А.Я.Аврех
П.А.СТОЛЫПИН
И СУДЬБЫ
РЕФОРМ
В РОССИИ
Москва
Издательство
политической литературы
1991

А.Я.Аврех
П.А.СТОЛЫПИН
И СУДЬБЫ
РЕФОРМ
В РОССИИ
Москва
Издательство
политической литературы
1991

ББК 63.3(2)52
A2i
. 0503020000—133,,^ 1Л 1|? ол
Л 079(02)-91 КБ-10-15-90
ISBN 5—250—01703—7 © А. Я. Аврех

От редакции
Предлагаемая читателю
книга — последняя работа крупного советского историка
А. Я. Авреха, которую он успел закончить незадолго до
своей смерти в декабре 1988 г. Автор захватил лишь
самое начало возрождения общественного интереса к
судьбе П. А.. Столыпина и его реформы. Однако он сразу
смог оценить остроту и значение проблемы и отозваться
на нее своей последней работой. Он сумел это сделать в
предельно короткий срок потому, во-первых, что был
талантлив и, во-вторых, был подготовлен своими
предшествующими трудами — среди его исследований
столыпинская тема занимала значительное место1.
Имя Столыпина всегда вызывало споры. Это имя,
писал автор, сразу втягивает нас в круговорот
страстных взаимоисключающих оценок. Ни один из
политических деятелей царизма начала XX в. не может идти с ним
в сравнение по преданной и восторженной памяти его
почитателей и сосредоточенной ненависти революционеров.
«Период столыпинской реакции», виселицы —
«столыпинские галстуки», с одной стороны, и «борец за благо
России», человек, «достойный сесть на царский трон» —
с другой.
Карьера Столыпина длилась всего лишь пять лет. Это
был взлет после многолетней обычной службы в
провинции, стремительное превращение из саратовского
губернатора в министра внутренних дел и председателя
Совета министров — в государственную фигуру с огромной
властью, грандиозными планами, российского
Бисмарка... Вся его деятельность — это органичное сочетание
трагедии и элементов фарса, придворных интриг и вы-
1 См.. Аврех А. Я. Царизм и третьеиюньская система. М., 1966;
Он же. Столыпин и Третья Дума. М., 1968.
3

сокой политики. Взрываются бомбы, стреляют из
браунинга.
Но причина особого интереса к фигуре Столыпина
заключается не только в личной его судьбе и драматизме
сопровождавших ее событий. Деятельность российского
Бисмарка тесно связана с вопросом о том, каково
значение столыпинского курса и почему не состоялся путь
реформ. Этот вопрос не получил удовлетворительного
ответа в литературе о Столыпине. Многие исследователи
считают, что помешали осуществиться столыпинским
реформам не объективные факторы, а ограниченность и
слепота царизма, верхов, распутинщина и т. п.2, сами же
реформы были столь значительны, что, увенчайся они
успехом, никакого не только Октября, но и Февраля не
было бы. Поднимают Столыпина на щит ультраправые
элементы, выдвигающие на первый план его
национализм и все провалы его курса объясняющие фактом
убийства Столыпина.
Когда-нибудь историк общественного сознания
времен перестройки не без удивления отметит активное
распространение советской прессой легенды о Столыпине,
который «хотел отдать землю крестьянам», учредить
демократические институты и тем самым спасти Россию от
бед и несчастий революции... Творение этой легенды
можно понять в монархической публицистике (и такая
появилась у нас на исходе XX в.), для которой самодержавие
(«уникальность государственного устройства России
начала XX века») основывалось не иначе как «на
нравственных категориях» и представляло собой «духовный
хребет русской государственности». С позиции курского
помещика-полукрепостника Маркова 2-го (публицистика
того времени писала о нем как о «средневековом зубре»
и «черносотенце») и правого газетчика Меньшикова
благими для России оказываются все деяния «забытого
исполина» — не только земельная реформа, но даже во-
2 Даже те авторы, которые признают, что Столыпин не
справился прежде всего с революционным движением, делают особый
акцент на ограниченности и автократизме Николая II и правящих
кругов вообще, на том, что царь не любил Столыпина, и это было
главным препятствием в проведении реформ. (Conroy M. Sch. Peter
Arkad'evich Stolypin. Boulder, 1976; Hagen M. Die Entfaltung po-
litischen Offentlichkeit in Russland, 1906—1914. Wiesbaden, 1982).
Из западных исследователей 80-х годов, пожалуй, только Я ни
(Yancy G. The Urge to Mobilize Agrarian Reform in Russia, 1861 —
1930. Urbana, 1982) дал более глубокое объяснение: правительство
Столыпина пыталось добиться социальных изменений
административными метол г ми.— Р. 3.
4

снно-полевые суды, чинившие расправу над
крестьянством.
Однако оказалось, что и либерально-демократические
поборники «здравого смысла» видели в П. А. Столыпине
«надежду страны» — деятеля, пришедшего «с мощной
идеей экономического обновления державы» и начавшего
«очень плодотворный процесс», который возрождается
ныне.
- f И сегодня творцы легенды о «забытом исполине»
манипулируют примерами «положительных» цифр и
фактов, надерганных «с бору по сосенке», цитатами из
высказываний правых политиков и газетчиков, пренебрегая
всем тем, что противоречит творимой ими легенде. Увы!
«Положительных» примеров оказывается маловато.
В ход идут прямые выдумки, вроде утверждений об
увеличении за время реформы «почти вдвое» сбора хлебов,
о наличии в 1916 г. 900 млн пудов хлебных излишков,
которыми якобы «питалась молодая Советская
республика до 1919 г.», и т. п. Поэтому в условиях нарастающей
дезинформации становится особенно актуальной, просто
необходимой книга, которая дает
конкретно-историческую картину всей деятельности П. А. Столыпина в
1906—1911 гг., содержит основные фактические сведения
в их динамике и системе.
Такова книга А. Я. Авреха, позволяющая ответить на
вопрос: почему Россия не пошла мирным, эволюционным
путем предлагавшихся П. А. Столыпиным реформ, а
избрала тернистый путь революции, потребовавшей
неисчислимых жертв? Читатель встретит не биографию в
традиционном стиле, последовательно излагающую факты
жизни героя, повествующую о его младенческих годах,
семейном окружении, этапах его карьеры, испытанных
им влияниях и, наконец, оценивающую масштаб его
личности. Это, скорее, размышление о путях и судьбах
России, о критических годах, когда страна подошла к
развилке своей истории. Через личность — проблема. В этом
состоит подход автора, считавшего, что именно так
должна формулироваться задача научной биографии вообще.
Думается, что подобные биографии имеют все права на
существование и что А. Я. Авреху удалось,
сосредоточившись на главном этапе жизни П. А. Столыпина, дать
достаточно полный ответ как на сформулированную выше
проблему, так и на связанную с этим оценку
исторической роли своего героя, его воззрений и человеческих
качеств.
5

Забегая вперед, скажем, что ответ автора может быть
вкратце изложен следующим образом: реформистский
путь потерпел крах потому, что Столыпин хотел провести
преобразование экономики вне демократии, не
затрагивая самодержавный строй н его основу — помещичье
землевладение, централизованную бюрократическую
систему.
Ясно, что при такой постановке вопроса автор встал
перед необходимостью детально изучить
предлагавшиеся Столыпиным реформы, силы, определявшие их
содержание, причины и условия отклонения большинства из
них, т. е. описывать деятельность Столыпина на широком
фоне политической жизни, в тесной связи с окружавшими
его течениями и группировками, в его взаимоотношениях
с царем, Думой, Государственным советом,
черносотенцами, либералами и т. п.
Центральным звеном здесь является Дума — главный
механизм проведения реформ. Анализ первого в истории
страны парламентского опыта позволил автору раскрыть
суть задуманных Столыпиным реформ, его позицию и
се эволюцию (все время вправо), установить причины
краха столыпинского курса. Поэтому закономерно то
доминирующее место, которое автор отводит думским
прениям, не говоря уже о «духе эпохи», который
восстанавливается обильным цитированием источников,
воссозданием людей и времени.
Автор не ставит целью дать весь перечень реформ
1906—1911 гг., не пишет о внешней политике (ею
Столыпин не занимался), не описывает обстановку в стране
(она широко известна из учебников и в то же время
присутствует в книге «за кадром» как определяющий фактор
всех позиций). Он отобрал главное — бюджет, аграрную
политику, рабочий вопрос, национальный вопрос — и
последовательно развивает свою концепцию в работе.
Можно не соглашаться с концепцией автора, но
нельзя не отдать должное ее стройности и подкрепленности
огромным конкретным материалом.
Издательство выражает благодарность доктору
исторических наук В. П. Данилову, доктору исторических
наук Б. Г. Литваку и доктору исторических наук
Е. И. Поповой за помощь при подготовке настоящей
книги.

ВВЕДЕНИЕ
История любит
возвращаться на круги своя. Говорят, она это делает по спирали, но
что сие значит, не совсем ясно. Обычно имеется в виду,
что так или иначе возвращаются на повестку дня истории
старые проблемы, но уже в усложненном виде, и
решаться они должны на новой основе, в других условиях.
Почему же все-таки старые проблемы возвращаются?
Надо полагать, по двум причинам: недостаточно хорошо
пли достаточно плохо были решены в прошлом и потому,
что решались и должны решаться вновь в рамках
собственной исторической традиции. Иначе говоря, взоры
чаще всего направляются в прошлое тогда, когда неважно
в настоящем. Происходит это обычно спонтанно, на волне
массового сознания, которое обращается за поддержкой
к историческому явлению или историческому персонажу,
уже предварительно им «очищенному» и
идеализированному.
Именно этим объясняется возвращение в сегодняшний
день в качестве положительного героя для некоторой
части нашей общественности главы царского
правительства и министра внутренних дел в 1906—1911 гг. П. А.
Столыпина, человека, который еще вчера оценивался в
массовом сознании однозначно отрицательно. Для того
чтобы понять общественно-психологический механизм этого
возвращения, следует иметь в виду коренное отличие
обыденного сознания от научного — обыденное сознание
всегда следует линии наименьшего сопротивления. Ход
мысли здесь предельно прост и лежит на поверхности.
Зачем было огород городить с радикальным
преобразованием деревни, когда в конечном итоге пришли к
бригадному и семейному подряду, т. е. к той же самой
мелкой земельной единице, которую и хотел насадить
Столыпин i:a всей земле русской? Отсюда один шаг и до
7

политических выводов о предпочтительности разумного
консерватизма по сравнению с революцией, после
которой стали возможными коллективизация и
раскулачивание в сталинском стиле, 1937-й и спустя 70 лет
после Октябрьской революции — острая продовольственная
проблема.
Так стал идеализироваться Петр Аркадьевич
Столыпин.
Задача этой книги — противопоставить научно,
профессионально сделанную оценку политики П. А.
Столыпина обыденной, основанной на стремлении принять
желаемое за действительность. Здесь главным является
максимальная мобилизация материала, и прежде всего
тех фактов, которые говорят в пользу исторического
персонажа, вошедшего в историю и историографию со
знаком минус. Столыпин является именно таким человеком.
Поэтому все, что говорит в его пользу, вплоть до мелочей,
должно быть доведено до читателя.
Автор надеется, что ему удастся показать политику
Столыпина в ее истинном свете именно при таком
подходе, широко представив в книге «фон» — те проблемы, ту
борьбу в правящих кругах, с которыми столкнулся этот
государственный деятель, глава российского
правительства в 1906—1911 гг. Легенды и мифы, как показывает
исторический опыт,— малопригодное средство в борьбе
за движение общества вперед. Итак, последуем за
нашим героем и перенесемся в эпоху, отстоящую от нас на
80 лет.

Глава I
ПУТЬ НАВЕРХ.
ОТ ЦЕЗАРИЗМА К БОНАПАРТИЗМУ
ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ 1906 г.з
БАНКРОТСТВО ЦЕЗАРИЗМА
Столыпин пришел к власти в
переломный момент, когда в правящих кругах
происходил пересмотр политического курса, определяемого
термином «цезаризм». Курс этот представлял собой
попытку царизма укрепить свою социальную опору,
расшатанную революцией, сделав ставку на крестьянство,
конкретно— создав Думу с преобладанием крестьянских
представителей. Проводивший этот курс С. Ю. Витте позже
(2 сентября 1911 г.) писал в своих заметках: «Вчера в
Киеве тяжко ранен Столыпин. Таким образом,
открывается 3-е действие после 17 октября. Первое действие —
мое министерство, второе — Столыпинское»1. К этому
следовало бы добавить, что второе действие было начато
Столыпиным в декорациях первого, созданных самим
Витте. «Дркорят|рт^1у|н» яяилигк две первые
Государственные думы, созванные по так называемому виттевско-
му избирательному закону 11 декабря 1905 г.,
определившему их главную — «крестьянскую» — суть.
Уже на петергофских совещаниях в июле 1905 г. под
председательством царя, подготовивших так называемую
булыгинскую (законосовещательную) Думу, перед
правящими «верхами» встал вопрос, на кого опираться в
ней. От решения этого вопроса зависел характер
будущего избирательного закона. На первый взгляд такая
проблема с точки зрения царизма выглядит странной,
ибо очевидным являлось, что главной социальной опорой
режима было и остается поместное дворянство и на него
следует делать ставку. Тем не менее решение совещания
было обратным: приоритет отдан крестьянству. В
соответствии с этим по избирательным законам 6 августа (в
булыгинскую Думу) и 11 декабря почти половина (49%)
всех выборщиков, из среды которых непосредственно
выбирались члены Думы, отдавалась крестьянам. Это озна-
9

чало, что в губернских избирательных собраниях, куда
сходились выборщики от всех сословий и курий (ибо
закон был основан именно на сословно-куриальном
принципе), практически ни один кандидат в депутаты не мог
им стать без согласия крестьянской части губернского
избирательного собрания. Исключение составляли лишь
два десятка наиболее крупных городов (Петербург,
Москва, Варшава и др.)» получившие право прямых
выборов, без разделения на курии. '[
Объяснение этому феномену в наиболее наглядной
форме дал на тех же петергофских совещаниях великий
князь Владимир Александрович, задавший одному из
самых горячих защитников идеи о необходимости
преобладания дворянства в будущей Думе решающий вопрос:
«Позвольте Вас спросить: к какому сословию
принадлежат князья Долгорукие, Трубецкие, Голицыны,
Шаховские, Кузьмины-Караваевы, Петрункевичи?.. Они
дворяне. А что говорят и пишут?»2
А говорили и писали эти люди в той или иной форме,
что надо ограничить самодержавие, сделав
правительство ответственным перед Думой, а не перед царем, дать
стране традиционный перечень буржуазных свобод со
всеобщим избирательным правом, неприкосновенностью
личности и, наконец, разрешить аграрный вопрос на базе
«принудительного отчуждения» части помещичьих
земель в пользу крестьян. Большинство имен, которые
перечислил великий князь, принадлежали к столпам
либерализма, будущим лидерам кадетской партии, созданной
три месяца спустя и принявшей именно эту программу.
В отличие от «зарвавшихся» либералов, за которыми
шло большинство земских съездов в 1904—1905 гг.,
требовавших «конституции» и свобод, крестьянство
представлялось правящему режиму консервативной силой,
«партией порядка», которая изберет правую Думу,
стоящую на защите прерогатив самодержавного царя, и тем
самым нейтрализует либеральное движение, не говоря
уже о революционерах. Эту точку зрения разделяли и
«столпы будущего Совета объединенного дворянства» —
А. А. Бобринский и др. «Тогда,— писал Ленин уже в
1914 г.,— «серячка»-крестьянина та же власть настолько
считала опорой порядка, что давала ему громадное
влияние и в булыгинской и в виттевской Думе»3.
Что дело обстояло именно таким образом, охотно в
порядке самокритики признали после революции 1905—
1907 гг. и видные деятели правительственного лагеря.
ю

Тот же Витте в своих воспоминаниях писал, что главный
недостаток избирательного закона 11 декабря — «его,
если можно так выразиться, крестьянский характер.
Тогда было признано, что держава может положиться
только на крестьянство, которое по традициям верно
самодержавию. Царь и народ!.. Поэтому такие
архиконсерваторы, как Победоносцев, Лобко и прочие, все настаивали
на преимуществах в выборном законе крестьянству»4.
Именно поэтому, добавим от себя, тот же Победоносцев
настаивал на том, чтобы избирательное право было
предоставлено и неграмотным крестьянам, полагая, что они-
то и окажутся наиболее верными выразителями идеи
«единения» царя с народом.
Наивно полагать, что расчеты «верхов» на
крестьянство были беспочвенной иллюзией. Реальный факт
состоял в том, что на протяжении столетий русское
крестьянство действительно являлось массовой социальной
спорой монархии в том смысле, что считало ее
единственно приемлемой формой правления, поскольку только
она обеспечивала определенную защиту крестьян от
произвола феодалов. Следует подчеркнуть, что это не было
исключительно русским явлением. Наоборот, было
универсальным. Известно, что оба Бонапарта — Наполеон I
и Наполеон III — получили престол из рук крестьянства.
Первый косвенно, через армию, второй непосредственно,
всенародным голосованием, когда 10 млн французских
крестьян отдали голоса ничтожному племяннику
великого дяди. «Бонапарты,— писал по этому поводу
К. Маркс,— являются династией крестьян, т. е.
французской народной массы»5.
Вера русского крестьянина в царя, его царистские
иллюзии были особенно сильны. И объяснялось это
историей страны, крайне суровыми условиями ее
государственного выживания. Именно крестьянство больше всего
страдало от бесчисленных военных вторжений, начиная с
татарского завоевания и кончая нашествием того же
Наполеона I. Поэтому оно, несмотря на жестокий гнет со
стороны государства, отличалось повышенным чувством
патриотизма, воплощенном в идее преданности
православному царю. Царь олицетворял в глазах крестьян
единство и мощь страны, т. е. на практике осуществлял
ту формулу, о которой писал Витте,— «царь и народ».
Как известно, русский крестьянин на протяжении своей
истории восставал множество раз. Одних так
называемых крестьянских войн советские историки насчитывают
11

четыре. Но никогда при этом он не восставал протпп
царя, а лишь против помещиков и местной
администрации. Так оно было. К этому следует добавить, что хотя
революция 1905—1907 гг. нанесла первый и
значительный удар по царистским иллюзиям крестьянства, тем не
менее полностью оно от них избавилось только в 1917 г.
Достаточно сказать, что трудовики — сознательные
выразители интересов и чаяний революционного
крестьянства, выдвигая в своих программных требованиях
широкий спектр буржуазно-демократических свобод и
реформ, вплоть до созыва Учредительного собрания и
конфискации всей помещичьей земли, никогда не выдвигали
лозунга республики.
Историкам, отстаивавшим подобный взгляд на
крестьянство, в 70-е годы пришлось нелегко. Их подвергли
резкой критике, базировавшейся на самом элементарном
подлоге. Так, приведя цитату из книги ленинградского
историка Ю. Б. Соловьева «Самодержавие и дворянство
в конце XIX века» (Л., 1973), гласившую, что
«самодержавие пыталось опереться именно на то, на чем оно
держалось столетиями, на чем оно возникло и выросло»
(т. е. на крестьянство), один историк прокомментировал
ее следующим образом: да, действительно, царизм
использовал патриархальность и консервативность
крестьянского быта, темноты крестьян. «Но одно дело —
использование темноты класса, а другое дело —
представительство его интересов. Идентифицировать эти
понятия— непростительная ошибка»6. Буквально то же
самое писалось и в адрес автора этих строк.
На самом же деле «непростительная ошибка» состояла
в приписывании 10. Б. Соловьеву того, чего в его словах
нет и в помине. Опираться на крестьянство, на его веру
в царя отнюдь не означает выражать классовые интересы
крестьян. Как известно, рабочий класс США голосует в
своей массе за демократическую и республиканскую
партии, т. е. является массовой социальной опорой
буржуазии. Треть английского рабочего класса устойчиво
голосует за консерваторов. Но никому и в голову не
приходит обвинять советских историков и политологов,
констатирующих этот очевидный факт, будто они тем самым
доказывают, что американская и английская буржуазия
выражают классовые интересы пролетариата. История,
увы, намного сложнее «ликбезовского» марксизма.
Вопрос о том, сохранило ли крестьянство свои
прежние иллюзии, когда в стране разразилась первая в ее
12

истории революция, нельзя было решить умозрительно.
С одной стороны, стали резко расти масштабы
знаменитых «иллюминаций» — поджогов помещичьих имений, с
другой — еще в полной мере сохранялась вера в царя, в
то, что он все устроит и, главное, разрешит земельный
вопрос. Вторая сторона до созыва Думы представлялась
преобладающей не только режиму, но и либералам.
Официозная газета «Русское государство» убеждала, что
«серячок выручит» — изберет умеренно-консервативную
Думу. Редактор либерального журнала «Освобождение»
Петр Струве выражал на его страницах уверенность, что
«крестьянин в Думе будет кадетом», т. е. подымется до
уровня кадета,— мысль, которая по тем временам
считалась достаточно смелой.
Эти всеобщие надежды на «серячка» резко возросли
после поражения Декабрьского вооруженного восстания
в Москве и серии аналогичных восстаний в других
городах. Резонансом на неудачу прямого натиска явился
огромный рост конституционных иллюзий. Все классы в
партии, исключая рабочий класс и большевиков, были
охвачены настоящим думским ажиотажем. Все надежды
сосредоточились на будущей Думе, причем в нее
поверили не только неискушенные в политике крестьянские
массы, но царь и «верхи», не говоря уже о либералах,
для которых «парламент» — мирный, «конституционный»
способ решения общенациональных проблем — был
альфой и омегой их бытия, смыслом существования. Этим и
объясняется, что выборы в I Думу проходили более или
менее свободно, без сколько-нибудь серьезного
вмешательства властей.
Расчет царизма на крестьянство — спекуляция на
крестьянском царизме — означал ставку на все
крестьянство, а отсюда следовало, что правительство должно
было предложить ему такой аграрный законопроект,
который выглядел бы как крестьянский, созданный в
интересах всех крестьян. Такое впечатление у крестьянской
массы мог создать только закон, так или иначе
направленный против помещичьего землевладения, потому что
для нее отобрать помещичьи земли значило справедливо
решить аграрный вопрос. Именно поэтому законопроект
о принудительном отчуждении части помещичьих земель
был впервые предложен не Думой, не кадетами, как
думают многие, а правительством, еще до созыва Думы.
Его разработал по прямому заданию Витте
главноуправляющий землеустройством и земледелием
13

Н. Н. Кутлер, назвав «Проектом закона о мерах к
расширению и улучшению крестьянского землевладения».
В объяснительной записке к нему говорилось: «Самый
принцип принудительного отчуждения
частновладельческих земель за справедливое вознаграждение неизбежно
должен быть введен в проектируемый закон». Это
необходимо «в интересах самого владельческого класса, так
как лишь таким образом возможно при современных
обстоятельствах сохранить неприкосновенною
значительную часть владений этого класса и дать возможность
собственникам тех земель, которые будут отчуждены,
получать за них справедливую цену; слишком упорное
отстаивание принципа неприкосновенности частной
собственности и свободы распоряжения ею может привести
при современных условиях к тому, что владельцы
лишатся всего, и притом на самых разорительных для себя
и для всей страны (! —А. А.) условиях»7.
Это была отнюдь не личная точка зрения Кутлера.
«Я сам помещик,— говорил Витте всесильный
временщик, дворцовый комендант Д. Ф. Трепов,— и буду
весьма рад отдать даром половину моей земли, будучи
убежден, что только при этом условии я сохраню за собою
вторую половину». То же самое заявлял ему и адмирал
Дубасов8.
Во всеподданнейшем докладе от 10 января 1906 г., в
котором излагались итоги обсуждения законопроекта
Кутлера в Совете министров 6 января, Витте отмечал, что
наряду с противниками законопроекта, категорически его
отвергавшими, были и его сторонники, считавшие
«предпочтительным для помещиков поступиться частью
земель... и обеспечить за собой владение остальной частью,
нежели лишиться всего, может быть, на условиях гораздо
более невыгодных, или испытать на себе тяжесть
введения прогрессивного подоходного налога, при котором
существование крупной земельной собственности
немыслимо»9.
Но судьба законопроекта Кутлера, как и его самого,
была уже предрешена. Кутлер получил отставку и, по
выражению М. Н. Покровского, «с горя пошел в
кадеты», а на докладе Витте царь наложил резолюцию:
«Частная собственность должна оставаться
неприкосновенной». Но еще до этого отрицательное отношение к
законопроекту выразил съезд губернских и уездных
предводителей дворянства. Это и решило дело. Весьма
показательно, что, отвергая законопроект, дворянство ни еди-
14

ным словом не обмолвилось об его экономической
невыгодности для помещиков. Такой аргумент просто не
выставлялся. Все возражения сводились к одной мысли:
уступив часть земли, помещики потеряют ее всю, ибо
крестьянство не остановится на полдороге.
В записке уполномоченных симбирского дворянства
на высочайшее имя от 21 декабря 1905 г. эта мысль
была выражена следующим образом: «Такая мера
(принудительное отчуждение.— А. А.) должна действовать
растлевающим образом на население» 10. В другой подобной
записке от ноября того же года с пометой царя: «Это
умная записка» — говорилось: «...ясно, что если и
возможно ожидать прекращения аграрных беспорядков в
сельских местностях от дополнительного наделения
крестьян, то лишь после раздела всех частновладельческих
земель между крестьянством, т. е. после исчезновения
самого объекта, на который направлены эти беспорядки» п.
В цитированном докладе Витте основное возражение
противников кутлеровского законопроекта
формулировалось следующим образом: «Указывалось, что никакие
частичные мероприятия по передаче крестьянам
частновладельческих земель не приведут к успокоению их, так
как они всегда будут стремиться, ободренные к тому в
своих вожделениях, к полному захвату всей земельной
собственности» 12. Как бы подводя итоги, первый съезд
уполномоченных дворянских обществ в мае 1906 г. в
принятых «Основных положениях по аграрному вопросу»
констатировал: «Принудительное отчуждение
частновладельческих земель не успокоит населения, а лишь
разожжет страсти» 13.
Но в данном случае речь шла не об избрании
императора, а об избрании Думы, пользующейся доверием
последнего. Иначе говоря, это был не прямой, а косвенный
плебисцит — крестьянство должно было
продемонстрировать свою старую феодальную преданность
легитимному монарху новым, буржуазным, «конституционным»
способом.
И вот здесь произошел первый серьезный прокол в
испытанном лозунге «царь и народ». Вчера еще темный
патриархальный мужик избрал Думу без единого
правого. Самыми правыми оказались октябристы, которых
было всего 13. Примерно 60 депутатов принадлежали к
фракциям «прогрессистского» типа, занимавшим
позицию между октябристами и кадетами. Последние
получили треть мандатов—161. Фракция трудовиков вначале
15

насчитывала 107 человек; потом она уменьшилась до 97,
поскольку из нее выделились социал-демократы,
образовав свою фракцию. Беспартийных было чуть больше —
100, и около 70 человек составляли так называемую
фракцию автономистов, куда вошли поляки, литовцы,
латыши, украинцы, мусульмане, объединившиеся на
лозунге национальной автономии для областей, которые они
представляли.
Иначе говоря, Дума оказалась наполовину левой, а
ее центром стали кадеты с программой принудительного
отчуждения — аграрного курса, отвергнутого царем. Это
было первое противоречие. Второе оказалось еще более
серьезным: трудовики, крестьяне, в свою очередь,
отвергли кадетский законопроект и выдвинули свой собственный
(проект 104-х), содержание которого сводилось к
конфискации помещичьих земель и национализации всей
земли.
В этой ситуации на политическую авансцену вышел
П. А. Столыпин.
ВОСХОЖДЕНИЕ ПО СТУПЕНЯМ ВЛАСТИ
И ПРОГРАММА П. А. СТОЛЫПИНА
Столыпин был назначен
министром внутренних дел 26 апреля 1906 г. Депутаты I
Думы были приняты царем, обратившимся к ним с речью
в Зимнем дворце, на другой день — 27 апреля. Нет
сомнения, что Столыпин получил свой пост именно под Думу
в том смысле, что ему было доверено проложить
политический курс в новых, совершенно непривычных для
царизма исторических условиях — обеспечить
сожительство дотоле ничем не стесненного самодержавия с
«народным представительством». То, что Столыпин начал
свой «конституционный» путь в ранге не главы
правительства, а всего лишь министра внутренних дел,
никого не обманывало. Во-первых, министерство, которое
он возглавил, было ключевым, ибо именно оно
определяло в первую очередь внутреннюю политику
правительства; этот пост остался за ним и тогда, когда он сменил
И. Л. Горемыкина на посту председателя Совета
министров. Произошло это уже через 72 дня. И здесь судьбы
I Думы и Столыпина оказались полностью
взаимосвязаны. Ее роспуск и его назначение на пост премьера
произошли день в день — 8 июля 1906 г.
16

Молниеносное восхождение вчера еще рядового,
губернатора на вершину политического Олимпа в возрасте
44 лет было загадкой для современников, остается
загадкой и поныне, потому что никаких мощных связей и
протекций у Столыпина при дворе не было. Кто
подсказал его кандидатуру царю, неизвестно. Правда, один из
его биографов, кадет А. С. Изгоев, писал, что
кандидатуру Столыпина предложил в министры внутренних дел
тогдашний обер-прокурор Синода князь Оболенский, об
этом есть и свидетельство Шилова, но другие биографы
Столыпина этой версии не подтверждают. Да и сам
Изгоев тут же признает, что, «чем и как он (Столыпин.—
Л. Л.) завоевал высокое доверие (царя.— Л. Л.), мы пока
не знаем»14. А. А. Столыпин в книге, написанной уже
в эмиграции, утверждал, что Николай II назначил его
брата министром внутренних дел «по своему личному
почину» и по собственному же выбору назначил
председателем Совета министров 15. Но и это утверждение
вызывает сомнение, так как тоже не находит
подтверждения в других источниках. Можно предположить, если
верить А. А. Столыпину, что «почин» Николая II был
обусловлен энергичным подавлением Столыпиным
аграрного движения в Саратовской губернии, где он
губернаторствовал до своего назначения министром. Но позже
правые, поведшие кампанию против премьера, ставили
ему в числе прочего в вину, что именно в Саратовской
губернии во время революции было сожжено больше
всего помещичьих имений.
Служебный путь, проделанный Столыпиным в
провинции, был совершенно ординарным, ничем не
отличавшимся от карьеры других чиновников, ставших
губернаторами. Столыпин происходил из древнего дворянского
рода, который впервые упоминается в XVI в. Его дед
Дмитрий дослужился до чина генерал-адъютанта. Сестра
деда, Елизавета, вышла замуж за Арсеньева, а их дочь
Мария — за Юрия Лермонтова, так что их сын, великий
поэт М. Ю. Лермонтов, и будущий глава царского
правительства происходили из одного рода.
В 1884 г. П. А. Столыпин в возрасте 22 лет окончил
естественный факультет Петербургского университета и
сразу поступил на службу в Министерство внутренних
дел. Через два года перешел в ведомство земледелия и
государственных имуществ, но затем снова вернулся, и
на этот раз окончательно, в министерство, где начал
служебный путь. Сперва он был -назначен-лш*ищвды*м
17

уездным предводителем дворянства, а в 1899 г.—
губернским в той же губернии (в Западном крае предводители
дворянства не выбирались, а назначались
правительством). В 1902 г. В. К. Плеве назначил его
исправляющим должность гродненского губернатора. В 1903 г.
Столыпин стал саратовским губернатором. Это было,
безусловно, актом высокого доверия со стороны всесильного
министра внутренних дел — пост слыл трудным, ибо
губерния считалась «красной», и именно из Саратова Сто*
лыпин переехал в Петербург. Плеве его высоко цениль
считал настоящим хозяином, помещиком и дворянином.
Губернатор был действительно образованным
человеком, прекрасно владел тремя иностранными языками.
Единственное, что ставил ему в вину министр,— это
склонность «к фразе и позе» 16. Но в Петербурге эта
склонность на первых порах сослужила ему хорошую
службу. Столыпин оказался хорошим оратором, а это
весьма нужное качество для политического деятеля,
имеющего дело с «народным представительством».
Период первых двух Дум был временем бурного
восхождения Столыпина, утверждения его авторитета в
«верхах». Он стал предметом обожания
экзальтированных дам, получил наивысшее признание у правых, его
ораторские пассажи становились крылатыми фразами.
Реакция и контрреволюция обрели наконец
долгожданного вождя, на которого были возложены все надежды.
И надежды эти оправдывались. Выступая с трибуны
I Думы (в этой Думе Столыпину пришлось выступить
лишь дважды с интервалом в четыре дня) 8 июня 1906 г.,
Столыпин произнес фразу о кремневом ружье, которая
сразу же стала частью его политической биографии и
неоднократно комментировалась как его противниками, так
и сторонниками. В ответ на запросы о провокационных
и незакономерных действиях департамента полиции
Столыпин оправдывался необходимостью борьбы с анархией
и несовершенством законов, на основании которых
политической полиции приходилось вести эту борьбу. Пока
нет новых, пояснял он, надо применять существующие:
«Нельзя сказать часовому: у тебя старое кремневое
ружье; употребляя его, ты можешь ранить себя и
посторонних; брось ружье. На это честный часовой ответит:
«Покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я
буду стараться умело действовать старым» ,7. Это первое
думское «мо» (mot) принесло Столыпину первые очки
в правом и правительственном лагере и стало объектом
18

последующих иронических, а позже, поскольку «ружье»
так и осталось кремневым (новых законов дано не было),
язвительных замечаний со стороны либералов и левых.
Вторая речь, произнесенная 12 июня, также
представляла собой ответ на запрос о помощи голодающим, но на
этот раз она была вполне заурядной.
Дума оказалась в центре главных забот Столыпина.
Ситуация была достаточно сложной. С одной стороны,
стало очевидным, что правительству и помещикам с ней
lie ужиться: аграрная программа трудовиков ставила под
вопрос само существование режима. С другой стороны,
разгон Думы в условиях нового подъема революции мог
привести к непредсказуемым последствиям. Логика
вещей подсказывала, что надо выиграть время — держать
курс на роспуск и в то же время выяснить возможности
и шансы приемлемого соглашения с либералами, в
которое, однако, «верхи»' плохо верили. Столыпин
относился к этой идее с явным предубеждением. Тем не менее
имеете с министром иностранных дел А. П. Извольским
он встретился 26 июня с П. Н. Милюковым, а на другой
лень — с Д. Н. Шиповым и Н. Н. Львовым. Параллельно
аналогичные переговоры с тем же Милюковым (тайно в
ресторане Кюба) провел Д. Ф. Трепов, который
согласился даже на кадетское министерство. Но это было
явно несерьезно, и Трепов сам это отлично понимал.
«Верхи» не только выступили против крамольной затеи, но и
потребовали немедленного роспуска «сборища
революционеров», т. е. Думы. Николай II заверил своего
взволнованного министра финансов В. Н. Коковцова, что
никогда не совершит «этот скачок в неизвестность» 18, т. е.
никогда не согласится на министерство, где
председателем Совета министров будет председатель Думы
С. А. Муромцев, министром внутренних дел — И. И. Пет-
рункевич, а министром финансов — М. Я. Герценштейн
(которого вскоре убили черносотенцы).
В отличие от Трепова Столыпин вел речь с
Милюковым о возможности создания только коалиционного
кабинета, т. е. правительства, составленного из царских
бюрократов и общественных деятелей. Милюков ответил
отказом. Столыпин в глубине души очень обрадовался, но
для вида попросил Шилова и П. А. Гейдена уговорить
Милюкова изменить свое решение. Попытка была
сделана, вождь кадетов снова ответил отказом, будучи
уверенным, что «сферы» уже внутренне согласились на чисто
кадетское министерство. Как показали вскоре последо-
19

вавшие события, это было грубым просчетом кадетского
лидера, обусловленным совершенно эйфористичным
представлением о роли и месте своей партии в революции и
Думе.
Между тем судьба Думы была уже фактически
решена. Еще в опубликованном 20 июня правительственном
сообщении указывалось на недопустимость отчуждения
частной земельной собственности в принципе, что
означало открытый вызов Думе. В ответ Дума постановила
выступить с контробращением к народу, что уже
предрешало вопрос о роспуске. Кадеты приложили максимум
усилий, чтобы текст обращения вышел как можно более
умеренным. Они добились своего, но, кроме 124
кадетских депутатов, за него никто не голосовал. Это было
двойным провалом: и левая часть Думы отвернулась от
них, и Думу спасти не удалось. Обращение приняли
6 июля, а спустя два дня, 8 июля 1906 г., Дума была
распущена.
Имея уже в кармане указ о роспуске, Столыпин по
телефону известил председателя Думы кадета С. А.
Муромцева о своем намерении выступить в Думе в
понедельник (9 июля), а в воскресенье Таврический дворец
уже оцепили войска. Что ж, хитрость и обман в
политической борьбе — явление совершенно заурядное.
Именно с этого момента начинается стремительный
взлет Столыпина. Одновременно с роспуском I Думы он
назначается председателем Совета министров (с
сохранением портфеля министра внутренних дел). Взятый им
курс в аграрном вопросе, жестокое подавление
революции, вызывающе провокационные речи во II Думе с
угрозами в адрес ее левой части в короткое время делают
его кумиром всей контрреволюции, начиная от крайних
правых и кончая октябристами. Престиж его при дворе,
во влиятельнейших дворянских кругах, Государственном
совете, в самом правительстве очень высок.
Особенно резко подскочили акции Столыпина
после покушения, совершенного эсерами-максималистами
12 августа 1906 г. на даче на Аптекарском острове, где
он жил вместе с семьей. Террористы бросили две
мощные бомбы в приемной, где была масса людей. Погибло
27 человек, включая и самих покушавшихся, 32 человека
было ранено. Столыпин не пострадал, так как
задержался в кабинете на втором этаже. Были тяжело ранены его
четырнадцатилетняя дочь и трехлетний сын. Реальным
результатом этого жестокого и бессмысленного акта яви-
20

лась быстрая и еще более жестокая ответная реакция
иласти.
Спустя 12 дней, 24 августа 1906 г., была опубликована
правительственная программа, состоявшая из двух
частей — репрессивной и реформистской. «Правительство,
не колеблясь, противопоставит насилию силу»,—
говорилось в ней. В местностях, объявленных на военном
положении и положении чрезвычайной охраны, вводились
^оенно-полевые («скорорешительные») суды. Началась
вакханалия смертных приговоров и виселиц. В центре
реформистской части программы был знаменитый указ
9 ноября 1906 г. о выходе из общины с сопутствующими
ему законами. Именно с этими двумя составляющими —
столыпинской аграрной политикой и «столыпинскими
галстуками», как была прозвана виселица,— у
современников в первую очередь и ассоциировался новый глава
правительства.
II Государственная дума была избрана Столыпиным
как испытательный полигон для будущего
бонапартистского курса. Хотя после долгих колебаний и борьбы в
верхнем эшелоне власти решили II Думу созвать по
старому избирательному закону, уже с первых дней ее
существования для всех было ясно, что она обречена, и
самый ход избирательной кампании показал, что
цезаризм в форме заигрывания с крестьянами отброшен.
Избирательная кампания проходила в обстановке
грубого произвола и репрессий со стороны властей всех
рангов. Сенатские «разъяснения» исключили из числа
избирателей большие группы крестьян и рабочих.
Преследовались левые выборщики, запрещались избирательные
собрания, масса манипуляций была пущена в ход по
части рассылки избирательных повесток, назначения дня и
места выборов и т. д. Тем не менее итоги выборов, хотя
они происходили уже в обстановке сильного спада
революции, оказались для «верхов» еще более
разочаровывающими. Левые фракции Думы в совокупности
получили 222 мандата (43% общего числа избранных
депутатов). Народники разных направлений — 157 мест
(трудовики— 104, эсеры — 37, народные социалисты — 16).
Социал-демократическая фракция насчитывала 65
депутатов. В то же время «центр» — кадеты — потерял
80 мандатов. Одновременно усилилось и правое крыло —
правые и октябристы заняли в Думе 54 места (10%).
Резкое ослабление кадетского «центра» и столь же
явное усиление левого крыла уже говорило о том, что
21

возможность соглашения между правительством и
Думой стала еще более призрачной. Но если в I Думе
Столыпин, памятуя об обстановке в стране, пытался хотя бы
внешне демонстрировать лояльность и даже
заинтересованность в сотрудничестве с «народным
представительством», то теперь тон резко изменился. Премьер явно
провоцировал Думу на открытые конфликты с
правительством, приближая час ее разгона.
II Дума начала свою работу 20 февраля 1907 г., g
уже 6 марта Столыпин выступил перед ней с правитель^
ственной программой реформ. Список открывал
знаменитый указ 9 ноября и другие аграрные мероприятия.
Несколько законопроектов касались свободы совести
(переход из одного вероисповедного состояния в другое,
беспрепятственное «богомоление», закон о старообрядческих
общинах и т. д.). Были обещаны законопроекты о
неприкосновенности личности и введении волостного земства,
рабочим — профессиональные союзы и государственное
страхование, стране в целом — реформа образования.
Большое значение в программе придавалось
«возрождению» боевой мощи армии и флота, утраченной в русско-
японскую войну.
Вся остальная часть программы была в том же духе.
Столыпин твердо дал понять, что режим не намерен
делиться своей властью с «народным представительством».
Об этом свидетельствовали заключительные фразы речи.
Заявив, что правительство для реализации этой
программы готово совместно с законодательными
учреждениями «приложить величайшие усилия», оратор сразу же
пояснил, какое правительство он имеет в виду:
правительство, которое «хранит исторические заветы России»,
т. е. самодержавно-монархическую власть;
правительство, которое «восстановит в ней (стране.— А. А.) порядок
и спокойствие, т. е. правительство стойкое и чисто
русское, каковым должно быть и будет правительство его
величества» 1Э.
Концовка речи провоцировала левую часть Думы на
резкие выступления, что и было достигнуто. Поднявшись
на трибуну второй раз для ответа левым депутатам,
Столыпин с неприкрытой угрозой заявил: «Эти нападки
рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у
власти паралич и воли и мысли, все они сводятся к двум
словам: «руки вверх». На эти два слова, господа,
правительство с полным спокойствием и сознанием своей
правоты может ответить только двумя словами: «не запу-
22

гаете»20. Эти слова вызвали взрыв энтузиазма у
сторонников премьера.
Спустя неделю, 13 марта, выступая по вопросу об
отмене закона 19 августа 1906 г. о военно-полевых судах,
Столыпин сформулировал свое политическое кредо
весьма определенно и достаточно образно: «Государство
обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые
строгие, самые исключительные законы для того, чтобы
оградить себя от распада... Когда дом горит, господа, вы
вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете
окна». В порядке самообороны правительство
полномочно «приостанавливать все нормы права». Более того,
«состояние необходимой обороны» дает не только право
на применение любых репрессий, но и право подчинить
государство «одной воле, произволу одного человека»21.
Эта тирада вызвала у приверженцев премьера не
меньший восторг, чем клич «не запугаете». Позже, когда
его ореол несколько померк, либералы с большим
удовольствием стали склонять наряду с «кремневым
ружьем» пассаж о выламываемых дверях и окнах.
Но пока триумфальное шествие продолжалось. 10 мая
Столыпин выступил с изложением правительственной
концепции разрешения аграрного вопроса. Это была его
коронная и итоговая речь во II Думе. Помещичий и
антикрестьянский характер выступления даже не
маскировался. Землевладельцы «не могут не желать иметь
своими соседями людей спокойных и довольных вместо
голодающих и погромщиков». Программа левых партий
неприемлема в принципе, ибо она «ведет... к социальной
революции». В этой связи был отвергнут и кадетский
проект «принудительного отчуждения», поскольку он
также в конечном итоге приведет к той же требуемой
трудовиками национализации.
Указ 9 ноября трактовался как выбор между
крестьянином-бездельником и крестьянином-хозяином в пользу
последнего. Всегда были и будут тунеядцы, решительно
заявил премьер. Не на них должно ориентироваться
государство: только «право способного, право даровитого
создало и право собственности на Западе».
Правительство «желает видеть крестьянина богатым, достаточным,
так как, где достаток, там, конечно, и просвещение, там
и настоящая свобода». Способный, трудолюбивый
крестьянин — «соль земли русской», и поэтому его надо
поскорее освободить «от тисков» общины, передав ему
землю в неотъемлемую собственность.
23

Чтобы подчеркнуть генеральное значение избранного
курса и твердую решимость претворить его в жизнь,
Столыпин закончил свою речь фразой, которая, конечно»
была заготовлена заранее: «Противникам
государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь ос-
вобождения от исторического прошлого России,
освобождения от культурных традиций. Им нужны великие
потрясения, нам нужна великая Россия!»22
Из всех крылатых фраз Столыпина эта, как показала)
время, в его ораторском арсенале оказалась лучшей ?и
наиболее политически эффектной. На этот раз он
покорил сердца не только своих традиционных поклонников,
но и авторов будущего знаменитого сборника «Вехи»,
появившегося в 1909 г. Струве свой восторг выразил
демонстративно, вынеся в заглавие центральной статьи
сборника «Patriotica» слова «Великая Россия».
СОЗДАНИЕ ТРЕТЬЕИЮНЬСКОЙ
СИСТЕМЫ
Ни у кого не было сомнений,
что II Дума обречена. Искали только предлог и вскоре
нашли. С помощью двух провокаторов, агентов охранки,
Бродского и Шорниковой, было состряпано обвинение
социал-демократической фракции II Думы в подготовке ею
военного заговора. На этом основании Столыпин 1 июня
потребовал немедленного отстранения от участия в
заседаниях 55 депутатов социал-демократов и лишения 16 из
них депутатской неприкосновенности, чтобы их можно
было немедленно арестовать. Дума ответила на это
требование созданием специальной комиссии под
председательством кадета (и историка) А. А. Кизеветтера.
Представленные правительством документы с первого же
взгляда убеждали в подлоге и подтасовках. Это было
очевидно не только для комиссии, но и для широкого
общественного мнения. Факты, приведенные в прессе, не
оставляли сомнения в том, что речь шла о полицейской
провокации, санкционированной судебными властями.
О том, что обвинение социал-демократической
фракции было ложным, знал не только Столыпин, знали все
министры23. Правая рука премьера, товарищ министра
внутренних дел, главный разработчик всех проектов
избирательных законов, включая и закон 3 июня, С. Е. Кры-
жановский в своих воспоминаниях с похвальной
откровенностью записал: когда правительство решило, что
24

жить дальше со II Думой невозможно, «вдруг, как по
щучьему велению, возникло среди левого крыла Думы
преступное сообщество для ниспровержения
государственного строя...»24. Несколько лет спустя Шорникова
публично выступила с признанием, что «заговор» был
организован ею и Бродским по заданию охранки. На
основании этого признания, подхваченного прессой,
социал-демократическая фракция III Думы внесла
соответствующий запрос. Правооктябристское большинство
Думы сорвало обсуждение запроса, дав согласие
рассматривать его только в закрытом заседании. Это означало
фактическое отклонение, так как стенограммы закрытых
заседаний Думы публикации не подлежали, а все дело
заключалось именно в доведении этого обсуждения до
широкой публики.
Новый этап в деятельности П. А. Столыпина был
открыт манифестом 3 июня 1907 г. о роспуске II Думы,
одновременно с которым было опубликовано Положение о
выборах в Думу, т. е. новый избирательный закон. В
манифесте указывался также и срок открытия новой
Думы — 1 ноября 1907 г.
Акт 3 июня был справедливо назван государственным
переворотом: он был совершен в нарушение манифеста
17 октября 1905 г. и Основных законов 1906 г., согласно
которым ни один новый закон не мог быть принят без
санкции Государственной думы.
За решением созвать новую Думу стояла сложная
борьба и колебания в «верхах», обусловленные страхом
перед народом. Горемыкин еще в мае 1906 г., т. е. до
роспуска I Думы, поручил С. Е. Крыжановскому
разработать проект нового избирательного закона. Тем не
менее II Дума была созвана по старому закону, поскольку
еще теплилась надежда, что вторая попытка может
оказаться удачнее. Столыпин надеялся, что в Думе удастся
сколотить приемлемый для правительства «центр», куда
войдут «кадеты, сдобренные октябристами, с подсыпкою
правых». Но когда с первых же дней обнаружилось, что
эта надежда нереальна, мысль о необходимости
изменения избирательного закона стала уже идеей фикс не
только правительства и царя, но и всей правобуржуаз-
ной контрреволюции, начиная с Совета объединенного
дворянства, штаба всероссийской дворянской
организации, возникшей в 1906 г., и кончая октябристами.
Именно в это время посыпались многочисленные
проекты нового избирательного закона. Типичной в этом от-
25

ношении была записка на имя царя от 26 июля 1906 г.
группы членов Совета объединенного дворянства (Ше-
вич, князь Касаткин-Ростовский, Нарышкин, Толь, Ди-
ческул, граф Олсуфьев), в которой говорилось, что
неудовлетворительный характер Думы «следует искать в
действующем законе о выборах в Думу», который в силу
этого следует срочно изменить. По мнению авторов
записки, изменения должны касаться прежде всего
представительства крестьян и рабочих. Необходимо: а) устрйи
нить чрезмерное преобладание крестьян и б) в городах
дать избирательные права только тем, кто уплачивает
квартирный налог (т. е. имеет отдельную квартиру) и
обладает известным минимумом содержания по службе
или пенсии. «Последние две меры устранили бы участие
в выборах городского пролетариата, во всех странах
являющегося элементом наиболее враждебным
государственности и порядку». Преобладание крестьян в Думе
нежелательно потому, что они требуют земли. Поэтому i:m
надо дать избирать определенное число от губернии, <;с
устранением затем дальнейшего участия
уполномоченных от волостей в избрании прочих положенных для
губернии депутатов»25.
Аналогичный проект в целом разрабатывал и Совет
объединенного дворянства. Спустя всего лишь неделю
после открытия II Думы, на заседании 27 февраля
1907 г., он постановил: «Немедленно приступить к
разработке оснований избирательного закона». С этой цс>-
лыо была создана комиссия, куда вошли те же князь
Касаткин-Ростовский, Нарышкин, граф Олсуфьев, а та>:-
же глава Совета граф А. А. Бобринский и князь
Волконский, будущий товарищ (заместитель) председателя
III Думы26. Проекты избирательного закона вышли и из
октябристской среды.
Таким образом, царь и Столыпин, встав на путь
государственного переворота, опирались на поддержку не
только черносотенцев и поместного дворянства, но и
большей части цензовой «общественности», включая не
только октябристов с их лидером Гучковым, публично
одобрившим введение военно-полевых судов, но и группу
прогрессистов, хотя они предпочитали свое сочувствие
взятому правительством курсу открыто не афишировать.
В первых числах мая 1907 г. начались секретные
заседания Совета министров, на которых даже не велось
протоколов. Об их итогах Столыпин устно докладывал
царю. Обсуждался только один вопрос: техника и срок
26

государственного переворота. Крыжановский разработал
три проекта избирательного закона. Тот, который был
принят, сами министры прозвали «бесстыжим». Когда об
этом сказали царю, он рассмеялся и сказал, что тоже
стоит за «бесстыжий».
В день, когда был опубликован новый избирательный
закон, на соединенном заседании членов октябристского
ЦК вместе с думской фракцией, а также октябристов —
членов Государственного совета, проходившем под
председательством А. И. Гучкова, было принято воззвание, в
котором говорилось, что, хотя акт 3 июня издан
способом, не предусмотренным основными законами, т. е.
признавался сам факт государственного переворота,
«оценку этого акта мы считаем преждевременной, а
необходимость его прискорбной»27.
Социально-политический смысл акта 3 июня сводился
к тому, что цезаризм был окончательно перечеркнут:
Дума «крестьянская» превращалась в Думу
«господскую». Это было достигнуто путем коренного
перераспределения квот выборщиков в пользу помещиков и
буржуазии за счет крестьян и рабочих, лишения избирательных
прав целых народов и территорий, уменьшения общего
числа членов Думы с 524 до 442 и других ограничений.
Землевладельческая курия увеличила по новому
закону число выборщиков почти на 33%, крестьянская же
потеряла 45, а рабочая — 46% выборщиков. В результате
по землевладельческой курии один выборщик
приходился на 230 человек населения, по крестьянской — на
60 тыс., по рабочей — на 125 тыс. человек. Число городов
с прямыми выборами было уменьшено с 26 до пяти.
Ранее единая для них избирательная курия делилась на два
разряда: в первой выделялась особая избирательная
группа купцов, домовладельцев и др., т. е. крупная
буржуазия, во второй — средний класс (лица, уплачивающие
квартирный налог), причем один выборщик от первого
разряда приходился на 1 тыс. населения, а от второго —
на 15 тыс.
Полностью были лишены представительства в Думе
десять областей и губерний азиатской части России,
ранее посылавшие 22 депутата, под предлогом, что
население Семиреченской, Ферганской, Закаспийской и других
областей не достигло «достаточного развития
гражданственности». Однако и поляки десяти польских губерний,
вполне этого уровня достигшие, тем не менее потеряли
24 мандата из 36. Кавказу было оставлено 10 мест вме-
27

сто прежних 29 и т. д. Одно из антидемократических ог- I
раничений носило просто издевательский характер. По I
старому закону крестьянские выборщики в губернских I
избирательных собраниях Европейской России выбирали I
одного обязательного крестьянского депутата из своей I
среды сами, без участия других выборщиков. Теперь же I
обязательный депутат-крестьянин избирался всем соста- I
вом губернских выборщиков. Ясно, что выборщики-поме- I
щики, получившие преобладание по новому законов
большинстве губернских избирательных собраний, выОи- I
рали не тех, кого хотело избрать большинство выборщи- I
ков-крестьян, а, наоборот, тех, которые были для
последних неприемлемы. В этом заключалась одна из
главных причин, что большинство избранных таким образом I
депутатов-крестьян как в III, так и в IV Думу осело на
скамьях правых фракций. Новый избирательный закон
имел еще массу всяких ограничений вплоть до всяких
технических уловок, которые с предельной
откровенностью были направлены против демократического
избирателя. Если к этому прибавить разливанное море
полицейского произвола во время избирательной кампании, с
запрещением собраний и предвыборной агитации (кроме
черносотенной) в крестьянской и рабочих куриях,
массовыми отменами выборов, с арестами и устранениями
неугодных выборщиков и т. д., то нетрудно себе
представить, какой эта Дума вышла из рук ее творцов.
Думский справочник 1910 г. рисует следующую
картину. Дворяне, составлявшие, по переписи 1897 г., менее I
1% населения, получили в III Думе 178 депутатских мест, (
или 43% их общего числа. Крестьян-землевладельцев
было избрано 66 (15%), лиц либеральных профессий— !
84 (19,5%), промышленников и торговцев — 36 (7,5%),
священников и миссионеров — 44 (10%), рабочих и
ремесленников— 11. Национальный состав Думы не менее
выразителен. Депутатов-великороссов было 338 (77%)»
украинцев 28 (6%), поляков 18 (4,3%), немцев 12
(2,3%), белорусов 11 (2,2%), армян и башкир по 4,
евреев, эстонцев, греков, молдаван, грузин и латышей по
2, 1 тюрк, 1 коми. Следовательно, все нации, кроме
великороссов, составляли в совокупности 23% всех членов
Думы. Таким образом, Дума получилась такой, какой ее
мечтал видеть Столыпин,— истинно русской. «3-я Г.
дума,— писал восторженный поклонник премьера,—
явилась созданием Столыпина»28.
Это совершенно верная оценка, притом в гораздо
боге

лее глубоком смысле, чем думал автор. Дума,
разумеется, не была делом рук только Столыпина —это плод
совокупных усилий «верхов», правительства и
«объединенного дворянства». Но она вышла именно такой, какая
ему была нужна, представляла собой тот политический
инструмент, на котором, как он полагал, ему удастся
исполнить свою сольную партию. Первые две Думы
стали в политической биографии Столыпина полем для
разгона и самоутверждения, в третьей он намеревался
реализовать себя. Поэтому, перефразируя приведенную
оценку, можно сказать, что в известном смысле сам
Столыпин был порождением III Думы — ее и его
политическая судьба оказались неразрывно связанными.
Главная, принципиальная особенность избирательного
закона 3 июня, помимо его крайнего антидемократизма,
состояла в бонапартизме, в создании возможности
лавирования между правым й левым крылом Думы. Закон не
позволял создать в Думе одно большинство. Это был
запланированный результат. «Система эта,— писал Крыжа-
новский, имея в виду один из разработанных им
вариантов избирательного закона,— помимо своей простоты и
устойчивости, которую она вносит в результаты выборов,
представляет и то еще преимущество, что дает
возможность предопределить число представителей от каждого
класса населения, установив таким образом состав Думы
в соответствии с видами правительственной власти»20.
А «виды» состояли в том, чтобы не допустить создания в
Думе не только левого, но и правого большинства, чтобы
власть, Столыпин могли лавировать между двумя
флангами контрреволюции. Третьеиюньский избирательный
закон этому замыслу отвечал стопроцентно.
Фракционный состав III Думы в первую сессию
выглядел следующим образом: крайних правых было 50,
умеренно-правых и националистов — 97, фракция «Союза
17 октября» насчитывала 154 человека, прогрессисты
имели 28 депутатских мест, кадеты — 54, мусульманская
группа —8, польско-литовская — 18, фракция трудовиков
состояла из 13 человек, в социал-демократической
фракции было 19. И принципиально такое соотношение
измениться не могло, что подтвердили и выборы в IV Думу.
Из приведенных цифр видно, что большинство мог
образовать только октябристский «центр», голосуя вместе
либо со своими правыми, либо с левыми соседями. В
первом случае создавалось правооктябристское
большинство примерно в 300 человек. При совместном голосовании
29

с прогрессистами и кадетами получалось большинство
примерно в 260 депутатов. И вся тонкость расчета
состояла в том, что октябристы могли и должны были
голосовать именно таким образом, попеременно образуя то
правое, то левое большинство.
Возможность подобного феномена была обусловлена
смешанным помещичье-буржуазным классовым составом
октябристской фракции. Страх крупной буржуазии
перед революцией, монархизм, глубокий экономический rf
политический консерватизм, тесные хозяйственные свяУй
и общие интересы с поместным дворянством бросили ее
в объятия помещиков, почти таких же правых, как и их
собратья в правых фракциях. В результате получилась
партия, программа которой была буржуазной, лидер
А. И. Гучков являлся выходцем из семьи московского
фабриканта, а партия (и особенно фракция) на три
четверти, если не больше, состояла из помещиков и
чиновников. В связи с этим думский обозреватель «Нового
времени» Пиленко заявил, что он провел специальное
исследование и собственно буржуа насчитал в октябристской
фракции всего 15 человек30. Ясно, что такая партия была
обречена на бесконечные внутрипартийные и особенно
внутрифракционные дрязги, интриги, политический
инфантилизм и в конечном итоге на распад и исчезновение.
История октябристов в III и IV Думе подтвердила это в
полной мере.
В первые годы октябристская фракция еще
держалась, и ее цементирующим началом был не Гучков, как
следовало ожидать, а Столыпин, для которого
октябристский «центр» стал главным инструментом
бонапартистского лавирования. Между ним и Гучковым было
заключено «молчаливое соглашение», смысл которого
состоял в том, что за обещание «реформ» в будущем
октябристы поступали в полное распоряжение премьера. Они
стали правительственной партией в том своеобразном
«третьеиюньском» смысле, что не правительство
выполняло их волю, а, наоборот, они выполняли волю
правительства. Октябристы стали личной партией Столыпина,
за что и получили прозвище «партия последнего
правительственного распоряжения», главным инструментом
его бонапартистского лавирования между правым и
либеральным флангами Думы.
Столыпин и Гучков были в первую очередь озабочены
созданием главного, правооктябристского большинства.
Поскольку октябристы не составляли в Думе большинст-
30

ва, свидетельствовал Гучков много лет спустя,
«пришлось это большинство искать в весьма многочисленном
и бесформенном правом секторе Думы». Обсудив
положение со Столыпиным, «мы решили сделать попытку
произвести раскол в правом секторе Думы, выделив из
нее более умеренные элементы, которые могли бы
оказать поддержку столыпинскому министерству»31.
Таковыми оказались «умеренно-правые», в отличие от
просто «правых», т. е. крайних правых во главе с
Марковым 2-м и Пуришкевичем, и «националисты»,
оформившиеся в самостоятельные фракции.
Создание второго, октябристско-кадетского
большинства зависело от кадетов, от их согласия сотрудничать в
третьеиюньскй Думе с октябристами на базе будущих
столыпинско-октябристских «реформ». И это согласие
было дано. На своем пятом съезде в октябре 1907 г.
кадеты заявили, что идут.в Думу для «органической»
работы в качестве «ответственной оппозиции», т. е. идут
на блок с октябристами.
Так была создана третьеиюньская система с двумя
большинствами, где первому, главному большинству
отводилась охранительная роль, а второе должно было
осуществить тот пакет либеральных «реформ», который был
выработан Столыпиным; причем в сроки и объемах,
какие будут угодны правительству, а не этому большинству.
Это была типично бонапартистская система, которая
«специально рассчитана на использование, в очень
широких пределах, антагонизма либеральной буржуазии и
помещичьей реакционности при гораздо более глубоком
общем их антагонизме со всей демократией и с рабочим
классом в особенности»32.
Таким образом, столыпинский аграрный
бонапартизм, выраженный в указе 9 ноября 1906 г., был
дополнен и завершен бонапартизмом политическим,
воплощенным в третьеиюньской Думе. Эта сложная и очень
неустойчивая система требовала для нормального
функционирования почти идеальных условий, т. е. в первую
очередь длительного, измеряемого десятилетиями
периода «покоя» — отсутствия в стране сколько-нибудь
массового рабочего и крестьянского движения. В противном
случае она грозила превратиться в свою
противоположность— в дополнительный источник кризиса режима.
Так на деле и получилось.
В связи с этим возникает естественный вопрос: зачем
царизму после одержанной над революцией победы надо
31

было идти на риск бонапартизма? Не проще ли и
безопаснее было вернуться к прежнему, «чистому»
самодержавию и предотвратить следующий приход революции
старым испытанным путем «реформ» сверху — так, как
это было сделано в 60-х годах прошлого века, без
всякой сомнительной и просто опасной, как показал опыт
первых двух Дум, игры в «народное представительство»?
Вопрос этот формулируется и иначе: не была ли третье-
июньская система творением рук только или
преимущественно одного Столыпина, бонапартиста по натуре,
которому нравилась эта игра, сумевшего в силу ряда
общих причин и личных качеств настоять на своем
вопреки мнению «верхов», министров и самого царя? Факты
показывают, что дело так не обстояло. Наоборот, вся
совокупность причин неотвратимо вела к созданию тре-
тьеиюньской Думы, ибо революция, несмотря на
поражение, сделала абсолютно невозможным существование
режима в прежнем «чистом» виде.
Еще в 1906 г. председатель Совета министров Горе-
мыкин в одной из своих записок царю ставил именно
коренной для царизма вопрос: сохранять ли Думу или
возвращаться к старому, дореволюционному
самодержавию, идти ли по пути манифестов 6 августа и 16 октября
или же «вести дело по иному пути, приводящему к
восстановлению прежнего строя государственной жизни,—
иначе говоря, по пути реакции. Ответ на этот вопрос
может быть в настоящее время только один, а именно, что
реакционная политика была бы теперь из всех
возможных ошибок наиболее роковою». Мысль о народном
представительстве пустила глубокие корни. «Недоверие
и даже ненависть к чиновничьему строю управления
настолько всеобщая и болезненная, что монархической
власти угрожала бы серьезная опасность, если бы сделаны
были шаги, оправдывающие предположение о том, что с
народным представительством намерены покончить или
сузить его до пределов призрачности»33.
Не только буржуазия, для которой требование
«парламента» является в силу ее классовой природы
естественным и органичным, но и реакционное поместное
дворянство, которому этот же «парламент» нежелателен и
чужд в принципе, не мыслили себе дальнейшего
существования самодержавия без Думы. Это объясняется
глубоким разочарованием «верхних» классов в
правящей бюрократии. До революции 1905—1907 гг. эти
классы не имели своих партий и не собирались их создавать,
32

?ак как не ощущали в этом надобности: царизм, как
казалось, был силен и надежно защищал их интересы.
Революция показала, что это — иллюзия; и тогда
помещики и буржуазия начали срочно создавать свои партии и
организации, главной целью которых был контроль за
бюрократией, торг с ней во имя своих классовых
интересов. Инструментом же такого торга и контроля могло
быть только «народное представительство».
Вот почему один из самых реакционных
помещиков— главарь умеренно-правых в будущей III Думе
П. Н. Балашов в том же 1906 г. писал царю: «Конечно,
ни один благоразумный человек не посоветует Вашему
величеству вернуться к традициям прежнего
самодержавия и бюрократического строя; эта форма правления
приговорена уже окончательно Вами самими 17
октября, и всякий истинный русский патриот и убежденный
монархист может только этому порадоваться».
Предлагая дальше изменить избирательный закон в духе
будущего третьеиюньского закона, проводить аграрную
политику, которая спустя несколько месяцев будет
зафиксирована в указе 9 ноября, и другие реакционные меры,
Балашов вместе с тем решительно выступал за
сохранение законодательной Думы34. Объяснять это только
страхом перед революцией было бы неверно. Факты
показывают, что позиция не изменилась ни на йоту и
после 3 июня 1907 г., т. е. после конца революции. Один из
самых реакционных журналистов, отражавший
настроение «верхов» и правых, М. О. Меньшиков, за 11 дней до
открытия III Думы писал: «Реакция — в смысле
возвращения к старому безвластью и государственному
воровству— ненавистна всей стране... Реакция ненавистна
вдвойне: кроме ее собственных черных грехов, на ее
бессовестности лежат кровавые грехи бунта... Реакция
ненавистна вдвойне: и за прошлое, погубленное столь
бессильно, и за настоящее, прескверное до последней
степени, и за будущее, которому она угрожает тем же» 35.
«Союз русского народа», руководимый А. И.
Дубровиным, человеком, который даже в глазах Маркова 2-го
и Пуришкевича был экстремистом, высказался за
сохранение Думы в роли «помощницы» царя, правда
законосовещательной. Вот почему требование части
сановников не созывать Думу после третьеиюньского переворота
в течение нескольких лет не нашло поддержки ни у
царя, ни у правительства. Когда на последнем секретном
совещании Совета министров в мае 1907 г. государст-
А. Я. Аврех
33

венный контролер Шванебах выступил против
одновременного издания манифеста о роспуске Думы и
избирательного закона, отсрочив его опубликование на
неопределенное время или хотя бы до октября 1908 г., его
поддержал только Горемыкин. Остальные были против.
Столыпин заявил, что принятие предложения Шванеба-
ха вызовет бурю, министров и Государственный совет
забросают бомбами и т. д.36
Революция 1905—1907 гг., будучи подлинно
народной революцией, даже потерпев поражение, вынудила
царизм осознать, что жить по-прежнему, без
«конституционного» прикрытия он больше не сможет. Последнее
сделалось необходимым не только внутри, но и вне
страны — доверие западных правительств и бирж к
режиму было сильно подорвано, и для получения в будущем
иностранных займов царизму уже требовалось
поручительство «народного представительства» как гарантия
стабильности и готовности «исторической власти» идти
в ногу со временем.
Поскольку «цезаристский» вариант Думы с опорой на
все крестьянство провалился, оставался второй и
последний шанс — опереться на Думу бонапартистскую,
одновременно осуществляя политику аграрного
бонапартизма. «Бонапартизм,— писал В. И. Ленин,— есть
лавирование монархии, потерявшей свою старую,
патриархальную или феодальную, простую и сплошную, опору,—
монархии, которая принуждена эквилибрировать, чтобы
не упасть,— заигрывать, чтобы управлять,— подкупать,
чтобы нравиться,— брататься с подонками общества, с
прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не
только на штыке» 37. Такая политика и была стихией
Столыпина. Потеряв «сплошную и простую» опору в лице
крестьянства, он сделал ставку на «сильных» против
«слабых», на лавирование в Ш Думе между помещиками и
буржуазией. Столыпин стал последней надеждой
контрреволюции, ему выдали вексель доверия в надежде, что
он станет российским Бисмарком, который
«революцией сверху» раз и навсегда предотвратит новый приход
революции снизу. Это был последний шанс.

