Содержание
В. А. Мильчина. Вступительная статья
Пьер Симон Балланш
Опыт об общественных установлениях в их отношении к новым идеям. Перевод В. А. Мильчиной
Франсуа Рене де Шатобриан
Опыт об английской литературе и суждения о духе людей, эпох и революций. Перевод В. А. Мильчиной
Бенжамен Констан
О тридцатилетней войне. О трагедии Шиллера «Валленштейн» и немецком театре. Перевод В. А. Мильчиной
Размышления о трагедии. Перевод В. А. Мильчиной
Жозеф Жубер
[Заметка о Беркене]. Перевод В. А. Мильчиной
[Обвинительная речь против романов]. Перевод В. А. Мильчиной
[Что такое целомудрие?]. Перевод О. Э. Гринберг
Комментарий
Франсуа Рене де Шатобриан
Бенжамен Констан
Жозеф Жубер
Именной указатель
Словарь мифологических и библейских имен
Text
                    ИСТОРИЯ
ЭСТЕТИКИ
В ПАМЯТНИКАХ
И ДОКУМЕНТАХ


ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА МОСКВА «ИСКУССТВО» 1982
ББК 87.8 Э 87 Редакционная коллегия Председатель м. ф. овсянников А. А. АНИКСТ♦ К. М. ДОЛГОВ, А. Я. ЗИСЬ, М. А. ЛИФШИЦ» А. Ф. ЛОСЕВ* В. П. ШЕСТАКОВ Составление, вступительная статья и комментарий В. А. МИЛЬЧИНОЙ Перепод с французского О. Э. ГРИНБЕРГ, В. А. МИЛЬЧИНОЙ Эстетика раннего французского романтизма Э 87 /Сост., вступ. статья и коммент. В. А. Мильчиной; Пер. с фр.— М.: Искусство, 1982.—480 с.— (История эстетики в памятниках и документах.) Материалы сборника освсщают малоизученный этап в развитии фран· цуэскоА эстетики начала XIX в. В него включены: фрагменты из трактатов П. С. Балланша «О чувстве, рассмотренном в его соотношении с литера· турой и нэяіцными искусствами» и «Опыт об общественных установлениях»; фрагменты из книг Ф. Р. де Шатобриана «Гений христианства» и «Опыт об английской литературе»; «Размышления о трагедии» и др. статьи Б. Констана; отрывки из «Дневников» Ж. Жубера. Все произведения, вошедшие в сборник, публикуются на русском языке впервые. 0302060000* 152 ББК87.8 Э 025(01)-82 , 4‘82 7 ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА История эстетики в памятниках и документах Редактор В. С. ПОХОДАЕВ. Художник А. Т. ТРОЯНКЕР. Художественный редактор Г. И. САУКОВ. Технические редакторы Н. С. ЕРЕМИНА, Н. Г. КАРПУШКИНА. Корректоры М. Л. ЛЕБЕДЕВА и Н. В. МАРКИТАНОВА И. Б. № 1531 Сдано в набор 15.02.82. Подп. в печать 6.08.82. Формат издания 84χ 108/32. Печать высокая. Гарнитура литературная. Бумага тип. Μ» 1, Уел. печ. л. 2 5,2. Уч.-изд. л. 28.196. Изд. № 17524. Тираж 25000. Заказ .Nt 3779. Цена 2 р. 00 к. Издательство «Искусство», 103009 Москва, Собиновский пер., 3. Ордена Ок¬ тябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени Первая Образцо¬ вая типография имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, М-54, Валовая, 28 © Издательство «Искусство», 1982 г, © Скан и обработка: glarus63
СОДЕРЖАНИЕ В. А. Мильчина ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ 7 ПЬЕР СИМОН БАЛЛАНШ О ЧУВСТВЕ, РАССМОТРЕННОМ В ЕГО СООТНОШЕНИИ С ЛИТЕРАТУРОЙ И ИЗЯЩНЫМИ ИСКУССТВАМИ Перевод О. Э. Гринберг 33 ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ В ИХ ОТНОШЕНИИ К НОВЫМ ИДЕЯМ Перевод В, А. Мильчиной 70 ФРАНСУА РЕНЕ ДЕ ШАТОБРИАН ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА Перевод О. Э. Гринберг 94 ОПЫТ ОВ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И СУЖДЕНИЯ О ДУХЕ ЛЮДЕЙ. ЭПОХ И РЕВОЛЮЦИЙ Перевод В. А. Мильчиной 220 БЕНЖАМЕН КОНСТАН СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ О ГОСПОЖЕ ДЕ СТАЛЬ И ЕЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ Перевод О. Э. Гринберг 248 О ТРИДЦАТИЛЕТНЕЙ ВОЙНВ. О ТРАГЕДИИ ШИЛЛЕРА «ВАЛЛЕНШТЕЙН» И НЕМЕЦКОМ ТВАТРЕ Перевод В. А. Мильчиной 257 РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ Перевод В. А. Мильчиной 280 ЖОЗЕФ ЖУБЕР ДНЕВНИКИ Перевод О. Э. Гринберг 308
[ЗАМЕТКА О БЕРКЕНЕ] Перевод В. А. Мильчиной 376 [ОБВИНИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ ПРОТИВ РОМАНОВ] Перевод В. А. Мильчиной 381 [ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] Перевод О. Э. Гринберг 383 КОММЕНТАРИЙ 396 ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ 462 СЛОВАРЬ МИФОЛОГИЧЕСКИХ И БИБЛЕЙСКИХ ИМЕН 478
ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ Четыре автора, сочинения которых полностью или в отрывках вошли в этот сборник, во многом не по¬ хожи друг на друга. Что общего у Франсуа Рене де Шатобриана, защитника традиций как в искусстве, так и в политике, с либера¬ лом и «новатором» Бенжаменом Кон ста ном; у обладавшего острым социальным чутьем провозвестника нового, идеального общества Пьера Симона Балланша, который обращался с проповедью ко все¬ му человечеству, с Жозефом Жубером, в одиночестве набрасывав¬ шим свои «Мысли» и даже не считавшим их достойными опублико¬ вания? Перечень различий можно было бы продолжить, однако, как про¬ ницательно заметил в свое время П. А. Вяземский, самые разные гении «в некоторых отношениях подвластны общему духу времени и движимы в силу каких-то местных и срочных законов. <...> Во все времена люди возвышенные, хотя, впрочем, и разногласные в некоторых отношениях, были одной веры по некоторым основным мнениям; несмотря на слова их, противоречащие одно другому, вы¬ давалась у них невольная соответственность»*. «Невольная соответ¬ ственность» эстетических теорий перечисленных четырех авторов — в сплаве традиционных, классицистических и новых, романтических элементов. В отличие, например, от В. Гюго, автора знаменитого «Предисловия к «Кромвелю», ни один из этих авторов не ставил своей целью резкого и окончательного разрыва с наследием фран¬ цузского классицизма, ни один из них не обошелся без использова¬ ния в своих эстетических построениях многих понятий и категорий предшествующей эпохи. И тем не менее все четверо так или иначе подвергли пересмотру основы классицистической эстетики. • Вяземский П, А. Поли. собр. соч. в 12-ти т., т. I. Спб., 1878, с. 329. 7
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Эпитет «раннеромантическая», которым мы пользуемся здесь, говоря об эстетике Шатобриана и Констана, Жубера и Балланша *, в большой мере условен. Б. Г. Реизов дал своей книге, исследую¬ щей сходные явления, название «Между классицизмом и романтиз¬ мом» (Л., 1962); французские литературоведы пишут о «первом романтизме», о «предыстории французского романтизма». Но во всех этих разных названиях подчеркивается одно: эстетика авторов, о которых идет речь,— эстетика переходная; она подготовила более поздний, «зрелый» этап французского романтизма (начавшийся в конце 20-х годов), но сама была еще многими нитями связана с эс¬ тетическими теориями XVII и XVIII веков. Раннеромантический этап начинается одновременно с XIX столе¬ тием, когда окончательно вызревают все те изменения в обществен¬ ном сознании, причиной которых была Великая французская рево¬ люция. На многих деятелей французской культуры оказало большое влияние пребывание в эмиграции (куда их привело сложное и не все¬ гда объективное восприятие революционных событий). Оказавшись вдали от родины, они близко познакомились с культурами, непохожими на французскую культуру XVII—XVIII ве¬ ков,— английской или немецкой. Еще более важным было нравствен¬ ное, идеологическое влияние революции, к которому мы вернемся ниже. Таким образом, эпоха революции — нижний временной предел того явления, которое мы называем ранним романтизмом. Верхний предел приходится на конец 1820-х годов, когда основные отличи¬ тельные черты раннеромантической эстетики — настороженное отно¬ шение к культуре XVIII столетия («века Просвещения»), тесная связь эстетической проблематики с вопросами морали, стремление перестроить французскую культуру по образцу немецкой или анг¬ лийской, лишив тем самым обязательности и непреложности нормы французского классицизма,— отходят на второй план, сменяясь большей заботой о чисто формальной стороне художественных про¬ изведений, большим вниманием к политике в ее связи с искусством *·. * В этот список безусловно должна войти и г-ж« де Сталь — писательница, чью роль в становлении рапнеромантическоА эстетики трудно переоценить. Ее ра¬ боты заслуживают отдельного издания, поэтому они не включены в данный сбор¬ ник, однако в разговоре об эстетике раннего французского романтизма обойтись без упоминания ее имени и ее идей невозможно. *· В сборнике помещены также и произведения, написанные позже обозна¬ ченного нами периода, но по содержанию выдвинутых в них идей и концепций при¬ мыкающие к раннему этапу развития романтической эстетики. Такова статья Б. Констана «О трагедии» (1829), продолжающая его же статью «О Тридцатилет¬ ней войне» (1809); таков «Опыт об английской литературе» (1836) Шатобриана. Не· смотря на то, что на этих сочинениях лежит печать романтического мироощуще¬ ния, романтической эстетики, авторы их воспринимают ультраромантические вея¬ ния не без скептицизма. 8
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ Чтобы понять, в чем заключается своеобразие французской ран- перомаитичсской эстетики, нужно прежде всего проследить, что в классицистической теории она подвергает ревизии и каким образом эта ревизия совершается. Наиболее важны здесь такие моменты, как пересмотр доктрины подражания, возникновение исторического мыш¬ ления в эстетике, изменение взаимоотношений искусства и морали, преимущественное внимание к этической стороне искусства и его воздействия на публику, новое решение вопроса о том, на какую традицию должно опираться новое искусство — искусство XIX века. * * * Подражание природе со времен Аристотеля считалось сущностью искусства. Предполагалось, что художник должен воссоздавать то, что видит, однако не все, но лишь то, что может быть названо пре¬ красным. Подражание прекрасной природе — основа классицистичес¬ кой эстетики. Оставаясь в этом случае верным старинной доктрин не, Шатобриан превозносит в «Гении христианства» (глава о пре¬ красном идеале) ее основной принцип — необходимость «выбирать и скрывать» (с. 136) ·. Доктрина подражания менее всего учитывает индивидуальность художника: прекрасное, полагали классицисты, едино для людей всех стран и всех эпох; более того, писатели неко¬ торых эпох (прежде всего античные авторы) изобразили прекрас¬ ную природу наилучшим образом, так что потомки могут обращать¬ ся уже не к самой природе, а к произведениям древних и подра¬ жать им. «Ужели вы не более чем подражатели!» (с. 59) — горестно восклицает Балланш по поводу любимых им писателей нового врѳ- мени. Ранние романтики не порывают с доктриной подражания рез¬ ко и полностью; во многом они остаются верными ей — но одновре¬ менно ощущают потребность в ином подходе к искусству. Ярче всего потребность эта выразилась в «Мыслях» Жубера. Для Жубера подражание не более чем «средство», которым пользу¬ ется искусство; подражание не имеет отношения к самому важному в искусстве — его цели. Искусство, по Жуберу, не подражает дейст¬ вительности, но пересоздает ее, воздействуя в первую очередь на нравственность аудитории и духовное состояние творца. Другой раннеромантический автор, Балланш, также не считает подражание основной функцией искусства; по его мнению, искусство призвано выражать духовное состояние целого народа на определенном этапе его развития (наиболее очевидно это проявляется в ранние эпохи развития человечества). Поэзия, настаивает Балланш в «Опыте об * Здесь и далее ссылки на настоящее издание даются в тексте с указанием в скобках страницы. 9
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА общественных установлениях», имея в виду в данном случае искус¬ ство в целом, не столько изображает внешний мир, сколько выра- жает мнение человечества об этом мире. В этих размышлениях о сущности подражания — начало пере¬ хода к романтической доктрине самовыражения. На смену представ¬ лению о том, что искусство в основе своей всегда одинаково, что у него всегда один и тот же объект (прекрасная природа) и одни и те же нормы, приходит мысль о разнообразии творческих вйдений. Возникает недовольство жесткими правилами, утверждаемыми клас¬ сицистической теорией,— абстрактно патетическое у юного Баллан- ша («О чувстве», с. 34), строго-уверенное, выношенное у Констана («Размышления о трагедии», «О Тридцатилетней войне»). Недоверчивое отношение к правилам, отказ от нормативности характерны отнюдь не только для французской культуры конца' XVIII — начала XIX века. Сходные процессы совершались в это вре¬ мя и в других странах. Но для Франции значение их особенно ве- лико, ибо именно французский классицизм долгое время диктовал свои законы всей Европе, именно во Франции классицистическая доктрина была особенно влиятельна. ♦ Ф * Ревизия классицистической теории, о которой идет речь, нача¬ лась, разумеется, не в 1800 году. Во Франции даже само слово «ро¬ мантический» было введено в употребление еще в XVIII веке (см. предисловие П. Летурнера к его переводам Шекспира, 1776). Апо¬ логия чувства, переходящая в культ чувствительности; пробуждение интереса к литературам, развивающимся по иным законам, нежели литература французская, к культурам менее изощренным и более «наивным»; недовольство жесткими, «педантичными» правилами клас¬ сицистической поэтики; пристрастие к «естественным», «живопис¬ ным», то есть на языке эпохи «романтическим», пейзажам — все это, безусловно, роднит писателей конца XVIII векч, чье творчество исто¬ рики литературы относят к предромантизму, с ранними романтика¬ ми XIX века. И все же нельзя не согласиться с автором первого и наиболее фундаментального труда по истории французского предро- мантизма А. Монглоном, который замечает, что, хотя все основные темы, разрабатывавшиеся поколением Шатобриана и г-жи де Сталь, были уже известны предромантикам XVIII века, между двумя поко¬ лениями лежит пропасть. Эта пропасть — Великая французская ре¬ волюция *. Она «надломила определенную идею человека и опреде¬ • Си.: Mongtond A. Le préromantlsme français, t. 1. Paris, 1965, p. 102. 10
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ ленную философию истории» *, она крайне обострила вопрос о том, на какие традиции следует опираться искусству и теории искусства, она заставила по-новому взглянуть на философию и культуру «века Просвещения». Под се влиянием «мораль счастья», утверждавшаяся философами XVIII века, уступила место апологии людей несчаст· ных, обделенных жизнью и черпающих в эгом своем состоянии свое¬ образное вдохновение; вызванное ею разочарование в людях и соци¬ альных установлениях привело к тому, что восхищение человеком как существом общественным сменилось тягой к уединению *·. Ре¬ волюция привела к пересмотру связей искусства и нравственности, углубила раздумья о возможностях искусства. Революция же помогла ранним романтикам осознать зависимость искусства от истории, признать его основным законом подвижность, изменчивость, его основным состоянием — эволюцию; это открытие повлияло затем на развитие эстетической мыслч зсего XIX столе¬ тия. Разумеется, и прежде были мыслители, осознававшие, что спо¬ собность воспринимать и оценивать прекрасное в искусстве (вкус) в разные века неодинакова Об этом, в частности, писали Дюбо и Вольтер. Но если в XVIII веке дело, как правило, не шло дальше простого признания за искусством разных стран и эпох права на своеобразие, то эстетика раннего романтизма уделяет невиданное прежде внимание формулированию закономерностей разных истори¬ ческих и национальных типов искусства. Шатобриан кладет в основу «Гения христианства» противопо¬ ставление античного искусства и искусства ноиого времени; Констан сталкивает французскую театральную эстетику с эстетикой иного типа, наиболее ярко выразившейся в достижениях немецкого театра. Ранние романтики теоретически осмысляют зависимость литературы и искусства от социальных установлений, от того, что происходит в обществе, о г того, чем оно живет в тот или иной момент. «Всякий, кто изучает литературу той или иной страны, ледостаточно хорошо зная ее нравы и обычаи, рискует упустить из виду множество дета¬ лей и характерных черт. Рассмотрение литературы в отрыве от ис¬ тории народов создало бы совершенно ложную картину» (с. 220),— пишет Шатобриан в «Опыте об английской литературе», формулируя один из принципов романтической эстетики — принцип историзма. Классицистов и просветителей интересовало в искусстве прежде все¬ го вечное; в любом художественном произведении они искали про¬ * Mortier R. «Du sentiment» de Pierre Simon Ballanche; un programme lit· tlralre antiphilosophique et post-révolutionnaire. — In: Approches des Lumières. Mélanges offerts è Jean Fabre. Paris, 1974, p. 319. ·· Подробнее см. об этом примеч. 50 и 67 к трактату Балланша «О чувстве». 11
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА явления всеобщих законов, всеобщих норм. Романтиков интересует искусство «современное». Рассматривая произведения ушедших сто¬ летий, они и их стремятся увидеть как бы впервые, стараются про¬ честь их глазами первых читателей. Балланш и Жубер ссылаются па слова Луи де Бонлльда о том, что литература должна быть «выражением общества». Под этим программным тезисом, подробно обоснованным и развитым г-жой де Сталь в книге «О литературе, рассмотренной в связи с обществен¬ ными установлениями» (1800), могли бы подписаться все ранние романтики. «Все, что окружало трон литературы и искусств, рухну¬ ло, и трон этот не может одиноко возвышаться среди стольких руин; рухнуть суждено и ему» (с. 81),—-пишет Балланш, настаивая на том, что литература не может отставать от социальной жизни и должна изменяться вместе с нею. «Если бы мы захотели сегодня пи¬ сать обо всем так, как писали во времена Людовика XIV, мы совер¬ шенно отдалились бы от истины в стиле, ибо наши нравы, настрое¬ ния, взгляды изменились» (с. 337),—вторит ему Жубер. Констан, рассуждая о том, как изменившееся отношение к женщине и любви влияет (или должно влиять) на современную драматургию, перено¬ сит центр тяжести с любовной интриги на положение человека в об¬ ществе, на его подчинение существующему общественному порядку или противостояние ему. Важно подчеркнуть специфику романтической тяги к современ¬ ности. «Современность» романтического искусства — не просто зло¬ бодневность, то есть выражение живого интереса ко всем наболев¬ шим социальным и политическим проблемам (подобный интерес в высшей степени характерен и для просветителей XVIП века); это и не апология культуры сегодняшнего дня в противовес любой культу¬ ре прошлого (апология, составляющая суть концепций авторов кон¬ ца XVII — начала XVIII века, так называемых «Новых»). Романти¬ ки понимают современность исторически. Французское слово moderno имеет два значения, по-русски выражаемые разными словами: «со¬ временный» и «нового времени». Для ранних романтиков оба эти значения равно важны. В раннеромантической эстетике начинается осознание того факта, что искусство нового времени живет по иным законам, нежели искусство античное, что искусство всегда историче¬ ски обусловлено и не должно быть чуждым духу своей эпохи. Впрочем, ясно сознавая потребность в обновлении искусства, ранние романтики на практике остаются во многом традиционалис¬ тами. Болезненно реагируя на расхождения между «эстетикой буду¬ щего», которую они конструируют в своих сочинениях, и тем, что на деле совершается в искусстве, они зачастую оценивают творения со¬ временных им авторов весьма критически. Так, Жубер пишет «об¬ 12
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ винительную речь» против такого сугубо современного литературно¬ го продукта, как «массовый» роман; Констан и Шатобриан в сход¬ ном тоне тревожатся по поводу эволюции драмы («Писатели наши часто бьют так сильно, что уж и вовсе мимо цели» (с. 278),— заме¬ чает Констан, размышляя о чрезмерном презрении к правилам клас¬ сицистической трагедии, отличающем театральную практику 20-х годов). В этой непоследовательности — одно из проявлений сложности, двойственности позиции ранних романтиков. Они, отдавая предпо¬ чтение традиционным, проверенным временем жанрам и формам ис¬ кусства, сами строят свою эстетику на иных, нежели авторы пред¬ шествующего периода, основаниях. Осмысляя искусство нового вре¬ мени как особый этап в развитии мировой культуры, центром этого искусства они предлагают считать человеческую личность. * * * «Во всякой эпопее первое и самое важное место должны зани¬ мать люди и их страсти» (с. 94),— так начинает Шатобриан свой анализ «поэтики христианства», иными словами, поэтики искусства новою времени, ибо для него новоевропейское и христианское — синонимы. Шатобриан оставляет незыблемой классицистическую си¬ стему жанров: превыше всего эпопея и трагедия; роман или по¬ весть— «низшие» жанры, до которых он как автор настоящего трак¬ тата о поэтике не «опускается». Однако рассматривая произведения и высоких и низких жанров, он уделяет основное внимание не соб¬ людению «правил», не степени верности классицистической доктрине, но прежде всего совершенству выражения чувства. Его интересует запечатленная в слове человеческая личность. Свое неприятие язы¬ ческой мифологии Шатобриан мотивирует именно тем, что пантеон Олимпа мешал античным писателям сосредоточить все внимание на человеке и его страстях. «В христианстве — от Моисея до Иисуса Христа, от апостолов до поздних отцов церкви—все являет нам внутреннего человека, все стремится рассеять мрак, которым он окутан»,— пишет Шатобриан (с. 112). Таким образом, перенос центра тяжести на показ душев¬ ных движений человека, его стремлений и порывов не только объяв¬ ляется одной из основных целей искусства, но и истолковывается исторически как следствие духа нового времени, духа христианской эпохи. Между прочим, в своей оценке христианства как религии, приведшей к совершенствованию психологического анализа в лите¬ ратуре, Шатобриан был весьма проницателен. «Путь из простран¬ ства внешнего мира во внутренние пространства человеческого со¬ знания— таков путь, пройденный в эту переломную эпоху искусст- 13
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА воц*9—пишет современный исследователь о периоде становления христианства *. Интерес к человеческой душе, рассмотренной в ее связях с исто¬ рией, привел автора «Гения христианства» к созданию главы «О смутности страстей», приложением к которой служила, как извест¬ но, повесть «Рене». На основе исторического анализа человеческого характера Шатобриан нарисовал здесь портрет «героя» романтиче¬ ской эпохи, разочаровавшегося и в обществе и в самом себе, лишив¬ шегося идеалов и надежд. Более того, по Шатобриану, современное искусство и обращаться должно именно к такому человеку, стре¬ мясь утешить его и воскресить к новой жизни. Нужно отметить, впрочем, что ощущение неблагополучия, воз¬ никающее у Шатобриана при взгляде на современного человека — изгоя, неприкаянного скитальца,— отнюдь не перерастает в пропо- ведь индивидуализма, как это будет впоследствии у многих роман¬ тиков. Шатобриан констатирует социальное одиночество личности, но не воспевает его. Он мечтает о воссоединении человека с чело¬ вечеством — отсюда его интерес к патриархальной общности индей¬ ского племени («Рене»), его восхищение соборной общностью верую¬ щих («Гений христианства»). Ранние романтики унаследовали от предромантизма восприятие одиночества как целительного, благотворного состояния. Важно под¬ черкнуть, что одиночество, о котором восторженно пишет, например, Балланш, не предполагает конфликта с людьми, с обществом. По Балланшу, гений (то есть личность в полном смысле слова, причем личность, самыми своими необыкновенными способностями противо¬ поставляемая человечеству и потому одинокая) творит в уединении, дабы потом представить результаты своего труда людям. Человек и общество, человек и история рода человеческого, человек в обще¬ нии с другими людьми — вот темы, волнующие Констана, Баллам- ша, Жубера. Не менее, чем личность героя, важна личность писателя. «Рас¬ сматривая творения отдельно от жизни их авторов, классическая школа лишала себя еще одного могущественного средства оценки» (с. 225) —в этих словах Шатобриана из «Опыта об английской ли¬ тературе» прекрасно виден не только романтический историзм, но и внимание к чисто человеческому, историко-биографическому аспекту искусства. Высказанное однажды Паскалем желание видеть в про¬ изведении не только автора, но и человека становится лозунгом раи- неромантической эстетики. В писателе отныне ценится не столько * Аверинцев С. С. Судьбы европейской культурной традиции в эпоху пере¬ хода от античности к средневековью.— В кн.: Из истории культуры Средних ве¬ ков и Возрождения. М., 1976, с. 57. 14
р. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ соблюдение им традиционных правил и соответствие его произведе¬ нии вечным и абсолютным нормам разума, сколько искренность и сила самовыражения. Это внимание к личности автора влечет за собою разнообразные сдвиги в области эстетической теории к лите¬ ратурно-критической практики. Прежде всего, в основу анализа искусства кладутся помимо са¬ мого произведения судьба его творца, духовный склад и особенно¬ сти биографии писателя или художника. Для Шатобриана Вергилий и Расин не только авторы литературных шедевров, но и люди опре¬ деленного темперамента, определенной судьбы. Камоэнс дорог Іііа- тобриану тем, что был несчастен и гоним; трагедии Шекспира, по мнению автора «Опыта об английской литературе», не могут быть правильно поняты и оценены в отрыве от эпохи, когда жил и творил великий английский драматург Быт, нравы, местный колорит инте¬ ресуют Шатобриана или Балланша не только как объект изображе¬ ния, но и как среда, из которой вырастают автор и произведение. Интерес к человеческой личности влечет за собой и особые тре¬ бования к этой личности. Излюбленная категория предромантиче- ской и раннеромантнческой эстетики — чувствительность. Открытая и популяризированная писателями XVIII века (Ричардсоном» Ж.-Ж. Руссо и другими), она вскоре стала считаться неотъемлемым свойством добродетельного и порядочного человека. Традиции пред¬ шествующего, XVIII столетия, когда «эпидемия чувствительности» подчинила себе французское общество, заставив и писателей и чи¬ тателей превозносить всякого, кто способен растрогаться, всякого, кто любит проливать слезы, находят свое завершение в трактате «О чувстве». Юный Балланш кладет категорию чувствительности в основу поэтики, делает ее «краеугольным камнем» теории и исто¬ рии искусства. И в древних авторах и в лучших писателях нового времени он подчеркивает умение сострадать своим героям и вызы¬ вать сострадание к ним. Он восхваляет и древних и новых сочи¬ нителей за их «чувствительное сердце». Различия между писателя· ми Балланш проводит также на основе категории чувствительнос¬ ти — разные авторы наделены чувствительностью разного рода, раз¬ ной интенсивности. И в «Генни христианства» чувствительность — один из главных критериев оценки творчества писателя, художника, музыканта. Бо¬ лее того, Шатобриан спешит подчеркнуть, что сам он стремится быть чувствительным сочинителем, обращающимся не к разуму, а к душе, к чувствам читателей. Книга начинается со знаменитой фор« мулы, афористически излагающей историю возвращения Шатобриа¬ на к религии: «Я заплакал и уверовал» (подробнее об истории со¬ здания «Гения христианства» см. наст, изд., с. 413). Яркими картн- 16
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА нами, экзотическими деталями Шатобриан стремится воздействовать в первую очередь на сердце,.на воображение читателей. Теоретики искусства XVIII века не противопоставляли чувстви¬ тельность уму, разуму, они полагали, что искусство апеллирует од¬ новременно и к разуму и к чувствам; что разум и чувства сообща помогают человеку одолеть пагубные страсти, обрести душевное равновесие и найти свое счастье. Хотя конфликт разума и чувстви¬ тельности наметился уже в творчестве Руссо (предвосхитившего в этом отношении, как и во многих других, мироощущение начала XIX века), особенно острым он стал после революции. Отношение Шатобриана, Балланша, Жубера, Констана к рево¬ люции 1789—1794 годов было неоднозначным; оно менялось с хо¬ дом революционных событий. Как и многие французские литерато¬ ры и мыслители, эти авторы по мере развития событий от взятия Бастилии до казни короля Людовика XVI и установления якобин¬ ской диктатуры воспринимали происходящее все более и более от¬ рицательно. Сказанное относится даже к Констану, наиболее «лево¬ му» и либеральному из ранних романтиков. В этом проявлялась крайняя умеренность (если не сказать реакционность) их взглядов — но, с другой стороны, неприятие якобинского террора в какой-то мере отвечало истинному положению дел. Напомним в этой связи слова Ф. Энгельса: «...подготовлявшие революцию французские фи¬ лософы XVIII века апеллировали к разуму как к единственному судье над всем существующим. Они требовали установления разум¬ ного государства, разумного общества, требовали безжалостного устранения всего того, что противоречит вечному разуму... И вот, когда французская революция воплотила в действительность это общество разума, то новые учреждения оказались, при всей своей рациональности по сравнению с прежним строем, отнюдь не абсо¬ лютно разумными... Общественный договор Руссо нашел свое осу¬ ществление во время террора, от которого изверившаяся в своей по¬ литической способности буржуазия искала спасения сперва в под¬ купности Директории, а в конце концов под крылом наполеоновского деспотизма» * По словам автора «Социалистической истории Фран¬ цузской революции» Ж. Жореса, вводя в действие закон 22 прериаля (10 июня 1794 г.), согласно которому все преступления против рес¬ публики карались смертной казнью практически без судебного раз¬ бирательства, Робеспьер надеялся, что «крайний террор поведет к уничтожению террора», что, казнив всех врагов республики, можно будет начать счастливую мирную жизнь без казней. «Безумные меч¬ тания»,— замечает по этому поводу Жорес. • Маркс К.. Энильс Ф, Соч., т. 20, с. 267. 16
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ Эксцессы революции заслоняли от ранних романтиков ее суть. Их отрицание революции было необъективным, пристрастным. Это было чисто эмоциональное неприятие жестокости, к которому впо¬ следствии «подверстывались» политические причины. Поэтому и «противоядие» отыскивается в эмоциональной сфере. Считая рево¬ люцию делом рук просветителей, «философов», следствием рацио¬ налистических устремлений людей XVIII века, ранние романтики были уверены, что залог спасения от ее жестокостей и несправедли¬ востей — чувствительность. Шатобриан в «Гении христианства» предлагает разочарованно¬ му, изверившемуся светскому человеку начала XIX века «рецепты» спасения, вытекающие именно из такого понимания чувствительнос¬ ти. Он сближает искусство и религию, так как обе эти области духов¬ ной жизни человека, по его мнению, равно связаны с чувством и рав¬ но противостоят холодной, рассудочной, бездушной философии. Для Шатобриана, как для любого раинеромантического автора, «все сред¬ ства хороши», когда речь идет о том, чтобы разглядеть чувствитель¬ ность в писателе или пробудить ее в читателе; именно поэтому его влечет религия. Он ценит в ней прежде всего ее эстетическую сторо¬ ну; он восхваляет в религиозных писателях их умение пробудить дремлющую душу аудитории, в католическом культе — его пыш¬ ность, веіиколепие, его «художественную» красоту. Рационалисту - фнлософу (в его системе — носителю зла) Шатобриан противопоста¬ вляет поэта и священника, равно чувствительных, с разной легкостью находящих путь к сердцу человека и дарующих надежду, утешение. Однако ранних романтиков XIX века отличает от предромаити- ков XVIII века не только их убежденность в превосходстве чувстви¬ тельности над рациональным мышлением, но и рефлексия над тем, сколь далеко может простираться благотворность этого свойства че¬ ловеческой души. Настороженное отношение к чувствительности проявляется, например, в том месте трактата Балланша «О чувст¬ ве», где он задается вопросом о причинах интереса зрителей к тра¬ гическим и кровавым происшествиям, изображаемым на сцене (с. 42). Вопрос этот не однажды поднимался пишущими об искус¬ стве от раннехристианских мыслителей до литераторов XVIII века, но после Революции он приобрел особую остроту. Противников тер¬ рора поражало отличавшее якобинцев сочетание непреклонной жес¬ токости с поклонением Руссо, с сентиментальным восприятием мира. Если в жизни человек непреклонен, а придя в театр, проливает сле¬ зы над несчастьями вымышленных героев, рассуждает Балланш, то, вероятно, чувствительность еще не залог доброты. Тождество чув¬ ствительности и человечности вызывает сомнения и у Жубера. Юный Балланш, наиболее близкий к чувствительной, «сентиментальной» 17
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА философии и морали конца XVIII века, еще не сомневается, что чув¬ ство помогает человеку отличать добро от зла; однако уже Жубер, наиболее своеобразный моралист и философ из всех ранних роман¬ тиков, дальше всех ушедший от наследия XVIII века, видит в чув¬ ствительности одну лишь фальшь, неестественность, наигранность, считает ее чисто внешней позицией человека, ничего не говорящей о его внутренней сущности, и в связи с этим решительно осуждает предромантическую «чувствительную» литературу (см. с. 332, 361). * * * Итак, в начале XIX века чувствительность постепенно дискреди¬ тирует себя. Но, усомнившись в том, что на читателя можно воздей¬ ствовать, апеллируя только к его чувствам или только к его разуму, ранние романтики уделяют тем больше внимания поискам новых форм взаимоотношений автора и публики. Вопрос о нравственном значении искусства занимает их в первую очередь. Все они в такой же степени эстетики, историки и теоретики искусства, в какой мора¬ листы. Для Шатобриана и Констана, Жубера и Балланш а вопрос о том, каким быть современному искусству, не самоценен; он — со¬ ставная часть гораздо более важного для них вопроса: каким дол» жен быть современный нравственный человек? Поэтому история искусства в «Гении христианства» Шатобриана принимает теологиче¬ скую окраску, поэтому Балланш воспринимает искусство как лето¬ пись рода человеческого, в которой запечатлена тайна его происхо¬ ждения и предназначения; поэтому Констан превозносит бескорыс¬ тие, самопожертвование, энтузиазм, а Жубер стремится продумать и отточить каждый элемент произведения так, чтобы он произвел на читателя должное воздействие, то есть наставил его на путь доб¬ родетели. Характерен уже сам тон, каким автор начала XIX века обра¬ щается к читателю. Для писателя XVIII века литература была од¬ ним из средств сказать свое слово об основах мироздания, о строе¬ нии не только общества, но и природы в целом. Естественнонаучные изыскания тесно переплетались с литературным творчеством: одна из типичных для XVIII столетия фигур — Бюффон, знаменитый на¬ туралист и не менее знаменитый стилист, вошедший в историю фран¬ цузской культуры не только благодаря своим естественнонаучным открытиям, но и благодаря знаменитой «Речи о стиле», произнесен¬ ной при приеме в Академию. Сходства и различии двух типов автор¬ ской позиции обнажаются при сопоставлении «Гения христианства» с близкими этой книге «Этюдами о природе» Бернардена де Сен- Пьера. Здесь речь также идет о красоте мироздания, также восслав¬ ляются бог и его творения. Но если книга Бернардена полна голо¬ 18
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ вокружительных наукообразных построений, касающихся самых раз¬ личных предметов» от формы земного шара до жизни насекомых» то доминанта трактата Шатобриана лежит в области поэтики и исто¬ рии; иные области знания его не интересуют, и отношение его к природе, к мирозданию ограничивается почтительным и восторжен¬ ным описанием, ничуть не приближаясь к анализу, научному иссле¬ дованию. Апеллируя к чувствам читателей, раннеромантические ав¬ торы чуждаются «научного» подхода; если же естественнонаучная проблема и попадает в их поле зрения, то рассматривается она иск¬ лючительно глазами поэта, с точки зрения ее роли в искусстве и для искусства (такова, в частности, трактовка теории «всеобщей чувст¬ вительности» у Балланша — см. с. 40). Жубера, Балланша или Ша¬ тобриана волнует не столько устройство универсума, сколько место и назначение человека в этом универсуме. Когда они пишут об ис¬ кусстве, эстетическая оценка оказывается неразрывно связанной с оценкой этической. Особенно обостряется вопрос о соотношении искусства и морали. Начиная с XVII века во Франции незыблемым оставался принцип, перенятый Буало у Горация: «развлекая, поучать». Именно так, по мнению литераторов XVII—XVIII веков, должен был действовать истинно нравственный художник. В XVII веке склонны были прида¬ вать большее значение первому компоненту («развлекать»), в XVIII веке — второму («поучать»). Морализм просветителей был доведен до предела Жан-Жаком Руссо, который вообще отрицал способ¬ ность художественных (драматических) произведений воздействовать на нравственность публики; он полагал, что развлекательные элемен¬ ты, неизбежные в искусстве, находятся в непримиримой вражде с подлинно моральным воздействием. Для ранних романтиков, однако, постепенно становится очевид¬ ным, что нравственность произведения искусства не исчерпывается заключенными в нем моральными сентенциями, чго поучения — да¬ леко не самый эффективный способ воспитания нравственного че¬ ловека. Жубер видит выход в том, чтобы изменить форму контакта ме¬ жду читателем и произведением: писать, по его мнению, нужно так, чтобы мысли автора становились как бы собственностью читателя, могли размещаться внутри «гостеприимного» ума, а не скользить по его поверхности. Констан предпочитает пересмотреть самый вопрос о пользе искусства. Из своих веймарских бесед с Шиллером и знакомства с эстети¬ кой Канта Констан и г-жа де Сталь вынесли мысль о том, что ис¬ кусство не должно стремиться приносить пользу с помощью поуче¬ ний, что художественные произведения не нуждаются в «лобовой» 19
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА морали, что подлинное искусство «бесполезно» *. Под пером Конста- на впервые на французском языке возникает формула «искусство для искусства». Разумеется, в ту пору она вовсе не выражала конфлик¬ та искусства с нравственностью, но лишь указывала на необходи¬ мость пересмотреть их взаимоотношения. Кон стан не порывает и с' просветительскими идеями. Он отнюдь не сторонник «чистого» ис¬ кусства, оторванного от нравственности: он убежден, что искусство должно приносить пользу и влиять на нравы. Но, по Констану, дей¬ ствие искусства опосредовано: созерцание красоты преэбражает нас лучше, чем любые поучения; оно делает нас счастливее, нравствен¬ нее и благороднее. «Искусство для искусства, искусство без цели, ибо всякая цель искажает его. Искусство достигает цели, не ставя ее перед собой»,— записывает Констан в дневнике 11 февраля 1804 года**. Так он приходит к мысли о необходимости радикально пересмотреть кри¬ терии нравственности художественного произведения. Дело не в том, насколько безупречно поведение вымышленных героев романа,— дело в позиции автора. «Мораль художественного произведения со¬ здается общим впечатлением, остающимся в душе: если, закрывая книгу, мы становимся нежнее, благороднее, великодушнее, чем были, то произведение морально, и морально в высшей степени» (с. 250). Читатели XVIII века нередко считали своим долгом не просто внимать роману или повести, но и следовать в жизни тем заветам, которые проповедуют выведенные в них герои (так впоследствии чи- тала пушкинская Татьяна, воображавшая себя «Клариссой, Юлией, Дельфиной»). И писатели шли навстречу публике. Ричардсон или Руссо создавали свои романы, надеясь на примере своих героев убе¬ дить читателей в необходимости ставить превыше всего нравствен¬ ный долг, противиться велениям неразумной страсти. Как раз про¬ тив такого отношения к литературе и выступает Констан. Он при¬ зывает читателя не столько подражать героям романа (которые могут и не отличаться образцовой нравственностью), сколько ста¬ раться уловить мысль, вложенную автором в его творение, подчи¬ ниться общей нравственной и художественной атмосфере произве¬ дения. Критикуя просветительский морализм, ранние романтики на¬ стаивали па том, что влияние искусства на тех, кто его восприни¬ * Ср. аналогичное высказывание Шатобриана: «О моральных достоинствах произведения должно судить не по рассеянным в нем максимам, но по впечятле- нию, которое оно оставляет в душ et («Предисловие к «Атала», 1805.— Chateaub¬ riand F. Я. de. Atala. Réné. Les Aventures du dernier Abencérage. Paris, 1958, p, 179). ·· Constant B. Oeuvres. Paris, 1957, p. 266. 20
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ мает,— процесс сложный, что для создания истинно нравственного произведения мало вывести в нем идеальных героев «без страха и упрека». Характерно, что даже Балланш, горячий поклонник Рус¬ со, расходится в этом вопросе со своим кумиром (см. с. 43). Однако новое понимание этического воздействия искусства не означает пренебрежения этим воздействием. Как мы уже говорили, ранние романтики всегда не только эстетики, но еще и педагоги. Не случайно современное исследование, посвященное Жуберу, называет¬ ся «Жозеф Жубер — воспитатель» *. Раннеромантическая эстетика не только описывает или анализирует произведения искусства, но и апеллирует с их помощью к нравственному чувству людей, чело¬ вечества. Причем, в отличие от своих предшественников, считавших первым долгом автора исправлять или просвещать своих читателей, ранние романтики ставят -в центр несколько иные задачи. С их точ¬ ки зрения, искусство утешает, облагораживает, открывает человеку его предназначение. Дидактический, моралистический аспект ранне¬ романтических теорий роднит их с эстетикой классицизма и про¬ свещения; стремление же представить искусство как всеобъемлющее знание, синтезирующее в себе все достижения рода человеческого (наиболее очевидное у позднего Балланша),— черта сугубо романти¬ ческая. Пересмотр правил классицистической эстетики, осознание того, что искусство тесно связано с историей, предельное внимание к лич¬ ностному началу в художественном творчестве — все это безуслов¬ но важно для раннеромантической эстетики. Но особенно сильно французских критиков и публицистов, историков и теоретиков искус¬ ства, писателей и философов конца XVIII — начала XIX века вол¬ новал вопрос о том, на какую традицию должно опираться совре¬ менное искусство. Культура французского классицизма основывалась па почтитель¬ ном использовании античного наследия. У древних черпали авторы XVII века правила и сюжеты; древних считали непревзойденным образцом, которому должен подражать всякий писатель. Однако уже в конце XVII столетия, «классического» века французской культуры, нашлись теоретики искусства, предложившие порвать с античной традицией и признать эталоном, образцом культуру века Людови¬ ка XIV. Так возникло противостояние двух традиций, именуемое «Спором Древних и Новых» **. В ходе его аспект сугубо эстетичес¬ * См.: Tessonneau R. Joseph Joubert éducateur. Paris. 1947. ·· См.: Magne В. La crise de la littérature française sous Louis XÏV. Lille — Paris. 1976. 21
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА кий (вопрос о том, какая литература лучше — греческая и римская или же французская XVII века, чей стиль отточеннее, чьи образы ярче) оказался неотделимым от аспекта этического: партия Древних восхищалась простотой и неиспорченностью нравов греков и рим¬ лян и противопоставляла эти нравы современной придворной куль¬ туре; партия Новых, напротив, бранила греков и римлян за незнание светских «приличий», являющихся, по мнению Новых, универсаль¬ ной нормой бытового поведения и творчества. Спор Древних и Новых завершился в начале XVIII века побе¬ дой Новых. Французская культура XVII века была признана образ¬ цовой и во Франции и в других европейских странах. Впрочем, писатели н теоретики классицизма XVIII века не отказываются ре¬ шительно и от наследства античности, оставаясь верными теории подражания и жанровой иерархии, восходящим еще к Аристотелю. Иную ситуацию застаем мы в начале XIX века. В отличие от своих предшественников ранние романтики уже не испытывают пре¬ клонения ни перед античностью, ни перед классицистическим искус¬ ством XVII века. Первая тенденция представлена прежде всего 111а- тобрианом, вторая — Констаиом. Первая связана с обостренным ощущением исторического и национального своеобразия всякой куль¬ туры; вторая — с явлением, которое французский исследователь Ж. Текст назвал «литературным космополитизмом»*. Таким обра¬ зом, проблематика Спора Древних и Новых, этого важнейшего эта¬ па развития французской культуры, возрождается в трансформиро¬ ванном виде в начале XIX века. В частности, снова происходит ре¬ визия античного искусства, снова эстетические претензии к культуре древних сочетаются с этическими. Ранние романтики осознали, что античное искусство — не ста¬ тичный вневременной образец, что и оно было когда-то живым, со¬ временным, служило «выражением общества», но наступившей новой эпохе не соответствует**. Их несогласие с насаждаемым Наполеоном подражанием античности вызвано именно тем, что, черпая героиче¬ ские сюжеты в искусстве древних, неоклассики Империи искажали национальное и историческое своеобразие античного искусства, ста¬ • См.: Texte J. J.-J. Rousseau et les origines du cosmopolitisme littéraire. Paris, 1895. ** Нужно, впрочем, отметить, что, «дискредитируя* античное искусство« лишая его той роли единственного авторитетного образца, которую оно играло для литераторов XVFI —XVIII веков, ранние романтики, как правило, не поры¬ вают с ним полностью. Так, для Балланша античные трагедии остаются величай¬ шими иэ созданий человечества. Однако он превозносит их отнюдь не эа то, аа что хвалили их классицисты; он ценит трагедия Софокла или Нврнпида не столько эа совершенство формы или простоту построения, сколько эа разлитую в них чувствительность. 22
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ вя его на службу современному государству. Кроме того, неоклас¬ сики имели дело не с античным искусством в его первозданном виде; они воспринимали древних через призму классицизма XVII века. От¬ сюда— ощущение неорганичности неоклассицистического искусства, которое лучше всего выразил Б. Констан: «То, что в Бонапарте было прискорбной для Франции и для него самого слабостью, а именно желание подражать Людовику XIV, словно подражание это возвы¬ шало, а не унижало его, то в литераторах, искавших милостей импе¬ ратора, стало корыстным и одновременно тщеславным самолюбова^ пием, ибо, подчиняясь новому Людовику XIV, они считали себя рав¬ ными тем великим людям, что курили фимиам прежнему» (с. 277). «Прощание» с античным искусством — основная тема «Гения христианства». Разумеется, неприятие Шатобрианом искусства древ¬ них отчасти является следствием его религиозных убеждений; уже одного того, что древние были язычниками, достаточно, чтобы от¬ вратить его от их культуры, питаемой нехристианской, «ложной» религией и, следовательно, недостаточно нравственной. Но, по сути, Шатобриан занят созданием «исторической поэтики», объясняющей особенности той или иной культуры ее национальными н историчес¬ кими истоками. Он настаивает на том, что литература или изобра¬ зительное искусство нового времени не могут быть такими же, ка¬ кими они были в древности; он призывает писателей и художников порвать с давней традицией, устремиться но новому пути. Подлин¬ но современным он называет искусство, возникшее в средние века, в эпоху расцвета христианской культуры. Такая позиция помогает ему по-новому взглянуть на многие явления, которыми французская эстетика до той поры пренебрегала,—так, он впервые обращает спе¬ циальное внимание на готическую архитектуру и превозносит ее сво¬ еобразную красоту. Уже после выхода в свет «Гения христианства» французские литераторы заимствуют у немецких романтиков разделение искус¬ ства на классическое (античное, языческое) и романтическое (сред¬ невековое, христианское). Шатобриановская концепция развития ми¬ рового искусства, будучи внешне схожей с новейшими немецкими теориями, на самом деле независима от них: она возникла самостоя¬ тельно, и создатель ее вкладывал в нее иной смысл. Немецкие ро¬ мантики считали наилучшим то состояние, в котором пребывало ис¬ кусство в средние века, когда оно было пропитано христианским духом. Их идеалам наиболее соответствовало не античное, а ново- европейское искусство с ярко выраженной национальной и религи¬ озной окраской (для Λ. В. Шлегеля, например, Кальдерон выше французских классицистов). Французскому XVII веку они в поло¬ жительных качествах отказывали (см. об этом подробнее примеч. 23
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 3 к «Опыту об общественных установлениях» Балланша). Шатобри¬ ан же ставит на место эталона, нормы, которое прежде занимало античное искусство, не только средневековую рыцарскую культуру, но и искусство XVII столетия — великого века французской культу¬ ры. Он превозносит гармонию эпохи, когда «художники создавали именно то, что должно, не больше и не меньше» (с. 187). Он про¬ славляет культуру XVII века как истинно национальную культуру, как наилучшее воплощение французского духа, французского гения. Шатобриановская апология XVII столетия — следствие неприя¬ тия им другой французской культурной традиции, традиции про¬ светительского XVIII века. XVIII столетие для Шатобриана — век «безнравственной», не знающей меры и вкуса, сухой и бессердечной «философии». Шатобриан выступает против теории бесконечного совершенствования человеческого разума Кондорсе, теории, в которой лучше всего выразился философский оптимизм века Просвещения. Он отказывается считать культуру XVIII века лучшей лишь на основании того, что она появилась позже; он по-своему оценивает сравнительные достоинства этих двух культурных эпох: «Итак, XVIII век с каждым днем все сильнее удаляется от насу между тем как XVII обретает все большее величие по мере того, как толща лет отделяет нас от него; один ветшает, другой вырастает до облаков» («Гений христианства», ч. 3, кн. 4, гл. 5) *. Ранние романтики и XVIII век — интереснейшая и сложная про¬ блема. Мы не случайно говорим об отношении Шатобриана или Балланша, с одной стороны, к классицистической эстетике, с дру¬ гой — к просветительской философии. Дело в том, что для ранних романтиков XVIII век не был эпохой с собственным эстетическим, теоретическим лицом. В начале XIX века понятие «век Просвеще¬ ния» еще не носило того терминологически определенного характера, какой оно имеет в современной науке. В сочинениях, вошедших в настоящий, сборник, для обозначения господствующего духа, «доми¬ нанты» XVIII столетия вообще чаще употребляется слово «филосо¬ фия» (Шатобриан или Жубер говорят о философии в узком смысле слова, имея в виду философские склонности просветителей-энцикло- педистов той эпохи). Именно с рационалистической «философией» XVIII века полемизируют, наряду с классицистической эстетикой, ранние романтики. В своих теоретических построениях Шатобриан или Жубер не учитывают сложности и неоднозначности наследия XVIII века, которое в действительности отнюдь не исчерпывается • Полемике с теорией бесконечного совершенствования применительно к культуре посвящено его письмо к Фонтану о книге г-жи де Сталь «О литературе*, напечатанное 22 декабря 1800 годав«Меркюр де Франс* (см.; Chateaubriand F. R. de. Correspondance générale, t. I. Paris, 1977, p. 106 — 124). 24
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ «философией» в их понимании, и относятся к этому наследию враж¬ дебно *. Однако, говоря о конкретных произведениях и авторах, они вольно или невольно выдают свою близость к XVIII веку с его культом природы и чувствительности. Отношение Балланша к Де- лилю, Жубера к Дюбо и Дидро, Шатобриана к Вольтеру — в гораз¬ до большей степени притяжение, чем отталкивание. Это очередное свидетельство того, что сочинения ранних романтиков играют роль связующего звена между культурой XVIII и XIX веков. Итак, по Шатобриану, современная французская культура дол¬ жна отказаться от подражания античности и ориентироваться на средневековое искусство и искусство XVII века. На первом месте здесь стоит забота о чистоте национальной французской традиции. Иначе подходят к вопросу о преемственности сторонники «ли¬ тературного космополитизма» (представленные в нашем сборнике Б. Констаном). Также не удовлетворенные современным состоянием французского искусства, они не склонны, однако, винить в создав¬ шемся положении философскую традицию XVIII столетия (так, Констан сохранил верность идеалам Просвещения и, в частности, теории бесконечного совершенствования). Сущность «литературного космополитизма» — в пересмотре, переоценке всего французского классического искусства в целом, в неприятии его сдержанности, уравновешенности, ясности, лаконичности *·. «Литературный космо¬ политизм» был формой протеста против этого искусства, бывшего в течение XVIII столетия образцом для всей Европы; он выдвигал в качестве эталона иные национальные варианты литературы и куль¬ туры. Огромный успех во Франции романов Ричардсона, восхищение песнями Оссиана и другой «северной» народной поэзией (прежде * Позднейшие эпохи унаследовали от ранних романтиков »то восприятие XVIII столетия как века исключительного господства разума, века рационализ¬ ма. Лишь в XX веке началось постепенное осознание того, что XVIII столетие одновременно было веком предромаитической чувствительности, экзальтирован* îioft религиозности, что наименование «век Просвещения» отнюдь не исчерпывает всех свойств этой богатейшей эпохи. Об отношении литераторов начала XIX века к культуре XVIII века см.: Fayolle R. Le XVIII siècle Jugé par le XIX siècle.— In: Approches des Lumières. Paris, 1974. *ф Во Франции в начале XIX века понятие «классическое» было многознач¬ ным. Его употребляли и там, где современное литературоведение предпочитает слово «классицистическое», и там, где имелось в виду искусство, основывающееся па подражании античным образцам, и там, где речь шла просто об искусстве XVII века — искусстве образцовом. Об истории этого понятия см. примеч. 21 к «Гению христианства» («Философия»). 25
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА всего скандинавской), интерес к Шекспиру —это практические про¬ явления «космополитических» тенденций еще в конце XVIII века. Основные положения этой теории были впервые выдвинуты во Франции г-жой де Сталь в книге «О литературе». Сталь выделила два литературных региона: литературу Юга и литературу Севера. Первая верна греко-римским, «древним» канонам, вторая самостоя¬ тельна и свободна от условностей, сковывающих первую. В англий¬ ской, немецкой, датской, шведской литературах нет французской упорядоченности, в них царят меланхолия, чувствительность, кото¬ рых, по мнению де Сталь, так не хватает французской классической культуре, между тем как именно они отличают искусство нового времени. В 1800 году г-жа де Сталь еще не настаивает па резкой пере¬ мене ориентации. Но появление таких книг, как «Чтения о драма¬ тической литературе и искусстве» А. В. Шлегеля (1809—1811), «О литературе Юга Европы» С. Сисмонди (1813), книги самой г-жи де Сталь «О Германии» (1810, опубл. 1813), побуждает французское общественное мнение к дальнейшей переоценке ценное гей: анти- французская реакция в области эстетики усиливается. Один из важ¬ ных этапов этого процесса — статьи Б. Констана, прежде всего его предисловие к переводу «Валленштейна» (1809). Хотя впоследствии статья эта оказалась заслоненной перечисленными выше работами Сисмонди, Шлегеля, де Сталь, значение ее для становления француз¬ ской эстетики XIX века очень велико — здесь французский литера¬ тор впервые сформулировал мысль о необходимости перестроить французскую литературу (в данном случае драматургию) в соот¬ ветствии с иностранными образцами. В XVIII веке главной «соперницей» французской литературы была литература английская; теперь ее место занимает литература немецкая. Констан стремится привить французской драматургии не¬ мецкую свободу от классицистических единств, немецкое знание собственной национальной истории, немецкое умение воспроизводить на сцене всю жизнь человека, а не только определенные двадцать четыре часа из этой жизни. Более того, он сравнивает немецкую культуру с французской не только в эстетическом, но и в этическом плане. Сухости, эгоизму, даже цинизму современного французского характера он противопоставляет немецкий энтузиазм — иными сло¬ вами, бескорыстие, душевность, способность к самопожертвованию «Космополитическая» основа новой эстетики сыграла впослед- * Подробнее см. об этом в примечаниях к статьям Констана (примеч. 6 к статье «О госпоже де Сталь...»; примеч. 5 и 26 к статье «О Тридцатилетней вой¬ не...»). 26
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ ствни большую роль в полемике «классиков* и «романтиков». Ос¬ новным аргументом первых в споре со вторыми был упрек в забве¬ нии отечественных традиций*. Критикам 1810-х годов романтизм, как правило, не представлялся выражением индивидуалистического мироощущения человека XIX века с его «разорванным» сознанием; романтизм они, вслед за А. В. Шлегелем, склонны были считать свойством новоевропейской христианской культуры, наиболее ярко проявляющимся в немецком или испанском искусстве и неведомым французской классической культуре. (Таково было мнение литера* торов, относившихся к новым, романтическим веяниям сочувствен¬ но; противники же романтизма просто отождествляли его с плохим, безвкусным, «варварским» искусством и на этом основании энергич¬ но отрицали за ним право на существование.) Итак, вначале романтической по преимуществу объявляется определенная эпоха, определенная нация. Античность классична, средние века и XIX век романтичны. Иначе подошел к этому воп¬ росу II. С. Балланш в «Опыте об общественных установлениях». По Балланшу, у всякой эпохи есть и своя становящаяся, находящаяся н постоянном движении («романтическая») литература и своя клас- сическая, образцовая литература, призванная служить точкой отсче¬ та, нормой, эталоном. Вынужденный признать, что классицистичес¬ кая традиция XVII века мало что говорит уму и сердцу французов конца 1810-х годов, Балланш, однако, настаивает на том, что, отка¬ завшись от устаревшего эталона, нация непременно должна выра¬ ботать себе новую «классическую» традицию, ибо без традиций она жить не может. Недовольство существующими традициями и авторитетами, же¬ лание переоценить и пересмотреть их пронизывает все работы ран¬ них романтиков. Однако не в меньшей степени этим работам свой¬ ственна верность прошлому. У Шатобриана и Балланша, Жубера и Констана в изобилии присутствуют заимствования, реминисценции из эстетических сочине¬ ний XVII—XVIII веков**. Так, Шатобриан, отвергая античное ис¬ • См.: Eggll E., Martino P. Le débat romantique en Franc«. 1813 — 1830, t. 1. Paris, 1933. ·· Перечислить все их в предисловии невозможно; здесь мы останавливаемся лишь на некоторых, наиболее ярких случаях, а за более подробными сведениями отсылаем читателя к примечаниям. Заметим, кстати, что хотя роль заимствований и реминисценциЛ в культуре раннего романтизма чрезвычайно велика, их конкрет¬ ное место в публикуемых текстах до сих пор не было выявлено в полной мере. Ком¬ ментированных изданий этих теистов не существует, за исключением «Гения хри- 27
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА кусство, потому что оно, по его мнению, не соответствует эстетичес¬ ким и нравственным потребностям человека нового времени, не мо¬ жет, однако, не отдать любимому им Вергилию предпочтение перед Расином; критикуя использование в эпопее языческой мифологий, òu ничего не изменяет в структуре жанра и лишь механически ставит на место языческих богов, вмешивающихся в сюжет, христианского'· бога и святых *. Не до конца последователен и Констан. Призывая французов опереться на опыт немецкого театра и отказаться от строгого сле¬ дования правилам, он тут же замечает, что, быть может, для его соотечественников с их любовью к эффектам такой отказ был бы пагубен, и встает на защиту многих элементов французской класси¬ цистической трагедии. Показательно в этом отношении сопоставле¬ ние театральных теорий Констана с идеями Д. Дидро, с чьим име¬ нем связан крупнейший переворот в теории драмы предшествующего столетия. Констан начинает статью «Размышления о трагедии» ссыл¬ кой на «Беседы о «Побочном сыне», где Дидро высказывает свое отношение к иерархии театральных жанров и, идя наперекор клас¬ сицистической теории, признающей существование только двух жан¬ ров: трагедии и комедии, выдвигает на первое место драму, «сред4 ний жанр». Однако отнюдь не стремление показать на сцене людей третьего сословия и обратиться к новому, буржуазному зрителю при¬ влекает Констана в сочинениях Дидро. Он сочувственно цитирует слова своего предшественника о необходимости изображать «обще¬ ственные положения», но выводы, которые он делает из этого тези¬ са, далеки от выводов философа-просветителя. Констан пишет о драматургии как романтик, потому что важнее всего дли него в пьесе ее исторический колорит, умение автора запечатлевать то или иное состояние общества; его идеал не «мещанская драма», а шекспировская хроника, в которой участвуют народные массы, в которой живет и дышит определенная историческая эпоха. Однако Констан не просто романтик, он романтик ранний, не до конца по¬ следовательный. Он по-прежнему хранит верность традиционной жанровой иерархии; для него по-прежнему единственный жанр, до¬ стойный внимания,— трагедия. стианства». с комментариями к которому нам удалось познакомиться, когда руко¬ пись была уже подготовлена к печати. Не суідестоует и русских изданий этих ра¬ бот; на русский язык все они переводятся впервые; исключение составляет «Гений христианства», несколько отрывков из которого были переведены в начале прош¬ лого столетия (см. об этом с. 414). 4 О полемике по поводу христианского и языческого «чудесного» см. при· меч. 1 к «Гению христианства» («О чудесном»); критику шатобрнановского подхода к эпопее см. в «Опыте об общественных установлениях» Балланша (с. 87,88,91). 28
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ Непоследовательность ранних романтиков хорошо видна и на примере отношения Шатобриана к Шекспиру. Для классицистов XVIII века (Вольтер, Лагарп) Шекспир — варвар, дикий гений, ли¬ шенный вкуса. Для предромантиков (Летурнср) он — предмет вос¬ хищения и, главное, орудие в борьбе с классицистической рутиной; для романтиков поколения В. Гюго он — идеал, вершина искусства, воплощение культуры своей эпохи и всей цивилизации нового вре¬ мени. Шатобриан совмещает в «Опыте об английской литературе» эти разные подходы. Его неодобрение, обрушиваемое на Шекспира и в 1801 году (время написания статьи «Шекспир»), и в 1836-м (когда появился в свет «Опыт об английской литературе»)—дань прошлому; его восхищение — следствие эволюции эстетической мыс¬ ли XIX века; его стремление рассмотреть творчество Шекспира в контексте шекспировской эпохи — блестящий образец романтическо¬ го историзма. Такое соединение разнородных оценок и тенденций характерно для всех ранних романтиков. Характерно для них и расхождение теоретических положений с литературной практикой. Шатобриан и Балланш, Жубер и Констан не только создавали эстетические концепции, но и занимались худо¬ жественным творчеством. Естественно было бы предположить, что в литературных произведениях этих авторов нашли применение выдвинутые ими теоретические положения. Однако дело обстоит по- иному. Своей трагедии «Валленштейн» (вольному переводу трило¬ гии Шиллера) Констан предпослал статью, призванную оправдаіь излишнюю, как ему представлялось, смелость этой трагедии. В дей¬ ствительности же констановский «Валленштейн» мало в чем отсту¬ пал от канонов французского классицистического театра, так что предисловие оказалось гораздо смелее и богаче новыми театральны¬ ми идеями, нежели пьеса. Напротив, Жубер в теории убежденный традиционалист: «Ког¬ да я говорю: никаких новшеств, я имею в виду не «ничего нового», но —«ничего не похожего на древность», древность же для меня — все, что было до 1715 года» (с. 363). Эстетика его строится на вос¬ хвалении вековой мудрости, максимы, «общего места». Но тот же Жубер — самый своеобычный, самый оригинальный художник сло¬ ва из всех четырех авторов сборника. Старинный жанр «мыслей», афоризмов он наполняет сугубо индивидуальным содержанием: так, одна из главных категорий, которую он вводит для оценки искус¬ ства и нравственности,— целомудрие. Не менее своеобразна и фор¬ ма его «мыслей» — жуберовские образы более чем экстравагантны па фоне литературной практики начала XIX века, когда критики весьма настороженно относились к простейшим метафорам. Энцикло¬ педист Морелле, браня Шатобриана за эпитеты «Атала», на его 29
эстетика РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА взгляд, слишком дерзкие и неуместные, советовал молодому автору «деметафоризнроваться»; жуберовские «мысли» привели бы его в еще большее негодование: «Гвоздь, чтобы вешать на него свои мыс¬ ли»,— записывает, например, Жубер 15 ноября 1807 года*. Таким образом, ратуя в теории за верность традициям, Жубер в своей практике выступает новатором, решительно обновляет искусство слова. Противоречиво и наследие Балланша. В полном согласии с классицистическими теориями он ставит на первое место среди жан¬ ров эпопею, считая, что за ней — будущее литературы. Но этот жанр, канонизированный и восславленный классицизмом, Балланш изме¬ няет до неузнаваемости. Он создаст «Орфея» и «Видение Гебала», построенные принципиально иначе, чем те традиционные эпопеи, Что используют языческое или христианское «чудесное». В основу этих эпопей в прозе положено не какое-нибудь отдельное замечательное событие из жизни нации, имеющее поучительный смысл (как реко¬ мендовали классицистические поэтики), но судьба всего человечест¬ ва, «палингенезия», то есть момент решительного поворота в чело¬ веческой истории, ведущего к перерождению человечества **. Для создания подобных грандиозных космогонических эпопей поэту нуж¬ но было почувствовать себя пророком, писать, не следуя подправ¬ ленным, видоизмененным классицистическим теориям, но ориенти¬ руясь на собственную творческую интуицию, не подражая природе, но пересоздавая ее, прозревая тайны прошлого и будущего своим гением. Авторы, о которых здесь шла речь, не были объединены между собою в литературную группировку; они не сознавали себя роман¬ тиками; более того, зачастую они относились к романтизму едва ли не враждебно. Так, Шатобриан, еще при жизни признанный «сахс- мом», старейшиной романтизма, обрушивается в «Опыте об англий¬ ской литературе» на новейшее романтическое искусство, лишенное, по его мнению, уравновешенности, подчеркивающее в человеке псе дисгармоническое, внушающее читателям «любовь к кособоким, без¬ ногим, кривым» (с. 229). С тревогой отмечает чрезмерное пристра¬ стие молодых литераторов к частой смене декораций, изображению призраков и другим аксессуарам романтической драмы и Констан. Эстетика раннего романтизма — явление сложное, неоднородное. * Joubert J. Carnets. Paris, 1938, p. 631. ** В дальнейшем эта традиция была продолжена η эпопеях французских пи^ сателей эпохи зрелого романтизма; Ламартина, Кине и других. 30
В. А. МИЛЬЧИНА. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ Не считая себя романтиками, Шатобриан и Констан, Балланш и Жу¬ бер своими трактатами, статьями, афоризмами подготовили почву для того, чтобы романтизм во Франции окреп и развился. Ранние романтики пересмотрели основы эстетики предшествующих эпох — доктрину подражания, отношение к античности как к непререкае¬ мому образцу. Они наметили многое из того, что легло затем в осно¬ ву последующих эстетических теорий: поставили в центр проблема¬ тику, связанную с человеческой личностью, с педагогикой и нрав¬ ственностью; стали судить об искусстве исторически, избегая жест¬ кой нормативности. Они по-новому решили вопрос, на какие тради¬ ции должно ориентироваться новое французское искусство. Без их открытий невозможен был бы романтический бунт Гюго в «Преди¬ словии к «Кромвелю»; их глубокие связи с классицистической тра¬ дицией объясняют многие моменты в эстетике зрелого романтизма, например, похвалу Буало и защиту александрийского стиха у того же Гюго. На последующую французскую эстетику большое влияние оказала и сама форма раннеромантичсских сочинений. В отличие, например, от представителей немецкой классической эстетики или некоторых французских теоретиков XVIII века ранние романтики чуждаются сугубо научных построений, строго логических конструк¬ ций; они предпочитают пользоваться афоризмами, яркими сравне¬ ниями, неожиданными метафорами, так что произведения их зача¬ стую могут быть отнесены не только к эстетике, но и к художествен¬ ной прозе. Эта эссенстнчность и публицистичность, эта тесная связь с актуальными проблемами современности и в дальнейшем будут характерны для французской эстетики и критики (ср., например, та¬ кую фигуру, как И. Тэн). Впрочем, специфику соотношения раннего и зрелого романтиз¬ ма нельзя понять, ограничиваясь сопоставлением тех или иных тео¬ ретических положений. Дело в оценке этих положений самими авто¬ рами. Возьмем такие манифесты зрелого романтизма, как «Преди¬ словие к «Кромвелю» В. Гюго или «Письмо лорду*** по поводу премьеры, состоявшейся 24 октября 1829 года, и о драматической системе» А. де Виньи. Размышления об особенностях искусства но¬ вого времени как искусства христианской эпохи, меланхолического и спиритуалистического по преимуществу, сближают эти статьи с «Гением христианства» Шатобриана; призывы обновить язык пьес и их тематику, широко использовать исторический и национальный колорит, отказаться от слепого следования правилу трех единств вызывают в памяти работы Констана. Однако у Гюго или Виньи главное — ощущение слома, разрыва с классицистической культу¬ рой; эту утрату связей с традицией XVII века уже в 1818 году за¬ фиксировал Балланш (см. с. 78); его это огорчало, а Гюго и Виньи 31
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА рады чувствовать себя первооткрывателями, первопроходцами, от¬ казывающимися повторять общепризнанное, каноническое. Напро¬ тив, ранние романтики в большей стопени ценят непрерывность тра¬ диций, и их привязанность к идее возвращения принимает разные формы, будь то шатобриановская апология XVII столетия или же констановский вариант теории «бесконечного совершенствования че¬ ловеческого разума». История обошлась с ранним романтизмом не без жестокости. Его постигла судьба всех переходных периодов в истории культуры. Те открытия, которые стали в дальнейшем достоянием зрелого ро¬ мантизма (налример, фигура разочарованного «героя времени», жертвы «смутности страстей»), были названы романтическими без всякого указания на то, что они родились в рамках раннего роман¬ тизма, а те элементы ранперомантической эстетики, которые обна¬ жают приверженность ранних романтиков к прошлому, были сочте¬ ны чем-то несовершенным и недостойным внимания. Такой подход игнорирует сущность раннего романтизма. Под¬ черкнем еще раз: когда мы говорим, что в сочинениях ранних ро¬ мантиков есть множество положений старой эстетики и едва ли не столько же положений, предугадавших эстетику будущего, мы от¬ нюдь не хотим указать на «несовершенство» раннеромантических сочинений (в том смысле, в каком, например, Аполлон Григорьев го¬ ворил о несовершенстве «недоносков духовного мира», «элемеитов, стихий, которые, не перебродившись, не окрепши, не придя в извест¬ ную органическую соразмерность, имеют значение только в отноше¬ нии к последней, окончательной форме»*). У раннего романтизма было свое собственное значение. Оно состояло прежде всего в том, что он сыграл роль связующего звена между двумя великими эпо¬ хам« в искусстве — классической и романтической. Его переход¬ ность — наглядное свидетельство того, как сложно развивается культура. В ней никогда не бывает ни окончательного разрыва с прошлым, ни внезапного и мгновенного рождения «нового. Поэтому-то ей и необходимы эпохи, в течение которых новое зреет, готовится к появлению на свет. Подобные эпохи замечательны даже не столько теми или иными своими открытиями, сколько этой культурообразую¬ щей функцией. Ею прежде воего ценна и эстетика раннего роман¬ тизма. />. А. Мильчина * Григорьев А. Эстетика η критика. М., 1980, с. 120. 32
ПЬЕР СИМОН БАЛЛАНШ О ЧУВСТВЕ, РАССМОТРЕННОМ В ЕГО СООТНОШЕНИИ С ЛИТЕРАТУРОЙ И ИЗЯЩНЫМИ ИСКУССТВАМИ ВВЕДЕНИЕ Риторы назвали красноречие искусством и поспешили внести в него путаницу разде¬ лением на виды и подвиды, которое утомляет своей сложностью; они пожелали разъединить вещи взаимо¬ связанные. Отсюда оставался всего один шаг до заблуж¬ дений толкователей и схолиастов, столь часто с нелепым упорством приписывавших комментируемым авторам ре¬ бяческие намерения и намеки, которых те и в мыслях не имели. Но Матанасий уже давно расправился с этими литературными Дон Кихотами: не будем тревожить пра¬ ха усопших. Комментаторы канули в Лету, риторы же уцелели на обломках древней схоластики. Вооружившись часами и аршином, они по-прежнему решают, является ли та или иная поэма поэмой эпической и не нарушает ли та или иная пьеса законов трагедии Когда речь течет плавно и естественно, они относят ее к простому роду; когда оратор чуть более торжественным топом старается в чем-либо убедить ум, не ослепляя его, оии рассуждают об умеренном роде; наконец, ту речь, которая, избегая обычных путей, устремляется к высочайшим из высот, доступных гению, они причисляют к высокому роду. Бо¬ лее того, риторы дали имена всем фигурам речи; и в име¬ нах этих, столь варварских, что трудно поверить в их родство с благозвучнейшим в мире наречием, слышится нечто столь странное и таинственное, что начинает ка¬ заться, будто красноречие принадлежит к тем оккульт¬ ным наукам, которые можно постичь, лишь выдержав все испытания долгого и скучного обряда посвящения. Бесстрастные наставники, если вы полагаете, что за¬ лог таланта — соблюдение правил, то обучите ремеслен¬ 2-№^7f9 зз
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ника, не ведающего вдохновения, искусству создавать сладострастный изгиб стана целомудренной Венеры; объясните ему, как изваять Аполлона Бельведерского, обнажив скрытую в мраморе божественную мысль; по¬ святите не признанного музами метромана во все пре¬ мудрости искусства — и он напишет «Федру» Прадоиа, но не совершеннейшую из пьес — «Федру» бессмертного Расина. Сколько бы ни трудился Исократ по ночам, не жалея сил, сколько бы ни ломал голову, никогда речи его, несмотря на всю их безупречную правильность и гладкость, не сравнятся со смелыми и захватывающими речами Демосфена. Блаженный Августин, являющийся для нас авторитетом отнюдь не только в области рели¬ гии, сказал однажды, что не следование правилам рож¬ дает красноречие, но красноречие — следование прави¬ лам. К чему же тогда эти правила?2 Сошлюсь также на начало «Поэтического искусства»: Есть сочинители — их много среди нас,— Что тешатся мечтой взобраться на Парнас; Но знайте, лишь тому, кто призван быть поэтом, Чей гений озарен незримым горним светом, Покорствует Пегас и внемлет Аполлон: Ему дано взойти на неприступный склон 8. Воистину, гений родился раньше правил. Еще до того, как грамматики и риторы навели на мир тоску и заставили муз зевать, поэты воспевали природу и героев. Гомер жил раньше Аристотеля, Вергилий — раньше Квинтиллиана. Однако я далек от мысли умалить значение филосо¬ фов, посвятивших себя, вслед за Аристотелем и Квии- тиллианом, защите хорошего вкуса. Должны же были найтись люди, способные оценить истинно прекрасное в творениях гения, коль скоро находились люди, выдавав¬ шие за прекрасное то, что отнюдь не являлось таковым; должен же был кто-то доказать гражданам республики изящной словесности, клонящейся к упадку, что напы¬ щенность— еще не поэзия, а декламация — еще не крас¬ норечие. Славный наставник Александра Аристотель, чей всеобъемлющий гений до сих пор поражает наших эрудитов, которые, несмотря на все открывшиеся перед ними возможности, так и не смогли сравняться с ним в разносторонности познаний, оставил нам историю при¬ роды; а поскольку человек — часть природы, он написал 34
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ также историю человека и изучил законы творчества. Автор «Поэтики» стремился преградить путь потоку дурного вкуса, и книга его — прекрасный протест про¬ тив его века. К тому же подобные систематические и педантичные своды правил служат маяками во време¬ на, приходящие на смену темным эпохам варварства; именно они позволяют предвидеть все суждения потом¬ ков; наконец, именно от этих сводов правил отталкива¬ ется дух человеческий, продолжая свой путь через века и поколения. Итак, гений творит во власти вдохновения, а затем филолог выводит из его произведений правила, которые становятся законом для толпы ремесленников, умеющих работать только с угольником и циркулем. Но горе тому, кто, преисполнившись этой премудрости, посягнет на место в храме муз! да влачится он вечно во прахе! Надежнее и вернее изучать природу, великих масте¬ ров прошлого и прежде всего сердце человеческое. Все эти соображения привели меня к мысли о ценно¬ сти поэтики, свободной от схоластики, поэтики, которая, раскрыв происхождение наших способностей и привязан¬ ностей, наглядно объяснит, что нравственность и искус¬ ства, основанные иа подражании, имеют общий источ¬ ник— чувство; такую поэтику я и попытался создать, не¬ смотря на скудость моих средств, скудость, которую, ос¬ мелюсь сказать, я ощущаю гораздо острее любого кри¬ тика. В моем возрасте человек не всегда знает, на что он способен. Передо мной открывается новый путь, и я дер¬ зну вступить на него, не будучи уверен, что смогу пройти его до конца. Любя независимость, я хотел уклониться от желез¬ ного правила, стремящегося сдержать полет мысли и охладить воображение. Читатель непременно должен быть готов к некоторым отступлениям от темы, к пол¬ ному отсутствию плана: книга моя — английский сад4. Но дождемся поры зрелости; пройдут годы, и, быть мо¬ жет, произведение, которое я отдаю сегодня на суд пуб¬ лики, покажется всего лишь ворохом черновиков; тогда я расположу материал в большем порядке и с большим вкусом и, если небо не совсем обделило меня тем поэти¬ ческим пылом, что отличает великих художников, воз¬ двигну памятник на века. 2 35
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Никогда еще слово «чувство» не повторялось так ча¬ сто, как ныне; никогда столь зыбкое понятие не перехо¬ дило из уст в уста, не было освящено столькими кни- гами б. Однако, когда, решив отчетливее уяснить стоящую передо мной задачу, я пожелал представить себе буду¬ щую работу во всех подробностях, то оказался в боль¬ шом затруднении. Тема моя столь расплывчата, столь неопределенна, что границы ее расширяются до беско¬ нечности; мне придется избрать определение более уз¬ кое и ограничить мои мысли таким пространством, какое я смогу охватить целиком. Я обведу вокруг себя Проку- лов круг6: хорошо еще, если хоть этот узкий круг ока¬ жется мне по силам! В своем замечательном трактате о поэзии и живопи¬ си аббат Дюбо пишет: «Это и есть то внутреннее чувст¬ во, которое именуют шестым и которое не имеет ни¬ каких видимых органов. Это — частица нас самих, кото¬ рая способна судить об ощущаемом ею впечатлении, не нуждаясь, по словам Платона, в помощи циркуля и ли¬ нейки»7. Рассуждать так — значит подменять доказательство удобным nescio quid8, которое в последнее время стали употреблять повсеместно. Хатчесон, не умея определить прекрасное, предложил считать прекрасным то, что мы воспринимаем с помощью нового чувства, которое ему вздумалось назвать внутренним чувством прекрасного. Определение аббата Дюбо устраивает меня не более, чем определение Хатчесона, ибо ни то, ни другое опре¬ делениями не являются. Д’Аламбер в знаменитом «Предварительном рассуж¬ дении» к «Энциклопедии» писал: «Чувство бывает двух родов. Чувство первого рода, внимающее нравственным истинам, зовется совестью; оно — следствие естествен¬ ного закона и наших представлений о добре и зле; его можно было бы назвать очевидностью сердца, ибо, сколь бы ни было оно отлично от очевидности ума, связанной со спекулятивными истинами, оно имеет над нами не меньшую власть. Чувство другого рода особенно способ¬ ствует подражанию прекрасной природе и восприятию того, что называют красотой формы. Оно с восторгом по¬ стигает красоты возвышенные и удивительные, тонко вы¬ являет красоты скрытые и отвергает все, что является 36
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ лишь видимостью красоты; часто оно выносит пригово¬ ры, не давая себе труда их обосновать, ибо подобное обоснование требует сложных и долгих построений, ко¬ торые трудно разъяснить собеседникам. Именно этому роду чувства мы обязаны вкусом и гением, отличающи¬ мися один от другого тем, что гений — это чувство, кото¬ рое созидает, вкус же — чувство, которое судит» °. Хотя не все кажется мне бесспорным в этом двойном определении, тем не менее я полагаю, что разделение чувства на две ветви подмечено точно и тонко: впослед¬ ствии оно очень пригодится мне для упорядочения моих мыслей — в лабиринте, куда я вступаю, оно будет слу¬ жить мне путеводной нитью, надежным компасом. Теперь я попытаюсь дать мое собственное определе¬ ние чувства. Чувство — это нравственная сила, которая инстинктивно, без помощи разума выносит суждение обо всем, что живет по законам нашей животной, личностной и духовной природы. Чувство никогда не разделяет эти три сферы: оно воспринимает их мгновенно и разом. Первая связана с физической чувствительностью, или ощущениями, вторая — с индивидуальностью, или сове¬ стью, а третья — с нашими мыслительными способно¬ стями, или нашей душой. Первая сфера роднит нас со всей видимой природой; вторая дарует нам способность к самопознанию и умение отличать добро от зла 10; третья приобщает нас к высшему порядку, и наше земное суще¬ ствование начинает казаться нам лишь его отголоском; она открывает нам бесконечность. Из этих трех ипоста¬ сей складывается четвертая — наша человеческая сущ¬ ность. Таково определение чувства, расмотренного как спо¬ собность или как всеобщая причина, но у способности этой есть частные свойства, у причины этой есть следст¬ вия, которые также называются чувствами. Всякое ощу¬ щение, достигшее святилища души, есть чувство; таким образом, ощущение может естественным путем перера¬ сти в чувство, но когда чувство порождает ощущение, то это не более чем ответная реакция. Всякая мысль, родившаяся из нравственной идеи, есть чувство. Когда Вовенарг сказал, что великие мысли исходят из сердца, он имел в виду, что великие мысли — это чувства п. Вся¬ кая сильная страсть начинается и кончается чувством: эгоистичную и надуманную страсть отличает от естест¬ 37
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА венной и человечной то, что в основе последней лежит чувство. Я называю чувством нравственную сторону любви; я называю чувством тихие и безмятежные мысли, рожда¬ ющиеся в добродетельном сердце; я называю чувством внутреннее удовлетворение человека, творящего добро; я называю чувством бесхитростную мудрость человека, знающего свою душу и судящего ее без гордыни и сни¬ сходительности. Я называю чувством внутреннюю убежденность в су¬ ществовании Бога и в бессмертии души; врожденную ве* ру в основополагающие истины; спокойствие чистой и безупречной совести; наконец, в искусстве красноречия я называю проявлениями чувства все те доводы, что про¬ истекают непосредственно из знания сердца человече¬ ского, все те аргументы, что возвращают нас к естест¬ венным привязанностям. Скажу больше, в изящных искусствах и в изящной словесности я называю чувством счастливое ощущение меры, более надежное, нежели вкус, творческое вдохно¬ вение, незаметно овладевающее душой, самозабвение переполненного сердца, которое дает волю мыслям, не заботясь ни о том, как их выразить, ни о том, как их сдержать. Итак, чувство есть не что иное, как гений в его при¬ родном обличье; оно одновременно и судья, и образец вечной, всеобщей красоты. Если эти разнообразные выводы точны, если мое об¬ щее определение чувства согласуется с изначальными посылками, то на этой основе я смогу построить всеоб¬ щую поэтику литературы и искусства, которую я назвал бы «Поэтикой чувства», если бы не опасался, что это громкое название будет обещать читателю нечто боль¬ шее, чем слабую пробу пера. Когда Платон сказал, что в изящных искусствах и в природе царит гармония 12, он, сам того не подозревая, заложил основу всеобщей поэтики, во многом схожей с поэтикой чувства. Мне не пристало подробно останавли¬ ваться на этой прекрасной мысли, которую не осмелил¬ ся развить Цицерон, полагавший, что она чересчур воз¬ вышенна и превосходит силы человеческого разума 13: такая попытка, несомненно, была бы более чем дерзкой. Впрочем, мысль Платона внятна не рассудку, а чувству, 38
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ поэтому мы лишь упомянем о ней — в умах, способных се воспринять, она даст всходы. Сравнивая древних авторов с новыми, я замечаю, что наш век впервые внес в мир чувства светоч анализа; древние не описывали чувств, и даже понятие это было им чуждо; вот отчего и нам этот предмет внове. В самом деле, обо всем, о чем молчат великие учителя, мы в си¬ лах лишь лепетать. Как бы то ни было, нам должно ра¬ доваться тому, что чувство ускользнуло от их взора; древние отняли у нас богатейшие залежи, но в утешение судьба послала нам эту рудную жилу. <...> В «Основах литературы» Батте показал, что все ис¬ кусства построены на общем принципе — подражания прекрасной природе. Несомненно, именно по этой при¬ чине все искусства заимствуют друг у друга как наиболее употребительные термины, так и самые блестящие ме¬ тафоры. «Ut pictura poësis erit»14,— сказал поэт, пре¬ восходящий всех по числу афоризмов, которые сделались пословицами в республике словесности, и по количест¬ ву смелых мыслей, которые он первым облек в форму чувства. Вот несколько непосредственных следствий этого принципа. Подражание прекрасной природе рождает то, что называют прекрасным идеалом. Способность уло¬ вить в природе то, что необходимо для создания пре¬ красного идеала, именуется гением или талантом. Спо¬ собность гения почувствовать прекрасное в природе, а затем подражать ему, способность, которая предшест¬ вует созерцанию и превращается в привычку испыты¬ вать волнение при виде прекрасного; способность эта и есть сила чувства, о которой мы говорили выше. Достиг¬ нув определенной мощи и исступления, чувство перера¬ стает в энтузиазм І5. Кроме того, изящные искусства взрастили в нас но¬ вую способность, благодаря которой мы ощущаем, на¬ сколько приблизился художник в подражании природе к идеальному совершенству. Эта способность приобрела над нашим образом жизни, чувств и мыслей такую власть, что подражание природе часто волнует нас не мень¬ ше, чем сама природа. Способность эта — разновидность чувства lô, ибо тот, кто восхищается шедеврами искусст* 39
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ва, восхищается ими потому, что тотчас постигает совер¬ шенство подражания, и чувствует, что сам в глубине души воспринимает природу так же. Отсюда рождается критика, основанная на чувстве. В моем труде я постоянно буду употреблять слово поэт как более общее и, главное, более верное, чем ело* во художник: в самом деле, многого ли стоит художник, если он не поэт? и многого ли стоит оратор, которого при¬ рода обделила гением? Ибо я полагаю, что древняя по¬ говорка. риторов fiunt oratores17 — предрассудок. Я счи¬ таю, что все способности заложены в нас от рождения. И даже на толкователей и знатоков древности созвездия оказывают столь же непреодолимое влияние, что и на поэтов и ваятелей. О ДВУХ ГИПОТЕЗАХ, ОСНОВАННЫХ НА ЧУВСТВЕ <...>Пифагор считал, что вся природа наделена чув¬ ствительностью, и положил это утверждение в основу своих диетических законов18; нетрудно увидеть причи¬ ны, побудившие самосского мудреца разделить это из* древле бытовавшее в кругу индийских гимнософистов мнение19. В путешествиях он встречал народы, пребы¬ вающие во власти нелепейших предрассудков, поклоня¬ ющиеся животным и даже растениям и оправдывающие свои диковинные культы рассказами о похождениях и перевоплощениях своих богов; он понял, что под покро¬ вом этих обольстительных вымыслов скрыты постигну¬ тые древними философами истины. Поразительный ин¬ стинкт некоторых животных, сильнейшие привязанности и чудесный дар предвидения большинства из них не позволяли Пифагору сомневаться в их чувствительности, но когда он заметил движения некоторых растений, ког¬ да он увидел, как гелиотроп тянется к дневному свети¬ лу, а мимоза складывает листики, чтобы ускользнуть от рук человека; когда он увидел, как виноградная лоза льнет к молодому вязу, а нарцисс смотрится в источник; когда он увидел, как магнит притягивает железо, а в пещерах растут сталактиты,— тогда, не доверяя больше внешней бесстрастности некоторых тел, он сказал: «Не¬ сомненно, всё в природе наделено чувствительностью!»20. Здесь я не могу не отметить, что порой чувство про¬ зревает истину, опережая научные наблюдения. Дей¬ 40
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ ствительно, в метафорическом языке поэтов и чувстви¬ тельных душ цветы жили и дышали задолго до того, как поразительная система Линнея доказала чувствитель¬ ность растений. Союз Флоры и Зефира был занесен в анналы мифологии задолго до того, как бессмертный швед увидел в венчике брачное ложе, а в зефирах — по¬ сланцев любви. Посмотрите, как описал Гомер прекрас¬ ную лилию, срезанную лемехом плуга... Это не просто цветок — лилия жила, дышала, блистала красотой, и вот ее увядшая головка грустно поникла21. Безусловно, мне нет нужды разворачивать перед чи¬ тателем все те поэтические предания, которые, стоит упо^ мяпуть хотя бы одно из них, роем начинают тесниться в воображении. На берегах Пенея Дафна обратилась в лавр; из крови Адониса родился анемон; под легким ветром тростник жаловался голосом Сиринги; темная листва кипариса говорила о трауре Аполлона; источник оказывался то благодетельной наядой, то красавицей, преследуемой влюбленным богом; эхо в скалах было нимфой, жалобно зовущей возлюбленного; под жесткой корой дуба жила гамадриада; цветы собирали в благоу¬ хающую чашечку слезы, которые каждое утро пролива¬ ла Аврора о смерти своего дорогого Кефала; луна, без¬ молвно поднимавшаяся над вершиной горы, спешила запечатлеть поцелуй на челе прекрасного охотника, спя¬ щего в лесных зарослях; люди считали, что гром — это глас отца богов и людей, который грозит своим непо¬ корным детям, но чаще всего обрушивает свою ярость на старые дубы, заброшенные башни, одинокие верши¬ ны, горные снега; радуга, пересекающая небо, означала, что посланница богов спускается на землю, дабы объ¬ явить добродетельным смертным, достойным лицезреть божество, вышнюю волю. Симпатиям и антипатиям животиых, их вкусам, по¬ вадкам, даже голосам поэты также дали объяснение с помощью хитроумных мифов. Считалось, что павлин за- пряжен в колесницу гордой Юноны за свою надменность; считалось, что орел бесстрашно парит в облаках оттого, что некогда он был посланником Властелина богов22. А вам, невинные голубки, очаровательный символ верной любви, недаром была предоставлена честь переносить ца¬ рицу граций из Книда в Амафонт23. Дыхание Эола не ко¬ леблет волны океана оттого, что несчастная Алкиона 41
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА исполняет долг материнской любви. Филомела удаляется в леса, чтобы оплакать вдали от людей оскорбление, на¬ несенное ей во времена, когда она затмевала красотой всех царевен Фракии. Таким образом, прекрасная гипотеза о всеобщей чув¬ ствительности, породившая один из религиозных догма¬ тов Индии и философскую систему пифагорейства, да¬ ровала жизнь и очаровательным вымыслам радостной Греции: отыскивая источники мифологических сюжетов, мы, вероятно, обнаружили бы в их основе не что иное, как это поэтическое предположение. Древние были не весьма сведущи в науках; не зная законов природы, они сочиняли чувствительные сказки; иначе говоря, дабы избавить себя от необходимости объ¬ яснять природу, они приписывали ей чудесные свойст- ва. <...> О ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ <■·.> Теперь я предлагаю поразмышлять о своеоб¬ разном явлении — о той чувствительности, которую по¬ рождают в нас литература и изящные искусства. Как случается, что люди самые холодные и жестокие, соз¬ дания самые развращенные могут расчувствоваться до слез при виде выдуманных несчастий, меж тем как под¬ линное горе оставляет их равнодушными, меж тем как они проливают на своем пути реки крови? Как случается, что люди благородные и чувствительные не могут отвес¬ ти глаз от изображения порока и восхищаются подра¬ жанием предметам, которые в жизни не вызвали бы у них ничего, кроме ужаса?24 Известно, что бедствия войны, представленные без прикрас на полотне Аристида Фиванского, произвели на свирепого сына Филиппа больше впечатления, нежели сами ужасы войны, свидетелем которых он столь часто бывал. Среди прочих страшных сцен на картине этой был изображен младенец, тянущийся к материнской груди; смертельно раненная мать отталкивает его, чтобы он не напился крови вместо молока... В сердце пеллского раз- 42
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ рушителя вкралось сочувствие; пораженный, он внезап¬ но прекратил резню: никчемная живопись добилась того, чего не могли добиться стоны стольких тысяч жертв, и одинокая слеза жалости задрожала у царя на реснице 25. Александр Ферский, чье имя стоит рядом с именами Бусириса и Нерона, не мог сдержать слез на представ¬ лении «Троянок»26. Зрелище стольких несчастий разом, трогающие душу жалобы стольких вдов и сирот смягчили его сердце, сердце тигра, жаждущего крови, алчущего пыток и казней. Когда лакедемоняне овладели градом Минервы27, когда эти свирепые республиканцы, подобные вандалам нового времени, разрушили столицу искусств, они поже¬ лали отдохнуть и вкусить удовольствий афинской сцены, ilo воле случая играли «Электру» Еврипида. В миг, ког¬ да хор запел трогательные слова: «Здравствуй, дочь Агамемнона! //Я, о царевна, и в этой глуши не забыла Электру»28,— варвары-победители, пораженные этим примером превратностей судьбы, не смогли сдержать слез. Не только ужасный ферский тиран, но и кровожад¬ ный Кутон был способен проливать слезы на представ¬ лении трагедии: я убежден, что его злодеяния в новом граде Минервы не помешали бы ему оплакать трагичес¬ кую судьбу Ила или Мессены, изобрази ее Шекспир или Кребийон29. Однако я не скажу, как женевский мизантроп, что, «проливая слезы над вымыслом, мы отдаем дань чело¬ вечности, не сильно себя при этом утруждая»30. Нет, я более высокого мнения об источнике этих невольных слез. Я думаю, что в душе человека, сколь бы низко он ни пал, от рождения заложена чувствительность, кото¬ рую ему никогда не удается заглушить окончательно. Один философ сказал, что не нужда, а страсть доводила каннибалов до людоедства31. И вот, всякий раз, когда, забыв, чго перед ним враг, человек дает волю жалости, всякий раз, когда его кровожадный взор не ищет объек¬ тов для ненависти и ярости, он умиляется и плачет; чары поэзии, магия живописи вызывают у него восхищение, плавно и незаметно перерастающее в жалость и состра¬ дание. 43
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Зрелище страданий, сдавленный голос несчастного производят на нас впечатление единственно оттого, что мы входим в его положение, поэтому, сострадая и уте¬ шая, мы всегда испытываем тягостное, нередко даже мучительное чувство. Напротив, когда мы приходим в театр, то, несмотря на силу иллюзии, нас не оставляет смутное ощущение, что перед нами всего лишь вымы¬ сел— и мы невольно оказываемся в положении челове¬ ка, только что очнувшегося от кошмара и радующегося, что то был всего лишь сон. Таким образом, сопоставле¬ ние вымышленных несчастий с действительными, с одной стороны, и достоинства подражания, с другой, достав¬ ляют нам неизъяснимое и с трудом поддающееся анали¬ зу наслаждение. Мы проявляем чувствительность, так сказать, не подвергая ее пытке, и это, быть может, един¬ ственный верный комментарий к фразе Аристотеля, ста¬ вившей в затруднение стольких толкователей и крити¬ ков: «Трагедия есть действие, совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных страстей»32. Порой художник изображает предметы безобразные или порочные, но если они нарисованы мастерски, то мы восхищаемся совершенством подражания, забыв об урод¬ стве предмета33. Таково смелое изображение Сатаны у Мильтона: оно несомненно принадлежит к возвышенней¬ шему роду; но восхищает нас не сам Сатана, а порази¬ тельный гений Мильтона, который сумел явить вообра¬ жению читателей предводителя мятежных Ангелов. Ког¬ да Эсхил выводит на сцену хор Эвменид34, а Данте разжигает все костры Ада, сердце наше содрогается и ропщет, но воображение покорено. По той же причине нас пленяет описание бури или разграбления какого- либо города, хотя в жизни эти страшные зрелища нико¬ му не милы; однако их нужно увидеть, чтобы описать. Поэтому возглас Верне в разгар бури: «Ах! как это пре¬ красно!» или поведение Теренция, который наблюдал за своим разгневанным отцом, чтобы наделить его чертами Хремета35, доказывают лишь любовь этих людей к ис¬ кусству. <[... > 44
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ О МЕЛАНХОЛИИ Стремительная, словно поток, жизнь; мимолетные сцены, по большей части почти бесследно исчезающие из памяти; весьма туманное и, однако, столь величествен¬ ное представление о вечных законах, простирающих над нами свою беспредельную власть; смутность наших ощу¬ щений, тайна наших услад, наше беспокойное воображе¬ ние и в особенности неизъяснимый, столь привычный и одновременно столь загадочный привкус горечи, о кото¬ ром говорит Лукреций36 и который замутняет источник всех наших удовольствий; неясное ощущение нашей сла¬ бости и ничтожности, неотступно преследующее нас,— все это составляет то чувство сладостной грусти, которое мы назвали меланхолией37. Не следует удивляться тому, что греческие поэты ред¬ ко описывали это состояние души. Очевидно, их легко¬ мысленные вкусы, их живое воображение и сильные страсти чаще всего уберегали их от тех глубоких и в то же время смутных впечатлений, что составляют сущность меланхолии. Но зато если уж древние брались за ме¬ ланхолические картины, они придавали им ни с чем не сравнимое очарование. В этом случае, как и всегда, они черпали вдохновение в природе, между тем как мы слишком часто черпаем его в искусстве. Мы стремимся рисовать меланхолические картины, оттого что знаем силу их воздействия, и несомненно именно поэтому наши полотна напоминают порой искусственные руины в на¬ ших садах38: они оставляют сердце равнодушным, не по¬ гружая его в дивные и глубокие грезы; мы преисполня¬ емся восхищением, не испытывая трепета. Но кто смог бы равнодушно взирать, как Антигона приводит в Колон слепого Эдипа, как эта достойная вос¬ хищения страдалица старается утешить нежной дочерней привязанностью сломленного столькими невзгодами отца? Кто смог бы равнодушно взирать, как этот сверг¬ нутый правитель, добровольно лишив себя света небес¬ ного, отправляется искать мрачную землю, где, как от¬ крылось ему во сне, его ждет могила, единственное при¬ бежище от всех тягот жизни! Что за сцена — Аянт, осо¬ знающий ужасные последствия своей слепой ярости и 45
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА оплакивающий свое безумие39! И не что иное, как мелан¬ холия, навеянная единственно природой, пробуждает в нас неизъяснимое чувство, столь враждебное ухищрени¬ ям искусства, не что иное как меланхолия приводит нас в волнение, когда мы видим, что дочь Агамемнона Элек¬ тра, чьей колыбелью был дворец могущественнейшего из царей Греции, ходит в рубище и живет в крытой соломой хижине40. Человек, обреченный на вечное одиночество, влачит¬ ся по пустынному морскому брегу, где коварные спут¬ ники покинули его, чтобы он не докучал им криками боли; несчастный царский сын убит, и тело его брошено без погребения, но, несмотря на угрозы тирана, сестра, чьей дочерней преданности мы уже отдали дань восхи¬ щения, хоронит его41,— кто бы мог подумать, что два столь простых сюжета могут лечь в основу пьес? этим чудом мы обязаны чувствительности, очарованию мелан¬ холии. А сколько подобных примеров можно найти в по¬ эмах Гомера! Творения римских поэтов чаще окрашены меланхо¬ лией, нежели творения поэтов греческих42. Горацию и Тибуллу прежде других открылся чудесный контраст, ко¬ торый возникает, когда в гущу радостных и манящих образов вторгается мрачная мысль о смерти, с той раз¬ ницей, что Гораций призывает нас к эпикурейству, а Ти¬ булл— к любовным ласкам. Один советует нам наслаж¬ даться Жизнью, потому что время летит и завтрашний день не принадлежит нам; другой говорит нам: Будем любить сегодня, пора любви коротка43. Оба пленяют очаровательной непринужденностью, но Гораций обра¬ щается к нашему воображению, а Тибулл — к нашему сердцу. Читая первого, мы улыбаемся, читая второ¬ го — погружаемся в дивные грезы. Без сомнения, мне нет нужды говорить подробно о Вергилии, этом поэте сердца, нарисовавшем больше ме¬ ланхолических сцен, чем любой другой древний автор: что я могу сказать такого, чего читатель сам не чувство¬ вал тысячу раз? Но обратитесь к Лукану, в чьих творе¬ ниях все по привычке видят только преувеличения и на¬ пыщенность, хотя и в них сверкают порой такие красо¬ ты. Вспомните трогательное прощание Помпея с Корне¬ лией; счастливую судьбу Цезаря и противопоставленный ей ужасный конец Трои, от которой не осталось даже 46
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ развалин44. Несомненно, подобные картины редки в «Фарсалин» не оттого, что автору их недоставало чув¬ ствительности и гения: беда в том, что он был слишком близок к событиям, которые описывал; его скорбь об утраченной Римом свободе — острая жгучая боль, а не тихое глубокое страдание; стих его слишком часто дви¬ жим только возмущением и гневом; картины его, ярко расцвеченные пылким юношеским воображением, обрам¬ лены событиями слишком страшными и вызывают ужас слишком сильный, чтобы пробудить в нас меланхолию, всегда несущую в себе нечто сладостное. Хмурое небо, суровые и дикие места, величие и тор- жестсенность мрачных, однообразных пейзажей, непри¬ ветливая природа, даруя северным народам меньше поводов для проявления чувств, но сообщая этим чувст¬ вам больше глубины, поселили в них постоянную склон¬ ность к меланхолии45. Нам, преемникам древних бардов, получившим в на¬ следство шедевры Греции и Авзоиии46, удалось соеди¬ нить прелесть меланхолии с чарами воображения. Кро¬ ме того, на современную литературу во многом повлия¬ ла тонкая чувствительность слабого пола. Наших пер¬ вых поэтов вдохновляли любовь и меланхолия. Печаль¬ ные романсы трубадуров, их простодушные любовные песни, неведомые древним повествования, которые мы назвали романами,— таковы были первые образцы ли¬ тературы нового времени; очевидно, сколь сильно по¬ влияла на них женская чувствительность47. Я полагаю, мне следует сказать здесь несколько слов об этом влия¬ нии, ибо оно всегда рождало чувства, о которых мы ве¬ дем речь. Некогда Коринна оспаривала венец у Пиндара, Сафо славилась элегическими стихами, Аспазия была достой¬ ной собеседницей Сократа, но это всего лишь отдельные факты, доказывающие, что женщины способны завое¬ вать пальмовую ветвь славы, если мужчины им в этом не препятствуют. Замечу также, что Коринна, Аспазия и Сафо пожертвовали во имя известности очарованием скромности, ибо таковы были античные нравы; только в новое время у европейских народов женщины стали на¬ равне с мужчинами принимать участие в общественной 47
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА жизни и перед ними открылись как поприще поэзии и изящных искусств, так и путь героизма и славы. Стоило женщинам распроститься с безвестностью и уединением, бывшими некогда их уделом, как мужчины утратили свою грубость, вкус стал совершеннее, жизнь в обществе обрела большую приятность, любовь сдела¬ лась утонченнее, из чисто физической потребности вы¬ росла в страсть поистние трагическую и смогла загово¬ рить в театре новым языком. Посмотрите, как велика поэтому разница между Федрой Еврипида и Федрой на¬ шего соотечественника Расипа. Древние, столь часто и столь простодушно рисовавшие картины семейной жиз¬ ни, мир и согласие супружеской четы, прелести брачных уз,— древние, говорю я, чуждались описаний любви — любви, восстающей против данного свыше чувства стыд¬ ливости, любви, живущей лишениями и надеждами, люб¬ ви, вдохновляющей влюбленного на подвиги, которые сделали бы его достойным возлюбленной, любви, во имя славы или добродетели обрекающей себя па жертву; но прежде всего чуждались они описаний любви несчаст¬ ной, ищущей уединения, предающейся скорби и слезам и влачащей в пустыне остаток дней своих, непосильное бремя которых не облегчит ни один проблеск радости. Конечно, Вергилий нарисовал возвышенный образ Дидоны. Отдельные подробности этого эпизода облада¬ ют очарованием меланхолии, о котором мы ведем речь, но любовь здесь — только помутнение рассудка, порча, наведенная на несчастную женщину враждебным ей бо¬ жеством; любовь Дидоны подобна гневу Аянта у Софок¬ ла— недаром оба этих столь несхожих эпизода заканчи¬ ваются самоубийством. Таким образом, у древних лю¬ бовь всегда была либо просто чувственным влечением, либо безумием48. Они никогда не смогли бы создать ни Беренику, ни Танкреда, ни Заиру. Не опровергает моих слов и благородный Гемон из «Антигоны» Софокла, доб¬ ровольно расстающийся с жизнью у тела благочестивой дочери Эдипа,— ведь во всей пьесе не сказано ни слова о любви. Меланхолия ищет уединения. Пустыня, где, кажется, никогда не ступала нога человека; ночная тишь; сень плакучей ивы или мрачного кипариса; ветерок, предвест¬ 48
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ ник бури, колеблющий пирамидальные кроны сосен; шум водопада, низвергающегося с дикой скалы — вот милые ей картины. Всегда далекая от настоящего, она бродит среди них, то предаваясь воспоминаниям о ми¬ нувших горестях или радостях, то со страхом и надеж¬ дой вглядываясь в будущее49. Уединение мило прежде всего людям талантливым, чья душа сладостно волнуется от блаженного дыхания меланхолии, подобно тому, как тихо колышутся от ду¬ новения легкого ветерка спелые колосья; в уединении складываются замыслы талантливого человека, прояс¬ няются чувства, легко и непринужденно рождаются ори¬ гинальные идеи; в уединении он может постигать тайны собственного сердца, наконец, в уединении его охваты¬ вают прекраснейшие порывы вдохновения50. Великие законодатели, великие поэты любили преда¬ ваться размышлениям в одиночестве. Нума шел за со¬ ветом к Эгерии; Эпимениду в течение полувека служи¬ ла пристанищем пещера в горе Ида; во времена Пифагора старожилы показывали грот на берегу Мелеса, куда приходил, ища уединения, Гомер. Но вскоре божествен¬ ный Гомер оказался в вечном одиночестве; глаза его за¬ крылись для небесного света и перестали видеть яркий наряд природы, простодушный лик невинной красоты, чело смертных — игралище стольких страстей: он ослеп, как Фамир, Тиресий, Финей и многие другие прославлен¬ ные любимцы Муз. Впоследствии Оссиан и Мильтон вдвойне уподобились этим великим людям: гением и сле¬ потой. Мильтон, этот английский Гомер, считал, что не¬ возможность видеть внешний мир обостряет чувствитель¬ ность внутреннего взора к свету разума — истинному свету. Японцам, задумавшим учредить академию слепых, явилась, вероятно, та же мысль. В идее вынужденного и вечного одиночества, бесспорно, есть нечто весьма тяго¬ стное, но даже состояние обделеииости и горя, столь воз¬ вышенно изображенное Оссианом и Мильтоном51, даже это состояние благоприятствует гению, ибо постоянная меланхолия сообщает ему силу и глубину. Когда над бескрайними просторами, где некогда вы¬ сились могущественные города, дует опустошающий ве¬ тер и глас ушедших веков слышится среди этих красно¬ 49
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА речивых руин, как отрадно обратиться мыслью к про¬ шлому! Сколько прекрасных предметов для размышле¬ ний предстает воображению, приоткрывая ему таинст¬ венную бездну времен! Марий и пепел Карфагена, вместе скорбящие о люд¬ ском непостоянстве и превратностях судьбы52; святая Пелагия, восседающая среди священных развалин, ко¬ торые до сих пор украшают землю древней Азии, и от созерцания бренного подлунного мира переходящая к размышлениям о мире небесном: в этих двух прекрас¬ ных картинах воплотились все мысли и чувства, про¬ буждаемые видом руин. На этой земле, которую мы орошаем своими слеза¬ ми, жили другие люди, люди, чей прах мы попираем; они дышали этим воздухом, кормились плодами этой ныне опустошенной земли; как и нас, их преследовали беды и обуревали страсти, а теперь их удел —вечное безмолвие. Однажды наступит и наш черед вкусить мо¬ гильный покой, а бедные потомки, наследники наших не¬ счастий, будут коротать свои дни над нашим остывшим прахом, призывающим их в лоно смерти. Надменное создание, ты бродишь по этой земле, ко¬ торую считаешь своим владением, по земле, которая каждый миг грозит поглотить тебя, словно бездна; о че¬ ловек! ты не можешь сделать ни шагу, не наткнувшись на обломок, вопиющий: «Гляди! Спарта разрушена, Афины разрушены; задолго до них разрушены Фивы и Вавилон; на том месте, где была некогда столица Дар- данова царства, десять лет отражавшая нападения ахей¬ цев, ныне пасутся стада, а Цезарь даже не заметил, что попирает прах этого славного города. Время без труда стирает с лица земли крепостные стены и памятники ис¬ кусства, как стирает легкий ветерок бессмысленные зна¬ ки, начертанные на песке. Пусть же мысль твоя не вла¬ чится по этой земле, где все вокруг тебя угасает, где все говорит тебе о твоей собственной бренности и бренности твоих творений. Обрати свои взоры к небу, как святая Пелагия!» Так думал знаменитый пор-рояльский отшельник53, человек, который стал бы великим ученым, если бы не стяжал себе еще большей славы на поприще нравствен¬ ности, человек, завещавший потомству свои возвышен¬ ные мысли — основание задуманного им памятника ре¬ 50
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ лигии. Сколько пренебрежения выказывал он к земным вещам! сколь свободным от уз земной жизни, должно быть, нашла смерть этого гения, неустанно твердившего о собственном ничтожестве даже в творениях своего вы¬ сокого ума! «Иной раз, когда я собираюсь записать пришедшую мне в голову мысль, она внезапно улетучивается; тут я вспоминаю о забытой было немощи моего разумения, а это не менее поучительно, чем забытая мною мысль, по¬ тому что я стремлюсь только к одному: познать свое со¬ бственное ничтожество»54. Какая прекрасная руина эта одинокая фраза, нераз¬ борчиво и небрежно записанная однажды на клочке бу¬ маги красноречивейшим человеком, мужественнейшим и глубочайшим писателем из всех, что когда-либо жили на земле, великим Паскалем!.. Перечитывая смелые на¬ броски этого великого гения, я не могу без трепета чи¬ тать эту фразу, где он одним росчерком пера обнажил всю свою проникнутую меланхолией душу. Плиний говорит, что последние, незаконченные про¬ изведения известных мастеров больше восхищают нас, нежели произведения, в которых воплотилось все совер¬ шенство их искусства, ибо, добавляет этот замечатель¬ ный писатель, мы любим прозревать в наброске завер¬ шенное произведение, а при воспоминании о могильном холоде, который сковал руку, начавшую столь прекрас¬ ные творения, нас неизбежно пронзает горестное чувст¬ во 55. Поэтому полустишие Вергилия, строка Паскаля так же священны для нас, как триумфальная арка или ан¬ тичная колонна, возвышающаяся среди развалин Паль¬ миры56 или Вавилона. Ах! вот почему мы постоянно вспоминаем последние минуты близких людей, с которыми нас разлучила смерть; вот почему предметы, которых касалась их рука в миг, когда смерть унесла их от нас, становятся нам так доро¬ ги; вот почему мы так часто повторяем их последние слова, произнесенные невнятным шепотом, который смог¬ ли разобрать мы одни. Осмелюсь утверждать, что несчастье необходи¬ мо человеку57; оно — его стихия; покой смертелен для 51
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА души. Все мы, подобно Пирру, глухи к сладким ре¬ чам Кинеада — речам лени58. Разве не бросаемся мы на¬ встречу верной гибели? Разве, подобно Ахиллу, не отда¬ ем мы предпочтение жизни короткой, но славной, перед существованием долгим и покойным, словно недвижная гладь озера! Как легко мы рискуем жизнью, стоит стра¬ сти овладеть нами! День и ночь через пустыни и поляр¬ ные льды, через горные пропасти и лавины, наперекор потокам, морским безднам и яростным бурям стремимся мы к далекой цели; мы мним, что приблизились к ней, но она вновь ускользает; тщетно обнимают наши колени и припадают к нашим стопам рыдающая супруга, обожае¬ мая мать, дети, тщетно молят они нас, как молила Андро¬ маха Гектора,— презрев любовные ласки, мы, вопреки зову природы, отправляемся искать славной геройской смерти на поле брани. Именно эта способность к самоотре¬ чению— доказательство нашей духовности. Пусть же че¬ ловек не сетует на несчастье; оно не так пагубно для него, как скука,— скука, вызвавшая больше самоубийств, чем отчаяние или боль. Постоянство в удаче расслабляет волю, притупляет ощущения, преисполняет взор гордыни и окружает серд¬ це той недоступной для нежности aes triplex59, тем ал¬ мазным щитом, что отражает все стрелы привязанности и любви. Несчастье закаляет душу и сообщает чувствам большую глубину и остроту; несчастье учит нас состра¬ дать чужой боли; наконец, несчастье рождает меланхо¬ лию, ту меланхолию, что придает сладость даже слезам страдания и наделяет эти слезы, которые так отрадно проливать, неотразимым очарованием. Тяжкие испыта¬ ния благотворно влияют на всю дальнейшую жизнь; муки боли остаются в памяти и навсегда запечатлевают¬ ся в душе. Вот почему египетские жрецы, так глубоко постигшие тайны природы, вводили в обряд посвящения всевозмож¬ ные испытания, вот почему они ставили на пути питом¬ цев мудрости призраки стихийных бедствий60. То над головой их гремел гром, то под ногами у них внезапно разверзалась пропасть, угрожая поглотить их; то взору их представал костер, и они должны были без колеба¬ ний броситься в него; то грозовое облако обволакивало мрачной пеленою их утлый челн, закрывая от них и не¬ беса, и землю, дабы оставить их наедине с этим страш- 62
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ пым зрелищем, а неведомое им таинственное око неус¬ танно следило за ними, ловя на их челе спокойствие или страх. Если ученик, как молодой орел, который в зной¬ ный день солнцестояния летит вслед за отцом на сол¬ нечный свет и бесстрашно созерцает сверкающее небес¬ ное светило, оставался непреклонен^ несмотря на много¬ численные западни, подстерегающие его твердость и от¬ вагу, его принимали в число посвященных; но если он, как робкий орленок, содрогался сердцем перед лицом опасности, его глупое малодушие закрывало ему доступ к сокровенным истинам61. Несчастье — удел всего рода человеческого, однако чаще всего горькая доля выпадает людям великим. Ка¬ жется, будто ревнивая судьба, названная греками Неме¬ зидой, положив на одну чашу весов дары гения, паль¬ мовые ветви славы, лавры известности, пожелала урав¬ новесить их всей горечью зависти, всеми превратностями судьбы. Гомер нищенствует, прося куска хлеба; Тассо то¬ мится в темнице и испускает дух в тот миг, когда за¬ поздалая справедливость собирается чествовать его на Капитолии; Боэций пишет для бессмертия в цепях62. Избранники муз, не отказывайтесь от столь славной и трудной миссии, несите свет в мир и делайте добро ближнихм. В сердце благородного человека всегда есть уголок, куда нет входа пыткам страдания, воплям зави¬ сти, всемогущим козням преступления: удалимся же в это убежище, а когда добродетель повелит нам умереть, закроем лицо плащом, как Помпей сз. <···> ИЗУЧЕНИЕ ОБРАЗЦОВ Позволь мне, читатель, остановиться на миг в изум¬ лении перед проделанным мною путем и окинуть весь его взором. Я ввел тебя в царство Чувства, показал тебе его достопримечательности, поверил тебе свои мысли, рассказал о своих ощущениях... хорошо, если сердца паши хоть изредка бились согласно! О мои юные друзья! вы, поддержавшие мои первые опыты, вы, первыми оценившие мою чувствительную картину! Бывало, вы приветствовали пылкие излияния моего сердца; бывало, вкус ваш повиновался услужли¬ вой пристрастности дружбы, и вы внушали мне, что я 53
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА могу надеяться на одобрение публики... Друзья мои, оп¬ рометчивость эта окажется для вас гибельнее, чем для меня, ибо рана, нанесенная самолюбию, заживает бы¬ стрее, чем та, что нанесена дружбе65. О друзья мои, какова бы ни была судьба моей кни¬ ги, я всегда с радостью буду предаваться вместе с вами в тиши сладостным размышлениям, любезным сердцу беседам. Вы знаете, какими драгоценными мгновениями, похищенными у скуки и даже у страдания, обязаны мы ученым занятиям! Молодые люди, неопытные сердца, чистые души, время от времени предающиеся в одино¬ честве радостям творчества, не подавляйте своего вле¬ чения к изящной словесности: вас ждут наслаждения, далекие от тех, коими довольствуется неразумный сброд, прячущий лицо под маской и алчущий лишь злата. Ах! вкусивший этих наслаждений понимает, что утратил бы, променяв их на обманчивые милости фортуны или на низменные забавы развратного света. Добрые друзья мои, вкусы ваши еще не отдалились от природной простоты, привязанности ваши еще чисты и чувствительны, в сердцах ваших живут пока лишь нежность и великодушие... Да и как вам не быть в выс¬ шей степени добрыми и непорочными? Недавно явившись на театре света, вы не встречали еще дурных людей, лживых друзей, падших женщин... Посвятите себя лите¬ ратуре; в обществе Муз ждут вас утехи благородные и невинные; литератор проводит свои дни, беседуя с муд¬ рецами и поэтами, он предается размышлениям, он вос¬ хищается природой, он счастлив. Добрые друзья мои, разве вы не слышали гремящей в веках прекрасной по¬ хвальной речи ученым занятиям, которую сочинил крас¬ норечивый римский оратор: «Все другие занятия годят¬ ся не для всех времен, не для всех возрастов, не во всех случаях, а эти занятия воспитывают юность, веселят ста¬ рость, при счастливых обстоятельствах служат украше¬ нием, при несчастливых — прибежищем и утешением, ра¬ дуют на родине, не обременяют на чужбине, бодрствуют вместе с нами по ночам, странствуют с нами и живут в деревне»66. Так думал один из величайших гениев, со¬ ставивших славу латинского языка. Поэтому, мне кажет¬ ся, я вправе сказать, что ученые занятия — тоже чувство или, во всяком случае, что они необходимы, дабы чувст¬ ва наши раскрылись сполна. 64
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ Для начала бросим взгляд на бессмертное насле¬ дие античности: мы увидим, что древние оставили нам великие образцы для подражания. Прощание Гектора с Андромахой, стенания Гекубы, трогательные речи Приа¬ ма и Патрокла, горе Ахилла, дружба Ореста и Пилада, самопожертвование Поликсены; великодушие Антигоны, столь преданной, столь благочестивой, столь отважной, наперекор невзгодам следующей за своим отцом, напе¬ рекор угрозам тирана и самой смерти отдающей послед¬ ний долг брату; супружеская верность Алкесты; история Орфея и Эвридики; несчастная любовь Дидоны; просто¬ сердечие доброго царя Эвандра; судьба Ниса и Эвриала и многие другие чувствительные картины, встречающие¬ ся в сочинениях древних на каждой странице, никогда не перестанут вызывать наше восхищение. Чувствительность Гомера и Вергилия столь велика, что проявляется даже в описаниях битв. Сокровища, за¬ воевания, надежды; воспоминание об отечестве и жела¬ ние вновь увидеть его; отчаяние матери, супруги, отца — все эти образы, теснящиеся в голове раненого воина, сжимают сердце читателя в объятиях и тягостных и слад¬ ких. Присовокупите к этому доблесть, непорочность и в особенности юность героя — и вы поймете, сколько со¬ страдания умели вложить древние в эти жестокие карти¬ ны. Долг гостеприимства, узы дружбы, связующие два семейства, любезны сердцу читателя и отвлекают его от ужасов сражений; достойно восхищения, что герои про¬ должают вызывать сострадание даже после смерти, когда, казалось бы, сочувствовать уже поздно. Хотя по¬ гребальные обряды древних совершенно чужды нам, они становятся источником множества пленительных сцен. Так, Еврипид рисует нам греков, готовящихся предать земле героиню, которую они только что принесли в жертву на могиле Ахилла, и отдающих ей почести, по¬ добающие ее происхождению и отваге: одни осыпают ее тело цветами и листьями, другие приносят еловые ветви и разжигают костер. А если кто-либо остается безучас¬ тен, то те, что заняты погребением, тотчас выговаривают ему: ...Лентяй, негодный! Чего стоишь? Убора ль не припас? Иди сейчас и дар готовь — почтить Великое бестрепетное сердце ®7, 65
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Особенно неподражаемы древние в описаниях нравов и характеров; их простодушие и искренность служили им гораздо лучше, чем нам вся изощренность нашего ума. Они не рисовали идеальных характеров, ибо таковых не существует в природе: однако они считали, что «не сле¬ дует останавливаться на недостатках чересчур охотно и подробно, но словно стыдясь за человеческую природу, раз она не создает характеров безукоризненно прекрас¬ ных и добродетельных»68. Сам Плутарх поведал нам в этих словах о единственной уловке, к которой древние позволяли себе прибегнуть в своих лучших произведе¬ ниях. Посмотрите, как капля чувствительности умеряет необузданность самого пылкого из героев «Илиады». Ахилл предпочитает жизнь короткую, но славную жизни долгой, но безвестной и потому самозабвенно устремля¬ ется на поле брани; не в силах забыть оскорбление, на¬ несенное Агамемноном, он хочет принять жену только из рук старого отца; он отпускает Патрокла в бой лишь от¬ того, что тронут его слезами69; скорбя о смерти друга и помышляя лишь о мщении, он все же не остается без¬ участным к слезам и сединам несчастного Приама и стенает вместе с ним 70 — все эти черты удивительного характера, в котором варварство дикаря сочетается с великодушием героя, вызывают сочувствие. В чувстви¬ тельности заключался весь секрет Гомера; без нее Ахилл был бы отвратителен71. Никогда не рисуя абсолютно добродетельных героев, древние никогда не рисовали и людей безнадежно пороч¬ ных. Так, Парис упражнялся в изящных искусствах; бес¬ честность собственного поведения угнетала его, и он не раз устремлялся в бой; Елена, укрывшись в глубине дворца, предавалась свойственным ее полу занятиям и оплакивала свой проступок, разжегший пламя распри. Людей отвратительных, лишенных малейшей примеси благородных черт, древние представляют нашему взору лишь затем, чтобы показать, как люди эти становятся игрушкой в руках божества. Презрение к бессмертным богам никогда не остается безнаказанным: вероломство Лаомедонта навлекло кару не только на него, но и на его потомство, а над нечестивцем Капанеем суд вершит сама молния. Кто не помнит Тирренского царя, который предстает перед нами в восьмой книге «Энеиды» столь жестоким и кровожадным?72 Преследуемый мсти¬ 66
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ тельной судьбой, свергнутый с трона своими подданными, нечестивый и яростный, скитается он по Италии; на его глазах умирает его сын, единственная его опора, сын, героизм и сыновняя почтительность которого заслуживали лучшей участи. Гибель обожаемого Лавза вновь пробуж¬ дает в сердце отца природные чувства; он признает себя виновным перед богами и людьми; он проникается отвра¬ щением к собственным неистовствам, вызвавшим нена¬ висть подданных, лишившим его сына родительского на¬ следства и послужившим затем причиной безвременной гибели юноши на чужбине. Отныне Мезенций жаждет лишь смерти; раненный, он ищет убийцу сына, чтобы умертвить его или погибнуть. Посмотрите же, каким со¬ чувствием проникнуто у Вергилия описание последних минут этого страдальца73. Это уже не свирепый тиран, алчущий крови и мщения; не нечестивый богохульник, поклоняющийся только мечу: это несчастнейший из людей, перед смертью обращающий взоры к небу, в ответ на оскорбления врага лишь трогательно молящий, чтобы на его прах бросили горсть земли; прежде же всего это достойнейший сожаления отец, чье единственное желание в час кончины — быть похороненным в одной могиле с сыном. Так даже характер Мезенция под пером Вергилия становится чудом чувствительности. Древние были наделены более глубокой и непритвор¬ ной способностью чувствовать, чем мы. Их добросердечие распространялось даже на животных, которых они вво¬ дили в повествование, не боясь вызвать у читателей участие к ним 74. Тысячу раз писали о верном псе Улисса, умирающем у ног хозяина75; о воле из «Георгик», что пал на свежевспаханную борозду, огорченный смертью собрата76. Мы можем счесть кое-что в этих картинах пре¬ увеличением: нам трудно свыкнуться с тем, что герои говорят со своими конями трогательным и страстным языком Гектора и Мезенция, однако сколь естественно обращаться с такими речами к помощникам, не оставля¬ ющим хозяев ни в трудах, ни в опасностях. Без сомне¬ ния, еще более чужда нашим нравам истинно возвышен¬ ная картина: Алкеста, готовясь к смерти, стоит на коленях перед своим брачным ложем, орошает его слезами и об¬ ращает к нему трогательные и волнующие слова77. Чувствительный Еврипид, ты нарисовал прекрасную кар¬ тину супружеской любви во всей ее чистоте и простоте, 67
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА не сомневаясь, что добрые души поймут тебя, и сам Аристофан, следивший за каждым твоим шагом, без¬ жалостно пародировавший все твои шедевры, не осме¬ лился пустить в твою возвышенную Алкесту стрелы са¬ тиры. Чувствительность древних с неменьшей силой прояв¬ ляется и в нарисованных ими сельских картинах. Идил¬ лические нравы, невинность золотого века, бесхитрост¬ ные приключения пастухов, которым древние сумели придать поэтическое очарование, никогда не оставят рав¬ нодушными чувствительные сердца. Музы Аскреи, Сици¬ лии и Мантуи78, трудно сравняться с вами, а еще труд¬ нее превзойти вас. Древние не просто рисовали природу, они одаряли ее пылкостью и чувствительностью собствен¬ ной души. Не стану повторять здесь то, что я сказал выше о мифологической системе, целиком, быть может, осно¬ ванной на идее всеобщей чувствительности: я говорю лишь о картинах, завораживающих прежде всего своей выразительностью. Авторы нового времени подражали древним, но слиш¬ ком часто замечаешь, что дальше подражания они не идут; древние собрали такую богатую жатву, что наш удел — лишь подбирать колосья: нет ни одного жанра, в котором мы могли бы проявить оригинальность. Они лучше нас постигли великое умение трогательным эпизо¬ дом, словом, жестом, простодушным возгласом, иногда даже молчанием пробудить чувство. Нам же выпало на долю лишь, бесплодно истощая нашу палитру, отягощать портреты деталями, нагромождать один на другой эпи¬ теты, дабы выразить чувство, требующее, напротив, слов кратких и точных. Порыв страсти часто бывает много¬ словен; но чувство редко выигрывает, растворяясь в про¬ странных фразах. Я не утверждаю, что авторам нового времени никогда не удавалось выразить чувство; и скоро у меня будет случай доказать обратное, а именно, что многим из наших писателей не раз удавалось сравняться с древними в этом отношении, но я осмелюсь утверждать, что основой характера древних было чувство, между тем как ныне господствует ум 79. Но здесь мне приходит в голову одна поразительная мысль, которой я спешу поделиться с читателем. Сравни¬ вая произведения древних с природой, убеждаешься, что 68
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ эти великие мастера живописали ее с такой правди¬ востью и таким простодушием, что, когда авторы нового времени в свою очередь берутся изображать те же пред¬ меты, то кажется, будто они всего лишь подражают древ¬ ним 80. Лафонтен, Фенелон, Расин, Гесснер, ужели вы не более чем подражатели? Как бы то ни было, будем учиться у природы и, что то же самое, у древних: будем учиться у доброго Гомера, этого гения-творца, вот уже три тысячелетия царящего на Парнасе; у любезного сердцу Софокла, у нежного Ев¬ рипида, у грозного Эсхила, чьими шедеврами до сих пор гордится трагическая муза; будем учиться у Плутарха, столь глубоко постигшего человеческое сердце и столь верно изобразившего человека; будем учиться у двух чувствительных философов, которые оставили нам жизне¬ описание добродетельного Сократа, боровшегося в оди¬ ночку с развращенностью современников81; будем учить¬ ся у Гесиода, Феокрита и Мосха, так прекрасно умеющих пробуждать в нас любовь к сельской жизни и пастораль¬ ным нравам золотого века. За греками следуют римляне: Теренций, Гораций, Тибулл, Проперций, отец латинского красноречия Цицерон и тот знаменитый последователь Эпикура, великий поэт и плохой философ, которому чув¬ ство внушало подчас прекраснейшие мысли, противоре¬ чащие его системе82; бесстрашный Тацит, ни у кого не занимавший пламенного резца, коим высечены строки его истории; необузданный Лукан, чье исполинское во¬ ображение слишком часто вредило его чувствительности, и, наконец, пленительный Вергилий, явивший столь за¬ конченные образцы в том роде, о котором мы ведем речь. <...> У всех народов первыми авторами были поэты: барды, скальды, труверы, трубадуры — члены одной семьи. О труверах и трубадурах нам было известно давно, тво¬ рения же древних бардов были открыты лишь недавно83. Полторы тысячи лет шотландские горцы передавали их из поколения в поколение, и в течение столь долгого вре¬ мени стихи эти сохранились благодаря одной лишь силе традиций. Оссиан, знаменитейший из бардов, оставил песни, полные великих, прекрасных образов и сильных чувств; он запечатлел природу во всем ее величии. В поэ¬ 69
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА зии бардов не встретишь радостных образов, любимых народами Греции; зачастую она сурова, как северный климат. В песнях бардов перси возлюбленной белы как снег, волосы черны как вороново крыло; іцит их — луна, встающая на горизонте; меч, сверкающий в бит¬ ве,— метеор смерти; ночыо им являются призраки — это тени друзей, павших на поле брани: герои возносятся на облака, и души их реют в вышине, между тем как души трусов образуют болотные испарения; из своих не¬ бесных жилищ родичи наблюдают за героями и радуются их славным деяниям. Если верный пес воет в отсутствие хозяина, то вой этот предвещает смерть; если ветер ко¬ леблет струны лиры, значит, герой просит почтить его погребальной песнью. Такова вся мифология жителей Каледонии84: даже по этому бледному и несовершенному наброску видно, что она исполнена большой чувстви¬ тельности. Все в природе оживает и говорит о прошлом: серый камень оказывается надгробием отца или брата; под дубом покоится героиня, последовавшая за возлюб¬ ленным на битву и принявшая на себя тот смертельный удар, что предназначался ему; скала, на вершине которой растет темная ель, дорога сыну, ибо отец на закате жизни любил греться здесь в лучах солнца, навеки скрытого от его взоров. Дух этот пронизывает всю их поэзию: дыша то воинственной отвагой и любовью к отечеству, отличав¬ шими славнейшие народы древности, то безмятежностью идиллии, она неизменно окрашена той меланхолией, что так близка чувствительным душам и так прекрасно со¬ четается с величественной и царственной суровостью природы. Начиная с XII века, когда латынь стала выходить из употребления, наши провансальские поэты писали на романском языке; эти законодатели тонкого куртуазного обращения были желанными гостями при любом дворе. То была заря прекрасного дня, вторично воссиявшего в Италии. Данте и Петрарка обратились к народному язы¬ ку, один — дабы переплавить его, другой — дабы от¬ шлифовать. Меж тем как в других странах Европы сло¬ весность еще не вышла из пелен, в Италии в век Льва X она вступила в пору расцвета. 60
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ Большую часть итальянских авторов могут оценить по достоинству только их соотечественники, живущие под тем же небом, что вдохновило их. Возьмем творения столь любезного сердцу, столь очаровательного, тонкого, пре¬ лестного Метастазио, нашедшие множество поклонников и пылких приверженцев: аромат их чересчур нестоек, чтобы перелететь через горы; краски их слишком не¬ прочны, чтобы не потускнеть от времени. Вообще италь* янский язык кажется мне чересчур вычурным и жеман¬ ным; подобно тем, кто на нем говорит, он чуть-чуть лицемерит; он с равным усердием служит и неподдельной и притворной любви: чувству не пристала подобная учти¬ вость. Язык этот похож на кокетливую красавицу, кото¬ рая, не будучи до конца уверена в неотразимости своих чар, наряжается, дабы стать еще соблазнительнее. Поэтому я поведу речь лишь о Тассо — его красоты не столь местного значения, и все, кто восхищаются Го¬ мером и Вергилием, не могут не отдать дани восхищения и ему. Пусть другие превозносят исполинские и странные вымыслы, безумное воображение, диковинные небылицы Ариосто; насколько дороже мне певец Готфрида! Как прекрасно выписаны у него характеры! как любезны серд¬ цу его герои! как близки они нам своими столь прости¬ тельными слабостями! они не разрубают надвое велика¬ нов, не сокрушают горы, не отправляются на луну верхом на гиппогрифах. В бессмертной поэме Тассо всё, кроме разве что сказок о колдунах, мудро и стройно; более того, поразительно, сколь незначительную дань отдал Тассо своему веку. Он первым из поэтов нового времени сумел использовать античные образцы, не исказив их; он первым сумел наполнить свои произведения возвы¬ шенным состраданием и безграничным очарованием; в этом отношении он сравнялся со своими учителями. Пере¬ читайте страницы, посвященные Олинду и Софронии, смерти Клоринды, Эрминии в кругу пастухов; вспомните, с каким чувством поэт, по примеру древних, сумел по¬ ведать нам не только о красоте природы, но и о битвах, и вы убедитесь, что суждения Буало были излишне суровы85. У нас являются Амио и Монтень, которым никогда не суждено устареть: время прибавляет им величия, не 61
