Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
ПОЛНОЕ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ПЯТНАДЦАТИ ТОМАХ
ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ
В. Я. КИРПОТИНА, Б. П. КОЗЬМИНА, П. И, ЛЕБЕДЕВА-ПОЛЯНСКОГО |,
Н. Л. МЕЩЕРЯКОВА |, И. Д. УДАЛЬЦОВ А,
Н. М. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА 1949

Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
ПОЛНОЕ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ТОМ XIII
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА 1949

Подготовка текста и текстологические комментарии
А. П Скафтымова

ПРОЛОГ
Роман из начала шестидесятых годов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПРОЛОГ ПРОЛОГА
Посвящается той,
в которой будут узнавать
ВОЛГИНУ*
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Было начало весны 1857 года. Весь образованный Петербург
восхищался прекрасным началом своей весны. Вот уже третий
день погода стояла не очень холодная, не совсем пасмурная;
иной час даже казалось, будто хочет проясняться. Как же не
восхищался бы образованный Петербург? Он был прав, если су-
дить его чувство по петербургским понятиям о весне.
Но, восхищаясь весною, он продолжал жить по-зимнему, за
двойными рамами. И в этом он был прав: ладожский лед еще не
прошел.
Часу в двенадцатом утра по солнечной стороне Владимирской
площади, в направлении к Невскому, шли смуглая дама и блед-
новатый мужчина с плохою рыжею бородою. Они были жена и
муж 1. Мужу было лет двадцать восемь или тридцать. Он был
некрасив, неловок и казался флегматиком. Тускло-серые глаза
его, в золотых очках, смотрели с тихою задумчивостью на жену.
Жена весело смотрела вперед, беззаботно опираясь на руку
своего спутника, и, повидимому, очень мало думала о нем. Но
заметила, что он не спускает с нее глаз, улыбнулась, сказала:
* Роман посвящен жене Н. Г. Чернышевского — Ольге Сократовне Чер-
нышевской (Ред.).
5

«В три года все еще не нагляделся», и опять перестала обращать
внимание на него.
— Твоя правда, голубочка, — вяло согласился муж, поду-
мавши; вздохнул и сказал: —А знаешь ли, о чем я думал, голу-
бочка? — Когда ж это будут у тебя свои лошади?
— Довольно смешно вздыхать, мой друг. Теперь мы живем
хорошо; со временем будешь получать больше. Тогда, куплю
себе и лошадей. А пока, отучайся не спускать с меня глаз: это
забавно.
— Твоя правда, голубочка, — отвечал он и стал рассеянно
глядеть по сторонам. Через минуту, сострадательно усмехнулся.
Навстречу шел студент с длинными, гладкими, светлорусыми
волосами, — тоже некрасивый и неловкий, как и спутник смуглой
дамы, тоже несколько сгорбленный, — только, в нем это было
гораздо заметнее, потому что он был очень высокого роста, —
тоже бледноватый, тоже с тускло-серыми глазами, тоже в золо-
тых очках. Он пристально смотрел на смуглую даму, и лицо его
оставалось спокойно, холодно. Потому-то муж смуглой дамы и
не мог удержаться от сострадательной усмешки: наконец-то, на-
шелся человек еще хуже его самого. Еще юноша, и такая рыбья
кровь! — Муж смуглой дамы не знал, более ли смешон или бо-
лее жалок ему этот студент.
— Чрезвычайно умное лицо у этого молодого человека, —
сказала смуглая дама, когда студент прошел: — Необыкновенно
умное лицо.
Муж подумал. Точно, лицо студента было не только холодно,
но и умно.
— Правда твоя, голубочка. Должно быть, умный человек.
Но бездушное существо, хуже меня.
— Почему же? — Не влюбился в меня?
— Не смейся, голубочка, — отвечал муж, — это моя правда.
— Ты забавный человек, мой друг, — сказала жена, засмеяв-
шись.
— Вовсе не я, голубочка, разве я сам думаю? — Вовсе не
сам; ты знаешь, я говорю это больше по слуху, чем сам. Все
говорят мне. Чем же я виноват? — вяло возразил он.—Я тут
посторонний человек; я говорю по чужим словам. А чужое
мнение в этом надобно считать справедливым. Что правда, то
правда.
— Перестань, мой друг, надоел.
— Ну, хорошо, голубочка, — согласился он и замолчал. Через
минуту начал мурлыкать нараспев, сначала про себя, потом по-
слышнее и послышнее, — неслыханным и невозможным ни в
какой музыке мотивом: «Как у наших у ворот, — ай, люли, у
ворот, — стоял девок хоровод, — ай, люли, хоровод». Он был
глубоко убежден, что изумительный мотив не был его собствен-
ным сочинением.
6

— Перестань, мой друг, — заметила жена. — Ты, кажется, за-
был, что ты идешь не один.
— А, точно, голубочка, — согласился он и несколько скон-
фузился. Зная достоинство своей вокализации, он вообще зани-
мался ею только для собственного удовольствия. Кроме того,
жена убеждала его, что итти по улице и напевать — смешно, и он
постоянно желал помнить это.
— С тобою стыд и смех, мой друг.
— Ну так что же за важность, голубочка, — с философским
спокойствием отвечал он, и стал с усиленным усердием глядеть
по сторонам, чтобы опять не замурлыкать по рассеянности.
— Знаешь ли что, голубочка? — начал он через минуту. —
Ты отпустила бы меня. Уверяю, отпустила бы, — ну, что же
не отпустить? Прогулялся довольно. А ты сама купишь мне
перьев. Уверяю, купишь. А то, в другой раз: у меня еще есть
несколько.
— Как тебе не совестно? Прошел двадцать шагов и уверяет,
что довольно!
— Не двадцать, голубочка, а двести, или гораздо больше.
Уверяю.
Жена оставила это уверение без всякого ответа.
— Ну, что же, голубочка? — Я только так сказал, а я иду
с удовольствием. Уверяю. Как же? — Разве я не понимаю, что ты
принуждаешь меня только для моей же пользы, а не то что тебе
самой приятно, что я иду с тобою.
— Если понимаешь, то зачем же сердишь? — С тобою
больше скуки, чем с Володею.
— Видишь ли, голубочка: ты делаешь это потому, что ду-
маешь, будто вредно, что я все сижу. Но я не все только сижу,
я тоже и лежу. Зачем же мне ходить?
Рассуждение не было лишено основательности. Но жена
только промолчала на него. Муж глубоко вздохнул и опять стал
глядеть по сторонам, с апатиею, не совершенно соответствовав*
шею тяжкости страдания, выраженного вздохом.
По одну сторону была мелочная лавочка, дальше вывеска, са-
пожника, — дальше, ничего замечательного. По другую сторо-
ну — тротуарные тумбы, — голубая извозчичья карета, — опять
тумбы, тумбы, тумбы... Дальше, с этой стороны все то же: тумбы,
тумбы; с той, — лавочка, лавка, лавочка, — прекрасный подъ-
езд с резными дубовыми дверьми, с бронзою.
Шедший с удовольствием муж внимательно рассматривал все
это, для рассеяния своей скорби.
— Эх, голубочка, — начал он. — Если бы я был хоть немного
поумнее, то и теперь у тебя уже были бы свои лошади.
На эту новую мысль навело его то, что он с женою подходил
к карете. — Ты не поверишь, как я глуп в Своих делах.
— Замолчи, не серди.
1

— Ну, хорошо, голубочка, — согласился он, и взглянул на-
лево, направо, — как раз против окна кареты.
Занавесь окна кареты была опущена, только угол приподнят.
Рука, придерживавшая его, торопливо упала. Но муж смуглой
дамы еще успел рассмотреть лицо, спешившее закрыться. Это
было очень чисто выбритое лицо мужчины лет тридцати пяти,
не жирное, скорее, напротив, сухощавое, но свежее, здоровое;
овальное, с тонкими чертами, с красивым профилем. Темные
волоса были коротко острижены; оттого, высокий лоб казался
еще выше. Светлокарие глаза зорко смотрели на подъезд с ду-
бовыми резными дверьми, бывший в полусотне шагов, — карета
стояла поодаль от него.
— Видела, голубочка? — Каков бестия?
— Видела, и помешаю ему. Пойду на этот подъезд, найду, где
она. Найду.
— Трудно будет найти, голубочка. По этой лестнице, квартир
десять, я думаю. Где она, там прислуге велено отказывать.
— Не велико затруднение.
— Твоя правда, голубочка, — тотчас же рассудил муж. —
Подъезд богатый, потому квартиры большие. Спросишь у швей-
цара обо всех. Вероятно, почти все заняты семейными...
В эту минуту дверь подъезда отворилась. Вышел стройный
молодой человек в гороховом пальто. Из-под шляпы вились каш-
тановые волосы, слегка кудреватые. Лицо было прекрасно, что
редкость в красивых мужских лицах, не женоподобно. — Муж
смуглой дамы с любезной улыбкою, — потому что был такой же
искусный светский человек, как и певец, — хватился за фуражку
и поклонился с грациею, свойственною всем медведям и очень
немногим людям, — но светскость осталась оказана совершенно
понапрасну: молодой человек, выходя из двери, уже повертывался
к Невскому и не видел замечательной эволюции любезного свет-
ского человека. Любезный светский человек надел фуражку и
продолжал свое рассуждение, прерванное для светской эволю-
ции.
—■ Почти везде семейные люди, у них нечего искать. Одна,
много две квартиры, где надобно искать. А то, что прислуга го-
ворит: «никакой дамы здесь нет» — что за важность? По тону
будет видно, правда ли. Уверяю, голубочка.
— Хорошо, верю. Но ты знаешь этого молодого человек
ка? —Что за прекрасное лицо! —Он очень понравился мне. Ть|
позови его к нам.
— Я вижу его, голубочка, когда бываю у Рязанцева 2. Очень
благородный...
— Слышишь? — Да не оглядывайся, мой друг: если опять
взглянешь так ловко, этот, в карете, поймет, что мы заняты им и
любовником! Мне будет трудно помочь жене или сестре, или кто
она ему. А я не хочу бросить этого!
8

— А! — Точно! — Слышу, голубочка.
Дав молодому человеку отойти подальше, извозчичья карета
тронулась. Муж смуглой дамы хоть и отличался не столько до-
гадливостью, сколько основательностью, понял, что карета сле-
дит за молодым человеком, с которым он неудачно раскланялся.
— Так вот кого подкарауливал этот шельма! Видно, жена-то
осторожна, не уследишь,—так он за молодыми знакомыми! Ви-
дишь, я недаром сказал: о, бестия! Да что же, голубочка: ты
сказала «жена, или сестра, или кто она ему»,—не знаешь, значит,
что он женатый, видно, не знаешь его?
— Не знаю, мой друг, — а кто ж это?
— Все у того же Рязанцева! — Это, я тебе скажу, удиви-
тельно, кого не увидишь у этого Рязанцева! Раз, я сижу у него
один, — входит эта шельма, — Рязанцев рекомендует: Саве-
лов! 3 — Я, разумеется, сейчас ушел: чорт с ними!
— Так это муж милочки Савеловой? — О, как я рада, что
я услужу ей! — Я просто влюбилась в нее, когда увидела в кон-
церте,— мало и слушала, все любовалась! — Но мужа там не
было, она была с кем-то другим, старше его. Ах, что это за кра-
савица! Вот это, мой друг, красавица! — Большие темноголубые
глаза, тихие, нежные, — сама беленькая, беленькая, нежнень-
кая,— ах, так и расцеловала бы ее! Ах, как я рада услужить та-
кой милочке!
Молодой человек в гороховом пальто шел очень быстро. Ка-
рета, следившая за ним, опередила смуглую даму и ее мужа.
— Подзови извозчика, мой друг, — сказала смуглая дама.
Муж подозвал. — Садись и ты.
— Точно, голубочка. Со мною лучше. Может быть, и пона-
доблюсь.
— Нет, мой друг; но я хочу, чтоб ты рассказал мне об этом
молодом человеке. Вот это, парочка, мой друг, он и Савелова!
Ах, как я рада, что у нее такой любовник! Ах, что за прелесть,
оба! Я расцелую их обоих — и ее, так и быть, и ее!
— Ну, голубочка, себя-то она позволит тебе целовать, — а
его-то не очень-то.
— Вот прекрасно!—Смеет! — Если б у меня был такой
любовник, — я не позволила бы ей, — а ей, такой милочке,
бояться меня!
— Ну, голубочка, знаю я этих красавиц! — Основательный
муж покачал головою. — Видывал, голубочка. Когда прежде жил
в Петербурге, бывал в опере, — видел. Красавицы! Видишь ли,
голубочка: по-моему, — ну, да вот покажи мне свою Савелову, —
ну, покажи. Вперед знаю: ничего особенного.
— Ах, не люблю, когда ты так врешь. Лучше рассказывай о
нем. Вот, если б у меня был такой муж, или хоть любовник, —
ах, как бы я любила его!
— Ну, голубочка, это еще неизвестно, стоило ли бы лю-
9

бить, — основательно возразил муж. — Были ж у тебя женихи
не хуже его, — что же не шла?
— Ах, нет, такого не было! — О нем, ты не смей и говорить!
Это прелесть, прелесть! — Да что же ты знаешь о нем, говори
скорей! —Ах, если бы можно было отнять его у нее! Ах, отняла
бы, отняла бы, мой друг! Ах, зачем она лучше меня? Я отняла б
его у нее! Отняла бы, отняла бы, мой друг! — Нет, лучше рас-
сказывай о нем, а то я готова плакать, — ах, какая досада!
Муж покачал головою. В самом деле, странно было то, как ду-
мала о себе смуглая дама. Она никогда, нигде не встречала со-
перниц себе. Когда она бывала в театре, и продажные, и непро-
дажные аристократки красоты зеленели и багровели от зависти.
Она одна не хотела замечать эффекта, который производит. —
Впрочем, ее муж находил это нисколько не удивительным: жи-
вость характера не оставляла ей досуга наблюдать, производит
ли она эффект. На бале, она была занята балом, танцами, разго-
ворами; в опере — оперою, разговорами с теми, кто сидел подле
нее. А главное, она приходила в восхищение от каждой хоро-
шенькой блондинки, она любовалась на блондинок до того, что
забывала о себе, и даже не любила себя: зачем она не такая бе-
ленькая, беленькая, зачем у нее не голубые глаза. — Когда ее
заставляли замечать, как отвлекаются ею глаза мужчин от всех,
и от блондинок, и от брюнеток, она говорила, что мужчины
глупы, слепы, и через четверть часа забывала о них, чтобы восхи-
щаться какою-нибудь блондинкою. Так, она слишком мало ду-
мала о себе и после, когда ей много раз указывали эффект, какой
она производит в больших собраниях. Но теперь, она еще только
начинала выезжать в общество, и любовник Савеловой был
первый человек в Петербурге, лицом которого она увлеклась.
В первый раз после девических лет, о которых теперь она
вспоминала как о ребяческих, она подумала о том, хороша ли
она собою, — и готова была расплакаться от досады, зачем она
не блондинка.
— Друг мой, скажи мне, что это со мною? — начала она, на-
половину смеясь, наполовину грустно. — Неужели я делаюсь
глупою девчонкою в мои лета? Неужели я могу влюбиться? —
Это было бы смешно, мой друг.
— Не знаю, как тебе сказать, голубочка, — отвечал основа-
тельный муж.
— Но мне кажется, я в самом деле была бы готова полюбить
кого-нибудь... Я так увлеклась, — не смешно ли это?
— Что касается собственно до этого, голубочка, — глубоко-
мысленно отвечал муж, — это, разумеется, еще ничего не зна-
чит; — стала говорить со мною, заговорилась, расфантазирова-
лась. Пустяки.
Она задумалась. — Но, рассказывай, что ты знаешь о нем, —
сказала она, опять смеясь: — Не могу отнять его у Савеловой,
10

так и быть. Но хочется полюбить кого-нибудь, — вот увидишь,
найду себе любовника.
— Ну, посмотрим, голубочка, — желаю тебе, чтоб нашла еще
лучше этого. А впрочем, и этот хороший человек, не говоря о
том, хорош ли собою, — флегматически пошутил муж и стал рас-
сказывать основательно.
Фамилия молодого человека была Нивельзин. Муж смуглой
дамы встречал его, когда бывал у Рязанцева, тогдашнего автори-
тета петербургских прогрессистов. Молодой человек не возвышал
голоса между знаменитостями петербургского либерализма, и
муж смуглой дамы едва обменивался с ним несколькими словами,
но довольно слышал о нем от Рязанцева.
Рязанцев очень хвалит Нивельзина, и, кажется, справедливо;
да, справедливо; — подтвердил сам себя основательный рассказ-
чик, подумавши:—по крайней мере, верно то, что Нивельзин
очень хороший человек, и безусловно честный. Нет, мало того,
и даровитый человек, и при этом очень скромный; да, очень:
говорит о себе, что должен еще учиться; — больше слушает,
нежели говорит: как же? — там рассуждают такие мудрецы! —
Рязанцев и другие, — такие ученые, знаменитые, что
остается только слушать!—Он скромный человек, он мало го-
ворит, а между тем, когда скажет что-нибудь, всегда умно и
дельно.
Он помещик, довольно богатый. Отец его, важный генерал,
отдал сына в школу гвардейских подпрапорщиков. Сделавшись
офицером, сын продолжал учиться. Отец находил это лишним.
Были размолвки. Сын остался при своем, и поступил в акаде-
мию Генерального штаба. Тогда это считалось неприличным
аристократу. Отец негодовал. Но сын приобрел репутацию офи-
цера, подающего высокие надежды. Отец примирился. Сын по-
шел по службе очень быстро. Но как умер отец, подал в отставку.
Он математик и астроном. Его уважают как ученого. Его
работы печатаются в бюллетенях Академии наук 4.
Прежде, он был ветреником. Да и не мог не быть: светские
дамы вешались ему на шею. И натурально, что вешались: на-
добно признаться, хорош собою, и блистательный человек. Да,
ветреничал. Но потом почувствовал, что увлекаться кокетками —
пошлость, и стал чуждаться большого света. Этой перемене
сильно помогло то, что он заинтересовался общественными во-
просами. Поехал в свое поместье. Честно устроил свои отношения
с крестьянами, не жалея уменьшить свои доходы, чтобы облег-
чить совесть. Да, он один из тех немногих богатых людей, у ко-
торых честный образ мыслей применяется к делу.
Между тем, Нивельзин повернул на Невский, перешел Анич-
ков мост. Карета с Савеловым переехала Аничков мост.
Нивельзин вошел в богатый модный магазин. Карета с Са-
веловым остановилась, немножко не доезжая магазина.
11

— К тротуару, направо, — сказала смуглая дама извозчи-
ку.— Ты можешь ехать домой, — заметила она мужу. — Рад?
— Натурально, голубочка; ну, а погляжу, как ты пойдешь.
— О, какой ты чудак, мой друг! — Смешнее всякого же-
ниха!
— Ну, что за важность, что тебе смешно, голубочка, — со*
вершенно основательно возразил он.
Она взошла в магазин. Он велел извозчику ехать назад; из-
возчик стал поворачивать лошадь.
— Милостивый государь, позвольте сделать вам один во-
прос, — сказал с тротуара твердый и спокойный голос. Муж
смуглой дамы оглянулся: подходил тот высокий студент с бес-
страстным лицом.
— А, это вы! — Извольте, какой вопрос? — Муж смуглой
дамы умел разговаривать очень замысловато: он не показал
виду, что понимает, о ком будет вопрос.
— Кто эта девушка?
— А, так и вы не угадали!—Точно, никто не угадывает.
Она три года замужем.
Смуглые женщины вообще кажутся старше своих лет. А ее
все принимали за очень молоденькую девушку, хоть она была три
года замужем, и имела двадцать лет, выходя замуж. — Когда
она говорила, что она замужем, ей отвечали: «Вы смеетесь»;
когда она говорила, что она уже давно замужем, что у нее уже
есть сын, — перестали сомневаться, что она мистифирует; когда
она говорила, что ей уже двадцать четвертый год, ей отвечали
тем, что формально объяснялись в безграничном уважении и про-
сили ее руки, потому что на такую неловкую мистификацию
нельзя было обращать уже никакого внимания.
— Да, милостивый государь, она давно повенчана, — про-
должал хитрый человек, усиливая впечатление своей замыслова-
тости в разговорах остроумнейшими оборотами слов. — Я могу
ручаться вам, что она давно замужем, потому что сам был на ее
свадьбе.
По лицу студента пробежало что-то похожее на легкую тень,
но мгновенно и едва заметно. — Она ваша супруга?
— Да. А вы, должно быть, вздумали влюбиться в нее? —
Хитрый человек был не только чрезвычайный хитрец, но и вели-
кий мастер шутить. Уместны ли шутки или неуместны, умны или
глупы, это выходило как случится; его забота была только то,
чтоб выходило, по его мнению, шутливо, — но не огорчайтесь на
меня. Я не думал, что она повенчается со мною. Я не был влюб-
лен в нее, молодой человек. Я был тогда благоразумнее вас; —
впрочем, мне было тогда двадцать пять лет. В ваши лета, прости-
тельно быть неблагоразумным.
— Вы шутите, но в сущности вы прав, — отвечал студент,
уже давно сделавшийся попрежнему бесстрастным. — Глупо
12

влюбляться в таких женщин, — если есть другие такие жен-
щины. Надобно молиться на них. Я и думал, что я не забывал
этого. Из ваших слов, я вижу, что кажусь несколько влюблен-
ным. Но если вы и не ошиблись, это чувство совершенно нич-
тожно: я человек апатический.
— Мне самому так показалось; иначе разве стал бы я шу-
тить?
— Я не мог думать, что она уже вышла замуж, и подходил
к вам с тем, чтобы узнать, каким образом мог бы я познакомиться
с ее родными. Теперь, я прошу позволения бывать у вас.
— Признаться вам сказать, я очень мало тут значу. Заходите
ко мне; —если понравитесь ей, прекрасно; если нет, то я сам по
себе, — извините за откровенность, — не стану приглашать вас.
Я, признаться сказать, не люблю никаких знакомств. Но пола-
гаю, что она полюбит вас. Вы, должно быть, умный человек, —
потому что так ей показалось. Вот вам, — он вынул свою кар-
точку. — Заходите.
— Вы Алексей Иваныч Волгин?—с некоторою оживлен-
ностью сказал студент, взглянув на карточку.
— Да-с,— флегматически отвечал муж смуглой дамы, и вслед
за тем взвизгнул пронзительным ультра-сопрано, от которого за-
звенели стекла в соседних окнах: — Ххи-ххи-ххи-хха-хха-хха-
ххо-ххо-ххо! — изумительная рулада перелилась через теноро-
вые раздирающие ухо звуки в контрабасовый рев, от которого,
сквозь шум экипажей, загудела мостовая: — Ххо-ххо-ххо-хха-
хха-ххи-ххи-ххи! — поднялась рулада опять до пронзительного
визга. — Ххи-ххи-ххи!—А вы, я вижу, мой поклонник? — Вот
находка! — Драгоценность! — В целой России, только два экзем-
пляра: вы, да я сам. — Ну, прощайте. Заходите. Думаю, что
жена полюбит вас. Прощайте. — Нет, позвольте: в котором
курсе вы?
— Я студент педагогического института, а не университета.
Кончаю курс.
— Ну, вот видите, я чуть не сделал глупости, забывши спро-
сить.— Кончаете курс, то прежде, кончайте курс: экзамены на
носу, — или уже начались? Занимайтесь. Кончите, тогда захо-
дите. — Прощайте. Погодите, опять глупо: не сообразил. По
окончании курса, вас пошлют из Петербурга чорт знает куда? —
Так заходите теперь.
Студент подумал. — Нет, я не буду у вас до окончания курса.
Тогда, я приду к вам с какою-нибудь статьею. Надобно приго-
товить что-нибудь прежде, чем итти к вам.
— Хорошо. Но вас отправят чорт знает куда?
— Нет. Я останусь в Петербурге.
— Ваш скотина директор любит вас?
— Нет. Но товарищ министра знает меня, и обещал.
— Ну, это плохая надежда: тряпка.
13

— Кроме того, я даю уроки у Илатонцева; это вельможа. Ои
хочет, чтобы я продолжал их.
— А когда так, то другое дело. Попросит, и останетесь,
правда. Прощайте же, наконец. — Да, опять забыл: а фамилия-
то ваша как же?
— Левицкий 5.
— Ну, прощайте, — ххи-ххи-ххи — мой поклонник — ххо-
ххо-ххо-ххи-ххи-ххи... — залился он пронзительными и ревущими
перекатами по всем возможным и невозможным для обыкновен-
ного человеческого горла визгам, воплям и грохотам.
Мелодичности своих рулад он нисколько не удивлялся, но
решительно не понимал и сам, как это визг и рев выходят у него
такие оглушительные, когда он расхохочется. Обыкновенным го-
лосом он говорил тихо, и пока он не начинал, по забывчивости,
давать волю своей глотке, никто бы не мог ожидать, что он пере-
кричит и петуха, и медведя.
— Я пришла к вам не покупать наряды, — сказала Волгина
хозяйке магазина в ответ на фразу о приятности нового знаком-
ства. — Мне надобно сказать вам несколько слов.
Любезно-вопросительное выражение лица магазинщицы сме-
нилось одобрительно-скромным. — Мой магазин в полном вашем
распоряжении. Смею вас уверить, что ваше доверие ко мне бу-
дет оправдано. Прошу вас, — она отворила дверь в свою квар-
тиру. — Нам удобнее будет продолжать разговор в моей гости-
ной.
— Конечно, — сказала Волгина. Через большой зал с ве-
ликолепными зеркалами они прошли в гостиную, очень роскош-
ную.
— Прошу вас. Здесь, мы можем говорить совершенно сво-
бодно. — Они сели.
— Я пришла затем, чтобы предупредить молодого человека
в гороховом пальто, который сейчас вошел сюда, что за ним сле-
дит господин, — имя которого он, вероятно, угадает. От самой
квартиры за Нивельзиным ехала голубая карета, — он не заме-
тил, скажите ему, что нехорошо быть таким неосмотрительным.
Карета стоит теперь у вашего подъезда. Он увидит ее. Пусть он
сейчас уходит отсюда.
— О, боже! — Какое было б это несчастье! Monsieur Saveloff
так силен! Он погубил бы меня! — Магазинщица, всплескивая
руками, вскочила итти.
— Прошу вас, дослушайте же. — Отдайте ему эту пер-
чатку,— Волгина сняла перчатку с правой руки, — и пусть он
любуется на нее идя отсюда. Я выйду через минуту и тоже
пойду мимо кареты, — конечно, тот господин в карете будет
ждать даму Нивельзина,— я уроню зонтик, буду поправлять
14

шляпку, — словом, тот господин увидит, что у меня одна рука в
перчатке, другая без перчатки, — он увидит, что Нивельзин лю-
бовался на мою перчатку. — Да берите же, несите ему, — бе-
рите же.
Хитрое, дурное лицо магазинщицы сделалось честным.
— Нет, я не возьму вашу перчатку. Я не могу допустить,
чтобы вы так ужасно компрометировали себя. Он уйдет, этого
будет довольно.
— Нет, этого не будет довольно. Карета стала бы ждать, и
дождалась бы. Вы сами говорите, что господин, который сидит
в карете, умеет мстить; той, которую он подозревает, он мо-
жет мстить сильнее, нежели вам. Она погибла, если войдет
сюда прежде, нежели убедится, что подозревал напрасно, что
Нивельзин был здесь для меня. — Самого Нивельзина я не
хочу видеть; но ей, я оставлю мой адрес, и мы подумаем, что ей
делать.
— Вы незнакома с madame Saveloff? И так ужасно компро-
метируете себя для нее?
— Идете вы; или нет?
— Вы незнакома с madame Saveloff?
— Незнакома, или дружна, как вам угодно, только идите же.
— Но если вы незнакома с нею, почему ж вы знаете, что ее
еще нет здесь?
— Как вы сердите меня! — нетерпеливо сказала Волгина. —
Кто ж не знает, что мужчина приходит на свидание первый, пока
женщина еще не надоела ему? — Почему я знаю, что она еще не
надоела ему? — Можете полюбопытствовать после. А теперь,
идите.
— Вы незнакома с нею, — незнакома или во вражде с ним,
потому что не хотите видеть его, — и между тем так ужасно ком-
прометируете себя для нее!
— Кажется, вы уже начинаете подозревать, нет ли у меня
злого умысла?—Это лишнее. Идете вы или нет? — Я сумею
обойтись и без вас. — Брови Волгиной сдвинулись. — Идете
вы или нет?
— Иду, иду, — проговорила модистка, торопливо вставая.
— Берите же перчатку, — забыли.
Модистка побежала, и через минуту вернулась:
— Он умоляет вас сказать ваше имя, — он хочет знать, кто
та, которой он обязан так...
— Умолять не было надобности, услышал бы от той дамы.
Мое имя Волгина. Да пусть же он уходит поскорее.
Модистка убежала и возвратилась, запыхавшись:
— Он не знает вас. Но знает вашего супруга... Я не могу найти
довольно слов, чтобы достаточно выразить вам свою благодар-
ность. Вы спасли репутацию моего магазина, — я так дорожу
ею! — Поверьте, это был совершенно исключительный случай,
15

что я согласилась на просьбу madame Saveloff. Я так привязана
к этой милой, милой молодой даме, что у меня недостало бы сил
отказать ей ни в чем. Только поэтому, только для нее нарушила
я свое неизменное правило с негодованием отвергать подобные
просьбы...
Волгина засмеялась. — Все это прекрасно. Но я сделаю вам
маленький выговор. С какой стати заговорили вы о madame
Saveloff? — Я не говорила ни о какой madame; я говорила
только о monsieur Nivelsine.
— Я согласна, это была ошибка с моей стороны. Но в сущ-
ности, тут не было нескромности. Понятно, вы должны были
знать, кто она: вы видели, кто следит за monsieur Nivelsine.
— Я могла видеть, что за ним следит кто-то, и не знать, кто.
Но, я думаю, Нивельзин уже довольно далеко, и я могу итти.
Слушая рассказ жены о развязке этого маленького приклю-
чения, Волгин погружался в размышления, потому что был че-
ловек искусный в размышлениях.
— Ну, хорошо, голубочка; только, ты скажи мне: по-русски
говорила ты с этою магазинщицею, или, я думаю, по-фран-
цузски?
— По-французски, мой друг. Думала, совсем забыла, — нет,
еще могу говорить, хоть не очень хорошо.
— Нет, голубочка, я вот о чем: как же она говорила тебе?
«Вы» — по твоим словам выходит, — «вы»...
— Да, vous, — что ж такое? — Vous.
— Гм! —То-то же и есть!
— Что же такого особенного тут?
— Нет, я так, голубочка, ничего. — Он размыслил, что в раз-
говорах с незнакомою дамою по-французски обращаются к ней
не словом «vous», а словом «madame». Но если б он высказал
свое соображение, что вот и магазинщица принимала ее за очень
молоденькую девушку, — потому-то и спорила против нее, — то
жена с досадою сказала бы: «И охота тебе говорить мне такой
вздор!» — Потому, он умолчал свое размышление о vous и ma-
dame, а обратился к другому размышлению.
— Но вот что, голубочка. Ты сказала ей: «Эта дама еще не
здесь, потому что мужчина приходит на свидание первый, пока
женщина не надоела ему»; согласен, так. Но почему ж ты могла
знать, что Савелова еще не надоела ему?—А впрочем, это уди-
вительно, как я глуп! — воскликнул он, не переводя духа, и в
величайшем восторге от своего удивительного открытия. — Само
собою, это было видно из того, как он шел на свиданье! — Не то,
чтобы заглядываться на женщин, которые встречались, — он под
ногами у себя земли не слышал. Да, он сильно влюблен в нее.
Это видно. Уверяю тебя, голубочка.
16

— Верю,—сказала она, засмеявшись.—Но уйду, не буду ме-
шать тебе работать. И так, я отняла у тебя много времени этою
прогулкою и своею болтовнею. И вот, еще заставляю тебя зна-
комиться с Нивельзиным.
— Да, — воскликнул он от нового соображения, — что ж
это ты, голубочка, не захотела видеть-то его? — Неужели тебе
пришло в голову, что лучше и не знакомиться с ним? — Да это
пустяки, голубочка!
— Да не сейчас ли я сказала, что мы будем знакомы с ним,
что мне жаль, что заставляю тебя тратить время на него? —Ты
слишком рассеян, мой друг.
— Это твоя правда, голубочка, — согласился глубокомыс-
ленный муж. — Но как же это, что он будет отнимать у меня
время?—Каким же это образом? — Твой гость, а не мой.
Я своих гостей не люблю. А твои — что мне? Все они вместе,
много ли мешают мне? — Ну, сама скажи: много ли?
— Он, мой друг, не то, что мои гости. Он старше их; уче-
ный. С ним ты не будешь без церемоний, как с этими ребятиш-
ками.
— Правда твоя, голубочка, — согласился он. — Но не ве-
лика важность. — Да, так почему ж ты не захотела видеть его?
— Я вздумала, что прежде надобно увидеться с нею; по-
тому что, мне кажется, тут что-нибудь не так: едва ли тут
серьезная любовь с обеих сторон.
— Почему ж ты вздумала это, голубочка? — А впрочем, на-
турально, это всего вероятнее, — тотчас же размыслил он, по-
тому что был чрезвычайно быстр в соображениях. — Это очень
вероятно, голубочка; потому что, уверяю тебя: «люблю»,
«люблю», — думаешь, и точно, серьезно, — а выходит обыкно-
венно, пустые слова. Уверяю тебя, голубочка.
— Верю, — сказал жена, засмеявшись. — Но работай, не
мешаю тебе.
— Да, это твоя правда, голубочка, — подтвердил он. — Оно
точно, что нынешний день мне надобно несколько поработать.
— Да, «нынешний день» и «несколько». — Она вздох-
нула. — Друг мой, ты убиваешь себя.
— Э, пустяки, голубочка, совершенно пустяки, — сказал он
вслед ей.
На следующее утро, Волгин лежал, перебирая пальцами
свою рыжеватую жиденькую бороду, чем занимался только в
затруднительных обстоятельствах. Обстоятельства были так за-
труднительны, что он не мог продолжать работу; лег читать—и
то не шло. Четверть часа назад жена взошла и спросила, не на-
добно ли ему ехать куда-нибудь: она взяла бы его, ей все равно,
она хочет прокатиться. — Нет, ему никуда не нужно. — «Если
17

так, мой друг, то и прекрасно. Быть может, приедет Савелова.
Ты прими ее. Я скоро вернусь, только пройду в Гостиный
двор».—Не предвидел он, что выйдет ему такая комиссия! —
Приедет, прими ее! —А впрочем, что за важность? —утешал он
себя. — Может быть, она и не приедет ныне. Или, может быть,
Лидия Васильевна возвратится раньше того. А если и не так, что
за важность?
— Алексей Иваныч, — сказала служанка, — приехала Саве-
лова; я попросила ее взойти, как велела Лидия Васильевна, по-
том сказала, что Лидия Васильевна скоро будет, а вы дома. По-
жалуйте.
«Ничего. Надобно только уметь держать себя, то и ни-
чего». — Он повязал галстук, сбросил халат и надел пальто, безо
всякой трусости.
— Жена извиняется перед вами, — очень развязно начал он,
входя в гостиную и делая усердный поклон прежде, нежели ус-
пел разобрать, в какой стороне комнаты гостья, и туда ли он
обращается с поклоном, куда следует. — Жена извиняется перед
вами; она не была уверена, что вы приедете ныне; она скоро... —
На этом пресеклось объяснение, и голова развязного хозяина,
поднимавшаяся из глубокого поклона, заморгала, заморгала: он
постиг, что ляпнул непростительную неловкость: он знает, что она
должна была приехать к его жене, — стало быть, знает, по ка-
кому случаю приехала! — Как он глуп! — И что она подумает
о Лидии Васильевне? — Какое право Лидия Васильевна имела
сообщать ему чужую тайну? — Все эти мысли с быстротою мол-
нии пронеслись в его уме, потому что он был необыкновенно
быстр в соображениях, он заморгал в отчаянии; но отчаяние и
дало ему силу: он махнул рукою, приподнимавшеюся перебирать
бороду, и не моргая, прямо смотря в глаза гостье, быстро за-
говорил:
— Не вините Лидию Васильевну: она умела бы молчать и
передо мною. Но дело вышло так, что я был свидетелем. Мы шли
вместе. Я знаю в лицо вашего мужа. Я не мог не понять, что это
значит. Да и не опасайтесь меня: я неловок; но поверьте, я не
совершенно бесчестный человек.
Он смотрел прямо в глаза Савеловой. Но он и вообще не был
мастер наблюдать, а тут, вдобавок, был взволнован стыдом за
свою неловкость, и усердием оправдать жену. Потому, он реши-
тельно не заметил, какие впечатления сменялись на лице Саве-
ловой. Вероятно, она была озадачена; может быть, испугалась.
Но об этом, он мог только догадываться: видеть, он ничего не
видел. А впрочем, он видел все, как следует, и совершенно со-
гласно с тем, как описывала Лидия Васильевна: он видел, что Са-
велова высокая, очень молодая, — года двадцать два, — белая,
нежная, с большими темноголубыми глазами, что она из тех
женщин, которые считаются очаровательными красавицами,—
18

ну, и прекрасно, тем больше, что Лидия Васильевна находит ее
дивною, прелестною, — пусть так и будет, — уступчиво ре-
шил он.
— Madame Волгина скоро возвратится, по вашим сло-
вам?— Я подожду ее. А пока поговорю с вами, m-r Волгин.
Сядем.
Прекрасно. Теперь ему нет надобности смотреть на нее, пока
усядется. Он стал рассматривать- пол, сам занимаясь размышле-
ниями, приличными случаю. Он не заметил никакого волнения
в ее голосе. Ему показалось, что она так спокойна, будто при-
ехала с визитом по какому-нибудь из обыкновеннейших, ничто-
жнейших поводов к деланию нового знакомства. Не следует ли
из этого, что слишком усердная светская полировка стерла в
ней все живое и благородное? — Очень вероятно. — Но если и
так, не она виновата; она еще так молода, что не успела бы сама
испортить себя.
А между тем, он не забывал обязанности хозяина. Ему было
видно ее платье. Он наблюдал, когда она усядется, — тогда, по
его мнению, ему опять надобно будет смотреть на нее. — Она
села, оправила складки платья;—судя по движению локтей,
должно быть, сняла шляпу, оправила волосы. — Хорошо, если
она сама придумает разговор; а если надобно будет ему самому
придумать, — что бы такое придумать? Она опять оправляла
складки платья, несколько сдвинувшиеся от движения при сни-
мании шляпки... Кончила. О чем же выдумать говорить?.. Не
выдумывается. Но она сама найдет, она светская, и так спокойна.
Надобно только опять смотреть на нее, она уже сама завяжет
разговор. — Он перевел глаза с пола на нее.
Она сидела, задумчиво и застенчиво потупившись. На щеках
ее горел румянец. Она с трудом переводила дух.
Он мгновенно расчувствовался.
— Вы должны осуждать меня, m-r Волгин, — проговорила
она, почти задыхаясь.
— Осуждать? — Помилуйте!—Что вы!—Он схватил и
погладил ее руку. — Помилуйте!—Что вы!—С чего взяли?
— Я вижу, monsieur Волгин, что вы жалеете меня. Благодарю
вас.
—■ Вы извините меня, я вовсе не умею держать себя, — ска-
зал он, увидевши, что она стала дышать гораздо спокойнее,
и потому рассудивши, что довольно погладил ее руку, и может
прибрать свои. — Совсем не умею держать себя; Лидия Ва-
сильевна всегда смеется над моею светскостью. Ну, да это пу-
стяки, разумеется. А если вы с Лидиею Васильевною вздумаете
что-нибудь, так это будет прекрасно.
— Да, я не знаю, что мне делать; посоветуйте мне,
m-r Волгин.
— Лучше подождем Лидию Васильевну, — отвечал он. —
19

Я плохо полагаюсь на свои мнения, даже и по таким делам, ко-
торые кажутся мне очень просты.
И она, должно быть, видела, что он более способен сочувство-
вать, нежели советовать. Но то, что он искренне сочувствует,
она видела. Она откровенно отвечала на его вопросы, полные
дружеского участия; и если она не все договаривала, или даже
сама не все понимала, то даже и недогадливому Волгину не-
трудно было получить довольно точное представление и о ее
истории, и о ее характере.
Ее отец — младший брат генерал-адъютанта Агафонова,
который умер с год тому назад. Волгин слышал о генерал-
адъютанте Агафонове. Это был человек довольно сильный; ста-
рый холостяк, игрок, мот. Его обеды были великолепны. Он
умер, оставивши порядочные недочеты в разных кассах, откуда
мог черпать, и, кроме того, кучу долгов.
Но ее отец не имел никаких сношений со старшим братом.
Они разошлись еще в молодости, когда один был столоначаль-
ником, другой каким-нибудь капитаном. Когда старший брат
стал важным генералом, он и вовсе потерял охоту помнить о
брате, которого никогда не любил. Да и вообще, едва ли он
когда-нибудь любил кого-нибудь, кроме самого себя.
Ее отец — очень смирный человек; и по честности, — как
она говорила, — вероятно, и по робости, по неуменью, — как
дополнял Волгин в своих мыслях, — он не мог сделаться взя-
точником. — Следовательно, не мог и иметь хорошей карьеры в
те времена, — дополнил Волгин вслух. — Да. Два года назад,
он был не больше как советником губернского правления.
Савелов тогда еще не был таким сильным человеком, как
теперь, но уже приобрел доверие нового министра. Министр по-
слал его ревизовать ту губернию, где служил ее отец. Министр
сказал Савелову: «Если найдете нужным отставить губернатора,
он будет отставлен, хоть у него и важные связи; с другими я
еще меньше поцеремонюсь». — Савелов предложил губернатору
и вице-губернатору подать в отставку. То же и другим, кого не
отдал под суд. И точно, все они стоили того: или разбойничали,
или прикрывали разбойников. Изо всего состава губернского
правления уцелел только ее отец.
Однажды, Савелов сказал ему: «Вы назначен вице-губерна-
тором». Невозможно описать изумление и радость ее отца, всего
их семейства. До той поры Савелов не бывал у них. Она и он
не знали друг друга. Он едва ли и помнил, если случайно слы-
шал, что она существует на свете. Встречаться, им было негде.
Он вовсе не бывал на губернских балах. Она почти не бывала
в высшем губернском кругу: у отца, было слишком мало денег.
Она однажды видела Савелова в соборе, в большой царский
праздник. Он, разумеется, не заметил ее за толпою стоявших
ближе к почетнейшим местам. — Теперь, он стал бывать у них.
20

Она понравилась ему. Он ей также, — по крайней мере, так ей
казалось тогда. Ей могло казаться это; она могла сама не по-
нимать себя. Правда, ей было уже двадцать лет; но она почти
вовсе не бывала в свете. Правда и то, ей уже делали предложе-
ния; но какие люди? — или пожилые, или, если молодые, то
слишком неблестящие. У нее не было приданого. А жили они
так уединенно, воспитана она была так скромно, что романических
отношений она не имела. Она не видывала вблизи молодых лю-
дей, которых можно было бы сравнивать с Савеловым. Он
красивый мужчина, с прекрасными манерами. Говорили, что он
суров; но говорили только взяточники. Все честные люди хва-
лили его. В их городе, он казался полубогом, по своей силе в
Петербурге. Ее отец и мать, еще и не мечтая о возможности
предложения, так много говорили о нем, о блистательной
карьере, какая ждет его. Могло ли ей не казаться, что он нра-
вится ей? — Могла ли ома не почесть себя счастливой, когда он
сделал предложение?
Так она говорила. Даже и недогадливому Волгину нетрудно
было понять из этих слов и ее характер, и то, с какими чув-
ствами выходила она замуж. — Человек с поэтическою дурью
или с неумолимыми принципами думал бы о ней очень низко.
Но Волгин, хотя и простяк, все-таки знал, что люди слишком
любят рисоваться, и ценил в ней то, что она не сочинила ни при-
нуждения со стороны отца с матерью, ни романического увлече-
ния со своей стороны. Пусть она вышла замуж больше по ра-
счету, нежели по влечению сердца, — за что презирать ее, когда
у нее не было ни расположения к другому, ни отвращения к
тому, за кого решалась итти? —Она, конечно, думала, что пыл-
кие страсти — выдумка поэтов, или сумасбродство. Вероятно,
она и прожила бы весь свой век без увлечений, если бы не по-
пала в общество, где слишком много блеска и пустоты, праздно-
сти, скуки пронырств и волокитства. Она казалась Волгину жен-
щиною кроткого характера и непылкого темперамента; быть мо-
жет, она увлекалась надеждою блистать в Петербурге, желанием
стать важною дамою, — но и жених не был ни старик, ни урод.
Напротив, он, действительно, был красивый мужчина, очень
изящный. Волгин не сомневался в том, что, кроме расчета, было
у нее и влечение к нему. Пусть, не очень глубокое или поэтиче-
ское, — но она и говорит о своем влечении без пышных фраз.
Простота и честность нравились Волгину, и он всегда называл
хорошим человеком того, в ком находил их. За них он всегда
готов был извинять и довольно большие слабости.
— Вы не были влюблены в вашего жениха? — спросил он,
чтобы испытать, не слишком ли полагается на простоту и чест-
ность ее характера. — Она поняла, что он невыгодно думает о
том, как она шла замуж, и покраснела. Ему показалось, что она
и колеблется, как отвечать. Но если она и действительно коле-
21

балась, она вышла из борьбы с честью для себя, по крайней
мере, в его глазах ее ответ делал честь ей.
— Нет, — сказала она, потупивши глаза. — Я не была
влюблена в него; и я не была влюблена ни в кого до... до... вы
знаете... — Она не заплакала. Но видно было, что ей легче бы
дать волю слезам, нежели сдержать их.
«Она и неглупая женщина, — по крайней мере, умеет отве-
чать», — подумал Волгин. — «Потому что заставила меня опять
несколько расчувствоваться».
Она довольно долго молчала. Потом стала говорить довольно
спокойно. Ее слова были опять так просты, что даже и Волгину
было нетрудно видеть из ее рассказа всю правду. Впрочем, и
правда эта была очень проста для понимания.
Она не была влюблена в Савелова. Но она была хорошо рас-
положена к нему. От него зависело, чтоб это чувство сохрани-
лось, упрочилось. Но он человек сухого сердца. Она не была
требовательна в этом отношении: она не сходила с ума от любви
к мужу, и ей вовсе не было надобно, чтоб он был без ума от нее.
Но она имела расположение к нему, — и она не могла быть сча-
стливою, когда поняла, что он совершенно холоден к ней. —
«Я говорю о его сердце»,— сказала она.— «Зачем он брал жену,
если жена — существо, такое незанимательное для него? —
Удобнее, лучше для него было бы нанимать маленькую квартиру
для какой-нибудь женщины, взятой с улицы. Это стоило бы ему
дешевле, нежели жена. Он неспособен понимать, что жениться
не значит только взять женщину на содержание. У него сердце,
неспособное к привязанности».
—Я уверен, что он очень привязан к вам, — вас называют
красавицею, — сказал Волгин.
— На улице, он мог бы найти любовницу очень красивую, —
отвечала она. — Для него было бы все равно, та или другая
женщина, лишь была бы молода и красива. — Но что я го-
ворю? — Он верен мне, а я... о, до какого унижения довел он
меня! — Я должна сознаваться, что он прав передо мною, а я
преступница перед ним!..
Она залилась слезами. Волгин рассудил, — и совершенно
справедливо, — что сделал не очень хорошо, заставивши ее
плакать.
— На вас досадно смотреть, какими пустяками вы смущае-
тесь, — извините меня, вы могли уже увидеть, что я не умею
говорить деликатно. Что вам за охота не понимать ваших истин-
ных отношений к мужу?—Зачем он женился на вас? — Вы
говорите, вы нравились ему. Согласен. Но вы сама говорите,
всякая красивая женщина с улицы была бы очень хороша ему,
а стоила бы гораздо дешевле. Значит, жена ему была нужна не
для него самого, — для общества. Почему он выбрал вас? Ари-
стократку, — то есть, настоящую, важную аристократку, — за
22

него не отдали бы тогда; из мелюзги, которая воображает себя
аристократиею, отдали бы, но какая польза от такого род-
ства? — Ему нужно было стать своим, в настоящем, сильном
аристократическом обществе. Он рассчитал: «Ее дядя хорош
в нем. Он эгоист, не хочет ничего сделать для родных. Но пусть
он увидит племянницу женою человека, который не нуждается в
его протекции; пусть он увидит, что она—блестящая молодая
женщина. Он примет ее, как самую приятную находку: пусть она
украшает собою его обеды, вечера». — Было это? Хорошо принял
вас дядя? Просил вас быть хозяйкою на его обедах и вечерах?
-Да.
— То-то же и есть. И вы вошли в аристократическое об-
щество?
-Да.
— А ваш муж?
— Конечно, и его не могут не принимать хорошо в тех домах,
которые дружны со мною.
— То-то же и есть. Это хорошая вещь, подружиться с ари-
стократами, не переставая быть демократом. Как ему было вте-
реться самому? Первое, собственно его-то и не впустили бы; вто-
рое, стараясь втереться, испортил бы репутацию демократа.
Ныне, известно, всё реформы; реформировать должны де-
мократы. Надобно было и залезть в высший круг, и сберечь
свою славу, что он дельный реформатор. Удалось, как видите.
И я думаю, он говорит друзьям-демократам в минуты откровен-
ности: «Против воли, якшаюсь с аристократами, и продолжаю
ненавидеть их». — Так думает Рязанцев, — вероятно, не сам
выдумал, слышал от него. — Хорошо. Вы производите эффект;
за вами ухаживают; а вы неглупая женщина. Что же из
этого? — Натурально: «Прошу тебя, душа моя, будь любезна
с таким, он мне нужен». — «Душа моя, прошу тебя, будь оча*
ровательно мила с женою, или с сестрою, или с теткою такого-то,
он мне нужен», — позвольте спросить, так ли?—Да и спраши-
вать нечего. — В чем же, оказывается, вся сущность дела? —
«Я беру вас, mademoiselle, переименоваться в madame, и помо-
гать моим делам». — Вы помогаете. Чего ж ему больше? —
Больше ничего и не требуется.
Раздался звонок. По манере звонить Волгин узнал жену.
— Ну, вот и Лидия Васильевна. Да-с, чего же ему
больше? — Вашего расположения? — Вот, очень нужно оно ему!
Если б оно было важностью для него, он и сохранил бы его, вы
сами сказали. — Чем ему огорчаться?—Что он маленький ребе-
нок, что ли? — Не знал он вперед, что если женщина окружена
поклонниками и потеряла расположение к мужу, то увлечется
кем-нибудь другим? — Зачем же он не берег вашего расположе-
ния?— Значит, сам решал: «Душа моя, конечно, для мужа не-
приятно, если жена увлекается другим, но ты видишь, у меня
23

много интересов гораздо поважнее этого. Мне с тобою некогда
нянчиться, душа моя. Знаю, ты увлечешься кем-нибудь, — но,
душа моя, продолжай усердно помогать мне в делах, более важ-
ных для меня». Теперь, вы видите...
Взошла Волгина. Савелова бросилась на шею к ней. Пока
она душила и заливала слезами Лидию Васильевну, он пере-
бирал пальцами бороду: ловко ли уйти, не договоривши, — и
особенно, когда говорил с горячим участием? — Неловко. — Но
случай уйти не раскланиваясь, был очень хорош. Раскла-
ниваться!— Да; если пропустить эту минуту, надобно будет
раскланиваться. — Он пятился к двери, и благополучно исчез.
Вчера, Савелова с трепетом возвращалась домой. Нивельзин
оставил ей в магазине записку, наскоро написанную каранда-
шом: «Он подозревал. Но опасность совершенно миновала. Бла-
годарите Волгину». Магазинщица также успокаивала ее. Но она
все-таки боялась. Напрасно. Перчатка Волгиной имела полный
успех. Савелов был уже дома, когда жена, сделавши несколько
визитов, чтобы дать себе время сколько-нибудь оправиться от
волнения, вернулась. Муж, против обыкновения, встретил ее: он
дожидался!—Это снова испугало ее. Он очень ласково обнял
ее, и как ей показалось, не заметил ее смущения. Она ободри-
лась, и успела подавить свое замешательство. Но все, она еще
не знала, как понимать его ласковость и веселость. Не притво-
ряется ли он, чтобы лучше можно было продолжать следить? —
Но ушедши в свою комнату раздеться, она увидела на столике
у трюмо новую коробочку. Это был дорогой браслет; слишком
дорогой по доходам ее мужа. Такого дорогого подарка он не
мог бы сделать для притворства: видно было, что в самом деле он
был в восторге, забыл расчет от радости. Теперь она перестала
сомневаться. Но как ей тяжело было итти благодарить за пода-
рок!—За подарок, который сделан обманщице обманутым мужем!..
Она с неподдельным чувством говорила о том, как мучи-
тельно было для нее лицемерить перед мужем. Она, получила
награду за верность! — Муж был в этой новой сцене совершенно
доверчив; ему было даже как будто бы совестно за себя перед
женою. Если б она захотела, она могла вырвать у него призна-
ние, что он подозревал ее, — он стал бы просить прощения! —
Но ей и без того было слишком тяжело: она, получила награду
за верность!
— Пусть, он перестал подозревать, но надолго ли?—стала
говорить Волгина. — Такие опасные отношения не могут про-
должаться.
При первых словах ее об этом, Савелова заплакала.
— Чего вы требуете от меня? — Чтобы я разлюбила Ни-
вельзина? Чтобы я перестала видеть его? — Я не могу.
Волгина была проникнута сожалением о бедной женщине; но
эти слова очень дурно подействовали на нее. С чего она взду-
24

мала, что от нее требуют бросить Нивельзина? — Волгина дол-
жна была сделать усилие над собою, чтоб не отвечать резко. Но
не могла принудить себя говорить с прежнею нежностью. Она
не могла притворяться; все, что она могла, было только сдер-
живать себя.
— Я не говорила, чтоб вы бросили Нивельзина, — сказала
она. — Я сказала только, что это не может продолжаться так;
и вы сами должна понимать: не может. Ваше положение слиш-
ком опасно и тяжело. Как вы думаете выйти из него?
Савелова не заметила перемены в ней. Плакала, плакала,
и опять бросилась на шею к ней. — Волгина подавила свою
досаду.
— Я слышала, что Нивельзин очень хороший человек;
правда это? Я слышала также, что он перестал быть ветре-
ником, и я расположена думать, что он серьезно любит вас, —-
так и вам кажется? Или я ошибаюсь?
Савелова стала с энтузиазмом говорить о Нивельзине.
— Верю всему, что вы говорите о нем и об искренности его
любви к вам. Но я жду, на что же вы решитесь.
Савелова плакала. — Помогите мне!
— Вы видели, я и без вашей просьбы помогала вам.
— Посоветуйте мне; что мне делать.
— Послушайте, в таких важных делах нельзя поступать по
чужому совету. Решайтесь сами так или иначе.
Савелова плакала. — Я не знаю, на что мне решиться...
Давно он убеждает меня бросить мужа... Помогите мне, по-
советуйте!..
— Ах, вот что! — сказала Волгина с досадою, но опять по-
давила ее. — Он убеждал вас. Почему же вы не решались? — Вы
не были уверены в том, что его любовь прочна?
— Нет, нет!.. Я знаю, он любит меня!.. — Она продолжала
плакать. — Помогите мне, посоветуйте, что мне делать...
— Советовать вам я не могу. Вы не ребенок. Помочь? —
Извольте. Вы понимаете, что это не может продолжаться так.
Если вы не решаетесь бросить мужа, я пошлю моего мужа вытре-
бовать от Нивельзина, чтобы он не видел вас больше. Вы гово-
рите, Нивельзин благородный человек и искренне любит вас, —
и я думаю, что это правда; не сомневайтесь же, он поймет необ-
ходимость повиноваться...
Савелова слушала, как убитая. Встрепенулась и с энтузиаз-
мом воскликнула: — Я решаюсь бросить мужа.
— Я очень рада, если так, — сказала Волгина. — Я начи-
нала терять терпение с вами. — Она стала ободрять Савелову и
сделалась опять ласковою; ободряла, хвалила. — Савелова эк-
зальтировалась, и была совершенно счастлива своею решимо-
стью.
25

— Ну, что, голубочка?—спросил Волгин, обертываясь от
письменного стола к жене, которая, проводивши Савелову, шла
к нему. — Знаешь, она мне понравилась: в сущности, хорошая
женщина. Хочет бросить мужа?
— Да. Нивельзин уже предлагал ей это. Остается только,
чтобы ты отправился к нему, сказал, что она согласна. Ты говорил
мне, нужно трое суток, чтобы получить заграничный паспорт.
— Это обыкновенным порядком, голубочка. Если захотеть,
можно и скорее.
— Помню, ты говорил. Но я уже сказала ей, три дня...
— Зачем же ты сказала, голубочка, «три дня», когда
можно б и скорее? — не утерпел не сказать Волгин. Если
он не мог пояснить, то уже непременно желал пояснений.
— Было бы долго говорить, мой друг: тебе надобно поско-
рее итти к нему. Но, между прочим, я сказала так и потому, что
вовсе нет надобности подымать шум особенными хлопотами.
— Это твоя правда, голубочка, — согласился муж.
— У меня была и другая причина; но после, когда будет
время говорить. Может быть, я и ошибаюсь. Но некогда заво-
дить длинный разговор. — Я сказала ей, что она не должна те-
перь ни видеться с ним, ни переписываться. Ты...
— Натурально, голубочка, — не преминул пояснить муж. —
Им обоим надобно теперь держать себя посмирнее, чтобы не воз-
будить как-нибудь нового подозрения. Значит, и я должен ска-
зать ему: не ищите видеться, и не пишите. — Он взял фураж-
ку:— Как же теперь условие?—Берет паспорт себе, и еще ка-
кой-нибудь женский, — не на ее имя, конечно, голубочка? —
Натурально, немудрено: ну, там швея какая-нибудь, француженка,
едет за границу. Понимаю это. Значит, только время и место.
— В четверг, в одиннадцать часов вечера...
— Правда, голубочка, — не мог не пояснить Волгин. —
В одиннадцать, будет уже ночь. Раньше, еще светло.
На каждом слове задерживаемая его основательными поясне-
ниями, Волгина досказала и остальные подробности.
В то время, железной дороги из Петербурга к западной
границе еще не было. Кто не хотел ждать парохода, ехал на поч-
товых. Нивельзин, в дорожной карете, будет ждать у квартиры
Савеловых.
— Прекрасно, — заключил Волгин общим пояснением, по-
яснив поодиночке все подробности. — Прекрасно, голубочка.
Тем больше, что она понравилась мне.
— Иди же, будь спокоен: верю, что она понравилась
тебе. Не уверяй больше.
— Эх, ты, голубочка, все смеешься надо мною, — сказал
муж и залился руладою, раскаты которой продолжали долетать
до Волгиной и с лестницы.
26

Нивельзин ходил по комнате, служившей ему кабинетом.
Он встретил Волгина с боязнью. Волгин захохотал во все горло,
по одной из многих милых своих привычек:
— Что, видно боитесь, что я стану читать мораль? Оно и
стоило бы, за вашу вчерашнюю неосторожность. Должны были
знать, с каким человеком имеете дело. Следовало бы осматри-
ваться повнимательнее. Ну, да уж так и быть. — Сейчас, — ах,
позвольте, как ее имя и отчество? — Я сохраняю нравы доброй
старины, не могу говорить, не зная имени и отчества; ну, вас-то
зовут Павел Михайлыч, кажется; так?—А ее?
— Антонина Дмитриевна. Но умоляю вас, говорите же ско-
рее: зачем вы? Что вы знаете о ней?
— Сейчас, погодите, попросите прежде сесть, — Волгин за-
лился руладою от восхищения своим остроумием: ха-ха-ха! —
Ну-с, теперь можно. Сейчас, Антонина Дмитриевна была у
нас, — он погрузился в серьезность,— и проводивши ее, Лидия
Васильевна прислала меня сказать вам, чтобы вы собирались за
границу.
— Я знал это, — проговорил Нивельзин, опускаясь, как по-
раженный громом.
— Что вы? — Да натурально, с нею! — Она решилась.
— Она решилась! — Она решилась, говорите вы? — Он
казался помешанным от радости.
— Само собою, решилась. — Волгин погрузился в размыш-
ление. — Антонина Дмитриевна очень хорошая женщина, Павел
Михайлыч, — произнес он чрезвычайно поучительным тоном.
— Как поняла она мое чувство к ней! — с увлечением ска-
зал Нивельзин. — Такое доверие ко мне! — Как она знала, что
не обманется во мне!
— Позвольте, Павел Михайлыч, — прервал Волгин: — О ка-
ком доверии вы говорите? Зачем же вы думаете о себе так
низко, будто можно не считать ваших слов серьезными?
— Каких моих слов? —Нивельзин не понимал, в свою оче-
редь. Но Волгин уже успел сообразить, и потому отвечал очень
ловко, по крайней мере, очень возгордился в глубине души лов-
костью своего ответа.
— Оно разумеется, Павел Михайлыч: с одной стороны, вы
и прав. Она вверяет вам свое счастие — как же не доверие?
Нивельзин был так взволнован, что не заметил ловкости,
с какою увернулся Волгин. Он был мало знаком с глубоко-
мысленным дипломатом, но достаточно знал его за дикаря, ко-
торый по рассеянности и неловкости, очень часто говорит вздор,
ни к селу, ни к городу. Вероятно, так он и понял замечание и
уступку Волгина; по крайней мере, пропустил их без особенного
внимания.
— Она, оказывает мне великое доверие, и как возвышает она
меня им в моем собственном мнении! — продолжал он, и до-
27

вольно долго, очень горячо толковал на эту тему: Савелова ока-
зала ему необыкновенное доверие, он очень гордится тем, что
она так хорошо поняла его чувства.
Волгин, как человек, отличавшийся догадливостью нисколько
не меньше, нежели ловкостью, теперь уже совершенно ясно по-
нимал, в чем дело: между Нивельзиным и Савеловою никогда
не было речи о такой развязке, на какую она решилась. Нивель-
зин никогда не предлагал ей бросить мужа. Она могла только
вообще видеть, что он готов был бы и умереть за нее, не толь-
ко посвятить свою жизнь ее счастию. Но он никогда не го-
ворил ей ничего, кроме страстных фраз, в которых не бывает
никакого определенного смысла, или, вернее, ровно никакого
смысла.
«Вот это штука!» — размыслил он. — «И как могла выйти
такая штука?» — При своей необычайной сообразительности, он
не затруднился и объяснить себе, как могла она выйти, и был
готов головою ручаться, что не ошибается в своем предположе-
нии; но его прежнее мнение о характере Савеловой значительно
изменялось от этого предположения.
— Да, она очень понравилась мне, — заметил он, считая
обязанностью выразить свою симпатию разгоряченному Ни-
вельзину, восторженно твердившему, что вся жизнь его будет
одною непрерывною заботою о счастье «Нины», как называл
он Савелову. — Знаете, я не очень-то много наблюдателен, но
тут, даже и я увидел с первого раза:—кроткая женщина, не
рисуется, — очень хорошая женщина.
— Вы не ошиблись, — подхватил Нивельзин, и совершенно
отдался порывам своего чувства, уверенный в сочувствии слу-
шателя. Волгин, действительно, восхищался честностью сердца,
раскрывавшегося перед ним, — расчувствовался, но и глубоко-
мысленно соображал: он всегда соображал, и всегда глубоко-
мысленно.
Кроткая! — надобно слышать, как она говорит о своих за-
вистницах: никогда, ни об одной из них не сказала она злого
слова; она умеет мстить им только молчанием, если не может
мстить услугами. Скромная! — надобно слышать, что говорят
о ней ее завистницы: при всем ожесточении принуждены они со-
знаваться, что в ней нет кокетства. Они только могут называть
ее холодною, лишенною сердца, беснуясь от досады, что не могли
до сих пор найти ни малейшего предлога для сплетен о ней. Как
стыдится он за свое прошлое, сравнивая себя с нею! — На какие
пошлые увлечения потратил он свежесть своего сердца!
До недавнего времени он был пошлым человеком. Единствен-
ное хорошее, что было в нем — он любил науку. Но какую? —
отвлеченную, которая могла развить ум, доставить ученую ре-
путацию, — только; она не облагораживала его сердца, и его
образ мыслей оставался мелочен, мертв, гадок. Он не думал о
28

народе, не думал о счастии людей. Отечество было для него —-
официальный механизм, со своею мишурною стройностью, сла-
вою. Этому отечеству он служил, и воображал, что исполняет
весь долг гражданина, стараясь помогать увеличению силы
механизма, который давит народ. Он усердно служил этому
чудовищу своими знаниями — и затем, считал себя вправе не
думать ни о чем, кроме грубых наслаждений. В своем поместье
видел он источник средств для покупки наслаждений, в жен-
щинах — торговок, продающих наслаждение собою. Он и был
прав, думая так о женщинах, которыми наслаждался. Пока он
был юношею, не мог играть роль в свете, он кутил с теми жен-
щинами, которые продают себя прямо за деньги. Он вошел в
свет, и увлекся другими, более грациозными: этих надобно было
покупать, затмевая соперников светским блеском, точно так же
бросая деньги, только не прямо в руки им, а на лошадей, на
всяческие безрассудства для потехи им: — а прямо, им самим,
вместо денег, надобно было давать лесть, — и они отдавались
так же легко, и с таким же сердечным влечением, как те, обыкно-
венные продажные женщины...
— Ну, позвольте, Павел Михайлыч, это уже слишком мрач-
но, — возражал Волгин, с неизменною своею основательностью,
и совершенно справедливо объяснял, что и в самых отъявленных
кокетках часто бывает некоторая сердечная теплота, потому что
и они тоже люди, следовательно, имеют некоторую потребность
привязываться; что в бедных женщинах, принужденных прода-
вать себя, это человеческое чувство проявляется еще менее ред-
ко. И надобно думать, что довольно многие привязывались к
Нивельзину довольно искренне, потому что он и сам по себе
очень может нравиться, независимо от своих денег или своей
лести.
— Конечно, бывало, что и они привязывались, и я к той или
другой, — соглашался Нивельзин. — Но с обеих сторон челове-
ческое чувство было так слабо, так мимолетно, так загрязнено
пошлостью и так легко исчезало, лишь только разводил нас или
случай или новый каприз.
— И опять же, нет вам причины особенно стыдиться за
себя, — пояснял Волгин. — Правда, вы не имели порядочного
образа мыслей, потому провели первые годы молодости в пошлых
кутежах и волокитствах. Но все молодые люди, имевшие деньги,
вели себя тогда не лучше вашего. Время было такое бес-
смысленное.
— Я думаю, что мне это менее простительно, нежели другим.
Другие были невежды.
— Да, ну это вы сам справедливо заметили: тогдашняя
наука была безжизненная; потому, и не могла облагораживать
человека. Общество не требовало от человека ничего, кроме
пошлости.
29

■— Вот это мне горько, что я не мог очнуться от нее сам, —
сказал Нивельзин. — Я раскрыл глаза на свою жизнь и стал
понимать свои обязанности только тогда, когда пробудилось та-
кое же сознание в целом обществе.
— Об этом уже сказано, Павел Михайлыч:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон —
продекламировал Волгин, и залился руладою в одобрение остро-
умной цитате.
— Аполлон, то есть общество; под именем же поэта разумей
всякого человека. Один воин в поле не рать, говоря проще, Павел
Михайлыч: потому и хороший воин отлагает оружие и предается
занятиям, не свойственным его мужественной природе. — Он
опять залился хохотом, потому что и новая острота была очень
недурна, по его мнению, а вслед затем предался размышлению и
вздохнул:
— «Пробудилось сознание в целом обществе!»—Ну, хватили,
Павел Михайлыч! — Он покачал головою, и опять вздохнул.
— По крайней мере, стало пробуждаться, — сказал Нивель-
зин. Тогда, и он увидел перед собою вопросы, от которых за-
трещало у него в голове. Как должны быть решены они? —Он
сознал себя невеждою во всяком живом знании, и ясно было для
него только одно: он расточал на свои пошлости чужие деньги,
добываемые, быть может, не потом только, но и кровью; быть
может, — потому что он не знал, как живут крестьяне его села.
Он поехал туда.
— Ну, что же?—и поступили там очень хорошо; Рязанцев
говорил, — одобрил Волгин.
Правда, Рязанцев хвалит. И в самом деле, он прожил около
года в деревне не совсем без пользы и для крестьян, и для себя.
Если что помогло крестьянам, то именно его незнакомство с их
бытом и надобностями. Оно отнимало у него всякую мечту бла-
годетельствовать им по своему усмотрению. Он мог только спра-
шивать их, чего они желали бы. Спросивши, он сделал, как они
считали хорошим. Они, конечно, остались довольны. Но велики
ли желания людей, которые привыкли жить очень бедно? Жалкое
благосостояние, благосостояние по их понятиям!—Теперь, они
даже боятся освобождения!—Трудно ли удовлетворить желаниям
людей, которые боятся освобождения?
— А в каком положении были они прежде? Разорены? —
спросил Волгин.
— По их словам, и прежде жили хорошо; хорошо!—Впрочем,
ответ их был резонный: «Как же не хорошо? Где же в соседях-то
живут лучше?»
— Много вам стоило поправить это прежнее хорошее? Поло-
вины доходов?
30

— Да, около.
— То есть, больше, нежели половины?
— По двум, трем годам нельзя вывести верного расчета, —
отвечал Нивельзин. — Но вообще я стараюсь как можно меньше
думать о благоденствии моих крестьян: и вспоминать о нем гру-
стно, а смотреть — было очень неприятно. Поэтому, я не вы-
держал и одного года в деревне, хоть мне очень хотелось бы ос-
таться там подольше: развлечений не было, я мог читать и думать
вволю. Но невыносимо было видеть крестьян с их довольством.
Он поехал за границу. Прожил с полгода в Париже. Там,
он провел время недурно.
Веселая сторона Парижа осталась неизвестна ему: пошлости
опротивели ему. Но для человека, желавшего учиться, Париж
был хорош. Парижский народ держит в своих руках судьбу
Европы. Любопытно было всматриваться, чего можно ждать от
него. Но упадок духа в парижских работниках очень велик. Это,
тоже, своего рода русские крепостные крестьяне, по широте раз-
мера своих желаний. Разница только та, что у русских крестьян
и не было никогда желаний более широких; а там были, но убиты.
Это еще грустнее. Он не выдержал в Париже более полугода,
и поехал в Петербург: у нас все-таки, жизнь пробуждается, а не
замирает; гораздо больше отрадного.
Но то общество, в котором он погубил свои прежние годы,
конечно, не могло уже привлекать его. Он стал сходиться с пере-
довыми людьми Петербурга. Некоторых, он нашел пустыми фра-
зерами. Другие внушили ему и любовь и уважение. В особенности
Рязанцев, в котором великий ум, колоссальная ученость соеди-
нены с энтузиазмом к правде, с пламенною преданностью народ-
ному делу. Он был так счастлив, что приобрел расположение Ря-
занцева. У Рязанцева изредка бывает Савелов. Он познакомился
там с этим замечательным человеком, которому, к счастию для
русского прогресса, открывается такая блистательная карьера.
— Вот как вы расхваливаете его, — вставил Волгин, — при-
знаться, я не ждал этого.
Нивельзин отвечал, что готов, если бы то понадобилось, стре-
ляться насмерть с Савеловым, как частный человек с частным
человеком, но должен признавать его чрезвычайно полезным го-
сударственным деятелем. Как реформатор, он безусловно честен.
Энергия его непреклонна. Он преклоняется перед благородным
двигателем освобождения крестьян.
Он стал бывать у Савелова. Не очень часто, потому что время
Савелова дорого. Но не редко, потому что Савелов желал сбли-
зиться с ним, хотел сделать его одним из своих помощников. Да,
это положительно верно. Уже были намеки, довольно ясные. Саве-
лов говорил с ним о делах; давал прочитывать ему разные про-
екты и просил делать замечания о них. Говорил, что когда будет
решено освобождение крестьян, то Нивельзину будет надобно
31

«бросить свое безделье». — Когда Нивельзин приезжал к Саве-
лову, то обыкновенно, обедать. Обед—почти единственный час от-
дыха и свободы для Савелова. Он живет очень скромно. У него
нет состояния, и он бескорыстен. Министр предлагал увеличить
его жалованье, он постоянно отказывался. Он отказался бы и от
половины того, что получает, если бы не знал, что это показалось
бы лицемерием. — Обыкновенно, они обедали втроем: изредка
чиновник, который заработался до обеда с Савеловым, и оставлен
был продолжать работу после обеда; еще реже, — какой-нибудь
официальный гость, пожилой, умеющий говорить только о слу-
жбе. — Иногда Савелов оставался с женою и Нивельзиным до-
вольно долго после обеда; чаще, ему не было времени и Нивель-
зин оставался один с хозяйкою. Савелов был чужд всякой мысли
опасаться Нивельзина; отчасти, быть может, потому, что видел в
нем человека честного, серьезного, а главное, человека, которому
до омерзения надоело волокитство, но еще гораздо больше по-
тому, что не опасался никого: он был совершенно уверен в своей
жене.
Она вполне заслуживала того. Такой муж и не мог бы верить
ей, если б она не заслуживала того вполне. Возвратившись в Пе-
тербург, Нивельзин почти совершенно перестал бывать в боль-
шом свете. Но у него остались связи с ним, Нивельзин знал ре-
путацию Савеловой. Странным феноменом казалась эта женщина
молодым людям, которые прежде были товарищами Нивельзина
по ветрености, из которых иные оставались теперь его прияте-
лями, потому что и сами отчасти подверглись перемене к лучшему.
Между множеством кокеток, довольно большим количеством
искренних ветрениц, в большом свете есть, хоть и немногие, моло-
дые дамы, верные мужьям. Но это или набитые дуры, у которых
недостает ума даже и на то, чтоб изменить,—или женщины, кото-
рых никто не желает соблазнять, — так ужасно некрасивы они, —
или женщины без души и сердца, совершенно холодные эгоистки,
расчетливые лицемерки, злые завистницы, рассудившие, что на-
добно затмевать других добродетелью, потому что не могли бы
затмить их ни красотою, ни грациею. Но таких женщин, как Саве-
лова, приятели Нивельзина не видели в аристократическом кругу.
Она была добра и мила; она была умна. По красоте мало было
соперниц ей; по грациозности, еще меньше. Толпы поклонников
теснились к ней; —она дозволяла говорить себе любезности, пока
любезности говорились без претензий. Но едва любезность перехо-
дила границы ничтожной болтовни, она заставляла замолчать; за-
ставляла без жеманства, не разыгрывая оскорбленную, не прики-
дываясь ни ангелом наивности, ни мегерою добродетели. Навяз-
чивых глупцов, она отдаляла от себя. Неглупые люди, отказав-
шись от претензий, могли оставаться хороши с нею; и когда они
после говорили ей, что не могут понять ее, она отвечала: «Я не
так глупа, чтобы верить, и не так ветрена, чтобы увлекаться,
32

когда не верю». — Тем, которые были особенно хороши с нею,
она прибавляла: «Я должна быть в обществе, и люблю его. Но
я езжу в общество затем, чтобы поддерживать отношения, кото-
рыми должна дорожить, и вместе с тем веселиться. Но вовсе
не затем, чтобы кокетничать, — это дурно; еще меньше затем,
чтобы влюбляться; влюбиться — значило бы страдать и подверг-
нуться унижению; я не хочу ни того, ни другого». — Сначала, не-
которые глупцы отваживались повторять какую-нибудь сплетню,
сочиненную какою-нибудь подлою завистницею. Но их слова
были встречаемы таким хохотом и таким презрением менее глу-
пых товарищей, что они со стыдом прикусывали языки. — До-
вольно давно, уже не было попыток сплетничать о Савеловой:
кокетки убедились, что она не отнимет ни у одной из них ни
одного любовника, добродетельные фурии убедились, что никто
не поверил бы новым клеветам.
Нивельзин знал, что она не позволила бы волочиться за со-
бою; да и не был расположен волочиться: пора легкомысленных
ухаживаний прошла для него. Но Савелова произвела на него
очень хорошее впечатление; кроме своей красоты, также и умом,
добротою. Когда муж уходил после обеда работать, ему было
приятно оставаться с нею. И ей также, было приятно, что он
остается: прежде, ей почти всегда приходилось проводить одной
время, между обедом и началом аристократического вечера. Они
продолжали говорить так же, о том же, как и при муже. Иногда
они читали. Они стали дружны.
Это могло бы продолжаться много времени, могло бы продол-
жаться, быть может, до той поры, пока Нивельзин не полюбил
бы другую, — конечно, девушку, — потому что, ему казалось, он
уже не полюбит иначе, как с мыслью жениться. Одно обстоятель-
ство дало его чувствам направление, какого он не воображал: он
увидел, что Савелов держит себя в таких отношениях к жене,
которых нельзя одобрить. Она была для мужа не больше, как
должностное лицо. Это лицо должно было исполнять свои обязан-
ности. Одна, не очень важная, — заменять экономку; другая, ю-
раздо интимнее — заменять наложницу; но еще гораздо важнее
была третья: помогать его возвышению приобретением очень
сильных или очень знатных друзей, которые легче и прочнее
привязываются самою ничтожною внимательностью красивой,
грациозной молодой дамы, нежели самыми старательными
заискиваниями мужчины. Савелова безукоризненно исполняла две
первые обязанности, с большим успехом третью. Потому, она
была в совершенной милости у мужа. Он не делал ей выговоров
по хозяйству и по обеду; напротив, часто выражал свое удоволь-
ствие тем или другим блюдом. Он не ездил ни к какой лоретке
и очень лестно для законной своей одалиски называл себя сча-
стливым мужем. За хорошее выполнение своих инструкций о том,
как с кем должна она держать себя в обществе, он очень лю-
33

безно благодарил ее; однажды, — когда она успела наконец оча-
ровать долго неподдававшуюся чрезвычайно важную и еще более
злую старуху, он так обрадовался, что благосклонно поцеловал
руку жены,— но и тем не ограничил своей награды: с глубоким
чувством сказал: «Ты незаменимая жена». Он был очень мило-
стивый начальник.
Довольно долго, Нивельзин не видел, что он только начальник
и содержатель своей жены. В. свете, было решено, что она любит
мужа: иначе, она не могла держать себя так безукоризненно.
А он не имел любовницы: как же не владела его сердцем жена,
при том же такая красавица? —конечно, она и владела бы серд-
цем мужа — если б у мужа было сердце.
Нивельзин не мог предполагать, что Савелов неспособен лю-
бить. Может ли благородный гражданин быть бездушным эго-
истом в частной жизни? — Нивельзин и теперь не понимал, каким
образом это' возможно. Он только видел, что в Савелове это
так. Ему трудно было заметить это, потому что это было неи-
моверно.
Но убедившись, что Савелов не имеет ни искры теплого чувства
к жене, он не мог не понять, что эта добрая и нежная женщина
не совсем счастлива. В ней была потребность любви.
Нивельзин заметил, что слишком живо жалеет о ней. Он не
был неопытный юноша, чтобы не рассмотреть, какое чувство
скрывается под симпатиею к женщине, лицо которой казалось
ему очень мило. Он не колебался: он не мог сохранить личной
привязанности к человеку сухой души, но глубоко уважал в Са-
велове благородного государственного деятеля...
— Эх, вы! — перервал Волгин, покачал головою, размыслил,
и повторил с удвоенным чувством: — Эх, вы! — Связать бы вас
с Рязанцевым по ноге, да пустить по воде! — Он залился руладою
в поощрение остроумию, с которым воспользовался поговоркою.
— Шутки не опровержения, — сказал Нивельзин, — факты
за нас с Рязанцевым.
— Хорошо; не спорю; факты,—сказал Волгин, покачал го-
ловою и опять превратился в смирного слушателя.
Нивельзин не колебался. Он сказал Савелову, что решился не
принимать никакого официального места. — «Прежде мне каза-
лось, что вы непрочь служить, лишь бы с пользою для обще-
ства»,— сказал Савелов.— «Желал бы; но увидел, что неспо-
собен». — Савелов стал говорить, что когда двинется дело об
освобождении крестьян, будут устроены консультативные комис-
сии, что их члены будут пользоваться полною независимостью.—
Нивельзин отвечал, что не примет никакого назначения, и по-
терял интерес для Савелова.
— Вы не были у нас целую неделю, — сказала ему Савелова.
Он пересказал ей разговор, который имел с ее мужем в прош-
лый раз. — «Прежде, мы с ним думали, что можем пригодиться
34

друг другу. Теперь, я нашел, что не могу ни быть полезен ему,
ни получить пользы от него».
— Но он всегда будет дорожить вашею дружбою.
— Да; и я его дружбою. Но это не резон, чтобы я попреж-
нему отнимал у него время.
— Если не хотите отнимать времени у него, то у меня отни-
майте как можно больше. У меня, его очень много.
Через несколько дней, приехал Савелов, и увез его к себе,
говоря, что так велела жена.
Прошло еще несколько дней. Она увидела его в опере, при-
звала в ложу, осыпала его упреками за то, что он забывает ее;
а она — она скучает без него. — Она все еще думала только, что
скучает без него. Он видел, что она любит его. Он мог бы давно
видеть это, если бы не воображал, что она уже никого не полюбит.
Она взяла с него слово, что завтра он обедает у них.
В тот вечер, он очень много думал. Его голова стала гореть.
Он написал ей. Он говорил ей в этом письме, что не должен боль-
ше видеть ее, и умолял ее написать ему хоть одно слово, в уте-
шение. — Поутру, его голова несколько прояснилась; но было уже
поздно: письмо, отданное слуге на рассвете горячечной ночи, было
уже отнесено. — Он мучился совестью за свою слабость, за свой
эгоизм, — и был рад, что уже не может поправить свое безрас-
судство.
Она отвечала. Она говорила, что его письмо удивило ее; что
она не сердится; что она прощается с ним, — но не навсегда. Она
просит его успокоиться. Они были дружны. Его экзальтация
пройдет, и тогда они опять будут дружны.
Он отвечал. Она отвечала опять. Они стали переписываться.
Если б его письма попали в руки ее мужа, они были бы лучшим
оправданием ей. — Он умолял ее о свидании. Она говорила, что
это безрассудно. Он покорился, и хотел только хоть издали видеть
ее: он стал снова бывать в обществе, где мог встретить ее. ■—
Она просила его не делать и этого: они вовсе не должны
видеть друг друга, даже и в обществе, пока его экзальтация
пройдет. — Он покорился и этому. Она хвалила его послушание,
благоразумие, утешала тем, что со временем они снова будут
друзьями... Ее письма бывали иногда залиты слезами; но ее неж-
ность всегда была тиха.
Он повиновался ее кроткой воле. Но силы его рассудка изне-
могали. По временам, безумные проекты овладевали его мыслями.
То ему воображалось, что он мог бы послать вызов Савелову,
и придумывал предлоги для ссоры. То, ему мечталось, будто он
говорит Савелову: — «Вы не. можете любить никого; ваше великое
сердце холодно ко всему, кроме великого, кроме желания заслу-
жить славу, дав счастье народу. Я люблю ее. Жду от вас реши-
мости, достойной вас. Скажите ей, что вы позволяете ей быть
счастливою». — Он смеялся над этими фантазиями, но смеялся
35

с ужасом: он чувствовал, что начинает терять власть над своими
мыслями.
Никакие развлечения не были возможны для него. Он ста-
рался искать рассеяния в физической усталости. Он бродил из
улицы в улицу, пока ноги подламывались. Тогда, он мог спать.
Он услышал, что послезавтра будет большой бал во дворце.
«Она будет там», — стало думаться ему. — «Она не заметила
бы меня в толпе».
На другое утро, ему думалось: «Я буду там говорить с нею.
И муж ее будет там. Я подойду к нему. Я выпрошу у нее позво-
ление бывать у них. Ее муж скажет: «Что ж это, вы совсем за-
бываете нас? — Завтра мы будем ждать вас».
Он шел по Невскому. Далеко впереди, из Караванной, по-
казалась ее карета, проехала сотню шагов, и остановилась у мод-
ного магазина. Она вышла из кареты. Она не видела его: он
был очень далеко.
Он опомнился только уже оттого, что рука его взялась за
холодную бронзовую ручку двери магазина. — «Итти, или нет?—
подумалось ему. — Итти. Все равно я увиделся бы с нею так или
иначе».
Она испугалась, увидев его. — «Одну минуту разговора, и я
опять буду послушен вашей воле», — сказал он. — «Безумец!—
Я думала, что вы уважаете меня». — «Вы боитесь? — сказал он
с улыбкою: — Вы боитесь меня? Вы знаете, что вы не должны
бояться меня». — Он улыбался, а на глазах у него были слезы. —
«Я верю вам, Нивельзин, — сказала она. — Вы не только влю-
блены в меня, вы друг мне».— «Madame угодно будет пожаловать
в комнату за магазином, чтобы примерять платье?» — скромно
и ничего не понимая, сказала магазинщица.
Свидание длилось не одну минуту. Но мать, сестра могли бы
быть свидетельницами его. Савелова сохраняла власть над собою.
Нивельзин был покорен ее тихому напоминанию: «Милый Поль,
я верила тебе, — будь же другом, достойным моего доверия».
Он умолял ее согласиться на второе свидание. Она была
уверена и в себе, и в нем. Она приехала на второе свидание без
опасений. И на этот раз она не обманулась, ни в себе, ни в Ни-
вельзине.
Свиданья продолжались. Конечно, они не могли долго сохра-
нить того совершенно идеального характера, какой имели в начале.
Она привыкла больше и больше надеяться на себя и на повинове-
ние Нивельзина. Она забывала осторожность. Она видела Ни-
вельзина бледным, и тревожилась за него, и позволяла ему все
более жгучие ласки.
«Я не виню тебя, милый Поль,— говорила она, когда очнув-
шись от забвения, увидела себя его любовницею: — Я не хотела
делать тебя моим любовником. Но ты счастлив, Поль; и я сча-
стлива, что ты не будешь думать, что я мало люблю тебя. И не
36

напрасно ли я мучила тебя, безрассудная? — Не теперь я погу-
била себя, если мой муж узнает, что мы виделись: я погубила
себя первым же свиданьем».
Прошло уже три дня после того, как Волгин передал Нивель-
зину решение Савеловой. Погода была ясная. Волгина хотела вос-
пользоваться ею, чтобы ехать искать дачу. Она послала взять
карету.—Наташа, очень молоденькая девушка, титуловавшая себя
горничною Лидии Васильевны, отправленная с этим поручением,
вернулась и с гордостью объявила, что наняла карету полтин-
ником дешевле, нежели думала Лидия Васильевна, и карета самая
прекрасная, и лошади самые прекрасные.
Но Волгиной еще надобно было кончить дело, которым начала
она заниматься, послав за каретою.
Она стояла в зале, у двух сдвинутых вместе и раскрытых лом-
берных столов. На столах лежали куски шелковой материи. В ру-
ках у Волгиной были ножницы. Она кроила платье.—Блондинка,
одетая как барышня, но не барышня по своим слишком бойким
манерам, следила, едва помня себя от восторга, за движениями
ножниц.
— Если бы вы опоздали еще пять минут, вы уже не застали
бы меня, — стала говорить Волгина, когда выкроила лиф и ру-
кава, и осталось только отрезать куски для юбки, — работа, не
требующая внимания:—Слышите, карета уже взята. Я не была
бы виновата: я говорила Миронову, что буду ждать вас в две-
надцатом часу.
— Все выбирала материю, Лидия Васильевна, — отвечала
блондинка: — Денег-то немного, а хочется, чтобы материя была
получше.
— Сумеете ли вы перекроить сама другие платья по этому?
— Не знаю, Лидия Васильевна; может быть, сумею.
— Это значит, не сумеете. Но, по крайней мере, не поленитесь
перешить. Судя по тому, в котором вы шли вчера, и по этому,
которое теперь на вас, все надобно перешить. И это, сидит на вас
мешком, как-то.
— Не поленюсь, Лидия Васильевна; покорно вас благо-
дарю. — Блондинка с быстротою молнии нагнулась и чмокнула
руку Волгиной.
— Что вы, с ума сошли, Даша? А если я прибью вас за
такие глупости?
— Как же, Лидия Васильевна, когда вы так милостивы
ко мне, больше обещания вашего Петру Ильичу?—Хотите пе-
рекроить все. А у меня их целых семь.
— Хочу? — И целых семь?—Хочу все перекроить! —
Однако, вы догадлива, Даша. Не хочу ли я сделать вам еще
какую-нибудь милость?
37

— Как же, Лидия Васильевна? — Вы прикажете, чтобы я,
как сошью это, и потом, какое перешью, приходила бы показы-
вать вам, хорошо ли сидит.
— Извольте, Даша, с удовольствием буду смотреть; и по-
правлять, если понадобится. Но я уверена, что с первого раза
будет хорошо. На такую правильную талию, легко кроить.
Вы прекрасно сложены, Даша.
Блондинка с примерною застенчивостью потупила глаза,
и очевидно, желала бы даже покраснеть. Этого желания не уда-
лось ей исполнить; но глаза потупились как нельзя лучше.
— Будьте же и по поступкам такою же прекрасною девуш-
кою, Даша. Будьте рассудительною, не прихотницею, не мотов-
кою. Я говорила Миронову, чтобы вы принесли мне перекроить
платье, в котором шли с ним, — а вы купили материи на новое.
Помните, Даша, что у Миронова не так много денег; и если б
даже мог он получать больше, у него теперь не такое время,
чтобы ему следовало набирать много уроков. Помните, что с ка-
никул, он будет последний год в университете; ему надобно как
можно больше заниматься для окончательного экзамена. Это
может иметь влияние на всю его жизнь. Не забывайте этого,
хорошенькая моя Дашенька.
— Не думайте так обо мне, Лидия Васильевна, — отвечала
блондинка. — Кроме вот этого браслетика, — она приподняла
больше на вид руку в браслете, стоившем рублей двадцать, —
я ничего не получила от Петра Ильича; и то, в первое время. —
Буду ли я требовать от него? — Напротив, Лидия Васильевна:
сама была бы готова помочь ему, если б он нуждался.
— Вот как! —От кого ж это новое платье, Даша?
— Ах, боже мой!—А я думала он сказывал вам!—про-
говорила блондинка, совершенно растерявшись, и сильно по-
краснела.
— Тем лучше, Даша, -г— сказала Волгина, засмеявшись. —
Но когда так, вам не следовало ходить под ручку с Мироновым:
сохрани бог, увидят; — вам беда; и будете разорять Миронова.
— Ну, пусть увидит, толстый дурак: не такое сокровище,
чтобы заплакала, если бросит, — отвечала блондинка, сначала
рассудивши потупить глаза, потом, наше аши, что это лишнее: —
Я уж и сама думаю, не бросить ли его. С кряга-то какой, если бы
вы знали, Лидия Васильевна! Да что же, вы можете судить, как
я живу, когда я должна сама себе шить платья. А сколько день-
жищев-то у него! — Ей-богу, брошу, Лидия Васильевна! Согла-
ситесь сами: надобно же подумать и о будущем. Не век буду
молода. А что я могу нажить, живучи с ним? —Так вот, только
доброе мое сердце. Но ей-богу, самой перед собою совестно,
что всякий умный человек назовет меня дурою. Одно можно
сказать в похвалу ему: не пьянствует. Потому, не имеешь непри-
ятностей. Господи! — и что это за слабость у мужчин: нет им ве-
38

селья без вина! — Но не все же. — Но ей-богу: лучше, уж пойду
замуж, соглашусь, если не даст бог человека получше. Ей-богу,
пойду, и с волею прощусь, на зло ему, толстому чорту, скряге.
—~ Замуж, Даша?—Так у вас и жених готов?—сказала
Волгина, опять засмеявшись, и продолжала серьезно: — Хоро-
ший человек, Даша? Не будет с вашей стороны обмана? И не
будет он попрекать вас после? Когда все так, то лучше, нежели
связываться с дрянью, — потому что все такие люди, дрянь,
Даша: у их нет совести; если бы была, не заставляли бы деву-
шек стыдиться, — если нравится жить с девушкою, то и жени-
лись бы на ней: не могут отговориться тем, что нет денег,
когда находят деньги, чтобы содержать ее, не женившись:
совести у них нет, Даша, — лучше же, нежели связываться с та-
кою дрянью, итти замуж, хоть бы и не за богатого человека,
но который имеет совесть и истинное расположение к вам.
— Хороший человек, Лидия Васильевна. И обманывать его
нечего: знает. Говорит: «Если бы вы пошли за меня, Дарья
Ивановна, то никогда бы я не подумал на вас». И точно: чего ж
ему тогда думать? —Идешь замуж, то, когда имеешь каплю со-
вести, понимаешь: замужняя женщина должна держать себя
как следует замужней женщине. Да и до того ли, скажите
сама? —Захочешь детей иметь; а когда дети, то те ли мысли?..
Ах, Лидия Васильевна, какая у меня к вам просьба... — Бойкая
блондинка запнулась, и оробела. — Лидия Васильевна, Петр
Ильич говорил мне, что вы оберегаете Наташу. Но клянусь вам
моим богом, не услышит она от меня ничего дурного. Вы уедете,
а мне позвольте остаться, поиграть с Володенькою: люблю
детей, Лидия Васильевна; а Петр Ильич говорил про вашего
маленького, что он...
— Не Миронов ли это, легок на помине? — заметила Вол-
гина, — за вами, вероятно?—Но нет, он не так звонит. Это
кто-то чужой.
— Петр Ильич и не может быть; он будет ждать меня. Я ска-
зала, что от вас пройду к нему.
Каташа отворила дверь.
— А! — тихо проговорила Волгина, и тень пробежала по ее
лицу. — Играйте с Володею, Даша: я очень рада. Зачем вы ду-
маете, что я считаю вас дурною девушкою?
Вошла Савелова.
Беленькое, розовое личико Савеловой было бледно, бледно,
и не розовое, а желтовато-красное. Глаза ввалились. Видно было,
что бедняжка мало спала в эту ночь, и много плакала; и краска
ее только краска волнения.
Волгина угадывала, о чем плакала она, и если бы она не
была жалка, Волгина сказала бы ей: «Может быть вы ошиб-
39

лись? — Это не квартира Нивельзина. Вероятно, вы спешили
к нему?—Если да, то прекрасно». Но жалость взяла верх. Если бы
могла, Волгина возвратила бы своему голосу и взгляду ласко-
вость, с которою проводила Дашу. Но она могла только не быть
суровою.
Этого было довольно для Савеловой. Глаза, подернутые сле-
зами, видят в сострадании сочувствие. Савелова бросилась на
шею Волгиной и заплакала.
— Помогите мне!
— Я обязана. Я вмешалась в ваше дело, я должна не отсту-
паться от него до конца. — Если бы Волгина могла давать сво-
ему голосу тот или другой тон по произволу, она сказала бы это
с нежностью. Но все, что было в ее власти, было говорить
искренне. — Перестаньте плакать. Вы не могли любить вашего
мужа, потому что он неспособен любить никого, кроме самого
себя. Он один виноват в том, что вы полюбили другого. Никто
из умных и честных людей не осудит вас за то, что вы не захо-
тели оставаться обманщицею. Он сам покажет себя благородным
человеком, когда увидит, что не может вредить вам. Он со-
гласится на развод. Нивельзин безгранично любит вас. Мой
муж очень долго говорил с ним, и остался в восторге от него.
Вся жизнь его будет посвящена вашему счастью. О чем же вы
плачете? — Вас надобно оправдывать во всем; нельзя оправдать
только в том, что вы плачете. — Савелова плакала.
— Перестаньте. Подумайте, какое впечатление произведут на
Нивельзина ваши раскрасневшиеся глаза, ваше желтое лицо,
если вы не перестанете плакать. — «Неужели ей так трудно было
решиться? — подумает он. — О чем она столько горевала?
Неужели она так мало любит меня?» — Скажите, вы мало лю-
бите его?
— Его? — Я, мало люблю? — воскликнула Савелова, и неж-
ные слова с искренним энтузиазмом полились у нее.
Искренность чувства бедной женщины опять пробудила в
Волгиной расположение к ней. Волгина получила силу прила-
скать ее.
— Когда вы так любите его, то не плачьте же. Будьте
тверда. — Волгина поцеловала ее: — Будьте умница, моя милочка.
Вы боитесь, что у вас не достанет решимости. Оставайтесь же
здесь, у меня.
Савелова бросилась обнимать Волгину. — «Да, я останусь у
вас!»
Волгина продолжала ласкать ее, как маленькую девочку,
успокаивала, ободряла. Наконец, Савелова стала казаться твер-
дою.
— Теперь, можете дать мне слово, что не будете плакать?
— Да, теперь я не изменю себе и ему! — с энтузиазмом отве-
чала Савелова.
40

— И будете счастлива, моя хорошенькая, моя миленькая.
До свиданья же. Мне надобно ехать. Я собралась ныне ехать
искать дачу. Я объеду острова; может быть, проеду в Лесной.
Будьте же без меня хозяйкою. Если я не вернусь в четыре часа,
прикажите подавать обед.
— Возьмите меня с собою, — сказала Савелова, с умоляю-
щим взглядом.
— Нет, вы должна хозяйничать без меня; — шутя, но реши-
тельно отвечала Волгина: — умойтесь холодною водою, отдох-
ните. Вы утомлена, и вас ждет дорога. Когда я приеду, вы будете
опять розовенькая, глазки у вас будут светленькие, веселые;
и, — так и быть, хоть я не охотница нежничать, я опять поцелую
вас; мы сядем обедать, — я вернусь в четыре часа, вернусь, пусть
и не успею объехать острова, я вернусь в четыре часа, увижу вас
такою миленькою, хорошенькою, что можно будет показать вас
Нивельзину, — мы сядем обедать, а сами пошлем сказать ему,
чтоб он велел запрягать лошадей, — мы встаем из-за стола, он
входит, — я посажу вас в карету, поцелую еще раз, поскорее, —
и до свиданья.
В половине пятого, Волгин вошел к Нивельзину. — В перед-
ней, лежали два саквояжа и чемодан. В кабинете, вещи с пись-
менного стола и с этажерок были убраны. — Нивельзин ходил по
комнате.
— Значит, совсем собрались в дорогу, Павел Михайло-
вич? — вяло сказал Волгин, флегматически усаживаясь на ди-
ван. — Когда все готово, то и прекрасно. И лошади наняты, как
вы тогда говорили, — с утра готовы, и дорожная карета готова?
— Лошади стоят в конюшне. Карета куплена, привезена.
Хотите взглянуть? — Очень покойная и легкая.
— Что смотреть-то, я думаю, хорошая. Да и увижу, как буду
провожать вас. Прикажите запрягать лошадей.
— Еще рано.
— Не рано.
— Она у вас? Ждет меня? — Он дернул сонетку и велел
поскорее запрягать лошадей.
— Да, она приехала к нам. Да вы садитесь-ко, это лучше. —
Он притянул к себе Нивельзина и заставил сесть подле. — Сам
не люблю ходить, и другим, по-моему, лучше сидеть. — Он за-
лился руладою, потому что сострил, как, по крайней мере, сам
был убежден. Потом погрузился в размышление. — Это затем
я посадил вас подле, чтобы взять в руки, и возьму, и не выпущу,
пока не провожу. Нельзя иначе, потому что невозможно
надеяться на людей, — надо держать их в руках. — Эта острота
была нисколько не хуже первой, и следовало бы Волгину также,
наградить себя за нее руладою, но он оставил себя без поощре-
41

ния, и, помолчавши, вздохнул, покачал головою и начал: — Да,
надобно будет взять вас в руки. Точно, она приехала к нам: это
было поутру; была взволно...
— Она у вас с утра? — Что же вы не прислали сказать
мне? — Паспорты готовы у меня с десяти часов.
— Не дослушавши, да уж и сердитесь, — эх, вы! — вяло ска-
зал Волгин. — Вы дослушайте. Я вам говорю, она была взвол-
нована...
— Савелов догадался? Сделал сцену? Она больна?
— Да нимало; ничего такого. Здорова, и муж ее до сих пор
ничего не предполагает. Да вы лучше слушайте, а не перебивайте.
Впрочем, ничего особенного, не пугайтесь. Ровно ничего особен-
ного. — Приехала поутру, была взволнована. Лидия Васильевна
успокоила ее, — и точно, бояться было нечего; ну, да и велела
мне не уходить из дому, — натурально, я сидел, писал, — что
мне? — Конечно, был уверен, что он не приедет, да и не подо-
зревает;— ну, если б и приехал, не велика трудность: «Очень
рад, пожалуйте в кабинет, — очень рад», — а между тем, взял за
шиворот, повалил на диван, завязал рот,—ну, и лежи: я уж
рассудил как это сделать, — это-то я еще с детства выучился
ломать, хоть с виду и плох, — знаете, в детстве-то много играл, —
ну, она б и не услышала. Ну, потому я спокоен, тем больше, что
сам знаю, этого и не будет, он не приедет, не знает, не подозре-
вает.—Ну, и сижу, натурально, пишу. Хорошо. Слышу, вернулась
Лидия Васильевна. Идет, слышу, к себе, — идет потом, слышу,
ко мне. Ну, натурально, я знаю, зачем она идет: скажет: «Иди,
вели ему,—то есть вам,—приказать запречь лошадей»,—вот как
я теперь и сказал вам, — разумеется, я жду этого от Лидии Ва-
сильевны; а она: «Давно уехала Савелова?» — Уехала? Как?
Я, натурально, рот рази... Да будьте же мужествен! — Волгин
подхватил застонавшего и покачнувшегося Нивельзина:—Будьте
мужествен, Павел Михайлыч! — Что это вы, помилуйте! —
Будто вы сам не должны были понимать, что это очень возмож-
ная вещь — даже слишком возможная. Это только я, дикий че-
ловек, не понимал ее характера, сомневался в опасениях Лидии
Васильевны за ее характер, — а вы сам должны были иметь эти
опасения, — иначе, разве вы давным-давно не предложили бы ей
бросить мужа? — Предложили бы с первого же свидания! —
Чего, с первого свидания, с первого же письма! — Видно, хоть вы
и были ослеплены, и не могли видеть, а инстинктивно чувство-
вали, что нельзя предполагать — не бросить мужа, — вас-то, по-
ложим, любит, но пока можно не бросая мужа то и любит: муж-то
гораздо поважнее вас для нее...
Волгин мог очень свободно излагать свои совершенно основа-
тельные соображения, держа Нивельзина за плечо, чтобы вра-
зумляемый не повалился с дивана: вразумляемый сидел очень
смирно под поддерживающею рукою основательного мыслителя;
42

но основательный мыслитель постиг наконец, что слушатель не
слышит, потому неспособен воспользоваться справедливыми его
соображениями.
Совершенно справедливо сообразивши: «Однакоже, в самом
деле, удивительный мастер я! — Отлично хватил, как молотком
по лбу пристукнул.—Но, разумеется, опамятуется, и ничего: че-
ловек молодой, здоровый».— Основательно похвалив и успокоив
себя этими очевидно верными соображениями, Волгин прислонил
Нивельзина спиною в угол дивана, вздохнул, покачал головою,
и стал закуривать сигару, в ожидании упрямого сопротивления
от Нивельзина, когда Нивельзин очнется. Волгин был глубокий
знаток человеческого сердца, потому был уверен, что как опом-
нится, Нивельзин окажется очень упрям, вздумает хвататься
за всяческие нелепые мысли с пустою надеждою. Но факты были
слишком ясны; потому Волгин, как мыслитель очень основатель-
ный, нимало не сомневался, что уломает «юношу», как называл
его в своем сообразительном уме, таки запрячет его в дорожную
карету и благополучно выпроводит из Петербурга.
— Где ж она? — глухо проговорил Нивельзин. — Зачем
оставляли ее одну?
— Зачем Лидия Васильевна оставила ее одну? — Затем,
Павел Михайлыч, что можно уговаривать, возбуждать человека,
но надобно и дать ему время подумать; затем, Павел Михайлыч,
что нельзя приневоливать человека быть счастливым по-нашему,
потому что у разных людей разные характеры: для одних, на-
пример, счастье в любви; для других любовь приятное чувство,
но есть вещи дороже ее; — затем, Павел Михайлыч, что и неопыт-
ных девушек не велят вести под венец насильно, не велят потому,
что от этого не бывает счастья ни им, ни их мужьям. А она не
глупенькая девушка, которая еще может не понимать ни людей,
ни саму себя: она вернее всех нас может знать, в чем для нее сча-
стье. Она показала вам, в чем: вас, она любит; но с мужем, у нее
такая блистательная карьера! — Он и теперь сильный человек, —
куда ни явится, она окружена почетом; а скоро, он будет мини-
стром—и каким министром?—Каких у нас еще и не бывало. Это,
что за министры! — Над ними двор; они, мелочь. А он возьмет
власть по общественной необходимости, во имя реформ и государ-
ственного блага. Да, он рассчитывает быть не таким, как эти
мелкие люди, — и кто из самых важных аристократов не будет
гнуть спины перед женою всемогущего первого министра?..
Нивельзин вскочил и быстро подошел к письменному столу,
отпер портфель, лежавший на нем, и пододвинул кресло. Волгин,
с неизменною своею сообразительностью, понял, что до сих пор
Нивельзин был все еще оглушен ударом, и плохо понимал его
справедливые рассуждения, но что вот теперь «юноша» опомнился,
начнет сумасбродствовать и будет очень упрям.
— Что это, вы хотите писать ей, Павел Михайлыч?
43

Нивельзин, не отвечая, вынимал из портфеля письменные
принадлежности.
Волгин с быстротою молнии сообразил из этого молчания,
что не ошибся в своем соображении о том, что «юноша» будет
очень упрям. Но, как основательный мыслитель, Волгин не поко-
лебался и в той своей уверенности, что все-таки запрячет его в
дорожную карету: факты слишком ясно показывают, что сумас-
бродство бесполезно, — «юноша», как ни будет отбиваться,
уломается.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Прошло с месяц, и больше. Волгина давно жила на даче,
около Петровского дворца. Местность эта недурна, по крайней
мере, на островах нет местности, менее сырой. Если бы не дела
мужа, Волгина, конечно, не захотела бы искать дачу на островах:
подальше от Петербурга, есть местности лучше его ближай-
ших окрестностей. Волгин обедал обыкновенно на даче, но боль-
шую часть времени должен был проводить в Петербурге. Часто
дня по два, по три он не показывался на дачу, как ни близка
была она.
Недели две, он бывал на даче только такими урывками, на
несколько часов около времени обеда, дня через два, через три.
Наконец он доработался до конца, и теперь, на несколько дней
будет несколько посвободнее.
Он возвращался к обеду. Обед ждал его.
— Измучился, работавши?—Не спал эту ночь?—Не
уверяй, что спал, нечего, уверять. И должно быть, очень изму-
чился, когда, при всем своем притворстве, приехал с таким ве-
селым лицом, — говорила жена, ведя его обедать.
— Видишь, голубочка, конечно, я рад, что управился с ра-
ботою, и могу пробыть здесь суток двое, не ездивши в город, но
не в этом главная штука, выходит штука очень хорошая, какой,
признаться тебе сказать, я уже перестал и надеяться. Вообще,
голубочка, могу свалить с себя часть работы, — и теперь, ты уже
можешь быть спокойна: не буду не спать по ночам, — хоть это
и гораздо реже бывало, нежели ты думаешь, — но, все-таки; а
теперь этого уже вовсе не будет.
— Нашел человека, который тоже может писать, как надобно
по-твоему? — с живою радостью сказала Волгина, с такою ра-
достью, что глаза ее сияли.
— Нашелся такой человек, — да, нашелся, голубочка. И во-
образи, как ты угадала тогда, — помнишь, когда ты заметила
Савелова, как он подстерегал? —Ну, а перед тем самым, — тоже,
уже на Владимирской площади встретился нам студент, — пом-
нишь?— и ты сказала: «Чрезвычайно умное лицо; очень редки
такие умные лица», — помнишь? — Ну, он самый и есть. Фами-
44

лия его Левицкий. Вчера, вечером, приносит статью — неболь-
шую, — читаю: вижу, совсем не то, как у всех дураков, — читаю,
думаю: «неужели наконец попадается человек со смыслом в го-
лове». — Читаю, — так, так, должно быть, со смыслом в го-
лове? — Ну, и потом стал говорить с ним. И вот, потому-то соб-
ственно пришлось не спать, — нельзя, мой друг, за это и ты не
можешь осудить. Проговорил с ним часов до трех. Это человек,
голубочка; со смыслом человек. Будет работать... 6
— Помню теперь,—заметила Волгина, когда муж наговорился
без отдыха о своей радости, — очень высокий, несколько суту-
ловатый, — русый, некрасивый, — не урод, но вовсе не красивый.
Помню теперь. — Но это еще вовсе молодой человек, мой друг,—
и уже так рассудительно понимает вещи, которые, по-твоему, не
понимает никто из литераторов?
— Да, ему двадцать первый год, только еще. Замечательная
сила ума, голубочка!—Ну, пишет превосходно, не то, что я:
сжато, легко, блистательно, но это хоть и прекрасно, пустяки, ра-
зумеется, — дело не в том, а как понимаешь вещи. Понимает.
Все понимает, как следует. Такая холодность взгляда, такая са-
мостоятельность мысли в двадцать один год, когда все поголовно
точно пьяные!—хуже: пьяный проспится, дурак никогда. — Да,
о дураках-то, кстати: вчера, приезжал Рязанцев. Вот, ты, я думаю,
полагала, что я по своему обыкновению, забыл, — оказалось, не
забыл сказать ему, что интересуюсь Нивельзиным, и если он что
узнает, сказал бы. Я и думал, что позабыл,—а видишь, нет. Ни-
вельзина видели в Риме — здоров, разумеется; этот господин,
который видел его, говорит, что немножко хандрит, — но, го-
ворит, ничего. Из Рима, думает проехать в Париж.
— Благодарю тебя, что не забыл сказать Рязанцеву. И какой
милый этот Рязанцев! — верно, как услышал новое о Нивельзине,
сейчас приехал сказать тебе.
— Добряк, голубочка.
— И любит тебя, мой друг, это заметно, хоть я мало видела
его. И она, говорят, очень хорошая женщина — и хорошенькая,
говорят, — очень молода; хоть уже лет десять замужем. — Но
послушай же, мой друг: если этот Левицкий так понравился тебе,
то привези его сюда.
— Хорошо, голубочка,—говоря это, Волгин начал погружаться
в размышление, и с тем вместе улыбаться;—погрузился, стал
мотать головою, и наконец, разразился неистовым хохотом: —
Ох, голубочка, ох! — Это я вспоминал, как я запрятывал Нивель-
зина в карету! — Ну, точно! — Было хлопот! — Молодец я, го-
лубочка, уверяю! — Ха, ха, ха! — Эх, голубочка!—Волгин вздох-
нул: — Ну, что тут было мудреного, скажи ты сама? — Другой,
урезонил бы его в полчаса, а я провозился с ним и не знаю сколько
времени! — Это удивительно, голубочка, какой я жалкий чело-
век! — Он мелет чепуху, а я спорю, когда следовало бы просто
45

вЗять, повести да посадить, — потому что, скажи ты сама, можно
ли переслушать все вздоры, когда человек сам не понимает, что
говорит! — А я себе слушаю, возражаю! — Это удивительно!
— Ты очень терпелив, мой друг, и мало бывал в обществе,
мало знаешь людей, не привык обращаться с ними. — Но ты
и слишком преувеличиваешь, когда воображаешь, будто очень
легко было бы другому заставить его уехать. Не совсем легко,
мой друг. Ты напрасно смеешься над собою.
— Но ты возьми то, голубочка, с какой же стати мне было не
понимать ничего? —То есть, это я уже обо всем этом деле. На-
пример. Приезжает Савелова, — в первый-то раз. «Люблю,
люблю». — Я и развесил уши. Кажется, ясно: почему ж вы, ми-
лостивая государыня, не разошлись с вашим супругом? — Одно
из двух: или ваш господин милый не желает этого, — то есть, вы
любите мерзавца, который не любит вас, — или вы не желаете
этого?—Что же привязывает вас к мужу, позвольте спросить?—
Есть привязанности, сильнее всякой страсти, — и можно даже
быть расположенной к мужу гораздо сильнее, нежели к любов-
нику, при самой страстной любви к любовнику, и безо всякого
пылкого чувства к мужу, — но вы нисколько не расположена к
мужу, — что же вас привязывает к нему? — Ясно, кажется. А я
сижу, слушаю, как она поет: «Люблю, люблю!» — Удивительно,
голубочка! — Это было глупо с моей стороны, голубочка, уверяю
тебя, непростительно глупо, непростительно! — Он с негодова-
нием замотал головою.
— Опять, тот же ответ, мой друг: ты ребенок в жизни; тебе
надобно больше бывать в обществе.
— Хорошо. Опять: ты, разумеется, поняла с первого взгля-
да, — но она, по-твоему, красавица да и вообще тебе жаль ее;
думаешь: «Попробую; может быть, она только робка, — или,
может быть, еще не так поддалась пошлости, чтобы нельзя было
ей поправиться»;—потом говоришь мне: «Назначила ей отъезд
через три дня, — ступай, скажи Нивельзину».—Три дня! —
когда я говорил тебе, что в три дня получается заграничный па-
спорт без хлопот, а похлопотать, можно выехать через несколько
часов;—«Голубочка, зачем же три дня?»—Кажется, можно
было понять, зачем. Нет. Ты говоришь: «Пусть она имеет время
обдумать, — пусть испытает себя, — я сомневаюсь в ней». —
А я: «Голубочка, она хорошая женщина, и любит его».—Уди-
вительно! — Удивительно! — повторил он с удвоенною силою
негодования. — И потом, когда приехала к тебе в другой раз:
«Голубочка, мне жалко ее: зачем ты уезжаешь и не берешь ее с
собою? — Она просит, голубочка; она чувствует сама, бедненькая,
что одной ей плохо оставаться, — голубочка, пожалей, возьми ее
с собою». — Это удивительно! — «Если бы я не считала необхо-
димым, чтобы она осталась одна сама с собою, то и нечего было
бы ждать: я давно послала бы тебя к Нивельзину; я думаю, у него
46

все готово К отъезду». — А я: «Голубочка, жалко. Ну, хоть
позволь мне выйти к ней, — ну, хоть через час, — ну, хоть на
минуту, — все же, поддержал бы ее». — Удивительно! — Удиви-
тельно! — За такую глупость, голубочка, маленьких детей на-
добно сечь, — а когда дурак в мои лета, что с ним делать? —
Да, благодарила бы тебя Савелова, если бы ты послушалась моей
жалости! — Я думаю, давно проклинала бы свою судьбу, — да
и Нивельзину было бы очень приятно! — Благодарили бы тебя
оба! — Нет, голубочка, ты не оправдывай меня тем, что я мало
бывал в обществе: просто, дрянь. Вот что я тебе скажу, голу-
бочка: сам не понимаю, как это у меня достает глупости быть
такою дрянью! —Удивительно! — Волгин стиснул зубы и устре-
мил свирепый взгляд на салфетку. — Вот видишь, голубочка, эта
тряпка, — он взял салфетку: — Это я и есть.
— Если бы тут был посторонний человек, он умер бы со
смеху, друг мой. Даже мне смешно, друг мой, как ни привыкла
я к твоим странностям. Можно ли так горячиться из-за таких
пустяков?
Волгин глубоко вздохнул. — Эх, голубочка. — Он грустно по-
качал головою и продолжал уже обыкновенным своим вялым
тоном: — Возьми ты то, голубочка, что вот я хорош, а другие-то
еще глупее. Что хорошего может выйти из этого?
— Ах, ты все печалишься об обществе, — хорошо, ты уви-
дишь у меня, каково забывать мои приказания! — Говорила я
тебе, или нет, чтобы ты думал о жене и сыне, а не о всяких ваших
глупостях, которые вы называете общественными вопросами? —
Сам же ты говоришь мне, что это глупости, и думать о них
нечего. Зачем же не слушаешься? — Знаешь ли, что я сделаю с
тобою за это? — Мы с Володею и с Наташею поедем кататься
на лодке, — вот, я велю и тебе сесть с нами, и поедем.
— Ах, ты, голубочка, голубочка! — Это, ты думаешь, бог
знает какая важность для меня? —Да я поеду с удовольствием.
Уверяю,—храбро возразил Волгин.
— Хорошо, верю. Я тебя отучу огорчать меня твоими пе-
чалями о будущем. — Но, мой друг, в самом деле смешно, что
ты так много думаешь о пустяках. Пусть себе живут, как им
нравится. Пусть прежде поумнеют, хоть немножко, — тогда дру-
гое дело. А если общество так глупо, как ты говоришь, стоит
ли горячиться?
— Само собою, не стоит, голубочка. — Волгин погрузился
в размышление. — Разумеется, не стоит.
— Наташа! — Где вы со Володею? — Не слышит. — Позови
ты, мой друг, — только не так громко, чтобы оглушить меня.
Волгин закричал с умеренностью, потом вздохнул. — Голу-
бочка, ты хочешь послать их, чтобы старик шел с веслами в
лодку?—Ты, в самом деле, возьми тоже и меня. Этот вечер
я могу ничего не делать.
47

— Ах, мой друг, если бы я почаще слышала от тебя это! —
Но теперь, и буду слышать чаще, ты обещаешь.
— Теперь у меня будет много свободного времени, голу-
бочка. — Но ты, пожалуйста, ласкай этого Левицкого, голу-
бочка.
— Еще бы нет!—весело сказала Волгина. — Я убеждена;
он стоит того, чтобы полюбить его и мне, когда он так понра-
вился тебе.
Прошло с неделю, или больше. У Волгина опять выбралось
довольно свободное время. День опять был очень хороший. Под
вечер, Волгина пошла гулять по набережной, и взяла с собою
мужа.
Тот край Петровского острова, хоть и одна из самых близких
от города дачных местностей, хоть и одна из самых сухих на
островах, был тогда, — вероятно, остается и теперь, — очень глу-
хим местом. Между сотнею скромных, или даже бедных дач,
было там тогда разве три-четыре барских, да и то не великолеп-
ного сорта, и сколько помнится, чуть ли не все обветшалые, полу-
разваливающиеся. Одна такая, с обтерхавшимися претензиями
на пышность, стояла на берегу Малой Невы, в сотне сажен от
уютного дома, который занимали Волгины. Самый дом стоял
в нескольких десятках шагов от набережной; на нее выходил
садик, принадлежавший к нему.
— Наташи с Володею нет, — сказала Волгина, окинувши
взглядом свой небольшой садик. — Должно быть, она унесла
Володю на набережную. — А я не спросила тебя, мой друг:
что ж ты не привез Левицкого?
— Да и я забыл сказать тебе, голубочка: он уехал к родным.
— По крайней мере, не надолго?
— Не надолго, разумеется; месяца на полтора, много на два.
— И то неприятно.
— Разумеется, неприятно, голубочка; но удерживать было
нельзя: четыре года не виделся с ними.
—. Мне кажется, ты говорил, что у него нет близких родных,
кроме маленьких брата и сестры, или сестер, — что они все еще
очень маленькие, что они воспитываются у какой-то двоюродной
тетки,— так?—И мне кажется, ты не замечал в нем мысли ехать
к ним в это лето? — По твоим словам, мне казалось, будто он не
думал ехать: что ж это ему вдруг вздумалось?—Ты рассчиты-
вал, что теперь же передашь ему часть своей работы, с нынешнего
же месяца.
— Ну, так и быть, — сказал Волгин:—Все равно.
— Нет, не все равно, мой друг: жить, побольше на даче, это
было бы хорошо для тебя. — Но куда же делась моя Наташа?
Они в это время вышли на набережную. Набережная, как
48

обыкновенно, была Почти пуста. Немногие гуляющие были все
видны наперечет, далеко в обе стороны.
— Где бы ни была, к чаю сама отыщется, — сказал Вол-
гин: — А Володя ужасно любит ее, должно быть, голубочка?
— «Должно быть!» — Хорош отец! — Конечно, больше, не-
жели тебя. — Впрочем, нельзя и давать его тебе в руки: так ло-
вок! — Волгин воспользовался случаем залиться руладою, и жена
засмеялась. — Она ласковая, кроткая; я очень довольна ею.
И неглупая девочка: слушается, знает, что если останавливают ее,
то для ее же пользы. Можно будет найти ей хорошего жениха:
совершенно скромная девочка. Но — что такое? — Каково? —
Волгина сдвинула брови и ускорила шаг. — Хвалю ее, что слу-
шается, — а она... ах, ты глупая девчонка! — Я очень строго
приказывала ей, чтобы она не смела ни слова говорить ни с кем на
этой гадкой даче, — и вот вам умная девушка! — Уже подружи-
лась с какою-то фавориткою мерзкого старичишки!
— Где же, голубочка, ты видишь ее? — сказал Волгин, при-
щуривая глаза, которые и в очках очень плохо видели вдаль: —
А, точно!—Вижу, сквозь акации, — под сводиком ворот: так,
ее платье, голубое.
— Ее платье! — Да знаешь ли ты хоть ее-то саму в лицо? —
Я думаю, еще не успел заметить в полгода. И воображает, что
помнит, в каком платье она! — У нее нет голубого платья.
Вовсе нет и не было. Она та, которая в розовом. О, как
же я побраню ее! — И мало того, что побраню: на целую неделю,
я посажу ее сидеть дома, — дальше нашего садика, ни шагу!
— И это будет очень хорошо, голубочка. Ты больше брани ее,
голубочка: нельзя, для ее же пользы. Уверяю тебя.
— Ни она, ни ты, не можете пожаловаться, довольно браню
вас обоих, — сказала Волгина, засмеявшись: — Достаточно забо-
чусь о вашей пользе. — Но это что-то не так, друг мой, как я
подумала: это не может быть какая-нибудь фаворитка.
Девушка в светлоголубом платье, говорившая с Наташею под
ощипанным сводиком ворот из акаций у богатой полуобнищав-
шей дачи, шла навстречу Волгиным.
— Кто такая могла б она быть? — тихо заметила Волгина,
и шепнула мужу: — Когда подойдет, ты посмотри на нее хоро-
шенько: привлекательное лицо, мой друг.
— Ну, вроде твоей Савеловой, — блондинка, должно быть,
тоже?
— Савелова очаровательна, потому что красавица. Но это не
то, мой друг: это привлекательное лицо; пожалуй, тоже краса-
вица; но главное, выражение лица.
Девушка в светлоголубом платье, легкой, небогатой материи,
без роскошной отделки, очень простого покроя, была блондинка
лет семнадцати-восемнадцати, с русыми волосами нашего обык-
новенного русого оттенка, не пепельного, не золотистого, не
49

эффектного, но волосами густыми, прекрасными. Локоны их па-
дали свободно: девушка несла свою соломенную шляпу в руке,
приподнятой к Володе, на руках у Наташи продолжавшему играть
лентами этой простенькой шляпы. — Даже сам Волгин, отличав-
шийся необычайным умением наблюдать и соображать, увидел
и понял, что простота наряда молоденькой блондиночки стоит
быть замеченной: на четверть ниже рук Наташи, державшей
малютку, колебался очень маленький кружочек, сплошь сверкав-
ший искрами, — конечно, часы этой девушки, угадал Волгин,
крошечные часы, усыпанные брильянтами: вероятно Володя
играл этими часами прежде, нежели вздумал предпочесть им
ленты шляпы. Волгин, с неизменною своею основательностью,
заключил, что девушка из богатого сословия, и одобрил ее за
скромность. То и другое мнение совершенно подтвердилось, когда
она подошла, и близорукий Волгин мог видеть все в подробности:
точно, часы были крошечные, и очень, очень дорогие, а на лице
девушки не было ничего, подобного чванству.
Блондинка подошла к Волгиной непринужденно, даже смело,
или, лучше сказать, доверчиво, но с легким румянцем малень-
кого стыда, и попросила «не бранить Наташу»; Наташа очень
испугалась, увидевши Лидию Васильевну, — Наташа сказала,
что m-me Волгину зовут Лидия Васильевна; — Наташа вовсе не
хотела ослушаться Лидию Васильевну, долго не подходила к из-
городи из акаций; но она упросила Наташу перейти в тень, по-
тому что надобно было снять шляпу для Володи, он непременно
хотел теребить ленты, и надобно было уйти с солнца в тень, по-
тому что от деревцов на набережной вовсе нет тени; она сама по-
дошла к Наташе, — Наташа сидела вот у этого дерева, — Наташа
не виновата... Но она видит, что Лидия Васильевна не сердится
на Наташу. — Она — Илатонцева...
Мгновенно, Волгин схватился пальцами за свою бороду.
Впрочем, это было, по всей вероятности, необходимо для под-
держания бороды, потому что Волгин споткнулся, но очень ловко
поправился, кашлянув раза два, и опять пошел совершенно мо-
лодцом.— «В самом деле, что за важность? — сообразил он.—
Илатонцева, то Илатонцева; какое мне дело? — Я ничего не
знаю; да и она, вероятно, тоже. Он уехал с ее отцом, когда ее еще
не было в Петербурге. Положим, очень легко может быть, что
она упомянет о брате, о гувернере; но, я думаю, еще и не знает
фамилию гувернера. Но пусть знает; пусть скажет; — что за
важность? Фамилия-то слишком обыкновенная; Лидия Василь-
евна и не подумает. Но пусть Лидия Васильевна и спросит; могу
сказать просто: не знаю; он мне сказал, что едет в деревню, —
ну, я подумал: значит, к родным. Только. Что за важность?» —
При способности Волгина делать соображения с быстротою мол-
нии, натурально было ему споткнуться и кашлянуть раза два,
50

и еще натуральнее было, что после того, он почувствовал себя,
как ни в чем не бывало: вывод был очень успокоителен, а спо-
собность Волгина быть храбрым нимало не уступала его сообра-
зительности.
— Что ты, мой друг?—Споткнулся? — Он у меня очень
ловкий, каждую минуту жду, что сломит себе руку или ногу, —
заметила Волгина блондинке, в объяснение странного обстоятель-
ства, что Волгин сумел заставить вздрогнуть их всех трех, и даже
Володю, резко покачнувшись на гладкой дороге, где никакому
другому человеку не было возможности споткнуться: — Не ушиб
ногу, мой друг?
— Нет, голубочка; ничего, — успокоил храбрый муж.
— Так вы — Илатонцева, — я слышала вашу фамилию. А зо-
вут вас?
— Надежда Викторовна, — подсказала Наташа.
— И я знаю вашу фамилию; не видел вашего батюшки, —
конечно, я не ошибаюсь, камергер Илатонцев, который долго жил
за границей, ваш батюшка? — сказал Волгин — сказал отчасти
потому, что был совершенно спокоен, отчасти потому, что итти
навстречу опасности — самое лучшее дело, когда человек рассу-
дил, что большой опасности и быть не может.
— Да, я его дочь, — отвечала девушка.
— Погодили бы вы отвечать, — или, лучше, не спрашивать
бы мне, а прямо начать с того, что я знаю о камергере Илатон-
цеве, — сказал Волгин;—теперь поздно говорить это, неловко.
Хороший человек ваш батюшка. — Да, хороший человек. Нет
нужды, что аристократ; нет нужды, что страшный богач, —
все-таки хороший человек. — Это Волгин сказал уже не по храб-
рости, а просто.
Девушка опять слегка покраснела, от удовольствия. — Да, я
видела, что многие любят его, — в селах у нас, все.
— Каким же образом вы здесь, на этой даче, — и, должно
быть, одна? —спросила Волгина. — Здесь живет старик, у кото-
рого не бывает никто, кроме таких же, как он. И я слышала, что
он совершенно одинокий, что у него нет родных.
Девушка отвечала, что он дальний родственник ее тетушки, —
ее тетушка тоже Тенищева; — как родственник, она не умеет ска-
зать хорошенько. Тетушка не говорила. Тетушка хотела ехать за
город, прокатиться. Она поехала с удовольствием. Но вдруг, те-
тушке вздумалось заехать на эту дачу: тетушка вспомнила, что
тут живет ее родственник, которого тетушка не видала
очень давно. Он удивился, обрадовался тетушке. Тетушка
представила ему ее. Он обедал. После обеда, тетушка уехала:
ей надобно было видеть своих знакомых на Крестовском
и на Елагине. Потом, уехал и Тенищев. Она осталась одна, в этом
большом доме, таком пустом, таком мрачном. Ей было скучно.
Нет, не скучно: если бы только скучно, то вероятно, было бы
51

можно достать какую-нибудь книгу, — или она пошла бы гулять
по саду, хоть и одна, и скука рассеялась бы. Но она чувствовала
какую-то странную боязнь или тоску, — она сама не знает, как
назвать это чувство. Вероятно, это чувство было оттого, что все
в этом доме так странно: оборвано, в пыли, в беспорядке; и при-
слуга такая странная: девушки одеты нарядно, но неопрятны,
и так странно пересмеиваются: и дерзкие, и подобострастные, все
вместе; а мужская прислуга, — все какие-то старики, старые, ста-
рые, сморщенные, угрюмые, будто злые, и одеты бедно, с про-
дранными локтями, с заплатами... Она ходила пэ саду и все-таки
ей было грустно. Она так обрадовалась, когда увидела на берегу
молоденькую няньку с ребенком, ласковую к нему, веселую.
В болтовне с Наташею, время пролетело у нее незаметно...
— Вам неприятно, одной, в пустом доме; идемте же гулять
с нами, — сказала Волгина.
— Но я не знаю... — начала было Илатонцева отговорку, ко-
торой, очевидно, не могла желать успеха.
— Если вы оправдали передо мною Наташу, я тем больше
найду оправдание вам перед вашею тетушкою.
— Ваша тетушка услышит от Лидии Васильевны... — сообра-
зил было пояснить Волгин, но рассудил, что Лидия Васильевна,
если найдет уместным сообщить Илатонцевой, какую лекцию
прочтет ее тетушке, то и сама сумеет сообщить.
— Ваша тетушка молодая дама? — спросила Волгина. —
Очень молодая?
Илатонцева покраснела, и взглянула на Волгину, как будто
просила прощения: — Вы осуждаете тетушку. Но когда вы уви-
дите ее, вы полюбите. Она такая добрая, что я не знаю, способна
ли сердиться или сказать злое слово. Я говорю это не для того,
чтобы сказать, что я не жду выговора от нее,— боже мой, когда
я с вами! — Но если б это были не вы, все равно, я не боялась
бы выговора от нее. Я могу делать что мне угодно, я совершенно
свободна. И это очень естественно, что она спешит повидаться
со своими знакомыми: мы едем из-за границы, в деревню...
— Это еще не резон, чтобы она бросала вас одну, скучать,—
основательно возразил Волгин.
— Ваша правда, это была бы еще не причина, или, если угодно,
не извинение бросать меня скучать. Но тетушка не думала, что я
буду скучать. Она не могла думать этого. Она не хотела бросать
меня одну; но я почти отказывалась делать визиты, ездить в гости
к незнакомым людям. В Петербурге, я почти никого не знаю:
я еще не выезжала в свет. И я не скучала в эти дни. Она думала;
что мне было бы скучно ехать с нею. Я сама не знала, что эта
дача произведет во мне такое тяжелое чувство. Мы только что
приехали сюда, я не успела осмотреться, когда тетушка собра-
лась. Если бы я знала, то могла бы ехать с нею.
— Вы не знали, — натурально; но она должна была знать
52

за вас, что эта дача произведет на вас неприятное впечатление, —
сказал Волгин.
— Почему же она должна была предвидеть это? — Потому,
что я привыкла к роскошным комнатам?—Правда, привыкла,
но привыкла и к очень небогатым. В Провансе мы с madame Lenoir,
с Луизою и Жозефиною жили в очень небогатом домике, — и как
счастлива была я!
— Вы воспитывались за границею? — И так говорите по-
русски?
— М-те Ленуар, это была ваша гувернантка? — спросила
Волгина.
— И жили в Провансе? — прибавил Волгин.
— Почему же не воспитываться в Провансе, если воспиты-
ваться во Франции? — обратилась Волгина к мужу. — Кажется,
в Провансе самый лучший климат во Франции?
— Но там другой язык, не тот, которому учатся, — отвечал
Волгин. — Главная разница та, что окончания слов стерлись в
северном французском, да и все слова скомканы выговором;
а в южном, как в итальянском и в испанском, формы слов оста-
лись целее, длиннее. Например...
— От примеров, ты пощадишь; тем больше, что я вспо-
мнила, — сказала, смеясь, Волгина. — Видите, Надина, какой он
у меня ученый. Страшно надоедает. Нельзя ни о чем спросить его:
вместо того чтоб отвечать в двух словах, начнет целую диссер-
тацию. Разумеется, я не дослушиваю. Только тем и спасаюсь;
иначе, меня уже назначили бы профессором в университет. —
Но говорите, зачем и как вы жили в Провансе?
Она жила в Провансе, потому что m-me Ленуар хотела жить
в этой части Франции. М-гае Ленуар была ее гувернанткою, это
правда,—но больше, нежели гувернанткою. Ее мать, умирая, про-
сила заменить ей мать... М-те Ленуар с самого замужества ее мате-
ри была их другом. Дружба эта началась через то, что m-me Лену-
ар и ее отец были хороши между собою еще прежде. М-r Ленуар
был друг Базара; ее отец в молодости был знаком с Базаром...
Сведения Волгина об Илатонцеве не простирались до таких
подробностей. — «Гм! — С Базаром! — промычал он. — Ваш ба-
тюшка был знаком с Базаром! — Гм!»
— М-те Ленуар говорила мне, — и я сама читала, что очень
многие дурно говорят о Базаре, — сказала Надина. — Но я при-
выкла слышать от m-me Ленуар, что Базар всю свою жизнь по-
святил пользе людей...
— Вы не так поняли меня, Надежда Викторовна, — сказал
Волгин.
Ее отец в молодости был довольно хорош с Базаром, и позна-
комился у него с m-r Ленуаром. Когда ее отец и мать, после
свадьбы, переехали жить в Париж, m-r Ленуар также уже был
женат, и ее мать получила большое уважение к m-me Ленуар.
53

Вскоре после того, m-r Ленуар был убит — 12 мая, это она знает
хорошо, потому что m-me Ленуар всегда очень много плакала в
этот день, — но она не умеет сказать Волгину, в каком году это
было, — кажется, в 1840.
— В 1839, — сказал Волгин.
— Как это ты все помнишь, — заметила жена.
— Этого нельзя не помнить, голубочка, — отвечал он, не по-
нявши, в каком смысле было сделано замечание. — Это не мелочь
какая-нибудь; это было важное дело, великая ошибка, страшный
урок, — и остался бесполезным, натурально. — Видишь, в первые
годы Людовика-Филиппа, республиканцы подымали несколько
восстаний; неудачно; — рассудили: «Подождем пока будет сила»;
ну, и держались несколько лет смирно; и набирали силы; но опять
недостало рассудка и терпения; подняли восстание; — ну и попла-
тились так, что долго не могли оправиться. А чего было и со-
ваться? — Если бы было довольно силы, чтобы выиграть, то и
сражаться-то было бы нечего: преспокойно, получали бы уступки
одну за другою, дошли бы и до власти с согласия самих против-
ников. Когда видят силу, то не будут вызывать на бой, — сми-
рятся, самым любезным манером. Ох, нетерпение! — Ох, иллю-
зии!— Ох, экзальтация!7 — Волгин покачал головою.
— M-me Ленуар говорила также, что ее муж не одобрял,
предсказывал погибель.
— Когда ты помнишь это с такими мыслями, это ничего, мой
друг, — заметила Волгина. — Но кстати: кто же был Базар?
— Главный из сенсимонистов, голубочка; лучше сказать,
самый дельный. Анфантен взял верх в их обществе, и приобрел
больше известности. Но у Анфантена было много чепухи в голове,
и я думаю, слишком любил рисоваться. Но Базар был не
сумасшедший, и безусловно честный человек, — благородный, ве-
ликий человек. Дельный человек. Ты не подумай, что он или
вообще сенсимонисты подняли это восстание: он умер за несколько
лет до того, да и общество сенсимонистов распалось гораздо
раньше. Ну, довольно, чтобы не надоесть тебе.
— Благодарю за то, что сумел сам удержаться. — Теперь, и
я вижу, Надина, что ваш отец должен быть очень честный и доб-
рый человек: очень богат, а дружился с людьми, которые заботи-
лись, как бы сделать, чтоб не было ни бедных, ни очень богатых.
— Так говорит m-me Ленуар, — сказала Илатонцева, опять
слегка покраснев от удовольствия.
По смерти мужа, m-me Ленуар осталась без денег. Старшая
сестра и зять, — они жили также в Париже, — звали ее к себе.
Она говорит, что они были хорошие люди. Но сами были не бо-
гаты. Она говорит, что поэтому она была рада предложению
своей богатой знакомой жить у нее.
Умирая, мать Илатонцевой просила m-me Ленуар не покидать
сироту. Илатонцевой было тогда лет семь. Поэтому, она очень
54

мало помнила мать, и знала ее почти только по рассказам отца и
в особенности m-me Ленуар... Волгина спросила, на кого она
больше похожа, на отца, или мать? Больше на отца.
Илатонцевой говорили, что в первые годы своего детства она
звала madame своею бабушкою, и плакала, когда мать уверяла,
что она почти одних лет с ее бабушкою: «Вы не старуха».
M-me Ленуар казалась ей старухою, потому что была седа; она
поседела после смерти мужа. Она не носит траура, но Илатонцева
не помнит, чтобы на ней когда-нибудь было платье светлого
цвета... Нет, было: перед отъездом Илатонцевых в Англию
m-me Ленуар вносила светлые платья. Но в Англию она опять
приехала в темном.
Можно было малютке считать m-me Ленуар своею бабушкою
не по ее седым волосам только, но и потому, как обращались с
этою седою женщиной отец и мать Илатонцевой. Отец говорил,
что ее мать во всем советовалась с m-me Ленуар.
Одна, m-me Ленуар всегда серьезна,— вероятно, всегда гру-
стна. В обществе, она никогда не улыбается; и если начинается
веселая болтовня, она молчит или уходит. — Но она любила,
чтоб Илатонцева веселилась — и потом, когда стала жить с пле-
мянницами, она умела делать, чтобы всем трем, им было весело.
Если они хотели, она играла с ними.
После февральской революции, Илатонцев с дочерью и сы-
ном, — ее брат был тогда малютка, — уехал в Англию. M-me
Ленуар плакала, провожая их, но решилась остаться в Париже.
Разлука была недолга: месяца через два, m-me Ленуар приехала
к ним в Лондон, — и говорила Илатонцеву: «Мы с вами ошиб-
лись; не будет ничего хорошего; попрежнему, и нетерпеливы, и
нерешительны, и легковерны». Отец, как ни рад был за дочь
приезду m-me Ленуар, горько жалел, и девятилетняя девочка
плакала, сама не понимая, о чем.
Несколько времени, они жили в Англии. Потом Илатонцев
был вызван в Петербург; скоро, вышел в отставку, и они жили
попеременно то в Петербурге, то в Илатоне, — это недалеко от
Волги, между Сызранью и Хвалынском. Ей очень нравилось в
Илатоне: там у них такой большой сад; подле, такой прекрасный
лес; и все в Илатоне так любили ее отца, и полюбили m-me Ле-
нуар, — m-me Ленуар в первое же лето выучилась говорить по-
русски, — за отца и m-me Ленуар все там любили и ее.
Три года назад, m-me Ленуар получила письмо, что ее стар-
шая сестра умерла. У сестры остались две дочери, — одна, ровес-
ница Илатонцевой, другая двумя годами моложе. Они остались
круглыми сиротами. Тетка должна была ехать, заботиться о них.
Илатонцев упрашивал ее только съездить за ними, привезти их.
Она не согласилась. Она говорила: «У них нет состояния; они
должны выйти за людей небогатых: потому, не должны при-
учаться к роскоши, не должны и видеть ее вблизи».
55

— Да, роскошь портит людей; вот, например, вас как испор-
тила, — заметил Волгин и залился руладою в одобрение своему
остроумию; кончив руладу, обратился к жене:—Что, каково, го-
лубочка? — Видишь, светский человек! —и повторил руладу.
— Спросите светского человека, Надина, — приятно ли ему
ваше общество, — сказала жена. — О себе, я спрашиваю: он
каждый день уверяет меня, что приятно.
— Что же, голубочка, ты должна видеть, нравится ли мне
Надежда Викторовна, — отвечал Волгин:—А что же вы смее-
тесь, Надежда Викторовна? — Голубочка, чему же смеется На-
дежда Викторовна?
— Будь уверен, что не твоей светскости: может быть, просто
по сочувствию твоей веселости. — Вы любите кататься на лодке,
Надина?
— Да, люблю.
— В самом деле, вечер прекрасный, погода тихая, — с боль-
шим одобрением сказал Волгин. — Значит, послать старика, го-
лубочка?
— Разумеется, сходишь за ним, и принесешь два пальто, мне
и Надине, — Наташа даст тебе, — наденешь и сам пальто.
— Ну-у, голубочка... — уныло затянул Волгин, и очень убе-
дительно прибавил: — А я и позаботился бы, голубочка, чтоб
готов был чай к тому времени, как вы...
— Можете видеть, Надина, как ему приятно не только ваше,
но и мое общество.
— Ах, ты, голубочка! — Это значит, ты шепнула Надежде
Викторовне, покуда я хохотал. — Эх, голубочка!
•— Вы видите, Надина, что у него надобно учиться не только
любезности, но и хитрости: он даже и надобность придумал, для
нас же, чтобы он остался дома. — Ты позаботишься о чае! — Хо-
рош будет чай! — Но, иди же за стариком, не переслушаешь
всех похвал себе. — Пошли дворника на дачу Тенищева сказать,
что Надина с нами.
Волгин вздохнул, но пустился чуть не бегом к избушке подле
маленькой пристани. — На пристани была привязана рыбацкая
лодка. Из избушки, вышел старик-рыбак с довольно большим
ковром, принялся раскладывать и оправлять его по лодке.
А Волгин, между тем, стремглав летел домой, придерживая рукой
фуражку, чтобы не сорвалась от неуклюжих, но очень успешных
прыжков, которыми он отмахивал чуть не по две сажени.
— Славный ковер! Мы будем сидеть, как на подушках! —
сказала Илатонцева, когда подошла с Волгиною к лодке: —
Рыбная ловля здесь выгодна, если рыбакам можно покупать
такие ковры.
— Ничего, славу богу, живем, барышня, — отвечал ста-
рик: — Но, впрочем, ковер не мой, а Лидии Васильевнин: он так
уж и лежит у меня. Где нашему брату, рыбаку, иметь такие.
56

— Конечно, рыбак не захотел бы купить, но если бы вздумал,
то мог бы купить такой ковер, если бы не пропил на прошлой не-
деле тридцать рублей, — серьезно заметила Волгина.
— Эх, Лидия Васильевна, вот за это не люблю вас: больно
вы строга, — отвечал старик будто шуткою, но не успевая за-
глушить в голосе жалобу. — Вот, барышня, будьте вы судьею
между нами: все лето, слуга покорный Лидии Васильевне, а не
вижу от нее ни гроша, после трех рублей, что получил в зада-
ток, — и не увижу, она говорит. «У старухи твоей лучше пойдет
в пользу», говорит. Значит, что ж я выхожу после этого? —
Батрак на свою старуху! — Что ты станешь делать? — Такой
упрямый человек она, Лидия-то Васильевна...
Между тем, примчался галопом Волгин. — Волгина оправила
на Илатонцевой свое лучшее, черное бархатное пальто, и лодка
поплыла по взморью, по тихой зыби едва заметных струек.
— Хороший вечер, — сказала Волгина. — А в Провансе,
Надина, почти круглый год вечера так хороши, — и половину
года, бывают лучше? — Правда это?
— Да, — отвечала Илатонцева, и стала вспоминать, как хо-
рошо в Провансе, и как особенно хорошо в их домике, в их до-
лине. Маленький домик m-me Ленуар стоит в одной из долин
Mont de I'Etoile, немножко в стороне от железной дороги из Э в
Марсель...
— Mont de I'Etoile, — заметил Волгин едва ли когда слы-
ханным до него в мире французским выговором. — Mont
de I'Etoile — не помню, да и в какую сторону Э от Марсели, не
знаю; но, кажется, читал, что дорога из Э в Марсель ведет
через такие очаровательные долины, каких немного и в самом
Провансе. А что, это высокая гора, Mont de I'Etoile и в какую
сторону от нее домик?
— Домик на юг от горы; она довольно высокая.
— А, ну, это очень хорошо; значит, долина закрыта от
мистраля.
— Что это, мистраль?—спросила Волгина.—Северный ветер?
— Да, голубочка; от него, в иной год, пропадает сбор оливок
в местах, открытых на север. А их много, в особенности по Роне,
потому что знаешь, Рона течет там прямо с севера на юг. Ну,
разумеется, это провансальцы называют мистраль морозом, а у
нас... Ну, да впрочем, ты учишь, голубочка, Надежду Викто-
ровну смеяться надо мною.
— Да, это очаровательное место, долина, где стоит домик
m-me Ленуар, — продолжала Илатонцева. Ее отец ездил сам ис-
кать, где купить дом. — Когда m-me Ленуар отказалась взять
племянниц в Россию, он попросил ее, чтобы она взяла его дочь
в свое новое семейство. Он хотел ехать сам во Францию, и жить
подле... M-me Ленуар сказала: «Нет, если Надина будет жить
с моими племянницами, вы не должны жить подле нас. Мои пле-
57

мянницы не должны видеть никакой роскоши подле себя». —
Ему было очень тяжело это условие; но он принужден был со-
гласиться, что она говорит правду. Он сказал: «Пусть будет по-
вашему. Но я провожу вас, и найду для вас жизнь в деревне;
деревенский воздух лучше парижского для тихого воспитания, а
поселиться в Провансе всегда было вашею мечтою». — Она ви-
дела, что он хочет сделать ей подарок; но не могла отказаться.
Прежде, она не хотела брать жалованье, какое следовало бы; у
нее не было ничего; тоже и у племянниц. Она только настояла,
чтоб дом бы маленький, и земли при нем немного: — Илатонцев
поехал из Парижа в Прованс, возвратился, повез их на новоселье,
взглянул, как они там устроились, и уехал. — Потом он приезжал
два раза, — оба раза, на несколько дней. М-me Ленуар не позво-
ляла ему оставаться дольше. «Я не хочу, чтобы вы избаловали
моих племянниц».
Они жили очень скромно. Земля давала тысячи две франков.
Они вчетвером должны были жить на это, потому что m-me Ле-
нуар говорила: «Когда вы хотите, чтобы Надина жила со мною,
она не должна ничем отличаться от моих племянниц, и ей нет на-
добности в деньгах». — Они должны были сами делать довольно
много, потому что у них была только одна служанка, а при до-
мике есть садик с виноградом, с фруктовыми деревьями. — Ила-
тонцева забывалась от восторга, вспоминая ту жизнь в обществе
двух подруг, добрых, добрых девушек... Они все три так любили
друг друга и m-me Ленуар... Заботы о хозяйстве, бесконечные
игры... Прогулка, иногда втроем, или вчетвером, с m-me Ленуар,
иногда, с соседними сельскими девушками и молодыми людьми,
иногда и в обществе каких-нибудь гостей из Марсели...
Илатонцева задумалась.
— Вот, вы четыре года, — или три?—прожили в Про-
вансе, — начал Волгин. — Положим, французский акцент не ис-
портился у вас от этого, потому что вы жили в семействе пари-
жанок; кроме того, я и не слышал, как вы говорите по-француз-
ски, да и не мог бы судить, если бы слышал. Ну, а вот это как же,
что вы говорите по-русски, будто и не выезжали из России?
— Когда мы жили в Париже... в нашем семействе говорили
по-русски... Отец и мать... у меня была русская нянька... Потом
мы жили... в России. Я уехала с m-me Ленуар уже пятнадцати
лет... — Илатонцева довольно надолго остановилась. — M-me
Ленуар говорила со мною по-русски... у нее дурной акцент, но
она говорит свободно... — Илатонцева опять остановилась.
Волгин бросил на жену умоляющий взгляд. Но Волгина про-
молчала.
— Да-с, вы говорили, Надежда Викторовна, что m-me Ле-
нуар заботилась о русском языке.
— Да... заботилась... Она для этого даже согласилась... взять
с собою Мери, мою горничную... внуку моей няньки... Маша» так
58

любила меня... что решилась прислуживать всем трем нам... —
Илатонцева опять остановилась.
Волгин опять бросил умоляющий взгляд на жену. Опять, это
осталось безуспешно. Неужели она не замечает?
Лодка давно выехала на взморье, и качалась уже довольно
сильно. — Пока Илатонцева не замечала этого, в увлечении вос-
поминаниями о m-me Ленуар и Провансе, все было хорошо.—
Но когда Волгин возобновил разговор, отрывочность ее слов по-
казалась ему заслуживающею размышления, и с обыкновенною
догадливостью, он постиг, что Илатонцева больше думает о вол-
нах, нежели о разговоре. — Лидия Васильевна не хотела заме-
чать его взглядов, он при своей изобретательности на очень за-
мысловатые обороты, не затруднился придумать, как ему на-
добно говорить.
— Голубочка, знаешь пожалуйста: лучше поедем назад. Там,
впереди, волны еще больше.
— Знаю ли, что ты трус? — Еще бы не знать! — Я думаю,
видит уже и Надина. Посмотри на нее, и постыдись, мой друг:
в ее лице незаметно никакой перемены. Ты хуже всякой деву-
шки, — я думаю, хуже всякой девочки.
— Мы очень часто бывали в Марсели, и катались в лодке
по морю. Я слишком хорошо знаю, что это волнение ничтожно,
не только безопасно. — Вы просите вернуться потому, что ду-
маете, мне страшно. Но я вижу, что нет никакой опасности.
Может быть, вам показалось, что мое лицо несколько бледно:
это оттого, что мы сидим; у меня, вероятно, был румянец от
прогулки. Теперь он сошел. Кроме того, воздух начинает быть
прохладен. Но в Провансе, я привыкла любить прохладный воз-
дух. А самой мне тепло в этом пальто. Посмотрите. — Она про-
тянула из-под пальто руку и сняла перчатку. — Рука теплая,
не правда ли?
— Рука теплая, — согласился Волгин.
— О чем мы говорили? — Да, о Маше, которую мы теперь
зовем Мери. Она очень любит меня. Ее отец управлял нашим
домом в Петербурге, когда мы жили в Париже. Прежде он был
камердинером у моего отца. Когда мы переехали жить в Россию,
она сделалась моею горничною: она четырьмя годами старше
меня. M-me Ленуар говорила что она очень умная девушка.
Сколько я могу судить, это правда. Когда m-me Ленуар должна
была ехать во Францию, и хотела взять меня с собою, то не хо-
тела, чтобы у меня была особенная прислуга. Но Мерн сказала,
что будет прислуживать и ее племянницам. Тогда m-me Ленуар
согласилась взять ее. Тем больше, что и сама любила ее, и была
рада, что мне будет с кем говорить по-русски... Она и прожила
несколько времени у нас в Провансе... И все были очень до-
больны ею... Но потом, она не жила с нами... Она жила в Па-
риже... Вернулась к нам только уже незадолго перед моим отъез-
59

дом... Она очень любит меня... Но я забываю, что это нисколько
неинтересно для вас...
Видно было, что она говорила только для того, чтобы го-
ворить, и перестала говорить также потому, что ей стало трудно
удерживать связь мыслей. — Лодку качало сильнее и сильнее. —
Теперь, уже и Волгин видел, что Илатонцева бледна.
Бледна, правда. Но держала себя превосходно. — Волгин
посмотрел на жену с выражением, говорившим: — «Голубочка,
похвали ее».
Волгина засмеялась. — Взгляните, Надина, как сочувствует
вам светский человек. — Но в самом деле, нельзя не похвалить
вас, Надина. У вас есть характер.
— Мне очень стыдно за себя, — отвечала Илатонцева. —
Я как нельзя лучше вижу, что нет ни малейшей опасности. —
Я говорила, кажется, что Мери приехала с нами в Прованс, m-me
Ленуар была очень довольна ею. Она нисколько не тяготилась
тем, что должна была и одеваться, и жить, как наша другая слу-
жанка, старушка из соседней деревни. Но она прожила с нами не
больше полгода. Потом, уехала в Париж. На дороге в Прованс,
мы пробыли в Париже недели полторы, пока папа купил и устроил
домик. Вероятно, в это время Мери успела приобрести в Париже
знакомства, которые пригодились ей: она девушка очень умная.
Она уехала от нас в Париж потому, что ее пригласили быть кон-
торщицею в каком-то косметическом магазине... m-me Ленуар не
хотела отпускать ее... потому что она говорила со мною по-рус-
ски... и потому что они все любили ее... и я, конечно...
Илатонцева опять остановилась. С минуту, лодка продолжала
плыть вперед. — Через край плеснуло несколько капель.
— Повернем назад, — сказала Волгина старику-лодочнику.—
Опасности не было бы, Надина, хоть бы мы плыли до Крон-
штадта и за Кронштадт. Но я скупа. Пальто, которое на мне, не
боится не только брызг и проливного дождя. Но было бы жаль
бархатного, которое на вас. Сколько, стоит такое в Париже? —
Я думаю, рублей пятьдесят, или меньше?—А мне оно обошлось
в семьдесят, и то лишь потому, что я дружна с моею модисткою,
и ее дочери — миленькие немочки — вешаются мне на шею.
— Мне смешно и стыдно за себя, — сказала Илатонцева. —
Я знала, что нет опасности, и нисколько не боялась. Но мне было
надобно большое усилие воли, чтобы не дрожать. Мне тем стыд-
нее за свою трусость, что можно было б отстать от нее, катаясь
по морю.
— Это не трусость, Надежда Викторовна, — возразил Вол-
гин. — Вы создана для тихой жизни, только. — Вы рассказывали
о вашей горничной.
— Но, я понимаю, что это вовсе не интересно для вас.
— Нет, это интересно. Не правда ли, голубочка?
Он думал о том, что горничная должна быть девушка опас-
60

ная. — Ее из Прованса вызвали в Париж быть конторщицею!
В Париже мало желающих быть конторщицами. — Очевидно,
она уезжала туда быть авантюристкою.
— Вы видите, Надина, он интересуется всем, что близко к
вам, — сказала Волгина. — Если бы вы знали, какой он дикарь,
вы удивлялись бы, что он разговорился с вами. Вы видите, я так
рада этому чуду, что и не мешаюсь в ваш разговор: пусть хоть
немножко привыкает говорить с людьми о чем-нибудь, кроме
книг и глупостей, которые называются у них общественными де-
лами.
■— Почему ж она возвратилась быть вашею горничною? —
спросил Волгин. — Ей не повезло счастье в Париже?
Кажется, напротив. Правда, она не хвалилась особенным
счастьем в Париже. Но и не жаловалась на неудачи. Вообще, она
мало говорила о своей парижской жизни. Но когда она верну-
лась оттуда, она привезла порядочный гардероб, много дорогих
вещиц. Мери вернулась, безо всякого сомнения, только потому,
что очень любит ее; соскучилась по ней.
Madame Lenoir приняла Мери очень сурово. Довольно долго
не соглашалась, чтобы она заняла прежнее место...
— Madame Lenoir должна была полагать, что Мери вернулась
к вам не по расположению, а по корыстолюбивым расчетам,—заме-
тил Волгин, сам, при всей своей простоте, видя, что не обманулся
относительно парижской карьеры Мери: очивидно m-me Ленуар
знала, что Мери была там авантюристкою.— M-me Ленуар была,
по-моему, права, — продолжал он.
— Теперь, я понимаю, чего опасалась m-me Ленуар, — ска-
зала Илатонцева. — Так так! — Она опасалась, что Мери хочет
обманывать меня, выманивать у меня деньги, подарки, когда мы
будем жить в Петербурге! — А я решительно не могла объяс-
нить себе, почему m-me Ленуар была вооружена против Мери! —
На мои просьбы за Мери она говорила только, что Мери не
нравится ей, — а я думала: что ж это? — Неужели m-me Ленуар
может так долго сердиться, так наказывать Мери за то, что Мери
два года назад не послушалась ее мнения? Я очень рада, что вы
объяснили мне единственный случай, в котором я не умела по-
нять, что m-me Ленуар совершенно права. — Конечно, — о, ко-
нечно, m-me Ленуар должна была опасаться за мои наряды,
деньги. — Это подозрение так естественно! — Возвращаться
из конторщиц в горничные — в самом деле, трудно поверить с
первого раза, что это делается по расположению, а не по расчету
обирать меня.
Но Мери успела рассеять предубеждение m-me Ленуар. Мери
вперед сказала ей: «Я снова заслужу ваше расположение, каковы
бы ни были мои недостатки или ошибки», и поселилась в Мар-
сели. — Они часто ездили в Марсель; у них было много знако-
мых там. — Через несколько месяцев m-me Ленуар сказала:
61