Глава II
ПЕРВЫЕ ШАГИ:
ОТ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ ДЕКЛАРАЦИИ
ДО «МИНИСТЕРСКОГО КРИЗИСА*
ДЕКЛАРАЦИЯ И БЮДЖЕТ
За несколько дней до
начала работы III Думы В. И. Ленин, проанализировав ее
состав по итогам выборов, сделал решительный и
однозначный вывод. «Положение ясно,— писал он,—
осуществить хотя бы в самом уродливом виде объективные
задачи революции наша chambre introuvable (Такая,
лучше которой не найдешь: так назвал в 1815 г.
Людовик XVIII французскую черносотенную палату
депутатов.— В. Л.) не в состоянии. Она не может хотя бы
отчасти залечить зияющие раны, нанесенные России
старым строем,— она может только прикрыть эти раны
жалкими, кислыми, фиктивными реформами.
Результаты выборов лишний раз подтверждают
наше твердое убеждение: Россия не может выйти из
переживаемого ею кризиса мирным путем» К
Этот прогноз российская «несравненная палата»
начала подтверждать буквально с первых же дней. Под
издевательским предлогом, что молодому «народному
представительству» надо учиться законодательствовать,
а для этого начинать с малого, Столыпин стал
загружать Думу кучей законодательного хлама. Коковцов
впоследствии писал, что Столыпин на каждом
заседании Срдеда министров требовал от своих коллег как
можно больше законопроектов для Думы2. Столыпин,
свидетельствует Крыжановский, в своем кругу откровенно и
цинично говорил о «законодательной жвачке»,
призванной занять умы и языки октябристско-кадетских
«законодателей». «Это было его любимое выражение»,—
пояснял Крыжановский Чрезвычайной следственной
комиссии Временного правительства (ЧСК) соответствующее
место в своих записках3. В думских кругах и прессе
такие законопроекты получили название «вермишель», а
35

пустил в ход это словечко не кто иной, как сам
председатель III Думы октябрист Н. А. Хомяков.
О характере этих законопроектов можно судить,
процитировав название некоторых из них: «Об
освобождении от воинской повинности калевицкого духовенства
бошинского хурула Донской области»; «О порядке
исчисления 2% пенсионных вычетов при зачете служащим
в мужском и женском училищах при евангелическо-лю-
теранской церкви св. Петра и Павла в Москве в срок
выслуги на пенсию прежней до издания закона 2
февраля 1904 г. службы их в упомянутых училищах в
случае невозможности точного выяснения размера
содержания, полученного за вычитаемое время»; «Об
учреждении при Эриванской учительской семинарии 20
стипендий для воспитанников-татар, с отпуском из казны по
2600 р. в год, о дополнительном ассигновании по 140 р.
в год на вознаграждение учителя пения при названной
семинарии и преобразовании одноклассного начального
училища при сей семинарии в двухклассный состав и
дополнительном ассигновании на его содержание по
930 р. в год» 4.
Это открытое издевательство правительства над тре-
тьеиюньским «народным представительством» с большим
удовольствием и в соответствующем ключе
прокомментировал небезызвестный Меньшиков в статье под
пикантным заголовком «Веселые законы» (январь 1908 г.).
Как понравятся читателю, вопрошал он, законопроекты
«О передаче благотворительных заведений в ведение
Варшавского магистрата», «О продлении срока
действия закона о сборе с паровых котлов», «О назначении
пособия экспедиции эстляндскому морскому и
севастопольскому яхтклубам». «Каково ваше мнение,—
вопрошал он уже самих депутатов Думы,— „о предоставлении
пенсионных прав врачам больницы имени императора
Николая II при Киевском Покровском женском
общежительном монастыре"... Или, например, как
вмунесетесь к вопросу „о кредите на наем помещения для
пермской дворянской опеки"? Или что вы думаете „об
утверждении строительной стоимости сортировочной
станции в Ховрине?"»5 И т. д. и т. п.
«Руководящий центр» отлично понимал, с какой
целью Столыпин проделывал всю эту комедию. Но не
только покорно участвовал в ней, но и уверял широкую
публику, что это очень важно, потому что ведет к
расширению и упрочению законодательных прав Думы. Ког-
36

да одна из либеральных газет прямо сказала
октябристам, что над ними открыто издеваются и что подобные
законопроекты надо проводить в жизнь в порядке
управления, октябристский официоз начал горячо
возражать, доказывая, что, если пойти по этому пути,
бюрократия под сурдинку в порядке управления начнет решать
и важные вопросы, подлежащие правомочию Думы. От
подобной тактики, уверял он, дело «реформ» только
выиграет: «...тише едешь — дальше будешь... Новая Дума
следует этой тактике и, несомненно, открывает себе
широкую дорогу к делам самого крупного калибра»6.
16 ноября 1907 г., спустя две недели после начала
работы III Думы, Столыпин выступил перед ней с
правительственной декларацией. Первой и основной задачей
правительства являются не «реформы», а борьба с
революцией. «Противопоставить этому явлению можно
только силу»,— заявил он под возгласы «браво» и
«рукоплескания» в центре и справа. По пути «искоренения»
революции шло правительство раньше — «этим путем
пойдет и впредь». Далее перечислялись меры, которые
оно намеревается применять для достижения этой цели.
Достаточно ясно Столыпин пригрозил отменить закон о
несменяемости судей — одну из «священных коров» ок-
тябристско-кадетского либерализма. «Правительство,—
верит он,— не будет доведено смутой до
необходимости... предложить законодательному собранию
законопроект о временной приостановке судебной
несменяемости».
Второй центральной задачей правительства
Столыпин объявил проведение аграрного закона 9 ноября
1906 г., являющегося «коренной мыслью теперешнего
правительства, руководящей его идеей... не
беспорядочная раздача земель, не успокоение бунта подачками —
бунт погашается силой, а признание
неприкосновенности частной собственности и как последствие, отсюда
вытекающее,^ ксоздание мелкой личной собственности,
реальное право выхода из общины и разрешение вопросов
улучшенного землепользования — вот задачи,
осуществление которых правительство считало и считает
вопросами бытия русской державы».
Из «реформ» были обещаны реформы местного
самоуправления, просвещения, страхования рабочих и др.
в духе его же декларации во II Думе. Далее Столыпин
провозгласил полную поддержку господствующей
православной церкви, политику национализма и обещал
37

проявить «особые заботы» по поднятию на высоту
вооруженных сил. В заключение он подчеркнул, что
самодержавие и теперь остается неурезанным:
«Историческая самодержавная власть (бурные рукоплескания и
возгласы справа: «Браво!») и свободная воля монарха
являются драгоценнейшим достоянием русской
государственности» 7.
Отвечая кадету Маклакову, призвавшему
правительство приступить к «реформам», и лидеру польского
«коло» (фракции) Роману Дмовскому, жаловавшемуся, что
правительство относится к полякам как к «гражданам
второго сорта», премьер пояснил, что сперва надо
создать мелкого земельного собственника и только после
этого серьезно говорить о реформах, включая и
создание мелкой земской единицы. Что же касается
требования поляков ввести у них земство, как в русских
губерниях, то они должны знать, что даже и тогда, когда это
земство в польских губерниях введут, все равно «та
сила самоуправления, на которую будет опираться
правительство, должна быть всегда силой
национальной»8.
Правые полностью поддержали Столыпина. «Нельзя
упускать из виду,— утверждал граф В. А. Бобринский,—
что буря еще не вполне утихла; что существует еще
скверная мертвая зыбь, которая качает государственный
корабль; что корабль этот еще не достиг тихой гавани».
Правительство без поддержки Думы «не может
завершить... дело умиротворения и успокоения страны... а
потому оно ждет от нас содействия... Это давно
желанное содействие, господа, мы знаем, что мы его дадим
правительству. Мы поможем подавить анархию» 9. «Мы
тоже стоим за право, но, когда... обстоятельства
вынуждают к самозащите, стреляй в упор»,— заявил без
обиняков Н. Е. Марков 2-й под аплодисменты в центре и
справа 10.
Октябристы оказались достойны своих собратьев.
На заседании фракции 19 ноября Я. Г. Гололобов
требовал выступать по декларации как можно осторожнее,
острых мест не касаться совсем. В свою очередь Н.
В.Саввич настаивал на том, чтобы не затрагивать вопроса
о самодержавии и 3 июня. А. Ф. Мейендорф заявил, что,
если кадеты затронут вопрос о 3 июня, он им будет
решительно возражать. Петрово-Соловово предложил
оправдывать закон 3 июня «критическим положением
страны». На заседании 20 ноября было решено избегать
38

всякой критики, упор сделать на необходимость
совместной работы Думы с правительством п.
Опасения Мейендорфа по части кадетской
воинственности оказались совершенно напрасными. На заседании
кадетской фракции 15 ноября, т. е. накануне выступле-
ьля Столыпина, А. И. Шингарев заявил: «Прав И. И. Пе-
трункевич, политического боя завтра вести не можем».
«Политическая критика невыгодна и небезопасна»,—
вторил ему А. М. Колюбакин. «Мы не должны
забывать,— говорил правый кадет М. В. Челноков вслед за
«левым»,— что ничего в Думе без октябристов сделать
не можем. Мы политики в критике касаться не должны».
Тот же рефрен и у Ф. И. Родичева: «Надо воздержаться
от бесполезных шагов и критики. Не будем
неумелыми шагами отбрасывать Думу вправо». Вождь партии
П. Н. Милюков подвел итог: «Очевидно, никто не
предлагает фракции открыть атаку» 12.
Согласно принятой линии и выступала по
декларации намеченная тройка ораторов — В. А. Маклаков,
П. Н. Милюков и Ф. И. Родичев. Но именно последний,
требовавший воздерживаться «от бесполезных шагов и
критики», неожиданно для себя и тем более для своей
фракции учинил скандал в «благородном семействе».
Увлекшись собственным красноречием, он неосторожно
напомнил о «столыпинском галстуке». Правые и
октябристы подняли невероятный шум. Родичева исключили
на 15 заседаний. Был устроен перерыв, во время
которого он отправился в министерский павильон и принес
Столыпину в присутствии других министров свои
извинения. Но самое тяжелое кадетов ждало впереди. По
возобновлении заседания Дума устроила премьеру
шумную озацию. Растерянные кадеты ждали сигналы от
своего лидера: кавк быть? Тот встал и зааплодировал
вместе с правыми и октябристами, а вслед за ним встала и
начала аплодировать вся кадетская фракция.
Опомнившись, кадеты сообразили, что опозорили
себя на всю страну. «После такой декларации,—
сокрушалась А. В. Тыркова на срочно созванном по поводу
«родичевского инцидента» заседании кадетской
парламентской фракции,— наглой, циничной, где, кроме
кулака, нам ничего не показано... по вызову шута Кр[упен-
ского] встаем и выражаем приветствие... Мы совершили
этим предательство». «А если какой-нибудь другой шут
предложил бы земной поклон отвесить Столыпину. И за
этим надо было идти?» — вопрошал Никольский. «Роди-
39

чев правду сказал, а мы аплодировали»,— сокрушался
А. М. Масленников. «Как ни объясняйте, но важен для
публики факт, что Столыпину аплодировали»,— горевал
Могилянский. «Фракция потерпела огромное
поражение»,— признал И. И. Петрункевич. Характерно, что все
эти люди, кроме последнего, принадлежали к числу
правых кадетов. Было решено опубликовать сообщение, что
поведение фракции в связи с «родичевским инцидентом»
было ошибочным 13.
Финалом обсуждения декларации стало отклонение
всех внесенных формул перехода (резолюций).
Октябристы провалили формулу прогрессистов (хотя в ней
шла речь о необходимости осуществления «начал
манифеста 17 октября»), расценив ее как кадетскую
ловушку, ибо в действительности это была, как они знали,
совместная формула прогрессистов и кадетов. Вслед за
этим при помощи правых провалили и формулу
октябристов. Главенствующая партия «разбита», под
громкий шум и смех с торжеством воскликнул В. М. Пуриш-
кевич. В ответ на это октябристы провалили формулу
перехода крайних правых 14. И правая, и либеральная
пресса расценили этот финал как провал второго, ок-
тябристско-кадетского большинства, вернее, кадетов,
попытавшихся привести это большинство в действие.
Но неудача первой попытки означала только, что за
ней последуют вторая и третья. Главным орудием
давления любого буржуазного парламента на свое
правительство является, как известно, бюджет, который этот
парламент контролирует. С российским «парламентом»
дело обстояло в этом отношении иначе. Фактически он
был лишен права распоряжаться бюджетом. Не только
«чистопородные» — прогрессистско-кадетские либералы,
но и «метисные» — октябристские не могли не понимать,
что, пока у Думы не будет реальных бюджетных прав,
у них не будет возможности сколько-нибудь
существенно воздействовать на режим. Именно это 6'бстбятельст-
во решили использовать кадеты, чтобы задействовать
октябристов во втором большинстве. Еще на четвертом
заседании Думы они внесли в порядке законодательной
инициативы законопроект об изменении Правил 8
марта 1906 г., которыми определялись бюджетные права
Думы. Согласно этим Правилам, из ведения Думы
изымался ряд доходных статей бюджета: железнодорожные
тарифы, цены на водку, торговые договоры с
иностранными государствами и в связи с этим значительная часть
40

таможенных тарифов, доходы ведомства императрицы
Марии, имевшего монополию на продажу игральных
карт и налоги на зрелища, доход кабинета и уделов.
Хотя Дума располагал^ правом разрешать и одобрять
займы, оставалось неясным, что именно подлежало ее
одобрению — сумма займа или условия его выпуска. Этим
широко пользовалось Министерство финансов, обходя
Думу на каждом шагу. Еще более урезали Правила
расходные статьи бюджета. Целый ряд расходных статей
был отнесен к числу «забронированных», т. е. не
подлежащих ведению Думы. Сюда относились так
называемый 10-миллионный фонд, находившийся в личном
распоряжении министра финансов, все проценты по
долговым обязательствам и др. В первом поступившем в
III Думу проекте бюджета абсолютно
забронированными оказались 698 млн руб. (27% всего бюджета), не
абсолютно забронированными—1164 млн руб., т. е. 47%
всего бюджета оказались, по сути, забронированными.
По таблице, составленной главным финансовым
специалистом кадетской фракции А. И. Шингаревым,
выходило, что по смете Синода только 1% его бюджета
оставался свободным для обсуждения, по смете Военного
министерства — 13%, по Министерству внутренних дел —
19% и т. д.
Согласно данным социал-демократа И. П.
Покровского, приведенным в его речи по бюджету, получалось:
если даже исходить из того, что сильно
забронированных сумм в представленном правительством проекте
бюджета имелось 17%, слабо забронированных — 29%
и незабронированных — 52%, составлявших 1 млрд
200 млн руб., то оказывалось, что незаброиированность
этой суммы только кажущаяся: 600 млн руб. из этих
52% приходились на оборонные средства по казенным
операциям, 300 млн руб.— по винной монополии и
казенным железным дорогам и т. д. 15
Неособенно вопиющим был пункт 9 Правил.
Согласно ему, суммы, зафиксированные в бюджете на
основании ранее изданных законов, действующих штатов,
расписаний согласно высочайшим повелениям, т. е.
имеющие так называемый легальный титул, также не
подлежали санкции Думы. До чего доходило дело, можно
судить по следующему факту. Перед созывом Думы
кабинет передал свое право ясачной подати в казну, потому
что ввиду вымирания «инородцев» и истребления
пушного зверя она стала крайне невыгодной. За эту переда-
41

чу кабинет выговорил себе определенную сумму,
которая была почти вся выплачена — оставался небольшой
остаток в несколько тысяч рублей. Когда бюджетной
комиссии Думы было предложено оформить выдачу
остатка, она потребовала объяснений: на каком основании
доход государства принадлежал кабинету? После
долгих проволочек ей был представлен легальный титул —
указ императрицы Елизаветы сибирскому губернатору, в
котором предписывалось «отписать ясак на ны».
Бюджетной комиссии приходилось вести обширные
архивные изыскания вплоть до XVIII в., чтобы
определить законность того или иного титула. Ею составлялись
целые книги по каждому министерству с перечнем этих
титулов. По Министерству внутренних дел такой
сборник насчитывал тысячу страниц и начинался
указом Петра I от 1723 г. по поводу какой-то рижской
богадельни с указанием расхода в несколько десятков
ефимков.
Статьи 13 и 14 Правил предусматривали, что если в
согласительной комиссии Думы и Государственного
совета (второй палаты российского «парламента»,
наполовину составленной из назначенных царем сановников
и наполовину избранной дворянскими собраниями,
земствами, духовенством, торгово-промышленными
сословными организациями и университетами, т. е. узкими
корпорациями) «соглашения не наступало», то тогда в
роспись вносился кредит, наиболее близкий к кредиту
последней утвержденной росписи.
Правительство имело право самостоятельно, без
Думы, расходовать бюджет во время перерывов занятий
Думы на основании 87-й статьи Основных законов,
статьи 17 Правил. Наконец, статья 18 Правил гласила, что
военные расходы, займы на военные нужды,
чрезвычайные сверхсметные кредиты на нужды военного времени
и на особые предвоенные приготовления открываются
по всем ведомствам в порядке высочайше утвержденных
Правил 26 февраля 1890 г. Это означало, что накануне
и во время войны Дума фактически отстранялась от
рассмотрения и одобрения бюджетных расходов.
Что же представлял собой кадетский законопроект?
Он не был направлен против Правил 8 марта в целом,
а всего-навсего требовал отмены или радикального
изменения только одной статьи Правил — девятой.
Октябристов такая скромность устраивала, а их официоз
писал даже в связи с этим, что «парламент должен быть
42

настоящим хозяином финансов страны» 16. Характерна
и тактика, которую избрали кадеты при защите своего
законопроекта. Они доказывали, что исходят прежде
всего из интересов правительства — ему удобнее и
лучше, если Правила 8 марта будут изменены в духе их
законопроекта. «Никаких посягательств в проекте,
который мы внесли, нет, никаких задних мыслей в нем нет,—
клялся Шингарев.— В нем есть лишь стремление ради
удобств работы Думы, ради ее достоинства, ради
необходимости совершить ту работу, к которой мы
призваны» 17.
В ответ на кадетские призывы министр финансов
В. Н. Коковцов заявил, что проект 40 «затрагивает один
из самых существенных вопросов государственного
управления», а потому требует к себе весьма осторожного
подхода, поскольку бюджетные права Думы вполне
достаточны 18.
Законопроект без лишнего шума был передан в
бюджетную комиссию, а о его конечной судьбе поведал
Шингарев, но уже в показаниях Чрезвычайной следственной
комиссии Временного правительства. «Несколько раз в
3-й и 4-й Думах,— свидетельствовал он,— группа, к
которой я принадлежал, вносила проект об отмене
сметных Правил 8 марта 1906 г. Дума их принимала, а
Государственный совет по требованию министра
финансов отклонял. Министр финансов упорно доказывал, что
бюджетные права Думы совершенно достаточны, что их
расширять вовсе не нужно» 19.
Такую же сервильность октябристско-кадетское
большинство продемонстрировало и при обсуждении
бюджета. Особенно наглядно это проявилось при обсуждении
сметы управления железных дорог. Тонкость возникшей
ситуации состояла в том, что работой железных дорог
были серьезно недовольны не только либералы, но и
правые. Октябристы и кадеты решили воспользоваться
единодушием и предложили создать думскую «анкетную
комиссию», имеющую право привлечь к своей работе
посторонних лиц, с тем чтобы обревизовать хозяйство
казенных железных дорог.
В ответ Коковцов заявил, что Дума по закону не
имеет права на создание такой комиссии и что
правительство само создаст свою комиссию для той же цели, в
которую пригласит компетентных членов Думы и
Государственного совета 20. Этого было достаточно, чтобы
правые забили отбой, а октябристы сильно заколебались.
43

Тогда спасать положение кинулся П. Н. Милюков с
призывом: «Пока (до создания правительственной
комиссии.— А. А.) соединимся на том, что мы создаем
„парламентскую анкетную комиссию»21. Гвоздь этого
предложения, как все понимали, заключался в словечке
«парламентская». Не мешкая, Коковцов тут же взял слово и
произнес свою знаменитую фразу: «У нас парламента,
слава Богу, еще нет» 22, вызвавшую шумный восторг на
правых скамьях.
Пришлось Милюкову вновь подняться на трибуну и
заявить: «Я полагал, что Дума и есть парламент, и
только те могут утверждать (шум направо) обратное, кто
вслед за этим может повторить: «Слава Богу, что у нас
нет конституции»... Но я лично... стою на обратной точке
зрения, и я готов всегда сказать: слава Богу, у нас есть
конституция» 23. Октябристы, к которым в первую
очередь были обращены эти слова, безмолвствовали.
Только на другой день они дали ответ. Октябрист А. А.
Уваров заявил, что слова Коковцова «были бы крайне
знаменательны, если бы они не шли совершенно вразрез с
теми словами, которые нам говорил еще не так давно, в
ноябре, официальный представитель правительства Петр
Аркадьевич Столыпин, который нам точно и ясно
выразил убеждение о представительном строе России». А раз
так, то за слова Коковцова «правительство не
отвечает» 24.
Развивая эту мысль, передовая октябристской газеты
утверждала, что над министрами довлеет еще «докон-
ституционное» воспитание и поэтому Столыпину
надлежит воспитать министров по-новому 25.
Внес свою лепту в «воспитание» царских министров
и председатель Думы октябрист Хомяков. Он заявил,
что «как председатель... не имел никакой возможности
остановить министра финансов, когда он сказал свое
неудачное выражение», но что его обязанность состоит в
том, чтобы дальнейшего обсуждения «этих слов» не до«
пускать 26.
Как же отнесся к инциденту тот, к которому
октябристы так взывали? Столыпин решил их примерно
наказать, хотя сам Коковцов просил его этого не делать,
считая, что он переборщил и следует подумать над тем, как
ему, Коковцову, хотя бы полуизвиниться перед Думой 27.
Но премьер это предложение решительно отверг и
поставил октябристам ультиматум: заявлением Хомякова
и правительство в целом, и он, как его глава, оскорбле-
44

ны; поэтому либо Хомяков публично извинится, либо он,
Столыпин, уйдет в отставку.
Угроза подействовала мгновенно. Хомякова
пригласили к Столыпину, где находился и Коковцов; и там
совместно выработали текст извинения, которое Хомяков
должен был огласить, что он и сделал. В передовой под
названием «Заслуга Н. А. Хомякова» «Голос Москвы»
подводил итоги «парламентского» инцидента
следующим образом. Заслуга Хомякова очень велика, ибо он
спас Столыпина от отставки. Если бы он не согласился
на извинение, то должен был бы подать в отставку сам,
с тем чтобы Дума его снова переизбрала в знак дове-1
рия. Но это означало бы демонстрацию, направленную
против правительства. Хомяков проявил мудрость
настоящего государственного мужа. Результат не
замедлил сказаться: высочайшая аудиенция, данная
председателю Думы, длилась почти два часа и была «по
вниманию выше всех предыдущих приемов». Так что
Хомяков на этом основании мог с полным правом заявить:
«Положение Думы никогда не было так твердо, как
теперь» 28.
Надо ли говорить, что, угрожая отставкой, Столыпин
ломал комедию. Ничего подобного он, конечно, делать
не собирался, если бы вдруг октябристы и
заупрямились. Но он хорошо знал свою политическую гвардию,
третировать которую можно было сколько угодно.
Думские прения по смете возглавляемого им Министерства
внутренних дел лишний раз подтвердили, что ни на
какую серьезную борьбу за «реформы» его подопечные не
способны, впрочем, как и их собратья слева.
Прения по смете Министерства внутренних дел
всегда носили общеполитический характер. Речь здесь шла
о внутренней политике правительства в целом, ибо
именно Министерство внутренних дел ее вырабатывало и
осуществляло. Это было министерство номер один, а его
глава являлся также и подлинным главой
правительства. Столыпин, если бы был только председателем Совета
министров, не имел бы и десятой доли того влияния и
власти, какой обладал, являясь одновременно и
министром внутренних дел.
Говорить о внутренней политике правительства
означало говорить о двух вещах — о полицейском произволе
и беззаконии и о «реформах». И само собой разумелось,
что начинать парламентское сражение с правительством
за «реформы» лучше и уместнее всего кавалерии армии
45

реформ — кадетам. В бой были сразу брошены лучшие
силы. «Тот, кто дает деньги,— начал лучший кадетский
оратор В. А. Маклаков,— может дать и совет». По его
мнению, «величайшая опасность», которая «грозит...
обновлению и возрождению великой России», состоит в
принципиальном противоречии между положением дела
в столице и во всей остальной стране. «Новые начала,
начала правовые, начала представительного образа
правления торжествуют здесь — в центре». Но все они
замыкаются на Таврическом дворце, где заседает Дума.
Как только выходишь за его стены, сразу видно
«противоречие между формой правления в России и между
приемами ее управления». И дальше шел перечень этих
«приемов»: в большей части страны господствует режим
исключительных положений, который не только питает
беззаконие, но и позволяет местной администрации не
подчиняться центральной власти. Яркое
доказательство— деятельность генерал-губернаторов. Правительство
должно бороться с этим злом; но преодолеть его оно
сможет, только если будет опираться на «живое и
сознательное сочувствие Думы». Если же правительство ее
сочувствия не найдет, то ему придется снова менять
избирательный закон, еще больше сокращать число
избирателей, опираться на такой «узкий круг людей,
который будет его поддерживать не рассуждая и строить
здание нашего народного представительства на
фундаменте неустойчивом», т. е. без либералов, которые
представляют собой то самое «общество», без сочувствия
которого правительство ничего не сможет сделать. Оно
«возлагает надежды на аграрную реформу». Но одной
ее мало — одновременно должны быть проведены
«реформы» и в политической области29. Так же выступали
и остальные кадетские ораторы.
В том же ключе выступали не только прогрессисты,
но и октябристы. Князь Голицын говорил: «У нас
представительный строй ощущается [лишь]... в стенах
Таврического дворца, но он окончательно отсутствует на
местах». Октябристы, когда речь идет о борьбе с
революцией, допускают «необходимость введения
чрезвычайных положений вплоть до военного». Но в обычное время
такая практика «является совершенно недопустимой» 30.
«Движение поступательное должно быть»,— увещевал
правительство С. И. Шидлозский. И только оно может
служить «оплотом против всяких эксцессов», а не
наоборот 31.
46

Разъясняя позицию октябристов по вопросу об
исключительных положениях, брат премьера, А. А.
Столыпин, нововременский публицист и член ЦК «Союза
17 октября», писал: «Задача: снять гнет временных
диктатур, но сделать это так, чтобы не вызвать ни
революционных, ни контрреволюционных потрясений»32.
Все эти призывы на правых и правительство
Столыпина не произвели ни малейшего впечатления.
«Министерство внутренних дел и его деятельность,— заявил
Пуришкевич,— ни в наших похвалах, ни в осуждении
нашем, ни в оправдании нашем не нуждаются».
Последовать советам Маклакова — это значит возродить
прошлое: 1905—1906 гг., московское восстание безусловно
показали, что общественные организации,
профессиональные союзы становятся очагами революции. Слава
Богу, эти времена прошли, и «правительственная власть,
окрепшая благодаря деятельности III Государственной
думы, должна и впредь стараться искоренять элементы,
которые нарушают правильное течение государственной
жизни» 33.
Другой матерый черносотенец—Г. Г. Замысловский
разъяснил суть позиции правых следующим образом.
Маклаков, предлагая свои рецепты спасения от
революции, «уверен, что из этого ничего худого не произойдет.
А мы боимся, что если все это сейчас ввести, то
повторится то самое, что наступило после 17 октября. И в
весьма подробной речи депутата Маклакова я,
например, страстно желал найти доказательства, что это не
повторится, но именно этих доказательств нам депутат
Маклаков не привел». Кадеты без конца жуют слова
«законы», «законность», но беда их состоит в том, что
«они не умеют подавлять революции. А вот людей,
чтобы умели и революцию подавить и не нарушить каких-
нибудь статей 15 томов свода законов, таких людей, к
сожалению, нет» 34.
Лейтмотивом выступлений всех правых был тезис:
мы тоже за «реформы», но сейчас их вводить нельзя, ибо
нет гарантии, что они не послужат революции. Мы не
собираемся поворачивать «колесо государственной
жизни вспять», не отказываемся от «начал» манифеста
17 октября. Но сейчас осуществлять их нельзя, а
либералы этого не понимают.
Позицию правительства Столыпина изложил товарищ
министра внутренних дел А. А. Макгров. Она полностью
совпадала с точкой зрения правых. Кадеты кричат об
47

общественной самодеятельности. «Я сам ее горячие
поклонник». Но «самодеятельность самодеятельности
рознь, и бывает такая самодеятельность, от которой из-
бави нас, Господи». Опыт 1905 г. это ясно показал.
Сейчас стало как будто тише. «Но когда море разбушуется,
долго волны еще по нем ходят, а затем после волн
иногда мертвая зыбь наступает, которая все-таки заставляет
кормчего быть очень осмотрительным. Признавая, что
море революционной бури начинает утихать, мы все-таки
видим, что размах волн революции еще достаточно
высок». А раз так, то время отмены исключительных
положений еще не наступило35. Таким образом, в ход была
пущена формула Столыпина: «сначала успокоение,
потом реформы».
Не следует думать, что правые и правительство
занимались просто демагогией, прикрывая ею нежелание
давать «реформы» в принципе. Наоборот, на эти
«реформы» они были согласны — в противном случае Дума
была бы просто не нужна. Но они действительно
считали, что положение еще непрочно, а в такой ситуации
реформы опасны. Что эти опасения не были надуманны,
подтвердили тут же, в прениях по смете Министерства
внутренних дел, и притом наиболее впечатляюще —
депутаты— правые крестьяне, сидевшие на одних
скамьях с Марковым 2-м и Пуришкевичем.
Депутат от Волынской губернии М. С. Андрейчук
предложил смету Министерства внутренних дел
«удовлетворить полностью по требованиям правительства;
нужно даже удовлетворить и тех стражников, которые
зачастую нам — крестьянам — обсекают спины, уши и
глаза за нашу правду». Никто, продолжал он, ни
словом не обмолвился в защиту крестьян, работающих на
помещиков. «Если помещики дают им каких-нибудь
19 к. в день, а они хотят по 20, им стражники уши
обсекают за то, и даже были такие примеры, что к хвосту
лошади привязывали людей по 18 человек зараз и
таскали их рысью по 7 верст за то, что они хотели больше»;
Реакция оказалась незамедлительной — поднялся
крик, что оратор читает свою речь по написанному
тексту, тогда как по думскому «Наказу» (т. е. регламенту)
это не разрешалось. «Профессора читают, а уж мужику
это ничего»,— отреагировал Андрейчук. Далее он стал
рассказывать об экзекуциях, разоривших ту или иную
деревню дотла, об арестах и тюрьмах, т. е. обыденные в
совсем недавнем прошлом сельские истории. В связи с
48

этим он просил правительство и Думу, >«чтеб№ они "бро
сили эти переговоры, наши партийные, кто сентябрь, кто
октябрь, а кто май,— все считаются за какие-то счеты,
а за тех бедных крестьян, которые десятками тысяч
пропадают, за тех никто; и какие-то у нас законопроекты
маленькие, еще перед праздниками, на каждой
повестке в хвосте вертелись, вертелись и то позади всех, а
теперь нет» 36.
Другой правый крестьянин — депутат В. Г. Амосенок
(Витебская губерния), полностью солидаризировавшись
с Андрейчуком, говорил: «Нам и здесь не разрешают
говорить даже по призванию нашего возлюбленного
монарха батюшки-царя... Следовательно, когда нам
закрывают рот всегда и на местах, то потому-то и происходит
революция, а не вследствие революционного движения,
как они произвольно называли революцию (т. е. не
благодаря агитаторам.— А. А.)у а вследствие таких господ,
которые наталкивают» 37.
Вот где была ахиллесова пята и столыпинского
«успокоения», и столыпинских «реформ» — в глубоком,
хотя и темном демократизме мужика, в его абсолютном
органическом неприятии помещика, несмотря на
продолжающуюся веру в батюшку-царя, которая год от
году становилась слабее, пока под влиянием тяжелых
и наглядных политических уроков к кануну революции
не выветрилась совсем.
Итоги первой сессии полностью подтвердили
сетования Андрейчука по поводу того, что даже маленькие
либеральные законопроекты, которые где-то «в хвосте
вертелись», и те сгинули, не говоря уже о больших.
Думский обозреватель «Речи» нарисовал
следующую-итоговую картину восьмимесячной работы Думы в первую
сессию. Было образовано 27 постоянных комиссий,,
итоги работы которйх оказались совершенно ничтожны.
Так, комиссия по торговле и промышленности
рассмотрела всего один законопроект — об устройстве свино-
торгового двора в г. Сосновицах. Комиссия по борьбе с
пьянством обсуждала вопросы об этикетках на
водочных бутылках, о запрещении продажи водки вне
городов, о вознаграждении частных лиц за разоблачение
корчемства и т. п. Бюджетная комиссия, самая большая
и авторитетная, успела рассмотреть только одну
десятую часть всех титулов. Финансовая комиссия
рассмотрела свыше 30 законопроектов — все мелкие. Никакого
практического результата не дала работа комиссий за-
49

конодательных предположений и по народному
образованию. Таким образом, ни один сколько-нибудь крупный
вопрос не был решен даже в комиссиях. В порядке
думской инициативы было внесено 46 законопроектов. Ни
один из них не стал законом 38.
Явная неудача первой сессии и сознание, что
ситуация не изменится и во второй, обострили внутридум-
ские противоречия, появились признаки кризиса
системы. Одним из его симптомов стали слухи об отставке
Столыпина, что свидетельствовало о начавшемся
падении его авторитета в «верхах». Слухи были очень
упорными и проникли в печать. Одновременно московское
дворянство приняло адрес на имя царя с просьбой о
ликвидации «конституционного» режима39, а Николай II
дал демонстративную аудиенцию главе «Союза русского
народа» А. И. Дубровину, во время которой назвал себя
«самодержцем». Дело дошло до того, что Меньшиков,
отражая определенные настроения влиятельных правых
кругов, потребовал никаких «реформ» в первые три года
работы Думы не проводить вообще, «прежде всего
следует вновь и вновь обдумать избирательный закон»40.
Либералы были крайне разочарованы итогами
сессии и особенно перспективами. В деревне — глухое
брожение, жаловалась прогрессистская газета. Нет
надежды на долгое status quo. «Третья Дума может привести
хоть кого в отчаяние»,— сообщала она в другом
номере41. Меньшиков на этот счет высказался не менее
определенно. «Явилась ли Дума,— ставил он главный
вопрос,— силой решительной, чей голос покрыл бы
ропот народных волн и заставил бы утихнуть бурю? Увы,
этого нет... В общем она вышла незначительной — вот
качество, которое подчас хуже порока» 42.
ВОЕННАЯ ПОЛИТИКА
Военная политика стала
вторым по важности после указа 9 ноября элементом
соглашения между Столыпиным и Гучковым. Обе
стороны придавали ей первостепенное значение и связывали
с ней далеко идущие цели.
Русско-японская война подорвала военный
авторитет царизма. Верхи армии были сильно
скомпрометированы не только в либеральных, но и в правых кругах.
Экзамена войной армия не выдержала по многим
параметрам: высший генералитет, за редким исключением,
50

оказался негодным, офицерство — слабо
подготовленным к ведению современной войны, из рук вон плохим
было интендантское и боевое снабжение армии.
Интендантское воровство достигло фантастических масштабов.
Недовольство и тревога были настолько всеобщими, что
даже часть офицерства и генералитета стала вопреки
всем принятым канонам критиковать состояние военных
дел публично — в печати, лекциях, брошюрах и т. д.
Возникли офицерские кружки как в армии, так и на
флоте, ставившие своей целью возрождение военной
мощи страны на базе широкого круга реформ.
Для Гучкова, октябристов в целом это открывало
заманчивые перспективы союза с правыми на общей
«патриотической» программе реорганизации армии и
флота. Насколько большое значение октябристы
придавали данному вопросу, видно из того, что Гучков
предпочел посту председателя Думы, который ему
предназначался как лидеру «центра», пост председателя
комиссии по государственной обороне, которая и мыслилась
как инструмент правооктябристского «патриотического»
союза. Именно здесь октябристы намеревались
заработать у правых кредит «настоящей» патриотической
оппозиции, в отличие от оппозиции кадетской, частью даже
занявшей пораженческую позицию во время русско-
японской войны.
Это не было беспочвенным прожектерством,
поскольку и правительство, и правые нуждались как в
финансовой, так и в моральной поддержке буржуазии.
Воссоздание армии и флота требовало громадных
финансовых затрат и, следовательно, новых иностранных
займов, и одобрение предстоявших военных расходов было
для царизма весьма важным.
Суть сделки, заключенной Столыпиным с думским
«центром», Витте охарактеризовал следующим образом:
«Дума как бы обязалась избегать осуществления
нормальной, без которой немыслимо великое государство в
XX веке, гражданской свободы, а как бы для отвода
глаз и щекотания наболевшего национального
самолюбия после позорной Японской войны ее вожакам (вернее,
самозваной партии 17 октября) предоставлено было
судить, рядить и болтать по поводу организации обороны,
т. е. организации военных сил,— одним словом, как бы
состоялось между вожаками большинства Думы и
Столыпиным такое соглашение: «Вы, вожаки Думы,
можете играть себе в солдатики, я вам мешать не буду... а
51

зато вы мне не мешайте вести кровавую игру виселица^
ми и убийствами под вывеской полевых судов без
соблюдения самых элементарных начал правосудия»43. И это
писал отнюдь не либерал, а весьма правый человек, в
недавнем прошлом всесильный и авторитетный
министр, во многом направлявший внутреннюю и внешнюю
политику государства.
Что же касается октябристов, то суть их
заинтересованности в «игре в солдатики» Витте определил не
менее точно. «Вожаки партии 17 октября,— пояснял он,—
ежегодно по поводу бюджета и других вопросов,
касающихся обороны государства, говорили речи, в которых
критиковали военные порядки, выражали различные
общие пожелания и выказывали свой либеральный
патриотизм, критикуя действия великих князей. Такие речи
были новы для русской публики, хотя они ничего
серьезного не содержали и не могли содержать, но, с одной
стороны, выносили на свет божий некоторые
разоблачения... а с другой стороны, касались царских
родственников, которых государь постоянно в рескриптах
восхвалял... Новизна этого явления давала обществу надежды,
в обществе говорили: «Хотя партия 17-го октября до сих
пор ничего не сделала, несмотря на то что от нее
зависят весы думских решений, но мы на них надеемся,
смотрите, какие смелые и решительные речи их вожаки
говорят по поводу военных и морских вопросов. Ай да
молодец Гучков; ай да ловко отделал морского
министра Звегинцев; смело и со знанием дела говорит
Саввич» 44. Именно так и обстояло дело.
Конкретно намеченная ближайшая программа
состояла из следующих основных пунктов: 1) уничтожение
Совета государственной обороны — совещательного
органа под председательством великогб князя Николая
Николаевича, созданного в 1906 г. для реорганизации
армии; взамен предполагалось создать правительственный
Совет под председательством главы кабинета; 2)
освобождение от должностей руководителей военных
инспекций нескольких великих князей, поскольку они
фактически были вне контроля военного министра; 3)
уменьшение прав Адмиралтейств-совета, а затем, если окажется
возможным, и его упразднение, поскольку он тоже
состоял из безответственных членов царской семьи и
высших сановников; учреждение Морского генерального
штаба, подчиненного морскому министру; 4) удаление
из армии и флота лиц, скомпрометировавших себя в ходе
52

русско-японской войны, назначение на высшие посты
людей, пользующихся доверием «общества» и
авторитетных в военном деле; 5) осуществление ряда реформ
(введение новой техники, ликвидация устаревших
крепостей, модернизация обучения, выдвижение способных
людей, уравнение в правах офицеров армии и гвардии
и т. д.) 45.
Однако правые потребовали гарантий. В частности,
они поставили условие, чтобы в комиссию по
государственной обороне не были допущены кадеты. Тем самым
нарушался принцип пропорционального
представительства, принятый для всех других комиссий. Октябристы
лишались возможности противостоять правым в случае
разногласий, так как второго, «левого» большинства у
них не было. Тем не менее требование правых было
принято безоговорочно. Кроме того, Дума приняла
постановление, разрешавшее председателю комиссии
объявлять ее заседания закрытыми под предлогом
сохранения военной тайны по требованию любого представителя
военного и морского ведомств, дающего объяснения
в комиссии46. Единственное, что удалось Гучкову, это
уговорить правых и Столыпина пустить в комиссию двух
прогрессистов.
Во время обсуждения вопроса о закрытых заседаниях
правые, недовольные чрезмерной, как им показалось,
деликатностью Гучкова по отношению к кадетам,
решили совершенно недвусмысленно выразить свое
отношение к «гнилому либерализму» председателя комиссии
по государственной обороне. Взяв слово, Пуришкевич
сразу заявил, что он не может быть «столь деликатным
при определении тех причин и тех мотивов», которые
требуют закрытых заседаний комиссии, и тут же
объяснил, какие «те причины» на самом деле: Милюков —
«мерзавец... подлец» 47.
Первый совместный «патриотический» выход правых
и октябристов был выражен в форме запроса морскому
министру по поводу пожара на принадлежавшем его
ведомству Обуховском заводе в ночь на 12 апреля 1908 г.
Но гораздо существенней был второй запрос.
Он касался постройки английской фирмой «Виккерс»
крейсера «Рюрик» по заказу морского ведомства 1905 г.
По принятым условиям фирма строила только корабль,
а артиллерия для него изготовлялась и ставилась по
окончании строительства собственными силами. На этот
раз Виккерс заявил, что сможет построить корабль в
53

обусловленные полтора года только в том случае, если
артиллерия тоже будет заготовлена его фирмой. Заказ
был окончательно сдан 23 мая, а уже 5 июля фирма
сообщила, что ее артиллерия условиям министерства не
отвечает. В результате длительных переговоров фирме
выдали чертежи нужных орудий, по которым она их и
изготовила. Но и это еще не все. Когда стали
испытывать первое пробное орудие, сделанное по русским
чертежам, оказалось, что начальная скорость при выстреле
так велика, что ведущие пояски снарядов, секретом
нагонки которых обладало только Морское министерство,
срывались. Без малейших колебаний ведомство выдало
фирме и секрет нагонки поясков.
А между тем речь шла о 10-дюймовых орудиях,
созданных русскими инженерами, орудиях, к которым
Англия и Япония проявили глубокий интерес еще в период
русско-японской войны. Они были впервые применены
при обороне Порт-Артура, и их действие было настолько
впечатляющим, что по взятии крепости первым делом
японцы устремились к этим орудиям. По общему
признанию специалистов, таких орудий не было ни у
англичан, ни у японцев. О них говорили и писали только в
превосходной степени. Когда фирма «Виккерс»
изготовила орудие по русским чертежам, то оказалось, что оно
выдержало при испытании 100 с лишним выстрелов без
потери меткости. Англичане так были поражены, что
отказывались верить, не допуская мысли, что в России
может быть сделано что-то лучше, чем у них.
Но и выдачей этих двух секретов дело не
ограничилось. Морское министерство выдало «Виккерс» и третий
секрет—способ изготовления мягкой палубной брони,
которая была освоена на Колчинском заводе на основе
работ известного металлурга Чернова. Ни в одной
стране в это время не могли производить этот вид брони
такого качества и таким дешевым способом. Даже круп-
повская мягкая броня, считавшаяся лучшей, сильно
уступала и в цене и в качестве колчинской. Заявив, что
при испытаниях ее броня оказалась неудачной, фирма
«Виккерс» выманила и этот секрет. Остается добавить,
что «Рюрик» тем не менее в срок построен не был.
Фирма получила полугодовую отсрочку, но и после ее
истечения крейсер не был готов. Не был он готов и к моменту
запроса. Фирма должна была заплатить за просрочку
около 300 тыс. руб., но, пустив в ход связи, подкуп и
угрозы разоблачения высокопоставленных русских чи-
54

йоз, не заплатила ни копейки. Именно эту историю и
поведали Думе октябристы А. И. Звегинцев и Н. В.
Саввич.
Ответ товарища морского министра свелся к трем
пунктам: 1) морской министр поручил сообщить Думе,
что запрос касается прежнего руководства, за
деятельность которого он отвечать «не может»; 2) выдачу
секретов нельзя считать незаконной, потому что они были
выданы в мирное время, а закон не разрешает выдачу
только в военное время и, наконец, 3) Дума вообще не
имеет права предъявлять претензии морскому министру,
потому что он ответствен только перед царем 48. В
ответ на это первый подписавший запрос лидер
фракции националистов (запрос был внесен от имени
крайних правых, националистов, умеренных и октябристов)
предложил формулу перехода, в которой объяснения
морского министра были признаны
неудовлетворительными и заявлялось, что Дума ждет от правительства
тщательного расследования и привлечения виновных к
суду. К формуле присоединились прогрессисты и
кадеты, и таким образом было продемонстрировано полное
единодушие Думы — от Пуришкевича до Милюкова.
Покончив с запросом, на том же заседании
приступили к обсуждению сметы Морского министерства.
Подоплека этих прений состояла в том, что правительство
наметило огромную судостроительную программу
примерно на десять лет, целью которой являлось создание
четырех эскадр, состоящих из судов первой линии. Три
эскадры предназначались для Балтийского моря и
одна— для Черного. В состав каждой эскадры должно
было входить по восемь броненосцев и линейных
крейсеров и соответствующее количество эсминцев,
подводных лодок и вспомогательных судов. Началом
реализации этой программы должно было стать строительство
первых четырех броненосцев типа недавно появившихся
дредноутов. Вместе с четырьмя уже имевшимися
броненосцами они должны были составить костяк первой
эскадры. По самым скромным подсчетам, программа
должна была обойтись в 2—2,5 млрд руб., что
составляло годовой бюджет страны. И это при том условии,
что на реорганизацию сухопутной армии, которая по-
прежнему составляла главную военную силу,
планировалось затратить еще большие суммы.
В преддверии этих огромных трат и была затеяна
правооктябристская инсценировка критики военно-мор-
55

ского ведомства: комиссия по государственной обороне
отвергла сравнительно небольшую сумму в 11 млн руб.,
которую морское ведомство испросило на
предварительные расходы по осуществлению морской программы.
Подлинная суть этой показной демонстрации всем была
хорошо известна, и кадетская газета удивлялась
«простакам», которые этого не понимали, а «Новое время»
откровенно писало, что отказ в ассигновании «со
стороны большинства Думы был просто игрой» 49. На самом
деле комиссия жаждет скорее ассигновать те огромные
суммы, которые требуются для осуществления всей
судостроительной программы. «Комиссия своим
постановлением,— объясняла та же «Речь»,— как бы поощряет:
вы их выньте из кармана, а мы их «утвердим в
законодательном порядке».
Такой полной готовности на согласие, заключала
газета, комиссия ухитрилась придать вид
патриотического отказа в ассигновании 50. Это доказывается тем, что
за отказ в комиссии по обороне голосовали не только
Гучков и Звегинцев,-но и Пуришкевич, Марков 2-й,
Балашов, Крупенский и др.51, которых подозревать в
оппозиции правительству по такому вопросу было бы
просто нелепо. Прения на пленарных заседаниях Думы
подтвердили это еще более наглядно.
Докладчик бюджетной комиссии Звегинцев,
обосновывая исключение просимой Военно-морским
министерством суммы в 12 млн руб. с лишним, привел три
основные причины, которые, по мнению и бюджетной
комиссии, и комиссии по государственной обороне, привели к
гибели флот в недавно минувшей войне: 1) организация
ведомства (отсутствие Главного морского штаба,
канцелярские методы управления, безответственность в деле
кораблестроения и т. п.); 2) морской цанз и 3)
кораблестроительная программа. Развивая эти положения,
Звегинцев приводил соответствующие факты. В ведомстве
нет стратегических органов. По закону стратегией
должен ведать начальник Главного морского штаба, но
практически он этого не мог делать из-за отсутствия
соответствующих передаточных органов. В
кораблестроении отсутствует ответственность и происходит
полное смешение обязанностей.
Введение плавательного ценза — правила, согласно
которому офицеры, набравшие ценз, т. е. определенный
срок плавания, списывались с судна, чтобы очистить
место офицерам с недобранным цензом, привело к тому,
56

что вместо сплоченного офицерского коллектива
создалось общество офицеров-гастролеров и даже командир
корабля, отплавав свой двухлетний срок, с корабля
уходил.
Корабли строились совершенно беспрограммно; с
одного типа корабля постоянно перескакивали на другой;
и получалось, что, хотя передовые типы судов русские
кораблестроители создавали намного раньше и лучше
заграничных, как было, например, с дредноутом, и
многие из судов построены прекрасно, эскадры, как таковой,
все же не было — чуть ли не каждое судно представляло
собой отдельный тип и отличалось своими параметрами
от другого.
И в довершение всего давила доведенная до предела
бюрократическая централизация, доходившая до того,
что даже главные командиры не имели права без
разрешения сверху выходить с эскадрой в море. В
результате накануне войны моря в боевом отношении не были
изучены, карты не подготовлены, способы использования
судов на войне не выяснены, сами суда распределены по
картам вне всякого критерия полезности. Сейчас,
подытоживал докладчик, положение в ведомстве стало
меняться к лучшему (образование морского штаба,
т. е. стратегического органа, и тактических единиц),
но все же существенного отличия от доцусимских
порядков нет.
Подойдя к главному, Звегинцев заявил: флот,
безусловно, строить нужно, но для успеха дела морские и
сухопутные силы должны быть объединены под единым
руководством — руководством нового Совета обороны,
который «должен быть ответственным учреждением
(возгласы: «Браво, браво»), а потому его организация,
его председательствование должны принадлежать
лицам, безусловно ответственным как лично, так и по
своему положению (бурные рукоплескания, возгласы:
«Браво»)». Предложенная Звегинцевым формула
перехода содержала перечень соответствующих требований,
в том числе и «коренную реорганизацию морского
ведомства» 52.
Октябрист Звегинцев был полностью поддержан и
правыми, и крайними правыми. «Реформы
необходимы,— вещал Крупенский,— реформы крупные, а не
мелкие». Такие реформы, «где (бы) меняли имена и лица
перемещались с одного места на другое, это не
реформы; не эти реформы нам нужны; нам нужны реформы
57

серьезные, которые изменили бы в корне все зло,
царившее доныне и приведшее Россию к Цусиме» 53.
Марков 2-й категорически отвел упреки со стороны
некоторых своих коллег по фракции в том, что
развязанная критика представляет собой якобы вторжение в
прерогативы монарха. Царь никогда не пойдет на
роспуск Думы за такую «оппозицию», пояснял он. «Не для
того мы критикуем действия министерства, чтобы
наносить ему удары, чтобы вредить его авторитету». Ведь
«нет более фанатичных, более убежденных сторонников
могучего дееспособного русского флота, как те, кто, как
мы, не желает в данный момент ассигновывать денег на
постройку броненосцев» 54. В том же ключе
ораторствовал и Пуришкевич. Правая оппозиция ничего общего не
имеет с оппозицией первых двух Дум. «Наши нападки —
нападки доброжелателей». Положение таково, что мы
должны сказать: «...стой до той поры, пока мы не
убедимся, что результаты войны, что тяжелый опыт научил
чему-нибудь это ведомство и повел его на путь реформ
и улучшений... Россия второй Цусимы пережить не
может... вторая Цусима в России — это революция, это
полное уничтожение того строя, на котором мы
создались». Пусть дадут гарантии, что второй Цусимы и
второго «Потемкина» со вторым Матюшенко не будет.
А пока этой гарантии не будет, «до тех пор, господа, на
это дело — ни копейки» 55.
Заключительным аккордом, как и приличествовало
такой торжественной трогательной демонстрации право-
октябристского единения, прозвучало, естественно,
слово председателя комиссии по государственной обороне.
Есть одна особенность прений по смете Военно-морского
министерства, подчеркнул Гучков, которую «надо нам
отметить... с особенным чувством удовлетворения: та
критика... которая слышалась здесь со всех сторон залы,
была лишена малейшего элемента злорадства. С болью
сердца представителями всех партий указывалось на
царящее в этом ведомстве зло; чувствовался
патриотический траур, который напитал собой атмосферу этой
залы... Несомненно, что мне и моим политическим
друзьям больно, мучительно больно отказывать
правительству в кредитах на новое судостроение». Но не
отказать нельзя. Заканчивая речь, Гучков обратился с
просьбой к правительству «раз и навсегда отделаться
от тех лиц, которые несут на себе вину за наши
несчастья» 56.
58

Посчитав, что правооктябристский
военно-патриотический альянс после прений по смете Морского
министерства стал достаточно прочным, Гучков решился на
следующий шаг, который оказался для этого альянса
роковым. Выступая в качестве докладчика бюджетной
комиссии по смете Военного министерства 27 мая 1908 г.,
он решил, расставив некоторые точки над i, поставить
перед свершившимся фактом своих союзников справа.
«Для того чтобы закончить перед вами картину той
организации или, вернее, той дезорганизации, которая
водворилась во главе управления Военного
министерства,— заявил он,— я должен еще сказать, что должность
генерал-инспектора всей артиллерии занимает великий
князь Сергей Михайлович, должность
генерал-инспектора инженерной части —великий князь Петр
Николаевич и что главным начальником военно-учебных
заведений состоит великий князь Константин Константинович».
Это «является делом совершенно ненормальным»,
потому что они фактически безответственны. «Назвать это
своим именем — это наш долг. Прав был депутат Пу-
ришкевич, который говорил, что мы больше не можем
позволить себе поражений... Если мы считаем себя
вправе и даже обязанными обратиться к народу, к стране и
требовать от них тяжелых жертв на дело этой обороны,
то мы вправе обратиться к тем немногим
безответственным людям, от которых мы должны потребовать только
всего — отказа от некоторых земных благ и некоторых
радостей тщеславия, которые связаны с теми постами,
которые они занимают» 57.
Угодливо-перестраховочная ссылка на Пуришкевича
не помогла. Спустя какой-нибудь час именно Пуришке-
вич от имени своей фракции огласил протест против
речи Гучкова. «По поводу тех мыслей и положений,
которые совершенно неожиданно были высказаны с кафедры
членом Думы Гучковым о безответственных лицах,
принадлежащих к императорской фамилии, занимающих
ответственные посты,— говорилось в нем,— фракция
правых считает необходимым высказать следующее...
фракция... находит совершенно недопустимым
обсуждение с этой кафедры вопросов, составляющих
прерогативы самодержавного царя русской армии... считает
долгом всячески протестовать против такого прецедента,
который ведет Государственную думу по весьма
нежелательному и крайне опасному пути» 58.
59

Царь был взбешен речью Гучкова. С этого момента
Гучков для царской четы стал одной из самых
ненавистных фигур. В годы первой мировой войны императрица
мечтала его повесить. Столыпин тут же прекратил свою
игру. 9 июня финансовая комиссия Государственного
совета, а затем и Государственный совет восстановили
вычеркнутую Думой ассигновку. Соответственно этому
велись и прения.
Но главный удар октябристам нанес Столыпин.
Спеша отмежеваться от своих перешагнувших грань
дозволенного октябристских «конституционалистов», он,
выступая в Государственном совете, заявил, что Дума
вообще по закону не имела права отказывать в ассигновке.
Обсуждение она была обязана ограничить двумя
вопросами: 1) нужен ли флот, 2) есть ли деньги на постройку.
Если на оба вопроса дается положительный ответ, то
Дума «была обязана беспрекословно ассигновать
требуемую сумму».
Октябристский официоз был в отчаянии. «До
последних дней,— писал он,— все как будто постепенно
налаживалось. Ценой уступок и самоограничений была
добыта возможность законодательной работы... рисовалась
радостная возможность мирного прогресса обновления
родины. Но под очевидным воздействием каких-то новых
давлений г. Столыпин в своей последней речи резко
повернул курс политики». Не то важно, что он разошелся с
Думой, «а то, что, выступая в Совете, он совершенно
сошел с конституционной почвы и стал отрицать самое
право Думы отказывать правительству в ассигновке на
броненосцы. Его доводы несравненно прискорбнее его
выводов» 59.
Игра в «критический патриотизм» дорого стоила ее
творцам. Спустя почти год после казуса с великими
князьями Гучков, выступая 19 марта 1909 г. по смете
Военного министерства в качестве докладчика комиссии
по государственной обороне, был предельно тих и
скромен. Он заявил, что главные препятствия на пути к
«реформам» в области военного управления уже позади, а
потому комиссия дает согласие на все кредиты,
испрашиваемые военным ведомством. Но смирение не помогло.
Все тот же Пуришкевич под одобрительные возгласы и
аплодисменты правых заявил: «Александр Иванович, не
нужно нам какого-то особого хлопчатобумажного
патриотизма. Сохраните нам старый». Армия не нуждается
ни в каких реформах, кроме чисто технических. «Других
60

.реформ, других людей «нового порядка» в армии нам не
нужно» 60.
Марков 2-й клеймил Гучкова еще резче: «Вам
нужна была популярность, Вам нужно было лично
вознестись, Вам хотелось отличиться перед народом». Таковы
истинные мотивы критики военных ведомств. Он,
Марков, этой популярности не завидует: «Ведь младотурки
тоже популярны»61. В последней фразе был на«мек,
повод к которому дал сам Гучков. Незадолго до младо-
турецкого переворота он побывал в Турции, а
вернувшись, в своих интервью с похвалой отзывался о
младотурках, подчеркивая их умеренность, патриотизм,
верность султану, заботы об армии и т. д., прибавив, что в
этом отношении октябристы могут уподобить себя
младотуркам. Но последние его сильно подвели: в апреле
1909 г. они свергли султана Абдул-Гамида II, и не как-
нибудь, а путем именно военного переворота. Правые
были вне себя от восторга. Специально в день свержении
султана Меньшиков опубликовал статью о русских
«младотурках», хотя, как уверял его коллега А. Столыпин,
она была написана накануне.
Пуришкевич, выступив вторично, потребовал
прекращения критики высшего командного состава,
сославшись на пословицу «Сапожник, знай свои колодки»62.
Одновременно крайние правые начали кампанию
против Столыпина, развязав «министерский кризис» в его
истинно русском варианте. Поводом к нему послужил
мелкий законопроект о штатах морского генерального
штаба, внесенный морским министром в первую сессию
III Думы. 24 мая 1908 г. законопроект был принят.
Однако Государственный совет, сославшись на то, что,
утвердив штаты, Дума нарушила 96-ю статью Основных
законов, согласно которой строевая часть (и,
следовательно, штаты) является исключительно компетенцией
царя, отклонил его. Дума, говорил лидер правых в
Государственном совете П. Н. Дурново, имела право
утвердить лишь испрашиваемую сумму, а не сами штаты.
Утвердив их, она тем самым вторглась в прерогативы
монарха. Впервые Государственный совет открыто
выступил против III Думы и Столыпина. Все это
сопровождалось большим шумом в правой печати с воплями об
«узурпации», покушениях на «прерогативы» и т. д. Всем
было ясно, что острие интриги направлено против
премьера. Последнему, однако, ничего не оставалось, как
настаивать на своем: в абсолютно неизменном виде зако-
61

нопроект был снова внесен в Думу, и 19 декабря 1908 г.
Дума, признав законопроект спешным, вновь приняла
его в прежней редакции. При этом докладчик, известный
нам Н. В. Саввич, специально проанализировав 96-ю
статью, показал, что никакого ее нарушения со стороны
Думы не было.
19 марта 1909 г. вновь принятый Думой законопроект
был поставлен на повестку дня Государственного совета.
Обсуждение было бурным, но на этот раз с помощью
сильного нажима удалось провести законопроект 87
голосами против 75, и то только потому, что Столыпин
признал факт нарушения 96-й статьи и обещал не допускать
таких казусов в будущем.
Эта победа оказалась пирровой. Против премьера и
Гучкова была развязана такая ожесточенная кампания,
что Столыпин оказался на грани отставки, а лидер
октябристов— перед перспективой бегства половины
своей фракции в лагерь правых. В печати кампанию
возглавили английский журналист Диллон, корреспондент
«Дейли телеграф», и М. О. Меньшиков. В своих статьях
они доказывали, что созданием ряда прецедентов
премьер и лидер октябристов хотят лишить царя его
прерогатив в делах военного управления и внешней политики и
передать их правительству и Думе и что конечной целью
такой политики является стремление Столыпина и
Гучкова захватить в свои руки всю полноту исполнительной
власти. Мелкий конфликт сознательно и
целенаправленно переводился в плоскость принципиальной большой
политики: продолжать или прекратить «конституционный»
курс.
В разгар конфликта Диллон опубликовал статью, в
которой писал: «Конституционное самодержавие дошло
до поворотного пункта, и монарх, сознавая это,
приостановился на момент, прежде чем повернуть направление
политики». К счастью, есть такие люди, как Дурново
и др., которые считают, что Дума все больше и больше
присваивает себе власть (армия, флот, внешние дела).
Страна управляется кабинетом, «незаметно лишившим
корону громадных прерогатив». Столыпин близко знаком
с Гучковым, речи последнего — его речи. Консерваторы
считают, что при современных условиях можно
добиться более консервативной Думы. Есть также достойный
преемник Столыпину — это Дурново. Если такой поворот
необходим, то надо выдвинуть его именно сейчас, иначе
будет поздно: «Затруднения России вскоре окажутся вне
62

пределов государственной мудрости премьера,
парламентских мер и полицейских репрессий»63.
Скандалы, устраиваемые крайними правыми в Думе
по поводу ее якобы покушений на «прерогативы», писал
А. Столыпин, «обдуманы хладнокровно и выполняются
как часть заданной программы... цель — лишить Россию
парламента поставлена сознательно»64. Вся либеральная
пресса твердила, что «министерский кризис»
спровоцирован для того, чтобы совершить еще один
государственный переворот, имеющий уже целью полную ликвидацию
«конституционного строя». Первым шагом будет
отставка Столыпина, затем должны последовать роспуск Думы,
отмена манифеста 17 октября, изменение основных
законов, в результате чего Дума или прекратит свое
существование вообще, или станет законосовещательной65.
Положение Столыпина настолько пошатнулось, что
со дня на день ожидали его отставки. Она считалась
настолько решенной, что в типографии
«Правительственного вестника» с часу на час ожидали присылки
официального сообщения для публикации66. «Общее положение
неважно,— писал Гучков 25 марта 1909 г. своему
соратнику Звегинцеву,— отставка Ст-на и части кабинета
возможна»67. Об этом же говорил в одном из своих
интервью и председатель Думы Хомяков 68. Однако отставки
не произошло. 27 апреля 1909 г. Столыпину был дан
царский рескрипт, в котором говорилось о неутверждении
закона о штатах морского штаба и предлагалось
премьеру совместно с министрами военным и морским в
месячный срок выработать «в пределах, указанных
государственными основными законами, правила, в которых
было бы перечислено, какие дела в сфере военного
управления принадлежат исключительно верховной власти,
какие, помимо нее, также и законодательным
учреждениям. Деятельность Совета министров одобряю»69.
Во исполнение этого указания были выработаны
правила по толкованию 96-й статьи, вошедшие в обиход под
названием «Правила 24 августа 1909 г.». Оценивая суть
конфликта, В. И. Ленин писал: «Черносотенные
помещики и во главе их самый богатый и самый черносотенный
помещик, Николай Романов, сделали из частного,
мелкого вопроса вопрос принципа, вопрос о правах царя,
вопрос о правах самодержавия, обвиняя буржуазию (и
даже октябристскую буржуазию) в покушении урезать
права царя, ограничить его власть, «отделить вождя
армии от армии» и т. п.
63

Толковать ли власть царя в смысле совершенно
неограниченного самодержавия, совсем по-старому, или
хоть в смысле самого скромного ограничения царской
власти — вот к чему свелись споры. И эти споры
разгорелись год тому назад почти до размеров
«политического кризиса», т. е. до угроз прогнать вон Столыпина,
которого черносотенцы обвиняли в «конституционализме»,
до угроз разогнать Думу октябристов, которых черная
сотня называла «младотурками»70.
Либералы «министерским кризисом» были потрясены.
«То, что называют «министерским кризисом»,— писала
прогрессистская газета,— имеет важное и общественное
значение... Одна за другой за эти годы с политической
сцены сходили общественные группы, но перед
исчезновением октябристов невольно охнешь и откроешь рот от
изумления. Ведь если устанавливающейся системе
управления Россией не нужны даже такие лица, как
Гучков, оказавший громадную моральную поддержку
правительству еще в кровавые дни московского восстания,
то кто же нужен? У Гучкова был план, было ясно
сказавшееся в его военно-морских речах национальное
воодушевление— и он все-таки за бортом; он был
ставленником тех, к которым должно перейти дворянское
наследство,— оказывается, что от них только пузыри идут.
Вот эта сторона переживаемого нами кризиса может
быть действительно роковой, так как она образует
пустоту вокруг власти, которой она должна бояться не
меньше, чем природа»71.
Дело было не в страхе октябристов и кадетов перед
новым государственным переворотом. И те и другие
понимали, что он фактически невозможен, так как дальше
идти просто некуда, а оставаться с глазу на глаз с
народом режим после революции 1905—1907 гг. уже не мог.
Требовалось «конституционное» прикрытие в виде
именно законодательной, а не законосовещательной Думы.
Проблема состояла в другом: «конституционного» пути
не получалось, из Столыпина не вытанцовывался
Бисмарк. Путь «реформ», не успев начаться, уже зашел в
тупик. «Существование (Думы.— А. А.) обеспечено; но чем
его наполнить? Вот «проклятый вопрос», который все
чаще начинает посещать головы наших законодателей»,—
сетовал кадетский официоз72.
Подводя итоги минувшего 1909 г., вождь кадетов
писал: «Постепенно уничтожаются все результаты,
добытые манифестом 17 октября; возрождается революцион-
64

ное настроение, начинавшее уступать место строго
конституционному, и, таким образом, увеличиваются
острота борьбы и опасность столкновений». Правительство же
глухо ко всем этим симптомам «и с прежним упорством
отказывается.дать твердую опору для открытой и
легальной политической борьбы — в окончательном признании
конституции как совершившегося факта»73.
В действительности все было как раз наоборот.
Именно чуткость правительства к подлинным настроениям, его
неверие в третьеиюньскую «конституцию» и обусловили
позицию правых и «верхов», их опасения, что
бонапартистская политика претендентов в российские Бисмарки
лишь обострит социально-политическую ситуацию не
только в Думе, но и в стране, поставит режим перед
фактом нового революционного кризиса.
3 А. Я. Аврех

Глава III
АГРАРНАЯ РЕФОРМА
ОБСУЖДЕНИЕ СТОЛЫПИНСКОЙ РЕФОРМЫ
В ДУМЕ
Просто сказать, что указ
9 ноября 1906 г. был главным делом жизни Столыпина,
будет явно мало. Это был символ веры, великая и
последняя надежда, одержимость, его настоящее и
будущее— великое, если реформа удастся; катастрофическое,
если ее ждет провал. Столыпин прекрасно это сознавал.
«Крепкое, проникнутое идеей собственности, богатое
крестьянство,— говорилось в особом секретном журнале
Совета министров от 13 июня 1907 г.,— служит везде
лучшим оплотом порядка и спокойствия; и если бы
правительству удалось проведением в жизнь своих
землеустроительных мероприятий достигнуть этой цели, то
мечтам о государственном и социалистическом перевороте в
России раз навсегда был положен конец... Но столь же
неисчислимы были бы по огромной важности своей
последствия неудачи этой попытки правительства
осуществить на сотнях тысяч десятин принятые им начала
землеустройства. Такая неудача на многие годы
дискредитировала бы, а может быть, и окончательно похоронила бы
все землеустроительные начинания правительства,
являющиеся ныне, можно сказать, центром и как бы осью
всей нашей внутренней политики. Неуспех вызвал бы
всеобщее ликование в лагере социалистов и
революционеров и страшно поднял бы престиж их в глазах
крестьян» 1.
Итак, это была игра ва-банк, и уже из этого следует,
что Столыпин не мог являться и действительно не
являлся единоличным творцом нового аграрного курса. Его
курс становится правительственным курсом только
тогда, когда отражает самые глубокие интересы
господствующих социальных сил, в данном случае самих
правительственных «верхов» и поместного дворянства, а также
66

консервативной и даже реакционной буржуазии
октябристского типа. Так в данном случае и было:
столыпинская аграрная программа настолько совпадала с
аграрной программой Совета объединенного дворянства, что
все тогдашние политические наблюдатели, от кадетов до
большевиков, прежде всего подчеркивали это родство.
Цитированный выше кадет А. С. Изгоев отмечал, что
программа Столыпина — это программа «объединенных
дворян». В. И. Ленин называл Столыпина приказчиком
того же Постоянного совета объединенного дворянства.
Более того, сам Совет с удовлетворением констатировал
этот капитальный факт, правда в секретном циркуляре:
«За двухлетнее почти существование съезда
уполномоченных и Постоянного совета объединенных дворянских
обществ труды их оказали несомненную услугу делу
восстановления хоть какого-либо правопорядка в России и
не остались без влияния на всю правительственную
политику, что и не раз признавалось в печати даже
представителями левых партий. В самом деле, мы видим, что
аграрная политика данного времени близко подходит к той,
которая проектировалась на I съезде уполномоченных и
является прямым следствием правительственного
сообщения от июня 1906 г., непосредственно последовавшего
за высказанными в адресе государю взглядами
дворянства» 2.
Именно в июне 1906 г. будущий лидер
умеренно-правых Балашов в записке царю писал: «Дайте, государь,
крестьянам их земли в полную собственность, наделите
их новой землей из государственных имуществ и из
частных владений на основании полюбовной частной сделки,
усильте переселение, удешевите кредит, а главное —
повелите приступить немедленно к разверстанию земли
между новыми полными ее собственниками, и тогда дело
настолько займет крестьян и удовлетворит главную их
потребность и желание, что они сами откажутся от
общения с революционной партией»3. Нетрудно видеть, что
здесь перечислены все пункты столыпинской аграрной
программы.
Из этого следует, что ленинское определение
«приказчик» нельзя понимать слишком буквально. Столыпин,
безусловно, был равноправным соавтором программы
«объединенных» дворян. Еще в бытность свою ковенским
дворянским предводителем он стал горячим и
убежденным сторонником хуторского крестьянского
землевладения, противником общины. Более того, идея мелкого кре-
67

стьянского землевладения как антитеза общинному
возникла и стала распространяться как в
правительственных, так и в дворянских кругах еще до революции. Это
была ведущая идея Витте и возглавляемого им
«Совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности».
Именно это послужило причиной закрытия «Совещания»,
хотя уже после убийства всесильного министра
внутренних лел В. К. Плеве, настаивавшего на сохранении
традиционного курса царизма — ставки на общину как на
свою исконную опору. Понадобился опыт революции и
первых двух Дум, чтобы режим понял, что ставка на
крестьянский консерватизм и общину бита. А поняв, он с
такой же яростью бросился ее разрушать, с какой раньше
отстаивал ее от малейших покушений.
В конечном итоге в основе этой радикальной смены
курса лежал объективный ход вещей, именуемый
развитием капитализма в стране, в том числе и в сельском
хозяйстве Аграрный бонапартизм, писал Ленин, «не мог
бы даже родиться, а не то что продержаться вот уже два
года, если бы сама община в России не развивалась
капиталистически, если бы внутри общины не складывалось
постоянно элементов, с которыми самодержавие могло
начать заигрывать, которым оно могло сказать:
«обогащайтесь!», «грабь общину, но поддержи меня!»4
Обсуждение указа 9 ноября 1906 г. началось в Думе
23 октября 1908 г., т. е. спустя два года после того, как
он вошел в жизнь. Правительство и правооктябристское
большинство Думы намеренно не спешили с этим,
казалось, самым спешным и главным для них вопросом: они
хотели, чтобы указ успел пустить глубокие корни, стать
необратимым. В общей сложности обсуждение его шло
более полугода. Выступило полтысячи ораторов, не
считая прений в аграрной комиссии, предшествовавших
пленарным заседаниям. Уже сам этот факт, а также
ожесточенность, с которой шли думские дебаты,
свидетельствуют о том, что все классы и партии русского общества
отчетливо понимали: новый правительственный аграрный
курс имеет жизненно важное значение для исторических
судеб страны и, следовательно, для них самих. Успех его
означал бы окончательную победу прусского пути
развития капитализма и привел бы к глубокому изменению
в соотношении классовых сил в стране, прежде всего к
изменению позиции крестьянства. Даже если бы оно не
стало «партией порядка», на что рассчитывали, как мы
видели, Столыпин и Совет объединенного дворянства, его
68

прежняя роль, как в революции 1906—1907 гг.,
революции аграрной, была бы утрачена навсегда.
Это, конечно, не означало, что
буржуазно-демократическая революция или революции вообще стали бы
невозможными в России после победы столыпинского
аграрного курса. Но это были бы уже иные революции.
Успех аграрной политики Столыпина исторически был
вполне возможен, и В. И. Ленин высмеивал тех
революционеров и демократов, которые заранее предрекали ей
провал. «В истории,— подчеркивал он,— бывали
примеры успеха подобной политики. Было бы пустой и глупой
демократической фразеологией, если бы мы сказали, что
в России успех такой политики «невозможен».
Возможен!»5. Но он будет возможен только в том случае,
«если обстоятельства сложатся исключительно
благоприятно для Столыпина»6, а это могло показать только
время, в том числе и характер обсуждения указа в Думе.
Как же шло это обсуждение? Докладчиком аграрной
комиссии по праву стал октябрист С. И. Шидловский.
«Во всяком случае могу с уверенностью сказать,— писал
он много лет спустя,— что ближе меня едва ли
кто-нибудь из членов Думы стоял к указу 9 ноября, так как
мне же пришлось проводить его и через земельную
комиссию, и через Государственную думу, не считая всех
предварительных переговоров с Государственным
советом, правительством и проч.»7. С первых же слов он был
вынужден признать, что еще совсем недавно идея
конфискации помещичьей земли находилась в плоскости
практического решения, а в настоящий момент
продолжает оставаться заветной крестьянской мечтой.
Отвергая такой подход в принципе, докладчик
противопоставил ему идею личной крестьянской собственности на
землю. Только такая собственность выведет крестьянина из
нужды, сделает из него свободную личность. «Если кто
действительно желает обращения нашего государства в
правовое,— утверждал он,— тот не может высказаться
против личной собственности на землю»8.
Перейдя к вопросу о малоземелье, Шидловский
оперировал обычными помещичьими аргументами:
ограниченностью территории и экстенсивным, рассчитанным на
большую площадь, характером крестьянского хозяйства.
Отсутствие подлинной хозяйственной культуры создает
у крестьян «веру в пространство». Эта «вера в
пространство в нашем народе,— вынужден был признать он,—
еще очень сильна... крестьянство в пространство верит
69

как в единственного целителя всех недугов..* поэтому
уничтожение этой веры в спасительное пространство
должно быть приветствовано». Не надо захватывать
помещичью землю, убеждает крестьян Шидловский,
«вступать из-за ее захвата в кровопролитную войну было бы
верхом безрассудности... Среди крестьян популярна
мысль об экспроприации частновладельческих земель без
выкупа. Помимо других соображений, захват чужого
имущества неминуемо оттолкнет от крестьянского хозяйства
всякого рода капиталы и уничтожит в корне все виды
кредита, а это для них гибель»9.
Выступавший вслед за Шидловским епископ Митро-
фан высказал от имени и по поручению правых их
«общее принципиальное отношение к общине и к праву
выхода из нее на основании закона 9 ноября 1906 г.».
Повздыхав над тем, что когда-то община была удобна для
людей, «являющихся в качестве учителей и
руководителей народа», т. е. для сельских батюшек, в том
отношении, что давала «им возможность в более широком
масштабе развить свое просветительное влияние на народ,
так как при ней можно влиять сразу на целые массы»,
епископ вынужден был констатировать, что теперь это
«моральное преимущество общины» исчезло. «Надо
признать, что сила этого аргумента в пользу общины
потеряла значительную долю своей убедительности». А раз
тяк, то да здравствует «индивидуальность личности»,
создаваемой на базе частной собственности на землю.
Крестьянин, пояснял Митрофан, полюбив свое, «научится
ценить и чужое... Сводя к единству все сказанное,—
заключал он,— фракция (крайних.— А. А.) правых приходит
к тому выводу, что закон 9 ноября в высшей степени
благодетелен для русского народа и поэтому нужно желать
всяческого его применения». Конечно, появятся в
результате этого применения и безземельные. Но, «во-первых,
ничто ведь не мешает им найти новое применение своего
труда... а во-вторых, если бы им и пришлось временно
потерпеть», то «пусть лучше из 10 человек 8—9 будут
сыты, чем голодны все 10» 10.
Националист В. А. Бобринский также энергично
нападал на общину и защищал столыпинский указ, как и
крайний правый епископ. Общину надо разрушить,
доказывал он, еще и потому, что «она служит... необходимым
элементом для Обострения классовой борьбы». Возражая
кадетам, доказывавшим, что никакой нужды в
поспешном издании указа по 87-й статье Основных законов, по-
(70

мимо Думы, не было, Бобринский говорил: «Неверно,
указ этот был срочно нужен, крестьянство заметалось,
оно потеряло голову, и его охватили волнения, отчаяние
и растерянность, народ пошел за врагами отечества, и
было одно время опасение, что... Россия гибнет.
Необходимо было найти выход, и найти его спешно и
немедленно, и при этом найти верный выход». И правительство
нашло его, «оно нашло верный путь, а потому мы
заявляем, что не было закона более важного, более спешного,
чем указ 9 ноября» и.
Самой выразительной была речь Маркова 2-го, как
всегда грубо откровенная, а потому и наиболее ценная.
С презрением отвергнув кадетский тезис о том, что право
выше силы, Марков без обиняков заявил: «Я думаю, что
сила... выше писаного права». Это был исходный тезис.
«Я нисколько не опасаюсь того,— говорил он далее,—
что часть крестьян при этом (т. е. при реализации
указа.— А. А.) неизбежно обезземелеет; да, несомненно,
обезземелеет, и опять-таки в этом я не вижу ни
малейшего зла». Обезземелеют слабые, негодные. «И
скатертью им дорога, пусть уходят, а те, кто из них
сильнее, те пусть остаются. Говорят о кулаках. Что такое
кулак? Это хороший деревенский хозяин, который
действительно каждую копейку бережет и умеет извлекать из
своего состояния больше, чем это делают растопыри,
люди, которые растопыривают руки и землю теряют».
Пролетариат необходим и для промышленности, и для
сельского хозяйства. Говорят, безземельным нечего будет
делать. «Как нечего делать? Пусть едут в пустыни (голос
слева: «Сам отправляйся туда»)... Кто бедствует и не
желает трудиться, тем место не на свободе, а в тюрьме,
или они должны быть вовсе исторгнуты из государства,
это — пропойцы или лодыри» 12.
Устами Маркова помещичья контрреволюция ясно
дала понять, что для сохранения своих земель она не
остановится ни перед каким насилием по отношению к
миллионам крестьян.
Обычно предпочитавший для своих редких
выступлений с думской трибуны округлые речи на невинные
сюжеты вроде охраны памятников и археологических
раскопок, граф А. А. Бобринский, или Бобринский 1-й,
председатель фракции крайних правых, а также председатель
Постоянного совета объединенных дворянских обществ,
т. е. главный лидер «объединенных дворян», на этот раз
счел нужным быть не менее определенным, чем его со-
71

брат по фракии Марков 2-й. Отвечая на обвинения в том,
что именно помещики готовили во время революции
расстрелы крестьян, граф напрочь отбросил игру в
респектабельность и сдержанность. «Да, гг., расстрелы
были,— негодовал он,— но расстрелы кого? Расстрелы
хулиганов, убийц, грабителей, тех безумных шаек,
которые несли пожар и смерть в беззащитные помещичьи
усадьбы» 13.
Позиция октябристов была абсолютно идентична по^
зиции правых. Недаром не только докладчик земельной
комиссии по указу 9 ноября, но и ее председатель
(Л\ В Родзннко) были октябристами. Более того,
прогрессисты, стоявшие в «конституционном» отношении
ближе к кадетам, чем к октябристам, в данном случае
полностью разошлись со своими соседями слева и
безоговорочно поддержали столыпинский аграрный курс. В
статье, озаглавленной «Ложная позиция», редактор прогрес-
систской газеты М. М. Федоров прямо заявил, что
аграрная речь Милюкова—ошибка и что кадетам надо было
стоять за указ 14.
Столыпин выступил в Думе по указу 9 ноября не в
начале обсуждения, как можно было ожидать, а только
5 декабря, когда уже шло постатейное обсуждение, по
статье, отдававшей укрепленный участок в личную
собственность домохозяина. Объясняется это тем, что против
нее выступили не только либералы и крестьяне, но и
крайние правые в лице Маркова 2-го и др. И те и другие
требовали сохранения семейной собственности. Мотивы
у противников личной собственности были разные;
провалить статью они не могли — ее принятие предрешалось
голосованием правооктябристского большинства; но
Столыпина обеспокоил сам факт этой оппозиции справа,
поскольку статья о личной собственности являлась одной
из ключевых. Без нее цель и смысл указа были бы в
значительной мере искажены.
Именно с этого Столыпин и начал свою речь, объявив,
что вопросу о личной собственности он придает «коренное
значение». Нельзя «ставить преграду» крестьянину,
решительно заявил он, «необходимо дать ему свободу
трудиться, богатеть, распоряжаться своей собственностью...
надо избавить его от кабалы отживающего общинного
строя». Правительство, издав указ 9 ноября, пояснял он,
«ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и
на сильных».
«Крепкий личный собственник», говорил далее Столы-
72

пин, «нужен для переустройства нашего царства,
переустройства его на крепких монархических устоях»15.
Следует, однако, подчеркнуть, что капиталистическая
направленность указа 9 ноября не была выдержана до
конца ни в экономическом, ни в правовом отношении.
В этой же речи Столыпин перечислил налагаемые
«известные ограничения» на надельную землю, после того
как она становилась собственностью «укрепленца». Ее
нельзя было передать лицу иного сословия, заложить в
любом байке, кроме Крестьянского, продать за личные
долги. Завещана она могла быть только по обычаю, т. е.
близким родственникам. Кроме того, по настоянию
правительства в разгар прений по указу была внесена и
принята 56-я статья, ограничивавшая скупку земли шестью
наделами в одни руки. Смысл этой меры очевиден — не
допустить такой мобилизации земель, которая привела
бы к образованию вместо более или менее
многочисленного класса кулачества немногочисленного слоя
помещиков-нуворишей.
Позиция кадетов обусловливалась двумя главными
мотивами: 1) пониманием, что с каждым годом действия
указа 9 ноября их собственная программа
«принудительного отчуждения» становится анахронизмом и 2) весьма
обоснованным опасением, что в случае краха
столыпинского аграрного курса в стране разразится новая
революция. Поэтому в их выступлениях основным мотивом
был призыв к осторожности, к разъяснению, что
«принудительное отчуждение» лучше, чем указ 9 ноября,
насильственная полицейская сущность которого вылезает
из каждого параграфа.
Первый кадетский оратор по указу Шингарев начал
свою речь с характерного признания: «Этот кошмарный
аграрный вопрос в России обладает странным свойством
феникса, вновь возрождающегося из, казалось бы,
потухшего пепла». Отметив, что поспешное издание указа
было вызвано исключительно политическими мотивами,
оратор ставил главный вопрос: «Достигнет ли указ 9
ноября ценой недоразумений и смут в деревне, ценой
трудности его проведения, грозности вопроса создания
безземельных, достигнет ли он тех благ, которые он поставил
своей целью?» Ответ давался отрицательный. Как в
таком случае' следует поступить? Рецепт сводился к
осторожности и постепенности. Будет крайне жаль, заявил
оратор, если указ 9 ноября «потерпит крушение» и вместе
с ним будут сокрушены и «те крупные зерна истины» —
73

насаждение личной собственности, которые этот указ
содержит. «Насаждение личной собственности... и порядка
настолько ценные сокровища, что чрезвычайно
рискованно подвергать их неумелым экспериментам». Мы также
за выдел, поэтому не требуем указ «отклонить»; но «мы
хотим, чтобы этот выдел был обставлен разумными
мерами, закономерно. Чтобы этот институт проводился не так,
как горячие блины, а долгой, трудной, обдуманной
законодательной работой» 16.
Призыв Шингарева к осторожности распространялся
прежде всего на общину. Он защищал ее
«жизнеспособность», способность к «здоровой эволюции», требовал
сохранения за выделенными землями характера надельных
земель, «Я человек западной культуры,— вторил ему
второй кадетский оратор, А. Ф. Бабянский,— но я был
учеником знаменитого проф. К. Д. Кавелина в 80-х годах.
Это тоже человек западный, но я помню его поучения в
этом отношении. Он говорил: « Гг., берегите общину, вы
помните — это вековой институт»17.
В основе всей кадетской критики указа лежал страх
перед революцией. Еще на заседании земельной
комиссии 16 января 1908 г. кадет А. Е. Березовский заявил:
указ приведет «к образованию сельского пролетариата,
который волей-неволей нами этой свободой толкается на
грабежи и присвоение чужой собственности, которая нас
всех так измучила и предел которой мы желали бы
положить... В будущем нашем постановлении этот
обезземеленный народ, в сущности, наталкивается на то, чтобы
броситься на те же землевладельческие земли и
осуществлять свое право на них явочным порядком» 18.
Березовский был не только кадетом, но и помещиком и
отдавал себе ясный отчет в глубоких антипомещичьих
настроениях крестьянства, еще так недавно проявленных в
знаменитых «иллюминациях».
Другой кадетский оратор, вторя ему, вопрошал:
«Куда они пойдут? В город? Но город уже переполнен в
избытке таким элементом; они пойдут на завод, пойдут на
шахты, где прежде имели работу, теперь нет; и они
возвратятся назад и вместо заработка принесут домой только
революционные листки и брошюры»19. Отвечая одному
из правых, утверждавшему, что указом «образуется класс
собственников, который будет противодействовать
революции», тот же Березовский говорил: «Ведь мы правой
рукой делаем одно, а левой возбуждаем революцию...
потому что если правительство, паче чаяния, не удовлет-
74