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА давая их творениям обветшать. Их облик вечно юн, кар¬ тины живописны, обороты естественны, язык столь прос¬ тодушен, что нам не под силу говорить на нем. После Амио никому не удалось перевести Плутарха. Меня утом¬ ляют тяжелая поступь, принужденный тон ученого Дасье: я перестаю узнавать херонейского философа. Обратитесь к Амио; не прибегая к стольким ухищрениям, он передаст Плутарха слово в слово... Так же обстоит дело и с Мон- тенем: никто из писателей не сумел воспроизвести ни его искренний и веселый тон, ни его простодушную манеру, за которой скрываются подчас такие глубокие мысли. Знаете ли вы, отчего Монтень так прекрасно нарисовал сердце человеческое? Оттого, что он привык читать в собственном сердце: оно сполна отразилось в его книге. Какой литератор не любит украсить свой труд нескольки¬ ми мыслями Монтеня? Этот своеобычный гений писал обо всем: его «Опыты» — плодоносная нива, где можно найти любое растение. Я сам не раз ловил себя на том, что срываю цветы в саду Монтеня и пытаюсь вплести их в свой сентиментальный венок. Читатель, ты узнал эти цветы и улыбнулся, заметив мою неловкую кражу86. Столь знаменитый в свое время Ронсар ныне забыт; Рабле читают до сих пор, ибо французам до сих пор ин¬ тересно, чем этот чудак и бунтарь пленял Лафонтена и Стерна87; о Маро помнят благодаря нескольким непри¬ нужденным и простодушным стихам; Малерб славен тем, что под его пером французский язык впервые обрел бла¬ гозвучие и плавность; Сегре и Ракан остаются непрев¬ зойденными мастерами идиллии и эклоги: вот, пожалуй, и все значительные писатели, творившие во Франции в тот период, начало которого совпадает со смертью Фран¬ циска I, а конец — с воцарением Людовика XIV; но хотя имена их и вписаны в анналы литературы, автору исто¬ рии чувства нет нужды на них останавливаться. Могу ли я забыть о законодателе французской поэ¬ зии, суровом Буало?.. Однажды я видел мраморную ста¬ тую, черты которой были прекрасны, но холодны и без¬ жизненны; ничто не отражалось на ее челе. Я прошел мимо, подумав: «Как жаль!» Буало от природы не дано было почувствовать красоты Тассо, увлечься мелодичны¬ ми строками Кино, французского Метастазио, наделен¬ 62
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ ного таким изяществом, такой силой чувства и достиг¬ шего такого совершенства в созданном им жанре; но кто лучше Буало сумел оценить все прекрасное и возвышен¬ ное у древних авторов? Вкус редко изменял ему, и имен¬ но он первым сказал о Расине то, что в один голос под¬ твердили потомки88. Бессмертный творец Родогуны, Циины, Горациев, гений, вознесший человека на невиданную высоту, Корнель пожинал плоды своей славы и лелеял в тиши на¬ дежды на бессмертие, когда на ристалище вступил его юный соперник. Кажется, будто в душе Расина слились души Еврипи¬ да и Вергилия. Как нежен, как мягок он в «Беренике»! как стремителен и горяч в «Ифигении»1 как трагичен в «Андромахе»! как возвышен в «Британике»! как грозен в «Федре»! как благозвучен в «Эсфири»! как божествен в «Аталии»! Как чист и выразителен его язык! На¬ сколько сострадание, которое он вызывает в сердце, ис¬ купает его невыносимое совершенство! Сколь сильно ни восхищает нас Расин, еще больше он нас волнует! Он пробуждает все наши чувства, дает пищу всем нашим способностям, завладевает всем нашим существом. Противопоставляет ли этот великий поэт чистосердечие и простоту невинной любви исступлению кровосмеситель¬ ной страсти, изображает ли муки раскаяния или спокой¬ ствие безупречной совести; рисует ли все тревоги сердца, чьи нежнейшие привязанности принесены в жертву; живописует ли любовь, дружбу, материнскую нежность, преданность, героизм, величие души — он неизменно ос¬ тается победителем. Корнель изумляет, Расин увлекает. Корнель возвышен, и это ясно сразу; Расин также возвы¬ шен, но это становится ясно лишь по размышлении: Корнель поднимает вас до себя; Расин проникает внутрь вашей души и становится частью вас самих; и Корнель, и Расин нарисовали идеал, но идеал Корнеля недосягаем, идеал же Расина кажется более доступным; место Корне¬ ля— в древнем Риме, Расина — повсюду; в Корнеле мно¬ гое может показаться преувеличенным, Расин всегда — сама естественность; чтобы ощутить красоты Корнеля, нужно иметь с ним нечто общее, чтобы ощутить красоты Расина, достаточно иметь сердце89. Далее перед нами предстает добрый, простодушный, неподражаемый Лафонтен. Стоит ли перечислять все дос¬ 63
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА тоинства и совершенства его творений! кто не знает на¬ изусть множества его прекрасных стихов! кто может по¬ хвалиться тем, что помнит их все! Сборник его произве¬ дений кажется мне подобным усыпанному цветами великолепному саду, где от изобилия разбегаются глаза. Какие чудесные слова сказал он о любви, о дружбе, о счастье сельской жизни, наконец, обо всем на свете! А как восхитительно простодушие, лежавшее в основе его ха¬ рактера, и как щедро разлито оно в его сочинениях! Вот что пришло мне в голову: у Лафонтена есть нечто общее с лучшим из королей, Генрихом IV,— меткие словечки и забавные приключения обоих потомки вспоминают до сих пор. Осмелюсь ли я сказать что-либо о «Сказках» нашего славного баснописца? Да, я коснусь их, но не стану говорить о них во всеуслышание, боясь оскорбить приличия; впрочем, я не думаю, чтобы у Лафонтена был злой умысел: слишком чиста была его душа, слишком бесхитростен его нрав. «Сказки» порождены не столько вольностью и распущенностью* сколько безмерным прос¬ тосердечием. А с какой искренностью он раскаивался в том, что нанес урон нравственности, осмелюсь сказать, нечаянно... О! насколько, должно быть, раскаяние такого человека, как Лафонтен, искупает в глазах Вечного судии его заблуждения!90 Что бы то пи было, я не включаю Лафонтена в число авторов нового времени — он достоин занять место в почетном ряду древних поэтов; его стилю присущи прелестная легкость, простодушие золотого века, пленительный колорит, искренность, непринужден¬ ность и первозданная свежесть, которые отличают луч¬ ших писателей древности. Вслед за Лафонтеном мне следует обратиться к Фе- нелону; он сохранил манеру древних, поэтому своеобра¬ зие его заметно лишь на фоне авторов нового времени, но стоит сравнить его с древними, как тотчас обнаруживает¬ ся подражательность... Впрочем, что с того, что он за¬ имствовал тон у Геродота, а стиль у Гомера? Пусть чаще рождаются у нас подобные подражатели. Не от древних у Фенелона те прекрасные уроки добродетели, та идущая от сердца мораль, та без остатка отданная своему творению небесная душа, что сделали «Телемака» прекраснейшим воспитательным сочинением, какое когда- либо создавала рука человеческая. Народы Европы, эта возвышенная книга появилась слишком поздно, чтобы 64
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ возродить вас, но наступит, быть может, более счастли¬ вый век, и голос старца из Камбре перестанет быть гла¬ сом вопиющего в пустыне... Тогда, быть может, творения Фенелона лягут в основу законодательств, как творения Гомера легли в основу законодательства всех греческих республик. Я не забуду упомянуть о госпоже де Севинье, которая не подражала никаким образцам, но сделалась образцом сама. Письма ее полны излияний дружбы и материнской нежности: они отнюдь не предназначались для печати. Однако как богат их язык! как совершенен стиль, порой остроумный, порой красочный, но чаще всего чувствитель¬ ный! Изящество Фонтенеля сплелось в этом прекрасном узоре с остроумием Мариво и непринужденностью Мон- теня, а надо всем царит материнское сердце91. Это отнюдь не роман, рожденный игрой воображения, это правдивые и простодушные картины, и я полагаю, что эти непритя¬ зательные письма, как и «Опыты» Монтеня, лучше по¬ могут моралисту узнать сердце человеческое и игру страстей, чем выспренние рассуждения философов. О! гос¬ пода литераторы, оставьте мечты о суетной славе, доста¬ ющейся с таким трудом; госпожа де Севинье обрела бес¬ смертие, хотя и не помышляла о нем. Никто не догадается, что общего я нашел между Гесс- нером и Юнгом. Оба эти поэта, столь различные по мане¬ ре и по темам, часто воздействуют на меня сходным образом. Оба рождают в моей душе грезы и ту тихую, покойную меланхолию, что столь дорога тонко чувствую¬ щим душам. Оба посредством чувства возвращают нас к природе и Богу. Гесснер расширил возможности идиллии: он воспевает невинность, дает уроки добродетели; и мы тем охотнее внимаем этим урокам, что преподают их прос¬ тые пастухи92. Глубокий и возвышенный Юнг, показывая нам несчастный удел человеческий, пробуждает мечты о вечности. Гесснер учит жить в добродетели на земле; Юнг идет дальше, он не только говорит нам, что лишь в добро¬ детели должны мы искать опору, но и показывает воздая¬ ние яа нее93. Отправляясь в деревню, берите с собой Юнга и Гесснера: если сердце ваше способно чувство¬ вать, эти две книги заменят вам целую библиотеку. Клопшток и Мильтон пробуждают чувство, когда перестают поражать возвышенностью своего полета. Немецкий певец переносит нас на гору Сион; он вклады- 3 Sì 3779 65
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА вает в уста Иисуса Христа речи, исполненные любви, той беспредельной любви, что не покинула его даже на крес¬ те! Характер любимого ученика, эпизоды с ангелами и херувимами, которые в трагические минуты связуют небеса с землей,— все эти картины проникнуты глубоким и неподдельным чувством. Мильтон более дерзок — он изображает противоборство небес и ада, и в то же время именно его бессмертная поэма рисует нам без прикрас и жеманства Эдем, непорочность наших прародителей и чарующие картины счастья и любви. Английским и немецким поэтам обычно прекрасно удавались описания природы: они создали много превос¬ ходных пасторалей. Кто не любит тихо предаваться грезам, навеваемым Геллертом, Виландом, Клейстом, Гесснером! Кому не приносили восхитительного отдохно¬ вения картины сельской жизни, сменяющие друг друга в прекрасной поэме Томсона «Времена года»! Английские и немецкие авторы подарили нам романы, в силу своей оригинальности стоящие много выше тех, что сочиняли наши соотечественники. Им же мы обязаны трогатель¬ ными и прекрасными меланхолическими сценами. Бес¬ смертный Дел иль первым пересадил на нашу почву этот прекрасный чужеземный цветок, который стал с тех пор украшением всякой клумбы, всякого букета. Я произнес имя Делиля, и мне тут же пришло на память имя Сен-Ламбера. Оба они — преемники Гесиода и Вергилия, украшение нашего Парнаса. Кто лучше Де¬ лиля смог воссоздать ту форму, в которую отливали свои прекрасные стихи поэты века Людовика XIV? Кто тоньше Сен-Ламбера чувствует красоты природы? Делиль обо¬ гатил язык, Сен-Ламбер удачно использовал имевшиеся в нем ресурсы; гений одного из этих поэтов отличается созидательной силой, гений другого — оригинальностью; у Делиля господствует ум, у Сен-Ламбера — чувство; стиль первого более современен, стиль второго ближе к стилю древних; перо Делиля порой чересчур искусно, перо Сен-Ламбера более непринужденно; перевод «Геор¬ гин»—шедевр, поэма «Времена года» — превосходное произведение. Сравните «Сады» с «Временами года», и вы, скорее всего, отдадите пальму первенства Сен-Лам- беру; но что может противопоставить Сен-Ламбер приво¬ дящему в отчаяние совершенству перевода «Георгик»? Сен-Ламбера обвиняли в жеманстве стиля, Делиля — в 66
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ недостатке чувствительности, но разве эти утверждения критиков, зачастую столь опрометчивые, способны бро¬ сить тень на творения гения? Неужели картины позд¬ ней осени нарисовал поэт жеманный? и неужели тому, кто перевел Вергилия, кто так проникновенно описал мелан¬ холические сцены, прекраснее которых не существует в нашей литературе, недоставало чувствительности? Но о Делиле невозможно говорить без сожалений. Лебедь Лимани услаждает мелодичным пением чужие берегаі О достойный соперник Мантуанской музы! ныне, когда утихли гражданские распри, ныне, когда честному чело¬ веку есть где приклонить голову, вернись к нам, вернись в ореоле славы... Скоро смолкнет рев демона войны, и ты вновь сможешь воспевать счастье твоего отечества, мирные утехи искусства94! Пойдем дальше. Я объединяю вместе Флориана, Лео- нара и Беркена: они столь схожи между собой, что можно считать, будто во всех троих воплотился один гений. Все трое проповедовали жизнь на лоне природы; все трое прелестно описывали пасторальные нравы; все трое пробуждали в нас любовь к невинности и доброде¬ тели; и хотя им порой недостает простодушия Лафонтена и Гесснера, все произведения их исполнены любви, чувст¬ вительности и искренности, свидетельствующих о том, что строки эти написаны сердцем. У немцев их превзошел Гете, у нас — Бернарден де Сен-Пьер: стиль этих авторов более своеобразен, чувства более глубоки... Вертер! Поль и Виргиния!.. Достаточно назвать лишь эти два шедевра! Нетерпеливый читатель, без сомнения, ждет, чтобы я заговорил о Стерне, этом оригинальном и остроумном авторе, создавшем свой собственный жанр. Необычные положения, яркие личности, тонкие наблюдения над нра¬ вами служили ему для живописания чувства; он вызы¬ вает улыбку, но улыбка эта — улыбка души; он исторгает слезы, но слезы эти сладостны, словно цветочный нектар; мысль его зачастую развивается причудливо, но не так экстравагантно, как у Ариосто или знаменитого медон- ского кюре95... О! Знай я, где мне найти дядюшку Тоби и его доблестного слугу капрала Трима, я прошел бы не одну сотню лье, отправился бы на край света... я посе¬ лился бы рядом с ними, слушал бы рассказы дядюшки Тоби о его ране, о добродетелях госпожи Водмен, об 3* 67
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА осаде Намюра... мы бы вместе гуляли... мы не причинили бы зла ни одному живому существу... Долгая болезнь вынудила меня в течение нескольких лет влачить безра¬ достное существование домоседа. Представьте же себе, насколько быстрее пролетали бы для меня дни в обще¬ стве дядюшки Тоби!.. Но мое заточение скрашивали за¬ боты отца, матери, сестры; о! они заменили мне дядюшку Тоби... Возвращаюсь к Стерну. Читавшие его необычный роман96, разве вы не ощутили в своем сердце ту просве¬ чивающую сквозь веселье меланхолию, от которой слезы наворачиваются на глаза 97? Разве не проливали вы слез, горьких слез над некоторыми страницами, такими, как эпизоды с Лефевром· или бедной Марией? Разве чувст¬ вительный тон его дружеских писем не казался вам по¬ рой возвышенным?.. А его сентиментальное путешест¬ вие98? а его переписка с Элизой? Элиза! образ ее встает перед моими глазами, когда я читаю чувствительные письма ее брамина... Элиза, воз¬ вышенное создание, прими дань моего уважения. Небо породило тебя, образец истинной дружбы, в минуту спо¬ койную и ясную. В твоем образе Господь явил слабым смертным яркое свидетельство своей несказанной добро¬ ты, ее земное подобие. Природа даровала тебе ту бес¬ ценную чувствительность, что составляет самое дорогое и самое несомненное украшение женщины; но она ока¬ зала тебе еще более редкую милость, лишив тебя слабо¬ стей, свойственных твоему полу. Прими дань моего ува¬ жения, единственная из женщин; меня не в чем заподо¬ зрить: я отдаю ее твоему праху, я говорю с твоею тенью... Элизы не стало!.. Не стало этого чуда чувствительности!.. Рейналь, обреченный пережить все самое дорогое, что было у него в мире, Рейналь осыпал ее могилу бессмерт¬ ными цветами... Чувствительные души, сбирайтесь у па¬ мятника, который совместными усилиями воздвигли Стерн и Рейналь... Элиза не ушла в небытие: она про¬ должает жить на чувствительных страницах, написанных ее славными друзьями "... Так сердце мое увлекает меня в сторону от темы мое¬ го сочинения: нежное касание взволновало одну из струн моей души, и все они согласно затрепетали от сладост¬ ной боли. Я не скажу ни слова о множестве романов и драм, по¬ вествующих о весьма томной любви, весьма мрачных 68
П. С. БАЛЛАНШ. О ЧУВСТВЕ несчастьях, весьма душераздирающих происшествиях, и потому выдаваемых за произведения чувствительные!.. Господи! Какая пытка читать д’Арно!..100. Оставьте эти жестокие книги и возьмите Ричардсона |01. Ричардсон!., я произнес твое имя, и воображению моему предстали тени Клементины и Клариссы... Безумная Клементина напоминает нам о несовершенстве нашей природы; Кла¬ рисса же, напротив, возвышает нас! Женщины, плачьте о Клементине, гордитесь Клариссой!.. Ричардсон, как мне назвать тебя?.. Что за языкі что за сцены!.. Грязные рас¬ путники, порочные женщины, бесчестящие свой пол, не прикасайтесь к книгам Ричардсона... они священны... В Клариссе нет ничего земного... никогда не была она более прекрасна, более чиста, чем в миг наибольшего позора... Она обратила обиталище скверны в святилище добродетели... и позор ее стал ее триумфом 102. Безупречно правильные черты, лицо без малейшего изъяна являют собою прекрасный идеал, но измените са¬ мую малость в этих небесных, ангельских чертах: нари¬ суйте на атласной коже едва заметную морщинку, или, как говорит Гесснер, легкую царапинку,— и лицо, не ут¬ ратив прелести, приобретет жизненность и человечность; оно будет вызывать меньше восхищения, но больше лю¬ бви 103. Вот, быть может, в чем заключается разница между Ричардсоном и Ж.-Ж. Руссо. Здесь, дорогой читатель, я честно сознаюсь вам в сла¬ бости, которую питаю к женевскому философу. Я не ста¬ ну сравнивать его Юлию с Ричардсоновой Клариссой; впрочем, я оплакал их обеих, но скажите мне... нет, ничего не говорите; я сделал выбор и предпочитаю Руссо, что бы вы ни сказали. Не говорите мне о его заблуждениях, он искупил их; не говорите о его мизантропии, мизантропом он был лишь оттого, что любил людей. Кто, обладая та¬ кой тонкой чувствительностью, как он, ожесточенный не¬ счастьем, преследуемый лживыми друзьями, выдержал бы столько испытаний?.. О Руссо! перед судом чувстви¬ тельных душ ты не нуждаешься в защите, а тем жесто¬ ким и непреклонным судьям, которые осуждают слабость как преступление, которые ни во что не ставят страдания сердца, терзаемого раскаянием, мне нечего сказать. Рус¬ со был человеком, и быть может, более человеком, чем многие другие; но он был добр, как никто иной... и поду¬ 69
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА мать только, что во дни позора, когда мое отечество сто¬ нало под гнетом врагов свободы, когда кровь невинных лилась рекой, нечистые уста призывали тень Руссо, а продажные и преступные руки поместили его в Пантеоне рядом с Маратом! Лишь этого оскорбления недоставало человечнейшему и чувствительнейшему из философов... Вечная справедливость, неужели ты захотела отомстить таким образом за свою поруганную честь? Нашелся на¬ род, понявший буквально бесплодные парадоксы чрез¬ мерно красноречивого автора «Эмиля»; и, сделавшись не¬ счастнейшим из народов, он воздал раскаявшейся и раз¬ гневанной тени Руссо почести, ставшие для нее карой и бесчестием ,04. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ В ИХ ОТНОШЕНИИ К НОВЫМ ИДЕЯМ Глава IV О ТОМ, ЧТО МЫ СТАЛИ ПО-ИНОМУ ОЦЕНИВАТЬ И СУДИТЬ НАШУ НАЦИОНАЛЬНУЮ ЛИТЕРАТУРУ В наше время люди разных взглядов по-разиому оце¬ нивают одни и те же явления: то, что кажется одним удивительным, оставляет других равнодушными. Сейчас я хочу остановить внимание читателя на явлении, кото¬ рое полагаю немаловажным,— на недоверии к слову и путанице в языке. Предупреждаю, впрочем, что здесь, как и во всей книге, я понимаю «слово» в самом общем и широком смысле Читатель должен постоянно помнить об этом: иначе я рискую прослыть человеком, которого чрезмерное увлечение какими-либо идеями приводит к парадоксам и преувеличениям. Следует признать: люди перестали понимать слова одинаково; многие слова даже, можно сказать, превра¬ тились в пустой звук, утратили смысл и не выражают бо¬ лее никакой идеи, никакого чувства. Литература наша устарела, как устарели наши воспоминания; мы еще не 70
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ решаемся признаться себе в этом, и за то, что я загово¬ рил о явлении, реальность которого многим хотелось бы затушевать или даже опровергнуть, на меня наверняка обрушится желчная критика. Но мне совершенно непо¬ нятно произвольное и необдуманное предпочтение одних старинных заблуждений другим. Мы безжалостно осуж¬ даем одни, продолжая при этом отстаивать другие, а ведь в действительности все они связаны и согласованы меж¬ ду собою и должны либо исчезнуть, либо уцелеть все вместе. Поэтому то неестественное состояние, которое мы стремимся создать, долго не продлится; литературу нашу ждет та же участь, что и наши установления. Будем иск: ренни и последовательны, тем более что упрямство наше ничуть не изменит положения вещей. Чтобы производить то же впечатление, чтобы пользо¬ ваться тем же уважением, оказывать такое же влияние, как и прежде, литературные произведения должны стать совершенно иными; не будь наши шедевры освящены тра¬ диционным восхищением и долгой славой, мы, я полагаю, весьма невысоко оценили бы их. Разве вы не слышите со всех сторон и даже с наших публичных кафедр речей о том, что наши великие писатели века Людовика XIV были в разладе с установлениями своей эпохи, что гению их недоставало независимости и свободы, что от навязан¬ ных ими ограничений стонут национальные язык и лите¬ ратура, что нам претит чрезмерная узость их взглядов? Разве подобные обвинения и жалобы, обсуждать или оце¬ нивать которые я здесь не собираюсь, не свидетельству¬ ют о том, что совсем иные предметы вызывают ныне наше восхищение и в этом очевидном факте уже невозможно сомневаться? Вот почему мы так охотно соглашаемся с уничижительными суждениями иностранцев о большин¬ стве наших великих писателей2; и эти хулители находят среди нас больше единомышленников, чем принято счи¬ тать. Из самолюбия и тщеславия мы по-прежнему относим¬ ся с почтением ко всей нашей литературе, но на деле вкус наш одобряет лишь ту ее часть, что более или ме¬ нее согласуется с новыми идеями. Даже мораль, дабы призывы ее не пропали втуне, принуждена теперь изъяс¬ няться иным языком. Впрочем, должен заметить, что я ае столько излагаю здесь собственное мнение, сколько выражаю беспокойство, достаточно всеобщее, чтобы и я 71
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА в определенном смысле разделил его, коль скоро я взял на себя труд написать историю нашего времени и поста¬ вил перед собой задачу постичь все его особенности. Ра¬ зумеется, я менее других заражен недоверием к нашей литературе; не сомневаюсь, что часть моих читателей за¬ ражена им в еще меньшей степени: они сочтут меня чу¬ даком, но не они определяют общественное мнение, а я не могу исходить из взглядов меньшинства. Да будет мне позволено, прежде чем продолжить мои рассуждения, обратить внимание читателей на всю не¬ справедливость столь часто выдвигавшегося обвинения в отсутствии у нас национальной литературы3. Литература наша, в этом больше не может быть сомнений, была до такой степени национальна, что с тех пор, как изменился характер нашей нации, начала ускользать от нашего по¬ нимания. Не будь для этого нужны слишком простран¬ ные доказательства, я мог бы объяснить, насколько наци¬ ональна была литература века Людовика XIV, и отступ¬ ление это, возможно, было бы небесполезным и небезын¬ тересным, но оно увело бы меня слишком далеко от темы моего сочинения и затемнило бы его суть. Поэтому, не имея возможности ни развить мою мысль, ни подкрепить ее примерами, я ограничусь тем, что укажу на несколько фактов и сразу перейду к выводам. Особенностью нашей литературы был ее классический характер, ибо особенностью нашего языка было подчине¬ ние жестким законам аналогии: именно это, скажу я, не вдаваясь в подробности, сделало наш язык всемирным, а нашу литературу европейской 4. В основе нашего стихо¬ сложения лежал язык украшенный, изысканный, но не отличающийся коренным образом от языка прозы: вот почему, скажу я, снова не вдаваясь в подробности, поэ¬ зия наша не исчерпывалась языком стихотворным 5. Бу¬ дем чистосердечны: коль скоро находились люди, причем люди талантливые, которые оставались глухи к нашим стихам, значит, они — не единственно возможная у нас поэзия, ибо сущность поэзии в том, что она внятна всем. Наша стихотворная поэзия достигла совершенства лишь в век утонченной галантности: точно так же обстояло дело и у римлян6. Когда французская поэзия пожелала изъясняться прозой, ей пришлось подражать греческому языку; когда она пожелала говорить стихами, ей при¬ шлось подражать языку латинскому. Таким образом, 72
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ Гораций, Вергилий, Буало и Расин в определенном смы¬ сле— современники и говорят почти одним языком. Что касается поэзии в прозе, то там сходство не столь рази¬ тельно, но столь же бесспорно, и я без труда мог бы при¬ вести примеры, которые развеяли бы любые сомнения. Впрочем, количество образцов в прозе умножилось зна¬ чительно позже по той простой причине, что проза всегда совершенствуется последней. У греков поэзия часто на¬ ходила приют в прозе; у римлян она пренебрегала этим убежищем. Мы же, забывая о том, что являемся наслед¬ никами одновременно и греков и римлян, пытаемся со¬ хранить искусственные границы; но тщетно, ибо границы эти противоречат самой природе вещей. Наше упорное желание сберечь их в том виде, как установили их пер¬ вые законодатели нашего языка, доказывает, что мы не отдаем себе отчета в расстоянии, отделяющем нас от на¬ чальной точки пути, и еще не составили себе верного представления о самой сущности поэзии. Единственный риф, которого надлежит опасаться, если мы желаем сде¬ лать поэтической французскую прозу, это, на мой взгляд, подражание латинской поэзии. Теперь мне следовало бы коснуться постоянно нахо¬ дящейся в движении литературы, названной романтиче¬ ской 7; литература эта — совершенно новая; началась она с Ж.-Ж. Руссо, а самым последним, равно как и самым блистательным порождением ее явилась госпожа де Сталь. Мне придется сказать несколько слов и о недавно умершем Делиле и о г-не де Шатобриане, по-прежнему пребывающем в расцвете своего таланта; первый знаме¬ нит мастерством поэтических описаний, второй — богатым и щедрым воображением; они занимают крайние рубежи нашей старой литературной империи, замечательным об¬ разом завершая все традиции нашего двуединого класси¬ ческого языка, господству которого вот-вот придет конец. Примечательнее всего, что творения обоих авторов, веч¬ ная слава нашей эпохи, являются одновременно литера¬ турными памятниками и памятниками нашим старым общественным привязанностям. Но я могу рассуждать об этом лишь в общих чертах и вынужден ограничиться этим немногословным обзором. Однако, как бы ни желал я быть кратким, я не могу не остановиться на некоторых идеях, появившихся в по¬ следнее время. До сих пор мы совершенно не понимали, 73
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА что такое классическая литература; мы называли «клас¬ сическими» авторами тех, кто установил нормы нашего языка и является авторитетом в этой области; затем мы расширили границы этого понятия и стали называть клас¬ сиками авторов, хранящих верность духу языка и всем правилам нашей национальной литературы. Сходным образом употребляют слово «классический» итальянцы. Ныне слово это стали толковать еще шире. Мы называем «классической» литературу, которая зиждется на изуче¬ нии древних языков и на их традициях, литературу, ко¬ торая почерпнула свои правила в анализе шедевров, соз¬ данных на этих языках, наконец, литературу, которая ог¬ раничивается подражанием этим шедеврам и заимствует из них сюжеты8. В противовес «классической» «романти¬ ческой» назвали литературу, которая исповедует боль¬ шую независимость от правил, использует новые словосо¬ четания и в особенности нововведения в стиле, попирает законы аналогии, расширяет пределы подражания, под¬ вигает мысль на борьбу с застывшим, письменным сло¬ вом, черпает сюжеты в преданиях нового времени. Сего¬ дня мы всеми силами противимся вторжению романти¬ ческой литературы, но сами наши усилия свидетельст¬ вуют о ее могуществе. Быть может, скоро не только во Франции, но и в Италии — ибо в странах по ту сторону Альп совершаются сходные изменения — классическая литература станет не более чем археологической древ¬ ностью. Не вынося оценок двум литературам, которые претен¬ дуют сегодня на мировое господство и к которым у нас, впрочем, еще будет случай вернуться, позволим себе за¬ метить, во-первых, что романтическая литература заро¬ дилась в недрах языка еще, так сказать, становящегося; я имею в виду немецкий язык. Заметим, во-вторых, что литература эта предприняла свои завоевания в тот пе¬ риод, когда у нас язык уже сформировался, а националь¬ ные традиции, можно сказать, уже начали утрачивать свой авторитет и вызывать меньше благоговения у наро¬ дов. Таким образом, мы по двум причинам оказались во власти духа противоречия. Кто не знает, как недоволен был Вольтер проектом полного перевода Шекспира?9 И, однако, тот же Вольтер опорочил своим циничным и нечестивым пером одно из наших прекраснейших истори¬ ческих преданий 10; и все его несправедливые суждения 74
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ неизменно вызывали рукоплескания, словно кто-то желал бросить тень и на наше прошлое и на наше будущее. Что бы то ни было, приходится признать, что мы со¬ здали слишком нетерпимую литературу. Горстка мысля¬ щих писателей в самом деле начала задыхаться, будучи принуждена довольствоваться языком, выразительные средства которого слишком ограничены; они захотели преступить этот незыблемый рубеж, что привело к незна¬ чительным достижениям и многочисленным неудачам. Столь новое в истории языков явление будет истолкова¬ но позже. Однако уже сегодня позволительно утвер¬ ждать, что в единоборстве с ходом событий можно до¬ биться некоторых успехов, но нельзя одержать решитель¬ ной победы. Тем не менее мы не можем обойтись без на¬ циональной классической литературы: если литература века Людовика XIV лишится роли законодательницы, ме¬ сто ее займет другая, соответствующая нашим установ¬ лениям литература п. Лишь на одной земле в мире пора расцвета литературы наступала дважды: в Италии были и Вергилий и Тассо; однако они писали на разных язы¬ ках. Возможно, что нам суждено явить миру совершенно новое зрелище вторичного расцвета литературы на одной земле и в лоне одного языка. Тогда же, вследствие обще¬ го движения, охватившего Европу, в Италии, столь еди¬ ной духом и нравами, наступит третья эпоха расцвета ли¬ тературы, отдельные проблески которой сейчас еще не¬ легко заметить. Я сказал, что две литературные эпохи никогда не изъ¬ яснялись на одном и том же языке; ибо Александрийская школа, несмотря на все ее заслуги, была способна либо толковать и комментировать древнегреческую литерату¬ ру, либо рабски подражать ей 12. Но мы не знаем, к чему приведет учреждение академии в Афинах и греческой школы в древней Тавриде, завершение борьбы на Иони¬ ческих островах и многие другие изменения, всех послед¬ ствий которых мы не в силах предугадать 13. Наконец, я отнюдь не упускаю из виду и того, что в истории уже бы¬ вали случаи, когда расцвет литературы на одной земле и в лоне одного языка наступал дважды; это нередко про¬ исходило в восточных государствах; однако я без труда мог бы показать, со сколь своеобразными мерками сле¬ дует подходить к восточной литературе. Сравнительно с нами это другой мир; поспешим же возвратиться в мир, 75
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА родной для нас: все, что мы можем заметить в нем сего¬ дня,— это рост чего-то нового, призванного прийти на смену тому, чему грозит столь скорая гибель. В самом деле, посмотрите, до какой степени необхо¬ димо нам, чтобы хоть отчасти оценить нашу националь¬ ную классическую литературу и проникнуться ее духом, перенестись во времена, когда она явилась вдруг во всем своем блеске. Все изменилось — наши привычки, нравы, вкусы, жизнь І4. Некоторые суждения, считавшиеся преж¬ де обычными и само собой разумеющимися, ныне стали непонятны. Я не имею в виду те остроумные и изящные суждения, что связаны исключительно со светскими при¬ личиями, с правилами хорошего тона,— суждения эти, где важнее всего оттенки, по самой своей природе из¬ менчивы и преходящи. Я имею в виду те основополагаю¬ щие идеи, что служат стержнем, на который нанизыва¬ ются все остальные, те центральные идеи, что притяги¬ вают все прочие, те животворные идеи, что порождают все другие. Воспользовавшись метафорой, я назову их династией, утратившей корону. Я даже не имею в виду счастливые предрассудки, царившие еще недавно без вся¬ ких на то оснований, почтенные обломки старого време¬ ни, от которых мы ныне так же беспричинно отказались. Стоит ли напоминать об этом человечеству? Есть вещи, разрушающиеся и рассыпающиеся в прах от одно¬ го того, что их хотят подвергнуть исследованию. Эти вещи в самом деле не выносят анализа и обсуждения: они исчезают, подобно тому, как исчезает алмаз в тигеле Лавуазье, но это, однако, не означает, что идеи эти по¬ рочны, а алмаз фальшив. Алмаз несомненно сверкал до того, как попал в гибельный тигель; идеи, ныне устарев¬ шие, несомненно долгое время светили миру. Необходи¬ мо без устали твердить об этом, ибо необходимо без уста¬ ли окружать почтением прошлое: полагаться только на свой разум значит, по удачному выражению Бэкона, вы¬ казывать непомерное тщеславие, преступное самомнение, гордыню, которую должно смирить 15. Поклонимся праху наших предков — иначе наш собственный прах после на¬ шей смерти будет, в свою очередь, развеян по ветру. Раз¬ ве, спрошу я у поклонников новых идей, видящих в них воплощение разума, разве презрение, выпадавшее на долю этих идей в определенные периоды, когда их не признавали и даже предавали позору, может опорочить 76
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ их? Не будем столь же нетерпимы и согласимся, что и до нас существовали на земле мудрость и разум. Но прежде мудрость и разум· выражались в иных формах. Когда человек, отмеченный гением, брал в руки золотую лиру, дарованную ему небесами, он исторгал из нее зву¬ ки, неведомые ему самому; в те времена лишь этим бо¬ жественным звукам было дано смягчать нравы, возвы¬ шать чувства, развивать таланты. Чудеса Орфея и Ам- фиона — далеко не пустые басни. Не будь у них в руках золотой лиры, жители Фракии остались бы дикими, а стены Фив никогда не были бы воздвигнуты 1в. Попы¬ тайтесь, если можете, с помощью ваших сухих уставов заставить варварские орды, никогда не знавшие ни гне¬ та, ни покровительства законов, принять благодеяния цивилизации. Ныне многим кажется, что поэзия изгнана из обще¬ ства, но рано или поздно она возвратится в свои владе¬ ния, рано или поздно мы снова станем прислушиваться к звукам поэтической лиры. Мы жаждем позитивной докт¬ рины, неопровержимой, как математическое доказатель¬ ство. Как быть? Воля Господня и возможности человека вечно пребудут в тайне; основания всякого общества так¬ же укроются от нескромного света человеческого разу¬ ма. Сколько ни сокрушайся, рассматривая происхожде¬ ние власти, надменная дерзость эта лишь нанесет урон общественным устоям, ничего не утвердив и не облегчив людской участи. Вообще всем ясно, что взгляды людей претерпели су¬ щественные изменения, но не всем в достаточной мере ясно, сколь эти изменения серьезны и глубоки. Что если бы мы, например, стали судить о греческой трагедии по нашим современным спектаклям? Разве, чтобы составить верное и справедливое представление об этом предмете, не потребовалось бы проникнуться основными идеями той эпохи, когда на сцене царили Эсхил, Еврипид и Со¬ фокл? Разве не потребовалось бы ощутить могущество тех преданий и мифов, пышность тех национальных ре¬ лигиозных обрядов, что взрастили эти замечательные со¬ чинения? Более того, разве не потребовалось бы изучить внешнюю форму древних театральных представлений, функции хора, наконец, всю совокупность средств, изоб¬ ретенных для должного воздействия? Прочтите Пинда-» ра, пусть даже на том мелодичном языке, что вдохновил 77
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА его прекрасные строки; чтение окажется бесполезным, если ьы не постигнете саму природу этого вдохновения 17. Не относитесь свысока к родословным героев и всадни¬ ков, ибо надменность ваша обличит ваше невежество. Позвольте отступлениям поэта увлечь вас и докажите гем самым* что вы сроднились с живым воображением народов Греции. Научитесь презирать власть времен^, ибо речь идет о пылких движениях души, а не о разме¬ ренных речах разума. Не жалуйтесь на то, что слух ваш внимает иным повествованиям, нежели те, на какие вы, быть может, имели некоторое право рассчитывать. Вы не обмануты: вам обещали золото, и вы его получили. Сроднитесь с этими нравами, столь отличными от наших» побывайте на пирах царей, всадников и героев, наконец, узнайте ближе тайную историю тех времен: тогда все намеки оживут для вас, и вы поймете, что Пиндар воспе¬ вал не просто славу, но самое опьянение славой. Наша литература века Людовика XIV перестала быть выражением общества18; таким образом, она, как мы уже сказали, постепенно превращается для нас в древнюю ли¬ тературу, в достояние археологии. Многие ли женщины восхищаются ныне Николя и Бурдалу, а Корнеля пред¬ почитают Расину? Но из всех доказательств развиваемо¬ го мною положения я выберу одно, самое неожиданное и потому, быть может, самое поразительное. Действительно, к чему робость и осторожность? Что¬ бы сразу раскрыть читателю глубинный смысл происхо¬ дящего, я сошлюсь на величайшее имя французской сло¬ весности— Боссюэ 19. Впрочем, нет даже нужды рассмат¬ ривать все труды Боссюэ; мы остановимся лишь на «Над¬ гробных речах» и на «Всемирной истории». Пути Господг ни, раскрытые с всеведением пророка; божественная мысль, искони управляющая людьми; летописи всех на¬ родов, заключенные в прекрасные рамки величествен¬ ного единства; земные державы, чье могущество — от Бога; царские троны, чье основание—прах; страшные пороки, гнездящиеся в высочайших слоях общества; грозные уроки, преподанные народам и государям; не¬ счастья великих мира сего; стоны, раздающиеся во двор¬ цах владык; последние минуты героев-христиан, более величественных на смертном одре, нежели на поле бра¬ ни; наконец, мужество славного проповедника, который, повествуя о горестях столь знаменитых особ, одмелнва«· 78
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ ется указать на свои седины — почтенный знак долгого пути, проведенного в столь благородных трудах, и, взой¬ дя на кафедру истины, проливает слезы, еще более крас¬ норечивые, чем его слова; вот традиционный образ Бос- сюэ, которым мы привыкли восхищаться. Но скажите мне, разве, чтобы ощутить возвышенные красоты над¬ гробной речи великому Конде, нам не приходится вспом¬ нить самую личность Боссюэ, а также величественное собрание, к которому он обращался, авторитет его ре¬ чей, подкрепленный его священным саном, неодолимую власть незыблемых учений, всю гордость и слану той блистательной эпохи, все предания древней моиирхин? Скажите мне: разве в наше время большинству читате¬ лей «Рассуждение о всемирной истории» не кажется всего лишь превосходным литературным произведением, своего рода эпопеей, обнимающей все времена и стра¬ ны,— эпопеей, фабула которой почерпнута в разнообраз¬ ных верованиях и является одним из прекраснейших со¬ зданий человеческого ума? Что же произошло бы, коснись я всех творений вели¬ кого Боссюэ; последуй я вместе с ним на то поле брани, где он разил врагов стрелами полемики; обратись я вме¬ сте с ним к оракулам прошлого, дабы проникнуть самому в тайны той священной политики, которую сочли бы устаревшей и государи и народы, и посвятить в них своего читателя; поднимись я на крыльях его учения до созерцания христианских таинств; раскрой мне его свето¬ носный и проницательный анализ суть исступленного мистицизма, введшего в заблуждение иные нежные души? Без сомнения, все творения Боссюэ равно пленили бы ум живостью, выразительностью и красочностью сти¬ ля, величием образов и смелостью оборотов, некоей рез¬ костью и неровностью гордого гения, который принужден снизойти до слабого человеческого языка, хотя его мысль горит огнем более возвышенным. Но скажите мне, спо¬ собны ли мы, отвыкшие от сытной пищи священных книг, оценить чудесный дар последнего из отцов церкви, кото¬ рый был столь проникнут духом Писания, что мог естест¬ венно и непринужденно вводить его строки в свои речи, словно свои собственные слова? Многие читатели несомненно не решатся признать су¬ ровую истину, да и сам я вижу, что чересчур увлекся и 79
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА оставляю свое намерение пролить свет на это положение дел. Да, разделяя современные мнения, взгляды нынеш¬ них людей, новые нравы общества, я вижу, что в Боссюэ есть нечто, делающее его более устаревшим, нежели древние, нечто, подавляющее наше воображение, которое восстает ныне против любого ига. Боссюэ стал как бы со¬ временником священных книг, чьи строки так неожидан¬ но и при этом так естественно сливаются с его словами. Разве не создается впечатление, что язык наш, столь сильно им преображенный, застыл в неподвижности, по¬ добно уснувшему великану? Разве никто не ощущает, что язык этот навсегда утратил тот простодушно-велича¬ вый тон, который приобрел он в устах пророка нового времени? Да, повторяю еще раз, мне видится, как Боссюэ вместе с Исайей и Иеремией погружается во тьму древ¬ них преданий; и про.шлое начинает окутывать своим по¬ кровом его могучий стан. Как же случилось, что нам уже потребно такое уси¬ лие воображения, дабы представить себе Боссюэ, к ко¬ торому мы, однако, не перестали обращаться и которым мы, однако, до сих пор восхищаемся? Дело, надо при¬ знаться, в том, что нас окружают иные мысли и чувства; и те из нас, кто еще сохранил верность старине, одиноки в своих чувствах, не понятных большинству и не пользу¬ ющихся популярностью. Это поколение не оставит по¬ томства. Глава XI. Часть вторая ПОСЛЕДСТВИЯ ЭМАНСИПАЦИИ МЫСЛИ В СФЕРЕ ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА Всякая теория будущего должна непременно основы¬ ваться на верной оценке прошлого, но сегодня мы почти начисто лишены таковой. Общество следует непроторен¬ ными путями и признает за правило лишь доктрины, не проверенные на опыте. Воспоминания ранят его; оно словно боится, что старинные или устаревшие принципы запятнаны чем-то феодальным. Однако оно все еще дер¬ жится за свои литературные предрассудки — единствен¬ ную часть наследства наших отцов, которая сохранила свою привлекательность. Между тем все, что окружало 80
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ трон литературы и искусств, рухнуло, ч трон этот не мо¬ жет одиноко возвышаться среди стольких руин; рухнуть суждено и ему. Ныне человечество не могло бы погрузиться во мрак средневековья, ибо мы движемся вперед слишком быстро. Там, где раньше нужны были века, теперь требуются годы. Царствие Людовика XV было неким подобием меж¬ дуцарствия не только в отношении нравов, но и в отноше¬ нии искусств: упадок был стремительным, хотя и недол¬ гим. Сходным образом наша литература, еще сиявшая в это царствие столь ярким блеском, в одно мгновение очу¬ тилась во власти однодневок: у поколения этого не было предков, не оказалось и потомков. Лишь библиофилы по- мнят названия книг, написанных Сенеками и Клавдиана- ми этого короткого периода, чьи безвестные имена зане¬ сены в наши литературные летописи. Слишком мало лет отделяло нас от нашего великого века: наши современ¬ ники еще застали последние вспышки его сияния, а в школах продолжали воспитывать детей на его шедеврах. Время требуется не только для того, чтобы сыйти из вар¬ варского состояния, но и для того, чтобы впасть в него; таким образом, даже народы, пришедшие в упадок и пре¬ бывающие в нем, опираются на традиции. Наша литература века Людовика XIV сделалась ев¬ ропейской и перестала принадлежать нам одним; мы же стремимся создать новую литературу, которая также была бы классической, но классической для зарождающегося миропорядка. Заметим, однако, что эта новая литература должна сочетать в себе европейское с чисто француз¬ ским, ибо судьбы Европы не могут не зависеть прежде всего от Франции20. Начнем с утверждения наиболее спорного; когда укре¬ пится наш конституционный режим, когда укоренятся наши общественные привычки, всем народам придется перенять у нас доныне неизвестное парламентское крас¬ норечие. Лишенные языка поэтической импровизации, мы станем совершенствовать импровизацию ораторскую, тем более что она много лучше соответствует нашему языку, удивительно приспособленному, как мы уже от¬ мечали, к современному состоянию человеческого духа. Я убежден, что в этом виде красноречия мы достигнем большего блеска, движения, мощи, чем достигали когда бы то ни было греки, римляне или англичане: строй и 81
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА дух французского языка исполнены неопровержимого здравого смысла, непобедимой логики, всепроникающей ясности, чувства меры и вкуса; служа, быть может, пре¬ градой для необузданной страсти, они удерживают энту¬ зиазм в границах, перейдя которые он превратился бы в помутнение рассудка и которые должны быть в высшей степени благоприятны для спокойной, серьезной, ожив¬ ленной дискуссии. Язык и установления развиваются одновременно: одно есть выражение другого. То, что происходит всегда, про¬ исходит и сегодня: установления наши начинают воздей¬ ствовать на наши речи — вот несомненное доказательство того, что вскоре эти установления будут воплощены в жизнь. Отныне мы должны отказаться от той критики, что, вовсе не вникая в суть вещей, интересуется в основном формой и композицией, следит за соблюдением опреде¬ ленных правил, занимается педантичным сопоставлением с образцами,— своего рода формальной критики, которой мастерски владел достопочтенный господин де Ла- гарп. Эта критика уже научила нас всему, чему могла. Теперь требуется проникнуть в сокровенный смысл пре¬ красных и благородных творений человеческого ума. Сло¬ ва не должны нас больше тревожить; нужно постичь са¬ мую мысль. Эта новая критика не только сорвет покро¬ вы с неведомых чудес, но и укажет нам, какие пути из¬ брать, дабы самим творить подобные чудеса. Нас ждет большое будущее на поприще истории: нам предстоит открыть и исследовать почти весь мир. Геоло¬ ги неопровержимо доказывают, что наши континенты мо¬ лоды; мы не так давно расстались с устными предания¬ ми: еще и сейчас история первых этапов развития всех народов представляет собой не что иное, как запись этих преданий, прозу, пришедшую на смену поэзии. На¬ ука идет вперед, и можно утверждать, что мы обладаем большими, чем когда бы то ни было, возможностями для изучения духа древних народов. Мы уже назвали не¬ сколько подготовительных трудов, осуществленных людь¬ ми замечательного терпения и обширных познаний21. Умение анализировать факты, изучать памятники, обна¬ жать истинный смысл преданий — всего этого более чем достаточно, чтобы проникнуть в тайну величия и славы прошлого. Просвещенной философии, основывающейся 82
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ на опыте, не стоит долее пренебрегать старыми учениями, ибо они остались в веках. Историков древних и новых времен неоднократно со¬ поставляли в отношении целей, направления мыслей, ин¬ тересов. Отмечалось, что древние историки писали исто¬ рию народов, а историки нового времени — историю госу¬ дарей, сильных мира сего. Пристрастие к параллелям и сравнениям — отличительная черта светского остроумия. Настоящими историками, по моему мнению, были поэты, ибо они писали историю человека, историю рода челове¬ ческого. Возвышенна лишь мысль религиозная, мысль поэтическая. А историки как древних, так и новых вре¬ мен стремились явить во всем блеске не столько истину, сколько собственные таланты. Они недостаточно воспа¬ рили над чередой веков; они не посмотрели на события с должной высоты. Из всех писавших прозой один лишь Боссюэ—настоящий историк. Когда непосвященные люди вторглись в царство ума и воображения,, отказав¬ шись при этом от поэтического вдохновения, они сочли возможным развивать не все свои мысли, но лишь часть их. Они сказали: я буду писать, согласуясь с той или иной системой. С этой минуты стало возможным требо¬ вать от них беспристрастия; они дали к тому повод; но поэты, бывшие первыми историками, в беспристрастии не нуждались; у них было нечто большее: им была ведо¬ ма высшая и всеобъемлющая истина. Времена господства слова были временами вообра¬ жения; времена господства независимой мысли должны стать временами разума. Поэтому может показаться, что отныне нам неоткуда ждать поэзии. С этим заблужде¬ нием необходимо бороться: поэзия в высшей степени проникнута разумом, но это разум чувствительный, жи¬ вой, властный. Мне нет нужды повторять то, что я ска¬ зал в первой части предыдущей главы, если мои читате¬ ли хоть немного проникли в суть моих идей22. Наконец, большую ошибку совершили те, кто, пред¬ чувствуя близость крушения старого мира, пожелали от¬ крыть нам новые сокровища или, вернее, те старинные богатства, которыми мы до сих пор пренебрегали. Они вообразили, будто человек создает иоэзию, между тем как поэзия заключается в том, чтобы повествовать о со¬ бытиях или учениях, поэтичных по своей природе. Самый талантливый человек не может сделать поэтичной вещь. 83
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 8——я——a in· и· ————^ттк таковой не являющуюся, вещь, которая не принадлежит к сфере поэзии. Поэзия — язык, а отнюдь не форма язы- ка; поэзия универсальна, а не локальна: она — живое слово рода человеческого. Французские хроники, как и всякая история какого-либо народа, относятся к области поэзии постольку, поскольку принадлежат истории рода человеческого. Все взаимосвязано, и события нашей исто¬ рии оказались бы лишь разрозненными фактами, недо¬ стойными поэзии, не будь они растворены в священ¬ ных преданиях, знакомых всем народам, находящим¬ ся на одной и той же ступени развития, не будь они подкреплены всеобщей верой в них. Гомер не пел; он предоставлял петь музе; иными словами, муза говорила его устами. Ваши ученые общества обещают награды тому, кто определит, какую пользу принесли крестовые походы; вы пытаетесь объяснить чудесные деяния орле¬ анской героини, простой пастушки из Домреми23; и вы еще спрашиваете, откуда взять сюжеты для истории, для поэзии I Без сомнения, мы должны сожалеть, что столь неуме¬ ло пользовались сокровищами поэзии, которыми богаты все эпохи существования нашего общества. Мы сами лишили себя законного наследства. Во имя цветистых творений Греции мы забыли обо всем — об иудейских древностях и древностях христианских, о нашем героиче¬ ском средневековье, то есть эпохе рыцарства, о мрачных и диких преданиях наших галльских и франкских пред¬ ков. В архитектуре мы создали готический стиль, но гроз¬ ные нашествия сарацинов и северных племен, а также крестовые походы не смогли оплодотворить наше вообра¬ жение. Голос наших трубадуров и труверов был заглу¬ шен певцами Аонии24. Свет религии, озарявший наши древние храмы, ничуть не вдохновил нас на торжествен¬ ные гимны. Мы отказались проникнуть в глубь наших легендарных эпох, и могилы предков остались для нас немы. И все же поэзия, так давно находящаяся в изгнании, непременно найдет наконец пристанище, ибо она бес¬ смертна и продолжает жить. Надо надеяться, что она обретет достойную родину в нашей прекрасной Франции. Несомненно, в наше время искать поэзию нужно не в украшениях; впрочем, в них ее всегда видели лишь люди недалекие. Мы должны черпать ее у мудрецов всех 84
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ времен: в этом весь секрет. Для истинного поэта тот или иной сюжет важен не больше, чем холст для живописца. Безразлично, какой сюжет избрать — древний или новый, ибо поэзия — повсюду, главное — уловить ее: в этом от¬ ношении не исчерпан еще ни один источник. Гомер вло¬ жил в уста Алкиноя слова, содержащие целую поэтику: ...Зачем так печально Слушаешь повесть о битвах данаев, о Трое погибшей? Им для того ниспослали и смерть, и погибельный жребий Боги, чтоб славною песнею были они для потомков2S. А вы еще предлагаете награды за ответ о пользе кресто¬ вых походов! обсуждаете, в чем заключались чары девы, которая спасла Францию и которую враги сожгли как ведьму, девы, чью память почтила римская курия! Я должен был бы описать здесь, как слагаются пре¬ дания, как облекаются в плоть мифы, как нравственные аллегории обретают своего рода индивидуальность и ста¬ новятся героями произведений26. Но если читатель еще не ощутил всего этого, труд мой пропал втуне. Не спра¬ шивайте у меня точного и буквального объяснения: слиш¬ ком очевидно, что оно невозможно. В старину эпическая и трагическая музы посвящали все свои творения фиван¬ ской войне и осаде Трои. Все оригинальные поэтические сочинения нового времени посвящены Карлу Великому и крестовым походам. Скажите мне, отчего так случи¬ лось? Сильные и мощные корни дуба уходят глубоко η землю, а вершина его достигает высот, где рождаются грозы; никто вокруг не знает, как вырос этот дуб; ста¬ рики говорят, что уже во времена их отцов он был изъ¬ еден ржой веков. Праздники любого рода, безусловно, связаны с ре¬ лигиозными обрядами, зачастую весьма темными или совсем забытыми, и возникли они безусловно благодаря религии. Я не имею здесь в виду праздники, впитавшие всю пышность нашей религии и являющиеся частью от¬ правления христианского культа. Их происхождение очевидно: оно связано с религиозными догматами и исто¬ рией религии. Большая часть других праздников восхо¬ дит к первым векам христианства: люди поклонялись либо святому, покровителю данной местности, либо Божьей Матери, в чью скромную часовню отовсюду сте¬ кались пилигримы. Истоки некоторых нынешних ярма¬ 85
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА рок и шумных увеселений, бывших некогда праздниками, уходят в глубь язычества, во времена, когда друид тор¬ жественно срезал золотым серпом священную омелу. Случалось, что христианская Мадонна становилась пре¬ емницей речной нимфы. Так, печальная сестра Дидоны, удостоившаяся небольшого храма на берегах Тибра, где она поведала о первых несчастьях Карфагена и где при¬ няла смерть, уступила место деве — покровительнице пе¬ ревозчиков27. Г-н де Местр очень верно заметил, что че¬ ловек не властен учредить не только регулярные празд¬ ники, но даже простые сборища, куда народ стекается сам по себе, без специального приглашения, подобные, например, играм в Греции28. Разумеется, наши зрелища сильно отдалились от своего первоначального облика, но можно сказать, что мы лишились бы их вовсе, если бы в основе театральных представлений всех народов не ле¬ жала религиозная мысль. Единственное явление в литературе нового времени, способное объяснить нам, как складываются предания, и одновременно позволяющее понять, каковы были эпи¬ ческие циклы древних,— это поэмы, прославляющие Кар¬ ла Великого и его паладинов29. Фабула их, возникшая, можно сказать, сама собой во мраке средневековья, ис¬ полнена чудесного единства. Все последующие поэты придумывали более или менее сходные происшествия, храня верность некоему правдоподобию сюжета, все одинаково изображали героев этой романической эпо¬ пеи. Различны подвиги и приключения героев, но не дух этих подвигов и приключений, не облик героев. Более того, их социальное положение и черты их характеров всюду одни и те же. В этом, заметим кстати,— исчерпы¬ вающее объяснение единства «Илиады» и «Одиссеи» для тех, кто не считает эти поэмы произведениями одного человека, человека по имени Гомер, то есть «поэт»30. Как бы то ни было, ныне аллегория исчерпала себя и дух античности утрачивает власть над поэзией. Из-за наших классических предрассудков мы слишком долго держались за языческие мифы и не могли создавать ори¬ гинальные произведения. Современные авторы должны наполнять древний сюжет совершенно новыми мыслями и чувствами, но и в этой новой сфере ему необходимо со¬ хранять прежние пропорции и связность. Поэтому автор «Покоренных Вей», прибегнув к эпическим машинам 86
П. C. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ «Энеиды», ошибся, ибо не в его силах было возродить верования древнего народа. Еще большую ошибку допу¬ стил автор «Партенеиды», позволив греческим богам вмешаться в современный сюжет 3!. Эти божества, при¬ сутствовавшие у Саннадзаро при родах Богоматери, дей¬ ствовавшие в эпическом повествовании у Камоэнса32, вскоре будут изгнаны даже из мадригалов, где они стали не более чем наскучившим общим местом. Серьезная мысль исключает подобную игру ума. Достаточно обла¬ дать вкусом, иными словами, чувством приличий, чтобы окончательно разрушить последние остатки этого идоло¬ поклонничества в творчестве; и французский язык, по¬ слушный прежде всего правилам вкуса, начинает отка¬ зывать этим божествам в своей поддержке. Еще Плутарх удивлялся молчанию оракулов; он не ведал, какая пе¬ чать сковала уста сивилл. Разве когда в небе появился Лабарум, не послышался с Капитолия голос, возвестив¬ ший: «Боги уходят»?33 Боги бежали, но образы их оста¬ лись. Ныне другой голос слышен в литературном мире: «Образы богов уходят». Древний сюжет, разумеется, должен пребывать в со¬ гласии с верованиями того времени, к какому относится фабула, ибо непозволительно нарушать первейший из законов, требующий от произведения верности тому или иному состоянию человеческого духа; но остережемся об¬ лекать в плоть сверхъестественные существа, в которые никто больше не верит. Короче говоря, поэт не должен иметь дела с верованиями* чуждыми и ему и его читате¬ лям. Мы уже не в силах соглашаться с подобными допу¬ щениями. Юпитер лишился молнии, а поясу Венеры34 подобает навечно остаться украшением стихов Гомера. Заметим еще, что всякий раз, когда христианские сверхъестественные существа оживляли наши сочинения, мы оставались слишком раболепными подражателями древних, иными словами, эти сверхъестественные сущест¬ ва слишком часто походили на божества Гомера или Вергилия,— так далеко завело нас подражание. Кроме того, мы признавали поэзией одни лишь стихи, словно только в этом тщательно отшлифованном, украшенном рифмой языке и состоит сущность поэзии; словно после того, как эпическая муза перестала доверять свои мело¬ дичные летописи устным преданиям, а поэмы перестали петься, остались причины писать стихами; наконец, слов¬ 87
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА но по крайней мере часть французской поэзии не предпо¬ читала с незапамятных времен подражать греческому языку и изъясняться прозой. Впрочем» сказанное нами выше об осторожности, с которой следует вводить в произведения греческих богов, распространяется и на божества индийские, скандинав¬ ские или каледонские, а также на новейшие нравствен¬ ные аллегории. Без сомнения, страж мыса бурь, бог го¬ ловокружительных альпийских пропастей, гений Рима, охраняющий Рубикон,— прекрасные изобретения музы, не заботящейся о том, поверит ли ей народ; но как осме¬ лился Вольтер вывести в поэме Фанатизм и Политику?35 Правила, о которых я говорю, могли бы быть обосно¬ ваны более подробно и составить целую книгу. Задайся я этой целью, мне пришлось бы вступить в полемику с теориями г-на де Шатобриана и г-на де Маршанжи36. Однако здесь для этого не место. Тем более что нет смысла ни осуществлять то, что следовало осуществить ранее, ни давать наставления на будущее. Поэзия должна возвратиться к своей колыбели, стать такой, какой была при рождении. Не будем подражать древним, не станем поступать, как они. Вспомним, что блестящий род Гомеридов37 утратил власть над нами и что новая династия вскоре взойдет на пустующий трон воображения. Буало навеки утратил свой скипетр. Поэтический гений Греции, чьим заветам Гораций хранил верность в лоне латинского языка, а Буало — в лоне французского, ныне исчерпал себя: мы слишком долго поддавались его могучим чарам, но мы уже не можем вернуться в эту область царства воображения; нам следовало найти в нем наши собственные истоки, наши древние нравы, наши подлинные предания. Невоз¬ можно не признаться себе в том, что литературные тру¬ ды должны изменить направление, обрести иные осно¬ вания. Когда Карл Великий, воплощая свои грандиоз¬ ные замыслы, установил в Европе тот общественный по¬ рядок, что недавно прекратил свое существование, в основу образования легло изучение греческого и латин¬ ского языков. С тех пор мы всегда уделяли преимущест¬ венное внимание латыни, и несомненно именно по этой причине у нас сложилось то скромное мнение о себе, что заставляло нас довольствоваться подражательной лите¬ ратурой. Латынь более ничему не может научить нас: 88
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ язык наш усвоил уже все мысли и нравственные чувства, которые она была призвана передать нам. Горация и Вергилия мы знаем не хуже, чем Расина и Буало. По¬ этому нам должно относиться к творениям латинских авторов как к достойному развлечению, приятному и занимательному чтению, а не как к предмету долгих и трудных штудий. Итак, исключим уже сегодня латынь из программы начального образования38: юноша быстро постигнет богатства этого языка после того, как покинет школьную скамью. В сочинениях Гомера, Эсхила, Плато¬ на многое еще нуждается в разгадке; но и греческий язык вскоре окажется исчерпанным, в нем не останется тайн. Тогда придется отказаться и от него, ибо бесполез¬ но поить зрелого мужа молоком кормилицы. И греческим языком, в свою очередь, легко овладеет старательный юноша в том возрасте, когда сможет самостоятельно развивать свои дарования. Пришла пора ввести в про¬ грамму начального образования восточные языки и вы¬ работать новые литературные традиции. Я с трудом могу понять, каким образом тяга к прогрессу, которой охва¬ чены сегодня все умы, уживается с приверженностью к застывшим системам. Жизнь человека коротка; нужно по возможности сократить ему годы учения. Я повторяю, латынь исчерпала себя, а вскоре то же произойдет и с греческим языком. Мы уже ощутили необходимость ускорить с помощью новых форм процесс обучения в низ¬ ших слоях общества; но при этом мы пренебрегаем со¬ вершенствованием этого процесса в высших слоях. А ведь вся социальная система, как мы уже заметили, нуждает¬ ся в согласии и гармонии. Когда армия устремляется к победе, гренадеры ускоряют шаг, чтобы освободить место центральным отрядам и обеспечить всем осталь¬ ным простор для действий. Если весь удар будет направ¬ лен из тыла, неизбежно возникнет суматоха. В восточных языках таятся сокровища, о которых мы лишь начинаем подозревать. Те из наших современников, кто только сейчас берутся за их изучение, вступают на этот путь слишком поздно; они потратили свою раннюю юность на занятия литературой, лишенной будущего и горизонтов. Дело не только за тем, чтобы горстка ученых углубилась в столь новые для нас премудрости санскри¬ та; нужно, чтобы провозвестники наступающей эры су¬ мели поделиться своими знаниями с молодым поколе¬ 89
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА нием; ибо человек знает в совершенстве лишь то, чему способен научить других: воистину, на каждом шагу мы сталкиваемся с общественным чувством и потребностью в нем. Еще невозможно оценить все открытия, которые принесут нам языки, бывшие изначально не столько ото¬ бражением предметов внешнего мира или выражением материальных потребностей, сколько проявлением нрав¬ ственности и ума. Невозможно даже предугадать, что поведают нам языки, одни из которых рассчитаны на слух, а другие — на зрение. Пусть дух человеческий по¬ лучит возможность созерцать и величественную космого¬ нию Моисея и возвышенную метафизику индийских гим- нософистов. Религия, как мы уже сказали, будет по-прежнему оплодотворять слово; и изучение языков, которые, подоб¬ но укрытому от взоров ковчегу, таят в себе первые пре¬ дания рода человеческого, будет поддерживать этот вид духовной деятельности, эту преемственность традиций. Сегодня уже невозможно сомневаться в родстве запад¬ ных языков с восточными, но нам мало узнать о благо¬ творной роли Нила: необходимо, насколько возможно, подняться к его таинственным и загадочным истокам. Итак, у поэзии должна появиться новая точка отсче¬ та. Французский язык, в отличие от всех остальных чуж¬ дый по происхождению говорящему на нем народу, ожи¬ дал, быть может, современной эпохи, эпохи, когда, за¬ литый ярким светом, он сможет даровать человеку не только возвышенную и прозорливую метафизику, но и поэзию разума и чувства. Поэзия, по-прежнему посвящая себя прославлению власти Господней, должна обращать больше внимания на человеческие привязанности и, глав¬ ное, на нравственную свободу, ибо, как мы намереваем¬ ся показать ниже, фатализм вскоре утратит свою власть также и над царством воображения39, а одно это во мно¬ гом меняет все основы поэзии. Человек вечно пребудет неисчерпаемым кладезем: можно глубже познать приро¬ ду, но чувства человека всегда будут огромны и безгра¬ ничны. Высокомерные музы Греции снисходили лишь к горестям царей, к невзгодам героев. Равенство востор¬ жествует, в свою очередь, и во владениях поэзии и ис¬ кусства. Мы прольем слезы и над слезами безвестного человека: ведь Библия и Евангелие уже научили нас сострадать всем людям. 90
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ. Немцы подали нам пример поэтических сочинений, повествующих о частных судьбах. Таковы «Герман и До¬ ротея» Гете и «ГІартенеида» г-на Баггезена. Г-н де Шато¬ бриан избрал главными героями образцовой эпопеи двух безвестных людей, но он еще не окончательно освобо¬ дился от старого классического предрассудка, ибо Евдор происходит из рода Филопемена, а Цимодоцея — из рода Гомера. Пример, поданный славным автором «Мучени¬ ков», который сделал частного человека героем эпопеи,— литературное событие огромного значения. «Шотланд¬ ские пуритане», созданные на основе тех же принципов,— образцовый исторический роман40. Г-н де Шатобриан и сочинитель «Пуритан», каждый на своем поприще, по¬ шли по новому пути. Я упоминаю этих авторов вместе, ибо у них много общего, но они для меня не равны, ибо г-н де Шатобриан возвысился до благороднейшего из жанров — эпопеи, и я не собираюсь оспаривать у его прекрасного творения титул эпической поэмы. Большая часть моих замечаний относится не только к литературе, но и к изящным искусствам, ибо они также принадлежат к области поэзии. Гений живописи пришел на смену гению скульптуры41. Пристрастие к обнажен¬ ному телу, неизменно чуждое приличиям нового времени, совершенно особенным образом воздействует на вдохно¬ вение, и эти классические традиции ввели нас в за¬ блуждение в отношении искусств. Мы отреклись от на¬ ших нравов и забыли наш климат; мы хотели во что бы то ни стало перенестись на берега Илисса 42 и под небеса Греции. Обнаженная натура уместна лишь в мифологи¬ ческих сюжетах: вы видите сверхчеловеческие существа, сохраняющие полное сходство с человеком, но человеком идеализированным и обожествленным. Откажитесь от обожествления — и вам придется отказаться от обнажен¬ ной натуры. Художники, считавшие возможным прибегать к ней, впадали в странное заблуждение, ибо полотно, в отличие от мрамора с его неподвижностью и отсутствием цвета, не скрадывает наготу. В живописи идеал должен воплощаться в благородном человеческом лице, и только в нем. Надо признать, что с искусством скульптуры одеж¬ ды сочетаются плохо; кроме того, искусство это носит мо¬ нументальный и общественный характер: памятники воз¬ двигают героям, великим людям; но если вы не хотите обожествлять человека, забудьте об обнаженной натуре. 91
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Искусство живописи более терпимо к деталям частной жизни: в нем меньше идеального, ибо оно лишено непо¬ движности того рода, что выдает существо, возвысив¬ шееся над страстями человеческими; поэтому оно лучше отвечает потребностям всех слоев общества. Романтический гений и гений живописи — братья, пришедшие на смену гению скульптуры и классическому гению, старинным монархам, к священному праху кото¬ рых мы относимся с привычным почтением, хотя уже презрели их законы. Долгое время подчинение классиче¬ скому игу осуществлялось без принуждения и, следова¬ тельно, нисколько не стесняло свободу. Ныне дух чело¬ веческий, по-прежнему независимый, восстает против этой добровольной покорности, удел которой — выродить¬ ся в раболепное подражание. Одним словом, классический гений исчерпал себя, как и все прочие традиции. Он обогатил царство воображе¬ ния всеми идеями и чувствами, какими должен был обо¬ гатить. Миссия его выполнена. Но перед тем как перейти к другой теме, я не могу не отметить, сколь пристального внимания заслуживают последние труды г-на Рейнуара. Своего рода забвение, которому мы до сих пор предавали памятники нашего романского языка, связано, как я уже не раз замечал на этих страницах, с непостижимым и прискорбным пре¬ зрением к нашему прошлому. Хотя уже безусловно слиш¬ ком поздно извлекать из подобных изысканий ту пользу, какую мы могли бы извлечь из них в другое время, все же заполнение значительного пробела в истории литера¬ туры средних веков не будет единственной заслугой этих изысканий; они послужат также выявлению связей меж¬ ду различными языковыми традициями. Почтенный г-н д’Аженкур посвятил свою долгую жизнь заполнению подобного пробела в истории изящ¬ ных искусств, и его труды возымеют то же действие. Г-н Катремер де Кенси уже раздвинул перед нами го¬ ризонты искусства, причем искусства древних43. Мыс¬ ленной реконструкцией Фидиева Юпитера Олимпийско¬ го44 он в определенном смысле перешагивает пропасть, .разделяющую гений скульптуры и гений живописи,— следствие того, что прервалась связующая их традиция. В нашу эпоху наука должна помогать инстинкту и направлять его. Нам нужно вернуться к истокам и со¬ 92
П. С. БАЛЛАНШ. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ брать материалы для заполнения пробелов в летописи духа человеческого. Не будем говорить ни что все кончено, ни что мы обя¬ заны возвратиться на путь подражания классическим образцам, как мы его понимали до сих пор. Феникс, сго¬ ревший в таинственном пламени, возродится из своего нетленного пепла45. Искусство должно остаться достойным украшением общества.
ФРАНСУА РЕНЕ ДЕ ШАТОБРИАН ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПОЭТИКА ХРИСТИАНСТВА Книга первая ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА ХРИСТИАНСКИЕ ЭПОПЕИ Глава вторая Общий взгляд на поэмы, или Христианское чудесное сменяет мифологию.— Данте.— «Освобожденный Иерусалим> Сначала изложим несколько основных принципов. Во всякой эпопее первое и самое важное место долж¬ ны занимать люди и их страсти К Поэтому любая поэма, где религия оказывается глав¬ ным, а не второстепенным предметом повествования, где чудесное составляет содержание картины, а не ее фон, изначально порочна2. Если бы Гомер и Вергилий сосредоточили действие своих поэм на Олимпе, то поэмы их с трудом можно было бы дочитать до конца. Поэтому несправедливо обвинять христианскую религию в том, что поэмы, главные герои которых — существа сверхъестественные, растянуты; рас¬ тянутость эта проистекает из порочности самой компо¬ зиции. Развивая эту мысль, мы увидим, что чем стара¬ тельнее поэт, создающий эпопею, придерживается золо¬ той середины между божественным и человеческим, тем лучше он овладевает умением, говоря словами Депрео, развлекая, поучать,— умением, необходимым поэту в первую очередь3. 94
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИП ХРИСТИАНСТВА Если пренебречь несколькими поэмами, написанными на народной латыни4, первой эпической поэмой следует считать «Божественную комедию» Данте. Своими красо¬ тами это причудливое произведение почти полностью обя¬ зано христианской религии; недостатки его — следствия эпохи и дурного вкуса автора5. В изображении трога¬ тельного и ужасного Данте, быть может, не уступает са¬ мым великим поэтам. Подробнее мы поговорим об этом позже. В истории нового времени есть всего два предмета, достойных эпической поэмы,— крестовые походы и от¬ крытие Нового Света; Мальфилатр намеревался воспеть второй из них; музы до сих пор оплакивают безвремен¬ ную кончину юного поэта, не успевшего исполнить наме¬ ченного. Однако у этого сюжета есть недостаток — он чужд душе француза. А ведь не подлежит сомнению, что нужно либо черпать сюжеты в древности, либо, если вы¬ бор пал на новую историю, воспевать собственную нацию. Крестовые походы вызывают в памяти «Освобожден¬ ный Иерусалим»: поэма эта превосходна по своей ком¬ позиции. Она учиг, как сочетать предметы изображения, не смешивая их между собою: мастерство, с которым Тассо переносит вас с поля битвы к любовной сцене, от любовной сцены на совет, с крестного хода в волшебный замок, из волшебного замка в военный лагерь, от штур¬ ма в грот отшельника, из шума осажденного города в ти¬ шину пастушеской хижины,— мастерство это достойна восхищения. Характеры нарисованы не менее искусно: жестокость Арганта противопоставлена великодушию Танкреда, величие Сулеймана — блеску Ринальда, муд¬ рость Готфрида — хитрости Аладина; даже отшельник Петр, как заметил Вольтер, составляет прекрасную про¬ тивоположность волшебнику Йемену. Что же касается женщин, то Армида воплощает кокетство, Эрминия — чувствительность, Клоринда — равнодушие6. Если бы Тассо изобразил еще и мать, круг женских характеров был бы исчерпан. Быть может, причину этого упущения следует искать в природе таланта Тассо, в котором было более волшебства, чем правды, и более блеска, чем неж¬ ности. Гомер кажется одаренным всеобъемлющим гением, Вергилий — чувством, а Тассо — воображением. Никто не стал бы сомневаться, какое место присудить итальян¬ 95
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА скому поэту, будь его грезы столь же трогательны, что и вздохи Мантуанского лебедя. Но Тассо редко удаются описания чувств; а поскольку движения души есть самое прекрасное в человеке, то он неизбежно уступает Верги¬ лию7. Разумеется, «Иерусалим» — изысканное поэтическое творение; в нем отразились нежный возраст, любовь и неудачи великого и несчастного человека, в юные годы создавшего этот шедевр; однако чувствуется, что поэт еще не созрел, чтобы исполнить высокое предназначение и стать автором эпопеи. Октава Тассо почти никогда не полна; стих, его недостаточно отделан и не может срав¬ ниться со стихом Вергилия, многократно закаленным в горниле муз. Нужно заметить также, что мысли Тассо не столь высокого рода, как мысли латинского поэта. Сочинения древних авторов отличает от сочинений авто¬ ров нового времени их врожденное благородство. У нас редкие ослепительные мысли окружены множеством ба¬ нальностей, у них же все мысли равно прекрасны и ка¬ жутся связанными узами родства: это группа детей Нио- беи, обнаженных, скромных, целомудренных, стыдливых, держащихся за руки с кроткой улыбкой и не имеющих иных украшений, кроме венка на голове. «Иерусалим», во всяком случае, доказывает, что мож¬ но создать превосходное произведение на христианский сюжет. Что же было бы, осмелься Тассо прибегнуть к христианскому чудесному во всем его величии? Но ему не хватило смелости. Из робости он изобразил в своей поэме жалкого колдуна, лишь вскользь упомянув о та¬ ких благодатных для эпопеи предметах, как гроб Госпо¬ день и Святая Земля. Та же робость послужила причиной неудачи в описании Небес. Его Ад во многом грешит дурным вкусом. Добавим, что он почти не обращался и к магометанству, между тем как обряды его мало извест¬ ны европейцам и потому вдвойне любопытны8. Наконец, он мог бы бросить взгляд на древнюю Азию, на столь прославленный Египет, на великий Вавилон, на гордый Тир9, на времена Соломона и Исайи. Удивительно, что муза его, ступив на землю Израиля, забыла об арфе Да¬ вида. Разве на холме Ливанском более не слышны го¬ лоса пророков? Разве тени их не являются порой под сенью кедров и сосен? Разве ангелы уже не поют на Гол¬ гофе и умолк поток Кедрон? Досадно, что Тассо ни еди¬ 96
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА ным словом не упомянул о патриархах: колыбель мира, будь она изображена на страницах «Иерусалима», произ¬ вела бы весьма сильное впечатление. Глава третья «Потерянный рай» «Потерянный рай» Мильтона, так же, как и «Ад» Данте, страдает недостатком, о котором мы уже гово¬ рили: чудесное здесь — предмет, а не движущая сила по¬ вествования; но в этой поэме мы находим красоты выс¬ шего порядка, проистекающие из самых основ нашей религии. Поэма открывается изображением ада; однако это начало не погрешает против Аристотелева правила про¬ стоты ,0. Столь удивительное здание нуждается в достой¬ ном портике, дабы раз и навсегда ввести читателя в не¬ изведанный мир. Мильтон — первый поэт, у которого, в противовес об¬ щепринятому правилу, эпопея завершается несчастьем главного героя. Осмелимся заметить, что печальный ко¬ нец поэмы гораздо более трогателен и значителен, неже¬ ли счастливый исход11; несчастье — удел человеческий. Есть даже основания полагать, Что развязка «Илиады» трагична. Хотя сын Пелея и добивается исполнения своих желаний, финал поэмы все же оставляет ощущение глу¬ бокой грусти*: не успели мы увидеть похороны Патрок- ла, как перед нами предстают Приам, выкупающий тело Гектора, Гекуба и Андромаха, предающиеся скорби, а впереди уже грядут смерть Ахилла и гибель Трои. Колыбель Рима — тема, без сомнения, великая, и Вер¬ гилий поступил мудро, избрав ее. Но что же сказать тог¬ • Это ощущение связано, быть может, с тем, что читатель испытывает со¬ чувствие к Гектору. Гектор в той же степени главный герой поэмы, что н Ахилл; » го недостаток «Илиады». Несомненно троянцы против воли поэта пробуждают симпатии читателей. Не случайно все драматические сцены происходят в стенах Илиона. Старый правитель, виновный лишь в чрезмерной любви к запятнавше¬ му себя сыну, благородный Гектор, знающий о преступлении брата, однако защи¬ щающий его; Андромаха, Астианакс, Гекуба — все они трогают душу, между тем как в лагере греков царят лишь скупость, коварство и жестокость; кроме того, современный читатель, сам того не сознавая, оказывается во власти воспомина« ний об «Энеиде» и невольно становится на сторону героев, воспетых Вергилием **· 4 Jfc 3779 97
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА да о поэте, рисующем катастрофу, жертвами которой яв¬ ляемся мы сами, о поэте, показывающем нам не основа¬ теля того или иного общества, но отца рода человече¬ ского? Мильтон не повествует нам ни о битвах, ни о похо¬ ронах, ни о военных лагерях, ни об осажденных городах; он открывает нам первые мысли Господа, сотворившего мир, и первые мысли человека, только что вышедшего из рук Создателя. Что может быть величественнее и трогательнее этих первых движений человеческого сердца? Адам пробуж¬ дается к жизни; глаза его открываются: он не знает, от¬ куда он явился. Он видит небеса; стремясь к их своду, он встает на ноги и возводит очи горе. Он ощупывает свои члены; бежит, останавливается; хочет заговорить и — говорит. Он называет все, что видит, он восклицает: «О ты, солнце, и вы, деревья, леса, холмы, долины, тва¬ ри!»— и имена, которые он нм нарекает,— это истинные имена. Но что говорит Адам солнцу, деревьям? «Солнце, деревья,— говорит он,— знаете ли вы имя того, кто соз¬ дал меня?» 13 Итак, первое чувство, испытанное челове¬ ком,— вера в существование Высшего Начала; первая потребность, которую он обнаруживает,— потребность в Боге! Как величествен здесь Мильтон! но возвысился ли бы поэт до этих мыслей, не будь он преисполнен истин¬ ной веры? Адаму является Бог; Творец говорит с творением; они беседуют об одиночестве. Опустим ход их рассуждений. «Одиноким Человеку быть//Нехорошо». Адам засыпает; Бог извлекает из груди нашего прародителя новое су¬ щество и представляет ему, когда тот пробуждается: «Дышала волшебством //Ее походка; небеса в очах //Си¬ яли; благородства и любви//Движенье было каждое полно. ...Имя ей — жена,/I От мужа взятая; вот почему// Он мать свою забудет и отца»14. Горе тому, кто не чув¬ ствует, что сам Бог продиктовал поэту эти слова! Мильтон продолжает воспевать величие человеческой природы, возвышенность основ христианства. В изобра¬ жении грехопадения проявляется весь характер женщи¬ ны. Ева — жертва самолюбия: она убеждена, что у нее достанет сил устоять против любого искушения; она про¬ сит Адама отпустить ее одну к цветнику. Это прелестное создание, именно по слабости своей считающее себя не¬ победимым, не знает, что достаточно одного слова, чтобы ее
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЯ ХРИСТИАНСТВА покорить его. Женщина в Писании всегда предстает ра¬ бой своей суетности. Дабы устрашить дев Иерусалима, Исайя говорит им: «Вы лишитесь ваших серег, и колец, и браслетов, и покрывал»15. Женщины не изменились и по сей день. Многие из них во время Революции не раз доказывали свой героизм; как скоро, однако, пала их добродетель, соблазненная балами, украшениями, празд¬ нествами. Такова одна из таинственных истин, скрытых в Писании: осудив женщину рожать в муках, Бог даро* вал ей великую силу, чтобы претерпевать боль, но в на¬ казание за ее проступок сделал ее падкой на наслажде¬ ния. Поэтому Мильтон называет женщину fair defect of nature — «прекрасным изъяном природы»16. Мильтоново описание грехопадения наших прароди¬ телей заслуживает внимания. У заурядного писателя мир непременно перевернулся бы в тот миг, когда Ева под¬ носит к губам роковой плод; Мильтон ограничился тем, что заставил землю, только что породившую смерть, из¬ дать стон: мы тем более поражены, чем менее это пора¬ зительно. Сколько грядущих бедствий скрыто в этом по¬ кое природыі Тертуллиан открыл нам, почему, несмотря на преступления людей, мир пребывает неколебим; при¬ чина тому — ТЕРПЕНИЕ Господа. Когда праматерь рода человеческого предлагает сво¬ ему супругу плод древа познания, наш праотец не посы¬ пает главу пеплом, не рвет на себе волосы, не издает воплей. Его охватывает ужас; он молчит, словно окаме¬ нев, и не сводит с Евы глаз. Он сознает тяжесть греха: если он ослушается Господа, то станет смертен; если же не нарушит закона, то сохранит бессмертие, но лишится своей подруги, которой отныне уготована могила. Он мо¬ жет отвергнуть плод — но сможет ли он жить без Евы? Сомнения длятся недолго: весь мир принесен в жертву любви. Вместо того, чтобы осыпать свою подругу упрека¬ ми, Адам утешает ее и принимает из ее рук роковое яб¬ локо. Преступление совершено, однако природа и теперь безмолвствует; лишь в сердце несчастной четы страсти пробуждают первые бури. Адам и Ева засыпают, но они уже утратили ту невин¬ ность, которая дарует сладкие грезы. Очнувшись от бес¬ покойного сна, они чувствуют себя как после тяжкой бес¬ сонницы (as from unrest). Тогда-то им и становится яв¬ ным их грех. «Что мы наделали? — восклицает Адам,— 4* «9
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА почему ты обнажена? Прикроем себя, чтобы никто Hè увидел нас такими». Но одежды не могут скрыть однаж¬ ды замеченной наготы 17. Тем временем весть о грехопадении достигает небес, и святая печаль охватывает ангелов; но that sadness mixt with pity did not alter their bliss, «скорбь, в глубоком состраданье растворясь, блаженство их нарушить не мог¬ ла». Сколько христианского смирения и возвышенной нежности в этих словах! Господь посылает Сына своего свершить суд над виновными: Судия опускается на зем¬ лю; он призывает Адама: «Где ты?-» — говорит он ему. Адам скрывается.— «Господи, я не осмеливаюсь пред¬ стать перед тобой, ибо я наг».— «Откуда известно тебе, что ты наг? Ты осмелился вкусить плод древа позна¬ ния?» Какой диалог! человеческий ум не в силах изобре¬ сти его. Адам исповедуется в своем преступлении. Бог выносит человеку приговор: «В поте твоего лица//Есть будешь хлеб, пока не отойдешь//Обратно в землю, из которой взят,//3ане ты прах и обратишься в прах». Он говорит женщине: «Ты детей рождать в болезни бу¬ дешь» 18. Вот история рода человеческого в нескольких словах. Мы не знаем, потрясен ли читатель так же, как мы; но, по нашему мнению, эта сцена столь необыкновен¬ на и возвышенна, что восхищению недостает слов. Ни один критик не в силах ее объяснить; ничто, созданное человеком, не может с нею сравниться. Сын Божий возвращается на небеса, оставив грешни¬ кам одежды. Тогда начинается знаменитый разговор Ада¬ ма и Евы, относительно которого утверждают, что в основу его Мильтон положил событие собственной жиз¬ ни— примирение с первой женой. Мы уверены, что вели¬ кие писатели запечатлевают в своих творениях собствен¬ ную жизнь, ибо хорошо описать можно только свою душу, наделив ею другого человека; гений черпает вдохновение в воспоминаниях 19. Ночью Адам в одиночестве удаляется под сень де¬ ревьев; даже воздух стал другим; от земли поднимаются холодные испарения, небо заволокли тучи, полыхают деревья, в которые попала молния; звери убегают, зави¬ дев человека; волк преследует ягненка, ястреб набрасы¬ вается на голубку; Адам предается отчаянию, он жаждет возвратиться в лоно земли. Но его охватывает сомнение... Что если в нем есть нечто, не подвластное смерти? что 100
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН» ГЕНИЯ ХРИСТИАНСТВА если жизнь, вдохнутая в него Господом, не может пре¬ кратиться? что если смерть не принесет ему избавле¬ ния? что если он осужден на вечные муки?20 Философия не вправе требовать красот более возвышенных, испол¬ ненных большего значения. Не только у поэтов антично- сти, но даже у моралистов мы не найдем столь величест¬ венных поводов для отчаяния. Ева услышала стоны супруга, она устремляется к нему; Адам отталкивает ее; Ева бросается к его ногам, орошает их слезами. Адам тронут, он утешает прама¬ терь рода человеческого. Дабы избавить потомство от вечных мук, Ева предлагает ему жить целомудренно или предать себя смерти. Это чисто женское проявление от¬ чаяния, столь же чрезмерное, сколь и благородное, по¬ трясает нашего прародителя. Что ответит он своей су^ пруге? «Ева, надежда, которую ты возлагаешь на могилу, и твое презрение к смерти доказывают мне, что в тебе есть нечто, не подвластное тлению»21. Несчастная чета решает обратиться к Богу и вверить себя вечному милосердию22. Адам и Ева падают ниц и смиренно обращают сердце и глас к тому, кто дарует прощение. Их мольбы достигают небесного престола, и Сын Божий представляет их своему Отцу. Справедливое восхищение вызывают в «Илиаде» Хромые Просьбы, сле¬ дующие за Обидой, дабы искупить содеянное зло23. Однако Мильтон на равных вступает здесь в соперничест¬ во с греческим поэтом: первые стоны раскаяния, вслед за которыми устремятся вскоре все вздохи мира; сми¬ ренные обеты, возносящиеся к Святейшему из святых вместе с дымом ладана; рыдания, на которые Предвеч¬ ному указует Искупитель рода человеческого; слезы, радующие небесных духов и трогающие самого Господа (столь могущественна первая молитва кающегося греш¬ ника!),— все эти красоты столь нравственны, столь тор¬ жественны, столь трогательны, что, быть может, их не затмить даже Просьбам певца Илиона. Всевышний уступает мольбам и дарует человеку ко¬ нечное спасение24. Мильтон с большим искусством вос¬ пользовался этой первой из тайн Писания; он постоянно напоминает об истории Бога, который от сотворения мира обрек себя на смерть, чтобы вырвать у смерти человека. Падение Адама становится трагичнее и больше впечат¬ ляет оттого, что сулит страдания Сыну Божию. 101
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Помимо этих красот, составляющих самую основу «Потерянного рая», в поэме есть много прекрасных под¬ робностей, перечисление которых заняло бы слишком много времени. Одно из главных достоинств Мильтона — в выразительности его слога. Все помнят «зримую тьму»25, «восхищенное молчание»26 и т. д. Когда эти смелые образы, подобно диссонансам в музыке, оправ¬ данны, они поражают своим блеском; однако истинный гений не станет злоупотреблять ими; погоня за такими образами оборачивается игрой словами, пагубной для языка и вкуса. Заметим также, что певец Эдема, следуя примеру пев¬ ца Авзонии27, обрел своеобразие, усвоив завоевания дру¬ гих писателей: своеобразен не тот, кто никому не подра¬ жает, но тот, кому никто не в силах подражать. Лучше всех этим искусством заимствовать красоты иного времени и приспосабливать их к нравам своей эпохи владел мантуанский поэт. Вспомните, например, как он вложил в уста матери Эвриала плач Андромахи о погибшем Гекторе. Гомер в этом отрывке, пожалуй, более непосредствен, чем Вергилий, который, впрочем, почерпнул у Гомера все наиболее впечатляющие подроб¬ ности: рукоделие, выпадающее из рук Андромахи, ее об¬ морок и т. д.28 (у Гомера есть и то, что отсутствует в «Энеиде»: простоволосая Андромаха, в предчувствии не¬ счастья вглядывающаяся в даль с крепостной стены)29. Но зато в эпизоде с Эвриалом больше трогательности и нежности. Любящая мать, единственная из всех троянок пожелавшая разделить судьбу сына, одежды, которые она ткала, теша свою материнскую любовь и пытаясь скрасить жизнь на чужбине, старость и одиночество, и которые стали ненужными, ибо с крепостного вала уже смотрит голова убитого юноши, и, наконец, femineo ululatu30 — все это создания души Вергилия, и ничьей иной. Плач Андромахи31 более долог и оттого произво¬ дит не столь сильное впечатление; плач матери Эвриа¬ ла 32 более краток и всем своим грузом обрушивается на душу. Это доказывает, что уже между эпохой Вергилия и эпохой Гомера существовало большое различие и что в эпоху первого из этих поэтов все искусства, и даже искусство любить, сделались более совершенными. 1102
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЯ ХРИСТИАНСТВА Глава четвертая О некоторых французских и иностранных поэмах Даже если бы христианство дало поэзии только «По¬ терянный рай», даже если бы его духом не были проник¬ нуты ни «Освобожденный Иерусалим», ни «Полиевкт», ни «Эсфирь», ни «Аталия», ни «Заира», ни «Альзира»33, уже и тогда можно было бы утверждать, что оно благо¬ приятствует музам. Прежде чем перейти от «Потерянного рая» к «Генриаде», скажем несколько слов о некоторых французских и иностранных поэмах. Замечательные отрывки из «Людовика Святого» отца Лемуана столь часто приводились в пример, что мы не станем повторять их здесь. Поэма эта не отделанна, од¬ нако в ней встречаются такие прекрасные строки, каких не найти и в «Иерусалиме». Мрачное воображение ее автора в одно мгновение переносит нас в Египет — землю воспоминаний и гробниц, пережившую фараонов, Пто¬ лемеев, христианских отшельников и султанов-языч- ников. О «Девственнице» Шаплена, «Моисее спасенном» Сент-Амана и «Давиде» Кора ныне помнят лишь благо¬ даря Буало34. Однако из чтения этих поэм можно из¬ влечь некоторую пользу; в особенности заслуживает вни¬ мания «Давид». Пророк Самуил рассказывает Давиду историю царей Израильских: Узнай же,— рек святой,— что властелина злого Могучий царь царей всегда карал сурово: Навек запомнят все, как Божий гнев постиг Недавно правивших Израилем владык. Так, Илий, скинии священник богоданный, Для прорицания и для суда избранный, Отечество бы спас по ревности своей, Когда б не породил негодных сыновей. Но возгремел Господь на нечестивцев тех, Надменных сыновей, столь возлюбивших грех, И повелел Господь посланнику святому Вещать погибель им и Илиеву дому. О небо! Приговор ужасный услыхав, Узнал священник, сколь он пред тобой неправ, Я видел, как страдал и сокрушался Илий, Потоки слез его мое чело кропили 103
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Эти строки замечательны тем, что весьма хороши именно как стихи. Финал их достоин великого поэта. История Руфи, рассказанная в пещере, где похороне¬ ны древние патриархи, отмечена простотой. Понстине, супруг с супругой был сравним И чистою душой и жребием благим. Наконец, иногда Кора удаются описательные стихи. Выразителен образ солнца: Сколь убывал, всходя, блиставший солнца шар, Столь возрастал его невыносимый жар. Сент-Аман, которого Буало назвал небесталанным, что в устах автора «Поэтического искусства» звучало по¬ чти как похвала36, тем не менее уступает Кора. Компо¬ зиция «Моисея спасенного» рыхла, стих его слаб и про¬ заичен, стиль грешит обилием антитез и дурным вкусом. Однако в поэме есть несколько мест, проникнутых иск¬ ренним чувством; по всей вероятности, это и смягчило создателя «Поэтического искусства». Было бы бесполезно останавливаться на «Араукане» с ее тремя частями и тридцатью пятью песнями основного текста, не считая дополнительных песен «Дона Диего де Сантистеван Охозио»37. Будучи начисто лишено хри- стианского чудесного, произведение это есть лишь исто¬ рическое повествование о событиях, происшедших неко¬ гда в горах Чили. Самое интересное в поэме то, что Эрсилья, воин и поэт, изобразил в ней себя. «Араукана» написана октавами, подобно «Роланду» и «Иерусалиму». Итальянская литература в то время задавала тон многим европейским литературам. Эрсилья в Испании и Спенсер в Англии писали октавами и подражали Ариосто во всем вплоть до вступления в поэму. Эрсилья пишет: No las damas, amor, no gentilezas, De cavalieros canto enamorados. Ni las muestras, regalos y ternezas De amorosos afectos y cuydados: Mas el valor, los hechos, fas proezas De aquellos Espanoles esforçados, Que a la cerviz de Araiico no domada Pusieron duro yugo pôr la espada **. Прекрасен для эпопеи и сюжет «Лусиад»39. Трудно понять, почему такой гений, как Камоэнс, столь немного 104
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН*-· ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА извлек из него. Но в конце концов нельзя забывать, что этот эпический поэт был первым поэтом нового времени«, что он жил в варварский век, что у него встречаются стихи трогательные *, а подчас и величественные и что, наконец, он был несчастнейшим из смертных41. Мысль, что хорошие произведения могут быть созданы лишь че¬ ловеком несчастным,— софизм, порожденный нашим жестоким веком; неверно, что можно хорошо писать, страдая42. Те, кто посвящают себя служению муз, более ранимы, чем люди обыкновенные; мощный гений скоро разрушает тело, в которое он заключен; судьба великих душ подобна судьбе великих рек — они подмывают свои берега. Смешение в поэме Камоэнса христианства с языче¬ ской мифологией избавляет нас от необходимости гово¬ рить о чудесном в ней. Ошибка Клопштока заключалась в том, что он сделал чудесное предметом своей поэмы. Его главный герой — Бог; такой герой не может пробудить трагического со¬ страдания. Однако в «Мессиаде» есть несколько пре¬ красных мест* Эпизод с двумя влюбленными, воскрешен¬ ными Христом43, исполнен прелести, которой лишены языческие мифы. У древних мы не встретим героев, вы¬ рванных из рук смерти, если не считать Алкесты, Иппо¬ лита и Эра из Памфилии **. Чудесное в «Мессиаде» многообразно и величествен^ но. Планеты, населенные сверхъестественными существа¬ ми, сонм ангелов, духи тьмы, еще не родившиеся или уже завершившие свое земное существование души погру¬ жают нас в бесконечность. Характер Абадонны, кающе¬ гося ангела,—счастливое изобретение. Клопштоку при¬ * Мы м здесь не можем согласиться с критиками; по нашему мнению, эпн- вод с Инес исполнен чистоты и трогательности, но далеко не столь замечателен, как утверждают иные из них 40. ** В 10-й книге «Государства» Платона. Так было сказано в первом издании «Гения христианства». За это время г-н Буассонад, один из лучших наших филоло« >©в, столь же образованный, сколь и учтивый, прислал мне заметки о людях язы¬ ческой древности, воскрешенных волею богов или искусством Асклепия: «Аскле~ ний, ожививший Ипполита, совершил и другие чудеса. Аполлодор (Библ., 111» 10, 3), опираясь на свидетельства разных азторов, говорит, что Асклепий возвра¬ тил к жизни Капанся, Ликурга, Тиндарея, Гименея, Главка. Автор схолий к «Ал* нсстиде» Еврипида приводит слова Телезарха о попытке Асклепия воскресить Ориона». 105
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА надлежит также честь создания дотоле неизвестных ми¬ стических серафимов. Гесснерова «Смерть Авеля» — творение, исполненное трогательного величия. К сожалению, ему присуща та идиллическая слащавость, без которой немцы не могут обойтись, заимствуя сюжеты из Священного писания. Их поэмы нарушают один из самых важных законов эпопеи — правдоподобие нравов — и превращают цар¬ ственных пастырей Востока в простодушных пастухов Аркадии. Что же до автора поэмы «Ной»44, он не смог совла¬ дать с богатством избранного сюжета. Меж тем для че¬ ловека, одаренного могучим воображением, описание допотопного мира явилось бы славным поприщем. Не пришлось бы даже самому изобретать все чудеса: бога¬ тую жатву можно было бы собрать, перелистав «Кри¬ тия»45, хронику Евсевия, несколько трактатов Лукиана и Плутарха. Скалигер приводит отрывок из ГІолигисто- ра, где речь идет о неких табличках, написанных еще до потопа и хранившихся в Сиппаре46,— очевидно, том же самом, что и Сипфара Птолемея *. Музы говорят на всех языках и понимают все наречия; чего только не почерп¬ нули бы они из этих табличек! Глава пятая «Г енриада» Если мудрый замысел, живое и стремительное повест¬ вование, прекрасные стихи, отточенный стиль, хороший вкус, лишенный погрешностей слог — это все, что нужно для эпопеи, то «Генриада» — творение совершенное; од¬ нако этих качеств недостаточно: необходимо еще, чтобы в поэме шла речь о событиях героических и сверхъестест¬ венных. Но разве мог Вольтер, чьи усилия были постоян¬ но направлены на уничтожение христианского чудесного, счастливо использовать его в своем творчестве? И все же * Если только не возводить слово «Сип пар» к древнееврейскому Sep her — библиотека. Иосиф Флавий в «Иудейских древностях» говорит о двух столпах» одном из кирпича, другом из камня, на которых сыновьи Сифа запечатлели сумму познаний человеческих, дабы они не погибли во время потопа, предсказанного Адамом. Эти столпы простояли еще много лет после смерти Ноя *г. 106
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА самыми поразительными эпизодами своей поэмы, равно как и самыми прекрасными сценами своих трагедий, ав¬ тор «Генриады» обязан той религии, против которой бо¬ ролся,— так велико могущество христианских идей. Философия умеренности, бесстрастная и строгая мо¬ раль приличествуют музе истории; но эпопее этот дух суровости не пристал. Когда Вольтер в начале поэмы восклицает: Святая Истина, сойди с высот небесных] — он, как нам кажется, допускает ошибку. Эпическая по¬ эзия На мифе зиждется и вымыслом живет Тассо, писавший поэму на христианский сюжет, создал, вслед за Платоном и Лукрецием *, чарующие строки: Sai, che la corre il mondo, ove più versi Di sue dolcezze il lusinghier Parnasso, etc50. «Без лжи нет и поэзии»51,— сказал Плутарх**. Неужели в лесах полуварварской Франции нельзя было найти какой-нибудь старинный замок с галереями, подземельями, увитыми плющом башнями — замок, с ко¬ торым связано множество чудесных легенд? Неужели чащи лесов и лощины не скрывали какой-нибудь готиче¬ ский храм? Неужели в горах Наварры ни один друид не пел под сенью священного дуба, на берегу потока, под завывания бури о старинной Галлии и не оплакивал мо¬ гил ее героев? Я уверен, что при Франциске I какой-ни¬ будь рыцарь тосковал в своем замке по турнирам былых времен и той эпохе, когда Франция шла войной на нече¬ стивых и неверных. Какими сюжетами богата история нидерландской революции53, происходившей одновремен¬ но с заговором Лиги54 и, так сказать, родственной ей! Голландцы завоевывали Индию, а Филипп получал пер¬ • «Подобно врачу, который, чтобы спасти больного, подмешивает к прият¬ ным напиткам лекарства, могущие вылечить его, а в ту пищу, которая ему вредна, бросает, напротив, горькие вещества...»4·. ** Если нам возразят, что Тассо тоже призывал Истину **, мы ответим, что он делал это не так, как Вольтер. Истина Тассо — муза, ангел, нечто неопреде¬ ленное, безымянное, христианский дух, а не олицетворенная Истина из «Ген- риады». 107
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА вые сокровища из Перу; даже Колиньи послал экспеди¬ цию в Каролину55; героем трогательнейшего эпизода «Генриады» мог стать и шевалье де Гург: эпопея долж¬ на заключать в себе целый мир. Европа того времени являла взору поэта самые вы¬ разительные контрасты: нация пастухов в Швейцарии со¬ седствовала с нацией торговцев в Англии и нацией ху¬ дожников в Италии; Франция, в свою очередь, пережи¬ вала тогда эпоху, наиболее благоприятную для эпической поэзии, переходную эпоху, когда старые нравы умирают, а новые еще только рождаются; и Вольтер правильно поступил, избрав ее предметом своей эпопеи56. Срок жизни варварства истекал, загоралась заря века Людо¬ вика; Малерб уже пришел, и победные гимны этого ге¬ роя, бывшего и певцом и рыцарем, звали Францию на бойб7. Уже было признано, что характеры в «Генриаде»—^ не более чем портреты58; этот род живописи, первые образцы которого появились в Римской империи в пе¬ риод ее упадка, был, пожалуй, возвеличен сверх меры. Самый превосходный портрет лишен эпичности; он непо¬ движен и бесстрастен. Иные сомневаются также в том, что в «Генриаде» в достаточной мере соблюдено правдоподобие нравов59. Герои поэмы излагают прекрасными стихами основы фи¬ лософии Вольтера; но похожи ли эти герои на воинов XVI века? Позволим себе заметить, что, коль скоро речи сторонников Лиги проникнуты духом вольтеровской эпо¬ хи, то и действовать эти персонажи должны, как люди XVIII века. Вспомним Гомера: он не наводнял «Илиаду» утомительными проповедями60. Что же до чудесного, то оно, если не ошибаюсь, почти полностью отсутствует в «Генриаде». Не будь нам из¬ вестна злополучная доктрина, парализовавшая поэтиче¬ ский гений Вольтера, мы бы не поняли, как смог он предпочесть аллегорические божества христианскому чудесному. Лишь те места его сочинений, где в нем гово¬ рит не философ, а христианин, проникнуты некоторой теплотой: стоило ему обратиться к религии, источнику всякой поэзии, как источник забил ключом. Клятва шестнадцати в подземелье, появление призра¬ ка Гиза, вручающего кинжал Клеману61,— вот эпизоды, почерпнутые в суевериях того невежественного и несчаст- 108
Ф. Р. ДВ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА Horo века, что избран автором эпопеи, и в высшей сте¬ пени отвечающие ее духу. Еще одно заблуждение Вольтера, пожалуй, состоит в том, что он подменил религию философией. Его Предвечный, разумеется, весьма справедливый бог, с одинаковым беспристрастием судящий бонзу и дер¬ виша, иудея и магометанина; но того ли ожидали мы от музы поэта? Разве не надеялись мы, что она подарит нам поэзию и поведает о христианских небесах, песнопениях, Иегове, наконец, о mens divinior62, религии? Отказавшись воспевать священное воинство, армию мучеников и ангелов, Вольтер сам заглушил наиболее звучную струну своей лиры, хотя на этом пути он мог бы покрыть себя славой. Среди наших святых мучениц он нашел бы существа, не уступающие в могуществе антич¬ ным богиням, имена, не менее сладостные, чем имена граций. Как жаль, что он ни словом не упомянул о пас¬ тушках, обращенных в награду за добродетели в добрые божества; о тех святых Женевьевах, что с высот небес¬ ных покровительствуют империи Хлодвига и Карла Ве¬ ликого, вооруженные одним лишь пастушеским посохом! Как, должно быть, отрадно музам видеть, что умнейший и мужественнейший из народов поклоняется Деве про¬ стоты и мира. Кому обязана Галлия своими трубадура¬ ми, своей непосредственностью и склонностью к изящно¬ му, как не пастушеской песне, как не невинности и кра¬ соте своей покровительницы? Здравомыслящие критики заметили, что в Вольтере два человека: один исполнен вкуса, познаний, рассуди¬ тельности; другой грешит прямо противоположными свой¬ ствами63. Мы не станем утверждать, что автор «Генриа- ды» был одарен гением столь же мощным, сколь и гений Расина; однако ум его был, пожалуй, более разносторо- нен, а воображение более гибко. К несчастью, наши дея¬ ния не всегда соответствуют нашим возможностям. Будь Вольтер, подобно автору «Аталии», вдохновлен религией, изучи он, подобно Расину, творения отцов церкви и древ¬ ность; не пожелай он объять все жанры и все темы, в по¬ эме его было бы больше чувства, а проза его приобрела бы благопристойность и значительность, которых ей слишком часто недостает64. Этот великий человек имел несчастье провести свою жизнь в кругу посредственных сочинителей, которые, будучи всегда готовы рукоплескать 109
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ему, не могли уберечь его от заблуждений. Отрадно пред¬ ставить себе Вольтера попавшим в общество людей, по¬ добных Паскалю, Арно, Николю, Буало, Расину: вот когда ему пришлось бы изменить свою манеру. В Пор- Рояле фернейские шутки и богохульства вызвали бы воз¬ мущение65; там презирали творения, созданные в спеш¬ ке; там трудились на совесть и ни за что на свете не за¬ хотели бы обмануть доверие публики, предлагая ее вни¬ манию поэму, не стоившую ее автору по меньшей мере двенадцатилетнего труда 66. Но самое удивительное, что увлечение учеными занятиями не мешало этим людям исполнять вплоть до мелочей свой долг перед религией, а также проявлять в светской беседе учтивость, достой¬ ную их великого века. Вот школа, которая была необходима Вольтеру. Двой¬ ственный гений, вызывающий одновременно и восхище¬ ние и ненависть, делает его достойным жалости. Он соз¬ дает и разрушает, подает самые противоречивые приме¬ ры и советы: то превозносит до небес век Людовика XIV, то выискивает мелочи, компрометирующие великих лю¬ дей этого века67; то курит фимиам античности, то изде¬ вается над нею; в семидесяти томах он преследует ту, которую называет «гадиной»68, а между тем самые пре¬ красные места его творений вдохновлены именно рели¬ гией. Не успеете вы восхититься его воображением, как блеск ложных рассуждений разрушает очарование, ума¬ ляет душу и суживает кругозор. Во всех своих произве¬ дениях, за исключением нескольких шедевров, он отме¬ чает лишь комическую сторону вещей и нравов и выстав¬ ляет человека в отвратительно смешном свете. Его из¬ менчивость чарует и утомляет; он то вызывает восхище¬ ние, то внушает отвращение; нельзя сказать, каков он на самом деле: можно было бы назвать его безрассудным, не будь он столь мудр, и жестоким, не соверши он столь¬ ких благодеяний. Он постоянно богохульствует, но и у него проглядывает ненависть к софистам. Любовь к искусствам и литературе, ко всему великому была зало¬ жена в нем от природы, и нередко, говоря о римской ку¬ рии, он не мог сдержать восхищения69. Самолюбие за¬ ставляло его в течение всей жизни играть роль, для ко¬ торой он не был создан и которая была недостойна его. Действительно, он не имел ничего общего с господами Дидро, Рейналем и д'Аламбером. Изысканность поведе¬ но
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА ния, прекрасные манеры, любовь к светскому обществу и особенно человеколюбие сделали бы его, по всей ве¬ роятности, одним из главных противников революцион¬ ного правления70. Он был решительным сторонником твердого государственного строя, хотя безотчетно подры¬ вал его основы, нападая на религию. Вернее всего было бы сказать о нем так: его неверие помешало ему достичь той высоты, к какой звали его природные способности, а произведения его, за исключением легкой поэзии, ниже его истинного таланта; этот пример должен навсегда все¬ лить страх во всякого, кто вступает на литературное поприще. Вольтер столько раз оказывался во власти заблуждений, был столь непостоянен в стиле и сужде¬ ниях лишь потому, что был лишен мощного противове¬ са— религии: его пример доказывает, что степенное по¬ ведение и благочестивые мысли угоднее музам, нежели прекрасный гений. Книга вторая ПОЭЗИЯ в ЕЕ ОТНОШЕНИИ К ЛЮДЯМ. ХАРАКТЕРЫ Глава первая Характеры природные Теперь мы перейдем от общего обзора эпопей к под¬ робному рассмотрению их поэтического своеобразия. Прежде чем изучать характеры общественные, например характеры священника или воина, обратимся к характе¬ рам природным, таким, как характеры супруга, отца, ма¬ тери и др., и будем исходить из одного неопровержимого утверждения. Христианство — религия, можно сказать, вдвойне мо¬ гущественная: ее заботят и наша духовная и наша плот¬ ская природа; она сближает тайны Всевышнего и тайны человеческого сердца; открывая истинного Бога, она от¬ крывает истинного человека. Эта религия не может не благоприятствовать описа¬ нию характеров в большей степени, нежели та, что вовсе не стремится проникнуть в тайну страстей. Прекрасней¬ шая часть поэзии — часть драматическая — не находила никакой опоры в политеизме; мифология не заботилась Ш
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА о нравственности *. Ни языческий бог, выезжавший на колеснице, ни жрец, совершавший жертвоприношение, не учили тому, что есть человек, откуда он приходит и куда уходит, каковы его склонности и пороки, что суж¬ дено ему в этом мире и в мире ином. В христианстве, напротив, религия и нравственность едины. Священное писание раскрывает наше происхож¬ дение, объясняет нашу природу; все христианские таин¬ ства говорят нам о нашей судьбе; ради нас принес себя в жертву Сын Божий. В христианстве — от Моисея до Иисуса Христа, от апостолов до поздних отцов церкви — все являет нам внутреннего человека, все стремится рас¬ сеять мрак, которым он окутан: именно христианское уче¬ ние, в отличие от ложных религий, отделявших Творца от творения, навсегда объединило Бога и человека. Таково неоценимое преимущество христианской рели¬ гии; поэтам давно пора признать его, вместо того чтобы упорно чернить эту религию. Ибо она (как мы попытаем¬ ся показать в дальнейшем), не уступая политеизму в изображении чудесного и сверхъестественного, порож¬ дает, кроме того, нравственную драматическую поэзию, каковой политеизм был лишен. Подкрепим эту истину примерами и сопоставлениями, дабы чары божественнейшего из искусств возвратили нас к религии наших отцов. Мы начнем изучение природных характеров с харак¬ теров супругов и противопоставим супружеской любви Адама и Евы супружескую любовь Улисса и Пенелопы2. Никто не сможет обвинить нас в том, что мы умышленно избрали посредственный античный сюжет, дабы оттенить блеск сюжета христианского. Глава вторая Супруги.— Улисс и Пенелопа После того как Улисс убивает женихов, Евриклея спешит разбудить Пенелопу. Поначалу та не верит чуде¬ сам, о которых ей рассказывает кормилица. Однако ...перешедши Двери высокий порог и в палату вступив, Пенелопа Села там против супруга, в сиянье огня, у противной Светлой стены; на другом он конце у колонны, потупив 112
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЯ ХРИСТИАНСТВА Очи, сидел, ожидая, какое разумная скажет Слово супруга, его там своими глазами увидя. Долго в молчанье сидела она; в ней тревожилось сердцеэ. Телемах укоряет мать за холодность; Улисс с улыб¬ кой прощает Пенелопу. Царица все же колеблется и, дабы испытать Улисса, велит приготовить ему ложе за порогом супружеской спальни. Тогда герой восклицает: Кто же из спальни ту вынес кровать?.. ...я, не иной кто, своими руками Сделал ее. На дворе находилася маслина с темной Сению, пышногустая, с большую колонну в объеме; Маслину ту окружил я стенами из тесаных, плотно Сложенных камней; и, свод на стенах утвердивши высокий, Двери двустворные сбил из досок и на петли навесил; После у маслины ветви обсек и поблизости к корню Ствол отрубил топором, а отрубок у корня, отвсюду Острою медью его по снуру обтесав, основаньем Сделал кровати, его пробуравил, и скобелью брусья Выгладил, в раму связал и к отрубку приладил, богато Золотом их, серебром и слоновою костью украсив, и далее4. <...> Эта сцена узнавания — быть может, одно из прекрас¬ нейших творений античного гения. Сидящая в молчании Пенелопа, недвижный Улисс у подножия колонны, покои, освещенные пламенем очага,— это ли не готовое живо¬ писное полотно, в равной мере простое и величественное. Что же приведет к узнаванию? Воспоминание о супруже¬ ском ложе! Описание этой кровати, сделанной руками царя из ствола маслины, древа мира и мудрости, достой¬ ного основания ложа, на котором не возлежал ни один мужчина, кроме Улисса,— еще одно чудо. Страстный по¬ рыв, сопровождающий узнавание супругов; трогательное сравнение вдовы, вновь обретающей утраченного супру¬ га, с потерпевшим кораблекрушение мореплавателем, лицезреющим землю; супружеская чета, направляющая¬ ся при свете факелов в свои покои; любовные утехи, пе¬ ремежающиеся с рассказом о минувших горестях и радостной болью; двойное наслаждение оттого, что на¬ стоящее прекрасно, а все невзгоды — позади; сон, посте¬ пенно смыкающий вежды и уста Улисса, Пенелопа, вни¬ мающая его рассказу,— в этих картинах также видна рука великого мастера; их невозможно переоценить5. Можно было бы предпринять интересное исследова¬ ние: представить, как передал бы тот или иной эпизод из 113
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА произведения древнего автора автор современный. На¬ пример, об описанной выше сцене мы узнали бы, по всей вероятности, не из диалога Улисса и Пенелопы, а из рас¬ сказа самого поэта. Автор не преминул бы уснастить свое повествование философскими размышлениями, яркими стихами, остроумными замечаниями. Вместо этого уто¬ мительного блеска Гомер предлагает вашему взору двух супругов, которые встречаются после двадцатилетней разлуки так спокойно, словно расстались только вчера. В чем же красота изображенного? в истине. В творениях современных авторов, как правило, боль¬ ше учености, утонченности, непринужденности, даже тро¬ гательности, нежели в творениях древних. Но у античных авторов больше простоты, величия, трагичности, широты и, главное, истины®. Вкус их более безупречен, вообра¬ жение более благородно; они заботятся лишь о целом, пренебрегая украшениями: пастух сетует, старец повест¬ вует, герой сражается,— им достаточно этого для целой поэмы, непритязательной и, однако, более насыщенной, чем наши романы, перегруженные событиями и персона¬ жами7. Очевидно, литература шла по тому же пути, что и живопись: палитра современного поэта отличается бес¬ конечным разнообразием цветов и оттенков; древний поэт писал свои картины тремя красками Полигнота. Латинянам, жившим позже греков, но раньше нас, были свойственны обе манеры одновременно: они схожи с гре¬ ками простотою фона, а с нами подробностью описаний8. Быть может, на этой счастливой гармонии двух вкусов и зиждется совершенство Вергилия. Рассмотрим теперь картину любви наших прародите¬ лей: Ева и Адам, изображенные слепым поэтом Альбио¬ на, составят достойную параллель Улиссу и Пенелопе, воспетым слепым сыном Смирны. Глава третья Супруги (продолжение).— Адам и Ева Сатана проник в земной рай. Среди новосозданных живых существ ...два, стоймя держась, как боги, Превосходили прочих прямизной И благородством форм. <...^> 114
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА Наши прародители удаляются к ручью под сень де¬ ревьев. Они приступают к вечерней трапезе; вокруг них резвятся новосозданные твари. Сатана, принявший облик одной из них, созерцает супругов и — восхитительный штрих! — их красота и невинность вкупе с мыслью о не¬ счастьях, которые по его воле придут на смену их бла¬ женству, едва ли не умиляют его. Тем временем Адам и Ева мирно беседуют у ручья, и Ева так говорит своему супругу: Я вспоминаю часто день, когда Очнулась я впервые, осознав Себя покоющейся на цветах, В тени лисгвы, дивясь: кто я такая, Где нахожусь, откуда я взялась? <·.♦> Сотворив молитву, Адам и Ева удаляются на брачное ложе. Они скрываются во мраке кущи и опускаются на постель из цветов. Тогда, словно остановившись на по¬ роге их жилища, поэт возносит к усыпанным звездами небесам гимн супружеству. Эту великолепную эпиталаму он, по образцу древних, начинает без приуготовлений, в порыве вдохновения: Хвала тебе, о, брачная любовь, Людского рода истинный исток, Закон, покрытый тайной!9 Так запевает тотчас после гибели Гектора войско гре¬ ков: «Добыли светлой мы славы! Повержен божествен¬ ный Гектор!»10 Так внезапно восклицают у Вергилия са- лии 11 на празднике Геркулеса: «Ты, кто стрелами на¬ стиг, необорный, Гилея и Фола — //Тучи двувидных сы¬ нов» 12, и далее. Гимн этот является последним штрихом в картине Мильтона и завершает живописание любви наших пра¬ родителей *. Мы не боимся упреков в обильном цитировании. «Во всех поэмах,— говорит Вольтер,— любовь почитается слабостию; у одного Мильтона она предстает доброде¬ телью. Поэт сумел приподнять целомудренной рукою за¬ * Есть еще один эпизод, где изображена эта любовь: в книге ѴШ Адам пове¬ ряет Рафаилу первые ощущения жизни, передает ему свою беседу с Богом об оди· ночестне. рассказывает о сотворении Евы и первой встрече с ней. Отрывок этот нисколько не уступает только что приведенному и также обязан своей красотоА святой и чистой религии. 115
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА весу, скрывающую обычно любовные утехи. Он перено¬ сит читателя в сад блаженства и, кажется, приобщает его к безгрешным наслаждениям Адама и Евы. Он возвы¬ шается не над природой человека вообще, но над приро¬ дой падшего человека: и как нет примера подобной люб¬ ви, так нет примера и подобной поэзии» 13. Если сравнить любовь Улисса и Пенелопы с любовью Адама и Евы, то окажется, что простота Гомера более наивна, простота же Мильтона более величественна. В Улиссе, хотя он царь и герой, есть все же что-то грубо¬ ватое; его хитроумие, поведение, речи неотесанны и не¬ замысловаты. Адам, едва явившись на свет и не имея опыта, с самого начала воплощает в себе все человече¬ ские совершенства: чувствуется, что вышел он отнюдь не из утробы женщины, но из рук Бога живого. Он бла¬ городен, величествен, равно простодушен и умен; он таков, каким его изображают священные книги; он до¬ стоин почтения ангелов и бесед с Создателем. Что касается двух супруг, то Пенелопа более сдер¬ жанна, а впоследствии более нежна, нежели наша пра¬ матерь, лишь оттого, что испытала несчастья, а несчастье рождает недоверчивость и чувствительность. Ева, напро¬ тив, доверчива; она общительна и обворожительна; ей даже не чуждо кокетство. Да и откуда ей взять серьез¬ ность и осторожность Пенелопы? Разве жизнь не улы¬ бается ей? Печаль замыкает душу в себе, а счастье пере¬ полняет ее: в первом случае мы ищем новые и новые пустыни, стремясь скрыть наши страдания; во втором — новые и новые сердца, стремясь поделиться радостью. Однако Мильтон не пожелал изобразить свою Еву совер¬ шенством; он представил ее неотразимо очаровательной, но слегка нескромной и чересчур словоохотливой, тем са¬ мым позволив предвидеть несчастья, к которым приведет этот недостаток. Добавим напоследок, что любовь Пене¬ лопы и Улисса чиста и строга, как всякая истинная су¬ пружеская любовь. Здесь уместно заметить, что в описании наслаждений большая часть древних поэтов отличается поразительным сочетанием откровенности и целомудрия. Нет ничего не¬ порочнее их помыслов, нет ничего свободнее их выраже¬ ний: мы же, напротив, щадя глаза и уши, будоражим чувственность м. В чем секрет этого очарования древних и отчего, например, «Венера» Праксителя, совершенно 116
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИН ХРИСТИАНСТВА нагая, пленяет не столько наши взоры, сколько наш дух? Оттого, что существует прекрасный идеал, связанный не столько с материей, сколько с душой. Любовь к нему охватывает не плоть, но лишь дух, и он загорается же¬ ланием слиться воедино с шедевром. Всякое земное вож¬ деление угасает и уступает место божественной нежно¬ сти: пылкая душа обвивается вкруг любимого предмета и одухотворяет все вплоть до грубых слов, в которые при¬ нуждена облекать свой жар. Но ни супружеская верность Пенелопы и Улисса, ни страсть Дидоны к Энею, ни любовь Алкестиды к Адмету не могут сравниться с чувством, связующим благородных героев Мильтона: столь святую и возвышенную нежность порождает лишь истинная религия. Какое сопряжение идей! рождающийся мир, моря, как бы ужасающиеся собственной безбрежности, светила, нерешительно, слов¬ но в испуге, следующие новыми путями, ангелы, с любо¬ пытством взирающие на эти чудеса, Господь, не сводя¬ щий глаз со своего недавнего творения, два создания, на¬ половину дух — наполовину персть земная, изумленно ощущающие, что у них есть тело и, более того, душа, и впервые начинающие думать и любить. Дабы завершить картину, Мильтон искусно ввел в нее величественную тень духа тьмы. Мятежный ангел подстерегает супругов он узнает роковую тайну и ра¬ дуется их грядущему несчастью; все блаженство наших прародителей есть, в сущности, не что иное, как первый шаг к ужасным бедствиям. Пенелопа и Улисс пробужда¬ ют мысль о горестях, которые позади; Ева и Адам— о несчастьях, которые впереди. Всякая драма, где радо¬ сти не омрачены рассеявшимися или зарождающимися печалями, задумана неудачно. Безоблачное счастье на¬ вевает на нас скуку; непоправимое несчастье нас оттал¬ кивает: первое лишено воспоминаний и слез; второе—- надежд и улыбок. Если вы, подобно Гомеру, будете пе¬ реходить от скорби к радости, творение ваше будет более трогательным и меланхолическим, ибо о прошлом душа в этом случае лишь грезит, а в настоящем наслаждается покоем; если же вы, напротив, подобно Мильтону, буде¬ те переходить от счастья к слезам, произведение ваше будет более грустным и трагическим, ибо в этом случае сердце почти не замечаеі настоящего и живет предчув¬ ствием грозящих ему несчастий. Итак, художнику всегда 117
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА необходимо сочетать в картине радость с горем; и зло здесь, как и в природе, должно преобладать над добром. Два напитка, сладкий и горький, смешаны в чаше жизни, но оба они равно оставляют на дне чаши горький осадок. Глава четвертая Отец.— Приам От характера супруга перейдем к характеру отца; рассмотрим его в двух возвышеннейших и трогательней¬ ших положениях: в старости и в несчастий. Приам, этот низринутый с вершины славы монарх, чьего покрови¬ тельства искали некогда великие мира сего, dum fortuna fuit,5; Приам, посыпав главу пеплом, со слезами на гла¬ зах один проникает среди ночи в лагерь греков. Припав к стопам безжалостного Ахилла, целуя ужасные нена¬ сытные руки (’ανδοφόνους— которые пожирают людей), столько раз обагрявшиеся кровью его сыновей, он выма¬ ливает тело Гектора. <> Сколько красот в этой мольбеі какая сцена разво¬ рачивается перед глазами читателя! Ночь, шатер Ахил¬ ла, сам герой, вместе с верным Автомедоном оплакиваю¬ щий Патрокла; Приам, возникающий из тьмы и припа¬ дающий к стопам Пелеева сына! Во тьме виднеются ко¬ лесницы с дарами властителя Трои; а чуть поодаль на берегу Геллеспонта брошены без погребения изуродо¬ ванные останки отважного Гектора. Изучите речь Приама: вы увидите, что второе слово, произнесенное несчастным монархом,— слово «отец* — πατρος; вторая мысль в том же стихе есть похвала гор¬ дому Ахиллу, Τεοίς ’επιείχελ’ Αχιλλευς, Ахиллу богопо¬ добному. Приам должен совершить над собой громадное усилие, чтобы говорить так с убийцей Гектора: вся сце¬ на выдает глубокое знание человеческого сердца. Чтобы пробудить чувствительность в Ахилле, нужно было не только вызвать в его памяти образ отца, но и напомнить ему о преклонных летах Пелея. До этой ми¬ нуты Приам еще ни единым словом не обмолвился о себе; но внезапно ему приходят в голову слова, испол¬ ненные трогательного простодушия: «Старец такой же, как я,— говорит он,— на пороге старости скорбной» ,в. Так Приам начинает говорить о себе, сравнивая себя 118
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА с Пелеем; он заставляет Ахилла увидеть в несчастном просителе собственного отца. В описании покинутого старого монарха («Может быть, в самый сей миг и его, окруживши, соседи// Ратью теснят» 17); в рассказе о его печали, тотчас забытой при известии, что сын жив; нако¬ нец, в сравнении мимолетных печалей Пелея с неутеш¬ ным горем Приама восхитительно слиты скорбь, хитроу¬ мие, благопристойность и достоинство. Как искусно почтенный илиоиский старец заставляет затем гордого Ахилла мирно выслушать хвалу самому ГекторуІ Поначалу Приам тщательно избегает имени троянского героя; он говорит: «...был же единый из всех» 18 и, лишь напомнив, что этот герой сражался за родину и пал от руки Ахилла, добавляет просто: «Гек¬ тор», ‘Έκτορα. Замечательно, что это отдельное слово даже не включено в поэтический период; отброшенное в начало строки, оно прерывает плавное течение стиха, поражает ум и слух; довлея самому себе, оно никоим образом не связано с последующим: Тбѵ Ô;j π^ωην κτεΐνκς άμυνομενον περί πέτρης 4Έκτορα19. Поэтому сын Пелея вспоминает вначале о своей ме¬ сти, а потом уже о противнике. Если бы Приам сразу назвал Гектора, Ахиллу пришел бы на память Патрокл; по ему указывают не на Гектора, а на растерзанное тело, на жалкие останки, брошенные псам и грифам, и тотчас добавляют в оправдание: он сражался за родину. Гор¬ дость Ахилла удовлетворена: он одержал победу над героем, в одиночку защищавшим «и град свой, и граж¬ дан» 20. Наконец, Приам переходит от людей к бессмертным богам и в последний раз возвращает сына Фетиды к мыслям о Пелее. Конец речи Илионского царя — шедевр возвышенной патетики. Глава пятая Отец (продолжение).— Лузиньян В «Заире» мы найдем отца, достойного еюперничать с Приамом. Правда, две сцены несравнимы ни по ком¬ позиции, ни по выразительности рисунка, ни по поэти¬ 119
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ческому совершенству; но торжество христианства от этого будет лишь полнее, ибо религия эта одним лишь очарованием своих преданий способна затмить весь ге¬ ний Гомера. Сам Вольтер не отрицает, что желал вос¬ пользоваться силой этого очарования, ибо пишет о «Заире»: «Я постараюсь вложить в это произведение все самое патетическое и трогательное, что только есть в христианской религии»21. Бывший участник крестового похода, несущий бремя невзгод и славы, даже в темнйце сохранивший верность своей религии, старый Лузиньян умоляет юную влюбленную девушку внять гласу Бога ее отцов; сцена эта целиком обязана своей прелестью евангельской морали и христианским чувствам: Я шесть десятков лет во имя Божьей славы Сражался; я видал, как пал в резне кровавой Господень храм, в тюрьме я двадцать лет провел И о семье молил, кропя слезами пол. И вот, когда мне Бог детей вернул сегодня, Я узнаю, что дочь — отступница Господня! О как несчастен я! Ведь я всему виной, И вера у тебя взята моей тюрьмой. О дочь моя, предмет моих забот нетленных, Подумай, что за кровь в твоих струится венах: Кровь двадцати князей, сплошь христиан, как я, Кровь рыцарей, что крест несли во все края, Кровь мучеников... Дочь, мне все же дорогая, Ты знаешь ли свой род? кто мать твоя родная? Ты знаешь ли — ее, едва она, в крови Произвела на свет плод горестной любви. Зарезала рука свирепых сарацинов; Тех, с кем ты повелась, закон отцов отринув! Два брата — их тела в крови я видел сам,— Тебя манят рукой, простертой к небесамі Бог, преданный тобой, чье ты поносишь имя. За мир и за тебя был распят здесь, в Солиме; Здесь, где сражался я за Бога столько лет,— Здесь кровь его к тебе в сей речи вопиет! Гляди: вот стены, храм, разрушенный исламом,— Бог прадедов твоих почтен был этим храмом; Гляди: вблизи дворца — его честнейший гроб, Холм, где он распят был руками скверн и злоб, Где кровью он омыл людские преступленья, Где из гробницы он исшел в миг воскресенья! Ты шага не пройдешь — священные места Покажут каждый миг тебе следы Христа. И дочь, презрев отца, оставшись, отвергает Честь, что зовет ее, и Бога, что спасает а. Религия, исполненная таких красот даже в глазах своего противника, заслуживает почтения, а не насме^ 120
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА шек* Античность не создала ничего столь же трогатель¬ ного, ибо не имела подобной веры. Политеизм, совершен¬ но не пытавшийся смирять страсти, не мог вызвать ту душевную борьбу, что так хорошо знакома всем чтящим закон Евангелия, борьбу, что порождает наиболее тро¬ гательные ситуации. Патетические стороны христианства придают трагедии Заиры еще большее очарование. Если бы Лузиньян напоминал своей дочери лишь о счастли¬ вых богах, о пирах и радостях Олимпа, речи его оста¬ вили бы ее равнодушной и полностью противоречили бы желанию поэта пробудить сочувствие в зрителях. Но бедствия Лузиньяна, его кровь, его страдания смеши¬ ваются с бедствиями, кровью и страданиями Христа, Ужели смогла 0ы Заира отречься от Искупителя своего в том месте, где он ради нее принес себя в жертву? Дело отца сливается с делом Божним; сами преклонные лета Лузиньяна, равно как и страдания мучеников, гово¬ рят в пользу религии: гора и могила вопиют; здесь все трагично: природа, человек и Бог. Глава шестая Мать.— Андромаха «Vox in Rama audita est»,— говорит Иеремия*. «Го¬ лос на горе слышен, плач и рыдания, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет»23. Как прекрасно это quia non sunt! Религия, осветившая подобные речи, глубоко постигла материн¬ ское сердце. Почитание Богородицы и любовь Иисуса Христа к детям достаточно подтверждают трогательное сродство духа христианства с гением материнства. Мы попытаем¬ ся сейчас открыть критике новый путь; мы будем искать в чувствах матери-язычницы, изображенной автором нового времени, христианские черты, которые он безот¬ четно внес в свою картину. Чтобы выявить влияние * Мы следовали латинскому тексту Евангелия от Матфея (II, 10). Мы не понимаем, почему Саси перевел rama как Рама, город. Rama (однокоренное с г ре* чес ним (ρέόαμνος) обозначает ветвь дерева, пролив, горную цепь. В этом по· следнем смысле оно и употребляется по*древнеевреАска( и в латинском переводе Библии Иеремн я так и говорит; «Vox in excelso». 121
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА нравственных или религиозных установлений на сердце человеческое, не обязательно обращаться к эпохе рас¬ цвета этих установлений; достаточно уловить их дух: так, Элизий в «Телемаке» не что иное, как христианский рай24. Сходным образом «Андромаха» Расина своими тро¬ гательнейшими чувствами обязана тому, что автор ее — поэт христианский. Андромаха в «Илиаде» более суп¬ руга, чем мать; Андромаха Еврипида одновременно ра¬ болепна и властолюбива, а это разрушает характер матери; Андромаха Вергилия нежна и печальна, но и она не столько мать, сколько супруга: вдова Гектора говорит не: Astyanax ubi est? — но: Hector ubi est?25 Андромаха Расина более чувствительна и вызывает больше сострадания, нежели Андромаха античности. Столь простые и ласкающие слух слова: Сегодня мне обнять его не довелось 2в,— принадлежат жеищине-христианке; они не могли бы быть сказаны ни гречанкой, ни, тем более, римлянкой. Гомеровская Андромаха горюет о грядущих несчастьях Астианакса, но в настоящем почти не думает о нем; мать, испытавшая влияние нашей религии, не менее пре¬ дусмотрительна, но более нежна; целуя сына, она порой забывает о своих огорчениях. Древние не задерживали своего взгляда на детях; похоже, что язык колыбели казался им излишне простодушным. Только Господь Бог евангельский осмелился не стыдясь вспомнить о детях (parvuli) 27 и поставить их в пример людям: «И взяв дитя, поставил его посреди них, и обняв его, сказал им: кто примет одно из таких детей во имя Мое, тот прини¬ мает Меня»28. Кто не признает христианку во вдове Гектора, когда она у Расина говорит Сефизе: Пусть скромным он растет, хоть род его и знатен 2 Это deposuit potentes de sede30. Древние так не изъ¬ ясняются, ибо изображают лишь природные чувства; чувства же, выраженные в этих стихах Расина, никак нельзя счесть чисто природными; напротив, они проти¬ воречат голосу сердца. Гектор учит сына отнюдь не 122
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИП ХРИСТИАНСТВА скромности; устремляя Астианакса к небесам, он воскли¬ цает: Зевс и бессмертные боги! о, сотворите, да будет Сей мой возлюбленный сын, как и я, знаменит среди граждан; Так же и силою крепок, и в Трое да царствует мощно. Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя: Он и отца превосходит!31 Эней говорит Асканию: Et te animo repetentem exempla tuorum, Et pater Aeneas, et avunculus excitet Hector 32. Андромаха нового времени говорит о предках Астианакса почти как Вергилий. Но после слов; Скажи ему о тех, кто почестей достиг.— она добавляет: Не знатностью одной, но славой дел своих эз. Такие наставления прямо противоположны гласу гор¬ дости: в них видна прйрода преображенная и облагоро¬ женная, природа евангельская34. Смирение, которое в христианстве восторжествовало над остальными чувст¬ вами и, как мы покажем впоследствии, изменило для нас иерархию страстей, пронизывает все поведение Андро¬ махи нового времени. Когда вдова Гектора в «Илиаде» представляет себе удел, уготованный ее сыну, в нарисо¬ ванной ею картиие грядущих невзгод Астианакса есть нечто низменное и постыдное; в нашей религии смирение изъясняется совсем иным языком: оно столь же благо¬ родно, сколь и трогательно. Христианин покоряется са¬ мым суровым требованиям жизни, но уступает он лишь из добродетели, склоняется лишь по воле Божией, но не по воле человеческой; он и в узилище не теряет своего достоинства: бесстрашно храня верность своему Влады¬ ке, он презирает бренные оковы, от коих смерть вскоре освободит его; земная жизнь для него лишь сон, и он несет свой крест без сетований, ибо свобода и рабство, счастье и горе, державный венец и колпак раба равны в его глазах. І23
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Глава седьмая Сын — Гусман У Вольтера мы найдем образец еще одного христиан¬ ского характера, характера сына. Сын этот не схож ни с Телемахом, послушным сыном Улисса, ни с Ахиллом, необузданным сыном Пелея: это пылкий юноша, чьи страсти удается смирить религии. Несмотря на малое правдоподобие нравов, «Альзира» производит сильное впечатление; она возвышается над обыденной нравственностью и уносит нас в область нравственности христианской, которая сама по себе уже является божественной поэзией. Не одна лишь природа вдохнула покой в душу Альвареса. Представьте себе Нестора, пытающегося смирить страсти Аитилоха: сна¬ чала он приведет примеры из жизни молодых людей, ослушавшихся отцов и тем самым погубивших себя; за¬ тем, присовокупив к этим примерам несколько общеиз¬ вестных истин о непокорности юношей и опытности стар¬ цев, он увенчает наставления хвалой самому себе и со¬ жалениями о добром старом времени. Авторитет Альвареса иного рода: он не призывает на помощь ни свой возраст, ни отцовскую власть и говорит лишь от имени религии. Он не пытается отвратить Гус¬ мана от того или иного злодеяния; он советует ему все¬ гда быть добродетельным и милосердным, то есть испо¬ ведовать божественное человеколюбие, которое низошло на землю вместе с Сыном Человеческим и которого люди не знали до появления христианства *. Одним словом, в Альваресе, который повелевает своим сыном как отец и повинуется ему как подданный, воплощена высокая нравственность, столь же превосходящая нравственность древних, сколь Евангелия превосходят в наставлении добродетелям диалоги Платона. Ахилл калечит и осыпает оскорблениями побежден¬ ного противника. Гусман не менее отважен, чем сын Пелея: сраженный рукой Замора, испуская дух во цвете 0 Сами древние обязаны той небольшой долей человечности, что была им свойственна, своему культу: религиозное чувство повелевало им проявлять госте¬ приимство, уважать просителей и страдальцев. Лишь удостоившись покровитель¬ ства Юпитера, несчастный мог встретить хоть какое-то сострадание ыа земле: столь жесток человек без религии! 124
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА лет, лишаясь одновременно и обожаемой супруги и об¬ ширной державы, он обращает к своему сопернику и убийце речь, являющую собой блестящее торжество рели¬ гии и отеческого примера над жестокосердием сына-хри- стианина. <·..> Духом какой религии проникнуты эта мораль и эта смерть? Царящий здесь идеал истины превыше всякого поэтического идеала. Когда мы говорим «идеал истины», мы ничуть не преувеличиваем; известно, что стихи: Узнай, сколь разнствуют, несчастный, боги наши, и далее,— являются подлинными словами Франсуа де Гиза*. Что же до остальной части монолога, то в ней сосредоточена сущность евангельской морали: Лишь пред могилою я сам себя узнал. Стон человечества не слышал я доныне, Гнетомого моей чудовищной гордыней. Лишь одна фраза в этом монологе недостойна хри¬ стианина: Поведайте вождям: лишь христиан приход Законов торжество Америке несет w. Поэт пожелал, чтобы здесь вновь проявились натура Гусмана и его гордыня; драматическое намерение удач¬ но, но чувство, выраженное в этих строках, сильно усту¬ пает в абсолютной красоте тем высоким чувствам, кото¬ рыми окружено! Так всегда выглядит чистая природа рядом с природой христианской. Вольтер показал себя весьма неблагодарным, оклеветав религию, которой более всего обязан своим бессмертием. Ему следовало бы вечно помнить стих, сложенный им, несомненно, в порыве невольного восхищения: Так добродетельны и вправду христиане! Добавим: и исполнены гения. • Мало кто знает, что Вольтер заимствовал эти слова у другого поэта; Роу использовал их до него в своем «Тамерлане», и автор «Альзиры» всего лишь пере¬ вел буквально стихи английского трагического поэта; «Узнай несходство наших вер: твоя Кинжал твой направляет в грудь мою, Моя, простив, тебе дарует жизнь» »·. 125