«Мери хорошая девушка. Она сделалась даже лучше, нежели
была до разлуки с нами. Тогда она была немножко слишком ша-
ловлива; теперь она совершенно серьезна».
Была ли m-me Ленуар обманута? — раздумывал Волгин. —
Очевидно, эта Мери очень хитрая девушка. Но видно и то, что у
нее твердая воля.—Трудно предположить, чтобы умная женщина,
хорошо знавшая Мери, могла обмануться притворным раская-
нием. Вероятнее, что Мери действительно остепенилась. Но это
вздор; дело не в том, будет ли шалить Мери или нет. Дело в том,
что она хитра и умна. Если она вздумает жертвовать счастьем
Илатонцевой для своих расчетов, она может погубить это нежное
существо, не понимающее ничего злого. — У Илатонцевой гро-
мадное приданое. Как она явится в свете, сотни мерзавцев бу-
дут льнуть к нему. Горничная пользуется доверием Илатонцевой;
опытна, ловка; важная союзница. Тот из мерзавцев, который
искуснее всех, то есть, бездушнее, подлее всех, — подкупит гор-
ничную, чтобы она пела про него, — и устроится свадьба... Ила-
тонцев, положим, хороший человек. Но отец не замена матери.
Тетка, очевидно, пустейшая женщина...
— Ты задумался, мой друг, — заметила Волгина.
— Видишь ли, голубочка, я скажу тебе откровенно. Надежда
Викторовна очень хорошая девушка, и я полюбил ее.
■—■ О чем же тут горевать? — Договаривай: тебя пугает за
нее то, что у нее богатое приданое?
— Разумеется, голубочка, потому что ты всегда знаешь все
мои мысли.
— Чрезвычайно мудрено отгадывать их. — Но прежде, не-
жели будешь давать свои советы Надине, спросись у меня. —
Ты всегда согласен со мною, а я с тобою не всегда.
Волгин погрузился в новое размышление: Лидия Васильевна
не может не знать, что собирался он посоветовать Илатонцевой.
Натурально, что: «Будьте дружна с Лидиею Васильевною; не
теперь, — теперь, не в чем вам быть доверчивою; но всегда, все-
гда». — Неужели же Лидия Васильевна не хочет заменить стар-
шую сестру для этой прекрасной девушки?
Илатонцева рассказывала между тем, как боролись в ней
чувства, когда отец написал, что тетка едет взять ее домой. Ей
и хотелось поскорее увидеть отца и брата, жаль было и расста-
ваться с m-me Ленуар и ее племянницами. — Тетка выехала, они
ждали ее, — ждали месяца два: они уже думали, не занемогла ли
тетушка. Но отец успокоил их: он написал, что тетушка живет в
Париже, и здорова.
Илатонцева и сама не знала, чего хотелось ей больше: того
ли, чтоб тетка скорее приехала за нею, или того, чтобы она жила
и жила в Париже. — Наконец, она приехала. Тут, было слез! —
M-me Ленуар говорила, что когда выдаст племянниц, приедет
жить в Илатоне. Она полюбила русский народ, и говорила:
62

«У нас во Франций мало людей, которые искренно желают
пользы народу, но все-таки, находятся они в каждом уголке.
А у вас, народу решительно не с кем посоветоваться, не от кого
услышать доброе. Но это было прежде, говорила она. — «В эти
три года, у вас очень многое переменилось. Мы видим по журна-
лам, Надина», — они получали в Провансе русские журналы.—
«Мы видим по журналам, Надина, что у вас начинают заботиться
о народе. Но все, еще очень мало людей, и я буду не лишняя».—
Она жалела и о том, что ее воспитанница не будет иметь под-
руг в деревне. Жаль, что не в Провансе, не у m-me Ленуар,
а уже на дороге, в Италии было получено письмо от отца, где
он говорил о молодом человеке, который согласился ехать с ним
в деревню, гувернером Юриньки. Она переписала ту часть
письма, где...
— Ваш батюшка так доволен гувернером вашего братца? —
заметил Волгин. — Я очень рад, потому что подружился с даль-
ним родственником и однофамильцем этого молодого человека—
тоже молодым человеком. Потому-то я и слышал о вашем ба-
тюшке, что родственник моего знакомого, тоже Левицкого,
гувернер вашего брата.
Нельзя было иначе, надобно было поступить решительно. —
Опасность, о которой давным давно забыл Волгин, вдруг на-
висла над его головою. Еще два, три слова — и Илагонцева
назвала бы фамилию гувернера. Но — что значит храбрость
и быстрота! — Теперь, опасность была совершенно уничто-
жена — Волгин гордился собою. — Пусть теперь Илатонцева
говорит о гувернере брата, что угодно, сколько угодно, беды не
будет. — Удивительно было ему только то, — Волгину всегда
было что-нибудь удивительно, — удивительно было ему только
то, как тогда, в минуту встречи, не пришло ему в голову такое
легкое средство отвратить опасность: тогда, не было бы ему на-
добности пугать жену, сына, Наташу, Илатонцеву своим споты-
канием и кашлем.
Она переписала для m-me Ленуар ту часть письма, где отец ее
говорил о гувернере Юриньки. Отец убежден, что она полюбит
Левицкого. Он описывает его таким, что и нельзя не полюбить.
M-me Ленуар будет очень рада, что в их семействе живет новый
человек, такой умный, прекрасный, благородный. Теперь m-me
Ленуар будет уверена, что ей не будет скучно в деревне. —
Впрочем, может быть, она найдет там и подруг; m-me Ленуар
говорила: «В эти три года, настроение умов у вас в России очень
переменилось; вероятно, многие из ваших соседов, которые
прежде отталкивали от себя дикими понятиями, теперь будут
рады слушать твоего отца». — Прежде, ее отец и не мог и не хо-
тел сойтись ни с кем из соседов. Он слишком расходился с ними
в образе мыслей. — Но если оправдаются надежды m-me Ле-
63

нуар, вероятно, и отец найдет себе сочувствие, и она найдет
себе подруг...
— А должно быть, вы с тетушкою долго ехали в Россию,
если получали на дороге письма от вашего батюшки, — заметил
Волгин.
— Да. Тетушка поехала из Прованса через Италию, до-
вольно долго останавливались во Флоренции...
Дожно быть, однако, сильная охотница кутить, — рассудил
Волгин. — Парижа было ей мало, хотелось навестить и Фло-
ренцию, по слухам, что нигде нет таких удобств для кутежа,
как во Флоренции. — То-то и есть, — заметил он вслух. — Мой
знакомый Левицкий говорил мне про гувернера Юриньки, что
больше месяца он со дня на день все уезжает из Петербурга
с вашим батюшкою, — и все не может уехать. — Ваш батюшка
ждал, ждал вас в Петербурге, — и наконец получает письмо, что
вы проедете в деревню через Одессу, — он в деревню, думает
найти вас там, — и вот, я вижу теперь, только что уехал он из
Петербурга, . по вашему письму, — а вы в Петербург. — Ну,
признаться, тетушка у вас!
Если m-r Волгин познакомится с ее тетушкою, он не будет
в силах сердиться на тетушку. У тетушки такое доброе сердце.
Но, правда тетушка несколько непостоянна в своих мыслях. Те-
тушка велела ей написать отцу, что они выезжают из Флорен-
ции в Вену и поедут в свою деревню через Одессу, а потом
вздумала видеть Женевское озеро. Они пробыли несколько дней
на берегах Женевского озера, потом проехали по Рейну, — через
Берлин, Штеттин; правда, ей было очень грустно, что она уже
не застала отца и брата в Петербурге. Тем больше, что отец
должен был беспокоиться, не нашедши их в деревне. Но она уже
послала известие отцу, — и теперь уже все равно: отец будет
спокоен. Правда, ей хотелось бы поскорее ехать к нему и
брату, — но что ж делать?—Тетушке нельзя уехать из Петер-
бурга, не повидавшись со знакомыми.
— Голубочка, не правда ли, хороша тетка у Надежды
Викторовны? — заметил Волгин.
— Что, мой друг?—Тетка На дины?—Что такое?
— Да ты не слушала?
— Я задумалась о Володе, Забавно и приятно было смо-
треть, какая храбрая Надина, и мы заплыли далеко... Спит ли
он, мой милый, или нет? — Ну, что же тетушка Надины?
Волгин стал пересказывать о том, как тетушка Надежды
Викторовны перепутала все. Илатонцева защищала тетку. Вол-
гина слушала рассеянно. — Лодка проплыла Крестовский
мост. — Волгина смотрела на берег Петровского острова. Вол-
гин спорил с Илатонцевой.
— Лидия Васильевна, вы? — закричала издали с берегу
Наташа.
64

— Что Володя? — Спит?
— Спит, Лидия Васильевна; а я смотрю вас, подавать са-
мовар. — Наташа побежала домой.
Напившись чаю, Илатонцева попросила Волгину дать ей
кого-нибудь, проводить ее на дачу Тенищева.
— Вы думаете, я отпущу вас быть одной в этом доме, ко-
торый наводил на вас тоску и днем? — Когда приедет ваша
тетушка, может заехать сама взять вас.
— Если еще не позабыла, что завезла племянницу в чужой
пустой дом и бросила одну, — добавил Волгин, который никак
не соглашался простить тетушку. — А я уйду, голубочка, —
ты ведь не пустишь Надежду Викторовну, не надо мне про-
вожать ее?
— Иди себе, работай. Но в два часа должен спать, —
слышишь?
Волгин ушел. Волгина продолжала болтать с Илатонцевой...
Пробило одиннадцать часов. Илатонцева опять стала просить
Волгину дать ей кого-нибудь, проводить ее на дачу Тенищева.
— Полноте, Надина: видно, что ваша тетушка осталась
где-нибудь на вечере, на бале, когда нет ее до сих пор.
— Да, я сама думаю, что она уже не вернется раньше двух,
трех часов... и мы будем ночевать на даче этого Тенищева...
Но быть может, она приедет раньше...
— И захочет вернуться ночевать домой? — Пусть будет и
так. Она заставила вас дожидаться ее; может и сама подо-
ждать, пока мы с вами напьемся чаю завтра поутру.
— Нет, отпустите меня, пожалуйста...
— Вы боитесь выговора?
— Нет, она неспособна делать выговоры. Но мне самой не
хотелось бы...
Вместо ответа, Волгина вынула булавку из ее волос. —
«Боже мой!» — проговорила девушка в смущении, почти
в испуге, подхватывая рукою густые локоны.— «Боже мой! —
повторила Волгина, подделываясь под нежный сопрано девушки,
и выдернула другую булавку. — Ах, зачем у меня не такие
волоса!» — проговорила она с досадою.
— Ваши гуще моих, — сказала Илатонцева.
— Но они черные! — Зачем я не блондинка! Такая до-
сада! — А Наташа дивится, что я умею причесать себе волоса
без зеркала! — Поневоле выучишься! — Впрочем, теперь, ко-
нечно, все равно. — Идем ко мне, в спальную. Пора спать.
Володя мастер будить. Голосок такой же прекрасный, как
у отца. — Она почти насильно подняла Илатонцеву со стула и по-
вела, — но сошедши с места против воли, Илатонцева с востор-
гом заговорила: — «О, как я рада, что вы не пустили меня! —
65

Мне было бы так тяжело, страшно одной в этом сыром, гадком
доме!»
— Володя не будет мешать вам: он здоров, и не плачет по
ночам; но часов в восемь, разбудит. — Перемени простыню на
диване, — возьми из моих, Наташа; и подушку положи из моих.
— А где же спать мне, Лидия Васильевна?
— Ах, какая ты глупая девчонка! — Она готова плакать,
что у нее отнимают диван!
— Нет, Лидия Васильевна, — убедительным голосом воз-
разила Наташа. — Я ничего; только я не знаю, где же вы
прикажете мне лечь: здесь ли, на полу, принести тюфяк,—
или в кухне?
— Я прикажу тебе вовсе не ложиться: иди в зал, и сиди
всю ночь у окна.
— Зачем же, Лидия Васильевна? — и не спать? — с от-
чаянием спросила Наташа.
— И не спать. Сиди, и молись, чтобы я сделалась такая же
добрая, как Надежда Викторовна, которая тебе нравится.
— Очень хоро... — начала было Наташа, но не догово-
ривши, передумала: — Да вы смеетесь, Лидия Васильевна!
— Убирайся в кухню, к Авдотье, — ложись в зале, если
не боишься одна, — ложись здесь, — не все ли равно? —Когда
ты перестанешь быть глупою и надоедать мне всякими пустя-
ками, все равно, как Алексей Иваныч?
— Нет, Лидия Васильевна, Алексей Иваныч не такой, как я:
Алексей Иваныч самый умный человек; это говорит и Миронов,
и все. Да и что же вы притворяетесь перед Надеждою Викторов-
ною, будто сами не знаете этого?
Илатонцева не выдержала, засмеялась. — Ложитесь здесь,
Наташа, и доскажите мне сказку о Марье Маревне, критской
королевне.
— Посмотрите, какая бойкая она стала! — Распоряжается
в моем доме, будто хозяйка!
— В самом деле, с тех пор, как я уехала от m-me Ленуар,
я не чувствовала себя такою довольною и свободною, — сказала
Илатонцева, с оттенком грусти.
— У вас добрый отец, Надина; при нем, вы будете опять
чувствовать себя довольною и свободною.
— О, да, да! — радостно сказала Илатонцева.
Пришедши поутру пить чай, Волгин увидел в столовой
только жену. — А где же Илатонцева, голубочка? — Неужели
тетка уже успела прислать за ней? — Еще нет десяти часов?
Неужели старая дурища, прорыскавши чорт знает где до
поздней ночи, уже вскочила опять рыскать?
— Илатонцева ушла, как встала; не хотела даже подождать
66

чаю. Авдотья говорит, — Авдотья проводила ее, — что умная
тетушка еще спит. Приехала часу в пятом.
— Плясала на бале, или просто кутила, — основательно
заметил Волгин. — А славная девушка эта Илатонцева.
— Очень хорошая. И ты вчера уже вздумал было навязы-
вать мне заботу о ней? — Очень достаточно мне и того, что
нянчусь с Володею и с тобою.
— Я вовсе не думал, голубочка, — с убедительною искрен-
ностью сказал муж: — Уверяю тебя, не думал.
— Не думал! — Если бы я не заметила и не остановила тебя»
когда ты печалился ее приданым, ты сейчас бы начал внушать
ей, чтобы она, когда приедет из деревни, обо всем советовалась
бы со мною.
— Ну, что же, голубочка? — Разумеется, всякие там мер-
завцы,— ну, может ли она понимать мерзавцев?—Что же,
разумеется, это жалко: одна, некому вразумить. — Волгин был
хорош тем, что нимало не стеснялся и объяснять свои мысли
после того, как отперся от них.
— Совершенная правда, мой друг; но я не хочу продол-
жать тесного знакомства с нею. Такие знакомства не по нашим
деньгам. Да я и не люблю бывать у людей, которые важнее нас
с тобою. Ты должен бы помнить это.
— Ну, конечно, это хорошо, голубочка, и все так. Но для
нее, можно бы сделать исключение.
— Хорошо; я доставлю тебе и случай сделать исключение.
Я иду гулять, — ты остаешься дома, — так?
— Голубочка! — Эта дурища, как протрет глаза, придет
благодарить тебя за любезность к ее племяннице! — Тебя не
будет дома, а я буду дома!
Жена засмеялась.
— Я пойду гулять по нашему садику. Я не хочу отнять
у себя удовольствия прочесть ей лекцию.
— И не вызовешь меня к ней?
— Нет, не вызову, друг мой, не бойся. У меня нет только
охоты, у тебя нет и времени для лишних знакомств.
Через полчаса, Волгина вернулась из садика в комнату
мужа. — Давай то, что у тебя приготовлено для типографии.
Я еду в город, буду в той стороне. Эта глупая Наташа взду-
мала пристать ко мне, чтобы я купила ей золотые серьги: Ила-
тонцева подарила ей вчера три рубля.
— А как же лекция, которую ты хотела прочесть этой
старой дурище? — Наташа могла бы подождать, — поехала бы,
голубочка, после обеда.
— После обеда некогда. Вчера, Миронов не был,— значит,
приедет обедать. Будет еще кто-нибудь из моих приятелей.
Возьму коляску, или шарабан, если их будет много, и поеду
в Парголово: я еще не была там.
67

— Ну, так могла бы Наташа подождать до завтра.
— Нельзя ей, потому-то она и пристала: на даче, где живут
столяры, ныне большой праздник, день рождения жены второго
брата, — того, который приходил к нам поправлять мебель.
Наташа непременно хочет отличиться там в золотых сережках.
За обедом, Волгина сказала мужу, что Илатонцева заходила
с теткою к ним, и оставила записку, в которой говорит, что
тетушка и она заедут послезавтра.
Но перед обедом на другой день, приехал слуга Илатонцевых
и подал новую записку. Девушка извиняла свою тетку и себя в
том, что они не будут завтра у Лидии Васильевны: ныне поутру,
тетушке представилась непредвиденная надобность спешить отъ-
ездом в деревню. Через четверть часа, они должны быть на же-
лезной дороге. Тетушка так поздно сказала ей, она торопится и
стыдится, что так дурно пишет.— Тетушка поручает сказать, что
первый визит ее по возвращении в Петербург будет к Лидии Ва-
сильевне.
В приписке из десяти слов, тетушка повторяла то же извине-
ние и уверение по-французски, выражаясь о себе jait и javait, по
грамматике русских артистократок и парижских лореток, — как
заметил Волгин, с обыкновенным своим остроумием, за которое
и одобрил себя необходимою руладою.
— Обещание тетушки не очень страшно: к тому времени пять-
сот раз успеет забыть обо мне. — Илатонцева будет иногда заез-
жать, пока не будет у нее жениха.
— То есть, очень недолго, — заметил Волгин с неизменною
своею основательностью. — А что касается ее тетки, то уверяю
тебя, голубочка, надобность, этой дурище спешить в деревню та
же самая, какая заставила ее тогда рыскать чорт знает где, бро-
сивши племянницу. Просто, ветер ходит у нее в голове: он по-
дует, она и несется, — уверяю.
Прошло еще месяца два, или больше. Приближалась осень.
Аристократы, вероятно, в своих каменных дачах, еще не начи-
нали думать о возвращении в город; Волгина уже думала. Но
после двух, трех ненастных дней погода поправилась, и Волгина
воспользовалась этой отсрочкою, чтобы переменить обои на
своей городской квартире: денежные дела мужа быстро улучша-
лись; на прошлой неделе, он получил за месяц сотнею рублей
больше прежнего. Так он будет получать и в следующие месяцы
до нового года. А потом, счеты будут вестись на новых основа-
ниях, уже очень выгодных, для него.
~~ Это прелесть, какою миленькою, веселою станет наша
квартира! — говорила Волгина мужу, возвратившись из города,
68

куда ездила выбирать обои. Она стала описывать до малейших
подробностей, какие обои взяла для какой комнаты. -*- Словом,
ты понимаешь, во всех комнатах будут светлые обои; только в
твоем кабинете не светлые, синие: они лучше для глаз... Ах, мой
друг, я боюсь, что ты утомляешь свои глаза!
—* Напрасно, голубочка; мои глаза очень близоруки, но зато
чрезвычайно здоровы. Сколько лет я, можно сказать, только
тогда и отрывал их от книги, когда спал, — и ни разу не чувство-
вал зрения утомленным. У очень близоруких очень часто бывают
ужасно крепкие глаза.
— Но, какие бы ни были они крепкие, все-таки, я опасаюсь
за них. Готлиб Карлыч пил кофе, когда я привезла ему то, что
ты приготовил; села, выпить чашку, — славный кофе, — мы раз-
говорились. Он сказал: «Ни один литератор не пишет столько.
Ни я, никто из наборщиков не видывали, чтобы кто-нибудь
писал так много».
— Это ничего не значит, голубочка. Я пишу сплеча, даже не
перечитываю. Другие обдумывают, потом поправляют. Иные си-
дят за письменным столом не меньше моего, быть может.
— Все-таки, ты должен писать меньше. Теперь, ты стал по-
лучать больше, нежели надобно мне.
— Ну, голубочка, еще далеко до того, чтобы получать, сколько
надобно. Ты вспомни: тебе надобно иметь экипаж, пару ло-
шадей, а когда дойдет до такого дохода? — Разве, года через
полтора наберешь денег. Но главное, голубочка, вовсе не твои
надобности. Прежде точно, главное было в них, когда искал ра-
боты, хотел зарекомендовать себя, что могу писать быстро. А те-
перь, голубочка, совсем другое. Совесть, — эко, даже совесть
приплел к таким пустякам! — Само собою, вздор; но что же ты
станешь делать с этой Moieio глупостью, когда так думаю если
не напишу об этом, то будет написана чепуха, — а «об этом»
выходит обо всем, о чем ни бывает надобно, — ну, даже и не
успеваю.
— Но что же так долго не едет твой Левицкий? —Ты гово-
рил, он уезжал тогда месяца на два. Давно пора бы ему приехать,
Ты написал бы ему, поторопил бы его.
— Твоя правда, голубочка. Напишу.
— Ты забудешь, я знаю тебя! — Но я сама буду за тебя
помнить. Завтра, когда ехать в город, спрошу, готово ли письмо,
и если не готово, заставлю написать при себе. Или, хочешь, я на-
пишу за тебя? — Это, я сумею. Ты не говори мне, как писать.
Только скажешь мне адрес. — Волгина уже сидела за письмен-
ным столом мужа и доставала почтовую бумагу. — Ты не говори
мне, что писать. Я сама знаю. Ах, как хорошо я напишу! Это бу-
дет прелесть! Я даже не покажу тебе, что напишу;—ни за что
не покажу.
Теперь, уже неотвратимо. Можно только объяснить, почему
69

адрес будет в деревню Илатонцева. Конечно, Левицкий сказал,
что едет в глухое село, куда нет почты, и что если писать ему, то
через этого родствнника, который гувернером у Илатонцева.
Жена сложила письмо, взяла конверт. — Адрес, мой друг.
— Адрес, голубочка: Владимиру Алексеичу, — ну, Левиц-
кому, это знаешь, — в Харькове, в доме Левицких, у Троицкой
церкви.
Десяти минут было достаточно Волгину, чтобы найти способ
•отвратить неотвратимое. В особенности, он был доволен домом
Левицких, у Троицкой церкви. Харьков, это еще не важность: и
Калуга, и Орел, все годилось бы. Но «в доме Левицких» — что
может быть натуральнее, когда он уехал к родным? — «У Троиц-
кой церкви» — что может быть короче, проще, несомненнее?
— КгСк я рада, что хоть немножечко помогла тебе! Ах, мне
хотелось бы помогать тебе! — Не умею, мой друг; ничему не учи-
лась.— А теперь поздно, когда Володя не идет из ума!—Сяду
читать, и вдруг, замечаю: ничего не прочла, все думала о Во-
лоде... Как я рада, что вздумала написать за тебя! Хочешь, я
стану писать за тебя все письма? Это, я сумею...
Она так радуется, что помогла ему! — Ему стало стыдно за
свое двоедушие перед нею: она не могла бы сказать «в доме Ле-
вицких, у Троицкой церкви».
— Милая моя голубочка, ты сядь подле меня и не огорчись
тем, что я скажу. Ты знаешь, у меня характер мнительный, роб-
кий. Потому не придавай важности моим словам: ты знаешь, у
нас все тихо, и я думаю о будущем только потому, что я трус.
Воображаю то, чего, может быть, и не будет. Ты знаешь, я держу
себя осторожно. Если бы я не был трус, то и нечего было бы мне
думать ни о тебе, ни о Володе. Ты знаешь, я не думаю ни о своих
глазах, ни о своем здоровье: за мое здоровье и за глаза ты на-
прасно опасаешься, поверь мне. Одно может повредить тебе с
Володею: перемена обстоятельств. Дела русского народа плохи.
Будь что-нибудь теперь, нам с тобою еще ничего. Обо мне еще
никто не позаботился бы. Но моя репутация увеличивается. Два,
три года, — и будут считать меня человеком со влиянием. Пока
все тихо, то ничего. Но, как я говорю, и сама ты знаешь, дела
русского народа плохи. Перед нашею свадьбою, я говорил тебе,
и сам думал, что говорю пустяки. Но чем дальше идет время, тем
виднее, что надобно было тогда предупредить тебя. Я не жду
пока ровно ничего неприятного тебе. Но не могу не видеть, что
через несколько времени...
— Так ты вот о чем! — Она побледнела. — Молчи, не смей
говорить! — Она вскочила, и зажала ему рот. — Не смей! —
Молчи! Я слышала раз, — довольно. Не смей! —Она убежала8.
Натурально. Тогда она еще могла слушать, потому что еще и
не воображала, что будет так расположена к нему. Натурально,
теперь ей труднее слушать: прожили вместе три года; и теперь
70

она понимает, что это и может случиться; тогда и не понимала.
Конечно, теперь вовсе не следовало говорить. Или следовало?
Он пошел за нею.
Она прижимала сына к груди, и рыдала над ним: «Володя,
мы с тобою будем сиротами!»
Не время было доканчивать основательное изложение
мотивов, по которым он дошел до изобретения дома Левицких у
Троицкой церкви. — Он стал говорить, что преувеличивал, что
ей нечего обращать внимание на его слова, потому что она знает,
у него мнительный и робкий характер. — Когда она совершенно
измучилась, она стала успокаиваться.
Потом, она побранила его: зачем говорить об этом? — Было
сказано раз. И довольно. Она помнит. Но не хочет помнить. За-
чем помнить?—Пусть он никогда не смеет не только говорить
ей, и сам пусть не смеет думать. Он думает потому, что всегда
фантазирует. Это вздор. Ничего этого не будет.
Она довольно спокойно стала играть с Володею, и к вечеру,
стала опять весела.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Не только люди, жившие на дачах, построенных из досок по
соображению с итальянским климатом, но и аристократы перебра-
лись в город. Начались разговоры о будущем оперном сезоне.
Наконец, явились и афиши о первом спектакле.
Волгина была хороша с Рязанцевою. Виделись они не часто.
Сборы дам друг к другу всегда длинны. Но через Миронова они
постоянно передавали друг другу свои новости. Рязанцев был
профессор в университете. Миронов был одним из лучших сту-
дентов. В те времена, русские прогрессисты любили русскую мо-
лодежь. И молодежь любила их. Миронов пользовался располо-
жением Рязанцева. Потому, и расположением Рязанцевой. Иначе,
и быть не могло, потому что она веровала в мужа. Не веровать,
было бы нельзя: она любила его. И не любить нельзя: он стоил
того.
Рязанцев был главным местным авторитетом прогрессистов в
Петербурге. Прогрессистов в Петербурге было тогда бесчислен-
ное множество. Все, кто только мог, лезли к Рязанцеву. По втор-
никам, квартира Рязанцевых была битком набита прогресси-
стами. Переполнивши все, более или менее открытые для гостей
комнаты, они вламывались даже в детскую. Рязанцева только
умоляла не кричать там. — Все, кто мог, считали за величайшее
удовольствие себе оказать услугу madame Рязанцевой. Если б она
пожелала бросить букет Бозио, ей навезли бы полсотни самых
дорогих букетов. Но она желала только достать билет в 4-й ярус.
Десять прогрессистов заглушали друг друга предложениями при-
везти билет во 2-й ярус, в 1-й ярус, в бельэтаж. Рязанцева едва
71

могла вразумить их, что не хочет сорить деньгами. Двадцать
прогрессистов заспорили о том, кому достанется удовольствие
добыть для нее билет в 4-й ярус.
Поутру в день первого спектакля, она прислала Миронова
сказать Волгиной, что имеет билет. Волгина была очень рада.
Она пошла спросить мужа, поедет ли он с нею. Ему было нельзя:
он должен провести этот вечер в типографии. Она была не-
сколько огорчена этим; думала, что он, по своему обыкновению,
только отговаривается. Но он сказал: «Говорю правду, го-
лубочка». По этой формуле, она уже всегда могла быть уверена,
что он не лжет. Она сказала Миронову, что берет с собою его.
Типография была в Коломне, недалеко от оперы. Поэтому,
взяли четвероместную карету, чтобы кстати, завезти Волгина в
типографию. Волгин был завезен в типографию, и карета по-
ехала к опере.
Вошедши в типографию, Волгин увидел, что приехал целым
часом раньше, нежели нужно. Правда, можно начать работу
хоть сию минуту; но если так, через четверть часа опять при-
дется ждать. Куда девать ему время? — Опера в сотне шагов.
Не лучше ли всего, пройти туда? Это доставит удовольствие
жене.
Он пришел; стал подыматься по лестнице. Но куда ж итти
ему? В 4-й ярус, положим; но в какой нумер? —Только тут,
поднимаясь на лестницу, он сообразил, что не знает нумера
ложи. Он остановился, подумал: как быть с этим?—Убедился,
что затруднение непреодолимо, пошел вниз. Спускаясь, все со-
ображал, и вдруг, сообразил, что если уже так, то можно
устроить другое дело, удовольствие самому себе. Он подошел
к кассе: — «Позвольте два билета в боковые места, одно место с
одной стороны, другое с другой». — Кассир отвечал, что нет ни
одного билета в боковые места. Видя, что человек опечалился,
а одет не бедно, и украшен золотыми очками, кассир прибавил,
что самые дешевые билеты, какие остаются, — в шестой ряд
кресел. — Волгин подумал. Дорого; но это бы так и быть.
А главное: в креслах, его увидит Лидия Васильевна. Нельзя.
Он пошел от кассы, перебирая пальцами свою рыжеватую боро-
денку. Но сообразительность его была неистощима. Он промы-
чал «гм!» — в одобрение своему уму, и пошел вверх. Он вспом-
нил средство, которым пользовался, при недостатке билетов
в боковые места, в последний год своего студенчества, когда был
отчасти меломаном.
Но теперь желание у него было не то, как тогда! Не слушать,
а произвести осмотр, — и осмотр основательный, полный. Для
полноты он и спрашивал два билета. «Есть у вас хороший би-
нокль?»— спросил он, для основательности, у капельдинера 6о-
72

ковых мест. — Старик подал довольно хороший. — «А по-
лучше нет?» — «Это очень хороший». — «Мне надо лучше».—
«Если вам нужно самый хороший, дочка у меня сбегает вниз,
достанет». — Девочка притащила бинокль, действительно отлич-
ный. «Хорошо», — сказал Волгин, и сторговался, чтобы пустили
его постоять между лавок.
Он стал систематически обозревать, сначала кресла, ряд за
рядом: точно ли, бинокли из кресел повертываются больше
всех вверх, и на одну ложу. Так; вертятся по всем направлениям,
а больше все вверх, и на одну ложу. Разумеется, он и говорил,
что должно быть так. Нельзя иначе. Он говорил. Потом он вни-
мательно стал осматривать противоположную сторону театра, с
бенуара, через бельэтаж, первый ярус. И тут, все так: нельзя,
он знал, что должно быть так. От усердия рассматривать осно-
вательно, он страшно нахмурил брови, но очень самодовольно
улыбался: он мог быть доволен собою: он рассматривал внима-
тельно; разумеется, и смотреть напрасно; но отчего же и не по-
смотреть, что оно так, как знаешь, — отчего не посмотреть, когда
есть свободное время? Разумеется, и смотреть нечего. Но отчего
не смотреть?
Кончивши обзор противоположной стороны, он вышел в ко-
ридор, сказал капельдинеру, что идет на ту сторону, берет би-
нокль с собою, оставил денег для верности, что не унесет
бинокль, и пошел на другую сторону боковых мест. Сообразил,
которая дверь приходится прямее против девятой ложи от
сцены, купил у капельдинера разрешение войти в эту дверь, стал
между скамьями второго ряда, принялся доканчивать свой
осмотр, — разумеется, и с этой стороны все так, — кончил
осмотр, потом стал глядеть на девятую ложу 4-го яруса. — Через
несколько времени он заметил, что очки его начинают тускнеть;
потому, опустил бинокль, стал протирать их, а в это досужее
время предался размышлению. Размышление состояло в том,
что в сущности, конечно, Лидия Васильевна справедливо рас-
судила, что не могла бы быть счастлива, если бы согласилась
пойти за кого-нибудь другого, и само собою, невозможно не со-
гласиться, что она тогда делала хорошо, что не слушалась его.
И конечно, ее жизнь все-таки лучше, нежели была бы в другом
замужестве, — это она говорит правду. Потому, действительно,
с его стороны совершенно глупо жалеть, что она согласилась
выйти за него. — Размышления Волгина всегда были так осно-
вательны, что он постоянно видел себя принужденным со-
глашаться с собою, что рассуждает очень справедливо. — По-
тому и теперь, у него осталось только одно сомнение: умел ли
он протереть очки так ловко, что никто из соседей и соседок не
обратил внимания. Потому что, ему никогда не было приятно,
если кто замечал, когда он поступает несколько странновато. Он
надел, оправил очки и повел глазами по соседам и соседкам: ка-
73

жется, никто не обращает внимания на него; ни этот молодой
человек, вероятно, чиновник, — ни этот, вероятно тоже чинов-
ник, — ни эта, вероятно, сестра этого, — ни эта, должно быть,
мать их, — ни этот, должно быть, небогатый купец, — ни эта,
должно быть, его жена, — ни этот... Вот тебе раз, кто этот-то?
— Как это вы здесь, в боковых-то местах? — вполголоса
сказал Волгин, пригнувшись к уху «этого-то» и дотрогиваясь до
его плеча. «Этот-то» был Нивельзин.
Нивельзин оглянулся. — Волгин! Вы! — Если кому, то мне
дивиться, что мы встречаемся здесь. Как это вы забрались в бо-
ковые места?—Танечка, вы извините меня, мне надобно по-
говорить с г. Волгиным, — обратился он к своей соседке, до ко-
торой еще не доходило пересчитыванье Волгина. — Я надеюсь,
вы не до такой степени, заинтересованы увертюрою, чтоб отка-
зать мне в нескольких минутах разговора, m-r Волгин? — Про-
щайте, Танечка.
— Идите, бог с вами. Будто я не понимаю! — сказала де-
вушка больше с шуткою, нежели с досадою. — Ступайте в ложу
к вашим друзьям.
— Я не пойду в ложу к Рязанцевым. Вы увидите, что на-
прасно обижаетесь. Серьезно, мне надобно поговорить с m-r
Волгиным. Вы увидите, я буду сидеть в четвертом ряду кресел.
— Посмотрим, Если не пойдете в их ложу, то прекрасно.
Но в таком случае незачем было прощаться. Поговорили бы с
m-г Волгиным, и пришли бы назад.
— Я компрометировал бы вас, Танечка, если бы возвратился
сюда: в антракте, в фойе, знакомые увидят меня. Как я скрылся
бы после того? Они стали бы смотреть, куда я пропал.
Девушка смеялась. — Oh, traitre! Oh, monstre! * Почему же
вы не сказали мне, что пробудете здесь только до первого ан-
тракта? — Oh, monstre! Voyez comme il sait mentir! Mais je vous
assure, que vous etes monstre! *
— Порок наказан в моей персоне, — сказал Нивельзин,
вышедши с Волгиным в коридор. — Я был дружен с Танеч-
кою, — она жила с одним из моих знакомых. Входя в театр,
встретил ее, спросил о нем, — я только вчера приехал,
еще почти ни с кем не виделся;—пока я путешествовал,
он женился. Вы видите, она мила — и даже с нею можно
говорить, она читает французские романы.
— И вы пошли с нею в боковые места?
— Чего же вы хотите? — Я не был влюблен ни в кого, я не
думал о возможности жениться.
— А теперь думаете? — Волгин залился руладою, от ко-
торой вздрогнула прислуга коридора. — Когда ж это успели
* О, изверг! о, чудовище!
* О, чудовище! Посмотрите, как он лжет! Я уверяю вас, что вы чудовище!
74

решиться? — Однако, я думаю, мне пора: я пришел в типо-
графию, — здесь, подле, — было еще рано, — зашел сюда. —
Он вынул часы. — Пора. — А когда вы к нам?—Жена будет
очень рада видеть вас.
— На-днях!
— Эко, хватили: «На-днях!» — Завтра.
— Может быть, завтра.
— Ну, тоже хорошо: «Может быть!» — Завтра, да и кон-
чено. Обедать. — Вы видите, вас зовут с искренним распо-
ложением. Чего ж тут? Много вы насчитаете семейств, где
искренне расположены к вам? — Рязанцевы, да и обчелся,
я думаю. Так завтра?
— Я давно уважал вас. Вероятно, вы замечали, что
я всегда хотел сойтись с вами, когда мы встречались у Рязан-
цевых...
— А я пятился? — Натурально, у меня нет праздного
времени. Но когда зову, то, значит, расположен. Чего ж тут? —
Завтра?
— Завтра. — Нивельзин должен был видеть расположе-
ние в нелепых фамильярностях дикого человека.
— Ну, и прекрасно. — Пора в типографию!—А, да еще
нужно будет занести бинокль! Совсем было забыл! — С этими
словами Волгин поскакал вниз по лестнице через две и
три ступени.
Пока театр наполнялся, Волгина смотрела на публику.
Теперь давно забыла думать о ней.
— Нивельзин приехал, — сказала Рязанцева мужу. —
Сейчас вошел. В четвертом ряду.
— А! — Очень рад! — Очень рад! Послушаем, что при-
вез, какие новости!—Рязанцев потирал руки от удо-
вольствия.
— Нивельзин, в четвертом ряду кресел?—сказала Вол-
гина, и взглянула. — В самом деле! — Она пожала плечами.
— Вы знакома с ним?—спросила Рязанцева.
— Знаю его в лицо. Но мы еще незнакомы.
— Я думала, вы уже познакомились перед его отъездом,
потому что, кажется, он очень сошелся в то время с вашим му-
жем.
От Рязанцевой нельзя было ждать ни колкостей, ни
темных намеков. Если она говорила так, она должна была ду-
мать, что услышат это очень равнодушно. Что ж она говорит?
Неужели сделались известными отношения Нивельзина с Саве-
ловой?
— Почему вы думаете, что мой муж очень сошелся с Нн-
вельзиным перед его отъездом?
75

— Мы тоже знаем кое-что, — сказал Рязанцев так быстро,
что перебил ответ у жены, и с таким удовольствием, что опять
потер руками: — Мы знаем, что именно Алексей Иваныч и от-
правил его за границу.
Очевидно, все это говорилось с полнейшим незлобием.
— Алексей Иваныч отправил его за границу! — Меня начи-
нает очень интересовать это.
— Перед нами нечего скрывать, — сказал Рязанцев, продол-
жая потирать руки, понижая голос и нагибаясь ближе к Волги-
ной:— Нивельзин, быть может, и поехал бы за границу,—
но не так поспешно. Алексей Иваныч ускорил его отъезд, если
не послал нарочно. — Рязанцев совершенно пригнулся к уху
Волгиной и шепнул: — Алексей Иваныч посылал его с поруче-
ниями в Лондон.
Волгина вздохнула свободно: правды и не подозревают, гово-
рят какой-то вздор, который, в чем бы ни состоял, не может
иметь никакого отношения к Савеловой. — В Лондон? С пору-
чениями? В Лондон посылают с поручениями купцы, покупать
или продавать на миллионы, — о, я очень рада, если у Алексея
Иваныча завелись миллионы! Отниму все у него!
— Тише, могут слышать, — шепнул Рязанцев в совершенном
восхищении. — Вы отговариваетесь очень мило, но напрасно.
— Ах, теперь понимаю, если вы советуете говорить, чтоб
не могли услышать! — Совсем забыла, что в Лондоне живут
наши! Но с чего же вы взяли, что Алексей Иваныч посылал
Нивельзина с поручениями к ним. — Алексей Иваныч не мог
сказать этого. Неужели Нивельзин так сказал вам?
— Такие вещи не сказываются, они только угадываются, —
с восхищением шептал Рязанцев:—Человек не думал о путе-
шествии. Вдруг объявляет: послезавтра еду за границу; — оказы-
вается, накануне был у него Алексей Иваныч. Человек едет, —
и Алексей Иваныч один знает час его отъезда, — приходит про-
вожать его, — провожает до кареты, обнимаются, оба, кажется,
плачут, целуются, Алексей Иваныч усаживает его в карету, —
мы знаем только эти факты. Давайте нам факты, до их значения
мы как-нибудь доберемся своим умишком, — хе, хе, хе. — Он
смеялся от глубины души.
Если бы Волгиной привелось услышать такое объяснение в
тот вечер, когда была взволнована соображениями мужа о буду-
щем, она приняла бы слова Рязанцева очень горячо. Но она не
любила унывать; она не любила заранее мучить себя страхами.
Муж мог расстроить ее своими предсказаниями, но лишь на не-
сколько часов. На другое утро она встала уже с теми же мыслями,
какие имела до этой тревоги: не все то сбывается, чего боятся
мнительные люди, между которыми муж ее был один из самых
искусных на придумывания. Она твердо знала, что кто осторо-
жен, тот почти всегда совершенно безопасен. Поэтому слова
76

Рязанцева хоть и были не совсем приятны ей, показались больше
забавны.
— Что за вздор!—сказала она, засмеявшись: — Вы сами
говорили мужу, что он проехал в Рим, — какие ж это посылки
наскоро в Лондон, когда человек едет в Рим и живет там, потом
в Париж и живет там? — Вы говорили мужу, что он хотел про-
ехать в Англию, только уже на возвратном пути в Россию?
— Те, те, те! — прошептал Рязанцев, плутовски прищури-
вая глаза и потирая руки с ожесточением восторга:—Те, те,
те! — Через две недели по выезде из России доехавши до Рима,
можно было иметь время завернуть в Лондон! — Алексей Ива-
ныч ведет дела похитрее нас грешных. От нас едут прямо в Па-
риж, по торной дороге в Лондон, — а у него: поехал по дороге
в Италию! — Кому интересно следить, который поехал в Ита-
лию?— Свернул с половины дороги, и опять попал на нее —
все шито и крыто, иголочки не подпустишь! — Да, надо нам всем
поучиться у Алексея Иваныча! —Жаль одного: расход слишком
тяжел! — Такие большие издержки можно делать только в не-
многих, чрезмерно важных случаях.
— Если бы вы знали, какой вздор вы говорите! — И муж,
и Нивельзин расхохотались бы.
— Вы отстаиваете их очень твердо, но скоро мы произведем
маленькое следствие, и получим улики, — сказал Рязанцев,
лукаво приморгнув: — Нивельзин наверное зайдет сюда, и мы
произведем ему допрос! Небольшой допросец!
— Так вы еще незнакома с Нивельзиным?—сказала Ря-
занцева: — А я думала, что и вы хороша с ним. Когда вы взгля-
нули на него, вы пожали плечами, и он вспыхнул.
— Вероятно, он понял, почему я пожала плечами. И если
он придет сюда, то убедится, что я очень люблю делать вы-
говоры.
— За что ж вы сделаете ему выговор?
— За то, что он переменил место.
— Он переменил место? Где ж он был прежде? За кем он
смел волочиться?
— Как вы любопытна!—Как вы неосторожна! — Ваш муж
слушает нас, вы забыли это.
— Я слушаю, это правда; но ничего не слышу. Я образцовый
муж.
— Не очень шутите, мой милый муж: я в самом деле не-
множко влюблена в него несмотря на мои двадцать восемь лет.
Несчастная! Он ни разу не взглянул на меня, с тех пор, как мы
поклонились!
— Творец! — Почему влюбляются в таких жестоких? —
патетически сказал Миронов: — Почему не влюбляются в
меня? — Он стал утирать кулаком глаза: — Влюбитесь в меня,
я не буду жесток! У меня чувствительное сердце! — и продолжал
77

хныкать, пока не кончился длинный дуэт между певцами, которых
никому не было охоты слушать. — Он недурно подделывался
своим хныканьем под их достойные оплакиванья голоса, и за-
служил то, что три довольно хорошенькие дамы из соседней ложи
шептали ему: браво! — Он раскланивался им, прижимая руку к
сердцу, и стискивая ручку своей студенческой шпаги, бросал
такие свирепые взгляды на двух мужчин, бывших в той ложе,
что и они расправили свои официальные лица.
— Я устала сидеть, — сказала Рязанцева, когда кончился
первый акт. — Пойдем ходить по коридору.
— Пожалуй, — отвечала Волгина.
Они успели сделать лишь несколько шагов, Нивельзин уже
взбежал в их коридор. — Он подошел к Рязанцевой, сказал, что
приехал только вчера, что множество дел не позволило ему сде-
лать еще ни одного визита, что поэтому Рязанцева должна из-
винить его.
Рязанцев шел позади, с Мироновым. Он крякнул деловым
образом, чтобы заставить его оглянуться, и сказал:
— Ас Алексеем Иванычем Волгиным вы уже виделись?
— Да, я видел его.
— Хе, хе, хе, — вы виделись с ним! — Рязанцев лукаво при-
моргнул. — Мы не в претензии, — продолжал он серьезно и
одобрительно. — Важные дела прежде мелких. Мы пони-
маем, что вы должны были увидеться с ним первым.
Добряк торжествовал:—он сделал «маленький допросец» и
«получил улику».— Волгина не могла оставить этого так: Ни-
вельзин, конечно, относил слова Рязанцева к действительным
причинам своего сближения с ее мужем. Надобно было показать
ему, что Рязанцев ничего не знает.
— Скажите, Нивельзин, где видели вы моего мужа?
Нивельзин смотрел на нее изумленными глазами.
— Скажите Григорию, где видели вы моего мужа. Он вообра-
жает, будто вам было поручено видеть его тотчас же по приезде
в Петербург.
— Я видел т-г Волгина сейчас, здесь, в театре; мы встрети-
лись совершенно случайно.
Рязанцев был сражен. Но в тот же миг на лице его вырази-
лось понимание, довольство и с тем вместе уважение, близкое
даже к благоговению.
— Не спрашиваю больше, — сказал он, таинственно понижая
голбс. — Вы не искали друг друга. Вам не было надобности ви-
деться. Вы встретились в опере, совершенно случайно. Какие
дела могут быть в опере? О чем можно говорить в опере? — Чья
бы ни была эта мысль, я выражаю свое уважение к этому чело-
веку, и молчу.
78

Конечно, он понял, что Волгин ведет свои дела еще гораздо
искуснее, нежели предположил он, по отправлению агента в Лон-
дон через Австрию. — Но Волгиной было важно только то,
чтобы Нивельзин не считал нарушенной тайну своих отношений
к Савеловой. Нивельзин мог видеть, что Рязанцев толкует о
rendez-vous нисколько не похожих на любовные. Этого было до-
вольно для Волгиной. Теперь, Нивельзин сам заставит Рязанцева
высказать ему свое предположение и сумеет объяснить ему
вздорность этой фантазии.
— Хе, хе, хе! — Я молчу. Оставим это. Не любопытствую,
что привезли вы Алексею Иванычу, — продолжал Рязанцев
таинственным шопотом. — Но что же вы привезли мне? —
Только поклоны? Или и поручения? —Как поживают? Скучают
по родине?
— К вам есть письма. В них, ничего особенно важного.
Я не знал, что найду вас здесь, и их нет при мне. Привезу завтра
поутру. Но мы поговорим с вами, когда взойдем в ложу. — Ни-
вельзин бросил Рязанцева и подошел к Рязанцевой: — Я имею
сказать вам несколько слов, Анна Александровна.
— По секрету? Что подумает мой муж?—Предупреждаю
вас, Лидия Васильевна: это страшный ветреник, — по крайней
мере, был ветреник прежде, нежели сделался моим постоянным
поклонником, — и рекомендую: Нивельзин.
— Мы немножко знакомы, — сказала Волгина, подавая ему
руку: — И когда вы расскажете ваши секреты Анне Александ-
ровне, я также по секрету, сделаю вам выговор.
Рязанцева пошла тише.
— Кто это? — тихо спросил Нивельзин, когда они отстали на
несколько шагов.
— Вы могли видеть из разговора, кто она; madame Волгина;
я назвала вам и ее имя: Лидия Васильевна.
— Прежде нежели я подошел к вам, я очень хорошо знал,
что это не может быть madame Волгина; я прошу вас сказать:
кто она?
— Вы с ума сошли, Нивельзин?
— Это очень может быть. Тем меньше надобности дурачить
меня. Ради бога, кто она?
— Вас дурачат? — Решительно, вы сошли с ума.
Он промолчал, с терпеливою досадою человека, который
предоставляет желающим мистифировать его убедиться, что он
слишком ясно понимает мистификацию.
— Да уверяю же вас, это madame Волгина. — Вы даже не
удостаиваете меня ответа?—Если бы вы знали, как очевидно,
что вы сошли с ума! — Спросите у нее, если вам неугодно верить
мне. — Лидия Васильевна, — сказала она громче: — угадайте,
о чем мы говорим?
— О чем, не знаю; о ком, это понятно: обо мне.
79

— Он вообразил, что вы не можете быть Лидия Васильевна
Волгина.
— Почему же не могу?
— Спросите у него сама. Меня он даже не удостаивает спора:
так тверд в помешательстве. — Рязанцева, смеясь, пошла рядом
с мужем и Мироновым.
— Вы думаете, Нивельзин, что мы сговорились мистифиро-
вать вас? — Правда, вы могли видеть, что мы много смеялись
после того, как вы перешли в кресла. Вы могли подумать, что они
также знают, почему вы перешли в кресла. Но вы ошибаетесь.
Вы видите, они вовсе и не воображали, что мой муж был здесь.
Значит, они не смотрели в ту сторону и не видели вас там. Они
ничего не замечали, Нивельзин.
— Я вовсе не знал, смеялись ли вы и они, после того, как я
перешел в кресла.
— Ваша правда, — вы, поклонившись им, держали себя очень
умно. Зачем.давать людям смеяться над собою? — Мне было бы
досадно, если бы могли смеяться над вами. — А теперь, Нивель-
зин, они смеются: держать себя умно, — и вдруг, начать фанта-
зировать так, что они видят, вы влюблен, как юноша! — Это со-
вершенно лишнее, Нивельзин, чтобы они смеялись над вами.
— Могут ли они не смеяться, когда вы согласились участ-
вовать в том, чтобы мистифировать меня?
— Вы забываете, Нивельзин, что если Рязанцева дружна с
вами, то я еще не была знакома. Это было бы слишком много
уступать чужому желанию, если бы я согласилась, чтоб она поль-
зовалась мною для мистификации. Да и могла ли я полагать,
что вы не знаете меня в лицо? — Правда, теперь вы заставили
меня вспомнить, что вы тогда не заметили поклон моего мужа, —
не видели ни его, ни меня, — правда, эта гадкая женщина затво-
рила гостиную, где я сидела, и вы, проходя через зал, опять не
могли видеть меня, — но не могли же такие мелочи оставаться у
меня в свежей памяти столько времени, — я совершенно не вспо-
минала их, и мне думалось, что и вы видели тогда меня, — по-
тому что я видела вас. — Теперь, надеюсь, вы убежден, что
дама, пославшая вам свою перчатку, была я?
— Я вижу, что вы пользуетесь полною доверенностью
madame Волгиной. Вы ее сестра, потому, что вы знали, что я еще
не был у них по приезде, — вы живете вместе с ними. Вы ее
сестра или близкая родственница.
— О, если бы мой муж слышал это! — Он разогнал бы весь
театр своим хохотом. Но я скажу вам, что я прощаю вам только
потому, что вы мало знаете меня: если бы madame Волгина имела
сестру, она могла бы рассказывать сестре свои тайны, но не
чужие.
— Не смейтесь надо мною, — сказал он печально.
— Вы могли заметить, что я сделалась очень серьезна, потому
80

что вы несколько рассердили меня: я, могла бы рассказать кому-
нибудь чужую тайну! Нет, я не похожа на вашего Рязанцева,
который все знает и все говорит. Я не могу ничего говорить, по-
тому что я ничего не знаю. — Вы поняли, что он знает? — Вы
были посланы моим мужем в Лондон, с важными секретными по-
ручениями! — Выбейте у него из головы эту глупость, прошу вас.
Я не могла продолжать разговора с ним об этом; я не могла го-
ворить о вашем отъезде: я не могу понимать причин вашего
отъезда, не могу делать никаких предположений. Объясните ему
как-нибудь ваш отъезд, и главное, докажите ему, что вы про-
ехали прямо в Италию, отдайте ему отчет о каждом дне, каждом
часе вашего времени на пути от Петербурга до Рима, откуда вы
писали ему.
— Я сделаю это; но умоляю вас, скажите ваше имя; скажите,
как вы родственница madame Волгиной или m-r Волгину, кто вы.
— Боже мой, да бросьте же вашу выдумку, будто вас мисти-
фируют. Убедитесь хоть тем, что наш разговор принял такое
серьезное направление, при котором шутка была бы совершенно
некстати.
— Вы нарочно дали ему такое направление, чтобы я сде-
лался легковернее. И в самом деле, вы сказали мне столько под-
робностей о деле, которое знали только madame Волгина и
m-r Волгин, вы так сильно говорили о том, что надобно сделать
для безопасности m-r Волгина, что я, конечна, видел бы в вас
madame Волгину, если бы не знал, что вы не можете быть она.
— Почему ж это я не могу быть сама собою? — Как ни была
я серьезна, вы начинаете опять заставлять меня смеяться. По-
чему же вы знаете, что я не я?
— Я знаю, что m-r Волгин женат уже три года. Дама, кото-
рая три года замужем, не может иметь семнадцать лет. Раньше
шестнадцати не венчают.
— А, это я слышу иногда, что дают мне меньше лет, нежели
я имею. Меня могли бы повенчать семь лег тому назад, если бы
я вздумала, потому что, похвалюсь вам, семь лет тому назад,
у меня были женихи.
— Вы хотите уверить меня, что вам двадцать три года!
— Мне так неприятны эти слова «двадцать три года», что
я старалась обойти их. Но увы! Это правда, Нивельзин, мне
уже двадцать три года!
— Вы мало приготовились отвечать на вопросы, и стали го-
ворить более невероятные вещи, нежели требовала необходи-
мость. Вы могли бы сказать, что вам девятнадцать лет, тогда,
хоть с трудом, еще можно было бы верить.
— Желала бы сказать, Нивельзин; к сожалению, не могу.
Впрочем, если хотите, думайте, что мне девятнадцать лет, — это
было бы очень приятно мне; — пожалуй, хоть семнадцать, хоть
шестнадцать — тем лучше.
81

<— Кроме того, что вы не имеете столько лет, сколько должна
иметь madame Волгина, — она живет в Петербурге три года, —
я знаю, m-r Волгин живет здесь уже три года; — а вы приехали
в Петербург очень недавно. В прошлый сезон вас не было в Пе-
тербурге.
— Вы разделяете мнение моего мужа, что все должны смот-
реть на меня! — Она засмеялась. — Мне очень нравится это
мнение. Но не доводите его до такой крайности, как мой муж,
чтобы не быть смешным, как он. — Вы не заметили, чем он за-
нимался здесь? — Рассматривал Есех девушек и молодых дам,
чтобы сказать мне, что вот, он пересмотрел всех, и что я лучше
всех. О, боже мой, я не видывала такого смешнсго мужа! —Она
опять засмеялась. — Почему Петербург не мог прежде исполнять
обязанность, которую возлагает на него мой муж, объясняется
очень легко. В первую зиму, у нас с мужем не было денег.
Я должна была продать даже те пять-шесть шелковых платьев,
которые привезла с собою. Я не охотница входить в общество,
когда у меня нет денег, чтобы быть одетой не хуже других. По-
том, я не могла бывать ни в театре, ни на балах, потому что сама
кормила Володю. Только с нынешней весны...
— У вас даже есть сын? —Нивельзин пожал плечами.
— Есть. — Она засмеялась. — Но послушайте, Нивельзин,—
стала она говорить опять серьезно. — С тех пор, как я стала
понемножку выезжать здесь в общество, я успела узнать, что
молодые люди в Петербурге такие же смешные, как у нас в про"
винции. Они говорят все то же самое, хоть умеют говорить ме-
нее избитыми фразами. — Я согласна, что вы умеете говорить
любезности очень ловко, — и вовсе не хочу скрывать, что поэтому
мне было приятно слушать их. Но довольно. Потому что это
приятно лишь на несколько минут, для начала знакомства.
Дальше, это было бы скучно. — Лучше, нежели долго слушать
любезности, я люблю делать выговоры, — и умею делать их
длинные, — о, длинные! — Будьте спокоен: придумывать новые
обороты любезностей вам не понадобится, потому что у вас
не будет недостатка в предметах для разговора. — Например,
скажите, пожалуйста, кто хорошенькая, — очень хорошенькая де-
вушка, подле которой вы сидели? Вы должен знать ее: вы так
много говорили с нею. Кто ж она? — Вы краснеете? — Чего вы
краснеете? Того, что вы волочились за бедною? Незнатною? —
Или того, что я видела, что вы волочились? —О, и в этом слу-
чае напрасно. Если б я и не видела, я знала бы, что вы волочи-
лись за кем-нибудь, — не ныне, то вчера. Я хочу бранить вас не
за то, что вы волочились. Мой муж говорит, что волочиться тя-
желое преступление. С своей точки зрения, он прав: он ученый, и
думает о том, как надобно было бы перестроить общество, чтобы
люди не вредили друг другу и не унижались в собственном своем
мнении. Он должен строго судить обо всем, что дурно. Но я не
82

ученая, я не присваиваю себе права быть такою строгою. Впро-
чем, и он говорит, что нельзя много винить человека, который
делает только то, что делают все другие. Я знаю, что все моло-
дые люди, у которых есть деньги, волочатся за красивыми де-
вушками, которые бедны и беззащитны. Я... — В это время, гря-
нул оркестр, все пошли в свои ложи. Она торопливо догово-
рила: — Я не виню вас. Но я прошу вас вернуться к ней. До
свиданья. После, я доскажу вам.
Он шел за нею в ложу.
— Вы сошли с ума? Вы воображаете, что это каприз? Что
я говорила это, чтоб уколоть вас?—Даже, может быть, по до-
саде, из ревности? — Вы могли бы слышать, что я говорю вовсе
не таким тоном. Я просто говорю вам, что вы должны сделать.
В следующий антракт, вы придете. Но если вы смеете войти в
ложу, я рассержусь. И сумею заставить вас уйти. — Я сказала
вам: идите к ней.
Она затворила дверь ложи.
Второй акт кончился. — Пойду, посмотрю, жив ли мой Ни-
вельзин, — сказала Волгина.
— Что значит, любить человека! Предполагаешь всякие
беды с ним, если он не на глазах! — А вот, я так уверена, что
он не умер, потому что слышу, давно кто-то все ходит мимо ложи
по коридору.
— Позвольте мне съездить купить новые сапоги и поднести
их ему от вашего имени, Лидия Васильевна, — сказал Миронов.
— Надумались, Нивельзин, — поняли, что я вовсе не сер-
дилась на вас, а просто говорила, как вам следует сделать?
Или еще не поняли?—По крайней мере, видите, что теперь я
говорю нисколько не сердясь? А теперь, было бы гораздо больше
поводов сердиться. Как вы смели не послушаться меня? —Пре-
дупреждаю вас, я очень не люблю, когда не слушаются меня.
Потому, что я не люблю приказывать, и если приказываю, то
значит, считаю необходимым приказать. — Где вы пропадали?
Все время сидели или бродили по коридору? — Вот, было бы
хорошо! — Надеюсь, вы не делали из себя такого посмешища для
капельдинеров и их детей? — Надеюсь, вы уходили в фойе?
— Да, я ходил курить, — отвечал Нивельзин, все еще со-
вершенно потерявшийся, как ребенок перед гувернанткою, читаю-
щею ему мораль.
— Кто она?—Я могла видеть, что она очень небогата, и при-
выкла к тому, что не уважают ее. Но я и не спрашиваю о том, как
барышня с приданым, за которою смотрят мать и десяток сестер,
кузин, теток, за которую вступилось бы все общество, если бы
кто вздумал топтать ее в грязь. Я спрашиваю: вы любовник ее
или нет? — Вы приехали вчера, у вас не было, вероятно, времени,
83

сделать ее вашею любовницею, — но вы уже делали ей предложе-
ния, или она видела, что вы думаете сделать их? — Это почти все
равно. — Вы поступили с нею слишком неделикатно, бросивши
ее. Она должна была понимать, почему вы бросали ее, — это
обидно, Нивельзин. Понимаете ли вы теперь, почему вы должны
были возвратиться к ней?—Исправьте вашу неделикатность.
Если вы хотите расстаться с нею, вы должны были сделать это
так, чтобы у нее осталось приятное воспоминание о вас. У нее,
бедной, не очень много будет приятных воспоминаний, когда при-
дет ей пора раздумья о жизни, — если еще не пришла.
— Я пойду к ней... Если вы потребуете, я останусь знаком
с нею... Я... я... дурно провел мою молодость... Я... я...— Волгина
должна была взять его под руку, потому что его шаги сделались
неверны.
— Вам надобно успокоиться, Нивельзин. Я передам вас
Рязанцеву. Он горит нетерпением расспрашивать вас о своих
лондонских друзьях. А мы с вами еще будем иметь время наго-
вориться. Я возьму вас проводить меня домой. Вы еще юноша,
хоть и много повесничали. Вы с первого взгляда понравились
мне. Теперь нравитесь еще больше.
Она присоединилась к Рязанцевой и Миронову. Рязанцев
овладел Нивельзиным и повел с ним таинственный разговор.
Антракт кончился. Нивельзин удержал Миронова, шедшего
в ложу позади других. — Миронов вздрогнул от неожиданного
прикосновения: он вовсе не рассчитывал, что Нивельзин схва-
тился за него, чтобы добиться правды.
— Два слова, Миронов. Скажите, пожалуйста, кто эта де-
вушка?
Миронов сделал очень серьезное лицо. — Madame Рязанцева
говорила вам, кто эта дама, и рассказывала мне, что вы вздумали
вообразить, будто мы сговорились мистифировать вас. Изум-
ляюсь, как пришла вам в голову такая фантазия! — Миронов
ужаснейшим образом пожал плечами.
— Продолжать мистификацию бесполезно. Вы не убедите
меня в невозможном.
— Почему ж невозможно, что она madame Волгина? — спро-
сил Миронов, еще сильнее утрируя серьезность.
— Madame Волгиной должно быть, по крайней мере, девят-
надцать лет, а ей не может быть больше семнадцати. И она сама
совершенно расстроила мистификацию слишком невероятными
выдумками. Она вздумала сказать мне, что у нее есть сын.
— «Невероятно!» — Мало ли что невероятно, и однакоже
правда? — «Невозможно!» — Мало ли что кажется невозмож-
ным? — сказал Миронов с величайшим пренебрежением к аргу-
ментам Нивельзина. — Но чем усерднее утрировал он свою
серьезность, тем очевиднее было Нивельзину, что это притвор-
ство.
84

— Вот еще факт, Миронов. Волгин был в опере. Я говорил
с ним.
— Но, конечно, не сказал же он вам, что это не жена его?
— Не сказал, потому что я не спрашивал. Что же спрашивать
у человека, не жена ли его сидит в ложе, когда в ложе есть сво-
бодное место, а он принужден покупать у капельдинера позволе-
ние стоять между лавками?
— Если вы не хотите верить мне, то бесполезно обращаться
ко мне с вопросами. До свиданья. Вы и так слишком долго задер-
жали меня. Сейчас начинается хор, которого я не хочу пропустить.
— Я не пущу вас, пока вы не скажете мне правду, — Он
схватил Миронова за руку.
Миронов сделал притворную попытку вырвать руку; почув-
ствовал, что он удерживает ее крепко, рассчитал, что можно вы-
рываться посильнее; стал вырываться будто всей силою и при-
творился побежденным, состроивши раздосадованную гримасу.
— Нивельзин, вы изломаете мне руку. Пустите же.
Нивельзин видел, что он готов покориться, и, не отвечая,
продолжал крепко держать его руку. Изнутри театра раздался
хор. — Миронов сделал вид, будто хочет вырваться невзначай;
но и это не удалось.
— Извольте, я скажу вам все, только пустите. Она действи-
тельно madame Волгина, но она вдова. Ее муж был двоюродный
дядя Волгина, которого вы знаете. Он был старик. Он был очень
дружен с ее дедом. Он любил ее, как родную внучку. Она была
сирота и бедна. У него было небольшое состояние. Когда он по-
чувствовал, что близок к смерти, он подумал: «Сделаю доброе
дело». — Он был принесен в церковь на креслах. Его водили
вокруг налоя, поддерживая под руки, — лучше сказать, носили.—
Повидимому, его поступок эксцентричен. Но его наследники,
родные племянники, богатые люди, алчные скряги, отчаянные
кляузники. Они оспаривали бы действительность завещания,
если бы оно было сделано в пользу посторонней. Ему надобно
было, чтобы она была называема в завещании его женою. Иначе,
я сказал вам, поднялась бы бесконечная тяжба, которая погло-
тила бы все наследство. — Эта свадьба была ныне летом. Когда
она овдовела, она приехала к старшей сестре, — то есть, к жене
Алексея Иваныча Волгина. Вот вам вся правда. — Пустите же
меня.
— Как ее имя?
— Софья Васильевна.
— Благодарю вас, Миронов. — Нивельзин, задумавшись,
пошел вверх по лестнице, в боковые места.
Миронов имел сильное влечение приставить к своему носу
большой палец и растянуть другие, на проводы ему, но удовле-
творился тем, что немножко высунул язык, и вошедши в ложу,
ждал не дождался, пока начнут пищать плохие певцы.
85

— Лидия Васильевна, знаете, кто вы? — Я сделал вас вдо-
вою, и зовут вас Софья Васильевна. Старик, друг вашего деда,
когда стал умирать, велел нести себя в церковь, венчаться с вами,
чтобы негодяи-племянники его, не могли отнять у вас его ма-
ленького именья.
— Как вы могли выдумать такую историю? — Я очень
сердита на вас.
— Как мог выдумать? — отвечал он, мало пугаясь того, что
она сдвинула брови. — Разумеется, не мог бы выдумать в чет-
верть часа целый роман; только тем и ограничились мои труды,
что я немножко прикрасил анекдот, который слышал в детстве
от родных: они уверяли, что был когда-то в их городе такой слу-
чай.— Напрасно сердитесь: добрые люди смеются, — видите.
В самом деле, Рязанцев хихикал и Рязанцева смеялась.
— Он был дряхл, он уже не мог держаться на ногах, и падал
вот так, — Миронов опустился в глубине ложи на колена: и го-
лос у него дрожал, — Миронов заговорил дрожащим стариков-
ским голосом: — «Сонечка, дружочек мой, твой дедушка был мне
друг; я хочу обеспечить тебя, чтобы ты была свободна, незави-
сима»...
— Шут! Рассмешил меня; не могу сердиться.
— Сонечка, дружочек мой!—Будь моей вдовою!—Ис-
полни последнюю просьбу умирающего старца! — Подурачь
его! — Не ты, Сонечка, виновата, что ты стала моею вдовою,—
он сам сочинил твою историю, при помощи шута Миронова,- Шут
Миронов не перестанет паясничать, пока ты не согласишься на
мою последнюю просьбу; и что же будет, если ты не
поспешишь согласиться? — Вот, ты уже смеешься, а Анна
Александровна еще громче, а Григорий Сергеич уже хватается
за бока; шут Миронов доведет вас до хохота, все услышат, все
осудят вас, подумают: не хорошо хохотать в опере, когда чув-
ствительные люди плачут, и сам шут Миронов расчувствовался
до слез... — он хныкал и строил гримасы. — Так вы будете мисти-
фировать его, Лидия Васильевна? — весело продолжал он своим
настоящим голосом, уже уверенный в ее согласии...
— В самом деле, это будет забавно. — Но зачем же вы, Ми-
ронов, сделали меня вдовою? — Я не хочу быть вдовою.—
Лучше, вы оставили бы меня девушкою, как он воображал.
— Нельзя было, Лидия Васильевна: вы слишком смелая.
И вдову, и замужнюю женщину не скоро найдешь такую. —
Невозможно! — Вы не могли б играть роль девушки.
— Вот прекрасно! Когда я была девушкою, я была еще сме-
лее, нежели теперь, потому что совершенно не понимала, что такое
влюбляться, — беспрестанно воображала, что влюблена, и чув-
ствовала, что это вздор. Впрочем, это почти совершенно правда:
самый глупый вздор. Ребячество, забавное ребячество.
— Вот за это-то и надобно наказать его, что он имел глупость
86

влюбиться в вас, Лидия Васильевна, — сказал Миронов, полу-
шутя, полусерьезно. — Алексей Иваныч говорит правду, что ни-
кто не должен влюбляться в вас. Я вот и моложе Нивельзина,
а не влюбляюсь. Ему следовало бы быть умнее меня, а не глупее.
Пожалуйста проучите его хорошенько. Смеет влюбляться! —
Я готов поколотить его, ей-богу!
— Это будет весело, Миронов. Но я очень недовольна, что
вы хоть в шутку назвали меня вдовою. Я не хочу быть вдовою.
Я буду девушкою.
Она замолчала, и повидимому стала внимательно слушать пе-
ние. Но через минуту, обернулась к Миронову и повторила: —
Я очень недовольна, Миронов, что вы назвали меня вдовою.
Много раз, Миронов украдкою заглядывал сбоку на ее лицо,
продвигаясь к барьеру ложи, будто бы для того, чтобы лучше
видеть действие на сцене. Но ни разу не отважился заговорить.
Опера кончилась. Волгина стала надевать шляпу и взглянула
на Миронова.
— Что вы такой хмурый? —Думаете, я все еще сержусь на
вас? — Но вы ужасно расстроили меня, мой милый Петруша.
У Миронова всегда была охота дурачиться. Тем больше, те-
перь: ему хотелось развлечь Волгину. — Лидия Васильевна, по-
жалуйста возьмите его с собою; я уверен, он прилетит провожать
вас. Вы добрая, Лидия Васильевна: возьмите его с собою.
— Я уже сказала ему, что беру.
— Вы возьмите его, а я поеду к вам, поскорее, вперед, под-
учить Наташу; и Алексея Иваныча, если он уже дома. Наташа
будет называть вас Софъею Васильевною, скажет, что ваша се-
стрица, Лидия Васильевна, уже легла спать...
— Хорошо, — рассеянно сказала Волгина, рассеянно про-
стилась с Рязанцевыми и поклонилась подходившему Нивель-
зину. Миронов убежал.
— Я очень любезна к новому знакомому, — сказал она, молча
прошедши два или три яруса лестницы. — Но это и лучше, если
вы с первого же нашего знакомства будете знать, что иногда, вам
будет бывать скучно со мною... Впрочем, я не всегда такая.
Обыкновенно, я веселая.
— Я исполнил ваше приказание.
— Видела. — Она опять замолчала.
Она молча дожидалась, пока подъедет карета; молча села в
нее.
— О, какая тоска! — проговорила она, когда карета выехала
из хаоса экипажей около театра: — Но я не хочу поддаваться ей,
хочу быть веселою. Я не люблю тосковать. Говорите что-нибудь
смешное, Нивельзин, заставьте меня смеяться... Впрочем, что ж
я говорю, чтоб вь! шутили, рассказывали смешные глупости? —
87

Я думаю, ваши мысли спутаны хуже моих... Конечно, так; потому
что вы объясняете мою молчаливость смущением, раздумьем
о себе и о вас. Вы должны так думать, потому что должны были
заметить, что очень понравились мне; да если б и не заметили
сам, я уже говорила вам. Но я думала не о себе или о вас, я ду-
мала о моем бедном муже... Ах, какая досада! — При вас, едва
знакомом, должна утирать слезы! — Какая досада, что в карете
не совершенно темно, чтобы вы не могли видеть, как я смешна!—
Расплакаться от мысли, что я вдова! Это смешно! В самом деле,
это смешно! — Плакать о том, что я вдова! — Она засмея-
лась. — Будем же говорить что-нибудь веселое, Нивельзин;
я хочу забыть свои мысли... Что же вы молчите? —Да, я опять
забыла, что у вас не может быть расположения смеяться и сме-
шить... Да я и не могла бы слушать со вниманием, хоть бы вы
стали рассказывать самые смешные анекдоты. Лучше будем мол-
чать, пока у меня нет охоты ни говорить, ни слушать.
Она замолчала.
— Вы человек с тактом, Нивельзин, — начала она минут
через десять. — Вы умеете молчать, когда лучше всего молчать.
Вам должна была казаться очень странною моя грусть; ве-
роятно, даже смешною. Ах, я сама желала бы смеяться над нею!..
И буду смеяться. Алексей Иваныч уверяет, что я боюсь на-
прасно. Я не знаю, не понимаю, что такое делается у нас в России,
что выйдет из этого. Я должна верить ему. Буду верить.
Она опять замолчала, и начала спокойнее.
— Но у меня есть и свои опасения за него. От них, он не
может отговорить меня; потому что это я сама понимаю, это
может понимать всякий. Какого здоровья может достать надолго,
при такой работе?—Придешь поутру звать его пить чай, он
сидит и пишет; уверяет, что недавно проснулся; потом пьет чай,
а у самого слипаются глаза: как же поверить ему, что он спал? —
Это бывает часто, Нивельзин; каждый месяц. И всегда, работает
целый, целый день, как встал, так и за работу, — и до поздней
ночи. Ни напиться чаю, ни пообедать как следует, ему некогда.
Схватит стакан, и уйдет за свою проклятую работу; даже та-
релку с последним кушаньем уносит в свой проклятый, прокля-
тый кабинет. Только и отдыха, если кто придет к нему, или ему
надобно итти; да и от этого, иногда только больше горя мне:
прошло два, три часа днем без работы, он и сидит за нею ночью.
Поэтому, даже редко заставляю его итти или ехать со мною: ду-
маешь, вместо отдыха, сделаешь ему больше изнурения. Какое
здоровье выдержит такую жизнь? — «Ничего, голубочка; я
вовсе не так много работаю, как ты воображаешь»; — я вообра-
жаю! — Другой ответ: «Голубочка, нельзя иначе; и так я не
успеваю сделать всего, что нужно». Бессовестный человек! ему
ничего, что он огорчает меня!.. И для чего он убивает себя такою
работою? — Для того, чтоб у меня были лишние деньги! — Ему
88

самому, ничего не нужно. Каждый раз, когда заказываешь ему
новое платье, ссора с ним; заноет, заноет: «Зачем, голубочка?»—
«Напрасно, голубочка!» — И ноет, спорит, пока не рассердит
меня. Каждый раз, это кончается тем, что я должна браниться.
И это из-за всякой мелочи, из-за каждого галстука, из-за теплой
фуражки на зиму!—Каждый раз, получаешь огорчение. Поку-
паешь ему, радуешься, — нет, успеет огорчить. Это ужасный че-
ловек, с несноснейшим характером, совершенно безо всякой со-
вести!— Он даже не любит ничего. У него достает совести от-
рекаться ото всего. Он не любит никакого кушанья;—как вам
нравится это? — И он тверд в своем: нарочно не ест своих лю-
бимых блюд, как только заметит, что готовишь их для него. —
Пока не поймет, ест, только это одно и мирит с ним, что недо-
гадлив, ни на что не обращает внимания, совершенно слепой; —
пока не заметит, ест; заметил, что кушанье готовится для него,
кончено: — «Не хочу, голубочка». — «Почему не хочешь?» —
«Не нравится, голубочка». — «Как же не нравится? Ты любишь
это». — «Никогда не любил, голубочка; я не знаю, почему тебе
так показалось». — И спорит, спорит, пока выведет из терпенья.
Тогда, новая песня: «Ну, что же, твоя правда, голубочка: пре-
жде, нравилось; а теперь не нравится». — Что прикажете де-
лать? — Как ни бранишь его, не помогает: не ест. — Бросаешь,
пока забудет, забудет, опять ест. Только это хорошо в нем, что
беспамятен и ничего не замечает. И хоть бы не понимал, что на-
добно же готовить что-нибудь; почему ж не быть одному блюду
и по его вкусу? Больше одного ему не нужно, и тем больше все
равно, что я ем все. Толкуешь ему это. Понимает. Но уже такой
характер. Иногда, заметно, он и сам не рад, что все только огор-
чает меня. Но не может исправиться. — Как не может! — Про-
сто, не хочет, потому что в нем нет ни искры стыда, а жалости
еще меньше. Говорит, что любит меня, а хоть бы сколько-нибудь
пожалел! Огорчает меня каждый день, каждую минуту! — Я не
видывала таких скупых людей! — Ему жаль, когда сделаешь ка-
кой-нибудь расход для него, хоть самый маленький: «Зачем, го-
лубочка?»— «Не нужно, голубочка!» — Ему все кажется, что у
меня мало удобств, — теперь, когда стала выезжать, — что у
меня мало денег на наряды, на развлечения. Мои платья не нра-
вятся ему! — Мои платья! — Каково? — И хоть бы кто говорил,
а то, он, который сам даже и не отличает порядочную материю
от самой плохой! — «Голубочка, ты шила бы себе платья по-
лучше». — Можно ли иметь платья лучше моих? — Скажите,
была ли, например, в опере хоть одна дама или девушка, которая
была бы одета лучше меня? — Богаче, почти все и в 4-м ярусе;
но лучше ни одной и в бельэтаже. — Нет, он недоволен. Чем,
спросите его, — тем, что я пошла за него? — Как вам это нра-
вится? — Заметили, он глядел, глядел на меня, и начал утирать
слезы; о чем? — Об этом! — Необыкновенно умен! — Как
89

будто есть на свете женщина, счастливее меня! — Мог бы сам
видеть, счастлива ли я; — и видит. Но совести нет у человека.
Несносный характер!.. Я нисколько не ангел; но он и ангела вы-
вел бы из терпенья! Я не понимаю, что это за глупый человек!..
Потому, я вышла за него, что видела, какой это человек. Он не
думал об этом; советовал мне итти за другого. Ах, сколько на-
доедал он мне этими просьбами: «Идите за него, идите за
него», — надоел, надоел... «Не пойду, сказала ему и вам». — Нет,
свое: «Идите». — Тот его друг, мой жених, был очень похож на
вас, Нивельзин. Разумеется, понравился мне. Но я увидела, что
с моим характером нельзя итти замуж: все мужчины вообра-
жают, Нивельзин, что они умнее и благоразумнее нас, что они
должны управлять нами. Я решилась не итти замуж ни за кого.
Мужчины не умеют только любить, Нивельзин. Они хотят го-
сподствовать. Они слишком глупы, они дикари, Нивельзин. Не
будьте таким, когда женитесь...
Она замолчала.
— Вы не знаете, Нивельзин, какой это человек! — И никто
еще не знает! Только я одна знаю это. Я давно узнала это; хоть
я и не ученая, и не видывала тогда ученых людей. Я увидела это
из первых же наших разговоров, хоть они были пустые, хоть,
разумеется, он не мог говорить со мною ни о чем ученом: я не
поняла бы, как и теперь не понимаю; и не слушала бы, как и те-
перь не слушаю. Но это было видно мне. Я узнала какой это че-
ловек; тогда все думали, что он пролежит весь свой век на ди-
ване с книгою в руках, вялый, сонный. Но я поняла, какая у него
голова, какой у него характер! — Потому что, без его характера,
даже и при его уме, ему нельзя было бы так понимать все эти
ученые вещи. Я, не ученая, увидела это из первых разговоров,
пустых, обо мне, о пустяках, о моем счастье, — я увидела, какая
разница между ним и другими!—И ошиблась ли я?—Вы
знаете, как теперь начинают думать о нем. Но его время еще не
пришло, они еще не понимают его мыслей, — придет его время,
тогда заговорят о нем! — И пусть будет с ним и со мною, что
будет! Я хочу, чтоб о моем муже говорили когда-нибудь, что он
раньше всех понимал, что нужно для пользы народа, и не жа-
лел для пользы народа — не то, что «себя» — велика важность
ему, не жалеть себя! — Не жалел и меня! — И будут говорить
это, я знаю!—И пусть мы с Володею будем сиротами, если
так нужно!
Она замолчала и задумалась.
— О, боже мой, как я разговорилась, — начала она после
долгой паузы: — Вам должно быть было смешно слышать это от
женщины, от женщины неученой, которая не понимает ничего в
ученых вещах и не думает о них. Вообще, я и не говорю о них.
Но я была взволнована, Нивельзин; а вы так понравились мне,
да и мой муж очень хвалит вас, и видно, что мы .будем очень
90

дружны, — я чувствовала, что могу говорить как будто не с чу-
жим.— А вы, вероятно ждали не такого разговора?—Думали,
что я стану вызывать вас на любезности?—Конечно, так. По-
тому что вы думали волочиться за мною. Впрочем, вы сами не
знали, что вы думали: вы так влюбились, что не могли думать.
Но нечего жалеть вам, что я не была в настроении слушать лю-
безности. В них нет надобности: я уже сказала вам, что вы нра-
витесь мне. Волочиться — совершенно лишнее, когда вы уже
услышали, что вы нравитесь.
— Я не думал волочиться за вами, — сказал Нивельзин. —
Я не думал, что m-r Волгин — ваш муж.
— В самом деле, я совершенно забыла, что вы вообразили,
будто вас мистифируют, а повеса Миронов воспользовался этим,
и наговорил вам вздора, чтобы после, нам всем вместе по-
смеяться. Ах, как жаль, что я забыла! — И все оттого, что Ми-
ронов расстроил меня этим гадким словом «вдова». — Как
жаль, что я забыла! — Было бы так весело! — И сколько мы с
вами смеялись бы после! — А пока я не раздумалась, не разду-
малась, и не стала совсем грустная, я хотела продолжать шутку.
Разумеется, я не осталась бы вдовою, была бы девушкою. Стоило
только сказать, что моя свадьба с этим стариком — неверный
слух; что, правда, все было готово к венчанью, но жених мой
умер, когда его несли в креслах венчаться, что я не имею права
носить его фамилию; но из признательности к нему за доброе
намерение, люблю, чтобы меня называли так; потому, знакомые
и называют Волгиною, хоть настоящая моя фамилия — Плато-
нова; Миронов не слышал ее, слышал, что все зовут меня Волги-
ною, потому и ошибся. И вы опять, верили бы всему, и это было
бы очень весело! — И вы сделали бы мне предложение, — и как
мы с вами смеялись бы!.. Или, может быть, я теперь мистифиро-
вала вас, называя Алексея Ивановича моим мужем? Может
быть, я остаюсь вдовою?—Пожалуй остаюсь; теперь я смеюсь
над своим страхом.
— Мое положение чрезвычайно странно, — проговорил Ни-
вельзин.
— Почему?
Нивельзин молчал.
— Почему же? — Я не понимаю, на что вы сердитесь. Вы
могли бы быть разочарован, раздосадован, если бы вы думали,
что не нравитесь мне. Но я сказала и говорю: нравитесь, очень
нравитесь.
— Именно потому я и называю свое положение чрезвычайно
странным.
— Вот это мило! — Вам неприятно, что вы нравитесь мне?
— Вы любите вашего мужа.
— О, боже мой!—проговорила Волгина, засмеявшись.—
О, боже мой! —повторяла она, переводя дух от смеха: —О, боже
91

мой! — Я люблю моего мужа!—А вам хотелось бы, чтобы я
не любила его? — Посмотрю, посмотрю, как это вы сам не будете
любить его, когда хорошенько познакомитесь с ним! Но по-
звольте спросить, с чего вы взяли, что я люблю его? — Я вовсе
не говорила этого. Напротив, жаловалась вам на него, называла
его человеком несноснейшего характера, рассказывала, что бес-
престанно браню его.
— Вы смеетесь надо мною. Я не привык быть предметом
насмешек.
— Я вижу, с вами надобно говорить, как с наивнейшим
юношею, как с маленьким ребенком, — сказала Волгина уже со-
вершенно серьезно. — Я так и думала, что вы юноша, несмотря
на все ваши волокитства и победы. Но не воображала, что вы
юноша до такой степени. Вздумайте, кстати, обидеться также и
этим. Над своею досадою, вы сам скоро будете смеяться. Над
нею я смеюсь, но только над нею. Это не значит, что я смеюсь
над вами. За что же я стала бы смеяться над вами? — За то,
что вы влюбились в меня? — Но что же тут смешного? — Ровно
ничего. Было бы очень глупо смеяться над вами, если бы вы и не
нравились мне. Но вы нравитесь. Поэтому, я нахожу прекрас-
ным, что вы влюбились в меня: вы не будете скучать быть у нас
очень частым гостем,—скоро и не гостем, а своим у нас. А я хочу
этого. Видите ли, как просто объясняется все? Поняли, что вам
нечем было обижаться?
Нивельзин молчал.
— Неужели надобно толковать вам еще подробнее? — Очень
жаль, что с нами нет Алексея Иваныча. Я попросила бы его го-
ворить. Он охотник рассуждать обо всем, что должно быть по-
нятно без всяких рассуждений. А я скучаю такими лекциями. Но
для вас, так и быть, стану объяснять, потому что вы очень по-
нравились мне с первого же взгляда, а теперь я думаю, что даже
серьезно полюблю вас, потому что вы держали себя как умный
человек: не театральничали, не декламировали, хоть вам было
очень досадно. — Слушайте же. — Что общего между мною и
Алексеем Ивановичем? — Только то, что он всею душою любит
меня, а я не могу не чувствовать очень сильного расположения
к нему за это. Но то, что занимает его, непонятно и скучно мне;
то, что интересует его, заставляет меня зевать. Он ученый; я не
читала почти ничего серьезного, не читаю даже того, что он пи-
шет: пробовала несколько раз, потому что люблю его, но всегда
бросала на первых страницах. Он говорит: это потому, что он
пишет дурно, растянуто; может быть, и в самом деле он пишет
скучно; я бросала его статьи просто потому, что предметы их не-
занимательны для меня. Его жизнь — совершенно кабинетная; о
чем он стал бы рассказывать мне? — Не о чем, кроме как о том,
что он читает и пишет. Это скучно мне. — Я всегда имею много
рассказывать ему: я не сижу взаперти, как он. Он слушает меня,
92

и не скучает; но только потому, что ему нравится слушать меня,
но слушает, и сам не слышит, а если и слышит, через минуту за-
бывает; потому что, какую же занимательность. для него имеют
мои прогулки и выезды, покупки, наряды, танцы, болтовня с мо-
лодыми людьми.? — Вам будет смешно, пока вы не привыкнете:
он не знает в лицо многих из молодых людей, которые бывают
у меня: обедает с ними, пьет чай, — и все-таки, не знает тех из
них, которые не пускаются в ученые разговоры с ним. Он рас-
сеян и невнимателен.
Карета остановилась.
— А, приехали!—Что же вы думали сделать, Нивельзин?
Итти к нам, или раскланяться у двери подъезда и уйти, чтоб
никогда не возвращаться?—Увы, мой милый Нивельзин: ре-
шение не зависит от вашей воли. Вы должен помочь мне взойти
на лестницу. И предупреждаю, это будет не очень легко для вас,
потому что, когда иду на лестницу, я опираюсь на руку моего
кавалера очень солидно. Бедные мои ноги все еще слабы. В прош-
лую зиму, я думаю, я еще не могла бы танцовать. Я была очень
больна после того, как родился Володя. Хорошо ли он спит без
меня, мой милый?—Ах, Нивельзин, если бы дети знали,
сколько болезней, страданий переносят матери! — Ваша мать
жива, Нивельзин? Вы любите ее?
— Она жива. Я очень люблю ее.
— Почему ж вы живете не вместе с нею? Она закоснелая
провинциалка, и не любит Петербурга?
— Да. В деревне она окружена родными.
— Вы давно были у нее?
— Два года.
— Два года! — Нехорошо, Нивельзин: вам надобно было
бы проехать из-за границы к ней. — Устала рука или нет? —
Я думаю! — Бедные мои ноги! Но все-таки, я уже танцую почти
так же легко, как прежде. Но бегать, прыгать попрежнему, я не
могла бы; может быть, уже и не хотелось бы, если бы могла;
не знаю. Когда-то мне можно будет опять ездить верхом? —
Этого я не разлюбила. Но в нынешнее лето еще не решалась.
Посмотрим на следующее лето, хорошо ли вы ездите. — Прошу,
будьте гость, пока не привыкнете считать себя не чужим у нас. —
Она ввела его в дверь.
— Лидия Васильевна уже легли почивать, и просили вас,
Софья Васильевна... — начала Наташа.
— Уже нечего рассказывать о Лидии Васильевне; он знает,
что Лидия Васильевна — я. А где Миронов? Позови его; пусть
будет вместо хозяина и хозяйки, пока выйду в гостиную. Тер-
петь не могу корсетов, Нивельзин. Идите прямо, потом налево.
— Моя, или вернее, ваша собственная мистификация уже
разрушилась? — Очень жалею, — сказал Миронов, выходя в
гостиную к Нивельзину.
93

«— Я не понимаю этой женщины, Миронов.
— Это просьба, чтоб я помог вам понять ее? — Ждите от
меня помощи, когда я желаю вам провалиться сквозь землю! —
За что? — За то, что вздумали отправиться ныне в оперу. За
следующее, нельзя винить вас. Но-почему бы вам во французский
театр, если уже не сиделось дома?
— Вы бранитесь, Миронов; вы не бранились бы, если бы
знали, о чем мы говорили; — лучше сказать, она говорила, по-
тому что я только слушал, и чувствовал себя в отчаянно глупом
положении.
— Очень любопытно мне знать, что она говорила вам! —
Я думаю только о том, что она теперь будет говорить мне чаще
прежнего! — Вы чувствовали себя в глупейшем положении! —
Очень нужно мне ваше удостоверение, чтобы знать это? Я пола-
гаю, что лучше всего нам будет заняться исключительно куре-
нием: мне, чтоб не продолжать браниться; вам, чтобы не сме-
шить меня. — Он закурил, и стал ходить, заложив руки на
спину.
Наташа принесла чай. На подносе, кроме стаканов для Ми-
ронова и Нивельзина, была чашка.
— Лидия Васильевна скоро придет? — спросил Миронов.
— Я сказала ей, что несу чай; она сказала: «Иду». — На-
таша ушла.
•— Что же вы не пьете, Нивельзин? — сказал Миронов че-
рез минуту: — Я слышал, что влюбленные не едят; но пить чай,
если не ошибаюсь, могут. — Или вам хотелось бы с ядом вме-
сто сливок? —На ваше горе, нет при мне мышьяку, а то не от-
казал бы.
— Неужели вы сам не влюблен в нее, Миронов? — Вы влюб-
лен в нее, это видно.
— Такая догадливость делает честь вашему сумасшествию.
Вошла Наташа, взяла чашку и выпитые стаканы; опять при-
несла чай Миронову и Нивельзину, и опять чашку.
— Что же Лидия Васильевна, скоро придет? —спросил Ми-
ронов.
— Я сказала ей, что иду переменить стаканы, не переменить
ли ее чашку, или подождать, чтоб и эта не остыла. Она сказала:
«Нет, перемени: я сейчас иду».
— Что же не идет? Что там делает? Готовит закуску?
— Господи! — Я думаю, сама положу сыр, ветчину, сама
знаю, как открывается коробочка с сардинками! — Что она? —
Известно, подошла, да и стоит. «Иду», да и стоит.
— Подошла к Володе?
— Ах, ты, господи: — Точно не по-русски говорю вам! —
Двое у нее детей-то, что ли, что спрашиваете? — Известно, к
Володе. — Он спит, она глядит. — Наташа ушла.
— Должно быть, Нивельзин, что Володя тут только пред-
94

лог; а не выходит она потому, что все не может успокоить своего
волнения: уж очень влюблена в вас.
— Послушайте, Миронов: она любит мужа; как же вы рев-
нуете ее?
— А вот как: она может иметь к своему мужу какие ей
угодно чувства, а я чувствую охоту поколотить вас! — Миронов
стукнул кулаком по столу.
— Что вы стучите, повеса? — Смотрите, разбудите у меня
Володю! — Я вас тогда!.. — Волгина вошла, в блузе. — Любез-
ная хозяйка, Нивельзин, совсем бросила вас. Но привыкайте к
моему характеру. Вот поэтому, не могу сближаться с дамами,
даже с теми, которые сами по себе нравились бы мне, например,
Рязанцева. С ними, слишком много церемоний: приедешь, садись
на определенное место, сиди смирно, говори, как принято; она
приедет, как бросишь ее? — Как уйдешь в кухню, в детскую?
— Дружба между дамами гораздо реже, нежели между муж-
чинами, — заметил Нивельзин: — Нас связывают дела, одина-
ковость образа мыслей. У женщин, у каждой своя отдельная
жизнь: личная, семейная; общественные связи не охватывают
их. — Я почти не знаю примеров дружбы..*
— До свиданья, Лидия Васильевна; мне уже давно хотелось
уйти, — перебил Миронов. — Только не смел без вас, чтобы вы
не бранились, что бросил Нивельзина.
— Вижу, Миронов, что вы злитесь на него. Угадываете, что
теперь гораздо чаще прежнего буду прогонять вас заниматься
делом?
Миронов поцеловал ее руку, пошел, но вернулся, подошел к
окну, проворчавши: «Чуть не забыл! А Даша придет завтра по-
утру!»— и схватил с окна небольшую плоскую картонку. Дви-
жение было порывистое, крышка приподнялась, выскользнула, и
сама картонка упала. Цветы, ленты рассыпались по полу. — Ми-
ронов зацепил, как попалось, первые, какие подвернулись, чтобы
пихнуть назад в коробку.
— Осторожнее, все испортите. Кладите на окно. В картонку
уложу сама. — Волгина подошла к окну, стала укладывать. —
Идите, спросите у Наташи веревочку, завязать получше. А то, с
вашею досадою, еще разроняете по дороге. — Миронов принес
веревочку. Волгина завязала картонку. Он опять поцеловал руку
и ушел.
Нивельзин внимательно всматривался в цветы и ленты, ко-
торые подбирал Миронов, и лицо его прояснилось: он должен
был заметить, что ленты несколько помяты; вероятно, он убе-
дился из этого, что Даша никак не сестра Миронова: Волгина не
могла бы дарить сестре своего приятеля уборы, которые бросила,
и могла бы отдать своей горничной.
— Мне кажется, я начинаю несколько понимать вас, — ска-
зал он, проводив глазами Миронова.
95

—- Понимать меня вовсе нетрудно: надобно только понимать
в самом простом и прямом смысле все, что я говорю.
— Именно поэтому-то и очень трудно понять вас: вы слиш-
ком не похожа по характеру на других женщин.
— Мой муж говорит; это потому, что все они, так или иначе,
невольницы. Он говорит, что я никогда не могла бы стать по-
хожа на невольницу. Не знаю; он слишком любит меня, поэтому,
как говорит со мною обо мне, фантазирует до смешного.
— И вы, я уверен, несколько преувеличиваете, когда гово-
рите о том, как он изнуряет себя работою. Я не замечал, чтобы он
когда-нибудь был похож на изнуренного. Правда, он несколько
бледноват, но всмотревшись, видишь, что это уже природный
цвет, не болезненный. — Вы огорчаетесь тем, что он отказывает
себе во всяких развлечениях; он не отказывает себе в них: они,
действительно, скучны ему. Когда втянешься в работу, которая
по сердцу, она становится занимательнее всяких развлечений.
Иногда, и мне случалось испытывать это, хоть вообще, у меня
были слишком дурные привычки.
— Благодарю вас, Нивельзин, за то, что вы говорите так
хорошо. Я и сама понимаю, что отчасти, я могу преувеличивать.
Но в самом деле он работает слишком много... Знаете ли, что
мне вздумалось?—Он так хвалит вас. Он говорит, что вы и очень
умный, и что у вас благородный образ мыслей. Я знаю, вам нет
надобности писать. Но вы сами сказали, что находили удоволь-
ствие в работе, даже и тогда, когда вели рассеянную жизнь. По-
пробовали бы вы сделаться писателем, Нивельзин: может быть,
вы стали бы писать хорошо.
— Чтобы помогать Алексею Иванычу?—Нет, Лидия Ва-
сильевна: мне надобно еще слишком много учиться и думать,
чтобы моя работа годилась для него. Он с пренебрежением смот-
рит на людей, которых я еще уважаю. Он высказывает мысли,
о которых я часто и не знаю, каким образом можно дойти
до них. — Я могу только писать о математике, об астрономии:
эта не нужно ему. — Он мог бы легко найти десятки помощ-
ников, гораздо лучше меня. Но у него такой образ мыслей, ко-
торого они не разделяют; а я еще не умею и понимать хоро-
шенько.
— Как это жаль, Нивельзин! —А я вздумала было так хо-
рошо... Зачем я сама не училась ничему?.. Правда, мне было не
у кого учиться... Но я и сама была такая резвая: все бегала, ез-
дила, только в том и прошло все детство... И после, то же самое,
только прибавились танцы, наряды... А в двадцать с лишком
лет, — с хозяйством, с ребенком, начинать учиться, — позд-
но... — Она замолчала, потом засмеялась. — Видите, как мы хо-
рошо говорим, Нивельзин. Это так и будет. А вы еще не хотите
быть дружен с нами.
96

-— Для вас, это будет так; для меня, это не могло бы быть
так. Теперь, я очень хорошо вижу, что вы не думали смеяться
надо мною. Но...
В эту минуту, раздался звонок.
— А, наконец-то! Слава богу! — Я думала, он останется там
до второго, до третьего часу! — Говорите, Нивельзин: он нам не
помешает. Поздоровается, и поплетется к себе в кабинет, если не
велеть ему сидеть с нами.
— Но вы не хотите помнить, что я сошел с ума, увидевши
вас, — договорил Нивельзин и замолчал.
— Я вовсе не забываю этого, Нивельзин; но я не придаю
этому важности. Это довольно скоро пройдет; кто из нас не ре-
бячился, кроме моего Алексея Ивановича,— но смотрите, что бу-
дет,— договорила она тихо:—Только сидите смирно, не вста-
вайте, не кланяйтесь.
Она могла бы сказать это и громче; муж не услышал бы; он
еще из зала начал свою речь:
— А вообрази, голубочка, что я тоже был в опере! — При-
шел в типографию; — рано; вздумал пойти к вам в ложу; — но
представь себе: вдруг, вижу, не знаю нумера! —Что же? — По-
шел, взял место вверху! — Молодец! — Ну, и вообрази: кого
же я встретил в опере? — С этими словами, он показался в две-
рях.— Вообрази: Нивельзина!—Позвал его завтра обедать.
В сущности очень хороший человек, — он шел мимо носа Нивель-
зина, преспокойно продолжая: — Да; хороший, в сущности.
Только вчера приехал. — Здравствуй, здравствуй, моя милая
голубочка! Давно не видались! — он стал целовать руку жены.
— Если Нивельзин так нравится тебе, ты поздоровался бы
с ним.
— Ну! Да в самом деле, это вы, Павел Михайлыч! —
воскликнул Волгин, обернувшись:—В самом деле, это вы! —
А я и не гляжу; думаю Миронов! — Очень рад, очень рад!
— Положим, не глядел, мог бы не рассмотреть лица; но как
же принять человека в статском платье за человека в мундире?
— Ну, что же тут такого, голубочка?—Не обратил внима-
ния; и опять же, по рассеянности, — возразил Волгин.
— Я видела тебя в опере, и ты огорчил меня: зачем пла-
кал? — Стыдись, нехорошо.
— Ну, что же, голубочка... — жалобно затянул Волгин. —
Это я только так... Да впрочем, это тебе только так показалось,
голубочка, — спохватился он. — Уверяю, голубочка.
— Можете судить, есть ли у него совесть, — заметила Вол-
гина Нивельзину. — Ты устал; ступай себе, разденься, — ля-
жешь спать?
— Что же ложиться-то понапрасну, голубочка? — Раньше
часу, все равно не усну.
— Если не ляжешь, я пришлю к тебе Нивельзина.
97

— Хорошо, голубочка. Приходите, Павел Михайлыч.
— Я даю вам поручение, Нивельзин: просидите с ним до часу,
пожалуйста. Тогда он ляжет. А то, пожалуй, уселся бы за ра-
боту, и заработался бы долго. — Кто из нас не ребячился, Ни-
вельзин?— И я влюблялась, в старину. Поэтому я знаю, что
это вздор, которому не следует придавать важности. — Это хо-
рошо для балов, для танцев: о чем было бы говорить?—Пока
не о чем думать, и возвратившись с балу, можно думать, — и
думаешь, бывало, Нивельзин: «Ах, я влюблена в него!» — По-
том, я не спорю, это может иногда обращаться в серьезную лю-
бовь, — венчаются, — или если женщина уже замужем начи-
наются измены, ссоры, ужасы. Но это, когда женщина и без того
дурно жила с мужем. А когда вы расположены и к мужу, и к
жене, — помилуйте, долго ли продержится у вас в голове влюб-
ленность? — Очень скоро, вы будете видеть во мне добрую,
простую женщину, которая ото всей души расположена к вам. —
Завтра, в час, в половине второго, приходите, и отправимся гу-
лять. А теперь, пора мне спать: Володя умеет будить, — такой
же голос будет, совершенно такой же, как у отца. — Я очень
рада, что Алексей Иваныч вернулся не так поздно: хотела ждать
его, а потом Володя не дал бы выспаться. — Пойдем, провожу
вас к Алексею Иванычу, и пожалуйста до часу сидите, но
дольше половины не засиживайтесь.
— Вы так легко смотрите на мое сумасшествие, — сказал
он. — Вы ошибаетесь.
— Полноте, что за вздор. — Она взяла его за руку. —
Идем. — Она повела его.
— Вы ошибаетесь, мое сумасшествие не так легко может
пройти, — сказал он с таким усилием, что слышно было, как не
хотелось бы сказать это. — Я должен был бы избегать вас, — я
должен избегать вас.
— Что за вздор, нет никакой надобности, — отвечала она
весело.
— А если вы ошибаетесь?
— Не будем пугаться того, что невероятно! — Лучше, пом-
ните, что я говорила вам: до часу, сидеть; дольше половины
второго, не сметь. Он будет удерживать вас, — он очень дели-
катен, при всей своей неловкости, у него никогда недостает духа
показать, что ему некогда, или человек наскучил ему, — тем
больше он будет внимателен и по-своему любезен с вами: но вы
сам должен помнить время. — Слышишь, мой друг, что я го-
ворю Нивельзину: чтоб он не слишком полагался на твои лю-
безности, — да и тебе велела бы не удерживать его, если бы не
знала, что ты уже не можешь без этого. — Чай уже принесли
тебе? — Хорошо; — закуску я сейчас пришлю, сюда.
— Ну, хорошо, голубочка, — отвечал муж. — А ты сама-то
хочешь спать?
98

Она зевнула. — Мне пора спать. Володя поднял ныне в семь
часов. Такой несносный мальчишка.
— Я не знаю, хорошо ли я делаю, оставаясь у вас, — сказал
Нивельзин, — а сам, между тем, уже взял сигару, которую по-
дал ему Волгин.
— Отчего же? — До часу, все равно, не спал бы. Очень рад
посидеть с вами, потому что надобно ж иногда и отдохнуть. Ра-
ботаешь, работаешь, да и надоедает. — А знаете, я даже и поду-
мал тогда, что найду вас здесь; потому что известно, как сдер-
живаются подобные обещания: «Не пойду к ним в ложу»; а Ли-
дия Васильевна еще тогда, — весною-то, — хотела познакомиться
с вами. Ну, конечно, повидавшись с нею, увидела, какой оборот
примет дело. Конечно, рассудила, что если так, то лучше ей и не
видеться самой с вами. Та, бедная, могла бы, пожалуй, забрать
себе в голову, что отбивают у нее. Не будь этого соображения
Лидия Васильевна конечно велела бы мне позвать вас к ней, а не
стала бы поручать мне самому говорить с вами: слава богу, знает,
какой мастер я говорить.
— Из того, что вы бывали у меня, вышел слух, вероятно,
очень неприятный для вас. Рязанцев убежден, что вы посылали
меня в Лондон с какими-то поручениями.
— Э, вздор-то!—сказал Волгин, махнувши рукою. — Ну,
пусть думает, — пусть и рассказывает: велика важность!
— Я старался разубедить его, но, кажется, не мог.
— И не стоило.
— По-моему, очень стоило; и не отстану, пока не разуверю.
— Ну, этого-то, положим вам не удастся. Да не стоит и ду-
мать.
— Тем больше стоит, что он не сам выдумал это, ему объяс-
нил Савелов.
— Да ну их к чорту! —Ну, и Савелов пусть думает. Велика
важность! — Кто не старается заискать в Лондоне? — Савелов-
то сам старается вилять хвостом так, чтобы там заметили, а вы
думаете, нет? — Волгин принял глубокомысленный вид. — На-
верное, да. И не сомневайтесь.
— Мне нечего сомневаться. Откуда же берет Рязанцев доку-
менты, о которых потом дивятся, как они туда попали?
— В самом деле! — воскликнул Волгин. — Это удиви-
тельно! — Как же это никогда мне не пришло в голову? — То-то
же и есть, — продолжал он с прежним глубокомыслием.—По-
тому я и говорил вам, этот слух для меня пустяки. — Не стоит
говорить об этом. — А знаете ли, что я вам скажу, Павел Ми-
хайлыч: это вы неспроста повернули, — я об одном, а вы о
другом, — будто не успели бы сказать после! — Это мне вот
сейчас только пришло в голову. — И знаете ли, если так, то и с
самого-то начала вы тоже неспроста, должно быть, сказали, что
не знаете, хорошо ли делаете, оставаясь у меня! — А я, знаете,
66

Гак и понял, что Вы боитесь отнять у меня время!—*
Это удивительно! — Он покачал головою. — Это удивительно, я
вас уверяю, как я не понял! — Натурально, это вы говорили не
обо мне, то есть не обо мне одном, а вы говорили о нас. — Вот,
тоже, вздор-то, Павел Михайлыч! — Он покачал головою.—
И знаете ли, отчего это? Оттого, что вы не понимаете характер
Лидии Васильевны. Видите ли... — Он погрузился в размышле-
ние. — Видите ли, вам надобно понять ее характер.—Ну, что как
вы нашли Париж? Поумнели тамошние республиканцы после
уроков, которые получили в 1848 году и 2 декабря?
Нивельзин в свою прежнюю поездку, когда прожил в Па-
риже довольно долго, сошелся с некоторыми из немногих уце-
левших там предводителей решительной демократической пар-
тии. Теперь, он опять видел их; видел и некоторых французских
изгнанников в Англии. У него было много рассказов на вопросы
Волгина. — Так, они проговорили о Франции до часу. Нивель-
зин встал и ушел, как ни упрашивал его Волгин посидеть еще.
Проводив Нивельзина, Волгин тотчас лег спать, зевая самым
многообещающим для сна образом. Но оказалось, что не спится.
Пробило два часа, все еще не дремалось. Он встал с большим
неодобрением себе, покачал головою, опять надел халат и сел
писать. Пробило шесть часов. Он рассудил, что пора снова по-
пробовать, не уснется ли, и действительно, заснул довольно
скоро.
— Я сердита, — этими славами встретила Волгина Нивель-
зина, когда он. на другое утро явился, по уговору, провожать ее
на прогулку: —Я очень сердита, отчасти и на мужа, но больше
на вас. Он такой человек, что я уже и отступилась от него: не
может не упрашивать: «Посидите» — по его мнению, этого тре-
бует деликатность. А на вас я надеялась, что вы исполните мою
просьбу. — До каких пор вы сидели? —Он все еще спит.
Нивельзин оправдался: он ушел в час, как она приказала
ему.
— Значит, он после вас-таки принялся работать! Это еще
хуже. Лучше бы, вы были виноват. Надобно будет бранить его.
Ах, если б это помогало! Давно, он был бы самым послушным
человеком! — Ступайте, велите Наташе принести шляпу и пер-
чатки. Да, вы еще не знаете, куда итти, — налево и опять налево.
Он пошел, принес перчатки и шляпу. —■ Она заставила его
любоваться на шляпу, которая очень мила; он согласился.
В передней сидела Наташа, чтобы подать пальто и запереть
дверь.
— Прислушивайся, как проснется Алексей Иваныч. И если
заставишь его долго ждать чаю, или напоишь холодным, я надеру
тебе уши так, что будут гореть весь день.
1G0

— Да от кого еще узнаете, если дам остыть самовару? —
Авдотью попрошу, чтобы не выдала меня.
— А на Алексея Ивановича ты уже надеешься, что он не
скажет? — Видите, Нивельзин, какой он у меня человек: На-
таша, глупая девчонка, и та понимает, что нельзя так жить на
свете! — Она вздохнула. — Иногда, с ним смех; больше, скука,
даже горе.
— Ах, господи, что вы говорите, когда сами знаете, что дай
бог, чтобы все мужья были такие! — не могла не вступиться На-
таша.
Погода была очень хорошая. Волгина стала говорить, что
когда устанет, возьмет коляску, и они поедут кругом города; что
после верховой езды, самое любимое ее удовольствие — кататься.
Теперь, она может всегда доставлять его себе: деньги на это
есть. — Потом, она расспрашивала Нивельзина о его родных,
особенно о матери. Потом, опять говорила о верховой езде, вос-
хищалась тем, что на следующее лето, опять будет ездить вер-
хом, рассказывала, какие лошади были у нее в старину, радова-
лась тому, что года через полтора, опять у нее будут свои ло-
шади. Потом, опять слушала, какая деревня у Нивельзина. —
Они много раз прошли по Невскому.
— Начинаю уставать, — сказала она. — Но заговорившись,
ходила дольше, нежели думала. Брать коляску на полтора часа
не стоит: жаль денег. Зайдем в Гостиный двор, там отдохну.
Она зашла в одну лавку, в другую, в третью. Купцы были
ее приятели. Они приносили ей складной стул, если в лавке не
было дивана. Они потчевали ее чаем, если пили. Она велела пить
Нивельзину. Она толковала с купцами о их семейных делах. Они
показывали ей новые товары, хоть она и говорила, что пришла
не покупать, а в гости к ним.
— Успеем зайти еще в гости? — сказала она, выходя из
третьей или четвертой лавки. — О, уже почти четыре часа! Пора
домой! Очень скучно было вам, Нивельзин, в Гостином дворе?
Ах, я забыла, что влюбленные не могут скучать!
— Я несколько скучал, — сказал он.
— Уже скучали? — Это утешительно! — Видите, как скоро
проходит, — даже скорее, чем я думала; и это немножко обидно
мне.
Он стал серьезно говорить, что теперь его рассудок прояс-
нился. Она прояснила его рассудок своим простым, беззаботным
разговором и обращением. В самом деле, не надобно было при-
давать важности тому, что он был влюблен в нее. — «Был», —
будто это уже прошло! Быть может, еще не совсем. Но если еще
и не совсем прошло, то он видит, что довольно скоро, пройдет
совершенно. Ему теперь грустно за себя, что он не понимал ее.
Она должна извинить ему это, потому что он был человеком с
испорченным сердцем. Но он чувствует теперь, что это не было
101

сродно ему, потому что ему так легко было сознать нелепость,
мелочность, пошлость, варварство понятий, которые он должен
отбросить. Они были внушены ему обществом. Но не проникли
до глубины его души: он чувствует, что в его сердце воскресли
чувства, достойные порядочного человека. У него только недо-
ставало силы самому сбросить с себя его азиатской дикости. По
диким привычкам общества, молодой человек непременно должен
волочиться за молодою женщиною, если сближается с нею; она,
если не отталкивает его, непременно хочет, чтобы он волочился
за нею. Но это — пошлый азиатизм, хоть он и пришел к нам из
Европы; это — продолжение гаремных нравов под формами ци-
вилизации. Разве единственная жизнь женщины — любовные
интриги?—Так, но только в гареме. И разве мужчина — жи-
вотное, не знающее других радостей, кроме тех, каких азиатец
ищет в гареме? — Так, но только пока мужчина — тиран, сам
подавленный рукою другого тирана. — Он воображал себя ци-
вилизованным человеком, и не понимал, что молодая женщина
может говорить с молодым человеком просто как человек с че-
ловеком...
— О, боже мой!—заметила она, засмеявшись, когда они
подходили к ее квартире. — От Гостиного двора, до Владимир-
ской вписываете ваше исправление, и все еще не кончили! Вы об-
манывались и обманули меня, сказавши вчера, что не можете пи-
сать статьи для Алексея Ивановича. Вы напишите все это, и
выйдет статья, длинная, как те, которые пишет Алексей Ива-
ныч. — Не нужно вашей руки, — я еще никогда не ходила
столько, — посмотрим, трудно ли будет взойти одной на лест-
ницу. — Нет, давайте руку, устала. Но все-таки хорошо, что
могла сделать такую долгую прогулку, и опять легко дойти от
Гостиного двора сюда. На следующее лето, можно будет ездить
верхом. — Встал Алексей Иваныч? — Давно? — обратилась она
к Наташе.
— В третьем часу, в половине. И чай был самый горячий,
Лидия Васильевна.
— Ах, что за глупая девчонка! Она воображала, что я в са-
мом деле не надеюсь на нее!
— Нет, я понимаю, Лидия Васильевна, что если бы вы не
надеялись на меня, то не ушли бы, а сами бы дождались, — убе-
дительным тоном возразила Наташа.
— А если понимаешь, то чем же хвалишься? — Вот, хоть бы
с нее ты брал пример, — обратилась она к мужу, который шел
встречать. — Ей, что я скажу, она все так и делает. А ты? Не
совестно?
— Ну, что же, голубочка! — жалобно запел муж.
— Стыдись. — Давай скорее обедать, Наташа. Я проголо-
далась,— Помнишь ты моего приятеля, Романа Дементьича? —
102

Да он бывал и здесь, — помнишь, немножко рябой? — Зовет
меня быть крестною матерью. Обещала.
— А, помню! — Знаю твоего Романа Дементьича, — с не-
поддельным удовольствием сказал муж; действительно, он мог
обрадоваться Роману Дементьичу: значит, выговор кончился.
Волгин был в отличнейшем расположении духа за обедом:
жена так легко простила ему сон до третьего часа дня. Он впал
в остроумнейшее настроение. Он восхищался собою, — когда он
бывал остроумен, он больше всего любил восхищаться собою.
Эта тема была неистощима. Действительно, он поте-
шался над собою от души, и многие подвиги его ловкости, сооб-
разительности, находчивости были очень забавны. Нивельзин
смеялся.
Но для Волгиной, забавные рассказы мужа не были новы.
Сначала она слушала, потом перестала слушать.
— Голубочка, задумалась?—О чем?—сказал Волгин, за-
метивши наконец, что она не смеется.
— Думаю о том, что в самом деле, ты не мастер устраивать
свои дела. — С каждым месяцем, хуже. Бывало, когда ты по-
едешь просидеть вечер в типографии, я знаю, что ты кончил пи-
сать на эту книжку, и можешь отдохнуть. А теперь, и в этом
ошиблась. Не оправдывайся. Я знаю, ты не забываешь мою
просьбу беречь свое здоровье, не сидеть по ночам; и если не
всегда соблюдаешь ее, то лишь по невозможности. Но тем хуже,
мой друг, что это необходимость. И сам ты виноват в этом своим
неуменьем заботиться о своих делах. Зачем ты дал уехать Ле-
вицкому? Как можно было дать уехать ему?
— Да, это, точно, была большая ошибка с моей стороны, го-
лубочка, — согласился Волгин. — Да, Павел Михайлыч, — обра-
тился он к Нивельзину: — Вот наше с Лидиею Васильевною
горе; у всех у наших господ просвещателей публики чепуха в
голове, пишут ахинею, сбивают с последнего толка русское об-
щество, которое и без того уже находится в полупомешательстве.
Нет между ними ни одного, которого бы можно было взять в то-
варищи. Поневоле принужден писать все статьи, которыми вы-
ражается мнение журнала. И не успеваю. Нет человека с светлою
головою, да и кончено. Нашелся было один; Лидия Васильевна
так была рада! — а он взял да и уехал, — выпустил я его —
ждал и не дождался, когда приедет.
— Хоть бы отвечал по крайней мере, когда приедет! — ска-
зала Волгина. — Давно бы пора быть ответу, — что ж он мол-
чит. Я писала ему так, что он не мог не отвечать мне. Я думаю,
мой друг: дошло ли до него мое письмо? Не затерялось ли?
— Очень возможная вещь? — согласился Волгин,
103

— Он мог уехать еще куда-нибудь из Харькова, — продол-
жала Волгина.
— Очень может быть, голубочка, — согласился муж.
— Надобно написать к нему опять, — и кроме того, спро-
сить у его родственника, который гувернером у Илатонцевых.
Волгин сильно раскашлялся.
— Что с тобою? Не простудился ли, мой друг?
— Нет, не простудился, голубочка; только поперхнулся, —
успокоил муж.
— Нивельзин, будьте мил, съездите завтра в дом Илатон-
цева, на Литейной, узнайте, приехали ль Илатонцевы; — если
да, спросите гувернера, Левицкого, не знает ли он, где теперь
его родственник, Владимир Алексеич, — будете помнить, — Вла-
димир Алексеич? — Но если и не запомните имя, все равно, пом-
ните только: молодой человек, который нынешнею весною кон-
чил курс в Педагогическом институте, — где он, что с ним, куда
писать ему: гувернер должен знать, они хороши между собою,
потому что этот Владимир Алексеич рассказывал и о нем, и об
Илатонцевых; — а если Илатонцевы и гувернер их не возврати-
лись, привезите по крайней мере адрес, как написать этому гу-
вернеру.
— С удовольствием, — сказал Нивельзин.
Волгин имел время обдумать дело со всех сторон, потому что
был необычайно быстр в соображениях. Соображений было
очень много, но вывод из всех один: ни одно, никуда не годится.
Продолжать обман невозможно. Он должен признаться Лидии
Васильевне, что обманывал ее, что сам удалил Левицкого из
Петербурга, что адрес в Харьков был фальшивый, что Левиц-
кий, гувернер Илатонцевых, именно и есть Владимир Алексее-
вич Левицкий, его Левицкий. — Это неизбежно; иначе, все
равно, правда откроется через несколько дней. — Одно остава-
лось не решено: как объяснить Лидии Васильевне мотивы, по
которым он так поступал. Тогда, она была страшно взволнована,
едва он начал говорить. Не придумывалось, как сказать ей. Но
время терпит. Илатонцевы еще не вернулись в Петербург. Что-
нибудь, придумается.
Волгин вооружился храбростью, и похвалив Лидию Ва-
сильевну за то, как вздумала она сделать, он снова стал балагу-
рить на прежнюю тему. Конечно, не все его рассказы о своих
неловкостях и промахах были одинаково забавны. Но много
было действительно забавных, и во всяком случае, нимало не
уступавших тем, над которыми прежде смеялся Нивельзин. —
Теперь, Нивельзин не смеялся, лишь иногда улыбался будто при-
нужденно, да и невпопад. Конечно, Волгин не скоро заметил это,
но все-таки наконец заметил, при всем своем неуменье наблюдать.
Взглянуть бы на Лидию Васильевну, — но, разумеется, не-
зачем и смотреть; она, конечно, заметила и поняла, если даже и
10*

он заметил и понял. Как ему было поступить? — Он был нело-
вок до смешного, но он сделал, как достало у него уменья, и на-
добно сказать, что нельзя было ожидать от его обыкновенной
находчивости даже и такого оборота.
— Ну-с, вот каков я молодец, — похвалил он себя, кончив
анекдот, который рассказывал во время этого раздумья. — Лов-
кий человек? Вы думаете, вероятно, и нельзя увидеть такого
другого? Но вот приедет Левицкий, будете видеть двух та-
ких.— Помнишь, голубочка, его наружность, или забыла?
— Помню, — сухо отвечала жена.
— Но если бы ты знала, какой он неловкий! — Даже мне
смешно, уверяю. Поверь, не лучше меня.
— Бери еще пирожного, ты любишь это пирожное, — ска-
зала жена.
— Хорошо, голубочка, — сказал Волгин, взял столько и
стал есть с таким усердием, которое сделало бы честь очень
хорошему обжоре.
— Я встречался с Илатонцевым, когда бывал в обществе, —
сказал Нивельзин: — Это один из немногих людей аристократи-
ческого круга, которых я искренне уважаю и я очень рад слу-
чаю, который, быть может, сблизит нас. — Нивельзин был
опять весел и сделался разговорчив.
Наташа принесла самовар. — Наливши мужу и Нивельзину
по второму стакану, Волгина встала.
— Если будете пить еще, то наливайте сами. — До свиданья,
Нивельзин.
— Голубочка, сыграй что-нибудь, — сказал муж:—Ты
устала, должно быть; но для меня, сыграй что-нибудь, — пожа-
луйста, голубочка.
— Нет, я не чувствую усталости; но я не расположена
играть. — Она пошла.
— Для меня, голубочка, — пожалуйста. Часто ли я слушаю,
когда ты играешь? — Пожалуйста. — Ты сама говоришь, что у
меня слишком мало развлечений, — так не откажи в развлече-
нии, когда мне хочется развлечься.
Она пошла в зал и села за рояль. Сначала оставалась хо-
лодна, потом увлеклась. Она не могла быть виртуозкою, потому
что не имела хороших учителей, да и мало училась. Притом,
почти три года в Петербурге она не имела рояля, — он был ку-
плен еще не очень давно. Но она играла недурно и любила
музыку.
Когда она стала играть какой-то романс, Нивельзин
попросил у нее позволения петь. — «Пойте», сухо отве-
чала она. Но он пел хорошо, и она стала слушать его с удо-
вольствием.
Мало-помалу, она сделалась разговорчива, и Волгин рас-
судил, что может уйти.
105

— Будьте снисходительна ко мне, — сказал Нивельзин. —
Мое сумасшествие проходит, но оно еще не совсем прошло. Не
сердитесь на больного.
— Я еще не так сильно расположена к вам, чтоб могла
сильно сердиться, — сказала она. — Но идите к Алексею Ива-
нычу, или уходите. Я села играть только для него. Мне не хоте-
лось. — До свиданья.
Она ушла. Нивельзин пошел проститься с Волгиным. —
Волгин попросил его сесть и курить, посадил, не слушая его от-
говорок, и начал:
— Вчера, Павел Михайлыч, я хотел предупредить вас, —
вероятно, вы и заметили; но знаете, рассуждал и то, что может
быть, нет никакой надобности в этом. Остановило меня и то,
что не мастер я вести разговор, как следует, чтобы не выходило
неловко. Думал: пусть он получше ознакомится с нами; а то, по-
жалуй, мои слова покажутся ему странны; раньше времени не
следует ничего делать. Нельзя и спорить, прекрасное правило:
делай все во-время. Одним оно дурно: обстоятельства не ждут,
чтобы нам пришла пора делать что-нибудь, заставляют прини-
маться за дело прежде времени. Оттого-то, всегда у всех народов
и выходит чепуха. Возьмите вы наш вчерашний разговор
о 1848 годе. Как я бранил французских демократов за то, что
они сочинили Февральскую революцию, когда общество еще не
было приготовлено поддерживать их идеи. Так-то оно, так; ра-
зумеется, вышла мерзость 9. Но только, не они сочинили Февраль-
скую революцию, обстоятельства так вышли, что заставили их,
волею-неволею, участвовать в сочинении глупости... Волгин
задумался. — Так вот оно и у нас. Толкуют: «Освободим кре-
стьян». Где силы на такое дело? — Еще нет сил. Нелепо прини-
маться за дело, когда нет сил на него. А видите, к чему идет:
стануть освобождать. Что выйдет?—Сам судите, что выходит, ког-
да берешься за дело, которого не можешь сделать. Натурально, что
испортишь дело, выйдет мерзость...—Волгин замолчал, нахмурил
брови и стал качать головою. — Эх, наши господа инициаторы,
все эти ваши Рязанцевы с компаниею! — Вот хвастуны-то, вот
болтуны-то, вот дурачье-то! — Он опять замотал головою.
Вероятно, Нивельзин ждал не рассуждения о февральском
перевороте и отмене крепостного права; и вероятно, был мало
расположен сосредоточить свое внимание на вопросе о силах и
способностях русских эманципаторов. Но слова Волгина зву-
чали таким ретроградством, которое было нестерпимо человеку
с горячими стремлениями к добру. — Волгин выслушал его воз-
ражения, помотал головою:
— Это и прекрасно, если все так. Но само собою, не в том
дело. Натурально, я говорил о ваших господах эманципаторах
только для примера, что нельзя бывает ждать, пока придет
пора. А так ли оно, или нет, конечно, можно спорить. Например,
106

умно или глупо я сделал вчера, что рассудил: лучше, подожду.
Поговори я с вами вчера, как следует, — могло бы не выйти
нынешней неприятности. Значит, можно сказать: сделал глупо,
что не говорил. Но с другой стороны: вчера вы подумали бы
«Что такое? С какой стати?» — а теперь, поймете, что я го-
ворю дело, будете помнить, будете так и держать себя. Значит,
если хотите, можно и оправдать меня, что не говорил, пока не
представился хороший случай. — Он встряхнул головою, и про-
должал, разгорячаясь собственными словами от вялости до того,
что под конец ему стало трудно сдерживать голос. — Вот что, —
начал он вяло. —Что такое значит иметь доверие к человеку? —
То, что вам нет надобности понимать его поступка, чтобы
знать: он не поступает дурно. Например, почему я говорю с
вами? — Не понимаете, наверное не понимаете, натурально, вам
кажется очень странно. Не понимаете, согласен. Но знаете, что
я не имею в мыслях никакого коварства. Так или нет? —
Знаете это? — Ну, и не ошибаетесь, разумеется. Потому что я
не дурной человек. Можете ли вы забыть это, при каких бы то
ни было недоразумениях с вашей стороны?—Не можете. По
необходимости, всегда будет вам думаться: «Я не понимаю,
почему Алексей Иваныч поступает так; но тут не должно быть
ничего дурного». Так или нет?—Голос Волгина поднимался.—
Так или нет? — Ну-с, так помните же, что есть люди лучше
меня. Помните это. Больше, никогда, ничего не надобно вам
знать. Знайте это, и довольно. Так: знайте это, и довольно.
Да. — Он остановился, заметив, что если продолжать, то будет
слишком громко, вздохнул, мотнул головою, и этого было до-
вольно, чтобы возвратиться к обычной вялости:—Да, Павел
Михайлыч, — продолжал он флегматически: — Мало ли бывает
случаев, что мы не можем понимать, пока не узнаем подробно-
стей?— Тут, надобно не пускаться в фантазии, а когда знаете
человека за хорошего человека, то просто надобно думать: «Не
знаю, и знать не хочу, пока не случится узнать». И узнавать не
надобно: нечего узнавать, когда не говорят вам, — значит, нет
ничего любопытного для вас. И думать нечего: значит, дело не
касается вас, и не должно касаться, — значит, и нечего ду-
мать. — Он погрузился в размышление. — Само собою, мы го-
ворим о частной жизни, о личных отношениях. Общественные
дела совершенно другая история. В них, вы гражданин, давай
отчет; не мое дело, общественное, подавай отчет. Например, как
частный человек, я говорю вам: «Одолжите мне десять рублей
из вашего кармана» — спросите ли, на что? — Потребуете ли
расписки?—Если я захочу дать, не возьмете; напишу и дам,
изорвете. Но: «Дайте мне десять копеек из общественной
суммы». — Другая материя.— «На что тебе?» — «Я хороший
человек, можете быть уверены, употреблю с пользою для
общества». — «Дудки, братец, говори, на что?»—А без рас-
107

писки, можете дать?—Я не вор, не отрекусь». — «Дудки, ми-
лашка!— Вижу, что ты не вор, — проваливай!—Господа, помо-
гите проводить мошенника в шею!» — Волгин залился руладою
в поощрение своему остроумию; перевел дух и флегматически ска-
зал: — А ну их к чорту и общественные дела, и наших либера-
лов!— Все забываю из-за них о том, что говорю. И вас-то я
думаю, смешу: «Эко, не может видеть», — вы думаете, — не
может видеть, что я жду от него, что ж это за штука гакая на-
счет Левицкого».
— Нет, я не жду этого; я не хочу знать ничего, — с поры-
вом отвечал Нивельзин.
— Ну, да все равно поедете спрашивать в дом Илатонцева,
там открылось бы: Владимир-то Алексеич Левицкий, которого
мы не знаем, где найти, — он-то, именно, и есть, разумеется,
гувернер, у которого мы хотим спрашивать, не знает ли, куда
девался наш Левицкий!—Это удивительно!—высказал Вол-
гин свое мнение о такой штуке и покачал головою. — Это удиви-
тельно, какую историю я сочинил! — Илатонцевы-то еще не
вернулись из деревни, и его нет еще в Петербурге, натурально.
Но все равно, не могло бы скрыться от вас: как спросили бы у
швейцара, или у кого там, так и сказали бы вам: «Владимир
Алексеич еще не приехал». — Чего ж тут? Не могли бы вы не
увидеть, в чем штука. Да и скрывать-то теперь бесполезно:
дальше тянуть нельзя. Скажу Лидии Васильевне. Натурально,
неприятно. Ну, да нельзя теперь.
Нивельзин был совершенно согласен с мнением Волгина,
что «это удивительно». Он удалил из Петербурга человека, ко-
торый был незаменим для него, — обманывал жену, которая
интересовалась этим человеком только по заботливости о муже,
подрывающем свое здоровье чрезмерною работою, — жену, кото-
рую безгранично уважал,—отправлял письма с фальшивым адре-
сом, чтобы продлить обман. — Что же заставило его делать так?
— Эх, Павел Михайлыч! — Волгин покачал головою. —
Мало вы знаете человеческие слабости; — например, до чего,
может доводить человека самолюбие. — Волгин вздохнул. —
Конечно, совестно признаваться, — да нечего делать.
— Вы хотите сказать, что удаляли от литературы соперника
по таланту?
— Видите, вы не совсем удачно выразились. Литературного
таланта у меня нет. Я пишу плохо. Длинно, часто безжизненно.
Десятки людей у нас умеют писать гораздо лучше меня. Мое
единственное достоинство, — но важное, важнее всякого мастер-
ства писать — состоит в том, что я правильнее других понимаю
вещи, — А у него, кроме этого достоинства, есть и талант.
Огромный.
— Вы увлеклись авторским самолюбием, — как верить,
после того, что вы сейчас сказали? — Какое самолюбие в вас?
208

-— Ну, не самолюбие, то зависть, — как там это назвать, все
равно; вещь непонятная,—с флегматическим цинизмом отвечал
Волгин. — Впрочем, само собою, это только сущность дела,
а оболочка на нем, натурально, хорошая: что же я за дурак, в
самом деле, чтобы не найти благовидного предлога? — Вы
знаете, начинать писать рано — значит, истощать свой талант.
Опять же: писать и учиться — одно с другим плохо уживается.
Готовься, готовься! — Руссо готовился сорок лет, потому и мог
сказать что-нибудь свое, глубоко обдуманное, дельное. —«
А возьмите вы Дидро, Вольтера; может быть, были и не глупее
Руссо, — но принялись строчить, когда еще борода не росла, —
и прекрасно строчили, — только своей мысли ровно ни одной. —
Левицкому только двадцать один год.
— Я не так хорошо знаю историю литературы, чтобы спо-
рить с вами, — сказал Нивельзин. — Но мне кажется, ваше
мнение утрировано. У кого есть охота учиться, не может не
продолжать учиться и сделавшись писателем. У кого есть само-
бытный ум, тот не лишится оригинальности только оттого, что
не будет жечь своих бумаг до седых волос.
— Видите, я и не говорю, что мое мнение справедливо; я
вам говорю только, чем я могу объяснить то, что удалил Левиц-
кого. И если сказать правду, должно быть, я сам чувствую, что
это вздор, когда не говорил Лидии Васильевне. Натурально,
какой ответ? — «Что ты городишь вздор?» — Ну, и промол-
чал, — и дошел до того, что стал обманывать. Разумеется, по-
бранит. Скажет: «Глупо, мой друг!» Натурально, глупо. — Ну,
да все это неважно, разумеется. — Волгин погрузился в размыш-
ление и выразил его результат: — Разумеется, не имеет боль-
шой важности. Глупо-то глупо, не спорю. Но только и всего. —
Он помолчал. — А что, скажите, Павел Михайлыч, я думаю,
для вас очень странно, что Лидия Васильевна вышла за
меня? — Согласен с вами, это странно, видеть меня подле нее.
И скажу вам...
— Не приписывайте мне того, чего я не думаю, — заметил
Нивельзин. — Вы некрасив и неловок, конечно, вы были совер-
шенно беден. Вы хотите сказать, что она могла бы выбрать
между женихами гораздо лучшими, нежели вы? — Но в ком на-
шла бы она такого преданного друга? — Я не нахожу ее выбора
странным.
— Это правда, — согласился Волгин. — Конечно, я осуждаю
ее. Но в сущности, не могу сказать, что она ошиблась. Он по-
молчал и размыслил. — Действительно, нельзя осуждать ее,
потому что, это правда, я не могу сказать, что у меня нет боль-
шого уважения к ней.
Нивельзин стал прощаться, говоря, что был до глубины души
тронут искренностью его расположения.
109

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Нивельзин был из хорошей фамилии, имел порядочное со-
стояние. Но он не принадлежал к высокой аристократии, не был
даже и в родстве ни с одной из вельможеских фамилий. Бывая
в свете, он попал в некоторые из первых домов Петербурга, но
лишь в некоторые. В других, он не бывал, и довольно мало знал
о них, — если не интересовался спросить; а в те времена, у него
был один интерес — волокитство.
Ему не случилось тогда быть близким ни с кем из близких
Илатонцева. Он знал этого аристократа за честного и доброго
человека. Когда они встречались, они здоровались, иногда об-
менивались несколькими словами.
Великолепный швейцар сказал ему, что Виктор Львович не
думает возвращаться в Петербург раньше нового года; но что
Алина Константиновна в Петербурге и у себя. Не угодно ли ему
пожаловать к Алине Константиновне, — может быть, от нее
узнает он что-нибудь больше, хотя едва ли. — Кто Алина Кон-
стантиновна? — Сестра покойной супруги Виктора Львовича,
фрейлина Тенищева. Нивельзин вспомнил, что, действительно,
есть на свете какая-то фрейлина Тенищева; что это за особа,
он не умел вспомнить. — Вы говорите, что она едва ли знает
больше вашего; да мне и не нужно знать ничего, кроме того, что
Виктор Львович еще долго пробудет в деревне, — да того, где
эта деревня, как адресовать письмо к нему; а это и вы ска-
жете: — «Все равно, не угодно ли пожаловать к Алине Констан-
тиновне? — Они будут очень рады, и могут знать что-нибудь
больше моего». — В самом деле, быть может.
В передней было два лакея, повидимому, даже порядочные
люди, каким казался и швейцар. — «Доложите Алине Констан-
тиновне Тенищевой; скажите, что я хочу спросить...» — «Все
равно, скажите ей; пожалуйте», отвечал один из лакеев, а дру-
гой уже понес карточку Нивельзина. — «Неужели фрейлина
Тенищева так любит гостей?» — подумал Нивельзин.
Дверь огромной, роскошной гостиной отворилась; из-за
стола, нагруженного множеством серебряной позолоченной по-
суды, открыла себя, отбросивши большой веер, полная, очень
полная, белая, и румяная, очень белая и румяная, женская
фигура, в бальном платье, очень, очень открытом. — Фигура
эта, имевшая лет сорок, была очень памятна Нивельзину: на
редком из аристократических балов он не видал ее. Но хоть и
видел десятки раз, увидел теперь, что не имел справедливого
мнения о ее наружности: не считая необходимостью исследовать
близко, он издали судил, что белизна ее плеч и румянец слиш-
ком полного лица имеют происхождение, обычное на фигурах
подобных ей; в чертах лица не видел ничего, кроме того, что они
расплылись от излишней полноты, в бальном платье ничего,
110

кроме бальной формы, в его излишней открытости — обыкновен-
ную претензию молодиться. Но она сидела одна, прельщать ей
было некого, — она, как видно, только что встала и умылась, —
да и умыванья, может быть, еще не сделала, по крайней мере,
еще не причесала волос, кое-как, едва пригладила их, может
быть и не гребнем, а рукою, — и уже была в бальном платье:
какие тут претензии, какие тут белила и румяна! — Добрая
душа сидела полуобнаженная для своего собственного удоволь-
ствия. И ни на плечах, ни на лице, действительно, не было под-
лога: Нивельзин смотрел теперь близко, при полном полуден-
ном свете: ослепительно белые плечи и грудь не нуждались ни
в каких белилах, и еще были бы привлекательны своею свеже-
стью, если бы не были слишком жирны. И румянец на лице был
бы очень хорошего оттенка, если бы доброй женщине не было
жарко: кожа была чиста и нежна. И тонкие черты лица были бы
еще очень милы, если бы не так трудно было рассмотреть их в
затопившей их массе жира, но жира еще свежего, не брюзглого.
— Нивельзин! Это вы! — воскликнула добрая полуобна-
женная для собственного удовольствия женщина, отбрасывая
веер и сильно колышась ослепительного грудью от усердного
крика радости. — Это вы, Нивельзин! Я в восторге! Я жду,
я заждалась вас! Как вам не совестно было не ехать, когда Че-
ныкаев столько раз обещал мне привезти вас!—Как вам не
стыдно было до сих пор не быть у меня, которая так дружна с
Ченыкаевым!
Нивельзин старался вспомнить, кто бы такой мог -быть Че-
ныкаев, но принужден был успокоиться на предположении, что
это какой-нибудь ее приятель, сходный с нею тем, что его можно
видеть везде, и никогда никто не любопытствует узнать, кто он.
— Садитесь же, садитесь, mon cher monsieur Nivelsine*, я так
рада вас видеть! — Она хватала гостя за руки, в совершенном
восхищении. Хотите мороженого?—И скажите скорее, каково
поживает Ченыкаев?
Нивельзин отвечал, что вернулся в Петербург очень недавно
и не умеет ничего сказать о Ченыкаеве, что приехал к ней не по
его приглашению, а по надобности узнать, долго ли проживет в
деревне m-r Илатонцев.
— Мой beairfrere! ** — Мой милый, несравненный, очаро-
вательный beau-frere! — Скоро ли приедет он? — О, скоро,
скоро! Я измучилась тоскою в разлуке с ним! Я изнываю, я уми-
раю от тоски, ожидая его! — заговорила она с неудержимым во-
сторгом, и прежде, нежели Нивельзин улучил секунду сделать
вопрос о разноречии ее сведений со словами швейцара, он узнал,
что она действительно не может не умирать тоскою в разлуке с
Мой дорогой господин Нивельзин.
Брат мужа.
111

beau-frere'oM, потому что ее beau-frere так добр и умей, — они
описала его ум и доброту самыми бурными восхищениями,
и перешла к тому, что он и вообще очарователен, и даже очень
красивый мужчина, несмотря на свои годы, — Юринька будет в
отца: ах, если б m-r Нивельзин знал, какой восхитительный
ребенок Юринька! — Что за доброта, что за ум! — Она описала
доброту и ум Юриньки с тем же восторгом и теми же чертами,
какими были изображены достоинства beau-frere'a, и начала опи-
сывать красоту Юриньки, — вероятно, теми же чертами, но при-
нуждена была остановиться, перевести дух. — Нивельзин вос-
пользовался этим долгожданным мгновением, чтобы сказать:
— Я хотел спросить... — Но мгновение уже умчалось, Тени-
щева перевела дух и барабанила:
— О Надине! — О, вы увидите Надину! — И тогда вы ска-
жете, ослеплена ли я, восхищаясь моею Надиною, — пристра-
стна ли я к ней, говоря, что... — Последовало изображение На-
дины, совершенно теми же красками, какими были наделены
портреты ее отца и брата, — при этом оказалось, что Надина
очень похожа на отца и на двух княгинь, и пошла рисовка ее
отца и обеих княгинь, потом родных этих княгинь, пока портре-
тистка опять не задохнулась.
Прошел битый час, прежде, нежели Нивельзин успел вы-
спросить у нее, почему она скоро ждет своих родных, между тем
как швейцар сказал противное, и убедился, что она не могла
знать об этом больше, нежели швейцар: она давным-давно
уехала из деревни, куда отвозила племянницу, с тех пор не по-
лучала из деревни ни одного письма, и знает только то, с чем
вернулись из деревни она и ее свита: в то время, Илатонцев не
думал вернуться скоро; дочь говорила, что рада была бы про-
жить в деревне всю зиму; beau-frere говорил, что когда они
соберутся ехать, известят управляющего домом. А пока добился,
что нечего было и спрашивать у нее. Нивельзин узнал множе-
ство друзей beau-frere'a и самой Тенищевой: все, без различия
пола и возраста, были совершенно похожи на beau-frere'a, На-
дину и Юриньку, и самого Левицкого, который тоже раз десять
попадал на язык доброй женщины, невозможно было отличить
ни от beau-frere'a, ни от Надины, ни от какого-то загадочного
адмирала, не уступавшего ни умом, ни добротою, ни даже красо-
тою ни Юриньке, ни Надине.
Приехав с этими известиями к Волгиной, Нивельзин нашел ее
очень серьезною. Он спросил не продолжает ли она сердиться на
него. — «О, нет, давно забыла. Вчера, была очень сердита, но на
полчаса. Потом, хотела даже выйти заставить вас петь, потому что
вы поете недурно, но вас уже не было. Муж рассердил меня, этою
своею глупостью с Левицким. Не то огорчило меня, что он лгал, —
112

он всегда лжет, я не верю ему ни в одном слове; правда, это дело
довольно важное, а он лжет только в пустяках, и я не могла пред-
полагать, чтобы он обманывал меня, когда я спрашивала о Ле-
вицком. Но я не сержусь на то, что он лгал; он и вчера опять
солгал, когда стал признаваться: не захотел сказать правду. Но
я поняла ее. Я вспомнила наши прежние разговоры с ним, и это
огорчило меня».
Нивельзин был еще под слишком сильным влиянием вчераш-
них замечаний Волгиной; — вероятно, так; и вероятно, не хотел
думать о том, чего не понимает в ее словах. По крайней мере,
он не сделал никакого вопроса о прежних разговорах ее с му-
жем, воспоминание о которых огорчило ее.
Она поблагодарила его за справку об Илатонцевых, сказала,
что не расположена смеяться, когда он стал рассказывать по-
дробности своего визита;— что она провела однажды целый ве-
чер с дочерью Илатонцева, должна была даже оставить ночевать
на своей даче эту девушку, брошенную теткою, которая умча-
лась объезжать знакомых, — что поэтому, она имела понятие
о Тенищевой, но что вообще, ей не хочется теперь ни говорить,
ни слушать. Завтра это, вероятно, пройдет. Завтра, она будет
ждать Нивельзина: Они отправятся гулять, если будет хорошая
погода; если нет, она попросит его петь, потому что он поет
хорошо. Опять, он будет обедать у нее. А теперь пусть он едет
домой, или пусть идет к Алексею Иванычу: Алексей Иваныч
кончил работу, Нивельзин не помешает ему. Но она не придет
к ним. Она не сердита на мужа, но ей грустно. Она любит быть
одна, когда ей грустно.
Нивельзин пошел к Волгину. — Волгин хохотал, слушая о
портретной галлерее Тенищевой. Потом, с неизменным своим
глубокомыслием, стал объяснять, что хоть эта баба и добрая
женщина, но страшная дурища, и доказал это чертами из ее по-
ездки за племянницею в Прованс, как она пропадала по дороге
туда, и моталась из угла в угол Европы на дороге оттуда.
Пришла Волгина. — А как же, голубочка, ты сказала Павлу
Михайлычу, что не придешь?—заметил муж.
— Было слишком грустно, — сказала она, и ни разу
не улыбнулась остроумным соображениям мужа о том, как, по
всей вероятности, отплясывала эта дурища в Париже на заго-
родных балах, и как надували там ее разные милые господа,
умеющие обирать подобных госпож. — Нивельзин стал про-
щаться.
— И умно делаете, Нивельзин, что оставляете меня одну, —
сказала Волгина. — Зайдите, пожалуйста, в мою комнату, ска-
жите там Наташе, чтобы принесла Володю ко мне.
— Значит, сюда? — заметил муж. — А как же ты сказала
Павлу Михайлычу, что хочешь быть одна?
— С тобою, я все равно, что одна.
ИЗ

— Вот слышите, Павел Михайлыч: меня даже и не считает
за человека, — остроумно заметил муж; но она не улыбнулась
и этой остроте, по его убеждению, очень хорошей.
Прошло недели две. Нивельзин уже и не говорил Волгиной,
что его сумасшествие прошло или проходит.
Было ясное утро. Хорошая погода в это время года бывает
не так часто. Невский проспект наполнялся гуляющими.
Волгина и Нивельзин были в числе их, прошедши до Поли-
цейского моста, шли опять к Аничкову, и приближались к Пас-
сажу.
— Ужасно! — вдруг сказал Нивельзин, перерывая свой рас-
сказ о римском Corso:—Ужасно! — Назад, Лидия Василь-
евна!— С драгуном, это Тенищева. — Бежим!
Волгина взглянула по примете, сказанной Нивельзиным.
Навстречу им неслась, об руку с драгунским офицером, тол-
стая, белая и румяная приятельница непостижимого Ченыкаева
и загадочного адмирала, не уступавшего красотою никому на
свете, даже из женского пола, — неслась, разряженная в пух и
в прах, в розовом платье с открытым лифом под расстегнутою
белою атласною собольею шубкою, с целым садом алых и белых
роз под светлоголубою шляпою, неслась быстро, порывисто;
бурно, до того что и цветы тряслись и полы шубки болтались:
так стремительны были толчки, которыми подвигал добрую
женщину ее размашисто шагавший кавалер.
Кавалер был мужчина лет тридцати, казавшийся приземи-
стым, ниже своего настоящего роста от слишком широких плеч,
широколицый, изжелта-бледный, с гладкими длинными бледно-
желтыми волосами, весь почти под цвет своему желтому ворот-
нику. Какой бы ни был, мундир армейского драгуна плохо шел
бы кавалеру такой пышной дамы. А на нем, мундир был такой, что
плохо годился и вообще для прогулки по Невскому: пальто
было с новым воротником, но само совершенно ветхое, из гру-
бейшего сукна, ставшего жидким, чуть не тонким — так оно об-
носилось; чуть не дырявым рубищем обтянулось оно на громад-
ных плечах офицера, ввалившись на яминах между костями,
высовываясь пригорками по буграм костей; оно было узковато
для этих страшных плеч, расщелилось на впалой груди; из-под
него виднелся сюртук, заштопанный около петель. Не шло это
иод пару собольей шубке его дамы, но шло к широкому лицу его,
мускулистому, выражавшему силу, но изможденному: под серыми
глазами вырылись глубокие впадины, от широких ноздрей при-
плюснутого носа тянулись морщины до самых углов широкого рта
с темновато-бледными губами, бледные щеки глубоко втянулись
между массивными челюстями и массивно выдающимися скулами.
По этим разъехавшимся и высунувшимся скулам, по этому низ-
114

кому широкому носу, нижняя половина лица имела бы почти кал-
мыцкий тип, если бы не белизна бледной, до желтого бледной
кожи, если бы не густые желтые усы, и если бы не навис над этим
слишком плоским лицом крутой высокий лоб, с целыми щетками
бровей. Брови были так густы и щетинисты, что делали темную
полосу, хоть были беловаты; лоб и брови так нависли над гла-
зами, что глаза, хоть и большие, были бы едва заметны под
ними, если бы были спокойны. Но хоть и были они полупохоро-
нены под своим двойным навесом, они приковывали к себе вни-
мание своею неугомонной подвижностью: из-под нависшего лба,
из-под надвинутых бровей, эти серые глаза бросали взгляды,
полные дикой, пламенной энергии, взгляды быстрые, как мол-
ния, в один миг перебегавшие справа налево, вперед, опять на-
право, опять налево. Драгун говорил с Тенищевой, и впивался
в нее своими огненными взглядами, но этими мгновенными,
мгновенно повторявшимися взглядами: впиваясь в глаза ей, он
в то же время впивался этими бегающими, как у дикого зверя
на поиске добычи, взглядами во всех проходящих, во всех,
в каждого и в каждую, и направо и налево. Прицепивши к себе
за жирную руку Тенищеву своею сухою, но толстою от широких
костей рукою, он шел, шагая, шагая широко, порывисто, с раз-
машистым поворотом плечами на каждом шагу, и торопливо
семенившая ногами Тенищева с каждым его шагом дергалась
одним плечом много вперед другого, тряхаясь и прыгая на его
руке, так что мотались и белые атласные полы собольей шубки,
и светлоголубая шляпа со всем своим садом белых и алых роз.
Но как ни раскачивались розы, как ни повертывался, подпры-
гивая и подергиваясь вбок, весь ее корпус, глаза ее оставались
неподвижно устремлены на впивающиеся глаза ее кавалера, и
широко раскрыты, так что были чуть не совсем круглые, и рот
был полуразинут: бледножелтый кавалер ее говорил; она слу-
шила со вниманием и изумлением.
Он говорил; и хоть они были еще далеко, сквозь шум
гуляющей толпы, сквозь стук несущихся экипажей, до Вол-
гиной и Ншзельзпна уже долетали отрывки его речи: «Телесное
наказание... строгость военной дисциплины... военно-уго-
ловные законы в Англии... пятьдесят ударов палками... фран-
цузская дисциплина...» Подпрыгивая и подергиваясь, Тенище-
ва жадно ловила палочные удары и поглощала военную дисци-
плину.
— Бежим, пока еще можем спастись!—сказал Нивельзин,
останавливаясь и отступая, чтобы повернуться назад.
— Бежать? — Зачем же?—с полнейшим равнодушием
отвечала Волгина, увлекая его вперед. — Идем, Нивельзин.
— Бежим, ради всего святого! — Заклинаю вас вашею лю-
бовью к малютке, вашему сыну! Бежим, или я погиб, и вы со
мною!
115

■— Фи, какой трус! — Идем смело на них! Неужели она от-
нимет кавалера у дамы, с которою незнакома?
— Вы смеетесь, а я предчувствую погибель!—сказал Ни-
вельзин, поневоле идя вперед. — Эта женщина ужасна в своих
стремлениях дружиться! — Отнимет ли она меня от вас! — Она
способна на все! — Она и вас возьмет в плен!
— Тише, она может слышать.
— Именем моей матери, именем вашего сына, заклинаю,
бежим, пока еще возмож...
— Кланяйтесь; она увидела вас и кланяется.
Нивельзин почувствовал, что рука Волгиной выскользнула
из-под его руки, и услышал смех Волгиной уже позади. А перед
ним, уже на самом носу у него, кивали белые и красные розы.
— Monsieur Nivelsine! Enchantee *... — Что было дальше,
несчастный не слышал: ум его затмился от шлепанья двух огром-
ных алых роз о его подбородок; когда он опомнился, она доба-
рабанивала «...ensemble, j'en suis sure»**. — Так и есть! Она не
только в восторге от встречи с ним, она уверена, что он пойдет
с нею! — «Посмотрим, удастся ли тебе, — с ожесточением по-
думал он, — удастся ли тебе забастовать меня! » — И он рас-
крывал рот, с намерением объявить, что он не гуляет, а спешит
домой, дома его ждут важные, безотлагательные дела. Но пока
он раскрыл рот, Тенищева уже кричала по-русски, бросивши
французский:
— Рекомендую, — это Нивельзин; Нивельзин, рекомендую
вам...
— Соколовский, — договорил, перебив ее, драгун, опуская
свой нависший лоб и поднимая из-под него и густых бледножел-
тых бровей взгляд, впивающийся в душу. — Очень рад вашему
знакомству, Нивельзин, — ив тот же миг Нивельзин почувство-
вал жгучую боль в кости правой руки: кости хрустнули. Так
усердно было пожатие нового знакомца. — Я слышал вашу
фамилию, — продолжал он, и бледное лицо его сияло радо-
стью. — Я также и читал ваши мемуары о теоретической фор-
муле преломления луча в атмосфере и о периодическом измене-
нии силы света звезды Алголь. Читал и записку в Comptes
Rendus Парижского института о ваших наблюдениях на римской
обсерватории. Все это хорошо, прекрасно, Нивельзин. Но еще
лучше то, что я слышал о вас, как о хорошем человеке. — Он
опять нагнул лоб, и опять впился в глаза Нивельзину взглядом,
поднятым из-под нависших бровей и опять кисть правой руки
Нивельзина хрустнула со жгучей болью. 10
— Нивельзин, я не ошибаюсь, конечно: вы шли с вашею...
затараторила Тенищева, пользуясь мигом его молчания.
Господин Нивельзин! Я в восхищении...
...вместе, я в этом уверена.
116

— Мы очень благодарны вам, Алина Константиновна, за
то, что познакомились через вас, — немедленно перебил он ее
тоном чрезвычайно кротким, симпатичным, ласкающим, но
таким сильным, что поневоле приходилось ей успокаиваться,
слушать и молчать: ее голос не был слышен за словами Соко-
ловского. — И вот, мы все трое — друзья, — продолжал Соко-
ловский, и Нивельзин почувствовал себя охваченным одною
рукою нового своего друга, а другою новый его друг опять при-
цепил к себе Тенищеву. — И вот, мы все готовы итти, Алина
Константиновна, — с удвоенною радостью воскликнул друг, —
и точно, все они пошли, — все, потому что Нивельзин был спле-
тен в одно целое с Тенищевой, — крепкое, неразрывное целое.
— Я очень, очень рад случаю, который познакомил меня с
вами, — продолжал новый друг, сияя любовью и радостью и
ведя в охапке своих друзей. — Рад этому вообще, как знаком-
ству с хорошим человеком: хорошие люди должны сближаться
между собою, это мое правило. Есть у меня и особенная причина
радоваться: вы бывший военный, вы имели репутацию одного
из лучших офицеров русской армии. Ваше мнение по военным
вопросам может иметь некоторый вес у военных властей; и будет
иметь; будет иметь даже большой вес, когда вы будете высказы-
вать его резко и настойчиво. Настойчивость, настойчивость! —
С настойчивостью, можно добиться много хорошего, а я убеж-
ден, у вас не будет недостатка в ней, потому что дело стоит
того. Вы будете полезны ему, обещаю вам, будете полезны.
О, какая святая отрада, Нивельзин, чувствовать себя преданным
работником какого-нибудь гуманного дела! — Вы будете знать
ее, обещаю вам! — Я расскажу вам, зачем я в Петербурге. В мо-
лодости, я не знал русских и не любил их...
— Вы не русский? — Я принял вас за чистейшего русского.
— Я поляк. Но, правда, я хорошо говорю по-русски. Было
время выучиться. Было время и узнать русский народ, и по-
любить его. Это хороший народ, добрый, справедливый. В мо-
лодости, Нивельзин, я предполагал быть ученым. Тоже, матема-
тиком, как вы. Судьба решила иначе, — и вот, в тридцать лет,
я сделался драгунским офицером. Но уже и прежде, уже года
три у меня опять было время, была и возможность заниматься.
Не тем, чем я хотел когда-то. Но все равно. Если нельзя рабо-
тать над тем, над чем хотел, надо работать над тем, над чем
можно. Я выбрал себе работу. Я военный;—так, или иначе, по
своей ли воле, или по капризу судьбы, я военный русской
службы, и сжился с жизнью моих сослуживцев; и полюбил их; —
за то, что судьба привела меня полюбить их, я благодарю судьбу.
Я обязан работать для их пользы, Нивельзин: каждый обязан
работать на том поприще, на которое поставила его судьба,
горька ли или сладка ему эта обязанность. Мне, она сладка, по-
тому что я мог полюбить тех, на пользу которых обязан рабо-
117