ворит этих безземельных людей своими
землеустроительными мерами, то что же получится? Получатся миллионы
обезземеленных людей, которых мы сами бросаем в
революцию»20.
Классы, как известно, никогда не ошибаются в
политике в том смысле, что всегда безошибочно определяют,
в чем состоит их классовый интерес, отвечает или,
наоборот, противоречит та или иная реформа или закон их
коренным жизненным целям и нуждам. Реакция правых
и октябристов на столыпинский указ уже дает
исчерпывающий ответ на вопрос, чьим классовым интересам он
служит. Но решающее слово здесь принадлежало
крестьянским депутатам, которых денно и нощно уверяли, что
никогда еще не было в истории страны закона, столь
благодетельного для крестьянства. Вот почему и
правительство, и «верхи», и пресса с таким напряженным
вниманием реагировали на выступления по указу депутатов-
крестьян, и в первую очередь, как это ни покажется
странным, правых крестьян.
Эти крестьянские депутаты, избранные в Думу не
столько крестьянами, сколько помещиками, убежденные,
что землю крестьяне получат лишь в том случае, если
перестанут «бунтовать», а все надежды возложат на царя
и Думу, преисполненные великодержавных и иных
предрассудков, испытывавшие глубокое недоверие не только
к интеллигенту-революционеру, но и к
интеллигенту-либералу, считавшие, что их место именно на правых
скамьях и в местных отделах «Союза русского народа»,
политически неискушенные, казалось бы, не должны были
внушать каких-либо опасений по части своего отношения
к указу всем этим бобринским, шидловским, Марковым,
выдававшим себя за истинных друзей крестьян. Но надо
отдать должное классовому чутью и проницательности
крестьян — никакой уверенности на этот счет они не
испытывали: было слишком много признаков, что правые
крестьяне относятся к столыпинскому аграрному курсу
отрицательно. А это, как отлично понимали все
сторонники указа, определяло его конечную судьбу.
Еще в начале 1908 г. правые крестьяне внесли в Думу
свой аграрный законопроект (проект 42-х), который
поверг и правительство, и Думу в настоящий шок.
Передовая «Речи» оценила его точно и выразительно:
«Гони природу в дверь, она влетит в окно». Из этого
следовал вывод, что указ 9 ноября не излечит
крестьянство от трудовицкого духа и, следовательно, надо вер-
75

нуться к кадетскому способу разрешения аграрного
вопроса.
Основное содержание законопроекта 42-х
сосредоточивалось в пунктах 3, 5 и 6 раздела Айв пунктах 2 и 4
раздела В. Пункт 3 гласил, что если в данной местности
не хватит земли, то в государственный земельный фонд
передаются и земли частновладельческие по
справедливой оценке для передачи на льготных условиях
безземельным и малоземельным крестьянам, причем «продаже
земли частным лицам воспрещается». Пункт 5
предусматривал, что «долги, лежащие на землях,
передаваемых в государственный земельный фонд, переводятся на
государственное казначейство». Согласно пункту 6, «для
возмещения части предстоящих государству расходов
при проведении земельной реформы необходимо ввести
прогрессивный налог с земли». «Для
подготовительных действий и проведения земельной реформы,—
говорилось в пункте 2 раздела В,— надлежит издать закон
об избрании местных земельных учреждений всем
населением данной местности». На их обязанности, согласно
пункту 4 того же раздела, будет лежать: «а) приведение
в известность количества и распределения земли, а
также численности состава нуждающегося в земле
населения и другие исследования, б) определение количества
частновладельческих земель, подлежащих передаче на
основании настоящего закона в государственный
земельный фонд, и оценка этих земель»21.
Анализируя проект 42-х, В. И. Ленин писал: «Будучи
очень скромным по внешности, этот проект левее
кадетского проекта, как признают и сами к.-д. Требуя
обсуждения реформы, наделяющей крестьян землей, местными
комиссиями, выбранными всеобщей подачей голосов, этот
проект на деле есть революционный проект, ибо
обсуждение земельной реформы на местах действительно
демократическими выборными учреждениями абсолютно
несовместимо с сохранением в современной России
власти царя и землевладения помещиков. И то
обстоятельство, что в черносотенной Думе... 42 крестьянина
подписали подобный проект, это лучше всяких рассуждений
доказывает революционность крестьянской массы в
современной России»22.
Реакция Столыпина и правительства на этот
законопроект полностью подтверждает правоту ленинской
оценки его.
76

Министр финансов Коковцов в отношении на имя
председателя Совета министров от 18 апреля 1908 г.
сообщал, что ипотечные долги частного землевладения
составляют сумму свыше 2 млрд руб.23 Главноуправляющий
землеустройством и земледелием князь Васильчиков в
отношении от 21 апреля дал законопроекту самую резкую
оценку. Повторное возбуждение подобного вопроса в
законодательных учреждениях, писал он, «приносит
неисчислимый вред делу землеустройства... возбуждает в
населении несбыточные надежды... отвлекает внимание
крестьянства от тех способов, коими оно действительно
может упрочить свое благосостояние... Крестьяне, уже
готовые прийти к новым формам землепользования,
вновь колеблются в своем намерении и, отказываясь
приобретать отрубные участки и разверстывать чересполос-
ность своих надельных земель, снова сосредоточатся в
напряженном ожидании будущих прирезок земель». Этой
надежде «ныне должен быть положен конец, и
Государственная дума, отвергнув рассматриваемый
законопроект по принципиальным основаниям, без передачи его
даже в комиссию, сделает для успокоения страны и
направления сельского населения на путь культурной
работы более, чем, может быть, годы напряженных
стараний правительства».
Такова политическая сторона дела, а вот другая,
финансовая, представленная Васильчиковым. «По данным
Центр, статистич. к-та в 1905 г., число мелких владельцев
(до 100 дес.) было 712 797 имений с площадью владения
11539 923 дес, от 100 дес. до 1000 дес—98 762 с
30 536 727 дес, свыше 1000 дес—15 970 с 59 574 401
дес» — и, таким образом, прогрессивный земельный
налог для крупных собственников плюс их задолженность
приведут к тому, что «огромное большинство более
крупных земельных собственников будет вынуждено
продавать казне свои имения». А если оценка их «будет
представлена местным землеустроительным учреждениям,
избранным всем населением данной местности (пункт 5 ст.
4, 2, отд. В), то крайне вероятно, что практика этих
землеустроительных учреждений еще значительно расширит
те границы, в коих принудительное отчуждение
предположено проектом»24.
В своих ответах обоим министрам от 2 мая 1908 г.
Столыпин заверил, что он «вполне согласился» с их
«соображениями по означенному делу»25. В том же духе
был решен вопрос и в Совете министров. Но на этом за-
77

конопроекте 42-х огорчения правительства и Думы не
кончились. Свой аграрный законопроект внесли в Думу
помимо крестьян депутаты-священники, также в массе
своей разместившиеся на правых скамьях. Он был скромнее
проекта 42-х, но также левее кадетской аграрной
программы. Объясняя это совершенно загадочное на первый
взгляд явление, В. И. Ленин писал: «Почему деревенский
священник, этот урядник казенного православия,
оказался больше на стороне мужика, чем буржуазный либерал?
Потому что деревенскому священнику приходится жить
бок 6 бок с мужиком, зависеть от него в тысяче случаев,
даже иногда — при мелком крестьянском земледелии
попов на церковной земле — бывать в настоящей шкуре
крестьянина. Деревенскому священнику из самой что ни
на есть зубатовской Думы придется вернуться в
деревню, а в деревню, как бы ее ни чистили карательные
экспедиции и хронические военные постои Столыпина,
нельзя вернуться тому, кто встал на сторону помещиков.
Таким образом оказывается, что реакционнейшему попу
труднее, чем просвещенному адвокату и профессору
предать мужика помещику»26.
К этому следует добавить, что страх вернуться в
деревню с пустыми руками по части удовлетворения
крестьян землей за счет помещиков владел и умами
депутатов— правых крестьян, о чем они не раз говорили с
думской трибуны. В качестве характерного примера
можно привести выступление депутата от Тверской губернии
Дворянинова, правого, волостного старшины, по так
называемому законопроекту 39-ти, также внесенному
правыми крестьянами. Суть законопроекта сводилась к
требованию, чтобы расходы, связанные с содержанием
волостных и сельских правлений, взимались не
только с крестьян, но и с помещиков, не плативших ни
копейки.
Под предлогом недостатка времени (приближался
конец первой сессии) правооктябристское большинство
отказалось рассматривать скромный крестьянский
законопроект. «Очень грустно было слышать, господа,—
говорил по этому поводу Дворянинов,— что времени
немного, что теперь уже браться не стоит. Ведь, господа, нам
будет очень неприятно возвращаться ни с чем; как мы
будем тогда возвращаться, как нас будут тогда
спрашивать, как спрашивали, когда мы на каникулы
приезжали, ко мне подходили с кольями к окнам, хотели стекла
повыбить,— это ужасно. Я знаю, многим крестьянским
(78

депутатам угрожающие письма с мест посылали, что вы
за нас совсем не стоите, ничего не говорите ни о земле,
ни о налоге, для чего вы посланы? Господа, когда
разойдемся, тогда вы, интеллигенты, будете в городах, вас
будет охранять полиция, а ведь мы должны опять в эту же
самую страду ехать... Нам придется в ту же деревню
ехать, к тем же соседям, и на нас будут смотреть с
презрением, потому что вы, дескать, получаете жалованье, а
ничего не делаете»27. Разумеется, этот законопроект был
похоронен и законом не стал.
Большинство правых крестьян, выступавших по
указу 9 ноября, высказались в духе законопроекта 42-х.
Крестьянин М. С. Андрейчук начал свою речь следующими
словами: «Обсуждая закон, созданный указом 9 ноября,
я его приветствую... Но,— продолжал он,— я хочу
обратить внимание на кое-что другое. Наш уважаемый
докладчик в своем докладе подчеркнул, что если принять
этот самый закон 9 ноября, то этим решится аграрный
вопрос; по-моему, совсем не так. В аграрном вопросе
должны быть разрешены еще многие другие стороны, так как
не суть важно, что острота явилась в аграрном вопросе
от 9 ноября, а суть важно и остро это безземелье и
малоземелье крестьян». «Если я голоден,— сказал далее
Андрейчук,— все равно буду кричать: «Есть хочу».
Поэтому необходимо «частичное отчуждение»28.
Крестьянин Никитюк говорил в том же духе. «Этот
закон,— заявил он,— я приветствую, но я еще больше
его приветствовал бы, если бы у нас была правда, если
бы с этим законом наделялись землей безземельные и
малоземельные... я не буду здесь много говорить, но
скажу: пусть нам отдадут землю, ту землю, которой мы
пользовались еще в 40-х годах. Нас обманули в 1861 г.
при наделении землею... Говорят: у вас есть земельные
банки, пусть они вам помогают. Да, верно, есть. Кому же
они помогают? Только богатым, у кого уже есть земля,
а бедному даже ссуды не выдадут»29.
Огромное возмущение у правых крестьянских
депутатов вызвал тезис Маркова 2-го, Шидловского и других
о том, что истинная причина бедности крестьян
объясняется не малоземельем, а их леностью и неумением
«культурно» вести хозяйство. Со знанием дела и величайшим
презрением они разоблачали помещичью хозяйственную
«культуру». «Нельзя умолчать о том,— говорил
крестьянин Герасименко (Волынская губерния),— что много
обвинялось здесь некоторыми ораторами крестьянское на-
79

селение: будто бы эти люди ни к чему не способные, ни
к чему не годные и ни к чему вообще не подходящие, что
насаждение у них культуры — работа тоже как будто
излишняя и т. д. Но, гг., подумайте: на чем же это
крестьяне должны применять культуру, если у них оказывается
1--—2 дес? Никогда никакой культуры не будет...
Дальше здесь еще указывалось на то, что если, например,
раздать крестьянам всю землю, они оголодают еще хуже.
Я никогда не видел, чтобы помещичья земля
обрабатывалась культурнее крестьянской... обработка
помещичьей земли совершенно не отличалась от крестьянской, хотя
у крестьян хозяйство ведется на 1 десятине, а у того
господина велось на 1000 десятин, но она была по всей ее
производительности, по всему ее вообще урожаю почти
одна и та же. О законе 9 ноября я скажу, гг., так, что
провести его существование действительно нужно... Но,
гг., говорить о том, что проведением закона 9 ноября был
бы разрешен общекрестьянский и общеземельный
вопрос, мне кажется, утверждать нельзя»30.
Это была доминирующая мысль, проходящая через
все выступления правых крестьян,— указ 9 ноября не
разрешает земельного вопроса. «Здесь говорили, что
закон 9 ноября будто бы налагает на крестьян какое-то
закрепощение, но я скажу наоборот: закон 9 ноября дает
каждому, владеющему участком, право выхода из
общины и право закрепления этого участка в наличную
собственность»— так начал свою речь другой волынский
крестьянин —Данилюк. Казалось, выступал убежденный
защитник указа. «Но, гг.,— продолжал он,— мы не
удовлетворим крестьян этим законом. Обратите внимание на
безземельных и малоземельных... загляните в любую
деревню, какая там царит голодная и холодная нищета.
Крестьяне живут чуть ли не совместно со скотом, в
одном жилом помещении. Какие у них наделы? Живут они
на 1 десятине, на 7г десятине, на 7з десятине, и с такого
малого клочка приходится воспитывать 5, 6 и даже 7 душ
семейства... Нам предлагают переселение в Сибирь. Но
помилуйте, гг., переселяться может тот, кто обладает
денежными средствами, но как же нашему голодному и
холодному крестьянину, у которого за душой ни копейки,
как же ему переселяться?.. Чтобы по пути помереть
голодной смертью?»31.
Депутат от Области Войска донского предложил
отвергнуть указ на том основании, что «авторы этого
закона не спросили самих крестьян»32. Крестьянин Кур-
80

ской губернии Сушков предложил «принять и вводить
закон 9 ноября, но без насилия»33. Депутат от
Смоленской губернии Федоров заявил: «Закон 9 ноября вполне
ясен и понятен. С одной стороны, нельзя не признать
закона 9 ноября, но с другой — нельзя голосовать за этот
закон, потому что в нем ничего не сказано о тех
безземельных и малоземельных, которые в случае принятия указа
9 ноября останутся совершенно без земли и будут
выброшены на произвол судьбы»34.
Очень точно отношение правых депутатов-крестьян к
указу 9 ноября выразил крестьянин Могилевской
губернии Шевцов. «С болью в сердце,— начал он,—
приходится говорить про этот указ 9 ноября», потому что
пославшие его крестьяне «вовсе не ожидали от Государственной
думы указа 9 ноября». Его, «конечно, нужно принять...
Но, гг., указом 9 ноября, опять я говорю, мы не
ублаготворим народ». Он «ожидал вовсе не указа 9 ноября, он
его и не ожидает; он ожидает не разделения наших
земель, которые у нас есть, он ожидает каких-либо
источников наделения крестьян землею... Поэтому... про указ
9 ноября я упоминаю с болью сердца; он нужен и вовсе
не нужен, он так, на воздухе... он идет сам по себе...
дайте нам земли; я не говорю, на каких условиях, но дайте...
Без этого, гг., никогда вы не дойдете до мирного и
спокойного, так сказать, состояния (рукоплескания слева и
голос: «Слушайте, господа правые»)»35.
Крестьянин Сидоренко (Киевская губерния) заявил
то же самое: «Закон 9 ноября хорош, потому что як
будет право собственности, так можно и одобрение
получить, но что касается малоземелья и безземелья, то пока
не будут удовлетворены безземельные, до тех пор не
будет у нас по России спокойствия»36.
Характерно, что депутаты-крестьяне из губерний, где
общины уже не было или она находилась в стадии
разрушения, высказались совершенно определенно за ее
разрушение. Он, Тараненко (Екатеринославская губерния),
стоит за собственность на земле, «поэтому стою всецело
за разрушение этой общины»37. Но и они требовали
наделения землей малоземельных и безземельных. Этого
потребовал, в частности, и депутат-крестьянин от
Витебской губернии В. Г. Амосенок, хотя перед этим он
выступал в пользу указа. Его надо принять, но «каждому
из вас известно, кому полезен указ 9 ноября. Закон 9
ноября полезен крестьянам, имеющим достаточное
количество земли... Вот поэтому я не могу не выразить прави-
81

тельству свою благодарность от имени таких крестьян
Витебской губ. и от себя лично за инициативу и
проведение в жизнь закона 9 ноября»38.
Интересно сравнить эту речь Амосенка с его же
выступлением в земельной комиссии 30 января 1908 г. при
обсуждении первой статьи указа. «Я, господа,— заявил
он,— соглашусь с речью г. Шннгарева, за исключением
слова «принудительный». Даже я бы советовал предать
забвению слово «принудительный»... Я скажу освоен
Витебской губернии, там у нас сами уже поспешили
перейти на хуторское хозяйство. И кто же? Поспешили Нестер,
у которого 5 наделов земли, где 25 десятин при 5
наличных душах. Конечно, само собой разумеется, он уже
не крестьянин, а мелкий помещик... А Андрей, у него один
надел на 14 душ. Что ему остается делать, когда из
общины Нестер уйдет? Или в батраки уйти, служить за
кусок хЛеба, или продать землю за ломаный грош и
отправиться в Сибирь... Это просто разорение. Чем вперед нам
торопиться к принудительным мерам прибегать,
заставлять переходить на хутора, так лучше принять первую
меру, наделить крестьян принудительно (?—А. А.)
землей. А раз этого нет, то предать забвению и то и другое...
Восьмидесятимиллионное население ждет от нас хлеба,
а не камня, и если мы ему дадим хлеб, то и перед Богом
не будем отвечать и батюшка государь возрадуется и
скажет: действительные народные представители...
Когда меня крестьяне посылали, так они сказали: поезжай
проси, требуй, чтобы нас землей наделили. Мы не
приехали для того, чтобы наши изрезанные клочки
разрывать на мелкие кусочки. Пусть не думает правительство,
что от этого страна усмирится и успокоится. Если мне
придется 1 десятина земли, все равно я буду кричать:
дайте мне земли, мне есть нечего, я существовать не могу.
А что нам член Думы Шидловский указывает, что наша
культура пропадает, то я глубоко поклонился [бы]
перед членом Думы Шидловским, если бы он мне эту
культуру доказал на 1 десятине, чтобы с семьей можно было
существовать. Я бы заплатил за нее с удовольствием.
Господа, я не вижу культуры у тех людей, которые о ней
кричат и загребают жар нашими руками»39.
Ссылка на батюшку царя как на заступника
крестьян, в отличие от членов Думы Шидловского, Маркова и
им подобных, была очень характерна для правых
думских крестьян. В связи с этим, сравнивая кадетские речи
с крестьянскими, В. И. Ленин писал: «Сопоставьте с этим
82

речи крестьян. Вот вам типичный правый крестьянин
Сторчак. Он начинает свою речь воспроизведением
полностью слов Николая II о «священных правах
собственности», недопустимости их «нарушения» и т. д. Он
продолжает: «дай Бог государю здоровья. Он хорошо сказал
для всего народа»... Он кончает: «А если сказал государь,
чтобы была правда и порядок, то, конечно, если я сижу
на 3 десятинах земли, а рядом 30 000 десятин, то это не
есть порядок и правда»!!. Сравните этого монархиста
с монархистом Березовским. Первый — темный мужик.
Второй — образованный, почти европеец. Первый наивен
до святости и политически неразвит до невероятия. Связь
монархии с «порядком», т. е. беспорядком и неправдой,
охраняющими владельцев 30000 десятин, для него
неясна... Первый—один из миллионов, которые маются всю
жизнь на 3 десятинах и которых экономическая
действительность толкает на массовую революционную борьбу
против 30000-чников. Второй — один из
десятков—самое большее: из сотни тысяч помещиков, желающий «по-
мирному» сохранить свое «культурное хозяйство»,
помазав по губам мужичка. Неужели неясно, что первый
может сделать буржуазную революцию в России,
уничтожить помещичье землевладение, создать
крестьянскую республику (как бы ни страшило его теперь это
слово)?»40
В этом было все дело. Крестьянство в лице своих
думских представителей отлично разобралось в
антикрестьянской, пропомещичьей сути указа 9 ноября, и это
предопределяло конечную судьбу указа.
Выступления крестьян-трудовиков в Думе
показывают, что в аграрном вопросе они занимали, по существу,
ту же позицию, что и правые крестьяне. Разница была
лишь в том, что если вторые выражали «революционность
крестьянской массы бессознательно, стихийно, сами
боясь не только договорить до конца, но даже и додумать
до конца», то «трудовики в III Думе выражают дух
массовой борьбы крестьян прямо и открыто»41.
Крестьянин-трудовик А. Е. Кропотов выступил, в
частности, так: «И вот мои избиратели мне говорили о том,
что закон 9 ноября — это помещичий закон, который
делает из крестьян деревенских кулаков и помещиков, а из
бедняков — батраков, вечно голодных работников».
Бедняков миллионы, «но обезземелила их не община, а
обезземелили их тяжелые прямые и косвенные налоги...
Конечно, может быть, помещикам интересно наделать
83

безземельных и малоземельных; рабочие руки будут
дешевле»42. «Я слышал,— вторил ему Г. Е. Рожков,— как
говорили, что закон 9 ноября надо обязательно провести,
потому что он уже др«а года существует на местах, и если
мы его не пропустим, то Дума будет распущена
(рукоплескания слева; шум и возгласы справа: «Ого!» Звонок
председателя). Гг., нас сюда послал народ не для того,
чтобы Думу беречь, а для того, чтобы облегчить жизнь
исстрадавшемуся народу (рукоплескания слева)».
Поэтому, закончил оратор, «ни в каком случае никто не
должен дать свой голос за такой закон, к которому
нужно подгонять жизнь штыками и нагайками»43.
Община у нас всегда была надежной фискальной
единицей, содержащей на последние гроши своих
захребетников, заявил трудовик И. С. Томилов. «Кто эти
захребетники? А захребетники у нас привилегированное
сословие—дворянство, духовенство и правительство».
В результате применения указа 9 ноября «большинство
земель перейдет в руки капиталистов и кулаков и за счет
общины создадутся крестьянские помещики, появится
новый вид деревенского пролетариата». Вследствие этого
увеличится наплыв рабочих и безработных в городах, в
связи с чем повысятся цены и ухудшится заработная
плата рабочих. Увеличатся голодовки, смертность, разврат,
разбои. «Все это является результатом закона 9 ноября...
Цель издания этого закона всем известна. Он издан для
того, чтобы погасить революционное движение, посеять
раздор и вражду среди крестьян, поссорить их между
собой и тем отвлечь стремление отобрать у помещиков
землю»44.
Все неимущие крестьяне, говорил К. М. Петров 3-й,
должны быть «наделены землей из удельных,
кабинетских, монастырских, посессионных, частновладельческих
и прочих земель. Все земли должны перейти в
уравнительное пользование всего народа... Указ 9 ноября, как
сильно действующий болезнетворный микроб, может
обнаружить несколько иные свои свойства, чем
представляют себе заправилы... При первой возможности мы
будем добиваться для трудового народа всего того, о чем
говорили в первой и второй Государственных думах. При
первой возможности мы будем стараться, насколько
хватит наших сил, защищать трудовое население против
эксплуататоров — гг. помещиков-дворян и
промышленников-капиталистов»45. Речь Петрова неоднократно
прерывалась с правых скамей выкриками вроде: «Провались
8*

ты сам с этой кафедры»; Пуришкевич: «Кончайте,
пожалуйста, меня уже тошнит».
Марков и К0, изображая из себя друзей крестьян,
предлагают им взамен помещичьих дутые, мифические
десятки миллионов десятин земли у киргизов, в Сибири
и т. д., говорил Волков 2-й. «Крестьяне и сами скоро
поймут и разберутся в том, кто их друзья и кто их враги.
Поймут, что друзья их — те, которые сидят налево и
которые говорят о необходимости отчуждения помещичьих
земель, а враги — те, которые сидят направо и
указывают на свободные якобы земли в Сибири, исчисляемые
ими сотнями миллионов десятин». Это несбыточные
надежды, выход один, другого нет: «принудительное
отчуждение»46. Итак, крестьяне-трудовики высказывались за
национализацию всей земли.
Но и правые, и октябристские крестьяне в Думе, если
вчитаться в их речи по указу и их аграрные проекты,
также практически высказались за отобрание помещичьих
земель и национализацию. В отличие от трудовиков, они
зачастую не отдавали себе в этом отчета, а то и
просто страшились до конца додумать собственные мысли.
Внешне, однако, позиции различались, и на первый
взгляд довольно существенно. Трудовики требовали
перехода всей земли во всенародную собственность,
защищали общину и голосовали против указа. Правые
крестьяне в большинстве своем выступили против общины
и за принятие указа. Внимательный анализ показывает,
что эти расхождения не были принципиальными, а
являлись лишь оттенками внутри единого направления. То,
что правые крестьяне выступали против общины,
свидетельствовало, что им не было никакого дела до
народнического «социализма», они хотели стать полными
хозяевами своей земли на буржуазной, а не на общинно-
надельной основе. Трудовик же защищал общину как
выразитель определенной доктрины. Тем не менее
трудовик-крестьянин и трудовик-интеллигент защищали
общину по-разному. Защита общины
трудовиком-крестьянином носила не столько теоретический, сколько
практический характер. В ней он видел одно из средств борьбы
против указа 9 ноября. Община, по его мнению, худо ли,
бедно, но все же защищала крестьян от быстрого и
массового обезземеливания, которым грозил столыпинский
указ. Следует еще иметь в виду, что крестьяне-трудовики
были преимущественно из губерний, где община была
еще крепка. Тогда как правые крестьяне в основном пред-
85

ставляли западные и южные губернии, где община либо
исчезла совсем, либо уже была сильно подорвана ходом
экономического раз&ития.
Еще одно отличие позиции трудовика-крестьянина от
позиции трудовика-интеллигента — это отношение к
указу 9 ноября. Оно выглядит более глубоким, даже
непримиримым. Известная часть правых крестьян, безусловно,
голосовала за него сознательно, как за закон,
выражающий их реальные интересы. Но большинство их
голосовало за указ под страхом роспуска Думы в случае его
отклонения, чем их все время пугали Марковы и пуришке-
вичи. Другим мотивом была наивная и ошибочная мысль,
что принятие указа не снимает вопрос о том или ином
наделении безземельных и малоземельных крестьян
землей, о чем говорил законопроект 42-х, обсуждения
которого правые крестьяне потребовали в самый разгар
прений по указу 9 ноября. Ту же идею выражала и фраза
Шевцова о том, что указ 9 ноября «нужен и вовсе не
нужен, он так, на воздухе, идет сам по себе». Заявления
правых крестьян вроде «не указа ждет деревня, а земли»,
«указом вы деревню не успокоите» и т. д. воочию
доказывали, что крестьянство в массе своей продолжало
оставаться в аграрном вопросе на революционных позициях.
Сторонники указа отдавали себе в этом ясный отчет.
РЕАЛИЗАЦИЯ И ИТОГИ
После принятия указа 9 ноября Думой
он с внесенными поправками поступил на обсуждение
Государственного совета и также был принят, после чего
по дате его утверждения царем стал именоваться
законом 14 июня 1910 г. По своему экономическому
содержанию это был, безусловно, либеральный буржуазный
закон, способствующий развитию капитализма в деревне и,
следовательно, прогрессивный. Но он обеспечивал
прогресс по худшему, прусскому образцу, тогда как
революционный путь открывал «зелелую улицу»
«американскому», фермерскому пути, максимально эффективному и
быстрому, в рамках буржуазного общества.
Суть закона раскрывалась в его 1 статье,
устанавливавшей; что каждый домохозяин, владевший надельной
землей на общинном праве, мог потребовать
«укрепления» причитавшейся ему земли в личную собственность.
Более того, закон разрешал ему оставить за собой и
излишка, превышавшие норму, если он за них заплатит
86

общине, но не по существовавшим на данный день
ценам, а по выкупной цене 1861 г., когда эти цены были
значительно ниже. В общинах, где не было переделов земли
более 24 лет, за излишки платить не надо было вообще.
На выход из общины требовалось согласие сельского
схода, но, если оно не давалось в течение 30 дней, выдел
осуществлялся распоряжением земского начальника. По
требованию выделявшихся община была обязана
выделить им взамен чересполосных земель отдельный
компактный участок — отруб. Предусматривалось также
отселение на хутора. Общины, где не было переделов с
момента наделения землей, объявлялись перешедшими к
подворному владению.
Существенным дополнением к закону 14 июня 1910 г.,
усиливавшим его насильственный характер, был
принятый обеими палатами закон о землеустройстве,
называвшийся законом 29 мая 1911 г. В соответствии с ним для
проведения землеустройства не требовалось
предварительного укрепления земли за дворохозяевами. Селения,
где были проведены землеустроительные работы,
автоматически объявлялись перешедшими к
наследственно-подворному владению. Землеустроительные комиссии были
наделены широкими правами, которые они пускали в ход,
чтобы насадить как можно больше хуторов и отрубов.
Важными инструментами разрушения общины и
насаждения мелкой личной собственности были
Крестьянский банк и переселение. Еще в августе 1906 г. банку
для продажи крестьянам были переданы удельные земли
и часть казенных земель. Но свой главный земельный
фонд банк создавал за счет скупки помещичьих земель,
которые он потом дробил и пускал в продажу как
отдельным крестьянам, так и разным земельным объединениям.
В короткое время Крестьянский банк стал крупнейшим
земельным собственником. Помещики охотно продавали
ему свои имения, поскольку в задачу банка входило
также поддержание высоких цен на дворянские земли.
Условия продажи были достаточно жесткими — за
просрочку платежей земля у покупщика отбиралась и
возвращалась банку для новой продажи.
В задачу переселенческого управления входило
разрядить земельную тесноту прежде всего в центральных
губерниях России, где малоземелье и безземелье
крестьян были особенна остры. Основными районами
переселения являлись Сибирь, Северный Кавказ, Средняя Азия.
Каковы же были итоги столыпинского аграрного кур-
87

са, который был последней ставкой царизма в борьбе за
свое выживание?47
Закон 14 июня 1910 г. действовал в течение восьми-
девяти лет (1907—1915). На 1905 г. в Европейской части
России насчитывалось 12,3 млн крестьянских дворов. Из
них 9,5 млн дворов, или 77,1%, владели на общинном
праве 115,4 млн десятин земли, что составляло 83,2%
всех надельных земель. На 1 сентября 1914 г. заявлений
об укреплении земли в личную собственность подало
2,7 млн крестьянских хозяйств. Из них только 26,6%
получили согласие сельских сходов, причем и оно зачастую
давалось лишь под нажимом земского начальника.
Наибольшее количество выделов падает на 1908—1909 гг.
Последующие годы дают резкое снижение.
Годы
Выделилось
хозяйств (в тыс.)
1907
48,3
1 90.*
508,3
1909
579,4
1чг-
342,2
1911
145,6
Годы
Выделилось
хозяйств (в тыс.)
1 9 1 У
122,3
1913
134,6
1914
97,8
1915
29,8
И Т о ' О
2008,3
Как видим, кривая выделов резко пошла вниз еще
задолго до войны.
За те же 1907—1915 гг. право личной собственности
получили 2478,2 тыс. крестьян с укрепленной землей в
количестве 15,9 млн десятин. Продало надельную землю
1101,8 домохозяйств с площадью земли в 4 млн десятин,
из которых 3,4 млн было продано выделившимися из
общины и только 0,6 млн — подворниками. Продавали
землю в основном бедняки.
Не дала кардинальных результатов и
землеустроительная политика. Сопротивление крестьян не
позволило добиться сколько-нибудь массовой хуторизации. За
1907—1915 гг. землеустроители провели работу на
20,2 млн десятин надельных -земель. Но лишь немногим
более половины этих земель были единоличными (на
1 января 1915 г.— 10,3 млн десятин из 16,8 млн);
остальные приходились на различные виды группового
землеустройства (выдел земли целым селениям, уничтоже-
88.

ние чересполосицы и т. д.). Из 6,2 млн человек, подавших
ходатайства о землеустроительных работах, лишь 2,4 млн
домохозяев получили утвержденные землеустроительные
проекты. Из всех землеустроенных хозяйств
действительно единоличных было 1265 тыс., т. е. 10,3% всех хозяйств,
с 12,2 млн десятин, что составляло 8,8% всей надельной
земли. Столыпинское землеустройство, перетасовав
надельные земли, не изменило земельного строя, он
остался прежним — приноровленным к кабале и отработкам,
а не к новейшей агрикультуре, о чем разглагольствовали
сторонники указа 9 ноября.
Деятельность Крестьянского банка также не дала
желаемых результатов. Всего за 1906—1916 гг. банк
приобрел для продажи крестьянам 4614 тыс. десятин земли,
подняв цены с 105 руб. за десятину в 1907 г. до 136 руб.
в 1914 г. Высокие цены плюс большие платежи,
налагаемые банком на заемщиков, вели к разорению массы
хуторян и отрубников. В 1906—1915 гг. за неуплату
взносов по старым и новым ссудам у неисправных заемщиков
было отобрано 570 тыс. десятин земли. С 1910 по 1915 г.
недоимки по платежам возросли с 9 до 45 млн руб. Все
это сильно подрывало доверие крестьян к банку, и число
новых заемщиков пошло вниз.
Переселенческая политика особенно наглядно
продемонстрировала методы и итоги столыпинской аграрной
политики. В 1908—1909 гг. за Урал двинулась огромная
масса крестьян — 1,3 млн. Большинство их там ожидали,
начиная с переезда в знаменитых «столыпинских»
вагонах и кончая прибытием на место, полное разорение,
смерти, болезни, неслыханные мучения и
издевательства чиновников. Главным итогом стало массовое
возвращение на родину, но уже без денег и надежд, ибо
прежнее хозяйство было продано. За 1906—1916 гг. из-
за Урала возвратилось более 0,5 млн человек, или 17,5%;
в 1910—1916 гг. доля возвратившихся составила 30,9%,
а в 1911 г.—61,3%.
Вторым крупным районом колонизации были
Казахстан и Средняя Азия. У казахов и киргизов отнимали
лучшие земли, сгоняя их и их стада на солончаки. С 1906
по 1915 г. было изъято 28,9 млн десятин земли.
Переселение не разрядило сколько-нибудь
значительно земельной тесноты. Число переселенцев и ушедших в
города не поглощало естественного прироста населения.
Большинство оставалось в деревне, еще более
увеличивая земельную тесноту и аграрное перенаселение, таив-
89

шие в себе угрозу нового революционного взрыва в
деревне.
Одним словом, реформа не удалась. Она не достигла
ни экономических, ни политических целей, которые перед
ней ставились. Деревня вместе с хуторами и отрубами
осталась такой же низкопроизводительной и нищей, как
и до Столыпина. Да и какую более высокую
производительность и агрикультуру мог создать новый владелец
хутора или отруба на своих 5—7 десятинах, зачастую без
пастбища, воды, дороги и, конечно, без всяких денег,
нужных для интенсификации хозяйства, приобретения
более совершенных орудий, сортовых семян и т. д.?
Советы агронома, выставки, экскурсии и прочие паллиативы
не могли помочь, когда не было главного —
материальных возможностей поднять хозяйство. Это смогли
сделать лишь немногие.
Но прежде всего, и это было главным, столыпинский
аграрный курс провалился политически. Он не заставил
крестьянина забыть о помещичьей земле, как
рассчитывали вдохновители и авторы указа 9 ноября. Более того,
даже новоиспеченный реформой кулак, грабя общинную
землю, держал в уме и помещичью, как и остальные
крестьяне. К тому же он становился все более заметным
экономическим конкурентом помещика на хлебном рынке,
а порой и политическим, прежде всего в земстве. В то
же время новая популяция кулаков, «сильных» хозяев, о
которых мечтал Столыпин, была недостаточно
многочисленна, чтобы стать новой массовой опорой царизму,
составляя 4—5% сельского населения.
Законы 14 июня 1910 г. и 29 мая 1911 г. не только не
сняли социальной напряженности в деревне, но усилили
ее до предела. Еще накануне обсуждения указа 9
ноября в Думе черносотенный бард Меньшиков выступил с
серией статей, в которых был вынужден констатировать,
чт$> настроение деревни продолжает оставаться таким же,
как и в 1905—1906 гг. В статье «Крестьяне и Дума» он
привел письмо крестьянина, который был не
каким-нибудь трудовиком, а лучшим, с точки зрения автора,
представителем своего сословия: он и антисемит, и хороший
верноподданный и т. д. И вот этот крестьянин написал
ему следующее. Был на войне, это страшная вещь, но
страшнее всего, в том числе и войны, когда жена и дети
сидят без куска хлеба. Нет земли — в этом все дело. Как
мне избавиться от голода? Государство отпустило
15 млн голодающим. Это значит, что мне достанется
90

20 фунтов ржаной муки. Дайте хоть 15 млрд — все
равно они не насытят. Года на два хватит, а потом — опять
голод. Мы говорим барину: «Дайте земли». А ответ
барина таков: «Надо уничтожить треть народа, тогда
хватит земли на всех». Вы негодуете по поводу того, что
крестьяне, мол, грабят помещиков, но как же быть ина-
чо — «голод доводит до этого». Процитировав это
письмо, даже Меньшиков вынужден был признать: «Не
везде, но в иных местах земля действительно нужна
крестьянам до зарезу»48.
В другой статье, написанной в форме разговора с
молодым помещиком из Поволжья, которому в первых
строках дается наилучшая аттестация (во время
революции вел себя «похвально»: стрелял, одного убил, спас
струсившего исправника, но, увы, не спас усадьбы и
конского завода, «ограбленное выколачивал» нагайкой), тот
поведал автору о послереволюционных настроениях
деревни. Теперь тихо, «а въявь чувствуешь, что что-то
треснуло в отношениях, и трещина идет все глубже и шире,
а вернуться к прошлому нечего и думать». Успокоения
нет. Приехал продавать имение: жгут. Не только дворян,
но и арендаторов и зажиточных крестьян, земские
начальники и сейчас бегут. Опасность в том, что
«брожение ушло вглубь и неизбежен новый взрыв».
«Аграрники» отсидели и возвращаются. Когда начнется, пойдут
все — и буйные и смирные. Заведешь речь с
крестьянином поконсервативнее и слышишь: «Что же, теперь умней
будем. Зря соваться не станем. Ждем войны. Война
беспременно будет, тогда конец вам... Потому что воевать
мы не пойдем, воюйте сами. Сложим ружья в козлы, и
шабаш. Которые дымократы, мужички, значит, начнем
бить белократов — вас, господ. Всю землю начисто
отберем и платить ничего не будем». Вывод помещика
гласил: «Что делалось в революцию, то делается и теперь,
только с «умом»49.
Это был правильный вывод. После революции 1905—
1907 гг. в деревне больше не было крупных массовых
крестьянских выступлений. Преобладающий характер
имели, так сказать, первичные формы классового протеста, о
которых говорил помещик с Поволжья,— порубки,
поджоги, потравы, столкновения с
чиновниками-землеустроителями, местными помещиками и кулаками. Тем не
менее наблюдатели, знавшие деревню, в один голос
оценивали ситуацию в ней как крайне социально
напряженную и взрывоопасную. Дело тут заключалось в револю*
91

ции в умах десятков миллионов крестьян, в отказе их от
прежней патриархальной психологии, толчком к
которому в огромной мере послужила столыпинская аграрная
реформа, уходила в прошлое приниженность крестьянина
перед попом, чиновником, барином. Особенно такое
умонастроение было характерно для деревенской
молодежи, не желавшей уже больше считаться не только с
местной властью, но и с властью «мира» и традиционной
властью главы семьи. То, на чем держалась власть в
деревне веками, ее главные устои, теперь рушилось на
глазах.
В. И. Ленин в статье «Что делается в народничестве
и что делается в деревне?» привел отрывок из рассказа
одного сельского священника, опубликованного в
народническом «Русском богатстве» в конце 1912 г.,
повествовавшего о настроениях деревни. «Такая злоба выросла в
деревне, такая злоба,—писал он,— что, кажется, теперь
весь воздух насыщен ею... Нож, дубина, красный петух.
Очевидность бессилия, жгучие, неотомщенные обиды,
междоусобная брань, ненависть без разбора, зависть ко
всему благополучному, уютному, имущему». И прежде
были зависть и злоба, но люди «верили... и находили
силу терпеть в уповании на загробную награду. Нынче
этой веры уже нет. Нынче там вера такая: мы —
поработители, они —порабощенные». Из рассказа
священника, делает вывод В. И. Ленин, «ясно видно, что
«хулиганство» есть внесенное крепостниками понятие». То, что в
действительности происходит в деревне, совсем иное:
«Глубокий разрыв с старым, безнадежно-реакционным
миросозерцанием, глубокое усвоение именно того учения
о «порабощенных», которое является залогом не
мертвого сна, а живой жизни»50,
Творцы и сторонники нового аграрного курса могли
бы возразить (и такие возражения делались), что дело
было не в его ошибочности, он был правильным, а дело
в том, что не хватало времени для его реализации.
Нужно было не восемь-девять лет, какие отпустила реформе
история, а, скажем, 20, которые просил Столыпин, и она
бы увенчалась полным успехом. Война и революция
этому помешали. Доля истины здесь есть — с
десятилетиями процесс сделался бы действительно необратимым. Но
вопрос надо ставить иначе: почему история не дала этих
20 лет? А не дала потому, что страна (и деревня в том
числе) уже больше не могла жить в условиях архаичного
политического и аграрного строя, несмотря на проводи-
92

мую политику укрепления и разверстания. Крах
столыпинской реформы был обусловлен главным объективным
фактором —тем, что она проводилась в условиях
сохранения помещичьего землевладения и для сохранения
этого землевладения. В этом коренился изначальный порок
политики аграрного бонапартизма, приведшего в
конечной итоге к новой революции и превращению всей земли
в Общенародную собственность.
, Помещичье землевладение и подлинный быстрый
экономический прогресс деревни были несовместимы.
Осуществление второго требовало в качестве непременного
предварительного условия уничтожения первого.
Спрашивается, почему? В. И. Ленин на
основании простого расчета доказывал, что за счет
ликвидации помещичьей земли 10 млн крестьянских дворов
могли увеличить свое землевладение ровно вдвое — с 7
до 15 десятин на двор. На самом деле этого не
произошло.
После Октябрьской революции раздел помещичьей
земли по разным причинам: социальным,
демографическим, политическим и иным — не дал такой прибавки.
А затем в ходе резкого увеличения числа крестьянских
дворов вновь возникла проблема нехватки земли. Так что
утверждение Шидловского и К°, что раздел помещичьих
земель крестьянам ничего не дает, ибо прибавка будет
в несколько лет съедена ростом населения, как будто бы
оправдалось. Тем не менее это не так. Экономическое
развитие деревни в годы нэпа показало, что
уничтожение помещичьего землевладения оказалось огромной
силы оздоровляющим фактором. Основной порок
помещичьего землевладения заключался даже не в
крестьянском малоземелье и безземелье, а в том, что оно
непомерным грузом давило на психологию мужика, сковывало
его предприимчивость, приучало к сознанию своей вто-
росортности, примиряло с бесправностью положения —
одним словом, культивировало в нем психологию кнехта,
а не фермера. Сохранение помещичьего сословия с его
привилегиями означало сохранение бесправного
крестьянского сословия с его обычным правом, волостным
судом, властью «мира» и т. д.
В этом — корень крестьянской ненависти к
помещику. Это была самая сильная крестьянская традиция,
уходившая корнями в глубь веков. Из поколения в
поколение в крестьянском сознании господствовала одна веду-
93

щая идея: земля принадлежит народу, т. е. крестьянству,
а не помещику. Она была дана последнему вместе с
крестьянами за военную службу, т. е. временна Теперь этой
службы с земли нет и земля должна вернуться к тем, кто
ее обрабатывает своим трудом. Это, повторяем, была
генеральная идея крестьянства, основанная на его
исторической памяти, и пока она жила, столыпинский аграрный
курс имел мало шансов на успех, что и доказала жизнь.

Глава IV
СТОЛЫПИН
И РАБОЧИЙ ВОПРОС
ПРЕДЫСТОРИЯ ВОПРОСА
Рабочий вопрос, так же как
и крестьянский, достался Столыпину в наследство от
революции 1905—1907 гг. До этого не только царизм, но и
буржуазия отрицала его существование, доказывая, что
в России нет рабочего класса в западноевропейском
смысле этого слова, а есть всего лишь «сословие фабричных
людей», вчерашних крестьян, готовых в любой момент
бросить завод, фабрику, шахту, чтобы вернуться в
деревню. Революция навсегда покончила с этой иллюзией.
Особый журнал Комитета министров от 28 и 31 января
1905 г. по поводу противодействия Министерства
внутренних дел, ведавшего рабочим вопросом,
законопроектам о страховании рабочих от несчастных случаев и
старостах, разработанным Министерством финансов еще до
революции, констатировал, что причиной его «служил
существовавший тогда взгляд на существо рабочего
вопроса в России, будто условия фабричной жизни у нас и
на Западе совершенно между собой различны. Число
рабочих, занятых на наших фабрично-заводских
предприятиях, весьма незначительно; благодаря счастливым (!)
условиям землепользования большая часть русских
рабочих тесно связана с землей и на фабричные работы
идет как на отхожие промыслы, ради подсобного
заработка, сохраняя постоянную, живую связь с деревней;
никакой систематической борьбы рабочих с
предпринимателями в России нет; нет в ней и самого рабочего
вопроса, а потому и не приходится создавать по западным
образцам фабричного законодательства. Возражать
против этого взгляда в настоящее время, после январских
событий, нет более надобности» К
Это признание было равнозначно признанию
несостоятельности политики опоры на крестьянскую общину. Да
и связь между дореволюционной аграрной и рабочей по-
95

литикой, как видно из приведенного отрывка, очевидна —
это была, по существу, единая политика, базирующаяся
на представлении о патриархальности не только
крестьянина, но и рабочего, на которого смотрели как на того
же крестьянина. Революция — лучший учитель не
только «низов», но и «верхов», и уже в январе 1905 г. была
образована комиссия по рабочему вопросу, получившая
в обиходе название «комиссия Коковцова», по имени ее
председателя, тогдашнего министра финансов.
Программа, выработанная комиссией, уже целиком
исходила из посылки, что в России рабочий вопрос носит
такой же характер, как и на Западе, и, следовательно,
решать его надо так же, как, скажем, решил его Бисмарк
в Германии. В соответствии с этим была разработана
программа, сводившаяся к четырем основным пунктам:
1) обязательная организация больничных касс на базе
совместных взносов и хозяев, и рабочих; 2) создание на
фабриках и заводах смешанных органов из
представителей администрации и рабочих «для обсуждения и
разрешения возникающих на почве договора найма вопросов,
а также для улучшения быта рабочих»; 3) сокращение
рабочего дня с 11,5 часа до 10, ограничение законом
количества сверхурочных работ; 4) пересмотр статей
закона, карающих забастовки и досрочные расторжения
договора о найме.
Смысл последнего пункта состоял в том, что
комиссия, а затем и Комитет министров потребовали отказа от
взгляда на стачку, согласно которому она
квалифицировалась как нарушение общественного порядка и,
следовательно, подлежала уголовному преследованию и
наказанию. «В сущности, всякая забастовка...— доказывал
министр то, что на Западе было давней очевидностью,—
есть явление чисто экономическое и при известных
условиях отнюдь не угрожающее общественному порядку и
спокойствию». Конечно, «преступные учения» находят
дорогу в рабочую среду, «но вместе с тем также верно и
то обстоятельство, что подавляющее большинство
забастовок проистекает из-за чисто экономических... и, если
можно так выразиться, кровных причин, ничего общего
с преступной пропагандой не имеющих»2.
Согласившись с такой постановкой вопроса, Комитет
министров указал, что «для правильного разрешения
вопросов о забастовках, возникающих исключительно на
экономической почве, необходимо, чтобы рабочие были
надлежащим образом организованы и знали точно свои
96

rtpaea и обязанности, и что посему поставленный
Комитетом вопрос об изменении действующих о стачках
постановлений должен быть разрешен, по существу, лишь по
обсуждении и выяснении всех прочих мер, определяющих
внутренний быт рабочих»3. Иными словами, вопрос о
рабочих организациях — главный, ключевой, от которого
зависит все остальное. Явно напрашивается параллель с
указом 9 ноября 1906 г. и его стержневым пунктом о
праве выхода крестьянина из общины. В обоих случаях
полностью господствует буржуазный принцип в подходе
и разрешении обеих проблем.
Параллель просматривается и дальше. Насколько
ведомство Столыпина оказалось чутким к требованиям и
пожеланиям Совета объединенного дворянства,
настолько комиссия Коковцова оказалась предупредительной к
позиции и точке зрения на рабочий вопрос
представительных организаций крупной буржуазии. Последние
отнеслись к программе, выработанной комиссией, резко
отрицательно. В записке «Петербургского общества для
содействия улучшению и развитию фабрично-заводской
промышленности» от 12 мая возражения против
проекта о сокращении рабочего дня до 10 часов сводились к
двум основным доводам: 1) сам факт государственного
вмешательства в нормировку рабочего времени
неприемлем; 2) сокращение приведет к тому, что русская
промышленность «будет устранена навсегда от какой-либо
роли в международном соревновании» 4. В специальной
записке подробно доказывалось, что 10-часовой рабочий
день и сокращение сверхурочных работ погубят
промышленность. Ссылаясь на большое число праздников,
заводчики утверждали, что русские рабочие работают
гораздо меньше европейских, что было прямой ложью.
Общее заключение записки сводилось к ряду
требований, в том числе таких: 1) «признавая в принципе
излишней законодательную нормировку рабочего времени,
сохранить нормы его продолжительности, установленные
законом 1897 г. (т. е. 11,5-часовой рабочий день.— А. А.),
ввиду того, что таковые уже существуют»; 2) сохранить
сверхурочные работы с таким расчетом, чтобы общее
число обязательных и необязательных рабочих часов не
превышало 75 часов в неделю. Последний, шестой пункт
требовал «распространить закон о нормировании
рабочего времени не только на частные, но и на казенные
промышленные заведения, а в том числе военного и
морского ведомств». Этот пункт был обусловлен тем, что на ка-
4 Л. Я. Аврех
97

зенных предприятиях раббчий день, как правило, был
короче, чем на частных, что, естественно, затрудняло
капиталистам их борьбу с рабочими, добивавшимися
сокращения продолжительности рабочего дня и
сверхурочных-. Единственное, на что авторы записки соглашались,
и притом очень охотно,— это свобода стачек и организа*
ций рабочих — пункт, по которому русская буржуазия в
принципе заняла последовательно буржуазную позицию5.
Законопроект комиссии об обеспечении рабочих
врачебной помощью на случай болезни вызвал у заводчиков
бурю негодования. Этот законопроект, говорилось в
записке, «представляет беспримерное явление...
удовлетворять свои потребности за чужой (! — Л. А.) счет —
глубоко развращающий принцип»6.
Столь же решительно промышленники выступили и
против законопроекта о государственном страховании
рабочих. В записке другой представительной
организации буржуазии — «Петербургского общества заводчиков
и фабрикантов» — говорилось о его разорительности,
неслыханной «щедрости» правительства к рабочим за счет
предпринимателей. Так, в Германии средства больничных
касс на 2/3 составляются из взносов рабочих и на Уз —
из взносов фабриканта. Законопроект же комиссии
предусматривает половину платежей со стороны владельцев
предприятий. При страховании инвалидности и старости
взносы от хозяев к рабочих определялись в 3%
заработка последних, тогда как в той же Германии величина
взноса была в два раза меньше. «В Германии,—
жаловались петербургские заводчики,— государственное
страхование зародилось и постепенно выросло на тучной
почве, удобренной французскими миллиардами, в период
расцвета промышленной жизни... в России же
замышляется провести в жизнь внезапно целый ряд чрезвычайной
важности мер в такое время, когда и без того слабая
и неокрепшая промышленность испытывает вследствие
исключительных обстоятельств тяжелый, затяжной
кризис»7.
Все это имело место до 15 мая 1905 г., когда в
заседании комиссии приняли участие приглашенные
представители промышленного мира. Здесь разногласия
приняли форму открытого и резкого конфликта. Открывая
заседание, Коковцов признал, что возглавляемая им
комиссия обязана своим рождением революции,—
«обстоятельства эти, с их прискорбными сторонами, хорошо
известны присутствующим». Главной его целью было рас-
98

сеять подозрения завдочиков и фабрикантов, что
правительство намеревается свою рабочую программу
осуществить за их счет. «Правительству по поводу этих
работ,— говорил министр,— делается упрек, что оно будто
бы пошло на уступки рабочим без достаточной
осмотрительности, с одной лишь целью во что бы то ни стало
достигнуть успокоения, хотя бы ценой интересов
работодателей. В действительности дело представляется
совсем в ином виде». Наоборот, правительство постоянно и
с исключительным вниманием относилось к интересам
промышленности; именно оно «занялось прежде всего
созданием наиболее благоприятных условий для
развития фабрично-заводских и горных промыслов...
Важнейшим средством для сего послужило таможенное
покровительство, и в этом отношении правительство пошло
полной мерой навстречу интересам работодателей»8. Эти
же идеи он развил в своей речи и на другой день.
Все это была истинная правда, но жадность, узкий
эгоизм, неумение видеть ничего, кроме выгоды
сегодняшнего дня, у предпринимателей были таковы, что они не
хотели идти ни на малейшие материальные жертвы.
Ответом на вторую речь Коковцова стало специальное
заявление представителей промышленности, зачитанное
Г. А. Крестовниковым, в котором правительство снова
обвинялось в том, что оно хочет решить рабочий вопрос
за счет заводчиков и фабрикантов. Спустя два дня
промышленники пошли на открытый разрыв, сославшись на
известие о гибели русского флота в Цусимском проливе,
а также на события в Польше, Литве и на Кавказе.
Продолжать участвовать в заседаниях комиссии при таких
известиях «сверх сил обыкновенных людей», заявил тот
же Крестовников. «Мы все настолько взволнованы,
настолько нервны, что наше последнее совещание нас
убедило в невозможности продолжать наши занятия»9.
Уговоры не помогли, и на этом комиссия Коковцова
фактически прекратила свое существование.
Тем не менее, несмотря на провал, определенный итог
все же был достигнут. Он состоял в том, что царизм под
влиянием революции твердо взял курс, так же как и в
аграрной политике, на буржуазную политику в рабочем
вопросе, отказавшись от чисто полицейского способа его
разрешения, с репрессиями и зубатовщиной в качестве
главных средств. В свою очередь и буржуазия, несмотря
на политический примитивизм, в силу уже самой своей
природы осознала, что иного пути в решении рабочего
99

вопроса нет. Общей платформой правительства и
промышленников было признание права рабочих на стачку
и свои профессиональные организации. Рабочий вопрос
в буржуазном разрешении наряду с аграрным стал
одним из краеугольных камней третьеиюньского курса
царизма, одним из проявлений столыпинского
бонапартизма, с той лишь разницей, что в одном случае
бонапартистское лавирование шло между помещиками и
крестьянством, а во втором — между буржуазией и
пролетариатом. Дальнейшее развитие рабочего вопроса в
«верхах» и Думе доказало это с полной очевидностью.
ИНИЦИАТИВЫ СТОЛЫПИНА
И ДАВЛЕНИЕ СПРАВА
Следующим этапом в
разработке рабочих законопроектов было Особое
совещание при Министерстве торговли и промышленности под
председательством министра Д. А. Философова. Правда,
ему предшествовало Особое совещание под
председательством М. М. Федорова (весна 1906 г.), но оно не
оставило после себя никаких материалов и не сыграло
никакой роли. Новое совещание провело свою работу в два
этапа — с 14 по 21 декабря 1906 г. и с 14 февраля по
12 марта 1907 г. Это уже была целиком эра Столыпина.
На повестку декабрьской сессии совещания было
вынесено десять законопроектов: 1) страхование
болезней, 2) страхование несчастных случаев, 3) страхование
инвалидности, 4) сберегательные кассы обеспечения,
5) правила о найме рабочих, 6) рабочее время, 7)
врачебная помощь, 8) меры поощрения строительства
здоровых и дешевых жилищ, 9) промысловые суды, 10)
фабричная инспекция и фабричные присутствия 10.
В своем вступительном слове Философов подчеркнул,
что «все проекты назначены для внесения в
Государственную думу». Таким образом, прежний
правительственный курс, изложенный Коковцовым, сохранялся. Из этого
следовало, что Столыпин в полной мере отдавал себе
отчет в значении рабочего вопроса в России. Но было
сделано одно существенное отступление от
первоначальной программы — вопрос о рабочих организациях
обходился полным молчанием. Основанием послужили
«Временные правила» 4 марта 1906 г. о союзах, которые, по
мнению Совета министров, по крайней мере на время,
решали эту проблему, и, следовательно, с ней можно бы-
100

ло не спешить. На основе этих «Временных правил» в
годы столыпинского правления были закрыты сотни
профессиональных организаций и еще сотням отказано в
регистрации.
От имени буржуазии первым на совещании выступил
председатель Петербургского общества заводчиков и
фабрикантов С. П. Глезмер. Он снова повторил тезис о
том, что рабочий вопрос надо поставить в зависимость
от решения аграрного вопроса. До этого рабочее
законодательство преждевременно, ибо пока всюду «в умах
доминирует» настроение в пользу рабочих и против
промышленников, в том числе в администрации и суде.
Поэтому, «чем позже будут рассматриваться эти законы в
новой Государственной думе, тем правильнее будет их
решение, тем почва для них будет солиднее, нормальнее
и доступнее» п.
При обсуждении вопроса о больничных кассах
промышленники снова настаивали на требовании, что
лечить рабочих должны именно больничные кассы, а не
промышленники. Возражая М. Н. Триполитову (также
представителю Петербургского общества заводчиков и
фабрикантов), рьяно настаивавшему на этом тезисе,
представитель правительства И. X. Озеров высмеял его
тезис о том, что «промышленность несет и так много
жертв» и лечение рабочих ей не под силу. Жалобы Три-
политова, заявил он, опровергаются официальными
данными. «Говорить, что много сборов лежит на
фабрикантах, нельзя. Им много дают доходов их предприятия.
Нигде такой доходности, как в России, нет. Даже в
Германии она ниже» 12.
Это заявление привело заводчиков в ярость. «Во-
первых,— возражал Н. Ф. фон Дитмар,— если бы и
признать доходность нашей промышленности высокой, то это
явление временное и на нем нельзя строить постоянных
законов; во-вторых, прибыль, которую дают
предприятия в России, меньше, чем за границей» 13. Его горячо
поддержал другой оратор — Н. С. Авдаков и.
Разозленный столь откровенной ложью, Озеров взял слово
вторично. Промышленники жалуются, что их высокая
доходность— «явление временное; но оно продолжается
несколько десятков лет... Гг. представители
промышленности могли бы рассказать в этом отношении много
пикантных вещей. Я делаю свой вывод, именно: что
доходность у нас достаточно велика, больше, чем в Западной
Европе» 15. Понимая, что правда на стороне Озерова, фон
101

Дитмар поспешил заявить, что &акон надо составлять
«независимо... от предположений... сколько
промышленность приносит дохода, как это делает проф. Озеров» 1б.
Крестовников, Триполитов, фон Дитмар и другие не
только не постеснялись затеять мелочный торг, требуя
сокращения срока и суммы пособия
работницам-роженицам, указанных в законопроекте, но и умудрились это
требование выдать за сочувствие им 17. При обсуждении
вопроса о больничных кассах промышленники внесли к
законопроекту поправку, отменявшую минимум
выдаваемых пособий, под предлогом финансовой стабильности
будущих больничных касс. В ответ глава отдела
промышленности Министерства торговли и
промышленности В. П. Литвинов-Фалинский вынужден был заявить,
что если рабочему не будет гарантирован какой-то
минимум обеспечения на случай болезни, «то вся эта
организация (больничных касс.— А. А.) подвергается
значительному сомнению» 18, иначе говоря, теряет смысл.
При обсуждении законопроекта о страховании от
несчастных случаев промышленники потребовали, чтобы
применение закона было начато лишь пять лет спустя
после его принятия. Но тут обозначилось расхождение
между ними и горнопромышленниками Юга и Урала.
Последние, наоборот, настаивали на том, чтобы меры по
обязательному страхованию «были осуществлены
возможно скорее» 19. Причина состояла в том, что
несчастных случаев на шахтах и рудниках было неизмеримо
больше, чем в фабрично-заводской промышленности, и
горнопромышленники были кровно заинтересованы в
скорейшем введении закона об обязательном страховании от
несчастных случаев, представлявшего для них большую
экономическую выгоду. Собравшись вторично, в
феврале 1907 г., обе стороны договорились о двухлетнем сроке.
Согласно правительственному законопроекту, 40%
голосов на собрании уполномоченных больничных касс
были отданы предпринимателю. Кроме того, он или его
представитель председательствовал и на собрании
кассы. На время забастовки все права правления и
собрания участников кассы переходили к владельцу
предприятия. Тем не менее Крестовников и другие заявили, что
проектируемых прав недостаточно, и потребовали права
вето на решения собрания больничной кассы. В ответ на
это Литвинов-Фалинский заявил: «Я вижу, что
промышленники... желают присвоить себе еще целый ряд прав...
Если мы остановимся на том, что деятельность кассы в
102

том или ином направлении будет зависеть от воли и
согласия на то хозяина предприятия, то, повторяю, мы из
права распоряжения кассы создадим только новый
боевой лозунг» 2°.
Промышленникам были предложены два проекта
страхования рабочих на случай инвалидности и
старости. Посовещавшись между собой, заводчики отвергли
оба. Глава новой представительной организации
крупной буржуазии — Совета съездов промышленности и
торговли, созданного в 1906 г. и ставшего главным ее
штабом, В. И. Тимирязев, вчерашний министр торговли и
промышленности, заговорил о «трудностях», которые
делают осуществление обоих проектов на данном этапе
невозможным. В результате Философов отказался от
предложенных проектов, и на этом дело кончилось.
При обсуждении законопроекта о найме рабочих
крупный польский промышленник В. В. Жуковский заявил,
что этот вопрос «является для промышленников
наиболее важным»21. В центре внимания оказался вопрос о
сроке предупреждения об увольнении.
Правительственный проект предусматривал двухнедельный срок. С этим
согласились Московский биржевой комитет, Совет
съезда промышленников юга России, Совет съезда льнопро-
мышленников и Иваново-Вознесенский мануфактурный
комитет. Петербургское общество заводчиков и
фабрикантов, горнопромышленники Урала, съезд
промышленников Царства Польского высказались «за полную
свободу соглашений», т. е. отвергли двухнедельный срок.
Более того, промышленники настаивали на своем праве
рассчитывать всех рабочих даже при частичной
забастовке. Возражение представителей правительства, что
принятие такой статьи приведет к полному произволу
предпринимателей (в частности, они сами станут
провоцировать забастовки, когда найдут это выгодным для себя),
привело последних просто в ярость.
Выступивший снова Жуковский «негодование господ
профессоров» объявил надуманным. «Такого рода
фактов, где бы происходили забастовки вследствие
злоупотреблений предпринимателей, мы не видели; но мы
видели систематически организованные забастовки со
стороны рабочих» 22.
При вторичном обсуждении в феврале — марте
1907 г. промышленники заговорили еще более решительно.
«Если,— сказал Нобель,— нам не будет предоставлено
право некоторого противодействия влиянию массы, то мы
103

пропали; без всякой дисциплины нам жить нельзя»23.
Ему вторил Триполитов: «Если рабочие будут знать, что
за оставление работ хотя бы 10 лицами будет грозить
расчет всем рабочим, тогда прекратятся забастовки...
фабриканту следует дать полную власть угрозы
прекращения работ и увольнения рабочих»24. Выступление
Гужона было сгустком ярости: «Без дисциплины ни один
завод жить не может. Если вы дотронетесь до мастера, то
в тот же момент надо иметь право закрыть весь завод» 25.
Промышленники вошли в такой раж, что стали делать
выговоры министру. «Мне кажется,— заявил Глезмер,—
если мы имеем дело с Министерством торговли и
промышленности, то очевидно, что это министерство должно
более или менее выступать на защиту промышленности
и торговли. Поэтому, идя в принципиальном
противоречии, мне кажется, оно не отвечает тому, для чего
создано такое министерство» 26.
Промышленники полностью исходили из
узкоэгоистичных грубокорыстных интересов, даже не пытаясь
маскировать свою позицию. Правительство, как видим,
шло на максимальные уступки. Но у него были свои
задачи— охранительные, и именно здесь завязывались
узлы противоречии. «Если... мы будем,— говорил Озеров,—
выбрасывать сразу всех рабочих на улицу, то ведь
какие мы создадим кадры беспокойных, которые будут
угрожать общественному спокойствию... нельзя
отказываться от правовой юстиции, а вы здесь хотите учинить
своего рода полевую юстицию» 27. На двухнедельном
сроке предупреждения о расторжении договора о
найме настаивал и вице-директор департамента полиции
Н. П. Зуев28. В результате был оставлен двухнедельный
срок.
Столь же ожесточенное сопротивление со стороны
промышленников встретил правительственный проект о
законодательном сокращении рабочего времени с 11,5 до
10,5 часа. Все приглашенные на совещание
промышленники, кроме одного, докладывал Тимирязев,
высказались «за принцип отмены всякой нормировки, с тем
чтобы это дело было предоставлено добровольному
соглашению между рабочими и работодателями»29. Арсенал
доводов был тот же. «Рабочие воображают,— негодовал
Гужон,— что они — хозяева предприятия, и, чтобы не
разводить революции, им дают столько работы, сколько
они хотят. Они дойдут скоро до того, что будут работать
6 часов, если до этого заводы не обанкротятся... Согла-
104

ситься... на меньше (чем на 11,5.— А. А.) часов мы
совершенно не можем» 30.
Любопытно, что против общей линии
промышленников, которую он вначале изложил, выступил их идейный
глава Тимирязев. Совокупность всех обстоятельств,
заявил он, «заставила меня прийти к заключению, что
было бы актом политической мудрости пойти вперед... и
сделать шаг к дальнейшему сокращению максимального
размера рабочего времени... По всем соображениям,
политическим и социальным, необходимо пойти вперед и
сократить рабочее время, признав максимумом 10,5 ч.» 3l.
Выступив повторно, он произнес слово «уступка»,
приводившее промышленников в неистовство. «Мои
соображения политические... я считаю современное положение
вещей таковым, что лучше уступить теперь, чем быть
вынужденным уступить в будущем, и уступить, конечно,
больше» 32.
Трудно сказать, что заставило Тимирязева пойти
против течения. Сказалось ли то, что он был вчерашним
министром, или то, что проявил большую дальновидность,
но факт, что он остался в одиночестве, несмотря на свой
авторитет в промышленных кругах и председательский
пост в Совете съездов промышленности и торговли. «Мы
все восстаем против того, что вы по каким-то
политическим соображениям... хотите уменьшать время работы,—
заявил Гужон.— Нельзя поддаваться всяким
требованиям рабочих; нужно, чтобы рабочие знали: раз они
работают на данной фабрике, им платят, если не желают
работать — пусть уходят» 33.
С исключительным упорством во имя того же
«свободного соглашения» промышленники возражали против
всякой регламентации сверхурочных работ. «Свобода
соглашения,— разоблачал этот фальшивый довод
Озеров,— невозможна: рабочим прямо будут говорить:
«Ступайте на сверхурочные работы, или же вас будут
увольнять». Стороны не равны, указывал Литвинов-Фалинский,
и поэтому никакого свободного соглашения быть не
может в принципе: «Спросите у рабочего, добровольно ли
он соглашается на эту плату», когда «на одно место
имеется 100 человек безработных» 34. При вторичном
обсуждении в марте он высказался еще более решительно:
«Вообще в промышленности искать свободного
соглашения нельзя. Это миф, это вздор... Рабочий вполне
зависит от предпринимателя при том положении рабочего
рынка, где на одно место 10—20 голодных рабочих. Ка-
105

кая же тут может быть свобода соглашения! Если вы
приедете на фабрику и спросите ткачей, свободно ли они
соглашаются работать за 80 коп. в день, они вам
скажут: «Нет, мы согласились под давлением нужды». Ибо
эта же экономическая зависимость побуждает рабочего
соглашаться на сверхурочные работы и тогда, когда он
не хочет работать» 35.
Вопрос о профессиональных организациях рабочих,
на рассмотрении которого так настаивали заводчики и
фабриканты, не обсуждался. Дело свелось к нескольким
попутным замечаниям. Философов очень спешил. Обе
сессии совещания успели обсудить только шесть проектов
из десяти. Министр хотел успеть внести в Думу хотя бы
несколько законопроектов. Но из этого ничего не вышло.
Философов вскоре умер, а II Дума была разогнана. Так
кончился второй этап дискуссии по рабочему вопросу
между правительством и промышленниками. Спустя год
начался третий.
СОВЕЩАНИЕ ОСТРОГРАДСКОГО
16 февраля 1908 г. секретарь
Государственной думы И. П. Сознович обратился с
письмом к Столыпину с просьбой сообщить, «когда можно
ожидать представления» законопроектов о страховании
рабочих. Это письмо премьер направил министру
торговли и промышленности И. П. Шипову. 7 марта последовал
ответ, что «законопроекты по обязательному
страхованию рабочих от несчастных случаев и на случай болезни,
равно как и о врачебной помощи рабочим, уже
изготовлены» и в настоящее время окончательно
дорабатываются. «В течение текущего месяца» эти законопроекты
будут внесены на рассмотрение Совета министров36.
Ввиду сложности законопроектов министр просил
разрешения созвать межведомственное совещание для их
окончательной обкатки. Оно было создано под
председательством товарища министра торговли и
промышленности Н. А. Остроградского и проводило свои заседания в
апреле — мае 1908 г.
Линию правительства Столыпина и оценку работы
этого совещания со стороны буржуазии мы находим в
двух документах. Первый — доклад Г. С. Касперовича
Совету съездов представителей промышленности и
торговли от 6 июня 1908 г., второй — отчет Триполитова Пе-
106

тербургскому обществу заводчиков и фабрикантов от
30 мая 1908 г.
Особенно подробно Касперович остановился на тех
изменениях, сделанных совещанием, которые
«приобретают особое значение и вместе с тем заслуживают
особого внимания». Законопроект о страховании от несчастных
случаев, по его мнению, остался таким же, каким его
выпустили еще при Философове. Дело в основном свелось к
тщательному редактированию. Законопроект же об
обеспечении на случай болезни, наоборот, «представляет
значительную разницу» по сравнению с первоначальной
редакцией, и прежде всего в том, что он объединяет «два
прежних отдельных проекта — страхование от болезни и
о врачебной помощи рабочим, причем постановка
последнего вопроса радикально изменилась». Изменение это,
как видно из дальнейших объяснений, было произведено
в пользу промышленников. Согласно проекту, владельцы
предприятий должны были давать лишь первоначальную
врачебную помощь. Что же касается больничного
лечения, «осуществление которого могло бы быть особенно
затруднительным для владельцев промышленных
предприятий», то предусматривалась лишь их денежная
ответственность перед лечебными заведениями в размере
действительной стоимости этого лечения37.
Остальные поправки автор доклада разделил «на две
отличные друг от друга категории». Первые — это те,
«которые вызваны стремлением придать проектируемому
закону характер большой жизненности и устойчивости»,
иначе говоря, идут навстречу пожеланиям
промышленников. Вторые — это поправки «преимущественно
административного», т. е. охранительно-полицейского,
характера. Из первой группы главным было изменение
принципа определения размера взносов от рабочих. Вместо
прежних 3% месячного заработка величина взноса
устанавливалась в зависимости от размера кассы: чем касса
больше, тем процент ниже, а трехпроцентный взнос
оставался крайним пределом. «Видами совершенно другого
порядка»,— констатировал Касперович,— обусловлены
поправки второй категории. Прежде всего был введен
ряд статей, устанавливающих «мельчайшие подробности
надзора» за деятельностью общих собраний членов
кассы (извещение полиции о собрании за три и семь дней,
право губернатора и полиции посылать на эти собрания
«должностное лицо», штраф до 100 руб. за «незаконный»
созыв собрания и т. д.). Председателем губернского стра-
107

хового присутствия становился губернатор, а не старший
фабричный инспектор, как проектировалось вначале.
В состав присутствия вводились вице-губернатор и
начальник жандармского управления. Присутствие
получало право закрывать кассы и передавать их дела другим
кассам, если оно установит, что «положение для кассы
угрожает несостоятельностью или же действия
больничной кассы представляют опасность для государственного
порядка и общественного спокойствия». Министерство
внутренних дел эту новеллу обосновывало прежде всего
стремлением «по возможности охранить... больничные
кассы от вредного влияния со стороны
социалистов-демократов».
По мнению Касперовича, «все эти наслоения в
проекте являются результатом вынужденной уступки со
стороны Министерства торговли и промышленности...
властным требованиям представителей Министерства
внутренних дел». Как выяснилось на совещании, взгляды двух
министерств «диаметрально расходятся». Министерство
торговли и промышленности (и, конечно,
промышленники) считало, что больничные кассы не должны стать
орудием политики и борьбы с социал-демократами — для
этого у правительства «имеются иные средства». Теперь
же в законопроекте «особенно сильно подчеркнута
политическая сторона дела». Любопытно, что Касперович был
уверен, что в таком виде законопроекты о присутствиях
и страховом Совете будут провалены Думой. Принятие
их последней он считал «невероятностью»28.
Отчет Триполитова в принципе аналогичен докладу
Касперовича. Он с удовлетворением подробно
перечисляет уступки, сделанные в пользу промышленников, и
делает вывод, что «из спорных вопросов большинство
(пожеланий.— А. Л.) по представлению промышленности
имело успех». Но, продолжал он, при обсуждении
«вскрылась целая область новых вопросов, о которых в
первоначальном законопроекте не было речи. Это суть
вопросы по надзору за деятельностью больничных касс,
внесенные представителями Министерства внутренних дел и
проведенные с энергией и железной логикой». Триполи-
тов особенно упирал на то, что «здесь голосу
представителей промышленности места не было», более того,
«даже Министерство торговли и промышленности пошло как
бы на буксире Министерства внутренних дел».
Перечислив поправки последнего, Триполитов делал вывод:
«В этой области компромиссы невозможны: или свобода
108

и самоуправление, или надзор и вмешательство власти, и
этот кардинальный вопрос, конечно, зайхмет внимание и
Совета министров, и законодательных учреждений».
В Совет по делам о страховании рабочих, согласно
проекту, должны были войти восемь представителей
Министерства торговли и промышленности, два — от
Министерства внутренних дел, четыре — от других ведомств,
два — от городов и земств и по три — от работодателей и
рабочих. «Учреждения,— констатировал Триполитов,—
чисто бюрократического склада. Председательствует
министр торговли и промышленности, который оставляет по
закону за собой право по многим вопросам
приостанавливать приведение в исполнение постановлений Совета,
перенося дело на усмотрение Совета министров. Такое
же право, но уже по всем вопросам выговорили
представители Министерства внутренних дел для своего
министра»39.
И Касперович, и Триполитов, видимо, полагали, что
на этом поставлена последняя точка. Но они явно
поторопились. В Совете министров страховые законопроекты,
куда внес их уже новый министр С. И. Тимашев,
подверглись еще одному сокрушительному полицейскому
набегу. 1 июня 1908 г. помощник управляющего делами
Совета министров Н. В. Плеве обратился к Столыпину с
письмом, в котором говорилось, что принимавший участие в
совещании Остроградского член совета министра
внутренних дел И. Я. Гурлянд довел до сведения Плеве, что
законопроекты «вызывают существенные возражения со
стороны Министерства внутренних дел; причем
прилагаемый к делу журнал совещания не отражает правильно
суждений членов». На этом основании, «по соглашению
со ст. сов. Гурляндом», Плеве просил Столыпина
поручить Гурлянду составить совместно с другими
представителями ведомства доклад, который и заслушать в
Совете министров с прочими материалами по делу».
Согласие премьера было немедленно получено. Гурлянд также
не заставил себя ждать: 6 июня он собрал всех, кто
участвовал в совещании Остроградского, а уже 10 июня
доклад был готов и направлен в Совет министров40.
Необходимость доклада авторы мотивировали, во-
первых, тем, что журнал совещания Остроградского
содержит изложение «только некоторых, а не всех [их]
главнейших суждений»; во-вторых, не позволяет «с
достаточной точностью и определенностью» установить эти
суждения; в-третьих, в окончательную редакцию законо-
109

проектов внесены некоторые подробности, «не
Соответствующие тому, что... было принято совещанием», и,
наконец, в-четвертых, в окончательной редакции в
законопроекты внесены такие изменения, которые вообще «не
подвергались обсуждению совещания». Одним словом,
ведомство Тимашева позволило себе надуть ведомство
Столыпина, что непозволительно.
Главное возражение сводилось к тому, что Совет по
делам страхования, хотя формально и является органом
Министерства торговли и промышленности, на деле по
своему составу представляет орган
междуведомственный, а по правам и характеру деятельности —
учреждение вневедомственное. Представители других ведомств
поставлены проектом «в положение рядовых членов».
В таком случае лучше вообще от него отказаться,
поскольку их голос, т. е. на деле голос полицейского
ведомства, не получает «подобающего значения». Доклад
запугивал правительство указанием на то, что такой орган
создает весьма нежелательный прецедент образования
учреждений, не зависящих даже от Совета министров.
В этой связи авторы доклада требовали, чтобы
страховой Совет был превращен в совещательный орган при
министре торговли и промышленности, а представители
других ведомств получили бы право протеста против
принятых Советом решений. Эти протесты, если по ним не
будет достигнуто соглашения, должны выноситься на
рассмотрение Совета министров. «Особенно важным,—
говорилось в докладе,— явилось бы предоставление
такого права протеста старшему представителю
Министерства внутренних дел. Это вытекает уже из одного того,
что при устроении страхования рабочих по системе
мелких больничных касс в жизнь страны вводится сразу
свыше 2 тыс. новых самоуправляющихся организаций, а
следовательно, и все вопросы, связанные с деятельностью
этих организаций, едва ли могут решаться иначе, как в
тесном единении (т.е. под контролем.— Л. Л.) с тем
ведомством, на ответственности которого лежит охранение
порядка в государстве, руководство общей
администрацией и надзор за закономерностью деятельности органов
самоуправления и соединств». Именно здесь и была
зарыта собака. В отношении страховых присутствий доклад
требовал предоставления права губернатору
приостанавливать их постановления, также отстранять и предавать
суду председателя и членов правления больничной
кассы (проект предоставлял это право присутствию).
110