эстетика раннего французского романтизма Глава восьмая Дочь.— Ифигения Сравнение двух дочерей — Ифигении и Заиры —не может оставить читателя равнодушным. Та и другая, повинуясь родительской воле, приносят себя в жертву религии своего отечества. Конечно, Агамемнон требует, чтобы Ифигения пожертвовала не только любовью, «о и жизнью, меж тем как Лузиньян просит Заиру лишь забыть свою любовь; но для женщины, охваченной стра¬ стью, жизнь без любимого человека, быть может, еще более мучительна, нежели смерть. Поэтому обе ситуации в равной мере пробуждают природные чувства; посмот¬ рим, распространяется ли сходство и на чувства рели¬ гиозные. Агамемнон исполняет волю богов, но на деле им дви¬ жет одно лишь честолюбие. Почему юная гречанка долж¬ на принести себя в жертву Нептуну? разве он не тиран, которого ей пристало ненавидеть? Зритель принимает сторону Ифигении и восстает против небес. Сострадание и ужас зиждутся, таким образом, единственно на со¬ чувствии, диктуемом природой, н если бы можно было вовсе устранить религию из пьесы37, производимое ею впечатление несомненно ничуть не изменилось бы. Но представьте себе «Заиру», лишенную религии,— от пьесы ничего не останется. Иисус Христос не жаждет крови; он просит лишь пожертвовать страстью. Вправе ли он требовать такой жертвы? О! кто может в этом усомниться? Разве не во искупление Заиры был он рас¬ пят на кресте, претерпел поругание, презрение и неспра¬ ведливость человеческую, испил до дна чашу горечи? И после этого Заира собирается отдать свою руку и сердце одному из тех, кто преследовал этого милосерд¬ ного Господа! Одному из тех, кто ежедневно губит хри¬ стиан! Одному из тех, кто томит в оковах потомка Гот¬ фрида Буйонского, защитника веры, отца Заиры. Безу¬ словно, религия здесь не второстепенна; отказавшись от нее, мы уничтожили бы пьесу. К тому же, нам кажется, что есть еще одна причина, по которой «Заира» как трагедия способна глубже затро¬ нуть сердца зрителей; чтобы разъяснить эту причину, обратимся к основным законам искусства. .126
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА Не подлежит сомнению, что героями трагедий могут быть лишь люди благороднейшего происхождения. Это¬ го требует человеческое сердце, с которым изящные искусства должны пребывать в согласии. Картина наших собственных несчастий наполняет нас скорбью, ничему не научая. Нам нет нужды отправляться в театр, чтобы узнать там тайны нашего рода; нас не может пленить вымысел, повторяющий нашу повседневную печальную действительность. К тому же в подобном подражании нет ничего поучительного: напротив, глядя на нашу соб¬ ственную жизнь, мы либо впадаем в отчаяние, либо за¬ видуем чужому счастью. Поведите в театр народ: ему не захочется смотреть на людей, обитающих под соло¬ менной кровлей, и на гнетущую его самого бедность; он пожелает лицезреть великих и порфироносных, внимать звучным именам, сострадать несчастьям королей. Итак, нравственность, занимательность, благородст¬ во искусства, безупречность вкуса и, быть может, завист¬ ливая натура человеческая требуют, чтобы в трагедии действовали лица, принадлежащие к высшему сословию. Но если сам герой должен быть исключителен, страда¬ ния его, напротив, должны быть всеобщими, то есть по природе своей внятными всем. Оттого-то судьба Заиры и трогает нас больше, чем судьба Ифигении. Дочь Агамемнона гибнет во имя того, чтобы смог отплыть греческий флот; такая жертва не вызывает у зрителя ни малейшего сострадания. Заиру же убеждают доводы разума, а борьбу страсти с долгом дано изведать каждому. Отсюда проистекает следующее драматиче¬ ское правило: насколько возможно, надлежит класть в основу трагедии не вещь, а чувство; должно избирать героя, далекого от зрителя по своему общественному положению, но близкого к нему своими несчастьями. Теперь мы могли бы, перейдя к «Ифигении» Расина, показать, как преобразил древний сюжет художник-хри¬ стианин, но читатель, постигший суть наших рассужде¬ ний, может продолжить их самостоятельно: мы же огра¬ ничимся одним замечанием. Отец Брюмуа отметил, что Еврипид, вселив в Ифиге- нию страх смерти и желание спастись, следовал природе более, нежели Расин, чья Ифигения кажется чересчур безропотной38. Сама по себе мысль эта хороша; но отец 127
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Брюмуа забыл, что Ифигения нового времени — дочь* христианка. Ее отец и небеса изъявили свою волю — ей остается лишь повиноваться. Лишь та религия, что из¬ менила основы философии и нравственности, смогла все¬ лить в Расинову Ифигению такое бесстрашие. Здесь хри¬ стианство торжествует над природой и, следовательно, пребывает в большем согласии с истинной поэзией, укрупняющей предметы и склонной к преувеличению. Дочь Агамемнона, которая побеждает свою страсть н любовь к жизни, вызывает гораздо больше сочувствия, нежели Ифигения, которая скорбит о собственной кон¬ чине. Естественное далеко не всегда трогательно: страх смерти естествен, однако когда жертва оплакивает самое себя, она тем самым осушает проливаемые над ней сле¬ зы. Сердце человеческое жаждет большего, чем ему до¬ ступно; в особенности же оно жаждет поклоняться и вос¬ хищаться: Создатель вложил в него стремление к неве* домой красоте39. Христианская религия так счастливо устроена, что сама является поэзией, ибо характеры ее приближаются к прекрасному идеалу: посмотрите на мучеников, напи¬ санных нашими художниками, на рыцарей, воспетых нашими поэтами, и т. д. Что же до изображения порока, то оно может достигать под эгидой христианства такой же силы, как и изображение добродетели, ибо воистину, чем больше уз попрал несчастный, тем тяжелее его пре¬ ступление. Поэтому у муз, ненавидящих посредствен¬ ность и умеренность, нет ни малейших причин быть недо¬ вольными религией, чьи герои всегда стоят либо выше, либо ниже человека. Дабы исчерпать круг природных характеров, следо¬ вало бы упомянуть о братской любви; но то, что мы сказали о сыне и дочери, равно применимо и к братьям или брату и сестре. Кроме того, именно Писание пове¬ дало нам историю Каина и Авеля, эту первую великую трагедию, какую увидел свет; об Иосифе и его братьях речь пойдет ниже. Одним словом, христианский поэт, в отличие от древ¬ него, может описывать не только природные характеры, но и характеры, преображенные влиянием религии. А чем шире возможности поэта, тем сильнее его мощь; чем многочисленнее источники драматических красот, тем многочисленнее сами эти красоты. 128
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЯ ХРИСТИАНСТВА Глава девятая Характеры общественные.— Священник Для поэта характеры, которые мы назвали общест¬ венным іi, сводятся к двум: это священник и воин. Если бы мы не посвятили истории духовенства и его благодеяний последнюю часть нашего труда, мы с лег¬ костью показали бы прямо теперь, насколько характер служителя нашей религии богаче и величественнее, чем характер жреца. Какие здесь возможны портреты: от деревенского кюре до отшельника, живущего среди скал; от монаха картезианца или трапписта до ученого бене¬ диктинца; от миссионеров и священников, посвятивших себя облегчению страданий человеческих, до пророков древнего Сиона!40 Орден Христовых невест не менее раз¬ нообразен и многочислен: страннолюбивые девы, жерт¬ вующие своей юностью и своими прелестями ради вра¬ чевания наших скорбей; обитательницы монастыря, ко¬ торые под сенью алтаря пестуют супруг для земных муж¬ чин, радуясь тому, что сами связаны узами с кротчай¬ шим из супругов,— вся эта непорочная семья ласково улыбается девяти языческим музам. Великий жрец, про¬ рицатель, весталка, сивилла — вот все, что предостав¬ ляла поэту древность; впрочем, персонажи эти всегда действовали лишь на втором плане, между тем как хри¬ стианский священник может стать в эпопее одним из главных действующих лиц. Г-н де Лагарп показал в своей «Мелани», что может сделать перо умелого писателя с характером простого приходского священника. И не он один: более или менее успешно выводили на сцену священника также Шекс¬ пир, Ричардсон, Голдсмит41. Что же до внешнего вели¬ колепия, то никогда ни одна религия не знала столь пыш¬ ных церемоний, как наша. Праздник тела Господня, Рождество, Пасха, Страстная неделя, День поминовения усопших, заупокойная служба, месса и тысяча других церемоний являют нам неиссякаемый источник поэтиче¬ ских описаний. Воистину, современным музам, сетующим на христианство, неведомы его богатства. Тассо описал и своем «Иерусалиме» крестный ход, и это одна из луч¬ ших картин в его поэме. Наконец, христианский сюжег 5 № 377У 129
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА не исключает и древнего жертвоприношения, ибо очень легко посредством вводного рассказа, сравнения или вос¬ поминания воскресить в памяти обряд заклания. Глава десятая Священник (продолжение).— Сивилла.— Иодаіі.— Вергилий и Расин Эней отправляется за советом к сивилле: застыв па пороге пещеры, он ждет слов прорицательницы. ...Вскрикнула дева: Время судьбу вопрошать! Вот богі Вот бог’ Восклицала, и далее42. Эней обращается с мольбой к Аполлону; сивилла все еще противится богу; наконец, Феб ее укрощает; все сто дверей пещеры со скрипом отворяются, и слова летят на волю: Ferunt responsa per auras43. Ты, кто избавлен теперь от опасностей грозных на морс! Больше опасностей ждет тебя на суше, и далее44. Обратите внимание на стремительность этих перехо¬ дов: Deus, ecce Deus! Сивилла чувствует приближение Аполлона, он входит в ее сердце, она в его власти; она восклицает: «Бог! вот бог». Слова Non vultus, non color unus45 превосходно рисуют смятение прорицательницы. У Вергилия часты отрицательные обороты, которые, как нетрудно заметить, вообще свойственны писателям, отмеченным гением меланхолии46. Не оттого ли, что сама природа судила душам нежным и печальным сето¬ вать, желать, сомневаться, изъясняться с некоторой ро¬ бостью, а сетование, желание, сомнение и робость свя¬ заны с какой-либо утратой? Человек, которого бедствия сделали чувствительным к невзгодам других, не станет утверждать: «Я изведал горе», но, подобно Дидоне, ска¬ жет: «Non ignara mali»47. Добавим, что почти все из¬ любленные образы поэтов, склонных к мечтательности, такие, как ночная тишь, лесная сень, горное безмолвие, могильный покой, связаны с отрицанием и выражают 130
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА не что иное, как отсутствие шума, света, людей и земной суеты *50. Сколь ни прекрасны стихи Вергилия, в христианской поэзии найдутся строки более совершенные. Во храме Иерусалимском на первосвященника Иудейского, отва¬ жившегося венчать Иоаса на царство, нисходит дух Божий: Так вот кто, Господи, твое орудье мщеньяі Священников, детей и дев ты шлешь в сраженье. Но если с ними ты, никто не сломит их. Ты властен мертвеца вернуть в число живых. Ты ранишь и целишь, казнишь и воскрешаешь. Ты нам уверенность в самих себе внушаешь. Не в доблестях своих мы черпаем ее — Нам силы придает всеведенье твое И мысль, что этот храм, творца приют нетленный, Пребудет навсегда, как солнце над вселенной. Но что за трепет мной внезапно овладел? Ужели на меня дух Божий ннзлетел? Да, это он речет, и взор мой обострился, И мрак грядущего передо мной раскрылся. Внемлите мне, земля с небесной твердью вместе. Ты мнишь, Иаков, Бог уснул, простив нечсстье? Нет, он восстал! И вы, кто грешен, ждите мести. Как золото могло стать низменным свинцом? Первосвященник кем зарезан в храме сем? Плачь, Иерусалим, о город злоковарный, Пророков Божиих палач неблагодарный! Создатель отказал тебе в любви былой, И фимиам ему стал ненавистен твой. Куда детей и жен в оковах гонят? Царь городов земных повержен и снесен. Священники в плену, во прахе царский трон. Храм рухнул — Господом навек покинут он, И кедр его столбов в огне пожара тонет. О Иерусалим, печаль моя, • Эврнал, например, так говорит о матери: «...из Троянской земли, из Акесгы, Вместе со мной уплывала она, нигде не осталась». Мгновение спустя он добавляет: «...не снести мне слез материнских» *·. В миг, когда Вольцент уже занес меч над Эвриалом, Нис восклицает: «Вот я, виновный во всем!.. ...Без меня б недостало Сил и отнаги ему...» 4·. Финал этого восхитительного эпизода также построен на отрицании. 5* 131
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Кем ты лишен красы и ввергнут в униженье? Где взять довольно слез, чтоб о твоем паденье Ручьями лил их я? 61 Комментарии здесь излишни. Поскольку мы так часто упоминаем Вергилия и Ра¬ сина в нашем сочинении, попытаемся оценить по спра¬ ведливости их талант и гений. В этих двух великих поэ¬ тах столько сходства, что, подобно близнецам из «Энеи¬ ды», бывшим причиной невинных ошибок их матери, они могли бы ввести в заблуждение даже Музу52. Оба с равной тщательностью отделывают свои про¬ изведения, оба исполнены вкуса, оба сочетают смелость выражений с естественностью, оба возвышенно изобра¬ жают любовь; и, словно следуя по пятам Вергилия, Ра¬ син проиизывает «Эсфирь» неизъяснимо пленительной мелодией, сходной с той, что звучит во второй эклоге Вергилия, с тем, однако, различием, что у французскою поэта мы слышим голос девы, а у латинского — голос отрока, у первого — вздохи невинности, а у второго-— стенания преступной страсти. Быть может, в этом и заключается сходство Верги¬ лия и Расина; а вот в чем, быть может, кроется их раз¬ личие. Второй, как правило, превосходит первого в изобре¬ тении характеров: Агамемнон, Ахилл, Орест, Митридат, Акомат стоят значительно выше героев «Энеиды». Эней и Турп прекрасны лишь два или три мгновения; ярко нарисован один Мезеицнй. Однако в чувствительных и полных нежности карти¬ нах нашему сердцу милее Вергилий: Эвандр, старый царь Аркадии, чей крытый соломой дом, охраняемый двумя псами, стоит в том самом месте, где впоследствии цезари, окруженные телохранителями, будут жить во дворцах, юный Паллант, прекрасный Лавз, Нис и Эв- риал — персонажи божественные. В характерах женщин верх одерживает Расин: Агрип¬ пина более честолюбива, чем Амата, Федра более страст¬ на, чем Дидона53. Мы ни слова не говорим об «Аталии», ибо здесь Ра¬ син бесподобен; это самое совершенное творение гения, вдохновленного религией. Но, с другой стороны, в глазах некоторых читателей Вергилий обладает по сравнению с Расином важным 132
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА преимуществом: глас его, если позволительно так выра¬ зиться, ближе к стону, лира его более жалостна. Не то чтобы автору «Федры» была совершенно неведома по¬ добная музыка стенаний; образ Андромахи, вся траге¬ дия «Береника», отдельные строки гимнов в подражание Писанию54, несколько строф из хоров «Эсфири» и «Ата- лии» показывают, чего он мог добиться в этом роде поэ¬ зии, но он чересчур долго жил в городе и слишком мало — в уединении. Он черпал при дворе Людовика XIV величие форм и благородство языка, однако в других отношениях двор, быть может, повлиял на него пагубно: он слишком отдалил его от полей и природы. Мы уже отмечали, что одной из главных причин ме¬ ланхолии Вергилия было, без сомнения, воспоминание о ранних невзгодах55. Изгнанный из-под отчего крова, поэт всегда хранил в сердце память о родной Мантуе, хотя он, римлянин империи Августа, соперник Гомера и питомец муз, уже не мог любить свою страну суровой и беспощадной любовью республиканца Брута. Вергилий взрастил в себе семя печали, ведя уединен¬ ную жизнь на лоне природы. Сыграли, вероятно, свою роль и грустные обстоятельства его личной жизни. Наши моральные и физические недостатки часто оказывают сильное влияние на наш нрав и характер: Вергилий го¬ ворил невнятно, он был слаб телом и грубоват с виду. ГІо-видимому, в юности его обуревали сильные страсти, которым природные несовершенства послужили пре¬ пятствием. Неприятности близких, любовь к сельской жизни, уязвленное самолюбие и неутоленные страсти — все это вкупе и вселило в поэта ту мечтательность, что чарует нас в его творениях. У Расина нельзя найти ни Diis aliter visum, ни Dul¬ ces moriens reminiscitur Argos, ни Disce, puer, virtutem ex me — fortunam ex aliis, ни Lyrnessi domus alta: sola I,aurente sepulcrum66. Небесполезно, быть может, отме¬ тить, что почти все эти трогательные строки почерпнуты из шести последних книг «Энеиды», так же как эпизоды с Эвандром, Мезепцием и Лавзом, Нисом и Эвриалом. Кажется, будто к концу жизни в стихах Мантуаиского лебедя, словно в чарующих песнях лебедей Эврота, вос¬ хищенному взору которых, согласно Пифагору, открыва¬ лось перед смертью видение Олимпа, зазвучала небес¬ ная музыка57. 133
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Вергилий — певец уединения, спутник тайных часов жизни. Расин, быть может, превзошел его, ибо создал «Аталию»; но в стихах латинского поэта есть нечто, неж¬ нее трогающее струны нашего сердца. Первым больше восхищаются, второго больше любят; у первого скорбь слишком царственна, второй же внятен всем сословиям. Картины превратностей человеческой жизни, написан¬ ные Расином, подобны заброшенным паркам Версаля: они обширны и унылы, но и пустынные, они хранят па¬ мять о создавших их мастерах и следы былого величия: Сгоревшие дома, разрушенные башни, Не вспаханы поля, пустыня — сад вчерашний w. Картины же Вергилия, столь же благородные, не ограничиваются отдельными сторонами жизни; в них мы видим всю природу: лесные чащи, горные вершины, морской берег, откуда изгнанницы, плача, созерцают безграничную водную гладь: ...Cunctaeque profundum Pontum adspectabant flentes59. Глава одиннадцатая Воин.— Определение прекрасного идеала 60 Героические эпохи благоприятствуют поэзии, ибо музам, от природы склонным ко лжи, по нраву их древ¬ ние и смутные предапия. На наших глазах каждый день происходят вещи необыкновенные, но мы остаемся рав¬ нодушны к ним, хотя любим слушать рассказы о леген¬ дарных событиях, от нас уже далеких. Ибо, в сущности, величайшие события на земле малы в себе самих: душа наша, чувствуя этот их порок и неустанно взыскуя без¬ граничности, стремится возвеличить дела рук человече¬ ских и потому не вглядывается в них пристально. Дух героических эпох складывается под совокупным влиянием становящегося гражданского общества и до¬ стигшей полновластия церкви. Варварство и политеизм дали жизнь героям Гомера; варварство и христианство породили рыцарей Тассо. Кто более заслуживает предпочтения, будь то с нрав¬ ственной или с поэтической точки зрения, герои или рыцари? Вопрос этот стоит рассмотреть подробнее. 134
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА Если мы отвлечемся от поэтического своеобразия обо¬ их поэтов и сравним лишь изображенных ими людей, то, по нашему мнению, персонажи «Иерусалима» окажутся выше персонажей «Илиады». Поистине, сколь несхожи прямодушные, бескорыст¬ ные, человеколюбивые рыцари с вероломными, скупыми, жестокими воинами, поэтичными в своих пороках, меж тем как рыцари поэтичны в своих добродетелях. Если понимать под героизмом борьбу добродетели со страстями, то истинным героем окажется, несомненно, Готфрид, а не Агамемнон. Отчего же Тассо, изображая рыцарей, оставил образец безупречного воина, а Гомер, рисуя людей героической эпохи, создал лишь некиих чудовищ? Оттого, что христианство с самого начала вы¬ двинуло прекрасный нравственный идеал, или прекрас¬ ный идеал характеров, а певцу Илиона политеизм не мог даровать этого преимущества. Мы остановимся на этой теме несколько подробнее: она слишком важна для сути нашего сочинения, чтобы не осветить ее как можно более полно. Есть два вида прекрасного идеала: нравственный и физический; оба они сложились в обществе. Дитя природы, дикарь, не ведает их; в своих песнях он довольствуется верной передачей того, что видит. Уединенная жизнь сообщает его картинам благородство и простоту; в них нет и следа дурного вкуса, но вместе с тем они однообразны, а деяния, в них изображаемые, не возвышаются до героических. Век Гомера был уже далек от этой первобытной эпо¬ хи. Житель Канады пронзает косулю своими стрелами, сдирает с нее шкуру в лесной чаще, жарит ее мясо на углях: в подобных нравах все исполнено поэзии. Но в шатре Ахилла есть уже чаши, вертелы, кубки, прочая утварь, и Гомер либо опускался до низменных описаний, либо начинал нечто утаивать, тем самым приближаясь к прекрасному идеалу. Таким образом, по мере того как возрастали жизнен¬ ные потребности общества, поэты начинали понимать, что нужно не рисовать взору все, как это делалось пре¬ жде, но набрасывать на некоторые части картины по¬ кров. Сделав этот первый шаг, они столкнулись с необхо¬ димостью выбирать, а затем увидели, что избранная 135
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА вещь, будучи подана тем или иным образом, способна принять более прекрасную форму или произвести более прекрасное впечатление. Неустанно скрывая и выбирая, отсекая и добавляя, они постепенно пришли к формам, превосходящим в совершенстве самое природу: художники назвали эти формы прекрасным идеалом. Итак, прекрасный идеал можно назвать искусством выбирать и скрывать61. Это определение равно приложимо и к нравственному и к физическому прекрасному идеалу. Один складывает¬ ся благодаря искусному утаиванию уродливой стороны вещей; другой — благодаря сокрытию от взора некото¬ рых слабых сторон души: дуиіе, как и телу, присущи свои постыдные и низменные потребности. И нельзя не отметить, что лишь человек может быть представлен более совершенным, чем его создала при¬ рода, и как бы приближающимся к Богу. Никому не придет в голову нарисовать прекрасный идеал коня, орла, льва62. Это приоткрывает нам чудесное доказа¬ тельство величия нашего предназначения и бессмертия нашей души. В обществе, где ранее всего достигла расцвета нравст¬ венность, должен был скорее всего сложиться прекрас¬ ный нравственный идеал, или, что, в сущности, то же самое, прекрасный идеал характеров: именно этим и отличаются в первую очередь общества, сформировав¬ шиеся под покровительством христианской религии. Странно, но бесспорно, что, оставаясь во всех отноше¬ ниях варварами, предки паши чтили Евангелие и потому были в высшей мере нравственны: в ту пору люди были, можно сказать, дики телом, но цивилизованны ду¬ шой. В этом и заключается прелесть рыцарских времен, обеспечивающая им превосходство как над героическими эпохами, так и над современностью. Ибо если вы предпримете описание Греции в ее мла¬ денчестве, вас в такой же степени восхитит простота нравов, в какой покоробит варварство: политеизм реши¬ тельно неспособен смягчить природную дикость и сгла¬ дить несовершенство первобытных добродетелей. Если же вы, напротив, пожелаете воспеть новое вре¬ мя, то вам придется изгнать из вашего произведении 136
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА истину и обратиться одновременно к прекрасному нравст¬ венному идеалу и к прекрасному идеалу физическому. Мы так отдалились от природы и религии, что не можем позволить себе верно изображать ни нашу семейную жизнь, ни тем более тайны наших сердец. Лишь в рыцарстве истина и вымысел образуют пре¬ красное сочетание63. С одной стороны, вы можете представить картину нравов во всей их простоте: старый замок, большой очаг, турниры, поединки, охота, звуки рога, бряцание ору¬ жия— здесь ничто не оскорбляет вкуса, здесь нет не¬ обходимости выбирать или скрывать что бы то ни было. С другой стороны, христианский поэт счастливее Го мера, ибо ничто не принуждает его омрачать свои полот¬ на присутствием варвара, или естественного человека; христианство дарует ему героя совершенного. Таким образом, Тассо, следуя природе в изображе¬ нии предметов физических, возвышается над нею в жи¬ вописании предметов нравственных. Истина и идеал — источники трогательного и чудес¬ ного, того, в чем заключается притягательная сила поэ¬ зии. Глава двенадцатая Воин (продолжение) Покажем теперь, что добродетели, возвышающие характер рыцаря до прекрасного идеала,— добродетели истинно христианские. Будь они всего лишь добродетелями чисто нравствен¬ ными, плодом поэтического вымысла, они оказались бы немощны и безжизненны. Это видно по Энею, которого Вергилий сделал философом. Чисто нравственные добродетели холодны по самой своей сути: они лишь отнимают нечто у природы, ничего не давая душе взамен. Они состоят не столько в нали¬ чии достоинств, сколько в отсутствии недостатков. Религиозные добродетели мчатся на крыльях стра¬ сти. Не довольствуясь воздержанием от зла, они жаждут творить добро: любовь их деятельна, они возвышенны и сверх меры пылки. Таковы добродетели рыцарей. 187
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Главной их добродетелью была вера, или верность; верность есть также и первая из христианских доброде¬ телей. Рыцарь никогда не лгал.— Таков христианин. Рыцарь был беднейшим и бескорыстнейшим из лю¬ дей.— Таков последователь евангельского учения. Рыцарь странствовал по свету, помогая вдовам и сиротам.— Таково христианское милосердие. Рыцарь был нежен и чуток. Кто наделил его этой добротой, как не человеколюбивая религия, неизменно призывающая защищать слабых? С какою кротостию сам Иисус Христос в Евангелии говорит с женщинами! Агамемнон грубо объявляет, что любит Бризеиду не меньше, чем свою супругу, ибо она так же искусна в рукоделии. Рыцарю чужды такие речи. Наконец, христианству мы обязаны честью, или отва¬ гой, героев нового времени, стоящей неизмеримо выше отваги героев древности. Истинная религия учит нас, что сила человека не в телесной мощи, а в величии души. Поэтому слабейший из рыцарей никогда не трепещет перед врагом и не по¬ мышляет о бегстве даже перед лицом верной гибели. Эта высокая доблесть столь широко распространи¬ лась ныне, что последний из наших пехотинцев храбрее Аяксов, бежавших от Гектора, который, в свою очередь, бежал от Ахилла. Что же до милосердия христианского рыцаря к побежденным, то кто станет отрицать, что оно порождено христианством! Поэты нового времени открыли множество неизвест¬ ных доселе черт рыцарского характера. В трагедии до¬ статочно назвать Баярда, Танкреда, Немура, Куси; Не- рестан64, принеся выкуп за своих братьев по оружию, готов оставаться в плену, ибо не может заплатить выкуп за самого себя. Прекрасные христианские нравы! И пусть не говорят нам, что это всего лишь поэтический вымы¬ сел; можно привести сотню примеров, когда христиане добровольно отдавали себя в руки неверных, либо же¬ лая освободить других христиан, либо не сумев собрать обещанную сумму денег. Известно, что рыцарский характер идеально соот¬ ветствует духу эпопеи. Сколь любезны сердцу все ры¬ 138
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА цари «Иерусалима»: блистательный Ринальд, велико¬ душный Танкред, неизменно скорбный и неизменно бла¬ городный старец Раймон Тулузский! Читатель перено¬ сится вместе с ними под стены Солима; он словно слышит, как юный Бунон встает на защиту Армиды: «Что скажут при французском дворе, когда узнают, что мы отказали в помощи красоте?»65 Чтобы судить о разли¬ чии между героями Гомера и героями Тассо, достаточно бросить взгляд на лагерь Готфрида и на крепостные стены Сиона. По одну сторону — рыцари, по другую — герои древ¬ ности. Сам Солиман столь блистателен единственно отто¬ го, что поэт наделил его некоторыми чертами рыцарского благородства: итак, даже вождь язычников величием своим обязан христианству. Но наиболее совершенный и восхитительный героиче¬ ский характер — Готфрид. Эней, дабы вырваться из-под власти женских чар, опускает глаза долу: Immota tene¬ bat lumina; он скрывает свое смущение; он отвечает рас¬ плывчато: «Все заслуги твои отрицать не стану, царица.// Помнить буду всегда Элиссу», Meminisse Elisae66. Не так отвергает вождь христиан ухищрения Армиды: он сопротивляется, ибо сознает бренность земных соб¬ лазнов; он, как и прежде, стремится к небесам,— «так птица, коль сыта, не поспешит //На корм, что ей рассы¬ пан птицеловом»67. Борется ли Буйон, размышляет ли, смиряет ли бунт, ои всегда велик, всегда царственен. Улисс бьет Терсита своим скипетром и останавливает греков, готовых от¬ плыть домой68: нравы эти безыскусны и живописны. Но посмотрите на Готфрида, смиряющего разгневанных вои¬ нов, которые обвиняют его в гибели героя69. Как благо¬ родна и трогательна молитва вождя, преисполненного со¬ знанием собственной добродетели! как пробуждает эта молитва отвагу военачальника, когда он предстает перед разнузданной солдатней безоружным и с непокрытой го¬ ловой! В бою христианского воина одушевляет священная и возвышенная доблесть, неведомая воинам Гомера и Вер¬ гилия. Эней, подплывающий к берегам рутулов под за¬ щитой божественного оружия,— образ героический70; Агамемнон, подобный Юпитеру-громовержцу,— само ве¬ личие; однако Готфрид в последней песни «Иерусалима» 139
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА не уступает ни прародителю цезарей, ни предводителю Атридов. Только что взошло солнце: армии сошлись лицом к лицу; знамена полощутся по ветру; шелестят перья на шлемах; доспехи, конские гривы, сбруя, оружие, зо¬ лото и сталь сверкают яркими красками в первых утрен¬ них лучах. Верхом на горячем скакуне Готфрид объез¬ жает свою рать; он говорит, и речь его — образец воин¬ ского красноречия. Гордый лик его окружен нимбом и сияет несказанным светом, ангел победы незримо осеня¬ ет его своими крылами. Вскоре наступает глубокая ти¬ шина; легионы падают ниц перед тем, по чьей воле Го¬ лиаф погиб от руки юного пастуха. Внезапно раздается трубный глас, христианские воины поднимаются и, дви¬ жимые священным гневом, бросаются на врага. Книга третья ПОЭЗИЯ В ЕЕ ОТНОШЕНИИ К ЛЮДЯМ (ПРОДОЛЖЕНИЕ). СТРАСТИ Глава первая О том, что христианство изменило соотношение страстей, изменив представления о пороке и добродетели От рассмотрения характеров мы переходим к иссле¬ дованию страстей. Понятно, что, ведя речь о первых, было невозможно не коснуться и вторых; но теперь мы намереваемся поговорить о них более подробно. Та религия, что непрестанно сдерживает человеческие страсти, неизбежно увеличивает напряжение страстей в драме и в эпопее; она располагает к описанию чувств более, нежели любое из таких религиозных установле¬ ний, которые, вовсе не ведая проступков сердца, рисуют нам лишь внешнюю сторону событий. Именно такова наша религия в сравнении с религиями древности: хри¬ стианство есть ветр небесный, который раздувает пару¬ са добродетели и усугубляет бури совести, грозящие по¬ року. Проповедь Евангелия изменила основы нравственно¬ сти у людей, во всяком случае у христиан. Древние, на¬ 140
Ф. Р. ДЕ ШЛТОБРИЛН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА пример, считали смирение низким, а гордость благород¬ ной; у христиан, напротив, гордыня есть первый из по¬ роков, а смирение — одна из главных добродетелей. Уже одно это изменение нравственных правил представляет человеческую природу в новом свете и позволяет узреть в страстях глубины, неведомые древним. Итак, в нашем представлении источник зла есть тще¬ славие, а источник добра — милосердие; поэтому мы счи¬ таем гордыню одной из порочных страстей, а любовь — одной из страстей добродетельных. Проверьте это утверждение — и вы признаете его справедливость. Отчего страсти отважных людей нового времени более прекрасны, нежели страсти храбрецов древности? отчего мы изменили понятие об истинном му¬ жестве и наставили грубое насилие на путь добродете¬ ли? Благодаря смирению, христианской добродетели, прямо противоположной такому насилию. Из их соче¬ тания родилось поэтическое великодушие, или благород¬ ство, род страсти (ибо у рыцарей оно переросло в страсть), совершенно неведомый древним. Одно из самых прекрасных чувств, нам доступных, и, быть может, единственное, безраздельно принадлежа¬ щее душе,— это дружба (целям или природе прочих не чужда чувственность). Христианство сумело во много раз усилить очарование этой небесной страсти, сделав ее основой милосердие. Иисус Христос приклонился к гру¬ ди Иоанна и на кресте, прежде чем испустить дух, про¬ изнес слова дружбы, достойные Бога: Mater, ecce Filius tuus; discipule, ecce mater tua. «Жено! ce, сын Твой; уче¬ нику: ce, Матерь твоя>71. Христианство выявило двойственность нашей приро¬ ды, показало противоречия нашего существа, обнажило возвышенные и низменные стороны нашего сердца; в нем, как и в нас, множество контрастов, ибо оно поведа¬ ло людям о Богочеловеке, младенце — властителе миров, творце земли, выходящем из лона земной женщины. Эта особенность христианства, как нам кажется, лишний раз подтверждает то, что оно является по преимуществу ре¬ лигией дружбы, ведь дружба зиждется не только на сходстве, но и на противоположностях. Чтобы быть близ¬ кими друзьями, два человека должны постоянно тянуть¬ ся друг к другу, но в то же время и отталкиваться один от другого; они должны иметь гений равной силы, но раз- 141
ЭСТЕТИКА ΡΑΙΙΠΙΖΓΟ ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА иого свойства; далекие мнения, но близкие убеждения; различные предметы любви и ненависти, но одинаковую силу чувства, резко противоположный нрав, не препят¬ ствующий, однако, общности вкусов; одним словом, им необходимо полное несходство характеров при полном согласии сердец. Милосердие сообщает добродетельным страстям бо¬ жественную пылкость. У древних чувства не переступа¬ ли могильной черты. На пороге смерти друзья, братья, супруги расставались навсегда; вершиной блаженства у греков и римлян считалось погребение, при котором прах любящих смешивается воедино, но какую безнадежную скорбь вызывала, должно быть, урна, содержащая лишь воспоминания! Политеизм ограничивал бытие человека прошлым; христианство указало ему путь надежды. На¬ слаждение добродетелью на земле есть лишь предвкуше¬ ние радостей, которых мы преисполнимся за гробом. Во¬ истину, узы дружбы не от мира сего: любя друг друга в этом мире, два человека находятся лишь на пути к не¬ бесам, где, если ими движет добродетель, пребудут вме¬ сте; и смелое выражение поэтов «слиться душою с ду¬ шою друга» применимо к христианам буквально. Осво¬ бождаясь от телесной оболочки, они всего лишь осво¬ бождаются от пут, мешающих их внутреннему единению, и души их сливаются в лоие Предвечного. Остережемся, однако, думать, что, открывая нам ос¬ нования, на которых зиждутся страсти, христианство лишает жизнь очарования. Оно не только не призывает нас все познать и все испытать, тем самым искушая во¬ ображение, но, напротив, окутывает мраком и сомнени¬ ем вещи заповедные, превосходя в этом отношении не¬ осторожную философию, пытающуюся постичь все тай¬ ны человеческой природы и исчерпать все проблемы. Не всегда следует опускать лот в бездны сердца: истины его из числа тех, которые не должно разглядывать при ярком свете и вблизи. Опрометчиво все время подвергать гиализу ту часть собственного существа, что живет лю¬ бовью, и вносить в страсти рассудочность. Такое любо¬ пытство постепенно доводит до сомнения в великоду¬ шии; оно притупляет чувствительность и, можно ска¬ зать, убивает душу; непосвященного, который пытался проникнуть в таинства древнего Египта, внезапно насти¬ гала смерть: тайны сердца столь же заповедны72. 142
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА Глава вторая Страстная любовь — Дидона Древние не ведали даже названия того чувства, что у нас зовется любовью в собственном смысле слова Лишь в новое время появилось сочетание чувственности и духовности—та любовь, что в нравственном отноше¬ нии родственна дружбе. Этим более совершенным чув¬ ством мы также обязаны христианству; именно оно, не¬ престанно стремясь облагородить сердце, сумело взра¬ стить духовность даже в склонности, на первый взгляд, наименее к этому располагающей. Итак, наша религии открыла тем самым авторам, что столько раз глумились над нею, новый источник поэзии: во множестве романов видим мы красоты, порожденные этой полухристиаиской страстью. Характер Клементины73, например,— шедевр, подобного которому мы вовсе не найдем в Греции. Но поговорим подробнее на эту тему: рассмотрим сначала любовь страстную, а затем буколическую. Любовь страстная не так свята, как любовь супруже¬ ская, и не так прелестна, как любовь пастушеская; но, будучи более мучительной, чем обе предыдущие, она опу¬ стошает души, где царит. Не обладая ни степенностью, отличающей брачные узы, ни невинностью, присущей сель¬ ским нравам, не смешиваясь ни с какими иными чувст¬ вами, она несет в самой себе свои иллюзии, свое безумие, свой источник. Неведомая ни чересчур трудолюбивому ремесленнику, ни чересчур простодушному землепашцу, страсть эта охватывает лишь тех, кто, от рождения пре¬ бывая в праздности, постоянно погружен в тревоги соб¬ ственного сердца и сгибается иод гнетом его непомерно¬ го самолюбия. Воистину христианство освещает пучину наших стра¬ стей ослепительным светом; недаром именно его нропо- ведиики изобразили смятение сердца человеческого с наибольшей силой и живостью. Какой портрет честолюб¬ ца нарисовал БурдалуІ Как глубоко проник в тайники наших душ, как мастерски вывел на свет наши склонности и пороки Массийон! «Любовная страсть такова,— гово¬ рит этот красноречивый оратор,— что охватывает сердце целиком... одержимый, опьяненный человек занят ею од¬ ной, повсюду встречает одну ее; все вызывает в его душе 143
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА роковые образы; все возбуждает неправедные желания: жизнь в свете и в уединении, встречи, разлуки, самые не¬ значительные предметы и самые серьезные занятия, даже святой храм, священные алтари и грозные таинства про¬ буждают воспоминание о ней»74. «Постыдно,— восклицает тот же проповедник в «Грешнице»,— любить беззаветно то, что не может при¬ нести нам ни счастья, ни совершенства, ни, следователь¬ но, покоя: ибо любить значит ждать блаженства от того, что любишь; искать в предмете любви все, чего недоста¬ ет твоему сердцу, видеть в нем спасение от той ужасной пустоты, которую ощущаешь в себе, и льстить себя на¬ деждой, что он окажется способным ее заполнить; счи¬ тать его прибежищем от всех бед, лекарством от всех зол, источником всех благ...» и далее. «Но эта земная любовь сопровождается жесточайшими мучениями: лю¬ бящего одолевают постоянные сомнения в силе ответной любви; душу его терзают страхи, подозрения, ревность; чем более он искренен, тем сильнее страдает; он стано¬ вится жертвой собственной мнительности: вы знаете все это, и не мне говорить здесь с вами языком ваших без¬ рассудных страстей»75. Этот душевный недуг во весь голос заявляет о себе, стоит только появиться тому, кому суждено взрастить его семя. Дидона занимается делами своего юного госу¬ дарства; налетает буря и приносит героя. Царицу охва¬ тывает смятение, тайный огонь разливается по ее жилам; все начинается с безрассудства; ему на смену приходят наслаждения; затем наступают разочарование и раская¬ ние. И вот Дидона покинута; она с ужасом смотрит во¬ круг и видит лишь бездны. Каким образом рассеялся этот храм счастья, любовно выстроенный пылким во¬ ображением, чертог из облаков, блиставший несколько мгновений в лучах заходящего солнца! Дидона мечется, ищет, зовет Энея: Как ты надеяться мог, нечестивый, свое вероломство Скрыть от нас и отплыть от нашей земли незаметно? Что ж, ни любовь, ни пожатие рук, что союз наш скрепило, Ни жестокая смерть, что Дидону ждет,— не удержат Здесь тебя? и далее 7в. Сколько смятения, сколько страсти, сколько непод¬ дельного красноречия в словах этой обманутой женщи¬ ны! Чувства теснятся в ее сердце, признания слетают с 144
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА ее уст бессвязно, сбивчиво и отрывисто. Обратите вни¬ мание, какие силы призывает она в своих мольбах. За¬ клинает ли она именем богов, властью скипетра? Нет, она даже не укоряет Энея за то, что он ею пренебрег; но, исполненная смирения и любви, она заклинает сына Ве¬ неры лишь своими слезами, лишь его правой рукой, ло¬ жем их любви, «недопетою брачною песней» — даже о своей страсти она вспоминает только в надежде растро¬ гать коварного77. Она призывает в свидетели места, где была счастлива, ибо обыкновение несчастных — распро¬ странять свои чувства на вещи, которые их окружают; покинутые людьми, они пытаются создать себе опору, одушевляя своею скорбью бесчувственные предметы. Дом, гостеприимный очаг, где еще свежа память о неблаго¬ дарном,— вот истинные боги Дидоны. Затем с хитростью женщины, причем женщины любящей, она напоминает Энею сначала о Пигмалионе, а затем о Ярбе, чтобы про¬ будить в троянском герое либо великодушие, либо рев¬ ность. Наконец, в последнем порыве бессильной страсти гордая властительница Карфагена сокрушается, что у нее нет маленького Энея, parvulus Aeneas, который уто¬ лил бы ее скорбь, пусть даже ценой позора76. Она наде¬ ется, что Эней не сможет устоять перед столькими сле¬ зами, столькими проклятиями, столькими мольбами: в минуту отчаяния безнадежная страсть изливает всю свою боль, опрометчиво полагая, что это — ее сильней¬ шее оружие. Глава третья Продолжение предыдущей.— «Федра* Расина По всей вероятности, достаточно будет противопоста¬ вить Д идо не Федру Расина; в самом деле, она — подлин¬ ная христианская супруга, охваченная страстью сильнее, нежели царица Карфагена. Мысли об огне возмездия и грозной вечности нашего ада наполняют постоянным страхом душу этой преступной женщины *, особенно в сцене ревности, которой, как известно, нет у греческого поэта. У древних кровосмешение было не столь редким * Этот страх Тартара слабо нам*чен и у Еврипида. 145
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА и страшным явлением, чтобы вселить подобный ужас79. У Софокла Иокаста умирает в миг, когда узнает о своем преступлении, но у Еврипида она после этого еще долго живет. По словам Тертуллиана, несчастья Эдипа вызы¬ вали в Македонии лишь насмешки зрителей80. Вергилий помещает Федру не в подземное царство, но всего лишь в миртовую рощу, в поля скорби, lugentes campi, где скитаются влюбленные, «ибо и смерть не избавила их от мук и тревоги»81. Поэтому Федра Еврипида, как и Фед- ра Сенеки, больше боится Тезея, чем Тартара. Ни та, ни другая не говорит, подобно Федре Расина: Ревную! И хочу признаться в том сама? Тезею? Расскажу, как при живом я муже Горю неистовой любовью... И к кому же? О!.. Дыбом волосы встают от этих слов. Нет, переполнилось вместилище грехов! Я в любострастии повинна неуемном, В кровосмешении, в обмане вероломном, И льщу заранее я мстительность свою Надеждою, что кровь безвинную пролью. О!.. И земля еще меня не поглотила? И смотрит на меня прекрасное светило, Светило, от кого произошел мой роді И синий на меня взирает небосвод, Откуда предкам всем божественным видна я! Где спрятаться?.. Пусть твердь раскроется земная!.. Да, да,— бежать в Аиді Лишь там укроюсь я... Но что я? Мой отец — ведь он там судия! И с дрожью ужаса услышит он, как Федра, Сошедшая с земли в ее глухие недра, Ему поведает свой беспредельный стыд, Злодейства, о каких не знал досель Аид. Отец, ты в ужасе от дочери отпрянешь И по грехам моим искать мне кару станешь, Какой не ведали еще в краю теней,— Сам будешь палачом для дочери своей. Прости! Но лютый гнев безжалостной богини Сгубил твою семью. И сгину я в пучине Неискупимого, ужасного стыда. Нет, преступленье мне не принесло плода 82. Древним были неведомы те переходы чувств, та нау¬ ка скорби, тоски и исступления, которых исполнен этот бесподобный отрывок. У них можно найти, так сказать, наброски чувств, но чувство во всей его силе у них ред¬ кость; здесь же сердце выразилось целиком: Вся ярость впившейся в добычу Афродиты 83. 146
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА А вог, быть может, самый пламенный вопль, когда-либо исторгнутый страстью: ...И сгину я в пучине Неискупимого, ужасного стыда. Нет, преступленье мне не принесло плода. Есть здесь неизъяснимое смешение чувственности и духовности, отчаяния и любовного неистовства. Женщи¬ на эта, которая за миг счастья пошла бы на вечные муки, не могла родиться в древности; это отверженная христи¬ анка, это грешница, на земле настигнутая карающей дес¬ ницей Господней: слова ее — слова человека, преданного проклятию. Глава шестая Сельская любовь.— Циклоп и Галатея Говоря о буколической любви у древних, мы обратим¬ ся к идиллии «Циклоп и Галатея». Творение это — один из шедевров Феокрита; «Колдуньи», быть может, прево¬ сходят его по накалу страсти, но они менее пастораль¬ ны 84. Сидя на прибрежном утесе и блуждая взором по вол¬ нам сицилийского моря, Циклоп поет о своих невзго- дах. <...> Идиллия эта дышит страстью. Трудно подобрать бо¬ лее нежные и мелодичные слова. Дорический диалект еще усиливает простодушие этих стихов, непередаваемое на нашем языке. Игра многочисленных а и широкое, от¬ крытое произношение позволяют почувствовать безмя¬ тежность окружающей природы и услышать бесхитрост¬ ную речь пастуха *. • Можно заметить, что первая гласная алфавита встречается почти во всех словах» связанных с сельской жизнью, таких, как «соха», «жатва», «стадо», «паш* ня», «гора», «трава», «пастбище», «вода», «река» и других, а также в эпитетах, кото¬ рые сопровождают обычно эти существительные, таких, как «радостный», «про¬ зрачный», «старательный», «благодатный», «печальный», «прохладный», «сладост¬ ный» и других. Эго наблюдение одинаково приложимо ко всем известным наре¬ чиям. А — первый естественный звук человеческого голоса—был открыт первым и пошел в обиходный словарь людей, в те времена занимавшихся скотоводством. Постоянство их обычаев и почти полное однообразие их мыслей, неразрывно свя¬ занных с сельскими образами, не могли не вызывать повторения одних и тех же 147
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Обратите внимание на искренность жалоб Циклопа. Полифем страдает так неподдельно, что даже не верит¬ ся, что стенания его — поэтический вымысел. С каким страстным простодушием несчастный влюбленный опи¬ сывает собственное уродство! Феокрит сумел придать трогательность даже его ужасному глазу, что подтверж¬ дает справедливость замечания Аристотеля 86, прекрасно переданного в строках, которыми мы обязаны рассуди¬ тельному гению Депрео: И то, что в жизни нам казалось бы ужасным, Под кистью мастера становится прекрасным 87. Известно, что авторам нового времени, в особенности французам, редко удавались пасторали *. Однако Бер- нарден де Сен-Пьер превзошел, как нам кажется, рим¬ ских и греческих авторов буколик. Его роман или, вер¬ нее, поэма «Поль и Виргиния» относится к тому неболь¬ шому числу книг, которые в несколько лет становятся достаточно древними, чтобы на них можно было ссы¬ латься, не боясь прослыть человеком с дурным вкусом. Глава седьмая Продолжение предыдущей — Поль и Виргиния +* Старик, сидящий на склоне холма, рассказывает ис¬ торию двух изгнанных семейств; он повествует об их за¬ нятиях, привязанностях, забавах, заботах. звуков в языке. Звук а гармонирует с безмятежностью деревенского сердца но умиротворенностью сельских картин. Вопль охваченной страстью души пронзи¬ телен, резок, стремителен; звук а слишком долог для нее: лишь пастушеским устам дано не торопясь произнести его. Недаром нм полны жалобы и простодушные вздохи влюбленного коэопаса. Наконец, »та сельская буква слышится в голосах природы, и внимательный слух может распознать ее переменчивое звучание ■ ше¬ поте тенистой листвы, в шелесте плюща, в блеянии стада н в ночном лае дереве»« ского пса ··. * Революция отняла у нас человека, обладавшего редкостным даром сочи· нения эклог, г-на Андре Шенье. Мы видели рукописный сборник его идиллий, где есть вещи, достойные Феокрита. Это объясняет слова несчастного молодого чело¬ века на эшафоте; он сказал, стукнув себя по лбу: «Умереть! у меня ведь там что- то былоіэ В миг смерти муза открыла ему его талант м. *· Быть может, было бы справедливее сравнить с «Полем и Виргинией» «Даф¬ ниса и Хлою»; но в романе этом чересчур много вольностей, и мы яе станем о нем говорить ··. 14«
Ф. Р. ДЕ ШЛТОВРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА Важно понять не то, что это описание выше изобра¬ жения Галатеи (превосходство слишком очевидно, что¬ бы кто-либо стал оспаривать его), но то, насколько сво¬ им совершенством оно обязано религии; иначе говоря, увидеть, в чем состоит его связь с христианством. Очарование «Поля и Виргинии» состоит несомненно в некоей нравственной меланхолии, озаряющей произведе¬ ние своим светом, подобно равномерному сиянию, лью¬ щемуся на усыпанную цветами безлюдную местность. Но всякий, кто размышлял над Евангелием, должен согла¬ ситься, что той же печали и нежности исполнена божест¬ венная премудрость. Гений Бернардена де Сен-Пьера, стремившегося показать в своих «Этюдах о природе» благость промысла Господня и красоту религии, был, по всей вероятности, вскормлен чтением священных книг. Эклога его необычайно трогательна: она изображает два христианских семейства, живущие в изгнании перед оча¬ ми Господа; они внимают слову Божию, запечатленному в Библии, они окружены тварями Божиими, населяющи¬ ми пустыню. Присовокупите к этому нужду и душевные невзгоды, единственное лекарство от которых — религия, и вы получите весь сюжет произведения. Персонажи столь же бесхитростны, что и интрига; это двое прекрас¬ ных детей, чья жизнь от колыбели до могилы проходит перед нами, два верных раба и две благочестивые жен¬ щины. У этих добрых людей есть достойный историк: одинокий старец, живущий среди гор и утративший все, что любил, повествует путешественнику о несчастьях сво¬ их друзей над развалинами их хижин. Добавим, что эти южные буколики полны библейских образов. Здесь и Руфь, и Сепфора, и Эдем, и наши праот¬ цы: отголоски Священного писания делают изображен¬ ные нравы, так сказать, старше, примешивая к ним нра¬ вы древнего Востока. Месса, молитвы, таинства, церков¬ ные обряды, о которых автор постоянно вспоминает, так¬ же умножают религиозные красоты произведения. Разве сон госпожи де Латур90 не проникнут всем самым вели¬ ким и трогательным, что есть в наших догматах? Настав¬ ления, учащие покорности воле Божией, послушанию ро¬ дителям, милосердию к обездоленным,— одним словом, кротость, которой дышит поэма Бернардена де Сен-Пье¬ ра, тотчас выдают в авторе христианина. Более того, не что иное, как религия, лежит в основе развязки: Вирги¬ 149
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ния умирает, чтобы сохранить верность одной из еван¬ гельских заповедей. Смерть гречанки из-за нежелания сбросить одежды показалась бы нелепой. Но возлюблен¬ ная Поля—девственница-дфысп/а/іка, и финал, который был бы смешон, не будь наша вера столь непорочна, здесь обретает величие. Наконец, эта пастораль не походит ни на идиллии Феокрита, ни на эклоги Вергилия, ни на пространные сельские сцены Гесиода, Гомера или Библии: она, подоб¬ но притче о Добром Пастыре91, вызывает в памяти нечто неизъяснимое; лишь христианин мог так оплакать еван¬ гельскую любовь Поля и Виргинии. Нам возразят, быть может, что не почерпнутое из священных книг очарование, но талант описывать при¬ роду дает Бернардену де Сен-Пьеру превосходство над Феокритом. Что жі мы ответим, что талантом своим или по крайней мере совершенством этого таланта автор «Поля и Виргинии» обязан христианству, ибо лишь эта религия, изгнав мелкие божества из лесов и вод, предо¬ ставила поэту возможность воспевать пустыни в их пер¬ возданном величии. Мы постараемся доказать это, когда будем говорить о мифологии; сейчас же мы продолжим наше рассмотрение страстей. Глава восьмая Христианская вера, рассмотренная как страсть Христианская вера не только увеличивает игру страс¬ тей в драме и эпопее, но и сама является своего рода страстью, которой ведомы восторг, пыл, стоны, радости, слезы, влечение к светскому обществу либо тяга к уеди¬ нению92. Нам известно, что в наше время такую страсть называют фанатизмом; мы могли бы ответить на это сло¬ вами Руссо: «Фанатизм, будучи кровавым и жестоким *, является тем не менее великой и сильной страстью; страсть эта возвышает сердце человека, заставляет его презирать смерть и сообщает ему чудесную силу; страсть эту нужно только направить по нужному пути, дабы * Не такова ли и философия? 150
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА взрастить с ее помощью самые возвышенные добродете¬ ли; напротив, безверие и, шире, рассудочность и фило¬ софствование привязывают к жизни, изнеживают, раз¬ вращают души, ограничивают все страсти низменным личным интересом, презренным человеческим «я» и испод¬ воль подкапываются таким образом под истинные осно¬ вания всякого общества: ибо то, что объединяет частные интересы, столь ничтожно, что никогда не уравновесит того, что их разделяет»93. Но речь пока не об этом: нас сейчас интересует лишь драматическое воздействие страстей. Христианство, рас¬ смотренное как страсть, дарит поэту несметные сокро¬ вища. Эта религиозная страсть тем более сильна, что враждебна всем остальным и должна заглушить их, да¬ бы не погибнуть. Как все великие чувства, она исполне¬ на серьезности и печали; она уводит нас под сень монас¬ тырских стен и в горы. Красота, которой поклоняется христианин,— не бренная красота: это та вечная красота, ради которой ученики Платона спешили покинуть землю. Здесь на земле она предстает перед влюбленными в нее лишь под покровом; она прячется в тайниках мира, слов¬ но в складках плаща, ибо от одного взгляда на нее серд¬ це человека разорвалось бы от блаженства. Желая насладиться этой высшей красотой, христиане избирают иную, нежели афинские философы, стезю; они остаются в этом мире, дабы приносить жертвы Господу и путем долгого очищения стать более достойными сре¬ доточия своих упований. Всякий, кто, как сказано у отцов церкви, смирял соб¬ ственную плоть и сошел в могилу девственным, возносит¬ ся, освободившись от страхов и сомнений, в обитель жиз¬ ни, где вечно созерцает истину, всегда неизменную и стоящую превыше людских мнений. Сколько мучеников были движимы этой надеждой на милость Господню! В какой уединенной местности не раздавались стоны со¬ перников, оспаривающих друг у друга предмет поклоне¬ ния серафимов и ангелов! Антоний воздвигает алтарь в пустыне и в полной безвестности в течение сорока лет умерщвляет плоть; Иероним покидает Рим, переплывает моря и идет, подобно Илии, искать прибежища на берегу Иордана. Силы ада не оставляют святого в покое даже там, и соблазнительный призрак Рима является иску¬ шать его. Он терпит жестокие муки, борясь один на 151
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА один со своими страстями. Его оружие — слезы, посты, ученые занятия, покаяние и, главное, любовь. Он при¬ падает к стопам божественной красоты: он ищет у нее спасения. Порой, как каторжник, нагружает он плечи тяжелой ношей, дабы смирить мятежную плоть, и тру¬ дится в поте лица, дабы заглушить ее неправедные же¬ лания. <...> Именно эта христианская страсть, эта жестокая схватка между любовью земной и любовью небесной изображена Корнелем в «Полиевкте»94 (ибо этот вели¬ кий человек, менее утонченный, нежели нынешние мыс¬ лители, не считал христианство недостойным своего ге- ния).<...> Искренность порыва, стремительность переходов и благородство чувств в этих прекрасных, истинно корне- левских диалогах неизменно приводят зрителей в восхи¬ щение. Сколь возвышен Полиевкт в этой сцене! Какое величие души, какое божественное воодушевление, ка¬ кое достоинство! Серьезность и благородство христиан¬ ского характера проявляются во всем, вплоть до этих «вы», противопоставленных «ты» дочери Феликса: уже одно это показывает всю пропасть, пролегающую между мучеником Полиевктом и язычницей Паулиной. Наконец, вся мощь христианской страсти выразилась в диалоге, всегда вызывающем, по словам Воль¬ тера, «восхищение и несмолкающие рукоплескания»95: Феликс принуждает Полиевкта принести жертву идо¬ лам; Полиевкт противится. ФЕЛИКС. Нет! Больше над собой глумиться я не дам! Ты должен чтить богов иль ты умрешь, строптивый! ПОЛИЕВКТ. Нет, я христианин! ФЕЛИКС. Безумец нечестивый! Ты должен чтить богов, иль будешь ты казнен! ПОЛИЕВКТ. Нет! Я христианин! ФЕЛИКС. Достоин смерти оні Солдаты, взять его! ПАУЛИНА. Куда? ФЕЛИКС. На казнь! ПОЛИЕВКТ. К спасенью! * Эти дважды повторенные слова «я христианин» до¬ стойны прекраснейших строк «Горация»®7. Корнель; столь хорошо осознававший власть возвышенного, по¬ чувствовал, что любовь к религии может порождать нн 152
Ф. Р, ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА а с чем не сравнимый энтузиазм, ибо христианин любит в Боге высшую красоту, а в небесах — свое отечество. Попытайтесь теперь вообразить себе идолопоклонни¬ ка, верующего столь же истово, что и Полиевкт. Воспы¬ лает ли он подобной страстью к бесстыжей богине, пой¬ дет ли на смерть ради мерзкого божка? Лишь религии, более или менее близкие к монотеизму, способны воспла¬ менять души; в любом другом случае сердце и ум, раз¬ рываясь между сонмом божеств, не могут испытывать сильную любовь ни к одному из них. Кроме того, устой¬ чивую привязанность вызывает лишь добродетель; ибо главной страстью человека вовеки пребудет истина, и если он избирает ложь, то лишь оттого, что на мгновение принимает ее за истину. К заблуждениям мы привязан¬ ности не испытываем, хотя и впадаем в них беспрестан¬ но; слабость эта — возмездие за первородный грех: со¬ хранив желание, мы утратили мощь, и сердце наше еще стремится к свету, которого глаза наши уже не в силах вынести. Христианская религия вновь открыла нашему взору те сияющие пути, что долго пребывали сокрытыми во мраке смерти; Сын человеческий возвратил нас к нашей исконной любви. Наследник благословения Иакова, хри¬ стианин горит желанием войти в небесный Сион, куда возносятся его стенания. Вот страсть, которую, по приме¬ ру Корнеля, могут воспевать наши поэты; вот источник красот, который был неведом древним и которым не пре¬ небрегли бы ни Софокл, ни Еврипид. Глава девятая О смутности страстей98 Нам остается сказать о том состоянии души, которое, как нам кажется, не привлекало до сих пор должного внимания; оно предшествует развитию страстей: в эту пору способности наши, юные, деятельные, цельные, но затаенные в себе, лишенные цели и предмета, обращают¬ ся лишь на самих себя. Чем дальше продвигаются наро¬ ды ло пути цивилизации, тем чаще возникает это состо¬ яние, ибо тогда случается весьма печальная вещь: оби¬ лие примеров, проходящих перед глазами, множество 153
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА книг, трактующих о человеке и его чувствах, делают ис¬ кушенным человека неопытного. Мы познаем разочаро¬ вание, еще не изведав наслаждений; мы еще полны же¬ ланий, но уже лишены иллюзий. Воображение богато, обильно и чудесно; существование скудно, сухо и безот¬ радно. Мы живем с полным сердцем в пустом мире и, ни¬ чем не насытившись, уже всем пресыщены". Такое состояние души наполняет жизнь беспредель¬ ной горечью; сердце изощряется и исхитряется на тыся¬ чу ладов, дабы найти применение силам, пропадающим втуне. Древним было почти неведомо это скрытое бес¬ покойство, это брожение всех заглушаемых страстей ра¬ зом: напряженная политическая деятельность, игры в гимнасии и на Марсовом поле, дела полиса и форума за¬ полняли их время и не оставляли никакого места для сердечной тоски. С другой стороны, древние не знали безудержных по¬ рывов, надежд, беспредметных страхов, переменчивости мыслей и чувств, вечного непостоянства, оказывающего¬ ся оборотной стороной постоянного разочарования,— всех тех свойств, что мы приобретаем в женском обще¬ стве 10°. Женщины в новое время возбуждают не только любовную страсть, они оказывают влияние и на другие чувства. Нам передается что-то от их изнеженности; наш мужской характер становится менее решительным, и в наших страстях появляются некая неуверенность и хруп¬ кость. Наконец, религия греков и римлян, мало заботивших¬ ся, в отличие от нас, о жизни за гробом и ничуть не по¬ дозревавших о наслаждениях более совершенных, неже¬ ли земные, не склоняла их к размышлениям и уповани¬ ям. Памятуя о нашем ничтожестве и наших нуждах, хри¬ стианская религия беспрестанно являет нам двойную картину земных страданий и небесных радостей; она об¬ рекает наше сердце на муку в дольнем мире, обещая ему воздаяние в горнем, что порождает неистощимые мечта¬ ния. Христианин всегда чувствует себя в земной юдоли слез странником, которого покой ждет лишь в могиле. Земные радости не влекут его, ибо он знает, что человек краткодневен 101 и радости эти будут недолгими. Гонения усугубили в первых христианах это отвра¬ щение к земной жизни. Вторжение варваров довершило 154
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА начатое, и печать грусти легла на дух человеческий, быть может, смешавшись даже с малой толикой мизантропии, так никогда окончательно и не исчезнувшей. Повсюду начали строиться монастыри, куда удалялись те, кого обманул свет, и те, кто, боясь, что их земные чувства ока¬ жутся однажды жестоко преданными, предпочитали не знать их вовсе. Но в наше время эти пылкие души, ко¬ торым не хватило либо монастырей, либо направляющей туда добродетели, оказались чужими среди людей. Пре¬ сыщенные жизнью, устрашенные религией, они остались в свете, не вверяясь ему, и стали добычей тысячи химер; тогда-то и возникла преступная меланхолия, порождае¬ мая теми беспредметными страстями, что сжигают оди¬ нокое сердце. Книга четвертая О ЧУДЕСНОМ. ИЛИ ОБ ИЗОБРАЖЕНИИ СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫХ СУЩЕСТВ В ПОЭЗИИ Глава первая О том, что мифология умаляла природу; о том, что у древних не было описательной поэзии в собственном смысле слова В предыдущих книгах мы показали, как христианст¬ во, воздействуя на движения души, умножило нружины драматического действия. Повторим еще раз: политеизму были безразличны пороки и добродетели; он нимало не заботился о нравственности. Уже одно это доказывает огромное преимущество христианской веры перед идоло¬ поклонничеством. Посмотрим, не превосходит ли наша религия мифологию и красотой так называемого чудес¬ ного К Мы прекрасно сознаем, что здесь нам предстоит борь¬ ба с одним из старейших схоластических предрассудков. Авторитеты не на нашей стороне, и всякий может при¬ вести не менее двух десятков стихов из «Поэтического искусства», опровергающих нас. Зачем изображать прилежно Сатану... и далее. Неправы те из нас, кто гонит из стихов... и далее2. 155
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Как бы там ни было, есть основания утверждать, что хваленая мифология не только не украшает природу, но, напротив, разрушает ее истинное очарование, и мы пола¬ гаем, что ныне с этим согласятся многие видные литера¬ торы. Первый и наиболее серьезный порок мифологии за¬ ключался в том, что она умаляла и искажала природу. Неоспоримое доказательство тому — отсутствие у древ¬ них той поэзии, какую мы называем описательной3, даже поэты, воспевавшие природу, такие, как Гесиод, Феокрит и Вергилий, не описывали ее в том смысле, ка¬ кой придаем этому слову мы. Конечно, они оставили нам великолепные картины полевых работ, деревенских нра¬ вов и счастливой жизни на лоне природы; но они крайне редко изображали пейзажи, времена года, перемены по¬ годы— все, что обогатило музу нового времени. Бесспорно, немногие исключения из этого правила превосходны, как и все в творениях древних. Описывая пещеру Циклопа, Гомер не устлал ее лилиями и розами; подобно Феокриту, он посадил возле нее лавр и стройные сосны4. В садах Алкиноя бьют источники и цветут пло¬ довые деревья5, в другом месте Гомер говорит об откры¬ том всем ветрам холме, поросшем фиговыми пальмами, и изображает, как дым из жилища Цирцеи поднимается над дубовой рощей6. Картины Вергилия не менее правдивы. Он называет сосну мелодичной, потому что, едва колеблемая ветром, она в самом деле издает звук, похожий на стон; в «Геор- гиках» облака уподоблены клочьям шерсти, гонимым ветрами7, а в «Энеиде» ласточки щебечут под соломен¬ ной кровлею царя Эвандра или проносятся над портиком дворца8 Гораций, Тибулл, Проперций, Овидий также ос¬ тавили нам зарисовки картин природы, однако это чаще всего густая сень, любезная Морфею, долина, ожидаю¬ щая Цитерею, источник, в котором возлежит окруженный наядами Вакх. Когда в древности наступил век философов9, ничто в этой манере не изменилось. Олимп, в который больше никто не верил, нашел себе защитников в лице людей искусства: некогда боги покровительствовали поэтам, ныне же пришел черед поэтов покровительствовать бо¬ гам. Стаций и Силий Италийский не пошли в описатель¬ ной поэзии дальше Гомера и Вергилия; лишь Лукан сдс- 156
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА лал несколько шагов вперед — в «Фарсалии» есть кар¬ тины леса и пустыни, написанные в манере почти совре¬ менной *10. Наконец, натуралисты были столь же сдержанны, что и поэты, и манера их совершенствовалась столь же не¬ спешно. Все же Плиний и Колумелла, жившие позднее, более склонны описывать природу, нежели Аристотель. Несколько превосходных полотен оставили историки и философы — Ксенофонт, Тацит, Плутарх, Платон и Пли¬ ний Младший **. Трудно поверить, что древним, одаренным столь тонкой чувствительностью, недоставало зоркости для на¬ блюдений над природой и таланта для ее изображения. Слепота их была, конечно, не случайна: мифология, на¬ селяя мир прекрасными призраками, лишала природу значительности, величия и покоя. Лишь христианство смогло изгнать бесчисленных фавнов, сатиров и нимф и возвратить гротам их тишину, а лесам их задумчивость. Благодаря нашей религии пустыни стали печальнее, та¬ инственнее и величественнее; свод лесной листвы под¬ нялся выше, реки разбили урны своих богинь и стали низвергать подземные воды с горных вершин 15: истин¬ ный Бог, возвратившись в свои творения, даровал при¬ роде безграничность. Окружающий мир не мог пробуждать в греках и рим¬ лянах тех чувств, которые он пробуждает в нас. Древние не замечали ни заходящего солнца, то озаряющего по¬ следними лучами лес, то осыпающего золотом морскую зыбь, ни игры света, каждое утро заново сотворяющей мир; они видели повсюду лишь однообразную смену те¬ атральных декораций. В долинах Тайгета, на берегах Сперхия, на склонах любимого Орфеем Менала или в полях Гелоры16 поэт, как бы ни были нежны эти названия, встречал одних только фавнов, слышал одних только дриад; на стволе маслины сидел Приап, а Вертумн и зефиры кружились в нескончаемом танце. При условии, что они не встречают¬ • Картины эти напыщенны н отличаются дурным вкусом; ио мы говорим сейчас не о качестве исполнения, а лишь о роде, в котором они написаны. См. «Отступление десяти тысяч» и «Трактат об охоте» 11 у Ксенофонта, описание покинутого лагеря, в котором были уничтожены Вар и его легионы, у Тацита*·; живнеописаиия Брута и Помпея у Плутарха, начало «Законов» у Пла¬ тона »·, описание сада в письмах Плиния 167
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ся нам поминутно, сильваны и наяды могут приятно по¬ разить воображение; мы вовсе не хотим, Чтобы лишился Пан пленительной свирели, А парки — веретен, и ножниц, и кудели 17. Но какой след оставляет все это в душе? Что здесь вол¬ нует сердце? что дает пищу уму? О, сколь счастливее христианский поэт, пребывающий наедине с Господом! В леса, избавленные от множества нелепых богов, воз¬ вратился единый и великий Бог. Дар пророчества и муд¬ рости, тайна и вера, кажется, навечно поселились в свя¬ щенной чаще. Войдите под сень лесов Америки, древних как мир: какая глубокая тишина царит в этих безлюдных местах, когда утихают ветры! какие диковинные голоса раздают¬ ся, когда ветры бушуют! Вы недвижны — и все молчит; сделайте шаг — и все вздохнет. Близится ночь, тени сгу¬ щаются; слышно, как проносятся во тьме стада диких зверей; трава шуршит у вас под ногами, пустыня грохо¬ чет от раскатов грома; лес колышется, деревья клонятся к земле, неведомая река преграждает вам путь. Наконец на востоке восходит луна; вы ступаете меж корней де¬ ревьев, а она блуждает среди их вершин и печально гля¬ дит вам в глаза. Странник опускается на ствол повален¬ ного дуба, чтобы дождаться рассвета; он обращает взор к ночному светилу, всматривается в окружающую тьму, глядит на реку; он обеспокоен, взволнован и ожидает че¬ го-то неизведанного; грудь его трепещет от небывалого восторга, от необычайного страха, словно его ждет при¬ общение к одной из Господних тайн; он один в лесной чаще, но дух человеческий без труда заполняет собою просторы природы, и нет в мире пустыни более обшир¬ ной, чем одна-единственная мысль человеческого серд¬ ца 18. Даже отврати человек лицо свое от Бога, посреди не¬ обитаемой вселенной одинокое мыслящее существо име¬ ло бы более царственный вид, нежели в окружении ми¬ фологических божков; безлюдная пустыня была бы со¬ звучна величию его мыслей, неутешности его страданий и даже самой его пресыщенности жизнью без иллюзий и надежд 19. Человек наделен инстинктом, влекущим его к приро¬ де. Ах! кто не следил долгими часами за бегом волн! кто 158
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА не наслаждался зрелищем скал, белеющих в открытом море! Древние, не видевшие в океане ничего, кроме двор¬ ца Нептуна и грота Протея, достойны сожаления; обид¬ но, созерцая необъятную морскую гладь, думать только о приключениях тритонов и нереид, между тем как мор¬ ские просторы говорят нам о величии нашей души и рож¬ дают неясное желание проститься с жизнью, дабы раст¬ вориться в природе и слиться с ее Творцом. Глава вторая Об аллегории Как! скажут нам, неужели вы не находите ничего пре¬ красного в античных аллегориях? Объяснимся. Нравственная аллегория, подобная Просьбам Гоме¬ ра, прекрасна во всякую эпоху, во всякой стране, во вся¬ кой религии: христианство не чуждается ее. Мы можем, если пожелаем, поместить возле трона Вечного Судии бочки добра и зла20. За нами даже останется то пре¬ имущество, что наш Бог не станет действовать неспра¬ ведливо и наобум, как Юпитер: он обрушит потоки горя на головы смертных не из каприза, но ради лишь одному ему ведомой цели. Мы знаем, что наше земное счастье связано со всеобщим счастьем в единую цепь, ускольза¬ ющую от нашего взора; что человек в согласии со све¬ тилами совершает свой путь, конец которого сокрыт Гос¬ подом в вечности. Но если мы не отказываемся от аллегории нравствен¬ ной, то по-иному обстоит дело с аллегорией физиче¬ ской2'. В чем прелесть олицетворения, именующего воз¬ дух Юноной, а эфир — Юпитером и делающего этих бо¬ гов одновременно братом с сестрой и супругами?22 Ска¬ жем больше: подобные аллегории нарушают правила хо¬ рошего вкуса и даже простой логики. Олицетворять можно лишь свойство или чувство жи¬ вого существа, но не само это существо; иначе мы не получим подлинного олицетворения, а лишь изменим имя предмета. Я могу наделить камень даром речи, но что из¬ менится от того, что я дам этому камню аллегорическое 159
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА имя? Душа вечно жива и по природе своей плодоносна; ее пороки и добродетели можно назвать ее сыновьями и дочерьми, ибо воистину она произвела их на свет. Стра¬ сти эти, деятельные, как и их мать, в свою очередь, спо¬ собны расти, развиваться, формироваться, обретать само¬ стоятельное существование. Но материальный предмет, бездеятельный по своей природе, не способный испыты¬ вать ни радости, ни горя, подвластный не страстям9 но лишь случаю, столь же мертвому, что и он сам, не содер¬ жит ничего, во что можно было бы вдохнуть жизнь. Не¬ ужели возможно олицетворить твердость камня или кре¬ пость дуба? Заметьте, кстати, что дриады, наяды, зефиры в меньшей степени оскорбляют ум, нежели нимфы, из* бравшие своим жилищем неподвижные и немые предме¬ ты: ибо деревья, вода и воздух полны движения и шума, которые напоминают жизнь и, следовательно, подобно движениям души, могут быть олицетворены. Впрочем, хотя подобные мелкие материальные аллегории и не столь дурны, сколь всеобщие физические аллегории, они тем не менее посредственны, холодны и неполны; они напо¬ минают в лучшем случае арабских фей или восточных джинов. Что же до тех безымянных богов, которыми древние населяли безлюдные леса и дикую местность, то в них, несомненно, была своя прелесть, но они уже не имели от¬ ношения к мифологии: дух человеческий возвращался здесь к природной религии. Трепещущий путник с вос¬ торгом ощущал присутствие в этих уединенных местах кого-то неведомого, кого-то безымянного и называл его божеством этой местности; иногда он дайал ему имя Пана, и Пан был всеобщим богом23. Дикая природа и поныне остается столь же величественным зрелищем; леса сохраняют в наших глазах свою грозную божест¬ венность. Итак, не подлежит сомнению, что физическая аллего¬ рия (иначе говоря, мифологические божества) разруша¬ ла очарование природы, и оттого у древних не было из только описательной поэзии, цо и подлинных мастеров пейзажа. Между тем у язычников, не знавших греческой мифологии, описательная поэзия была более или менее развита: это доказывают древнеиндийские поэмы, араб¬ ские сказки, саги, «Эдда», песни негров и индейцев. Но ложная религия и, следовательно, дурной вкус не могли 160
»зав Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА не наложить отпечатка на т-ворения язычников, поэтому изобразить природу во всей ее подлинности оказалось под силу только христианству. Глава третья История описательной поэзии в новое время Описательная поэзия появилась на свет, когда апо¬ столы начали проповедовать миру Евангелие. Перед ли¬ цом того, кто, по словам Блаженного Августина, явил истину на земле, мир возвратился к истине. Природа пе¬ рестала вещать лживыми устами идолов; открылось ее истинное предназначение: изначально она существовала для Бога, а затем, когда Господь сотворил человека, ста¬ ла существовать и для человека. В самом деле, природа неизменно восславляет Господа вкупе с его творениями и неизменно удовлетворяет нужды человека. Раскрытие этой истины изменило лик Божьего мира: мудрость Господня, являемая повсюду природою, утоли¬ ла голод души; познание материального облика мира поведало плоти, что все было сотворено ради нее24. Ког¬ да человек стал прислушиваться к голосу собственного сердца, растаяли пустые призраки бесчувственных пред¬ метов; горы ожили воистину, прорицания священных рощ стали яснее, голоса ветров и волн — жалостнее. Христиане открыли бесконечную прелесть одиночест¬ ва, дотоле внушавшего страх. Анахореты воспевали в своих сочинениях пустынные скалы и радости созерца¬ ния: вот первый опыт описательной поэзии. Монахам, трудившимся над житиями отцов-пустынников, в свою очередь, пришлось живописать уединенные жилища, где таили свою славу неведомые миру подвижники. Уже в сочинениях святого Иеронима и святого Афанасия есть описания природы, доказывающие, что святые отцы были наблюдательны и умели пробуждать в читателях лю¬ бовь к тому, о чем рассказывали25. Новый род литературы, открытый христианами, стал быстро развиваться. Он повлиял даже на исторические сочинения, о чем позволяют судить так называемая Ви¬ зантийская коллекция26 и, в особенности, «Истории» 6 № 3779 161
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Прокопия. Он проник, хотя и в искаженном виде, даже в греческие романы Восточной Римской империи и в от¬ дельные латинские стихи поэтов империи Западной *. Затем Константинополь перешел в руки турок; тем временем в Италии сложилась новая школа описатель¬ ной поэзии — порождение мавританского, греческого и итальянского гениев. Петрарка, Ариосто и Тассо создали совершенные образцы этой поэзии. Однако описаниям их недоставало верности истине. В них однообразно пов¬ торялись одни и те же эпитеты27. На каждом шагу встре¬ чались густой лес, прохладная сень, прозрачный источ¬ ник; повсюду благоухали рощи померанцевых деревьев, жасминные беседки и кусты роз. Среди них вновь показалась Флора со своею корзи¬ ною, и вечные зефиры не преминули составить ее свиту; однако в лесах они не нашли ни наяд, ни фавнов, так что, не повстречайся они с феями и мавританскими джи¬ нами, им грозила бы опасность затеряться в безбрежной пустыне христианской природы. Если разум человеческий делает шаг вперед, он неизбежно увлекает за собой весь окружающий мир; все предстает в новом свете; там, где прежде обитали лишь мелкие божества, взору нашему открываются безбрежные просторы. Бесполезно осыпать наложницу Тифона 28 розами и окроплять ее росой — ког¬ да она, взойдя на колесницу, тщится озарить своим сла¬ бым блеском безмерный купол христианских небес, ни¬ что не может спасти ее от поражения; пусть же оставит она честь освещать мир тому, кто его сотворил. Итальянская описательная поэзия проникла во Фран¬ цию, где была благосклонно встречена Ронсаром, Лемуа- ном, Кора, Сент-Аманом и сочинителями наших старин¬ ных романов. Но великим писателям века Людовика XIV наскучили картины, далекие от истины, и они изгнали их из прозы и стихов, так что отличительной чертой их творчества стало почти полное отсутствие так называемой описательной поэзии **ѣ Не найдя приюта во Франции, муза полей укрылась в Англии, где Спенсер, Уоллер и Мильтон уже успели по- • Боэций и другие. ** Исключение составляют Фенелон, Лафонтен и Шолье. Расин-сыи, отец новой поэтический школы, прославленной впоследствии блистательным гением г-на Делиля, может считаться основателем французской описательной поэзии. 162
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА знакомить с ней общество. Там она постепенно утратила свою напыщенность, но впала в другую крайность. Со¬ храняя верность истине в изображении природы, она не захотела упустить ни одной черты и переполнила свои правдивые картины предметами незначительными и си¬ туациями диковинными. Даже «Зима» Томсона, столь превосходящая три остальные части его поэмы, грешит убийственной обстоятельностью29. Таков был второй этап развития описательной поэзии. Из Англии во Францию она возвратилась вместе с творениями Попа и певца «Времен года». Истинная опи¬ сательная поэзия утвердилась во Франции с трудом, ибо ей противостояла старинная итальянская манера, воз¬ рожденная Дора и некоторыми другими авторами30, од¬ нако благодаря Делилю и Сен-Ламберу она восторже¬ ствовала. Под покровительством французской музы она расцвела, покорилась правилам вкуса и вступила в тре¬ тий этап своего развития. Добавим еще, что, незапятнанная, хотя и безвест¬ ная, она жила в трудах некоторых натуралистов века Людовика XIV, таких, как Турнефор или отец Дютертр. В этом последнем живое воображение соседствует с умом нежным и мечтательным; он даже употребляет, как и Лафонтен, слово меланхолия в том смысле, какой мы вкладываем в него сегодня31. Таким образом, век Людовика XIV не был, как кажется на первый взгляд, начисто лишен подлинной описательной поэзии: она про¬ сто укрывалась в сочинениях наших миссионеров. И именно из них почерпнули мы тот стиль, который пред¬ ставляется нам сегодня столь новым. Наконец, еще одним доказательством того, что наша описательная поэзия рождена христианством, могут слу¬ жить многие картины Библии. Книга Иова, книги Про¬ роков, Экклезиаст и в особенности псалмы полны вели¬ колепных описаний. Совершеннейшим из них- является исалом «Благослови, душа моя, Господа»: «Благослови, душа моя, Господа! Господи, Боже мой! Ты дивно велик, ты облечен славою и величием!.. Ты простираешь тьму, и бывает ночь; во время ее бродяг все лесные звери: львы рыкают о добыче и просят пищу себе. Восходит солнце, и они собираются и ложатся в свои логовища. Выходит человек на дело свое и на рабо¬ ту свою до вечера. ...Это море — великое и пространное; 6* 163
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные ма¬ лые с большими. Там плавают корабли...»32. Эта поэзия намного выше Горация и Пиндара. Итак, мы были правы, утверждая, что Бернарден де Сен-Пьер обязан христианству своим превосходным уме¬ нием живописать уединение: ведь именно христианство, изгнав языческие божества, вернуло пустыням их истин¬ ное величие; ведь именно в книгах Моисеевых нашел Бернарден де Сен-Пьер подлинное учение о природе. Но преимущества христианского поэта этим не исчер¬ пываются: религия его открывает ему не только пустын¬ ную, но и обитаемую природу. К его услугам — ангелы- хранители лесов и подземных вод, светил и миров. Все это возвращает нас к сверхъестественным существам, или христианскому чудесному. Глава четвертая Поэтичнее ли языческие боги, нежели Бог христианский? На все в мире можно взглянуть с двух разных сторон. Люди беспристрастные скажут нам: «Допустим, вы правы, утверждая, что христианская драматическая поэ¬ зия превосходит мифологию в изображении человека и что христианство, кроме того, породило описательную поэзию. Вот две заслуги, которые мы за ним признаем; они позволяют ему успешно соперничать с мифологией и в некотором отношении могут оправдать вашу точку зрения. Однако, положа руку на сердце, вы должны со¬ гласиться, что языческие мифы, где божества действуют непосредственно и корыстно, обладают большей поэти¬ ческой и драматической силой, нежели Священное писа¬ ние». На первый взгляд все именно так и обстоит. Богам древних свойственны те же пороки и добродетели, что и нам; их тела, как и наши, чувствительны к боли; подоб¬ но нам, эти боги подвластны страстям; они способны жить среди людей и оставлять на земле смертное потом¬ ство; они в сущности не что иное, как высшая порода людей, и их можно заставить поступать так, как посту¬ пают люди. Поэтому кажется, будто они должны вдох¬ 1G4
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА новлять поэта более, нежели бесплотная и бесстрастная христианская религия; но если присмотреться вниматель¬ нее, окажется, что превосходство их весьма невелико. Во-первых, во всякой религии бог поэтов всегда отли¬ чался от бога философов. Чистый дух, столь прекрасно описанный Тертуллианом и Блаженным Августином, отнюдь не то же самое, что Иегова Давида и Исайи, хотя оба они стоят много выше платоновского Демиурга и гомеровского Юпитера. Неточно было бы утверждать, будто христианской религии совершенно чужды страсти. Бог Священного писания кается, ревнует, любит, нена¬ видит; гнев его подобен вихрю; Сын человеческий полон жалости к нашим страданиям; Богоматерь, святые и ан¬ гелы растроганы зрелищем наших бедствий; вообще жи¬ тели рая уделяют людям много больше внимания, нежели жители Олимпа 33. Итак, нашим небесным покровителям ведомы страсти, но страсти эти, в отличие от страстей богов языческих, никогда не ведут к пороку и злу. Не чудо ли: картина гнева или печали христианских небес никогда не лишает душу читателя покоя и радости: столь свят и справедлив наш ГосподьІ Это еще не все: ибо даже если согласиться, что хрис¬ тианский Бог бесстрастен, то все равно в нашей религии останутся и страстные создания, не уступающие в драма¬ тичности и мстительности божествам древних: в аду соб¬ раны все страсти человеческие. В нашей теологической системе, как нам кажется, больше красоты, стройности и мудрости, нежели в языческой, не делавшей различия между людьми, богами и демонами. Наши небеса населе¬ ны существами совершенными, но не бесчувственными; поэт находит здесь блестящую иерархию любви и силы; бездна сдерживает демонов зла, страстных и могучих, словно мифологические божества; в центре находятся люди; адские пороки сочетаются в них с небесными добродетелями; ангелы любят их, а демоны — ненавидят; они — достойный сочувствия предмет распри, которая продлится до конца мира. У поэта нет причин жаловаться — христианская рели¬ гия открывает перед ним богатейшие возможности. Что же до деяний нашего Бога или святых, то легко доказать, что они разнообразнее и значительнее, нежели деяния мифологических божеств. Разве может бог, разъезжа¬ 165
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ющий на колеснице, живущий в золотом чертоге на вер- и мне горы и не обладающий даже безошибочным даром i редвидения, сравниться с Повелителем народов, сотво- р івшим мир и свет, вечным и вездесущим, читающим в с, мых потаенных уголках человеческого сердца? Не вы¬ держивает критики и сомнительное преимущество гре- « i ских божеств, состоящее в различии полов и умении г.рінимать зримую форму, ибо у нас есть святые муче- і.і.цы и непорочные девы, а ангелы, согласно Писанию, ‘.îjCto являются людям в человеческом облике. Найдутся, конечно, люди, которые не поймут, как мож¬ но предпочесть святую, житие которой оскорбляет под- » ііс приличия и вкус, наяде, живущей в источнике? Не Г у .чем путать дольнюю жизнь праведницы с жизнью гор- ічи: на земле жила земная женщина; святость она обре¬ ла лишь вместе с вечным блаженством. Кроме того, ни в к·, см случае нельзя забывать, что наяда разрушала о/ш- î4цельную поэзию, что зрелище естественно текущего ручья гораздо более приятно, нежели его аллегорическое і зображение, и что, проигрывая в одном, мы выигрываем а лругом. Что же касается битв, то возражения, выдвигавшиеся і ротив Мильтоновых ангелов, можно обратить и против Гомеровых богов: в обоих случаях мы имеем дело с су¬ ществами, за чью судьбу можно не тревожиться, ибо они ( ессмертны. Разрубленный пополам ангел, две половины i второго срастаются, словно у змеи34, не более смешон, • » м поверженный Марс, покрывший своим телом девять рпанов35, или Диана, дающая пощечину Венере36. V перхъестественные существа в эпопее могут, пожалуй, I с шать исход сражения, но, по нашему мнению, за исклю- •иіием редких случаев, определять которые помогает г:; ус, им не пристало доходить до рукопашной: уже г:\дрый Вергилий более восемнадцати столетий назад і.оиимал это. Впрочем, не совсем верно, что силы небесные, всту¬ пающие в бой, смешны. Сатана, намеревающийся сра- ;іться с Михаилом в земном раю, величествен; Господь, ι ί ьятый зловещей тенью и ведущий за собою легионы г равоверных,— образ не из пустяковых; карающий меч, i скрывающийся внезапно взору нечестивца, вызывая изу¬ чение и ужас37; священная небесная рать, штурмующая с;ч:ны Иерусалима38, производит почти столь же сильное №
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЯ ХРИСТИАНСТВА впечатление, что и враждебные Трое боги, осаждающю дворец Приама; наконец, ничто у Гомера не может срав¬ ниться по великолепию со сценой, когда Эммануил, низ¬ вергая в пучину неверных ангелов, «молнии свои прила¬ живал, поскольку не желал злосчастных истребить* *\ Глава пятнадцатая О чистилище Что бы там ни было, невозможно отрицать, что п идее чистилища сокрыт источник чудесного. доступна-і лишь поэтам христианским и неведомый древним ѵ,;1 Быть может, ничто в такой мере не вдохновляет муз, к;;к это место очищения, расположенное на рубеже страданлл и радости, место, где сливаются смутные ощущения бла¬ женства и горя. Лестница мук, зависящих от тяжес і греха, души, чье счастье и величие определяются близостью к вечному блаженству или к вечному стр;і;і і нию,— все это может подсказать живописцу трогательнее образы. Чистилище превосходит поэтичностью и ран .і ад, ибо лишь в нем есть место будущему Река Лета, текущая в Элизии древних43,— вымыее», не лишенный очарования; однако нельзя утверждать, тени, возрождающиеся к жизни на ее брегах, шестп>»<>г к блаженству путем столь же поэтичным, что и д\:...і чистилища. Покинуть поля блаженных, чтобы вернуть ί на землю,— значит сменить более совершенное состояп на менее совершенное, возвратиться на круги своя, п.. родиться, дабы умереть, вновь увидеть то, что однаж ι уже было видано44. Всякая вещь, которую в силах объ'і наш разум, ничтожна: круг, бывший для древних сим.. >- лом вечности,— образ, быть может, величественный :і правдивый; однако он, как нам кажется, убивает вообра¬ жение, осуждая его вечно вращаться в гибелы. ,ч кольце45. Прямая линия, уходящая в бесконечность, бі»: л бы, вероятно, исполнена большей красоты, ибо мыс . .і * В зачатке мы находим эту идею у Платона 41 и » учении Зенона (см гена Лаэртского) 4*. Похоже, что и поэты тоже имели о ней некоторое продет >· пне (Энеида, кн. VI). Но все указанные упоминания раси.і^.ічаты, лишены nuv,»»- довательности и цельности. 167
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА человеческой открывалась бы в этом случае зияющая пустота, а три вещи, которые представляются взаимо¬ исключающими: надежда, изменчивость и вечность, ока¬ зались бы слиты воедино. Чистилище может пленить чувствительного человека и тем, что здесь воображению его открыт простор в вы¬ боре кар для грешников. Сколь изощренные пытки ждут неразумную мать, легковерную дочь, необузданного юно¬ шу! и если свирепость ветра, огня, льда — источники адских мук, почему бы пенью соловья, ароматам цветов, журчанию ручья или просто движениям души не стать источником менее жестоких испытаний? Гомер и Оссиан воспевали «радости страдания», κρυερου τεταρπώμ εσθα γί>ιο, the joy of grief46. Чистилище поэтично еще и потому, что, как учит нас наша религия, молитвы и добрые дела приближают час спасения томящихся в нем душ. Поистине чудесны нити, связующие умершего отца и оставшегося в дольнем мире сына, мать и дочь, супругу и супруга, жизнь и смерть! Сколь трогательна такая вера! Я, жалкий смерт¬ ный, служу своей добродетелью благу всех христиан; и, подобно тому, как грех Адама пал на мою голову, мои добрые дела зачтутся другим людям. Христианские поэты, молитвы ваших Нисов достигнут ушей Эвриала, сошед¬ шего в могилу; ваши богачи смогут одарить бедняков, и за радость, которую они испытают от этого простого, богоугодного поступка, Господь вознаградит их, избавив их отцов и матерей от кары! Как прекрасно, когда любовь может обратить человека к добродетели, а милостыня, поданная несчастному, не только оделяет его хлебом насущным, но и спасает, быть может, чью-либо душу, даруя ей вечное блаженство у престола Господня. Глава шестнадцатая Рай Главное отличие рая от Элизия заключается в том, что в первом души праведников пребывают на небесах вблизи Господа и ангелов, между тем как во втором тени вку¬ шают блаженство вдалеке от Олимпа. Мы не рассматри¬ ваем здесь учения Платона и Пифагора, которые выделя¬ 168
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА ли в душе две субстанции: смертную душу, не покидаю¬ щую подлунного мира, и дух, возносящийся к богу47, ибо наш предмет — теология поэтическая. Мы уже неоднократно показывали в этой книге разли¬ чие между блаженством, которое уготовано праведникам в раю, и наслаждениями, которые ждут души умерших в Элизии. Одно дело — пляски и пиры, другое — способ¬ ность постичь природу вещей и читать в книге будущего, следить за круговращением светил, наконец, приобщить¬ ся если не ко всемогуществу Господню, то к его всеве¬ дению. Поразительно, однако, что, несмотря на все эти преимущества, христианским поэтам не удалось изобра¬ зить рай. Тассо и Мильтону помешала робость, Данте не¬ достало сил, Вольтеру послужила препятствием склон¬ ность к философии, Клопштоку не хватило чувства меры* 48. Очевидно, тема эта таит в себе подводные рифы; мы хотим высказать некоторые предположения на этот счет. Человеческой природе чуждо сочувственное восприя¬ тие вещей, не имеющих к человеку непосредственного отношения и не затрагивающих его, как затрагивает его, например, несчастье. Райское блаженство слишком дале- ко от земной жизни человека, чтобы сильно взволновать сердце: безоблачное счастье оставляет читателя равно¬ душным. Вот почему описания ада всегда удавались поэтам несравненно лучше; здесь, во всяком случае, перед нами предстают люди, и мучения грешников напоминают нам о наших собственных страданиях; сочувствуя чужим бедствиям, мы уподобляемся рабам Ахилла, которые, проливая горькие слезы о погибшем Патрокле, втайне оплакивали свои несчастья49. Существует несколько способов избегнуть холодности в описании вечного и однообразного блаженства правед¬ ников; можно вселить в небожителей надежду, ожида¬ ние еще большего счастья или обновления судеб мира; сделать изображаемое более земным, либо прибегнув к сравнениям, либо наделив избранных чувствами и, более того, страстями: в Писании говорится о надеждах и даже о священной печали небожителей. Отчего не изобразить • Довольно странно, что одному Шаплену удалось, выведя хоры мучени¬ ков. непорочных дев и апостолов, представить христианский рай в его истинном систе. 169
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА святых слез праведников? * Эти разнообразные средства установят гармонию между нашей ограниченной приро¬ дой и существами высшего порядка; между нашей брен¬ ностью и их бессмертием; блаженство непостоянное и омрачаемое слезами, подобно земному счастью, покажет¬ ся нам менее несбыточным. Эти соображения об использовании христианского чудесного в поэзии делают преимущества, испокон веков признаваемые за языческим чудесным, по меньшей мере сомнительными. Совершенствам Гомера принято противо¬ поставлять недостатки Мильтона: но предположим, что певец Эдема родился бы во Франции, в царствование Людовика XIV, и что природное величие его гения укра¬ сил бы вкус Расина и Буало; спрашивается, что сталось бы тогда с «Потерянным раем» и не сравнялось ли бы его чудесное с чудесным «Илиады» и «Одиссеи»? Если судить о мифологии по «Фарсалии» или даже по «Энеи¬ де», предстанет ли она в таком же блеске, как у отца граций52, поведавшего нам о поясе Венеры? Когда у нас появится произведение, написанное на христианский сюжет и столь же совершенное в своем роде, сколь поэмы Гомера в своем, тогда мы поймем, какому чудесному, мифологическому или христианскому, отдать предпочте¬ ние; до тех пор, однако, да будет позволено усомниться в верности завета Буало, гласящего, что ...таинства Христовы Чуждаются прикрас и вымысла пустого53. Впрочем, можно и не продолжать сопоставления ми¬ фологии и христианства в отношении чудесного. Мы заня¬ лись этим вопросом лишь от избытка доказательств и примеров, которыми располагаем. Мы могли бы разре¬ шить вопрос простым и верным способом; ибо, будь даже способность мифологии даровать поэту чудесное, пре¬ восходящее многообразием чудесное христианства, столь же бесспорной, сколь она сомнительна, очевидно, что в мифологии нет и следа той поэзии души, того особенного воображения сердца, которые приносит с собою христи¬ анство. Трогательность же и прелесть, проистекающие • Это почувствовал и Мильтон ··, показавший печаль ангелов при пести о грехопадении человека, и Фенелон, наделивший подобным чувством жалости тени блаженных **. до
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА из этого источника, сами по себе достаточное вознаграж¬ дение за утрату хитроумных выдумок древних. В языческих картинах все — средство и пружина, все- телесно, все открыто взору; в христианской же религии все — чувство и мысль, все духовно, все открыто душе. Сколько очарования в размышлениях! сколько глубины в грезах! Одна слезинка правоверного христианина пле¬ нительнее, чем все цветистые выдумки мифологии: Бого¬ матерь скорбящая, Пьета, какой-нибудь безвестный свя¬ той — покровитель слепцов и сирот, трогают больше, чем все боги языческого пантеона вместе взятые. Это ли не поэзия! это ли не чудесное! Угодно ли вам чудесное еще более возвышенное? — обратитесь к житию и страстям Христа и вспомните, что Бог ваш носит имя Сына чело¬ веческого! Мы берем на себя смелость предсказать: придет время, и люди поразятся, что не замечали кра¬ соты, которой исполнены сами имена, сам язык христи¬ анства; они с трудом смогут поверить, что смели глу¬ миться над этой религией разума и горя. <...> Книга пятая БИБЛИЯ И ГОМЕР Глава третья Библия и Гомер.— Аспекты сравнения1 О Библии столько писали, ее столько комментировали, что осталось, быть может, единственное средство ощутить ее красоты: сопоставить ее с поэмами Гомера. Поэмы эти освящены временем, что оправдывает сравнение и прого¬ няет всякую мысль об осквернении святыни. Хотя Иаков и Нестор не из одного колена, оба они жили в первые дни творения и всего один шаг отделяет дворцы Пилоса от шатров Измаила. Насколько Библия прекраснее Гомера, в чем сходство и различие между нею и произведениями греческого поэта,— вот что мы намереваемся исследовать в следу¬ ющих главах. Рассмотрим эти два памятника, которые 171
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА двумя одинокими колоннами возвышаются при входе в храм гения, образуя его строгий портик. Прежде всего, весьма любопытно наблюдать сопер¬ ничество двух старейших языков мира, языков, на ко¬ торых Моисей и Ликург писали свои законы, а Пиндар и Давид слагали свои гимны. Древнееврейский язык, сжатый, выразительный, почти лишенный глагольных окончаний, передающий два де¬ сятка оттенков мысли изменением одной-единственной буквы, являет собой наречие народа, замечательным образом сочетающего в себе первозданную простоту с глубоким знанием людей. Греческий же язык с его сложными спряжениями, флексиями, пространным красноречием — язык народа, отмеченного гением подражания и общительности; наро¬ да учтивого и тщеславного, музыкального и велеречи¬ вого. В древнееврейском языке, чтобы образовать глагол, достаточно знать три корневые буквы третьего лица единственного числа прошедшего времени. Можно тотчас получить все времена и все наклонения, поставив несколь¬ ко вспомогательных букв перед корневыми буквами, между ними или после них. Строение греческого языка гораздо сложнее. Нужно знать характеристику времени, окончание, приращение и предпоследний слог нескольких лиц и времен глаголов; выучить все это особенно трудно, потому что характерис¬ тика выпадает, меняет место или получает дополнитель¬ ную букву в зависимости от того, перед какой буквой она стоит. Древнееврейское и греческое спряжение, одно столь простое и краткое, другое столь сложное и долгое, ка¬ жется, воплощают в себе дух и нравы изобретших их народов: первое похоже на сжатый язык патриарха, в одиночестве отправляющегося к пальмовому дереву у колодца, дабы повидать соседа; второе напоминает прост¬ ранное красноречие пеласга2, стучащегося в дверь госте¬ приимного хозяина. Взяв наугад какое-либо греческое и соответствующее ему древнееврейское существительное, вы еще лучше пос¬ тигнете гений обоих языков. Nesher по-еврейски значит «орел»: это слово образуется от глагола shur «созерцать», ибо взор орла прикован к солнцу. 172
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИП ХРИСТИАНСТВА По-гречески орел передается словом αίετος «быстрый полет». Израильтян поражало величие орла: они видели его неподвижно сидящим на выступе скалы и созерцающим пробуждение дневного светила. Афинян, напротив, пленял полет орла, его стремитель¬ ность и неудержимость, близкие греческому гению. Так, в Библии очень часто упоминаются солнце, огонь, горы, а у Гомера весьма многочисленны описания шума, бегст¬ ва, пути. Мы будем сопоставлять Библию и Гомера в отноше¬ нии: простоты; древности обычаев; повествования; описания; сравнений, или образов; возвышенного3. 1. Простота. Простота Библии более скупа и сурова; простота же Гомера более пространна и цветиста. Первая нравоучительна и прибегает к одним и тем же оборотам для выражения новых мыслей. Вторая не скупится на слова и часто повторяет в одних и тех же выражениях только что сказанное. Простота Писания есть простота исполненного божест¬ венного всеведения и человеческой мудрости древнего патриарха, чьими устами из глубины святилища глаголет сама истина. Простота поэта Хиоса4 есть простота старца стран¬ ника, повествующего у очага хозяину дома о том, что он узнал за свою долгую и трудную жизнь. 2. Древность обычаев. Сыны царей Илиона пасут стада, подобно сынам пас¬ тухов Востока; но когда Парис возвращается в Трою, он живет во дворце среди рабов и наслаждений. Шатер, простая пища, грубоватые слуги — вот все, что ждет детей Иакова у отца. У Гомера, стоит только гостю ступить на порог цар¬ ского дворца, как женщины, а иногда даже и царская дочь, провожают пришельца в баню. Его тело умащают 173
эстетика раннего французскою романтизма благовониями, ему приносят золотые и серебряные кув¬ шины с водой, его облачают в пурпурную мантию, ведут в пиршественную залу, усаживают в прекрасное кресло слоновой кости с резным подножием. Рабы смешивают в кубках вино с водой и преподносят ему корзину с дарами Цереры; хозяин дома потчует его сочной спиной жертвы, оделяя куском в пять раз боль¬ шим, чем остальных. Тем временем все с аппетитом едят, и обилие яств прогоняет голод. Когда трапеза окон¬ чена, чужеземца просят поведать свою историю. Наконец, сколь бы бедным ни казалось его платье, на прощанье ему преподносят богатые дары, ибо пришелец может оказаться либо переменившим обличье богом, посланным испытать сердца царей, либо несчастным скитальцем, на¬ ходящимся, как все несчастные, под покровительством Юпитера 5. В шатре Авраама все происходит по-иному. Патриарх выходит навстречу гостю, приветствует его, затем творит молитву. Сыновья хозяина приводят верблюдов, а дочери поят их. Страннику омывают ноги; он садится на землю и в молчании вкушает пищу — дар гостеприимства. Его ни о чем не просят, ни о чем не спрашивают; он волен либо остаться, либо продолжить свой путь. Перед его уходом с ним заключают союз и закладывают камень свиде¬ тельства 6. Этот алтарь должен поведать грядущим векам, что здесь много лет назад пересеклись жизненные пути двух людей, которые, встретившись, как братья, расстались, чтобы никогда не увидеться вновь и умереть вдали друг от друга. Заметьте, что у Гомера безвестный гость чужеземец, а в Библии странник. Какое разное человеколюбие! Там, где грек видит лишь географию и политику, иудею откры¬ вается нравственное и общественное чувство. У Гомера общественная жизнь проходит шумно и тор¬ жественно: судья громогласно выносит свой приговор, восседая посреди форума; Нестор совершает жертвопри¬ ношение или держит речь перед народом на берегу моря. Свадьбу празднуют с факелами, распевая эпиталамы .и украшая ворота венками; страшные клятвы дают, при¬ зывая фурий; на похороны царя собираются армия и весь народ7, и т. д. Иаков под пальмовым деревом у входа в свой шатер вершит суд над своими пастухами. «Положи руку твою
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА под стегио мое*,— говорит Авраам своему рабу,— и по¬ клянись отправиться в Месопотамию»8. Достаточно двух слов у колодца, чтобы заключить брачный союз. Иногда слуга приводит невесту сыну своего хозяина, а иногда сын хозяина нанимается семь лет пасти стада своего бу¬ дущего тестя. Сыновья переносят тело патриарха в землю отцов, туда, где поле Ефрона ѳ. Нравы эти еще древнее описанных Гомером, ибо они проще; кроме того, они исполнены величия и суровости, которых недостает этим последним. 3. Повествование. Повествование у Гомера прерывается отступлениями, речами героев, описаниями сосудов, одежд, оружия и скипетров, генеалогией людей и вещей. Имена собствен¬ ные окружены у него роем эпитетов; герой, как правило, божествен или богоравен. У царицы всегда прекрасные руки. Она всегда стройна, как делосская пальма, а воло¬ сы ей подарила самая юная из граций. Повествование Библии стремительно, лишено отступ¬ лений и пространных речей героев10; Библия полна прит¬ чей, а персонажи описаны без лести. Имена беспрестан¬ но повторяются, и лишь очень редко их замещают место¬ имения— обстоятельство, которое в сочетании с часто повторяющимся союзом «и» обличает своей простотой общество, стоящее гораздо ближе к природе, нежели общество, описанное у Гомера. В героях «Одиссеи» уже проснулось самолюбие; в героях Книги Бытия оно еще дремлет. 4. Описания. Описания Гомера обстоятельны, идет ли речь о чув¬ ствительном, ужасном, печальном, прелестном, невероят¬ ном или возвышенном. В Библии все описания исчерпываются обычно одной характерной чертой, однако черта эта потрясает вообра¬ жение, и предмет встает перед глазами. 5. Сравнения. Гомеровские сравнения распространены побочными обстоятельствами: это небольшие полотна, развешанные • Femur meum — этот обычай клясться потомством есть воплощение про· стодушных нравов глубокой древности, когда земля была еще пустынна и человек был для человека самым дорогим и великим из всего сущего. Грекам также был знаком этот обычай, как видно нз жизнеописания Кратета у Диогена Лаэртског· (кн. VI). 175
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА по стенам здания, дабы глаз, отвлекшись от устремлен¬ ных ввысь сводов, отдохнул среди картин природы и сельских нравов. Сравнения Библии обычно немногословны: в них являются лев рыкающий, поток разливающийся, буря опустошающая, огонь поядающий. Однако ей не чужды и распространенные сравнения, построенные на олицетво¬ рении: гордость — кедр и т. п., и придающие фразе вос¬ точный колорит. 6. Возвышенное. Наконец, возвышенное у Гомера рождается обычно из совокупности частей и созидается постепенно. В Библии оно почти всегда неожиданно; оно поража¬ ет вас как молния; оно обжигает вас прежде, чем вы успеваете понять, что произошло. У Гомера возвышенное зиждется на сочетании звуч¬ ности слов с величием мысли. В Библии, напротив, наиболее возвышенное большей частью проистекает из контраста между величием мысли и обыденностью, подчас даже банальностью слова, ко¬ торое ее передает. Душа испытывает от этого невероят¬ ное потрясение и смятение, ибо стоит воспламенен¬ ному духу устремиться в высочайшие сферы, как слова вместо того, чтобы поддержать его, внезапно возвраща¬ ют его на землю и низвергают из лона Божьего в прах дольнего мира. Этот род возвышенного, самый страстный из всех, без сомнения, угоден бессмертному и гроз¬ ному Богу, которому ведомо все в мире — от великого до малого. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ИЗЯЩНЫЕ ИСКУССТВА И ЛИТЕРАТУРА Книга первая ИЗЯЩНЫЕ ИСКУССТВА Глава первая Музыка.— О влиянии христианства на музыку Теперь мы перейдем к изящным искусствам, родным братьям поэзии: стоило христианской религии появиться на свет, как они признали ее своей матерью и с тех пор 176
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА EJ»Ü1 неразлучны с нею; они наделили ее своими земными пре¬ лестями; она подарила им свою божес твенность; музыка положила на ноты песнопения религии, живопись нзо- Оразила ее мученические победы, скульптура полюбила имеете с нею грезить на могилах, а архитектура воздвиг¬ ла в ее честь храмы, величественные и таинственные, как се учение. Платон превосходно определил природу музыки. «Не следует,— сказал он,— ни судить о музыке по доставля¬ емому ею удовольствию, ни искать такую музыку, един¬ ственная цель которой — доставлять удовольствие; в му¬ зыке должно содержаться подобие прекрасного» 1. Действительно, музыка, если рассматривать ее как ис¬ кусство,— не что иное, как подражание природе; она тем совершеннее, чем более прекрасна природа, которой она подражает2. Удовольствие же — субъективное, изменяю¬ щееся вместе с эпохами, нравами и народами понятие; оно отлично от понятия прекрасного, ибо прекрасное еди¬ но и абсолютно. Поэтому всякое установление, которое очиіцает душу, ограждает ее от сомнений и противоре¬ чий и приобщает к добродетели, благоприятствует тем самым возникновению прекраснейшей музыки, то есть той, что наиболее совершенно подражает прекрасному идеалу. Установление же религиозное обладает, помимо того, двумя качествами, без которых не может существо¬ вать гармония: оно прекрасно и таинственно. Церковно¬ му пению научили нас ангелы; оно нисходит к нам с небес. Именно религия заставляет девственницу стенать сре¬ ди ночи в мирной монастырской келье; именно религия тихими песнями утешает несчастных страдальцев на смертном одре. Плач Иеремии, величественные псалмы Давида вдохновлены религией. В ветхозаветные времена она была исполнена большей гордыни и пела лишь о го¬ рестях царей и пророков; повинуясь новому закону, она, не утратив царственности, обрела смирение и теперь воз¬ носит молитвы не только за сильных мира сего, но и за слабых, ибо в Иисусе Христе кротость и величие нераз¬ дельны. Добавим, что христианская религия благозвучна уже потому, что любит уединение. Она не отвергает свет; на¬ против, она живет с ним в согласии; и все же небесная Филомела предпочитает неведомые миру укрытия. В че· 177
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ловеческом жилище она всего лишь гостья; ее дом — лес; здесь — владения ее Отца и ее древняя родина. Здесь она возносит свой глас к небесам под музыку природы: ведь природа никогда не перестает восхвалять Создателя; нет ничего религиознее гимнов, которые поют ветры, дубы и тростник в пустыне. Поэтому музыкант, желающий творить в согласии с религией, должен научиться воспроизводить гармонию уединения. Ему должны быть ведомы голоса деревьев и воды, он должен слышать гул ветра в монастырских сте¬ нах и тот шепот, что звучит в готических храмах, в клад¬ бищенской траве, в подземных склепах. Христианская религия подарила миру орган, и самая медь обрела способность стенать3. В эпоху варварства христианство спасло музыку: там, где оно воздвигло свой престол, люди стали петь, как птицы. Христианские гим¬ ны просвещали американских дикарей, и ирокеза, не желавшего верить в догматы, обращали в истинную веру песнопения. Религия мира! в отличие от всех других ре¬ лигий, ты учила людей не ненависти и раздору, но любви и гармонии. Глава вторая О григорианском пении4 Если бы история не свидетельствовала, что григори¬ анское пение продолжает традиции античной музыки, о которой рассказывают столько чудесного, достаточно было бы обратиться к его звукоряду, дабы убедиться в древности его происхождения. До Гвидо д’Ареццо он не превышал квинты: до, ре, ми, фа, соль. Эти пять нот со¬ ставляют естественную гамму человеческого голоса и представляют собой законченную и приятную для слуха музыкальную фразу. Благодаря г-ну Бюретту нам известно несколько гре¬ ческих мелодий. Система их сходна с системой церков¬ ного пения. Большая часть псалмов возвышенна и тор¬ жественна, особенно «Dixit Dominus Domino meo», «Con¬ fiteor tibi» и «Laudate, pueri»5. «In exitu», известный нам в аранжировке Рамо, не столь древнего происхождения; 178
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА быть может, он создан во времена «Ut queant laxis»6, то есть при Карле Великом. Христианство серьезно, как человек, и даже улыбка его исполнена строгости. Может ли быть что-нибудь пре¬ краснее стонов, которые наши несчастья исторгают у ре¬ лигии? Нет ничего совершеннее панихиды; кажется, буд¬ то сама могила глухо стенает. Если верить древним пре¬ даниям, «пение, воскрешающее мертвых», как назвал его один из наших лучших поэтов7, раздавалось еще в Афи¬ нах времен Перикла. В службу Страстной недели входят Страсти по Мат¬ фею. Речитатив апостола, крики иудейской черни, благо¬ родство ответов Иисуса сливаются в трогательную драму. ГІерголези явил в «Stabat Mater»8 все богатство свое¬ го дарования, но удалось ли ему превзойти безыскусное церковное пение? Он разнообразил мелодию в каждой строфе; однако основное в печали — повторение одного и того же чувства и, можно сказать, монотонность скорби. Различные причины исторгают одинаково горькие сле¬ зы; впрочем, мало кто оплакивает сразу несколько бед; а если раны многочисленны, одна, самая мучительная, в конце концов заставляет забыть обо всех прочих. Секрет очарования наших старинных французских романсов в том, что повторяющаяся в конце каждого куплета мело¬ дия, сопровождая различные слова, превосходно подра¬ жает природе: мысли страждущего человека переходят от одного образа к другому, однако суть его печали оста¬ ется неизменной9. Перголези, пожелавший сделать всякий стон души не похожим на предыдущий, не учел одной из основ теории страстей. Разнообразие неизбежно рассеивает внимание и тем самым исключает печаль: чувству необходима со¬ средоточенность; скорбящий человек слаб, хотя скорбь — единственный источник его силы. «Плач Иеремии» своеобразен: возможно, он был пе¬ реработан в новое время, но основа его представляется нам древнееврейской, ибо музыка эта совершенно не по¬ хожа на песнопения восточной церкви. Пятикнижие пели и Иерусалиме, подобно пастушеским песням, нежным и полным голосом; пророчества — сурово и взволнованно; н псалмах же звучало особое исступление10. Здесь мы погружаемся в величественные воспоминания, неизменно пробуждаемые католическим богослужением. Моисей и
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Гомер, Ливан и Киферон, Солим и Рим, Вавилон и Афи¬ ны — трофеи их покоятся на наших алтарях п. Наконец, самый чистый энтузиазм вдохновил создате¬ ля «Те Deum» І2. Когда поредевшая or вражеских пуль французская армия, остановившись близ Ланса или Фон- тенуа 13, при свете молний, среди еще дымящейся крови, под звуки труб и рожков преклоняла колени и возносила гимн всемогущему Богу; или когда среди блеска лампад, золота, факелов, среди вздохов органа, звона колоколов и благоухания ладана от звуков этого гимна, сопровож¬ даемого серпентами и басами, содрогались витражи, подземелья и купола храмов, то не было человека, кото¬ рый не ощутил бы восторга, не было человека, который не пришел бы в исступление, подобно Пиндару в олим¬ пийских лесах или Давиду на берегу Кедрона. Впрочем, ограничиваясь песнопениями восточной цер¬ кви, мы, разумеется, не исчерпываем богатства темы, ибо могли бы рассказать еще об Амвросии, Дамазе, Льве, Григории и многих других, кто трудился над возрожде¬ нием музыкального искусства; могли бы назвать шедев¬ ры музыки нового времени, написанные для церковных праздников, и, наконец, перечислить всех великих масте¬ ров: Винчи, Лео, Гассе, Галуппи, Дуранте и прочих, ко¬ торые выросли, получили образование и нашли покро¬ вительство в соборах Венеции, Неаполя, Рима и при папском дворе. Глава третья История живописи в новое время Одно из греческих преданий повествует о том, как юная девушка, увидев на стене тень своего возлюбленно¬ го, обвела ее. Так, по мнению древних, ветреная страсть породила искусство самых совершенных иллюзий м. Христианская школа искала другого наставника; она нашла его в том Художнике, который, размяв в своих могучих руках кусок глины, произнес: «Сотворим челове¬ ка по образу нашему, по подобию нашему». Будем же исходить из того, что первому рисунку положила начало вечная мудрость Господня, а первой в мире статуей ста¬ ло замечательное творение из глины, в которую вдохнул жизнь сам Создатель 15. 180
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА Порой ложь поражает не меньше, чем правда: обе лишают дара речи, хотя первая приводит в негодование, а вторая — в восхищение. Так, когда утверждают, что христианская религия — враг изобразительного искусст¬ ва, нельзя не онеметь от удивления, ибо в тот же самый миг приходят на память Микеланджело, Рафаэль, Кар¬ раччи, Доменикино, Лесюэр, Пуссен, Кусту и множество других художников, одни имена которых заняли бы це¬ лые тома. В середине IV века Римская империя, завоеванная варварами и раздираемая ересями, пала. Искусства на¬ ходили защиту лишь у христиан и правоверных импера¬ торов. Феодосий специальным законом De excusatione artificium 16 освободил художников и их семьи от всяко¬ го налога и от постоя солдат. Отцы церкви неустанно восхваляют живопись. Святому Григорию принадлежат замечательные слова: Vidi saepius inscriptionis imaginem, et sine iacrymis transire non potui, cum tam efficaciter ob oculos poneret historiam i7; речь идет о картине, изобра¬ жающей жертвоприношение Авраама. Василий Великий идет еще дальше, уверяя, что краски художников впе¬ чатляют не меньше, чем красноречие ораторов 18. Монах по имени Мефодий создал в VIII веке «Страшный суд», обративший в истинную веру Богориса, короля болгар 19. Наставники константинопольской высшей школы собра¬ ли одну из прекраснейших в мире библиотек, где храни¬ лись помимо книг шедевры изобразительного искусства, в том числе «Венера» Праксителя 20; это доказывает, что первые христиане, во всяком случае, не были лишенны¬ ми вкуса варварами, ханжами и святошами, преданны¬ ми нелепым суевериям. Школа эта была разрушена при императорах-иконо- борцах. Наставников сожгли заживо; простые христиане рисковали жизнью, спасая шкуру дракона длиною в сто двадцать футов, на которой были записаны золотыми буквами поэмы Гомера. Церковная живопись предава¬ лась огню. Тупые ересиархи, имевшие много общего с пуританами Кромвеля, яростно рубили саблями мозаи¬ ки Богородичной церкви и Влахернского дворца в Кон¬ стантинополе21. Гонения столь усугубились, что распро¬ странились даже на самих художников: им было под страхом смерти запрещено продолжать свои занятия. Монах Лазарь мужественно принял мучеиия за свое ис- 181
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА куество. Напрасно Феофил повелел сжечь художнику руки, чтобы он не мог держать кисть. Брошенный в под¬ земелье церкви святого Иоанна Крестителя, монах нари¬ совал искалеченными руками великого святого, к заступ¬ ничеству которого взывал22; этот монах, без всякого со¬ мнения, достоин стать покровителем всех художников и войти в ту великую семью, которую воля Господня воз¬ вышает над людьми. Под властью готов и лангобардов христианство по- прежнему протягивало талантам руку помощи23. Об этом лучше всего свидетельствуют церкви, построенные при Теодорихе, Лиутпранде и Дезидерии. Тот же религиозный дух вдохновлял Карла Великого; церковь Апостолов, воз¬ веденная по воле этого великого государя во Флоренции, по сей день почитается прекрасным памятником архи¬ тектуры 24. Наконец, к XIII веку христианская религия, преодо¬ лев тысячу преград, явила миру торжество муз. Все со¬ здавалось для церкви и под покровительством пап и пра¬ воверных государей. Буше, грек по национальности, был первым архитектором25, Николя первым скульптором, а Чимабуэ первым художником, которые ощутили красоту древних руин Рима и Греции. С тех пор изобразительные искусства развивались стараниями разных мастеров и благодаря разным талантам вплоть до эпохи Льва X, ко¬ гда, как два солнца, воссияли миру Рафаэль и Микелан¬ джело. Естественно, мы не ставим себе целью написать под¬ робную историю изобразительного искусства. Мы лишь стремимся показать, что христианство больше, чем лю¬ бая другая религия, благоприятствует развитию живопи¬ си. Легко доказать три вещи: I) что в христианской ре¬ лигии, по природе своей исполненной духовности и таин¬ ственности, живопись находит прекрасный идеал, более совершенный и божественный, чем тот, что рождается из поклонения идолам; 2) что, облагораживая уродливые страсти или борясь с ними, религия эта сообщает человеческому облику больше возвышенности; она про¬ зревает во плоти душу и напоминает ей о ее земных око¬ вах; 3) наконец, что этой религии живопись обяза¬ на такими прекрасными, богатыми, драматическими, тро¬ гательными сюжетами, каких не найти в мифологии. 182
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА Два первых положения были достаточно подробно рассмотрены, когда речь шла о поэзии, поэтому теперь мы займемся лишь третьим. Глава четвертая Сюжеты картин Основные положения. 1. Художники нового времени не чуждаются антич¬ ных сюжетов — таким образом, они черпают сюжеты и в мифологии и в Священном писании. 2. Христианство гораздо больше вдохновляет гений, чем языческие вымыслы,— недаром нашим великим ху¬ дожникам, как правило, лучше удавались картины на сюжеты из Священного писания, чем на сюжеты из язы¬ ческой мифологии. 3. Искусствам, основанным на подражании, подобает избегать изображения современных костюмов; однако облачение католических священнослужителей не усту¬ пает в благородстве античным одеждам *. Павсаний, Плиний и Плутарх оставили нам описаиия картин греческой школы. Главные творения Зевкси¬ са— Пенелопа, Елена и Эрот26; ГІолигиот запечатлел на стенах Дельфийского храма гибель Трои и Одиссея в под¬ земном царстве27. Евфранор изобразил двенадцать бо¬ гов, Тезея, дарующего законы, и битвы при Кадмее, Лев- ктрах и Мантинее28; Апеллес — Венеру Анадиомену, ко¬ торую наделил чертами Кампаспы29, Эгион — брак Алек¬ сандра и Роксаны30, а Тимант — принесение в жертву Ифигении31. Сравните эти сюжеты с христианскими, и вы увиди¬ те, насколько первые уступают вторым. Например, жер¬ твоприношение Авраама трогает нас не меньше, чем при¬ несение в жертву Ифигении, но зато в нем больше про¬ стоты: здесь нет ни воинов, пи скопления народа, ни суматохи — ничто не отвлекает внимание от главного со¬ бытия. Мы видим вершину горы; столетнего старца; нож, * Одежды отцов церкви и первых христиан, перешедшие к нашим мона¬ хам,— не что иное, как тоги древнегреческих философов, называвшиеся лері04- λαιυν или pallium. Из-за них верующих даже преследовали; при виде людей » этом одеянии иудеи и римляне восклицали: «‘О γραικός елііе^іэ — «О, греческий Обманщик!» 183
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА занесенный над единственным сыном; руку Господа, оста¬ навливающую руку отца. События Ветхого завета легли в основу росписей наших храмов; патриархальные нра¬ вы, восточные одежды, первозданное величие животных Азии и ее пустынь благоприятствуют живописи. Новый завет изменяет дух изобразительного искусст¬ ва. Не умаляя его величия, он прибавляет ему нежности. Кто не восхищался многократно «Рождеством», «Мадон¬ ной с младенцем», «Бегством в Египет», «Коронованием терновым венцом», таинствами, деяниями апостолов, «Снятием с креста», «Оплакиванием Христа». Праздне¬ ства в честь Вакха и Венеры, похищения, метаморфозы — разве могут они трогать сердца так, как картины на сю¬ жеты из Священного писания? Христианство всюду пока¬ зывает нам добродетель и страдания, между тем как по¬ литеизм воспевает пороки и наслаждения. Наша рели¬ гия— это наша история: именно ради нас разыгралось в мире столько трагических представлений; мы сами принимаем участие в сценах, которые живописует нам кисть художника, и в картинах, вдохновленных христи¬ анством, проявляются все самые нравственные и трога¬ тельные качества человека. Славься во веки веков, рели¬ гия Иисуса Христа, ты, что изобразила распятого Царя Царей в Лувре, страшный суд в зале суда, воскресение в больнице и рождество Христово в приюте, где растут дети, покинутые отцами и матерями! Одним словом, мы можем повторить то, что сказали выше об эпических поэмах: христианство — кладезь сю¬ жетов, несравнимо более драматических, нежели сюжеты мифологические. Именно религия даровала нам худож¬ ников, подобных Клоду Лоррену; ей же обязаны мы Де- лилями и Сен-Ламберами. Но к чему столь пространные рассуждения: пройдите по залам Лувра и попробуйте сказать, что дух христианства не благоприятствует изящ¬ ным искусствам! Глава пятая Скульптура Все, что мы сказали о живописи, за исключением не¬ которых различий, связанных с техникой ремесла, рас¬ пространяется и на скульптуру. 184
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА Статуя Моисея в Риме работы Микеланджело32; «Адам и Ева» Баччио во Флоренции; группа «Обет Лю¬ довика XIII» Кусту в Париже33; «Святой Дени» его же работы; надгробие кардинала Ришелье34 — плод гения Лебрена и Жирардона; памятник Кольберу, исполненный Куазево и Тюби по эскизу Лебрена35; «Христос», «Опла¬ кивание» и «Восемь апостолов» Бушардона36 и многие другие произведения религиозной скульптуры показыва¬ ют, что христианству дано оживлять не только полотно, но и мрамор. Однако желательно, чтобы в будущем скульпторы ис¬ ключили из надгробий скелеты; это противоречит духу христианства, рисующего кончину праведника столь пре¬ красной. Следует также избегать изображения мертвого тела * (сколь совершенным бы ни было исполнение) и тяжких недугов, уродующих человеческое естество **. Быть мо¬ жет, воин, в расцвете лет испускающий дух на поле бит¬ вы, великолепен, но художнику не пристало изображать тело, изнуренное болезнями, если только его не преобра¬ зило чудо, как на картине, изображающей святого Карла Борромео ***39. Пусть же в надгробии христианина сле¬ зы родственников и всеобщая скорбь соседствуют с улыб¬ кой надежды и небесными радостями: такая гробница, сопрягающая преходящее и вечное, будет достойна вос¬ хищения. Смерть может быть изваяна здесь лишь в обра¬ зе ангела, в чьих чертах суровость сочетается с добротою: ибо гробница праведника должна быть такова, чтобы хо¬ телось воскликнуть вслед за апостолом Павлом: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»40 Глава шестая Архитектура.— Дом Инвалидов Рассуждения о влиянии христианства на изящные ис¬ кусства не требуют ни особенной тонкости, ни особого красноречия; памятники сами могут возразить хулителям * Как в гробницах Франциска I и Анны Бретонской ·* Как в надгробии герцога д’Аркура »·. ··· В живописи изображение мертвого тела допустимо скорее, чем в скуль¬ птуре, где холодный мрамор с его осязаемыми формами выглядит слишком нату¬ ралистично. .185
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА христианской веры. Достаточно назвать собор святого ГІетра в Риме41, святой Софии в Константинополе 42 и святого Павла в Лондоне43, чтобы доказать, что рели¬ гия подарила нам три шедевра архитектуры нового вре¬ мени. В зодчестве, как и во всех других искусствах, христи¬ анство восстановило истинные пропорции. Наши храмы, превосходя по величине афинские, но уступая мемфис¬ ским, держатся той золотой середины, что отличает цар¬ ство красоты и вкуса. В куполе, неизвестном древним, религия счастливо соединила смелость готической архи¬ тектуры с простотой и изяществом архитектуры гречес¬ кой.44. Впрочем, большинство наших церквей увенчивается не куполом, а колокольнею, она-то и придает нашим се¬ лениям и городам тот нравственный облик, которого не имели античные города45. Взор путника обращается прежде всего на эту религиозную стрелу, пробуждающую так много чувств и воспоминаний: под этой надгробной пирамидой спят предки; священная медь этого памятни¬ ка радости возвещает о рождении верующего; здесь со¬ единяются супруги; здесь христиане падают ниц у алта¬ ря: слабый — дабы просить у Господа сил, виновный — дабы молить его о милосердии, невинный — дабы вос¬ славить благость Господню. Если пейзаж кажется голым, унылым, пустынным, поместите в центр сельскую коло¬ кольню— и в тот же миг все оживет: все кругом будет рождать мысли о пастыре и стаде, о пристанище для пут¬ ника, о милостыне для паломника, о христианском стран- ноприимстве и братстве. Чем более благочестива эпоха, когда был создан памятник архитектуры, тем более потрясает он величи¬ ем и благородством облика. Замечательны в этом отно¬ шении Дом Инвалидов46 и Военная школа47: кажется, будто первый волею века религии устремился к небесам, а вторая волею века неверия прижалась к земле. Три главных корпуса, образующих вместе с собором прямоугольник, составляют ансамбль Дома Инвалидов. Но сколько вкуса в этой простоте! это всего лишь оби¬ тель военных, но как красив этот двор; здесь искусство соединило идею войны с идеей веры и смешало трога¬ тельные воспоминания о приюте для престарелых с обли¬ ком военного лагеря! Это памятник, воздвигнутый одно¬ 18&
Ф, Р. ДЕ ШАТОВРИАН, ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА временно и в честь Бога ветхозаветного, и в честь Бога евангельского! Ржавчина веков, уже начавшая разъедать его, сообщает ему сходство с доблестными ветеранами, живыми руинами, которые прогуливаются под его древ¬ ними сводами. В передних дворах все напоминает о сра¬ жениях: рвы, гласисы, крепостные стены, пушки, палат¬ ки, часовые. Пройдите дальше, и шум постепенно осла¬ беет, а затем и совсем стихнет под сводами храма, где царит вечная тишина. Собор расположен позади воен¬ ных укреплений, как символ покоя и надежды, поддер¬ живающих человека в жизненных бурях и тревогах. Век Людовика XIV был, вероятно, единственной эпо¬ хой, когда нравственные устои не пребывали в забвении и художники создавали именно то, что должно, не больше и не меньше. Колоннада Гринвичского госпиталя в Анг¬ лии, воздвигнутого на средства торговцев, роскошна48; однако в громаде Дома Инвалидов есть нечто более бла¬ городное и внушительное; Чувствуется, что нация, кото¬ рая строит такие дворцы для ветеранов своей армии, по¬ лучила во владение не только меч, но и скипетр искусств. Глава седьмая Версаль Живопись, зодчество, поэзия и пышное красноречие всегда приходили в упадок с наступлением века филосо¬ фии. Ибо дух умозрительных рассуждений, разрушая во¬ ображение, подрывает самые основы изящных искусств. Тот, кто исправляет несколько ошибочных положений в физике (на смену которым незамедлительно являются все заблуждения философии), уверен, что многое приобрел; на самом же деле он многое утратил, ибо пожертвовал одним из прекраснейших человеческих дарований. Все великолепие религиозной эпохи во Франции во¬ плотилось в Версале. Не прошло и века, и вот уже эти рощи, которые оглашались в былые дни шумом празд¬ неств, оживляет лишь пение цикад и соловьев. Дворец, огромный, как целый город, мраморные лестницы, слов¬ но ведущие на небеса, статуи, пруды, леса теперь либо полуразрушены, либо поросли мхом, либо высохли, либо сломаны, и, однако, никогда это жилище королей не ка¬ 187
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА залось ни более роскошным, ни менее пустынным. Рань¬ ше места эти были безлюдны; до того, как несчастье воз¬ высило последний двор, он был столь ничтожен, что те¬ рялся в обширных владениях Людовика XIV49. Когда время поражает державу своими ударами, на¬ ходится какое-либо славное имя, которое осеняет своим величием ее развалины. Если благородные невзгоды во¬ инов пришли сегодня в Версале на смену великолепию придворной жизни, а картины чудес и мученичеств заме¬ нили мирскую живопись — что обидного в этом для тени Людовика XIV? Он возвеличил религию, искусства и армию — и прекрасно, что развалины его дворца служат пристанищем остаткам армии, искусств и религии50. Глава восьмая Готические соборы «Всякая вещь хороша на своем месте»51 —эта истина стала избитой оттого, что ее слишком часто повторяют; однако в конечном счете, лишь следуя ей, можно создать нечто совершенное. Греки точно так же не потерпели бы в Афинах египетского храма, как и египтяне греческого в Мемфисе. Эти два величественных здания, изменив ме¬ стоположение, утратили бы основу своей красоты — связь с установлениями и обычаями народа. Это рассуждение распространяется и на наши раннехристианские памят¬ ники. Любопытно, что поэты и романисты нашего века неверия, повинуясь голосу природы, обращаются к нра¬ вам предков и находят удовольствие в том, чтобы описы¬ вать в своих сочинениях подземелья, привидения, замки, готические соборы52: такова притягательная сила преда¬ ний, связанных с религией и историей отечества! Народ хранит верность нравам предков и не отбрасывает их прочь, как изношенную одежду. Как бы ни силились до¬ брохоты сорвать это старое платье, лохмотья его прирос¬ ли к телу, образуя в сочетании с новой одеждой неверо¬ ятную пестроту. Сколько ни строй изящных и светлых храмов в грече¬ ском стиле53, сколько ни собирай добрый народ Людо¬ вика Святого54, дабы приучить его поклоняться мета¬ физическому богу, он все равно будет тосковать по собо¬ №
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА рам Парижской и Реймской Богоматери, по этим порос¬ шим мхом базиликам, где покоятся его усопшие предки; француз с благоговением будет вспоминать, как, прекло¬ няя колена во время мессы, он не осмеливался коснуть¬ ся ими могильной плиты, на которой было высечено слав¬ ное имя Монморанси; будет вспоминать священную ку¬ пель, в которой его крестили. Ибо все это неразрывно связано с нашими нравами; ибо здание вызывает почте¬ ние, лишь если история ушедших веков, так сказать, за¬ печатлелась на его почерневших от времени стенах. Вот почему, если мы были свидетелями постройки храма, если его гулкие своды возводились на наших глазах, в нем нет для нас ничего чудесного. Закон, дарованный Госпо¬ дом, вечен; происхождение его, как и происхождение всех религиозных установлений, должно теряться во мраке веков. Войдя в готический собор, невозможно было не испы¬ тать некоего трепета и не ощутить в глубине души при¬ сутствия Бога. Внезапно человек переносился в те вре¬ мена, когда монахи, возвратившись из окружавших их монастырь лесов, где предавались размышлениям, пада¬ ли ниц пред алтарем и в тишине и спокойствии ночи воз¬ носили хвалу Господу. Казалось, оживала старинная Франция: воображению являлись необычные костюмы ушедших эпох, народ, столь непохожий на современный; приходили на память события из истории этого народа, его занятия и ремесла. Чем дальше от нас были эти вре¬ мена, тем волшебнее они нам казались и тем настойчи¬ вее пробуждали они в нас размышления о ничтожестве человека и быстротечности жизни. Несмотря на причудливость пропорций, готическому ордеру присуща особая, своеобразная красота *55. Леса были первыми храмами Божьими; именно в них люди почерпнули первые представления об архитектуре. Таким образом, искусство это зависит от природы той или иной страны. Греки создали изящную коринфскую колон¬ ну, украшенную капителью из листьев, по образцу гіаль- * Принято считать, что готическую архитектуру и готическую скульп¬ туру европейцы заимствовали у арабов. С другой стороны» сходство готических соборов с египетскими храмами наводит на мысль о том, что это искусство принес¬ ли в Епропу первые христиане Восточной церкви. Однако нам милее всего искать ею истоки в природе м. 189
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА мы *. Старинные египетские колонны огромной высоты похожи на смоковницы, фиговые пальмы, банановые де¬ ревья и большинство других азиатских и африканских деревьев. Галльские леса, в свою очередь, передали свой облик храмам наших предков, и поэтому наши дубовые рощи сохранили свой священный ореол. Своды, украшенные каменной листвой, столбы, поддерживающие стены и не¬ ожиданно обрывающиеся, подобно срубленным стволам, прохлада святилища, сень алтарй, сумрачные приделы, тайные ходы, низкие двери — все в готическом храме вос¬ производит лабиринт лесов, все внушает священный тре¬ пет, все исполнено таинственности и напоминает о Боге. Две стройные башни возносятся выше кладбищенских вязов и тисов и живописно вырисовываются на фоне ла¬ зурного неба. Утренняя заря золотит их шпили, облака венчают их короной, а туман, разлитый в воздухе, утол¬ щает их. Даже птицы словно поддаются на обман и при¬ нимают их за деревья родного леса; вороны летают над крышей и садятся на хоры, как на насест. Но внезапно неясный гул прогоняет испуганных птиц с башен. Зод¬ чий-христианин не только создал храм, подобный лесу внешним обликом; он наполнил его лесной музыкой: вздо¬ хи органа вторят вою ветра, а звон колокола перекли¬ кается с раскатами грома в чаще. Эта религиозная музы¬ ка воскрешает в памяти прошлое; века поют свою древ¬ нюю песнь в каменных недрах огромного собора: в святилище раздаются стоны, подобные воплю древней си¬ виллы, и, в то время как медный колокол гудит над ва¬ шей головой, сводчатые подземелья, где царит смерть, хранят глубокое молчание у вас под ногами. • Витрувий по-иному излагает историю изобретения капители і?; но это не противоречит общему закону, согласно которому архитектури родилась в ле¬ сах. Удивительно лишь то, что колонны уступают деревьям и разнообразии. На¬ шему воображению представляется, например, колонна, которую можно было бы назвать «пальмовой» и которая была бы точной копией пальмы. По нашему мне¬ нию, капитель в виде чуть загнутых вниз листьеп, венчающая легкий мраморный ствол, стала бы достойным украшением портика.