тать. Я должен и хочу употребить все мои силы на улучшение
участи русского солдата. Я думал, усердно думал о том, с какой
стороны приняться за это дело, с чего начать. Я убедился, что
первою, настоятельнейшею, основною реформою должна счи-
таться отмена телесного наказания. При шпицрутенах и розгах,
солдат не может сознавать свое достоинство человека и гражда-
нина; начальство не может не быть беззаботно, безрассудно,
бесчувствителыю, деспотично, расточительно и развратно; сол-
даты не могут не быть каторжными, офицеры — палачами.
Прежде всего, надобно добиться отмены этого варварства;
только тогда, будут возможны другие серьезные улучшения...
Нивельзин был уже свободен: какая-то встречная группа
давно заставила Соколовского опустить руку с тальи его плен-
ника. Но освобожденный добровольно оставался в плену: блед-
ный драгун глубоко заинтересовал его.
Это энтузиаст: — конечно, но есть разные энтузиасты. Есть
такие, у которых в голове нет ничего, кроме энтузиазма. Этот,
кажется, не таков. Есть такие, у которых энтузиазм весь тра-
тится на горячие речи, так что ровно ничего не остается для
дела. Этот, кажется не из таких: он думал и трудился. Действи-
тельно, чем больше слушал его Нивельзин, тем сильнее чувство-
вал, что бледный драгун не из таких энтузиастов, над которыми
можно смеяться. Нивельзин чувствовал его обаяние.
Соколовский говорил и говорил, пламенно, неудержимо,
и впивался в глаза Нивельзину восторженным взглядом, горев-
шим святою любовью; он говорил неудержимо, но пламенно
лившаяся речь его, при всей восторженности чувства, была
дельна, логична, исполнена фактов, была речью человека с же-
лезною волею, всецело посвятившего себя своему делу.
Три года, он занимался этим вопросом в Оренбурге. Он за-
ставлял выписывать книги. Он толковал со своими сослуживцами,
чтобы узнать, до какой степени русские офицеры, от высших до
низших, способны исполнять реформу, как солдаты будут дер-
жать себя, когда она совершится... Все, что можно было при-
готовить в Оренбурге, он приготовил. Теперь, по приезде в
Петербург, он провел пять месяцев в архивах, собирая ма-
териалы, которых нельзя было достать из книг. Его материалы
еще неполны, потому что ему еще не открыты секретные архивы,
самые важные. Будут открыты, он добьется, и Нивельзин по-
может ему добиться...
— Вы совершенно можете располагать не только моим влия-
нием на других, но и мною самим, — сказал Нивельзин.
— Само собою разумеется; я и не спрашивал, могу ли:
я знал, что вы хороший человек.
Его материалы теперь еще неполны. Но они так много-
сторонни и обширны, что с ними можно начинать дело. Он уже
начал бы его, но был несколько задержан в работе личными
118

хлопотами. Он должен был поступить в академию Генерального
штаба. Без того, ему не было бы ни служебной, ни денежной
возможности оставаться в Петербурге. Кроме того, для началь-
ства очень важно ученое звание человека. Он должен был очень
много хлопотать, чтобы ему позволили держать экзамен в акаде-
мию: Нивельзин помнит, по правилам, для этого нужно пробыть
два года офицером, а он произведем з офицеры нынешнею вес-
ною. Чтобы сделали для него исключение, ему надобно было най-
ти себе какого-нибудь влиятельного начальника, который захотел
бы постараться. И вот, он нашел. Переменил пехотный мундир
на драгунский, чтобы поступить под начальство этого человека,
был допущен к экзамену, благодаря ему; — и как бы думал
Нивельзин, кто этот начальник, и почему старался так усердно,
что выхлопотал позволение, почти невозможное? — Ученый,
или добряк, — по сочувствию к прогрессу, или по любви к поря-
дочным людям? — Нимало; это фронтовик, грубый, закосне-
лый невежда, не имеющий в голове ничего, кроме фронто-
вой муштровки. Он очарс-зал этого генерал-капрала своим
мастерством в делании на-караул, в маршировке. Тяжела бы-
ла наука вытягивать носок, и казалась глупа; а вот, ей он обя-
зан тем, что он теперь в академии Генерального штаба, ■—■ сле-
довательно, остается в Петербурге, и может приняться вести
свое дело.
Он принялся за него, и пишет записку; конечно, в двух ви-
дах: будет настоящая записка, подробная, дельная. Но она будет
тяжеловесна. У кого из важных людей достанет терпения про-
честь ее? — Потому, будет и другая записка, коротенькая. Он
расскажет Нивельзину содержание большой записки. — Он стал
рассказывать; у Нивельзина исчезло всякое сомнение в том, за-
служивал ли энтузиаст, чтобы сказать ему: «Располагайте и
моим влиянием, и моим временем». Содержание записки было
богатым сводом бесчисленных и глубоко обдуманных фактов,
объяснявших вопрос со всех сторон. Тут была история дисци-
плины и боевой годности всех важнейших армий. История каж-
дой армии доказывала, что телесное наказание портит войско,
ослабляет дисциплину, ведет к проигрышу битв; что с отменою
телесного наказания буйные мародеры обращались в послушных,
верных знаменам солдат, армия трусов обращалась в армию
храбрых. Рассматривался каждый факт, который мог бы ка-
заться противоречащим этому, выводилось, что он не противо-
речит, а подтверждает. Приводились мнения десятков великих
полководцев, замечательных военных администраторов, и ока-
зывалось, что все они признавали превосходство армии без
розг и шпицрутенов над армиею солдат с избитыми спина-
ми. Подробно рассматривались все нравственные особенности
русского войска.
— Больше половины этого, у меня написано; когда кончу,
119

мы прочтем, Нивельзин; вы укажете ошибки, недостатки, со-
общите мне новые мысли, новые факты.
Нивельзин не видел ошибок в мыслях; думал, что и в обзоре
фактов не будет пропусков; ему казалось, — все возможные до-
воды, все возражения предусмотрены и опровергнуты.
— Вам так показалось; я очень рад. Но вам так показалось
на первый взгляд. Когда вы прочтете записку не раз и не два,
вы найдете посоветовать многое. Вам надобно будет изучить эту
записку, не жалея труда. Дело стоит того.
— Я буду делать все, что вы почтете нужным, — отвечал
Нивельзин: скромность и дельность этого энтузиаста, его силь-
ная, святая преданность делу согревала и Нивельзина. —■
Располагайте мною вполне.
— Я ждал от вас этого, потому что слышал о вас, как о хо-
рошем человеке. Вашу руку, Нивельзин.
Тенищева воспользовалась мгновением, на которое умолк ее
укротитель, чтобы возобновить заглушённый им вопрос. —
С кем вы шли, Нивельзин? Это ваша неве...
— Да, с кем вы шли, Нивельзин?—перебил Соколовский.
— Это madame Волгина, — отвечал Нивельзин, произнося
слово madame как можно вразумительнее для Тенищевой.
— Волгина! — воскликнул Соколовский. — Может быть,
родственница литератору?
— Он ее муж.
— Вы знаком с Волгиным! Вы двойная находка для меня!
Вы должны подружить меня с ним.
По первому его восклицанию Нивельзин уже предвидел это
заключение. Оно необходимо вытекало из принципа: хорошие
люди должны сближаться между собою. Притом же, Волгин
располагал журналом: как мог Соколовский не накинуться на
такую привлекательную добычу? Но не грешно ли будет ввести
в кабинет Волгина человека, заговорившего саму Тенищеву?
Волгин смирен до беззащитности. Он не имеет духа никому
дать заметить, что ему некогда. А Соколовский не очень слу-
шался бы, если б ему и прямо говорить: «Извините, мне теперь
некогда». С ним, Соколовский будет экспансивнее, нежели с
кем-нибудь: Соколовский так и говорит с первого слова, что
хочет: «подружиться» с ним.— Отговариваться, бесполезно:
Соколовский не затруднится и сам забраться к нему. Было одно
средство спасти Волгина от беспощадного энтузиаста:
— Я позову к себе Волгина, если вы хотите. Когда у вас
будет свободный вечер? — Для него все вечера равны: все на-
полнены спешною работою. Он постоянно завален спешною ра-
ботою, с утра до ночи. Но так и быть, я отниму у него один
вечер, если это необходимо. — Когда?
— Ныне же, о чем тут спрашивать? Нынешним вечером
я хотел быть в доме, где надеялся встретить одного из членов,
120

совета военного министерства. Но для Волгина, можно отложить
это. Пришло, к нашему счастию, время, что журналист — сила,
важнее всяких министров! — Вы позовете его ныне вечером.
— Хорошо.
— Благодарю. — Соколовский схватил в свои ужасные
тиски злополучную руку Нивельзина.
— Так это madame Волгина! — жадно уловила Тенищева
возможность ожить из принужденной летаргии:—madame Вол-
гина! Я уверена, что я слышала о ней, что кто-то звал меня к
ней! Кто звал? Княгиня Мосальская, или баронесса Штраль?
Или скорее баронесса Вейсгаупт?..
«Теперь, можешь болтать, нечего бояться», — думал Нивель-
зин. — Вероятно, и Соколовский рассудил, что нечего опасаться,
когда сказано, что madame Волгина — madame Волгина, жена
человека, который так жив и здоров, что будет ныне вечером у
Нивельзина.
— Так, так!—начала успокоиваться от своих сомнений
Тенищева, перебрав десяток дам, каждая из которых могла звать
ее к Волгиной:—Так, я убеждена, что это говорила мне гра-
финя Тарновская!—Да, да: графиня Тарновская говорила, что
очень дружна с нею, и в восторге от нее! — Милая, эта графиня
Тарновская! О, по ее словам, я очень хорошо знала madame
Волгину. Так вот она, madame Волгина! А мы с Соколовским
думали, что это ваша невеста! Ах, как жаль, Нивельзин, что мы
ошиблись! Мы были так рады за вас! Мы...
— Алина Константиновна, — начал Соколовский внуши-
тельным тоном.
— До свидания, — сказал Нивельзин, и пошел прочь.
В своей, как теперь оказалось, ложной беспечности, они оба
были застигнуты так врасплох внезапным возобновлением атаки,
что прежде нежели успели принять каждый свои меры, Тени-
щева успела уже довольно хорошо оправдать мнение Соколов-
ского, что настойчивость достигает успеха.
Тогда, Нивельзин утаил от Волгиной этот эпизод. Но впо-
следствии времени мог и рассказать его, и признаться, что был
взбешен.
Было еще рано возвращаться к Волгиным, обедать. Да он
и был не в таком расположении духа, чтобы спешить к ним. Он
пошел по Невскому, в направлении, противоположном тому,
в каком бросил итти Соколовского с Тенищевою. Но скоро,
его бешенство сменилось грустью, тем более горькою, что он и
сердился на себя за то, что она овладела им. Вероятно, ему
попадались знакомые. Он не замечал...
— Алина Константиновна раздосадовала вас, — раздалось
у его уха. — Это был голос Соколовского. Нивельзин оглянулся:
так, не один Соколовский тут, попрежнему висит на руке у него
Тенищева. Пот лился с лица несчастной, лился ручьями: должно
121

быть, скакала галопом в погоню. Сама скакала, и мчала Соко-
ловского, или он гнал ее? — Но и то хорошо с его стороны, если
только дозволил ей, а не сам погнал! — «А мне еще показа-
лось, когда он останавливал ее умный язык, что он не совер-
шенно отрешился от понятий: уместно и неуместно»,— подумал
Нивельзин, безжалостный в своем ожесточении. — Но Соко-
ловский преспокойно объяснялся, с основательностью, которая
сделала бы честь самому Волгину:—Алина Константиновна
раздосадовала вас. Она говорит иногда лишнее, Нивельзин,
говорит некстати, неосторожно, и много вредит себе своим про-
стодушием. Но дурные люди не бывают простодушны; —
вспомните это, Нивельзин.
— Помилуйте, Соколовский, с чего вы взяли ставить меня
в такое неловкое отношение к Алине Константиновне? — отве-
чал Нивельзин, по возможности равнодушно. — Я простился с
нею и с вами единственно потому, что в ту минуту мимо нас
прошел один из моих друзей, которого надобно было догнать,
чтобы переговорить об очень важном деле.
— Нет, нет! — вступила в свою роль Тенищева, захлипы-
ваясь от одышки, и тем торопливее работая языком в интер-
валы. — Нет. нет, Нивельзин, не спорьте! Оп го-хх-ворил мне,
что вы будете отрекаться, но я знаю теперь, вы у-хх-шли
потому, что рассердились на меня. Я не за-хх-метила, чем могла
огорчить вас, да и не подумала, что хх-вы рассердились. Но Со-
коловский говорит правду. Пусть, мы оба-хх-думали, что это
ваша невеста. Но не следовало спрашивать; спраши-хх-вать,
значит, навязываться на интимность, а это не-хх-деликатно,
говорит он, и это правда, я понимаю. Он два раза и останавли-
вал меня, но я не догадалась. Еще непрости-хх-тельнее было,
что я сказала, когда уже знала, что-хх-мы ошибались. Я пони-
маю, что это должно было огорчить-хх-вас. Но не сердитесь,
Нивельзин: я не нарочно раздоса-хх-довала вас. У меня нет
этой привычки, говорить что-ни-хх-будь нарочно в досаду.
Я не умею этого, Нивельзин. Я хх-...
Соколовский с одобрением глядел на нее: прекрасно говорит
свой урок; понятливая ученица. — Нивельзину было уже за-
бавно: — дура, — и человек очень умный; пустейшая, — и чрез-
вычайно серьезный; но пара, достойная друг друга: оба —
люди золотого века в железном.
— Смею уверить вас, Алина Константиновна, Соколовский
совершенно ошибался и понапрасну расстроил вас. Вы не ска-
зали ничего неловкого.
— Нет, нет, когда он растолко-хх-вал, не обманете меня! Но
я уверена и в том, что он при-хх-бавил: вы полюбите меня, когда
больше узнаете. Вы тогда не будете прини-хх-мать в досаду,
если у меня вырвется неосторожное сло-хх~во, А сказала от
искренней души: как же не пожалеть...
122

— Бросим это, Алина Константиновна, — ласково, но не-
заглушимо вступился в дело гувернер, видя, что ученица выби-
вается из роли на свою дорогу — Нивельзину неловко слушать
ваши извинения, а вам нет надобности продолжать их, потому
что он уже не сердится. — Да, когда вы побольше узнаете
Алину Константиновну, Нивельзин, вы оцените ее доброе, без-
гранично доброе сердце, бесхитростное, благородное. Она изу-
мила меня младенческою чистотою своей души, юношескою
пылкостью в сочувствии всему честному и полезному. По при-
езде в Петербург, я долго пренебрегал возможностью познако-
миться с нею. В числе двух, трех десятков рекомендательных
писем, мне дали одно к «фрейлине» Тенищевой. Согласитесь,
чего хорошего искать во фрейлине, жалчайшем порождении ис-
порченного порядка вещей?—Фрейлина, пожалуй, пригодилась
бы мне, подумал я, если бы могла слышать от меня пошлые неж-
ности и найти удовольствие в них. Но с моею ли наружностью
очаровывать пустых женщин пустыми комплиментами? —
К чему могла бы служить мне фрейлина? — Я бросил письмо
к ней. Но вот, недели две тому назад, вытаскивая из-под мат-
раса грязное белье, отдать прачке...
«Творец небесный!—Подкрепи меня выслушать, в какой
штуке белья найдется письмо!» подумал Нивельзин. — Но слу-
чай был менее ужасен, нежели мог бы быть.
Вытаскивая из-под матраса рубашку, — продолжал Соколов-
ский, — он ощупал в ней жесткий листок, тряхнул ее — выпало
письмо. Он подумал над ним, и решил: не изменять своему
правилу, что везде, везде надобно искать хороших людей. Поехал
к Тенищевой, и, наперекор всякому вероятию, нашел в ней
хорошего человека: — и не только хорошего, чрезвычайно полез-
ного. Она тотчас же взялась хлопотать за его проект...
«Но это, наконец, бог знает что! — думал Нивельзин. — Де-
лать эту, положим, добрейшую, но пустейшую и глупейшую
женщину двигательницею дела, такого серьезного, трудного,
важного! — Рассуждение о фрейлине при фрейлине и даже
историю грязного белья я выдержал. Но этого, если это будет
продолжаться, не выдержу, кажется». — «Это» продолжалось:
Соколовский хоть и горяч по своей натуре, но с полнейшим спо-
койствием за здравый смысл своих слов, радовался и радовался,
какую ревностную помощницу нашел он в Алине Константи-
новне, пылко сочувствующей всему гуманному и прогрессив-
ному... Нивельзин почувствовал наконец, что ему не остается
выбора: расхохочется, если не остановить наивного энтузиаста.
— Но, я думаю, военно-уголовные законы были довольно
чужды кругу занятий Алины Константиновны, и ваши мысли
остаются несколько темны для нее?
— Конечно, прежде она не думала о возможности и важно-
сти этой реформы, —■ отвечал Соколовский, как ни в чем не
123

бывало. — Но она отдалась делу всею душою. — Правда и то,
что попросив ее рассказать мне, как она передает свои убежде-
ния другим, я заметил, что она не вполне овладела фактами, не-
обходимыми для ее новой деятельности, и не совершенно отчет-
ливо представляет себе связь между ними. Но тут нет ничего,
чтобы надобно было отчаиваться: нельзя же упомнить все с
первого раза. Я повторяю ей существенные доводы, и мы с нею
будем говорить снова и снова, пока все станет ясно для нее.
Терпение, — обратился он с одобрением к своей ученице. —
Нужно только терпение, как оно и всегда, во всем необходимо
человеку, желающему быть полезным. — Я очень доволен ее
терпением и внимательностью, — похвалил он ее Нивельзину,
для лучшего ее поощрения.
Волгин заливался руладами, украшая множеством очень
остроумных шуток рассказ Нивельзина о Тенищевой и ее учи-
теле. Потом, стал горячо благодарить Нивельзина, когда услышал,
как избавляет его Нивельзин от нашествия Соколовского;
при этом, не упустил случая помотать головою и по-
вздыхать о своей бесхарактерности, по которой не мсжет
защищаться от скучных посетителей, отнимающих у него время;
не замедлил утешиться в этом замысловатою остротою, что
Павел Михайлыч необыкновенно обидел его, принявши его за
мокрую курицу, которая не могла бы сама отбиться от Соко-
ловского, и после того, стал опять заливаться на все возможные
и невозможные для обыкновенного человеческого горла тоны,
с несравненным и неистощимым остроумием поясняя Нивель-
зину и жене, какой смешной человек Соколовский. Нивельзин
кончил рассказ, а Волгин все еще сыпал превосходнейшие
шутки на эту тему, и награждал себя за них самым усердным
образом, пока не заболели у него бока от хохота.
— Я молчала, мой друг, потому что радуюсь, когда ты ве-
сел; хоть у тебя невыносимый голос, все равно, рада, — сказала
жена. — Но теперь замечу, мой друг, что вы с Нивельзиным
слишком легко судите о наивности Соколовского. Он увлечен
своими мыслями, поэтому делает и говорит много забавного. Но,
судя по вашему же рассказу, Нивельзин, он вовсе не такой
простодушный, каким вообразили его вы и Алексей Иваныч.
Он искренен, благороден, предан своему делу бескорыстно, до
самоотвержения, — в этом смысле он простодушен, — в хоро-
шем, смысле слова, но только в хорошем, никак не в смешном.
Он умеет вести дела, и по всей вероятности, он умеет понимать
людей.
— В вашем характере нет насмешливости, и вы любите всту-
паться за тех, над кем смеются, — сказал Нивельзин: — Но...
— Позвольте, Павел Михайлыч, — не замедлил перебить
124

его Волгин. — Согласен, Лидия Васильевна не насмешлива,
и любит вступаться, согласен. Но дело не в этом: точно, мы с
вами несколько не доглядели. Она говорит правду. Соколовский
человек очень практичный.
— Помилуйте, Алексей Иваныч... — начал было Нивельзин.
— Нечего миловать, Павел Михайлыч. Лидия Васильевна
говорит правду. Если судить правильно, по всему видно, что он
человек очень практичный. Подумайте-ка вы сам хоть о том,
что он умел устроить свое дело о поступлении в академию,
а вы сам знаете лучше меня, это было дело очень трудное. Все
рассудил, все обработал. Как сделать? — Надобно приискать
сильного протектора. Что это, наивный или практический взгляд
на вещи? — И нашел, и очаровал,— чем? — Экзальтациею,
благородством, умом?—Нет-с, извините: на этом, говорит,
далеко не уедешь с такими олухами, — покажу я ему, говорит,
как я марширую и выделываю ружьем. — Это, наивность, или
практичность?—Да и все разбирайте, во всяком поступке, то
же; и результат берите: в четыре, в пять месяцев, прапорщик, —
или в драгунах они называются корнетами?—оговорился он с
обычною основательностью. — Прапорщик или корнет, без
гроша денег, в заштопанном сюртуке, — куда пробрался? —
Сами сказали: «Буду на вечере, где увижу члена военного
совета» — ого! Как вам это нравится?—И по Невскому гу-
ляет,— с кем?—С фрейлиною, в собольей шубе! — Тоже не-
дурно для оборванного армейского прапорщика, недурно.
— Но, помилуйте же, Алексей Иваныч: эта самая Тени-
щева — в каком свете выставляется его практичность восторгом
оттого, что он приобрел себе прекраснейшую, полезнейшую со-
трудницу в Тенищевой! —Пусть еще, была б она молода, имела
бы поклонников, — тогда, пожалуй, можно бы ждать какой-ни-
будь пользы от ее усердия. Но — пожилая женщина, никому не
интересная, всем надоевшая пустою, невыносимою болтовнёю,
справедливо заслужившая у самых глупых людей репутацию, что
она еще гораздо глупее их. — Восхищаться ее усердием, ждать
от нее пользы, — это имеет смысл?
— Для вас, Павел Михайлыч, это смешно, потому что вы не
родились агитатором; и для меня, это отчасти забавно, по-
тому что я слишком вялый человек: знаете, я люблю смеяться
над тем, на что нехватает энергии у меня. Агитаторы мне
смешны. Но все ваши сомнения и мои насмешки ровно ничего не
значат. Она пуста — так что же? — И пустые люди в искусных
руках бывают полезны, лишь были бы усердны. Он умел заста-
вить ее усердствовать, и будет польза, потому что она скачет по
его команде, — по глупости, оступится, кинется в сторону, — он
поднял, повернул на дорогу, — и скачет опять, как ему на-
добно. — Нельзя-с, умных людей не наберешь столько, сколько
надобно орудий агитатору, он должен няньчиться и с глупыми.
125

«Но никто не уважает ее». — Пусть, а ему какая надобность? —■
Все равно, когда это ей не остановка: лезет ко всякому, и бара-
банит. — «Но никто не слушает ее». — Слушай, не слушай, по-
неволе кое-что услышишь, когда трещит над ухом. — Помилуй-
те, умными ли людьми пользуются умные люди, чтобы подымать
шум? Нет, умные люди не годятся быть волынками: взял под-
мышку, налегай, волынка и дудит, — глупые удобнее для этой
роли. Невозможно вести пропаганду без помощи дураков и дур,
ими все дело красится и цветет.
— В ваших словах много правды, — согласился Нивельзин.
— Нельзя, чтобы не было, Павел Михайлыч; и читал, и ду-
мал об этих нелепостях, — отвечал Волгин, и задумался.
— Прибавь, мой друг, она живет у Илатонцева, — заметила
жена.
— Это удивительно! — воскликнул он с ожесточением и по-
качал головою: — Всегда самое-то главное и оставлю без внима-
ния! Само собою, Павел Михайлыч, все, что я говорил о пользе
от языка самой Тенищевой — мелочь, вздор. Натурально, неко-
торую пользу может принести, но совершенно незначительную.
Конечно, у него не тот расчет. В чем же? — Очень просто: он
оседлал ее, сел верхом и поехал, — куда же, позвольте спросить,
въехал он на ней? — В салоны Илатонцева. Она верует в него, —
потому, он свой в доме Илатонцева. Приедет Илатонцев, каким
обществом наполнятся салоны? — Члены государственного со-
вета, министры, генерал-адъютанты. А он там свой. — Как же
вы полагаете: есть разница, мелкий офицер подает бюрократи-
ческим порядком докладные записки в руки мелюзге, — или свет-
ский знакомый говорит с знакомыми в таком доме, куда они лезут
с усердием, и где он чуть не хозяин? — Как находите, Павел
Михайлыч: не практичен этот расчет? — А мы с вами: «Тени-
щева дура!»—Кто же простяк, он или вы?—О себе, я не го-
ворю.
— В самом деле, так, — сказал Нивельзин.
— То-то, же, — глубокомысленно подтвердил Волгин. Он
был хорош тем, что если и не замечал иногда что-нибудь сам, —
это, иногда случалось, — то как только покажут ему, сейчас же
замечал и усердно объяснял. В объяснениях, он был так же силен,
как в остроумии. — Да, — продолжал он, погружаясь в размыш-
ление: — Не знаю, сознательно ли руководится таким расчетом
Соколовский, или просто повинуется инстинкту своей агитатор-
ской натуры. Вероятнее просто инстинкт. Прет его инстинкт,
он и лезет, — как лунатик, — но только, вы знаете, лунатик про-
бирается так ловко и верно, что самый отличный акробат не су-
меет так пройти. — Да, может быть, он так же непрактичен, как
я, во всем, чего не подсказывает ему инстинкт. Но в нем есть
инстинкт политического деятеля, — качество, которого не най-
дете вы ни в одном из наших либералов.
126

>— Думаешь ли ты, мой друг, что он понравится тебе? —*
спросила жена, начиная делать чай. Волгин любил пить чай
после обеда.
— Это очень может быть, голубочка. Если сказать правду,
я почти уверен в этом.
— Если он понравится тебе, ты не бойся, пригласи его, пусть
бывает у тебя, и сам иногда заходи к нему, чтобы он видел, что
его знакомство приятно тебе. Тебе нужно развлечение, и я была
бы очень рада, если бы ты нашел хоть одного человека, разго-
воры с которым доставляли бы тебе удовольствие и отдых, а не
скуку и утомление, как с другими. Не опасайся, что он будет
когда-нибудь в тягость тебе. Пусть он совершенно неспособен
замечать сам, есть тебе время болтать с ним, или нет; но навер-
ное, он выше всякой мелочности. Если тебе некогда, я буду го-
ворить ему: «Уйдите, мужу некогда», и он не будет в претензии;
напротив, будет любить, что с ним обращаются искренно.
— Твоя правда, голубочка, — сказал муж, подумавши. —
Ну, посмотрим. Если понравится, не буду уклоняться от него.
Пришел Миронов, с двумя или тремя товарищами. Стали
сговариваться о том, чтобы устроить маленький концерт. —
Миронов хорошо играл на скрипке. У Нивельзина была
скрипка: он сам был отчасти и виртуоз, кроме того, что поря-
дочно пел. Послали за нею.
Волгин, напившись чаю, пошел в кабинет. Через полчаса,
вышел в зал, подождал пока кончилась пьеса, и сказал Нивель-
зину:
— Сейчас, мне вздумалось, не к Соколовскому ли от-
носятся рассказы, которые я слышал от одного старичка-
поляка, присланного на житье в город, где я служил перед же-
нитьбою и переселением в Петербург. Наружность, лета,
характер, ссылка в оренбургские батальоны солдатом, все
сходится у Соколовского с Болеславом, как называл старичок
того своего родственника. Мне тогда не пришло в голову спро-
сить фамилию. Полагал, тоже Зелинский, как звали старичка.—
Не случилось вам узнать, как имя Соколовского? Болеслав? —
И не рассказывал он вам ничего о деле, по которому был сослан?
Нивельзин отвечал: «Нет». — Волгин стал делать другие
вопросы: не случилось ли Соколовскому упомянуть, откуда он
родом?—Не с Волыни ли? — Был ли он в университете?
И в каком? Не в Петербургском ли?
То и другое, так, — припомнил теперь Нивельзин. — Соко-
ловский упоминал, что приехал в Петербург позже, нежели мог.
Когда его выпустили из Оренбурга, он проехал на Волынь, и
зажился там дольше, нежели думал. Там у него мать, еще
бодрая старушка, и сестра, больная, от самого детства почти
не встающая с постели. — По разговору его видно было, что
перед ссылкою он жил несколько лет в Петербурге, а перед
127

самою ссылкою, уезжал на родину: он выразился, что его про-
везли мимо дома, где жили мать и сестра, и не позволили ви-
деться с ними.
— Все это, совершенно так. Очевидно было, Соколов-
ский — тот Болеслав, о котором говорил Зелинский.
— Не мешай нам, — сказала Волгина мужу. — Или пере-
стань говорить с Нивельзиным, и пусть он опять поет, или
уведи его к себе: мы обойдемся и без него.
— Я пойду к Алексею Иванычу, — сказал Нивельзин. —
Мне любопытно все, что относится к Соколовскому.
В 1848 году, студент Петербургского университета, поляк,—
не Зелинский, как прежде предполагал Волгин по ошибочной,
но очень естественной догадке, а Соколовский, отправился про-
вести каникулы на родине, на Волыни. Сам он, не имел ничего:
поместье его отца было конфисковано после восстания 1830 года,
когда был и убит отец, собравший партию из крестьян, своих
и соседних. Но разные родственники его благополучно остались
помещиками. Их именья лежали вообще недалеко от галиций-
ской границы. Соколовский был в гостях у одного из этих род-
ных, именно у того самого Зелинского, который впоследствии
рассказывал все это Волгину. У Зелинского был вечер. Прямо
с вечера Соколовский поехал гостить к другому родственнику;
поехал, по обычаю небогатых людей того края, на телеге или
фуре еврея. — Другой еврей, бывший во вражде с этим, донес
на своего недруга, что он взялся провести какого-то студента-
поляка за границу. Обвиненного еврея арестовали на дороге;
также, и Соколовского. Соколовского повезли в Петербург, и
там решили: сослать в солдаты, в оренбургские батальоны, по
подозрению в намерении уехать за границу. Буквально так было
сказано в решении. Зелинский справлялся и хлопотал; он имел
тогда и деньги и знакомых, — да и сам он пользовался уваже-
нием: его послали на житье в Россию уже годом позже, за то,
что он помогал платьем и деньгами проводимым через Волынь
полякам, взятым в плен в Венгерскую кампанию. В 1848 году,
на него смотрели еще хорошо. Ему нетрудно было узнать всю
правду о своем родственнике. Буквально, так: «По подозрению
в намерении».
— По подозрению в намерении, — сослать в солдаты! —
повторил Нивельзин. — Замечательный приговор.
— Не столько замечательный, сколько прискорбный, —
флегматически возразил Волгин. — Не замечателен, потому что
в нем нет ничего особенного. Но огорчительно, что наши произ-
водители дел так плохо владеют пером, по недостатку просве-
щения. Будь люди просвещенные, конечно, догадались бы на-
писать иначе. Например: «По соображению обстоятельств,
показывающих, что его поездка была исполнением замысла
эмигрировать» — согласитесь, тут было бы все, как требует
128

доброе приличие «По соображению обстоятельств, показываю-
щих» — не можете не понимать, что были улики. Правда, их
не было. Но в приговоре и не говорилось бы, что они были.
Истина не была бы нарушена. А все-таки, нельзя было бы не
понимать, что улики были. И дальше: «показывающих, что его
поездка была исполнением замысла» — ого! — Это уже не то,
что «намерение». Намерение, согласен, вздор, пустая мысль; за
мысли нельзя наказывать, наказывать строго — говорят одни; —
вовсе нельзя наказывать — говорят другие. — Но «исполнение
замысла» это факт; преступление уже совершилось. — Да, и все
было бы прекрасно: обнаружен преступный факт; наказание
справедливо. А они, как люди необразованные, брякнули: по
подозрению в намерении — то есть, безо всякого основания.
Да, огорчительно: считаемся во всей Европе варварами за то,
что не умеем владеть пером. Обидно, прискорбно. Но погодите,
просветимся; будем выражаться благовиднее.
Нивельзин горько улыбался. — Вы умеете быть зол.
— Я, зол? — Волгин покачал головою: — Я кажусь вам
зол потому, что вы видите вокруг себя все только невинных
младенцев; да и сам вы, извините, тоже невинный младенец. —
Умно то общество, в котором я кажусь резким и едким! —
Я, цыпленок, — зол! — Хороши птицы, среди которых цыпле-
нок— ястреб! — Невинные, невинные!—Он опять покачал го-
ловою:— Ну, и что же?—Вы, действительно, так невинен,
Павел Михайлыч, что поверили: «по подозрению в намере-
нии»,— могли сослать в солдаты? Невинным людям вообра-
жаются везде оборотни, люди-звери. Людей-зверей нет. Нет
таких жестоких людей, которые бы захотели делать вред, на-
носить страдание без надобности. — Сослать в солдаты «по
подозрению в намерении», сделать такой ничтожный и не-
опасный поступок, эмигрировать, — это невозможность, — само
собою, это было только предлогом, пустым предлогом. На-
турально, должно было быть и резонное основание. Оно оста-
лось не высказано в приговоре, по необразованности, не на-
шлись, как выразить его. А оно было, резонное, справедливое.
Волгин бросил шутовство, и стал опять рассказывать
серьезно.
— Соколовский был арестован по подозрению в замысле,
не имевшем ничего ни опасного, ни важного. Велик был бы
убыток, если б юноша и хотел, и успел эмигрировать!—Кому
страх от этого? А донос был голословный. Улик не нашлось.
Поэтому, люди, решавшие судьбу Соколовского, были располо-
жены очень добродушно принимать его оправдания. Он оправ-
дывался умно, и успел убедить их, что донос был вздорною вы-
думкою. С ним стали говорить уже не как с подсудимым,
а просто так, для препровождения времени, потому что кому
же не бывает приятно потолковать о всякой всячине с умным
129

человеком? — Он рассуждал обо всем очень основательно, по
мнению своих судей; приобрел их уважение, хоть был еще
юноша. — «Скажите, — стали они спрашивать его, — почему не
все молодые люди имеют такой умеренный, прекрасный образ
мыслей, как вы? — Скажите, какие бы меры могли быть наи-
более полезны для предотвращения развития безрассудного
образа мыслей в молодых людях?» — Он стал объяснять, что
существенная причина увлечений неосновательными мы-
слями — недостаток основательных знаний. Наука стеснена, и
молодые люди не имеют почти никакой возможности приобре-
тать здравые политические убеждения. Надобно освободить
мысль, и она сделается спокойною, мирною. — Он отвечал с та-
кою же искренностью, с какою спрашивали его; спрашивавшие,
хоть не были привычны к подобным взглядам, хоть не были
люди образованные, но все же имели здравый смысл и житей-
скую опытность. Им казалось, что в его словах много справед-
ливого. Пошли разговоры подобного рода, — и кончились тем,
что друзья-слушатели Соколовского, к собственному при-
скорбию, увидели себя обязанными отправить его в Оренбург.
— Его обманывали, завлекали; говорили с ним только для
того, чтобы запутать его! — сказал Нивельзин. — Хотели со-
слать, не имели улик, и выманили из него какие-нибудь неосто-
рожные слова!
— Обыкновенная манера наших прогрессистов; да и не
наших одних! —Ив Европе, тоже умны! —Бросьте эту манеру,
Павел Михайлыч. Консерваторы, даже реакционеры, вовсе не
такие хитрецы и злодеи, какими воображают их либералы. —
Ни у кого не было охоты ссылать Соколовского. Думали осво-
бодить его. Но с обеих сторон поступили неосторожно: загово-
рились, увлеклись. Ошибка, согласен. Но ошибка очень естест-
венная: они, вместо дикого революционера, увидели человека
умеренного; он, вместо злодеев, увидел людей далеко не злых.
Приятная неожиданность с обеих сторон — и поддались впечат-
лению, вообразили, что могут понимать друг друга. В этом и вся
беда. Если бы врагами прогресса были только злые люди! Если
бы в борьбе за него надобно было побеждать только интриги, ко-
варства! — О, тогда было бы так же хорошо, как если бы про-
тивниками консерваторов были только наши господа-либе-
ралы! — Все шло бы вперед и быстро, и спокойно. Консерваторы
не затруднялись бы производить улучшения; чего же затруд-
няться, когда нет в перспективе ничего опасного ни для чьей го-
ловы, ни для чьего кармана? И жизнь народа облегчалась бы са-
мым отрадным образом.
— По вашему мнению, могло бы, например, не быть убытка
для помещиков от освобождения крестьян?
— Ну! — Когда речь пошла об освобождении крестьян, со
стыдом умолкаю, — остроумно отвечал Волгин, и залился ру-
130

ладою: — Я уже имел честь докладывать вам, Павел Михайлыч,
что вся ценность всех помещичьих имений, по свободным рыноч-
ным ценам, не составляет полуторы тысячи миллионов. Госу-
дарству, имеющему 70 миллионов жителей, затрудняться пла-
тежом каких-нибудь полуторы тысяч миллионов! Но,
я докладывал вам, что помещики пальчики облизали бы, за-
плясали бы от восторга от получения суммы, несравненно мень-
шей. Вы знаете...
— Ты увел Нивельзина говорить о деле, а вот, уже хо-
хочешь, — сказала Волгина, входя в кабинет. — Кончил дело,
и забавляешь Нивельзина сказочками, по своему обыкнове-
нию? — Подавай же нам его, нам необходим первый тенор. —
Идите, Нивельзин.
— Правда твоя, голубочка: я начинал забавлять себя и
Павла Михайлыча сказками, — отвечал муж, и залился руладою
в одобрение удачной шутке; потому что он был глубоко убежден,
что сострил очень тонко и удачно.
Нивельзин ушел домой много раньше времени, которое на-
значил Соколовскому. Он полагал, что энтузиаст, при нетер-
пении подружиться с Волгиным, может приехать пожалуй и
целым часом прежде, нежели условился.
А Волгин, хоть и обещался Нивельзину притти в девять
часов, несколько запоздал, и запоздал бы гораздо больше, если
бы жена не помнила времени за него.
Она привыкла к тому, что муж вечно забывает обо всем
за работою, и в девять часов пришла сказать ему, что пора
итти. — Но он не работал, а лежал на своем диване; и не читал,
а думал, чем занимался очень редко, когда бывал один. Он был
любитель и мастер погружаться в глубокие размышления, но
только среди разговоров. Когда он был один, его глубокомыслие
вообще не находило себе никакой пищи.
— Что ж это? — Ты спал, мой друг?
— Неужели девять часов?—Не спал, голубочка, а думал
об этом Соколовском. Он должен быть очень замечательный
человек. Натурально, я не рассказывал Нивельзину, почему
так думаю. Нивельзину я рассказывал только пустяки, которые,
конечно, рассказывает о себе и сам Соколовский; то, что мож-
но и должно говорить перед всеми. Но Зелинский пола-
гался на меня, и говорил больше. Видишь ли, Соколовского су-
дили за намерение эмигрировать, и не уличили в этом. Да
и точно, он вовсе не хотел эмигрировать. Напротив. Тут
было совершенно другое намерение. Видишь ли, голубочка:
в 1848 году...
— Надоел ты мне, мой друг, со своим 1848 годом, — да и
некогда мне слушать: играем в лото; — и тебе некогда расска-
131

зывать: пора итти. Одевайся, и приди показаться мне, не забыл
ли повязать галстук.
Так и осталось нерассказанным то, что больше всего за-
интересовало Волгина в пользу Соколовского.
А действительно, Волгин был совершенно прав, что почув-
ствовал очень сильное уважение к этому человеку, когда увидел,
что он — тот самый Болеслав, о котором говорил Зелинский.
Этот Болеслав, — в то время еще юноша, один сохранил рас-
судок в целом очень большом собрании, среди пожилых людей
и стариков, у которых у всех закружились головы; один, такой
пылкий от природы, остался хладнокровен, когда и флегма-
тики — предались увлечению.
Галиция волновалась. В пограничных польско-русских зем-
лях со дня на день ждали оттуда известия, что поднялось
восстание, и готовились поддержать его. Собирались, органи-
зовывались, старались запастись оружием, уговаривались о
плане действий. В том крае, где была родина Соколовского,
местом собраний служил дом Зелинского. Однажды, съехались.
Собрание было очень многочисленное. И вдруг, получается из-
вестие: ныне, Галиция взялась за оружие. Тотчас же, было
решено: прямо из этого собрания, каждый едет в свою околицу,
поднимает ее и начинается восстание. Все, решили единогласно.
Один Соколовский спрашивал: да правда ли, что Галиция под-
нялась? «Поднялась!» кричали ему. Но он был так настойчив,
что наконец перекричал гвалт, убедил не разъезжаться, не вы-
слушав его. Верны ли известия, что Галиция поднялась? Кто
привез их?—Привезли десятки, сотни людей: на всех рынках,
к вечеру все знали; каждый приезжавший с границы, подтвер-
ждал.— Но кто видел?—Через два или три часа бурного
сопротивления, Соколовский умолил, чтобы дозволили ему
съездить за границу, взглянуть, и привезти положительные све-
дения.
Он не доехал до границы. Его арестовали по доносу, действи-
тельно не совсем точному: он не хотел эмигрировать, и мог
доказать, что не хотел, необходимейшие вещи оставались у него
дома; ясно было, что он думал возвратиться домой очень
скоро. Это не помогло ему: в нем увидели человека, тем более
опасного, что он очень даровит, энергичен и, в особенности,
очень рассудителен. Нашли нужным удалить его. Он много и
долго должен был страдать, — не за свою поездку, — о ней,
ничего не узнали, и наконец нашли, что она могла быть невин-
ным переездом от одного родственника в гости к другому, —
но за то, что по поводу его поездки узнали его характер и да-
рования.
Он не мог исполнить дела, которое взял на себя. Но от-
срочка, которую он вымолил, вынудил, была достаточна, чтобы
дело разъяснилось уже и без его присутствия. Известия о
132

восстании в Галиции оказались вздорными. Сотни, если не
тысячи людей уцелели от напрасной погибели, на которую по-
шли бы, если б не его рассудительность,— и весь край избавился
от напрасного разорения.
Каждый, каков бы ни был по характеру и принципам, —
будет чувствовать уважение, — и, если честен, влечение к чело-
веку, который, бывши юношею, имел рассудок спасти пожилых
людей и стариков от опрометчивости. — Волгин был мнитель-
ного, робкого характера; принципом его было: ждать и ждать,
как можно дольше, как можно тише ждать. Поэтому, он ценил
поступок Соколовского еще гораздо выше, нежели могут ценить
люди отважные.
Действительно, Соколовский был тот Болеслав, о котором
рассказывал Зелинский. Сначала, поговорили об этом старике,
человеке благородном, но не выходившем из ряда обыкновенных
добряков, не интересных ни для кого, кроме своих родных и дру-
зей. Потом, Соколовский говорил о своей жизни в Оренбурге.
Так, прошло довольно много времени. Волгину представлялось
нужным, чтобы Соколовский присмотрелся к нему, несколько
привык не шокироваться его слишком угловатыми манерами, его
привычкою шутить, большею частию, некстати хохотать, не до-
говаривать фраз и умолкать, также некстати, смотреть в угол и
в пол, — вообще, держать себя неловко, дико. Рассудив, что
Соколовский достаточно приготовлен не смущаться нелепыми
формами, в каких он обыкновенно выражает свои мысли, и обра-
щать внимание только на сущность их, Волгин сказал, что ко-
нечно, и Зелинский, и Оренбург — предметы для разговора, не
хуже множества других, но что конечно, Соколовский хотел ви-
деться с ним вовсе не для того, чтобы толковать о таких вещах.
— Вы заинтересованы вашим проектом, Болеслав Иваныч,
и разумеется, хотели, чтобы я помогал этому делу, как журна-
лист.
— Конечно, так. Но был у меня и другой мотив желать
сближения с вами: сходство наших убеждений.
— Само собою. Но об этом, мы поговорим после, если бу-
дет надобно. А теперь, насчет содействия вашему доброму на-
мерению, откровенно скажу: не только сам не хочу помогать,
советовал бы, чтоб и вы бросили это дело. — Соколовский вско-
чил, и опять так же быстро сел, подавивши нетерпение всклик-
нуть что-то, — вероятно, что не верит своим ушам. — Видите
ли, — вяло продолжал Волгин: Из ваших стараний, ничего не
выйдет. А к чему ведет излишняя охота вразумлять людей, вы
уже испытали. Стоит ли губить себя понапрасну?
— Вы кончили? — терпеливо спросил Соколовский. При
всей своей горячности, он умел быть терпеливым; при всей
133

экспансивности, делавшей его чрезвычайным охотником гово-
рить, умел и слушать. — Вы кончили?—спросил он, видя, что
Волгин замолчал. — Или еще не досказали?
— Пожалуй, хоть и кончил, потому что развивать перед
вами мою мысль — совершенно бесполезно. Вы не ребенок, и
знаете наши обстоятельства. Не нуждаетесь в том, чтобы кто-
нибудь указывал вам факты и объяснял их смысл. Но я не ду-
маю, чтобы вы были готовы, принять мой взгляд на вещи, и не
воображаю, чтобы мог переубедить вас. Если я сказал, как ду-
маю, то разумеется, для того, чтобы устранить себя, а не с
намерением учить вас.
— Вы отвергаете возможность этой реформы, в частности,
или вообще возможность реформ? Высказывайте же и основа-
ния вашего скептицизма.
— Я нисколько не скептик. Скептик тот, кто не умеет ска-
зать, «да» или «нет» согласнее с правдою. — Возможности ре-
форм я не отвергаю: как отвергать возможность того, что про-
исходит? Происходят реформы, в огромном количестве; я не
могу не знать этого, потому что читаю газеты. И вообще говоря,
вы можете думать, если вам угодно, что я совершенно согласен
с вами. От этого, не будет убытка ни вам, никому, потому что
ровно никому не может быть ни вреда, ни пользы от того, как
я думаю. — Я только отстраняюсь от участия в ваших заботах,
потому что не имею охоты хлопотать.
— Продолжайте, — заманивающим тоном сказал Соколов-
ский.
— Мне нечего продолжать, Болеслав Иваныч. Я сказал, что
не хочу спорить с вами.
— Вы не имеете охоты хлопотать о реформах! Как же по-
нять это, если вы принуждены соглашаться, что русское обще-
ство занято реформами?
— Можете понимать различными манерами; не знаю, какую
манеру понимать я могу рекомендовать вам. Например: быть
может, я полагаю, что никто не послушается меня; быть может,
я считаю неприличным лезть с моими советами, когда никто не
просит меня об этом; быть может, я думаю: не нужно бы ни-
каких реформ. Я могу думать и это. Какая мне надобность в
реформах? Мне хорошо и без них. Если хотите знать мое соб-
ственное мнение, я полагаю, что это последнее предположение
ближе всего к правде. С какой стати я имел бы охоту горя-
читься? — Мои дела в хорошем положении, постоянно улучша-
ются. Ни от кого, я не имею никаких неприятностей. По при-
роде, я человек смирный. — Я желаю, чтобы все оставалось,
как есть, потому что ничего лучшего для меня не сделают ни-
какие реформы и. Соблюдая благопристойность, я непрочь гово-
рить: «Люблю реформы», — согласитесь, неприлично выказы-
вать себя равнодушным к общей пользе. И хотя я не бог знает
134

какой хитрец, но не так и глуп, чтобы возбуждать презрение
и ненависть к себе высказыванием моих задушевных мыслей,
которые, как видите, не очень-то возвышенны и привлека-
тельны. — Но здесь, при людях, с которыми могу быть нарас-
пашку, не имею охоты шарлатанить.
Соколовский слушал стиснув челюсти, но не прерывал.
— Алексей Иваныч шутит, — заметил Нивельзин. — Он
любит шутить.
— Люблю. И если шучу, то шучу. Может быть, надобно
прибавить: шучу некстати, неуместно. И это бывает. Но я по-
лагаю, что я нисколько не шучу. А впрочем, действительно
лучше, если Болеслав Иваныч будет думать вместе с вами,
Павел Михайлыч, что я шучу.
Почти каждый, на месте Соколовского, был бы выведен из
терпения. Но Соколовский имел очень сильный характер.
— Если вы так апатичен к общей пользе, то зачем же вы
пишете? — спокойно сказал он.
— Это мое ремесло. Человеку, не имеющему состояния, на-
добно делать что-нибудь, чтобы добывать кусок хлеба.
Я пишу, — и добываю. И добываю очень хороший. Потому,
очень доволен своим ремеслом.
— Но вы пишете не то, что говорите.
— Я не могу писать того, что говорю: какая ж охота
публике была бы читать мои рассуждения о моем характере? —
Он занимателен только для моих друзей, или людей, желаю-
щих личного сближения со мной, как вы. Для публики, нужны
другие предметы, более занимательные, чем моя персона. — Но
то, что я пишу, не противоречит тому, что я говорю. Я говорю
вам, что равнодушен к реформам. Я не пишу, что восхищаюсь
ими. Я говорю, что не хочу писать о реформах. Я и не пишу
о них.
— Вы не хотите говорить со мною, — сказал Соколовский,
не теряя спокойствия.
— Не совсем правильно выразились, Болеслав Иваныч. Вы
слышите, я говорю. И буду говорить, сколько вам угодно. Но я
сказал, что не хочу спорить с вами; и не буду. Когда будет
время, скажу, почему не хочу. И надеюсь, вы согласитесь тогда,
что со своей точки зрения, я прав. — О чем вам угодно, чтоб
я говорил? — Я готов, с удовольствием, и сколько вам угодно.
— Алексей Иваныч, — кротко сказал Соколовский: — Вы
согласитесь, другой, на моем месте, мог бы принять такое обра-
щение за обиду.
— Согласен, Болеслав Иваныч. Но вы не примете.
Соколовский стиснул челюсти, помолчал, и опять, овладев
собою, кротко сказал:
— Вы не хотите быть знакомы со мною?
*— Я еще не говорил этого, Болеслав Иваныч. Я говорил
135

пока только о том, что в одном из ваших побуждений сблизиться
со мною, вы ошибались. Как журналист, я бесполезен для вас.
У вас был другой мотив: одинакость наших убеждений. Не
знаю, достаточно ли обнаружилось для вас, что и в этом вы
ошибались. Мой образ мыслей не сходен с вашим
Соколовский встал и несколько раз прошел по комнате. Сел,
и начал спокойно:
— Вы уклоняетесь от спора со мною. Я хочу спорить с вами.
Вы не хотите указывать фактов, которыми, по вашему мнению,
опровергаются мои надежды. Я напомню вам факты, на которых
основываются мои ожидания и которыми, как мне кажется, со-
вершенно устраняется возможность оставаться прн безусловном
отрицании.
— Я отрицаю! — И даже безусловно отрицаю! — Волгин
покачал головою. — Что могу я отрицать? Может ли немой
отрицать?
— Я понимаю вас, — терпеливо продолжал Соколовский, не
давши себе воли сбиться в сторону от выходки Волгина: —
Я понимаю ваше отрицание. Я одних лет с вами. Мои убежде-
ния формировались одновременно с вашими. И от одних и тех
же фактов, одинаково замирали надежды в наших сердцах.
Тогда, и я видел, что реформы невозможны. Но теперь, другое
время. — Он стал перечислять недавние события, которыми
русские были пробуждены от долгого сна, и потрясена система,
повергавшая их в этот летаргический сон.
Вся жизнь русского была приносима в жертву духу завое-
ваний; все силы русского народа были истощаемы на служение
этому духу, весь политический и общественный быт русского на-
рода был подчинен потребностям этого духа, скован в организа-
цию, не допускавшую никаких других направлений деятельности.
Более полутораста лет владычествовала эта система, и успехи ее
были блистательны. Русский народ привык думать, что его мо-
гущество, слава — результаты ее. Он ошибался. Причиною
даже и военных успехов его была не эта система, а цивилизация,
проникавшая в Россию наперекор ей. Но заблуждение было
извинительно. Оно было следствием того логического миража,
которым обманывается не только масса, обманываются, слишком
часто обманываются даже и великие мыслители; это из-
вестный фальшивый силлогизм: «вместе с тем, следовательно,
потому». Система, сдавливавшая жизнь русского народа, гово-
рила ему: «Видишь, при мне, — следовательно, благодаря мне,
из слабого, обижаемого, презираемого ты сделался могуществен-
ным, безопасным, славным». Он видел: да, сделался; и верил:
да, благодаря ей.,.
— Нашим историкам, да и нашим либералам, далеко до та-
кого понимания русской истории, — заметил Волгин Нивель-
зину. — Это я называю, правильно понимать вещи. Читали ль
136

вы до сих пор что-нибудь подобное ясному и твердому очерку
дела, какой дает нам Болеслав Иваныч?
— У вас есть писатели, которые судят точно так же, —
сказал Соколовский.
— Есть?— Как вы скажете, Павел Михайлыч?— Вы больше
меня читали наших либералов и радикалов.
— Не говоря о либералах, и радикалы не говорят так без-
условно, — сказал Нивельзин. — И признаюсь, я не приготов-
лен вполне согласиться с Болеславом Иванычем. — О времени
Петра, о начале правления Екатерины II, о первой половине
царствования Александра Павловича, я когда-нибудь поспорю
с вами, Соколовский.
Соколовский спокойно ждал, пока возвратят ему свободу
продолжать, и стал говорить попрежнему, с пылкостью в ма-
нере, и с прежнею ясностью и твердостью логики.
Русские привыкли считать свое войско непобедимым, свое
государство могущественнейшим в Европе. Но вот, они увидели,
что враги безнаказанно вторглись в их страну, одерживают
победу за победою над их войсками, принуждают их государ-
ство просить мира; — что их государство принуждено с покор-
ностью принять все условия, какие захотели продиктовать
победоносные неприятели. Такого унижения не мог равнодушно
перенести русский народ. С энергиею справедливого гнева, он
потребовал отчета в том, как могло произойти падение его могу-
щества. Нельзя было скрывать от него истину, поюму что он
чувствовал ее; должны были сознаться: причиною всех бед была
прежняя система; должны были согласиться: надобно отвер-
гнуть ее, необходимы радикальные реформы; весь государствен-
ный организм был фальшивым, гнилым механизмом, не имев-
шим в себе ничего действительно живого, ничего свежего и
прочного, — и все силы общества были подавляемы гнетом
этой мертвой машины. Должны были согласиться: необходимо
обновить все части государственного устройства, дать простор
живым силам общества. Должны были согласиться: система
механического угнетения была гибельною ошибкою, необходимо
предоставить свободу развитию народа.
— В этом, Павел Михайлыч согласится с вами, — заметил
Волгин. — По его мнению, Крымская война точно то же для
России, что война 1806 года была для Пруссии. Я полагаю, что
союзники взяли Петербург и Москву, как тогда французы
Берлин, и во власти русского правительства оставалась только
Пермь, как тогда у прусского — Мемель 12.
— Сила впечатления была одинакова, — спокойно отвечал
Соколовский.
— А, это по новой геометрии: маленький краюшек равен
целому.
137

— Иногда, отломить маленький краюшек значит раздробить
все тело.
— Вы умеете спорить. — Этим, Болеслав Иваныч лучше на-
ших либералов: ошибается или нет, можно судить, как угодно,
но всегда понимает, что говорит, — обратился Волгин к Нивель-
зину: — Ныне, все проекты полезных учреждений; я думаю, не
подать ли проект, чтобы вашего Рязанцева с компаниею пере-
именовать в гимназистов, и велеть им ходить на уроки к Боле-
славу Иванычу. Авось, позаимствовались бы от него хоть
каплею смысла. Нет, не позаимствовались бы: некуда поме-
ститься смыслу в их головах: все битком набито вздором. Зна-
чит, нечего и подавать проект.
— Будьте откровенен, Алексей Иваныч, — сказал Нивель-
зин. — Признайтесь, вы свернули на бедного Рязанцева потому,
что не нашли ничего возразить Соколовскому.
— Я еще не имел времени познакомиться с Рязанцевым, —
сказал Соколовский. — Но воспользуюсь для этого первым до-
сугом, потому что надеюсь научиться у него многому, и убежден:
мы пойдем с ним рука в руку.
— Пойдете; только долго ли, этого не умею сказать, —
заметил Волгин. — Но извините, я перервал вас.
— Принуждены были сознаться, что радикальные реформы
необходимы,—продолжал Соколовский изложение своего взгля-
да, во многом сходившегося с понятиями тогдашних наших прогрес-
систов, но имевшего ту разницу от их рассуждений, что у Соколов-
ского все было логично и однородно, а их рассуждения захватыва-
ли что-нибудь похожее на правду лишь по мелочи, и наполнялись
больше хвастовством о великости совершенных ими подвигов. —
Принуждены были обещать полное обновление народной жизни,—
продолжал Соколовский. — И не только обещали, сами про-
никлись убеждением, что без этого нельзя обойтись; с искренним
усердием готовят реформы, вызывают всех, могущих дать совет,
оказать помощь, — вызывают, просят их: советуйте, помогайте.
— Это факт, — сказал Нивельзин. — Каково бы ни было
прежнее наше недоверие, мы не можем не видеть: это факт.
— Когда это факт, это недурно, — заметил Волгин.
— Алексей Иванович, — начал опять Соколовский. — Я по-
нимаю вас, и отчасти сочувствую роли, которая досталась вам.
Никто из людей, имеющих политическое образование, не может
желать, чтобы не существовала оппозиция. Она и возбуждает
удвоенную энергию в трудящихся, и контролирует, гарантирует
разумность работы. Я вполне понимаю пользу, приносимую ва-
ми. Но...
— Я приношу пользу, — это приятно слышать, — вяло вста-
вил Волгин. — В России есть оппозиция — это прекрасно; и я
один из представителей ее — это очень лестно для меня. Благо-
дарю вас, Болеслав Иваныч: вы раскрыли мне глаза.
138

— Вы можете смеяться над собою и быть недоволен тем, что
ваша партия менее сильна, нежели хотелось бы вам, — продолжал
Соколовский, не смущаясь и не раздражаясь насмешками Вол-
гина, которые обидели бы человека, менее сильного, твердо-
го и самоотверженного: — Я понимаю ваше гражданское стра-
дание.
— Мое гражданское страдание, — недурно сказано, и следует
запечатлеть в памяти. Сам я, никак не мог бы заметить в себе
такой удивительной вещи.
— И уважаю его, — продолжал Соколовский с теплым чув-
ствам, не обращая внимания на выходку Волгина. — Не скажу,
чтоб и сам я не чувствовал иногда влечения негодовать. Делр
пересоздания ведется слишком медленно; видишь ошибки, иногда
довольно важные. Невольно поддаешься чувству. Но...
— Само собою, это досада нерезонная, — с неизменимой вя-
лостью перебил Волгин, попрежнему нагло злоупотребляя крот-
ким терпением Соколовского. — Зритель чужой работы всегда
бывает расположен слишком строго судить о трудящихся. Это
психологический закон. Но тем не менее, это несправедливость и
нелепость. — «Они работают не довольно скоро» — но вещь из-
вестная, человеческие желания нетерпеливы; когда сам не зани-
маешься делом, не чувствуешь, как оно трудно, не умеешь брать в
расчет, как много ему препятствий, как они сильны. — «Работа
ведется не без ошибок», — да какое же человеческое дело может
быть ведено без ошибок?—Люди не боги, чтобы требовать
совершенства от них или их дел. Разумный человек довольствуется
тем, когда видит, что работники усердны, добросовестны, прислу-
шиваются к замечаниям, пользуются всяким советом, в котором
есть здравый смысл. Вы находите, что работа ведется согласно с
этими условиями;—чего же большего можно требовать? Не могу
строго осуждать вас, если вы, по человеческой слабости, иногда
сердитесь на работников, — как быть! — И вы человек, надоб-
но снисходить к вашим человеческим слабостям; — но должен
сказать: вы были бы несправедливы, если бы отказывали работ-
никам в сочувствии, одобрении, содействии. Вы и не отказываете.
Вы прав.
— А вы?
— Я? О себе, я скажу: вы видите, какой жалкий характер
у меня, — не хотел спорить с вами, а начал. Стало быть, лучше
всего для меня будет: подальше от соблазна; за шапку, да и про-
ститься. — Волгин встал. — Вы не можете не понимать, Болеслав
Иванович, что видеться с вами было бы наслаждением для меня.
Но я рассудил, что должен отказать себе в нем, и пришел сюда
только за тем, чтобы сказать это лично, чтобы вы не могли оши-
биться в причине моего отказа, не приняли его за обиду, когда
он происходит от моего высокого мнения о вас. По рассказам
Зелинского, я очень уважал вас, — больше нежели вы можете
139

полагать, потому что Зелинский не скрывал от меня ничего.
Ничего. — Волгин остановился, чтобы обратить внимание Соко-
ловского на важность этого слова, и увидел, что Соколовский
понял, о чем он говорит. — Немногие способны ценить ваше бла-
горазумие так высоко, как я. У меня такой характер, мнительный,
заставляющий меня всегда желать отсрочек, ненавидеть риск. Вы
один из очень редких людей, в которых энтузиазм соединяется со
способностью сохранять хладнокровие в решительные минуты,
отвага с силою не только удерживаться, — удерживать и других
от безрассудств. Я глубоко уважал вас, когда шел сюда. Уви-
девши, полюбил: вы не только силен и рассудителен, вы кроток
и чужд всякой эгоистической мысли. Вы святой человек. Нельзя
не любить вас. Но тем тверже мое решение: нам не надобно ви-
деться. Не для чего, потому что я не хочу помогать вашему проек-
ту. Я не желаю, чтобы делались реформы, когда нет условий,
необходимых для того, чтобы реформы производились удовлетво-
рительным образом. Никакое дело не требует, чтобы мы с вами
виделись. Зачем же мы стали бы видеться?—Чтобы спорить об
отвлеченных вопросах, или о пустяках, называемых нашими обще-
ственными вопросами? — Не скажу, что я не охотник переливать
из пустого в порожнее, и мне было бы приятнее болтать с вами,
нежели с нашими либералами, — если бы это было так же безо-
пасно. С ними, я приятельствую беззаботно, потому что знаю:
они всегда останутся прекрасными людьми, приятельство с ними
никогда не может компрометировать. Вы — не то. Вы не остане-
тесь прекрасным человеком. — Если бы вы ограничились хлопо-
тами о вашем проекте, я не боялся бы, что вы сделаетесь дурным.
Вопрос специальный, и правду сказать, мелкий. Никто не встре-
вожится из-за него. Но вы будете ввязываться во все, — и не с
такою глупостью и трусостью, как наши либералы. Поэтому,
считаю вредным для себя видеться с вами. Прощайте.
Он сильно пожал руку Соколовского и торопливо пошел из
комнаты. — Соколовский оставался оглушен; потом бросился за
ним:
— Я уверен в вашей любви ко мне, и не могу обижаться ва-
шим решением. Но оно кажется мне напрасным, дурным, и очень
печалит меня; — очень, хоть я и не думаю, что мы расстаемся на-
долго. Нет, не надолго: события идут быстро, и скоро сведут
нас,—так или иначе, сведут, наперекор вашей воле. До свиданья.
— Понравился тебе Соколовский? Пригласил ты его? —
спросила Волгина мужа на другой день, поутру за чаем.
— Вчера, голубочка, ты не стала слушать, когда пришла на-
помнить мне, что пора итти к Нивельзину. А я хотел сказать
тебе, как вздумал сделать. Не знаю, хорошо ли. Видишь, он
человек энергический, самоотверженный; я и вздумал, что осто-
140

рожность лучше всего, потому, гораздо безопаснее не связы-
ваться с ним. Так и сказал ему. Впрочем, и не жалею много. По-
тому что, хоть он и не похож на нашу дрянь, но в таком же оду-
рении, как они. Что за радость?
— Ты сам виноват, что я не стала слушать: зачем не начал
говорить прямо о деле? — Я подумала, что ты хотел, по обыкно-
вению, рассказывать пустяки. — Мне кажется, ты напрасно отка-
зался от знакомства с ним. Быть осторожным — хорошо; но ты
уже слишком боязлив.
Волгин задумался. — Слишком!—Я и сам себе говорил, го-
лубочка: слишком. Ну, да все равно. — Он опять задумался. —
Но нет, голубочка: в сущности, я доволен собою. Пока он в оду-
рении, он не опасен. Но оно пройдет; тогда, чего хорошего ждать
от него?
— Именно то и не хорошо, мой друг, что ты слишком много
думаешь о том, чего еще нет. Ты говоришь, он был бы опасен
для тебя; а на самом деле, ты хуже его.
Муж опять задумался. — Это у меня очень глупая привычка,
говорить вздор и понапрасну тревожить тебя, голубочка.
— Я не очень тревожусь, мой друг. На первый раз, твои фан-
тазии расстроили меня. Теперь, я давно рассудила, что не стоит
много тревожиться тем, чего быть может, вовсе и не будет.
— Положим, голубочка; но все-таки, согласись, очень глупо с
моей стороны говорить тебе вздор; тем больше глупо, что я и сам
думал, в сущности, вовсе не об этих пустяках. Скука была бы с
этим Соколовским, вот главное. Хлопотун, не может не суетиться
из-за всякой мелочи, и стал бы надоедать: что за радость? — Он
помолчал, и вдруг вскликнул: —Удивительнр! — и покачал голо-
вою:— Скажи ты, голубочка: как же можно было забыть, не
попросить его, чтоб он справлялся об Илатонцевых, — то есть о
Левицком? — Удивительно, голубочка! Пусть бы говорил Ни-
вельзину.
— Согласна, мой друг: если бы вздумалось тебе попросить
его, тут не было ничего глупого. Но зачем же было и просить? —
Мы знаем все, что нам нужно, и если бы случилось что-нибудь
новое, то Левицкий напишет тебе.
— Это правда, голубочка, — рассудил Волгин.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Действительно, Волгины знали теперь о Левицком все, что им
было нужно. Они получили ответ на свое письмо к нему. Ответ
был такой, какого и следовало ждать.
Волгин писал к Левицкому, что смеется над вздором, которого
наговорил ему, и ругает себя за то, что выпустил его из Петер-
бурга. Совершенно ли хороши его отношения к Илатонцевым? —
141

Если совершенно, то невозможно ни простить, ни даже советовать,
чтоб он бросил место, которое и очень выгодно, и необремени-
тельно. — От управляющего петербургским домом Илатонцева,
слышно, что они проживут в деревне до нового года» Так ли? —
Если так, Волгину очень жаль, но сам он виноват: зачем тогда,
весною, не удержал Владимира Алексеича? — Волгина сделала
приписку, в которой говорила, что много бранила мужа за Левиц-
кого и желала бы, чтоб Левицкий поссорился с Илатонцевыми.
Тогда, он скорее приехал бы в Петербург, снять с Алексея Ива-
ныча часть работы. Но не надеется, чтобы он мог поссориться
с человеком, каким она считает Илатонцева по рассказам его
дочери.
Левицкий отвечал, что приглашение Алексея Иваныча привело
его в восторг, но что действительно, он не может бросить Илатон-
цевых.— Он написал бы, как думает о Викторе Львовиче, но не
может, потому что Надежда Викторовна хочет прочесть его
письмо. Он в деревне ленится. Впрочем, не совсем. У него
было написано кое-что. Он посылает. Будет присылать, каж-
дый месяц, — но, вероятно не помногу. Возвратившись в Петер-
бург, он будет работать усерднее. — Знает ли Лидия Васильевна,
что он видел ее? — Быть может Алексей Иваныч забыл сказать
ей это? — Возвратившись, он расскажет ей, какое впечатление
на него произвела она. Это не будет похоже на то, что слышит она
ото всех. — Илатонцева сделала приписку: она больше всех вино-
вата в том, что они остаются в деревне до нового года. Если б ее
воля, они остались бы в деревне и целый год, до следующей осени.
Она оправдывает себя тем, что причины, по которым ее отец рас-
положен долго оставаться в деревне, и важны, и хороши. — Она
очень часто говорит с Владимиром Алексеичем о Лидии Василь-
евне.
К письму Левицкого было приложено две статьи, довольно
большие. Волгин сказал жене, что они снимают с него часть ра-
боты на- две следующие книжки.
Это было за несколько дней перед тем, как Волгина предала
Нивельзина в жертву Тенищевой и ее укротителю. — Какая же
была надобность просить Соколовского, чтоб он следил за ново-
стями об Илатонцевых и Левицком? Никакой. Потому Волгин и
согласился с женою, что напрасно бранит себя, зачем забыл по-
просить. Иначе, конечно, не уступил бы так легко: он был неумо-
лим в порицании своих ошибок и глупостей. Правда, это не меша-
ло ему ежеминутно делать их; и вся его строгость к самому
себе оставалась совершенно бесполезна. Но он не был снисходи-
телен и к этому своему недостатку, и с негодованием удивлялся
тому, что как ни бранит себя, нисколько не исправляется.
Волгиной было бы приятно, если бы Левицкий возвратился в
Петербург поскорее. Но она была уже приготовлена к тому, как
он отвечал. Когда Нивельзин, ездивши к Тенищевой, узнал от
142

Швейцара Илатонцевых, что Виктор Львович останется в деревне
до нового года, Волгина увидела, что нечего ждать и Левицкого
раньше. По рассказам мужа о дружбе, которая была у Левицкого
с Илатонцевым еще до Стъезда в деревню, и по впечатлению, ка-
кое вынесла сама из разговора с дочерью Илатонцева, Волгина не
могла не видеть, что положение Левицкого в доме Илатонцева не
только выгодно в денежном отношении, но и вообще, очень хо-
рошо, совершенно свободно и по всей вероятности приятно.
В ответе Левицкого неожиданным для нее было только то,
очень приятное прибавление, что он прислал две статьи, и будет
присылать каждый месяц. Работа Волгина облегчалась через это,
и Лидия Васильевна отчасти примирилась с отсрочкою времени,
когда Левицкий приедет. Она считала очень возможным, что
Илатонцевы,— стало быть и Левицкий,—не приедут и к новому
году: Илатонцева писала, что «если б ее воля», они прожили бы
в деревне всю зиму, и лето, до следующей осени. Отсрочивши
по ее желанию отъезд из деревни на несколько месяцев, отец бу-
дет делать уступку за уступкою. — Пусть, лишь бы Левицкий и
из деревни помогал мужу. А муж говорил, что он будет сильно
помогать и оттуда: «Ты не смотри, голубочка, что он говорит:
ленюсь, и буду писать мало; — ленится он так же, как я, и пи-
шет тоже сплеча, как я,— даже быстрее. Разница только та, что
у меня от этого выходит вяло и плохо, а у него все-таки так хо-
рошо, как ни у кого из наших самых заботливых писателей. —
Будет присылать много».
При всей хитрости Волгина, — такой же замечательной как его
сообразительность, ловкость и многие другие достоинства, — для
коротких знакомых его было нетрудно различать, когда он отде-
лывается от правды своими необыкновенно замысловатыми выдум-
ками, когда говорит правду. Тем легче различала это жена. Если
он успел долго обманывать ее, скрывая, что сам лишил себя по-
мощи Левицкого, это лишь потому, что невозможно было предпо-
лагать такой проделки. И это был едва ли не единственный случай,
когда Волгина не заметила, правду ли говорит муж, или выдумы-
вает. — Теперь, она видела, что муж не выдумывает: Левицкий и
в деревне будет писать много, будет сильно облегчать его работу.
Волгина могла довольно терпеливо ждать возвращения Левицкого
в Петербург.
Но все-таки она была очень обрадована, когда, — недели через
полторы или две после первого письма, Левицкий прислал второе,
в котором говорил, что Илатонцев отказался от намерения оста-
ваться в деревне до нового года: через несколько дней они едут
в Петербург. — Илатонцева опять сделала приписку. Она гово-
рила, что сама не знает, радуется ли она, или грустит, что они по-
кидают деревню: в деревне, она была так счастлива. — Ее при-
писка была длинна, гораздо длиннее самого письма. — Впрочем,
и мудрено было бы сделать приписку, которая не была бы длин-
143

нее этого письма: оно состояло из двух с половиною строк. А пер-
вое письмо Левицкого заняло бы, на опытный глазомер Волгина,
более четырех страниц журнального формата. Для глубокомыслен-
ного Волгина очевидно было: Левицкий написал теперь так ко-
ротко потому, что опасался проговориться.—При помощи своей со-
образительности, от которой не могло ускользнуть ничто, Волгин
сделал множество открытий на основании двух писем Левицкого
и двух приписок Илатонцевой. По прекрасному своему правилу,
он не утаил этих открытий, а стал излагать их жене, со всею не-
обходимою для основательности подробностью. — Очень логично,
начинал свои соображения с несомненного существования дружбы
между Левицким и Илатонцевою; присоединял к этому замечание,
что из дружбы между молодым человеком и девушкою обыкно-
венно развивается любовь; после того, принял во внимание, что
у Илатонцевой ангельский характер, а ее отец — превосходный
человек, очень любит дочь и чрезвычайно уважает Левицкого, —
на этом, жена остановила его тем, что зевнула и сказала: «Пойти,
посмотреть, что-то поделывает Володя,—спит, или нет»,—если б
не это, Волгин, конечно, не затруднился бы предсказать, что
когда у приготовляемых им к венчанью родится со временем дочь
или сын, то Лидия Васильевна будет приглашена быть крестною
матерью малютки.
Это было перед обедом. Вечером, пришел Нивельзин, и сказал,
что сейчас заезжал к нему Соколовский с известием: на-днях,
Илатонцевы будут в Петербурге. Сам он, не хотел быть у Волгина,
потому что должен уважать чужое желание, хоть и не согласен
с ним: и просит Нивельзина сообщить Волгину новость, интерес-
ную для него.
Нивельзин рассудил так же, как Лидия Васильевна и вслед
за нею муж: не было никакой надобности поручать Соколовскому
следить за новостями об Илатонцевых и Левицком, когда сам
Левицкий стал писать Волгину. Но Соколовский не дожидался
поручений, чтобы помнить о делах своих друзей, — все равно,
хорошо ли, или дурно поступают с ним люди, которых он считал
достойными своей дружбы. Он услышал от Нивельзина, что
Волгин заинтересован приездом Левицкого. Этого было довольно
ему. Он попросил управляющего домом Илатонцева присылать
ему всякое новое известие из деревни.
— Совестно перед таким человеком, — справедливо заметил
Нивельзину Волгин:—Я держал себя с ним очень пошло и глупо.
А он вот как поступает со мною. Нехорошо с моей стороны, уве-
ряю вас, Павел Михайлыч.
— Я думаю то же, — сказал Нивельзин засмеявшись:—он
еще не привык спокойно выдерживать уверений Волгина.—И если
вы раскаиваетесь, это делает вам честь. — Кроме шуток, заез-
144

жайте к Соколовскому, — или, пожалуй, это и не нужно: когда вы
соберетесь? — Я позову его к вам.
— Натурально это не такой человек, чтобы стал считаться
визитами, — заметил Волгин. — Но только, вы не так поняли
меня, Павел Михайлыч. Положим, я поступил относительно его
очень дурно. Согласен. Но так следовало. И пусть останется так.
И если сказать правду, то даже нисколько не дурно. Напротив:
очень хорошо.
— И если правду сказать, то вам нисколько не совестно? —
спросил Нивельзин, смеясь оригинальному способу рассуждать:
«Согласен, что так, но если правду сказать, не так».
Недели через полторы, или меньше, поутру в половине первого
Волгин услышал звонок и пошел отворить дверь: Лидия Василь-
евна, уходя, сказала ему, что он остается дома один: она взяла
коляску, и едет кататься с Володею; берет для Володи и Наташу,
а Авдотья будет, по обыкновению, уходить между дела к служан-
кам в соседние квартиры. — Волгин вспомнил, что кухарка, точно,
имеет эту привычку. То, что кухарку зовут Авдотьею, он помнил.
Вошел пожилой мужчина, хорошо одетый. Волгин попросил
его в зал и пригласил сесть. Пожилой мужчина пошел в зал, но
не сел, а сказал, что он камердинер Виктора Львовича Илатон-
цева; Виктор Львович сейчас приехал, приказал кланяться, и спро-
сить: не у господина ли Волгина остановился Владимир Алексе-
евич Левицкий.
— Что такое? Да разве он уже в Петербурге? Разве он ехал
не вместе с Виктором Львовичем?
— Точно так, не вместе. Владимир Алексеич выехал из де-
ревни двумя днями раньше Виктора Львовича. Виктор Львович
полагал найти его у себя. Но его нет у них в доме. Виктор Льво-
вич подумал, может быть, он не захотел поселиться там до их
приезда и может быть, остановился у г. Волгина. — Но, как Вла-
димира Алексеича нет здесь, то должно быть, он еще не при-
ехал в Петербург,— прибавил свою догадку камердинер.— Мо-
жет быть, не остановился ли погостить в Москве, или где на до-
роге, у каких-нибудь знакомых.—Камердинер поклонился и ушел.
Его догадка показалась очень правдоподобна Волгину, знав-
шему, что один из двух товарищей, с которыми остался хорош
Левицкий, занял место учителя гимназии в Новгороде. Вероятно,
именно с тою целью, чтобы погосить у него, Левицкий и уехал из
деревни раньше Илатонцевых.
По всей вероятности, так. Но так ли? —Илатонцев думал, что
он уже в Петербурге. Или он говорил, что прогостит лишь один
день, и зажился у товарища дольше уговора?—Или догадка
камердинера об остановке на дороге неудачна? — Волгину пришло
в ум несколько других догадок; но и те не клеились с фактами.
145

Волгин рассудил, что бесполезно упражняться в пустых предпо-
ложениях; надобно будет пойти к Нивельзину, — и попросить
съездить к Илатонцеву, —или, пусть он попросит Соколовского
съездить к Илатонцеву, и спросить, в чем дело. Илатонцев должен
знать, или по крайней мере, имеет больше данных, чтобы раз-
гадать. — Когда Волгин был в своем кабинете и один, он вообще
не был лишен здравого смысла.
Дождавшись, когда кухарка пришла взглянуть, что делается
с кушаньем на плите, Волгин сказал, чтобы она не уходила, по-
тому что он уходит, и пошел к Нивельзину. Нивельзнн жил на
прежней своей квартире, очень близко. Его не было дома. Вол-
гин оставил записку, что зайдет к нему часов в восемь.
Но раньше того сам получил записку от него: «Соколовский
у меня; приехал рассказать о Левицком. Ждем вас».
Тот самый камердинер, который в первом часу был у Волгина,
в четвертом приехал в карете к Соколовскому и привез приглаше-
ние от Виктора Львовича кушать. Илатонцев писал, что слышал
от управляющего домом, что Соколовский очень интересуется Ле-
вицким, так же как Нивельзин и Волгин. — С ними, Илатонцев
еще незнаком; но Соколовскому его дом уже не чужой, и
Соколовский извинит его бесцеремонность. Он устал после
дороги, не хочет ныне выезжать из дому. Он сообщит Соколов-
скому то, что узнал о Левицком, поехавшем в Петербург раньше
его, — и скрывшемся из виду, по приезде.
Соколовский не был так непрактичен, как Волгин. Он уса-
дил камердинера, стал говорить с ним. Одевшись ехать, посадил
его с собою в карету, и опять говорил всю дорогу. — Все до-
гадки, приходившие на мысль Волгину, поочередно представля-
лись и Соколовскому. — На все он нашел ответы в рассказах
камердинера.
Первое, что вздумалось Соколовскому, было: почему Левицкий
уехал из деревни один, и не дождавшись Илатонцевых только
два дня? — Не было ли ссоры? Соколовский стал делать во-
просы издалека и очень осторожно. Но камердинер был человек
неглупый, скоро заметил к чему ведется разговор. Не сделал
намека, что понял, но прямо стал сам заговаривать о том, до
чего еще и не касался Соколовский, — об отношениях между
Илатонцевыми и Левицким, об отъезде Левицкого раньше
их. — Соколовскому оставалось только направлять его сло-
воохотливость по ходу своих предположений: камердинер не
боялся говорить ни о чем, что любопытно было Соколовскому.
Отношения между Илатонцевыми и Левицким были друже-
ские, за несколько часов до отъезда Левицкого, они говорили о
том, как они разместятся в экипажах. Пятерым сидеть в одной
карете нельзя: они считали пятерых, потому что Надежда Вик-
146

торовна никак не соглашалась, чтобы ее горничная, — она зовет
ее Мери, — «Эта горничная племянница моя», — заметил ка-
мердинер,— чтобы Мери ехала в тарантасе с дядею: в таран-
тасе, будет навалено столько вещей, что и одному Ивану Анто-
новичу будет неловко. Мери измучилась бы. Надежда Викторовна
очень любит Мери. — Было решено: в одной карете, поедут она,
отец, Владимир Алексеич; в другой, Мери с Юринькою,—
и пусть Иван Антоныч сядет с ними. Это говорилось во время
завтрака. После Владимир Алексеич ушел в свою комнату, и
был там один, лежал и читал, — может быть, и писал: этого
Иван Антоныч не знает, писал ли он, но что он лежал и читал,
это Иван Антоныч видел, — и совершенно знает, что Владимир
Алексеич все время от завтрака до обеда был один, в своей комна-
те, и никто не входил к нему: мимо Ивана Антопыча, нельзя было
пройти к нему в комнату. А Иван Антоныч заглядывал в нее, по-
тому что топилась печь,—в деревне, они жили просто, Иван Анто-
ныч сам делал все прислуги и Виктору Львовичу, и Владимиру
Алексеичу. Оба, люди без капризов, можно было успеть, и не-
трудно. — Входя в комнату Владимира Алексеича присмотреть
за печью, Иван Антоныч видел, что он лежит и читает. — Иван
Антоныч позвал его к обеду. За обедом все говорили как обык-
новенно, — и Виктор Львович, и Надежда Викторовна, и Вла-
димир Алексеич, — все были веселы, в особенности Надежда
Викторовна; и Владимир Алексеич тоже. Но вот, во время обеда,
приехал мужик, который ездил в город за почтою, — привез
газеты, письма. Одно, было к Владимиру Алексеичу. Он тут
же распечатал, прочел, сделался как будто и недоволен, и до-
волен, все вместе, и сказал: «Виктор Львович, я не буду ждать
вас: уеду ныне же, — я попрошу вас приказать приготовить
лошадей». — Как? Что?—Он говорит: «По этому письму;
нельзя». — Что в письме? — Стали говорить о письме. Сколько
мог понять Иван Антоныч, письмо было от какого-то ученого,—
тогда, он не расслушал хорошенько фамилию, но теперь, когда
его посылали к Волгину, думает: тогда говорили эту самую фа-
милию. Да вот, не знает ли г. Соколовский: женат он? Знакома
его жена с Надеждою Викторовною? — Надежда Викторовна,
провожая Владимира Алексеича, говорила ему кланяться от нее
его жене...
— Так, — предупредил Волгин вопрос Соколовского, —
от него ли было это письмо: — Так; я имел неосторожность
выразиться, что измучен работою, как собака, — ну, и многое
в этом стиле. Я красноречив. — Так вот что! — Это письмо и
взбаламутило его! — Эх, дурак я, дурак! — Волгин покачал
головою в порицание своему неуместному красноречию.
Никакого письма, кроме одного, Волгин не отправлял к Ле-
вицкому. А то, было получено Левицким гораздо раньше, — и
даже ответ Левицкого был получен Волгиным раньше того
147

времени, когда мог быть отъезд Левицкого из деревни. — Для
Волгина, было слишком ясно, что Левицкий воспользовался
своими отношениями к нему для замаскирования истинной при-
чины своего отъезда. Но он видел, что Соколовский расположен
верить, будто его письмо произвело отъезд; — Соколовский
уже виделся с Илатонцевыми, и если верить, то вероятно, и они
говорили ему то же, что камердинер. Положение, в которое
ставился этим Волгин, обрисовывалось так ясно, что при всей
своей несообразительности и ненаходчивости, он понял, какую
роль должен играть, в поддержку Левицкого. — Вот дурак-то
я!—повторил он. — Эко, наделал тревоги Левицкому! —
И чорт меня дернул пускаться в красноречие! — Ну, продол-
жайте, Болеслав Иваныч...
— Виктор Львович очень жалел, что Владимир Алексеич
не может подождать, чтобы ехать вместе, — возобновил Соколов-
ский свое пересказывание рассказа камердинера Илатонцева. —
Надежда Викторовна жалела еще больше. Не могла не жалеть: она
была очень очень дружна с ним. Редко даже и можно видеть
такое расположение, какое было у нее к нему. Когда прощались,
то даже заплакала: «Только на несколько дней расстаемся с вами,
Владимир Алексеич, — а так жаль мне!» — Отец посмеивался
над нею, — да и сама она смеялась над своими слезами, — а все
же, не могла удержать их. — И правда, замечал об этом камер-
динер. — Кто не видел бы их дружбы, так мог бы осудить эту
жалость. Но он не может осудить, потому что девушка редко
может найти себе такого друга.
Письмо от ученого из Петербурга достаточно объясняло то-
ропливый отъезд Левицкого теперь, когда Соколовский услышал
от самого этого ученого, как сильны были выражения, которыми
петербургский друг убеждал Левицкого спешить. Но тогда, при
разговоре с Иваном Антонычем, Соколовский полагал, что два
дня не составляли такой разницы, чтобы Левицкий не захотел
подождать. Не было ли письмо только предлогом, чтобы
уехать? —думалось ему.
— Едва ли, — заметил Волгин, — сделал вид, что разду-
мывает, и решительно сказал:—Нет.
Теперь, Соколовский был согласен, что оно не было только
предлогом, — разговор с самими Илатонцевыми убедил его.
Решимость не дожидаться их была гораздо естественнее, нежели
показалось по словам камердинера, из которых выходило только
два дня разницы. Илатонцев сказал, что хотел довольно надолго
остановиться в Москве. Натурально, что Левицкий почел нуж-
ным избежать такой неопределенной проволочки.
— Натурально, — подтвердил Волгин.
Так; но тогда, разговаривая с Иваном Антонычем, Соколов-
ский еще не думал так. Ему представлялось: не было ли письмо
только предлогом, чтоб удалиться от каких-нибудь неприятных
148

отношений. Эта мысль очень сходилась с тем, что Левицкий
теперь пропал из виду у Илатонцевых...
— Ну, а с какой же стати не показался бы он ко мне? —
вставил Волгин. — Если хотел скрыться от них, то что же скры-
ваться от меня-то? — Дело ясное: просто, задержало что-нибудь
на дороге.
Так думают Илатонцевы; так думает теперь и сам Соколов-
ский. Но пусть же Волгин не мешает ему рассказывать. — Тогда,
при разговоре с Иваном Антонычем, он еще держался другого
предположения: быть может Левицкий хотел разорвать свои
связи с домом Илатонцевых? — Он стал подробнее расспраши-
вать, как шла жизнь Левицкого в деревне, и убедился, что
Левицкий не мог ни тяготиться обязанностями гувернерства, —
они были очень легки, — ни обременяться своими отношениями
к самому Илатонцеву: — они были приятны и свободны; — не
могло быть и того, что он влюбился в дочь Илатонцева и хотел
удалиться от нее, считая свою любовь безрассудною...
— Само собою, ничего такого не было, — вставил Волгин: —
Во-первых, вообще, что за поэтический взгляд на жизнь, пред-
полагать такой мотив? —А во-вторых, будь у него к ней какие-
нибудь не совершенно хладнокровные чувства, разве стал бы
камердинер так расписывать их дружбу? — Человек неглупый,
сам вы говорите. Если сплетник, то сделал бы намеки. А он не
делал. Значит, если не боялся говорить о их дружбе, то слиш-
ком был убежден, не было никаких щекотливых отношений
и надеялся, вы сами убедитесь в этом, когда посмотрите на
Илатонцеву и поговорите с нею. — Волгин не всегда умел най-
тись, в каком вкусе ему надобно говорить, но попавши в
роль, он не затруднялся приискивать аргументы, какие нужны
для нее.
— Совершенная правда, — согласился Соколовский, — но
тогда, это очень тонкое и верное соображение не пришло в голову
ему. Его догадка была разрушена фактом менее идеальным, не-
жели вера в такт и скромность камердинера. Рассказывая о жизни
Левицкого в деревне, Иван Антоныч стал распространяться
о том, как Левицкий любил его, и он любил Левицкого, и дошел
до того, что привел в доказательство своей привязанности к Ле-
вицкому дело, в котором из расположения к Левицкому принимал
грех на душу, делался виноват перед самим барином, рисковал
со стыдом потерять место. Иван Антоныч рассказывал это таким
образом, непритворно совестясь за себя: — «Ну, известно, моло-
дой человек, не праведник; не по моим бы летам и слушать это,
и в особенности от такой можно сказать, девушки, с которою и
говорить-то мне было бы нехорошо. Но как быть?—Он к ней
привязался; с ее стороны, вижу, такая любовь к нему, какой от
нее и ждать нельзя бы, кажется. Ну, и потворствовал ей: в дом
пускал ее. Прошу вашего извинения, что говорил об этом; да и
149

мне самому, в мои лета, неприличен такой разговор. Но, говорю,
значит умел же привязать меня к себе Владимир Алекссич, когда
я брал такой стыд себе на душу и вводил себя в опасность». —
Итак, Левицкий имел любовницу, —■ дружба с Илатонцевою
была просто дружбою. Волгин согласился, что этот факт еще
лучше его собственных соображений доказывает совершенную
ничтожность Илатонцевой для Левицкого.
Таким образом, еще раньше, нежели приехал к Илатонцевым,
Соколовский был уже почти убежден, что у Левицкого не было
никаких причин расходиться с ними; что если поспешность его
отъезда и кажется странною, то все-таки не следует искать для
нее других мотивов, кроме слишком горячего желания поскорее
снять с Волгина часть обременительной работы; что если и
остается загадочным, почему Илатонцевы не нашли его в своем
доме, то нечего много думать об этом: вероятнее всего, что-
нибудь задержало его на дороге. — Приехавши к Илатонцевым,
всмотревшись в Виктора Львовича и Надежду Викторовну, пого-
воривши с ними, он совершенно убедился, что не о чем думать.
Волгин знает, какое благородное, кроткое, искреннее существо
Надежда Викторовна. Невозможно, чтобы сорокапятилетний
мужчина имел простодушие и чистоту молоденькой девушки. Но,
сколько допускается разницею лет, Илатонцев походит харак-
тером на дочь. Это человек честный, добрый, деликатный. —
Невозможно сомневаться в искренности его разговора о Левиц-
ком. А кто стал бы сомневаться в искренности его дочери, за-
служивал бы презрения. Оба они, говорят о Левицком с самым
теплым расположением. Оба, не видят ничего особенно тре-
вожного в том, что Левицкого до сих пор нет; оба, уверены,
что скоро он явится к ним, или напишет, где он и что его за-
держало. — Илатонцев просил передать это Волгину и успо-
коить его.
— Вы можете сказать им, как покорно приводил я себя в
спокойствие, — отвечал Волгин, зевнул. — Слушал все ваши
бесчисленные подробности, хоть мне и не было надобности в них,
чтобы считать Илатонцевых неспособными сделать и малейшую
неприятность порядочному человеку. Я и без вас знал их обоих
за людей очень благородных, деликатных, симпатичных. —
Понимаю их желание уничтожить во мне всякое предположение,
что Левицкий мог быть недоволен ими. Учтивость обязывала
меня выслушать все, что вы хотите сказать в удовлетворение
вашему естественному желанию разрушить во мне всякие невы-
годные для них мысли. Но поверьте, что это было напрасным
опасением со стороны Илатонцева, напрасным трудом с вашей,
напрасною терпеливостью с моей.
— Я надеялся, что вы не будете подозревать никакой непри-
ятности между ними и Левицким, — сказал Соколовский. — Но
успел ли я успокоить и ваши опасения за Левицкрго?
150

— Помилуйте, чего же мне было тревожиться? — И не ду-
мал, могу вас уверить. — Говоря серьезно, могла бы быть одна
тревога: не арестован ли он? — Но теперь времена тихие,
не слышно ни о чем подобном. А главное, Илатонцев зани-
мает такое положение в обществе, что не могли бы не уве-
домить его, если бы арестовали гувернера его сына. С Илатон-
цевым, никто не может быть забывчив. — Надобно признаться,
это опасение мелькнуло у меня в голове, — но в ту же секунду
и вылетело. Слишком нелепо.
Действительно, тогда были такие времена, что подобные
мысли могли представиться только чрезвычайно трусливому че-
ловеку, каков был Волгин, да и тот не мог ни на минуту продер-
жать в голове такой вздор.
— Вы совершенно спокоен?—сказал Соколовский.
Волгин флегматически повторил, что и не думал беспокоиться;
несколько живее прибавил, что ему, впрочем, очень понрави-
лась заботливость Илатонцева рассеять все недоумения; потом,
совершенно одушевился, начавши благодарить Соколовского и
бранить себя. Он говорил, что совестится, что просит Соколов-
ского забыть его глупый отказ и быть знакому с ним. — Но Со-
коловский понимал его боязнь очень серьезно, и отвечал, что не
находит ее ни трусостью, ни капризом, как уверяет теперь
Волгин. Когда потребует общая польза, нечего думать о себе;
но пока обязанность гражданина не велит пренебрегать риском,
надобно избегать всякого риска, и самого ничтожного 13. Волгин
полагал, что может быть компрометирован дружбою с ним; не
его дело судить, почему так полагал Волгин; полагал, этого до-
вольно. Без надобности, он не будет видеться с Волгиным.
— Вот это я называю: человек, — сказал Волгин, обращаясь
к Нивельзину, и не продолжал настаивать.
— Вы любите смеяться над всеми; я немного заражаюсь от
вас дурными привычками. Оба вы с Соколовским несколько за-
бавны, — сказал Нивельзин.
— Против этого я не спорю, — отвечал Волгин, погрузился
в размышление, и при своей способности к быстрым соображе-
ниям обдумавши вопрос со всех сторон в течение нескольких се-
кунд, повторил решительно: — Не спорю, мы с Болеславом Ива-
нычем забавны; почему? — Потому что оба ждем бури в болоте;
болото всегда спокойно; буря может быть повсюду кругом, оно
всегда спокойно. — Он опять погрузился в размышление, встал,
взял фуражку, вяло поблагодарил Соколовского еще раз и ушел,
извинившись тем, что не имеет времени посидеть и поболтать,
хоть это было бы очень приятно ему.
— Полноте, боитесь компрометировать себя политическими
разговорами с таким опасным человеком, как Соколовский, —
сказал, смеясь, Нивельзин.
151

Но, лгавши во всем, что говорил на этом свиданье, Волгин
не солгал, объясняя, почему не остается дольше. Действительно,
он спешил послать депешу в Новгород.
Он мог успокоиться предположением о поездке Левицкого в
Новгород, когда не знал, как уехал он от Илатонцевых. Но те-
перь было ясно, что Левицкий просто хотел вырваться от Ила-
тонцевых. Волгин не сомневался и в том, что Левицкий поехал
прямо в Петербург, безо всяких остановок. Предлог отъезда на-
лагал на него эту необходимость.
Он приехал в Петербург, — был убежден Волгин:—Почему
же он до сих пор не был у меня? — Он должен был, как при-
ехал, спешить ко мне. — Волгин был теперь сильно встревожен.
Как услышал он от Соколовского о своем небывалом втором
письме с настоятельным вызовом, он хотел уйти, не слушая ничего
дальше. Но он успел рассудить, что это значило бы только обна-
ружить свое беспокойство и возбудить в Соколовском подозре-
ния, безо всякой пользы: вечер неудобное время для справок. —
Одно, что возможно до утра: послать депешу в Новгород, —
и то, почти только для того, чтобы отнять у себя последнюю
возможность сомневаться, в Петербурге ли Левицкий.
Возвратившись домой, он услышал, что жена уехала с Миро-
новым на вечер. Он сел работать, но не мог. Лег читать. Это по-
могло. Он скоро уснул.
— Будешь помнить, и сумеешь приготовить хорошо? — гово-
рила Волгина следующим утром кухарке,, выходя в ее сопрово-
ждении из кухни в столовую, где кипел самовар: — Наташа, по-
зови Алексея Иваныча, — разве не видишь, я еще не догово-
рила с Авдотьею, не пойду звать сама? — Наташа, с ребяческим
усердием занимавшаяся осуществлением фантазии расставить
чайные принадлежности вокруг самовара правильною звездою
с пятью лучами, неохотно оторвалась от своей полезной заботы,
и пошла самым тихим шагом: так велико было ее неудоволь-
ствие. — Волгина продолжала говорить с кухаркою об обеде.
Наташа, вышедшая из столовой с достоинством, какого тре-
бовала досада, вбежала назад разинув рот, хлопая глазами и
размахивая руками от изумления:—Алексея Иваныча нет,
Лидия Васильевна! И сюртука нет, и в передней теплого пальто
нет, и калош алексей-иванычевых нет!
— Неужто еще не приехал? —начала вторить ей кухарка по
первому же ее слову. — С восьми-то часов, уже часа полтора бу-
дет; а сказал: «Скоро вернусь!» — А ты не умела сказать,
как следует: «Видно ушли куда-нибудь, потому что пальто и ка-
лош их нет», — обратилась она с назиданием к Наташе: — Так
надо сказать; а ты: «Алексея Иваныча нет, и сюртука нет», точно
кто украл Алексея Иваныча вместе с сюртуком! Можно ли так
152

говорить? Ты должна слушать и понимать, как говорят и сама
стараться...
— Где ж Алексей Иваныч? После доучишь ее, как надобно
уметь говорить.
— Ушли, и чаю ждать не захотели; я говорила: в пять
минут, поставлю самовар, — не стали ждать. — «Я,— говорит,—
скоро приеду», — да вот тебе, и скоро!—А я думала, они уж
дома, Наташа впустила.
— Ты тоже умеешь говорить. Куда он уехал? — Зачем? —
Верно, он говорил, чтобы ты сказала мне.
— Как же, сказали.— «Справляться», говорит. — А я ду-
мала, они уже давно дома.
— Справляться, — только сказал он? Не сказал, о чем,
о ком?
— Искать кого-то, сказывали они, да я не умею выговорить
фамилию-то: не русская какая-то, должно быть. Ну они говорили
того, о котором вчера разговаривали с вами; — лакей-то прихо-
дил, они сказывали.
— Левицкого? — Это не русская фамилия!
— Так, так, Левицкого! — повторила кухарка в восхищении
от своей памятливости.
— Что ж, он узнал о Левицком что-нибудь новое? — Где
искать, почему искать?
— Не знаю, Лидия Васильевна.
— Да как же он проснулся так рано? — Приходил кто-
нибудь, разбудил его?
— Приходил, почтальон, только не настоящий почтальон,
а совсем особый, и принес письмо, только тоже не настоящее,
а особое, и велел разбудить. Я не хотела. А он: буди. — А я:
впервой ли нам получать письмо? Никогда не будила; проснется,
прочитает. — А он: наши письма не такие, по нашим письмам
все велят будить себя. Буди. — Да еще что, Лидия Василь-
евна? — Ругать меня стал, дурою назвал, ей-богу! — А я ему...
— Алексей Иваныч не говорил, с собою взял эту депешу,
или оставляет мне?
— На столе на своем оставил, — скажи, говорит, Лидии
Васильевне, что оставляю на столе.
— Эх, ты!—А еще меня учила говорить!—с торжеством
заметила Наташа.
Волгина нашла на столе мужа телеграмму: «Левицкий не был
в Новгороде. Уезжая из деревни, писал мне: спешит к вам».
Волгин возвратился домой уже в третьем часу, и еще из пе-
редней начал: — Голубочка, где ты? Будешь бранить меня, голу-
бочка, за то, что я уехал не напившись чаю: но я уверяю...
—- У Лидии Васильевич кто-то есть, Алексей Иваныч, — пе-
153

рервала Наташа. — Дама какая-то, белая, молодая, — та самая,
может быть, помните, которая была весною, и опять приезжала,
как мы воротились с дачи.
— Савелова?—спросил Волгин, укрощая свое громогласие.
— Так, она, — подтвердила Наташа. — Волгин пробрался
в кабинет потише, и поосторожнее, чтобы не попасться в надоб-
ность отличаться своими светскими талантами.
Он прислушивался, как будет уходить Савелова, и лишь
только Лидия Васильевна проводила ее, он встал и пошел к жене,
еще в кабинете начавши попрежнему: — Голубочка, ты будешь
бранить меня; а пожалуйста, не брани, потому, что уверяю тебя,
я заезжал по дороге в кондитерскую, и напился чаю, и даже заку-
сывал, и уверяю тебя, вовсе не голоден.— Видишь ли, голубочка:
из разговора с Соколовским я увидел, что Левицкий...
— Знаю, мой друг. Если ты получил ответ из Новгорода,
то понятно, ты посылал туда депешу, — значит, был встревожен
за-Левицкого. И нельзя было не понять, что ты встревожился
тем, что услышал от Соколовского. Я посылала за Ннвельзипым,
и знаю все.
— Посылала, голубочка? Значит, теперь и Нивельзин пони-
мает, что дело было не в том, как поверили Илатонцевы, да и
Соколовский, да и он тоже... Э, что ж я! — перебил он сам себя
с досадою. — Натурально, важность только в том, чтобы не
усомнились Илатонцевы, — а от Нивельзина, чего таить? —
Нечего, разумеется.
— Конечно, так, мой друг. — Что же ты узнал?
— Ничего, разумеется. Был в адресном столе, там нет ничего.
И натурально, — тут же размыслил Волгин. — Не стоило и
справляться в адресном столе: сведения не получаются там так
скоро, в несколько дней, — разве, через две, три недели дойдет
туда. — Поэтому, Волгин был у обер-полицмейстера, был у всех
полицмейстеров, — просил всех приказать справиться поскорее; —
все они, при нем и отдали приказание, потому что все видели:
действительно его предположение слишком правдоподобно: Ле-
вицкий, вероятно, тяжело болен, так, что не мог и известить Вол-
гина. Ничем другим нельзя объяснить, что он не уведомил о себе
человека, на вызов которого так спешил. — Вес, приняли самое
доброе, самое живое участие.
— И что же, мой друг: ты думаешь, это самое лучшее и ско-
рое средство узнать, где Левицкий, что с ним?
Волгин с ожесточением мотнул головою: — Само собою, нет,
голубочка. Кому же из полицейских будет охота слишком усердно
хлопотать по обыкновенному приказанию начальства? — Известно
как исполняются официальные поручения: лишь бы отделаться,
лишь бы дать какой-нибудь ответ. Натурально, следовало на-
V\

чать вовсе не с того, как я, — это самое последнее. Вот, давай-ко
поскорее обедать, да и отпусти меня: поеду к мелким чиновни-
кам, — обещаю сто рублей за известие. Тогда, справятся как
следует.
— Я очень довольна, мой друг, что ты так думаешь. Значит,
Нивельзин не ошибся: он уехал с тем, чтоб именно так и сде-
лать, как ты говоришь. Кроме того, и сам будет искать. — Мы
с ним также подумали, что, вероятно, Левицкий приехал больной,
и не мог не только ехать к тебе, даже и написать.
— Удивительно, голубочка, почему я всегда только уже после
увижу, как надобно сделать, а начну непременно не так! — с оже-
сточением сказал Волгин: — Это удивительно, голубочка, уве-
ряю тебя! — Почему же Нивельзин с первого раза увидел, как
следует сделать?
— Мой друг, я тысячу раз говорила тебе: ты вовсе не жи-
вешь с людьми,— как же тебе уметь жить в свете, уметь прини-
маться за дела?
— Нет, голубочка: это уже врожденная глупость, уверяю
тебя, — с негодованием возразил Волгин и ужасно мотнул голо-
вою. — В другое время он стал бы доказывать это очень по-
дробно и основательно, по' своему обыкновению. Но теперь, ему
было не до того, чтобы заниматься разъяснением своих удиви-
тельных врожденных у\|ных свойств: он был слишком серьезно
встревожен за Левицкого; — поэтому замолчал.
— Я не думала, чтобы ты мог любить кого-нибудь, — ска-
зала жена.
— И я сам то же думал, голубочка. — Все дурачье, только
смех и горе с ними. Все дурачье, — ты не поверишь, голубочка,
что такое все эти умные люди, — о, какие слепые дураки! —
Жалкое общество, какие у него руководители! Бедный народ,
чего ждать ему от такого общества с такими руководителями!
Он вытащил платок и начал с ожесточением сморкаться. —
Голубочка, пожалуйста, ты не говори Нивельзину, что я хуже
всякой бабы, — заметил он, кончивши свое занятие с платком,
и принужденно захохотал; — потом, покачал головою и ска-
зал: — Это очень, глупо, голубочка, уверяю тебя: потому что,
согласись, какая мне надобность? — Никакой. Но вот, глупая
слабость: расчувствовался, как самая старая баба, — и всегда
так расчувствуюсь. Удивительно. — Да, — продолжал он, углуб-
ляясь в размышление. — В том и штука, что Левицкий незамени-
мый человек. Полезный человек.
— Пока, у тебя еще нет никакой причины слишком трево-
житься за него, мой друг, — заметила жена. — То, что он болен,
и довольно серьезно, это очень вероятно. Но только. А ты уж и
оплакал его: ты слишком мнителен. — Пойдем, взгляни на Во-
лодю, поиграй с ним: ты огорчаешь меня тем, что совершенно
не занимаешься им.
155

— А, погоди, голубочка: подрастет, будешь, пожалуй, гово-
рить, что и слишком много занимаюсь с ним, когда стану наби-
вать ему голову всею этою чепухою, которую называют уче-
ностью;— пойдем, пожалуй, посмотрю, какой он милый, по тво-
ему мнению, — но уверяю тебя, голубочка, что и теперь можно
видеть, что будет тоже молодец, вроде меня. Вперед, восхищаюсь
его ловкостью.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
После того, как ушла тайком из квартиры Волгиных, Саве-
лова должна была стыдиться взглянуть на Лидию Васильевну:
будучи глубоким знатоком человеческого сердца, Волгин не
сомневался в этом и, конечно, не мог оставить жену в незнании
насчет своего блистательного соображения: «Уверяю тебя, голу-
бочка, она не покажет носу к тебе», предрек он жене. Предска-
зание, делавшее такую честь его необыкновенной проницатель-
ности, оправдывалось. Ни до переезда на дачу, ни во все продол-
жение дачного сезона Савелова не была у Волгиной.
Тем справедливее удивился глубокомысленный прорицатель,
вскоре по переселении в город услышав от жены, что ныне поутру
приезжала к ней Савелова. По свойственной его уму быстроте в
делании самых трудных соображений, Волгин мгновенно постиг
тайну такого мудреного случая, и стал уверять жену, что непре-
менно у Савеловой была какая-нибудь особенная, большая на-
добность, — без того, она не поехала бы. Жена сказала, что из
разговора Савеловой не было видно, чтобы она хотела посовето-
ваться или попросить о чем-нибудь.
— Ну, а все-таки, по твоему мнению, голубочка?—спросил
муж, любивший глубокие соображения.
— Какая же надобность мне иметь какое-нибудь мнение? —
заметила жена. — Она хотела вести пустой разговор, я была
очень рада, что нет ни обниманий, ни слез.
— Знаешь ли, голубочка? — Она приезжала поговорить
о Нивельзине, — спросить, не имеешь ли каких-нибудь известий
о нем, — уверяю тебя, голубочка, потому что, уверяю тебя, она
и теперь сохраняет некоторое расположение к нему. Она, бед-
няжка, только не решилась спросить о нем. А поверь, так.
Жена сказала, что она сама подумала так, и не дожида-
ясь вопроса, тяжелого для Савеловой, рассказала все, что знает
о Нивельзине, — он в то время еще не возвратился из-за гра-
ницы. Савелова слушала с интересом, и призналась в этом,
и благодарила за рассказ, и потом продолжала прежний раз-
говор.
Мгновенно углубившись в небольшое размышление, муж
объявил, что когда так, то нет: Савелова приезжала не за этим.
Если б за этим, то после и не было бы никакого другого раз-
156

говора. Видно, она вспоминает о Нивельзине мило и нежно;
н крестится обеими руками от радости, что не заставили ее уехать
с этим человеком, о котором так приятно плакать.
Волгина очень желала бы не отдать визита Савеловой. И не
отдала бы, если б этим нарушились только правила этикета.
Но Савелова увидела бы в этом не простое пренебрежение услов-
ных обычаев, а презрение к своему характеру, — была бы слиш-
ком жестоко поражена. Волгина пожалела ее. Сделала прину-
ждение себе, и поехала отдать ей визит. Но с тем, чтоб не при-
шлось повторять его. Этого можно было достичь, не обижая жен-
щину, более жалкую, нежели дурную. Волгина хотела мягко, но
решительно сказать, что не может наряжаться так богато, как
аристократки, с которыми она встречалась бы у Савеловой, что
они стали бы смотреть свысока на нее, что из этого происходили
бы неприятные столкновения.
Волгина и сказала это. Но чтобы найти минуту сказать,
должна была просидеть у Савеловой гораздо дольше, нежели
хотела. Она застала Савелову не одну. Довольно пожилой муж-
чина в пальто, совершенно по-домашнему расположившись в
больших и низеньких мягких креслах, не подходивших к осталь-
ной мебели и очевидно принесенных в гостиную нарочно для
него, пил кофе, читал газету и курил, — все вместе. Савелова, на
диване подле него, вышивала угол полотняного платка. Картина
походила на семейную, и Волгина подумала, что мужчина —
какой-нибудь родственник хозяйки или хозяина, приехавший в
Петербург погостить. Но Савелова отрекомендовала его как
«Петра Степаныча, о котором она так много говорила»; и как
села, Волгина должна была высказать свое мнение об узоре
платка: оказалось, что платок вышивается для Петра Степаныча.14
Действительно, Савелова очень много толковала о Петре Степа-
ныче, бывши с визитом у Волгиной, — почти все только о нем
и толковала. Кто такой Петр Степаныч, Савелова не объясняла:
вероятно, по ее мнению все в Петербурге, или в целой России,
должны были знать, кто Петр Степаныч; Волгина не знала, и не
полюбопытствовала спросить; но скоро увидела из ее слов, что
Петр Степаныч — какой-то чрезвычайно высокий сановник, по
всей вероятности начальник Савелова. Дальше, оказывалось, что
он совершенно одинокий человек, старый холостяк. — Савелова
не могла досыта наговориться о своей дружбе с Петром Степаны-
чем, и приплетала ее ко всему — о чем болтала. Она сваливала
на Петра Степаныча даже и то, что не была у Волгиной во время
дачного сезона: нельзя было вырваться от Петра Степаныча,
чтоб съездить из Ораниенбаума в Петербург и заехать к Волги-
ной на Петровский. Поверит ли Волгина? Она во все лето ни
разу не была в Петербурге. Они жили в Ораниенбауме потому,
157

что там жил Петр Степаныч: ее муж должен каждый день рабо-
тать с Петром Степанычем. Она и прежде была очень хороша
с Петром Степанычем; но в Ораниенбауме они подружились так,
что он решительно не мог жить без нее: все вместе, все вместе; —
и теперь, он беспрестанно у нее: каждый день, сидит утро, или си-
дит вечер. Это было бы утомительно, если бы Петр Степаныч не
был такой милый человек, и если бы она не любила его. Но она
очень любит Петра Степаныча; потому, нисколько не обременяется.
Тут было страшно много хвастовства; еще больше аффекта-
ции. Но Волгиной казалось, что есть и кое-что похожее на
искреннее расположение к Петру Степанычу. О том, что тут нет
ничего, похожего на волокитство со стороны Петра Степаныча,
нечего было и сомневаться.
Петр Степаныч бросил газету и оказался очень разговорчи-
вым собеседником. Анекдоты его были милы; шутки не пошлы;
серьезные слова не глупы. Вся манера его держать себя была
совершенно без претензий. Лицо его было еще красиво; волоса
еще довольно густы и без седин. Но он не забывал свои сорок
с лишком—быть может, и пятьдесят лет. Зато, совершенно не счи-
тал нужным помнить, что он очень высокий сановник. Очевидно,
он любил Савелову как родную, и верил, что она любит его совер-
шенно бескорыстно. Эта уверенность была отчасти слишком
наивна. Впрочем, ошибка его не была неизвинительна. Если Са-
велова и начала ухаживать за ним исключительно по служебным
надобностям мужа, то теперь имела до некоторой степени и ду-
шевную привязанность к нему. Действительно, он был так искре-
нен с нею, что нельзя было ей не начать хоть немножко платить
ему тем же. Вообще он очень понравился Волгиной: показался
человеком добрым, честным; — не орлом по уму, но далеко не
дураком.
Через полчаса или больше, пришел в гостиную Савелов, с бу-
магами в руках. Как видно, он не знал, что у его жены сидит
Волгина; быть может, не знал, что его жена и знакома с нею. —
Волгиной было довольно забавно подметить, как ловко и быстро
он согнал со своего лица удивление и устроил мину, прекрасно
показавшую, что он не имеет удовольствия знать — кто гостья,
но, что вид неизвестной дамы произвел на него самое выгодное
для нее впечатление. А когда жена представила его Волгиной,
он сделался непритворно мил, и без особенных церемоний изви-
нившись перед Петром Степанычем, что заставит его несколько
подождать разговора о делах, сел к Волгиной и довольно долго
говорил с нею, главным образом о своем уважении к ее супругу.
Волгина засмеялась и благодарила его за любезность. Но он
очень серьезно отвечал, что она ошибается: он говорит о ее су-
пруге то, что чувствует. Дороги, по которым идут он и Волгин,
очень различны, и хоть ведут к одной цели, но не представляют
им случаев встречаться на пути к ней. Притом же Волгин затвор-
158

ник; даже у Рязанцева, единственного общего друга их, бывает
редко, да и то лишь в назначенные дни, когда собирается толпа.
А он, по своим официальным отношениям, избегает являться в
эту толпу. Потому, он не знает, скоро ли встретится с Волгиным.
А нарочно искать сближения — это было бы неудобно, при его
официальном положении, при положении Волгина в литературе;
сплетники сочинили бы, что кто-нибудь из них ищет чего-нибудь
в другом. Он дорожит репутациею независимости; Волгин,
конечно, не меньше. Тем больше, он рад, что его жена и Волгина
подружились: он надеется, что из этого естественно выйдет сбли-
жение между ним и Волгиным. А пока, он просит ее передать его
чувства ее супругу.
Это было еще до приезда Нивельзина из-за границы. Волгин
не хотел поверить жене, что в длинных и горячих тирадах Саве-
лова об уважении к нему должно быть что-то серьезное: —
«Э, голубочка! — на что ему заботиться расположить меня в
свою пользу?—Просто, он хотел быть любезен». — Но когда
приехал Нивельзин, и Рязанцев объяснил Волгиной, что ее муж
посылал Нивельзина с важными поручениями в Лондон, Волгин
понял, что действительно, слова Савелова не были пустою лю-
безностью. В те времена, петербургские реформаторы добива-
лись, чтобы в Лондоне были милостивы к ним. Савелов вообра-
зил, что Волгин пользуется там сильным влиянием.
Только дикарю Волгину представлялось, будто бы Савелова
должна была до такой степени совеститься своего бегства, что не
приехала бы к Волгиной без очень серьезной надобности в совете
или помощи. Когда он сообразил все обстоятельства, раскрыв-
шиеся для него в последствии времени, то увидел, что предпо-
ложение жены было справедливо: в этот раз Савелова приез-
жала просто затем, чтобы показать Волгиной, — и окончательно
убедить саму себя, — что не имеет причины стыдиться: ее посту-
пок был хорош, она пожертвовала преступною страстью для
священных обязанностей, и достойна не порицания, как, может,
представляется Волгиной, а почтения и похвалы.
Она пылко протестовала против решимости Волгиной не вхо-
дить в аристократический круг; она с пафосом говорила, что не
хочет подчиняться излишней гордости Волгиной, не согласна
лишить себя ее дружбы. Но, видно было, что в сущности, для нее
все равно. — Волгина думала: может быть, увижу ее у себя, еще
раз или два, — вероятнее, не увижу.
Но сомневалась только до приезда Нивельзина. А подру-
жившись с ним, предполагала, что не увидит ее у себя.
Пусть, отношения к мужу, к Петру Степанычу, к целому де-
сятку важных старух и целому стаду важных стариков были для
Савеловой важнее любви. Но все-таки она любила Нивельзина
159

со всею силой, какую могло иметь благородное чувство в ее
сердце, не совершенно дурном, хоть и слишком набитом пошло-
стью. Пусть, воспоминание об этой любви успело очень и очень
ослабеть в долгие месяцы, наполненные светскими заботами и
полубескорыстною возней с дружбою Петра Степаныча. Но все-
таки, это было единственное поэтическое воспоминание, — един-
ственное, которое годилось для минут благородного настроения
души. Оно не могло не быть мило ей. В ней должна была сохра-
няться нежность к Нивельзину. Ей не могло не быть тяжело
смотреть на Волгину, когда она стала видеть Волгину вместе
с Нивельзиным и на Невском, и в театре.
И однакоже, она приехала к Волгиной — в то утро, которое
Волгин употребил на тревожные разъезды с просьбами разы-
скать, где Левицкий, что с ним. Она приехала очень бойкая и
развязная, но слишком бойкая и развязная, так что напомнила
Волгиной совершенную непринужденность Алексея Иваныча,
когда Алексей Иваныч становится в отчаянии развязным свет-
ским человеком, чрезвычайно свободно попирающим все свои
затруднения. «Бедная! — Что с вами? Что грозит вам?» едва не
вскликнула Волгина при взгляде на ее натянуто-беззаботную
улыбку, принужденно веселое лицо. Но она, с неудержимою го-
ворливостью, какою блистал и Алексей Иваныч, когда бывал так
же беззаботен, — очень скоро успела отличиться так ловко, что
и сам Алексей Иваныч согласился бы признать ее превосходство
над собою.
Она приехала звать Волгину на обед. Она уверена, Волгина
сделает ей это удовольствие. Возражения Волгиной не приме-
няются к этому случаю: обед будет совершенно запросто, малень-
кий, скромный, — можно сказать, семейный. Будут только сослу-
живцы ее мужа, — старики. Не будет ни одной дамы. Для такого
общества, не нужны брильянты, дорогие кружева. Она сама, не
будет в бальном платье. Этот обед — завтра. Это именины ее
мужа. Она не сомневается, Волгина приедет.
Все это говорилось таким тоном, будто в самом деле, ей
только стоило сказать: «Приезжайте», и Волгина с восторгом
поедет, — будто Волгиной должна быть необыкновенно приятна
честь сидеть за одним столом с нею, с ее мужем и его сослужив-
цами. Вероятно, бедняжка не воображала давать такой тон своим
словам; вероятно, она только усердствовала показать, что не за-
трудняется и не сомневается. Но слишком усердствовала, и выхо-
дил такой тон.
— Зачем же я поеду? —холодно сказала Волгина.
Ей будет так приятно, если приедет Волгина. Сослуживцы ее
мужа — все старики, все скучные. С ними, такая невыносимая
тоска! Она уверена, Волгина не откажется: вдвоем, им будет ве-
160

село. Ей одной, невыносимо скучно. С Волгиной, она сейчас же
после обеда уйдет в свою комнату; одна, она должна будет оста-
ваться с этими гостями и умрет от скуки.
Необычайная легкость тона продолжалась. Решительно, сам
Алексей Иваныч не мог бы говорить так умно и мило.
— Вам хочется, чтобы за обедом была какая-нибудь дама, ко-
торая дала бы вам предлог уйти от скучных стариков, желание
очень естественное. Но я полагаю, что у вас есть сотня приятель-
ниц. Можете выбрать из них любую.
Но она выбирает Лидию Васильевну. Неужели Лидия Василь-
евна откажет ей в этой маленькой дружеской услуге?
— Если б я не видела, что вы взволнована, я сказала бы
вам: разве ваши обеды такая честь для меня?—Кажется,
я довольно ясно говорила вам, что не хочу бывать у вас ни на
обедах, ни до обедов, ни после обедов?—Почему это? — Между
прочим, и потому, что вы слишком заняты важностью вашего
мужа. Я сказала бы это и попросила бы вас итти вон. -— Но вы
сама не понимаете, что ваши слова были дерзки. Я не должна
сердиться. Не должна, и однакоже, сержусь. Но удерживаюсь,
Вместо того, чтобы попросить вас уйти, спрашиваю: зачем вы
приехали? Говорите прямо, если не хотите, чтоб я потеряла тер-
пение. Зачем вам надобно, чтоб я приехала завтра на ваш обед?
Это серьезная надобность?—Если очень, очень серьезная, и
если никто не может заменить меня, то я подумаю — и могу со-
гласиться.
Савелова вспыхнула и несколько времени сидела молча; по-
видимому, она не знала, что ей делать; вероятно, первою ее
мыслью было, что Волгина оскорбила ее, и что она должна встать
и уйти, сказав, что она не ожидала такой обиды, — или, что-ни-
будь подобное. — В самом деле, слова Волгиной были очень
суровы. Но Савелова не хотела обращать внимания на прежние
холодные замечания Волгиной и упорно оставалась при своем
легком тоне, будто не верила, что женщина, муж которой неважный
человек, может не считать за честь себе ее приглашение, — будто
не верила, что Волгина, бывши у нее, серьезно говорила о своем
нежелании входить в ее общество. Савеловой трудно было принять
подобные слова за правду, когда сама она жертвовала всем для
своей светской карьеры. Она, по своему характеру, должна была
считать их только притворством, которое будет отброшено в сто-
рону при настойчивости с ее стороны. — Может быть и то, что
она в своей отчаянной бойкости, и действительно не понимала,
как нагл и раздражителен тон ее приглашения. — Теперь, она
опомнилась, и сидела, не зная что ей делать. Вероятно, сначала
в ней преобладало то впечатление, что она обижена, должна
встать и уйти. Она будто порывалась встать, — но не вставала.
Она сидела молча. Грудь ее стала дышать тяжело, на глазах у
нее стали навертываться слезы.
161

— Я остановила вас, может быть, слишком резко; но должна
была остановить, потому что начинала терять терпение. Я
вспыльчива, — сказала Волгина смягчившись: видеть огорчение,
страдание — это обезоруживало ее. — Я очень вспыльчива, но
зато моя досада и быстро проходит. Не могу не любить ваше ли-
чико. Помиримся. Не плачьте, пожалуйста. Для вас необходимо,
чтобы я не оставила вас быть одну за вашим обедом?
— Боже мой, боже мой, если бы я могла обратиться к кому-
нибудь, кроме вас, разве я приехала бы к вам? — простонала
Савелова. — Я люблю Нивельзина, я ревную, я завидую, я люб-
лю его, — она залилась слезами. — Я люблю его, и все-таки я
обращаюсь к вам! — О, поймите же, как велико мое страдание!
Волгина стала ласкать ее, чтоб успокоить. Сказала, что при-
едет; говорила, что в чем бы ни состояло горе Савеловой, вероя-
ятно, она слишком робеет; что, вероятно, можно будет отвратить
его.
Савелова рыдала до того, что совершенно расстроила свои
нервы, и горячечная экзальтация овладела бедняжкою. Она по-
висла на шею Волгиной, обливала ее слезами, говорила о том,
что никогда не забудет Нивельзина, что Нивельзин не может лю-
бить ее, но что она любит его, что любовь к нему поддерживает
ее, что без любви к нему она сделалась бы презренною женщиною,
что она благодарит Нивельзина за счастье, которое давала ей лю-
бовь к нему, что она не эгоистка, не завистница, что она любит
Нивельзина как брата, что у нее теперь одно желание — то,
чтобы он был счастлив, что скоро, она будет иметь силу сама
сказать ему это, что она просит Волгину сказать ему, что она
любит его, как брата, убедить его, чтобы он не презирал ее, что
она нежно желает ему счастья, что она счастлива его счастьем.
Конечно, мимолетная экзальтация гораздо больше участво-
вала в этих нежных излияниях, нежели прочное чувство. Но если
бы тут был Волгин, все-таки он расчувствовался бы до глубины
души, по основательному соображению, что сердце, способное
хоть на минуту возвышаться до такого энтузиазма, не совершенно
испорчено. — Так он и решил, когда впоследствии времени
узнал об этой сцене: сказал, что Савелова в сущности хорошая
женщина, размыслил, и повторил: «Да, как бы то ни было все-
таки не совсем дурная женщина».
Волгина не занималась размышлениями о том, хорошая ли
женщина Савелова, а уговаривала ее выпить холодной воды, —
наконец, успела заставить выпить стакан; после того, повела ее
к рукомойнику и велела ей умыться, дала выпить еще стакан
холодной воды, и после того стала говорить о деле:
— Я сказала вам, что приеду на ваш обед. Следовательно, это
вещь решенная. Но я думаю, чтоб для вас самой было бы по-
лезно, если бы вы предупредили меня, какой помощи вы ждете
от меня?
162

— Только той, чтоб Волгина не покидала ее после обеда. —
Савелова опять начинала волноваться.
— Только? —Там будет Петр Степаныч?
— Конечно, будет.
— Неужели он не мог бы оказать вам этой услуги? Вы пони-
маете — я не думаю отказываться: дала слово, то уже не стану
отговариваться. Но вы так дружна с этим добрым, честным чело-
веком? Неужели вы не могли попросить его, чтоб он не отходил
от вас, если вам надобно было только, чтобы кто-нибудь был
подле вас?
— Я не могла сказать даже и ему... Никто не должен знать,
даже и он... И я не знаю, захотел ли бы он... — Савелова опять
начинала трепетать. — Вы одна можете... И перед вами, мне уже
все равно стыдиться: вы презираете меня...
Волгиной опять пришлось успокаивать ее. — В том, что она
не решилась бросить мужа, нет ничего особенного; почти все по-
ступили бы точно так же, как она. Савелова была расположена
думать, что не заслуживает порицания, да и не горевала о Ни-
вельзине; потому, утешилась очень легко. Воспоминания не были
особенно важны для нее, как убедилась Волгина: она мучилась,
только опасностью, которая теперь грозит. Опасность была и
велика, и дурна; это было видно из того, что Савелова стыдилась
сказать о ней Петру Степановичу и не надеялась на его желание
или силу пособить. Но в чем состоит эта ужасная и постыдная
опасность, Волгина не видела; и не стала больше спрашивать,
хоть было бы очень полезно узнать это заранее, чтобы обдумать,
что и как можно сделать. Савеловой слишком тяжело было гово-
рить, и Волгина отпустила ее со словами, что она не хочет знать
ничего, — и не будет видеть ничего, кроме того, что надобно
будет видеть для ее пользы.
Савелов не имел состояния и был не жаден на деньги; доро-
жил своею вполне заслуженною репутациею бескорыстного чело-
века и презирал внешний блеск. Квартира Савеловых была не-
многим больше квартиры Волгиных, и меблирована почти так же
скромно.
Но если неподвижная мебель не очень большой гостиной
была не блистательна, тем ослепительнее резал глаза эффект хо-
дячей меблировки, которая вся собралась в гостиную: в то время,
как приехала Волгина, в зале устанавливали раздвижной стол, и
все съехавшиеся на обед, были загнаны этим в одну комнату.
Звездоносными группами, они тихонько толклись вдоль окон
гостиной. На пятнадцати или шестнадцати фраках и военных
мундирах сияло чуть ли не десятка три звезд.
Хозяйка, выбежавшая в зал встречать гостью, провела ее
мимо звездоносцев, не удостоив ни одного из них словом или
163

знаком, что он может итти за нею и гостьею к дивану. И ни один
звездоносец не осмелился сопутствовать дамам без приглашения:
все потянулись в другую половину комнаты, распределились
вдоль окон, и солидно, тихо передвигались там, переминались,
поговаривали, помалчивали, все смирно и в совершенном удо-
вольствии.
И не только хозяйка предоставила этим смирным созвездиям
заниматься между собою, как могут, — даже и хозяин был так
же бесцеремонен с ними. Савелова не было в гостиной. Тридцать
звезд на пятнадцати сановниках не смели, как видно, обижаться:
двигались вдоль окон, скромно сияя.
Внезапно, они замерцали паническими переливами света, за-
копошились и обратились на дверь из зала. В зале раздался
голос хозяина:
— Я замучил вас; но будьте добр: заезжайте в канцелярию, и
останьтесь там, пока доклад будет переписан: прошу вас об этом,
не в службу, а в дружбу. Мне хочется, чтобы к шести часам он
был здесь. Мы все тут и подписали бы его. — Петр Степаныч
также будет здесь, и в восемь часов я повез бы его Чаплину.
— Будьте уверен, в шесть часов доклад будет здесь, — от-
вечал другой голос, — конечно, чиновника, работавшего с Савело-
вым и теперь отпускаемого им: — Я надеюсь, что успею и про-
честь внимательно, чтобы не было описок.
Чиновник говорил с Савеловым без подобострастного тона;
так свободно, что даже не вставил «ваше превосходительство».
В тоне Савелова не было чванства: он не был горд перед кем
нечего было важничать.
— Этим не обременяйте себя: вы устали; дождитесь только,
пока будет переписано все и станут сшивать. Вам надобно отдох-
нуть. Я могу поправить описки сам: когда буду читать графу,
увижу и отмечу.
— Очень благодарен вам, Яков Кириллыч, за такое облег-
чение, — сказал чиновник: — действительно, я устал. Но и вы
не меньше моего.
— Кланяйтесь Анне Ивановне, поцелуйте за меня Митю,
Варенька такая большая, что не смею посылать ей поцелуя.
Конечно, это были жена и дети его сотрудника. Он был вни-
мателен и добр, когда это было возможно.
Чиновник не боялся его, по всей вероятности. А сияние звезд
было отчасти тревожно.
Хозяин показался в дверях; он был одет запросто, в сером
пальто, несколько потертом по рубцам обшлагов;—в дверях он
замедлил шаг, расправляясь — «выпрямляясь» нельзя сказать,
потому что он не был сгорблен: вероятно, он никогда не сгорбли-
вался,—он повел плечами назад, несколько выгибаясь на спину,
как делает человек, не сгибавший стана, но уставший от долгой
работы, — стал расправляться перегибаясь на спину, — но уви-
164

девши Волгину, отказал себе в удовольствии кончить это фа-
мильярное движение: перед созвездиями он не считал нужным
церемониться, — но перед дамою, он обратился в светского че-
ловека. Наскоро обошел звездоносцев, подавая обе руки, двоим
враз, мимоходом, милостиво наделяя их небрежными приветст-
виями; поспешил бросить эти созвездия, чтобы подойти к даме,
и несколько минут сидел подле Волгиной.
Она ждала, что ее присутствие произведет на него очень не-
приятное впечатление. Зачем именно упросила ее приехать Саве-
лова, она еще не знала. Но было несомненно, что тут будет ка-
кая-то борьба против него: кого и чего могла бы трепетать Саве-
лова, если бы муж не был в союзе с противною стороною? Вол-
гина ждала, что Савелов увидит в ней врага какого-нибудь сво-
его плана или требования. — Нет, он очевидно не придавал ни-
какой особенной важности тому, что она тут. Через минуту Вол-
гина даже увидела из его разговора: он знал, что жена пригла-
сила ее, — жена пригласила ее с его согласия.
— Что же значит все это? — тихо спросила Волгина Саве-
лову, когда он пошел наконец удостаивать созвездия своего хо-
зяйского внимания. — Я не понимаю, чего вы можете опасаться.
Ваш муж не думает, что вы призвали меня на помощь против
него?
— Петр Степаныч просил, чтобы мы пригласили вас.
— Петр. Степаныч? Вы сделали Петра Степаныча моим по-
клонником?
— Боже мой, боже мой!—Не смейтесь надо мною! — Я
должна была просить Петра Степаныча. Мой муж не должен
знать ничего. Он не простил бы мне.
Созвездия снова закопошились: слуга доложил о приезде его
высокопревосходительства, Петра Степановича.
— Подавать обед, — громко отвечал на доклад хозяин, дви-
гаясь встретить Петра Степаныча.
— Что ж это, — думала Волгина. — Чего она боялась от
этого обеда, когда за обедом не будет никого, кроме этих ста-
риков, которые ничтожны для нее и для ее мужа? — Петра Сте-
паныча нечего и считать: он свой для нее.
Петр Степаныч обошелся с подчиненными ему звездоносцами
очень любезно, гораздо внимательнее, нежели Савелов; потом пре-
дался своей обязанности заниматься исключительно Волгиною.
Он помнил, что он просил, чтобы она была приглашена.
Вошел слуга, и доложил хозяйке, что повар просит извинить
и обождать несколько минут: обед еще немножко не готов.
— Обождать, — то обождем: — весело и добродушно заме-
тил Петр Степаныч.
Конечно, он не мог понимать, — не мог предполагать, что за-
держка не в поваре. Волгина взглянула на Савелову, Савелова
вспыхнула.
165

Это было хуже всего, что знала о ней, чего могла ожидать от
нее Волгина. — Пожертвовать любовником для нелюбимого му-
жа — дело такое обыкновенное, — гораздо более обыкновенное,
нежели пожертвовать своим положением в свете для любви. Но
тут было что-то менее обыкновенное. Какая-то проделка, при ко-
торой должен остаться в дураках Петр Степаныч, — и Савелова
не предупредила человека, который так честно и сильно распо-
ложен к ней. — Первым порывом Волгиной было сказать Саве-
ловой: «Вы ждете еще кого-нибудь?» Но она удержалась: ей по-
думалось, что Савелова не могла бы добровольно участвовать в
интриге против своего честного друга; что вероятно, принужде-
ние со стороны мужа было слишком грозно; что вероятно, Са-
велова и сама достаточно чувствует унизительность своей роли
перед Петром Степанычем. Волгина только взглянула на Савело-
ву,— и пожалела даже о том, что взглянула: Савелова совершен-
но растерялась от ее взгляда; так, только ее мужа надобно ви-
нить за ее пошлую роль.— Волгина продолжала разговор с Пет-
ром Степанычем, чтобы дать ей время оправиться.
В дверях опять явился слуга и провозгласил:
— Его светлость, граф Илларион Илларионыч Чаплин. 15
Созвездия вздрогнули и окаменели.
— Граф Чаплин! — с изумлением произнес хозяин, и торо-
пливо пошел в зал.
— Граф Чаплин! — сказал Петр Степаныч, наклонившись к
Савеловой: — Вот почему обед не был готов! — Граф Чаплин, —
и вы не предупредили меня! -—И вы хотели, чтобы я был в дура-
ках! — Но нет, я несправедлив к вам, добрая, милая моя Анто-
нина Дмитриевна, — тотчас же прибавил он. — Вы не могли хо-
теть обманывать меня. — О, теперь я понимаю Якова Кирил-
лыча! Он хочет сесть на мое место! — Я не ожидал, что он захо-
чет поступить со мною так! — Интриги против меня! — Но вас я
не виню. Вы только боялись сказать мне. — Яков Кириллыч ин-
тригует против меня!—Горько мне, горько, Антонина Дмит-
риевна!
— Петр Степаныч! —только и могла проговорить она, и сле-
зы брызнули у бедной женщины.
— Довольно, заметят, — шепнула Волгина.
Но не было большой опасности, что заметит кто-нибудь, пока
еще не возвратился наблюдать Савелов. Если бы Петр Степаныч
и Савелова обнялись, может быть, и то прошло бы не замечено
никем из звездоносцев: так окаменели они от изумления и благо-
говения. — Савелова успела отереть слезы, пока способность ви-
деть и понимать возвратилась к звездоносцам. Да и тут, им
было не до хозяйки и не до Петра Степаныча: все внимание их
было поглощено ожиданием неожиданного посетителя.
Посетитель подавал о себе предвестия, изумлявшие Волгину.
Вероятно, еще из передней начали доноситься в гостиную пер-
166

вые предвестия: посетитель ступал, производя ногами стук, подоб-
ного которому не могут делать сапоги петербургского мужика, —
они слишком легки, — для такого стука необходимы деревенские
мужицкие, двухпудовые. Вероятно, не в таких же сапогах ходит
граф Чаплин? Как же он умудряется делать такую стукотню? —
Потом, стало слышно сопенье, — громче и громче, — с храпом и
сопом, раздалось: — «Вот, я и у вас, Яков Кириллыч. Поздрав-
ляю». Стук, соп и храп заглушили любезность, которую отвечал
хозяин: слышно было только, что Савелов говорит; но что такое
говорит нельзя было разобрать. Стук, соп и храп усиливались,
отдавались эхом по залу, — и вот, отдались еще новым эхом, уже
от стен гостиной: в двери ввалила низенькая, еще вовсе не пожи-
лая человекоподобная масса.
Ввалила, — потому что она не шла, а валила, высоко подымая
колени и откидывая их вбок, хлопотливо работая и руками, от-
топырившимися далеко от корпуса, будто подмышками было по-
ложено по арбузу, ворочаясь всем корпусом, с выпятившимся
животом, ворочаясь и головою с отвислыми брылами до плеч, с
полуоткрытым, слюнявым ртом, поочередно суживавшимся и рас-
ширявшимся при каждом взрыве сопа и храпа, с оловянными,
заплывшими салом крошечными глазками. — Правда, такому
тучному человеку нельзя иметь плавную, легкую походку; но
другие, изредка встречающиеся, такие же толстяки, умеют ходить,
хоть и неуклюжим образом, все-таки по-человечески, — умеют
потому, что помнят о своем безобразии, стараются, чтоб оно не
производило слишком отвратительного впечатления. Чаплин был
совершенно без церемоний. — Видя его милые движения, слыша
его храп и соп, можно было удивляться только тому, что на
нем военный сюртук, а не нанковый халат: как это нарядился
военным разжиревший мясник?
Без малейшего сомнения, это был переодетый мясник: по
лицу, нельзя было не угадать. Не то, чтобы оно имело выражение
кровожадности, или хоть жестокости; но оно не имело никакого
человеческого выражения, — ни даже идиотского, потому что и
на лице идиота есть какой-нибудь, хоть очень слабый и иска-
женный отпечаток человеческого смысла; а на этом лице было
полнейшее бессмыслие, — коровье бессмыслие, — нимало не жес-
токое — ничуть не злое, только совершенно бесчувственное. Ни
лавочник, ни трактирщик, ни разбогатевший мужик — превра-
щающиеся иногда в таких толстяков, не утрачивают смысла до
такой степени: они видят людей или природу, это поддерживает
следы смысла на их лице. Только мясник, — человек, не смот-
ревший ни на людей, ни на природу, смотревший все лишь на
скотов и на скотов, мог приобрести такое скотское выражение
лица.
И такой кровяной цвет лица. Мясник не кровопийца. Нет,
он не пьет крови. Он только дышит запахом ее, — спокойно,
167

беззлобно, — и с пользою своему здоровью: дышать запахом
крови, это очень здорово. Благодаря этому, как бы ни заплыл
жиром мясник, его лицо пышет цветущей кровяною свежестью.
У всякого другого толстяка, так ожиревшего, лицо имеет саль-
ный цвет, желтовато-тусклый. У этого, сало пропитано свежею
кровью, которою надышался он. Нет сомнения, это переодетый
мясник.
Раскачивая выпяченным животом, раскидывая коленами и
болтая оттопыренными руками, поматывая брылами, хамкая
слюнявыми губами, переодетый мясник валил к Савеловой.
С храпом и сопом, мясник проговорил:
— Я приехал на именины Якова Кириллыча. Вот сюрприз
вам. Поздравляю.
— Благодарю вас, граф; прошу садиться, — сухо отвечала
Савелова. С провозглашения о приезде графа Чаплина, Волгина
не смотрела на Савелову: и без того Савеловой должно было
быть слишком тяжело. — Теперь, казалось Волгиной, Савелова
ждет ее взгляда в награду, в одобрение своей решимости быть
холодною с этим отвратительным человеком.
— Это прекрасно, — сказала Волгина, перенося взгляд через
Савелову на Петра Степаныча, и будто бы продолжая прежний
разговор.
Петр Степаныч посмотрел на Волгину, не поняв. — Вы
сказали?
— А вы не слушали, что я говорила! О, как это мило! В на-
казание вам, не хочу повторять.
— Действительно, я был рассеян в эту минуту, и не вслу-
шался.
— И нет особенной потери.
— Вот и я здесь, Петр Степаныч, — проговорил мясник. —
Здравствуйте. Очень рад. — Он опустился на диван подле Саве-
ловой, и обратился опять к ней: — Мне так приятно, что я при-
ехал к вам.
— Благодарю вас, граф, — попрежнему отвечала Савелова, и
немножко отодвинулась к Волгиной, потому что он уселся было
локоть к локтю.
— Однакоже, у вас довольно тепло, или это я так вспотел?—
Но мне чрезвычайно приятно, что я приехал к вам, — проговорил
мясник, доставая платок, придвинулся опять поближе к Савело-
вой, и принялся утираться. Помолчал, утираясь. — Ужасно вспо-
тел, — очень. — Он стал прятать платок, при этом подвинул губы
к плечу Савеловой и потихоньку просопел в ухо ей: —А эта ваша
знакомая кто?—От такого человека, было уже чрезвычайною
деликатностью, что он постарался просопеть вопрос потише.
— Лидия Васильевна, рекомендую вам: граф Чаплин. — Ли-
дия Васильевна Волгина, граф.
— Мне очень приятно, — просопел мясник, протягивая руку.
168

Волгина отвечала только тем, что кивнула головою, и повернув-
шись к Петру Степанычу сказала: — Пойдем ходить.
Мясник захлопал глазами, подержал руку на воздухе, хлопнул
глазами еще и прибрал руку.
Отходя от дивана, Волгина расслышала, что мясник просопел
Савеловой:—«Она, должно быть, очень робкая?»—Если б он
и не был бессмыслен, все равно, он не мог бы подумать иначе:
конечно, графу Чаплину еще не представлялось случая понять,
какое чувство возбуждает его вид.
Ходя по пустому залу, Петр Степаныч жаловался Волгиной
на коварство и неблагодарность Савелова. — Как могли скрыть
от него, что приглашен граф Чаплин? — Савелову он не винит:
она не скрыла б от него, если бы не велел муж. Но стал ли бы
скрывать Савелов, если бы тут не было интриги? Вот уже две
недели, или больше Савелов не был у графа без Петра Степа-
ныча, сколько было известно Петру Степанычу. Когда же он при-
гласил Чаплина? Очевидно, он бывает у Чаплина тайком от
Петра Степаныча. Почему же тайком, если бывает не за тем, чтоб
интриговать против Петра Степаныча? Потому, надобно было
скрывать и то, что граф Чаплин приглашен.
— Я не хочу защищать Савелова, я не считаю его хорошим
человеком. Но я почти уверена, что он не бывал у Чаплина тайком
от вас, — сказала Волгина. Она полагала, что приглашение было
сделано не мужем, а женою, по приказанию мужа.
— Как же нет, когда граф приглашен, и Савелов скрывал от
меня это? Зачем было бы скрывать, и кто мог бы пригласить?
— Я не могу ничего отвечать на эти вопросы. Но Савелов не
так глуп, чтоб ездить к Чаплину тайком от вас: разве мог бы он
надеяться, что подобные проделки останутся секретом? — Я
думаю, у него сотни врагов, которые следят за каждым его
шагом.
— Это правда, — сказал Петр Степаныч задумываясь: —
Но кто же мог пригласить Чаплина? И зачем было скрывать от
меня, если тут нет интриги? — Добрый Петр Степаныч не мог и
вообразить, что интрига ведется через Савелову: он был слиш-
ком убежден в ее дружбе. Потому-то Волгина и рассчитывала,
что может возразить против его неудачной мысли о тайных визи-
тах Савелова, не компрометируя Савелову. Волгина надеялась
убедить ее, чтоб она сама открыла все Петру Степанычу, если
интрига не разрушится: Петр Степаныч так любил ее, что про-
стил бы ей все, и мог бы служить ей опорою против требований
мужа, если бы муж не согласился освободить ее от слишком тя-
желой игры в кокетство с человеком, который создан не так, что-
бы довольствоваться улыбками и тому подобными так называе-
мыми невинными любезностями.
— Я не говорю вам, что тут не может быть интриги. Не мое
дело, говорить об этом. Но я почти совершенно уверена, что Са-
169

велов не бывал тайком от вас у Чаплина. Вы должны тем больше
доверять моему мнению, что я вовсе не расположена к Савелову.
— Как же здесь Чаплин? Яков Кириллыч не из тех немно-
гих, о которых Чаплин помнит сам. Кто-нибудь должен был ска-
зать ему, что Яков Кириллыч празднует ныне свои именины.
Кто-нибудь должен был прислать его сюда.
Петр Степаныч был так уверен в Савеловой, что скорее, не-
жели подумать о ней, готов был предполагать какое-нибудь по-
стороннее влияние на Чаплина. — Волгина должна была мол-
чать, слушая его догадки о том, какой бы из его врагов или со-
перников мог войти в заговор с Савеловым.
В зал вошел Савелов, и пошел подле Петра Степаныча. —
Лицо Савелова было угрюмо, — даже больше: печально, и с тем
вместе раздражено. Раза два прошли по залу молча.
— Дорого дал бы я, чтоб узнать, кто устроил эту интригу —
и постарался бы отблагодарить этого человека!—проговорил Са-
велов сквозь зубы, стискивая кулак. — Петр Степаныч, если это
дело не разъяснится, я подам в отставку.
— Что вы сказали, Яков Кириллыч? — Петр Степаныч был
поражен изумлением.
— Я спрашивал у Чаплина, — Нина спрашивала у него, —
кто сказал ему, что я ныне праздную свои именины, что он по-
ступит очень мило, если приедет сюрпризом. — Он говорит: —
«Никто, я сам». — Это невозможно. — Кто-нибудь подучил его,—
бедняк не может понимать, на что подучили его! — Он хотел ока-
зать мне честь своим приездом, невинное существо! — Кто из
моих врагов подучил его? — У кого могло быть столько хитро-
сти, чтобы нанести мне удар такой ловкий? — Этот человек мо-
жет достичь своей цели. Он очень хорошо рассчитал мой харак-
тер. Я должен буду подать в отставку, если это дело не разъяс-
нится. Я понимаю, в какое положение перед вами ставит меня
эта интрига, и не соглашусь оставаться в таком положении. Вый-
ти в отставку, значило бы для меня с Ниною остаться без куска
хлеба, не говоря обо всем остальном, почему я дорожу службою.
Но этот человек знал, что для меня есть вещи, дороже и куска
хлеба, и всех расчетов, всех стремлений.
Он быстро ушел, не дожидаясь ответа Петра Степаныча.
— Он честолюбец, но он не мог бы так низко интриговать
против меня, — сказал Петр Степаныч. — И вы слышали, — он
хочет подать в отставку, если не обнаружится, что я ошибся? —
Он не любит шутить. Тем больше, такими словами.
Волгина должна была молчать. Только сама Савелова имела
право сказать Петру Степанычу — как все это произошло.
Да и какое было дело Волгиной до того, что Савелов хочет
ссадить Петра Степаныча и сам сесть на его место?—Правда,
Петр Степаныч был человек добрый,— несомненно, с искренним
желанием общей пользы. Но Волгина привыкла слышать от
170

мужа: — «Э, голубочка! — Все равно, тот ли, другой ли: никто
из них не может ничего сделать, как желал бы: больше ничего,
как писари, которые пишут, что велят им писать». — Она слиш-
ком хорошо видела теперь, что хоть муж ее говорит слишком
резко и безусловно, но что в сущности, почти так; что, например,
Петр Степаныч ничто перед Чаплиным. — Она не могла также
не видеть, что насколько может Петр Степаныч поступать так или
иначе, он поступает во всем по мыслям Савелова. Какая же будет
потеря, если Савелов и займет его место? — Волгина не могла
компрометировать Савелову, чтобы сберечь должность Петру
Степанычу.
Эффектное уверение Савелова, что он подаст в отставку, со-
вершенно разбило мысли Петра Степаныча.
Чем больше думал этот неглупый, но далеко не чрезвычайно
умный человек, тем больше убеждался, что Савелов не ждал
приезда Чаплина. Если бы ждал, не остался бы в пальто: оста-
ваться в пальто, когда ждешь графа Чаплина, это слишком фа-
мильярно. Невозможно. Да и жене он велел бы принарядиться:
она даже не в бальном платье. — Да и по этикетам на бутылках
видно, что не ждали Чаплина: нет слишком высоких сортов вин;
да и обед будет посредственный: повар у Савеловых очень, очень
немудрый; как было бы не позвать аристократичного повара,
если бы ждали Чаплина? — А Петр Степаныч знал, что не при-
глашали другого повара. Словом, все мелочи доказывали, что
Савеловы не ждали графа Чаплина. Не могли они рисковать,
чтоб он остался недоволен обедом и винами. А это может быть:
останется недоволен.
И вот, уже четверть часа Чаплин здесь, а обед все еще не по-
дан. Очевидно, когда после приезда Петра Степаныча было
прислано от повара сказать, что обед еще не готов, тут не было
уловки дожидаться Чаплина: действительно, повар не успел упра-
виться с обедом, слишком превосходившим обычные требования.
Наконец, явилась прислуга с чашками супу на подносах. —
В гостиной, тихо, скромно зашелестели десятки сапогов, — это
звездоносцы устраивали из себя свиту; — паркет застонал под
сапогами мясника, и граф Чаплин, с храпом и сопом, явился, ведя
под руку хозяйку к столу. — Он занял место по одну сторону ее.
По другую, против него, было место Волгиной; подле Волгиной,
место Петра Степаныча.
Предположение Петра Степаныча насчет обеда и вин оправ-
дывалось. Граф Чаплин несколько раз изволил выразиться: —
«Не очень-то; да, соус-то не очень-то», — или: — «А повар-то,
видно, не очень-то»; или: «А винцо-то не очень-то». Граф Чаплин
не изволил стесняться в выражении своих мнений.
Но зато он не стеснялся и в своей манере кушать.
Он находил, что кушанье «не очень-то», но благоволил ку-
шать. — Волгина жила в деревне, часто бывала на праздниках
171

у поселян: она не видывала, чтобы самый неопрятный из мужи-
ков держал себя за столом так мило, как изволил кушать граф
Чаплин. — Когда она была ребенком, отец брал ее с собою в свои
служебные разъезды; иногда ему приходилось останавливаться
на постоялых дворах, и не раз она видела, как едят извозчики, —
люди, знаменитые в народе, тем, что едят очень много: она не
помнила ни одного, такого прожорливого, как его светлость граф
Чаплин. Он накидывался на каждое кушанье, будто не ел трое
суток, и жрал каждого по две, по три порции. Соусы текли с его
усов, по его отвислому подбородку: обсасывая кости, он мазал
себе всю нижнюю половину рыла; засаливши салфетку, утерся ею
по всему лицу, вымазал соусом даже виски; слуга подал другую
салфетку, он утер соус, — и через пять минут новые полосы но-
вого соуса очутились у него на лбу. Скатерть на пол-аршина кру-
гом его тарелки была вся сплошь залита. Куски мяса валились
у него изо рта в тарелку ему и кругом, и мимо стола, на живот
ему, на пол. — Волгина отворачивалась, чтобы не видеть, как он
жрет; но в ее ушах раздавалось чавканье, чмоканье, фырканье.
Савелова могла бы не очаровывать его, пока он был занят
жраньем: пока он жрал, он был равнодушен ко всякому другому
очарованию. В начале стола, Савелова и не очаровывала его: на-
скоро совала ему на тарелку новый кусок, —через минуту, опять:
«Кушайте, граф», — и только, даже не улыбалась. Но вдруг
улыбнулась ему. Волгина взглянула на противоположный конец
стола, где сидел хозяин: хозяин держал против глаз стакан с
красным вином, всматривался в него, и был недоволен; так он и
сказал соседу: «Это вино поддельное, не пейте его» и отдал при-
казание слуге: «Возьми эту бутылку, дай другую».
Несколько раз Волгина взглядывала в его сторону, при вне-
запных усилениях любезности Савеловой к милому гостю. Но
уже не могла поймать Савелова в том, как он отдает безмолвные
приказания жене. Для него, довольно было быть пойманным один
раз. Теперь он уже понимал, что Волгина его враг. — Она не
могла много мешать ему в отдаче приказаний. Ей нельзя было
часто и подолгу смотреть так далеко в сторону: заметили бы. А он
с женою сидели лицом против лица.
Чем дальше, тем любезнее становилась хозяйка с милым
гостем. Вот, она переложила кусок со своей тарелки... И этой
любезности мало: она сама стала резать ему кушанье, на его та-
релке, склоняясь к нему... Она ест мороженое с одной тарелки с
ним... Милый гость жрал очень проворно; но столько, что каж-
дое блюдо доедал последний. Так и при окончании обеда: все
должны были ждать, пока граф накушается фруктов. — «Ну, не
довольно ли будет!» — просопел он в нерешительности: — «Ка-
жется, что довольно. Вот, по сих мест»,—он провел рукою по ме-
сту, где у других людей в военном мундире виден воротник, а у
него висели брылы подбородка: — «Больше, не полезет», — и
172

сунул в пасть персик целиком, хамкнул и выплюнул косточку. ■—
«Еще один, пополам со мною», — сказала хозяйка и разрезала
новый персик. — «Не могу; ей-богу, не полезет; —разве сама по-
ложите в рот, — ну, тогда полезет», — просопел милый гость, н
половина персика была положена в пасть ему.
Стулья загремели. Милый гость, захрапевши от вставанья,
присовывал локоть к Савеловой. Волгина положила руку на ее
талью: — «Вы извините, граф: мне кажется, что Антонине Дмит-
риевне надобно отдохнуть». — Она повела Савелову. Чаплин оста-
вался, хлопая глазами.
— Я уведу вас и беру на себя объясниться с вашим мужем.
— О, нет, нет! — Нет, нет! — в ужасе прошептала Саве-
лова. — Нет, я нисколько не устала, — продолжала она громко.—
Но я надеюсь, граф, вы извините наш обед; мы не знали...
— Нужды нет, я поел порядком, не беспокойтесь; даже тя-
жело. Ну, да вот протрясемся с вами-то, и отпустит. Это часто
со мною.
Она уселась близко, близко к нему и разговор их продолжался
в том же духе: граф говорил, что вот, когда он протрясется с
нею, то и отпустит. Она извиняла своего повара. Он повторял, что
нужды нет, ему тяжело, но он протрясется с нею, и тогда отпустит.
— Хотите, я покажу вам всю нашу квартиру, мою комнату,
граф? — сказала Савелова через минуту.
— Пожалуй, промнемся немного, — отвечал милый гость,
«Не оставляйте меня одну», — говорила вчера Савелова Вол-
гиной. Но теперь она обращалась к нему, не предлагая Петру Сте-
панычу и Волгиной итти с ними. Она даже бросила на Волгину
взгляд, который нельзя было принять иначе, как за просьбу не
мешать ей и оставаться в гостиной с Петром Степанычем.
Она ушла, со своим милым гостем.
Через две-три минуты вошел слуга и доложил Савелову, что
его светлость уезжает, его светлость уже в передней. — Савелов
пошел проводить гостя. — Вернулся; за ним, вернулась и Саве-
лова. — Она боязливо поглядывала на мужа. Муж не обращал
внимания на это.
—■ Мы уйдем от вас, Петр Степаныч, — сказала Волгина. —
Быть может, мы не увидимся с вами больше. На всякий случай
прощаюсь.
Савеловой, очевидно, не хотелось этого. Но Волгина встала,
и Савелова должна была итти с нею.
Савелова краснела, бледнела и, введя Волгину в свою ком-
нату, простонала и бросилась на постель, в подушки лицом.
— Я привела вас сюда не за тем, чтобы читать вам мораль.
Встаньте, будем говорить о том, как вам избавиться от принуж-
дения со стороны вашего мужа.
Но Савелова не хотела слушать, не хотела встать; лежала
лицом в подушки и рыдала.
173

Волгина отошла от нее, пока она сделается способною ду-
мать, и от нечего делать, стала осматривать спальную.
Эта довольно большая комната была убрана гораздо лучше
парадных, даже не без роскоши, если для жены такого сильного
человека, как Савелов, может назваться роскошью мебель, оби-
тая атласом, и превосходное трюмо. На стенах висели два пей-
зажа хорошей кисти. На письменном столе были фотографиче-
ские портреты, в дорогих резных рамках.
Подошедши к этому столу, Волгина вздрогнула от удивления;
подле портретов Савелова и Петра Степаныча, тут стоял порт-
рет Нивельзина.
«Нет, не может быть, чтобы она была так неосторожна! — по-
думала Волгина. — Невозможно!» — Как же объяснить? Не-
ужели Савелов способен к такому варварству? и как могло от-
крыться, когда у нее после того не было никаких сношений с Ни-
вельзиным, а тогда муж отступился от прежних подозрений? —
Как бы то ни было несомненно то, что она уличена. Так;
только при этом и понятно ее рабское повиновение мужу. Иначе,
она отказалась бы, возмутилась бы, как ни слаб ее характер.
— Вы должны презирать меня!.. Но я еще не сделалась его
любовницею!.. О, вы не поверите мне, но я еще не сделалась его
любовницею!..
— Я не поверила бы, если бы вы сказали, что вы его любов-
ница. Презирать вас?—Теперь, когда я увидела портрет Ни-
вельзина у вас на столе, я сужу снисходительнее о вашем послуша-
нии мужу. Как он уличил вас? — Этим, он принуждает вас?
Этим. Он давно потребовал, чтоб она кокетничала с Чапли-
ным. Она решительно отказывалась. — Как узнал он? — Тогда,
ему донесла ее горничная. Горничная сама не знала ничего хоро-
шенько; только подозревала. Он был совершенно убежден, что
горничная оклеветала ее. Но теперь, когда Нивельзин возвра-
тился из-за границы, когда она стала видеть его вместе с Вол-
гиной, в ней пробудилась ревность; она много плакала. Однажды,
она плакала над письмами Нивельзина. Мужа не было дома. Она
не слышала, как он возвратился. Она услышала только, когда уже
его шаги приближались. Она успела спрятать письма. Она ду-
мала, что он не заметил ничего. Но он заметил, как она прятала
что-то.
Через два дня она была на вечере. Он оставался дома. Ей по-
казалось, что он посмотрел на нее с усмешкою, когда она возвра-
тилась. Она притворилась, будто скоро заснула. Он уснул; она
встала и вынула маленькую шкатулку, в которой берегла письма
и волоса Нивельзина. Двух писем недоставало, — двух — более
ясных, нежели другие. Конечно, она не могла заснуть до рас-
света. Когда она проснулась, мужа не было. Он вернулся, вошел
к ней и подал ей четырехугольный пакетик, обернутый в бумагу:—
«Я привез подарок тебе, Нина»... Это был портрет Нивельзина.
174