Особый интерес представляет критика закбнопроектй
об обеспечении рабочих на случай болезни. «Решающим
доводом в пользу системы мелких касс,— говорилось в
докладе,— по мнению Министерства торговли, является
тот, что на мелкие кассы смотрят как на «свои», и,
следовательно, рабочие не будут «рвать». Довод этот,
несомненно, имеет известное значение. Но гораздо важнее
здесь общий подход. Министерство торговли и
промышленности придерживается «такого воззрения на рабочий
вопрос, при котором рабочие составляют определенный
общественный класс со своими особыми классовыми
правами и настроениями, если угодно — даже капризами, с
которыми государство должно более или менее
почтительно считаться». Такой принцип на деле сводится к
«самоустранению» власти. Но, следовал далее главный
вывод, «едва ли мы можем скрывать от себя, что мы
переживаем момент, и момент не случайный, не такой,
который позволительно было бы считать скоропреходящим,
когда от власти требуется усиленное доверие к
общественной самодеятельности, а эта последняя усиленно
воспитывается в сознании своей обязанности относиться к
власти не иначе, как к началу чуждому, почти
вредоносному». Это было написано в разгар реакции,
максимального падения уровня рабочего движения. Раз нет «веры
в то, что полное и радикальное изменение общих наших
культурных условий уже произошло или произойдет в
самом непродолжительном времени», говорилось далее в
докладе, то «государственная власть должна быть тем
определеннее в своих требованиях о руководительстве и
надзоре за деятельностью больничных касс», а «в этом
отношении проект оставляет желать весьма многого».
Далее шло перечисление этого «многого», на котором
мы останавливаться не будем. Отметим только: все
замечания шли по линии дальнейшего ужесточения
полицейской опеки и сужения прав больничных касс.
Показательно, что в вопросе об оказании предпринимателем
врачебной помощи рабочим авторы доклада стали на
сторону рабочих. Лечение рабочих владельцами, говорилось
в докладе, согласно проекту, носит «факультативный
характер». Это «грозит ухудшением, если не полным
уничтожением» foro, что уже было раньше. Поэтому в
законопроекте «должны найти себе выражение два принципа:
1) определенная регламентация количества и качества
врачебной помощи в зависимости от численности
рабочих и 2) абсолютное обязательство владельцев прсдприя-
111

тий осуществлять врачебную помощь натурой в случае,
когда по устройству таковой не последует соглашения с
больничными кассами или общественными
установлениями»41. Иными словами, Гурлянд и К° категорически
возражали против удовлетворения главного требования
промышленников о страховании рабочих на случай болезни.
Ближайшим результатом доклада была оттяжка
обсуждения страховых законопроектов в Совете министров.
Только когда Шипов пригрозил отставкой42, Столыпин
решил, что затягивать дело дальше не следует.
Особый журнал Совета министров от 17 и 19 июня и
26 сентября 1908 г. (утвержден царем 30 октября)
пунктуально повторяет доклад Гурлянда и других вплоть до
текстуальных совпадений. Основная же идея изложена
еще более определенно: «При современных условиях
государственного и общественного развития нашего
отечества необходимо, чтобы за органами административного
управления обеспечена была возможность ближайшего
руководительства рассматриваемым делом и
безусловного за ним надзора». Сославшись на то, что русские
рабочие «не составляют такого сплоченного и в общем
достаточно культурного класса, каким являются рабочие в
Западной Европе», а потому, как показала «смута
последних лет», захватываются «крайними партиями»,
журнал констатировал: «...рабочие находятся теперь,
насколько известно, а состоянии нравственной
подавленности и взаимного недоверия». Но это пока. Поэтому
«следует предвидеть», что проведение в жизнь страховых
законопроектов может «послужить толчком к новому
пробуждению среди них сознания своих профессиональных
интересов, и весьма важно, конечно, чтобы это движение
не было тотчас же использовано в революционных целях.
Надо ясно отдать себе отчет в том, что
рассматриваемыми законопроектами создаются сильные рабочие
организации, в руках которых будут сосредоточены крупные
денежные суммы. Рабочему классу даются, таким образом,
организация и деньги».
В связи с этим для облегчения полицейского надзора
Совет министров увеличил минимальное число
участников кассы с 200 до 400 и внес некоторые другие
поправки помимо всех поправок доклада Гурлянда, аккуратно
перечисленных в журнале. После этого «по надлежащем
согласовании» законопроектов «с вышеизложенными
суждениями Совета министров» Шилову разрешалось
внести их в Думу, что и было сделано43.
112

Таким образом, налицо отказ правительства от своей
рабочей программы в целом. Законопроекты о
продолжительности рабочего дня, условиях найма и др.,
несмотря на то что они уже были готовы, были сняты с
повестки дня. Осталась только страховая часть программы,
которой легче было придать полицейско-попечительный
характер. Причина отказа достаточно ясно объяснена в
докладе группы Гурлянда и в Особом журнале Совета
министров. Осознавая всю важность и сложность решения
рабочего вопроса для дальнейшей судьбы царизма и
своей собственной, Столыпин предпринял беспрецедентный
шаг. Он пригласил из Москвы в Петербург в качестве
эксперта бывшего народовольца, известного Льва
Тихомирова, ставшего одним из самых правых идейных
столпов реакции. Ему была предоставлена должность в
Главном управлении по делам печати, но его главная
обязанность состояла в том, чтобы давать соображения и
рекомендации по рабочему вопросу непосредственно
премьеру. Тихомиров сделал это в ряде писем, адресованных
Столыпину, а также в серии брошюр.
Первое такое письмо датировано 31 октября 1907 г.
В нем автор изложил свои основные теоретические и
политические воззрения в связи с рабочим вопросом.
Поводом послужили посланные ему Столыпиным материалы
по западноевропейскому рабочему движению, изучением
которого занялась правительственная газета «Россия»,
возглавляемая тем же Гурляндом. «Я давно прочитал
врученные Вами данные по профессиональным
организациям,— писал Тихомиров,— не писал Вам лишь потому,
что Вы заняты, конечно, текущим думским вопросом».
Оценивая качество полученных материалов, он указывал:
«Сами по себе данные «России», хотя, очевидно,
собирались по мере составления статей, мне кажется, дают
правильную статистику рабочего движения, хотя не без
пропусков... Так, на движение французских желтых рабочих
не обращено внимания. Германские христианские союзы
рабочих также оставлены без должного внимания.
Между тем число членов их растет быстрее, чем
социалистических рабочих, и даже, по сведениям Бернштейна, за
1907 г. дошло до 300 тыс., а по данным недавнего съезда
их (кажется, во Франкфурте), доходит даже до 600 тыс.
Чтобы оценить последнюю цифру, должно вспомнить, что
количество социал-демократов (уплачивающих
партийную котизацию) в настоящем году составляет также не
более 600 тыс. человек. Остальной миллион с лишним ра-
113

бочих, именуемых социал-демократами, к лартии, строго
говоря, не принадлежит». Однако, замечает далее
Тихомиров, в этих статьях имеется еще «более важный
недостаток: отсутствие всяких выводов и даже отсутствие
всякой определенной точки зрения для оценки рабочего
социального движения. Автор его только боится (что
отчасти правильно), но что с ним делать — колеблется.
Поэтому я в настоящих строках и изложу свою точку
зрения на рабочие организации» 44.
Первый и главный вывод, который делал Тихомиров,
заключался как раз в недопустимости только
негативного подхода к рабочему вопросу. Поскольку рабочие
организации порождены жизнью и, следовательно,
неистребимы, необходимо овладеть ими и использовать в
интересах государства. «В политике и общественной жизни,—
развивал свою мысль Тихомиров,— все опасно...
Понятно, что бывает и может быть опасна и рабочая
организация. Но разве не опасны были организации дворянская,
крестьянская и всякие другие?.. Вопрос об опасности
организации для меня ничего не решает. Вопрос может быть
лишь в том: вызывается ли организация потребностями
жизни? Если да, то, значит, ее нужно вести, так как если
ее не будут вести власть и закон, то поведут другие —
противники власти и закона. Если государственная
власть не исполняет того, что вызывается потребностями
жизни, она... за это наказывается революционным
движением». А раз так, то «вывод отсюда тот, что наше
государство в настоящее время должно ввести в круг
своей мысли и заботы организацию рабочих. Все сложности
и опасности этого дела должны быть приняты во
внимание, но никоим образом не могут остановить исполнения
долга государства перед этим громадным слоем
населения».
Тихомиров считал, что организовать
соответствующим образом русских рабочих труднее, чем в Англии и
Германии. Там рабочий занимается своим трудом
«постоянно и исключительно» и поэтому его «легко убедить» в
том, что «чрезмерные требования, способные разорить
фабрику, невыгодны для самих рабочих». Русские же
рабочие, «пришлые из деревни, на это глухи: такому
рабочему самое главное привезти в деревню не 100, а 200 руб.,
и за эти несчастные 100 лишних рублей он готов разорить
миллионное заведение. Почему? Потому что он через год
даже и не рассчитывает быть рабочим, а мечтает только
купить лошадь и заняться сельским хозяйством». Тем не
114

менее организация рабочих нужна, но простое
заимствование опыта других стран не годится. Главный урок,
даваемый этим опытом, «состоит в том, что везде меры
оказывались удачными лишь настолько, насколько были
сообразованы с местными условиями. Вот это сообразова-
ние с нашими условиями есть первое условие успешности
нашей деятельности»45.
На этом тезисе Тихомиров очень настаивал. Другой
его основополагающий тезис состоял в том, что
реализация рабочего вопроса, как и всех остальных, возможна
лишь на базе «твердой политики. А при политике шаткой,
колеблющейся... ни одного социального вопроса...
провести нельзя, особливо же такого сложного, как
рабочий... Я не верю в успешность никаких мер частных, пока
у нас не будет ясной и твердой государственной
власти, не подлежащей никаким перетолковываниям». Лишь
тогда «русский народ всех слоев и классов может прийти
к решению и стремлению спокойно и разумно
устраивать... свои частные дела и интересы»46. Иными словами,
Тихомиров являлся горячим приверженцем
столыпинского «успокоения».
Большой интерес представляет отзыв Тихомирова на
записку чиновника особых поручений при министре
внутренних дел Блажчука «О профессиональном движении в
империи». Целью записки было обобщить и
проанализировать данные о развитии профессионального движения в
России на основе «Временных правил» 4 марта 1906 г. и
дать свои соображения о необходимых изменениях при
создании постоянного закона об обществах и союзах.
Блажчук представил не только обширный доклад, но и
готовый законопроект, которые и стали, по просьбе
Столыпина, объектом критики со стороны Тихомирова. Свои
замечания Тихомиров озаглавил: «Об отношении к
профессиональному и революционному движениям».
Записка, по его мнению, заслуживала троякой оценки:
«1) все, обрисовывающее грозную опасность,
представляемую обществами в руках революционеров,
заслуживает величайшего внимания; 2) критика закона 4 марта
1906 г. содержит некоторые очень ценные указания, но в
общей целости способна вызывать и возражения; 3)
самый же «Проект» нового закона следует признать
совершенно неприемлемым, за исключением некоторых
частей».
По мнению Блажчука, писал далее Тихомиров, закон
4 марта «в смысле противодействия революционному дви-
115

жению совершенно не достиг цели». Более того, он
«создал лишь новые удобства для действия революционеров»,
дав им широкие легальные возможности. После
двухлетнего действия «Правил» в 70 губерниях и областях
империи было основано 1046 легальных и 94 нелегальных
профессиональных общества. По данным «Биржевых
ведомостей», приводимым Блажчуком, эти общества
насчитывают 200 тыс. членов, но, по его, Тихомирова, мнению,
цифру надо поднять до 300 тыс. Согласно записке,
«революционеры доминируют в этих обществах: 161
общество было закрыто за неблагонадежность, и таким
образом 255 обществ (вместе с 94 нелегальными. —А. А.)
носят явно антиправительственный характер... Об
остальных 885 утешительных сведений нет, сведений же
тревожных очень много... Все это,— заключал Тихомиров,—
составляет картину грозной опасности, требующей
внимания и мероприятий». Поэтому нельзя не согласиться с
Блажчуком, что «ввиду крайней опасности положения,
явившегося после издания закона 4 марта 1906 г.,
необходимы серьезные и неотложные меры власти для
парализования опасности».
Причину создавшегося положения Блажчук
усматривал в недостатках «Правил», которых он насчитывал 11.
Общий смысл этих минусов состоял, по его мнению, в
чрезмерном либерализме. «Проект закона об обществах»,
предложенный Блажчуком взамен «Правил» 4 марта,
устранял эти недостатки настолько решительно, что
вызвал еще более решительный протест Тихомирова,
который сам, как мы видели, настаивал на твердости власти
в рабочем вопросе. «Коренной недостаток его (проекта.—
А. А.),— писал Тихомиров,— состоит в том, что он
предлагает закон об общественных нуждах, руководясь
только полицейскими соображениями». «Неудобства»
проекта таковы, что его будет «невозможно провести ни через
Государственную думу, ни через Государственный
совет...» Проект вводит «чрезвычайные ограничения права
основания обществ и функционирования их».
Так, 1-я статья устанавливала минимум в 30 человек,
дающий право просить разрешения об основании
общества. 5-я статья требовала полицейское свидетельство о
несудимости и неприверженности к делам политического
характера. «Такое ограничение,— заключал
Тихомиров,— было бы равносильно запрещению, быть может, не
одной сотне тысяч лиц быть членами обществ». Для
этого достаточно только привлечь (а не судить) любого че-
116

ловека по политическому обвинению, чтобы лишить его
права быть членом общества. 8-я статья требовала,
чтобы общие собрания общества проходили лишь с
дозволения полиции и в присутствии ее представителя. 9-я статья
ограничивала деятельность общества пределами города, в
котором оно основано, а вне городов вообще не
позволяла создания обществ, кроме профессиональных.
Принятие этой статьи, указывал Тихомиров, означало бы
лишение права вступать в общество 9/10 населения России.
Статья 10 воспрещала обществам устройство
библиотек, чтений, курсов, спектаклей, экскурсий, концертов,
базаров, сборов пожертвований. «Это нечто
неслыханное»,— прокомментировал подобный пассаж Тихомиров.
Второй крупный недостаток проекта, по его мнению,
состоял в том, что он «всецело» отдавал общества и союзы
во власть Министерства внутренних дел. В том же духе
Тихомиров критиковал и другие стороны проекта Блаж-
чука.
Таким образом, Тихомиров отверг полицейский
подход к решению рабочего вопроса. Что же он предложил
взамен? Еще более полицейский подход, чем у Блажчу-
ка, отрицание на деле даже самой идеи
профессиональной организации рабочих. В заключительной части
своих заметок, озаглавленных «Общие соображения о
желательной постановке отношений власти к движению
профессиональному и движению революционному»,
Тихомиров снова изложил свои основные идеи. Как видно даже
из записки Блажчука, писал он, «отношение к
профессиональному движению у нас связывалось неразрывно с
отношениями к революционному движению». Свою мысль
он разъяснял следующим образом: «Об организации
промышленных рабочих еще немного лет назад никто не
думал, кроме революционеров; затем, когда разразилась
революция со всеобщими забастовками, потребность
вывести действия революционеров из неудобонаблюдаемой
«нелегальности» вызывает создание закона 4 марта
1906 г.; и теперь, когда революционеры показали, что
«легальностью» можно воспользоваться еще лучше, чем
«нелегальностью», возникают новые проекты по
названию о «профессиональных организациях» или
«обществах», а в действительности о способах борьбы с
революционерами в среде рабочих. Таким образом, в отношении
рабочей организации «директиву» дает революция».
Вот в этом и состоит причина «больших смут и
переворотов». Само по себе профессиональное движение «ни-
117

чего революционного не заключает, а при разумном
осуществлении имеет даже великий антиреволюционный
характер... В движении профессиональном и движении
революционном мы имеем перед собой два совершенно
различных явления... требующие совершенно различных мер,
совершенно различного отношения к власти». И в то же
время, вынужден признать Тихомиров, «революция
черпает физическую силу главнейшим образом в среде
опутанных революционерами профессиональных союзов».
Где же выход? Он не в сочинении новых полицейских
законов, а в том, чтобы в стране была создана «уверен-
ность в невозможности насильственных переворотов для
того, чтобы разумная часть рабочих могла сдерживать
революционные порывы молодежи и неустойчивой части
рабочих, направляя развитие всего класса по пути
мирного развития». Чтобы добиться такого настроения,
нужны «порядочные заработки», для чего необходимо
«оживление промышленности, усиление производства». Но для
этого «нужно умиротворение страны». Итак, круг
замкнулся.
Борьба против революции, подчеркивал Тихомиров,
«не может быть ведена только в рабочей среде... с
революцией нужно бороться во всей совокупности, а не
только в отдельных ее проявлениях». С этой целью он
предлагал: «1) чрезвычайные меры в отношении отдельных
проявлений и 2) устранение основных источников,
питающих поток революционного настроения и веры революции
в свое всесилие и торжество». Конкретно он здесь имел в
виду новое изменение Основных законов 1906 г., т. е., по
существу, новый государственный переворот в том
смысле, чтобы было показано — верховная власть
«всевластная и ничем, кроме себя самой, не ограниченная». Такой
акт необходим для того, чтобы выбить главное оружие у
революции: приписывание себе «инициативы» всех
преобразований. «Приписывание произведенных
преобразований революционному натиску... порождает убеждение,
что смелым бунтовским натиском можно сделать все».
Поэтому надо утвердить в народе обратную мысль: «Все
сделано волей верховной власти, и ничего не может быть
сделано волей революции».
Что касается чрезвычайных мер, то «должно быть
быстро, ни перед чем не останавливаясь, истреблено
разбойничество, а также применены все меры, какие
необходимы для отнятия у революционеров средств действия
эксплуатацией свободного слова и союзов. Что касается
118

степени энергии, она может иметь лищь одну мерку —
действительное достижение цели». Иными словами, если
вновь потребуется ввести военно-полевые суды, следует
ввести их.
В заключение Тихомиров предлагал одну столь же
любопытную, сколь и маниловско-прожектерскую меру:
«Наделять крестьян землей на местах путем широкого
переселения, не тратя времени на формальности, в
порядке верховного управления (т. е. реализация тезиса:
все исходит от верховной власти и ничего от
революции.— А. А.) и опираясь на местные учреждения или
специально созванное крестьянское землевладельческое со-
вещание в Царском Селе» 47. Перед нами явная попытка
возродить на новой основе старый, похороненный
революцией лозунг «царь и народ».
Отвергнув законопроект Блажчука, Тихомиров
предложил свой под названием «Положение о рабочих
обществах». Объяснительную записку он начал со своей
излюбленной идеи: когда говорят о профессиональных
союзах, на самом деле имеют в виду не их, а рабочий
вопрос как таковой. «В действительности,— пишет он,— в
России важный вопрос составляют только рабочие
общества, а не профессиональные. Только о рабочих все
думают, когда вырабатывают проекты профессиональных
обществ, только рабочих опасаются, желают удовлетворить
их нужды, желают пресечь или ослабить влияние
социализма на рабочих». А раз так, то не нужно обманывать
самих себя и заняться «устроением» всех категорий
рабочих, разумея их «как класс, как сословие в полном
комплексе его нужд, со всей всесословной дисциплиной».
История профессионального движения не оставляет
никаких сомнений в том, что рабочие — это особый класс,
«четвертое сословие», и именно из этого следует
исходить, создавая такое законодательство, которое
«должно быть рабочим законодательством, а не
профессиональным».
Став на такой путь, уверял Тихомиров, государство
могло бы бороться против социализма «как идея против
идеи».
«Социальная демократия теперь потому и имеет
влияние на рабочих», что доказывает им, что
профессиональная борьба есть часть борьбы за социализм. Государство
же, объявляя профессиональные союзы способом
«закономерной» борьбы труда с капиталом, тем самым «как
бы само» признает «правильным исходный пункт социа-
119

лизма о классовой борьбе». В этом главный порок самой'
идеи профессионального движения, от которой надо
отказаться, выдвинув вместо нее «идею попечения, при
котором даже репрессия теряет одиозный характер, ибо
имеет в виду нужды и пользы самих же рабочих».
Русское государство, провозглашал Тихомиров, «должно
идти во главе народного устроения и за небрежение к
этому может потерять в народе всякий кредит».
Поскольку рабочий вопрос чрезвычайно сложен,
«выгоднее всего пока допустить организацию, а не
декретировать ее». Но «эту народную самодеятельность»
правительство должно все время контролировать и
направлять, а для этого необходимо, «не теряя времени,
создавать рабочее законодательство и такие учреждения,
которые бы позволили власти идти об руку с народным
организационным движением». Нужно создать:
«1) особое «Положение о рабочих обществах и
союзах», которое в будущем разовьется в положении о
рабочем сословии; 2) особое учреждение, ведающее
рабочие дела, пока сосредоточивающее около рабочих
обществ; 3) особый вспомогательный рабочий банк по вос-
иособлению кредитом рабочих обществ».
«Руководящая идея» проекта «Положения о рабочих
обществах» конкретизировалась автором в четырех
пунктах: «а) чтобы среди рабочей массы преобладающее
влияние получили постоянные рабочие, как наиболее
заинтересованные в процветании кормящей их
промышленности; б) чтобы рабочие имели достаточные права для
повышения уровня своей жизни; в) чтобы власть
сохранила достаточно надзора и возможности своевременной
репрессии; г) чтобы рабочие не приходили к вражде с
другими классами, но по возможности направлялись на
путь обоюдовыгодного мирного сожительства».
Для управления рабочими делами целесообразно
создать «особый департамент... при Министерстве
внутренних дел». Тем самым «наблюдение» и «попечение»
перешли бы в одни руки. В силу этого фабричную инспекцию
также надо передать в это министерство, изъяв ее из
ведения Министерства торговли и промышленности.
Проект «Положения» содержал множество пунктов.
1-я статья целью рабочих обществ провозглашала
«поддержание и улучшение добрых условий своего труда».
2-я статья указывала способы достижения этой цели:
увеличение заработка, заключение коллективных
договоров с предпринимателями, участие в выборах фабрич-
120

пых старост и в организации совместно с
предпринимателями третейских судов и других «учреждений для ула-
жения недоразумений», устройство потребительских
лавок, сберегательных касс, общественных квартир и домов
и т. п., выдача пособий по безработице, на приданое,
похороны и др., устройство библиотек, курсов, чтений,
«попечение о религиозно-нравственных нуждах своих
членов»: приглашение проповедников, устройство домашних
богослужений, паломнические поездки, организация
вечеров, домашних спектаклей, прогулок, приобретение
недвижимой собственности как обществом в целом, так и
отдельными его членами.
4-я статья «вменяла в обязанность» обществам
следить, чтобы их деятельность «не угрожала общественной
безопасности и не разрушала производительности
промышленных предприятий и общего развития
национального производства». 12-я статья гласила: «Воспрещаются
рабочие общества, управляемые политическими
партиями». 13-я статья делила членов общества на
действительных и временных, первыми могли быть только
постоянные рабочие. Только они (статья 14-я) могли быть
членами правления общества, а при голосовании голос
действительного члена должен был составлять минимум
полтора голоса. 32-я и 33-я статьи предусматривали
порядок закрытия общества и наказания его членов в
случае, если деятельность общества станет угрожать
«общественной безопасности» или примет «явно
безнравственное направление»48.
Ознакомившись со страховыми законопроектами по
Особому журналу Совета министров, Тихомиров
полностью одобрил добавленные в них полицейские новеллы,
о которых шла речь выше. Одновременно он предложил:
поскольку так случилось, что рабочее законодательство
началось со страховых законопроектов, придать
проектируемым больничным кассам «более широкий
социальный характер» путем добавлений о сберегательных
кассах, кооперации и т. п. Он выразил энергичный протест
против «чрезвычайной щедрости» законопроекта по
отношению к рабочим за счет промышленников. «Эта
невероятная щедрость» должна «подвергнуться пересмотру»,
так как она развращает рабочих49.
Вывод очевиден: «новаторский», «антиполицейский»
проект Тихомирова — не что иное, как старые, полностью
обанкротившиеся зубатовщина и гапоновщина, тот же
самый «полицейский социализм», который был самым ре-
121

шительным образом осужден и предпринимателями, и
комиссией Коковцова. Рабочий вопрос вернулся на круги
своя. Смелый «теоретик» из бывших народовольцев
оказался безнадежным консерватором и рутинером. Это не
свидетельство личной ограниченности Тихомирова. Его
многословное прожектерство лишний раз показало, что у
режима просто не было позитивных средств решения
рабочего вопроса в свою пользу. Это доказало и
обсуждение страховых законопроектов в обеих законодательных
палатах.
История с Тихомировым кончилась тем, что Столыпин
отослал его обратно в Москву, предоставив ему в
награду аренду на издание «Московских ведомостей». Условия
ее были весьма льготные. В течение нескольких лет
Тихомиров сколотил себе капитал, позволивший жить с
семьей на проценты с него после того, как газета перешла
в другие руки. Катковского же духа «Московских
ведомостей» Тихомиров не посрамил — под его редакторством
она продолжала оставаться одной из самых правых
черносотенных газет, презираемой так же, как презирались
дубровинское «Русское знание» и марковская
«Земщина».
ПРОВАЛ СТОЛЫПИНСКОЙ
РАБОЧЕЙ ПОЛИТИКИ
С передачей в июне 1908 г.
законопроектов в Думу наступил последний этап их
превращения в законы. Он стал самым длинным. Российские
капиталисты оказали им столь ожесточенное
сопротивление, что дело затянулось на несколько лет. В ход были
пущены саботаж, закулисные влияния, формальные
предлоги, кампания в печати и т. д. Совет съездов торговли
и промышленности сразу же создал специальную
комиссию под председательством Федорова «для выработки
объединенного взгляда представителей торговли и
промышленности на основные проблемы рабочего
законодательства, и в частности на страхование от болезней и
несчастных случаев». Работа комиссии продолжалась
восемь месяцев. В циркуляре от 25 февраля 1909 г.
сообщалось, что «Совет съездов на основании работы
комиссии Федорова и обширного материала, полученного от
различных районных торгово-промышленных организаций,
при широком участии представителей промышленности и
торговли... детально рассмотрел и внес в законопроекты
Министерства торговли и промышленности ряд постатей-
122

ных, подробно мотивированных изменений»60. Изменения
оказались настолько подробными, что представляли
собой, по сути, другие законопроекты.
Сопротивление было настолько очевидным, что
официоз Министерства торговли и промышленности еще в
апреле 1908 г. вынужден был заявить, что
промышленники выступают против законопроектов. Еще с началом
работы совещания Остроградского «совпало очередное
заявление представителей Общества петербургских
фабрикантов и заводчиков о том, что настоящий момент
представляется крайне неблагоприятным для проведения в
жизнь указанных мероприятий. Мы назвали это
заявление «очередным», но еще вернее было бы назвать его
«обычным». Перечислив факты этого «обычного»
сопротивления, начиная с комиссии Коковцова, максимально
подчеркнув, что законопроекты вырабатывались с
максимальным учетом мнений представителей
промышленности, газета констатировала: «Казалось, что при таких
условиях проекты не должны были встретить
противодействия со стороны промышленников... Но так только
казалось». Теперь они снова заговорили о
«несвоевременности», но уже под предлогом «полнейшего разорения и
упадка» отечественной промышленности, о
невозможности обременять ее новыми расходами. «Достойно
удивления», отмечала в связи с этим передовая, что это
заявляет прежде всего текстильная промышленность Северного
и Центрального районов, которая «в настоящее время
находится в особо благоприятных условиях»51.
Аналогичную статью опубликовала и «Россия»52.
Даже Федоров был вынужден согласиться со
справедливостью этих упреков. В статье «Не бесполезный урок
(ответ на передовую Т[оргово]-п[ромышленной] газеты от
20 апреля 1908 г.)» он просвещал промышленников:
нельзя стоять на «узкоклассовой» позиции. Надо
действовать «на солидарности интересов всех групп
(буржуазии.— А. А.)... От точки зрения, проводимой Обществом
петербургских фабрикантов, не только должно, но и
выгодно отказаться. На ней только будут играть те, кому
нужно прикрыть собственные прорехи (т. е.
правительство.— А. Л.), и фактически она может дать только
минус»53.
Но призыв одного из руководителей прогрессизма и
буржуазии понять, что общеклассовые интересы важнее
и выгоднее интересов минуты и отдельных групп,
оказался гласом вопиющего в пустыне. Председатель обще-
123

ства Глезмер снова повторил категорический клич: чем
позже, тем лучше 54. Спустя полгода, по случаю своего
переизбрания на тот же пост, он выступил с докладом,
заключительная фраза которого гласила: «А
следовательно, и на этот раз еще, „чем позже, тем лучше*'»55.
Столь же отрицательно отнеслась к внесенным в
Думу страховым законопроектам
торгово-промышленная группа, называвшая себя «Совещанием членов
Государственного совета и Государственной думы,
интересующихся работами обеих палат в области
промышленности и финансов». Она оформилась в ноябре 1907 г. и
в подавляющем большинстве состояла из правых и
октябристских депутатов обеих палат. С обширным
докладом на заседании группы, посвященным страховым
законопроектам, выступил все тот же вездесущий Глезмер
(который был также членом Государственного совета).
Еще одной силой, вставшей на пути страховых
законопроектов, стала думская комиссия по рабочему
вопросу во главе с бароном Е. Е. Тизенгаузеном,
директором фабрики Коншина в Серпухове, фигурой достаточно
одиозной. Начать с того, что он публично объявил себя
противником страховых законопроектов. Спустя почти
год после внесения страховых законопроектов в Думу он
выступил со статьей под названием «Законы о
государственном страховании и народная душа», в которой
доказывал, что «законы эти служат источником
нравственного падения масс, они развращают народную душу».
Вывод, который он делал из этой посылки, гласил:
«Беречь самобытность, беречь «народную душу» и не
навязывать ей чуждых настроений должно быть лозунгом
работников на этой ниве»56. Позже некий Наумов в
статье «Законодательная обструкция», в которой речь
шла о саботаже страховых законопроектов обеими
палатами, писал: «Председателем комиссии... состоит
московский промышленник барон Тизенгаузен,
неоднократными выступлениями в печати и на собраниях
выказавший себя принципиальным противником самой идеи
страхования рабочих»57.
Лишь в конце апреля 1909 г., т. е. спустя почти год
после того, как страховые законопроекты были внесены
в Думу, рабочая комиссия приступила к постатейному
обсуждению законопроекта о страховании рабочих от
несчастных случаев. Постатейное обсуждение главного
законопроекта — о врачебной помощи — комиссия
затянула еще на полгода — до 20 ноября. Свою речь по этому
124

поводу Тизенгаузен, как гласит журнал заседания
комиссии, и «заканчивает... указанием на то, что вопрос
об обеспечении врачебной помощи разрешен в
известном смысле голосами «безответственной» оппозиции, той,
для которой лозунгом служит борьба... с буржуазией и
капиталистическим строем и которой важен мгновенный
успех, хотя бы за счет будущего — в конце концов, чем
хуже, тем лучше»58. В действительности, как мы видели,
дело обстояло как раз наоборот — «мгновенный успех»
интересовал буржуазию гораздо больше, чем призывы
Федорова и других к борьбе за долгосрочные
общеклассовые интересы.
При первом постатейном обсуждении Тизенгаузену и
другим представителям буржуазии в комиссии не
удалось изменить основную, 6-ю статью законопроекта,
возлагавшую лечение рабочих на предпринимателей. Но
при втором обсуждении они добились своего. Была
принята поправка правого депутата Воейкова, заменявшая
слова «за счет владельца предприятия» словами за «счет
больничных касс»59. В декабре 1910 г. комиссия наконец
закончила свою работу, но лишь в апреле 1911 г.
страховые законопроекты попали на повестку дня Думы.
Без излишней скромности Тизенгаузен провозгласил,
что законопроекты имеют «мировое значение» и
введением их в жизнь предрешается «ход исторического
развития нашей государственности». Более того, он
объявил, имея в виду думских социал-демократов, «верхом
цинизма и политической близорукости ставить решение
вопроса по страхованию рабочих в зависимость от
эгоистических и узких интересов классов». Но, помимо этого,
в докладе Тизенгаузена содержался новый и весьма
важный момент: он полностью поддержал полицейские
новеллы, введенные по настоянию Гурлянда и др. Таким
образом, то, что буржуазия считала главным пунктом
своего расхождения с правительством несколько лет
назад, Тизенгаузен выдал за неоценимое благо. «К
сожалению,— доказывал он,— практика Запада не дает
нам права надеяться на идиллии, и такое чисто
техническое учреждение (страховые присутствия. — А. А.)у как
его проектировало Министерство (торговли и
промышленности. — А. Л.), могло бы оказаться не обладающим
ни достаточной осведомленностью, ни полнотой власти».
Второй, и окончательный, проект устраняет этот
недостаток. «Нельзя предполагать, что такая реформа... у
нас протечет как нечто мирное, как явление чисто эко-
125

номического характера. Поэтому мы думаем, что новая
конструкция правительственного проекта...
свидетельствует о правильном понимании истинного социального
значения реформы и не закрывает глаза на могущие
оказаться при проведении реформы трения...
Приходится признать, что предлагаемая нам конструкция органов
высшего надзора находит достаточно оправдания в
особенностях нашего строя, нашей действительности и
нашего быта»60.
Правые и националисты — фракции помещиков — на
этот раз выразили такое трогательное единодушие с
буржуазией, что поддержали даже вопреки воле
правительства ее главное требование о том, что лечить
рабочих должны не владельцы предприятий, а сами рабочие.
Тот же Воейков 2-й от имени обеих фракций заявил, что
они смотрят на себя как на «умиротворителей
сталкивающихся интересов» рабочих и владельцев
предприятий и что, согласно этой линии, они выступают за
передачу лечения рабочих в больничные кассы. «В этом
отношении,— заявил он,— мы разошлись с тем планом,
который нам представило правительство»61.
Октябрист барон А. Ф. Мейендорф взял под защиту
октябриста Тизенгаузена, доказывая, что упреки, «будто
бы он отстаивал чрезвычайно узкие интересы» за счет
рабочих, несправедливы. Рисковать в деле страхования
нельзя — это шаг рискованный, необходимо проявлять
«осторожность», начинать с малого, и именно так мудро
поступила комиссия во главе с ее председателем 62.
Прогрессисты с незначительными оговорками
выступили в поддержку законопроектов. Позиция кадетов в
силу их обычного стремления занять промежуточную
позицию между реакцией и демократией была сложнее.
Их позицию очень наглядно выразили два оратора —
В. А. Степанов и Н. Н. Щепкин. Степанов предлагал
принять законопроекты в том виде, в каком они были до
вмешательства Гурлянда и К0. «То, что предполагается
правительством,— говорил он,— представляет собой шаг
вперед, шаг весьма робкий, но все-таки шаг вперед, а не
назад» 63.
Речь Щепкина выглядела как поучение, обращенное
к буржуазии, целью которого было объяснить
российским Кит Китычам, что умная защита общеклассовых —
«государственных» — интересов намного выгоднее для
них, чем узкий эгоизм и крохоборство. В трудовом
законодательстве надо руководствоваться «социальной
126

справедливостью и государственной необходимостью».
В противном случае вы «заставите идти трудящихся на
катаклизмы», и, следовательно, «собственные интересы
командующего класса... диктуют необходимость
заняться положением трудящихся в этой области».
Эту идею Щепкин развивал очень подробно и
варьировал на разные лады. «Представьте себе,— объяснял
он «командующим классам», т. е. октябристам и
правым,— что трудящиеся массы вдруг придут к
заключению, что им не следует идти за командующим классом;
ведь тогда командующим классам ничего поделать не
придется, одни они не в состоянии что-нибудь сделать,
ведь это небольшая кучка по отношению ко всему
150 000 000-ному народу. Что же они будут делать, если
эти классы не пойдут за ними?» Именно с этой позиции
он и критиковал страховые законопроекты, отлично,
однако, отдавая себе отчет в том, что его призывы не
находят и не найдут отклика в буржуазном
«командующем классе». Еще в начале своей речи он назвал себя
«вопиющим в пустыне» перед некультурной русской
буржуазией, которой доказать, что «белое бело, пока
невозможно» 64.
Только трудовики и социал-демократы выступили с
критикой страховых законопроектов с подлинно
демократических позиций. «Народ видит,— закончил свою речь
трудовик И. С. Томилов,— что от вас, избранных по
закону 3 июня, ничего не дождаться, и, когда снова
наступит положение 1905 г., тогда только законодательство
направится в пользу народных масс»65. Заявив, что
страховые законопроекты являются «простым обманом»,
социал-демократ депутат И. П. Покровский закончил
свою речь следующими словами: «Мы прямо горячие,
убежденные и последовательные противники этих
законопроектов и будем голосовать против них... в той
надежде, что рабочий класс в самом ближайшем времени
соберет свои силы и завоюет себе условия для
свободной классовой борьбы, а тогда все вопросы социального
законодательства могут быть, должны и будут
поставлены на надлежащую здоровую почву»б6.
К маю 1911 г. страховые законопроекты были
закончены только в первом обсуждении, а второе и третье
обсуждения правооктябристское большинство перенесло
на последнюю, пятую сессию, т. е. на осень 1911 г., не
подозревая, что им придется это делать тогда, когда
вдохновителя этих законопроектов, Столыпина, уже не
127

будет в живых. Вместо него защищать 6-ю статью о
лечении рабочих в Думу приедут Тимашев и новый
председатель Совета министров Коковцов. Уже сам этот
факт свидетельствует о том, что правительство заняло
здесь твердую позицию. И тот и другой потребовали
восстановления 6-й статьи в правительственной
редакции. Октябристы, от которых зависела судьба
голосования, уступая нажиму, согласились. Но Тизенгаузен не
хотел сдаваться: «Защищаемый нашим правительством
проект... вполне отвечает планам социал-демократии...
В этом вопросе,— под смех слева и голоса справа
«правильно» негодовал он,— и наше правительство, и
социал-демократия... идут рука об руку к одной цели» 67.
10—И января 1912 г. оба страховых законопроекта
были окончательно приняты Думой68 и переданы в
Государственный совет. Последний принял их 2 мая 69, а
23 июня по утверждении царем они стали законами.
Страховые законопроекты в конечном итоге явились
одной из причин, обостривших отношения между
правыми и октябристами, помещиками и буржуазией.
В декабре 1910 г. «Новое время» опубликовало две
статьи Наумова, в которых думская рабочая комиссия
во главе с Тизенгаузеном и представители буржуазии в
Государственном совете в лице Глезмера и Триполитова
в связи с позицией по отношению к страховым
законопроектам подверглись самой резкой критике. Первая
статья называлась «Законодательная обструкция».
Труды рабочей комиссии, в которой промышленники играют
«доминирующую роль», писал Наумов, «можно
резюмировать весьма кратко: гг. промышленники окончательно
оправились от испуга. В 1905 г. фабриканты и заводчики
готовы были выполнить три четверти социалистической
программы. Теперь они резонно соображают: благо в
данную минуту нет угрозы массовых забастовок, нельзя
ли отделаться копеечной подачкой? Более того, в
расчете спрятаться в случае чего опять за спину
правительства, архилиберальные во всех прочих отношениях
промышленники считают себя даже оскорбленными, если
так можно выразиться, до глубины кармана
предложениями того же правительства понести известные жертвы
ради улучшения быта рабочего класса» 70. Вторая статья
заканчивалась словами: «Если эти господа желают быть
защитниками интересов ситценабивных и
мануфактурных фабрик, а не представителями народных и
государственных нужд, то пусть лучше сложат с себя то высо-
128

кое звание, которым облечены теперь, и не
компрометируют более идею народного представительства в России.
Да будет им стыдно!» 71
Статьи Наумова вызвали весьма жалкий ответ Глез-
мера в журнале «Промышленность и торговля». Затем
появились другие статьи с жалобами на «проявляемое
Гос. думой безразличное и в общем неблагосклонное
отношение к интересам торговли и промышленности...»
с уверениями, что отношение «объединенной
промышленности» к страховым законопроектам является «вполне
сочувственным», с упреками к несправедливому
общественному мнению и т. д. п
Особого накала нападки правых в Думе достигли в
связи с запросами о Ленском расстреле. Марков 2-й,
Г. Г. Замысловский и другие обрушили громовые
выпады на буржуазию, клеймя ее ненасытность. Их
поддерживала суворинская газета. Заголовки и выражения
вроде «Зарвавшиеся монополисты», «Круговая кабала»,
«Господство монополистов, потерявших меру в своих
притязаниях и не боящихся для защиты своих
привилегий проливать кровь рабочих, создающих им их
колоссальное богатство»73 сыпались один за другим. Это
свидетельствовало о провале столыпинской рабочей
политики. Ответом на нее со стороны рабочего класса был
новый революционный подъем.
5 А Я. АЕрех

Глава V
НАЦИОНАЛИЗМ.
«РОССИЯ ДЛЯ РУССКИХ»
СОЗДАНИЕ ПАРТИИ НАЦИОНАЛИСТОВ
Столыпин был убежденным
и последовательным националистом. Слова о «великой
России» являлись не просто красивой фразой, а
программным лозунгом, которому он придавал такое же
ключевое значение, как и своему аграрному курсу.
Именно на этих двух «китах» он и намеревался построить
«новую» Россию, «Россию для русских» — боевой клич
всех русских шовинистов, начиная с крайних правых и
кончая октябристами.
Широкое национально-освободительное движение,
охватившее в годы первой русской революции
Финляндию, Польшу, Прибалтику, Украину, Кавказ, крайне
обострило национальный вопрос. Одним из результатов
этого явилась активизация всех правых сил, потерявших
веру в способность режима справиться с национально-
освободительным движением, сохранить Российскую
империю с ее главными атрибутами — «неделимостью» и
«главенством русской нации». Поэтому уже в ходе
революции началась широкая мобилизация и консолидация
всех националистических сил.
В 1906 г. в Петербурге была основана еженедельная
газета «Окраины России», вокруг которой
группировались такие соратники знаменитого генерала Н. И. Боб-
рикова по удушению Финляндии, как В. Ф. Дейтрих
и М. М. Бородкин, националисты профессора Н. А.
Зверев, А. М. Золотарев и П. А. Кулаковский (издатель),
П. Г. Бывалькевич (редактор), Ф. Д. Самарин, князь
А. А. Ширинский-Шихматов, В. М. Якунчиков. По
заявлению самой газеты, она возникла «в самый разгар
смут, охвативших всю Россию», когда «с особою силою
проявился сепаратизм окраин... Проповедь обособления
окраин и расчленения России раздается еще и ныне»,
поэтому «кто исповедует начало единства, нераздельно-
130

сти и целости России... тот не может не страшиться за
ее будущность» \
Спустя два года после своего появления газета
выступила инициатором создания «Русского окраинного
общества». 30 марта 1908 г. состоялось первое собрание
учредителей общества, на котором был окончательно
утвержден устав и избран руководящий орган — Совет
общества. В Совет вошли: члены Государственного
совета Дейтрих, Д. И. Пихно, Н. Д. Сергиевский
(председатель), А. А. Ширинский-Шихматов, член Думы
С. Н. Алексеев, сенатор Зверев, А. М. Золотарев
(товарищ председателя), Позднеев (секретарь), Кулаковский,
академик А. И. Соболевский, исполняющий должность
статс-секретаря Государственного совета В. М. Якунчи-
ков, А. А. Тарасов (казначей) 2.
Объясняя цели и задачи общества,
газета-учредитель, ставшая его органом, писала следующее: до
последних лет «забота о целости России... ложилась
целиком на плечи правительства... Теперь наступило другое
время... теперь все мы ответственны за будущность
нашего Русского государства... А в наши дни
«освободительной» вакханалии... эта ответственность еще
усугубляется». В деле управления окраинами мы видим
«шатания власти». Поэтому, «очевидно, задача русских
людей сводится к тому, чтобы бодрствовать и содействовать
власти держаться ясного и определенного пути» 3.
Точно так же мотивировали свою русификаторскую
пропаганду и Совет объединенного дворянства, и
черносотенные «Союзы русского народа», возглавляемые
А. И. Дубровиным, Марковым 2-м, Пуришкевичем и др.,
и провинциальные националистические и черносотенные
организации, и правые газеты, субсидируемые
правительством. Таким образом, национализм, как и
черносотенство, было неким движением «снизу», ставившим
целью помощь правительству одновременно с контролем
над ним. В третьеиюньский период проповедь и политика
национализма достигли кульминации. Один из его
главных «теоретиков» — М. О. Меньшиков в статье «Чье
государство Россия?» отвечал на этот вопрос вполне
определенно: русское государство — это государство русских.
Тезис, что «инородцы» — такие же граждане, как и
русские, неприемлем в принципе: «Конечно, не такие и не
должны быть такими»4.
Меньшиков же выступил идеологом и глашатаем
создания единой партии националистов. С февраля 1908
131

и по октябрь 1909 г., т. е. вплоть до окончательного
оформления партии, он опубликовал на эту тему десятки
статей, в которых давал советы, формулировал
программные установки, мирил партнеров по переговорам,
сам принимал в них непосредственное участие и т. д.
Первоначально эта идея вызвала у думских умеренно-
правых и националистов, к которым в первую очередь
и обращался Меньшиков, лишь теоретическое сочувстт
вие. Дело не двигалось. Положение изменилось, когдда
за дело взялся сам Столыпин, который и стал главным
создателем и хозяином партии националистов. Под его
прямым воздействием фракцией умеренно-правых была
учреждена также и партия умеренно-правых. 19 апреля
1909 г. состоялось учредительное собрание, на котором
присутствовало около 70 человек. Был избран комитет
партии во главе с лидером фракции П. Н. Балашовым,
который в своей речи заявил, что целью партии является
слияние с националистами в единую фракцию и
партию5. Начались переговоры, которые длились довольно
долго: утрясались, по выражению Меньшикова,
«мизерные самолюбия», вырабатывались программа, устав и
пр. Главный спор шел вокруг вопроса о том, кто будет
лидером будущей партии. Каждая из сторон настаивала
на своей кандидатуре. В конце концов победил
Балашов: умеренных, во-первых, было больше, а во-вторых,
и это оказалось решающим, глава умеренно-правых
обещал быть «щедрым», т. е. содержать партию на свой
счет. Позже правый депутат крестьянин Гулькин
выразил эту ситуацию в следующих словах: П. Н. Балашов
стал лидером потому, что «кормил свою партию
компотом». Балашов мог себе это позволить — он был
богатейшим помещиком Подольской губернии, и «кормить»
свою крайне малочисленную партию ему было не так уж
накладно.
В октябре — ноябре переговоры вступили в
завершающую стадию. 19 ноября на совместном заседании
президиумов обеих фракций был решен вопрос о
слиянии их в единую думскую фракцию «русских
националистов». При обсуждении главного программного
лозунга «Россия для русских» выявилась одинаковость
понимания. Не договорились пока лишь о фракционной
дисциплине: националисты настаивали на свободном
голосовании, умеренно-правые — на строгой
дисциплине6. 23 октября была принята программа из 13 тезисов.
25 октября умеренные и националисты окончательно
132

слились в одну фракцию7. 29 октября состоялось первое
заседание объединенной фракции, председателем был
избран Балашов, секретарем — Д. Н Чихачев, членами
бюро — Ветчинин, А. А. Мотовилов, фон Гюббенет,
профессор Богданов, П. Н. Крупенский, А. А. Потоцкий,
епископ Евлогий, А. В. Половцев и Ананьев. Приняли
предложение Крупенского открыть в ближайшем
будущем политический «Национальный клуб»8. Спустя
примерно месяц был поставлен вопрос о слиянии уже в
единую партию националистов. Состоялось совместное
заседание Всероссийского национального союза, на
которое в полном составе явилось бюро партии умеренно-
правых. Вопрос о слиянии был решен положительно.
Для выработки условий слияния, а также проекта
программы объединенной партии избрали особую комиссию
из лидеров обеих партий9. «Надо спешить», объяснял
Меньшиков, у Столыпина добрые намерения, но у него
нет базы. Надо эту базу создать как можно скорее 10.
29 ноября был основан «Национальный клуб», а 31
января 1910 г. в Александровском зале городской думы,
где собралось примерно 300 человек, произошло
окончательное слияние Всероссийского национального союза с
партией умеренно-правых п.
Программа партии, изложенная в упомянутых 13
тезисах, сводилась к следующему: «Россия для русских»,
неделимость империи, равноправие недопустимо,
предоставление «инородцам хозяйственного самоопределения
при условии ограждения интересов местного русского
населения и общегосударственных интересов»,
неприкосновенность частной собственности. Далее шли пункты в
духе столыпинского «реформизма»: страхование
трудящихся, упорядочение переселения, уничтожение
чересполосицы, наделение крестьян свободными землями,
уравнение их в правах с остальными категориями
населения, обеспечение духовенства, упорядочение
судопроизводства, всеобщее обучение и т. д. 12
Аналогичный характер имел и устав Всероссийского
национального союза. Первый его параграф гласил:
«Союз имеет целью содействовать: а) господству
русской народности, б) укреплению сознания русского
народного единства, в) устройству бытовой самопомощи и
развитию русской культуры, г) упрочению русской
государственности на началах самодержавной власти царя
в единении с законодательным народным
представительством»13. «Отпор «инородческому засилью» — такоз
133

боевой клич союза. После того как партия
националистов была фактически создана, ее лидер П. Н. Балашов
в интервью одному из нововременских журналистов
охарактеризовал основную задачу национализма как
противопоставление националистического мировоззрения
социалистическому. Когда на Западе, вещал он, вступят в
эру социалистических опытов, а «русский национализм
разовьется и расцветет, тогда России предстоит великая
первенствующая роль в решении судеб человечества» и.
За мышиной возней создания партии
умеренно-правых, их поэтапного объединения с националистами стоял
факт капитуляции Столыпина перед Дурново и К°. Не
успев начать «реформы», он заявил, что время их еще не
приспело, а центр тяжести должен быть перенесен на
«национальные задачи», т. е. на политику
воинствующего национализма. Это не значит, что эту политику
навязали ему против воли. Наоборот, он был ее творцом.
Если ранее он рассчитывал осуществлять оба курса более
или менее одновременно, даже с некоторым
приоритетом «реформ», теперь этому параллелизму было
объявлено решительное «нет». В плане бонапартистских
комбинаций в Думе это означало перенесение любви и
благосклонности с октябристов на умеренно-правых и
националистов. Октябристский «центр» задвигался на
второй план, на авансцену выдвигался другой «центр» —
националистов. В этом состояли подоплека и цель
объединения двух правых фракций.
Уже в начале 1909 г. в столице, как писал Изгоев, со
ссылкой на все знавшего, что происходило в «верхах»,
редактора «Гражданина» князя В. П. Мещерского,
«пронеслось «веяние», свидетельствующее о крушении одной
партии и о восхождении новой» 15. Прогрессистская
газета в одной из передовых констатировала: «Бюрокра-
тизирование гг. октябристов и дружба с премьером ни
к чему не привели; эту позицию заняли по праву гг.
умеренно-правые, а разношерстное октябристское
большинство вдруг очутилось при пиковом интересе» 16. Более
того, официальная «Россия» в передовой от 12 марта с
потугами на дипломатию, но все же достаточно ясно дала
понять, что только что образовавшейся партии умеренно-
правых готовится роль правительственной партии взамен
партии октябристов. Комментируя это, «Слово»
резюмировало: «Г. Гучков сменяется г. Балашовым» 17.
Спустя несколько месяцев уже сам Столыпин
выступил с заявлением, смысл которого всеми думскими фрак-
134

циями и цензовой «общественностью» был истолкован
совершенно однозначно: центр тяжести премьер
действительно переносит с Гучкова на Балашова, с «реформ»
на национализм. Сделал он это в форме интервью
редактору газеты «Волга» Гарвею в сентябре 1909 г. Об этом
говорил уже сам выбор интервьюера. «Волга» была
провинциальной газетой, издававшейся в Саратове.
Содержалась она, как и подобные ей черносотенные листки,
исключительно на казенные субсидии. Ее амплуа
состояло в критике правительства за то, что оно предало
забвению свой главный оплот — самобытную, со здоровыми
корнями провинцию, главную носительницу и
хранительницу национального русского начала.
Интервью Столыпина и явилось признанием
справедливости этого упрека. «Задача провинциальной печати,—
подчеркнул он,— верно и точно выражать настроение
страны, ибо столичные газеты слишком много отдают
места вопросам так называемой высокой политики и
партийного политиканства, руководимого весьма часто
закулисными интригами. Сколько времени, например, было
потрачено, да и до сих пор тратится, на бесплодные
споры о том, самодержавие у нас или конституция. Как
будто дело в словах, как будто трудно понять, что
манифестом 17 октября с высоты престола предуказано
развитие чисто русского, отвечающего народному духу и
историческим преданиям государственного устройства.
Государю угодно было призвать народных представителей
к себе в сотрудники. Можно ли после того говорить, что
народное представительство что-либо урвало от царской
власти?» Это был тяжелый удар по октябристам,
нанесенный человеком, на которого они возложили все свои
«конституционные» надежды. Теперь во всеуслышание
«конституционный» премьер заявил, что царь как был,
так и остался самодержавным, манифест 17 октября
здесь ровным счетом ничего не изменил, т. е. сказал то,
что денно и нощно твердили Марков 2-й и Пуришкевич.
Далее говорилось, что никаких «реформ» в
ближайшем будущем не будет. В провинции, продолжал
премьер, наблюдается бурный оптимизм в связи с
проведением земельной реформы. И на этом пока ставим точку:
«Когда эта задача будет осуществлена,
гражданственность сама воцарится на Руси. Сперва гражданин, а
потом гражданственность. А у нас обыкновенно
проповедуют наоборот». Земельная реформа — наш
надежнейший оплот, а потому «не могла быть выдумана чиновни-
135

ками». Кстати, и чиновник у нас не плох. «Чиновники и
землевладельцы — часто одни и те же лица. Сегодня он
помещик, завтра — чиновник». В своем законопроекте
земской реформы правительство хочет осуществить
следующую основную задачу: земство «должно перестать
быть сословным, но землевладельцы должны сохранить
в нем свое влияние». Интервью завершалось фразой,
которая вошла в арсенал крылатых фраз Столыпина.
Прежде всего, еще раз подчеркнул он, здоровыми должйы
быть корни. «Дайте государству 20 лет покоя,
внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России» 18.
Даже самые крайние правые, считавшие Столыпина
недостаточно правым, пришли от интервью в восторг.
«Он с нами, но мы еще не с ним» —так расценил их
реакцию кадетский официоз 19. «Непреложным остается
один факт: грубым пинком сзади октябризм выкинут с
нашей политической сцены»,— оценивал смысл поворота
Столыпина в сторону «здоровой» провинции журнал,
издаваемый Струве20. Это было преувеличением, но
передача третьеиюньской эстафетной палочки от
октябристов к националистам, от «реформ» к воинствующему
национализму не вызывала сомнений. Результаты не
замедлили себя ждать.
ПОХОД НА ФИНЛЯНДИЮ
Эти слова В. И. Ленина,
которыми он озаглавил свою статью, полностью
определяют смысл политики царизма и III Думы в отношении
Финляндии. Целью «похода», указывал он, было «полное
разрушение финляндской свободы» 21. Царь и Столыпин
вместе с правооктябристским большинством Думы
твердо решили покончить с финляндской конституцией, не
останавливаясь даже перед применением военной силы.
Уже 22 декабря 1907 г. Столыпин писал царю: «Я счел
нелишним громко заявить (финляндским
генерал-губернатору и статс-секретарю.— А. Л.), что Ваше
величество твердо решили в случае нарушения финляндцами
закона и неподчинения законным требованиям действовать
силою «manu militari». По-видимому, в Гельсингфорсе
начинают понимать, что это не пустые угрозы, и мне
кажется, что дело принимает удовлетворительный
оборот»22. В сентябре 1910 г. царь в письме Столыпину
предложил издать рескрипт на имя финляндского гене-
13G

рал-губернатора, в котором должна быть выражена
мысль «о сомнительной пользе самого существования
или созыва сейма»23.
Ненависть царизма к Финляндии была обусловлена
тремя причинами: 1) провал политики генерала Н. И. Бо-
брикова и восстановление финляндской конституции в
результате первой русской революции; 2) Финляндия
являлась ближайшей базой и убежищем для русских
революционеров и 3) автономная Финляндия с ее всеобщим
избирательным правом, большими экономическими
успехами, достигнутыми в трудных условиях, была живым
отрицанием Российской империи, примером для других
окраин и «инородцев».
О том, что дело было задумано всерьез,
свидетельствует создание при Совете министров на основании
всеподданнейшего доклада Столыпина, утвержденного
царем 18 октября 1907 г., Особого совещания по делам
Великого княжества Финляндского24. Председателем
Совещания стал Столыпин, в качестве членов в него вошли
государственный контролер П. А. Харитонов и члены
Государственного совета Дейтрих и профессор Сергиевский,
сенатор Н. П. Гарин, генерал-лейтенант Бородкин 25. В
1908 г. в него были введены еще три человека: Коковцов,
министр юстиции И. Г. Щегловитов, по прозвищу
Ванька-Каин, и финляндский генерал-губернатор (сперва
генерал В. А. Бекман, а затем сменивший его генерал
Ф. А. Зейн) 26. Совещание просуществовало вплоть до
Февральской революции, и всегда его возглавлял
председатель Совета министров. Кроме того, в качестве
рабочего органа при Совещании была создана
высочайше утвержденная подготовительная комиссия, которую
возглавил Н. Н. Корево. Он являлся также
председателем комиссии по систематизации финляндских
законов.
Более зловещих для Финляндии фигур, чем Дейтрих,
Гарин, Бородкин, невозможно было отыскать. Все они
были «бобриковцами» в прямом смысле слова, т. е. свою
карьеру делали именно в Финляндии в качестве его
сотрудников. Разница между Бобриковым и, например, его
помощником Дейтрихом состояла лишь в том, что
первого в Финляндии убили, а второго ранили. Их обуревала
жажда мести и реванша. На ежегодно устраиваемых
начиная с 1906 г. так называемых «бобриковских обедах»
они неизменно выступали в качестве главных ораторов
с одним тезисом: осуществить заветы Бобрикова. Вся ан-
137

тифинляндская политика разрабатывалась и
направлялась этим Совещанием.
Первым совместным шагом Столыпина и Думы в от-
цршении Финляндии были внесенные еще в первую сессию
три запроса правительству — октябристов,
националистов и крайних правых. В первом запросе выражалось
беспокойство по поводу того, что якобы
генерал-губернатор и министр статс-секретарь Финляндии не выпол*
няют высочайшего указа от 19 октября 1905 г. о порядке
представления всеподданнейших докладов,
обязывавшего всех главных начальников ведомств, если доклады
имеют общеимперское значение, сообщать о них
предварительно председателю Совета министров. Запрос
националистов требовал объяснений о принятых
мерах по ограждению государства от подготовлявшихся
якобы в Финляндии посягательств на государственный
порядок и безопасность. Крайние правые запрашивали о
предпринимаемых мерах по пресечению деятельности
общества «Войма» 27. Октябристский запрос резюмировал:
«Руководящие финляндские власти вопреки российским
основным законам дают тенденциозное направление
законодательной деятельности в целях обособления
Финляндии в ущерб Российскому государству». Запрос
националистов перечислял ряд политических убийств и
экспроприации, подготовленных, по их мнению, в
Финляндии (убийства петербургского градоначальника
В. Ф. фон дер Лауница и начальника главного
тюремного управления А. М. Максимовского, экспроприация в
Фонарном переулке и др.). В запросе правых
утверждалось, что «целью этих сообществ («Красной гвардии» и
«Воймы».— А. А.) была подготовка вооруженного
восстания для полного отделения Финского края от
России» 28. Комиссия по запросам приняла все три запроса,
заявив, что факты, приведенные в них, не вызывают
сомнений.
По закону правительству давался месячный срок для
ответа, чем оно обычно и пользовалось. В данном случае
все было иначе. Глава правительства взошел на думскую
кафедру для дачи объяснений еще до начала
обсуждения запросов, сразу же после выступления докладчика
комиссии по запросам октябриста Я- Г. Гололобова. Это
был беспрецедентный случай, причем совершенно
намеренный, что признал и сам оратор.
Финляндский вопрос — серьезный вопрос, с пафосом
заявил Столыпин, «вот почему, может быть, в наруше-
138

нне установившихся обычаев я решил поделиться с
вами моими мыслями о Финляндии в первой стадии
развития этого вопроса». Более того, он не только не
собирается опровергать предъявленные правительству
запросы, но намерен еще более подкрепить их. «Я должен
признаться, что счел бы весьма трудной и
неблагодарной задачу опровергать все факты, которые лежат в
основе поданного в Государственную думу запроса». И
далее шел обстоятельный рассказ, имевший целью
подтвердить и дополнить запросы. Все это понадобилось
премьеру для его главного вывода: «Корень зла
совершенного не в незакономерных действиях или
бездействиях властей, а лежит гораздо глубже», а именно в
финляндском сепаратизме, начало которого восходит к
моменту присоединения Финляндии к России, а апогей
достигнут в 1905—1907 гг.
На основании этого Столыпин и сформулировал
главную задачу правительства и Думы в отношении
Финляндии: остановить наконец процесс, который при
дальнейшем попустительстве приведет «к почти полному
обособлению этой страны». Остановить же его можно только
изъятием из сферы финляндского законодательства
вопросов общеимперского значения. В числе этих вопросов
он назвал наблюдение за постоянными учреждениями
Финляндии, управление телеграфом, железными
дорогами, таможенное управление, упорядочение прав русских
граждан, проживающих в Финляндии, и т. д. Эти
вопросы «не могут быть предметом решения одних только
финляндцев, в порядке одного только финляндского
законодательства». Этот курс решен твердо: «Я получил
совершенно определенные указания государя
императора, которые и будут приведены в действие».
Цель задуманной инсценировки с запросами
Столыпин раскрыл в конце своей речи. «В прежние времена,—
пояснил он,— одно только правительство имело заботу
и обязанность отстаивать исторические и державные
приобретения и права России. Теперь не то. Теперь государь
пытается собрать рассыпанную храмину русского
народного чувства, и выразителем этого чувства являетесь вы,
господа, и вы не можете отклонить от себя
ответственности за удержание этих державных прав России...
Правительство просит от вас лишь зашей нравственной
поддержки... Я уверен, господа, что вы отвергнете запрос;
но вами... будут найдены выражения, которые заставят,
побудят правительство представить на ваш же суд за*
139

конопроект, устанавливающий способ разрешения
наших общих с Финляндией дел» 29.
Речь Столыпина вызвала бурный восторг на правых и
октябристских скамьях. Просимая поддержка была
оказана. «Внесенный правыми и умеренно-правыми запрос,—
начал свою речь Марков 2-й,— дал повод председателю
Совета министров нарисовать обширную картину
будущей правительственной деятельности по части приведу
ния законодательства Финляндии и России в общую
планомерную систему». Это хорошо, но попытки
юридически оправдать эту цель ему представляются
недостойной игрой и пустой тратой времени. Допустим, что
финны даже правы, «значит,— гневно восклицал Марков,—
Россия должна примириться с тем, что в 26 верстах от
нашей столицы... возникло совершенно новое
самостоятельное государство, и притом государство, нам весьма
враждебное». В такой ситуации «ничего не остается
делать, как объявить этому врагу немедленную войну и
завоевать его... Финляндцы думают, что за ними
юридическое право, что они могут кому-то жаловаться на Россию,
апеллировать на решение России (к Европе.— А. А.).
Если целый народ нельзя заключить в сумасшедший
дом... то все же придется надеть на него смирительную
рубашку».
В то же время Марков пытался уверить думских
крестьян, ибо это была болевая точка всей русской
реакции, что причина хозяйственных и культурных
успехов Финляндии кроется не в ее относительной свободе,
а в том, что она живет за счет метрополии. «Я
утверждаю, что Финляндия за эти 100 лет разжирела и
отъелась на русских деньгах... что культура финляндская —
это тепличный цветок, возросший в российских
парниках» В заключение Марков заявил о «полном
одобрении» крайними правыми планов правительства. «Если
конституция, данная Финляндии, почему-либо в данное
время становится неудобной для русских интересов, то...
она должна быть отменена без всяких разговоров», как
в свое время было сделано с Царством Польским 30.
Марков 2-й, как видим, презирал дипломатию и считал
нужным говорить о целях своих компатриотов прямо и
открыто.
Не отставал от него и Пуришкевич. Кадеты пугают,
что если действовать так, как хотят правительство и
правые, то Финляндия восстанет. Тем лучше, этого надо
желать. При этом он сослался на слова Муравьева, ска-
140

занные им в 1863 г.: «Наше счастье, что поляки
взбунтовались; если бы они сидели смирно, то мы
продолжали бы спать, а года через три они выкинули бы нас
отсюда». То же самое можно отнести и к Финляндии, и,
«чем скорее, тем лучше». «Пора это зазнавшееся
Великое княжество Финляндское,— кликушествовал Пуриш-
кевич,— сделать таким же украшением русской короны,
как Царство Казанское, Царство Астраханское, Царство
Польское и Новгородская пятина, и мне кажется, что
дело до этого и дойдет»31.
Октябристы также полностью поддержали
Столыпина. «С чувством глубокого удовлетворения выслушали
мы, октябристы... ту речь, которую здесь только что
произнес председатель Совета министров»,— начал свое
выступление официальный оратор «центра» граф Э. П. Бе-
нигсен, в прошлом тоже один из подручных Бобрикова.
Правительство стоит, «к счастью для России», на той
же точке зрения, что и октябристы32.
Позиция кадетов и прогрессистов сводилась к идее
так называемого «параллельного законодательства»,
смысл которой состоял в том, что законы в отношении
Финляндии, но имеющие также общеимперское
значение, должны приниматься не только российским
«парламентом», но и финляндским сеймом, без санкции
которого законопроект не мог стать законом. Эту позицию
разделял и финляндский сейм. Раздавить Финляндию,
предупреждал Милюков третьеиюньских
законодателей,— дело нескольких корпусов, но удержать плоды
такой победы, как показывает опыт с Польшей, очень
трудно. Если будет осуществлено параллельное
законодательство, обращался кадетский лидер к своим партнерам
справа, «тогда финлянды успокоятся»33. В противном
случае произойдет то, что случилось при Бобрикове и
позже.
История с запросами кончилась тем, что по
предложению Бенигсена они были отвергнуты в знак полного
удовлетворения объяснениями Столыпина. Оценивая
совместное шоу Столыпина и Думы, Меньшиков писал: «В
истории парламентов речь г. Столыпина представит
едва ли не единственный пример, где правительство не
только соглашается с данными запроса, но просит
поддержать его выполнить то, что требует запрос» 34.
Значительно позже, 3 февраля 1912 г., Дейтрих на очередном
бобриковском обеде произнесет речь под названием
«Н. И. Бобриков и П. А. Столыпин», в которой вспомнит:
141

«Гос. дума предъявила свои знаменитые запросы.
Запросы эти были предъявлены с ведома и согласия
П. А. Столыпина. Они дали ему возможность ясно и
отчетливо изложить взгляд правительства на финляндский
вопрос. Взгляд его на этот вопрос совпадал со
взглядами Н. И. Бобрикова» 35. Ранее он констатировал:
«Результатом запросов было: перемена личного состава
высшей финляндской администрации, издание правил 20 май
1908 г., в силу которых все финляндское управление...
ставилось под контроль Совета министров, и, наконец,
закон 17 июня 1910 г. об общегосударственном
законодательстве»36. О последнем законе речь впереди.
Следующим шагом по уничтожению конституции в
Финляндии было создание по решению Особого
совещания по Финляндии смешанной русско-финляндской
комиссии для выработки законопроекта об общеимперском
законодательстве. Каждая сторона делегировала в нее
по пять членов. Но это был липовый паритет, потому
что одиннадцатый — председатель — назначался
высочайшим повелением. Им и стал государственный
контролер П. А. Харитонов. Программа работ комиссии также
была разработана в одностороннем порядке
Совещанием. Первым и главным ее пунктом была выработка
перечня вопросов, подлежавших общеимперскому
законодательству. Согласно второму пункту, «законопроекты,
касающиеся Финляндии», могли быть вносимы в
законодательные учреждения только русскими министрами
или комиссиями обеих палат. «В осуществлении этой
функции финляндские установления и власти
участвовать не могут». Им было оставлено лишь право давать
свои заключения по уже готовым законопроектам и
посылать своих представителей для участия в комиссии,
где эти законопроекты разрабатывались и где мнение
этих представителей просто игнорировалось бы.
Предвидя при таком порядке возможность
обструкции, Совещание считало, что заранее «необходимо
предусмотреть возможность со стороны сената
(Финляндии.— А. А.) или сейма уклонения от дачи
заключений на сообщаемые им законопроекты». Если эти
заключения не последуют в обусловленный срок, «то
они считаются согласными с подлежащим
законопроектом».
Следующим существенным пунктом был вопрос о
том, в какой форме Финляндия будет принимать участие
142

в общеимперском законодательстве. Особое совещание
предложило два варианта: 1) Финляндия посылает,
согласно количеству населения, четырех своих
представителей в Думу и двух в Государственный совет в
качестве их постоянных членов; 2) она посылает туда
временные делегации только для обсуждения общеимперских
законопроектов. В первом случае выборы депутатов
будут производиться не по тамошнему всеобщему
избирательному праву, а по имперскому: «На Финляндию
должны быть по возможности распространены цензовые
условия, установленные надлежащими выборными
законами империи».
Но важность дела, как признало само Совещание,
заключалось не в выборе одной из двух схем, а в том,
какими правами будут обладать представители Финляндии.
Главный вопрос состоял в следующем: «Должно ли
участие финляндских представителей почитаться
непременным условием для законности постановления
Государственного совета и Государственной думы по делам,
касающимся Финляндии, или же в случае отсутствия этих
лиц означенные дела могут решаться Советом и Думой
без их участия». Ответ, конечно, давался в пользу
второго случая: обязательное участие представителей
Финляндии, «помимо умаления прав и достоинства Совета
и Думы, поставило бы общее законодательство в
недопустимую зависимость от представителей финляндской
окраины».
Следующий пункт касался порядка обнародования
общеимперских законов. В России каждый принятый
закон входил в силу лишь после обнародования его
правительствующим Сенатом, а в Финляндии —
соответственно своим сенатом. Сохранение такого положения,
сочло Совещание, грозит возможностью обструкции.
«Очевидно нельзя,— говорилось в журнале Совещания,—
ставить применение в Финляндии общегосударственных
актов... в зависимость от согласия финляндского сената на
их обнародование. Сказанное приводит к убеждению в
необходимости распространить в отношении
обнародования общегосударственных законов власть
правительствующего Сената на Финляндию». В том же духе
разрешался вопрос о соотношении общеимперского и
финляндского законодательства: «Изданные в порядке общего
законодательства законы, действие коих
распространяется на Финляндию, должны сами собою (ipso jure)
отменять все несогласные с ними местные финляндские за*
143

коны, в том числе и так называемые местные основные
законы».
Совет министров под председательством Столыпина,
«рассмотрев предложения Особого совещания на
заседании 17 марта 1909 г., со своей стороны всецело к ним
присоединился и представил без каких-либо изменений
на высочайшее благовоззрение» в виде «Положения
Совета министров об учреждении русско-финляндской ко^
миссии для выработки проекта правил о порядке
издания касающихся Финляндии законов
общегосударственного значения». 28 марта это Положение было
утверждено царем, а вслед за этим была «высочайше
утверждена» и сама комиссия. От русской стороны в нее
вошли Харитонов, Дейтрих, Мясоедов, Бородкин, Якунчиков
и Корево; от Финляндии — архиепископ Густав Иоган-
сон, бывший сенатор Август Нюберт, заслуженный
профессор Роберт-Фредерик Германсон, профессора
Александровского университета барон Эрнст-Густав Пальмен
и Эмиль-Нестор Сегеля; заведующим
делопроизводством комиссии был назначен «бобриковец» Липский 37.
Все финские представители были людьми весьма
умеренными— они представляли три основные партии
Финляндии из четырех (без социал-демократов)
—старофинскую, младофинскую и так называемую шведоманскую.
Первое заседание комиссии открылось 6 июня 1909 г.
в Мариинском дворце. После вступительного слова
председателя с заявлением выступил архиепископ Иогансон.
Он выразил надежду, что «признаваемые с точки зрения
интересов империи нужные изменения в законах
Финляндии будут проведены в установленном Основными
законами Финляндии порядке». Финны избрали тактику
величайшей умеренности. «Мы глубоко признательны за те
блага, которыми наш народ пользовался в царствование
августейших монархов наших и благодаря которым
всестороннее представление нашего народа стало
возможным»,— говорил Иогансон. «Августейший монарх наш,—
продолжал он,— по высочайшему повелению коего
созвана настоящая комиссия, сделал многое для
осуществления великой идеи общего среди всех народов мира.
Его императорское величество поэтому не может
желать, чтобы неприязнь и несогласие царили между
народами, живущими под скипетром его... Да благословит
господь бог труды комиссии!»
Подобная тактика хороша тем, что ее сторонники
сразу же получают по векселям. «Задачи комиссии,— зая-
144

вил в ответ Дейтрих,— в точности определяются
высочайше утвержденной 28 марта сего года программой
подлежащих ее обсуждению вопросов. Из этой программы
явствует, что эти задачи исчерпываются установлением
материального содержания проекта правил о порядке
издания касающихся Финляндии законов
общегосударственного значения... Из приведенной 2-й статьи Основных
адконов с непреложной очевидностью вытекает, что
Финляндия не государство, а часть единой и нераздельной
России, что финляндское самоуправление не
государственного, а провинциального характера. Это
самоуправление может и должно найти свои пределы только в
русском общегосударственном законе. В Финляндии
раздаются голоса о передаче этого дела на решение
местного сейма. Но такая постановка немыслима и
недопустима с русской точки зрения».
После обмена подобными речами было решено впредь
«придерживаться преимущественно письменной формы».
Финским членам предоставлялся «достаточный срок» для
присылки своих «соображений» по всем вопросам
программы, и прежде всего по определению «предметов
общегосударственного законодательства». Этим сроком
был назначен сентябрь38.
На втором заседании комиссии 30 октября
обсуждалось «мнение и предположение финляндских членов...
русско-финляндской комиссии», изложенное в
специальной записке. В первой ее части финская сторона
перечисляла вопросы, которые она относила к сфере
общеимперского законодательства. Это были законы, которые «с
самого начала соединения Финляндии с Россией
рассматривались как законы империи»: о престолонаследии,
совершеннолетии наследника престола, назначении
правительства в случаях несовершеннолетия, вопросы
войны и мира, союзов и договоров с иностранными
государствами, учреждения консульств, управления
православной церковью на территории Финляндии, расположения
там русских войск и т. п. Весь этот перечень
предлагалось включить в первый отдел будущего законопроекта.
Во второй части записки давался перечень вопросов,
который финны целиком относили только к своему
внутреннему законодательству: отбывание общей воинской
повинности в Финляндии, приобретение прав
финляндского гражданства, подсудность дел, касающихся
преступлений, совершенных гражданами Финляндии на
территории империи, и русских граждан в Финляндии,
145

взаимные торговые сношения и др., всего 14 пунктов.
Записка требовала полной автономии для финских
военных частей, в случае если они будут созданы, в
отношении места службы, офицерского состава,
интендантского снабжения и т. д.
В третьей части предусматривался порядок
общеимперского законодательства. Законодательные собрания
Финляндии и империи назначают делегации, которые
собираются в Петербурге, каждая в отдельности. Сносятся
делегации между собой только письменно. Если в
результате такого двукратного сношения стороны не придут к
тождественному решению, то назначается
согласительная комиссия с равным числом членов от каждой
делегации. Если и она не достигнет согласия, «дело
считается на этот раз оставленным без последствий», и в
отношении поднятого вопроса «могут быть изданы
законоположения для Финляндии в порядке финляндского
законодательства». Все остальные пункты этого и
следующих разделов формулировали гарантии сохранения
конституции Финляндии.
Записка привела в бешенство русских членов
комиссии. «Проект исходит из того предположения,— говорил
Дейтрих,— что Финляндия... составляет самодовлеющий
государственный организм, соединенный с империей не
внутренней органической связью, а лишь тем, что во
главе обеих стран стоит один и тот же монарх,
совмещающий в себе права как русского императора, так и
великого князя финляндского. При этом в проекте ярко
проводится мысль, что император управляет Финляндией не
властью российского самодержца, а исключительно
одной властью великого князя». Для опровержения этой
позиции Дейтрих подверг соответствующей трактовке
законодательные акты Александра I в отношении
Финляндии. Но дело было, конечно, не в них, что он сам и
признал: «Допустим, однако, на время, что наши
финляндские члены правы, что они бесспорными
государственными актами... могут обосновать свои права на
особую финскую государственность... Что же, однако, из
этого вытекает? Думаю, что совершенно другое, чем то, что
изображено в рассматриваемом проекте. 100 лет тому
назад польза и безопасность государства могли не
требовать законодательного подчинения Великого
княжества имперским учреждениям, а теперь требуют».
В конце речи Дейтрих перешел к угрозам.
«Вдумались ли авторы этого проекта в сущность предлагаемо-
146

го? Неужели, составляя свой проект, гг. финляндские
члены не останавливались на мысли, что проект их не
только неприемлем, но и носит явно вызывающий
характер, чтобы н.е выразиться сильнее. Проект этот
покушается на целость и единство государства Российского...
Финляндское предложение есть предложение изменить
государственный строй империи и отменить наши
основное законы. Я не допускаю и мысли, чтобы авторы этого
Необычайного по своей... смелости проекта хотя бы одну
минуту думали, что их предложение может быть нами
принято... А если они этого не думали, то для чего же,
спрашивается, он предложен нашему рассмотрению?» 39
Такой же характер носили выступления и остальных
русских членов комиссии.
Дальнейшая работа русско-финляндской комиссии
протекала уже в одностороннем порядке. Она
выработала законопроект, суть которого состояла в перечне
вопросов, подлежащих, по ее мнению, общеимперскому
законодательству. Он был изложен во 2-й статье
законопроекта и состоял из следующих 19 пунктов40.
1) участие Финляндии в государственных расходах,
включая сборы, взносы и налоги;
2) отбывание воинской повинности;
3) права русских подданных, проживающих в
Финляндии;
4) употребление государственного языка;
5) исполнение в Финляндии приговоров и решений
судов и требований властей других частей империи;
6) основные начала и пределы управления
Финляндии особыми установлениями на основании особого
законодательства;
7) охрана государственного порядка и организация
такой охраны;
8) уголовное законодательство и судебная
ответственность должностных лиц Финляндии;
9) основные начала судоустройства и
судопроизводства в Финляндии;
10) основные начала школьного дела в Финляндии
и устройство за ними надзора;
11) устройство, права и условия деятельности в
Финляндии компаний, обществ и союзов, а также публичных
собраний;
12) законодательство о печати и привоз в Финляндию
литературы из-за границы;
13) таможенная часть и таможенные тарифы;
147