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА Книга вторая ФИЛОСОФИЯ Глава пятая Моралисты.— Лабрюйер Сколь ни различны меж собою писатели одного века, им всегда присуще нечто общее. Тех из них, кто творил в пору расцвета Франции, можно узнать по уверенности манеры, безыскусности выражений и простоте оборотов речи, сочетающейся, однако, с построением фраз, заим¬ ствованным из греческого или латинского языка, которое, не искажая духа языка французского, напоминает об образцах, вскормивших этих авторов. Кроме того, литераторы всякой страны и эпохи объе¬ диняются в своего рода партии, каждая из которых име¬ ет своего главу и свою школу. Так, писатели Пор-Рояля отличиы от писателей ордена Иисуса; так, Фенелон, Мас- сийон и Флешье схожи в одном, а Паскаль, Боссюэ и Лабрюйер — в другом. Для этих последних особенно ха¬ рактерна некая резкость мыслей и стиля. Надо, однако, признать, что Лабрюйер, стараясь подражать Паскалю*, подчас ослабляет аргументы этого великого гения и обед¬ няет его слог. Когда автор «Характеров», желая показать ничтожество человека, говорит: «Луцилий, ты находишь¬ ся где-то на этом атоме...»2, ему весьма далеко до автора «Мыслей»: «Человек в бесконечности — что он значит? Кто в силах это понять?» 3 Лабрюйер пишет в другом месте: «В жизни человека всего три события: рождение, жизнь, смерть. Он родит¬ ся, не сознавая этого, умирает в муках и забывает жить»4. Паскаль заставляет острее ощутить ничтожест¬ во нашего существования: «Как ни хороша сама коме¬ дия, последний акт всегда кровав: две-три горсти земли на гроб — и конец»5. Как страшны эти слова! Сначала — комедия, затем—земля, затем — вечность! Небрежность, с которой брошена фраза, показывает, сколь невелика • В особенности в главе «О вольнодумцах» 191
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА цена жизни. С каким горьким безразличием, как кратко и хладнокровно изложена здесь история человека! * Но тем не менее Лабрюйер — один из прекраснейших писателей века Людовика XIV. Никому не удалось пре¬ взойти его в разнообразии стиля, гибкости языка, живос¬ ти мысли. Он переходит от высокого красноречия к не¬ принужденной беседе, от шутки к рассуждению, никогда не оскорбляя ни читателя, ни его вкуса. Излюбленное оружие Лабрюйера — ирония: в философичности он не уступает Теофрасту, но взгляд его охзатывает больше предметов, замечания его оригинальнее и глубже. Тео¬ фраст строит предположения, Ларошфуко угадывает, а Лабрюйер обнажает глубины человеческой души. Религия вправе гордиться, что в число ее философов вошли такие люди, как Паскаль и Лабрюйер. Памятуя об их примере, не стоило бы, наверное, с такой готовно¬ стью утверждать, что лишь недалекие умы могут оста¬ ваться в лоне христианства. «Будь моя религия ложной,— говорит автор «Харак¬ теров»,— она была бы самой искусной ловушкой, какую только можно себе представить, западней, которую нель¬ зя миновать. Как величава эта религия, как возвышенны ее таинства! Как последовательно, убедительно, разумно ее учение! Как чисты и невинны проповедуемые ею до¬ бродетели! Как вески и неопровержимы доказательства ее могущества, явленные нам в течение трех долгих ве¬ ков миллионами самых мудрых и здравомыслящих лю¬ дей, которых сознание ее истинности поддерживало в из¬ гнании, в заточении и в минуту казни пред лицом смерти!»7 Воскресни Лабрюйер в наши дни8, он был бы немало удивлен, увидев, как ту религию, чью красоту и совер¬ шенство признавали великие люди его времени, назы¬ вают подлой, смешной, нелепой. Без сомнения, он счел * Издатели сокращенного варианта «Мыслей* с примечаниями 4 не вклю· чили в него эту фразу, по всей вероятности считая ее недостаточно изысканной. Мы не раз слышали, как прозу века Людовика XIV упрекали в отсутствии гар¬ монии, изящества и точности в выборе слов. «Если бы Боссюэ и Паскаль воскрес¬ ли, они написали бы это по-другому*,— говорят такие критики. По их мнению, превосходнейшие мастера прозы — они сами; им представляется, будто они го¬ раздо лучше овладели искусством сочетать слова. Не оттого ли, что они переска· зывают вычурным языком прописные истины, между тем как писатели века Лю¬ довика XIV с предельной простотой излагали мысли великие? 192
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЯ ХРИСТИАНСТВА бы, что новые вольнодумцы стоят значительно выше пи¬ сателей предшествующих эпох и что по сравнению сними Паскаль, Боссюэ, Фенелон, Расин — бесталанные писаки. Он раскрыл бы новейшие сочинения с почтением и тре¬ петом. Вероятно, он питал бы надежду прочесть в каж¬ дой строке о каком-либо великом свершении человеческо¬ го духа, о какой-либо возвышенной идее, может быть, даже о каком-либо дотоле неизвестном историческом со¬ бытии, неопровержимо доказывающем ложность христи¬ анского вероучения. Что бы сказал он, что бы подумал, когда первое его изумление уступило бы место новому, более сильному? Нам недостает Лабрюйера. Революция изменила сущ¬ ность характеров: скупость, невежество, самолюбие пред¬ стают ныне в новом свете. При Людовике XIV пороки эти сочетались с благочестием и учтивостью, сегодня же к ним примешиваются безверие и грубость; в XVII веке они могли быть выписаны более тонко, более мягко; в ту пору они могли быть смешны — ныне они отвратительны. Глава шестая Моралисты (продолжение) Жил однажды на свете человек, который в возрасте двенадцати лет с помощью палочек и кружочков создал математику; в шестнадцать лет написал трактат о кони¬ ческих сечениях, равного которому не было со времен античности, в девятнадцать лет обучил машину науке, требующей напряженной работы мысли9, в двадцать три года доказал на опыте, что воздух имеет вес, разрушив тем самым одно из основных заблуждений прежней фи¬ зики; в возрасте, когда другие только начинают свой жизненный путь, он постиг всю сумму человеческих зна¬ ний, убедился в бессилии науки и обратился к религии; он провел свою недолгую жизнь в страданиях и болезнях и скончался тридцати девяти лет от роду, успев, однако, утвердить основы языка, которым говорили Боссюэ и Расин, явить образцы изысканнейшего остроумия и ло¬ гичнейших рассуждений, решить теоретически в те ред¬ кие периоды, когда боль отпускала его, одну из наибо¬ лее сложных проблем геометрии и набросать мысли, мно¬ Т N»3779 193
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА гие из которых, кажется, внушил ему сам Господь: имя этого грозного гения — Блез Паскаль. Трудно не застыть от изумления, когда, открыв «Мыс¬ ли» христианского философа, доходишь до шести глав, посвященных природе человека 10. Чувства Паскаля за¬ мечательны своей глубокой печалью и неисчерпаемостью: они подобны бесконечности, где затерян человек. По мне¬ нию метафизиков, существует некая абстрактная идея, не имеющая никаких материальных свойств, пронизы¬ вающая все и при этом не изменяющаяся, неделимая и потому вечная, черпающая источник жизни в себе самой и неопровержимо доказывающая бессмертие души; ка¬ жется, будто метафизики почерпнули это определение в трудах Паскаля. Есть любопытный документ, принадлежащий равно христианской философии и философии современной: это «Мысли» Паскаля с комментариями издателей. Книга эта — руины Пальмиры11, гордый памятник времени и человеческому гению, у подножия которого араб-кочев¬ ник построил свою жалкую хижину. Вольтер сказал: «Паскаль, возвышенный безумец, ко¬ торому следовало бы родиться веком позже» 12. Понятно, что означает это «веком позже». Достаточ¬ но одного-единственного примера, дабы показать, на¬ сколько Паскаль-софист уступал бы Паскалю-христиа- нину. В какой части своих сочинений пор-рояльский отшель¬ ник превзошел величайших гениев мира? В шести гла¬ вах о человеке. А ведь именно эти шесть глав, целиком посвященные размышлениям о первородном грехе, не были бы созданы, будь Паскаль неверующим. Здесь важно отметить следующее. Среди современ¬ ных философов одни без устали бранят век Людови¬ ка XIV; другие, претендуя на беспристрастность, призна¬ ют за этим веком дар воображения, но отказывают ему в способности мыслить. Веком мысли был по преимуще¬ ству век XVIII, утверждают они. Человек беспристрастный, обратившись к сочинениям писателей века Людовика XIV, не замедлит признать, что ничто не ускользнуло от их взора; однако, созерцая мир с большей, нежели мы, высоты, они презрели избранные нами пути, ибо их проницательный ум провидел в конце бездну 13. 194
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА Мы можем привести тысячу доводов в подтверждение этой мысли. Неужели столько великих людей были ве¬ рующими лишь оттого, что не знали возражений, выдви¬ гаемых противниками религии? Неужели никто не пом¬ нит, что именно в то время Бейль выпускал в свет свои сочинения, полные сомнений и софизмов? Неужели все забыли, что Кларк и Лейбниц посвятили себя в первую очередь борьбе с неверием? что Паскаль желал защитить религию, что Лабрюйер написал главу «О вольнодум¬ цах», а Массийон — проповедь «О существовании за¬ гробной жизни», что, наконец, Боссюэ обрушивал на без¬ божников грозные речи: «Что знают они, эти редкостные гении, что знают они такого, чего не знают все остальные люди? Сколь глубоко их невежество и сколь легко было бы смутить их, если бы в слабости своей и своем высоко¬ мерии они не страшились внимать поучениям! ибо люди эти полагают, что им лучше ведомы соблазны, посколь¬ ку они поддались им, меж тем как другие, зная о них, их презрели! Эти люди ничего не знают, ничего не понимают, им не на чем утвердить даже небытие, которое, как они надеются, ждет их за гробом, и они лишены уверенности даже в этой жалкой участи» 14. Остались ли какие-либо тайны морали, политики или религии скрытыми от Паскаля? ускользнула ли от него какая-либо грань земных вещей? Рассуждая о человече¬ ской природе вообще, он дает столь известное и столь удивительное ее описание: «Обратив взор на самого себя, человек видит прежде всего собственное тело...» 15 и да¬ лее. А в другом месте: «Человек — всего лишь мыслящий тростник» 16. Спрашивается, мог ли написать такое мыс¬ литель беспомощный? Современные авторы много рассуждали о силе обще¬ ственного мнения, первым же ее отметил Паскаль. Одна из самых значительных политических идей Руссо, выска¬ занная в «Рассуждении об общественном неравенстве», звучит так: «Первый, кто, огородив участок земли, взду¬ мал заявить: «Это мое», был подлинным основателем гражданского общества» 17. Но он почти слово в слово по¬ вторил здесь страшную мысль, высказанную в совсем ином тоне пор-рояльским отшельником: «Мол собака!» — твердили эти неразумные дети. «Мое место под солн¬ цем!» Вот он — исток и символ незаконного присвоения земли» 18. 7* 195
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Это — одна из тех мыслей, какие заставляют трепе¬ тать за судьбу Паскаля. Что стало бы с этим великим человеком, не будь он христианином! Поистине, достойны поклонения узы той религии, которая, не запрещая нам простирать взоры далеко вкруг себя, удерживает нас от падения в бездну! Тот же Паскаль сказал: «На три градуса ближе к по¬ люсу— и вся юриспруденция летит вверх тормашками. Истина и право собственности зависят от меридиана. Многовековые установления изменяются, законы отжи¬ вают свой век; хороша справедливость, которую ограни¬ чивают река или гора! То, что истинно по сю сторону Пи¬ ренеев, оказывается заблуждением по ту» 19. Без сомнения, в наше время ни один мыслитель, как бы ни были смелы его идеи, ни один писатель, как бы ни стремился он с помощью своих сочинений перевернуть мир, не выступил более решительно против государствен¬ ного судопроизводства и национальных предрассудков. Оскорбления, которыми наша философия осыпала че¬ ловеческую природу, были в той или иной мере почерп¬ нуты из творений Паскаля. Однако, заимствуя у этого редкостного гения идею о ничтожестве человека, мы, в отличие от него, не заметили человеческого величия. Во «Всеобщей истории» Боссюэ, в его «Предупреждениях» и «Политике, основанной на Священном писании»20, в «Телемаке» Фенелона изложены все главные принципы управления государством. Как уже было справедливо отмечено, даже Монтескье часто всего лишь развивал положения, высказанные епископом из Mo. Читая авто¬ ров XVIII века, можно было бы составить тома из вы¬ сказываний, проповедующих свободу и любовь к оте¬ честву. Чего только не пытались предпринять в ту эпоху! Введение единой системы мер и весов, отмена обычного права в провинциях, реформа гражданского и уголовного кодексов, пропорциональное распределение налогов — все эти преобразования, честь изобретения которых мы приписываем себе, были задуманы, рассмотрены и, в тех случаях, когда преимущества реформы уравновешивали связанные с нею неудобства, даже осуществлены уже то¬ гда. Разве Боссюэ не выдвинул такую смелую идею, как объединение протестантской и католической церквей? Трудно поверить, что современные наставники юношества 196
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА превосходят опытом и ученостью Баньоля, Леметра, Ар¬ но, Николя, Паскаля21. Лучшие наши классические кни¬ ги написаны в Пор-Рояле, и мы до сих пор, не сознаваясь в плагиате, повторяем в наших учебниках то, что заим¬ ствовали из них22. Итак, превосходство наше сводится лишь к некото¬ рым успехам в области естественных наук; однако успе¬ хи эти, которыми мы обязаны лишь ходу времени, неиз¬ бежно влекут за собой утрату воображения. Способность мыслить одинакова во все времена, но одни эпохи оказы¬ ваются благоприятными для развития искусств, другие — для развития наук: поэтическое величие и нравственную красоту мысль обретает лишь в эпохи расцвета искусств. Но если либеральные* взгляды зародились при Лю¬ довике XIV, отчего же люди того времени находили им иное применение? Гордиться нам здесь, безусловно, не¬ чем. Паскаль, Боссюэ, Фенелон были проницательнее нас, ибо, не хуже, а даже лучше нас зная природу вещей, они предчувствовали опасность нововведений23. Даже если бы их творения не доказывали, что им приходили в голо¬ ву философские идеи, разве можно было бы поверить, что эти великие люди остались безучастны к многочисленным заблуждениям и что они ничего не ведали о сильных и слабых сторонах деяний человеческих? Но они считали, что «не стоит причинять малое зло даже во имя велико¬ го блага»24, особенно в политике, где это почти всегда приводит к ужасным последствиям. Конечно, не по недо¬ статку гениальности Паскаль, который, как мы уже пока¬ зали, хорошо понимал абсолютную порочность законов, писал об их относительной полезности: «Очень правиль¬ но придумано, что людей различают не по их внутрен¬ ним свойствам, а по внешности. Кто из нас пройдет пер¬ вым? Кто уступит дорогу другому? Тот, кто менее сооб¬ разителен? Но я так же сообразителен, как и он, значит, придется пустить в ход силу. У него четыре лакея, у меня только один; это очевидно, стоит только сосчитать: вы¬ ходит, уступить должен я, спорить было бы глупо»25. Вот ответ на множество томов софистики. Автор «Мыслей», отступающий перед четырьмя лакеями,— фи¬ • Варваризм, заимствованный философами у англичан. Отчего это наша ве¬ ликая любовь к отечеству всегда изъясняется словами, почерпнутыми из чужого языка? 197
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА лософ совсем иного толка, нежели те мыслители, которых четыре лакея привели бы в бешенство. Одним словом, век Людовика XIV избежал бурь не потому, что не замечал тех или иных вещей, но потому, что, видя их, постигал их глубинный смысл, охватывал все их грани и осознавал все таящиеся в них опасности. Он не поддался минутным увлечениям, ибо был выше их: в этом не слабость его, а его могущество. Разгадка его и нашей тайны заключена в словах Паскаля: «У всякого знания есть две крайние точки, и они соприкасаются, одна — это полное и естественное неведение, в коем че¬ ловек рождается; другой точки достигают возвышенные умы, познавшие все, что доступно человеческому позна¬ нию, уразумевшие, что они по-прежнему ничего не знают, и, таким образом, пришедшие к тому самому неведению, от которого некогда ушли; но теперь это неведение умуд¬ ренное, познавшее себя. Те же, что, выйдя из природного неведения, не достигли неведения просвещенного, нахва¬ тались обрывков знаний и строят из себя людей сведу¬ щих. Они-το и мутят мир, они-то и судят обо всем вкривь и вкось. Народ и сведущие люди составляют обычно ос¬ нову общества; остальные презирают их и презираемы ими»26. Здесь мы с грустью вспоминаем о том, за какой труд взялись. Мы предприняли его вослед Паскалю. Увы! Опыт наш слаб и несовершенен. А какой шедевр мог со¬ здать наш великий предшественник! По-видимому, коль скоро Господь не дал ему довести до конца задуманное, значит, некоторым сомнениям в области веры не пристало быть разрешенными, дабы на земле осталось место тем соблазнам и испытаниям, что рождают святых и муче¬ ников.
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА Книга третья ИСТОРИЯ Глава первая О влиянии христианства на исторические сочинения Христианство, в столь значительной мере способство¬ вавшее развитию философии, не могло не благоприятст¬ вовать и гению истории, представляющей собой не что иное, как одну из областей нравственной и политической философии. Всякий, кто отвергает величественные поня¬ тия о природе и ее творце, проповедуемые религией, по собственной воле отказывается от неиссякаемого источ¬ ника образов и мыслей. Поистине, тот, кто посвятит себя долгим размышлени¬ ям о промысле Господнем, лучше узнает человека; тот, кто постигнет секреты божественной мудрости, сможет разоблачить мудрость человеческую. Замыслы королей, развращенность горожан, лживость и уклончивость поли¬ тиков, страсти, исподволь смущающие души, тревога, вре¬ мя от времени охватывающая народы, превратности судьбы всех людей, от владыки до подданного, от дворя¬ нина до плебея, от богача до бедняка,— все эти движу¬ щие силы событий останутся скрытыми от того, кто не был, так сказать, посвящен в замыслы Всевышнего, ко¬ торый посылает народам силу и предусмотрительность, слабость и заблуждения, дабы спасти или погубить их. Итак, будем считать, что в основе исторического вре¬ мени лежит вечность, что все имеет своим началом Гос¬ пода К Пусть другие превозносят того, кто разгадывает тайны наших сердец, выводя величайшие следствия из ничтожнейших причин. Мы полагаем, что истории потреб¬ но более благородное и достоверное основание: Господь, пекущийся о земных царствах; нечестье, то есть отсут¬ ствие нравственных добродетелей, порождающее бедст¬ вия человечества. Возьмем в качестве примера нашу революцию: разве, не отврати от нас Господь свое лицо, мы могли бы в не¬ сколько лет лишиться наших природных привязанностей, разве сердца наши могли бы утратить простоту и вели¬ чие, присущие человеку? Дух Божий покинул людей, и 199
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА только сила первородного греха властвовала над ними, как во дни Каина и потомства его. Тот, кто желал сохра¬ нить разум и продолжать творить добро, чувствовал не¬ объяснимое бессилие; рука, протянутая в знак дружбы, тотчас отсыхала. Алое знамя развевается над городской стеной; объявлена война народов; тогда сбываются сло¬ ва пророка: «Выбросят кости царей Иуды, и кости кня¬ зей его, и кости священников, и кости пророков, и кости жителей Иерусалима — из гробов их»2. Предав воспоми¬ нания, люди попирают ногами древние общественные установления; предав надежды, они не заботятся о бу¬ дущем: осквернены и могилы и младенцы. Забыв о нити жизни, которая связует нас с предками и которую мы должны протянуть потомкам, люди ценят лишь текущее мгновение; подобно жрецу, погрязшему в скверне, каж¬ дый предается разврату и живет так, словно ничего не было до него и ничего не будет после. Между тем как этот пагубный дух разъедает Фран¬ цию изнутри, спасительный дух хранит ее извне. Лишь на границах царят предусмотрительность и величие; в пределах страны все сломлено, за ее пределами все тор¬ жествует. Отечеством французов становится лагерь на Рейне, словно во времена Меровингов3; так народ изра¬ ильский, изгнанный из земли Гесем4, покорял варвар¬ ские племена, кочующие по пустыням. Подобное положение дел никак не может вытекать только из человеческих деяний. Такова была воля Все¬ вышнего, и постичь ее может лишь тот, кто проникнут религиозным духом. Если бы единственной целью союз¬ ных войск было положить предел жестокостям револю¬ ции и предоставить Франции возможность самой иску¬ пить свои злодеяния и заблуждения, удача, быть может, сопутствовала бы им. Но Господь узрел несправедливость и сказал иноземному захватчику: «Я вырву меч из твоей руки, и тебе не удастся стереть с лица земли народ Лю¬ довика Святого». Итак, религия, судя по всему, дает ключ к самым не¬ объяснимым событиям в истории. Более того, в самом имени Господа заключено некое великолепие, сообщаю¬ щее стилю дивную возвышенность, поэтому писатель, на¬ иболее проникнутый религиозным духом, почти всегда оказывается и наиболее красноречивым5. Без веры мож¬ но быть умным, но трудно быть гениальным. Прибавим 200
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИП ХРИСТИАНСТВА еще, в словах историка-христианина видны манеры и даже, пожалуй, вкус благородного человека: тому, о чем он повествует, хочется верить. Историк-софист, напротив, вызывает недоверие; он почти всегда представляет об¬ щество в отвратительном свете, отчего рождается подо¬ зрение, что низок и лжив он сам. Глава вторая Основные причины, помешавшие писателям нового времени преуспеть в создании исторических сочинений.— Причина первая: совершенство древних сюжетов Здесь нам могут возразить: если христианство благо¬ приятствует гению истории, отчего писатели нового вре¬ мени, как правило, уступают древним в этой серьезной и важной области словесности? Прежде всего, возражение это не во всем справедли¬ во, ибо один из прекраснейших памятников исторической мысли, «Рассуждение о всеобщей истории», рожден хри¬ стианской эпохой. Но во всех прочих случаях историки наши в самом деле уступают древним, и причины этого явления заслуживают рассмотрения. Причины эти, как нам кажется, двоякого рода: одни связаны с историей, другие — с историками. Древняя история являет собою картину, равной кото¬ рой не найдется в новое время. Греки замечательны пре¬ жде всего своим человеческим величием, римляне — ве¬ личием своих творений. Рим и Афины, проделавшие путь от естественного состояния до цивилизации высочайшего уровня, познали всю гамму добродетелей и пороков, все грани невежества и искусства. Человек и его мысль рос¬ ли на глазах: сначала детство, затем увлечения юности, сила и мудрость зрелого возраста, беспомощность и сла¬ бость старости. Государство прошло тот же путь, что и человек,— власть царей или старейшин сменялась рес¬ публикой; упадок влек за собой деспотизм. Как мы вскоре увидим, замечательные эпохи, слав¬ ные монархи, яркие личности, великие свершения встре¬ чаются и в новое время, однако приходится признать, что историк не найдет в них той целостности, не извлечет из 201
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА них тех бесценных уроков, благодаря которым древняя история образует единое и законченное полотно. Народы нового времени не начинали с азов: они не формирова¬ лись постепенно; от дикого существования в лесной чаще они сразу перешли к жизни в городах, в гражданском обществе; они — не более чем молодые побеги, привитые к старому древу. Оттого происхождение их окутано мра¬ ком; ужасные пороки уживаются в них с великими добро¬ детелями, грубое невежество со смелыми прозрениями; их понятия о справедливости и государственной власти смутны, язык и нравы — несовершенны; народы эти не прошли ни через то состояние, когда добродетель поро¬ ждает законы, ни через то, когда законы порождают до¬ бродетель. Народы нового времени утверждаются на обломках древнего мира, и — другая странность, поражающая ис¬ торика,— внезапно все обретает четкие и единообразные формы; всюду устанавливаются монархии, лишь кое-где с ними граничат небольшие республики, вскоре, впрочем, превращающиеся в княжества или поглощаемые сосед¬ ними государствами. Искусства и науки продолжают ме¬ жду тем развиваться, хотя и медленно, хотя и исподволь. Удел их, можно сказать, приближается к человеческому: участь империй более не зависит от них. Найдя приют лишь у одного из сословий, они становятся скорее пред¬ метом роскоши и забавы, нежели внутренней потребно¬ стью народа. Итак, все государства разом укрепляют свою мощь. Религия как противовес политике удерживает европей¬ ские страны в равновесии. Ничто больше не исчезает с лица земли; самое маленькое из государств нового вре¬ мени может сравниться в своем долголетии с империями Киров и Цезарей. Христианство стало тем якорем, в ко¬ тором так нуждались многие народы, не знавшие покоя среди волн; оно удержало в гавани государства, которые в противном случае, быть может, потериели бы кру¬ шение. Однако, когда христианство подчинило народы этому единообразию и, так сказать, монотонности нравов, по¬ добной той, что была узаконена в Египте и до сих пор царит в Индии и Китае, цвета истории не могли не по¬ тускнеть. Человеколюбию, целомудрию, милосердию — тем всеобщим добродетелям, которые оно принесло с со¬ 202
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИП ХРИСТИАНСТВА бой взамен сомнительных добродетелей политических,— не дано сыграть столь блестящей роли в мировой исто¬ рии. Как истинные добродетели, они бегут света и шума: историк приходит в замешательство, видя, как народы нового времени вершат свои дела в молчании. Остере¬ жемся сетовать на это; нравственный человек современ¬ ной эпохи стоит значительно выше нравственного чело¬ века древности. Разум наш не развращен гнусным идоло¬ поклонством: мы не боготворим чудовищ; среди христи¬ ан бесстыдство не шествует с гордо поднятым челом; у нас нет ни гладиаторов, ни рабов. Еще не так давно кровь приводила нас в ужас. О! если Тацит рождается лишь там, где рождается Тиберий, не будем завидовать рим¬ лянам. Глава третья Продолжение предыдущей Причина вторая: древние исчерпали все роды исторических сочинений, кроме тех, что рождены христианством К первой причине превосходства древних историков над нашими, проистекающей из самого содержания исто¬ рии, необходимо присовокупить вторую, связанную с ее формой. Древние исчерпали все краски, и если бы хри¬ стианство не указало историкам иного пути, новое время было бы вовсе лишено исторических трудов. При Геродоте история, блистая молодостью, разво¬ рачивала перед взорами греков картины зарождения об¬ щества и первобытных нравов. В те времена летопись мифов счастливо совпадала с летописью истинных про¬ исшествий. Не было нужды размышлять, достаточно было писать с натуры; пороки и добродетели народов в ту пору еще не вышли из своего поэтического возраста. Иное время — иные нравы. Колыбель мира была уже скрыта от взора Фукидида, но поле истории еще не было возделано. Он поведал со всей суровостью о бедствиях, причиняемых политическими распрями, оставив потом¬ ству наставления, которыми оно ни разу не восполь¬ зовалось. Ксенофоні, в свою очередь, также открыл новый путь. Не отягощая себя излишними подробностями и не по¬ 203
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА жертвовав ни каплей аттического изящества, он погру¬ зил благочестивые взоры в глубину человеческого сердца и стал отцом нравственной истории. Мир, открывшийся Титу Ливию, был гораздо более широк; историк этот жил в единственной стране, где были известны оба вида красноречия: судебное и политичес¬ кое; он перенес их в свои творения и стал историком-ора- тором, подобно тому, как Геродот был историком-поэ- том. Наконец, людские пороки, восторжествовав при Ти¬ берии и Нероне, дали начало последнему роду историче¬ ских сочинений — истории философской. Геродот считал движущей силой истории волю богов, Фукидид — поли¬ тические установления, Ксенофонт — нравственность, Тит Ливий — совокупность всех этих причин, а Тацит узрел ее в коварстве человеческого сердца. Впрочем, все эти великие историки достигли совер¬ шенства отнюдь не только в указанных нами родах со¬ чинений, однако именно в них, как нам кажется, они выразили себя наиболее полно. Те мелочи, что укрылись от взоров основоположников древней истории, нашли выражение в трудах второстепенных авторов, которые, впрочем, многое заимствовали у своих предшественни¬ ков. Так, место Полибия — между политиком Фукидидом и философом Ксенофонтом; Саллюстий схож и с Таци¬ том и с Титом Ливием, но уступает первому в силе мыс¬ ли, а второму — в красоте повествования. Светоний с полной откровенностью и не вдаваясь в рассуждения пересказывал истинные происшествия; Плутарх выводил из них мораль; Веллей Патеркул сумел обобщить ход истории, не исказив его; Флор кратко подвел ее итоги; Диодор Сицилийский, Трог Помпей, Дионисий Галикар¬ насский, Корнелий Непот, Квинт Курций, Аврелий Вик¬ тор, Аммиан Марцеллин, Юстин, Евтропий и другие, о ком мы не упоминаем или знаем слишком мало, вели ле¬ топись человеческих деяний до тех пор, пока не насту¬ пила эпоха христианства—эпоха, когда нравы людей полностью изменились. С истинами дело обстоит иначе, нежели с иллюзия¬ ми; последние неисчерпаемы, между тем как число пер¬ вых ограничено. Прелесть поэзии в постоянной новизне, ибо иллюзии не стареют. Но те, кто пишет о нравствен¬ ности и истории, не покидают узкого круга истины; де¬ 204
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА лать нечего, приходится повторять известное. Какую же дорогу, доселе неизведанную, могли избрать историки нового времени? Единственное, что им оставалось,— подражать; но в подражаниях им по многим причинам не удалось возвыситься до уровня образцов. Происхож¬ дение каттов, тенктеров, маттиаков6 не могло сравнить¬ ся в поэтичности со сверкающим Олимпом, с городами, построенными под звуки лиры, с зачарованным младен¬ чеством эллинов и пеласгов* политика феодальных госу¬ дарств была лишена поучительности; красноречие жило лишь в проповедях; философия оставалась неведома на¬ родам, которые не были ни в достаточной мере несчаст¬ ными, ни в достаточной мере развращенными. Однако подражания, более или менее удачные, все же появлялись. Итальянец Бентивольо взял за образец Тита Ливия и был бы красноречив, не будь он столь на¬ пыщен. Давила, Гвиччардини и Фра-Паоло достигли большей простоты; замечательные способности обнару¬ жил также испанец Мариана; к сожалению, этот пылкий иезуит забыл о беспристрастности, нарушив тем самым первую заповедь избранного им рода словесности7. Юм, Робертсон и Гиббон в большей или меньшей степени шли по стопам либо Саллюстия, либо Тацита; впрочем, под влиянием последнего сформировались два автора, не уступающие ему в величии,— Макиавелли и Монте¬ скье. Однако тому, кто берет за образец Тацита, необхо¬ дима осторожность; безопаснее подражать Титу Ливию. Человек, лишенный Тацитова гения, не сможет перенять его глубоко индивидуальную манеру. Тацит, Макиавел¬ ли и Монтескье положили начало опасному направ¬ лению, введя в обиход сухие, высокомерные фразы и стремительные обороты, краткость которых находится на грани темноты и дурного вкуса. Оставим эту манеру бессмертным гениям, которые по разным причинам создали особый стиль; этим стилем владели они одни, и подражать ему опасно. Не будем упускать из виду, что в эпохи расцвета литературы писа¬ тели нимало не стремились к подчеркнутой сухости мыс¬ лей и слов. Рассуждения авторов, подобных Титу Ли¬ вию и Боссюэ, пространны и взаимосвязаны; каждое слово у них рождается из предшествующего и несет в себе зародыш последующего. Великие реки (если позво¬ 205
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА лено будет нам привести такое сравнение) текут плавно, вольно, спокойно; поток, берущий начало в далеком род¬ нике, разрастается медленно и постепенно; он широко растекается по равнинам, обнимает своими рукавами города и леса, неся в океан воды, могущие наполнить бездны8. Глава четвертая Почему французы пишут только мемуары Есть еще один важный вопрос, касающийся всех французов: почему у нас место исторических сочинении заняли мемуары и почему мемуары эти, как правило, превосходны? Французы искони, даже во времена варварства, об¬ ладали нравом тщеславным, легкомысленным, общитель¬ ным 9. Француз не склонен размышлять о предмете в целом, зато он внимателен к деталям; взор его быстр, цепок, проницателен; француз жаждет быть на виду и, даже делаясь летописцем событий, продолжает писать о себе. В мемуарах он волен не изменять своему духу. В них, не покидая поля действия, он делится свои¬ ми наблюдениями, всегда тонкими и подчас глубокими. Он любит заметить: «Когда я там был, король сказал мне... Я узнал от приица... Я посоветовал, я предсказал, я предупредил». Таким образом он тешит свое тщесла¬ вие; он щеголяет перед читателем своим умом и зача¬ стую, желая прослыть мыслителем, и впрямь начинает мыслить. Кроме того, этот род исторических сочинений позволяет ему сохранить пристрастия, отказаться от ко¬ торых было бы для него мукой. Он выражает свое вос¬ хищение теми или иными людьми, той или иной парти¬ ей: он то наносит оскорбление врагам, то подтрунивает над друзьями, давая волю и своей мстительности и сво¬ ему лукавству. Этот характер проявляется всюду: у сира Жуанви- ля и у кардинала де Реца, в мемуарах времен Лиги и времен Фронды; он присущ даже обстоятельному Сюл- ли. Но подробные и мелочные описания не слишком со¬ ответствуют духу исторических трудов: незначительные детали теряются на обширном полотне, словно легкая 206
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА рябь на безбрежной океанской глади. Стоит нам при¬ няться за обобщения, как мы делаемся педантичными. Будучи лишены возможности говорить о себе в откры¬ тую, мы прячемся за спинами наших героев. Рассказ наш становится сухим и мелочным, ибо мы лучше умеем под¬ держивать беседу, чем повествовать; когда дело доходи г до рассуждений на общие темы, обобщения наши либо жалки, либо банальны, ибо как следует нам известен только человек нашего круга *. Наконец, частная жизнь французов не слишком бла¬ гоприятствует расцвету гения истории. Тот, кто хочет запечатлеть мудрые размышления о жизни человеческой, нуждается в душевном покое; наши же литераторы по большей части либо не имеют семьи, либо покинули ее; они живут в свете, где царствуют суетные страсти и ничтожные притязания самолюбия, и все их привычки противоречат серьезности истинного историка. Эта огра¬ ниченность нашего существования повседневными забо¬ тами неизбежно суживает наш кругозор и сдерживает по¬ лет наших мыслей. Мы слишком озабочены условностя¬ ми— они заслоняют от нас истинную природу, о которой мы задумываемся лишь поневоле и как бы случайно; паши справедливые суждения не столько следствие жиз¬ ненного опыта, сколько счастливые догадки. Итак, писатели нового времени не слишком преуспе¬ ли в истории оттого, что человечество по-иному вершит свои дела, что порядок вещей и ход времени изменились, что в нравственности, политике и философии все труднее отыскать непроторенные пути; что же касается францу¬ зов, не способных, как правило, создать ничего, кроме хороших мемуаров, то причина этой их особенности — в их национальном характере. Корни вышеупомянутого свойства французов понача¬ лу искали в политике: высказывалось мнение, что исто¬ * Разумеется, здесь есть исключения; среди французских авторов найдется несколько значительных историком 10. Мы ис замедлим отдать должное их талам· там, но нам кажется, что существование их не может опровергнуть общее прапи* ■по. Иначе какое критическое суждение было бы бесспорным? Общие правила вооб¬ ще не соответствуют человеческой природе; к самой истинной правде всегда при· мгшипается капелька лжи. Истина человеческая подобна треугольнику, который и о может иметь больше одного прямого угла, словно природа пожелала запечат¬ леть нашу ущербность в той единственной науке, что считается у нас безупречно точной. 207
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА рия не получила у нас такого развития, как у древних, оттого, что независимость ее постоянно ущемляли. Это утверждение, как нам кажется, находится в полном про¬ тиворечии с фактами. Ии в одну эпоху, ни в одной стра¬ не, каков бы ни был ее государственный строй, свобо¬ домыслие не расцветало так бурно, как во Франции вре¬ мен монархии11. Разумеется, нам могут привести в от¬ вет примеры гонений, суровых и несправедливых запре¬ тов, но они не перевесят примеров противоположного рода. Откройте любые из наших мемуаров — на каждой странице вы встретите самые нелицеприятные и подчас оскорбительные суждения о королях, знати, священни¬ ках. Французы никогда не раболепствовали под гнетом; за те притеснения, которые они терпели от монархии, они всегда вознаграждали себя независимостью взгля¬ дов. Сказки Рабле, трактат Ла Боэси «О добровольном рабство, «Опыты» Монтеня, «Мудрость» Шаррона, «Республики» Бодена, сочинения в защиту Лиги, трак¬ тат, где Мариана осмеливается оправдывать цареубий¬ ство12, доказывают, что свобода слова родилась не се¬ годня. Если стать историком доступно только граждани¬ ну, но не подданному, то как случилось, что Тацит и даже Тит Ливий, а в новое время епископ из Mo и Монтескье давали суровые наставления13, будучи под¬ данными самых властных монархов, какие только суще¬ ствовали на земле? Без сомнения, порицая все бесчест¬ ное и восхваляя все доброе, эти великие гении были да¬ леки от мысли, что свобода слова заключается в сопро¬ тивлении власти и подрыве основ государства; без сом¬ нения, найди они своим талантам столь пагубное приме¬ нение, Август, Траян и Людовик заставили бы их замол¬ чать; но разве зависимость подобного рода не является скорее благом, чем злом? Не идя против законов, Воль¬ тер подарил нам «Карла XII» и «Век Людовика XIV»; презрев всяческие узы, он написал всего лишь «Опыт о нравах»14. Есть истины, которые, возбуждая страсти, становятся источниками величайших беспорядков, и тем не менее, если справедливый закон не принуждает нас к молчанию, мы с особенным наслаждением срываем покровы именно с этих истин, ибо они равно удовлетво¬ ряют и ожесточенности наших сердец, следствию пер¬ вородного греха, и нашему исконному стремлению к ис¬ тине. 208
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЯ ХРИСТИАНСТВА Глава пятая Преимущества истории нового времени Справедливость требует рассмотреть теперь другую сторону вопроса и показать, что под пером искусного со¬ чинителя история нового времени могла бы стать весьма занимательной. По крайней мере завоевание Галлии франками15, Карл Великий, крестовые походы, рыцарст¬ во, битва при Бувине І6, битва при Лепанто 17, Конрадин в Неаполе, Генрих IV во Франции, Карл I в Англин — все это памятные эпохи, своеобычные нравы, славные свершения, трагические события. Но великое призвание историка нового времени состоит в том, чтобы осознать, сколь сильно христианство преобразило общество. Еван¬ гелие, заложив основания новой нравственности, измени¬ ло национальные характеры и сделало образ правления, мнения, обычаи, правы, науки и искусства жителей Ев¬ ропы совершенно непохожими на древние. А сколь различны характеры этих новых народов! С одной стороны, германцы: развращенность их владык никогда не влияла на подданных; безразличие первых к отечеству никогда не мешало вторым любить его; со времен Тацита они не утратили своего мятежного и вер¬ ноподданнического, рабского и независимого духа 18. С другой стороны, батавыІ9, обязанные умом здраво¬ мыслию, гением — хитроумию, добродетелью — холодно¬ сти, а страстями — рассудку. Италия с ее сотней княжеств и воспоминаниями о бы¬ лом величии составляет противоположность безвестной республиканской Швейцарии. Испания, удаленная от других народов, дает исто¬ рику еще более необычный материал; косность нравов в один прекрасный день сможет оказать ей услугу, и когда европейские народы погрязнут в скверне, она одна пред¬ станет во всем блеске благодаря сохранившимся у нес твердым основаниям нравственности20. Английский народ обнаруживает во всем смешение германской и французской крови, давшее ему жизнь. Ко¬ ролевская власть неотделима у англичан от власти ари¬ стократии; религия их уступает в пышности католиче¬ ской, но превосходит лютеранскую; армия и неуклюжа и подвижна; литература, искусства, наконец, язык, черты 209
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА лица и даже телосложение — все носит отпечаток двух источников. Простота, невозмутимость, здравый смысл, медлительность германцев сочетаются в англичанах с блеском, горячностью и живостью ума французов. Англичане сильны своим общественным духом, а мы — национальной гордостью; достоинства наши — не столько следствие общественного устройства, сколько дар Господень: в нас, словно в полубогах, больше небесного, чем земного. Французы, старшие сыновья античности, талантами подобны римлянам, а характером — грекам. Они беспо¬ койны и ветрены в счастье, стойки и мужественны в горе; в периоды политического равновесия они изысканны до крайности и предаются занятиям искусством; во время по¬ литических волнений они грубы и дики; словно утлый челн, мечутся они в бурном море страстей; они мгновен¬ но низвергаются с небес в мрачные бездны; восторжен¬ но приветствуя и добро и зло, творят первое, не требуя благодарности, а второе, не ведая угрызений совести; они не помнят ни своих грехов, ни своих добродетелей; в мирное время они малодушно привязаны к жизни, в битвах не щадят себя; суетные, насмешливые, честолю¬ бивые, они тянутся разом и к отжившему и к новомод¬ ному и презирают все, кроме самих себя; поодиночке они любезнейшие, в массе — пренеприятнейшие из смер¬ тных; они очаровательны в своем отечестве, но неснос¬ ны за границей; они то нежнее и невиннее ягнят, то без¬ жалостнее и кровожаднее тигров. Некогда таковы были афиняне, ныне таковы французы. Итак, взвесив преимущества и недостатки древней и новой истории, мы вправе повторить, что, хотя в целом античные историки стоят выше историков нового време¬ ни, тем не менее из правила этого есть знаменательные исключения.
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИИ ХРИСТИАНСТВА Книга пятая ГАРМОНИЯ, СВЯЗУЮЩАЯ ХРИСТИАНСКУЮ РЕЛИГИЮ С ПРИРОДОИ И СЕРДЦЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ Глава первая Виды гармонии Теперь нам предстоит рассмотреть некоторые темы, которым мы уделили недостаточно внимания в предыдущих книгах. Речь пойдет как о физической, так и о моральной стороне искусств. Расположение мона¬ стырей, руины храмов и т. д. относятся к материальной сфере — сфере архитектуры, а воздействие христианско¬ го вероучения вкупе с человеческими страстями и карти¬ нами природы составляют сферу драматическую и описа¬ тельную— сферу поэзии. Таковы темы, объединенные в этой книге под назва¬ нием гармонии К Глава вторая Гармония физическая.— Расположение памятников христианской религии.— Монастыри маронитов, коптов и т. д. Род человеческий дважды пребывает в природном состоянии: в начале и в конце развития общества. В про¬ тивном случае человек, постепенно удаляясь от своего первоначального облика, превратился бы в некое чудо¬ вище; но по воле Провидения чем более цивилизован¬ ным становится образ жизни, тем более приближаются люди к тому, какими были они вначале: наивысшей сту¬ пенью знания оказывается неведение, а вершиной ис¬ кусства — природа. Именно эта природа, природа общественная, и явля¬ ется наиболее прекрасной: гений ее — инстинкт, добро¬ детель ее — непорочность, ибо гений и добродетель чело¬ века цивилизованного — не что иное, как облагорожен¬ ные инстинкт и непорочность дикаря. Никто, однако, не поставит рядом индейца, выросшего в лесах Канады, и Сократа, хотя, строго говоря, нравственность первого 211
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ничуть не уступает нравственности второго, иначе полу¬ чилось бы, что дитя, чьи страсти еще не проснулись, столь же достойно восхищения, сколь и зрелый муж, смиривший свои страсти; что существо, которому ведомы одни лишь ощущения, ничем не отличается от существа мыслящего, или, иными словами, что слабость не менее прекрасна, чем сила. Крохотное озеро не выходит из бе¬ регов, и это никого не удивляет: оно покойно, ибо бес¬ сильно; но морская гладь покоряет взоры, ибо морю ве¬ домы бури: безмолвная стихия вызывает восхищение, ибо мощь ее вод огромна2. Между природным состоянием человека и веками ци¬ вилизации пролегает эпоха, которую мы назвали эпо¬ хой варварства. Древние не знали этой эпохи. Лишь рез¬ кое смешение дикого народа с цивилизованным порожда¬ ет ее. Такие эпохи отличаются, как правило, испорчен¬ ностью вкуса. Дикарю недостает тонкости, чтобы при¬ дать изящество искусствам, к которым он приобщается; человеку же общественному недостает простоты, чтобы следовать одной лишь природе. В этом случаё чистоту можно искать лишь в тех про¬ изведениях, где нравственность самоценна и не зависит от требований времени. Оттого первые пустынники, слу¬ шаясь голоса религиозного чувства, которое никогда не ошибается и никогда не обманывает, если к нему не при¬ мешивается нечто постороннее, выбирали для постройки своих обителей самые живописные места в различных областях земного шара. Любой отшельник умел выбрать скалу и пещеру не хуже Клода Лоррена или Ленотра. В горах Ливана взор странника встречает то тут, то там монастыри маронитов, нависшие над пропастью. Путь к одним идет через длинные пещеры, вход в кото¬ рые закрывают огромные валуны; попасть в другие мож¬ но лишь с помощью подвесных корзин. У подножия горы берет начало священный ручей; кедры возвышаются вда¬ ли темною чащей, но еще выше вздымаются круглые вершины гор, убеленные снегом. До конца постичь чудо можно лишь у входа в монастырь: внутри — виноградни¬ ки, родники, сады; снаружи — внушающая ужас приро¬ да, земля с ее реками, долинами и морями, растворяю¬ щаяся и пропадающая в синеве бездны. Именно здесь благочестивые отшельники, вскормленные религией на 212
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИП ХРИСТИАНСТВА высоких скалах вдали от земли, подобно горным орлам, начинают свой путь к небесам. В Египте монастыри с круглыми маленькими келья¬ ми обнесены стеной, защищающей их от арабов. Над монастырскими постройками возвышается башня, с вер¬ шины которой взору открываются песчаные просторы; вдали сереют пирамиды и чернеют камни, указывающие путникам дорогу. Порой на горизонте, где небо смыка¬ ется с этой зыбкой равниной, проплывает караван абис¬ синцев или кочевников-бедуинов; порой полуденный вихрь вздымает столб песка, застилающий даль. Луна освещает голую землю, где не растет ни одной былин¬ ки, которая могла бы подать голос от легкого ветерка. Лишенная деревьев, пустыня обделена и тенью, и лишь под сенью монастырских стен можно вкусить прохладу. Панамскому монаху с крыши его обители открывается зрелище двух морей, омывающих берега Нового Света: часто одно из иих волнуется, меж тем как другое мирно катит свои волны, и эта двойственная картина покоя и бури навевает глубокие размышления. Из монастырей, построенных в Андах, можно разгля¬ деть вдали Тихий океан. Прозрачный небесный свод, смыкаясь на горизонте с землей и морями, увенчивает храм веры как бы хрустальным куполом. Священные сте¬ ны, обычно увитые плющом, расшиты здесь пурпурными вензелями настурций; лама переходит поток по плаву¬ чему мосту, образованному переплетением лиан; перуа¬ нец молит о помощи бога Лас Касаса. Всем известны старинные европейские аббатства, ук¬ рытые в лесной чаще; лишь шпили колоколен, затерян¬ ные среди вершин дубов, указывают путнику их место¬ положение. Светским постройкам сообщает величие ок¬ ружающая природа; христианская религия, напротив, сама облагораживает те места, где воздвигает свои ал¬ тари и хранит свои реликвии. Глава третья О руинах вообще.— Два вида руин3 Поговорив о расположении памятников христианской религии, мы перейдем к рассмотрению их развалин. Они пробуждают в сердце священные воспоминания и вдох¬ 213
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА новляют искусства на создание трогательных сцен. По¬ святим же несколько страниц этой поэзии смерти. В каждом человеке живет тайное влечение к руинам. Чувство это проистекает из хрупкости нашей природы: картина разрушения напоминает нам о быстротечности нашего существования. Кроме того, любовь к руинам связана и с утешающей нас в нашем ничтожестве мыслью, что целые народы и люди, некогда столь знаме¬ нитые, не задержались на этой земле дольше того недол¬ гого срока, что отпущен всем нам, простым смертным. Таким образом, руины освещают природу ярким светом нравственности; если на картине изображено разрушен¬ ное здание, то тщетно пытаемся мы оторвать от него взор. Оно неодолимо притягивает нас. Да и как могут творения рук человеческих не быть преходящими, коль скоро светить вечно не суждено даже солнцу, их озаря¬ ющему? Лишь тот, по чьей воле оно сияет в небесах,— единственный властитель, чье царство недоступно раз¬ рушению. Есть два рода руин: одни руины создает время, дру¬ гие— люди. Первые не оскорбляют взора, ибо вместе со временем трудится и природа4. Время обращает зда¬ ния в развалины — природа сажает среди них цветы; время приоткрывает могилу — природа свивает на ней птичье гнездо: вечно плодоносная, она окружает смерть самыми пленительными грезами жизни. Руины другого рода — не столько развалины, сколь¬ ко обломки; они — само иебытие и безысходность. Ис¬ точник их — бедствия, а не время: они напоминают се¬ дые волосы на голове юноши. Кроме того, разрушения, в которых повинны люди, более жестоки и более необра¬ тимы, чем те, что производит время: если последние лишь подтачивают стены, то первые взрывают их. Когда Гос¬ подь по одному ему ведомым причинам хочет ускорить гибель мира, он повелевает Времени отдать свою косу человеку, и Время с ужасом видит, как мы в мгновение ока совершаем то, на что ему потребовались бы века. Однажды я прогуливался позади Люксембургского дворца и оказался возле того самого картезианского мо¬ настыря, который воспел г-н Фонтан5. Взорам моим предстал храм: в крыше его зияли дыры, окна были вы¬ биты, двери заколочены досками. Другие постройки по большей части не уцелели. Я долго бродил среди черных 214
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИП ХРИСТИАНСТВА мраморных надгробий; одни были разбиты на мелкие кусочки, на других еще можно было разобрать обрывки эпитафий. Я вошел во внутреннюю галерею; среди высо¬ кой травы и обломков росли два диких сливовых дерева. Полустертые росписи на стенах изображали сцены из жития святого Бруно6; на одной из стен собора уцелел циферблат; вместо мирных звуков заупокойной службы святилище оглашалось визгом пилы мастерового, ломав¬ шего надгробия. Всякому понятны мысли, посетившие меня в этом ме¬ сте. Я вышел из монастыря с разбитым сердцем и побрел по улицам предместья, не разбирая дороги. Спускалась ночь; я шел по пустынной улице, зажатой между стен; внезапно до слуха моего донеслись звуки органа, и из близлежащего храма послышались слова гимна «Lau¬ date Dominum, omnes gentes»7; это было на восьмой день после праздника Тела Господня. Невозможно опи¬ сать, в какое волнение привели меня эти религиозные песнопения; казалось, глас небесный рек: «Христианин- отступник, как смеешь ты впадать в отчаяние? Ужели ты полагаешь, что я непостоянен, как люди, и покидаю тех, кого наказываю? Не ропщи, иди по стопам тех верных служителей, что, даже будучи повергнуты во прах, бла¬ гословляют карающую их десницу». Я вступил в храм в тот миг, когда священник давал благословение. Бедные женщины, старики, дети пали ниц. Я распростерся рядом с ними; из глаз моих стру¬ ились слезы; в душе моей звучали слова: «Прости, о Господи, если я роптал, видя, что храм твой разорен, про¬ сти моему пошатнувшемуся рассудку! сам человек — не что иное, как рухнувшее здание, обломок греха и смер¬ ти; его жалкая любовь, его шаткая вера, его скудное милосердие, его слабые чувства, его беспомощные мысли, его разбитое сердце — все это одни развалины». Глава шестая Гармония моральная.— Народные верования Теперь мы оставим физическую гармонию, связую¬ щую памятники христианской религии с природой, и об¬ ратимся к моральной гармонии христианства. На первом 215
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА месте здесь стоят народные верования — бытующие сре¬ ди простого люда поверья и обряды, которые церковь не признает, но и не запрещает. Ведь они поистине не что иное, как проявление гармонии религии и природы. Если простым людям в вое ветра слышатся голоса мертвых, если крестьяне рассказывают о ночных привидениях и совершают паломничества ради излечения от болез¬ ней, то очевидно, что все эти верования—трогательное слияние явлений природы со священными догматами и несовершенством наших сердец. Поэтому чем теснее свя¬ зана религия с народными верованиями, тем она поэтич¬ нее, ибо основа поэзии — движения души и явления при¬ роды, которым религиозное чувство сообщает особую таинственность. Мы были бы достойны жалости, если бы в стремлении все подчинить правилам разума осудили эти верования, помогающие простому люду переносить тяготы жизни и учащие его такой морали, какой никогда не научат са¬ мые справедливые законы8. Что бы ни говорили софисты, добро и красота торжествуют, когда все наши деяния свершаются во имя Божие и когда нас постоянно окру¬ жают чудеса Господни. Народ гораздо мудрее философов. В каждом источ¬ нике, в каждом придорожном кресте, в каждом вздохе ночного ветра он видит чудо. Для верующего вся приро¬ да— нескончаемое чудо9. В страдании он молится сво¬ ему святому — и обретает утешение. В тревоге за судьбу близких он дает обет, берет посох паломника, пере¬ секает Альпы или Пиренеи, посещает собор Лоретской Богоматери 10 или собор святого Иакова в Галисии; па¬ дает ниц, молит святого возвратить ему сына (какого- нибудь бедного матроса, скитающегося среди морских просторов), спасти жену, продлить жизнь отцу. Сердце его чувствует облегчение. Он отправляется в обратный путь; он дует в раковину, найденную на морском берегу, и деревушки оглашаются звуками его безыскусной пес¬ ни, славящей доброту Марии, матери Божьей. Каждому хочется получить из рук паломника какую-либо вещь. Сколько болезней излечивает одна-единственная освя¬ щенная лента! Паломник возвращается в родную дерев¬ ню: оправившаяся от родов жена, вновь обретенный сын, помолодевший отец выбегают ему навстречу. Как счастливы те, кто верует! В радости они уверены, 216
Ф. Р ДЕ ШАТОБРИАН ГЕИИП ХРИСТИАНСТВА что улыбка никогда не покинет их уст; в горе они убеж¬ дены, что слезам их вот-вот наступит конец. Слезы ве¬ рующих никогда не проливаются напрасно: религия со¬ бирает их в священный сосуд и подносит Предвечному. Истинно верующий никогда не бывает одинок: доб¬ рый ангел неотступно сопровождает его, открывает ему во сне высшую правду, охраняет от злого духа. Предан¬ ность этого небесного друга столь велика, что он добро¬ вольно обрекает себя на пребывание в дольнем мире. Было ли в древности что-либо, способное соперни¬ чать с многочисленными обрядами, распространенными некогда среди наших верующих? Найдя в лесной чаще тело убитого человека, люди ставили в этом месте крест — знак милосердия. Добрый самаритянин при виде этого креста должен был пролить слезу в память о не¬ счастном, а истинно верующий — вознести молитву за брата своего. Ведь убитый путник мог быть и чужестран¬ цем, павшим вдали от родной земли, подобно тому вели¬ кому и непризнанному, кто был распят людьми вдали ог своего небесного отечества! Какая близость к нам Гос¬ пода! какое возвышение человеческой природы! как по¬ разительна отвага, с которой была однажды открыта эта связь нашего бренного существования с вечным бытием Властелина вселенной. Мы не станем говорить о пришедшем на смену Сто¬ летним играм всеобщем отпущении грехов в юбилейные годы, погружающем христиан в купель раскаяния, очи¬ щающем их совесть и призывающем грешников поло¬ житься на милосердие религии11. Мы не станем говорить и о том, как во дни всеобщих бедствий толпы великих и малых сих шли, босые, от храма к храму, силясь от¬ вратить гнев Божий от людей. Шествие возглавлял па¬ стырь с веревкой на шее — смиренная жертва, приноси¬ мая во имя спасения стада. Но имея в своем доме деревянное распятие, веточку освященного лавра, образ святого, простой люд не боял¬ ся страшных бедствий. Сколько раз верующие прости¬ рались ниц перед этими реликвиями, моля о помощи, в которой им отказали люди! Кто не знает Лесной Богоматери, живущей в старом терновом кусте или на илистом дне источника? Чудеса ее известны всей округе. В скольких семействах матери убеждены, что они гораздо меньше мучились родами от¬ 217
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА того, что призвали на помощь милосердную Лесную Ма¬ рию! В уединенном месте, где она обитает, девушкам, потерявшим женихов, не раз являлись в лунном свете души их возлюбленных; девушки узнавали их голоса в журчании воды. У голубок, пьющих из этого источника, гнезда всегда полны яиц, а стебли цветов, растущих не¬ подалеку, всегда усыпаны бутонами. Лесной святой подо¬ бает творить чудеса, легкие, как мох, в котором она пря¬ чется, и светлые, как воды, которые ее укрывают. В трудную минуту религия всегда приносит утеше¬ ние несчастным. Однажды мне довелось стать свидете¬ лем кораблекрушения. Выбравшись на берег, матросы сбросили намокшую верхнюю одежду. Во время бури они дали обет деве Марии. Они направились к маленькой часовне святого Фомы. Шествие возглавлял капитан; деревенский люд следовал по пятам за матросами, рас¬ певая с ними «Ave, maris stella» l2. Священник отслужил мессу по случаю спасения, и матросы ex voto13 развеси¬ ли свою отяжелевшую от морской воды одежду на сте¬ нах часовни. Сколько бы философия ни заполняла свои страницы превосходными изречениями, сомнительно, что¬ бы несчастные стали когда-либо развешивать свои одеж¬ ды на стенах ее храмов. Тысячи знамений предвещали народу приход смерти, ведущей в вечность и потому исполненной поэзии, без¬ молвной и потому таинственной. Иногда перед чьей-либо кончиной сам собой начинал звонить колокол, иногда человек, которому суждено было умереть, слышал три удара в пол своей комнаты. Монахини-бенедиктинки пе¬ ред тем, как отойти в мир иной, находили на пороге сво¬ их келий венки из белого терновника. Если сын умирал в далекой стране, это немедленно открывалось во сне его матери. Тем, кто отрицает предчувствия, никогда не узнать тайных путей, которыми подают друг другу весть два любящих сердца, находящиеся в разлуке. Часто по¬ койник выходил из могилы и, явившись к другу, просил его молиться за спасение своей грешной души от вечных мук. Так религия позволяла дружбе разделить с Госпо¬ дом прекрасное право даровать душам вечное блажен¬ ство в кругу избранных 14. Разнообразные, но неизменно связанные с религией поверья учили людей доброте: поверья эти исполнены такого простодушия, что приводят писателя в смущение. 218
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА Разорить гнездо ласточки, убить малиновку, королька, гостя деревенского очага — сверчка, собаку, до старости верно служившую хозяину дома,— все эти поступки рас¬ сматривались как своего рода святотатство, неизбежно приводящее к несчастью. Достойно восхищения почтение к старости: народ верил, что, когда в семье есть люди, достигшие преклонных лет, это — добрый знак и что старый слуга приносит счастье своему хозяину. Здесь слышны отголоски почитания ларов; вспомним также дочь Лавана, уносящую с собой родительских богов15. Простые люди свято верили, что всякому, кто совершил злодеяние, до конца дней его будут являться ужасные призраки. Древние, бывшие много мудрее нас, поосте¬ реглись бы разрушать эту полезную гармонию религии, совести и нравственности. Они никогда не отвергли бы и другое поверье, согласно которому приобрести свое добро нечестным путем значит заключить договор с кня¬ зем тьмы и обречь свою душу на адские муки. Наконец, у ветров, дождей, солнца, времен года, зем¬ леделия, ремесел, рождения, детства, супружества, ста¬ рости, смерти — у всего были свои святые и свои ико¬ ны; никогда ни одна религия так не покровительствова¬ ла народу, как религия христианская16. Нет нужды строго осуждать эти верования. Сама ре¬ лигия предотвращала злоупотребления ими и наставля¬ ла верующих на путь истинный, ничего не запрещая 17. Важно лишь выяснить, нравственны ли цели этих веро¬ ваний и учат ли они народ добродетели лучше, нежели законы. А какой же здравомыслящий человек усомнится ь этом? Борясь с суевериями, можно в конце концов оп¬ равдать любые преступления. Софисты будут немало удивлены, увидев, что посеянное ими зло ничуть не по¬ шатнуло в народе веру. Если народ отвратит свое лицо от религии, его взгляды будут чудовищны. Его охвати г ужас тем более странный, чем менее понятный; он со¬ дрогнется, прочтя на могиле: «Смерть есть вечный сон»; и, делая вид, что презирает божественное провидение, отправится к цыганке либо попытается прочесть свою судьбу в пестром веере карточной колоды. Человек нуждается в чудесном, в будущем, в надеж¬ дах, ибо сознает, что создан для бессмертия. Заговоры, некромантия — лишь формы инстинктивной тяги народа к религии и одно из самых неопровержимых доказа¬ 219
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА тельств ее необходимости. Когда люди не верят ни во что, они готовы поверить во все, когда у них нет проро¬ ков, они идут к гадалке, когда их не допускают к мессе, они прибегают к ворожбе, когда перед ними закрывают¬ ся двери храмов Господних, они отправляются в хижину колдуна 18. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И СУЖДЕНИЯ О ДУХЕ ЛЮДЕЙ, ЭПОХ И РЕВОЛЮЦИЙ ВВЕДЕНИЕ Всякий, кто изучает литературу той или иной страны, недостаточно хорошо зная ее нравы и обычаи, рискует упустить из виду множество деталей и харак¬ терных черт. Рассмотрение литературы в отрыве от ис¬ тории народов создало бы совершенно ложную картину: слушая, как вереница поэтов невозмутимо воспевает сво¬ их возлюбленных и своих барашков, все думали бы, что золотой век на земле никогда не кончался *. И, однако, в той самой Англии, о которой у нас идет речь, песни эти сопровождали нашествия римлян, пиктов2, саксов и датчан; завоевание страны норманнами3, восстание баронов4, распри первых Плантагенетов из-за короны, гражданские войны Алой и Белой розы5, опустошения эпохи Реформации, казни, совершавшиеся по приказу Генриха VIII, костры, вспыхивавшие по велению Марии; порабощение Ирландии, разорение Шотландии6, гибель на эшафоте Карла I и Сиднея, бегство Якова, изгнание наследника престола и якобитов, не говоря уже о беско¬ нечных парламентских бурях, дворцовых преступлениях и тысяче войн с иностранными державами. Общественное устройство определяется помимо поли¬ тики религией, культурой и промышленностью: во вся¬ ком народе даже во время величайших бедствий или важнейших исторических событий священник молится, 220
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ поэт слагает стихи, литератор пишет, ученый мыслит, ху¬ дожник рисует, ваятель лепит, зодчий строит, ремеслен¬ ник трудится. Перевороты, совершающиеся на глазах этих людей, словно бы не затрагивают их: глядя только на них, вы видите основание человеческого здания — мир настоящий, истинный, незыблемый, который тем не менее кажется иллюзорным и чуждым обществу, зижду¬ щемуся на условностях, обществу политическому. Одна¬ ко подчас священник в своем гимне, поэт, ученый и ху¬ дожник в своих творениях, ремесленник в своем труде запечатлевают свою эпоху, отзываются на события, стоившие им стольких страданий и пробудившие их вдох¬ новение7. Дабы разрушить иллюзию независимости литературы от истории, дабы не создавать ложной картины, о кото¬ рой я упоминал в начале этой главы; дабы не обруши¬ вать внезапно на неподготовленного читателя историю средневековой английской поэзии и прозы, а также би¬ ографии первых английских сочинителей, я полагаю уме¬ стным набросать здесь в общих чертах картину средне¬ векового общества: такое вступление облегчит понимание основной темы. Средние века Законы и памятники Средние века являют собой причудливую картину, кажущуюся созданием воображения могучего, но рас¬ строенного. В древности каждый народ происходит, так сказать, из собственного источника; первобытный дух его, всепроникающий и вездесущий, придает единообра¬ зие установлениям и нравам. Средневековое же общест¬ во состояло из обломков тысячи других обществ: рим¬ ская цивилизация и язычество наложили на него свой отпечаток; христианская религия принесла ему свое уче¬ ние и обряды; при этом франки, готы, бургунды, англо¬ саксы, датчане, норманны оставались верны обычаям и нравам своих племен. Все виды собственности были пе¬ репутаны; все роды законов были перемешаны: собствен¬ ность, свободная от повинностей8; ленная собствен¬ ность9; право мертвой руки10; римское право; салические законы11; законы короля Гундебальда12; галльские за¬ коны Алариха II13; обычное право14. Все формы свобо¬ 221
эстетика раннего французского романтизма ды и рабства сталкивались между собой: монархическая свобода короля, аристократическая свобода знати, лич¬ ная свобода священника, коллективная свобода ком¬ мун 15, основанная на привилегиях свобода городов, су¬ дейского сословия, цехов ремесленников и купечества16, представительная свобода народа1Т, римское рабство, серваж варваров, подневольное положение пленных. Все это порождало явления ни с чем не сообразные, обычаи на первый взгляд противоречивые, связанные лишь уза· мц религии. Кажется, будто различные народы уговори¬ лись жить под властью одного правителя и под сенью одного алтаря, не имея друг с другом ничего обще¬ го. <...> Средние века Нравы.— Расцвет и закат эпохи варварства Попытка привести в систему запутанные средневеко¬ вые нравы не имеет смысла и обречена на неудачу. Луч¬ ше нагромождать множество отдельных сцен, то сменяю¬ щихся в беспорядке, то складывающихся на какой-то миг в цельную картину; в ту пору единым было лишь об¬ щее движение, которое, согласно естественному закону человеческого существования, увлекало общество по пути совершенствования. С одной стороны, рыцарство, с другой — восстания деревенских масс; предельная развращенность духовен¬ ства и предельная истовость веры. Монахи, странствуя пешком или на мулах, обличали разврат; их сжигали на кострах по приказу пап, которых они упрекали в распут¬ стве, и топили в реках по приказу князей, которых они обвиняли в тирании. Среди людей благородного проис¬ хождения одни превращались в разбойников с большой дороги и грабили путников, другие становились сеньора¬ ми испанских, греческих, далматинских городов, бес¬ смертная история которых была им совершенно неизвест¬ на. Любовные суды, где каноники произносят речи по всем правилам скотизма 18; трубадуры и менестрели, ко¬ торые странствуют из замка в замок, обличая в сатирах мужчин и прославляя в балладах дам; горожане, поде¬ ленные на цеха и справляющие в честь своих патронов торжества, где христианские святые перемешаны с язы¬ 222
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ческими божествами; театральные представления, мирак¬ ли и мистерии, разыгрывающиеся в храмах; праздники дураков и рогоносцев; черные мессы ,9; скоромные пир¬ шества близ алтаря; три ослиных крика в ответ на «Ite missa est»20; бароны и рыцари, на таинственных трапе¬ зах решающие пойти войной на целые народы и над пав¬ лином или цаплей дающие клятву прославить подвигами имена своих возлюбленных21; евреи, в сговоре с прока¬ женными отравляющие источники и колодцы, становя¬ щиеся жертвами резни и режущие друг друга; всевоз¬ можные суды, приговаривающие, согласно всевозмож¬ ным законам, к всевозможным видам казни; множество грешников, от ересиарха, которого сжигают заживо, предварительно содрав с него кожу, до прелюбодеев, ко¬ торых провозят сквозь толпу обнаженными и привязан¬ ными друг к другу; преступный судья, подменяющий убийцу-богача невинным человеком; в довершение пест¬ роты, последний контраст — древняя, унаследованная от античности цивилизация, сохраняется в аббатствах; шко¬ ляры возрождают в университетах философские диспуты Древней Греции; великий спор Афинской и Александрий¬ ской школ22 происходит под шум турниров, каруселей и джостр23; а всем этим бурлящим обществом извне и свыше управляет одна сила — гроб Господень, средото¬ чие всех упований, всех скорбей, всех надежд, постоян¬ но влекущий за море королей и их подданных, рыцарей и преступников; рыцарей — в поисках побед, земель, приключений; преступников — во исполнение обетов, во искупление грехов, во утоление мук совести,— вот сред¬ невековье. Несмотря на то, что крестовые походы не увенчались успехом, Восток долго оставался в глазах народов Ев¬ ропы землей веры и славы; они беспрестанно обращали взоры к прекрасному солнцу, идумейским пальмам24, пустыням Рамы25, где неверные отдыхают в тени олив, посаженных еще Балдуииом, к аскалонским равнинам26, еще хранящим следы Готфрида Буйонского, Куси, Танк- реда, Филиппа-Августа, Ричарда Львиное Сердце, Лю¬ довика Святого; к освобожденному на миг и вновь воз¬ вратившемуся под прежнее иго Иерусалиму, который предстал крестоносцаіі, как Иеремии, освистанным про¬ ходящими, горько плачущим, разлученным с чадами своими, сидящим одиноко27. 223
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Таковы были эти блестящие времена воображения и силы, полные самых разнообразных событий: ересей, схизм, феодальных междоусобиц, гражданских войн и войн между государствами; времена, вдвойне благопри¬ ятные для гения, к услугам которого было и монастырс¬ кое уединение и причудливейший, богатейший мир. Не оставалось уголка, где бы не совершалось нечто новое, ибо каждое светское или церковное владение было ма¬ ленькой планетой с собственной орбитой и собственными фазами; стоило проехать десять лье, как все обычаи ме¬ нялись. Такой порядок вещей, весьма неблагоприятный для развития общества в целом, сообщал уму отдельных личностей необычайную подвижность; поэтому все вели¬ кие открытия принадлежат именно этому времени. Ни¬ когда еще человек не жил столь интенсивно: король меч¬ тал о расширении границ своего государства, сеньор — о присвоении поместья соседа, горожанин — об увеличе¬ нии привилегий, купец — о новых торговых путях. Ни в чем не было видно предела, ничто не было исчерпано, ничто не подвергалось сомнению; человечество стояло на пороге и словно бы у колыбели всех надежд: так путник, поднявшись на заре на вершину горы, ждет восхода солн¬ ца. Прошлое вызывало такой же интерес, как и будущее; открытие старого манускрипта приносило такую же ра¬ дость, как и открытие нового мира; подобно юноше, у которого вся жизнь впереди, человечество быстрым ша¬ гом шло к неизведанным целям. Детство этой эпохи было варварским, зрелость — полной страсти и мощи; она ос¬ тавила богатое наследство векам цивилизации, которые зрели в ее плодоносном чреве. О том, что прежде я судил о Шекспире несправедливо.— Горе-поклонники поэта Когда-то я смотрел на Шекспира сквозь классические очки; это — превосходный способ оценить, изысканны ли украшения и совершенны ли отдельные детали; од¬ нако такой микроскоп непригоден для созерцания цело¬ го, ибо в фокусе всегда оказывается лишь одна точка и взгляду не удается охватить всю поверхность. Данте, вы¬ зывающий ныне мое самое глубокое восхищение, также представал тогда моему взору в неверном свете. Я же* 224
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ лал видеть эпопею, написанную по всем правилам, меж¬ ду тем как передо мною была эпопея свободная, история мыслей, познаний, верований, людей и событий целой эпохи: памятник, подобный тем древним соборам, где изящество и разнообразие деталей сочетаются с благо¬ родством и величием целого. Рассматривая творения отдельно от жизни их авто¬ ров, классическая школа лишала себя еще одного могу¬ щественного средства оценки. В изгнании Данте — ключ к его гению: разве память о том, как отверженный поэг просил приюта в монастырях, слагал стихи, скитаясь в чужих краях, и простился с жизнью вдали от родины, не увеличивает очарования прекрасных меланхолических строф о трех жребиях, выпадающих людям после смер¬ ти 28? Предположим, что Гомер не существовал,— я прощаю ученым поэтическую ересь, приписывающую всей Греции творения одного из ее сыновей29, но мне все же не хо¬ чется упустить ни одной подробности его жизни. Да, де¬ вять горлиц играли с поэтом, когда он лежал в колыбе¬ ли; его детский лепет был схож со щебетом девяти раз¬ личных птиц. Можно ли отрицать эти бесспорные факты? Иначе как понимать историю Венериного пояса30? До¬ лой анахронизмы! Я верю тому, что поведал нам о жиз¬ ни отца сочинителей отец историков, Геродот31. Разве не для того, чтобы, вопреки Вольфу, Вуду, Ильгену, Дюга-Монбелю и им подобным, почтить школу и реку Мелесихена32, отправился я на Хиос и в Смирну33? Из легенд о певце Одиссея я отвергаю лишь ту, что объяв¬ ляет поэта голландцем. Гений Греции, гений Гомера, Гесиода, Эсхила, Софокла, Еврипида, Сафо, Симонида, Алкея, обманывай нас и впредь, я свято верю твоим вы¬ мыслам; речи твои так же достоверны, как достоверно то, что на горе Гимет34, у входа в монастырь калуеров33, я видел тебя в окружении роя пчел36: ты обратился в христианскую веру, но не утратил от этого ни своей зо¬ лотой лиры, ни крыльев, лазурных, как небо над разва¬ линами Афин. Во всяком случае, если в прежние времена нам не¬ доставало романтизма, то ныне мы сверх меры преуспе¬ ли в нем; французы постоянно перескакивают от белого к черному, словно конь в шахматах. Хуже всего то, что мы восхищаемся сегодня не столько достоинствами Шек- 8 № 3779 225
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА спира, сколько его недостатками; мы хвалим его за то, за что любого другого освистали бы. Вы думаете, что поклонники восторгаются любовью Ромео и Джульетты? Как бы не такі Разве вы не помни¬ те, что Меркуцио сравнивает Ромео с «высохшей селед¬ кой»37? Разве Петр не говорит музыкантам: «Никто не угадал. «Лишь музыки серебряные звуки» — потому что за музыку не платят золотом»38? Бедняги, вы не понимаете, чем замечателен этот диалог: в нем говорит сама природа, захваченная врас¬ плох. Какая простота, какая естественность, какая ис¬ кренность! какие контрасты — словно в самой жизни! какое знание всех наречий, всех происшествий, всех со¬ словий! Мне забавно представлять себе, Шекспир, в какую ярость привели бы тебя твои горе-поклонники, воскресни ты в наше время. Ты был бы оскорблен их преклонени¬ ем перед банальностями, за которые сам первым покрас¬ нел бы от стыда, хотя в ответе за них не ты, а твоя эпо¬ ха; ты подтвердил бы, что люди, способные восторгаться твоими недостатками, способные, более того, живя в иную эпоху, как ни в чем не бывало подражать им, неспо¬ собны оценить подлинные красоты твоих творений. Своеобразие шекспировского гения <···!> Трагическим поэтам случается порой написать комедию, между тем как комические поэты редко возвы¬ шаются до трагедии: очевидно, гений Мельпомены более разносторонен, нежели талант Талии. Тот, кто изобра¬ жает человека в горе, может изобразить его и в радости, ибо способный передать большее сумеет передать и мень¬ шее. Напротив, художник, привыкший рисовать забав¬ ные картинки, неизменно упускает из виду серьезную сторону вещей, ибо умение различать предметы мелкие, как правило, предполагает невозможность постичь пред¬ меты крупные. Среди сочинителей комедий лишь Молье¬ ра можно поставить рядом с Софоклом и Корнелем; но замечательно, что комическое в «Тартюфе» и «Мизантро¬ пе» по своей необыкновенной глубине и, осмелюсь ска¬ зать, печали приближается к суровости трагедии 3Ô. Существуют два способа вызывать смех: можно сна¬ чала изобразить недостатки, а затем подчеркнуть до¬ 226
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ стоинства; здесь насмешка нередко переходит в сочув¬ ствие; можно, наоборот, поначалу расхвалить героя, а затем так поглумиться над ним, что всякое уважение к его благородным талантам и высоким добродетелям про¬ падет навсегда. Это комическое — nihil mirari40, преда¬ ющее все позору. Своеобразие отца английского театра состоит преиму¬ щественно в национальном духе его творчества, в его красноречии, в его замечаниях, мыслях, афоризмах, ос¬ нованных на знании человеческого сердца и применимых к различным сословиям, и в особенности — в изобилии жизненных сил. Однажды некто уподобил гений Расина Аполлону Бельведерскому, а гений Шекспира — конной статуе Филиппа IV в соборе Парижской Богоматери. «Допустим,— отвечал Дидро,— но что бы вы сказали, если бы эта деревянная статуя, надвинув свой шлем, по¬ трясая латными рукавицами, размахивая шпагой, пу¬ стилась вскачь под сводами собора!»41 Певец Альбиона одарен столь могучей созидающей силой, что оживляет даже неодушевленные предметы; декорации, дощатый пол сцены, листва дерева, веточка вереска, останки мерт¬ вецов— все обретает дар речи: под пером Шекспира не мертва даже Смерть. О том, что шекспировская манера письма испортила вкус.— Сочинительство как искусство Шекспир одновременно разыгрывает перед нами дворцовую трагедию и уличную комедию; он не описыва¬ ет какой-либо определенный сорт людей, но сводит вме¬ сте, как в реальной жизни, короля и раба, патриция и плебея, воина и землепашца, знаменитого человека и че¬ ловека безвестного; он смешивает благородное с подлым, серьезное с шутовским, веселое с грустным, смех со сле¬ зами, радость с горем, добро со злом42. Он охватывает жизнь человека целиком и общество в целом. По всей ви¬ димости, поэт был уверен, что представление о нас дает не одии-единственный день нашей жизни, но лишь вся она от колыбели до могилы: если герой не умирает в юности, Шекспир вновь выводит его на сцену уже се¬ дым; само время передало поэту свою власть. 8* 227
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Но эта разносторонность Шекспира, сделавшись об¬ щепризнанным образцом для не знающих меры подража¬ телей, пагубно сказалась на судьбе искусства; она поро¬ дила заблуждение, на котором, к сожалению, основана вся новейшая школа в драматургии. Если для того, что¬ бы достичь вершин искусства трагедии, достаточно без всякой связи и последовательности нагромоздить раз¬ розненные сцены, свалить в одну кучу шутовское и тро¬ гательное, поставить водоноса рядом с монархом, торгов¬ ку зеленью рядом с королевой, то кто не может льстить себя надеждой, что он — достойный соперник великих авторов? В этом случае всякий, кто даст себе труд изло¬ жить случившееся с ним за день, воспроизвести свои бе¬ седы с людьми, занимающими различное положение в обществе, описать разнообразные предметы, представ¬ шие его взору, бал и похоронную процессию, пиршество богача и отчаяние бедняка, всякий, кто будет час за ча¬ сом заносить все увиденное в свой дневник, напишет драму в духе английского поэта. Пора усвоить, что сочинительство — искусство; что у искусства этого есть определенные жанры; что у каждо¬ го жанра есть свои правила. Жанры и правила не воз¬ никают произвольно; они порождены самой природой; искусство лишь разделило то, что в природе было пере¬ мешано; оно отобрало наиболее прекрасные черты, оста¬ ваясь при этом верным образцу. Совершенство нисколько не противоречит истине: Расин во всем блеске своего искусства остается гораздо более естественным, нежели Шекспир, подобно тому как Аполлон, несмотря на свою божественную сущность, больше похож на человека., не¬ жели египетский колосс43. Свобода все изображать и обо всем говорить, грохот на сцене, толпы персонажей производят впечатление, но, в сущности, немногого стоят; это не свобода, а ребяче¬ ство и детские игры. Легче всего привлечь внимание слу¬ шателя занимательной выдумкой; любой ребенок владе¬ ет этим искусством лучше самых опытных рассказчиков. Неужели вы полагаете, что Расин не сумел бы предста¬ вить на сцене все то, что вкус повелел ему изобразить лишь описательно? В «Федре» супруга Тезея покуша¬ лась бы на целомудрие Ипполита на глазах партера; прекрасному рассказу Терамена пришли бы на смену кони, выдрессированные Франкони, и ужасное картон- 228
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ noe чудовище; в «Британике» Нерон с помощью каких- либо театральных эффектов овладевал бы Юнией на ви¬ ду у зрителей; в «Баязете» сражение брата султана с евнухами происходило бы на сцене и так далее. Расин исключил из своих шедевров лишь то, что изобразили бы в них умы заурядные. Самая скверная драма способна разжалобить в тысячу раз сильнее, чем самая возвышен¬ ная трагедия. Неподдельны лишь те слезы, что вызваны поэзией истинной, те слезы, что исторгает лира Орфея; к страданию должно примешиваться восхищение: древ¬ ние даже фурий наделяли прекрасными лицами, ибо в раскаянии есть нравственная красота. Не природа, о которой сейчас так много рассуждают, а извращенность ума повинна в том, что всеми нами ов¬ ладело пристрастие к безобразному, отвращение к идеа¬ лу, пламенная любовь к кособоким, безногим, кривым, горбатым, беззубым, нежная привязанность к боро¬ давкам, морщинам, струпьям, ко всему заурядному, грязному, низменному. Если человек и любит нечто урод¬ ливое, то лишь постольку, поскольку находит в нем нечто прекрасное. Невозможно не предпочесть красавицу дур¬ нушке, розу чертополоху, Неаполитанский залив равни¬ не Монруж, Парфенон хлеву; то же и в поэзии и в нрав¬ ственности. Итак, долой животно-материалистическую школу, которая доведет нас до того, что в увлечении ми¬ ром мертвых вещей мы предпочтем механическую копию нашего лица со всеми его недостатками портрету рабо¬ ты Рафаэля44. Впрочем, я не намерен отрицать, что течение времени и общественные перевороты изменяют не только поли¬ тические, но и литературные взгляды; однако перемены эти не оправдывают развращенность вкуса, они лишь указывают на одну из ее причин. Вполне естественно, что новые нравы побуждают нас выражать наши горес¬ ти и радости в новых формах. При властном Людовике XIV и сонном Людовике XV во Франции царил мир; отечество не давало пищи чув¬ ствам поэтов; они заимствовали трагические события из истории Рима и Греции, дабы исторгнуть слезы у зрите¬ лей, имевших несчастье всюду встречать одно лишь смешное. Это общество до такой степени не привыкло к трагическим развязкам, что даже в вымыслах не по¬ терпело бы слишком много крови; оно отпрянуло бы при 22і)
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА виде ужасов, будь они даже трехтысячелетней давности, будь они даже освящены гением Софокла. Но ныне, когда народ имеет голос в правитель¬ стве и открыто высказывает собственное мнение, словно хор в греческой трагедии, а сама жизнь уже четыре десятка лет являет нам ужасающие зрелища, развитие общества начинает оказывать влияние на раз¬ витие театра. Классическая трагедия с ее единствами и однообразными декорациями выглядит и не может не выглядеть холодной, а от холодности один шаг до скуки. Это объясняет, хотя и не оправдывает, все излишества современного театра: детальное воспроизведение всех преступлений, появление на сцене виселиц и палачей, изображение убийств, изнасилований, кровосмеситель¬ ных связей, призраков, обитающих на кладбищах, в под¬ земельях и в старых замках. Актеры разучились играть в классической трагедии, публика разучилась наслаждаться ею, воспринимать и ценить ее. Не осталось людей знающих, чувствующих, понимающих, что такое порядок, истина, красота. Дух наш столь испорчен современной распущенностью и дер¬ зостью, что, возродись ныне очаровательное общество времен госпожи Лафайет и госпожи де Севинье или об¬ щество времен госпожи Жоффрен и философов, они по¬ казались бы нам бесцветными. Тот, кто еще не ведает цивилизации или уже исчерпал ее богатства, тот, кто еще не дорос до духовных наслаждений или уже пресы¬ тился ими, ищет сильных ощущений: народы начннают с кукол и гладиаторов и кончают ими; дети и старики ребячливы и жестоки. Классические образцы45 <С-С> Беспристрастно рассматривая всю совокуп¬ ность французских и иностранных сочинений (если, ко¬ нечно, мы вправе оценивать сочинения других народов, в чем я далеко не уверен), можно прийти к выводу, что, не уступая другим народам в силе мысли, мы превосхо¬ дим их стройностью и продуманностью композиции. Ге¬ ний порождает, а вкус хранит46. Вкус есть здравый смысл гения; гений, лишенный вкуса,— не более, чем возвышен¬ ное безумие. Уверенное прикосновение, на которое лира откликается тем единственным звуком, каким нужно, 230
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИПСКОП ЛИТЕРАТУРЕ еще более редкостно, нежели способность творить. Ум и гений в разных сочетаниях, сокровенные, тайные, без¬ вестные, часто, по словам Монтескье, «проходят мимо нас, не показав товар лицом»47: все века равно наделены ими, однако в каждую эпоху только один народ, а каж¬ дый народ только в определенный момент являет миру вкус во всей его чистоте; и до и после этого повсюду либо чего-то недостает, либо что-то оказывается в из¬ бытке. Вот почему так мало творений совершенных: ведь они должны быть рождены на свет в счастливое время, когда вкус и гений слиты воедино. А эта великая встре¬ ча, подобно встрече двух светил, происходит, судя по всему, лишь раз в несколько столетий, и длится всего одно мгновение48. Эпоха Шекспира Чтобы лучше понять особенности великого гения, чтобы показать, чем он обязан прошлому, что почерпнул в настоящем, что завещал будущему, необходимо при¬ смотреться ко времени, когда он появился на свет. Фан¬ тасмагорическое воображение нашей эпохи, болезненное, порождающее призраки, пренебрегающее действитель¬ ностью, создало своего собственного Шекспира: сын страт¬ фордского мясника превратился в гиганта, который, упав с Пелиона и Оссы49, очутился в обществе невежествен¬ ных дикарей, уступающих ему во всем; да мало ли что еще можно придумать! Находятся люди, которые счита¬ ют, что Шекспир, как и Данте, одинокой кометой пронес¬ ся мимо созвездий старого небосклона, предстал перед Господом и, подобно молниям, сказал ему: «Вот я»50. Романический вздор не должен иметь доступа в цар¬ ство фактов. Данте появился на свет в эпоху, которую можно назвать темной: моряки с трудом находили путь по компасу в знакомых водах Средиземного моря; не были открыты ни Америка, ни путь в Индию через мыс Доброй Надежды; порох еще не изменил оружия, а книгопечатание — мира; мрак феодального строя окуты¬ вал порабощенную Европу. Но в 1564 году, когда мать Шекспира родила ничем еще не славного ребенка, уже истекли две трети велико¬ го века Возрождения и Реформации, века, когда были совершены важнейшие открытия нового времени, гіо- 231
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА зиано истинное строение вселенной, изучено звездное небо, исследован земной шар; века, когда наступил рас¬ цвет наук, а искусства достигли непревзойденного со¬ вершенства. Великие события и великие люди теснили друг друга: целые семьи отправлялись сеять в лесах Но¬ вой Англии семена независимости, давшие впоследствии богатые всходы; целые провинции сбрасывали иго угне¬ тателей и обретали независимость. Шекспир отнюдь не был основоположником цивили¬ зации, озарившим своим светом мрак варварства; на¬ против, он был варваром, последним отпрыском средне¬ вековья, и возвращал развивающуюся цивилизацию к ее прошлому. Не был он и одинокой звездой; ему сопутство¬ вали яркие светила: Камоэнс, Тассо, Эрсилья, Лопе де Вега, Кальдерон — три эпических и два трагических поэ¬ та первой величины51. Рассмотрим все это подробнее, на¬ чав с материальной культуры. Во времена Шекспира не одна духовная культура была во многих отношениях совершеннее современной; культура материальная была не менее изысканна. Не станем вспоминать Италию с ее дворцами, и внешний облик и внутреннее убранство которых были шедеврами искусства; Италию, которая богатела благодаря фло¬ рентийским, генуэзским, венецианским купцам и гор¬ дилась своими шелковыми, парчовыми и бархатными ма¬ нуфактурами; не станем обращаться и к богатейшей ци¬ вилизации по другую сторону Альп; ограничимся роди¬ ной поэта; мы увидим здесь значительные улучшения, которыми страна обязана правлению Елизаветы. Эразм сообщает, что в эпоху Генриха VII и Генри¬ ха VIII в комнатах с трудом можно было дышать: воз¬ дух и свет едва проникали сквозь частые решетки; вит¬ ражи украшали лишь замки и соборы. Верхние этажи домов выдавались вперед, нависая над нижними; усту¬ пы покатых крыш почти соприкасались друг с другом, и мрачные улицы оказывались как бы закрытыми сверху. У большинства домов не было дымоходов; пол в комна¬ тах, где вместе с людьми жили собаки и кошки, был земляной, устланный тростником и посыпанный слоем песка, который впитывал нечистоты. Эразм считал, что чума столь часто свирепствовала в Англии именно из-за нечистоплотности ее жителей. Убранство богатого жилища состояло из аррасских 232
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ковров, длинных досок, положенных на козлы и служив¬ ших обеденным столом, буфета, кресла, нескольких ла¬ вок и многочисленных скамеечек. Бедняки спали на ци¬ новках или на соломе, подложив под голову полено и укрывшись дерюгой. Обладатель мягкого тюфяка и набитой сеном подушки вызывал зависть соседей. Гар¬ рисон сообщает эти подробности, ссылаясь на рассказы стариков, и добавляет: «Ныне (в царствование Елиза¬ веты) у всякого землепашца есть три-четыре перины, шелковые покрывала и ковры; стол покрыт тонкой ска¬ тертью, в буфете хранится фаянсовая посуда, серебряные солонка и кубок и дюжина таких же ложек»52. И поныне еще далеко не все земледельцы Франции, столь гордящейся уровнем своего развития, живут в та¬ ком достатке. Шекспир прославился в царствование той королевы, что отправила мореплавателей на край света за богат¬ ством для пахарей. В Англии было довольно мира и славы, чтобы поэт мог творить спокойно, не испытывая, однако, недостатка в событиях внутри страны и за ее пределами, способных взволновать душу и разбудить ум53. Внутри страны: Елизавета поистине была фигурой исторической. Шекспиру исполнилось двадцать три года, когда была обезглавлена Мария Стюарт. Он родился в католической семье, сам, возможно, был католиком и, без сомнения, слышал от своих единоверцев о том, как по приказу Елизаветы Рольстон пытался соблазнить плен¬ ницу, дабы опозорить ее, как Елизавета намеревалась выдать королеву Шотландии шотландским протестан¬ там, жаждущим отомстить за Варфоломеевскую ночь. Кто знает, не привело ли любопытство юного Вильяма из Стратфорда в Фотерингей54 в миг трагической раз¬ вязки? Кто знает, не видел ли он постели, комнаты, чер¬ ных сводов, плахи, первого неловкого удара секиры и отрубленной седой головы Марии? Кто знает, не задер¬ жался ли его взор на мертвом теле прекрасной ко¬ ролевы, поруганном палачом на глазах у любопытной толпы? Позже Елизавета бросила к ногам Шекспира еще од¬ ну голову; так Магомет II приказал обезглавить слу¬ гу, дабы художнику позировала сама смерть. В характе¬ ре Елизаветы женские черты причудливо сочетались с 233
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА мужскими. Кажется, ей не дано было изведать любви; лишь однажды в жизнь ее, окутанную тайной, вошла страсть. «Последняя болезнь королевы,— сказано в ме¬ муарах той эпохи,— была порождена печалью, которую она всегда тщательно скрывала; она ни разу не пожела¬ ла воспользоваться лекарствами, словно уже давно при¬ няла решение расстаться с жизнью, наскучившей ей по какой-то таинственной причине — как предполагали, из- за гибели графа Эссекса»55. Шестнадцатый век, заря новой цивилизации, проте¬ кал в Англии более бурно, чем где бы то ни было; он закалил в испытаниях могучие поколения, в недрах ко¬ торых уже созревали свобода, Кромвель и Мильтон. Меж тем как Елизавета давала обеды под барабанный бой и фанфары, ее парламент принимал жестокие законы, на¬ правленные против папистов, а несчастная Ирландия сгибалась под кровавым игом. Труды и дни Тайберна соседствовали с плясками нимф, пуританские строгости с кенильвортскими празднествами56, комедии с пропо¬ ведями, пасквили с песнопениями, критические статьи с философскими спорами и религиозными распрями. Дух приключений охватил нацию, словно во времена крестовых походов: протестантские крестоносцы добро¬ вольно отправлялись за море сражаться с идолопоклон¬ никами, то есть католиками; их предводителями в мор¬ ских походах были сэр Френсис Дрейк, сэр Уолтер Ра- лей, эти океанские Петры Пустынники, паладины Хри¬ ста и гонители креста. Встав на защиту религиозных свобод, англичане готовы были сражаться на стороне всякого, кто стремился к независимости; они проливали свою кровь за белый плюмаж Генриха IV, за желтое знамя принца Оранского. Шекспир был очевидцем этих событий: он слышал гром спасительной бури, выбросив¬ шей обломки испанских кораблей на песчаный берег его отечества57. За пределами страны поэту открывалось не меньше источников вдохновения: в Шотландии честолюбивый и порочный Муррей, убийство Риччо, задушенный и погре¬ бенный без должных церемоний Дарнлей, Босуэл, соче¬ тавшийся браком с Марией и вынужденный бежать в Норвегию, где стал пиратом; казнь Мортона. В Нидерландах — все те несчастья, что влечет за со¬ бой борьба за независимость58: кардинал де Грапвела 234
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ и герцог Альба; трагическая гибель графа Эгмонта и графа Горна. В Испании —казнь Дон Карлоса; Филипп II, возво¬ дящий мрачный Эскуриал59, устраивающий многочислен¬ ные аутодафе и говорящий своим врачам: «Не бойтесь лишить человека, проливавшего моря крови, нескольких ее капель». В Италии — история Ченчи и тому подобные проис¬ шествия в Венеции, Вероне, Милане, Болонье, Флорен¬ ции. В Германии — появление Валленштейна. А что мог наблюдать Шекспир в ближайшей к его отечеству стране, Франции? Набат Варфоломеевской ночи раздался, когда автору «Макбета» шел восьмой год60; резня эта потрясла и Англию; там обнародовали ее ужасные подробности, преувеличив их, насколько возможно. В Лондоне и Эдин¬ бурге были напечатаны реляции, продававшиеся повсю¬ ду; они могли поразить воображение ребенка. Только и было разговоров, что о приеме, оказанном Елизаветой послу Карла IX. «Мертвое безмолвие царило в королев¬ ских покоях. Дамы и кавалеры в глубоком трауре не почтили посла ни приветливым взглядом, ни ответным поклоном»61. Марло поставил свою «Парижскую рез¬ ню»62, и, быть может, Шекспир на заре своей театраль¬ ной карьеры исполнял в ней одну из ролей. Карла IX сменил на престоле Генрих III. Царствова¬ ние его было более чем богато трагическими происшест¬ виями: Екатерина Медичи, фавориты, «день баррикад»63, убийство обоих Гизов в Блуа. Смерть Генриха III в Сен- Клу, неистовства Лиги, убийство Генриха IV вызывали все новые и новые переживания в душе поэта, перед гла¬ зами которого разворачивалась эта длинная цепь собы¬ тий. Солдаты Елизаветы и граф Эссекс собственной пер¬ соной принимали участие в наших гражданских войнах, сражаясь в Гавре, Иври, Руане, Амьене. Один из вете¬ ранов английской армии повествовал, быть может, Виль¬ яму, греясь у его очага, о наших бедствиях и битвах. Итак, самый дух времени внушал Шекспиру дух его гениальных творений. Бесчисленные драмы, разыгрывав¬ шиеся у него на глазах, легли впоследствии в основу про¬ изведений его преемников: Карлу IX, герцогу де Гизу, Марии Стюарт, Дон Карлосу, графу Эссексу суждено 235
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА было вдохновить Шиллера, Отвэя, Альфиери, Кампист- рона, Тома Корнеля, Шенье, Рейнуара. Шекспир появился на свет в промежутке, отделявшем религиозную революцию, начатую при Генрихе VIII, от революции политической, окончательно созревшей при Карле I. До него всюду свершались убийства и траге¬ дии: убийства и трагедии свершались всюду и после него. При Эдуарде VI: Соммерсет, регент королевства и дядя юного короля, отправлен на плаху. При Марии: гонения на протестантов, казнь Иоанны Грей, высадка в Англии Филиппа, грозы протестантизма, словно поставившего своей целью произвести смотр вра¬ жеским войскам и предать их смерти. При Елизавете: гонения на католиков, сама короле¬ ва, помазанная на царство папой римским и начавшая преследовать ту веру, что возложила корону на ее голо¬ ву; королева, чья мать, Анна Болейн, стала причиной раскола, была приговорена к смертной казни вслед за Томасом Мором и умерла, наполовину лишившись рас¬ судка, молясь, смеясь и удивляясь тому, как тонка ее шея в сравнении с широким тесаком палача. В юности Шекспир встречал изгнанных из монасты¬ рей старых монахов, которые были свидетелями реформ Генриха VIII, видели, как по его повелению разоряли монастыри, и хорошо помнили его шутов, его жен, его любовниц, его палачей; когда поэт покинул этот мир, Карлу I было шестнадцать лет. Таким образом, одной рукой Шекспир мог коснуться седых голов, которым угрожал меч предпоследнего из Тюдоров; другой,— темноволосой головы второго из Стюартов, которую изобразил Ван Дейк и которой суж¬ дено было пасть по распоряжению сторонников парла¬ мента. В окружении этих трагических теней великий поэт сошел в могилу; создавая всю свою жизнь вымыш¬ ленные персонажи: призраков, слепых королей, покаран¬ ных честолюбцев, несчастных женщин,— он связывал реальные события прошлого и будущего. Шекспир в числе пяти-шести величайших гениев Подведем итоги. Шекспир входит в число пяти или шести писателей, развивавших и питавших человеческую мысль: кажется, 236
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ будто эти гении-прародители произвели на свет и вскор¬ мили всех остальных64. Гомер оплодотворил античность; Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан, Гораций, Верги¬ лий— его сыновья. Данте стал отцом новой Италии, от Петрарки до Тассо. Рабле положил начало французской словесности; среди его потомков — Монтеиь, Лафонтен, А\ольер. Вся Англия — это Шекспир; и по сей день его языком говорит Байрон, а мастерство диалога унаследо¬ вал от него Вальтер Скотт. Часто от этих величайших учителей отрекаются; вос¬ стают против них; перечисляют их недостатки, обвиняют их в скучности, длиннотах, странностях, дурном вкусе, при этом обкрадывая их и украшая себя похищенными у них трофеями; но попытки свергнуть их иго тщетны. Все окрашено в их цвета, повсюду заметно их влияние: изобретенные ими слова и имена обогащают словарь всех народов, их высказывания становятся пословицами, вымышленные ими персонажи обретают жизнь, обзаво¬ дятся наследниками и потомством. Они открывают но¬ вые горизонты, и лучи света брызжут из тьмы; из посеян¬ ных ими идей вырастают тысячи других; они даруют образы, сюжеты, стили всем искусствам: их произведе¬ ния— неисчерпаемый источник, самые недра разума человечества. Это — гении первой величины; именно они благодаря своей силе, разнообразию, плодоносности, своеобычности становятся нормой, примером, образцом для всех осталь¬ ных талантов; сходным образом в мире существует всего четыре или пять рас, а население земли состоит из раз¬ новидностей, ветвей каждой из них. Остережемся же смеяться над заблуждениями, в которые впадают под¬ час эти могучие создания; не будем уподобляться про¬ клятому Хаму, не будем глумиться над обнаженным старцем, одолевшим стихию, единственным и одиноким кормчим, который спал вблизи ковчега, приставшего к горам Армении65. Отнесемся с почтением к мореплава¬ телю времен потопа, который высадился на пустынную землю после того, как иссякли небесные водопады: по¬ ступим, как набожные дети, достойные родительского благословения, и целомудренно укроем отца своим пла¬ щом. Сам Шекспир никогда не думал о том, чтобы пере¬ жить себя. Что ему мои нынешние похвалы! С каких 237
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА бы позиций ни судить, какие бы истины или заблуждения человеческого ума ни принимать на веру,— что для Шекс¬ пира слава, весть о которой не может коснуться его ушей? Если он был христианином, то может ли его, вку¬ шающего вечное блаженство, занимать суета мира? Если он был деистом, то, избавившись от темных пут материи и растворившись в сиянии Божьем, удостаивает ли он своим взором песчинку, где прошла его жизнь? Если же он был атеистом, то он предается тому безды¬ ханному и беспробудному сну, что называют смертью. Итак, нет ничего бесплоднее посмертной славы, если только она не укрепила дружбу, не послужила доброде¬ тели, не пришла на помощь несчастному и если нам не дано наслаждаться на небесах мыслью о том, что на земле живут посеянные нами утешение, великодушие и свобода. Окончательное становление и совершенствование английского языка.— Умирание языков Некогда мы располагали обширными замор¬ скими владениями; отверженные находили там приста¬ нище, товары — рынок сбыта, науки — залог развития, флот — поле деятельности; ныне за неимением уголка на земном шаре, куда можно было бы выслать наших пре¬ ступников, мы принуждены заточать этих несчастных в смрадные темницы; нам нет места в новой вселенной, где род людской начинает жизнь сначала. В Африке, в Азии, в Океании, на Южной Земле66, в обеих Америках мно¬ гие миллионы людей выражают свои мысли на англий¬ ском, португальском, испанском языках, между тем как мы, лишившись наших завоеваний, слышим язык Коль¬ бера и Людовика XIV самое большее из уст жителей каких-нибудь маленьких местечек в Луизиане и Канаде, которые нам, впрочем, не принадлежат,— таково дока¬ зательство превратностей нашей судьбы и ошибочности нашей политики67. Однако языку Мильтона и Шекспира его далеко про¬ стирающееся владычество не только приносит ощутимую пользу, но и наносит урон. Оставаясь в родных пределах, он был более самобытен, более оригинален, более выра¬ зителен: на берегах Ганга и реки Святого Лаврентия, на мысе Доброй Надежды и островах Океании, на острове 238
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ Мальта в Средиземном море и острове Тринидад в Мек¬ сиканском заливе он обогащается оборотами, искажаю¬ щими его природу. Пиккеринг посвятил специальное ис¬ следование словам, употребляемым в Соединенных Шта¬ тах: оно свидетельствует, с какой быстротой язык под чужим небом изменяется к худшему в силу того, что вынужден служить новой культуре, промышленности, земледёлию, законам, нравам, порождаемым климатом привычкам — всему, что образует новое общество.<...> Язык развивается одновременно с цивилизацией до тех пор, пока не достигнет наивысшего расцвета; после этого он некоторое время пребывает неизменным, а затем теряет чистоту и приходит в упадок. Существует опас¬ ность, что прекрасным талантам будущих эпох придется довольствоваться для сочинения своих песен расстроен¬ ным или сломанным инструментом. Разумеется, просве¬ щение может обогащать язык новыми выражениями, но язык не может изменить строй, не изменив своему духу. Удачный варваризм остается в языке, не искажая его лица; солецизмы же для него губительны. У нас еще бу¬ дут Тертуллианы, Стации, Силии Италики, Клавдианы; но будут ли у нас в дальнейшем Боссюэ, Корнели, Раси- ны, Вольтеры? В юном языке авторы находят образы, которые чаруют, подобно первому солнечному лучу на¬ ступающего дня; в развитом языке образы сверкают неисчислимыми красотами; в состарившемся языке про¬ стодушие стиля — всего лишь дань прошлому, величие мыслей — всего лишь плод сочетания с трудом подобран¬ ных и старательно расставленных слов. О том, что эпоха всеобщих литературных авторитетов кончилась, и о причинах этого явления68 Многочисленность и разнообразие языков нового вре« мени не могут не поставить перед людьми, терзаемыми жаждой жизни, печального вопроса: могут ли современ¬ ные авторы добиться мировой известности, подобной той, какую стяжали авторы античности? В культуре древнего мира главенствовали два языка: только два народа выносили окончательное суждение о творениях гения. Победив греков, Рим так же почитал произведения искусства побежденных, как Александрия 239
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА и Афины. Монахи, священники и писцы, обучавшие вар¬ варов в церковных школах, монастырях, семинариях и университетах, благоговейно донесли до нас славу Гоме¬ ра и Вергилия. Вот уже четырнадцать столетий синклит почтенных наставников в один голос велит нам восхи¬ щаться шедеврами античности. В современном цивилизованном мире все изменилось; здесь расцвели пять языков; н'а каждом из пяти созданы шедевры, не признанные в странах, где говорят на остальных четырех,— и в этом нет ничего удивительного. Судить произведения, написанные на живом языке, способен лишь тот, для кого язык этот родной. Напрасно вы полагаете, что свободно владеете иностранным язы¬ ком: вам недостает молока кормилицы и тех первых слов, что человек слышит от нее, будучи еще в пеленках; есть тонкости, которым учит лишь отечество. Англичане и немцы имеют о наших литераторах представления самые диковинные; они обожают то, что мы презираем; они презирают то, что мы обожаем: они не понимают ни Ра¬ сина, ни Лафонтена, до конца им неясен даже Мольер. Невозможно без смеха слышать, кого считают нашими великими писателями в Лондоне, Вене, Берлине, Петер¬ бурге, Мюнхене, Лейпциге, Геттингене, Кельне, что там читают с восторгом и чего не читают вовсе. Я только что высказал свое мнение о множестве английских авторов; весьма возможно, что и мои суждения во многом оши¬ бочны, что я хвалил и бранил совершенно понапрасну, что слова мои кажутся по ту сторону Ламанша дерзки¬ ми и смешными. Иностранец никогда не сможет оценить по достоин¬ ству автора, прославившегося преимущественно своим слогом. Чем неповторимее, самобытнее, национальнее талант, тем непостижимее его тайны для ума, не являю¬ щегося, так сказать, соотечественником этого таланта. Мы восхищаемся греками и римлянами с чужих слов, по тра¬ диции, а греки и римляне лишены возможности посме¬ яться над нашими варварскими суждениями. Кто из нас способен почувствовать гармонию прозы Демосфена и Цицерона, ритм стихов Алкея и Горация так, как чувст¬ вовал их грек или римлянин? Утверждают, что истинное совершенство не зависит от эпохи и страны — это верно, если речь идет о совершенстве чувства и мысли, и невер¬ но, если речь идет о совершенстве стиля. Стиль, в отли- 240
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ чие от мысли, не космополитичен: у него есть родная земля, свое небо и свое солнце. Народы Севера, пишущие на всевозможных языках, лишены какого бы то ни было стиля. Слова разных язы¬ ков, загромождая память, спутывают понятия: вы не зна¬ ете, каким покровом одеть зародившуюся у вас мысль, каким наречием воспользоваться, дабы лучше передать ее69. Если бы вы знали лишь родной язык и его источ¬ ники— греческий и латынь, мысль явилась бы вам в сво¬ ей естественной форме, мозг ваш не думал бы одновре¬ менно на нескольких языках; мысль не была бы недонос¬ ком, незрелым плодом нескольких зачатий; ей были бы свойственны единство, простота, своего рода преемствен¬ ность и родовитость, без которых любое произведение искусства остается туманным пятном, напоминающим все и ничто. Чтобы стать плохим писателем, достаточно научить свою память, как попугая, словам нескольких наречий: многоязычный ум может привести в восхищение разве что глухонемых. Тем, кто посвятил себя изящной словесности, очень полезно учить живые языки, исследо¬ вать их, читать на них; опасно говорить на них, опаснее же всего — писать. Итак, миновало время исполинов славы, чье величие равно признавали все народы и все века. Поэтому ска¬ занное мною выше о гениях-прародителях, которые как бы произвели на свет и вскормили всех остальных, при¬ менимо к писателям нового времени лишь отчасти: это верно по сути, но неверно, если говорить о них как об авторитетах всеобщих. В Вене, Петербурге, Берлине, Лондоне, Лиссабоне, Мадриде, Риме, Париже никогда не составят ни об одном немецком, английском, порту¬ гальском, испанском, итальянском, французском поэте того единого и всеми разделяемого мнения, которое из¬ давна бытует там о Вергилии или Гомере. Как все вели¬ кие люди, мы жаждем всемирной известности, но сколь¬ ко бы мы ни старались, славе нашей не будет места там, где бессилен наш язык. Не миновало ли время верхов¬ ных владычеств? Не истек ли срок жизни всяческих ари¬ стократий? Не доказывают ли недавние бесплодные по¬ пытки открыть новые формы, обновить размеры и цезуру, оживить колорит, освежить стиль, слово, мысль, придать фразе аромат старины, вернуться к первозданному и на¬ родному,— не доказывают ли они, что круг замкнулся? 241
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Вместо того чтобы двигаться вперед, мы пошли вспять; незаметно мы стали возвращаться к младенческому ле¬ пету языка, к сказкам кормилиц, к детству искусства. Если кто-либо утверждает, что ни искусства, ни идеала не существует, что надо изображать все, ничего не опус¬ кая, что уродство не менее прекрасно, чем красота, то это всего лишь игра ума или извращенность вкуса, ле¬ ность мысли одних и бессилие других. Прочие причины ниспровержения всеобщих авторитетов Существованию всеобщих авторитетов пришел конец не только потому, что народы нового времени говорят на разных языках,— ниспровержению их виной еще одно явление: свобода, дух обезличения и неверия, нена¬ висть к тем, кто могущественнее, анархия в мире идей, наконец, демократия проникли вслед за обществом и в литературу. Себялюбие и зависть, процветающие в таких условиях, действуют в литературном мире с удвоенной силой. Ныне никто не уважает учителей и авторитеты, никто не соблюдает правил, никто не соглашается с об¬ щепринятыми мнениями; свобода суждения — результат прогресса — воцаряется повсюду: в политике, в религии, даже на Парнасе. Всякий судит и считает себя вправе судить в меру своей образованности и своего вкуса, по своей системе, в соответствии со своими симпатиями и антипатиями. Так возникают сонмы божков, почитаемых только в своем квартале, в своем кружке, среди друзей и не известных или не признанных на соседней улице. В прежние времена истина с трудом пробивала себе дорогу; ей не хватало посредников; ежедневная свобод¬ ная пресса в ту пору еше не появилась; мир литературы был особым миром; почти неизвестные публике, литера¬ торы общались в основном друг с другом. Ныне, когда газеты, хуля или хваля, объявляют войну или славят по¬ бедителей, лишь неудачники не знают себе цену уже при жизни. Благодаря этим противоречивым приговорам сла¬ ва наша раньше рождается, но быстрее умирает: поутру орел, к вечеру сыч. Такова человеческая натура вообще и натура фран¬ цузов в частности: чуть только у нас обнаруживается несколько талантливых людей, мы спешим умалить их 242
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ OB АНГЛИИСКОИ ЛИТЕРАТУРЕ значение. Превознеся их до небес, мы тут же забрасы¬ ваем их камнями; затем вновь воздаем им почести и тут же обливаем презрением. Кто не видел, как за не¬ сколько лет репутация одного и того же автора меня¬ лась раз двадцать? Осталось ли еще на земле что-ни¬ будь истинное и нерушимое? Неизвестно чему верить: все зыбко и неустойчиво; самые выношенные убеждения пре¬ даются забвению по прошествии дня. Мы терпеть не мо¬ жем авторитеты: нам кажется, что те, кто восхищаются другими, обкрадывают нас; тщеславие наше уязвлено малейшим чужим успехом, и мы терпим невыносимые муки, если успех этот оказывается хоть сколько-нибудь долговечным. В глубине души никто не удручен смертью достойного человека: одним соперником меньше; его не¬ сносная трескотня заглушала болтовню глупцов и друж¬ ное карканье посредственностей. Знаменитому покойнику поспешно шьют саван из трех-четырех газетных статей, после этого о нем перестают говорить; произведений его никто не читает; славу его замуровывают в книгах, слов¬ но труп в склепе, и через посредников — время и смерть — передоверяют вечности. Сегодня все стареет в несколько часов: не проходит и мгновения, как авторитет увядает, произведение блек¬ нет. Поэзию постигает участь музыки: голос ее, звонкий на заре, хрипнет на закате. Всякий пишет; никто не чи¬ тает всерьез. Имя, произнесенное три раза, приедается. Где те знаменитости, которые несколько лет назад, про¬ сыпаясь утром, заявляли, что ничто не существовало до них, что они открыли новые горизонты и неведомый мир, что они собираются затмить своим гением так называе¬ мые шедевры, которыми все прежде восхищались лишь по недомыслию? Где те, кого в 1830 году называли мо¬ лодежью? Смотрите, вот грядут великие люди 1835 года, которые презирают этих стариков 1830 года как лю¬ дей в свое время достойных, но уже исписавшихся, об¬ ветшавших, отживших. Скоро грудные младенцы на ру¬ ках у кормилиц станут глумиться над шестнадцатилет¬ ними старцами, над десятью тысячами поэтов и пятью¬ десятью тысячами прозаиков, которые почиют на лаврах славы и меланхолии во всех уголках и закоулках Фран¬ ции. Если по случайности существование этих писателей остается незамеченным, они лезут из кожи вон, дабы при¬ влечь внимание публики. Но тщетно! Никто не слышит 243
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА даже их последнего вздоха. В чем причина этой мании, этого падения нравов? В отсутствии противовеса чело¬ веческому безумию — религии, В нашу эпоху каждое пятилетие стоит целого века; общество умирает и возрождается каждые десять лет. Итак, прощай, долгая, всемирная слава. Тот, кто пишет в надежде обессмертить свое имя, посвящает свою жизнь глупейшей и пустейшей из химер. Бонапарт останется по¬ следней самобытной личностью умирающего старого мира: в обществе, где все будут равны, никто уже не сможет выделиться, и величию индивидуальности отныне придет на смену величие рода. Молодое поколение несет в себе все самое прекрасное и благородное; меня властно влечет к нему, словно в нем — источник моей собственной юности; я желаю ему успеха и счастья и потому считаю своим долгом не льстить ему. Заблуждения толкнули его на ложный путь, в конце которого его не ждет ничего, кроме отвращения и страдания. Я знаю, что сегодня у него нет достойного поприща, что оно задыхается в кругу посредственностей, поэтому искры таланта, сверкнув в ночи, мгновенно гас¬ нут70; но лучше и достойнее долго и кропотливо трудить¬ ся в тиши и вдали от людей, нежели наспех слагать сти¬ хи, обреченные на скорое забвение. Я подхожу к концу главы, и меня одолевают угрызе¬ ния совести вкупе с сомнениями; угрызения совести—» ибо я осмелился сказать, что Данте, Шекспир, Тассо, Камоэнс, Шиллер, Мильтон, Расин, Боссюэ, Корнель и некоторые другие, возможно, не удостоятся всемирной славы, какой удостоились Гомер и Вергилий; сомнения — ибо я решил, что эпоха всеобщих авторитетов кончи¬ лась. Зачем же я отнимаю у человека ощущение бесконеч¬ ности, без которого он ничего не свершит и никогда не поднимется на достойную его высоту? Если я чувствую, как угасают мои жизненные силы, разве следует из этого, что их не хватает и моим соседям? Не от легкой ли до¬ сады на самого себя подхожу я со слишком строгими требованиями к способностям других? Ну что ж, вернем все в исходное положение: возвратим сегодняшним и завтрашним талантам надежду на непреходящую славу, которой вполне достойны несколько современных писа¬ телей и писательниц71: если они обретут всемирную из¬ 244
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ вестность, меня это лишь обрадует. Отстав в пути, я не стану ни сетовать, ни тем более о чем-либо сожалеть: Si post fata venit gloria, non propero72. Романы.— Печальные истины, которые обнаруживаются при чтении долгой переписки.— Эпистолярный стиль <···> Действие и персонажи романов в письмах ог¬ раничены узким пространством, и потому романы эти не пробуждают ни грусти, ни сострадания и не содержат философской истины. Иное дело — подлинная переписка. Возьмите, например, собрание сочинений Вольтера; про¬ чтите первое письмо, адресованное в 1715 году маркизе де Мимюр, и последнюю записку, посланную 26 мая 1778 года, за четыре дня до смерти, графу де Лалли Тол· лендалю; задумайтесь обо всем, что произошло за раз¬ деляющие эти два послания шестьдесят три года. Взгляните на длинное шествие усопших: Шолье, Си- девиль, Тирио, Альгаротти, Женонвиль, Гельвеций; дамы — принцесса Байрейтская, супруга маршала де Вил- лара, маркиза де Помпадур, графиня де Фонтен, марки¬ за Дю Шатле, госпожа Дени, а также прелестные без¬ заботные создания — особы вроде Лекуврер, Любер, Гос- сен, Салле, Камарго — Терпсихоры с поступью граций73, как писал поэт; их легкий пепел развеяла ныне по ветру порхающая по сцене Тальони. Рано или поздно, перевернув страницу этой перепис¬ ки, вы не находите на обороте одного из привычных имен; новый Женонвиль, новая Дю Шатле всплывают, чтобы через двадцать писем уйти навсегда: одна дружба сменяет другую, старая любовь уступает место новой. Приближаясь к могиле, знаменитый старец утрачи¬ вает связь с поколениями, вступающими в жизнь: только слава его достигает их ушей; для них жив лишь его го¬ лос, доносящийся из Фернейской пустыни. Какая бездна разделяет стихи к единственному сыну Людовика XIV: Монарха славного дитя, Ты — наше упованье74,— и стансы к госпоже Дю Деффан: Восьми десятилетий узы На миг расторг негромкий глас 245
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Моей старинной, дряхлой Музы, И это удивляет Вас... Порой смеется лист зеленый Сквозь снег, летящий на цветник, И тешит мир — но, убеленный, Сей лист увянет через миг76. Прусский король, русская императрица76, все могуще¬ ственные и знаменитые люди земли, преклонив колена, принимают, словно грамоту, дарующую бессмертие, не¬ сколько строк того, кто был свидетелем кончины Людо¬ вика XIV, правления Людовика XV, рождения и царство¬ вания Людовика XVI и является живой историей Фран¬ ции от Короля-Солнца до Короля-Мученика. Однако еще более печальные чувства пробуждает, быть может, у читателя интимная переписка двух влюб¬ ленных, ибо здесь перед нами предстает уже не челове¬ чество, но человек. Поначалу письма пространны, пылки, часты; дня не хватает, чтоб написать их: вдохновение приходит на за¬ кате, влюбленный берется за перо при луне, доверяя це¬ ломудренному, безмолвному, исполненному скромности свету набросить покров стыдливости на тысячу желаний. На заре, едва успев расстаться с любимой, он с нетерпе¬ нием ждет блеска первого солнечного луча, дабы запе¬ чатлеть на бумаге то, что он, как ему кажется, забыл сказать в часы услад. Он поверяет бумаге, в которой отражаются розы зари, тысячи клятв; покрывает тыся¬ чью поцелуев пламенные слова, рождающиеся, кажется, от первого луча солнца; нет ни единой мелочи: ни единой мысли, ни единого образа, ни единой мечты, ни единой тревоги, которой он не посвятил бы целого письма. Но вот однажды утром нечто едва уловимое омра¬ чает красоту страсти, словно первая морщинка — чело возлюбленной. Дыхание и аромат любви испаряются с начертанных юностью страниц, подобно тому, как п0д ве¬ чер стихает в истоме веющий над цветами ветерок: влю¬ бленные замечают перемену, но не желают осознавать ее. Письма становятся короче, реже, наполняются посто¬ ронними новостями, описаниями, известиями; некоторые из них запаздывают, но это уже не вызывает прежней тревоги: будучи уверены в том, что они любят и любимы, люди становятся рассудительными; они больше не бра¬ нят за опоздание; они смиряются с разлукой. Клятвы 246
Ф. Р. ДЕ ШАТОБРИАН. ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ идут своим чередом; слова повторяются, но они мертвы; их покинула душа: отныне «Я люблю вас» — не более, чем привычный оборот, долг вежливости, «Ваш покор¬ ный слуга» всякого любовного письма. Постепенно в сти¬ ле начинают проскальзывать холодность или раздраже¬ ние. Нетерпение, с которым прежде ждали почты, сме¬ няется страхом; переписка становится утомительной обя¬ занностью. Воспоминания о безумных признаниях, дове¬ ренных бумаге, вызывают теперь неловкость; хочется за¬ брать назад эти письма и швырнуть их в огонь. Что про¬ изошло? Приходит новая страсть или проходит старая? Какая разница: просто любовь умирает раньше люби¬ мого человека. Да здравствуют романы в письмах и не в письмах, романы, где чувства никогда не уходят по доброй воле, где они никогда не зависят от скрытых процессов, совер¬ шающихся в глубинах человеческого сердца; от медлен¬ ной лихорадки времени, которая порождает отвращение и скуку, развеивает всякие иллюзии и всякое очарова¬ ние, истощает наши страсти, умерщвляет нашу любовь, серебрит наши виски и иссушает не только наше тело, но и нашу душу.<...>
БЕНЖАМЕН КОНСТАН СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ О ГОСПОЖЕ ДЕ СТАЛЬ И ЕЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ <...> Есть два произведения, лучше всего, на мой взгляд, позволяющие составить представление как о характере, так и о взглядах госпо¬ жи де Сталь; это, с одной стороны, «Коринна», с дру¬ гой— «Размышления о французской революции». Итак, поговорим об этих превосходных творениях, из которых первое, можно сказать, открыло новую эру во француз¬ ской литературе, а второе воздвигло долговечнейший из памятников принципам свободы, провозглашенным в 1789 году, когда неразумное сопротивление противников революции еще не толкнуло ее защитников на преступ¬ ления Чтобы должным образом судить произведение, необ¬ ходимо иметь в виду ряд правил, которые я буду назы¬ вать драматическими. Позволим автору создавать ха¬ рактеры героев по своему усмотрению — только бы они были правдоподобны. Позволим ему рисовать лю¬ бые события — только бы они естественно вытекали из этих характеров. И, наконец, рассмотрим, насколько занимательна совокупность тех и других. Нет нуж¬ ды выяснять, могли ли характеры быть иными. Естественны ли они? Трогают ли? понятно ли, что то или иное свойство характера главного героя должно было повлечь за собой то или иное обстоятельство? что свойство это в тех или иных обстоятельствах долж¬ но было побудить героя к тому или иному поступку? сильно ли взволнован читатель? нарастает ли его сочув¬ ствие по мере развития произведения? Чем больше ут¬ вердительных ответов можно дать на поставленные во¬ просы, тем ближе произведение к совершенству. 248
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ Коринна — необыкновенная женщина, отдавшая всю свою душу искусствам: музыке, живописи и в особенно¬ сти поэзии; она одарена пылким воображением, наделена чрезмерной чувствительностью, нравом равно непостоян¬ ным и страстным; она несет в себе все, что нужно для счастья, но это не спасает ее от страданий; лишь в раз¬ влечениях находит она забвение; она жаждет рукопле¬ сканий, ибо сознает свою силу, но еще более жаждет люб¬ ви; над ней тяготеет рок, и она ускользает от него, лишь, можно сказать, одурманивая себя занятиями искусством; когда глубокое чувство или властная мысль безраздель¬ но завладевают ее душой, она не в силах противиться. Зачем, спросят меня, делать героиней произведения подобную женщину? Нам хотят поставить ее в пример? какие же уроки должны мы извлечь из ее жизни? Зачем делать героиней произведения подобную жен¬ щину? Затем, что характер этот лучше, чем любой дру¬ гой, воплощает в себе дух страны, которую автор хо¬ тел изобразить; я бы даже сказал, что никакой другой характер не отвечал бы намерению г-жи де Сталь; это и есть счастливая находка писательницы. В отличие от своих предшественников, пытавшихся объединить два различных жанра, она не стала рисовать нашему взору иностранца, бесстрастно прогуливающегося среди досто¬ примечательностей и описывающего их с однообразным удивлением и мелочным педантизмом; она наделила свою героиню всеми чувствами, страстями, мыслями, ко¬ торые пробуждают прекрасное небо, благодатный кли¬ мат, дружественная и щедрая природа, составившие предмет ее описаний2. Италия воплотилась в Коринне; Коринна — дитя Италии, она дочь этого неба, этого кли¬ мата, этой природы; отсюда особое очарование романа госпожи де Сталь, отличающее его от всевозможных пу¬ тевых очерков. Все впечатления, все описания одушев¬ лены и кажутся живыми, они словно прошли через серд¬ це Коринны и прониклись ее страстностью. Таким образом, характер Коринны был необходим для той картины Италии, какую госпожа де Сталь же¬ лала нарисовать; но даже не принимая во внимание это решающее соображение, можем ли мы усомниться в пра¬ вдоподобии этого характера? Есть ли в этой совокупно¬ сти достоинств и недостатков, силы и слабости, деятель¬ ного ума и чувствительной души черты, не сочетающиеся 249
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА друг с другом? Не думаю. Коринна несомненно су¬ щество идеальное, но она идеальна, как идеальны пре¬ красные греческие статуи, которые, по-моему, никто ни¬ когда не обвинял в неправдоподобии за то, что они нарушают привычные пропорции и объединяют в себе прелести, существующие в природе лишь по отдель¬ ности. Но какова мораль «Коринны»? Объяснимся. Если под моралью художественного произведения понимать мораль, высказанную прямо и открыто, подобно той, что заключает басни Лафонтена, то я утверждаю, что такая мораль лишь портит произведение. Она становится це¬ лью, которой автор, пусть даже безотчетно, приносит в жертву вероятность событий и правду характеров. Она подтасовывает первые, искажает вторые, дабы заста¬ вить их служить этой цели. Его персонажи перестают быть личностями, которым он, так сказать, повинуется, ибо, однажды сотворив их, волею своего таланта дал им подлинную жизнь и в такой же степени не властен пове¬ левать ими, в какой не властен повелевать людьми из плоти и крови; они превращаются в инструменты, кото¬ рые он переплавляет, шлифует, обтачивает, беспрестан¬ но исправляет, отчего они во многом утрачивают есте¬ ственность и, следовательно, перестают вызывать сочув¬ ствие. Мораль литературного произведения создается общим впечатлением, остающимся в душе: если, закрывая кни¬ гу, мы становимся нежнее, благороднее, великодушнее, чем были, то произведение морально, и морально в выс¬ шей степени3. Мораль литературного произведения действует как музыка или скульптура. Один талантливый человек го¬ ворил мне, что почувствовал в себе перемену после дол¬ гого созерцания Аполлона Бельведерского4. Я уже пи¬ сал однажды (но эту мысль никогда не лишне повто¬ рить), что созерцание красоты любого рода, выводя нас за пределы нашего собственного «я», заставляет ощутить наше ничтожество перед лицом совершенства и, внуіиая нам тем самым минутное бескорыстие, пробуждает в нас способность к самопожертвованию, мать всех добродете¬ лей5. В волнении, какова бы ни была его причина, есть нечто, ускоряющее ток нашей крови, дарующее нам не¬ кое блаженство, увеличивающее в нас сознание собствеи- 250