Она пошатнулась. Он поддержал ее и сказал: «Я не из тех мужей,
которые любят ссориться. Не буду упрекать тебя. Тем меньше
надобности ссориться, что я знаю — твои прежние отношения к
нему не могут возобновиться. Он увлечен другою привязанностью.
Ты сохраняешь расположение к нему, но уже только дружеское,
невинное. Я не имел бы ничего даже и против того, чтоб он бывал
у нас. Но я понимаю, что это не было бы приятно ни тебе, ни
ему. Пусть же, по крайней мере его портрет напоминает тебе о
нем». Он поставил портрет Нивельзина на ее стол, с просьбою не
снимать. — С того утра, она знала, что должна рабски повино-
ваться ему.
— Я думаю, довольно. Я не имею надобности знать ничего
больше, — сказала Волгина и позвонила. Вошла служанка и на
вопрос Волгиной, разъезжаются ли гости, отвечала, что нет: си-
дят и курят, и повидимому, не собираются уезжать, Волгина по-
просила вызвать Савелова в его кабинет, который был рядом со
спальною жены, и перешла туда. — Савелов пришел с лицом
очень серьезным, но совершенно любезным.
— Постарайтесь, пожалуйста, чтоб ваши гости разъехались
поскорее, — сказала Волгина. — Или лучше мне попросить об
этом Петра Степаныча?
— Нет, я сам желаю разговора с вами, — отвечал он. — Я
очень хорошо знаю, какую силу имеете вы над мыслями Нины.
Для меня важно объяснить вам истинное положение дела. —Они
рстаются только затем, чтобы подписать доклад, который будет
привезен очень скоро, я надеюсь. Если б не эта сцена, сделанная
Ниною, он был бы подписан здесь и Чаплиным. — Теперь, Петр
Степаныч повезет его к Чаплину. Я сам не могу ехать: мой вид
только еще больше раздражил бы этого человека. Мне страшно
за судьбу этого доклада; о, если бы вы знали, какою великою
опасностью грозит, — не нам с Петром Степанычем только, а
делу свободы, эта досада Чаплина! О, как желал бы я, чтобы
вместе с вами был здесь и ваш супруг, судить между мною и
Ниною!
— Вы хотите пробудить жалость или стыд в моем муже? —
сказала Савелова, горько улыбнувшись, когда Волгина вернулась
к ней: — напрасная надежда. — Слушайте, что было между ним
и мною, что заставило меня приехать вчера к вам...
— Я понимаю, что вы приехали ко мне только потерявши
всякую надежду; зачем мне знать подробности?—останавли-
вала ее Волгина. Но жалкая женщина хотела жаловаться и
плакать. Волгина принуждена была слушать.
Давно, Савелов хотел, чтобы жена его завлекала Чаплина. Она
знала всю важность дружбы этого человека, и подавляя отвра-
щение, стала кокетничать с ним. Но это не человек, а животное.
175

Смотреть на женщину, говорить с нею, пожимать ее руку, — в
этом нет никакого удовольствия ему. Вероятно, и целовать жен-
щину не очень занимательно для него. Он не человек, он только
животное. Женщина имеет для него только одну интересность —
быть его наложницею. После трех, четырех разговоров, он ска-
зал ей:— «Видно, вы считаете меня за дурака», и не хотел боль-
ше слушать ее любезностей. Она сказала мужу, что дела-
ла все, что могла, и не может сделать ничего. Муж не стал
спорить.
Но когда завладел уликами против нее, он снова сказал ей:
«Дружба Чаплина чрезвычайно важна для нас, Нина; прошу тебя,
приобрети ее». Она должна была приобретать. — При втором раз-
говоре Чаплин сказал: «Да что, будто я не понимаю? Вы опять
хотите кормить меня пустыми словами». Она принуждена была
подавать ему надежду. Но еще два-три разговора, и он уже гово-
рил: «Да что же, какие там у вас помехи да задержки? Я вижу,
вы просто отлыниваете». Он злился. На ее беду, он почувствовал
влечение к ней, — и очень сильное. Он стал бы мстить ей, вредя
мужу. Он может обратить ее мужа в ничто. Как она сказала бы
мужу: «Я сделала его врагом тебе!» Прощение было бы невоз-
можно. Она мучилась и не могла решиться говорить с мужем. И
вот, третьего дня вечером, муж объявил ей, что в нынешнем году
хочет праздновать свои именины парадным обедом, и что граф
Чаплин должен быть на обеде: — «Ныне бал, на котором ты
увидишь его; пожалуйста, сделай, чтобы он приехал». — Она по-
ехала исполнить поручение.— «Ну, что? Опять наплетете какую-
нибудь небывальщину? Опять, станете отлынивать?» — был при-
вет графа Чаплина. — «Нет, сказала она: — я нашла наконец
возможность говорить с вами наедине. Послезавтра, именины
моего мужа. Приезжайте, и мы будем говорить наедине». — «Как
же это будет, по-вашему? С вами надобно ухо держать востро:
больно мастерица отлынивать. Ну, как будет свидание?»—После
обеда, я поведу вас посмотреть наши комнаты, — и мы оста-
немся в моей комнате, одни». — «Так-то вы не отлыниваете?» —
сказал он. — «Нашли дурака! Хорошо будет свидание! — В сосед-
ней комнате усадите гостей; да еще станет поминутно соваться
горничная. Понимаем-с! — Выйдет: по усам текло, в рот не по-
пало». Он храпел в бешенстве. Она испугалась. — «Чего же вы
требуете?» — сказала она. — «Вот мое условие, государыня моя:
после обеда, поедем с вами в театр, в карете. Хотите, то прекра-
сно; не хотите, узнаете, каково играть со мною, точно с дура-
ком». — Она согласилась.
Муж дожидался ее возвращения: сидел в халате у постели и
читал. — «Исполнила мою просьбу, Нина?» — «Да, — отвечала
она и отпустила горничную: — исполнила, Жак; но если бы ты
знал, чего мне стоило это!» — «Чем труднее было исполнить, тем
больше я благодарен тебе, Нина», — отвечал он, сбрасывая
176

халат, и лег. — «Выслушай меня, Жак!» — простонала она.—
«У меня слипаются глаза, Нина. Оставим это».—«Нет, ты должен
выслушать меня! — Я принуждена была обещать ему, что после
обеда, мы с ним поедем в театр, в карете!» — «Только-то, Нина?
Что за пансионские страхи? Не завезет же он тебя в разбойни-
чью пещеру. Поедете в нашей карете, не так ли? —Если б у него
на уме и была какая-нибудь подлость, то рассуди, что кучер и ла-
кей твои, будут слушать не его, а тебя. Поедете в театр, и при-
едете прямо в театр. В его ложу, конечно; там его мать, разные
кузины.—Что тут ужасного?» — Он зевнул и закрыл глаза: —
«Я очень благодарен тебе, Нина». — «Жак! Ты неумолим?» —
Он молчал. Он притворился уснувшим. — «Жак, я должна пред-
упредить тебя, — сказала она, дотронувшись до его руки.—
Я предвидела, что не разжалоблю тебя, и приняла хоть ту пред-
осторожность, что велела ему говорить, будто он приедет сюрпри-
зом. Я сказала, что мы не можем сделать такого обеда, какой был
бы необходим, если бы мы говорили, что ждем его». — «Это для
меня все равно. Пожалуй, я не буду говорить, что жду его. Но
что тебе так вздумалось, Нина?» — «Что сказали бы, если бы
узнали, что он приехал по моему приглашению? Кто же не знает,
что он может выслушивать желания женщины только тогда, когда
она соглашается быть его любовницею?»—«В этом есть своя до-
ля правды, и предосторожность твоя очень умна. Мне не пришло
в голову. Хорошо: мы не ждем его. — Но вот что: наша скрыт-
ность может возбудить неудовольствие в Петре Степаныче. Дру-
гим, никому; но ему надобно сказать, Нина».— «Ему, меньше,
нежели кому-нибудь, Жак: я дорожу его уважением».—«Изволь,
Нина; не будем говорить ему. Это каприз твой, не больше; но я
так благодарен тебе, что соглашаюсь. — Петр Степаныч непре-
менно рассердится, и придумает бог знает какие подозрения. Но
гак или иначе, можно будет успокоить этого добряка. Да и не
очень важно его неудовольствие, если заберем Чаплина в свои
руки. Я чрезвычайно благодарен тебе, Нина», — повторил он, и
в самом деле стал дремать.
Она видела себя обреченною, отданною в жертву Чаплину.
Она не могла спать. К рассвету, у нее стала возрождаться' на-
дежда: он согласился, что ее предосторожность не напрасна. Ему
было бы неприятно, если бы все заговорили, что его жена — лю-
бовница Чаплина. Она заснула с решимостью возобновить свои
мольбы.
Поутру, она пошла в кабинет мужа, и сказала: «Жак, терзай
меня за мое прошлое преступление перед тобою, но терзай сам,
не отдавай меня на поругание другому, не отдавай меня на пору-
гание животному бездушному, бесстыдному, отвратительному».-—
«Ты фантазируешь, Нина, — отвечал он. — Терзать тебя? —
Я не сделал тебе ни одного упрека за прошлое; я умею забывать
ошибки, Нина, когда вижу искреннее желание загладить их в
177

моей памяти; — когда вижу, Нина; до сих пор, и видел; и все, что
ты слышала от меня, было только: благодарю, ценю твои
услуги. — Ты несправедлива ко мне. Еще страннее твои слова о
каком-то поругании. Я согласен, что услуга, о которой я прошу
тебя, неприятна. Но ты сама знаешь, как велика наша общая с
тобою выгода, если мы возьмем Чаплина под нашу власть. Я по-
нимаю, просидеть четверть часа в карете с таким неопрятным и
гадким человеком — довольно мучительно. Но что тут особенно
ужасного? — Я не ребенок, Нина; я очень хорошо знаю, что жен-
щина в подобном tete-a-tete не подвергается никакой опасности,
если не увлечется сама. Опасность может состоять только в том,
если у женщины взволнуется кровь, и она забудет осторожность.
С ним, ты не можешь испытать этого: он гадок. Чего ж тебе
бояться. — Ты расфантазировалась, и создала себе пустые страхи.
Но повторяю: с тем, что это tete-a-tete очень неприятно, я совер-
шенно согласен. Жалею об этой необходимости, Нина, искренне
жалею. Но ты сама понимаешь, как важно для нас приобрести
поддержку этого человека. Пококетничай с ним полгода, — быть
может, меньше, и потом, ты свободна третировать его, как он
того заслуживает. Я требую от тебя немногого. Но требую твердо.
Подобные разговоры неприятны; и для того, чтобы они не
могли повторяться, я должен поставить вопрос ясно: если ты по-
могаешь моим планам, ты жена мне; если нет, то нет. Не прини-
май этого за угрозу. Я не хотел бы развода. Ты очень полезная
помощница мне. Но я был принужден совершенно прямо выска-
зать тебе, в чем состоит связь между нами. Если ты порвешь ее,
мне будет очень жаль; но она будет порвана. О, нет, не бледней,
не трепещи, Нина. Я сказал лишнее. Я уверен, между нами не бу-
дет ссоры. Ты не изменишь мне на последних шагах трудного
пути, который ведет ко власти! Ты поможешь мне подняться, —
ты взойдешь вместе со мною на высоту, где ни тебе, ни мне уже
не будет надобности интриговать! И я горд, Нина, как ты,—
быть может, гораздо более горд, нежели ты; и мне мучительно
хитрить, льстить. Но что же делать? Потерпим, потерпим эту
тяжелую необходимость еще немножко, и скоро не будем иметь
нужды ни в ком, не будем унижаться ни перед кем! — Я надеюсь
на тебя, Нина: ты не изменишь мне». — Он поцеловал ее в лоб,
и ушел.
Она не могла удержать его, потому что у нее темнело в гла-
зах, она была близка к обмороку. — Да и какая польза была бы,
если б она удержала его и продолжала свои мольбы?
С нею сделалась истерика. Его уже не было дома, он не слы-
шал. Да если б и слышал, и видел, какая была бы разница? —
Он не поверил бы, подумал бы: «Играет комедию». — И если бы
поверил, все равно: разве сжалился бы он?
Когда она собралась с мыслями, она поехала к Волгиной. Она
думала сказать Чаплину, что Волгина приглашена Петром Сте-
178

панычем и ее мужем против ее воли; что они нуждаются в Вол-
гине, завязывают сношения с Волгиным через его жену; что она
должна соблюдать величайшие церемонии с Волгиною, не может
уехать от нее, не может намекнуть ей о надобности уехать от нее.—
Она стала говорить ему это, лаская его; пока он не понимал, к
чему ведет она, он слушал и верил, и был нежен; но как заикну-
лась она, что не может уехать от своей гостьи, он захрапел: —
«А! Так вот к чему вы плели! Отлынивать! — Я вам сказал по-
русски, что эти ваши нежности — не очень-то сытны для ме-
ня. Поедем в театр или нет?» — Она стала больше ласкаться
к нему. Он храпел: «Да это мне что! Поедем ли мы в театр
или нет?—Нет, видно?—Ну, так хорошо же: я вам покажу,
каково шутить со мною». — В бешенстве, он оттолкнул ее руку
и ушел.
Что будет теперь с нею? Муж заставит ее умилостивить это
отвратительное животное... Она не хотела и начинать говорить
об этом с Волгиною: она знала, что помощь невозможна. Вол-
гина привела ее сюда. Волгина знает теперь ее позор, Волгина
презирает ее...
— Посмотрим, что можно сделать, — сказала Волгина.
— О, не говорите с ним! Я знаю, как вы будете говорить! —
Я знаю, потому и не хотела итти сюда с вами, не хотела расска-
зывать вам! Вы раздражите его против меня! Вы погубите меня!
О, умоляю вас! — Она бросилась лицом в подушки и оттуда про-
стонала.— О, умоляю вас, не губите меня!
Она должна была спрятать лицо в подушки, чтобы выска-
зать эту позорную просьбу. О чем умоляла она? —Чтоб не ме-
шали ей сделаться любовницею человека, на которого не могла
смотреть без отвращения.
Сострадание боролось в Волгиной с негодованием. Волгина
начинала чувствовать стеснение в груди, будто недоставало воз-
духу дышать. У нее было теперь одно желание: поскорее вы-
рваться из этого жилища гнусностей, поскорее.
Савелова лежала, спрятавши лицо в подушки, и рыдала,
твердя:—Пощадите меня! — Не губите меня! — Нельзя было,
чтобы горничная увидела ее в таком унизительном отчаянии.
Нельзя было позвонить. Волгина пошла сама найти кого-нибудь
из прислуги, чтоб узнать, разъехались ли гости.
По залу ходил Савелов, сложивши руки на груди, склонивши
голову. Но стан его был прям, походка ровная, твердая, как
будто спокойного человека.
— Они разъехались, и я ждал вас. Терпеливо ждал, пока
Нина выскажет вам все, в чем винит меня. Я не входил и в ка-
бинет, чтобы не мешать ей. Надеюсь, и она не будет мешать
мне, — твердо, будто хладнокровно сказал он, идя в гостиную и
придвигая кресло к дивану, где садилась Волгина. — Мне хо-
телось бы говорить спокойно. Не знаю, буду ли я в состоянии.
179

Меня сильно волнует судьба доклада, который повез Петр Сте-
паныч к Чаплину.
— Вы совершенно рассеяли подозрения Петра Степаныча?
— Совершенно. И должен благодарить вас за то, что вы не
отняли у меня возможности разуверить его. Вы приехали сюда
моим врагом, и все-таки не захотели выдать меня ему. Если бы
вы сказали ему хоть одно слово, он потерял бы всякое доверие
ко мне.
— Мне очень жаль, что я не могла сказать ему этого слова,
не компрометируя вашу жену. — Жалею и о том, что ее волнение
не дало мне теперь возможности посоветовать ей, чтоб она рас-
сказала ему, в чем дело. Не думайте, что я ждала бы от него
какой-нибудь помощи ей: нет, я очень вижу, что он неспособен
бороться с вами. Но ей самой тяжело притворяться перед че-
ловеком, который совершенно верит в ее дружбу. Да и мне не-
приятно было видеть, что обманывают добряка. — Я полагаю,
и для вас эта надобность была очень неприятна? — Я думаю вы
не притворялись раздраженным, когда говорили ему, что пода-
дите в отставку, если не раскроется интрига, устроенная вашим
врагом, — я думаю, вы действительно были раздражен необхо-
димостью прибегать к обману? Вероятно, досада, в которой уехал
Чаплин, также помогла вам окончательно рассеять сомнения
Петра Степаныча? — Конечно, вы должны были предупредить
Петра Степаныча, что Чаплин может заупрямиться подписать
доклад, — и вероятно, вы объяснили досаду Чаплина тем раз-
говором, который имела с ним ваша жена в своей комнате? —
Вероятно, вы сказали, что она увела его с целью намекнуть, что
его приезд сюрпризом хоть и делает вам очень много чести, но
подвергал вас неприятностям с Петром Степанычем, — и что
Чаплин рассердился на этот намек? — Или я ошибаюсь—вы не
догадались растолковать ему так? — Monsieur Савелов, я верю
словам, которые вы сказали вашей жене: вам тяжело унижаться
до интриги, до обмана. У вас гордый, повелительный характер.
Вы сказали вашей жене, что жалеете об унижении, которому не-
обходимо ей подвергаться. Я скажу вам: если бы у меня было
более снисходительности — я жалела бы о вас.
— Я не жду от вас снисходительности. Сначала, я был об-
манут словами Петра Степаныча, что он просит пригласить вас.
Но с той минуты, как он приехал и было сказано, что обед
не готов, я понял: жена уговорила его обмануть меня, вы при-
ехали быть моим врагом. Я прочел на вашем лице: вы не пове-
рили, что обед не готов.
— Читать на моем лице нетрудно: я могу молчать, но выра-
жение моего лица не повинуется моей воле. — Да, в эту минуту я
узнала, что вы ждете еще кого-то.
— Не в первый раз, вы расстраиваете мои планы. Тогда,
вы надолго отняли у меня оружие. И теперь, если бы ваше при-
180

сутствие не импонировало моей жене, она не решилась бы из-
менить своему условию с Чаплиным. — Но я надеюсь, хоть вы
и враг мой, ваше влияние на мою жену будет в результате, по-
лезно для меня и теперь, как тогда. Это потому, что если вы
и не расположена ко мне, вы расположена к ней; а ее и мои
выгоды — одни и те же. Ваши советы ей и теперь будут в мою
пользу, как тогда.
— Как тогда?—Вы полагаете, что я советовала ей бросить
Нивельзина? — Напрасно. Я почти принуждала ее бросить вас
и уехать с ним за границу. Если она осталась жить с вами, это
ее собственная, вероятно, заслуга в ваших глазах, — слабость
в моих. Вы видите из этого, моя сила над ней не так велика,
как вы думали. — Может быть, это уменьшает вашу охоту про-
должать наш разговор? — Я не имела бы ничего против вашего
желания прекратить его. — Впрочем, вам очень может пока-
заться, что я только пугаю вас этими словами. Вы можете по-
нимать их даже в смысле, что я совершенно уверена в повино-
вении вашей жены моим советам. — Нет, не думайте так. Мои
слова надобно всегда понимать в прямом их смысле. Я почти
уверена, что ваша жена и теперь не послушается моих советов,
как тогда. — Я еще не давала их ей, потому что она не спра-
шивала их. Она была так расстроена, что не могла спрашивать.
Но если вы не будете держать ее под замком, то вероятно,
спросит, потому что ее состояние чрезвычайно мучительно. Тогда
я дам их. В чем они будут состоять, я не обязана говорить вам.
И если бы хотела, то еще не могла бы сказать: надобно будет
видеть, каково будет настроение ее мыслей, когда она хорошенько
обдумает свое положение. Кроме того, надобно мне знать и ваши
мысли. Действительно ли вы хотите продать Чаплину вашу
жену? — Она уверена в этом; но что скажете вы сам?
Савелов вскочил. Он не мог говорить. Губы его дрожали,
он весь дрожал.
— Если точно, хотите продать, я посоветовала бы вам прежде
получить от Чаплина все, чем он должен вознаградить вас. Если
сначала отдадите жену, потом станете просить платы, он про-
гонит вас, посмеявшись вашей глупости.
— Вы злоупотребляете правом женщины, оскорблять без-
наказанно,— проговорил он, падая в кресло: — Я не могу по-
требовать у вас отчета за ваши слова!
— Не можете потребовать у меня, отправьтесь к моему мужу
и потребуйте у него: он вам даст отчет! — Расскажите ему, как
я оскорбила вас, — и получите ответ!—Да, мои слова не до-
вольно сильны и грубы, я женщина; мужчина должен объяснить
вам, какого имени заслуживаете вы. — Отправьтесь к моему
мужу, он удовлетворительнее, нежели я. поговорит с вами. —
Глупец, вы смеете оскорбляться, когда должны умолять меня,
чтобы я молчала даже перед моим мужем о том, что узнала от
181

вашей жены! — Я оскорбила вас! Прощайте. — Мой муж при-
шлет вам отчет, — мой муж будет обязан позаботиться, чтоб
общество узнало, как я виновата перед вами. Я женщина, я не
могу говорить о ваших делах, как надобно для вас. Он может.
Вы будете довольны.
— Останьтесь, прошу вас!—Он схватил ее за руку:—Вы
не слышали моего оправдания. Я не имел той гнусной мысли,
которую приписывает мне жена.
— Разве стала бы я и говорить с вами, если бы не была
уверена, что вы не хотели продать ее? — Я только потому и
стала говорить, что вы сам не понимаете, что> вы делаете. Жалкий
человек, вы только ослеплены вашим честолюбием, — это ясно,
вы злодей только потому, что вы слеп. Вы говорили мне, что
вы и мой муж идете по разным дорогам. К чему приведет моего
мужа его дорога, все равно: он видит и не пожалеет, что шел
ею. К чему приведет вас ваша дорога, вы не видите, я скажу
вам: вы погибнете, проклинаемый честными людьми, осмеянный
бесчестными. Это потому, что вы хотите быть бесчестен только
наполовину; люди, вполне бесчестные, пользуются услугами
таких глупцов и потом прогоняют их с заслуженным позором.
Так предсказывает о вас мой муж, и я вижу теперь: он не оши-
бается: вы уже начинаете запутываться в интригах, которые
строите. Но я здесь не для того, чтобы убеждать вас — стать
честным. Я здесь не для вас. Я увидела несчастную женщину,
и я здесь только по ее просьбе, только для нее. Смотрите, как
вы запутались в обмане, участвовать в котором принуждаете ее.
Она говорит вам, что надобно скрывать ото всех то, что Чаплин
согласился приехать по ее просьбе. Вы думаете: это каприз; она
только хочет запугать; он может ездить, и ее репутация не по-
страдает. Так вы думаете? — В этом ваше оправдание? Она
говорит, что ваши требования принуждают ее сделаться любов-
ницею Чаплина. Вы думаете: вздор, она притворяется, запуги-
вает; ей только неприятно кокетничать с таким непривлекатель-
ным человеком.—Так вы думаете? В этом ваше оправдание?
О, вы прав: вы только жалкий, слепой интригант. И чего же
добиваетесь вы? Вы можете рассудить, если захотите. Вот вы
уже добились того, что Чаплин озлобился. Чем больше она будет
завлекать его, тем сильнее будет его мщение за обман. Или вы
добьетесь до того, что обмана не будет, что она отдастся ему. Не
говорю, что все честные люди будут тогда плевать в глаза вам,—
пусть, это не важность для вас. Но подумайте о том, что
вы заставляете ее ненавидеть вас. И если она отдастся Чаплину,
какое будет первое приказание от нее ему? — Она потребует,
чтоб он стер вас с лица земли. — Может быть, вам угодно полу-
чить отчет в моих словах? Отправьтесь к моему мужу. Он даст
вам отчет в них. Я женщина; я не хочу больше говорить о ваших
гадких делах. Одно, я говорю вам: продолжайте, продолжайте,
182

и она очень скоро увидит, что от нее зависит: оставаться ли
вашею женою, или сделаться графинею Чаплиною. Какой выбор
сделает она, не знаю; я не посоветовала бы ей ни того, ни дру-
гого. Но я уже сказала вам, что она не очень слушается моих
советов. Одно, я посоветую ей, — и этим советом она восполь-
зуется, ручаюсь вам: я скажу ей, что она может хохотать над
вашими угрозами. Правда ли, может? Вы согласен, ваши угрозы
нелепы? Вам ли теперь пугать ее?—Вы могли бы, укравши
письма Нивельзина, — если бы не говорили ей о Чаплине. А
теперь, — теперь вы должны бояться ее. Почему? — Я женщина
и не даю отчета в моих словах; — если он нужен вам, мой муж
даст его. — О, жалкий глупец! Смотрите, до чего вы уже довели
себя! — Каким тоном я говорю с вами, и вы не смеете слова
сказать против меня!—Вы прекрасно начали вашу мастерскую
интригу, — продолжайте, продолжайте, полубесчестный чело-
век! — Я не хотела ничего говорить вашей жене, не высказавши
вам этих любезностей: не хотела сказать ей даже и того, что
буду ждать ее к себе завтра поутру. Потрудитесь передать ей
это. Если она не приедет, я буду знать, что мои любезности не
были достаточно сильны и что вам нужен отчет в них. Прощайте.
Она встала. Он пошел за нею.
— Ваши слова...
— Я не просила вас отвечать. Если не ошибаюсь, я не по-
дала вам повода думать, что мне приятно слушать вас. Мол-
чать! — Прощайте.
Волгина ушла, не услышав ответа Савелова, потому что слиш-
ком негодовала. Но и возвратившись домой, и сделавшись хладно-
кровною, она не имела причины жалеть, что не позволила ему от-
вечать. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что он со-
вершенно отказался от желания, чтобы его жена продолжала за-
влекать Чаплина. И если Волгина хотела видеть Савелову еще
раз, то вовсе не для того, чтобы удостовериться в покорности Са-
велова, а только для того, чтобы внушить ей смелость на будущее
время, на случай других столкновений.
Следующий день был днем, в который петербургские либералы
собирались у своего предводителя. Нивельзин, все еще продол-
жавший благоговеть перед Рязанцевым, не пропускал ни одного
из этих еженедельных собраний. Поехал и в тот раз.
Комнаты были набиты гостями, по обыкновению. Но хозяина
не было. Рязанцева объясняла новоприбывающим, куда и зачем
уехал ее муж.
Вчера были именины Савелова. Рязанцев заехал поутру,
поздравить его. Савелов сказал, что крестьянское дело двигается
183

наконец решительным образом и дал прочесть черновую доклада
об основаниях, на которых будут освобождены крестьяне. За обе-
дом, доклад будет подписан Петром Степанычем, вечером будет
подписан Чаплиным и на следующий день к вечеру, доклад будет
прочтен в собрании, которое решит, принять или нет принципы,
предлагаемые Чаплиным и Петром Степанычем, — на следующий
день, то есть ныне, Рязанцев поехал к Савелову узнать, чем решен
вопрос.
Гости нетерпеливо ждали, какое известие привезет Рязанцев.
Чаплин очень силен, это правда; но в целом собрании, он един-
ственный решительный партизан либеральных принципов осво-
бождения, выработанных Савеловым и принятых Петром Степа-
нычем. Голос Петра Степаныча не имеет большой силы. Вся наде-
жда на Чаплина. Он сильнее каждого из остальных членов по-
одиночке. Но их много, он один. Поодиночке, каждый из них по-
боялся бы вступить в борьбу с ним. Все вместе, они могут не по-
бояться. Могут. И если отважатся, дело погибло.
— Пусть отважатся, — сказал Соколовский; он теперь был
уже дружен с Рязанцевыми:—Пусть отважатся. Большинство
будет против доклада. Но дело будет решено не по мнению боль-
шинства, а по мнению Чаплина.
Нивельзин и некоторые другие согласились. Но таких было
мало. Почти все говорили: — «Нет; вы слишком уверены в успехе.
Правда, Чаплин очень силен, но все-таки, победа сомнительна».
Наконец, возвратился Рязанцев. По одному взгляду на его
печальное лицо, все увидели, что он привез очень дурные новости.
Чаплин изменил делу свободы. Дело свободы погибло.
Прошло несколько времени, прежде нежели Рязанцев мог про-
должать: так сильно было волнение, произведенное этими сло-
вами. Все кричали, все спрашивали: «Как? Изменил?» — «Не мо-
жет быть! Неужели изменил?» — «Все погибло, говорите вы? —
Нет надежды?» И все, сами же себе отвечали, восклицая:—«Этот
Чаплин притворялся! Он не мог сочувствовать свободе!» —
«Все погибло». Один Соколовский, сложивши руки на груди,
сдвинувши брови, сверкая глазами, молчал. Давши пройти пер-
вому взрыву изумления и отчаяния, он сказал громовым голо-
сом: — «Выслушаем подробности; тогда, будем судить. Господа,
хладнокровие и молчание!»
Все погибло. Рязанцев видел у Савелова самого Петра Степа-
ныча.
Вчера, Чаплин приехал на обед к Савелову. Ни Савелов, ни
тем больше Петр Степаныч, не могли объяснить себе, как это
случилось: как узнал Чаплин, что Савелов именинник, что у Саве-
лова обед; как вздумал оказать ему такое лестное внимание, такую
милость. Но они уже догадывались, что тут есть какая-нибудь ин-
трига. Теперь, Петр Степаныч прочел объяснение загадки на лице
одного из мелких членов собрания, в котором решалась судьба
1S4

доклада; этот человек смертельный враг Петра Степаныча и за-
клятый реакционер. Но делец и хитрец. Он подучил Чаплина при-
ехать к Савелову. Петр Степаныч убежден в этом. И Савелов со-
гласился, что вероятно, так. Чаплин приезжал, чтобы предложить
Савелову должность Петра Степаныча, если Савелов согласится
действовать в духе реакции. Петр Степаныч понял это из намеков
Чаплина, что Савелов мог бы составить себе счастие, если бы не
был злодей и бунтовщик. — Чаплин формально говорил в собра-
нии, что доклад, представленный Петром Степанычем — дело бун-
товщика, революционера, что он, Чаплин, убедился вчера, какой
злодей тот человек, внушениям которого следует Петр Степа-
ныч; — невозможно было не понять, что вчера Савелов отверг
предложения, с которыми приезжал Чаплин. — Савелов сначала
молчал на эти слова Петра Степаныча, потом признался, что дей-
ствительно, отказался вчера от предложений Чаплина. Пока Петр
Степаныч сам не узнал, в чем дело, он не мог говорить; но теперь,
должен сказать: все так.
Конечно, Савелов не ставит в заслугу себе того, . Что отверг
предложения Чаплина. Какая тут заслуга? — Он не мог покрыть
позором свое имя. И Рязанцев не ставит ему этого в заслугу.
Можно ли считать заслугою то, когда честный человек отказы-
вается стать негодяем? — Это его обязанность, не больше.
Еще не зная, какой разговор был между Савеловым и Чапли-
ным, — не подозревая, что Чаплин уехал с обеда раздраженный
Савеловым, Петр Степаныч повез к нему доклад. — Чаплин вы-
слал сказать, что не может выйти к нему и не может подписать
доклада. Тут, Петр Степаныч понял, что Чаплин вероятно раз-
дражен чем-нибудь. — Возвратившись домой от Чаплина, кото-
рый так и не принял его, Петр Степаныч послал за Савеловым.
Они просидели вместе до поздней ночи, обдумывая, как вести
борьбу, когда явился новый враг, сильнее всех прежних, — враг,
бывший союзником их. У них было теперь мало надежды на
успех, но они хотели бороться до последних сил.
Так и теперь. Они будут бороться, хоть уже вовсе потеряли
надежду. Петр Степаныч теперь один против всех, — обвиняемый
всеми в том, что хочет сделать освобождение крестьян средством
к низвержению всего существующего порядка, всех учреждений,—
произвести революцию, — что он или орудие республиканцев,
или сам республиканец.
Чаплин провозгласил это обвинение. За ним, стали кричать
то же все.
Дело свободы погибло.
Все видели, оно погибло.
Один Соколовский говорил, что оно не может погибнуть. Бла-
городная, но нелепая надежда.
Так рассказывал Нивельзин, Волгину, приехавши прямо от
Рязанцева, в час ночи, за тем, чтобы рассказать.
185

— Очень благодарен вам, Павел Михайлыч, — сказал Вол-
гин:— разумеется, любопытная штука; и тем курьезнее, что со-
вершенно неожиданная. — Волгина не сказала мужу ни слова о
том, что слышала и говорила она у Савеловых, ни о том, что го-
ворила с Савеловою поутру; измена Чаплина была такою же но-
востью для Волгина, как для Нивельзина и Рязанцева. — Да,
любопытная штука, —повторил он, по своему обыкновению, по-
молчавши: — И если хотите, согласен, что в ней нет ничего осо-
бенно хорошего; можно даже сказать, что есть в вашей новости
одна черта, очень мерзкая, — или, если угодно, печальная: все
у Рязанцева повесили носы, вы говорите. То-то же и есть, видите,
какой народ, эти ваши господа либералы: как щелкнули их по
носу, они и повесили его. Приятная компания. Но, опять, и то
сказать: это было давно известно, какой они народ. Стало быть,
нет ничего особенного. — Я вам говорил, что один Соколовский —
как следует — человек; имеет свои странности, может оши-
баться, но человек, а не чорт знает что. Так оно и выходит.
Горячится попустому, положим, но человек. Поцелуйте его от
меня, когда увидите.
— И привезти? — сказал Нивельзин, уже привыкший к рас-
суждениям Волгина о русском либерализме, и потому — оста-
влявший их без возражений, когда было не время подымать спор,
как и теперь действительно было пора думать о сне, а не о спорах.
— Привезти?—То есть Соколовского?—размыслил Вол-
гин: — Оно, пожалуй; — отчего же нет? — А впрочем, незачем.
Стало быть, лучше я попрошу вас: не привозите. Гораздо лучше.
Незачем.
Никогда не теряя свойства быть основательным, Волгин не-
доумевал, как объяснить странный поступок громадного мужика,
по всей вероятности дворника, мимо которого шел по улице.
Мужик стучал железным заступом по тротуару, — в этом, не было
ничего непонятного: он очищал тротуар от гололедицы. Волгин
шел себе мимо, не обращая внимания на такое обыкновенное дело.
Но когда поравнялся с мужиком — этот геркулес положил ему
руку на плечо. Что за чудо? — Геркулес был совершенно незна-
комый, был трезвый, смотрел безобидно; с какой стати ему взду-
малось выкидывать такую штуку с прохожим, да еще и одетым
по-благородному? — размышлял остановленный наложением его
ручищи Волгин;—ручища налегала на плечо все тяжеле и тяжеле,
так что Волгину стало трудно выдерживать непонятную любез-
ность или шутку, — он повернул плечо, раскрыл глаза и увидел,
что перед ним стоит Соколовский. Стуканье заступа оказалось
бряканьем сабли Соколовского по полу; Волгин спал крепко, и
Соколовский трогал его плечо, чтобы добудиться.
— Вы не слышали, что произошло вчера? Чаплин перешел
186

на сторону крепостников, доклад об условиях освобождения кре-
стьян, составленный на демократических основаниях...
— Отвергнут? Знаю, Болеслав Иваныч; Нивельзин заезжал
ко мне от Рязанцева.
— Что вы думаете делать?
— Думаю, что когда уже вы разбудили меня, то сон дело про-
пащее; думаю, надо встать.—Очень рад, Болеслав Иваныч, очень
рад, сделайте одолжение, садитесь. — Ну, что, видно по-вашему,
надобно делать что-нибудь?
— Вам, надобно написать адрес; садитесь, пишите.
— Адрес?—Волгин хотел залиться руладою, но посовестился
смеяться над честностью энергического человека; а главное по-
думал, что Лидия Васильевна, вероятно, еще спит:—Адрес? —
повторил он, удержав свою остроумную веселость:—Да почему
же писать адрес должен я? — Ближе бы, Рязанцеву.
— Пишите, пожалуйста; вы понимаете, в подобных делах
время дорого.
— Дорого, согласен; вы и предложили бы Рязанцеву,
вчера же.
— Предложил бы, разумеется. Но видел, что бесполезно.
Видно было, что Рязанцев не решится?—Кто же смелее его? —
Там были десятки людей, все записные прогрессисты. Почему
никто не заговорил, что надобно поддержать Петра Степаныча и
Савелова? — Видно, все они умеют только вешать носы и хны-
кать. Почему сам Соколовский не высказал там свою мысль? —
Видно, чувствовал, что не найдет сочувствия. Кто же станет под-
писывать адрес? — Делать эту пробу, значит только обнаружить
реакционерам, что в либеральной партии почти вовсе нет смелых
людей.
Соколовский принужден был замолчать: беспомощное уныние
либералов у Рязанцева было фактом слишком убедительным. Со-
коловский еще мало сжился с петербургским обществом, имел на-
дежду, что есть круги более решительных людей, чем какой со-
бирается у Рязанцева. Услышав, что нет, сознался в невозмож-
ности адреса.
Тогда, Волгин пошел дальше. Мало того, что адрес остался
бы без подписей. Вопрос не стоит того, чтобы хлопотать. Пусть
Петр Степаныч и Савелов будут прогнаны; пусть дело об осво-
бождении крестьян будет передано в руки людям помещичьей
партии. Разница не велика.
С этим, Соколовский не мог согласиться. — Из-за чего идет
борьба между прогрессистами и помещичьею партиею? — Из-за
того, с землею или без земли освободить крестьян. Это колоссаль-
ная разница.
— Нет, не колоссальная, а ничтожная, — находил Волгин. —
Была бы колоссальная, если бы крестьяне получили землю без
выкупа. Взять у человека вещь, или оставить ее у человека, но
187

взять с него плату за нее—это все равно. План помещичьей партии
разнится от плана прогрессистов только тем, что проще, короче.
Поэтому, он даже лучше. Меньше проволочек,—вероятно, меньше
и обременения для крестьян. У кого из крестьян есть деньги, те
купят себе землю. У кого нет, тех нечего и обязывать покупать
ее: это будет только разорять их. Выкуп — та же покупка. Если
сказать правду, лучше, пусть будут освобождены без земли.
— Я не ждал услышать от вас это,— сказал Соколовский.—
Вы говорите, как человек помещичьей партии.
— Вопрос поставлен так, — вяло отвечал Волгин. — Потому,
я и не интересуюсь им.
— Чего же вы хотели бы? Освобождения с землею без вы-
купа? — Это невозможно.
— Я и говорю: вопрос поставлен так, что я не нахожу при-
чины горячиться даже из-за того, будут или не будут освобож-
дены крестьяне; тем меньше из-за того, кто станет освобождать
их — либералы или помещики. По-моему, все равно, Или, поме-
щики даже лучше. 16
Он ожидал, что Соколовский осыплет его упреками за непрак-
тичность, за апатию. Но Соколовский молчал, задумавшись.
— Это ваше последнее, решительное слово? — сказал он, после
долгого раздумья. — Значит, вы не захотели бы давать советов
Савелову?
— Натурально; для меня все равно, прогонят ли его, или нет;
даже лучше бы, если бы прогнали.
— Спорить с вами некогда: время дорого. Не могу послать
вас к нему, поеду сам. — Вчера, я остался у Рязанцева, когда
другие разъехались, и спросил, как думает вести борьбу Савелов.
Он думает только о рутинных, канцелярских средствах: писать но-
вые доклады, канцелярским жаргоном, вялым, непонятным; дей-
ствовать, по канцелярскому порядку, через Петра Степаныча.
Нужно живое слово, и должен говорить он сам. Какой же оратор
Петр Степаныч? — Сам Савелов должен просить аудиенции, и
пусть говорит на ней честно, всю правду, без утайки. — Без
рекомендации, он мог бы не принять меня. Дайте мне записку
к нему.
Волгин не нашел причины отговариваться незнакомством.
Савелов говорил Лидии Васильевне, что уважает его. Вероятно,
не захочет, пренебречь его рекомендациею. — Он написал, отдал
записку, в которой говорил между прочим, что Савелов не должен
обращать внимания на резкость манер и пылкость тона Соколов-
ского; этот человек только на первый взгляд кажется экзальти-
рованным; в сущности, он очень холодно и здраво смотрит на
вещи.
— Вы понимаете, почему я не мог просить рекомендации у
Рязанцева, — сказал Соколовский. — Это прекрасный человек, но
слишком наивный; он разболтал бы; а никто не должен знать, что
188

Савелов действовал по чужому совету, только на этом условии,
он может принять его.
— Инструкция мне, чтобы я не разболтал? — О, дипломат!—
сказал Волгин и сделал небольшую руладу в поощрение своему
остроумию, потому что нашел свое замечание остроумным.
Дня три, либеральные люди в Петербурге ходили, повесив
носы. На четвертый, прочли в газетах, что генерал-адъютант граф
Чаплин увольняется в отпуск за границу. Не было даже приба-
влено смягчения «по болезни» или «для поправления здоровья».
Опала была открытая, полная. — Либеральные люди протирали
глаза, и перечитывали: так ли прочли. Так. Они задрали носы
и пошли по Петербургу победителями, завоевателями.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
По поручению Волгиной, Нивельзин принял все возможные
меры для того, чтоб официальные розыски о Левицком шли де-
ятельно. Но и сам искал его неутомимо. Конечно, главным мо-
тивом тут было усердие исполнить желание Волгиной. Но и сам
по себе Нивельзин глубоко заинтересовался молодым человеком,
о котором с безусловным уважением говорил Волгин, презри-
тельно отзывавшийся обо всех знаменитостях домашнего русского
либерализма.
К вечеру первого дня поисков Нивельзина уже не оставалось
никакого сомнения в том, что Левицкий приехал в Петербург и
лежит больной. Нивельзин отыскал людей, которые сидели в
одном вагоне с ним. Он был бледен, жаловался на жар и дрожь
во всем теле, на боль в голове. Его сосед заботился о нем. Сосед
был старик-купец, говоривший, что пробудет в Петербурге дня
два, много три. Он взял Левицкого с собою. Это было назад тому
пять дней. Вероятно, купец уже уехал. Вероятно, Левицкий лежит,
предоставленный на волю судьбы. Тем больше надобно было забо-
титься, поскорее отыскать его. Нивельзин разослал несколько че-
ловек объезжать всяческие больницы, гостиницы и постоялые
дворы; ездил и сам.
В этих поисках, остававшихся все еще напрасными, прошло
два дня. Поутру на третий, один из агентов Нивельзина нашел
Левицкого в маленькой, душной и сырой комнате дрянного по-
стоялого двора. Левицкий лежал без памяти. Никому на постоя-
лом дворе не было охоты особенно заботиться о нем. Впрочем —
хозяин не сбыл его в больницу, потому что у больного было порт-
моне с несколькими стами рублей, переданное хозяину купцом.
Хозяин даже призывал раза два какого-то фельдшера. Фельдшер
дал какую-то микстуру. Микстура стояла на столе, полный пу-
189

зырек, как был принесен: больной лежал без памяти, как давать
ему лекарство?
Понятно было, почему полиция не получала сведений о Левиц-
ком: хозяин опасался, что она отнимет выгодного постояльца в
больницу. Он даже побранил служанку, не догадавшуюся или
посовестившуюся скрыть больного. Хозяин был человек опыт-
ный и бойкий, он не остался бы в убытке, хоть бы полиция и
привязывалась к нему в случае смерти Левицкого.
Нивельзин съездил за знакомым хорошим медиком и привез
его к Левицкому. Погода была ужасная, состояние больного очень
тяжелое. Медик нашел, что нельзя перевозить его. Но, разумеется,
не оказалось затруднений устроить тут же хорошее помещение;
хозяин уступил свой зал.
Услышав от Соколовского эту новость, Илатонцев хотел тот-
час же ехать сам, заботиться о Левицком. Соколовский справед-
ливо сказал, что это лишнее: Нивельзин уже распорядился всем,
как только можно лучше; и пока Левицкий остается без памяти,
то нуждается в визитах только медика.
Но Волгин каждый день приезжал сидеть в комнате больного
и ждать медика. Он считал себя виноватым в болезни Левицкого:
так или иначе, эта болезнь связана с отношениями Левицкого
к Илатонцевым, связана если не чем другим то уже и тем самым,
что Левицкий или занемог в деревне у них, или на дороге от-
туда.—Вообще Волгин был человек мнительный, и часто выдумы-
вал сам себе фантастические упреки. Но в этом случае его рас-
каяние имело больше здравого смысла, нежели казалось Нивель-
зину, который говорил: «Да разве вы посылали его на какую-
нибудь опасность, уговаривая отправиться прожить в деревне,
отдохнуть? —Если он встретил там неприятности или беды, под-
готовившие эту болезнь, это дело случая, которого вы не могли
предвидеть. Все, повидимому, обещало, что жизнь у Илатонцевых
будет хороша для него и спокойна». — «Оно, конечно, так, — от-
вечал Волгин. — Само собою, я виню себя понапрасну». — Но он
отвечал это лишь потому, что не любил говорить о своих чув-
ствах. — По его мнению, ошибка его состояла в том, что он уго-
ворил Левицкого жить без дела. Ему казалось, тогда, что у Левиц-
кого такой же флегматический характер, как у него самого; он вспо-
минал, как мирно лежал он, почитывая книги, пока не пришла на-
добность работать. Ему казалось, что и Левицкий будет так же
спокойно лежать и зевать, или ходить и зевать — или слегка ду-
рачиться и зевать в деревне. Теперь ему воображалось, будто он
был обманут холодною наружностью Левицкого; что это человек
с сильными страстями, с жаждою жизни и деятельности; что не
давать занятия такому человеку было подвергать его опасностям
увлечений. — Сам по себе, Волгин, вероятно, не заметил бы своей
190

ошибки относительно характера Левицкого. Но услышал от женЫ,
что это должен быть человек с очень сильною волею и с при-
вычкою скрывать свои волнения, сохранять спокойный, холодный
вид, что бы ни делалось у него на душе. — Как услышал это,
Волгин тотчас постиг, что оно и действительно должно быть так:
он уехал от Илатонцевых по какому-то сильному огорчению или
раздражению, это было несомненно; а между тем Илатонцевы не
заметили ничего; ясно, что флегматический вид его обманчив. По-
стигнув это, Волгин, по своей необычайной способности к осно-
вательным соображениям, без труда размыслил, что оставаться
без дела — великая опасность для молодого человека с сильными
страстями; и что в чем бы ни состояло огорчение, результатом ко-
торого, так или иначе, вышла эта болезнь, первою причиною беды
было то, что Левицкий был оставлен без дела.
Несколько дней, медик говорил Волгину, что не отвечает за
жизнь больного. Причиною болезни, по словам медика, была про-
студа. Волгину немудрено было понимать, как подвергся ей Ле-
вицкий в дороге. Вырвавшись от Илатонцевых, один в экипаже
или на почтовой телеге, Левицкий вероятно дал наконец волю
долго сдерживаемому чувству, — отчаяния ли, раздражения ли,—
и забыл о холоде и ненастье поздней осени. — Потом, все в том же
забытьи, пренебрег первыми симптомами болезни и дал развиться
ей, безостановочно продолжая путь. — А потом, столько дней
пролежал безо всякой помощи.
— Но, — говорил медик, — быть может, то было еще к луч-
шему, что корыстолюбивый хозяин не известил полицию о своем
выгодном постояльце: попади Левицкий в больницу, наверное бы
он умер. Теперь, надежда еще не потеряна. — Только, надежда
еще не потеряна, —говорил медик несколько дней. Наконец, ска-
зал: — Опасность миновала.
Это было сказано поутру, вечером приехал Соколовский, при-
вез с собою мужчину лет сорока двух-трех, одетого хорошо, но
скромно, и рекомендовал его Волгину, как Виктора Борисыча
Илатонцева.
— Знает ли, Алексей Иваныч, великую новость?—начал
Илатонцев, спросив о Левицком, и с очень теплым, совершенно
родственным чувством порадовавшись хорошему обороту его бо-
лезни. — Знает ли Алексей Иваныч великую новость, которая
будет обнародована завтра?
Волгин еще ничего не слышал; — вероятно, освобождение
крестьян?
— Да,— отвечал Илатонцев.— Соколовский вынул печатный
лист и подал Волгину. — Завтра, эта бумага будет обнародова-
на. — Илатонцев попросил Волгина прочесть ее. — Волгин про-
191

бежал глазами, и увидел, что Принципы освобождения более либе-
ральны, нежели он ждал. Савелов воспользовался своею решитель-
ною победою над помещичьего партиею, — воспользовался мас-
терски.
— Все зависит от того, в каком духе будут применены эти
принципы, — сказал Илатонцев. — А характер применения очень
много будет зависеть от того, как будет держать себя дворянство.
— Правда, — согласился Волгин.
— Болеслав Иваныч привез мне эту бумагу, даже я еще не
знал, что она уже печатается, — и справедливо сказал, что надоб-
но ковать железо, пока оно горячо, — надобно воспользоваться
первым сильным потрясением, какое произведет она, — восполь-
зоваться первым испугом моей братьи, помещиков, увлечь и при-
ковать их к либеральной программе, пока они еще не опомнились,
не одумались, не успели даже поговорить между собою. — После-
завтра, у меня обед, на котором я прошу быть и вас.
Соколовский молчал, давая ему говорить. Он говорил связно,
дельно. Конечно, план принадлежал Соколовскому, — Илатонцев
и не скрывал этого, — но было надобно отдать справедливость и
ему, как человеку неглупому, способному понять гениальную
мысль, — действительно, гениальную: план, составленный Соко-
ловским, заслуживал такого названия, по мнению Волгина, не
слишком щедрого на слово «гениальный».
Взять штурмом слово и подпись самых первых вельмож было
бы невозможно. Они слишком близко знают все закулисные тай-
ны; да и привыкли держать себя дипломатически, выжидать, ла-
вировать; пожалуй, заупрямились бы и по обиженному тщесла-
вию, если бы посадить их за один стол со второстепенными ари-
стократами. Этих слишком высоких магнатов надобно оставить в
стороне. И не будет большой потери от этого. Дело будет решаться
по губерниям, провинциальным дворянством. Они держали себя
далеко от него, — жили почти исключительно в Петербурге или
за границею; когда и случалось иным живать иногда в деревнях,
почти все они только обижали местное дворянство своим высоко-
мерием. Они не имеют влияния на него. Влияние принадлежит
второстепенной, провинциальной, а не столичной аристократии,
владельцам только тысяч, а не десятков тысяч душ. Эти люди
будут ворочать делом в губернских собраниях. На них и надобно
налечь. Кроме них, внимания заслуживают только образованные,
умные и честные помещики, — но о них нечего заботиться; они и
сами на стороне крестьян; чем благороднее будет программа, тем
радостнее они примут ее, тем усерднее будут защищать. Надобно
только штурмом покорить провинциальных магнатов.
Как всегда во время зимнего сезона, их много теперь в Петер-
бурге. В нынешнюю зиму, даже больше обыкновенного, потому
что многие нарочно приехали следить за ходом крестьянского
дела. — Надобно созвать их на обед. Они приедут не предугады-
192

вая ничего, только все ошеломленные новостью, которая разрази-
тся над ними завтра. В одни сутки, они еще не успеют ничего
сообразить, будут все еще только дрожать.
За обедом хозяин скажет о том, что дворянству надобно согла-
ситься, как держать себя в деле, которое провозглашено, и попро-
сить Рязанцева изложить свой взгляд. За речью Рязанцева начи-
нается роль Волгина. Рязанцев не враг дворянства, только друг
крестьян. Волгин идет гораздо дальше его, не правда ли?
Волгин сказал, что правда.
После того, что будет говорить Волгин, взгляд Рязанцева
будет представляться очень умеренным, не правда ли?
Волгин сказал, что это совершенная правда, и остроумно при-
бавил, что позволительно сомневаться в других его достоинствах,
но если хотят его показать как пугало, ошибки не будет: пугало
он очень хорошее: все побегут от него и упадут в распростертые
объятия Рязанцева*
После обеда, Рязанцев станет читать программу. Конечно, Вол-
гин будет находить почти каждый параграф слишком выгодным
для помещиков. Благодаря его возражениям, программа будет
нравиться, одобряться, будет подписана всеми. С подписями вли-
ятельнейших помещиков почти изо всех губерний, она будет не-
медленно разослана повсюду. Повсюду, дворянство будет нахлоп-
нуто ею врасплох: нигде, еще ничего не обдумали, не успели даже
переговорить между собою,— и вдруг, им дается в руки програм-
ма, принятая, рекомендуемая предводителями, представителями
помещиков целого государства: какое возможно сопротивление?
Не будет и колебания, повсюду, все примкнут к программе, един-
ственной, и предлагаемой помещикам каждого уезда от имени все-
го русского дворянства. Не правда ли, успех и верен, и громаден.
Волгин сказал, что штука придумана ловко. Правда, он от
чистой души будет доказывать, что программа слишком выгодна
для помещиков, — положим, он не читал проекта, из которого она
будет извлечена, потому что ему некогда читать всякий вздор без
надобности; но по разговорам с автором имеет достаточное поня-
тие об основаниях этой будущей всероссийской программы. Она
будет очень плоха, с его точки зрения. Но что нечего и толковать:
когда нужно согласие помещиков, то провести ее было бы вели-
чайшим успехом, о каком только возможно мечтать. Штука лов-
кая, повторил он, и с неистощимым своим остроумием заметил,
что дело походит на то, как поступают калмыки и киргизы, когда
хотят загнать к себе чужой табун: садятся на здоровенных жереб-
цов, хлещут их нагайками, мчатся на табун, гикнут, гаркнут, про-
мчатся сквозь ошалевших животных и скачут своею дорогою, —
весь табун несется вслед куда угодно, — точно он слыхивал, что
эта штука всегда удается — согласился он и наградил себя за
остроумное сравнение обычною одобрительною руладою.
193

В тот вечер, Волгин был так добр от радости верной надежды
на выздоровление Левицкого, что не мог бы, кажется, огорчить
никого никаким противоречием; если б его позвали играть на
скрипке, он и то, кажется, сказал бы: «Извольте, буду, хоть ни-
когда не пробовал».
Он не умеет сказать наверное, принял ли бы приглашение
Илатонцева, если бы находился в обыкновенном расположении
духа. Но вероятно, все-таки принял бы. Ежеминутно делая глу-
пости, он справедливо не считал важною разницею сделать одною
больше или меньше: — «Э, все равно!» —основательно решал он,
когда кто. навязывал ему участие в такой нелепости, какой не
вздумал бы он сочинить сам по себе. — «Э, все равно!» —думал
он, и сознательно шел остаться в дураках вместе с другими. Разу-
меется, это представляло и некоторую приятность, для разнообра-
зия, чтоб не всегда же быть глупцом без собственной охоты и в
одиночку.
Такими размышлениями он оправдывал себя, украшаясь в
давно, давно ненадеванный фрак, чтобы ехать на обед к Илатон-
цеву.
Следовало ли бы ему придумывать эти размышления? Была
ли ему надобность оправдывать себя? Должно ли считать глу-
постью дело, затеянное Соколовским? — Углубляясь в основа-
тельные соображения в безмятежной и твердой позиции у од-
ного из дальних окон салона, поглощавшего десятки гостей и
все-таки остававшегося малолюдным, Волгин справедливо нахо-
дил, что излишняя мнительность тоже своего рода глупость; по-
лагал также, что умный человек на его месте едва ли сомневался
бы в успехе благородного замысла Соколовского.
Волгин мог безмятежно соображать, удобно и твердо присло-
нившись к вырезке стены у дальнего окна: Соколовский помогал
хозяину принимать и пристраивать гостей; Рязанцев очаровывал
их, находя сказать каждому что-нибудь милое: Рязанцев создан
был очаровывать невинных; грациозный и важный, живой и со-
лидный, он всегда сиял добродушием и умом, любезностью и чув-
ством своего значения в двиганий русского прогресса. Он толко-
вал, что он сам помещик, открывал общих друзей у себя с каждым,
вклеивал науку и дух века, осыпал длинными, мудреными сло-
вами, звучавшими как-то невинно и приятно, и оставлял каждого
в восхищении от того, что такой ученый человек предположил его
понимающим все эти прекрасные слова. — Нивельзин,— потому
что и Нивельзин был тут же — тоже занимался уловлением сер-
дец, по инструкции Соколовского, и повидимому, имел в этом
еще больше успеха, нежели сам Рязанцев. — Кроме Нивель-
зина, Рязанцева и Соколовского с хозяином, у Волгина не было
тут никого хоть раз виданного хоть издали. Никто не мог по-
194

дойти к нему; а сам он был избавлен от обязанности очаровы-
вать, отчасти из уважения к его непригодности на уловление сер-
дец, отчасти потому, что и будущая роль его была не привлекать
их, а поражать трепетом.
Он совершенно удовлетворял требованиям своей будущей роли,
нелюдимо и неподвижно занимая неприступную позицию в даль-
нем углу, и вероятно, даже превзошел надежды Соколовского
своею угрюмостью: не один из гостей, разговаривая с Соколов-
ским, искоса посматривал на неуклюжую статую у дальнего окна:
вероятно, Соколовский объяснял, что эта статуя — представитель
ужасных мнений, к которым очень легко может склониться прави-
тельство, — мнений ужасных, но врожденных русскому народу, на-
роду мужиков, не понимающих ничего, кроме полного мужицкого
равенства, и приготовленных сделаться коммунистами, потому что
живут в общинном устройстве 17. Правительству народа мужиков
очень естественно принять мужицкие идеи.
Вероятно, так рекомендовал Соколовский угрюмую статую,
объясняя угрюмость ее, как черезвычайную свирепость. А Волгин
был угрюм потому, что им овладела грусть.
Он не был мастер наблюдать, и был близорук. Но разве сле-
пой не видел бы, что такое на душе у этих людей: не за два де-
сятка шагов, за полверсты можно было бы разгадать это, хоть бы
и не разбирая их лиц, по самым фигурам их.
Бессмыслие, бессилие, беспомощность.
Так должны глядеть, стоять, двигаться приговоренные к
смерти.
Некоторые, старались показывать, что они бодры, в хорошем
настроении. Говорили, шутили, были очень развязны. Волгин
знал эту развязность: она овладевала им самим, когда он, по-
пирая все препятствия, блистал своими светскими талантами, же-
лая себе провалиться сквозь землю.
Но огромное большинство было не в силах и заботиться скры-
вать свое уныние: — «Мы агнцы, обреченные на заклание; — Что
мы можем сделать против такого жестокосердного решения? —
Только, итти на заклание смирно, чтобы хоть не колотили нас
прежде, нежели возложат нас на алтарь отечества, — и не упи-
раться, когда станут возлагать, чтобы хоть возложили без лиш-
них пинков».
Волгин никогда не имел сношений с этими людьми. Он ни-
когда не принадлежал и к мелкому светскому обществу, не только
к их, высокому, важному. Но какой ж!е город или городишко не
гремел славою их подвигов? Волгин с детства знал, что эти люди
буйные, наглые.
Волгин не интересовался толками о крестьянском деле. Но
если б он жил и не в Петербурге среди ярых эманципаторов, ки-
певших негодованием на упрямство помещиков, — если б он про-
вел эти последние полтора, два года на самом далеком от поме-
195

щичьей России, на самом пустом из Алеутских островов,—и
туда, вероятно, доносились бы до его ушей храбрые крики:
«Нами держится все! — Не позволим, не допустим!— Не хотим,
и не посмеют!—Пусть посмеют, и увидят, что такое значит
прогневать русское дворянство!»
Теперь, они присмирели, будто разбиты параличом. Смешно
и отрадно демократам видеть такое превращение.
Волгину было смешно: он привык обращать все в шутку, —
умную или глупую, как приведется, веселую или горькую, все
равно, лишь бы в шутку. Но ему не было отрадно.
Он вырос не в благородном обществе. Воспоминания его от-
носились к жизни грубой, бедной. Ему вспоминались теперь сце-
ны, от которых недоумевал он в детстве, — потому что и в дет-
стве, он уже был глубокомыслен.
Ему вспоминалось, как, бывало, идет по улице его родного го-
рода толпа пьяных бурлаков: шум, крик, удалые песни, разбой-
ничьи песни. Чужой подумал бы: «Город в опасности, — вот, вот,
бросятся грабить лавки и дома, разнесут все по щепочке». Не-
множко растворяется дверь будки, оттуда просовывается заспан-
ное старческое лицо с седыми, наполовину вылинявшими усами,
раскрывается беззубый рот и не то кричит, не то стонет дряхлым
хрипом: — «Скоты, чего разорались? Вот, я вас!» — Удалая ва-
тага притихла, передний за заднего хоронится, — еще бы такой
окрик, и разбежались бы удалые молодцы, величавшие себя «не
ворами, не разбойничками, Стеньки Разина работничками», обе-
щавшие, что как они «веслом махнут», то и «Москвой тряхнут», —
разбежались бы, куда глаза глядят, куда ноги понесут, крик-
ни еще раз инвалид в дверь будки; но старый будочник знает,
что перед богом грех был бы слишком пугать удалых молодцов:
лбы себе перебьют, ноги переломают, навек бедные искале-
чатся, — будочник, понюхав табаку, говорит: «Идите себе, ребя-
та, с богом, только не будите меня, старика, не вводите в серд-
це». И затворяется в будке, — и ватага удалых молодцов,
Стеньки Разина бывших работничков, скромно идет дальше,
перешептываясь, что будочник, на счастье им, видно, добрый
человек.
В детстве, Волгин приходил в недоумение от этих сцен; зато,
теперь находил, что незачем было ему и видеть живую картину,
представляемую гостями Илатонцева: незачем; вперед было изве-
стно, какая это будет картина.
Но хоть вперед было известно, какая она будет, все-такн она
произвела на него глубокое впечатление. Будучи основательным
мыслителем, он не винил себя за то, что взволновался от впечат-
ления, к которому был готов от самого начала храбрых воплей:
«Не позволим! Не допустим!» — Он знал, что представляющееся
глазам действует сильнее воображаемого; потому и находил есте-
ственным, что расчувствовался.
196

Расчувствовался невесело: хоть и не любил ни вообще дво-
рянства, ни магнатов в частности.
Жалкая нация, жалкая нация! — Нация рабов, — снизу до-
верху, все сплошь рабы... — думал он, и хмурил брови 18.
Он не любил дворянства. Но бывали минуты, когда он не имел
вражды к нему. Можно ли ненавидеть жалких рабов? —И теперь,
на него нашло такое настроение.
И потому ему мечталось теперь, что эти жалкие люди не вино-
ваты в нищете и страданиях народа, и что не было бы надобности
уменьшать их доходы ни на одну копейку, — пусть бы себе благо-
денствовали попрежнему, ни на одну минуту не прерывая своих
возвышенных наслаждений псами и новыми каретами, попойками
н цыганками,—зачем тревожить, зачем обижать? Они не вино-
ваты ни в чем и ничему не мешают.
Они ли могут мешать? — Они хотят только пить, мотать и без-
дельничать. Они ли виноваты? — Кому же не приятно брать то>
что ему дают, — кому же нравится терять доходы?
Как легко было бы не огорчать их! — Стоило бы только гаран-
тировать им их доходы. Подобная гарантия тяжела, быть может
неудобоисполнима у наций, где поземельный доход уже высок, и
не может подыматься быстро. А у нас? —В пять лет удвоились
бы, в десять — учетверились бы средства нации, лишь бы освобо-
ждение было полное и мгновенное, по мыслям народа, который
говорит: — «Господа пусть уезжают из деревень в города и полу-
чают там жалованье», несколько лет, небольшие займы, с каждым
годом меньше — и через десять лет, что значило бы государству
выкупить эти нынешние, нищенские ренты?
Когда Волгин бывал чувствителен, он фантазировал в этом
вкусе. — Правда, он не всегда бывал чувствителен.
Но теперь, был. Потому, фантазировал.
Правда и то, что когда фантазировал, он помнил, что только
фантазирует по чувствительности своего сердца. Потому, он берег
для собственного удовольствия свои буколические соображения, а
в разговорах рассуждал несколько в ином вкусе: он не забывал,
что история — борьба, что в борьбе, нежность неуместна. Правда,
он не считал себя борцом за народ: у русского народа не могло
быть борцов, по мнению Волгина, оттого что русский народ не-
способен поддерживать вступающихся за него; какому же челове-
ку в здравом смысле бывает охота пропадать задаром? Так или
нет вообще, но о себе Волгин твердо знал, что не имеет такого
глупого желания, и никак не мог считать себя защитником на-
родных прав. Но тем меньше и мог он делать уступки за народ,
тем меньше мог не выставлять прав народа во всей их полноте,
когда приходилось говорить о них.
Потому-то он и улыбался с угрюмою ирониею, размышляя
о том, какую буколику строит он в пользу помещиков, и как не-
сходно с нею то, что они не имеют права ни на грош вознагражде-
197

ния; а имеют ли право хоть на один вершок земли в русской
стране, это должно быть решено волею народа.
Должно; и, разумеется, не будет. Тем смешнее вся эта штука.
Она была так смешна, что Волгин начинал злиться. У бессиль-
ного одно утешение — злиться. Ему противно становилось смо-
треть на этих людей, которые останутся безнаказанны и безубы-
точны; безубыточны во всех своих, заграбленных у народа дохо-
дах, безнаказанны за все угнетения и злодейства;—противно,
обидно за справедливость, — и он опускал, опускал нахмуренные
глаза к земле, чтобы не видеть врагов народа, вредить которым
был бессилен...
— Monsieur Волгин... — сказал незнакомый, звучный и при-
ятный голос. Волгин поднял глаза: перед ним стоял Савелов.
Савелов стал говорить, что очень рад встрече с ним.
Волгин отвечал, что тоже очень рад. — Будучи необыкновенно
светским человеком, он всегда приходил в экстаз любезности,
когда ему говорили, что очень рады встрече с ним.
Сказав еще несколько обыкновенных слов, Савелов пошел в
следующую комнату, представляться дамам. Волгин стал искать
глазами, где Соколовский; нашел, и двинулся к нему.
— О Савелове не было речи, — сказал он, отошедши с Соко-
ловским в сторону.
Соколовский с досадою пожал плечами.— Что вы будете де-
лать с этими невинными, как вы их зовете. Чуть остались без при-
смотра, тотчас впадают в наивность. Ошибка не очень важна,
а все-таки непростительная ошибка.
Как только переговорили Соколовский и Илатонцев с Рязан-
цевым, Рязанцев в восторге души поехал сообщить своему другу
Савелову, какой обед устраивается у Илатонцева. Савелов похва-
лил, и сказал, что ему самому было бы очень приятно быть на
этом обеде. Рязанцев примчался к Илатонцеву, в новом восторге,
и заразил им Илатонцева. И вот, приехав сюда, Соколовский был
встречен приятною новостью: приглашен также и Савелов, его
присутствие и поддержка будут придавать уже совершенно неодо-
лимую силу речам и программе Рязанцева. Добрые люди упустили
из виду, что приглашением Савелова они много попортили харак-
тер собрания. Оно должно было быть совершенно свободным соб-
ранием помещиков, семейным образом устраивающих помещичье
дело, при помощи двух советников и неважных и независимых от
правительства. Как люди просвещенные, помещики вздумали при-
слушаться к мнениям ученых. Мысли знаменитого юриста Рязан-
цева, который сам помещик, понравились им. Они сделали его
своим секретарем, — только. Совещание было семейное дворян-
ское; и программа, которая вышла из него, чистая дворянская.
Так должно было быть. — А теперь?—Присутствие Савелова
дает делу вид принуждения. Будут говорить, что программа при-
нята под влиянием правительственного лица, и притом извест*
195

ного враждою к дворянству. Это сильно повредит ей во мнений
дворян. Рязанцев сделал большую ошибку.
— Да... большую, — вяло повторил Волгин, помолчал и по-
плелся назад в свою позицию, оставив Соколовского продолжать
прерванный разговор с высоким, прямым, худым, крепким усатым
стариком, по усам и осанке отставным кавалеристом.
Конечно, не стоило говорить Соколовскому, что дело гораздо
более плохо, нежели он думает: не то, что авторитет программы
будет ослаблен, сама программа будет испорчена. Конечно, не
стоило говорить. Нельзя поправить; зачем же было бы огорчать
Соколовского прежде времени? Не стоило говорить. Да и жалеть
не стоит. С самого начала затея была пустая; стоит ли жалеть
о пустяках? — Не стоит.
Так размышлял Волгин, опять утвердившись в своем уютном
углу, и не мог не согласиться сам с собою, что рассуждает очень
основательно: дело было пустое, не стоило толковать; не стоит и
жалеть, что оно испорчено... Так, не стоит жалеть, — размышлял
Волгин и злился, злился хуже прежнего, с наслаждением злился,
пока встрепенулся от слов Нивельзина:
— Идут обедать, Алексей Иваныч; а вы так углубились в
ваше занятие, что и не слышите.
Волгин очнулся, и увидел, — чем занимался, и с каким пре-
красным успехом: на целую четверть была ощипана бахрома с за-
навеса окна, дававшего ему твердую опору для основательных
размышлений. Мыслитель махнул рукою, в справедливое осуж-
дение себе, и поспешил от места преступления, догонять послед-
них уходивших.
— Погодите, так нельзя, — остановил его Нивельзин: —
Взгляните на себя.
Волгин взглянул на себя, и с чувством воскликнул: — Эго
удивительно!
По-настоящему, было нисколько не удивительно, а напротив,
очень естественно; но было, действительно, очень недурно: фрак,
жилет, брюки — все было приятно испещрено малиновым, синим
и белым шелковым пухом. — Нет, уверяю вас, Павел Михайлыч,
это удивительно, какие штуки я делаю! — подтвердил мыслитель
с глубоким убеждением, и замотал головою в сильнейшем негодо-
вании.
Подошел слуга со щеткою, и следы преступления были благо-
получно очищены с основательного мыслителя. — Нивельзин по-
вел его в обеденный зал.
Там, уже все сидели за столом.
На ближайшем ко входу конце, хозяин, подле него Рязанцев со
своим другом Савеловым. По назначению Соколовского, тут сле-
довало сесть и Волгину, против Рязанцева, для удобства будущего
199

спора. Волгин и сунулся туда, не разобрав, что не оставлено тут
свободного стула. Нивельзин оттянул его за рукав, и повел
дальше, мимо всего стола, на другой конец.
— Это куда же? —спросил мыслитель.
— Боже мой, да я говорил вам, пока шла очистка лохмотьев с
вас, — вы пропустили мимо ушей?
— А, точно! — был рассеян, не вслушался, — согласился
мыслитель.
Илатонцева, узнав, что на обеде будет Волгин, выразила жела-
ние, чтоб он сидел подле нее. Соколовский, подумав, уступил, и
даже нашел, что так, будет еще лучше: пусть спорят через всю
длину стола; могут: у Рязанцева звучный голос, о способности
Волгина кричать нечего и говорить; пусть же спорят через весь
стол: будет слышнее целому обществу.
Волгин был от души рад, этому перемещению: ему было бы
тошно сидеть рядом с Рязанцевым, разозлившим его своею глу-
пою наивностью. А к Илатонцевой он чувствовал такое располо-
жение, что для разговора с нею не имел нужды в своей удиви-
тельной светскости.
Добрая девушка встретила его, будто родного. По возвраще-
нии из деревни, она каждый день хотела поехать к Лидии Василье-
вне; но все еще не могла: по утрам, парадные визиты; с обеда до
ночи, гости. Она представила его своей тетушке, председательство-
вавшей на этом конце стола, в качестве хозяйки. Волгин боялся,
что тетушка завоюет его, по его беспомощности в подобных слу-
чаях. Но у тетушки уже был завоеванный, какой-то провинциал
очень смирный. Восхитившись в нескольких словах удовольствием
познакомиться с Волгиным, она оставила его в покое, предпочи-
тая свою прежнюю жертву, внимавшую ей с увлечением.
Пристроив основательного мыслителя, Нивельзин пошел на
свое место, около середины стола, по соседству Соколовского.
Там, с выгодных пунктов для действия на обе стороны, Соко-
ловский и он дадут решительный поворот обществу, когда при-
дет время. Время было назначено, когда начнут пить шампан-
ское. — Обед хоть и очень многолюдный, должен был иметь вид
совершенно семейного. Потому, положено было, что не будет ни
тостов, ни спичей. Но Соколовский с Нивельзиным устроят, что
гости пожелают услышать, как думает об освобождении крестьян
Рязанцев; хозяин должен будет попросить его об этом. Прин-
ципы Рязанцева возбудят свирепость Волгина, и гости увидят,
что они хороши для дворянства.
Так предполагалось, для подготовки общества к принятию
программы Рязанцева в совещании после обеда. Но Волгин скоро
стал видеть, что лишь бы не оправдалось его подозрение, а то не
будет особенной нужды в его свирепости: программа Рязанцева и
без этой приправы будет вкусным блюдом.
Стульев через пять наискось от Волгина сидел высокий, пря-
200

мой, худой, крепкий усатый старик, с которым говорил Соколов-
ский около времени приезда Савелова. Усатый старик быстро за-
хватил диктатуру на том конце стола. Кроме тупоумного поме-
щика, оставшегося в плену у Тенищевой, все слушали усатого ста-
рика, и все только поддакивали. Вначале двое или трое помещи-
ков повидимому имели охоту показать, что они тоже умные и
могут иметь свои мысли; но усатый старик предупреждал возра-
жения, давил оппозицию в самом зародыше, и подавил ее так,
что все человек двадцать помещиков, слушавшие его, в один го-
лос твердили: «Так, правда».
— Надобно понимать положение дел, и не болтать попусту,—
говорил усатый старик. — Крепостное право держалось только
штыками. — Позвольте, господа, нечего вспоминать прежнее
вранье о патриархальных отношениях: надобно признать правду,
когда пропадешь, если не захочешь признать ее. — Он не либерал
какой-нибудь. Он старый гусар. Он вырос на том, и умрет с
тем, что не могло быть ничего лучше крепостного права, не
только для помещиков, но и для крестьян. Кроме немногих подле-
цов, помещики держали себя с крестьянами превосходно, и кресть-
яне благоденствовали. Но крестьяне — грубые болваны, звери, и
потому никогда не могли понять, что крепостное право полезно для
них. Оно, по их невежеству, лености, своеволию, всегда было не-
навистно им, и держалось только штыками. Теперь, эта поддерж-
ка отнята у него, и помещикам надобно понять положение дела.
Речь не о том, хорошо или дурно решение правительства: толко-
вать об этом, пустая болтовня, очень опасная. Сказано: «Осво-
бождайте» — баста! — Торопитесь слушаться, и только. По-
чему? — Отняты штыки, в этом весь резон.
Речь только уже о том, что надобно торопиться, и надобно сде-
лать так, чтобы мужики остались довольны. Почему? — Резон
простой: бунт. — Будет промедление? — Мужик скажет: «Поме-
щики не хотят давать нам воли, — бей помещиков, братцы!» —
Дать мужикам не такие условия, какие нужны для их доволь-
ства, — то же самое: «Братцы, помещики изобидели нас; добром
не получишь добра от них,— бей их, ребята!»—В этом, весь ре-
зон. Коротко и ясно, господа. — Усмирят бунт? — Кто это сказал:
«Усмирят бунт?» Подумали ль вы, милостивый государь, о том,
что сказали? — В серьезных делах, не годится говорить, не по-
нимая что такое говоришь. — «Усмирят бунт» — сказали вы.
Станут ли усмирять? Ой — бабушка надвое гадала! Но об этом,
после. Положим, станут усмирять. Но скоро ли усмиришь, когда
они повсеместно подымаются бунтовать? Усмирят, положим;
но помещики-то будут уже перерезаны, перевешаны, прежде чем
успеют выручить их. Помнят ли господа про пугачевщину? —
Он может напоминать о ней: он не либерал. Мало того, он и не
из трусов. Кто не знает, может спросить, из трусов ли он. Он не
побежит от бунтовщиков. Ему висеть, или быть заживо изжаре-
201

ну, а не бежать. Кто мастер бегать, могут легче его рассуждать
о бунте. Но и таким людям он скажет: невелика радость будет
им пережить бунт; пусть приготовятся положить зубы на полку.
Он не ученый, но может понимать, что Соколовский, — вон тот
драгун, — говорит правду: смуты в государстве ни для кого не
разорительны в такой степени, как для землевладельцев. Купец
припрятал свои деньги, или даже перевел за границу, — и знать
ничего не хочет. А поместья не перенесешь за границу, не спря-
чешь в карман. Что вы найдете, когда восстановлены будут ваши
права на поместье по усмирении бунта?—У вас был хлеб? —
Он разграблен; у вас был скот? — Он уведен или перере-
зан; у вас был лес? Он вырублен; о доме и не спрашивайте:
сожжен; — все чисто, хоть шаром покати, голая земля. И оста-
нется голая: нечем засеять; да и некому пахать: мужики пере-
биты, сосланы; кто уцелел, разбежались; нет работников. Доро-
гого стоит ваше поместье! Не восстановят ли ваши права на эту
землю? С того и начиналась речь: возвратят ли вам ее? —
Станут ли хлопотать из-за вас? Захотят ли усмирять бунт?
Дураки ли сидят в правительстве? — Не скажет ли правитель-
ство: «Господа, вы сами виноваты вашею неуступчивостью; бунт
против вас, а не против правительства; ведайтесь, как знаете,
наше дело — сторона», — думают ли господа, что правительство
не может сказать этого? — Усмирять повсеместный бунт — каких
расходов это будет стоить! Что за радость правительству входить
в убытки? Не легче ли, не дешевле ли сказать: «Претензии мужи-
ков справедливы; пусть все останется за ними; это и гораздо при-
быльнее для казны: доход казне от мужиков, а не от помещи-
ков», — думают ли господа, что невозможно ждать такого реше-
ния от разбойников, — усатый старик несколько понизил голос и
указал глазами на дальний конец стола, — от разбойников, подоб-
ных Савелову?—Помещикам надобно удовлетворить мужиков,
чтобы не дать вмешаться в дело разбойникам, ненавидящим дво-
рянство. Теперь мужики еще удовольствуются, условиями не ра-
зорительными для помещиков. Но сделайте промедление, и будет
совсем другое. Тот драгун, Соколовский, говорит правду: «Спе-
шите развязаться с ними, пока они еще не наслушались демокра-
тических речей; если не поспешите, пойдут на вас с криком: вся
земля мужицкая, выкупу никакого! — Убирайся помещики, пока
живы!» — и правительство будет за них. — Милостивый госу-
дарь, — вдруг обратился усатый старик к Волгину: — Вы дру-
жен с Савеловым?
— Не знаком с ним, — успокоил Волгин усатого старика,
подумав, что он сообразил неловкость своего отзыва о Савелове
при друге этого «разбойника».
— А он подходил к вам.
— Просто, хотел показать любезность.
— Видите, господа, каково положение дел? — продолжал
202

усатый старик. — Господин Савелов заигрывает с господином
Волгиным, ищет его приятельства! — А знаете ли вы, кто госпо-
дин Волгин? —Извините, милостивый государь, что говорю о вас
при вас: разговор идет о деле, лишние церемонии не у места,—
заметил он, обращаясь к Волгину, и продолжал:—Господин
Волгин, по словам Соколовского...
Вероятно, Волгин услышал бы о себе характеристику, совер-
шенно сходную с тою, какую сочинял себе, посмеиваясь в своем
углу перед приездом Савелова, но слова усатого старика были
перерваны говором: «Тише, тише! Виктор Львович хочет сказать
что-то».
Илатонцев начал, — все по плану, — как нельзя лучше, —
что некоторые из его гостей, говорившие перед обедом с Григо-
рием Сергеичем Рязанцевым, были очень заинтересованы мы-
слями Григория Сергеича о деле, которое занимает всех здесь;
что другие гости, услышав от этих за обедом о их разговорах
с Григорием Сергеичем, тоже заинтересовались...
А Савелов, между тем, нагнулся к уху своего приятеля, и шеп-
нул что-то. Друг пришел в такое удовольствие, что стал потирать
свои пухленькие ручки, кивая головою другу.
— По общему желанию, прошу вас, Григорий Сергеич, —
заключил хозяин, обращаясь к Рязанцеву. — Будьте так добр,
полнее развейте нам мысли, которыми возбуждено наше любо-
пытство.
Сияя радостью, Рязанцев очень красноречиво поблагодарил
общество за честь, которую оно оказывает, ему своим вниманием,
мило и с достоинством выразился о слабости своих сил, ободряя
себя тем, что общество будет снисходительно к недостаткам, кото-
рые он сознает в себе, как оратор, и обещая, что если он не умеет
ослеплять великолепными словами, то постарается изложить
с ясностью принципы, справедливость и практичность которых
открыта им посредством добросовестного и долгого изучения и
размышления; — все это было, положим, совершенно лишнею
риторикою, но меньшего красноречия и нельзя было ждать от на-
ивного добряка. Волгин знал его, и был приготовлен услышать
множество пышно-скромных фраз, но при всем своем знакомстве
с простодушием красноречивого прогрессиста, захлопал глазами
от окончания прекрасного вступления: — Будучи уверен в сочув-
ствии общества,— продолжал Рязанцев,— он просит сначала по-
чтить вниманием те немногие слова, которые желает сказать
его друг, Яков Кириллыч Савелов.
Волгин хлопал глазами. Быть дураком — Волгин понимал, что
очень можно быть дураком, и очень глупым дураком, — он пре-
красно знал это по себе, — но быть дураком до такой степени —
это было уже непозволительно, даже по мнению Волгина: как не
понимал Рязанцев, что связывает себя по рукам и по ногам,
прося благосклонное общество слушать Савелова? — Как он не
203

понимал, что теперь его речь должна будет быть только отголо-
ском слов Савелова? Как отнимать у себя всякую свободу? Как
выставлять самого себя только прихвостником своего друга? —
Конечно, понятно, слишком понятно после той глупости, какую
он сделал, устроив приглашение Савелову быть на этом обеде, —
после такой глупости, никакое тупоумие не должно удивлять —
рассудил Волгин, и перестал хлопать глазами.
А Рязанцев между тем, в восторге души, объяснил благо-
склонному обществу, что слова Якова Кириллыча будут наилуч-
шим вступлением к его собственной речи, просил общество обра-
тить на слова Якова Кириллыча все то внимание, какого заслу-
живают произносимые публично, глубоко обдуманные, строго воз-
вышенные слова государственного деятеля, изучившего великий
вопрос во всей широте и полноте, — и, смеет прибавить он, Рязан-
цев — государственного деятеля, коротко знающего все сокровен-
нейшие предначертания правительства, — и, отваживается ска-
зать он, Рязанцев, — государственного деятеля — талантам кото-
рого вверено важное участие в развитии этих предначертаний, —
он прибавляет это, не опасаясь быть обвинен в пристрастии
к Якову Кириллычу, дружбою которого гордится 19,
Он замолк наконец, потирая руки в восторге.
Савелов отвечал, на восторги своего, друга комплиментом его
учености и гению, — и принесши этим необходимую дань пусто-
словию, продолжал просто, коротко, дельно.
Он говорит собранию помещиков. Он слывет врагом, злодеем
дворянства. Он не будет оправдываться. Он предоставляет вре-
мени оправдать его. Он хочет говорить не о себе. Он хочет только
объяснить мысли правительства, которые, по справедливым сло-
вам его уважаемого и ученого друга, известны ему. Правительство
решило уничтожить крепостное право. Это признано необходи-
мостью по двум причинам. Крепостное право противоречит духу
века, оно было пятном для России во мнении Европы. Другая
причина состоит в том, что оно несовместно с правильною адми-
нистрацией), мешало государственному порядку. Естественно, что
реформа, столь важная, возбуждает много разных толков. Неко-
торые из них совершенно ложны. Крепостное право будет уничто-
жено. Но право собственности останется священно. Правитель-
ство не может хотеть вреда никакому сословию. Невозможно вы-
гнать десятки миллионов людей из домов, занимаемых ими; но
за все неизбежные уступки помещики должны быть вполне воз-
награждены крестьянами. Могут ли помещики опасаться, что воз-
награждение не будет достаточно, когда им самим поручается сде-
лать оценку? — Точно так же напрасны и все другие опасения
их, — напрасны по той же причине: им самим поручается заняться
осуществлением реформы. Все подробности нового устройства
будут определены их собственными трудами. Поручение, возла-
гаемое на них, очень обширно и многосложно. Излишняя медлен-
204

ность была бы несогласна с видами правительства. Но оно совер-
шенно понимает, что и торопливость в таком трудном и запутанном
деле была бы вредна. Великая реформа, конечно, потребует много
времени для своего совершения. Полагаясь на патриотизм дво-
рянства, правительство будет терпеливо. Пусть дворяне добросо-
вестно изучают, обдумывают великий вопрос. Приготовившись
к основательному разрешению его, они будут собираться по гу-
берниям; в каждой губернии они выработают устав, соответствую-
щий местным интересам. При таком порядке дела, можно быть
уверенным, что великая реформа не нарушит выгод помещиков. —
Есть еще опасение, которое также должно быть рассеяно. Думают,
что общественный порядок может подвергаться опасностям. Нет.
Администрация не потерпит никаких беспорядков, и уже приняты
меры, чтобы она повсюду имела под рукою достаточные силы
для подавления беспокойных движений в самом начале; для
этого, по всем частям государства расположены войска.
Ожидания Волгина были далеко превзойдены. Он понимал,
что Савелов приехал расстроить дело Соколовского, что про-
грамма Рязанцева погибнет. Но Савелов сделал гораздо больше.
Он сказал помещикам, что они могут совершенно безопасно от-
тягивать освобождение крестьян, могут тянуть его так, что и
конца не будет проволочкам.
Лица помещиков делались веселее, по мере того, как Савелов
раскрывал им истину. Усатый старик, вытягиваясь к Волгину,
шептал: «Мы ошибались, милостивый государь, вы сам видите,
перед нами виляют хвостом. Нас боятся, милостивый государь, —
понимаете, нас боятся? —Что вы скажете? Ваши друзья, все эти
Рязанцевы и Соколовские, больше ничего как пустомели — не
правда ли?»
— Они честные люди; желая добра народу, они искренне же-
лают добра и дворянству. Я в этом случае хороший свидетель,
потому что не выставляю себя вашим другом. Я не говорю, что
мне было приятно думать, что вы избегнете бед, приняв их советы,
и не скажу, что огорчен тем, что вы теперь отвергнете их советы.
Отвергайте, мне все равно. Идите тою дорогою, которою откры-
вают вам слова Савелова. Идите ею. Я не буду плакать о вас.
Забывайте, что Савелов интригант, который заботится и о ваших
головах столько же, сколько о благосостоянии народа.
— Хорошо, грозите, милостивый государь: ваши угрозы не
слишком-то страшны; войско разгонит ваших милых мужичков.
— Я знаю это, милостивый государь. Будет разгонять, пока
будет разгонять. И до той поры, пока будет разгонять, вам нечего
бояться.
— Милостивый государь, о чем вы говорите, позвольте спро*
сить?
— О том, милостивый государь, что мужицкий бунт не важ-
ная опасность для вас. Войско легко подавляет мужицкие бунты.
205

*— Вы грозите революцией), милостивый государь)
— Понимайте, как вам угодно, милостивый государь. И запре-
тить, если вам угодно донести на меня, не могу.
— Хорошо, милостивый государь. Теперь мы будем понимать
ваши желания, — сказал усатый старик и отвернулся слушать
Савелова.
Объяснив помещикам истинное положение дел, Савелов пере-
шел к пустословию, требуемому дружбою:
Правительство исполнит свою обязанность охранять порядок.
Конечно, и дворянство исполнит свою обязанность добросовестно
заняться освобождением крестьян. Для этого дворянству будет
очень полезно познакомиться с трудами специалистов, изучавших
великий вопрос. Не дружба только, но и строгая истина застав-
ляет его, Савелова, сказать, что самый ученый труд по великому
вопросу принадлежит его другу, знаменитому нашему юристу,
Григорию Сергеичу Рязанцеву, — полились великолепные фразы
в честь друга, и горячие убеждения, чтоб дворянство приняло
к сердцу благородные мысли знаменитого юриста...
Волгин обдумывал между тем, как ему поступить.— Знамени-
тый юрист сиял, радуясь тому, как прекрасно внушает его друг,
чтобы помещики полюбили его мысли. Он станет ораторствовать,
как ни в чем не бывало.
И пусть бы себе ораторствовал. Но Соколовский поднимет
скандал, если не отнять возможности поднять скандал. Челюсти
Соколовского были стиснуты, глаза горели; по легкому подерги-
ванию костлявых плеч его было видно, что его бросает в лихо-
радку от негодования.
— Надежда Викторовна, я уйду из-за стола. Будьте добра,
скажите, что со мною дурно, но что беспокоиться обо мне
нечего, — скажите, что пройдет. — Волгин встал и пошел из обе-
денного зала.
А Рязанцев продолжал сиять, в близком ожидании ми-
нуты, когда начнет красноречиво излагать свои принципы, так
сильно рекомендуемые его другом.
Выходя из обеденного зала, Волгин услышал стук порывисто
отодвинутого стула, и тяжелые, торопливые шаги. Соколовский
догонял его. — Прошедши до зала, в котором совершал свое пре-
ступление над бахромою, Волгин остановился и обернулся.
Соколовский был бледен, как смерть; на дрожащих углах губ
у него выступала пена.
— Куда вы? Вы изменяете?
— Изменяю, Болеслав Иваныч. Вы сам видите, мы с вами не
могли бы сделать ничего. — Вы стали бы принуждать меня гово-
рить, что мог бы я сказать?—Грозить революциею, как и по-
грозил вашему усатому старику?—Не говоря о самом себе,—
не говоря даже и о том, что это значило бы компрометировать
хозяина, спрошу вас: не было ли бы это смешно? Кто же поверил
206

бы? Кто не расхохотался бы? — Да и не совсем честно грозить
тем, во что сам же первый веришь меньше всех.
Соколовский опустился на диван, закрыв лицо дрожащими
руками.
— Идите, будем бороться с ними! — воскликнул он через ми-
нуту, вскакивая.
— Полноте, Болеслав Иваныч; какая тут борьба?
— Нет я пойду!
— Незачем, Болеслав Иваныч. Слушать Рязанцева они ста-*
нут и без вашей протекции: люди благовоспитанные; сами про-
сили его говорить, надобно выслушать, хоть уже и не для чего.
И после обеда прослушают его программу и похвалят, — зачем
быть невежливыми, нелюбезными? — Не хлопочите, обойдется
без вас. Лучше, поедем со мною. Хочу взглянуть, что с Левиц-
ким. Может быть, уже пришел в сознание. Поедем, — а то, еще
компрометируете себя.
— Нет, я пойду к ним! Буду бороться!
Волгин покачал головою. — Скука с такими несговорчивыми
людьми, как вы, Болеслав Иваныч, — скука, уверяю вас, — очень
основательно рассудил он.
— И можно ли было ждать от Савелова такой измены?
— Измены никакой нет, — совершенно справедливо объяс-
нил Волгин. — Вы хотели выставить помещикам положение
дел в ложном свете. Савелов исполнил прямую свою обязан-
ность, опровергнув клеветы, которые взводили вы на прави-
тельство.
— И неужели все погибло?
— Не могло не погибнуть, если бы Савелов и не услышал
во-время о вашей затее. Она держалась только на недоразумении,
на одурении от первого впечатления. Все равно, — истина разъ-
яснилась бы, — с обыкновенной) своею основательностью отвечал
Волгин, и объяснил, что жалеть не о чем. Пусть бы и удалось
ныне заставить помещиков подписать программу Рязанцева, —
через несколько дней они отреклись бы от нее. И были бы правы:
подписи их получены обманом,— стали бы говорить они. И точно,
обманом. Все дело было совершенно пустое, и правду сказать, не-
добросовестное. Нечего и жалеть, что оно расстроилось.— Объяс-
нивши это, Волгин вздохнул, подумал, подтвердил — Да, пустое
дело, не стоит жалеть, — и прибавил: —Ну, так что же, поедем,
Болеслав Иваныч?
— Нет, я пойду к ним, буду бороться до последней минуты!
Волгин покачал головою, и был совершенно прав.
— Изменить, — струсить перед дворянством, кто бы мог
ждать этого после победы над Чаплиным! 20
— Эх, Болеслав Иваныч! — Отдельную личность можно по-
бедить, — а целое дворянство, — помилуйте! — Что такое Саве-
лов, чтоб сметь ему и подумать о борьбе с дворянством?
207

— Такая слабость, такая трусость! — Между ними нет йй
одного государственного человека!
— Эх, Болеслав Иваныч! — возразил Волгин, покачавши го-
ловою. — Я удивляюсь вам, как это приходит вам в голову такое
странное требование, — уверяю вас, это удивительно, — подтвер-
дил он, подумавши, еще покачал головою и пошел в переднюю,
остановился, сказал: — Ну, что же, Болеслав Иваныч, поедем
со мною, — гораздо лучше, — уверяю, — но не получивши никако-
го ответа от Соколовского, протянул руки, вставить их в подавае-
мую слугою шубу, вздохнул, еще раз показал головою и надел фу-
ражку, после чего совершенно успокоился ото всех своих волнений.
Но более сильное волнение, и волнение радостное, ждало его.
Он надеялся, что найдет Левицкого уже пришедшим в созна-
ние; почти с полною уверенностью в этом он подходил к той ком-
нате, в которой провел столько мучительных часов у постели боль-
ного, и все-таки, он едва удержал крик восторга, услышав из этой
комнаты голос жены: она говорит с Левицким, Левицкий пришел
в сознание, Левицкий вне опасности!
— Здравствуйте, Алексей Иваныч, — хорош я? — прогово-
рил Левицкий. Он был еще чрезвычайно слаб, и едва мог про-
тянуть худую, худую руку входившему. — Что там, у Илатонце-
вых? Лидия Васильевна рассказала мне, что вы были у них.
— Хорошие люди, и отец и она, — в особенности, она.
С какою милою привязанностью она говорила о вас, Владимир
Алексеич! — Она и на меня смотрела будто на родного, из-за
того, что мы с вами любим друг друга.
— Да, она очень добрая и милая девушка, — отвечал Левиц-
кий. — И я знаю, что она очень любит меня.
Эти слова совершенно сбили Волгина с его мыслей. При своей
сообразительности, он был совершенно уверен, что Левицкий спе-
шил уехать из деревни именно для того, только, чтоб удалиться
от Илатонцевой, — что Левицкий влюблен в нее, что любовь его
была несчастна. Теперь, при помощи той же сообразительности,
он увидел, что ровно ничего такого не должно было быть. Оче-
видно, чувства Левицкого к Илатонцевой были совершенно спо-
койные, дружеские, — такие же точно, как и ее к нему.
— Они оба будут чрезвычайно обрадованы, узнав, что вы
стали говорить.
— Да, будут, я уверен.
— Знаете ли что? — Я пошлю кого-нибудь к ним, сказать.
— Пошлите. Это хорошая мысль.
Волгин пошел искать хозяина, распорядился.
— Но скажите же — Владимир Алексеич, почему вы уехали
от них так торопливо, и сочинили предлог, письмо от меня, чтобы
замаскировать причину отъезда?
208

— Друг мой, он еще слаб, ему вредно было бы много гово-
рить, — заметила Волгина: — расскажет когда-нибудь после.
— Твоя правда, голубочка, — согласился муж, не замедлив
сообразить, что действительно правда.
— Расскажите вы, что там было у вас? Удалось, или как вы
ждали, не удалось? — сказал Левицкий.
Волгин не утаил ничего; хоть ему очень хотелось бы утаить
от жены историю о том, как он украсил себя разноцветными шел-
ками: при своей сообразительности, он рассудил, что утаивать
было бы напрасным трудом: все равно, рассказал бы Нивельзин.
При всем желании побранить его, жена не могла не смеяться.
И Левицкий улыбнулся. Потом, скоро стал дремать. Волгина
увела остроумного рассказчика.
— Чудак ты, мой друг, — заметила она ему, когда они схо-
дили с лестницы: — человек только что начинает оправляться,
а ты вздумал расспрашивать его.
— Это твоя правда, голубочка, — согласился основательный
мыслитель. — Но только, отчего же он уехал из их деревни? —
Я вижу, вовсе не от Илатонцевой, — уверяю тебя, голубочка, не
от нее.
— Ты ужасный простяк, мой друг.
— Это твоя правда, голубочка, — не замедлил согласиться
основательный мыслитель.
— Но как я рада, мой друг, — о, как я рада за него; и еще
больше за саму себя: теперь, я не буду беспокоиться, что ты уби-
ваешь себя, — теперь ты не будешь сметь слишком много
работать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИЗ ДНЕВНИКА ЛЕВИЦКОГО
за 1857 год
МАЙ
27. Нанял квартиру. Не хочу ни одного лишнего дня оста-
ваться в институтских стенах. — Когда вернулся в институт, услы-
шал, что конференция кончилась. Ликаонский, Черкасов и все
наши — старшие учители. И я тоже, против ожидания. Степка
ораторствовал обо мне часа два, и доходил в своем неистовстве до
откровеннейшего бесстыдства: — «Наконец, я должен сказать
вам, господа, что имею несомненные доказательства тому, что
Левицкий — автор той гнусной записки к министру, по которой
209

решено закрыть наш институт». — Для многих профессоров, это
было новостью. Впечатление было поразительное. Одни изумля-
лись моей хитрости и злобе, другие бесстыдству Степки.—«Пусть
он автор этой записки, я не могу осуждать его за правду», сказал
Рязанцев. — «Но, Григорий Сергеич, мы лишаемся мест», — про-
должал Степка, нисколько не стесняясь. — «Вам хорошо говорить,
у вас есть кафедра в университете, у вас есть поместье. А я и мно-
гие другие, мы останемся без куска хлеба». — «О вас, Степан Ива-
ныч, я не могу судить, останетесь ли без куска хлеба, а другие в
течение двух лет успеют приискать себе должности». — Нашлось
еще два, три человека, в которых честность взяла верх над ра-
счетом. Большинство, разумеется, разделяло чувства Степки или
не смело противоречить ему: еще два года, он остается их началь-
ником. Рязанцев сказал, что если не выпустят меня старшим учи-
телем, он поедет к министру» и объяснит причину вражды ко мне.
Степка струсил. — Черкасов не помнит себя от радости, что
Степка не успел сдержать своего обещания выпустить меня с дур-
ным аттесатом, Я говорил ему в двадцатый раз, что для меня
было бы все равно: Илатонцев сделает, что я останусь в Петер-
бурге, и хоть бы написали в аттестате, что я не умею читать, мне
было бы мало убытку. — «Но ты сам говорил, что Степка погу-
бит тебя, не давши старшего учителя». — «Когда я говорил это,
Черкасов? — Зимою, до знакомства с Илатонцевым. — «Но все-
таки».— «Что же все-таки?» Тогда, если бы я не кончил стар-
шим учителем, я не мог получить места в Петербурге. Не двадцать
ли раз я доказывал тебе, в эти три недели, что аттестат потерял
для меня всякую важность, когда Илатонцев предложил мне оста-
ваться учителем у него, и обещал выхлопотать согласие ми-
нистра?»—«Конечно, так. Но все-таки».—Пройдет еще полгода,
он совершенно убедится, и будет толковать об Илатонцеве,—
когда, быть может, отношения к Илатонцеву уже перестанут иметь
важность для меня. Но сколько любви ко мне в нем! Он совер-
шенно забывал думать о себе от радости за меня. Удастся ли ему
получить место на родине?
Вечером, мы с Ликаонским долго ходили по Биржевому скверу.
Ликаонский, против обыкновения, расчувствовался.— «Что были
бы мы без тебя, Левицкий?» — «То же самое. Ты имел бы на
товарищей то влияние, которое приписываешь мне». — «Нет,
Левицкий». — «Полно говорить вздор», я доказал ему, что он
мог бы заменить меня, и просил заменять пока они остаются жить
вместе. Я сказал ему, что не буду приходить в эти залы, ненави-
стные мне. Он понимает это чувство.
28. Прощай, институт, убивавший умственную жизнь в сотнях
молодых людей, рассылавший их по всей России омрачать умы,
развращать сердца юношей,—прощай, институт, голодом и деспо-
тизмом отнимавший навек здоровье у всех тех, которые не могли
примиряться с твоими принципами раболепства и обскуран-
210

тизма, — прощай, институт, из которого выносили на кладбище
всех, отваживавшихся протестовать против твоей гнусности, —
прощай! Объявлено, что мы кончили курс, и через полчаса затво-
рятся за мною навсегда твои двери, в которые уже не будут вхо-
дить новые жертвы. — Половина двенадцатого.
Черкасов плакал, как ребенок. Стал говорить прощальный
спич, и зарыдал, — принимался продолжать спич, и не мог докон-
чить. Поехал со мною, помогать мне расстановить книги. —■
Оставив его кончать это, съездил на урок к Илатонцеву. —
«Почему не остаетесь обедать?» — Просил познакомить его с Ли-
каонским и Черкасовым. — Когда? — «Чего же лучше? Вы гово-
рите, что они хотели обедать у вас, привозите их сюда». —
Ликаонский уже пришел, когда я возвратился. Повез обоих к Ила-
тонцеву. Понравились друг другу. — Проводив оттуда Ликаон-
ского и Черкасова до института, в который не ступит нога моя,
сделал покупки на завтра.
Пришедши домой, раздумывал несколько времени, о чем на-
писать для пробы Волгину. Решил: воспользоваться хламом, ко-
торый набирал в период своей охоты изучать развитие русской
мысли, — предмет, достойный изучения, нечего сказать. Но пусть
Волгин увидит, что я тоже был и ученым, в самом пошлом смысле
слова. Напишу о меценатстве Екатерины II. Хорошо по крайней
мере тем, что забавно будет видеть, как станут беситься все наши
прогрессисты. Я думаю, и добряк Рязанцев осудит за непочти-
тельность. О, прогрессисты! Неужели в Лондоне серьезно прини-
мают их за прогрессистов? Не верится.21
29. Писал, пока пришли товарищи. Хозяйка заметила, что
тесно в моей комнате и зале, очень любезно уступила и свою ком-
нату, запрятавшись в кухню. Добрая старушка. Я пригласил ее
к закуске. Не могла досыта надивиться тому, какие прекрасные и
деликатные стали ныне молодые люди: собрались пировать, и не
поют кабацких песен, не сквернословят, не буйствуют, ни один не
напился допьяна. Правда, это еще новость. В институте, например,
наш курс был первый такой.— Петров стал было щеголять бес-
смыслицею, которую воображает красным республиканством и
даже коммунизмом. Надеялся на то, что некому оборвать его,
когда я, по обязанности хозяина, должен быть деликатен. Ликаон-
ский сказал: «Не удивляй нас; мы знаем, что во всех партиях
есть пустозвоны. А лучше, скажи нам, от кого Степка мог узнать,
что записка об институте была писана Левицким?» — «От князя
Вяземского, — отвечал Петров. — Ему была отдана Левицким, он
и сказал Степке». — «Ой, от него ли узнал Степка? Не пробол-
тался ли кто другой?» — «Из наших, сколько мне известно, никто
не бывал тайком у Степки, — отвечал Петров. — Можно было
передать ему через Антошку, — с Антошкою кто-то чуть ли
не перенюхивался», — Петров обиделся. Но я до сих пор
не верю подозрению Ликаонского.
211

30. Писал. — Обедал у Илатонцева. Он продал около поло-
вины своих акций, почти без убытка. — Возвратившись нашел
у себя Черкасова. Потом, приехал Ликаонский и с ним еще трое,
из нашего тесного круга. — Проводив их, продолжал статью.
37. Поутру пришла в голову мальчишеская, но недурная мысль
доставить еще раз удовольствие Степке. Поехал. Вхожу в зал, где
имел столько схваток с подлецом. Доложили. — Выбегает из ка-
бинета Антошка. Сладким голосом: «Что вам угодно, господин
Левицкий? Не могу ли я передать Степану Иванычу?» — «Нет,
не можете. Да что, он боится выйти?» — «Но какие же ваши на-
мерения, господин Левицкий?» — «Да пусть выйдет, чего ему
бояться? Не драться же с ним я пришел». — Антошка юркнул
опять в кабинет. Шептались, шептались наконец выходит мой
Степка, в сопровождении Антошки и письмоводителя. Я, совер-
шенно серьезно: «Я слышал, как вы, Степан Иваныч, защищали
меня на конференции против злобы некоторых профессоров, и при-
шел поблагодарить вас». — Степка зеленеет, и, прячась за
Антошку: — «Господин Левицкий, между нами были неприят-
ности, но я всегда желал вам добра». — «А я всегда понимал
пользу, приносимую вами русскому просвещению, надеюсь, что
по закрытии института вам дадут более высокое место, и почти
уверен, что вас назначат попечителем округа, чего вы давно доби-
вались», говорю я, почтительно раскланиваясь, и оставляю Степку
падающего в конвульсиях и подхватываемого на лету Антошкою.
Но что за живучесть в губителе молодежи! — Лицо передерги-
валось так, что следовало бы быть апоплексии, — а не будет! —
Нет, к вечеру старый вор будет опять здоров, как ни в чем не
бывало.
Возвращаясь домой, натолкнулся на приключение, которое,
кажется, будет иметь серьезные последствия. — Но какая рыбья
кровь во мне! — Ужасна эта апатичность в мои лета.
Я всходил на свою лестницу, и только что ступил на площадку
у квартир этажом ниже моей, одна из дверей с треском расхле-
стнулась, и по площадке промелькнула вверх женщина с откры-
тыми плечами, придерживающая на груди куски разорванного
платья; — за нею, выскочила массивная фигура мужчины с под-
нятыми кулаками; — эту фигуру я схватил за шиворот, дернул,
свалил и потащил назад в растворенную квартиру; закричал,
чтобы подали мне веревку или что-нибудь такое связать буяна.
Никто не отозвался. Я принужден был тащить дальше по полу
эту массу, — негодяй упрямился, потому надобно было давать
ему довольно сильные пинки. Протащив через две комнаты, в ко-
торых нечем было связать его, достиг я с ним до кухни, там наш-
лись веревки. Придавив негодяя коленом, я скрутил его по рукам
и по ногам, привязал к ножке кухонного стола, и пошел искать
женщину, убегавшую от мерзавца.
Она стояла на пороге, не смея войти, но закрываясь дверью
212

со стороны лестницы, по стыдливости: ее костюм был в беспорядке.
Лиф платья висел кусками, и рубашка была разорвана, упала
полосами на юбку. Увидев меня, бедная застыдилась, бросила дер-
жаться за дверь, торопливо подхватывала куски рубашки, платья,
они ускользали из-под ее дрожащих рук. В передней, при затво-
рившейся двери, было темно. Я, со света, не мог хорошо видеть
ее черты. Успокаивая, я повел ее в зал. Свет упал на ее лицо. Оно
было очаровательно.
Да каждый другой молодой человек вспыхнул бы огнем.
Дивная, ослепительно белая грудь, то полуприкрываясь, то вся
открываясь моему восхищенному взгляду, трепетала, прижима-
лась ко мне, полная, нежная, упругая; — при каждом рычании
животного, ворочавшего стол там, в кухне, вся она, милая, бедная,
вздрагивала, все выскользало из ее дрожавших рук, она вся тре-
петала и прижималась ко мне. Я, бывало, не мог наглядеться на
плечи Эммы, на грудь Мальвины, — нет, нет, то были увядшие
цветы, видел я теперь. О, как невообразимо прелестен может
быть стан женщины! —А я не потерял рассудка, я думал о том,
что не имею права расцеловать эту милую грудь, я заботился
только о том, чтоб успокоить бедняжку.
Он ее муж, говорила она перерывающимся голосом. Она по-
венчана с ним насильно. Уже около года. Но он не смел близко
подойти к ней. Только недавно, — всего с месяц, она осталась
беззащитною в его власти... За что он бросился на нее? —Так.
Он сидел и пил. Она одевалась. Она молчала и он молчал. Вдруг
он вскочил, и кинулся на нее, бить. Она вырвалась, бежала; он
ловил ее; она вырывалась от него,— могла вырываться, потому
что он был очень пьян, — он догонял, ловил, — все с нее летело
кусками, — она вырывалась, — бежала...
Какая холодность! — Я слышал и понимал, —■ я мог слышать,
когда перед моим восхищенным взглядом сиял ее дивный стан,
трепетал, прижимался ко мне... Я сохранял столько рассудитель-
ности, что успокоивал ее!
Она поняла наконец, что муж ее не вырвется, не может бро-
ситься на нее. Она пошла в другую комнату, оделась.
Квартира была маленькая, только в три комнаты, как я
видел, тащивши мерзавца. Но порядочно меблирована. В спаль-
ной, была даже роскошь. Великолепная кровать, ореховая,
с резьбою; подушки, розовые атласные, с кружевами.
Она возвратилась, одевшись. Я стал говорить, что лучше
всего было б ей бросить негодяя. Может ли она? — Может.
Пришла кухарка, тоже убегавшая в страхе от ярости мер-
завца. Я послал ее позвать дворника. Дворник боялся итти за
полициею: связанное животное — сам полиция, помощник
квартального надзирателя. Мерзавец рычал, что запорет двор-
ника. Нельзя было без жалости видеть колебание мужика, раз-
мышлявшего, кто имеет больше власти исполосовать его спину:
213

это всемогущее животное, или я, по спокойному тону приказа-
ний кажущийся едва ли не еще более всемогущим.
Чуть не со слезами, дворник пошел за квартальным. Против
моего ожидания, не понадобилось ни дать денег, ни объяснять,
что я могу через Илатонцева действовать прямо на генерал-гу-
бернатора. Как вошел, квартальный надзиратель стал говорить,
что был бы рад спихнуть со своей шеи бездельника, — только
не может, потому что частный пристав чувствует преданность к
Лапшеву, который посадил мерзавца в помощники ему,—
частный пристав хороший человек и соблюдет желание своего
благодетеля не прогонять бездельника. — Я сказал кварталь-
ному, что если жена разойдется с бездельником, то ни частному
приставу, ни г. Лапшеву не будет никакой причины поддержи-
вать пьяницу. Он согласился, что правда, и очень обрадовался.
Успех верен. А когда она даст рублей сто в канцелярии
генерал-губернатора, то все бумаги будут написаны в два, три
дня. Тогда, я могу высказать ей свои мысли.
Только тогда. Прежде всего, она должна получить свободу.
Говорить ей раньше, значило бы пользоваться тем, что ей нужна
помощь. Потому, когда квартальный отправил мерзавца под
арест, обещавшись не выпускать, пока не получит распоряжений
от начальства, я рассудил, что и мне не следует оставаться.
Квартальный стал прощаться, и я вышел вместе с ним.
Конечно, следовало уйти. Но мог ли бы так поступить чело-
век моих лет, если б имел живое сердце? — Страшная апатия.
Хозяйка знает Анюту. Два раза, давала убежать ей, как и
теперь, она хотела скрыться в нашу квартиру. — На всей нашей
лестнице моя хозяйка одна отваживалась не выдавать бедняжку
мерзавцу, — потому что коллежская советница и имеет какого-то
родственника вице-директора. — Рассвирепевший пьяный раз-
бойник отрезвляется и укрощается перед высшим чином. Небы-
валое, неземное совершенство общественной благоустроенности,
наполняющее самых буйных сынов России такою почтительно-
стью! Счастливая нация!
Я сказал Анюте, что напишу ей просьбу к генерал-губерна-
тору и часов в семь приду растолковать, как и что она должна
говорить при подаче просьбы, — как и где просить потом, чтобы
решение генерал-губернатора было поскорее исполнено.— Возьму
с собою хозяйку. Не хочу говорить Анюте о моем чувстве, пока
дело не решится. Потому, и не хочу видеть ее наедине. — Благо-
разумно; можно даже сказать: хорошо. Но бездушно.
Просьба готова. — Любопытно, достанет ли у меня холод-
ности продолжать после обеда статью, в ожидании времени
итти к Анюте? — Нисколько не удивлюсь, если буду очень
дельно писать об авторе комедии «О, время!»
Семь часов. Думал, думал, и отчасти даже мечтал. Не беру
с собою хозяйку. Незачем: не увлекусь и наедине с Анютою.
214

И гораздо лучше, просидеть вечер с нею одному, без посторон-
них. Надобно давать ей узнать меня, потому что скоро понадо-
бится ей решаться. Да и неловко было бы при хозяйке пред-
лагать ей деньги на хлопоты по делу. У нее самой, вероятно
нет денег. 22
Десять часов. За звонким смехом Анюты, за моими шутками,
за храпеньем кухарки, мы с Анютою довольно долго не слышали,
что кто-то стучится.
Стоит ли жить?—Работать напрасно, — зачем же и жить?
Я говорил веселый вздор, Анюта хохотала, кухарка храпела;
довольно долго мы с Анютою не замечали, что кто-то стучится
в дверь кухни. Стук стал сильнее. Я пошел отворить. Это была
служанка моей хозяйки. У меня гость, Черкасов; говорит, что
имеет очень важное дело ко мне. Я пошел домой. Вхожу, —
Черкасов стоит, скрестив руки, — лицо унылое...
Апатичные люди доходят до самоубийства только от сплина,
а не от потрясений, — от скуки, а не от горя. Я уверен, что во
мне только шалили мысли, когда стало вспоминаться, что у меня
есть бутылочка с морфием.
Вхожу. Черкасов стоит с лицом приговоренного к смерти
почерневшим, осунувшимся; но во взгляде...
Будто в самом деле не стоило умирать? — Впрочем, нетрудно
и без морфия, — четвертый этаж. Пошлость. Но в чем будет
больше пошлости, если переживу, или если не переживу?
Черкасов стоял с лицом, невыразимо печальным. Но во
взгляде горел какой-то будто лихорадочный огонь.
— Остановись, Левицкий. Прежде, нежели подойдешь ко
мне, отвечай на один вопрос...
Что за нелепая мелодрама? Не сделал ли он чего-нибудь
ужасного? Не думает ли, что я могу отнять у него свою руку,
узнавши? Как это странно! — Будто я не знаю его, будто не
знаю, что он не может сделать ничего низкого?
— Неужели правда, Левицкий, то, что говорят? — Меня
прислали спросить, правда ли?..
Что за история? Допрос! От людей, с которыми я жил че-
тыре года! — Я не был бы в силах не быть холоден, как лед,
если б и хотел не быть холоден. Но я и не мог хотеть не быть
холоден. Есть глупости, убивающие всякое чувство.
— О чем тебе угодно знать?
— Я не хотел верить Петрову, что ты был у Степки. Но
Антошка и письмоводитель Степки сказали нам то же. Зачем
ты был у Степки?
— Вероятно, ты уже знаешь, — нечего и спрашивать, когда
знаешь.
— Я не хотел верить, что был у Степки, и все еще не хочу
верить тому, что они говорят! — Неужели ты искал его милости,
благодарил его?
215

— Благодарил.
Он закрыл лицо руками. — Кафедра тебе дороже нашего
уважения, дороже твоей чести. — Сквозь пальцев, капали слезы.
Он выпрямился, и скрестил руки на груди. — Левицкий,
я любил тебя. Отца и мать не любил, жену и детей не буду
любить с такою преданностью. Но с этой минуты, все кончено
между нами.
— Пусть будет кончено.
-— Прощай, Левицкий!
— Прощай, Черкасов.
Просумасбродствовавши часа два, три, я стал замечать, что
кризис, кажется прошел, и был очень доволен тем, что останусь
жив. И точно, сумасбродные порывы уже не возобновлялись;
и волнение стало утихать. А теперь, я совершенно спокоен;
хладнокровно требую у себя отчета: зачем я пережил этот дар?—
и равнодушно вижу справедливость своего мнения о себе, как
об эгоисте. Если бы действительно привязывала меня к жизни
только надежда принести пользу своею деятельностью, я не
выбросил бы за окно морфий, соблазнявший меня или после
того кинулся бы сам разбиться о мостовую, нужды нет, что это
было бы смешно. Пусть бы они воображали, что я убился именно
из-за потери их уважения. Не все ли равно для меня, что они
думают или подумали бы? — Нет, если б я не был бездушным
эгоистом, у меня не достало бы силы решиться жить. Незачем
жить. Невыносимо глупо, жить. Нет надежды быть полезным.
Невозможно принести пользу людям. Они неспособны улучшить
свою жалкую судьбу,
Я презирал злобу и подлость. И не ошибался, презирая. Их
сила не велика. Ее нетрудно бы одолеть. Масса людей — люди
честные и добрые. Интерес ее прямо противоположен всему дур-
ному, совершенно совпадает с требованиями справедливости.
Она может понять их, потому что они очень просты, а она не
глупа. Она не может не желать их осуществления, понявши их,
потому что без их осуществления она несчастна. Она может
смело ринуться в борьбу за них, и биться геройски, потому что
она благородна. В этих мыслях я не ошибался. Но я слишком
надеялся на рассудительность добрых и честных людей, состав-
ляющих ее. Я слишком мало думал о том, как велико легковерие
и легкомыслие громадного большинства их. С этой силою, не-
возможна успешная борьба. Урок, данный мне товарищами, рас-
крыл мне глаза. Сам по себе, случай этот очень мелок, даже
забавен. Но истина, которою он озарил меня, ужасна. Такого
знания не пережил бы человек с живою любовью к людям,
Я эгоист; но и мне тяжело оно... Тяжело...
Их было двадцать восемь. Из них только Петров был низок,
только двое пошлы. Остальные глубоко прониклись теми же
стремлениями, которые одушевляли и меня. Из этих двадцати
216

пяти, многие были гораздо выше обыкновенного уровня по уму
и сердцу; все, неизмеримо выше по развитию.
Мы жили вместе четыре года. Они должны были знать меня.
Они знали меня.
Они знали и то, каково стало мое положение, благодаря слу-
чаю, сделавшему Илатонцева моим должником, — по крайней
мере, по его мнению, должником. Сам Черкасов видел, считает
ли он себя моим должником. Прежде, они могли не знать этого;
теперь, знали.
Какую голову надобно иметь, чтобы сочетать с фактами, ко-
торые они знали обо мне, мысль о том, что я хочу получить
кафедру, — в институте или университете, не знаю, — или, если
бы хотел получить ее, имел бы надобность унижаться для ее
получения, — или, если бы имел надобность, то захотел бы, —
или, если бы захотел, то избрал бы предметом своих ухажива-
ний гадину, потерявшую всякое значение, гадину, которую
втоптал я в грязь и предоставил на оплевание всем, в министер-
стве, — от министра до последнего писца?
Оказалось, что для принятия такой нелепости в свою голову,
не нужно быть ни глупым, ни пошлым человеком. Можно быть
умным, — почти все они таковы, — благородным, все они
таковы, —надобно только иметь обыкновенную дозу человече-
ского легковерия и легкомыслия, — даже менее обыкновенной
дозы, потому что они выше массы по привычке думать, — и эта
нескладица поместится в голове.
Что ж не может влезть в такие головы, после этого? —
В такие, то есть, даже гораздо более развитые, нежели головы,
из каких состоит масса общества?
Сам по себе, случай не важен. Правда, я был расположен к
этим людям. Но школьное приятельство не такая дружба, от
разрыва которой разрывается сердце. Да и не все ли равно,
почти все они стали бы очень скоро чужды мне, я — им? —
Почти все, скоро уедут из Петербурга. Переписываться мы не
стали бы.
Правда, к двум из них эти слова не относятся. С двумя,
я был не школьный приятель, а друг. Жаль Черкасова. Но
именно так жаль его,— жаль, что он огорчен так сильно. Он лю-
бил меня. За это, я любил его. Вздумалось ему, что не должен
любить меня, — ему огорчение, не мне. Нет, напрасно: мне
грустно отчасти и за себя. Никогда не перестану любить этого
благородного человека. Он был готов каждую минуту умереть
за меня. О таких друзьях нельзя вспоминать без нежности. Но
все-таки: более грустно за него, нежели за себя самого. Жаль
его, жаль. Оно отрадно: он поедет на роди«у. В кругу родных
его грусть смягчится. Да, он будет счастлив любовью к ним.
Скоро, вероятно, и влюбится,— милый, невинный юноша! —
Он будет счастлив. Нечего много грустить о нем.
217

А в Ликаонском я уверен. Он не мог поддаться их сума-
сшествию. Вероятно, обругал их и ушел, махнув рукою. На-
прасно ушел, не следовало уходить. Надобно было говорить,
пока образумились бы, постыдились бы так бесчестить себя. Но
и то сказать: у живого человека недостанет терпения. Для
этого, надобно было б ему быть апатичным, как я.
Конечно, окажется, что осталось еще двое или трое, которые
не уронили себя в моем мнении. Лагунов или Благовещенский,
Борисов или Свинцов. Но двое, трое, много четверо. А осталь-
ные двадцать? 23
Несколько дней остались без ежеминутных предостереже-
ний, — ив несколько дней уже начали верить мерзавцам, кото-
рых сами знают за мерзавцев.
Общество людей, которые несравненно выше массы. Стре-
мились ко всему доброму, — и остались стремящимися ко всему
доброму, остались прекрасны, чисты, безукоризненны, какими
были: — одна перемена: стали игрушками негодяев, сами оста-
ваясь благородны.
Вечная история. Случай ничтожен; но он обнаружил истину,
которой я не хотел понимать... Я рад: узнал одною истиною
больше; пригодится на будущее. Но тяжело. Подавляет. Нет
силы на работу... Будто дряхлость...
И тьмой и холодом объята
Душа усталая моя...
Вечная история: выходит работник, набирает помощников.
Зовут людей к дружной работе на их благо. Собралась масса,
готова работать. Является плут, начинает шарлатанить, интри-
говать, — разинули рты, слушают — и пошла толпа за ним. Он
ведет их в болото, — они тонут в грязи, восклицая: «Сердца
наши чисты!» — Сердца их чисты; жаль только, что они со
своими чистыми сердцами потонут в болоте.
А у работника осталось мало товарищей, — труд не под силу
немногим, они надрываются, стараясь заменить недостаток рук
чрезмерными усилиями, — надорвутся, и пропадут...
И не того жаль, что пропадут они, — а того, что дело оста-
нется не сделано...
И хоть бы только осталось не сделано. Нет, хуже того:
стало компрометировано. Выходят мерзавцы, и кричат: «Вот,
они хотели, но не могли; значит, нельзя». — «Нельзя, — повто-
ряет нация. — Правда; очевидно: нельзя. Только пропадешь.
Лучше же, будем смирны, останемся жить попрежнему, слу-
шаясь людей, которые дают нам такой благоразумный совет».—
И забирают власть люди хуже прежних.
От Гракхов до Бабефа, одна и та же история... И после, все
она же... Этот жалкий 1848 год...
Потому, не лучше ли было б умереть?—Лучше, — для че*
218

ловека, проникнутого живою любовью к людям. Такому чело-
веку, жизнь была бы невыносима. Видеть страдание, без на-
дежды помочь — это слишком мучительно для человека с
живым чувством. Для меня — очень сносно. Потому я остался
жить, и не буду раскаиваться. — Четыре часа ночи.
ИЮНЬ
/. Проснулся в два часа, надобно было торопиться на урок.
Одеваясь и потом на дороге думал о том, какую новую и вели-
кую истину открыл вчера по поводу глупости товарищей, и как
живо принял к сердцу это диковинное открытие. Не мог не
улыбаться, пожимая плечами. Так взволноваться от мелкой не-
приятности! — Выводить такие грандиозные заключения из
пошловатой досады! Бесспорно, глупость их велика, и я рассер-
дился справедливо; бесспорно и то, что был расположен к ним,
и мог быть огорчен их пошлостью, не делаясь смешным. В осо-
бенности было не смешно огорчиться за Черкасова. Но взволно-
ваться до сумасбродства, — хвататься за бутылочку с морфием,
потом подбегать к окну — это глупо.
И какие великолепные оправдания для пошлого малодушия! —
«Незачем жить, потому что не для чего работать: люди глупы
и легкомысленны». ■— Конечно, не очень рассудительны. Но по-
тому-то необходимо работать над улучшением их судьбы. Если
бы они были не глупы и не легкомысленны, то и не о чем было
бы хлопотать: давным-давно, жизнь их была бы устроена пре-
восходно.
Однако, странно, что до сих пор нет Ликаонского. Проснув-
шись, я думал, что он был и ушел, не захотел будить. Нет, не
был, сказала служанка. И до сих пор нет, — уже восемь часов.
Не может же он не интересоваться узнать, как я думаю о глу-
пости товарищей; не мог он и не желать сообщить мне поскорее,
как и что происходило у них.
Час ночи. Все было приблизительно в том роде, как я пред-
полагал. Вчера после обеда, Петров уходил в кондитерскую,
как говорил, уходя. Возвратился с новостью о примирении
между мною и Степкою. Некоторые поверили—большая часть,—
разумеется, и Черкасов, — не хотели слушать. — «Как же ты
узнал это? Ты ходил в кондитерскую?» заметил Ликаонский,
уже довольно давно подозревавший, что он стал перенюхи-
ваться с Антошкою. — Петров отвечал, что встретился в конди-
терской с письмоводителем Степки. — «Все ты врешь; наверное
был у Антошки и вместе с ним сочинил эту сплетню». — «Что
тут, сплетня! — Двое свидетелей, Антошка и письмоводитель.
Спросите их порознь. Если сплетня, то обнаружится». — Това-
рищи решили: отправить троих спросить письмоводителя; в то
219

же время, пригласить в собрание Антошку и допросить. Сде-
лали. Возвратившиеся от письмоводителя принесли то самое,
что собрание слышало от Антошки. То самое, что говорил
Петров. Я благодарил Степку за согласие с конференциею вы-
пустить меня старшим учителем. Степка отвечал, что всегда
желал мне добра. Мы обнялись, поцеловались. Степка обещал
сделать представление, чтобы мне дали стипендию для приго-
товления на магистра, — а это, для получения кафедры.
Достоверно! — решило большинство. Но многие еще гово-
рили, что все это очевидный вздор. Черкасов колебался. На-
шлись умные люди, предложившие ему и Ликаонскому съездить,
спросить меня. Ликаонский отказался. Бедняжка Черкасов имел
ум поехать.
— Зачем ты пустил его, Ликаонский?
— Что ты станешь делать? Сговоришь ли с дураками, когда
начнут рассуждать?
— Так по крайней мере не отпускал бы его одного. Поехал
бы с ним сам.
— В этом, братец мой, точно, сделал ошибку. Не предполо-
жил, что он заговорит с тобою так умно. Когда он приехал и пере-
дал свой умный разговор с тобою, я увидел, что действительно,
того и следовало ждать: человек благородный, рыцарь, непороч-
ная девица; опять же, был взволнован; должен был отличиться
умом. Но отпуская, не воображал, что разыграет такого дурака.
Добряк возвратился с искренним убеждением, что я при-
знался. — Тут, разумеется, все уверовали. Один Борисов сохра-
нил здравый смысл, плюнул и ушел. Ликаонский долго спорил.
Наконец, тоже плюнул и ушел.
Поутру взял Черкасова в Биржевый сад, начал образумли-
вать наедине. — «Не сам ли ты видел отношения Левицкого к
Илатонцеву? Нужна ли протекция Степки? Не вызывал ли
Илатонцев даже нас с тобою, которых видел в первый раз, сказать
ему, не может ли он быть полезен нам? — Почему вызывал?
Не потому ли только, что мы приятели Левицкого? Не дал ли
тебе слово устроить, что тебя назначат учителем на родину?
Затруднился ли тем, что в той гимназии нет вакансий?—Что
отвечал на это затруднение?— Переведут какого-нибудь учителя
инспектором куда-нибудь, и будет вакансия для вас, будьте
спокоен, — так или нет? В ком же другом нуждался бы Ле-
вицкий?—Да нуждался ли б он и вИлатонцеве? Разве Рязанцев
не авторитет в университетском совете? Разве Рязанцев не
сходит с ума от Левицкого? Разве не толковал ему постоянно,
что ему следует быть профессором?»
— Так; но он сам признался.
— Но ты сам знаешь, он никогда не думал о кафедре; что
он хочет быть журналистом, и что занять кафедру было б и
стеснительно, и невыгодно ему?
220

— Так он говорил; но видно, не так думал, или передумал.
Да и я всегда возражал ему, что напрасно он так говорит, что
хорошо бы ему быть профессором. Должно быть, увидел, что
так. Что спорить, Ликаонский? — Он сам признался.
— Пойми, чудак, ему было обидно твое подозрение. Пойми,
что человек, уважающий себя, не оправдывается в подобных
случаях.
— Перед другими, пожалуй, не захотел бы оправдываться,
но передо мною, который так любил его!
— Слышать глупость от тебя было ему оскорбительнее,
нежели от кого-нибудь.
— Нет, Ликаонский, напрасно ты воображаешь, будто мо-
жешь убедить меня, в чем захочешь. — Он сам признался.
Ликаонский понимал, что сделал ошибку, отпустив ко мне
Черкасова одного, и не хотел видеть меня, пока не поправит дела.
Целый день ждал случая поймать Антошку и допросить, как
следует, перед товарищами. Поймал только уже под вечер.
Конечно, сбил, когда допрашивал один, попросив других слу-
шать, молчать и не вмешиваться. Антошка признался, что не
было речи о кафедре, это лишь его предположение, что Степан
Иванович готов хлопотать за меня. Больше, нельзя было до-
биться от Антошки. — Ликаонский взял с собою свидетелей,
зазвал письмоводителя Степки в трактир, напоил, — они услы-
шали всю правду. Степка принимал успокоительные капли после
того, как я ушел. — Но не мог заниматься делами, и отослал
письмоводителя. Часа через два, Антошка призвал письмово-
дителя к себе, и научил его, как следует рассказывать о моем
свидании со Степкою.
Когда свидетели возвратились к товарищам, конечно почти
все сознались в том, что были одурачены подлецами. Но добряк
Черкасов и тут нашелся: — «Ты, Ликаонский, подкупил письмо-
водителя. Это нехорошо, Ликаонский, унижаться до обмана,
хоть бы даже из дружбы. Правда выше всякой дружбы. Ле-
вицкий сам признался мне».
— Товарищи раскаялись. Помирись с ними, Левицкий.
— Нет, мой друг. Это бесполезно.
— Ты сердишься на них?
— Перестал сердиться. Но бесполезно возобновлять прия-
тельство с людьми, которые могли хоть на минуту подумать обо
мне так дурно. Сердиться на них — слишком много чести для
них. И притом, ты знаешь, я флегматик. Но что глупо, то глупо.
Пока я не знал, что они неспособны думать своим умом, а не
чужим, я дорожил их расположением. Теперь не вижу пользы
возобновлять разорвавшиеся отношения.
Для чего хорошо иметь много приятелей? Для того, чтобы
иметь наготове людей, когда начнутся серьезные дела. Но могут
ли эти легковерные и легкомысленные быть агентами в серьез-
221

ных делах? — Потому, надобно даже радоваться, что мы во-
время узнали, каковы они. Это предохранит нас от ошибок,
когда придется заниматься делом. Чем дальше от них, тем
лучше.
Ликаонский согласился, что это правда. — Одного только
Черкасова было мне жаль. Правда, он не может играть само-
стоятельной роли. Но его безграничная преданность убежде-
ниям выкупает неуменье быстро понимать вещи. Он святой че-
ловек. — Против этого, Ликаонский не спорил. Но убедил меня
бросить намерение писать ему. Каждое дружеское мое слово
показалось бы ему раскаянием, признанием моей виновности.
Он еще тверже убедился бы, что я в самом деле хотел дру-
житься со Степкою, и только всеобщее негодование заставило
меня отказаться от подлого замысла. Мне нельзя делать первый
шаг. Пусть он сам образумится. Тогда, пусть я нежничаю с
ним, как мне угодно.
Где я был, когда Черкасов пришел ко мне? Наша служанка
сказала ему, что я у молодой соседки, которая расходится с му-
жем. Что, я уже влюбился? — Выслушав мой план, он сказал,
что разумеется, со стороны Анюты не будет затруднений; но, по
обыкновению, стал рассуждать о моей влюбчивости, о моих
сильных чувствах, о том, что мой спокойный разговор и вид
могут обманывать других, но не его, — и все, тому подобное. От-
носительно влюбчивости, не спорю: вспыхиваю легко; но силою
моих чувств он всегда смешит. — «Даю тебе честное слово,
Ликаонский, что пока ты не стал спрашивать об Анюте, я во
весь день ни разу не подумал о ней, пяти минут сряду».
Действительно, весь день почти вовсе не думал о ней, по-
тому что хандрил.
2. Пошел к ней поутру. — «Я вчера, от генерал-губернатора,
приходила к вам, вы еще спали». — «Хозяйка говорила мне, что
ваша просьба принята хорошо; я очень рад, что вы теперь
можете располагать собою свободно. Что вы думаете делать?
Как думаете жить?»—«Буду жить как-нибудь». — Я стал гово-
рить ей о своем чувстве. Она, милая, даже заплакала: «Господи,
как вы говорите обо мне, Владимир Алексеич! Я ни от кого
не слышала таких слов!» — Мы поцеловались, и я поехал
искать дачу.
Домик в Екатерингофе понравился ей, по моему описанию.
Понравится ли, когда увидит сама? — «Успею ли переехать
завтра поутру? Много хлопот с мебелью». — Я сказал ей, что
мебель надобно бросить здесь, пусть возьмет ее муж. Она согла-
силась: «Но о кровати и постели, он уже не может сказать, что
это не мое. Мне подарено». — Я сказал, что кровать и постель
также надобно бросить. Она поняла, что это ревность: — «Ну,
хорошо, не возьму с собою. Значит, надобно продать». — «И не
продавай, брось».— «Почему же, Володя?» — Но и это поняла.—
222

Поцеловал ее, и ушел. Не мог оставаться, потому что не достало
бы характера держать себя, как надобно. Она слишком очаро-
вательна, тем очаровательнее, что застенчива. Предложить хо-
рошенькой женщине, не согласится ли она жить со мною — это
показывает, что я молодой человек. В этом нет ничего нового для
моей хозяйки и ее служанки: они видели, что у меня растет
борода. Но знать, что я страстно люблю женщину, с которой
хочу жить — знать и толковать об этом совершенно лишнее для
них.
Милая Анюта! Я сужу о ней беспристрастно. Я вижу в ней
недостатки. Но должно быть справедливым: не она виновата в
них. Они скоро исчезнут. Она умна и сердце у нее доброе. Де-
ликатность чувства разовьется.
Одиннадцать часов вечера. Тянет к ней. Чтобы не поддаться
влечению, буду писать. Пусть мои мысли будут заняты ее гру-
стным прошедшим. Фантазия успокоится.
Мать Анюты была мещанка. Отец — человек не бедный;
служил; наживался. Матери она не помнит. Отец поступил
лучше многих: не прогнал побочную дочь. Хотел дать ей поря-
дочное воспитание, поместил в пансион. Она еще помнит не-
сколько французских фраз. Когда ей было лет двенадцать, отец
умер. Наследницею была сестра его, жена довольно важного
чиновника. Дурная женщина. Конечно не захотела платить в
пансион. — «По крайней мере, возьмите ее к себе», — сказала
содержательница пансиона. — «Как бы то ни было, она отчасти
родня вам. Нельзя же выгнать ребенка на улицу». — Тетушка
перевезла девочку к себе, отдала на попечение своей горничной:
пусть горничная учит ее прислуживать. Горничная учила,
Анюта росла. Года через два сама стала годиться в самые пре-
красные горничные. Барыня отпустила старую горничную, —
действительно, старую девушку, и рябую. Анюта была прекрас-
ною горничною. Верю этому: она кроткая и терпеливая. — Те-
тушка — барыня вообще была злая, но редко оставалась недо-
вольна горничною. — Анюте пошел шестнадцатый год. Муж
тетушки, — безответнейшее существо перед женою, стал за-
игрывать с Анютою. Она не знала, что ей делать. Сказать
барыне? — Барыня ревнива. Прогонит ее. Куда она пойдет? —
Пока Анюта думала, барин подкрался к ней ночью. Анюта
проснулась, — не разобравши в темноте, кто хватает ее,
вообразила спросонков, что вор, хочет удушить, — вскрик-
нула. Барин стал успокаивать. Она упрашивала его отстать.
Барин отстал, убрался назад в спальную, к жене. — Анюта
поняла, что невозможно молчать, надобно сказать барыне. —
Но барыня поутру была очень злая. Сказать ей в злую минуту,
вспылит, изобьет, не дослушав. Анюта стала ждать, пока ба-
рыня будет помягче. Да и то мешало, что беспрестанно вертелся
тут барин. Пусть он уедет в должность, не при нем же. Но
223

барыня уехала куда-то раньше мужа. Он стал просить Анюту
молчать, обещался не приставать к ней. Она не могла поверить
ему и не сказала, что будет молчать. Он уехал, в ужаснейшем
страхе. Через несколько времени, возвратилась барыня. С нею,
вошли полицейские. Старший из полицейских сказал Анюте:
«Иди с нами». Барыня повела их к сундучку Анюты. Старший
полицейский сказал Анюте: «Отопри». Анюта отперла. Поли-
цейский стал перебирать вещи в сундучке, и вынул оттуда
брильянтовую брошку барыни: — «Это что такое, милая?» —
Анюта окаменела. — «Берите ее», — сказал полицейский своим
помощникам. Анюту взяли, повезли; привезли. — За столом
сидел пожилой человек с лицом зверя: — «Признаешься, что
украла брошку?» — «Нет; или сама барыня подкинула ее,—
да барыня не могла, сундучок мой был заперт, — или вот он
вынул брошку из рукава. Он вынул из рукава, иначе быть не
могло». — «Ах, ты, мерзавка, позволю я тебе говорить, что твоя
барыня дала ему брошку всунуть в твои вещи! —Что он сделал
такой подлог! Признаешься ли, мерзавка, что украла?» —
«Нет». — «Не признаешься? — Сечь ее!» — Анюту высекли. —
«Признаешься?» — «Нет». — «Мало секли тебя. — Берите ее,
дайте ей еще». — «Слаба, ваше высокоблагородие», — заметил
один из тех, которым он приказывал: — «А, когда слаба, то
пусть отдохнет. До завтра, подумай, милая; лучше признайся;
отпираться не будет пользы». — Ее увели и заперли. На другой
день, пришли, взяли, повели, привели; — высекли; тоже без
пользы». Увели, заперли. После того, прошел день без сече-
ния, — и другой, — и третий. — На четвертый опять пришли,
взяли, привели.—«Надумалась ли, милая? Сознаешься?»—«Нет,
не крала». — «Берите ее,— да хорошенько сечь!» — Поло-
жили на скамью, стали сечь. Вдруг перестали, без приказа-
ния. Анюта встала. В комнату входил новый полицейский, —
должно быть, старше всех: тот, прежний, самый старший,
со зверским лицом, вытянулся в струнку перед новым. — «Де-
лаете допрос ей?—Точно так, ваше высокородие». — «Какое
дело?» — «Горничная, украла брошку у барыни, — при обыске
нашли в ее сундуке». — «Что ж неужели, отпирается?» —
«Отпирается, ваше высокородие».— «Э, да какая еще молодень-
кая, а такая мошенница! — Послушай, милая». —Новый полицей-
ский подошел к Анюте: «Советую тебе, милая, признайся: ничего
не выиграешь, отпираясь, улика ясная». — Он говорил суровым
тоном, но лицо у него было человеческое, а не звериное: — «Соб-
ственное признание, милая, облегчит твою вину, а если будешь
запираться, только будут тебя сечь, и потом накажут строже. Со-
ветую тебе, милая».— Анюта упала на колени и обняла его ноги:
«Пожалейте меня! Я вам все скажу!» — «Говори, милая, это хо-
рошо». — «Позвольте мне сказать вам одному, потому что мне
стыдно!» — «Изволь, милая. Пойдем». — Он пошел с нею
224

через несколько комнат, -— сначала грязных, потом чистых, потом
и хорошо меблированных, — пришел с нею в кабинет, большой
прекрасный; сел: — «Говори, слушаю».
«Знаешь ли, моя милая, — как зовут-то тебя? Анна, что
ли?—Знаешь ли, моя милая, очень может быть, — очень и
очень может быть, что ты не крала. Но не знаю я, как мне с то-
бою быть. Дело твое плохое. А главное, твоя барыня —
не кто-нибудь, и повернуть твое дело против нее — трудно.
Даже невозможно. Понимаешь ли ты, Анюта, что если она не
отстанет говорить свое, то нельзя оправдать тебя иначе, как об-
винив ее. А этого никак не сделаешь. — Не могу, и не берусь.
Право, не знаю, что мне с тобою делать». — Он стал думать.—
«Право, не знаю».—«Будьте моим ангелом-спасителем!»—Анюта
целовала его ноги. — «Встань, милая», — он поднял ее: —
«Право, мне жаль тебя, милая, только не знаю, что тут можно
сделать... Разве вот что: поеду к твоей барыне, не согласится
ли она бросить это дело. Тогда, бумаги изорвем, и кончено». —
Анюта опять бросилась к его ногам, уже со слезами радости,
бедная. — «Погоди быть уверена, милая; кто ж ее знает, согла-
сится ли? —Сама ты говоришь, баба злая; да и я так слышал.
Но может быть, и очень может быть. Скажу, что ты остаешься
у меня, — натурально, тогда ей не будет опасенья, что ее муж
останется в связи с тобою. Молись только богу, чтобы согла-
силась».
— Он позвонил. — «Скажи там, что эта подсудимая,
Анна, — по краже у барыни, — остается пока у меня. — Да ты
что умеешь делать? Голландское белье хорошо моешь?» —
«И блонду, и кружева мою хорошо, не только полотно». —
«И блонду моешь? Но в этом-то нет надобности. А хорошая
прачка — не лишнее». — «Так оставайся покуда, милая. — Эй,
отведите эту девушку к Степаниде». — Слуга повел Анюту к
Степаниде. Старуха Степаиида тоже выслушала ее историю с
участием; другая служанка, молодая и красивая, прислушива-
лась тоже не без участия, и потом заметила: «Ну, что же, если
бы ты и надолго осталась, то бог с тобою: девка ты, кажется,
смирная, авось не будем грызться. — Прибыль-то мне не ве-
лика, слишком-то любить его не за что, Ивана-то Ильича».
Перед обедом, позвали Анюту к Ивану Ильичу. — «Бла-
годари бога, милая. Барыня твоя бросает дело». — Анюта не
помнила себя от радости. — «А что спина-то у тебя еще болит,
Анюта?» — Степаиида и другая служанка уже заботилась о ее
спине. Теперь гораздо легче. — «И прекрасно, милая, желаю
тебе скорого выздоровления. Иди себе, до свиданья».
Спина Анюты очень скоро вылечилась. — «Ну, теперь сту-
пай ты к нему на перемену мне, — сказала другая молодая слу-
жанка. — Он спрашивал, я ему сказала, пришлю ныне тебя». —
«Да ты иди со мною, я одна-то не смею». —
225

«Ах, ты, дура, дура! — Ну, пожалуй, провожу». — Прово-
дила, и сдала Ивану Ильичу с рук на руки.
«Ах, ты милая моя Анюточка, да ты в самом деле была
невинная?» — сказал Иван Ильич, в удивлении и восторге и
принялся целовать Анюту с нежностью больше той, с какою
принял ее на свою постель.
«Смотри-ко ты, Степанида, — сказала на другое утро преж-
няя фаворитка Ивана Ильича. — Вот тебе девушка-то, Анюта-
то! — Слышь Иван-от Ильич говорит мне: а ведь не врала,
была невинная. А мы с тобою не верили. Ах, ты, Анюточка,
моя милая!—То-то тебе и страшно-то было итти! А я смея-
лась!— Ну, теперь останешься вовсе жить с нами! — Он по-
любил тебя за это. И счастье мое, что ты доброго сердца, —
хоть и войдешь ты в милость к нему, все мне от тебя не будет
притеснения».
Так и сбылось все. Скоро Анюта вошла в очень большую
милость у Ивана Ильича. В такую, что осмелилась даже испол-
нить желание прежней фаворитки: говорить Ивану Ильичу, чтоб
он выдал прежнюю фаворитку замуж. Дело было щекотливое.
Но Анюта не глупа, и устроила счастье своей приятельницы.
Мимолетные совместницы из подсудимых мелькали нередко.
Но постоянною любовницею оставалась одна Анюта. И не
только сохраняла бесспорное обладание его сердцем, станови-
лась все милее ему. — Года через полтора, он уже прекрасно
одевал ее. Давно, она не мыла белье, не была служанкою, была
исключительно любовницею. Но Иван Ильич был человек тугой
на расходы. Только года через полтора, Анюта стала и по буд-
ням ходить в шелковых платьях. Потом, она получила и право
разъезжать в карете Ивана Ильича. Это было счастливое время.
Степанида дивилась уму и уменью Анюты. Как это она так
завладела Иваном Ильичом? Степанида жила у него давно,
много любовниц, — то есть постоянных любовниц, — пере-
бывало при ней. Все жили с нею, в комнате для женской при-
слуги,— все так и оставались при своих занятиях: кто прачкою,
кто швеею, кто помощницей повара. Одной Анюте удалось так
выйти в настоящие любовницы, какие бывают у добрых людей
в хороших домах, — в барыни, можно сказать!
Это понятно: у Анюты не совсем те манеры, как у девушек,
выросших безо всякого воспитания. В детстве, она была барыш-
нею. Года четыре, жила в пансионе для благородных девиц.
Заметные следы хорошего тона остались и в ее разговоре, и в
ее манерах. Много, забылось, как забылся французский язык.
Но не совсем потерялась грациозная деликатность в движе-
ниях, как осталось в памяти довольно много французских фраз.
Милая Анюта, — ты будешь восстановлена. Все будут ува-
жать тебя, я буду гордиться тобою. — Половина первого. Ты
уже спишь, моя милая. Моя чувственность должна покориться
226

нежному чувству, которое запретит мне нарушить твой сон. До
завтра, Анюта.
В тот вечер шалостей перед приездом Черкасова я сказал ей,
что подкуплю ее кухарку и приду посмотреть на нее, спящую, —
зачем она строга, зачем не позволяет мне взглянуть еще раз
на ее грудь? — Я видел, почему же нельзя мне взглянуть
еще? —Нельзя? — То я увижу, как она спит. — «Ах, боже
мой, какой стыд!» — «Почему же стыд? Я видел многих деву-
шек, которые спят очень мило, и не стыдились, чтобы я ви-
дел, как они спят». — «Ах, значит, они спят не так...» — она
остановилась, покраснела и засмеялась: «Я не хочу говорить с
вами!» — «Они спят не так, как вы хотели вы сказать — они
спят не разметавшись. А вы разметавшись?»—«Ах, какой вы,
право!» — Она потупила глазки. «Я угадал?» — «Нет», ска-
зала она, сквозь слезы. Милая!
О, как бело должно быть все ее прекрасное тело!
Я вижу ее, — я вижу ее. Она разметалась, руки закинуты
на подушку, одна ножка протянута, другая несколько согнута,—
она вся перед моими глазами, сияющая белизною.
Она вздохнула, и повернулась; правое плечико приподнялось,
левое опустилось, — ручки легли вдоль корпуса, — она опять
вздохнула, и повернулась, — опять грудью вверх, прямо, — обе
ножки протягиваются, левая тихо закидывается на правую, —
опять опускается, обе ножки лежат протянутые, —- левая
остается протянута, правая сгибается под ее колено, — еще,
еще, правая ручка ложится на согнутое колено, левая закину-
лась на подушку — правая поднимается выше по ножкам,
скользит по корпусу и закрывает грудь, — милая моя, я не жа-
луюсь на эту ручку, пусть она закрывает от меня грудь, ты вся
прелестна, и я не могу решить, которая из твоих ножек лежит
милее, — правая ли с дивным своим сгибом, левая ли, выпрям-
ленная,— милая, дивная! О, останься так! Ты вся мила, как
нежная грудь твоя!
О, моя светлая, — вся ослепительная белая, — твой мирный
сон распаляет меня! И ты будешь гореть, и ты затрепещешь
страстью.
Я чувствую как будто юноша, еще не получавший ласки от
женщины. Да и не в самом ли деле, это будет первая женщина,
которую обниму с полным упоением страсти.
Да, она первая будет наслаждаться так же страстно, как
я, — те, не наслаждались, — их утомленная вялость охлаждала
и меня. Они не были женщинами в моих объятиях.
Ты, милая, первая будешь наслаждаться вместе со мною,—
и с тобою первою я испытаю всю упоительность самозабвения
страсти, — моей в твоей, твоей в моей. Я чувствовал, что еще не
знал, как упоительны могут быть восторги наслаждения; —
переживу ли я жгучую негу твоих объятий...
227

Всходит солнце, моя милая, — всходит солнце дня, который
соединит нас. Милая, милая...
3. Да. Она милая, она моя милая.
Час ночи. Да, она вся такая, как я видел ее в моих грезах
наяву вчера.
Ослепительно бела. Дивная чистота форм.
Она так мило, тихо спит. Безжалостно, бессовестно было бы
снова будить ее. Хочу приковать себя к месту, пока сон станет
одолевать и меня.
«Я женюсь, Анюта. Нельзя тебе оставаться здесь. Тебе
надобно будет жить на особой квартире. Надобно выдать тебя
замуж. Не печалься, Анюта. Я буду жить с тобою попрежнему.
Жена у меня будет гораздо похуже тебя; да хотя бы и не хуже,
все-таки ты не лишняя».
При всей верности этого утешения, Анюта опечалилась.
Не то, чтобы она слишком любила этого человека, — пожалуй,
сна была бы не больше, — даже меньше огорчена, если б он не
прибавлял утешения, что будет жить с нею попрежнему.
И опять, не то, чтобы ей не нравился он; нравился, потому что
ей было хорошо, очень хорошо быть его любовницею. Но
хорошо было потому, что она жила при нем, в его хозяйстве.
А жить на особой квартире, — она знала, будет совсем не то,
совсем не то, так что довольно мало будет радости оставаться
его любовницею. Не могло много утешать ее это его обещание:
она понимала, что ее счастливое время кончилось.
Из трех с лишком лет, которые она прожила при нем, послед-
ние два года были для нее счастливым временем. Чего ей не-
доставало? — Всего было у нее вдоволь, чего только желала
ее душа, — и желать больше было нечего; надобно было только
благодарить бога.
Правда, Иван Ильич был не такой человек, чтобы бросать
деньги попусту; а еще меньше того, чтобы какая угодно любов-
ница могла иметь хоть маленькую власть над его портмоне. Но
он был вовсе не скряга; он был только расчетлив, очень расчет-
лив, и тугого характера. Бросать деньги на чужие прихоти, это
было не в его характере. Но сам он любил жить хорошо, и пе-
ред этим временем занял такую должность, что вовсе перестал
скупиться на себя; — зачем было скупиться?—Все-таки
богател. Чудесная была должность! Ах, какая должность! Что
было скупиться? Да и не хорошо было бы: приличие по долж-
ности требовало. Он не мог допустить этого, чтобы стали гово-
рить: должность занимает, а жить не умеет. Оттого-то всего
больше и не поскупился он сделать Анюту формально своею
любовницею: стал занимать такую должность, а сам человек
не женатый, — как это не видно было бы, какая у него любов-
ница,— где она? — Неужели он, на такой должности, живет с
какою-нибудь прачкою или кухаркою? — Неприлично! — По-
223

тому, ему и нельзя было: необходимость того требовала; для
общества, было надобно.
Он жил с комфортом, отчасти даже пышностью. А когда он
возвел Анюту в сан формальной любовницы, то и ей пришлось
пользоваться всеми благами его жизни.
Его квартира была великолепная. На свои деньги, он не
захотел бы нанять такой, так отделать и убрать: и величина,
и меблировка, все было дороже, чем требовалось для комфорта
и приличия. Но все было казенное, и зависело от него же самого.
Потому, было великолепно. — Когда Анюта сделалась формаль-
ною его любовницею, она получила верховный надзор за его квар-
тирою, — и стала пользоваться всем этим пространством, бле-
ском,— как ей угодно расхаживать по всем этим прекрасным
комнатам; — а ее комната была самая лучшая изо всех.
Само собою, ее комната была лучше всех, потому что он был
человек умеющий жить. Формальной любовнице, конечно, сле-
довало быть переселенной в спальную. А где же, как не в спаль-
ной, и нужно все самое хорошее человеку, который понимает,
что настоящая жизнь должна быть не для парада, а для соб-
ственного удовольствия?—Ах, как удивительно хорошо было
все в спальной!—Нельзя описать, невозможно вообразить,
как прелестно и богато была убрана спальная! Например, что за
кровать! — Просто загляденье! — А постель! — Это, просто,
чудо! — Это, он не пожалел сделать на свой счет: неловко же
поставить такие цены таким вещам в казенный расход;—а что ж
и должно быть хорошее, как не это? — Так он судил; и спра-
ведливо. Ах, что это была за постель! — Лучше всякого описа-
ния. Смотришь на нее, — и ложиться жаль: изомнешь; — ля-
жешь, — и вставать не хочется, так пышно, мягко, нежно и
тепло, и не жарко! — Прелесть, прелесть!
Но как же можно было, чтобы на такую постель ложились
любовницы — служанки, от корыта с бельем или от очага, вспо-
тевшие, в грубом белье? — Ах, тогда у него еще не было такой
постели, он завел ее уже после. Но и прежде у него была хоро-
шая постель, — та самая, которую он подарил Анюте, отдавая
замуж,— хорошая, прекрасная! — Разумеется, и на такую нельзя
положить служанку в таком виде, как ходит служанка, — хоть
впрочем, эти служанки не были вспотевшие, — потому что они
больше только для порядка были, кто прачкою, кто на кухне,
чтобы не зазнавались, не имели лишних претензий; — работы не
требовалось, он не притеснял; — но все же нельзя было поло-
жить их в таком виде и на прежнюю постель; а тем больше,
нельзя было допустить подсудимых в таком виде, как они при-
ходили,— грязные, ужас! — Но на это, у Степаниды было и
туалетное мыло, и весь туалет. Перед тем, как итти к барину, —
из подсудимых ли, служанка ли, все равно, каждый раз надобно
было позаботиться о себе, — Степанида наблюдала за этим. Из
229