14) охрана торговых и промышленных привилегий, а
также авторских прав;
15) монетная система и денежное обращение в
Финляндии;
16) почта, телефон, воздухоплавание и другие
способы связи;
17) железнодорожное дело в Финляндии в связи с
обороной государства и сообщением с другими частяц#
империи и международным;
18) мореплавание и лоцманская и маячная части в
Финляндии;
19) права в Финляндии иностранцев.
Одного взгляда на этот перечень достаточно, чтобы
понять, что законопроект Дейтриха и К° полностью
ликвидировал конституцию Финляндии. Сейм низводился до
уровня губернского земского собрания. В отзыве финских
членов комиссии на него говорилось: «Этот проект
сводится к тому, что Финляндия по многим важнейшим
вопросам, имеющим первенствующее значение для жизни
народа, лишается принадлежащего ей в настоящее время
права на собственное законодательство... Проект...
предоставляет русским учреждениям издавать какие угодно
законы для финского народа»41.
Этот ответ рассматривался на третьем заседании
комиссии. Ее собственный ответ дан на четвертом и
последнем заседании. «Ответ гг. финляндских членов комиссии,—
заявил Корево,— доказывает, что русская и
финляндская точки зрения в вопросе об общегосударственном
законодательстве принципиально различны и абсолютно
непримиримы. Ввиду этого излишне входить в подробную
критику возражений гг. финляндских членов». Столь
категорично высказался и Дейтрих: «Пора кончать этот
бесконечный спор. Угроз мы не боимся». Тем не менее
финны сделали последнюю попытку договориться.
«Принципиальная точка зрения финляндских членов, правда,
иная, чем русских,— признал Германсон,— но различие
во взглядах по принципиальным вопросам само по себе
не исключает возможности сойтись в выработке
позитивных законоположений, которые привели бы к согласию и
спокойствию, и я считаю по-прежнему возможным найти
решение, удовлетворяющее интересы обеих сторон». Ему
вторил архиепископ Иогансон: «Оратор говорит, что мы
угрожаем. Весь дух и склад нашего мнения, однако,
доказывает, что это утверждение лишено всякого
основания».
148

Но все это, конечно, было абсолютно безнадежно.
Последняя фраза журнала комиссии гласила: «После
этого за исполнением комиссией высочайше
возложенного на нее поручения таковая была председателем
закрыта» 42.
20 января 1910 г. в «Русском окраинном обществе»
Липский выступил с докладом о работе
русско-финляндской комиссии. Собрание громкими аплодисментами
приветствовало присутствовавших членов комиссии. От их
имени Дейтрих поблагодарил собрание, скромно
прибавив, что они, русские члены комиссии, сделали все, что
могли. В ответ собрание попросило его передать
Харитонову благодарность. Спустя месяц, 20 февраля, на
заседание Совета объединенного дворянства были
приглашены все пять членов русской части комиссии. Дейтрих
заявил, что моральная поддержка, оказанная Советом
комиссии, была исключительно ценной. 17 марта на
очередном съезде объединенных дворян был заслушан доклад
Корево. В прениях выступили Дейтрих, Куплевасский и
др. «Речи по финляндскому вопросу на съезде
объединенных дворян,— констатировала газета «Окраины
России»,— имели громадное значение... Член Г. совета
А. Н. Нейдгардт от имени съезда... указал, что труды
членов харитоновской комиссии имеют
общегосударственное значение, которое, а равно и патриотизм
участников комиссии, оценит история. Слова А. Н. Нейдгардта
вызвали восторженное чествование присутствовавших
членов русско-финляндской комиссии»43.
Законопроект о порядке издания касающихся
Финляндии законов общеимперского значения проходил в
обеих палатах буквально в пожарном порядке. 14 марта
1910 г. он был внесен в Думу и уже спустя три дня
оглашен с думской трибуны. 22 марта он был передан в
специальную комиссию и 10 мая поставлен на повестку дня
Думы и признан спешным. Именно из-за него
обсуждение страховых законопроектов перенесли на 5-ю сессию.
«Зеленая улица» была обеспечена законопроекту не
только в Думе, но и в Государственном совете. Обсуждение
в Думе заняло семь заседаний, проведенных за шесть
дней,— темп поистине небывалый. 31 мая законопроект
уже был передан в Государственный совет, которому
понадобилось меньше трех недель, чтобы принять его.
17 июня законопроект был утвержден царем и стал
законом.
Докладчик думской комиссии граф Бенигсен о самом
149

себе при обсуждении другого антифинляндского
законопроекта счел нужным сказать: «Я был в числе тех
русских чиновников, которые служили в Финляндии при
генерале Бобрикове. Моей службой при генерале Бобрико-
ве я гордился и горжусь (голос справа: «Молодец»,
рукоплескания справа)»44.
В своем выступлении Столыпин повторил все
нападки, которые он выдвинул против Финляндии при
обсуждении антифинляндских запросов. Снова доказывалось,
что Финляндия наносит прямой материальный ущерб
России, отказываясь от расходов на армию и
Министерство императорского двора, имея таможенные и
тарифные льготы, не платя процентов по иностранным займам,
которые идут главным образом на военные нужды, и т. д.
В основном это говорилось для депутатов-крестьян. Зная,
что часть октябристов не согласна с отдельными
пунктами перечня, Столыпин сказал: некоторые смущены тем,
что в перечень включен вопрос о школе, имеющий чисто
внутреннее значение, а не общеимперское. Но надо
учесть, что именно в школе прививается в Финляндии
неприязнь и недружелюбие к России. Так же обстоит дело
с союзами, печатью и т. п. Именно поэтому «союзы,
печать, общества — это все предметы, которые даже в
сложных (т. е. многонациональных или союзных.— А. А.)
государствах составляют предмет общеимперского
законодательства». Конец речи стал образчиком заигрывания
и бонапартистской демагогии: «Государь доверил дело
вам, а не бюрократии... Помимо вас не пройдет ни один
имперский закон»45.
Выступления крайних правых явились наглядными
примерами политической паранойи. Нельзя, говорил За-
мысловский, терпеть существование области,
расположенной в нескольких десятках верст от столицы, открыто
стремящейся к сепаратизму, «которая во время
государственного кризиса подготовляла вооруженное восстание,
области» где систематически... прививают населению
чувство ненависти к России, области, где дают широкий
приют русским революционерам... Это состояние должно
быть прекращено законодательным путем или силою
оружия, если понадобится,— это все равно»46. Ему вторил
Пуришкевич: «Сильному да повинуется слабый, а если
он не желает добровольно повиноваться, то силой будет
к этому принужден. Кому доказывать? Зачем вступать на
путь доказательств?.. Гг! Мы должны быть сильны, и это
один из главных поводов, это одна из главных причин
150

того, что самые серьезные, самые беспощадные репрессии
должны быть приняты в отношении взбунтовавшейся
окраины» 47.
Но даже Пуришкевичу было трудно угнаться за
Марковым 2-м, в речи которого фигурировали и «монгольский
народец», под властью которого находится Выборг, и
«незабвенный доблестный герой, павший при исполнении
своего долга, покойный Н. И. Бобриков», и новый
.генерал-губернатор Финляндии «доблестный генерал Зейн»,
которого «действительно вы (финны.— А. А.) еще не
знаете и который покажет вам, что значит настоящий
русский генерал-губернатор». Что же касается заграничных
протестов, то, «конечно, кроме сорной корзины, этим
парламентским обращениям, этим гнусным бумажонкам
другого места нет... Надо, чтобы страх вернулся, а любви
чухонской нам не нужно... За последнее время вся
Финляндия стала одним сплошным революционным
корпусом... Этих финляндских социалистов придется усмирять,
усмирять старым русским способом, который, к
сожалению, давно уже не применяется». Заключительные слова
били на сценический эффект: «Россия, тебе грозят
азиаты, грозят подвластные тебе инородцы... Опомнись,
Россия... наша инородчина вконец обнаглела... Говорим вам:
прочь, мелкота. Русь идет»48. Такой же характер носили
речи А. А. Бобринского и националиста П. Н. Крупен-
ского.
Октябристы стремились ни в чем не отстать от
правых и националистов. «Я предлагаю Государственной
думе,— заявил фон Анреп,— возможно крупным
большинством голосовать за спешность... Я нахожу, что у нас в
составе Российской империи никогда не было
финляндского государства, что его нет и не будет»49. В другой
речи он подчеркивал, что законопроект запоздал по
крайней мере на 50 лет: «Разве могут быть какие-нибудь
уступки там, где задеты действительные государственные
интересы?» Наша окраинная политика «должна всячески
избегать заискивания и искания любви у своих окраин...
Нужно прямо и открыто сказать... не стесняясь
общечеловеческими тенденциями... любви нам не надо». Анреп
даже упрекнул Столыпина за его излишний либерализм в
отношении Финляндии, за то, что «он как будто
оправдывается, он как будто ищет этой юридической неоспоримой
нормы для того, чтобы сказать, что Россия имеет право
себя оберегать»50.
Кадеты выступили против законопроекта. Главно-i
151

целью выступления Милюкова было «доказать... что по
своему характеру законопроект этот составляет не
только политическую ошибку, но что он просто невыполним».
Лидер кадетов решил просветить своих коллег справа,
какой должна быть империалистическая политика в
начале XX в. Ошибка правительства состоит в том, что оно
действует «ассирийскими средствами». «Но есть
империалистская политика и политика. Та империалистская пе-
литика, которую ведет империалистская Англия, разве
похожа на нашу?.. Ведь завидно становится... Вот, гг.,
плод просвещенной империалистической политики,
умеющей добиваться сцепления частей цивилизованными,
современными средствами»51.
В том же духе говорил и Маклаков. «Трагизм»
положения, по его мнению, состоял в том, что правительство
не хочет никакого соглашения с Финляндией, тогда как
оно возможно. Законопроект носит провокационный
характер, его цель — вызвать репрессии по отношению к
Финляндии. Ведь после того как этот законопроект
станет законом, ей уже терять нечего. «За этим законом
последуют ненависть, злоба, отчаяние и борьба; за борьбой
последует необходимость репрессии, за репрессией
последует разгром». Правительство «провоцирует страну на
поступки, которые оправдывают жестокие меры
управления, а иначе оно управлять не умеет»52. По тем же
соображениям требовали отклонения законопроекта и
прогрессисты.
Трудовики, особенно трудовики-крестьяне, резко
осудили законопроект, прежде всего протестуя против
утверждения правых, что он предлагается в интересах
страны и народа. С этой трибуны, говорил Г. Е. Рожков,
всякий раз «употребляют слова о процветании России, о
мощи России, о патриотизме России... И вот я думаю: о
какой России он (Марков 2-й.— А. А.) говорил? Я думаю,
что не о российском народе говорил, а ждет (военной
прогулки в Финляндию.— А. А.) «Россия», газета. Того
ждут, может быть, и «Русское знамя», и «Земщина», и
«Свет» и др.; может быть, ждут и воспитанники этих
газет, но российский народ, гг., крови не ждет». Левые
крестьяне не подадут свои голоса за законопроект, «ни один
из нас не подаст. Мы шлем наш дружеский и горячий
привет финляндскому народу (шум справа) и протестуем
против данного законопроекта»53. Другой крестьянин-
трудовик, А. Е. Кропотов, заявил: «Мы, левые крестьяне,
голосуем против законопроекта и твердо верим, что боль-
152

шинство крестьян Российской империи вполне поймут
наше поведение... Большинство крестьян Российской
империи на своей шкуре переживают гнет правительства, и,
следовательно, крестьяне не могут желать какому бы то
ни было народу гнета, а тем более свободному народу
финляндскому»54.
В отличие от левых крестьян все правые крестьяне
высказались за принятие законопроекта. Выступая «от
имени крестьян-националистов и правых», И. А. Фомкин
повторил то, что им внушали Марковы и пуришкевичи:
«Финляндия живет за счет русского народа, что мы
считаем крайне несправедливым. Этому должен быть
положен конец, и мы будем голосовать за законопроект»55.
Социал-демократ Г. С. Кузнецов особо подчеркивал,
что Столыпин выполняет волю Совета объединенного
дворянства. «Камертон... принадлежит объединенному
дворянству, а исполнителем его непосредственным, так
сказать, его вольнонаемным слугой является Столыпин —
тот сторож, который охраняет дворянские интересы».
Посягательство на конституцию Финляндии, говорил
другой социал-демократический оратор, И. П. Покровский,—
это «плод вековой культуры крепостничества, холопства,
хамства (рукоплескание слева; голоса справа: «Ложь,
ложь!»). И после этого эти господа смеют еще разводить
демагогию, обращаться к русскому народу и говорить,
что Финляндия ложится тяжелым бременем на плечи
русского народа... Нет, гг., не будите русский народ! Если он
пробудится, разомнет свои плечи, то для того, чтобы
скинуть с себя всю эту пирамиду». Указав на то, что именно
русский народ принес свободу народу Финляндии в
октябре 1905 г., Покровский в заключение сказал: «Теперь
вы снова беретесь за финляндцев. И русский народ, и его
боевой авангард, рабочий класс, еще раз подает
братскую руку финляндскому народу для общего дела
освобождения от политического гнета. Не здесь решится
финляндский вопрос, он решится народной борьбой».
Последний акт позорного фарса начался в Думе в час
ночи 25 мая на 120-м заседании, когда была принята
формула перехода к постатейному чтению. «Историческая
ночь!» — в восторге воскликнул Пуришкевич56. Шабаш,
устроенный им и его соратниками при постатейном
обсуждении, был такой, что даже кадеты, как-то
пытавшиеся смягчить законопроект или хотя бы затянуть его
принятие в ожидании компромиссных предложений со
стороны Финляндии, вынуждены были покинуть зал заседа-
153

ния. Даже самые умеренные поправки октябристов
отвергались. Когда председательствующий объявил, что
законопроект принят 164 голосами против 23, Пуришке-
вич в неописуемом восторге воскликнул: «Finis Finlan-
diael» («Конец Финляндии!»)57. Но он ошибся. Судьбу
Финляндии решил не Столыпин и черносотенная Дума, а
русский народ, рабочий класс прежде всего.
Сам по себе закон 17 июня 1910 г. практического зна^
чения не имел, а служил лишь юридическим основанием
для издания последующих конкретных законов на
основании пресловутого перечня, зафиксированного в его 2-й
статье. Царь и Столыпин считали, что самым срочным и
неотложным делом является осуществление двух мер в
отношении Финляндии: 1) «уравнение русских
уроженцев в Финляндии с правами местных граждан» и 2)
«вопрос об отбывании населением Великого княжества
Финляндского воинской повинности»58. Уже в сентябре два
соответствующих законопроекта были внесены в Думу.
Обосновывая необходимость обоих законов, Совет
министров во главе со Столыпиным в своем заключении,
озаглавленном «О некоторых мерах, связанных с
изданием закона 17 июня 1910 г. об общегосударственном
законодательстве» (на котором царь 18 июня 1910 г. наложил
резолюцию «Согласен»), «не скрывал от себя, что вновь
изданный закон... встретит, вероятно, противодействие со
стороны местного населения и финляндских властей,
которые приложат усилия к тому, чтобы по возможности
затруднить и отсрочить его применение на практике».
Этого нельзя допустить. Правительство должно «внушить
финляндскому населению», что закон «не останется
мертвой буквой»59. Совет министров считал, что промедление
в реализации закона 17 июня 1910 г. будет воспринято в
Финляндии как слабость правительства. Именно этим и
обусловливается срочность двух указанных
законопроектов.
Объяснительная записка к первому законопроекту,
перечислив все ограничения, которым подвергались в
Финляндии лица, не являвшиеся ее гражданами,
констатировала, что «в сфере деятельности политической,
общественной, экономической и частной права их
значительно умалены по сравнению с правами финляндских
граждан». Сам по себе этот вывод был совершенно
справедлив. Действительно, русские уроженцы были лишены
самых насущных прав. Они не имели избирательных
прав, им запрещалось занимать государственные и об-
154

щественные должности, в торгово-промышленной
деятельности их подвергали целому ряду стеснений и т. д.
Записка только умалчивала, что финны эти ограничения
считали актом самозащиты, мерой самообороны слабого
от сильного. Казалось, что главная и единственная цель
законопроекта была выражена в его первой статье:
«Русским подданным, не принадлежащим к числу
финляндских граждан, предоставить в Финляндии равные с
местными гражданами права»60. Но в действительности
гвоздем законопроекта, раскрывавшим его подлинную
сущность, была статья % которая гласила: «Лицам,
получившим образование в имперских учебных заведениях
или выдержавшим установленные в империи испытания,
предоставить в Финляндии равные права с лицами,
получившими образование в соответствующих финляндских
учебных заведениях или выдержавшими на основании
местных правил соответствующие испытания; разрешение
же могущих возникать в сем отношении сомнений
возложить на финляндского генерал-губернатора по
соглашению с подлежащими министрами и
главноуправляющими отдельными частями».
Царское правительство отдавало себе отчет в том,
что, пока Финляндия управляется финскими
чиновниками, реализация закона 17 июня практически
неосуществима. Согласно тамошним законам, стать чиновником
можно было, окончив то или иное финское учебное
заведение или сдав специальный экзамен при
Александровском университете в Гельсингфорсе. Статья 2 разрушала
этот порядок и широко открывала дверь русским
чиновникам. Что делали бы эти чиновники в Финляндии, будь
они туда посланы, догадаться нетрудно.
Статья 3 предоставляла право преподавать историю
во всех учебных заведениях Финляндии «всем
исповедующим христианскую религию русским подданным»,
тогда как по финским законам на это имели право только
лица лютеранско-евангелического вероисповедания. Но
совершенно исключительной была статья 4. Она
устанавливала, что должностные лица Финляндии, виновные «в
умышленном воспрепятствовании» применению статей
1—3, будут судиться русским судом в судебных местах
Петербургского судебного округа. Было предусмотрено
наказание, начиная от штрафа в 100—500 руб. до
заключения в тюрьму сроком от восьми месяцев до двух лет.
Кроме того, суду предоставлялось право «удалить
виновного с должности, а также лишить его права состоять на
Г55

государственной службе и занимать должность по
выборам или по вольному найму... на срок от одного года до
десяти лет или навсегда»61.
Таков первый законопроект. Второй был очень прост,
и его содержание раскрывалось уже в заголовке: «О
производстве финляндской казной платежей
государственному казначейству взамен отбывания финляндскими
гражданами личной воинской повинности». На 1911 г. размер
взноса определялся в 12 млн марок. Ежегодно взнос
должен был увеличиваться на 1 млн марок, пока общая
сумма не достигнет 20 млн марок62.
Объяснительная записка к законопроекту излагала
историю вопроса следующим образом. Личная воинская
повинность была введена в Финляндии в 1878 г. против
воли тогдашнего военного министра Д. А. Милютина,
опасавшегося обособления финских войск от остальной
армии. Эти опасения оправдались, и в 1901 г.
правительство предприняло «коренную реформу». Согласно этой
«реформе», в 1902 г. контингент новобранцев в
Финляндии был определен в 280 человек. В 1902 и 1904 гг. это
число сократили до 190, что фактически означало отмену
воинской повинности. Авторы записки выражали
недоумение по поводу того, что столь якобы выгодный для
финнов новый воинский устав вызвал такое резкое к себе
отрицательное отношение «со стороны некоторых
политических кругов Финляндии», сперва «искусно внушенное,
а затем и почти навязанное широким массам местного
населения». Недоумение являлось сплошным
лицемерием. На самом деле это была составная часть политики
Бобрикова, направленная на уничтожение финляндской
конституции. Было очевидно, что лишение одной из
важнейших гражданских обязанностей должно повлечь за
собой и лишение прав. Именно этим и объясняется
всеобщий протест населения Финляндии против бобриковской
акции «Насильственная кончина... Бобрикова, война на
Дальнем Востоке и вспыхнувшая вслед за нею
внутренняя смута», говорилось в записке, заставили издать
царский манифест от 16 марта 1905 г., приостановивший
применение устава 1901 г. Взамен финляндская казна
должна была уплачивать с 1905 по 1907 г. ежегодное пособие
на военные нужды в размере 10 млн марок. Сейм
уплатил требуемую сумму за 1905 г., а с 22 октября 1905 г.
устав 1901 г. был отменен. «Обстоятельство это,—
говорилось в записке,— дало финляндцам повод утверждать
будто бы с отменою упомянутого устава обязательство
156

Финляндии уплачивать государственному казначейству
дальнейшие взносы на военные нужды прекращается...
Указанное толкование... было... решительно отвергнуто
правительством»63, и, несмотря па все протесты сейма,
Финляндию вынудили заплатить за 1906 и 1907 гг.
20 млн марок.
4 июля 1908 г. царь отклонил ходатайство сейма о
восстановлении финских войск. 24 сентября 1909 г.
высочайшим манифестом устанавливалось, что вопрос о
воинской повинности в Финляндии подлежит окончательному
разрешению в порядке общегосударственного
законодательства, а до этого за 1908 и 1909 гг. Финляндия должна
внести в государственное казначейство по 10 млн марок,
за последующие годы увеличивая каждый следующий
ежегодный взнос на 1 млн марок, пока сумма не
достигнет 20 млн марок. Таким образом, законопроект
просто воспроизводил то, что уже было Финляндии
предписано раньше. Сейм 1909 г. признал манифест
24 сентября 1909 г. незаконным, за что был распущен.
Сейм 1910 г. также отказался признать законность
манифеста. Теперь было решено с этим покончить раз и
навсегда.
Царизм был против несения воинской повинности
финнами не только на территории Финляндии, в особых
финских частях, но и за ее пределами в составе русских
частей. В цитированном заключении Совета министров
по этому поводу говорилось: «Иное разрешение этого
вопроса, г именно восстановление в Финляндии личной
воинской повинности, хотя бы путем привлечения
финляндцев в ряды имперской армии и флота,
представлялось бы, по убеждению Совета, пока нецелесообразным.
Как было указано военным министром, процент
инородцев в нашей армии является в настоящее время
чрезвычайно высоким (до 25% общего состава), и усиливать его
включением в состав наших войск нескольких десятков
тысяч финляндцев, неприязненно настроенных к России,
было бы неблагоразумно, тем более что создание в
Финляндии кадра обученных воинскому делу запасных могло
бы при известных условиях представить для нас даже
некоторую опасность»64.
Законопроекты были поставлены на повестку дня
Думы в октябре 1911 г., т. е. уже после смерти Столыпина.
Но изменения в характер обсуждения это не внесло.
Повторился тот же черносотенно-октябристский антифнн-
ляндский шабаш, что и при принятии закона об общеим-
157

перском законодательстве. В течение четырех заседаний
оба законопроекта были приняты.
Казалось, это только начало похода царизма и Думы
на Финляндию. Но на деле это стало концом. Вплоть до
1917 г. ничего сколько-нибудь значительного против
Финляндии предпринято не было. В конце 1910 г. генерал-
губернатор Финляндии Зейн представил записку, в
которой требовал энергичного осуществления
антифинляндского законодательства на базе закона 17 июня 1910 г.
Генерал предлагал осуществить программу из шести
пунктов: 1) должностные лица Финляндии судятся
имперским судом по имперским законам; 2) таким же
образом судятся все финские граждане, обвиненные в
«государственных преступлениях»; 3) «упорядочение печати»:
а) введение предварительной цензуры, б) разрешение
(вместо явочного порядка) повременных изданий, в)
наложение на нарушителей административных взысканий;
4) издание новых законов о собраниях, обществах и
союзах по имперскому образцу; 5) увеличение числа чинов
отдельного корпуса жандармов и расширение их
полномочий; 6) расширение употребления русского языка в
административном делопроизводстве.
Казалось, записка должна встретить полное
сочувствие у правительства. Но фактически она была отвергнута
Особым совещанием по Финляндии со ссылкой на
отрывочность и неполноту предложенной программы. Было
решено выработать стройную и цельную программу
комиссии во главе с Корево по систематизации
финляндских законов, дополненную представителями
заинтересованных ведомств и управления финляндского
генерал-губернатора. Однако созданной в начале 1912 г. комиссии
понадобился год для выработки проекта программы. В
свою очередь, Особому совещанию по Финляндии
понадобился еще год, чтобы одобрить его65.
Эта неторопливость, сменившая лихорадочную
спешку, свидетельствовала о том, что царизм уже не верил,
что сможет реализовать свою программу по удушению
Финляндии, по крайней мере в ближайшие годы.
Ситуация в стране и мире стала резко меняться.
Разразившаяся вскоре мировая война еще более ее обострила.
Окончательно судьбу Финляндии и финского народа
определила Октябрьская революция.
158

ЗАПАДНОЕ ЗЕМСТВО И ХОЛМЩИНА
«Польский вопрос» возник в
Думе в 1910 г. в связи с вопросом о западном земстве и
выборах от западных губерний в Государственный совет.
Еще в начале 1909 г. группа членов Государственного
совета внесла законодательное предположение об
изменении избирательного закона по выборам в
Государственный совет от девяти западных губерний: трех
северозападных— Виленской, Гродненской и Ковенской, трех
западных, белорусских,— Могилевской, Минской и
Витебской и трех юго-западных, украинских,— Киевской,
Подольской и Волынской. Инициатором этой идеи был
один из лидеров национализма—Д. И. Пихно,
хозяин влиятельной правой газеты «Киевлянин», отчим
В. В. Шульгина, к которому после смерти Пихно перешла
газета. Целью внесенного законопроекта было сократить
число членов Государственного совета — поляков.
По закону в губерниях, где не было земств, выборы
в Государственный совет, по одному от губернии,
производились губернским съездом землевладельцев,
обладавших необходимым земельным цензом. Поскольку он был
достаточно высоким, а крупное землевладение в
перечисленных губерниях было в основном сосредоточено в
руках польских земельных магнатов, все девять
избираемых членов неизменно оказывались поляками; и
положение не могло существенно измениться до тех пор, пока
порядок выборов оставался неизменным. Проект Пихно
и был направлен на его разрушение.
Содержание законодательного предположения
сводилось к следующему. Девять губерний делятся на три
избирательных округа с тремя губерниями в каждом — Ви-
ленский, Могилевский и Киевский. Дотоле единый
избирательный съезд делился на два: русских землевладельцев
и польских, причем все неполяки зачислялись в
русскую курию. Каждый съезд выбирал по 20 выборщиков.
Выборщики должны были собираться раздельно и
выбирать из своей среды членов Государственного совета.
Русские выборщики каждого округа выбирали двух членов,
польские — одного. Таким образом, в совокупности от
девяти губерний выбиралось бы шесть русских и три
поляка.
Проекту Пихно и К° Столыпин оказал молниеносную
поддержку. Уже 8 мая 1909 г. с грифом «Весьма срочно»
Министерство внутренних дел внесло в Думу готовый
159

законопроект. Но поскольку до конца сессии Думы
оставалось мало времени, то она сумела бы принять
соответствующий законопроект не раньше осени, а выборы в
Государственный совет от указанных девяти губерний
предстояли летом, и, следовательно, результаты выборов
снова повторятся; Министерство внутренних дел и внесло
свой законопроект, отсрочивающий эти выборы на один
год66. В Думе, согласно внесенной октябристами
поправке, вместо отсрочки предлагалось обратное: произвести
выборы по старому закону, но сроком на один год, что и
было принято. А в течение этого года Дума предложила
правительству разработать новый законопроект о
введении земства в западных губерниях с таким расчетом,
чтобы он успел стать законом к новым выборам.
Столыпину идея очень понравилась: получалось вдвойне
хорошо— с одной стороны, либеральная реформа, а с
другой— реализация любимого лозунга «Россия для
русских». 1 июня законопроект был передан в
Государственный совет, а 17 июля 1908 г. стал законом —с некоторым
изменением: земство вводилось не для девяти губерний,
как предполагалось вначале, а только для шести. От
введения земства в трех северо-западных губерниях
пришлось отказаться: русское помещичье землевладение
здесь оказалось настолько слабым, что никакие
ухищрения в законе не могли бы обеспечить ему доминирующую
роль. Предусмотренная законом разработка нового
проекта была проведена, и весной 1910 г. началось
обсуждение в Думе.
По сравнению с Положением 12 июня 1890 г.
разработанный ведомством Столыпина законопроект вносил
следующие изменения. Вместо сословных курий вводились
курии национальные. Польская и русская курии, куда
заносились все неполяки, выбирали своих выборщиков
раздельно, причем с фиксацией числа гласных от каждой
национальности, достигаемой при помощи совершенно
искусственного приема. Состоял он в следующем: брался
процент численности населения данной национальности
(в масштабе губернии) и процент ценности
принадлежащей ей земли и недвижимых имуществ (в масштабе
уезда), облагаемых земскими сборами, которые
складывались и затем делились пополам. Полученное число и
составляло фиксированный процент земских гласных
данной национальности. Например, в одной из шести
губерний польское население составляло 2%, а польская
недвижимость в каком-либо уезде этой губернии равнялась
160

38% ценности всего его недвижимого имущества. После
сложения и деления на 2 получалась цифра 20, которая
и давала полякам право на избрание 20% гласных в
данном уезде.
Однако безоговорочное применение этого положения
привело бы к тому, что в русской курии большинство
оказалось бы не у русских помещиков, а у белорусских и
украинских крестьян, что для ревнителей истинно русского
духа было абсолютно неприемлемо. В связи с этим
крестьянское представительство ограничивалось другой
новеллой, согласно которой число крестьянских гласных в
уездах, выбираемых от сельских обществ, независимо от
численности крестьянского населения и величины их иму-
ществ, не должно было превышать трети всех гласных.
В губернское земство гласные от крестьян не
допускались вообще. Специальная статья законопроекта
расширяла представительство местного православного
духовенства. По Положению 1890 г. консистории посылали по
одному своему представителю в уездные и губернские
земства, теперь же соответственно — трех и четырех
священников. Законопроект также предусматривал, что
председатель и не менее половины членов управы
должны быть русскими. Такие же требования он предъявлял
и к земским служащим (врачам, учителям, агрономам
и др.)- Специальная статья устраняла от выборов евреев,
что было совершенно излишним, поскольку и по
Положению 1890 г. евреи в земство не допускались. Совет
министров счел необходимым «во избежание
недоразумений ввести ее»67.
Соответствующее сравнение показывает, что все
принципиальные основы законопроекта в точности
соответствовали идеям, изложенным правыми, в частности в
специальной брошюре Шульгина, которая до этого была
опубликована в виде ряда статей в «Киевлянине»68. Что
касается участия крестьян в земстве, то Шульгин по этому
поводу писал следующее: «Вообще, не следует в России
строить слишком демократическое земство, ибо это
означило бы загромоздить земское собрание малограмотным
элементом», а в юго-западных губерниях, «быть может,
было бы целесообразнее поручить часть
представительства крестьянской земли русскому поместному
землевладению и часть духовенству, ибо русское поместное
землевладение и духовенство должны быть, и об этом никогда
не следует забывать, естественным представителем тем-
6 А. Я. Аврех
161

ной массы, хорошо чувствующей свои нужды, но не
имеющей понятия о способах их защиты»69.
Думская комиссия по местному самоуправлению
приняла ряд поправок, которые ровным счетом ничего не
меняли в существе законопроекта, но тем не менее вызвали
шумные протесты крайних правых как в комиссии, так и
при пленарном обсуждении. Так, вместо двух признаков,
определявших число гласных,— ценза и численности —
комиссия оставила один — ценз, исчисленный, однако, не
на уездном, а на погубернском процентном обложении,
так как обнаружилось, что при поуездном обложении в
некоторых уездах большинство или половина гласных
могли бы оказаться у поляков. Погубернское же
обложение давало вилку — максимум польских гласных 27%,
минимум — 13%.
Комиссия признала допустимым факультативность
соединения национальных курий в уезде в одно
избирательное собрание в тех случаях, когда
квалифицированным большинством в две трети голосов каждая из курий
найдет такое соединение желательным. В губерниях же
факультативность не допускалась. «Затем комиссия
признала целесообразным и желательным уменьшить ценз
для участия в выборах по земству наполовину; принята
чисто механическая поправка — ценз уменьшен ровно
вдвое»70. Комиссия также сочла, что, «раз русское
большинство обеспечено в составе земских собраний, тем
самым оно обеспечено в составе управ и вольнонаемных
служащих». Исходя из этого, комиссия исключила ту
часть законопроекта, которая требовала русского
большинства в управе и среди служащих. Вместе с тем
«комиссия приняла два добавления в смысле увеличения
гарантий, которые даются для обеспечения преобладания
русского элемента в составе земств»71. Эти добавления
сводились к тому, что член управы, ведающий народным
образованием, как и учителя народных училищ,
обязательно должен быть русским.
Все фракции, стоявшие левее октябристов, а также
польское «коло» выступили против законопроекта.
Мотивы были те же, что и при обсуждении других
националистических актов.
Правые и националисты — члены комиссии резко
возражали против большинства внесенных октябристами
поправок под предлогом, что такое «земство недостаточно
обеспечивает русские интересы»72. На самом же деле,
как видно из самих поправок, дело обстояло совершенно
162

$е так. Подлинным мотивом была амбиция. Шульгин и
другие националисты не хотели допускать
октябристского вмешательства в законопроект, который считали своим
детищем.
Столыпин счел необходимым лично выступить против
принятых комиссией поправок. Основная цель
правительственного законопроекта, подчеркнул он, состоит в
подчинении земской идеи государственной.
Правительство не может быть простым зрителем борьбы поляков и
русских в Западном крае. История показывает, что, когда
поляков держали в ежовых рукавицах, продолжал он,
они вели себя хорошо, но, как только делались
послабления, отвечали восстаниями 1831 и 1863 гг. Исходя из
этого главного принципа, премьер и выступал против
поправок. Факультативность неприемлема потому, доказывал
он, что поляки дисциплинированны и сплочены, а русские
избиратели (т. е. русские помещики) отличаются
абсентеизмом; в результате поляки в соединенном
избирательном собрании выберут таких русских, какие их
устраивают. По той же причине неприемлем только один
налоговый признак. Хотя общее число польских гласных на
базе этой поправки ни в одной губернии не превысит 30%,
но «русские помещики там не сплочены и, к сожалению,
часто не проживают в крае». Кроме того, поляки могут
привлечь на свою сторону часть гласных-крестьян,
пользуясь своей экономической властью над ними. Столыпин
также настаивал на сохранении пункта об обязательных
трех священниках-гласных в уездном земстве и
четырех— в губернском, который комиссия также исключила,
считая излишним. Особенно энергично он настаивал на
восстановлении в правительственной редакции статьи,
требовавшей обязательного большинства русских членов
управ и прежде всего русского председателя управы, от
которого зависело назначение служащих земства73.
Комиссия же исключила этот пункт, резонно считая его
совершенно ненужным: раз по закону русские гласные в
земстве будут в абсолютном большинстве, то и председателя
и большинство членов управ они изберут из своей среды.
Несмотря на великодержавную позицию Столыпина,
правые остались недовольны и продолжали свое
давление на правительство. Выступивший вслед за
Столыпиным Богданов заявил от имени националистов, что в
измененном комиссией виде законопроект ими поддержан
не будет. Фракция согласна только на поправку,
уменьшающую ценз74. В свою очередь Пуришкевич дважды
163

пригрозил октябристам, что, если поправки комисси^
пройдут, правительство заберет свой проект обратно75.
Граф Бобринский очень непосредственно объяснил,
почему националисты против увеличения числа гласных-
поляков. Действительно, признал он, нигде в земстве и
при поправке комиссии «более 25% поляков не будет.
Казалось бы, это вполне благополучно и хорошо. Но,
главное, можно ли положиться на всех крестьян? (Смех
и рукоплескание левой)»76.
Марков 2-й, как всегда, был верен себе. Разоблачая
тезис кадетов о том, что в земстве не должно быть
«политики», он заявил: «Я с этим не согласен». Политика в
земстве неизбежна и должна быть. Весь вопрос в том,
какая и чья политика. Западное земство — это оборона
против возможного в будущем нападения поляков на
Россию. А тем, кто говорит, что эта оборона не нужна,
«может быть только один ответ: вы, слюнтяи, молчите,
ибо вы ничего не понимаете в государственном деле»77.
Эту же мысль Шульгин облек в «академическую»
форму: «Способ (которым составлен законопроект.—
А. Л.),— пояснял он,— я позволил бы себе назвать, как
я называл его в комиссии, политическим
протекционизмом» 78. Поляки считают западные губернии своим
«забранным краем», который они должны себе вернуть,
вторил ему епископ Евлогий. Необходимо с этой надеждой
покончить 79.
Националисты и правые в самой категорической
форме настаивали на восстановлении статьи об
обязательных гласных-священниках. В 1905—1906 гг., пояснял
Шульгин, «низы заколебались, мы (помещики и
чиновники.— А. А.) под собой не чувствовали почвы. Мы
чувствовали под собою море, которое волновалось и неизвестно
куда бросится... И вот в эту минуту духовенство сыграло
колоссальную историческую роль, потому что именно оно
стало между нами и протянуло одну руку нам, а
другую—крестьянам»80. «Это духовенство,— вторил
Шульгину Бобринский,— сумеет в земстве соединить, сплотить
крестьянство с землевладельцами и с дворянством... Нам
этот пункт, нам эти священники необходимы; с ними мы
стоим, с ними мы падем (бурные рукоплескания правой и
в центре; голоса справа: «Браво!»)»81.
Натиск справа оказал свое воздействие на
Столыпина. Под сильным нажимом премьера и собратьев справа
октябристы фактически раскололись надвое, и в
результате на заседании 11 мая 1910 г. «фракции оставалось
164

(по вопросу о западном зехмстве.— А. А.) только
предоставить входящим в нее депутатам свободу
голосования»82. Спустя два дня «Новое время» по тому же поводу
писало: «Главная... фракция распалась на два лагеря —
правых и левых октябристов»83.
Вместе с правыми Столыпин рассчитывал на
поддержку депутатов-крестьян, особенно из тех самых
западных губерний, которые они вознамерились
облагодетельствовать истинно русским земством. Крестьяне этих
губерний, с точки зрения Шульгина, Бобринского и др.,
обладали тремя большими достоинствами по сравнению
с крестьянством великорусских губерний: во-первых, они
были проникнуты антиполонизмом и антисемитизмом; во-
вторых, являлись преимущественно подворниками и,
в-третьих, их участие в революции 1905—1907 гг. было
намного слабее, чем крестьян коренной России. Они
также в большей мере были подвержены влиянию
духовенства и местных черносотенных организаций. Именно
поэтому Столыпин и правооктябристское большинство
Думы пошли на такую «демократическую» новеллу, как
уменьшение избирательного ценза вдвое.
Казалось, надежды Столыпина и К0 на украинских и
белорусских депутатов-крестьян оправдались: они все
были за законопроект, все ругали польских панов и т. д.,
но тут же становилось ясным, что принципиальной
разницы между украинским и русским крестьянством нет —
всех их объединял глубокий неискоренимый
антипомещичий демократизм.
Депутат-крестьянин Волынской губернии Андрейчук
начал свою речь с перечисления несправедливостей по
отношению к крестьянам. Крестьяне, указывал он, платят
40 коп. с десятины, а «большой помещик Терещенко моей
волости имеет до 10 000 дес. земли, то у него всего
400 руб. налогу», т. е. платит за десятину 4 коп., в 10 раз
меньше. «Это несправедливо, и я думаю, что если бы у
нас было земство, земство хорошее, то оно не допустило
бы такой несправедливости и как-нибудь лавировало
бы». Объявив себя сторонником цензовых выборов,
Андрейчук, однако, заявил, что крестьяне законопроектом
обижены: в Киевской, Волынской и Подольской
губерниях крестьянской земли в совокупности больше, чем
помещичьей, а крестьян в проектируемом земстве будет
только третья или четвертая часть. Вторая
несправедливость состоит в том, что в губернском земстве не будет
ни одного крестьянина,— «три священника обеспечены, а
165

крестьян нет ни одного. Почему это так?» Столыпин
подозревает крестьян края в том, что они могут стакнуться
с поляками. Он не прав. Крестьяне говорят: «...дал бы
Бог, чтобы поляки еще раз взбунтовались, это было бы
им последний раз бунтоваться». Каков будет
законопроект, «жизнь покажет»84.
Ненависть к поляку-помещику продемонстрировал и
депутат от Киевской губернии Коваленко 2-й. Польский
помещик, говорил он, насаждал у нас «культуру» —
шинки во главе с евреем. Если крестьянин не отбывал
панщины, его засекали до смерти. Наконец царь
Александр II освободил крестьян. «Но освободил мало: нас
не секут розгами, а все земли, все удобства остались у
тех же польских помещиков». Но и в проектируемое
земство крестьян мало пускают. Столыпин объясняет это
тем, что «по образованию мало подходим». В будущем,
надо надеяться, крестьян в земстве будет больше, ибо
«русский государь никого не обижает»85.
Депутат-крестьянин Минской губернии Кучинский
заявил: «Правительственный законопроект более приемлем
(чем с поправками комиссии.— Л. ГЛ.), и вот почему: в
нем это все в интересах русского населения, в
особенности крестьян». Казалось бы, чего лучше. Но у Кучинско-
го — своя логика. Крестьян большинство, продолжал он,
поэтому в земстве их должна быть половина, а не треть.
Тезис о некультурности крестьян он решительно
отвергал: «Но, гг., я вам скажу, что крестьянами гордятся все
здесь сидящие... Я думаю, что раз они сумели собрать
такое великое отечество, то они будут хорошими
защитниками в земстве»86.
Самый неприятный сюрприз правым преподнес
правый крестьянин Галущак. Он внес поправку,
увеличивавшую число крестьянских гласных до половины, которую
немедленно поддержали другие правые крестьянские
депутаты, в частности тот же Андрейчук. После того как
поправка Галущака была провалена, он заявил, что
будет «голосовать против законопроекта»87.
Депутат-крестьянин от Витебской губернии Амосенок
заявил, что он будет голосовать за правительственный
законопроект, несмотря «на все усовещевания и льстивые
слова г. Родичева (кадета.— Л. Л.)... Но главное, мне
обидно то, что приходится частенько слышать иногда
даже с правых скамей. В прошлом заседании
председатель Совета министров сказал, что если пустить в
земство много крестьян, то мы, так сказать, прервем путь
166

культурным людям. Я просто этого не понимаю. Кто
культурнее: дворянин, который имеет 15000 денег долга,
или тот крестьянин, который имеет 4 дес. и 10 детей и все
повинности платит, и еще четвертной билет имеет...
Поэтому я думаю, что правительство даст мне обещание, что
оно даст гораздо больше доступа крестьянства в этом
земстзе»88.
Защищая во второй своей речи поправку Галущака,
Амосенок говорил: «Я думаю, гг., что глупо поступят те
крестьяне, которые согласятся с мнением Пуришкевича
(угрожавшего провалом законопроекта, если поправка
Галущака будет принята.— А. А.), ибо только те могут
быть с ним солидарны, кто еще несовершеннолетен или
не имеет никакого развития. Пуришкевич сказал нам, что
со стороны правительства и тех, которые с ним
солидарны, это благодеяние для крестьян. Мы уже три года здесь,
но никакого благодеяния доселе не видим, ничем они
нам не помогают. Крестьян должны пропустить в
половинном числе, как им это и нужно и на что они имеют
право по их численности». Правые угрожают в случае
принятия половинного числа голосовать против всего
законопроекта. Поэтому всех желающих добра шести
западным губерниям он просит «наложить им палок в
колеса, чтобы они так далеко не ехали»89. Ту же мысль,
но еще более энергично Амосенок высказал в своем
третьем выступлении: «Я слышу, что Пуришкевич грозит
нам, что правительство возьмет законопроект. Да пусть
правительство его берет с Богом, и пусть страна узнает
это». Он же будет голосовать по совести, «как
призванный по воле возлюбленного монарха»90.
Подобное сочетание антипомещичьих настроений с
верой в «возлюбленного монарха» было самой
характерной чертой всех думских правых крестьян. Характерно,
что с резкой критикой законопроекта и требованием его
отклонения выступили и правые депутаты-крестьяне
других (не западных) губерний. В конечном счете
большинство их проголосовало за законопроект, но готовящийся
спектакль их якобы трогательного единения с русскими
помещиками был безнадежно испорчен.
Каков же был итог обсуждения?
Поскольку либерализм октябристов носил ярко
выраженную столыпинскую окраску, от комиссионных
поправок осталось в законопроекте немного. Основное
расхождение октябристов с правыми — определение количества
гласных по двум или одному признаку — было решено в
167

пользу правых. Победа осталась за ними и по вопросу о
факультативности. Жертвы, понесенные правыми,
свелись к отклонению статей правительственного
законопроекта о представительстве духовенства и о председателе
управы и зафиксированном преобладании русских
вольнонаемных служащих. Остальные несколько поправок,
принятые против правых, были настолько мелкими, что
их не стоит даже перечислять, за исключением одной,
согласно которой в губернское земство посылалось по
одному крестьянскому гласному от каждого уезда91.
Тем не менее крайние правые заявили, что будут
голосовать против законопроекта, потому что «от
правительственного проекта остались одни осколки»92. Но это
была чистая демагогия — их собратья-националисты,
чьей затеей и являлся законопроект, устами Шульгина
заявили, что они не просто довольны, а чрезвычайно
довольны. Когда вышла его книга, в которой речь шла о
земстве в западных губерниях, было мало надежд, что
его идея будет осуществлена, говорил он. «Теперь же в
смысле обеспечения национального дела сделано гораздо
больше, чем я тогда предполагал... Это наша первая
большая победа»93. В конечном итоге и лидер крайних
правых граф Бобринский признал, что законопроект
хороший. «Я, гг.,— заявил он,— всецело голосую за
усиление духовенства в уездной и губернской инстанциях, но,
заканчивая, должен обратиться к представителям
духовенства и сказать им: если это дело пройдет в желаемом
вами смысле, исполать вам и прекрасно; но если нет, то,
повторяю, важность этого не так велика»94.
Законопроект был принят 29 мая 1910 г. Но, несмотря
на пожарные темпы, срок введения земства в западных
губерниях в законопроекте пришлось передвинуть на год:
Государственный совет уже не успевал принять его до
1 июля, т. е. до срока выборов в Государственный совет.
Законопроект о выделении из Царства Польского
Холмщины был по-настоящему первым парадным
выходом нового столыпинского «центра» — националистов —
на третьедумскую сцену, ибо затею с Финляндией
породил прежде всего кружок «бобриковцев» с Дейтрихом во
главе. Парад получился отменным. Ни один
законопроект, прошедший через III Думу, не вызвал такой
бешеной националистической свистопляски, как этот. С
великодержавной стороны он был возведен в ранг высокой
политики, с польской — кампания против него велась под
лозунгом борьбы против «четвертого раздела» Польши.
168

107 депутатов Думы записались для выступления в
прениях. Начался новый приступ столыпинского
«конституционализма».
Во главе всего холмского дела стоял преосвященный
Евлогий, епископ люблинский и холмский, глава
думского духовенства. Он был одним из самых неистовых
представителей воинствующего национализма и
клерикализма, что обеспечило ему сочувствие и всемерную
поддержку Столыпина. В течение ряда лет Евлогий с
упорством Катона Старшего твердил, что Холмщина должна
быть выделена из Царства Польского и стать
внутренней губернией России. Холмский законопроект был его
самым дорогим и кровным детищем. Его правой рукой
являлся нововременский публицист Филевич, уроженец
г. Холма, человек такого же уровня морали, как и его
собрат по газете Меньшиков. В числе энтузиастов и
проводников законопроекта подвизался также «неославист»
граф В. А. Бобринский, основавший так называемое Га-
лицко-русское общество для содействия «освобождению
русских» в Галиции от польского ига.
3 июня 1910 г., до начала обсуждения холмского
законопроекта, группа депутатов-националистов
совершила поездку в Холмщину, чтобы продемонстрировать
радостную встречу холмских крестьян с «народными
избранниками» в надежде на скорое «освобождение» от
польского гнета. Это была на редкость грубая работа с
подставными представителями, согнанными
крестьянскими сходками и другими подобными приемами.
Во главе всего дела стало «Холмское православное
св. Богородицкое братство», которому
покровительствовал сам царь. Членами его являлись помимо местных
русификаторов бывшие и настоящие министры, члены
Государственного совета, губернаторы, судебные чины
и т. п. Главным попечителем был Евлогий,
председателем совета братства — протоиерей Будилович. Братство
основано при кафедральном соборе в Холме еще в 1879 г.
с целью православной и националистической пропаганды.
Братство издавало «Холмскую церковную жизнь»,
«Братскую беседу» и «Холмский календарь», рассчитанные на
крестьян. В 1910 г. братство насчитывало 2410 членов.
В 1907 г. Евлогий поставил задачу создать подобные
братства при каждом приходе холмской епархии.
С 1905 г. Холмское богородицкое братство поставило
основную цель — выделение Холмщины из Царства
Польского. Для этого в ноябре из Холма в Петербург отпра-
169

вилась специальная депутация, которая везла записку,
озаглавленную «О необходимости выделения из состава
Царства Польского Холмской Руси», под которой стояло
50980 подписей местных жителей95. В конце декабря
1909 г. в Холме был проведен созванный братством съезд
<срусских деятелей», в котором приняли участие местное
православное духовенство, учителя сельских школ,
преподаватели семинарий и гимназий, чиновники и два
десятка крестьян. Съезд потребовал скорейшего
выделения Холмщины и введения земства в будущей Холмской
губернии на тех же основаниях, на которых создавалось
земство в шести западных губерниях, о чем еще речь
впереди 96.
По поручению Богородицкого братства профессор
Варшавского университета В. И. Францев выпустил
книгу под названием «Карты русского православного
населения Холмской Руси» (Варшава, 1909). Он доказывал,
что большинство населения местностей, из которых
проектировалось создать будущую Холмскую губернию,
«русское». Именно цифры из этой книги националисты в
Думе приводили в качестве главного доказательства о
«русском» большинстве Холмщины. Сам Евлогий в
основном действовал в Петербурге.
Не меньшую активность проявила и польская
сторона. Глава польского «коло», т. е. польской фракции в
III Думе, состоявшей целиком из представителей
буржуазно-националистической Партии народовой, Роман
Дмовский, выпустил книгу «Германия, Россия и польский
вопрос» (СПб., 1909). Вторую книгу издал его преемник
на посту председателя «коло» Л. К. Дымша (Холмский
вопрос. СПб., 1910). В Варшаве в 1909 г. была
опубликована книга С. Дзевульского «Статистика населения
Люблинской и Седлецкой губерний по поводу проекта
образования Холмской губернии», в которой
опровергались цифры Францева.
Корни истории с Холмщиной уходят в далекое
прошлое. Под ней в начале XX в. разумелась территория
нескольких восточных уездов двух губерний Царства
Польского— Седлецкой и Сувалкской. В течение веков
украинское население этого края помимо жестокой
эксплуатации польских магнатов и шляхты подвергалось также не
менее жестокому и планомерному окатоличиванию и
полонизации. Огромную роль в этом деле сыграла
Брестская уния 1596 г., заменившая православную церковь
греко-униатской. Суть унии состояла в том, что вероуче-
170

ние исповедовалось католическое и признавалось
главенство папы, а обряды оставались православные и служба
велась не на польском, а на церковнославянском языке.
Иначе говоря, католицизму было отдано содержание,
православию — форма. С течением времени произошли,
однако, серьезные вторжения католицизма и в
обрядовую сторону униатской церкви. Столетия сделали свое
дело, население привыкло к новой церкви и стало ее
считать исконной верой своих предков. В то же время
униатская церковь все же явилась тем духовным щитом,
который украинское крестьянство противопоставило
натиску католицизма, сумев сохранить свой язык,
национальность и культуру.
После того как Холмский край был присоединен к
России, в нем начался обратный процесс столь же
грубого и жестокого обрусения, выразившегося прежде
всего в наступлении На униатскую церковь и в
насильственном возврате населения к православию. Это была
длинная и тяжкая эпопея с массовым разорением
крестьянских хозяйств, тюрьмами, ссылками, закрытием
униатских церквей и т. п., вызвавшая у населения крайнее
ожесточение, переходившее неоднократно в открытое
сопротивление и подавлявшееся военной силой. Униатская
церковь была ликвидирована, а униаты объявлены
«воссоединившимися» с православием.
В 1905 г. пришла расплата. Царский указ 17 апреля
1905 г. о веротерпимости, который был издан под
напором революции, привел к тому, что в течение двух лет в
Холмщине из православия в католичество перешло, по
официальным данным, 168 тыс. человек. «Удержать»,
по официальному выражению, в православии удалось
300 тыс. человек. То, что не смогли сделать века
католического натиска, сделал царизм за несколько десятков
лет. Провал был настолько позорным, что даже «верхи»
вынужденно признавали: причиной его явилась
насильственная политика «воссоединения».
Казалось, вывод из всей этой истории должен быть
однозначен: не проводить подобную политику впредь. Но
вывод был сделан обратный, продиктованный слепой
яростью и жаждой реванша,— выделение Холмщины в
отдельную внутреннюю губернию России с последующей
реализацией соответствующей программы: назначением
на должности «благонадежных русских», насаждением
крупного и мелкого русского землевладения,
запрещением полякам и евреям арендовать майоратные име-
171

ния, учреждением низших школ для детей бывших гре-
ко-униатов, решительным преследованием отступлений от
православия и т. д. Одновременно имелось в виду
создание особо благоприятных условий для деятельности
православного духовенства при одновременном
преследовании ксендзов, закрытии костелов и т. д. Что касается
«отпавших», то их намеревались возвратить «в лоно
православной религии и русской национальности любовью,
а отнюдь не насилием»97.
К моменту обсуждения холмского законопроекта в
Думе число русских церковноприходских и министерских
школ, как указывал в своем выступлении Дымша, было
доведено в крае до 825. Все польские школы
закрыты. На одного православного священника приходилось
1052 жителя, а на одного ксендза — 4041. Крестьянский
банк выдавал ссуды только православным и т. д.98
Самое интересное состояло в том, что идея
образования Холмской губернии являлась отнюдь не новой. На
протяжении нескольких десятилетий она обсуждалась в
правительстве восемь раз и столько же раз отвергалась.
Все варшавские генерал-губернаторы были против нее по
чисто деловым соображениям. По их мнению,
административная ломка, которая потребуется при выделении
Холмщин'Ы в отдельную губернию, создает массу
неудобств административного и военно-стратегического
характера. По этим же соображениям против выделения
выступали такие весьма русификаторские фигуры, как
К. П. Победоносцев, Д. С. Сипягин, Муравьев, С. И. Ти-
машев. В 1906 г. против выделения высказались министр
внутренних дел П. Н. Дурново и варшавский
генерал-губернатор Скалой.
Но на девятый раз победу одержали Столыпин и Ев-
логий. Столыпинское Министерство внутренних дел
внесло на обсуждение Думы соответствующий законопроект,
который был передан 19 мая 1909 г. для изучения и
доведения до окончательных кондиций в думскую
комиссию по местному самоуправлению. 7 мая 1911 г.
комиссия представила свой доклад.
Завершение вопрос получил, когда Столыпина уже не
было в живых. Но дело его продолжало жить.
25 ноября 1911 г. началось обсуждение
законопроекта «О выделении из состава губерний Царства
Польского восточных частей Люблинской и Седлецкой губерний
с образованием из них особой Холмской губернии»99. Обе
стороны — и русская и польская — при обсуждении силь-
172

но напирали на историю, начиная с Нестора-летописца.
Но главным своим оружием польское «коло» избрало
тактику оттяжек на основании всякого рода формальных
ухищрений. Надолго, конечно, этого хватить не могло.
Правый С. В. Воейков 2-й усмотрел в этих действиях
поляков «обычную систему оттяжки разрешения холмского
вопроса», а Евлогий завопил о «польской обструкции.» 10°.
Их поддержали октябристы, и обсуждение началось.
Законопроект перечислял уезды и части уездов,
входящие в проектируемую губернию, границы которой
фиксировались специальной картой. Управление Холмской
губернией в военном и вероисповедном отношении
оставлялось неизменным. В общем порядке управления она
передавалась киевскому генерал-губернатору, в
судебном — присоединялась к округу Киевской судебной
палаты. Все действовавшие в крае законы, судебное
устройство и т. д. сохранялись. Польское и еврейское
землевладение ограничивалось. Комиссия внесла в
правительственный законопроект ряд поправок, не имевших
принципиального значения.
Основная идея докладчика по законопроекту
националиста Д. Н. Чихачева сводилась к тому, что
численность «русского» (т. е. украинского) населения в крае
надо определять не по религиозному признаку, на чем
настаивали поляки, а по этнографическому. Католик еще
не поляк, важно его этническое происхождение — такова
была главная мысль. «Несомненно,— доказывал Чиха-
чев,— одним фактом перехода из православия в
католичество русская народность никоим образом
утрачиваться не может». Ссылаясь на академика А. И.
Соболевского и перепись 1897 г., Чихачев делал вывод, что «русская
народность» в Холмском крае преобладает, составляя
450 тыс. человек 101.
Новый министр внутренних дел А. А. Макаров своей
речью прежде всего стремился доказать, что он является
достойным преемником Столыпина. Судя по
аплодисментам и крикам «Браво» и «Верно», раздававшимся с
правых и октябристских скамей, цели своей он вполне
достиг. Прежде всего он решительно отверг всякое
вмешательство в холмский вопрос извне. Макаров дал на него
следующий ответ: «Все такого рода указания и
протесты с несомненностью должны быть признаны не
относящимися к делу, вас занимающему, и являются
агитационным средством, старающимся преувеличить значение
этой меры, которая в действительности есть не что иное.
173

как одна из мер изменения порядка управления в
небольшой даже части нашей необъятной России» 102.
Епископ Евлогий со слезой говорил о «катастрофе»
1905 г., будучи вынужденным признать, «к своей скорби
и стыду», поражение, понесенное официальным
православием, хотя «до 300 тыс. православного русского
населения мы сумели удержать в лоне православной церкви».
Одновременно он в ярости кричал: «...термин «царство
польское» является не чем иным, как архаизмом, не
имеющим реального значения... Никакого царства польского
нет, а есть одно лишь царство русское» шз.
Позиция крайних правых отличалась от позиции
националистов тем, что они критиковали законопроект с
точки зрения его недостаточности, паллиативности. Сама
идея выделения вредна, доказывал Г. А. Шечков, ибо она
исходит из признания Польши каким-то особым
национально-историческим организмом, а это льет воду на
мельницу поляков. Выделением «мы создаем фикцию
польской национальности, ту фикцию, с которой мы
должны бороться. Мы ее сами создаем на свою же голову».
Из сказанного следовал вывод: «Берите линейку и
линуйте так, как это требуется: вы на это имеете полное
право; вы действуете у себя дома, и вам не перед кем
извиняться и приводить в свое оправдание довод, что мы
имеем право вести границу так-то потому, что здесь
такой-то процент русского населения, а такой-то —
польского; это совершенно сюда не идет, все это совершенно
лишнее» 104.
Марков 2-й охарактеризовал законопроект как
никчемную пустую бумажку. Он наносит вред, и «прежде
всего вред от того, что укрепляется ложное учение,
будто бы существует какое-то реальное Царство Польское...
Вместо того чтобы осадить зазнавшуюся шляхту,
иезуитов и ксендзов на свое место, этот законопроект
ограничивается исписыванием бумаги, переименованием одной
местности в другую, образованием бумажной губернии...
Это не законопроект, гг., это обложка к законопроекту».
Он готов эту обложку принять, но только с тем, что в
будущем националисты внесут настоящие законопроекты.
Он принимает эту «обложку» еще и с той целью, чтобы
уничтожить иллюзии о Царстве Польском, которые не
только вредны, но и «положительно смешны». Поэтому
«необходимо, быть может, без особой реальной
надобности отделить некоторую местность от так называемого
Царства Польского и присоединить ее к внутренним гу-
174

берниям, именно ради того, чтобы в этого идола больше
не верили, и для того, чтобы знали, что это мумия,
годная для музея, исторический термин, но не нечто
реальное... Вот с этих точек зрения и необходимо принять
отделение этой Холмской губернии к внутренним нашим
губерниям» 105.
Поляки избрали явно негодную тактику. Они
доказывали, что законопроект о выделении Холмщины
неприемлем прежде всего потому, что вредит русским
государственным интересам. «Мерами 1875 г.,— говорил
Л. К. Дымша, обращаясь к правооктябристскому
большинству Думы,— вы подорвали вашу церковь... если
закон этот будет принят, то вы окончательно погубите это
дело (голос справа: «Печальник русского дела»)».
Нарушать границы Царства Польского, приводил он другой
довод,— «значит наносить тягчайшую обиду
национальному чувству и самосознанию поляков», а это означает
«расширение той пропасти, которую русское
правительство в единении с Государственной думой роет между
двумя нациями» 106.
В то же время ораторы польского «коло» в полной
мере продемонстрировали, что их национализм стоит
национализма епископа Евлогия. Особенно это наглядно
показал И. М. Наконечный. «Вы хотите,— кричал он,—
потопить наше католическое население среди
православных». В своем раже он дошел до утверждения, что
польские паны не только никогда не угнетали холмских
крестьян, но, наоборот, помогали им. Если же и был такой
гнет, то он ничто по сравнению с тем, что творилось в
глубине Русского государства. Приведя ряд
соответствующих сравнений, Наконечный заключал: «Это лучший
ответ на обвинения, бросаемые нам со стороны русских
шовинистов, о гнете русского мужика польскими
помещиками. Пусть русские помещики похвалятся чем-либо
подобным на землях наших с тех пор, как ими владеют
дарственным способом или на льготных условиях». Закончил
он словами, что Подляшье—это польский «Колизей»,
обагренный «кровью мучеников», и т. д.107 «Можете быть
уверенными, гг.,— вторил ему В. Ю. Яблоновский,— что
мы не забудем отторгнутых от нас братьев и не
откажемся от того, чтобы в их бедствиях идти к ним на помощь
словом и делом... Нас, гг., вызывают к борьбе... мы от
нее не откажемся —она нас не страшит» 108.
Чрезвычайно любопытной и показательной с точки
зрения перспектив столыпинской политики национализма
175

была позиция думских правых крестьян. Витебский
депутат В. Г. Амосенок заявил, что он будет голосовать за
переход к постатейному чтению, т. е. за принятие
законопроекта, хотя является противником выделения Холмщи-
ны. Решение его определяется тем, что он хочет
убедиться в искренности заявлений крайних правых о том, что
они стремятся помочь холмским крестьянам. Он
посмотрит, дадут ли правые холмскому крестьянину земли, хотя
бы не сейчас, а потом, а также права и мелкую земскую
единицу. В другом выступлении он потребовал
восстановления 12-й статьи правительственного законопроекта,
исключенной думской комиссией, которая ограничивала
поляков в возможности покупки земли в будущей Холм-
ской губернии. Если статья будет отклонена, заявил он,
«то я, конечно, вынужден буду голосовать в целом
против всего законопроекта, ибо я не нахожу в этом
законопроекте ни малейшей пользы для крестьян; я только
нахожу одно разжигание страстей между двумя
национальностями». Конечно, «наша Россия не должна называться
каким-то Царством Польским, княжеством Финляндским
и т. д.». Но «ни одна вера, не забывайте этого, кнутом не
удерживается... Если вы хотите поддержать религиозную
нравственность крестьян», то за счет казны для «не
имеющих земли малоземельных холмских крестьян
покупайте землю, и тогда каждый крестьянин скажет: зачем мне
быть поляком, когда мне лучше быть православным,
больше имущественных прав и преимуществ» 109.
Еще более выразительно в этом смысле прозвучала
речь бессарабского крестьянина Д. П. Гулькина:
«Гг. члены Государственной думы, меня нельзя
заподозрить в левизне. Вы знаете, гг., когда обсуждался
законопроект о Финляндии, я голосовал за законопроект
сознательно... Финляндия зарвалась в своей
обособленности, и я считал, что ее надо немного осадить». Но
холмский законопроект — «обман». «Гг.,— обратился он
к правой части Думы,— почему вы не были в состоянии
образовать губернию из той половины Сахалина,
которую вы отдали японцам, почему вы не образовали
губернию в Маньчжурии, когда обещали забросать
шапками и рукавицами японцев? Сколько миллиардов рублей
контрибуции вы отдали японцам, сколько сотен тысяч
потеряли вы храбрых русских воинов? Вы построили
г. Дальний и отдали его японцам, а теперь вы хотите
открыть Америку? Кого вы обманываете? Пройдет ваше
время, настанет пора, когда народ вас устранит от таких
176

дел. Они, националисты, видят, что Япония
аннексировала Корею, а Китай приобрел Тибет, Турция захватывает
Урмию, а Австро-Венгрия захватила Боснию и
Герцеговину. А наши националисты, что же, разве останутся в
хвосте? Нет, давайте и они что-то устроят. Вот они,
важные дипломаты, устроили выделение Холмщины... Я
больше националист, чем все правые, которые сидят здесь...
такая уж наша несчастная Россия, что у нас нет того, что
есть за границей. Небольшая Германия по сравнению с
населением России рождает Бисмарков, а лоскутная
империя, как Австрия, рождает гр. Эренталей, которые
водят за нос наших дипломатов. А у нас что рождается?
Сеятели междоусобий на радость соседей-врагов»110.
Если официальный национализм терял таких
сторонников, как Гулькин, дела его действительно были плохи.
Прогрессисты, кадеты, трудовики и
социал-демократы выступили против законопроекта, но, разумеется,
аргументация либералов и критика демократов
принципиально отличались. Кадеты и здесь добивались
«культурной» национальной политики, тогда как трудовики
заявляли, что «для великорусского населения подобное
националистическое законодательство не только не принесет
пользы, но принесет громадный и надолго непоправимый
вред... Коренное русское население совершенно не
желает ничьих притеснений»111. Эти слова принадлежали
крестьянину-трудовику К. М. Петрову 3-му.
Наиболее полно и удачно позицию
социал-демократической фракции выразил в своей речи Покровский.
Законопроект, говорил он, «является праздником гг.
националистов третьей Государственной думы. Это их детище,
ими выношенное... Русский национализм к народу
русскому, к демократическим массам относится со всей
ненавистью, как и ка всей демократии — будь она русской,
великороссийской, малороссийской, польской, литовской
и еврейской... Заверение в любви своей к русским... им
нужно для того, чтобы открыть себе путь травить другие
национальности». На самом деле они любят из русских
только 130 тыс. помещиков. Тех, кого они выделяют, не
русские, а украинцы. Подчеркнув, что церковь и власть
действуют заодно, Покровский воскликнул: «И теперь
под рясою епископа бьется сердце
генерал-губернатора и устами преосвященного говорит министр
внутренних дел» 112.
Законопроект о Холмщине был принят 26 апреля
1912 г. правооктябристским большинством. 4 мая его пе-
177

редали в Государственный совет, а уже 23 июня того же
года утвердил царь и законопроект стал законом.
Программа российских националистов была
достаточно обширна. В новогодней передовой, посвященной
задачам национализма в 1912 г., газета «Окраины России»
писала: «...в наступившем году, должно думать, главное
внимание будет обращено на наш восток.и юг... На
первое место выдвигается Кавказ»113. В сентябре 1911 г.
«Союзы русского народа», руководимые Марковым 2-м и
Пуришкевичем, и Петербургский отдел «Всероссийского
национального союза» составили докладную записку,
адресованную новому премьеру Коковцову, в которой
требовали от него дальнейшего усиления
националистической политики и принятия новых драконовских мер
против евреев, поляков и Финляндии114. Крайние правые
уже внесли в Думу запрос относительно убийства Ющин-
ского, т. е. положили начало «делу Бейлиса».
Но общее ощущение в Думе и вне ее было таково, что
столыпинский национализм, так же как и новая
аграрная программа, провалился. Все больше и больше стало
обнаруживаться, что национализм и националисты,
несмотря на огромные масштабы антисемитской и
националистической пропаганды, не имеют никакого сколько-
нибудь значительного влияния на массы. Черносотенно-
националистические газеты и журналы никто не читал,
кроме профессиональных журналистов. Тиражи их
продолжали падать, издания закрывались одно за другим.
Еще в 1908 г. редактор «Окраин России» Кулаковский в
передовой, озаглавленной «Слово к читателям в конце
третьего года жизни «Окраин России», жаловался, что
они «по-прежнему, к сожалению, не могут похвастаться
широким, в желательном размере распространением»115.
Несколько лет спустя журнал прекратил свое
существование. Кулаковский в новом «Слове к читателям»
уверял, что это временно и журнал скоро снова
«воскреснет»116. Но он уже больше никогда не воскресал.
«Славянские известия» закрылись еще раньше. «Ввиду
изменившихся как моральных, так и материальных условий,—
писал редактор в предпоследнем номере,— я с 1 января
1911 г. сложил с себя обязанности руководителя и
редактора журнала «Славянские известия». Будет ли
впредь издаваться журнал, определенных данных у меня
не имеется». В последнем номере он также выразил
неосуществившуюся надежду на то, что журнал еще
возродится: «Смею... думать, что мы свидетели не похорон
1-78

единственного в России славянского журнала, а лишь
временной его отлучки»117.
Не успев родиться, резко пошла вниз сама партия
националистов, искусственно созданная Столыпиным и
оставшаяся на деле партией на бумаге. На ее первый
съезд в феврале 1912 г. съехалось, по сведениям
«Окраин России», более 150 делегатов от 83 провинциальных
отделов 118. На самом деле, как свидетельствовала
кадетская газета, их было 60—70 человек119. Наличность
партийной кассы составляла 59 руб. Партию целиком
содержал Балашов, и съезд вынес по этому поводу
специальное благодарственное постановление120. Собственного
печатного органа у партии не было. В довершение всего
в конце работы III Думы фракция националистов
раскололась: из нее выделилась группа так называемых
«независимых националистов». В IV Думе этот процесс
дробления еще более усилился.
Ставка на национализм как на идеологию,
способную вытеснить среди масс идеи демократии и
социализма, полностью провалилась.