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ ной силы и позволяющее нам проявлять больше благо¬ родства, отваги, сочувствия, чем обычно. Хотя автор не считает Коринну образцом совер¬ шенства; она — существо доброе, чувствительное, искрен¬ нее, не способное ни на какой расчет, увлеченное всем прекрасным, с воодушевлением встречающее все великое, существо, чьи помыслы всегда благородны, чувства, пусть даже необдуманные, всегда чисты. Речи ее полно¬ стью согласуются с ее характером и благотворно влияют на душу. Поэтому «Коринна» — произведение моральное. Не знаю отчего, но похоже, что мораль эта, продикто¬ ванная самой природой и влияющая на жизнь в целом, не нравится большинству людей. Оттого ли, что, всепро¬ никающая и накладывающая отпечаток на весь наш об¬ лик, она неизбежно изменяет наше поведение в отличие от прямолинейных предписаний, не сходящих, так ска¬ зать, с пьедестала и похожих на индийские пагоды, ко¬ торым их почитатели поклоняются издали, никогда не приближаясь? оттого ли, что люди не любят морали, рож¬ дающейся из умиления и восторга, ибо мораль эта в ка- ком-то смысле обязывает к действию, между тем как максимы нуждаются лишь в повторении? Не хотят ли такие люди превратить мораль в единый и неделимый капитал, чтобы она как можно меньше вмешивалась в насущные заботы и оставляла больше свободы в любых обстоятельствах? Мораль должна быть не целью, но следствием худо¬ жественного произведения. В этом смысле произведение должно походить на человеческую жизнь, не имеющую цели, но всегда имеющую итог, где непременно находит себе место и мораль. И если бы я захотел развить эту мысль применительно к «Коринне», то без труда пока¬ зал бы, что ее морального воздействия не признают лишь те, кто не желает признавать его. Нет произведения, ко¬ торое с большей ясностью подтверждало бы ту важную истину, что чем больше у человека блестящих способно¬ стей, тем лучше надо уметь ими управлять; что когда та¬ кие широкие паруса подставляют бурным ветрам, нель¬ зя держать хрупкий руль дрожащей рукой; что чем мно¬ гочисленнее, ярче и разнообразнее природные задатки, тем осторожнее и сдержаннее должно вести себя в обще¬ стве; что борьба мятежного гения с глухим и суровым светом—борьба неравная и что, дабы избежать несча¬ 251
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА стья, глубоко чувствующим душам, гордым и впечатли¬ тельным натурам, пылкому воображению, разносторон¬ нему уму необходимы три умения: умение жить в одино¬ честве, умение страдать, умение презирать. Но Коринна проникнута энтузиазмом, а энтузиазм таит ѳ себе много опасностей6. Воистину, я и не подозре¬ вал, что эти опасности грозят нам: признаюсь, глядя во¬ круг, я не замечаю избытка энтузиазма. Где они, эти ис¬ ступленные люди, чей пыл надо столь спешно охладить? Много ли мы видим женщин, я уж не говорю: мужчин, самозабвенно пренебрегающих ради чувства богатством, мнением окружающих, покоем? Много ли найдется лю¬ дей, жертвующих собою во имя любви, дружбы, мило¬ сердия, справедливости, чести? Так ли настоятельна по¬ требность положить конец этим жертвам? На защиту эгоизма встает столько авторов, что можно подумать, будто над ним нависла серьезная опасность! Не будем тревожиться: бояться нечего. Нам энтузиазм не угро¬ жает7. Даже молодые люди, чья любовь к учению, жаж¬ да знаний, беспристрастность, рассудительность достой¬ ны восхищения, и те ему неподвластны: они столь здра¬ вомыслящи, что кажется, будто они прямо с пеленок на¬ чали рассуждать, как зрелые мужи. Чтобы придать произведению живейший интерес, ну¬ жно было, когда характер Коринны обрел закончен¬ ность, противопоставить ему другой характер, натуру до¬ статочно родственную, чтобы почувствовать все очаро¬ вание Коринны и разделить ее ощущения, и тем не менее достаточно далекую по своим склонностям, привычкам, мнениям и даже убеждениям, чтобы различия эти могли повлечь за собой трудности, каких не могли бы вызвать ни обстоятельства, ни общественное положение. Ни фран¬ цуза, ни немца, ни итальянца невозможно представить себе в этой роли. Во Франции общественное мнение при всей его суровости весьма снисходительно к тем, кто обходит его предписания, не оспаривая его власти. Ко¬ ринна одинока, независима. Поклоннику-французу она ответила бы глубоким и постоянным чувством, между тем как он, по всей вероятности, стремился бы лишь обо¬ льстить ее. В Германии единственные ярко выраженные различия есть различия сословные. Общественное мне¬ ние, впрочем, довольно терпимо, и все, что выходит за рамки общего правила, чаще бывает принято доброже¬ 252
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ лательно, чем немилостиво. Итак, немец либо женился бы на Коринне, либо испугался бы ее темного происхож¬ дения; колебания его, связанные исключительно с внеш¬ ними условностями, были бы чересчур банальны и не вызывали бы сочувствия. Итальянец, как того требуют нравы его отечества, полностью посвятил бы себя ей. Лишь англичанин, житель страны, где поприще чело* века предопределено заранее, где каждому ясно, в чем заключается его долг, где общественное мнение отмече¬ но суровостью, смешанной с предрассудками и укреп¬ ленной привычкой, и, наконец, где все необыкновенное докучает и кажется пагубным, став возлюбленным Ко¬ ринны, мог вызвать бури в ее душе8. В лорде Нельвиле сочетаются робость и гордость, чувствительность и нере¬ шительность, любовь к искусствам и любовь к упорядо¬ ченной жизни, приверженность к общепринятым мнениям и склонность к энтузиазму. Предрассудки и нравы анг¬ лийской нации уже наложили отпечаток на его юное сердце, но в этом возрасте люди еще способны меняться. Есть в жизни пора, когда характер складывается и при¬ нимает окончательную форму. В эту пору в зависимо¬ сти от национальности люди становятся либо эгоистич¬ ны и алчны, либо просто серьезны и строги; но в любом случае душа в этот момент перестает воспринимать но¬ вые впечатления: она покоряется воздействию привычки или силе примера; она отливается, если можно так вы¬ разиться, в общую форму. Однако до этого переломного момента натура борется против правил, еще не извест¬ ных ей до конца; и во время этой борьбы человеком ов¬ ладевают фантазии и душевное смятение. Именно в та¬ ком состоянии Освальд впервые встречает Коринну. Бе¬ зусловно, с этой первой встречи участь обоих предре¬ шена. Они не могут быть счастливы вместе, но не могут быть счастливы и врозь. Вместе с Коринной Освальд пу¬ тешествует по Италии; он восхищается всеми ее чуде¬ сами. Выразительные речи, мелодичный голос, поэтиче¬ ское воодушевление его подруги сообщают всему необы¬ чайное великолепие. В ее присутствии здания восстают из руин, воспоминания пробуждаются, природа сияет но¬ вым блеском: древняя Италия предстает во всем своем величии; современная Италия сверкает всей своей кра¬ сой. Но даже в исступлении страсти Освальд не может забыть свою родину, свой долг, ожидающее его поприще. 253
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Восхищенный, но не убежденный, очарованный, но не по¬ коренный, часто счастливый, но никогда не довольный собой, он неуверенным шагом следует за триумфальной колесницей удивительного существа, пленяющего и окол¬ довывающего его. Он опьянен любовью, которую внуша¬ ет, ослеплен славой, которую созерцает, горд успехами своей подруги, свидетелем которых является; но порой он с невольным сожалением вспоминает страну, обеща¬ вшую ему более достойные и более мирные наслажде¬ ния. Воздух, которым он дышит, напоен чем-то легко¬ мысленным,— его мужественной груди этого мало. Поэ¬ зия, изящные искусства, картины, музыка кажутся ему украшением жизни; но где же сама жизнь, жизнь дея¬ тельная, заполненная полезными и благородными заня¬ тиями, спрашивает он себя, и тщетно ищет ее вокруг. О глубоком знании человеческой природы и сердца говорит в «Коринне» не только характер Освальда. Я на¬ зову лишь три имени: Люсиль, граф д’Эрфейль, господин де Мальтиг. Облик Люсили складывается из множества разроз¬ ненных черт, которые невозможно было бы ни рассмот¬ реть по отдельности, ни объединить, не лишив их при этом тонкости и правдивости. Никогда еще очарование юности, трепет целомудрия, окутывающая и охраняю¬ щая невинное существо тайна и та пугливая осторож¬ ность, что в туманном предчувствии жизненных зол, ка¬ жется, заранее просит пощады у еще неведомого ей рока, не были написаны более свежими, нежными и чистыми красками. Картина натянутых отношений лорда Нельвиля и Лю¬ силь, ставшей его женой, нарисована с восхитительной чуткостью и наблюдательностью. Нет, быть может, че¬ ловека, который ни разу не попадал в сходное положе¬ ние— положение, когда нужное слово, вот-вот готовое сорваться с уст, так и остается невысказанным, когда че¬ ловек не отваживается на решающий шаг, когда между двумя душами, жаждущими понять друг друга, стоит непреодолимое препятствие, ледяная стена. Портрет графа д’Эрфейля — тоже своего рода шедевр; видно, что он писан с натуры и без недоброжелатель¬ ства. Граф д’Эрфейль — человек, чьи суждения всегда мудры, поступки всегда похвальны; чье поведение вели¬ 254
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ кодушно без опрометчивости, благоразумно без излиш¬ ней осмотрительности; он не компрометирует себя, ни оказывая друзьям услуги, ни расставаясь с ними; он при¬ ходит на помощь, не теряя самообладания, переносит не¬ счастье, не впадая в уныние; он держит в уме неболь¬ шой свод литературных, политических и нравственных максим, которые всегда кстати вставляет в беседу, и, во¬ оруженный таким образом, шествует по жизни с удобст¬ вом, приятностью и изяществом. Госпожу де Сталь упрекали в том, что добродушное подтрунивание над графом д’Эрфейлем переходит у нее порой в злую насмешку0. Утверждали, что француз не может называть в Риме итальянку прекрасной чуже¬ странкой. Очевидно, все забыли известное высказывание одного француза, вместе с соотечественниками пригла¬ шенного на обед к немецкому князю: «Странно, Ваше Высочество, Вы здесь единственный иностранец». Автор этих строк собственными глазами видел, как один фран¬ цузский актер, выступая в немецком театре, вышел к рампе и обратился к партеру с такими словами: «Доро¬ гие чужестранцы...» Г-н де Мальтиг — еще один характер, чья глубина оценена недостаточно, потому что госпожа де Сталь об¬ рисовала его лишь мимоходом. Это человек крайне раз¬ вращенный, который не видит в жизни иной цели, кроме успеха, проповедует свои воззрения с тщеславным бес¬ стыдством и с ловкостью применяет их на деле. Г-н де Мальтиг — порождение эпохи, когда было объявлено, что нравственность — не более чем тонкий расчет и что главное — наслаждаться жизнью; когда все виды энту¬ зиазма были заклеймены безжалостным словом «вздор». По его мнению, единственная добродетель — храбрость, ибо она служит и злым в борьбе против добрых, и доб¬ рым в борьбе против злых. Досадно, что госпожа де Сталь не показала характер г-на де Мальтига в дейст¬ вии; она могла бы весьма остроумно раскрыть его. Быть может, мы увидели бы, как он добивается успеха в об¬ ществе именно благодаря дерзкой безнравственности, ибо многие люди считают откровенную безнравствен¬ ность знаком доверия и, польщенные этим доверием, вов¬ се не чувствуют, что тот, кто глумится вместе с ними над серьезнейшими вещами, в действительности глумится над ними самими. 255
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Когда я стал рассматривать характеры графа дЭр- фейля и г-на де Мальтига, мне пришла в голову мысль о том, что, хотя поведение их прямо противоположно, между ними существует явное сходство. Разве оба они не сделали своей первой заповедью необходимость при¬ нимать мир как он есть и давать событиям течь своим чередом, ничего не усложняя, не желая изменить свою эпоху, не придавая ничему чрезмерного значения? Граф дЭрфейль соглашается с этой теорией, г-н де Мальтиг извлекает из нее выгоду, но такие люди, как г-н де Маль¬ тиг, не могли бы добиться успеха, не будь на свете лю¬ дей, подобных графу д’Эрфейлю. Граф дЭрфейль олицетворяет добропорядочное и благодушное легкомыслие. Г-н де Мальтиг — эгоизм, ко¬ торый, злоупотребляя безнаказанностью, спекулирует на этом легкомыслии; ибо верно, что нравственны лишь сильные чувства; что тот, кто избегает глубоких впечат¬ лений, лишает добродетель всякой прочной основы; что без энтузиазма, то есть без бескорыстных эмоций, все сводится к голому расчету, а расчетливый человек спо¬ собен на все. Характер этот, впрочем, лишь развивает мысль, в об¬ щих чертах намеченную госпожой де Сталь в ее книге о литературе. «Издавна,— писала она,— решительным характером называют такой, который действует в собственных инте¬ ресах, пренебрегая всеми обязанностями; остроумным человеком — того, кто последовательно и искусно разры¬ вает все связующие его узы. Добродетель желают пред¬ ставить обманом, а порок — великой мыслью сильной души. Долг таланта — показывать, что безнравствен¬ ность сердца свидетельствует также об ограниченности ума, заставлять страдать самолюбие развращенных людей и давать насмешкам новую пищу. Людей, жела¬ ющих, чтобы их пороки и низости были сочтены допол¬ нительными достоинствами, столь уверенных в своем ост¬ роумии, что они, пожалуй, стали бы хвалиться перед вами тем, что вас же и обманули, если бы не надеялись, что однажды вы узнаете об этом сами; людей этих, ста¬ рающихся прикрыть свою бездарность коварством, льстя¬ щих себя надеждой, что никогда не откроется, насколько ум, смело восстающий против всеобщей морали, труслив, когда дело доходит до политики; эти характеры, столь 256
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ независимые от мнения порядочных людей и столь тре¬ пещущие перед мнением сильных мира сего; этих развра¬ щенных шарлатанов, презирающих все возвышенное, глу¬ мящихся над чувствительными душами,— вот кого нужно выставлять в смешном свете; надо изобличить их как су¬ щества ничтожные и сделать их посмешищем детей» 10. Эту новую теорию, выстраданную, предельно горь¬ кую и проникнутую возмущением, госпожа де Сталь во¬ плотила в характере г-на де Мальтига, и это дает еще одно основание считать воздействие «Коринны» в выс¬ шей степени полезным и нравственным. О ТРИДЦАТИЛЕТНЕЙ ВОЙНЕ. О ТРАГЕДИИ ШИЛЛЕРА «ВАЛЛЕНШТЕЙН» И НЕМЕЦКОМ ТЕАТРЕ Тридцатилетняя война — один из самых замечатель¬ ных периодов современной истории ■. Она началась в од¬ ном из городов Богемии, но вскоре охватила большую часть Европы. Религиозные разногласия, послужившие ее причиной, со временем изменили свою форму; секта Лютера почти полностью вытеснила секту Яна Гуса, но память о жестокой казни последнего продолжала волно¬ вать умы сторонников нововведений даже после того, как они отошли от его учения. Для народов побудительной причиной Тридцатилет¬ ней войны явилось стремление добиться свободы вероис¬ поведания, для князей — стремление сохранить свою по¬ литическую независимость. После долгой кровавой борь¬ бы обе эти цели были достигнуты. Мир 1648 года обес¬ печил протестантам свободу отправления культа, а вла¬ детельным князьям Германии — сохранение и расшире¬ ние прав. Влияние Тридцатилетней войны сказывается вплоть до наших дней. Вестфальский мир закрепил очень сложную органи¬ зацию Германской империи2; но благодаря разделению этой громады на множество отдельных государств гер¬ манский народ, за редкими исключениями, на полтора века получил гражданскую свободу и умеренное, мягкое правление. Единственно оттого, что тридцать миллионов подданных оказались поделены между достаточно боль¬ шим числом не зависимых друг от друга князей, чья власть, на первый взгляд, безграничная, была в дейст¬ 9 № 3779 257
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА вительности ограничена малыми размерами их владе¬ ний, эти тридцать миллионов человек приобрели при¬ вычку к мирной жизни, более или менее прочную уве¬ ренность в своем будущем и почти полную свободу мне¬ ний, а просвещенная часть общества смогла посвятить себя занятиям словесностью, совершенствованию ис¬ кусств, поискам истины. Неудивительно поэтому, что Тридцатилетняя война стала излюбленной темой немецких историков и поэтов. Им нравилось в тысяче различных форм изображать молодому поколению мощь предков, и поколение, мир¬ но пожинавшее плоды этой утраченной мощи, с интере¬ сом взирало на людей минувших эпох, чья сила, реши¬ мость, энергия, отвага, представленные в исторических и драматических сочинениях, придавали германским ле¬ тописям в глазах вырождающегося племени все очаро¬ вание чудесного. Тридцатилетняя война примечательна и в ином от¬ ношении. Разумеется, и после этой войны находились монархи, предпринимавшие военные походы и покрыв¬ шие себя славой на поле брани, но собственно воински» дух становился все более и более чужд народам. Воин¬ ский дух существует в обществе лишь постольку, по¬ скольку нужда, тревога, опасности, надежда на возмож¬ ный успех, постоянное возбуждение выводят из равно¬ весия множество людей. Эти люди любят войну ради нее самой и ищут ее повсюду. В наши дни армии находятся в подчинении у поли¬ тической власти. Повиновением солдат генералы обяза¬ ны лишь полномочиям, данным им этой властью; про¬ шло время, когда они командовали собственным вой¬ ском, состоявшим у них на жалованье и готовым следо¬ вать за ними, не спрашивая дозволения какого бы то пи было государя. Напротив, вплоть до середины сем¬ надцатого столетия находились люди, которые, не имея иных полномочий, кроме отваги и веры в себя, объеди¬ няли войска под своими знаменами, держа их в повино¬ вении единственно силой своего духа, и либо поступали вместе со своей маленькой армией на службу к тому или иному государю, либо пытались с оружием в руках сами сделаться государями. Такой путь избрал граф Мансфельд, прославившийся не столько победами на поле брани, сколько неизменной ловкостью в тылу; так 258
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ действовали, несмотря на их высокое происхождение, Кристиан Брауншвейгский и даже Бернард Веймарский; так действовал и Валленштейн, герцог Фридландский. Строго говоря, Валленштейн всегда воевал на сторо- не Австрийского дома; но он командовал армией, при¬ надлежавшей лично ему, действовавшей от его имени, получавшей жалованье из контрибуции, которую он сво¬ ею властью взимал с Германии. Словно могуществен¬ ный властелин, вел он переговоры с враждебными им¬ ператору монархами, не покидая своего лагеря. Нако¬ нец он захотел узаконить независимость, которой на деле уже обладал, и если предприятие это не увенча¬ лось успехом, то виной тому не недостаток способно¬ стей, но ошибки, допущенные им под влиянием стран¬ ного сочетания суеверности и нерешительности. Образ жизни полководцев XVII века накладывал на их харак¬ теры такой своеобразный отпечаток, какого мы и пред¬ ставить себе не можем. Оригинальность есть только там, где есть независи¬ мость. По мере централизации власти различия между личностями стираются. Все камни, предназначенные для постройки пирамиды и соответствующим образом обто¬ ченные, одинаковы. Когда человек перестает быть целью и становится средством, он теряет индивидуальность — единственное, что может вызвать интерес; так обстоит дело у всех народов, и лишь французы составляют иск¬ лючение: ниже я покажу, что французы с большей лег¬ костью обходятся без индивидуальностей, чем, напри¬ мер, немцы или англичане3. Итак, совершенно естественно, что поэты Германии, желая перенести на сцену события своей истории, отда¬ вали предпочтение тем периодам, когда личности были наиболее независимы и меньше всего сдерживали про¬ явления своего природного характера. Так, Гете, автор «Вертера», нарисовал в «Геце фон Берлихингене» борь¬ бу отживающего свой век рыцарства с властью импера¬ тора; сходным образом Шиллер в «Валленштейне» хо¬ тел изобразить последние борения воинского духа и ту независимую, почти дикую жизнь военных лагерей, на смену которой по мере развития цивилизации пришли единообразие, повиновение и дисциплина. Шиллер посвятил заговору и смерти Валленштейна три пьесы. Первая называется «Лагерь Валленштейна», 9* 259
эстетика РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА вторая — «Пикколомини», третья — «Смерть Валлен¬ штейна». Идея создания трех пьес, продолжающих одна дру¬ гую и образующих вместе единое целое, заимствована у греков, называвших этот жанр трилогией. Эсхил оста¬ вил нам два подобных произведения: «Прометея» и три трагедии о роде Атридов. «Прометей» Эсхила состоял, как известно, из трех частей, представлявших собой са¬ мостоятельные пьесы. В первой благодетель человече¬ ства Прометей приносил людям небесный огонь и обу¬ чал их основам жизни в обществе. Во второй, единст¬ венной дошедшей до нас, на Прометея обрушивалась кара богов, разгневанных тем, что он оказал помощь роду человеческому. В третьей Геркулес освобождал Про¬ метея и происходило примирение Прометея с Юпитером. Из трех трагедий, посвященных роду Атридов, первая повествует об убийстве Агамемнона, вторая — о возмез¬ дии, настигшем Клитемнестру, третья — об оправдании Ореста ареопагом. Мы видим, что у греков каждая пьеса, входящая в трилогию, обладала единством действия и собственной развязкой. Шиллер захотел более тесно свя¬ зать между собой три пьесы «Валленштейна». Действие начинается лишь во второй из них и заканчивается в третьей. «Лагерь» представляет собой своего рода про¬ лог без всякого действия. Здесь показаны нравы солдат и их походная жизнь: одни горланят песни, другие пьянст¬ вуют, третьи возвращаются в лагерь, разжившись у кре¬ стьян добычей. Они хвалятся друг перед другом подвига¬ ми; ведут разговоры о полководце, о свободе, которую он им предоставляет, о вознаграждении, которое обеща¬ ет. Сцены следуют одна за другой без каких-либо связую¬ щих звеньев, но эта отрывочность естественна; перед нами — живая картина, где нет ни прошлого, ни будуще¬ го. Однако над этим мнимым беспорядком царит гений Валленштейна: все умы заняты Валленштейном, все пре¬ возносят его, всех беспокоят слухи о недовольстве дво¬ ра, все клянутся не покидать пекущегося о них полко¬ водца. Налицо все признаки мятежа, готового вспыхнуть по сигналу Валленштейна. В то же время видно, что у каждого отдельного человека есть свои основания для преданности: опасения, подозрения, личный расчет дейст¬ вуют вкупе с общим порывом. Перед нами вооруженный парод, охваченный всеми свойственными простому люду 260
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ тревогами: его увлекает воодушевление, терзает недове¬ рие, он пытается рассуждать, но с непривычки это плохо ему удается, он бросает вызов власти, но, однако, почита¬ ет за честь повиновение своему командиру, он оскорбля¬ ет религию, но с жадностью прислушивается к голосу суе¬ верий, он неизменно горд своей силой, неизменно испол¬ нен презрения ко всем занятиям, кроме военной службы, и видит добродетель в храбрости, а цель жизни — в на¬ слаждении текущим мгновением. Невозможно было бы перенести на нашу сцену это своеобразное порождение немецкого гения, немецкой ак¬ куратности и, я бы даже сказал, эрудиции, ибо Шиллеру потребовалась недюжинная эрудиция, чтобы собрать во¬ едино все черты, отличающие армии XVII века и не свой¬ ственные ни одной из современных армий. В наше время и в военных лагерях, и в военных поселениях все основа¬ но на муштре, строгом соблюдении правил, повиновении. На смену разброду пришла дисциплина; беспорядки ста¬ ли исключением, и их всячески гтараются предупредить. Во время Тридцатилетней войны, напротив, беспорядки были правилом, а свобода творить непотребства — воз¬ награждением за опасности и тяготы. Вторая пьеса называется «Пикколомини». Действие начинается в ней, но не завершается с концом пьесы. Мы видим завязку, наблюдаем за раскрытием характеров, тем временем наступает последняя сцена пятого акта, и занавес падает. Развязка происходит только в третьей пьесе, «Смерти Валленштейна». Таким образом, две пер¬ вые пьесы на самом деле — лишь экспозиция, причем со¬ держащая более четырех тысяч стихов. Казалось бы, три пьесы Шиллера не могут быть по¬ ставлены по отдельности; тем не менее в Германии это нередко происходит, и немцы терпеливо смотрят то пролог без действия — «Лагерь Валленштейна», то дейст¬ вие без развязки — «Пикколомини», то развязку без экс¬ позиции — «Смерть Валленштейна». Было сделано несколько попыток перенести эти три пьесы на французскую сцену 4; попытки эти не увенчались успехом. Мое подражание «Валленштейну», самое точное из всех, вызвало многочисленные критические отзывы. Ныне, избавившись по прошествии времени от авторского самолюбия, я признаю, что нередко упреки эти были спра¬ ведливыми. 261
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Поставив себе за правило уважать законы нашего театра, я во многих отношениях разрушил драматическое впечатление. Я задался целью, по примеру Шиллера, изобразить Валленштейна таким, каким он был: властным, но в то же время суеверным, беспокойным, нерешительным, рев¬ нивым к успеху чужеземцев у себя на родине, даже если успехи эти благоприятствуют его планам, часто посту¬ пающим себе во вред, не способным обуздать собствен¬ ный нрав. Я не хотел умолчать даже о его склонности к астроло¬ гии, хотя просвещенным умам нашего века может пока¬ заться рискованной попытка представить это суеверие в трагическом свете. Мы, французы, видим в суеверии лишь смешные стороны, между тем как оно коренится в сердце человека, и философия, упорно не считаясь с ним, посту¬ пает опрометчиво и самонадеянно. Природа создала че¬ ловека отнюдь не одиноким существом, обреченным об¬ рабатывать землю и населять ее, извлекая из всего окру¬ жающего одну лишь материальную пользу. Одушевлен¬ ные существа связаны с неодушевленными многообраз¬ ными узами. Я полагаю, нет никого, кто, обводя взором бесконечные горизонты, совершая прогулку по морскому берегу, омываемому волнами, или подъемля взор к усы¬ панному звездами небосводу, не испытывал бы некоего безымянного и неизъяснимого волнения. Кажется, будто какие-то голоса раздаются в небесной зышине, доносят¬ ся с вершин скал, звучат в шуме потоков и шелесте лист¬ вы, взывают из глубины пропастей. В тяжелом полете во¬ рона, в мрачных криках ночных птиц, в далеком вое ди¬ ких зверей слышится нечто пророческое. Все, что непод¬ властно цивилизации, все, что не подчинено насильствен¬ ной власти человека, откликается на зов человеческого сердца. Лишь предметы, которые человек создал для сво¬ его обихода, немы, ибо мертвы; но даже они, утрачивая со временем полезность, вновь обретают мистическое су¬ ществование; разрушение вновь возвращает их природе. Современные здания безмолвны, но руины красноречи¬ вы 5. Весь мир обращается к человеку на несказанном на¬ речии, и оно находит отклик в глубине его души, в той, самому ему неведомой, части его существа, где зарожда¬ ются мысли и чувства. Напрашивается предположение, 262
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ что эти попытки природы проникнуть в нас не лишены некоего таинственного значения. Откуда это внутреннее потрясение, которое словно приоткрывает нам то, что скрывает от нас обыденная жизнь? Разум, несомненно, не в силах объяснить это потрясение: стоит начать его анализировать, как оно исчезает, тем самым доказывая свою поэтическую сущность. Освященное поэзией, оно находит отклик во всех сердцах. Предначертанная све¬ тилами судьба, предчувствия, сны, предзнаменования, эти тени будущего, витающие над нами, часто не менее мрач¬ ные, чем тени прошлого, знакомы всем народам, всем временам, всем вероисповеданиям. Кто, воодушевленный великими планами, не прислушивается, трепеща, к тому, что считает гласом судьбы? Каждый в святилище своего ума объясняет этот голос по-своему. Каждый таит его от других, ибо нет слов, способных сделать общим достоя¬ нием то, что является глубоко личным. Поэтому я хотел непременно сохранить в характере Валленштейна суеверия, которым отдавали дань почти все замечательные люди его времени. Но в моей трагедии, в соответствии с нашими прави¬ лами, суеверность героя становилась видна из рассказа, вместо того чтобы благодаря случайным обстоятельст¬ вам проявиться в действии. Так, в пьесе Шиллера, когда Валленштейн, готовясь ко сну, снимает одежды, цепь, на которой он носит орден Золотого руна, внезапно рвется. Цепь эта была первым подарком, полученным им от эрцгерцога, будущего импе¬ ратора, во времена Фриульской войны; тогда, на заре жизни, двух военачальников объединяла взаимная при¬ вязанность, которую, казалось, ничто не сможет разру¬ шить6. Валленштейн держит в руках обрывки цепи; перед глазами его встает юность: его одолевают воспоминания вкупе с угрызениями совести, он охвачен смутным стра¬ хом; долгое время он связывал свое счастье с обладанием этим первым даром утраченной ныне дружбы. Он груст¬ но смотрит на обрывки цепи и наконец швыряет их в сто¬ рону. Я новое готов изведать счастье, Уже бессилен этот талисман 7. На зрителя, знающего, что над героем занесен кин¬ жал, это недооцененное героем предзнаменование и вы¬ 263
ЭСТГТИКЛ РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА рвавшиеся у него слова, смысл которых от него скрыт, производят глубокое впечатление. Воздействие это зи¬ ждется на склонности сердца человеческого по воле таинственной и неумолимой силы всегда возвращаться под влиянием страха, умиления или жалости к тому, что мы зовем суеверием. Многие люди считают это всего лишь ребяческой слабостью. Мне же, признаюсь, очень хочется питать уважение ко всему, что берет начало в природе. Кроме того, я недооценил существенную разницу ме¬ жду нашим характером и характером наших зарейнских соседей. Мы жаждем цельности и поэтому изгоняем из характеров наших трагических героев все черты, разру¬ шающие цельное впечатление. Мы отбрасываем из пред¬ шествующей жизни наших персонажей все, что не связа¬ но впрямую с основным событием. Что сообщает нам Расин о Федре? Что она любит Ипполита. Однако ее характер сам по себе, безотноси¬ тельно к этой любви, остается скрыт от нас. Что мы узнаем от того же поэта об Оресте? Что он любит Гермиону. Единственной причиной его ярости является жестокость возлюбленной. Он в любую минуту готов смягчиться, стоит только Гермионе вселить в него хоть слабую надежду. Этот матереубийца словно совсем за¬ был о свершенном им злодеянии. Он занят лишь соб¬ ственной страстью; убив мать, он рассуждает о том, что страдает без вины8; фурии преследуют его после убий¬ ства Пирра лишь потому, что в этом мифе Расин увидел материал для великолепной сцены, не имеющей, впрочем, ничего общего с его версией сюжета. Это ни в коем случае не критика: «Андромаха» — одна из самых совершенных пьес в мире. Однако фран¬ цузская теория драмы требовала от Расина, чтобы он постарался по возможности изгладить из сознания зрите¬ лей воспоминания об убийстве Клитемнестры. Оно было несовместимо с такой любовью, как любовь Ореста к Гер¬ мионе. Сын, который, обагрив руки кровью матери, по¬ мышляет лишь о возлюбленной, вызвал бы возмущение. Расин почувствовал, чем опасен этот риф; поэтому его Ореста привели в Тавриду лишь несчастная любовь и желание умереть9. По той же причине даже в трагедиях на легендарные или исторические сюжеты французы изображают только 264
Б. КОНСТАН. СТЛТЫ! О ЛНТПРАТУРП И ПОЛИТИКЕ одну страсть или одно событие. Немцы же в своих траге¬ диях изображают и жизнь и характер целиком. Когда я говорю, что они изображают жизнь целиком, я не имею в виду, что они охватывают всю жизнь героя, но они не опускают ни одного значительного события: то, что происходит на сцене, и то, о чем зритель узнает из рассказов или намеков, складывается в целостную карти¬ ну, выписанную с величайшим тщанием. То же происходит и с характером. Немцы не умалчи¬ вают ни об одной черте, определяющей индивидуальность персонажа; они изображают его со всеми его слабостями, непоследовательностью и изменчивостью — неотъемле¬ мыми свойствами человеческой натуры и основой жизнен¬ ности литературных героев. Обособление события, образующего сюжет трагедии, и страсти, выступающей ее движущей силой,— несомнен¬ ное преимущество французской драмы. Отрыв избранного события от всех предыдущих спо¬ собствует тому, что интерес сосредоточивается на одном предмете; поэт более властен над героем, лишенным про¬ шлого, но пьеса, быть может, становится чуть менее прав¬ дивой, ибо искусство никогда не может полностью заме¬ нить действительность, и неведомый инстинкт предупреж¬ дает зрителя, даже не знающего о вольностях, которые автор себе позволил, что перед ним не историческое лицо, но выдуманный герой, плод авторского вымысла. Описывая только страсть вместо того, чтобы охватить весь характер личности, можно добиться более цельного воздействия, ибо противоречивость индивидуальных ха¬ рактеров мешает единству впечатления. Но истина при этом страдает, быть может, еще больше. Когда спраши¬ ваешь себя, что стало бы с героями, не будь они движи* мы страстью, то видишь, что существование их оказалось бы весьма призрачным. Кроме того, в трагических стра¬ стях вообще гораздо меньше разнообразия, нежели в индивидуальных характерах, созданных природой. Ха¬ рактеры неисчислимы, драматические же страсти немно¬ гочисленны. Безусловно, пленительный гений Расина, преодолевающий любые преграды, вносит разнообразие даже в эту монотонность. Ревность Федры не похожа па ревность Гермионы, а любовь Гермионы — на любовь Роксаны, однако и здесь различны, как мне кажется, не столько страсти, сколько личности. 265
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Разница между характерами Аменаиды и Альзиры весьма невелика 10. Характер ГІолифонта подходит почти для любого тирана, представленного на нашей сцене, в то время как характер Ричарда III у Шекспира подходит лишь для Ричарда III. Полифонт изображен искусно, но лишь в общих чертах, что лишает его образ ясности и индивидуальности. Он властолюбив и потому жесток и лицемерен. Ричард III кроме пороков, необходимых ему по роли, обладает еще многими чертами, присущими ему как личности; его обида на природу, которая, дав ему уродливую и отвратительную внешность, кажется, навсе¬ гда отняла у него способность внушать любовь; сила, с которой он сметает стоящие на его пути препятствия; его волокитство и удивление, вызванное собственным успе¬ хом у женщин; презрение, зарождающееся в нем по от¬ ношению к существам, столь легко поддающимся соблаз¬ ну; ирония, с которой он выражает это презрение,— все делает его личностью своеобразной. Полифонт есть тип, Ричард III — индивидуальность п. Другая трудность, подстерегавшая меня, состояла в обилии в «Валленштейне» упоминаний о событиях Три¬ дцатилетней войны. Поскольку театр военных действий был в Германии, все, связанное с этой войной, принадлежит национальной истории немцев и известно всему миру в этом качестве. Имена Валленштейна, Тилли, Бернарда Веймарского, Оксенштирны, Мансфельда должны пробуждать в памяти зрителей воспоминания, которые для нас не существуют вовсе. Жестокий фанатизм Фердинанда II оставил глубо¬ кие следы в Богемии и Венгрии; на стенах Магдебурга кровыо запечатлены его бесчеловечные приказы генера¬ лам. Это давало Шиллеру возможность рассыпать по пьесе множество намеков, которые его соотечественники понимали с полуслова. Своего рода пренебрежение к чу¬ жой истории, как правило, свойственное нам, французам, мешает нашим авторам создавать исторические трагедии, столь распространенные в литературах соседних народов. У нас даже трагедии, сюжет которых почерпнут из нашей собственной истории, рискуют встретить непонимание. Автор «Тамплиеров» был вынужден присовокупить к своему произведению пояснительные замечания 12, между тем как Шиллер, предлагая вниманию немецкой публики «Жанну д’Арк», написанную на основе событии из фран¬ 266
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ цузской истории, был уверен, что у его зрителей достанет знаний понять пьесу без комментариев. Во Франции наи¬ большим успехом пользуются трагедии, где в основе ле¬ жит либо чистый вымысел, для восприятия которого требуется лишь весьма немного предварительных сведе- ний, либо сюжет из греческой мифологии или римской истории, поскольку мифологию и древнюю историю мы изучаем с раннего детства. Ямбический нерифмованный стих позволяет немецким трагическим поэтам подражать разговорной речи, и я, частично последовав их примеру, избегал в моей трагедии привычной для наших ушей поэтической высокопарно¬ сти 13. Язык немецкой трагедии ни в коей мере не подчи¬ нен строгим надменным правилам, которым подчиняется язык трагедии французской. Присущая александрийско¬ му стиху торжественность требует возвышенного благо¬ родства стиля. Немецкие авторы могут вводить для рас¬ крытия характеров различные дополнительные обстоя¬ тельства, которые невозможно перенести на нашу сцену, не оскорбляя общепринятых приличий, а между тем именно эти мелкие подробности и сообщают изображае¬ мому большую живость и подлинность14. У Гете в «Геце фон Берлихингене» рыцарь, осажденный в своем замке императорской армией, желая ободрить своих солдат, в последний раз приглашает их к своему столу. К концу трапезы он требует у жены, по обычаю тех времен и гос¬ пожи и домоправительницы, вина; она вполголоса отве¬ чает ему, что остался всего один кувшин, припрятанный для него ,5. Никакие поэтические украшения не позволили бы перенести эту подробиостыіа нашу сцену: возвышен¬ ный стиль только повредил бы естественности ситуации, и то, что по-немецки трогательно, по-французски выглядело бы смешным. Однако, несмотря на противоположность наших привычек, нетрудно, мне кажется, согласиться, что подробность эта, почерпнутая из обыденной жизни, луч¬ ше самого патетического описания помогает обрисовать положение героя пьесы, старого воина, покрывшего себя славой, гордого своими наследственными правами и фа¬ мильным богатством, в недавнем прошлом повелевавшего многочисленными вассалами, а ныне осажденного в по¬ следнем убежище, где ему и нескольким его бесстрашным и верным друзьям грозят муки голода и месть импера¬ тора. В «Густаве Вазе» Коцебу тиран Швеции. Хрнстерн 267
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА трепещет в своем дворце, который окружила разгневан¬ ная толпа. Он не доверяет собственным телохранителям, самым преданным ему существам, и заставляет оставше¬ гося при нем старого слугу первым пробовать принесен¬ ные им блюда16. Черта эта, раскрытая без всякой трагической высокопарности, в простом диалоге, как мне кажется, лучше, чем любые усилия поэта, рисует мало¬ душие, недоверчивость и низость наполовину повержен¬ ного тирана. Шиллер показывает нам, как родной отец изобличает Жанну д’Арк в колдовстве в разгар празднества в честь коронования Карла VIII, которому она вернула француз¬ ский трон. Жанна принуждена бежать; она ищет убежи¬ ща вдали от народа, который угрожает ей расправой, и двора, который от нее отвернулся. После долгого и труд¬ ного пути, изнемогая от усталости, страдая от жажды, она приходит в хижину, где какой-то крестьянин, сжалив¬ шись, дает ей немного молока. Когда она подносит круж¬ ку к губам, ребенок, несколько мгновений пристально разглядывавший путницу, вырывает ее с криком: «Орле¬ анская ведьма!» 17 Картина эта, невозможная на фран¬ цузской сцене, неизменно приводит зрителей в трепет; потрясают и гонения, обрушивающиеся на освободитель¬ ницу Франции даже в самых дальних уголках страны, и настроение умов, делающее эти гонения более жестокими и неотвратимыми. Таким образом, одно слово, одно чисто случайное обстоятельство рисует воображению две важ¬ ные вещи: эпоху и ситуацию. Сократив число действующих лиц *, я начисто отка¬ зался и от другого преимущества, которым пользовался Шиллер. Второстепенные персонажи, нисколько не свя¬ занные с сюжетом, позволяют немецким драматургам добиваться эффекта, совершенно неизвестного нашему театру. В наших трагедиях герои общаются с публикой без посредников. Жертвами этого закона нашего театра неизменно оказываются наперсники. Их предназначе¬ ние— слушать, изредка подавать реплики и иногда оповещать о смерти героя, уже лишенного возможности поведать нам об этом лично; во всем их существовании нет ничего человеческого: им строго возбраняется раз¬ мышлять, иметь собственное мнение, вести разговоры * В немецком «Валленштейне» их сорок восемь, do французском подража¬ нии — всею дыенадцать. 268
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ между собою. Возбуди они хоть малейшее сочувствие, те¬ атральная субординация была бы нарушена І8. В немец¬ ких трагедиях помимо героев и наперсников, необяза¬ тельность и неправдоподобие которых, как мы только что видели, оправдываются лишь необходимостью, на втором плане присутствует еще одна группа действующих лиц; персонажи эти сами являются своего рода зрителями основного действия, их почти не касающегося. Впечатле¬ ние, производимое положением главных героев на эту группу персонажей, часто, как мне казалось, усиливает впечатление, производимое на зрителей; публика-посред¬ ница, стоящая ближе к происходящему, но не менее бес¬ пристрастная, так сказать, опережает и направляет мне¬ ние публики, сидящей в зале. Приблизительно такова была, если я не ошибаюсь, роль хора в греческих трагедиях. Этот хор созерцал пре¬ ступления и невзгоды царей и героев и оценивал их чув¬ ства и деяния. Его суждения устанавливали нравствен¬ ную связь между сценой и амфитеатром — зрителям было приятно слышать описание собственных чувств в мелодичных стихах. Я лишь однажды видел современную пьесу, в кото¬ рую автор попытался ввести античный хор; это была «Мессинская невеста»19. Я отправился на спектакль с большим предубеждением против подобного подражания древним. Однако общеизвестные истины, будучи подска¬ заны народу деяниями властителей и несчастьями, об¬ рушившимися на его собственную голову, обрели в его устах больше подлинности и теплоты; олицетворенное в хоре общественное мнение глубже проникло в мое сердце и, сливаясь с моими собственными мыслями, явило их мне с большей определенностью, изяществом и силой; проницательность поэта, угадавшего мои чувства и облек¬ шего в плоть мои смутные и неопределенные грезы, до¬ ставила мне удовольствие, о котором я прежде и не подозревал. Однако введение хора в трагедию совершенно не име¬ ло успеха в Германии. Возможно, от него отказались из-за сложности исполнения. Лишь очень опытные акте¬ ры могут говорить и жестикулировать все вместе, не про¬ изводя смешного беспорядка *. Впрочем, Шиллер в своей * Шиллер ввел хор, который не поет, а говорит. 269
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА пьесе лишил античный хор его исконных свойств: он не осмелился оставить его совершенно непричастным к дей¬ ствию, как это было в лучших трагедиях древности — трагедиях Софокла (о трагедиях Еврипида я здесь не говорю, ибо хотя его чувствительный и иронический та¬ лант несомненно достоин восхищения, но недостатки его: претенциозность, высокопарность, склонность к внешним эффектам и даже его красоты первыми лишили грече¬ скую трагедию отличавшей ее прежде благородной про¬ стоты). Применяясь к вкусам своего века, Шиллер счел необходимым разбить хор на две половины — каждому из двух героев, добивающихся в пьесе руки одной и той же женщины, вторит свое полухорие. Эта неуклюжая предо¬ сторожность лишила хор беспристрастия, придающего его словам вес и торжественность. Хор непременно должен быть гласом всего народа, его представителем; все, что он говорит, должно быть своего рода мрачным и величественным отзвуком общего чув¬ ства. Пристрастность ему не пристала; мы лишим хор его исконных свойств и его способности воздействовать на зрителя, если заставим его играть ту или иную роль в пьесе или встать на ту или иную сторону. Но отвергнув в своих трагедиях хор, немцы ввели в них множество второстепенных персонажей, чье присут¬ ствие ira сцене, естественное, хотя и случайное, во многих отношениях, как мы только что видели, заменяет его. Дабы убедиться в этом, достаточно рассмотреть, что сде¬ лал Шиллер в «Вильгельме Телле», и попытаться пред¬ ставить себе, как поступил бы, изображая подобную ситуацию, греческий поэт. Телль, ускользнув от преследо¬ ваний Гесслера, взбирается на вершину скалы, нависшей над дорогой, по которой тот должен проехать. Швейцар¬ ский крестьянин поджидает своего врага с луком и стре¬ лами в руках; сослужив службу отцовской любви, это оружие должно теперь послужить мести. Телль вспоми¬ нает в монологе свою прошлую жизнь, покойную и невин¬ ную. Он сам удивляется тому, что тирания внезапно вырвала его из предопределенного ему, казалось, безвест¬ ного и мирного существования. Он содрогается при мысли о том, что вынужден обагрить свои руки кровью, пусть даже кровью преступною. Однако это необходимо — необходимо, чтобы спасти себя, своего сына, все близкое и дорогое. Греческий поэт несомненно ввел бы здесь хор, 270
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ дабы афористически выразить чувства, теснящиеся ѵ душе зрителя. У Шиллера, лишенного этой возможности» мы видим вместо хора деревенскую свадьбу, с музыкой проходящую мимо места, где прячется Телль20. Противо поставление веселья и радости толпы чувствам Вильгель¬ ма Телля тут же подсказывает зрителю все мысли, кото¬ рые мог бы выразить хор. Вильгельм Телль принадлежит к тому же сословию, что и эти беззаботные люди; он бе ден, безвестен, трудолюбив, простодушен, как и они; ка¬ залось бы, у него тоже нет оснований бояться власти, стоящей столь высоко над ним, однако безвестность не спасла его. Греческий хор изложил бы эту истину языком нравоучительным и поэтическим; немецкая трагедия не менее убедительно доносит ее до зрителя, выведя на сце¬ ну группу персонажей, не причастных к действию ни здесь, ни в дальнейшем. В других случаях второстепенные персонажи служат яркому и глубокому раскрытию характеров главных ге¬ роев. Вернер, автор трагедии «Лютер», пользовавшейся заслуженным успехом и сделавшей его имя известным даже во Франции, драматург, которому в высшей степени присущи два на первый взгляд несовместимых качества: тонкая и подчас остроумная наблюдательность по отно¬ шению ко всему, что связано с человеческим сердцем, и восторженно-мечтательная меланхолия,— Вернер в своем «Аттиле» представляет нашему взору многочисленный двор Валеитиниана, предающийся танцам, музыке, все¬ возможным удовольствиям, в то время как Бич Божий подошел уже к вратам Рима21. Мы видим юного импера¬ тора и его придворных, чья единственная забота — отма¬ хиваться от дурных вестей, могущих прервать их забавы; они принимают истину за знак недоброжелательства, предусмотрительность — за бунтарство; считают верно¬ подданными лишь тех, кто объявляет выдумкой-страшные события, и думают, что заставят отступить эти события, если не будут слушать тех, кто о них докладывает. Зре¬ лище этой беспечности поражает зрителя больше, нежели простой рассказ о ней. Два других примера можно найти в самом «Валлен¬ штейне»: вспомним, как Терцки, свояк и доверенное лицо главного героя пьесы, заставляет генералов пойти против волн двора и после пира скрепить подписью клятву вер¬ ности Валленштейну22. Сцена эта, где Терцки, чтобы 271
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА добиться своей цели, напоминает генералам обо всех благодеяниях главнокомандующего, благодеяниях, одно лишь перечисление которых рисует яркую картину нра¬ вов этой армии, распущенной, взыскательной и проник¬ нутой духом равенства, который в те времена не противо¬ речил воинскому духу,— так вот, сцена эта в высшей степени оригинальна и отличается глубокой правдиво¬ стью деталей, но передана она может быть лишь в выра¬ жениях, которых не допускает наш трагический стиль. В другом месте пьесы Бутлер подговаривает солдат убить Валленштейна 23, и если изображение убийц Банко у Шекспира потрясает лаконичностью и силой, то изобра¬ жение убийц Валленштейна поражает достоинствами со¬ всем иного рода. Мастерство, с каким Шиллер распола¬ гает доводы, постепенно усиливая их воздействие на солдат; борьба привязанности с алчностью в этих ожесто¬ чившихся душах; ловкость, с которой искуситель сораз¬ меряет свои аргументы с их грубым умом, выдавая пре¬ ступление за долг, а благодарность за преступление; их стремление уловить в этих доводах то, что сможет оправ¬ дать их в собственных глазах, если они решатся пролить кровь своего полководца; живущая даже в этих развра¬ щенных сердцах потребность обмануть с помощью иллю¬ зий собственную совесть, прикрывая видимостью справедливости убийство, которое они намереваются со¬ вершить, наконец, довод, который убеждает их оконча¬ тельно, тот довод, что побуждает в стольких разнообраз¬ ных ситуациях стольких людей, считающих себя честны¬ ми, совершать поступки, осуждаемые их внутренним чувством: если не мы, так другие все равно сделают это,— все перечисленное исполнено большой силы, как нравственной, так и драматической. Но язык этих убийц зауряден, как их занятия и чувства. Возвышенные обо¬ роты речи, вложенные в их уста, нарушили бы правду характеров, и благородство диалога оказалось бы в этом случае неуместным. Я попытался изобразить в повество¬ вании то, что Шиллер изобразил в действии. Я особенно старался подчеркнуть главную мысль, решающий довод, заглушающий все возражения и одерживающий верх над всеми сомнениями. Бутлер, рассказав о своих попытках убедить сообщников, говорил в заключение: Когда я нм сказал, что ныне до рассвета Другие вместо них свершат деяиье это, 272
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ Что ночь уже близка, что их награда ждет, И что достанется другим желанный плод,— Сообщники тотчас свои прервали споры, Блеснули завистью и алчностью их взоры. Побагровев, они шептали: «Все равно Ночь эту пережить ему не суждено!»24 Но вскоре я почувствовал, что ничто не сможет иску¬ пить неправдоподобие этих слов. Готовя убийство и пы¬ таясь склонить Изолани на свою сторону, Бутлер, как всякий разумный человек, не станет расписывать низость и алчность тех, кого выбрал для осуществления своих планов. Необходимость изображать в повествовании то, что на другой сцене можно было бы изобразить в действии,— опасный риф для французских драматургов. Эти повест¬ вования почти всегда введены искусственно: рассказ не вытекает ни из положения, ни из интересов того, кто его ведет. К тому же неизбежно приходится измышлять по¬ дробности, тем менее драматические, чем более высоко¬ парные. Тысячу раз говорилось о неуместности прекрас¬ ного рассказа Терамена в «Федре»25. Расин, не имея, в отличие от Еврипида, возможности показать зрителям агонию Ипполита, растерзанного, окровавленного, с раздробленными костями, содрогающегося от боли, был вынужден поведать о его смерти устами другого персо¬ нажа, вследствие чего рассказ об этом ужасном событии отчасти утратил правдоподобие и естественность, напол¬ нившись поэтическими подробностями, в которые не ста¬ нет вдаваться друг и которые не станет выслушивать отец. Мое уважение к нашим привычкам и нравам привело меня к еще более серьезной ошибке. Характер Тэклы, дочери Валленштейна, вызывает в Германии всеобщее восхищение; и трудно не разделить этого восхищения, читая произведение Шиллера в оригинале; однако я опа¬ сался, что во Франции характер этот не будет одобрен публикой. Преклонение перед ним немцев зиждется па их восприятии любви, а восприятие это в корне отлично от нашего. Для нас любовь всего лишь одна из страстей, имеющая ту же природу, что и прочие человеческие стра¬ сти, помрачающая наш рассудок и влекущая нас к на¬ слаждению. Немцы же видят в любви нечто религиозное, священное, божественное по своей сущности; любовь для 273
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА них — смысл человеческого бытия на земле, таинствен¬ ная и всемогущая связь двух душ, которым нет жизни друг без друга. С первой точки зрения любовь — общее свойство человека и животного, со второй — человека и Бога 26. Поэтому многие поступки, кажущиеся нам предосуди¬ тельными, поскольку мы видим в них лишь следствия страсти, почитаются у немцев естественными и даже до* стойными уважения, поскольку они усматривают в этих поступках проявление небесного чувства. Обе эти точки зрения не лишены справедливости, но поэт, в зависимости от того, какой из них он придержи¬ вается, должен отводить любви как в поэзии, так и в нравственности различное место. Когда любовь не более чем страсть, как во француз¬ ском театре, зритель сопереживает лишь ее пылу и ис¬ ступлению. Восторги чувств, муки ревности, борьба жела¬ ний с угрызениями совести — вот французская трагиче¬ ская любовь. Напротив, когда любовь, как в немецкой поэзии,— луч божественного света, согревающий и очи¬ щающий сердце, в ней есть нечто более спокойное и одновременно более сильное; тотчас понятно, что она выше всего окружающего. Ей случается бороться с об¬ стоятельствами, но не с долгом, ибо она сама и есть пер¬ вейший долг, залог исполнения всех остальных. Она не может привести ни к чему бесчестному, не может уни¬ зиться не только до преступления, но даже до обмана, потому что в этом случае она вступила бы в противоре¬ чие с собственной природой и перестала бы быть самой собой. Она не может отступить перед преградами, не может угаснуть, ибо бессмертна по своей сути; она может лишь возвратиться в лоно своего создателя. Именно такой предстает чувство Тэклы у Шиллера. Тэкла отнюдь не заурядная девушка, в чьей душе любовь борется с дочерним долгом, девушка, скрывающая и сдерживающая охватившее ее чувство до тех пор, пока не добьется согласия того, кто имеет право располагать ее рукой, испуганная преградами, стоящими на ее пути, наконец, неуверенная сама ни в последствиях своей люб¬ ви, ни в решении, которое примет в случае крушения на¬ дежд, и вызывающая сходное чувство неуверенности у зрителя. Любовь возвысила Тэклу над обычными людь¬ ми, стала ее жизнью и судьбой. Она спокойна, ибо ничто 274
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ не властно изменить ее решение; она доверчива, ибо не может ошибаться в своем возлюбленном; она величест¬ венна, ибо в ней есть некая обреченность; она искренна, ибо любовь составляет не часть ее жизни, но всю ее жизнь. Тэкла в пьесе Шиллера принадлежит к совсем иному миру, нежели остальные персонажи. Она — суще¬ ство, можно сказать, воздушное, парящее над толпой честолюбцев, предателей, свирепых воинов, которых низ¬ менные страсти и расчет толкают друг против друга. Сразу видно, что это светлое и почти сверхъестествен¬ ное создание спустилось с небес и вскоре должно возвра¬ титься в свое отечество. Голос ее, столь нежно звучащий среди бряцания оружия, облик ее, столь хрупкий среди этих закованных в броню людей, чистота ее души, про¬ тивостоящая их алчным расчетам, ее небесное спокой¬ ствие, столь чуждое их суете, возбуждают у зрителя по¬ стоянное меланхолическое волнение, какого не может вызвать обычная трагедия. Ни один из женских персонажей французского театра не похож на Тэклу. Наши страстные героини — Альзпра, Аменаида, Аделаида Дюгеклен — несколько мужеподоб¬ ны; они способны бороться с обстоятельствами, с людьми, с несчастьем; не заметно ни малейшего несоответствия между их судьбой и силой, которой они наделены. Наши нежные героини — Монима, Береника, Эсфирь, Атали- да — исполнены мягкости и грации, но это женщины роб¬ кие и слабые; они не в силах противостоять ударам судь¬ бы 27. Неудивительно, что они приносят свои чувства в жертву. Береника отказывается от Тита, Монима отдает свою руку Митридату, Аталида позволяет Баязету же¬ ниться на Роксане; Эсфирь без любви выходит замуж за Ассуэруса. Героини Вольтера борются с обстоятель¬ ствами, героини Расина смиряются с ними, ибо и те и другие по сути своей схожи со всем, что их окружает. Тэкла не способна ни сопротивляться, ни покориться; она любит и ждет. Участь ее решена; она не может ни изменить этой участи, ни силой отвоевать свое счастье; у нее нет оружия для борьбы с людьми, ее сила — сила духа. Именно по этой причине чувство освобождает ее от всех условностей, предписываемых традиционными для нашей сцены моральными правилами. Тэкла не прибегает ни к каким уловкам, обязатель¬ ным для наших героинь; она ни от кого не скрывает свою 275
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА любовь, глубокую, всепоглощающую и чистую; она пря¬ мо говорит о ней своему возлюбленному: «Но разве здесь не от меня одной//Ты слово правды можешь услы¬ хать?»28 Ее чувство не нуждается в отцовском благосло¬ вении, и ясно, что если отец откажет, дочь, не колеб¬ лясь, пойдет против его воли. Любовь захватывает и по¬ глощает ее целиком; она живет лишь для чувства, кото¬ рым полна ее душа. Она не находит ничего предосуди¬ тельного в своем бегстве из отчего дома при известии о смерти возлюбленного; напротив, она видит в этом свой долг. Мне казалось, что французские зрители не потер¬ пят в юной девушке такого пыла, такой независимости, тем более чуждой нашим взглядам, что к ней не приме¬ шивается никакое заблуждение, никакое помрачение ума. Я и сейчас полагаю, что публика наша была бы шоки¬ рована подобным попранием всех уз, пренебрежитель¬ ным отношением к тому, что все считают долгом, нако¬ нец, столь полным отсутствием того повиновения, которое восхищает ее в Ифигении. Такой энтузиазм нельзя по¬ ложить в основу общей системы, а у нас во Франции лю¬ бят лишь то, что имеет универсальное применение. В на¬ шей литературе, как и в нашей жизни, господствует прин¬ цип пользы. Во Франции блюстители театральной мора¬ ли значительно более строги, нежели в Германии. Это происходит оттого, что у немцев в основе морали лежит чувство, а у нас — разум. Чувство искреннее, всепогло¬ щающее, безграничное, как кажется немцам, не только оправдывает, но и облагораживает, а также, осмелюсь заметить, освящает все, что совершается по его велению. Эта точка зрения выражается как в литературных про¬ изведениях немцев, так и в их установлениях и нравах. Наши принципы бесконечно более суровы, и в теории мы никогда от них не отступаем. Чувство, не считающееся с долгом, кажется нам предосудительным. Мы скорее простили бы погоню за выгодой, ибо тот, кто ищет вы¬ год, преступает закон с большей ловкостью и большим уважением к приличиям. Охваченный чувством, человек бросает вызов общественному мнению, и общество вос¬ стает против него; в погоне за выгодой человек, щадя общественное мнение, старается его обмануть, и общест¬ во благодарно за оказанную ему честь, даже если обман раскрыт. Итак, я приблизил образ Тэклы к французским меркам, пытаясь тем не менее передать в нем немецкий 276
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ колорит. Я попытался сохранить в ее характере неж¬ ность, чувствительность, любовь, меланхолию; осталь¬ ное же показалось мне слишком сильно противоречащим нашим привычкам и слишком пропитанным тем, что французские литераторы, владеющие немецким языком, называют немецким мистицизмом. Однако я не лишил характер Тэклы, слишком смутный и мечтательный, что¬ бы понравиться нашим французским классикам, его чу¬ жестранного колорита и не уподобил свою героиню тра¬ диционным турчанкам, гречанкам или римлянкам наших трагедий, всегда крайне добропорядочным и мало чем отличающимся от француженок. Прошло время, и я по¬ нял, что был не прав. Будь я более прозорлив либо более смел, мне уда¬ лось бы избежать в своем произведении большей части названных мной ошибок29. Я должен был предчувство¬ вать, что политическая революция повлечет за собой революцию в литературе и что нация, которая ради того, чтобы устремиться в бой, согласилась на время пожерт¬ вовать даже свободой, не удовольствуется искусственны¬ ми и неглубокими переживаниями, удовлетворявшими зрителей, избалованных радостями мирной жизни и утонченной цивилизации. Меня ввела в заблуждение своего рода неподвиж¬ ность, которой императорская власть сковала все души и которая, так сказать, отпечаталась на всех лицах30. Литература в ту пору тоже застыла в неподвижности. Бонапарт любил дисциплину во всем: в государственном аппарате, в армии, в словесности, и писатели не уступали в расторопности, услужливости и покорности всем осталь¬ ным. То, что в Бонапарте было прискорбной для Фран¬ ции и для пего самого слабостью, а именно желание под¬ ражать Людовику XIV, словно подражание это возвы¬ шало, а не унижало его, то в литераторах, искавших ми¬ лостей императора, стало корыстным и одновременно тщеславным самолюбованием, ибо, подчиняясь новому Людовику XIV, они считали себя равными тем великим людям, что курили фимиам прежнему31. Поэтому они уподобляли театральные правила дворцовому этикету и выдавали их за неотъемлемую часть императорского ре¬ жима. Более того, с самого начала наших беспорядков сре¬ ди наиболее революционно настроенных политиков су- 277
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА шествовала тенденция провозглашать свою привержен¬ ность и почтение к рутинным поэтикам XVII века и к тем правилам, что были предписаны поэтом, носящим звание законодателя французского Парнаса32. Казалось, будто, выказывая себя педантичными и покорными в литерату¬ ре, они хотели искупить резкость и решительность суж¬ дений по другим вопросам и доказать, что их сочувствие народу не запятнало чистоты их вкуса. Они надеялись реабилитировать себя в глазах тех, кого по-прежнему называли избранным обществом,— в глазах чопорного и претенциозного кружка, предпочитавшего забвение долга забвению приличий. Революция рассеяла старое избранное общество, но Наполеон силился создать новое, тем более чувствительное к общественным и театраль¬ ным условностям, что членов его отличал пыл неофитов и постоянный страх споткнуться на незнакомой почве, куда занесла их воля владыки. Поэтому все писатели империи были классиками. Даже Шенье, талантливейший драматург своего вре¬ мени, Шенье, который в молодости увлекался республи¬ канскими идеями и еще накануне падения монархии по¬ пирал в «Карле IX» стеснявшие его драматические ус¬ ловности, стал в конце своего короткого жизненного пути самым ревностным поборником пут, завещанных Аристо¬ телем и освященных Буало. Ныне условности эти сокрушены. Поэзия завоевала свободу. Пределы нашей драматической поэзии раздви¬ нулись, и если раньше критики судили авторов согласно правилам, считавшимся строгими законами, то ныне ав¬ торы судят эти правила, ставшие не более чем традицией. Итак, победа одержана, и завоевания наши простер¬ лись, быть может, даже дальше, нежели это полезно ис¬ кусству. Ведь именно во Франции был изобретен афоризм, что важнее бить сильно, чем бить в цель. Поэтому писатели наши часто бьют так сильно, что уж и вовсе мимо цели33. Их единственное желание — произвести впечатление, и, вполне справедливо нарушая некоторые правила, они зачастую без всякой нужды отдаляются от истины, при¬ роды и вкуса. Так как намного легче произвести впечатление не¬ ожиданными встречами, толпой актеров, переменой мест 278
Б. КОНСТАН. СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЛИТИКЕ действия, привидениями, чудесами и эшафотами, неже¬ ли ситуациями, чувствами и характерами, возникает опасность, что наши молодые авторы с излишним пылом устремятся по этому пути и мы увидим на нашей сцене лишь эшафоты, битвы, празднества, привидения и смену ослепительных декораций34. Немецкому характеру присущи верность, простоду¬ шие, щепетильность, всегда удерживающие воображение в определенных пределах. У писателей Германии есть ли¬ тературная совесть, поэтому историческая достоверность и нравственное правдоподобие не менее важны для них, чем аплодисменты публики. Будучи от природы наделе¬ ны глубокой чувствительностью, они любят описывать подлинные чувства; это доставляет им такое наслажде¬ ние, что они больше заняты тем, что испытывают, нежели тем, какое впечатление производят. Следовательно, для них все внешние эффекты, сколь бы разнообразными они ни были, второстепенны. Но у французов, которые никогда не теряют из виду публику и говорят, пишут и действуют лишь для других, второсте¬ пенное может подменить главное. Разумеется, я не требую бездумного уважения к об¬ ветшалым правилам. В особенности нелепо требование единства времени и места: оно превращает наши траге¬ дии в авантюрные пьесы; оно вынуждает заговорщиков договариваться об убийстве тирана прямо во дворце; оно не дает Кориолану возглавить врагов своей неблагодар¬ ной родины, ибо для этого ему нужно перейти с римского форума в лагерь вольсков35. Единства времени и места ограничивают наши траге¬ дии узким пространством, искажают их композицию, де¬ лают ход пьесы судорожным, действие скучным и не¬ правдоподобным. Они постоянно вынуждают поэта пренебрегать в со¬ бытиях и характерах постепенностью развития, тон¬ костью оттенков. Этот недостаток в высшей степени ха¬ рактерен для всех трагедий Вольтера: в них то и дело заметны слишком резкие и немотивированные переходы. Понятно, что в жизни все совершается иначе: она отнюдь не мчится вперед так стремительно, перескакивая через опосредующие звенья. Следовательно, не подлежит сомнению, что нашим писателям необходимо избавиться от этого ярма в их но¬ 279
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА, вой теории драмы. Нужно лишь избегать слишком ча¬ стых и слишком резких перемен места действия. Как бы быстро ни совершалась смена декораций, она всегда от¬ влекает внимание зрителя от главного. При виде каждой новой картины он должен заново погружаться в мир ил¬ люзии, который только что был разрушен. То же самое случается, когда между двумя актами проходит слиш¬ ком много времени. В обоих случаях поэт вновь, так ска¬ зать, заслоняет собой героев, и в пьесу вторгается нечто вроде пролога или предисловия, мешающее единству впе¬ чатления. Впрочем, эти затруднения, неизбежные как в литера¬ туре, так и в политике, не будут длительными: везде, где царит свобода, разум вскоре одерживает победу. Ретро¬ грады напрасно кричат, будто новшества развращают вкус публики: вкус публики развратить невозможно, он одобряет все, что правдиво и естественно; он отталкивает всякую ложь и всякое излишество, искажающее приро¬ ду. Массы обладают достойным восхищения инстинктом. Инстинкт этот уже ограничил наши политические требо¬ вания пределами, необходимыми, дабы совместить сво¬ боду с порядком, и отвел религии подобающее ей место между неверием и фанатизмом; он же окажет воздейст¬ вие и на литературу и, не связывая писателей по рукам и ногам, удержит их от излишеств. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ ПО ПОВОДУ ОДНОП НЕМЕЦКОЙ ТРАГЕДИИ (Г-Н РОБЕРТ. «О СИЛЕ ПРЕДРАССУДКОВ») СТАТЬЯ ПЕРВАЯ Полвека назад Дидро писал: «В сущности говоря, на сцене надо изображать не характеры, а общественные положения. До настоящего времени главной целью коме- дми было изображение характеров, а обстоятельства играли лишь вспомогательную роль. Отныне обстоятель¬ 280
Г>. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ ства должны приобрести первостепенную важность, а ха¬ рактеры отойти на второй план. Прежде интригу обуслов¬ ливал характер. Драматурги подбирали обстоятельства, способствующие его выявлению, и связывали их друг с другом. Между тем основой произведения должны слу¬ жить общественное положение, обязанности, им налагае¬ мые, преимущества и неудобства, с ним связанные. До сих пор они не были представлены на сценг. А ведь мы ежедневно видим людей в весьма затруднительных обстоятельствах, вытекающих из этих обязанностей, пре¬ имуществ, неудобств, опасностей. Каждый день появляются новые общественные поло¬ жения. Быть может, мы ничего не знаем хуже и ничем не должны интересоваться сильнее, чем общественными положениями» Разумеется, я ни в коей мере не предлагаю подражать Дидро ни в теории, ни в практике драмы. Природная склонность вкупе с трезвым расчетом сообщали Дидро напыщенность и наигранную восторженность; при этом он принадлежал к лагерю энциклопедистов, которые бо¬ ролись против нелепого и отвратительного режима, но, занимаясь этим достойным и полезным делом, рассмат¬ ривали литературу как еще одно средство сокрушить этот режим и поступались во имя главной цели совершенством в искусстве, казавшимся им второстепенным. «Отец семейства» и «Побочный сын» — до смешного высокопарные и страдающие многими недостатками про¬ изведения, автор которых, впрочем, не лишен таланта; и теоретические положения, только что мной процитиро¬ ванные, лишь очень поверхностно и неполно подводят нас к существу вопроса; вопрос этот, взятый во всей пол¬ ноте, оказывается гораздо более важным. Понятые бук¬ вально, слова Дидро вводят нас лишь в круг второсте¬ пенных вопросов. Избирая движущей силой драмы обя¬ занности, затруднения, словом, разновидности обстоя¬ тельств, воплощая эти разновидности в лицах: князе, министре, судье, солдате, торговце,— можно нарисовать картину нравов более или менее интересную и правди¬ вую; однако это ни в коей мере не расширит возможно¬ стей драмы и не произведет революции, о которой было возвещено с таким пафосом. За мыслью Дидро я провижу другую, более глубокую мысль, и попытаюсь ее изложить. 281
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Для начала я предупреждаю читателя, что Дидро связывал свою систему в основном с комедией; и, дейст¬ вительно, рамки, которыми он ограничил эту систему, делают ее применимой только к комедии. Я же, напро¬ тив, связываю мою теорию преимущественно с траге¬ дией. Три вещи могут лежать в основе трагических произ¬ ведений: описание страстей, раскрытие характеров, а так¬ же воздействие общества той или иной эпохи на харак¬ теры и страсти. «Федра», «Андромаха», «Меропа» — трагедии, где безраздельно царит страсть. Персонажи их начисто ли¬ шены индивидуальности. Совершенно неизвестно, какова была бы Федра, не будь она охвачена кровосмесительной страстью, каковы были бы Андромаха и Меропа, не будь они исполнены материнской любви, а тем, что кажется индивидуальностью Ореста, мы обязаны не столько ха¬ рактеру, сколько мифу. В определенном смысле эти пер¬ сонажи не более чем олицетворенные страсти. Если от¬ сечь страсть, не останется ничего. В лучших трагедиях Шекспира: «Ричарде III», «Гам¬ лете»— главная роль отведена характеру, а назначение страсти — лишь в том, чтобы восставать против характе¬ ра; она может одержать победу, но торжество ее длится недолго, и вскоре характер проявляется с новой силой. То же самое происходит во многих немецких пьесах: в «Валленштейне», «Эгмонте», «Вильгельме Телле», «Тассо»2,— хотя в этой последней уже ощущается влия¬ ние общества, тягостное давление его на мятежные души. Зерно трагедии характеров заметно также в некоторых пьесах Вольтера и даже в эпоху, более удаленную от нас,— в «Британике». Понятно, каков был бы Магомет, если бы не любил Пальмиру, Оросман, если бы его не воспламеняла привлекательность Заиры; в Нероне, охва¬ ченном влечением к Юнии, виден юный тиран3. Но я не знаю ни одной трагедии, где движущей силой были бы исключительно действия общества, которое бо¬ рется с человеком, воздвигает преграды не только его страстям, но и природе, пытается не только подавить его индивидуальный характер и личные склонности, но и вос¬ препятствовать проявлениям его общечеловеческой сущ¬ ности. Безусловно, даже в драматических произведениях, 282
Б. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ цель которых — описание страстей или раскрытие харак¬ теров, воздействие общества занимает большое место. В самом деле, что представляет собой драматическое произведение? Это картина борьбы нравственных сил че¬ ловека с препятствиями. Можно дать этим нравственным силам различные наименования в зависимости от причи¬ ны, их породившей. Так, их называют любовью, често¬ любием, жаждой мщения, патриотизмом, верой, добро¬ детелью, но это всегда внутренняя сила в борьбе с внеш¬ ней преградой. Так же по-разному можно назвать и пре¬ граду, которую нравственные силы пытаются преодолеть; ее можно назвать деспотизмом, религиозными преследо¬ ваниями, гнетом законов, установлений, предрассудков, обычаев, не важно, как именно, в сущности, это всегда общество, подавляющее человека и надевающее на него оковы. Мне кажется, однако, что авторы трагедий до сего времени рассматривали эго воздействие общества лишь как обрамление, как фон и намеренно отворачивались от него, дабы заняться страстями или характерами. Посмотрим, были ли они правы и дают ли характеры и страсти достаточно материала для создания современ¬ ной трагедии. Лишь немногие страсти, будучи изображе¬ ны на сцене, способны вызвать живое сочувствие и глу¬ бокие переживания. Собственно говоря, они исчерпыва¬ ются лишь одной — любовыо, ибо честолюбие, жажда мщения, патриотизм относятся, скорее, к свойствам ха¬ рактера. Кроме того, все оттенки любви, все чувства и поступки, ею порожденные: страх, жестокость, отчаяние, ярость, преступления,— были неподражаемо описаны Расином и весьма талантливо — другими поэтами: Ко- лардо в «Калисте», Дюсисом в «Абуфаре»4. Не исчерпан ли источник? Не замкнулся ли круг? Мне известны сло¬ ва Буало: Изобразив любовь продуманно и здраво, Пути ко всем сердцам найдете без труда вы5. Сомневаюсь, однако, чтобы подобное живописание было сегодня наиболее действенным средством затронуть самые чувствительные и самые отзывчивые струны сердца. Я не хотел бы превращать свои писания ни в мадри¬ галы, ни в эпиграммы и не желал бы прослыть, указуя 283
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА на одно из неизбежных следствий цивилизации, против¬ ником ее завоеваний, ибо в действительности одобряю их. Попытаюсь тем не менее изложить свою мысль. Всем известно, что есть любовь в плане физическом. Но опре¬ деленные обстоятельства, определенное состояние об¬ щества могут наделить эту естественную потребность чудодейственной силой и превратить ее в самую непобе¬ димую и возвышенную из страстей. Когда мужчины об¬ щаются с женщинами лишь изредка, когда женщины живут затворницами в своих покоях, словно в таинствен¬ ном святилище, когда завоевание женщины сопряжено с опасностью для нее и для ее возлюбленного или когда отсутствие каких бы то ни было общественных интересов, какого бы то ни было политического поприща обрекает мужчину на праздность и самолюбие его ищет случая блеснуть, женщина может стать для мужчины единствен¬ ным и священным объектом влечения, покровительства и исключительного поклонения либо, в другом случае, обещать тщеславию победу, которой оно жаждет увен¬ чать себя; однако постепенно женщины становятся все более доступны взорам, общение с ними становится все менее затруднительным, слабостям их грозит все меньше опасностей, а жизнь мужчин заполняют все более серьез¬ ные занятия — и пламень страсти, равно как и вспышки честолюбия, угасают. Когда любовь, истинная или мни¬ мая, не встречает преград, она утрачивает привлекатель¬ ность и ослабевает. Однако она не исчезает совсем, по¬ тому что дает себя знать ее грубая природная основа и потому что традиции и книги передают ее обаяние вооб¬ ражению. Но с каждым днем эти традиции утрачивают силу, а книги, все менее соответствуя действительности, теряют свою власть. Кто читает сегодня «Великого Кира» или «Клелию»6? а ведь умам, жадным до чувствительных подробностей, едва хватало десятка томов по восемьсот страниц. Кто стал бы в наше время писать: О, ради милых глаз всегда я был готов И побеждать царей, и звать на бой богов!7 А между тем уже хвастливой страсти аристократа вре¬ мен Фронды было далеко до любви, описанной в «Ама- дисах»8. Наконец, кто восхищается ныне в «Графе Валь- моне» жестоким, самодовольным героем, победителем 284
Б. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ доверчивого сердца?9 кто из наших современников жаж¬ дет посвятить свою жизнь любовным приключениям? Кто захотел бы купить успех ценой стольких усилий? Любви стало легко добиться, ею управляет расчет; за редкими исключениями, по большей части несчастли¬ выми и не располагающими к подражанию, остатки ее, еле теплящиеся в сердцах, не определяют ничью судьбу. Даже молодежь, во Франции по крайней мере, указала любви ее место: много ли найдется у нас молодых лю¬ дей, жертвующих благополучием или будущностью ради брака по любви? Я отнюдь не расположен упрекать цивилизацию в том, что она умерила страсти, в прошлом необузданные, и со¬ гласен признать, что это пошло на пользу нравам. Игра воображения утихла, и каждый довольствуется тем, что всегда под рукой,— собственной женой. Кроме того, не¬ редко чувство привязанности порождается общностью материальных интересов. Порок становится излишеством, кажется утомительным, отвлекает от достойных и полез¬ ных занятий. Мы верны жене, потому что она всегда ря¬ дом. Мы добродетельны, потому что любовь перестала нас занимать. Итак, мне кажется, что трагедии, движущая сила ко¬ торых— любовь, встретят ныне сочувствие очень неболь¬ шой части публики. Есть исключения и из этого правила, но они с каждым днем становятся все реже, и подобного рода трагедии могут увлечь разве что восемнадцатилет¬ них юношей и пятнадцатилетних девушек. Истинное по¬ ложение вещей всегда дает о себе знать: ни один из на¬ ших поэтов не избирает любовь движущей силой тра¬ гедии і0. Вольтер, французский Еврипид, наделенный, как и Еврипид греческий, чудесной прозорливостью, почувство¬ вал, что не подобает основывать трагедию единственно на страсти, и обратился к философии, что было по тем временам внове11. Средства добиться успеха, которые он почерпнул в ней, были тем более верными, что они опи¬ рались на только что зародившиеся в ту эпоху пристра¬ стия, сильные благодаря своей новизне, а также отвра¬ тительному тупоумию тех, кто их оспаривал. Но сред¬ ства эти были дурны с точки зрения искусства, ибо ставили перед ним иную цель, нежели оно само, и, отводя поэзии лишь второстепенную роль, превращали ее в ин¬ 285
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА струмент; так что, хотя отдельные части вольтеровских трагедий написаны поэтом, обладающим чудесным даром перевоплощаться в своих героев, чаще всего Вольтер, как и греческий автор, с которым мы его только что сравнили, остается всего лишь велеречивым и ловким ритором. Персонажи нужны ему лишь для торжества или разоблачения того или иного учения; слушая их сентен¬ ции, забываешь об их страданиях. Эти сентенции надо судить исходя из системы убеждений, не имеющей отно¬ шения к действию, являющемуся не более чем предлогом для нравоучительных высказываний. Критика эта покажется, вероятно, похвалой в глазах тех, кто считает, что всякое произведение должно пресле¬ довать воспитательные цели. Меж тем истинно поэтиче¬ ское живописание страстей не стремится доказать право¬ ту того или иного философского учения. «Федра», самая совершенная из наших трагедий страсти (если забыть о некоторой неестественности образа Ипполита и неуме¬ ло введенной Арикии) 12, остается верна греческому мате¬ риалу и не содержит никаких наставлений, которые име¬ ли бы целью сделать зрителей лучше. Я не говорю о со¬ вершенно неуместных стихах против льстецов 13 — дани Расина зарождающейся оппозиции двору, и в этом смыс¬ ле поступка благородного и смелого, который делает ему честь как человеку, но тем не менее идет во вред поэзии, ибо стихи эти прерывают ход трагедии и переживания за судьбу героя уступают место размышлениям на общие темы. Но это исключение; в речах же самой Федры нет ничего нравоучительного; она думает лишь о себе, о сво¬ ей любви, своих страданиях, своем раскаянии и отнюдь не облекает свои чувства в форму максим. Почти все трагедии Вольтера, напротив, преследуют воспитатель¬ ные цели. «Альзира» проповедует нам веротерпимость, «Заира» — неприятие религиозного фанатизма, «Эдип» — недоверие к лживому духовенству, «Магомет» — отвра¬ щение к лицемерию. Но вместе с тем, что может быть бесстрастнее, чем Заира, объясняющая своей наперсни¬ це, что вероисповедание зависит от случая, или Альзира, рассуждающая о самоубийстве14? То же и у Еврипида: Орест, обагренный материнской кровью, на протяжении тридцати стихов разглагольствует о значении воспита¬ ния ,5. Я повторяю: талант и дар перевоплощения уберегли 286
Б. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ в некоторых случаях Вольтера от неизбежных просчетов, позволив ему слиться в одно целое с героями. Природа одарила его, так же как и третьего из греческих трагикои, той редкой и счастливой гибкостью души, которая вре¬ менами позволяет ему подняться до высокой и волную¬ щей патетики. В этом его заслуга, искупающая многие недостатки. Но если бы он всегда оставался верным сво¬ ей теории, пьесы его были бы насквозь риторичны и за спинами героев постоянно был бы виден наставник. Я не осуждаю писателя за это: гнет обстоятельств вынуждал его пускать в ход все средства, чтобы унич¬ тожить варварские и глупые предрассудки, чтобы сверг¬ нуть порочные и преступные установления, направлен* ные против рода человеческого, и трагедия, сплав фило¬ софии и страсти, была в руках Вольтера тараном, кото¬ рый его мощная рука направляла против пошатнувшихся башен старого режима. Режим этот пал, с ним поконче¬ но, и никакие дворянчики-убийцы, никакие Лобардемоны, Джеффри и Доминики не в силах его воскресить. Пусть оружие мирно покоится среди развалин, а ми займемся трагедией, не навязывая ей впредь целей, чуждых ее природе и пагубных для ее совершенства, ибо страсть пропитанная теорией и служащая основой для философ¬ ских выкладок, является в художественном отношении бессмыслицей. Итак, страсть в наше время уже не может быть дви¬ жущей силой трагедии. Обратимся к характерам. Хотя характеры и более разнообразны, чем страсти, они отнюдь не являются неисчерпаемым источником для трагедии. Поэту необходимы резко очерченные харак¬ теры, яркие краски. Его не устраивает все зыбкое, из¬ менчивое, противоречивое, неоднородное. Зрители тре¬ буют от характеров всего, в чем отказала природа им самим,— цельности, последовательности, того, что анг¬ личане называют твердостью. Таким образом, лишь не¬ многие характеры являются подлинно трагическими, и приходится, как правило, отчасти нарушать правду ха¬ рактеров, чтобы сделать их достойными трагедии. Нари¬ суйте тирана с проблесками человечности, героя, под¬ дающегося мелким слабостям, а не бурной страсти,— и вы собьете зрителя с толку 16. Посмотрите на Феликса в «Гіолиевкте»: такие характеры мы часто встречаем в свете. Ему не чужды порывы великодушия, по иногда 287
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА его стремления жалки, подчас даже низки 17. Нет более правдивого описания, чем это, но нет и описания менее трагического. Мы отшатываемся от него с чувством, близким к отвращению. Когда мы идем в театр, то хотим видеть людей более значительных, чем те, с которыми об¬ щаемся постоянно. Разумеется, можно изобразить зло¬ дея, терзаемого раскаянием после совершенного преступ¬ ления. Раскаяние — естественное следствие преступле¬ ния. Можно даже показать, как преступник, еще не со¬ вершивший злодеяния, но обдумывающий его, колеблет¬ ся и отказывается от своего замысла; подобное состоя¬ ние также вполне естественно, это — заранее предусмот¬ ренная и допущенная внутренняя борьба. Но речь не об этом. Я имею в виду слабости индивидуальные и как бы случайные, то есть такие, причина которых коренится в природе данного человека и без которых нельзя нари¬ совать его верный портрет. Суеверный страх перед светилами, отдаляющий решительный шаг и расстраи¬ вающий планы Валленштейна у Шиллера, тяга к удо¬ вольствиям, легкомыслие, из-за которых Эгмонт у Гете забывает об интересах отечества,— все эти черточки раз¬ рушают единство характера, противоречат цельности пер¬ сонажа, делая его существом непостоянным, не придер¬ живающимся единой линии поведения; подобные вещи, во всяком случае для нас, французов, ослабляют сочув¬ ствие, и оно уступает место нетерпению. Зритель не же¬ лает быть обманутым в своих ожиданиях, он обижается на героя, как на живого человека, давшего обещание и не сдержавшего его. Вольтер миновал этот риф в своем «Магомете», где есть, как я уже сказал, не только страсть, но и характер. У характера этого нет ни резких переходов, ни оттенков. В отличие от реальных характеров он неизменен. У про¬ рока нет искушения остановиться на полпути, как у Вал¬ ленштейна. Максу в «Пикколомини» удается растрогать герцога Фридландского, но Сеид не может разжалобить Магомета. Магомет хочет овладеть Пальмирой — вот страсть; он хочет сломить или истребить всех непокор¬ ных— вот характер. Характер и страсть слиты воедино. Мне вспоминаются слова одного моего друга, вы¬ слушавшего с благосклонным вниманием только что за¬ конченное мной подражание «Валленштейну»: «Одна великая идея, одна главная мысль должна пронизывать 288
Б. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ всю пьесу,8. Пусть Валленштейн замышляет заговор против австрийских Габсбургов, чтобы установить ши¬ рокую систему политических и религиозных свобод. От¬ бросьте-ка эти всплески верноподданнических чувств к Фердинанду, нетерпимому, суеверному и потому не за¬ служивающему привязанности вашего героя; или, если Валленштейн все же будет испытывать приливы симпа¬ тии к императору, пусть они служат тому, чтобы пока¬ зать, с какой твердостью он приносит воспоминания дружбы в жертву делу освобождения человечества. От¬ бросьте-ка это ненужное благоговение перед законом. Чтобы вызвать у нас сочувствие, вы должны нарисовать Валленштейна человеком просвещенным, лишенным предрассудков, не способным колебаться в выборе меж¬ ду законом и спасением рода человеческого. И главное, забудьте об ?той вере в астрологию: она унижает Вал¬ ленштейна, делает его смешным; невозможно сострадать человеку, чье поведение зависит от облачка или лунного света». Все это превосходно, ответил я ему. Валленштейн, безусловно, станет характером прекрасным и возвышен¬ ным, таким, какие были в XVIII веке и какие еще, воз¬ можно, будут в XIX; но будет ли это XVII век? Будет ли это Валленштейн? Наши поэты стоят перед выбором: либо лишить ха¬ рактер всех черт, которые не служат развитию действия, и тем более тех, которые тормозят его (например, всяко¬ го тирана уподобить Полифонту), либо сохранить инди¬ видуальные особенности с риском разрушить единство и сбить с толку зрителя; сделав выбор, наши поэты либо жертвуют сочувствием зрителей, либо отказываются от истины, в обоих случаях они по большей части утрачи¬ вают свободу действий; таким образом, не только стра¬ сти, но и характеры, которых требует французская сце¬ на, уже исчерпали или вскоре исчерпают свои возмож ности. Вернемся к третьей движущей силе трагедии, которую до сих пор почти никто не использовал: к воздействию общества на страсти и характеры. Когда человек, слабый, слепой, неразумный и безо¬ ружный, невольно и безотчетно попадает в лабиринт, ко¬ торый зовется светом, его опутывает сеть обстоятельств, законов, установлений, общественных и частных отно¬ шений. Общество надевает на человека ярмо; поначалу Ю № 3770 289
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА человек об этом, не подозревает: его закабаляют без его ведома; ярмо давит на его плечи грузом, данным от века, и всякому, кто начинает осознавать это тяжкое бремя, предстоит неравная и опасная борьба с обществом. Очевидно, что это воздействие общества—саліое важ¬ ное в жизни. Оно — начало и конец всего, что происходит с человеком. Чтобы не быть сломленным,, надо* гмиадрыть- ся этому данному от века,, навязанному,. неведомому. Именно под воздействием сбш/ества ілрояівлаюпіся тем или иным образом нравственные силы человека. Следова ¬ тельно, тог что Дидро говорит в очень узком и ир-идожи- мом лишь к комедию смысле о различяілх общественных положениях, с еще большим основанием моаіяо сказать о воздействии общества в целом; страсть и характер вто¬ ростепенны, главное же — воздействие общества.. Дело здесь ае просто в перемене названия, в обновле¬ нии проішсаых истин с помощью словесных ухігыгрсвин.; речь идет о принципиальном положении, которое огсыыне станет все сильнее влиять на успел драматические про¬ изведений. Если вы выберете такую· общественную аггуадию, в какой человек никогда не сможет оказаться, такое воз¬ действие общества, какого оно никогда юе сможет ока¬ зать на личность, то вас те сиасет талантливое ошвсалие борьбы нравственных, сил 'ввловека против суідеетвую- щего положения и давления общества. Отдельные удач¬ ные сданы вызовут рукоплескания, мелодичный или воз¬ вышенный стн* на: мгновение шіетагг слуз;, но тережпвчіг ния этга будут мимолетіш* потому что вы не поставили человека ни в одна из тех положения, в какие его ставит общественный порядок и: каких он должен страшиться или желать. Я отнюдь не хочу сказать* что· аадд ограничиться опи¬ санием современного обицества. Искусству свойственно заставлять человека мысленно переноситься в иную си¬ туациях. Ню ситуация эта должка все же иметь сходство с таи. в котором он однажды может оказаться. Например, Корнель не описывал в точности современное «иу об¬ щество; ню республиканскяи образ мыеле» и волнения в Риме были созвучны тому положению, которое сложи¬ лось в; обществе после поражения Липе и не иэжешілось во время Фронды. Ноллротияу шолснжіете сегодня, ша пржиеру дреаякх, в 21)0
Б. КОНСТАН. РАЗМІДШЛЕВШЯ О ТРАГЕДИИ основу трагедии рок — и вас неминуемо постигнет неуда¬ ча. Отчего же ее удалось набежать Расину? Оттого, что, хотя сяда рока и не связана никоим образом с современ¬ ными верованиями, Расия явил -ее французской публике во ©сем блесхе греческой мифологии, впервые предста¬ ви© ее на сцене в мелодичных стихах и величественных формах. С этого момента уже не только ученые, но и светские люди стали восхищаться сокровищам« антич¬ ности. Можно сказать, что на мгновение идеальный об¬ щественный ворядок заслонил реальное положение ве¬ щей. Посмотрите, однако, какие препятствия встретил сам Расин. Прочтите суждения о нем госпожи де Се- виньеі0, безусловно отражающие мнения большей части публики — той, для которой греческая мифология была начисто лишена привлекательности. В чем упрекали Федру в пресловутом сонете, снискавшем такую популяр¬ ность?80 В том, что она говорит стихами, «в которых никто ничего не понимает». Действительно, многие ни¬ чего не понимали в этом блестящем переложепии систе¬ мы, далекой от привычного для них образа мыслей. А ведь персонажи греческой мифологии были неотделимы от придворных празднеств. Людовику XIV было приятно видеть, как боги и богини Олимпа танцуют в балетах в его честь21. Утратив вслед за естественной связью с на¬ шими религиозными представлениями и эту искусствен¬ ную опору, мифология не только стала далека от нас, но и исчерпала свои ■возможности. Ее очарование рассея¬ лось, и наше восхищение «Федрой» и «Ифигенией» яв¬ ляется, с одной стороны, преклонением перед единствен* ным и неповторимым гением поэта, а с другой сторо¬ ны,— данью традиции. Сюжет не столько пробуждает, сколько заглушает сочувствие. И в нашем общественном порядке, и в тех, что пред¬ шествовали или современны ему, и в воздействии, кото¬ рое общество уже оказало и продолжает оказывать на наши естественные наклонности, права и потребности, скрыты большие драматические возможности. Я не соби¬ раюсь их здесь называть. Простое перечисление фактов показалось бы сатирой на общество. Есть вещи, не ли¬ шенные неприглядной стороны, но необходимые в данной конкретной ситуации. Например, нападение вдвоем на одного естественно воспринимается как подлость. Тем не менее в обществе миллион ополчается против одного во 10* 291
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА имя правосудия. Это необходимо для поддержания по¬ рядка; во многих случаях было бы прискорбно, будь все по-иному. Но понятно, что если изобразить общественный порядок, навязывающий людям несправедливые и гне¬ тущие законы, объединение стольких сил ради того, что¬ бы обеспечить подчинение этим законам, заговор столь¬ ких голов ради того, чтобы отрубить одну, совместную борьбу стольких рук, вооруженных топорами, против двух безоружных рук, закованных в кандалы, общество, лишающее жизни, которую не в силах дать, не способное породить ни единого существа, но могущее уничтожать жизни сотнями и делающее это, общество, которому за¬ коном служит меч, из соображений гуманности заменяю- щий колесование и четвертование, то эта картина сможет вызвать сочувствие и, более того, глубоко взволновать. Отметим, что именно так действуют на зрителей лучшие из наших трагедий. В самом деле, нас мало занимает Британик; но речи Агриппины и Нарцисса, все, что ри¬ сует общественные порядки, гнетущие Рим, производит неизгладимое впечатление. Стихи: Но тот, кто при дворе всему обучен, Глядел на цезаря, спокоен и беззвучен 22, приводят нас в негодование и трепет, как бы напоминая нам, что истина эта справедлива во все эпохи, между тем как любовные переживания Юнии оставляют нас весьма равнодушными. Отсюда вытекает одно важное правило. Должно уде¬ лять больше внимания воздействию общества, чем харак¬ терам и страстям тех людей, которых оно подавляет. Это не означает, что характер или страсть не должны вызывать сочувствие, но есть мера, соотношение, кото¬ рые скорее могут быть угаданы .гением, чем определены словами. Если вы заняты исключительно живописанием страстей либо раскрытием характеров или по крайней* мере не переводите беспрестанно взгляд с личности на состояние общества, то вы ослабляете воздействие пьесы; вы возвращаетесь к тому роду драматических сочинений, который уже исчерпан вашими предшественниками. Вос¬ создать целостную картину общества не менее важно, чем изобразить центральную фигуру первого плана. Если главный герой сверкает столь яркими красками, что все остальное оказывается отброшенным в тень, на задний план, то не воздействие общества, а отдельная личность 292
Р. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ будет приковывать к себе все внимание. Впечатление от целого будет в этом случае значительно слабее. Перейдем теперь к примерам. Они лучше объяснят, что я имею в виду. Мысленно перенесемся в одну из стран, счастливо удаленных от Европы, но считающих себя не менее цивилизованными, чем она, поскольку им свойственны те же пороки,— в одно из государств, где общественный порядок освящает рабство, где одна раса считает другую своей собственностью и подсчитывает, какой доход приносят ей страдания, мучения, агония, смерть угнетаемых. Возьмите одну из жертв сложивше* гося в этом обществе порядка — жертву, которая борется против него либо во имя освобождения своих товарищей но несчастью, либо потому, что любовь, по мнению этого общества, преступная, толкает безумца сокрушать стоя¬ щие на его пути преграды,— вы, безусловно, добьетесь трагического эффекта, и эффект этот будет тем более трагическим, чем более последовательно вы будете со¬ блюдать сформулированное мной правило. Нужно пока¬ зать не только личность, но и воздействие общества, не¬ зыблемые установления, кровавый режим, палачеи-су- дей, безжалостных хозяев, весь арсенал общественных сил, обрушивающихся на одного-единственного несчаст¬ ного за то, что у него другой цвет кожи; торговцев, рас¬ суждающих о себе подобных, как о гнилом товаре; раз¬ вращенность, проникшую и в души угнетателей, и в души угнетенных; человеческую природу, равно опозоренную и тиранией и рабством; невольников, становящихся пособ¬ никами своих палачей; доносчиков, которым незажившие раны — следы кнута и цепей — не мешают предавать со¬ братьев; наивность варварства, отвергающую жалость или, скорее, просто не ведающую ее,— все, что есть ужас¬ ного в каннибалах, все, что есть лицемерного в цивили¬ зации. Какова бы ни была развязка, будут ли угнетатели пылать в геенне огненной или угнетенные изнемогут в ожидании расправы, картина такой вполне реальной об¬ щественной ситуации, такого могущественного и невы¬ думанного воздействия общества проникнет в души глуб¬ же, чем исступление страсти или исчерпывающее описа¬ ние характера. Если этого примера не достаточно, рассмотрим со¬ стояние общества и его воздействие под другими небе¬ сами. 293
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА . ..-М„| .. .. I . I Представим себе мирное население далекой равнины или укрытой лесами и горами долины. Женщины, дети, старики жмутся друг к другу как бы в поисках защиты. К их мирной отваге примешивается тревога. Они чув¬ ствуют опасность, но их религия повелевает им презирать ее: они молятся и трепещут. Пастору, если его найдут, грозит особенно жестокая казнь. Община считает, что его устами глаголет Бог. Она возносит молитвы к небе¬ сам. Внезапно появляются солдаты под предводитель¬ ством придворных, ненадолго покинувших празднества, чтобы возглавить резню. Набожная община окружена. Бежать некуда. Каждая жертва — это дань, которую рев¬ ностные слуги хотят положить к ногам короля; наградой им служат почести, а платой — имущество изгнанников, которое они либо покупают, либо получают от короля в подарок и делят между собой. Стариков заковывают в кандалы, над ранеными глумятся, женщин насилуют, малых детей разлучают с родителями, чтобы обратить их в веру палачей; пастора, отказывающегося предать свою веру, ссылают на каторгу или вздергивают на виселицу, а если он оказал сопротивление, то колесуют. При дворе все эти события обсуждают в перерывах между любов¬ ными приключениями, балами и развлечениями, упоми¬ ная о них вскользь, как о войне, которую ведут турки, с меньшим интересом, чем о пребывании Стюартов в Сен- Жермене. Каждый рассказывает о гугеноте, которого ему пожаловал король, à монарх, переходя от распутства к молитве, от любовниц к исповеднику, радуется тому, что восстановил в королевстве чистоту веры. Вот, я ду¬ маю, состояние общества, могущее дать материал для трагедии. Причем здесь важно повторить замечание, уже высказанное ранее. Сюжет «Честного преступника» почти таков, как я рассказываю. Но автор захотел сосредото¬ чить внимание на одном из героев. Он положил в основу пьесы философию и сыновнюю любовь. Он показал лишь самоотверженность отдельной личности, не обрисовав ни эпоху, ни состояния общества. Будь даже пьеса Фе- нуйо де Фальбера так же талантлива, как «Баррикады» или «Жакерия», она имела бы сегодня гораздо меньший успех23. Массы чувствуют, что добились в обществе опре¬ деленного положения, они хотят видеть на сцене себя или своих прелшестпонников. Отдельные личности отныне становятся лишь предлогом, поводом, дополнением 24. 294
Б. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ Чтобы еще лучше подчеркнуть мою мысль, я приведу последний пример, быть может, более яркий, чем преды¬ дущие, потому что он почерпнут из истории и мне нет нужды добавлять ни одного слова, ни одной детали; а чтобы меня не заподозрили в пристрастности, я предо¬ ставлю слово мемуаристу той эпохи. СТАТЬЯ ВТОРАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ Я обещал пример, который сделал бы очевидной мою мысль и, не будучи выдуманным, не смог бы навлечь на меня подозрений в пристрастности. Я беру его из самого блестящего периода французской истории, из эпохи прав¬ ления Людовика XIV, короля величественного, благород¬ ного, утонченного, из времен образцовой абсолютной мо¬ нархии, достойной, по словам противников наших нынеш¬ них установлений, подражания и зависти. «Однажды в Сен-Жерменском лесу была устроена охота. Граф де Гиш, граф, а впоследствии герцог дю Люд, маркиз де Вард, господин де Лозен, рассказавший мне эту историю, и не помню кто еще сбились с пути и очутились ночью в незнакомой местности. Они заметили впереди свет и вскоре очутились у ворот замка. Навстре¬ чу им вышел сам хозяин; он тотчас распорядился приготовить для гостей ужин, в котором те весьма нуж¬ дались. Учтивость без чопорности, предупредительность без суетливости выдавали в нем человека из высшего об¬ щества. Они узнали, что поместье называется Курсон, что имя хозяина — Фарг, что он ведет замкнутый образ жизни и уже несколько лет не покидал своих владений. После сытного ужина им не пришлось ждать, пока при¬ готовят постель: к услугам каждого были отдельная ком¬ ната, мягкое ложе и расторопные слуги Фарга. Путники очень устали и проспали долго. Утром им подали роскош¬ ный завтрак, а выйдя из-за стола, они увидели оседлан¬ ных коней, отдохнувших и набравшихся сил, как и они сами. Господа эти были цветом высшего общества, об¬ разцом учтивости и пользовались большим влиянием при дворе. Они рассказали королю о своем приключении и о прекрасном приеме, им оказанном, восторгаясь замком и его радушным хозяином. Король спросил, как его имя, и, услыхав ответ, воскликнул: «Как! Фарг находится так близко отсюда!» Господа удвоили хвалы, но король не 295
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА сказал более ничего. Придя к королеве-матери, он пере¬ дал ей этот разговор. В свое время Фарг сыграл заметную роль в борьбе с двором и кардиналом Мазарини; но в ту пору он был под защитой своей партии, а позже на него распростра¬ нилась амнистия. Кардинал Мазарини умер, прошлые дела никого больше не интересовали; но, будучи на дур¬ ном счету, Фарг боялся быть втянутым в новые интриги и поэтому уже давно жил очень уединенно, в ладу со всеми соседями и вдали от былых тревог. Король и ко¬ ролева-мать, пощадившие его лишь по принуждению, вызвали к себе президента парламента Ламуаньона и поручили ему тайно разузнать о поведении и образе жиз¬ ни Фарга и выяснить, нет ли способа покарать его за прежнюю дерзость и заставить раскаяться в том, что он бросает вызов двору, наслаждаясь столь близко от него роскошью и покоем. Ламуаньон, ловкий и алчный придворный, решил им угодить, а кроме того, извлечь из этого выгоду и для себя. Он начал расследование и искал так долго и упорно, что нашел способ доказать участие Фарга в убийстве, совершенном в Париже в разгар волнений; он отдал тай¬ ный приказ об аресте Фарга и однажды утром послал судебных приставов схватить его и бросить в тюрьму Консьержери. Фарг, уверенный, что со времен амнистии не был замешан ни в чем предосудительном, был очень удивлен; он удивился еще более, когда во время дозна¬ ния понял, в чем дело. Он отрицал все, в чем его обви¬ няли, и, кроме того, сослался на то, что убийство, о ко¬ тором шла речь, было совершено в разгар волнений и мятежа, амнистия же, которая затем последовала, изгла¬ дила память обо всем, что произошло в то смутное вре¬ мя. Знатные придворные, столь радушно принятые этим несчастным человеком, прилагали все усилия, чтобы ему помочь, но король был неумолим. Фаргу очень скоро от¬ рубили голову, а конфискованное имущество было отда¬ но в награду президенту парламента; оно пришлось ему очень кстати и отошло к его второму сыну. От Бавиля до Курсона всего одно лье»25. Написанная на этот сюжет трагедия, воссоздающая картину общества, где возможна такая трусливая и от¬ вратительная тирания, произвела бы, мне кажется, огром¬ ное впечатление, но, чтобы не замутнить и тем самым 2U6
Б. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ не ослабить это впечатление, надо искать его источник лишь в ситуации, и сочувствие к жертве должно проис¬ текать лишь из сочувственного отношения к этой ситуа¬ ции. Если вместо Людовика XIV, с низким и свирепым ожесточением преследующего несчастного, который мир¬ но жил, доверившись амнистии, вывести тирана, влюб¬ ленного в жену этого амнистированного, и изобразить борьбу между супружеской верностью и преступной страстью, то получится пьеса с любовной интригой, и сен¬ тиментальная и страстная, но отнюдь не новая и, по всей вероятности, не глубокая, ибо она будет составлена из кусков «Митридата», «Андромахи», «Британика» и «Ки¬ тайского сироты»26. Даже если добавить к картине всего один штрих и сделать так, чтобы один из гостей Фарга, столь радушно принятых, донес на него, дабы выслу¬ житься перед деспотом, то эффект будет разрушен. Тогда гнев вызовет уже не режим в целом, а отдельное преда¬ тельство. Нарисуйте, напротив, состояние общества и его воз¬ действие, злобное могущество, услужливое раболепие, постыдное рвение Людовика XIV, подлинного убийцы несчастного Фарга, уже много лет находившегося под за¬ щитой закона; отвратительного и алчного Ламуаньона; козни изворотливых и вероломных служителей закона, всегда толкуемого вкривь и вкось и обращающегося в меч, вместо того чтобы служить щитом; равнодушную Францию, продажный суд, двор, где лучшие люди без¬ молвствуют; цвет двора, фаворитов, которые пользуются полным доверием короля и пытаются, по словам рассказ¬ чика, вступиться за того, на кого нечаянно навлекли ги¬ бель, но даже и не помышляют покинуть двор государя, запятнавшего себя подобным преступлением, и, обагрив руки невинной кровью, продолжают служить и льстить ему, блистать на его балах, всячески тешить его често¬ любие; наконец, последним мазком кисти изобразите самого Сен-Симона, человека честного, но не свободного тем не менее от влияния эпохи и двора, человека, кото рый упоминает это событие лишь мимоходом, как курьез, и, вместо того чтобы решительно осудить и навеки за¬ клеймить государя-убийцу и его недостойную мать, осме¬ ливается сказать о них лишь несколько порицающих слов. Разнообразие общественных порядков, воздействие общества на человека в разные эпохи, сеть установлений 297
ЭСТЕТИКА Р1ѴННБГО французского романтизма л условностей, которая опутывает інас с самого рождения и разорвать которую может только смерть,— вот движу¬ щие силы трагедии, и надо лишь уметь использовать их. Они для лас — то же, что рок для древних; в их давлении есть лее, что было неотвратимого и гнетущего в роке; привычки, порождаемые ими; вытекающие из них дер¬ зость, легкомысленная жестокость, упрямая беспечность не уступают року в мучительности и трагизме. Если вы правдиво воссоздадите подобное .положение вещей, то со¬ временный человек прядет в трепет при мысли, что он не в (силах противостоять ему, подобно тому, как древний человек трепетал во власти неумолимых сил, таинствен¬ ных и мрачных, « борьба личиостн іпротив 'общественного порядка, любо убивающего ее, либо связывающего по ру¬ кам и ногам., бшгьше взволнует дату публику, чем судь¬ ба Эдипа, преследуемого алъгм роком, или Ореста, аа ко¬ торым топятся фурии*27. Но пусть не думают, что я представляю себе общест¬ венный порядок и воздействие общества только в непри¬ глядном свете. Мне кажется, что и противоположная си¬ туация может пробудить в ар<ителях не меньше сострада¬ ния. Возьмите общественный порядок в Англии во вре¬ мена -восшествия на престол Якова М. Покажете, как народ, возмущенный беспутной жизиью Карла и устав¬ ший «от «его двурушничества, радуется проявлениям ис- .кренлостм, «а которые не окупится -его преемник. Изобра¬ зите -в начале вашей пьесы нлдежды на светлое и пре¬ красное будулцее, признательность общества монарху за то, что он разделяет мысли и «чаяния свободной и благо¬ родной нации. Пусть это вступление будет коротким: долгое описание счастья утомляет однообразием. Перей¬ дите затем к жизни во дворце; покажите недовольство придворных, разочарованных крушением своих честолю¬ бивых планов, их уязвленное самолюбие, их алчность, озлобленную неожиданными препятствиями; сочета¬ ние в них высокомерного чванства с низким бесстыдст¬ вом ; покажите государя, неотступно ηреследуемого их ропотом, ужасающегося их измышлениям, с тосжинй вспо¬ минающего о временах, когда власть монарха, повеле¬ вавшего коленопреклоненными народами, была неогра¬ ниченной, когда массы слепо повиновались -ему, когда воля всех была послушна мановению руки одного, уве¬ ренного в беспрекословном подчинении. Пусть теократия 298
Б. КОНСТЛІІ. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ тоже сыграет свою роль, но не та теократия, что соот¬ ветствует нуждам невежественных племен и если не обо¬ рачивается абсолютным злом, то оказывается относитель¬ ным благом, а та лицемерная теократия, что,, притворяясь истово верующей и прячаеъ под личиной фанатизма·, раз¬ вращает умы, отпускает грех клятвопреступления и гото¬ ва оправдать тиранию, чтобы затем подчинить ее своей власти:, теократия, еще более презренная в своей лжи, чем отвратительная в своем исступлении. Пусть против обманутого и бессильного монарха объединится все, что есть порочного при дворе,— все убийцы, предатели, об¬ манщики, все эти лисы, готовые превратиться № тигров; пусть этот раболепный и мятежный сброд принудит не¬ счастного государя к невольному участию в тайном за¬ говоре или открытом бунте; пусть, обманутый лживыми доводами и притворной отвагой, которая рассеивается как дым при малейшей опасности; он* ищет преданности в предательстве и верности в вероломстве; пусть он ду¬ мает, что обрел самоотверженных сторонников· тамі, где есть всего-навсего приспешники, готовые как изменить при угрозе поражения, так и мародерствовать в случае победы; пусть среди защитников народа появится хоть одни из тех героев, прообразы которых мы находим* в ан¬ тичности· (в наши дни достойным преемников этих ге¬ роев оказался лишь один человек) Μ. Найдите повод по¬ казать народные волнения, изобразите происшествия', где двурушничество придворных и отступничество слабых столкнулись бы с сомнением робких и отвагой мятежни¬ ков, легковерная храбрость молодых людей — с малодуш¬ ной нерешительностью стариков; пусть нагромождение опасностей, искусно подготовленные повороты событий, четко очерченные характеры и страсти оживляют карти ну,— вы получите яркие, сильные трагические образы, вы изобразите общественный порядок, стремящийся к со¬ вершенству, общество, облеченное властью и борющееся против восставших мятежников*. С одной стороны, же¬ стокость нескольких убийц, жадность нескольких мароде¬ ров, с другой — раскрытие всех возможностей, осущест¬ вление всех чаяний, будущее всего рода человеческого· борьба представляется· мне достойной и* зетаччггелъной Какова бы ни была избранная а*втором развязка, оцл будет тем более поучительной, что поучение явится не цслыо ее, а следствием. Если поэт останется верен исто- 299
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА рии, он доставит нам большую, но не абсолютную ра¬ дость: ее будет омрачать сочувствие к Якову II, бежавше¬ му от своих преступных придворных. Угодно ли более счастливую развязку? Пусть государь прозреет: заговор¬ щики будут повержены во прах, и народ вновь станет бла¬ гословлять короля-освободителя. Угодно ли во сто раз бо¬ лее печальную? Изобразите вместо невзгод Якова победу дона Мигеля: негодующий зритель, покидая театр, будет взывать к справедливости небесного и людского суда. Но хотя в приведенном примере я избрал главным действующим лицом короля, участвующего в заговоре, трагедия, как я ее понимаю, должна стать более демо¬ кратичным жанром и расстаться с пурпурными мантия¬ ми и золотыми коронами. Короли перестали быть непре¬ менными героями нашей сцены. Напротив, чем ниже социальное положение, чем опаснее и труднее сопротив¬ ление, многочисленнее препятствия, тем трагичнее уси¬ лия героя и развязка пьесы. Предложите автору, лишен¬ ному сореновского бесстрастия, написать о рабе Спар¬ таке и патриции Манлии, и судьба Спартака внушит вам больше сочувствия, чем судьба Манлия29. Пропасть глуб¬ же, схватка ожесточеннее. Необходима лишь одна ого¬ ворка: социальное положение не должно вызывать у зри¬ теля мыслей о грязном, недостойном, ограниченном, от¬ влекающих внимание и ослабляющих переживания. Избирая главной движущей силой воздействие об¬ щества на человека, трагедия должна отказаться от единств времени и места. Живописание страсти совмести¬ мо с этими единствами. Страсть стремительна, и если она достигает апогея в начале пьесы, можно ускорить собы¬ тия, происходящие на площади в двадцать квадратных футов так, чтобы они пришли к развязке в двадцать че¬ тыре часа. Характер уже труднее согласовать со столь коротким отрезком времени и столь узким клочком пространства, Огромным достоинством драматических произведении, основанных на описании характеров, является правди¬ вость, точность, последовательность. Выше я продемон¬ стрировал, как индивидуальность характера может тор¬ мозить действие в собственном смысле слова и даже по¬ рой вступать с ним в противоречие. Такова суеверность Валленштейна; таков в «Ричарде III» бунт героя против природы, создавшей его уродливым, и против людей, ко- 300
Б. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ ^a—i—— i ■ i ■ ——fPT——^ мм i ■ ми і - торых его уродство отталкивает; такова в «Гамлете:» (быть может, мне надо было сказать о нем ранее, по¬ скольку это идеал трагедии характеров) полуфилософ- ская-полумечтательная меланхолия, из-за которой герой больше удручен ничтожеством рода человеческого, чем собственным несчастьем. Но индивидуальность ге¬ роя всегда должна быть изображена так, чтобы не вы¬ глядеть непоследовательностью, прихотью автора. Она должна проявляться постоянно, чтобы мы ясно видели ее естественность и необходимость. Индивидуальность Ри¬ чарда ярко проявляется на военном совете, в изобличе¬ нии козней Хестингса, в ожесточении против племянни¬ ков, в страсти, смешанной с иронией и злобой. Пристра¬ стие Валленштейна к астрологии лежит в основе его пла¬ нов относительно замужества дочери, его интриг против Фердинанда, его упрямой веры в Пикколомини и бес¬ печной убежденности в том, что благоприятное располо¬ жение светил спасет его от гибели. Гамлет не теряет своей индивидуальности ни мстя за отца, ни говоря с Офелией. Его индивидуальность не была бы нам до кон¬ ца ясна без его разговоров со стражниками и бесед с бродячими актерами, где так ярко проявляется его иро¬ ническое презрение к реальной жизни; без его выпадов против придворных, в которых отражается его отношение к миру как к театральному представлению, фальшивому и непродолжительному; без венчающей картину сцены с могильщиками, которую так резко осуждают невежест¬ венные критики. Нужны ьремя, последовательность, по¬ степенность, а также правдивость в изображении собы¬ тий, чтобы представить характер со всех сторон, рас¬ крыть его сполна и дать зрителю возможность постичь индивидуальность героя. Если все у вас происходит в одном месте, в один день, то картина оказывается не¬ правдоподобной, необоснованной, лишенной оттенков, неполной. Персонаж утрачивает свободу действий, необ¬ ходимую, чтобы проявить себя; зрителю не дают пере¬ дышки, необходимой, чтобы все осознать. Он едва успе¬ вает следить за развивающейся рывками интригой — на¬ громождением немотивированных событий: отсюда про¬ истекают усталость и беспокойство, сбивающие с толку и рассеивающие внимание. Такую усталость испытыва¬ ешь на представлении некоторых трагедий Вольтера, не говоря уже о пьесах его подражателей. 301
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Если единства места и времени являются помехой для трагедии, построенной на раскрытии характеров, то еще более пагубны они для трагедии, основанной на давле¬ нии общественного порядка в целом. Чтобы представить во всей полноте воздействие общества на характеры и страсти, необходимы достаточно продолжительный отре¬ зок времени и разнообразие мест действия. Более того, часто автор нуждается во второстепенных персонажах. Зритель должен знать, какова ситуация в обществе, взя¬ том само по себе, независимо от главного героя, ибо об¬ щество оказывает давление не только на героя, но и на все, что окружает этого героя и существует рядом с ним. Только в том случае, когда аудитория составила себе это, так сказать, общее впечатление о воздействии об¬ щественного порядка на всех людей, она испытывает вол¬ нение, видя, как он гнетет героя, которому она призвана сострадать. Чтобы показать столкновение Жанны д’Арк с общест¬ венным порядком и ее борьбу с ним, чтобы представить одно из характернейших порождений этого порядка — суеверность, доверчивую и в то же время подозритель¬ ную, пронизывающую все слои общества и заставляю¬ щую людей то поклоняться чуду как дару небес, то пре¬ давать его анафеме как дьявольское наваждение,— Шил¬ лер не ограничился семьей своей героини. Для изображе¬ ния суеверности ему понадобились персонажи, непосред¬ ственно не участвующие в действии: дети, крестьяне, появляясь лишь в той или иной эпизодической сцене, то поклоняются Вокулерской деве, то вмиг отрекаются от нее. Когда Гете захотел изобразить в своем «Геце фон Берлихингене», как императорская власть ложится тяж¬ ким бременем на сильных мира сего, а они, в свою оче¬ редь, перекладывают это бремя на народ, и двойное бре¬ мя вызывает волнения, всюду вносящие анархию, то ему оказалось мало Геца и его вассалов, наместников императора и его сбиров. Ему понадобилась тысяча раз¬ личных картин, в которых герой не участвует: восстав¬ шие крестьяне, объятый пламенем Мильтенберг, а также отряды мятежников, которые, переходя из одного стана в другой, повсюду остаются рабами и игрушкой в руках власть имущих, пронырливые лазутчики и проводники- предатели, обшаривающие пепелище после пожара или подбирающие то, что осталось после ухода мародеров, 302
Б. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ даже цыгане, парии общества, кочующие вместе с регу¬ лярной армией. Описывать подобные картины, соблюдая правила единств времени и места,— все равно, что вос¬ производить в миниатюре величественное многофигурное полотно Жерара. Впрочем, сравнение это грешит неточ¬ ностью, ибо в миниатюре хотя бы можно соблюсти про- порции и сберечь детали, между тем как в трагедии на¬ громождение персонажей и эпизодов неизбежно влечет за собой бьющую в глаза несоразмерность и утомитель¬ ную путаницу. Но, отказываясь от единств времени и места, траге¬ дия должна уделять пристальное внимание местному ко¬ лориту30. Он лучше всего характеризует конкретную си¬ туацию в обществе, которую в первую очередь и при¬ званы воссоздавать драматические произведения. Мест¬ ный колорит наделен особым очарованием и представ¬ ляет особый интерес. Раньше этого очарования не созна¬ вали. Авторы не подозревали об этом интересе. У Кор¬ неля мы находим следы местного колорита лишь в «Го¬ рации», «Никомеде» и «Циняе». В «Эдипе», где Фнлок- тет сравнивает боль разлуки с бедствиями чумы, его т.* г и в помине31. Достоинства «Сида» — непритворность глу¬ боких чувств, благородство сына, приносящего любовь в жертву чести отца, но уж никак не местный колорит. Бахвальство же кастильского героя фальшиво и условно, восторженность наигранна; такое поведение, впослед¬ ствии доведенное до абсурда в «Гастоне и Баярде»32, еще задолго до того было осмеяно в «Дон Кихоте». Ге¬ ний Расина помог ему почувствовать необходимость мест¬ ного колорита. Некоторые куски «Федры», отдельные места «Британнка», целые сцены «Атални» указывают на это. Но те же пьесы полны льстивых намеков на Лю¬ довика XIV и его придворных. Вынужденный лицеме¬ рить, Расин изгонял из своих трагедий всякую правду. Что до Вольтера, то удачные заимствования из «Эдипа» Софокла, несколько слов в защиту республики в «Бруте» и «Катилине»*3 и довольно верное изображение харак тера Цицероиа, впрочем весьма легко поддающегося опи¬ санию, ибо это характер в высшей степени современный, сообщают этим трем пьесам малую толику верности в пе¬ редаче духа эпохи и страны. Однако во всех прочих пье¬ сах, несмотря на несомненный блеск бессмертного та¬ ланта, нет ничего, кроме Франции и XVIII века. Что же 303
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА до подражателей Вольтера, то в их творениях не оста¬ лось и следа местного колорита. Их герои, очень послуш¬ ные долгу, очень чувствительные, очень коварные или очень мудрые, умирают, как римляне или греки, но ду¬ мают и говорят, как благовоспитанные французы. Что бы то ни было, основа всякого правдивого описания — мест¬ ный колорит, и отныне без него ничто не будет иметь успеха. Если бы я хотел выйти за рамки избранной темы, то приложил бы это правило и к истории: я сказал бы, что отсутствие местного колорита производит на нас тя¬ гостное впечатление, когда мы читаем хваленого Юма, утомительного Робертсона или Гиббона, столь разносто¬ роннего в своих познаниях и столь однообразного в своих противопоставлениях. Эти историки и другие, более близ¬ кие к нам по времени, не передают, как и их наставник Вольтер, ни духа времени, ни духа мест, которые опи¬ сывают. События принадлежат ушедшей эпохе, но участ¬ ники их — наши современники. К счастью, господа Гизо, де Бараит и Тьерри основали другую школу34. Предшествующие размышления были отчасти навея¬ ны мне одной немецкой трагедией, перевод которой будет вскоре опубликован. Автор ее, г-н Роберт, известен мно¬ гими произведениями, обеспечившими ему видное место среди писателей Германии. Я не буду анализировать эту трагедию, а ограничусь тем, что приведу несколько фраз из письма ее автора ко мне. «Устоявшиеся порядки,— пишет он,— сохраняют свою власть, между тем как по сути и действительность и убеждения целиком и пол¬ ностью изменились, и изменение это признано необходи¬ мым и разумным. Я отдал своих героев во власть бес¬ смысленных пс'рядков, условностей, предрассудков, обы¬ чаев. Только сами герои могут сбросить это иго: я хотел изобразить не героя, но решающую роль положения, за¬ нимаемого им в обществе». Итак, главный герой трагедии г-на Роберта — жертва предрассудков и установлений. Автора осенила счастли¬ вая мысль представить его поборником этих установле¬ ний и предрассудков — удачный способ показать, сколь они неколебимы. Впрочем, опыт заставил убедиться в этом уже и нас, французов. Кто не знает, как одна при¬ дворная дама, желая воздать должное простолюдину, беззаветно преданному делу чести, простодушно сказала, 304
Б. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ что его заслуга тем больше, что он человек низкого про¬ исхождения. Есть, однако, причина, мешающая перенести эту пье¬ су на французскую сцену. В основе трагедии лежит не просто общественное неравенство, химера, отбросить ко¬ торую обломкам определенного сословия мешают их взгляды и сожаления о минувшем времени, но предрассу¬ док еще более дикий и невыносимый, изжитый во Фран¬ ции еще в последние годы правления Людовика XVI: люди благородного происхождения могут оскорблять лю¬ дей так называемого низшего сословия, а те не имеют права требовать удовлетворения. Я смутно припоминаю, что одна знатная дама включила эпизод из этой безвоз¬ вратно ушедшей эпохи в один из своих романов, напи¬ санный, впрочем, умно и изящно35. В ее положении для этого нужно было обладать недюжинной смелостью, ибо ничто не могло так возмутить поколение, в чью плоть и кровь вошло понятие о равенстве. Но эта мысль, допу¬ стимая в произведении, предназначенном для чтения и, следовательно, не могущем вызвать публичный взрыв не¬ годования, возбудит бурю гнева, будучи представлена на сцене. Эта сторона немецких нравов для нас так же не* приемлема, как удавление шелковым шнурком в Турции или наказание бамбуковыми палками в Китае. Тем не менее в трагедии господина Робер га, во французском переводе предназначенной, как мне кажется, лишь для чтения, красота подробных описаний, четко очерченные характеры, мастерство, с которым воссозданы давление общества, страдания души и оскорбленное нравственное достоинство, несомненно искупят в глазах публики то, что в другом случае показалось бы ей унизительным и позорным. Переводчик позволил себе изменить две вещи, одну в названии, другую в развязке. Название, данное переводчиком, передает мысль ав¬ тора лишь наполовину. Но этот недостаток оправдан тем, что по-французски невозможно выразить эту мысль од¬ ним словом. Немецкое Verhältnisse включает в себя все отношения, существующие между людьми* Заглавие «О силе отношений людей между собой» было бы столь отвлеченным, что представлялось бы загадкой. Слово «приличия» было бы слишком слабым, «условности» — слишком темным; наиболее подходящим оказалось слово 305
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА «предрассудки», и переводчику простительно было вы¬ брать его. Я меньше склонен согласиться с изменением развяз¬ ки. Французскому переводчику показалось ужасным, что отец дает яд сыну-братоубийце с целью спасти его от эшафота. Однако к преступлению и несчастью привели предрассудки общества. Отец, боясь вступить в неравный брак, оставил сына прозябать в безвестности. Один брат, видящий в другом плебея, ничтожного человека, как име¬ ла обыкновение говорить знать ушедшей эпохи, не счита¬ ет его равным себе и не удостаивает даже дуэли. Отсюда справедливое возмущение, месть и убийство. Изменяя развязку, сохраняя жизнь одному, спасая от бесчестия другого, и все это особой милостью государя, переводчик разрушает впечатление от пьесы. Читатель перестает по¬ нимать, какое состояние общества, какой круг мнений хотели перед ним раскрыть. Мне кажется, было бы луч¬ ше оставить развязке ее изначальную жестокость. При¬ говор общественному порядку был бы решительнее: жертвы вызывали бы более глубокое сострадание. Эти замечания дополняют теорию, изложенную мной двадцать лет назад в предисловии к «Валленштейну» *. Я призывал в этом предисловии к отмене правил, кото¬ рые мешали нашим драматическим поэтам и вели фран¬ цузскую трагедию к оскудению, ибо с искусствами дело обстоит, как с нациями: когда их рост тормозят, они не¬ избежно приходят в упадок. Всякая неподвижность про¬ тивоестественна. В статье, о которой я решаюсь иапо: мнить, я высказывался, однако, скромно и сдержанно. Насильственные нововведения всегда претили мне; я все¬ гда считал, что к прошлому надо относиться с почте¬ нием, во-первых, потому что в прошлом не все дурно, а во-вторых, потому что почтение заставляет прошлое от¬ ступать более мирно. Позже я распространил этот прин¬ цип не только на литературу, но и на политику и продол¬ жаю оставаться при своем мнении; досточтимые сторон¬ ники решительных преобразований постоянно вменяли мне это в вину. Чго же делать! Каждый поступает сооб¬ разно своей природе и воспитанию. Хотя мои замечания были ненавязчивы, они не оста¬ • Я переработал предисловие, розоир эту теорию, и поместил его в «Статьях о литературе н политике», опубликованных в этом году. 306
13. КОНСТАН. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ лись без внимания. Я говорю так не из бахвальства — их до сих пор цитируют, с ними до сих пор спорят. Писатели, более талантливые, чем я, и более заинтересованные в идеях, которые я отстаивал так же убежденно, но менее страстно, дополнили мои наметки и развили мои тезисы. Одна дама, самая выдающаяся из всех дам, превосходно пишущая и о том, что знает, и о том, что лишь угадывает, в своем трактате о Германии открыла французам много нового и неожиданного36. В театре происходит револю¬ ция. С ней борются, потому что это только начало, пе¬ риод анархии, но эта анархия неизбежна при переходе от старого к новому. Она дает противникам этой револю¬ ции заметное преимущество. Эти люди указывают на при¬ чудливые и уродливые попытки, которые мы наблюдаем каждый день, и спрашивают, стоило ли опрокидывать старые правила, чтобы очутиться в таком хаосе. Что это доказывает? Всякому случается написать неудачную пье¬ су. Это вполне естественно. Поколение, которое верный инстинкт привел в ряды поборников нового, делится на две неравные части. Одна, меньшая, состоит из тех, в ком есть талант и кого правила поэтому стесняют, и это мень¬ шинство, обретя свободу, порой не знает, как ею восполь¬ зоваться. Другая часть включает тех, кто винит в своих неудачах правила, меж тем как виновата в них лишь их собственная бездарность, и таких людей всегда большин¬ ство. В тисках правил или свободные от них, они не соз¬ дадут ничего ценного. Но дайте свободу гению, и он со¬ зреет. Я вижу его зарю в «Кларе Гасуль», «Баррикадах», «Жакерии», «Штатах в Блуа»37. Итак, революция в ли¬ тературе неизбежна: она уже совершается. Даже ее про¬ тивники принуждены считаться с ней. Допуская натяжки, они уклоняются от правил, которые сами защищают.