ванны, вспрыснутая лоделавандом. — Иван Ильич любит лоде-
лаванд больше всяких духов, — припомаженная, в рубашечке
голландского полотна, в батистовом пеньюарчике, — не то что
служанка, и всякая подсудимая шла на постель, достойная такой
постели, — иная из подсудимых такая, что и Анюте не жаль
было даже и новой постели для такой воздушной душеньки; —
потому что, при новой постели своих домашних из прислуги уже
не было, а только по временам, на короткое время, какая-нибудь
подсудимая.—Даже и после, они-таки бывали?—И не возбу-
ждали ревности? — Чего же тут ревновать, когда в этом и не
было ничего такого опасного? — Дня два, три, — неделю пожи-
вет, — и только. Эгого нельзя было бояться, что потеряешь
место, — нет; он правду говорил: «Это у меня такой характер,
для разнообразия; а ты не беспокойся об этом, Анюта: я люблю
тебя за то, что ты смирна; свяжись с другою, надобно будет еще
ругать ее, чтобы не надоедала просьбами, да еще, пожалуй, во-
ровка попадется. А тобою, я доволен: что делаю тебе, тем ты
и довольна, — умна и смирна».
Это правда, чтб она не приставала к нему с просьбами по-
тому, что была умна: понимала его характер; не выпросишь,
а только услышишь: «Молчать, ступай вон», — а почаще надо-
едай, то и будешь прогнана. Надобно было понимать его харак-
тер, и переносить. Но правду сказать, и нельзя было
пожаловаться на него, — нет! — Одевал, одевал! — Ах, наря-
жал, одевал! — Конечно, и нельзя было ему скупиться на это:
приличие требует! — Когда держишь любовницу, то уж и держи
ее как следует любовницу! —Он понимал это. Да и невозможно:
кому же был бы стыд, как не ему же? — Съедутся сослу-
живцы, — иной раз, и начальники, — пообедать, или, чаще, на
завтрак, или вечером поиграть в карты, — она тут, хозяйкою, —
или кататься, иной раз, берет ее с собою, — как же иначе? —
Не за тем ли он назвал ее: «Будь ты, как следует, настоящею
любовницею», — не за тем ли, чтобы она была на виду?
Потому, человек умный, он и наряжал ее, как следует. Нельзя
было жаловаться. Ах, какое счастливое было это время! —
Когда оденется вся в кружевах, она была самая прекрасная ба-
рышня! Прелесть, как наряжена! — Да и домашнего платья у
нее не было ни одного, которое стоило бы меньше 25 рублей, —
только само платье, без лент и кружев. У нее была соболья
шубочка, у нее были и брильянты.
Он ей давал и свою коляску с рысаками, — не всегда же,
коляска и рысаки были нужны ему самому; напротив, редко
ему самому; больше, были свободны для нее. Когда она неслась
на этих рысаках по Невскому, никто не подумал бы, что она
только любовница Ивана Ильича, который еще и не генерал, —
все думали, что она любовница какого-нибудь откупщика. Так
и говорили ей многие,
230

Ах, это было счастливое время! — Я думаю, усну.
4. Не ездил на урок: не хочу ни на минуту отрываться от
моей милой. Пусть вся эта неделя будет одним непрерывным
праздником. — Был Ликаонский. Не мог насмотреться на
Анюту. — «Что, Ликаонский, будешь называть меня влюбчи-
вым?» — «На этот раз, не могу смеяться». И он также очень
понравился Анюте. Действительно, когда он бросает свою веч-
ную серьезность и сердитость, он становится мастером болтать
вздор. — «Останься в Петербурге, Ликаонский, — не для меня,
то для нее. Видишь, она будет любить тебя больше, не-
жели я». — «Если бы остаться, то остался бы не для какой-
нибудь женщины, хоть бы даже и твоей любовницы или жены,
а разве для тебя. И остался бы. Но с сестрами-то что я буду де-
лать?» — «Устроим так, что будет можно тебе привезти их
сюда». —«Положим, при твоей помощи устроился бы так, что
и здесь мог бы кормить их. Но кто здесь женится на девушках
без приданого?—Нельзя, Левицкий».
Вот это человек, — это не я.Человек простого, прямого, близ-
кого долга. И с тем вместе, человек всегда готовый хладнокровно
погибнуть за убеждения. Завидую ему.
«Напиши, что я нужен тебе, — и приеду, брошу сестер. Но
теперь должен думать о них».
А я — презренный эгоист, живу для себя. Правда, у меня
нет обязанностей по родству. Мои маленькие сестры еще не
нуждаются в моих заботах. На это у меня может быть и доста-
нет совести, не быть дурным братом. Но пока я свободен,
я должен был бы тем безграничнее предаться делу, делу. А я
забываю все для Анюты.
Забываю, и хочу забывать. Пусть, я эгоист. Но хочу и буду
наслаждаться жизнью.
Опять, надобно приковать себя к месту, пока станет овладе-
вать сон и мною.
Анюта без конца описывала мне свои тогдашние наряды,
в тот вечер, перед приходом Черкасова: похохочет моим шуткам,
сама пошутит, — и через несколько минут, — ни я, ни сама она,
мы не знаем, как, — опять наряды. Она была счастлива ими.
Теперь, мне кажется, я в самом деле начинаю любить ее. Но
тогда, я только был раздражен привлекательностью ее милого
тела, прекрасным ее лицом, белизною и очаровательною упруго-
стью груди, справедливыми мечтами, что и все формы ее так же
восхитительны. О ее нравственных достоинствах или недостат-
ках я судил совершенно равнодушно. Я не приходил в умиление
от ее страстных воспоминаний о нарядах. И теперь, хоть стал
любить ее, не могу сказать, что люблю в ней эту страсть. Но и
тогда я находил ее слабость извинительной. А теперь, понимаю,
что глупо было и думать «извинительная слабость», потому что
эта слабость вовсе не нуждается в извинении. Она может ка-
231

заться мне признаком недостаточного развития, — только. Мне
может не нравиться, если человек не знает арифметики, геогра-
фии, не умеет читать. Но можно ли говорить: «Надобно изви-
нить ему это, потому что никто не хотел учить его» — что тут
извинять? — Он кругом прав. — Так и та недостаточность
развития, при которой наряды занимательнее всего на свете.
Может ли человек не желать быть счастлив? Может ли не доро-
жить тем, что делает его счастливым? — Ей не было не только
доступно, — не было хоть бы понаслышке, известно никакое
другое счастье, кроме доставляемого нарядами.
Вообще, во мне всегда возбуждало хохот, когда я читал
упреки молодым женщинам за пристрастие к нарядам. Я видел
пожилых мужчин, мрачных деловых людей, которые были в во-
сторге от того, что могли украсить себя игрушкою, гораздо
менее красивою, нежели хорошенький фермуар, — могли наря-
диться в костюм, несравненно менее красивый, нежели бальное
платье с кружевами. Я не видел пожилых, деловых людей, кото-
рые не гордились бы и не восхищались бы своими игрушками
и нарядами больше, нежели какая бы то ни было молодая жен-
щина своими брильянтами и платьями. Пока я не увижу, что по-
жилые, деловые люди стали менее смешными детьми, нежели
молоденькие женщины, я не могу думать, что страсть молодень-
ких женщин к нарядам нуждается в извинении. Молоденькие
женщины могли бы отвечать своим порицателям:
Наши деды и отцы
Нам примером служат.
Младшие, менее опытные, они должны брать пример со стар-
ших, более опытных. Это нравственная необходимость. Это
закон природы.
Я могу думать, что отцы и деды подают дурной пример, ста-
раясь блистать, добиваясь всяческих удовлетворений глупому
своему властолюбию и тщеславию; усиливаясь всячески про-
изводить эффект, одерживать победы, затмевать соперников.
Я могу желать, чтобы они перестали подавать пример служения
пустоте. Но пока он подается, невозможно, чтобы не подражали
ему, не старались ослеплять и молоденькие женщины.
Мне мерзки фарисеи, нападающие на пристрастие женщин к
нарядам, — из этого ли пристрастия угнетаются народы и льется
кровь? — Из-за женского ли тщеславия? — Лекарь, прежде вы-
лечись сам, — вынь бревно из твоего глаза, и тогда говори о
щепке в глазу твоей дочери или внуки.
«Я женюсь. Я не перестану жить с тобою. Но надобно вы-
дать тебя замуж». — Анюта, была опечалена этими словами. Но
могла огорчаться и помимо пристрастия к нарядам и роскоши.
Она понимала, что у нее будет отнято больше, нежели то, без
чего можно было б и обойтись. Она должна была стать бедна.
232

Такой большой крутой упадок ломает человека и помимо всякой
суетности.
За кого он может отдать ее? Кто женится на ней?
Ее предместница была выдана за очень мелкого полицей-
ского, и жила бедно. Но муж был обыкновенный маленький чи-
новник, не хуже других маленьких чиновников; жена его жила
не хуже других маленьких чиновниц.
Анюта не могла надеяться, что найдется ей хоть такой муж.
Ее предместница была отдана в жены своему мужу. Анюте было
сказано: «Не печалься, я буду жить с тобою попрежнему», —
какой найдется жених, чтобы жениться только для принятия
чужой любовницы в свою квартиру?
Разумеется, нашелся бы хороший, и очень хороший человек,
если бы за это было даваемо большое повышение по службе,
или если бы давались порядочные деньги. — Но подчиненные
Ивана Ильича превосходно знали, что нет и не может быть хо-
рошего расчета повенчаться с его любовницею. Они видели
пример, как он награждает за женитьбу на его фаворитке. Да
хоть бы и не видели бы, знали бы, что нечего ждать от него;
известно было, какой тугой человек. Пусть, эта фаворитка идет
не в отставку, как та, а сохраняет его в своих объятиях, — все-
таки, мало толку для мужа.
Какая надобность Ивану Ильичу, чтобы его любовница
имела лишнее? — Никакой. Ему нужно только очень немногое:
нужно, чтоб у любовницы была чистая комната, в чистой ком-
нате должна быть хорошая постель; сама любовница должна
быть в хорошем белье, — только, больше ничего не нужно для
Ивана Ильича. — И Анюта поняла, и подчиненные поймут, что
не следует надеяться, чтоб у нее было больше.
Но он захотел быть щедр. Он сказал, что кроме кровати,
постели, белья, дает ей полдюжины из платьев, которые носила
она в его квартире, дарит ей три перстенька и браслет из вещей,
которыми она пользовалась. Это лишнее, даваемое без надобно-
сти, стоило рублей до пятисот. — Она была отчасти удивлена
таким великодушием. Она увидела, что он любит ее гораздо
больше, нежели она могла думать.
Точно, он любил ее. Он сказал, что жена у него будет хоть
не такая красивая, как Анюта, но зато окажется горячее
Анюты, — так он думает: чуть тронет ее, у нее глаза масля-
ные, — и притом недурна, — вот какая будет у него жена, а все-
таки, он будет приезжать к Анюте каждый день: так он привя-
зался к Анюте. — И не это одно доказательство его привязан-
ности. Он объявит, что кто женится на ней, будет сделан
помощником квартального надзирателя. Это много; можно бы
обещать должность поменьше и было бы довольно. Но для
Анюты, так и быть: пусть будет ей в приданое должность по-
мощника квартального, и притом в хорошем квартале.
233

Муж будет отлично содержаться при жене. А у Анюты
будет гораздо больше, нежели необходимое. Пусть не беспо-
коится: муж будет все отдавать ей; — если что и утаит, то са-
мую малость: доходы известны; а доходы очень хорошие.
Так он был заботлив и щедр. Он не пожалел бы назначить
мужу должность и еще гораздо лучше; но думает, нехорошо
было бы для него самого. Могла бы пойти молва: «Смотрите,
на какие места он сажает мужей своих любовниц», пожалуй,
оно и не велика беда, но все-таки нехорошо. Пусть же Анюта
будет довольна.
Итак, было объявлено: кто женится на Анюте, будет помощ-
ником квартального надзирателя.
Награда более, нежели достаточная. Но и не такая, чтобы
сбежались толпы охотников из подчиненных. Всякий, кто был
не пьяница, не картежник, рассуждал: набью себе как-нибудь
деньжонок, или увидят мое усердие, — куплю или дадут мне
должность помощника, — хоть не сейчас, хоть со временем, но
лучше подожду: по крайней мере, когда женюсь, то если буду
сам жить со своею женою, не надо будет содержать любовницу.
А тут, женись, — и опять держи постороннюю девку, — нет
расчета — жениться так. Двойной расход.
Нельзя было не ждать, что жених будет не горький пья-
ница. Анюта плакала, в его ожидании. Даже стала худеть. —
Но не успела много похудеть: не терпело время, Ивану Ильичу
недолго оставалось до свадьбы.
Если бы время терпело, может быть и приискался бы, —
положим, хоть и пьяница или какой-нибудь бездельник, но все
же получше. Время не ждало: всего, неделя была крайний
срок. Пришел срок, а другого жениха не было, кроме одного.
Тут-то было слез, как пришлось венчаться с ним! — И Степа-
нида плакала: «Легче бы вам, Анюта, утопиться, чем повен-
чаться: смотрите-ка, у него, подлеца, и ко дню-то свадьбы рожа-
то не зажила — вся разбитая. А мужчина здоровый, кулачище-
то в пуд».
Чего смотреть! — Анюта видела и сама, что лучше бы ей
утопиться, чем повенчаться. С тем и повезли ее в церковь, —
но с мыслями такими, а не со словами — в церкви так не
говорят.
Впрочем, она думала и о том, что Иван Ильич говорит от-
части правду: «А что тебе за надобность, какой он человек? Он
имеет дело со мною, а не с тобою». — Так, думала Анюта: —
имеет дело с Иваном Ильичом; будет смирен. Надеясь на это,
и повенчалась.
И точно: пока он имел дело с Иваном Ильичом, был хорош.
Трезвый, сидит в своем углу, и не слышно его. Когда пьет, не
смеет оставаться дома. Пропив деньги, какие попадали ему в
карман, придет, попросит рубля три; она пожалеет бедного, ко-
234

торому нечем опохмелиться, даст; и опять ушел. Она мало и ви-
дела его.
Можно было жить. Его жалованье отдавали ей; доходы, ка-
кие шли на его долю по разделу от общих, тоже ей. И жила,
и одевалась прилично. Конечно, уж не прежнее! —Но не стыдно
было показаться нигде. Иван Ильич не запрещал ей бывать
нигде: был уверен в ее характере, что она не позволит себе лиш-
него, и если едет в общество, то не повесничать, а только невин-
ным образом провести время. Можно было жить. Конечно, слу-
чалось иногда и поплакать, вспоминая прежнее счастье;
особенно, вначале. Но как быть-то?—Пристроиться по-
лучше? — Конечно, она думала и об этом. Но ее положение
было не такое. Свободной женщине, конечно, это было бы самое
первое, искать хорошего человека с деньгами. Свободной жен-
щине нечего терять: ищет, покуда найдет. Но скоро ли находят,
даже самые лучшие и самые мастерицы видеть, хвалится ли
человек, или не обманывает. Сто раз, может быть, обманется,
прежде нежели найдет хорошего человека, — даже самая масте-
рица. Потому, если имеешь, хоть и не бог знает какое, но все же
хорошее пристройство, то ум и удерживает. Погонись, — пока
найдешь, давно все стало известно содержателю. Когда он сла-
бый человек, положим, еще можно. Но с характером Ивана
Ильича плохие шутки. Чуть бы услышал что-нибудь, — оста-
лась без куска хлеба, таскайся по улицам в протоптанных баш-
маках. Страшно. Потому она и жила, как бог дал, и за малое
благодарила бога. Конечно, не прежнее счастье; но все-таки,
могла назвать себя довольно счастливою, пока тут был Иван
Ильич. Уехал он, — тогда пришлось так, что хоть живая в гроб
ложись.
Он уехал всего только с месяц тому назад. И не говорил, что
уезжает: конечно, знал, что предупреди он ее, она должна бы
искать себе другого человека; а он хотел пользоваться до конца.
Потому, сказал вдруг, не предупредив нисколько. Она ужасну-
лась: «Возьмите меня с собой, Иван Ильич». — «Нельзя,
Анюта. Там, ты была бы на виду у целого города, и от жены
нельзя было бы скрыть». — Конечно, жену он выставил только
для предлога. Главное, его расчетливость, потому что это он
сказал правду: губернаторская любовница на виду у целого го-
рода; и приличие требует, чтоб она жила, как следует губерна-
торской любовнице. А от живого мужа, за другого не отдашь;
этого бездельника взять с собою?—Неловко дать ему такую
должность, какая нужна для приличной жизни губернаторской
любовнице, — потому что он бездельник, шум был бы велик,
нехорошо. Стало быть, приводилось бы Ивану Ильичу самому
содержать ее; а во сколько это обходилось бы? — Потому что
он человек с амбициею, должен был бы содержать ее так, чтобы
не стыдно было перед людьми. — Все эти расчеты она пони-
235

мала, знавши его характер. Потому и сама видела, что невоз-
можно упросить его; только плакала, без всякой надежды: так,
сами слезы лились, хоть и напрасные.
Забыл расспросить Ликаонского. Анюта молчит о своих на-
добностях, а я забываю. Хорош любовник!
5. У Ликаонского действительно есть деньги. Показал мне.
Около 200 рублей. Стало быть, все мои деньги свободны.
Наши домашние расходы до августа, положим, 150 рублей.
Будет довольно с теми 45 или 50 рублями, которые придется по-
лучить от Илатонцева. — Черкасову 100 рублей; тоже,
довольно. Остается 145 рублей, которыми можно распола-
гать. К августу, наверное начнутся доходы от журнальной
работы.
Не было надежды упросить его; только не могла удержать
слез: — «Как я останусь без вас? Вы говорили, все равно, ка-
кой будет муж. При вас, и точно, было все равно. А теперь, какая
будет моя жизнь во власти этого злодея? —Да и прогонят его с
должности, когда вы уедете: кто захочет терпеть такого бездель-
ника? Чем же я будут жить? — «Не прогонят; мне дали слово,
и сдержат, потому что я остаюсь в самых важных сношениях с
ними, по делам. Не тронут его, пока ты живешь с ним. А если
он станет обижать тебя, то зачем же тебе терпеть? — Твои лета
еще не ушли; можно сказать, только входишь в настоящие лета.
Бог не без милости, на свете не без добрых людей. Бог даст,
будешь, может быть, жить еще лучше прежнего».
Все правда. Но и муж Анюты понимал эту правду. Только
что стала Анюта собирать свои вещи, думая переехать на осо-
бую квартиру, скрыться от мужа, чтоб искать своего счастья, —
муж в двери. Избив ее, отнял у нее все; пригрозил и кухарке и
дворнику, что запорет их до полусмерти, если упустят его жену,
запер ее в спальной, отдал ключ кухарке, и ушел пьянствовать.
Ему нельзя было не дорожить женою: он знал, что только вме-
сте с нею держится на должности. И всегда, когда уходил, он
запирал ее.
Как уйти? Чем ей было подкупить кухарку и дворника, дро-
жавших за ее сохранность, — в особенности, дворника? — Не-
чем, все у нее отнято. А еще важнее: куда уйдешь, как будешь
жить? — Ничего у нее не было подготовлено. — Что можно сде-
лать в таких обстоятельствах? А если можно, то скоро ли? —
С кухаркою она уже стала сходиться. Но затруднял дворник.
Так присматривал, что ужас. Конечно, если б найден был хо-
роший человек, то можно бы; но скоро ли найдешь хорошего
человека, когда стеснена до такой степени?.. Не унывала; имела
некоторые надежды. Бог помог бы как-нибудь. Но верного, еще
не было...
6. «Ах, Володя, какой ты добрый. Ничего не жалеешь для
меня!» — Но довольно легко поняла, что сама должна рассчи-
236

тывать, какими деньгами может располагать. — Завезла меня
к Илатонцеву, сама отправилась покупать.
Когда я приехал домой, ее еще не было. Поэтому, вынул на-
чатую работу. Пора приняться за нее. Надобно поскорее успо-
коить себя тем, что наша жизнь обеспечена. Писал, пока она
приехала. Она была смущена и робела: — «Володя, простишь
ли ты меня? Я издержала больше; осталась должна 29 руб-
лей». — Обрадовалась, бедняжка, что я не сделал ей выго-
вора! — После, повторил с нею мои расчеты, и сказал, что если
она полагает, что на домашние расходы до августа будет на-
добно меньше 170 рублей, то пусть берет из этих денег еще, на
свои наряды. — «Нет, Володя, я сама расчетливая и нехорошо,
если взять, а потом недостанет. Буду брать на свои наряды
только то, что будет оставаться лишнее».
Были Благовещенский, Борисов, Свинцов. Очарованы Аню-
тою; и сами понравились ей. Мы просили их бывать у нас хоть
каждый день.
Илатонцев видел министра. Черкасов будет назначен на ро-
дину. Может ехать, не сомневаясь. — Ликаонский взял деньги
для него. Боюсь, не догадается ли добряк, что они от меня.
Дочь написала Илатонцеву, что через три, четыре дня бу-
дет в Петербурге. — «А у меня остается еще на 40 тысяч акций.
Продам поскорее, хоть бы пожертвовать полторы, две тысячи,
лишь бы развязаться к приезду Наденьки». — Возобновлял
свои убеждения, чтоб я ехал в деревню. Новое в них, дочь;
«Я зову вас не столько для себя самого, сколько для Наденьки;
и ручаюсь вам, вы полюбите ее». — «С Юринькою вовсе не
нужно заниматься, пусть пользуется летом и садом, пусть
больше бегает» и т. д., прежнее.
Работал; но очень мало.
7. «Володя, ты поступил бы служить в полицию: там очень
выгодно служить» — и начала рассказывать, сколько получал
Иван Ильич, сколько получают даже на таких должностях, ко-
торые даются с первого раза, лишь бы только понравиться на-
чальству: — «Поступи в полицию, Володя; ей-богу, посту-
пи». — Но когда я растолковал ей, поняла: — «Разумеется,
Володя, это нехорошо. Я посоветовала тебе потому, что не ду-
мала, хорошо ли это».
Добряк Черкасов очень далек от мысли, что деньги были
мои. Он воображает, что я столько же злобствую на него, как он
презирает меня.
Работа идет плохо. Потому, вздумал было просить Ликаон-
ского переселиться к нам. — «Это зачем?» — «Я переселился
бы на эти дни в город. Приезжал бы к вам только обедать.
Бросить Анюту одну — жалко. Читать не привыкла; знакомых
здесь еще нет, и кажется, что кругом нас все дрянь, с которою
не надобно знакомиться». — «Вздумано умно, Левицкий». —
237

«Почему же не умно?»-—-«Будь у нее не такие привычки, моя
добродетель, как ты называешь, не подвергалась бы опасности;
но она имеет привычки легкомысленного общества; без намере-
ния, она взволнует и сама увлечется». — «Вздор, Дикаон-
ский». — Но он остался при своем.
8. Черкасов уехал. — У Илатонцева остается только на
5 тысяч акций. Завтра, надеется продать и эти.
9. Еще дня три работать, как ныне, и статья будет кончена.
10. То же, порядочно работал.
//. Ликаонский начинает убеждаться, что Анюта рассуди-
тельна.
12. Переехал к нам на два дня, которые остаются до его
отъезда.
13. Работал очень мало, так же как и вчера. Почти все время
было занято разговорами с Ликаонским. Этот человек не из-
менит делу.
14. Мой добрый, мой милый друг! Когда я обниму тебя
вновь? Ни он, ни я, мы не ожидали от себя, что так расчув-
ствуемся.
15. Илатонцев продал свои последние акции. Подвел итог.
На 350 тысячах, потерял около восьми с половиною. Рад, что от-
делался так дешево. — «Без вас, я до сих пор оставался бы
в этом ослеплении, и может быть, заложил бы другое по-
местье, чтобы приобрести еще побольше этих сокровищ» и т. д.
В самом деле, я тогда только дивился, что человек неглупый мог
быть обольщен подобными шарлатанствами. — «Но по крайней
мере, ваши намерения были благородные». — «И с благород-
ными своими намерениями я запутался бы так, что не только
мне с детьми, даже и крестьянам пришлось бы очень плохо». —
«Полноте, так или иначе, вы успели бы во-время понять, что эти
бумаги должны потерять всякую цену». — «Бог знает, понял
ли бы во-время». — Не только благородный, но и скромный
человек. Не скрывает от самого себя, как упорно было его заб-
луждение. Это редкое достоинство. — Начинает беспокоиться о
том, что дочь долго не едет.
— «Скучаешь теперь, Анюта? Все мои приятели уехали, —
ты совершенно одна, когда я работаю». — «Что же делать, Во-
лодя, когда тебе надобно работать?—Поскучаю, так и быть.
А потом, найду прежних своих знакомых; будут и новые». — На-
добно желать, чтобы новые были лучше прежних. Когда я рас-
толковал, она согласилась: — «Когда так, Володя, то я и не
хочу искать прежних своих знакомых. Я не думала, какие они
люди». — С каждым днем она больше радует меня: легко по-
нимает все.
16. Три часа ночи. Кончил. Теперь опять весь принадлежу
тебе, моя милая.
17. Волгин был в городе, и дома. Узнал меня. Поэтому, тут
238

же принялся просматривать статью. Прочел несколько страниц,
перевернул, пробежал последние страницы: — «Мне было ска-
зано одним человеком, который редко ошибается в людях, что
вы должно быть человек замечательного ума» и т. д. — Потом,
я спросил, кто же это рекомендовал меня ему? — «Ах, это
после, когда побольше познакомимся». — Просил посидеть, по-
говорить. Сам говорил мало; все заставлял говорить меня.
Оставил обедать. Продержал до восьмого часа. — «Ну, теперь
простимся, Владимир Алексеич. Будут приходить за корректу-
рами, надобно читать. С другими, я не говорю так. Но вы ви-
дите, что внушаете мне расположение, стало быть, нечего цере-
мониться. Завтра поутру приходите опять. Надобно получше
узнать вас. Писать можете, это видно было по первой же стра-
нице статьи. Но надобно узнать вас получше».
Я был уверен, что мы сойдемся. Но это превосходит мои
ожидания.
Милая Анюта! — Ты обеспечена от нужды! Никогда не об-
нимал я ее с такою страстью, как в этом избытке счастья.
78. С десяти часов, до четырех, сидел у Волгина. — «Ну,
теперь надобно мне ехать на дачу. Поедемте». — Я сказал, что
должен был отправиться на урок. — «Ну, так оттуда, приез-
жайте к нам». — Я сказал, что не могу.— «Ну, почему?» Он
смотрит на жизнь так строго, что я не решился сказать ему об
Анюте; я сказал, что один из моих друзей, Ликаонский уезжает,
и я хочу побольше быть вместе с ним. — «Ну, так до после-
завтра, Владимир Алексеич. Послезавтра, опять буду в городе.
Поговорим еще. Поговорим еще. А впрочем, могу сказать вам и
теперь: пишите о чем хотите, сколько хотите, как сам знаете.
Толковать с вами нечего. Достаточно видел, что вы правильно
понимаете вещи». — После вчерашнего я не мог сомневаться,
что кажусь ему хорошим сотрудником. Но эти слова удивили
меня: — «Вы предоставляете мне полную волю в журнале?» —
«А разве были бы вы очень нужны мне, если б не так? — Сот-
рудников, которых надобно водить на помочах, можно иметь
пожалуй хоть сотню; да что в них пользы? Пересматривай, по-
правляй, — такая скука, что легче писать самому». — «Вы не
будете просматривать моих статей?» — «А что будет в них лю-
бопытного? Признаться вам сказать, не буду читать и напе-
чатанных, не только до напечатания. И без того, приходится чи-
тать слишком много пустяков, — ха, ха, ха! — Благодарите за
комплимент». — «Но я могу делать ошибки». — «А, ну вас и с
вашими ошибками! Только время теряю с вами — ха, ха, ха! —
Ну, прощайте. Приходите послезавтра. Поговорим еще, хоть не
о чем».
Илатонцев был от души рад, узнав, что я буду иметь по-
стоянную работу: — «Жаль только, что теперь уже не утащишь
вас в деревню». — Сильно беспокоится, что дочь не едет так
239

долго. — Но вероятнее всего, что ее тетушка зажилась где-
нибудь дольше, нежели рассчитывала. — Судя по вашим
рассказам, — извините за откровенность, — я думаю, что
она женщина, которая не всегда знает, что вздумается ей
завтра. — «Да, да», — и стал говорить, что не следовало бы
отпускать эту Алину Константиновну за Надеждою Викто-
ровною: — не следовало; зачем же отпускали? — «Ошибка,
согласен».
19. Этот весь день принадлежал Анюте. Понимаю, что до сих
пор еще слишком мало любил ее. Любовь моя к ней вероятно
будет сильна.
20. Неожиданный и странный поворот мыслей Волгина очень
взволновал меня. — С самого начала вечера, он был задумчив.
Но я не предвидел ничего особенного: что мог сказать он
больше, после тех слов, полных доверия и любви? — «С тех
пор, как я распоряжаюсь журналом, я искал человека, с кото-
рым мог бы разделить работу» — и проч., — что мог прибавить
он к этому? Я полагал, что он развлечен чем-нибудь посторон-
ним вопросу обо мне. — Попрежнему, сам он говорил мало,
больше заставлял говорить меня. Мне казалось, что после тех
слов: «Вижу, что вы единственный человек, который правильно
судит о положении нашего общества» и проч., — казалось, что
после этих слов продолжать экзамен уже не совсем нужно, или
по крайней мере, не совсем ловко. Но если хочет, то пусть про-
должается экзамен, думал я: — он расположен ко мне, я ува-
жаю его — пусть экзаменует.
Так прошло часа четыре. Было уже заполночь. — «А знае-
те ли, становится уже довольно поздно», — начал он: — «А я
вот все еще раздумываю, как бы это начать, потому что вам
покажется несколько странно, — а мне самому кажется как
будто даже и очень глупо, — но все это пустяки, глупо ли,
странно ли, — это пустяки. Так следует — значит и надобно
так».
Он вечно делает оговорки о глупости, о вздоре, так что
беспрестанно сам смеется над своею манерою говорить. Так и тут,
он расхохотался, пошутил над собою, потом замолчал, опять за-
думался. Я видел, что он хочет сказать что-то не совсем обык-
новенное. Что такое? Помолчав, он стал говорить; сначала, по
своей манере, с некоторою вялостью, но скоро проникся боль-
шим одушевлением. Из того, что он говорил, многое казалось
мне слишком мрачно, — слишком безнадежно; но я не должен за-
бывать разницу наших лет и опытности, — и не забывал; и теперь
готов признавать, что его взгляд быть может справедливее моего,
и кажется мне слишком мрачным только потому, что я еще слиш-
ком молод. А в то время, странность его слов увлекла и меня к
чувству, очень сходному с его глубоким презрением к настоя-
щему и ко всякой деятельности в настоящем.
240

Он начал с того, что вчера и в особенности ныне он очень
много думал обо мне; что ему очень невыгодно говорить со мною
откровенно, — вот, я вероятно и сам заметил, что он колебался.
Но у него такой нелепый характер: всегда, он говорит чорт
знает что, впрочем, это не чорт знает что, а правда, и потому,
я должен не спорить, а послушаться. Он лучше меня может су-
дить о том, как надобно мне держать себя.
Все это было длинною цепью вялых и нерешительных ого-
ворок; круто, он перешел в горячий и резкий тон. — Да, как бы
там ни было, — как бы я ни думал о себе, как бы он ни думал
обо мне, а все-таки, я еще очень молодой человек, — если не по
уму и не по знаниям, то по чувствам, по надеждам, я еще очень
молодой человек, он сравнительно со мною старик, — старики,
положим, глупее молодых людей, но не в уме дело, а в том, что
все вздор, мелочь, глупость, мерзость.
Все мелочь и вздор. Это не так живо чувствует юноша, еще
страстный к жизни, как человек, для которого, — если брать
только его личные надобности, — уже совершенно все равно,
жить или не жить; у которого могут быть обязанности, но уже
нет привязанности к жизни. Потому-то он и должен думать, что
его мысли довольно беспристрастны. С этой стороны он, ве-
роятно, имеет преимущество надо мною, и его слова будут за-
служивать моего внимания. Эти слова: не стоит горячиться, по-
тому что все мелочь и вздор. — Конечно, он говорит про нашу
общественную жизнь. Свои личные дела важны и должны быть
важны для каждого. Но общественные — мелочь.
Да. Наше общество не занимается ничем, кроме пустяков.
Теперь, например, горячится исключительно из-за отмены кре-
постного права. Что такое крепостное право? — Мелочь. В Аме-
рике, невольничество не мелочь. Разница между правами и бла-
госостоянием черного работника в южных штатах и белого ра-
ботника в северных — неизмеримо велика. Сравнять невольника
с северным работником — великая польза. У нас не то. Многим
ли лучше крепостных живут вольные мужики? Многим ли выше
их общественное значение? — Так мало лучше, что не стоит и
говорить о такой микроскопической разнице. Потому, не велик
был бы выигрыш для помещичьих мужиков, если б и сравняли
их с вольными. Но этого не будет, потому что это невозможно;
это невозможно, потому что общество не думает об этом; оно и не
воображает думать, что можно понимать вопрос в таком смысле,
и что только в этом смысле он, хоть и не важен сравнительно с
важными, забываемыми, но хоть сам по себе, без сравнения с
ними, не совершенно пуст, Исключительно занимаясь мелким
вопросом, оно понимает его исключительно в пустом смысле.
Сущность дела в том, что за право существовать и работать,
мужик обязан платить частному лицу, — землевладельцу, — по-
дать, — натурою или деньгами — барщину или оброк. За право
241

работать, — потому что земля сама по себе не имеет никакой
ценности; сами по себе, ценность имеют пшеница, лошадь, овца,
золото, алмаз: эти предметы сами по себе годятся на что-ни-
будь. Земля сама по себе не имеет ценности; кто платит за
землю, платит только за право работать. Эта подать за право
работать в помещичьих именьях велика; почти у всех помещи-
ков велика до большой обременительности. Вот серьезная сто-
рона дела. Перемены в ней не будет, потому что общество не ду-
мает об этом. Обременительная подать в пользу частного лица
останется. Но вместе с правом брать эту подать, помещик имеет
административную власть. Исключительно этим обстоятель-
ством и занялось общество. Помещики дурные судьи, помещики
деспоты, помещики злодеи. Есть и такие помещики. Есть дур-
ные люди во всяком сословии. Но во всяком сословии, их очень
мало. Из двадцати миллионов людей под управлением помещи-
ков, двести тысяч, может быть, имеют помещиками дурных ка-
призников или злодеев. Эти двести тысяч выиграют от уничто-
жения административной власти помещиков. Остальная масса
крепостных не выиграет; скорее, можно полагать, что проиграет.
Известно из политической экономии, что наилучший админи-
стратор тот, кто имеет прямую личную выгоду от благосостоя-
ния управляемых. Помещик имеет. Никакой бюрократический
начальник не имеет. Одна сотая доля крестьян выиграет; осталь-
ной может быть только проигрыш.
— Страшно, если так, сказал я.
— Ничего особенно страшного, — мелочь. Характер адми-
нистрации зависит главным образом от общего характера на-
ционального устройства. Другие влияния ничтожны перед этим.
Кому выгодно быть хорошим, тот немного, — очень немного
получше; кому нет выгоды быт* хорошим, немного похуже, —
очень немного. Дурные администраторы очень немногим хуже хо-
роших своих товарищей по времени и месту. В сущности, все это
мелочь и вздор. Все вздор перед общим характером националь-
ного устройства. Выгоды будет очень мало, и убыток не велик,
так поставлен вопрос.
Пустое дело. Пустое. И сколько времени наше общество будет
забывать обо всем другом из-за хлопот об этом мелком деле, по-
нимаемом только в пустейшем его смысле! — Но вот, положим,
дохлопотались, устроили, и навосхищались досыта, что бывшие
крепостные освобождены и возблагоденствуют. Можно обществу
приняться за что-нибудь другое. Что дальше на очереди? —Суд
присяжных. Тоже, важная вещь, когда находится не под влия-
нием такого общего национального устройства, при котором ни-
какие судебные формы не могут действовать много хуже суда
присяжных! — Великая важность он сам по себе. — Был ли он
в Англии при Тюдорах и Стюартах? Чему он мешал? — Был
ли он во Франции при Наполеоне I?—Чему мешал?—Суще-
242

ствует ли во Франции теперь? — Чему мешает? Какие судебные
формы могут иметь какую-нибудь серьезную важность, пока об-
щий характер национального устройства не охраняет правду и
защитников ее? — Все вздор 24.
Две мелочи — вот вся программа хлопот и восторгов русского
общества на довольно долгое время, — если не случится ничего
особенного; а ничего особенного пока еще не предвидится. Пу-
стота, — бессмыслие пустоты, бессилие бессмыслия.
Общество не хочет думать ни о чем, кроме пустяков. Обще-
ство не может допустить литературы, которая была бы противна
его расположению... Оно не может допустить, чтобы литература
занималась не пустяками, когда оно хочет заниматься только пу-
стяками. Пока настроение общества не изменится, литература
обречена оставаться пустою, мелочною, презренною, как теперь.
Он сам пишет только вздор, и я стал бы писать только о пустя-
ках. А между тем, мой голос звучал бы диссонансом в усла-
дительном концерте русских либералов. Общее мнение на-
шло бы, что я мешаю концерту. Оно было бы совершенно
право. Я мешал бы. Прочь того, кто мешает. Я буду чужой, не-
навистный;— прочь негодяя. — Эта перспектива, думает он,
не страшна мне: молодые люди безрассудны, и воображают свое
безрассудство гражданскою доблестью. Оно глупость, больше
ничего.
— Какую пользу принесу я, начав писать? Что выскажу,
что разъясню? — Невозможно ясно писать о том, что ненави-
стно обществу. Всякая серьезная мысль ненавистна ему. Как я
ни бейся, как ни изворачивайся, я буду писать только темные
мелочи о мелочах. Умно ли мне губить себя из-за такого вздора?
Позволяет ли ему совесть допустить, чтобы я губил себя из-за
такого вздора? 25
Нет. Если б я был не такой человек, пусть бы я губил себя,
как мне угодно: пьянством ли, картежничеством ли, воровством
ли, все равно, чем мне было б угодно. Он сказал бы: ,«А чорт
с тобою, кому ты нужен, — пропадай, когда нравится». Так он
сказал бы, все равно, и про мое желание бить лбом в стену:
«Чорт с тобою, пиши, когда тебе угодно предпочесть пьянству
этот путь к погибели». Но он не может сказать «чорт с тобою,
продай», — потому что я не такой человек, погибель кото-
рого не была бы особенною потерею для общества, или, —
если мне угодно думать: «А чорт с ним, с обществом», то
он может выразиться правильнее: я пригожусь народу. О народе
я не скажу, вероятно: «Чорт с ним, и с его надобностями?»
Придет серьезное время. Когда? — Я молод, потому для во-
проса обо мне все равно, когда оно придет: во всяком случае,
оно застанет меня еще в полном цвете сил, если я сберегу себя.
Как придет? — Как пришла маленькая передряга Крымской
войны; — без наших забот, пусть не хлопочу: никакими хлопо-
243

тами не оттянешь, ни ускоришь вскрытие Невы. Как придет? —
Мы говорим о времени силы, — сильна только сила природы:
По воздуху вихорь свободно шумит;
Кто знает, откуда и как он летит?
Шансы будущего различны. Какой из них осуществится? —
Не все ли равно? — Угодно мне слышать его личное предполо-
жение о том, какой шанс вероятнее других? — Разочарование
общества и от разочарования, новое либеральничанье в новом
вкусе, — попрежнему мелкое, презренное, отвратительное для вся-
кого умного человека с каким бы то ни было образом мыслей, —
для умного радикала такое же отвратительное, как для умного
консерватора, — пустое, сплетническое, трусливое, подлое и глу-
пое, — и будет развиваться, развиваться, — все подло и трусливо,
пока где-нибудь в Европе, — вероятнее всего во Франции, не
подымется буря, и не пойдет по остальной Европе, как было в
1848 году.
В 1830 году буря прошумела только по Западной Герма-
нии; в 1848 году захватила Вену и Берлин. Судя по этому,
надобно думать, что в следующий раз захватит Петербург и
Москву 26.
Верно ли это? — Верного тут ничего нет; только вероятно.
Отрадна ли такая вероятность? По его мнению, хорошего тут
нет ровно ничего. Чем ровнее и спокойнее ход улучшений, тем
лучше. Это общий закон природы: данное количество силы про-
изводит наибольшее количество движения, когда действует
ровно и постоянно; действие толчками и скачками менее эко-
номно. Политическая экономия раскрыла, что эта истина точно
так же непреложна и в общественной жизни. Следует желать,
чтобы все обошлось у нас тихо, мирно. Чем спокойнее, тем
лучше 27.
Но так или иначе, придет серьезное время. Почему это не-
сомненно? Потому, что связи наши с Европою становятся все
теснее, а мы слишком отстали от нее. Так или иначе, она под-
тянет нас вперед к себе.
Придет серьезное время. Пойдут вопросы о благе народа.
Нужно будет кому-нибудь говорить во имя народа. Я должен
буду приберечь себя к тому времени 28.
Как я ушел от Волгина, как я доехал сюда, как прошло у
меня время тут на даче, я мало помню. Я был как пьяный. Слы-
шать от него, что я могу понадобиться народу — можно было
опьянеть... Пока я оставался на глазах у него, я имел смысл скры-
вать, что я опьянел. Но теперь замечаю, что не могу отдать
отчета себе в том, что было после того, как он обнял меня и ска-
зал: «Подумайте еще, мой упрямый, мой милый, — подумайте.
Я не отстану, пока не уговорю вас. До завтра». — Как я сходил
244

с лестницы, — долго ли шел, где сел на извозчика, — тихо ли
ехал, или скоро?—Не помню. — Как вошел сюда, помню; по-
том, опять не знаю: сидел ли я все время неподвижно или вставал
и ходил? —Но должно быть, как вошел, бросился на стул и си-
дел все в том положении, в каком стал образумливаться. Как
слаба моя голова, как сильно во мне тщеславие!
И долго ли я оставался помешанным?—Теперь половина
восьмого. Часа два, пишу. Перед тем, как сел писать, вероятно с
полчаса просидел уже не сумасшедшим. Когда ушел от Волгина,
всходило солнце, он сказал: «Э, да уж солнышко всходит! —
Ну, так пора спать». Оно всходит ныне часа в три, кажется.
Справлюсь.
Так, в три четверти третьего. Стал образумливаться в конце
пятого, вероятно. Пароксизм продолжался около двух часов. —
Порядочно измучился этим волнением тщеславия.
Девять часов утра. Так и не спится. Что за мелкая душонка!
И умная голова.
Но должно отдать справедливость и Волгину.
Впрочем, как ни смешна его странная фантазия обо мне, я
завидую ему. Его заблуждение показывает, как нежно полюбил
меня. Ему уже двадцать девять лет, а мне еще нет и двадцати
одного года, — и я уже неспособен к такому увлечению. Напри*
мер, хоть мое чувство к нему. Я тоже полюбил его. Но я вижу
его недостатки. Он не верит в народ. По его мнению, народ так
же плох и пошл, как общество. Понятно, почему он так думает:
ему не хотелось бы террора; он и старается убедить себя, что
террор невозможен. Он слишком холодно советует терпеть. Это
явная логическая ошибка: «Нам с вами очень можно терпеть,
потому что нам недурно» — совершенно согласен; но: «Потому,
пусть и народ потерпит». Народу не так легко терпеть, как
нам. — Люблю Волгина, но вовсе не слеп на его недостатки. Это
делает честь мне, как наблюдателю; но плохо рекомендует меня,
как человека.
Не знаю, как мы с ним взглянем друг на друга без хохота.
Трудно решить, кто из нас был смешнее: он ли, говоривший,
что я обязан беречь себя для блага народа, потому что я такой че-
ловек и т. д.,— или я, хоть и державший себя хладнокровно, но
слушавший такие слова и возражавший: «Вы ошибаетесь, я не та-
кая редкость и драгоценность». Позволительно ли человеку в
здравом уме слушать подобные вещи? Я должен был сделать
вид, что принимаю его слова за шутку, рассмеяться и уйти, —
даже дать заметить, что несколько обиделся, что шутка слишком
насмешлива. Конечно, так; это было единственное средство не
остаться смешным в его глазах, когда он станет судить похлад-
нокровнее.
Нет, я еще более нелеп, нежели он! Подвергнуться такому
головокружению!
245

В двенадцать часов, я должен быть у него. Как-то мы пого-
ворим еще? — Это любопытно.
Половина пятого. Половина пятого. Половина пятого.
Солнце сияет, и вся природа дышит счастьем. Я был счастливее
тебя, ты, голубь, воркующий на моем окне своей милой о любви
своей.
Милая моя! Где ты? Услышь меня!.. Нет в моем стоне жа-
лобы на тебя! Мне больно, друг мой, — но благодарю, благо-
дарю тебя за счастье, которое ты давала мне!
Половина одиннадцатого. Больно, это правда. Гораздо боль-
нее, нежели то мучение от разрыва с товарищами. Но тогда чрез-
вычайно соблазняла мысль о самоубийстве. А теперь, не
было ни малейшего желания отказаться от жизни. Чем объяснить
такое равнодушие к собственному страданию, казалось бы,
мучительному до невыносимости? Неужели совершенно при-
тупилась и та маленькая чувствительность, какая была во мне
прежде?
Половина двенадцатого. Запишу как-нибудь, — я думаю, что
могу написать со смыслом и в порядке, без лишней поэзии.
Поутру, совершенно образумившись от самолюбивого волне-
ния, произведенного слишком добрыми ко мне словами Вол-
гина, я сел у кровати Анюты ждать, когда она проснется. Мне
казалось, что с каждым днем больше люблю ее. Вероятно, это
и была правда. По крайней мере, правда то, что в эти последние
дни я сделался способнее обыкновенного чувствовать живо. Мои
нервы были сильно раздражены счастием, что наша жизнь обес-
печена; потом, все больше раздражались от доброго расположе-
ния, которое с каждым новым разговором сильнее выказывал
мне Волгин. Это человек преданный народу, и я не мог оста-
ваться равнодушен, видя, что приобретаю его горячую привя-
занность. А эту последнюю ночь я провел буквально в горячке,
и от нее должна была оставаться очень сильная экзальтация. Да
и Анюта, проснувшись, милая, приняла меня в свои объятия с
чрезвычайною нежностью. Еще никогда не ласкала она меня с
таким увлечением, как будто мое сладострастие разожгло и в
ней жгучую, ненасытимую жажду наслаждения. У нее захваты-
вало дух, она стонала, — чего никогда не бывало;—и это было
также в первый раз, что не она утомилась моими ласками, а я
вырвался из ее объятий. — Я принимал за порывы и слезы
распылавшегося сладострастия то, что было судорожным пла-
чем обо мне; — принимал за жажду продлить наслаждение, же-
лание отсрочить разлуку.
Милая, я не могу роптать: ты жалела меня. Нет, нет, моя
милая! Ни на один миг не овладевало моим сердцем горькое чув-
ство против тебя. Разлука с тобою — страдание, но я не пере-
ставал благословлять минуту нашей встречи, о милая моя, дав-
шая столько блаженства мне.
246

Резь в глазах. Надобно погасить свечу и постараться за-
снуть.
22. Дела покончены. Будущий незаменимый защитник и ру-
ководитель народа спасен, прибережен для блага родины.
Смешно и стыдно. Добрый, честный человек воображает, что
я повинуюсь чувству долга. Требование Волгина можно пони-
мать в таком смысле, что оно нисколько не смешно. Отбросим
преувеличение, которое неизбежно при нежном личном располо-
жении к человеку, его совет может заслуживать внимания. Так
он и повернул дело вчера, когда я стал говорить, что нам обоим
должно быть совестно. — «Ну, пусть будет совестно», отвечал
он с обыкновенною своею вялостью: —«А все-таки, если вы хо-
тите писать, значит, думаете, что можете быть полезен. Потому,
все равно, остается вопрос, в каком случае принесете вы
пользу, — большую ли или маленькую, — какую способны при-
нести: рискуя погибнуть раньше, нежели будут нужны серьез-
ные писатели, или повременив до той поры, когда они понадо-
бятся».— Таким образом, личные мои качества оставались в
стороне, спор переходил к тому, с чего начал Волгин накануне
и что было тогда пропущено мною без возражений: действи-
тельно ли в русском обществе нет серьезных стремлений, и даже
нельзя внушать их ему. Волгин равнодушнее меня смотрит на
вещи; я не мог не проигрывать в этой борьбе. Кто совершенно
перестал ждать от людей чего-нибудь хорошего, легко осмеивает
противника, сколько-нибудь рассчитывающего на их рассудок
и твердость. Но в одном я был правее Волгина: никакое поло-
жение дел не оправдывает бездействия; всегда можно делать
что-нибудь не совершенно бесполезное; всегда надобно делать
все, что можно. Об это разбивались все его насмешки над его
собственною деятельностью, которая кажется ему пустою, и над
моими стремлениями хоть к такой же работе, положим и дей-
ствительно мелкой, жалкой29. «Ну, подумайте еще; я не от-
стану».— «Не отставайте, пока надоест; я останусь при своем:
хочу работать».
А ныне, пошел сказать ему, что принимаю его совет. Он стал
говорить, что совесть наградит меня за самоотвержение, с кото-
рым я подавляю в себе и честолюбие и юношеское нетерпение.
Я принужден был смирно слушать похвалы моей гражданской
доблести. Как я сказал бы ему, что дело вовсе не в том? Каждый
честный человек стал бы презирать меня, узнав истинную при-
чину перемены. Совершенно упасть духом от удара, который по-
разил только личное мое счастье!
Каков гражданин? Пошлое существо, потерявшее всякую
силу от огорчения за самого себя! Бессмысленный и бесчувст-
венный автомат, я без сопротивления падаю, куда Волгин тол-
кает меня. К чему я годился бы теперь? И не все ли равно для
меня?
247

Илатонцев, разумеется, очень обрадовался. Я сказал, что
Волгин поручил мне большую работу, которою могу я заниматься
и в деревне, взяв туда сотню, другую книг. — Что это такое?
Неужели для меня стало все равно даже и то, лгать или не
лгать? — Не думаю. Вероятнее, что в самом деле противно мне
говорить о себе. Какими словами можно скорее отделаться от
вопросов, те и лучше. Надобно прибавить и то: как было бы ска-
зать, почему Волгин, обещав работу, вздумал отклонять от нее?
Слишком глупо и смешно.
Нет, можно было сказать: «Волгин находит, что мне рано
становиться писателем». Естественно и ясно: пусть я и неглу-
пый человек, но еще слишком молод. Не пришло в голову.
И охота думать о таком вздоре, хорошо ли сказал Илатон-
цеву, и нельзя ли было сказать лучше!
23. Разговор с хозяйкою. — «Она поступила с вами нехо-
рошо». — «Почему вы знаете, как она поступила со мною, и по-
чему думаете, что это нехорошо?» — «Она сама говорит. Я сей-
час от нее, она просила меня к себе». — «Хорошо устрои-
лась?»— «Очень хорошо. Он купец. Она знавала его прежде.
И прежде, был человек постоянный, а теперь хочет вовсе осте-
пениться. Даже со стороны видно, что это место прочное.
Можно думать, что если будут дети, то он и женится на ней.
Она поступила в дом к нему полною хозяйкою. Какая квартира!
Какие рысаки! Кроме других подарков, вещами, он дал ей
2 000 рублей на первое обзаведение гардеробом. — Боюсь, не
обиделись бы вы; она дала мне поручение: она считает себя в
долгу у вас. Она считает так: 100 рублей получила на хлопоты
по своему делу; 145 рублей взяла на свои покупки; в тот же
день, еще 30; потом 25, и еще 25. Всего, 325. Так ли?» — «Она
могла б и не считать себя в долгу у меня, потому что я уговорил
ее бросить мужу мебель, которая принадлежала ей, а не ему, и
вероятно стоила этих денег. Но когда она не захотела принять
это в расчет, не стану спорить». — Было бы слишком глупо,
вломиться в амбицию. А главное, если б не взять деньги, Анюта
подумала бы, что я сержусь на нее.
Пошел на Невский, купил брошку. Пошлю с письмом в день
отъезда, чтобы не было длинной истории. — За брошку запла-
тил 335 рублей. Жаль, что недостало денег на ту, другую, кото-
рая действительно красива. — У меня остается 83 рубля. Ве-
роятно, достанет до получения жалованья. В дороге, расходы
только до Москвы; дальше, в экипаже Илатонцева; и нельзя
же будет удивлять благородством, считаться прогонами. А в де-
ревне, какие расходы? Надобно не забыть условиться с ним о
жалованье, чтобы после не вышло тоже борьбы благородства.
24. Ничего особенного. — Написал Ликаонскому, куда дол-
жен адресовать мне.
25. То же, ровно ничего.
248

26. Илатонцев получил письмо от дочери: они с тетушкою
едут в деревню из Вены, Дунаем, Черным морем. По его ра-
счету, должны были вчера быть уже в Одессе. Мы едем завтра.
Быть может, найдем их уже в деревне.
27. Письмо к Анюте вышло хорошо: не холодное, и однако
же спокойное. И то хорошо, что не очень длинно: остается
время проститься с Волгиным, он в городе.
28. Москва. Стоит на прежнем месте. Если бы встал Кото-
шихин и взглянул, сказал бы: «Не стало в тебе лучше, роди-
мая!»— Впрочем, и о Петербурге надобно сказать: все в городе
так же просвещенно и гуманно, как при Петре.
29. Едем. Едим и пьем. Говорим и спим. Впрочем, «говорим»
относится только к нам с Илатонцевым и Юринькою, Федор
Данилыч только глядит. Глядит и глядит. Что любопытного в
Илатонцеве? Что любопытного во мне? — Но глядит и глядит.
Клянусь моею гражданскою доблестью, о которой и при про-
щанье не забыл Волгин отозваться с похвалою, возьму вилку и
выткну глаза этому скромному и почтенному молодому человеку.
Давно я удивлялся охоте Илатонцева держать идиота секретарем.
Но это даже и не идиот, это восковая кукла, модель идиота.
30. Потерял всякое терпение и сказал: «Вы очень красивый
мужчина, Федор Данилыч». — Он поправил галстук, приятно
улыбнулся, и опять глядит и глядит. Снова, лопнуло терпе-
ние. — «Я не видел Штрауса, который играет в Павловском
вокзале; говорят, красавец; похож на вас, Федор Данилыч?» —
Поправил галстук, улыбнулся: — «Покорно вас благодарю,
Владимир Алексеич, за такое мнение. Но точно, есть некоторое
сходство».
ИЮЛЬ
/. Федор Данилыч проникся безграничною дружбою ко мне.
Почти вовсе не глядит ни на Илатонцева, ни на Юриньку; все
на меня.
2. Федор Данилыч сообщил мне: «Я смотрел в зеркало,
Владимир Алексеич: немножко, я загорел». — «Не огорчайтесь,
Федор Данилыч: есть какое-то умыванье от загара; вы пошлете
в Симбирск, привезут». — «У меня оно взято с собою, Владимир
Алексеич». — «Очень рад, Федор Данилыч».
3. Приехали. Дом в полуверсте от села, у подошвы холма.
Деревянный, одноэтажный. С трех сторон, сад. Верхним концом
переходит в парк. Выше парка по хребту, простой лес. Он идет
горами до самой Волги. Прямо тропинкою, это верст пять. По
дороге, верст пятнадцать. — «Почему же село построилось не
на самом берегу Волги?» — «Видите, какие луга по речке; да и
самые лучшие поля тут же, повыше. А через горы, до них и не
доехал бы». У впадения речки в Волгу другое село.
249

Нашли дом еще пустым. Тетушка вероятно загостилась где-
нибудь на дороге.
4. Иду по саду, — смотрю, Федор Данилыч сидит на дер-
новой скамье у ручья, и плачет, приложивши платок к лицу.
«Соскучился по Алине Константиновне, Владимир Алексеич; вы
знаете наши отношения».—Так вот что! Не могу теперь осу-
дить Илатонцева. Будь я богатый помещик, будь у меня род-
ственница фрейлина солидных лет, и мне пришлось бы держать
именно такого секретаря. — «Вы очень любите ее, это делает
вам честь, Федор Данилыч. Но зачем же плакать? Понимаю
ваше разочарование; но теперь она уже скоро приедет». —
«Может быть, она и разлюбила меня». — «Полноте, как можно
это думать!» — «Нет, Владимир Алексеич, это может быть.
Разве я не понимаю, зачем она ездила?» — «Стыдно и думать
это, Федор Данилыч, — помилуйте, что вы!» — «Нет, Владимир
Алексеич, я уже давно стал догадываться, что она делает в
Париже!» — «Если б она и искала там развлечений, Федор
Данилыч, то неужели вы будете так бесчеловечен, чтобы не
забыть этого? Будьте великодушен и любите ее без напрасных
упреков». — «Я и не ревную, Владимир Алексеич: но только
может быть, что она сама охладела ко мне. Там она могла узнать
сколько мужчин, может быть иных и лучше». — «Вы слишком
скромно думаете о себе, Федор Данилыч. Я, напротив,
уверен, она убедилась, что все те господа — самые пустые
люди. Ручаюсь вам, она возвратится с удвоенною привя-
занностью к вам». — Успокоил и утешил человека. Сделал доб-
рое дело.
Илатонцев: «А мы с вами еще не собрались поговорить,
какие условия будут между нами».—«Прекрасно, давайте го-
ворить». — Он: «Столько обязан, — запутался бы в этих акцио-
нерных шарлатанст вах; — погубил бы, может быть, сотни
тысяч» и т. д. Поэтому «довольно щекотливое положение»
и т. д. — «В начале нашего знакомства вы говорили о 1 000 руб-
лях жалования, если я по окончании курса буду гувернером
Юриньки. Надеюсь, не отступитесь от вашего слова». — «Тогда
я еще не получал от вас такой важной услуги». — «Да, она ни-
чего не стоила мне; кроме того, вы поквитались, выхлопотав
место моему приятелю Черкасову». — «Помилуйте! — Притом
же, я тогда еще мало знал вас» и т. д. — Словом, борьба взаим-
ного благородства, чего и опасался я. Стало тошно; потому:
«Поговорим лучше о другом. Вы ждете вашу дочь. Судя по
вашим рассказам о ее воспитательнице, я думаю, что девушка
достойная уважения. А ныне поутру, я утешал Федора Да-
нилыча; как же это будет, на ее глазах?»
Начал объясняться. История длинная. Скучно писать. Но
по совету madame Ленуар, которая тогда еще жила у него, всем
в доме сказано, что обе невинности повенчаны; что брак надобно
250

скрывать, потому что Алина Константиновна фрейлина. Так
знает и его дочь, еще с той поры.
5. Ничего особенного. Заходил в библиотеку. Действи-
тельно, хорошая. По французской литературе времен энцикло-
педистов, даже очень полная. Дед Илатонцева был, как тогда
следовало, вольтерианец.
6. Можно ли любить женщину, которая пассивно позволяет
любовнику ласкаться, а сама думает в это время, какое платье
сшить себе: гласе или барежевое? Можно. Но долго ли
можно?—Смотря по тому, каков сам тот, кто любит: иному,
можно и долго, и всю жизнь. — Понятно стало, почему не было
у меня мысли о самоубийстве: инстинктивно чувствовалось, что
боль пройдет.
7. Письмо к отцу от Надежды Викторовны — из Петер-
бурга!!— Мы выехали в субботу, а в понедельник тетушка при-
везла ее туда. Тетушка передумала: вместо Вены, поехала в
Женеву, оттуда по Рейну, — из Кельна в Берлин, — и вместо
Одессы очутилась на дороге Петербург. — Как ни добродушен
Илатонцев, но вспылил: заставив его больше двух месяцев
дожидаться дочери в Петербурге, Алина Константиновна
умудрилась выпроводить его оттуда, чтобы через два дня про-
ехать с Надеждою Викторовною туда!
8. Мысли о «женщине, которая пассивно» и проч., совер-
шенно верны, очень умны. Но не совсем новы. Смотри басню
«Лисица и виноград».
Новость то, что обращаюсь в любителя природы. Лежу на
пригорке над домом, в траве, в тени одинокой густой липы и
смотрю: направо село, прямо внизу, дом; налево, поле. Мимо
всего этого, на втором плане течет широкая речка, — извивами,
по обыкновению речек, нравящихся чувствительным сердцам.
Через нее мостик. Тот берег, порос густым кустарником, Дальше,
опять луга и поля, которым не видно конца. Чем не живописный
пейзаж? — дедо кончится тем, что куплю палитру. И тогда буду
жалеть, что не учился рисовать: деньги на палитру пропали.
9. Была ли Анюта способна к развитию?—Сомнительно.
Не глупа, но только на житейские дела. — «Ее жизнь была
пошлая и пустая», — нет, я хотел забывать, что розги могли
бы оставить впечатление. А она: «Поступи, Володя, служить в
полицию». Но добрая женщина. Терпеливо позволяла мне
нежничать, хоть это и очень надоедало ей, как понимаю теперь.
10. Илатонцев, за шахматами: «Начали фланировать, Вла-
димир Алексеич? Давно бы пора, давать отдых себе; а то, совсем
заработались». — По этому поводу, я подумал: не пора ли при-
няться писать что-нибудь? Довольно времени бездельничал.
Прекрасная мысль осталась без исполнения. Такова судьба
прекрасных мыслей.
//.В первый раз после четырех лет увидел Волгу. Мое
251

сердце ожило. Опять я был радостен и добр, любуясь на нее.
Не оторвался б от нее.
В тихом раздумье о ней и о прежней свежести чувства, чи-
стоте мыслей, шел я домой и не заметил, как дошел до послед-
него холма, под которым дом. Взглянул на часы: к обеду было
еще рано. Я лег на свое любимое место, под тенью одинокой
липы, и лежал в нежном и вместе идеальном настроении,
в юношески чистом настроении.
Из рощи налево и довольно далеко от меня вышли две мо-
лодые, — по легкости походки видно было, что молодые девушки,
в соломенных шляпах с широкими полями, одна в голубом
платье, другая в розовом. Итак, Илатонцева приехала! — По-
тому что, нет сомнения, одна из них — она. Которая же? —
Я знаю ее лицо, отец показывал портреты, — если б рассмотреть
профили, узнал бы, которая. Но как ни прищуривался и ни
поправлял очки, не мог рассмотреть: далеко. Нужды нет, все
равно: угадаю. Отец говорил, она среднего роста. Она не та,
которая в розовом: в розовом, надобно назвать высокою. Она
та, которая в голубом; непременно; — потому что она должна
быть кроткая и нежная. Так и рисуется характер той, которая
в голубом: светлый, но скромный цвет платья; тихая поступь;
это она. В розовом не может быть она: в розовом, тоже гра-
циозна, но должна быть горда и отважна; так она держит го-
лову, и очевидно, сдерживает шаг только для подрзти. Кто ж
эта, в розовом?—Тетушка не может быть, тетушка толстая
и пожилая женщина. Я знал, что Илатонцева едет без гувер-
нантки, без компаньонки. Я решил, что уже успела явиться
гостья, из соседних барышень. Время на это было: Илатонцева
ходила гулять, — значит, наговорилась, нацеловалась с отцом
и Юринькою; это должно было занять не один час.
Они шли тропинкою наискось через поле, к воротам сада,
все очень далеко от меня.
Из деревни плелась наперерез им старушка, и тащила в
охапке два небольшие хлеба, — там, дальше за девушками на-
лево от меня, было несколько работавших. — Девушка в голубом,
дошедши до перекрестка тропинок, повернула навстречу ста-
рушке. — Та, высокая и гордая в розовом, пошла одна по
прежнему направлению. Итак в розовой я немножко ошибся: ха-
рактер я угадал, одна она пошла менее тихо, но ошибся в том,
кто она. Она не гостья: с гостьею, хозяйка не рассталась бы.
Она тут своя. Кто же? — Чтоб она была тетушка, не могу и не
могу допустить. Лучше, пусть она будет горничная, — Марья
Дмитриевна, как выражается Иван Антоныч, опасаясь за то,
какова будет с ним племянница, и вперед хвалясь, что она будет
еще умнее прежнего, Маша, о которой как-то упоминал Илатон-
цев, что его дочь очень любит эту девушку, и эта девушка
искренне привязана к Наденьке. Я был глубоко убежден, что
252

в исправленном виде догадка о розовой непременно окажется
верною. Но не мог слишком сильно гордиться этим своим буду-
щим торжеством: не совсем угадал сразу, пришлось поправлять
себя. Но Илатонцеву выбрал сразу, без малейшей ошибки. Это
было очень, очень приятно. — Хорошо становиться ребенком,
и пишу это с доброй улыбкой.
Илатонцева пошла со старушкою; взяла у нее один из хлебов:
хоть и небольшие, два были вероятно тяжелы для старушки,
довольно дряхлой.
Та, в розовом, — по-моему непременно и несомненно Марья
Дмитриевна или Маша, — дошедши до ворот сада, села на
скамью, опустила руку к поясу, подняла и стала держать в уро-
вень с глазами, —- следовательно, взяла лорнет и стала осматри-
вать все кругом. Тут, она увидела и меня в траве и долго
всматривалась. Я похвалил ее глаза, что они, хоть и с лорнетом,
могут разбирать приятность моего прекрасного лица на таком
расстоянии; нашел бесчеловечным отнять у нее это удовольствие,
показав, что замечаю; да и бесполезно было бы искать такого
же удовольствия в смотрении на нее без лорнета за полверсты.
По всему этому я предпочел провожать глазами Илатонцеву со
старушкою.
Они дошли до одной из групп работников, с версту от меня.
Илатонцева постояла там несколько минут, потом пошла домой.—
Я смотрел на нее с самым нежным расположением: был вперед
убежден, что она понравится мне не меньше, нежели обещал
отец.
Когда она стала приближаться к саду, Марьи Дмитриевны
или Маши уже не было на скамье у ворот. Я немножко осудил
Машу или Марью Дмитриевну: что ж бы ей не любоваться на
меня подольше?
Повернувшись после того на другой бок, продолжал думать,
отчасти ни о чем, — отчасти о будущей дружбе с Илатонцевою,
хорошею, как я был твердо убежден, очень хорошею девушкою.
Славно, так думать ни о чем, и почти ни о чем, в прохладе под
тенью липы, на густой свежей траве. Слишком юношески, но
хорошо летело мое время, — пока, почти нехотя, надобно было
встать: пора итти обедать...
Черты Надежды Викторовны были знакомы мне прежде,
нежели я вошел и был представлен ей. Я знал, что увижу не
дивную красавицу, а только милое лицо русой русской хорошень-
кой девушки. Но она гораздо милее, нежели можно было думать
по портретам, хоть и очень верным: кротость, безыскусствен*
ность, чистота выражения истинно привлекательные. Прибавить,
впрочем, и то, что на осьмнадцатом или девятнадцатом году
девушка с чистою душою и русыми волосами все еще хорошеет.—
Отцу было заметным удовольствием видеть, что она произвела
на меня прекрасное впечатление.
253

Когда сошлись потом за чаем, я опять довольно долго оста-
вался с ним и с нею; — а ушедши, продолжал привлекшие меня
после обеда идиллии Жоржа Занда, и чуть не плакал от умиле-
ния тихою жизнью без желаний. Прежде, я не мог отдавать
справедливость этим прелестным пасторалям. Чтоб они не каза-
лись приторными, надобно быть спокойным и добрым.
Почему бы не быть мне таким всегда? — Пусть бы моя жизнь
шла без мысли, но светла, как ныне.
/2. Если здесь есть девушка хорошего тона, это не Надежда
Викторовна, это ее горничная. Надежда Викторовна просто хо-
рошая девушка. Ее манеры благородны потому, что она не знает
притворства, — потому, что мысли ее чисты, — потому, что вся
она — доброта, нежность, скромность. Ее грация — отраже-
ние того, что ее душа прекрасна. Но у Мери — прекрасные
манеры.
Я был предубежден против Мери. В этом виноват Иван
Антоныч. Он восхищался, что его племянница приедет из-за
границы «настоящею барышнею». Это возбудило во мне мысль,
что я увижу горничную с неудачными претензиями на велико-
светскость. Предубеждение не рассеялось и после того, как я
смотрел на нее издали, с пригорка. Правда, я принужден был
сознаться, что она шла грациозно. Но это еще ничего не зна-
чило: она думала, что некому смотреть на нее. Правильно сло-
женная девушка не может, не умеет не быть грациозна, пока не
думает, что смотрят на нее. Ломаются и становятся отвра-
тительны только при свидетелях. Я оставался убежден, что
Мери превратится в кривляку, лишь только увидит подле себя
мужчину, — даже и такого непривлекательного, как я. Потому,
и не интересовался искать случая взглянуть на нее поближе.
О, как жестоко я ошибался! Она — воплощение хорошего
тона. Я еще не знаю, усвоила ли она себе изящество и в раз-
говоре. Но по манерам — она истинная аристократка. Окружите
ее толпою самых блестящих молодых людей, она останется
проста, непринужденна, спокойна в своей справедливой уверен-
ности, что ей не нужно заискивать их внимание: оно принад-
лежит ей по праву.
Мы встретились ныне поутру, в галлерее. Я шел в библио-
теку, Мери несла платье Надежде Викторовне. Я поклонился и
прошел молча. Заметно было, что я приобрел этим ее благо-
склонность; она поняла смысл моего молчания: «Я вижу светскую
девушку, и должен помнить, что было бы дерзостью заговорить
с нею, пока не представили меня ей».
Она блондинка с золотистыми волосами. У нее продолго-
ватое лицо. Оно несколько худощаво. Но на щеках довольно гу-
стой румянец; а бюст ее безукоризненно хорош. — Красавица
она или только очаровательна изяществом манер, выразительно-
стью физиономии, уменьем глядеть смело и вместе скромно? —
254

Но что за прелесть превосходно развитый лоб! Сколько ума
в светлокарих глазах!
Она очень умна, в этом не может быть сомнения. Но чрез-
вычайно добра она, или необыкновенно хитра? — Утром ныне,—
перед нашею встречею с ней, — Иван Антоныч почел уже воз-
можным сказать, что боялся, не будет ли она держать себя с ним
высокомерно. В самом деле, какой же он дядя ей, когда она
выучилась говорить по-французски, как настоящая барышня? —
Он не знал, как встретить ее: можно ли будет сунуться к ней
обниматься?—А она поцеловала у него руку: «Дядя, могла ли
я забыть, что вы заменили мне отца и мать?» — Старик без
ума от нее: «Прежде, Машенька была гордая; а теперь стала
такая образованная и такая умная, что вовсе не гордится». Он
уже забыл называть ее «Мария Дмитриевна», и говорит о ней
«Машенька». — Однако, я замечаю, что сильно расположен
одурачивать себя в ее пользу. «Доброта, или хитрость?» — на-
шел сомнение! Но пусть, в очаровательности ее с Иваном Анто-
нычем есть хоть искорка и родственного чувства. Мери обворо-
жительна не с дядею только, — до непобедимости приветлива
и мила ко всем. Это уже чистая хитрость, безо всякой примеси.
По словам Ивана Антоныча, обе горничные, захваченные из
Петербурга Алиною Константиновною, в восторге от ласковости
Мери; и во всей здешней прислуге, взамен расположения зави-
довать и порицать, с которым ждали Мери, распространяется
восхищение ее простотою и добротою. — А Юринька ворвался
ко мне с уверением, что «сестрица очень хороша, а Мери еще
лучше сестрицы». Это и подтверждалось его губами, носом, ще-
ками, руками, измазанными в синее. Мери вышла смотреть, как
он играет с приятелями, и учила их играть, и посылала собирать
ягоды в кустах у реки, и заплатила, кто сколько набрал: кому
три копейки, кому целых пять, и ему четыре, — и дала им есть
эти ягоды;—только не все, потому что до обеда не годится
есть много ягод, и это ее правда, — и остальное спрятала на
другой раз. И все говорят; — и Вася, и Степа, и все, — что нет
никого на свете лучше ее. Одно не понравилось им: велит ути-
рать носы. Но в этом, он больше согласен с нею, чем с ними:
почему же не утирать носов? Разве это трудно или долго, уте-
реть нос? — Но ему некогда: он забежал на перепутье, он бежит
умыться. Она послала его: пусть умоется сам, она посмотрит,
как он любит ее; если любит, сам умоется. Хорошо. И он
умоется прекрасно. А умыться надобно потому, что ей нельзя
играть с чумазым; потому что, когда тут были Вася, и все, она
только учила их играть, а сама сидела, не играла; а теперь, они
ушли обедать, и с ним одним, она станет играть сама. Она ждет
его, ему некогда...
Напрасно мое пристрастие к ней подговаривает видеть во
всем этом доброе сердце. Ясно как день; она притворщица. Но
255

пусть и притворщица,- все-таки, я очень рад ей. Образованная
ли девушка она, я еще не знаю. Но она очень умна, и способна
понимать все. Найду ли в ней искреннего друга, это слишком
сомнительно. Но хорошо и то, когда есть человек, с которым
можно говорить, а когда он — хорошенькая и грациозная
девушка, говорить с нею, как с умным человеком, еще милее от
маленького влечения к ней, как женщине.
Тем больше чести делает мне терпеливость, с которою я ждал
ныне, чтобы сам собою пришел случай и устроил наше знаком-
ство. Судьба, при помощи Алины Константиновны, очень дурно
злоупотребила моим терпением. Прямо от завтрака, Алина Кон-
стантиновна вскочила, схватила Надежду Викторовну и поехала
по соседям и привезла Надежду Викторовну домой только уже
поздним вечером, когда я ушел в свою комнату, бесполезно про-
играв часа три в шахматы с Виктором Львовичем в ожидании,
не приедет ли Надежда Викторовна, не сядет ли подле нас, не
подойдет ли к ней Мери, не отрекомендует ли нас друг другу
Надежда Викторовна. Нет, завтра не пройдет так. На судьбу
нечего полагаться: она и сама по себе не очень догадлива,
а в союзе с Алиною Константиновною глупа до невыносимости.
Сам позабочусь найти случай познакомиться с милою и умною
девушкою.
О, несравненная Алина Константиновна! — Вчера так и не
показывалась: устала с дороги. Не показывался и Федор Да-
нилыч; даже к обеду не выходил. Конечно, тоже устал. Милая
простота Алины Константиновны! — Надежда Викторовна
твердо знает, что тетушка и Федор Данилыч повенчаны. Пусть
были б и повенчаны. Все-таки, торопливость и продолжитель-
ность заключения его в свои объятия — слишком отаитская
наивность в доброй Алине Константиновне. Хорошо, что На-
дежда Викторовна не замечает наивностей тетушки, потому что
не думает ни о чем отаитском. Милая девушка, Надежда Викто-
ровна! Девушка не названием только, или не телом только, но
и сердцем, и мыслями.
73. Лучше бы поменьше хвалился Иван Антоныч своею пле*
мянницею. Разрушил, невинный злодей, мою идиллию. «И как
же, Владимир Алексеич, не быть у Машеньки самым благород-
ным манерам? Два года жила в Париже». — «В Париже?
А я думал, Иван Антоныч, она все время жила с Надеждою
Викторовною в Провансе, у m-me Ленуар». — «Нет-с. Она скоро
уехала от Шарлоты Осиповны, магазинщицею в Париж. Поль-
стилась большим жалованьем. Сама еще не понимала, как любит
Надежду Викторовну. Но вот видите, кончилось-таки тем, что
бросила все: и жалованье, и такой город, как Париж. Жить не
могла без Надежды Викторовны, так любит ее». — «Очень силь-
ная любовь, и прекрасная, Иван Антоныч». — «Помилуйте,
Владимир Алексеич: как же не любить ей так Надежду Викто-
256

ровну? Надежда Викторовна стоит того. И опять же, все наше
семейство, еще с дедов наших, было всегда облагодетельствовано
их семейством, и не могло не чувствовать. И Машенька воспи-
тана в таких чувствах».
Она не могла не иметь успеха в Париже. Блондинки в моде
там. А она, к тому же, умна, хитра, — не говоря о том, что
красива. Зачем же она бросила свою карьеру и сделалась опять
горничною? — Но это все равно для меня. Важно, и немножко
неприятно — только то, что моя идиллия погибла. Будь Мери
скромная девушка, мы могли бы стать близки, и у меня все-таки
не явилось низких желаний. Но вести невинную дружбу с
девушкою, которая два года повесничала, это было бы невоз-
можно. А уважение к Надежде Викторовне запрещает заводить
интригу в ее доме. Жаль, что пришлось решиться не сближаться
с Мери.
С утра, начали съезжаться гости. За обедом было человек
тридцать. Увидел, что не напрасно не хотел взглянуть на них
раньше этой необходимой поры. Приятное общество! — Па-
пеньки и маменьки — сволочь. Дочки — такие противные крив-
ляки, что приходится отворачиваться даже от тех, которые
родились хорошенькими. Для полноты моего удовольствия не-
доставало братцев этим сестрицам. Братцы, к несчастию, далеко:
служат гусарами, уланами. Некоторые — чиновниками в Петер-
бурге; эти, я думаю, лучше даже гусаров, и, наверное, еще по-
лезнее отечеству. — Как пообедал, обратился в бегство. Два, три
семейства так и заночевали. Ай да Алина Константиновна!
Молодец! Очевидно, что кагал пойдет без перерыва и конца.
Для меня, это хорошо: меньше развлечений. Когда придет
охота работать, можно будет вволю.
14. Я думаю, что давно не бывал таким пошлым глупцом,
как в начале разговора с Мери. Умная девушка живет в деревне,
без подруг, с которыми могло бы ей быть приятно, безо
всякого общества, которое могло бы сколько-нибудь занимать
ее, — должна искать единственного развлечения себе в игре с
маленьким ребенком, — а между тем, все время у нее с утра до
ночи свободно, — потому что заботы о туалете Надежды Викто-
ровны берут едва ли полчаса времени; — девушка принимается
за книги. Повидимому, следовало бы найти это очень естествен-
ным. — Она чувствует недостаточность своего образования, она
находит в доме большую библиотеку, хочет воспользоваться этим,
чтобы немножко поучиться. Но с чего начать? Какие книги
выбрать? — Она не знает. Подле, живет ученый человек. Она
обращается к нему с просьбою: «Посоветуйте». — Казалось бы,
нет и в этом ничего непонятного. Но я отличился таким умом,
что долго думал: «Что ж это значит? О, это неспроста. Буду
держать ухо востро. Не проведет она меня своею любознатель-
ностью!»— Это пошлость, которой можно бы постыдиться и
257

круглому дураку. А я — так умен, что теперь опять впадаю
в сомнения: «Нет, это неспроста».
Когда Иван Антоныч спросил: «Не найдется ли у меня сво-
бодной минуты? — Машеньке хотелось бы посоветоваться со
мною насчет книг», — моим первым желанием было отказать
старику; так быстро засело мне в голову подозрение, что книги
только предлог. Но отказать было слишком неловко. Я отвечал
добряку с величайшею любезностью и пошел с ним в гости к
нему, — потому что она, к новому восторгу дяди, устроила вчера
так, что Надежда Викторовна перевела ее из своего соседства
жить вместе с Иваном Антонычем. У них вдвоем теперь три
комнаты. Одну из них Мери уже пересоздала в нечто подобное
крошечной гостиной с самою простенькою мебелью, — «Нам
нехорошо было бы брать стол или диван из господской мебели;
слишком богато, и другая прислуга стала бы завидовать»,
пояснял мне вчера добряк, не думая утаивать и того, что эти
мысли принадлежат Машеньке. Я нашел ее в этой скромной го-
стиной, за шитьем кисейного платья. Она и сама так же чужда
лишних претензий, как скромна ее комната, — подумалось мне.
Я был тверд в своем умном скептицизме.
Дядя, познакомив нас, ушел в свою каморку. Что ж ему, не-
книжному человеку, мешать нам?
Мне следовало бы не знать уже никакой границы своим ум-
ным подозрениям. Хорошо бы предположить, что моя добро-
детель подвергается страшному искушению и что истинным на-
мерением коварной девушки было не иное что, как именно зло-
умышление на мою привлекательную персону. Этого я не
придумал — но только этого и недоставало, чтобы мне быть со-
вершенным идиотом. Человек с искрою здравого смысла в голове
бросил бы всякое сомнение в искренности Мери по одному
взгляду на эту милую девушку, так живо обрадовавшуюся тому,
что я пришел, так безыскусственно и серьезно заговорившую,
что теперь она видит: дядя не напрасно называл меня человеком
добрым и обязательным, — что теперь она убеждена, ее свобод-
ное время здесь не пропадет задаром, что ей очень хочется
учиться, что теперь она знает: в эти полтора, два месяца она
приобретет больше, нежели во весь год, потому что она уже
около года стала учиться. Долго, ей было вовсе не с кем сове-
товаться. Потом, когда она стала жить опять у m-me Ленуар,
m-me Ленуар была так добра что помогала ей. Но — она боялась
обременять m-me Ленуар, а сама еще вовсе не могла читать
серьезных книг: все слова не в том смысле, какой она знала, все
непонятно, будто писано на новом для нее языке... Но дорогою,
она продолжала читать, и немножко привыкла. Она не будет
много обременять меня: теперь, она сама несколько может по-
нимать исторические и географические книги, и по-русски, и
258

по-французски, сама как-нибудь приучится понимать и другие,—
пусть я только указываю ей, что надобно читать.
Она понимает, что можно прочитать тысячу книг, и получить
меньше правильных понятий, нежели из десяти хороших. Не
правда ли, это так? Не правда ли, можно довольно скоро и легко
узнать, как думают о вещах просвещенные люди?..
Все это говорилось так мило, живо, с такою искренней ра-
достью, что умный человек по первым же звукам ее неподдельно-
одушевленного тона отступился бы ото всех сомнений. А я до-
вольно долго оставался недоверчив. Она заметила это, и мне
казалось, что она готова была заплакать: так огорчило ее, что
ее искренность принимается за аффектацию, что ее серьезность
считается комедиантством. Но она девушка с тактом и с боль-
шою силою воли, она сохранила веру в себя, в то, что сумеет
наконец раскрыть мне глаза. И они уже раскрывались: я видел
неподдельность ее огорчения. Я стал говорить довольно охотно,
и скоро убедился в ее любознательности.
Тогда наш разговор пошел хорошо. Увидев меня доверчивым,
она дала волю своему нетерпению услышать правду обо всем,
что волнует умы, что занимало и ее повидимому, довольно
давно. — Верить ли в провиденье? В будущую жизнь? Воз-
можно ли равенство? И каким же образом произошел мир?
И отчего же в нем порядок? И что такое христианство? — И по-
чему же везде бедность и угнетение?.. Я не заметил, как про-
летело время до самого обеда, — часа три, — и был бы непрочь
продолжать после обеда эту беспорядочную лекцию обо всем на
свете. Но или ей действительно некогда или, вернее, она посове-
стилась отнимать у меня слишком много времени, — она отло-
жила продолжение до вечера завтра, сказавши, смеясь, что за-
служит мою похвалу тем, сколько прочтет из рекомендованных
мною книг, и сколько непонятного найдет в них, и сколько
объяснений будет просить у меня.
Она хитра, и у нее могут быть свои замыслы. Но это ни-
сколько не относится до связи, которая устанавливается между
нами. Эта связь есть и останется совершенно благородна, бес-
корыстна, чиста с ее стороны. С моей — не знаю, но хотел бы
надеяться, что и я буду видеть в Мерн только умного и любо-
знательного человека, как сам я для нее только ученый человек.
Хочу надеяться на себя — и вижу, что хочу обманывать
себя. Я человек чувственный, если и не могу сказать, что я че-
ловек без стыда и совести. Я вспыхнул при виде плеч и груди
какой-нибудь Анюты. Я настолько опытен, что вижу и сквозь
скромно закрывающее платье: формы Мери гораздо очарова-
тельнее. Но пусть бы я и не думал о них. Ее лицо привлека-
тельно.
Я думаю, что мне предстоит борьба с собою. — Зачем я
знаю, что Мери не была бы обольщаема мною, если бы я стал
259

ухаживать за нею?— Быть соблазнителем, это так омерзительно,
что я не опасался бы дружбы с нею, будь она хоть в тысячу раз
привлекательнее, если бы думал, что она скромная девушка. Но
теперь—я предвижу, это сближение наделает много мучений мне.
Пусть. По крайней мере испытаю и то, награждает ли со-
весть за отказ от наслаждения, запрещаемого обязанностью не
делать скандала в доме невинной девушки. По уверениям мора-
листов, должна наградить. Забавно было б, если б это оказалось
не враньем.
Но скандала не будет, это верно. Мери не прельстится мною.
Это очень успокоительно. И, к несчастью, так несомненно, что
я не выскажу своей будущей страсти ни одним словом, не вы-
кажу ее ни одним взглядом. Быть глупцом в глубине души —
на это я всегда готов. Но выставлять себя на посмешище дру-
гим — до этого я не охотник.
Будем же дружны, Мери, — и пусть я буду влюблен в вас,
это не беда: вы не будете и догадываться.
75. «Где же будет наша лекция, Владимир Алексеич? Если
для вас все равно, то лучше, перенесем аудиторию в вашу ком-
нату. Я немножко боюсь: вы потеряете любовь моего дяди, когда
он начнет вслушиваться: он у меня консерватор». Итак, ныне
я жду Мери в гости к себе. — Раздумывая о своем характере,
нахожу в нем странную черту. Я флегматик. Что такое значит
быть впечатлительным, этого я даже и не понимаю. А между
тем, новое положение, новое отношение заставляет мою фантазию
разыгрываться до нелепости. Это как будто некоторая живость.
Можно бы думать: у апатического человека не должно быть по-
добных увлечений. Но разбирая дело внимательнее, вижу, что
в сущности, их и нет во мне. Я только отдаюсь комбинациям
мыслей, — и сам смеюсь над их пустотою. Это очень ясно вы-
сказывается, например, последними строками вчерашних моих
заметок: из них очевидно, что я тогда же чувствовал нелепость
мечты о влюбленности в Мери.
Теперь, вижу, что не только не буду вздыхать безнадежною
страстью к этой милой девушке, но и мысль, из которой воз-
никло мое напрасное опасение, была очень пошлым софизмом,
и даже низким предрассудком.
«Будь она скромная девушка, я не стал бы соблазнять ее».
Так. Но какое же было мне дело до того, как она жила в Париже,
или где бы то ни было, — год назад, или когда бы то ни было, —
хоть бы вчера, хоть бы на моих глазах она повесничала, не все
ли равно, мне нет дела до этого, когда я ныне вижу, что она
держит себя, как скромная девушка? — Я обязан уважать ее,
я не смею не уважать ее. Так должна была бы говорить совесть.
А я, чрезвычайно умно и благородно, рассудил: «Когда-то, она
увлекалась или дурачилась; следова!ельно, я не сделал бы ничего
бесчестного, компрометируя ее, расстраивая ее жизнь».
26Q

Отвратительно видеть, что гнушаясь подлыми предрассуд-
ками, поддаешься их влиянию. Вот что значит, быть бесхарак-
терным.
И что значит, быть самолюбивым: вместо того, чтоб сове-
ститься, радуешься, когда замечаешь, что другие думают о тебе
лучше, нежели каким ты знаешь себя. «Я приду сидеть к вам».—
А моя комната — одна в этом углу дома. — Итак, Мери
полагает, что я честный человек, с которым привлекательная
девушка — потому что она очень хорошо знает, что она привле-
кательна, — может держать себя запросто, без всяких опасений.
И не ей одной кажется так: кроме действительной безопасности,
она должна была подумать и о том, не скажут ли другие чего-
нибудь дурного; значит, не скажут; значит, все в доме убеждены,
что я человек честный. Приятно для самолюбия. А заслужено
ли? — Не было случая сделать подлость; вероятно, только.
Но заслужено или не заслужено это доброе мнение, оно глу-
боко тронуло меня. Все мои страстные фантазии разлетелись.
Волею или неволею, а нельзя же не оправдывать доверия,, когда
оказывают полное доверие. Оправдывать его поступками, сло-
вами — этого мало. Надобно также уметь управлять своими
мыслями. Только тогда можешь считать себя достойным до-
верия. Я хочу иметь право с чистою совестью глядеть в глаза
Мери.
Зачем она хочет видеться со мною наедине, вдали от всякого
подслушиванья? Говорить об отвлеченных вопросах было бы
все равно и в соседстве дяди, как вчера. Станет ли он вслуши-
ваться в подобный разговор? — Если бы и вздумал, через пять
минут, ничего не понявши, рассудил бы, что гораздо лучше
вздремнуть. — Кокетничать со мною она не думает, это видно.—
Я уверен, она хочет вызвать меня на объяснение, почему я
чуждался ее. Она должна была заметить, что я предубежден
против нее. Вероятно, воображает, что ей вредит в моем мнении
ее парижская жизнь. Конечно, понимает, что я не мог быть об-
манут выдумкою, которая годилась для простодушного дяди.
Вероятно, она приготовила для меня сказку в другом роде, поэти-
ческую и трагическую: чистая, благородная страсть и т. д. все
прекрасно, достойно горячей симпатии, до самого конца. —
Напрасно, Мери; вам не понадобится ваша сказка. Когда вы
убедитесь, что по моему мнению и для женщины не бесчестно
ничто, не бесчестное для мужчины, вы, если вам будет угодно,
расскажите мне правду о ваших парижских приключениях, в ко-
торых нет ничего дурного. Теперь, когда вы думаете, что я мог
бы осуждать ваши невинные шалости, я не хочу допрашивать вас
о них. Я предложил бы вам совершенно иной вопрос: по какому
побуждению сделались вы снова горничною Надежды Викто-
ровны? — Ах, Мери! — Оно не было так благородно, как по-
требность любить, — так невинно, как влечение молодой и энер-
261

гической натуры пошалить, поповесничать, — хоть бы немножко
и слишком поповесничать, что за бесчестье? —Ах, Мери! Дурно
не то; дурно — слишком рассудительно рассчитывать выгоды...
Зачем вы бросили вашу веселую, — вероятно, очень нескромную,
но все-таки невинную парижскую жизнь? — Она не так выгодна,
Мери, как служба у Надежды Викторовны. Надежда Викторовна
богата; любит вас; сколько денег можно получать от нее! —
Сколько подарков, каких богатых!.. Нет, Мери: между нами не
будет объяснения. Вы увидите, что вам не нужно оправдывать
передо мною вашу парижскую жизнь. А в том, за что я не
доверяю вам, вы не могли бы оправдаться; к чему ж бы стал
я спрашивать? — Исправить вас я не надеюсь; а приводить в
стыд без надежды исправить — напрасная жестокость.
Я не ошибся в том, что Мери хотела объяснения. Ошибся
в том, что думал: уклонюсь от него. Как несправедлив я был
к Мери! Энергическая, благородная девушка, она может иметь
свои недостатки, но она достойна полного уважения. Будь я
старик, или будь она дурна собою, я поцеловал бы ее.
Мы долго говорили о тех же вопросах, как вчера. Она слу-
шала с интересом, и замечания, которые она делала, обнаруживали
неутомимую внимательность к моим словам. Но с первых минут
стало заметно, что она ищет случая повернуть разговор на наши
личные отношения. Увидев справедливость своей догадки о ее
желании объясниться, я стал осторожно пользоваться своими
отвлеченными темами, чтобы дать ей понять, как ошибочны ее
опасения, что увлечения или дурачества могут ронять женщину
в моем мнении. Она превосходно понимала, с какою целью я вы-
сказываю мимоходом свое убеждение о том, что перед порядоч-
ным человеком женщина не имеет надобности оправдываться ни
в чем таком, что не бесчестно для мужчины.
— Я не предполагала, что вы так думаете, — заметила она.
— Почему вы предполагали, что я не думаю так? Впрочем,
все равно, почему бы ни предполагали вы это, вы видите, что
ошиблись.
Она промолчала, и предоставила мне продолжать обо всем
на свете, от равноправности женщины с мужчинами до бес-
смертия души, которое очень приятно было б ей сберечь, как
она замечала, полусерьезно, полушутя.
Пришло время кончать мою бесконечную лекцию, потому что
она предупредила, что в одиннадцать она должна уйти, спать:
она должна вставать рано, потому что Надежда Викторовна
встает тоже довольно рано. — «Одиннадцать часов, Марья Дми-
триевна. Должен уволить вас. До завтра. Тоже, вечером?»
Она сидела задумавшись.
— Благодарю вас, что вы обещаетесь и завтра дать урок
мне. Вы так добр, что я могла бы подумать: вы хорошо рас-
положен ко мне.
262

— Я думаю, вы не имеете причины сомневаться в этом.
— Но должна была б иметь. — Она замолчала и опять ду-
мала. — Действительно, я не могу теперь найти, почему бы вам
быть не расположену ко мне. А между тем, это так: вы не рас-
положен ко мне, Владимир Алексеич. За что? — Скажите,
прошу вас.
Я не мог солгать, сказать, что она ошибается. Я повторил
свое прежнее: — За что же я был бы не расположен к вам, когда
вы сама находите, что не должны были бы думать этого?
— Вы отговариваетесь, — сказала она с решительностью. —
Я колебалась, должна ли я настаивать. Должна. Это необходимо
для моего спокойствия. Я не могу убедить себя, что я ошибалась:
нет, я видела, вы дурно думаете обо мне.
Она видела это, пусть я не спорю. Заметил ли я вчера, как
она обрадовалась мне? Почему так обрадовалась? Она боялась,
что я не захочу исполнить ее просьбу, не приду. Вот доказатель-
ство того, что она очень видела: я сильно предубежден против
нее. Пусть же я не спорю, не отговариваюсь. При первой нашей
встрече, этого еще не было: я смотрел на нее хорошо. Но, потом,
у меня явилось какое-то сомнение, недоверие. Она видела это.
И сказать ли?—Это и было главным ее побуждением поскорее
познакомиться со мною. Вероятно, я убедился теперь, что она
серьезно хочет быть образованною женщиной, что желание сове-
товаться со мною о выборе книг не было пустым предлогом. Но
если б одно это, она могла бы подождать, пока я сам предложил
бы ей свою помощь. Неделя или две тут ничего не значат. Я услы-
шал бы, что она усердно старается образовать себя, и сам вы-
звался бы помогать ей своими советами, хоть бы и был не рас-
положен к ней. У нее достало бы терпения, — или, может быть,
гордости, подождать этого. Но она не могла терпеливо пере-
носить того, что я дурно думаю о ней. На чем основано мое
предубеждение? — Теперь, она совершенно не понимает, — и тем
сильнее беспокоится. О, пусть я выскажу все, чтоб она могла
вполне оправдать себя! — Она умоляет меня об этом, потому
что очень дорожит моим уважением.
Она говорила с неподдельным жаром, с глубокою тревогою.
Было бы недобросовестно не отвечать ей искренне.
Прежде всего, я попрошу нисколько не думать о том, о чем я
не спрошу ее. О чем я не буду спрашивать, то не имеет никакого
влияния на мои мысли. Если мы будем дружны, и она в минуты
экспансивности захочет поделиться со мною какими-нибудь воспо-
минаниями, я буду слушать, — и, вероятно, с симпатиею. Но это
надобно отложить до той поры, когда мы будем дружны.
Теперь, я прошу ее отвечать только на один вопрос, который
выскажу совершенно прямо. Я слышал, что она была конторщи-
цею или магазинщицею; получала хорошее жалованье. Не знаю,
так это, или нет; но это решительно все равно для меня,—для во-
263

проса о моем уважении к ней. Я упоминаю об этом только для
того, чтобы показать, на чем основаны мои сомнения, относящиеся
не к этому времени ее жизни, — совершенно безукоризненному в
моих глазах, не нуждающемуся ни в каких оправданиях. Я думаю
и желаю спросить ее только о настоящем ее положении. Она вела
независимую жизнь в довольстве, — вероятно, в изобилии. Зачем
же она сделалась опять горничною? — Иван Антоныч объяс-
няет это ее любовью к Надежде Викторовне. Я не могу принять
такого объяснения. Место горничной слишком низко для нее.
Прошу ее...
Пока я говорил о ее парижской жизни, она хорошо владела
собою; но как только заговорил я о ее поступлении в горничные,
она стала смущаться, — так понимал я волнение, которое стало
обнаруживаться лихорадочным сверканием ее глаз. Я продолжал
спокойно и даже с некоторою радостью за нее: она смущается,
следовательно упреки могут быть небесполезны. Но вдруг, она по-
бледнела так, что я перепугался. Я понял, что был слишком не-
осторожен в выборе слов, и она увидела в них такой оскорбитель-
ный смысл, какого я не замечал в своем усердии прочесть мораль
о рабстве и любви к выгодам: ей должно было показаться, что я
сомневаюсь в ее честности. Я ужаснулся и бросился целовать ее
руки, умоляя успокоиться, простить меня, потому что в моих
мыслях не было ничего оскорбительного. Я даже становился на
колени. Если бы кто подсмотрел, почел бы это за любовную сцену.
Я говорил ей, что она дурно поняла меня, что в моих мыслях о
ней не было ничего такого, чего бы я не применял отчасти и к себе
самому. Если я порицал ее, я вижу и в себе самом те же самые
расчеты, которые приписываю ей...
— Что такое вы говорите? — сказала она, оправляясь наконец
от волнения, долго мешавшего ей понимать: — Я не знаю, что
такое вы говорите? Какие расчеты у вас? Как вы порицаете себя
за то же, в чем подозреваете меня?
Я видел, что ее справедливое негодование проходит, и стал го-
ворить со смыслом. — Я служу гувернером у Илатонцева; эта
должность до некоторой степени унизительна. Почему я занял
ее? — Потому что она выгодна. Я не думаю, что это бесчестно.
Но до некоторой степени, это показывает во мне человека, дорожа-
щего денежными выгодами. Гувернер, дядька, нянька, горнич-
ная— не все ли равно, это прислуга? В моем и в ее положении
есть очень много сходного. Но она согласится, что служить горни-
чною — это еще менее почетно, нежели служить гувернером.
Если женщина не нуждается в куске хлеба, она слишком расчет-
лива, когда становится горничною... — Мери слушала, слушала и
рассмеялась.
— Довольно; совершенно прощаю вам то, что вы приписы-
ваете мне такое корыстолюбие, какое находите в себе самом.
Она стала весела, как ребенок, и стала шутить. — О, пусть
261

я буду спокоен: действительно, ей не должно было видеть ничего
обидного в моих словах. Она не догадалась, что ей нет никакой
надобности, нет никакого расчета обворовывать Надежду Викто-
ровну, — гораздо выгоднее, довольствоваться тем, что будет она
честным образом выманивать у неопытной, доверчивой, любящей
ее Надежды Викторовны. Или я не думал и этого? О, конечно, не
думал: зачем выманивать? — И без уловок, она будет получать
очень много...
Это была лихорадочная веселость. Как будто Мери и верила,
и не верила тому, что она была не совсем права, обидевшись
моими словами, в которых могла быть неловкость, но уже никак
не могло быть оскорбительного, потому что ничего такого не было
в моих мыслях; будто ей и думалось и не думалось, что я отбросил
теперь свою недоверчивость, что нет надобности отвечать на мой
вопрос, о котором я прошу ее забыть.
— Нет, — сказала она, подумавши:—В сущности, вы были
бы прав, если бы дело состояло в том, что вы знаете. Я должна
оправдаться перед вами. Иначе, вы опять стали бы думать обо
мне дурно, как только прошло бы ваше сожаление о том, что вы
неосторожно довели меня до очень горького чувства. Я расскажу
вам правду, хоть вы и говорите, что она уже не нужна вам.
Нет, она ехала сюда не за тем, чтобы быть горничною. Она
любит Надежду Викторовну, — если хочу, пусть я не верю, но я
буду видеть, и раньше или позже перестану сомневаться в том, что
она очень нежно любит Надежду Викторовну. — «Быть подле
нее, заботиться о ней — это удовольствие для меня. И даю вам
честное слово, я сама не знаю, не готова ли была бы я пожертво-
вать очень многим, — быть может, всем, — если бы так понадоби-
лось для счастья Надежды Викторовны. Можете называть это
чувством служанки, но я не могу забыть, что мои родные, и
я сама, — мы обязаны быть признательны к Илатонцевым.
А Надежда Викторовна — боже мой, можно ли не любить ее
мне, которая несколько лет в самом деле была ее служанкою и
лучше всех знаю, какой ангельский характер у нее?» — Но я со-
вершенно прав: быть горничною—это такая вещь, на которую
нельзя решиться по привязанности. У нее был расчет, я прав.
Но не совсем тот расчет, как я предположил. — «Вы не хотите
знать подробностей о. моей жизни в Париже, и я очень благо-
дарна вам за это. Я понимала ваши намеки о том, что мне нет
надобности оправдываться в моей парижской жизни, — что я
могу отложить рассказ о ней до той поры, когда мне самой взду-
мается. Скажу вам теперь только то, что мне было бы невыгодно
бросить Париж из-за расчета на жалованье и подарки от На-
дежды Викторовны. У меня был другой расчет, — я хотела за-
нять в обществе месю, какого не могла бы добиться, оставаясь
в Париже. Я честолюбива, вот моя слабость».
Она стала чувствовать, что хорошо владеет языком и мане-
265

рами, каких требует свет. Она стала думать о Юриньке.
Юриньке только еще десять лет. Она знала, что он растет на
Свободе, все еще только под надзором няньки. Но приходит
пора, что надобно будет поручить его надзору образованного
человека, — гувернера или гувернантки, в десять лет, это еще
все равно. Конечно, отец подумает скорее о гувернере. Но —
если он увидит в доме девушку, которая способна быть гувер-
нанткою, которая очень расположена к Юриньке, он рассудит,
что на два, на три года Юринька может быть поручен гувер-
нантке. Два, три года — о, это довольно, чтобы заслужить в
обществе выгодную репутацию, приобресть множество знако-
мых... Ее будущность была бы обеспечена. Как? —Она не знает,
о какой возможности она больше думала: открыть пансион,
выйти замуж; — но так или иначе, она устроила бы себе хоро-
шую будущность.
Но прямо высказать свое желание быть гувернанткою
Юриньки, — она слишком хорошо понимала, что это невоз-
можность. Как привык думать о ней Виктор Львович? — Он
знал ее в то время, когда она едва умела читать и по-русски. Она
оставалась в его мнении девушкою, которую нелепо и во сне
увидеть гувернанткою... Кроме того, что мог он думать и о ее
правилах? Он знал, что она уезжала в Париж. Это не мешает
мне уважать ее, — потому что она теперь видит, мои предубеж-
дения против нее рассеялись, я уважаю ее, — о, она не забудет
этого! — Она пожала мне руку. —Но не все так понимают вещи,
как я... Необходимо было, чтобы прежде увидели, каков ее
характер, каковы ее правила. Только тогда могли бы не найти
нелепостью, не называли бы наглостью ее желание, чтобы пору-
чили ей Юриньку. Она должна была скрывать эту мысль.
Каким же образом могла она возвратиться к семейству
Илатонцевых, чтобы увидели, что могут поручить ей Юринь-
ку? — Я могу осуждать. Она прибегла к хитрости. Пусть я
осуждаю. Но... но... Нет, я не буду осуждать ее слишком строго...
О, когда она найдет силу рассказать мне все, я не буду осуждать
ее. Она не моралистка. Она не имеет права быть моралисткою.
Но она не вполне согласна с моим взглядом на увлечение жен-
щины. Он благороден. Он был бы и верен, при другом общест-
венном устройстве. Но при нынешнем... Нет, нет! — Не дай бог
никакой женщине пользоваться правом свободы, которое при-
надлежит ей, как человеку... О, слишком много страданий...
Приехавши в Петербург, она узнала, что место, для кото-
рого решилась она сделаться на время горничною, уже занято.
Это было тяжелым ударом. Но — она переносила разочарования,
гораздо более страшные, и не падала духом. Вообще, ее поло-
жение не таково, чтобы ей можно было унывать. У нее есть не-
сколько денег. Есть вещи, на несколько сот рублей. Дядя, в слу-
чае надобности, поделится с нею всем, что имеет,—она
266

уверена; да и я вижу, вероятно, что он добрый человек.
Полгода, — больше, год, — она может прожить без нужды.
А в это время, успеет найти себе уроки в пансионах. Она
хорошо говорит по-французски. Поучится немножко, будет го-
диться и в преподавательницы географии, истории, — в Париже,
такая преподавательница показалась бы не довольно приготов-
ленною, а в Петербурге требования не так высоки, не правда ли?—
О, теперь она не погибнет!
Пока мы живем в деревне, ей нет особенной неприятности
быть горничною. С такою милою девушкою, как Надежда Вик-
торовна, эта должность не имеет сама по себе ничего тяжелого,
или скучного, — не имеет даже ничего унизительного, — я могу
найти, что это чувство служанки, — пусть так; но она не чув-
ствует себя униженною тем, что она прислуживает Надежде Вик-
торовне. Неприятно было б остаться горничною только потому,
что общество смотрит на прислугу с пренебрежением. Ню пре-
зрение или уважение общества, которое собирается у нас здесь,
очень мало интересует ее. В Петербурге, она едва ли встретит
кого-нибудь из этих людей. И если встретит, они сами не очень
важны там. Она останется горничною, пока мы живем в деревне.
Это полтора, два месяца, — можно потерпеть; и должно, по-
тому что надобно ж иметь время списаться с madame Lenoir.
Madame Lenoir знала ее план, — до сих пор, одна; я второй че-
ловек, с которым она говорит откровенно. Другим, нельзя гово-
рить правду; да и не нужна им правда...
Я пожал ей руку. — У вас есть недостаток, Марья Дмит-
риевна — и очень важный. Вы немножко слишком хитра. Но я
от всей души полюбил вас.
— Я хитра, — как же была бы я не хитра, Владимир Алек-
сеич? — грустно сказала она: — Я женщина; это значит, по ва-
шим же словам: рабыня...
И в самом деле, возможно ли осуждать ее за то, что она нем-
ножко интригантка, — что она постаралась очаровать всех
здесь? — Ее ждали с готовностью завидовать, осуждать, вре-
дить. Она молода, хороша собою. Ее прошедшее дает прекрас-
нейший материал для сплетен. Кто же, кому только угодно было
бы подумать о ней со злобою, не догадался бы сообразить: «На
два года уезжала жить одна, — ого!—Понимаем-с! Ты мер-
завка, моя душенька» — и все ослы и ослицы с восхищением и
негодованием ревут: «Мерзавка!» — и лягаются. А слава богу,
кроме ослов и ослиц, почти нет людей: тем и держится общест-
венное благоустройство. Если бы на тысячу людей с ослиными
головами приходилось хоть по одному с человеческой, все по-
гибло бы не более как в течение двадцати четырех часов.
Я стал говорить Мери, чтоб она не видела во мне препятст-
вия своему плану. Когда она приобретет такую репутацию, что
будут готовы согласиться поручить ей Юриньку, я уступлю ей
267

свое место. Для меня оно так неважно и ненужно, что я долго
отказывался взять его; и не взял бы, если бы не случилось так,
что для меня было все равно, где бы ни провести лето.
Она была удивлена, тронута; но твердо сказала, что не может
согласиться. Какое же сравнение между нею и мною? Замена
была бы во вред Юриньке. Она хочет пользы себе, но не со
вредом для других. — Я стал говорить, что Юринька не потеряет,
а выиграет. Для гувернантства нужна не ученость, а терпеливость,
внимательность и т. д. Она и теперь была бы недурною гувер-
нанткою, а в полтора, два месяца приготовится быть очень хо-
рошею, я ручаюсь ей в этом. Она будет гораздо больше меня
заботиться о Юриньке; это слишком вознаградит за то, что у
нее меньше знаний, чем у меня. — Мы поспорили, и расстались
большими друзьями, — она, прося меня не возобновлять разго-
вора о Юриньке, — я, обещаясь не возобновлять, пока она не
убедится, что, уступая ей место, я не приношу никакой жертвы.
Конечно, она скоро увидит это. Тогда, согласится. Она не
может не понимать, что Юринька не будет в проигрыше. Она
отказывается только из деликатности относительно меня; это
ясно.
76. «Дайте мне слово, что будете говорить от своего имени,
и не впутаете меня; тогда я скажу вам, что надобно устроить
одно хорошее, — или лучше сказать, расстроить одно глупое и
скучное». — «Даю вам какое вам угодно слово». — «Прекрасно.
Думаю ли я, что эти безвыходные гости не надоели Надежде
Викторовне?» — «Я не думал об этом, Марья Дмитриевна. По
веселому лицу Надежды Викторовны мне казалось, что ей прият-
но».— Нет; наверное, я ошибаюсь. Надежда Викторовна одо-
левает свою скуку, потому что думает, гости приятны ее отцу.
А он воображает, что ей весело с ними. Его и моя ошибка
естественна: молоденькая девушка, еще не бывавшая в свете, как
же не было весело ей? Но Надежда Викторовна не глупа, и хоть
не опытна, но имеет хорошие привычки и врожденное отвраще-
ние от пошлости. День, два это общество могло занимать ее;
теперь, наверное наскучило. Она очень добра; потому вероятно
еще не дала себе ясного отчета о причинах своей скуки с этими
людьми; ее чистому сердцу мудрено сознавать дурных дурными.
Но она инстинктивно тяготится ими. Пусть же я намекну Вик-
тору Львовичу, чтоб он спросил у дочери, приятна ли ей эта
толкотня. — «Хорошо, я скажу ему, и думаю, что вы права. Но
почему вы не хотите сказать ему сама?» — «Вы забываете ще-
котливость моего положения в этом доме. Мне неловко напра-
шиваться на внимание». — В этом она совершенно права.
77. Мери была очень довольна, что ее догадка о скуке На-
дежды Викторовны оказалась верною. Ободренная удачею, пу-
стилась в строение маленьких планов о том, как и чем Виктор
Львович может доставить удовольствие Надежде Викторовне.
268

Все это мелочи, но очень милые, и кроме наблюдательности об-
наруживают в Мери искреннюю заботливость о Надежде Вик-
торовне. Мне кажется, что особенно мил проект Мери убрать
одну из беседок в саду так, чтобы она по возможности походила
на комнату, в которой Надежда Викторовна жила у Ленуар.
Главное тут — плющ и виноград. Мери рассчитывала: в залах,
довольно плюща; в оранжерее есть все другие растения, какие
нужно. Виктор Львович был у m-me Lenoir, должен помнить
комнату дочери, сумеет убрать беседку.
За обедом, оставались только Дедюхины. Вечером, и они
убрались.
Алина Константиновна не замедлила почувствовать огорче-
ние, близкое к отчаянию. В доме остаемся только Виктор Льво-
вич, Надежда Викторовна, Юринька, Алина Константиновна с
Федором Данилычем, я, Мери, Иван Антоныч, две горничных
Алины Константиновны — десять человек на такой дом! —
Пустыня! — Ужасно! — Одно спасение бедняжке: приняться
разъезжать по соседам. И то плохая перспектива: на пятьдесят
верст кругом, или небогаты или скупы: где найдешь веселье,
то есть толпу.
78. Надежда Викторовна пошла гулять; Виктор Львович,
набрав народу, стал устраивать из беседки провансальскую ком-
нату. Но увидел, что слишком понадеялся на свою память.
Пришлось нести плющ и все на прежние места, чтобы Надежда
Викторовна не догадалась, чтобы не испортить сюрприза. —
Я оставил своею собственностью мысль об этом сюрпризе; Мери
было неприятно, что ей пришлось помогать мне в осуществлении
«моего» проекта. Но она понимала, что невозможно отказаться,
потому и не отговаривалась. Потом, когда мы с нею остались
одни, видно было, что если б она предполагала эту развязку,
она и не стала бы говорить о провансальской комнате. Немножко
побранив меня, созналась впрочем, что я не виноват.
19. Виктор Львович увез Надежду Викторовну кататься.
К возвращению их, провансальская комната была готова. На-
дежда Викторовна была в восторге от сюрприза. В самом деле,
эта комната напоминает ей беззаботные годы полудетской жизни,
полные счастья.
20. Приезжал Дедюхин — звать Виктора Львовича в гости!
О, восхитительная твердость характера, свойственная только
русским людям! Иностранным подлецам далеко до наших: не
имеют такой непоколебимой наглости, очаровательной своею бе-
зыскусственностью. В Европе, подлец выучивается быть подле-
цом: у нас — родится.
Хорошо, что милая Надежда Викторовна не может понимать
этих мошенничеств. Она совершенно спокойно спрашивала отца
о том, как он провел время у Дедюхиных. Он, чтобы отделаться
от разговора о них, попросил меня сесть играть в шахматы и был
269

так рассеян, что проиграл все партии. Это немножко примирило
меня с ним; по крайней мере стыдится.
21. Мери спросила, слышал ли я о Власовых. — Нет; кто
это? — Небогатые помещики, живут верстах в двадцати от нас;
жена и муж; недавно повенчались; ей лет девятнадцать.
«Сколько я могу судить по слухам, это очень хорошие люди,
Владимир Алексеич». Из этого, конечно, следовало, что я дол-
жен посоветовать Виктору Львовичу познакомиться с ними, для
Надежды Викторовны. — «По всей вероятности, она и Власова
понравились бы друг другу». Иметь толпу дрянных гостей —
это скучно. Но не иметь хороших знакомых, не видеть никого,
кроме своих домашних — это монотонно. Надежда Викторовна
не соскучится с отцом и братом, с музыкою, книгами и прогул-
ками. Но и добрая подруга — не лишнее для нее, милой. —
«Я слышала, Владимир Алексеич, что Власова бойкая, живая,
веселая — это очень нравится мне за Надежду Викторовну». —
«В самом деле, у вас доброе сердце, Мария Дмитриевна, и силь-
ная привязанность к Надежде Викторовне». — «Как судить о
моем сердце, я иногда сама не знаю, Владимир Алексеич», — ска-
зала она задумчиво: — «Я очень много думаю о том, чтобы
хорошо устроить свою жизнь; но без необходимости, не хочу
делать вреда никому; мне гораздо приятнее приобретать располо-
жение людей, нежели заслуживать их вражду... До сих пор, ка-
жется, я и не делала зла никому... Думаю, и вперед сумею избе-
гать этого... В Париже, мой путь был очень скользок в птом
отношении: легкомыслие, мотовство — эти дурные качества слиш-
ком легко развиваются, когда девушка пренебрегает тем, что вы
называете предрассудком... А из этого, возникают интриги, об-
маны... Сорят деньгами, и алчны до них... Разоряют глупцов...
Что вы ни говорите о предрассудках, я слишком испытала, что
опасно пренебрегать ими... Но я имела рассудок, — или может
быть, доброе сердце, — удерживаться от слишком дурного...
Я увлекалась, — потом дурачилась, — но я не разорила нико-
го, — и кажется не была вредна никому, кроме самой себя... Ду-
маю, что теперь для меня будет еще меньше искушений быть
вредною кому-нибудь... Я думаю, этого еще мало, чтобы сказать
обо мне, что у меня доброе сердце. У кого оно доброе, у тех мало
эгоизма... Вы слишком расположен ко мне, Владимир Алексеич;
ах, если бы вы всегда сохранили ваше нынешнее мнение... Не
знаю, сохраните ли вы его. Но в том, что я люблю Надежду
Викторовну, вы не ошибаетесь, это я смело говорю по чистой
совести...» — «В ваших пяти порицаниях своему характеру есть
правда, Марья Дмитриевна; но все равно, я люблю вас». — Она
засмеялась: «Я знаю это, и по совести не нахожу это незаслу-
женным; вам и следует любить меня: с вами я очень чистосер-
дечна»,— она засмеялась: «Очень чистосердечна», — это значит
еще не совсем. Но погодите, раскрою вам всю свою душу, —
270

и я думаю, это будет довольно скоро».— «И я думаю так, Марья
Дмитриевна. Мы дружимся не на шутку. А кстати, о дружбе и
чистосердечии: убедились ли вы, что с моей стороны не очень ве-
лика дружба уступать вам свое место при Юриньке? Что я был
совершенно чистосердечен, говоря вам: пожертвование не
важное для меня?» — «Почти убедилась». — «И будете гувер-
нанткою Юриньки?» — «Не отказываюсь, но и не говорю: да.
Посмотрим. Вы согласитесь, время еще терпит. Посмотрим, что
будет». — «Это значит, вы уклоняетесь от разговора? Это зна-
чит, вы еще не совсем уверена в искренности моего располо-
жения?»— «В искренности, совершенно; в прочности — нет. Мы
еще так недавно знакомы», — отвечала она, смеясь, и ушла.
22. Виктор Львович поехал с визитом к Власовым и возвра-
тился вместе с ними. Они обедали у нас и уехали уже поздним
вечером. Действительно, очень порядочные люди. Он не блиста-
тельного ума, но не глуп; честного образа мыслей. Она не кра-
савица, вовсе не красавица. Зато, проста, без малейшей мысли
интересничать. Искренне любят друг друга. Завтра, Надежда
Викторовна поедет к ним.
23. Алина Константиновна объявила, что завтра едет в Пе-
тербург. Рыскала, рыскала по соседам, все прекраснейшие люди,
потому что у нее все люди одинаково прекрасны, а все-таки, не
может дольше выносить своего отчаяния. Нигде нет столько
шума и толкотни, сколько нужно ей. Федор Данилыч также стал
укладываться в дорогу. Не предвидят они, какой удар поразит
их. «Сказать им заранее, Алина Константиновна успела бы про-
лить столько слез, что все мы промочили бы ноги», — оправды-
вает свое коварное молчание Виктор Львович.
24. Алина Константиновна вбежала к Виктору Львовичу в
слезах: «Братец! Вы не отпускаете Федора Данилыча со мною!
Братец, отпустите!» — «Нельзя, Алина Константиновна, пусть
подождет до послезавтра; всего только два дня; принесите эту
жертву». — «Это выйдет не два дня, братец, а всю дорогу врозь,
это целая неделя». — «Нельзя иначе, Алина Константинов-
на». — «Почему же нельзя, братец? Почему вы не позволяете ему
ехать со мною?» — «Потому, что вы девушка, сестрица. Вы за-
ботитесь о вашей репутации, никому не говорите, как любите
Федора Данилыча, не правда ли?» — «Правда, братец; я знаю,
что надобно молчать, потому что я девушка». — «А если бы вы
ехали вместе с ним, все стали бы видеть, как вы его любите, не
правда ли?» — «Правда, братец». — «Теперь, видите сама, что
не годится вам ехать вместе?» — «Понимаю, братец; ну, так и
быть, поедем врозь». — И о такой женщине, все говорят, — и
сам я думал: «Дура!» — Какая несправедливость! Ах, если бы
все были так понятливы и так рассудительны!
25. Странно, почему я ленюсь. Пока не хотелось приниматься
за работу, были прекрасные резоны лениться: сначала, все го-
271

ревал об Анюте; потом раздумывал, стоит ли горевать, какая тут
охота работать, когда человек занят такими ужасными страда-
ниями и размышлениями? Едва начал постигать, что не стоит
и раздумывать о том, стоило ли горевать, приехали новые
люди, надобно было всмотреться, с кем приходится жить, — в
этом прошло дня два, три; потом» заинтересовала дружба
Мери, — и за эти дни нечего претендовать на себя, что не рабо-
тал. Но вот уже с неделю, отношения мои к Мери установились,
и я не ломаю головы над разгадыванием ее характера. На сердце
легко, мысли не заняты ничем, можно бы работать, кажется.
И работаю, — но так вяло, что во всю эту неделю не написал
столько, сколько можно бы в один день. И добро бы нравилось
лениться; — нет, скучаю тем, что ленюсь; а нет одушевления
работать. Скучно, — сажусь писать; через четверть часа —
скучно писать, бросаю и ложусь, или ухожу гулять, или зову
Виктора Львовича играть в шахматы. Нельзя играть в шахматы
целый день, нельзя гулять целый день; и лежать слишком
долго—бока болят; опять думаешь: «Скучно, примусь за ра-
боту», — и опять та же история. Что за нелепая история? —
Пробовал взглядывать на нее с такой точки зрения: «Да уж не
влюбляюсь ли я в своего друга, Мери?»—Самое хорошее
объяснение, при нем все понятно. Но нет, как ни изобличаю
себя, не могу найти в себе ничего, кроме дружбы к этой милой
и благородной девушке: сижу с нею, хорошо; разошлись — за-
был о ней, в голове Петербург, журналистика, наши либералы,—
и Волгин, с вялою насмешкою говорящий: «Эх, вы!—Ну какое
пиво сваришь с этой сволочью?» И возражаешь Волгину: «Где
же, когда же общество не было толпою сволочи? А между тем,
порядочные люди всегда и везде работали». — «Натурально, по
глупости, — всегда и везде умные люди были глупы, Владимир
Алексеич; что за радость толочь воду?» — продолжает Волгин
свои вялые сарказмы: «История движется не тем, не мыслями
и работою умных людей, а глупостями дураков и невежд. Умным
людям не для чего тут мешаться; глупо мешаться не в свое дело,
поверьте». — Отвечаешь ему и на это: — «Вопрос не в том,
умно ли мешаться, а в том, можешь ли не мешаться? Умно ли
моему телу дрожать от холода, умно ли моей груди чувствовать
стеснение в удушающем газе? — Глупо; лучше бы для меня,
если б иначе; но такова моя природа: дрожу от холода, негодую
на подлость и если нечем пробить стену душной тюрьмы, буду
биться в нее лбом, — пусть она не пошатнется, так хоть он разо-
бьется — все-таки, я в выигрыше». Вижу вялую улыбку, вижу
пскачивание головы: — «Эх, Владимир Алексеич, натурально,
в этом смысле вы говорите справедливо; но поверьте, не стоит
иметь такие чувства». — «Не в том дело, стоит ли иметь, а в том,
что имеешь их».
И в таких размышлениях, проходит время, — не без скуки,
272

это правда но и не без удовольствия бранить себя за то, что
проводишь время так бессмысленно.
26. Нечего записать, кроме того, что Федор Данилыч уехал
соединиться с Алиною Константиновною.
27. Сидел и читал. Слышу, крадется, конечно Мери, некому
кроме: в доме осталось только два человека в башмаках: она и
Надежда Викторовна; с Надеждой Викторовною мы не так
дружны, да и характер у нее не такой, чтобы она вздумала ша-
лить. Но что это вздумалось Мери? До сих пор она держала
себя со мною так же солидно, как я с нею. Пусть однако, удастся
ей шалость, если пришла фантазия. Я притворился, будто не
слышу. Она подкралась и закрыла мне глаза руками. — «Не
могу отгадать, кто: вы, Марья Дмитриевна, или вы, Надежда
Викторовна... Вы, Марья Дмитриевна?» — Она засмеялась: —
«Знаете ли почему я закрыла вам глаза? Потому, что они бес-
полезны вам: вы и с открытыми глазами слепой».— «Будто?» —
«Совершенно слепой». Я взял ее руки:—«Вот, вам урок, не
быть вперед такою бесстрашной» — я поцеловал миленькие, неж-
ные ручки. — «Пожалуй, целуйте, — теперь, мне это не
страшно». — «А прежде, было бы страшно?» — «Я не так ска-
зала; было бы опасно». — «Вот что!» — «Не шутя».—«Вы
боялись, что если не будете гасить моих страстей вашею холод-
ностью, то и сама можете вспыхнуть?» — «Не вспыхнуть, а стать
не совсем холодною. — О, это было бы страшное несчастье!» —
«Не страшное несчастье, а лишнее, хоть и маленькое страда-
ние». — «Но теперь опасность миновала?» — «Миновала». —
«Радуюсь и поздравляю».— «Ах, не радуйтесь и не поздравляйте!
Вместо прежней опасности, нам грозит другая, гораздо более
верная, — неизбежная». — «Какая же, если не слишком ужасно
сказать?» — «Мы поссоримся, — или, не так: я не разлюблю
вас, но вы разлюбите меня». — Мне показалось, будто она ска-
зала это не совсем шутя. — Что могла она думать при этом?
Одно: я стану ухаживать за нею, она принуждена будет сказать,
что я мил ей, как друг, но не как поклонник — я огорчусь и
обижусь. Но если она думала это, зачем же она позволила себе
ласковую шалость, которая могла бы заставить мою кровь
волноваться, если бы я действительно был расположен воло-
читься? Разве для того именно, чтобы увидеть, расположен ли
я к этому, — чтобы видеть, в самом ли деле ей надобно отходить
подальше от меня? Или, быть может, она подумала, что держать
себя холодно со мною — это может казаться мне осторожностью,
опасением с ее стороны, — и быть может, опасением с ее стороны
не за мои только чувства, но и за свои? — Можно было и это
вывести из ее же слов; она шалит со мною, я должен понять из
этого, что она совершенно равнодушна ко мне.
Так я понял, и сказал на ее будто бы шутливое предвещание
ссоры: «Ваше дурное предсказание не сбудется. Я всегда буду
273

любить вас точно так же, как теперь». — «Это было б очень
хорошо», проговорила она задумчиво и чрезвычайно серьезно. —
«Мне кажется, что я понимаю ваши мысли, Марья Дмитриевна;
и ручаюсь вам: никогда не подам вам повода к ссоре».—
«Я уверена в этом», — отвечала она и стала говорить о том, что
она прочла ныне и что было не совсем понятно для нее в про-
чтенном.
28. Нет сомнения, что я хорошо отгадал смысл вчерашней
шутки Мери. Она стала держать себя со мною опять без всякой
шаловливости. Искренность и серьезность моего уверения успо-
коила ее за мой рассудок.
29. В эти четыре дня прошел, вероятно, больше сорока верст,
сыграл, без сомнения больше сорока партий в шахматы, прочитал
больше сорока глупых статей в журналах и написал меньше
четырех страниц статьи, которая не будет отличаться живостью,
если вся будет похожа на эти страницы.
30. Утро началось рассветом; потом взошло солнце, — я не
видел этого, но думаю, что было так. Прошедши по небу, как
следует, солнце закатилось; после того стало смеркаться; после
того, наступила ночь; это положительные факты, я был очевидцем.
37. Развязка вчерашнего ряда достопримечательных событий:
в привычное время захотелось мне спать; я лег и заснул. Про-
снувшись ныне, увидел, что уже день, и по всем приметам, давно
день. После того достопримечательные события повторялись во
вчерашнем порядке. — Однакоже, каким юмористом становлюсь
я! Тонко, умно, едко! Счастлива публика, у которой будет такой
писатель.
АВГУСТ
/. Действительно, глупею очень успешно.
2. Ездил с Виктором Львовичем и Надеждой Викторовною
к Власовым. — Власова сказала мне, что не может довольно на-
радоваться на то, какой добрый и внимательный отец Виктор
Львович. Это правда: со времени отъезда Алины Константи-
новны, он почти не расстается с дочерью. — «Я вполне уважала
бы его, если бы не связь его с Дедюхиною».— Эта связь роняет
его и в моих глазах; но он держит себя лучше прежнего. Вот
уже с неделю, или больше, Дедюхина не показывается к нам и
не присылает мужа за Виктором Львовичем. — «Не может
быть!» — Так. — «Неужели так?» — Так. Вероятно, он запретил
ей делать скандал. — «О, если бы так! Я почти простила бы
ему! Пусть, Дедюхина грабит его — это не такая важная потеря
для детей, как то, что она своим нахальством унижала его в
глазах Надежды Викторовны!» — Вы думаете, что Надежда
Викторовна понимала ее отношения к нему? — «Не знаю, Вла-
димир Алексеич; это очень трудно сказать. Наглость этой
274

госпожи была так велика, что я думала, невозможно, чтобы
Надина не понимала. Но кажется, нет». — И я думаю, что На-
дежда Викторовна не понимала: ее мысли так далеки от всего
подобного, что ей трудно понимать что-нибудь дурное.
3. Болтовня и дельные разговоры с Мери, — шахматы и про-
грессивная болтовня с Виктором Львовичем, — тут же, пере-
кинемся словом, другим с Надеждою Викторовною, — читаешь,
гуляешь, — между этих дельных занятий прибавить к начатой
статье два, три десятка строк: чем же это не жизнь, достойная
человека?
4. Но в самом деле, странно то, что нет недостатка в охоте
работать, а работа идет вяло.
5. Получил записку — от Дедюхиной!—Она просит меня к
себе! — Что за притча? — Виктор Львович уехал кататься с На-
деждою Викторовною. Надобно ждать, пока приедет, — нельзя
отвечать, не зная, в чем дело: может быть и надобно поехать.
А гораздо менее неприятности было бы перепачкаться в навозе. —
Велел сказать, что пришлю ответ после обеда, если не приеду сам.
Не отказал ли он ей от должности? — Это одно объясняло бы
ее записку: она приписывала бы разрыв моему влиянию, — и рас-
судила бы, что надобно дать мне взятку. — Но нет, не верится,
чтоб у него достало силы оторваться от этой красивой и наглой
женщины.
Достало. Разрыв; полный, безвозвратный. Совестливость дала
ему силу.
Он чрезвычайно совестлив, это я знал. Но он удивил меня тем,
как стыдился во время нашего разговора об этом. Другой, думал
бы, что ему уж и нечего стыдиться, когда он превозмог свою сла-
бость. Кто, победив пошлую страсть, продолжает стыдиться за
прошлое, тот принуждает своею скромностью прощать ему это
прошлое.
— Взгляните, Виктор Львович, и скажите, зачем я понадо-
бился Зинаиде Никаноровне Дедюхиной?
Он страшно смутился; торопливо пробежал записку, — прочел
ее во второй раз, медленно. Несколько времени молчал.
— Я написал ей, что наши отношения не могут продол-
жаться, — вы знаете почему.
— Я очень рад за Надежду Викторовну. Вы хороший отец,
Виктор Львович.
Он опять довольно долго молчал.
— Хороший, говорите вы? — Не знаю... Но я люблю На-
деньку.
После того он стал говорить легче, смелее. —Дедюхина писала
ему. Он перестал принимать письма. Она подсылала шпионов,
шпионок, разузнавать от нашей прислуги о причине разрыва. Ве-
роятно, она узнала теперь все, что ей нужно — или убедилась,
что не может узнать уж ничего, кроме того, что знает. Он пола-
275

гает, что она увидела невозможность занять свою прежнюю долж-
ность при нем, но ей не хочется отказаться от надежды, — она
зовет меня затем, чтобы посмотреть, не найдет ли в моих словах
чего-нибудь в подкрепление своим планам, — вероятно, у нее есть
какие-нибудь планы...
— Проще сказать, Виктор Львович, она хочет подкупить
меня.
— Да, да! Это так! —подхватил он: Она думает подкупить
вас! Но прошу вас, поезжайте к ней: разговор с вами скорее всего
может убедить ее, ей надобно оставить меня в покое, что я не под-
дамся никаким ее хлопотам, не хочу и не могу поддаться!
Это показалось мне справедливым. Я сказал, что поеду.
Час ночи. Благородная, великодушная девушка, девушка с бес-
трепетною душою, но подружившаяся с человеком, недостойным
ее отважной самоотверженности. Я был непростительно беспе-
чен.— В нашем доме, все знают меня за честного человека; прав-
да, но неизвинительно мне было не думать о том, что не все кру-
гом нас могут или захотят руководиться мнением живущих с
нами. Чем благороднее и отважнее девушка, тем заботливее дол-
жно оберегать ее от злословия. Я не помнил этой обязанности.
Она помнила о посторонних. Она знала, как думают они о на-
ших отношениях. Она давно предсказала мне то, что я услышал
теперь. Когда был этот разговор? Еще 27 числа. — «Вы разлю-
бите меня, Владимир Алексеич». Я не понял тогда, я перетолковал
тогда эти слова нелепым образом. Теперь, они ясны. Она не хо-
тела сказать яснее, потому что бесстрашно решила отдавать себя
на жертву злословию, лишь бы не отнимать у меня и у себя чистого
наслаждения нашею дружбою, — не отдалять меня от себя, пока я
сам не пойму, что должен отдалиться от нее. Она хотела, чтоб я
не понял ее тогда, но чтобы сказаны были слова, на которые могла
бы она сослаться, когда я скажу ей: «Отдалимся друг от дру-
га», — я знаю ее, я знаю, какой ответ она даст мне. «Это не но-
вость для меня, Владимир Алексеич; вспомните — я предсказала,
что вы услышите, — если я теперь отвечаю вам, что не надобно
изменять наших отношений, это не порыв экзальтации, это дав-
нишнее, хладнокровное мое мнение. Вспомните, я говорила тогда:
«Вы разлюбите меня, а я не разлюблю вас». — Вы разлюбите
меня, — это значит: вы захотите отдалиться от меня.—А я не
разлюблю вас—это значило тогда, и теперь значит: я не считаю
нужным, чтобы отдалялись от меня. Останемся близки попреж-
нему». Я знаю, она скажет мне это. Добрая, нежная, бесстраш-
ная!— Как я люблю ее за это!
И когда она увидела, что пришло мне время услышать, как
думают о нас, и решить, что я должен отдалиться от нее, с каким
безграничным доверием она захотела показать мне всю нежность
своей дружбы! С каким великодушием она решилась приласкать
меня на прощанье, чтобы обратить прощанье в залог продолжения
276

нашей близости, чтобы силою ласки крепче прежнего приковать
нас друг к другу, чтоб у меня не достало воли оторваться от нее!
Но нет, мы простились — не с нашим чувством: с ним нам нет
надобности прощаться, — но с нашими прежними отношениями.
Иван Антоныч вошел ко мне сказать, что лошади готовы; я
взял фуражку; — вошла Мери.
— Я хочу сказать вам несколько слов, Владимир Алексеич.
Дядя, вы уйдите: это секрет.
— Ох, ты, шутница, секретница! — сказал добряк, лукаво по-
качав головою, и ушел, довольный тем, что и он умеет подшутить.
Но я видел, что она печальна.
— Вы говорили поутру, что не хотите ехать к Дедюхиной, —
а теперь, дядя сказал мне, вы едете к ней?
— Да, Марья Дмитриевна; а не хотелось бы.
— Не хотелось бы и мне, чтоб вы ехали, — грустно, грустно
мне, Владимир Алексеич... Но раньше или позже, вы должны
были узнать то, что услышите от нее... Помните, я будто шуткою,
сказала вам, что боюсь, вы разлюбите меня? Это время пришло:
вы вернетесь уже разлюбивши меня. Но я хочу, — она взяла меня
за руку, улыбаясь грустно.—Я хочу, чтобы вы узнали прежде, как
нежна моя привязанность к вам, как опечалит меня, когда вы
разлюбите меня, — и может быть это отнимет у вас силу разлю-
бить меня, — ее голос перерывался: — Я обниму вас на прощанье,
мой добрый друг, и пусть оно не будет прощаньем! — Она тихо
обняла и поцеловала. — Но обнимите ж и вы меня, пока я еще
так же мила вам, как вы мне.
Ее слезы катились по моим щекам; и я плакал: так печальна
была ее нежная ласка.
— Марья Дмитриевна, вы напрасно огорчаете меня вашим
сомнением: я знаю вас, я не могу услышать ничего, что имело бы
силу изменить мое чувство к вам, все равно, что ни услышал бы я,
я буду попрежнему уважать и любить вас.
— Хорошо, — сказала она с грустною шутливостью. — Вы
дали мне слово, что не разлюбите меня, — я спокойна и отпускаю
вас. Идите, я провожу вас.
Я шел по комнатам, сошел—уже один — с крыльца, сел в эки-
паж,— все как будто впросонках; —она стояла на крыльце, про-
вожала меня глазами, пока экипаж повернул за угол сада... И я
все смотрел на нее, и во мне было такое чувство будто я уезжаю
от нее далеко, надолго...
Мыслей сначала не было: тяжелая смутная грусть подавляла,
туманила их. Она сменилась досадою на Мери, когда я очнулся,
еще досаднее было мне на самого себя. Как не совестно ей после
стольких разговоров со мною все еще опасаться, что какое-нибудь
злословие о каком-нибудь — может быть, и очень легкомысленном
или нескромном ее приключении в Париже может ослабить мое
уважение к ней? И как неделикатно и глупо я сделал, что расчув-
277

ствовавшись, серьезно возражал, вместо того, чтобы строго ска-
зать: «Вам стыдно так думать обо мне, а мне обидно, что вы так
думаете обо мне». Выговор был бы гораздо умнее патетического
возражения.
Но если я поступил глупо, дав разыграться этому патетиче-
скому прощанию, то опасение Мери было очень естественно: очень
легко говорить: «Я выше предрассудков, и ничто не бесчестное
для мужчин не может уронить в моем мнении женщину», —
предрассудок очень силен, и нельзя мне сердиться на Мери за то,
что она еще не совершенно убеждена в моей неподвластности ему,
Виктор Львович должен знать, что Мери была авантюристкою, —
он мог проговориться — невероятно, чтоб он не проговорился Де-
дюхиной; Дедюхина будет озлоблена, будет язвить всех в нашем
доме, всех до последнего поваренка, и Мери будет подвертываться
на язык ей, и на кого же не производит впечатления искусная кле-
вета, основанная на правде, которая сама по себе уже не очень
выгодна? — Я не мог долго сердиться на Мери за ее опасение и
сцена нашего прощания снова стала очаровывать меня. Как мила,
как нежна наша дружба с Мери... Как мы оба плакали...
Если бы кто подсмотрел, как мы обнялись и плакали, подумал
бы, что это любовная сцена.
Как блеснула у меня эта мысль, она осветила все. Вот о чем
говорила Мери! Так, наша дружба должна казаться любовною
связью глазам всех, не знающих нас хорошо, или желающих
думать или сказать что-нибудь во вред нам. Беспечный, непрости-
тельно беспечный я не хотел понимать этого. Я воображал, что
Мери опасается, не уменьшится ли мое расположение и уважение
к ней от злословия о ее парижской ветрености, а она думала о
том, что я отдалюсь от нее, когда услышу, что наша короткость
подает повод к злословию...
Это опасение верное — оно оправдывается...
Я стал жалеть о том, что должен держать себя далеко от
Мери; стал злиться на предрассудки, пошлость, подлость людей,
которые неспособны понимать ничего сколько-нибудь честного *
и благодаря неистощаемости этой темы для размышлений, не за-
метил, как доехал до резиденции г-жи Дедюхиной.
Через двор от дома к службам, бежала баба с веником под-
мышкою, она догоняла мужчину в халате. Мужчина оглянулся
на стук экипажа и оказался г. Дедюхиным. Впрочем, пора спать.
6. Окончание вчерашнего. «Владимир Алексеич, вы? — Жена
заждалась вас!», — крикнул Дедюхин и повернул к моему эки-
пажу. Кучер остановился.— «Меня вы извините, иду в баню»,—
кричал Дедюхин, и увидивши бабу с веником, объяснился с нею,
на походе ко мне:—«А Настя?» — «Нейдет Петр Кириллыч»,
отвечала баба. — «Ах, она бестия! — воскликнул барин. — Что ж
она нейдет? Что ж она говорит?» — «Не хочу, говорит; некогда
говорит»,—отвечала баба. — «Бестия! Совсем от рук отби-
278

лась!» — с негодованием произнес барин, и, укрощаясь от гнева,
примолвил бабе: «Ну, иди себе, а я вот минутку поговорю с гос-
тем. — Мое почтение Владимир Алексеич», — возобновил он раз-
говор со мною, подходя к экипажу и облокачиваясь. — «Вы к
жене, а не ко мне собственно, так, может быть, извините меня, что
пойду, помоюсь». — «Сделайте одолжение, не стесняйтесь». —
«'А, каково мое положение в доме? — начал он, снова проникаясь
негодованием.—Это называется барин, это называется муж!
Просто, стыд! Слышали, как уважаются мои приказания? —
И кем же? — Моею любовницею! Она любовница моя! Хороша
любовница! В неделю дай бог раз залучить ее к себе! Некогда —
вот тебе и весь сказ! И не смею ничего сделать с нею! Попробуй
ударить — по щекам отхлещет, шельма, это барина-то! И взыску
с ней не будет!—«Некогда», — «не хочу» — слышали сам, не я
выдумал! Да она еще не то сказала, я знаю! Только уж бабе-то
было стыдно передавать мне, барину, такие слова при посторон-
нем госте! Я знаю, что она сказала! «Мыть-то его, пойду? Много
чести. Я не Сашка или не Дунька какая-нибудь, чтобы мне его
мыть. Пусть-ко он меня моет — ну, так пойду». — Вот, видите, и
принужден переколачиваться, кем бог даст!—Сашенька, ду*
шенька, иди в баню-то, пожалуйста! А? — закричал он девушке
в стареньком дрянном ситцевом платье, показавшейся на крыль-
це».— «Видите, иду, Петр Кириллыч», отвечала девушка, сходя с
крыльца, и направилась к бане.—Ну, и прекрасно! А то, некому б
и помыть». — «Но та женщина, с веником уже там, — было
бы кому помыть и без этой», — заметил я. — «Нет, та только
парить,— а мастерица!—А мыть не годится: женщина не моло-
дая. Ну, пойдем с тобою, душенька моя, Сашенька. — Прошу
извинения, Владимир Алексеич, что задержал вас. Да, на что же,
скажите сам Владимир Алексеич: хорошо это со стороны Виктора
Львовича: прислал Зинаиде Никаноровне в утешение 500 рублей.
Откровенно скажу вам, не ожидал я от него такого скряжниче-
ства! Положим, если не хочешь жить с женщиною, не живи, — в
этом человек волен, — допускаю; но и награди же ее, как сле-
дует,— не правда ли?»—«Вас там ждут, в бане», отвечал я.—
«Конечно, для вас такой разговор неприятен, потому что вы с его
стороны, — прошу извинения, что не мог смолчать. Но уверен, вы
сам в душе согласны со мною: неблагородно 500 рублей, — не-
благородно!» — «Я не знаю этих подробностей, но не думал, что
он прислал только 500 рублей, — вы как это знаете?» «Ах, я
дурак! Не пришло мне это в голову! — воскликнул он. — Письмо-
то его не показано! Обманула шельма! Ну, да что возьмешь,
хоть и раскрыли вы мне глаза? Видите мое положение:
Настька, и та меня в грош не ставит. А почему? Все
чрез то же самое! Поверите ли: какие-нибудь 25 руб-
лей неделю у жены вымаливаю! Что же Настьке-то за радость, и
то надобно сказать: говори на волка, говори и по волку! Не
279

Настька тут виновата, жена!» — «Впрочем, вы напрасно так уби-
ваетесь: вот эта девушка, шла с удовольствием, что ж вам горе-
вать?»— Разница большая, Владимир Алексеич; Настя и собою-
то не чета этим, да и разбитная же, бестия, если захочет сделать
удовольствие: о, умеет привлечь к себе! Душка, одно слово! По-
моему, — откровенно вам скажу: не хуже самой Зинаиды Никано-
ровны, — потому что, откровенно скажу вам: не всегда же пона-
прасну назывался мужем, знаю и Зинаиду Никаноровну, но вот
вам, как перед богом: Настя даже гораздо приятнее. — «Идите
же, там ждут вас». — «Точно, заговорился; прошу извинения,
Владимир Алексеич».
Он пошел в баню, я подъехал к дому.
В передней дремал слуга. Из зала, слышался молодой и бой-
кий женский голос: «Я сказала вам, три целковых, меньше ни за
что не возьму: цену ронять! С вас возьми два, другой скажет:
вон, вы и по два берете. Да берите Сашу: она и целковому будет
рада». — Снаружи, — мужчина отвечал: «Что мне Саша! Саша
мне не в диковинку. Я прошу вашей любви. Извольте, три целко-
вых, что с вами делать! Когда же выйдете?» — Войдя в зал, я уви-
дел женскую фигуру в коротеньком шелковом зеленом платьице:
она высунулась в окно, и, уравновесившись на нем, болтала в воз*
духе ножками в красных туфельках с золотыми блестками, в тон-
ких и чистых узорных чулках; белым, полным икрам, маленьким
ножкам было свободно болтаться, платье не запутывалось в них,
не мешало: зеленая шелковая юбочка была такая коротенькая, что
золотой позумент, шедший по подолу, едва падал до подколенок,
и в своих легких колебаниях давал мелькать полоскам тела по-
выше чулок. Спенсер *, очень низко срезанный и с рукавчиками в
вершок длиною, давал волю любоваться милою верхнею частью
спины, круглыми плечиками, прекрасными ручками, ладони ко-
торых опирались на подоконник, помогая балансу тела, локти при-
поднялись; даже и на локтях кожа была гладка и нежна. —Я по-
шел к этой не очень скромной, но милой фигуре. Она, услышав
шаги, заговорила к подходившему, не оборачиваясь и продолжая
болтать ножками: «Хорошо, Федя? Это я плаваю». — «Очень
хорошо»,—сказал я. — «Ах, чужой!» воскликнула она, вскаки-
вая от окна и повертываясь на лету лицом ко мне. Передо мною
стояла прехорошенькая девушка лет семнадцати, похлопывая нож-
кой о ножку, засунув руки в обшитые галуном карманчики своего
платьица балетной швейцарской пастушки, расшитого по переду
спенсера множеством золотых шнурков и бесчисленными блест-
ками, — нисколько не сконфуженная, напротив, как нельзя более
веселая и улыбающаяся с самою дерзкою приветливостью, —
наполовину наглая торговка собою, дерзкая до бесстыдства, ред*
* Спенсер (spin-ser) — женский костюм, вид корсажа, покрывающего
бюст. — Ред.
280

кого и между уличными девушками, — наполовину наивный и не-
винный ребенок, — не по росту и телу ребенок: она была высокая,
с формами, развитыми как в двадцать лет,—но по-детски — любо-
пытному и беспечному взгляду, по простодушию своей наглости,
будто совершенно чуждой мысли о неприличии. — «Чужой, чу-
жой!» —весело повторяла она, а сама била ножкой о ножку, точно
подмывало ее схватить меня и пуститься в пляс: — «Чужой, чу-
жой! Да кто же вы? Должно быть, Владимир Алексеич Левиц-
кий, которого ждала, ждала и ждать перестала Зинаида Никано-
ровна?» — «Да, я Левицкий; а вы Настя?» — «А вы почему зна-
ете?»— «Да я все знаю,— знаю с кем вы и условливались —
с Ефимовым, писарем станового». — «Ах, врете!» — она повер-
нулась на одной ножке: — «Вовсе я не условливалась с ним, а
только хотела посмеяться». — «И надо мною, тоже только посме-
етесь, или нет?» — «Ах, как вы врете!» — она подняла ручки к
груди, и подбрасывая ими длинный борок крупных янтарей, на
котором висел золотой крестик, делала полуобороты, то
на той, то на другой ножке, покачиваясь корпусом с боку на
бок: — «Ах, как врете! Ах, как врете!»—«Почему ж я вру?
Будто вы не знаете какая вы хорошенькая?»—«Все-таки, врете:
у вас есть и без меня». — Вот как! Я ждал услышать это от Зи-
наиды Никаноровны, — услышал еще и не добравшись до нее
самой,— тем лучше, что Настя, на мое счастье, такая хорошень-
кая! — Можно и приятно итти в опровержение и на такие аргу-
менты, о каких я не думал. Впрочем, и безо всякой нравственной
цели, я соблазнился бы, я думаю, милою куколкою: человек ста-
новится очень слаб, когда месяца полтора пропустит без подкреп-
ления себя в добродетели прикосновениями к пороку. Я чгмотрел
на швейцарскую пастушку как голодный волк: — «У меня есть и
без вас? Кто же это есть у меня?» — «А француженка-то!» —
«А, француженка-то! Француженка-то у меня есть, да не такая,
как вы,— сама-то она ничего бы, да лапищи больно грязны, нос
утирает рукавом». — «Это кто же?» — спросила Настя, вытара-
щив серые глазенки. — «Да вот как же! Скажу вам, чтобы вы
посмеялись надо мной, увидевши ее! Да что же мне было> де-
лать-то, — все они такие, чумазые». — «Да она, значит, про-
стая мужичка?»—«А вы найдете мне не мужичку, я подарю вам
платьице еще короче этого, — поедем со мною искать вот, пере-
говорю с Зинаидою Никаноровною, и поедем искать не му-
жичку,— а?» —Настя таращила, таращила глазенки, — и вдруг
подкинув обеими руками тяжелые янтари с крестиком, подско-
чила ко мне и прошептала: — «Да вы не врете, — в самом деле
зовете меня?» — «Да ножки ваши расцелую, если поедете со
мною». — «А конфекты у вас будут хорошие? Мне самое
главное фрукты в сахаре, — побольше, побольше!» — «До-
станем и фруктов в сахаре, и ананасов подарю вам
целый пяток». — «Ах, ах» — она запрыгала и захлопала в ла-
281

доши: «Пяток ананасов! Пяток ананасов» — подскочила совсем ко
мне, охватила меня одной рукой, а другую приложила к груди
себе, и откачнувшись на той руке корпусом, чтобы поднялось ли-
чико, глаза в глаза мне зашептала умоляющим голосом и зады-
хаясь от радости:— «Пожалуйста же, миленький, возьмите меня
в гости к себе! Для вас, Зинаида Никаноровна отпустит меня на
денечек! Только упрашивайте ее хорошенько!» — и мгновенно,
впала в отчаяние, и закрыла лицо руками:—«Господи, боюсь не
отпустит! Вы не знаете, мне нельзя и на два часа уйти из дому.
За всеми должна смотреть,—где же самой Зинаиде Никаноровне?
Ей неприлично везде бегать, за всеми смотреть! — Ведь у нас все
воры, и сам-то Петр Кириллыч — ей-богу! Чего? —Не больше,
третьего дня: смотрю целой головы сахара нет!—Как это? Кто
это? Ключей не выпускала из кармана, — а это он, ночью под-
тибрил у меня ключи, — и опять в кармане, — вот вам, и под-
пускай его к себе! — Умолял-то как! Играл, играл, расшевелил
меня, — ну и положила его с собою, как доброго человека, а он вот
что! — продал этому самому Ефимову, я дозналась, за два с
полтиною, для Саши с Дунечкою, по платочку им купил! Ей-
богу, вот какой у нас народ! Федя хоть и получше его и других,
но тоже невозможно положиться,— стащит. Господи, вот какая
моя доля! И в гости-то съездить нельзя!» — «Не плачьте, На-
стенька: я упрошу Зинаиду Никаноровну, отпустит».— «Ах, не
отпустит! Нельзя отпустить!» — «Отпустит, будьте уверена».—
Она утешилась.— «Но проводите же меня к ней».— «Подождите
здесь минуточку, Владимир Алексеич: надо еще доложить ей».—
Манера держать себя и тон Насти быстро изменились: из моло-
денькой девушки, не столько бесстыдной, сколько не стыдливой в
своем простодушии, она сделалась камеристкою подлой женщины,
существом лживым, существом, которое было бы действительно
развратно, хоть бы оно и безукоризненно соблюдало ту добро-
детель, об отступлении от которой забывал я месяца полтора в
огорчении от бегства Анюты, в наслаждении дружбою женщины,
более милой. — Настя сделалась солидна и говорила заученным
тоном: «Надо доложить Зинаиде Никаноровне; она больна, в
постели»,— и пошла степенною походкою, чрезвычайно смешной
при ее слишком коротенькой юбочке и кукольном характере.
Я начинал было чувствовать нежность к вертушке, ребячески
торгующей собою по невинному подражанию нравам старших,—
превращение наивной бесстыдницы в солидную лицемерку про-
гнало нежные чувства, и я опять видел в балетной пастушке
только охотницу щеголять икрами, действительно соблазнитель-
ными: чопорная походка идущей с докладом Насти была забав-
на, но икры светились сквозь узорные чулки очень мило. Я был
неправ; но так я чувствовал тогда.
Она пропадала довольно долго. Наконец, прецеремонно яви-
лась, в дверях, постная, совершенно убитая видом страданий
282

Зинаиды Никаноровны. «Пожалуйте, Владимир Алексеич;
Зинаида Никаноровна просят», — проговорила она на унылый
распев. — «А долго же возились вы с Зинаидою Никаноров-
ною: видно, узлы у корсета затянулись, трудно было расшну-
ровать? Да она легла бы в корсете,— ее, я не стал бы щупать,
что там у нее под блузою, есть шнуровка или нет, — зачем было
столько хлопот? Лишь скинуть бы платье, да надеть блузу». —
«Как вам не стыдно говорить это, когда Зинаида Никаноровна
в самом деле больна!»—процедила сквозь зубы моя жеманная
куколка, чрезвычайно обижаясь за свою больную.
Больная лежала, как следует, в белой блузе, прикрытая лег-
ким одеялом. На столике у кровати стояли микстуры, стакан
неполный с водою, от которой пахло гофманскими каплями: вон
как, не на шутку она больна!—Должен, был понимать я: —
стакан не полный, она пила из него. Между этих медикаментов —
вижу: сафьянная коробочка — это лекарство уж не ей, а мне,
для исцеления меня от дурных чувств к ней. Но что такое?
Перстень. Велика коробочка; булавка для галстука? — Все-
таки не подходит: широка коробочка. Но что бы там ни было,
это деликатно: не деньгами, а вещичкою — вылечусь я: это
гораздо благороднее.
А Зинаида Никаноровна была очень больна: едва могла го-
ворить, чуть-чуть шевелилась, когда не забывалась; а когда за-
говаривалась до забвения болезни, ораторствовала и жестику-
лировала с энергией), которая сделала бы честь самой здоровен-
ной женщине в целой губернии; да и мудрено было б ей не за-
бывать своих физических страданий: душевные были слишком
мучительны. Вспоминая, что больна, она опять изнемогала
до слабости, близкой к обмороку: тише, тише, — и закрыла
глаза, молчит... «Ах, боже мой.—Кажется я забывалась,
так ослабевала». — «Да, Зинаида Никаноровна, вы забы-
вались».
Как она любила его! Чем она пожертвовала для него! —
Я не без интереса узнал, что, кроме всего, чем женщины обык-
новенно жертвуют для любимого человека, она пожертвовала
для Виктора Львовича губернским предводителем, — вот это,
точно редкое доказательство любви: многие ли жены мелкопоме-
стных дворян могут похвалиться, что бросали губернских пред-
водителей для других, еще более возвышенных при-
вязанностей? Мне следовало бы плакать от умиления с разину-
тым ртом от удивления, тем больше следовало, что губернский
предводитель был очень благороден: в два года, он прикупил
к ее родовым 30 душам еще 50 в этой же деревне, и соседнюю
деревню в 70 слишком душ, —- и она вполне убеждена, что через
год, много через полтора он купил бы ей еще Енотаевку, — она
уговорила владельца, оставалось только действовать на губерн-
ского предводителя; — а в Енотаевке больше полутораста
283

душ, — и сколько лугов! 860 десятин превосходных лугов!
В здешних местах это клад, это золотой рудник...
Действительно, она принесла Виктору Львовичу очень боль-
шую жертву; я понимаю, и жалею; но что я могу сделать?
Ничего, к несчастию.
О, пусть я не говорю этого? Она знает силу мою над
мыслями Виктора Львовича, — она горько испытала эту силу, —
потому что до сих пор, мое влияние на него было во вред ей, —
пусть я не отпираюсь, она говорит это не для того, чтобы упре-
кать меня, она даже понимает мое заблуждение, которое при-
несло ей такое горе: я смотрел на нее, как на женщину, которая
изменяет мужу, — против таких женщин, все вооружены, —
но—ох, ах и проч., — но не всегда можно порицать их, иногда
они заслуживают более сострадания, нежели порицания, — по-
тому что сами мужья заставляют их жаждать другой любви.
Таково было и ее положение. Ее муж женился на ней не для
того, чтобы любить ее, а потому, что у нее было 80 душ...
— Вы увлекаетесь, Зинаида Никаноровна, это вредно
вам, — заметил я, рассчитывая, в какое время у нее составилось
80 душ приданого, когда родовых было 30, первое благо-
родство губернского предводителя имело 50 душ и проч.
— Это правда, я увлекаюсь, согласилась она, и стала впа-
дать в изнеможение.
Но когда я услышу о жизни ее мужа, я вполне оправдаю ее.
Он живет на ее счет, — он не имел ничего и теперь не имеет,
он служил в дворянском собрании ничтожным чиновником, —
и чем же он благодарит ее за свое содержание, — за то, что она
была готова любить его, любила его?..
— Вам вредно увлекаться, Зинаида Никаноровна, — заме-
тил я, видя, что подтверждаются слова достопочтенного мужа,
уверявшего, что он бывал мужем своей жены не по названию
только, — и рассчитывая, что когда так, был промежуток от
губернского предводителя до Виктора Львовича, — и пожертво-
вание енотаевскими лугами для Виктора Львовича становится
сомнительно; или промежутка не было? — Не могло не быть;
она не из тех женщин, которым нужно двух мужчин: и один-то
редко нужен, это пустое занятие, — для Енотаевки, можно тру-
диться; без цели, что за охота? Изредка, может найти и такой
стих — конечно; но изредка, потому что дельной голове некогда
много фантазировать.
— Даю вам честное слово, Зинаида Никаноровна, что не
считаю вас женщиною, которая увлекалась бы чувственностью.
Физическое наслаждение любовью не в вашем темпераменте,—
и скажу более: ничтожно для вас сравнительно с другими, —
высшими, — побуждениями привязываться к человеку.
— Вы понимаете меня, — томно сказала она, изнемогая, и
в величайшем удовольствии.
284