Глава VI
КРУШЕНИЕ СТОЛЫПИНА
ПРИЗНАНИЕ НЕВОЗМОЖНОСТИ РЕФОРМ
Для того чтобы решить хотя
бы в самой малой степени объективные задачи
революции— осуществить какой-то минимум реформ в области
управления, культуры, свободы совести и др., требовалось,
чтобы работало не только и даже не столько правоок-
тябристское, охранительное большинство Думы, сколько
большинство октябристско-кадетское, которое и было,
худо-бедно, носителем либерально-буржуазного начала
третьеиюньской системы. В противном случае вся затея
теряла смысл. Более того, система из инструмента
упрочения царизма, как она была задумана, превращалась в
источник его ослабления и разрушения. Для реализации
либеральной части программы требовалось еще согласие
на этот курс второй палаты — Государственного совета,
без санкции которого любой принятый Думой
законопроект не мог обрести силу, а он фактически состоял из
одного большинства — правого.
Между тем к осени 1909 г. с полной очевидностью
обнаружилось, что «реформ» не будет. Это привело,
естественно, к резкому обострению противоречий всех
звеньев системы — между правой и либеральной частью Думы,
внутри каждого большинства, к резкому обострению
отношений Думы, вернее, ее второго большинства с
Государственным советом, который методично, с вызовом
уничтожал даже самые маленькие плоды ее либерального
творчества. В свою очередь, это вело к обострению
противоречий в правящих верхах — внутри правительства,
между правительством и камарильей и т. д. Страна на
эту тупиковую ситуацию отвечала резким левением
народных масс (прежде всего рабочего класса),
резонансом которого, а также ответом на застой в Думе стало
и так называемое левение буржуазии. Кризис явно
нарастал, и столь же очевидным становилось, что российский
180

Ъисмарк— председатель Совета министров Столыпин —
терпит крах. В свою очередь, внутридумский кризис шел
параллельно и взаимосвязанно с падением престижа и
веры в премьера.
Наиболее показательным и симптоматичным в этом
отношении было левение октябристов—людей,
органически неспособных к подлинному левению. Уж если эта
покорная Столыпину разношерстная масса стала
выражать недовольство и им и порядком вещей, то дела
действительно были плохи.
Помимо «темных сил», под которыми разумелась
придворная камарилья, черносотенцы и др., октябристы
главным противником «реформ» и «конституционного»
премьера считали Государственный совет. Именно он
был объявлен виновником неудач «обновленного строя».
Но одновременно, хотя и мягко, стал критиковаться и сам
Столыпин — за отступничество от «конституционных
начал» и капитуляцию перед правыми силами. В
передовой, многозначительно озаглавленной «Попутчики?»,
газете Гучкова отмечала: «И в Думе и вне Думы
представители Союза 17 октября, отдавая должное личным
качествам П. А. Столыпина, неуклонно указывали на
многие ошибки правительственного курса, страдающего
раньше всего недостаточной определенностью». Причина
этого кроется «в чрезмерной подверженности закулисным
влияниям».
Краса и гордость октябристской публицистики Гро-
мобой (будущий сменовеховец А. В. Бобрищев-Пуш-
кин) по мере того, как существование III Думы
подходило к концу, впадал во все более тяжкий пессимизм.
«Правительственная «полнота власти»,— писал он в статье под
характерным названием «Мертвый штиль»,— сильно
страдает от их («темных сил».— Л. А.) интриг, и, имея
дело с ответственным, хотя и не в парламентском
смысле, правительством, Дума не может все же твердо знать
даже завтрашнего правительственного курса».
Деятельность Государственного совета оценивалась
как «систематическое отрицание всего принятого Думой
курса»1. «Сама по себе думская работа,— признавала
другая передовая,— какова бы она ни была, не дает и не
может дать никаких практических результатов, и,
защищая работоспособность и деловую энергию большинства
третьей Думы, мы должны, конечно, признать, что
общий итог законодательной работы за истекшие 2,5 года
крайне ничтожен. Но в этом виновата уже не Дума. Ее
181

работа встречает систематическое противодействие р
Г. совете, на деятельность которого реакционная группа
оказывает почти решающее влияние. Система
организации нашей верхней палаты дает широкий простор для
реакционной интриги»2. Под «системой организации»
имелось в виду то, что половина членов Государственного
совета назначается царем.
Недовольство октябристов, не говоря уже о кадетах и
прогрессистах, было продемонстрировано при
обсуждении с 22 февраля 1910 г. бюджета Министерства
внутренних дел, поскольку именно это Министерство заправляло
всей внутренней политикой царизма. Центральной стала
речь Гучкова. «Мы и в стране, и здесь,— признал лидер
октябристов,— чувствуем себя по некоторым вопросам
несколько изолированными...» По мнению не только
октябристов, но и националистов, продолжал он,
«действительно наступило в стране успокоение, и до известной
степени успокоение прочное». Следовательно, нет
никаких препятствий для проведения и осуществления реформ
и в Думе, и в области управления.
Тем не менее препятствия законодательной работе
Думы налицо, они серьезны и находятся «вне этой
залы», в иных законодательных инстанциях. И именно здесь
он видит «главную угрозу для всей работы нового
строя». Что касается области управления, то здесь
«профессиональными нарушителями» являются местные
власти. «Я не сомневаюсь,— сделал Гучков реверанс
Столыпину,— что центральная власть делает усилия к
перевоспитанию местной администрации», но когда, наконец,
кончится срок «конституционного» обучения и
администрация будет способна выдержать требуемый «экзамен
зрелости»? Закончил Гучков следующими словами:
«Итак, я резюмирую эту позицию, которую принимает
наша фракция по отношению ко всем тем вопросам,
которые дебатировались здесь по смете Министерства
внутренних дел: мы, гг., ждем»3. Это «ждем» выражало суть
октябристской позиции.
Цена октябристской оппозиции проявилась скоро.
Лишь кадеты проголосовали против перехода к
постатейному обсуждению сметы полицейского ведомства;
октябристы же проголосовали за смету. Еще за месяц до этого
октябристский официоз заявил, что его фракция,
«конечно, никогда не захочет воспользоваться бюджетным
правом ради эффектной оппозиционной демонстрации».
Заранее капитулировав, газета Гучкова затем разрази-
182

Лась пустыми угрозами: «Но в критический момент
думское большинство не остановится перед тем, чтобы
широко использовать все находящиеся в его распоряжении
меры влияния»4. Между тем единственная более или
менее реальная «мера влияния», которой располагала
Дума,— это именно отвержение бюджета. Других не было.
«Бесцветный вожак» октябристов, понимая, что с
«проведением в жизнь принципов манифеста 17 октября»
дело обстоит плохо, решил использовать последний шанс.
Как мы помним, в начале работы Думы он предпочел
пост председателя комиссии по государственной
обороне посту председателя Думы, которым стал октябрист
Н. А. Хомяков. Теперь Гучков пришел к выводу:
ситуация требует, чтобы он сам сел в кресло председателя
Думы. Когда Хомяков, затравленный правыми,
отказался от своего поста, октябристы, от которых зависела
судьба голосования (и, следовательно, председателем Думы
мог быть только октябрист), выдвинули своего лидера.
Расчет Гучкова строился на том, что председатель Думы
по закону имел право личного доклада царю. Именно с
этими будущими докладами он связал свои надежды на
будущие «реформы». На одного Столыпина он уже не
надеялся.
Спустя несколько дней после своего избрания Гучков
выступил с речью, центральным местом которой стали
следующие слова: «Мы часто жалуемся на различные
внешние препятствия, тормозящие нашу работу или
искажающие ее конечные результаты. Мы не должны
закрывать на них глаза; с ними нам приходится считаться,
а может, придется и сосчитаться»5. Это была угроза в
адрес Государственного совета. Таким образом, за
короткое время Гучков разразился двумя крылатыми
фразами: «Мы ждем» и «Придется сосчитаться».
Смехотворность последней фразы очевидна. «Сосчитаться —
прекрасно! — иронизировала прогрессистская газета.— Но с
кем и когда? А главное, какими средствами»6.
И действительно, к концу года финал этой пустой
угрозы зафиксировала уже собственная газета Гучкова в
передовой, озаглавленной «В тупике». «Систематическое
противодействие Г. совета всем законопроектам,
одобренным Г. думой и выходящим из ряда мелких и
заурядных, создает трагическое положение бессилия нижней
палаты. Колесо законодательной работы вертится
впустую, и вся энергия его работы пропадает бесплодно».
В своем интервью сменивший Гучкова на посту пред-
183

седателя октябристской фракции (в связи с его
избранием председателем Думы, который, согласно
«парламентской» традиции, должен быть беспартийным) М. В. Род-
зянко отметил, что отношения между Думой и
Государственным советом «оставляют желать лучшего», тогда как
«наши отношения к премьеру отличаются дружеским и
предупредительным тоном» и октябристы идут с ним
«рука об руку», и заявил: «В случае надобности, сейчас
же после нового года, мы примем соответствующие
меры»7. Что это были за меры, осталось тайной. Спустя
месяц интервью на ту же тему дал Гучков. «Я с тревогой
смотрю на те осложнения, какие возможны теперь
между Г. думой и Г. советом. С каждым днем возможность
острых конфликтов увеличивается».
Был настроен крайне пессимистично и Громобой.
В статье «Последние иллюзии» читаем: «Веря в данные
ей обещания о скором проведении основных реформ, она
(Дума.— А. А.) шла рука об руку с правительством. Но
теперь по пути ли им дальше?.. Она ждала и чего же
дождалась? Министерство делало ей уступки, изъявляло
постоянную готовность работать с ней рука об руку». Но
на пути этого сотрудничества встал Государственный
совет. «И сбылась поговорка «Обещанного три года
ждут»... Постепенно все, кто готов был верить, должны
отойти со стыдом и разочарованием». «Неизбежным
последствием» бездействия власти «будут новые брожения...
Глухие подземные удары уже доносятся и скоро
всколеблют почву»8.
Жалобы на отсутствие реформ продолжались и на
четвертой сессии Думы. Так, «левый» октябрист Шидлов-
ский, выступая в конце февраля 1911 г., заявил, что
ведомство Столыпина превратилось в «министерство
полиции», в стране вместо закона царит «усмотрение», а
«новый строй» в управлении на местах не только «ничего не
изменил», но «создал такое положение», где явления,
«которые были совершенно невозможны во времена... Плеве,
теперь становятся возможными».
В то же время характерным для позиции октябристов
было нежелание предпринять решительные действия со
своей стороны, реализовав левый блок. Отвечая на
упреки кадетов, Шидловский заявил, что «радикализм» для
«центра» неприемлем: «Мы работаем вместе с
правительством... мы не изверились в этой работе с
правительством... Факт работы с правительством—это явление для
нас обязательное»9. Отвечая Милюкову, который призы-
184

вал октябристов подвинуться к кадетам, хотя бы к
самому правому из них — Маклакову, октябристский официоз
писал: «Партия центра не придавала своему
выступлению характер демонстрации. Это не в ее правилах.
Партия не прибегает ни к бесцельным угрозам, ни к
запугиваниям. Наоборот... она не отказывается от совместной
работы с правительством» 10.
Соседи октябристов слева — прогрессисты на
страницах газеты Рябушинского справедливо высмеивали
октябристскую оппозиционность. Последняя размолвка
октябристов с правительством, говорилось в одной из
передовых, выглядит как будто посерьезней, чем прежние.
«И этому можно было бы верить, если бы не
засвидетельствованная всей историей III Думы безнадежная
дряблость октябристов... Октябристы могут пофрондировать,
да и то не сильно, и дело этим кончится... Октябристы в
огромном своем большинстве принадлежат к
помещичьему классу. А помещики —единственная группа, которая
не имеет причин быть недовольной существующим
положением. А. И. Гучков — случайный вождь своего
политического отряда»11. Это был правильный анализ.
Однако к нему следует прибавить, что и сами прогрессисты
недалеко ушли в оппозиционности от своих соседей
справа, равно как и состав прогрессистской фракции также
был преимущественно помещичьим, а не буржуазным.
Газета октябристов не оставалась в долгу. Одна из ее
заметок была озаглавлена «Наглая ложь «Утра России».
Начиналась она словами: «Желтая газета «Утро России»,
специализировавшаяся на травле умеренных
политических партий...» Конец гласил: «Обычный прием
хулиганской прессы» 12. Эта перепалка явилась одним из
свидетельств и симптомов того тупика, в котором очутилась
третьеиюньская Дума в своей ставке на российского
Бисмарка — Петра Аркадьевича Столыпина.
Не следует думать, что неудача «обновленного строя»
беспокоила только либералов. Не меньшую тревогу
испытывал и правый лагерь. В статье с характерным
заголовком «Кто у власти?» Меньшиков писал: «...слишком
очевидна неуспешность нашей государственной работы...
Новый режим — прекрасная вещь, но дайте же его! Ведь
его нет». Дальше уже шел достаточно прозрачный намек.
«Может быть,— вопрошал рупор «верхов» и правых,—
это отчасти вина неопытного возницы в лице молодого
нашего премьер-министра?.. Правительство наше,
несомненно, видит расстройство государственных дел, видит его
185

и Г. дума. Но и кабинет, и парламент одинаково слабы,
чтобы как-нибудь выбраться из прискорбного
положения» 13. Другой нововременский публицист — И. А. Гоф-
штеттер в статье «А воз и ныне там» развенчивал тезис
либералов о том, что виной создавшегося тупика
являются лица, а не объективные факторы. «Но можно ли...—
резонно спрашивал он,— серьезно утверждать, что во
всех наших конституционных неудачах виноваты
определенные лица?» Столыпин «тоже, по-видимому,
конституционалист практической западноевропейской складки, а
между тем и при нем конституционные начала отнюдь не
процветают». Очевидно, для этого есть какие-то
объективные причины, а не злая воля отдельных лиц. «Когда
взрослые люди становятся на детскую точку зрения и
серьезно проповедуют, что конституцию съел злой дядя в
высших чинах, становится только смешно...» u
Эту же идею развивал и Меньшиков. Кадеты все
время твердят, что надо дать «конституцию». «Когда
дождевая туча нависла над полем, нечего служить молебны о
дожде: он сам хлынет. Именно то, что полный
парламентаризм не дан, доказывает, что для него нет условий».
И прежде всего отсутствует основное условие —
«единодушие» народа 15. Иными словами, Меньшиков признал,
что страна переживает не конституционный, а
революционный кризис. В такой ситуации осуществление
либерального курса, парламентаризма было невозможно.
В этой связи главным вопросом для тех, кто принимал
решения, а это были «верхи» и правые, стал вопрос: что
делать с Думой? Здесь могло быть только два выхода:
либо полная ликвидация, либо превращение ее
(частичное или полное) в законосовещательную, осуществление
нового 3 июня. Первый вариант отбрасывался сразу:
мысль о невозможности жить без Думы после революции
1905—1907 гг. прочно укоренилась в сознании правящего
лагеря. Оставался, следовательно, только второй путь.
Но идея превращения Думы в законосовещательную
также практически не имела сторонников, за исключением
жалкой кучки черносотенцев, группировавшихся вокруг
«Союза русского народа», возглавляемого А. И.
Дубровиным, и его газеты «Русское знамя». Все остальные
черносотенцы, включая Пуришкевича, Маркова 2-го и др.,
не говоря уже о националистах, были за
законодательную Думу. В такой Думе они прежде всего видели
орудие контроля над правящей бюрократией, доверие к
дееспособности которой было сильно подорвано во время ре-
186

волюции 1905—1907 гг. Законосовещательная Дума
такую роль играть не могла.
Следовательно, оставался только один путь —
дальнейшее изменение избирательного закона. По этой линии
и шли многочисленные проекты, излагавшиеся не только
в конфиденциальных записках, но и на страницах таких
правых газет и журналов, как «Новое время»,
«Московские ведомости», «Гражданин». Все проекты были очень
похожи друг на друга, так что достаточно сослаться на
один, который предлагал Меньшиков. Поскольку Россия
является господством одного народа, то осуществлять его
волю должны царь и единодушный «совет» при нем. Как
только он раскололся на партии, надо как можно скорее
убрать «смутьянов», чтобы устранить враждебную мысль
и враждебную критику. «К представительству должны
приглашаться только люди государственного
единодушия: одной государственной партии, а не всех
бесчисленных, какие могут сложиться» 16. Конкретно Меньшиков
предлагал изменить избирательный закон таким образом,
чтобы в Думу могли попасть только правые, включая и
правых октябристов, и только русские. Лишь тогда, по
его мнению, будет «доделано» здание, недоделанное
законом 3 июня, оставившим в Думе либералов и
«инородцев», не говоря уже о революционерах.
Идея, как видим, была исключительно проста, но
имела один существенный изъян: реализация ее привела бы
к ликвидации третьеиюньской системы как союза
царизма с буржуазией в общенациональном масштабе. Дума с
одним правым большинством явилась бы полным
отрицанием Думы как инструмента этого союза, и,
следовательно, ее существование становилось бессмыслицей. В таком
виде она не нужна была ни правительству, ни «верхам»,
ни самим правым. Проще было в таком случае вообще
ликвидировать Думу — шаг, исключавшийся с самого
начала. Получался заколдованный круг. Такая ситуация
означала, что репутация самого Столыпина как мастера
бонапартистской политики, человека, способного вывести
режим из революционного кризиса, в глазах «верхов» и
правых скатилась резко вниз.
Надежды Гучкова, что ему удастся, пользуясь
председательским постом, смягчить отношение «верхов» к Думе,
оказались, как и следовало ожидать, чистейшей утопией.
С каждым днем кризис углублялся, недовольство и
раздражение «верхов» и правых Думой и Столыпиным
становилось все более острым.
187

Отражая эти настроения, Меньшиков в сентябре
1910 г., т. е. в преддверии открытия новой, четвертой
сессии Думы, в статье под характерным заголовком «Утом-
ленье власти» писал: «Вдумчивый читатель, вероятно, не
раз останавливался над скрытым, но страшным
свойством теперешней государственности: она не достигает
своих целей. При всей колоссальности средств, десятой
части которых не знала древность, при миллиардных
бюджетах и миллиардных долгах, истраченных бесследно,
государственность наша ставит древние задачи, но уже не
умеет решить их». Предстоит «опять возня с
парламентом... Народное представительство мешает власти, но и
власть в каких-то важных отношениях мешает народу,
иначе не было бы революции, не было бы и созыва
Думы». В устах Меньшикова это — ценное признание.
Дальше шло еще одно: третьеиюньская система не
оправдала себя. «Теперь, когда революционный кризис прошел
(на время), ясно, что мы не совладали с задачей кризиса
и что государственную реформу проделали неудачно»17.
Сильное воздействие на настроение правого лагеря
оказали события конца 1910 — начала 1911 г., связанные
со смертью Льва Толстого, смертью председателя I
Государственной думы С. А. Муромцева, избиением
политических заключенных в Вологодской и Зерентуйской
тюрьмах, самоубийством Егора Сазонова, узника Зерентуя, в
знак протеста против этих истязаний. Реакцией на эти
события были митинги и демонстрации студентов,
приведшие к широкой волне забастовок в университетах и
высших учебных заведениях страны. Столыпинское
правительство ответило на них разгромом высшей школы —
исключением сотен студентов и изгнанием прогрессивно
настроенных профессоров. Возмущение этими намеренно
демонстративными расправами было настолько
всеобщим, что с протестом выступила и крупная московская
буржуазия. 66 видных московских капиталистов
опубликовали в прогрессистской газете письмо, в котором, в
частности, говорилось: «Мы являемся убежденными
сторонниками необходимости настойчивой и непреклонной
борьбы с студенческими забастовками». Однако мотивы
кучки «невменяемых фанатиков-обструкционистов (т. е.
наиболее революционно настроенных студентов.— А. А.)
не могут класть клейма на те мотивы, которые легли в
основание протеста учащейся молодежи, не могут стать
точкой отправления тех мероприятий, на которые ныне,
видимо, решилась правительственная власть». Протесты
188

студентов — это ответ на акции правительства. Молчать
нельзя, ибо молчание может быть воспринято как
поддержка и одобрение «страны» 18.
Правые ответили на студенческие волнения бешеной
кампанией как в Думе, так и за ее стенами. В феврале
1911 г. Пуришкевич выступил с докладом на VII съезде
объединенных дворян, в котором изложил свою
программу борьбы со студенческим движением, состоящую из
25 пунктов. В частности, он требовал установления
штата полицейских в университетах, запрещения
студенческих сходок, издания закона, карающего исключением из
высшего учебного заведения за участие в забастовке,
выселения бастующих студентов из университетских
городов и т. д.19
Оценивая сложившуюся ситуацию с точки зрения
путей дальнейшего развития, Меньшиков поставил вопрос
ребром: «Вероятна ли теперь в России всеобщая
забастовка? — спросит иной утонченно-слабый читатель.
Другими словами: стоит ли тревожиться и не лучше ли
перевернуться на другой бок, ничего не делая? Мне кажется,
всеобщая забастовка вероятна, ибо она понемногу уже
начинается». Именно с забастовок в высших учебных
заведениях «началась и так называемая революция 1905
года»20. 3 декабря 1910 г. председатель Постоянного
совета объединенных дворянских обществ А. А. Бобринский
записал в своем дневнике: «Революция делает свое...
дворянство готовится бороться вновь с «иллюминациями»
усадеб при дегенератном попустительстве
правительства». Спустя два дня он оставил следующую запись: «То,
что происходит теперь, неясно. По-видимому, зачинается
заря второй революции» 2l.
При такой оценке реакцией обстановки в стране «де-
генератное правительство», т. е. прежде всего Столыпин,
вряд ли могло рассчитывать в своей политике
бонапартизма, предусматривавшей курс «реформ» хотя бы в
перспективе, на поддержку «верхов».
Показательно, что оценка ситуации, данная
кадетами, полностью совпадала с выводами и прогнозами
правых. «Пять лет спустя после манифеста 17 октября,—
писал кадетский официоз по поводу студенческих
волнений,— мы очутились перед картиной, близко
напоминавшей дооктябрьские времена»22.
Характеризуя как правых, так и либералов, В. И.
Ленин справедливо подчеркивал, что и те и другие
представляют «классы, уже не способные ни к какому суще-
189

ственному, самостоятельному, творческому, решающему
прогрессивному историческому действию... Не только
реакционеры, но и либералы, представляют класс,
боящийся исторической самодеятельности других, более
широких слоев, групп и масс населения, других — более
многочисленных— классов»23. В этом было все дело. Ни
буржуазия, ни тем более царизм уже не могли двигать
страну вперед. Именно здесь коренилась объективная
причина краха столыпинского бонапартизма и самого
Столыпина.
ВТОРОЙ «МИНИСТЕРСКИЙ КРИЗИС»
Как показала приведенная
выше единодушная оценка ситуации разными
сторонами и различными деятелями, достаточно было малейшего
повода, чтобы возник вопрос об уходе Столыпина.
Такой повод появился в связи с правительственным
законопроектом о выборах в Государственный совет от
западных земств. Принятый Думой 29 мая 1910 г., этот
законопроект совершенно неожиданно для Столыпина
провалился в Государственном совете. Объектом нападения
в Совете стали два пункта: курии по национальному
признаку и понижение ценза.
Один из самых непримиримых противников
законопроекта— Витте заявил, что курии «не могут быть
терпимы, доколе в России сохранится ясное и твердое
сознание единства русской государственности». Проект же
содержит «законодательное на весь мир признание, что в
искони русских губерниях... могут существовать
политические курии нерусских людей, которые могут иметь свои
интересы, не тождественные с интересами русской
государственности»24.
Еще дальше шел князь А. Д. Оболенский. Всякая
общность национальная, доказывал он, стремится к
общности политической. «Свободно развивающаяся
национальность в конце концов вырождается в
государственность». Поляк в земстве при наличии курий будет
«уполномоченным от польской национальности», чего «нет
нигде ни в одном общественном или государственном
учреждении России». Проектируемое «национальное
обособление» будет означать «некоторую государственную
опасность», и «если мы это начало в Западном крае
допустим, то почему его не допустить в других местностях
России?»25 Против курий выступили также князь
190

П. Н. Трубецкой и Н. А. Зиновьев. «Опять повторяю,—
заявил последний,— распределение национальностей по
куриям в западных губерниях признаю невозможным»26.
Показательно, что прогрессист М. М. Ковалевский
аргументировал свое несогласие с национальными
куриями такими же доводами, как и его правые коллеги по
Государственному совету. «То, что будет сделано на правом
берегу Днепра,—доказывал он,— то рано или поздно
будет сделано и на левом». Россия — многонациональное
государство. Разделением на курии будет положено
начало движению, которое «я бы мог охарактеризовать
как отказ от общегосударственной идеи в интересах
признания требований национальностей»27. Поляки — члены
Государственного совета также, разумеется, выступили
против курий, за союз «русских и польских
консерваторов» 28.
В защиту курий выступила только «партия шуровьев»
во главе с Нейдгардтом (братом жены Столыпина), что
еще более оттеняло общую отрицательную позицию
Государственного совета.
Основной довод против понижения ценза состоял в
том, что это приведет к демократизации земства,
которая окажет пагубное влияние на него в политическом
отношении. Тот же Зиновьев заявил, что при таком цензе он
опасается не столько национальной борьбы, сколько
классовой. К тому же это понижение создает опасный
прецедент. Если встать на этот путь, доказывал он, то мы
пойдем «неудержимо вниз не только на западной окраине,
но и на других окраинах и внутри России. Мы должны
будем идти к демократизации земства». Кроме того,
заявил он в другой своей речи, понижение ценза создает
еще одну опасность — «украинский сепаратизм», так как
«украйноманы являются преимущественно
представителями и мелкого землевладения»29. Против пониженного
ценза выступили и поляки30.
Такой же архиправый, как и Зиновьев, но, в отличие
от него, горячий сторонник законопроекта в целом и
особенно курий Д. И. Пихно с легкостью разбил все эти
аргументы как несостоятельные. Отвечая, в частности,
Витте, он очень ядовито и метко заметил, что идея о
национальных куриях «заимствована из закона, имеющего
весьма близкое отношение к недавней государственной
деятельности гр. С. Ю. Витте. Она заимствована из
первого избирательного закона для Государственной думы,
которым допущены отдельные выборы членов Думы от
19!

инородцев, т. е. инородческие курии для областей
Забайкальской, Закаспийской, Самаркандской,
Семипалатинской, Семиреченской, СырдарьинскойДургайской,
Уральской и Ферганской, для губерний Астраханской и
Ставропольской». При этом он ни разу «не вспомнил и не
принял никаких мер, чтобы идея, по его словам столь
антирусская, столь антигосударственная, как система
инородческих курий, была из этого закона исключена»31. Пихно
имел в виду «виттевский» избирательный закон 11
декабря 1905 г. В другом своем выступлении он сослался уже
па третьеиюньский избирательный закон, который
предоставлял министру внутренних дел право делить съезды
избирателей на национальные отделения, чем
правительство широко пользовалось, прежде всего именно в
западных губерниях, чтобы обеспечить таким путем победу
правых депутатов32.
Столь же уверенно и убедительно Пихно разбил
утверждение, что понижение ценза приведет к
демократизации земства. Наоборот, доказывал он, «я... смотрю на
нее (статью, понижающую ценз.— А. А.) как на
уверенность лиц, знающих в настоящее время край, найти в
этом мелком землевладении надлежащего союзника и
опору». Пихно показал, на чем эта уверенность
покоится. Основные источники, которые дадут большинство
избирателей по пониженному цензу, суть следующие:
1) раздробление русского крупного землевладения; из
среды наследников этих некогда крупных имений
выходят учителя, чиновники и т. д.; 2) раздробление крупного
крестьянского землевладения. Крестьяне, некогда
купившие несколько сот десятин земли, делили их затем между
своими сыновьями, которые становились таким образом
полу- и четвертьцензовиками. «Элемент этот является
точно так же вполне надежным в огромном большинстве
случаев»33.
Пихно поддержал единственный русский член
Государственного совета от Западного края (его в 1910 г.
удалось провести от Витебской губернии против польского
кандидата) и тоже член «партии шуровьев» Я. Н. Офроси-
мов. «Ни один законопроект,— доказывал он,— не
сообразован лучше с местными нуждами, чем настоящий». В
качестве аргумента он сослался на съезд «представителей»
всего Западного края и Киевский западнорусский съезд,
высказавшиеся за необходимость понижения ценза34.
Возникает, естественно, вопрос: почему
Государственный совет выразил недоверие именно той прослойке де-
192

ревни, на которую он сам, приняв указ 9 ноября 1906 г.,
возложил все свои надежды как на главный оплот
политического консерватизма в стране? Вопрос этот тем
более закономерен, что Пихно, стремясь спасти
уменьшенный наполовину ценз, внес поправку, согласно которой
ценз оставался, но права участия в избирательных
съездах не давал: туда могли быть посланы лишь владельцы
одной пятой ценза, а Столыпин с трибуны
Государственного совета заявил, что правительство с этой поправкой
согласно.
Ответ, на наш взгляд, состоит в том, что «верхи»
начали разочаровываться в столыпинской аграрной
политике, в частности в кулаке, который, став благодаря ей
таковым, не перестал, однако, как надеялись
вдохновители аграрной политики, зариться на помещичью землю.
Пока единственным реальным результатом был тот, что
богатый крестьянин, собственник купленной земли, стал
в большей степени, чем раньше, выступать прямым
конкурентом помещика не только на рынке, но и в земстве.
В западных губерниях положение усугублялось тем, что
русские помещики, как правило, в своих имениях не
жили, и таким образом богатый тамошний мужик
получал дополнительную фору в своем влиянии на земство.
Отвечая Витте, противопоставлявшему «хороших»
крестьян, посылаемых в земство сельскими обществами,
«плохим» крестьянам—владельцам части земельного
ценза, Столыпин, так же как и Пихно, имея в виду «вит-
тевский» избирательный закон, с не меньшим ядом, чем
тот, говорил: «Один раз в истории России был
употреблен такой прием, и государственный расчет был
построен на широких массах без учета их культурности при
выборах в первую Государственную думу. Но карта эта,
господа, была бита!»35
Но на это Столыпин получил очень быстрый и не
менее эффектный ответ одного из главных противников
законопроекта и вдохновителей его провала — В. Ф. Трепо-
ва. Да, Столыпин прав, сказав, что политика Витте
потерпела банкротство, заявил он. «Да, карта была бита...
Сегодня на карту ставится консервативное
монархическое начало земства, правда в шести западных
губерниях, но не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что в
эту игру будет вовлечено все всероссийское земство и что
в этой игре карта также будет бита»36.
Со свойственной ему самоуверенностью Столыпин
совершенно не понял, что кроется за критикой законопро-
7 А. Я. Аврех
193

скта о западном земстве в Государственном совете. Он
был уверен, что все закончится его принятием. Поэтому,
перед тем как поправка, отвергающая курии, должна
была быть поставлена на голосование, он в весьма
категорическом и не терпящем возражений тоне заявил:
«Повторяться я не буду. Я должен, я могу подтвердить одно:
правительство считает, что вопрос о национальных
отделениях — вопрос государственной важности,
центральный вопрос настоящего законопректа»37. Как
свидетельствует Коковцов, у Столыпина не возникло никаких
серьезных опасений: «Он был настолько уверен в успехе, что
еще за несколько дней до слушания дела... не поднимал
вопроса о необходимости присутствия в Государственном
совете тех из министров, которые носили звание членов
Совета, для усиления своими голосами общего подсчета
голосов»38. Обсуждение законопроекта началось 21
января 1911 г. и без всякой спешки шло в течение всего
февраля. Хотя в комиссии, как сообщала хорошо
осведомленная суворинская газета, «проект вызвал большой
разброд мнений», тем не менее, «сколько можно выяснить в
совокупности имеющихся сведений, в правой группе
Совета большинство все-таки на стороне проекта»39.
Но спустя несколько дней тон газеты изменился. В
статье «Западнорусское земство в Г. совете» говорилось:
«Игра ведется очень сложная, в которой притом
партнеры тщательно скрывают свои карты, делая вид, что все
они озабочены единственно сохранением
государственных интересов». В статье говорилось, что ложи для
публики переполнены, в зале заседаний находятся две
депутации от Западного края и что «наблюдатели отмечают,
будто статс-секретарь Столыпин говорит в Г. совете с
меньшей уверенностью, чем в Г. думе» 40. Но это был
максимум тревоги, высказанной официозом
националистов вплоть до того момента, когда на голосование в
Государственном совете была поставлена статья о куриях.
Кадетская «Речь» писала, что Столыпин уверен в том,
что законопроект пройдет. Самое худшее, что ждет
правительство, считал Нейдгардт, незначительное
большинство (в восемь голосов), которым будет обеспечено
принятие курий. Отсюда резкий тон Столыпина перед
голосованием41. Вся «большая» пресса единодушно
отмечала, что провал курий был полной неожиданностью для
Столыпина, что сила и неотразимость этого удара как
раз и заключалась в этой неожиданности, которая была
тщательно подготовлена.
194

«Редко бывает,— констатировало «Новое время»,—
чтобы какой-нибудь законопроект проходил
установленный порядок законодательного рассмотрения столь
благополучно, как этот законопроект о западном земстве.
В Г. думе он получил одобрение. В особой комиссии
Г. совета, образованной для его рассмотрения,
значительным большинством голосов он был принят. Наконец,
Г. совет после общих прений большинством двух третей
голосов принял переход к постатейному обсуждению, что
обыкновенно служит предрешением благоприятной
судьбы проекта». Все это создавало уверенность в том, что
законопроект пройдет, об этом знали члены
Государственного совета, которые все решили в последнюю
минуту42. «Удар, нанесенный ими (правыми
Государственного совета.— Л. А.) законопроекту,— писала та же
газета,— рассчитан на неожиданность его для противника...
Провал законопроекта — это удар тем более тяжелый,
что он является вместе с тем и неожиданным»43.
То же утверждала и «Россия». «Менее всего,—
говорилось в передовой,— можно было ожидать, что в момент
решительного голосования члены Государственного
совета, настроенные в пользу защиты польских интересов,
соберут большинство» 44.
В свою очередь газета октябристов
свидетельствовала: «Думские круги убеждены», что отклонение
законопроекта— это результат «интриги» против Столыпина, а
не недовольства самим законопроектом45. «Столыпину
устроили ловушку»,— подводила итог суворинская
газета 46.
«Речь» писала, что, когда Столыпину, находившемуся
в здании Государственного совета, сообщили о
результатах голосования по вопросу о куриях, он от полной
неожиданности густо покраснел и растерялся. В той же
статье она сообщала ставшие известными подробности
того, как был подготовлен удар по Столыпину. За
полторы недели до начала обсуждения председатель
Государственного совета М. Г. Акимов сообщил лидеру правых в
Совете П. Н. Дурново, что высшие сферы высказались за
принятие законопроекта. В ответ Дурново собрал свою
фракцию, чтобы обсудить полученное известие. Было
принято письмо на имя Акимова, в котором
перечислялись сомнения относительно законопроекта, с просьбой
передать это письмо царю. Акимов письма не передал.
Тогда это сделал В. Ф. Трепов47. По свидетельству
Витте, «Трепов был очень близок к государю и пользовался
195

особой милостью его величества, поэтому и имел право
просить у его величества аудиенции для передачи
различных своих государственных впечатлений и мнений»48.
Миссия Трепова увенчалась полным успехом: он привез
своим товарищам по фракции радостное известие, что
царь разрешил голосовать им «по совести», т. е. против
законопроекта, причем Столыпин об этом ровным
счетом ничего не знал вплоть до голосования статьи о
куриях 49.
Голосование поправки, отвергавшей курии,
состоялось 4 марта. За нее проголосовали 92 члена
Государственного совета, против — 68 м. Дальше события
развивались следующим образом. Столыпин на другой день
подал в отставку, и вся пресса в течение нескольких дней
твердила, что уход Столыпина — дело решенное. «Это
неожиданное событие, по-видимому, действительно
совершилось»,— писала суворинская газета51. «По
полученным 7 марта ночью сведениям,— сообщал кадетский
официоз,— отставка Столыпина принята. Его
преемником на посту председателя Совета министров считают
В. Н. Коковцова, а на посту министра внутренних дел —
государственного секретаря А. А. Макарова»52. На
другой день он высказался еще более категорично:
«Отставка П. А. Столыпина и назначение В. Н. Коковцова
временным председателем Совета министров суть
совершившиеся факты»53.
Однако совершенно неожиданно дело повернулось
иначе. К вечеру 10 марта стало известно, что отставка
Столыпина не принята и он остается на своем посту. На
другой день, 11 марта, правительствующему Сенату
были посланы высочайшие указы о перерыве занятий
Думы и Государственного совета на гри дня — с 12 по 15
марта — на основании 99-й статьи Основных законов.
Узнав об этом, правое крыло Государственного совета
собралось перед началом заседания для того, чтобы
решить вопрос о баллотировке законопроекта о западном
земстве в целом54. После этого последовало
голосование: за законопроект было подано 23 голоса,
против— 13455.
По требованию Столыпина Дурново и Тренов были
уволены в отпуск до 1 января 1912 г. Свои условия,
вспоминал позже Шидловский, Столыпин попросил царя
«для памяти» записать, «что и было сделано
собственноручно государем синим карандашом на большом листе
блокнота... Этот листок,— свидетельствует автор воспо-
196

Минаний,— я видел своими глазами у Столыпина,
который его нам показывал»56. Главным условием, на
котором премьер согласился взять свою отставку обратно,
был трехдневный роспуск палат, дававший ему
юридическое право сделать проваленный законопроект
законом на основании 87-й статьи Основных законов. Так и
было сделано, и «большой» прессе ничего не оставалось,
как заняться анализом и оценкой совершившейся
метаморфозы.
Важно отметить, что вся эта пресса от кадетской
«Речи» до официозной «России» единодушно
подчеркивала, что отрицательное отношение большинства
Государственного совета к законопроекту о западном земстве не
было обусловлено неприятием законопроекта как
такового. Дело было не в нем, а в Столыпине.
«Законопроект в том виде, в каком он вышел из Г. думы,—
решительно заявляло «Новое время»,— за небольшими
второстепенными изъятиями, несомненно, был приемлем
также и для правых Г. совета». При обоюдном желании
все имевшиеся разногласия легко могли быть устранены.
Но «входило ли улажение противоречий в планы правых
Г. совета — это другой вопрос». И далее следовал
совершенно логичный вывод: «Не на вопросе о национальных
куриях, конечно, правительство могло рассчитывать на
столь мощное сопротивление справа. Отвергнуть
понижение избирательного ценза, т. е. закрывая доступ в
земство более широким массам русского населения,
Г. совет должен был в силу логической необходимости
закрепить национальные курии, дабы обеспечить все же
преобладание русского элемента» 57.
Это же доказывала и «Россия». Хотя было известно,
что в Государственном совете есть как сторонники, так
и противники курий, «это обстоятельство само по себе
не предуказывало еще, что при окончательном решении
вопроса сторонники курий окажутся в меньшинстве...
Победили, однако, исключительно тактические
соображения» 58.
Какова же в таком случае была подлинная
подоплека оппозиции большинства Государственного совета
злосчастному законопроекту? Убедительный ответ на этот
вопрос дает та же пресса. В статье «В чем кризис?»
Меньшиков писал: «Было бы неправдой утверждать, что
П. А. Столыпин непопулярен. Напротив, он пользуется
общим уважением, но в этом уважении чувствуются как
бы ноты некоторого разочарования.., Мы все ждем появ*
197

ления больших людей, очень больших, великих. Если
данная знаменитость получила величие в аванс и
вовремя не погасила его, общество этого fie прощает...
Годы идут, но большого дела что-то не видно». Столыпин
не оправдал надежд, возложенных на него реакцией и
контрреволюцией. Далее шло чрезвычайно интересное
развитие этой мысли. Удача долго сопутствовала
Столыпину, продолжал Меньшиков, То, что он стал премьером
из простых губернаторов, уже сам по себе факт
исключительный, «первый случай после эпохи временщиков...
Удача преследовала г. Столыпина и дальше. Трагедия
нашей революции прошла над самой его головой, но он
вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал,
правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье
дождаться заметного «успокоения». Но «увы, маятник
остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова...
начинаем катиться влево. Вот тут-то удача как будто и
оставляет своего любимца».
Нет конструктивных идей для борьбы с
революцией— вот вывод Меньшикова, а «даже гениальные люди —
каковы Наполеон и Бисмарк — были бы бессильны без
всякой идеи». Демонстрация в связи со смертью
Муромцева показала, что «революция приподняла голову».
«Кризис не в том, что Гос. совет разошелся с П. А.
Столыпиным, а в том, что последний не в состоянии стать
хозяином положения... В составе правительства невольно
ищешь появления действительно большого человека,
того главного артиста власти, на котором обыкновенно
держится вся труппа. П. А. Столыпин при всех
достоинствах — не премьер в этом сценическом смысле» 59. Это
был приговор неудавшемуся Бисмарку из Саратова.
В том же направлении анализировал ситуацию и
кадетский официоз. «Что же произошло и откуда такая
перемена?» — ставит газета главный вопрос. Отмечают,
что Государственный совет перешел на сторону
противников Столыпина из-за его слишком бесцеремонного
давления на верхнюю палату. «Однако этого
объяснения еще недостаточно». Дело не в недовольстве. «Суть
перемены настроения надо искать в изменении
политического положения кабинета». До сих пор подкопы под
кабинет оставались безрезультатными, потому что он
чувствовал себя прочно, и «политический интерес
вчерашнего голосования состоит именно в том, что этого
главного аргумента на сей раз не оказалось налицо.
Старцы верхней палаты тонко расценивают удельный
198

вес предержащих мира сего. И если вес этот убавился в
их глазах, если всю тяжесть своего мнения они
положили на противоположную чашу весов, то, значит, в
воздухе запахло чем-то другим, чем прежде. Возрастающая
непрочность кабинета П. А. Столыпина ни для кого не
была секретом в последнее время. И вот вчера мы
получили наглядное и объективное доказательство, что
слухи и толки последнего времени были не напрасны...
Несомненно... что вчерашний вотум не как причина, а
как симптом заслуживает особенного внимания»60.
В другой статье газета вскрывала причины
разочарования Столыпиным в «верхах». Об отставке
Столыпина говорили так часто и много, что этим разговорам
перестали верить. «От возможного крушения наш
премьер ускользал до сих пор, передвигаясь вправо и
подхватывая тот лозунг, которым пробовали воспользоваться
против него». Но «эта игра, как ни была она искусна, не
могла продолжаться бесконечно... Вправо поворачивать
дальше некуда... «убежденных националистов» можно
найти сколько угодно в их собственной среде. Для этой
политики услуги П. А. Столыпина больше не нужны...
И справа, и слева слишком хорошо понимают, что на
одной отрицательной программе «успокоения» нельзя
же оставаться навек. А ни на что другое присяжные
«успокоители» не показали себя способными. Мало того,
слишком ясно становится теперь, что и самый момент
«успокоения», хотя бы и достигнутого их трудами, они
не сумели использовать, принявши средство за цель» 61.
Кадетский официоз привел спустя два дня выдержку
из немецкой газеты «Vossische Zeitung», которая
писала: «Столыпин подавил революцию, но сам же
предвидит новую. Он сделал все для подавления минувшей
революции, но очень мало для предотвращения революции
будущей» с2.
Итак, две газеты, представлявшие крайние фланги
помещичье-буржуазной контрреволюции, высказали
одинаковые суждения о подлинной причине
«министерского» кризиса, для развязывания которого правые
Государственного совета в качестве предлога избрали
законопроект о западном земстве. Причина эта состояла
в крахе политики Столыпина и, следовательно, в крахе
надежд контрреволюции, «верхов» прежде всего, на то,
что он сумеет предотвратить приход новой революции.
В этой связи большой интерес представляет
разговор, состоявшийся между императрицей и Коковцовым
199

в Ливадии б октября 1911 г., т. е. месяц спустя после*
смерти Столыпина, разговор, который новый премьер
записал слово в слово. «Мы надеемся,— заявила
императрица, повторяя уже сказанные царем слова,— что
Вы никогда не вступите на путь этих ужасных
политических партий, которые только мечтают о том, чтобы
захватить власть или поставить правительство в роли
подчиненных их воле». Нетрудно догадаться, что под
этими «ужасными» партиями Александра Федоровна
имела в виду октябристов, столыпинский «центр» в Думе.
«Мне кажется,— продолжала она весьма откровенно,—
что Вы очень чтите его (Столыпина.— А. А,) память и
придаете слишком много значения его деятельности и
его личности... Не надо так жалеть тех, кого не стало...
Каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если
кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил
свою роль и должен был стушеваться, так как ему
нечего было больше исполнять. Вы не должны стараться
слепо продолжать то, что делал ваш предшественник...
не ищите поддержки в политических партиях... Я
уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что
это для блага России»63.
Возникает вопрос: если царь и «верхи» поставили
коест на Столыпине, почему не была удовлетворена его
просьба об отставке, более того, царь дал санкцию на
изгнание в «отпуск» его главных противников —
Дурново и Трепова? Ответ—-в следующем: на самом деле
кризис продолжался, а отставка Столыпина была лишь
растянута во времени. «Кризис кончен! Кризис
продолжается! — восклицал нововременский публицист в статье
«Кризис».— Вот отзывы о положении в данную минуту.
Они раздаются повсюду, и как это ни странно, но
создавшееся положение отражается в них совершенно
правильно»64.
Меньшиков в своих статьях уже третировал
Столыпина, а это был верный признак, что дни последнего как
политического деятеля сочтены. Отметив, что на
протяжении двух лет Столыпин дважды подавал в отставку,
журналист, который еще вчера пресмыкался перед
всесильным премьером, с пренебрежением писал: «Это,
если говорить правду, немного часто для столь
скромного события». Дальше шло самое главное и самое
интересное: «Хотя кризис не прошел», но «ничего ровно не
случилось трагического. Система курий в законопроекте
о западном земстве отклонена не без очень серьезных ос-
200

новзний... Я считаю опасным и недостойным великого
государства уетановлять принцип нескольких
национальностей в одной империи». Это «гибельный... австрийский
принцип». Далее следовал вывод: таким образом,
Столыпин, с одной стороны, националист, а с другой —
является сам орудием «инородцев». «Примириться с этим
искренно русские патриоты Г. совета не могут. Вот
почему, приветствуя разрешение кризиса, следует
помнить, что он не прошел, а лишь отложен»65. И это
вещалось в газете, которая днем раньше писала:
«Законопроект о западном земстве является наилучшим
разрешением наболевшего вопроса». В нем, «как в фокусе,
сосредоточились все лучшие черты национальной
политики Столыпина»66.
Статья Меньшикова называлась «Крупные люди», и
цель ее состояла в том, чтобы доказать, что на
Столыпине свет клином не сошелся и есть сколько угодно
«крупных людей», которых можно призвать вместо него.
Все отлично понимали, что если сам Меньшиков —
воплощенное пресмыкательство перед сильными мира
сего— позволял себе после формального разрешения
кризиса, в результате которого Столыпин остался на своем
посту, так его третировать, то это означало, что песенка
премьера действительно спета.
Витте по этому поводу писал: «Столыпин и его
прихвостни торжествовали, но для мало-мальски
дальновидного человека было ясно, что это торжество накануне
его политической гибели»67. То же писал и Шидловский.
Заставив царя принять свои условия, Столыпин тем
самым совершил «над собой политическую казнь... акт
политического самоубийства»68.
Столыпин и сам понимал это, в частности он говорил
Коковцову: «Вы правы в одном, что Государь не простит
мне, если ему придется исполнить мою просьбу (о
трехдневном роспуске палат. —А. А.), но мне это
безразлично, так как и без того я отлично знаю, что до меня
добираются со всех сторон и я здесь ненадолго» 69. «Что-
то в нем,— добавляет автор воспоминаний,— оборвалось,
былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он,
видимо, чувствовал, что все кругом него молчаливо или
открыто, но настроено враждебно» 70.
За несколько дней до смерти Столыпин пригласил на
обед Гучкова. «Он был в очень сумрачном настроении
духа,— свидетельствовал последний.— У меня создалось
впечатление, что он все больше и больше сознает свое
201

бессилие в борьбе с безответственными придворными
влияниями... По всему было видно, что в нем созрело
решение уйти от власти» 71. Позже, уже после гибели
Столыпина, один из ближайших его соратников по
осуществлению аграрной политики — министр
землеустройства и земледелия А. В. Кривошеий скажет Гучкову, что
после кризиса Столыпин был уже конченым человеком
и что отставка его была решена, только «искали формы
и поводы для его перемещения на невлиятельный пост»72.
Это становилось ясным для всех. «Он продолжал
оставаться главой правительства, исполнять свои
обязанности,— вспоминал Шидловский,— но политически он
являлся конченым человеком, долженствующим в
ближайшем будущем сойти со сцены» 73.
В своих показаниях Чрезвычайной следственной
комиссии Временного правительства один из последних
министров внутренних дел царского правительства —
А. Н. Хвостов рассказал следующее: «В 1911 г., дней за
десять до убийства Столыпина, в Нижний Новгород, где
я в то время был губернатором, неожиданно приехал
бывший издатель «России», знакомый еще моего отца,
Георгий Петрович Сазонов и вместе с ним Распутин,
которого я ранее никогда не видал. Во время беседы со
мной стал говорить... что он прислан царем «посмотреть
мою душу», и, наконец, предложил мне место министра
внутренних дел. На мое замечание, что это место занято,
Распутин ответил, что это все равно, что Столыпин все
равно уйдет». Хвостов не поверил Распутину, принял его
плохо, и тот на имя Вырубовой послал телеграмму с
таким примерно текстом: «Хотя Бог на нем почиет, но чего-
то недостает»74.
Агония политической смерти Столыпина затянулась
по второстепенным причинам. Прежде всего царь не
хотел, чтобы Столыпин узнал о его роли в истории с
голосованием «по совести». Приняв отставку, он бы себя
разоблачил. Витте указывает, что на царя оказали
давление великие князья Александр и Николай Михайловичи,
пугавшие его тем, что уход Столыпина вызовет «развал»,
а также как будто и мать, вдовствующая императрица
Мария Федоровна 75.
Более основательная причина состояла в том, что
принятие отставки на почве конфликта с одной из палат
могло быть истолковано как создание недопустимого
«парламентского» прецедента, когда глава правительства
уходит в отставку, не поладив с одной из палат россий-
202

ского «народного представительства». Коковцов
свидетельствует, что царь в ответ на просьбу об отставке
сказал Столыпину следующее: «Я не могу согласиться на
Ваше увольнение, и я надеюсь, что Вы не станете на этом
настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не
только лишиться Вас, но допустить подобный исход под
влиянием частичного несогласия Совета. Во что
обратится правительство, зависящее от меня, если из-за
конфликта с Советом, а завтра с Думою, будут сменяться
министры»76.
Следует также учитывать, что давать отставку
Столыпину в прямой форме было неудобно еще и потому, что
это означало бы косвенное признание банкротства всей
третьеиюньской политики «верхов» и правительства, ибо
Столыпин являлся олицетворением этой политики.
Гучков утверждал, что Столыпина не решались удалить без
серьезного повода, а поэтому предполагалось учредить
для него пост восточносибирского наместника77.
Меньшиков называл посты наместника Кавказа и посла.
Хвостов, со слов Распутина, приехавшего к нему в Нижний
Новгород, также говорил о Кавказе. В конце концов все
затруднения и сомнения царя и «верхов» разрешил
выстрел Богрова,
«ПАРЛАМЕНТСКИЙ* КРИЗИС
«Парламентский» кризис
был вызван трехдневным роспуском палат, во время
которого Столыпин провел проваленный Государственным
советом законопроект о западном земстве в порядке 87-й
статьи Основных законов Российской империи. Эта
статья уже не раз упоминалась в связи с тем, что Столыпин
прибегал к ней очень часто. Как мы помним, знаменитый
указ 9 ноября 1906 г., закон о введении военно-полевых
судов, а также ряд других законов были приняты на
основании 87-й статьи. Теперь пришло время объяснить ее
содержание и смысл. Вот ее полный текст: «Во время
прекращения занятий Государственной думы, если
чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой
мере, которая требует обсуждения в порядке
законодательном, Совет министров представляет о ней государю
императору непосредственно. Мера эта не может, однако,
вносить изменений ни в основные государственные
законы, ни в учреждения Государственного совета или
Государственной думы, ни в постановления о выборах в Со-
203

нет или в Думу. Действие такой меры
прекращается,'Уели подлежащим министром или главноуправляющим
отдельной частью не будет внесен в Государственную думу
в течение первых двух месяцев после возобновления
занятий Думы соответствующий принятой мере
законопроект или его не примут Государственная дума или
Государственный совет»78.
Из текста видно, что трехдневный роспуск палат по
требованию Столыпина был грубейшим нарушением
Основных законов, так как статья разрешала временное
издание законов, минуя законодательные учреждения,
лишь при чрезвычайных обстоятельствах. В данном же
случае таковых не было и в помине. На самом деле в
правовом отношении это был очередной маленький
государственный переворот, а в политическом —
демонстрация полного пренебрежения «конституционного»
премьера к российскому «парламенту», причем такого, что его
не выдержал даже Государственный совет —
учреждение, отнюдь не сочувствующее «парламентаризму».
В первый и последний раз за всю свою третьеиюньскую
историю верхняя палата приняла запрос с протестом
против попрания ее «конституционных» прав. Понимая
трагикомизм ситуации, официальная «Россия» пыталась
отговорить старцев Совета принимать такое решение. «Во-
первых, это был бы первый запрос, предъявленный
правительству Государственным советом,— писала она,— во-
вторых, это был бы первый случай, когда законность
государственного акта официально подвергается
сомнениям со стороны высших государственных чинов, какими,
как известно, являются члены Совета по назначению» 79.
Тем не менее «высшие государственные чины по
назначению» не только не вняли уговорам «России», но и
приняли 99 голосами против 53 формулу перехода,
которая гласила: «Находя, что содержащиеся в запросе
положения не поколеблены объяснениями г. председателя
Совета министров, Гос. совет переходит к очередным
делам»80. Это было весьма внушительное голосование: до
квалифицированного большинства в две трети,
требуемого по закону, чтобы принятая формула была официально
доложена царю, не хватило всего двух голосов.
Политическое значение трехдневного роспуска
состояло в том, что всей стране очень наглядно показали, что
такое на деле третьеиюньский «конституционный» строй.
Выразив радость по поводу оставления Столыпина у
власти, октябристский официоз, однако, тут же прибавлял:
204

«Другое дело обстоятельства, сопровождающие
возвращение П. А. Столыпина к власти... Упрочение данного
прецедента на практике может привести к очень опасным
последствиям, и, логически рассуждая, таким путем
можно и совсем свести на нет значение законодательных
учреждений»81. Процитировав слова Столыпина из его
речи 2 апреля в Государственном совете в ответ на запрос
(«Из-за несогласий между палатами не могут страдать
интересы страны. Законодательные учреждения
обсуждают и голосуют, а действует и несет ответственность
правительство»), другая передовая признавала: «Отсюда
недалеко до низведения роли законодательных палат к
чисто формальному санкционированию
правительственных законопроектов без права критики и тем более без
права их отклонения». А «отсюда один шаг до полного
упразднения законодательных учреждений»82.
Однако Столыпин выказал полное пренебрежение к
октябристским «конституционным» сентенциям.
Выступая 27 апреля с ответом на думские запросы по поводу
трехдневного роспуска палат, он пошел еще дальше,
заявив, что Дума вообще не имела права делать свои
запросы о 87-й статье. Она может, разъяснил премьер,
согласно закону, предъявлять запросы правительству только по
вопросам управления; в данном же случае речь идет о
предмете «свойства законодательного». Таким образом,
Дума встала на путь создания «нежелательного
прецедента» по умалению «права короны». Правительство
«имеет право и обязано вести определенную яркую
политику», и все этому соображению должны подчиняться83.
Насколько пренебрежительно относился Столыпин к
Думе, видно из следующих слов. «Опорочивается,—
восклицал он,— также и искусственность перерыва и
проведение по ст. 87 закона, отвергнутого верхней палатой... Но,
гг., то, что произошло теперь в более ярком освещении,
молчаливо признавалось Государственной думой при
других обстоятельствах. Вы знаете, что по этому закону
не состоялось соглашения между обеими палатами и что
в настоящее время требуется лишь окончательная
санкция этого разногласия с Государственной думой, и закон
отпадет. Ни для кого не тайна, что Государственная
дума заслушает это разногласие перед одним из перерывов
своих занятий, в полной уверенности, что правительство
исходатайствует у государя императора восстановление
существующего закона». В переводе на простой язык это
означало: чего вы кобенитесь — ведь я же для вас стара-
205

юсь: законопроект будет снова внесен в Думу в том ви*
де, в каком она его приняла. Намекая на прецедент,
Столыпин имел в виду закон о старообрядческих общинах,
принятый Думой (а затем отвергнутый Государственным
советом), который вначале также был принят по 87-й
статье и также при отсутствии всяких чрезвычайных
обстоятельств. Удар был настолько метким и точным, что
обычно корректный и сдержанный Милюков закричал с
места: «Что такое? Это безобразие»84.
Всего было внесено четыре запроса: октябристов,
прогрессистов, кадетов и социал-демократов. Все они
были заявлены спешными и все были приняты, включая и
спешность, вторым, октябристско-кадетским
большинством. Против выступили крайние правые и
националисты, причем лидер последних Балашов предварительно
согласовал позицию своей фракции со Столыпиным85.
Позиция крайних правых была очень проста:
поскольку царь —самодержец, он вправе отвергать или
вмешиваться в любой закон, руководствуясь исключительной
своей волей. Именно с таким заявлением и выступил
А. А. Бобринский. Он очень охотно признал, что
«издание высочайшего указа 14 марта 1911 г. о введении
земских учреждений в шести западных губерниях не
соответствует точному смыслу ст. 87 Осн. зак.». Но,
продолжал он, все это не имеет никакого значения:
«Несоответствие это... не должно бы служить основанием для
запроса, ибо самый акт, по поводу которого запрос
предъявлен, есть волеизъявление верховной самодержавной
власти, являющейся источником закона»86. Точно также
мотивировали свою позицию и националисты, которых
октябристы еше так недавно считали своими
союзниками. «Мы считаем,— говорил от имени фракции А. А. Мо-
товилов,— что державный хозяин земли русской имеет
всегда не только право, но и святую, искони
дарованную ему возможность временно приостановить действие
того учреждения, которому жизнь он сам дал, а потому
мы не находим никакой неправильности в действиях
председателя Совета министров, который поднес к
подписанию указ, о котором здесь говорилось» 87.
Как всегда, исчерпывающе точно, с презрением к
октябристско-кадетским либералам выразил позицию
реакции Марков 2-й. «Я, гг.,— начал он свою речь,
обращаясь к думским либералам,—имел в виду с вами
побеседовать о конституции». И он «побеседовал»: «Гг.,
уверяю вас, вы достойны жалости; никакой конституции
206

у Ьйс не было, нет и не будет... и нарушать то, чего нет,
невозможно... Ведь вы, гг. конституционалисты, вы не
должны забывать, что вы опираетесь только на
бумажный закон, и за вами нет никакой силы; эти же господа
(указывая налево), когда они резко, быть может, даже
иногда грубо нападают на правительство, то за ними
есть сила, сила решимости идти на революцию, идти на
баррикады, а вы, гг. (обращаясь к центру), на
баррикады не пойдете, уверяю вас (смех), так что же за
вами? Вы пугаете вашими картонными мечами,
размахиваете вашими бумажками, а вам скажут: уходите
прочь — и вы уйдете и будете трястись от страха. К че-
му же еще такой грозный тон принимать? Это вам не
идет, это вам не к лицу»88.
Но в позиции правых и националистов отмечалась
существенная разница: в то время как последние
защищали Столыпина, первые выступали резко против него.
Труд развенчания премьера и его политики взял на себя
доблестный соратник Маркова 2-го Пуришкевич. Начав
с того, что о действиях председателя Совета министров
«только один холоп может молчать», он предъявил
затем Столыпину ряд обвинений: низринул авторитет и
значение Государственного совета, «позволил себе
сосчитаться, крича всюду о закономерности, с
председателем правых Государственного совета П. Н. Дурново»;
причем заслуги Столыпина «не могут сравниться в
смутные годы с заслугами П. Н. Дурново». Он потребовал
выдать себе «одного из самых выдающихся людей
России». Дальше шло главное: «Я понимаю стремление
Столыпина попасть в Бисмарки; но для того, чтобы попасть
в Бисмарки, нужно отличаться проницательным умом и
государственным смыслом; а в этом поступке нет ни
проницательного ума, ни государственного смысла... ибо,
говорю я, если Столыпин за все время своего
управления говорил об успокоении и не добился успокоения,
если он говорил об усилении России и не добился усиления,
то он этим шагом достиг и добился одного — добился
полного объединения, за малым исключением, всего
благомыслящего русского общества в одном: в оппозиции
самому себе»89. Шульгин, выступая здесь, продолжал
оратор, пугал, что, если будет свален Столыпин, его
некем будет заменить. Это ерунда, и помимо него
найдется немало нужных талантливых людей.
Октябристы, выступив в защиту попранной
«конституции», имели крайне удрученный вид. «Это вызов нас
207

на борьбу,— сокрушался Шияловский,— на борьбу во
имя начала целесообразности с началом законности»90.
Второй октябристский оратор — Г. Г. Лерхе доказывал,
что «председатель Совета министров нанес тяжкий удар
идее монархизма в России»91. Упрек своего товарища по
фракции Я. Г. Гололобова, переметнувшегося к
националистам, барон Мейендорф отводил следующим
образом: «Затем, гг., было сказано: странно, что фракция
17 октября, здесь заседающая только благодаря указу
3 июня, осмеливается опротестовывать акт 14 марта...
но... не все ли гг. члены Государственной думы
заседают здесь по акту 3 июня?» 92
О позиции прогрессистов можно судить по
следующим словам Н. Н. Львова: «То, что произошло,
действительно показывает, что у нас конституции нет, что у нас
парламентаризма нет, но у нас и Основных законов нет,
у нас вообще никакого организованного строя нет, у нас
есть произвол и есть еще другое — демагогия»93. Это
ценное признание. В том же духе говорили и кадеты.
Оценка трудовиками и социал-демократами акции
Столыпина была, разумеется, резко отрицательной.
Однако для нас в данном случае гораздо более
интересна позиция тех самых депутатов-крестьян из
западных губерний, которые выступали по законопроекту о
западном земстве. Они в количестве 23 человек внесли
формулу перехода, в которой «действия
правительства» объявлялись «правильными». Очень любопытной
была мотивировка этой резолюции, которую дал в своем
выступлении Андрейчук: «Крестьяне верят больше в
Государя императора, чем в ваш Государственный совет.
Мы, крестьяне, видим, что Государственный совет
объединился на программе поляка Корвин-Милевского...
чтобы объединить все дворянство без различия сословий
вокруг трона и подавить и белорусов, и малороссов» 94.
Следует добавить, что еше до этого, сразу же после
начала «парламентского» кризиса, депутаты-крестьяне,
входившие во фракцию националистов, подали
заявление о выходе из нее, мотивируя это тем, что
«руководящая роль» принадлежит в ней дворянам, а в высших
сферах ведутся интриги против их национальных
чаяний, т. е. против западного земства. С угрозой о выходе
выступили также крестьяне — члены фракции крайних
правых, и по тому же мотиву: дворяне не хотят
поддерживать крестьян95. Правда, через несколько дней
крестьяне-националисты вернулись обратно, но значение их
208

демонстрации нисколько от этого не менялось. Право-
националистические демагоги играли с огнем.
Самый тяжелый удар «парламентский» кризис нанес,
конечно, октябристам, думскому «центру», связавшему
свои «конституционные» чаяния со Столыпиным. Сразу
же после трехдневного роспуска палат октябристская
фракция провела заседание, на котором было
«единодушно постановлено»: 1) довести до сведения Столыпина,
что проведение законопроекта о западном земстве по
87-й статье фракция считает незакономерным и
поэтому будет голосовать против него, когда он попадет в
Думу; 2) в случае, если 87-я статья будет пущена в ход,
внести запрос о незакономерности действий
председателя Совета министров; 3) в том же случае обсудить
14 марта вопрос о коллективном сложении депутатских
полномочий. Со своей стороны Гучков заявил, что, если
законопроект будет проведен по 87-й статье, он сложит
с себя полномочия председателя Думы96.
Накануне, 12 марта (заседание фракции проходило
в ночь на 13 марта), Родзянко, П. В. Каменский и
другие видные октябристы посетили Столыпина и заявили
ему, что задуманный им шаг октябристы считают и
незакономерным, и непригодным. В тот же день Совет
министров обсудил этот вопрос. Было решено проводить
законопроект по 87-й статье97. Дальнейшее поведение
октябристов живо описал в своей статье «Герои
отступления» прогрессистский журналист Н. Лопатин. «Они
опять отступают,— с веселым недоумением восклицал
автор.— В этом отношении они безнадежны — хоть брось».
Можно подумать, что лидер у октябристов не Гучков, а
Куропаткин. Сначала решили сложить с себя
депутатские полномочия. Пребывали в этом состоянии минут
двадцать, «потом скромно потупили глазки и пошли
назад». Возникла идея не утвердить бюджет и не дать
денег на броненосцы. «Братцы, назад!» — закричал Алек-
сеенко (председатель бюджетной комиссии Думы,
октябрист.— Л. Л.). Было предложено отвергнуть
законопроект о западном земстве: «Остановились, постояли и опять
поползли назад... Назад, бегом марш!»98
Единственный реальный шаг сделал лидер фракции
Гучков, подав в знак протеста в отставку с поста
председателя Думы. Как сообщала «Речь», 20 марта
Столыпин пригласил к себе Гучкова и предложил ему
остаться и совместно работать. Гучков категорически отказал-
209

ся ". В связи с этим Меньшиков писал: уход Гучкова
«заставляет подумать о дезорганизации октябристского
центра и о расстройстве вообще октябристской партии».
Обнаружилось всякое отсутствие его влияния на
Столыпина, «который даже не предупредил г. Гучкова о
чрезвычайной предпринятой им мере в середине марта...
В серьезнейший политический момент у него не только
не спрашивают совета, но даже как бы не замечают его
присутствия» 10°.
Заключительным аккордом протеста октябристов
было избрание ими совместно с правыми, т. е. правооктяб-
ристским большинством, председателем Думы правого
октябриста Родзянко. Смысл избрания состоял в том,
что они предпочли его другому варианту — избранию
«левого» октябриста М. М. Алексеенко вторым — октяб-
ристско-кадетским — большинством, к чему их
подталкивали и призывали прогрессисты и кадеты. Комментируя
это, газета Рябушинского писала: «Решались вопросы:
Алексеенко и полный разрыв с правительством П.
А.Столыпина или Родзянко и примирение с главой
правительства?.. Октябристы не пожелали последовать за
призывом своего соседа слева. Не сумев прожить с
достоинством, они испугались умереть с честью». И все якобы
во имя жизни Думы. На самом же деле это
«искусственное поддержание жизни, всех истомившей, всех
обманувшей жизни, которая ничего отрадного стране не
принесла в прошлом, а в будущем ничего, кроме тех же
разочарований, не сулит» 101.
Даже октябристский публицист впал в отчаяние,
наблюдая за действиями своих соратников в Думе. В статье
под названием «Разрытый муравейник» Громобой
писал: «Решительно непонятно политическое простодумие
националистов и правых октябристов, стремящихся
устроить П. А. Столыпину в Думе правительственное
большинство. На что оно теперь и кому нужно? Оно просто
ничего не стоит». Что может предложить и сказать
Столыпин? Все то же самое: «Опять кремневое ружье,
национализм, волевые импульсы, государственная
необходимость? Увы, все это уже слышали; слышали и
обещания, не оправдавшиеся затем... Вот почему, глядя на весь
этот разрытый копошащийся муравейник —
услужливую печать, услужливых ораторов, услужливых
депутатов, можно только, по-человечески жалея их, кротко
напомнить, что П. А. Столыпину уже служить нельзя —
можно только прислуживаться» 102,
210

Сам Столыпин в интервью одной из немецких газет
суть случившегося с западным земством объяснял
следующим образом: Дума «еще слишком юна и чересчур
нестройна по духовно-политической подготовке своих
членов, чтобы ее взгляды и решения считались без
дальнейших справок непогрешимыми». Его шаг с 87-й
статьей должен был показать «ясно и понятно, что в
теперешней России нет места парламентаризму. Дума Пуриш-
кевича для меня так же неприемлема, как Дума
Милюкова» l03t

Глава VII
ВЫСТРЕЛЫ В КИЕВЕ
КЕМ БЫЛ Д. Г. БОГРОВ?
Националисты и
октябристы, а также широкие круги общественности были
уверены в том, что Столыпина убил агент охранки. В
эсеровской и анархистской среде мнения разошлись.
Меньшинство считало Д. Г. Богрова провокатором,
большинство настаивало, что убийцей председателя Совета
министров был революционер, пожертвовавший собой во
имя свободы народа. Разновидностью этого взгляда
является тезис о том, что, хотя Богров и вступил в
рискованные отношения с охранкой, делал он это в
революционных целях. До революции наиболее полное выражение
эти две точки зрения нашли в двух работах, вышедших
в 1914 г.,— А. Мушина ' и Л. Гана2. Первый в своей
довольно объемистой книге с предисловием известного
В. Л. Бурцева (уверенного в том, что Богров был
агентом охранки) выступал в роли страстного апологета
Богрова, доказывая, что он был неподкупным и благородным
революционером, который, не задумываясь, отдал свою
молодую жизнь (Богрову было 24 года) за дело
революции. Точка зрения Л. Гана была обратной: он доказывал
в своей большой статье, что Богров состоял на службе в
охранном отделении.
После Октябрьской революции спор возобновился.
В защиту Богрова выступили главным образом его
бывшие соратники по анархизму. Они продолжали его
защищать даже тогда, когда в 1923—1924 гг. Б. Струмилло
опубликовал серию документов, из которых следовало,
что Богров был самым заурядным агентом, выдававшим
своих товарищей за вознаграждение в 100—150 руб. в
месяц3. Одним из наиболее упорных защитников Богрова
был Г. Сандомирский, пытавшийся оспаривать выводы
Струмилло, а также мнение П. Лятковского, одного из
немногих бывших анархистов, считавшего Богрова про-
212

вокатором. Однако и он был вынужден признать под
давлением неопровержимых документальных свидетельств,
что Богров являлся провокатором, но... необычным:
«провокатором без провокаций». Полемизируя с Лятковским,
он писал: «...лучшей реабилитацией для Богрова» было
то, что «он проявил в своем последнем акте максимум
самопожертвования, доступного революционеру даже
чистейшей воды»4.
Публикация Струмилло состоит из двух частей. Первая
представляет собой записи сведений об эсерах и
анархистах за 1908—1910 гг., сообщенных Богровым
(агентурная кличка Аленский). Вторая содержит показания
Богрова на предварительном следствии, в которых он
подробно рассказывал о своей деятельности в качестве
агента охранки. Значение этой публикации сводится к тому,
что она подтвердила правильность сведений и
документов, сообщенных Ганом и другими авторами из
контрреволюционного лагеря, считавшими Богрова именно
секретным сотрудником, ибо защитники последнего ставили
вопрос так: утверждения Гана требуют документальной
проверки, а пока она не сделана, веры им нет. Так, в
частности, Ив. Книжник, также в прошлом анархист, в
своих воспоминаниях писал: «Все это заставляет
отнестись с большой осторожностью к статье Гана и
проверить все его утверждения по документам»5. Струмилло
свою публикацию рассматривал именно как ответ
Книжнику. «В своих воспоминаниях о Дм. Богрове,— писал
он,— Ив. Книжник говорит о невыясненности личности
Богрова. Он спрашивает, действительно ли он был
давнишним «секретным сотрудником»? Или Кулябко
(начальник киевской охранки, чьим агентом был Богров.—
А. А.) пустил эти сведения, чтобы оправдаться? Теперь
ответ есть: «Богров — провокатор, после разоблачения
вместо самоубийства кончивший убийством Столыпина»6.
Публикация Струмилло нанесла сокрушающий удар
по апологетам Богрова. Охотников защищать его
становилось все меньше, а голоса, требовавшие, чтобы в Киеве
на пьедестале поверженного памятника Столыпину был
воздвигнут памятник Богрову, замолкли еще до этого.
Казалось, вопрос о Богрове решен окончательно и
бесповоротно. Но вот много лет спустя в ведущем
историческом журнале Б. Ю. Майский опубликовал статью,
полностью воскрешавшую точку зрения Сандомирского и
других защитников Богрова7. Свои выводы он основывал
на материалах предварительного следствия о Богрове,
213

найденных им в Киевском областном историческом
архиве. Анализ его статьи показывает, что она не отвечает
методам исторического исследования. Ближе всего его
точка зрения стоит к выводам некоего Е. Е. Лазарева,
который за несколько лет до Майского тоже выступил с
апологией Богрова8.
По мнению Майского, «похоже было на то, что он
(Богров.— А. А.) добивался права умереть на виселице,
с тем чтобы оставить в народе память о себе как о
революционере, который по молодости и неопытности
запутался в тенетах охранки, но который во искупление своей
тяжкой вины перед народом и революцией сознательно
пожертвовал собственной жизнью»9. То же утверждал
и Лазарев: Богров решил «своим поведением и
смертью искупить свое преступление» 10. Более того,
покушение Богрова Майский прямо связал с начавшимся в
стране новым революционным подъемом. «Постоянно и
внимательно наблюдая за развитием общественной жизни, в
частности за политическими демонстрациями и
митингами, видя все крепнущую борьбу крестьянских масс
против помещиков и кулаков, разлившиеся широкой волной
стачки рабочих,— писал он,— Богров не мог не осознать,
что все это — признаки неотвратимо надвигавшейся
гибели царизма и победоносной поступи революции» п.
Ничего подобного Богров, даже если бы хотел, наблюдать не
мог по той простой причине, что «разлившихся широкой
волной» стачек рабочих, «крепнущей борьбы»
крестьянских масс и т. п. в 1911 г. не было.
Но это между прочим. Главное же состоит в том, что
Майский, пытаясь оправдать Богрова его «искупительной
жертвой», решился на такой шаг, на который не
отважились пойти даже товарищи Богрова по анархизму.
Они сознавали, что если признать Богров'а провокатором,
то все попытки его реабилитировать будут напрасны.
Поэтому, например, Мушин категорически настаивал на
том, что Богров никогда агентом охранки не был, что
это—ложь, исходящая от самой охранки. Это неверно,
но последовательно. Сандомирский, который после
публикации Струмилло не мог уже себе позволить подобного
утверждения, писал о «провокаторе без провокации».
Майский же признает, что Богров был провокатором, и
тем не менее в конечном итоге изображает его
благородным одиноким революционером, полным «ненависти к
самодержавию», которому «он решил отомстить хотя бы
ценою собственной жизни» 12. Более того, Майский упре-
214

кает Струмилло за то, что в результате его усилий «Бог-
ров вошел в общественное сознание как ренегат и
провокатор» 13.
Как же обосновывает свою точку зрения автор
«документального очерка», как официально называлась
статья Майского в журнале «Вопросы истории»? Вскоре
после своего вступления в группу анархистов (в конце
1906 г.), пишет Майский, Богров явился к начальнику
Киевского охранного отделения Н. Н. Кулябко и предложил
ему свои услуги в качестве секретного сотрудника якобы
потому, что разочаровался в деятельности анархистов.
Кулябко согласился и предложил Богрову ежемесячное
вознаграждение в 100—150 руб. Сделка состоялась, и до
конца 1909 г. Богров честно служил охранке. В феврале
1910 г. он окончил университет и в качестве помощника
присяжного поверенного «приписался» к известному
адвокату С. Г. Крупнову. В Киеве у Богрова имелись
самые благоприятные условия для хорошей адвокатской
карьеры: связи отца, богатого человека и известного
адвоката, бесплатная квартира и ежемесячные 50 руб. от
родителей на карманные расходы. Но «вдруг» в июне
1910 г. Богров оставляет Киев и переезжает в Петербург,
«где его ждало профессиональное прозябание... Такая
жертва,— умозаключает Майский,— означала, видимо, в
глазах Богрова обновление всей его жизни, его разрыв с
охранным отделением». Переезд в Петербург совпал с
новым революционным подъемом, под влияние которого
он попал. Постепенно Богров вернулся к своим
анархистским взглядам. «В 1910 г. все помыслы Богрова были
направлены на эмансипацию себя от охранного отделения и
искупление своей тяжкой вины любой ценой».
«Но мечтам Богрова не удалось сбыться. Неожиданно
в Петербурге он был вызван к начальнику местного
охранного отделения барону фон Коттену. Богров понял,
что все надежды его и расчеты рухнули и что ему вовек
не вырваться из когтей охранки». Тогда он «принял
дерзкое решение»: сообщать столичной охранке ложные
сведения, чтобы использовать ее в революционных целях.
Так появилась вымышленная история («фантасмагория»,
по определению Майского) с «Николаем Яковлевичем»,
которая потом пригодилась Богрову в Киеве. Далее
Майский еще раз подчеркивает, что вызов к фон
Коттену «Богров воспринял не только как необратимый крах
всех его личных надежд и чаяний, но и как новое тяжкое
покушение на его окрепшие политические позиции. Он ре-
215

шил отомстить хотя бы ценою собственной жизни. Дл#
этого он должен был заручиться доверием фон Коттена.
Такое доверие могло открыть ему ход в логово зверя» 14.
Из всего рассказа Майского соответствует
действительности только факт поступления Богрова на службу к
Кулябко. Все остальное представляет собой
безответственное сочинительство, «фантасмагорию», пользуясь собг
ственным выражением автора. Из писем Богрова,
опубликованных Мушиным, видно, что Богров давно рвался
из Киева, причем по совершенно иным соображениям,
чем изображает Майский. В письме к другу от 5 октября
1909 г. Богров, в частности, сообщал: «Я не могу тебе
описать всех неприятностей, которые меня доводили одно
время до бешенства: да и вообще, что за охота жить со
связанными руками, для меня это не жизнь. Правда,
уехать из Киева я мог бы еще месяц тому назад, и даже
за границу, но... это было бы сопряжено с отложением
экзаменов на май 1910 г., и, следовательно, разрыв с
Киевом опять отложится» 15. Как видим, Богров давно уже
мечтал о «разрыве» с Киевом, и объяснялось это не
неприязненным отношением к службе в охранке, а, как
видно из письма, исключительно его личными планами. Это
тем более верно, что, как показал при своем допросе в
Чрезвычайной следственной комиссии товарищ министра
внутренних дел при Столыпине генерал П. Г. Курлов,
Богров на момент покушения уже не был секретным
агентом Кулябко: он был «бывшим сотрудником» 16.
Что же касается утверждения Майского, что своим
отъездом из Киева Богров ставил крест на адвокатской
карьере, то вот как об этом Богров писал сам. Легче
всего, считал он, сделать карьеру в глуши, где-нибудь в
Сибири, но пока туда ехать рано: не приобретен еще
необходимый адвокатский опыт. «Интересно приехать туда
уже готовым юристом». Поэтому он сначала поедет в
Москву, где есть «юридические родственники», «а уже
потом устремлюсь на восток. Вот как вырисовывается моя
биография... Кроме того, в Петербурге положение
адвоката-еврея благоприятнее, нежели в Киеве или даже в
Москве» 17. Вместо Москвы Богров приехал в Петербург,
где знакомый отца устроил его на службу в «Общество
для борьбы с фальсификацией пищевых продуктов».
К фон Коттену Богров явился добровольно и стал
служить ему за те же 150 руб. в месяц. На допросе 2
сентября 1911 г. Богров сообщил: когда он задумал дать
петербургским властям вымышленные сведения, то написал
216

КуЛйбко письмо, спрашивая у него, куда их сообщить.
«На это письмо я получил телеграфный ответ с
указанием, что мне нужно обратиться к петербургскому
начальнику охранного отделения фон Коттену» 18. Письмо к Ку-
лябко было послано в расчете на то, что последний
отрекомендует его фон Коттену. Расчет полностью
оправдался. В конце мая или начале июня 1910 г., докладывал фон
Коттен директору департамента полиции в сентябре
1911 г., им была получена телеграмма из Киева с
сообщением, что в Петербург выехал «секретный сотрудник
по анархистам Аленский», который должен к нему
явиться. Он действительно явился и оказался помощником
присяжного поверенного Богровым.
Аленский сообщил начальнику петербургской
охранки, что он уже несколько лет работает в Киевском
охранном отделении, «причем сначала работал по
социалистам-революционерам, а затем перешел к анархистам».
После одной из «ликвидации» положение его «несколько
пошатнулось, ввиду чего он временно отошел от работы.
Последнее время ему удалось рассеять все возникшие
против него подозрения, и он находит вполне возможным
возобновить свою работу». При дальнейшем разговоре
выяснилось, что никаких явок в Петербурге Богров не
имел, но он «рассчитывает приобрести таковые либо
среди социалистов-революционеров, либо же, на что он более
рассчитывал, среди анархистов». При втором свидании
выяснилось, что Богров «работать по анархистам в
Петербурге не может, так как определилось, что таковых в
Петербурге не имеется, что вполне совпадало с
имеющимися в отделении сведениями». Что касается эсеров, «то
Богров с уверенностью заявил, что ему удается завязать
с ними сношения». Поэтому было решено, что он будет
«работать по эсерам» с месячной оплатой в 150 руб. «При
дальнейших свиданиях с Богровым он никаких
существенных сведений не дал».
В сентябре или октябре, сообщал далее фон Коттен,
Богров заявил, что собирается ехать за границу. В одно
из свиданий «Богров сам поднял вопрос о том, что он
даром получает от меня деньги, так как не дает никаких
сведений». Однако, «имея в виду трудность приобретения
интеллигентной агентуры» и в надежде, что Богров
приобретет нужные связи за границей, фон Коттен
предложил ему остаться на жалованье, на что Богров
согласился. Последний раз он получил деньги в ноябре. В январе
Богров прислал письмо с юга Франции с просьбой о вы-
217

сылке денег. Ему было послано 150 руб., но спустит
месяца полтора они вернулись обратно как
невостребованные 19.
В свете этого сообщения можно судить о том, какова
цена рассказа Майского о цепких лапах охранки и пр.
Столько же стоят и его рассуждения о нравственном
возрождении Богрова на фоне нового революционного
подъема. Майский рисует яркую картину этого
«возрождения» Богрова в 1910—1911 гг. «Вообще на досугах Бог-
ров проводил время в игре в карты, посещал театры,
скачки и увеселительные места и т. п., любил проводить
время в обществе женщин». Временами он
«проигрывался настолько, что ему приходилось иногда прибегать к
кредитным операциям... Всем, кто интересовался
причиной его отречения от политики, он давал ответы, что она
перестала его интересовать»20. Таков был
«петербургский период» жизни Богрова. А вот каков заграничный.
«22 декабря (1910 г.) он бросает Киев и отправляется за
границу. Проводит всю зиму в Ницце... очень много
читает, работает и учится; в свободное время играет в
карты и пр., посещает Монте-Карло. Его настроение немного
рассеивается». Но только до тех пор, пока он не
проигрывает 4 тыс. франков. И именно этот проигрыш, а не новый
революционный подъем, как уверяет Майский, заставил
Богрова оглянуться и задуматься о «смысле жизни»21.
Письма Богрова за это время показывают, что он уже
стал полностью опустошенным человеком, не знавшим,
как и для чего жить. Так, в письме от 1 декабря 1910 г.
читаем: «Я стал отчаянным неврастеником... В общем же
все мне порядочно надоело и хочется выкинуть
что-нибудь экстравагантное, хотя и не цыганское это дело».
Спустя две недели — жалоба: «Нет никакого интереса к
жизни. Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые
мне предстоит скушать в жизни. И то, если моя
практика позволит. Тоскливо, скучно, а главное, одиноко»22. На
наш взгляд, именно здесь надо искать подлинный мотив
решения Богрова убить Столыпина: жить не стоит и
поэтому выкинем под конец что-нибудь «экстравагантное».
Подобные настроения в это время были широко
распространены среди части интеллигентной молодежи, и в
зависимости от темперамента, воззрений, обстоятельств
каждый из таких молодых людей выбирал для себя
экстравагантный «подвиг»: кто кончал самоубийством, кто,
наоборот, убивал свою любовницу, а вот Богров дошел
до мысли «хлопнуть дверью», убив Столыпина,
218