ЖОЗЕФ ЖУБЕР ДНЕВНИКИ [ВСЕОБЩАЯ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ]1 1779—1783 Я уже говорил, что осяза¬ ние доставляет нам более полные и глубокие наслажде¬ ния, чем все остальные чувства; поэтому воспоминания и размышления об удовольствиях сладостнее, чем сами удовольствия. Мы сжимаем эти воспоминания в объя¬ тиях, ласкаем, подчиняем своей власти. Удовольствия, предстающие нам в воспоминаниях, более сладостны и менее остры, чем те, что существуют только в нашем во¬ ображении. Воображение теснее всего связано с остальными на¬ шими способностями. Без него чувства скоротечны. Ощу¬ щения становятся резче и сменяют друг друга быстро и беспорядочно. Доброжелательность соединяет наши способности и наслаждения с наслаждениями и способностями всего, на что она распространяется. Человек — существо в опре¬ деленном смысле необъятное; подчас он отдается жизни не всецело, но существование его тем упоительнее, чем оно целостнее и полнее. Искусства, философия, все старания ума и вся изоб¬ ретательность преследуют лишь одну цель: расширить пределы человеческих возможностей. Прекрасное едино, но мы считаем прекрасным все, что приближается к истинно прекрасному; так, лишь одно слово прямо обозначает ту или иную идею, но мы находим множество других слов, близких по смыслу. 308
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ Манеры для чувств то же, что слова для мыс¬ лей. Искусство слова должно руководить искусством мысли; тогда манеры смогли бы естественным образом руководить чувствами и направлять их. Писать идеально — значит уподобиться человеку идеальному, чьи способности находятся в идеальной гар¬ монии. Это возможно в том душевном состоянии, когда все страсти достигают апогея и приходят в идеальное равновесие. Вот причина всех недостатков французских авторов: они пишут, думают, говорят, судят, грезят слишком быст¬ ро... Виной тому коренной порок наших нравов: мы слиш¬ ком торопимся жить и наслаждаться, мы наслаждаемся и живем слишком быстро. Похоже, что во Франции любят не столько наслаж¬ даться искусством, сколько судить о нем. Мне кажется, что у человека, лишенного дара речи, было бы меньше идей, а ощущения его отличались бы меньшим разнообразием. Память и воображение его были бы беднее... Вкус китайцев чопорен и странен, как и они сами. Откуда народу, столь мало знакомому с прекрасным в поэзии, знать прекрасное в нравственности? Если вам скажут о каком-либо народе, что он учен, выясните сна¬ чала, насколько ведомо ему прекрасное в искусстве, и вы узнаете, велик ли он и добродетелен ли. Живописуя места, архитектура должна живописать людей. Здание должно говорить взору о том, кто в нем живет; камни, мрамор, стекло должны рассказывать о том, что за ними скрывается. Во время дождя некий полумрак удлиняет все пред¬ меты. Кроме того, заставляя тело наше как бы сжаться, дождь делает душу бесконечно более чувствительной. Самый звук дождя, носившего у римлян название den¬ sissimus imber2, беспрестанно занимая слух, завладевает вниманием и держит его в напряжении. От влажности 300
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА крепостные стены, деревья, скалы темнеют и производят более сильное впечатление. А одиночество и тнигина, ко¬ торыми дождь окружает человека и животных, принуж¬ дая их замолкнуть и не покидать укрытия, довершают от¬ четливость этих впечатлений. С головой закутавшись в плащ, путник бредет по пустынным тропам, и все пора¬ жает его, все вырастает в его глазах и воображении-. Ручьи становятся полноводнее, травы — гуще, м-ииера*- лы — заметнее; небо· ниже нависает над землей, и все предметы на фоне сузившегося горизонта кажутся боль¬ ше и значительнее. Причина целебной силы вод.— в ых движении и про¬ зрачности... На наше тело холод воздействует так же, как и дождь, а на душу — иначе. В холодную погоду все кажется меньше, тише, неуловимее. Все скользит мимо наших оледеневших чувств и т. д. Разделите на составные часта превосходную поэму; вычлените все ее обороты и перемешайте их. Попросите посредственного писателя разобраться в этом» хаосе и создать из этих разрозненных частиц некий гоюр, некое произведение по своему вкусу; если он ничего не добавит от себя, то созданное им наверняка понравится читателю. То же и с прекрасной речью — меняйте в ней располо¬ жение мыслей; ставьте следствия перед причинами·, ко¬ нец перед началом; разрушайте, ломайте сколько угодно: в этом беспорядке всегда найдется нечто, способное увлечь и гіленнть слушателя 3. Логика стиля требует большей прямоты суждения и инстинкта,. нежели логика, необходимая для totos чтобы привести в полное согласие части лтобой*, даже самой сложной, системы, ибо бесконечно число ело», беско¬ нечно число их сочетаний, бесконечны способы, которы¬ ми образуются эти сочетания. Система, как бьг велика она ни была;, не может объять все это« бесконечное* мно¬ жество деталей. Кроме того* мьгслет заятшают некоторое пространство и, следовательню», состоят из множества точек; достаточно^ чтобы они соприкасались л-итиь в од¬ ной из этих точек. Однако всякий элемент стиля столь 3 W
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ легок и тонфк, что, можно сказать, избегает соприкосно¬ вений. И тем не менее контакт этот должея бить полным, ибо -ему дано быть либо абсолютным, либо никаким. Во всяком слове есть лишь одна-единствешная точка, которая способна отохваться в соседнем слове. Поэтому великому писателю проницательность ума и чувство меры нужнее, чем великому философу. Заметьте, что в опоре каждый стремится выразить свое мненіие яфорисгичесми. Ибо это наиболее надежная форма речи. Она соответствует квадрату в архитектуре. И поскольку каждый из спорящих желает укреятить свои позиции, он выражает свое мнение тем способом, какой кажется ему наиболее пригодным для отражения нападе¬ ния. Что же до всеми признанных «стин, которым не страшны никакие возражения, .никакая, можно сказать, враждебность, то им придают обычно некоторую округ¬ лость, обтекаемость, форму, которая сочетает прочность с изяществом, блеск с простотой. Ведь об истинах долж¬ но говорить так, словно они общепризнанны. Когда сліи -говорят, что искусство есть подражание, оми определяют ©го по средствам, а не по щели, которую оно преследует. Я предпочел бы сказать, что искусство есть умножение, ибо тогда оно было бы определено ио своему воздействию и пользе. В самом деле, искусство существует единственно ради того, чтобы с помощью изо¬ бражении умножать число вещей, волінуюошх .наши чувства; искусство полез-но лишь постольку, поскольку окружает мае вещами прекрасными, то есть приятными, поливными, сладостными, восхитительно волнующими пас и'способными дать нам счастье. Если лосле моей смерти в чьи-то руки попадут мои разрозненные мысли на важные темы, я заклинаю этик людей ®о имя человечности не изымать из моих записей ничего, что покажется далеким от общепринятого. Всю жизмь я шяобил одну лишь истину. У меня есть основа¬ ния думапъ, что в отношении многих великих вещей она открылась мне. Быть может, одна из этих .[мыслей?], иа- бросаданных мной в іспешкеЦ 1 августа 1786. Вначале человек подражает тем пред¬ метам, какие видит, или тем, каким подражали другие. ал i
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Затем он воплощает собственные воззрения. Это — вер¬ шина искусства. Картину лучше всего рассматривать с такой точки, откуда все нарисованные предметы кажутся объемными; здание — с такой точки, откуда все выступы кажутся плоскими; эта мнимая плоскость, следствие обмана зре¬ ния, вызванного гармоническим сочетанием неров¬ ностей, доставляет воображению больше удовольствия, чем та поверхность, что ровна и гладка на самом деле. А эта последняя выиграла бы, кажись она шероховатой и уступчатой. Одним словом, без иллюзии в искусстве нет наслаждения. 23 декабря 1786. Гомер предназначал свои творения для пения, Софокл — для декламирования, Геродот — для рассказывания, а Ксенофонт — для чтения. Разнос назначение не могло не породить многочисленных раз¬ личий в стиле и т. д. [1786] Всякому звуку в музыке необходимо эхо; вся¬ кой фигуре в живописи необходимо небо; мы же поем с помощью мыслей и рисуем с помощью слов,— поэтому всякой фразе и всякому слову в наших произведениях необходимы свой горизонт и свое эхо. О стиле. Подражать можно лишь посредством обра¬ зов. Предоставляя слово охваченному страстью человеку, поэт должен вложить в его уста выражения, являющиеся не более чем подобием слов, которые произнес бы охва¬ ченный страстью человек в жизни. Краски, избранные художником для какого-либо предмета, также должны быть лишь подобиями подлинных красок. Музыкант дол¬ жен употреблять лишь подобия реальных звуков, а не сами эти звуки. Этим же правилом должен руководство¬ ваться актер в выборе интонаций и жестов. Это великое, главное, единственное правило. Все крупные мастера интуитивно соблюдали его, но до сих пор никто его не сформулировал. Сегодня я делаю это с тем большей убежденностью, что правило это самоочевидно, как и все принципы, вытекающие из сущности вещей. «Копия пред¬ мета (говорит о подражании аббат Дюбо) должна воз¬ будить в нас копию страсти, которую возбудил бы сам предмет»4. Одни только приведенные слова дают этому 312
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ ученому человеку право на бессмертие, настолько они важны, и т. д., и т. д., и т. д. Повторяющаяся мелодия подходит лишь для выра¬ жения чувств, среди которых душа любит, можно ска¬ зать, прогуливаться и с которыми расстается лишь очень нескоро. Случается, что человек стремится излить чувст¬ ва лишь для того, чтобы избавиться от них и обрести покой,—тогда повторы допустимы только если мелодия состоит из коротких и отрывистых музыкальных фраз, как, например, в знаменитой арии Che faro senza Euri¬ dice5. Прекраснейшие звуки, прекраснейшие слова само¬ ценны; произнося их, необходимо соблюдать естествен¬ ные паузы. Прижимая и присоединяя их друг к другу, мы уподобляем их полупрозрачным шарикам, которые, едва коснувшись друг друга, сплющиваются, утрачивают прозрачность и склеиваются, образуя единую вязкую массу. 23 июля 1787. У древних мы не встретим ни одного случая, когда человек прерывал бы чью-либо речь, кроме своей собственной. Они, разумеется, используют фигуры умолчания, кажущиеся нам красотами, но собе¬ седники у них никогда не перебивают друг друга; в отли¬ чие от нас, у них не было нужды прибегать к многото¬ чиям. Ибо им, в отличие от нас, были чужды то легкомыслие и та живость, что побуждают вырывать друг у друга слово; им, тихим, мирным и неторопливым, терпеливо ожидавшим своей очереди, показалось бы неслыханным это наше обыкновение; они сочли бы, что тот, кто поме¬ шал речи дойти до конца и обрести завершенность, мож¬ но сказать, оскорбил бога слова. Пошлые песенки. 1787 В песнях выражается нравственность народа, и уди¬ вительно, что полиция равнодушна к злоупотреблениям, царящим в этой области. Я слышал, как люди распевают самые непристойные и грубые песни, сопровождая их жестами еще более возмутительными, чем слова; причем непристойности эти напечатаны и народ распевает их с 813
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА одобрения властей. В конце сборника такого рода иногда можно прочесть: Сочинение Жерома или Николя такого- то, подручного булочника с такой-то улицы. И это про¬ дается и покупается. В добрый час: все нуждаются в книгах; наряду с пес¬ нями Жерома или Николя порой продаются куплеты, сочиненные писателями тончайшего вкуса. В прежние времена был обычай исполнять раз в не¬ делю занимательную историю о чудесах святых либо о кознях дьявола; в наше время сюжеты эти стали ред¬ костью. Теперь распевают лишь солдатские песни, еще более беспутные, чем нравы самих солдат, или же любов¬ ные песни, еще более грубые, чем любовь наших свино¬ пасов. Я возвеличил бы от лица всей нации талантливого человека, который не считал бы ниже своего достоинства слагать время от времени стихи для девушек из народа и, научив девушек незатейливо выражать достойные чувства, научил бы их испытывать эти чувства. Не такой уж пустяк — даровать красоте целомудрие, о котором забыли ныне парижские жители, особенно принадлежа¬ щие к низшим слоям общества. Воскресенье 23 января 1791. Разговорные слова (пишет Вольтер) — пружины стиля6. Хорошо сказано, ибо в самом деле именно благодаря этим словам стиль трогает читателя и проникает в его душу. Благодаря им великие мысли, так сказать, имеют хождение в обществе и тем самым уподобляются золотым и серебряным мо¬ нетам высокой пробы со знакомым изображением. Разго¬ ворные слова внушают доверие к тому, кто пользуется ими, и проясняют необычные мысли. Эти слова убеждают нас, что тот, кто употребляет их,— человек, знающий жизнь и нравы, много испытавший, человек от мира сего; человек, так сказать, не спящий и не грезящий, а бодрст¬ вующий. Кроме того, лишь эти слова сообщают стилю ис¬ кренность. Они показывают, что та или иная мысль, то или иное чувство давно уже зародились в душе пишу¬ щего, что он вскормлен ими, что они полностью вошли в его плоть и кровь и стали для него настолько привыч¬ ными, что он способен выразить эти мысли, сделавшиеся для него банальными после столь долгого вынашивания, с помощью общепринятых оборотов. 314
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ Кроме того, благодаря так называемым разговорным словам сказанное кажется более истинным. Ибо ясность так тесно связана с истиной, что часто одну принимают за другую. А эти слова — самые ясные из всех. Понедельник 7 февраля 1791. Гордые римляне были туги на ухо; приходилось долго ласкать их слух, чтобы приучить их слышать и воспринимать прекрасное. Поэто¬ му даже их мудрые историки прибегают к ораторскому стилю. Греки, напротив, обладали слухом топким, абсо¬ лютным, и достаточно было коснуться его слегка, чтобы взволновать их сердца. Поэтому изящные мысли нрави¬ лись им, как бы скромно ни было их украшение. Поэтому в описаниях они довольствовались истиной в чистом виде. Поэтому стиль их авторов был прост, а фразы кратки, и писатели придерживались прежде всего мудрости, гла¬ сившей: «Ничего лишнего». Мысли их были тщательно отобраны и чрезвычайно четки; слова были подобраны друг к другу и. обладали внутренней гармонией (между тем как у римлян гармония проистекала лишь из соче¬ тания и согласования слов между собой); наконец, ничто в их творениях не затрудняло восприятия; таковы отли¬ чительные черты прекрасной греческой литературы. Лишь у греков, испорченных римской жизнью, встретите вы туманное многословие. У лучших же греческих исто¬ риков вы не найдете ни одного ораторского приема, а красноречие величайших греческих ораторов ближе к истории, чем история умелых греческих повествовате¬ лей — к красноречию. 4 декабря 1791. Чтение Платона подобно горному воздуху. Оно не насыщает, но обостряет наши чувства и прививает вкус к хорошей пище. Мы на земле — как слова в книге. Каждое поколе¬ ние — словно строчка, фраза. 15 марта 1792. В траурной музыке звуки как бы уми¬ рают. 24 декабря 1792. Сравнению мало быть оправдан¬ ным. Ему необходимо быть еще и ясным. Поэтому пред¬ мет, с которым сравнивают, должен быть более знако¬ мым, более внятным, чем юг, коюрый сравнивают. 315
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 1793 Для всякого языка губительно, если в его отечестве на нем говорит и пишет толпа людей, не впитавших его во всей его чистоте с молоком матери. Я имею в виду тление, разъедающее живой язык, ког¬ да множество книг на нем сочиняют иностранцы. 1795 13 января. Об отдельных книгах некоторых авторов я охотно сказал бы: «Если это не его стиль (то есть его сила, полет, точность, энтузиазм), это по крайней мере его почерк (то есть его наречие, его язык, его природный и привычный характер)».— Например, у Корнеля в по¬ слании к Аристу7. У каждого великого автора есть соб¬ ственные слова, своя особая грамматика, в каком-то смысле свое произношение, свой жанр, свои причуды, свои пристрастия. 17 марта. Предмет искусства (в изящных искусствах) это, по-моему, не подражание (как утверждают многие люди, не понимая друг друга и не желая быть поняты¬ ми), но изображение. Всякий художник — создатель портретов; он не мо¬ жет и не хочет быть никем иным. Его главная цель и задача — верно выразить то, что существует в жизни или воображении. Когда мысль его уподобляется своему предмету, а творение — мысли, он создает произведение превосходное. Если это ему не удается, он плохой ху¬ дожник. 21 марта. Антитезы, умолчания, метафоры неиз¬ бежно сопутствуют стремлению выразить мысль, на¬ строение или чувство как можно короче и быстрее.: В этом случае они естественны, оправданны и заслужи¬ вают одобрения. 25 марта. Трагедия в прозе — все равно что опера без музыки или театр без зрителей8. Все правила в живописи, поэзии, музыке и даже ба¬ лете преследуют и не могут не преследовать лишь одну цель: доставлять уму удовольствие, не утомляя его9. 316
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 5 апреля. Едва ли не единственная задача писате¬ лей— введение в моду тех вечных истин, которые чело¬ вечеству совершенно необходимо любить и почитать, дабы быть счастливым. К историческому повествованию должно присовокуп¬ лять лишь такие рассуждения, до которых здравомысля¬ щий читатель не может дойти своим умом. 1796 22 июня. Иллюзия — составная часть действительно¬ сти и неизбежно вытекает из нее, как следствие из при¬ чины. (Составная часть, то, есть такая, отсутствие кото¬ рой искажает форму и функцию вещи и т. д.). 9 июля. Многословие наших книг выдает наше полное невежество и темноту. Будь мы людьми истинно просве¬ щенными, наши трактаты о нравственности состояли бы из одних максим, наши труды по физике и сочинения по философии духа — из одних аксиом и фактов. Все осталь¬ ное лишь длинноты, свидетельствующие о наших поис¬ ках, усилиях и трудностях. 21 ноября. Современные драматурги.— Они превра¬ тили свое искусство в игру и условились об определен¬ ных трудных и бесполезных правилах и формулах, кото¬ рых нужно придерживаться, чтобы остаться в выигрыше. Если идея ясна, то какими бы вескими ни были воз¬ ражения против нее, они ложны; поверить им — значит обмануться. Не будь в хороших книгах, написанных на нашем языке, библейских реминисценций, в них не осталось бы ничего простодушного, непринужденного, народного. 25 декабря. Единообразие нравов царит там, где по¬ словицы пользуются одинаковым уважением благоразум¬ ных людей всех слоев общества. Увлекшись ораторскими приемами, пишущий начина¬ ет лгать самому себе, а читающий — поддаваться об¬ ману. 317
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 1797 8 марта.. Французы легкомысленны, обаятельны и не слишком представительны. Даже мудрецы, принадлежа¬ щие к этой нации, если судить по их сочинениям, кажутся юнцами. Мы пишем кныги не тогда, когда они уже обдуманы; мы обдумываем их, пока пишем. Поэтому все лучшее в наших произведениях скрыто под строительными леса¬ ми: в речах наших необходимое смешано с излишним. 31 марта. Стиль народов подобен их одеждам. Перио¬ ды римлян были просторны и длинны, как их тоги. Фра¬ зы греков были нм впору и во многом напоминали наши. Одежды их плотнее облегали тело, чем римские. Наше платье короче, чем хитоны греков, н сшито из отдельных лоскутов. Патетика, возвышенность, гармония, плавность ора¬ торского красноречия были так же естественны для грека или римлянина, как легкость, изысканность, остроумие, живость и резкость, многословие и лесть естественны для француза. У нас господствует дух домашности и свет¬ скости, в то время как у древних преобладал дух обще¬ ственный. Они с юных лет привыкли обращаться с речью к толпе; нас же учат говорить с отдельными людьми. Их язык изобиловал торжественными фигурами и словами; наш полон двусмысленных слое и изысканных оборотов. Им ничего не стоило говорить лодолгу о вещах серьез¬ ных и трогательных; нам ничего не стоит говорить по¬ долгу вещи приятные. Письма Цицерона чрезвычайно кратки, в них очень мало украшении. Речи его* напротив, изобилуют красотами и свидетельствуют о неизменно плодоносном, многогранном и не знающем устали уме автора. Цицерону было бы так же трудно написать пись¬ мо языком Вольтера, как Вольтеру — речь языком Цице¬ рона. Более того, остроумному римлянину было бы нелегко написать хоть одно письмо из тех, что Караччо- ли приписывает Клименту XIV. Римлянке, например матери Кориолана Ветурии, никогда не удалось бы со¬ чинить письмо или записку, достойные г-жи де Се¬ винье. (Пожалуй, это скорее удалось бы афинской цве¬ 318
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ точнице.) Справедливо сч-итают* что у каждого языка свои характер и, более того* свои богатства, накапли¬ вающиеся, как всякие другие богатства, по мере обще¬ ния людей между собой. Остроумие наших произведений со временем выды¬ хается... Лишь их сути* их подлинному крепкому ядру суждена долгая жизнь. Иначе говоря, наши произведе¬ ния сохраняются благодаря своей соли; их остроумие (нравясь современникам) за-етавдя-ет первых читателей заботливо завещать их потомкам* которые, в свою оче- редьу иривыкают не только хранить полу^ннюе на¬ следство, но и передавать его грядущим поколениям. Былая слава наших книг постоянно обеспечивает им [прекрасное] настоящее.— Нужно только*, чтобы соль была чиста, бела и отмерена с умом. Однако не кажется ли вам, что, отказавшись от рели¬ гий, философия ограбила их? причем взяла лишь то, что было в них черного· и мрачного* то есть бренного и гру¬ бого. Отсюда размышления о· могилах, руинах...10. За¬ метьте при этом, что такого рода книги находят чита¬ телей* ибо уйьь* гориученыые некогда священниками к подобным впечатлениям* легко воавраоцаются к своим старинным привычкам; гордость побуждает чуждаться их, но природа велит к ним вернуться. Люди любят хан¬ жеские поучеиия, но хотят, чтобы они были философски¬ ми. Осквернителям, не· удалось окончательно отнять у поучений утешительность^ Она осталась их непременным свойством·* ускользнув нз нечистых рук* словно исварив- шись. Из света ш тумана, входящих в состав поучении, был выбран туман. Грубые люди и действуют грубо. От ученого ханжи можно ждать лвшь поучении, как от шута — шутовских выходок. 13 мая. Один стиль — ne более чем теш*, смутный об¬ раз* набросок мысли; другой — вшдобие тела или скульп¬ турного портрета. Первый подобает метафизике* полной загадок* и благочестивым чувствам* содержащим в себе нечто бескоиечьюе. Второй более пристал нравственным законам н максимам. Лучший — тоге, что наилучшим образом отвечает и склонностям говорящего, и тому, что ou хочет выразить. Значит, существуют не только два 319
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА стиля, но и два рода писателей: одни, запечатлевая свою мысль на бумаге, рисуют ее, пишут маслом и, можно ска¬ зать, наклеивают ее на страницу, подобно тому, как изображение наносят на холст. Другие высекают свою мысль, вдавливают ее в бумагу или возвышают над нею, придавая ей рельефность и полную определенность. Это — скульпторы. Их исключительное призвание — вы¬ ражать мысли, которые должны быть общеизвестными, общедоступными, словно выставленными па центральной площади для всеобщего обозрения. Таковы законы, над¬ писи, максимы, пословицы — одним словом, все, что древние называли гномической поэзией, а мы относим к нравоучительному жанру. 23 сентября. Куда уходят мысли? в память Господа. 1798 27 июня. Иллюзия. Господь сотворил ее и поместил между ягодами, плодами, мясной пищей и небом, отчего родился вкус; между цветами и обонянием, отчего роди¬ лись запахи; между слухом и звуками, отчего родились гармония, мелодия и т. д., между зрением и предметами, отчего родились краски, перспектива и красота. Иллюзия — частица природы, ей забавно затумани¬ вать наш ум, принося нам наслаждение. Она отличается от заблуждения. Видеть цвет как бы в воздухе, не видя предмета,— заблуждение. В против¬ ном случае перед нами — иллюзия и истина. Всякая иллюзия — следствие какого-либо испарения, результат воздействия облака, пара, вмешательства не¬ весомой жидкости. Иллюзия невозможна, если орган чувства несовершенен, если предмет неудачно располо¬ жен или основные части его повреждены. В этом случае один из двух партнеров отсутствует, некому делать став¬ ки и игре воображения нет места. Иллюзии. Следовательно, их могут порождать лишь те флюиды, те таинственные истечения, те едва улови¬ мые испарения, что осуществляют постоянную связь между различными существами. Следовательно, источ¬ ник приятных ощущений и возможность наслаждаться ими неминуемо связаны с убылью вещества в какой-то точке пространства. Поэтому перемены и утраты влекут 320
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ за собой благую возможность доставлять и испытывать удовольствие. Пятница, 6 июля (in loco amoeno11). Суждение, кото¬ рое противоречит инстинкту или привычке, наверняка ошибочно, как бы трудно ни было его опровергнуть. Не соглашайтесь с ним, даже если не можете доказать его несостоятельность. Мудрец не принимает в расчет по¬ добные суждения... Останемся при общепринятых мне¬ ниях. 2 августа. Идея и мысль. Идея — сама ясность, мысль — сама устойчивость. Мысль устрояст, идея сози¬ дает, творит. Одна — сочетание уже известных элемен¬ тов; другая — озарение, открытие, выявление неведомых доселе свойств и качеств. Плод мысли — произведение, плод идеи — творение. 6 августа. Разработав заранее точный и подробный план, автор лишает свой ум радости неожиданности и новизны; творчество делается для него занятием посты¬ лым, он утрачивает энтузиазм и воображение, необходи¬ мые для создания произведения. Такой план сам по себе уже наполовину произведение. В интересах автора оста¬ вить его незавершенным. Нужно сказать себе: он не должен быть законченным. И он в самом деле не должен быть таковым по той существенной причине, что это невозможно. Однако подобные планы можно составлять, приступая к произведениям, создание и завершение которых есть вещь механическая, зависящая лишь от мастерства. С такими планами позволительно и даже полезно работать художникам, скульпторам. Их ощуще¬ ния обновляются с каждым мазком кисти, с каждым движением резца. Уму же подобная новизна недоступна. Формы и краски, более внятные взору, чем воображению, принесут художнику множество неожиданностей, без которых труд гения лишен приятности. Но оратор, поэг и философ не испытают подобного воодушевления, запи¬ сывая то, о чем уже размышляли. Они не ощутят раз¬ ницы. Ибо красота употребляемых ими слов внятна лишь уму, и если они вначале произнесут про себя все, что доверят затем бумаге, их речи не будут для ума откры¬ тием. План, конечно, нужен, но план не жесткий, a гіри- 11 Afe 3779 321
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА блиэительный. Заранее необходимо предусмотреть лишь начало, конец и середину произведения. Иными словами, следует избрать его тональность, его цезуру, или паузы, и его цель. От первого слова зависит колорит, от вступ¬ ления— тон; середина определяет ритм, темп, оСьем, пропорции. 10 августа. Беркен и Флориан. Беркен — для детей, Флориан — для юношей. Важно умерять и направлять по верному пути огромное желание любить, переполняю¬ щее юное существо. Должно развлекать и забавлять сердце юношей, занимая его и т. д. Поселите их душу а деревне. Обратите их любовь в дружбу. Каковы бы ни были их страсти и заблуждения, пекитесь прежде всего об их невинности, тем самым вы сделаете все, чтобы их дальнейшая жизнь была счастливой. Используем для этой цели пасторали. 9 сентября. Было бы удивительно, если бы оказалось, что стиль прекрасен лишь постольку, поскольку в нем есть нечто темное, туманное; по, по всей вероятности, в тех случаях, когда темнота проистекает именно из его совершенства, из выбора необычных слов, непривычных оборотов, дело так и обстоит. Очевидно одно: в прекрас¬ ном всегда сочетаются красота видимая и невидимая. Очевидно и другое: никогда прекрасное не очаровывает нас так сильно, как когда мы, напрягая внимание, пони¬ маем его язык лишь наполовину. 23 ноября. Каким образом самая легкость, с какой мы выражаем свои мысли на уже сложившемся языке, пагубно сказывается на уме, ибо никакие преграды не останавливают, не сдерживают, не настораживают его и не принуждают его отбирать мысли, между тем как, изъясняясь на языке молодом, ум неминуемо выбирает слова и медленно и старательно ищет их в памяти. В этом случае писать можно лишь будучи очень внима¬ тельным. 28 декабря. Реминисценция. Подобна тени воспоми¬ нания. 322
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 1799 7 января. Как Дедал, я делаю себе крылья. Я тру¬ жусь медленно, прибавляя каждый день по перу. 31 января. Весталка, изваянная лишь по пояс: осталь¬ ное— камень. О том, что, не горя энтузиазмом, невозможно научить ребенка чему бы то ни было. Учитель должен сам обла¬ дать теми качествами, которые желает передать другим. Память и сдержанность. О том, что память связана с душой лишь постольку, поскольку превращается в то, что зовется воображением. 2 марта. Сила внушения — или — о способности и умении внушать.— Другими словами, о способности пре¬ вращать других в нас, занимать их ум нашими мыслями, их душу — нашими чувствами, воодушевлять их нашим пылом, передавать им наш порыв, дабы и они прониклись им, очаровывать их, подчинять их нашему авторитету, по¬ рабощать их настолько, чтобы, несмотря на разницу в климате и темпераменте, они смотрели на вещи нашими глазами, видели мир таким, как видим его мы. Главное средство овладеть этим могуществом—и т. д. и т. д. Вольтер и Руссо. Вольтер передает нам свое настрое¬ ние, а Жан-Жак — свою добродетель. Первый — свое настроение, свое непостоянство. Он слишком сильно по¬ колебал мир, которому второй придал устойчивость. Есть сила внушения полновесная, осязаемая, подоб¬ ная силе земного огня; есть иная — неуловимая, тонкая, ощутимая, но невидимая, словно эфир. Первая — оружие страсти, вторая — мудрости. 9 марта. Я устал от книг, где речь идет только о ма¬ териальном. Можно подумать, что о науке думают и пишут только рудокопы, каменщики, плотники, ткачи, землемеры или банкиры. Не знаю, благоприятствует ли этот способ самообучения и обучения других процвета¬ нию ремесел, но для подъема духа он наверняка губи¬ телен, а для сердец, нравов и пр.— опасен. Чем в конце концов наделила нас природа — свиным 11* 323
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА рылом, чтобы копаться в земле, или руками, чтобы бро¬ сать в эту землю семена? Сеять и собирать урожай — вот главная наша обязанность по отношению к земному шару. 10 марта. Существуют идеи, которые, хотя и могут родиться едва ли не в любом уме, сами по себе настоль¬ ко прекрасны, что уравнивают почти все умы, обладаю¬ щие ими и почитающие их. Великий и посредственный писатели выражают их с равным успехом. Им достаточно быть ясно высказанными, чтобы нравиться, очаровывать, удовлетворять. Величие, сила, своеобразие формы почти не увеличивают их воздействия и достоинства. Читателю достаточно влдеть или угадывать их — уже одно это доставляет ему удовольствие. Они настолько прекрасны с своей наготе, что покровы не прибавят им прелести. Вспомните мысли Николя и Паскаля; вы убедитебь в справедливости этого наблюдения. Все же эти прекрасные идеи необходимо высказывать с должным тщанием, иначе их не станут цитировать, а то, что заслуживает известности, должно заслуживать и цитирования. Людей привлекает лишь искусство. Они не осмеливаются ни обходить своим вниманием, ни пре¬ зирать то, что достойно имени шедевра. Без вмеша¬ тельства необыкновенного таланта все прекрасное оста¬ ется непризнанным. В самом деле, искусство потрясает людей более, не¬ жели природа. 26 марта. Прочтя г-на Бюффона, мнишь себя уче¬ ным. Прочтя Руссо — добродетельным. Однако еще не становишься ни тем, ни другим. 12 апреля. Более всего обучают и питают ум вовсе не воззрения авторов и не та часть их учения, которую можно назвать утверждениями. Помимо этих, можно сказать, плотных и осязаемых вещей при чтении великих писателей всегда ощущаешь незримый, потаенный сок, соль, хрупкую основу и некий неуловимый флюид, более питательный, нежели все остальное. 17 апреля. Творение настолько законченное, настоль¬ ко точное в выражениях, одним словом, настолько со¬ 324
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ вершенное, облеченное в столь определенную и незыб¬ лемую форму, что воображение читателя, которому здесь нечего делать и не на что влиять, не открывается, в отличие от памяти, навстречу такому творению, дабы шштать его и удержать в себе. Читая такой труд, мы восхищаемся им со стороны. Он поражает, но не прони¬ кает внутрь души. В нем нет ничего текучего и гибкого, если только мысль сама по себе не настолько эфирна, чтобы и слово утратило плоть. Добавьте: творение столь совершенное и законченное тотчас запоминается и почти не нуждается з повтор¬ ном чтении. (Как соединить эти два достоинства?) Nota.— Это задевает ум, но не вызывает в нем вол¬ нения. Внешние силы делают бесполезными внутренние. Истинно благолепный стиль всегда связан с некото¬ рой текучестью, маслянистостью и зыбкостью. 13 июня. Искусства, берущиеся за руки и поддержи¬ вающие друг друга. Четверг 31 июня. Искусство — вторая природа, соз данная людьми. Я называю его природой, ибо оно вечно; люди повсюду рисуют, поют, строят. Суббота 27 июля. Мы должны подходить к нашей жизни так же, как и к нашим сочинениям, то есть гар¬ монически связывать, согласовывать начало, середину и конец. Для этого приходится многое вычеркивать. 30 августа. (Об Аристотеле) <···> Он был не прав в своем стремлении сделать все в своих книгах научным, то есть доказуемым, аргументированным, неопровержи¬ мым; он не учел, что существуют истины, доступные одному лишь воображению, и что, быть может, именно эти истины — самые прекрасные. Зато Платон, например, учел это. Его учение об идеях объясняло сотворение мира и отношение его к Богу. Этого было достаточно. Аристотель, критикуя как догма¬ тическое положение то, что Платону служило лишь педа¬ гогическим приемом, изменил мудрости и той простодуш¬ ной логике, которую сам проповедовал, говоря, что философ должен философствовать благородно и от чи¬ стого сердца ,2. 325
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 26 сентября. Иллюзия играет в жизни ту же роль, что метафора в речи. Мы видим, ощущаем, веруем лишь благодаря тому, что реальность предстает перед нами в некоем обличье. «Он говорил с ними притчами» 13 — Гос¬ подь и поступает так же. Разве не называли мы его ве¬ ликим поэтом? Когда слово обольщает и тем самым развращает ум, когда выражение до такой степени восхищает нас, что пропадает желание пойти дальше и вникнуть в его смысл, когда мы отдаем все наше внимание без остатка фигуре речи, мы останавливаемся на полнути. Мы при¬ нимаем дорогу за пристанище. Нас ведет ненадежный проводник. 14 октября. Прекрасное — это дух, внятный чувствам. Поэтому даже звук прекрасен лишь в том случае, когда его единственный источник — дух, а не случай. Одним словом, вещь поистине прекрасна, если все вещи того же рода так или иначе отразились в ней. Подлинно пре¬ красно то, что подобно своей идее и. Так, о пышущем здо¬ ровьем человеке, о сияющей юностью женщине часто говорят: «Это сама юность» или «Это само здоровье». Можно высказать ту же мысль более грубо, сказав о че¬ ловеке безукоризненной честности, что он — ходячая чест¬ ность, ибо такие люди выражают саму идею юности, здо¬ ровья, честности. Здесь уместно слово «идеал», равно как и все те слова, что люди употребляют в темных областях знания не из уважения к традиции и не исходя из скры¬ того смысла этих слов, но единственно благодаря некоей невыразимой силе внушения, которой они обладают в силу своей полезности, зачастую скрытой и недооценен¬ ной . (NB выражение «это божественно»). 20 октября. Древние. В сравнении с ними мы выра¬ жаем наши взгляды более определенно. В наших рассуж¬ дениях больше уверенности и меньше зыбкости, в утверж¬ дениях наших больше смелости. Впрочем, от этого у нас не появилось ни иной, ни лучшей философии, чем у них. 22 октября. Но каким же все-таки искусством я за¬ нимаюсь? как назвать то, что отличает его от других ис¬ 326
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ кусств? какую цель оно преследует? что создает? чему дает рождение и жизнь? к чему я стремлюсь, предаваясь ему? Хочу ли я просто писать и быть уверенным, что меня прочтут? Единственное желание многих людей! Неужели это все, чего я хочу? неужели я просто образованный че¬ ловек, и не более того? или у меня есть ряд собственных идей, обладающих определенной природой и характером, достоинством и пользой? Я должен обдумывать это внимательно, не торопясь, до тех пор, пока не пойму до конца. 28 октября. Немногие способны придумать себе роль в этих политических драмах, но многие способны сы¬ грать ее. 12 ноября. Углубляться в происшествия мимолет¬ ные— все равно что чертить на песке, писать на воде, строить на крыльях ветра. 14 ноября. О стиле, способном выразить лишь дейст¬ вие, движение, позы и то, что можно назвать очертания¬ ми. В этом он подобен скульптуре. 17 ноября. Они привыкли обозначать эти вещи слова¬ ми, почерпнутыми из науки линий и чисел, и понимать друг друга. Незаметно они уверились в том, что без этого ставшего им привычным языка и вправду невозможно обойтись. Наконец, путая видимость с истиной, а слова с вещами, они приписали числам и линиям свойства ре¬ альных предметов. 13 декабря. Древние постоянно прославляют твер¬ дость как качество героическое и необыкновенное. Долж¬ но быть, им от природы была чужда та черствость, что царит в наших сердцах и нравах. 16 декабря. Нет ничего хуже темной ясности, ибо свет ее лишь подчеркивает наше ничтожество, обнажает хаос, небытие. 31 декабря. Одни вымыслы приковывают все внима¬ ние человеческого ума и (если он верит в них) ли¬ 327
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА шают его возможности заниматься чем-либо иным. Дру¬ гие сочетаются с чем угодно и оставляют уму удобную свободу, не отягощая и не стесняя его, легко проникая в самые серьезные теории, нравственные или физиче¬ ские, и растворяясь в них. Первые — наихудшие, вто¬ рые — наилучшие. 1800 6 января. Древние восхваляли музыку за то, что (по их словам) она смиряет страсти (по крайней мере, зем¬ ные). Мы же ценим ее лишь за то, что она их пробуж¬ дает. 26 января. <С—^> Применительно к учености особенно верно, что половина лучше целого. Потому что здесь все существует лишь в виде половин, фрагментов. Намере¬ ваться восстановить и воссоединить столько обломков — значит обречь себя на трату ума, времени, учености, жиз¬ ни в наиболее трудоемком из бесполезных занятий. Из¬ бравший это ремесло не успокоится до тех пор, пока долгими трудами не ослепит и не обманет сам себя до такой степени, что начнет верить в успех. Окончательно поддавшись иллюзии, человек завершает создание соб¬ ственной системы, знакомит с ней мир, оповещает о ней. Он доволен, как Дюпюи. Он воображает, будто его кни¬ гам суждено произвести полный переворот в науке. Впав в слепоту, он мнит, что узрел свет. Иными словами, он уверен, что видит все, на самом деле не видя ничего. Если человек заявляет, что его теории и открытия отменяют все предшествующие, то теории эти наверняка безумны и беспочвенны, а открытия ложны. Не может быть, чтобы весь род человеческий жил одними заблуж¬ дениями; одиночка не может быть прав в споре с целым миром. Ум древних взмывал ввысь и терялся в небесах. Мы же, современные авторы, тонем в будничных заботах, блуждаем в лесной чаще, проваливаемся в подземелья; лабиринты наши полны грязи. 27 января. Безумное пристрастие включать в свои со¬ чинения всю природу. Древность, астрономия, разнооб¬ разная физика и т. д. Подобных стремлений не чужд 328
ж. ЖУЕСР. ДНЕВНИКИ Вольтер в «Опыте об Истории». Все они доктора Все- веды 15. Слово «бесконечный» кричит нам: «Остановитесь». Мы же действуем так, как если бы оно кричало: «Идите вперед». 2 февраля. Древность. Она милее мне в руинах, чем в восстановленном виде. 28 марта. О мире, который знали древние.— О том, что он, пожалуй, был более соразмерным объему чело¬ веческих познаний. Причина в том, что древние лучше нас умели подчинять каждую вещь своему уму. Наш же ум до сих пор изумляется всякому новому открытию, и вместо того, чтобы положить конец этому жеманству, мы жеманно впадаем в красноречие, способное лишь уси¬ лить нашу склонность к нему. Вместо того чтобы приба¬ вить величия нашим мыслям, мы прибавляем величия тому, о чем размышляем, обращаясь к необычному и стремясь поразить взоры. Вместо того чтобы возвыситься умом над миром и вещами, мы возвышаем вещи над на¬ шим умом. Мы добровольно превращаемся в карликов, дабы создавать великанов; мы принижаем себя, дабы возвеличить наши воззрения. Ум должен занимать гос¬ подствующее положение, если же он попадает в зависи¬ мость, значит, он на неверном пути. 23 апреля. Истины эти сокрыты от нас. В них нет ни¬ чего застывшего и определенного, поэтому всякий ум волен верить в них на свой манер и сообразно своим спо¬ собностям. 24 апреля. Если вы хотите, чтобы ваши читатели были без ума от героини романа, ни в коем случае не ри¬ суйте ее подробного портрета; тогда каждый сможет во¬ образить ее такой, какой ему вздумается и какой ему приятно ее видеть (см. предыдущую мысль). 8 июля. Не всякую истину стоит высказывать. Ибо, будучи высказана отдельно и независимо от других, она может привести к заблуждениям и ложным выводам. Но все истины стоило бы высказать, если бы можно было произнести их все разом и убедить в них весь мир. 329
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 18 июля. О языке греков. Язык этот был непринужден¬ ным, а непринужденным он был потому, что изящные обороты были в нем обыденны. Им одинаково хорошо владели в Греции и простые люди и сочинители. Поэтому самые образованные авторы часто, едва ли не постоянно обращались к народным пословицам. Их множество у Платона. А именно эти обращения придают стилю наи¬ большее очарование, а произведению — остроумие, непри¬ нужденность, занимательность и живость. Во Франции было сказано, что «максимы — это пословицы для людей благородного происхождения»|6, а в Афинах максимы людей благородного происхождения ничем не отличались от просторечных пословиц. 29 июля. Фантастические, или мифологические суще¬ ства у Оссиана. Они чересчур потусторонни (чересчур невероятны). По словам Фонтана, в них слишком мало плотности. Какие прекрасные слова! 1 августа (insomni nocte17). Я хотел бы, чтобы мыс¬ ли в книге шли друг за другом, как светила в небе, стройно, гармонично, но при этом свободно и независимо, не касаясь друг друга, не смешиваясь; чтобы они не утрачивали последовательности, связи, соотнесенности. Да, я хотел бы, чтобы они шли друг за другом, не цеп¬ ляясь, не держась друг за друга; чтобы каждая из них могла существовать самостоятельно. Никакой спаянности намертво — но и никакой непоследовательности: самая малая толика ее чудовищна. 21 августа. Хотелось бы мне знать, на каком основа¬ нии люди воображают, будто микроскоп и прочие опти¬ ческие приборы и вправду показывают нам предметы такими, как они есть. Разве то, что доступно зрению бла¬ годаря этим приборам, не может оказаться столь же обманчивым, сколь и то, что видно невооруженным гла¬ зом? Меньше ли они лгут оттого, что увеличивают? Разве истина — в преувеличении? 26 августа. Смутные идеи озаряют ум, подобно тому как воздух, пропуская через себя свет, озаряет взор... Но смутные идеи можно иметь лишь о смутных предметах. Все смутное нужно набрасывать легкими штрихами. 330
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 12 ноября. Воображение — это прежде всего способ¬ ность наделять плотью и лицом то, что ими не обладает. Воображение — художник. Оно рисует в нашей душе и вне ее, обращаясь к душам других людей. Оно облекает в образы. 17 ноября. Искусства, притчи и т. д. родились из не¬ возможности рассуждать логически (см. Кондильяка, ис¬ пользовавшего трактаты Варбюстона об иероглифах18). И поныне поэзия, красноречие, метафоры рождаются в пылких душах от неспособности рассуждать или оттого, что бесконечные рассуждения наскучили. Это, безуслов¬ но, большое преимущество. 4 декабря. Заметьте еще вот уто: воображение на¬ столько необходимо в литературе и в жизни, что даже люди, лишенные его и постоянно его хулящие, принуж¬ дены развивать его в себе. 1801 12 июля. Мысль — вещь столь же реальная, что и пу¬ шечное ядро. 17 июля. Чтобы наслаждаться красотами Гомера, нужны возможность не жалеть времени, образованность и полная праздность. Чтобы понимать его, надо преда¬ ваться грезам. Напротив, чтобы постичь и впитать красо¬ ты Библии, достаточно лишь на одно мгновение, пусть даже не слишком внимательно, всмотреться в них; красо¬ ты эти как бы увеличиваются или уменьшаются в зави¬ симости от вместительности воспринимающего их ума; поэтому они проникают даже в самые мелкие умы и заполняют целиком самые обширные, причем любой ум, если он открывается им навстречу, воспринимает их во всей их полноте. 6 ноября. Два рода красноречия. Красноречие одного рода стремится выразить наше восхищение, красноречие другого рода — наши страсти. В одном все стремится к покою и свету; в другом, напротив,— к пылу и движению. 9 ноября. Лишите слова всякой двусмысленности, всякой неопределенности; превратите их, как велят они, 331
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА в однозначные цифры,— из речи уйдет игра, а вместе с нею — красноречие и поэзия: все, что есть подвижного и изменчивого в привязанностях души, не сможет найти своего выражения. Но что я говорю: лишите... Скажу больше. Лишите слова всякой неточности — и вы лиши¬ тесь даже аксиом (см. «Рассуждение об Энциклопедии» д’Аламбера) 19 Одно из величайших благ, способствую¬ щих точному употреблению слов,— их двусмысленность, переменчивость, то есть гибкость. 11 ноября. О подражании, выдаваемом за главное основание изящных искусств, и о том, что смысл этой теории более верен и широк, чем полагают обычно: че¬ ловек подражает самому себе. 17 декабря. О том, что на языке всегда пагубно ска¬ зывается избыток, а не недостаток. Избыток его повсе¬ дневного громогласного звучания, его природной энер¬ гии, его привычного блеска и т. д. Язык страдает от шума, сопровождающего его упадок, и роскоши. 1802 18 января. Каким образом всякая гармония принад¬ лежит памяти, проистекая из объединения и разъеди¬ нения звуков в воспоминании. Сами по себе звуки чере¬ дуются, оставаясь независимыми. Связывает их память, настраивает — наш слух. 9 февраля. Силясь вспомнить, мы ищем.— Где имен¬ но? где? — в мыслях,— на полотне, в зеркале, в про¬ странстве, разделяющем наши чувства и наш ум. 23 февраля. В чем заключаются чистая поэзия и чи¬ стое красноречие, будь то красноречие политика, исто¬ рика или философа? Вот исходная точка вопроса о древ¬ них и новых. 27 февраля. Гесснер — создатель пошлых, бесцветных, жеманных, манерных, скучных марионеток, простаков с претензией — с претензией на добродетель. Он испортил паши нравы, убеждая людей, что любовь к воде и дере¬ вьям— достоинство и залог благородства. Дайтон в тюрьме говорил о цветах и о [нрзбр.]20. 332
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 30 марта. Хороший стиль должен как бы отделяться от бумаги, подобно тому, как в хорошей картине краски и образы отделяются от полотна. 21 апреля. Есть лишь два вида прекрасных слов: те, что полны звука, смысла, души, тепла и жизни, и те, что прозрачны. Ту часть души, которую мы вкладываем в наши про¬ изведения, мы почти никогда не вкладываем в нашу жизнь. 24 августа. Поэзию создает небо, или перспектива. Му¬ зыку создает эхо. Живописи нет без светотени. Повсюду греза, или фантазия. Наконец, душа, или ум, и духовный мир и т. д. Пространство. 7 сентября. О том, что все прекрасные слова могут быть многосмысленны (или многозначны). 1803 21 марта. Древние говорили: в форме заложено муж¬ ское начало, начало производительное21. В самом деле, именно форма дарует всем произведениям искусства жизнь и своего рода индивидуальность. Благодаря ей ку¬ сок мрамора становится статуей, а краски — лицом, но¬ гами, руками и едва ли не душой... Она также и т. д. Слова, отрывающиеся от бумаги; фразы, отделяющие¬ ся одна от другой,— и игра гармонии и красок в стиле. Предметы поражают взор формой; ею же искусства по¬ ражают внимание, а слова — память. 25 марта. Одни и те же черты могут быть приятны в движении и отвратительны в неподвижности. Ибо под¬ вижность— непременное свойство всего привлекатель¬ ного. 12 апреля. Поэтика — душа критики, подобно тому как нравственность — душа истории. 4 мая. [?] не должен распространяться ни вширь, ни ввысь. Нет человека, которому было бы полезнее и при¬ 333
ЭСТЕТИК \ ΡΛΠΠΓΓΟ ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА стойнее оставаться, как говорится, в своем коконе. Там он мог бы потихоньку прясть шелк. Говоря это, я хочу не унизить, но лишь описать его. В мире духа орел для меня почти то же, что червь. Главное — занимать в этом мире должное место, подобающее положение и безоговорочно принадлежать к разряду строго определенному и без¬ обидному. Вечная и необъятная власть дана одним лишь священным книгам. Все же прочие просто развлекают теряющих понапрасну время бездельников: они полезны людям только тем, что приучают их не искать плотских радостей и не покупать удовольствий за деньги. Мне кажется, природа судила нашим литературным творе¬ ниям лишь одно — даровать людям духовность и позво¬ лять им вкушать плоды ума. Прочее их воздействие слу¬ чайно и вредно. Те книги, которые до такой степени завладевают нашим умом, что вызывают в нем отвраще¬ ние ко всем прочим книгам, опасны. С ними в общество проникают эгоизм и сектантство. Из-за них возрастает разнообразие мер, весов и правил. Они подрывают осно¬ вы нравственности и политики. Пусть царствует Библия; остальным книгам пристало доставлять удовольствие, а не властвовать. Но нужно стремиться доставлять удо¬ вольствие наилучшей части души. А в этом отношении не только великий, но и небольшой талант, берущийся лишь за то, что ему по силам, и доводящий дело до конца, может достичь цели. 16 августа. Восклицание «Это прекрасно!» и его воз¬ действие. Это — самая неопределенная и самая понятная из всех фраз. 17 августа. В музыке семь букв, в алфавите двадцать пять нот. 19 августа. [...] Мне хотелось бы знать: 1) скучна ли манера излагать мысли, уточняя, что они пришли в голо¬ ву в такое-то время и в таком-то месте; 2) бесполезна ли она. Я слышал, как люди тонкого вкуса смеялись над одной умной женщиной, имеющей привычку ссылаться на самое себя: «Я говорила в такой-то момент, что... Я от¬ ветила такому-то, что...» По-моему, это внимание ко времени, когда ты произнес те или иные слова, и нежела¬ ние выдавать за только что родившееся то, что уже почти 334
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ устарело, исполнено подкупающего чистосердечия и не¬ безынтересной для слушателя точности. Над обыкнове¬ нием этим часто смеются, но разве на самом деле оно так уж неприятно даже тем людям, что выставляют его на посмешище? Что до меня, то я в любом случае не смог бы, делясь сокровенными мыслями и чувствами, всякий раз выдавать старое за новое, прошлое — за настоящее и т. д. 27 августа. Порой «наши произведения—это мы». Для одних людей литература—труд, дело, жизнь; для других — развлечение, забава, игра. Для первых это служение, обязанность, долг, вдохновение; для вторых — тяжелая работа, ремесло, торговля, расчет, свободная и непринужденная болтовня. Одни пишут, чтобы сделать общим достоянием то, что кажется им благом для всех, другие — чтобы известить мир о том, что они почитают за благо для себя. Таким образом, одни стремятся к со¬ вершенству, а другие — к уместности; цель одних — исти¬ на, цель других — польза. <...> Критик весьма похож на тех людей, что, желая посмеяться, всякий раз обнажают гнилые зубы. 28 августа. Цветы. Приносят запахи, как деревья при¬ носят плоды. 29 августа. Можно ли постичь сходство изображения на полотне с оригиналом зрением или оно доступно одно¬ му лишь \мѵ и рождается не столько из сопоставления внешнего облика предметов, сколько из сравнения наших представлений о них. В самом деле, разве для животных оно существует так, как существует для пас? Разве соба¬ ка когда-нибудь ластилась к портрету хозяина, разве пу¬ галась она когда-нибудь нарисованного волка? Виноград Зевксиса здесь ничего не доказывает22. Рассказ недосто¬ верен. Можно даже сказать, что он ложен. Впрочем, и т. д. Не одно мастерство художника создает картину, ма¬ стерство или, вернее, способности зрителя тоже очень важны; быть может, в них — половина дела.— Созна¬ ние зрителя и сознание художника нуждаются друг в друге. 335
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Лично я убежден, что собака или любое другое жи¬ вотное видит лишь черное, красное, белое, раскрашенный предмет, который может, конечно, произвести на нее не¬ которое впечатление, но отнюдь не может напомнить ей человека, не может вызвать в ее памяти ничего живого; собака не способна отнестись к изображению как к су¬ ществу одушевленному. Так устроено ее зрение. 9 сентября. Всем известные вещи, люди, книги, слова и события, на которые мы можем нанизывать наши на¬ меки и сравнения, как на туго натянутые нити. Ибо мы сочиняем наши книги так, как паук ткет свою паутину. 12 сентября. Счастливы (в литературе) те, кто прихо¬ дит на смену худшим, горе тем, кто приходит на смену великим. А в жизни и в свете все наоборот. 18 сентября. Никогда не нужно расставаться с мы¬ слью целиком (за исключением тех мыслей, от которых полезно избавиться). Всегда нужно сохранять внутри себя часть того, что породил ум, чтобы не лишать его пищи. Оставьте пчеле немного ее меда. Изливайте сполна ярость, но не дружеские чувства; хулу, но не хвалу. Одним словом, извергни желчь и храни кровь свою. «Не гасите светильник ума» — и не опустошайте его. Нечто, что легче нарисовать, чем назвать. Здесь тре¬ буется картина, а не описание примет. Чтобы научить этому, нужно привить любовь к нему. Тот, кто говорит об этом хладнокровно, не будет понят. Понять это можно лишь с помощью энтузиазма. Слова; важнее ли они, чем фразы. 21 сентября. Перерыв в творчестве и его преимуще¬ ства. В это время накапливается сила. Она рождает точ¬ ность. Притихший болтун. Тот, кто молчит от избытка сил, и говорит иначе. На поверку необдуманное может оказаться посредственным.— Уметь не писать или — быть в силах не писать. В любом случае люди сначала спрашивают: «Что это?» и лишь потом: «Зачем это?» Так велика в нас по¬ требность знать, так велико стремление постичь идею. 336
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 7 октября. Цитаты, от которых можно отталкиваться, отправляясь дальше, которые можно делать точками опо¬ ры там, где таковые отсутствуют, на которых можно строить рассуждения. Они так облегчали дело уму. 26 октября. (В самом деле) сколько раз, рассуждая о том или ином предмете, мы совершенно искренне произ¬ носим слова, которые не пришли бы нам на ум, если бы мы изучали этот предмет молча. Ум распаляется, и жару его становится доступно то, что не было доступно его свету. Речь — источник заблуждений и, быть может, не¬ скольких истин. Слово крылато. Оно переносит в самые неожиданные места. Необходимость разглагольствовать, необходимость произносить слишком много слов, утопать в них. 31 октября. Можно было бы прекрасно передать тан¬ цем или пантомимой отрывок из Стерна. И даже некото¬ рые главы Монтескье. Например, главу о деспотизме23. Суббота, 3 декабря. I. Истина в стиле. Это необходи¬ мое качество, одного его достаточно, чтобы сделать пи¬ сателя достойным одобрения. II. Если бы мы захотели сегодня писать обо всем так, как писали во времена Людовика XIV, мы совершенно отдалились бы от истины в стиле, ибо наши нравы, на¬ строения, взгляды изменились. III. Женщина, которая пожелала бы писать, как гос¬ пожа де Севинье, выглядела бы смешной, ибо она — не г-жа де Севинье. Писатель, который пожелал бы сочинять стихи, как Буало, был бы прав, хотя он и не Буало, ибо здесь речь идет лишь о маске поэта: в этом случае автор не становится действующим лицом, по лишь исполняет его роль. IV. Чем больше зависит избранный жанр от характе¬ ра автора, от нравов данной эпохи, тем настоятельнее истина в стиле требует удаления от общепризнанных об¬ разцов, бывших таковыми лишь постольку, поскольку им была свойственна эта зависимость. Сам хороший вкус в таких случаях допускает отступления от вкуса превос¬ ходного. Этот последний, в некоторых обстоятельствах, неизбежно приводит к неестественности. 337
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА V. Вкус, даже хороший, изменяется вместе с нрава¬ ми. Это более чем верно. Но то, что можно высказать и изобразить, обладая лишь дурным вкусом, вообще не сле¬ дует ни высказывать, ни изображать. VI. Есть незыблемые жанры и предметы. Имея с ними дело, нужно изучать образцы и строго следовать им. Ду¬ маю, что любому проповеднику пошло бы на пользу все¬ гда писать и мыслить, как Боссюэ. Речь идет не о личных пристрастиях, а о нравах и взглядах священнослужите¬ лей, которые должны пребывать неизменными в любых обстоятельствах. VII. Философ может говорить о философии в разное время по-разному, поскольку, дабы быть понятым, он должен применяться к привычкам своих слушателей и подражать их повседневной речи. 14 декабря. К подлинной поэзии ум непричастен, она исходит только из души. Неподвластная мысли, она при¬ ходит вместе с грезами. Небесный дар} кто заронил его в нас? Однако ум, открывая душе различные предметы, го¬ товит для поэзии почву. Отыскивая эти предметы, раз¬ мышления служат поэзии хорошую службу. Эмоции—причина поэзии, знания—повод к ней. Повод без причины ничего не стоит. Причина без повода все же чего-то стоит. Счастливое расположение духа может не приносить плодов, но по крайней мере дает о себе знать тому, кого посещает, и приносит ему радость. Эта радость — в определенном расположении духа, ко¬ торому не соответствовал бы язык безликий. Прозы, если только в ней нет определенного такта, определенного темпа, определенного ритма, здесь недостаточно. О красотах, мыслях, чувствах, проблесках воображе¬ ния, которые совершенно новы. Они неожиданны. Их но¬ визна приводит в смятение. Страшно высказать о них суждение и скомпрометировать свои взгляды. Их нескоро решаются одобрить. Люди ждут, что покажет время, и не осмеливаются наслаждаться ими, а потом удивляются, что стали восхищаться этими вещами много позже того момента, когда увидели их впервые. Естественность! естественность! да, разумеется, есте¬ ственность! По что они понимают под этим словом? Разве 338
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ голос флейты естествен, если подразумевать под естест¬ венным только то, что произвела природа без чьей-либо помощи? 17 декабря. Простота? Да. Но простота в искусстве. Ибо, что бы ни говорила об этом милейшая г-жа де Се¬ винье, при известных обстоятельствах можно иметь «во¬ лосы, естественнейшим образом завитые с помощью сотни папильоток и естественнейшим образом напудренные с помощью фунта пудры»24. О многих украшениях говорят, что они просты; причина в том, что никакая несоразмер¬ ная деталь не мешает объять взором целое; в результате своеобразного сдвига значения простым называют то, что зритель постигает запросто, приписывая таким образом воздействующему на нас предмету особенность нашего восприятия. 31 декабря. Без трудности искусства не существовало бы25. Крыша должна на чем-то держаться. Нужна опора. Ремесленник ограничился бы столбом. Художник воздви¬ гает колонну. Сначала он видит ее в своих грезах. Он ре¬ шает стесать углы. Ремесленник сделал бы ее четырех- угольной. Для него важно лишь необходимое. Но художник думает об удовольствии, он трудится не только во имя пользы, но и во имя чести и славы.— Однако бу¬ дем осторожны. Колонны требуют фронтона. Колонны под крышей с коньком были бы, наверно, смешны? Я жа¬ жду прекрасного. Но всюду ли есть в нем нужда? 1804 1 января. Когда слова ничему не учат, то есть когда они не более, чем любые другие, пригодны для выраже¬ ния мысли, когда они не связаны с ней неразрывными узами, ум или память не могут решиться запомнить их либо запоминают с трудом, поскольку вещи, стремящие¬ ся расстаться друг с другом, можно соединить лишь с помощью своего рода насилия. 27 января. Да, всем нам, людям нынешнего века, свойствен один порок — мы чересчур углубляемся в то, о чем размышляем, и горе тому, кто не стал бы этого делать, ибо множество вещей, известных другим, оста¬ 339
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА лись бы от него скрыты. Но если в размышлениях позво¬ лительно предаваться этому пороку, то в речах нужно тщательно скрывать его. На языке он отражаться не должен. 28 января. Можно нарисовать лицо (со всеми его чер¬ тами) на поверхности величиною с ноготь. Чтобы описать его с помощью слов, понадобилась бы целая страница, да и то не удалось бы дать о нем верное представление. 9 февраля. Древние почти никогда не отдавали себе полного отчета в своих мыслях. Содержание речей волно¬ вало их несравненно меньше, чем форма. Наслажда¬ ясь собственными словами, они и в размышлениях видели лишь предлог для красноречивых описаний. Говорят об их воображении; справедливее говорить об их вкусе. Лишь он управлял всеми их действиями. Рассудок их [скорее] обращался к тому, что прекрасно, прилично, нежели к тому, что... и т. д. Даже их философы — не кто иные, как прекрасные писатели с более строгим вкусом. 20 февраля. Простодушие постоянно рискует быть осмеянным и всегда — незаслуженно.— Простодушие все¬ гда исполнено необдуманной доверчивости.— Простоду¬ шие всегда говорит о неискушенности. 29 мая. В самом деле, цель поэзии — не подражание, но завершение, украшение или, скорее, способность рас¬ трогать. 4 июня. Я хотел обойтись без слов, я презирал их: сло¬ ва мстят — трудностью и т. д. 8 июня. О подражании.— Древние и даже сам Платон никогда как следует не понимали, в каком смысле оно должно быть целью искусства; современные авторы — и того менее. Всякому приятно видеть воспроизведение того, о чем он думает, к чему стремится, что считает прекрасным и носит в своей душе. Суббота, 9 июня. С помощью одних цитат можно при¬ дать речи больше силы и окрасить ее в своего рода рез¬ кие тона; одним словом, укрепить ее позиции. С помощью других можно наполнить ее пространством, простором 340
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ и, так сказать, раздвинуть горизонты, как бы разбавить краски. Таковы цитаты из Платона. Род людей, настолько охваченных этой любовью (к искусству), что им кажется, будто окружающий мир, нравы, люди и общество служат искусству, а не искус¬ ство— миру. Подчиняя все, и даже нравственность, вая¬ нию, они из любви к скульпторам тоскуют по наготе, гим¬ настическим упражнениям, атлетам. Ибо искусство им важнее нравов, а статуи — дороже собственных детей. 3 июля. Деятельное воображение — нечто среднее между чувствами и чистым разумом, восполняющее и то и другое. Оно облекает плотью мысли разума и одухо¬ творяет то, что затронуло чувства. Оно — нить, связую¬ щая разум с материей; оно совершенствует последнюю и помогает первому, упорядочивая чуждый ему мир. Нравственному человеку, или человеку, наделенному и душой и телом, воображение доставляет удовольствия наиболее сильные и наименее чреватые вредными послед¬ ствиями. 4 июля. До сих пор не была еще создана поэтика фи¬ лософского стиля. В этой области мало образцов и со¬ всем нет правил. В идеале философский стиль есть искус¬ ство рисовать предметы, лишенные тела. Гений филосо¬ фии есть дар видеть их. Гений философии есть зрение. Это — зрение ума и воображение души. Хороший фило¬ софский стиль держит внимание в приятном напряже¬ нии. 20 июля. Газеты и любого рода книги во Франции опаснее, чем в других странах, потому что здесь все хотят быть умными; люди, умом не обладающие, всегда пред¬ полагают, что автор газетной статьи или книги наделен им в высшей степени: и принимаются думать и говорить, как он. 24 июля. Да, я более или менее ясно представляю себе, как Боссюэ, Фенелон, даже Платон и даже Маго¬ мет предстают перед Господом со своими творениями. Даже Паскаль, и даже Лабрюйер, и даже Вовенарг, и даже Лафонтен, ибо в их произведениях запечатлена их 341
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА душа. (Это относится и ко всем остальным, чьи произве¬ дения хоть в какой-то степени проникнуты чистой духов¬ ностью.) Иное дело — Ж.-Ж. Руссо, вложивший в произ¬ ведения лишь свое настроение и свои усилия. В творе¬ ниях Вольтера отразилась его личность; они, я полагаю, зачтутся ему, но будут поставлены в вину. Расина в его произведениях не отыскать. Потому они и сделались, ему противны. В них — его талант, но не он сам. 29 сентября. Люди стали рисовать (вначале) то, чего нельзя было увидеть. Они пели, чтобы их слышали вдали. Без идеи незримого и недоступного люди не изобрели бы ни музыки, ни живописи. 1805 6 января. Идиомы. Их нужно располагать в речи, как складки в драпировке. Оправдать их могут только проме¬ жутки между ними. 8 января. Кажется, будто сама принадлежность идиом к разговорному стилю увеличивает их искренность. Они нравятся оттого, что кажется, будто в них виден не толь¬ ко автор, но и человек; именно по этой причине, как счи¬ тал Паскаль, некоторые книги и доставляют нам удоволь¬ ствие 26. 14 января. Я слишком хорошо знаю, что собираюсь сказать. Знаю слишком хорошо еще до того, как сесть писать. 16 января. Есть одна античная Венера; она обнажена, но собирается укрыться плащом (подобным иадувшемуся парусу). Это лучшее изваяние Венеры; такую богиню можно назвать стыдливой, ибо благодаря этой второсте¬ пенной детали нагота ее тотчас навевает мысли о ее це¬ ломудрии. 17 января. То, что лишь возбуждает ум, заставляет его действовать и писать. То же, что приносит ему свет и счастье, будит в нас одну лишь созерцательность. 21 января. О том, что на слух французские стихи ли¬ шаются всякой гармонии, если отделить в них зна¬ 342
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ чение от звучания. Звуки наших стихов воздействуют лишь благодаря их смыслу. Можно счесть мелодичными, не понимая их, итальянские стихи, но не французские. 26 января. Пусть стихи будут из стекла либо прозрач¬ ного, либо цветного: прозрачного, когда они приоткры¬ вают душу; цветного — когда они изображают смущаю¬ щие ее страсти (и, так сказать, пыл) — (пламя имеет окраску)—или пусть сквозь них просвечивают краски человеческого ума. 27 января. Прозрачность.— Ошибочные суждения от¬ нимают у языка его прозрачность. Прозрачность не лжет.— Она ничуть не искажает слова, но, напротив, воз¬ вращает им первозданный блеск и чистоту, обновляет их, шлифует. Небесное сияние и высшие сферы. Морали подобает иной род ясности или, вернее, чет¬ кости. Здесь дело не в созерцании, питающем разум, а в побуждениях, направляющих волю. Жар и ныл нужнее ей, чем свет. 4 февраля. Стекло делают из песка, плоть — из кра¬ сок, музыку — из шума, который сумели обратить в зву¬ ки. Здания, кажущиеся воздушными, строят из мрамора; простые формы являют уму более прочности, чем все скалы на земле, взятые вместе. Место твердых тел — на земле. Твердость же, то есть идея твердости, пребывает в Боге. Там и черпает ее ху¬ дожник, дабы изобразить и закрепить на холсте или бу¬ маге, когда пожелает. Посмотрите на статуи, которые итальянцы делают из папье-маше, на картонные колонны и т. п. Без фантазии нет поэзии, равно как и всех изящных искусств. Поэтому они и прекрасны. Ибо прекрасной мо¬ жет быть только идея. 7 февраля. О чарующем действии слов. В чем оно за¬ ключается. С помощью какого искусства из слов строят волшебные здания. ГІарение. Это — непременное условие всякого очаро¬ вания. И сияние. И легкость, и недолговечность. Во¬ сторг — парение души. 343
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Чтобы ввести в поэму чудесное, достаточно пустяка, ибо все в ней должно быть создано из ничего или почти из ничего. И (замечательная вещь!) поэме почти ненуж¬ на реальная основа27. Нужны же ей три мира: небеса, земля и преисподняя. И никак не меньше. Она оттого и довольствуется такой незначительной реальной основой, что алчет простора, а все принадлежащее действительно¬ сти суживает горизонт. 12 февраля. Где нет никакой тонкости, нет и литера¬ туры. Тонкость — свидетельство таланта. Простота, удач¬ ное расположение, дарующее словам силу,— свидетель¬ ство мастерства. «И разместив слова, удвоил тем их власть»28. В этом все искусство. Одна лишь сила в соче¬ тании с известной пылкостью, лишенной блеска,— свиде¬ тельство характера, и только. Чтобы писать такие вещи, достаточно иметь нервы, желчь, кровь и гордость. На¬ писать книгу и создать произведение — вещи разные. Чтобы создать произведение, потребно искусство, чтобы написать книгу — чернила и бумага. Две странички уже могут быть произведением, а десять томов ин-фолио — всего лишь книгой. Стиль большей части современных писателей подходит для деловой переписки и даже для полемики, но не более того; он уместен в общественной жизни, но не в литературе. Все духовное тонко, ибо идет от души, душа же — сама тонкость. 15 февраля. Заурядному произведению необходим только сюжет. Прекрасному же произведению необходи¬ мо семя, которое, подобно растению, само даст всходы в уме читателя. 16 февраля. Когда автор пишет в среднем или низком стиле, он, вопреки собственной воле, зависит от эпохи, в которую живет, и бессилен говорить иначе, нежели его современники. Когда же автор избирает область прекрас¬ ного и возвышенного, а также все, что так или иначе имеет к ней отношение, он освобождается от власти вре¬ мени, сбрасывает иго эпохи и может достичь совершен¬ ства, в каком бы веке ни жил, хотя не все века равно этому благоприятствуют. 344
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 18 февраля. И мы долго запинаемся, прежде чем на¬ ходим слово для выражения наших мыслей, подобно тому как дети долго лепечут, прежде чем научатся четко выговаривать слова. 19 февраля. Стиль. Фигуры его должны тотчас прони¬ кать в ум. Все, что остается в книге, не отрываясь от нее даже для того, чтобы войти в память, неудачно, сколь бы отшлифованным оно ни было и сколь бы законченным ни казалось. 22 февраля. <.··> Воспомянуть. Старое, очень верное слово. Ум проделывает то же, что охотничья собака, ко¬ торая, отыскивая обратный путь, возвращается по соб¬ ственному следу. Значит, мысль не совсем бесплотна, коль скоро после нее остается некий след или дым, коль скоро в нашей власти, пускаясь на поиски, угадывая направление пути по ее обрывкам, догнать ее, когда она уже скрылась. И в самом деле, когда вспоминаешь прекрасное сти¬ хотворение, прекрасное высказывание, прекрасную фразу, всегда видишь их начертанными в воздухе; они встают перед глазами; их как бы читаешь в простран¬ стве. Их никогда не представляешь себе намертво срос¬ шимися с листом бумаги. Заурядный отрывок, напротив, совершенно неотделим от книги, и, когда его цитируешь, он всплывает в памяти вместе со страницей, на которой был прочитан. Всякий знает это по себе. Воскресенье, 3 марта. «Искусство заключается в уме¬ нии скрыть искусство». Да, во всем, что должно походить на природу. Но разве не существует ничего, что должно походить на искусство и, следовательно, обнажать его? 4 марта. Оратору слова подсказывала необходимость говорить. Необходимость постоянно писать, менее острая и настоятельная, подсказывает слова не столь многочис¬ ленные и менее живые. 16 марта. Ибо слова суть этикетки. Поэтому, ища их, обретаешь и вещи. 345
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 1 апреля. В простой кладке нет идеи; в архитектуре она есть. Есть замысел, рождающийся в душе... Сочета¬ ние красоты с пользой. В простой же кладке нет ничего, кроме пользы. Она дает кров человеку как предмету, как животному, но не как мыслящему существу. Она рассчи¬ тана не столько на день и ясную погоду, сколько на ночь и бури. А птичье гнездо, а жилище бобра? Их замыслил Гос¬ подь и даровал животным умение воплотить свою идею. Ум человеческий жаждет поэзии, жаждет метафизи¬ ки; но если он встречает лишь слабую поэзию и дурную метафизику, то довольствуется ими. 22 апреля. Гармония основана на смысле. Замените, например, фразу «Пушечный залп разбудил мирный прах» фразой «Пушечный залп разбудил мирных птах». И посмотрите, насколько первая звучнееГ Ибо она дает вниманию больше свободы и простора, между тем как во второй все четко очерчено. В ней видны границы ре¬ альности. В ее звуках больше подлинности и меньше гул¬ кости, гулкости же меньше оттого, что меньше простран¬ ства. 5 июня (по поводу «Опыта о прекрасном» отца Ан¬ дре). ί. Когда кого-либо спрашивают: что есть прекрас¬ ное? он, естественно, обращается к самому себе и пытает¬ ся понять, какие чувства он испытывает при виде пре¬ красного, предпочитая определять прекрасное исходя из устойчивого впечатления, которое оно производит, а не из разнообразных зрелищ, которые оно предлагает взору. Таково невольное и непременное свойство ума: и этой стези следовало бы постоянно придерживаться в подоб¬ ных изысканиях. П. Не идея прекрасного определенна и постоянна в умах, но идея чувства, которое оно неизменно пробуж¬ дает. Ш. Что же до идеи прекрасного в себе, то воображе¬ нию людей могут предстать и постоянно предстают две вещи: сияние и великолепие, сверканье и блеск — то, что ближе всего к божественному29. 20 июня. Важно не только хорошо различать добро и зло, по и не путать смешное с тем, что таковым не яв¬ 34 G
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ ляется. Выставить в смешном свете то, что не подлежит осмеянию,— в каком-то смысле все равно что обратить добро во зло. 13 июля. Лишь в лице выражается индивидуальность человека. ГІо обнаженному телу женщины можно судить не столько о ее личности, сколько о ее поле. При виде обнаженного тела женщины мы забываем о ее лице. Зна¬ чит, одежда подчеркивает ценность лица. Личность со¬ средоточена именно в лице; во всем остальном видна только принадлежность к роду человеческому. 12 августа. Котенок и обрывок бумаги, кажущийся ему мышью. Котенок дотрагивается до него легонько, бо¬ ясь разрушить иллюзию. 8 сентября. В музее.— Идеальный красный цвет, иде¬ альный синий цвет... Если главное в картине — идеал, точны должны быть детали. Напротив, если полотно не выходит за рамки точности (или обыденности), идеальны должны быть цве¬ та. Во всяком произведении искусства должно присут¬ ствовать идеальное: наверху, внизу, в центре или в уголке — где угодно! В искусстве естественно то, что иде¬ ально. Ибо природа, которая открывается искусству,— природа идеальная. 11 сентября. Сжатым стилем обладает тот, кто раз¬ мышляет. Мысли отливаются в форму лишь при серьез¬ ном обдумывании. У человека, не взвешивающего или недостаточно взвешивающего свои слова, речь течет плав¬ но и бесформенно; поэтому все наивное обаятельно, но не отчетливо. 14 сентября. Благие намерения — ничто, если они не претворяются в добрые дела. В нравственной жизни, дабы получить удовольствие, надо поставить себе цель и достичь ее. Между тем всякая цель ограничивает. Там, где нет законов и правил, нет не только добродетели, но и удовольствия. Даже детские игры имеют свои правила и не могли бы существовать без них. Правила эти всегда стесняют; но чем строже их соблюдаешь, тем интереснее 347
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА играть. Кто живет без цели и, как говорится, плывет по золе волн, достоин сожаления. 2 ноября. Есть формы сами по себе столь чистые, что можно с успехом употреблять их как полыми, так и пол¬ ными. И есть субстанции сами по себе столь ценные, что ими должно восхищаться, в какую бы форму они пи были облечены. Но существует ли субстанция более дра¬ гоценная, нежели истинная духовность? Когда прекрасна форма, должно хвалить форму. А ко¬ гда прекрасна субстанция — субстанцию. Под субстан¬ цией я разумею здесь мысль. Ибо веду речь о книгах. «Стиль,— говорит Дюссо,— это привычка ума»30. Он прав. Счастливы те, для кого он стал привычкой души. У Фонтана стиль — привычка вкуса. 3 ноября. Я ответил бы господину Бональду, что по¬ ступки интересны только в жизни, когда они настоящие, чувствам же потребно лишь мастерское описание31. По¬ ступок непременно должен совершаться в жизни: в ней его правда, достоинство и красота. Чувствам же довольно правдоподобия. Оставим же поступки жизни, а чувства — театру. Деяния принадлежат истории, чувства — поэзии. 5 ноября. Поистине грация всегда проявляется в одеж¬ де, движениях или манерах, а красота — в наготеі фор¬ мах, в соразмерности частей тела. Это верно, если говорить о теле; чувствам же красоту придает возвышенность, духовность, а грацию — умерен¬ ность. 22 ноября. Тот, кто довольствуется полупоииманием, довольствуется и полувыражением и пишет с легкостью. 1806 3 января. Единственная разница между маленькой девочкой и куклой. Природе требуется время, чтобы со¬ здать маленькую девочку, искусству же совсем или почти совсем не требуется его, чтобы создать куклу. 6 января. Твои слова пахнут чернилами. Так можно сказать обо всех тех наполовину ясных, наполовину темных словах, которые лишь наполовину вы- 348
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ ■ee=«nM^BKaBss=3ssn ражают то, что человек хочет сказать, которые откры¬ ваются уму н удовлетворяют его лишь тогда, когда вни¬ мание как бы приковано к бумаге и потому наполовину ослеплено. Вне кабинета эти слова не пришли бы на ум естественно и сами собой — не встают они отдельно от книги и в памяти читателя, когда он остается наедине со своими мыслями. О стиле, пахнущем чернилами. То есть о стиле, свой¬ ственном лишь тому, кто берет в руку перо. Слова здесь кажутся порождением не столько ума, сколько черниль¬ ницы. Ибо они никогда не возникают в том уме, что сво¬ бодно и мирно беседует с самим собой. Поэтому вне кон¬ текста слова эти кажутся странными. Они совершенно чужды жизни, но в книгах — существуя, оставаясь в упо¬ треблении, служа и принося пользу лишь благодаря свя¬ зи с другими словами — они способны на миг привлечь внимание читателя известной точностью, хотя и не могут, естественно, получить доступ к его памяти. Наполовину ясные, наполовину темные, они внесли бы туда лишь ту¬ ман, бесформенность, а память любит четкость. Посколь¬ ку породила их чернильница, единственное подобающее им место — бумага. Написанные таким образом книги следует переделать. Эти слова пахнут чернилами — так можно сказать и о речах человека, который почерпнул в книгах все, что говорит, и не столько говорит и думает, сколько повто¬ ряет чужие слова. Стилю нашему (и нашей письменной речи) нужны голос, душа, простор, свежий воздух, слова, которые су¬ ществуют сами по себе и сами находят себе место. Стиль, пахнущий чернилами, появляется лишь у чело¬ века пишущего и никогда — у человека размышляющего или беседующего только с самим собой. Я не люблю поверять бумаге ничего, о чем прежде не размышлял наедине с самим собой. 13 января. О вкусе и его назначении. Имеет ли вкус право судить обо всем, что сотворил дух. Существуют ли украшения, для которых вкус — не судья. Должно ли вкусу судить о свете, сиянии и т. п. 349
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ■g ■ 1 ^ ■■■■ ■ I i — Авторы наших трактатов по поэтике возводят все к вкусу, как моралисты наши возводят все к чувствам, а идеологи — к ощущениям18. Есть украшения, прикрасы, которые вкусу не дано ии одобрять, ни осуждать. Они ему безразличны. Они до¬ ступны только оку разума. Одним словом, как я уже го¬ ворил, вкус не должен, да и не способен судить ни о чем, кроме соли произведения или того, что ей подобно и соответствует. Обо всем прочем должен выносить сужде¬ ния собственно рассудок. Пятница, 17 января. Непогрешим тот вкус, который умеет отличить содержание от формы, отделить пороки формы от совершенства содержания и пороки содержа¬ ния от совершенства формы. Непогрешимый вкус умеет также отличить в литературе доброе от злого, плохое от худшего и хорошее от лучшего. Для такого распознава¬ ния необходим опыт. 26 января. У того, кто не проявляет известной снисхо¬ дительности и известного уважения к автору, половина серьезной книги, если только она нова и речь в ней идет о вещах новых, всегда вызывает раздражение. Мы не вос¬ принимаем ничего из того, о чем никогда не думали прежде. Тому, кто хочет извлечь какую-то пользу из бе¬ сед и из книг, должно вникать в чужие мысли. Если в ученой книге есть светлые мысли, привлекающие нас, важно отнестись спокойно к предварительным неясно¬ стям, которые могли бы нас оттолкнуть. 21 апреля. О временах без правил: тогда даже добро¬ детельные люди ценятся меньше. Жизнь становится мо¬ стом без перил, откуда люди страстные устремляются в бездну порока сознательно, а пьяницы — бессознатель¬ но. Хорошие времена делают нас лучше, чем мы есть, дурные — хуже. Живых людей простительно судить чувством, ибо они живы. Но умерших позволительно судить исключительно разумом, ибо они умерли. Более того, они стали бес¬ смертными, и к ним отныне можно подходить лишь с соответствующей меркой: меркой справедливости. 350
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 23 апреля. Если романам случается оказывать такое большое влияние на нравы и привычки, то происходит это не столько к чести книг, сколько к стыду эпохи. 27 апреля.— Ибо для успеха у современников мало украшений, которых требует сюжет. Нужны еще украше¬ ния, которых требуют читатели. 1 июня. В ее голосе слышится энтузиазм. Энтузиазм и в самом деле необходим краскам великого художника, звукам великого музыканта, словам великого писателя. Но он должен быть затаен и почти незаметен. Именно энтузиазм — основа того, что называют очарованием. (А затем — свет и легкость.) > 5 июня. О том, что уму необходим мир фантазии, где он мог бы действовать и бродить. Ум влекут туда не столько предметы, сколько простор.— Ибо для души и тела пространство — великое благо, великая красота. — а поскольку дети любят песок и воду, все, что теку¬ че и податливо, за то, что со всем этим можно обращать¬ ся как заблагорассудится... 8 июля. Искусство излагать свои мысли отличается от умения мыслить. Одно может быть велико и в глубину, и в высоту, и в длину, а другое отсутствовать начисто. Способность изобрести нечто и способность облечь изо¬ бретенное в слова — вещи разные. Первая отличает вели¬ ких мыслителей, вторая — великих писателей. Кроме того, даже если эти достоинства сочетаются в одном че¬ ловеке, не всегда в движении, в работе находятся они оба, и часто одно действует без другого. У скольких лю¬ дей есть перо и нет чернил! У скольких других есть перо и чернила, но нет бумаги! То есть места приложения стиля. 10 октября. Итаку человек мог бы изваять из мрамора или написать красками тело более прекрасное, чем сумел сагворить сам Господь Бог из плоти, ибо плоть неподат¬ лива и оказывает сопротивление; говоря «тело более пре¬ красное», я хочу сказать «более соответствующее божест¬ венному образцу или первообразу» (важное для искусств замечание). 351
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 13 октября. Раньше мир воздействовал на книги (на их стиль), а теперь книги воздействуют на мир. 17 ноября. Многие слова изменили свое значение. Об¬ ратите, например, внимание на слово «свобода» у древ¬ них. В сущности, оно означало то же, что dominium33. «Я хочу быть свободным» имело для них тот же смысл, что «я хочу править, или властвовать, в городе»; а у нас слова эти означают «я хочу быть независимым». У нас слово «свобода» имеет нравственное значение, а имело... Неестественность, претенциозность.— Неестествен¬ ность связана в основном со стилем, а претенциозность — с тщеславием писателя. От претенциозности всех неиз¬ бежно и с полным основанием коробит. Неестественность вызывает неудовольствие не всегда; со временем она сглаживается. Неестественность, или изысканность.— Она бывает двух родов или, вернее, носит двоякий характер. В од¬ ном случае автор как бы говорит читателю: «Я хочу быть ясным» или «Я хочу быть точным» и не более того; ничего неприятного в этом нет. Но иногда он как бы говорит: «Я хочу блеснуть», и тогда бывает освистан. Общее пра¬ вило: всякий раз, когда писатель думает только о чита¬ теле, его прощают, когда же он думает только о себе — его осуждают. Вспомните Саллюстия; вспомните ГІлиния Младшего. 23 ноября. Пути, которые вели на небеса и которыми все следовали, оказались закрыты. Приходится делать себе лестницы. 30 декабря. В самом деле, форма есть то, что отличает вещь от всех прочих вещей, то, что отделяет единичное от всеобщего и дает ему самостоятельную жизнь. И пре¬ краснее всех та форма, которая, наиболее резко отграни¬ чивая предмет от всех прочих, в наименьшей степени на¬ рушает его гармонию с целым. Иногда место формы может занимать качество, отли¬ чающее один материал от другого. Например, вкрапление золота или бриллиант выделяются своим блеском. 352
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 1807 11 января. Животные. В басне они говорят. Это почти люди. В жизни у них с нами отнюдь не такие отношения, а у нас по отношению к ним отнюдь не такие обязанно¬ сти. Они вовсе не дарят нам молоко и шерсть, мы все это у них отбираем. Благодеянием можно назвать лишь по¬ ступок добровольный. Одним словом, умей они жаловать¬ ся, они упрекнули бы нас. Но поэты должны не оплаки¬ вать судьбу животных, а предоставлять слово им самим, как Лафонтен. Возьмите для примера басню «Человек и уж». Речи всех животных — от быка до коровы — достой¬ ны восхищения. Тирада же Руше смешна 34. 15 января. Величину материальных тел, например зданий, измеряют справа налево или слева направо; в духовных же материях величие определяют снизу вверх. Таким образом, небольшое по объему произведение, на¬ пример ода, может не уступать в широте и мощи ума большой эпической поэме. Человека делает человеком возвышенное, и оно же указывает человеку его истинное место в мире. И в самом деле тот, кто долго пребывает во власти вдохновения, должен восторжествовать над тем, кому это удается лишь изредка.— Разве что второй из них обнаружит гораздо большую красоту души и та¬ ланта, чем первый. Или: протяженность дворца измеряется с востока на запад или с юга на север; протяженность же произведе¬ ния, книги измеряется от земли до неба. 26 февраля. Между комическим и забавным такая же разница, как между прекрасным и красивым в искусстве или человеком своеобразным и человеком странным в об¬ ществе... Поэтому в литературе создать истинно комиче¬ ское под силу только гению. Забавное же может создать любой остроумный человек. Всему можно придать вид забавный, но не всему — ко¬ мический. Комическое не созидается, его нужно отыскать готовым и использовать. Комическое существует в жизни, забавное же — только в книгах, речах, мыслях. Комиче¬ ское— истина, забавное — маскарад. Первое коренится в глубинах человеческой души, второе находится на поверх¬ ности поступков и побуждении. 12 /й 3779 353
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 9 марта. В любом произведении видимая или скрытая симметрия является явной или тайной причиной испыты¬ ваемого нами удовольствия. Именно она лежит в основе чувств, возбуждаемых различиями, контрастами. Очевидная или только угадываемая симметрия — ос¬ нова всякой красоты и всякой любви (в искусствах), ибо она необходима нашим произведениям, хотя и не обяза¬ тельно должна быть в них заметна. Я недаром сказал: во всех искусствах, ибо у живых существ все обстоит по-иному. Поскольку наши взаимо¬ отношения с ними не сводятся к созерцанию и восхище¬ нию, мы можем любить в них не только те качества, ко¬ торые ласкают взор; чтобы вызвать наше восхищение, им достаточно полностью соответствовать нашим вкусам и привычкам. В этом случае мы находим их как нельзя более прекрасными на ощупь. 17 марта. Рука творца не должна быть видна в его творении, мысль должна сохранять жизнеспособность вне ума, ее породившего,— а слова должны хорошо отделять¬ ся от бумаги. Рука творца не должна быть видна в его творении: то есть у автора не должно возникать потребности подкре¬ пить произведение объяснениями, примечаниями, преди¬ словиями и т. д. Мысль должна сохранять жизнеспособ¬ ность вне ума: то есть вне теорий и намерений автора. Наконец, слова должны хорошо отделяться от бумаги: то есть легко привлекать внимание, западать в память, что¬ бы их было удобно цитировать, переставлять... 20 марта. Небольшие книги долговечнее больших; круг их действия шире. Торговцы уважают толстые книги; чи¬ татели же любят небольшие. Утонченное ценится дороже пространного. Книга, в которой виден ум автора, ценнее той, в ко¬ торой видно только ее содержание. 22 марта. Чтобы мы хорошо поняли, удержали в па¬ мяти и восприняли как единое целое части одного произ¬ ведения, они должны повторяться. У всякой симметрии есть центр. Всякий центр — средоточие повторения, то есть двух схожих крайностей. 354
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 25 марта. Мало есть умов просторных; немного даже и таких, где есть свободное место или хоть какой-либо незанятый уголок. Вместимость почти всех умов невели¬ ка, все они раз и навсегда загромождены каким-либо знанием. Какая мука взывать к переполненным голо¬ вам, куда ничто не может проникнуть извне! Достойный ум, дабы испытывать радость самому и радовать других, всегда должен быть просторнее, чем того требуют его собственные мысли. А для этого мысли должны быть гиб¬ кими, легко сужаться и расширяться и сохранять свою природную подвижность. Все недалекие умы прекрасно разбираются в своих маленьких мыслишках, но ничуть не разбираются в мы¬ слях других людей; они похожи на близорукие глаза, раз¬ личающие вблизи даже смутное, а издали не видящие даже того, что ясно. Ночные и сумеречные умы. Музыка и знакомые мелодии. Или: нет музыки прият¬ нее, чем вариации на знакомые темы. 3 апреля. История. До такой степени ум человеческий любит зрелища и, следовательно, несчастья. И лишь со¬ вершив над собой усилие, сосредоточившись и воззвав к собственному здравому смыслу, он вспоминает о спра¬ ведливости и начинает ненавидеть виновников бедствий. 7 апреля. Здравомыслящий человек ищет прочности, остроумный — видимости, утонченный — отрады для своего вкуса. Первому достаточно материала, второму — формы, третьему же нужны услада и лекарство, то есть приятность и польза. Обжорство — враг вкуса. Удачно найденные слова суть фразы в миниатюре. Слова суть плоть и вместилище мыслей. Слова суть прозрачные тела или зеркала, и только в них можно прочесть наши мысли. Важность слов — или — о важности мыслей. Перо хороших писателей часто застывает в нереши¬ тельности при выборе не столько звука, сколько смысла слов. Ничто не может лучше подчеркнуть цену и важ¬ ность слов, чем то, с чего я начал; я повторяю: удачно избранные слова суть фразы в миниатюре. Фраза в ми¬ 12* 355
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ниатюре. Вернее, много фраз в миниатюре, или, еще вер¬ нее, смысл многих фраз. О словах, дружественных памя¬ ти, и о тех, что враждебны ей. Умелый писатель стремится выбрать первые и отбросить вторые. Писать для памяти. О тех, кто пишет для забвения. Автору грозит и нечто худшее, нежели забвение: это память о его промахах, его заботами отпечатавшихся в памяти читателей. Большая часть литераторов старается писать так, чтобы их можно было читать легко и беспрепятственно и чтобы никак нельзя было вспомнить, о чем же они писа¬ ли: они осторожны. Эпоха Длт и Птт пригодна и удобна для этой цели и этого результата35. Всматриваться и вслушиваться в их книги приятно, иногда увлекательно, но после них ничего не остается. Им суждено, доставив наслаждение, кануть в прошлое, подобно шелесту стра¬ ниц— перелистанных страниц. 8 апреля. В произведении только по мыслям можно судить о человеке; пожалуй, не обо всем человеке, но о голове и лице. Остальное дает представление лишь о руках. Только мысли, мысли, взятые отдельно, характери¬ зуют писателя. Недаром их называют блестящими и ци¬ тируют. Они, можно сказать, освещают голову и лицо. Остальное дает представление лишь о руках. 11 апреля. Прямые линии. Прекрасные линии. Линии, основа всякой красоты. Есть искусства, где они должны быть зримыми: например, архитектура; она довольствует¬ ся тем, что украшает их. Есть даже и такие, где они должны оставаться чистыми и ничто не должно ни иска¬ жать, ни скрывать их,— такова, например, планировка цветочных клумб и в особенности улиц. Ибо всякая улица должна быть как можно более широкой, открытой, пря¬ мой и длинной, словно она уже издали приглашает, при¬ зывает. Есть другие искусства, где прямые линии должны быть тщательно скрыты; например, скульптура; во вся¬ кой хорошей картине их не видно благодаря краскам. В живых существах сама природа прячет их, помещает в глубину и прикрывает. Красивые существа не должны подчеркивать своего строения. Ибо жизнь не в скелете, но в облике в целом: здоровое тело округло. 356
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 12 апреля. Полагая, что человек красив, художники ошибаются: обнаженный человек ужасен. Небо не со¬ здало человека красивым, но даровало ему возможность украсить себя. Каждая часть тела в отдельности красива; но их со¬ вокупность без одежд или украшений являет повсюду неизменную кожу и уродливые сочленения... Впрочем, дабы стать красивым, человеку довольно хотя бы напо¬ ловину прикрыть наготу. Достаточно пары браслетов, диадемы, пояса с бахро¬ мой или набедренной повязки, да что там, фигового лист¬ ка в нужном месте. Можно нарушить однообразие переменой поз и при¬ нять положение, скрывающее неуклюжесть сочленений. Человек в этом случае одет или, вернее, завернут в са¬ мого себя (et ipso involutus). Голова: природа хорошо одела голову; без волос голова безобразна. Обнаженный или полуобнаженный человек с лысой головой уродлив. Лысая, даже бритая голова человека одетого, особенно если он одет роскошно, может выглядеть красиво. Украшения — изобретение целомудрия. Свое уродство познал только человек. Природа наделила его способно¬ стью отличать не только добро от зла, но и прекрасное от безобразного. Животные рождаются одетыми (и бесстыжими). Только человек и червь рождаются нагими. Кольца, брас¬ леты, ожерелья, пояса или пластинки на пальцах, на шее, на руках, на бедрах — везде, где есть сочленения. Чрезмерная красота делала бы людей чересчур бес¬ стыжими. Живот красив единственно вместе с торсом. Голова в нимбе волос обладает собственной незави¬ симой красотой (посмотрите на головы ангелов). Хламиды Мелеагра и Аполлона закинуты за спину36. Искусство отняло у них наготу, но не тронуло их бес¬ стыдства. Близнецы сохранили свои колпаки 37; к тому же они юны и потому исполнены душевной чистоты. Умираю¬ щий солдат скорчился. Атлант колоссален. Венеры за¬ слоняются руками. Лаокооны изображены группой, при¬ чем внимание привлекают головы38. От плеча до самой кисти руки и от подбородка до лобка царит утомительное однообразие; от ягодиц до пя¬ ток разнообразия больше за счет извилистости линий, обрисовывающих колено и икры. Голова и шея изящно 357
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА продолжают друг друга, но шея и торс, как правило, соединены плохо; ключицы образуют уступ. Приукрашенные линии. Ибо жизнь или по крайней мере здоровье, то есть полнота жизни, заключается в «аб¬ рисе». Изможденные черты... Красота зависит и от одежды; одежда придает изяще¬ ство. Одежда для взора — словно мягкая перина для уставшего человека. Взор отдыхает на ней, не смущая ничей покой. Они говорят о природе и о том, что надо ей подра¬ жать. Так пусть подражают, пусть; и пусть задумаются о том, что не в ее обыкновении копировать и выставлять напоказ наши формы. 25 апреля. Тот, кто в любых обстоятельствах назы¬ вает кошку кошкой, -искренний и, быть может, порядоч¬ ный человек, но посредственный писатель. Ведь чтобы хорошо писать, мало верного и исчерпывающего слова. Быть ясным и понятным недостаточно: нужно нравиться, очаровывать, соблазнять и пленять все взоры иллюзия¬ ми. Я имею в виду иллюзии, проливающие свет, а не те, что искажают предметы и вводят в заблуждение. 26 апреля. Сила заложена в человеке от природы; но для грации необходима привычка. Чтобы стать постоян¬ ным, это чарующее качество нуждается в своего рода тренировке. 3 мая. Головы, где все помещается, где все отражает¬ ся и где поэтому находится множество картин. В таких головах живут души, без труда охватывающие одним взо¬ ром множество вещей. Существуют головы иного рода; лишь немногие участки их мозга воспринимают или отра¬ жают внешнюю реальность. Но души, обитающие в них, сами порой являются большими зеркалами, в которых можно увидеть отражение целостной картины духовного мира. Одни стоят других. Nota. Голова Бонапарта. 8 мая. Есть плоды, чей сок целебен, а вкус горек. То же и с некоторыми книгами, дающими пищу уму, но неприятными на вкус. Их неприятно читать, но приятно переваривать. Ищите в них лишь млечный сок. 358
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ Есть, кроме того, книги, которые сладостно смаковать. Манна их затаена. Как в религиозных книгах. Древние поэты превращали безумцев в мудрецов. Со¬ временные пытаются превратить мудрецов в безумцев. Всякий поэтический труд, автор которого не ставит себе единственной целью нравиться читателям, есть по¬ пытка нечто изменить и тем самым пошатнуть миропоря¬ док и нарушить общественное спокойствие. Наполнять новым смыслом старое слово (уже, так сказать, опустошенное жизнью или собственной ветхо¬ стью) значит не обновлять, а омолаживать. Это обогаще¬ ние языка изнутри. Следует возделывать язык, как поле. Когда оно перестало давать урожай, нужно глубоко вспахать землю, чтобы вернуть ей плодородие. 6 июля. О том, любит ли ум завершать услышанное им — и — о том, что он обязательно позволяет себе это удовольствие, если только его восхищенному вниманию не предлагают взамен нечто совершенное. Таким обра¬ зом, посредственному не пристало быть законченным, в превосходном же не должно ощущаться неполноты, ибо в этом последнем случае старания что-либо добавить оказались бы тщетными. 23 сентября. Доверчивость — это блаженное неведение обмана. Дети требуют событий подлинных, потому что их за¬ ботят лишь события. В зрелом возрасте пекутся лишь о впечатлении, то есть о том, в какое расположение приво¬ дят душу и ум рассказ, повествование, вымышленные со¬ бытия. Взрослые оспаривают гипотезы лишь в том слу¬ чае, когда они чреваты какими-либо дурными послед¬ ствиями. 26 октября. О тех, кому тесен свет: о святых, завоева¬ телях, поэтах и всех любителях чтения. 9 декабря. О печали без нежности. Чувство, лишенное красоты и потому недостойное изображения. 359
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА У того, кто смеется над злом в любых его проявле¬ ниях, не совсем здоровое нравственное чувство. 10 декабря. Можно подумать, что истинная цель тра¬ гедии— увлекать ум! Увлекать надо сердце, а ему пред¬ лагают лишь забаву. Каким образом. 1808 1 января. Сегодня мы хотим убедить всех в нашей чувствительности; некогда мы гордились своей обязатель¬ ностью.— Определенный характер царил если не в нра¬ вах, то хотя бы в умах. 4 января. Следует отличать архитектуру храма от ар¬ хитектуры театра. В основе одной должно лежать движе¬ ние снизу вверх, в основе другой — движение справа налево. 12 января. Надо приводить детям в пример фразы, где прилагательное согласуется с существительным не толь¬ ко грамматически, но и нравственно, например «святой храм». Но скажи вы «несчастный вор», согласование было бы безнравственно, поскольку рядом с проступком следует поставить идею наказания, а не неудачи. Нрав¬ ственное согласование должно существовать и между существительным и глаголом. «Храбрые солдаты жаждут войны». Такое дополнение безнравственно. С идеей отваги оно сочетает и неразрывно сливает мысль о насилии и распрях. Но если вы говорите «Храбрые солдаты жаждут победы, но не крови», дополнения нравственны. Ибо в этом случае вы связываете в голове слушателя мысль о храбрости с ненавистью, которую нужно питать к бес¬ смысленному уничтожению. Вы и говорите правду и пре¬ подаете урок. Эпитет — суждение, и вдобавок самое вкрадчивое из всех, ибо проскальзывает вместе с суще¬ ствительным. И если нет ничего важнее здравых мыслей, то нет и ничего важнее того согласования прилагатель¬ ного с существительным, сказуемого с дополнением, ко¬ торого я требую. В союзах и наречиях тоже могут быть заложены нравственные суждения. Приведу примеры: «Храбрые солдаты... но они ненавидят кровопролитие...» Вот несколько неудачных эпитетов: «влюбленное 360
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ дитя», «глупый старик», «скупой отец», «ветреная мать»; хотя в жизни и в критике такие определения людей порой встречаются, было бы ужасно приучать к ним юные умы. Есть и другие сочетания прилагательных с существи¬ тельными, невинные, но натянутые; их должно исключить из этих начальных примеров, ибо они как бы удручают память; вместо «морские птицы» скажите «морские рыбы». Скажите «лесные птицы», «полевые цветы» и «огородные овощи». Одним словом, поставьте все на свое место в уме, оставив все на своем месте в жизни. «Гор- ный кустарник» уместнее «горных птиц». Ибо нельзя сказать, что горы — излюбленное место обитания перна¬ тых. В горах укрывается кустарник. Там его вид отраден. Кустарник — украшение бесплодных гор, их богатство, между тем как для плодородной почвы он — символ ску¬ дости. Одним словом, показывайте всюду упорядочен¬ ность мироздания, и вы совместите приятное с полезным. «Не слишком благочестивый» лучший пример, чем «слишком благочестивый». А если два определения стоят рядом, «непокорный и несносный» хорошо, «непокорный и милый» неуместно. Наконец, de his quae inter se male cohaerent39. Поэтому я скажу авторам школьных программ: — Всегда сопровождайте существительные прилагательны¬ ми, выражающими мысль и чувство, которые данный предмет должен вызывать. 22 января. Вкус! вкус... Разум не питается непрерыв¬ но. Вкус не единственная его способность; страсть вку¬ шать— не единственная его потребность. У него есть зре¬ ние, есть глаза; он осязает, обоняет, сочетает и т. д. 25 января. Чувствительность!.. Это зыбучий песок, ко¬ торый не может служить основанием добродетели — вещи устойчивой, прочной, вечной. Наслаждение текуче. 28 января. О том, что живопись — искусство более хри¬ стианское не только оттого, что богослужение происходит внутри здания, но и оттого, что религия живет внутри на¬ шего сердца. Невозможно полюбить статую. Нам доволь¬ но запомнить ее форму; но можно полюбить картину. Можно всю ее вобрать в свою душу. Ее линии, краски, пропорции тем легче запечатлеваются в уме, что все это 361
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА размещается на плоскости. Ваяйте дьявола, пишите Бога! Страх любит смотреть на страшное; он хочет его видеть отдельно от себя! Любовь предпочитает объять свой пред¬ мет, а не созерцать его. У страха глаза всегда раскрыты. У любви — закрыты. 5 февраля. О выразительности. Уличный певец пел ужасно, но зачаровывал слушателей. Ибо он пел выра¬ зительно. Чувствовалось, что он сам взволнован своим пением и наслаждается им, и ощущения эти передавались окружающим. Позерство. Быть позером — значит изображать то, чего нет. Когда певцом движет не искренность, а тщесла¬ вие, он доволен собой, но слушателям удовольствия не доставляет. Одни и те же звуки, жесты, слова, обороты речи у одних людей являются позой, у других — нет. В ис¬ кусстве быть естественным означает быть искренним. Люди невежественные наиболее чувствительны к вы¬ разительной форме, она пленяет их, если согласуется с чувствами говорящего. Ученые повсюду ищут чувства и мысли, созвучные их собственным. Те, кто не утратили чистого и наивного желания искать в произведении лич¬ ность творца, приветствуют любые проявления искрен¬ ности, пусть даже они противоречат их привычкам или пристрастиям. 22 февраля. Есть тысяча способов выразить то, что ду¬ маешь, и всего один — выразить то, что есть. (То, что есть,— значит то, что незыблемо в нашем сознании или в мире.) 27 февраля. Каким термином можно обозначить про¬ тивоположность анализа — я разумею такую операцию, когда вместо того, чтобы раздробить вещь, разбить ее на составные части, мы выявили бы ее состояние, характер, так сказать, облик, не разрушая его целостности? Суть этого процесса довольно хорошо выразило бы слово «аб¬ страгировать»; но нельзя «абстрагировать» произведе¬ ние, хотя можно «подвергнуть его анализу». Я ищу слово, которое употреблялось бы в тех же случаях, что и «аб¬ страгирование», и имело бы тот же смысл; мне не удается его найти.— В химии приблизительно тот же процесс называется возгонкой. (Венер). Можно сказать «абстрагировать образ». ?62
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ 16 марта. Слова должны описывать предметы не та¬ кими, какими они предстают взору, но такими, какими они предстают мысли. Иными словами, ум должен ви¬ деть их такими, какие они есть, а фраза — описывать та¬ кими, какими они являются воображению, ибо за словом должны вставать и вещь и автор, и мыслитель и мысль. 18 апреля. <···> ибо можно петь о самом пении. И не рисуем ли мы в этом случае гармонию души, талант, ко¬ торый то взмывает ввысь, то падает вниз, и наполняет воздух прекрасными звуками, образующими своего рода прекрасную лестницу, не рисуем ли мы существо, радост¬ но резвящееся между небом и землей, беззаботное и охва¬ ченное тысячью чувств, которые сменяются сами собой, наконец, не рисуем ли мы праздный ум, который, как пчела, летит наугад и, задерживаясь по пути на тысяче предметов, но не останавливаясь надолго ни на одном, ла¬ скает все цветы и жужжит в свое удовольствие. 19 апреля. О том, что не было ни одного периода в ли¬ тературе, когда бы не преобладали нездоровые вкусы. Что недуг современного вкуса — изнеженность. В предше¬ ствующий период господствовала сухость. (Тогда боль¬ ше любили то, что при чтении дает пищу уму, нежели то, что услаждает собственно вкус.) Что заслуга всех лучших авторов в том, что они делают здоровые произ¬ ведения приятными для нездорового вкуса. 1810 20 января. Становится еще приятнее читать перево¬ ды, когда знаешь языки. В этом случае перевод облегчает понимание и укрепляет знание, ибо дает возможность сравнивать. То же касается и отрывков из книги, уже прочитанной целиком. Воскресенье, 27 мая. Ничего посредственного и ника¬ ких новшеств. Говоря «ничего посредственного», я разу¬ мею не «ничего, что было бы написано в посредственном роде», но «ничего, что было бы написано посредственно в своем роде»; а когда я говорю «никаких новшеств», я 363
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА имею в виду не «ничего нового», но — «ничего не похоже¬ го на древность»; древность же для меня — все, что было до 1715 года40. 1811 14 августа. В искусстве полезное должно вытекать из приятного, а не приятное из полезного. В основе прекрас¬ ных произведений лежат чары ума, а не благие намере¬ ния. 1812 8 апреля. В конце концов вкус в литературе стал столь домашним, а оценка стала до такой степени зависеть от полученного удовольствия, что в книге мы ищем прежде всего автора, а в авторе — его страсти и склонности. Если они сходны с нашими — мы его любим, если нет — отвер¬ гаем. Сами по себе истина, чистая красота, все, что истин¬ но и прекрасно, совершенно нас не волнует. Мы больше не хотим, чтобы книги дарили покой нашему сердцу и уму, мы желаем, чтобы они приводили в смятение наши чувства. Поэтохму мы любим разнообразие. Мы хотим ви¬ деть в произведении душу автора, ее сильные и слабые стороны, познания и заблуждения, мудрость и иллюзии, которые могут сделать людей полезными нам и которые мы любим встречать в наших новых знакомых, наконец, то соединение добра и зла, которое чарует нас в героях драматических произведений, ту смесь недостатков и до¬ стоинств, которая (как некто очень верно заметил) пле¬ няет нас «сочетанием противоположных и противоречи¬ вых элементов, смягчающих друг друга и оставляющих нас в нерешительности (сладостной) между порицанием и одобрением». Вот что привлекает нас в душе и уме писателя. Мы ищем и желаем обрести в авторе уже не мудреца, но возлюбленного или друга. Или по меньшей мере актера, который играет сам себя и чья роль и игра чаруют не столько наш разум, сколько наш вкус. Мы хо¬ тим, чтобы книги не улучшали, а ублаготворяли нас, что¬ бы мы, можно сказать, ощущали физическое присутствие их авторов; чтобы наряду с умом и душой эти авторы обладали плотью и кровью. Если мы не презираем чи* стую духовность, то не способны и восхищаться ею. Одна¬ 364
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ ко, если некий небесный дух... Обыкновенный день нам уже не мил, но мы порадовались бы прекрасному дню. Свет — благо для зрения, а так как мы чувствительны, то, быть может... 21 апреля. Ньютон, Шатобриан, Вольтер и другие в литературе, науке и искусстве. Они приходят как некие короли или завоеватели, использующие во благо ли, во зло ли то, что было накоплено другими. Есть другие, за¬ конодатели и судьи — всего лишь преобразователи; они стараются излечивать от зол настоящего времени и опас¬ ностей будущего лишь с помощью мудрости минувших веков и своей собственной. Наконец, существуют и лите¬ ратурные спекулянты, пекущиеся единственно о том, что¬ бы обогатить собственный стиль всем, что уже сказано и сделано, всем, что у них перед глазами; они заняты единственно собственной репутацией и не преследуют ни благих, ни дурных целей. 15 мая. Самое удачное, веселое и приятное сравнение то, где сопоставляются существа, разные по своей приро¬ де. Например, скажите об ораторе, что он орел, о поэте, что он лебедь: это будет лучше и изобретательнее, чем если вы назовете поэта Гомером, а оратора Боссюэ, Па¬ скалем и т. д. А если сравнение не выходит за рамки одного вида, то лучше сопоставить уроженцев разных стран, людей разных эпох и сказать, к примеру, об ора¬ торе, что он Демосфен, о поэте, что он Шекспир и т. п. Великие имена, завоевавшие чрезмерную популярность, не производят большого впечатления, когда ими поль¬ зуются для сравнения, например, называют воина Цеза¬ рем или оратора Цицероном. За этими чересчур напраши¬ вающимися сравнениями не стоят ни размышления, ни труд. Кроме того, в них слишком мало новизны, а следо¬ вательно, слишком мало разнообразия. Но самые неудачные сравнения те, где вещь сопостав¬ ляют с человеком, а тело с душой, вместо того, чтобы сопоставлять душу с телом, а человека с предметами окружающего мира. Например, сравнения бурного моря с волнующимся сердцем, белизны с невинностью, раска¬ тов грома с душевными переживаниями. Человек всюду привносит себя, он одержим собой и постоянно ощущает свое присутствие в мире. Такие сравнения ничему его не 365
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА учат, они ограничивают и сокращают, вместо того чтобы расширять. (Хорошо сказано ограничивают и сокращают. Действительно, когда мы слышим такие сравнения, наш вкус испытывает ощущение, весьма сходное с тем, какое возникает при сокращении какого-либо мускула. Ощу¬ щение сильное, но мало приятное.) Наш прославленный Шатобриан допускает порой эту ошибку. Это заблужде¬ ние и т. д. В сравнениях следует переходить от близкого к дале¬ кому, от внутреннего к внешнему, от привычного к непри¬ вычному и от известного к неизвестному. Обратное возможно, когда сравнения должны вы¬ зывать отвращение или смех. Они могут быть сколь угод¬ но безыскусными. Например, лучше сказать: это Прадон, чем: это Терсит; это Картуш, Мандрен, а не Сизиф, Как и т. п. Говорят также «страшен как смертный грех», «желт как зависть». В народе говорят «бледен как смерть» и т. п. — Поистине, дабы быть благородным и приятным, всякое сравнение и даже всякая стилистическая фигура должны расширять кругозор ума, а не сужать его. <.·.> От абстрактного к конкретному, и от невидимого к видимому. 19 июня. Должно (в этом роде) мыслить периодами, а не веками, то есть исходить из срока жизни, отмерен¬ ного вещам, и членить время в зависимости от него. Тем самым мы подчиняем произвольную и ложную меру мере истинной, зримой, прочной, одним словом, реальной и лучшей. Например, период от Ронсара до Малерба; от Малер¬ ба до Корнеля — другой, от Буало и Расина до Вольте¬ ра— третий; от Вольтера до Дюсиса, Руше, Делиля и Фонтана — четвертый. В поэзии мы живем в эпоху абба¬ та Делиля и Фонтана и под их влиянием: два первых из названных нами поэтов (Дюсис и Руше), завоевавшие известность одновременно с ними, только заявили о себе, но не более того. У последователей Малерба больше звучности, чем смысла; у последователей Корнеля больше смысла, чем звучности; у последователей Буало и Расина звучность рождается из смысла; у последователей Вольтера больше блеска и живости, чем смысла и звучности; у иоследова- 3G6
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ телей Делиля и в особенности у последователей Фонтана много звучности, блеска, смысла, но мало живости, ибо живость оказала бы пагубное влияние на этот в высшей степени суровый род литературы и его патетические кра¬ соты. В Лафонтене все это сочеталось. У Вергилия красота звучания всегда сочетается с кра¬ сотой смысла. — Когда я говорю, что этот прекрасный род литера¬ туры не должен быть чрезмерно живым, я хочу сказать, что в нем не должно быть никакого движения справа налево, слева направо и ничего похожего на жестикуля¬ цию. Ибо в тоне его заложен великий принцип движения снизу вверх, постепенного развития, осуществляемого преимущественно за счет прекрасных гармонических пе¬ реходов, не свойственных вольтеровским стихам и недо¬ ступных им. 10 июля. Иллюзия, которая вызывает возглас «это прекрасно», благотворна. Но та, что вызывает возглас «это истинно», опасна. Первая, обманывая, развлекает нас и даже приносит некоторую пользу; вторая вводит нас в заблуждение, преисполняет тщеславия, развращает, губит. 4 августа. Все, что кажется древним, прекрасно, все, что кажется старым, прекрасным не является. 12 октября. Каким угодно манером избежать одной манеры. То, что называют манерой,— как тон: кто изъяс¬ няется всегда в одном тоне, тот монотонен; кто моното¬ нен, тот скучен. Обучите же молодежь всем формам речи; пусть она будет воспитана так, чтобы свободно вла¬ деть ими. Наскучивает один и тот же тон, но не один и тот же голос. Сходным образом наскучивает одна манера, но не одна рука. Один цвет, но не одна кисть. Есть единство и однообразие, которые нравятся. Вергилий всегда Верги¬ лий. Таковы же Рафаэль, Грез, Фенелон, Боссюэ, Лафон¬ тен, Расин. Vox hominem sonat41: их узнаешь в любом произведении и с радостью отмечаешь, что они не изме¬ нились. Произведению никогда еще не случалось понра¬ виться читателям, если в нем не проявилось своеобразие 367
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА личности его автора. Он действовал и трудился, но душа его в это время отсутствовала. Перед нами произведение его кисти или его пера, но не его самого. В творении не видно творца. Это искусство или мастерство само по себе; это линии и краски, чернила, бумага, видимость книги. Это безвкусное и остывшее блюдо. Иногда, однако, душа дремлет: Bonus dormitat Home¬ rus42. Но довольно уже и того, что присутствие ее ощу¬ щается, что она хоть слегка заметна, что она угадывает¬ ся. Она радует, даже когда дремлет, предается праздно¬ сти или пребывает в рассеянности. Даже недостатки могут нравиться, если в них проявилась душа. Но без нее прекрасного нет. 1813 14 февраля. Надо всегда иметь в своей голове свобод¬ ный уголок, открытый для мнений друзей, и давать им в нем приют. Одним словом, ум и сердце всегда должны быть гостеприимны. Беседовать с людьми, в чьем мозгу нет свободного места, поистине невыносимо. 10 марта. Для успеха эпической поэмы необходимо, чтобы идеи и сюжет ее были отчасти знакомы читателю. Иными словами, поэма должна обращаться к публике, склонной выслушать то, о чем она жаждет поведать. Та¬ ким образом, эпический склад ума должен быть и у ав¬ тора и у читателей: это сочетание или стечение обстоя¬ тельств поистине необходимо43. Nota. О том, что одна половина эпической поэмы должна быть в голове поэта, а другая — в голове чита¬ телей. 30 июня. Чувства и мысли. Хорошо, если бы вслед за нашими произведениями и мы сами преисполнились пре¬ красных мыслей и чувств; тогда в выражении их появи¬ лись бы легкость и обаяние привычки. Пятница, 9 июля. Я терпеть не могу эти вечно [зеле¬ ные] деревья. Поскольку им нечего бояться, они почти не пробуждают во мне сострадания. Поскольку они не знают утрат, то кажутся мне бесчувственными. Вообще, в их зелени есть что-то холодное, в их тени — что-то мрачное. 368
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ Даже листья у них острые и как бы жесткие; более того, острые и колючие. 12 сентября. Все общие места всегда интересны. Они являются общими и всеми признанными лишь в силу того, что всегда и во всем верны природе. Это — тот од¬ нородный материал, который ум человеческий должен ис¬ пользовать, чтобы нравиться. Разнообразным делают его обстоятельства (вносят разнообразие — добавляют — «вносят» лучше). Общие места. Они подсказаны самой природой. Ими довольны все. 2 октября. Время для нас — то же, что и пространство, мы живем и в том и в другом, мы ими окружены. Они затрагивают нас, они берут нас в плен. Поэтому мы все¬ гда в той или иной степени подпадаем под их влияние. Нездоровая местность и развращенная эпоха заражают и нас. 24 октября. Ясность книги. Есть идеи, которые кажут¬ ся ясными [...] но только до тех пор, пока их не пытаешь¬ ся припомнить. Ибо они замутняют ясность нашего ума. Это всего лишь отдельные проблески фантастической истины. Это освещение в картине, свет поддельный и на¬ рисованный, свет искусственный. В самом деле, в некоторых книгах разлит искусствен¬ ный свет, весьма похожий на освещение в картине и воз¬ никающий таким же образом, а именно: за счет нагро¬ мождения темных мест в одних частях книги и отсутствия их в других. Отсюда рождается определенная магия све¬ тотени, ничего не проясняющей, но придающей странице видимость ясности, хотя страница эта была бы гораздо лучше освещена, будь вся она пустой. Светотень в картине рождается не благодаря свету в собственном смысле слова, но благодаря противопо¬ ставлению смутного темному. Так можно невольно обма¬ нуть ум с помощью слов. 30 ноября. Они оценивали книги согласно своему вку¬ су, совести, разуму. Мы же оцениваем их в зависимости от впечатления, которое они на нас производят. 369
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Вкус помогал им определить, имеет ли книга искомую приятность, разум — соответствует ли она образцам, пра¬ вилам, а совесть — должно ли ее хвалить или порицать... Вкус, являющийся своего рода литературной совестью. Окажется ли книга вредной или полезной; будет ли она совершенствовать или развращать умы; добро она принесет или зло? Великие вопросы, которые задавали себе наши предшественники. Мы же спрашиваем: будет ли эта книга доставлять удовольствие? 8 декабря. Растрогать или затронуть.— Все, что воз¬ двигает между объектом и нами какую-либо преграду, все, что мешает нам, чересчур подчеркивая мысль, делая ее овальной, круглой или квадратной, одним словом, слишком грубой; наконец, все, что затрудняет, с одной стороны, восприятие и понимание, с другой — сближение, знакомство и постижение,— все это наносит ущерб трога¬ тельности. Растрогать или затронуть. Затронуть вкус, затронуть душу; растрогать сердце, растрогать чувства; или слить¬ ся с духом, удовлетворить разум и т. д. Удовлетворить разум, зачаровать внимание и порадовать вкус. 1814 6 февраля. Характеру французов свойственны искрен¬ ность и прямота, противоположные деланному энтузиаз¬ му немцев. Тем более, что ум наш, как и наше небо, от природы ясен; ум итальянцев блистательнее. Те же раз¬ личия заметны между жителями различных областей Франции, например между умом жителя босских равнин и умом обитателя провансальских гор. Ум первого огра¬ ничивается ясностью, ум второго ищет блеска. 14 февраля. В живописи чистая идея. В скульптуре идея, принявшая форму реальности. В живописи тень и идея; в скульптуре идея в виде тела, идея воплощенная, а не только изображенная. В скульптуре идея всецело выражается вовне, в живописи она должна уйти в глуби¬ ну. В живописи красота скрытая, в скульптуре — явлен¬ ная. 14 сентября. Риторика есть наука форм, искусство ри¬ сунка и колорита. Как образуются фигуры языка, как 370
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ следует соединять или разделять их, какие формы наибо¬ лее прекрасны; одним словом, искусство ясно и умело обрисовать и приятно живописать наши чувства и мысли. Предмет риторики — формы речи. Свои фигуры есть и в грамматике. 16 ноября. Литература, которую господин Бональд называет «выражением общества»44, зачастую является лишь выражением наших знаний, нашего настроения, на¬ шей личности; лучше всего она в этом последнем случае. 22 декабря. Утонченность стиля. Ныне почти все до¬ стигли в этом совершенства. Искусство эѴо сделалось об¬ щедоступным. Одним словом, изысканное — повсюду, на¬ сущного же нет нигде. «Дайте мне понюхать навоза»,— говорила одна остроумная женщина. Та, что, устав от духов, говорила: «Дайте мне поню¬ хать навоза». И отвращение к изысканным блюдам, про¬ буждающее в нас голод по хлебу. Так, пресыщение кра¬ сками может вызвать у нас тоску по серым тонам в жи¬ вописи. Во многих случаях пестрота стиля утомляет взор. Например, после долгого чтения Бернардена де Сен-Пьера с восхищением обнаруживаешь, что в жизни трава и деревья не так ярки, как в его произведениях. Его «Гармонии»45 пробуждают в нас любовь к диссонансам, которые он изгонял из мира, между тем как они встре¬ чаются в мире на каждом шагу. У природы и в самом деле есть своя музыка, но, по счастью, она звучит редко. Если бы мелодии, которые повсюду находят эти господа, существовали в действительности, все жили бы в востор¬ женной истоме и, убаюканные грезами, умирали бы в за¬ бытьи. 1815 13 января. Не стану отрицать, я похож на эолову арфу, которая издает несколько прекрасных звуков, но не исполняет никакой мелодии. 28 марта. Энтузиазм всегда спокоен, всегда нетороп¬ лив и не покидает глубин души. Взрыв чувств — отнюдь не энтузиазм и не имеет к энтузиазму никакого отноше¬ 371
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ния; в нем гораздо больше неистовства. Энтузиазм лю¬ бит постепенность. Он —в нас, он во всем следует на¬ шему нутру и во всем ему подобен. 18 апреля. Лишите мир красоты — и вы лишите его половины нравственности, половины ее правил. Останется всего один критерий; вместе с красотой их два: первый — добро. 19 апреля. Похоже, что идеи для Платона — как очки, без которых ничего не видно. 23 ноября. Дойдя до невозможности любить что бы то ни было, кроме прекрасного, утрачиваешь способность писать. 1816 14 января. Об истории; и о памятниках, оскорбитель¬ ных для других народов. Книгу человек, как правило, берет в руки с целью стать более мудрым или ученым. Но памятники, выстав¬ ленные для всеобщего обозрения, могут поразить взор человека пьяного или по какой-либо иной причине рас¬ положенного к гневу, печали и глубокой злобе. И в этом случае народ рискует нажить себе врага в каждом путе¬ шественнике. 12 апреля. В известную эпоху и в известных обстоя¬ тельствах великие люди — всего лишь люди, более упор¬ но, чем все прочие, отстаивающие господствующее мне¬ ние, которому все желают окончательной победы. 18 июня. Век, век... Что эти люди называют веком? — Леса, поля, луга, деревья, долины и горы? Они всегда одинаковы. Я противопоставляю веку вечность — или че¬ ловеческую природу с ее незыблемостью и постоянством, ибо все, относящееся к природе, нисколько не меняется и не может измениться.— Век и все, что они под этим понимают, не существует вне человеческого разума и со¬ средоточено в горстке голов и воль, слабых, ограничен¬ ных и, несмотря на их упрямство, непостоянных даже более, чем им бы того хотелось. Измените вовремя содер- 372
Ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ жнмое этих голов; время все равно его изменит, но, быть может, слишком поздно и без пользы. 28 июня. Все дикие народы происходят от какого- либо цивилизованного народа. Природа, действительно, как они говорят, оставила бы человека нагим. Но не так поступило провидение. Вообще, рассуждая исторически, варварство всегда упадок, а не изначальное состояние. Всякий дикарь — обломок крушения. Естественное со¬ стояние всегда было для человека лишь случайностью46. А исконным его состоянием было состояние божествен¬ ное. 7 июля. О том, что французы лучше всех ,на свете умеют совершать безумства не теряя головы. Они на¬ столько не привыкли заранее обдумывать свои поступки, что чаще всего ошибаются именно тогда, когда действуют по плану. Здравый смысл их всегда более непосредствен и скор, нежели их разум. 26 июля (во сне). Братья мои! или: Господа, почему я трепещу сейчас? Отчего звук моего голоса, впервые раздающийся на людях и, вероятно, достигающий ваших ушей, страшит меня? Оттого, что я невольно стремлюсь вам понравиться, между тем как должен был бы печься исключительно о вашем воспитании! Оттого, что я думаю о своем успехе, между тем как должен был бы исключи¬ тельно исполнять свой долг. То, что я испытываю, от¬ крывает мне две истины, и им я посвящу эту речь. Мы желаем того, чего не должны были бы желать, и об этом я скажу в первую очередь. Мы боимся того, чего не должны были бы бояться, и это будет моей второй мы¬ слью. Для примера я сошлюсь на собственный опыт; в моих заблуждениях —залог искупления. Вывод из этого... 1817 23 февраля. «Текст». То, что надо плести, вышивать, то, что служит как бы утком. 14 апреля. Меланхолия: когда чувствуешь грусть, не имеющую названия. 373
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 24 апреля. Есть много мыслей и слов, бесполезных в беседах с другими, но превосходных в беседах с самим собой; мы не пользуемся ими в общении, но с радостью владеем ими. 20 мая. Литературный ум, или: ум, занятый книгами и всем, что в них содержится. Общественный ум: то есть ум, занятый всем, чем занято общество, или, иначе гово¬ ря, свет. Собственно ум: ум, с легкостью занимающийся и книгами, и тем, что волнует свет, и вечными истинами. 18Î8 27 сентября. А что есть прекрасная поэзия (эпическая, драматическая, лирическая и т. д.)? Грезы мудреца наяву *. 7 октября. Нечто, или прелесть. Что такое это нечто (в речах, мыслях, стиле и т. п.). Оно принадлежит к об¬ ласти чудесного. Оно делает незаметными искусство и руку мастера и заключается в некоей скрытой симмет¬ рии форм, которую ощущаешь бессознательно. Это род очарования, к созданию которого природа и случай при¬ частны, видимо, больше, чем воля. Все слишком ярко выраженное неминуемо утрачивает это нечто. Это нечто боится чрезмерной правильности. Поэтому грамматика враждует с риторикой. 5 ноября. Просвещение (в литературе). Просвещение освещает душу, а все, что душу не освещает, к просве¬ щению отношения не имеет. Пролить свет можно лишь на то, что родственно душе, на существа и отношения духовные, подобно ей самой, на ее природу, ее обязан¬ ности. Толковый химик, рабочий, анатом, агроном и т. д. не просвещен своим ремеслом: он всего лишь обучен, то есть вышколен, натренирован, сведущ или искусен в ка¬ ком-либо занятии. Ни наковальня, ни молот, ни скаль¬ пель, ни колбы, ни реторты, ни даже плуг — не источни¬ ки света. * Первоначальная редакция: «А настоящие стихи, драматические ли. эпи¬ ческие ли, что они, как не грезы бодрствующего человека (или, вернее, бодрствую¬ щей души). Ибо человек обычно грезит, когда спит, а душа — когда бодрствует». 374
ж. ЖУБЕР. ДНЕВНИКИ Обнаженный человек не более, чем обезьяна, лишен¬ ная шерсти и морщин. Тело его обретает прекрасные пропорции, лишь когда он одет или когда поза скрады¬ вает его неуклюжесть. <9 ноября. Общие места есть поистине места, ибо долж¬ ны все вместить. 1819 22 февраля. О прекрасном уме и об уме могучем. Прекрасный ум умеет развивать лишь собственные мыс¬ ли; ум прекрасный и могучий умеет еще и совершенство¬ вать все то, о чем думали другие. Ум просто прекрасный живет за счет собственных средств; ум прекрасный и мо¬ гучий обладает даром проникаться духом всех прочих умов. Он всем питается и все усваивает. Он все вбирает в себя. 10 декабря. Древние были красноречивы, ибо обраща¬ лись к людям с большим вкусом и без всяких познаний. Они могли надеяться привить им свой образ мыслей и веру в свои слова, заразить их своими желаниями. Но чему можно надеяться научить и в чем убедить людей, которые полагают, что все постигли, и считают себя по меньшей мере столь же учеными и мудрыми, как и тот, кто к ним обращается? Наша публика — воинственные критики, а не дилетанты. (Народ хитроумный и невеже¬ ственный, но жадный до знаний.) Из чего следует, что невежество слушателей благоприятствует развитию крас¬ норечия *. 1821 22 октября. О скрытом смысле обиходных слов. Смысл этот часто очень широк, очень важен, но широта и важ¬ ность его ощущаются безотчетно. Он подобен лучу света в тумане или огню в подземных водах, огню, о котором можно судить лишь по температуре воды. Это лампа свет- * На другом, не датированном листке: ...Все они знали своих слушателей, а это большое преимущество. Оно благотворно влияет на красноречие, и можно было бы сказать так: никто не может быть превосходным оратором вдали от ро¬ дины». 375
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА лячка, лампа, освещающая одну-единственную точку, но зато ярко. «Лампа светлячка» — именно лампа, ибо она осве¬ щает его, хотя он ее и не видит. Она в нем, но далеко от глаз. Без даты № 10 (пачка 8) Язык в целом включает в себя особый род языка, ко¬ торый я назвал бы языком историческим, ибо слова его обозначают лишь вещи, относящиеся к нашим современ¬ ным нравам, к нашим теперешним властям, наконец, ко всему тому порядку вещей, который меняется с каждым днем и не может не быть преходящим. Тот, кто хочет, чтобы стиль его был долговечным, должен пользоваться этим языком лишь с крайней осторожностью. [ЗАМЕТКА О БЕРКЕНЕ] Вот как нужно судить о Беркене. Он достиг совершенства в том искусстве, в каком ни¬ кто дотоле не надеялся преуспеть: в искусстве говорить с детьми языком, самым приятным для них и втайне при¬ нятым их юным формирующимся умом за образец. У это¬ го возраста, как и у любого другого, есть свое наречие. Оно не лишено изящества. Ему присуща смесь точности и простодушия. Детям приятнее всего слышать от дру¬ гих и употреблять самим такие слова, которые прихо¬ дятся как бы впору их еще не созревшему уму; они так удачно расставляют слова, что невозможно их переста¬ вить. Дети всех возрастов испытывают потребность отличать один предмет от другого. Поэтому они ищут точных наименований. Но дети всегда выбирают самое простодушное выражение из всех возможных, ибо любят, чтобы слова точно соответствовали не только характеру вещей, но и их собственному характеру. Они до конца довельны своей речью только тогда, когда в ней сочета¬ ются оба эти качества; все, что им говорят, нравится им лишь при условии, что с ними ведут речь о соразмерных им предметах и выказывают намерение оставаться на доступном им уровне. 376
ж. ЖУБЕР. [ЗАМЕТКА О БЕРКЕНЕ] Слова этого своего, особого языка дети отыскивают в языке взрослых и ловко извлекают их оттуда. Замеча¬ тельно, сколько несхожих наречий порождает основное наречие каждой местности и сколькими словами назы¬ ваются одни и те же понятия или предметы в самом бед¬ ном наречии. Особенно поразительно число слов, обо¬ значающих свойства или чувства. У любого цвета мень¬ ше оттенков, чем у языка — способов передать одну и ту же мысль. Понаблюдайте за людьми, которым вос¬ питание не сообщило единообразия, и вы увидите, на¬ сколько богато не только любое наречие, но даже любой диалект. В особенности любят создавать свой собствен¬ ный язык бедняки и дети; они пользуются только обще¬ известными словами, но сочетают их так неожиданно, что в словах детей всегда проглядывает их возраст, а в словах бедняков — их удел. И те и другие находят по¬ рой удовольствие в том, чтобы, забыв о своей нищете и слабости, заслушаться торжественными речами; но уго¬ дить им можно только говоря с ними об их играх или об их нищете так, как хотели бы говорить об этом они сами, то есть простодушно и трогательно. Причем удо¬ вольствие их будет полным лишь в том случае, если про¬ стодушные и трогательные речи ваши будут исполнены большей рассудительности и большего изящества, чем их собственные; они хотят, чтобы те, кто говорит их язы¬ ком, говорили лучше, чем они; они хотят, чтобы их слу¬ ху и уму был явлен идеальный образец, на который (как мы сказали) любой ребенок втайне ориентируется в своих поступках и речах. Именно это сделал Беркен для своих маленьких дру¬ зей. Весьма правдиво было сказано о нем: Внимал с охотою он детям простодушным, И стал язык детей ему во всем послушным К Причем он умеет подражать не только языку детства столь же совершенно и с еще большей точностью вое производит он детские повадки и настроения, рисуя та ким образом детям картину того, чем занято их вооб ражение, и того, чем заняты они сами и их сверстники Он правдиво изображает им и то, о чем они думают, то, что они видят. Одним словом, благодаря ему они раду ются, глядя одновременно и на образец и в зеркало. Вто рая радость уступает первой, но тоже не лишена цен 377
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ности. Ведь кому не случалось заметить, что мы можем тысячу раз без малейшего интереса окидывать взором комнату, предметы, мебель, но та же самая комната, ге же самые предметы, та же самая мебель порой, даже не¬ смотря на свою привычность, приводят нас в восторг, когда отражаются в стоящем в углу зеркале. Вот главное и самое замечательное достоинство пи¬ сателя, о котором мы ведем речь. Именно оно в те вре¬ мена, когда выпуски его журнала выходили ежемесячно и распространялись по подписке, заставляло сыновей всех подписчиков с таким нетерпением ждать очередного номера. Именно оно и поныне очаровывает юных чита¬ телей и будет очаровывать их всегда. Именно в нем — источник огромной притягательной силы книги Беркена и ее главное, но не единственное достоинство. В книге этой содержится также немало полезного. Во-первых, очень полезно приучать человека к духов¬ ным наслаждениям и с ранних лет позволять ему вку¬ шать блаженство, чуждое чувственности. Нет милой сер¬ дцу привычки, которая бы в большей степени способст¬ вовала укреплению добродетелей. В этом и заключается одно из огромных преимуществ чтения и учения. Они всегда вселяют в молодежь уверенность, что ключи от счастья — в руках самого человека и что для счастья ему нужны лишь ум и сердце. Кроме того, небесполезно представлять нам поступ¬ ки других людей в таком свете и с такой стороны, чтобы мы могли судить о них наиболее здраво, приучаясь та¬ ким образом здраво судить и о наших собственных по¬ ступках. Но опыт свидетельствует, что подобные привычки идут не столько на пользу нам, сколько во вред другим; что, приучаясь судить других, мы отвыкаем судить са¬ мих себя, и занятие это помогает нам быть вниматель¬ нее лишь к тому, что происходит у нас перед глазами; что вместо того, чтобы совершенствоваться самим, мы тратим время и силы на критику чужих поступков; что, наконец, комедии, басни, сказки и даже история — зер¬ кала, в которых мы всегда видим недостатки других луч¬ ше, чем наши собственные, ибо первые можно заметить сразу и без труда, меж тем как заметить вторые можно лишь по долгом размышлении; и что, наконец, критичес¬ кий склад ума, формируемый подобными книгами, не 378
ж. ЖУБЕР. Î3AMETKA ОБЕРКЕНЕ] только не производит в нас перемены к лучшему, но, на¬ против, тормозит наше развитие. Свидетельство тому, как я уже говорил,— опыт, причины же подобного по¬ ложения дел мы могли бы, поразмыслив, отыскать в при¬ роде всех вещей и в нашей собственной. Итак, сочине¬ ния, критикующие пороки, не способны преобразовать сердца, если не считать души совершенные, которым все служит во благо. В лучшем случае они могут преобра¬ зовать манеры, ибо манеры наши для нас — нечто внеш¬ нее, бросающееся в глаза нам самим. Более того. Подобные книги, будь им даже в самом деле свойственно исправлять тех, кто их читает, не мо¬ гут обойтись без прикрас, которые неминуемо лишают книгу поучительности. Дурно, вредно учить детей нравственности играючи и без должной серьезности. Приведем доказательство нашей мысли. Если в жизни человеческой есть что-либо неколебимое, устойчивое и не зависящее от наших вку¬ сов, настроений, прихотей и даже воли, то это долг. Долг — край, граница, опора, предел, который не долж¬ но преступать, спасительная скала, о которую во всякую пору, даже в период ударов судьбы и шквалов страстей, разбиваются приливы и отливы наших увлечений. Важ¬ но приучить ум к мысли о незыблемости оснований, об¬ лика, роли долга. Однако наставления наших морали¬ стов последних лет в большинстве своем шутливы; мо¬ ралисты эти превращают долг в своего рода забаву и тщатся с ее помощью научить молодежь правильному поведению. Такие авторы представляют долг в тысяче обличий, дают ему тысячу определений. Они делают его опорой зыбучие пески и в рассуждениях о нем обраща¬ ются лишь к нашему воображению и чувствительности, качествам весьма изменчивым или, во всяком случае, весьма неустойчивым. Наконец, они хотят подчинить его нашему самому изменчивому и неустойчивому свойству, а именно сладострастию. Не так следует подходить к этой величайшей вещи в мире, к этой основе жизни, на которой зиждется всякое человеческое блаженство и, что еще более важно, всякая добродетель. Необходимо управлять ею с глубокой, постоянной, ровной серьез¬ ностью, и необходимо это не только для счастья челове¬ чества, но и для того, чтобы дети получали удовольст¬ вие. 379