Противная тварь, неспособная находить наслаждение в том,
что заставляет даже животных забывать о пище, — тебе енотаев-
ские луга милее потребностей твоей человеческой натуры; в тебе,
и нервные конвульсии возбуждаются только подлым угодниче-
ством, — корова и овца не унижаются до того, чтобы впадать в
них по раболепству.
Но она была в восхищении — по ее мнению, я назвал ее анге-
лом. Эфирное существо закрыло глаза в изнеможении.
Раскрыла их — и начала говорить, что у меня не бесчувствен-
ное сердце: я люблю, и счастлив, — я могу понимать, как
должна страдать она, лишившись любви... Ах, что может быть
выше чистой любви?
Она изнемогла; открывши глаза, — начала хвалить Мери:
какая умная девушка Мери, какие прекрасные манеры у нее, но,
главное, какая красивая девушка Мери...
Я начал вернее прежнего судить о сафьянной коробочке. Это
еще деликатнее, нежели я воображал: не только то благородство,
что подкуп не деньгами, а подарком, — но и подарком не мне,
а моей любовнице.
Я с нетерпением ждал посмотреть, как достанет у нее
наглости вручить мне взятку, — но она изнемогла.
Любопытно, как она исполнит подвиг, — думаю я, и уви-
дел, что ошибался: никакого подвига нет, — дело самое легкое
для нее.
Она раскрыла глаза, взяла и раскрыла коробочку, — я уви-
дел, что там серьги с каменьями не цветными, крупнее брильян-
тов, которые были в брошке, купленной мною для Анюты. «Но
это брильянты ли, или стразы» — подумал я, и ум мой, подо-
зрительный до крайней низости, полагает, что это стразы.
Она повертывает открытую коробочку, чтобы каменья свер-
кали, — спрашивает, хороши ли серьги, — я говорю, что очень
хороши;—она подает мне коробочку, чувствительно произнося:
«Ваше сердце говорит вам, кому я дарю их через вас, — от вас,
они будут ей еще вдвое милее, нежели сами по себе».
— Очень благодарен вам, Зинаида Никаноровна; серьги
чрезвычайно нравятся мне, — позвольте, я сейчас скажу, могу
ли я взять; если это—я взял стакан, вынул одну из серег,—
если это стразы. — «Брильянты!»—восклицает она, а я черчу
главным камнем серьги стакан: камень режет стекло, — в самом
деле, это брильянты: ах, я низкий человек! Как несправедливо
было мое гнусное сомнение в благородстве этой женщины!
— Если это стразы, хотел я сказать, Зинаида Никаноровна,
то я возьму их с большим удовольствием. Но это брильянты —
не возьму, простите меня. Я говорил вам, что вы преувеличиваете
мое влияние на Виктора Львовича, но это бы еще ничего: я при-
нял бы ваш подарок в награду, если не за пользу, какую принесу,
то за желание, усердие служить вам. Дело не в пустой щекотли-
285

вости, я чужд подобной мелочности. Но откровенно скажу вам,
что этот подарок был бы совершенно бесполезен для меня. Будь
это стразы, я осчастливил бы ими девушку, которая берет от
меня, кроме денег, и перстеньки, и сережки. Но брильянты —
это совершенно нейдет к ее другим нарядам, к ее манерам, к ее
семейному положению, — ко всему. Она могла бы только про-
дать их, — и конечно, за полцены. Жаль такой большой потери.
Лучше бы прямо дать ей деньгами. А это, вы согласитесь, не-
ловко: вы не предложите мне триста, четыреста рублей, для
подарка моей любовнице. Скажу вам больше: несмотря на все
эти затруднения, взял бы я у вас эти серьги, или, пожалуй,
хоть и деньги ей, — если б имел желание делать ей большие
подарки. Но у меня нет этой охоты. Девушка не стоит того.
Лицом не особенно хороша; флегматична, — и телом и душою
без огня и без нежности; рыбья кровь в жилах, привязанностей
в сердце нет ни к кому, и никогда не было. А между тем,
довольно жадная, — правда и то, что подобная любовница не
может выманить много денег, — но почти жаль и тех не очень
больших, которые даешь ей. Живу с нею потому, что связался
раз, — но и только. Итак, не беру серег, чтобы не терять попусту
дорогой наряд.
Бесподобная идеалистка слушала в изумлении и конфузе; но
изумление прошло, а конфуз и того скорее:
— Я была убеждена, что... — она замолчала.
— Вы мало знаете меня; я не любитель трудных побед и
хлопотливых интимностей. Если хотите, это — цинизм: сты-
жусь; но держусь правила: не употреблять ва волокитство более
пяти минут, — на шестой, если еще не обнят, говорю: «Она
может быть очень хороша, но не в моем вкусе». Для меня нет
ничего противнее мысли об отношениях, в которых все объясне-
ния не ограничивались бы словами: «Иди сюда». — «Теперь,
можешь уйти, больше не нужна мне». Это не галантерейно, зато
очень удобно.
— Но вы циник! — воскликнула она с ужасом, естествен-
ным в идеалистке.
— Я говорил вам это, — отвечал я с тем достоинством, с ко-
торым наши либералы, обвиняемые в демократизме, отвечают:
«Да, мы не скрываем своей любви к народу: если она — пре-
ступление, мы готовы погибнуть».
Зинаида Никаноровна впала в изнеможение. Серьги не годи-
лись. Надобно было придумать, как теперь быть.
— И неужели вы совершенно равнодушен к этой девушке?
— Нет. Я не всегда равнодушен к ней. Почти каждый день,
иногда и не один раз в день я бываю неравнодушен к ней, —
в продолжение четверти часа. Как только почувствую аппетит
быть неравнодушным к ней, иду в село, в ее избу; изба превра-
щается при моем приближении в небесный чертог, потому что
286

впереди меня летит туда Амур, превосходнейший из архитек-
торов, декораторов и парфюмеров. Амур улетает, и я спешу уйти,
потому что изба грязна, зловонна, — немножко, то же начинает
быть заметно мне и относительно моей возлюбленной, которая
не привыкла быть особенно опрятною, когда не бывает превра-
щаема Амуром в богиню. Этому еще можно бы пособить:
свести ее в речку, велеть выкупаться; — тогда и без Амура она
была бы приятною собеседницею, — если бы не была чрезвы-
чайно глупа, — чему уже нельзя пособить никаким мытьем,—
и если бы была покрасивее... Без особенных усилий фантазии,
я очень подробно описал мою любовницу, с точностью пользуясь
для этого портрета чертами Анюты, как представляется мне
эта свежая и довольно красивая, но бессмысленная и аляповатая
женщина теперь, когда я сравниваю ее не с изношенными улич-
ными девушками, а с Надеждою Викторовною, Мери, Настею и
самой Зинаидою Никаноровною, которые, при всей разнице,
сходны тем, что в самом деле красивы, очень красивы.
— Но когда вы так равнодушен к этой Анюте...
К Анюте??!! Неужели я даже назвал имя этой девушки?
О, как досадно! Но я полагаюсь на скромность Зинаиды Ника-
норовны; умоляю Зинаиду Никаноровну сохранить эту тайну;
мать Анюты покровительствует нам, но отец избил бы их обеих.
Зинаида Никаноровна успокоила меня. Еще успокоительнее то,
что в нашем селе верно наберется до сотни Анют, и наверное,
с десяток из них — красавицы вроде моей Анюты: сделайте
одолжение, разыскивайте, Зинаида Никаноровна, если вам еще
угодно будет наводить справки. — Нет, Зинаида Никаноровна
была уже вполне убеждена.
— Когда вы так равнодушен к этой девушке, мой подарок,
действительно, не имеет смысла. Я не настаиваю. Но мы еще
увидимся, не правда ли? Я найду что-нибудь другое, для вас
самого... Судя по вашему описанию, эта Анюта и не особенно
красива: при вашем равнодушии к ней, вы могли бы бросить
ее. Неужели нет девушек получше?
— Есть. Но они не подвертываются сами под руку. А ловить
я не охотник, — это я уже говорил, — да и не мастер, если ска-
зать всю правду. — Мой обед не особенно хорош, но сытен:
отказаться от него, чтобы оставаться голодным — благодарю за
совет!
— О, циник! — с новым ужасом воскликнула идеалистка. —
Но хорошо то, что вы упомянули об обеде. У меня вовсе нет
аппетита, я забыла, что пора пить чай, — вероятно, вы будете
непрочь и закусить. Потрудитесь дернуть сонетку.
Я позвонил. Вошла девушка в дрянном ситцевом платье, —
обыкновенная горничная, и некрасивая.
— Авдотья, я не буду пить чаю. Скажи Насте, чтобы при-
готовила там, — и закуску для гостя. Или, пусть сама придет
287

сюда, я скажу ей, какое вино подать к закуске, ты переврешь. —
Некрасивая и ненарядная горничная ушла. — Вы извините меня,
Владимир Алексеич, что я распоряжаюсь так. Я чувствую себя
гораздо лучше прежнего; но все еще очень слаба, и разговор
утомил меня; а нам надобно говорить много, много... Пока вы
будете там пить чай и закусывать, я отдохну. Я заставлю вас
поскучать; вы будете один, я не смею и не хочу предлагать вам,
чтобы вы позвали к себе моего мужа: с ним, вам было бы еще
скучнее, нежели одному: он глуп и пошл. Вы будете один, и вам
будет скучно, но вы извините мою смелость распоряжаться вами
так деспотически: больная не может не быть эгоисткою и
деспоткою. — Зинаида Никаноровна улыбнулась.
Степенною поступью вошла Настя, с постным лицом; как
же иначе? — Зинаида Никаноровна страдает.
— Не печалься, Настя: мне гораздо лучше. — Настя пере-
стала печалиться, сохраняя, однакоже, самую важную степен-
ность. Зинаида Никаноровна рассказала ей, какие бутылки на-
добно подать к закуске. — Пожалуйста же, чтобы все это было
поскорее: я и так виновата перед Владимиром Алексеичем, давно
было надобно подумать об этом, я все забывала. — Настя повер-
нулась — не на одной ножке, а с образцового солидностью. —
Постой, постой, Настя: я должна была сказать тебе еще о чем-то,
не помню... —■ Настя оставалась, полуобернувшись опять
к ней. — Дай вспомнить, Настя, — ах, боже мой!—Сейчас ду-
мала об этом, и не могу вспомнить... Настя подошла опять к по-
стели и стала, опершись ручкой о спинку кровати, у ног выздо-
равливающей. Выздоравливающая закрыла глаза, как и принято
делать для пособия памяти, особенно, когда чувствуешь сла-
бость... Настя стояла, немножко опираясь локотком о спинку
кровати, — закинула ножку за ножку, — начала улыбаться мне и
поигрывать по ковру носком ножки, закинутой за ножку, поигры-
вать свободной ручкою по шнуркам спенсера, подбрасывать свое
янтарное ожерелье с крестиком: Зинаида Никаноровна не видит;
и мало того, что не видит: оставила ее здесь, а должна знать ее
характер; стало быть, не рассердится, если и увидит... Так по-
нимали мы с Настею. Потому она все живее кокетничала шалов-
ливыми жестами, а я взглядами ободрял ее. Играя ожерельем,
Настя начала покачиваться на локотке всем корпусом, — Зи-
наида Никаноровна раскрыла глаза и с ласковою строгостью
сказала: «Перестань дурачиться, Настя». Настя перестала
покачиваться корпусом и бросать мне улыбки, обратила вни-
мательный взгляд на Зинаиду Никаноровну, но продолжала,
хоть потише прежнего, играть ожерельем и стоять на одной
ножке, опершись на локоток. — «Вот что, Настя, — начала
Зинаида Никаноровна, вспомнив наконец: — Владимир Алек-
сеич останется здесь еще довольно долго, поэтому распорядись,
чтобы покормили его лошадей, и чтобы кучер поужинал. Боже
288

мой, как слаба память! Столько времени, не могла вспомнить
такой обыкновенной вещи!» — заметила она мне, и продолжала
опять Насте: — «Не забудь же, и не повесничай. Да, еще: пойди
сюда, нагнись ко мне». — Настя подошла, стала между постелью
и моим креслом, нагнулась ухом к Зинаиде Никаноровне; юбчонка
оттопырилась сзади, голые полоски около подколенок засвети-
лись подле моих колен; юбчонка закрывала мои руки от Зинаиды
Никаноровны; я рассудил, что было бы невежливостью не погла-
дить эти голые полоски, и погладил их с величайшею скром-
ностью, не касаясь рукою выше вершка, много двух, от колен:
больше того уже не было бы соблюдением вежливости, было бы
неделикатностью; кожа была гладка и нежна, как ни у одной из
прежних моих приятельниц, — не исключая и Анюты. — А Зи-
наида Никаноровна между тем шептала: — «Я очень утомлена,
и быть может задремлю, пока гость будет пить чай; нужды нет,
Настя, разбуди меня, когда он покушает; тотчас разбуди, не
жалей меня, и не сказывай ему».
К счастию для выздоравливающей я слышал каждое слово
этого шопота. Я протестовал. Как же можно будить, если она
заснет? Сон — это самое целебное лекарство. Будить! —
Никак! — Зинаида Никаноровна поспорила, но принуждена была
уступить: я был непоколебим и, главное, очевиднейшим образом
прав. — Настя слушала спор, выпрямившись, и юбчонка ее
теперь лежала позументом подола на моей руке, остававшейся
попрежнему совершенно скромною в необходимой вежливости. —
Зинаида Никаноровна уступила моему протесту, я подобрал
руку, и Настя, повернувшись на одной ножке, выпорхнула,
немножко пританцовывая. — Когда она скрылась, Зинаида Ни-
каноровна взяла платок и поднесла его к глазам,
— Боже мой, боже мой!—Вы видели эту девушку — она
моя любимица, потому что... она моя родственница, она... она...
дочь моей матери... Я не могу без слез думать о Насте... Она моя
сестра, я так люблю ее, но этот бездушный человек, — мой
муж, — не знает никаких чувств и не может уважать их в дру-
гих. Он подл и безжалостен в своем разврате... Но Настю я не
разлюбила... и она меня, любит попрежнему — одну меня...
Я лишилась надежды удержать ее от шалостей, — но она любит
одну меня...
Мать Зинаиды Никаноровны рано осталась вдовою. Отец
Насти не захотел ни жениться, ни даже заботиться о дочери.
У матери не было средств отослать дочь на воспитание куда-
нибудь, а была надежда встретить другого человека, более благо-
родного чем отец Насти. Надобно было скрыть связь с отцом
Насти. Малютка была записана дочерью крестьянки; это семей-
ство было отдано в приданое Зинаиде Никаноровне. Насте было
тогда лет десять. Зинаида Никаноровна взяла сестру к себе.
Могла держать ее как любимицу, но не как сестру: мать
289

была вновь замужем, надобно было попрежнему скрывать
происхождение Насти. Но муж Зинаиды Никаноровны знал, что
эта девочка — ее сестра... Ничто не остановило его... Насте было
тогда только четырнадцать лет. Настю, нельзя было винить...
Настю нельзя. Но можно винить тебя, бессовестная интри-
гантка. Ты знала, что твой муж — мерзавец: ты знала, что ты
своим примером и потворством распутству твоего мужа развра-
тила всех своих служанок. Ты могла не желать, — и я верю, ты
не желала, чтобы твоя сестра стала похожа на них и на тебя.
Я верю этому. Но ты должна была понимать, что твой дом —
вертеп разврата — не годится быть местом воспитания. У тебя
были средства поместить ребенка в образованное и честное се-
мейство. Ты говоришь, ты любишь ее: верю,— но твоя любовь
к ней только любовь забавляться ею. Тебе нравилось иметь
куклу, ты... но не велика будет беда, бросить этот вздор, чтоб
итти обедать, когда зовут обедать. Не буду иметь времени до-
кончить? — И в этом не будет особенного убытка. Впрочем,
очень доволен тем, что с пера шли такие бесконечные подроб-
ности: это помогло мне терпеливее ждать возвращения Мери.
Через полчаса, пора будет ехать к милой куколке. Полчаса на
описание всего того, предисловие к чему писалось целых шесть ча-
сов! — Живописная и драматическая обстоятельность рассказа
должна замениться сжатостью, энергиею, философским глубоко-
мыслием, — из Маколея, надобно мне стать Тацитом.
Зинаида Никаноровна говорила о Насте с аффектациею,
сквозь которую едва-едва можно было видеть слабенькие про-
блески любви к побочной сестре. Но и того было уже довольно,
чтоб удивить меня: я не предполагал, чтоб эта интригантка могла
иметь к сестре хоть столько доброго чувства, сколько обыкновен-
ный человек имеет к каждому из людей, мимо которых идет по
улице. Вбежала Настя: чай и закуска готовы; мы пошли с Нас-
тею, и провели десять минут за чаем, две минуты за закускою,
остальное время от половины девятого до десяти в занятиях, воз-
можность которых конечно не предвидела Зинаида Никаноровна,
без сомнения дремавшая все это время. Наконец, Настя объявила,
что я должен итти к Зинаиде Никаноровне, и прогнала меня. Дей-
ствительно, милая куколка измучилась, кувыркаясь, взлезая на
плечи мне и повесничая всяческими бесстыдничествами. Через пол-
часа она придет за мною к Зинаиде Никаноровне. Мы поедем;
у крыльца нашего дома я выйду из экипажа, она останется спря-
танная в нем. Я возьму денег, белье себе, — то есть, — перего-
ворю с Виктором Львовичем, который без сомнения, ждет меня —
выйду, сяду и мы едем в Симбухино, садимся там на пароход, ко-
торый отходит на рассвете, — и едем дня на три в Симбирск, где
она будет объедаться ананасами. — Я мог быть вперед уверен,
что не понадоблюсь больше ни Зинаиде Никаноровне, ни Виктору
Львовичу; когда я так полюбил подарок Зинаиды Никаноровны,
290

она не будет сомневаться в искренности моих советов, и Виктор
Львович может забыть о ее существовании.
Так и сбылось, Зинаида Никаноровна видела во мне предан-
ного друга, — да и без того, я думаю, согласилась бы с моими
советами: независимо от моей дружбы или не дружбы к ней, в
них не было ни слова лжи, а рассудительность их не могла не
быть очевидна умной и хладнокровной женщине. — Виктор Льво-
вич разорвал связь с нею из уважения к своим отцовским обязан-
ностям. Надобно примириться с этим фактом. Остаток летнего се-
зона пусть будет пропавшим для Зинаиды Никаноровны. На-
дежда Викторовна выйдет замуж, — вероятно, нынешнею же зи-
мою: невесты с таким приданым не засиживаются. На следую-
щее лето Виктор Львович, по всей вероятности, приедет в деревню
опять совершенно свободным, и не затруднится снова осчастли-
вить своею любовью Зинаиду Никаноровну, если она станет
ждать следующего лета смирно, великодушно, как следует благо-
родной женщине с растерзанным сердцем. — «Я сама была близка
к этим мыслям, сказала Зинаида Никаноровна. Как ни странно
то, что он непоколебим, но мне самой начинало казаться, что он
решительно пожертвовал мною для своих отношений к дочери...
Мне уже казалось, что я могла бы только мстить ему... Но дей-
ствительно, следует не вооружать его, — он возвратится ко мне,
оценит мое великодушие, молчаливость моего страдания». — Мы
были уже без всяких церемоний с Зинаидою Никаноровною. Че-
рез Настю мы были, в некотором смысле, родственники; притом
же Зинаида Никаноровна соснула часа полтора, это восстановило
ее силы, как она и предвидела. Она была теперь совершенно здо-
рова, она проводила меня до комнаты Насти и тут покинула меня,
очень мило сказав, что не хочет ободрять повесничество Насти
своею улыбкою, а Настя пожалуй и при ней прыгнула бы на плечи
мне, — Настя избалована ее любовью и она просит меня стараться
хоть немножко исправить эту наивную проказницу: мои слова,
быть может, будут действовать на шалунью больше, нежели заме-
чания сестры, слишком снисходительной. Я вошел в комнату
Насти и увидел, что она... Иван Антоныч говорит, что лошади го-
товы. — «А Марья Дмитриевна все еще не возвратилась от Вла-
совых?»— «Все еще нет». — «Я подожду, не вернется ли: я уез-
жаю дня на три, на четыре, может быть больше, и мне не хотелось
бы уехать не простившись с нею». — «Господи, какой вы добрый
человек, Владимир Алексеич! Не знаю, как мне и благодарить
вас за любовь к моей Машеньке! Как вы любите ее, в самом
деле!» — В самом деле, я люблю ее4 ты не ошибаешься, добряк:
если бы твоя Машенька была родная сестра, я не мог бы любить
ее нежнее.
Нет, я не уеду, не простившись с моею милою Мери. Простить-
ся, — не то слово: мы уже простились. Но я должен переговорить
С нею: письмо не заменяет живого слова. Пусть она видит, что
291

если я люблю ее не меньше прежнего, что она, друг, милее любов*
ницы мне.
Но я думаю, что я сильно привяжусь и к Насте. Я никак не
предполагал этого, входя к ней, чтобы увезти ее. Не ожидал я, что
бесстыдница, которую ласкал я с бездушным сладострастием,
пробудит во мне чувство, более нежное. — Она спала. Когда я
ушел, она стала собираться в дорогу, приготовила узелок с бельем
и платьями, положила его на стул у кровати, стала одеваться, на-
дела чулки, взяла платье и задремала, повалилась; платье лежало
на ее руке* — так она и заснула. Она спала крепко, не слышала,
как я подошел. Я дотронулся до ее плеча: «Вставайте, Настя,
поедем». — Она полураскрыла глаза и жалобно: «Миленький, не
троньте меня: я хочу спать», — лениво повернулась и в ту же се-
кунду, опять спала. Сон ее был крепок и спокоен, как у ребенка;
я стал всматриваться в ее лицо: его выражение было спокойно и
невинно, как у ребенка. Я взял платье с ее руки, взял одеяло —
она спала вся открытая — я закрыл ее, и стал опять смотреть на
ее спокойное, невинное личико. Но она была так мила, что я не
мог решиться расстаться с нею, — я опять дотронулся до ее плеча,
и сказал: «Вставайте, Настя, одевайтесь, и поедем». Она припод-
нялась на локте, — и заплакала, ленясь хорошенько проснуться:
«Миленький, пожалуйста! — Завтра! Я хочу спать», — упала и
опять уже спала. Я стоял и смотрел на ее спокойное личико.
Умиление овладевало мною. Я нагнулся, и тихо, крепко поцело-
вал ее. Она жалобно проговорила сквозь сон, не открывая глаз:
«Миленький, пожалуйста, не надобно: я хочу спать». Это был
голос невинного ребенка, слезы нежной любви навертывались у
меня на глазах. Я довольно долго смотрел на нее, и ушел, чтобы
не расплакаться: так мила сделалась мне она своим тихим, креп-
ким невинным сном.
Дверь комнаты Зинаиды Никаноровны была отворена; я за-
шел сказать ей, что поездка отложена до следующего вечера.
Зинаида Никаноровна засмеялась: «Но я вижу, вы не на шутку
влюбились в мою Настю: пожалели разбудить ее! Решительно
влюбленный!» — «Нет, я не думаю, что я серьезно полюбил ее:
но я стал чувствовать серьезное расположение к ней». — Зина-
ида Никаноровна очень рада, что Настя показалась мне заслу-
живающею расположения; куда я спешу? — Еще не так поздно:
ей не хочется спать, поговорим. — Поговорим, но завтра; я не
могу допустить, чтобы Зинаида Никаноровна пренебрегала сво-
им здоровьем из любезности ко мне. — Я не мог условливаться
с нею, не поговорив с Настею.
Умно ли мое решение взять на содержание такую избалован-
ную девушку? Не в том дело, очень ли умно это; дело в том, что
невозможно сделать ничего, более умного. Пять лет назад, следо-
довало б отдать Настю в честное семейство, где была бы образо-
ванная женщина. Теперь, нечего и думать об этом. Где найти поря-
292

дочную женщину, которая согласилась бы взять к себе такую на-
глую бесстыдницу? И если бы нашлась такая женщина, Настя
убежала б от нее. Какое честное семейство потерпело бы, чтобы
Настя вела торг с прохожими, высунувшись в окно и болтая в
воздухе заголяющимися ногами? А Настя не может вдруг от-
стать от подобных привычек. Поневоле приходится мне взять ее
на содержание. Нет иной возможности перевоспитать ее. Хорошо,
что я вперед готов находить, что чуть я отвернусь, она бесстыдни-
чает с кем попало. Но это пройдет; и вероятно, я довольно скоро
привяжусь к ней. Тогда, не будет скучна трудная обязанность.
И как бы то ни было, решение принято, — больше, нежели наполо-
вину, высказано Зинаиде Никаноровне. Жалеть поздно, когда уже
не годится отступаться. Надобно только воспользоваться этим
уроком, чтобы вперед быть рассудительнее. А может быть, мы с
Настею и полюбим друг друга. Почему ж бы мне не полюбить
ее? Она очень красива. Когда отвыкнет от бесстыдства, будет
мила. Год, полтора—и нам будет видно, итти ли нам повенчаться,
или разойтись.
Раздумывая так на дороге, я скоро задремал, благодаря эки-
пажу, тихо покачивавшемуся, как люлька, а главное, тому, что
Настя, сама измучившись ребяческим повесничеством, располо-
жила и мою фантазию к полному спокойствию на несколько часов.
Если б эта бесстыдница была менее резва, можно бы подумать,
что она уже очень сладострастна. — Безмятежный сон доброде-
тельного труженика прервался только тогда, как экипаж остано-
вился у нашего крыльца.
Виктор Львович ждал меня, расхаживая по первому залу. Мы
пошли в его кабинет. — «Что скажете, Владимир Алексеич?» —
спросил он с очевидным беспокойством. Какая боязливость! Чем
могла быть страшна ему Зинаида Никаноровна? — Я и прежде
не хотел пускаться в лишние подробности. Теперь, видел, что и о
том, что нужно ему знать, надобно будет поговорить когда-нибудь
после, когда он будет поспокойнее. — «Что скажете, Владимир
Алексеич? Как объясняет себе Дедюхина мой разрыв с нею?»
— Она понимает вещи очень правильно. Убеждена, что вы
останетесь тверд, что она ничего не выиграет никакими хлопотами
или интригами. Она решилась молча быть великодушною страда-
лицею.
Он помолчал. — Зачем же она приглашала вас?
— Чтобы предложить мне взятку, — взятка не годилась для
меня; тогда она предложила мне подарок более милый: Настю, —
вы знаете? Этим подарком, я остался очень доволен. После того,
Зинаида Никаноровна могла положиться на искренность моих со-
ветов, и вот, как я говорил вам, мы решили, что ей надобно быть
молчаливою страдалицею. Мы теперь величайшие друзья. Завтра,
я поеду после обеда за Настею, — поедем с нею в Симбирск, на-
долго ли, не умею сказать вам; вероятно, вернемся раньше недели.
293

— Настя красивая девушка. Но что же нового узнали вы от
нее или Дедюхиной?
— От Насти, то, что она будет очень любить меня, если я
буду дарить ей фрукты в сахаре. От Зинаиды Никаноровны я
услышал вещи, более занимательные, например, о благородстве
губернского предводителя, о Енотаевке, которую она принесла в
жертву своей любви к вам, — вообще, очень много любопытного
мне, как новость, но не составляющего новости для вас. Оставим
это до другого времени; теперь, мне хочется спать. Спокойной
ночи.
Он хотел что-то сказать, но молчал; вероятно, хотелось, чтобы
я еще раз и поподробнее уверил его, что ему нечего бояться, — и
вероятно, он сам понимал, что смешно и совестно обнаруживать
беспокойство повторением вопросов, на которые уже дан ответ. —
«Только еще половина первого»,— сказал он.— «Еще рано спать
сыграем в шахматы».
— Еще не поздно, это правда. Но я устал. Я спал всю дорогу»
Спокойной ночи. — Он не стал удерживать.
Иван Антоныч сказал мне, на мой вопрос о Мери, что ее нет
дома: Виктор Львович хотел дожидаться меня, поэтому не moj
ехать к Власовым за Надеждою Викторовною. Пришлось ехать
ему, Ивану Антонычу; Мери попросила дядю, чтоб он взял и
ее с собой, прокатиться. Власовы не пустили Надежду Викто-
ровну, оставили ночевать и Мери. Милая моя Мери! —Ей было
грустно, она искала развлечься чем-нибудь, хоть поездкою с
дядею.
Исправно выспавшись, будущий руководитель русского обще-
ства проснулся ныне в одиннадцать часов, и услышал от Ивана
Антоныча, что с час тому назад, Виктор Львович входил ко мне,
постоял, посмотрел, как усердно я сплю, — сел к столу, написал
записку, и уехал за Надеждою Викторовною.
Я взял записку, — в нее было вложено 200 рублей: он не
знает, много ли у меня денег; Настя — избалованная девушка;
вероятно, неделя поездки с нею будет стоить мне дорого. Это очень
мило, и я боюсь, что Настя заставит меня промотать и все эти
деньги, кроме тех которые были сбережены. Это счастье мое, что
он не оставил больше. В post-scriptum он говорил, что не знает,
вернется ли до моего отъезда к Дедюхиной за Настею, — может
быть Наденька захочет прокатиться в Симбухино. Вчера, она
говорила, что это было бы приятною прогулкою, — в особенности
вместе с Власовыми.
Но он вернулся: поездка в Симбухино отложена: некогда. Вла-
сова хочет быть персиянкою, — милая молодая дама, она сама
любит шутить над тем, что она некрасива, и давно уверяла меня,
что ей необходимо стать персианкою для сохранения любви мужа:
она убеждена, что в персидском костюме, она будет красавица.
Она заставила Мери скроить персидский костюм для нее, и все
294

три с Надеждою Викторовною, они шьют, шьют, — поклявшись
не вставать с места пока не дошьют. Как дошьют приедут сюда:
Власова хочет, чтобы я увидел ее красавицею. — Но и охота же
мне писать такой вздор! — И если трудно убивать время в ожида-
нии возвращения Мери, иначе, как писаньем, самым радикальным
средством против скуки, — то нельзя ли спросить мне у самого
себя: умно ли то самое, что я дожидаюсь возвращения Мери?
Я хочу удаляться от нее; она предвидела это, предсказала, мы
даже простились, — к чему ж еще новое объяснение, еще про-
щанье?— Рука устала писать, это много помогло просветлению
моего ума: бросаю писать, -—- и думаю, что не буду ждать Мери,
уеду если не сяду играть в шахматы с Виктором Львовичем.
Три часа ночи. Чудо что за умница Настя! Но можно отло-
жить до утра описание ума ее; а теперь лучше будет лечь и
уснуть.
7. Проснувшись, — иду к Ивану Антонычу: «Где Марья
Дмитриевна? В своей комнате?» — «У Надежды Викторовны».
«Что же она делает у Надежды Викторовны?» — «Все шьют».
Что за швейный период!—«Что ж они шьют, Иван Антоныч?
Тоже, персидский наряд? Кому еще?» — «Не персидский, Вла-
димир Алексеич, а сарафан для Надежды Викторовны. Власова
говорит, Владимир Алексеич: сарафан будет очень итти к На-
дежде Викторовне. А что вы думаете, Владимир Алексеич: Вла-
сова-то, какая красивая в персидском наряде! —• Просто, узнать
нельзя! Ей-богу, так это скрасило! можно сказать, чудо! Да вот
увидите. Она и жалела вчера, что они не застали вас, вы уж
уехали, — больше всего хотела показаться вам. И как обрадо-
валась, когда поутру услышала, что вы воротились, а не
уехали!» — «Прекрасно; скажите же ей, что я встал, жду—•
пусть выйдет, покажется, похвалю». А в самом деле, пусть она
выйдет, — тогда и Надежда Викторовна с Марьей Дмитриевною
бросят шить, — а мне хотелось бы поскорее увидеть Марью
Дмитриевну. — «Нет, Владимир Алексеич: шутница опять ска-
зала, не будет вставать, пока не дошьем. Экая веселая, эта Вла«
сова! Люблю таких, Владимир Алексеич!» Таких нельзя не лю-
бить. Иван Антоныч прав. Пусть забавляется, развлекает и других,
и мою добрую Мери. Могу подождать, пока будет готов сара-
фан. Успею поговорить с Мери, — тем больше успею, что и не
о чем, — все уже было сказано ею, в том милом прощанье.
Признаться, не стоило б, — да и не следовало бы писать о
Насте, когда любишь такую славную молодую даму, как Вла-
сова, такую девушку как Надежда Викторовна, и когда дружен
с таким благородным человеком, как моя милая Мери. Подумав-
ши о них, стыдно вспоминать о своих нежностях с этой бесстыд-
ницей. — Но долг выше; надобно быть добродетельным;
Настя — это драгоценность для подкрепления молодого чело-
века в добродетели,
295

Добродетель не может не огорчаться, встречая неожиданное
сопротивление со стороны порока. Я был огорчен Настею. Но
огорчения добродетельных людей не могут быть продолжи-
тельны: провидение бодрствует и утешает; то самое, что сначала
показалось огорчительным, обращается в пользу добродетель-
ному и радует его. Это сбылось и надо мною: принял Настю в
свои объятия с огорчением, а через полчаса уже сам гонялся за
нею с большим удовольствием. Умная куколка, в тысячу раз
умнее меня!
Уставши вчера писать, рассудил, что если не удастся сесть
убивать время за шахматами, не стану скучать без дела, не буду
ждать Надежду Викторовну и Мери, поеду похищать прекрасное
дитя с формами двадцатилетней девушки и невинным сердцем.
Оказалось, что Виктор Львович ушел гулять. Я поехал принять
на себя заботу о нравственном возрождении девицы, по просто-
душию задирающей ножки выше, нежели одобряется обществом.
Солнце было еще не совсем близко, когда будущий воспита-
тель завидел деревню Дедюхиной.
По дороге от дома, навстречу мне шла — я узнал по ногам,
до колен обрисовавшимся из-под юбочки, прежде чем можно
было рассмотреть даже хоть цвет платья, — шла Настя; зави-
девши экипаж, нуждающаяся в нравственном возрождении бро-
силась бежать к приближающемуся возродителю, — хорошень-
кая и невинная моя! — Она ждала меня и с каким рвением стре-
мится она к обещанным ананасам, хоть еще и не предчувствует,
что они — более, нежели ананасы: они залоги ее возрожде-
ния! — На расстоянии, соразмерном способности моих глаз при
помощи очков, стал я видеть, как развевается юбочка ее, мель-
кают из-под юбочки колена, — разгорелось лицо, — еще миг,
она вспрыгнула в коляску и прямо, со всего маха, накинулась
не на корзиночку с ананасами, а на самого меня, — я успел по-
качнуться вперед, опершись руками о подушку, чтобы она не
опрокинула меня и не хлопнулась лицом о зад коляски, а она,
стиснувши меня рыдала скороговоркою: «Миленький, что вы хо-
тите сделать со мною? Вы хотите просить, — она говорила
мне,—вы хотите просить Зинаиду Никаноровну, чтоб она отдала
меня вам! Миленький, пожалуйста, не просите! Вы убьете меня,
миленький, если вовсе возьмете меня к себе! Я, миленький, все-
гда готова с удовольствием делать с нами все, что только хоти-
те, — и без ананасов, с удовольствием, миленький, потому что
я очень полюбила вас, миленький, — только вы убьете меня, ми-
ленький, если станете просить ее, чтоб она отдала меня вам, —
потому что она отдаст, — отдаст, — ох, отдаст! — А я ни за что
не хочу жить с вами, миленький, — только не просите меня у нее,
тогда и без ананасов, миленький, я так полюблю вас, что никому
кроме вас, не дам и дотронуться до себя, если вам это не нра-
вится!— Ей-богу, никому,— и Феде не дам даже и пощупать
296

меня, не то чтобы другое что, неприятное для вас, — а вас, псу
жалуй, и в бане буду мыть и хоть середи самого сна будите меня,
буду просыпаться для вас!» — Целый дождь слез лился мне на
лицо, а тискала она меня, изо всей силы, так, что иной раз труд-
но было перевести дух. — Непонятная связь мыслей, но общий
смысл ясен: она не хочет быть моею любовницею.
Я обнял ее и стал успокоивать, велев кучеру ехать шагом:
видно, что разговор пойдет интимный, который надобно кончить
подальше от ушей Зинаиды Никаноровны: нет, не для ананасов
она ждала меня на две версты перед домом! — «Не плачьте,
Настенька, я не буду просить Зинаиду Никаноровну, — не бой-
тесь, я не хочу ничего такого, на что не согласна вы сама».—Она
понемножку уверилась и успокоилась.
— Вы совсем перестали бояться, что я буду просить вас
себе у Зинаиды Никаноровны?—Да, да, совсем перестала
бояться, — она прыгала в коляске, так что мне надо было дер-
жать ее, чтоб она не вывалилась; она хлопала в ладоши, и на-
кидывалась на меня целоваться. — Хорошо, Настенька; но ска-
жите же мне, я не могу понять: почему вы не хотите, чтоб я вы-
просил вас себе у Зинаиды Никаноровны, когда вы так рады
любить меня даже без ананасов? Да усядьтесь, а то упадете,—
я усадил ее, поднял корзиночку, поставил ей на колени, чтоб ей
нельзя вспрыгнуть: — Берите ананас, кушайте и растолкуйте,
почему мне не просить вас себе у Зинаиды Никаноровны?
Она схватила ананас: —Самая важная причина, душенька,—
она откусила: — самая важная; без самой важной, — она зачав-
кала, — причины я ничему на свете не была бы так рада, как
тому чтобы вы выпросили меня себе, она опять почавкала, — ду-
шенька моя, потому что я уже ужасно полюбила вас.
Кусая, чавкая, кусая и чавкая, она объяснила мне «важную
причину», — причина, действительно, важная;—как ни суди, как
ни огорчайся, а нельзя не признаться: умница моя куколка, очень
благоразумная куколка:
Зинаида Никаноровна очень любит ее; Зинаида Никано-
ровна давно говорит ей, что она еще глупа, надобно ей быть
умнее; но Зинаида Никаноровна только так называет ее глу-
пою, — а сама ж говорит и то, что она хоть и глупа, но все же не
такая глупая, чтоб нельзя было уж и положиться на нее, что
она будет становиться умнее. Она и теперь уж довольно умная,
и сама Зинаида Никаноровна видит это. Да, разумеется, видит,—■
а то не стала бы думать, что можно будет отпустить ее жить
своим умом, не стала бы думать и обещать, потому что любит
ее. А Зинаида Никаноровна обещала ей: вот, со дня на день
Зинаида Никаноровна ждет Ивана Кириллыча. — Иван Кирил-
лыч, брат Петра Кириллыча, только не такой: Петр Кириллыч
дурак, и только умеет бездельничать, да воровать головы сахара,
да выпрашивать деньги, — вчера, он выпросил у Зинаиды Ника-
297

норовны 15 рублей, — ах, какая добрая эта Зинаида Никано-
ровна! — Вовсе и не нужно бы давать: пусть не крадет, урок бы
ему, — но Иван Кириллыч не такой: он умный и сколько полу-
чает! — Он дослужился до полковника, и командовал полком, —
и сколько он получал! — А теперь, он будет полицеймейстером —
где-то, бог знает где-то, не вспомнишь, только в самом большом
и хорошем городе, — там и хлебом торгуют и ужасно богатые
там купцы! — И он будет получать много, много — ужас, сколь-
ко! — И он теперь в Петербурге по этим хлопотам, и уж опре-
делен, и скоро выедет на свою должность, — и заедет в Сим-
бирск, там у него мать, — чтобы она посмотрела на него, порадо-
валась, и оттуда проедет к Зинаиде Никаноровне, — непременно,
он обещался, и Зинаида Никаноровна не пропустит его, пошлет
Петра Кириллыча в Симбирск взять его, привезти, если б он
сам стал забывать, что обещался приехать и к брату, — да и не
забудет сам! — Он переписывается с Зинаидою Никаноровною,
и ужасно любит ее! И Зинаида Никаноровна обещалась ей от-
дать ее ему: он возьмет, непременно! Зинаида Никаноровна го-
ворит: «Он возьмет тебя, Настя, я устрою это», — говорит Зи-
наида Никаноровна. И как хорошо говорит ей Зинаида Никано-
ровна! — «Я и не подумала бы, Настя, что надобно устроить это,
потому что ты еще слишком глупа — но такой хороший случай,
Настя: нельзя пропустить», — и все говорит, как надобно быть
умною... Настя стала рассказывать мне, как надобно ей быть
умною...
Она понимает очень удовлетворительно. Я не мог не успокои-
ваться за ее будущность, слушая, как прекрасно понимает она.
Конечно, нельзя надеяться, чтобы на первое время не делала она
ошибок. Но первое время проведет она под глазами Зинаиды
Никаноровны; — Зинаида Никаноровна будет тогда внима-
тельно надзирать за нею, не пропустит без замечания ни одной
ошибки, вроде болтанья ногами кому-нибудь постороннему, —
и Настя, умница, скоро приучится заголять ноги осмотритель-
нее. Я убежден, полицеймейстер не увидит никаких ошибок, — а
если б и случилось ему заметить и рассердиться, при Зинаиде
Никаноровне не возникнет серьезного недоразумения... А через
какой-нибудь месяц, можно будет и отпустить его с Настею,
Настя же будет уметь совершенно избегать ошибок: умная
девушка очень скоро отвыкнет от легкомыслия, — а Настя
умница.
Так смеюсь я теперь; но тогда, мне было грустно за Настю...
Я даже стал говорить ей, что Зинаида Никаноровна любит ее,
конечно, но дурная женщина и много учит дурному.
С минуту Настя слушала, вытаращив глазенки. Потом, расхо-
хоталась:— Ах, душенька, какую глупость вы говорите!
В самом деле, глупость. Прожив со мною полгода, Настя могла
бы, вероятно, без смеха слышать, что плутовать нехорошо, что
298

люди, которые учат плутовать — нехорошие люди. Начинать
внушать ей такие дикие для нее понятия на второй день знаком-
ства было слишком рано. И слишком поздно, когда узнано, какое
счастье обещано ей Зинаидою Никаноровною. Следовало вы
понять это, и не начинать. Я и понимал, — а все-таки не только
начал, но, даже и после основательного ее замечания, продол-
жал... Задушевный, неумолкаемый, неудержимый хохот ее скоро
парализовал мой язык. Победоносная Настя с искренним сожа-
лением сказала: «Душенька, если вы будете думать так смешно,
вы будете самый несчастный человек», развалилась, откинувшись
на спинку коляски, разинула рот как можно шире, запихала в
него, напирая обеими руками, ананас как можно больше, разло-
жила руки вдоль боков и осталась так, с раскоряченною мордоч-
кою, с торчащим из ее ананасом. Есть больше, было, должно
быть, приторно, а выпустить сласть изо рту было жаль; а, глав-
ное, очень нравилось, что удалось разодрать рот так широко:
удовольствие удивительным успехом светилось в глазах. — Бедная
победоносная Настя! Она не знала, скольких ананасов лишила
себя, своим простодушным справедливым смехом! А во мне, хоть
и омраченном благородною скорбью о падении моего умного плана,
уже зрела мысль, что когда так, это мой последний визит к ней.
Она красива, это правда, но в нашем селе найдутся десятки ку-
колок, не уступающих ей ни в чем, ни даже в бесстыдстве, если
оно нужно. Теперь, я уже приехал к ней, и пусть не пропадает
вечер. Но больше, не видеть тебе меня, милая куколка: двадцать
верст, большой расход, и хуже всего, мерзкая Зинаида Никано-
ровна. Буду находить свое ближе, дешевле и без неприятного об-
щества...
Я велел кучеру пустить лошадей рысью. Мы прокатили по де-
ревне, представляя великолепное зрелище публике: я, прямой,
скрестивши руки на груди, смотрящий прямо вперед, как раз в
локоть кучеру,— Настя развалившись, задравши вверх мордоч-
ку, раскоряченную торчащим ананасом.
Вчера, я сказал Зинаиде Никаноровне, что буду серьезно го-
ворить с нею о Насте. И надобно было говорить. И стал гово-
рить, — хоть не совсем то, что предполагал вчера. Настя очень
нравится мне; чрезвычайно жалею, что не могу взять ее на содер-
жание: она в один месяц запутала бы меня в долги на целые
годы. Но хочу сделать для нее, что могу. Связь между нею и
Зинаидою Никаноровною, конечно, не ослабеет, если она полу-
чит вольную. Я желал бы знать... Зинаида Никаноровна пере-
била меня, покрасневши. — Зинаида Никаноровна покрасне-
ла! — Я не верил своим глазам! —И не верил своим ушам: Зи-
наида Никаноровна без аффектации говорила, что выкуп не ну-
жен, что она благодарна мне за то, что я напомнил ей;
давно, давно следовало перечислить Настю из крепостных в ме-
щанки, — ей стыдно, что она все забывала об этом... Это были
299

искренние слова, простые, человеческие. Я был изумлен, почти
растроган. Конечно, через минуту привычка к мерзкому комеди-
антству взяла свое: пошли идеальности, эфирности, жеманство.
Я писал это в половине или конце первого, мало думая о
пустяках, которые записывал только от скуки, чтоб убить время
в ожидании, когда наконец будет дошит сарафан, Мери будет вы-
пущена Власовою из-под ареста, — потому что и персидский на-
ряд самой Власовой и сарафан Надежды Викторовны я считал
делом этой милой, веселой молодой дамы, — тем больше, считал
ее изобретением клятву шить не вставая, пока не дошьют. Вошел
Иван Антоныч, и сказал, что Надежда Викторовна послала его
взглянуть, занят я, или нет; если занят, пусть он ничего не гово-
рит; если я не занят, пусть он попросит меня выйти к ней; она в
библиотеке. Он рассудил: когда же дождешься, что я не занят? —
Я встал и пошел.
Милая, добрая девушка извинилась, что будет просить меня
об услуге: она не так дружна со мною, чтоб имела право; но
услуга, о которой она попросит, не будет, конечно, тягостью для
меня. — Вчера, еще у Власовых, она заметила, что глаза у Мери
несколько красны. Мери сказала: «Не знаю; должно быть, от
ветру и пыли по дороге». Она поверила. Ныне, за шитьем сара-
фана, опять видит; глаза у Мери несколько красны. Мери ска-
зала: «Не знаю; разве остается от вчерашнего». Она все пове-
рила, но сказала, что не следует утомлять таких глаз шитьем.
Мери говорила: «Это ничего», и не слушалась, — она и Власова
взяли шитье у Мери и велели ей уйти, чтоб она не усаживалась
опять шить. Когда Мери ушла, Власовой скоро надоело шить, и
она легла читать. И Надежда Викторовна пошла взять книгу,—
книга, которую она читала, осталась у нее в провансальской бе-
седке. Она входит туда, и видит: Мери сидит за столом и пла-
чет,— по столу рассыпаны цветы.—«О чем вы плачете, Мери?»—
Но у Мери уже спокойное, даже веселое лицо, и в руках
цветы: «Я и не думала плакать; разве от рези в глазах наверну-
лись слезинки».— «Вы плакали, Мери». — «Да вовсе, нет, ви-
дите, плела гирляндочки на сарафан,— и сплету венок, это тоже
надобно для русского наряда. Хорошо я выбрала цветы?»—«Вы
плакали, Мери. Чем огорчены вы?» — «Да что это вы, Надежда
Викторовна!»—«Чем огорчены вы?»—(Конечно, Надежда Вик-
торовна выражала ей участие гораздо нежнее, нежели передавала
мне свои слова). «Кем огорчены вы? Вы не хотите сказать? Я по-
думаю, что я сама чем-нибудь огорчила вас»,— «Вы, меня?»—с
порывом воскликнула Мери и схватила поцеловать руку Наде-
жды Викторовны; Надежда Викторовна едва успела отдернуть
руку.— «Вы совсем расстроены, Мери».— «Нет, Надежда Вик-
торовна, я была спокойна и весела; но ваша доброта растро-
гала меня. Я люблю вас, Надежда Викторовна; только: я очень
люблю вас. Но оставьте меня, Надежда Викторовна; перестаньте
300

ласкать меня, или я вовсе расплачусь». Что такое с Мери? Я друг
ее, мне она скажет, вероятно. Она, вероятно, еще там в прован-
сальской беседке: она опять села плести уборы для русского на-
ряда, который выдумала Надежде Викторовне Власова с ее же
слов.
Я был рад, что Мери наконец одна, что я могу переговорить с
нею. Я думал, что знаю, о чем она плакала: о том, что я увидел
надобность держать себя далеко от нее; быть может, немножко
и о том, что я слишком легко подчинился этой обязанности; с на-
шего прощанья пред моим первым визитом Зинаиде Никаноровне
прошло два дня, — и пусть еще не было минуты, когда бы я мог
поговорить с Мери, — но два дня!—Я мог бы написать, если
не находилось минуты видеть ее наедине. Я думал, что она огор-
чена и моею связью с Настею; она еще не могла узнать, что я не
хочу видеть больше эту жалкую девушку; она должна опасаться,
что Настя разорит меня, будет вводить в безрассудства. Да и
обидно ей,— думал я,— что ее друг мог связаться с такою
пошлою девушкою. О ревности нечего думать: Мери так же мало,
как Власова, расположена ревновать меня; но и Власовой, — если
Власова знает, — должно быть неприятно это: женщина не может
не чувствовать себя оскорбленною, когда ее знакомый с удовольст-
вием переходит из ее честного общества к пошлости, которою уни-
жается достоинство женщины. Мери дружнее со мною, чем Вла-
сова, потому должна и чувствовать обиду более горько. — Так
понимал я.
Я отворил дверь беседки. На столе лежали гирлянды. Мери
сидела и плела венок. Он выпал из ее рук, краска бросилась в
щеки ей, — но это был только миг смущения; я еще не переступил
порога, Мери уже владела собою: хоть вся вспыхнувшая, спокой-
ным движением нагибалась поднять венок, подняла и держа его
обеими руками, будто хотела продолжать плесть, подняла на
меня смелый взгляд, твердо сказала: — А, это вы, Владимир
Алексеич!
Я остановился; так холоден был взгляд, и так странно звучал
твердый голос, будто вызовом на борьбу, будто она встречает
врага, — что это такое? Разве то, что она оскорблена моею
связью с Настею еще гораздо сильнее, нежели думал я?—Рев-
ности не может быть в ней; но она стала презирать меня! Так
я понял. И точно; в ее взгляде я читал: «Что вам угодно, ми-
лостивый государь? Зачем вы изволили пожаловать сюда? Вы
должны были понимать, что я не хочу видеть вас». И точно, из
слов Надежды Викторовны о шитье сарафана я понимал: эта
поездка к Власовой, это шитье персидского наряда для Власовой,
как и этот сарафан — все только для того,. чтоб уклоняться от
свиданья со мною, — так чужд я стал ей! — Более, нежели чужд,
пояснял мне ее взгляд: она встречает меня будто врага! Сердце
мое тоскливо сжалось.
301

— Марья Дмитриевна, вы не подаете мне руки!
Лицо ее мгновенно изменилось: просветлело радостью, преж-
няя нежная дружба светилась в ее взгляде.
— Вы хотите, чтоб я подала вам руку? — Она спокойно
встала и шла ко мне. — Вы остаетесь моим другом? Благодарю
вас!—Она обняла тихо и крепко без поцелуя, как обнимались
мы с Ликаонским, когда он уезжал, как обнимаются друзья, когда
хотят показать: эта сила чувства — не порыв, эта сила моего
постоянного расположения к тебе. — Вы не усомнились во мне,
Владимир Алексеич? Благодарю вас! — Она крепко прижала
меня к своей груди и спокойно отступила и села.
Я и шел к ней, уже предрасположенный быть глубоко взвол-
нован. Я был теперь нежно, нежно растроган; понимал, что
если сяду и дам себе волю разговориться, то расчувствуюсь до
слез. А слезы — плохое свидетельство непоколебимости. Я по-
нимал, что не должен садиться. Надобно покороче, поско-
рее сказать, что надобно сказать, и уйти, пока еще не хлынут
слезы.
— Нет, Марья Дмитриевна, я не мог усомниться в вас. Когда
я, после вашего великодушного прощанья со мною, понял, что
должен держать себя далеко от вас, в тот же миг я понял, что
вы давно знали все, чего я не предполагал, что вы давно прене-
брегли молвою о наших отношениях и вперед хотите пренебрегать
ею, удерживать меня в прежней близости к вам. Но я не со-
глашусь уступить. Я слишком люблю вас. Моя небрежность о
вашем добром имени происходила именно от того, что я чрез-
вычайно искренне люблю вас. Не знаю почему, но я не думал
о себе, как о вашем муже, — нет, знаю, почему: потому, что видел,
мне нельзя думать о себе как о вашем муже. Поэтому, я не мог
помнить, что вы женщина. Вы видели это; вы видели, я не по-
мнил, что вы молода, что вы хороша собою. Так сильно уважение
к вам даже над моими мыслями. Как же могу я позволить себе
продолжать быть вредным для вас? Нет, я не могу согласиться
на ваше великодушное бесстрашие, чтобы продолжалась наша
близость, чтобы возобновились поводы к молве, будто бы я ваш
любовник. Нет, мы должны стать чужды друг другу, — и будем
чужды.
Я чувствовал, что надобно поскорее высказать все, пока еще
не расплакался, — и договорил, не останавливаясь, хоть видел,
что мои слова производили на нее впечатление вовсе не такое,
как бы следовало по моим ожиданиям. Я предполагал, что она
более или менее знала вперед мои мысли. Но она слушала, будто
совершенно неожиданные новости: ее лицо выражало удивление,
ее руки сложились на поясе, рука об руку, пальцы их сжимались,
плечи приподнимались, будто она изумляется, не знает, что и
думать о том, что слышит, так это несообразно с ее предположе-
ниями.
302

— Что такое вы говорите, Владимир Алексеич? — Так ли
я поняла вас? Вас называют моим любовником? —Кто?
— Зинаида Никаноровна Дедюхина,
— Неужели она сказала Вам, что я ваша любовница? —
Я вижу, что не ошиблась в смысле ваших слов, — но не ошиблись
ли вы в смысле ее слов? Но нет, что же я спрашиваю! —Вы
сам не могли хотеть того, что я, по ее мнению, ваша любовница!
Вы не могли приписывать ей такой мысли! — Я не понимаю, ре-
шительно не понимаю! Я ослышалась, вы сказали не то, — или
вы ослышались и отвечали не на тот вопрос, который я сделала!
Мери говорила с недоумением, с изумлением, но была далека
от всякого патетического настроения, — гневного ли, сентимен-
тальное ли; потому и я уже не мог опасаться, что дело у
меня дойдет до> слез. А видно было, что разговор затягивается.
Я сел.
— Я совершенно ясно понял ваш вопрос, Марья Дмитриевна,
и вы совершенно ясно поняли мой ответ.
— Но это странно, Владимир Алексеич! — Она пожала ру-
ками и плечами. — Зинаида Никаноровна Дедюхина сказала вам,
что я ваша любовница? И вы пришли сюда затем, чтобы сказать
мне, что вы сохраняете прежние чувства ко мне, но хотите из-
бегать меня, чтобы не продолжать компрометировать меня? Так?
— Совершенно так, Марья Дмитриевна.
— Значит, так. Но воля ваша, это странно.
— Марья Дмитриевна, вы держали себя со мною не так,
чтобы я мог думать, что я сколько-нибудь нравлюсь вам или
успел бы понравиться. Я и теперь вижу все то же. Вы любите
меня, как Надежду Викторовну.
— Конечно так; если бы вы не видели этого, между нами не
могло бы быть таких спокойных и нежных отношений. Но я и
спрашиваю вас вовсе не о том, почему вы, услышав, что я ваша
любовница, не делаете мне предложения. Я спрашиваю вас: как
мне понять, что вы пришли передать мне это мнение Зинаиды
Никаноровны Дедюхиной, — ваше решение избегать меня, —
и кончили тем?—Неужели это — все, что вы хотели сказать
мне? — Я ждала совершенно иного разговора, вовсе не о Дедю-
хиной и не о том, что я ваша любовница.
— Марья Дмитриевна, я в свою очередь не знаю, что такое
вы говорите мне. Какого другого разговора вы могли ждать от
меня? Скажите мне — я ничего не понимаю.
Она задумалась. Пристально посмотрела на меня. Но на моем
лице не было ничего, кроме полнейшего недоумения. Я видел,
она очень хорошо понимает, почему я никогда не воображал ее
ни своей женою, ни своею любовницею, и продолжает попрежнему
не желать, чтобы я увлекся такими фантазиями. Чего ж она
хочет от меня, когда не хочет предложения?—Я не понимал
и терпеливо ждал, пусть же она скажет. Она пристально всматри-
303

валась в это смирное и бессмысленное, как у овцы, выражение
моих глаз, и опять задумалась.
— Неужели я была введена в ошибку? — сказала она, опять
пристально смотря на меня:—Прошу вас, расскажите мне все, что
слышали, узнали, все, что вы говорили, все, что вы думаете. Вы
получили записку от Дедюхиной, — не хотели, но потом решились
ехать, — узнав, что вы едете, я простилась с вами. Как вы пони-
маете это прощанье?
— Вы предвидели, что я услышу от Дедюхиной, будто бы —
я ваш любовник, и увижу, что обязан держать себя далеко от вас.
Я сейчас говорил вам это. Вы сказали, что не предвидели этого.
Стало быть, ваше прощанье со мною имело другой смысл. Какой?
Не тот ли, что вы предугадывали, какими пошлостями я увлекусь?
— Вы говорите об этой жалкой девушке? — Да, я не считала
невозможным этого. Но это не казалось мне важным. Пусть у вас
пропадет несколько денег на ее прихоти: беда не очень велика,
вы скоро образумитесь: вы не можете оставаться очарован таким
ничтожным существом. Я не боюсь за вас. Я не думала об этом,
прощаясь с вами. О чем же я думала? — Нет, я вижу, вы не
знаете. Я вижу, я ошиблась, подумав, что ваша дружба ко мне
одолела все те сомнения, которых я боялась. Я вижу, я ошиблась,
обняв теперь вас, как друга, который не покинет меня в тяжелых
страданиях, которые ждут меня. Может сбыться, — то, чего я
опасалась: из друга, вы можете стать моим врагом, преследова-
телем. Но пока вы еще не разлюбили меня, — и я прошу вас от-
вечать всю правду на мои вопросы; — вы обещаетесь?
Она говорила это с такою глубокою печалью, что я опять
был взволнован.
— Вы предвидите страдания, Марья Дмитриевна? — Какие?
— Вражду и преследование от людей, которых я искренно и
очень сильно люблю. В том числе, — это я уже сказала, — от вас.
— Пусть все будут против вас, но во мне вы не должны сом-
неваться! Моя дружба к вам останется неизменна!—горячо сказал
я. Мне казалось, что теперь я понимаю все: она влюблена в ко-
го-нибудь! В кого? Неужели во Власова? Он любит жену, он не
мог завлекать Мери,—если бы завлекал, он не лучше меня: слиш-
ком неопасный соблазнитель!—Но чего не бывает на свете!—Или,
гораздо вероятнее, какая-нибудь совершенно нелепая страсть, на-
пример, к какому-нибудь деревенскому парню, — чего не бывает
на свете! Так выходило из ее слов. За что, кроме такого увлече-
ния, могли бы восстать на нее люди, которые так искренне рас-
положены к ней, как я? — Пусть все будут против вас, я останусь
вашим другом! Говорите же, что такое? Вы увлеклись, влюблена?
— Нет, Владимир Алексеич. Я столько страдала от увлече-
ний, что уже довольно,— довольно, — довольно!—Я давно ска*
зала себе: не хочу, не буду — и не буду! —Она сказала это го-
рячо, грустно улыбнулась и спокойно прибавила: — Теперь
301

слишком поздно и жалеть об этом решении, если бы даже была
охота жалеть. Но и не было и нет охоты жалеть. Но я просила
вас обещаться, что будете отвечать всю правду на мои вопросы.
— Буду, Марья Дмитриевна.
— Хорошо. Вы говорите, что Дедюхина считала меня вашею
любовницею? — Правда это, — и вся правда?
— Да.
— А теперь? Что думает она обо мне теперь?
— Вероятно, забыла о вашем существовании.
— Забыла о моем существовании! Убедившись, что я не
любовница ваша, забыла о моем существовании!
— По всей вероятности.
— Вы так думаете? Это правда, вся правда?
-Да.
— Я была обману! а. Вы не говорили того, что я предпо-
лагала, — должно быть, так. Я вижу по вашим глазам, вы ни-
чего не знаете! Но нет, мне все еще не верится. — Последний
вопрос, — он решит все: каковы мои отношения к Надежде
Викторовне?
— Неужели она подала вам повод жалеть, что вы искренне
любили ее? — Она, такая добрая и деликатная?
— Нет. Я хотела сказать не то. Я хотела сказать, что Виктор
Львович гораздо меньше любит ее, нежели следовало бы. Он
дурной отец.
— Вы несправедлива к нему, Марья Дмитриевна.
— Я справедлива к нему. Я надеюсь, что она не будет не-
счастна. Я надеюсь, что все будет к лучшему для нее. Но — но
он слишком мало думал о дочери. Хорошо, что я могу... хорошо,
что я могу — но нет. Довольно. Я не хочу говорить больше.
Мери замолчала, и стала плести венок. До сих пор, мне ка-
залось, что она довольно спокойна. Тут я увидел, что ей стоило
большого усилия сохранять спокойный вид: ее руки дрожали.
— Вы слишком любите Надежду Викторовну, — она заслу-
живает того. Но это делает вас несправедливою к ее отцу. Можно
ли сказать, что он мало думает о дочери, когда чувство отцов-
ской обязанности дало ему силу разорвать связь с Дедюхиною?
Мери промолчала, и усиливалась плести венок. Но руки ее
дрожали.
— О, как мне тяжело, Владимир Алексеич! Прошу вас,
уйдите, или я не знаю, что будет со мною, — мне кажется, со
мною будет истерика.
Лицо ее становилось бледно, грудь волновалась; — я не
знал, что мне делать: уйти, как она велит, и послать к ней кого-
нибудь, — Надежду Викторовну, или Власову, — но до дома
далеко, это пройдет минут десять. Я боялся оставить ее одну.
Я не знал хорошенько, что такое истерика, но я знал, что это
какие-то ужасные пароксизмы, — какие-то конвульсии с хохотом
305

и рыданьем. Как оставить ее одну на столько времени?—До
дома, полверсты.
— Я боюсь оставить вас одну, Марья Дмитриевна.
— Не бойтесь, это ничего. — Уйдите. — А уже слышалось,
что ей очень трудно говорить ровным голосом.
— Боюсь уйти, Марья Дмитриевна.
— Так я уйду, пока могу. — Она встала и пошла твердым
шагом.
— Это хорошо, пойдем вместе, там, в доме, сумели бы уха-
живать за вами, если бы что случилось.
Она казалась спокойною, только бледна, и грудь ее волно-
валась. Так, прошли мы шагов двадцать, — она шла твердою
поступью, я начинал успокоиваться, — вдруг она зарыдала с
хохотом и упала. Я подхватил ее на руку.
— Назад, в беседку! Пусть не слышит! — Она опять шла,
шатаясь: — Назад! В беседку! — Она хохотала: — Никто не
должен слышать! Нет сил молчать, — вы мой друг! —Скрывать,
от вас! — Нет силы скрывать дольше! — Слишком тяжело!
Я все скажу! О, как вы любите меня! Вы не понимаете потому,
что любите меня!—Неужели вы перестанете уважать меня?
Скажите, что вы не будете презирать меня! Нет силы, стыдно!
О, зачем вы так уважали меня? — Я не стыдилась бы! —
Скажите же, вы не презираете меня? Я скажу вам все! Не
могу, — душит!—Нет силы молчать, нет силы сказать! —
Идите к нему, скажите ему, он расскажет все! Он не знает, он
не должен знать! Но вам я скажу! — Она рыдала и хохотала,
опустившись на мои руки, в бессилии. —Не могу! Идите к нему,
он скажет! Не верьте ему, он не знает! — Не верьте ему, что
он обольстил меня! — Я соблазнила его! — с конвульсивною
силою, она рванулась и побежала, — сделав десять шагов, упала.
Я взял ее на руки, — она отталкивала их, но слабая, как
маленький ребенок, — я понес ее в беседку, она лежала на моих
руках, будто в летаргии. Я положил ее на диван, несколько вре-
мени она оставалась без движения, и почти не дышала: — «Не
бойтесь», — проговорила она, — слабо, чуть слышно: — «Все
прошло; все сказано, и все прошло. Уйдите, без вас, мне будет
легче; мне стыдно вас, — мне стыдно.
Не знаю, — жалость ли только, или остаток прежней веры
в благородство ее сердца, — или просто то, что я сам не знал,
что делаю и говорю, — я целовал ее руку и говорил: «Марья
Дмитриевна, я верю в вас, — Марья Дмитриевна, вы не можете
быть дурною, — Марья Дмитриевна, я знаю вас, у вас благо-
родное сердце».
— Нет, нет, — уйдите, — отвечала она слабым голосом. —
При вас, я презираю себя, — уйдите, или мне будет опять дурно.
Я вышел, и сел подле беседки, ждать, пока она оправится.
Через полчаса, она вышла; все еще несколько бледная, но не
306

такая бледная, чтоб это могло показаться поразительным кому-
нибудь незнающему, — возбудить подозрения, разговоры: устала
или болит голова, только. Я пропустил ее, молча, потупивши
взгляд. И она прошла, не имея силы взглянуть.
Так дорожить уважением честного друга, так мучиться чув-
ством стыда перед ним, — и этот благородный стон, которым
она принимала на одну себя всю вину: «Он не обольщал меня,
я соблазнила его» — как прекрасна могла б она быть, если бы
не захотела быть дурною!
Я рассудил, что Надежда Викторовна, конечно, гораздо
больше меня способна верить хорошему, не предполагать дурного.
Она ли не поверит тому, в чем был убежден я, когда шел на
этот разговор? И она ли усомнится в чистоте моей дружбы к
Мери, когда я был способен иметь такое чистое чувство? —
Думать не хотелось, голова была без мыслей, будто я толкнулся
лбом о стену, — я рад был, что у меня есть готовый ответ для
Надежды Викторовны. Он был хорош и тем, что прекрасно
объяснял мои будущие отношения к Мери.
Надежда Викторовна вышла ко мне в библиотеку. — «О чем
же плакала Мери?» — Вы видели, Надежда Викторовна, как
дружны были мы с нею. Мы забывали, что это может подать
повод к сплетням. Я услышал их. Я должен держать себя далеко
от Мери. Она плакала об этом.
Милая, добрая девушка, — ее можно называть невинною
девушкою, не смеясь. Как она была огорчена за Мери!
— Я ставлю себя на ее место, и понимаю, что ей нельзя
не плакать. Вы — все общество, которое имела, которое может
иметь она здесь. Я люблю ее, это правда; но отношения между
нами не могут не быть стеснительны для нее; тем более, что она
горда. С Власовыми, она держит себя свободнее, — но хоть они
очень хорошие люди, все-таки они помнят, что Мери — горнич-
ная. Ах, это положение горничной вовсе не годится для такой
гордой, развитой девушки! Как ни привязана я к Мери, я же-
лала бы лучше вовсе не видеть ее, чем видеть ее своею горнич-
ною! Надобно найти ей другое положение, — не правда ли?
И Madame Lenoir говорила, чтобы я позаботилась об этом.
Madame Lenoir говорила, что она может быть гувернанткою;
может, не правда ли? Тогда, она могла бы опять быть дружна
с вами, и никто не говорил бы об этом дурно. Вы будете жить
у нас, она могла бы ездить к нам каждый день, — тогда она
могла бы ездить в гости ко мне,— не так ли?— И кто мог бы го-
ворить дурно? Вы думаете так, не правда ли?—Потому что и
вы тоже очень любите ее, как она вас, — не правда ли?
Я сказал, что очень люблю Мери, и поэтому давно написал
своим знакомым в Петербурге, чтоб они постарались найти для
нее место гувернантки. Я еще не говорил ей об этом, чтобы не
заводить спора прежде времени: она так любит Надежду Викто-
307

ровну! — Мы оба стали радоваться, что одинаково думаем о
Мери, и о том, что надобно сделать для Мери.
Я ушел в свою комнату, и поплакал о бедной Мери: зачем
она захотела быть такою дурною?
Но я не хочу отказаться от мысли, с которою я целовал руку
моей бедной Мери, — говорил ей, что не могу считать ее дурною.
Нет, Мери согласится уехать отсюда! Она согласится, я знаю:
тогда я не буду ненавидеть ее; осуждать буду, — плакать о ней
буду; но буду плакать без негодования, только с сожалением
и осуждать ее буду снисходительно. Пусть она уедет в Петер-
бург. Мы можем приехать через несколько дней, пусть она будет
любовницею Виктора Львовича, если ей так надобно: в Петер-
бурге, это может оставаться неизвестно, не будет вредить отно-
шениям Надежды Викторовны к отцу. Тогда, мне будет только
жаль мою милую Мери, что она не захотела быть такою пре-
красною, какою могла быть. Никому, кроме нее самой, не будет
несчастия от того, что она захотела быть дурною... Бедная Мери!
Такое унижение, такое великое, добровольное у ни...
Я писал это, — вошел Иван Антоныч. — «В другой раз ныне
я отрываю вас от работы, Владимир Алексеич». — «Ничего,
Иван Антоныч; моя работа не спешная. Что скажете? Опять,
прислала Надежда Викторовна?» — «Нет, Владимир Алексеич,
я пришел поговорить с вами». — Я угадал его: — «Что такое,
Иван Антоныч?» — «Да вот, о Машеньке, Владимир Алексеич».
Поутру — еще задолго до обеда — Машенька пришла из саду,
он видит, она будто бледная; здорова ли? — Она сказала,
здорова, только болит голова, она ляжет, пройдет, — он говорил
ей, не послать ли за лекарем, она говорила — ненадобно, прой-
дет. Теперь встала, но сидит, молчит, — он боится, не сделается
ли к ночи опять худо? С больными так бывает: пока день, ста-
новится легче, а ночью и разболеются. Как я думаю? Или, он
попросил бы меня пойти, взглянуть на нее. Как я думаю? —
«Она не больна, Иван Антоныч, а только огорчена». — «Чем
же?» — Я повторил ему то же самое, что говорил Надежде
Викторовне. Он всплеснул руками: — «Ах, ты, боже мой! Какие
люди есть на свете! Да у кого же нет глаз видеть, похожа ли на
что-нибудь дурное ваша с нею дружба? И неужели кто-нибудь
из нашего дома выдумал такую глупость и такую подлость?» —
Нет, не из нашего дома, а Зинаида Никаноровна Дедюхина. —
«Ну вот, это так, — от нее можно ждать всего!» — «Но это вы
вздумали хорошо, Иван Антоныч: если бы мне поговорить еще
раз с Марьею Дмитриевною, может быть это было бы полезно».
Старик пошел сказать ей.
Умно ли я сделал, что сообщил и ему идиллическое мнение,
которым недавно ослеплял себя? Что, если Мери вздумает вос-
пользоваться этим? — Если я прослыву ее любовником? Это
было б очень выгодно для нее. А я усердно подготовил ей воз-
303

можность играть моим именем для прикрытия правды. Мое по-
ложение будет необыкновенно глупо. Пусть, все равно. Лишь бы
отвратить серьезные семейные неприятности, пусть буду и по**
смешищем для нее и для себя самого. — Так рассудил я. А пока
я рассуждал, Иван Антоныч возвратился: Машенька еще не
хочет говорить со мною: боится опять расстроить себя.
Я подумал, не уловка ли это, не отлагает ли она разговор,
чтобы прежде переговорить с Виктором Львовичем, и пошел к
нему, по какому побуждению, сам не знаю. Неужели только по
мелочному самолюбию, чтобы думать: «О, нет! когда я раз по-
нял, что хитрят со мною, я не дам перехитрить себя. Вероятно,
вы будете говорить, Марья Дмитриевна, что еще не виделись с
Виктором Львовичем после нашего объяснения, — я буду знать,
правда ли это». — Или в самом деле мне казалось, что для раз-
говора с нею мне надобно хорошенько всмотреться в Виктора
Львовича, — знать, до какой степени велика ее власть над ним?—
Мне казалось, что меня ведет к нему эта серьезная надобность.
Так, или нет, но я пошел к нему. Он читал газеты. — «Не хотите
ли играть в шахматы, Виктор Львович?» — «Я никогда непрочь
от Шахматов, но я не ожидал, что вы захотите, а то сам позвал
бы. Я думал, вы сильно занят, вы не выходили обедать, велели
подать к вам в комнату».— Он был в хорошем и разговорчивом
духе, — он уже и вчера был в таком духе со мною, не боялся
меня, не конфузился. — «Я только сказал слуге, что я занят;
я был не занят, а расстроен. Сильно расстроен, — огорчен, —
тем, что узнал ныне поутру от Марьи Дмитриевны». — Он осо-
вел, — раскрыл рот, закрыл, не сказавши ничего. Покраснел.
«Вы думали, кажется, что я узнал это еще третьего дня вечером,
от Зинаиды Никаноровны Дедюхиной, и должно быть вы так
передали Марье Дмитриевне, потому-то, вероятно, она и из-
бегала меня, — потому-то, когда я наконец нашел ее ныне по-
утру, мы с нею очень долго не могли понять друг друга». —
«Но неужели вы не знали до сих пор? Как же, — мне показалось,
когда вы говорили со мною по приезде от Дедюхиной, вы на-
мекали на это». — «Не мог намекать. Вы полагали, что она
узнала и сказала мне, потому вы и находили в моих словах
смысл, которого не было у меня в мыслях». — «Да, теперь вспо-
минаю, вы не сказали ничего об этом, — и вы казались сердитым,
ушли, сказавши коротко, что Дедюхина оставит меня в покое, —
вы казались такой сердитый, — я не мог сомневаться, что вы
узнали все. Так я и сказал ей». — «А на другой день, вы уви-
дели, что я нисколько не угрюм с вами, и подумали, что после
первой досады, я примирился с этим?» — «Да. Но она была
уверена, что не примирились, — и еще не примирились?» —
«Не умею ничего сказать вам. Прежде, я должен поговорить
с Марьею Дмитриевною». — «Но вы говорите, что ныне утром,
у вас уже был разговор с нею?» — «Да. Но она полагала, что
309

я знаю, чего еще не знал, и мы долго не могли понять друг
друга, от этого разговор вышел чрезвычайно тяжелый для
меня, — для нее, еще более мучительный, — с нею сделалась
истерика, она убежала и должна была лечь». — «Она больна?» —
Он побледнел, вскочил, засуетился. Я должен был схватить его,
чтоб удержать: — «Если не пускаете меня, — ив самом деле,
я должен сидеть смирно, не показывать виду, что она дорога
мне, — если не пускаете меня, идите к ней, — узнайте, — скажите
мне, успокойте меня». — Я насилу растолковал ему, что по всей
вероятности это было только изнеможение и пройдет, если еще
не прошло. — Но он все-таки вытребовал, чтобы я сейчас пошел
к ней, узнал, сказал ему.
«А Машенька моя уже встала, ушла в сад, — и говорит, что
напрасно не хотела говорить с вами, что для нее лучше будет,
поговорить; но только еще не велела звать вас, сказала, что
зайдет ко мне, скажет, когда позвать вас, — должно быть,
прежде хочет хорошенько освежиться воздухом», — сказал Иван
Антоныч. Я пошел в аллею, которая извивается по берегу боль-
шого ручья, — в ее любимую аллею: я угадывал, что она там.
Она была там. Она шла, опустив голову, она была все еще не-
сколько бледна. Увидевши меня, она покраснела, но гордо выпря-
милась и подняла на меня смелый взгляд.
— Я рассудила, что напрасно отказалась говорить с вами,—
это была слабость: мне нечего стыдиться. Но я не хотела, чтобы
вы пришли сюда так рано: я видела в зеркало, что я все еще
немножко бледна, — я не хотела, чтобы это располагало вас к
состраданию, — я не хотела эффекта, — и я опасалась, что я по-
краснею, — как и покраснела, — я не хотела, чтобы вы видели
и это, потому что это слабость, которой я стыжусь: не должно
краснеть ничьего взгляда, когда чувствуешь, что не сделано ни-
чего дурного, как бы ни судили другие. Я хотела подождать
сумерек, чтобы вы не видели ни бледности моей, ни напрасного
стыда. Но вы пришли раньше, — и увидели. Все равно. Или,
тем лучше. Я хотела, чтобы вы не видели, как я слаба, — но
пусть вы видите меня такою, какова я. Тем лучше: перед вами
мне тяжело притворяться. — Вы видели Виктора Львовича?
Что сказали вы ему? На что он согласился?
— Я видел его, — но ничего не говорил с ним, кроме того,
что сказал о нашем разговоре поутру. Я сам не знаю, зачем
я пошел к нему: затем ли, что думал, вы хотите условиться с
ним, и за этим откладываете разговор, — или затем, чтобы ви-
деть, как велика ваша власть над ним. Но я...
— Условливаться с ним? — Нет, моя власть над ним была
бы слишком мала, если б мне надобно было условливаться с ним,
в чем я должна уступить, или на что он не должен соглашаться,—
я не захотела бы таких отношений, — я не сделала бы его моим
любовником. Я и не поехала бы сюда, если бы не была убеждена,
310

что приобрету очень сильную его привязанность. Не подумайте,
что я хочу хвалиться, вводить вас в ошибку, отнимать у вас
бодрость, — нет, я только хочу сказать вам, как я понимаю свои
отношения к нему: я думаю, что я могу не бояться ничьего
влияния на него. Но ошибаюсь ли я в этом, или нет, — я могу
и ошибаться в этом, потому что мне еще не было случая испытать
мою силу над ним, — ошибаюсь ли я, или нет в том, что я
сильнее вас над ним, во всяком случае, я благодарна вам за то,
что вы не хотели говорить с Виктором Львовичем прежде, не-
жели успеете поговорить со мною. Я вижу в этом остаток вашего
прежнего расположения, — прежнего доверия ко мне. Чего же
вы потребуете от меня? — Я не знаю, на что я не соглашусь,—
кроме того, чтобы разорвать мои отношения к Виктору Льво-
вичу, -—это невозможно. Невозможно! Я столько работала над
собою, подвергала себя стольким лишениям, перенесла столько
неприятностей для осуществления этой мысли! По приезде сюда,
успех был быстр, — быстрее, нежели сама я желала. Но как
долго, тяжело подготовлялась возможность приехать сюда! —
Отказаться от свободы, подавлять все страсти, от чувственности
до гордости, — нет, я не могла бы выдержать такого долгого,
тяжелого стеснения из-за мысли, отказаться от которой была бы
способна! — Если б я могла отказаться от нее, давно отказалась
бы: путь к ее осуществлению был труден, слишком труден! Но
я не могла отказаться, это было выше сил моих! — Не требуйте ж
от меня того, чего я не могу! На все другие уступки я готова.
— Я думаю, что можно сделать так. Вы уедете в Петер-
бург, — положим, там нашлись бы уроки французского языка.
Вы поселитесь где-нибудь далеко от дома Виктора Львовича.
Через неделю, через полторы, приедем и мы. В Петербурге, если
только захотите вы, отношения ваши к Виктору Львовичу будут
оставаться никому неизвестны; это необходимо для того, чтобы
сохранялось доверие дочери к отцу: она в таких летах, что это
чрезвычайно важно.
— Совершенная правда. Для хорошего выбора между же-
нихами, очень важно.
— Конечно, для того, чтобы ваши отношения к Виктору
Львовичу оставались неизвестны, вы должны будете подвергать
себя большому стеснению: роскошная жизнь возбудила бы до-
гадки, обнаружила бы все. Пока Надежда Викторовна выйдет
замуж, вы должны будете жить довольно скромно. Прошу вас,
решитесь на это для Надежды Викторовны.
— Я решилась на это. Я буду жить скромнее, нежели вы
думали бы требовать. Я девушка, живущая уроками, — я буду
жить довольно бедно, — я не могла бы жить иначе, не воз-
буждая злословия. Но это не жертва для пользы Надежды
Викторовны, так надобно мне самой. Я сама, не для нее, для
самой себя, давно решила так, —- с той минуты, как решила бро-
311

сить Париж. Будьте спокоен. Ваше требование — мое собствен-
ное желание.
— Когда же вы уедете отсюда?
— Когда вам угодно, — я была бы рада хоть сейчас, — для
меня самой, чем скорее, тем лучше, — и это уже несколько дней.
Я не могла бы уехать в тот день, когда — помните? — закрыла
вам глаза, и назвала вас слепым; не могла б уехать еще с не-
делю. Но вот, уже несколько дней, я могу и желала б уехать:
моя власть над Виктором Львовичем достаточно упрочена.
А когда так, вы понимаете, я не могу не желать поскорее уехать.
Быть горничною — это неприятно; но это еще не так сильно
тяготит меня. Я люблю Надежду Викторовну, у нас не бывает
гостей, кроме Власовых, — или, если и бывают, другие не видят
меня в роли горничной. А Власовы порядочные люди, и обра-
щаются со мною довольно деликатно, — не совсем умеют, это
правда, но и невозможно обижаться, когда помещики, родовые
дворяне не умеют быть совершенно порядочными людьми; это
невозможно для них; довольно того, что желают быть, — видишь
это, и не обижаешься их неловкостями. Оставаться горничною,
при таком нашем одиночестве, это еще ничего бы. Но ужасно то,
что с каждым днем ждешь: вот, сделана какая-нибудь неосторож-
ность Виктором Львовичем, — вырвалось неуместное слово, под-
мечен взгляд — и все открыто. Вы видели, как боялась я, не
узнано ли все Дедюхиною! Я была почти, — совершенно убеж-
дена, она все узнала! — Это было страшно неприятное ожидание.
Это неимоверное счастье, что она еще не дозналась, не догада-
лась. Но с каждым часом, пока я здесь, все может открыться! —
Мне страшно жить здесь! Чем скорее уехать, тем лучше для
меня! Вы понимаете, Владимир Алексеич, что это говорится
искренне?
— Ваша власть над ним упрочена, я вижу это. Вы хотите,
чтобы ваши отношения к Виктору Львовичу оставались неиз-
вестны, я понимаю это, и потому...
— Вы понимаете, почему я не хочу, чтобы меня знали, как
любовницу Виктора Львовича?—живо сказала она, не дав мне
договорить, — и побледнела: — О, как ч увлекаюсь, когда го-
ворю с вами! Да это страшная опасность, иметь полное доверие
к честности и скромности человека! Едва взволнуешься — и про-
говоришься ему! Сколько раз я проговаривалась вам, что я хочу
быть, что я стала любовницею Виктора Львовича! Вы не по-
нимали самых неосторожных полупризнаний, — вы придумывали
самые натянутые объяснения, потому что уважение ко мне не
давало вам понимать их, — о, как вы любили меня! О, как
горько мне, что я потеряла эту любовь! — Но я потеряла ее
и я не могу надеяться, что теперь мои неосторожности могут
оставаться непонятны. Я увлеклась, я перебила ваши слова, —
поздно отпираться, или хоть молчать!—Вы поймете, если еще
312

не поняли. Лучше же полное признание, когда поздно молчать.—
Да, Владимир Алексеич: я не желала бы, чтобы Виктор Львович
был моим любовником. Если бы можно было обойтись без этого,
было бы гораздо лучше. И бывали минуты, когда я мечтала, что
можно обойтись без этого. И если б не эта мечта, конечно, без-
рассудная, — то я почти убеждена в том, что я не бросила бы
Париж. Но теперь поздно жалеть о Париже, — с его свободною,
и если не очень уважаемою, то все-таки в сущности честною моею
жизнью. Свобода, веселье, общество — всему я сказала: «прости,
прости надолго!» — Я не совсем хорошо понимала как тяжело
то, на что я решалась!—Но теперь поздно!—И давно,
поздно! — Потому что очень давно, и с самого начала, — я имела
и светлые минуты хладнокровного раздумья, когда понимала,
что невозможно обойтись без этого. О, Владимир Алексеич, это
трудная жизнь, на которую я обрекла себя!—Быть горнич-
ною—тяжело, но все-таки это сносно! — Подле меня люди,
которых я люблю: они, все трое, — потому что я люблю и его,—
меньше, нежели Юриньку и в особенности Надежду Викторовну,
но люблю и его, — верьте, люблю и его: почему ж не любить? —
Он добр, я выросла среди родных, которые учили меня любить
его, — я всегда была очень хорошо расположена к нему, — а те-
перь, он мой любовник; он еще не старик, он еще красив, —
я начинаю привязываться к нему совершенно искренне, — да это
и надобно так: он так безгранично любит меня! — Все трое, они
милы мне, и вы,— прежде, вы были мой друг,— я искренне люблю
и дядю, — так хорошо жить даже и будучи горничною, — пока
я здесь, пока я горничная, я еще очень счастлива сравнительно
с тем, что ждет меня в Петербурге: одна, одна и одна... Страшно,
страшно! — Ни друзей, ни подруг, ни знакомых, — почти не
будет и развлечений, — жизнь затворницы — ах! — Я не создана
быть затворницею! — Но что делать! Так необходимо. Перенесу
все. — Перенесу, но ужасна жизнь, на которую я обрекла себя! —
Она замолчала, и плакала; она давно плакала: — О, какая без-
отрадная жизнь ждет меня!
— У вас будет отрада, — сказал я, лишь бы сказать что-
нибудь, потому что ее ужас перед этою мрачною жизнью тяго-
тел и надо мною: мне не было жаль ее, потому что она сама из-
брала для себя все эти лишения —но лишения были тяжелы,—
и мысль о такой жизни для нее тяготила меня:—У вас будет
отрада, — вы забываете...
— Свидания с Виктором Львовичем?—Да, они одни будут
перерывать эту пустую, мрачную монотонность одиночества, —
но они будут визитами в тюрьму, — как ни долги, слишком
коротки, — как ни часты, слишком редки, чтобы жизнь в тюрем-
ной келье не была жизнью в тюремной келье, — одинокою пу-
стою, мрачною...
— У вас будет другая отрада, я говорил о детях.
313

— У меня не будет детей,— не будет... никогда!.. Я не дол-
жна иметь детей... никогда! Нет, его дети не будут иметь жа-
лобы против меня, что я отниму у них что-нибудь... Ни любви
его, ни даже части наследства после него... Я не имею права,—
они могли бы тогда справедливо чуждаться меня, — я не хочу
этого, — они должны любить меня и пусть они будут мне вместо
родных детей!.. —- Она зарыдала, вскочила и ушла быстрыми
шагами.
Я сидел в унынии, горьком почти до злобы: как прекрасна
могла бы она быть, если бы захотела! — Как прекрасна была б
она, если бы в ней было поменьше честолюбия! Мне было жаль
ее до того, что я негодовал на нее: зачем она захотела быть та-
кою, чтобы мне было жаль ее!..
— Владимир Алексеич, вы еще здесь? — раздался ее го-
лос, — я услышал и легкую, твердую поступь ее по песку до-
рожки за изгибом аллеи: она шла назад.
— Еще здесь, Марья Дмитриевна. — Я встал и пошел на-
встречу.
— Я увлеклась, и наговорила много лишнего, — и ушла,
забывши договорить о том, что надобно. Я сказала, что мне хо-
телось бы уехать, — и чем скорее, тем лучше для меня. Но вы
понимаете, мой отъезд поведет к тому, что и он с детьми скоро
поедет за мною в Петербург. Я вовсе не потребовала бы этого.
Я убеждена, что и два, и три месяца разлуки не были бы
страшны мне, а летнего сезона остается только месяц, — тем
меньше для меня надобности опасаться, — конечно, я предпола-
гаю, что вы не воспользовались бы моим отсутствием, чтобы
действовать против меня, — так?
— Вы сказали, что хотите, чтобы очень долго, — вероятно
до замужества Надежды Викторовны, — никто в Петербурге
не знал о вас.
— Да, до замужества Надежды Викторовны.
— Когда вы так решили, что ж я могу иметь против вас?
Его связь с вами не будет вредить хорошим отношениям На-
дежды Викторовны к отцу, пока для ее счастья важно, чтобы она
оставалась расположена доверять его советам. За него, за
Юриньку и в особенности за Надежду Викторовну, я буду даже
рад тому, что он привязан к вам, а не к какой-нибудь другой жен-
щине. Он не может не иметь любовницы. И уже не говоря о жен-
щинах вроде Зинаиды Никаноровны Дедюхиной, даже какая-
нибудь танцовщица в Петербурге,—пусть сама по себе и хорошая,
добрая женщина, все-таки будет, разумеется, только отвлекать
его от детей. А при вас он думает о них, больше, нежели без
вас. За него и за них я рад вашей связи, — мне жаль только
саму вас, Марья Дмитриевна. Ах, зачем вы не такая прекрас-
ная, какою следовало бы вам быть!..
— И мне самой жаль, что я не такая прекрасная, как нра~
314

вилось бы вам, — сказала она, засмеявшись: — Но об этом мы
всегда успеем говорить, а я устала, от этих волнений, до кото-
рых опять довел меня ваш идеализм: еще была слаба от исте-
рики поутру, — и расплакалась! Я очень утомилась, надобно
итти лечь. Я вернулась только сказать: как ни хочется мне
уехать, я не говорила и не хочу говорить об этом Виктору Льво-
вичу. Я не знаю, — приятно ли было б это для Надежды Викто-
ровны. Или, лучше сказать, я уверена, что это огорчило бы ее.
Вы понимаете, хоть я и посоветую ему оставаться без меня здесь,
сколько будет хотеться Надежде Викторовне, но в этом деле
мои слова ничего не значили бы: он не выдержал бы недели.
Пожалуйста же, поговорите прежде с Надеждою Викторовною,
как понравилось бы ей: ехать в Петербург через полторы, две
недели, — я не так коротка с нею, чтобы могла судить навер-
ное, -— я опасалась, что это было б очень неприятно ей, но могла
ошибаться. Поговорите с нею вы, и после того вы сделаете, как
сам рассудите: сказать Виктору Львовичу, чтоб я уехала, или
не говорить.
— Я уверен, Марья Дмитриевна, что Надежде Викторовне
будет не совсем приятно расставаться с деревнею: эта школа для
девочек, эти посещения больных да и то, что здесь свобода,
приволье, — эти Власовы, — все это мило, жаль расстаться; но
такое огорчение не стоит брать в расчет.
— Всего этого не стоило бы брать в расчет, Владимир Але-
ксеич, — и я не приняла бы, — давно б уехала, и вы теперь уже
собирались бы ехать. Но мне кажется, что огорчение Надежды
Викторовны было бы глубже, — и более достойно уважения.
— Что ж еще кроме этих милых, но не важных чувств,
могло бы привязывать ее к деревне?
— Поговорите с нею, — как покажется вам; я не хочу гово-
рить,— чтобы вам под влиянием моих мыслей, не показалось
то, чего может быть, и нет.
— Что ж это? Секрет, любовь?
— Будто вы не знаете ее!
Столько нежности было в ее словах, столько нежной забот-
ливости в ее желании, чтобы я не говорил с отцом, не узнав
чувств дочери! Она не говорила, не хочет говорит ему, что она
хочет уехать, потому что ее желание — его закон, а для дочери,
быть может, лучше оставаться в деревне! — Дочь кроткая де-
вушка, уступчивая, скроет, согласится, — скажет: «И мне
приятно уехать», когда он скажет: «Я соскучился здесь»...
— А если Надежда Викторовна будет говорить, что ей очень
приятно остаться здесь подольше?
— Как вы рассудите. Я вам сказала, что лучше для меня,—
но решайте вы. Вы лучше меня увидите, хорошо ли это для
Надежды Викторовны. Я говорю вам, быть может, я и ошиба-
лась: я горничная, и не могу быть интимна с нею, — в особен-
315

ности теперь. С Власовою, я еще осторожнее, хоть и кажусь сво-
боднее. Узнавать через него, я не хотела: он мог бы не суметь
говорить так, чтоб она не заметила, что приятнее ему,— и я уз-
нала бы от него не ее мысли, а то, на что согласна она из любви к
нему. Трудно заботиться о счастье такой девушки, в которой так
мало эгоизма, так много кротости, уступчивости, любви!
— Как вы хороша, Марья Дмитриевна, когда вы говорите
о ней! — Зачем же вы захотели... — я не договорил, голос у
меня перервался от слез, — от слез волнения безумною надеж-
дою, что Мери могла бы принести свое честолюбие в жертву
своей любви к Надежде Викторовне: она так искренне и сильно
любит эту кроткую, милую девушку...
Она могла бы чувствовать, что такая победа над собою милее
всего, к чему стремится она... И как прекрасна была бы она то-
гда!..— Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна, мне жаль
вас!., только и мог я говорить, а сам плакал.
— Вы опять плачете о том, зачем я не так хороша, как бы
надобно по-вашему? — Юноша, это невозможно, так нельзя
жить на свете, — сказала она с грустною шутливостью: — Но
за то, что вы сам еще такой хороший юноша и такой добрый
друг, поцелуйте меня.
— Не хочу, Марья Дмитриевна, я не люблю вас, — прогово-
рил я, а сам плакал хуже прежнего: — Мое сердце ноет за вас,
ноет, Марья Дмитриевна!..
— Я не так хороша, чтобы можно было поцеловать меня, —
правда, — сказала она, засмеявшись:—Поцелуйте же, по край-
ней мере, мою руку, — она приложила руку к моим губам, по-
целовала меня в лоб и ушла.
А я так и остался тут, на нашей любимой скамье, у ручья,
плакать, — и сидел в слезах, пока совсем смерклось, — с пол-
часа, я думаю, сидел я так... В самом деле, я бываю иногда по-
хож на ребенка.
Это было писано с одиннадцати часов вечера, — потому что,
вернувшись в свою комнату, я все хандрил и лежал, — и просто
лежал, раздумывая, — сел писать в одиннадцать часов, писал
до трех, — после того повалился спать, спал как убитый, изму-
чившись своими страданиями за Мери; проснувшись, услышал,
что Власовы уже уехали, а Надежда Викторовна ушла гулять;
сел, и дописал вчерашние свои приключения уже ныне поутру,
то есть —
8. Кончив, посмотрел на часы, и увидел, к своему удивлению,
что уже скоро будет обед. Потому, разговор с Надеждою Вик-
торовною отлагается до после обеда.
Я сказал без подготовки, чтобы яснее видеть эффект, —и
пожалел, что сказал без подготовки, — так силен вышел он.
Я оказал ей маленькую услугу: мне кажется, что ей скучно
в деревне, — и я вот только что говорил об этом с Виктором
316

Львовичем, — он сказал: «А! тем лучше, если ей скучно, — мне
самому надобно быть в Петербурге, — поговорю с нею и по-
едем».
Она побледнела- Даже губы побелели.
— Вы испугались, Надежда Викторовна? — Простите мою
ошибку. Я не мог не думать, что вам скучно здесь: кроме Вла-
совых, у нас никто не бывает, да и некому бывать, потому что
кругом нет порядочных людей, и т. д., — а Виктор Львович гово-
рил не так, что ему необходимо ехать, — может быть, и отложит,
если вам и т. д., — но почему Же вы и т. д.
Она испугалась потому, что отъезд все еще представлялся ей
таким отдаленным, — она совсем забывала, что уже скоро осень.
Ей не хотелось думать об этом, а время летело так быстро, —
ей вовсе забывалось, что скоро надобно будет расставаться с
деревнею. Если 6 ее воля, она долго, долго не рассталась бы с
деревнею, — она не знает, когда она захотела бы ехать в Петер-
бург, кажется, никогда... Это потому, что здесь она совершенно
счастлива... И madame Lenoir говорила ей, чтобы она как можно
дольше удерживала отца в деревне: в деревне, их расходы ни-
чтожны сравнительно с теми, какие будут в Петербурге; пусть
она помнит, что каждая неделя, проведенная в деревне, сбере-
гает ее отцу две тысячи рублей и, что в России готовится осво-
бождение крестьян: чем лучше будет положение дел ее отца к
тому времени, тем легче ему будет сделать в пользу своих кре-
стьян при их освобождении все то хорошее, чего он желает. Для
хорошего освобождения своих крестьян, ему нужно будет очень
много денег. Она не умеет пересказать мне так хорошо, как гово-
рила ей это madame Lenoir; но конечно, я сам знаю все это еще
лучше: так говорил ей отец, что я знаю все, как надобно освобо-
дить крестьян...
Я в эти дни совершенно забывал о денежных делах Виктора
Львовича, — забывал и взглянуть с этой точки зрения на вопрос
об отъезде Мери в Петербург и о неизбежном следствии ее отъ-
езда — ускорении нашего переселения туда. Слова Надежды
Викторовны поразили меня, будто новость, и я сильно по-
колебался.
Но очевидно было, что кроме пользы крестьян, Надежда
Викторовна думает еще о чем-то, чего не может высказать мне.
Она очень хорошая девушка, и желание пособить отцу при осво-
бождении крестьян, конечно, так же близко ее сердцу, как моему.
Но она не может не понимать, что какие-нибудь десять, пятнад-
цать тысяч не большой расчет в делах ее отца. Такая мелочь не
может иметь влияния на то, какие уступки в состоянии он сде-
лать при освобождении. Надежда Викторовна могла бы огор-
читься, что разрушается ее проект этой маленькой экономии; но
тут еще не от чего было ей ужаснуться до того, что побелели
губы. Тут личное чувство.
317

— Конечно, так, — сказала Мери: —она ужаснулась за саму
себя. Она справедливо боится Петербурга. Madame Lenoir воспи-
тывала ее так, что она серьезно понимает жизнь. Ей было гово-
рено, что любовь — это не ребяческое веселье, а страшное
чувство, тяжелая душевная болезнь и очень редко имеет сча-
стливый конец, почти всегда ведет к долгому страданию, что
если это и неизбежная болезнь, то чем позже подвергнуться ей,
тем лучше: пусть укрепится рассудок, пусть приобретется хоть
немножко побольше уменья различать людей. Ей было говорено:
«Как ты явишься в свет, за тобою будут ухаживать все знатные
женихи, — ты такая богатая невеста. Между ними очень мало
хороших людей, а очень много таких, которые умеют превосходно
притворяться хорошими. Горе тебе, если ты ошибешься в вы-
боре». Она девушка не огненного темперамента, ее воображение
чисто. Потребность страсти еще не пробудилась в ней, и она
трепещет при мысли о Петербурге с его женихами...
— И не напрасно трепещет. Будь она не очень богатая не-
веста, она вошла бы в такое общество, где встречаются люди,
достойные девушек с чистым сердцем и нежным характером.
А с ее приданым, наверное она погибнет.
— Кажется, вы жалеете уже меня, — вчера, помните, вы пла-
кали от жалости обо мне, — а теперь, пожалуй, расплачетесь о
ней, и забудете жалость ко мне, — сказала Мери, смеясь, но
очень грустно, будто сама понимает, что приняла дурное реше-
ние; а я видел, что она уже приняла какое-то решение. Она не
была похожа на вчерашнюю Мери, больную, плачущую, колеб-
лющуюся между робостью и отвагой, стыдом и гордостью. Она
была спокойна и румянец ее был ровный, нежный, здоровый,
улыбка весела, взгляд смел:—Кажется, вы так жалеете о ней,
что готовы посоветовать мне оставаться здесь, чтоб она также
подольше оставалась здесь, безопасная и счастливая?
— Да, Марья Дмитриевна. Лучше, оставайтесь здесь. Пусть
продлится, насколько возможно, тихое счастье этой милой
девушки.
— А как же, Владимир Алексеич, я погублю-то ее, если не
уеду поскорее? Вы забыли: обнаружится, что я любовница ее
отца, она потеряет доверие к отцу, — все погибло, — сказала
Мери с горькою насмешкою.
— Не смейтесь надо мною, Марья Дмитриевна, хоть я и
заслуживаю того. Пусть, моя вчерашняя печаль была глупа, но
она происходила от искренней любви к вам, не вам смеяться над
нею. Пусть, мои вчерашние мысли были экзальтированы, — но
экзальтация была от расстройства головы страданием, которого
я не стыжусь. Она добрая девушка, и защищать ее — хорошее
дело. Я слишком перепугался, и доходил до нелепости, но я
так любил вас, и как же мне было не потерять рассудок?
— Но теперь вы разлюбили меня, и ваша голова пришла
318

в порядок. Вы можете давать хладнокровные, умные советы.
Жду.
— Прсшу вас, будьте добрая, и не смейтесь надо мною. Бу-
дем говорить серьезно.
— Будем. По вашему мнению, — я должна остаться здесь.
Но пока я здесь, каждую минуту может обнаружиться, что Вик-
тор Львович — мой любовник. Как быть мне с этим опасением?
— Забудьте о нем. Дело вовсе не так важно. Когда обнару-
жатся ваши отношения к Виктору Львовичу, тогда вы и уедете.
Тогда, будет ясно: он пожертвовал любовницею для дочери. Это
не поколеблет, а напротив, даже укрепит ее доверие к его от-
цовской любви.
— Я и сама так думала, пока думала одна. Теперь, не могу.
Если я не уеду, вам будет казаться, что я лицемерила вчера,
говоря о своем желании уехать. А я хочу сохранить ваше уваже-
ние, насколько это возможно. Впрочем, это не главное. Гораздо
важнее то, что очень неблагоразумно мне оставаться здесь. Пока
я раздумывала одна, я увлекалась энтузиазмом. Он давал мне
силу и пренебрегать опасностью, и забывать, что чем меньше
привычка думать обо мне, как о горничной, тем выгоднее для
меня. Разговор лучше раздумья, потому что охлаждает, прину-
ждает образумиться. Я не могу оставаться здесь, Владимир
Алексеич.
— А интересы Надежды Викторовны?
— Что же делать, Владимир Алексеич? Не присудим же мы
ей век оставаться здесь. Не итти же ей в монахини. Раньше или
позже, надобно ж ей вступить в жизнь, быть окруженной иска-
тельствами, делать выбор. Рассуждая по-вашему, следовало бы
отнять у нее приданое, — да и того мало, — сделать, чтобы же-
нихи не могли рассчитывать и на наследство после Виктора
Львовича.
— Почти что так, Марья Дмитриевна.
— Идите же и скажите Виктору Львовичу, что я уезжаю.
Послезавтра. Хотелось бы завтра, но уже пропущено время дня,
когда привозят нам почту. Завтра, вы получаете письмо, в кото-
ром говорится, что место гувернантки для меня найдено. Торо-
питься так, чтобы собраться ехать в тот же день, это было бы
неловко. Так и быть, до утра послезавтра. Идите же и скажите
ему. Я не просила бы вас, но сама не могу увидеть его скоро.
Я отговаривал. Но она была слишком счастлива тем, что
решилась. — «Здесь, каждую минуту может поразить меня удар,
от которого мне трудно будет оправиться. Для Надежды Вик-
торовны не велика беда, если бы я оставалась дожидаться, пока
он разразится. Но я не могу пренебрегать своими интересами». —
Она ушла, не дослушав моих убеждений. Правда и то, не стоило
слушать их: что резонного мог я возразить на ее решение? —
Невозможно бесконечно отсрочивать вступление Надежды Вик-
319

торовны в свет. Не в монахини же итти ей, в самом деле. Два,
три месяца отсрочки уменьшат ли для нее опасность полюбить
негодяя, — или хоть и не негодяя, а все-таки человека, неспособ-
ного составить счастье девушки с нежным и благородным серд-
цем? — Первая любовь всегда любовь простодушного ребенка,
отсрочивай ее хоть до тридцати лет.
Я пошел к Виктору Львовичу; услышал там, у него голос
Надежды Викторовны; вернулся в голубой зал, взял газету и
сел ждать, пока Надежда Викторовна пройдет мимо меня. Так
просидел, может быть, с полчаса. Быстро вошла Мери. Глаза ее
горели.
— Сказали ему?
— Нет еще.
— Слава богу! Я передумала. Я останусь. Не могу отнимать
у нее счастья, — кто знает, что ждет ее в Петербурге! Пусть
остается счастлива, пока может. А мне, — мне все равно. Ду-
майте обо мне, что хотите.
Что же я скажу ему? Он будет ждать моего мнения.
— Говорите, что хотите. Только не говорите, что я хотела
уехать. Я не уеду. Не могу поступать во вред ей.
— Какой же вред ей, Марья Дмитриевна? — Ничтожный.
А для вас оставаться здесь очень тяжело.
— Все равно. — Она прошла несколько раз по залу, в силь-
ном волнении. Остановилась, потерла лоб: —Да, но как же это,
что я еще здесь? Мне кажется, прошло минут пять, — или его
нет дома? Ушел гулять?
— У него Надежда Викторовна.
— Она у него? Вы понимаете, зачем она у него?—Мери
улыбнулась грустно, сострадательно.
— Я думаю, она спрашивала его, действительно ли ему не-
обходимо ехать на-днях в Петербург. Вероятно, он догадался,
что это моя мысль, — что он отвечал, — не знаю.
— Он отвечал, что не умеет сказать, — скажет завтра. Ему
надобно узнать, чья это мысль, — ваша или моя. Хорошо, что
он еще не знает, что и я поддавалась этой мысли. Тогда мне
было бы много хлопот с ним. Ах, Владимир Алексеич, он доб-
рый человек, и я начинаю привязываться к нему, — но он дур-
ной отец! Ах! бедная! — Что могло бы быть с нею? Как он
помог бы ей выбрать мужа? Вы видите, я для него заниматель-
нее дочери! Я — кто такая я для него?—Любовница! — И я
имею больше занимательности для него, чем дочь! И если б я
захотела, я могла бы вредить ей! — Но этого не будет! Этого не
будет! — У меня разгорелась голова. Я пойду гулять. Если
долго не вернусь, скажите дяде, — а главное ему: он в состоянии
поднять тревогу,—скажите им, чтоб не беспокоились. Я здорова,
но мне надобно освежиться чистым воздухом, и не хочется ни на
кого смотреть. Я думаю, что я уйду в рощу, и буду ходить долго.
320

Я смотрел в окно, как она шла по саду к роще, пока скры-
лась. Я не стал ждать в голубом зале, я ушел в свою комнату, по-
просив Ивана Антоныча сказать, когда Надежда Викторовна
уйдет. Мне больше нечего было сторожить в голубом зале, —
стыжусь вспомнить, что я сидел там на карауле: не хитрит ли
Мери, не хочет ли предупредить Виктора Львовича о том, с чем
я приду к нему и как ему надобно держать себя. Но когда она
скрылась вдали, за изгибом аллеи, ведущей в рощу, мне стало
совестно, — не столько за свою подозрительность, сколько за
свою глупость: надо было быть слепым, чтобы не видеть, что ей
не до хитростей.
Не прошло, я думаю, десяти минут, Иван Антоныч пришел
сказать, что Надежда Викторовна идет через голубой зал.
Все было так, как угадывали мы с Мери. Надежда Викто-
ровна спрашивала отца, необходимо ли ему ехать в Петербург.
Он догадался с какою мыслью я говорил ей это, но не знал, моя
ли это мысль, или Мери также находит это нужным. Потому,
отвечал нерешительно: «Правда, в Петербурге есть важные дела,
по которым надобно было бы поехать туда поскорее. Но вижу,
тебе хотелось бы, Наденька, чтобы мы остались здесь подольше.
Да и прежде, помню, ты говорила это. Позволь мне подумать до
завтра». Дочь стала очень живо говорить, что она боится Петер-
бурга, боится большого света. Она не высказывала свою мысль
так ясно, как растолковала мне Мери, — не знаю, стыдилась ли,
или сама не умела отчетливо понимать свое чувство. Только
твердила, что боится, очень боится большого света. Отец понял
это только в смысле робости скромной девушки, которая не во-
ображает себя красавицею и опасается быть неловка, смешна.
Так он и отвечал ей, что ее боязливость очень нравится ему, —
и что он уважит ее желание, если увидит, сообразив хорошенько,
что это возможно. Он очень нежно ласкал ее. Но все-таки, с тем
и отпустил ее, что дела, которые призывают его в Петербург,
очень важны, и он подумает, нельзя ли как-нибудь устроить их
без его личного присутствия, — но не знает, можно ли это. Ему
было жаль говорить так, — но как быть иначе? Надобно по-
жалеть и Мери; — здесь их отношения не могут долго
укрыться, — в особенности при шпионстве Дедюхиной... Да и
для доброго согласия между ним и дочерью скандал был бы вре-
ден... он хоть и не был уверен, что моя мысль одобрена Мери,
но сомневаться в этом было трудно: Мери так умна и благо-
родна.
— Да, она очень умная и добрая девушка, поэтому она не
согласилась на мою мысль. Здесь всем хорошо, — она не хочет
расстраивать эту тихую жизнь. Когда будет молва, тогда она
уедет; раньше, не считает нужным.
Он и удивился, и обрадовался, и перепугался, обрадовался
за дочь, — перепугался за всех трех, — и за нее, и за Мери, и за
321

себя. Но радость угодить дочери скоро взяла верх. С восторгом,
он пошел сказать ей, что просмотрев бумаги, убедился: можно
не ехать. Скоро вернулся ко мне, и стал тосковать, что Мери
подвергается слишком большой опасности. — Глупое или умное,
дурное или хорошее, дело было сделано, — кем из нас больше, —
мною или Мери, я и не умею разобрать; если оно глупо и дурно,
раскаиваться было поздно; мне оставалось только успокоивать
Виктора Львовича. Я начал говорить, что опасность для Мери
действительно велика, но уже гораздо меньше, нежели была в
первые дни связи, когда страсть Виктора Львовича была, ко-
нечно, гораздо порывистее; теперь, он с каждым днем будет
лучше владеть собою, и отношения его к Мери очень долго могут
оставаться незамеченными. Он слушал с отрадою, вдруг за-
думался, взглянул на часы, сказал: «Еще не поздно» — была
половина девятого, — «извините, что я располагаюсь у вас на-
писать несколько слов»,—позвонил и сел к моему столу, при-
нялся писать. Вошел Иван Антоныч. Виктор Львович сказал,
чтоб он велел поскорее запрячь лошадей в легкий экипаж, а сам
был бы готов ехать, и продолжал писать. Иван Антоныч доло-
жил, что лошади поданы, Виктор Львович торопливо дописал
две, три строки, запечатал, отдал Ивану Антонычу со словами:
«Отвезите к Зинаиде Никаноровне Дедюхиной, и не жалейте
лошадей. Спросите, дожидаться ли вам ответа, или она пришлет
после». Иван Антоныч ушел. Он обернулся ко мне: «Написал ей,
что переносить разлуку вблизи мучительнее, нежели вдали,
и перемена места развлекает. Не угодно ей отправиться путе-
шествовать для облегчения страданий? Я дал бы 500 рублей на
подъем и по 300 в месяц. Пусть уедет, тогда не остается никого
с охотою щпионить, и Мери более безопасна». — Я согласился,
что это умно.
Он сидел, рассказывая историю своего сближения с Мери.
Но рассказ еще не кончился, когда возвратился Иван Антоныч.
Дедюхина очень чувствительно пишет, -что подумает и решитель-
ный ответ пришлет завтра поутру (Виктор Львович вставил,
что через два дня не будет иметь денег, — и это умно, а то не
убралась бы скоро, без конца торговалась бы. Поднять плату
себе, успеет и в два дня, но скорее уберется, со своим шпион-
ством). Виктор Львович ушел спать. Это было в конце первого.
Я сел записывать. Часа в два, вошла ко мне Мери: — «Дядя уже
спит, я заглянула, и Виктор Львович вероятно?» — «Ве-
роятно». — «Кажется, кто-то приезжал? Мне слышалось, впро-
сонках,— или так показалось?» — «Иван Антоныч ездил с пись-
мом Виктора Львовича к Дедюхиной: пусть она едет
путешествовать».— «Вы посоветовали ему?» — «Нет, он сам
вздумал». — «Когда так, это очень радует меня: это умно и
мило, что он сам догадался. Только с этой стороны, это приятно
мне. Я думала, и дремала, стала совершенно спокойна: все равно,
322

пусть будет узнано хоть завтра же. Для меня, все равно». —
«Если я правильно понимаю ваше намерение, которого вы не
высказали прямо...» — «Вы правильно поняли его и я высказы-
вала его очень ясно: видите, как я полагаюсь на вас, хоть вы
уже и не любите меня. Я вверяю вам такую тайну, что одним на-
меком на нее Виктору Львовичу вы можете погубить меня». —
«Я хотел сказать, что когда ваш план таков, то для вас не все
равно, будут ли или не будут знать, что Виктор Львович был
вашим любовником». — «Все равно, Владимир Алексеич. Будь
я знатная и богатая, мне не повредило бы то, что я была в
связи с ним. И будь вся моя жизнь так же безукоризненна, как
жизнь Надежды Викторовны, этим не облегчалось бы порицание,
когда нельзя не знать, что мои родные были его слугами,
я сама — служанкою его дочери. Я буду заслуживать порица-
ние и негодование только за мое происхождение и бедность. Все
остальное ничего не значит». — И то правда, чистая правда, со-
гласился я. — «Где же были вы до сих пор, Марья Дмитриевна?
Я уже начинал беспокоиться за вас». — «Ходила по роще,
устала, села к дереву, и дремала; потом опять ходила. Все
думала: рано, не улеглись они. Не хотелось смотреть ни на кого.
Грустно, Владимир Алексеич». — Я промолчал. Не хотелось
сказать: «Да, грустно итти по дурной дороге, имея недурное
сердце». — «Грустно, Владимир Алексеич, хоть и не о чем бы
жалеть, потому что все вышло хорошо, — так хорошо, как нельзя
было и надеяться. Вы видели, я не могла верить, что все это
остается неизвестно, — а остается: по вашим словам об ответе,
сейчас присланном Дедюхиною, там нет ни тени намека».—
«Нет. Это положительно, она и не подозревает. Все идет хорошо.
Вам не о чем грустить. Только мне грустно». — На этот раз,
она промолчала. «Спокойной ночи, Владимир Алексеич». —
«Одну минуту, Марья Дмитриевна; он рассказывал мне: — по-
мните, вы вскликнули тогда, чтоб я не принимал его взгляда на
историю вашего сближения с ним, потому что он не знает, — это
правда, о многом, он не догадывается. Но вы прибавили тогда,
что вы соблазнили, — этого я не нахожу, что вы соблазняли его.
Как же это?» — «Это было сказано мною слишком резко.
Я была в страшном волнении, хохотала и кричала, и упала в
конвульсиях, — болезненное восклицание болезненного чувства.
Если хотите, можете назвать так. Но в сущности, конечно, это
так. Правда, я не соблазняла его, в обыкновенном значении
слова. Я не навязывалась ему грубыми уловками. Я не примани-
вала и так называемым невинным кокетством. Я была с ним
серьезна и скромна. И не только скромна, — была искрения.
Так было необходимо, — вы понимаете, что это было не-
обходимо: вы знаете, я хочу не обобрать его и бросить, я хочу
непоколебимых отношений. Обрекать себя лицемерить на всю
жизнь — слишком тяжело, я не могла обрекать себя на такое
323

стеснение, и если бы могла захотеть, я знаю, я не выдержала бы
долго, скоро он увидел бы меня не такою, какою представлялась
я вначале, он разочаровался бы и охладел, — он понял бы, что
я обманывала его, и потерял бы уважение ко мне. А я хочу, чтоб
он верил в меня всю жизнь. Я должна была держать себя с ним
честно: ни обольстительного взгляда, — потому что я не хочу
играть роль влюбленной, — ни фальшивого слова, потому что
прочное уважение приобретается только полною искренностью.
Мои поступки, мои разговоры — все было безукоризненно. Не
тем, что завлекала его, я привлекла его, — нет, сама я и не при-
влекала его: вы все вели его ко мне,— все вы, кто говорил с ним.
Я удалялась свиданий с ним; я мало говорила с ним и при
других. Вы все говорили с ним за меня. Обольщала ли я,
обманывала ли я кого-нибудь из вас? Вы знаете теперь, мое рас-
положение ко всем вам, — от Надежды Викторовны до Власо-
вой, — непритворно. Вот было мое средство овладеть его мы-
слями, — и я овладела ими, когда он подошел ко мне,
приведенный вами всеми. Вы привели его ко мне раньше, нежели
я хотела, — я хотела, чтоб это было перед отъездом в Петербург,
по приезде в Петербург, здесь вы видите, мне слишком тяжелы
и опасны эти отношения. Я была не готова к разговору с ним,
я была застигнута врасплох, и не остереглась от увлечения, —
вы знаете, или он еще не сказал вам, каким порывом увлеклась
я? — Это были необдуманные слова, но вы сам имели такое же
чувство, все разделяли это чувство, от Власовой до моего дяди,
я не остереглась и высказала. Он ушел, не сказав ни слова,—
и только тогда я поняла, что все решено. Я не хотела этого так
рано, и я не думала, что он уже так сильно привлечен ко мне.
Я была очень недовольна, что это пришло к решению так рано.
Но уже невозможно было вернуть неосторожных упреков, — и
что могла я отвечать ему, когда он сказал, что послал ей
письмо? — Я хотела удержать его от объяснения, — но возможно
ли было это? Я просила его быть благоразумным, — но воз-
можно ли долго настаивать, когда каждую минуту могут заме-
тить наши разговоры, — и вы все беспрестанно тут же где-ни-
будь, подле, то один, то другой, — и она, конечно, завела шпи-
онство... Надобно было прекратить эти тревожные отношения...
Тревожные и для меня, — я и сама иногда забывала казаться
спокойною, — потому что я человек, — я не имею пылкой страсти
к нему, но мое расположение к нему довольно сильно, и я чело-
век. Надобно было прекратить это неосторожное искание разго-
воров со мною, надобно было прекратить эти разговоры, в кото-
рых и я забывала иногда осматриваться, не проходит ли мимо кто
из вас, — надобно было отвечать ему. Честно ли я отвечала
ему? —Вы знаете, — честно ли?.. Я сказала ему все, чего требо-
вала совесть, и не сказала ничего, кроме того, что действительно
чувствовала... Все было серьезно и честно, — все хорошо; только
324

замысел мой — был дурен, по вашему мнению, — и я хочу
дурного. На самом ли деле я хочу дурного? — Нет, Владимир
Алексеич, не хочу, и не сделаю, не допущу ничего дурного. Су-
дите, как хотите, о моем замысле, — но воля моя чиста и тверда,
я не сделаю ничего дурного. Был ли дурен и мой замысел? —
Прежде, и о нем я думала: нет; не только поступки мои, не
только средства мои к его исполнению будут, как были, че-
стны, — но и сам он не заслуживает осуждения. Так я думала,
когда ехала сюда. А теперь?—И теперь думаю то же: в моем
замысле нет ничего дурного. Да, я и теперь сужу так, наперекор
вашему влиянию на мои понятия. Да, Владимир Алексеич: какое
смятение ни овладевает мною от мысли, что вы человек честный
и любивший меня, порицаете меня, я тверда в том, что я права.
Но я грустна, — и вы скажете: это оттого, что я чувствую себя
не совсем правою. Но одним ли виноватым бывает тяжело на
душе? Не может ли бывать очень горько и правым? Не бывают
ли тяжелы и незаслуженные огорчения? Быть может, Владимир
Алексеич, моя грусть только оттого, что вы, которого я искренне
полюбила, считаете меня недостойною вашего расположения, —
что я предвижу, могут также отшатнуться от меня, — разлюбить,
возненавидеть меня и другие, которых я люблю так же искренне,
как вас, и еще сильнее, нежели вас: мой дядя, — еще больше.
Надежда Викторовна, — и это будет, вероятно, скоро, — со вре-
менем, быть может, и Юринька. За что, Владимир Алексеич?
Вы видите, буду ли я когда-нибудь пренебрегать моим дядею.
Чем, до сих пор, я была вредна Надежде Викторовне? — И не
буду никогда, ничем. Не употребляю ли я все свое влияние на
него в ее пользу? Так будет и всегда. Я так хочу, и у меня до-
станет воли, во что бы то ни стало. За что ж ей будет не любить
меня? А я предвижу это и от нее: и она будет несправедлива ко
мне, как вы. За что вы считаете меня дурною, почему вы не
верите чистоте моих намерений, — чем я виновата в ваших гла-
зах? — Только тем, что я не аристократка. Будь я знатна и
будь у меня хорошее состояние, я могла бы стремиться к тому,
к чему стремлюсь, — и вы могли бы видеть во мне гораздо
меньше заботливости о Надежде Викторовне и Юриньке, — и
все-таки, вы не думали бы, что я хочу быть вредна им, не счи-
тали бы меня дурною, не находили бы ничего унизительного
для меня или неискреннего в моем желании владеть его сердцем.
Вы понимали бы, что мое расположение к нему может быть
искренне, — и сотой доли того, что вы знаете обо мне, — о моем
характере, — о благородстве моего характера, как вы называли
это еще недавно, — сотой доли того, чем заслужила я ваше до-
верие, — сотой доли было бы достаточно, чтобы вы не могли
усомниться в искренности моего влечения к нему, в непоколеби-
мости моей любви к его детям. Почему ж бы я не могла — не
только любить его детей, — не могла бы чувствовать искреннего
325

влечения и к нему? — Он добрый, благородный, чрезвычайно
деликатный человек, он еще не стар, он еще красивый муж-
чина, — я не говорю, что я влюблена в него, не только вам, и ему
не говорю этого: он не так молод, чтобы влюбляться в него,
и еще важнее: мое сердце изношено, — нет, я не способна вспы-
хивать, у меня нет иллюзий, я не могла бы никого полюбить
страстно, — но почему женщина, пресыщенная тревожными на-
слаждениями, с сердцем, утомленным, измученным страстями,
не может искать отдыха в спокойной привязанности? — Будь я
равная ему, я могла бы выйти замуж за него, и вы не подумали
бы обо мне дурно- Но я мещанка и бедна, — вот почему я лгу,
и не могу иметь чувства женщины, и буду злою советницею ему,
врагом его детей! Так, Владимир Алексеич: я не аристократка,
вот моя вина, вот мой порок в ваших глазах! Вы говорили: на-
добно стереть с лица земли разницу сословий и состояний, —
сгладьте же ее хоть в ваших собственных мыслях. Судите меня
по моим поступкам, а не по тому, что я мещанка и бедна, —
судите меня по тому, как я пользуюсь своею властью над ним:
буду ли обирать его, или буду честным другом ему, — буду ли
вредить его детям, или честно — до самопожертвования — за-
ботиться о их счастии. Жду справедливости от вас, — и дождусь
ее, эта уверенность утешает меня». Она пожала мне руку и ушла,
не давши мне времени отвечать.
Но я и не знаю, что мог бы я отвечать. Я был расстроен.
С полчаса, я думаю, я оставался очень расстроен. В моих ушах
все звучали ее слова: «Вы говорили: надобно стереть с лица
земли разницу сословий и состояний, — сгладьте же хоть в ва-
ших собственных мыслях»... — Демократу, социалисту, револю-
ционеру не могло быть особенно приятно, что он услышал, — и
едва ли не заслужил услышать такие слова... Едва ли не заслу-
жил, — потому что во всем, что она говорила, не было ни одного
фальшивого звука, — все правда, и все искренне... «Я мещанка
и бедна, вот моя вина в ваших глазах!» — Кроме, действительно
нет... Начав оправляться от тяжелого удара, я увидел, что все
еще слишком взволнован и не могу продолжать свое записыванье
в дневник. Лег спать, и долго ворочался с боку на бок, раздумы-
вая о том, какой прекрасный я демократ и проч. [ее! в теории,
и как умны и хороши оказываются иногда на практике люди,
превосходно умеющие сочувствовать всяческим демократизмам,
пока не требуется от них смысла и совести, чтобы применить эти
чувства к делу. Поутру ныне, то есть, —
9. Проснувшись поздно, дописал эти заметки о вчерашнем.
Кончив, пошел бродить, потому что хандрил и не хотелось ни
работать, ни даже читать. Нашатавшись по роще и лесу, пришел
назад с усталыми ногами, но с прежнею энергией) прекрасного
чувства. Лег и продолжал хандрить. Думал не выходить к обеду,
сказать, чтобы принесли в мою комнату. Но рассудил, что Мери
326

непременно, а вероятно и Виктор Львович догадались бы: это
вздор, будто мне некогда, будто работаю, — просто-напросто,
демократ, социалист и революционер несколько оплошал духом.
Потому, вышел обедать. Оказалось, что у нас Власовы. Милая
madame Власова была весела и говорлива, как всегда. Я раз-
влекся, слушая добрую и живую болтовню ее. Под конец обеда,
и сам стал шутить. Из-за стола, все пошли в голубой зал; — и
я туда же, за своею партнеркою в пустомельстве. Славная моло-
дая дама, от всей души люблю ее, — как сойдешься с нею, пере-
стаешь быть дураком, а еще лучше то, что действительно,
приятно смотреть на нее: сама счастлива, и делает мужа одним
из самых счастливых людей на свете. Сел за шахматы с Викто-
ром Львовичем, успокоив ее обещанием, что не перестану ни слу-
шать, ни болтать, — и сдержал обещание. Она ужасно приста-
вала, чтоб я шел с ними, — с нею, ее мужем и Надеждою
Викторовною, — кататься на лодке по озеру. Виктор Львович
противился: пусть я не поддаюсь на хитрость Катерины Федо-
ровны, она зовет меня не по любви, а потому, что жалеет мужа:
хочет засадить меня в весла, а муж будет себе посиживать.
Я видел, что ему хочется продолжать вчерашнюю исповедь,
и остался. Они ушли. Точно, скоро он бросил игру, стал толко-
вать. Так просидели мы довольно долго. Я слушал и спрашивал.
Вошла Мери. «Они гуляли по саду, теперь, пошли на озеро,
хотят плыть на тот берег, — взяли с собою от меня Юриньку и
двух из его приятелей, на которых поменьше грязи, — не могу
приучить их умываться», сказала она, и села с нами. В доме оста-
вались мы трое, одни, — ее дядя повез деньги Дедюхиной; мы
могли сидеть втроем. Виктор Львович переместился к окну, по-
глядывать временами на подъезд и двор, чтобы не застали нас
невзначай. Так, мы сидели втроем и толковали часа два, я думаю.
Она была с ним непринужденна и серьезна, без нежностей и без
заботы показывать, что сколько-нибудь думает или не думает о
нем, — когда приходилось, смотрела на него, — когда приходи-
лось, смотрела с расположением, — когда не приходилось, не
смотрела, будто он муж ей, или, еще более похоже, будто стар-
ший брат, или дядя, что-нибудь так, просто родной, близкий,
которого она очень любит, и о котором ей нечего думать, — так
вообще; но иногда смотрела на него и с тем расположением, как
добрая, скромная женщина смотрит на мужа, с которым живет
не первый год: тихая любовь, и больше, признательность за то,
что он любит ее, что ее сердце спокойно. — Со мною, она была
совершенно попрежнему, будто мы дружны, как было. Она,
впрочем, и действительно любит меня, это было видно; теперь,
мои глаза очень зорки, и заметили бы малейшую искусствен-
ность. Но такая простая и свободная была она, что и я по вре-
менам забывал все, и думал о ней попрежнему. — Мы говорили
обо всем, о чем случится, — как, бывало, я говорил с нею одною,
327

как он, бывало, говорил со мною, когда нам не о чем было гово-
рить: так подействовали ее спокойствие, непринужденность,
такт на меня и на него, что мы сидели и говорили будто сижи-
вали так втроем каждый день с полгода... Она говорила со мною
о книгах — и он говорил; —он говорил со мною о том, что дей-
ствительно, я прав: надобно устроить пристань в Симбухине,—
и она сказала, что это было бы выгодно, и что кроме этого можно
сделать много другого: у Виктора Львовича теперь столько сво-
бодных денег; ей вспомнилось, она слышит, что глина, — та,
которая вверх по речке, — очень хороша; пригласить бы техника,
взглянуть: не годится ли эта глина для фарфора?—Это
было бы тоже выгодно... Так мы говорили обо всем, —
не избегали говорить даже и об их отношениях, — как будто
мы забыли, что это новость, и будто и мне не приходило
в голову, что еще неизвестно, хорошая ли это новость, —
так она говорила, и о том говорила, что будто не помни-
лось мне, что это новость: она заметила, что Виктор
Львович уже не молодой человек, и напрасно ложился поутру на
траву, — она видела, это нехорошо, — и я сказал, что это нехо-
рошо, если это было рано, когда трава еще в росе, — и он ска-
зал, что это было неосторожно, потому что трава была еще
сыра, — и спросил, когда же она встала, что увидела это? —
Она встала в восемь часов, — хоть легла в половине третьего;
такая привычка. Переедем в Петербург, тогда она привыкнет
вставать поздно. А не забыл он ее просьбу поговорить с отцом
Андрюши? — Я спросил: что ж это? О чем поговорить с отцом
Андрюши? И какого Андрюши?—Это мальчик, который при-
ходит иногда в кухню, — умный, его следовало бы отправить в
училище; чему учат в сельской школе, он уже всему выучился, —
и т. д. — Я заметил, что не вижу на руке у нее перстенька
с яхонтом. — Юринька изломал его и даже оцарапал ей руку
этим. — «Зажила ваша рука, Мери?» — спросил он. — «Да и
вчера уже не было заметно, я показывала вам». — «Нет, вчера
была еще видна царапинка»... Так разговор касался их отно-
шений, — конечно, иного и нечего было говорить о их отноше-
ниях: это такая неновость, и все так определилось, установи-
лось, — ничего интересного им друг о друге, кроме обыденных
мелочей, — и мне казалось, будто так, и он так чувствовал, когда
она тут, непринужденная, спокойная, — и ему было совершенно
легко и свободно передо мною... Мы говорили и о Надежде Вик-
торовне. Он спросил, кажется ли мне, — ему кажется, — что На-
денька хорошеет с каждым днем? Она заметила, что это так
должно быть: Надежде Викторовне осьмнадцать лет, — и спро-
сила, замечаю ли я, что Надежда Викторовна стала больше лю-
бить музыку?—Я сказал, что этого я не заметил, — Виктор
Львович сказал, что я слишком много работаю, лучше бы по-
чаще выходил слушать; что же я теперь пишу?—И раз-
328

говор пошел о моей работе, — более воображаемой, нежели дей-
ствительной. Так было каждый раз, когда разговор касался
Надежды Викторовны: Мери говорила о ней, пока говорили он
или я, — раза два или три и сама упоминала о ней, — как слу-
чилось вспомнить, что-то сказать, — но не искала случая заго-
варивать или тянуть разговор о ней, — тем меньше, старалась по-
казать свою любовь к ней: при нем, это уже лишнее; это я, еще
могу думать так и иначе; а с ним, ей нечего толковать о ее любви
или нелюбви к его детям... По временам, и мне казалось несом-
ненно, что она будет не вредна, а полезна им, как она уверяет;
и хочет, конечно; в ее желание я верю и теперь... Готов думать,
что ей и удастся держать себя относительно их так, как она хо-
чет. У нее такая сильная воля. И нет надобности вредить им.
Из-за чего было бы вредить? — Из-за денег? — Она не жадна,
она умна; может не пожалеть и огромнейшего приданого На-
дежде Викторовне, какое бы ни понадобилось: все-таки, оста-
нется довольно для нее самой... По временам, я был убежден, что
из ее замысла не будет никакого вреда его детям... Так свободна
и беспритворна была она, будто в самом деле совершенно пра-
вая... Он сказал: «Они идут». Она встала, спокойно, и пошла из
комнаты, — вовсе не как любовница, скрывающаяся, чтобы не
застали ее с любовником, — нет, будто хозяйка идет взглянуть,
все ли готово, распорядиться, чтобы подавали чай и закуску, по-
тому что они нагулялись и устали, хотят есть... Если бы все они
увидели ее, так уходящую из голубого зала, все видели бы, что
она только шла через комнату, где мы сидим, и едва ли заметила,
что мы сидим тут: так спокойно шла она... «Правду говорит
она», — сказал Виктор Львович, подходя опять к шахматам,
когда она ушла: «Она вовсе не любовница моя, а друг мой», он
вопросительно взглянул на меня, говоря это: без нее, у него
опять не было уверенности, что все это должно казаться мне хо-
рошо... «Так она говорила и мне», — сказал я... Они вошли; с
ними Юринька, — облапил меня от удовольствия, что мы не ви-
делись, кажется, суток двое: — «Впрочем, право я люблю вас,
Владимир Алексеич; но только, право, Мери лучше вас».— «Не
только лучше, а умнее, Юринька», сказал я: во мне опять было
горькое чувство против нее. Виктор Львович, заговорившись с
дочерью и Власовыми, не расслышал этой глупой и нечестной вы-
ходки, о которой пожалел я, едва сорвалась она у меня с языка.
Отвязавшись от объятий Юриньки, я пошел в свою комнату.
Во мне кипела жёлчь. Зачем она, такая прекрасная, захотела
унижать себя?.. На кресле у моего письменного стола сидела
Мери, опустив голову, задумчиво играя какою-то ленточкою. —
«Я ждала вас. Я знала, вы скоро уйдете оттуда». — «Знаете ли,
что я сказал там сейчас? Вот как отвечал я Юриньке...» — «Что
же за беда была бы, если б и услышал Виктор Львович? Ваш
намек не был бы для него неожиданностью. Я не спрашивала его,
329

но это заметно: он понимает, что я должна казаться вам обман-
щицею. Я думаю, и у него самого были сначала такие же сомне-
ния, хоть по временам. Как мы ни суди о нем, он не глуп, и по-
жил на свете, и достаточно много видел обмана». — «Так, Марья
Дмитриевна; но я и говорю не о том, что моя неосторожная вы-
ходка могла бы иметь влияние на ваши отношения, а только о
том, как это было дурно с моей стороны, делать намек, когда со-
вершенно не знаю сам, как мне думать». — «Ах, Владимир
Алексеич, не то больно мне, что иногда вырвалось бы
у вас злое слово в припадке жёлчи: это еще ничего бы; вы оши-
бались в моем характере, я не могла бы жаловаться на то, что
вы поддаетесь негодованию. Есть чувство, переносить которое
тяжелее, нежели порывы раздражения. Взгляните на эту лен-
точку: она моя. Я подняла ее на полу... Пусть бы выбросили вы
ее за окно, — но она оставалась тут, под глазами у вас. Порыв
прошел, и в успокоившейся душе осталось холодное пренебреже-
ние», — у нее набегали слезы: — «Я шла сюда не грустная, Вла-
димир Алексеич...» — На счастье, у меня была не одна эта лен-
точка от нее, еще две. Я вынул дневник, и показал, что они ле-
жат в нем. Тогда, она поверила, что это была случайность.
Я вспомнил, что точно, тетрадь упала, я взял ее с пола и не за-
метил, что одна из ленточек выпала под стул. Мы стали толко-
вать. Но скоро пришел Юринька, и никакими средствами нельзя
было выпроводить его. Она ушла с ним. Впрочем, и все равно.
Напрасно было толковать. Она упряма. Да и не совершенное ли
сумасбродство, надежда уговорить? Только в моей нелепой го-
лове могла родиться такая мысль. От таких замыслов, люди не
отказываются. По крайней мере, когда понимают, что такое они
хотят сделать над собою. Она давно поняла. С первых дней на-
шей дружбы. Пусть, прежде она думала, что она павшая де-
вушка и т. п., что это не унижение для нее. Но он еще и не во-
ображал, что может сделаться ее любовником, а она уже знала,
что в ее жизни до той поры не было ничего дурного, кроме этого
намерения, — знала, что идет еще на первое свое бесчестье, —
продолжала итти. И дошла, и не ужаснулась, обесчестивши
себя, — нет, имела силу оставаться веселою, радовалась своему
первому успеху, — так радовалась, что даже не могла иногда вла-
деть собою от восхищения. Та сцена со мною: подбежала, за-
крыла глаза мне, и шутит в веселье, стала резвою девочкою от
избытка радости! — И когда пришло время, что я должен был
узнать о ее унижении, постыдилась два, три дня, — и потом,
упрямо твердит: «Я давно упала так низко, что вы напрасно
огорчаетесь!» — Нет, какая же тут надежда, чтоб она пожалела
себя! — бить воздух словами, упрашивать зажмурившую глаза,
чтоб она раскрыла их! — «Я слепа, ничего не вижу». — «Вы на-
дели грязные башмаки, сбросьте их». — «Я не вижу, я думаю,
что я всегда ходила в таких башмаках, — должно быть это вы
330

только называете так, грязь, — а это, должно быть, та самая
пыль, которая всегда была на башмаках у меня, — у женщин,
которые росли и живут не под стеклянным колпаком, часто баш-
маки пылятся, и у меня тоже, а грязи я не вижу: вы напрасно
огорчаетесь...» Какая тут надежда, чтоб она пощадила себя, не
довершала своего унижения! — Нет, я не могу сохранить симпа-
тии к ней. На первое время, конечно, поддаешься грусти. Но
нельзя долго грустить о человеке счастливом.
Впрочем, нисколько не смешно, что я огорчен. Упрашивать
ее, это была нелепая фантазия. Но в том, что я чувствую состра-
дание, я совершенно прав. Ей самой грустно, как ни безжало-
стна она к себе. Ей не следовало становиться дурною. В ней так
много прекрасного, и так мало дурного. Ничего дурного, кроме
честолюбия. Оно одно.
Власова прислала звать меня, чтоб я вышел к ужину; я по-
шел, без малейшей неохоты. И не будь решено у них встать
завтра пораньше для какой-то надобности видеть восхождение
солнца с горы, потому и залечь спать с одиннадцати часов, я рад
был бы сидеть и болтать с ними без конца. Такая разница между
настроением моим до этого последнего разговора с Мери и после
него. Так упряма и безжалостна, что поневоле охладел к ней.
Завтра, я думаю, исчезнет и последний, уже и теперь очень
слабый, остаток сострадания к ней. Буду совершенно равно-
душно смотреть на ее унижение.
Но теперь пока, все еще немножко жаль. Пока еще не стало
лень думать о ней, надобно записать, как я сужу о ее психиче-
ской истории. Как бы то ни было, она замечательное лицо.
Ношена матерью во чреве, рождена и выкормлена грудью
в чувствах непоколебимой и чистой преданности господам, бла-
годетелям и более богам, нежели людям. Три или четыре поко-
ления бесфамильных предков и по материнской и по отцовской
линии служили верою и правдою знаменитому роду Илатонце-
вых, и за то были достойно награждаемы всеми земными бла-
гами и почестями, какие только доступны желаниям верных слуг.
Виктор Львович, как принял верховную власть, даже пожаловал
волю (впрочем, и не им одним, а всей прислуге). По этому слу-
чаю, бесфамильное смейство, в котором кормилась молоком пре-
данности из материнской груди малютка Машенька, приняла
фамилию Антоновых, — по имени деда Мери, по отчеству запи-
сывавшихся в мещане: Дмитрий Антоныч Антонов, с женою и
дочерью, — младший брат его, холостой, Иван Антоныч Анто-
нов. Господин и освободитель женился, стал собираться жить за
границею. — «Поедете ли вы с нами?» «Если вам так будет
угодно. Но сами мы думали бы, куда же нам? Позвольте остать-
ся». — «Извольте; как для вас лучше. Вас два брата, вот вам
две должности: дом в Петербурге, дом в Илатоне. Где кому, как
сами решите. Но мой совет: у Дмитрия Антоныча есть дочка.
331

Для детей, деревенский воздух здоровее петербургского; лучше
бы, именно вам, Дмитрий Антоныч, ехать в Илатон». — Братья
рассудили: правда. Иван Антоныч остался заведовать домом в
Петербурге, Дмитрий Антоныч переселился заведовать домом в
Илатоне.
Известие о рождении Надежды Викторовны было передано
четырехлетней девочке такими словами: «Ну вот, Машенька, ро-
дилась твоя барышня». — Когда Илатонцевы приезжали из Па-
рижа погостить в деревне, Машеньку водили смотреть на ее ба-
рышню. Машенька была так приготовлена видеть в барышне
свое божество, что если б Надежда Викторовна и не была ми-
ленькою малюткою, все-таки, вероятно, казалась бы своей бу-
дущей горничной по крайней мере ангельчиком, если не лучше
всякого ангельчика. Маленький ангельчик был нежен, тих; бу-
дущая горничная была бойкая, смелая девочка, и в восемь, де-
вять лет уже разыгрывала роль няньки своей будущей госпожи,
в ожидании, пока будет ее горничною. — Отец Машеньки умер
на службе барину, от усердия к службе: простудился, наблюдая
за какою-то перестройкою. Мать зачахла с горя, и недолго пе-
режила мужа. Дядя выписал сиротку к себе. Машеньке было
тогда лет одиннадцать.
Года через три, Виктор Львович возратился жить в России,
с малюткою Юринькою и десятилетнею Наденькою. Еще рано
было определять к барышне горничную. Да и сама будущая гор-
ничная была еще наполовину ребенок. Madame Lenoir сказала
Ивану Антонычу на просьбу о взятии племянницы к должно-
сти при барышне: «Пусть ваша Машенька растет, да играет; еще
успеет наслужиться». — Машенька росла и играла — еще в
куклы, — но стала больше любить приходить играть со своею
будущей барышнею: четырнадцатилетней немножко уже стыдно
играть в куклы, а все еще нравится. Лучше же всего, ходить иг-
рать в куклы с барышнею; тогда, никто не может пристыдить:
«Экая большая, а играет в куклы!» — «Это я не сама играю, я
забавляю Надежду Викторовну». — Так и стала итти жизнь
Машеньки, все больше и больше в комнате маленькой барыш-
ни. — «Перестало мне нравиться играть в куклы, я взяла кукол-
кою себе Надежду Викторовну, рассказывала Мери. — Ах, если
бы вы посмотрели тогда на нее, какая она была у меня милень-
кая, веселенькая! С утра до ночи, все наряжала 6 и причесывала
б ее! — И терпеливая была девочка, сидела смирно, сколько я
ни причесываю, ни охорашиваю ее, — пока уже madame Lenoir
велит перестать мучить ребенка. Невозможно было не привя-
заться к такому миленькому, кроткому ребенку...» И madame
Lenoir видела, что Мери души не чает в своей будущей барышне;
видела, что четырнадцати-пятнадцатилетняя нянька или горнич-
ная очень рассудительная, скромная девушка, полюбила ее, со-
вершенно полагалась на ее ум, осторожность, заботливость.
332

«Когда Наденька с вами, Мери, я спокойна, говорила madame
Lenoir. — Могу уйти, играйте себе», — и уходила распоря-
жаться по хозяйству, разбирать дела прислуги, давать советы,
поправлять ошибки старших... «Конечно, это жаль, что она так
мало занималась мною в те первые два года, — говорила
Мери. — Если б она построже всматривалась в меня тогда, то
может быть, я и не сделалась бы после такою дурною. Тогда, я
думаю, еще можно было предотвратить развитие моих дурных
наклонностей. Но у нее было слишком много хлопот: Алина
Константиновна, со своими наивностями, — да и сам Виктор
Львович, с излишнею своею доверчивостью и щедростью к ин-
триганткам, — пятьдесят человек прислуги, со своими ссорами,
жалобами, всяческими дрязгами, — и с серьезными надобно-
стями в совете, помощи, — хозяйство в таком большом, роскош-
ном доме... Эти хлопоты поглощали все то время, какое остава-
лось у нее от материнских забот о Надежде Викторовне и
Юриньке. Иногда, по целым неделям не выбиралось у нее пол-
часа свободы, отдохнуть за книгою... Конечно, если б она за-
метила, что надобно удерживать меня от дурного, не пожалела
бы труда и нашла бы время, потому что очень любила меня. Но
нельзя мне винить ее за то, что она не видела тогда этой надоб-
ности. Я казалась такою прекрасною, что и родная мать, у кото-
рой только и дела было бы, чтобы думать обо мне, не подозре-
вала бы ничего дурного во мне, только радовалась бы на такую
умную и скромную девушку. Что ж могла madame Lenoir? —
Только хвалить и ласкать меня». Мери говорила это, думая об
увлечениях, которым отдалась года через три, в Париже. Не
знаю, как пошла бы ее жизнь, — хуже или лучше, если бы можно
было предохранить ее от свободного и чистого наслаждения.
Правда, для девушки соединено с этим много огорчений, кото-
рых не испытывает молодой человек: его не оскорбляют за то,
что он честно, — или даже не совсем честно, — ищет наслажде-
ния: девушку бессовестно порицают и за самое безукоризненное
увлечение: как она смеет иметь человеческие чувства, пока не пе-
реименована в замужнюю женщину? — Но я все-таки не знаю,
что легче и лучше для девушки: переносить упреки за повинове-
ние непреодолимому влечению сердца и тела, или стараться по-
давлять его аскетическими, полуаскетическими и вовсе неаскети-
ческими средствами, которые все одинаково бессильны подавить
его и одинаково вредны для здоровья.
Мери говорила об этом очень решительно: она испытала
слишком много огорчений и страданий; поэтому, слишком строго
судит о своих увлечениях, и жалеет, что не были замечены пер-
вые проявления ее чувственности, когда еще можно было бы за-
пугать, удержать. Пусть она и права, не смею решать. Но она
до несправедливости горько выражалась о себе, когда говорила,
что на пятнадцатом, на шестнадцатом году «казалась» скром-
333

ною. Когда она рассказывала об этом времени своей жизни без
раздумья о более поздних увлечениях, то можно было видеть,
что она не только казалась, но и была очень скромною девуш-
кою до того самого времени, когда овладели ею мечты о лоша-
дях в серебряной сбруе, кружевах и брильянтах. А это было с
небольшим за год до отъезда за границу; когда они уехали за
границу, ей был девятнадцатый год. — Однако, пора спать.
Допишу завтра.
Не только на шестнадцатом году она была, но и на семнадца-
том оставалась очень скромною девушкою. От природы, умная и
серьезная, она была резвою и бойкою, но не могла быть легко-
мысленною, а ей было внушено, что ветреничать — это гибель.
Организм еще не разгорался сам собою до сильных сладострастных
ощущений, а возбуждать их искусственным образом она не
умела; нервы были здоровы, голова занята делом или весело-
стями, сердце было спокойно. Сердце оставалось спокойно благо-
даря ее аристократическому положению. Она была слишком
много выше остальной прислуги по своему родству, да и по своей
должности. До отъезда Илатонцева за границу, отец
Мери был дворецким, мать — ключницей, дядя—камердине-
ром, или, лучше сказать, обер-камердинером: здесь мы живем
запросто, и он просто камердинер; в Петербурге, у Ивана
Антоныча два помощника, он начальствует по камердинерскому
ведомству, а сам прислуживает барину лишь настолько,
насколько находит нужным для собственной важности:
нельзя же, в самом деле, допустить молокососа до подава-
ния сюртука Виктору Львовичу, зазнается молокосос, —
так объяснял мне Иван Антоныч. — Когда господа пере-
селились жить за границу, отец и дядя Мери стали управляю-
щими домами. По возвращении Виктора Львовича, дядя поже-
лал снова стать обер-камердинером; места дворецкого и ключ-
ницы оставались не заняты после отца и матери Мери: madanie
Lenoir сама заведовала хозяйством, и не было между прислугою
чинов, равных Иван Антонычеву кроме чина самой Мери. Гор-
ничная молодой барышни, она была неизмеримо выше каких-ни-
будь прислужниц Алины Константиновны. За ними могли воло-
читься молодые люди придворного штата, за Мери не могли по-
сметь без ее собственного ободрения, — а его не было: проводя
целый день около madame Lenoir, она привыкла к простоте, де-
ликатности, — уже и сама умела довольно хорошо соблюдать в
разговоре и в движениях непринужденность, а еще лучше умела
понимать эти условия истинно хорошего тона. Молодые слуги их
домашнего штата и такие же гости, бывавшие у ее дяди, не могли
нравиться ей: и грубы, и слишком ломаются. А гости Виктора
Львовича не имели случаев приволокнуться за нею: madame
Lenoir не позволяла ей соваться в ту, парадную половину дома,
когда собираются гости. И нельзя было ослушаться: там дядя.
334

И не было большой охоты ослушаться: девушка была и гордая,
и серьезная. Она знала, как любезничают господа со служан-
ками: слишком свысока; потреплет по щеке, это милостивое вни-
мание. Мери нимало не желала, чтобы гости обращались к ней
с такими милостивыми вниманиями, какие нравились горничным
Алины Константиновны.
Не было любезничанья, от которого разгорячался бы орга-
низм; сам собою он еще не разгорался: раздражать его она не
умела. Нервы были крепки, характер серьезен, в голове не было
ветреных мыслей. Не могло быть сильных сладострастных том-
лений: не от чего было быть им. Правда, Мери с детства слы-
шала много грубого, много скандального, и рано стала довольно
отчетливо понимать то, что слышала. Не только понимала, и ви-
дывала. Алина Константиновна, по рассеянности, некоторые
служанки, тоже по простоте нравов и по большой привычке, де-
лывали разные наивности, не осмотревшись хорошенько. Дядя
Мери, его друзья и жены друзей были люди строгой нравствен-
ности и говорили всегда скромными словами, с прекрасною мора-
лизациею; но говорили очень много скандального. Конечно, не
по любви к соблазнительным темам, а по необходимости рассуж-
дать о характерах и отношениях лиц, от которых зависели. Под-
властные не могут не заниматься жизнью и делами своих выс-
ших. Иногда Мери случалось слышать и ветреные разговоры
горничных Алины Константиновны, других шаловливых моло-
дых женщин из прислуги. Столько насмотревшись и наслушав-
шись, девушка на семнадцатом году не могла не воображать
иногда сладострастных приключений. Но эти мечты не доводили
организма до сильных волнений. Он был здоров, и еще слишком
молод, чтобы возбуждаться от одних мыслей. Должно быть, и
мысли эти очень мало занимали ее. Это видно из того, что она
засыпала, как ляжет, вскакивала с постели, как проснется, — это
попадалось в ее рассказах. Помню, ей даже случилось как-то ска-
зать: «до той поры, как влюбилась, я не знала, что такое бес-
сонница». Так оно видно и по фактам ее первой влюбленности.
Из них ясно, что Мери до той поры еще не испытывала сладо-
страстных ощущений, — иначе не таково было бы начало ее пер-
вой страсти.
Прошло время детской беззаботности. Ум созревал, мысли о
будущем стали итти дальше завтрашнего дня. Девушка стала ду-
мать о том, какая судьба ждет ее. Нельзя было не думать об
этом: дядя говорил, что она уже невеста. Женихов еще не было:
из тех молодых людей, которые могли бы делать предложения,
ни у кого не могло быть сомнения в том, что получат отказ; так
держала себя с ним Мери. А дядя не будет ни сватом, ни за-
ступником, — напротив, одобрит отказ. Всем было известно, ка-
кие предположения у него насчет того, что всего умнее и лучше
для племянницы: ей следует располагать свою жизнь по жизни
335

своей барышни. Пока Надежда Викторовна не выйдет замуж,
Машеньке тоже надобно оставаться в девушках; такая должность
ее при барышне, горничная. Барышня выйдет замуж, тогда гор-
ничной время выбирать жениха, и надобно будет постараться
выбрать такого человека, который уже был бы сам по себе — или
мог бы через женитьбу на ней стать тем же при молодом барине,
чем находится она при барыне: первым лицом, доверенным ли-
цом, — как была судьба матери Машеньки, так надобно желать
и для Машеньки: быть ключницею, женою дворецкого. — Вы-
ходить замуж раньше барышни, дело нерассудительное. Поло-
жим даже, что Машенька и не проиграла б через это ничего, пока
Надежда Викторовна остается в девушках. Но кто же знает, ка-
кой будет муж у Надежды Викторовны? Годится ли ему в до-
веренное лицо муж Машеньки? Не понравился, расстроилась
вся жизнь Машеньки. Не жить же Машеньке врознь с мужем, или
не жить же мужу при Машеньке дармоедом, — или не быть же
мужу Машеньки каким-нибудь лакеем или швейцаром. Значит,
и Машеньке через мужа пришлось бы отойти от Надежды Вик-
торовны, — другими словами, потерять свое счастье. Не годится
делать иначе, как так: пусть прежде выйдет замуж Надежда
Викторовна, тогда и выбирай себе мужа Машенька, — такого
мужа, который уже пользовался бы расположением молодого
барина или мог бы получить его расположение. — Так рассуждал
Иван Антоныч; и мнение его было так справедливо, что никто не
мог не согласиться: точно, так оно и следует судить; умный че-
ловек Иван Антоныч, об этом нечего и говорить: умный человек,
основательный.
Так думала и племянница. С детства ей было внушено, что
ей предназначается такая судьба, и что так будет умнее всего, и
что лучше этого не может быть ничего.
Мери оставалась убеждена, что ничего не может быть лучше
этого, пока не умела думать своим умом. Потому-то и не могла
она думать о женихах: еще рано. Потому-то и не было женихов:
она еще не хочет итти замуж, и дядя не желает отдавать; нечего
и соваться сватать. Мери была девушка умная, и держала себя
так, чтобы ни у кого не было мысли посватать ее. Дядя, как че-
ловек умный, видел, что она держит и хочет держать себя так.
Но, тоже как человек умный, находил, что не мешает теперь все-
таки почаще и посильнее внушать Машеньке, что именно так и
следует ей держать себя. Надобно почаще толковать ей это: ее
лета стали такие, что надобно потверже помнить, как ей держать
себя: «Твои лета, Машенька, такие, от которых у женщины за-
висит счастье на всю жизнь: как в эти лета сумеет девушка по-
заботиться о своем счастье, так оно и пойдет» — и т. д., и т. д. —
Иван Антоныч говорил очень умно. При таких разговорах
нельзя было девушке не начать серьезно думать о своем
счастье. Быть может, стала бы она думать о нем и без внушений
336

дяди. Вероятно, и без них начала бы: уже с полгода, она пере-
стала сама для собственного удовольствия тянуть подольше игру
с Надеждою Викторовною в куклы. Надобно же думать о чем-
нибудь. А у нее стало и гораздо больше досуга думать: Надежде
Викторовне было двенадцать лет, ученье пошло серьезнее, стало
занимать довольно много времени — в эти часы, Мери нечего
было делать, она думала, и понемножку стала даже находить за-
нимательным читать. Чтением ее, конечно, были романы; и ко-
нечно, романы или экзальтированные, или скандальные, или ска-
зочные, вообще, только плохие и пустые. И конечно, она вообра-
жала себя героинею всех самых удивительных приключений. Но
пока, это была только забава, девушка была умная, с положи-
тельным характером, и книги не могли оторвать ее от действи-
тельной жизни. Она была так положительна и рассудительна,
что даже и не пристрастилась к чтению: она не барышня, ей
нельзя приучать себя сидеть цо целым дням или не спать по ночам
за книгою. Здравый смысл всегда был очень силен в Мери. Как
теперь он не допустил ее пристраститься к романам, так прежде,
и теперь, и после, почти до самого конца ее парижской жизни,
он не давал развиться в ней любознательности. Ребенка вы-
учили читать и немножко писать; по мнению дяди, этого было
довольно. Ребенок был и рад. С тем и оставался, когда
приехала madame Lenoir. Она полюбила девочку. Девочка
была очень даровита. Девочке был еще только четырнад-
цатый год. «Еще не поздно», — подумала m-me Lenoir,
сказала дяде, что приготовит его Машеньку быть гувер-
нанткою, стала учить. Дядя приходил в восторг: гувер-
нантка— это уже барышня: его Машенька будет барышнею!
Но Мери оказалась ленивицею, рассеянною. Не только
бросала книгу, как отвернется m-me Lenoir, пропускала
мимо ушей и то, что рассказывалось ей. Все труды m-me Lenoir
пропадали понапрасну. — «Как же ты не понимаешь, Машенька,
что Шарлотта Осиповна хочет сделать тебе добро?» — укорял
дядя. — «На что мне, дяденька?» — возражала девочка: «Это
барышням надобно учиться, а мне вовсе не нужно». — «Да если
ты выучишься, ты сама будешь барышнею». — «Какою ж это
барышнею, дяденька? Вы сам говорите, что настоящие барышни
только богатые, а бедные хуже нас. Вы сами говорили, при На-
дежде Викторовне я буду жить так прекрасно, что и барышни
будут завидовать мне». — Воспитанница была тверда в поня-
тиях, внушенных ей, — тверже самого воспитателя с его
помощниками и помощницами, такими же умными людьми
и верными слугами и служанками, — тверже их в их образе
мыслей, потому что сильнее их характером и умнее. Дядя сбился
с толку, обольстившись пустым титулом барышни. Мери пом-
нила, что лучше жить служанкою в изобилии, даже роскоши,
337