Один из соратников Богрова, хорошо его знавший,
И. Гроссман-Рощин, составил о нем далеко не лестное
мнение. Неверно, что Богров был весельчаком,
искрившимся остроумием, писал он. «В душе была осень, мгла...
Был ли Дмитрий Богров романтиком? Нет. В нем жило
что-то трезвенное, деляческое, запыленно-будничное, как
вывеска бакалейной лавочки... Я очень легко представ*
ляю Богрова подрядчиком по починке больничных крыш,
неплохим коммивояжером шпагатной фабрики... И он бы
серо и нудно делал нудное дело. Но точно так же
представляю себе и такой финал: в местной газете, в отделе
происшествий появляется петитом набранная заметка:
«В гостинице «Мадрид» покончил самоубийством
коммивояжер шпагатной фабрики Д. Богров. Причины
самоубийства не выяснены»23. Как бы прочитав эту
характеристику и подтверждая ее, Богров 18 августа 1911 г., за
две недели до покушения, написал отцу подробнейшее
письмо, в котором излагал условия заказа на какие-то
водомеры, на котором можно было заработать 900 руб.24
В письме Сандомирскому Лятковский вспоминал об
одном весьма характерном разговоре с Богровым. «Я
помню еще его выражение, что мы, мол (в том числе и он),
«мелкие сошки», что мы, мол, «больше играем в
революцию», а главного не делаем. Спросил его, что он
подразумевает под «главным». Он ответил: это то, что люди
оценили бы; о чем все знали бы...» Лятковский так
расценивал это высказывание Богрова: «Он не хотел быть
чернорабочим в революции, не хотел быть «мелкой
сошкой»; ему нужно было «главное». Поэтому-то он и
вступил в охранку, чтобы сделать это «главное», потому-то
он и стрелял, чтобы его оценили, чтобы его знали. Ему
нужна была слава, известность. Пусть слава
провокатора, Герострата, лишь бы слава, а не реабилитация... Для
него те, о ком он упоминал в своем показании, были
«мелкими сошками», а его смерть со славой для него
важнее, чем страдание других»25. Показательно, что
такое же объяснение натуре Богрова дал и Лазарев, в
отличие от Лятковского его горячий защитник. «Та же
«служба» (в охранке.— А. Л.),— писал он,— при всей
своей гнусности льстила его честолюбию: будучи
юношей, молокососом, он чувствовал и сознавал, что он уже
играет важную политическую и даже государственную
роль» 26.
Итак, Богров из породы Геростратов, и в этом было
все дело. Правда, Мушин уверял, что Богров считал Сто*
219

лыпина врагом. Действительно, на первом допросе он
заявил, что избрал своей жертвой Столыпина, потому что
считал его «главным виновником наступившей в России
реакции»27. Близко знавший Богрова киевский
присяжный поверенный А. С. Гольденвейзер рассказал
Книжнику уже летом 1912 г., что «перед убийством Столыпина
Богров спрашивал у близких знакомых, кто самый
вредный для России из государственных деятелей в данный
момент»28. Гроссман-Рощин признал, что хотя Богров
презирал людей «косовороток», отрицавших общество
«фраков и высоких воротников», тем не менее он
«должен сказать, что жила в нем все же самая настоящая, и
так мне не только казалось, но и кажется теперь,
ненависть к царскому режиму и едкая ирония и презрение к
буржуазному миру»29. Так в жизни действительно
бывает, и притом достаточно часто. Герострат — это прежде
всего неудачник. А неудачники ненавидят весь мир, всех
людей, одетых как во фраки, так и в косоворотки, как
революционера, так и Столыпина.
Майский уверяет, что «царизму при данной ситуации
было желательно видеть в Богрове не политического
врага, а в его выстрелах не выражение ненависти к
самодержавию, а обыкновенный эксцесс своекорыстного
трусливого филера»30. В действительности все обстояло как
раз наоборот. Из дела департамента полиции об убийстве
Столыпина, состоящего из нескольких огромных томов,
видно, что царская политическая полиция прилагала
максимум усилий, чтобы найти хоть каких-нибудь
соучастников убийцы Столыпина в анархистской или эсеровской
среде. Кстати сказать, листы дела, где, как это видно из
контекста, должна была излагаться провокаторская
деятельность Богрова, вырваны. И не исключено, что это
было сделано кем-нибудь из защитников Богрова,
стремившихся обелить его любой ценой.
Майский также уверяет, что в августе 1911 г. «Богров
завершил разработку своего плана (убийства
Столыпина.— А. А.) до мельчайших подробностей». Это также не
соответствует действительности. «Никакого
определенного плана у меня выработано не было»,— показал Богров
на допросе 1 сентября. «План покушения мною
разработан не был»,— заявил он вторично31. Итак, основной итог
сводится к тому, что стрелял в Столыпина не
революционер, а провокатор, агент охранки. Именно таковым и был
Богров.
220

БАНДА ЧЕТЫРЕХ
Подлинная проблема,
связанная с убийством Столыпина, состоит не в том, кем он
был убит — революционером или агентом охранки, а в
том, знала ли охранка о замысле Богрова. Не только
апологеты, но и противники Богрова из
революционно-демократического лагеря были уверены, что тот обвел
охранку вокруг пальца. Лишь один Струмилло вскользь
упомянул об «обывательской» версии, согласно которой
«Столыпин [был] убит,— как выразился его родственник
Нейдгардт,— охранной пулей», так как он «мешал» Кур-
лову, Спиридовичу и др.32 «Обывательская» версия, как
ее окрестили эсеры, а вслед за ними Струмилло,
выступала вначале в виде кулуарных и газетных слухов, где
факты перемешивались с самыми фантастическими
выдумками. Давалось два объяснения. Первое — охранка в
лице товарища министра внутренних дел, шефа
отдельного корпуса жандармов генерала П. Г. Курлова,
начальника дворцовой полиции жандармского полковника
Л. И. Спиридовича, начальника Киевского охранного
отделения жандармского полковника Н. Н. Кулябко и
вице-директора департамента полиции камер-юнкера Ве-
ригина, т. е. тех, кому была поручена охрана царя во
время киевских торжеств, хотела инсценировать покушение
на Столыпина, чтобы, его успешно предотвратив,
получить ордена, чины и т. д., но в решающий момент
совершила грубый промах, потеряв контроль над Богровым.
Второе объяснение — эта четверка хотела, чтобы
Столыпин был убит, и сделала это руками Богрова.
Материалы, которыми располагает на сегодняшний
день историк, позволяют утверждать, что
«обывательская» гипотеза во втором ее варианте имеет достаточно
серьезные основания. Но поскольку доказательства носят
косвенный характер, прямых улик нет, категорического
вывода, что Столыпина убила охранка, делать нельзя.
Тем не менее гипотеза заслуживает подробного
рассмотрения.
Чтобы не открывать америк, мы для начала вкратце
изложим с некоторыми уточнениями рассказ Гана,
который достаточно тщательно изучил имевшиеся в его
распоряжении факты. Согласно этому рассказу, 26 августа
1911 г. Богров явился к Кулябко и передал ему докладную
записку, которую Гаи привел дословно. В записке
излагалась длинная и сложная история о том, как в 1910 г.
221

на Троицу из Парижа в Петербург приехала «дама»,
которая привезла с собой письма ЦК партии эсеров. Два
письма и деньги она должна была передать уже
известному нам Егору Егоровичу Лазареву и одно — члену
Государственной думы трудовику А. А. Булату. В конце
концов письма попали к Богрову, который передал их фон
Коттену. После этого между Лазаревым и Богровым
установилась постоянная связь. Через некоторое время к
Богрову явился незнакомец, отрекомендовавшись другом
Лазарева. Незнакомец также спросил, у кого он может
собрать справки о его, Богрова, прежней деятельности.
Потом к Богрову прибыл еще один господин. В конце
июня 1911 г. Богров получил письмо с целым рядом
вопросов, в том числе такими: не изменились ли его
убеждения, каково настроение и т. д.? Был указан и адрес для
ответа («Вестник знания», Невский, 40, для Н. Я.
Рудакова.) Ответ ушел немедленно. До конца июня никаких
дальнейших известий не было, как вдруг «Николай
Яковлевич» явился к Богрову в Потоки около Кременчуга, где
у его родителей была дача, и рассказал, что был в Киеве,
узнал дачный адрес Богрова и разыскал его. Главное,
что интересовало «Николая Яковлевича»,— это вопрос,
можно ли получить в Киеве квартиру для трех человек.
Богров дал утвердительный ответ. Далее прибывший
расспрашивал о способах сообщения с Киевом. Богров
предложил план переезда на моторной лодке, который
«Николай Яковлевич» одобрил. В тот же день он уехал
обратно в Кременчуг и обещал в скором времени дать о
себе знать. -
Свидание Богрова с Кулябко состоялось на квартире
последнего, когда у него обедали Спиридович и Веригин.
В их присутствии Богров рассказал содержание своей
записки с некоторыми дополнительными подробностями.
Выслушав его, Спиридович отверг план с моторной
лодкой и предложил «ввести террористов в Киев с одной из
ближайших железнодорожных станций». Устройство
конспиративной квартиры было предоставлено Богрову.
К этому Кулябко прибавил, что ввиду той роли, которую
Богрову придется сыграть в «ликвидации», он всегда
может предоставить ему доступ во все места, связанные с
торжествами, и тут же предложил билеты в Купеческий
сад и городской театр на 31 августа и 1 сентября, где
должны были быть царь, министры, сановники.
На другой день, 27 августа, Кулябко в присутствии Ве-
ригина и Спиридовича подробно изложил разговор с Бог-
222

ровым и выработанный план действий Курлову.
Последний план одобрил и приказал «обставить наблюдением
Кременчуг и Потоки». Кроме того, он велел снестись с
фон Коттеном для выяснения личностей, указанных в
записке Богрова. Глава столичной охранки ответил, что
указанные в телеграммах лица, за исключением
Лазарева, отделению неизвестны; сведения же Богрова о письмах
поступили уже после их передачи последним адресату и
поэтому не могли быть «разработаны». Н. Я. Рудаков в
«Вестнике знания» неизвестен, и в Петербурге лиц с
этими инициалами не имеется. В доме 60 по Литейному
проспекту проживает дворянин Николай Евгеньевич
Рудаков, часто бывавший минувшей зимой в «Вестнике
знания», по агентурным сведениям, «внепартийный
либерал». Описание примет Рудакова было совершенно
противоположно тому, какое дал Богров.
31 августа Богров попросил Кулябко дать ему билет
в Купеческий сад. При этом он сообщил, что «Николай
Яковлевич» уже прибыл в Киев, причем не один, а с
некой девицей по имени «Нина Александровна». «Николай
Яковлевич» предложил ему принять непосредственное
участие в покушении, но он отказался. Из разговоров с
«Николаем Яковлевичем» Богров понял, что дело
серьезное, ибо тот потребовал сообщить приметы Столыпина
и Л. А. Кассо. Поэтому ему необходимо быть в Купеческом
саду, так как, возможно, за ним будет установлено
перекрестное наблюдение сообщниками «Николая
Яковлевича» и его отсутствие в саду приведет к провалу. Билет
был выдан, однако Богрову не удалось близко подойти к
Столыпину. Поздно ночью он сообщил Кулябко, что у
«Николая Яковлевича» имеется два браунинга, а его
свидание с «Ниной Александровной», поселившейся на
неизвестной Богрову квартире, должно состояться завтра
между 12 и 1 часом дня. Поскольку террористы
по-прежнему требуют от него выполнения поручения, ему
необходим билет в городской театр на торжественный
спектакль. «Николаю Яковлевичу», чтобы отвести
подозрение, он уже сказал, что билет достанет через знакомую
кафешантанную певицу Регину. Кулябко согласился
выдать билет.
Решающие события 1 сентября развернулись
следующим образом. В 6 часов утра Кулябко впервые доложил
о готовящемся покушении киевскому
генерал-губернатору Ф. Ф. Трепову. В 7 часов утра он сообщил об этом
Столыпину с просьбой не ходить по городу. В середине дня
223

в присутствии Веригина Богров сказал Кулябко, что
свидание «Николая Яковлевича» и «Нины Александровны»
перенесено на 8 часов вечера. Когда Богров явился в
театр, Кулябко предложил ему вернуться на квартиру,
чтобы убедиться, что «Николай Яковлевич» все еще там.
Богров ушел и вернулся через несколько минут, сказав,
что «Николай Яковлевич» ужинает, после чего занял
свое место в 18-м ряду партера. Во время антракта
Кулябко повторил приказание, и Богров снова повторил
свой нехитрый маневр. Однако дежуривший у входа
офицер отказался впустить его обратно в театр, поскольку
билет уже был надорван. Только вмешательство
Кулябко, проходившего в это время мимо, позволило Богрову
снова оказаться в театре.
Антракт еще продолжался. Столыпин стоял лицом к
партеру, облокотившись на барьер оркестровой ямы.
Богров, прикрывая оттопыривавшийся от браунинга карман
театральной программой, подошел к Столыпину на два-
три шага и дважды в него выстрелил. Одна пуля попала
Столыпину в руку, а другая —в живот.
5 сентября 1911 г. Столыпин скончался в частной
клинике Маковского, куда его сразу доставили после
покушения. Пуля задела печень, и это решило дело
—тогдашняя медицина оказалась бессильной его спасти. Но
политический его конец, как он сам хорошо понимал,
наступил раньше.
Задержанного Богрова стали избивать, и его с трудом
удалось отбить. Тут же в театре Богров был обыскан и
допрошен, а затем отправлен в «Косой капонир». После
молниеносною следствия и суда его повесили.
Даже Мушин был крайне удивлен тем, что четыре
матерых деятеля охраны приняли на веру рассказ
Богрова, изобиловавший такими дефектами, что
«достоверность всего сообщения должна была бы волей-неволей
подорваться»33. Так, Богров получил якобы сведения о
«Николае Яковлевиче» в конце июля, а сообщил об этом
Кулябко только 26 августа. «Весь рассказ мог
подорваться и простой проверкой замечания Богрова, что о
«фактах», имевших место весной 1910 г., он будто бы заявил
начальнику СПб. охр. отд. фон Коттену. В этой части
Богров сделал несомненную неосторожность». При этом
Мушин высказал сомнение в том, что фон Коттен
вообще видел Богрова. Сомнение, как нам известно, было
необоснованным, но тем хуже это для Курлова и К0, ибо
ответ фон Коттена совершенно недвусмыслен: «Николай
224

Яковлевич» — выдумка Богрова. «Смешно становится
только подумать,— писал далее Мушин,— что таких
«орлов» охраны, как Курлов, Спиридович, Кулябко, Вери-
гин, можно было провести на такой очевидной наивности,
как то, что этот злополучный «Николай Яковлевич» —
надо бы думать, по серьезности затевавшегося
предприятия опытный революционер — мог, познакомившись с
политическими взглядами Богрова главным образом через
письма, сразу же, с места в карьер, предложить такое
дело, как участие в террористическом акте»34.
Так же легко разоблачался Богров, по мнению Му-
шнна, и в период, непосредственно предшествовавший
покушению. Тем не менее «охранка опять-таки не
обратила внимания на ряд несообразностей в богровской
мистификации, о которых говорит в своем докладе сенатор
Трусевич». Мушин их перечисляет: «Сообщение Богрова
о том, что за ним, по предупреждению «Ник. Як.», может
быть надзор в театре для проверки посещения
спектакля, до очевидности было невероятно, так как нельзя же
допустить, чтобы «Ник. Яков.» осведомлял Богрова о
такой направленной против него же меры и, посвящая
Богрова во все свои сокровенные тайны вплоть до указания
некоторых из участников заговора, в то же время не
верил его обещанию быть в театре и даже прямо
обнаружил свое недоверие». В Потоках Богров сказал
«Николаю Яковлевичу», что его квартирой воспользоваться
нельзя, а тот заявился к нему на квартиру без всякого
предупреждения. Какой смысл был в поручении
выяснить приметы Столыпина? Во-первых, он не должен был
непосредственно участвовать в исполнении
террористического акта и, следовательно, ему эти приметы были не
нужны. Во-вторых, эти приметы общеизвестны. Как
могло наблюдение упустить «Николая Яковлевича» в
Кременчуге? Почему охранка не догадалась проделать
такую простую вещь, как навести справки у швейцара и
других, действительно ли кто-нибудь находится у
Богрова, и т. д. и т. п.35
К этому добавим, что сенатор М. И. Трусевич,
производивший расследование обстоятельств убийства
Столыпина, на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии
заявил: «Оказывается, там (в квартире Богрова.— А. А.)
была прислуга, к которой один из филеров ходил в гости,
и самое пребывание этого Николая (Яковлевича.— А. А.)
можно было проверить 20 раз. И было бы обнаружено,
что это была сплошная ложь со стороны Богрова»36.
8 А. Я. Аврех
225

Из всего сказанного видно, что даже начинающие
жандармы легко могли установить истину, если бы
задались такой целью. Тем не менее этого не произошло.
В чем же причина? Объяснение, которое дает такому
феномену Мушин, вполне на уровне рассказа Богрова о
«Николае Яковлевиче» и пр. Заколдованная охрана —
Кулябко и другие — поверила Богрову потому, что он
революционер, а не какой-нибудь провокатор. «Как не цр-
верить человеку,— восклицает Мушин,— общественное^и
социальное положение которого, как и родителей его и
родственников, независимость этого положения,
материальная обеспеченность отнюдь не толкают в объятия
такого непопулярного учреждения, как охранка». «Смешно
или не смешно, а Богрову поверили»,— восклицает он в
другом месте37. Из пасторальной сентенции Мушина
может следовать только один вывод: поскольку Кулябко был
в своем уме и точно знал, что Богров его платный
сотрудник, а не революционер, то он никоим образом не мог ему
поверить. Следовательно, вся компания сделала вид, что
поверила ему или, что одно и то же, очень хотела
поверить.
Сандомирский, также до крайности изумленный столь
невероятной простотой охранки, тем не менее пошел
по пути доказательств Мушина. «Неужели,— восклицал
он,— киевские охранники были так глупы, что не
потребовали от Богрова даже фамилий и адресов этих двух
террористов?! Это кажется чудовищным, но, думается
мне, так и было. А если так, то Богров мог, стало быть,
околпачивать киевских охранников вовсю»38.
Сам Богров, однако, как видно из его показаний, был
до крайности удивлен, что опытные жандармы так легко
поверили шитому белыми нитками вымыслу. В
телеграмме от 2 сентября командированный в Киев
департаментом полиции полковник Предель сообщал в Петербург:
«Богров показал, что уже давно умыслил единолично акт
террора, считая премьера вдохновителем реакции, и
выполнил, воспользовавшись непонятным для него доверием
подполковника Кулябко к безусловно вымышленным
сведениям о прибытии в Киев анархистов с браунингами и
бомбой, из коих один будто бы остановился в его,
Богрова, квартире»39. «Неосторожностей во всем деле,—
пишет Мушин,— по признанию самого Богрова, было
достаточно, чтобы провалиться в глазах внимательного
человека»40.
Генерал Курлов, опытный жандармский волк, отлично
226

понимал, что при первом же прикосновении к делу Бог-
рова у начальства сразу и неизбежно возникнут два
вопроса: 1) почему не было установлено наблюдение за
самим Богровым и 2) почему его пустили в театр? Если,
отвечая на первый вопрос, можно было еще что-то лепетать
о доверии, которое заслужил Богров своими прошлыми
услугами Кулябко, то на второй вопрос даже такого
ответа дать нельзя. Дело в том, что, согласно инструкциям
департамента полиции, секретных сотрудников из
«революционеров» строжайше запрещалось допускать в те
места, где находились высокопоставленные лица, и тем
более царь, ибо такие агенты считались политически
неблагонадежными, могущими в любой момент совершить
непредсказуемую акцию в духе Богрова. В тех же случаях,
когда задача предотвращения покушения не могла быть
выполнена без нахождения этого сотрудника поблизости
от лица, на которого было это покушение задумано, он
должен был находиться под неотступным наблюдением
офицера охраны, обязанного следовать за ним буквально
по пятам.
Именно эти два вопроса и были сразу заданы всей
великолепной четверке сначала Трусевичем, а затем и
Н. Г. Шульгиным. «Он, Курлов,— говорилось в
постановлении первого сенатора,— в нарушение возложенных на
него служебных обязанностей не только не воспретил
выдачи Богрову билетов для пропуска на торжества, но
и не распорядился об учреждении за Богровым в случае
выдачи ему означенных билетов бдительного надзора и
принятии необходимых мер». Курлову
инкриминировалось также, что он «не распорядился об учреждении
надзора за личностью самого Богрова» и об обследовании
его квартиры, после того как тот сообщил, что в ней
скрывается один из «злоумышленников», т. е. «Николай
Яковлевич». Сенатор Шульгин постановил привлечь Кур-
лова к следствию в качестве обвиняемого именно на
основании этого постановления41. Аналогичные
обвинения Шульгиным были предъявлены Кулябко и Ве-
ригину42.
В ответ на обвинения Курлов в своей записке дал
совершенно смехотворное объяснение. Доклад Кулябко,
отвечал он на первый вопрос, был сделан в «такой
форме», что не возбудило в нем «никакого сомнения, что
наблюдение было установлено и за самим Аленским». На
второй, главный вопрос Курлов дал такой ответ: когда
Кулябко доложил ему (в театре) последние сведения о
227

«Николае Яковлевиче», которые сообщил Богров,
«только что опять приезжавший к нему в театр», то, «где
именно сообщил Аленский указанные сведения Кулябку,
последний мне не объяснил, и об этом я его не спрашивал,
так как понял, что Кулябко мог с ним иметь разговор на
подъезде, в вестибюле или ином помещении театра, но
не в зрительном зале»43. В показаниях, данных
Чрезвычайной следственной комиссии, Трусевич решительно
заявил: «Относительно Курлова было установлено, что Kyj)-
лов был осведомлен о том, что агент был допущен в
театр»44. Курлов на допросе сначала категорически
отрицал это, но, когда ему сказали, что Кулябко подтвердил
этот факт, он мог только пролепетать в ответ: «Да, по
словам Кулябки, выходило так»45.
Можно привести еще целый ряд подобных
доказательств, в частности противоречия в показаниях каждого
из четверки, которыми они фактически изобличали друг
друга, но и уже приведенных фактов вполне достаточно,
чтобы понять, что все эти детские промахи, допущенные
опытными охранниками, были намеренными.
Заслуживает внимания только объяснение Курлова в его
воспоминаниях на этот счет. Дело было, оказывается, в том, что
охранники, несмотря на весь свой опыт, очень часто
становились жертвой какого-то гипнотического доверия,
которым они проникались к своим секретным сотрудникам
из «революционеров». «Такой гипноз непонятен широкой
публике, как я сам убедился в этом, например, при ее
суждении о роли Богрова в убийстве Столыпина», тем не
менее это факт. «...Примером чрезмерного доверия к
тайному агенту,— писал Курлов далее,— может служить и
убийство П. А. Столыпина... Полковник Кулябко отнесся
со слишком большим доверием к Богрову, когда допустил
его в театр, где находился Столыпин»46. Итак, крайности
сошлись: и Курлов, и Мушин пришли к одному и тому же
выводу, что Кулябко стал жертвой гипнотического
доверия к Богрову. Такого же взгляда придерживается и
Майский. Крайняя несостоятельность подобных
умозаключений очевидна.
Возникает, естественно, вопрос: в чем подлинная
причина этой жандармской псевдонаивности? Иными
словами, не обстоит ли дело таким образом, что Курлов и К0
хотели, чтобы Богров убил Столыпина, и всячески
облегчали ему эту задачу? Факты показывают, что такой
вопрос вполне правомерен.
На протяжении всей своей книги Курлов неустанно
228

повторяет и подчеркивает, как он любил Столыпина и как
Столыпин любил его. В течение всей своей совместной
службы с премьером он находился «под обаятельным
влиянием его личности». Столыпин, «улыбаясь»,
предложил ему должность вице-директора, чтобы потом сделать
директором департамента полиции, так как, по его
мнению, автор воспоминаний обладал для занятия этого
поста «необходимой серьезной подготовкой» и другими
нужными качествами. Столыпин добился у царя назначения
Курлова товарищем министра внутренних дел, не желая
никакого другого кандидата. «Государь император не
сохранил нашей тайны,— встретил меня Столыпин
улыбаясь,— вы видите, я обещание свое исполнил и теперь
официально сообщаю Вам о вашем назначении товарищем
министра внутренних дел». Чем больше Курлов узнавал
Столыпина, «тем большим уважением проникался к
нему»47. И так далее-в том же духе.
Ничто, возможно, так не изобличает Курлова в деле
убийства Столыпина, как эти россказни. Большому
кругу людей было известно, что Курлов ненавидел
Столыпина, а последний считал его одним из своих самых
опасных врагов. Курлов являлся весьма низкопробной
личностью: кутил в ресторане на казенные деньги, был весь
в долгах, имел самую скверную репутацию. Столыпин
только ждал повода, чтобы убрать его, и Курлов об этом
хорошо знал. К тому же Курлов был креатурой
дворцового коменданта В. А. Дедюлина, одного из ярых врагов
Столыпина. Дочь Столыпина, по мужу М. П. Бок, в
своих воспоминаниях сообщает следующий факт: «Через дня
два после нашего возвращения в Берлин (муж ее был там
русским военным атташе.— А. А.) из нашего
консульства поступило ко мне сообщение о неблагонадежности
генерала Курлова по отношению к моему отцу.
Сообщение было настолько серьезно, что мы решили выехать в
тот же день в Петербург, чтобы сообщить об этом
моему отцу и предупредить его». Так и было сделано.
Выслушав известие, «папа», нахмурившись, сказал: «Да,
Курлов единственный из товарищей министров,
назначенный ко мне не по моему выбору; у меня к нему сердце не
лежит, и я отлично знаю о его поведении, но мне
кажется, что за последнее время он, узнав меня, становится мне
более предан»48.
И вот именно на Курлова была возложена охрана во
время киевских торжеств, причем для этого пришлось
пойти на большой скандал. Дело в том, что, согласно тра-
229

диции, руководство охраной царя во время его
путешествий возлагалось на высшего представителя местной
власти. На этот раз неписаный закон был нарушен, и
киевский генерал-губернатор Трепов, будучи крайне
оскорбленным выказанным ему недоверием, подал в
отставку. Курлов фальсифицирует этот инцидент самым
бесцеремонным образом. По его словам, не кто иной, а
именно «Столыпин выхлопотал высочайший приказ» о назц^г
чении именно его, Курлова, «начальником всей охранной
службы, которому должны были подчиняться чины всех
соответствующих ведомств», а он «сам подчинялся
непосредственно дворцовому коменданту и через него —
министру двора». Конфликт с Треповым Курлов изобразил
в виде легкого недоразумения, которое он легко уладил
при полной готовности Трепова считать Курлова своим
«начальством»49.
Но даже из письма Столыпина к Курлову, которое он
приводит в свое оправдание, видно, что конфликт был
серьезный и премьер очень недоволен случившимся.
«Киевский генерал-губернатор сообщил мне,— писал
Столыпин,— что считает оскорбительным для себя то, что
высший надзор и наблюдение за охраной государя во время
его пребывания в Киеве отняты у него и переданы Вам.
В этом он усматривает признание его негодным для того
поста, который он занимает»50. Трепов остался на своем
посту не благодаря такту Курлова, как тот уверял, а
потому, что его отставка не была принята из-за
«торжественности минуты», как писал потом октябристский
официоз51.
Следует ли из этого, что Дедюлин и Курлов
отстранили Трепова потому, что у них в это время созрел план
убийства Столыпина в Киеве? Для такого
предположения нет никаких оснований. Были просто карьеристские
соображения. Но в ходе торжеств возникла, наверно,
мысль и представилась возможность унизить Столыпина,
причем самым болезненным для уже фактически
отставленного премьера образом. Даже Курлов признал, что
Столыпину не нашлось места ни в одном из придворных
экипажей и он сопровождал царя во время поездок в
наемной коляске. Его «забыли пригласить», по словам
самого премьера, на пароход, на котором царь со свитой
отправлялся в Чернигов и т. д. Столыпин отлично
понимал, в чем тут дело. «Вы, вероятно, по ходу вещей и сами
уже заметили,— сказал он Курлову,— что мое положение
поколеблено, и я из высочайше разрешенного мне до 1 ок-
230

тября отпуска уже не вернусь в Петербург ни
председателем Совета министров, ни министром»52.
Курлов делает вид, что был возмущен
демонстративным унижением своего патрона. Но это, конечно, ложь.
В частности, было отдано распоряжение, согласно
которому экипаж Столыпина следовал на таком расстоянии
от экипажа царя, что не попадал в зону охраны. Только
после усиленных настояний адъютант Столыпина
добился, чтобы для охраны его шефа были выделены три
жандарма. Поста дежурного полицейского офицера при
отведенной ему квартире выделено не было и т. д.
Безусловно, все это очень облегчало возможность
покушения на Столыпина. Был ли это преднамеренный
результат или нечаянный, сказать трудно. Но идею
покушения Курлову и К0, если она у них возникла в ходе
киевских торжеств, мог подать только Богров. В деле
департамента полиции об убийстве Столыпина имеется
переведенная на русский язык статья из финской газеты
«Тюс», в которой утверждалось, что первоначально Бог-
ров замыслил убить Кулябко, а не Столыпина и лишь
потом переменил решение, поняв тайное желание своих
жандармских патронов. 26 августа 1911 г., говорилось в
статье, Богров решил убить Кулябко, а затем бежать.
Но, явившись к нему, он застал там Спиридовича и Ве-
ригина. Растерявшись, он «нечаянно, к своему
удивлению, начал говорить о покушении на Столыпина». Еще
больше он удивился, когда увидел, что троица ему
поверила. А суть дела была в том, что они «уже давно
намеревались убрать Столыпина». Убедившись, что «Богров
сам намерен убить Столыпина», они «притворились»,
будто верят его рассказу53. В статье много неточностей и
просто неверных сведений, но не в них суть, суть — в
идее, что первоначально у Богрова был совсем другой
замысел. Любопытно, что Мушин также утверждал, что
вначале Богров намеревался убить Кулябко, а не
Столыпина54.
Эта версия представляется весьма вероятной. Ган
писал, что меры охраны были приняты
«исключительные»55. В такой ситуации у Богрова не было никаких
шансов подойти к Столыпину не только на
револьверный, но, выражаясь фигурально, и на пушечный выстрел,
тогда как войти в контакт с Кулябко ему ничего не
стоило. В этой связи Мушин рассказывает, что «25 августа
Богров зашел к одному из своих знакомых и просил
оказать ему помощь в предстоящем завтра побеге... 26 авгу-
231

ста (еще до визита к Кулябко.— А. А.) Богров пришел к
тем же знакомым и, написав три письма: одно
родителям, два других — в газеты, просил передать их по
назначению». Но после свидания с Кулябко, Спиридовичем и
Веригиным поспешил эти письма изъять. Он пришел
домой «в радужном настроении», а затем отправился
забрать свои письма. Письма для газет уже были
знакомыми отправлены на почту, но еще не отосланы; поэтому
их удалось получить обратно. «К счастью, они оказались
нераспечатанными», и Богров их «тут же разорвал»56.
Изложенной версии с Кулябко противоречит
свидетельство Лазарева, который рассказывает, что Богров
действительно приходил к нему в июле 1911 г. и просил,
чтобы партия эсеров взяла на себя политическую
ответственность за задуманное им убийство Столыпина. Но
дальше из рассказа видно, что Богров в
действительности приходил не за этим, а для того, чтобы узнать
местопребывание «Николая Яковлевича» и «Нины
Александровны». Оказывается, как свидетельствует Лазарев, это
были не вымышленные, а реальные люди. Рискуя
вызвать самые тяжелые подозрения, Богров просил
Лазарева помочь ему связаться с ними. Об их существовании
он узнал каким-то образом еще до своего приезда в
Петербург57. Если с этим сопоставить сообщение фон Кот-
тена о том, что Богров при свидании с ним выразил
уверенность, что ему удается завязать сношения с эсерами,
то все становится на свои места.
Лятковский также писал, что в марте 1911 г. Богров
говорил ему, что убьет Столыпина. Но из рассказа Лят-
ковского видно, что Богров испытывал огромный страх
перед угрозой разоблачения и за обещание убить
премьера ухватился как за спасительный якорь58.
Развитие событий после покушения еще более
усиливает впечатление, что убийство Столыпина было делом
рук охранки. Прежде всего, поражает молниеносность
следствия и суда над Богровым: менее чем через две
недели после ареста он был казнен. На это обратили
внимание все современники и все, писавшие о Богрове,— это
просто бросалось в глаза. Майский считает, что быстрая
расправа была вызвана злобным нетерпением властей59.
Но такое объяснение весьма наивно. Ивана Каляева,
убийцу великого князя Сергея
Александровича—фигуры в глазах «верхов» куда более значительной, чем
Столыпин, продержали в тюрьме, прежде чем казнить, более
трех месяцев. Егор Сазонов — убийца Плеве — вообще
232

не был казнен, а отправлен в Зерентуйскую каторжную
тюрьму.
Молниеносность подобных расправ, как показывает
исторический опыт, возникает каждый раз тогда, когда
каким-то могущественным силам это необходимо, чаще
всего из-за страха перед их собственным разоблачением.
В данном случае дело обстояло, по-видимому, точно так
уже (скажем, дворцовому коменданту Дедюлину очень не
терпелось скорее упрятать концы в воду).
Поражает и другой факт: очень скоро царь приказал
прекратить следствие по делу Курлова и К0 и освободить
их от суда. И это несмотря на упорное сопротивление
нового председателя Совета министров Коковцова,
доказывавшего, что такой шаг окончательно утвердит в
общественном мнении мысль, что Столыпина убила охранка60.
И наконец, следует обратить внимание на примечание,
которое сделал Ган ко второй части своей статьи. «В
начале очерка,— говорилось в нем,— я заявил, что сделаю
попытку систематизировать весь относящийся к делу
материал и рассказать в строго объективной форме, на
основании вполне проверенных данных, в значительной
своей части извлеченных из официальных документов,
весь ход событий, приведший к ужасной трагедии 1
сентября 1911 г. К сожалению, полностью я не мог
осуществить свою задачу по некоторым независящим условиям.
Очевидно, еще не настало время для опубликования всех
материалов, хотя и строго проверенных и извлеченных
из официальных документов»61. На какие документы
намекал Ган, мы не знаем. Но факт, что он располагал
действительно очень ценными и важными материалами,
когда писал свою статью, и ответил на все сколько-нибудь
значительные вопросы, кроме одного, решающего —
какова была роль охранки во всем этом деле? Ган
отделывается намеками. По-видимому, кто-то весьма сильный
встал на его пути.
Незадолго до смерти Столыпин говорил: «Меня убьют,
и убьют члены охраны»62. Надо полагать, он знал, что
говорил.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Настало время подвести
итоги, дать конечную оценку личности и политики
Столыпина в целом. На протяжении книги эти оценки уже
давались, причем приоритет всегда отдавался
современникам премьера. На взгляд автора, это самый верный и
короткий путь к установлению истины. Сшибка разных
мнений и оценок высекает ту искру достоверности,
которая позволяет читателю выйти из-под прессинга автора и
составить свое собственное мнение о герое данного
исторического повествования. Автор остается верным
принципу и сейчас, снова предоставляя слово современникам.
ЭПИТАФИИ СОВРЕМЕННИКОВ
И ДВА ПОЗДНЕЙШИХ МИФОТВОРЦА
Со свойственным ему нюхом
М. О. Меньшиков очень быстро и точно схватил значение
убийства Столыпина для его посмертной судьбы. В статье
с характерным названием «Посмертная сила» он писал:
«Выздоровевший от раны П. А. Столыпин, всего
вероятнее, удалился бы, как предполагалось еще до покушения,
с верхов политики, занял бы пост наместника на Кавказе
или посла... Если так, то ему угрожало постепенное
забвение. Теперь же «он начинает жить» и «входит в
основной капитал нации» 1.
Меньшиков оказался прав наполовину.
Действительно, именно трагическая кончина Столыпина послужила
главным импульсом для появления литературы о нем,
которая стала создаваться буквально на другой день
после его смерти. Правда, еще при жизни премьера, в
разгар его славы, также вышло несколько книг о нем, но это
были слащавые панегирики, основное содержание
которых сводилось к публикации речей самого Столыпина в
234

Думе и Государственном совете. Все остальное либо
бессодержательное комплиментарное пустословие, либо
описание мелких биографических деталей, образа жизни
и т. п.
Первая по времени такая книга имела название
«Государственная деятельность председателя Совета
министров статс-секретаря Петра Аркадьевича Столыпина» и
состояла целиком из его речей. Составитель обозначил
свое имя инициалами Е. В. Первая часть была выпущена
в 1909 г., а обе части вместе — в 1911 г., уже после
смерти премьера, о чем сказано специально: «Посвящается
памяти Петра Аркадьевича Столыпина».
Книга открывается письмом Столыпина составителю в
ответ на поднесение ему первой части. Поблагодарив
«глубокоуважаемую Екатерину Васильевну» за
«роскошную книгу» и отказавшись от «незаслуженного»
«ореола», он пишет: «Я не переоцениваю себя и хорошо
сознаю, что трачу лишь капитал, собранный предками и
нам завещанный: безграничную любовь и преданность
царю и безграничную веру в Россию... Это сокровище —
неисчерпаемое, которое нерасточимо, но о котором легко
забывают. Каждого, который к нему прикасается и в нем
черпает, ждет удача. Вот почему мне всегда как-то
совестно слушать похвалы». Он сознает, что источник
сочувствия к нему не в нем самом, «а в общности наших
русских чувств». Письмо датировано 20 сентября 1909 г.
Если отвлечься от велеречивой риторики, которой в
данном случае, по-видимому, было трудно избежать,
становится ясным, что по строю своих мыслей и чувств
Столыпин был традиционным дворянским консерватором. В
этом письме, пожалуй, и состоит вся ценность книги, не
считая, что мы узнали также имя, отчество и пол
составителя. Фамилия поклонницы премьера осталась, однако,
неизвестной.
С целью прославления была издана при жизни
Столыпина и книга некоего П. И. Кречетова2. О ее характере и
содержании можно судить по такой типичной фразе:
«Кабинет П. А. Столыпина (в казенной квартире министра
внутренних дел.— А. А.) —одна из самых больших
комнат в Петербурге. Прекрасная квартира в шесть комнат
могла бы уместиться в одном этом кабинете». Далее шло
столь же восторженное, сколь и подробное, описание
кабинета и квартиры в целом, вплоть до лестницы. Надо
все же отметить щепетильность автора, сообщившего
читателю, что «сведения об образе жизни П. А. Столыпи-
235

на» он «заимствовал из газет». Из этих заимствований
мы узнаем, что Столыпин владел четырьмя языками,
являлся отцом пяти дочерей и одного сына, сестра его
жены, Анна Борисовна, была замужем за министром
иностранных дел С. Д. Сазоновым, а брат жены, Нейдгардт,
был членом Государственного совета. Сам Столыпин
«живет крайне скромно», поскольку его годовой оклад
составляет «только» 26 тыс. руб. Поэтому на рауты и
приемы ему приходится частично тратить личные средства11.
Из книги также узнаем, что у Столыпина правая рука
была больная; поэтому когда он писал, то поддерживал
се левой, причем писал гусиными перьями4. Об этом
сообщают и другие источники. Рука у Столыпина стала
сохнуть еще в гимназические годы. Было сделано
несколько операций, но без особого успеха. В результате
он мог ею писать, но перо вкладывалось левой рукой.
Все последующие книги, посвященные П. А.
Столыпину, были выпущены сразу после его смерти—в 1911 —
1912 гг. Эту небольшую серию открывает сборник речей
Столыпина5. Сборник достаточно полный, хотя и с
некоторыми пропусками. Примерно такую же книгу
выпустил и некто Н. Красильников6. Но в отличие от
предшествующей в ней приводились только думские
выступления Столыпина, притом не все, а некоторые, к
тому же с сокращениями, восполняемыми собственными
восторженными комментариями.
За год до этого вышла книга В. А. Скрипицына 7,
чиновника, служившего под началом Столыпина в
провинции, в которой прославление шефа носит уже
полуистерический характер. Это сплошные и многословные
восторги, непомерные котурны и т. п. Но по жанру она
отличается от других тем, что, помимо собственного текста,
в ней воспроизведены и чужие, с указанием автора и
издания. Так, в частности, в ней помещена статья
С. Н. Сыромятникова «Железный министр», в которой,
помимо всего прочего, рассказывается и история с
больной рукой Столыпина. Сыромятников был одним из трех
китов, на которых держалась столыпинская «Россия»
(двумя другими были Гурьев и Гурлянд). Автор
перепечатал из нее еще несколько статей. Особенно
понравилась ему статья «Герои подполья», в которой, в
частности, говорилось: «Виднейший представитель
национальной идеи был, конечно, ненавистен радикальной
адвокатской балалайке, как и всему национально-оскопленному
стаду полуинтеллигентов и интеллигентов-неудачников,
236

являющихся командирами революционного стада и
состоящих на инородческо-еврейском содержании.
Полунедоумки, полунаймиты, они являются героями той
революционной шайки, которая вербуется из хвативших
городской «культуры» мужиков-аграрников,
товарищей-рабочих и безработного городского отброса всех типов»8.
Комментарии, как говорится, излишни, но стоит сказать,
что Гурлянд был евреем, как и знаменитый Грингмут —
первый основатель первого «Союза русского народа»
(правда, под другим названием).
Очень поучительной с точки зрения понимания
психологии реакции в описываемые годы является небольшая
брошюра, посвященная Столыпину, автором которой был
«Вещий Олег»9 — А. А. Башмаков, редактор
«Правительственного вестника» и активный «бобриковец». «Вещий
Олег» начал торжественно и высокопарно: «Недавно у
алтарей «Матери городов русских» хоронили человека,
след которого не заглохнет, думается мне, доколе будет
жива Россия». Так же автор продолжает, так же и
заканчивает, не показав решительно ни одного конкретного
примера.
«Срок оказался немалый,— писал, в частности,
«Вещий Олег».— Он продлился 5 лет. И много им создано
за эти 5 лет. Лихорадочным, изнашивающим
творчеством он должен был спешить ковать, нагромождать
трудовые плоды; недаром этот почти молодой человек стал
быстро седеть; этот железный боец стал незаметно
подкашиваться невидимой болезнью сердца. Вероятная
недолговечность его роли чувствовалась, так сказать, и в
окружающем воздухе. Он ее сам сознавал. Ее ощущали и
друзья, и недруги». Столыпину «удалось совершить нечто
цельное и действительно прочное». Это полное и
абсолютное пустословие, пожалуй, лучше всего доказывает, что
в действительности Столыпин оказался слабым, а не
железным бойцом, начисто проигравшим свою кампанию.
Особенно показательными в этом плане являются
последующие, псевдоглобального характера умствования,
которыми делился с читателем «Вещий Олег». В ходе
истории, утверждал он, «заметно различие между
спорными и бесспорными величинами». Столыпин — величина
бесспорная наряду с такими фигурами, как Петр I,
Ломоносов, Суворов, Александр II, Менделеев. К
«спорным» автор отнес Александра I, Сперанского, Николая I,
Плеве, Манасеина, Льва Толстого. «Свою мысль,—
благоразумно упреждал он,— я доказывать не считаю нуж-
237

ным». Но верность этой «классификации и
безошибочность зачисления мною Столыпина в первую группу
подтвердит сознание людей через промежуток не особенно
значительный. Он из тех фигур, которым время не
вредит. Он еще вырастет» 10.
Несмотря на все эти славословия, Столыпина стали
катастрофически быстро забывать. Не спасло его от
забвения и сооружение памятника в Киеве. Эта идея и ее
осуществление явились делом рук националистов.
Памятник был воздвигнут на деньги, собранные «в
складчину», очень быстро, в течение двух лет, как особенно
подчеркивал в своей речи на открытии памятника А. Дов-
нар-Запольскийп. Автором памятника был скульптор
Скименес — «итальянец, видевший папа раз в жизни»,
свидетельствует дочь Столыпина; причем именно 1
сентября 1911 г. в театре, где произошло покушение. При
этом он так хорошо запомнил лицо Столыпина, что
скульптура поражает своим сходством с оригиналом 12.
Памятник был достаточно помпезным.
Столыпин высечен в полный рост. На передней
стороне пьедестала выбита надпись: «Петру Аркадьевичу
Столыпину русские люди». На боковых сторонах — цитаты
из его речей: «Твердо верю, что затеплившийся на
западе России свет русской национальной идеи не погаснет, а
вскоре озарит всю Россию»; «Вам нужны великие
потрясения, нам нужна великая Россия». На задней стороне
надпись гласила: «Родился 2 апреля 1862 г. в Москве,
жизнь посвятил служению родине, пал от руки убийцы
1—5 сентября 1911 г. в Киеве»13. Спустя 14 лет брат
Столыпина выпустил о нем книгу, в которой черным по
белому писал: «Петр Аркадьевич Столыпин родился в
1862 г. в городе Дрездене»14. Когда сооружался
памятник, он не счел нужным внести это уточнение: «Великая
Россия», с одной стороны, и Дрезден, с другой, были как-
то несозвучны, а патриотизм, естественно, превыше всего.
Довнар-Запольский в своей речи привел и знаменитое
«не запугаете», и выдержки из речей по аграрному
вопросу, финляндскому законопроекту, законопроекту о
западном земстве и др., с которыми Столыпин выступал в
Думе. Дух и содержание этих речей полностью отразил в
предисловии к сборнику материалов, посвященных
открытию памятника, Сыромятников: «Это был герой... Он
укрепил основу государства — русское крестьянство —
земельной собственностью, поддерживал русское
население окраин, работал над расширением просвещения, над
238

улучшением суда, над воссозданием военной и морской
мощи родины, над приближением к русскому ядру
далекой восточной окраины» 15.
Хотя «торжество закончилось прохождением перед
памятником прибывших из Москвы двух эскадронов
жандармского дивизиона, которые салютовали
памятнику» 16, оно полностью провалилось. К памятнику
возложили около ста венков 17, но публики было, по-видимому,
меньше. Вокруг памятника, свидетельствовала «Речь»,
суетилась небольшая кучка людей, состоявшая из ярых
националистов. Представители правительства держали
себя строго формально. «Октябристы — те тоже сочли
нужным быть только молчаливыми свидетелями
торжества и демонстративно уклонились от публичных
выступлений» 18.
Из этого не следует, что октябристы отвернулись от
своего кумира. Они продолжали чтить его и после
смерти. Все это делалось крайне бесцветно, но, в отличие от
своих соседей справа, с упором на «конституционализм»
покойного премьера. «П. А. был убежденным
сторонником народного представительства в России»,— говорил
октябристский докладчик на собрании, посвященном
памяти Столыпина 19.
Книга А. Столыпина о брате стала первой после
открытия памятника. Казалось, прошло уже достаточно
времени, чтобы автор попытался подвести какие-то
итоги, тем более что ему это было особенно с руки. Но, к
великому удивлению, ничего похожего на это в книге
нет. Всего-навсего «эта книга является рядом выдержек
из речей П. А. Столыпина, произнесенных в наших
законодательных палатах. Автор лишь снабдил их
комментариями». Понимая, что такой подход в книге, изданной
спустя столько лет в другой стране, ничего, кроме
недоумения, вызвать не может, автор пытается выйти
из положения ссылкой на то, что «деятельность
Столыпина столь велика и многогранна, что имеющийся
в распоряжении материал не позволяет создать ее
подлинную картину и дать ей достойную оценку. Эта
задача — удел истории. Поэтому автор ограничил свой
труд воспроизведением лишь главных стремлений,
достижений и надежд того государственного деятеля,
который жил для России и умер за нее» 20. В переводе на
более ясный язык эта сентенция означает: вся
деятельность Столыпина так и не вышла за рамки «главных
стремлений и надежд», а что касается «достижений», то,
239

как показало время, они оказались более чем
сомнительными.
Показательно также, что даже такие коллеги
Столыпина, как Коковцов и Сухомлинов, отнюдь не считали
его суперменом Единственное исключение— министр
иностранных дел Сазонов. «Принято думать,— писал он
в своих мемуарах,— что не бывает незаменимых людей.
Может быть, это и верно при правильном течении госу-.
дарственной жизни. В моменты острых политических1";
пароксизмов это безусловно не так. В России Столыпин
был единственным человеком, способным удачно
бороться с революцией и победить ее». Когда его убили,
другого такого не оказалось, и революция победила
«благодаря беспомощной растерянности одних и
попустительству других»21. Гиперболичность этой оценки очевидна.
Как часто бывает в этом мире, она обусловлена самыми
обыденными вещами. Сазонов — родственник
Столыпина и своим постом министра, а затем и члена
Государственного совета целиком обязан своему всесильному
свояку.
Две последующие книги из трех о Столыпине очень
поучительны с точки зрения того, кем и как
наследовались его имя и взгляды. Первая вышла в 1928 г. в
Харбине и называлась «Первый русский фашист Петр
Аркадьевич Столыпин». Автор ее, некий Ф. Т. Горячкин,
выступает от имени некой организации, или партии
«православных русских фашистов», и обращается к
совершенно определенному читателю: «Вам, только вам
посвящаю, православная молодежь святой Руси»22.
Изложение ведется таким образом, что нельзя понять,
существует ли уже эта организация, или еще ее предстоит
создать. Но знамя «русских православных фашистов» в
книге воспроизведено. Книга начинается со
стихотворения «Русь быть русскою должна», и в скобках
говорится, что оно «посвящается светлой памяти истинного
христианина П. А. Столыпина». Только потому, что оно
являет собой крайне убогое, малограмотное
рифмоплетство, мы его не цитируем.
«Почему же он фашист, да еще первый?» — ставит
Горячкин главный вопрос. И далее следует
разъяснение: фашист — слово итальянское, новое, «должно
пониматься нами по-русски как крайний националист,
активист... Фашисты русские — это истинные охранители
своих исторических национальных святынь, эти
святыни: бог, вера православная, царь православный и земля
240

русская народа православного. Ясно также, почему
фашисты и общенационального русского вождя в. к.
Николая Николаевича признают также своим вождем. А
духовно-церковный наш вождь в эмиграции митроп,
Антоний, преде. Заграничного Архиер. синода». Обозначив
идеал и назвав вождей, автор переходит к цели
представляемого им движения, которую он напрямую связывает
со Столыпиным и его деятельностью. «Да, только один
религиозно-нравственный фашизм сотрет с лица земли
этот кровавый, звериный материалистический
интернационализм с возглавляющим его жидо-масонством».
«Православный фашизм основан на фундаменте
христианской экономики. А поэтому «фашизм — смерть
экономическим революциям» 23.
Из дальнейшего видно, что под «экономической
революцией» автор понимал революцию социальную, т. е.
Октябрьскую. И .главная заслуга Столыпина, на его
взгляд, как раз и состояла в том, что он —
последовательный враг таких революций. Реформа Столыпина
была им «применена для уничтожения навсегда
экономических революций», ибо она удовлетворяла «справедливые
запросы трудящихся» и, что «очень важно,
исключительно только свой народ, своя нация обогащается. Вот этим,
главное, и обезвреживается в корне беспощадно
жадный, сатанинский жидо-масонский интернациональный
капитал—этот проклятый бич человечества». Это —
типичный пассаж с его лексикой и уровнем культуры,
аналоги которому ежедневно воспроизводились всеми
черносотенными изданиями Дубровина, Маркова и др. Го-
рячкин не хотел отставать от них ни в чем, в том числе
и во лжи: десять покушений с опасными ранениями было
произведено на Столыпина, сообщает он читателю,
«была прострелена правая рука и действовала она плохо» 24.
«Петр Аркадьевич Столыпин был своеобразный,
даже гениальнее современного Бенито Муссолини. Этот
русский колосс, этот гениальный государственный
деятель» и т. д. Погрешности стиля с лихвой искупаются
темпераментом. Особый восторг у Горячкина вызывает,
конечно, аграрная политика Столыпина, к прославлению
которой он возвращается неоднократно. «Одним
росчерком пера был разрешен аграрный вопрос!» «И вот так
гениально разрешается в России аграрный вопрос: что
и волки были сыты и овцы целы, и государство с
прибылью. А главное — то, что этим проектом П. А.
Столыпина предотвращалась аграрная революция»25.
241

Любовь к простому народу нисколько не мешает Го-
рячкину восторгаться благородной родословной
«первого русского фашиста»: «Петр Аркадьевич Столыпин —
по матери Рюрикович — принадлежит к потомству св.
равноапостольного князя Владимира, Столыпин был
потомок свят. Ольги, бабки св. Владимира, и потому не
мудрено, что душа его так горела любовью к России» 26.
Не мудрено, конечно, понять, что это — очередная
выдумка автора, не скованного предрассудком правдолюбы^.
В книге находит отражение и внутриэмигрантская
борьба между правыми и либералами. «Второй русский
фашист» не хотел ударить лицом в грязь перед
благоговейной памятью «первого фашиста»: «...еще горшее
зло — старые, прогнившие, безбожные либералы, эти,
бывшие без лица и родных, мягкотелые, слепо
пресмыкающиеся перед Европой людишки. Это —
добровольные предатели своей нации!.. Это ряженые космополиты-
либералы, из которых немало крещеных жидков и
других разных инородцев».
Если выразить глубинную суть черносотенства,
фашизма и других родственных им течений в одном слове,
этим словом будет антиинтеллектуализм. Ненависть к
интеллигенции, как к таковой, была и осталась у русских
черносотенцев и в эмиграции. «И эти в
действительности тайные сатанисты,— продолжал Горячкин громить
либералов,— мечтающие заменить в России
большевиков и стать хозяевами нашей родины, могут быть еще
злее и опаснее, чем бич божий — большевики, которые
хотя грубы, как звери, но все-таки имеется надежда,
даже частью их и на раскаяние. А те, которые останутся
неисправимыми и злыми, как дикие звери, сами пожрут
друг друга, этим и кончится звериное царство».
Н. Бердяев, С. Л. Франк, Л. П. Карсавин, Л. В. Кар-
ташев, Сергей Булгаков «и прочие софианцы»,
продолжал перечислять своих врагов из либерального лагеря
Горячкин, суть «словоблудцы, фальсификаторы, лжецы
обыкновенные, презренные обманщики — одним словом,
это отборные интеллигенты, зло ненавидящие нашу
милую отчизну, человеконенавистники, исторические
шулеры... Это же — явные продажные прихвостни
жидомасонства». Пощады нет никому: «Продажная шкура —
профессор Н. Бердяев, этот злейший из врагов Руси».
Сменовеховцы не лучше: «Затем должен быть
объявлен бойкот сменовеховской, социалистической и главной
либеральной жидо-масонской прессе и их литературе» 27.
242

Такова книга человека, объявившего себя
наследником и продолжателем дела Столыпина и на базе его
идей пытавшегося создать в эмиграции антисоветскую
молодежную организацию.
Почти 30 лет спустя после книги Горячкина и в
другой части земного шара вышла книга «Правда о
Столыпине» А. В. Зеньковского28. За три года до этого были
опубликованы воспоминания дочери Столыпина М. Бок29.
Главное в книге А. В. Зеньковского — рассказ о его
частых встречах со Столыпиным, у которого он якобы стал
доверенным лицом. В мае 1911 г., сообщает автор,
Столыпин продиктовал ему свой проект о преобразовании
государственного управления России. Ему удалось
пронести эти записи через все невзгоды эмиграции, и теперь
он делает их достоянием истории.
Много лет назад, прочитав книгу Зеньковского, автор
этих строк принял ее за чистую монету. Он поверил, что
тот действительно был близко знаком со Столыпиным и
указанная диктовка действительно имела место.
Прочитав ее теперь, он поразился своей тогдашней, если так
можно выразиться, источниковедческой наивности:
всеми своими страницами книга Зеньковского вопиет о
подделке. Беглого взгляда достаточно, чтобы убедиться, что
перед нами — самая немудреная фальшивка.
Последующий анализ показывает, что Зеньковский все решительно
выдумал, ни в каких контактах он со Столыпиным не
был и не мог быть и Столыпин даже не подозревал о
его существовании.
Два человека «помогли» первоначальному
заблуждению автора. Один из них — некий Ф. Е. Мозли, которого
Зеньковский величал профессором, а сам себя он
называл адъюнктом (Adjunct professor of International
Relations, the Russian institute, Columbia University),
второй — Мария Бок. Оба написали по предисловию к
книге Зеньковского, из которых видно, что они не только не
сомневаются в ее правдивости, но и дают ей самую
высокую оценку. «Ввиду его близости к Столыпину и
множеству услуг, которые он оказал ему при
подготовительной разработке программы столыпинских
преобразований России,— писал Мозли,— автор имеет редчайшую
возможность предложить новые и волнующие
свидетельства о сущности этих планов... и, наконец, знакомит с
его крайне примечательными суждениями о
необходимости предотвратить мировую войну 1914 года и устано-
243

вить сотрудничество с Соединенными Штатами
Америки. Книга проф. Зеньковского, плод многолетних
изысканий, а равно и личного опыта, будет читаться с
повышенным интересом каждым, кто стремится к
пониманию истории России в XX веке» 30.
Бок также уверяла читателя, что «самое
поверхностное ознакомление с этим проектом дает каждому
возможность убедиться в том, что все наветы на мою
родину и мой народ о некультурности, отсутствии свободы,
реакционности, деспотичности власти и т. п. ложны и не
имеют никакого основания»31. Уже из этих слов видно,
что книга Зеньковского написана в прямо
противоположном ключе (сравнительно с трудом Горячкина). У
Зеньковского Столыпин — стопроцентный либерал. И
действительно, все содержание книги направлено на то,
чтобы доказать: вопреки сложившемуся мнению
Столыпин вовсе не был реакционером и правым, а, наоборот,
принадлежал к числу тех образованных и передовых
русских консерваторов в хорошем смысле этого слова,
которые понимали жизненную необходимость для
России идти по пути либерализации государственной,
экономической и культурной жизни страны.
При чтении сразу возникают вопросы. Почему,
например, Зеньковский не опубликовал свою книгу раньше,
скажем в 20—30-х годах? Почему он, называя себя
профессором, ни словом не обмолвился, где, когда он
профессорствовал и в каких науках преуспел? Почему,
наконец, он так тщательно избегает всяких
биографических сведений о себе, решительно отказывается дать
хотя бы самую короткую автобиографическую справку?
В своей книге он ссылается только на тех людей,
которых уже нет в живых.
Самое ответственное и самое уязвимое место в
книге Зеньковского — его повествование о том, как он
познакомился со Столыпиным и стал его доверенным лицом.
Зеньковский рассказывает по этому поводу следующую
историю. Примерно в начале 1906 г. граф П. Н.
Игнатьев попросил его возглавить «руководство всей
финансовой, экономической и счетной частью Киевского
губернского земства». Зеньковский дал согласие и составил
первый бюджет земства, но не простой, а «золотой» — с
таким значительным увеличением сметы доходов, против
которого всегда категорически возражал земский отдел
Министерства внутренних дел. Тем не менее ценой
большой настойчивости и неотразимых аргументов Зеньков-
244

скому удалось пробить смету в Петербурге. Столыпин
был так удивлен и потрясен, что спросил Игнатьева, как
ему удалось такое чудо? Тот указал на виновника
успеха и тогда Столыпин «попросил разрешения
представить ему меня как специалиста по этому чисто
финансовому вопросу». В результате Зеньковский в
присутствии Игнатьева сделал Столыпину специальный доклад,
который так его заинтересовал, что он не отпускал
докладчика целых три часа. Все происходило в мае 1906 г.
С этого и началось. «В тот же день Столыпин
попросил графа Игнатьева согласиться на то, чтобы я
одновременно со своей деятельностью по Киевскому
губернскому земству мог бы периодически уделять какое-то время
как для продолжения моих объездов старых губернских
и уездных земств, так и для выполнения мной тех его
поручений, которые дали бы ему возможность принять
все необходимые меры для того, чтобы все земства
были бы в состоянии значительно развить свою
деятельность в интересах к-ак населения, так и самого
государства». Граф с радостью согласился. «В тот же день»
Зеньковский получил от Столыпина «совершенно
определенные задания», которые он затем регулярно
исполнял на протяжении пяти лет и неоднократно лично ему
докладывал о результатах 32.
Дальше уже было просто. «Все последние события,
связанные с интригами, привели Столыпина к мысли о
необходимости не позже осени 1911 г. представить
доклад государю о доведении в жизнь реформ и
некоторого обновления государственного управления России».
И в мае 1911 г. П. А. Столыпин продиктовал Зеиьков-
скому свой «проект доклада государю» 33.
Все это не могло иметь места по той простой причине,
что Киевского земства в годы, о которых пишет
Зеньковский, просто не существовало. Как известно, оно было
введено там только летом 1911 г., и поэтому первую свою
смету он мог составить не раньше августа 1911 г.
Следовательно, весь рассказ о встречах со Столыпиным
начиная с 1906 г., его поручениях и т. д.— грубая, нелепая
выдумка от начала до конца. Столыпин не только
никогда не встречался с автором книги, но даже не подозревал
о его существовании. В справочнике «Весь Киев» за
1912 г. Зеньковский Александр Васильевич значится
бухгалтером Киевской губернской управы по делам
земского хозяйства. В предшествующих изданиях справочника
его фамилия отсутствует. И понятно почему: не было зем-
245

ства — не было и земского бухгалтера. Таким образом,
мы имеем еще одно доказательство того, что Зеньковский
не был и не мог быть знаком со Столыпиным.
Подойдем к рассказу Зеньковского с другой стороны.
Тот, кто хотя бы элементарно знаком с системой и
иерархией управления Россией в начале XX в., с механизмами
принятия решений, функционированием и
взаимодействием отдельных частей и систем в виде министерств,
ведомств, управлений, комитетов, совещаний, писаными и
неписаными правилами подчинения, субординации и т. п!,
отлично понимает, что рассказ Зеньковского рассчитан
на совершеннейших простаков. Между главой царского
правительства и провинциальным земским служащим
расстояние было примерно таким же, как между эмиром
бухарским и писцом на базаре. Вопросы земских смет
решались на уровне столоначальника, и даже если бы
история со сметой, рассказанная Зеньковским,
действительно имела место, то выше Главного управления по делам
земского и городского хозяйства Министерства
внутренних дел она бы не пошла.
Таким образом, трехчасовой доклад Столыпину,
систематические пятилетние разъезды Зеньковского по
земствам по его поручениям, отчеты о них и, наконец,
диктовка проекта, которая, как указывает Зеньковский,
продолжалась подряд четыре дня, причем не в Петербурге, а
в имении премьера в Колноберже (Ковенская губерния),
абсолютно исключаются.
Зеньковский пишет, что диктовка проекта имела место
в мае 1911 г. Сделано это не случайно. В воспоминаниях
Бок он прочитал, что лето 1911 г. Столыпин вместе со
вг.р.й семьей, и следовательно с ней тоже, провел в
Колноберже. Таким образом, три летних месяца становились
для него табу: М. Бок свидетельствует, что она узнала о
существовании Зеньковского только тогда, когда он
вручил ей рукопись своей книги, иначе говоря, летом его
в Колноберже не было и не могло быть, ибо тогда семья
Столыпина знала бы о нем. Апрель для Зеньковского
тоже исключался — это были бурные дни «министерского»
и «парламентского» кризиса, когда Столыпин выступал
и в Думе и в Государственном совете. Оставался, таким
образом, только май, и Зеньковский именно на нем и
остановился, притом также с немалым риском: как мы
помним, примерно в мае Столыпин дал интервью одной
немецкой газете. Можно почти со стопроцентной
уверенностью считать, что Столыпин в мае из столицы никуда
246

не уезжал — ситуация для него была отнюдь не такой,
чтобы он мог себе позволить такую беззаботность.
Отдавая себе отчет в степени риска, Зеньковский пишет,
что диктовка продолжалась всего четыре дня, но в каких
именно числах, не сообщает.
Третья трудность, с которой сталкивается
Зеньковский,— объяснение, каким образом все надиктованные
Столыпиным записи оказались у него, ибо М. Бок
черным по белому сообщает, что сразу после смерти отца
в Колноберж из Петербурга прибыла специальная
комиссия и увезла с собой все письма царя к нему, а также
все бумаги, имеющие государственное значение. В
квартире Столыпина в Петербурге было проделано то же
самое, «так что ни одного важного или просто интересного
документа не осталось. Но при разборе документов в
Колноберже присутствовал мой муж и ознакомился с
частью из них. Наиболее интересной являлась
незаконченная, написанная в последние дни жизни папа работа о
будущем политическом устройстве России. Мой отец
писал в ней, что он принял Россию в анархическо-хаоти-
ческом состоянии и поэтому единственно возможным
было вначале «захватить ее в кулак». И, проведя
земельную реформу, долженствующую уничтожить опаснейшую
для России партию социал-революционеров, начать
«постепенно разжимать кулак»34.
Спрашивается: каким же образом опечатанный и
увезенный правительственной комиссией проект оказался у
Зеньковского, поскольку писал он не под копирку? Из
приведенной цитаты также видно, что «папа» писал свою
работу самолично, притом не в мае, а в последние дни
своей жизни, т. е. в августе. Кроме того, о всех этих
вещах, о которых пишет Бок со слов мужа («захватить в
кулак», «постепенно разжимать» его, анархия, реформа),
в книге Зеньковского нет ни слова. Казалось бы,
положение безвыходное, но Зеньковский выходит из него
единственно возможным способом — все эти факты он просто
игнорирует, никак не объясняет, делает вид, что их
просто не существует.
Но и после этого у Зеньковского остается еще одно
серьезное препятствие, которое он должен преодолеть:
в мае 1911 г. состояние и положение Столыпина были
таковы, что меньше всего могли его подвигнуть на писание
подобного рода проектов. Зеньковский это понимает, но
объяснение, которое он дает, в очередной раз его
разоблачает. «Все последние события, связанные с интрига-
247

ми,— пишет он,— привели Столыпина к мысли о
необходимости не позже осени 1911 г. представить доклад
государю о проведении в жизнь реформ и некоторого
обновления государственного управления России. В мае 1911 г.
П. А. Столыпин, диктуя мне проект доклада государю,
сказал, что допускает возможность того, что некоторое
время ему «придется быть не у власти». Но после того
как царь ознакомится с этим докладом, он, Столыпин,
«вновь будет призван к власти и ему представится
возможность осуществить все то, что он намечает в своем
докладе»35.
Выше уже приводилось мнение самого Столыпина о
том, как он расценивал свои перспективы после истории
с западным земством, его слова о том, что царь ему
никогда не простит знаменитой записки «для памяти»,
требования «отпуска» Дурново и Трепова, роспуска палат
и т. д., не говоря уже о столыпинском заявлении, что его
«убьет охрана». Но даже если этим пренебречь и
согласиться с Зеньковским, что Столыпин свой доклад-проект
рассматривал как последний шанс зацепиться за власть
или, на худой конец, спустя некоторое время вернуться к
ней, то доклад должен был носить отнюдь не
либеральный характер. Такой проект у царя вызвал бы лишь
обратную реакцию, и Столыпин это, конечно, отлично
понимал. Зеньковский же нам предлагает именно
либеральный проект, изображает Столыпина последовательным и
убежденным либералом-реформатором. Для царя это
было бы более чем достаточно. Правда, мы знаем от его
дочери, что Столыпин действительно писал какой-то
проект государственного переустройства страны; но, во-
первых, он остался неоконченным, а во-вторых, и это
главное, мы не знаем, о чем там в действительности шла
речь. Однако больше всего убеждает в том, что
Зеньковский— самый тривиальный шарлатан, сам «проект»,
ради которого он и написал свою книгу. Озаглавил он его
следующим образом: «Проект П. А. Столыпина о
преобразовании государственного управления России
(согласно записям проф. А. В. Зеньковского под диктовку
П. А. Столыпина в мае 1911 года)». Его суть особенно
наглядно проявляется в первом разделе, посвященном
«области внутреннего управления России», разделе, в
котором речь шла об «образовании новых министерств,
которые П.А.Столыпин предполагал создать еще в
1912году». Из этой фразы уже видно, что это не диктовка, не
прямая запись, а текст, идущий от самого Зеньковского.
248

Но в свете перечисления тех «новых министерств»,
которые Столыпин намеревался создать в течение всего лишь
одного года, эта неувязка выглядит сущей мелочью. Вот
эти министерства: 1)Министерство труда («Создание
такого министерства являлось тогда особенно
необходимым; положение рабочих в России тогда...» и т. д.);
2) Министерство местных самоуправлений (должно
немедленно заняться разработкой нового закона о
земствах); 3) Министерство национальностей (в своей
деятельности должно исходить из идеи, что все граждане
равны, все ограничения в отношении евреев должны быть
отменены, «поскольку являются исключительно
позорными»); 4) Министерство социального обеспечения;
5) Министерство исповеданий; 6) Министерство по
обследованию, использованию и эксплуатации богатств
недр России; 7) Министерство здравоохранения.
Дальше можно было бы не продолжать. Но для
полноты картины перечислим также пункты второго раздела
«Проекта П. А. Столыпина о некоторой реорганизации
существовавших тогда министерств». Ей должны были
подвергнуться министерства: финансов, народного
просвещения, земледелия, военное, морское, внутренних дел,
иностранных дел, а также Совет министров. Иначе
говоря, все существовавшие тогда министерства, за
исключением министерств двора, государственного контроля и
Святейшего Синода. Однако самое забавное в книге
Зеньковского даже не это, а его указание, что, предвидя
сопротивление Государственной думы и
Государственного совета проекту, столь же величественному, сколь и
либеральному, Столыпин намеревался осуществить его в
порядке 87-й статьи Основных законов после окончания
срока деятельности III Думы36. Истинно столыпински-
«либеральный» рефлекс сработал у автора даже 40 лет
спустя после того, как перестали существовать и Дума и
Государственный совет.
Даже этих «проектов» Зеньковскому показалось
мало. Мнимый фактотум Столыпина одаряет читателя еще
одним творением своего кумира: «Проекты П. А.
Столыпина в области внешней политики. Меры, намеченные
П. А. Столыпиным в 1911 г. для предотвращения
мировой войны». С этой целью Столыпин в том же мае 1911 г.
«разработал предварительный план создания
Международного парламента» с круглогодичными сессиями, в
котором должны быть представлены все государства мира.
Цель этой ассоциации — предотвратить войну. Автор про-
249

екта считал, что «при новых неизбежных очень
разрушительных изобретениях... чем дальше, тем все менее и
менее будет победителей и в конце концов все воюющие
государства будут находиться на положении
побежденных». Так и хочется продолжить: в термоядерной войне
победителей не будет, тем более что главное назначение
Международного парламента — «это полное запрещение
изготовлять и применять те виды вооружения, цель
которых величайшее разрушение и массовое уничтожение
населения...» и — чтобы уже не было никаких сомнений —
«особенно разрушительных снарядов».
Казалось, достигнут лредел. Но фальсификаторский
раж Зеньковского воистину беспределен. Проект
Столыпина, оказывается, предусматривал также создание
Международного банка с целью предупреждения кризиса
производства в глобальном масштабе, а заодно полную
внешнеполитическую переориентацию России с Европы
на США. Англия, считал Столыпин, рано или поздно
потеряет свои колонии и уже «не будет играть роль первой
скрипки». Поскольку она была и всегда будет врагом
России, то царю надо делать ставку на США. Он
должен для этого вместе с министром иностранных дел
«лично выехать» в Вашингтон и там найти «общие пути
к более тесному и дружескому сближению России с
Соединенными Штатами». Несмотря на то что престиж
Столыпина после 27 апреля 1911 г. в глазах царя
«несколько упал», заключал Зеньковский, Столыпин все же
решил «не откладывать свой доклад о преобразовании
государственного управления», так как был уверен, что царь
«бесспорно согласится» с его проектами, над которыми
он «уже много лет работал»37.
Этот синтез псевдопрофессорской глупости, не
требующий никаких комментариев и свидетельствующий
только о том, что Зеньковский жил и издал свою книгу
в США, зная о таких вещах, как атомная бомба и прочее,
требует все-таки нескольких пояснительных фраз: 1. В
1910 и начале 1911 г. ни один даже самый дальновидный
политик не мог предвидеть ни сроков, ни масштабов
первой мировой войны. 2. Столыпин совершенно не
вмешивался во внешнюю политику вообще. 3. 1911 год был
самым плохим в отношениях между Россией и США, и
главной причиной этого была кампания
правительственного антисемитизма. Ее итогом стало денонсирование
США торгового договора 1832 г., поскольку
антисемитская дискриминация распространилась на американских
250

коммерсантов-евреев. В результате импорт
американского хлопка в страну был прекращен и отечественные
хлопчатобумажные воротилы были в ярости. Особенно они
негодовали на Гучкова, который в этой
антиамериканской кампании принял самое активное участие (в
результате на выборах в IV Думу Московская первая
курия его с треском провалила).
Фальсификаторы всегда приспособленцы. Горячкин
громогласно объявил Столыпина «фашистом номер один»
на фоне вдохновлявшего правую часть белой эмиграции
успеха фашизма в Италии. Зеньковский перекрасил
Столыпина в либерала на фоне разгрома гитлеровского
национал-социализма и того же итальянского фашизма.
А неожиданная и трогательная любовь Столыпина к
Америке, которой тот меньше всего интересовался,— это уже
верх приспособленчества Зеньковского.
Остается ответить на последний вопрос: почему столь
грубая фальшивка обманула дочь Столыпина и ее мужа,
людей, которых, казалось, труднее всего было обмануть?
Ответ один: видно, им очень хотелось быть обманутыми,
и по-человечески их понять можно. Это, собственно
говоря, другой вариант известной поговорки о том, что
хуже всякого слепого тот, кто не хочет видеть, и
наследники Столыпина полностью это доказали. Что касается
Мозли, то тут дело ясное: адъюнкт просто не знал дела.
Косвенно М. Бок все-таки вольно или невольно выдает
себя и своего супруга, когда пишет в своем предисловии,
что «точное содержание этого проекта, который мой муж
успел только просмотреть, он помнить не мог, но, прочтя
записки проф. А. В. Зеньковского, нашел их в общих
чертах идентичными с изъятым комиссией проектом»38. Вот
эти выделенные нами «в общих чертах» и выдают дочь
Столыпина с головой.
Тем не менее и она и ее муж были счастливы.
«Вполне понятно,— писала она,— что муж и я были весьма
приятно поражены, когда 3 года тому назад незнакомый
нам дотоле проф. А. В. Зеньковский сообщил нам, что
мой отец диктовал ему проект государственного
преобразования России в 1911 г. и что ему удалось вывезти из
России эти записки. Ведь это означает подлинное чудо.
Через 44 года после кончины моего отца и через 38 лет
после крушения русской государственности находится
никому до сих пор не известная работа моего отца
неизмеримо большой исторической важности, следы которой,
казалось, бесследно исчезли... Я, как старшая дочь мо-
251

его отца, считаю своим долгом поблагодарить проф.
А. В. Зеньковского за сохранение для потомства
предсмертного труда моего отца, в продолжение
стольких лет храня о нем молчание по данному им моему отцу
слову»39.
Столь же доверчивым, и по той же причине, оказался
и двоюродный брат Столыпина барон А. Ф. Мейендорф,
депутат III Думы, октябрист. «Прочитав очень вним^
тельно присланные тобой воспоминания проф. А. В.
Зеньковского,— писал он М. Бок,— считаю, что было бы
бесконечно жалко, если бы эти записи не были
обнародованы; правдивость их сомнений не вызывает, а содержание
доказывает, как вырос твой отец за пятилетие у
государственного руля. То, что кадетам казалось недостижимым
без революции, он надеялся осуществить с согласия
верховной власти»40. Оставим на совести барона сентенцию
насчет революционности кадетов, но его письмо дает
основание предположить, что супруги Бок поначалу все-
таки испытывали какие-то колебания. Авторитетное же
свидетельство опытного третьеиюньского
«парламентария» покончило с ними.
Как было создано «чудо», мы уже показали. Что же
касается последней фразы, то Зеньковский хранил бы
свое молчание до скончания дней своих, если бы не
воспоминания самой М. Бок. Именно эта книга не только
вдохновила, но и дала ему возможность сотворить свое
«чудо». Узнав из нее историю с опечатанием и вывозом
бумаг Столыпина, в числе которых был и какой-то
неоконченный проект государственного
переустройства, он сразу понял, что ему представилась
исключительная возможность выскочить из эмигрантской
безвестности.
В связи с этим следует обратить внимание на одну
деталь. Книга М. Бок была опубликована в Нью-Йорке
издательством им. Чехова. Книга же Зеньковского
вышла в том же Нью-Йорке спустя три года, но в другом
неизвестном нам издательстве. Более того, из его книги
видно, чю он издал ее на свой счет, и, поскольку дело
упиралось в деньги, с которыми у него, по-видимому,
было туго, он все время жалуется на то, что «вынужден
описать свои воспоминания о П. А. Столыпине в очень
сокращенном виде»41. К этому прибавим, что издана его
книга очень скверно, на плохой бумаге, самым дешевым
образом. Спрашивается: почему же он не обратился в
издательство, опубликовавшее толстую книгу М. Бок,
252

ведь книга Зеньковского была ее прямым и очень
важным, с точки зрения издателей, продолжением?
Анализ книги Зеньковского закончим еще одной
цитатой, взятой из нее же. «Летом 1938 г. вел. кн. Дмитрий
Павлович передал мне» свой разговор с бывшим
кайзером Вильгельмом в мае того же года. Столыпин, сказал
он великому князю, был выше Бисмарка. Он, Дмитрий
Павлович, также от «многих высочайших особ и
государственных деятелей слышал», что, останься Столыпин
жив и у власти, он «никогда не допустил бы мировой
войны 1914—1918 гг., ни тех революций и свержений
монархий...»42.
Ни больше, ни меньше.
СВИДЕТЕЛЬСТВА,
ЗАСЛУЖИВАЮЩИЕ ДОВЕРИЯ
Среди свидетельств
современников Столыпина, заслуживающих доверия,
приоритет, безусловно, принадлежит С. Е. Крыжановскому. Во-
первых, он был ближайшим сотрудником Столыпина в
качестве товарища министра внутренних дел, хорошо
изучил своего шефа, находился в курсе всех его планов
и начинаний, досконально знал политическую кухню в
тогдашних «сферах» и «коридорах власти». Во-вторых,
несмотря на свои некоторые несогласия и оговорки, он
являлся горячим сторонником политического курса
Столыпина, высоко ценил его как личность и
государственного деятеля. В-третьих, Крыжановский был
по-настоящему умным и наблюдательным человеком, способным
к анализу и обобщениям. И наконец, в-четвертых, свою
оценку Столыпина он дает не по случаю, в разных местах
и по разным поводам, а в специальном, очень плотном
и продуманном очерке, который соответственно
озаглавлен «П. А. Столыпин»43.
По мнению Крыжановского, главное отличие
Столыпина от предшественников состояло в его
нетрадиционности. Это не был, как его предшественники, обычный
министр-бюрократ. Он предстал перед обществом как
«новый героический образ вождя». И эти черты,
подчеркивал Крыжановский, «действительно были ему
присущи», чему способствовали «высокий рост, несомненное
и всем очевидное мужество, умение держаться на людях,
красно говорить, пустить крылатое слово, все это в связи
253