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Душе и уму человеческому с самого начала их форми¬ рования свойственны и серьезность и ветреность, лег¬ комыслие. Дети хотят, чтобы об играх с ними говорили более выразительно, а о долге более возвышенно и серь¬ езно, чем умеют говорить они сами. Юные умы, когда дело идет о добре и зле, действуют как взрослые. Сте¬ пенность, задумчивость, любознательность, с которыми они порой задают вопросы, касающиеся этих предметов, волнение, с которым они этими предметами занимаются, показывают, что ощущение будущего предназначения сильнее в них, чем память о недавнем рождении. Кажет¬ ся, будто ими движет одновременно и та сила, что бро¬ сила их туда, где они находятся, и [пропуск], что может привести их к тому, что им предстоит. В них и вокруг них все движется и рассеивает их внимание, но в них и перед ними есть манящий их свет. Это движение не¬ обходимо им, дабы действовать и выполнять свои зем¬ ные задачи. Свет этот направляет их по нужному пути. Они любят все, от чего он разгорается ярче, без него удовольствие их неполно. Он так дорог им, что их чару¬ ет все, что с ним хоть сколько-нибудь связано. Возвышен¬ ное любого рода, возвышенные слова, чувства или даже мысли, если только форма их не слишком непривычна, неизменно доставляет детям удовольствие. Все они от¬ дают ему дань слепого восхищения. Поэтому вы не удов¬ летворите ни всех их желаний, ни всех их потребностей, постоянно развлекая их шутками. Ум детей стремится отдохнуть от игр, и когда вы представляете ему в за¬ бавном свете нечто, по природе своей серьезное, дети незаметно для себя и для вас тяготятся фальшью. Если вы приучаете их видеть игру и танец в том, что должно восприниматься всерьез и как жертва, они, против своих и ваших ожиданий, ощущают в своем поведении тайную неловкость, им неприятно ложное положение, в которое они попадают по вашей вине. Превратите в игру науку (хотя, заметим мимоходом, одно из главных достоинств учения не в накоплении знаний, но в приучении ума к сдержанности, самоограничению, владению собой), но в любом случае остерегайтесь превращать в забаву и чистое упражнение воспитание добродетели. Нельзя ни играть с нравственностью, ни ставить ее под сомне¬ ние. 380
[ОБВИНИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ ПРОТИВ РОМАНОВ] I Роман — сочинение, которое ничто в мире не может избавить от необходимости быть приятным, ибо создать роман — по сути дела, то же, что создать женщину; ны¬ не же это равносильно созданию помешанного или по¬ мешанной. Я настаиваю на этом. Давать жизнь тем умам, серд¬ цам, чувствам, которые эти дамы выдумывают, хотя и полагают при этом, что списали их с натуры,— значит отправлять душу в дом свиданий. Дать сбыться тому, о чем они мечтают,— значит превратить жизнь в ад. Г-н де Сен-Ламбер был прав. Если это гениально, то какова же разница между гением и дьяволом? 1 Если это гениально, то, поистине, гений — печальный и тще¬ славный демон, который, даже играя и развлекаясь, му¬ чительно измышляет несчастья и зло. В трагедии тоже есть несчастья, но они придуманы искусно. Они принадлежат иным временам, иному миру, почти невесомы, бесплотны и длятся лишь мгновение. Они пробуждают сострадание. Здесь же несчастье стоит перед глазами, оно принад¬ лежит современности, оно длительно. Это топорное, гру¬ бо сколоченное несчастье. Оно вызывает отвращение. II Стихийные бедствия мы, пожалуй, любим, но не лю¬ бим мучений. Здесь же нам демонстрируют всевозмож¬ ные пытки сердца и ума. Чтобы быть прекрасным, несчастье должно быть по¬ слано небесами и приходить сверху. Здесь же оно нано¬ сит удар снизу и со слишком ничтожного расстояния. Оно у несчастных в крови. Да, хотя заглавия сулят нам встречу с массой добро¬ детелей, мы не погрешим против истины, сказав, что не¬ 381
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА изменно встречаем в этих сочинениях не столько при¬ скорбные обстоятельства, сколько дурные наклонности героев. Потому-то этих героев почти не жалеют, а если жале¬ ют, то неискренне. Подумать только! натура человеческая изображена здесь в тысячу раз более ничтожной, чем это возможно, даже если натура эта испорчена. Ибо повседневные за¬ боты наши в конце концов всегда заглушают наши стра¬ сти» а труд вытесняет увлечения. У того, кто любит, всег¬ да есть какая-либо другая привязанность, ослабляющая или утоляющая жажду его сердца. Вспомните Вертера: даже накануне самоубийства он пребывает в относи¬ тельном покое и радости. Он счастлив. Поэтому можно согласиться быть Вертером; но кто захочет быть Леонсом? или даже Малек-Аделем, хотя последний не лишен и привлекательных черт?2 III Нам преподносят беспрерывные страдания и посто¬ янное исступление, не списанные с натуры, но придуман¬ ные специально для того, чтобы лучше развлечь нас. По словам одних, жизнь человеческая — черное полот¬ но с редкими белыми нитями. По словам других, она — белое полотно с редкими черными нитями. В новых ро¬ манах (я имею в виду только знаменитые романы) че¬ ловеческая жизнь — черно-красное полотно. Все его нити вызывают ужас. Здесь зло в чистом виде, без малейшей примеси добра. Представьте себе землю, пожирающую тех, кто на ней живет, небо без солнца, где блещут лишь молнии, выжженную почву, которую никогда не омывает роса, наконец, медный горизонт, затянутый темными тучами, воздух, наполненный мрачно и глухо рокочущими на¬ званиями прекраснейших вещей. Это страна романов. Я заметил, что одно из нежнейших слов языка, слово счастье, кочуя из одного тома этих сумрачных сочине¬ ний в другой, производит в них inferno ritomba3; слово удовольствие звучит здесь зловеще. 382
Ж. ЖУБЕР. (ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] IV Будем рассуждать здраво. Вымысел, не превосходя¬ щий красотою реальность, не имеет права на существо- вание. А эти химеры в любом случае уступают реальному миру. По сравнению с романами мы живем в золотом веке. Юность в романах — пламенная пора, она сгорает и собственном огне, испускает дух в мучениях; красота в них — жертва, которой постоянно грозит удар в спину. Добродетель в них постоянно оказывается осквернена, а разум (по причине жуткой пустоты, беспрестанно при¬ тягивающей внимание к разверзшейся пропасти) отсутст¬ вует вовсе. Некоторые достойные люди прилежно читают подоб¬ ные книги. Они жадно глотают их, полагая, что находят в них вкус, между тем как в действительности ими дви¬ жет одно лишь любопытство. [ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] Вступление I Я поведу речь о целомудрии. Что такое целомудрие? Сначала я дам о нем представление общее и туманное, но постепенно подойду к определению строгому и но¬ вому. Целомудрие столь тонко и нежно, что благодаря ему душа, подобно своему символу, цветку, в смутном стра¬ хе съеживается и замыкается в себе при малейшей уг¬ розе слишком острых ощущений или преждевременной ясности. Оно — смятение, овладевающее нами при виде разврата и делающее нас недосягаемыми для него. Оно — предчувствие, касающееся нас одних и сдержи¬ вающее само себя, дабы оградить наши мысли, вкусы и 383
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА волю от всего запретного. Оно — инстинкт, восстающий против всего недозволенного. Перед лицом всего, чего должно избегать и не должно познавать, оно — недвиж¬ ное бегство, слепое угадывание и немое предупреждение. Оно — робость, делающая все наши чувства осмотритель¬ ными и хранящая неопытную юность от искушения под¬ вергнуть испытанию свою невинность, выйти из своего неведения и прервать свое блаженство. II Оно многообразно, однако если видеть в нем не бо¬ лее чем мимолетное чувство или примитивное пережива¬ ние со своими оттенками и перепадами, но без малей¬ шего постоянства, то больше о нем нечего сказать. Но я вижу его в ином свете и опишу его по-иному, другим языком; после долгого вступления я ограничусь всего несколькими словами. Вы спросите, как действует целомудрие, откуда про¬ истекает его огромная важность, чему оно служит? III Как действует целомудрие? Оно смежает нам веки, скрывая предметы от глаз, и окружает наш ум и наше зрение защитным покровом, чудесной дымкой. Оно оку¬ тывает неведомой тканью, опутывает незримой сетью все наше существо, дабы оградить нас от малейшей грубо¬ сти. Оно становится посредником между нашими ощу¬ щениями и обносит святилище нашей души оградой, до¬ пуская внутрь лишь продуманные образы, умеренные пе¬ реживания и похвальные чувства. IV В чем достоинство целомудрия, зачем оно нам даро¬ вано, что дает оно человеческой душе, каково его назна¬ чение и чему оно служит? Постараюсь ответить. 384
Ж, ЖУВЕР. [ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] Отступление I Я вступаю в область чистой мысли. Я выхожу за рам¬ ки общепринятых представлений, желая, однако, не раз¬ рушить, но, напротив, расширить, сопрячь и связать эти представления, слить в общее целое, в единый образ мно- жество разрозненных образов, множество отдельных черт, кажущихся бессвязными, подобно тем отдельным точкам, что прилежная рука еще не соединила в окруж¬ ность. II Я проведу эту отсутствующую линию и (если успею) пролью некоторый свет на целый круг этих праздных вопросов, что, быть может, окажется небесполезно. Я со¬ общу моему премету цельность и связность, придам ему определенную и окончательную форму, которая не забу¬ дется и в любом случае запечатлеется в памяти. Я беру на себя смелость предпринять этот шаг, и это единствен¬ ное, что я обещаю. III Перехожу к моей мысли. Она весьма правдоподобна и кажется мне верной. Я не могу высказать ее без неко¬ торых предварительных разъяснений и, несмотря на мою неприязнь к пустым или хоть чуть-чуть отклоняющимся от сути дела словам, позволю себе краткое отступление. IV После неимоверных усилий и упорных поисков, когда в окружающих меня сумерках лишь некие обманчивые проблески, рассеивающие мглу и предвещающие свет, служили мне ориентиром, я вижу зарю ясного дня, и свет ее слепит мне глаза. Передо мной открывается слав¬ ное поприще; мне предстоит долгий путь, и я должен пройти его шаг за шагом. Я смотрю на него и страшусь. V Мне предстоит говорить о предмете очаровательном, который, однако, ие может быть описан самым красоч¬ ным стилем и почти не терпит даже упоминаний о себе. 13 Mjm 385
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Я буду рассматривать его издали, а ведь о нем трудно составить суждение, даже наблюдая его в себе или в своих близких. Поэтому дело, за которое я берусь,— тяжелое, великое, трудное и, быть может, безнадежное. Я прошу о некоторой снисходительности. VI Не отступайте от меня ни на шаг в том лабиринте, куда я вступил, пройдите вместе со мной все его поворо¬ ты, изгибы и закоулки. Доверьтесь избранному мной пути. Наконец, подарите мне то, что я даровал предмету моих размышлений, моему замыслу, стилю, всему моему произведению: терпеливую надежду и неослабное вни¬ мание. Часть первая I Внешняя природа, желая сотворить физический об¬ лик того или иного существа, действует осторожно, па¬ мятуя о его хрупкости. Она отделяет это существо от больших предметов, обносит его оградой. Она окутывает его пеленой, неспособной помешать его росту и разви¬ тию, но способной смягчить любой удар и защитить его. Она одевает его разнообразными и неведомыми покро¬ вами и прячет его в убежище, куда открыт доступ лишь самой жизни, самому движению. Она дарует семени по¬ кой, уединение, безопасность, не торопясь довершает его созревание и заставляет внезапно прорасти. Так был со¬ творен мир. Так складываются в нас все наши прекрас¬ ные качества. II Природа внутренняя, желая сотворить наш нравст¬ венный облик и взрастить в нашей душе какое-либо ред¬ костное достоинство, побуждает нас жить в убежище и, можно сказать, под сенью таинственного облачения, ко¬ торым она ограждает все наши ощущения, пока мы еще слишком чувствительны и несовершенны; она дает на¬ 386
ж. ЖУБЕР. [ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] шим скромным способностям возможность созреть в покое и вдали от грубых и сильных страстей, сжигаю¬ щих другие существа и тела. Она оплетает нас сетью. Она обносит нас оградой, очерчивает незримым кругом, отъединяет от всего сущего и делает отдельной сфе¬ рой. Эта мысль заслуживает того, чтобы мы остановились на ней подробнее и обрисовали ее ярче, выпуклее, вы, секли из камня или по крайней мере вылепили из глины ее части и всю ее целиком. Я начинаю сначала и пов¬ торяю: III Наша внутренняя природа, желая сформировать наш нравственный облик, действует осторожно, памятуя о его хрупкости. Сначала она создает семена и сеет их в нашей душе, в глубине нашего существа, вдали от окру¬ жающей нас суеты. Но если бы молекулы, благодаря ко¬ торым мы испытываем ощущения, могли легко и свобод¬ но проникать в это незащищенное убежище, то их мас¬ са и грубость их натиска разрушили бы все самое юное и нежное в нашей душе, отдав ее во власть материи,— поэтому природа ограждает нас от них. Она завешивает тот исполненный любви и жизни альков, где в полусне зреет семя характера, свободным и сплошным, прозрачным и невидимым пологом, укры¬ вающим нас с ног до головы и сопутствующим нам всю¬ ду. Она запирает все ведущие туда двери, вставляет многочисленные витражи, она пропускает внутрь лишь полусвет, шепот, лишь чистую сущность всех чувств. Она отделяет нас от предметов, обволакивает не¬ тленной пеленой, укрывает невещественной тканью. Она помещает нас внутрь легкого облака, открытого всем стихиям, но при этом в высшей степени целостного и потому недоступного не только для всего порочного, но даже для воздействия примера. В эту пору жизни мы получаем от природы оболочку. Оболочка эта — цело¬ мудрие. IV Действительно, можно представить себе целомудрие в виде сферы, внутри которой пребывает наше существо в расцвете своих возможностей; земные впечатления и 13* 387
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА влияния поступают туда лишь пройдя сквозь своего ро¬ да фильтр, задерживающий осадок. Целомудрие — источ¬ ник сдержанности наших чувств и мыслей. Как тормоз останавливает оно всякие необузданные порывы. Оно оберегает нашу душу от ненужной накипи внешних впечатлений, отбирая лишь их элементарную, необхо¬ димую часть; таким образом оно без насилия прививает душе мудрость, приучая волю повиноваться лишь тому, что, подобно ей, духовно по своей природе. Оно смягчает все, что входит в нашу душу, и порыв, пробуждающий нас к деятельности, проходит сквозь нее, как свет проходит сквозь воздух, как луч проходит сквозь зрачок. Оно дает нашим способностям время и возможность развиться спокойно и плавно, в свободном и замкнутом пространстве, питаясь чистотой и паря среди прозрачных флюидов простодушия. Оно невидимыми узами удерживает наши сердца в безмятежности и охраняет все наши чувства от волне¬ ний; оно неспособно задержать наше развитие, но спо¬ собно защитить нас, смягчая все удары и пресекая наши собственные стремления, если они вредны или гибельны для нас. Вот его назначение. Необходимость его очевид¬ на. В нем нуждается наш дух, подобием или, вернее, грубой тенью которого является наша плоть. V Остановимся еще раз на этой важной мысли и, дабы глубже постичь ее, продолжим сравнения. Целомудрие для наших добродетелей то же, что обо¬ лочка, в которую заключен зародыш, для птенцов, то же, что скорлупа для ядра, чашечка для цветка и небо для мира. Без этого таинственного спасительного покрова доб¬ родетели наши не смогли бы расцвести. Семя их оказа¬ лось бы обнаженным, убежище — ненадежным, сущ¬ ность— искаженной. Они были бы ущемлены в своей ос¬ нове, затронуты в своей сути, остановлены в своем внут¬ реннем развитии, быстром ли, медленном ли. Вся мо¬ лодая поросль оказалась бы загублена, т
ж. ЖУБЕР, [ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] VI Сопоставим эту идею с фактами, систему — с явле¬ ниями. Все ли мы наделены целомудрием? Часть вторая (план) I В.— Все ли мы наделены целомудрием? О.— Мы наделены им все, но в разной степени. Це¬ ломудрие— невещественная ткань самой различной вы¬ делки. Целомудрие дано нам всем, но не всем оно отме¬ рено с равной щедростью и благосклонностью. Цело¬ мудрие одних соткано грубовато, другим достался всего лишь его лоскут. Только те, кто носят в себе начатки всех совершенств, обладают абсолютным, полным цело¬ мудрием, связанным бесчисленными нитями со всем, чем насыщена их жизнь. Я веду речь именно об этом цело¬ мудрии. II В.— Всегда ли мы сохраняем целомудрие? О.— Целомудрие подобно красоте. Трагические собы¬ тия лишают нас его. А само по себе, без внешнего воз¬ действия, оно блекнет и стирается, когда достигает своей цели и нужда в нем отпадает. III В,— И тогда мы вовсе утрачиваем целомудрие? О.— Нет, оно не умирает в нас, мы живем под его защитой. Оно покидает нас, но остаются жить вскормлен¬ ные им добродетели. Оно входит у нас в привычку. Оно отпечатывается в нашем облике. В нас остается его цвет, я имею в виду румянец, заливающий наши щеки, словно для того, чтобы смыть пятно позора, которым грозит нам оскорбление, или воспротивиться нежданной и слиш¬ ком сильной радости, которую хочет доставить нам по¬ хвала. Такова последняя тень покрова целомудрия. 389
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА IV В.— В каком возрасте мы обретаем целомудрие? О.— Одним оно дано от рождения, к другим прихо¬ дит со временем. Оно живет и действует до тех пор, пока самая ничтожная частица в нас не проникнется его твердостью и неколебимостью, а появляется в момент, когда органы наши обретают способность воспринимать и постигать вечные истины. V В.— Как мы утрачиваем целомудрие? О.— Когда все нежные побеги наших главных досто¬ инств становятся достаточно крепкими, когда наши врожденные благие склонности преображаются, сверты¬ ваясь, словно молоко, и обращаются в доброту, когда ничто уже не в силах лишить нас природной доброты, когда ум наш, вскормленный целомудренными понятия¬ ми, достигает полного развития и обретает равновесие, которое мы зовем разумом, когда разум наш мужает, а нравственные чувства постепенно приобретают ту твер¬ дость, что зовется характером, когда зерно этого харак¬ тера дает мощные побеги, наконец, когда никто и ничто не в силах заронить в нас семя разврата, мы перестаем быть беззащитными. Человек сложился: покровы спа¬ дают, сеть расплетается. VI В.— Каковы плоды целомудрия? О.— Тонкий вкус, чью природную чистоту ничто не замутняет; светлое воображение, чью ясность ничто не затемняет; быстрый и острый ум, мгновенно постигаю¬ щий возвышенное; неувядающая свежесть восприятия; любовь к невинным удовольствиям и неведение иных забав; умение быть счастливым и привычка находить счастье в себе самом; нечто, сравнимое с бархатисто¬ стью только что раскрывшегося цветка; очарование, жи¬ вущее в душе и изливаемое ею на все окружающее, от¬ чего она не устает любить; дар вечной любви; наконец, привычка уважать себя, настолько вошедшая в плоть и кровь, что без нее уже невозможно обойтись, и прихо¬ 390
Ж. ЖУБЕР. [ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] дится вести безупречную жизнь, дабы чувствовать себя человеком порядочным и счастливым, ибо — следует по¬ мнить об этом, хотя, быть может, следует и забыть,— никакое удовольствие не оскверняет душу, пройдя через чувства, естественно и неспешно впитавшие эту непо¬ рочность: таковы плоды целомудрия. VII В.— Как познается целомудрие? О.— Его видно даже невооруженным глазом. Благо¬ даря ему наш силуэт, голос, манеры, облик, движения предстают в не имеющей пространственного измерения перспективе, обретают волшебную глубину и бездну оча¬ рования, ибо, как легко заметить, целомудрие для красо¬ ты и ничтожнейших из наших прелестей то же, что гла¬ зурь для красок, что зеркало вод для источника, что стекло для пастелей или дымка для ландшафтов. Оно само уже некая красота. Без него красоты нет и быть не может. Ибо взор дерзкий и бесстыдный пленить невоз¬ можно. VIII В.— Каковы дети целомудрия? О.— Чувство, состоящее из сплетения чувств: глубо¬ кий ужас перед порицанием, мучительный страх стать неприятным, боязнь неведомых удовольствий. Вот те дети, которых можно пересчитать. Повторим его благодеяния I Оно оберегает наши зарождающиеся способности. Оно окружает наши чувства завесой, чтобы нас могло взвол¬ новать лишь то, что проникло сквозь некую оболочку. Оно смягчает все наши ощущения. Оно смиряет наши порывы и обращает удовольствия в блаженство, а же¬ лания в добродетели, сковывая их силу и притупляя их остроту. 391
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА II Оно защищает каждый орган другим, фильтрующим органом. Оно как бы снабжает все наши чувства под¬ кладкой, давая нам двойной зрачок, двойное ухо, наде¬ вая на руку невидимую перчатку. Оно возвышает нашу поступь. Благодаря ему мы почти не касаемся земли. Мы живем, как бы на облаке, досягаемые для опыта, но недосягаемые для разврата. Окончание У каждого тела есть пред-тело, у каждого чувства есть пред-чувство. Мы осязаем на ощупь, целомудрие — ощупь души. У каждого тела есть пред-тело, и у каждого чувства есть пред-чувствие: тайные испарения образуют вне его некое продолжение и т. д. Именно поэтому светило может дотянуться своими лучами до земли, а земля дотянуться до светила своею тенью или полутенью. Ум наш испускает лучи, а чувства наши окружены дымкой. Наконец, и человек окружен собственной атмо¬ сферой. Отсюда все его проявления. Отсюда этот страх, нераз¬ рывный с нашей чувствительностью, ибо ей ведомо, что душа, подобно своему символу, цветку, съеживается, за¬ мыкается в себе при малейшей угрозе и т. д. (vide supra) l. Отсюда это смятение, которое, смущая и спу¬ тывая наши мысли, делает их как бы неуязвимыми для пагубных влияний. Отсюда это предчувствие, которое касается лишь нас одних и достигает цели лишь подав¬ ляя себя. Отсюда эта растерянность неопытности, кото¬ рая стремится остаться невинной и бежит чрезмерных удовольствий, боясь быть оскорбленной в своих чувст¬ вах. Отсюда (ибо нельзя не сказать об этом) эта влюб¬ ленная антипатия, этот неведомый механизм, который ко всем осязаемым оболочкам, защищающим нас от физи¬ ческой боли, присовокупляет незримый покров, охраня¬ ющий наши неокрепшие чувства от [запретных] удоволь¬ ствий. 392
ж. ЖУБЕР. [ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] Фрагменты Когда целомудрие занимается формированием наше¬ го нравственного облика, оно требует особенно бережно¬ го отношения к себе. Оно наделено тончайшей чувстви¬ тельностью. Его могут ранить знак, звук. Его приводят в смятение образ, мысль, тень, намек, неуловимое дви¬ жение, некстати проникшие в святилище нашей души — тайную лабораторию, где оно спокойно и не торопясь взращивает наше сердце. Целомудрие исчезает, если ро¬ ковой луч света, гибельный солнечный блик некстати поразит его во тьме этого тайного убежища. Оно улету¬ чивается и рассеивается. Все его труды пропадают вту¬ не; нравственности человека наносится непоправимый урон. А между тем, предаваясь нашим ежедневным не¬ скромным развлечениям, мы расточаем эти звуки, обра¬ зы, тени и гибельные лучи света и солнца. Мы держим в руках факелы, самые слабые искры которых могут в любой момент привести к ужасному пожару и, предава¬ ясь нашим нескромным развлечениям, беспрестанно по¬ трясаем, постоянно размахиваем ими в людской толпе. О сограждане, будем же осторожны! Неосмотритель¬ ность причинила много зла. Мы должны относиться к детству с уважением. Мы должны относиться к нему с огромным уважением. Об этом поведал нам Тот, Кто Обрел свободу. Укроемся под сенью приличий. Будем действовать осмотрительно, более всего опасаясь слишком раннего пробуждения страстей. Ранние страсти — это пороки, ко¬ торые опустошают душу, пожирают и испепеляют чув¬ ствительность, призванную взращивать в нас добро. Всякая ранняя испорченность не может не извратить детскую душу. Не будем идти наперекор природе. Дадим времени течь своим чередом. Лишь если нам удается благодаря целомудрию на¬ всегда или хотя бы на время избежать вихря страстей, в нас появляется доброта. Ранние страсти — это пороки, которые опустошают душу, пожирают и испепеляют чувствительность, при¬ званную взращивать в нас добро, целомудрие же хра¬ нит нас от этого. Оно — наставник, которого благодетель¬ ному Небу было угодно дать всем смертным и особенно 393
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА наименее достойным, дабы с самого рождения поселить η них добродетель и дабы ни один из них не смог ска¬ зать: «Никто не научил меня, в чем мой долг». Целомудрие готовит человека к победам на поле бра¬ ни, более того, оно воспитывает его истинным граждани¬ ном. Именно подчиняясь с первых дней жизни первому из законов — узам приличий, мы привыкаем покоряться узам закона в нашей взрослой жизни. Нежданные победы и неслыханные удачи на берегу Рейна и Адидже и по ту сторону Пиренеев...2. Поэтому все народы, издавна привыкшие к свободе, славятся своими нравами. А будь эти узы враждебны нам, мы оплакивали бы наши поражения. В хорошо управляемых государствах детей всегда от¬ личали скромное поведение и почтение к родителям, к пожилым людям и ко всем людям вообще, свойственные целомудрию. Нужно направлять детскую волю, еще сле¬ пую, нужно руководить поведением детей. Нам часто говорят о Спарте. Знаете ли вы, сограж¬ дане, как юноши всех возрастов, происходившие из са¬ мых родовитых семей Спарты, и даже юные воины при¬ ходили в собрание? Они приходили опустив глаза и спрятав руки в длинные рукава. Они оставались недвиж¬ ны. Так рисует их нам история, которая в своей суровой величественности не сочла ниже своего достоинства по¬ ведать об этом потомкам в назидание всем народам на земле. Взгляд, испепеливший стольких врагов, был, по словам одного из авторов того времени, застенчив, слов¬ но взгляд девы. Судьи народные, сегодня вы составляете публику. Я обращаюсь к вам. Целомудрие не только готовит человека к победам на поле брани, оно воспитывает его истинным граждани¬ ном. Оно растит нас; благодаря ему, став взрослыми, мы подчиняемся законам долга, смиряем нашу волю и с пер¬ вых дней жизни подчиняемся первому из законов — по¬ чтению к бесчисленным и беспрестанно обновляющим¬ ся приличиям. Никогда дерзкий ребенок не сможет стать верным слугой отечества. Он вырастет слишком необуз¬ данным и будет наделен наглостью и страстями раба. Несомненно, он будет способен напасть с оружием в ру¬ 394
Ж. ЖУБЕР. [ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] ках даже на собственных товарищей. Он будет вспыль¬ чив. Не исключено, что в день решительного боя в по¬ рыве ярости он возвысит голос и мятежными криками будет приказывать генералам вести его в атаку. Но если посреди схватки, которой он так жаждал, это неистовст¬ во покинет его, он уподобится всем тем трусам, что по¬ винны в наших первых поражениях, сегодня столь ус¬ пешно отомщенных (и за которые нам не приходится больше краснеть), но о которых следует вспомнить здесь среди общего ликования...; он повернет нашу армию назад, в ужасе крича: «Спасайся кто может!» Ибо что смогло бы его удержать? Его не будет страшить не толь¬ ко осуждение, но даже позор. Целомудрие взращивает в нас лишь похвальные чув¬ ства: сыновнюю и братскую любовь, великодушную дружбу, а также целительное сочувствие, столь удачно названное «гуманностью». Пропитывая наши юные души... Оно — наставник, который пестует нашу душу и ру¬ ководит всем вплоть до наших мыслей. Оно — учитель, который воспитывает нас не говоря ни слова, не изре¬ кая поучений, не произнося речей, не становясь в позу оратора, учитель, который является нам во сне, ни на минуту не покидает нас, пусть даже нам кажется, что мы одни, тайно направляет нас и незаметно ведет нас через невинность к добродетели и через добродетель к счастью. Вверим же ему себя... Его душевная чистота не оставляет нас. Скромная сборщица колосьев трудится в поле, а ее душевная чистота пребывает в вас. Ранние страсти — это преждевременно развившиеся пороки, которые делают человека равнодушным ко все¬ му, что его не опьяняет. Неспособный на чувства, он жаждет лишь исступления, лишь сладострастных востор¬ гов. Дружба его не и т. д. Он ищет безумных страстей. Покой домашнего очага для него пресен. Он алчет не просто волнений, но бурь. 395
КОММЕНТАРИЙ ПЬЕР СИМОН БАЛЛАНШ Пьер Симон Балланш родился в 1776 г. в Лионе в семье типографа. В 1801 г. он стал компаньоном отца (в типографии Балланшей, в частности, вышли 2-е, 4-е, 5-е и 6-е издания «Гения христианства» Шатобриана). В 1816 г., после смерти отца, Балланш переехал в Париж. Основные его литератур¬ ные произведения написаны в 1810—1820-е гг. Почти все они носят художественно-философский характер; таковы прежде всего эпопеи «Орфей» (1829) и «Видёние Гебала» (1832). Существенное влияние на творчество Балланша оказали мистическая доктрина, с которой он познакомился в родном Лионе, и — позднее — утопический социа¬ лизм с его пафосом преображения человеческого общества. У мисти¬ ков (Бёме, Сведенборга, Сен-Мартена) Балланша привлекала вера в то, что земной мир — лишь иллюзорная оболочка, сквозь которую избранники-пророки, наделенные даром духовного вйдения, могут прозревать истинный смысл сущего, в то, что человек может и дол¬ жен приближать свое нравственное «возрождение» еще на земле. На¬ ряду с этим для Балланша характерны размышления о политическом устройстве общества, последовательный демократизм; он твердо ве¬ рит в постоянное совершенствование человечества, с удовлетворени¬ ем отмечает рост роли народа в социальной и политической жизни общества, проповедует любовь, выступает против войн и националь¬ ной розни, за мир и единение между людьми. Наиболее значительный труд Балланша — книга «Опыты соци¬ альной палингенезии» (1827—1829). Под «палиигенезией» он пони¬ мает эпоху коренного перерождения мира, его крушения во имя даль¬ нейшего возрождения. В такие эпохи человеческая история движется вперед; они — наиболее важные ее этапы. Именно такой эпохой пред¬ ставлялись Балланшу 20-е гг. XIX в. Среди молодежи конца 20-х — начала 30-х гг. популярность утопических взглядов Балланша была необычайно велика; восторженные поклонники Июльской революции называли эту революцию «палингенезической»; в 30-е гг. последова¬ тели утопического социализма неоднократно ссылались на Балланша. Умер Балланш 9 июня 1847 г. в Париже. 39Θ
КОММЕНТАРИИ О ЧУВСТВЕ, РАССМОТРЕННОМ В ЕГО СООТНОШЕНИИ С ЛИТЕРАТУРОЙ И ИЗЯЩНЫМИ ИСКУССТВАМИ (Du sentiment considéré dans ses rapports avec la littérature et les arts) Первые наброски трактата «О чувстве», появившегося в свет в 1801 г., были прочитаны Балланшем в дружеском литературном об¬ ществе его родного города Лиона «Amicitiae et Litteris» в 1797 г. Первоначально Балланш предполагал назвать книгу «Опытом о чув¬ стве»; изменить название он решил, по всей вероятности, после зна¬ комства с книгой г-жи де Сталь «О литературе, рассмотренной в ее соотношении с социальными установлениями»; новое название при¬ звано было указать на родство двух произведений. Балланшу близки и общий моралистический пафос книги г-жи де Сталь и многие ес конкретные положения, хотя он иначе, с меньшим восхищением, смотрит на научный прогресс и просветительскую теорию совершен¬ ствования рода человеческого. Не менее близки трактату «О чув¬ стве» и многие страницы «Гения христианства» Шатобриана, одна¬ ко здесь речь должна идти не о заимствованиях, а о совпадении взглядов двух авторов, выразивших то, что, как говорится, «носи¬ лось в воздухе». В основе своей обе книги были готовы до 1800 г.; в то время Балланш и Шатобриан не только не были знакомы, но и не знали о существовании друг друга. К моменту выхода своей кни¬ ги Балланш читал лишь отрывок из еще неизвестного публике «Ге¬ ния христианства», помещенный в «Письме к Фонтану» (1800); он цитирует этот отрывок в своих примечаниях, допуская при этом ошибку в написании фамилии Шатобриана. Полностью «Гений хри¬ стианства» вышел в свет через несколько месяцев после книги Бал¬ ланша. За свое сочинение Балланш удостоился избрания в Лионскую академию, однако в прессе книге был оказан суровый прием. Впо¬ следствии Балланш не включил ее в собрание своих сочинений, ссы¬ лаясь на ее незрелость (вероятно, он счел нежелательной возмож¬ ность сопоставлений с прославленной книгой Шатобриана). Многие мысли трактата являются своего рода «общими места¬ ми» раннеромантической эстетики, однако этим-то книга Балланша и ценна: в ней мы видим первые ростки молодого французского ро¬ мантизма. Перевод выполнен по изданию: Ballanche P. S. Du sentiment considéré dans ses rapports avec la littérature et les arts. Lyon, Bal¬ lanche et Barret, 1801, p. 1—17, 31—34, 66—70, 84—89, 113—126, 131— 135, 185—198, 202—223. 1 Балланш имеет в виду правило трех единств (места, времени и действия), служившее основой классицистической теории искус¬ ства. 2 См.: Блаженный Августин. О христианском учении, IV, ІП. Обычный для многих предромантических и раннеромантических ав¬ торов бунт против правил, стесняющих свободу художника, в дей¬ ствительности отнюдь не означал отказа от следования образцам; это — всего лишь протест против чрезмерного догматизма критиков. Характерно, что в примечаниях к трактату «О чувстве» тот же Бал- 897
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ланш, перечисляя авторов, «чьи труды нельзя читать без удоволь¬ ствия и пользы», называет создателей вполне традиционных поэтик: Роллена, Батте, Лагарпа и других. 3 Буало. Поэтическое искусство, песнь 1. Здесь и далее цитаты из Буало даны в переводе Э. Л. Линецкой. * Английский сад — «пейзажный» сад или парк, создавая кото¬ рый архитектор-садовод имитирует дикую, не обработанную чело¬ веком природу. Во Франции пейзажные (английские) парки вошли в моду во второй половине XVIII в., сменив регулярные (француз¬ ские) парки. 6 Апология чувства, пронизывающая культуру XVIII в., многим обязана сенсуалистической философии, подчеркнувшей важность чувственного познания. Не случайно светские люди часто принимали за чувствительность простую способность испытывать ощущения. С другой стороны, чувствительность считалась следствием патриар¬ хального образа жизни и отождествлялась с добродетелью. Балланш в своем определении чувства пытается совместить оба аспекта: сен¬ суалистический и моралистический. 6 Очевидно, Балланш имеет в виду Попилиев круг. По преда¬ нию, римлянин Попнлий Ленас, посланный в 168 г. до н. э. к царю Сирии Антиоху Эпифану, очертил вокруг него круг и сказал, что тот не выйдет из этого круга, пока не даст нужного Попилию ответа (см.: Ливий Тит. Римская история от основания города, XLV, 12). 7 Дюбо Ж.-Б. Критические размышления о поэзии и живописи. М., 1976, с. 432 (ч. 2, гл. 22). О теории внутреннего чувства прекрас¬ ного Хатчесона см. его трактат «О красоте, порядке, гармонии, целе¬ сообразности». До Балланша против хатчесоновской теории «шесто¬ го чувства» выступал Дидро, видевший в этой теории уступку «врожденным идеям». 8 Не знаю что (лат.). О судьбе этого понятия в европейской культуре XVII—XVIII вв. см. примеч. 39 к «Гению христианства» Шатобриана («Поэзия в ее отношении к людям»), • См.: Encyclopédie, ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers, t. I. Paris, 1751, p. XIV. 10 Не гводя чувство к ощущению и приписывая ему некоторые свойства сознания (совести), Балланш идет здесь вслед за Шефтс- бери и Дидро. 11 См.: Вовенарг. Размышления и максимы, № 127. Та же мысль Вовенарга сочувственно цитируется г-жой де Сталь в ее книге «О ли¬ тературе» (ч. 2, гл. 5). 12 См.: Платон. Послезаконие, 992 а. 13 См.: Цицерон. Об ораторе, III, 5—6. 14 Чтобы живописью стала поэзия (лат.) — Гораций. Искусство поэзии, 361. 15 Об энтузиазме см. примеч. 6 к статье Б. Констана «О госпоже де Сталь». 16 Определение вкуса как чувства, дающего возможность оце¬ нить, нисколько хорошо автор художественного произведения подра¬ жает прекрасной природе, восходит к Батте. В рационалистической эстетике XVIII в. хороший вкус (чувство) не противопоставляется разуму; хотя вкус рассматривает вещи не сами по себе, а в их отно¬ шении к людям, он, так же как и разум, дает возможность видеть мир в правильном свете — ведь красота тождественна истине и доб¬ ру. Но к моменту появления книги Балланша «разум» философов 398
КОММЕНТАРИИ сильно дискредитировал себя, и «чувство» Балланша не сосуществует с ним, а подменяет его. 17 Ораторами становятся (лат.). Ср. сходное противопоставление гения и правил и утверждение, что красноречивым человека может сделать только природа, в «Предварительном рассуждении» Д’Алам· бера. 18 Члены секты пифагорейцев соблюдали строгие предписания, касающиеся еды, и употребляли только растительную пищу. 19 Гимнософистами (греч.— нагие мудрецы) греки называли ин¬ дийских философов-аскетов, проводивших жизнь в созерцании. 20 Непосредственным источником сведений о пифагорействе Бал- лаишу послужила «Философия природы» Делиля де Саля (Delisle de Salle J.-C. De la Philosophie de la nature. Paris, 1769). В главе «Двенадцать открытии Пифагора» (ч. 2, кн. 2, гл. 10, § 1) Делиль де Саль рассказывает историю, напоминающую волшебную сказку: во времена Пифагора все животные умели говорить, люди понимали их и потому были мудры. Однажды, будучи в Индии, Пифагор узнал от индийских гимнософистов, что во всей природе разумен и наделен способностью чувствовать только человек. Однако с по¬ мощью священного белого слона Пифагор убеждается, что все в при¬ роде, вплоть до камня, наделено способностью чувствовать, что при¬ рода — гигантское животное, обладающее всемирной душой. Делиль де Саль считал эту идею тем общим, что объединяет древних и со¬ временных мыслителей. Действительно, в XVIII в. идея всемогущей и обладающей собственными законами развития природы-животного постепенно пришла на смену идее природы — часового механизма, характерной для механистического деистического материализма, и немалую роль в этом процессе сыграло осознание того факта, что вся природа наделена ощущениями. Одним из первых пропаганди¬ стов этой концепции стал Дидро, противопоставивший ее декартов¬ ской теории животиых-машин. Балланшу импонировало прежде все¬ го поэтическое вйденне мира Дидро и его единомышленников, а так¬ же лежащее в основе их теории утверждение безграничной власти человека над миром. 21 Мысль о том, что в народных верованиях и мифологических аллегориях особенно ясно выражаются истины любого рода, в том числе и научные, займет затем центральное положение в творчестве Балланша. Понятен поэтому его интерес к описательной поэме с ее синтезом поэзии, науки и философии. Позднее, в 1810—1820-е гг., Балланш стал искать подобную «синтетическую поэзию» преиму¬ щественно в древнейшем поэтическом творчестве; в 1801 г. он обна¬ руживает образцы «поэзии-познания» и в современной литературе. Иногда он просто «переписывает» прозой тот или иной отрывок из поразившей его описательной поэмы. В данном случае источником ему послужила поэма Р.-Р. Кастеля «Растения» (1799). Об описа¬ тельной поэме см. примеч. 3 к «Гению христианства» («О Чудес¬ ном»). 22 Имеется в виду миф о Ганимеде, которого Зевс, приняв облик орла, похитил, вознес на небо и сделал своим виночерпием. 28 Книд — древний город в Малой Азии; Амафонт — древний го¬ род на острове Кипр; в обоих было распространено поклонение Аф¬ родите. 24 Концепция, согласно которой тяга к страшным и жестоким зрелищам свидетельствует об изначальной порочности человека, ра¬ 399
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА дующегося чужому страданию, ведет отсчет от первых веков хри¬ стианства. Ход рассуждений Балланша ближе к теориям ХѴШ в., в частности к рассуждениям Ж.-Б. Дюбо, в «Критических размыш¬ лениях о поэзии и живописи» утверждавшего, что способность воз¬ буждать страсти — залог терапевтического воздействия театральною зрелища (ч. 1, гл. 2). От XVIII в. унаследовал Балланш и оптими¬ стическую веру в то, что чувствительность облагораживает дикую страсть и возвращает человеку утраченную непорочность, что спо¬ собность сострадать вымышленным несчастиям свидетельствует о том, что человек по природе добродетелен. 25 Сын Филиппа, пеллский разрушитель — Александр Македон¬ ский. Об этом эпизоде см.; Плиний Старший. Естественная история, XXXV, 36. 26 «Троянки»— трагедия Еврипида. Источники упоминаемого Балланшем эпизода см. у Плутарха («Сравнительные жизнеописа¬ ния», Пелопид, XXIX) и у Монтеня («Опыты», П, XXVII). 27 Войска Спарты заняли Афины в 404 г. до и. э., во время Пе¬ лопоннесской войны. 28 Еврипид. Электра, 166—167. Пер. И. Анненского. 29 Новый град Минервы — Париж. Мессена — греческий город; согласно легенде, был завоеван лакедемонянами после девятнадца¬ тилетней войны. 30 Цитата из «Письма Жан-Жака Руссо, гражданина Женевы, г-ну Д’Аламберу... о его статье «Женева» в седьмом томе «Энцикло¬ педии» и, в частности, о проекте основать в этом городе театр коме¬ дии». 31 См.; Монтень. Опыты, I, XXXI. 32 Аристотель. Поэтика, 1449 в 25—1449 в 27. Пер. М. Л. Гаспа- рова. 33 В зрелом романтизме на смену подобному решению вопроса, восходящему к Буало и Горацию, придет тезис о том, что предме¬ том искусства наряду с прекрасным должно быть безобразное и ужасное как таковое. 54 Имеется в виду трагедия Эсхила «Эвмениды», последняя часть трилогии «Орестея». 39 Хремет — маска комического старика в комедиях Теренция. 36 Лукреций. О природе вещей, кн. 4, 1133—1140. 37 В течение XVIII в. отношение к меланхолии претерпело су¬ щественные изменения. Вначале она считалась болезнью, ведущей человека к отчаянию и самоубийству; от нее лечили кровопускани¬ ем. Затем человек, подверженный меланхолии, постепенно перестает считаться изгоем; напротив, склонность к меланхолии начинает сви¬ детельствовать о тонкости натуры. Для Балланша или Шатобриана меланхолия и незащищенность от несчастий — отличительный при¬ знак близкого им поэтического темперамента (см.: öilot М., Sgara /. La vie intérieure des mots.— In: Préromantisme: hypothèque ou hypo¬ thèse? Paris, 1975, p. 509—528; Mauzi R. Les maladies de l’âme au XVIII siècle.— «Revue des sciences humaines», I960, fase. 100, p. 459— 493). Истолкование меланхолии как состояния, известного лишь че¬ ловеку христианской, «романтической» эпохи, для которой харак¬ терно стремление к недостижимому, «неземному» совершенству, по¬ лучило распространение в начале XIX в. в работах А. В. Шлегеля и Жермены де Сталь. 38 Во второй половине XVIII в. «руины» вошли в моду к стали 400
КОММЕНТАРИЙ восприниматься как эстетический объект. В парках начали возво¬ дить постройки, имитирующие развалины древних памятников. Одна¬ ко разрушительная работа времени не была видна в этих «руинах»— отсюда разочарование в них у некоторых литераторов XVIII в., на- иример, у Л. С. Мерсье (см.: Mortier R. La poétique des ruines en France. Génève, 1974, p. 134). О руинах см. также примеч. 3 к «Ге¬ нию христианства» («Гармония»). зв Имеются в виду трагедии Софокла «Эдип-царь» и «Аянг». Здесь и далее, интерпретируя античные драмы, Балланш следом за теоретиками XVIII в. (Вольтер, Дидро) выделяет и подчеркивает в них чувствительное начало. 40 Имеется в виду трагедия Еврипида «Электра». 41 Имеются в виду трагедии Софокла «Фнлоктет» и «Антигона». 42 Мысль о том, что римским поэтам, в отличие от греческих, была известна меланхолия, высказывает и г-жа де Сталь («О лите¬ ратуре», ч. 1, гл. 5). 43 См., напр., Гораций. Оды, I, II; Тибулл. Элегии, I, I. 44 Фарсалия, V, 722—815, IX, 964—986. 45 06 отличиях литературы Севера от литературы Юга и о ме¬ ланхолическом воображении северных народов писала г-жа де Сталь («О литературе», ч. 1, гл. 9). Балланш, в отличие от Сталь, считает, что французская литература (по мнению Сталь, литература «юж¬ ная») способна соединить достижения «греков» и «бардов», поэзию южную и северную. 46 Авзония — Италия. 47 Начиная с конца XVII в., когда в связи с выдвижением на первое место придворной культуры («символа» абсолютной монар¬ хии) возросла роль женщин в обществе, во Франции твердо укоре¬ нилось мнение, что французская светскость (залог социального рав¬ новесия и благоденствия государства) — результат благотворного женского влияния. Наиболее ярко это мнение выражено в книге А.-Л. Тома «Опыт о характере, нравах и духе женщин в разные века» (1772), на которую ссылается Балланш. Балланшу, как и Тома, достаточно того, что женщины во Франции вдохновляют ли¬ тературный процесс, царят в литературных салонах и, следователь¬ но, опосредованно влияют на жизнь общества. Напротив, г-жа де Сталь в трактате «О литературе» (ч. 2, гл. 4) указывает на неустой¬ чивость положения женщины в современном гражданском обществе, на то, что женщины лишены возможности принимать непосредствен¬ ное участие в общественной и политической жизни. 48 Ср. у г-жи де Сталь: «Любовь у греков, как и все другие сильные страсти, есть всего лишь результат действия рока» («О ли¬ тературе», ч. 1, гл. 2). 40 В примечании Балланш ссылается на одну из мыслей Паска¬ ля, где речь идет о том, что прошлым или будущим всегда увлекает¬ ся, не обращая внимания на настоящее, человеческая мысль вообще, а не только мысль меланхолика. 60 Для второй половины XVIII в. традиционны похвалы уедине¬ нию (см., например, книгу немецкого врача и философа И. Г. Цим¬ мермана «Одиночество, рассмотренное относительно ума и сердца», 1756, франц. пер. 1788, на которую ссылается Балланш); однако не¬ редко писавшие на эту тему высказывали опасения, что одиноче¬ ство может чрезмерно воспламенить предоставленное самому себе воображение (см., например, книгу г-жи де Сталь «О влиянии стра¬ 401
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА стей на счастье людей и народов», 1796, разд. 3, гл. 1). По Циммер¬ ману, уединение — это счастливая жизнь с семьей вдали от света. Автор книги об одиночестве не отказывается от социальных теорий XVIII в., прославляющих общительность как важнейшее человече¬ ское свойство. Но если правила светского общежития требуют от человека, чтобы его поведение способствовало взаимопониманию и контакту людей в обществе, то предромантическая мораль превозно- сит человека оригинального, «выламывающегося» из общего стиля светской жизни. Жизнь в уединении, естественная, близкая к приро¬ де, противопоставляется не всякому, но лишь светскому общению. Поэтому от рассуждения об уединении авторы часто переходят к моралистической сатире на светское общество. У Балланша, как и у многих других писателей второй половины XVIII в., включая Ж.-Ж. Руссо, прославляемое одиночество — не полный и трагиче¬ ский уход в себя, но уединение в кругу родственных душ. 61 Имеются в виду начало 3-н песни «Потерянного рая» Мильто¬ на и «Гимн солнцу» Осснана. 52 Балланш ссылается в примечаниях на 2-ю книгу «Фарсалии» Лукана: «Марий и враг-Карфаген, одинаково лежа во прахе, Оба претили богам» (пер. Л. Е. Остроумова). 63 Балланш перефразирует излюбленные темы Паскаля («Мыс¬ ли»— разделы «О человеке в целом», «Тщеславие человека», «Сла¬ бость человека» и т. д.). и Паскаль. Мысли, I, IX, LI. Здесь и далее ссылки на «Мысли» даются по изданию Боссю — наиболее полному изданию, которое могли читать Балланш, Шатобриан и их современники (Pascal В. Les Pensées. Paris, 1779). 55 Плиний Старший. Естественная история, XXXV, 145. 68 Пальмира — город в Сирии, разрушенный римлянами в III в.; руины Пальмиры были открыты в конце XVII в. 57 Рационалистическая философия XVIII в. считала разумное, умеренное удовлетворение желаний в земной жизни и полезную дея¬ тельность на благо общества естественным предназначением челове¬ ка и даже его обязанностью (см.: Маигі R. L’idée du bonheur dans la littérature et la pensée française au XVIII siècle. Paris, 1960). «Мо¬ раль счастья» противопоставлялась ортодоксальной религиозной мо¬ рали, которая призывала человека радоваться лишениям, претерпе¬ ваемым в этом мире ради потустороннего блаженства. Но в XVIII в. существовала и иная, предромантическая традиция, в которой не¬ счастье рассматривалось как знак отмеченности человека нровнде- нием, а гениальная и страдающая душа противопоставлялась черст¬ вой светской толпе (см.: Monglond A. Le préromantisme français, t. 2. Paris, 1965, p. 153). Особенно обострилось внимание французских ав¬ торов к теме несчастья после революции. Несчастье осмысляется как удел не только избранных натур, но и человека вообще. Балланш, как и Шатобриан в «Опыте о революциях» или г-жа де Сталь в трактате «О литературе», считал, что цель его книги — оказать по¬ мощь тем «несчастным», которых революционные события полно¬ стью погрузили в меланхолические размышления. Интерпретация не¬ счастья как испытания, которое провидение посылает человеку для его совершенствования, сохранилась и в позднем творчестве Бал¬ ланша. 58 Кинеад, мудрый советчик царя Пирра, питался показать ца¬ 402
КОММЕНТАРИЙ рю, сколь суетны его завоевательные намерения (см.: Плутарх. Срав¬ нительные жизнеописания, Мирр, XIII; Монтень. Опыты, I, VII). 69 Тройная броня (лат.) —Гораций. Оды, I, 3, 9. 60 Египетский мудрец (философ и представитель «совершенной цивилизации») стоит в XVIII в. рядом с такими образами-символа¬ ми, как «добрый дикарь», «естественный человек» и т. д. Сведения Балланша о Египте и обрядах инициации почерпнуты в основном из романа аббата Ж. Террассона «Сет» (1731). Впоследствии на сме¬ ну Египту в концепции Балланша придет Индия как истинный источ¬ ник религиозной философии, а инициацией, испытанием, подготов¬ кой к жизни небесной предстанет вся земная жизнь. 61 Сравнения с орлом и орленком, как указал сам Балланш, вос¬ ходят к описательной поэме /К-A. Руше «Месяцы» (1779). 62 Гомер, согласно античным апокрифическим биографиям, мно¬ гие годы провел в нищете, зарабатывая на хлеб исполнением своих «песен». Тассо провел несколько лет в госпитале Св. Анны, где со¬ держались сумасшедшие; до последних дней жизни талант его оста¬ вался непризнанным. Боэций по обвинению в заговоре против коро¬ ля остготов Теодорнха I был заключен в тюрьму, а затем казнен; в тюрьме он создал книгу «Утешение Философией» (524). ” Потерпев поражение при Фарсалии, Помпей искал убежища в Египте и был убит там в угоду Цезарю; он умер молча, прикрыв лицо тогой. 64 Глава об «образцах» свидетельствует о непрерывности тради¬ ции, связывающей ранний романтизм с классическими канонами. Древние авторы и авторы нового времени, по Балланшу, обладают многими общими чертами и равно заслуживают восхищения. 65 «Друзья» — члены литературного кружка в Лионе, где Бал¬ ланш впервые прочел наброски своей книги (см. об этом выше, с. 397). Апелляция к друзьям, родственным душам, противопостав¬ ление города, нивелирующего индивидуальность, счастливой сель¬ ской жизни — распространеннейшие темы предромантической и ран- неромаитической литературы. 96 Цицерон. В защиту поэта Архия.— Речи, т. 2. М., 1962, с. 38. 67 Еврипид. Гекуба, 576—580. Пер. И. Анненского (речь идет о судьбе Поликсены). ββ Плутарх. Жизнеописание Кимона, II.— Сравнительные жизне¬ описания, т. 2. М., 1963, с. 156. 69 Илиада, IX, 386—394; XVI, 1—100. 70 Илиада, XXIV, 507—512. 71 Ср. похвалы древним за умение растрогать читателя в «Письме Академии» (1714, опубл. 1716) Фенелона, на которое ссылается Бал¬ ланш, или сходную оценку Гомера в «Путешествии юного Анахар- сиса в Грецию» (1788) аббата Бартелеми. Через посредство класси¬ ка Фенелона осуществляется здесь у Балланша переход от древней литературы к новейшей «чувствительности». ™ Энеида, VIII, 478—495; имеется в виду Мезенций. 73 Энеида, X, 895—908. 74 В примечаниях Балланш берет себе в союзники помимо Вер¬ гилия автора нового времени, Делиля, и ссылается на его описа¬ тельную поэму «Сельский житель» (1802), также свидетельствую¬ щую в пользу всеобщей способности чувствовать. 7# Одиссея, XVII, 291—327. 76 Вергилий. Георгики, III, 515—519. 403
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 77 Имеется в виду трагедия Еврипида «Алкеста». 78 Аскрея — город в Беотии, родина Гесиода; Сицилия — остров в Средиземном море, родина Феокрита; Мантуя — город в Ломбар¬ дии, родина Вергилия. 7® Слова Балланша — следствие вызванной революцией при¬ страстной и несправедливой оценки духовного наследия XVIII в. как только рационалистического. 80 Необходимость подражать древним вызывает у Балланша не¬ которые сомнения; в его эстетике, как и вообще в эстетике на рубе¬ же XVIII и XIX вв., намечается переход от следования конкретным правилам, которыми руководствовались древние, к следованию об¬ щему духу их творчества (верности природе), а затем и к полному отказу от подражания древним и замене его выражением собствен¬ ных впечатлений от природы. 81 Имеются в виду Платон и Ксенофонт. 82 Имеется в виду Лукреций. 83 Европейская читающая публика открыла для себя северную поэзию и мифологию во второй половине XVIII в. благодаря «Па¬ мятникам мифологии и поэзии древних кельтов и, в особенности, древних скандинавов» (1756) П. А. Малле и «Сочинениям Оссиана, сына Фингала» (1765) (песням, якобы сочиненным легендарным кельтским бардом и воином III в. н. э.) Дж. Макферсона. Огромный успех поэзии Оссиана объяснялся тем, что читатели конца XVIII в. находили в ней близкие себе меланхолию и мечтательность. 84 Каледония — древнее название Шотландии. 85 См.: Буало. Поэтическое искусство, песнь 3; Буало критико¬ вал Тассо исходя из своего общего неприятия христианской эпиче¬ ской поэмы. 86 Ср. сходный образ у самого Монтеня применительно к Плу¬ тарху («Опыты», III, V). Балланш переводит в иной, сентиментально¬ возвышенный регистр слова Монтеня о краже у Плутарха «ножки или крылышка». 87 Лафонтен неоднократно выражал свое восхищение романом Рабле и обращался к нему в своем творчестве (см., например, сказ¬ ки «Кольцо Ганса Карвеля», «Аббатисса», «Дьявол и старуха с острова папефигов»). В творчестве Стерна крайне часты реминисцен¬ ции из Рабле (см., например, роман «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», т. 3, гл. 32, 38, 41; т. 5, гл. 29; т. 9, гл. 25). 88 В XVIII в. наряду с горячими поклонниками Буало-критика находились люди, сомневавшиеся в бесспорности его суждений как законодателя литературного вкуса (см.: Mornet D. Le romantisme des classiques. Paris, 1912, p. 200), в поэтическом же даре ему отка¬ зывали почти все, кто писал о нем (см., например, «Послание к поэтам» Мармонтеля, получившее в 1760 г. первый приз Француз¬ ской Академии, или резкое выступление против Буало в «Моем ноч¬ ном колпаке» (1784) Л. С. Мерсье). Об отношении Буало к Тассо см. выше, примеч. 85. Творчество Филиппа Кино, создателя трагикоме¬ дий и опер, представлялось Буало, поклоннику древних, примером нарушения правил и норм вкуса; напротив, творчество Расина всегда вызывало восторженное отношение «законодателя французской поэ¬ зии» (см., например, «Послание VII. К г. Расину»). 89 Параллельное рассмотрение Корнеля и Расина вошло в моду в конце XVII в.; тогда же сложилась его основная «тоника»: Расина хвалили за психологическую глубину, Корнеля — за величие создан- 404
КОММЕНТАРИЙ иых им характеров. Из авторов, чьи параллели особенно близки бал- ланшевской, следует назвать Лабрюйера («Характеры», I, 54); Во- пенарга («Критические размышления о некоторых поэтах»; глава «Корнель и Расин») и Лагарпа («Лицей», ч. 2, кн. I, гл. 4). 90 Имеется в виду публичное «отречение», произнесенное Лафон¬ теном по настоянию церковников 12 февраля 1693 г.; писатель каял¬ ся в написании фривольных «Сказок» и отказывался от их переиз¬ дания. Ср. слова Тома: «Если бы нашлось в мире существо, которому неведома чувствительность, нужно было бы дать ему прочесть «Пись¬ ма» г-жи де Севинье» (Thomas A.-L. Essai sur le caractère des fem¬ mes dans de différents siècles. Amsterdam, 1772, p. 115). 92 В начале XVIII в. французские литераторы придерживались двух противоположных точек зрения на идиллию: одни считали ее сферой вымысла, «чудесного», другие стремились к показу в пасто¬ ральной поэзии реальной, хотя и идеализированной, простоты сель¬ ских нравов. Образец идиллии второго рода и дал французам Гесс¬ нер, изобразив чувствительных и трудолюбивых швейцарских пасту¬ хов (см.: Baldensperger F. Gessner en France.— «Revue d’histoire lit¬ téraire de la France», 1903, t. 10, p. 437—456). м Благодаря «Жалобам, или Ночным размышлениям о жизни, смерти и бессмертии» Юнга (1742—1745) тема смерти, занимавшая раньше главное место в основном в сочинениях проповедников, тео¬ логов, стала достоянием широкой публики и обусловила развитие так называемой «могильной поэзии». 9* Лимань (в Оверни)—место рождения Делиля; в момент вы¬ хода книги Балланша Делиль находился в эмиграции в Лондоне; в Париж он вернулся в 1802 г. Мантуанская муза — муза Вергилии (по названию родного города поэта). Под «демоном войны» Бал¬ ланш подразумевает враждебные отношения между Францией и Англией, конец которым положил на год Амьенский мир 1802 г. 05 Имеется в виду Рабле. 96 Имеется в виду роман Стерна «Жизнь и мнения Тристрам; Шенди» (1759—1767). 07 Ср. замечание о печали и унынии в английском юморе и, в частности, у Стерна, в трактате «О литературе» г-жи де Сталь (ч. 1, гл. 14). Балланш, продолжая традиции XVIII в., видит в Стерне прежде всего чувствительного и внимательного к мелочам жизни ав¬ тора, соратника Ричардсона, и недооценивает своеобразие стерниан- ского юмора. и Имеется в виду книга Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768). Упоминаемые Балланшем эпизоды см. соответственно в «Тристраме Шенди» (т. 6) и в «Сентименталь¬ ном путешествии». 99 В Элизабет Дрейпер, жену английского негоцианта, были влюблены Стерн и Г. Рейналь. Переписка Стерна с г-жой Дрейпер («Письма Йорика к Элизе», 1775) часто издавалась в XVIII в. вме¬ сте с похвальным словом Элизе, которое Рейналь включил во 2-е издание своего многотомного сочинения «Философская и политиче¬ ская история учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях» (1780). 100 Романы Ф. де Бакуляра д’Арно — пример нагромождения прсдромантических тем, лишенных человеческого, психологического оодержания; их нарочито обостренные ситуации призваны довести до 405
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА пароксизма чувства не только героев, но и читателя. Отсюда — отри¬ цательная реакция на эти романы критиков-моралистов. 101 В романах Ричардсона французская публика с удовлетворе¬ нием находила чувствительные интонации, которых не могла дать ей классическая французская литература с ее сдержанностью к уравно¬ вешенностью. В скромном буржуазном образе жизни героев Ричард¬ сона французские читатели видели простоту и естественность, кото- рых была лишена «светская» литература. Многие французские лите¬ раторы противопоставляли более правдивого и безыскусного Ри¬ чардсона чрезмерно красноречивому и не столь искреннему Жан- Жаку Руссо. Балланшевская «апология» Ричардсона близка «По¬ хвальному слову Ричардсону» Дидро (1761). Однако Дидро в этой работе, вышедшей в год появления «Новой Элоизы» Руссо, демон¬ стративно выражает восхищение английским писателем, ни слова не говоря о его французском продолжателе. Балланш же становится на сторону писателя французского (см.: Texte У. J.-J. Rousseau et les origines du cosmopolitisme littéraire. Paris, 1895, p. 254—284). 102 Кларисса, Клементина — героини романов Ричардсона «Кла¬ рисса, или История юной леди» (1747—1748) и «История сэра Чарль¬ за Грандисона» (1754). Кларисса—добродетельная жертва соблаз¬ нителя Ловласа; Клементина — юная итальянка, которая сходит с ума из-за того, что различие вероисповеданий не позволяет ей вый¬ ти замуж за любимого ею англичанина Грандисона. 103 Имеется в виду финал новеллы Дидро «Два друга из Бур- бонны»; ошибка Балланша объясняется тем, что «Нравственные истории» Дидро были изданы в 1772 г. под одной обложкой с пере¬ водом «Идиллий» Гесснера. 104 Имеется в виду культ Ж -Ж. Руссо во время Великой фран¬ цузской революции. Пристрастная оценка Балланшем действий ре¬ волюционных властей объясняется тем, что жестокости якобинского террора заслоняли от него общий смысл революции. ОПЫТ ОБ ОБЩЕСТВЕННЫХ УСТАНОВЛЕНИЯХ В ИХ ОТНОШЕНИИ К НОВЫМ ИДЕЯМ (Essai sur les institutions sociales dans leur rapport avec les idées nouvelles) «Опыт об общественных установлениях» должен был выйти в свет в 1817 г., накануне открытия заседаний заново избранной пала¬ ты депутатов, однако издание запоздало и появилось лишь в 1818 г. Балланш призывал ультрароялистов и либералов попытаться понять друг друга и желал помочь им постигнуть суть свершающихся на их глазах событий. Этот второй трактат Балланша, так же как и первый, связан с книгой г-жи де Сталь «О литературе, рассмотрен¬ ной в ее соотношении с общественными установлениями». Двух ав¬ торов объединяет убеждение, что литература совершенствуется вме¬ сте с обществом и ей нельзя навязывать устаревшие нормы вчераш¬ него дня. Книга вызвала недоумение у критиков; так, Лемонтей, ав¬ тор неодобрительной статьи о ней в «Журналь дю коммерс», назвал Балланша «бессознательным либералом и невольным классиком». Причина такой реакции — в сложности позиции Балланша, стремив- 406
КОММЕНТАРИЙ шсгося дать дорогу новому, не отвергая целиком и полностью старого. Перевод выполнен по изданию: Ballanche P. S. Oeuvres, t. 2. Paris, Barbezat, 1830. 1 Теория происхождения языка—один из центральных момен¬ тов книги Балланша. Вслед за философами-ультрароялистами Бал¬ ланш считал, что происхождение языка — следствие божественного откровения и что в языке господствует традиция, но одновременно полагал, как и мыслнтели-либералы, что язык подвержен постоянно¬ му совершенствованию, неразрывно связан с развитием общества. 2 Французский классицизм подвергся наиболее резкой критике в книге швейцарца С. Сисмонди «О литературе Юга Европы» (1813), в основу которой лег курс лекций, прочитанный им в 1812 г. в Же¬ невской академии, и в «Чтениях о драматической литературе и искус¬ стве» (1809—1811) немца А. В. Шлегеля, в основу которых лег курс лекций, прочитанный им в 1808 г. в Вене. Говоря о критике литера¬ туры XVII в., Балланш имеет в виду «романтическую» переоценку ценностей в критике и публицистике 10-х гг. XIX в., где все чаще и чаще раздавались голоса, высказывавшиеся против господствовав¬ шего в век Людовика XIV «однообразия жестких приличий» (Si- mond L. Voyage d’un Français en Angleterre pendant les années 1810 et 1811. Paris, 1816.— Цит. no кн.: Eggli E.t Martino P. Le débat ro¬ mantique en France. 1813—1830, t. 1. Paris, 1933, p. 479). 3 Обвинение это было выдвинуто прежде всего А. В. Шлегелем. Переводчица его «Чтений о драматической литературе» на француз¬ ский язык г-жа Неккер де Соссюр отмечала в своем предисловии, что обвинения Шлегеля противоречат его собственной теории: если ни одна национальная эстетика не вправе навязывать другой свои законы, то несправедливо лишать права на своеобразие и француз¬ скую литературу, навязывая ей дух иностранных литератур. 4 Подобные представления сложились еще в конце XVII в. в «Споре о надписях» (одном из этапов Спора Древних и Новых). Апо¬ логеты французского языка, противопоставлявшие его латыни, утверждали, что французский язык наиболее точно соответствует универсальной норме (заключающейся в «естественном» порядке слов), отличается особой ясностью и логичностью. Критику представ¬ лений о «естественности» французского языка см. в «Письме о глу¬ хих» Дидро (1751). 5 Согласно классицистической теории, поэзия отличается от про¬ зы лишь формально: стихотворец подчиняется более жестким огра¬ ничениям, чем прозаик; он борется с «трудностями» стихотворства. При этом поэты второй половины XVII в. создавали вещи прозрач¬ ные, ясные для читателя; напротив, в начале XVIII в. стремление «побеждать трудности» стало приводить к созданию стихов неоправ¬ данно витиеватых по форме и загадочных по содержанию. Поэтому рационалисты, сторонники Новых в Споре Древних и Новых, крити¬ куют поэзию как язык, снабженный искусственными, необязательны¬ ми украшениями. Отталкиваясь от такого истолкования оппозиции поэзия — проза, Балланш предлагает собственную интерпретацию: поэзия — язык пророчества, выражение высшей мудрости; проза — язык обыденный, научный. При этом форма второстепенна, и даже произведение, лишенное рифм и размера, может также относиться к поэзии (таковы философские эпопеи самого Балланша; ср. сход- 407
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА иую точку зрения в статье Сен-Мартена «О пророческой, эпической и лирической поэзии» — Saint-Martin L. С. de. Oeuvres posthumes, t. 2. Tours, 1807, p. 271—282). Противопоставление поэзия — проза близко у Балланша противопоставлению устной и письменной речи. Устное слово, по Балланшу,— живое, дарованное человеку богом; оно — не знак идеи, а сама идея; письменное же слово изобретено человеком, развивается вместе с человеческим обществом и претер¬ певает те же изменения, что и общество. Тяга Балланша к поэзии «юных» народов объясняется именно тем, что эта поэзия ближе к устному слову, хранящему вечные истины. 6 Под «веком утонченной галантности» Балланш подразумевает XVII в. Параллели между французской культурой XVII в. и римской культурой были в ходу еще во времена Спора Древних и Новых. Новые утверждали, что римляне были настолько же изящнее и утон¬ ченнее греков, насколько авторы XVII в. лучше и изящнее римлян. И Рим и Франция противопоставлялись «дикой», патриархальной Греции. 7 Ср. с мыслью г-жи де Сталь о том, что только романтическая литература, национальная и обновляющаяся вместе со своей нацией, способна к совершенствованию («О Германии», ч. 2, гл. И). 8 Разделение на литературу классическую (то есть древнюю) и романтическую (то есть нового времени) было введено немецкими романтиками и у них заимствовано г-жой де Сталь (см.: «О Герма¬ нии», ч. 2, гл. 11). 9 Имеется в виду письмо Вольтера Французской Академии от 15 августа 1776 г., где дана резкая критика Шекспира в связи с на¬ чалом издания П. Летурнером перевода его сочинений. 10 Имеется в виду поэма Вольтера «Орлеанская девственница» (1755). 11 Балланш, в отличие от других участников дискуссий о клас- сициэме и романтизме, делает упор не на конкретных правилах ли¬ тературы определенных («классических» и «романтических») исто¬ рических эпох, но на том, что каждое общество нуждается в собст¬ венной классической, то есть образцовой национальной литературе. 12 Речь идет об александрийских филологах III—II вв. до н. э., посвятивших себя изучению и критическому изданию памятников греческой письменности и литературы. 18 Имеется в виду движение греков за национальную независи¬ мость, развернувшееся в начале XIX в. Ионические острова — архи¬ пелаг в Ионийском море, в 1809 г. занятый Англией и в 1815 г. пре¬ вращенный в английский протекторат. Население островов требова¬ ло воссоединения с Грецией. 14 По Балланшу, любая революция может одержать победу, лишь если изменились не только «убеждения» людей (то есть их по¬ литические взгляды и социальные теории), но и их «нравы» (то есть обычаи, материальный и моральный уклад жизни), трансформирую¬ щиеся гораздо медленнее, по воле времени, а не по воле людей. 15 См. «Предисловие» Ф. Бэкона к его «Великому восстановле¬ нию наук» (1623). 16 Поэты от Горация до Буало неоднократно выражали веру в то, что именно поэзия (воплощенная в образах Орфея и Амфиона) сыграла в развитии общества цивилизующую роль. Для Балланша, наследника мистиков и иллюминистов конца XVIII в., Орфей — ал¬ легорическое воплощение тяги человека к социальному прогрессу* 408
КОММЕНТАРИИ его борьбы с косностью времени и материи (см.: Juden В. Traditions orphiques et tendances mystiques dans le romantisme français (1800— 1850). Paris, 1971). *7 Ср. полемику об одах Пиндара и возможностях их перевода в Споре Древних и Новых (см., например, «Критические размышле¬ ния о некоторых отрывках из ритора Лонгина» Буало, 1693). 18 Мысль эта принадлежит Л. де Бональду (см., например, его книгу 1796 г. «Теория власти» и статью 1806 г. «О стиле и литера- туре»). 19 Для Балланша, посвятившего Боссюэ в книге «О чувстве» вос¬ торженные строки, великий проповедник не просто символ француз¬ ской классической традиции; признавая его устаревшим, Балланш порывает с кумиром своей юности. 20 Слова, восходящие к националистическим взглядам Новых XVII в. Признавая все недостатки современной ему французской культуры, Балланш распространяет, однако, свой мессианизм не только на себя как поэта, но и на искусство своей родины. 21 В «Опыте» Балланш упоминает и анализирует теории проис¬ хождения языка Ж. де Местра, Ф. Шлегеля, В. Джонса, А. Кур де Жебелена, IU. Де Бросса, Э. Б. де Кондильяка, Ж--Ж- Руссо, Ili. Бонне, М.-Ж. Дежерандо, Л. де Бональда, А. Фабра д’Оливе. 22 В 1-й части 10-й главы речь идет о сущности слова и поэзии. 23 Имеется в виду Жанна д’Арк. 24 Аония, или Беотия,— одна из областей Древней Греции. 26 Одиссея, VIII, 577—580; здесь и далее цитируется в переводе В. А. Жуковского. 26 По Балланшу, поэзия — единственное средство проникнуть сквозь иллюзорную видимость материального мира к истинным цен¬ ностям мира духовного (ср. сходное понимание поэзии в немецком романтизме). Функции мифологии и поэзни, считал Балланш, на пер- ноначальном этапе развития человеческого общества близки; и та и другая — иероглифический язык, способный дать ключ к .тайнам мироздания. Особенно важна аллегория, персонифицирующая на¬ правление идей, чувств н стремлений людей той или иной эпохи. 27 Римские ученые отождествили с Анной Перенной, италийской богиней благополучного года, Анну, сестру карфагенской царицы Дидоны, которая, согласно мифу, из-за любви к Энею переселилась в Италию и там из-за ревности жены Энея Лавинии покончила с со¬ бой, бросившись в реку. 28 Имеется в виду «Опыт об основах политических конституций и других человеческих установлений» (1814) Ж. де Местра (гл. 48— 49). Позиция де Местра и Балланша — реакция на попытки учреж¬ дения во время Французской революции новых праздников, призван¬ ных «реформировать» нравы. 29 Имеются в виду chansons de geste — эпические поэмы XI— XIV вв., во многих из которых действует император Карл Великий, наделенный как историческими, так и легендарными чертами. 80 Имеется в виду одна из многочисленных этимологий слова «Гомер», бытовавшая в древности. 81 Обнаружить сведения о поэме «Покоренные Вейи» нам не уда¬ лось. Возможно, что имеется в виду сходная по тематике поэма К.-А. Дориона «Покоренная Пальмира» (1815). «Партенеида, или Путешествие в Альпы» (1804, франц. пер. 1810)—идиллия И. Баг- гезена. 409
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 32 Балланш имеет в виду поэму «De partu virginis» итальянско¬ го поэта Д. Саннадзаро (1526), написанную на латыни, и поэму «Лусиады» португальского поэта Л. де Камоэнса (1572). 33 Реминисценция из 24-й песни «Мучеников» Шатобриана. Ла- барум — знамя, на котором после победы императора Константина Великого над Максенцием (312) и признания христианства государ¬ ственной религией Римской империи были помещены крест и моно¬ грамма Христа. 34 По Гомеру, пояс Афродиты (Венеры) способен сделать лю¬ бую женщину прекрасной (Илиада, XIV, 214—221). 35 Имеется в виду эпическая поэма Вольтера «Генриада» (1723— Балланша не устраивает то, что оба автора предлагают изме¬ нить содержание поэзии (за счет использования национальных и христианских сюжетов), оставляя в неприкосновенности метод твор¬ чества и довольствуясь, например, механической заменой языческих богов христианскими святыми. Балланш, в отличие от них, считал, что поэзия, являющаяся выражением изменившегося общества, дол¬ жна претерпеть коренные изменения. 37 Гомериды — аэды или рапсоды, исполнявшие поэмы Гомера и считавшиеся прямыми потомками великого поэта. 38 Пренебрежение классическим образованием представлялось «классикам» 10-х гг. XIX в. антипатриотическим и крайне опасным (см.: Eggli E., Martino P. Le débat romantique en France, t. 1, p. 296). Кроме того, увлечение Востоком часто считали результатом немец¬ кого влияния, так как переориентация на поиски мудрости в Индии началась в XIX в. с Ф. Шлегеля («Опыт о мудрости и языке индий¬ цев», 1808). Идея заменить в школе латынь и греческий восточными языками была до Балланша высказана А. Фабром д’Олнве, видев¬ шим в Индии космогоническую и интеллектуальную колыбель чело¬ вечества. 39 По Балланшу, в будущем обновление нравов и убеждений будет происходить не насильственно, не под влиянием «силы вещей» (играющей в новое время роль рока), а под контролем разума, и это приведет к большей свободе. 40 «Герман и Доротея» (1797)—идиллия Гете; «Мученики» (1809) —эпическая поэма в прозе Шатобриана; «Шотландские пури¬ тане» или, точнее, «Пуритане» (1816)—исторический роман В. Скотта. 41 Противопоставление, развернутое в «Чтениях о драматической литературе» А. В. Шлегеля и в книге г-жи де Сталь «О Германии». 42 Илисс — река в Греции. 43 В словах Балланша видны следы нового обращения к элли¬ низму во французской культуре конца 20-х гг. XIX в. Греческие мифы и мистерии рассматривались в этот период как сокровища эзотерической мудрости, могущие пролить свет на происхождение че¬ ловека, слова и поэзии. Протест против слепого подражания древним сочетается у Балланша с интересом к античности как важнейшему этапу в развитии человечества. 44 Имеется в виду сочинение Катремера де Кенси «Юпитер Олимпийский» (1814), посвященное статуе бога-громовержца Зевса, исполненной Фидием ок. 448 г. до н. э. для храма в Олимпии и унич¬ тоженной христианским духовенством в V в. н. э. 410
КОММЕНТАРИЙ 45 Феникс, согласно египетской мифологии,— птица, погибающая в огне, дабы вновь родиться из пепла. Для Балланша это — важ¬ нейший «палингенезический» символ обновления человека и мира. ФРАНСУА РЕНЕ ДЕ ШАТОБРИАН Франсуа Рене Шатобриан родился 4 сентября 1768 г. в Бретани, в родовом замке Комбург. В 1786 г. он впервые приехал в Париж; к 1787—1789 гг.—годам светской жизни в Париже — относятся его первые литературные (стихотворные) опыты. Весной 1791 г. он от¬ правился в Америку с честолюбивой надеждой совершить важные географические открытия; случайно узнав об аресте Людовика XVI революционными властями, в 1792 г. вернулся во Францию, принял участие в военных действиях контрреволюционной армии и в конце концов оказался в Англии, где прожил в эмиграции с 1793 по 1800 г. В 1797 г. здесь вышел в свет мало кем замеченный «Исторический, политический и нравственный опыт о древних и новых революциях, рассмотренных в соотношении с Французской революцией», книга во многих отношениях «вольтерьянская», скептическая, исполненная безнадежного разочарования в людях и в боге. В 1798—1799 гг. Ша¬ тобриан вновь возвратился к религии и начал работу над «Гением христианства». В 1800 г. он вернулся на родину и через год выпустил в свет отрывок из этой книги — повесть «Атала, или Любовь двух дикарей в пустыне». «Атала», так же как и полнившееся еще через год первое полное издание «Гения христианства», принесла автору огромный успех. В это время Наполеон, стремясь к союзу с цер¬ ковью, заключил конкордат с папой Пием VII; книга Шатобриана пришлась кстати, и писатель оказался в милости у императора; в 1803 г. его назначили секретарем французского посольства в Риме, но вскоре его дипломатическая карьера прервалась: выразив свое несогласие с незаконным расстрелом герцога Эигиенского, Шатоб- риаи оказался в оппозиции. В 1806 г. он отправился в путешествие на Восток. Плодом этого путешествия были два значительных сочи¬ нения— эпическая поэма в прозе «Мученики» (1809) и «Путешест¬ вие из Парижа в Иерусалим» (1811). В 1814 г. Шатобриан создал страстный памфлет против Наполеона «О Бонапарте и Бурбонах», увидевший свет 5 апреля 1814 г., сразу после падения императора. В эпоху Реставрации Шатобриан поначалу выступал активным сто¬ ронником новой власти; в 1823 г. он даже был назначен на пост министра иностранных дел Франции; именно эта сторона его дея¬ тельности блестяще охарактеризована Марксом, назвавшим Шатоб¬ риана «литературным краснобаем, соединяющим самым противо¬ естественным образом аристократический скептицизм и вольтерьян¬ ство XVIII в. с аристократическим сентиментализмом и романтизмом XIX века» *. Однако постепенно позиция Шатобриана становилась все более и более либеральной. Он полемизировал с ультрароялиста¬ ми в брошюре «Монархия согласно хартии» (1816) и в статьях, на¬ * Письмо Ф. Энгельсу от 26 октября 1854 года.— В кн.: К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве, т. 1. М., 1976, с. 388. 411
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА писанных для журнала «Коисерватер» (1818—1820), а во второй по¬ ловине 20-х гг. окончательно перешел в либеральную оппозицию. В 1826 г. начало выходить Полное собрание сочинений Шатобриана, куда помимо уже опубликованных произведений вошли юношеская эпопея «Начезы», «Путешествие в Америку», «мавританская» новел¬ ла «Приключения последнего из Абенсераджей», а также «Опыт о революциях», сопровожденный автополемическими комментариями. Шатобриану не внушал симпатии буржуазный дух наживы, во¬ царившийся в стране вместе с Луи-Филиппом; отказавшись от зва¬ ния пэра, присвоенного ему Людовиком XVIII, и причитающейся в связи с этим пенсии, писатель остался практически без средств к су¬ ществованию л отныне зарабатывал на жизнь исключительно лите¬ ратурным трудом. Он много занимался историей, результатом чего явились «Исторические этюды» (1831), посвященные первым векам христианства и крушению римской империи. В 30—40-е гг. Шатоб¬ риан выпустил также «Опыт об английской литературе» (1836), кни¬ гу мемуарно-исторического характера «Веронский конгресс» (1838), «Жизнь Ранее» (1844) — жизнеописание известного религиозного деятеля XVII в. Самое крупное создание этих лет — «Замогильные записки» — книга воспоминаний о своей жизни и о жизни револю¬ ционной и послереволюционной Европы. Первый набросок мемуаров относится к 1803 г., но вплотную Шатобриан занялся ими имен¬ но в 20—30-е гг. Неприятие буржуазной современности обусловило своеобразную авторскую позицию Шатобриана — запискам его пред¬ назначено было стать в буквальном смысле «замогильными»: писа¬ тель завещал опубликовать их лишь после своей смерти; не желая видеть своими читателями современников, он предпочитал обращать¬ ся к потомкам. Действительно, «Записки», за исключением отрывков, напечатанных в «Ревю де де монд» в 1834 г., увидели свет лишь но¬ сле смерти автора. Умер Шатобриан 4 июля 1848 г. Слава Шатобриана при жизни была огромна; тем сильнее ока¬ залась «реакция», наступившая после его смерти; традиция «ули¬ чения» знаменитого писателя в неточностях, ошибках и чисто чело¬ веческих недостатках особенно ярко видна в книге Сент-Бева «Ша¬ тобриан и его литературная группа в период Империи» (1861). Ша¬ тобриан, впрочем, всегда оставался для французов «классиком», «школьным» автором, однако лишь в последние годы этот традицион¬ ный и не слишком живой интерес начал сочетаться с вниманием к Шатобриану как автору глубоко современному, проницательному историку и политику, уже в 30-е гг. XIX в. разглядевшему многие непривлекательные стороны буржуазного общества (см.: Barbéris Р. Chateaubriand. Une réaction au monde moderne. Paris, 1976), ориги¬ нальному художнику слова (см.: Mourot J. Le Génie d’un style. Cha¬ teaubriand. Rythmes et sonorités dans les «Mémoires d’outre-tombe». Paris, 1960; Grevlund M. Paysage intérieur et paysage extérieur dans les «Mémoires d’outre-tombe». Paris, 1968; Barbéris P. «Réné» de Cha¬ teaubriand. Un nouveau roman. Paris, 1973). Эстетические же взгляды Шатобриана почти не освещены в специальных исследованиях, а между тем они — важный этап французской культуры. Из новейших работ можно назвать лишь блестящий комментарий к «Гению хри¬ стианства» в издании: Chateaubriand F. R. de. Essai sur les révolu¬ tions. Génie du christianisme. Texte établi, présenté et annoté par Alau- rice Regard. Paris, 1978 («Bibliothèque de la Pléiade»), частично-ка¬ сающийся взглядов Шатобриана на литературу и искусство. 412
КОММЕНТАРИИ ГЕНИЙ ХРИСТИАНСТВА (GENIE DU CHRISTIANISME) Первое упоминание о «Гении христианства* встречается в письме Шатобриана к А. де Бодю от 5 апреля 1799 г., где речь идет о «зло¬ бодневном памфлете» — «небольшой рукописи о «Христианской рели¬ гии, рассмотренной в связи с нравственностью и поэзией» (Chateau¬ briand F. R. de. Correspondance générale, t. I. Paris, 1977, p. 89). В другом письме тому же адресату (6 мая 1799 г.) Шатобриан по* ясняет, что задуманное нм сочинение — своего рода ответ на воль¬ нодумную и антирелигиозную поэму Парни «Война богов», напеча¬ танную в начале 1799 г. и дошедшую до Лондона в марте того же года. Во «Вступлении» к книге писатель по-иному излагает причи¬ ны ее создания: его мать, умирая во Франции, просила передать ему, что скорбит о его безверии; пока весть о ее смерти в письме сестры пересекла Ла-Манш, умерла и сестра. Эти две смерти по¬ трясли Шатобриана — он «заплакал и уверовал». Хронология здесь немного нарушена, однако очевидно, что не одни конъюнктурные причины заставили Шатобриана взяться за перо. Шатобриан дорабатывал книгу уже во Франции, куда возвра¬ тился в 1800 г. Полному изданию предшествовала публикация не¬ скольких фрагментов в журнале «Меркюр» в 1800—1801 гг., а так¬ же уже упомянутый выпуск отдельным изданием (1801) повести «Атала, или Любовь двух дикарей в пустыне», входившей в трак¬ тат. 14 апреля 1802 г. «Гений христианства» появился в продаже. Впоследствии он не раз переиздавался с исправлениями и добавле¬ ниями автора; ко 2-му изданию (1803), например, была приложена «Защита «Гения христианства» — полемический ответ на замечания критиков; к 4-му (1804)—свод критических статей, включавший как хвалебные, так и неодобрительные отзыьы. Трактат делится на четыре части. Первая — «Догматы и докт¬ рины»— посвящена христианским таинствам, порокам и добродете¬ лям, прославлению красоты земного мира как доказательства боже¬ ственного всемогущества. В настоящем сборнике представлены фрагменты второй части трактата, посвященной «христианской по¬ этике», и третьей части, касающейся наук и искусств,— именно здесь наиболее ярко проявил себя Шатобриан-эстетик. Наконец, в четвер¬ той части излагаются важнейшие события истории религии в связи с историей культуры и цивилизации. При всем своем религиозном пафосе «Гений христианства» — книга светская и обращенная к светским людям; она наполнена кра¬ сочными описаниями и апеллирует не столько к рассудку или эру¬ диции читателей, сколько к их непосредственному чувству. Цель Шатобриана — дать нравственную опору и утешение людям, утра¬ тившим после революции веру в себя и в человечество. В «Гении христианства» Шатобриан высказал немало ориги¬ нальных идей, связанных с теорией и историей европейского искус¬ ства и получивших впоследствии широкое распространение. В кон¬ тексте идеологической борьбы начала XIX в. трактат Шатобриана — произведение безусловно реакционное, в контексте же истории эсте¬ тики он — важнейший этап в процессе кристаллизации французско¬ го и европейского романтизма. 413
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Этот смешанный, теолого-эстетический характер книги Шато¬ бриана сразу почувствовали читатели-современники; большинство недоброжелательных критиков исходило именно из того, что мысль защищать религию с помощью указаний на то, что она благоприят¬ ствует расцвету литературы, живописи, музыки,— мысль кощунст¬ венная и по сути своей антирелигиозная *. Вопрос о степени искрен¬ ности шатобриановского «обращения* не раз обсуждался во фран¬ цузском литературоведении, но окончательного ответа (был ли Ша¬ тобриан искренен или лицемерил) дано не было. По всей вероятно¬ сти, вопрос этот и не имеет решающего значения; гораздо важнее другое — объективно судьба искусства во многих отношениях доро¬ же Шатобриану, чем судьба религии. Именно искусство оказывается главным героем трактата. Полностью на русский язык «Гений христианства» никогда не переводился; наиболее полный перевод, выполненный в 1821 г. М. П. Погодиным, остался в рукописи (Погодину же принадлежит перевод «Рене», напечатанный в 1827 г. в «Московском вестнике»). В перевод Погодина вошли фрагменты не только эстетического, но и моралистического характера. Несколько иначе отбирали фрагмен¬ ты из «Гения» русские издатели и переводчики 1800—1820-х гг. Во- первых, они предпочитали исторические и географические «анекдо¬ ты», описания диковинных пейзажей, причудливых нравов чужезем¬ ных народов. Во-вторых, в русской периодике Шатобриан представ¬ лен как автор, излагающий «нравственную философию», дающий афористические определения жизни, счастья, добродетели, греха. Фрагменты «Гения христианства», помещаемые в данном сбор¬ нике, публикуются на русском языке впервые; перевод выполнен по изданию: Chateaubriand F. R. de. Oeuvres complètes, t. 12—13. Paris, Ladvocat, 1827. ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА ХРИСТИАНСКИЕ ЭПОПЕИ 1 По определению, бытовавшему в XVIII в., эпопея—«рассказ о действии правдоподобном, героическом и чудесном» (Baiteux Ch. Principes de la littérature, t. 1. Paris, 1775, p. 222—223). «Чудесное»— аспект, связанный с показом в эпопее воли провидения, лежащей в основе земных деяний; «героическое» подразумевает, что эпопея дол¬ жна «подражать действию памятному и вызывающему интерес» (Encyclopédie.., t. 5. Paris, 1755, p. 825) Именно действие, а не «при¬ вычка или страсть» считалось основой жанра; страсть же, согласно теоретикам эпопеи,— лишь повод к действию. Шатобриан изменяет акценты, перенося упор на внутреннюю сторону изображаемого, «психологизируя» эпопею. 2 Шатобриан понимает «чудесное» двояко: во-первых, как набор приемов, «поэтических машин» (вмешательство сверхъестественных сил в жизнь смертных персонажей); во-вторых, как бесконечность и таинственность мира, постоянно ощущаемые человеком. Требование * Подобные мысли высказывались и русскими литераторами, см., например, «Письма из Москвы в Нижний Новгород» И. М. Муравье- ва-Апостола (Письмо 12-е.— «Сын отечества», 1814, ч. 17, JSfo 40, с. 53-56). 414
КОММЕНТАРИЙ делать «чудесное» не более, чем фоном, связано, безусловно, с пер¬ вым пониманием. 3 Буало. Поэтическое искусство, песнь 4. 4 Об эпических поэмах на латинском языке см.: Памятники сред¬ невековой латинской литературы X—XII вв. М., 1972, с. 26—28. 6 Об изменениях в отношении Шатобриана к Данте см. наст, изд., с. 224—225. 6 Характеристика героев Тассо крайне близка той, что дает Вольтер в «Опыте об эпической поэзии» (гл. 7). 7 Мантуанский лебедь — Вергилий. Предшественники Шатобриа- иа уже писали о недостаточном умении Тассо изображать движения еердца. Ср., например: «В выражении чувства Тассо менее счастлив, нежели в искусстве описаний. Действием, характерами и описания¬ ми он увлекает нас гораздо больше, чем чувствительностью» (Blair И. Cours de Rhétorique et de Belles-Lettres, t. 4. Génève, 1808, p. 171; книга Блера вышла в свет в 1783 г.). 8 В претензии к Тассо сказывается пристрастие Шатобриана к «местному колориту», к экзотическим обычаям (ср., например, описа¬ ние гробниц и погребальных обрядов разных народов в «Гении хри¬ стианства», ч. 4, кн. 2). 9 Тир — финикийский город (см.: Иез., 27—28). 10 См.: Аристотель. Поэтика. 1451а 30—1451а 35. 11 Батте, в частности, так мотивирует это правило: «Нам пока¬ зывают великую добродетель, коей мы должны восхищаться: если бы она потерпела поражение, то была бы достойна скорее сожаления, нежели восхищения» (Balteux Ch. Principes de la littérature, t. 2, p. 170); в трагедии же печальный финал уместен, так как она при¬ звана вызывать сострадание или ужас. Шатобриан здесь, как и в других местах, стремится подчеркнуть превосходство чувства скорби над другими чувствами. 12 Ср. у Вольтера в «Опыте об эпической поэзии» (гл. 3) сход¬ ный упрек, адресованный Вергилию: по Вольтеру, у читателя по¬ следних шести книг «Энеиды» возникает соблазн принять сторону Туриа против Энея. 13 Потерянный рай, кн. 8. 14 Потерянный рай, кн. 8; здесь и далее стихотворные цитаты из «Потерянного рая» даются в переводе Арк. Штейнберга. 15 Исайя, 3, 18—22. 18 Потерянный рай, кн. 10. 17 Потерянный рай, кн. 9. 18 Потерянный рай, кн. 10. 19 Одна из основных черт творчества Шатобриана — склонность к автобиографизму и смешению вымысла с документом. Отсюда его внимание к воспоминаниям, дающим писателю реальный жизненный материал, с которым, однако, можно обращаться вольно, сталкивая его с другими событиями, переходя от воспоминаний о лично пере¬ житом к воспоминаниям культурно-историческим (картинам про¬ шлого своей родины и всего мира, цитатам и реминисценциям из ли¬ тературы ушедших эпох). 20 Потерянный рай, кн. 10. 21 Потерянный рай, кн. 10. 22 Потерянный рай, кн. 11. 23 Илиада, IX, 502 и сл. 24 Потерянный рай, кн. 12. 415
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 25 Потерянный рай, кн. I. 26 Потерянный рай, кн. 4. 27 Певец Авзонии — Вергилий, 2в Энеида, IX, 474-480. 29 Илиада, XXII, 440—473. 30 Причитания женщин (лат.) — Энеида, IV, 667* 51 Илиада, XXII, 477—514. 31 Энеида, IX, 481—497. 33 «Полиевкт» (1643) — трагедия П. Корнеля; «Эсфирь* (1689), «Аталия, или ГоЛолия» (1691) — трагедии Ж. Расина; «Заира* (1732), «Альзира* (1736) — трагедии Вольтера. 34 Шаплен, Сент-Аман и Кора были предметом неоднократмых насмешек Буало. 35 Кора. Давид, или Увенчанная добродетель, кн. И. Здесь и да¬ лее, кроме специально указанных случаев, стихотворные переводы выполнены М. С. Гринбергом. 30 Буало посвятил Сент-Аману достаточно язвительные строки в l-й песни «Поэтического искусства*, признав, впрочем, в этих же строках, что Сент-Аман не лишен таланта. 37 «Араукана» (1569—1590)—эпическая поэма о завоевании ис¬ панцами Чили испанского поэта Алонсо де Эрсилья-и-Суиьига. 38 Не о любви, не о галантных нравах, Не о прекрасных дамах я пою, Не о пирах, турнирах и забавах, Не о влюбленных ласках. Песнь свою Я поведу о подвигах кровавых Воителей испанских в том краю, Где жил дотоль народ непокоренный, Испанскою рукой порабощенный. (Араукана, I, 1. Пер. С. Н. Протасьева) Ср. начало «Неистового Роланда*: Дам, рыцарей, оружие, влюбленность И подвиги и доблесть я пою Времен, когда, презревши отдаленность, Стремили мавры за ладьей ладью На Францию... (Пер. Ю. Н. Верховского) 39 «Лусиады» (1572)—эпическая поэма Л. Камоэнса. Сдержан· ную оценку «Лусиад* Шатобриан позднее объяснял тем, что в ту пору читал поэму лишь бегло и в переводе; Камоэнса в подлиннике он прочел лишь в 1822 г. 40 Лусиады, песнь 3. Инес — любовница Дона Педро, сына пор¬ тугальского короля Альфонса, ждала от него ребенка, но подданные были против неравного брака наследника престола, и по приказу Альфонса Инес казнили. Шатобриан полемизирует здесь с Вольте¬ ром, который в «Опыте об эпической поэзии» назвал эпизод с Инес лучшим из всего, что написано Камоэнсом. 41 Шатобриан, вообще крайне чувствительный к историческим параллелям, был особенно внимателен к судьбам хоть сколько-ни¬ будь близким его собственной. Так, его всегда волнуют поэты-из¬ гнанники — ведь он сам провел семь лет в эмиграции в Лондоне. Пе¬ чальная жизнь Камоэнса, который за ранение, нанесенное одному из придворных, был брошен в тюрьму, а потом в течение шестнадцати 416
КОММЕНТАРИЯ лет воевал простым солдатом в Индии, казалась Шатобриану со¬ звучной его собственной. Сочувственные упоминания Камоэнса часты в «Замогильных записках». 42 Шатобриан, писавший «Гения христианства» в изгнании, не устает напоминать о том, что таланту необходимо признание и уте¬ шение. Возможно также, что эти слова не только автобиографичны, но и полемически направлены против Ж.-Ж. Руссо и его последова¬ телей, подчеркивавших неизбежность конфликта писателя с обще¬ ством. См., например, утверждение, что несчастье не может не со¬ провождать гениального человека, в книге С. Л. Мерсье «Жан-Жак Руссо как один из первых революционных авторов» (1791). 43 Мессиада, песнь 15. 44 «Ной» (1750)—поэма на библейский сюжет в гекзаметрах И. И. Бодмера. 45 «Критий» — один из последних диалогов Платона; речь в нем идет об Атлантиде. 48 Шатобриан ссылается на трактат Ж. Ж. Скалигера «Исправ¬ ление хронологии» (1583, кн. V, глава «О потопе») и примечания к цитируемым в этой главе фрагментам из греческого компилятора Александра Полигистора. 47 Флавий Иосиф. Иудейские древности, ч. 1, гл. 2. Сиф, сын Адама, посвятил себя добродетели, как и его дети, ставшие первыми изобретателями звездочетной науки; свои знания они запечатлели на упомянутых столбах. Иосиф пишет, что одна из колонн долгое время стояла невредимой in terra Syrida; принято считать, что под этим таинственным названием скрывается Сирия (Ассирия); Шатобриан предлагает иной перевод — Сиппар. Сиппар, священный город на реке Евфрат, славился своей жреческой школой халдейских мудре¬ цов. Sepher по-древнееврейски означает «книга». 48 Буало. Поэтическое искусство, песнь 3. 49 Платон. Законы, 2, 660а; см. также: Лукреций. О природе ве¬ щей, I, 936-943; IV, 10—17. 50 Ты знаешь, свет туда спешит толпами, Где льстивый Пинд льет сладостный кристалл, Где правды глас, украшенный стихами, Упорнейших, прельщая, убеждал. Так подаем, смочив края сластями, Болящему младенцу мы фиал. Обманутый, он горький сок вкушает, И наш обман в нем силы воскрешает. (Освобожденный Иерусалим, I, 3; пер. Д. Мина) 51 Плутарх. Как юноше слушать поэтические произведения, 2 (неточная цитата). 52 Освобожденный Иерусалим, I, 2. 53 Нидерландская революция (1566—1609)—буржуазная рево¬ люция, соединявшая национально-освободительную борьбу против абсолютистской Испании с антифеодальной борьбой. 54 Лига — католическая конфедерация, основанная в 1576 г. гер¬ цогом де Гизом для борьбы с кальвинистами и низложения короля Генриха III. Шатобриан сближает нидерландскую революцию и дви¬ жение Лиги как наиболее яркие политические события XVI в. 55 Объединенная голландская Ост-индская компания, вырвавшая монополию на морскую торговлю с Индией у Португалии, была осно¬ вана в 1602 г.; в Перу, завоеванном испанцами в 30-е гг. XVI в., в 14 дг» 37 79 417
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 1542 г. императором «Священной Римской империи» Карлом V основано вице-королевство, эксплуатация которого продолжалась в царствование испанского короля Филиппа II (1556—1598); вождь французских гугенотов адмирал Колиньи пытался основать фран¬ цузские колонии в Бразилии (1555—1557) и во Флориде (1562— 1565). 66 Ср. слова самого Вольтера: «Изобретение пороха, компаса, книгопечатания и многие другие ремесла, недавно подаренные миру, так или иначе изменили лик земли. Нужно рисовать правдиво, как древние, но не то, что рисовали они» («Опыт об эпической поэзии», гл. 1). Исследователи эпопеи придерживались разных точек зрения на ее предмет: так, по Мармонтелю, действие эпопеи должно быть основано на привычках и мнениях, свойственных не одному народу, а всем, то есть быть как можно более общечеловеческим; напротив, Ж.-Б. Дюбо подчеркивал, что из средневековых сражений и турни¬ ров автор эпопеи может извлечь своеобразные и богатые эффекты. Шатобриану с его развитым чувством историзма ближе вторая по¬ зиция. 57 См.: Биало. Поэтическое искусство, песнь 1. Французский поэт Франсуа дс Малерб, произведший реформу языка и стиха, которая определила дальнейшее развитие поэзии французского классицизма, избрал в юности военную карьеру, а затем воспевал в своих стихах славѵ французского оружия. * См. «Комментарий к «Генриаде» (1775) Л. А. де Ла Бомеля («Параллель «Налоя» и «Генриады», или Критические письма об этих двух поэмах», письмо 7); сходные замечания есть и у Лагарпа (см.: La Beaumelle L. A. de. Commentaire sur la «Henriade». Berlin — Paris, 1775; La Harpe J. F, de Lycée, t. 1. Paris, 1834, p. 833). См., например, «Речь об «Энеиде» аббата Дефонтена в «Ком¬ ментарии» Ла Бомеля. 60 Ср. в «Речи об «Энеиде» Дефонтена: «Основной недостаток «Генриады» состоит в том, что она прозаична и небрежно написана, а также переполнена афоризмами и рассуждениями о морали, более подобающими посланию или поэме. Не таковы были стиль и вкус творцов «Энеиды» и «Илиады» (см.: La Beaumelle L. A. de. Op. cit., t. 2, p 303). él Генрнада, песнь 5. Совет Шестнадцати (на самом деле в него входило сто шестьдесят человек) представлял шестнадцать кварта¬ лов Парижа; состоял из сторонников Лиги. 62 Божественнейший дух (лат.) — Гораций. Сатиры, I, 4, 43. б* Ср., например, слова Жубера: «Вольтер. У него также был ум обезьяны. Ум обезьяны—уродливый ум, способный на приятные про¬ явления. Вольтер иногда напоминает человека большого ума, как обезьяна напоминает человека» (Joubert J. Carnets, t. 2. Paris, 1938, p. 608). Здесь обезьяна — олицетворение двойственности и двули- кости. 64 «Гении христианства» был обращен к «публике, состоящей из светских людей, которые не сделали еще своего выбора в отношении религии,— к той же самой публике, к которой адресовались много¬ численные писания фернейского философа. <·.·> Речь шла не столь¬ ко о том, чтобы убедить читателя, сколько о том, чтобы пленить его. Цель «Гения христианства»—не пропаганда веры, а изменение об¬ щественного мнения. Подобно памфлетам Вольтера, он воздейство¬ вал скорее на взгляды, чем на сознание» (Billaz A. Les écrivains го- 418
КОММЕНТАРИИ mantiques et Voltaire. Lille, 1974, p. 504—505). Шатобриан ощущал в Вольтере соперника, который, поставь он перед собой иные задачи, смог бы сделать то, что делает Шатобриан, едва ли не с большим успехом. 65 Ферней — замок в Швейцарии, в котором с 1759 г. жил Воль¬ тер. Пор-Рояль — женский монастырь около Парижа, с которым были связаны многие крупные мыслители и писатели XVII в. (Па¬ скаль, Расин и другие). 66 В отличие от романтиков теоретики классицизма не считали вдохновение единственным источником творчества и подчеркивали значение шлифовки, отделки произведений, а также эрудиции по¬ эта — следствия напряженного труда. 67 Шатобриан имеет в виду критические комментарии Вольтера к пьесам Корнеля и «Мыслям» Паскаля. 68 «Гадина», или «подлая», раздавить которую Вольтер мечтал с помощью своих произведений,— любой вид религиозного фанатиз¬ ма, будь то янсенизм, кальвинизм или католическая церковь (см.: Pomeau R. La Réligion de Voltaire. Paris, 1956, p. 309—310). 69 Возможно, что в данном случае Шатобриан имеет в виду вос¬ хищение Вольтера произведениями искусства, вдохновленными като¬ лической церковью; к самой этой церкви Вольтер, как известно, от¬ носился отрицательно. 70 В том варианте «Гения христианства», который Шатобриан привез из Лондона, его оценка творчества Вольтера и, в частности, «Генриады» была гораздо строже; однако во Франции Шатобриан сблизился с почитателями Вольтера (Лагарпом, Фонтаном) и, осно¬ вываясь на «деистическом» лике Вольтера, стал искать в нем поло¬ жительные черты; не забывая о том, что Вольтер ответствен за де- христианизацию Франции в XVIII в., он одновременно подчеркивает, что гот же Вольтер — автор эпической поэмы на национальный сю¬ жет и трагедий на сюжеты христианские, то есть представитель важ¬ ной культурной традиции. ПОЭЗИЯ В ЕЕ ОТНОШЕНИИ К ЛЮДЯМ. ХАРАКТЕРЫ. ПОЭЗИЯ В ЕЕ ОТНОШЕНИИ К ЛЮДЯМ (ПРОДОЛЖЕНИЕ). СТРАСТИ 1 Предшественники Шатобриана уже приходили к этому выводу. Один из основных тезисов сторонников современности в Споре Древних и Новых гласил, что языческие мифы изображают богов, наделенных всеми человеческими недостатками, в то время как хри¬ стианская религия, напротив, предлагает идеал человека, созданного по образу и подобию божьему. Теологическое и этическое несовер¬ шенство языческой мифологии — «общее место» в аргументации Но¬ вых (Демаре де Сен-Сорлена, Фонтенеля и других). При этом авто¬ ры XVII в. основной упор делали на нарушение языческими богами и героями современных «приличий», у Шатобриана же проблема ста¬ вится в более широком нравственном плане. Уже после Шатобриана сходную мысль положил в основу своего «Сравнения «Федр» (1807) А. В. Шлегель. 14* 419
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 2 Шатобриановский сравнительный анализ восходит к получив¬ шему широкое распространение в конце XVII в., в разгар Спора Древних и Новых, жанру «параллелей», одним из первых образцов которого были «Параллели Древних и Новых» Ш. Перро (1688— 1692). * Одиссея, XXIII, 88—93. 4 Одиссея, XXIII, 184-200. Б Увлечению Шатобриана Гомером способствовало его восхище¬ ние картинами и скульптурами древних греков; влияние их зачастую было непрямым — последующим звеном служили современные Ша¬ тобриану живописные или скульптурные изображения античной жиз¬ ни (см.: Briod В. L’homérisme de Chateaubriand. Paris, 1928, p. 77— 78). Вообще в шатобрнановских описаниях произведений литерату¬ ры очень велика роль терминов живописи, в частности, эпизоды ча¬ сто именуются «картинами», «полотнами». В эстетике XVIII в. пред¬ ставления о поэзии как говорящей живописи и живописи как немой поэзии, восходящие к Симониду и Горацию, были очень влиятельны. См., например, сочинение графа де Келюса «Картины, извлеченные из «Илиады» и «Одиссеи» Гомера и «Энеиды» Вергилия» (1757), где современным художникам предлагаются сюжеты древних поэм. Ша¬ тобриана мало волновала проблематика лессинговского «Лаокоона», то есть вопрос о существенных различиях между словесным и изоб¬ разительным искусством. Размежевание этих двух искусств, начав¬ шееся в XVIII в.; признание неспособности живописи передать сю¬ жет, вымысел, не почерпнутый из древней истории и не входящий во всеобщий культурный фонд; осознание роли слова, надписи, ли¬ тературы как посредников м^жду художником и зрителем — эти про¬ цессы не коснулись Шатобриана (см.: Démoris R. Aspects dynamiques de la relation peinture-littérature au siècle des Lumières.— In: La lit¬ térature des Lumières en France et en Pologne. Warszawa —Wroclaw, 1976, p. 231—245). 6 Противопоставление древних нравов и описаний, неискушенной простоты «золотого века», с одной стороны, и современной роскоши и порочности, с другой, было крайне частым у защитников антично¬ сти в Споре Древних и Новых (см.: Magne В. La crise de la littéra¬ ture française.., p. 610—611). 7 Шатобриан, как и Новые XVII в., склонен упрекать Гомера в излишней велеречивости, «болтливости», когда противопоставляет его Библии. Но в оппозиции Гомер — современность Шатобриан, безусловно, отдает пальму первенства древнему поэту. 8 См. примеч. 29 к «Гению христианства» («О чудесном»). 9 Потерянный рай, кн. 4. Здесь и далее в тех случаях, когда Шатобриан приводит цитаты из иностранных авторов и на языке оригинала и в своем переводе, в настоящем издании дастся только русский перевод. 10 Илиада, XXII, 393. Здесь и далее, кроме специально указан¬ ных мест, «Илиада» цитируется в переводе Н. И. Гнедича. 11 Салии — жрецы культа Марса. 12 Энеида, VIII, 293—294; здесь и далее «Энеида» цитируется в переводе С. Ошерова. 13 Вольтер. Опыт об эпической поэзии, Гл. 9. 14 Мысль эта подхвачена А. В. Шлегелем в «Сравнении «Федр»: «Боюсь, что авторы нового времени, используя трагические сюжеты древности, сделали их более оскорбительными и жестоклми по сути, 420
КОММЕНТАРИИ смягчив и сгладив их внешнюю форму» (Schiegel А. G. Comparaison entre la «Phèdre» de Racine et celle de Euripide. Paris, 1807, p. 105). Іъ Пока была удача (лат.). 16 Илиада, XXIV, 487. 17 Илиада, XXIV, 488. ,8 Илиада, XXIV, 499. Пер. H. М. Минского. 19 Тот был недавно тобою убит, защищая отчизну, // Гектор (греч.).— Илиада, XXIV, 500—501. Пер. H. М. Минского. 20 Илиада, XXIV, 499. 21 Неточная цитата из письма Вольтера г. деФормону от 25 июня 1732 г. Рассуждая о трагедиях Вольтера, Шатобриан преувеличи¬ вает симпатию автора «Заиры» и «Альзиры» к христианству. 22 Заира, д. 2, явл. 3. Пер. Г. А. Шенгели. 23 Иер., 31, 15. 24 См.: Фенелон. Приключения Телемака, кн. 19. 25 Где Астианакс? Где Гектор? (лат.) — Энеида, III, 312. 26 Расин. Андромаха, д. 1, явл. 4. Пер. И. Я. Шафаренко и В. Е. Шора. 27 Матф., 18, 3. 28 Мар., 9, 35—36. 29 Расин. Андромаха, д. 4, явл. 1. Пер. И. Я. Шафаренко и В. Е. Шора. м Низложил сильных с престолов (Лука, I, 52). 81 Илиада, VI, 476 и сл. 82 Пусть побуждает тебя подражать высоким примерам // Мысль, что Эней—твой отец и что брат твоей матери — Гектор (лат.).— Энеида, XII, 439—440. 83 Расин. Андромаха, д. 4, явл. 1. 84 Согласно теоретикам XVIII в., расиновское подражание при¬ роде заключалось в показе разнообразных богатств человеческого сердца. Шатобриан дифференцировал эти богатства и выделил в них, с одной стороны, природу «языческую», повинующуюся только ин¬ стинкту, и, с другой,— природу «евангельскую», обуздывающую ин¬ стинкты. Гений Раснна, по Шатобриану,—в показе борьбы двух этих природ (см.: Roubine J.-J. Lectures de Racine. Paris, 1971, p. 87). 35 Вольтер. Альзира, д. 4, явл. 1. 36 Роу И. Тамерлан, д. 3, явл. 2. 37 Имеется в виду трагедия Еврипида «Ифигения в Авлнле». 38 См.: Brumoy P. Le théâtre des Grecs, t. 8. 2-me édition. Paris, 1821, p. 265—266. 39 Рассуждая о стремлении к неведомой красоте, Шатобриан пе¬ реосмысливает ту линию эстетики XVII в., которая связана с поня¬ тием je ne sais quoi («не знаю что»). В XVII в. функция je ne sais quoi — сообщать некий статус тому, что иррационально и не может быть выражено даже в самом совершенном создании человека. Прежде всего je ne sais quoi обнаруживается в природе, этике, че¬ ловеческих характерах; оно — основа взаимной симпатии людей. С природы понятие это переносится на искусство; je ne sais quoi — то неуловимое, что чарует в творении художника. С подобной «эти¬ ко-искусствоведческой» трактовкой в XVII в. соседствовало истолко¬ вание je ne sais quoi как благодати, божественного голоса, ощу¬ щаемого в глубине человеческой души (см.: Le Brun /. La spiritualité de Bossuet. Paris, 1972, p. 436). Шатобриан продолжает по преиму¬ ществу именно эту линию: порыв к неведомому, к je ne sais quoi; не¬ 421
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА способность удовлетвориться земным, дольним для него — свидетель¬ ство потребности в вере, залог бессмертия души. 40 Картины жизни миссионеров в Канаде, нарисованные Шато- брнаном в 4-й части «Гения христианства», привлекли впоследствии внимание таких русских писателей, как К. Н. Батюшков («О лучших свойствах сердца») и Л. С. Пушкин («Путешествие в Арзрум»). 41 Имеются в виду отец Лоренцо в «Ромео и Джульетте» (1595) Шекспира, священник Прнмроз в «Векфильдском священнике» (1766) О. Голдсмита, доктор Уиллиамс в «Памеле» (1740), доктор Льюэн в «Клариссе» и доктор Бартлетт в «Истории сэра Грандисона» С. Ричардсона. «Мелани» (1770) —драма Ж. Ф. Лагарпа. 42 Энеида, VI, 46. 43 Несут ответы по воздуху (лат.) — Энеида, VI, 82. 44 Энеида, VI, 83—84. 45 Ни выражение, ни цвет лица не остались неизменными (лат.) —Энеида, VI, 47. 46 О меланхолии см. примеч. 37 к «О чувстве» Балланша. 47 И мне не чуждо страдание (лат.) — Энеида, I, 630. 48 Энеида, IX, 285—286; 289. 49 Энеида, IX, 428—429. w Внимание Шатобриана к теме «тайны» можно считать одним из проявлений общеромантической концепции «невыразимости» тайн природы и мироздания средствами человеческого разума и языка. В главе «О природе тайны» (Гений христианства, ч. 1, кн. 1, гл. 2) Шатобриан объясняет влечением к таинственному разнообразнейшие факты духовной и физической жизни человека: трепет, испытывае¬ мый при виде развалин старинных зданий; предпочтение, отдаваемое лесу перед пустыней, и пр. С влечением к тайне, невыразимому, je ne sais quoi связано и пристрастие Шатобриана к отрицательным эпитетам, характеризующее его самого гораздо больше, чем Верги¬ лия (см.: Mourot J. Thèmes, mots et tours négatifs chez Chateaubri¬ and.— «Le Français moderne», 1954, N 4). 51 Расин. Гофолия, д. 3, явл. 7. Пер. Ю. Б. Корнеева. 62 Энеида, IX, 390—396. О сходстве Расина с Вергилием много писали в XVII в.; это был единственный вопрос, в котором совпада¬ ли мнения Древних и Новых; сближению двух поэтов способствова¬ ло популярное в ту пору отождествление века Людовика XIV с ве¬ ком Августа; Расину предназначалась в новом веке Августа та же роль, которую Вергилий играл в старом. Шатобриан, следуя своей концепции, должен был бы прийти к выводу о превосходстве Расина над нехристианским поэтом, однако зачастую он отдает пальму пер¬ венства римскому поэту. Ср. еще более скептическую расстановку акцентов в записи Жубера: «Расин — Вергилий для невежд» (Joubert /. Carnets, t. 2, p. 560). 63 Агамемнон, Ахилл, Орест, Мнтридат, Акомат— персонажи трагедий Расина «Ифигения в Авлиде» (1674), «Андромаха» (1С67), «Митридат» (1673); Агриппина — героиня трагедии Расина «Брига- ник» (1669); Амата, Дидона — героини «Энеиды». 54 «Духовные гимны» (1694)—цикл стихов в подражание Свя¬ щенному писанию, созданный Расином для воспитанниц благород¬ ного пансиона в Сен-Сире. 66 См. «Гений христианства», ч. 1, кн. 5, гл. 14. При Октавилне земля отца Вергилия была конфискована; впрочем, поэту удалось отхлопотать поместье отца. Родные места Вергилий покинул гораздо 422
КОММЕНТАРИИ раньше, отправившись учиться в Кремону. О сбивчивой речи и де* ревенской внешности Вергилия рассказывает его биограф, римский грамматик IV в. Клавдий Тиберий Донат, автор комментария к «Энеиде» и сочинения «Жизнь Вергилия». и Боги решили иначе (лат.) — Энеида, II, 428; Умирая, вспоми* нает свой любимый Аргос (лат.) — Энеида, X, 782; Учись доблести у меня, мальчик, а быть счастливым учись у других (лат.) — Энеида, XII, 435; Высокий дом в Лирнессе, могила в полях под Лаврентом (лат.) — Энеида, XII, 547. 67 См.: Платон. Федон, 85 а. и Расин. Андромаха, д. 1, явл. 3. Пер. И. Я. Шафаренко и В. Е. Шора. 69 ...В слезах озирали // Моря безбрежного даль и одно повто¬ ряли: «О горе!» (лат.) — Энеида, V, 614—615. 60 Восходящее к Платону представление о том, что в основе ис¬ кусства лежит подражание прекрасному идеалу («прекрасной моде¬ ли»), получило в новое время широкое распространение в Италии в эпоху Ренессанса и во Франции в XVII—XVIII вв. Согласно этой теории, природа несовершенна, и художник должен исправлять ее, ориентируясь на модель (образец) идеального совершенства, подра¬ жая не самой природе, и даже не прекрасной природе, но идее пре¬ красного. Считалось, что идея прекрасного в основном уже вопло¬ щена древними, поэтому художники должны ориентироваться на них, а также выбирать такие стороны эмпирической, наблюдаемой природы, которые дадут возможность создать нечто более прекрас¬ ное, чем природные объекты. Подлинно новую интерпретацию «иде¬ альной модели» дал Дидро, который перенес центр тяжести в душу художника. Для Дидро главный посредник между природой и ис¬ кусством — творческая индивидуальность художника. С этим «гени¬ альным субъективизмом» концепция Шатобриана имеет мало общего. Ему ближе академическая концепция «подражания прекрасной при¬ роде»; так, к его требованию «скрывать и выбирать» близки рассуж¬ дения Батте, использовавшего известный штрих биографии Зевксиса: греческий художник, желая написать портрет красавицы, собирал разрозненные черты виденных им в жизни женщин и формировал в уме идею красоты, которая и становилась прототипом, моделью кар¬ тины. 61 Позднейшие критики романтических «излишеств» ссылались на эту афористическую формулировку Шатобриана; см., например, ре цензию Ш. Ванденбурга на одну из новых немецких трагедий (1816): «Романтический вкус особенно дает себя знать в характерах: они исполнены правды скорее индивидуальной, нежели идеальной; при¬ рода в них предстает чрезмерно обнаженной; автор не уделил до¬ статочного внимания принципу, так прекрасно выраженному творцом Евдора и Цимодоцеи (герои «Мучеников».— В. Λί.): «необходимо «скрывать» и «украшать» (цнт. по: Eggli E., Martino P. Op. cit., p. 494). 62 Эстетика Шатобриана моралистична; чисто формально «пре¬ красный идеал коня» ничуть не менее возможен, чем «прекрасный идеал человека», но Шатобриана интересует в первую очередь эти¬ ческая направленность художественного произведения, «человек и его страсти». 63 Оживление интереса к средним векам началось еще в XVIII в. (жанр «трубадур», увлечение рыцарским романом), но своеобразие 423
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА средневековой культуры было осмыслено лишь в XIX в., в рамках противопоставления классического (античного) искусства искусству романтическому, средневековому. Выдвижение Шатобрианом сред¬ невекового образа жизни как абсолютной моральной нормы для ис¬ кусства было одним из факторов, способствовавших в дальнейшем зачислению его в «старейшины» романтизма. 64 Баярд был выведен в трагедии П. Л. Дю Беллуа «Гастон и Баярд» (1771), Куси и Немур—в трагедии Вольтера «Аделаида Дю- геклен» (1734), Танкред — в одноименной трагедии Вольтера (1760). Нерестан — персонаж «Заиры» Вольтера. 65 Освобожденный Иерусалим, IV, 81; юный Буйон — брат Готф¬ рида, Евстафий. 66 Энеида, IV, 332—335. 87 Освобожденный Иерусалим, V, 62. Пер. Д. Мина. м Илиада, II, 244—265. 69 Освобожденный Иерусалим, VIII, 78—85. 70 Энеида, X, 267—271. 71 Иоан., 21, 20 (по Евангелию, наоборот, Иоанн приклонился к груди Христа); Иоан., 19, 26—27. 72 Этот фрагмент близок знаменитой фразе из повести «Атала» о страстях, дремлющих на дне сердца, подобно крокодилу на дне колодца (вошедшей в русский культурный фонд благодаря стихо¬ творению Батюшкова «Счастливец»). Шатобриан, несмотря на на¬ дежды, возлагаемые им на христианскую мораль, усмиряющую стра¬ сти, постоянно помнит о разорванности современного сознания и пе¬ реживает этот факт как катастрофу. 73 См. примеч. 102 к трактату Балланша «О чувстве». 74 Массийон. Блудный сын, ч. 1. 75 Массийон. Блудный сын, ч. 2. 76 Энеида, IV, 305—309. 77 Энеида, IV, 316. 78 Энеида, IV, 329. 79 Этот факт отмечали уже первые критики Расина. Так, один из его недоброжелательно настроенных современников писал, что расиновская Федра более безнравственна, чем Федра Еврипида, ко¬ торой ее вера не давала возможности сопротивляться овладевшему ею порыву (см.: Deltour F. Les ennemis de Racine au XVII siècle. Paris, 1898, p. 313). 80 Тертуллиан. Апология, или Защита христиан против язычни¬ ков, IX. 81 Энеида, VI, 445. 82 Расин. Федра, д. 4, явл. 6. Пер. М. А. Донского. 88 Расин. Федра, д. 1, явл. 3. 84 «Циклоп» —XI идиллия Феокрита; «Колдуньи» — его же II идиллия. 86 Утверждение необходимой связи между словом и обозначае¬ мым им предметом восходит к диалогу Платона «Кратил»; этой точ¬ ки зрения придерживались и некоторые исследователи XVIII в. (Кур де Жебелен, Де Бросс). Шатобриан, в отличие от них, предпо¬ читает научным построениям смелые сравнения и сопоставления. В «Гении христианства» он неоднократно проявляет интерес к есте¬ ственной мотивированности языка: по его мнению, голоса зверей со¬ ответствуют месту их обитания (рык льва сух, как пустыня; голос горной козы дрожит, словно скала в бурю, и т. д.—ч. 1, кн. 5, гл. 5); 424
КОММЕНТАРИИ индейцы, отмечает Шатобриан, связывают названия дат и чисел с явлениями природы (ч. 1, кн. 5, гл. 7). В современной Шатобриану литературе внимание к «звуковому символизму» проявлялось под¬ час в описательной поэме; так, шевалье де Пии в поэме «Имитатив- ная гармония французского языка» (1785), размышляя о поэтиче¬ ских свойствах всех звуков, подчеркивает, что согласные более при¬ годны для описания разгула стихий, а гласные несут в себе идею покоя, и использует указанные свойства на практике. 8в Аристотель. Поэтика, 1448b 8 — 1448b 20. 87 Буало. Поэтическое искусство, песнь 3. 88 Наследие А. Шенье было впервые опубликовано лишь в 1819 г. А. де Латушем. До этого, по словам Пушкина, «славу его составля¬ ло несколько слов, сказанных о нем Шатобрнаном, два или три от¬ рывка, и общее сожаление об утрате всего прочего» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. 7. Л., 1978, с. 27). Пушкин имел в виду примечание Шатобриана именно к этому месту «Гения христиан¬ ства»; в примечании Шатобриан приводит стихотворения Шенье, за¬ мечая, что они кажутся созданными древним греком. 89 «Дафнис и Хлоя» — роман Лонга (III или IV в.)· 90 Маргарита, мать Поля, и г-жа де Латур, мать Виргинии, уви¬ дели вскоре после смерти Виргинии один и тот же сон: возлюблен¬ ная Поля призывала его к себе. 91 См.: Иоан., 10, 1 — 16. 92 О том, что «чудесному» в эпопее необходимы страсти, писали многие предшественники Шатобриана. Однако противники христиан¬ ского «чудесного» делали из этой посылки противоположные выво¬ ды, отвергая его именно на том основании, что христианские ангелы и святые слишком бесстрастны, наделять же их человеческими тре¬ вогами — кощунство (см., например: Marmontel У.-F. Oeuvres comp¬ lètes, t. 14. Paris, 1818, p. 255—256). 93 Руссо Ж.-Ж. Эмиль, кн. 4. 94 См.: Корнель. Полиевкт, д. 3, явл. 4. 95 Вольтер. Комментарии к Корнелю (см.: Voltaire F. М. A. de. Oeuvres complètes, t. 50. Paris, 1785, p. 354). 96 Корнель. Полиевкт, д. 5, явл. 3. Пер. Т. Гнедич. 97 По всей вероятности, имеются в виду слова старого Горация: «Он должен был умереть» (д. 3, явл. 6). 98 Именно эта глава и повесть «Рене», служившая «иллюстра¬ цией» к ней, закрепили за Шатобрианом славу «отца» романтизма и первооткрывателя «болезни века» — разочарованности в жизни. Двойственная этимология понятия vague (в переводе— «смут¬ ность») — «пустой» и «блуждающий» — повлияла на двойственность его восприятия. В трактатах о живописи vague — положительное свойство, единство полотна, придающее ему «изящество». В морали¬ стических же сочинениях vague трактуется как пустота, томление, стремление к неизведанному, уводящее от счастья; о том, что подоб¬ ные порывы свойственны юности, писали Дидро («Жак-фаталист»), Тома («Опыт о женщинах») и другие. Шатобриан впервые предста¬ вил давно подмеченное состояние как исторически обусловленное свойство послереволюционного поколения, продолжая при этом от¬ носиться к нему настороженно и связав его с преступлением — кро¬ восмесительной страстью Рене. Vague для Шатобриана — не общее свойство человеческой психологии, неисчерпаемой до конца и не вы¬ разимой в рационально-словесных формах, но некий душевный изъ¬ 425
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ян, порок (см.: Delon Λί. Du vague des passions à la passion du va· gue.— In: Préromantisme: hypothèque ou hypothèse? p. 488—498). 99 Исследователи отмечают возможное влияние этих строк Ша¬ тобриана на пушкинский образ Онегина (см.: Karlinsky S. Pushkin, Chateaubriand and the Romantic Pose.— California Slavic Studies, v. 2, 1963, p. 107). ,0® О роли женщин в обществе см. примеч. 47 к трактату Бал¬ ланша «О чувстве». Шатобриану ближе иная традиция, связанная с обличением света, где правят женщины (см., например, о развра¬ щающем влиянии женского общества на молодого человека в «Эми¬ ле» Ж.-Ж. Руссо, кн. III). 101 Иов, 14, 1. О ЧУДЕСНОМ, ИЛИ ОБ ИЗОБРАЖЕНИИ СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫХ СУЩЕСТВ В ПОЭЗИИ 1 Спор о языческом и христианском «чудесном» начался в конце XVII в Сторонники христианского «чудесного» (Демаре де Сен-Сор* лен, Ш. Перро и другие) осуждали языческие мифы за их «безбож* ность», лживость и несоответствие образу жизни людей нового вре¬ мени. Их противники (Буало, г-жа Дасье и другие) защищали язы¬ ческое «чудесное», указывая на то, что у поэзии и религии — различ¬ ные функции: первая обязана нравиться, развлекать, и мифология необходима ей как элемент поэтического языка; второй же нравиться отнюдь не обязательно, и смешивать ее с поэзией — значит прояв¬ лять к ней неуважение. Поэзия как царство лжи противопоставляв ется здесь религии как царству истины. Новое обращение к христи¬ анской мифологии происходит в конце XVIII в.; вслед за немецки¬ ми и швейцарскими авторами французы начинают искать источники обновления своей поэзии в Библии; с другой стороны, вновь усили¬ вается критика языческой мифологии за то, что она искажает изоб¬ ражение современного человека (см. «О литературе» г-жи де Сталь, ч. 2, гл. 5). 2 Буало. Поэтическое искусство, песнь 3: Зачем изображать прилежно Сатану, Что с провидением всегда ведет войну И, бросив тень свою на путь героя славный, С творцом вступает в спор, как будто с равным равный? Неправы те из нас, кто гонит из стихов Мифологических героев и богов, Считая правильным, разумным и приличным. Чтоб уподобился Господь богам античным. • Зарождению и формированию во Франции жанра описатель¬ ной поэмы способствовали бурное развитие естественных наук и влияние английской и немецкой литератур («Времена года» Томсо¬ на; идиллии Гесснера). Манифестом жанра явилось предисловие Ж.-Ф. Сен-Ламбера к его поэме «Времена года» (1769). Предмет описательной поэмы — не просто пейзажи, картины сельской жизни, но вся природа в целом; открытия философов и естествоиспытателей «переводятся» в такой поэме на язык света. При этом одной из глав¬ ных целей авторов подобных поэм было деистическое прославление гармонии, царящей в мире по воле провидения. Описательная поэма становилась своего рода эпопеей, осваивающей такие великие темы 426
КОММЕНТАРИЙ нового времени, как торговля, географические открытия, астрономия н т. д., славящей и могущество Творца и изобретательность челове¬ ческого разума. Шатобриан, говоря об описательной поэзии, нередко имеет в виду не только конкретный жанр, но и просто описания при¬ роды. Поэтому он находит первые элементы описательной поэзии еще в литературе раннего христианства. 4 Одиссея, IX, 183—186. 8 Одиссея, VII, 113—131. 6 Илиада, XXII, 145; Одиссея, X, 148—150. 7 Георгики, 1, 421. 8 Энеида, VIII, 455—456. * Понятия «философы» и «философия» у Шатобриана многознач¬ ны. Они могут быть и отрицательной характеристикой (если речь идет о рационализме и атеизме XVIII в.), и характеристикой поло¬ жительной: в «Гении христианства» (ч. 3, кн. 2, гл. 1) Шатобриан писал, что под философией понимает здесь изучение всякого рода наук, как естественных, так и моральных. Позднее, в «Исторических этюдах», писатель утверждал, что в основании общественного зда¬ ния лежат три истины, первая из которых — истина философская, то есть знание моральных, природных и интеллектуальных вещей, или же независимость человеческого ума. Единовластное правление этой истины казалось Шатобриану вредным, в гармонии же с рели¬ гиозной и политической истинами (то есть верой в бога и свободой) она представлялась ему вполне полезной. В данном случае под «ве¬ ком философов» понимается римская культура I—II вв. н. э., когдл было официально разрешено иметь любые мнения о богах и даже вовсе отрицать их. 10 См., например, Лукан. Фарсалия, II, 396—438; III, 390—425; VI. 23—47. 11 См., например: Ксенофонт. Анабасис (Отступление десяти ты¬ сяч), 6, IV, а-6. 12 См.: Тацит. Анналы, I, 61—63. 13 См.: Платон. Законы, I, 625Ь — 625с. 14 См.: Плиний Младший. Письма, V, 6; II, 17. 16 У древних урны употреблялись для ношения воды из реки или источника, поэтому урна стала атрибутом богов и богинь рек и источников; они изображались в виде человеческой фигуры, облоко¬ тившейся на урну, из которой льется вода. 10 Тайгет — лесистый горный хребет в Лаконии; Сперхий — река в Фессалии; Менал — гора в Аркадии; Гелор — река в Сицилии. 17 Буало. Поэтическое искусство, песнь 3. 18 Первооткрывателем «ночного колорита» в европейском пред- романтизме был Э. Юнг. Шатобриановский ночной пейзаж отличает¬ ся от юнговского, более абстрактного, точностью и богатством эт¬ нографических деталей (см.ѵ например, американские пейзажи в по¬ вести «Атала»). Освоение Шатобрианом новой, иеклассическон на¬ туры для пейзажных зарисовок было подготовлено, в частности, той революцией в садово-парковом искусстве, которая произошла ьо Франции в 70—80-е гг. XVIII в. (см., например: Monglond A. Le préromantisme français, t. 1, p. 121—122). 18 О теме одиночества см. примеч. 50 к трактату Балланша «О чувстве». Шатобриан рассматривает эту тему в более широком и более трагическом аспекте (ср. невозможность слиться с общест¬ вом, человеческим коллективом, мучающую Рене). 427
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 20 О «Просьбах» Гомера см. примеч. 23 к «Гению христианства» («Общий взгляд на христианские эпопеи»). Бочки добра и зла—со¬ суды, которые, согласно греческой мифологии, стояли у входа во дворец Зевса; черпая из них, бог раздавал людям добро и зло. 21 Деление на нравственную и физическую аллегории было обо¬ сновано отцом Ле Боссю в «Рассуждении об эпической поэме» (1675). Физическими, или материальными, аллегориями здесь назва¬ ны те, что олицетворяют предметы природы, моральными — олице¬ творения добродетелей и пороков. Во второй половине XVIII в. в связи с исследованием первобытных религий (Кур де Жебелеи, Ш.-Ф. Дюпюи и другие) интерес к аллегории сильно возрос. Шато¬ бриан, исходя из своего общего неприятия языческой мифологии, с которой он отождествляет аллегорию, выступает против этой фило¬ софской традиции. 22 На шатобриановские упреки, по всей вероятности, оказала влияние распространенная в XVI—XVII вв. традиция аллегориче¬ ского истолкования поэм Гомера (см.: Нерр N. Homère en France. Paris, 1968, p. 108\ Magne B. Crise de la littérature française..., p. 605— 606). 23 В народной религии римлян первых веков н. э. в качестве всемогущего божества, творца всего живого, выступали Сильван, Приап или Пан, пастушеский бог, имя которого означало «все, все¬ объемлющее». 24 Мысль о том, что провидение заботится прежде всего о наи¬ большем счастье человека — основа деистического оптимизма описа¬ тельной поэзии (см.: Cameron М. М. L’influence des «Saisons» de Thomson sur la poésie descriptive en France. Paris, 1927, p. 142— 144). 25 Афанасию Александрийскому принадлежит житие египетского аскета Антония, Иерониму — рассказы о жизни египетских иноков («Жизнеописания отцов»), в частности, «Жизнь Павла Фиваидского». 26 Византийская коллекция — собрание основных трудов визан¬ тийских историков, изданное в Париже в 1645—1711 гг. 27 Имеется в виду locus amoenus — топос (общее место) для обозначения идеального ландшафта, со времен античности вклю¬ чающее в себя дерево, луг, ручей (см.: Curtius E. R. Europäische Li¬ teratur und lateinisches Mittelalter. Bern, 1954, S. 202). 2в Наложница Тифона — Аврора. 29 Нелюбовь к деталям многими литераторами XVIII в. оцени¬ валась как свойство французской нации. Так, Вольтер в «Опыте об эпической поэзии» (1726) пишет, что «Приключения Телемака» Фе- нелона, будь они написаны стихами, были бы весьма скучной поэмой из-за обилия деталей, противопоказанных французской поэзии; еще раньше Буало в «Критических размышлениях о некоторых отрывках из ритора Лонгина» (1693) заметил, что на французском языке не¬ возможно, не утрачивая благородства, называть множество мелких предметов. Французские критики часто, однако не всегда справед¬ ливо, упрекали английских и немецких поэтов в излишнем увлече¬ нии деталями. Так, манера описаний Томсона на самом деле клас- снчна, абстрактна и отнюдь не изобилует частностями и деталями (см.: Cameron М. М. Op. cit, р. 10). Расширительное толкование при¬ писывало любовь к деталям всем поэтам нового времени (см., на¬ пример, предисловие Ж. Мишо к его описательной поэме «Весна из¬ гнанника», 1803). Сам Шаюбриан позднее подчеркивал преимуще¬ 428
КОММЕНТАРИЙ ства «бедного» на подробности Гомера в сравнении с богатой изли¬ шествами современной литературой и, в частности, «Гением христи¬ анства» (см.: Marcellus, comte de. Chateaubriand et son temps. Paris, 1859, p. 365). 30 Певец «Времен года» — Томсон; под возрождением старинной итальянской манеры имеется в виду творчество так называемых «малых поэтов» XVIII в., культивировавших описания природы в духе античной мифологии. 31 В «Любви Психеи и Купидона» (1669) Лафонтен упоминает «сумеречные наслаждения меланхолического сердца»; о соблазнах меланхолии он пишет в «Предисловии» к первой части «Сказок» (1665). 32 Пс., 103, 1; 103, 20-23; 103, 25—26. 33 Шатобриан намеренно заостряет разницу, хотя поэтическая техника в обоих случаях имеет много общего. И боги Олимпа и ан¬ гелы в одинаковой степени используются в эпических поэмах как «поэтические машины», то есть способствуют развитию фабулы сво¬ им вмешательством в дела людей. 34 Потерянный рай, кн. 6. По всей вероятности, Шатобриан по¬ лемизирует здесь с Вольтером, высмеивавшим христианское чудесное Мильтона и, в частности, разрубленных пополам ангелов в «Фило¬ софском словаре» (статья «Эпопея», 1771). 35 Илиада, XXI, 404—408. 86 Илиада, XXI, 389—393 (пощечину дает Гера-Юнона Артеми¬ де-Диане). 37 Потерянный рай, кн. 6. 38 Освобожденный Иерусалим, песнь 18. 39 Потерянный рай, кн. 6. 40 Представление о чистилище — месте посмертного пребывания душ, которые, не будучи отягощены смертными грехами, не полу¬ чили, однако, прощения в земной жизни и горят в очищающем огне, возникло в первые века христианства, распространилось во всей за¬ падной церкви благодаря папе Григорию I Великому и было при¬ нято как догмат на Флорентийском соборе 1439 г. 41 См.: Платон. Федон, 113с— 114b. 42 См.: жизнеописание Зенона Китийского в книге Диогена Ла¬ эртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», кн. 7. 43 Элизий — страна блаженных (см.: Одиссея, IV, 561—568). 44 Шатобриан имеет в виду идею переселения душ. 45 В истории этого символа различимы две противоположные традиции. С одной стороны, круглость, сферичность толкуются как идеал полноты, укорененности в циклично развивающейся природе. Так, описательная поэма обычно строится в соответствии с последо¬ вательностью месяцев или сменой времен года. Жубер в полемике с теорией совершенствования г-жи де Сталь использовал образ кру¬ га: «Для человеческого ума естественно двигаться вперед (говорит она). Нет, двигаться по кругу; и прекрасно, если ум человеческий не покидает этого круга» (запись от 5 июля 1802 г.— Carnets, t. 1, p. 345—346). С другой стороны, круг воспринимался как символ хрупкости, пустоты; именно в эти пессимистические тона окрашен образ круга у Шатобриана (см., например, его «Опыт о революци¬ ях», т. 2, гл. 56). Позже Шатобриан перестал смотреть на жизнь человечества как на движение внутри замкнутого круга; в примеча¬ 429
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ниях к переизданию «Опыта» в 1826 г. он пишет, что концентриче¬ ские круги, которые описывает гений человека, постоянно и безоста¬ новочно расширяются. По сути подобная трактовка, ощутимая и в «Гении христианства», близка теории совершенствования, как ее по¬ нимает г-жа де Сталь. 46 Одиссея, IV, 102; XI, 212; в поэмах Оссиана это выражение встречается неоднократно (см., например, «Темора», VII; «Дар-Ту- ла» и др.). Параллель Гомера и Оссиана в этой связи была уже вы¬ явлена X. Блером в его «Критическом рассуждении о поэмах Ос- сиана» (1763). 47 См.: Платон. Федр, 246а — 249с. 48 В главе «Христианский ад» (ч. 2, кн. 4, гл. 13), не вошедшей в данный сборник, Шатобриан констатирует сходную неудачу поэтов нового времени в описании ада, сожалея о том, что они не восполь¬ зовались всеми возможностями, которые предоставляет эта тема. 40 Илиада, XIX, 301—302. 50 Потерянный рай, кн. 10. 61 Фенелон. Приключения Телемака, кн. 19. 58 Отец граций — Гомер. 53 Буало. Поэтическое искусство, песнь 3. БИБЛИЯ И ГОМЕР 1 Предромантические поиски «чистой» природы человека обо¬ стрили во второй половине XVIII в. интерес к состоянию поэзии на заре цивилизации. Благодаря этому в новом свете предстал и Го¬ мер — из «отца поэтов», вневременного и абсолютного идеала, он стал превращаться в автора живого, народного, исполненного на¬ циональных красок. Огромную роль в этом процессе сыграли труды Т. Блэкуэла и Р. Вуда. Сходную процедуру попытался проделать с Библией Р. Лоут; в книге «О священной древнееврейской поэзии» (1753) он подходит к Библии не столько как к божественному от¬ кровению, сколько как к литературному памятнику, средоточию кра¬ сот «восточного стиля». Так же интерпретирует Библию и Лагарп в «Рассуждении о стиле пророков и духе священных книг, псалмов и книг пророков, рассмотренных прежде всего как произведения поэ¬ тические», вошедшем в состав «Лицея». Лагарп, как вслед за ним и Шатобриан, объясняет особенности библейской поэзии самим ду¬ хом древнееврейского языка. 2 Пеласги — по античным преданиям, догреческое население Г реции. * Традиция параллельного прочтения Библии и Гомера восхо¬ дит к XVII в., однако тогда упор делался не столько на различиях, сколько на сходстве воплощения в поэмах Гомера и в (Священном писании вечной истины; рассматривалось сходство или одинаковость изображаемых фактов, нравов, выражений (см.: Нерр N. Homère en France, p. 320—323, 355—362). В Споре Древних и Новых Древние часто «реабилитировали» античных писателей, показывая, что их тек¬ сты не противоречат христианской доктрине. Так, г-жа Дасье, сопо¬ ставляя «Илиаду» и Священное писание, отмечала близость повест¬ вовательных приемов обоих произведений и изображенных там нра¬ вов. 430
КОММЕНТАРИЙ 4 Хиос — остров у берегов Греции, по преданию, связанный с одним из периодов жизни Гомера. 5 См.: Одиссея, VIII, 433—456; VII, 162—177; XIII, 10—15. 6 См.: Быт., 18, 1—8; 24, 17—33; 31, 44—50. 7 См.: Одиссея, III, 418—463; Илиада, XXIV, 788—800. 8 См.: Быт., 24, 2—4. • См.: Быт, 24, 10—67; 29, 18—28; 49; 29—30. 10 Ср. мысль современного исследователя: «Целиком и полно¬ стью, размеренно даже в минуты волнения, гомеровские герои изъ¬ являют в слове мир своей души. <...> В библейском рассказе тоже говорят, но только речь служит тут не, как у Гомера, законченному выражению всего; что разумеет герой в своей душе, а прямо проти¬ воположной цели — указанию на подразумеваемый смысл, который притом так и остается невысказанным» (Ауэрбах Э. Мимесис. М, 1976, с. 26, 31). ИЗЯЩНЫЕ ИСКУССТВА 1 Неточная цитата из «Законов» Платона (2, 668а — 668Ь). 2 Теоретики XVIII в, озабоченные скорее поисками того общего, что объединяет все искусства, чем их спецификой, как правило, не обращали внимания на своеобразие музыкального искусства. Если разделение функций поэзии и живописи привлекало внимание неко¬ торых авторов (начиная с Дюбо), то о музыке как искусстве не описательном и не подражательном, а лишь вызывающем слабое по¬ добие идеи писал лишь Дидро (см.: Chouillet J. La formation des idées esthétiques de Diderot. Lille, 1973, p. 238). В русле традицион¬ ных представлений идет и Шатобриан, также сводящий искусства к единому принципу («христианизирующий» их). 3 Большие органы, появившиеся в IV в., были введены в упо¬ требление в западной церкви папой Виталианом (VII в.). 4 Григорианское пение — форма одноголосого литургического песнопения, введенная при папе Григории I Великом. 5 Сказал Господь Господу моему... (лат.) — Пс., 109; Славлю тебя, Господи (лат.) — Пс, 110; Хвалите, рабы Господни... (лаг.)— Пс, 112. 6 Когда вышел... (лат.) — Пс, 113; Шатобриан ошибся, приписы¬ вая эту музыку Рамо; возможно, он имел в виду «In exitu», сочи¬ ненный современником Рамо, итальянским композитором Андреа Адольфатн (1711?—1760?). Чтобы на легких струнах (лат.) — гимн па рождение св. Иоанна Крестителя, входящий в сборник церковных песен, который подготовил по поручению Карла Великого лангобард- ский историк Павел Диакон (ок. 720 — ок. 800). 7 Цитата из стихотворения Фонтана «День поминовения усоп¬ ших» (1795). 8 «Скорбящая Богоматерь» (1753) —оратория Д. Б. Перголези. 9 Через все творчество Шатобриана проходит мотив безуспеш¬ ного стремления к жизни бесстрастной, размеренной, подчиняющейся власти традиции и привычки (ср. в «Рене» слова о привычке как замене счастья, использованные впоследствии Пушкиным). Отсюда, в частности, и его ориентация на средневековое искусство, в котором большую роль играют категории традиции и канона. 431
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 10 Неточная цитата из книги: Bonnet Р.. Bourdelot P. Histoire de la musique et de ses effets depuis son origine jusqu’à présent, et en quoi consiste sa beauté, t. 4, 1715, p. 90, note. n Киферон — гора в Греции; Солим — Иерусалим. 12 Тебя Бога хвалим (лат.) — церковное песнопение неизвестно¬ го автора, созданное, по-видимому, в конце IV в. 13 Ланс — город на территории Франции. 20 августа 1648 г. принц Конде одержал под Лансом победу над испанцами, следстви¬ ем которой был Вестфальский мир. Фонтенуа — город на территории Бельгии. 11 мая 1745 г. французские войска под командованием Мо¬ риса Саксонского нанесли близ Фонтенуа поражение австрийской и английской армиям. 14 См.: Плиний Старший. Естественная история, XXXV, 15. 15 Ср. у Вазари: «Скульпторы... пытаясь приписать своему ис¬ кусству более почетную степень, обосновывают и доказывают благо¬ родство скульптуры прежде всего ее древностью, ибо Великий Гос¬ подь сотворил человека, что и было первым скульптурным произве¬ дением» (Вазари Д. Жизнеописания наиболее знаменитых живопис¬ цев, ваятелей и зодчих, т. 1. М., 1956, с. 15). 16 Об оправдании художников (лат.). 17 Я видел часто изображение надписей и не мог пройти без слез, поскольку столь действенно расположили историю перед глаза¬ ми (лат.) — Второй Никейский собор, XL. 18 Василий Кесарийский. Гомилии на Шестоднев, гом. XX. 19 Эпизод заимствован из кн.: Maimbourg L. Histoire de l’hérésie des iconoclastes..., Paris, 1675, livre 6. Здесь крещение болгарского царя Бориса отнесено не к 861 г., как это принято, а к 841 г. По-ви¬ димому, монаха-художника Мефодия не следует отождествлять с просветителем славян Мефодием, которому некоторые источники приписывают это крещение. 20 См.: Maimbourg L. Op. cit., livre 1. Константинопольская выс¬ шая школа, основанная около 425 г., вновь продолжила свою дея¬ тельность в середине IX в.; по названию той части императорского дворца, где она располагалась, школа именовалась также Магнавр- ской. Сожжение библиотеки императором Львом относят к 730 г. 21 Влахернский дворец— одно из зданий Влахернского кварта¬ ла в Константинополе, с XII в.— официальная резиденция византий¬ ских императоров. В том же квартале находилась ныне разрушен¬ ная Влахернская Богородичная церковь. 22 См.: Maimbourg L. Op. cit., livre 1. 23 Готы, лангобарды — германские племена; королевство Ланго¬ бардов было основано в Италии в 568 г. и просуществовало до 774 г., когда Карл Великий занял его столицу Павию. 24 См.: Вазари Д. Указ. соч., т. 1. Вступление к Жизнеописаниям. 26 См. там же. 26 См.: Плиний Старший. Естественная история, XXXV, 36; Плу¬ тарх. Книга о славе афинян. 27 См.: Павсаний. Описание Эллады, X, 25—31. 28 См.: Паѳсакий. Описание Эллады, I, 3. 29 Кампаспа — наложница Александра Македонского, подарен¬ ная им Апеллесу.— См.: Плиний Старший. Естественная история, XXXV, 36. 30 См.: «Геродот» Лукиана, § 4—6. 31 См.: Плиний Старший. Естественная история, XXXV, 36. 432