и в великом почете, нежели барышнею без денег. Так и отбилась
от учения, ненужного ей.
Быть первым лицом при такой богатой, знатной и вдобавок
доброй госпоже, какою будет Надежда Викторовна! — Какое
счастливое предназначение! — Мери была в очаровании от своего
предназначения, пока жила беззаботным ребенком, день за день,
не вдумываясь ни во что, — ни даже в то, чем была очарована.
Так жила она не только на четырнадцатом, и на шестнадцатом
году; продолжала так жить, когда пошел ей и семнадцатый год.
Но умный и заботливый о нравственности дядя чаще и чаще
толковал ей, как вообще толкуют со взрослыми девушками умные
и заботливые о нравственности родные. А еще важнее того,
праздновались свадьба за свадьбой знакомых ей девушек, подоб-
ных ей аристократок прислуги аристократического мира, — деву-
шек немногим старше ее, или почти вовсе ровесниц. У них
женихи, мужья. Пришлось и ей думать о своем женихе, муже; —и
счастливая по наследству испугалась своего счастья.
Служить Надежде Викторовне—это прекрасно: и ничего не
могло бы быть лучше, если бы только это. Но надобно будет не
только служить Надежде Викторовне, надобно будет и выйти
замуж. Кто же будет ее муж? Камердинер мужа Надежды Викто-
ровны. Какой же будет он? Такой же, как вот все эти, за кото-
рых выходят ее приятельницы, — как эти молодые люди, на
которых ей не хотелось и смотреть. Так вот какой он будет! —
«Нет, я не буду любить такого мужа! Лучше бы пусть и не было
у меня такого мужа! Пусть и не будет его. Не пойду замуж.
Вовсе не нужно».
Правда, вовсе не нужно. Можно оставаться при Надежде
Викторовне и не выходя за камердинера ее мужа. Надежда Вик-
торовна не будет требовать этого. Для Надежды Викторовны все
равно. Так. Но легко подумать это «не пойду замуж», а что ж
это значит, не пойти замуж? Это значит: остаться в девушках!
Ах, какой смех! Ах, какой стыд! Остаться в девушках, сделаться
старою девкою! Да это хуже всего на свете! — И Мери уже ви-
дела себя, какая стала она старая девка: вот она идет или сидит,
худая, как щепка, желтая, и подбородок загнулся вострым крюч-
ком!— И все переглядываются, перешептываются: «Хороша,
старая-то девка!» Нет уж лучше пойти замуж!
Но как же итти за такого мужа? — И муж рисовался перед
нею. Какое лицо у него, нечего смотреть; до того' ли тут, чтобы
разбирать лицо, когда он так выступает! Точно журавль! И как
он держит локти! Господи, как он топырит их! Он думает, это
по-модному, по-господски! И доволен собою, что он так ловок!—
Ухмыляется! Господи, да и лицо-то у него такое же! Как он кор-
чит его по-господски! — Обезьяна, настоящая обезьяна!..
Господи, какая судьба! —Или старая девка, или такой муж!..
И Мери готова была плакать.— Господи, неужели нельзя, чтобы
338

муж был не такой? —Нельзя. Или, пожалуй, иди за такого, ко-
торый и не обезьяна, да уж и не то, что просто обезьяна, а него-
дяй, мучитель! Некоторые дуры захотели выйти за чиновни-
ков,— и вышли, — или даже за офицеров! Как все они живут?
Бедно!—И хуже того, чем бедно: мужья пьяницы, мерзавцы,
бьют их! Конечно, какой же хороший человек, кроме слуги, за-
хочет жениться на служанке? Те хорошие люди, которые не по-
хожи на обезьян, не женятся на служанках, а только волочатся
за ними, берут в любовницы. Да, служанка не может найти себе
мужа и хорошего человека и не обезьяну, а любовников таких
некоторые находят. И если любовник богатый, девушка живет
счастливо, — даже очень счастливо. Гораздо лучше, нежели са-
мая важная и любимая служанка у самой богатой и знатной гос-
пожи. Какое же сравнение! Все завидуют таким счастливицам!
И Раиса Петровна, и Лиза, и Наташа, и Прасковья Семеновна,
и даже сама Анна Федоровна, и все, все говорят: «Помилуйте,
это совсем не то, что наша жизнь!» — Но только, все говорят,
что это дурно. И женщины, и мужчины, и дядя, все: это дурно.
Господи, какая беда! — Одно только и есть хорошее для слу-
жанки, и то дурно!
Господи, зачем же это так? Да так ли, в самом деле?..
Плохо дело наследственных принципов морали, как дошло до
вопроса: да так ли, на самом деле? — Лишь вздумал взглянуть,
с первого взгляда видишь: не так. Эта мораль — нескладица и
ложь. Такая нелепая нескладица, такая явная ложь, что с пяти
лет, у каждого неглупого ребенка уже набралось довольно наблю-
дений, чтобы захохотать над этою нескладицею, презреть эту
ложь, как только вздумается подумать о ней. С раннего детства,
в каждой неглупой голове, уже сложился ответ, — незаметно
сложился, так легко и просто слагается он, — и незамеченный,
лежит совершенно готовый в дремлющем уме, — и как явилась
надобность, — чуть встрепенулась мысль, — он и тут, готов,
ясен, решителен. Помню, точно такая же история была и со мною:
все верил, верил в эту мораль, — пришлось подумать о ней, — и
вижу: да, какое же, будто я верил в нее! — Может быть, и верил,
когда мне было два года от роду, — но с той поры, как помню
себя, всегда видел, что люди чувствуют не по этой морали, —
всегда слышал, что и живут по ней лишь те, кому не представ-
ляется надобности жить не по ней, — с тех пор, как помню себя,
не верил в нее, — а только воображал, будто верю, потому что
не вздумалось подумать: да точно ли верю?
Так было и с Мери. До сих пор, она воображала, что верит
в мораль проповедьшаемую дядею и его сотрудниками и сотруд-
ницами в деле ее нравственного воспитания, всеми этими Аннами
Федоровнами с мужьями, отцами и сестрами, — нравственными
людьми, это бесспорно, — воображала, что верит в нее, уважает
ее, следует ей, — до сих пор, ей так воображалось, потому что
339

не было нужды всматриваться в то, много ли смысла и правды
в этой нравственности. Ей говорили: «Не бери чужого», — она
и не родилась ни воровкою, ни алчною, у нее не было охоты брать
чужого; ей говорили: «Не лги» — она была горда и отважна,
ложь не по натуре таким людям: — ей говорили: «Будь скром-
на»,— она была горда и рассудительна, страсти еще не пробуж-
дались в ней, у нее не могло быть охоты унижать себя ветре-
ностью. Ее собственные влечения были согласны с тем, что тре-
бовалось от нее во имя морали; и она, следуя своим влечениям,
воображала, что уважает внушенную ей мораль... А как только
вздумалось ей спросить себя: «Да так ли?» — она с удивлением
увидела, что давно, давно знала все, нужное для решительного
ответа: «Это глупость, это глупая ложь!»
«Это дурно», — почему ж это дурно? — «Все они говорят,
что это дурно». — Кто это, они? Что это за люди? Например, ее
дядя? Добрейший и честнейший человек, это правда. Но недалек
и робок, хуже маленького ребенка. И все они такие, его приятели
и приятельницы, которые искренне говорят то, что говорят. Как
же полагаться на мнения людей, которых нельзя не любить за
их доброту и честность, и над которыми нельзя не смеяться, так
они легковерны и недогадливы. — Как полагаться на мнения лю-
дей, которые ничего не понимают? — Кто ни захочет, все обма-
нывают их во всем, в чем захочет. И это не обман ли, придуман-
ный хитрыми, чтоб они не пускались соперничать, — были бы
смирны, и можно было б оседлать их и ездить на них? — Они
оседланы, и на них ездят; должно быть, это для того и приду-
мано. — «Это дурно, пойти на содержание к богатому чело-
веку». — Да почему ж это дурно? Но кажется, и Шарлотта
Осиповна думает, что это дурно. Да, и она так думает. А она ум-
ная, и не обманщица. Значит, это в самом деле дурно. Господи,
какая беда, что и она так думает и что значит, это дурно!.. Но
что ж такое, что она и думает так? Это ничего не значит. Она
не может судить об этом. Она барыня; положим, не русская, и
говорит, что у них нет барынь; но это все равно, она барыня,
хоть у них там и не называют так. Положим тоже, она и не бо-
гатая. Но все же, барыня, а не служанка. Это совсем не то. Ей
хорошо так думать; а попробовала б она родиться служанкою,
да и итти замуж, тогда б она и увидела, каково это. Тогда б она
и не захотела так думать.
Да почему это дурно, в самом деле? Они все говорят: «Все
пренебрегают такою девушкою», — вот это и неправда! Если де-
вушка пойдет в любовницы к бедному, — точно все пренебре-
гают ею. Так что ж, разве это оттого? Это вовсе не оттого, а по-
тому, что вообще пренебрегают всякими бедными людьми.
А когда любовник богат, и девушка живет пышно, любопытно
бы посмотреть, кто ж это пренебрегает ею? Не они ли пренебре-
гают, дядя с Раисою Петровною, и с Анною Федоровною и с
340

ними со всеми? Да не все ли они вздыхают и говорят: «Какое
же сравнение с нашею жизнью!» — И кланяются... Просто, они
сами не понимают, что они твердят одно, а делают и чувствуют
совсем другое. Они наслушались пустяков, и твердя! безо вся-
кого смысла...
Так начались мечты девушки, — девушки еще совершенно
скромной, — не только не имевшей ветреных отношений, еще не
чувствовавшей и влечения к любви. Мечты были чужды всякого
сладострастного волнения, она еще и не испытывала ничего та-
кого, что могло бы назваться похожим на негу страстного том-
ления. Сам любовник вовсе не был занимателен для ее фантазии.
Она думала только о том, что иметь богатого любовника — это
счастье; а еще важнее: только тем, чтоб найти себе богатого лю-
бовника, она может избежать ужасной судьбы: старая девка или
муж-обезьяна.
Сначала она помнила, что эти мысли о богатом любовнике
только игра ее огорченного воображения, и что само огорчение
пока еще только воображаемое. До старых девок, ей еще очень
далеко. Далеко и до той поры, когда надобно будет делать вы-
бор, итти ли замуж или оставаться в девушках. Решать это на-
добно будет после замужества Надежды Викторовны, — пожа-
луй, хотя и не скоро после того. А Надежда Викторовна разве
года через четыре будет невестою. Когда-то еще будет это горе,
итти за камердинера мужа Надежды Викторовны. Да и почему
же знать, что этот неизвестный камердинер будущего неизвест-
ного барина непременно похож на обезьяну. Вот, сама она —
горничная и, однакоже, не похожа на горничную; и камердинер
может не быть кривлякою дурного тона. Словом, нет ничего
глупее вздора, который представился ей. — «Говорят, я умная
девушка», — думала Мери, опомнившись от своих мечтаний.—
А если б я сказала им, какие глупые пустяки занимают меня!
Не поверили бы!»
Но мечты, хоть и глупые, были приятны. Какое же сравне-
ние, в самом деле быть служанкою, или иметь своих лошадей в
серебряной сбруе? — Глупое мечтанье возвращалось и стало
привычным. И тогда Мери стала находить, что в нем нет ничего
глупого, кроме того, что оно несбыточно. Иметь богатого любовни-
ка,— да как же это ей найти его?—Ей, которая вечно на глазах
у прислуги и у дяди, и — еще хуже того, у madame Lenoir! Как
тут искать себе любовника! — Если бы кто сам вздумал про-
бираться до нее, предложить ей себя в любовники, — и то не до-
брался бы до нее! Конечно так. Нечего и думать о несбыточном.
Но как хорошо оно! — Лошади в серебряной сбруе, а сама вся
в брильянтах! И какие прелестные бывают кружевные платья!..
Так однажды рассказывала Мери, смеясь,— и остановилась.
— Бедственное положение! Непременно нужен любовник, и
негде взять его! Но я имею надежду: вы нашли его?
341

— Нашла; но не могу сказать вам ничего больше. Вы не мо-
жете вообразить, как мне хотелось бы досказать вам этот эпи-
зод моей жизни. Мое сердце было бы облегчено. Но я не имею
силы продолжать. После. Теперь, не могу.
Конечно, не могла. Конечно, недоставало силы. Конечно, и
было нельзя. И так, она уже высказала больше, нежели позво-
ляла осторожность. Это шутливое описание того, что нельзя было
искать, — и затем, ответ: «Нашла», — это было слишком
много, слишком неосторожно. Но желание облегчить сердце
заставляло ее говорить, — и конечно, она досказала бы,
если бы достало силы признаться в своем замысле. Впрочем,
вольно же было мне не понимать, когда все было досказываемо
мне до последнего слова, выговорить которое не было силы у
нее!..
Если бы молодые аристократичные гости могли волочиться
за нею, по всей вероятности она стала бы думать о ком-нибудь
из них. Но волокиты не проникали в ту часть дома, где она про-
водила почти все время, подле Надежды Викторовны, на глазах
у madame Lenoir. Когда собирались гости, Мери не выходила в
парадные комнаты, — madame Lenoir давно установила это пра-
вило. Мери строго соблюдала его, потому что оно было согласно
с ее гордостью. Было бы слишком резкою новизною, нарушить
теперь эту привычку. Madame Lenoir тотчас догадалась бы: «Мери,
неужели ты хочешь ветреничать?» — Мери вовсе не хотела
ветреничать. Ей только был нужен богатый любовник. Да
и он, если рассудить хорошенько, вовсе не нужен. В серьезных
своих мыслях, Мери продолжала находить, что ее наследствен-
ное счастье, — быть любимою служанкою Надежды Викто-
ровны, — очень хорошее счастье. Желать лучшего — только пу-
стая фантазия. Мечты о любовнике — только забава. Для за-
бавы, нельзя ронять себя во мнении m-me Lenoir. Конечно, из
этого не могло бы выйти ничего умного. Пройти мимо гостей,
услышать любезность, — этим, еще не приобретешь себе любов-
ника. Больше — было бы невозможно: везде прислуга; остано-
вись отвечать на комплимент, — через пять минут известно дяде,
и дядя идет жаловаться m-me Lenoir: «Машенька шепчется с мо-
лодыми господами, Шарлотта Осиповна; остановите ее, глупую
этакую»...
Никак нельзя было искать любовника. А нельзя же быть
любовницею без любовника. Пришлось назначить в любовники
единственного человека, который тут, на глазах. Чем же не лю-
бовник Виктор Львович?
Впрочем, если б и можно было выбирать, Мери, может быть,
выбрала бы думать все-таки о нем. С детства, все ее мысли о себе
самой вертелись около зависимости от него: в его расположении,
в его милости все ее счастье. Пришлось думать о новом счастье,—
естественно было подумать, не может ли и оно быть найдено все
342

в нем же. Конечно, может. Нужна же ему любовница. Он со-
держит любовницу. И как она живет! Мало любовниц, которые
живут так прекрасно! — Ни одна может быть. Для круга, вос-
питавшего Мери, любовница Виктора Львовича была занима-
тельнейшим лицом на свете, после самого Виктора Львовича. Ее
роскошь, — то есть, ее счастье, это был самый главный предмет
удивления, поклонения, зависти. О том, как счастлив сам Виктор
Львович, уже нечего рассуждать. Илатонцевы — это люди совер-
шенно особой породы, им уже по природе должно быть такими
счастливыми, с их судьбою нечего сравнивать свою. Но любов-
ница Виктора Львовича — другое дело. Еще недавно, сама бегала
в лавочку, попросить в долг два фунтика сахару. Выросла в бед-
ности, не то что выше, — куда! — Была гораздо хуже их самих,
рассуждающих теперь о ней... С ее счастьем, можно было срав-
нивать свою долю, ее счастью, следовало удивляться, завидо-
вать... Все, — и сам дядя, — указывали ее Мери: «Гляди-ко,
Машенька, это вот она едет в коляске-то»... А о ее квартире,
сервизах, о нарядах, в каких она ездит на маскарады, по
театрам, Мери знала едва ли не точнее, нежели она сама. —
И давно ли она любовницею Виктора Львовича? Всего-то года
полтора. Прежде была другая, такая же счастливая; та сама
виновата: стала слишком открыто кутить с другими. И эта, на-
долго ли? Тоже дура, выведет из терпения Виктора Львовича.
Он уже и слышит о ней кое-что, но пока, еще снисходит, потому
что имеет слишком доброе сердце, — и она заговаривает его,
оправдается, или хоть и не оправдается, выпросит прощение. Ну
да не надолго же...
Таким образом, все было готовое даваемо Мери от ее вос-
питателей и воспитательниц, нравственных людей: внушен идеал
счастья, указано и где найти его; вот вакансия, — он уже или
ищет, или скоро будет искать новую любовницу... «Почему ж
бы не взять ему меня?» — подумала Мери, и стала засматри-
ваться на себя в зеркало. Можно взять ее. Она не хуже — даже
лучше этой его любовницы.
Да он и сам думает так. Он сам говорит ее дяде: «А какая
прелесть становится ваша Машенька, Иван Антоныч». — Дядя
всегда сообщал об этом всем, и все после того сообщали Мери,
которой уже было сообщено и прямо самим дядею.
«Надобно только захотеть, и он сейчас же променяет ее на
меня», — думала Мери. Только захотеть... И как же не захотеть?
Жить так счастливо!—Да и сам он такой, что нельзя не при-
знаться: это, чудо, что за любовник!.. Весь кружок, воспитав-
ший дядю, находил, что нет на свете человека, которого было
бы можно сравнить с Виктором Львовичем в каком бы то ни
было отношении: по уму ли, по манерам ли, — по походке ли,
по разговору ли, — по всему, первый между всеми, и лицом то
же самое: чудо, да и только!.. Это было лакейское обожание.
343

Но действительно, Виктор Львович и теперь по лицу еще до-
вольно молодой мужчина и красивый. Тогда, было ему тридцать
пять, тридцать шесть лет.
«Только захотеть, и он променяет ее на меня», — думала
Мери. Как это сделать? — Надобно начать кокетничать с ним.
Надобно. Мери решилась.
Во всем этом, еще не было ровно ничего своего, — не только
от своего сердца, даже из своей головы. Все это были чужие
мысли, чужие стремления, вбитые в голову Мери разговорами
и вздохами нравственных людей, ее дяди с его кружком. Они
вздыхали от любви к богатству, и оставались бедны, — покло-
нялись всякому пошлому успеху, и оставались честны в по-
ступках, — потому что от природы были слабы умом, робки
сердцем, вялы волею; неспособные ни рисковать, ни даже по-
желать энергически, они оправдывали свою апатию и трусость
бессмысленным набором слов, и не умели понимать, что лгут
сами перед собою. Мери разобрала их истинные убеждения
сквозь пустые фразы, которыми они возвеличивали свое бес-
силие. Идеал счастья был вложен в ее мысли, готовый. Дорога
к счастью указана. Все было чужое внушение. Своего, было
только уменье понять и отвага итти.
Она была отважна. Но она была скромна по привычке и со-
вершенно неопытна в кокетстве. Она превосходно знала его
понаслышке, отчасти по наблюдению. Но и не умела, и стыди-
лась, и робела. Каждое утро, она думала: «Ныне, как придет
Виктор Львович играть с Наденькою, — и если тут не будет
Шарлотты Осиповны,—начну кокетничать с ним». — Он при-
ходил, и Шарлотты Осиповны вовсе не было тут, или она выхо-
дила распорядиться по хозяйству; — и он уходил, и она могла
только досадовать на свою трусость: он не заметил ничего,
и нечего было ему заметить... Тем больше она мечтала и тем
живее рисовалось все в ее мечтах; вот, она кокетничает с ним;
вот, он завлечен, и она говорит: «О, пощадите меня!» — а сама
падает в его объятия. Голова разгоралась, и сердце стало трепе-
тать, и его трепет был так приятен... Девушка обольстилась
кружевными платьями, а теперь становились привлекательны ей
сами любовные сцены. Милее, нежели о брильянтах, стало
мечтать ей о самом любовнике. Прижаться грудью к его груди —
какое, должно быть, это наслаждение, когда и от мыслей так
приятно бьется сердце! О, какое будет это блаженство, обнимать
его!.. Но достижимо ли оно? Что, если он отвергнет ее? Захочет
ли он променять на нее свою любовницу? — Мери начинала
мечтать с уверенностью в успехе, — и через полчаса доходила до
отчаяния: его любовница так умеет нравиться, а она так робка!..
День за днем проходил в колебании между самонадеянностью
и сомнением, в смелых планах и застенчивом бездействии. —
И вдруг, новость, такая, что и победа верна, и нельзя медлить;
344

нет соперницы!—Любовница Виктора Львовича давно пробо-
вала заводить у себя карточные вечера. Он запрещал. Она все-
таки окончательно вошла в компанию с шайкою шулеров и пре-
вратила свою квартиру в игорный дом. — «Я не могу жить с
женщиною, которая участвует в грабеже», — сказал он. — «Как
тебе угодно», — отвечала она. Он бросил ее. Он стал ездить
к актрисе, которая не хочет стеснять своей свободы, каждый
вечер делает выбор между своими поклонниками, кто из них
привлечет ее каприз. Эта актриса не соперница. Его сердце сво-
бодно. Но он не умеет долго сохранять его свободным. Надобно
спешить, пока у него еще нет новой привязанности. Завтра же,
она улыбнется ему скромно и заманчиво, взглянет на него
томно, — и завтра же, он будет принадлежать ей!.. Пришло
завтра, и прошло, — и день шел за днем, и она видела его, и ро-
бела взглянуть на него, и вечер за вечером пролетал все только
в мечтах, что это будет завтра. Теперь, вечера летели в мечтах,
часы, как минуты: успех был так верен, страстные сцены так
близки, — и сердце билось сильнее, сильнее, и от его трепетания
начинала волноваться кровь, и ее волнение стало усиливаться
до того, что по всему телу распространялась теплота. Мечты уже
переходили в грезы, и мысли мутились. — «Завтра же, завтра
же», — и опять завтра приходило и проходило, и она не кокетни-
чала с ним... Конечно, если б она и умела, она уже не имела бы
сил кокетничать, когда уже было так, не прежние мечты, а грезы.
Она могла только броситься обнимать его.
Теперь, его рассказ, давший мне возможность вырвать у нее
это признание, признание в том, что она не только хотела тогда
сделаться его любовницею, но и прониклась живым влечением
к нему, что начавши, по чужому внушению, мыслями об экипа-
жах, кружевах, она стала мечтать о любви.
Он замечал, что Мери, прежде всегда свободная, бойкая с
ним, — часто и резвая при нем, совсем переменилась: взойдет он
в комнату дочери, и Мери играла с нею. Мери покраснеет и бро-
сит игру; протянет он руку, поздороваться, Мери принимает его
руку тихо, робко. Пока он сидит тут, с дочерью, Мери держится
в стороне. — Перемена, какой и следовало ожидать от умной,
скромной девушки в ее лета: стала помнить, что она уже взрослая
девушка, что бойкость была бы теперь нескромностью, резвость—
ветреностью.
Однажды, вернувшись домой на рассвете, — вероятно от
актрисы, принявшей его в число своих поклонников, он про-
снулся очень поздно. «Ушла Шарлотта Осиповна гулять?» —
спросил он Ивана Антоныча, когда тот принес ему чай. Madame
Lenoir уходила около этого времени, — часу во втором, — гулять
с Надеждою Викторовною. Но дел по хозяйству было много, она
не могла соблюдать большой правильности во времени этой про-
гулки: раньше, позже, как удастся. — «Не знаю, а кажется, еще
345

не ушла. Пойду, взгляну», — отвечал Иван Антоныч. — «Не
трудитесь, пойду, увижу сам, не велик труд. Я только так спро-
сил, думал, что знаете», — сказал Виктор Львович; Иван Анто-
ныч занялся осмотром платья, приготовленного барину к выезду,
хорошо ли вычищено; а он выпил чашку, и пошел к дочери.—
«При madame Lenoir я был хорошим отцом», — заметил он: —
«Помнил о детях». Дочери не было в комнате, сидела одна Мери,
и шила что-то, — конечно, встала при его входе. — «Здрав-
ствуйте, Мери. А Шарлотта Осиповна с Наденькою, должно
быть, ушли гулять?» — «Ушли, Виктор Львович», — отвечала
она, — ему показалось, — будто несколько задыхаясь. Он взгля-
нул на нее хорошенько: она стояла бледная, и ему показалось,
будто ее губы и руки дрожат. — «Да вы нездорова, Мери?» —
«Да, Виктор Львович». — «Что с вами, лихорадка?» — «Да, Вик-
тор Львович». — «Идите же в свою комнату и приляжьте, и по-
просите, чтобы съездили за медиком». — «Очень хорошо, Виктор
Львович», — сказала она и пошла, — сделала шаг, и пошатну-
лась. Он подхватил ее под руку, чтоб не упала. Рука была ни
холодна, ни горяча: что за чудо, нет ни ознобу, ни жару, а вся
дрожит, и пошатнулась,—какая ж это лихорадка?—«Да это не ли-
хорадка, Мери, Что вы чувствуете?»—«Я ничего не чувствую, Вик-
тор Львович; покорно благодарю; я сама дойду, не ведите меня».—
А сама дрожала больше и больше. — «И голова не болит,
Мери?»—«Не болит, Вик... и не договорила, ноги подкосились.
Он подвел ее к постельке Надежды Викторовны, — это было
ближе всего, — усадил: — «Да что ж это с вами, Мери? — «Ни-
чего, Виктор Львович, не беспокойтесь. Это ничего. Я только ис-
пугалась». — «Чего же вам было пугаться? Нечего. Вы были,
должно быть, расстроена чем-нибудь? — «Нет, Виктор Львович;
я ничего. Это так». — «Нет, я вижу, вы чем-то расстроена, Мери.
Я скажу Шарлотте Осиповне, она поговорит с вами» — «Не на-
добно!»— воскликнула она. — «Вы боитесь Шарлотты Осипов-
ны? Что ж это такое, Мери? Хорошо, я не буду говорить ей.
А меня не боитесь?» — Она молчала, вся дрожала, сердце би-
лось под корсетом, будто, хотело разорвать его.— «Посидите же
тут, Мери, отдохните, постарайтесь успокоиться»,—сказал он и
пошел, рассудив, что тут не место исповедывать ее: каждую ми-
нуту, может войти какая-нибудь служанка в комнату madame Le-
noir,— это рядом,— за какою-нибудь вещью, приготовленною по
хозяйству,—за каким-нибудь столовым бельем, или мало ли там
у них этаких надобностей и вещей? — Он вернулся в свои ком-
наты и отправил Ивана Антоныча из дому с поручением, какое
первое вздумалось. Теперь, здесь, никто не помешает: другие
слуги не суются без надобности, когда им сказано: «Я занят,
не входить; кто приедет, меня нет дома»,— у одного Ивана Ан-
тоныча привилегия входить в его спальную и кабинет, как взбре-
346

дет фантазия взглянуть в десятый раз, все ли в порядке, и нель-
зя ли еще прибрать что-нибудь, не найдется ли где пылинка.
Виктор Львович рассудил, что должен поговорить с Мери.
С нею что-то странное: опасение, огорчение, — что-нибудь такое,
какая-то внутренняя борьба. Чтоб она затеяла какую-нибудь
шалость, этого не может быть: очень умная и совершенно скром-
ная девушка. Но увлечение, это очень может быть. Такие лета.
Конечно, лучше бы попросить madame Lenoir поговорить с нею.
Но когда она так вскликнула «Не надобно!» — И правда. У жен-
щин, всегда готовы выговоры. И притом же, хоть Мери и при-
выкла к Шарлотте Осиповне, и любит ее, но все-таки Шарлотта
Осиповна — чужая. Он — свой. Лучше поговорить с нею ему.
Это была его обязанность. Он всегда, со всеми, служившими
у него, честно исполнял, насколько видел и мог, — честно испол-
нял обязанность быть опекуном, советником, другом людей, слу-
живших ему. Он не мог не исполнять этого долга: таковы издавна
были чувства Илатонцевых. Он не хотел быть недостойным своего
отца, деда. И если б мог забывать свою обязанность, то не от-
носительно Мери. Ее семейство десятки лет с полною преданно-
стью служило роду Илатонцевых. Ее бабушка была его нянька;
ее отец и мать, умирая, просили передать ему, что оставляют
сироту на его попечение, и имели полное право требовать от него
заботливости о ней. И она сама так ухаживает за его дочерью,
радуется не нарадуется на его дочь; и такая умная, милая, хо-
рошая девушка.
Она сидела, как он оставил ее, на постельке Наденьки, —
видно, что совсем забылась в своих мыслях, — если б не забыла
в них обо всем, не осталась бы так сидеть, оправила бы постель
своей барышни, — сидела, отшатнувшись на спинку кроватки,
сложив руки на груди, закрыв глаза, — будто дремала. Блед-
ность еще не совсем прошла, но дрожи уже не было: сложенные
на груди руки тихо приподнимались и опускались от глубокого,
но ровного дыхания. Можно было подумать, что она уснула; но
она не спала: его шаги по ковру не были слышны, и он был еще
далеко от нее, а она открыла глаза и встала, и по лицу разлилась
краска. — «Я пришел за вами, Мери», — сказал он ласково, но
не подходя к ней ближе, чтобы не испугать ее застенчивости,
взяв за руку или приласкавши, — а если бы подойти, он при-
ласкал бы ее, такая милая была она в своей застенчивости: —
«Я пришел за вами, Мери. Идите ко мне», — он повернулся и
пошел из комнаты. Он прошел несколько комнат, и ему замети-
лось, что не слышно ее шагов, а им уже должно было быть
слышным в этих комнатах, на паркете без ковров, он оглянулся:
так, она не идет за ним. Он пришел опять в комнату дочери.
Мери стояла на прежнем месте, как стояла, будто приросла к
нему, а лицо то бледнело, то краснело. Он взял ее за руку: —
«Пойдемте же, Мери».— «Нет»,'— прошептала она.— «Идите»,—
347

он подвинул ее за руку, она и не сопротивлялась, и не двигалась
сама, она машинально уступала его руке, которая подвигала
ее; — «Вот так, Мери; идите же вперед, а я за вами». — Он
провел ее несколько шагов за руку, подвинул вперед, а сам
остался сзади. Она шла, — сначала нетвердыми шагами, как-
будто все против воли, и плечи ее были опущены, стан не вы-
прямлен, будто пригнетался, но постепенно он выпрямился,
и поступь стала тверда, стала легка; он шел сзади. Она вошла
в его кабинет. — «Сядьте на этот диван, Мери», — сказал он,
затворяя за собою дверь. Она остановилась на его голос, но как
шла через комнату, посредине, и обернулась. Лицо ее казалось
спокойным, но горело, и грудь дышала ровно, но глубокими
вдыханиями и корсет бился, так стучало в него сердце, — так она
стала и смотрела на него, как он подходил к ней, — глаза ее
были широко раскрыты, блестели, но блеск их быстро померкал.
Он подошел, взял ее за руку, подвести к дивану, усадить. —
«Сядем, Мери»,— глаза ее померкли, и губы раскрывались,—он
повел ее; она сделала несколько шагов, и остановилась: она не
могла ступать, и качалась, как опьянелая, ему все еще не каза-
лась тут ничего особенного, он думал, это волнение робости, —
робости перед признанием в каком-нибудь неосторожном по-
ступке, — может быть, даже и тайном свидании: взрослая
девушка, и не кокетничала; тем легче могла увлечься. Он обнял
ее талью, одною рукою, — не дать ей упасть: — «Не бойтесь,
Мери: я защищу вас» — сказал он. Она быстро ослабевала,
опускалась на его руку, глаза ее закрылись, на лице явилось вы-
ражение томного блаженства, — теперь, уже нельзя было долее
ошибаться в характере ее волнения; но он не мог покинуть ее,
хоть уже и понимал, что его прикосновение распаляет ее: она не
держалась на ногах, она падала. Он должен был взять ее на
руки. Она трепетала на его руках, она вся обвилась вокруг него
и вся трепетала, и стонала: «Что со мною?.. Умираю... умираю,
люблю...» — По залу мог пройти кто-нибудь, — услышал бы. Он
понес ее в следующую комнату, — в свою спальную, положил ее
на свою постель, — кроме, было некуда: ни дивана, ни большого
кресла, — опустил ее на свою постель, она продолжала конвуль-
сивно биться, стискивая его, он боялся оторваться от нее, чтобы
пароксизм не перешел в раздражение отчаяния. Он оставался,
нагнувшись, не выпуская ее из рук, она целовала его, он должен
был принимать ее поцелуи, сам поцеловать ее. — «Неужели я
обесчещу ее?» — подумалось ему, потому что он чувствовал, что
его мысли начинают путаться. Но она стала изнемогать, успо-
коиваться, и шептала: «Ах, какое блаженство! Я думала, что я
умру! Какое наслаждение! Я не предчувствовала! Но и прежде,
я уже полюбила! Не думала о подарках, о нарядах, только
о любви! Ах, я еще не знала, какое это блаженство!» — Она
целовала его уже только ласково, ее руки опускались, он мог
348

теперь уложить ее и осторожно высвободиться, и сел подле по-
стели. Как ему теперь говорить с нею? Как разочаровывать ее?
Но она лежала, закрыв глаза, в совершенном утомлении. Он был
рад, что ему есть время собраться с мыслями. Но что, если она
тут уснет? — И возвратится дядя, — это еще ничего: сесть в
кабинете, и запереть эту дверь; Иван Антоныч привык не тре-
бовать объяснений и не подумает искать племянницу: она там,
в той половине дома, по обыкновению, ему не о чем думать. Но
возвратятся m-me Lenoir и Наденька: у обеих первый вопрос:
а где же наша Мери? —А Мери, кажется, уже задремала... Она
дремала, но вдруг вскочила, подошла к зеркалу, оправила волоса.
— Я должна уйти. Ах, если бы вы знали, как я счастлива,
что вы позволяете мне любить вас!—она покраснела, засты-
дилась.
— Я еще не любовник ваш, моя милая, добрая Мери. — Он
чувствовал, что может влюбиться в нее, если отложит объяснение
до другого времени. Когда он сидел йодле ее постели, и думал
о том, как легче для нее разочаровать ее, он больше думал не
об этом, а о том, как хороша она, и о том, что ее любовь к нему —
не продажная, и у него мелькала мысль: «Если заснула, пусть
спит — и если б madame Lenoir вернулась, и если б догадались,
что Мери здесь, — тогда уже надобно было бы мне быть ее лю-
бовником». Он понял, что должен спешить, пока еще может
разочаровать, — не ее только, а также и самого себя. — Милая
моя Мери, мы с вами любим друг друга, но мы еще не любовник
и любовница.
— Я знаю это, Виктор Львович, — сказала она и покраснела
еще сильнее. — Я отдаю себя вам первому, Виктор Львович, но
я не барышня, — простите меня, Виктор Львович, за то, что
я наслушалась всего, и в мыслях моих уже не было невинности;
для вас, я хотела бы быть невинная. Простите меня, что я не
барышня. — Она говорила это со слезами. Против ее пароксизма,
он успел сохранять хладнокровие, — теперь, вскочил, обнять ее,
но сделал над собой усилие, и пошел к двери кабинета. —
Перейдем туда, Мери, там если и увидят вас, не беда.
Она приложила руку ко лбу, — закрыла лицо руками. —
Виктор Львович, что вы сказали?—Там, если увидят меня, не
беда? Так надобно, чтоб они и не знали, что я люблю вас?
Я не должна любить вас? Боже мой, боже мой!—Вот почему
я еще не любовница ваша! А я думала, это потому, что я была
слаба, что вы побоялись, чтоб я в самом деле не умерла, когда
я и без того умирала! Боже мой, боже мой! — едва слышно
шептала она. — Взвизгнула она, как будто разорвалась ее
грудь: — Боже мой! — и убежала.
Он пожалел, что разочарование вышло так резко, что ему не
удалось растолковать ей, почему ей следует оставаться скромною
девушкою: тогда, его отказ не показался бы ей обиден; —
349

вероятно, не был бы и очень огорчителен, потому что, конечно,
это ребяческое увлечение, и было бы довольно легко образумить
ее. Но все-таки он был рад, что это кончилось так скоро, что
миновала опасность забыть свою обязанность. Это была бы
низость, отплатить за верную службу родных тем, чтобы
обесчестить девушку, девушку, которой он должен быть опекуном.
При первом случае, он поговорит с нею, растолкует ей, что он не
захотел быть ее любовником только потому, что желает ей добра.
За обедом, он услышал от madame Lenoir, что Мери не-
здорова: медик был. и говорит, что болезнь не важна, но что он
предписал больной спокойствие. Больная ушла лежать в свою
комнату. У нее была особенная комната, подле дядиной. Как
итти туда? — подумал Виктор Львович. Нашел предлог сам
увидеть медика, нашел случай вставить вопрос о Мери, — и сам
услышал, что болезнь не важна. И потом, продолжал слышать
это. Не для чего было нарушать осторожность. Пусть найдется
удобный случай.
Случай нашелся дней через пять, шесть. И раньше, всегда
можно бы найти такой же, потому что Иван Антоныч без-
условно доверчив к честности своего господина. Но раньше,
удерживала мысль, что еще рано: Мери, может быть еще слишком
расстроена. Но теперь, вероятно, она в состоянии понимать. Он
вошел к Ивану Антонычу, сказал, что хочет взглянуть на боль-
ную, посидеть с нею. Иван Антоныч проникся благодарностью
за такое расположение, проводил Виктора Львовича к больной.
Мери сидела;—дядя заметил, что она уже ходит, не только
сидит; она сказала, что она лежала, но услышала голос Виктора
Львовича, и встала, но что впрочем, это нисколько не утомит:
она вовсе не так слаба. Дядя не преминул заметить, что теперь
у нее румянца, кажется больше, нежели было. Виктор Львович
стал спрашивать о здоровье, о лекарствах, она отвечала, хорошо
владея собою. Дядя присел по примеру Виктора Львовича; по-
сидел минут пять; увидел, что Виктор Львович разговорился и,
должно быть, засидится тут, поэтому отправился исполнять по-
ручение, которое заблаговременно придумал Виктор Львович
дать ему: — «Вы говорили, Виктор Львович, чтобы я ехал в две-
надцатом часу, так вы меня извините, я поеду, а то будет
поздно», — и преспокойно ушел.
— Вы не сердитесь на меня, Мери?—сказал Виктор
Львович.
— Нет, Виктор Львович; я теперь понимаю, что вы посту-
пили благородно, — сказала она, не без смущения, но твердо. —
Мне только стыдно за саму себя.
— Это были неблагоразумные мысли, Мери; но вы, как были
скромною девушкою, так и оставались. Вы не кокетничали. Вам
нечего стыдиться. Но теперь вы понимаете, что вы хотели своей
погибели?
350

— Понимаю, Виктор Львович.
Она была теперь так умна, как он и не надеялся бы. Он стал
говорить ей, что доля которая ждет ее, несравненно лучше, не-
жели судьба девушек, которые не остаются рассудительны: они,
за недолгое веселье, расплачиваются горем на всю жизнь. Она
выйдет замуж за человека, который будет искренне, всю жизнь
любить ее, и т. д. и т. д., — в такой жизни, как будет ее,
и гораздо больше наслаждений. Правда, не будет роскоши, но
будет полное изобилие, и она будет пользоваться всеобщим ува-
жением.
— Я понимаю это, Виктор Львович. И мне стыдно, что
я могла забыть об этом. Мне стыдно смотреть на вас. Господи,
как я могла иметь такие дурные мысли! — Она плакала: —
Ах, какою дурною девушкою хотела я быть!
— Это не были такие мысли, чтобы следовало назвать вас за
них дурною девушкою. Только, это было нерассудительно, как
вы видите теперь сама.
— Нет, Виктор Львович, это было не по нерассудительности,
и тем хуже... — и заливаясь слезами, она стала признаваться ему,
что она была соблазнена богатством, что она думала все только
о роскоши. Он очень хорошо понимал, что эти, действительно
дурные мысли могли быть только началом, что после, разгоре-
лось искреннее, бескорыстное влечение, и все дурное сгорело в
нем, осталась чистая любовь, — но высказывать такие возраже-
ния было бы неуместно; он сказал только, что теперь, когда она
понимает все так умно, лучше всего ей и не вспоминать об этом.
— Это я забуду, Виктор Львович: но какими глазами я буду
теперь смотреть на вас? Я думаю, мне нельзя оставаться у вас:
как я буду смотреть на вас? Я и сказалась больною только по-
этому. Я вовсе не была больна. Я так и сказала медику, что я
здорова, что я только хочу не выходить из своей комнаты Это
потому, чтобы не видеть вас, — чтобы не ходить туда, к Надежде
Викторовне, — чтобы не видеть вас. Боже мой, какой стыд, какой
это был припадок со мною! Что я такое в ваших глазах, когда я
была в таком припадке?
Он сказал, что он уже не молодой человек, и что ей нечего
стыдиться перед ним, немолодым человеком, который обо всем,
что видел, думает только одно: кокетки не держат себя так, и с
с ветреницею не могло быть ничего подобного. Он всегда знал,
что она очень скромная девушка; теперь знает, она такая скром-
ная, каких чрезвычайно мало. Так он смотрит на нее; пусть же
она перестанет прятаться от его взгляда. Ей нечего стыдиться.
Когда же она начнет опять играть с Наденькою?
— Не знаю, Виктор Львович, — отвечала она. Все время,
как они остались одни, она не подымала глаз. Ему было понятно:
эта застенчивость не от стыда только; столько же, или больше,
оттого, что еще не совсем заглохла любовь, которую она должна
351

заглушить в себе. Тем тверже он помнил, что ему не следует ни
говорить ласковее, ни засиживаться долее, нежели необходимо.
Он ушел, сказав, что уверен, это скоро пройдет, и он будет ви-
деть ее попрежнему веселую подле Наденьки.
Тем и кончился тогда для него этот маленький роман. Он за-
шел к madame Lenoir, чтобы она услышала об этом посещении от
него же самого, а не через словоохотливость Ивана Антоныча;
чтобы видела: ему не о чем молчать, это лишь его всегдашнее
доброе расположение к ее любимице. — Я думаю, и без этой
предосторожности madame Lenoir ничего не подумала бы. Она,
вероятно, считает Виктора Львовича человеком слабым; но
должна была знать, что он человек совершенно честный и не по-
зволит себе волочиться за девушкою, которая живет под его
защитою. Еще меньше могла она сомневаться в скромности
и благоразумии Мери. Так и все в доме. Доктор говорил «Она
больна». Она и действительно бледнела, худела. Ее болезнь не
возбуждала никаких подозрений.
Если в ней и оставалось хоть маленькая надежда, это посе-
щение должно было окончательно рассеять мечты. Спустя не-
сколько времени, Виктор Львович стал приучать ее смотреть на
него: когда madame Lenoir при нем говорила: «Пойду взглянуть
на Мери», он говорил: «Пойду и я», и шел с madame Lenoir. —
Понемножку, Мери привыкла видеть его, и тогда бросила свое
затворничество. — Таков был рассказ Виктора Львовича, сделав-
ший на меня глубокое впечатление, хоть нового в нем было для
меня только то, что эта первая страсть Мери была страстью к
человеку, которого она сделала теперь своим любовником. Правда,
в этом и заключается вся важность этой истории; это сильное
оправдание для моей бедной Мери. Разумеется, новы были и
подробности этого приключения, которых не могла она расска-
зать, не давая понять мне, в какой обстановке происходило все
это, в чьих комнатах, и следовательно, кто был этот человек; эти
подробности также имеют значение: какая трогательная чистота
сердца бедненькой девушки! — Мечтала и горела, — и не реши-
лась сказать завлекающего слова, бросить кокетливого взгляда;
и упала в его объятия с лепетом: «Умираю» — и потом: «Я пони-
маю, Виктор Львович»,— понимаю, что не должна сметь лю-
бить... Однако, пора спать. Снова, продолжение до завтра. А ду-
мал, что допишу ныне. Допишу ли хоть завтра? Отчего пишу с
такою охотою, так подробно? — Кроме того, что развитие харак-
тера Мери представляет большой психологический интерес, мне
приятно, что мои мысли заняты моим жалким, но все-таки хоро-
шим, благородным другом. А почему ж я гораздо меньше писал
о ней, когда в тысячу раз нежнее любил ее? — Тогда, думалось
о ней и без помощи пера; а теперь, тянет к перу, потому что без
него труднее удерживать мысли на лице, хоть все еще милом,
но уже слишком мало милом.
352

Из давнего разговора с нею. — «Вы говорили, Марья Дмит-
риевна, что ваша первая любовь была отвергнута».— «Что ж из
этого?» — «Из этого, ничего; но это само по себе странно».—
Она засмеялась. — «Вы находите, что я должна была быть очень
привлекательна в то давнее время? — Была. Но слишком моло-
дые девушки не умеют заставлять любить себя. Я была девчонка,
и оробела. Большая ошибка. Я была совершенно неопытна. Я не
понимала, что он колебался, отвергая меня; что один мой взгляд,
и он был бы у моих ног». — «Я спрашиваю: как же он мог отверг-
нуть вас?»—«Он был честный человек. Кажется, я уже рассказы-
вала вам, что стала думать о любовнике вовсе не по влечению к
любви, а по желанию жить в блеске, в роскоши. Размечтавшись, я
влюбилась. Влюбившись, позабыла думать о бронзе и экипажах.
Но любовник был выбран по моим прежним надобностям, по без-
душным ребяческим мыслям о кружевах и брильянтах. Он был
очень богатый человек. И я говорю вам, совершенно честный.
Вот почему и отверг мою любовь». — Она задумалась. —
«Долго я не могла оправиться от этого удара. Но довольно скоро
я поняла, что он не пренебрег мною, а пощадил меня по искрен-
нему расположению ко мне, что он поступил со мною благородно,
великодушно. Я должна была заглушить свою страсть, но неж-
ность к нему долго оставалась во мне, — это было что-го вроде
благоговения; это была какая-то экзальтированная признатель-
ность; это была потребность отплатить ему за его великодушие.
Моя нежность к нему распространялась и на всех близких к нему.
Их, мне не запрещалось любить. Я полюбила их с безграничною
преданностью». — Она говорила мне все, до последнего слова;
у нее только недоставало силы произнесть его. Я видел после, что
было с нею, когда стало неизбежно произнесть его. Она не хотела
скрывать от меня своего замысла; она столько раз начинала гово-
рить, чтобы сделать это тяжелое признание, — и всегда, как
в этом разговоре, изнемогала, под тяжестью стыда за себя, без-
жалостная губительница своей чести!..
Из вчерашнего разговора с нею. «Мне поздно жалеть себя,
Владимир Алексеич. Судьба была слишком безжалостна ко мне.
Она не оставила во мне ничего, к чему я могла б иметь жалость.
Зачем судьба обратила на унижение мне все, чем могла бы заслу-
живать уважение? Зачем она вложила в меня столько
скромности, что я не могла ветреничать? Будь я хоть немножко
кокетка, я поняла бы, что Виктор Львович готов был тогда при-
нять мою любовь. Одно слово, один взгляд, — когда он пришел
утешать меня, и он забыл бы вразумлять и утешать. Зачем я не
понимала? И потом, когда раздумывая, я поняла, зачем была так
робка, зачем во мне было столько стыда? — Потому что долго, —
я думаю, до самой разлуки нашей, — он оставался в моей власти.
Один взгляд, и он упал бы в мои объятия, и я была бы счастлива
навек и могла бы уважать себя: отдалась человеку, которого по-
353

любила всею душою; и когда бред страсти прошел, осталась
верна ему, искренне расположена к нему. — Или, если судьба
хотела, чтоб моя первая любовь была отвергнута, зачем она дала
мне столько силы и рассудительности, что я наконец подавила
в себе это чувство, и мое растерзанное сердце зажило, и возроди-
лись в нем мечты о любви? И если судьба хотела, чтобы не сбы-
лись они, и возрождаясь, возрождаясь, все никогда не сбывались,
зачем она дала смелость искать счастья в наслаждениях без
любви? — Или, если она хотела так унизить меня, зачем она вло-
жила в меня такое живое чувство чести? Зачем оно беспрестанно
пробуждалось, и мучило, и мучит меня за мой позор?—Де-
вушке, которая была обманута несколькими любовниками, и
почти всеми ими была оскорбляема, — девушке, которая в отчая-
нии бросалась забываться в повесничествах, и понимает, какое
это бесчестье, — такой девушке нечего жалеть себя». — Эти при-
ключения, на которые так несправедливо и так упрямо ссылается
она, записаны у меня.
Из разговора с нею ныне утром. «Этот замысел, — ужасный,
по вашему мнению, — приобрел свои ужасные черты постепенно,
одну за другою. Первая мысль была проста, и так согласна с тем,
чего требуете вы теперь, что мне отрадно отвечать на ваш вопрос.
Вы знаете, я очень много веселилась; и если 6 только это, разу-
меется, я не вздумала бы отказаться от свободы. Но глупое
сердце продолжало хотеть привязанности; да еще какой? —Сен-
тиментальной, чуть не платонической. Что вы прикажете де-
лать?— Как разгоню свое огорчение повесничеством, смотришь,
опять полюблю! Искренне любить — это плохо для всякой жен-
щины, — тем больше для беззащитной, хоть и смелой, — для
небезукоризненной, хоть по вашему мнению и бывшей тогда бла-
городною,— по вашему только, ни по чьему больше. Я говорю
об искреннем мнении. На словах, пожалуй, многие согласны с тем,
что вы говорите. Но чувствуют не так. Девушка, которая отдается
мужчине без свадьбы, бесчестная девушка в глазах самого этого
человека. Так он и обращается с нею. Она легкомысленна или
бесстыдна, по его мнению. На ее слово нельзя положиться. Она
обманщица или готова стать обманщицею. Чуть не воровка. Так
он и обращается с нею. Может целовать ее руки и ноги, — но мо-
жет обманывать этой экзальтациею разве сам себя, — будто бы
не презирает ее. Она, как только пройдет первый пыл, сейчас
видит, — если не совсем глупа и пуста: он не верит ей, не уважает
ее. Она слышит от него оскорбительные слова пошлых сомнений.
Потом, начинаются всяческие обиды. Поверьте, Владимир Алек-
сеич, вы проповедуете свободу любви для женщин только потому,
что мало знаете, каковы мужчины, когда не связаны формально
обязанностью уважать женщину... Я была горда; я не могла вы-
держивать таких отношений, — разрывала их, а сердце терзалось.
И наконец, стало надоедать это. «Брошу эту бурную жизнь.
354

Лучше, пусть уже без любви, лишь бы поспокойнее». Без любви,
конечно, можно жить с любовником не имея горя и не подверга-
ясь обидам: держать его в руках, это очень легко, когда не лю-
бишь его. Я стала думать об этом. Внешнего блеска для парада
перед другими, мне уже не было надобно в это время. В семнад-
цать лет, я была девчонка, не знала цены себе и вкус у меня еще
не развился. Но теперь, я уже давным-давно презирала всю лиш-
нюю мишуру, не желала брильянтов, которые, право, ничем не
лучше грошовых страз и гораздо хуже ленточки, которая почти
ничего не стоит, — цветочка, листочка, который и вовсе ничего
не стоит. Если бы вы видели меня такою, как я наряжалась, бы-
вало, для загородного гулянья, вы не подумали бы, — как может
быть думаете теперь, — что я только хвалюсь, будто бы не же-
лала брильянтов! Вы увидели бы, нужны ли они хорошенькой
женщине! О, я умела наряжаться, Владимир Алексеич! — Ах,
теперь не то!—Сердце состарилось! Как-то не приходило в го-
лову принарядиться и для вас, хоть я очень любила вас; или,
если приходило, то или недосуг, или забудешь, или поленишься.
А тогда для кого я наряжалась?—Ни для кого, разумеется.
Когда, бывало, бываешь влюблена, конечно, скучно проводить по
целому часу перед зеркалом. Но когда не о чем и не о ком было
думать, — о, я умела наряжаться! — Ни для кого, потому что
для всех, это значит ни для кого, для себя самой; да, саму это
тешило!
«И это было всего два года назад! Вы видите, и в двадцать
лет я была еще довольно пустою девчонкою. Но уже знала цену
себе, и не желала мишурной роскоши. А рассудительна, была я
с детства. Если не любить, то можно держать любовника в руках;
пусть, это правда *.
* На этом рукопись обрывается.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДЕВУШКИ
Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
НЕВЕСТА
Я не могла не быть рассудительною. Я выросла в таком се-
мействе, в таком состоянии, в таком кругу.
Мой отец поступил на службу четырнадцати лет. Он писал
хорошим почерком; тем и ограничивалось все, чему он учился. —
В 1850 году, когда мне было семнадцать лет, он давно занимал
должность столоначальника, знал, что не подвинется выше, и с
давнего времени был доволен своим положением. — Моя мать
также ничему не училась, но была охотница читать. Когда я стала
взрослою девушкою, отец уж имел привычку слушать, если мы с
маменькою и братом читали вслух. Иногда, он даже просил нас
читать. Брат, годом старше меня, кончал курс в гимназии и со-
бирался в следующем году ехать в университет. У меня была
сестра, пятью годами моложе меня.
Мы жили в своем доме. Он достался в наследство матери
вскоре после ее замужества. Он был деревянный, в пять окон на
улицу, в три на двор; с мезонином, балкон которого смотрел на
Волгу. В другом конце двора, стоял флигель, такой же величины,
как дом, но без мезонина; поэтому он и назывался флигелем. 1
В нем уже около двадцати лет жили Каталонские. У них
было несколько больше средств, чем у нас: Каталонский служил
в удельной конторе, и получал до тысячи рублей. Но их семей-
ство было больше нашего, и Анна Ларионовна должна была при-
пасать четыре приданых, а не два, как маменька. Их старший
356

сын, Аркаша, был товарищем моего брата по гимназии. Их стар-
шая дочь, Машенька, была двумя годами моложе меня. Мы все
четверо росли вместе и были как родные.
Это потому, что и наши старшие были очень дружны. Ма-
менька и Анна Ларионовна виделись решительно каждый день,
иногда по нескольку раз; почти каждый вечер или мы всем семей-
ством проводили у Каталонских, или они у нас.
Их и наши родные были такие же небогатые, скромные люди,
как мы и они. Были у нас с ними и знакомые; все такие же.
Мой отец и Каталонский выпивали перед обедом по рюмке
домашней горькой настойки. Но никогда не видела я ни в нашем
доме, ни у Каталонских, никого пьяного, даже из гостей: и мой
отец, и Каталонский ненавидели это.
Я не помню также, чтоб я слышала когда-нибудь у них, или
у нас разговоры нескромного тона, грубые слова, замечала семей-
ные ссоры. Мой отец и мать жили между собою совершенно со-
гласно. Каталонские также. Все четверо, они были люди дели-
катные, благородные. Такие же добрые люди были все те, кого
я часто видела у нас или у Каталонских.
Весь этот круг ограждал себя от голода, холода, лохмотьев
только строжайшей экономией. Все хозяйки нашего общества
помогали своим кухаркам стряпать; все считали рубль очень
важной суммой, дорожили каждой копейкой, и не только они,
а также и мужья их не имели никаких прихотей.
Поэтому, дамы нашего общества имели по два, даже и по три
шелковых платья.
Поэтому, дочери их были одеваемы, как хорошие барышни,
и имели приданые, кроме белья и платьев, по нескольку сот,
даже по тысяче рублей.
Я была одною из этих немногих. У нас лежал в ломбарде би-
лет; с процентами, которые нарастали на него много лет, он со-
ставлял в 1850 году 950 рублей. Он весь назначался за мною.
На содержание брата, когда он поедет в университет, и потом на
приданое моей младшей сестры предполагалось заложить дом;
он выкупится лет в семь: много ли надо старикам, когда обе
дочери будут пристроены, сын на службе.
Итак, я была хорошею невестою, по нашему кругу. Я также
считалась в нем одною из образованных барышень.
Матушка учила меня всему, чему могла: арифметике, геогра-
фии, русской истории, катехизису. Старалась научиться сама
грамматике, чтобы выучить меня. Для меня было куплено форте-
пьяно, и я с год брала уроки у старушки, которая в прежние вре-
мена вероятно умела играть хорошо. Французский язык был во-
все неупотребителен в нашем кругу. Танцовать умели мы все.
Очень многие из нас, барышень, любили читать.
Никто из наших родных не покупал книг, не выписывал жур-
налов. Но охотницы и охотники до чтения между нами считали
357

обязанностью со всеми делиться книгами, какие успевал кто до-
стать на прочтение. Потому, недостатка в книгах не было. Я рано
полюбила их.
Но жизнь, в которую я была погружена, не дозволила мне
сделаться девушкою неблагоразумною.
На моих руках лежала половина хозяйства. Я много шила;
я выдавала припасы кухарке и каждый день бывала на кухне;
я помогала другой нашей служанке убирать комнаты; я смотрела
за нашими двумя коровами: я не доила их сама, но всегда на-
блюдала, как дают им корм; я не мыла белья, но сама мыла свои
наряды и уборы матери; я вышивала платки на продажу.
Я учила сестру и переписывала довольно много бумаг для отца.
Отец и мать говорили обо всех своих делах при нас: у них не
было ни воспоминаний, ни интересов, о которых нельзя было бы
говорить при детях. Я знала служебные отношения отца. Я знала
наши средства, свое приданое. Я знала все принципы нашего
скромного быта.
Я была проникнута ими, потому что они преподавались мне
самою жизнью. Я любила их потому, что они применялись к на-
шей семейной жизни честно, деликатно, людьми добрыми, безу-
коризненными; потому, что я безусловно уважала и от всей души
любила этих людей; потому, наконец, что мне было хорошо в
моем тихом семействе, под нежным крылом умной, кроткой
матери, при заботливой деликатности отца. С младенчества я
была вскормлена рассудительностью и знала, что без нее нельзя
жить людям нашего состояния.
Поэтому, я очень хорошо понимала, какова должна быть моя
будущность. Я знала, что я невеста и что мне надобно думать о
замужестве.
Я выросла в честном семействе, где не было никакого интри-
ганства, где гнушались низкими уловками, не раскидывали ни-
каких сетей, никому, ни по каким делам. Поэтому, я не кокетни-
чала, не ловила женихов. Но я ждала их, совершенно понимая
мою обязанность перед моим семейством и собственным рассуд-
ком выйти за первого такого, с которым можно жить без не-
приятностей, без обид и нужды. Я не имела ни тени мысли укло-
ниться от исполнения этого правила жизни небогатых людей.
Я знала, что я еще очень молода; поэтому, нисколько не забо-
тилась о том, скоро ли представится мне случай пристроиться —
так называют в том кругу «выйти замуж». Но зная, что у меня
есть время ждать этого случая и два, и три года, я находила, что
приму без огорчения, если он представится скоро, хоть завтра же.
Я даже предполагала, что он не заставит ждать себя долго.
Прошлою зимою меня сватали два жениха. Тогда мать и отец,
вовсе не спрашивая меня, отвечали, что я еще слишком молода.
Женихи нашли себе других невест, не убиваясь отказом. Я еще
меньше печалилась, потому что очень мало знала этих молодых
353

людей; а главное потому, что привыкла считать священной волю
отца и матери, всегда согласную, привыкла находить их решения
самыми благоразумными. Я была послушной дочерью не только
на словах, не только в поступках, но и в сердце.
Если на семнадцатом году я имела двух женихов, — думала
я, — то вероятно скоро посватает меня кто-нибудь теперь, когда
мне восемнадцатый год, когда папенька и маменька перестали в
своих разговорах отзываться обо мне, как о ребенке, которого
еще рано считать невестою.
Поэтому, я довольно часто перебирала в своих мыслях моло-
дых людей, которых встречала в знакомых семействах, сравнивая
их средства к жизни, характеры, и находила, что некоторые из
них — очень хорошие женихи. Мне было приятно, что все они
пользовались таким же выгодным мнением и у моей матери. Это
показывало мне, что я умею правильно судить о людях.
Во всем этом не было ни искры поэзии, я согласна. Но я
очень понимала, что романические фантазии не годятся для де-
вушки моего состояния; да и не было в моей жизни ничего, воз-
буждавшего к ним.
Я была рассудительною невестою, ожидавшей жениха.
Жених явился осенью 1850 года. Мне было тогда 17 лет с
половиною.
Изредка, встречала я в нескольких знакомых семействах
столоначальника палаты государственных имуществ Волкова.
Мы танцовали с ним раза два; он показался мне человеком не-
глупым. Ему было 27 лет. Он кончил курс в гимназии; хорошо
служил, мог рассчитывать на то, что со временем будет асессором,
когда-нибудь — почему знать?—даже советником. Он был человек
честный, трезвый, скромный. В его наружности не было ничего
отталкивающего; напротив, скорее он был недурен собою. Когда
я перебирала людей, которые считались у нас хорошими жени-
хами, я не забывала его, и он попадал в число пяти, шести чело-
век, о которых я думала: «за кого-нибудь из них, очень можно
итти».
И что же? — Вот отметка из моего дневника:
«14 (октября 1850). Волков, который был у нас с первым
визитом в прошлое воскресенье, был опять. Кажется, он хочет
сватать меня. Как я вздумала это, он стал противен мне».
На другой день поутру, когда отец ушел в должность и мы
сидели одни с маменькой, она положила в сторону свое шитье и
сказала: — «Лиза, я хочу поговорить с тобой. — Ты невеста и
должна рассуждать благоразумно. Федор Васильевич Волков
делал вчера нам с твоим отцом намеки, что думает сватать тебя.
Ты мало знаешь его; но твоему отцу он хорошо известен. Он пре-
красный человек и выгодный жених».
— Маменька, он не нравится мне, — проговорила я, зады-
хаясь от усилия, которого стоили мне эти слова.
350

— Чем же, Лиза? — кротко спросила мать.
— Чем? — я сама не понимала.
— Не бойся, Лиза, скажи, чем не нравится он тебе, чтобы
мы с тобою вместе рассудили, важно это или нет, — говорила
матушка своим серьезным и добрым голосом, — не бойся ска-
зать, чем же.
— Я сама не знаю... Всем... у него дурные манеры,
маменька, — вдруг прибавила я, сама не понимая, как это сказа-
лось у меня.
— Дурные манеры? — с грустным удивлением повторила ма-
тушка. — Лиза от тебя ли я слышу это, моя умница, моя бед-
ненькая?
— Маменька, я сама чувствовала, что я говорю глупость! —
Я залилась слезами, и убежала в мою комнату.
Я плакала там до самого обеда; не о том, что меня будут при-
нуждать итти за Волкова: я не сомневалась в доброте отца и
матери; они простят мне, думала я. Я плакала от стыда за себя
перед ними, и еще больше, перед самою собой.
«Неужели я такая пустая девушка?— думала я. — Разве я
не понимаю, что хорошие манеры вовсе не нужны для счастия
жизни? И у кого в нашем обществе манеры лучше, чем у Вол-
кова? И какие манеры у меня самой? Что я видела, где я была
вне нашего общества? Что ж это я вздумала? Господи, зачем я
такая пустая девушка?»
Мне хотелось показать отцу и матери, что я умная девушка,
послушная дочь; мне хотелось избавиться от стыда перед собой.
Я старалась переломить себя: доказывала себе, что Волков хоро-
ший жених; говорила себе, что обязана, — чувствовала, что
обязана итти за него... Нет, не могу, противен.
Матушка сама пришла на мезонин ко мне, звать меня к обеду.
Мне кажется, что если б она пришла раньше, если б не дала мне
утомиться упреками самой себе наедине, у меня недостало бы
силы удержаться от желания переломить себя, показать свою рас-
судительность; — мне кажется, я отвечала б на ее ласки и успо-
коения: — «маменька, я не глупая девушка, я согласна итти за
него». Она хорошо знала меня, не хотела принуждения и да-
ла мне выплакать мою досаду на себя. — «Довольно реветь,
глупенькая. О чем? Пойдем обедать». — Она взяла меня за
руку и повела почти насильно. — «Или ты думаешь, что мы с
твоим отцом станем принуждать тебя? С чего ты взяла это, ду-
рочка?»
Прошло два дня; и не было разговора о Волкове. Но мне все
не верилось, что можно допустить такой каприз во мне; все каза-
лось, что меня следует бранить; я сама не знала, не рада ли
была бы я, если бы строго сказали мне: «Ты сама должна видеть,
что ты глупа, и что нечего смотреть на твои капризы. Мы прика-
зываем тебе итти за Волкова. Мы лучше тебя понимаем твою
360

пользу. Слушайся». — Мне казалось, что я была бы довольна
таким принуждением; я ждала его с ожесточением на себя.
Я была, как опущенная в воду. — «Глупая, пустая девочка!» —
твердила я себе.
— Лиза, пора же ободриться, — сказала наконец мать. —
Давай говорить, если так. Зачем ты так убиваешься? Волков не
нравится тебе, этого довольно для нас, потому что ты у нас
умная, не капризница...
— Маменька, я капризница, я гадкая дочь!—вскричала
я. — Побраните меня, прикажите мне итти за него... Я хочу быть
умной, послушной.
— Нет, — сказала мать, лаская меня, — мы не станем прину-
ждать тебя. Твой отец уж дал понять ему, безо всякой обиды
для него. Успокойся же. И зачем так сердиться на себя? Чем же
ты виновата, если он не нравится тебе.
— Маменька, я сама не знаю, чем он не нравится мне. Это
был только мой гадкий каприз...
— Дурочка, когда ж ты была капризницею? Ты только не
умеешь объяснить себе, почему он не нравится тебе; что ж такое?
Это еще не значит, что ты капризничаешь. Очень часто бывает,
что не умеешь отдать себе отчета, почему один человек приятен,
другой неприятен.
— Маменька! как я рада, что вы не сердитесь на меня что
вы не принуждали меня! —Я бросилась целовать ее.
— Успокоилась ли, Лиза?—сказала матушка, когда я опо-
мнилась от радости. — Видишь сама, какая ты смешная? Все
боялась, что мы будем принуждать тебя, — с чего ты взяла это,
глупенькая! Но давай же говорить хорошенько. Волков не по-
нравился тебе — и бог с ним. Но скажи мне, как ты думаешь
вообще? Ты у меня не такая безрассудная чтобы ждать богатых
и знатных женихов!
— Не жду, маменька, — сказала я от чистого сердца. —
Я знаю, что я не красавица. Если б я была такая слепая, чтобы
считать себя красавицею, то я знаю, что богатые и знатные ищут
невест равных себе; а не в нашем кругу. Я сказала, маменька,
что мне не нравятся манеры Волкова; я знаю, что это глупо, по-
тому что у меня самой...
— Не брани себя за это, душенька. Ты сказала так потому,
что не умела сказать, что он весь не нравится тебе, только. Я ни-
когда не замечала в тебе желания выйти из нашего простого
быта, вертеться в свете.
— Во мне нет этого желания, маменька. Я не могу и думать
о светском обществе. В прошлую зиму я просила вас съездить
в Дворянское собрание: вы знаете, оно не понравилось мне. Там
так дурно... Эти светские кавалеры такие дерзкие, и от них пахнет
вином. И что такое была я там? —Смешная, жалкая. Да я и не
гожусь для светского общества. Я не могу думать о нем даже и
361

по одному тому, что не говорю по-французски- И все мои при-
вычки не светские, а я не хочу бросать их; я хочу быть такою, как
вы, маменька, а светские женщины не такие. Я презираю
светское общество, маменька; оно пустое, безнравственное, гадкое.
Я создана только для нашего круга, и я люблю его; он лучше
всякого другого, в нем люди просты и добры, и я не хочу, не могу
жить с другими.
Я говорила много в этом духе и с полной искренностью.
Впрочем, я и никогда не хитрила перед матерью: никогда не было
мне надобности в этом; я не приучилась обманывать, потому что
не видела в нашем семействе обмана.
— Ты рассуждаешь умно, Лиза, — сказала матушка. — Я по-
койна за тебя. В тебе нет ни тщеславия, никаких неблагоразум-
ных желаний. Если не понравился тебе Волков, понравится кто-
нибудь другой из людей, которые пара тебе. Твои годы еще
впереди. У тебя будут другие женихи, и ты сделаешь основатель-
ный выбор и будешь счастлива.
И мне самой казалось, что она говорит правду.
Мое главное сомнение в себе было рассеяно простыми ее сло-
вами, что часто человек не бывает в состоянии отдать себе отчет,
почему один нравится ему, другой не нравится. «Волков не сим-
патичен мне, вот и все; а я было так боялась, что я пустая де-
вушка, которая смотрит на манеры, ищет ничтожного, ненуж-
ного светского блеска, которого сама не имеет», — думала я,
когда ушла в свою комнату, на мезонин.
Мать ободрила меня. Но недолго сохранилось во мне доверие
к моей рассудительности. Когда затихла радость о том, что мне
так легко позволили избавиться от Волкова, я стала вдумываться
в чувство, которое было вызвано во мне его сватовством. — Пока
у меня не было надобности внимательно подумать, могу ли я итти
за Волкова, мне воображалось, что я не имею ничего против него.
Не ошибалась ли я точно так же, когда думала, что не вижу ни-
чего противного в других молодых людях, которые считаются
хорошими женихами в нашем кругу? — Я вновь стала перебирать
их одного за другим в своих мыслях, и с ужасом нашла, что дей-
ствительно я ошибалась в самой себе. Прежде, я без размышления
повторяла себе о них то, что слышала от всех в нашем маленьком
обществе. Это было только чужое мнение- А мое, которого я
прежде не спрашивала? — я чувствовала теперь, что кто б из
этих хороших женихов ни посватал меня, мне точно так же было
бы невозможно согласиться итти за него.
«Будут другие женихи, и ты сделаешь благоразумный вы-
бор», — говорила мне матушка: как подействует на нее и на
отца, когда они увидят, что я не могу решиться на благоразум-
ный выбор?.. Мне хотелось, чтобы никогда не открылось перед
ними, как безрассудна их дочь, которую считают они умною,—
чтобы ни у кого не являлась мысль сватать меня... Я видела врага
362

себе в каждом из молодых людей, которые считались у нас хо-
рошими женихами. Если кто из них заговаривал со мною, взгля-
дывал на меня, я чувствовала тоску; я повторяла в душе:
«о, если б я казалась ему так же дурна, как я боюсь его!» Я жи-
ла в постоянной тревоге.
И вот опасение мое сбылось: явился новый жених. Это было
через четыре месяца после отказа Волкову.
«Лиза, ты довольно часто видела Фролова у Шатиловых и у
Симоновых, сказала мне матушка: — он просил Марью Яков-
левну узнать наше мнение о нем. Если бы мы с твоим отцом не
находили, что он хорошая партия, я не стала бы говорить тебе
о нем. Но чю скажешь ты сама?
«Уже!» — думала я и у меня билось сердце; «уже!» думала
я и молчала.
— Ты молчишь, Лиза? — сказала матушка со вздохом. —
Я ждала этого. Но, пожалуйста, Лиза, подумай хорошенько. —
Она замолчала.
Прошло пять дней. На шестой, мы опять сидели одни и шили.
Матушка сказала: — Ныне поутру, Лиза, я была у Марьи Яков-
левны и сказала, что благодарю Ивана Алексеевича Фролова за
доброе мнение о моей дочери, но что твой отец не согласен.
Я солгала на твоего отца; но он не невеста, и пусть будут в пре-
тензии на него, прибавила она с принужденной улыбкой. — Она
говорила довольно унылым голосом, но в нем было только сожа-
ление, а не упрек.
— Как вы и папенька добры! — сказала я. — Вы слишком
добры! Я капризница, я дура, и вы не браните меня!
— Нет, Лиза, ты не похожа на капризницу, сказала она; —
ты хорошая и умная девушка. Ты послушна и рассудительна во
всем. Но, мой друг, я мало понимаю твои мысли. Ты будешь от-
кровенна со мной, не правда ли? Прежде я всегда радовалась на
тебя, что ты такая скромная девушка. Но все-таки ты не дичи-
лась никого, была со всеми хороша, приветлива, ласкова. Теперь,
вот уже с год я стала замечать, что ты избегаешь молодых
людей...
— С год, маменька?—перервала я, сама удивленная.—
До сватовства Волкова, я не боялась их.
— Твоя правда, с этого сватовства ты особенно переменилась,
так что стали замечать многие. Но и прежде, мой друг, ты дер-
жала себя далеко от них. Тогда, я думала только, что ты стала
серьезнее, начала понимать, что взрослой девушке надобно быть
скромною; но теперь, мой дружок, я вижу, что это и тогда было
какое-то отчуждение; скажи мне, что это такое?
— Маменька, прежде я ничего не замечала; только то, что
иногда говорила вам, что с одними своими мне веселее, чем в
обществе, что в обществе мне иногда очень скучно, все так не-
занимательно... Я не замечала сама, что я дичусь не общества,
364

а перестала находить удовольствие говорить с молодыми людьми...
Теперь, я боюсь их.
— Скажи, Лиза: мне стало казаться, как будто ты имеешь
мысли остаться в девушках; так, Лиза?
— Я? Остаться в девушках? — с испугом сказала я. — Нет,
маменька, это никогда не приходило в голову мне. Я не такая
безрассудная, чтобы думать об этом. Только богатые могут ду-
мать об этом. Для этого нужно иметь состояние, где оно у нас?
Если б я была и одна дочь, это было бы невозможно. Пока
папенька на службе, мы живем. Когда он выйдет в отставку, вам
было бы тяжело кормить и одну меня. А я не одна у вас, ма-
менька. Я помню, что у меня есть сестра. Нет, я не такая дурная,
не такая эгоистка.
— Если бы ты осталась при нас, Лиза, ты знаешь, стали бы
мы обременяться тобою.
— Знаю, маменька. Но как вы будете жить тогда и одни, если
у Гриши не будет средств.
— Мы с твоим отцом старики; много ли нам надо? Как ни
будем жить, не станем требовать от Гриши; и будем ли мы, друг
мой, тяготиться тобою?
— Знаю, маменька, но... — Я вздохнула, маменька также.—
Нет, маменька, я не такая безрассудная и дурная. Я знаю, я дол-
жна итти замуж.
— Должна, Лиза, с печальною решительностью сказала ма-
тушка. — Должна. Иначе, ждет тебя нужда. — Мы замолчали.
— Лиза, начала она колеблющимся голосом:—Ты хорошо
понимаешь свое положение. Но где же, скажи мне, женихи для
тебя? Я не вижу. Я молчала. — Маменька, не знаю.
— Наши молодые люди не нравятся тебе?
Я молчала. Матушка вздохнула. — Никто, Лиза?
Нет, маменька, никто. — Моя грудь надрывалась от боли,
как будто я была виноватая...
— Лиза... Я прошу тебя... Ты скажи... не заинтересовалась
ли ты кем-нибудь из людей, которые выше нашего состояния?
— Маменька, где я видела их?—на улице, на бульваре,
в церкви. Разве я такая глупая девушка, маменька, чтобы влю-
биться в человека, с которым не говорила ни слова?
— Твоя правда, друг мой. Но я говорила тебе, что мало
понимаю тебя. Как же в твои лета не интересоваться никем.
— В мои лета, маменька? — Но вспомните, что на-днях мне
будет восемнадцать лет. Мне пора не быть ребенком.
— Так, Лиза, ты у меня рассудительная. Но я не знаю, спра-
ведливо ли ты полагаешь, что твои лета не такие... Правда, впро-
чем, твоя жизнь такая... Маменька замолчала и задумалась.
Она начала, стараясь дать своему голосу тон убеждения, — и
напрасно: в нем было только уныние.
— Лиза, как ни грустно и ни тяжело для меня, но я должна
364

сказать тебе. Я сомневаюсь, скоро ли будет у тебя еще жених.
Ты отказала двум, очень хорошим. Я боюсь, ты прослывешь гор-
дою девушкою, которая пренебрегает достойными людьми. И со-
гласись, мой дружок, что кроме отказов, которые были в твоей
воле, потому что нельзя же, в самом деле, и требовать, чтобы
девушка шла за человека против собственного расположения, но
согласись, Лиза, что и кроме этих отказов ты подаешь причину
другим так думать о тебе: подаешь тем, как держишь себя.
Прежде могли ставить это в достоинство тебе, считали скромно-
стью. Но после двух отказов таким людям, я боюсь, все будут
понимать это как надменность.
— Маменька, чем гордиться мне? Красотою или богатством?
— Ты недурна собою, Лиза.
— Маменька, могу ли я не видеть, что есть много девушек,
которые гораздо лучше меня?
— Твоя правда, Лиза, ты у меня не занята своим лицом до
такой глупости. Но я скажу тебе, друг мой, почем> ты пренебре-
гаешь нашими молодыми людьми. Они кажутся тебе необразован-
ными.
— Но какое же образование у меня самой, маменька? Чему
я училась?—Арифметике, краткой священной истории.
— Нет, Лиза, это так.
— Маменька, пренебрегаю ли я кем-нибудь? Скажите,
маменька, надменная ли я? — отвечала я тоскливо. В первый раз,
я хотела быть неискренною с матушкою: мне была так тяжела
правда...
— Ты не о том говоришь, Лиза. Не то, что ты имеешь пре-
небрежение к людям. Но ты чувствуешь, что тебе нет пары между
нашими молодыми людьми.
— Маменька, простите меня! — Я сама не рада! — Я знаю
сама, как это дурно!
Матушка сидела с опущенной головою. Она давно не шила;
но сидела, опустив голову. Два раза она поднимала на меня
глаза, чтобы начать говорить, и опускала, не начиная. Снова
подняла глаза, и сказала с усилием, но твердо:
— Лиза, не порицай свою мать. Я как будто давала тебе
советы, чтобы ты вешалась на шею мужчинам. Но ты чув-
ствуешь, Лиза, я говорила не то: я должна была не скрыть от
тебя... должна была выставить перед тобою всю опасность.
Будь снисходительна, Лиза, к моей обязанности. Впрочем, я не
осуждаю тебя. Не требую, Лиза. Твоя мать не враг тебе и не
развратительница. Я должна была предупредить тебя; но что же,
в самом деле, или тебе быть притворщицею? При твоем характере
и нельзя быть счастливою через обман. Не нам с тобой замани-
вать женихов. Пусть будет, что богу угодно. Будут женихи, то
будут; не будут, то бог с ними. Лучше оставаться в девушках,
чем итти замуж против собственного расположения.
365

Матушка не преувеличивала опасность моего положения. Уж
и после отказа Волкову я стала слышать от знакомых девиц, что
молодые люди, а в особенности их родные, называют меня гор-
дою, слишком разборчивою. Теперь я отвергала другого человека,
также вполне достойного лучшей невесты нашего круга, и должна
была ожидать, что женихи будут обходить меня.
Однакоже, через несколько времени мне представлялся новый
случай исправить мое неблагоразумие. Я также не воспользо-
валась им, как сватовством Фролова, и отвергая третьего жениха,
с наслаждением думала: это последний.
Это было весною 1851 года, через две недели после того, как
мне исполнилось восемнадцать лет.
Моя надежда сбылась. Всеми было решено, что я слишком
много думаю о себе. Прошло лето 1851 года, прошла осень, про-
шла зима, — никто не сватал меня.
И я радовалась этому. Спокойно и счастливо провела я мой
девятнадцатый год, не понимая ничего того, что готовилось во
мне, не предчувствуя ничего. Я помнила только, что я еще мо-
лода, что я могу долго ждать, пока встретится человек, который
не будет противен мне; что если и не встретится он, отец и
мать не будут тяготиться мною... Я не понимала того, что гото-
вилось во мне.
II
ПО ДНЕВНИКУ
Я сказала, что рано полюбила книги. Наша жизнь, тихая и
благоразумная, была хороша для меня. Я с любовью занималась
хозяйственными заботами. Но они были мелочны и однообразны,
не могли поглощать всех сил души. Для девушки моего состоя-
ния книги — главное развлечение, почти единственное удоволь-
ствие. Потому-то, между нами так много страстных охотниц чи-
тать. Можно ли осуждать нас за это? Нам нужен отдых... у нас
много работы, она утомительна... этот отдых так невинен...
Сначала, книги принесли мне пользу, — как мне казалось.
Они развили, укрепили мое благоразумие.
Когда я была ребенком, я слышала от старших подруг, что
они влюбляются, и влюблялась по их примеру. Но книги скоро
научили меня видеть, что в молодых людях, с которыми мы тан-
цовали, играли в горелки, фанты, нет ничего очаровательного.
Я стала понимать, как неловки их претензии на светскость, не-
изящно их франтовство; — они были неразвиты, они стали ка-
заться мне пошлы. На шестнадцатом году, я перестала влюб-
ляться в них, на семнадцатом перестала находить удовольствие
в их обществе.
Я была рассудительна с детства. Я считала эти перемены в
себе признаками того, что становлюсь все благоразумнее. В моем
366

дневнике за 1849 год раза три встречается заметка: «как
смешно и стыдно мне вспомнить, что я еще недавно влюблялась.
Теперь я понимаю, что это была детская глупость».
Я начала вести дневник с четырнадцати лет, и продолжала
его до лета 1852 года, когда мне было девятнадцать лет. Он
очень краток: по две, по три строки за день, редко строк восемь,
десять. В начале его, на редкой строке нет нескольких орфогра-
фических ошибок и в последней тетради едва ли найдется стра-
ница без целого десятка их.
Я нахожу, что за два с половиною месяца до сватовства Вол-
кова у меня записано:
«23 (июля, 1850). Рождение Сашеньки. Ездили с Каталон-
скими в Буркин сад. Было очень весело. Когда приехали домой,
долго мечтала».
По этой заметке, я вспоминаю, что именно после поездки в
сад Буркина явилась в моих грезах небывалая до того времени
завлекательность и яркость.
Сашенька запрыгала от радости, когда кончились успехом
наши переговоры с Каталонскими, чтобы отпраздновать ее рож-
дение поездкою за город, в сад. И я была в восторге. Вот мы
пообедали: — и Каталонские также; вот запряжена в длинные
дроги наша вороная лошадь — старушка; и лошадь Каталонских
также подана; готово, идем! — бежим! — Машенька Каталон-
ская садится к нам: на их дрогах тесно. Едем.
Сад Буркина лежит в горах. Он не велик, но к нему примы-
кает большая роща. Сад занимает ложбину; лес идет выше его,
почти до вершины горы. Мы располагаемся в роще. Наши
старшие идут прогуливаться по отлогим, хорошо расчищенным
дорожкам нижней части ее, около площадки, где мы будем пить
чай. Мы отправляемся взбираться на гору. Но брат и Аркаша
Каталонский через минуту исчезают; как они счастливы, что
они в сапогах, которые не боятся каменистых тропинок по спу-
скам оврагов! — они стремглав бросились по ним. Я кричу
вслед: «оборветесь, убьетесь, господа!»—«Нет!» — едва доле-
тает голос Аркаши. Варенька, Анюта, Надя, Володя Каталон-
ские, Сашенька хотят итти со мной и Машенькой на гору. Но
через пять минут я вижу, что все они отстали от меня; — и Ма-
шенька,— пятнадцатилетняя! скоро будет невеста!—тоже заиг-
ралась с ними. Все остались внизу. Машенька не позволит им
зашалиться так, чтобы они ушиблись; —и я одна иду, все выше
и выше; — сначала, по узеньким тропинкам, — вот, нет и ма-
леньких тропинок, надобно пробираться между ветвями, разво-
дить их, нагибаться; я в самой чаще леса. Может ли выскочить
волк? — думаю я:—нет! — Я поднимаюсь все выше, выхожу
из рощи на вершину горы, покрытую густым кустарником; тут
надобно быть еще осторожнее, чтоб не изорвать платье! —
Я пробираюсь кустарником по гребню горы до другого леса,
367

спускаюсь там к подошве горы, — выхожу на поле. — О, как
далеко я зашла! я думаю, больше двух верст от наших! Пора
возвращаться: там, я думаю, уж готов чай! — Я иду к нашему
бивуаку прямою дорогою, по полю, вдоль подошвы горы. — Что
это? — Дорожка пропадает в высоком тростнике; я иду, отводя
его руками; — шумит ручей, — можно ли дойти до него? нет,
под ногами проступает вода, я испорчу башмаки: надобно опять
подняться несколько повыше. Я иду по тростнику, вдоль ручья,
к горе, меня совсем не видно в тростнике! — Я думаю, еще никто
не ходил тут прежде меня. Я иду здесь первая!—земля становится
суше, тростник сменился травою, такою, огромною, что она тоже
выше моей головы; — но вот я могу видеть через нее сад за
ручьем; — она все ниже, земля становится совершенно суха; я
могу подойти к самому ручью, — как я перепрыгну через него?
берега грязны на целых десять шагов! — но вот, перекинута че-
рез него жердочка, — сумею ли я перебежать по ней?—она
очень тонка! нет, не подломилась, и я не свернулась с нее! — я
бегу в рощу, к нашим; вот слышны голоса; маменька кричит:
«Лиза, куда ты забежала? Пора чай пить!» — Машенька бежит
навстречу мне... Я очень проголодалась от прогулки. И с каким
жаром, восхищеньем я рассказываю все приключения моего пу-
тешествия по далеким, неведомым краям!—Потом мы играли в
горелки; потом, когда взошел месяц, мы с Машенькой и брать-
ями пошли опять к ручью, и наши кавалеры хвалили мою сме-
лость: я ушла далеко от всех, в тростнике, таком густом и высо-
ком.— Потом, мы ужинали: наши старшие сварили очень вкус-
ную гречневую похлебку с бараниною; я помогала им; она ва-
рилась в котелке на треножнике из палок над маленьким кост-
ром, как делают пастухи. Когда котелок сняли, брат и Аркаша
набросали в костер огромную кучу хвороста, и он ярко пылал,
пока мы ужинали. — Потом, мы опять играли в горелки и тут
ни Аркаша, ни брат не могли ни разу поймать меня. А когда мы
собрались ехать домой, наши кавалеры опять набросали в костер
ужасно большой ворох самого толстого хвороста, и он удиви-
тельно освещал нам дорогу до выезда из сада; и потом, всю до-
рогу по спуску равнины до самого города мы беспрестанно обо-
рачивались смотреть, горит ли костер: горит, еще горит!
Через полчаса по приезде домой, отец, мать, брат, сестра —
все крепко спали. Лежала и я в своей летней постели, — перине,
положенной на полу балкона моего мезонина, под пологом, на-
тянутым от перил балкона к стене; лежала, но дремота была
далека от меня. Грудь моя глубоко дышала мягким воздухом
теплой ночи, мне было жарко, я сбросила простыню, заменяю-
щую одеяло, ветерок сладко, нежно щекотал мою шею, он осве-
жал ее... я дала ему ласкать мои ноги, открыла ему грудь... он
освежал меня... Я оперлась на локоть и смотрела на светлоси-
нее полотно реки, перерезанное играющею золотою полосою ме-
368

сяца, на Соколову гору, посеребренную его лучами... Я слушала
тихое плесканье струй Волги о крутой берег... Ветерок ласкал,
щекотал мои ноги, плечи, грудь... Я чувствовала себя бодрой,
сильной, смелой, весело было у меня на душе. Мне думалось, как
легко, привольно, смело было мне в этой прогулке по лесам, ку-
старникам, полям, камышам, в сумраке вечера, в полумраке яс-
ной ночи, вдали от всех одной... Я иду, иду все дальше, дальше...
лес все гуще и гуще, я иду, иду... мне жарко... я слышу журчанье
ручья, бегу к нему, зачерпнула воды, плеснула ею на лицо, на
шею, — как освежает она! — я спустила с плеч мою блузу,
плещу на них водою, — как свежо, хорошо! — я надвигаю
блузу на плечи, надобно освежить мои бедные ноги, — они
устали от этой далекой прогулки; я села на большом камне у
самой воды, отдыхаю, — дотронулась моею босою ногою до
воды, опустила в воду обе ноги; она слегка щекочет их пальцы,
щекочет их ступни, струями переплескиваясь через них... я сни-
маю с головы венок из цветов, бросаю в ручей цветок за цвет-
ком, слежу глазами как они кружатся, ныряют, всплывают,
быстро убегая по вьющимся струям... и вдруг, я слышу голос, —
голос мужчины! — «Скажите, прошу вас, какою тропинкою
пройти в город? Я не здешний, потерял дорогу»,—хорошо, что
я давно опять подняла блузу на плечи, застегнула! — но я бо-
сая, — ах, какой стыд! — «Ах!» — я оглядываюсь. — За моим
плечом стоит молодой человек в охотничьем платье, с ружьем,
хорошенький, незнакомый. — «Я испугал вас?» — спрашивает
он, улыбаясь. — «Нет», говорю я: — «Вы не страшный. Я укажу
вам дорогу, только обуюсь». — Мне так стыдно, что я босая! —
«.Позвольте, я помогу вам», говорит он,, становится на колени,—
и, о ужас! — целует мои ноги! — «Вы дерзкий!» — говорю я. —
Он плачет, — он, бедняжка, вовсе не дерзкий, — он боится
меня! — «Идите прочь,— говорю я.— Я сейчас обуюсь, и укажу
вам дорогу». — Он отходит, я обулась и кричу: «Где вы? Идем,
я поведу вас!» — Мы идем. — «Кто вы? как вы зашли сюда?
Я думала, что здесь нет никого, зачем вы так подкрались? это
нехорошо!» — Он уверяет, что он подошел, не заметив меня! —
«Вы лжете! Вы хитрый! — говорю я: — Не должно так подкра-
дываться, вы испугали меня», — я делаю ему выговоры, я очень
строгая! — Он, бедный, плачет! — Мне жаль его. Он говорит:
«Вы нисколько не любите меня!» — «Вот прекрасно! За что же
я стала бы любить вас?» — я обманываю его: я люблю его,
ужасно люблю! — Он плачет.— «Вот дорога в город, — говорю
я, — прощайте! Я не люблю вас, потому что вы испугали меня».—
«Позвольте мне ипи с вами», — говорит он. — «Ни за что!
Я терпеть не могу вас!» — Он закрывает лицо руками и плачет,
уходя от меня... Мне очень жаль его, бедняжку, но я не ворочу
его!—Нет, я строгая! Зачем он испугал меня?.. Я иду, иду,
все дальше; лес все гуще и гуще, я иду, иду... мне жарко, Я ищу
369

прохлады. Я слышу: журчит ручей, я иду к нему. Над ручьем
развесились густые ивы, я плеснула водой на лицо, плечи, за-
стегнула блузу, разулась, опустила ноги в воду, — и они осве-
жились; так хорошо! — я обулась и иду прилечь под тенью ив:
там холодок, трава так мягка! — я прилегла, опершись на ло-
коть, и отдыхаю... так прохладно, хорошо! — я начинаю дре-
мать, но я не дремлю, я слышу все! — «Кто эта девушка, такая
смелая, которая одна зашла так далеко в лес?» — «Я не знаю
ее, так же, как и вы». — «Жаль будить ее! А может быть, она ука-
зала бы нам дорогу». — «Я не сплю», — говорю я и открываю
глаза.—'Передо мной стоят старик и молодой человек; —старик
такой добрый, молодой человек такой хорошенький. — «Это мой
сын, — говорит старик. — Мы не знаем дороги: не укажете ли
вы нам ее, милая девушка?»—«С удовольствием, — говорю
я. — Идем!» — «Зачем вы не смотрите на моего сына?» — го-
ворит старик, — я хитрая, я только притворяюсь, что не смотрю
на него: я беспрестанно украдкою взглядываю на него: он такой
хорошенький! — «Зачем же я стану смотреть на вашего сына?
Мы незнакомы», — говорю я. — «Но он так любит вас!» —
«Вот прекрасно!» — говорю я и смеюсь: — «почему же он не го-
ворит сам, если любит меня?» — «Я люблю вас, я боялся ска-
зать», — говорит молодой человек. — «Я очень благодарна вам
за это, — говорю я этому молодому. — Вот дорога в город.
Прощайте». — «Вы не любите моего сына!» говорит старик и
плачет. — «Вы не любите меня!» — говорит молодой человек и
плачет. — «Нет, я не люблю вас. Прощайте». — Они идут и пла-
чут оба. Мне очень жалко их, особенно молодого человека: он
такой милый! — Но я не хочу вернуть их, я не хочу сказать ему,
что я люблю его: я кокетка, я люблю мучить всех, кто влюб-
ляется в меня... это приключение нравится мне гораздо больше
первого: зачем тогда он так испугал меня? Зачем подкрался,
когда я была разута, как смел поцеловать мою босую ногу? —
Но он не виноват, бедняжка: я сама была так неосторожна! А он
также был очень скромный, — и как он плакал, что я не хо-
тела любить его! — Я лежу на своем балконе и думаю о нем:
мне жаль его, зачем я заставила его так плакать? Хорошо ли
быть кокеткой?., жарко!—я сбросила простыню... жарко! ве-
терок ласкал мою шею, я открыла ему грудь, дала ему щекотать
мои плечи, ноги... он так хорошо освежает!., я оперлась на ло-
коть и смотрю на синее полотно реки, слушаю тихое плескание
ее струй... Я думаю о нем, мне жаль его: зачем я тогда была ко-
кетка? Зачем я не призналась ему, что и я люблю его?.. Если
бы я увидела его опять, я не была бы такой жестокой!..
Я слышу, голос поет под моим балконом: это его голос... Он поет
о том, как месяц золотит реку, теплый ночной ветерок струит ее,
о том, как он любит меня... Он умоляет меня, чтобы я набро-
сила мою мантилью, и вышла на балкон, — ему не видно меня,
370

я лежу, притаилась... бедный, мне жаль обманывать его, я не
хочу быть кокеткою. — Я набрасываю мантилью и подхожу к
балюстраде балкона, оперлась и слушаю его, закутанная в ман-
тилью: он должен быть в восторге, — ему мало этого! — он не-
доволен моей мантильею! — он умоляет, чтобы я сбросила ее
явилась ему, как светлый день!—«Вы льстец! — говорю я,—
я вовсе не такая красавица». — Но он продолжает умолять...
бедный, я не хочу быть кокеткою, мучить его: — «Извольте,—
говорю я, — я так люблю вас», я откидываю мантилью с лица: он
должен быть доволен! — он недоволен и этим! — Он умоляет,
чтобы я продвинула мою ножку сквозь балюстрадуI — «Какой
вы смешной! — говорю я, — я знаю, вы хотите поцеловать мою
ногу. Но балкон выше вашей головы! И если бы даже могли вы
достать до решетки, какое же удовольствие приложить губы к
пыльной подошве моей туфли?» — «Вы не любите меня!» — го-
ворит он и плачет... «Умоляю вас! Вы нисколько не любите
меня! Вам не жаль меня!» — «Нет, мне жаль вас, я не могу ни
в чем отказать вам», — я хочу пококетничать с ним, — и мне, в
самом деле жаль его. — «Извольте», — говорю я, — и продви-
гаю носок ноги между каменным полом балкона и нижнею по*
лосою решетки, — только чтобы посмеяться, как он будет на-
прасно тянуться и все-таки не достанет; — но, ужас! — и какой
же он хитрый! в один миг, он вспрыгивает на скамью, — как я
забыла, что под моим балконом есть скамья! — он вспрыгивает
на нее, схватывает мою ногу обеими руками, нагибается, целует
босой подъем ступни... какой хитрый! Но его поцелуй так ла-
сково щекочет мою ногу: мне смешно... он целует, целует босой
подъем ступни: — «какой вы смешной!» — говорю я, — ах, про-
стодушная!— я ободрила его: он видит, что я не сержусь!—он
сбрасывает туфлю с моей ноги!—это дерзко! — я сержусь:—-
«Позвольте мне уйти. Вы слишком дерзок!» — но он и не думает
слушаться! — он крепко держит, прижимает к своей груди мою
бедную босую ногу, целует все пальцы ее... «Вы слишком дерзок!
Вы обижаете меня!» — говорю я строго: — «Я не могу любить
такого дерзкого!» — он плачет и освобождает мою ногу. Мне
очень жаль его. Но зачем он был такой дерзкий? — «Я прика-
зываю вам уйти и не хочу любить вас!» — Он закрывает лицо
руками и уходит... Жарко!—жарко! — Я хожу по балкону...
Мне очень жаль его, но я должна была наказать его! Я хожу по
балкону, я открываю ветерку мои плечи, он ласкает, щекочет
их. Я смотрю на гору, посеребренную месяцем... мне жаль его!
мне грустно... Я оперлась на балюстраду, смотрю на вершину
далекой горы, она искрится бледным серебром при месяце... мне
грустно, грустно! Я никогда больше не увижу его! О, боже, ви-
деть его только раз, и так полюбить! — без надежды Видеться
вновь!., как же не грустить мне?.. Я вспоминаю все подробно-
сти нашей первой — и, о боже! — последней! — нашей встречи
371

с ним на бале. О, как это ужасно, что наши родные в ссоре! же-
стокие! я никогда не увижу его! — о, боже! это его голос! его
голос под моим балконом! — «Я здесь, склони на меня кроткий
взор твой, милая девушка!» — «Вы здесь? как я рада! Но как
могли вы очутиться здесь?» — «Я перелез через стену вашего
сада!» — «Такую высокую! Не делайте этого в другой раз! —
Вы можете упасть и ушибиться. Лучше, я дам ключ от сада. Вы
будете приходить к этому балкону, я всегда буду ждать вас на
нем». — «И я никогда не пожму вашей руки!» — «Никогда!» —
Он плачет, и я плачу... мы плачем, плачем... Мы плачем всю
ночь и поутру я грустная, бледная. «Ты очень грустна», — го-
ворит маменька. — «Маменька, я люблю его, а папенька в ссоре
с его отцом!» — «Если это так огорчает тебя, мы помиримся с
его родными», — утешает меня мать, ведет к отцу; отец не мо-
жет противиться нашим просьбам, едет с визитом к его отцу и
в тот же вечер у нас бал, и он является на нем уже без маски.
Этот бал — наше обручение. Нам приказывают стать рядом,
взять за руки друг друга, благословляют нас, велят нам поце-
ловаться,— мне так стыдно — «не надобно», шепчу я ему;—он
такой милый! — говорит: — «как это можно, папенька и ма-
менька?»— «Пойдем в сад, — шепчет он мне, — там никто не
будет принуждать насъ, — милый! — «Идем!» — говорю я, — и
мы в саду, гуляем по густым аллеям... Там, в зале, танцуют, до
нас едва доносятся звуки бальной музыки... жарко! Я сбрасы-
ваю простыню, я оперлась на локоть, открываю мою грудь,
плечи, ноги, мягкому ветерку ночи, он ласкает, освежает меня.
Мы гуляем по саду, он говорит: — «Я люблю вас...»
Такие фантазии бывали у меня и прежде: не раз я клала в
сторону книгу, задумывалась, ставила себя на место героини, пе-
ределывала по-своему ее судьбу, ее чувства. Кто не испытывал
этого? — Но прежде, увлечения мыслей были у меня мимо-
летны: полчаса, много час, — и я опять погружалась в чтение,
если это бывало днем; полчаса, или четверть часа, и я засыпала,
если это было вечером, в постели. Теперь, я промечтала всю ночь
напролет, и на другой день побранила себя: «Как это можно, не
спать до 4 часов, когда надобно вставать в 7, чтобы заниматься
делом? Ныне, я заставила маменьку саму выдавать припасы и
разливать чай: это нехорошо, этого не должно быть впредь».
Неделя шла за неделею, этого не повторялось. Попрежнему
часто случалось мне увлекаться интересною книгою; но попреж-
нему фантазия моя разыгрывалась на полчаса, на час, и после
того я опять спокойно продолжала чтение. Такою благоразум-
ною, прозаическою читательницею дожила я до половины ок-
тября. С нею начались тревоги действительной жизни. Конец
осени и почти вся зима моего восемнадцатого года были отрав-
372

лены для меня сомнениями в своем благоразумии, опасениями,
что отец и мать считают меня упрямицею, капризницею за от-
казы женихам. — Наконец, я убедилась, что страх за отношения
к матери и отцу был напрасен, и вместе с этою боязнью затихли
мои тайные упреки себе. Если бы я действительно поступила не-
благоразумно, отвергая женихов, которые были ненавистны мне,
то могли ли отец и мать, при своей заботливой любви, предо-
ставить мне такой полный произвол? Они старались бы откло-
нить меня от вредного упрямства упреками, наставлениями. По
крайней мере, они показывали бы мне недовольный вид. Ничего
этого нет.
После отказа Волкову матушка сама успокаивала меня, после
отказа Фролову, сделавши уступку обычаю несколькими сла-
быми замечаниями, она прямо перешла на мою сторону: сама
сказала, что нельзя итти за человека, если он не нравится, что
заманивать женихов — низость, которая и не привела бы к сча-
стью девушку с моим простым характером; что если бы я и оста-
лась в девушках, отец и мать не стали бы отягощаться мною,
попрекать и осуждать. Они оба продолжают считать меня рассу-
дительною девушкою. Зачем же мне мучить себя?
Эти мысли утвердились во мне к концу зимы. Когда я отка-
зала третьему жениху, моя уверенность за отношения к матери
и отцу совершенно оправдалась: матушка не сделала мне ни ма-
лейшего упрека; сказала только, что и не ждала от меня согла-
сия итти за жениха, который нисколько не лучше двух первых,
и прибавила, что я остаюсь для нее и отца, попрежнему, умною,
рассудительною девушкою, доброю, послушною дочерью, кото-
рой они всегда были, всегда будут довольны.
Чего было опасаться мне теперь, о чем тосковать? Я стала
беззаботна, весела, как в старину. Это спокойное настроение
души возвратилось ко мне перед началом весны 1851 года; и че-
рез несколько времени в моем дневнике явилась отметка:
«22 (марта 1851). У нас были гости: Шатиловы, Симоновы,
Ершовы. Наш двор уже совершенно сух и мы весь вечер играли
в горелки: Леночка, Саша, Анюта Шат., Варенька, Надя Сим.,
Катя Ерш., трое нас, шестеро Каталонских, — целых 15 чело-
век! Было очень весело. Гости уехали поздно, в 12-м часу. По-
том я долго мечтала».
Через пять дней, был день моего рождения и я нахожу заме-
чание, по которому вижу, что совершенно верны мои воспомина-
ния о впечатлении, которые оставила во мне моя вторая бессон-
ная ночь.
«27 (марта). День моего рождения. Мне исполнилось 18 лет,
Маменька купила мне очень миленькую шляпку и дала Са-
шеньке, чтобы она подарила мне. Шляпка стоит 7 рублей. Пре-
миленькая. Вечером были гости: Шатиловы, Симоновы, Трахов-
ские, Ершовы, Репинские. Танцовали. Когда все разъехались,
373

мне не спалось и я стала мечтать; но вздумалось пересмотреть
свой дневник за прошлый год. Увидела, что в прошлом году я
была еще кокетка. Теперь я исправилась от этого».
Как могла я увидеть, что «я была кокетка» в прошлом году,
когда в первую половину его я уже очень сухо держала себя с
молодыми людьми, а во вторую половину боялась и убегала
их? — Так я поняла перемену, которую заметила в себе, — вот в
чем была перемена и как была замечена мною:
Пересматривая дневник своего восемнадцатого года, я дошла
до 23 июля, прочла слова, в первый раз явившиеся тогда в моих
заметках «долго мечтала», и остановилась на них. Мне вспом-
нились все сцены, которыми играла тогда моя фантазия; я сравни-
вала их с мечтами, в которых прошла у меня целая ночь после
игры в горелки, шесть дней тому назад: какая разница!
Тогда, за восемь месяцев до нынешнего вечера, я сидела у
ручья, плескалась в воде босыми ногами; молодой охотник под-
крался и смотрел на эту игру,— вызвался обуть меня, — и я
позволила ему обуть меня! — и он стал целовать мои босые но-
ги! — я осталась недовольна, прогнала этого дерзкого и заменила
его молодым человеком, который шел вместе с отцом старич-
ком, и был совершенно мил и скромен; я даже не хотела при-
знаться, что люблю его, хоть мне было очень жаль видеть, как он
плачет о моей жестокости; но когда я отдыхала на моем Севиль-
ском балконе над Гвадалквивиром, я опять была такая нескром-
ная девушка! — Правда, я думала только подшутить над ним,
согласившись продвинуть носок ноги сквозь чугунные перила:
балкон был высок, я только думала посмеяться, как он будет тя-
нуться и не достанет; но продвигать ногу, — босую ногу, только
в низенькой туфле, — продвигать с позволением поцеловать ее,
хоть бы только в шутку! — и как я была наказана за нескром-
ную шалость! — он сбросил туфлю и прижал к своей груди мою
босую ногу! — Правда, я рассердилась на дерзкого и без всякой
жалости прогнала его, хоть он был очень хорошенький и я ужасно
любила его; — но все-таки, я была ужасно нескромная: та-
кая шалость!—продвинуть носок босой ноги сквозь чугунные
перила! правда, потом я уничтожила за это Севилью и Гвадал-
квивир, перенеслась в Верону, у покрытых снегом Альп, — и на
моем Веронском балконе я держала себя уже очень скромно, и
Ромео был так мил: ни разу не поцеловал меня, когда мы с ним
гуляли по нашему саду. Но потом, опять было столько сцен с
босыми ногами! — однажды, когда я сидела в белом платье в моем
Сандомирском саду у фонтана, на скамье, он даже обнимал мои
колена, и я не отталкивала его, — правда, он был очень милый,
очень скромный, и все плакал. Но, потом, когда этот гадкий вое-
вода с жесткими седыми усами был убит, и на шум прибежала
маменька, прибежали все, было опять обручение, я даже целова-
лась с моим женихом! — Было столько таких сцен! все целовали
374

мои ноги, — однажды даже плечо! — о, как я рассердилась
тогда! — но сколько раз я целовалась с моим женихом!—ка-
кая ветреная была я тогда! — ужасно!
Теперь, какая разница! — Теперь, когда я опять промеч-
тала целую ночь, ни в одной из моих фантазий не было дерзких,
целовавших мои босые ноги, — не было дерзкого, целовавшего
мое плечо, не было ничего подобного! — и это потому, что я не
делала никаких ветреностей, — не мыла ног в ручье, не выходила
на балкон с туфлями на босую ногу слушать серенаду; теперь я
всегда была скромна, как тогда Джульетта.
Я не поняла, что я стала в моих фантазиях вместо прежнего
шаловливого ребенка взрослою девушкою; скромность моих
фантазий этой второй бессонницы была понята мною как то, что
я перестала быть ветреницею, кокеткою... Счастлива была бы я,
если б не произошло этой перемены, обрадовавшей меня тогда,
если б я навсегда продолжала мечтать так нескромно, как в пер-
вую бессонницу, на моем восемнадцатом году!
Но, начавши возвращаться теперь, на девятнадцатом году,
мои мечты сохранили свой новый скромный характер. — Они
стали теперь возобновляться не очень редко: каждый раз, когда
какой-нибудь особенный случай нарушал тихое, усыпляющее
однообразие моего прозаического образа жизни. В продолжение
семи месяцев, с начала апреля до ноября 1851 года, слова «долго
мечтала» повторяются в моем дневнике одиннадцать раз: пять
раз после поездки за город, в сад; раз после поездки на тот бе-
рег Волги; два раза, когда я была на вечерах с танцами под фор-
тепиано и какую-нибудь скрипку родного музыканта, которые на-
зывались в нашем кругу балами; три раза после дней, в которые
была сильная гроза. Во время грозы, у меня были мои празд-
ники: я бросала работу, выходила на мой балкон, любовалась
тучами, любовалась молниею; потом, когда порывы урагана за-
тихали, я выносила свои цветы на крыльцо под дождик. — Не
только в эти дни наших страшных волжских ураганов, когда все
запираются и закрывают ставни, но и в остальные дни, после
которых овладевало мною романическое настроение, не было
совершенно ничего, сколько-нибудь похожего на романические
положения. Мы катались по Волге и ездили в сады только с Ка-
талонскими. Это было все равно, что мы одни. На вечерах не
встречался мне никто из молодых людей, кроме таких, какими
были в свое время Волков и Фролов (они теперь были жена-
тые люди, потому я и сказала: «были в свое время»; молодой
человек в нашем кругу только жених или кандидат стать жени-
хом). Эти молодые люди, с которыми я танцовала, теперь не
были даже скучны для меня: я не допускала их говорить о чем-
нибудь, кроме их семейных и служебных дел; об этих вещах
можно говорить без скуки и с самыми скучными людьми. Я уже
не боялась моих кавалеров: у них не было и мысли говорить мне
375

любезности, не только что смотреть на меня, как на невесту.
И когда я возвращалась домой с такого бала, мои кавалеры так
же мало припоминались мне, как их отцы, матери, тетки.
Но довольно было того, что я возвращалась домой веселая:
я любила танцовать; довольно было того, что прерывался одно-
образный ежедневный порядок моего образа жизни, что мои
мысли отрывались на несколько часов от обыденных семейных
забот; — довольно было того, что движение и веселая музыка
танцев или свежий воздух полей, садов, нашей Волги пробуж-
дали мой молодой организм от рассудительной хозяйственной
дремоты: неопределенная жажда жизни просыпалась во мне; и
когда я возвращалась в свою маленькую комнату на мезонине,
мои мысли неслись в эфирные пространства, в ушах звучали
мелодии, перед моими глазами возникали светлые видения в по-
лусвете месячной, во мраке черной ночи...
Светлые видения. В то первое время моих грез наяву, все они
были светлы. В своих фантастических воспоминаниях из мира
поэзии, чуждого моей жизни, я забывала, переделывала в радо-
стную идиллию все, о чем припоминалось мне из книг, увлекав-
ших меня. В моих мечтах не возникало ничего трагического, ни-
чего драматического; в них не было даже никакого развития:
все, воскресавшее передо мной в капризных переделках читан-
ного, принимало характер легкой пасторали, беззаботно-нежной,
бесконечно останавливавшейся на первом свидании; оно было
все одно и то же, все первое, хоть повторялось тысячи и тысячи
раз; оно было все одно и то же, с безмятежно детским спокой-
ствием моим и его, двух воздушных существ, наслаждение ко-
торых — ощущать веяние ласкового ветерка, слушать журчанье
ручья, очаровываться нежными звуками милых слов, дышащих
любовью, — без трепетания сердца, без волнения крови; смотреть
в глаза друг другу, пожимать руки, видеть его, кротко целую-
щего мою руку, бесконечно повторять друг другу: «я люблю
тебя» — вот все содержание моей пасторали с неистощимым раз-
нообразием сплетавшейся из тысячи сцен одной и той же пер-
вой сцены.
Он, мой милый, был эфирное видение с чертами совершенно
неопределенными. Все, что отчетливо рисовалось мне, были его
глаза, смотревшие на меня кротко и безмятежно. Они не вспы-
хивали огнем, они только сияли ровною, спокойною, тихою ра-
достью; в них не было блеска, была только нежность. Только
это, только выражение его глаз и было ясно, определенно зна-
комо мне: я не видела отчетливо даже цвета их. Когда смутное
представление мое о их цвете имело оттенок более темный, мне
рисовалось в туманных чертах, что его темные волосы оттеняют
матовую бледность его лица. Но чаще, его глаза должны были
быть голубые, — «должны были», потому что я мало замечала
цвет их, я видела только их доброе, кроткое сияние; — тогда
376

мне виделось, что у него вьются каштановые или русые локоны,
и что на его щеках есть нежный румянец. Но все это виделось
мне неясно, как будто сквозь туман, в котором сливаются от-
тенки цветов и черты. Я не знала о его лице даже того, оваль-
ное или худощавое оно: я не могла замечать этого, потому что
была очарована выражением его глаз; — только это выражение
и видела я, — и чувствовала теплоту его руки, пожимающей мою
руку, чувствовала легкость теплого прикосновения его губ к
моей руке, когда он целовал ее.
И я сама была таким же воздушным существом, как он.
Я едва слышала усиленное биение сердца, когда я ждала его и
когда он являлся вдали, идущий на свидание: я едва могла чув-
ствовать, я почти не замечала, что мое сердце расширяется, тре-
пещет, — нет, оно и не трепетало, оно только согревалось при
этом ожидании, при его приближении. И я вздрагивала только
от робкого испуга неожиданной встречи, когда он являлся не на
свиданье, а внезапно, когда я, еще не знакомая с ним, думала,
что нет никого вблизи меня, что я в одиноком, пустынном месте,
и вдруг слышала нежный голос подле меня, или оглянувшись,
видела подле себя его, незнакомого, — я вздрагивала от неожи-
данности, но не от волнения сердца. И когда он брал мою руку,
целовал ее, только рука моя ощущала теплоту прикосновения,
удары моего сердца не учащались, щеки мои не вспыхивали, и
его взгляд только ласкал меня, безмятежно радостную.
У нас было много, много историй, добрых, тихих, радостных.
Они всегда были радостны. Часто, — очень часто, мы с ним и
плакали, много, много. Мы не знали, как сказать нашим родным,
что мы любим друг друга: у меня был ненавистный жених, или
мой милый был слишком беден, или он был не из нашего го-
рода, и мы не надеялись, чтобы мои родные согласились на раз-
луку со мною, или я тосковала предчувствием разлуки с ними;
мы часто, много плакали; но мы имели слишком твердое пред-
чувствие, что препятствие нашему счастью устранится; и оно
всегда устранялось: маменька видела мою грусть, и отказывала
гадкому жениху; — она догадывалась о моей любви, и говорила,
что ум и сердце моего милого дороже всякого богатства; мой
милый узнавал, что исчезло препятствие для него оставаться в
нашем городе и мы переставали плакать о том, что мне надобно
оторваться от родных. Мы с ним всегда предчувствовали счаст-
ливую развязку и потому наши слезы были легки, приятны; об-
ливаясь ими, мы знали, что они только приготовление к радости.
Но обыкновенно, и с самого начала не было никаких препят-
ствий нашей любви: я знакомилась с моим милым где-нибудь
на прогулке за городом; мои родные видели нашу любовь; мой
милый нравился им, они хвалили меня за такой прекрасный вы-
бор, благословляли нас, — и мы становились женихом и неве-
стою; но были еще так молодыт что наша свадьба отлагалась на-
?77

долго, и мы целые, месяцы, целые годы, бесконечно оставались
женихом и невестою, — все сидели вместе, все гуляли вместе,
все говорили о том, как мы любим друг друга, и мой милый все
целовал мою руку.
И никогда не было однообразия в этой одной и той же исто-
рии, повторяющейся сотни раз в долгую и быстро пролетевшую
ночь 21 марта, и в каждую из следующих ночей, подобных ей.
Я насчитываю по своему дневнику одиннадцать таких ночей
с начала апреля до ноября 1851 г. Пришла зима и однообраз-
ный порядок моей жизни стал нарушаться реже. Доследующего
дня моего рождения в пять месяцев только четыре раза встре-
чается отметка «долго мечтала»: два раза это было после того,
как мы были в театре; один раз после вечера с танцами у наших
знакомых Ершовых; раз после вечера у нас в день моего рож-
дения, когда мне исполнилось девятнадцать лет.
С началом этой весны, отметка «долго мечтала» встречается
все чаще и чаще, — и большею частью, уже без всяких особен-
ных поводов: в четыре месяца я насчитываю семнадцать этих
бессонниц. А между тем, только три раза была какая-нибудь
причина размечтаться, вроде прежних: однажды катанье по
Волге, в другой раз поездка за город, в третий — вечер у Ката-
лонских, в день рождения Машеньки. — Зато, с половины мая
встречаются отметки: «хотела мечтать, как вчера, но уснула; так
жаль, — непременно хотела долго мечтать, но уснула; так
жаль!—5-го июня, 14 июня записано: «Я перестала быть вет-
реницею; это видно даже и из того, как я мечтаю: вовсе не так
смешно и глупо, как в прошлом году».
Вот в чем была перемена. Она происходила постепенно и
была замечена мною, когда уж почти окончательно развилась.
Содержание моей пасторали оставалось одно и то же, но ее
обстановка изменялась, как я сказала с неистощимым разнооб-
разием. Шли месяцы и нечувствительно для меня самой один из
видов обстановки, сначала совершенно исчезавший среди дру-
гих, более блестящих, стал являться часто и с весны 1852 го-
да, — с начала моего двадцатого года, стал все решительнее
брать верх над остальными; вместе с его перевесом над другими,
все постояннее делалось, кто я и кто мой милый. Наши отно-
шения, разговоры, чувства сохраняли прежний светлый коло-
рит, прежнюю эфирную безмятежность; но все теснее становился
круг поэтических воспоминаний, из которых я создавала себя
и своего милого, и в нашу воздушную жизнь входило все больше
похожего на мою действительную жизнь, все ближе и роднее
мне становилась земля, до которой мы едва касались. Все реже
бывали мы людьми чуждых мне стран, далеких от меня состо-
яний.
Севилья и Гвадалквивир, Верона и Альпы, потом и Петер-
бург с его Невою все больше заслонялись моим родным городом
378

с его невысокими горами и нашею безбрежною Волгою. Ари-
стократки и поселянки испанки и итальянки все больше усту-
пали место дочери небогатого русского чиновника, и ее милый
все чаще являлся простым небогатым человеком, сыном малень-
кого помещика или чиновника, приехавшим из университета
служить в нашем городе. Шли месяцы, пришла весна моего
двадцатого года, зазеленели сады вокруг моего родного города
и мы с моим милым совершенно перестали выходить из тихого,
скромного быта, знакомого мне по действительной жизни; теат-
ром наших неожиданных встреч, условленных свиданий, беско-
нечных прогулок стали всегда бывать окрестности моего родного
города, по которым любила гулять я действительная, я, Лиза
Свилина; и когда мы с моим милым сидели в комнате, эта ком-
ната была гостиная нашего дома, была моя маленькая комната
на мезонине... Вот почему я записала: «я мечтаю гораздо рас-
судительнее прежнего». Не было ли это справедливо?
Я стала всегда одна и та же, и мой милый стал все один и
тот же, — и вот почему я записала тогда: «я перестала быть вет-
реною даже в моих мечтах». Знакомее и знакомее становился
мне мой милый и черты его все яснее рисовались в моем вообра-
жении, — и вот я стала видеть его лицо уже совершенно ясно.
20-го июня в моем дневнике записано: «Я прекрасно вижу
его лицо».
22-го июня у меня записано: «Его лицо знакомо; кто он?»
И вот я уже не в забвении грез, не ночью, а в раздумьи, днем
за пяльцами, за своим шитьем, не мечтаю, а стараюсь вспом-
нить, понять: кто ж он? Не фантазия создала его, моя память
воспроизвела это лицо, я почти уверена в том. Я должна была
видеть этого молодого человека с длинными каштановыми воло-
сами, с большими карими глазами, с овальным, несколько заго-
ревшим лицом, с маленькими темными усами. Напрасно я припо-
минаю... или я только мельком видела его где-нибудь на гу-
лянье, в церкви?—быть может, на бале в Дворянском собра-
нии, где однажды была я три года тому назад?— или в театре,
где была я два раза в прошлую зиму, и прежде несколько раз?..
Где я видела его? — Но я должна была видеть его: его лицо
совершенно живо рисуется передо мною, оно знакомо моим гла-
зам.
В моем дневнике отмечено: «24 июня. Брат и Аркаша при-
ехали из Казани. Оба перешли во второй курс. Я ужасно обра-
довалась им».
Через два дня, кончается мой дневник. Потому я знаю, что
это было на третий день после приезда брата. Я узнала, кто мой
милый. Но это уже не записано в моем дневнике.
Мы сидели вечером за чаем. Брат отказался от второй
чашки, встал и сказал: «Я иду к Лачинову», — я вздрогнула и
вспыхнула: Лачинов — это он!
379

ш
ЛАЧИНОВ
«Лачинов •—это он!» — но непохожий на того Лачинова, к
которому теперь шел мой брат. Моего Лачинова нельзя было
узнать в этом; мой милый, — он прежний Лачинов, сохранился
только в моей верной памяти 2.
Теперь, летом 1852 года, Лачинову было еще только три-
дцать лет. Но его крепкое здоровье уже расстроилось. Я не ви-
дела его уже три года, хотя он жил в нашем городе, хоть брат
очень часто бывал у него до прошлого лета, когда уехал в Ка-
зань, хоть и он до прошлого лета раз по три, четыре в год бы-
вал у нас. Я не любила видеть таких людей. Когда я видела его
в последний раз, весною 1849 года, ему было двадцать семь лет;
но он задохнулся, взошедши на крыльцо нашего дома, имевшее
пятнадцать ступенек; он уже и тогда говорил про себя, что
смотрит в могилу. Страшно сказать отчего: он слишком
много пил.
Когда он, в 1848 году, возвратился из Москвы в наш город,
увидел моего брата у Ершовых, вспомнил его, пригласил к себе,
и брат начал ходить к нему, отец и мать стали говорить Грише,
что им неприятно это знакомство, что они боятся такого знако-
мого. Брат не слушался советов, продолжал бывать у Лачинова.
Отец и мать сердились на Гришу, положительно приказывали
перестать ходить к Лачинову; брат не слушался. Началась до-
вольно серьезная ссора; брат выдержал ее. Через полгода, отец
и мать стали успокаиваться: в самом деле, Гриша ни разу не
приходил от Лачинова пьяный: они убедились наконец, что брат
не портится от знакомства с ним, перестали спорить.
Но я гораздо дольше отца и матери продолжала бояться за
брата. Лачинов был такой дурной человек, слышала я.
И то, что я слышала, было верно. Я спрашивала у Гриши,
правда ли, что нет ни одного дня, когда Лачинов ложился бы
спать не пьяный. Он должен был отвечать: правда. — И чем
дольше шло время, тем хуже становились слухи о Лачинове.
И все они были верны. Их пересказывали и у нас, н у Каталон-
ских. Маменька и Анна Ларионовна не любили напрасно по-
вторять дурное о людях»
В 1847 году, когда был еще в Москве, Лачинов получил
после отца прекрасное имение, в год промотал все и приехал в
наш город потому, что нечего было больше проматывать. С тех
пор, он жил, по его выражению тем, что «вырабатывал»: его ра-
бота состояла в том, что он был самый лучший игрок в целой
губернии. Когда он спускал все деньги, он садился «работать»
в коммерческие игры, и наигрывал себе много денег, после того
«давал волю» себе, — это значило, что он бросал винт, префе-
ранс, пикет и переходил к банку и ланскне; после разных оборо-
380

тов счастья всегда кончалось тем, что проигрывал все, наигры-
вал на себя долг; тогда опять начинал «работать». — Я спра-
шивала брата, правда ли это; Гриша отвечал: все правда. Я не
спрашивала брата, правда ли другое дурное, что говорили о Ла-
чинове. Светская девушка должна была бы показывать вид, что
не слышала этого дурного, когда была молода.
Но я не вошла в свет, и выросла в одном из простых скром-
ных семейств, где старшие говорят при девочках и взрослых де-
вушках, своих дочерях и племянницах, обо всем, о чем говорят
между собою; не молчат при них о дурном потому, что говорят
о нем таким тоном, который не раздражает воображения; не
молчат потому, что с детства надобно приучать понимать, как
страшна жизнь дурных людей.
Я слышала, как живет Лачинов: гадко. Года через два по
его возвращении в наш город, рассказывали, что муж одной чи-
новницы, которая ушла к Лачинову, привел полицию взять
жену; Лачинов дал денег полицейскому, а мужа выгнал в шею;
через несколько дней эта женщина убежала назад к мужу, обо-
крав Лачинова. Лачинов был тогда в выигрыше и она унесла
много денег, поэтому муж принял ее очень почтительно. Странно
было бы мне сказать, что я не слышала этой истории: о ней го-
ворили тогда все в городе, до маленьких детей. После того, у Ла-
чинова были еще две такие же гадкие истории. Одна из его
приятельниц попалась в воровстве; другая, пьяная, едва не за-
резала его.
Я слышала все это и мне гадко было думать о Лачинове.
Я только слышала об этом гадком Лачинове и почти не знала
его. Когда брат стал ходить к нему, он изредка заезжал к нам,
чтобы показать, что не тяготится частыми посещениями
Гриши, сам зовет его бывать почаще. Я уходила. В 1849 году
мельком видела его однажды, входящего к нам; после я всегда
успевала уйти к себе на мезонин и, как сказала, ни разу не ви-
дела его в 1850 и 1851 году.— В 1849 году, в начале знакомства
брата с ним, я старалась убедить Гришу бросить этого дурного
человека, как тоже упомянула. Но потом, перестала говорить о
нем и с братом, потому что Гриша только сердился. Я почти
забыла о существовании Лачинова, когда брат летом 1851 года
уехал в Казань.
Этот Лачинов, гадкий человек, о котором я забыла, только
совершенно закрыл от меня того молодого человека, которого я
видела, когда была двенадцатилетнею девочкою.
Я видела его тогда, в 1845 году, раза четыре у Ершовых, на-
ших близких знакомых. Татьяна Федоровна Ершова была двою-
родная тетка его. В то лето семейство Лачинова жило, против
обыкновения, не в деревне, а в губернском городе. Он приехал
на каникулы. Он уже три года был в университете. Из разгово-
ров его помню, что он хвалил маменьке Гришу, называл его
331

умным мальчиком; поддерживал маменьку в мысли, что когда
Гриша кончит курс в гимназии, то не следует отдавать его на
службу, а непременно должно послать в университет. Помню,
маменька была очень рада, слушая, что такой прекрасный и ум-
ный молодой человек хвалит Гришу. Еще я помню, что его спра-
шивали, почему он не в студенческом мундире, а носит статское
платье, и он отвечал, что в том году вышел из студентов и сде-
лался вольным слушателем, и объяснял Ершовой и маменьке
разницу между студентом и вольным слушателем.
Тогда, он очаровал собой всех людей нашего круга, видев-
ших его у Ершовых. Потом, на три пода он совершенно пропадал
из виду у них. Когда, в 1848 году, он возвратился в наш город,
о нем тотчас же стали говорить: «кажется, он испортился. Он
ничего не делал в Москве, только кутил. При таких дарованиях,
пробыв шесть лет в университете, он приехал домой ни с чем».
Через несколько дней, узнали, что он приехал из Москвы потому,
что промотал все. — Потом, начались те слухи, о которых я гово-
рила. — Он скоро перестал бывать у Ершовых.
А сначала, он был у них раза два, когда у них собирались
гости. В оба раза я не видела его. Он не входил в зал, где мы
танцовали. Пробыл в гостиной с пожилыми дамами, пока не
устроился преферанс.
На первом вечере, он сидел несколько минут с маменькою;
разговорившись, вспомнил, что у нее есть сын, который 3 года
тому назад понравился ему, показался умным и любознательным
мальчиком. — На другой день, между наших разговоров о вечере
маменька пересказала всем нам, что Лачинов помнит и хвалит
Гришу. Когда у Ершовых был опять вечер, брат подошел к Ла-
чинову, стал расспрашивать его о Московском университете.
Лачинов был очень ласков, обещал давать Грише книг, журналы.
Потом, как я сказала, я видела мельком однажды Лачинова,
когда он входил к нам. Спорила против него с Гришею. Потом,
перестала говорить о нем с братом и не видела ни разу в осталь-
ные два года учения Гриши в гимназии. Потом, когда Гри-
ша уехал в Казань, целый год ничто и не напоминало мне о Ла-
чинове.
Семь лет или думать о человеке очень дурно, избегать видеть
его, или большую часть этого времени, вовсе и не помнить о
нем, — и вдруг заметить, что в моем милом я люблю его, каким
видела за семь лет.
И тогда, в 1845 году, что ж я была для него, что ж он мог
быть для меня?—Ему было тогда 23 года, мне—двенадцать.
Я видела его, он и не заметил меня.
Как же могло быть это, что его тогдашние, совершенно за-
бытые мною черты постепенно воскресали в моей памяти? —
Он был до такой степени забыт мною, что его тогдашнее лицо,
быть может, несколько недель рисовалось перед моими глазами,
382

и я не узнавала, чье это лицо; думала несколько дней и все не
могла вспомнить.
Брат был с нами уже третий день. Вероятно, в эти дни, он
не раз упоминал фамилию своего знакомого, — вероятно, по-
тому что уже был у него; — лицо моего милого, весь характер
моего милого были так чужды этому знакомому брата, что я
слышала о нем и не вспоминала; быть может, и потому, что
старалась пропустить без внимания фамилию этого гадкого
человека.
И вдруг, — это было 25 июня, — в моих невнимательных
ушах прозвучали громкие слова брата: «Я иду к Лачинову»,
и я вздрогнула, вспыхнула: Лачинов — это он!
Я поспешно допила чай и ушла в мою комнату. Весь вечер
я думала: что ж это, как же это он — Лачинов? Я не могла
понять ничего. Мне было только стыдно за моего милого, что
он — Лачинов. Как я запишу это в мой дневник?—я писала
в него все; как я запишу в него такой стыд: «я влюблена в
Лачинова?» — Я не писала в этот день своего дневника. Я ска-
зала себе: я разлюблю его. День шел за днем. Теперь, каждый
день, неотступно весь день, весь вечер я думала о моем милом,
все хотела разлюбить Лачинова, сделать, чтобы мой милый не
был он.
— Ты задумчива, или грустна, Лиза, — сказала маменька,—
я замечаю уже два дня, что ты какая-то унылая.
— У меня болит голова, маменька, — сказала я.
— Напейся липового цвета или малины.
— Напьюсь, маменька. — И вечером налила себе липового
цвета. Я уже должна была притворяться! — Боже мой, что это
со мною? Боже мой, какая гадкая стала и я сама! Вот что
значит полюбить дурного человека! — Как я запишу это, что
стала притворщицей, обманула маменьку? — И я не вела моего
дневника.
Я не знаю, сколько дней прошло в этом. — Лачинов... Ла-
чинов... Мне уже хотелось слышать о Лачинове. Но как я могу
слышать о нем? Того, моего Лачинова, уже давно, давно нет.
Этого дурного, гадкого, я ненавижу; об этом стыдно и гадко
мне говорить. — И все-таки я заговорила.
Брат вошел в мою комнату за книгою и, взяв ее, пошел
читать на мой балкон.
— Ты давно не был у своего Лачинова, сказала я.
— Лиза, это нехорошо. Зачем быть такою злою? К чему
эта насмешка, даже хуже, какая-то ненависть? что он сделал
тебе? И разве я надоедаю тебе им? Кажется, еще ни разу не
произносил его фамилии.
— Двадцать раз. Я не понимаю, как можно быть дружну
с таким дурным человеком.
— И не поймешь, потому что... — Лягушки сидят в своем
383

болоте, и квакают, — проворчал брат сквозь зубы.— И думают,
что очень приятно жить в их болоте. Человек тонет в нем; это
для них скандал, безнравственность.
— Кто ж держит его в нашем болоте?
— Лиза, я не узнаю тебя. Ты была хороша тем, что по
крайней мере не говорила, когда не понимала. С чего ты вдруг
вздумала быть злой? — Брат с досадой ушел.
Неужели этот разговор перевернул все мои мысли, все мои
чувства? — По крайней мере, я не помню ничего другого.
Правда, впрочем, я всегда была добра; правда, никогда не лю-
била бранить людей. Я всегда любила только жалеть о тех,
которых осуждала. Я думаю, что и до этого разговора я плакала,
зачем мой Лачинов стал таким, о котором стыдно, гадко мне
думать. Не помню, когда я начала плакать об этом. Помню
только, что сначала я улыбалась, когда узнала моего милого
в нем, потом стала плакать о нем.
Неужели нельзя спасти его? — думала я. — Я должна спасти
его...
Я не знаю, в какой день я написала; я знаю только в какой
день он прочел мое письмо.
«Я люблю вас. Я должна спасти вас. Вы должны быть доб-
рый: вы так любите брата; он всегда защищал вас. Вы были
противны мне, — как же я полюбила вас? Вы не такой, какой
вы теперь. Я видела вас в 1845 году. Тогда, вы были пре-
красный; все хвалили вас. Приезжайте к нам. Я люблю и спасу
вас. Л. Свилина».
Это письмо хранится у меня. На нем рукою Лачинова
написаны цифры 11. Это значит «11 июля». Цифры эти написаны
много раз, — вверху, внизу, на строках; — будто он сидел, за-
думавшись, и машинально чертил, чертил...
Я положила это письмо в одну из книг Лачинова, собрала
несколько книг, связала их шнурком и ждала, когда брат пошел
к Лачинову. — «Гриша!—скричала я с балкона, когда он стал
сходить с крыльца. — Я забыла: возьми, отнеси эти книги». —
«Бросай, я ловлю», — сказал он. — Я бросила.
Что, если он развяжет? или Лачинов развяжет при нем? —
«Гриша! — кричала я, выбегая на крыльцо. — Гриша, вернись!
Я забыла!» — Но он был уже за воротами. Я подбежала к окну
на улицу; брат шел уже дальше губернаторского дома.
Гриша принес несколько книг взамен отданных. Не сказал
мне ничего особенного.
Прошло несколько дней;—сколько, не знаю. Но по числу,
выставленному Лачиновым на письме, я знаю, что это было
12 июля, когда брат, вернувшись поутру от Лачинова, пришел
в мою комнату и начал говорить со мною таким тоном, как
никогда.
— Лиза, я не обращал на тебя внимания, потому что думал,
384

что ты такая же, как все эти ваши Машеньки, Пашеньки, Та-
шеньки. А ты из наших. Сестра души моей! Скромница!
Брат стиснул меня так, что я задохнулась, и поцеловал.—
Он все знает! Лачинов все рассказал ему!
— Скромница! Ты все молчала, но теперь я понял тебя!
Я не умел прежде оценить тебя, но теперь ты друг мой на всю
жизнь! У нас с тобою одна дорога!.. Он начал и начал о том,
что родство по крови ничего не значит без духовного родства,
что мы родня по духу; — о положении женщин, о правах жен-
щины, — о прогрессе...
Я лишь наполовину понимала его, потому что он употреблял
много мудреных слов, а я тогда еще не читала почти ничего,
кроме романов, повестей, стихов; — я не могла и следить со
вниманием за его словами; — что будет со мною?
— Я услышал все это о тебе от Лачинова, продолжал брат,
нагорячившись о прогрессе и свободе: — где ты видела его? Он
говорит, что ты необыкновенная девушка: ужасно хвалил тебя.—
Не стыдно ли тебе, что ты так зло нападала на него? Он рас-
спрашивал о тебе; без него, я долго не понял бы тебя, потому
что ты все молчишь. Где ты видела его? — Я забыл спросить
у него.
— Я нигде не видела его, — сказала я. — Слава богу, он
ничего не сказал ему!
— Отчего ж он так заинтересовался тобою? Он хочет при-
ехать к нам.
— Гриша! Боже мой, приехать к нам! —Проси его не делать
этого!
— Что это значит, Лиза? Неужели мы, он и я, ошиблись
в тебе?
— Ради бога, Гриша! Я боюсь его! Я не выйду к нему!
— Странно! — сказал брат, размашисто пожав плечами,
и начал ходить по комнате. — Понимаю, сказал он, остановив-
шись передо мною и обратив на меня уверенный взгляд: —
Застенчивость. Он не съест тебя, — прибавил он, разразившись
хохотом. — Это ваша провинциальная дикость, пояснил он
одобрительно.
— Все равно, Гриша: застенчивость, дикость; но умоляю
тебя, проси его не быть у нас. Ты должен сделать это.
— Хорошо, я скажу; но прибавлю от себя, что я прошу его
приехать, — покровительственно сказал брат: — это смешно,
Лиза, и никто не простил бы тебе такой провинциальной наив-
ности. Но я понимаю, что нельзя же вдруг бросить предрассудки.
— Ради бога, Гриша, исполни мою просьбу, — сказала я ему
на другой день поутру, видя, что он идет к Лачинову.
— Я сказал, что передам ему твое желание; но прибавлю,
что смотрю на это, как на ребячество.
Он ушел. В двенадцатом часу, я услышала шум экипажа,
385

быстро въезжавшего на наш двор. Это он, подумала я, и убежала
в свою комнату. Это был он вместе с братом. Я слышала голоса
их и маменьки в гостиной.
Через полчаса, брат вошел в мою комнату. — Что ж, Лиза,
так и не выйдешь?
— Нет, сказала я.
— Пойми, что это глупо. — Брат прошелся по комнате
и остановился передо мною: — Пойдем. — Я сделала отрица-
тельный знак. — Нет? Ну, как хочешь.—Он опять похо-
дил по комнате и остановился:—Пойдем же, говорю тебе.—
Нейдешь?—Ну, хорошо же. — Он еще сердитее нахмурился
и ушел.
Чем он грозит мне? — Неужели он приведет его сюда? —
Я сошла до площадки на повороте лестницы с моего мезонина
и стала прислушиваться к разговору в гостиной. Маменька и
Лачинов говорили о городских новостях. Брат молча ходил по
ксмнате; остановился, — вероятно, перед Лачиновым, и сказал
своим густым басом:
— Вы говорили вчера, Петр Николаевич, что любите хо-
рошие виды: не хотите ли взглянуть, какой славный вид на
Волгу с нашего балкона? Пойдем.
Я сбежала до последней ступеньки лестницы. — «Уйду к
Машеньке».
— Нет, Гриша. Мне трудно входить на лестницы, вы знаете.
Слава богу! — Я вернулась на свой мезонин.
Скоро Лачинов уехал. Брат весь день хмурился на меня.
Через два дня, брат и Машенька вздумали, что можно бы
ехать за город. Я всегда была рада этому. Наши старшие всегда
соглашались, если лошади не были утомлены утреннею ездою
по хозяйству. Решено было: поскорее обедать и ехать в сад
Громова.
Так же, как сад Буркина, сад Громова хорош тем, что при
нем есть большая роща. Дорожки по отлогой части ее усыпаны
песком, и в главной аллее сделаны дерновые скамьи. В середине
сада устроена китайская беседка.
В половине июля, съемщики садов еще не боятся за яблоки,
когда приезжают посетители с детьми. Нам предложили беседку.
Наши старшие, погулявши по саду, расположились в ней. Дети
остались около качель, которые сделали на двух ветлах брат
и Аркаша. Аркаша остался присматривать за детьми. Мы с
Машенькою и братом пошли гулять по роще.
Мы прошли несколько дорожек, вышли в главную аллею.
Впереди нас на дерновой скамье, сидел мужчина в сером пальто
и чертил палкою по песку. Широкие поля соломенной шляпы
закрывали верхнюю половину его лица, наклоненного к земле.
Сердце тоскливо забилось во мне. Вот зачем брат устроил эту
поездку! Что будет со мной?
386

При нашем приближении, мужчина встал. Я побледнела,
хоть предчувствовала, кто он.
Лачинов поклонился мне и Машеньке. — «Я был в беседке,
и мне сказали, что вы здесь». — Он пощел подле меня. Брат
взял Машеньку под руку и они замедлили шаг. Я осталась
впереди, одна с Лачиновым.
Мы шли молча. Я не смела поднять глаз от земли. Я слы-
шала, что шаги Машеньки удаляются; удалились.
— Безотрадна ваша жизнь, Лизавета Арсеньевна, сказал
он и замолчал.
Я шла, потупив глаза в землю.
— Темна, безотрадна ваша жизнь, Лизавета Арсеньевна.
Бедная вы!—опять сказал он тихо и замолчал.
Грудь моя надрывалась.
— Будьте добры, сядем. Я очень устаю ходить.
Он взял меня за руку и сделал шаг в сторону аллеи, к дер-
новой скамье. Я уступила движению, подводившему меня к
скамье, и села подле него, не поднимая глаз от земли.
Он сидел, нагнувшись, и чертил палкою по песку.
«Для кого расцвела? Для чего развилась?» — тихо прого-
ворил он: — Бедная вы, Лизавета Арсеньевна. — И опять за-
молчал — вы очень добрая, Лизавета Арсеньевна. Жаль вас.
Я давно плакала.
— Зачем родятся такие девушки, как вы?—Им некого по-
любить. Я не стою того, чтобы любить меня.
— Я так давно полюбила вас! — Я стерла слезы и подняла
глаза на него; — он, он, мой милый! Унылый, бледный, боль-
ной, но он! Его добрый взгляд! — Я так давно полюбила вас! —
Я бросилась на шею ему.
Он тихо удержал мои руки, не допустил меня обнять его. —
Нет, я не стою того, чтобы любить меня. Вы раскаялись бы. —
Он тихо заставил меня сесть.
— Нет, я знаю, вы такой же, как были тогда... Любите
меня. Кого же мне любить... Я так давно полюбила вас...
— Вы позволите мне бывать у вас, Лизавета Арсеньевна?
Вы сохраните доброе расположение ко мне. Но вам нельзя лю-
бить меня.
Он встал, подал мне руку, и мы медленно пошли к нашим,
к беседке.
Он просидел с нашими до позднего вечера. — Я не могла
оставаться с ними в беседке. Я опять ушла на ту скамью. —
Я боялась, что брат придет ко мне и станет говорить. Нет, он
не пришел; никто не приходил, ни Машенька, ни Аркаша. Ни-
кто не помешал мне... Потом, пришел Аркаша и стал рассказы-
вать мне о Казани. Всегда все были добры ко мне. И потом,
Аркаша никогда ничего не говорил мне.
Лачиков уехал несколько раньше нас и взял с собою брата.
387

После этой прогулки, обращение брата со мною совершенно
переменилось. Он сделался очень внимателен ко мне; стал учить
меня по-французски; и Аркаша иногда занимался со мною
французским языком. Когда они уехали в Казань, я уж могла
одна продолжать свои занятия.
Брат изменился ко мне и в другом. Он перестал вмешиваться
в мои отношения к Лачинову.
Лачинов был у нас раз десять в эти два месяца до отъезда
брата. Иногда мы сидели вместе, — то есть, и мы, и Каталон-
ские; иногда, мы втроем: он, я и маменька, или он, я и брат.
Но больше, мы с ним вдвоем, в моей комнате.
Маменька очень полюбила его.
— Я не понимаю вас, Петр Николаевич, говорила она, —
как же это можно, не иметь силы воли? разве человек не должен
иметь власть над собой?
— Я не понимаю вас, Петр Николаевич, говорил брат, —
почему же не кутить, когда нечего делать? но если видишь на-
добность бросить это, как же не бросить при наших стремле-
ниях? И кроме того, это скоро надоедает.
Может быть, я не умела бы даже и теперь объяснить, как
мог Лачинов упасть до такой степени. «Дурная привычка при
слабости характера», — говорила маменька и брат, говорил
обыкновенно и сам он. — Во время его первой молодости,
пьянство было модою в кругах передовой молодежи. Потом, он
попал в дурное общество. Так погибали многие по слабости
характера. Но полагается ли кто-нибудь на бесхарактерного че-
ловека? — На Лачинова полагались все. Если он скажет: «это
будет сделано», все знали, что будет сделано. Не было примера,
чтобы он отступался от дела, за которое брался. Не он под-
давался влиянию других в безобразной жизни: он господствовал
над компаньонами своего грязного кутежа, седыми псовыми
охотниками, покровителями цыганок. Они спрашивали его со-
вета, делали его решителем своих гадких ссор. — Сначала, он
числился в канцелярии губернатора; он имел влияние не только
на него, и на канцелярию. Сохранил силу над губернатором и
теперь, когда был заседателем уголовной палаты, а в палате
господствовал: сменил секретаря, заставил молчать предводи-
теля, и вел все дела. Это ли называется бесхарактерным
человеком? — И когда сн говорил про свою жизнь: «это от
бесхарактерности», надобно было только видеть и слышать,
как спокойно, холодно, небрежно произносил он эти слова,
и вы убеждались, что они пустая отговорка: люди слабого
характера не говорят о своей бесхарактерности с таким равно-
душием.
Поэтому, мне больше нравятся те слова, которые он говорил,
когда хотел говорить.
383

IV
Я И ЛАЧИНОВ
На другой день после нашего свидания в аллее, брат обедал
у него. Вечером, они приехали вместе. Я не пошла вниз: что
стали бы мы говорить при других? Я ждала: он взойдет ко
мне; мы будем одни.
Он взошел вместе с братом. Теперь, брат не выдал меня ему:
брат понял мой умоляющий взгляд и оставил нас.
— Вы очень переменились в эти три года, — сказал он, когда
мы остались одни. — Я не узнал бы вас.
— Что пользы, Петр Николаевич? — сказала я.
— Я хотел видеть вас, чтобы отдать ваше письмо, сказал
он. — Я не хотел доверять его Грише, я не мог подвергать вас
опасности, возвращая его в книге. Я не отдал его. Это потому,
что я не видал вас три года. Вы много переменились. Я не отдам
его. Вы много переменились.
— Что пользы, Петр Николаевич? — сказала я. — Я по-
нимаю свое безрассудство.
— Нет, Лизавета Арсеньевна: оно не в том, о чем вы ду-
маете, сказал он.
Ему нетрудно было угадать мысль, которая возвратила меня
к унылому благоразумию. Все говорило о ней: березовая мебель
нашей гостиной, ситцевое платье матушки, белые стены моей
комнаты без обоев, белые полосы ее крашеного пола, простые
крашеные стулья, кровать, столик в ней, мое кисейное платье,
мытое два раза.
— Ваше безрассудство не в том, о чем вы думаете, Лизавета
Арсеньевна, — сказал он.— Если 6 я мог перемениться... Но это
невозможно. Выслушайте меня: я буду говорить с вами откро-
венно.
Мне странны были слова, которые я услышала от него. Тогда
я мало понимала их; не совсем понимаю и теперь. Но помню.
Мы часто возвращались к этому, когда я говорила, что не верю
в его бесхарактерность, и доказывала, что он должен переме-
ниться, и может, если захочет.
— Правда ваша, — отвечал он на это, — у меня нет не-
достатка в силе воли; но моя воля не имеет причины изменяться.
Я давно потерял охоту дорожить собою; потому что потерял
всякое уважение к себе. Не подумайте, что моя пошлая жизнь
отняла его у меня. Нет: пьянство, игра, кутеж, эти вещи не
важны; я стыдился б их лишь тогда, если бы думал, что они
в самом деле занимают меня. Я знаю, что если бы захотел, без
усилия бросил бы эти пустяки. Я выше их; они не марают меня
передо мною самим. Но есть другая вещь, над которою я не
властен: она настоящая причина моего неуважения к себе.
389

« — Ваш брат не может согласиться со мною; не согласитесь
и вы; но по крайней мере вы видите, что я говорю искренно.
Я пренебрегаю собой за то, что ни к чему не гожусь. Когда
явилось во мне это сознание, я безусловно отдался всяким
пошлостям, потому что не для чего стало беречь себя. В этом
чувстве разница между мною и другими.
«Ваш отец служит и думает, что его служба полезна обществу.
Как он понимает надобности и пользы общества, это все равмо.
Другие могут понимать их лучше, нежели он; но точно так же
думают, что служат им. Они уважают свой труд. Я много ра-
ботал, когда был чиновником особых поручений; теперь работаю
еще больше: я веду все дела в палате. У меня остается гораздо
больше свободного времени, чем у вашего батюшки и у других,
о которых говорят, что они служат усердно. Но это лишь по-
тому, что я работаю гораздо быстрее их: я в пять минут раз-
бираю дело, над которым они сидят по суткам; пишу на одной
странице то, что они растягивают на десять листов. Я делаю
гораздо больше, чем они. Но вся эта работа — пересыпанье из
пустого в порожнее. Нельзя ничего делать так, чтобы из этого
действительно выходила польза обществу. Да и нет в делах, над
которыми все мы работаем, ничего такого, что относилось бы к
надобности общества. Все эти дела — бессмыслица. Я толку воду.
«Вы шьете платье вашей сестре. Вы чувствуете, что эта ра-
бота и нужна, и полезна. Но представьте себе, что в вашей
иголке не вдета нитка. Вы только вкалываете и вынимаете
иголку. Вы заняты. Но ваше занятие не производит никакого
действия: куски остаются несшитыми; вы только прокалываете
их, только портите. Можно ли уважать свою работу, когда вы
знаете, что нет, — и не только нет, не будет, не может быть ни-
когда нитки в вашей иголке? можно ли уважать себя? — стано-
вишься отвратителен самому себе и думаешь: пропадай я, того
я и стою, туда мне и дорога, в пошлость и бессмыслие.
«Вот разница между мною и солидными людьми. Я работаю
так же, как они, больше, лучше, чем они. Но я вижу, что в
наших иглах нет ниток. Они этого не видят и чувствуют себя
людьми почтенными. Я пренебрегаю собою, а их даже и не пре-
зираю: я не считаю их людьми. — Они жалуются на мою гор-
дость; мне, высказывать свою гордость перед ними? — Я не
удостаиваю их этого. Я любезен и снисходителен с этими кре-
тинами. Но их стыдит то, что у меня нет зоба.
«Есть другие люди; — больше юноши; но иные остаются
такими и до моих лет, и до старости. Здесь их мало*, вы, я по-
лагаю, видели только один образчик их — это ваш брат; не-
множко таков же и его товарищ. Они имеют убеждения,— те же
самые, какие имею я. Но они думают, что когда-нибудь могут
сделать что-нибудь для их осуществления; что уж и теперь мо-
гут сделать что-нибудь. Поэтому, они уважают себя в настоя-
390

щем, дорожат собою для будущего. Я не могу разделять их
самообольщения. Переделать общественную жизнь! — об этом
хорошо было мечтать дедам нынешних французов: они не имели
никакого исторического опыта. Я вижу, что во Франции, слава
богу, все остается попрежнему, несмотря на шестидесятилетние
хлопоты филантропов и революционеров. Попрежнему, господ-
ствуют предрассудки, голодает народ, наживаются плуты, само-
властвуют администраторы, раболепствует толпа. Но то, еще
Франция. А мы живем в России. Переделать по нашим убежде-
ниям жизнь русского общества! — В молодости, натурально
думать о всяческих химерах. Поэтому, я снисходителен к тем
фантазерам, которые не старше вашего брата. Но в мои лета
было бы стыдно сохранять наивность. Человек неглупый должен
рано отстать от нее. Они такие же слепцы; они тоже не видят,
что в игле нет нитки. Я уважаю их превосходные желания, —
смеюсь над ними с горем пополам. Я даже не могу завидовать
им, хоть их самообольщение и дает им возможность дорожить
собою. Оно слишком нелепо. Дорожить собою — это приятно;
но быть глупым — я не могу жалеть о том, что я не мальчишка.
Я давно стал совершеннолетним, давно увидел, в каком обществе
я живу, какой страны, какой нации сын я. Хлопотать над при-
менением моих убеждений к ее жизни, значило бы трудиться
над внушением волу моих понятий о ярме. К чему же пригодны
мои убеждения? — ни к чему. Они бесплодны, я презираю их.
А они — самое лучшее, что есть во мне. Как же, презирая их,
не презирать мне всего остального в себе, не презирать всего
себя.
«Зачем же я стал бы дорожить собою? — человек, ни на что
не нужный, убивай как-нибудь свое время и самого себя.
— «Измениться? — Зачем?
«Для такой нации, как моя, хорош я и такой, каким вы видите
меня. Лучшего не нужно ей. Я не дурак, чтобы предлагать то,
чего не нужно никому».
Он не скрывал от меня, что он жалок: потому что я искренно
плакала о нем.
Но гораздо больше, нежели о себе, он говорил со мною обо
мне.
«— Вы видели меня, когда были двенадцатилетней девочкой;
потом слышали обо мне дурное и, если думали иногда, то лишь
с отвращением; потом совершенно забыли о моем существовании;
как же вспомнился вам юноша, которого видели вы только в
вашем детстве и который тогда исчез из ваших воспоминаний,
лишь только исчез из глаз?
«Двенадцатилетний ребенок, вы забыли меня; но прошли
долгие годы и в вас начала пробуждаться потребность любви.
Вы стали осматриваться около себя, кого бы полюбить. Некого.
Старались хоть припомнить себе, кого бы могли вы полюбить:
391

нет, не только между людьми, окружавшими вас, даже между
теми, которые вспоминались вам, не было человека, о котором
приятно было бы вам подумать. Вам надобно было дойти в этом
обзоре назад до лет вашего детства, до его мимолетных впечат-
лений, ничтожных, ускользающих от вас, чтобы вам представи-
лось хоть одно лицо, от которого вы не отвернулись бы.
«Почему ж не могли вы не отвращаться от людей, которые
были подле вас, или хоть когда-нибудь были более близки к
вам, чем этот едва заметный для вас юноша?—Вы говорите «я
горда, я мечтательница». Нет, Лизавета Арсеньевна, это на-
прасно. Дело просто и никак нельзя приписывать его вашей вине.
«В ваш круг проникают средства развиваться, становиться
в уровень с передовыми людьми общества и по образованию,
и по нравственным потребностям чрез это приобретать и внеш-
ние формы развитых людей, то, что называется хорошим тоном.
Юноши вашего круга, которым удается получить такое развитие,
выигрывают. С восемнадцати, с двадцати лет они видят перед
собою карьеру, недоступную тем их товарищам, которые остались
на степени развития их отцов, пожилых столоначальников и тому
подобных маленьких людей. И общество видит, что этим юно-
шам предстоит хорошая карьера. Потому, для них открываются
двери кругов, которые гораздо выше их родного, темного и скуд-
ного. В тридцать лет, ваш брат будет занимать положение,
равное людям, которые родились в семействах нашей провин-
циальной аристократии, — быть может поднимается уже выше
их. Это все знают. Как же эти семейства не стали бы принимать
его и теперь, как равного их детям?
«Могут ли ваши развитые молодые люди отказываться пере-
ходить в эти высшие круги? могут ли оставаться в своем родном?
Это было бы нелепостью. Кто не предпочтет хорошую обста-
новку дурной? И вот, все молодые люди вашего круга, в кото-
рых есть ум, энергия, образованность, выходят из него в об-
щество, которое выше, богаче, изящнее вашего. У вас остаются
только те, которые во всем далеко отстали от своих товарищей,
только те, которые забракованы обществом.
«И если б эти забракованные оставались людьми без пре-
тензий! —но и того нет. Они не успели сделаться людьми обра-
зованными, потому что у них нет любви к просвещению, или
они слишком обделены умом. Но они слышали кое-что и хотят
играть из себя просвещенных людей. Они рассуждают о лите-
ратуре, об искусстве, обо всем на свете, — и каждое слово их
дерет вам уши. Они не могли войти в свет, потому что сн не на-
шел в них светских качеств; но они видели кое-что, и вообража-
ют, что умеют держать себя светскими людьми: танцуют, любез-
ничают;— и в каждом их движении — грациозность обезьяны.
— Не все наши молодые люди имеют претензии, не все
смешны, — возражала я.
392

«— Не все, — отвечал он, — но эти скромные, несмешные
молодые люди вашего круга еще ступенью ниже смешных. Они
тихи, смирны, потому что другие молодые люди беспрестанно
напоминают им о их ничтожестве, а ваши подруги не скрывают
презрения к ним. Они — забракованные даже вашим кругом.
Это идиоты. Вы можете жалеть их, быть ласкова с ними, — но
только потому, что чувствуете себя безопасною от них. —
А попробуйте представить себе, что кто-нибудь из них женится
на порядочной девушке — вы содрогнетесь. И невозможно не
содрогаться, когда животное, — хоть бы и самое кроткое, -—
получает власть над человеком.
«Жалка судьба девушки нашего круга, когда она становится
развитым человеком. Она лишается всякой вероятности счастья.
Ей нет хода вперед. Она остается привязана к той мелкой, скуд-
ной, неподвижной жизни, в которой прозябают люди, обрако-
ванные обществом. Может ли она подняться, как ее брат, может
ли свет принять ее? Бедность молодого человека не мешает ему
ничем отличаться от других людей, с которыми он равен по
развитию: его костюм не кладет на него клейма унижения. На
нем то же черное сукно, та же шляпа, те же сапоги, как у самых
богатых светских людей. Кто одет богаче его, тот франт, глупый
человек дурного тона, общее посмешище. Роскошь женского
туалета не имеет никакой границы, кроме денежных средств.
Небогатая девушка прикована к своему кругу уже платьем своим.
Она была бы пария, если бы показалась в общество, которое
выше ее состояния. И как явится она в него? Куда может она
показаться без матери, тетки, старшей сестры. Как бы ни была
она развита, перед нею заперты двери общества, в которое ухо-
дят из ее круга все порядочные молодые люди».
— Ни одна умная девушка нашего круга не жалеет, что боль-
шой свет недоступен для нее, говорила я: — мы понимаем, что
нас там ждали бы только ежеминутные унижения, огорчения.
Некоторые из нас попадают в него: гувернантки выходят из
нашего состояния; можем ли мы завидовать их судьбе? Это
самые несчастнейшие из нас.
«Я вовсе и не говорю, Лизавета Арсеньевна, что жизнь
девушек без состояния была бы лучше, если бы светское об-
щество открывалось для них: постоянно видеть пренебре-
жение, испытывать унижение, быть ежеминутно отталкиваемы-
ми назад — тут нет ничего завидного. Но это плохое уте-
шение.
«Развитие, которое так выгодно для братьев, убийственно
сестрам. Девушки вашего круга губят свое счастье, стремясь к
образованию. Впрочем, как винить их за безрассудное влечение
к нему. В чем могут они находить отдых, развлечение от обре-
менительных мелких забот, скучных трудов, утомительного одно-
образия своей жизни?—Только в книгах. Поэтому не осуж-
393