с ореолом победителя революции довершало впечатление
и влекло к нему сердца».
Но это отнюдь не означало, выливает на читателя
первый ушат холодной воды мемуарист, что он на самом
деле был выдающимся человеком. Например, его
противник «Дурново... был выше Столыпина по уму, и по
заслугам перед Россией, которую [он] спас в 1905 году от
участи, постигшей ее в 1917-м». На самом деле Столыпин
был не вождь, а человек, изображавший из себя вождя.
«Драматический темперамент Петра Аркадьевича
захватывал восторженные души, чем, быть может, и
объясняется обилие женских поклонниц его ораторских талантов.
Слушать его ходили в Думу, как в театр, а актер он был
превосходный». Он «был баловень судьбы... все это
досталось ему само собою и притом во время и в условиях,
наиболее для него благоприятных». Достиг он «власти
без труда и борьбы, силою одной лишь удачи и
родственных связей». Даже его физические недостатки шли ему
на пользу. В результате когда-то перенесенного
воспаления легких у него было короткое дыхание, приводившее
к вынужденным остановкам во время выступления.
И этот «спазм, прерывавший речь, производил
впечатление бурного прилива чувств и сдерживаемой силы».
В свою очередь, искривленная во время операции рука
«рождала слухи о романической дуэли». А взрыв дачи
на Аптекарском острове привлек к нему самые широкие
симпатии. Если же отвлечься от всего этого, пишет Кры-
жановский, следует признать, что подлинная суть дела
состояла в том, что «к власти Столыпин пришел в то
самое время, когда революция, охватившая окраины, а
отчасти и центр России, была уже подавлена энергией
П. Н. Дурново».
Разумеется, в этой характеристике личности
Столыпина, которая началась за здравие и кончилась за
упокой в буквальном смысле слова (дальше Крыжановский
пишет, что под конец своей деятельности Столыпин в
«физическом отношении был уже почти развалиной» и
«сам не сомневался в близости конца»), сказывается
явное предпочтение, которое мемуарист отдает Дурново.
Основной причиной этого вольного или невольного
развенчания, как видно из дальнейшего, было
разочарование в итогах политической деятельности человека,
выступившего в «новом героическом образе вождя». «И в
политике своей,— констатирует мемуарист,— Столыпин во
многом зашел в тупик и последнее время стал явно вы-
254

дыхаться». Далее шли объяснения, почему это
произошло.
Прежде всего, эта политика «не была так определенна
и цельна, как принято думать, а тем более говорить. Она
проходила много колебаний и принципиальных и
практических и в конце концов разменялась на компромиссах...
В Петербург Столыпин приехал без всякой программы, в
(рстроении, приближавшемся к октябризму». Но главное
^се же заключалось в другом. «В области идей Столыпин
не был творцом, да не имел надобности им быть. Вся
первоначальная законодательная программа была
получена им в готовом виде в наследство от прошлого. Не
приди он к власти, то же самое сделал бы П. Н. Дурново
или иной, кто стал бы во главе. Совокупность
устроительных мер, которые Столыпин провел осенью 1906
года, в порядке 87 ст. Основных госуд. законов,
представляла собою не что иное, как политическую программу
князя П. Д. Святополк-Мирского, изложенную во
всеподданнейшем докладе от 24 ноября 1904 года, которую у
него вырвал из рук граф С. Ю. Витте». Знаменитый
«закон Столыпина (указ 9 ноября 1906 г.— А. А.) был
получен им в готовом виде из рук В. И. Гурки». «Многое
другое» — законопроекты о старообрядческих общинах,
обществах и союзах он «нашел на своем письменном
столе в день вступления в управление Министерством
внутренних дел».
Это очень важная констатация. Из нее следует, что
любой на месте Столыпина проводил бы точно такую же
политику, потому что другой просто не могло быть, и,
следовательно, причины ее провала надо искать в
конечном итоге не в личности премьера, а в чем-то ином.
Правда, Крыжановский ставит в вину Столыпину, что он
поддавался влияниям и делал в связи с этим ложные шаги.
В частности, продуктом такого влияния были законы о
Финляндии и Холмщине — «первый по существу,
второй— по форме и способам проведения [были] не только
излишними, но и прямо вредными мерами. Впрочем, и
тут был не самостоятелен, а действовал под давлением
обстоятельств». В первом случае на него надавила
«группа влиятельных финноведов», а западное земство было
проведено по настоянию националистов. Но даже если
это верно, то нужно заметить, что оба этих
законопроекта не связаны с общей неудачей всего политического
курса Столыпина. Равно как не могла сыграть
сколько-нибудь решающую роль в его падении «слабость, которую
255

он питал к аплодисментам и успеху»; тем более что во
многом Столыпин отступил при первом же
сопротивлении, угрожавшем его положению у престола, от
первоначально усвоенной программы.
Конечная итоговая оценка Столыпина была дана
Крыжановским в следующих словах: «Он первый внес
молодость в верхи управления, которые до тех пор были,
казалось, уделом отживших свой век стариков. И в этом
была его большая и бесспорная государственная
заслуга... Он показал воочию, что «самодержавная
конституционность» вполне совместима с экономической и
идейной эволюцией и что нет надобности разрушать старое,
чтобы творить новое... В лице его сошел в могилу
последний крупный борец за русское великодержавие. Со
смертью его сила государственной власти России
пошла на убыль, а с нею покатилась под гору и сама
Россия»44.
Таким образом, подлинное величие Столыпина в
том, что он являлся последним рыцарем самодержавия.
Дело не в его уме, который был заурядным, не в новых
идеях, которых у него не имелось, не даже в смелости и
последовательности, поскольку он здесь проявлял точно
такие же слабости, как и
«старики»-бюрократы—держался за кресло ценой отступлений и учета
конъюнктуры на самом «верху»,— дело в том, что он был искренен,
молод, горяч, не был только и просто карьеристом, а
хотел искренне служить и служил своей стране, ее высшим
интересам так, как он их понимал. При всей важности и
ценности этих качеств для политического деятеля
следует, однако, признать, и в этом смысл всей статьи Кры-
жановского, посвященной Столыпину, что одних этих
качеств недостаточно, чтобы обрести славу великого
человека и быть действительно им.
Показательно, что, в сущности, так же
характеризовал Столыпина, только в более умеренных выражениях,
и Изгоев45. Его конечная оценка определялась тем, что
он, с одной стороны, был кадетом, а с другой —
соратником Струве по журналу «Русская мысль», которому
последний придал откровенно веховское направление.
Кадеты относились к Столыпину отрицательно, Струве же
был его ярым поклонником, и эта двойственность
отразилась на книге весьма наглядно. Националисты и
октябристы, писал Изгоев, считают Столыпина гениальным
государственным деятелем, великим человеком. Но итог его
деятельности таков, что об этом «говорить не приходит-
256

ся». Не права и другая сторона, в частности дубровин-
ская черносотенная газета «Русское знамя»,
оценивающая премьера как заурядного человека с высоким
самомнением. В действительности Столыпин был, несомненно,
даровитым человеком, отличным оратором, обладал
незаурядным мужеством и бескорыстием. Вместе с тем он
был очень честолюбив, любил власть, «цеплялся за нее».
Но «не столько боролся, сколько отступал и
подлаживался. Был мстителен. Слова расходились с делом. Сильный
ум, но какого-то второго сорта, смешанный с мелкой
хитростью и лукавством»46. В характеристике много
верного. Основной упрек Столыпину состоял в том, что тот,
поддавшись тривиальной слабости бюрократа держаться
за власть ценой отказа от собственной программы,
изменил самому себе, своему «рыцарству» и на этом погубил
и самого себя и свою программу «реформ». Как истый
доктринер либерализма, Изгоев предъявил Столыпину
иск по неоплаченным либерально-реформистским
векселям. Разделив лист бумаги по вертикали, он на левой
половине перечислил все пункты его программы,
оглашенной с трибуны II Думы, а на правой показал, что с ними
стало на деле. Этот синодик заслуживает того, чтобы
привести его полностью.
«Обещано в декларации
1) Предоставление крестьянам
земель государственных,
удельных и кабинетских.
2) Ряд законопроектов,
определяющих переход из одного
вероисповедания в другое,
беспрепятственное богомоление,
сооружение молитвенных зданий,
образование религиозных общин,
отмена связанных
исключительно с исповеданием ограничении
и т. п.
3) Неприкосновенность
личности, при которой «личное
задержание, обыск, вскрытие
корреспонденции обусловливаются
постановлением соответствующей
судебной инстанции, на которую
возлагается и проверка в
течение суток оснований законности
ареста, последовавшего по
распоряжению полиции».
Существует в оюизни
1) Из более чем 9 млн дес.
крестьянам до 1 января 1911 г.
было продано 281 000 дес.
2) Ничего не осуществлено.
Большинство законопроектов
застряли в Г. совете, где их ждет
гибель. Прошедший через обе
палаты законопроект об отмене
ограничений для православных
священнослужителей, лишенных
сана, утверждения не получил.
3) На пространстве всей
России господствует
административный произвол. Попытка
петербургских мировых судей
проверять законность арестов
встретила резкое противодействие
правительства. Законопроект о
неприкосновенности личности,
обработанный г. Замысловским в
смысле полной ее
прикосновенности, к счастью, застрял в
Г. думе.
9 А. Я. Аврсх
257

4) Введение лишь во время
войны или народных волнений
исключительного положения,
которое предполагается одно
вместо трех ныне существующих.
5) Административную
высылку в определенные места
предположено совершенно упразднить.
6) Бессословная
самоуправляющаяся волость в качестве
мелкой земской единицы.
7) Образование особых
земельных обществ исключительно для
решения своих земельных дел
без всяких административных
обязанностей.
8) Меры против чрезмерного
сосредоточения надельных
земель в одних руках и против
чрезмерного дробления их, а
равно к упрочению совершения
на них актов.
9) Введение поселковых
управлений.
10) Уставы общественного
призрения, о гужевых земских
дорогах и временный закон о
передаче продовольственного дела в
ведение земских учреждений.
11) Земское представительство
строится на принципе налогового
ценза, что расширяет круг лиц,
принимающих участие в местной
жизни; компетенция органов
самоуправления увеличивается
передачей им целого ряда новых
обязанностей, а отношение к ним
>администрации заключается в
надзоре за законностью их
действий.
12) Введение самоуправления
на тех же общих основах с
некоторыми вызванными местными
особенностями изменениями в
4) Ныне существует не три^а
уже четыре. Кроме военного* и
положений о чрезвычайной и
усиленной охранах администрации
на всем протяжении империи
предоставлено право издания
обязательных постановлений с
администрационными карами, что
совершенно равносильно
положению об усиленной охране. Хотя
уже давно нет ни войны, ни
народных волнений, но в России
нет ни одной местности, которая
бы управлялась только на
основании общих згконов.
5) Процветает по-прежнему.
6) Таковой пока ист и, когда
будет, неизвестно.
7) По-прежнему сельское
общество представляет хаотическое
смешение экономических,
частнохозяйственных и
административных функций.
8) Законом 14 июня 1910 г.
запрещено сосредоточение в
одних руках более 6 наделов и
упрощено совершение актов. Мер
против дробления нет.
9) Их нет.
10) Законами не стали. Во
время голодной кампании 1911 г.
земства от продовольственного
дела была устранены
административными комитетами.
11) В жизни все по-старому,
а отношение администрации
даже к «правым> земцам при
П. А. Столыпине было не лучше,
чем при Плеве, когда земства
слыли за оппозиционные
учреждения.
12) Введены только земские
учреждения в шести западных
губерниях на основании ст. 87 с
нарушением Основных законов.
258

Прибалтийском, Западном крас
и Царстве Польском.
13) Законы о губернском а
уездном управлениях.
14) Жалобы на
административных и выборных должностных
лиц и учреждения будут
рассматриваться административно-суд-
ною коллегией с соблюдением
форм состязательного процесса.
15) Земские начальники
упраздняются.
16) Преобразование полиции в
смысле объединения полиции
жандармской и общей.
17) Производство
политических дознаний передается власти
следственной.
18) Новый полицейский устав.
19) Отмена волостных судов.
20) Местный суд мировых
выборных судей.
21) Проект о гражданской и
уголовной ответственности
служащих, действительно
обеспечивающий начала уголовной и
имущественной ответственности
служащих.
22) Проект об увеличении
содержания должностным лицам
судебного ведомства.
23) Допущение защиты на
предварительное следствие.
24) Установление института
условного осуждения.
25) Установление условного
досрочного освобождения.
26) Введение в полном объеме
нового уголовного уложения по
согласовании его с новыми
законоположениями.
13) Пока все по-старому.
14) Пока все по-старому.
15) Благополучно существуют.
16) Пока все по-старому.
Даже в проекте обе полиции, в
сущности, остаются раздельными.
17) В области мечтаний. В
жизни господствует охранка и ее
герои.
18) Действует устарелый устав
«О предупреждении и
пресечении преступлений», и даже не он,
а положения об усиленной
охране и обязательные
постановления.
19) От этой мысли отказалось
в Г. совете и министерство
П. А. Столыпина.
20) Проект прошел через Гос.
думу и застрял, кажется
безнадежно, в Г. совете.
21) Только проект...
Обсуждение его в Гос. думе состоялось
только после смерти П. А.
Столыпина.
22) Осуществлен.
23) Проведение законопроекта
разбилось о Г. совет при
бездействии правительства.
24) То же самое.
25) Законопроект прошел все
стадии. В 1910 г. был применен
к 12 353 осужденным.
26) Пока все по-старому,
259

27) Проекты охранительного
судопроизводства, вотчинного
устава с ипотечной системой.
28) Широкое развитие и
организация кредита земельного,
мелиоративного и
переселенческого.
29) Положение о
землеустройстве.
30) Реорганизация
землеустроительных комиссий.
31) Ограничение
административного вмешательства в
отношения промышленников и
рабочих при предоставлении как тем,
так и другим необходимой
свободы действий через посредство
профессиональных организаций и
путем ненаказуемости
экономических стачек.
32) Страхование рабочих в
случаях болезни, увечий,
инвалидности и старости и
организация врачебной помощи.
33) Ограничение рабочего
времени малолетних и подростков
и запрещение им и женщинам
производства ночных и
подземных работ.
34) Понижение
продолжительности труда взрослых рабочих.
35) Закрытие порто-франко на
Дальнем Востоке.
36) Постройка Амурской
дороги.
37) Школьная реформа на
всех ступенях образования на
началах непрерывной связи
низшей, средней и высшей школы,
но с законченным кругом знаний
на каждой из школьных
ступеней.
38) Общедоступность и-
обязательность начального обучения
для всего населения.
39) Реформа средней школы.
27) Пока все по-старому.
28) Кое-что в этой области
делали, но о «широком развитии»
говорить смешно.
29) Сделалось законом.
30) Произведена.
31) Организации
промышленников, действительно, не
стесняются. Организации рабочих
систематически разрушаются.
Ненаказуемость экономических
стачек администрацией толкуется в
том смысле, что рабочие не
предаются суду, а высылаются в
административном порядке.
32) Реального при П. А.
Столыпине не сделано было ничего.
33) Пока все по-старому.
34) Пока все по-старому.
35) Эта мера осуществлена.
36) Производится, хотя и с
запозданием и с перерасходами
против первоначальных планов.
37) От этого демократического
плана министерство отказалось
еще после замены Кауфмана
Шварцем (министры народного
образования.— Л. Л.).
, 38) Оба правительственных
проекта — и об ассигновании
средств на всеобщее обучение и
об организации начальной школы
прошли через Г. думу, но
погибают в Г. совете.
39) О ней ничего не слышно.
260

40) Реформа высшей школы с 40) Проект университетского
укреплением начал указа 28 ав- устава взят из Г. думы обратно,
густа 1905 г. Автономия (указ 28 августа)
«разъяснена»
Правительствующим сенатом и министерскими
циркулярами.
41) Рассмотрение бюджета, 41) Единственная область, в
которой наладилась
согласованная работа правительства и
народных представителей, быть
может, вследствие
ограниченности прав Г. Думы.
42) Подоходный налог. 42) Застрял в финансовой
комиссии Г. думы и сдвз ли оттуда
выберется.
43) Передача органам само- 43) И в этой области реально-
управления некоторой части ны- го пока ничего не сделано»,
нешнпх государственных
доходов.
Такев баланс законодательного обновления России
при П. А. Столыпине47.
Гучков объяснял этот сокрушительный провал
сопротивлением реакции и недостаточным мужеством
Столыпина. В своих показаниях, данных Чрезвычайной следст-
ственной комиссии Временного правительства 2
августа 1917 г., он говорил: «Здесь определяются как бы
три гнезда этих реакционных сил: во-первых, то, о чем
я уже упомянул,— придворные сферы, во-вторых, группа
бюрократов, которые устроились в виде правого крыла
в Государственном совете, и, в-третьих... так называемое
объединенное дворянство... Таким образом, видимой
власти Столыпина приходилось вести тяжкую борьбу и
сдавать одну позицию за другой. Это были ошибочная
политика компромисса, политика, стремящаяся путем
взаимных уступок добиться чего-нибудь существенного. Может
быть, надо было послушаться моих советов, дать бой и
порвать с этими веяниями... Столыпин умер политически
задолго до своей физической смерти»48.
Но в данном случае важнее другое: как Гучков
объяснял причины недовольства реакции Столыпиным. Ведь,
в самом деле, это выглядит на первый взгляд странно:
человек точно таких же правых устремлений, как и его
оппоненты, проводивший, как авторитетно подтвердил
Крыжановский, их же собственную программу, недавний
кумир и надежда «верхов» и всего правого лагеря вдруг
сделался для них persona non grata. Отдавая себе отчет
261

в парадоксальности ситуации, Гучков объяснял ее
следующим образом: «Как это ни странно, но человек,
которого в общественных кругах привыкли считать врагом
общественности и реакционером, представлялся в глазах
тогдашних реакционных кругов самым опасным
революционером. Считалось, что со всеми другими так
называемыми революционными силами легко справиться (и
даже, чехМ они левее, тем лучше) в силу неосуществимости
тех мечтаний и лозунгов, которые они преследовали, но,
когда человек стоит на почве реальной политики, это
считалось наиболее опасным. Потому и борьба в этих кругах
велась не с радикальными течениями, а главным образом
с целью свергнуть Столыпина, а с ним вместе и тот
минимум либеральных реформ, которые он олицетворял
собою. Как вы знаете, убить его политически удалось, так
как влияния на ход государственных дел его лишили
совершенно, а через некоторое время устранили его и
физически» 49.
Если согласиться с этим наблюдением Гучкова, то
оно будет верно при условии, что программа Столыпина
противостояла программе его правых оппонентов. А
между тем, как отмечалось, это была их собственная
программа. Ведь против главного звена этой программы,
имевшего действительно жизненное значение для
режима,— аграрного, ни Дурново, ни Трепов не возражали ни
единым словом. Их не устраивала именно та
реформистская мелочь, которую так скрупулезно перечислил
Изгоев.
ИТОГ
Поставим вопрос
следующим образом. Допустим, весь приведенный Изгоевым
перечень был бы целиком осуществлен. Уменьшилась бы
от этого политическая власть царизма? Ответ очевиден.
И в самом деле, с какой стороны мог ущемить права и
власть короны новый полицейский устав или отмена
волостных судов и даже упразднение земских начальников?
Наоборот, в обычных условиях они бы только укрепили
режим и на это укрепление и были рассчитаны. Правые
это отлично понимали. Очевидно, дело было не в самих
этих куцых реформах, а в том, что они даже в отдаленной
степени не соответствовали потребностям и задачам
страны. Социально-экономические, политические и другие
противоречия, как показала революция 1905—1907 гг.,
оказались так глубоки, режим настолько изжит^ -судьба
262

н будущее страны так зависели от разрешения этих
противоречий, что требовались не «реформы», а
«Реформа»— радикальное обновление всех политических и
других институтов страны. Иными словами, страна и в годы
столыпинской реакции и столыпинских «реформ»
переживала не конституционный, а революционный кризис.
В такой ситуации столыпинские «реформы»
становились невозможными потому, что расширяли плацдарм
для борьбы за подлинные кардинальные преобразования.
В то же время стояние на месте, отказ от каких-либо
«реформ» также приводили к росту недовольства в
стране, усилению революционных настроений, кризису всей
третьеиюньской системы, крутившейся на холостых
оборотах. Вот эта ситуация заколдованного круга и была
подлинной причиной конфликта «верхов» со
Столыпиным. В условиях самодержавного режима этот конфликт
мог выражать себя именно в тех формах, в которых
происходило изничтожение несостоявшегося Бисмарка. В
доказательство можно сослаться на судьбу Коковцова,
сменившего Столыпина на посту главы правительства. В
отличие от своего предшественника, это был бюрократ
старой школы, без всяких ораторских и актерских
претензий, твердо усвоивший науку «не высовываться». И тем
не менее его также очень скоро съели те же силы, что и
Столыпина, притом по тем же мотивам заигрывания с
Думой и либералами, хотя новый премьер и не пытался
вести свою какую-то особую линию в духе Столыпина.
Но напрашивается возражение. Бог с ними, с этими
реформами. Самая-то главная — аграрная реформа —
детище Столыпина — продолжалась, и, получи он просимые
20 лет покоя, она бы в корне изменила ситуацию, стае
исходной базой всестороннего и быстрого прогресса. Увы,
и это не так. Допустим, что новый аграрный курс
увенчался бы полным успехом. Безусловно, это усилило бы
социально-экономический и иной прогресс в стране. Но
он не был бы таким, какой нужен, чтобы выдержать все
более ужесточавшееся соперничество с великими
державами за историческое выживание, сохранение ранга и
позиций великой державы.
Многие наши историки, зараженные вульгарным
экономическим материализмом, который они выдают за
марксизм, считали и считают, что в случае успеха
столыпинская аграрная политика создала бы в стране чистого
фермера, с одной стороны, и чистого пролетария — с
другой. На самом деле указ 9 ноября 1906 г,— закон 14 июня
263

1910 г. не создавали ни того, ни другого. Вместо фермера
рождался кулак с рутинным экономическим мышлением,
азиатскими приемами эксплуатации своих односельчан,
с минимумом предпринимательской инициативы,
политическим консерватизмом и т. д., вместо чистого
пролетария— батрак с наделом со всеми вытекающими отсюда
качествами и последствиями. Фермер — это не просто
хозяин своей земли, это гражданин с чувством
собственного достоинства, независимости и свободолюбия. Только
такой человек мог стать субъектом быстрого
экономического прогресса. «Фермер», создаваемый Столыпиным,
был весьма далек не только от американского фермера,
но и от французского парцелльного крестьянина. А уж о
батраке с наделом как ускорителе прогресса тем более
не приходится говорить.
В чем же причина такого феномена? Ответ один: в
сохранении царского режима и помещичьего
землевладения. Что касается второго, то главное здесь было даже
не в количестве помещичьей земли, хотя это имело,
конечно, большое значение, а в самом факте
существования помещичьего землевладения, особенно латифунди-
ального — гигантской раковой опухоли, которая
консервировала отсталость крестьянского хозяйства, сословную
неравноправность и обособленность крестьянства, его
хозяйственную безынициативность и т. д. и т. п. Без
уничтожения помещичьего землевладения как непременного
предварительного условия действительно радикальной
аграрной реформы последняя не обеспечивала прогресс в
нужном темпе и качестве. Если бы все осуществилось по-
столыпински, страна и впредь была бы гораздо ближе к
Турции, чем к Франции или Германии.
Как известно, после Октябрьской революции в силу
разных причин крестьянство не получило всей
помещичьей земли. Да и та прибавка, которая была получена,
вскоре была съедена дроблением крестьянских хозяйств
и ростом сельского населения. Но именно в годы нэпа
крестьянство стало проявлять огромную хозяйственную
активность, расцвел дух предприимчивости, новаторства,
большой размах получили разные формы кооперации
и т. д. И главная причина этого — ликвидация класса
помещиков. К великому сожалению, все эти
многообещающие перспективы были уничтожены «годом великого
перелома» и последующим истреблением цвета
крестьянства.
С вершины сегодняшнего исторического опыта теперь
264

особенно хорошо видна главная, коренная причина
банкротства Столыпина. Органический порок его курса,
обрекавший его на неминуемый провал, состоял в том, что
он хотел осуществить свои реформы вне демократии и
вопреки ей. Сперва, считал он, надо обеспечить
экономические условия, а потом уже осуществлять «свободы».
Отсюда — все эти формулы: «сперва гражданин, потом
гражданственность», «сначала успокоение, потом
реформы», «дайте мне 20 лет покоя...» и т. д. Но даже его
горячий поклонник Струве, от всей души желавший успеха
своему кумиру, понимал, что такая политика обречена.
«Именно его (Столыпина.— А. А.) аграрная политика...—
писал он,— стоит в кричащем противоречии с его
остальной политикой. Он изменяет экономический «фундамент»
страны, в то время как вся остальная политика
стремится сохранить в возможно большей неприкосновенности
политическую «надстройку» и лишь слегка украшает ее
фасад»50
История повторяется. Как ни удивительно, подобная
ошибка была совершена значительно позже и совсем в
иных исторических условиях. Экономическая реформа
60-х годов провалилась у нас точно по той же причине:
ее хотели осуществить вне демократии и без демократии.
Результат известен и вывод очевиден: не повторить
Столыпина,

Примечания
Глава I
ПУТЬ НАВЕРХ.
ОГ ЦЕЗАРИЗМА К БОНАПАРТИЗМУ
1 Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 3. С. 555.
2 Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1902—1907 гг.
Л., 1981. С. 177.
3 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 25. С. 123.
4 Витте С. Ю. Указ. соч. Т. 3. С. 358.
5 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 207.
6 Черменский Е. Д. IV Государственная дума и свержение
царизма в России. М., 1976. С. 20.
' Аграрный вопрос в Совете министров (1906 г.)//Материалы
по истории крестьянских движений в России / Под ред. Б. Б. Весе-
ловского, В. И. Пичеты и В. М. Фриче. М.; Л., 1924. Вып. 4. С. 46.
8 См.: Витте С. Ю. Указ. соч. Т. 3. С. 196, 198.
9 Аграрный вопрос в Совете министров (1906 г.). С. 78—79.
10 Там же. С. 26.
11 Там же. С. 65.
12 Там же. С. 77.
13 Труды первого съезда уполномоченных дворянских обществ.
СПб., 1910. С. 156.
14 Изгоев А. П. А. Столыпин: Очерк жизни и деятельности. М.,
1912 С 25 29.
15 Столыпин А. П. А. Столыпин, 1862—1911. Париж, 1927. С. 6.
16 См.: Изгоев А. Указ. соч. С. 7, 14, 15.
17 Государственная дума: Стенографические отчеты (далее: Ст.
от.), 1906. Т. 1. Стб. 1129.
18 См.: Шелохаев В. В. Кадеты — главная партия либеральной
буржуазии в борьбе с революцией 1905—1907 гг. М., 1983. С. 214.
19 Государственная дума. Второй созыв: Ст. от. 1907. Т. 1. С. 120.
(Далее: Государственная дума. Второй созыв. Ст. от.)
20 Там же. С. 169.
21 Государственная дума. Второй созыв. Ст. от. Т. 1. Стб. 514.
22 Там же. Т. 2. Стб. 433—434, 436—437, 441, 445.
23 См.: Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Париж, 1933. Т. 1.
С. 251, 272, 273.
24 Крыжановский С. Е. Воспоминания: Из бумаг С. Е. Крыжа-
новского, последнего государственного секретаря Российской
империи. Петрополис. Б. г. С. 113.
2* ЦГАОР СССР. Ф. 549. Оп. 1. Д. 515. Л. 50—54.
26 Там же. Д. 76. Л. 91—92.
27 См.: Голос Москвы. 1907. 7 июня,
266

28 Красильников Н. П. А. Столыпин и его деятельность в
первой, второй и третьей Государственной думе. СПбГ, 1912. С. 33.
29 Падение царского режима. М.; Л., 1926. Т. 5. С. 426. Курсив
наш.— А. А.
30 Голос Москвы. 1908. 30 декабря.
31 Из воспоминаний П. И. Гучкова // Последние новости. Париж,
1936. 16 сентября.
32 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 22. С. 325.
33 ЦГАОР СССР. Ф. 543. Оп. 1. Д. 520. Л. 22.
34 Там же. Д. 515. Л. 36.
35 Новое время. 1907. 20 октября.
36 См : Голос минувшего. 1908. № 13. С. 133, 136.
37 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 273—274.
Глава II
ПЕРВЫЕ ШАГИ:
ОТ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ ДЕКЛАРАЦИИ
ДО «МИНИСТЕРСКОГО КРИЗИСА»
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 16. С. 144.
2 См.: Коковцов В. Н. Указ. соч. Т. 1. С. 281.
3 См.: Падение царского режима. Т. 5. С. 400.
4 Государственная дума. Третий созыв: Стенографические
отчеты. Сессия первая. Часть 1. СПб., 1908. Стб. 1097. (Далее: Ст. от.)
5 Новое время. 1908. 8 января.
6 Голос Москвы. 1908. 8 января.
7 Ст. от. С. 1. Ч. 1. Стб. 307—309, 311—312.
8 Там же. Стб. 352.
9 Там же. Стб. 315—316.
10 Там же. Стб. 555.
11 ЦГИА. Ф. 669. Оп. 1. Д. 3, тетрадь 2. Л. 12—15.
12 ЦГАОР СССР. Ф. 523. Оп. 1. Д. 1. Л. 134—136.
13 Там же. Л. 137—141.
14 Ст. от. С. 1. Ч. 1. Стб. 571—573.
15 Там же. Стб. 1294—1297.
16 Голос Москвы. 1907. 6 декабря.
17 Ст. от. С. 1. Ч. 1. Стб. 1263.
18 Там же. Стб. 1171.
19 Падение царского режима. М.; Л., 1927. Т. 7. С. 20.
20 Ст. от. С. 1. Ч. 2. Стб. 1980—1981.
21 Ст. от. С. 1.4. 2. Стб. 1993.
22 Там же. Стб. 1995.
23 Там же: Стб. 2000.
24 Там же. Стб. 2007—2008.
25 См.: Голос Москвы. 1908. 26 апреля.
26 Ст. от. С. 1.4. 2. Стб. 2010.
27 См.: Коковцов В. Н. Указ. соч. Т. 1. С. 310—311,
28 Голос Москвы. 1908. 29 апреля.
s9 Ст. от. С. 1. Ч. 2. Стб. 2394, 2403, 2408.
30 Там же. Стб. 2429, 2431.
31 Там же. Стб. 2526.
32 Новое время. 1908. 1 мая.
267

33 Ст. от. С. 1. Ч. 2. Стб. 2421, 2427.
34 Там же. Стб. 2455, 2458.
35 Там же. Стб. 2625—2631.
зе Там же. Стб. 2694—2697.
37 Там же. Стб. 2703.
38 См.: Речь. 1908. 1 августа.
39 См.: Голос Москвы. 1908. 2 февраля.
4,1 Новое время. 1908. 3 июля.
41 Слово. 1908. 1, 13 января.
42 Новое время 1908. 10 июня.
43 Витте С. /О. Указ. соч. Т. 3. С. 498.
44 Там же. С. 498—499.
45 Ст. от. С. 1. Ч. 3. Стб. 1578—1600.
46 Там же. Ч. 1. Стб. 1539.
47 Там же. Ч. 1. Стб. 1417—1418.
48 Там же. Стб. 1205—1208.
49 Речь. 1908. 8 марта.
50 См. там же. 7 марта.
51 См. там же. 6 марта.
62 Ст. от. С. 1. Ч. 3. Стб. 1228, 1232.
™ Там же. Стб. 1234.
64 Там же. Стб. 1348.
56 Там же. Стб. 1386, 1390—1391.
56 Там же. Стб. 1393—1396.
57 Там же. Стб. 1598—1600.
s* Там же. Стб. 1632.
69 Голос Москвы. 1908. 21 июня.
60 Ст. от. С. 2. Ч. 3. Стб. 1240—1241.
61 Там же. Стб. 1271 — 1272.
62 Там же. Стб. 1279.
с-' Голос Москвы. 1909. 14 апреля.
64 Новое время. 1909. 12 апргля.
65 См.: Голос Москвы. 1909. 27 марта.
ev См.: Слово. 1909. 7 апреля.
67 ЦГИА СССР. Ф. 932. Оп. 1. Д. 132.
fi* См.: Новое время. 1909. 11 апреля.
69 Речь. 1909. 28 апреля.
70 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 19. С. 226.
71 Слово. 1909. 30 апреля.
72 Речь. 1909. 12 марта.
тл Речь. 1910. 1 января.
Глава III
АГРАРНАЯ РЕФОРМА
1 ЦГИА СССР. Ф. 1276. Оп. 3. Д. 417. Л. 93, 96.
2 ЦГАОР СССР. Ф. 434. Оп. 1. Д. 78. Л. 6.
8 Там же. Ф. 543. Оп. 1. Д. 515. Л. 39.
4 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 274.
6 Там же. С. 31.
• Там же. С. 29.
7 Шидловский С. И. Воспоминания. Берлин, 1923. Ч. 1, 2. С, 133,
• Ст. от. С. 2. Ч. 1. Стб. 171.
266

9 Там же. Стб. 175, 189—191.
10 Там же. Стб. 199—200, 202—203.
11 Там же. Стб. 494, 506.
12 Гам же. Стб. 921, 931—933.
13 Там же. Стб. 1326.
14 См.: Слово. 1908. 7 ноября.
15 Ст. от. С. 2. Ч. 1. Стб. 2279—2280, 2282—2283.
16 Там же. Стб. 223, 241—242, 262, 270.
17 Там же. Стб. 460.
18 ЦГИА СССР. Ф. 1278. Оп. 4. Д. 2418. Л. 162.
19 Там же. Л. 172.
20 Там же. Л. 390.
21 Там же. Ф. 1276. Оп. 4. Д. 267. Л. 2.
22 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 315—316.
23 ЦГИА СССР. Ф. 1276. Оп. 4. Д. 267. Л. 6.
24 Там же. Л. 16—18.
25 Там же. Л. 20.
26 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 12.
27 Ст. от. С. 1.4. 3. Стб. 1937.
28 Там же. С. 1. Ч. 1. Стб. 999—1000,
29 Там же. Стб. 1051.
30 Там же. Стб. 1246—1247.
31 Там же. Стб. 1250.
32 Там же. Стб. 1262.
33 Там же. Стб. 1264.
34 Там же. Стб. 1265—1266.
35 Там же. Стб. 1266—1267.
36 Там же. Стб. 1330.
*7 Там же. Стб. 1334.
38 Там же. Стб. 1341.
39 ЦГИА СССР. Ф. 1278. Оп. 4. Д. 2418. Л. 326-328.
40 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 315.
41 Там же. С. 316.
42 Ст. от. С. 2. Ч. 1. Стб. 205, 207.
43 Там же. Стб. 219, 221.
44 Там же. Стб. 410—411.
46 Там же. Стб. 567, 574.
40 Ст. от. С. 2. Ч. 1. Стб. 1025—1026.
47 Все приводимые ниже данные взяты у А. М. Анфимова в
«Истории СССР с древнейших времен до наших дней» (М., 1968. Т. 6.
С. 376—390).
48 Новое время. 1908. 21 июня.
49 Там же. 2 сентября.
50 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 22. С. 367—369,
Глава IV
СТОЛЫПИН И РАБОЧИЙ ВОПРОС
1 Рабочий вопрос в комиссии В. Н. Коковцова. М., 1926. С. 21,
2 Там же. С. 11—13, 16.
3 Там же. С. 29—30.
4 Там же. С. 54—55.
б Там же. С. 73—92.
269

6 Там же. С. 55.
7 Там же. С. 58.
6 Там же. С. 50—51.
9 Там же. С. 236.
10 См.: Стенографический отчет Особого совещания при
Министерстве торговли и промышленности под председательством
министра торговли и промышленности шталмейстера Д. А. Философова
для обсуждения законопроектов по рабочему законодательству. СПб.,
1907. С. 9—16. (Далее: Отчет...)
11 Отчет... С. 25.
12 Там же. С. 61—62.
13 Там же. С. 67.
14 См. там же. С. 69.
15 Там же. С. 79.
16 Там же. С. 85.
17 См. там же. С. 106—107.
18 Там же. С. 97.
19 Там же. С. 131.
20 Там же. С. 82.
21 Там же. С. 37.
22 Там же. С. 270—271.
23 Там же. С. 135.
24 Там же. С. 138.
25 Там же. С. 159.
26 Там же. С. 212.
27 Там же. С. 233—234.
28 См. там же. С. 128.
29 Там же. С. 289.
30 Там же. С. 299—300.
31 Там же. С. 312.
32 Там же. С. 334, 335.
33 Там же. С. 338.
34 Там же. С. 351.
35 Там же. С. 254.
36 ЦГИА СССР. Ф. 1276. Оп. 4. Д. 125. Л. 1, 3—5.
*7 ЦГАОР СССР. Ф. 150. Оп. 1. Д. 594. Л. 235 об.—297.
38 Там же. Л. 237 об.— 240 об.
39 Там же Д. 591. Л. 8 об.— 12.
40 ЦГИА СССР. Ф. 1276. Оп. 4. Д. 125. Л. 249-251. Доклад так
и назывался: «Доклад представителей Министерства внутренних дел,
принимавших участие в работе совещания по рассмотрению
законопроектов Министерства торговли о страховании рабочих» (Там же.
Л. 270).
41 Там же. Л. 270-278.
42 Там же. Л. 280—282.
43 Там же. Л. 407—426.
44 ЦГАОР СССР. Ф. 102. 4-е дел-во. 1908 г. Д. 251. Л. 1 — 1 об.
Указанные статьи печатались в «России» с 10 июля по 12 октября
1907 г. под общим заголовком «Профессиональные союзы и
политическая борьба». Всего было опубликовано 59 статей. Мотивировалась
их публикация стремлением русской социал-демократии учесть уроки
революции 1905—1907 гг. и расширить свою базу за счет
профессиональных союзов.
45 Там же. 1 об.—2 об.
46 Там же. Л. 28—28 об.
47 Там же. Л. 55—62 об.
270

48 Там же. Л. 43—50 об.
49 ЦГАОР СССР. Ф. 102. 4-е дел-во. 1908 г. Д. 251. Л. 63—64.
50 ГИАМО. Ф. 143. Оп. 2. Д. 137. Л. 472.
51 Торгово-промышленная газета. 1908. 20 апреля.
52 См.: Россия. 1908. 24 апреля.
53 Слово. 1908. 27 апреля.
54 См.: Промышленность и торговля. 1908. № 9. С. 587.
&5 ГИАМО. Ф. 143. Оп. 1. Д. 252. Л. 100.
56 Речь. 1909. 9 апреля.
57 Новое время. 1910. 7 декабря.
58 ЦГИА СССР. Ф. 1278. Оп. 2. Д. 3380. Л. 25.
59 Там же. Л. 179 об.
60 Ст. от. С. 4. Ч. 3. Стб. 2293, 2296, 2321—2324.
61 Там же. Стб. 2717.
62 Там же. Стб. 3269.
63 Там же. Стб. 2344—2346.
64 Там же. Стб. 2609, 2611, 2613.
65 Там же. Стб. 2744.
66 Там же. Стб. 2344.
67 Там же. С. 5. Ч. 1. Стб. 554—555.
68 Там же. Ч. 2. Стб. 67, 107.
69 Ст. от. С. 7. 1911 — 1912 гг. Стб. 3839, 3841—3842.
70 Новое время. 1910. 7 декабря.
71 Там же. 8 декабря.
72 См.: Промышленность и торговля. 1910. № 24. С. 635; 1911.
№ 9. С. 397; 1912. № 3. С. 123.
73 См.: Новое время. 1912. 8, 10 апреля.
Глава V
НАЦИОНАЛИЗМ.
«РОССИЯ ДЛЯ РУССКИХ»
1 Окраины России. 1911. № 1. Обложка.
2 См. там же. № 14. С. 210.
3 Там же. № 7. С. 98.
4 Новое время. 1908. 1 марта.
5 См.: Речь. 1909. 20 апреля.
6 См. там же. 20 октября.
7 См.: Новое время. 1909. 27 октября.
8 См.: Речь. 1909. 30 октября.
9 См. там же. 16 ноября.
10 См.: Новое время. 1909. 14 ноября.
11 См.: Речь. 1910. 1 февраля.
12 См. там же. 1909. 24 октября.
13 Новое время. 1908. 6 июня.
14 Там же. 1909. 14 декабря.
15 Русская мысль. 1909. № 5. С. 193.
16 Слово. 1909. И. марта.
17 Там же. 13 марта.
18 Цит. по: Голос Москвы. 1909. 4 октября.
19 Речь. 1909. 7 октября.
20 Русская мысль. 1909. № 11. С. 149,
271

21 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 19. С. 218—219.
22 Красный архив. 1928. Т. 5 (30). С. 81.
23 Там же. С. 87.
24 ЦГИА СССР. Ф. 1276. Оп. 3. 1907 г. Д. 73.
25 Там же. Оп. 18. Д. 68. Л. 48—48 об.
26 Там же. Л. 88—88 об., 143.
27 См.: Приложение к Ст. от. Гос. думы. Созыв 3-й. С. 1. Т. 1.
Стб. 502—513, 591—594.
28 Ст. от. С. 1. Ч. 2. Стб. 2913—2914.
29 Там же. Стб. 2920, 2927, 2933, 2937—2941.
30 См. там же. Ч. 3. Стб. 365, 370—371, 373, 388.
31 Там же. Стб. 700, 703.
32 См. там же. Ч. 2. Стб. 2941—2942.
33 Там же. Ч. 3. Стб. 419, 441, 443—446.
34 Новое время. 1908. 8 мая.
S5 Окраины России. 1912. № 6. С. 82.
36 Там же. 1911. № 33/34. С. 458.
37 ЦГИА СССР. Ф. 1278. Оп. 2. Д. 1159. Л. 128 об.— 134, 137—
137 об.
38 Там же. Л. 139—140 об.
39 Там же. Л. 141 об., 162, 163 об., 169—169 об., 170 об., 172 об.
40 См. там же. Л. 203.
41 Там же. Л. 220, 222—223.
42 Там же. Л. 224 об., 226—227 об., 228, 229, 231—231 об.
43 Окраины России. 1910. № 12. С. 189.
44 Ст. от. С. 5. Ч. 1. Стб. 1023.
4Ь Ст. от. С. 3. Ч. 4. Стб. 2041—2042.
46 Там же. Стб. 1982.
47 Там же. Стб. 2236—2237.
4* Гам же. Стб. 2362—2363, 2367, 2371—2373.
49 Там же. Стб. 1957.
60 Там же. Стб. 2002—2003, 2005.
51 Там же. Стб. 2008, 2078.
62 Там же. Стб. 2132, 2146.
53 Там же. Стб. 2300—2302.
64 Там же. Стб. 2423.
55 Там же. Стб. 2311.
56 Там же. Стб. 2422.
57 Там же. Стб. 2582.
58 ЦГИА СССР. Ф. 1276. On. 6. Д. 27. Л. 2, 3 об.—4.
59 Там же. Л. 3 об.
60 Там же. Ф. 1278. Оп. 2. Д. 1161. Л. 11 об.—12 об. 176-я
статья законопроекта оговаривала, что в число этих русских
подданных не входят евреи и цыгане (там же. Л. 17 об.).
61 Там же. Ф. 1278. Оп. 2. Д. 1161. Л. 13, 17—17 об.
62 Там же. Д. 1162. Л. 15 об.
63 Там же. Л. 2—3.
64 Там же. Ф. 1276. Оп. 6. Д. 27. Л. 5.
65 Там же. Оп. 18. Д. 69. Л. 398 и др.
66 Там же. Ф. 1278. Оп. 2. Д. 885. Л. 5 об.—6.
67 Там же. Ф. 1276. Оп. 5. Д. 109. Л. 216.
68 См.- Шульгин В. Выборное земство в Юго-Западном крае.
Киев, 1909.
69 Там же. С. 62.
70 Ст. от. С. 3. Ч. 4. Стб. 744.
71 ЦГИА СССР. Ф. 1278. Оп. 2. Д. 1171. Л. 256 об., 275 об.
272

72 Там же. Л. 260 об.
73 Ст. от. С. 3. Ч. 4. Стб. 783—790.
74 Там же. Стб. 792, 796.
75 Там же. Стб. 1402.
76 Там же. Стб. 907.
77 Там же. Стб. 910—911, 918.
78 Там же. Стб. 958.
79 См. там же. Стб. 1223—1224.
80 Там же. Стб. 1669.
81 Там же. Стб. 1677.
82 Новое время. 1910. 12 мая.
83 Там же. 14 мая.
84 Ст. от. С. 3. Ч. 4. Стб. 826, 829—830.
85 1ам же. Стб. 996—937, 1000.
86 Ст. от. С. 3. Ч. 4. Стб. 1013, 1021.
87 Там же. Стб. 2584, 2834.
88 Там же. Стб. 1492— 14ГМ.
83 Там же. Стб. 2593—2599.
90 Там же. Стб. 2788—274:9.
91 Там же. Стб. 2609.
92 Там же. Стб. 2829.
93 Там же. Стб. 2832.
94 Там же. Стб. 2812.
95 См.: Холмский вопрос. Обзор русской периодической
печати, вып. 16 (с 1 января 190Э г. по 1 января 1912 г.). СПб., 1912.
С 561 572
' °95>См. там же. С. 473, 473—479.
97 Истомин В. Л. Положение «униатского вопроса» в пределах
русского Забужья накануне указа 17 апреля 1905 г. М., 1907, С. 19—
22, 24, 25, 27, 28, 32, 34.
98 См.: Ст. от. С. 5. Ч. 1. Стб. 2641—2642.
99 См. там же. Стб. 2591.
100 См. там же. Стб. 2580, 2583.
1и) См. там же. Стб. 2599, 2601.
102 Там же. Стб. 26С9.
103 Там же. Стб. 2658—2659.
104 Там же. Ч. 2. Стб. 260, 262, 264—265.
105 Там же. Стб. 319—321, 323.
106 Ст. от. С. 5. Ч. 1. Стб. 2646, 2649.
107 См. там же. Стб. 3139, 3158.
108 Там же. Ч. 2. Стб. 154.
109 Там же. Стб. 721—722, 2849—2850.
1.0 Там же. Ч. 2. Стб. 1980—1982.
1.1 Там же. Стб. 605.
>,2Там же. Стб. 233—234, 244.
113 Окраины России. 1912. № 1. С. 2—3.
1,4 См.: Речь. 1911. 20 сентября; Окраины России. 1911. № 39/40.
q 533 536.
115 Окраины России. 1908. № 51/52. С. 737.
116 См. там же. 1912. № 51/52. С. 721.
117 Славянские известия. 1910. № 5/6. С. 564; № 7/8. С. 680,
118 См.: Окраины России. 1912. № 8. С. 114.
119 См.: Речь. 1912. 20 февраля.
120 См. там же.
273

Глава VI
КРУШЕНИЕ СТОЛЫПИНА
1 Голос Москвы. 1909. 19 ноября.
2 Там же. 29 декабря.
3 Ст. от. С. 3. Ч. 2. Стб. 1970—1972, 1974.
4 Голос Москвы. 1910. 20 января.
5 Ст. от. С. 3. Ч. 3. Стб. 451.
6 Утро России. 1910. 16 марта.
7 Голос Москвы. 1910. 21 декабря.
8 Там же. 1911. 5 января.
9 Ст. от. С. 4. Ч. 2. Стб. 2943, 2961—2962.
10 Голос Москвы. 1911. 1 марта.
11 Утро России. 1910. 2 марта.
12 Голос Москвы. 1910. 13 февраля.
13 Новое время. 1910. 6 марта.
14 Там же. 17 марта.
15 См. там же. 25 марта.
]Ь Там же.
17 Там же. 1910. 11 сентября.
18 См.: Утро России. 1911. 11 февраля.
19 См.: Труды VII съезда уполномоченных дворянских обществ
37 губерний. СПб., 1911. С. 74—92.
20 Новое время. 1911. 1 февраля.
21 Красный архив. 1928. Т. 1 (26). С. 140.
92 Речь. 1910. 6 декабря.
23 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 20. С. 152.
24 Государственный совет: Стенографические отчеты. Сессия 6.
Стб. 814, 817—818. (Далее: Гос. сов.: Ст. от.)
25 Там же. Стб. 919, 921—923.
26 Там же. Стб. 1223.
27 Там же. Стб. 1223—1224.
28 Там же. Стб. 909.
29 Там же. Стб. 846, 848, 953—954, 1316.
30 См. там же. Стб. 1308.
31 Там же. Стб. 944.
32 См. там же. Стб. 1229.
33 Там же. Стб. 1312—1313.
34 См. там же. Стб. 890, 8S6.
35 Там же. Стб. 876.
36 Там же. Стб. 927.
37 Там же. Стб. 1240.
38 Коковцов В. Н. Указ. соч. Т. 1. С. 451.
39 Новое время. 1911. 28 января.
40 Там же. 1911. 3 февраля.
41 См.: Речь. 1911. 9 марта.
42 Новое время. 1911. 13 марта.
43 Там же. 8 марта.
44 Россия. 1911. 9 марта.
45 Голос Москвы. 15 марта.
46 Новое время. 1911. 3 апреля.
47 См.: Речь. 1911. 9 марта.
48 Витте С. Ю. Указ. соч. Т. 3. С. 547.
49 См.: Речь. 1911. 9 марта.
60 См.: Гос. сов.: Ст. от. С. 6. Стб. 980.
274

51 Новое время. 1911. 8 марта.
62 Речь. 1911. 8 марта.
63 Там же. 9 марта.
64 Новое время. 1911. 12 марта.
65 См.: Гос. сов.: Ст. от. С. 6. Стб. 1362.
56 Шидловский С. И. Указ. соч. Ч. 1. С. 196.
67 Новое время. 1911. 8 марта.
58 Россия. 1911. 6 марта.
59 Новое время. 1911. 8 марта.
60 Речь. 1911. 5 марта.
61 Там же. 7 марта.
62 Там же. 9 марта.
63 Коковцов В. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 7—8. Курсив наш.—Л. А.
64 Новое время. 1911. 13 марта.
65 Там же.
66 Там же. 12 марта.
67 Витте С. Ю. Указ. соч. Т. 3. С. 546.
68 Шидловский С. И. Указ. соч. Ч. 1. С. 196.
69 Коковцов В. И. Указ. соч. Т. 1. С. 458.
70 Там же. С. 463.
71 Последние новости. Париж, 1936. 30 августа.
72 Там же. 2 сентября.
73 Шидловский С. И. Указ. соч. Ч. 1. С. 196.
74 Вопросы истории. 1965. № 1. С. 101, 103. Гучкову об этом
Хвостов позже рассказывал несколько иначе (см.: Последние новости.
1936. 2 сентября). Коковцов описывает этот случай со слов Сазонова,
называя датой визита весну 1911 г. (см.: Коковцов В. Н. Указ. соч.
Т. 2. С. 22—23).
75 См.: Витте С. Ю. Указ. соч. Т. 3. С. 544.
76 Коковцов В. Н. Указ. соч. Т. 1. С. 454.
77 См.: Последние новости. 1936. 30 августа.
78 Государственная дума в России в документах и материалах,
М., 1957. С. 144.
79 Россия. 1911. 20 марта.
80 Речь. 1911. 2 апреля.
81 Голос Москвы. 1911. 13 марта.
82 Там же. 3 апреля.
83 Ст. от. С. 4. Ч. 3. Стб. 2851, 2858.
84 Там же. Стб. 2859—2860.
85 Речь. 1911. 13 марта.
86 Ст. от. С. 4. Ч. 3. Стб. 726.
87 Там же. Стб. 729—730.
88 Там же. Стб. 796—797, 799—800.
89 Там же. Стб. 786, 789—790.
90 Там же. Стб. 736.
91 Там же. Стб. 779.
92 Там же. Стб. 3006.
93 Там же. Стб. 2951.
94 Там же. Стб. 3022.
95 См.: Голос Москвы. 1911. 10 марта,
95 См. там же. 13 марта.
97 См.: Речь. 1911. 13 марта.
88 Утро России. 1911. 18 марта.
93 См.: Речь. 1911. 22 марта.
100 Новое время. 1911. 31 марта.
275

101 Утро России. 1911. 24 марта.
10* Голос Москвы. 1911. 30 марта.
J0 Речь. 1911. 17 мая.
Глава VII
ВЫСТРЕЛЫ В КИЕВЕ
1 MijmuH А. Дмитрий Богров и убийство Столыпина. Париж,
1914.
2 Ган Л. Убийство П. А. Столыпина // Исторический вестник.
1914. №3,4.
•* См.: Струмилло Б. Материалы о Дм. Богрове (по делам
бывшего департамента полиции)//Красная летопись. 1923. № 9; 1924.
№ 1 (Ю).
4 Сандомирский Г. По поводу старого спора // Каторга и ссылка.
1926 № 2(23). С. 26, 33; Лятковский П. Нечто о Богрове//Там же.
С. 34-49.
* Книжник Ив. Воспоминания о Богрове, убийце Столыпина //
Красная летопись. 1922. № 5. С. 294.
6 Там же. 1924. № 1(10). С. 240.
7 См.: Майский Б. Ю. Столыпинщина и конец Столыпина //
Вопросы истории. 1966. № 1, 2.
8 См.: Лазарев Е. Е. Дмитрий Богров и убийство Столыпина //
Воля России. Прага, 1962. № VIII, IX.
9 Вопросы истории. 1966. № 1. С. 141 — 142.
10 Воля России. 1962. № VIII, IX. С 65.
11 Вопросы истории. 1966. № 2. С. 127.
12 Там же. 1966. № 1 С. 142, 144.
13 Там же. № 2. С. 137—138.
14 Там же. № 1. С. 141 — 144.
15 My шин А. Указ. соч. С. 119.
16 См.: Падение царского режима. Л.; М., 1925. Т. 3. С. 191.
17 My шин А. Указ. соч. С. 119—121.
,8 Красная летопись. 1924. № 1 (10). С. 233.
19 ЦГАОР СССР. Ф. 102. 00. 1911 г. Д. 124. Л. 61-64.
20 My шин А. Указ. соч. С. 122.
21 См. там же. С. 123.
2i> Там же. С. 122—123.
23 Былое. 1924. № 26. С. 154.
24 См.: My шин А. Указ. соч. С. 126.
25 Каторга и ссылка. 1926. № 2 (23). С. 31.
20 Воля России. 1926. Kq VI, VII. С. 96.
27 Красная летопись. 1924. № 1 (10). С. 230.
28 Там же. 1922. № 5. С. 292.
* Былое. 1924. № 26. С. 155.
30 Вопросы истории. 1966. № 1. С. 142.
31 Красная летопись. 1924. № 1 (10). С. 231, 235.
32 См. там же. 1923. Кя 9. С. 180.
33 My шин А. Указ. соч. С. 133.
34 Там же. С. 138—140.
w См. там же. С. 156-158.
36 Падение царского режима. Т. 3. С. 231,
37 My шин А. Указ. соч. С. 134, 140.
276

28 Каторга и ссылка. 1926. № 2 (23). С. 25.
39 ЦГАОР СССР. Ф. 102. 00. 1911 г. Д. 124-А. Л. 21,
40 My шин А. Указ. соч. С. 138, 139.
41 См.: Исторический вестник. 1914. № 4. С. 200, 201.
42 См. там же. С. 213, 214.
43 Там же. С. 208.
44 Падение царского режима. Т. 3. С. 231.
45 Там же. С. 191, 194, 195.
46 Курлов П. Г. Конец русского царизма. М.; Пг., 1923. С. 130,
134.
47 Там же. С. 62, 77, 99, 111.
48 Бок М. П. Воспоминания о моем отце П. А. Столыпине. Нью-
Йорк, 1953. С. 300, 301.
49 См.: Курлов П. Г. Указ соч. С. 142, 143.
50 Там же.
51 См.: Голос Москвы. 1911. 10 сентября.
52 Курлов П. Г. Указ. соч. С. 152.
53 ЦГАОР. Ф. 102. 00. 1911 г. Д. 124. Т. 4. Л. 110—110 об.
54 См.: My шин А. Указ. соч. С. 128.
55 См.: Исторический вестник. 1914. № 3. С. 995.
5:6 Мушин А. Указ. соч. С. 128, 129.
57 См.: Воля России. 1926. № VIII, IX. С. 40, 52, 62.
58 См.: Каторга и ссылка. 1926. № 2 (23). С. 39—40.
59 См.: Вопросы истории. 1966. № 1. С. 140.
60 См.: Коковцов В. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 116—118.
61 Исторический вестник. 1914. № 4. С. 192.
02 Последние новости. 1936. 30 августа.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
1 Новое время. 1911. 11 сентября.
2 См.. Петр Аркадьевич Столыпин. Его жизнь и деятельность:
Очерк П. И. Кречетова. Рига, 1910.
3 См. там же. С. 25—30.
4 См. там же.
5 См.: Сборник речей Петра Аркадьевича Столыпина,
произнесенных в заседаниях Государственного совета и Государственной
думы. СПб., 1911.
6 См.: Красильников Н. П. А. Столыпин и его деятельность в
первой, второй и третьей Государственной думе. СПб., 1912.
7 См.: Скрипицын В. А. Богатырь мысли, слова и дела:
Посвящается памяти Петра Аркадьевича Столыпина. СПб., 1911.
8 Там же. С. 62, 64, 91—92.
9 Вещий Олег. Последний витязь. СПб., 1912.
10 Там же. С. 3, 7—9, 17.
п См.: Довнар-Запольский А. Памятник Столыпину//Памятник
П. А. Столыпину. СПб., 1913. С. 11.
12 См.: Бок М. П. Указ. соч. С. 346.
13 Памятник П. "А. Столыпину. С. 47.
14 Столыпин А. Указ. соч. С. 5.
15 Памятник П. А. Столыпину. С. 7—8.
16 Там же. С. 46.
17 См. там же.
18 Речь. 1913. 9 сентября.
277

19 См.: Шубинский Н. П. Памяти П. А. Столыпина: Речь,
произнесенная 5 сентября 1913 г. в Центральном комитете Союза 17
октября в Москве. М., 1913. С. 7.
20 Столыпин А. Указ. соч. С. 3.
21 Сазонов С. Д. Воспоминания. Берлин, 1927. С. 344.
22 Горячкин Ф. Т. Первый русский фашист Петр Аркадьевич
Столыпин. Харбин, 1928. С. 3.
23 Там же. С. 3, 4.
24 Там же. С. 5, 7.
25 Там же. С. 60, 61, 64.
26 Там же. С. 75.
27 Там же. С. 81—83, 93, 101.
28 См.: Зеньковский А. В., проф. Правда о Столыпине. Нью-
Йорк, 1956.
25 См.: Бок М. Указ. соч.
30 Зеньковский А. В. Указ. соч. С. 6.
41 Там же. С. 7.
32 См. там же. С. 197—201, 211.
*3 См. там же. С. 70.
34 Бок М. Указ. соч. С. 345. «В эту комиссию был приглашен как
ближайший родственник мой муж Борис Иванович Бок»,— пишет
она в своем предисловии к книге А. В. Зеньковского. Там же она
сообщает, что муж сообщил об этом проекте новому министру
внутренних дел А. А. Макарову, который о нем ничего не знал, очень
заинтересовался, сказал, что «непременно найдет, однако это ему
не удалось». Его преемник В. А. Маклаков также «не смог найти
таинственно исчезнувшие бумаги» (Зеньковский А. В. Указ. соч.
С. 8, 9).
35 Зеньковский А. В. Указ. соч. С. 70.
36 См. там же. С 72—75,79—81, 84—85, 87, 89, 90, 92, 96, 99—111.
37 См. там же. С. 115—119, 121, 123, 124, 127, 128, 130, 147.
38 Там же. С. 13. Курсив наш.— А. А.
ь9 Там же. С. 9, 10. Курсив наш.—Л. А.
40 Там же. С. 13.
41 Там же.
42 Там же.
43 Крыжановский С. Е. Указ. соч. С. 209—221.
44 Там же.
45 См.: Изгоев А. Указ. соч.
46 Там же. С. 127—130.
47 См. там же. С 117—123.
48 Падение царского режима. М.; Л., 1926. Т. 6. С. 252.
<6 Там же. С. 252, 253.
50 Русская мысль. 1909. № П. С. 149.

Именной указатель
Абдул-Гамид II, султан 61
Авдаков Н. С. 101
Аврех А. Я. 3, 5
Акимов М. Г. 195
Александр I 146, 237-
Александр II 166, 237
Александр Михайлович,
великий князь 202
Александра Федоровна,
императрица 200
Алексееве. Н. 131
Алексеенко М. М. 209, 210
Аленский см. Боеров Д. Г.
Амосенок В. Г. 49, 81, 82, 166,
167, 176
Ананьев 133
Андрейчук М. С. 48, 79, 165,
166, 208
Анреп 151
Антоний, митрополит 241
Арсеньева (Столыпина) Е. А.
17
Бабянский А. Ф. 74
Балашов П. Н. 33, 56, 67, 132—
135, 179, 206
Башмаков А. А. («Вещий
Олег») 237
Бейлис М. 178
Бекман В. А. 137
Бенигсен Э. П. 141, 149
Бердяев Н. А. 242
Березовский А. Е. 74, 83
Бернштейн Э. 113
Бисмарк фон О. 3, 4, 34, 64, 65,
177, 181, 185, 198, 207, 253,
263
Блажчук 115—117, 119
Бобриков Н. И. 130, 137, 141,
142, 150, 151, 156
Бобринский А. А. 10, 26, 71,
151, 164, 165, 168, 189, 206
Бобринский В. А. 38, 70, 71, 169
Бобр и щев-Пушкин А. В. (Гро-
мобой) 181, 184, 210
Богданов 133, 163
Богров Д. Г. (Аленский) 203,
212—228, 231, 232
Бок М. П. 229, 243, 246, 247,
251, 252
Бородкин М. М. 130, 137, 144
Бродский 24, 25
Будилович 169
Булат А. А. 222
Булгаков С. Н. 242
Бурцев В. Л. 212
Бывалькевич П. Г. 130
Васильчиков 77
Веригин 221, 222, 224, 227, 232
Ветчинин 133
«Вещий Олег» см.
Башмаков А. А.
279

Вильгельм II, император 253
Витте С. Ю. 9, 11, 13, 14, 15,
51, 52, 68, 190, 191, 193, 195,
201, 202, 255
Владимир, князь 242
Владимир Александрович,
великий князь 10
Воейков С. В. (Воейков 2-й)
125, 126, 173
Волков 85
Волконский 26
Вырубова А. А. 202
Галущак 166, 167
Ган Л. 212, 213, 221, 233
Гарвей 135
Гарин Н. П. 137
Гейден П. А. 19
Герасименко 79
Германсон Р.-Ф. 144, 148
Герострат 219, 220
Герценштейн М. Я. 19
Глезмер С. П. 101, 104, 124,
128, 129
Голицын 46
Гололобов Я. Г. 38, 138, 208
Гольденвейзер А. С. 220
Горемыкин И. Л. 16, 25, 32, 34
Горячкин Ф. Т. 240—242, 244,
251
Гофштеттер И. А. 186
Грингмут 237
Громобой см. Бобрищев-Пуш-
кин А. В.
Гроссман-Рощин И. 219, 220
Гужон Ю. П 104, 105
Гулькин Д. П. 132, 176, 177
Гурко В. И. 255
Гурлянд И. Я. 109, 112, ИЗ,
125, 126, 236, 237
Гурьев А. Н. 236
Гучков А. И. 26, 27, 30, 31, 50,
51,52,53,56,58—64, 134, 135,
181—185, 187, 201—203, 209>
210, 251, 261, 262
Гюббенет фон 133
Данилов В. П. 6
Данилюк 80
Дворянинов 78
Дедюлии В. А. 229, 230, 233
Дейтрих В. Ф. 130, 131, 137,
141, 144, 145, 146, 148, 149,
168
Дзевульский С. 170
Диллон 62
Дитмар Н. Ф. фон 101, 102
Дическул 26
Дмитрий Павлович, великий
князь 253
Дмовский Р. 38, 170
Довнар-Запольский А. 238
Дубасов Ф. В 14
Дубровин А. И. 33, 50, 131, 186,
241
Дурново П. Н. 61, 62, 134, 172,
195, 196, 200, 207, 248, 254,
255, 262
Дымша Л. К. 170, 175
Евлогий, епископ 133, 164, 169,
170, 172—175
Елизавета, императрица 42
Жуковский В. В. 103
Замысловский Г. Г. 47, 129, 150
Звегинцев А. И. 52, 55—57, 63
Зверев Н. А. 130, 131
Зейн Ф. А. 137, 151, 158
Зеньковский А. В. 243—253
Зиновьев Н. А. 191
280

Золотарев А. М. 130, 131
Зуев Н. П. 104
Игнатьев П. Н. 244, 245
Извольский А. П. 19
Изгоев А. С. 17, 67, 134, 256,
262
Иогансон, архиепископ 144, 148
Кавелин К. Д. 74
Каляев И. П. 232
Каменский П. В. 209
Карсавин Л. П. 242 •
Карташев Л. В. 242
Касаткин-Ростовский 26
Касперович Г. С. 106—1С9
Кассо Л. А. 223
Кауфман 260
Катон Старший 169
Кизеветтер А. А. 24
Книжник Ив. 213, 220
Ковалевский М. М. 191
Коваленко 166
Коковцов В. Н. 19, 35, 43—45,
77, 97—100, 122, 128, 137, 178,
194, 196, 199, 201, 203, 233,
240, 263
Колюбакин А. М. 39
Константин Константинович,
великий князь 59
Коншин 124
Корвин-Милевский 208
Корево Н. Н. 137, 144, 148, 149,
158
Коттен фон И. М. 215—217, 223,
224, 232
Красильникоз Н. 236
Крестовников Г. А. 99, 102
Кречетов П. Н. 235
Кривошеий А. В. 202
Кропотов А. Е. 83, 152
Крупенский П. Н. 39, 56, 57,
133, 151
Крупное С. Г. 215
Крыжановский С. Е. 24, 25, 27,
29, 35, 253—256, 261
Кузнецов Г. С. 153
Кулаковский П. А. 130, 131, 178
Кулябко Н. Н. 213, 215—217,
221—228, 231,232
Куплевасский 149
Курлов П. Г. 216, 221, 223—231,
233
Куропаткин А. Н. 209
Кутлер Н. Н. 14
Кучинский 166
Лазарев Е. Е. 214, 219, 222, 223,
232
Лауниц фон дер В. Ф. 138
Ленин В. И. 10, 34, 35, 63, 67—
69, 76, 78, 82, 92, 93, 136, 189
Лермонтов М. Ю. 17
Лермонтов Ю. П. 17
Лермонтова (Арсеньева) М. М.
17
Лерхе Г. Г. 208
Липский 144, 149
Литвак Б. Г. 6
Литвинов-Фалинскнй В. П. 102,
105
Лобко 11
Ломоносов М. В. 237
Лопатин Н. 209
Львов Н. Н. 19, 208
Людовик XVIII, король 35
Лятковский П. 212, 213, 219,
232
Майский Б. Ю. 213—216, 218,
220, 228, 232
Макаров А. А. 47, 173, 196
281

Маклаков В. А. 38, 39, 46, 47,
152, 185
Максимовский А. М. 138
Манасеин 237
Мария Федоровна,
императрица 202
Марков Н. Е. (Марков 2-й) 4,
31, 33, 38, 48, 56, 58, 61, 71,
72, 79, 82, 85, 129, 131, 135,
140, 151, 152, 174, 178, 186,
206, 207, 241
Маркс К. 11
Масленников А. М. 40
Матюшенко А. Н. 58
Мейендорф А. Ф. 38, 39, 126,
208, 252
Менделеев Д. И. 237
Меньшиков М. О. 4, 33, 36, 50,
61, 62, 90, 91, 131, 132, 133,
141, 169, 185—189, 197, 198,
200, 201, 203, 210, 234
Мещерский В. П. 134
Милюков П Н. 19, 39, 43, 44,
53, 55, 72, 141, 152, 184, 206,
211
Милютин Д. А. 156
Митрофан, епископ 70
Могилянский 40
Мозли Ф. Е. 243, 251
Мотовилов А. А. 133, 206
Муравьев М. Н. 140, 172
Муромцев С. А. 19, 20, 188, 198
Муссолини Б. 241
Мушин А. 212, 214, 216, 219,
224—226,228,231
Мясоедов 144
Наконечный И. М. 175
Наполеон I (Наполеон
Бонапарт) И, 198
Наполеон III (Луи Наполеон
Бонапарт) 11
Нарышкин А, А, 26
Наумов 124, 128, 129
Нейдгардт А. Н. 149
Нейдгардт, шурин П. А.
Столыпина 191, 194, 221, 236
Нестор, летописец 173
Никитюк 79
Николай I 237
Николай II 17, 19, 50, 63, 83
Николай Михайлович, великий
князь 202
Николай Николаевич, великий
князь 52, 241
Никольский 39
Нобель Э. 103
Нюбсрт А. 144
Оболенский А. Д. 17, 190
Озеров И. X. 101, 102, 104, 105
Олсуфьев 26
Ольга, княгиня 242
Остроградский Н. А. 106, 109,
123
Офросимов Я. Н. 192
Пальмен Э.-Г. 144
Петр I 42, 237
Петр Николаевич, великий
князь 59
Петров К. М. (Петров 3-й) 84,
177
Петрово-Соловово 38
Петрункевич И. И. 19, 39, 40
Пиленко 30
Пихно Д. И. 131, 159, 191—193
Плеве В. К. 18, 68, 232, 237,
258
Плеве Н. В. 109
Победоносцев К. П. И, 172
Позднеев 131
Покровский И. П. 41, 127, 153,
177
282

Покровский М. Н. 14
Половцев А. В. 133
Попова Е. И. 6
Потоцкий А. А. 133
Предель 226
Пуришкевич В. М. 31, 33, 40, 47,
48, 53, 55, 56, 58—61, 85, 131,
135, 140, 141, 150, 151, 153,
154, 163, 167, 178, 186, 189.
207, 211
Распутин Г. Е. 202, 203
Родзянко М. В. 72, 184, 209, 210
Родичев Ф. И. 39, 166
Рожков Г. Е. 84, 152
Рудаков Н. Е. 223
Рудаков Н. Я. 222, 223
Рябушинский П. П. 185, 210
Саввич Н. В. 38, 52, 55, 62
Сазонов Г. П. 202
Сазонов Е. С. 188, 232
Сазонов С. Д. 236, 240
Сазонова А. Б. 236
Самарин Ф. Д. 130
Сандомирский Г. 212—214, 219,
226
Святополк-Мирский П. Д. 255
Сегеля Э.-Н. 144
Сергей Александрович, великий
князь 232
Сергей Михайлович, великий
князь 59
Сергиевский Н. Д. 131, 137
Сидоренко 81
Сипягин Д. С. 172
Скалой 172
Скименес 238
Скрипицын В. А. 236
Соболевский А. И. 131, 173
Сознович И. П. 106
Соловьев Ю. Б. 12
Сперанский М. М. 237
Спиридовнч А. И. 221, 222, 232
Степанов В. А. 126
Столыпин А. А. 17, 47, 61, 63,
238, 239
Столыпин Д. А. 17
Столыпин П. А. 3—9, 16—26,
28—32, 34—39, 44, 45, 47, 48,
50, 51, 53, 60—64, 66—69, 72,
73, 76—78, 90, 92, 95, 97, 100,
106, 109, ПО, 112, 113, 115,
122, 127, 130, 132—142, 150,
151, 153, 154, 157, 159, 160,
163—166, 169, 172, 173, 179—
187, 189, 190, 193, 194—207,
209—212, 218, 220, 221, 223—
225, 228—263
Сторчак 83
Струве П. Б. 13, 24, 136, 256,
265
Струмилло Б. 212—215, 221
Суворов А. В. 237
Сухомлинов В. А. 240
Сушков 81
Сыромятников С. Н. 236, 238
Тараненко 81
Тарасов А. А. 131
Терещенко М. И. 165
Тизенгаузен 124—126, 128
Тимашев С. И. 109, ПО, 128,
172
Тимирязев В. И. 103—105
Тихомиров Л. А. 113—122
Толстой Л. Н. 188, 237
Толь 26
Томилов И. С. 84, 127
Трепов В. Ф. 193, 195, 196, 200,
248, 262
Трепов Д. Ф. 14, 19
Трепов Ф. Ф. 223, 230
283

Триполитов М. Н. 101, 102, 104,
106, 108, 109, 128
Трубецкой П. Н. 191
Трусевич М. И. 225, 227, 228
Тыркова А. В. 39
Уваров А. А. 44
Федоров, депутат 81
Федоров М. М. 72, 100, 122, 123,
125
Филевич 169
Философов Д. А. 100, 103, 106,
107
Фомкин И. А. 153
Франк С. Л. 242
Францев В. И. 170
Харитонов П. А. 137, 142, 144,
149
Хвостов А. Н. 202, 203
Хомяков Н. А. 36, 44, 45, 63,
183
Челноков М. В. 39
Чернов 54
Чихачев Д. 133, 173
Шванебах 33, 34
Шварц 260
Шевич 26
Шевцов 81, 86
Шечков Г. А. 174
Шидловский С. И. 46, 69, 70,
79, 82, 93, 184, 196, 201, 202,
207
Шингарев А. И. 39, 41, 43, 73,
74,82
Шипов Д. Н. 17, 19
Шипов И. П. 106, 112
Ширинскии-Шихматов А. А.
130, 131
Шорникова М. 24, 25
Шульгин В. В. 159, 161, 163—
165, 168, 207
Шульгин Н. Г. 227
Щегловитов И. Г. 137
Щепкин Н. Н. 126, 127
Эренталь 177
Ющинский 178
Яблоновский В. Ю. 175
Якунчиков В. М. 130, 131, 144

СОДЕРЖАНИЕ
Or редакции ,....*
ВВЕДЕНИЕ
Глава I. ПУТЬ НАВЕРХ. ОТ ЦЕЗАРИЗМА К
БОНАПАРТИЗМУ
Политическая ситуация 1906 г.: банкротство цезаризма
Восхождение по ступеням власти и программа П. А.
Столыпина
Создание третьеиюньской системы
Глава II. ПЕРВЫЕ ШАГИ: ОТ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ
ДЕКЛАРАЦИИ ДО «МИНИСТЕРСКОГО КРИЗИСА»
Декларация и бюджет
Военная политика
Глава III. АГРАРНАЯ РЕФОРМА
Обсуждение столыпинской реформы в Думе
Реализация и итоги
Глава IV. СТОЛЫПИН И РАБОЧИЙ ВОПРОС
Предыстория вопроса
Инициативы Столыпина и давление справа
Совещание Остроградского
Провал столыпинской рабочей политики
Глава V. НАЦИОНАЛИЗМ. «РОССИЯ ДЛЯ РУССКИХ» . .
Создание партии националистов
Поход на Финляндию
Западное земство и Холмщина
Глава VI. КРУШЕНИЕ СТОЛЫПИНА
Признание невозможности реформ
Второй «министерский кризис»
«Парламентский» кризис
285

Глава VII. ВЫСТРЕЛЫ В КИЕВЕ 212
Кем был Д. Г. Богров? —
Банда четырех 221
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 234
Эпитафии современников и два позднейших мнфотворца —
Свидетельства, заслуживающие доверия 253
Итог 262
Примечания 266
Именной указатель 279

Аврех А. Я.
А21 П. А. Столыпин и судьбы реформ в России.—
М.: Политиздат, 1991.— 286 с.
ISBN 5—250—01703—7
Личность П. А. Столыпина, его государственные реформы и
сегодня вызывают большой интерес. Он становится невольным
соучастником современных дискуссий об экономической, социальной,
национальной политике.
Предлагаемая книга известного историка — о государственной
деятельности Столыпина, малоизвестных фактах его жизни и трагиче«
ской смерти.
Для широкого круга читателей.
0503020000—133
Д 079(02)-91 КБ-10-15-90 ББК 63.3(2)52

Аврех Арон Яковлевич
П. А. СТОЛЫПИН
И СУДЬБЫ
РЕФОРМ
В РОССИИ
Заведующая редакцией Л. С. Макарова
Редактор Т. Б. Рябикова
Младший редактор Е. В. Печкурова
Художник Г. В. Колоскова
Художественный редактор О. Н. Зайцева
Технический редактор Е. Ю. Куликова
ИБ № 8915
Сдано в набор 26.02.91. Подписано в печать 04.06.91. Формат 84х108'/з2.
Бумага типографская № 1. Гарнитура «Литературная». Печать высокая. Усл.
иеч. л. 15,12. Уч.-"изд. л. 16,46. Тираж 50 тыс. экз. Заказ № 1706. Цена
2 р. 60 к.
Политиздат. 125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл., 7.
Срдена Ленина типография «Красный пролетарий».
103473, Москва, И-473, Краснопролетарская, 16.