КОММЕНТАРИЯ 32 «Моисей» (1515—1516) —статуя для гробницы папы Юлия II в римской церкви Пьетро ин Винколи работы Микеланджело. 33 Скульптурный ансамбль, установленный в 1725 г. в соборе Парижской Богоматери и состоящий из скульптурных композиций «Снятие с креста» Н. Кусту, «Людовик XIII» Г. Кусту и «Людо¬ вик XIV» А. Куазево. 34 Надгробье Ришелье в Сорбонне исполнено Ф. Жирардоном по рисункам Ш. Лебрена. 35 Надгробье Ж.-Б. Кольбера с мраморными статуями «Жан-Ба¬ тист Кольбер» и «Изобилие» было выполнено в 1686 г. А. Куазево совместно с Ж.-Б. Тюби. 36 «Оплакивание» и «Восемь апостолов» выполнены Э. Бушардо- ном для церкви св. Сульпиция в Париже; мраморная статуя «Хри¬ стос, несущий крест» (1745) —для собора Дома Инвалидов. 37 Гробница Франциска I и его жены Клод Французской по¬ строена в 1547 г. в аббатстве Сен-Дени Ф. Делормом; скульптуры работы П. Бонтана. Гробница Анны Бретонской выполнена Жю- стами. 38 Надгробье Клода-Анри д'Аркура (умер в 1769 г.) работы Ж-Б. Пигаля находилось до революции в соборе Парижской Бого¬ матери; ныне — в Музее французских памятников. 3® По-видимому, имеется в виду картина Э. Бушардона «Свя¬ той Карл Борромео, молящийся о прекращении чумы в Милане», либо картина 111. Лебрена на ту же тему. 40 I Кор, 15, 55. 41 Собор св. Петра в Риме в современном его виде задуман и начат в 1506—1514 гг. Д. Браманте; переделывался до 1629 г. (глав¬ ный фасад работы К. Мадерна). 42 Собор св. Софии в Константинополе построен в 532—537 гг. Анфимием из Тралл и Исидором из Милета. 43 Собор св. Павла в Лондоне построен в 1675—1710 гг. К- Ре¬ ном. 44 Хотя римляне уже знали каменный купол, широко использо¬ ваться он стал лишь в архитектуре Византии, а наибольшего рас¬ пространения достиг в искусстве итальянского Возрождения. 4* Ср.: «Не чудо ли, что звон колокола способен пробудить од¬ новременно одно и то же чувство в тысяче разных сердец и заста¬ вить ветры и облака передавать мысли людей» («Гений христиан¬ ства», ч. 4, кн. 1, гл. Ь). 40 Дом Инвалидов — общежитие для старых солдат в Париже, выстроено в 1670—1676 гг. по проекту Л. Брюана; церковь построе¬ на Ж. Ардуэн-Мансаром. 47 Военная школа построена в 1715—1753 гг. по проекту Ж. А. Габриэля. 48 Гринвичский госпиталь в графстве Кент, недалеко от Лондо¬ на, начат в 1696—1716 гг. К. Реном, закончен в 1728 г. Д. Ванбру. 48 Имеется в виду судьба придворной аристократии во время Великой французской революции: лишение привилегий, казни за контрреволюционную деятельность и пр. Шатобриан считает, что эти события придали аристократии, вообще ничтожной и пустой, новое величие. 50 При Директории одна часть бывшей королевской резиденции в Версале была превращена в отделение Дома Инвалидов, а дру¬ гая — в картинную галерею. 433
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 81 Неточная цитата из первой песни «Поэтического искусства» Буало. 52 Имеется в виду «готический роман», зародившийся и получив¬ ший развитие в Англии во второй половине XVIII в. Местом дейст¬ вия, обусловливающим развитие сюжета, является здесь, как пра¬ вило, построенный в средние века замок; роман насыщен тайнами, зловещими предзнаменованиями. Такой колорит близок Шатобриану, однако его эстетике, основанной на «прекрасном идеале», чуждо то идущее от Э. Бёрка провозглашение страдания и его предчувствий источником эстетического чувства, с которым тесно связан «готиче¬ ский роман». Неприемлемо для Шатобриана не только увлечение ужасающими деталями, но и светский, антиклерикальный настрой «готического романа» (обличение религиозного изуверства, внима¬ ние скорее к светским готическим постройкам, чем к храмам). 63 Имеется в виду использование античных форм в архитектуре неоклассицизма, начавшееся еще до революции (например, Пантеон работы Ж· Суффло), а во время революции сочетавшееся с покло¬ нением аллегорическим божествам, призванным заменить христиан¬ скую религию (например, проект храма Революции на месте старой церкви св. Магдалины). 54 Народ Людовика Святого — французы. 55 Первые примеры «реабилитации» готической архитектуры дает культура второй половины XVII в.; пробуждение внимания к готике в этот период было связано с возвеличиванием националь¬ ной французской культуры идеологами абсолютной монархии Людо¬ вика XIV (см.: Magne В. Op. cit., р. 338). В XVIII в. отношение к готической архитектуре во Франции было неоднозначным; указания на ее положительные стороны сочетались с упреками в причудливо¬ сти украшений, нарушении пропорций и т. д. (см., например, «Ме- муар о готической архитектуре», прочитанный в 1741 г. Ж. Суффло в Лионской академии изящных искусств). В 70-е гг. замки и «руи¬ ны» в готическом стиле становятся непременным атрибутом вошед¬ шего в моду «живописного», английского сада (первым образцом по¬ строек такого рода был замок в имении X. Уолпола Строуберн-Хилл, созданный в 1753 г.). Однако чаще всего в эстетике XVIII в. готиче¬ ское — синоним варварского; все средневековое в эту пору противо¬ поставляется истинно прекрасному. 56 В «Рассуждении об античной и готической архитектуре» (1699) Ж.-Ф. Фелибьен выводил грубую (более древнюю) готику из подражания пещерам, а готику более современную — из подражания сплетенным из веток хижинам, в которых жили восточные народы. Мысль о «лесном» происхождении стрельчатого свода обсуждалась и в некоторых архитектурных трактатах XVIII в. (см.: Lanson R. Le goût du Moyen Age en France au XYIII siècle. 1926, p. 33—34). Срав¬ нение одного из типов «растительной архитектуры» с готикой встре¬ чается также у Бернардена де Сен-Пьера (см.: Monglond A. Le pré- romantisme français, t. 1, p. 123). 67 См.: Витрувий. Об архитектуре, кн. 4, 6—10. ФИЛОСОФИЯ 1 «О вольнодумцах» — глава XVI книги *Ж. де Лабрюйера «Ха¬ рактеры, или Нравы нашего века» (1688). 2 Лабрюйер. Характеры, XVI, 44. 434
КОММЕНТАРИИ 8 Паскаль. Мысли, I, IV, I. 4 Лабрюйер. Характеры, XI, 48. 6 Паскаль. Мысли, II, XVII, LXIX. Шатобриан, в отличие от Лабрюйера, не умел и не стремился рисовать сатирические картины светской жизни; его главная тема — человек наедине с природой и историей, а не в общении с другим человеком; поэтому он выделяет у Лабрюйера главу «О вольнодумцах», в наибольшей степени про¬ никнутую религиозной философией, посвященную размышлениям о месте человека в мироздании, в вечности. 6 Имеется в виду издание 1776 г, осуществленное Кондорсе, ко¬ торый сопроводил его примечаниями Вольтера и своими собствен¬ ными. 7 Лабрюйер. Характеры, XVI, 34. 8 Мысленное перенесение авторов прошлых веков в современ¬ ность было крайне распространено в полемике Древних и Новых. Ср. аналогичный ход у самого Лабрюйера (Характеры, XIV, 73). • Этьен Паскаль, отец философа, сам давал сыну образование и рассчитывал начать обучение математике, когда юноше исполнится пятнадцать-шестнадцать лет, однако юный Блез, самостоятельно за¬ нимаясь геометрией, своим умом дошел до многих теорем Евклида, причем, не зная терминов, называл окружность «кружочком», а ли¬ нию— «палочкой». Говоря о машине, умеющей мыслить, Шатобриан имеет в виду счетную машину, изобретенную Паскалем. 10 Главы IV—IX первой части в издании Боссю. 11 О Пальмире см. примеч. 56 к трактату Балланша «О чувстве». 12 Неточная цитата из «Последних замечаний о «Мыслях» Па¬ скаля и некоторых других предметах» (1778). По мнению Вольтера, родись Паскаль веком позже, он вынужден был бы признать вели¬ чие цивилизации XVIII в, принесшей счастье человечеству. Шато бриану эта апология века Просвещения чужда. 13 По словам исследователя, «утверждение превосходства совре¬ менных христиан над язычниками древности, быть может, не так дорого Шатобриану, как другой, менее очевидный тезис его книги — утверждение превосходства XVII в. над веком XVIIІ-м» (Moreau P. Le classicisme des romantiques. Paris, 1932, p. 90). XVII в.— та «но¬ вая древность», которую Шатобриан противопоставляет «новой со¬ временности», то есть XVIII в. «Меня охватывает священная ярость,— признавался он в «Письме Фонтану»,— когда кто-либо пы¬ тается сблизить писателей XVIII века с писателями века XVII» (Chateaubriand F. R. de. Correspondance générale, t. 1, p. 120). 14 Боссюэ. Надгробное слово Анне Гонзаго, принцессе Палатин¬ ской (1616—1684). 16 Паскаль. Мысли, I, IV, I. 16 Паскаль. Мысли, I, IV,VI. 17 Цитата из «Рассуждения о происхождении и основаниях не¬ равенства между людьми» (1755) Ж-Ж. Руссо (часть 2-я). Шато¬ бриан первым указал на возможную связь слов Руссо с мыслью Паскаля 18 Паскаль. Мысли, I, IX, LI II. 19 Паскаль. Мысли, I, IV, VIII. 20 Имеются в виду сочинения Боссюэ: «Рассуждение о всеобщей истории» (1681); «Предупреждения, адресованные протестантам» (1689—1691)—полемическое сочинение, посвященное разногласиям между католической и протестанской церквями; «Политика, основан* 435
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ная на Священном писании* (начато в 1678 г., опубликовано в 1709 г.; сочинение, написанное Боссюэ для дофина, Людовика Фран¬ цузского, или Великого дофина, его воспитанника). 21 О педагогических теориях Пор-Рояля см.: Sainte-Beuve Ch. Port-Royal, t. 3. Paris, 1878, p. 480—485. 22 Шатобриан совмещает здесь два значения слова «классиче¬ ский»: одно — распространенное в XVII в. («школьный», «тот, кото¬ рый используют педагоги»); и другое, постепенно вышедшее на пер¬ вый план в XVIII в. («первоклассный», «совершенный»). 23 Ср. название одной из глав «Политики, основанной на Свя¬ щенном писании» Боссюэ: «Существуют основополагающие законы; изменять их нельзя; крайне опасно изменять без необходимости и те законы, которые основополагающими не являются». 24 Цитата из «Краткой истории Пор-Рояля» Ж. Расина (издана посмертно, 1-я ч.—1742; 2-я ч.—1767). 25 Паскаль. Мысли, I, VIII, VII. 26 Паскаль. Мысли, I, VI, XXV. 27 Шатобриан подчеркивает, что его сочинение роднит с «Мыс¬ лями» Паскаля общая цель — апология христианской религии. ИСТОРИЯ 1 Чисто средневековое восприятие истории, согласно которому земная жизнь «приобретает смысл, лишь будучи включенной в сак¬ раментальную историю спасения рода человеческого» (Гуревич Л. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972, с. 101), сочетается у Шатобриана с чуткостью к смене исторических эпох и их своеобра¬ зию, характерной для романтизма. 2 Иер., 8, 1. 3 Имеется в виду контрреволюционная деятельность так назы¬ ваемой «армии принцев» (братьев короля Людовика XVI) и ее союз*- ников — прусской и австрийской армий. Меровинги — первая коро¬ левская династия во Франкском государстве (кон. V в.— 751). 4 Гесем — долина в дельте Нила, где жили иудеи до исхода из Египта (Быт., 45, 10; 47, 27). 6 Тииичное для Шатобриана утилитаристское установление при¬ чинно-следственных связей между верой и красотой, переходящее в отождествление религиозной и эстетической ценности слова, текста. 6 Катты, тенктеры, маттиаки — древние германские племена. 7 Мариана в сочинении «О болезнях ордена» (опубл. 1625) ука¬ зал на слабости ордена иезуитов, к которому принадлежал. 8 Шатобриан часто прибегает к метафоре текущей воды, чтобы выразить свое острое ощущение безостановочного движения време¬ ни. В «Замогильных записках» он сравнивает себя с пловцом, по¬ павшим в водоворот, который образовался от слияния двух огром¬ ных рек — дореволюционного «доброго старого времени» и Револю¬ ции. 9 Традиционное суждение о французском национальном харак¬ тере, распространенное в трудах моралистов XVII—XVIII вв. (см., например, «Размышления о нравах этого века» Ш. П. Дюкло, 1751); реакцией на этот образ француза была апология лишенного свет¬ ского блеска, но искренне чувствующего немца в книге г-жи де Сталь «О Германии». 10 Имеются в виду Боссюэ, Роллен, Вольтер, о которых речь 436
КОММЕНТАРИЙ идет в дальнейших (не переведенных в настоящем издании) главах 3-й книги. 11 Шатобриан высказывается в духе «теории покровительства», ведущей свое происхождение от мыслителей эпохи императора Авгу¬ ста и ставящей на первое место меценатство владык; противополож¬ ной точки зрения вслед за Монтенем, Гельвецием и другими придер¬ живался Б. Констан, считавший, например, что римские поэты созда¬ вали шедевры не благодаря, а вопреки императорской власти (ста¬ тья «О литературе и свободе», 1829). 12 В трактате «О короле и королевской власти» (1599) Мариана оправдывал убийство тирана. IS Имеются в виду проповеди и «Политика, основанная на Свя¬ щенном писании» Боссюэ и «Дух законов» (1748) Монтескье. 14 Книги Вольтера «История Карла XII» (1731) и «Век Людо¬ вика XIV» (1752) вызывают похвалу Шатобриана, потому что они были результатом старательного изучения документов, того терпе¬ ливого труда, которому, по мнению Шатобриана, Вольтеру, в отли¬ чие от писателей Пор-Рояля, зачастую недоставало (см. наст, изд., с. ПО). Кроме того, Шатобриану импонировала реабилитация «ве¬ ликого века», произведенная в «Веке Людовика XIV» в пику многим литераторам, склонным после смерти «короля-солнца» (1715) недо¬ оценивать его царствование. Напротив, «Опыт о нравах и духе на¬ ций» (1756) вызывает неодобрение Шатобриана — полемизируя с историческими трудами Боссюэ, Вольтер подчеркивает здесь все глу¬ пое и абсурдное в человеческой истории. 15 Территория Галлии с начала V в. подвергалась набегам гер¬ манских племен, в конце V в. вошла во Франкское государство. ιβ Бувин — селение близ Лилля (Франция), возле которого 27 июля 1214 г. французские войска под предводительством Филип¬ па II Августа разбили войска союзников английского короля Иоан¬ на Безземельного. 17 Битва, в которой 7 октября 1571 г. испанско-венецианский флот разгромил турецкий флот. ** Имеется в виду сочинение Тацита «О происхождении герман¬ цев и местоположении Германии». 19 Батавы — германское племя, населявшее территорию нынеш¬ ней Голландии. 20 В XVIII в. во Франции господствовало поддерживаемое про¬ светителями представление об Испании как о стране, где царят средневековые предрассудки и религиозный фанатизм. Во второй половине XVIII в. романсеро и испано-мавританские романы сфор¬ мировали иное представление об Испании — стране истинных рыца¬ рей, верной патриархальным нравам предков. Именно это восприя¬ тие Испании как страны традиций лежит в основе положительного отзыва Шатобриана (см.: Hoffmann L.-F. Romantique Espagne. L’image de l’Espagne en France entre 1800 et 1850. New-Jersey — Pa¬ ris, 1961). ГАРМОНИЯ, СВЯЗУЮЩАЯ ХРИСТИАНСКУЮ РЕЛИГИЮ С ПРИРОДОЙ И СЕРДЦЕМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ 1 В эстетике XVIII в. господствует идущее от Шефтсбери кос¬ мологическое понимание гармонии мира как упорядочивающего и творческого начала в природе и космосе. Шатобриан, во многом 437
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА оставаясь верным этому традиционному пониманию, вкладывает в понятие «гармония» и иные, более личные смысловые оттенки. «Гар¬ мония» у Шатобриана близка бодлеровским «соответствиям», пру- стовским ассоциативным связям между предметами и воспомина¬ ниями. Шатобриановская «гармония» — это «рифмовки», взаимные уподобления всего, что существует во времени и пространстве. 2 Происхождение и идеальное состояние человеческого общества вызывало у предшественников Шатобриана разноречивые суждения. Для Ж.-Ж. Руссо идеал — в инерции дикой, первобытной, природ¬ ной жизни; по Ж. де Местру или Бональду, в начале развития чело¬ век пребывал не в диком, а в цивилизованном состоянии, дикарь же — не первобытный человек, а человек, лишенный веры; дикость эти мыслители считают следствием нравственного вырождения. При всей несхожести этих двух точек и для Ж.-Ж. Руссо и для Ж- де Местра идеальное состояние человеческого общества — позади, в на¬ чале человеческой истории; напротив, для просветителей совершен¬ ство — впереди; его можно достичь лишь продвижением от перво¬ бытного состояния к состоянию цивилизованному. Шатобриан не разделял ни абсолютной веры в прогресс наук и искусств, ни абсо¬ лютного недоверия к цивилизации; осознанию утопичности руссоист¬ ского идеала «счастливого дикаря» способствовало пребывание Ша¬ тобриана в Америке. Одна из сквозных тем «Гения христианства» — апология предметов, произведений, чувств, облагороженных, изме¬ ненных под воздействием культуры. В противопоставлении природы культуре Шатобриан, безусловно, избирает культуру (религию). 8 Тема руин имеет давнюю традицию. В классической эстетике руины ассоциируются с идеей ушедшего величия, напоминают чело¬ веку о его бренности и вздорности его тщеславия (vanitas). В исто¬ рических, философских, моралистических сочинениях XVII в. тема руин занимает подчиненное место. Автономную ценность руины при¬ обретают лишь в конце XVIII в. Дидро, которому принадлежит вы¬ ражение «поэтика руин», впервые заметил, что руины могут достав¬ лять удовольствие. Île без его влияния руины вошли в моду, сдела¬ лись предметом всеобщего поклонения. Искусственные руины стано¬ вятся непременным элементом «живописного», английского парка; начинается осознание привлекательности национальных, христиан¬ ских руин («Сады» Делиля, 1782). Из памятника римскому или гре¬ ческому величию руины превращаются в памятник времени вообще, в знак разрушительного действия времени, которому подвластны не только творения рук человеческих, но и природные объекты. На это обратил внимание Бернарден де Сен-Пьер в «Этюдах о природе» (1784); он же первым разграничил «наслаждение руинами? и «на¬ слаждение производить руины» (разрушительный инстинкт). Шато¬ бриан усвоил и моралистический, и исторический, и эстетизирующий аспекты подхода к руинам. Для него руины — и источник размыш¬ лений о смерти и бренности, и зрелище, «произведение искусства», и, наконец,— символ связи времен, преемственности эпох и поколе¬ нии. 4 Впервые уделил большое внимание специфической раститель¬ ности, сочетающейся с руинами (мхи, лишайники и т. д.), Андре- Жозеф Канолль, автор книги «Наслаждения уединения» (1795). 5 Имеется в виду стихотворение Фонтана «Картезианский мона¬ стырь в Париже», процитированное Шатобрианом в конце предыду¬ щей главы. Картезианский монастырь был основан в Париже в 1257 г. 438
КОММЕНТАРИИ Людовиком IX Святым, закрыт в 1790 г.; монастырская церковь его построена в XIII в, разрушена в 1793 г. • Церковь была расписана Э. Лесюэром. 7 Хвалите Господа, все народы... (лат.).— Пс, 116. • Защищая суеверия, Шатобриан стремится использовать рели¬ гиозное чувство как двигатель «практической морали» (сходных взглядов на религию придерживался и Наполеон). С другой сторо¬ ны, Шатобриан одним из первых разглядел поэтическую сторону «народной религии»; характерно, что г-жа де Сталь согласилась при¬ знать народные суеверия достойными внимания поэтов лишь в книге «О Германии» (ч. 2, гл. 13), а до этого отвергала их, как и античную мифологию. Однажды распространенная в народе вера в фей (лес¬ ные и водяные божества) уже сделалась источником вдохновения французских писателей. Это было в конце XVII в, когда стараниями 111. Перро и таких писательниц, как мадемуазель Леритье, г-жа д'Онуа и других, в моду вошли волшебные сказки — так называемые «сказки о феях» (contes de fées). Новые, вождем которых был Пер¬ ро, противопоставляли сказки, использующие материал французских преданий, античной мифологии. Однако в литературных сказках на¬ родная традиция выступала, как правило, сильно облагороженной и приведенной в соответствие с нормами светского общежития. 111а* тобриан же апеллирует к народным преданиям в их первозданном (хотя и христианизированном) виде. 9 Ср.: «Суть религии оказывается совпадающей с чудом <...> Варвары, принимая христианство, долгое время усматривали в нем только особо могущественный способ магического чудотворства» (Аверинцев С. С. Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от античности к Средневековью.— В кн.: Из истории куль¬ туры средних веков и Возрождения, с. 52, 61). 10 Собор Лоретской Богоматери — собор в Лоретто, на севере Италии, где находился так называемый «святой» дом,— по преда¬ нию, жилище Богоматери, перенесенное ангелами из Назарета в Италию. 11 Имеется в виду празднование юбилейного «отпускного» года каждые сто лет, канонизированное в 1300 г.; всякий поклонившийся в такой год моіцам апостолов Петра и Павла в Риме получал пол¬ ную индульгенцию. 12 Благословенна звезда морей (лат.) — католический гимн IX в. 13 По обету (лат.). 14 Перечисляемые Шатобрианом ситуации близки тем, что кла¬ дутся обычно в основу романтической баллады. Сам Шатобриан по¬ черпнул сюжет повести «Рене» из старинной народной баллады «Па¬ ломник» (см. его «Защиту «Гения христианства», 1803). 15 См.: Быт, 31, 19—35. 16 Ср. мнение современного исследователя: «Народное сознание населяло леса, поля, ручьи, холмы фантастическими природными си¬ лами и духами, и если господствующая церковь, сосредоточив бого¬ служение исключительно в храме божьем, пыталась разорвать опас¬ ные с ее точки зрения тесные узы, испокон веков объединявшие сель¬ ское население с природой... то народные святые, воздвигая кресты и часовни в полях и близ источников и смешивавшие реликвии с кол¬ довскими средствами, вновь сакралнзовали эту связь» (Гуревич А. #. Из истории народной культуры и ереси.— В кн.: Средние века, 1975, вып. 39, с. 158). 439
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 17 Имеется в виду деятельность церковных писателей раннего средневековья, подчеркивавших в житиях святых их способность творить чудеса. 18 Отзвук этих слов можно увидеть в повести В. К. Кюхельбеке¬ ра (вообще очень почитавшего Шатобриана) «Последний Колонна»: «Человеку в душу вложена потребность веровать; счастлив, если в религии своей находит пищу этой потребности. Буде же религия представляет ему одни отвлеченности и умствования, он непременно вдастся в суеверие» (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Ста¬ тьи. Л., 1979, с. 552). ОПЫТ ОБ АНГЛИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И СУЖДЕНИЯ О ДУХЕ ЛЮДЕЙ, ЭПОХ И РЕВОЛЮЦИЙ (Essai sur la littérature anglaise et considérations sur le génie des hommes, des temps et des révolutions) «Опыт об английской литературе» появился в свет в 1836 г. как предисловие к выполненному Шатобрианом прозаическому переводу «Потерянного рая» Мильтона. Пушкин в незаконченной статье «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая»» писал: «Ныне (пример неслыханный!) первый из французских писателей переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный пе¬ ревод был бы верхом его искусства, если бы только оный был воз¬ можен!» (Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10-ти т., т. 7. Л., 1978, с. 335). Перевод был выполнен «на продажу»; бедствовавший из-за своей политической принципиальности, Шатобриан, по словам Пуш¬ кина, «пришел в книжную лавку с продажной рукописью, но с не¬ подкупной совестью» (там же, с. 342). Хотя «Опыт» написан в 1836 г., когда этап раннего романтизма был уже пройден, включение его в этот сборник более чем оправ¬ данно. Разумеется, Шатобриан здесь не совсем тот, что в «Гении христианства». Изменился стиль — он стал менее выспренным и ме¬ тафорическим; появились новые темы — отзвуки литературной поле¬ мики 20—30-х гг. Но позиция Шатобриана осталась в основных сво¬ их чертах прежней, и недаром, защищая истинное искусство от край¬ ностей «неистовой словесности», от злоупотреблений романтизма кон¬ ца 20-х — начала 30-х гг., он дословно воспроизводит отрывок из своей статьи «Шекспир», опубликованной еш.е в 1801 г. В «Опыте» еще более ясно видна и «классичность» Шатобриана, и теснейшая связь его с романтической идеологией (проявляющаяся, например, в рассуждениях о национальном духе и национальных литературах). Шатобриан рассматривает в «Опыте» историю литературы и об¬ щественной жизни в Англии от средних веков до начала XIX в. Вос¬ приятие английской литературы французскими писателями и мысли¬ телями, влияние английской культуры на французскую в XVIII — начале XIX в.— сложный вопрос, заслуживающий специального рас¬ смотрения (см., например: Texte J. J.-J. Rousseau et les origines du cosmopolitisme littéraire. Paris, 1895). В нашу книгу входят отрывки из «Опыта», освещающие не столько отношение Шато¬ бриана к тем или иным английским писателям, сколько его обще¬ эстетические взгляды. Естественно и включение глав о Шекспире — 440
КОММЕНТАРИИ основном объекте полемики классиков и романтиков начиная с конца XVIII в. Главы о средневековой культуре взяты из «Введения», главы о Шекспире — из второй части «Опыта», главы о судьбе языков и ли¬ тературных репутаций, а также о романах в письмах — из пятой части. Полностью на русский язык «Опыт» не переводился никогда; в 30-е гг. XIX в. были опубликованы в переводе два отрывка: ]) «Шекспир».— «Сын отечества», 1837, ч. 187, разд. 3, с. 302—318; 438—459; 2) «Очерки средних веков. Законы, памятники, одежда, праздники, игры и увеселения».— «Северная пчела», 1838, № 212. Перевод выполнен по изданию: Chateaubriand F. R. de. Essai sur la littérature anglaise et considérations sur le génie des hommes, des temps et des révolutions. Paris, Charles Gosselin et Cie et Fume, 1836, t. 1, p< 30—34, 53—57, 239—242, 261—262, 265—270, 290—304, 323— 325; t. 2, p. 240—242, 249—260, 324—328. 1 Мысль о том, что история литературы не может быть понята без изучения социального и нравственного состояния породившего ее народа, восходит к Монтескье и Вико, однако центральное и са¬ мостоятельное значение она приобрела лишь в начале XIX в. Ср. сходные с шатобриановскими мысли о конфликте между социальной жизнью и литературой у г-жи де Сталь: «Странное противоречие: чем больше простоты и чистоты в частных нравах англичан, тем больше преувеличений в их комедиях, живописи и пороках... Ни¬ что так мало не похоже на англичан, как их комедии» («О литера¬ туре», ч. 1, гл. 14). 2 Пикты — древнее население Шотландии. 3 Имеется в виду покорение Англии Вильгельмом Завоевателем после победы при Гастингсе (1066). 4 Восстание баронов — восстание английской феодальной знати в XII в. против короля Генриха И, поддержанное французским ко¬ ролем Людовиком VII и шотландским королем Вильгельмом. 6 Воина Алой и Белой розы (М55—1485) —междоусобная вои¬ на феодалов в Англин, принявшая форму борьбы за престол между двумя ветвями династии Плантагенетов — Ланкастерами и Порками. 6 Имеется в виду жестокое подавление неоднократных восста¬ ний ирландского населения, вызванных религиозным и экономиче¬ ским гнетом англичан, и насильственное присоединение Шотландии к Англии в 1651 —1652 гг. 7 Этот абзац, так же как и первый абзац следующей главы, был переведен Пушкиным в статье «О Мильтоне и Шатобриановом пере¬ воде „Потерянного рая“». Внимание Пушкина, по всей вероятности, привлекли близкие ему размышления Шатобриана о степени неза¬ висимости культуры от политики, от гнета того или иного неспра¬ ведливого режима. β Наследственное землевладение, не подразумевающее никаких дополнительных условий. 9 Земельное владение, пожалованное в пожизненное пользование вассалу на условиях несения военной или административной службы. 10 Право сеньора наследовать состояние серва, умершего бездет¬ ным, или взыскивать с наследников выкуп за разрешение вступить в права наследования. 11 Сборник обычного права салических франков (записан в на¬ чале VI в.). 441
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 12 Сборник законов, приписываемый бургундскому королю Гун- дебальду (V в.). 13 Сборник законов, составленный в 506 г. по велению короля вестготов Алариха II. 14 Обычаи, принявшие силу закона, разные в разных областях и вначале не зафиксированные в письменной форме. 15 Право средневековой городской общины на самоуправление. 16 Привилегия средневековых городов руководствоваться на тер¬ ритории города особым городским правом и иметь свои формы ад¬ министративной организации. 17 Административные права, которыми обладала средневековая сельская община. 18 Скотизм — одно из направлений средневековой схоластики, названное так по именн шотландского теолога Иоанна Дунса Скота (ок. 1266—1308). 19 Литургии в честь дьявола. 20 Идите, месса окончена (лат.) — литургическая формула, сле¬ дующая за финальным благословлением. 21 По средневековому обычаю, дававший важную клятву дол¬ жен был отведать при этом жареного павлина. 22 Имеется в виду спор двух богословских школ IV—V вв.— Александрийской и Антиохийской (которую Шатобриан ошибочно назвал Афинской). В Александрийской школе различаются две вет¬ ви: старшая (возникла во 2-й пол. II в. в борьбе с гностицизмом) и младшая (возникла в начале IV в., боролась с несторианством). Бо¬ гословы Антиохийской школы, основанной в начале IV в., ратовали за исследование буквального смысла Священного писания против аллегорических толкований и стояли за различение божественного и человеческого естества Христа, тем самым приближаясь к несториан- ству. 23 Разные типы воинских упражнений в средние века. Турнир — сражение двумя партиями; карусель — конное состязание, впослед¬ ствии (в XVII—XVIII вв.) сопровождавшееся аллегорическими тан¬ цами и театральными представлениями; джостра — ряд поединков один на один (группа из нескольких человек вызывает всех осталь¬ ных участников). 24 Идумея — область Иудеи, знаменитая своими пальмами. 25 Рама, или Аримафея — город в Иудее, где, по преданию, Иосиф Аримафейский похоронил Иисуса Христа. 26 Аскалон — порт в древней Палестине, в эпоху крестовых по¬ ходов входил в одну из крупных областей Иерусалимского королев¬ ства. 27 Плач Иеремии, 1, 2; 2, 15; 1, 1. 28 Имеется в виду «Божественная комедия» Данте с ее описа¬ нием ада, чистилища и рая. 29 Сомнения в подлинности существования Гомера начали воз¬ никать еще в XVII в. Во Франции первым высказал эту мысль аб¬ бат д’Обиньяк в «Академических предположениях, или Рассужде¬ нии об «Илиаде» (1664, опубл. 1715); затем, в ходе Спора Древних и Новых ее подхватили Новые (Ш. Перро); в Италии Дж. Вико писал о Гомере как собирательном имени для многих поэтов раз¬ ных поколений; впоследствии эта идея о коллективном авторстве гомеровского элоса была развита и углублена немецкими филолога¬ ми конца XVIII — начала XIX в. 442
КОММЕНТАРИИ 80 См. примеч. 34 к «Опыту об общественных установлениях» Балланша. В «Поэтическом искусстве» Буало обладание поясом Ве¬ неры приписывается самому Гомеру. 31 Сочинение Псевдо-Геродота «Книга о происхождении и жиз¬ ни Гомера», датируемое либо II в. до н. э., либо II—III в н. э.— одна из девяти античных апокрифических биографий Гомера, осо¬ бенно популярная во Франции в XVI—XVII вв. 32 По Псевдо-Геродоту, Гомер был незаконнорожденным сыном женщины из Кум; мать родила его на пути в Смирну, близ реки Мелет, и назвала в честь нее Мелесихеном. 83 Шатобриан имеет в виду свое путешествие в Иерусалим через Грецию в 1806—1807 гг. 34 Гимет — горная цепь в Греции. 36 Калуер — монах; первоначально — обращение младших мона¬ хов к старшим в греческих монастырях. 36 Пчела для древних была символом сладостной, приятной речи. По преданию, на уста Платона и Пиндара еще в детстве опу¬ стились пчелы, сообщившие им дар красноречия. 37 Шекспир. Ромео и Джульетта, д. 2, явл. 4. 38 Там же, д. 4, явл. 5. Шатобриан воспроизводит здесь, дискре¬ дитируя с помощью скрытой иронии, точку зрения тех поклонников Шекспира, которые ценили в пьесах великого английского драматур¬ га прежде всего их отличия от французской классической традиции, в частности, смелую игру слов, «реализацию метафор», грубова¬ тый юмор. 39 Впервые Шатобриан оценил Мольера как серьезного и даже трагического писателя в 1801 г. в статье «Шекспир». Эта точка зре¬ ния отличалась новизной и оригинальностью; в XVIII в, напротив, некоторые литераторы склонны были даже упрекать автора «Ми¬ зантропа» за то, что он выставил добродетель в смешном свете (Ж.-Ж. Руссо. Письмо к д’Аламберу). После Шатобриана во фран¬ цузской критике прочно утвердился взгляд на Мольера как на писа¬ теля, который под смехом скрывает меланхолию и слезы (см.: Col¬ linet J.’P. Lectures de Molière. Paris, 1974). Объективно точка зре¬ ния Шатобриана отражает тяготение западноевропейского театра XVIII в. к ломке традиционных жанров и выдвижению на первое место драмы, хотя субъективно Шатобриан оставался сторонником канонической системы жанров. 40 Ничему не удивляться (лат.) — Гораций. Послания, I, 6, 1. 41 Имеется в виду диалог Дидро с Вольтером в 1778 г. в Пари¬ же, запечатленный позднее в воспоминаниях современников (см.: Diderot D. Correspondance, t. 15. Paris, 1970, p. 91). Шатобриан, при¬ водящий этот анекдот, очевидно, по памяти, спутал статую св. Хри¬ стофора, о которой говорили Дидро и Вольтер, со статуей короля Франции Филиппа IV Красивого, также находившейся в соборе Па¬ рижской Богоматери (уничтожена в 1793 г.). 42 Мысль о том, что в шекспировских пьесах, в отличие от клас¬ сических трагедий, разные стороны жизни перемешаны, была раз¬ пита А. В. Шлегелем в «Чтениях о драматической литературе». Впо¬ следствии эта мысль легла в основу «Предисловия к „Кромвелю"» В Гюго. 43 Текст от слов «Если для того, чтобы достичь вершин...» до слов «египетский колосс» взят Шатобрианом из его статьи 1801 г. «Шекспир». Хотя отношение Шатобриана к Шекспиру за прошед- 443
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА йже 30 лет во многом стало более доброжелательным (не без влия¬ ния романтической критики и прежде всего ее манифеста, «Предисло¬ вия к „Кромвелю“»), писатель не отказывается от возражений, вы¬ двинутых в 1801 г. Расхождение с романтическими концепциями особенно отчетливо видно в защите правил; Гюго, напротив, анали¬ зируя драмы вообще и драматургию Шекспира в частности, при¬ ходит к выводу о необходимости «ударить молотом по теориям, поэтикам и системам» (Гюго В. Собр. соч. в 15-ти т., т. 14. М., 1956, с 91), 44 Протесты Шатобриана относятся прежде всего к школе так называемой «неистовой словесности» с ее откровенностью в изобра¬ жении жизни городских низов, «анатомическими» ужасами и пр. В словах об увлечении «миром мертвых вещей» виден отзвук жур¬ нальной полемики начала 30-х гг.; критики упрекали в безудержном увлечении подробностями и в чрезмерном «анатомировании» стра¬ стей и чувств Бальзака и Стендаля. 46 Отрывок о «классических образцах» с небольшими изменения¬ ми уже был напечатан в 1801 г. в «Меркюре»; он составлял финал статьи «Юнг». 49 Тема вкуса и гения активно разрабатывалась эстетиками XVIII — начала XIX в., от классика Батте, писавшего о гении и вкусе: «Один творит, другой судит» (Batteux Ch. Principes de littéra¬ ture, t. 1, p. 50), до романтика Гюго, сказавшего в «Предисловии к „Кромвелю“»: «Вкус — разум гения» (Указ. соч., с. 127). По поня¬ тиям XVIII в., вкус — некое специальное («шестое», по мнению Дю- бо) чувство для восприятия прекрасного и суждения о произведе¬ ниях искусства; несмотря на свою самостоятельность, вкус в боль¬ шинстве эстетических теорий XVIII в. не только не противопоставлен разуму, но зачастую подчинен ему. Понятие «гений» восходит к XVI в.: еще поэты Плеяды утверждали, что художнику необходимо божественное вдохновение, божественная ярость, иррациональная и не зависящая от человека. В эстетических трактатах XVIII в. «ге¬ ний»— та доля таланта, индивидуальных способностей, которая от¬ мерена поэту природой: нет поэта без гения, но гений этот должен быть подчинен вкусу. Оппозицией гений — вкус определяется, в част¬ ности, критика Шекспира Вольтером и его последователями (Ла- гари). Однако еще в середине XVIII в. новое в подход к соотноше¬ нию вкуса и гения внес Э. Юнг, утверждавший в «Размышлениях об оригинальном гении» (1759) независимость гения от знаний и правил, необходимость творить без оглядки на древних, слушаясь лишь своего внутреннего чувства. У Дидро «гений» становится си¬ нонимом «творца», «художника»; гений не подражает прекрасному во внешнем мире, а сам творит прекрасное; для Дидро гений с его неровностью и неподвластностью правилам — двигатель культуры (см. статью «Гений» в седьмом томе Энциклопедии). Законченность этой концепции придал немецкий романтизм; ранние же француз¬ ские романтики более умеренны: они настаивают на том, что совер¬ шенство искусства связано с гармонией гения и вкуса. Ср., напри¬ мер, у г-жи де Сталь: «Часто восклицают: неужели нужно принести гений в жертву вкусу! Разумеется, нет; но вкус никогда и не тре¬ бует такой жертвы» («О литературе», ч. I, гл. 12). Вера того или иного мыслителя в возможность избежать конфликта между гением и вкусом выдает его посредническое, промежуточное положение «между классицизмом и романтизмом», ибо вкус в этой оппозиции 444
КОММЕНТАРИЙ означает верность традициям, правилам, а гений — стремление к новшествам, к свободному, ничем не скованному творчеству. 47 Неточная цитата из «Моих мыслей» Монтескье (№ 1031). 48 Феномену появления в одной и той же эпохе нескольких вели¬ ких гениев давались различные объяснения. Веллей Патеркул в «Римской истории» выдвигал в качестве причины, чувство соперниче¬ ства, порождающее зависть и восхищение. Другой попыткой объяс¬ нить происхождение «золотых веков» была «теория покровитель¬ ства» (см. о ней примеч. 11 к «Гению христианства», «История»). Ж--Б. Дюбо настаивал на первостепенном значении физических фак¬ торов — климата, географического положения и пр.; впоследствии той же точки зрения придерживались фнлософы-«идеологи» (см. о них примеч. 32 к «Дневникам» Жубера). Шатобриан в данном слу¬ чае избирает особый путь, выдвигая на первый план материальную и духовную культуру, в которой формируется гений. 49 Ср. слова А. В. Шлегеля, одного из самых пылких романтиче¬ ских поклонников Шекспира: «Этот трагический титан бросает вы¬ зов небу и грозит перевернуть мир» (Schlegel A. G. Cours de littéra¬ ture dramatique, t. 2, p. 385). Пелион и Occa (миф.)—горы, кото¬ рые титаны, желая взобраться на небо, пытались взгромоздить на Олимп. м Ср.: Иов, 38, 35. 61 Ср. слова П. Летурнера, автора «Жизни Шекспира» (1776), одного из первых «апологетических» сочинений о Шекспире на фран¬ цузском языке: «Великие люди редко являются в этот мир как един¬ ственные отпрыски, которым причитается все наследство славы; ча¬ сто рядом с ними рождаются их братья, предъявляющие свои права на часть этого наследства ...Шекспир снискал лавры отнюдь не в одиночестве; у него были соперники» (цнт. по: Shakespeare W. Oeuv¬ res, t. 1. Paris, 1923, p. 10). 52 Шатобриан цитирует книгу английскою историка Вильяма Гаррисона (1534—1593) «Описание Англии» (1577). Те же факты со ссылкой на тот же источник приводит и Ф. Гизо в своей «Жйзни Шекспира» (1821). 63 Идеализация шекспировской Англии и подчеркивание живо¬ писности этой эпохи, ее насыщенности яркими красками были рас¬ пространены в критике 20-х гг. XIX в.; см, например, статью III. де Ремюза «О театре Шекспира» (1821) или трактат Стендаля «Расин и Шекспир» (1824—1825). 64 Фотерингей — замок, где была казнена Мария Стюарт. 65 Точно установить источник цитаты не удалось; близкое описа¬ ние болезни королевы есть в письме французского посланника Бо- мона к королю Генриху IV от 24 марта 1603 г. (см.: La Ferrière //. de. Deux drames d’amour. Paris, 1894, p. 303). 66 Тайберн — место казней в Лондоне; Кенильворт — замок, по¬ даренный Елизаветой I ее фавориту графу Лестеру. 67 Имеется в виду буря, разбившая «Непобедимую армаду» — флот, посланный испанским королем Филиппом II в 1588 г. к бере¬ гам Англии для свержения Елизаветы I и реставрации католицизма. 68 См. примеч. 53 к «Общему взгляду на христианские эпопеи». 59 Дворец и монастырь в Мадриде, выстроенные в 1563—1584 гг. по приказу Филиппа II. *° Избиение гугенотов в Париже было устроено в празднпк св. Варфоломея, 24 августа 1572 г. 445
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 61 Имеется в виду прибытие в Англию французского посла Берт¬ рана де Салиньяка де Ламот Фенелона (?—1599). 62 «Парижская резня» (1590—1593)—последняя пьеса К- Марло. вз «День баррикад» — выступление сторонников католической лиги 12 мая 1588 г., направленное против Генриха III. 64 Мысль о нескольких великих писателях, служащих образца¬ ми для всей последующей литературы, тесно связана с классици¬ стической теорией, согласно которой древние представляют собой «вторую природу», не менее (если не более) совершенную, чем пер¬ вая, и подражать нужно той прекрасной природе, которую запечат¬ лели древние. Однако Шатобриан сдвигает акценты; речь у него идет не столько о воспроизведении образцов, сколько об их оплодотво¬ ряющей роли. Генин-прародителн воспринимаются им не в канони¬ ческой статике, а в исторической динамике. 65 См.: Быт., 9, 21—25. 66 Южная Земля — принятое в XIX веке название Австралии. 67 Колонизация Францией заморских территорий началась засе¬ лением Канады в начале XVII в.; в XVIII в. неудачи во внешней политике привели Францию к потере большей части североамерикан¬ ских колоний. 68 Размышления Шатобриана полемичны и по отношению к ро¬ мантическому «литературному космополитизму» и по отношению к теории «универсальности» французского языка, выработанной в мно¬ гочисленных трактатах конца XVII—XVIII вв. (об этом см.: Bal- densperger F. Comment le XVIII siècle expliquait l’universalité de la langue française.— In: Baldensperger F. Etudes d’histoire littéraire. Paris, 1907). Отвергая навязывания в качестве абсолютного образца любой национальной литературы, будь то литература французская или одна из «литератур Севера», Шатобриан утверждает равнопра¬ вие национальных культур. 69 В этих словах можно усмотреть отзвук «русских знакомств» Шатобриана, в частности его бесед с А. И. Тургеневым; именно в России в 10—20-е гг. XIX в. особенно острой была борьба за созда¬ ние русского литературного языка, за то, чтобы и поэзия и проза «изъяснялись по-русски», а не прибегали к французскому языку, гиб¬ кому и изысканному, но чужому. 70 Ср. вторую главу «Исповеди сына века» А. де Мюссе (1836); семидесятилетний Шатобриан изображает разочарование молодежи, ее «неприкаянность» в мире беспринципной и продажной буржуазной цивилизации в тоне, близком к тону юного Мюссе. 71 Хотя Шатобриан в последние годы жизни читал мало, он сле¬ дил за современной литературой: в «Замогильных записках» он по¬ свящает несколько страниц романам Ж. Санд, о которых отзывается с похвалой, хотя и упрекает писательницу в некотором однообразии, грозящем сужением круга читателей; в 30-е гг. дружба связывала Шатобриана с такими писателями, как Беранже и Ламенне, творче¬ ство которых он высоко ценил, хотя и не во всем разделял их взгля¬ ды (см.: Durry М.-J. La vieillesse de Chateaubriand. Paris, 1933, p. 442 et suiv.). 72 Если слава следует за смертью, я не спешу (лат.). 73 См.: Вольтер. Послание к мадемуазель Салле (1738). 74 Вольтер. Послание Монсеньору, единственному сыну Людо¬ вика XIV (1706 или 1707). 446
КОММЕНТАРИЙ 75 Вольтер. Стансы XXIV. Госпоже дю Деффан, в Фернее, 16 но¬ ября 1773 г. 76 Имеются в внду Фридрих II (1712—1786) и Екатерина II (1729—1796). БЕНЖАМЕН КОНСТАН Бенжамен Констан де Ребек родился 25 октября 1767 г. в Ло¬ занне. Он получил домашнее образование, затем учился в Эрлангеи- ском и Эдинбургском университетах. Период с 1789 по 1794 г. он провел при дворе герцога Брауншвейгского; в 1795 г. переехал в Париж, где началась его деятельность как политика и публициста, активного члена конституционалистской партии. Исключенный за сочувствие либеральной оппозиции из трибуната, в состав которого он входил с декабря 1799 г., Констан в 1803 г. покинул столицу вме¬ сте с г-жой де Сталь, высланной из Парижа, и совершил с ней пу¬ тешествие по Германии. В 1804—1810 гг. Констан жил в основном вне Франции (в Женеве, Лозанне, замке г*жи де Сталь Könne). К этому периоду относится работа над первыми набросками рома¬ на «Адольф» (опубликованного в 1816 г.) и над переводом «Валлен¬ штейна». В 1813 г. Констан вновь возвратился к политической дея¬ тельности; в январе 1814 г. вышел в свет его антинаполеоновскнй памфлет «О духе завоеваний и об узурпации в их отношении к ев¬ ропейской цивилизации». В эпоху Реставрации Констан постоянно находился в оппозиции и проводил в своих политических сочинениях либеральные идеи. Параллельно он работал над фундаментальным трудом «Об источниках, форме и развитии религии», первый том которого вышел в 1824 г, а последние, 5-й и 6-й тома — посмертно, в 1831 г. В 1829 г. он издал сборник «Статьи о литературе и поли¬ тике». Уже смертельно больной, Констан принял активное участие в событиях Июльской революции. Умер он 8 декабря 1830 г. Все переводы из Констана выполнены по изданию: Constant В. Oeuvres. Paris, 1957 («Bibliothèque de la Pléiade»). О ГОСПОЖЕ ДЕ СТАЛЬ И ЕЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ (De М-ше de Staël et de ses ouvrages) Статья «О госпоже де Сталь и ее произведениях» была опубли¬ кована в сборнике Констана «Статьи о литературе и политике» (1829). Помимо переведенных отрывков в статью входит общий со¬ циально-психологический портрет г-жи де Сталь и анализ ее книг: «Размышления об основных событиях французской революции» (опубл. 1818) и «Десять лет в изгнании» (опубл. 1821). Непосред¬ ственное отношение к литературно-эстетическим взглядам Констана имеет лишь часть статьи, посвященная «Коринне». 1 Отношение г-жи де Сталь и самого Констана к Французской революции было неоднозначным. С одной стороны, они считали ее закономерным следствием деспотизма и злоупотреблений француз¬ ской абсолютной монархии и приветствовали как шаг к свободе, с другой стороны, были резкими противниками дальнейшего развития революции и якобинского террора. 447
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА * Сразу после выхода «Коринны» (1807) в критике завязалась дискуссия по поводу романа. Констан тоже принял в ней участие, опубликовав в газете «Пюблисист» три статьи (12, 14, 16 мая 1807 г.) — полемический ответ на отрицательные отзывы, напечатан¬ ные в «Журналь де л’Ампир» (статьи Фелетца от 7 и 12 мая). Мно¬ гие возражения Фелетцу Констан сохранил и в статье 1829 г. В частности, Фелетц считал неоправданным соединение в «Коринне» романной интриги с описанием Италии, полагая, что первое мешает второму. Напротив, журнал «Декада» упрекал де Сталь в том, что описания в «Коринне» заслоняют романную интригу. Суждения Кон¬ стана противостоят этой нормативной критике; он увидел органич¬ ность сплава «романа» и «путешествия» в произведении, где столк¬ новение характеров вытекает из противопоставления двух нацио¬ нальных культур. 3 Констановское понимание морального воздействия искусства связано с его теорией «идей» (изложенной в статье «О совершен¬ ствовании рода человеческого», вошедшей в «Статьи о литературе и политике»), «Иден» — это не абстрактные интеллектуальные конст¬ рукты, а связи, которые устанавливаются между ощущениями и, благодаря привычке или повторению, превращаются в «истины серд¬ ца», действующие уже сами по себе, без вмешательства интеллекта. Такие «идеи» составляют мораль, присущую целому поколению, це¬ лому обществу. Именно растворение в душе определенных «идей» (связей ощущений), а не навязчивые поучения является, по мнению Констана, надежным способом воздействия на нравственность. Боль¬ шое влияние на Констана и г-жу де Сталь оказало знакомство с философией Канта, заставившее их пересмотреть традиционные для французов взгляды на соотношение прекрасного и полезного. 4 Имеется в виду Шиллер, с которым Констан общался во время своего пребывания в Веймаре в 1804 г. 5 О самопожертвовании как одной из основных человеческих добродетелей Констан писал в статье «О г-не Дюнуайе и о некото¬ рых его сочинениях» («Статьи о литературе и политике»), а также в статье «О совершенствовании рода человеческого». * Понятие «энтузиазм» начиная с эпохи Возрождения и до XVIII в. обозначало состояние некоего наваждения, в котором че¬ ловек получает способность к общению с высшими существами. Оно присуще религиозным и политическим фанатикам (этот тип энту¬ зиазма враждебен ортодоксальной религиозности и оценивается от¬ рицательно) или же лирическим поэтам (этот тип энтузиазма — поэ¬ тическое безумие, вдохновение — оценивается в эстетических трак¬ татах XVIII в. положительно, но его выходы из сферы поэтики в сферу нравственности воспринимаются настороженно). Оба эти ис¬ толкования восходят к Шефтсбери (см. об этом комментарий Ал. В. Михайлова к кн.: Шефтсбери. Эстетические опыты. М., 1975, с. 488—489). К концу XVIII в. «энтузиазм» постепенно приобретает более светский и бытовой характер — отныне можно быть энтузиа¬ стом любви, славы, свободы. Трансцендентность и исключительность возвращаются энтузиазму лишь в начале XIX в. Так, Констан и г-жа де Сталь противопоставляют энтузиазм как идеальные бескорыстие и доброту, отсутствующие в современной им Франции, французскому эгоизму и корыстолюбию, подчеркивая при этом «божественный», не¬ земной характер энтузиазма (ср. характеристику Тэклы в статье «О Трндцатилетней войне», наст, изд., с. 274—276). 448
КОММЕНТАРИЙ 7 Ср. слова Фелетца об авторе «Коринны»: «У нее столь необыч¬ ные представления о человеческом совершенстве, что, воплотись на¬ рисованный ею идеал в жизнь и стань многие мужчины и жен¬ щины похожими на ее героев и героинь, в гражданском обществе не осталось бы никакого порядка, в домашней жизни — никакого сча¬ стья, и мы ежедневно оказывались бы свидетелями или жертвами самых странных и трагических сцен» (цит. по: Balayé S. «Corinne» et la presse française de 1807.— In: Approches des Lumières. Paris, 1974, p. 6). 8 В отличие от большинства критиков, не понявших героя г-жи де Сталь и недовольных нерешительностью и нелогичностью его по¬ ступков, Констан разглядел национальные и исторические корни этого характера (быть может, благодаря некоторому его сходству с характером самого Констана). ® Попытки обновления французской эстетики за счет обращения к культуре других наций (прежде всего немецкой) нередко оценива¬ лись критиками-традиционалистамн как деятельность антифранцуз- ская, непатриотическая. Ср., например, подпись под одним из недоб¬ рожелательных отзывов на статью Констана «О Тридцати летней вой¬ не»— «Француз, родившийся во Франции» (с намеком на швейцар¬ ское происхождение Констана). См.: Eggll Е. Schiller et le roman¬ tisme français, t. 1. Paris, 1927, p. 394). 10 Де Сталь. О литературе, ч. 2, гл. 5. О ТРИДЦАТИЛЕТНЕП ВОЙНЕ. О ТРАГЕДИИ ШИЛЛЕРА «ВАЛЛЕНШТЕЙН» И НЕМЕЦКОМ ТЕАТРЕ (De la guerre de Trente Ans. De la tragédie de «Wallstein», par Schiller, et du théâtre allemand) Статья была написана осенью 1808 г. и опубликована в 1809 г« под названием «Некоторые размышления о немецком театре» в ка¬ честве предисловия к трагедии Констана «Валленштейн» (согласно французской традиции, герой Шиллера именуется у Констана ралльштейном). Работу над этим вольным переводом трилогии Шил¬ лера Констан закончил еще в 1807 г, но устроенное в Париже пуб¬ личное чтение его оказалось неудачным, надежды автора увидеть пьесу на сцене не сбылись, и Констан взялся за переработку пьесы. Чтобы оправдать в глазах французской публики введенные им нов¬ шества, он предпослал изданию трагедии статью, в которой изложил свои взгляды на современную драму. В этой статье нашли отраже¬ ние размышления Констана о французской к немецкой драме, вос¬ ходящие к пребыванию в Веймаре в 1804 г. и беседам с Гете, А. В. Шлегелем, Шиллером, учеником Шеллинга Г. К. Робинзоном. И до Констана были авторы, задумывавшиеся над различием французской и немецкой театральных эстетик. В. Гумбольдт в ста¬ тье «О современном французском трагическом театре» (1799) сопо¬ ставлял французский театр, подчиненный условным правилам вкуса, и немецкий, стремящийся к искреннему выражению чувств. Подоб¬ ные идеи высказывала г-жа де Сталь в книге «О литературе»; не¬ сходству французского и немецкого национальных характеров по¬ святил свою книгу «О глубоко различном восприятии любви немца¬ 15 St 3779 449
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ми и французами» (1806) Шарль де Виллер (1765—1815), один из основных пропагандистов немецкой культуры во Франции. И все же Констана можно считать первым, кто привел эти суждения в систе¬ му и придал нм характер манифеста, первым, кто перешел от кон¬ статации различий к призыву соединить достижения французского и немецкого театра. Тот же тезис лег в основу книги г-жи де Сталь «О Германии» (1810), создававшейся одновременно с констановской статьей. В теории Констан был смелее, чем в театральной практике,— сама его трагедия почти ни в чем не отступает от классицистических норм. Поэтому ею остались недовольны и противники новшеств, для которых оказалось неприемлемым Предисловие с его защитой немец¬ кой эстетики, и сторонники обновления французского театра, кото¬ рые упрекали Констана в нерешительности и считали, что пьеса своей традиционностью «компрометирует» Предисловие, само по себе очень интересное. Спустя двадцать лет Констан включил Предисловие в сборник «Статьи о литературе и политике», изменив композицию и финал. Если в 1808 г. он оправдывался за излишнюю, как ему казалось, смелость своего перевода, то в 1829 г., признавая справедливость многих замечаний, он просит прощения за чрезмерную робость этого сочинения. В 30-е гг. статью Констана заслонили более яркие и по¬ следовательные романтические манифесты, однако бесспорно, что в 10-е и 20-е гг. она оказала большое влияние на эволюцию француз¬ ского театра и вкусов французской публики. Это, в частности, с удовлетворением отмечал и сам Констан как в статье «О француз¬ ском и иностранном театре» («Меркюр де Франс», 1817, 13 дек.), так и в «Размышлениях о трагедии» (см. наст, изд., с. 306). 1 Тридцатилетия война (1618—1648)—война между габсбург¬ ским католическим (Австрия, Испания и др.) и антнгабсбургским протестантским (германские князья, Дания, Швеция) блоками. 2 Вестфальский мир (1648) узаконил разделение Германии на множество мелких княжеств, уравнял кальвинистов в правах с като¬ ликами и лютеранами и утвердил право князей определять религию своих подданных. 3 Одна из главных идей Констана — апология индивидуальной свободы. Ср. в «Предисловии» к «Статьям о литературе и политике»: «В течение сорока лет я отстаивал один и тот же принцип — свобо¬ ду во всем: в религии, в философии, в литературе, в промышленно¬ сти, в политике,— понимая под свободой торжество личности как над авторитетом, который хотел бы деспотически управлять ею, так и над массами, которые требуют подчинения меньшинства большин¬ ству» (Oeuvres, р. 835). 4 0м. о переводах шиллеровской трилогии на французский язык: Eggli Е. Op. cit., t. 1, р. 186, 395, 411. в Ср. понимание Констаном религиозного чувства в целом: «Ка¬ кие бы победы ни одерживал человек, каких бы успехов ни доби¬ вался, душа его не довольствуется ни покорением мира, ни созда¬ нием социальных установлений, ни провозглашением законов, ни удовлетворением потребностей, ни разнообразием удовольствий. В ней постоянно живет желание чего-то иного» (Oeuvres, р. 1212). Констан противопоставляет религиозное чувство (и суеверие как его частное проявление) бентамовскому утилитаризму, ставящему на первое место сиюминутную материальную пользу. 450
КОММЕНТАРИИ 6 Имеются в виду события 1617 г, когда Валленштейн на свои средства снарядил войска, чтобы поддержать эрцгерцога Фердинан¬ да, будущего императора «Священной Римской империи», в военных действиях против Венеции. 7 Шиллер. Смерть Валленштейна, д. 5, явл. 4. Пер. Н. А. Славя- тинского. * Расин. Андромаха, д. 3, явл. 1. 0 Расин. Андромаха, д. 2, явл. 2. 10 Аменаида, Альзира — героини трагедий Вольтера «Танкред» (1760) и «Альзира» (1736). 11 Полифонт — персонаж трагедии Вольтера «Меропа» (1743), Ричард III — персонаж одноименной хроники Шекспира (1593). Есть основания предполагать, что констановское противопоставление «драматургии страстей» «драматургии характеров» восходит к ре¬ цензии Шиллера на «Эгмонта» Гете (1788), где дано сходное проти¬ вопоставление и в качестве примера трагического сюжета, основан¬ ного на характере, приведен сюжет «Ричарда III» (см.: Eggli Е. Ор. cit., t. 1, p. 385). Ср. также противопоставление «эстетики личности» и «эстетики типа» в книге Л. С. Мерсье «О литературе и литерато¬ рах» (1788) и указание В. Гумбольдта в статье «О современном французском трагическом театре» на то, что французские актеры изображают не столько индивидуальные характеры, сколько стра¬ сти, сами по себе гораздо более однообразные. В статье Ш. де Вил- лера «Взгляд на современное состояние немецкой литературы» (1800) французское стремление к обобщениям и абстракциям соотнесено с централизацией государства, а немецкий интерес к индивидуаль¬ ностям — с немецкой государственной раздробленностью (немец знает каждого в своем маленьком городе и хочет видеть на сцене личности, а не типы). 12 «Тамплиеры» (1805)—историческая трагедия Ж- М. Рейнуара. 13 Констан, однако, перевел пьесу Шиллера александрийским стихом, в результате чего творение немецкого драматурга утратило в переводе большую часть своего своеобразия. Ср. замечание Вил- лера в одной из статей 1802 г.: «Быть может, однажды я отважусь перевести на наш язык две эти драмы («Марию Стюарт» и «Орлеан¬ скую деву».— В. М.).— Прозою или стихами? — Я бы с удовольстви¬ ем ответил, как г. Журден: «Ни тем, ни другим», если бы здесь было возможно что-нибудь третье. Поэт написал свои пьесы без рифм; ни проза, ни тем более рифмованный александрийский стих не могут передать своеобразие этого размера» (цит. по; Eggli Е. Op. cit., р. 182). 14 Указания на ограниченность возможностей александрийского стиха встречались еще в середине XVIII в. (см, например, противо¬ поставление искусственному александрийскому стиху стиха грече¬ ской трагедии у барона Гримма — Grimm F. М. de. Correspondance littéraire, partie 1, t. 4. Paris, 1813, p. 300). С другой стороны, y алек¬ сандрийского стиха даже в эпоху расцвета романтизма оставались защитники — так, Гюго в «Предисловии к „Кромвелю“» писал, что в помпезности виновен не стих, а стихотворцы. 15 Гете. Гец фон Берлихинген, д. 3. 1в Коцебу. Густав Ваза (1801), д. 5, явл. 1. Констан допускает неточность: в драме Коцебу король заставляет камердинера распе¬ чатать письмо, опасаясь, что оно отравлено. 17 Шиллер. Орлеанская дева, д. 5, явл. 3. 15* 451
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 18 Отрицательное отношение к наперсникам характерно для всех пропагандистов немецкого (романтического) типа драматургии. Сис- монди, в частности, указывал, что наперсники нарушают историче¬ ское правдоподобие, перенося в древность привычки и язык придвор¬ ной жизни нового времени. 19 «Мессинская невеста» (1803)—драма Ф. Шиллера. 20 Шиллер. Вильгельм Телль, д. 4, сц. 3. Констан высказывает здесь весьма смелые мысли — даже такой реформатор драматургии, как Дидро, советовал по возможности обходиться без вмешатель¬ ства второстепенных персонажей (см. «Беседы о «Побочном сыне», Беседа третья). 21 Вернер. Аттила (1808), д. 2, явл. 2. 22 Шиллер. Пикколомини, д. 4, явл. 6—7. 23 Шиллер. Смерть Валленштейна, д.5, явл. 2. 24 Констан не включил цитируемые строки в окончательный текст своей пьесы, опубликованный в 1809 г. 25 Впервые рассказ Терамена был подвергнут критике в «Рас¬ суждении о трагедиях „Федра и Ипполит4*» (1677) Сюблиныі; впо¬ следствии сходно отзывались об этом эпизоде многие авторы ХѴШ в., в том числе Фенелон и Дидро. 28 Ср. противопоставление любви французов, связанной с «ми¬ ром чувственного и материального», со «страстным влечением к удо¬ вольствиям и наслаждениям», и любви немцев, исполненной «всего самого святого, самого идеального, самого мистического», в книге Ш. де Виллера «О глубоко различном восприятии любви немцами и французами» (цит. по: Derré J.-R. Introduction.— ln: Wallstein. Tragédie en 5 actes et en vers de B. Constant. Paris, 1965, p. 21), Вил- лер приводит в пример любовь Тэклы и Макса Пикколомини, кото¬ рую он ставит выше любви героев Расина. 27 Аделаида Дюгеклен — героиня одноименной трагедии Вольте¬ ра (1734); Монима, Береника, Эсфирь, Аталида — героини трагедий Расина «Митридат» (1673), «Береника» (1670), «Эсфирь» (1689), «Баязет» (1672). 28 Пикколомини, д. 3, явл. 5. Пер. П. Славятинского. 29 С этих слов начинается финал, написанный Констаном для издания 1829 г. В издании 1809 г. статья кончалась пожеланием, чтобы французы более внимательно и без презрения относились к оригинальной поэтической продукции соседних наций; впрочем, Кон¬ стан тут же спешил отметить, что французская трагедия кажется ему более совершенной, чем трагедия других народов. 30 Ср. письмо Констана к П. де Баранту от 25 февраля 1808 г.: «Ни вы, ни я, дорогой Проспер, не созданы, чтобы творить в этом веке. Ныне нет больше душ, созвучных нашим... все военизировано, место личностей эаняли батальоны, одетые в мундиры» (цит. по: Eggli Е. Op. cit., t. 1, р. 368—369). 31 Ср. замечание Шатобриана в «Замогильных записках»: «На¬ полеоновский классик был гением XIX в., напялившим парик времен Людовика XIV и завитым по моде эпохи Людовика XV. <...> Ни¬ чего не могло быть скучнее этого бледного воскрешения литературы прошлого» (Chateaubriand F. R. de. Mémoires d’outre-tombe, t. 2. Pa¬ ris, 1949, p. 271). 32 Имеется в виду H. Буало. 33 К «сильным ударам» и театральным эффектам призывал Воль¬ тер, а вслед за ним —Лагарп. Ср. запись Констана в дневнике от 452
КОММЕНТАРИИ 30 марта 1804 г.: «Я продолжаю считать совершенно верным то, что говорил недавно Шиллеру: французы нуждаются в более строгих правилах, чем любая другая нация. Французы думают лишь о том, чтобы произвести впечатление. Истина, правдоподобие, польза, чест¬ ность — все это для них не так важно, как умение произвести эффект (Oeuvres, р. 285). 34 Ср. сходные опасения Шатобриана в «Опыте об английской литературе» (наст, изд., с. 230). 35 Имеется в виду трагедия Шекспира «Кориолан» (1607). Ср. полемику Вольтера с А. Удар де Ламоттом по поводу необходимо¬ сти трех единств, также касающуюся «Кориолана» (Предисловие к «Эдипу», 1730). РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТРАГЕДИИ (Réflexions sur la tragédie) Статья написана осенью 1829 г. в Бадене, уже после выхода в свет «Статей о литературе и политике»; опубликована в «Ревю де Пари» (1829, т. VII). 1 Дидро. Беседы о «Побочном сыне». Беседа третья. Неточная цитата. 2 «Вильгельм Телль» (1804) —драма Ф. Шиллера; «Эгмонт» (1787) —трагедия И. В. Гете, «Торквато Тассо» (1790) —его драма. 8 Нерон и Юния — персонажи трагедии Ж. Расина «Британик» (1669); Магомет, Пальмира — персонажи трагедии Вольтера «Фа¬ натизм, или Пророк Магомет» (1741); Оросман, Заира — персонажи его трагедии «Заира». 4 «Калиста» (1760)—трагедия Ш.-П. Колардо; «Абуфар» (1795) — трагедия Ж.-Ф. Дюсиса. 6 Б и ало. Поэтическое искусство, п. 3. 6 «Артамен, или Великий Кир» (1649—1653); «Клелия, или Рим¬ ская история» (1654—1661)—галантно-героические романы М. де Скюдери. 7 В сходном контексте эти строки из послания герцога Де Ла¬ рошфуко к г-же де Лонгвиль приведены в «Опыте о женщинах» А.-Л. Тома. ■Фронда — общественное движение середины XVII в. ( 1648— 1653), направленное против французского абсолютизма. «Амадис Галльский» (1508, продолжение—1510)—испанский рыцарский ро¬ ман; имя его главного героя, став нарицательным, сделалось обо¬ значением идеального возлюбленного. 9 «Граф Вальмон, или Заблуждения ума» (1774)—роман Л.-Ф. Жерара; возможно, Констан имеет в виду другого Вальмона— героя романа П. Шодерло де Лакло «Опасные связи» (1782). 10 Ср. известные слова Гоголя в «Театральном разъезде» (1842): «Все изменилось давно в свете. Теперь сильней завязывает драму стремление достать выгодное место, блеснуть и затмить во что бы ни стало другого, отмстить за пренебреженье, за насмешку. Не бо¬ лее ли теперь имеют электричества чин, денежный капитал, выгоднаія женитьба, чем любовь?» (Гоголь Н. В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 4. М, 1977, с. 228). Близость этих двух высказанных независимо друг от друга суждений свидетельствует о том, что Констан, говоря о со- 453
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА циалыюй детерминированности интриги и характеров, проницатель¬ но предвидел пути развития эстетики XIX в., в которой эта детер¬ минированность стала одной из центральных проблем. 11 См., например, «Рассуждение о древней и новой трагедии» Вольтера (1748). 12 Упреки Констана восходят, по всей вероятности, к критике Расина в «Сравнении „Федр“» А. В. Шлегеля. 13 Расин. Федра, д. 4, явл. 6. 14 Вольтер. Заира, д. 1, явл. 1; Вольтер. Альзира, д. 3, явл. 3. 16 Еврипид. Орест, ст. 546—604. 16 Неприятие всего зыбкого и изменчивого, желание уяснить мо¬ тивы и возможные последствия собственных действий — одна из основных особенностей духовного и интеллектуального мира Конста¬ на. Поэтому восхищение противоречивостью характеров немецкой трагедии и «случайностью» ее деталей (в статье «О Тридцатилетней войне») сочетается у него с чисто французским стремлением к ясно¬ сти и функциональности. 17 Корнель. Полиевкт, д. 3, явл. 5. 18 По всей вероятности, имеется в виду П. де Барант, писавший в своем «Комментарии к констановскому „Валленштейну“» (1808— 1809): «Без сомнения, изображая лишь те обстоятельства, которые непосредственно способствуют действию, мы сумеем сильнее пора¬ зить воображение, чем если будем действовать противоположным образом» (цит. по кн.: Wallstein. Tragédie en 5 actes et en vers de B. Constant. Paris, 1965, p. 251). 19 Имеется в виду письмо г-жи де Севинье дочери от 16 марта 1672 г. Вольтер, произвольно объединив два его фрагмента, приписал г-же де Севинье фразу, что «мода на Расина пройдет, как мода на кофе» (см. Письмо Французской Академии, 1778); вслед за ним и другие литераторы стали возмущаться недальновидностью г-жи де Севинье. 20 Имеется в виду сонет, сочиненный после премьеры «Федры» (январь 1677 г.) недоброжелательницей Расина г-жой Дезульер (см.: Picard R. Corpus Racinianum. Paris, 1956, p. 77). 21 В балетах, драматических пасторалях и мифологических опе¬ рах 2-й половины XVII в. в орнаментальных целях активно исполь¬ зовались языческие мифы. См., например, «Цирцею» (1675) Т. Кор¬ неля, «Добывание Золотого Руна» (1660) П. Корнеля и пр. 22 Расин. Британик, д. 5, явл. 5. Пер. Э. Л. Линецкой. 23 Пьеса Фенуйо де Фальбера — «Честный преступник, или Вос¬ торжествовавшая невиновность» (1767), в основу которой положено реальное происшествие. Жан Фабр (1727—1797) присутствовал в 1756 г. на молитвенном собрании гугенотов, которое внезапно под¬ верглось нападению солдат короля. Фабр бежал, но затем сам от¬ дал себя в руки солдат, чтобы спасти своего отца. Суд приговорил Фабра к пожизненному труду на галерах, но в мае 1762 г. «честный преступник» был освобожден. «Баррикады» (1826)—историческая драма Л. Вите (1802—1873), посвященная народным волнениям вре¬ мен Лиги; «Жакерия» (1828) — историческая драма П. Мериме, изображающая крестьянское восстание XIV в. 24 Требование, свидетельствующее о симпатии Констана к ро¬ мантической драме, которая широтой охвата событий и многочислен¬ ностью персонажей уподобляется хроникам Шекспира. 25 Сен-Симон. Мемуары («Характер и возвышение президента 454
КОММЕНТАРИЙ Ламуаньона», 1705). Версия Сен-Симона была опровергнута наслед¬ никами Ламуаньона с помощью документов в конце XVIII в. Ба- виль — поместье Ламуаньона. 26 «Китайский сирота» (1755) —трагедия Вольтера. 27 Констан выходит здесь за рамки традиционного противопо¬ ставления классической драматургии как «драматургии рока» ро¬ мантической драматургии как «драматургии провидения». 28 Имеется в виду Наполеон; Констан в эпоху Империи был в оппозиции, не приемля наполеоновского деспотизма, но в эпоху Ре¬ ставрации недовольство политикой Бурбонов привело многих фран¬ цузов, и Констана в том числе, к идеализации Наполеона. 29 «Спартак» (1760)—трагедия Б. Ж. Сорена; «Манлий» (1698) —трагедия А. де Лафосса (1653—1708). 30 Согласно романтической философии истории, сущность любой эпохи познается благодаря знакомству с «нравами» — бытом, при¬ вычками, традициями, верованиями, идеалами народа в данный исто¬ рический момент. Интерес к «нравам» лежит в основе внимания к местному колориту, особенно обострившегося в связи с бурным развитием исторического романа во Франции в конце 20-х гг. (см.: Реизов Б. Г. Французский исторический роман в эпоху романтизма. Л., 1958, с. 99-101). 31 «Гораций» (1640), «Никомед» (1651), «Цинна» (1641), «Эдип» (1659)—трагедии П. Корнеля. Констан ошибся: в трагедии Корне¬ ля чуму упоминает Тезей (д. 1, явл. 1), тогда как Филоктет говорит о ней в «Эдипе» Вольтера (1718), Первая эпидемия чумы зафикси¬ рована на берегах Средиземноморья в 542 г. н. э., то есть гораздо позже времени действия «Эдипа». 82 «Гастон и Баярд» (1771) —трагедия П. Л. дю Беллуа (1727— 1775). 33 «Брут» (1730); «Спасенный Рим, или Катилина» (1752) —тра¬ гедии Вольтера. 84 Имеется в виду романтическая историография. См. о ней при¬ меч. 30 к «Размышлениям о трагедии» Констана. 85 Сходный эпизод есть в романе г-жи де Жанлис «Альфонс, или Побочный сын» (1809). 36 Имеется в виду г-жа де Сталь и ее книга «О Германии». 87 «Штаты в Блуа» (1827)—историческая драма Л. Вите, «Театр Клары Гасуль» (1825) —сборник пьес П. Мериме. ЖОЗЕФ ЖУБЕР Жозеф Жубер родился в мае 1754 г. в Монтиньяке. В 1772 г. он окончил коллеж конгрегации Отцов христианской доктрины («доктринеров») в Тулузе. В 1778 г., полный честолюбивых планов, он отправился в Париж, где познакомился с философами и литера¬ торами Ретифом де ля Бретоном, Мерсье, Фонтаном, Дидро и не¬ которое время был литературным секретарем последнего. В этот пе¬ риод Жубер превыше всего ставит разум и скептически относится к религии; в литературе предпочитает англичан (Шекспира, Ричардсо¬ на), что свидетельствует о предромантических вкусах. В дальней¬ шем его взгляды и вкусы стали гораздо более классичны. Вращаясь в литературной среде, Жубер пытался заниматься журналистикой, художественной критикой. Смерть отца а 1790 г, заставила его вер¬ 455
эстетика РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА нуться в Монтиньяк, где его избрали мировым судьей. В 1792 г. он подал в отставку и вернулся в Париж, где 8 июня 1793 г. состоялось его бракосочетание с мадемуазель Виктуар Моро де Бюсси; в ее по¬ местье Вильнев-ле-Руа он создал впоследствии большинство «мыс¬ лей» и афоризмов, составивших его дневники. В 1808 г. Фонтан, сделавшись ректором императорского университета, способствует на¬ значению своего друга на должность инспектора университета. На этом посту Жубер оставался до 1815 г. Умер он 4 мая 1824 г. За исключением нескольких юношеских статей, Жубер не оста¬ вил печатных трудов. Сам он считал, что не настолько овладел сло¬ вом, подчинил его себе, чтобы его записи стали достойны публика¬ ции (хотя и размышлял о возможной их публикации потомками). Первое издание «мыслей» Жубера было осуществлено в 1838 г. Ша- тобрианом (двух литераторов связывала тесная дружба). В 1842 г. племянник Жубера Поль де Рейналь, расположив жуберовские за¬ писи по темам, издал двухтомник «Мысли, опыты и максимы Жубе¬ ра, а также его письма к друзьям с приложением заметки о его жиз¬ ни, характере и трудах», который был переиздан в более полном виде в 1862 г. Издание 1862 г. неоднократно воспроизводилось, однако его ни в коей мере нельзя считать ни полным, ни научным. Первое и единственное полное воспроизведение «Дневников» Жубе¬ ра, подготовленное А. Бонье, вышло в 1938 г. Ни прижизненную, ни посмертную известность Жубера нельзя поставить ни в какое сравнение с известностью Шатобриана, Бал¬ ланша или Констана. Это связано, в частности, с тем, что он, в от¬ личие от трех названных, не играл существенной роли в социальной и политической жизни Франции первой трети XIX в. Однако можно смело утверждать, что в оригинальности мышления Жубер не усту¬ пает ни одному из своих современников, а подчас и превосходит их. Характерная черта мышления Жубера — фрагментарность. По¬ стоянно ощущая невозможность воплотить в слове истину во всей ее полноте, он часто оставляет начатую мысль, чтобы через несколь¬ ко страниц вернуться к ней и попытаться осветить ее по-новому. Жубер не устает восхвалять «общие места» — афоризмы, максимы, выражающие окончательное суждение о мире. Однако самому ему нередко случается высказывать об одном и том же предмете суж¬ дения несхожие, противоречащие друг другу. В разных фрагментах он подходит к одной и той же теме по-разному. Так, в одном месте Жубер утверждает, что не до конца обдуманные книги не могут быть совершенны, в другом же — что, когда замысел слишком про¬ думан, книга не доставляет удовольствия автору, ибо писать ее скуч¬ но. Неоднозначно и отношение Жубера к весьма важной для роман¬ тической культуры проблеме соотношения творчества и жизни: с одной стороны, он жаждет полнейшей искренности, хочет видеть в произведении душу автора, а не только его мастерство; с другой — постоянно сомневается в том, что подобная искренность возможна, и, не доверяя авторам, чей основной принцип — самовыражение, на¬ зывает их «актерами, которые играют самих себя». В размышлениях Жубера об искусстве можно выделить два основных круга проблем: первый связан с вопросом о том, что такое подражание и каким образом оно относится к сущности искусства; второй — с вопросом о взаимоотношениях литератора и публики. Что касается первого вопроса, то здесь позиция Жубера крайне характерна для конца XVIII —начала XIX в.—периода, когда за¬ 456
КОММЕНТАРИИ вершается переход от классической доктрины мимесиса к романти¬ ческой доктрине творчества, когда творчество начинает пониматься не как подражание природе, а как создание новых объектов, когда в качестве основного критерия совершенства произведения выдвига¬ ется интенсивность выражения в нем творческой индивидуальности явтора. Жубера, несомненно, очень волновал вопрос о подражании; стремление по-своему подойти к решению этого вопроса порождает самые разнообразные и причудливые повороты его мысли: здесь и постоянные попытки сопоставить разные искусства, выразить свой¬ ства одного через свойства другого и тем самым отодвинуть на вто¬ рой план вопрос об адекватности искусства природе, подчеркнуть, что всякому искусству присуща условность; здесь и его апология иллюзии, и размышления о несовершенстве человеческого языка, и пристрастие к ведению разговора об искусстве и, в первую очередь, об искусстве слова в терминах сугубо «материальных» (сочность и маслянистость стиля; его рельефность и пр.). В целом можно сказать, что Жубер рассматривает искусство как область в каком-то смысле самоценную, обладающую своими собственными законами и связан¬ ную с реальным миром путем сложных опосредований. Взаимоотношения с аудиторией — второй важнейший аспект жу- беровских размышлений. Жубер был моралистом, педагогом по са¬ мому складу своего характера; для него максима, афоризм были не только средством доверить бумаге «наболевшие» проблемы или вы¬ разить собственные размышления в форме изящного, отточенного па¬ радокса — его главной целью было научить себя и других правиль¬ но пользоваться собственными духовными возможностями, правиль¬ но творить и воспринимать сотворенное другими. Отсюда его частые обращения к памяти как одному из важнейших свойств человече¬ ского сознания, его размышления о сравнениях и эпитетах и их «пе¬ дагогической» значимости, внимание к таким «массовым» формам литературы, как «пошлые» народные песенки или чувствительные романы. Во всех случаях Жубер усиленно ищет классического рав¬ новесия красоты и моральной пользы, но идет к нему оригинальны¬ ми, сугубо индивидуальными путями. По словам А. Монглоиа, Жу¬ бер был «последним человеком совершенного вкуса, жаждавшим гармонии среди какофонии, и одновременно — совершенно новым, современным мыслителем, открытым всему, что обещает будущее» (Monglond A. Le préromantisme français, t. 2, p. 384). ДНЕВНИКИ Перевод избранных «мыслей» из «Дневников» Жубера выполнен по изданию: Joubert У. Carnets. Paris, Gallimard, 1938. 1 Отрывки, объединенные в бумагах Жубера под общим услов¬ ным названием «Всеобщая доброжелательность» (в наст. изд. до от¬ рывка, датированного 1 августа 1786 г.), относятся к периоду тес¬ ного общения Жубера с Дидро. Именно Дидро посоветовал юноше начать писать сочинение о «Всеобщей доброжелательности», которое так и не было закончено. В некоторых отрывках влияние Дидро особенно ощутимо — так, фрагмент об условиях создания идеально¬ го творения несет отпечаток его концепции «идеальной модели» (см., например, «О драматической поэзии», гл. XXII, где речь идет об 457
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА идеальной модели человека, которую должен создать себе философ и критик, дабы здраво судить о разных вкусах). 2 Сильный ливень (лат.). Наблюдение Жубера соотносимо с об¬ щеромантическим стремлением отыскивать и подчеркивать в приро¬ де таинственное, неясное, смутное. 3 Шатобриан нарисовал в «Замогильных записках» выразитель¬ ный портрет Жубера, назвав его «Платоном с сердцем Лафонтена»; он упоминает такой штрих характера своего друга: «Когда Жубер читал, он вырывал из книг все страницы, которые ему не нравились, составляя таким образом библиотеку на свой вкус» (Chateaubriand F. R. de. Mémoires d’outre-tombe, t. 1. Paris, 1951, p. 450). 4 Дюбо Ж.-Б. Критические размышления о поэзии и живописи. М., 1976, с. 44 (ч. 1, гл. 3). 5 Ария из оперы Глюка «Орфей и Эвридика» (1762). β Источник обнаружить не удалось. 7 Имеется в виду стихотворение П. Корнеля «Извинение, адре¬ сованное Аристу» (1634). 8 Несмотря на антистихотворные выпады Удара де Ламотта в начале XVIIГ в., в течение всего столетия стихи продолжали счи¬ таться гораздо более высокой и благородной формой литературного творчества, чем проза. В частности, мысль об абсурдности трагедии в прозе часто повторяется у Вольтера. 9 Восприятие правил как главного средства понравиться читате¬ лю восходит к XVII в.; сходные соображения высказывали Мольер, Расин, Буало (см. об этом: Bray R. La formation de la doctrine clas¬ sique en France. Paris, 1927, p. 110—111). Жубер с его вниманием к читателю не раз возвращается в своих записях к этой мысли. 10 Одно из многочисленных свидетельств неудовлетворенности Жубера новейшей предромантической литературой, дух которой ка¬ зался ему ложным и опасным. В переписке со своей будущей женой, большой поклонницей Юнга, Жубер предостерегал ее от излишнего увлечения «кладбищенской» поэзией английского поэта (см.: Tes- sonneau R. Joseph Joubert éducateur. Paris, 1944, p. 78—79). 11 В прелестной местности (лат.). 12 См.: Аристотель. Метафизика, кн. XIII. 13 Матф., 13, 3. 14 В суждениях Жубера о прекрасном как ярчайшем проявлении идеи той или иной вещи наиболее отчетливо видна зависимость его построений от философии Платона. *5 Жубер имеет в виду вольтеровский «Опыт о нравах и духе наций» (1756) с его тягой к энциклопедичности. Скептическое отно¬ шение Жубера распространялось и на такой новейший литератур¬ ный жанр второй половины XVIII в., как описательная поэма. Жу¬ бера не удовлетворяло излишнее, с его точки зрения, увлечение ав¬ торов описательных поэм материальной стороной окружающего мира, их чрезмерное, по его мнению, стремление к «ученым» подробностям. Видя сходные тенденции в готовящемся к выходу «Гении христиан¬ ства» Шатобриана, он писал г-же де Бомон 12 октября 1801 г.: «Скажите ему (Шатобриану.— В. Af.), что публике важны не его цитаты, а его мысли, что ей интересен его талант, а не его познания, что она будет искать в его сочинении красоту, а не истину...» (цит. по кн.: Tessonneau R. Op. cit., p. 108). 16 Неточная цитата из «Моих мыслей» Монтескье (JNTî 898). У Монтескье идет речь о людях острого ума. 458
КОММЕНТАРИЙ 17 Бессонной ночыо (лат.). 18 Имеется в виду «Опыт о египетских иероглифах» (1741, франц. пер. 1744) английского философа В. Варбюртона (ошибочно названного Варбюстоном). Варбюртон полагал, что первоначально в основе языка лежала живопись, то есть образ, представленный во¬ ображению через зрение. Эти идеи развил Кондильяк в своем «Опы¬ те о происхождении человеческих знаний» (1746, т. 1—2). По Кон¬ дильяку, до того, как приобрести словесное воплощение, мысль была представлена в действии, то есть изображалась с помощью панто¬ мимы, пения, рисунков, и лишь на последней стадии стала записы¬ ваться словами. Таким образом, Кондильяк связывает все эти виды искусства не столько с принципом подражания, сколько с принци¬ пом выражения, который предстает их первопричиной. Безусловно, подобный подход не мог не импонировать Жуберу. 19 См.: Discours préliminaire de l’Encyclopédie.— In: Encyclopé¬ die.., t. I. Paris, 1751, p. VIII. Адресаты полемических высказываний Жубера — философы-«идеологи», сторонники превращения слов в алгебраические знаки, лишенные двусмысленности и многозначно¬ сти; языку, по мнению «идеологов», предстояло окончательно пре¬ вратиться в слугу идей, вследствие чего «долгие рассуждения о гар¬ монии и особенностях стиля» должны были стать излишними (см.: Monglond A. Op. cit., t. 2, p. 396). 20 Одна из основных для Жубера проблем — как отличить под¬ линную, искреннюю чувствительность, идущую из глубины души ав¬ тора и потому способную преобразить душу читателя, от чувстви¬ тельности поддельной, напускной, чисто формальной. Неприязненное отношение Жубера к современной ему литературе почти всегда объ¬ ясняется именно этим недоверием к лжечувствителыюсти. Таков и случай с Гесснером. Жубер не доверяет не жанру пасторали в це¬ лом, но конкретному автору, дурно использующему возможности этого жанра. Ср. сходные размышления о сущности и границах чув¬ ствительности в трактате Балланша «О чувстве» (с. 42—43). 21 Мысль о мире форм (идей), обладающих независимым от мира природных вещей существованием, восходит к Платону. Чув¬ ственные вещи, согласно платоновской философии, возникают из взаимодействия формы и материи, причем форме принадлежит опре¬ деляющая, активная роль. 22 Имеется в виду распространенная в античности легенда о том, что виноград, нарисованный Зевксисом, был так похож на настоя¬ щий, что птицы слетались клевать его. См.: Плиний Старший. Есте¬ ственная история, XXXV, 65—66. 23 Имеется в виду сочинение Монтескье «Дух законов» (кн. 5, гл. 13): «Когда дикари Луизианы хотят поесть плодов, они срубают дерево и срывают плоды. Вот сущность деспотизма». О пантомиме и ее возможностях много размышлял и Дидро (см., в частности, «Беседы о „Побочном сыне**», беседа вторая). 24 Неточная цитата из письма г-жи де Севинье к дочери, г-же де Гриньян, от 15 апреля 1671 г. * Об эволюции отношения к поэтическому языку как «побеж¬ денной трудности» см. примеч. 5 к «Опыту об общественных уста¬ новлениях» Балланша. В XVIII в. главным сторонником такой точ¬ ки зрения был Вольтер (см., например, его письмо Г. Уолполу от 15 июля 1768 г. или «Письмо французской Академии» 1778 г.). » Паскаль. Мысли, I, X, XXVIII. 459
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА 27 Ср. мысль Буало (в предисловии к герои-комической поэме «Налой») о том, что для создания совершенной героической поэмы нужно мало материала. Сам «Налой» был написан в подтверждение этой мысли, которую оппоненты Буало пытались оспорить. 28 Буало. Поэтическое искусство, песнь 1. 29 Жуберовская платоническая концепция прекрасного основы¬ вается на различии красоты, то есть прекрасного, воплощенного в формах и внятного чувствам, и самого прекрасного, то есть идеи пре¬ красного, как бы оглушающей и подавляющей чувства. 30 Цитата из статьи Дюссо о «Сочинениях» Роллена, опублико¬ ванной 30 октября 1805 г. в «Журналь де Деба». 31 Имеется в виду статья Бональда «Размышления о независи¬ мости литераторов и о влиянии театра на нравы и вкус» (1805), где утверждается, что нравы, то есть мысли и поступки людей в обще¬ стве, являются главным предметом драматической поэзии. 32 Жубер имеет в виду философию группы «идеологов», возник¬ шей во Франции в конце XVIII в.; «идеологи» подчеркивали связь нравственности с физиологией. 33 Власть (лат.). 34 Имеются в виду басня Лафонтена «Человек и уж» (X, 1) и строки из поэмы Руше «Месяцы» (песнь 1). У Лафонтена «крово¬ жадность» и жестокость человека обличают животные, у Руше эту обязанность берет на себя автор-поэт. 35 По всей вероятности, имеются в виду критики — современни¬ ки Жубера. Так, в следующей записи упоминается критик Делало (Delalot), печатавшийся под псевдонимом Z в «Журналь де Деба». 36 По-видимому, имеются в виду «Мелеагр» работы древнегре¬ ческого скульптора и архитектора Скопаса (IV в. до и. э.) и «Апол¬ лон Бельведерский». 37 Колпаки — традиционный атрибут Диоскуров (Близнецов). 88 Имеется в виду скульптурная группа, созданная около 40 г. до н. э. тремя родосскими мастерами — Агесандром, Афанодором и Полидором; она изображает гибель троянского жреца Лаокоона и его сыновей, задушенных огромными змеями по воле Афины. 89 О тех, которые между собой плохо сочетаются (лат.) — не¬ точная цитата из Цицерона («Оратор», 149). 40 1715 — год смерти Людовика XIV; для Жубера это рубеж, разделяющий классическую французскую литературу и литературу «новую», подчиняющуюся иным моральным и эстетическим законам. 41 Голос человека обнаруживает (лат.) — неточная цитата из «Энеиды» (I, 328). 42 Спит добрый Гомер (лат.)—Гораций. Поэтическое искусство, 359. 43 Слова об «эпическом складе ума» восходят к рассуждениям Вольтера в «Опыте об эпической поэзии» (гл. 9) о том, что у фран¬ цузов склад ума не эпический. В свою очередь, мысль о необходи¬ мой «общности кругозора» автора и публики восходит к такому важ¬ ному понятию классической эстетики, как «внешние приличия». Если приличия «внутренние» требовали, чтобы избранный сюжет был со¬ отнесен с общечеловеческой моралью и историей, то приличия «внеш¬ ние» трансформировали истину согласно привычным представлениям публики — пусть даже в ущерб истории (см.: Soreil A. Introduction à l’histoire de l’esthétique française. Bruxelles, 1955, p. 69—70). 44 См. примеч. 18 к «Опыту об общественных установлениях». 460
КОММЕНТАРИЙ 45 «Гармонии природы» — опубликованное посмертно (1815) со¬ чинение Бернардена де Сен-Пьера. 40 Сходные соображения неоднократно высказывали, подвергая сомнению руссоистскую философию, Ж- де Местр, Боиальд, Бал¬ ланш— см. примеч. 2 к «Гению христианства» («Гармония»). [ЗАМЕТКА О БЕРКЕНЕ] Написана в 1794 г.; по-видимому, создание ее связано с рожде¬ нием у Жубера сына (он появился на свет 8 апреля 1794 г.) и с предложением его друга Фонтана начать работу над учебниками для общеобразовательных школ, находившихся в тот момент в про¬ цессе реорганизации. Жубер отклонил предложение на том основа¬ нии, что еще не готов для подобного труда. Но размышления о нравственном воспитании не оставляли его и позже. Перевод выполнен по изданию: Tessonneau R. Joseph Joubert, éducateur. Paris, 1944, p. 230—233. 1 Источник цитаты не обнаружен. [ОБВИНИТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ ПРОТИВ РОМАНОВ] Написана в 1806 г. по просьбе приятельницы Жубера, г-жи де Ля Бриш, спросившей его мнение о модных романах. Обвинения Жубера имеют давнюю традицию: настороженное отношение к жан¬ ру романа сохранялось на протяжении всего XVIII в. Романам по¬ стоянно инкриминировалось то, что чтение их портит вкус и развра¬ щает нравы, возбуждая страсти и заполняя воображение химерами. Разумеется, критики романа признавали, что есть исключения (на¬ пример, романы Ричардсона), но это не меняло отношення к самому жанру. «Модные» романы начала XIX в., род «массовой литерату¬ ры», не обладали, по мнению Жубера, ни формальным совершенст¬ вом, ни способностью благотворно влиять на нравы и казались ему неплодотворной линией развития литературы. Перевод выполнен по изданию: Tessonneau R. Op. cit., p. 169— 171. 1 Источник высказывания не обнаружен. 2 Леоне — герой романа г-жи де Сталь «Дельфина» (1802); Ма- лек-Адель — герой романа г-жи Коттен «Матильда, или Записки из истории Крестовых походов» (1805). * Ад обрушивается вновь (итал.). [ЧТО ТАКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ?] (Qu’est-ce qu’est la pudeur?) Статья написана в марте 1815 г. Имеет прямое отношение к по¬ стоянно волновавшей платоника Жубера проблеме соотношения ви¬ димой и невидимой, телесной и духовной красоты. Перевод выполнен по изданию: Tessonneau R. Op. cit., p. 401— 412. 1 Смотри ниже (лат.). 2 Имеются в виду победы наполеоновской армии; Адидже — река в Италии; в битве при Адидже 28 марта 1799 г. французская армия разбила австрийцев. 461
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ Август Октавиан (63 до н. э.— 14 н. э.), римский император 133, 208. Августин Аврелий (354—430), христианский теолог и цер* ковный деятель 34, 161, 165, Аврелий Виктор Секст (IV в.), римский историк 204. Аженкур — Серу д'Аженкур Жан Батист Луи Жорж (1730—1814), французский историк, автор «Истории ис¬ кусств со времени их упадка в X веке до обновления в XV веке» (1808—1823), 92. Аларих II (484—507), король вестготов 221. Александр Македонский (356— 323 до н. з.) 34, 42, 43. Александр Ферский (IV в. до н. э.), тиран в городе Феры в Фессалии 43. Алкей (кон. VII — 1-я пол. VI в. до н. э.), древнегрече¬ ский поэт-лирик 225, 240. Альба Альварес де Толедо Фернандо, герцог (1507— 1582), испанский государст¬ венный деятель, правитель Нидерландов 235. Альгароттн Франческо (1712— 1764), итальянский ученый и писатель, друг Вольтера 245. Альфиери Витторио, граф (1749—1803), итальянский драматург, автор трагедии «Марня Стюарт» (1789) 236. Амвросий Медиоланский 340 — ок. 397), христианский цер¬ ковный деятель; ввел т. н. амвросианский напев и уста¬ новил твердые правила ис¬ полнения духовной музыки 180. Амио Жак (1513—1593), фран¬ цузский гуманист, перевод¬ чик Плутарха 61, 62. Аммиан Марцеллин (ок. 330 — ок. 400), римский историк 204. Андре Ив Мари (1675—1764), французский иезуит, поэт, ученый, оратор, автор эсте¬ тического трактата «Опыт о прекрасном» (1741) 346. Анна Болейн (ок. 1507—1536), вторая жена английского ко¬ роля Генриха VIII; развод с предыдущей женой и же¬ нитьба на Анне Болейн по¬ служили поводом для разры¬ ва Генриха VIII с папой и проведения в Англии Рефор¬ мации. Спустя три года по¬ сле свадьбы Анна Болейн бы¬ ла казнена по обвинению в государственной измене 236. Анна Бретонская (1477— 1514), королева Франции, жена Карла VIII, а затем Людовика XII 185. Антоний Великий (ок. 250— 356), египетский аскет, осно¬ ватель христианского мона¬ шества 151. Апеллес (2-я пол. IV в. до н. э.), древнегреческий ху* дожник 183.
ИМЕННОП УКАЗАТЕЛЬ Аполлодор (II D. до н. э.), древнегреческий поэт и грам¬ матик, предполагаемый ав¬ тор компендиума античных мифов «Библиотека» 105. Ариосто Лудовико (1474— 1533), итальянский поэт, ав¬ тор героической рыцарской поэмы в октавах «Неистовый Роланд» (1516) 61, 67, 162. Аристид Фиванский (кон. V — нач. IV в. до н. э.), древне¬ греческий художник 42. Аристотель (384—322 до н. э.), древнегреческий философ и ученый 9, 22, 34, 35, 44, 97, 148, 278, 325. Аристофан (ок. 445 — ок. 386 до н. э.) 58, 237. Арно Антуан (по прозвищу «Великий Арно», 1612— 1694), французский теолог- яисенист 110, 197. Арно— Бакуляр д’Арно Фран- суа-Тома-Мари де (1718— 1805), французский писатель, автор чувствительных рома¬ нов и повестей 69. Аспазия (ок. 470 до н. э.— ?), гетера в Афинах, отличав¬ шаяся большим умом и об¬ разованностью 47. Афанасий Александрийский (295—373), раиневизантий- скнй богослов 161. Баггезен Иене (1746—1826), датский писатель 87, 91. Байрейтская — София Виль- гельмииа, маркграфиня Бай¬ рейтская (1709—1758), сест¬ ра прусского императора Фридриха II, одна из посто¬ янных корреспонденток Воль¬ тера 245. Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788-1824) 237. Балдуин — имя пяти христиан¬ ских правителей Иерусалим¬ ского королевства в XII в. 223. Баньоль Гийом де Гез (1617— 1657), французский государ¬ ственный деятель, янсенист, один из организаторов так называемых «малых школ» для воспитания детей при янсенистском монастыре Пор- Рояль 197. Барант Проспер де (1782— 1866), французский историк и литератор 304. Батте Шарль, аббат (1713— 1780), французский эстетик, автор «Рассуждения об изящных искусствах, сведен¬ ных к одному принципу» (1746) и «Курса изящной словесности, или Основ лите¬ ратуры» (1754) 39. Баччио да Монте Лупо (1445— 1533), итальянский скульп¬ тор и архитектор 185. Баярд Пьер дю Террай де (ок. 1475—1524), французский военный деятель, получив¬ ший прозвище «Рыцарь без страха и упрека» 138. Бейль Пьер (1647-1706), французский публицист и философ 195. Бентивольо Гвидо, кардинал (1579—1644), итальянский историк и дипломат 205. Беркен Арно (1747—1791), французский писатель, автор сборника детских нравоучи¬ тельных рассказов и сценок «Друг детей» (т. 1—6, 1784) 67, 322, 376, 377. Бернарден де Сен-Пьер Жак Анри (1737—1814), француз¬ ский писатель, автор романа «Поль и Виргиния» (1788) 67, 148—150, 164, 371. Боден Жан (1530—1596), французский гуманист 208. Бодмер Иоганн Якоб (1698— 1783), швейцарский поэт и критик 106. Бональд Луи Габриэль Амбру- аз де, виконт (1754—1840), французский философ и пуб¬ лицист 348, 371. Богорис — Борис I (? — 907), болгарский князь, введший христианство по православ¬ ному образцу 181. 463
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Борромео Карл (1538—1584), итальянский церковный дея¬ тель, реформатор нравов ду¬ ховенства, в 1610 г. канони¬ зирован 185. Боссюэ Жак Бенинь (1627— 1704), французский теолог и церковный деятель, епископ в Mo, автор «Рассуждения о всеобщей истории» (1681), «Политики, основанной на Священном писанин» (опубл. 1709) и многочисленных над¬ гробных речей членам фран¬ цузского царствующего дома 78—80, 83, 192, 193, 195— 197, 205, 208, 239, 244, 338, 341, 365, 367. Босуэл Джеймс Хэпбсри (1536—1578), третий супруг Марии Стюарт, участвовал в убийстве Дарнлея, после бракосочетания с Марией вынужден был спастись бег¬ ством, поскольку английская знать отказалась признать законным их брак 234. Боэций Аниций Манлий Торк- ват Северин (ок. 480—524), христианский философ и римский государственный де¬ ятель 53. Брауншвейгский — Кристиан фон Брауншвейг (1599— 1626), лютеранский епископ, один из наиболее активных вдохновителей и участников Тридцатилетней войны 259. Бруно Святой (1040—1101), основатель картезианского монашеского ордена 215. Брут Марк Юний (85—42 до н. э.), убийца Цезаря (вме¬ сте с Кассием), предводитель республиканцев в граждан¬ ской войне; потерпев пора¬ жение, покончил с собой 133. Брюмуа Пьер (1688—1742), французский иезуит, теолог и литератор, автор «Грече¬ ского театра» (1-е изд. 1730)—многотомного собра¬ ния переводов древнегрече¬ ских пьес с комментариями 127, 128. Буало-Депрео Никола (1636— 1711) 19, 31, 34. 61—63, 73. 88, 89, 94, 103, 104, 148. 170, 278, 283, 366. Буассонад Жан-Франсуа (1774—1857), французский филолог-классик 105. Бурдалу Луи (1632—1704), французский религиозный де¬ ятель, оратор и проповедник 78, 143. Буиіардон Эдм (1698—1762), французский скульптор 185. Буше, правильно Бускетіи (? — ок. 1080), итальянский архитектор греческого проис¬ хождения, создатель Пизан¬ ского собора 182. Бюффон Жорж Луи Леклсрк (1707—1788), французский естествоиспытатель 324. Бэкон Фрэнсис (1561 —1626), английский философ 76. Бюретт Пьер-Жан (1665— 1747), французский врач и ученый, автор трудов о древ¬ ней музыке; опубликовал три фрагмента древнегреческой музыки в современной нот¬ ной записи 178. Валснтиниан I (321—375), римский император, персо¬ наж пьесы 3. Вернера «Атти- ла» 271. Валленштейн Альбрехт Вой- цель Евсевий (1583—1634), немецкий полководец, импер¬ ский главнокомандующий но время Тридцатилетней вой¬ ны 235, 259, 266; — персонаж одноименной тра¬ гедии Шиллера 260, 262, 263, 271—273. 288, 289, 300, 301. Ван Дейк Антонис (1599— 1641), фламандский худож¬ ник, придворный живописец английского короли Карла I 236. Варбюртон Уильям (1698— 1779), английский теолог и литератор 331, 464
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ Вард Франсуа Рене дю Бек- Креспен де, маркиз (1621— 1688), французский военный деятель 295. Василий Великий, Василий Ке¬ сарийский (ок. 330—379), ранневизантийский церков¬ ный деятель, богослов и пи¬ сатель 181. Веймарский — Бернард фон Веймар (1603—1639), немец¬ кий полководец, воевавший в Тридцатилетнюю войну на стороне шведского короля Густава-Адольфа 259, 2G6. Веллей Патеркул (19 до н. э.— 31 и. э.), римский историк 204. Вергилий Марон Публий (70— І9 до н. э.), римский поэт 15, 34, 48, 51, 55, 57, 59, 61, 65, 73, 75,87,94—97, 102, 114, 115, 122, 123, 130—134, 137, 139, 146, 150, 156, 166, 237, 241, 244, 367. Верне Клод Жозеф (1714— 1789), французский худож¬ ник-пейзажист 44. Вернер Захария (1768—1823), немецкий драматург 271. Виланд Кристоф Мартин (1733—1813), немецкий писа¬ тель 66. Виллар Жанна Анжелика Рок де Варанжевиль, герцоги¬ ня (?), жена герцога Клода Луи Гектора Виллара, мар¬ шала Франции (1653—1734) 245. Вильгельм III Оранский (1650—1702), правитель Ни¬ дерландов с 1674 г., англий¬ ский король с 1689 г. 234. Винчи Пьетро (ок. 1525— 1584), итальянский компози¬ тор, автор духовной музыки 180. Витрувий Поллион Марк (I в.), римский архитектор, инженер, писатель 190. Вовенарг Люк де Клапье де, маркиз (1715—1747)» фран¬ цузский моралист 37, 341. Вольтер (наст, имя Мари Франсуа Аруэ, 1694—1778) 74, 88, 95, 106—111, 115, 120, 124, 125, 152, 169, 208, 239, 245, 246, 275, 279, 282, 285— 288, 301, 303, 304, 314, 318, 323, 329, 342, 365, 366. Вольф Фридрих Август (1759—1824), немецкий фи¬ лолог; в «Пролегоменах к Гомеру» (1795) отрицал су¬ ществование единого автора «Илиады» и «Одиссеи* 225. Вуд Роберт (1717—1771), ан¬ глийский филолог, автор «Опыта о своеобразии гения Гомера и его сочинений» (1775) 225. Галуппи Бальдасар (1706— 1785), итальянский компози¬ тор 180. Гаррисон Уильям (1534—1593), английский историк 233. Гассе (Хассе) Иоганн Адольф (1690—1783), немецкий ком¬ позитор 180. Гвиччардини Франческо (1483—1540), итальянский историк и философ 205. Гельвеций Кдод Адриан (1715—1771) 245. Гвидо из Ареццо (ок. 992— 1050), итальянский теоретик музыки, изобрел способ но¬ тации музыки на четырех ли¬ нейках, фиксировавший отно¬ сительную высоту звука 178. Гсллерт Христиан Фюрхтеготт (1715—1769), немецкий пи¬ сатель 66. Генрих III (1551—1589), фран¬ цузский король, был убит монахом-доминиканцем Жа¬ ком Клеманом 235. Генрих IV (1553—1610), фран¬ цузский король 64, 209, 234, 235. Генрих VII Тюдор (1457— 1509), английский король 232. Генрих VIII Тюдор (1491— 1547), английский король, инициатор проведения Ре¬ формации в Англии и секу¬ 465
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА ляризации монастырских зе¬ мель 220, 232, 236. Геродот (между 490 и 480 — ок. 425 до н. э.), древнегре¬ ческий историк, «отец исто¬ рии» 64, 203, 204, 225, 312. Гесиод (VIII—VII в. до н. э.), древнегреческий поэт, автор дидактических поэм «Теого¬ ния» и «Труды и дни» 59, 64, 150, 156, 225. Гесснер Соломон (1730— 1787), швейцарский поэт, ав¬ тор идиллий и поэмы «Смерть Авеля» (1758) 59, 65-67, 69, 106, 332. Гете Иоганн Вольфганг (1749-1832) 67, 91, 259, 267, 302. Гиббон Эдуард (1737—1794), английский историк 205. Гиз Франсуа де, герцог (1519—1563), французский военный деятель 125. Гиз Генрих I де, герцог (по прозвищу «Меченый», 1550— 1588), сын Франсуа де Гиза, французский военный и по¬ литический деятель, глава Католической лиги; был убит по приказу Генриха III, по¬ скольку претендовал на трон 108, 235. Гиз Людовик II де, кардинал Лотарингский (1555—1588), брат Генриха I де Гиза, французский политический и церковный деятель, был убит вместе с братом 235. Гизо Франсуа Пьер Гийом (1787—1874), французский политический деятель и исто¬ рик 304. Гиш Арман-Шарль де Грамон де, граф (1637—1673), фран¬ цузский политический дея¬ тель 295. Голдсмит Оливер (1728— 1774), английский писатель 129. Гомер 34, 41, 46, 49, 53, 55, 56, 59, 61, 62, 64, 84—87, 89, 94, 97, 101, 102, 108, 114, 116, 117, 120, 122, 134, 135, 139, 150, 156, 159, 166—168, 170— 176, 180, 181, 225, 237, 241, 244, 312, 331, 365, 368. Гораций Флакк Квинт (65— 8 до н. э.) 39, 46, 59, 65, 73, 88, 89, 156, 164, 237, 241. Гори Филипп де Монморанси де, граф (1518—1568), ни¬ дерландский политический деятель, один из лидеров ан- тииспанской оппозиции, каз¬ нен герцогом Альбой 235. Госсен Жанна (наст, имя Кат¬ рин Госсем, 1711—1767), французская актриса 245. Готфрид Буйонский (1060— 1100), один из предводите¬ лей первого крестового похо¬ да, первый правитель Иеру¬ салимского королевства 126, 223; — персонаж поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иеруса¬ лим» 139, 140. Грез Жан-Батист (1725— 1805), французский худож¬ ник 367. Гранвела Антуан Перрено де, кардинал (1517—1586), со¬ ветник испанской наместни¬ цы в Нидерландах Маргари¬ ты Пармскои, противник ни¬ дерландского освободитель¬ ного движения 234. Григорий I Великий (ок. 540— 604), папа римский с 590 г. 180. Григорий Нисский (ок. 335 — после 394), ранневизантий- ский церковный писатель, богослов и философ 181. Гундебальд, правильно Гундо- бад (473—516), король бур- гундов 221. Гург Доминик де (1530— 1583), французский морепла¬ ватель; бежав из испанского плена, много лет жестоко мстил испанским завоевате¬ лям в Америке 108. Давила Энрико Катарино (1576—1631), итальянский историк 205. 466
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ Д’Аламбер Жан Лерои (1717— 1783) 36, 110, 332. Дамаз, папа римский в 366— 384 гг. 180. Данте Алигьери (1265—1321) 44, 60, 94, 95, 169, 224, 225, 231, 237, 244. Дантон Жорж Жак ( 1759— 1794), деятель Великой французской революции 332. Д'Аркур Клод Анри, герцог (ум. 1769), французский го¬ сударственный деятель 185. Дарнлей Генри Стюарт, лорд (1541—1567), второй супруг Марии Стюарт, убит с ее со¬ гласия 234. Дасье Андре (1651—1722), французский филолог, пере¬ водчик Плутарха, Горация, Аристотеля 62. Дезидерий (? —после 774), ко¬ роль лангобардов 182. Делиль Жак, аббат (1738— 1813), французский поэт, прославившийся своим пере¬ водом «Георгик» Вергилия (1769) и описательными поэ¬ мами («Сады*, 1780, и др.); признанный мастер александ¬ рийского стиха 66, 67, 73, 162, 163, 184, 366. Демосфен (ок. 384 — 322 до н. э.), древнегреческий поли¬ тический деятель и оратор 34, 241, 365. Дени Мари-Луиза (1712— 1790), племянница Вольтера, его возлюбленная и домопра¬ вительница 245. Деффан Мари дю, маркиза (1697—1780), хозяйка свет¬ ского и литературно-полити¬ ческого салона 245. Джеффри Джордж, барон (1648—1689), лорд-канцлер при Якове II; во время суда над его противниками пока¬ зал себя человеком жестоким и несправедливым 287. Дидро Дени (1713—1784) 110, 227, 280—282, 290. Диоген Лаэртский (III в.), древнегреческий писатель, автор труда «О жизни, уче¬ ниях и изречениях знамени¬ тых философов» 167, 175. Диодор Сицилийский (ок. 90— 21 до н. э.), древнегреческий историк 204. Дионисий Галикарнасский (2-я пол. I в. до н. э.), древнегре¬ ческий историк и теоретик ораторского искусства 204. Доминик де ла Сент-Трините (1616—1687), инквизитор, генерал ордена Босых кар¬ мелитов 287. Доменикино (наст, имя До¬ менико Цампьери, 1581— I64I), итальянский худож¬ ник и архитектор 181. Дора Клод-Жозеф ( 1734— 1780), французский поэт 163. Дрейк Фрэнсис (1540—1596), английский мореплаватель 234. Дуранте Франческо (1684— 1755), итальянский компози¬ тор 180. Дюбо Жан-Батист (1670— 1742), французский эстетик 36,312. Дюга-Монбель Жан-Батист (1776—1834), французский филолог-классик, в 1827— 1833 гг. выпустил комменти¬ рованное издание поэм Го¬ мера 225. Дюпюи Шарль-Франсуа (1742—1809), французский философ и политический дея¬ тель, автор «Происхождения всех культов, или Универ¬ сальной религии» (1795), со¬ здатель оригинальной систе¬ мы философии истории 328. Дюсис Жан-Франсуа (1733— 1816), французский драма¬ тург 283, 366. Дюссо Жан Франсуа Жозеф (1769—1824), французский публицист и критик 348. Дютертр Жан-Батист (1610— 1687), французский миссио¬ нер, автор «Общей истории Антильских островов» (1667—1671) 163.
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Еврипид (485/484 или 480— 406 до н. э.) 43, 48, 55, 57— 59, 77, 122, 127, 145, 146, 153, 237, 270, 285, 286. Евсевий Кесарийский (ок. 263—339), христианский пи¬ сатель и ученый, автор «Цер¬ ковной истории» 106. Евтропий (? — ок. 370), рим¬ ский историк 204. Евфранор (IV в. до н. э.), древнегреческий художник 183. Екатерина Медичи (1519— 1589), французская короле¬ ва, вдохновительница Вар¬ фоломеевской ночи 235. Елизавета I Тюдор (1533— 1603); английская королева 232, 233—236. Жанна д’Арк, Орлеанская дева (ок. 1412—1431) 84; — персонаж драмы Шиллера 268, 302. Женевьева Святая (ок. 422— 512), христианская святая, покровительница Парижа 109. Женонвиль (наст, имя Никола Анн Лефевр де ла Фалюэр, ?), французский поэт, друг Вольтера 245. Жерар Франсуа (1770—1837), французский художник 303. Жирардон Франсуа (1628— 1715), французский скульп¬ тор 185. Жоффрен Мария-Тереза (1699—1777), хозяйка лите¬ ратурного салона, который посещали философы-энцикло¬ педисты 230. Жуанвиль Жан (1224—1317), французский историк 207. Зевксис (кон. V в. до н. э.), древнегреческий художник 183, 335. Зенон Китийский (ок. 336 — ок. 264 до н. э.), древнегре¬ ческий философ 167, Иероним (ок. 340—420), хри¬ стианский писатель и рели¬ гиозный деятель; юность провел в Риме, предаваясь развлечениям и порокам; за¬ тем стал аскетом 151, 161. Ильген Карл Давид (1763— 1834), немецкий филолог- классик 225. Иоанна Грей (1537—1554), внучатая племянница анг¬ лийского короля Генри¬ ха VIII, назначенная им на¬ следницей престола помимо законных наследниц; добро¬ вольно отказалась от коро¬ ны, однако была казнена по приказу Марии 1 Тюдор 236. Иосиф Флавий (37 — после 100), иудейский историк 106. Исократ (436—338 до н. э.), древнегреческий оратор 34. Кальдерон де ла Барка Педро (1600-1681) 232. Камарго Мари-Анн де Кюпи де (1710—1770), француз¬ ская танцовщица 245. Камоэнс (Камоинш) Луиш ди (1524 или 1525—1580) 87, 104, 105, 232, 244. Кампистрон Жан Гальбер де (1656—1723), французский драматург 236. Караччоли Луи-Антуан де (1721—1803), французский литератор, автор книги «За¬ нимательные письма папы Климента XIV» (т. 1—3, 1775), где подлинные письма смешаны с поддельными 318. Карл Великий (742—814), франкский император 85, 86, 88, 109, 179, 182, 209. Карл IX (1550—1574), фран¬ цузский король 235. Карл 1 Стюарт (1600—1649), английский король, низложен в ходе буржуазной револю¬ ции и казнен 209, 220, 236. Карл II Стюарт (1630—1685), сын Карла I, английский ко¬ роль с 1660 г. 298. Карлос дои (1545—1568), сын
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ Филиппа II, наследник ис¬ панского престола, по обви¬ нению в заговоре был заклю¬ чен отцом в тюрьму, где и умер, возможно, насильствен¬ ной смертью 235. Карраччи Аннибале (1560— 1609), итальянский худож¬ ник 181. Картуш Луи Доминик (1693— 1721), предводитель воров¬ ской банды 366. Катремер де Кенси Антуан Хризостом (1755—1849), французский археолог и теоретик искусства 92. Квинт Курций (I в.), римский историк 204. Квинтиллиан Марк Фабий (ок. 35 — ок. 96), римский оратор и теоретик оратор¬ ского искусства 34. Кино Филипп (1635—1688), французский драматург, соз¬ датель жанра героико-мифо¬ логической оперы 62. Кир II Великий (? — 530 до н. э.) — первый царь госу¬ дарства Ахеменидов, великий завоеватель 202. Клавднан Клавдий (ок. 360 — после 404), римский поэт, по¬ следний крупный представи¬ тель классической традиции в позднелатинской литерату¬ ре 81, 239. Кларк Сэмюэль (1675—1729), английский философ и тео¬ лог 195. Клейст Эвальд Христиан (1715—1759), немецкий поэт- идиллик 66. Клеман Жак (1567—1589), монах-доминиканец, убийца короля Генриха III 108. Климент XIV (Джованни Вин¬ ченцо Ганганелли, 1705— 1774), папа римский с 1769г. 318. Клопшток Фридрих Готлиб (1724—1803), немецкий поэт, автор эпической поэмы «Мес- сиада» (1773) 65, 66, 105, 106, 169. Колардо Шарль-Пьер (1732— 1776), французский драма¬ тург 283. Колиньи Гаспар де Шатийон, граф (1519—1572), адмирал, глава гугенотов 108. Колумелла Луций Юний Мо- дерат (I в.), римский писа¬ тель и агроном 157. Кольбер Жан-Батист (1619— 1683), французский государ¬ ственный деятель 185, 239. Конде Людовик II Бурбон, принц (1621—1686), фран¬ цузский полководец 79. Кондильяк Этьен Бонно де (1715—1780) 331. Конрадин (1252—1286), по¬ следний отпрыск швабского императорского дома Гоген- штауфенов, наследник сици¬ лийского престола, погиб в борьбе с рыцарями Карла Анжуйского, претендовавше¬ го на тот же престол 209. Кора Жак де (1630—1677), французский писатель, автор эпической поэмы «Давид» (1665) 104, 162. Коринна (кон. VI в. до н. э.), древнегреческая поэтесса 47. Кориолан Кай Марк (V в. дѳ н. э.), римский полководец; приговоренный к изгнанию из родного города, перешел на сторону противника 318; — персонаж трагедии Шекспи¬ ра 279. Корнелий Непот (ок. 99 — ок. 24 до н. э.), римский исто¬ рик 204. Корнель Пьер (1606—1684) 63, 78, 152, 153, 226, 239, 244, 290, 303, 316, 366. Корнель Тома (1625—1709), французский драматург, брат П. Корнеля 236. Коцебу Август фон (1761— 1819), немецкий писатель 267. Кребийон Проспер Жолио (1674—1762), французский драматург, автор трагедий с подчеркнуто «кровавой» ин¬ тригой 43. 469
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Кромвель Оливер (1599— 1658) 181, 234. Ксенофонт Афинский (ок. 430—355 или 354 до н. э.), древнегреческий писатель и историк 157, 203, 204, 312. Куазево Антуан (1640—1720), французский скульптор 185. Куси — знатный французский род, многие представители которого были знамениты своей отвагой 138, 223. Кусту — фамилия французских скульпторов, братьев Нико¬ ла (1658—1753) и Гийома (1677—1746) 181, 185. Кутон Жорж (1755—1794), де¬ ятель Великой французской революции, руководил по¬ давлением контрреволюцион¬ ного восстания в Лионе 43. Л а Боэси Этьенн (1530—1563), французский гуманист, поэт 208. Лабрюйер Жан де (1645— 1696) 191-193, 195, 341. Лавуазье Антуан Лоран де (1743—1794), французский химик 76. Лагарп Жан Франсуа (1739— 1803), французский драма¬ тург и критик, автор «Лицея, или Курса древней и новой литературы» (т. 1—16, 1799—1805) 82, 129. Лалли-Толлеидаль Жерар де, маркиз (1751—1830), сын Томаса Лалли, барона де Толлендаля, казненного по обвинению в государственной измене и посмертно реабили¬ тированного благодаря хло¬ потам Лалли-сына и Вольте¬ ра 245. Ламуаньон Кретьен-Франсуа, маркиз де Бовиль (1644— 1709), французский государ¬ ственный деятель 296, 297. Ларошфуко Франсуа де, гер¬ цог (1613—1680) 192. Лас Касас Бартоломе (1474— 1566), испанский гуманист, историк, миссионер в Мекси¬ ке, выступавший защитником местного населения 213. Лафайет Мари-Мадлен Пьош де ла Вернь дс, графиня (1634—1693), французская писательница 230. Лафонтен Жан де (1621— 1695) 59, 62—64, 67, 162, 163, 237, 240, 341, 353, 367. Лебрен Шарль (1619—1690), французский художник 185. Лев II, папа римский в 682— 683 гг., реформатор церков¬ ного пения 180. Лев X (Джованни Медичи, 1475—1521), папа римский с 1513 г., покровитель искусств 60, 182. Лекуврер Адриенна (1692— 1730), французская актриса 245. Леметр Антуан (1608—1658), французский религиозный мыслитель, янсеннет, один из первых «отшельников» Пор- Рояля 197. Лемуан Пьер (1602—1672), французский иезуит, автор эпической поэмы «Людовик Святой» (1653) 103, 162. Ленотр Андре (1613—1700), французский садовод-декора¬ тор и архитектор 212. Лео Леонардо (1694—1746), итальянский композитор 180. Леонар Никола Жермен (1744—1793), французский писатель, автор сентимен¬ тальных романов и стихо¬ творного сборника «Идил¬ лии» (1766) 67. Лесюэр Эсташ (1617—1655), французский художник 181. Ливий Тит (59 до н. э.— 17 н. э.), римский историк 204, 205, 208. Ликург (IX—VIII в. до н. э.), легендарный спартанский за¬ конодатель 172. Линией Карл фон (1707— 1778), шведский естествоис¬ пытатель; создал систему классификации растений, в основу которой положил 470
ИМЕННОП УКАЗАТЕЛЬ число, величину и располо¬ жение тычинок и пестиков 41. Лиутпранд (? — 744), король лангобардов 182. Лобардемон Жан Мартен де (ок. 1590—1653), француз¬ ский государственный дея¬ тель; имя его стало нарица¬ тельным для обозначения бесчестного и безжалостного судьи 287. Лозен Антуан де, маркиз де Пигийем (1632—1723),фран¬ цузский государственный де¬ ятель 295. Лопе де Вега — Вега Карпьо Феликс де (1562—1635) 232. Лоррен Клод (наст, имя Клод Желле, 1600—1682), фран¬ цузский художник-пейза¬ жист 184, 212. Лукан Марк Анней (39—65), римский поэт, автор эпиче¬ ской поэмы «Фарсалия, или О гражданской войне» 46, 47, 59, 156. Лукиан Самосатский (ок. 120—после 180), древнегре¬ ческий писатель-сатирик 106. Лукреций Кар (ок. 98 — 55 до н. э.), римский поэт, автор дидактической поэмы «О природе вещей», где изложе¬ на философия эпикуреизма 45, 107. Любер Мари-Мадлен (?), французская сочинительница, адресат одного из мадрига¬ лов Вольтера, где она назва¬ на «Музой и Грацией» 245. Люд Анри де (?— 1685), гер¬ цог с 1675 г., французский политический деятель 295. Людовик XI Святой (1226— 1270), французский король, организатор и участник седь¬ мого крестового похода 188, 200, 223. Людовик XIV (1638—1715), французский король 62, 133, 188, 193, 197, 208, 229, 238, 245, 246, 277, 291, 295, 297, 305, 337; — «век Людовика XIV» 71, 72, 78, 81, 108, ПО, 162, 163, 187, 192, 194, 198. Людовик XV (1710—1774), французский король 81, 229, 246. Людовик XVI (1754-1793), французский король 246. Лютер Мартин (1483—1546), деятель Реформации в Гер¬ мании, основатель лютеран¬ ства 257. Магомет (Мухаммед, ок. 570— 632), основатель ислама, по¬ читаемый как пророк 341. Магомет (Мехмет) II (1432— 1481), турецкий султан 233. Мазарини Жюль, кардинал (1602—1661), французский политический деятель, с 1643 г. первый министр Франции; вел борьбу с Фрон¬ дой 296. Макиавелли Никколо (1469— 1527) 205. Малерб Франсуа де (1555— 1628), французский поэт 62, 108, 366. Мальфилатр Жак-Шарль-Луи де Кленшан де (1732—1767), французский поэт 95. Мандрен Луи (1724—1755), предводитель разбойничьей шайки 366. Мансфельд Эрнст фон, граф (1580—1626), немецкий пол¬ ководец, возглавлявший ар¬ мию наемников 258, 266. Марат Жан-Поль (1743— 1793) 70. Мариана Хуан де (1536— 1623), испанский историк 205. 208. Мариво Пьер Карле де Шамб- лен де (1688—1763) 65. Марий Гай (ок. 157—86 до н. э.), римский полководец в войне 111—105 гг. до и. э. 50. Мария I Тюдор (1516—1558), английская королева; восста¬ новила католицизм в Англии, приговорила к сожжению 471
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА видных деятелей протестант¬ ской религии 220, 236. Мария I Стюарт (1542—1587), шотландская королева 233— 235. Марло Кристофер (1564— 1593), английский драматург 235 Маро Клеман (1496—1544), французский поэт 62. Маршанжи Луи де (1782— 1826), французский литера¬ тор, автор многотомной «Поэтической Галлии» (1813—1817), где писателям и художникам предлагаются сюжеты из истории Франции 88. Массийон Жан-Батист (1663— 1743), французский религи¬ озный деятель, оратор и про¬ поведник 143, 144, 191, 195. Матанасий Хризостом — псев¬ доним Гиацинта Сен-Гиацин¬ та, шевалье де Темизеля (1684—1746), французского литератора, автора сатиры на ученых педантов «Шедевр неизвестного» (1714) 33. Местр Жозеф Мари де (1753— 1821), французский публи¬ цист, политический деятель и религиозный философ 86. Метастазио Пьетро (наст, имя Пьетро Трапасси, 1698— 1782), итальянский поэт и драматург 61—63. Мигель Брагансский (1802— 1866), в 1828—1834 гг. ко¬ роль Португалии, глава сто¬ ронников абсолютизма в хо¬ де гражданских войн за установление конституцион¬ ной монархии 300. Микеланджело Буонаротти (1475—1564) 181, 182, 185. Мильтон Джон (1608—1674), английский поэт 44, 49, 65, 66, 97—102, 114—117, 162, 169, 170, 234, 239, 244. Мимюр Шарлотта-Мадлен де Карнуазен де, маркиза (?), хозяйка литературного сало¬ на 245. Мольер (наст, имя Жан-Батист Поклен, 1622—1673) 226, 237, 240. Монморанси — знаменитый французский дворянский род 189. Монтеиь Мишель де (1533— 1592), французский писатель, автор «Опытов» (изд. 1580) 43, 61, 62, 65, 208, 237. Монтескье Шарль де Секонда, барон де Л а Бред ( 1689— 1755) 196, 205, 208, 231, 337. Мор Томас (1478—1535), анг¬ лийский гуманист, государ¬ ственный деятель и писа¬ тель, противник англикан¬ ской церкви, казнен по обви¬ нению в государственной из¬ мене 236. Мортон Джеймс Дуглас де, граф (1525—1581), англий¬ ский политический деятель, с 1573 г. регент Шотландии, казнен за участие в убийстве Дарнлея 234. Мосх (II в. до н. э.), древне¬ греческий поэт 59. Муррей Джеймс Стюарт, граф (1531—1570), незаконнорож¬ денный сын шотландского короля Якова V, вождь шот¬ ландских протестантов 234. Наполеон I (Наполеон Бона¬ парт, 1769—1821) 277, 278, 358. Немур Жан д’Армаиьяк де, герцог (1433—1477), фран¬ цузский военный и полити¬ ческий деятель, человек не¬ обычайной храбрости 138. Нерон Клавдий Цезарь (37— 68), римский император 43, 204. Никола — Пизано Никола (ме¬ жду 1220 и 1225—1273), итальянский скульптор 182. Николь Пьер (1625—1695), французский моралист-янсе- нист 78, 110, 197, 324. Ньютон Исаак (1643—1727) 365. 472
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ Овидий Назон Публий (43 до н. э.— 17 или нач. 18 н. э.), римский поэт 156. Оксенштирна Аксель, граф (1583—1654), канцлер Шве¬ ции во время Тридцатилет¬ ней войны 266. Оссиан (III в.), легендарный воин и бард кельтов; ему приписал свои обработки кельтских преданий «Сочи¬ нения Оссиана, сына Финга¬ ла» (1765) шотландский пи¬ сатель Джеймс Макферсон (1736—1796) 49, 59, 168, 330. Отвей Томас (1651—1685), ан¬ глийский драматург, автор трагедии «Дон Карлос» (1676) 236. Павсаний (II в.), древнегрече¬ ский писатель, автор «Описа¬ ния Эллады в десяти кни¬ гах» 183. Паскаль Блез (1623—1662) 50, 51, ПО, 191 — 198, 324, 341, 342, 365. Пелагия Святая (IV в.), хри¬ стианская мученица 50. Перголези Джованни Батиста (1710—1736), итальянский композитор 179. Перикл (ок. 490—429 до п. э.), древнегреческий государст¬ венный деятель 179. Петр Пустынник (ок. 1050— 1115), христианский аскет, инициатор первого крестово¬ го похода 234. Петрарка Франческо (1304— 1374) 60, 162, 237. Пиккеринг Джон (1777—1846), американский ученый-линг¬ вист 239. Пиидар (ок. 518—442 или 438 до и. э.), древнегреческий по¬ эт 47, 77, 78, 164, 172, 180. Пирр (319—273 до н. э.), царь Эпира, известный свои¬ ми завоеваниями и кровавы¬ ми победами 52. Пифагор Самосский (ок. 570 — ок. 500 до п.. э.), древнегре¬ ческий мыслитель 40, 49, 168. Плантагснеты ( 1154—1485), английская королевская ди¬ настия 220. Платон (428 или 427—348 или 3*47 до н. э.), 38, 89, 105, 107, 124, 151, 157, 165, 167, 168, 325, 330, 340, 341, 372. Плиний Младший (ок. 62 — ок. 114), римский писатель 157, 352. Плиний Старший (ок. 24—79), римский писатель и ученый 51, 157, 183. Плутарх Херонейский (ок. 46 —ок. 127) 56, 59, 62, 87, 106, 107, 157, 183, 204. Полибий (ок. 201—ок. 120 до н. э.), древнегреческий исто¬ рик 204. Полигистор Александр (105 до н. э.— ?), древнегреческий писатель 106. Полигнот (1-я пол. V в. до н. э.), древнегреческий ху¬ дожник; отличался скупо¬ стью красок 114, 183. Помпадур Жанна Антуанетта Пуассон де, маркиза (1721 — 1764), фаворитка Людови¬ ка XV 245. Помпей Великий Гней (106— 48 до н. э.), римский полко¬ водец 53. Поп Александр (1688—1744), английский поэт 163. Прадой Жак (1644—1698), французский поэт, автор тра¬ гедии «Федра и Ипполит», представленной одновремен¬ но с «Федрой» Расина (1677) 34, 366. Пракситель (ок. 390 — ок. 330 до н. э.), древнегреческий скульптор 116, 181. Прокопий Кесарийский (ок. 500—565), византийский пи¬ сатель-историк 162. Проперций Секст (ок. 50 — ок. 16 до н. э.), римский поэт 59, 156. Птолемеи — династия, правив¬ шая в эллинистическом Егип¬ те в 305—30 гг. до и. э. 106. Пуссен Никола (1594—1665), французский художник 180. 473
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Рабле Франсуа (ок. 1494— 1553) 62, 208, 237. Ракан Оноре де Бюэй, маркиз де (1589—1670), француз¬ ский поэт 62. Ралей (Рэли) Уолтер (1552— 1618), английский морепла¬ ватель, историк, поэт, дра¬ матург 234. Рамо Жан Филипп (1683— 1764), французский компози¬ тор и теоретик музыки 178. Расин Жан (1639—1699) 34, 48, 59, 63, 65, 73, 78, 89, 109, 110, 122, 128—130, 132—134, 145, 146, 170, 193, 227—229, 239, 240, 244, 264, 265, 273, 283, 286, 291, 303, 342, 366, 367. Расин Луи (1692—1763), сын Ж- Расина, французский поэт, автор описательной по¬ эмы «Религия* (1742) 162. Рафаэль Санти (1483—1520) 181, 182, 229, 367. Рейналь Гийом Томас Франсуа, аббат (1713—1796), фран¬ цузский историк и философ- просветитель 68, 110. Рейнуар Франсуа Жюст Мари (1761—1836), французский драматург и литератор, ав¬ тор работ о поэзии трубаду¬ ров и истории французского языка 92, 236, 266. Рец Жан Франсуа Поль де Гонди де, кардинал (1613— 1679), французский полити¬ ческий деятель, автор «Ме¬ муаров» (опубл. 1717) 205. Ричард I Львиное Сердце (1157—1199), английский ко¬ роль, участник третьего кре¬ стового похода 223. Ричардсон Сэмюэль (1689— 1761) 69, 129. Ришелье Арман Жан дю Плес- си де, герцог, кардинал (1585—1642) 185. Риччо Дэвид (1540—1566), се¬ кретарь и доверенное лицо Марии Стюарт, убит по при¬ казу Дарнлеи 234. Робер Людвиг (1778—1832), немецкий поэт и драматург 304, 305. Робертсон Уильям (1721 — 1793), английский историк 205, 304. Ронсар Пьер де (1524—1585) 62, 162, 366. Роу Николас (1674—1718), ан¬ глийский драматург, автор трагедии «Тамерлан» (1701) 125. Руссо Жан-Жак (1712—1778) 43, 69, 70, 73, 150, 195, 323, 324, 342. Руше Жан-Антуан (1745— 1794), французский поэт, ав¬ тор описательной поэмы «Месяцы» (1779) 353, 366. Салле Мари (1707—1756), французская танцовщица 245. Саллюстий (86 — ок. 35 до н. э.), римский историк 204, 205, 352. Саннадзаро Джакопо (1456— 1530), итальянский поэт 87. Саси —Леметр де Саси Исаак (1613—1684), французский религиозный деятель, янсе- нист, один из авторов клас¬ сического перевода Библии 121. Сафо (VII—VI в. до н. э.), древнегреческая поэтесса 47, 225. Светоний Транквилл Гай (ок. 70 — ок. І40), римский исто¬ рик 204. Севинье Мари де Рабютен- Шанталь де, маркиза (1626— 1696), французская писа¬ тельница, известная своими письмами к дочери, изданны¬ ми посмертно (1726) 65, 230, 291, 337, 339. Сегре Жан Реньо де (1624— 1701), французский поэт 62. Сен-Ламбер Жан-Франсуа де (1716—1803), французский писатель, автор описательной поэмы «Времена года» (1769) 66, 67, 163, 184, 381. Сен-Симон Луи де Рувруа де, 474
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ герцог (1675—1755) * фран¬ цузский мемуарист 297. Сенека Младший Луций Анней (ок. 4—65), римский фило¬ соф-стоик и писатель 81, 146. Сент-Аман Марк-Антуан Жи¬ рар де (1594—1661), фран¬ цузский писатель, автор эпи¬ ческой поэмы «Моисей спа¬ сенный* (1653) 103, 104, 162. Сидевиль Пьер-Робер Ле Кор- нье де (?), французский административный деятель, школьный товарищ Вольтера 245. Сидней Альджернон (1622— 1683), английский политиче¬ ский деятель, казнен по об¬ винению в заговоре против Карла II 220. Силий Италик Тиберий Катий (26—101), римский государ¬ ственный деятель, поэт, под¬ ражатель Вергилия 156, 239. Симонид (ок. 556—467 до н. э.), древнегреческий поэт 225. Скалнгер Жозеф Жюст (1540—1609), французский гуманист и филолог 106. Скотт Вальтер (1771 —1832), английский писатель 237. Сократ (470/469—399 до н. э.) 47, 59. Соммерсет Эдуард, герцог Сей¬ мур (ок. 1506—1552), про¬ тектор Англии при малолет¬ нем короле Эдуарде VI, каз¬ ней по обвинению в государ¬ ственной измене 236. Сореи Бернар Жозеф (1706— 1781), французский драма¬ тург 300. Софокл (ок. 496—406 до н. э.) 45, 46, 48, 59, 77, 146, 153, 225, 226, 230, 237, 270, 312. Спенсер Эдмунд (1552—1599), английский поэт, автор поэ¬ мы «Королева фей» (1596), написанной «спенсеровой строфой», близкой к октаве Чосера 104, 162. Сталь Анна Луиза Жермена де (1766-1817) 73, 248-257. Стаций Публий Папиний (ок. 40 — ок. 96), римский поэт 156 239. Стерн Лоренс (1713—1768) 62, 67, 68, 337. Сюлли Максим ил ьен де Бетюн, барон де Рони, герцог де (1559—1641), французский государственный деятель, су¬ перинтендант финансов при Генрихе IV 206. Танкред (?—1112), норманд¬ ский принц, правитель Сици¬ лии, участник первого крес¬ тового похода 138; 223; — персонаж «Освобожденного Иерусалима» Т. Тассо 95. Тассо Торквато (1544—1595), итальянский поэт 53, 61, 62, 75, 95, 96, 107, 129, 134, 135, 137, 139, 162, 169, 232, 237, 244. Тацит Публий Корнелий (57 или 58 — ок. 117), римский историк 59, 157, 203—205, 208. Теодорих I (ок. 454—526), ко¬ роль остготов 182. Теофраст (372—287 до н. э.), древнегреческий естествоис¬ пытатель и философ 192. Теренций Публий (ок. 195— 159 до н. э.) 44, 59. Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160 — после 220), христианский теолог и писатель 99, 146, 165, 239. Тиберий Клавдий Нерон (42 до н. э.—37 н. э.), римский им¬ ператор 203, 204. Тибулл Альбий (ок. 50—19 до н. э.), римский поэт 46, 59, 156. Тилли Иоганн Церклас, граф (1559—1632), полководец германской Католической ли¬ ги 266. Тимант (V в. до и. э.), древне¬ греческий художник 183. Тирио Никола-Клод (1691 или 1696—1772 или 1792), близ¬ кий друг Вольтера 245. Томсон Джеймс (1700—1748), 475
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА шотландский поэт* автор опи¬ сательной поэмы «Времена года» (1725—1730) 66, 163. Траян (53—117), римский им¬ ператор 208. Трог Помпей (I в. до н. э.— I в. н. э.), римский историк 204. Турнефор Жозеф Питтон де (1656—1708), французский ботаник 163. Тьерри Огюстен (1795—1856), французский историк 304. Тюби Жан-Батист (1630— 1700), французский скульп¬ тор 185. Уоллер Эдмунд (1606—1687), английский поэт 162. Фарг Балтазар (?—1665), французский государствен¬ ный деятель, активный сто¬ ронник Фронды 295—297. Фенелон Франсуа де Салиньяк де Ла Мот (1651—1715), французский религиозный деятель, философ и писатель, епископ в Камбре 59, 64, 162, 191, 193, 196, 197, 341, 367. Фенуйо де Фальбер — Фальбер де Кенжей Шарль-Жорж Фенуйо де (1727—1800), французский писатель 294. Феодосий II Младший (401— 450), византийский импера¬ тор; при нем была произве¬ дена кодификация импера¬ торских указов (438) 181. Феокрит (кон. IV — l-я пол. III в. до н. э.), древнегрече¬ ский поэт 59, 147, 148, 150, 156. Феофил (? — 842), византий¬ ский император, издал указ о запрещении почитания икон (8о2) 182. Фердинанд II (1578—1637), император «Священной Рим¬ ской империи», активный сторонник контрреформацни 263, 266, 289. Фидий (ок. 500 — ок. 431 до н. э.), древнегреческий скуль¬ птор 92. Филипп II Август (1165— 1223), французский король, организатор и участник третьего крестового похода 223. Филипп IV Красивый (1268— 1314), французский король 227. Филипп II (1527—1598), ис¬ панский король, активный деятель католической контр¬ реформации 107, 235, 236. Филопемен (253—183 до и. э.), древнегреческий полководец и политический деятель 91. Флешье Валентен-Эспри (1632—1710), французский религиозный деятель, оратор и проповедник, епископ Ним- ский 191. Флор Публий Анней (кон. I — нач. II в.), римский историк 204. Флорнан Жан-Пьер Клари де ( 1755— 1794), французский писатель, автор пастораль¬ ных романов, нравоучитель¬ ных новелл и басен 67, 322. Фонтан Жан-Пьер-Луи де (1759—1821), французский государственный деятель и поэт, представитель пост- классицизма 214, 330, 366. Фонтен Мари-Элизабет де (?), племянница Вольтера 245. Фонтенель Бернар Ле Бовье де (1657—1757), французский литератор 65. Франкони — знаменитая семья французских берейторов кон. XVIII —нач. XIX в. 228. Франциск I (1494—1547), французский король 62, 107, 185. Фра Паоло (наст, имя Паоло Пьетро Сарпи, 1552—1623), итальянский историк 205. Фукидид (ок. 460 — ок. 400 до н. э.), древнегреческий исто¬ рик 203, 204. Хатчесон Фрэнсис (1694— 476
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ 1746), английский философ и эстетик 36. Хлодвнг I (ок. 466—511), ко¬ роль франков из династии Меровингов. Цезарь Кай Юлий (101—44 до п. э.) 50, 202, 365. Цицерон Марк Туллий ( 106— 43 до н. э.) 38, 54, 59, 240, 318, 365. Ченчи — знатный итальянский род, с которым связан один из скандальных уголовных процессов: Франческо Ченчи был зарезан в 1598 г. наем¬ ным убийцей по приказу до¬ чери и сына, мстивших эа жестокое обращение 235. Чимабуэ (наст, имя Ченни ди Пепо, ок. 1240—1302), италь¬ янский художник 182. Шаплен Жан (1595-1674), французский писатель, автор эпической поэмы с использо¬ ванием христианского «чу¬ десного* «Девственница» (1656) 103, 169. Шаррон Пьер (1541—1603), французский философ и тео¬ лог, автор книги «О мудрос¬ ти* (1601) 208. Шатле Эмилия Ле Тоннелье де Бретей де, маркиза (1706— 1749), возлюбленная Вольте¬ ра 245. Шатобриан Франсуа Рене де (1768—1848) 73, 88, 91, 365, 366. Шекспир Уильям (1564—1616) 43, 74, 129, 224—238, 244, 266, 272, 282, 365. Шенье Андре Мари де (1762— 1794), французский поэт и публицист, казненный за два дня до крушения якобинской диктатуры 148. Шенье Мари-Жозеф де (1764— 1811), брат А. Шенье, фран¬ цузский драматург и критик, автор трагедии «Карл IX» (1789) 236, 278. Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих (1759-1805) 236, 244, 259—276, 302. Шолье Гийом Амфри де, аббат (1636 или 1639—1720), французский поэт 162, 245. Эгмонт Ламораль д\ граф (1522—1568), нидерландский политический деятель, казнен герцогом Альбой 235. Эдуард VI (1537—1553), анг¬ лийский король 236. Элиза — Элиза Дрейпер (1743—1778), возлюбленная Л. Стерна 68. Эпикур (341—270 до н. э.), древнегреческий философ 59. Эразм Роттердамский (1469— 1536), гуманист, ученый, пи¬ сатель 232. Эрсилья-и-Суньига Алонсо де (1533—1594), испанский поэт, автор эпической поэмы в октавах «Араукана» (1569-1589) 104, 232. Эссекс Роберт Девере, граф (1566 или 1567—1601), фаво¬ рит Елизаветы 1, казнен по обвинению в заговоре против королевы 234, 235. Эсхил (ок. 525—456 до н. э.) 44, 59, 77, 89, 225, 237, 260. Этион (Аэтий, Аэтион, 2-я пол. IV в. до h. э.), древнегрече¬ ский художник 183. Юм Дэвид (1711—1776), анг¬ лийский философ, историк, экономист 205, 304. Юнг Эдвард (1683—1765), ан¬ глийский поэт 65. Юстин Марк Юстиниан (II в.), римский историк 204. Яков II Стюарт (1633—1702), английский король, брат Карла II, сменивший его на престоле; пытался восстано¬ вить в Англии католицизм, был низложен в ходе госу¬ дарственного переворота 1688—1689 гг. и бежал во Францию 220, 298—300. 477
СЛОВАРЬ МИФОЛОГИЧЕСКИХ И БИБЛЕЙСКИХ ИМЕН Автомедон — возница Ахилла. Адонис — божество финикийско-сирийского происхождения; умер от раны, нанесенной ему диким кабаном; из его крови выросли розы, а из слез оплакивающей его Афродиты — анемоны. Алкеста (Алкестнда)—супруга Адмета, согласившаяся принять смерть вместо обреченного на раннюю гибель супруга; от смерти ее избавил Геракл. Алкиона —дочь царя ветров Эола; по воле Геры была превращена в зимородка; когда Алкиона сидит на яйцах, Эол смиряет ветры. Амфион — сын Зевса и фиванской царевны Антиопы; выстроил вме¬ сте со своим братом Зетом стены Фив; под звуки его лиры камни сами ложились на место. Антилох — старший сын Нестора; погиб, прикрывая своим телом отца. Асклепий — греческий бог-врачеватель, сын Аполлона. Атриды — Агамемнон и Менелай, сыновья Атрея, который, умертвив детей своего брата Фиеста, приготовил из них кушанье и угостил им брата. Бусирис — царь Египта, убивавший у алтаря Зевса всех чужестран¬ цев, которые прибывали в Египет; убит Гераклом. Вертумн — в римской мифологии бог произрастания садовых дере¬ вьев и созревания плодов. Главк — сын критского царя Миноса н Пасифаи; попал в сосуд с медом, захлебнулся и утонул. Дардан — сын Зевса и плеяды Электры, основатель города Дарда· на, на месте которого была впоследствии его внуком Тросом осно* вана Троя. Дафна — нимфа, дочь речного бога Пенея, давшего название одно· именной реке в Фессалии; спасаясь от преследований Аполлона, превратилась в лавр. Диоскуры — Кастор и Поллукс (в греческой мифологии Полидевк), братья-близнецы, сыновья Леды; перенесенные на небо, преврати¬ лись в созвездие Близнецов. Иеремия — древнееврейский пророк (VII — нач. VI в. до н. э.); его проповеди и изречения объединены в ветхозаветной Книге Иере- 478
СЛОВАРЬ МИФОЛОГИЧЕСКИХ И БИБЛЕЙСКИХ ИМЕН мии; ему приписывается также ветхозаветный Плач Иеремии, напи¬ санный в связи с разрушением Иерусалима вавилонянами в VI в. до II. э. Измаил — в ветхозаветных преданиях сын патриарха Авраама и ра¬ быни-египтянки Агари; родоначальник двенадцати племен измаиль- тян-арабов. Ил — правнук Дардана, сын Троса, основателя Трои; ослеп, спасая из огня идол троянцев, упавший с небес; впоследствии Афина вернула ему зрение. Исаак — в ветхозаветных преданиях сын Авраама и Сарры; испыты¬ вая Авраама, бог Яхве велел ему принести Исаака в жертву, но в последний момент ангел, посланный Яхве, остановил жертвоприно¬ шение. Исайя — древнееврейский пророк (VIII в. до н. э.); его проповеди объединены в ветхозаветной Книге Исайи. Как — сын Вулкана, чудовище, опустошавшее поля царя Эваидра; украл быков Геркулеса, за что и был им убит. Капаней — участник похода семерых против Фив, царь Аргоса; за надменность и нечестивость был сражен молнией Зевса. Кипарис — юноша — любимец Аполлона; был превращен богами в дерево, чтобы оплакивать своего любимого оленя, случайно убитого им на охоте; кипарис считался у древних траурным деревом. Лаомедоит — царь Трои, многократно нарушал обещания, данные бо¬ гам и героям, за что Геракл убил его и всех его сыновей, кроме Приама. Нестор — царь Пилоса, старейший из ахейских вождей, принимавших участие в походе под Трою; в литературной традиции — тип умуд¬ ренного опытом старца. Иума Помпилий — легендарный римский царь-законодатель; по пре¬ данию, ему пбмогала советами нимфа Эгерия, которую он посещал в пещере в горе Ида. Орион — беотийский великан-охотник, возлюбленный богини Авроры (Эос), погиб от стрелы Артемиды, после смерти был превращен в созвездие. Пигмалион — легендарный царь Тира, брат Дидоны, убивший ее мужа Сихея, чтобы завладеть его богатством. Поликсена — дочь Приама и Гекубы, после взятия Трои была захва¬ чена ахейцами и по требованию тени Ахилла принесена в жертву на его могиле. Приап — первоначально бог садов и полей, позднее — также бог сладострастия и чувственных наслаждений. Самуил — древнееврейский пророк, последний из судей израилевых (XI в. до н. э.); его имя носят в иудаистской традиции две ветхо¬ заветные книги — Первая и Вторая Книги Царств. Сепфора — жена Моисея. Сизиф — царь Коринфа, хитрый, порочный, корыстолюбивый чело¬ век, осужденный богами вечно вкатывать в подземном царстве на гору камень, тут же скатывающийся вниз. 479
ЭСТЕТИКА РАННЕГО ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНТИЗМА Сильван — римский бог лесов и дикой природы. Снринга— наяда, превратившаяся в тростник, чтобы спастись от преследований бога лесов и рощ Пана. ТезеЙ — аттический герой, царь Афин; среди прочих подвигов ему приписывалось разделение греков на три класса, установление не¬ которых обычаев и религиозных обрядов, объединение Аттики. Терсит — персонаж «Илиады», болтливый и безобразный воин, всту¬ пивший в спор с Агамемноном и другими ахейскими вождями. Тиндарей — спартанский царь, муж Леды. Тиресий — знаменитый слепой прорицатель, живший в Фивах. Тифон (Титон)—сын троянского царя Лаомедонта, возлюбленный богини Авроры (Эос). Турн —царь рутулов, соперник Энея. Фамир (Тамирис)—фракийский певец, дерзнувший вызвать на со¬ ревнование муз и за это ослепленный ими. Финей — царь Салмидесса во Фракии, получивший от Аполлона дар прорицания; был ослеплен Зевсом за жестокое обращение с соб¬ ственными детьми. Федра — дочь царя Крита Миноса и Пасифаи, вторая жена Тезея, воспылавшая любовью к своему пасынку Ипполиту. Филоктет — царь Мелибеи в Фессалии; по пути в Трою был ужален змеей и оставлен греками на острове Лемнос, поскольку рана его не заживала и издавала зловоние. Филомела — сестра Прокны, жены фракийского царя Терея; Терей, совершив насилие над Филомелой, вырезал ей язык, но она вытка¬ ла рассказ о случившемся на одежде, и Прокна отомстила мужу, убив их сына Итиса и накормив Терея его мясом. Зевс превратил Прокну в ласточку, Филомелу — в соловья, а Терея — в удода (в другом варианте Филомелу — в ласточку, а Прокну — в со¬ ловья). Хам — один из сыновей Ноя, насмеявшийся над наготой захмелев* шего отца. Эвандр — герой италийских сказаний, задолго до Троянской войны основал на берегу Тибра колонию аркадян, радушно встретил Энея и заключил с ним союз. Эней — герой троянской войны, сын Анхиза и Венеры (Афродиты); по римским преданиям, потомки его основали Рим; главный герой «Энеиды». Эпименид — критский жрец, прорицатель и поэт, по преданию, про¬ спал пятьдесят семь лет в пещере в горе Ида. Юнона (Гера)—древнее догреческое божество, в позднейших ми¬ фах сестра и супруга Зевса, богиня брака и супружеской любви, властная, жестокая, ревнивая; среди посвященных ей птиц был павлин. Юпитер — римское божество неба, отождествленное с Зевсом, вер¬ ховным богом греков, царем и отцом богов и людей. Ярб — берберийский царь, желал жениться на Дидоне, угрожая d случае отказа сравнять Карфаген с землей.