дайте себя, Лизавета Арсеньевна. Как было вам не полюбить
эту единственную отраду, чтение?
«Но легко ли вам оттого, что вас нельзя порицать? — Вы
стали гражданкою мира, недоступного вам в жизни; его прелесть
отняла у вас возможность находить удовлетворение себе в со-
стоянии, из которого нельзя вам выйти. Где в вашем кругу
мужчины, которые сколько-нибудь соответствовали бы вашим
требованиям?—Чтобы нравиться вам, человек должен быть не-
глуп, образован. Все такие люди ушли из вашего общества.
Они не женихи вам, они даже не кавалеры вам в танцах. Они
танцуют не в ваших тесных комнатах, а в больших залах,
где нет вас, они шепчут слова любви не вам, а девушкам, туалет
которых для одного бала стоит больше, чем все расходы для
вашего туалета за целый год, больше, чем все ваше прида-
ное. Между ними они находят и невест себе.
«А вы? — вам остается выбирать между людьми, которые
не годились для незнакомых вам, более счастливых соперниц; —
между людьми, которых не пускают в залы, где можно встретить
ваших более счастливых соперниц.
«Вам остаются только забракованные. Что ж удивительного,
что вам некого любить? как назову я вас слишком разборчивою
за то, что вы не находите кого полюбить? — Нет, вы правы.
«Но легче ли вам оттого, что вы права? — Бедная вы,
Лизавета Арсеньевна».
— Что говорить обо мне? — Бросим это, — печально гово-
рила я.
«— А еще напраснее было бы говорить обо мне. Говорить
ли? — Теперь вы несколько познакомились со мною. Кажется
ли вам и теперь, что вы любите меня? — «Нет», отвечаю я вам
за вас. Вы видите, что я человек благородный; — я надеюсь,
вы уважаете меня. Но вы чувствуете непобедимое отвращение
ко мне. Вы знаете, что я делаю принуждение над собою, когда
являюсь к вам таким, что вы можете выносить мое присутствие.
Это для меня парадные выезды. Вы знаете, что я дома не таков.
Вы не можете без омерзения думать о том, как идет моя жизнь.
«Ваши мечты требовали, чтобы перед вами рисовалось какое-
нибудь лицо. Между мужчинами, которых видели вы около себя,
не было ни одного, который не отталкивал бы от себя вашу
мысль. Если бы случалось вам бывать в галлереях, вы не
вспомнили бы меня: на какой-нибудь картине вы нашли бы все,
что было надобно вам. Если б одарены были вы сильной фан-
тазией, вам не было бы надобности и в картине, ваше воображе-
ние создало бы лицо с живыми чертами. Из того, что вам
вспомнилось мое лицо, вы должны убедиться, что вы напрасно
считаете себя мечтательницею: ваша фантазия очень слаба; она
не могла создать ничего.
«Что ж такое для вас тот я, о котором любили вы думать? —
394

только портрет. Не человек, нет, — лишь мечта, которая при*
своила себе черты одного из людей совершенно чуждых вам.
Она не имеет ничего родного с человеком, который теперь сде-
лался вашим знакомым. Я совершенно чужд вашей душе».
— Нет, — говорила я.
— Согласен. Вы видите во мне человека, который располо-
жен к вам и вы награждаете его расположением за расположение.
Мы оба очень искренно желаем всего хорошего друг другу. Но
вы ужаснулись бы мысли разделить мою жизнь.
— Вы должны измениться, говорила и говорила я ему.
— Вы желаете мне добра, но с такою же надеждою, как я
желаю вам встретить человека, который был бы достойным,
хорошим мужем для вас, — говорил он в ответ.
Он был совершенно прав. Очень скоро я убедилась, что он
не в силах изменить свой образ жизни; и все отвращение, какое
внушала мие его дурная жизнь прежде, когда я знала ее только
по скромным неясным порицаниям родных, было ничтожно перед
негодованием и ужасом, какой я чувствовала теперь, когда раз-
говоры брата с Лачиновым яснее обрисовали для меня, как жи-
вет Лачинов, как погряз в свою пошлую жизнь, с какими
людьми проводит он время. Лачинов щадил меня, избегал спо-
ров с Гришею; но брат преследовал его неотступно, и он иногда
не выдерживал, отвечал. Он не употреблял грубых слов, на ко-
торые был щедр мой брат в своих нападениях; но его мысль,
всегда одетая в скромную форму, леденила меня своим характе-
ром: он безвозвратно опустился в пошлость, гадость.
— Ты должна знать, Лиза, — говорил брат, — что ты обя-
зана быть необыкновенно благодарна Петру Николаевичу за
самопожертвование, которое он делает для тебя.
— Гриша, к чему это? — говорил Лачинов.
— Нет, позвольте, Петр Николаевич, я не могу утаить таких
милых признаний. — Послушай, Лиза. — «Ваша сестра, Гриша,
славная девушка; я очень люблю ее; и лицо ее нравится мне.
Но я должен принуждать себя, чтобы ехать к ней, и когда воз-
вращаюсь к себе домой, говорю: Уф! слава богу, теперь вздохну
свободнее! — поверите ли, Гриша? мне неприятно бьпь че
только с нею, даже с вашей матерью. Я должен стесняться:
хотелось бы выпить водки или позабавиться пуншем; а при них
нельзя. Но главная неприятность в том, что я уважаю их. Какая
компания женщина, которую уважаешь?—то ли дело, Степа-
нида Михайловна? — с нею и выпьешь, и поругаешься, и если
есть охота хоть подерись». — Не постигаю, как можете вы,
Петр Николаевич, выносить близость этой Степаниды Михай-
ловны, или, по-вашему, Стеньки: от нее разит, как из бочки.
— Вы преувеличиваете, Гриша: она вовсе не пьяница.
— Она не пьяница? Когда она и не пьяна, у нее пьяное лицо.
Она стала безобразна от водки. И всегда растрепанная, грязная.
395

— Вы не понимаете, о чем вы говорите, Гриша.
Я не знаю, если бы я услышала говорящим такие вещи чело-
века, в которого действительно была бы влюблена, то, мне ка-
жется, я охладела бы к нему. А я не любила Лачинова. Он гово-
рил правду: его лицо было взято для моих грез моею памятью
только но недостатку всяких других воспоминаний и только по-
тому, что я не видела хороших картин, а воображение мое не
имело столько пылкости, чтобы я могла представить себе с крас-
ками жизни лицо с какой-нибудь гравюры.
После того, как Лачинов был у нас во второй раз, маменька
сказала мне: — Лиза, мне кажется, что ты нравишься Петру Ни-
колаичу. Не дай бог, чтоб он нравился тебе.
— Не тревожьтесь, маменька: он не может полюбить меня.
— Не знаю; но я должна сказать тебе, Лиза, что мы с
твоим отцом никогда не согласились бы. Итти за него, значило
бы тебе губить себя.
Я не знала, что отвечать ей. Но если бы этот разговор
происходил через две, три недели, я сказала бы: «не тревожь-
тесь за меня». — Мать не дала мне случая сказать это: она не
возобновляла своего предостережения; вероятно, потому что ее
опасение рассеялось.
Только в первые два, три свидания с Лачиновым, когда
мысль о нем действительном еще не пересилила во мне мечты о
нем, как о воздушном воспоминании, я не чувствовала неприят-
ного содрогания при пожатии его руки. Потом, ее прикосновение
было гадко для меня, как прикосновение прокаженного. Это не-
приятное ощущение доходило до того, что у меня выступал
холодный пот, я чувствовала тошноту.
Он заметил это и не оскорбился. Он был добр. Он продол-
жал подавать мне руку, когда входил, когда уходил, и спешил
отнять ее, чтобы не мучить меня. Наконец, я захотела одолеть
себя и крепко пожала его руку. Он улыбнулся и когда уходил в
тот раз сказал: «До свидания, Лизавета Арсеньевна; мы с вами
так дружны, что нет надобности подавать руки при встрече и
прощанье; это церемония, которой я не люблю».-—Я покраснела и
заплакала. Он засмеялся и после того стал крепко жать мою руку,
как в первый раз. Я приучилась одолевать свои нервы, но не мог-
ла приучить себя к тому, чтобы не чувствовать отвращения.
По отъезде брата, Лачинов перестал бывать у нас. Прошло
два, три месяца. Я провела их в напрасной борьбе за сохранение
моего милого. Его светлая поэзия потускла. Вместе с его чистыми
чертами вспоминалась мне грязная жизнь циника, который ва-
лялся в отвратительной пошлости. Действительность отнимала
у меня мечту, я теряла моего милого. Реже и реже он являлся
мне, и тотчас исчезал, едва явившись; сцены фантастических
396

свиданий с ним сменялись воспоминаниями о действительных
разговорах с Лачиновым и эфирная радость небывалой любви
переходила в грусть о том, что мне некого любить, что я не
люблю никого, что у меня нет и надежды встретить человека,
которого можно было бы полюбить-
Прошло три месяца, и мой милый исчез. Остался только
Лачинов, которого я жалела, уважала, но от которого убегала
моя мысль. Я уже не мечтала. Я не думала ни о чем, кроме ти-
хих, скромных забот, ежедневных семейных дел; я стала спо-
койна и благоразумна, но печальна. Бестревожно-скучны, рас-
судительно-унылы тянулись мои дни, и я внимательно читала
книгу, когда ложилась спать, и скоро засыпала.
Мы не виделись с Лачиновым, и до меня не доходило ника-
ких слухов о нем. Изредка, отец и мать вспоминали, как жаль,
что такой умный, прекрасный, добрый, благородный человек
губит себя, погубил себя... В этом не было ничего нового.
Было 4 декабря, — именины Вареньки Каталонской, второй
сестры Машеньки. Мы были вечером у них. Съезжались или
сходились гости. Приехали Ершовы. Ершов сказал нам:
— А что, вы слышали, или нет: Лачинов умер.
— Умер? — Отчего?—спросила маменька, опечаленная:
она очень любила Лачинова.
— От того, от чего следовало ожидать: от водки, сказал
Ершов.
Все стали жалеть и потом говорить, что это надобно было
предвидеть.
Теперь, жалость заглушала во мне неприятное чувство к
нему. Я много и долго плакала о человеке, которого я не могла
видеть без отвращения, который медленно убивал и убил себя
недостойным, гадким образом жизни, но и в своем падении оста-
вался добр, благороден... который выказывал искреннюю, теп-
лую дружбу ко мне...
— Сказать ли? — я несколько раз плакала о том, что я не
красавица. Никогда, ни прежде, ни после я не огорчалась этим.
Но тогда я плакала. — «Если б я была красавица, он полюбил
бы меня, и я спасла бы его», — думала я.—Ребяческая мысль.
Но я не стыжуся ее: я ошибалась, но оттого, что мне было
горько, что он погиб.
V
БОГАТОЕ ПРИДАНОЕ
На рождество, мы получили от брата письмо, в котором он
говорил, что переходит из Казанского университета в Петер-
бургский, потом, он стал писать из Петербурга, что его денеж-
ные дела очень хороши; — что он откладывает деньги; — что
он не думает никогда иметь надобности в отложенных неболь-
397

ших деньгах; что поэтому он думает употребить их на пользу
родных. Какие дела у него? откуда деньги?—он не писал; но
маменька и я без труда отгадывали: он уж и в Казани имел
уроки; в Петербурге это легче, и уроки бывают лучше. Мы до-
гадывались и о другом: он очень серьезный человек; может
быть, он получил работу в каком-нибудь журнале. Мне показа-
лось даже, что я вижу слог и мысли брата в некоторых статьях
одного из хороших журналов. Я спрашивала его. Он отвечал:
«это статьи не мои, но действительно, я работаю в журнале, ко-
торый ты назвала».
22 или 23 марта нам принесли повестку, что получено письмо
с 1 500 рублей, на имя отца. Мы были удивлены. Неужели это
прислал брат? Невозможно. Где он возьмет столько денег? —
Отец пошел за непонятною посылкою, сказав, что зайдет домой
с почты, — и не возвратился; пришел уже только к обеду, из
своей палаты. — «Что это за письмо? Какие это деньги?»
спросила матушка за обедом. Отец сказал, что в повестке была
ошибка: прислано 150, а не 1 500 рублей, — и что это прислал
Дроздов, — наш знакомый, Аткарский уездный заседатель, —
просит отца заплатить его долг в лавку Новожилкина, и по-
жалуйста не забыть прислать расписку; этою прибавкою о
расписке отец даже обижался. И правда: она была очень неде-
ликатна.
Пришло 27 марта, день моего рождения. По обыкновению,
Саша прибежала поздравить меня, когда я была еще в постели,
и принесла подарок, приготовленный маменькою: кусок барежа
на платье. Я пошла вниз, разливать чай. Мы кончили его.
Я встала уйти к себе, одеться для приема подруг и их братьев,
которые начнут приезжать с поздравлениями. «Постой, Лиза,—
сказал отец, подавая мне распечатанное письмо. — Прочти
это». — Я взглянула: рука брата; я вскрикнула от удивления,
прочитав первую строку. — «Лиза, — писал брат. — Прошу
тебя принять от меня в подарок 1 500 рублей; эти деньги совер-
шенно не нужны мне». — «Милые папенька и маменька, — про-
должал он. — Я уверен, что вы одобрите мою мысль. Лизе
нужно приданое. Когда подрастет Саша, у меня вероятно будут
какие-нибудь средства. А теперь Саше еще только пятнадцать
лет; о ней можно подумать после; пока следует думать только о
Лизе». Потом, он прибавил, уже для всех нас, что получил эти
деньги за роман, который напечатали в журнале; называл этот
роман; мы уже читали его. Он был не очень хорош, но длинен.
Брат жалел только о том, что уже не может скоро написать дру-
гого романа: истощил на первый всю кладовую своих впечатле-
ний и наблюдений.
Только через восемь лет после того, в 1861 году, через три
года после моего переселения в Петербург, я узнала, что и роман
брата был такою же выдумкою, как присылка долга купцу Но-
398

вожилкину от Дроздова: брат лишь читал корректуры этого ро-
мана; чтением корректур ограничивалась и вся его работа для
журнала. Только в 1861 году, Гриша сказал мне истину: о день-
гах то, чего не могла и подумать, о смерти Лачинова то, чего ни-
кто не подозревал в нашем городе. Лачинов умер не от вина: он
ускорил свою смерть, приняв яд. Он отравил себя 4-го декабря
(1852), а 2-го отправил к брату письмо, которое через восемь
лет Гриша отдал мне.
Я не буду приводить здесь его начала: оно написано Лачино-
вым в тоне грубой насмешки над самим собою. Он советует брату
помалчивать до поры, до времени о том, что говорится ему, как ум-
ному человеку; говорит, что его здоровье, давно ставшее дурным,
сделалось теперь совершенно несносно; что он вздумал наконец
полечиться; что медики сказали ему: если вы будете строго
соблюдать гигиенические правила, не будете брать в рот капли
вина, уедете в Алжирию, то ваша жизнь может продлиться на
три, четыре года, и ваши страдания облегчатся. Но вы не мо-
жете вполне избавиться от них и на это время; а во всяком
случае ваша смерть не за горами. «Вы всегда отдавали спра-
ведливость моей логике, Гриша, — продолжал Лачинов. —
Я рассудил, что не стоит тянуть такого мерзкого существования;
если вы обдумаете мой вывод с общею нам основательностью,
вы согласитесь, что он очень рационален. Поэтому, государь
мой, я решил хватить некоего зелья для сокращения пути до
Леты, или так сказать, в некотором роде, реки забвения.
«Но вы, мой друг, не забудете меня. Я любил вас. И когда-ни-
будь, вы, люди другого поколения, станете снисходительнее к тем,
которые загубили свою жизнь в эпоху безнадежной летаргии об-
щества.
«Родных у меня нет, и нет человека, ближе вас. В последнее
время, я старательно работал, потому что не хотел умереть с дол-
гами, и когда перевел к себе все деньги, бывшие в обороте, оказа-
лось, что за уплатою долгов остается 2 000 рублей лишних. Посы-
лаю их вам. Вы исполните мою последнюю просьбу. Вы употре-
бите часть денег на то, чтобы перейти в Петербург, чего давно
хотелось вам, и устроиться в нем. Остальное, перешлите в подарок
Лизавете Арсеньевне. Жаль, что мало. Но так тошно жить, что не
хочется ждать, пока наша играющая братия будет опять при
деньгах.
«Кстати, о Лизавете Арсеньевне. Пусть она узнает, — после,
когда это не возмутит ее жизнь, — что я имел искреннюю привя-
занность к ней. Желаю ей встретить человека, который был бы до-
стойнее ее, чем я. Когда мы встретились, я был утомлен жизнью,
и сердце у меня было изношено. Ваш П. Л.
«P. S. В начале осени, я попробовал отстать от своего безобра-
зия. Не мог: привык. Да и что было бы пользы? Здоровье уж
никуда не годилось».
399

Слух о подарке, присланном от брата, наделал большого шуму
в нашем кругу. Теперь я имела 2 500 рублей приданого. Между
девицами нашего круга очень редки такие богатые невесты.
В начале мая или конце апреля, маменька пришла вечером в
мою комнату. Это бывало не часто, лишь когда встречалось какое-
нибудь особенное дело; ноги маменьки были уже не молодые, а
лестница на мезонин крутая.
— Лиза, я очень давно не говорила с тобою о твоих мыслях, —
сказала она, — не представлялось надобности; не хотела расстра-
ивать тебя, когда не имелось в виду случая для тебя исправить
ошибку; — если ты считаешь это ошибкой и раскаиваешься.
Скажи, мой друг: ты намерена оставаться в девушках?
— Не знаю, как отвечать вам на это, маменька. Я не имею ни-
какого решения. Но мне кажется, что у меня едва ли будут же-
нихи.
— Я тоже думаю, Лиза, что не может быть таких, которые
понравились бы тебе больше прежних. Но не раскаиваешься ли ты
в своих тогдашних мыслях? Тогда ты была еще очень молода и не
могла понимать, что оставаться в девушках тяжело. Теперь тебе
двадцать лет.
— Что ж такое, маменька? Не все ли равно, восемнадцать или
двадцать?
— Ты, должно быть, не понимаешь меня, мой друг. По твоему
лицу я всегда так и предполагала, что чувства твои не изменились:
ты у меня, слава богу, такая полненькая, румяная. Но не огорчись,
Лиза, моими словами: у тебя есть подруги, которые вышли за-
муж; ты не завидуешь им?
— В чем же, маменька? у меня были такие женихи, как их
мужья.
— Как мне говорить с тобою, Лиза, я не знаю. Ты, в самом
деле, такая, что дай бог всякой матери иметь дочерей, подобных
тебе. Но скажи мне, мой друг: как же говорят тебе твои замужние
подруги о своей жизни?
— Те, у которых мужья добрые люди, хвалят их; у которых
дурные, плачут. — Я все еще не понимала, о чем говорит матушка.
— Если девушка выходит за человека, с которым будет не-
счастна, виновата сама она, или не она, а лучше сказать, ее отец,
и особенно мать: если б они обратили должное внимание на ха-
рактер человека, то не было бы ошибки. Но есть многие, которые
вышли замуж хорошо, и находят большое счастье в супружеской
жизни. Они должны рассказывать о ней.
Только теперь, я поняла, о чем говорит матушка.
— Маменька, серьезные молодые женщины не говорят о
ветреностях. Но они говорят, что в замужней жизни есть гораздо
больше неприятного для них, нежели приятного; что только при
очень сильном расположении к мужу супружеская жизнь бывает
сносна.
400

— И это правда, — сказала маменька.
Действительно, это правда. Большая часть девушек в нашем
кругу выходят замуж так молоды, что их мысли имеют характер
вовсе не страстный.
— Зачем выходит замуж рассудительная девушка? — про-
должала я. — Неужели по ветреным мыслям? — Нет, чтоб иметь
приют, иметь кусок хлеба, не быть обременением для отца и ма-
тери. Без этой необходимости, ни одна умная девушка не решилась
бы на замужество. Вероятно, маменька, вы заговорили потому,
что кто-нибудь вздумал сватать меня. Скажите, что я обязана
итти замуж; я пойду, кто бы ни был этот жених.
Теперь, я могла смело ставить вопрос.
— Бог с тобою, Лиза, какая ж теперь надобность? — с день-
гами, которые прислал Гриша, у тебя 2 500 рублей. Если бы ты
осталась в девушках, мы купили бы на эти деньги дом; если до-
ждаться выгодного случая, на 2 500 рублей можно купить такой
дом, который будет давать 200 рублей дохода, или даже больше.
На 200 рублей ты всегда можешь жить, не будучи в тягость
никому.
Я знала, что маменька скажет это. Я знала денежные расчеты;
слышала, как выгоднее употреблять деньги, — такие, какие бы-
вают в нашем состоянии: лучше всего на покупку дома. У меня
был самый простой план, который высказала матушка.
— А это твоя правда, — продолжала она, — конечно, я не за-
говорила бы о замужестве, если бы не было жениха. Но жених
такой, что я сама, без тебя, отказала бы ему, если бы ты не имела
теперь таких лет, что мне уже нехорошо говорить что-нибудь за
тебя, не спросивши. Какой-то Жуков, ротный командир. Не знаю
его, никогда не видывала, даже не слышала до нынешнего дня,
что он и существует. Услышал о тебе, — то есть об этих деньгах,
присланных тебе Гришей, и приходил в воскресенье в нашу цер-
ковь, посмотреть... Теперь, через Марью Ивановну Волкову, про-
сит позволения быть у нас, чтобы и мы посмотрели на него, по-
нравится ли нам. Уж по той манере, как он ищет жену, видно, пара
ли он тебе. О нем нечего б и говорить, Лиза. Но это показывает,
мой друг, что теперь у тебя могут быть другие женихи. Поэтому,
повременим покупать дом; приданое гораздо лучше, когда состоит
в наличных деньгах.
— Купим дом, маменька, — весело сказала я. — Я была бы
глупа, если бы желала итти замуж. Какой муж мог бы обращаться
со мною так хорошо, как вы? Когда я слышу от вас и от папеньки
неприятное слово? В чем стеснена я у вас? Зачем мне итти замуж?
— Как равнодушно ты желаешь остаться в девушках, Лиза, —
сказала она.
— Полноте, маменька, как вам не стыдно! — весело сказала
я, обняв ее. — Какая же неглупая девушка на моем месте захотела
б итти замуж?
401

— И то правда, Лиза, — сказала она, поцеловавши меня, —
ты у меня благоразумная девушка. Если говорить по совести, это
и гораздо лучше.
Она задумалась.
— В самом деле, что хорошего в замужестве? — начала она,
будто больше размышляя сама, нежели говоря со мною. — На-
добно угождать, ухаживать. Какая приятность быть прислужни-
цею? Это правда: если девушка не притеснена в своем семействе,
то рассудок велит ей оставаться в девушках. Тут она, по крайней
мере, вольный человек. Отец, мать — какую власть присвоивают
они себе над взрослою дочерью, если они добрые и рассудитель-
ные люди? Они приказывают дочери, пока она мала, не имеет сво-
его ума. Выросла она, приобрела его, они видят, что нечего коман-
довать ею. А потом, она становится даже главным лицом в семей-
стве: они видят, что состарились, ослабели; чувствуют, что она
лучше их может рассудить, распорядиться; они уступают ей всю
власть в доме. — А муж?—он всегда опекун над женою; из-под
его власти не вырастешь. Вечно будь младшая перед ним, весь
век смотри ему в глаза. Приятно ли это, когда есть свой рассудок?
«Конечно, бывают и такие мужья, которые сами слушаются во
всем жен. Пример у тебя перед глазами: Анна Ларионовна с Васи-
лием Ильичом. Но зато опять, как же и трудно жить Анне Лари-
оновне? Она женщина умная; но что может она сделать в пользу
своих детей?—Ничего. — Присматривай за всеми делами мужа,
потому что сам он ничего не видит. А как же заменить его ум
своим в делах, до которых женщина не имеет доступа? — Будешь
ли за него ходить в должность, соблюдать отношения к людям, от
которых зависит его служба? — Таким образом, жена и должна
видеть, что мужа затирают в грязь; — затерли. Он так и умрет
столоначальником. За него обидно, и за детей сердце болит. Не
много завидного тоже и в ее жизни.
«Но она еще из самых счастливых в замужестве. По крайней
мере муж уважает ее и человек прекрасного характера. Таких муж-
чин не много. Редкость такие мужья, от которых жены не страдали
бы столько, сколько не могли бы, кажется, пострадать от злейших
врагов. У редкого мужчины нет самовластия в характере; они ло-
маются над женами, как над рабынями. Редкий мужчина рассуди-
телен; конечно, оттого, что домашняя нужда гораздо меньше ка-
сается их. Не говорю о таких, которые тащат деньги от семейства
какой-нибудь плутовке; а мало ли таких? Но если и нет этого, то
много ли мужей, которые не сорили бы денег с друзьями и прия-
телями, на вино и карты? — А жена с детьми сидит, может быть,
без чаю, без сахару.
«В своем семействе и у Анны Ларионовны с Васильем Ильи-
чом ты не видела этого; но многие ли жены так счастливы
с мужьями, как мы с нею?
«Говорят: выбирай человека; всматривайся в него. Легко это
402

говорить; а как узнаешь его до женитьбы? — С виду прекрасный
и все знают за прекрасного человека; а женится — видят, что он
тиран, злодей жене. Мало ли мы видим таких ошибок при самом,
кажется, основательном выборе?
«Трудное дело, страшная лотерея! И если бог дал девушке та-
кую силу рассудка, чтобы не завидовать замужней жизни, то я
всегда скажу: не следует итти замуж».
Когда пожилые женщины говорят между собою, нерассуди-
тельность мужчин, страдания жен от капризов и расточительности
мужей — один из обыкновенных предметов их рассуждений. Но от
порицания дурных мужей, от сожаления о несчастных женах да-
леко до взгляда на замужество вообще, как на горькую долю; еще
дальше до признания, что следует отказываться от замужества.
Напротив, — браня мужей и жалея о женах, женщины нашего
круга выставляют несчастные браки, как исключение из правила;
по их принципу, замужество — единственная возможность спо-
койной и счастливой жизни для женщины. В первый раз я слы-
шала теперь от простой практической женщины нашего патриар-
хального общества слова, которые равнялись отрицанию брака;—
и от кого же? — от моей матери, которая жила с мужем так
согласно, так любила и лелеяла его!
— Ты глядишь на меня будто с удивлением, Лиза, — сказала
она. — Правда, мой друг, мы старые люди и живем по-старому. Не
смотри на это. Мало ли чего думаешь? — Но что пользы говорить
о том, чего нельзя исполнить? — Теперь я могла быть откровенна
перед тобою, потому что это возможно для тебя, и я вижу, что ты
сама уже твердо решилась.
— Решилась ли я? — нет, я только покорялась ей без ро-
пота;— напротив, с полным спокойствием,—даже с призна-
тельностью: моя судьба была хороша.
Два года у меня не было женихов. Богатое приданое заста-
вило их забыть о том, что я уже была выключена из числа не-
вест. Некоторые женихи были только такие же, как те, которым
я отказывала тогда, прежде. Теперь, я имела еще меньше колеба-
ния отказывать этим молодым людям нашего круга. Но моя цен-
ность поднялась. Были другие женихи, более почетные: пожилые
люди нашего состояния, вроде ротного командира Жукова, пред-
лагавшие не надежду на свое будущее повышение по службе, а уже
занятую хорошую должность. Эти женихи, конечно, были еще
менее привлекательны. Отказывая тем и другим, я не обольща-
лась пустыми надеждами. Я понимала свое положение.
Мое приданое, хоть и стало богатым по размеру приданых на-
шего круга, было ничтожно. Если б оно было вдвое больше, оно
все еще не имело бы такой величины, чтобы для него спустились
на меня глаза людей, между которыми я могла бы сделать выбор.
Будь я девушка из семейства, которое принадлежало бы к свет-
скому губернскому обществу или хоть было бы связано с ним,
403

тогда другое дело. Я встречалась бы с людьми, имеющими каче-
ства, без которых человек не мог понравиться мне. И если бы яви-
лось расположение между мною и таким человеком, вопрос о при-
даном мог бы не иметь особенной важности. Я знала, что де-
вушки, у которых было не больше или меньше денег, чем у меня,
выходили за порядочных, просвещенных людей. Но это потому,
что они бывали в свете. А я? — Человек порядочного общества
не мог встречать меня между своими знакомыми. — Поэтому,
я не могла рассчитывать на женихов лучше тех, за которых не
могла итти. Я говорю: я не обольщалась.
Через несколько времени, я увидела себя во второй раз вы-
черкнутою из числа невест; но увидела это не с теми чувствами,
как в первый раз, с лишком два года тому назад.
Тогда, я считала себя обязанною выйти замуж и успокаивала
себя надеждою на счастливую случайность: может быть, как-ни-
будь, мне встретится кто-нибудь из людей, которые могли бы нра-
виться мне. Теперь, я улыбалась над этим легкомыслием и очень
хладнокровно рассуждала, что подобный случай невероятен. Пе-
ремена моего положения очень много помогла мне бросить пустую
мысль, в которую я, впрочем, не верила и прежде: я не имела те-
перь нужды заглушать голос совести; совесть не требовала теперь,
чтобы я не оставалась в девушках. Я не буду обременять родных,
не изменю своему долгу перед ними, оставаясь жить с ними. Но
была и другая причина тому, что я бросила несбыточные ожида-
ния: мне было двадцать лет; я сделалась гораздо основательнее,
чем была два, три года назад.
Я видела это во всем. Я перестала восхищаться пустяками, ко-
торые прежде приводили меня в восторг. Бывало, я должна была
принуждать себя, чтоб не высказать желание купить лишний
наряд. Теперь, я попрежнему любила быть одета хорошо, но но-
вая шляпка, новое платье не заставляли меня прыгать от радости.
Не было мне надобности удерживаться от прыжков и тогда, если
мы решали ехать в сад или даже кататься по Волге — наслаждение
более редкое, от которого я, бывало, сходила с ума. Я оставалась
страстною читательницею; но реже и меньше прежнего задумыва-
лась над книгою; а мечтать — я давно смеялась, когда мне случа-
лось вспоминать, что я когда-то мечтала: как это глупо, какая
девочка была я тогда!
Теперь, я давно могла бы возобновить мой дневник; у меня не
бывало ни одной мысли, которую нельзя было не только записать
в него, а рассказать и матушке, и Анне Ларионовне, и всем. Но,
боже мой, кто ж, кроме девочек, ведет дневники? Что мне записы-
вать в дневник?
Но я могла бы записать в него довольно много, если бы мне
пришла охота записывать ощущения, которыми отразилась на
мне перемена в жизни ближайшей из моих подруг, Машеньки
Каталонской.
404

Когда я прошлым летом с трепетом увидела бедного Лачинова
в аллее сада Громова, Машенька, беззаботная, ничего не понимаю-
щая шалунья, воображала, что она и Гриша очень остроумно ми-
стифицировали меня. Меньше, нежели через полгода, Машенька
стала молчать перед всеми бесчисленными хранительницами
прежних ее удивительных тайн и советоваться только со мною.
VI
МАШЕНЬКА
У Василия Ильича, отца Машеньки, была сестра, Дарья Ильи-
нична, вдова офицера. Она получала 57 или 58 рублей пенсии за
службу мужа. Этих денег было бы мало на жизнь даже и в нашем
городе, тогда еще очень дешевом. Но важнее пенсии было покрови-
тельство богатой помещицы, Чекмаревой. Дарья Ильинична не
задаром пользовалась пособиями от нее. Когда Чекмарева летом
уезжала на богомолье в Киев или Воронеж, или отправлялась по-
гостить у сына в Чекмаревке, тетка Машеньки поселялась в пу-
стевшем доме, охранять его от расхищения, а главное, от пожар-
ного случая: наш город был в постоянном страхе пожарных
случаев. Осень, зиму, весну, когда Чекмарева жила в го-
роде, Дарья Ильинична занимала крошечный флигель из двух
миньятюрных комнат, стоявший в дальнем углу двора. Аристо-
кратическая старуха считала дурным тоном иметь приживалок,
и находила ниже барского достоинства иметь не своих крепостных
экономку и дворецкого. Поэтому, Дарья Ильинична не зани-
мала при ней никакой должности, не могла приходить к ней без
призыву и часто не видела ее по целым неделям. Но
когда встречалась надобность делать большие закупки по
хозяйству, не на рубли, а на десятки рублей, Чекмарева
присылала за вдовою офицершею и просила ее съездить на
рынок или в гостиный двор: Дарья Ильинична умела купить и
была честна. При поправках в доме, Дарья Ильинична целый день
бродила по двору, присматривая за плотниками, чтобы они рабо-
тали не как-нибудь и не уносили кусков леса слишком больших
(у нас был обычай, что плотник имеет право брать каждый вечер
по отрубку из мелких кусков, которые не годятся для постройки).
За эти услуги, Дарья Ильинична получала, кроме квартиры в уют-
ном флигельке, провизию, из которой сама готовила себе кушанье
в крохотной кухне своего приюта, получала чай, сахар, по време-
нам подарки деньгами, или, чаще, полотном, ситцем.
Василий Ильич и Анна Ларионовна были не очень дружны
со вдовою. Дарья Ильинична, считавшаяся очень умною женщи-
ною, слишком любила давать советы. Они виделись раз, два в
месяц. Племянницы бывали у тетки чаще: бездетная пожилая
женщина, она и скучала одиночеством, и любила детей; у нее
40$

всегда были в запасе для них изюм, чернослив, орехи, леденцовые
конфеты. Это еще привлекало Машеньку.
Однажды, — я полагаю, что это было в половине октября: по-
мню, что земля была уже замерзлая, но еще не начинались боль-
шие холода, — Машенька, пробыв утро у тетки, вечером пришла
ко мне сказать, что она влюблена, — «и не думай, душенька Лиза,
что я влюбилась так только, как прежде»: нет, она лишь теперь
поняла, что такое страсть и почувствовала, что все прежнее были
пустяки, глупость; а теперь она полюбила «глубокою страстью,
пламенною страстью, — ей-богу, душенька», упрашивала она меня
поверить и слезы готовы были брызнуть, если б я усомнилась. —
«Хорошо, хорошо, вижу»,—сказала я. Тогда она с бесчисленными
подробностями стала описывать мне, какой удивительный, очаро-
вательный красавец внук Чекмаревой. Он приехал третьего дня и
проживет всю зиму в нашем городе: какое счастье! к нему ныне
приводили лошадей; он смотрел их, объезжал, и одну — ах! самую
прекрасную! — купил. Машенька сидела у окна и, как следует, не
могла досыта налюбоваться на такого красавца. Чуть не три часа,
она рассказывала мне, как ловко, смело и легко вспрыгивал он в
седло бешеной лошади, которую, — правда душенька! — едва
удерживали за повода два кучера, и скакал на ней по огромному
двору, и спрыгивал, и она стояла уже смирная, и он ласкал ее, и
вовсе не боялся; и как «восхитительны» его маленькие русые усы;
и как «обаятельны» его большие голубые глаза, и как «упоитель-
но» — это «упоительно» нравилось ей тогда еще больше, нежели
очаровательно и обаятельно, — как упоительно рисуется в «бур-
ной» скачке его высокий, тонкий, стройный стан, «как будто при-
кованный к седлу, душенька, ты не поверишь»; но я верила всему;
и даже тому, что «ты не поверишь, душенька, как мило» идет ко
внуку Чекмаревой серый сюртук фантастического покроя, с опуш-
кою из белых молодых барашков. Машенька упрашивала меня
вообразить все это, и я каждую минуту должна была успокаивать
ее уверениями, что не сомневаюсь и воображаю.
Я тогда вовсе не была расположена одобрять подобные фанта-
зии. Разочарованная в своих недавних грезах о невозможной поэ-
зии, встретившая вместо моего эфирного милого больное и пе-
чальное лицо доброго, но остывшего ко всему, кроме вина, чело-
века, потерявшая моего милого, я горько смеялась над собою за
глупость ребяческого романтизма. Я слушала мою молодую
подругу с грустною улыбкою; она не замечала в своем восторге;
а у меня недоставало духа перервать ее. По себе я знала, как
сильна потребность высказываться. Я слишком хорошо помнила,
как тосковала, что у меня нет подруги, с которой могла бы
я делиться своими воображаемыми чувствами. «Пусть бедный
ребенок имеет во мне подругу, которой не было у меня»,
думалось мне, — не опечалю ее холодным словом; буду вни-
мательна, терпелива, симпатична». Это было легко мне, потому
406

что я любила Машеньку, как сестру. Но совесть говорила
мне также, что я обязана противодействовать увлечению,
пустоту и горечь которого пришлось мне узнать. — «Дружок
мой, — сказала я, обнимая Машеньку при прощанье. —
Завидую твоим легким грезам; но помни, что они только мечты и
должны рассеяться. Веселись ими, но не верь им. Знай, что они
только игра, и не войдут в твою жизнь». — Машенька со слезами
стала спорить, и я должна была сказать, что лишь хотела пощего-
лять перед нею зрелостью своих лет; но чго на самом деле, я впол-
не сочувствую ее пламенной страсти: так жаль было огорчать ре-
бенка.
Впрочем, я и не тревожилась за Машеньку. Не в первый раз
она бросалась на шею ко мне с известием, что она страстно влюб-
лена. Я слушала ее восторги несколько дней; потом, она забывала
о своей страсти; потом, сообщала мне, что эта прежняя любовь ее
была вовсе не любовь, а только глупость, и что вот лишь теперь, —
ныне поутру или вчера вечером, она узнала, что такое истинная,
глубокая страсть. Моя хорошенькая Машенька, с бойкими се-
рыми глазками, с бойко вздернутым носиком, не отличалась по-
стоянством. Ее круглые плечики и румянне щечки показывали,
что она без большого труда переносит мучения своих глубоких и
пламенных страстей, которые вспыхивали едва ли не каждое вос-
кресенье, потому что в церкви непременно видела она какого-нибудь
удивительного красавца, для которого забывала всех прежних.
Но прошло три, четыре недели, и она, против своего обыкнове-
ния, не изменяла Чекмареву. Она в этот месяц чуть не через день
бывала у тетки, чтобы видеть его в окно; видела раз пять. Че-
тырьмя она была недовольна: она видела его только проезжавшего
от крыльца, — крыльцо, по-старинному, было обращено на двор;
ворота, к счастью, были не близко от крыльца, но все-таки, — о,
как мало секунд!—один миг!—продолжалось блаженство Машень-
ки, потому что, к несчастью, лошади у Чекмарева не были похожи
характером на почтенных, солидных лошадей Каталонских и
нашу. И двор был так широк! — видеть его только миг, и то
через этот широкий двор! — довольно ли этого для пламенного
сердца? — Но один раз она была так же счастлива, как в то
утро, когда воспылала ее страсть: Чек марев опять целое утро
ходил и скакал по двору, осматривая и объезжая лошадей;
опять он много раз проезжал мимо самого, самого окна! —
жаль было только, что он скакал очень быстро и был слишком за-
нят своею лошадью: иначе, он взглянул бы в окно! — и увидел бы
Машеньку, «право, душенька, увидел бы!» — Она очень печали-
лась, что этого не случилось. Но зато, она сколько раз так
близко могла видеть его. Теперь он показался ей еще лучше,
красивее, изящнее, нежели в первый раз.
Прошла неделя, и Машенька вбежала ко мне вся сияющая,
обняла меня, вся трепещущая; она видела Чекмарева!— не так, ду-
407

шенька, не в окно, а он вошел, они сидели, она на стуле, он на дру-
гом, подле, душенька! — и она целый час говорила с ним, и он
влюблен в нее! — он сам говорил ей, что влюблен в нее! — ко-
нечно, душенька, он не говорил этого так, этими самыми словами,
что «я люблю тебя, Мари», потому что как же можно?—особенно
при тетеньке. — Но он до безумия влюблен в нее, она убеждена в
том, и он даже говорил это, и говорил, душенька, так хорошо! —
и она по десяти раз пересказывала мне каждое его слово, —
и даже написал стихи ей: она попросила, он подумал всего только
пять минут, душенька, и написал; — как жаль, что у тетеньки не
было почтовой бумаги, потому что эти стихи надобно было напи-
сать на самой хорошей бумаге! — а эта серая! — Четыре стиха,
которые она показала мне, действительно были написаны на серой
бумаге, как она и говорила. В них ее очи сравнивались с яркими
светилами ночи, щеки с розами, а сама она была в них названа
Мери и сравнена с Пери. Как следует, Машенька целовала этот
листок. — Ей непременно было надобно, чтобы стихи очень понра-
вились и мне, и чтобы я уверилась, что он очень милый, такой ми-
лый, душенька, что ты не можешь вообразить! И если бы ты ви-
дела, душенька, как ловко поклонился он, когда вошел! Я никогда
не видела такого ловкого!»
— Машенька, все это прекрасно, — сказала я. — Верю, что он
и красавец, и ловок, и говорит умно, и мил. Но не забывай, друг
мой, что он богат, а мы с тобою не очень богаты.
— Ну, Лиза, ты вечно такая! несносная, резонерка!—ска-
зала Машенька, готовясь заплакать. — А ты сама только двумя
годами старше меня. А тетеньке пятьдесят лет; она старше тебя.
— Твоя тетенька дурно делает, Машенька.
Мы долго спорили с Машенькою. Разумеется, она не верила
мне, сердилась, плакала; и разумеется, измучила меня поцелуями,
когда я, чтобы утешить ее, сказала, что отрекаюсь от своих слов.
Так жаль было огорчать ее.
Я не могла придумать, что мне делать, чтобы защитить мою
милую Машеньку. Теперь, я была встревожена не на шутку. Чек-
марев будет говорить ей любезности, писать стихи; она будет при-
нимать этот вздор серьезно и в самом деле привяжется к Чекма-
реву. Я возмущалась безрассудством Дарьи Ильиничны. Погово-
рить с нею? — она только посоветует Машеньке скрывать от меня
все; это будет еще хуже для Машеньки. Гораздо вернее было бы
сказать Анне Ларионовне. Я советовала Машеньке сделать это.
Она не согласилась, умоляла и меня молчать: «маменька скажет
мне, чтоб я не бывала у тетеньки, и поссорится с нею». Бедная
Машенька. Могу ли я молчать?—Я не дала ей слова, что не
буду говорить с Анной Ларионовною. — Но неужели я буду
изменницею Машеньке?
На другой или третий день Машенька опять была у тетки и
прямо от нее вбежала ко мне радостная.
408

— Милочка моя, Лиза! — я все сказала тетеньке, как ты бра-
нишь и ее, и меня. Она вовсе не рассердилась на тебя, а сказала,
что ты ничего не понимаешь; ты не сердись на нее, душенька Лиза:
это она сказала правду, я уверена. Она говорит, что если бы тебе
увидеться с нею, она все растолковала бы тебе. Она зовет тебя к
себе. Поедем, пожалуйста. Тогда ты и не будешь огорчаться за
меня.
Дарья Ильинична и прежде не нравилась мне. В последние два,
три года я почти вовсе не бывала у нее. Но теперь я была рада.
Она не была злая, и ее называли очень умною. — «Хорошо, поеду
к ней. Может быть, и успею уговорить ее, чтоб она пожалела тебя»,
— Поедем завтра же, душенька Лиза: ты увидишь, как ты
ошибалась.
— Поеду завтра же; но одна, без тебя. Я буду спорить с нею.
Тебе незачем видеть какая я сердитая.
Но мне не удалось быть сердитою. Дарья Ильинична встре-
тила меня очень приветливо, дала высказать все мои опасения и в
самых мягких, спокойных словах отвечала, что я совершенно оши-
баюсь.
— Ваша правда, Лизавета Арсеньевна, если бы говорить во-
обще. Как можно, чтоб я стала оспаривать такие справедливые
мысли? Богатый молодой человек говорит пустые комплименты
девушке; она верит; а у него и в мыслях нет никаких основатель-
ных намерений; и из этого не выходит для нее ничего, кроме огор-
чений, или даже, чего боже сохрани, бывает вечное несчастие. Но
здесь, я надеюсь, будет совершенно другое. Позвольте мне быть
откровенной с вами, Лизавета Арсеньевна. У моего брата, у Анны
Ларионовны, а через нее и у вашей маменьки, нет доверия ко мне.
Поэтому, и вы, естественным образом, предубеждены против меня.
Но спрошу саму вас: можете ли вы сказать, что я дурная жен-
щина? Говорит ли это про меня Анна Ларионовна?
Каталонская и маменька находили только, что она имеет слиш-
ком предприимчивый характер и требует от них оборотливости, на
какую они не способны. Не они порицали ее: она постоянно бра-
нила их за то, что они не вступаются в служебные отношения
своих мужей.
— Дарья Ильинична, никто не может сказать о вас ничего
дурного. Анна Ларионовна и маменька понимают, что вы желаете
добра им. Они говорят только, что у них нет вашей предприимчи-
вости, и отдают справедливость вашему уму.
— Уму! — со вздохом сказала она. — Поневоле станешь умна
при моей судьбе. У них нет моей предприимчивости!—Хорошо
им не думать ни о чем, имея кусок хлеба от мужей. А вы знаете,
каков сокол был мой.
Она стала рассказывать мне о своем муже, пьянице, как он
пропадал по трактирам, как привозили его избитого, обобранного;
как он бил ее; как отнимал у нее все, до последнего салопа, до
409

башмаков, чтобы все пропивать; как сама его мать одобрила ее
бросить его и итти в экономки к вицегубернаторше; как она двад-
цать лет скиталась экономкою по разным богатым барыням,
сколько неприятности терпела от их надменности, капризности,
глупости, сколько обид от их прислуги, которой мешала воровать.
В самом деле, какой ум, какая сила характера нужны были ей,
чтобы лавировать в этих мудреных отношениях! Со сколькими
людьми имела она дело, как научилась понимать людей! — В об-
щих чертах я давно знала ее историю. Но она рассказывала с жи-
выми подробностями, с одушевлением; я заслушалась, увлек-
лась. — Потом она стала говорить, что Анна Ларионовна и моя
мать не имеют ее опытности, ее уменья обращаться с людьми;
могла ли я спорить против этого? — что если бы они умели слу-
шаться ее, их мужья не сидели бы столоначальниками: — «Они
добрые люди, ваш папенька и мой брат, — говорила она, — но
они не могут ничего сделать для себя». — Я чувствовала, что она
говорит правду.
— Не почтите за обиду им и вашей маменьке с Анной Ларио-
новною, что я высказываю это, говорила она: — Вы, Лизавета
Арсеньевна, можете чувствовать сама, что я говорю это от распо-
ложения к ним; а больше всего, от жалости за племянниц; и — вы
извините мои откровенные слова — также и за вас, Лизавета Ар-
сеньевна. Скажите сама: не прискорбно ли смотреть на племян-
ниц? — некому-то позаботиться о их будущности! Скажите сама,
не злодейка ли была бы я, если бы не старалась сделать в пользу
Машеньки то, что могу? — Конечно, это была бы обязанность
матери; но что же делать, когда Анна Ларионовна не умеет поза-
ботиться и о муже, что гораздо легче? — Рассудите также сама,
Лизавета Арсеньевна, способна ли я к чему-нибудь дурному: два-
дцать лет я жила экономкою, пока нашла себе покойный уголок
здесь. Всегда жила в богатых домах. Нажила ли я что-нибудь в
эти двадцать лет? — Это должно быть известно вашей маменьке
и Анне Ларионовне, могла ли б я приобрести деньги, если бы за-
хотела пользоваться чужою копейкою. Им должно быть известно,
сколько я накопила денег в двадцать лет.
Все это была правда: она могла нажить тысячи; у нее не было
ничего, кроме двухсот рублей, да и те она отложила понемножку
в последние восемь или девять лет, когда жила у Чекмаревой
и получала пенсию.
— Стало быть, я не такая жадная к деньгам, чтобы забывать
для них честь и совесть, — говорила она, — но знаю цену им, как
должны знать и вы, Лизавета Арсеньевна, хоть вы еще молоды.
Не скрою от вас: желаю богатства Машеньке. Не скрою и того,
почему была так откровенна с вами: я опасаюсь, что вы откроете
все Анне Ларионовне. При вашей недоверчивости ко мне...
При моей недоверчивости к ней! — она так прямо и полно го-
ворила правду, — правду, в которой я сама боялась признаваться
410

себе, но которую давно понимала. — «Ваша маменька и Анна Ла-
рионовна — прекрасные женщины, — говорила она, — но они
робки и просты, как малые дети...» Мне самой давно думалось это.
Мне казалось, что она одна из всех нас знает жизнь: наши стар-
шие, как и я, знают только свой семейный уголок.
— При вашей недоверчивости ко мне, — говорила она, — могу
ли я требовать, чтобы вы молчали по моим только словам? Не
могу, Лизавета Арсеньевна. Но вот о чем я прошу вас: чтобы вы
посмотрели сами и убедились. Приезжайте ко мне вместе с Ма-
шенькой послезавтра поутру, когда у меня будет Николай Евгра-
фович. Посмотрите на него сама, правду ли я говорю, что надеюсь
выдать Машеньку за этого человека: взгляните, тогда судите
сама и поступайте, как вам будет угодно.
Просьба была умеренна, разумна. Как буду я вступаться в
отношения, если не хочу ближе узнать их? — Она требует только
того, чтобы я сама посмотрела, как следует поступить. Она лучше
всех нас понимает жизнь; что, если я хочу расстраивать счастье
Машеньки? — Старуха заговорила меня, подорвала все причины
моего прежнего недоверия к ней; я поддалась ее изворотливому
уму.— «Извольте, Дарья Ильинична, я приеду», — сказала я.
Но едва произнесла это, одумалась. Нет, не может быть права
женщина, которая хочет вести сватовство дочери тайком от ма-
тери! — Я покраснела. Мне совестно отступиться от вырвавшегося
слова. Но я превозмогла ложный стыд.
— Нет, я не имела права соглашаться, Дарья Ильинична, ска-
зала я: — простите меня: я не приеду. Умоляю вас, выведите
меня из затруднения. Как же устранить Анну Ларионовну? Как
становиться между матерью и дочерью?
Вспоминая этот случай, вспоминая всю мою жизнь, я спраши-
ваю себя: когда же, в чем же хотела я быть отступницею от
патриархальных правил моего воспитания? Положа руку на
сердце, говорю: я всегда хотела быть верна им...
— Разве я думаю устранить Анну Ларионовну? — сказала
Дарья Ильинична: — Но было бы напрасно говорить с нею, пока
еще нечего говорить. Вмешать ее теперь, значит расстроить все.
Судите сама: он виделся с Машенькою только два раза; когда же
было утвердиться в нем расположению к ней? Надобно дать
окрепнуть этому. А то, вдруг приступать с ножом к горлу: «сва-
тай»; — что же другое значило бы вмешивать мать?
Еще так недавно, я сама думала о том, что лучше б, если бы
молодые люди не нашего круга могли видеть меня просто как
родственницу своих знакомых, когда вовсе не думают о невестах
и сватовстве: быть может я понравилась бы кому-нибудь из них,
и он понравился бы мне. Теперь, это счастье достается Ма-
шеньке,— и я буду расстраивать его! —Еще так недавно, я ду-
мала о том, что дурен, вреден обычай нашего круга смотреть на
молодого человека, как на жениха, едва он заговорит с девуш-
411

кою: — неужели я сделаю, чтобы тотчас же явилась мать и
чтоб ее вид говорил: «милостивый государь, извольте-ка сва-
тать мою дочь, которую видели два раза; по-нашему знакомиться
нечего, а прямо объявляй себя женихом». Во мне происходила
сильная борьба. Но привязанность к принципам нашей доброй,
скромной жизни победила. Дарья Ильинична хотела хитрить;
я была приучена отвращаться хитрости. Старуха хотела замани-
вать жениха; мне внушено было считать это делом дурным, из
которого не может выйти счастливого супружества для девушки
с хорошим сердцем. «Не нам и не нашим дочерям поступать
бесчестно», — говорили матушка и Анна Ларионовна о закиды-
вании сетей женихам. Пусть матушка и Анна Ларионовна слиш-
ком просты; пусть они похожи на малых детей, как говорит Дарья
Ильинична. Но Машенька воспитана такою же. Она не будет
счастлива в замужестве, если жених пойман хитростью. Она про-
стодушна и честна. Не ей жить обманом. — Я твердо повторила,
что не приеду.
— Подумайте, Лизавета Арсеньевна, — убеждала и умолягла
старуха. — Вы ставите большое затруднение счастью Машеньки.
Ваша Анна Ларионовна — ох!—ей ли обращаться с людьми,
которые живут в свете? Она все погубит, посмотрите на него
сама, прошу вас ради счастья Машеньки, ради счастья всего
их семейства.
Но я осталась тверда: «не приеду и не приеду». Дарья Ильи-
нична заплакала. — У меня было одно: «не приеду и не приеду».
— Нечего делать с вами, Лизавета Арсеньевна, — сказала
она наконец. — Но богу известно, какой вред может произойти
от вашего упрямства. Когда приедете домой, скажите Машеньке,
чтоб она рассказала матери. Бог вам судья, Лизавета Арсень-
евна: отнимаете вы счастье у Машеньки.
— Благодарю вас, Дарья Ильинична; вы избавили меня от
ужасного колебания. Я не знала, на что мне решиться.
— Какое не знали! — отвечала она, утирая слезы. — Я вижу,
вы сказали бы Анне Ларионовне. — Бог вам судья.
Не только тогда, и теперь, я не умею определить, сказала
бы я сама Анне Ларионовне, если бы не добилась того, что Дарья
Ильинична перестала удерживать Машеньку от откровенности
перед матерью. Сделаться доносчицею матери на дочь, риско-
вать лишить дочь доверия матери — я понимала, как это
страшно. Но вероятно, Дарья Ильинична не ошибалась.
Во мне была сильна привязанность к принципам нашей скром-
ной жизни.
Машенька предсказывала, как поступит ее мать. Анна Лари-
оновна решила, что Машеньке не следует бывать у тетки, пока
Чекмарев остается в нашем городе.
С кроткою печалью Машенька жаловалась мне на меня саму.
Она похудела и побледнела. При всей моей твердости в наших
412

старосветских правилах, я почти раскаивалась в моем упрямстве
и плакала вместе с Машенькой.
И вот, я увидела, что не только почти совершенно должна
раскаиваться, что не послушалась Дарьи Ильиничны, напрасно
сделала столько горя моей милой Машеньке: Чекмарев приехал
к Каталонским. Он любит Машеньку! Зачем я внесла столько
дней печали в ее любовь? — Эти мои слезы были очень горьки.
Еще горьче стали они, когда Чекмарев уехал от Каталонских,
и бедная Машенька пришла рассказать мне, что сделала Анна
Ларионовна и как приняла Чекмарева.
Анна Ларионовна, увидев богатый экипаж, догадалась, что
это Чекмарев. Она велела Машеньке уйти из гостиной. Он уехал,
не видев Машеньку. Анна Ларионовна была холодна, суха с ним.
Это было слишком. Я не удержалась, пошла к Анне Ларионовне;
стала упрекать ее.
— Вы напрасно недовольны мною, Лиза, — сказала она. —
Не рассыпаться же мне было перед человеком, которого я вижу
в первый раз. Посмотрим; если он будет нравиться мне, тогда
и я буду любезна с ним. Почему ж он так долго не собрался при-
ехать к нам, если это знакомство приятно ему? — он долго раз-
думывал; и мы подумаем.
Мне было страшно досадно на себя. Мне было ужасно жаль
Машеньку. Мучительно прошел для меня этот день, — и следую-
щий, почти до самого вечера. Но к вечеру, Чекмарев сам потру-
дился утешить меня.
Машенька пришла ко мне, взволнованная еще больше, нежели
была вчера. Чекмарев прислал ей письмо. Теперь, она уже не
могла бояться, что я стану грозить ей выдать ее тайну Анне
Ларионовне, если не скажет она сама: я так много и долго горе-
вала о том, что принудила ее тогда. Она показала мне письмо.
Чекмарев жаловался на то, что Анна Ларионовна вчера была
холодна с ним, описывал свою любовь, свои страдания. Письмо
было облито слезами бедной Машеньки. На меня оно произвело
противоположное впечатление: я перестала плакать. Если он
сколько-нибудь любит Машеньку, то разве он не понимает, что
нельзя же, в самом деле, Анне Ларионовне вешаться ему на шею,
пока она не увидит, хороший ли он человек. — Мне стало стыдно
за мои сомнения в благоразумии наших скромных, простых пра-
вил жизни: только они пригодны для нас, только они ограждают
нас от горьких ошибок, вернее всякой ловкости, всякой прони-
цательности. Теперь, ясно было, что Дарья Ильинична ошиба-
лась, и ввела бы племянницу в стыд и горе поважнее полуребя-
ческих слез.
Я стала доказывать Машеньке, что Чекмарев нисколько не
любит ее, хотел только насмеяться над нею. Она плакала, не
могла оспорить, не могла и согласиться. Я умоляла ее не отве-
чать ему по крайней мере до завтра. На завтра, она была почти
413

больна, бедная. Но она была умная девушка. Она уже соглаша-
лась, что унизилась бы, если б отвечала ему. — Потом, он при-
слал ей еще письмо. Она не взяла его от своей кухарки и погро-
зила, что скажет матери, если кухарка будет принимать на себя
такие поручения.
Наконец, Чекмарев сделал то, что сама Дарья Ильинична пе-
ременила тон. Он предложил ей деньги, чтоб она, как-нибудь
обманув Анну Ларионовну, устроила ему свидание с Машень-
кою. Старуха пустила в него чашкою с горячим чаем.
Это совершенно излечило Машеньку. Она поплакала еще
несколько времени, но уже только с досады на себя за то, что
увлеклась таким жалким человеком; скоро вовсе перестала ду-
мать о нем и сделалась весела попрежнему. Но приобрела больше
серьезности. — «Прежде я удивлялась тебе, Лиза, — говорила
она. — А теперь вижу, что влюбляться — очень глупая ветре-
ность, которая вовсе нейдет к нашей жизни. Небогатые девушки,
как мы, должны быть рассудительны». — Ив самом деле, она
перестала быть ребенком.
Мой добрый, несчастный друг Лачинов говорил правду: по-
рядочные молодые люди из нашего состояния уходят от нас в
другое общество, где нет нас... но бывают исключения. Одной
из сотни таких девушек, как я, встречается порядочный моло-
дой человек, случайно являющийся в нашем кругу.
Вскоре после того, как Машенька разочаровалась в Чекма-
реве, племянник мужа Устиньи Максимовны Симоновой полу-
чил должность помощника управляющего удельною конторою в
нашем городе. Его кузины, мои приятельницы, обе уже были
замужем. Поэтому, для него нашлась комната в доме дяди. На
первый раз он был очень рад готовому приюту. Иван Николаич
был жених не по размеру наших приданых. Но Машенька по-
нравилась ему. Не нужно было особенной проницательности,
чтобы видеть это. Но я молчала Машеньке; молчали ей и кузины
Ивана Николаича; кто же знает, захочет ли он забыть, что
может найти себе невесту и с большим приданым, и с важными
связями? — мы не знали и того, вообще расположен ли он же-
ниться: люди, которые могут сделать хорошую карьеру, считают
невыгодным жениться в молодых летах. Однакоже, надежда, ко-
торой не смели мы верить, исполнилась. Прошло, я думаю, не
больше месяца после приезда Ивана Николаича в наш город,
как Машенька сказала мне:
— Лиза, я почти дала слово Симонову, и я боюсь, что ты
осудишь меня. Пожалуйста, не осуждай, душенька.
— Осуждать за то, что ты дала слово Симонову! Бог с то-
бой, Машенька! С первого раза, как я увидела его, я пожелала
тебе этого счастья, моя милая Машенька!
Действительно, я была в восторге за нее.
— Я в самом деле вижу, что ты довольна, — сказала она,
414

когда я перестала душить ее: — А я право боялась, что ты осу-
дишь меня. Знаешь, за что? — Вот за что: я не влюблена в него,
а иду. И он такой прозаический, Лиза; в него нельзя влюбиться.
Я расхохоталась. — Когда ты проживешь еще год, Машенька,
слово «влюбляться» будет смешно для тебя. Вспомни, как умно
рассуждала ты сама, что эти глупости нейдут к нашей жизни.
Я принялась не на шутку бранить ее и бранила больше, чем
она стоила. Забавная выходка о влюбленности была последнею
ее данью ребяческой ветрености.
На другое утро, Симонов приехал к Анне Ларионовне про-
сить руки Машеньки. Невозможно описать радость Анны Ларио-
новны, Василия Ильича, даже моих старших.
Все было прозаично в этом сватовстве; даже и та причина, по
которой свадьба была отложена довольно надолго. Симонову
хотелось, чтобы квартира, которую нанял он, была хорошо отде-
лана и меблирована. Оклеить стены порядочными обоями, —
тогда еще довольно большая редкость в нашем городе, — сделать
драпри, хорошие ручки в дверях — это можно бы кончить в одну
минуту. Но меблировка — это была длинная история. В нашем
городе, хоть и очень большом, не было тогда магазинов готовой
мебели, и если вы хотели иметь порядочную, надо было заказы-
вать ее и ждать много времени.
У меня радовалось сердце на Машеньку и ее жениха. Симонов
был совершенно порядочный человек, добрый, рассудительный.
Он занимал прекрасную должность. Все обещало моей милой
Машеньке беззаботную, прекрасную жизнь в довольстве, даже
изобилии, без всяких неприятностей. У Симонова была тихая,
но глубокая любовь к ней. Машенька, добрая и умная, привя-
залась к нему самою нежною дружбою. Когда я стыдила ее на-
кануне помолвки за ее соображение о важном недостатке, что
она не влюблена, она совершенно справедливо говорила, что я
слишком придираюсь к необдуманному слову. Если тогда она
еще не понимала, то очень скоро поняла пустоту его, когда уви-
дела заботливость жениха о ее счастье и когда признательность
за ее любовь пробудила в ней самой чувство, посерьезнее романи-
ческой экзальтации. Нельзя было не полюбить этого истинно
доброго человека. В его и ее симпатии не было одурения, которое
очень поэтично, и столько же глупо, но было то, что гораздо
лучше: спокойное, рассудительное и сильное расположение друг
к другу.
Отделка квартиры была давно кончена, заказанная мебель
почти готова. Можно было назначить день свадьбы. Назначили
его. Он пришел. В восемь часов вечера, мы должны были отпра-
виться в церковь.
Утро маменька, я, сестра провели у Каталонских, помогая
хлопотам о нарядах невесты. Потом надобно было нам позабо-
титься и о своем туалете, — моем и Сашином: Саша была уж не
415

маленькая: ей почти исполнилось пятнадцать лет, она тоже
должна была провожать невесту. После обеда я осталась дома
докончить свои занятия собою и сестрою; часов в шесть я обе-
щалась притти опять к Каталонским, помогать одевать невесту
к венцу.
Я причесывала голову Саше. Маменька смотрела и делала
свои замечания о наших уборах, — я думаю; что это было в
конце пятого часа; — вбежала служанка Каталонских и тороп-
ливо, тревожно сказала: — «Марьи Васильевны нет у вас?
Господи, я так того и ждала, что нет!» — Она всплеснула ру-
ками. — «Что такее? — спросили мы, перепуганные ее отчаянной
жестикуляцией, да и странными словами. — Господи! У нас бог
знает что делается! Марьи Васильевны нет! Татьяна Ивановна,
пожалуйте! — Лизавета Арсеньевна, матушка, барышня, бегите
к нам!» — она опять всплеснула руками и убежала.
Я побежала вслед за нею. — У Каталонских было невообра-
зимое смятение. Василий Ильич, сам наполовину потеряв рас-
судок, уговаривал детей молчать, совал им пряники и варенье,
рвал на себе волосы, то пускался в перебранку с Дарьей Ильи-
ничною. Анна Ларионовна лежала в истерическом припадке и
кричала: «Машенька, где ты? Отдайте мне мою дочь!»
Так отозвалась забытая было всеми нами влюбленность Ма-
шеньки к Чекмареву. Вот как произошло это.
В нашем городе не было тогда и наемных карет, как не было
мебельных магазинов. Для свадебных поездов, небогатые люди
брали экипажи у губернских аристократов.
Жена камердинера управляющего удельною конторою при-
шла в гости к экономке старухи Чекмаревой и в числе других но-
востей выразила ожидание, что их лакеи и кучер наверное будут
пьяны, потому что барин дал карету на нынешний вечер своему
помощнику Симонову, который женится. — «Надо итти смотреть
свадьбу, — сказала экономка, — когда, где будет?» — «У Сергия,
в восьмом часу», — сказала гостья. — «А на ком женится, не зна-
ете?»— «На дочери нашего чиновника Каталонского»,—
«Каталонского! значит на племяннице этой нашей ведьмы, на ко-
торую я столько раз жаловалась вам! А невеста-то водила куры-
муры с нашим молодым барином! — Вот одолжили, что сказали!
Можно удружить этой ведьме Дарье!» — «И удружите,—
одобрила гостья. — Вы хотите сказать жениху?» — «Да как же?
Пойду, скажу».— «Так и сделайте, непременно подите, ска-
жите»,— одобрила гостья.
Пелагея Ивановна, служанка Симоновой, сидела на крыльце,
присматривая за игравшими по двору маленькими братьями и
сестрою моих подруг. Пришла незнакомая ей женщина, спросила
тут ли живет Иван Николаевич Симонов, помощник управляющего
удельною конторою, и у себя ли он, прошла в дом, пробыла там
довольно долго, вышла с довольным лицом, остановилась на
416

крыльце и рассказала Пелагее Ивановне кто она и зачем прихо-
дила. — «Вот как отплатила я проклятой Дарье, которая сует нос
не в свои дела, — прибавила она.—Теперь свадьба расстроится:
твоя барыня сейчас же поедет к невесте, прочитает ей, кто она
такая». — Пелагея Ивановна была добрая женщина, любила
Машеньку и тотчас же побежала предупредить ее. — «Что тебе,
Пелагея Ивановна?» — спросила Анна Ларионовна.— «Я при-
слана от Устиньи Максимовны к Марье Васильевне», — сказала
Пелагея Ивановна. — «Что же такое?» — спросила Машенька. —
«Просьба, которую надо сказать только вам одним, барышня», —
сказала Пелагея Ивановна и улыбнулась, чтобы отвести всякое
подозрение. — «Пойдем в мою комнату»,—сказала Машенька.
Оставшись наедине с нею, Пелагея Ивановна рассказала что
слышала от экономки Чекмаревой. — «Не огорчайтесь, Марья
Васильевна, и не разгневайтесь на меня, будто бы я верю этому:
и как это можно, чтоб это была правда! Она им наплела, будто
у вас была любовь со внуком ее барыни, и будто вы ездили на
свиданья с ним, и будто его камердинер, Егор, носил вам запи-
сочки и отдавал вашей кухарке Лукерье, и если не верят ей, то
пусть спросят всю их дворню: вся знает это. И можно ли верить
этому? Но если б у вас и было с ним что-нибудь такое, вы, ба-
рышня, прямо скажите Устинье Максимовне, что знать не знаю,
что вам бояться? — Егор-то уехал со своим барином, а ваша-то
Лукерья не выдаст вас; какие улики? —знать не знаю, да и все
тут. Не бойтесь, барышня, ничего».
— Пелагея Ивановна, я, может быть, не расслышала: Иван
Николаевич был дома? — спросила Машенька.
— Все время дома: когда она пришла, дома; и остался дома,
когда я побежала к вам.
— Хорошо, благодарю тебя, Пелагея Ивановна, — сказала
Машенька.
— Как же вы скажете-то ей? — Как я говорила вам: знать
не знаю, да и все тут? — А про меня не сказывайте ей, что я пре-
дупредила вас.
— Зачем же? — я не скажу про тебя, будь спокойна.
— Зачем Устинья Максимовна присылала к тебе Пелагею
Ивановну? — спросила Анна Ларионовна.
Машенька отвечала, что Устинья Максимовна присылала ска-
зать ей, что приедет поговорить о чем-то.
— Вероятно, взглянуть на платье, и на все, как ты будешь
одета, хорошо ли, — заметила Анна Ларионовна..— Давай-ка
поскорее дошивать оборку, — обратилась она к младшей дочери.
Машенька беспрестанно подходила к окнам на улицу. Некому
было заметить, что она слишком встревожена: все были заняты
ее подвенечными нарядами. Да и когда ж невеста бывает спо-
койна в день свадьбы?
А между тем, жених еще и не знал ничего. Экономка Чек-
417

маревой, разумеется, не нашла в передней никого, чтобы доложить
о ней, и пошла заглядывать из комнаты в комнату. Прошла дет-
скую— никого; отворила следующую дверь;—это была спаль-
ная. Устинья Максимовна сидела перед зеркалом, примеривая
чепец,
— «Кого надобно вам», — спросила она, увидев незнакомую
женщину. — «Ивана Николаевича Симонова, жениха», — ска-
зала экономка. — «А вы, сударыня, не будете ли его тетушка,
хозяйка дома? Я могу переговорить и с вами о деле, по которому
пришла». — Она рада была случаю: родственницы женихов
лучше самих женихов, чтобы наделать шума.
Но Устинья Максимовна уверяла потом, что не хотела поды-
мать скандала, и что не очень поверила рассказу экономки: «Мне
тотчас же подумалось тогда, не чернит ли эта женщина Машеньку
по злому расчету», — говорила она впоследствии нашим и мне.
Она прекрасно доказывала, что и не могла не подумать этого.
«Как же? — говорила она. — Разве я не знаю, как нередко бы-
вает, что недоброжелательные люди стараются расстроить свадьбу
сплетнями родственникам на жениха, или на невесту? А в этом
случае не должна ли я была тем больше предположить, что все
это говорится по злобе, когда экономка сама проговорилась, что
мстит Дарье Ильиничне. Потому, я и не сказала ничего племян-
нику, прежде хотела удостовериться сама, что это неправда».
— Может быть, и совершенно так. Но Пелагея Ивановна го-
ворила, что экономка Чекмаревой, вышедши от ее барыни, была
совершенно уверена, что свадьба расстроится, и по всем словам
экономки, Пелагея Ивановна видела, что Устинья Максимовна
совершенно поверила всему. Это слишком похоже на то, что
чаще всего случается с людьми нашего круга в затруднительных
обстоятельствах: привыкнув к тихому, рассудительному образу
жизни, они теряют голову, когда случится что-нибудь осо-
бенное.
Как бы то ни было, но вид Устиньи Максимовны поразил
Анну Ларионовну: тетка жениха вошла с волнением, с расстроен-
ным лицом, Анне Ларионовне показалось, с лицом раздражен-
ным, и горячо спросила, даже забыв поздороваться: — «Где ваша
дочь?» — Анна Ларионовна удивилась, перепугалась, не зная
сама, чего перепугалась. — Где Машенька? — Машеньки уже не
было в гостиной, она сейчас стояла у окна, должно быть ушла.—
«Да что вы такая расстроенная и страшная, Устинья Максимовна?
Или что случилось?» спрашивала она, торопливо идя за Симоно-
вой, которая шла через гостиную в комнату Машеньки, не остано-
вившись с нею: — Что такое? Машенька сейчас была здесь; что
такое? — «А! верно догадалась зачем я еду! увидала, что еду,
и догадалась!»—говорила Устинья Максимовна, вне себя от
волнения. — Она отворила дверь комнаты Машеньки: Машеньки
не было и тут. — «Спряталась! Я найду ее, не спрячется!» — кри-
428

чала Устинья Максимовна: теперь она уже не сомневалась в
истине всего рассказанного экономкою.
Прибежала Дарья Ильинична, началась шумная сцена. —
«Как вы смели раскричаться в чужом доме?» — кричала Дарья
Ильинична. — «Хороши вы с вашей племянницей!» — кричала
Устинья Максимовна.
Когда я прибежала, Устинья Максимовна уже уехала, и все
семейство, как я сказала, было в смятении. Машенька исчезла.
Свадьба расстроилась. Но где Машенька, где Машенька?
— Где моя дочь? —отдайте мою дочь! —стонала Анна Ла-
рионовна.
Что могли мы с матушкою сказать в ее успокоение? — Мы
могли только послать моего отца, послать Василия Ильича, по-
слать всю прислугу искать Машеньку. — Я через несколько вре-
мени опомнилась настолько, что вздумала пойти говорить с жени-
хом. Обеих лошадей не было: отец и Василий Ильич уехали
на «их. Я думаю, что народ смотрел на меня: я бежала по
улицам.
Как я говорила с Устиньей Максимовною, я почти не помню;
почти не помню и того, что говорил мне Иван Николаевич. Но он
был истинно порядочный человек; потом, я помню, он стал упре-
кать Устинью Максимовну, она рассердилась и на него. Мы с ним
поехали к нам.
Машеньки все еще не было. Иван Николаевич тоже поехал
искать ее.
Весь вечер мы провели в невыразимой тревоге. Машеньки не
было нигде. У всех была мысль: не бросилась ли она в Волгу?
Ее видели торопливо идущую вниз по нашему проулку к берегу.
Потом нашли людей, которые видели ее идущею по берегу. Поло-
вину ночи мы провели в отчаянии.
Был уже второй или третий час ночи, когда мы получили
известие о ней. Мне принес письмо немец из Баронского, — это
пристань, в 60 верстах вверх по Волге от нашего города. Добрый
колонист исполнил просьбу Машеньки тотчас же итти ко мне, хоть
будет глубокая ночь, когда пароход привезет его в наш город.
Машенька вышла из дома, не помня куда идет. Когда опом-
нилась, увидела себя на берегу Волги. Затем ли шла она к реке,
чтобы броситься в воду, она сама не знает. Но теперь, ей пришло
в голову, что надобно искать убежища в женском монастыре,
который стоит на берегу. Она пошла по направлению к нему.
Вдруг, раздался свисток парохода, она побежала на него и вошла
в каюту. У ней была одна мысль: скрыться от родных. Когда
пароход отплыл далеко от берега, она сказала капитану, что у нее
нет билета, нет денег, нет ничего: она села на пароход как была
в комнате. — «Куда ж вы едете?» — «Я сама не знаю куда».—
«Зачем?» — «Сама не знаю, зачем; но я продам свою мантилью
и* отдам вам деньги, только дайте мне уехать подальше».—
419

И капитан, и пассажиры стали с участием расспрашивать ее.
Она должна была сказать свое имя. Нашлись люди, слы-
хавшие, что дочь чиновника Каталонского выходит за Симонова,
помощника управляющего удельною конторою. Она должна была
признаться, что она ушла от родных, жениха. Тогда пассажиры
и капитан стали советоваться, что можно сделать для нее. Куда
она уедет от родных, где найдет приют? Есть ли у нее знакомые
в Вольске, Хвалынске, Самаре, Казани? — Только теперь, она
услышала, что пароход идет вверх по Волге. — В Казани, у нее
есть брат, студент. — Пассажиры заставили ее написать это
письмо, чтобы отправить его для успокоения ее родных, с первой
пристани, с первым пароходом, который пойдет вниз. — «Они все
уговаривали меня возвратиться; но убедились, что я не послу-
шаюсь, — писала она, — и как я возвратилась бы к ним? Зачем?
Я знаю, мне были бы невыносимы их подозрения, упреки; пусть
они и не стали бы упрекать вслух, все равно, я знаю, как уни~
жена я в их глазах. Перед ними не оправдаешься. И какой стыд
перед всем городом. Как могла бы я оставаться в нашем обще-
стве? — Брат не будет вздыхать и коситься. Он не такой, как
отец и маменька».
Я не могла показать Анне Ларионовне и отцу Машеньки
письма с такими словами против них... Эти жестокие мысли были
и несправедливы: Анна Ларионовна не стала бы мучить дочь;
Машенька сама должна почувствовать это, когда первое волнение
ее пройдет... Но в сущности, ее решение не было неправильно
при той уверенности, какую она имела, что тетка жениха приехала
расспрашивать и упрекать по поручению жениха, что свадьба рас-
строилась. Ее жизнь в семействе надолго стала бы слишком
горька. Наш круг добр и хорош; но...
Я не могла показать письма Анне Ларионовне; успокоила ее
хоть тем, что Машенька жива и поехала к брату; между тем, ве-
лела заложить нашу лошадь тотчас же ехать к Симонову. — «Как
можно, Лиза? В третьем часу! — Пусть едет твой отец; если уж
не хочешь отложить до утра», — останавливали меня. — «Нет,—
сказала я, — он встревожен не меньше вас и не сердится только
на одну меня».
Действительно, он не спал, хоть был утомлен разъездами по
всему городу до поздней ночи. Трудно представить себе, как он
обрадовался. — «Завтра же беру отпуск и еду в Казань», —
сказал он.
Когда мы с ним стали говорить более спокойно, я высказала
ему то, что особенно мучило меня теперь: я считала себя вино-
ватою в этом шуме. Зачем я не посоветовала Машеньке, чтоб
она показала матери письма Чекмарева в то же время, как полу-
чала их? Если б это было сделано, Анна Ларионовна не была бы
поражена приездом и словами Устиньи Максимовны, не дала бы
ей кричать, не отвечала бы ей только стонами: «Ах, что наделала
420

моя дочь! Ах, какой стыд!» — Машенька увидела бы, что мать
защищает ее и не убежала бы...
— Понятно, Лизавета Арсеньевна, — с раздражением сказал
Симонов. — Вы сами понимаете, что с этими людьми невозможно
говорить, невозможно иметь дела. Вы думаете, ваша Анна Ларио-
новна не подняла бы шума, если бы Машенька показала ей письмо
Чекмарева. Поняла бы, что нельзя ахать и плакать. Она сделала
бы скандал, Машенька была бы тогда же обесславлена на весь
город материнским усердием к защите ее репутации. С этими
людьми нельзя иметь никакого дела, кроме как по хозяйству:
в этом они хороши.
Он был раздражен; он был несправедлив; но в его словах
была та часть правды, что мне самой казалось так тогда, во время
получения писем от Чекмарева; потому я и требовала, чтобы
Машенька не говорила с Анною Ларионовною об этих письмах.
На другой день, Симонов уехал в Казань. Через две недели,
Каталонские получили короткое письмо от дочери, я длинное
письмо от Симонова и еще более длинную приписку от Ма-
шеньки. Они повенчались, но решили не возвращаться в наш
город. — Симонов писал мне, что Машенька никак не согласи-
лась бы возвратиться и если бы даже она была готова на это,
он сам отговорил бы ее. — «Ваше прекрасное общество слишком
глупо», — писал он. Это были слова раздражения, слова не
вполне справедливые. Но я должна была признаться, что мысль
Машеньки и его — не жить в нашем городе совершенно основа-
тельна. — Он писал, что они едут в Петербург; он будет искать
себе должности где-нибудь в другой провинции.
Потом, Машенька писала мне из Петербурга сначала до-
вольно часто. Она хвалила мужа; говорила, что она счастлива;—
в этом я была бы уверена и без ее слов. Но она жаловалась на
петербургскую жизнь, скучную, пасмурную, как петербургский
климат. Я предполагала, что Машенька нуждается? Разумеется
это было так. Через несколько времени, брат написал мне, что
иногда бывает у Симоновых, что Машенька действительно очень
счастлива своим мужем, но что они терпят нужду и что это очень
мучит Симонова. — «Кто привык пользоваться удобствами и
привольем провинциального города», — прибавлял брат, —
«тому невыносима петербургская жизнь, скучная, однообраз-
ная для людей, которые не имеют огромных средств. То, что со
ставляет преимущество Петербурга над провинциею, например,
для меня, не существует для Машеньки и ее мужа. Машенька
старается быть веселою и бодрою; но вянет в Петербурге». —
Брат говорил, что Симонов постоянно хлопочет получить место
в провинции; но порядочные должности достаются не легко и не
скоро. — Когда я сама стала жить в Петербурге, я увидела, что
он может понравиться только тем из провинциалов, которые
честолюбивы, или таким, которые лишь в нем могут иметь дея-
421

тельность по своему природному .влечению, как например, мой
брат, или таким, которые по своему исключительному отноше-
нию к обществу лишь а Петербурге могут иметь спокойствие и
свободу... Всем другим Петербург душен и тесен.
Года через три, Симонов добился должности советника в
Курске. Он и Машенька были в восторге; и действительно, они
ожили, переехав туда. Машенька призналась мне в письмах из
Курска, что тосковала в Петербурге, как в тюрьме, и что даже
здоровье ее было расстроено лишениями и скукою.
Я знала это и прежде, как я сказала, через моего брата. —
За что пропадают в бедности и скуке лучшие годы ее? — дума-
лось мне, пока она жила в своем долгом петербургском изгна-
нии; <— как тяжелы последствия минутного ничтожного забвения
о том, что для девушек, подобных нам, только прозаическая рас-
судительность обеспечивает спокойствие и довольство жизни!
Всякое уклонение от старосветских понятий я нравов гибельно
для нас.
VII
СЧАСТЛИВЫЕ ГОДЫ
Сравнивая мою довольную жизнь с лишениями, которым
подвергалась Машенька, я не могла не благодарить природу, ко-
торая оградила меня от всяких бед холодным благоразумием.
Я была права, считая себя счастливою. После свадьбы Ма-
шеньки, мои годы шли без тревог за любимых мною. Старшая
из оставшихся сестер Машеньки была годом моложе моей
сестры, а Саше было только пятнадцать лет, когда Машенька
покинула нас. Я очень любила обеих этих девушек, мою Сашу и
Вареньку, почти также мою. Но от них не могло быть никаких
огорчений для меня: они еще играли в куклы, — тайком от по-
друг, разумеется.
Я была спокойна не только за настоящее, — также и за бу-
дущность моей сестры. С детства, она и Аркаша Каталонский
назывались невестою и женихом. Шутка делалась похожа на
правду. Приехавши на каникулы вскоре после отъезда старшей
своей сестры, Аркаша стал говорить мне, что Саша красавица и
умница, что он серьезно смотрит на нее, как на свою невесту. —
«От всей души желаю, чтобы это было так, Аркаша», отвечала
я: — «Она очень любит вас». Перед отъездом в Казань, он за-
говорил, что хочет просить наших, чтоб их обручили. — «К чему
это, Аркаша?» возражала я: — «кто думает мешать вашей
свадьбе, если у вас сохранятся те же мысли через два года?» —
Ему оставалось два года до окончания курса. Он поспорил, но
согласился не требовать этой формальности. Уезжая, взял с
меня обещание писать ему о Саше и заставлять писать ее.—
«Аркаша, вы сам первый станете неисправным корреспондент
422

том», говорила я. — «Нет, Лизавета Арсеньевна, клянусь
вам». — Я звала его Аркащею, а он меня — Лизаветою Арсень-
евною, хоть я была годом моложе его. Но все обращались со мною
так, будто я была пятнадцатью годами старше своих лет.
Мое сомнение осталось напрасно. Аркаша писал ко мне и к
Саше очень часто. Я, всегда и во всем аккуратная, отвечала ему
охотно и безжалостно усаживала писать Сашу. — «Пустяки,
сударыня; все твои отговорки вздор. Если не умеешь правильно
написать какое-нибудь слово, спроси у меня. Наконец, разве мне
тяжело будет прочесть твое письмо? Я скажу тебе твои ошибки,
ты перепишешь, и ему не над чем будет смеяться. — И это пу-
стая отговорка твоей лени, что не о чем писать; скажи, что ты
здорова — он и этим будет доволен».
Через год, Аркаша приехал и стал обращаться с моею Сашею
совершенно как с невестой: уж не позволял себе хватать ее за
руки, а целовал их, и рассуждал со мною о своей свадьбе, будто
о деле решенном.
— Как я доволен, Лизавета Арсеньевна, что пошел по фило-
логическому факультету! Учительская должность дает средства
жениться тотчас по окончании курса. Не может быть, чтобы не
удалось мне поступить в здешнюю гимназию; кандидату нашего
факультета открыты целые пять мест: по истории, по географии,
по латинскому языку, два по словесности. Правда, две из этих
должностей — младших учителей; но я соглашусь и на младшего
учителя.
— Этого я не советую, Аркаша. Лучше подождать, если не
будет вакансии старшего учителя. Вы знаете, обещают — а по-
том и забудут, если вы возьмете младшего учителя.
— Нет, возьму и младшего учителя, Лизавета Арсеньевна.
Неужели ж из пяти мест не будет в следующем году ни одного
вакантного? Будет, хочу, чтобы было,— будет! И тотчас повен-
чаемся!
— Все это прекрасно, Аркаша, — говорила я: — Только смот-
рите же. Все зависит от кандидатства. Постарайтесь получить
его. По вашим рассказам я вижу, что вы мало занимались в эти
три года.
— Ручаюсь вам, Лизавета Арсеньевна: кончу кандидатом.
Примусь за эти глупые университетские занятия. Полно бездель-
ничать.
— Вы не совсем бездельничали, Аркаша: я вижу, что вы
стали образованным человеком. Я не упрекну вас в лености. Но
действительно, пора вам приняться за факультетские занятия, ко-
торыми вы неглижировали.
— Даю вам честное слово, что кончу кандидатом.
— Беру с вас его, и уверена, что вы сдержите его.
Перед отъездом, он опять заговорил со мною об обручении
и на этот раз не уступил,
423

— Все-таки, лучше, Лизавета Арсеньевна. Ей теперь ше-
стнадцать лет; по понятиям наших стариков, это уже невеста.
Надобно дать их мыслям прочный фундамент, а то, пожалуй,
станут надоедать Сашеньке каким-нибудь женихом.
— Напрасно, Аркаша, вы так мало полагаетесь на наших
стариков.
— Полагаюсь, Лизавета Арсеньевна; но все-таки, лучше.
— А сам-то вы, Аркаша? Не рано ли вам связывать себя?
Вам еще только 22 года; и это бы еще ничего, но я думаю, что
у вас в голове иногда ходит ветер,
— Лизавета Арсеньевна, вы судите попрежнему, что расска-
зывалось обо мне Гришею, Я был повесою. Но переменился,
поверьте; и, клянусь вам, не опасайтесь перемены во мне. Пожа-
луйста, не противьтесь этому, Лизавета Арсеньевна.
— Что спорить с вами, Аркаша. Вижу, что не послушаетесь.
— Итак, вы будете поддерживать?
— Буду.
При моем ручательстве они устроили обручение.
В этом году, мне уже не было надобности принуждать Сашу
писать к нему. Она заставляла меня читать его письма к ней. —
«Хорошо, Саша, прочту; но прошу тебя помнить наш уговор,
что этим я избавлюсь от скуки читать твои ответы». Она все
порывалась убеждать меня своими письмами в своей любви к
нему, как убеждала его письмами в его любви к ней.
Расчеты Аркаши были умеренны, поэтому должны были
оправдаться. Когда он кончил курс, ему было дано уверение, чго
они исполнятся. Но, как и обыкновеннее всего, не обошлось без
некоторых отсрочек и задержек. Впрочем, я находила, что это
тем лучше: оба они были еще так молоды.
Аркаша кончил курс кандидатом, как обещался мне и себе.
На просьбу о месте в нашей гимназии, ему отвечали: «Теперь
вакансии там нет, вы знаете. Но скоро должна быть: учитель
истории этой гимназии получит первое место инспектора, какое
откроется в нашем округе. На его вакансию будете назначены
вы».—Он мог быть уверен, что слово будет сдержано. Потому,
хорошо было и это. Но когда откроется вакансия инспектора где-
нибудь и освободит для Аркаши место учителя истории в нашей
гимназии?—Как рассчитывать?—■ может быть, через не-
делю; — может быть, только через год.
Аркаша приехал к нам; советовался со мною, с нашими. Он
говорил, что неблагоразумно было бы ждать, сложа руки. Он
отгадал этим и наши мысли. Он стал совершенно основательным
человеком. Я радовалась на него. Он поехал к богатому поме-
щику, готовить его сына в университет. Денежные условия были
очень хороши. Помещик был так мил и деликатен, что приезжал
знакомиться с нами. Он понравился мне: добрый человек, с ко-
торым не будет кляуз. Было переговорено и о том случае, если
424

бы место учителя открылось раньше следующего» лета: если так,
воспитанник переехал бы жить к Аркаше, то есть в наш дом. Де-
ревня была только в 60 верстах от нашего города. Аркаша мог
приезжать к нам почти каждую неделю, Наши воскресенья и
праздники оживлялись его веселостью.
Все это было так хорошо...
В этом спокойствии, довольстве, счастьи шла моя жизнь с
весны 1853 г., весь 1854 год, — продолжала итти в 1855 году.
«Моя жизнь» — а я еще ничего не говорила о ней; я все рас-
сказывала о других: о Машеньке, об Аркаше, о моей сестре, Что
стала бы я рассказывать о моей жизни? В ней уже давно не
было ничего, о чем могло бы вспоминаться и мне самой. — Но
она не была скучна. Меня занимало хозяйство, Я читала. Я учи-
лась по-французски;—зачем?—чтобы делать что-нибудь; я не
предвидела, что это со временем пригодится мне. — Я виделась
с моими знакомыми; видеться с некоторыми из них было
приятно мне: не все подруги мои были скучные, а две-три и дей-
ствительно нравились мне. — Я не чуждалась и развлечений,
какие представлялись в нашем небогатом обществе: редкий месяц
я не танцовала; иной и не один раз. Я не бывала бы на этих
вечерах, если бы не находила удовольствия на них. Для выездов
мне надобно было много хлопотать с моими нарядами; я любила
быть хорошо одета и дома. Я любила наряжать сестру. Поэтому,
кроме шитья, мне приходилось очень много гладить, довольно
много мыть: служанки в нашем кругу не мастерицы обращаться
с кисеею, газом, тюлем. — Несколько раз в году мы бывали в
театре; наш театр начинал казаться мне очень плох, но все-таки
я любила его. В одну из этих зим, приезжала в наш город Нис-
сен-Саломан; услышав ее пение, я больше прежнего полюбила
музыку. Брат имел любезность показать мне несколько опер. —
Зимою, мы часто катались по широкому полю* льда моей милой
Волги. Это было очень весело: благодаря холоду и гладкому
пути, наша лошадь вспоминала свои давние годы и бежала пре-
красною рысью. Летом, иногда мы ездили на острова или на тот
берег Волги. С весны до осени, я неутомимо зазывала своих на
прогулки по садам в горах, с рощами: пристрастие к ним сохра-
нилось у меня. Все было так хорошо.
Вот искренний, полный отчет о моей жизни до осени 1855
года. Я не скрыла моих заблуждений, которых не знал никто,
кроме одной меня. Все близкие считали меня менее слабою, не-
жели какою знаете меня вы, прочитавшие эти страницы. Кому
было известно, что и я когда-то мечтала? Кому было известно,
что и я когда-то имела безрассудство написать к молодому чело-
веку, признаться ему в любви. Никто не предполагал в моем про-
шедшем таких увлечений. Моя мать, мои подруги не скоро увери-
425

лись бы, что я ре шучу, если б я вздумала рассказать им об этих
моих воспоминаниях, Они не нашли бы в моих прежних годах
времени, когда я казалась бы способна к этому. Много лет тому
назад, они видели меня девчонкою веселою, смелою, но серьез-
ною во всем серьезном. А с тех пор, как я перестала быть ребен-
ком, они знали во мне девушку строгую, холодную, говорившую
только о вещах, которыми заняты пожилые женщины.
Я не была дурна собою, и с той поры, когда увидела себя
безопасною от наших молодых людей, не была лишнею в обще-
стве молодежи: мои подруги находили, что со мною оно веселее.
Я не дичилась и тех кавалеров, которые любезничали с ними;
с теми, которые были женихами или поклонниками подруг, нра-
вившихся мне, я была даже хороша. Но вся молодежь в шутку
называла меня «наша молодая тетушка».
Я помнила, что если всегда казалась, то не всегда была такою
благоразумно-холодною. Но это было так давно, и мои увлече-
ния были так ничтожны, я так легко, — мне казалось, так легко
победила их, стала так чужда им... Я вспоминала о них лишь
для того, чтобы сохранять снисходительность к увлечениям дру-
гих. Я думала, что отжила мою молодость. Правда, на моих ще-
ках был ее румянец, но в груди у меня царствовала безмятежная
рассудительность; я радовалась ей, верила в непоколебимость
моего спокойного счастия и не жалела о том, что отжила свою
молодость.
В этом бестревожном довольстве дожила я до осени 1855 года.
Мне был тогда двадцать третий год.
VIII
МОЛОДОСТЬ
Если б я понимала пароксизмы, по временам овладевавшие
моим организмом, спокойствие за будущность исчезло б у меня
гораздо раньше. Предвестия приближающихся страданий со-
стояли в том, что иногда, проснувшись поутру, я чувствовала
утомление во всем теле, тяжесть в голове, стеснение в груди.
Больше я ничего не замечала, потому что спала крепко, ложилась
и пробуждалась благоразумной, здоровой девушкой, занятой
хозяйством, интересами родных, прозаическими заботами дня.
Свои ничтожные болезненные ощущения я объясняла легкою
простудою, угаром или просто тем, что приняла во сне неловкое
положение и от этого сделался маленький прилив крови к сердцу
или голове.
Я нисколько не занималась этими случаями: они были не-
часты, не были тяжелы, и всякий след их пропадал, едва я под-
нималась с кровати. Я имела от природы хорошее здоровье, не
была мнительна; поэтому забывала а таких пустяках,
426

Я могу рассказать все подробности случая, заставившего
меня обратить внимание на симптомы, которыми я пренебрегала.
Я легла спать спокойная, как всегда. До какой степени хо-
лодно и прозаично было настроение моих мыслей и всего моего
существа, можно видеть из того, о чем я думала, положив книгу,
и приготовляясь заснуть: мне вспомнилось, что надобно сказать
маменьке, что крупчатая мука у нас вся вышла, и завтра же на-
добно послать взять новый куль:«— «как дорого стало все!
Давно ли куль крупчатой муки стоил только пять рублей? —
даже я помню это. А теперь надобно платить за него...» На этом
я заснула,
Я вскрикнула и полупробудилась. — «Что это со мною? ка-
кая глупость!» прошептала я впросонках; но глаза мои не откры-
вались, и я опять спала. — Снова, вскрикиваю во сне, вздраги-
ваю и совершенно пробуждаюсь. — Уже светает. — «Какие
гадкие сны!» — Но глаза мои тяжелы, дремота одолевает меня,
и я думаю, засыпая: — «мне хотелось бы опять увидеть такой
сон». Я сплю; опять такой же сон; вскрикиваю и пробуж-
даюсь.
Было уже утро. Я встала и задумалась. Сны испугали меня и
я не знала, как понять их.
Только такая девушка, какою была я, могла видеть такие сны
на двадцать третьем году своей жизни, затрудниться тем, как
объяснить себе их появление, их упорное возвращение и потом
долго ошибаться в их значении. Я уже говорила, что могу рас-
сказать здесь все три сна.
В первом, я видела себя на вечере у Шатиловых. Мы тан-
цуем кадриль. Мой кавалер — кто-то незнакомый, но такой же,
как все наши молодые люди, даже хуже многих. Он танцует до-
вольно дурно. Лицо его некрасиво и вообще он не нравится мне.
Мы кончили фигуру и садимся, пока танцуют другие пары. Мой
кавалер, садясь, не выпускает мою руку из своей и смотрит на
меня. Я чувствую, что кровь приливает к моему лицу, в глазах
у меня темнеет; я падаю в обморок и сон исчезает в полупро-
буждении от стеснения в груди.
Опять я вижу, мы сидим в нашей гостиной: мать, я и какой-
то гость, молодой человек. Он смотрит на меня; мать улыбается.
Лицо его не нравится мне. Но он смотрит на меня так при-
стально, что я не могу оторвать взгляда от его глаз. Я опять
чувствую, что кровь приливает к моему лицу, голова моя
тяжелеет; я чувствую стеснение в груди, мне трудно дышать;
я делаю усилие вздохнуть, у меня вырывается стон и я про-
буждаюсь.
В первый раз, я полуочнулась от испуга и от стеснения в
груди. Во второй раз, меня пробудила невыносимая боль в груди.
Но это мучение было соединено с такою негою, что когда мои
мысли начали путаться в новой дремоте, мне хотелось вновь
427

испытать это чувство; и сон, окончательно пробудивший меня,
был также мучительно сладок. Я видела, что мы с Анною Ла-
рионовною сидим на бульваре. Солнце заходит. Липы бульвара
цветут; теплый воздух благоухает. По моим жилам разливается
теплота, щеки мои горят, грудь стесняется томною негою. Анна
Ларионовна говорит: «не правда ли, прекрасный вечер?—Что
с вами, Лиза? Вам дурно?» — «Да», хочу сказать я, и вместо
ответа у меня вырывается стон, и я пробуждаюсь.
Я встала недовольная собою и несколько испуганная. Что
такое со мною? Здорова ли я? — и мне вспомнился целый ряд
болезненных пароксизмов, которые до сих пор казались мне не
стоящими внимания. В них было то же, что в этом; но в этом
ясны были черты, которых я не замечала в своих прежних болез-
ненных пробуждениях; теперь я увидела, что эти черты были и
в некоторых из прежних пробуждений с тяжестью в груди и в
голове, — быть может, во многих из них, — быть может во
всех —почему я знала? — я не понимала их хорошенько, я не
занималась ими. Теперь не могла не заняться: черты, выступив-
шие в моем тройном сновидении, были слишком дурны
и страшны.
Вот эти страшные черты, обнаружившиеся теперь для меня:
страдание, от которого три раза пробуждалась я в то утро, было
тесно связано с грезами сновидений. Мне вспомнилось, что и
прежде, когда я, проснувшись, имела болезненное ощущение, мне
виделись сны. Я не замечала этих сновидений, не думала о них,
потому что они были ничтожны, не представляли никакой раз-
ницы от обыкновенных снов, которыми не стоит заниматься. Это
были мелочные сцены в обыденной обстановке; чаще всего какие-
нибудь неважные разговоры с моею матерью, с Анною Ларионов-
ною, с подругами, вроде последного сна этого утра. Как могла я
прежде придавать им хоть малейшее значение? — Но теперь, два
первые сна не были похожи на мои обыкновенные сновидения:
в них участвовал молодой человек и его взгляд приводил меня в
болезненное волнение. Мне помнилось тогда, молодые люди ни-
когда не снились мне с той давней поры, как я перестала влюб-
ляться.
Что ж такое эти прежние сны, которыми я пренебрегала? Не-
ужели и прежде были у меня такие дурные сны, как первые два
нынешнего утра?.. Неужели я осталась в снах тем, чем пере-
стала быть наяву с тех пор, как бросила мечтать, — фантазер-
кою?
В первом сне, я чувствовала только страдание; во втором,
оно было соединено с невыразимою негою, и в третьем также. —
Я вспомнила, что и прежде чувствовала иногда сладкую том-
ность, пробуждаясь с болезненным ощущением. Прежде, я не
обращала внимания на нее, потому что она не была сильна, и я
принимала ее за обыкновенное приятное чувство теплоты, которое
428

часто удерживало меня в постели, н знакомо всем с детства.
Теперь, я не могла не видеть: эта нега происходила от волнения
крови, которое возбуждалось во мне взглядом мужчины. Я созна-
вала это во втором сне нынешнего утра, и мне припомнилось
несколько подобных сцен в моих прежних снах. — «Не это
ли называется страстью?» — подумала я и похолодела от
ужаса.
Я не могла не испугаться. Дремота после второго сна и пер-
вого полного пробуждения представляла симптом, который по-
лучал роковое значение для моей будущности, если то, что я
испытывала, действительно была страсть; задремав, я желала,
чтобы повторилась нега, бывшая в мучении моего второго сна. —
«Неужели я попадаю под господство страсти?» — думала я,
и мне вспомнилось все, что я читала о непреодолимой силе
страсти.
До сих пор, я думала, что патетические страницы романов о
могуществе страсти — выдумка, игра в красноречие, щегольство
автора талантом описывать и прикрашивать. Я была уверена,
что страдания и приключения героинь романов происходят лишь
от недостатка серьезности в их мыслях; что если б эти барышни
и дамы побольше занимались прозаическими заботами обыден-
ной жизни, если бы понимали пустоту и вред мечтательности,
они легко подавили бы порывы праздного воображения; когда-
то я сама успела сделать это; — а все их увлечения основываются
лишь на мечтательности, казалось мне. — Теперь, мне открыва-
лось совершенно иное: во мне проявлялась какая-то сила, в кото-
рой нет ни малейшего оттенка фантастичности, и овладевала не
воображением, а всем организмом моим. Мои первые два сна
нынешнего утра были так будничны, просты, что фантазия, оче-
видно, не имела никакого интереса в этих сценах, не действовала
на них; в моем третьем сне, вовсе и не было никакой воображае-
мой сцены; не было и мужчины, не было ничего похожего на меч-
тательность: я сидела на бульваре и не думала ни о чем; я
только дышала теплым, благоухающим воздухом; — и мною ов-
ладело такое же волнение. Тут уж не могло нисколько участво-
вать воображение; это просто было чувство всего моего орга-
низма, главным образом груди, от волнения крови.
Теперь я поняла, что такое значат слова «волнение стра-
сти», — или вообразила, что поняла их. Прежде, мне казалось,
что ими выражаются те ребяческие шаловливые вспыхивания
щек от глупенькой застенчивости, которыми забавлялась моя
детская живость в те давние годы, когда я влюблялась и бол-
тала с подругами о восторгах и мучениях своей любви. Нет, то-
гда мое сердце билось только из страха, что меня побранит ма-
менька, если услышит, что я влюблена, — посмеются надо мною
все старшие, если заметят, что я обожаю; я краснела только от
робости, что скажут; «ах, как стыдно!—какая глупая, ветреная
429

девочка!»—Теперь, в этих снах не было мысли ни о ком и ни
о чем: никому нечего видеть, нечего осудить; я чувствовала то,
чего никогда не знала; я чувствовала, что кровь согревается,
согревается в моих жилах, кипит и душит меня.
Что это со мною? что будет со мною? Я трепетала от страха,
я плакала от досады на себя.
Внизу послышались шаги матери. Я взглянула в зеркало:
я не могу так показаться ей. Мои глаза красны. — Мне надобно
было долго ходить по комнате, чтобы мое лицо приняло спокой-
ное выражение.
Заботы дня развлекали меня. Я довольно часто задумыва-
лась о тревоге, которая смутила мое утро; но с каждым разом
яснее казалось мне, что я преувеличила тогда важность дела.
После обеда я совершенно ободрилась мыслью, что мой паро-
ксизм был просто следствием какого-нибудь случайного раздра-
жения нерв. Ушедши вечером в мою комнату, я стала искать
причины раздражения. — Что могло бы расстроить мои нервы
вчера? — Я припоминала весь день. Он прошел тихо, вяло.
Так же прошел и день накануне, среда; также и вторник и поне-
дельник; в воскресенье приезжал Аркаша; но и воскресенье было
очень вяло: дождь разрушил все наши планы и мы провели день
в тихих, обыкновенных делах и разговорах. Не была ли я одуше-
влена в субботу?—Но и суббота, и пятница уже сливались в
безразличное однообразие со всеми предыдущими днями. Да и
слишком далеко было искать причины раздражения нерв за
четыре, пять дней. Нет; не было ничего такого, чем бы могло
быть возбуждено волнение. — Безуспешность поиска возобновила
мою тревогу: этот пароксизм — расстройство нерв, но без всякой
особенной причины. Это что-то хроническое, какая-то органиче-
ская болезнь!—' Может быть, опасная!—Что, если здоровье
начинает изменять мне? — Но я с упорством схватилась за мне-
ние: «это болезнь»; при всей своей неприятности, оно было
отраднее, нежели страшная мысль, что я попадаю под господство
страсти. — Какая же болезнь со мной? — Симптомы ее: тяжесть
в голове, волнение крови. Не лихорадка ли это? — Но в лихо-
радке чувствуется утомление всего организма, ломота в ногах,
особенно в коленях, ломота в плечах; этих признаков не было;
как не было? — я только не думала о них, они были. Так,
я имела ныне поутру утомление всего организма и особенно
сильно отзывалось оно в ногах. Так, слава богу! Это лихорадка.
Слава богу, это только лихорадка! — И мои сны только легкий
бред лихорадочного жара, и мое желание в дремоте вновь испы-
тать томную негу — только следствие лихорадочного бреда!
Как я была рада этому объяснению! — мне и не верилось в
него, и непременно было надобно держаться за одну надежду.
Я убедила себя, что оно верно, и стала принимать хинин.
430

Теперь, я удивляюсь только тому, что я дожила до двадцать
третьего года в такой младенческой наивности, столь чуждая
страстям.
Но мое воспитание было чисто, нравы моего семейства
скромны. Я не приписываю себе того, что сохраняла непороч-
ность мысли: я благодарю за нее мою судьбу.
Я не буду скрывать того, что было потом со мною: я не могу
считать себя виновною в дальнейшем ходе моей внутренней
жизни. Было время, когда я презирала и проклинала себя. Но
любовь моих добрых родных поддержала меня, и теперь, опять
спокойная, я пишу свою историю в защиту тех моих подруг по
страданиям, которые менее счастливы, нежели я.
Не навсегда мои сны остались непорочны. Через несколько
времени и днем стали представляться мне мечты, за которые
стыдилась я сама и перед собою. Я не буду рассказывать этих
видений: я пишу не для возбуждения страстей. Но я не умолчу
ничего из истории моей болезни.
Да, это была болезнь.
Недолго я могла ошибаться в ее характере. Несколько дней
я утешала себя надеждою, что хинин помогает мне и что со мною
действительно была лихорадка. Но пароксизмы возобновились,
делались чаще, делались сильнее; и постепенно мои сны так опре-
делительно приняли эротический характер, что • сомнение стало
невозможно. Я могла бы рассказать и сны этого периода: они
были скромны; они не могли быть нескромны, потому что я не
умела и во сне отгадать ничего нескромного; но они были стра-
стны. Поцелуи жгли меня и даже вне объятий я задыхалась.
Но мои мысли еще оставались чисты, мой рассудок был си-
лен, воля моя тверда. Я увидела, что напрасно было бы продол-
жать принимать хинин. Но я хотела найти другие лекарства;
искала их, нашла, стала употреблять.
Скольких трудов стоило мне достать лечебник так, чтобы не
встревожить родных! Я достала его. Каким стыдом горели мои
щеки, когда я читала его!—Там говорилось о стольких вещах,
непонятных мне до той поры, — какое отвращение возбуждали
они во мне, и как дрожала я от горьких слез, убеждаясь, что мои
опасения не обманули меня, что в самом деле во мне кипит
страсть! —и что такое страсть! —не то, что я воображала... Вот,
что значили рассказы замужних подруг! — не напрасно я чув-
ствовала отвращение при мысли о их жизни: как гадко, о чем
говорили они, как о наслаждении... меня тошнило, когда я по-
няла то, чем инстинктивно гнушалась, когда еще и не предста-
вляла себе ничего определенного.
Очень многое в лечебнике и в воспоминаниях о восторгах
замужних подруг поняла я совершенно ошибочно. Многое в ле-
чебнике осталось и совершенно непонятно. Но слова, в которых
излагались гигиенические правила, были ясны для меня.
431

Разумеется, я не могла сделать правильную диагностику, спу-
тывала все, что говорится о разных видах расстройства в орга-
низме девушек, подобных мне по чистому образу жизни, при-
менила к себе и такие советы, которые относились к совершенно
иным состояниям организма, лишь бы замечала в их симптомах
удушье, волнение крови, страстные мечты. Но моя воля была твер-
да: как ни тяжела была теория лечения, которую вообразила я по-
лезною себе, я не имела недостатка в решимости и настойчивости.
Я стала строго соблюдать все предосторожности, какие вы-
читала из лечебника. — С детства, я привыкла спать на пуховой
перине. Надобно было заменить ее матрацом. Но у нас в доме
не было ни одного матраца. Купить? — Какой предлог нашла
бы я купить его? — Мне казалось, что из одного слова о нем
мать поймет все. Я и без того жила в постоянном опасении, чтоб
она не догадалась. Когда мать взглядывала на меня, я боялась
не увидит ли она какой-нибудь перемены на моем лице: не оста-
лось ли блеска или томности в моих глазах, не бледны ли мои
щеки, не кажусь ли я унылою, измученною. Мой страх за свое
лицо и его выражение был еще напрасен: мое здоровье было
крепко, и я хорошо владела собою. Я радовалась, что мать про-
должает быть уверена в моем прозаическом, холодном благора-
зумии, и не хотела возбуждать внимания к себе никакою но-
востью. — В моей комнате лежал небольшой дешевый ковер.
Я вздумала, что он еще лучше матраца будет служить для моей
цели. Каждый вечер, я выжидала позднего времени, когда уже
нельзя было опасаться, что сестра взойдет ко мне, запирала
дверь моей комнаты на крючок, снимала с моей кровати пуховик,
покрывала ее ковром. Я не могла привыкнуть к такой жесткой
постели. Мои кости болели от нее, но что это значит! Лишь бы
вылечиться!
Лечебник говорил, что не должно одеваться на сон слишком
тепло. Я была изнежена и в этом. Но я отказалась от моего
стеганого одеяла и стала покрываться летним. Часто, я дрожала
и не могла заснуть; еще чаще, холод будил меня слишком рано
и не давал заснуть вновь. Но я терпеливо переносила и недоста-
ток сна, хоть он был очень тяжел для меня.
Я никогда не была обжорою. Но я была молода и здорова,
и пользовалась хорошим аппетитом. Поэтому, каждый обед,
каждый ужин мне была нужна довольно сильная борьба с ним.
Сама по себе, и она не была важна для меня. Но она очень за-
труднялась родственною заботливостью отца и особенно матери:
хочется есть и уговаривают скушать еще кусочек — в двадцать
два года, это соблазнительно. Кроме борьбы, была и опасность:
часто, меня спрашивали, не больна ли я, что у меня так мало ап-
петита. Иногда, я выдумывала головную боль. Но иногда, счи-
тала надобностью нарушить мою диэту, чтобы не навлечь подо-
зрения или не возбудить серьезного беспокойства за мое здоровье.
432

Я работала доупада и с тем вместе избегала всякого живого
движения, чтобы не разгорячить крови. А я имела прежде ве-
селый характер и молодое здоровье требовало не морить себя
отречением от живости.
Мало ли чего другого делала я над собою? — Все, чем изну-
ряли себя аскеты. Я не жалела мучить себя.
Не долго я обольщалась надеждою, что суровые предосто-
рожности излечат меня. Сны мои возобновились, пароксизмы их
делались все сильнее. Но по теории, вычитанной из лечебника,
я думала, что если мое самоизнурение не побеждает болезнь,
даже не останавливает ее усиления, то она стала бы развиваться
еще быстрее, сделалась бы еще тяжелее, когда бы я отказалась
от гигиенических пособий против нее: они по крайней мере смяг-
чают мои пароксизмы, думала я и продолжала свой аскетизм. —
Скоро, я принуждена была отказаться от одного из правил, ко-
торым истязала себя.
— Лиза, ты, должно быть, только не говоришь, а не совсем
здорова, сказала однажды матушка:—Не пренебрегай этим,
друг мой.
— Нет, я здорова, маменька, отвечала я хладнокровно и
смело. Я уже привыкла к этим вопросам, и до сих пор мне уда-
валось хорошо отделываться от них. Но теперь, матушка не от-
ступалась:
—■ Отчего ты так худеешь, Лиза? Я уже давно смотрю на
тебя: ты с каждым днем худеешь. И очень часто, у тебя слишком
мало аппетита. А за ужином ты вовсе ничего не ешь.
— Не знаю, маменька; мне кажется, я ем довольно.
— Какой же это аппетит, Лиза? разве прежде ты ела меньше
сестры или меня? —А теперь! —она стала перечислять, сколько
съела я в этот день; вчера: —какая это еда? А главное, ты ху-
деешь.
Я едва могла прекратить ее заботливые сомнения.
Дня через два, три мы поехали на вечер к Ершовым. Там
было много людей, с которыми я виделась нечасто. От них я ус-
лышала замечания, что я очень похудела.
На другой день, матушка с новою настойчивостью стала го-
ворить, что, вероятно, я нездорова; иначе, отчего же мне ху-
деть? — «Вчера, даже все посторонние люди говорили мне, что
ты очень худа».—Еще труднее, нежели в прошлый раз было
отстоять, что я не простудилась, что грудь моя не слаба, что я
не стала бы пренебрегать болезнью, если бы чувствовала себя
нездоровою. Я едва могла отклонить матушку от намерения по-
просить медика; медика!—который, как взглянет на меня, пой-
мет все! — Но я отбилась от этого ужасного желания матушки.
— Что ж это с тобою, Лиза, если ты не можешь пожало-
ваться ни на какую болезнь? — продолжала матушка. — Если
ты здорова, а так худеешь, то нет ли у тебя какого душевного
433

огорчения? Не расстроена ли ты какою неприятностью? Нет
ли у тебя какой-нибудь тайной печали?
Эти вопросы встревожили меня еще больше предположений
о болезни. Я увидела необходимость прекратить мою диэту:
иначе, казалось мне, мать отгадает мое душевное состояние.
Я перестала изнурять себя голодом и начала поправляться, пол-
неть, стала опять румяною. Мать успокоилась. И я сама почув-
ствовала надежду: когда я начала есть попрежнему, пароксизмы
ослабели.
Но не надолго. Скоро, опять достигли прежней силы; а по-
том, становились все сильнее.
Пришла весна 1856 года, и я начала худеть и бледнеть уже не
оттого, что нарочно изнуряла себя голодом. Теперь, я действи-
тельно была больна, в строгом смысле слова. Первый припадок
физического страдания, пересиливший меня, был принят мною
за падучую болезнь; и я не знаю, меньше или больше испуга-
лась я, когда, справившись в своем лечебнике, увидела, что это
не падучая болезнь, а истерика.
Но я молчала. Никто, ни мать, ни сестра не знали об этих
припадках, пока пароксизмы не достигли такой силы, что од-
нажды я совершенно потеряла сознание, когда они еще не
спали. Прежде, мне удавалось днем сохранять память. На этот
раз, не спасла меня предосторожность уходить к себе на мезо-
нин, когда почувствовала приступ болезни: мои крики призвали
всех.
Когда я опомнилась, наши ухаживали за мною в испуге; —
и Анна Ларионовна, и ее Варенька.
— Лиза, так нельзя делать, мой друг, — с нежным упреком
сказала мне матушка, когда силы мои восстановились. —Я по-
лагаю, что это не первый припадок с тобою. Он был слишком
силен: видишь, Анна Ларионовна и Варенька услышали через
двор, как ты стонала. Это не могло быть с первого раза. Непре-
менно, ты чувствовала и прежде. Зачем же ты молчала, пренеб-
регала этим? Нехорошо.
Теперь, невозможно было сделать, чтобы не пригласили ме-
дика. Я стала лечиться. Пользы не было.
Тот медик, которого пригласил отец, не был отличным вра-
чом. Но был человек честный, не самолюбивый. Увидевши, что
моя болезнь не уступает ему, он сказал, что пригласит на по-
мощь себе другого медика, который недавно приехал в наш
город.
Мне было очень страшно видеть Левандовского: он лучше
моего прежнего медика; что, если он поймет? — Но страдания
были слишком сильны; да матушка с отцом и не послушали бы.
На другое утро, мой прежний медик привез Левандовского.
Я увидела молодого человека, красивого, с изящными мане-
рами, — светского человека, а не медика.
434

Он сделал мне два-три пустые вопроса, даже и не пощупал
пульс, и стал разговаривать о посторонних вещах. Потом, он
сказал прежнему медику, что совершенно одобряет его метод
лечения и не может предложить никаких других лекарств, кроме
тех, которые я употребляю. Прибавивши ему что-то по-латыни,
оа продолжал разговор со мною. — Прежний медик, проводив
его, просидел несколько минут с моею матерью.
— Давно я не бывала у тебя в гостях, Лиза, сказала ма-
тушка вечером. — Сходить, посмотреть как ты поживаешь.
Мы пошли в мою комнату. Я предчувствозала, что матушка хо-
чет иметь разговор со мною: еще с обеда она часто, украдкою,
посматривала на меня. Сестры моей не было за чаем: матушка
дала ей какое-то поручение к Анне Ларионовне. Тогда же я
увидела, что матушка только хочет удалить Сашу, чтоб она не
вбегала, не помешала нашему разговору. Трудно сказать, что
я вынесла в эти долгие часы с визита медика до разговора, ко-
торого ждала: «Он понял причину моей истерики, он сказал ее
по-латыни моему прежнему медику: теперь маменька знает все;
что я буду отвечать ей?» Я умирала от стыда.
— Садись подле меня друг мой, — начала матушка. — Я
должна поговорить с тобою. Понимаешь ли ты причину своей
болезни?
Я готова была броситься на колени и вскричать: «Простите
меня! Я сама презираю себя!» Но матушка не дала мне вре-
мени отвечать: она видела, какое действие произвел на меня ее
вопрос, и спешила ободрить меня; торопливо она положила руку
на плечо мне; нежно наклонила к себе голову и стала гладить
мои волосы; — «Я не умела начать, как должно, Лиза, — го-
ворила она. — Не огорчайся на меня; я не хотела опечаливать
тебя еще больше, когда ты и без того уже расстроена». — Ра-
зумеется, я могла только плакать. Но я знала, что это вредно
мне, и успела успокоиться. Теперь, я очень сильно умела вла-
деть собою; пароксизмы бывали так мучительны, что мне
нельзя было не выучиться самообладанию.
— Я всегда удивлялась тебе, Лиза, — опять начала она, —
ты не похожа на молодую девушку. Но твои лета еще не ушли,
мой друг. Правда, тебе уже двадцать три года; но только наша
глупая старина считает это слишком большими годами. По-
смотри на людей образованного, богатого общества; они гораздо
умнее нас в этом отношении. У них и в восемнадцать, и даже в
девятнадцать лет девушка считается еще слишком молодою, и
нередко невесте бывает двадцать пять лет. Что ж такое? —
Лишь была бы соответственность по летам между молодыми.
Она помолчала, думая, не скажу ли я чего-нибудь; может
быть, ей и думалось, что я могу сколько-нибудь поверить ее
словам. Но если я была больна, то не была же безрассудна. —
Лета, лета!—не лета, но где же мои женихи?
435

«— Не думай также о том, — начала Опять матушка, видя,
что я молчу. — Не думай также о том, Лиза, что вот уже три
года никто не сватал тебя, — начала она, — это происходило
только оттого, что ты так держишь себя.
— Маменька, как же я держу себя?—Уже несколько лет
я весела и разговорчива в обществе.
— Теперь, Лиза, ты чувствуешь свою ошибку, или, лучше
сказать, мою. Быть может, ты обвиняешь меня. Точно; я не
могу оправдать себя, мой друг. Я должна была объяснить
тебе. Но как же говорить об этом? Это очень затруднительно.
Думаешь бывало: как я стану давать мыслям дочери такое на-
правление? — Казалось, нехорошо. То-то наша глупость, наши
предрассудки! — И притом я была так же обманута в тебе, как
и ты сама. До нынешнего утра, клянусь тебе богом, друг мой,
мне и в голову не приходило, чтобы ты могла чувствовать свою
ошибку! Как могла я быть такая слепая? Будто я не знаю, что
такое значит истерика! — Но и не предполагала!—Твоя на-
ружность, твое обращение, твой характер не допускали такой
мысли. Думаю: она бывает и от других причин. Слепая мать,
губила дочь!
— Маменька, вам не за что винить себя. Вы говорили мне
тогда, что я могу раскаяться; вы говорили, что я принимаю
трудное решение. Маменька, я не жалуюсь на вас. Вы го-
ворили.
— Говорила! — но как? могла ли ты понимать это, Лиза? —
предрассудки наши, предрассудки! Губим мы с ними людей.
Что мы говорим? Что я слышу от нее? Она знает все и не
презирает меня! Как может она не говорить мне, что я сдела-
лась дурною, гадкою; что все будут презирать меня, если я не
выздоровею? Неужели и она думает, что это не зависит от
меня?—Ее слова ободрили меня и я путалась в них, и не
знала, что я чувствую: любовь ли к матери, признательность
за ее доброту, за то, что она притворяется, будто я не вино-
вата, — будто может думать, что я не виновата, — или я него-
дую на нее? — Да, я возмущалась ее словами. Мои понятия
были строги. «Испорченная женщина» — «безнравственная
женщина» — беспрестанно возвращалось в моих мыслях о ма-
тери: — «Она считает мою испорченность не преступлением!
Я не стала дурна! Но разве я не чувствую сама, что я стала
дурна? — Я была так тверда в наших правилах нравственности,
что за отрицание их теряла уважение к матери: она называет
их предрассудками! — Но это возмущение против ее доброты
слишком противоречило и моей любви к ней, и моему знанию
о том, как безукоризненна моя мать; слишком противоречило и
глубокой потребности всего моего страдавшего существа: я му-
чусь против моей воли, как же я преступна? — Она права, я не
виновата; она отвергает эту нравственность, — но эта нрав-
436

ственность разрушает меня, — она права, эта нравственность
предрассудок...
Мои мысли были мысли существа страдающего, неспособ-
ного понимать утешение, успокоение в ином смысле, как в том,
какой подсказывается мучением. Могла ли я понимать умерен-
ные слова матушки? Я хотела видеть в них отрицание всего,
что мучило меня, и в том, что называла она предрассудком, я
хотела видеть все мои привычные понятия о нравственности...
Я не знала, что думать мне, моя голова шла кругом... Не в пер-
вый раз отрицание законности всего, что терзало меня, подни-
малось в моей измученной груди...
Я не могла понимать матушку, Мои мысли шли, шли,
низвергая все.
— В чем тебе винить себя, мой друг?—говорила и гово-
рила она. — Кто ж может считать болезнь за вину? Делала ли
ты что-нибудь против рассудка, против осторожности? — разве
ты не заботилась о своем здоровье? ■— Когда простудишься,
бывало, всегда принимаешь все средства; если устаешь, отдыхаешь;
давно уж ты стала такая заботливая о себе, что и не сидишь
долго по ночам за книгою, и не делаешь, как многие, чтобы в
сырую погоду итти в кухню в башмаках; всегда остерегаешься,
чтобы не промочить ног; бережешь всегда и грудь, и голову:
чем же ты можешь быть виновата в том, что твое здоровье
расстроилось? — Это не твоя вина, мой друг: богу так было
угодно, это природа, мой друг... Поэтому, я не вижу, чего гебе
краснеть передо мной: это пустой, глупый предрассудок, мой дру-
жок. В одном только ты должна перемениться, когда чувству-
ешь, что это вредно для твоего здоровья: в том, как держишь
себя. — Ты сказала: «как же я держу себя?» — На это, мой друг,
я замечу тебе одно: вспомни, как ты обращаешься со всеми?—Так,
будто ты моих лет. И я также, мой дружок, не держу себя пуга-
лом и разговариваю, и шучу; тогда у Ершовых, мы все, старики
и старухи, даже играли в веревочку, а Устинья Максимовна
даже взяла жениха Наденьки вальсировать. Но кто же скажет,
что она держит себя моложе наших с нею сорока пяти лет? —
Так и ты: танцуешь, и говоришь, это правда; но все это так,
как будто ты наших с нею лет. Будто ты сама не замечаешь, как
обращаются с тобой? отчего это? Вспомни, что ты и кстати, и
некстати обнаруживаешь, как мало занимает тебя все, чем ин-
тересуется девушка, которая еще не отказалась от желания нра-
виться. Ты даже прямо говоришь, что не имеешь намерения вы-
ходить замуж.
— Маменька, и другие говорят это.
— Не спорю; но каким голосом, Лиза. И притом у других
обращение противоречит их словам. Что я посоветую тебе? —
Ты держишь себя солидно; это прилично твоим летам. Но пе-
рестань говорить, что ты решила оставаться в девушках, Тем
437

больше я советую тебе это, что теперь ты не можешь думать и
сама, как тогда. Зачем говорить против своих мыслей.
— Не поздно ли, маменька?
Я видела, что напрасно возмущалась словами матушки: я
оклеветала ее в своих мыслях, придавая выражениям ее свой
смысл. Она говорила о замужестве. И я сама, теперь уже спо-
койная, рассудительная, понимала, как всегда, кроме минут бес-
порядка в моей бедной голове, что я бываю гадкою, безнрав-
ственною девушкою в эти хаотические минуты. — Я давно видела,
что мы говорим о замужестве, и сама давно думала только о
том, возможно ли для меня замужество. Поэтому, на все ее
слова я только сказала с печалью: — «Не поздно ли, мамень-
ка?»— Я уже давно образумилась и эти слова выражали все
мысли, какие имела я с той минуты, как образумилась.
— Не поздно ли, маменька? — В этом была такая правда,
что она замолчала.
Действительно, было поздно. Уже слишком долго все знали
о моем намерении оставаться в девушках. Никто не мог обра-
тить внимания на то, что я перестала говорить об этом своем
решении. А что же больше могла я сделать? Неужели предла-
гать себя в невесты? Но кому, если б я и была способна к та-
кой наглости?
И матушка не могла же рассказывать. «У старшей моей до-
чери такая болезнь, что ей надобно выйти замуж для поправле-
ния здоровья; посватайте ей кого-нибудь, хоть вашего сына»,
или «вот бы вы и женились на ней».
Но я не знаю, повело ли бы к успеху даже и то, если бы моя
мать стала подыскивать мне женихов, или я кокетничать.
Природа и разумная скромная жизнь отца и матери дали
мне лицо, черты которого не были неправильны. Воспитание
придало ему простое, — позволю себе сказать: честное, симпа-
тичное выражение. Пока я была здорова, я могла нравиться.
Прежде, я радовалась тому, что я не безобразна. Но я не
была так ослеплена, чтобы не замечать того, что стала видеть
в зеркале.
В начале моей болезни, правда, я видела в нем не то: часто
я казалась и самой себе почти красавицею, как подруги гово-
рили мне, что я похорошела. Черты мои еще оставались молоды.
Цвет кожи стал чрезвычайно нежен; румянец или возвышался
до живости, или, слегка ослабевая, давал мне интересную том-
ность, а выражение моего лица было, против моей воли, завле-
кательно, глаза мои сверкали или манили задумчивой негой.
Но недолго давала мне прелесть болезнь, о которой тогда
еще не знали мои родные. Когда мои страдания были замечены
ими, я уже дурнела и дурнела с каждым днем. Я видела это.
Не скрою: мое сердце еще больше ныло от этого: я не любила
безобразия.
438

Лицо мое осунулось. Я сделалась старообразна. Кожа по-
теряла мягкость, стала шероховата; цвет ее попортился. Иногда,
я видела себя почерневшею, иногда, на моем лице проступали
желтые, иногда грубые красные пятна... Нет, не стану описы-
вать: мне неприятно вспоминать свое тогдашнее лицо, как не-
приятно было тогда взглядывать в зеркало. Довольно того, что
я очень подурнела.
Кого могла я завлечь, если б и захотела? — Я понимала,
что теперь никто не женился бы на мне иначе, как по расчету.
А мое приданое не прельстило бы ни одного не только из тех,
которые считались хорошими, ■— даже ни одного из посред-
ственных женихов нашего круга. Оно могло доставить мне пре-
имущество над большею частью моих подруг, пока я была сопер-
ницею им по красоте и свежести. Подурневшую, постаревшую,
меня согласился бы взять разве человек, которого отвергла бы
каждая из девиц нашего общества.
А я, безрассудная, аопрежнему чувствовала, что не могла
бы пойти за человека, который был бы ниже меня по разви-
тию, если я мечтала теперь о муже, то я хотела, чтоб я могла
уважать и любить его.
Но я мечтала о замужестве только в безрассудные минуты,
или, нет, и в минуты безумной жажды я не мечтала выйти
замуж. Поэтому, я не унижалась в обществе. Моя болезнь застав-
ляла меня испытывать безумные желания, но я сохраняла власть
над своими поступками и не искала себе жениха.
Мы были приглашены на именинный вечер в семейство по-
жилого господина, который приехал на место Симонова помощ-
ником управляющего удельною конторою. Это было доброе, де-
ликатное семейство. Они были очень милы с чиновниками
удельной конторы; держали себя с Каталонскими как будто с
знакомыми. Через них знали и нас. Все чиновники удельной
конторы и их семейства были позваны на этот вечер. По нашей
связи с Каталонскими, хозяева имели любезность не забыть и
нас.
Но люди нашего круга составляли тут лишь меньшинство.
Вечер был большой, хороший. Не говоря об управляющем
удельною конторою и его семействе, были тут и несколько по-
сторонних хозяину аристократов губернской службы; была по-
ловина, я думаю, среднего светского общества.
Из множества незнакомых лиц, мое внимание привлечено
было в особенности одним: молоденькою, чрезвычайно моло-
денькою дамою. Она так понравилась мне, что я даже спросила,
кто она. Мне сказали, что это — madame Левандовская.
Через несколько времени, мне пришлось танцовать визави с
нею. — Муж много раз в вечер подходил к ней. Подошел и в
439

эту кадриль и стоял за стулом жены, говоря ей шутки, от ко-
торых смеялся и ее кавалер. — Когда я переходила на ту сто-
рону, он не смотрел на меня: нет ничего обидного, нельзя же
медику иметь охоту держать себя, как со знакомыми, со всеми,
у кого ему приходится побывать раз, думала я.
Кадриль кончился. Я пошла в гостиную, но еще не дошла
до двери зала, Левандовский подошел ко мне.
— М-elle Свилина, позвольте мне напомнить вам себя: врач
Левандовский, однажды я имел честь быть у вас.
— Я очень хорошо помню вас, m-r Левандовский, — отвечала
я, подавая ему руку.
Как я должна была перемениться в это время, с его визита!
Я думала, что он не хочет возобновлять знакомства, а он только
не узнал меня! А уже и во время его визита какая дурная и
старая была я!
Вероятно, он прочел эту мысль на моем лице, потому что
поспешил сказать:
— Вы извините, что я не осмелился заговорить с вами во
время кадрили: в нашей профессии приходится видеть столько
людей, и я хотел прежде удостовериться, что не ошибался: у
меня память слабо удерживает черты лица.
— Вы очень любезны, доктор, — сказала я, засмеявшись.
Мы с ним шли вдвоем. — Вы просто не узнали меня.
— Да, — сказал он серьезно. — Я не узнал вас. — Вы про-
должаете лечиться?
— Да, — сказала я.
— Медик имеет особые права, m-elle Свилина. Я смею пред-
ложить вам один вопрос: после моего визита к вам не было ни-
какого разговора между вами и вашею матушкою?
И прежде, он понравился мне. А теперь я видела, какая ми-
лая, хорошенькая его жена. Еще ни к кому никогда я не чув-
ствовала себя в таком свободном отношении.
— Она говорила.
— И что же? Разве так слушаются медика? Его голос был
так серьезен, — строг,
— Предлагать советы иногда бывает гораздо легче, нежели
исполнять их, m-r Левандовский.
— Я не вполне понимаю вас. Я слышал, что вы девушка об-
разованная; вы не должны были бы ставить предрассудки выше
здоровья.
— Вы называете предрассудком то мнение, что для бра-
ка нужно взаимное уважение и некоторая, хоть небольшая
симпатия?
— Для брака?—сказал он и замолчал.
Что хотел сказать он?
— Когда вы женились, m-r Левандовский, неужели у вас и
вашей невесты не было расположения друг к другу?
440

— Было, вы правы: для брака необходимо уважение и со-
чувствие. Но прежде всего надобно слушаться медиков.
Зачем он дал такое ударение этим словам: «для брака»?
— Может быть, m-r Левандовский, мое здоровье восстано-
вилось бы, по крайней мере, не было бы так дурно, если б я
мсгла вести тот образ жизни, которого оно требует. Но я не
могла исполнить всего, что считала нужным. Это потому, что
прежде я старалась скрывать свою болезнь. Но теперь, когда
родные знают ее, то все равно. Я сплю на жестком; но быть
может, сплю слишком долго. Я очень умерена в пище, но ем то
же, что другие. Я могу есть гораздо меньше, ограничиваться
какою бы то ни было самою невкусною диэтою; я могу спать
только четыре часа в сутки. У меня достанет характера.
— Все это значило бы напрасно изнурять себя. Напротив,
всякий аскетизм усиливает вашу болезнь; — даже и тот, кото-
рый относится к пище; и всякий другой.
Я поблагодарила его за совет и спросила, как нравится ему
наш город, и не жалеет ли он и его жена о Москве.
Этот разговор имел большое влияние на развитие моих мыс-
лей, но уже гораздо позже. — Теперь, и еще долго потом, у
меня бывали минуты такого страдания, когда я готова была на
все в мире, чтобы избавиться от нестерпимой боли; бывали и
минуты дерзкой страстности в мыслях; но это были только ми-
нуты, как в середине того разговора с матушкою. Вообще, я
была тверда в том, что называла тогда всеми добрыми именами.
Я не хотела быть дурною. Я боялась понимать смысл слов Леван-
довского, отталкивала от себя размышление о них, твердила
себе: «он не хотел сказать ничего, кроме того, что я слышала от
матушки. Мое испорченное сердце дает ложное толкование его
незначительным толкованиям. О, как дурна стала я! Я готова са-
мые невинные слова превращать в безнравственные внушения».
Во мне еще не было смелости отвергать принципы моего
воспитания. Но у меня не было и силы безропотно переносить
мои страдания. Этот долгий период болезни до приезда брата
был временем отчаяния и горечи, которая переполняла мою из-
мученную душу, тайно изливалась на все, в чем я видела тогда
причины моих страданий.
«Тайно», сказала я. Нет. Однажды, у меня недостало твер-
дости сохранить молчание. Вечно будет прискорбна мне память
об одной — к счастью, только одной, но жестокой ране, кото-
рую нанесла я сердцу матушки. Я не хотела бы, чтобы меня на-
зывали чудовищем. Я сама не могу простить себе того, что
оскорбила свою мать... Но клянусь, это было потому, что мой
рассудок затмевался.
Моя память не могла смешать с другим этот вечер, вечер,
когда я оскорбила мою мать!.. 3 сентября — черный день
1856 года, — черный день моей жизни.
441

Вакансия инспектора в Казанском округе не открывалась
больше года после того, как Аркаша кончил курс, и до следую-
щего лета Аркаша прожил в деревне, ожидая, пока осво-
бодится для него должность учителя в нашей гимназии. Он кон-
чил приготовление своего воспитанника к университету, поехал
с ним в Казань, помогал ему заниматься во время экзаменов, и
с тем вместе поближе узнать о положении дела по своему опре-
делению на должность. 2-го сентября мы получили от него
письмо, что, наконец, на-днях произойдет перемещение, кото-
рого он так долго ждал. Он решил не уезжать из Казани, пока
не получит бумаги о своем назначении в нашу гимназию. —
«Ура! готовьте свадьбу!» — весело прибавлял он.
На другой день, сестра обедала у своих будущих родных и
осталась там на вечер. После обеда и отец ушел туда; матушка
легла уснуть. Я ушла к себе на мезонин, стала читать; но была
еще слишком взволнована вчерашним письмом. Хотела одолеть
свои мысли, занявшись французским языком, но раздражение
нервов, мучившее меня и накануне и в это утро, разразилось
жестоким припадком истерики. Чтобы не разбудить матушку, я
сдерживала стоны. Это увеличивало мои страдания, и оно дошло
до того, что я лишилась памяти. Очнувшись, я чувствовала себя
совершенно изнуренною; матушка сказала, что больше часу
хлопотала со мною. Она продолжала ухаживать, несмотря на
то, что сама была очень утомлена. Я стала просить ее уйти, по-
тому что теперь мне легко. Она отвечала, что боится оставить
меня одну, и продолжала ухаживать: то поправляла мне по-
душку, то предлагала выпить холодной воды, то подавала ню-
хать спирт. Мои нервы начали опять раздражаться.
— Маменька, вы устали; идите, отдохните, — сказала я голо-
сом, уже дрожащим.
— Нет, Лиза, побуду еще с тобою. Ты видишь сама, как
ты слаба: и голос у тебя еще больной.
— Идите, маменька, прошу вас,—сказала я сквозь слезы.
— Видишь, с тобой опять нехорошо, — отвечала она. — Вот
выпей водицы.
— Отстаньте от меня, умоляю вас! — проговорила я с оже-
сточением. — Теперь поздно ухаживать. Надобно было больше
заботиться обо мне прежде.
— Лиза, ангел мой!—печально произнесла матушка.
— Да, маменька, теперь поздно. Вы должны были знать это
прежде. Вы могли предотвратить это. Я была глупа, не по-
нимала. Вы должны были иметь рассудок за меня. Если
бы вы были хорошая мать, вы побранили бы меня, заста-
вили бы меня итти замуж, и этого не было бы. Вы погубили
меня.
— Принуждать, Лиза! Подумай, что ты говоришь! Можно
ли принуждать?
442

— Это была ваша обязанность. Вы причина всех моих стра-
даний. Вы виноваты и в том, что я отказывала женихам. Зачем
вы приучили меня читать книги? Вы должны были знать, что
это лишнее для меня, что это повредит мне. Вы виноваты, что
мне стали не нравиться люди, между которыми я должна была
выбрать мужа. Через вас моя молодость была лишена всякой
радости, мое здоровье погибло, ни один день не проходит для
меня без мучений.
Мой голос прерывался криками и хохотом. Припадок во-
зобновился.
Когда я опять пришла в себя, у меня не было силы бро-
ситься к ногам матушки. Я могла только говорить «простите
меня, бедная маменька» — «я обидела вас». — Она сказала,
что не думала обижаться, и запретила мне говорить. — «Молчи,
тебе вредно. — Пожалуй, я уйду. Надобно бы уйти тогда, как
ты и просила». — Я сказала, что теперь все прошло, и просила
ее остаться. — «Ужасно мудрено, как поступать в такой бо-
лезни,— сазала она, опять в защиту себе, — и не слушаться
нельзя, и оставить одну — тоже боишься».
Так. Она не сердилась на меня. Между нами не могло быть
неудовольствий. Но она понимала, что слово, которое выска-
зывается в самозабвении, открывает самую глубокую тайну
души. Узнать, что человек любимый вами, искренно любящий
вас, считает вас причиною своих страданий — это очень горько.
Пусть он несправедлив, пусть он сам понимает, что несправед-
лив против вас. Но вы любите его, и поэтому ваше сердце раз-
деляет все его чувства, даже те, о которых вы оба знаете, что
они ошибочны. После моих упреков, матушка очень долго ви-
нила себя в моих страданиях. — «Сижу, бывало, — говорила она
мне потом,—и думаю: как же я не виновата? Я ей мать. Если
бы не было в чем-нибудь моей ошибки, как же она стала бы
несчастна?»
Это был единственный случай, когда я потеряла власть над
своими словами. Вообще, замечали во мне только одно: часто
бывало, что я вдруг вставала и уходила в свою комнату. Они
приписывали слабости, думали, что я ухожу лежать, отдохнуть.
Они не знали, что характер мой изменился. Я умела скрыть от
них эту порчу, но я не узнавала себя.
Прежде я была ровного, кроткого характера. Я родилась бы
слишком дурною, если бы не выросла доброю и мягкою. Никто
никогда не притеснял и не обижал меня. Наше семейство жило
дружно.
Но теперь, часто кипела во мне желчь, я ненавидела, меня
терзала зависть.
Сестра не подозревала, какую злобу я часто чувствую к
ней. Она видела только, что попрежнему радуюсь ее счастью.
Я и радовалась ему, когда владела собою. Но когда болезнь
443

пересиливала мой рассудок, я мучилась завистью к ней. Какой
борьбы стоило иногда мне слушать ее рассказы об Аркаше, о ее
и его любви ко мне, о том, как счастливо мы будем жить. Я со-
бирала все добрые силы моей души, чтобы сочувствовать ей и
обыкновенно это удавалось мне, пока я видела передо собою ее
невинное лицо. Но какими злыми слезами плакала я потом в
моей комнате, когда никто не мог подсмотреть, как дурно стало
мое сердце.
Я не могла без ужаса думать о приближении того, чему и я
радовалась, по мнению всех наших. Сколько часов провела я, под-
даваясь тайному злому желанию: «о, если бы расстроилась эта
свадьба! если бы, по крайней мере, эти счастливцы не остались
в нашем городе! если б Аркашку перевели куда-нибудь! если б
устроилось хоть то, чтоб они жили не вместе с нами!» Но я
знала, что я не буду спасена от мучения ежеминутно видеть
их счастье. Давно, — с самого их обручения, — было решено,
что они будут жить в нашем доме. Невозможно было, чтобы
они не жили в нем. Отец уступал Аркаше свой кабинет.
Сестра уже много лет имела свою отдельную комнату. Всем
будет просторно: нас будет только пять человек в семи ком-
натах.
У меня было одно утешение: говорить себе: «может быть,
это придет еще не скоро». Письмо Аркаши из Казани отняло
у меня эту надежду. С каждым днем, надобно ждать приезда
Аркаши. Страшный удар!
Отчаяние, в который он поверг меня, объясняет мою жесто-
кость с матерью, когда я уязвила ее напрасными словами.
Быть может, было даже к лучшему, что произошла эта не-
навистная сцена: власть моей злобы надо мною ослабела: стыд
и раскаяние увеличили мою силу бороться с моим сердцем, по-
дурневшим, как мое лицо, и у меня достало твердости казаться
доброю сестрою во все страшное время приготовлений к
свадьбе, первых дней после свадьбы. Быть может, если б я не
опечалила мать упреками за мои страдания, я еще жесточе огор-
чила бы ее потом, в это ужасное время после приезда Аркаши,
дала бы ей еще глубже увидеть черные тайны моего раздражен-
ного сердца; дала бы ей увидеть в нем не только порицание
против нее за мои мучения, но и вражду к сестре; теперь я
успела скрыть хоть это.
Осуждая себя, я не осуждаю безусловно. Как велико чело-
веческое тщеславие! — Мне льстит воспоминание, что после этой
гадкой сцены я держала себя, как была обязана моею любовью
к любившим меня. Я не была чудовищем хоть повидимому,
хоть в их глазах, если не в моем черном самосознании, и я
горжусь этим!—Но, действительно, я не знаю, как могла
бы я перенести это время, если б не любила сестру очень
горячо.
444

ix
СВАДЬБА И МОЛОДЫЕ
Вспоминая то время, я удивляюсь силе человеческого орга-
низма. Или я была одарена от природы слишком большим за-
пасом крепкого здоровья, что, и ослабленная болезнью, пере-
жила эти пытки.
Например, эта встреча Аркаши.
Сестра проводила целые дни на моем балконе, все смотрела
на Волгу, не покажется ли пароход, все смотрела вдоль по улице
к Волге: она хотела первая увидеть Аркашу, когда он будет итти
к нашему дому от пристани, бывшей близко под нашим домом.—
«Я первая, одна побегу, навстречу к нему!—говорила она,—
я одна хочу встретить его!»
Это было поутру. «Слышишь, Лиза? идет пароход сверху;
не на нем ли он?» — и она потащила меня на балкон. «Скажи,
Лиза, приедет он на этом пароходе?» — И я должна была шу-
тить, быть веселой: могла ли я огорчить ее, не показывая ей
симпатии? — «Он, он, Лиза! Какой он догадливый! Он знал,
что я буду смотреть, ждать! Перешел на ту сторону улицы,
чтобы я могла увидеть! Лиза, скажи, что это он». — Я должна
была сказать, что это он. Но еще нельзя было рассмотреть. —
«Ты опять обманываешь, Лиза, как вчера! Ты тоже еще не ви-
дишь, он ли. Что, если это опять не он, как вчера? — Я должна
была шутливо отвечать, что опять буду утешать ее, как вчера.—
«Лиза, снял шляпу, поклонился!—идем, бежим к нему», — она
тащила меня. — «Саша, да вспомни, что ты хотела одна встре-
тить его, не хотела никого допустить разделить с тобою эту
честь». — «Иди, душенька, Лиза, скорее!» — «По крайней мере
надень шляпку и позволь надеть мне». — Мы надели шляпки
и пошли встречать Аркашу. На долю мне досталось вдвое
больше объятий и поцелуев, чем каждому из них: обняв ее, он
непременно обнимал и меня; поцеловав его, она бросалась це-
ловать и меня.
Но это началось бесконечно, когда мы уже вошли за ворота;
на улице — мы обнялись только несколько раз;—на улице они
все повторяли, что мне, собственно мне они обязаны своим
счастьем... и потом, каждый день, каждый час были те же уве-
рения и от него, и от нее. Могла ли я не платить им любовью
за такую привязанность?
Правда, я не изменяла своей обязанности бьпь полезною
для Саши. Правда, я понимала, что сестре легче говорить с
сестрою, нежели с матерью, как бы ни была добра и ласкова
мать. Правда, я понимала, что ей легче принимать советы от
меня, нежели от матушки. Но и без моего примера, и без моих
разговоров, Саша выросла бы хорошею девушкою. Они пре-
увеличивали пользу, которую принесла ей я. Она была воспитана
445

жизнью нашего семейства, эта добрая жизнь сложилась не под
моим влиянием. Сестра, как и я, всем обязана матушке.
Скорее, могу я согласиться, что не была бесполезна для
Аркаши. При живости своего характера, он мог бы потерять
время в университете, как терял до последнего года в гимназии.
Может быть, он и не поехал бы в университет, если бы я не
стыдила его. Впрочем, и в этом он преувеличивал мое влияние
на него. Тут много значил пример моего брата.
Но если я спорила против их преувеличенной признатель-
ности, то не могла не ценить их любовь, которою одною объяс-
няется эта ошибка и Аркаши, и сестры. Но их любовь ко мне,
бывшая прежде самою сладкою моей радостью, отравляла теперь
мою жизнь.
Я старалась развлечь себя заботами о свадебных приготов-
лениях. Напрасно. Он и она терзали мое завистливое сердце
своими ласками при встрече; как прежде, сестра делилась со мною
всеми своими мыслями об Аркаше, как прежде он описывал мне
свою любовь к ней, так и теперь; я не могла сделать, чтобы не
быть беспрестанно третьего при их разговорах; было бы слишком
грубо отталкивать их доверчивую симпатию, и они воображали,
что я радуюсь на их нежные ласки друг другу...
Я и не отталкивала, я и радовалась: у меня недоставало силы
отказать себе в тоскливом наслаждении, какое давали мне их
жаркие разговоры, и я не могла отводить глаз от их ласк; каж-
дый поцелуй их разливался огнем и по моим жилам, и от их
нежных слов друг другу трепетало, замирало и мое сердце...
Нет, это не было мучение — это было упоение, и в этой чаше
смертельной горечи я пила восторги.
Да, и я была невестою, страстною невестою, и я была ново-
брачного, робкой и нежной, пламенной и стыдливой новобрач-
ного,— невестой без жениха, новобрачного без мужа, невестой
и новобрачной вдовой, вдовой.
О, это время, время блаженства!
Я твердо хотела не нарушать счастья их, радости всех наших.
И как велика может быть власть воли над нервами! — я все это
время выдерживала мои волнения: со мною не бывало припадков
днем и я успевала скрывать, что бывало со мною по ночам.
Но через две недели после свадьбы сестры, я изнемогла и
долго не могла вставать с постели.
Как нежно ухаживали за мною матушка, сестра, Аркаша,
его мать!
Мне кажется, я не знала до той поры всей силы их любви
ко мне.
Опасность миновала довольно скоро: не больше месяца они
опасались за мою жизнь. Но я поправлялась потом очень мед-
ленно. Они не скучали ухаживать за мною в эту долгую зиму.
К весне, я уже могла ходить.
446

X
БРАТ
Я так привыкла к своему состоянию, что считала себя со-
вершенно выздоровевшею, когда могла выходить и выезжать.
Поэтому, постепенно и все наши, даже матушка, перестали бес-
покоиться обо мне.
Брат с весны, следовавшей за свадьбой сестры, писал, что
надеется в это лето—1858 года — побывать у нас.
Мы не виделись уже пять лет. С того времени, как он при-
слал мне 1 500 рублей, его письма к нам почти ничего не со-
общали о его делах, отношениях, жизни. Мы знали, что он
служит, что он пишет что-то в одном из хороших журналов, но
не знали даже, какие статьи принадлежат ему. На мои вопросы
об этом, он отвечал: «Я занимаюсь черновою журнальною ра-
ботою, о которой не стоит говорить». На вопросы матушки о его
делах он отвечал также коротко, что живет без нужды. По вре-
менам, — в последние полтора года, — он присылал нам по-
дарки, которые показывали, что иногда у него бывает пятьдесят,
сто рублей свободных. К свадьбе сестры он выслал ей подарков
рублей в триста, или больше.
И прежде, еще юношею, он имел характер суровый и сухой.
По его замкнутости в переписке с нами я полагала, что эти черты
развились в нем. Я не могла сомневаться, что он человек благо-
родный, готовый помогать родным. Но мне казалось, что четыре
года жизни в эгоистическом Петербурге приучили его смотреть
на нас, как смотрят на дальних родственников: их не оставляют
без помощи, когда они нуждаются; но их интересы и мысли —
не наши, и жизнь их не имеет ничего общего с нашею.
Впрочем, его обещание навестить нас очень обрадовало все
наше семейство; особенно отца и мать: брат составлял гордость
их. Сестра была еще ребенком, когда видела его в последний
раз, а теперь у нее была своя полная жизнь. Аркаша — когда-то
большой приятель брату — думал, что петербургский литератор
не станет на равную ногу с провинциалом, все мечты которого
ограничиваются тем, чтобы лет хоть через пятнадцать дослу-
житься до директора гимназии.
Я, не имевшая своей личной жизни, кроме страданий, —
теперь, после болезни, уже не жгучих, а только скучных страда-
ний, — не могла быть так холодна к свиданию с братом, как
сестра и Аркаша; но понимала, что я почти чужая его сердцу.
Мы дожидались гостя. Его наружность, манеры, обращение с
нами в первое время, — все подтверждало мысли, которыми
обменивались о нем мы с Аркашею и сестрою, которых не могла
оспаривать и матушка. Мы даже не думали, что Петербург
положил на него такой резкий отпечаток.
Мы увидели брата мужчиною худощавым, но очень крепким.
447

Мы удивились, когда он на третий день после приезда, ушедши
«погулять», стал рассказывать за обедом, как понравился ему
вид с Монастырской горы, Соколовой горы — гораздо больше
прежнего.
— Гриша, неужели ты ходил туда? — спросила маменька.
— Да; что ж, разве это далеко?
— Да это значит, ты прошел верст десять.
— Не знаю, мне не показалось далеко, — сказал он, и стал
рассказывать, что в Петербурге такой моцион не считается
утомительным. — В Петербурге все далеко и нельзя баловать
себя, как в провинции, по его словам. По его словам, в провин-
ции люди избалованы.
В платье, которое привез он, не было ничего щегольского.
Он и говорил, что не любит тратить деньги на платье, и, по его
словам, вообще в Петербурге нельзя сорить деньгами, как де-
лают в провинции. Но до сих пор, мы не видели вблизи мужчин,
одетых, как он. Костюм Лачинова был жалок перед его сюртуком
и пальто, а Лачинов одевался очень хорошо. По его словам,
в Петербурге все, у кого нет богатых родовых имений, живут
бедно, а он сказал, что имеет тысячи две дохода, некоторые его
знакомые больше: это мало в Петербурге для одинокого чело-
века.
По его словам, надобно было думать, что он человек очень
неважный, что светское петербургское общество и недоступно
ему, и служит для него предметом презрения. А между тем,
когда отец спрашивал его о чине и официальном положении
людей, о которых упоминал он, оказывалось, что один его прия-
тель -— статский советник, другой — полковник гвардии. В то
же время, видно было, что все они живут очень скромно, едва
ли не скромнее нашего: квартира брата состояла только из двух
комнат; ни у кого из его приятелей не было своей лошади.
Все это было слишком непохоже на привычки и отношения
нашего города. Брат стал чужд по жизни не только нам, —
всему, кроме своего странного Петербурга.
Так он и держал себя с нами: был разговорчив, ласков;
с матерью даже нежен. Но охотно слушая нас, охотно расска-
зывая нам о Петербурге, он ничего не говорил о себе. Не то,
чтоб он избегал ответов на расспросы отца и матери о его делах
и образе жизни: он описал и свою квартиру, и то, как он про-
водит день. Но все это были только подробности о его обста-
новке, о внешней стороне его привычек и занятий, то, что мог
бы рассказать его слуга (если бы у него был слуга; но он
жил без слуги!). О своих радостях и заботах он ничего не го-
ворил, будто чувствуя, что они были бы неинтересны нам.
И правда: даже матушка не замечала, что он не рассказывает
ничего из того, о чем идут у него разговоры с близкими ему
людьми — если у него есть близкие люди.
44S

Это замечала только я; потому что у меня одной было на
душе много невысказанного и я желала бы найти человека, ко-
торому могло бы раскрыться мое бедное сердце, — зачем? —
не из надежды найти опору себе, избавление: мне не могло быть
избавления; — только потому, что страдающему хочется выска-
зать перед кем-нибудь свое горе.
Я вперед знала, что у брата не будет охоты делаться слу-
шателем моих жалоб на судьбу; и все-таки, хоть я и не надея-
лась, я была очень опечалена, увидев, что не ошиблась, не
надеясь.
Он был ласков и ко мне, но совершенно холоден. При встрече
нашей, он заметил: «хоть я и знал, что Лиза была больна всю
зиму, но не думал найти ее такою исхудалою. А эго ты налгала на
себя, Лиза, что стала ужасна нехороша лицом: напротив, даже
интересна. Не для того ли и вздумала худеть, что у вас,
вероятно, в моде такие интересные барышни, — «неземные», —
прибавил он шутя. (В самом деле, после болезни я была так
слаба, что страсти уже замолкли во мне; желтые и красные
пятна не являлись на лице и кожа стала очень нежная). —
«Надобно больше есть, Лиза, — продолжал он, шутя. — Вы,
маменька, мало кормите ее». — После этого, мы стали говорить
о других. — Потом, дня через два, он опять сказал, что ему не-
приятно видеть, что мое здоровье так мало поправилось. Ма-
менька сказала, что я давно такая и стала рассказывать свои
сожаления о моем здоровье; я сказала, что я теперь совершенно
здорова и что не каждый, кто не толст и не румян, должен
непременно считаться больным; вот, например, хоть он: очень
худощав, а мы видим, что у него хорошее здоровье. — «Я — дру-
гое дело, Лиза: я живу в Петербурге, — отвечал он. — А у вас
все здоровые — толстые, по-вашему нельзя не жиреть».—
После этого, брат не говорил ничего особенного ни со мною, ни
обо мне. Я и знала вперед, что будет так.
Но тогда же, на третий или четвертый день после его при-
езда, был разговор о нем самом, и слова, которыми он покончил
его, были для меня слишком важны. Я вперед знала, что мои
эгоистические надежды и дурны, и несбыточны; я и не могла
иметь их; мне казалось, и не имела, а после этих его слов, вовсе
выкинула их из головы.
— А что, Гриша, из твоих разговоров как будто видно, что
едва ли ты знаком с кем-нибудь из семейных людей, — сказала
матушка.
Что делать — материнское сердце! — ей хотелось стороною
подойти к тому, не даст ли он ей надежду иметь невестку.
— Из женатых? — мало; впрочем, есть н женатые, — сказал
он. — Даже знаком с женами двоих, — нет, ошибся, даже
троих. — Да вы к чему, маменька? — Он засмеялся. — Не об-
завелся ли невестою, не скрываю ли от вас такой радости? —
449

Нет, бог миловал. Э, маменька, — продолжал он серьезно. —
В Петербурге нельзя баловать себя такою роскошью. Я и один-
то едва могу жить. Право, и одному-то не очень сытно.
Что ж было мне мечтать после этого? — Да и прежде я
знала, что это невозможно.
Брат приехал к нам на полтора месяца. Прошло уже с месяц
после его приезда.
Однажды, мы пили чай на моем балконе, вечером. Это было
для брата: это напоминало ему петербургские дачи. Постепенно,
все ушли. Брат остался со мною один. Он читал какую-то не-
мецкую книгу. Я вышивала. Стало темнеть. Брат оглянулся.
— Испортишь ты глаза с этими пустяками, Лиза. По край-
ней мере, зажги свечу. А лучше бросила бы ты свои вышиванья.
Больше бы гуляла, — садик есть, сидела бы да ходила бы там
весь день; это было бы полезнее для твоего здоровья. А, кстати,
об нем. Я давно собирался спросить у тебя: отчего ты стала
такая хилая? Что за истерики? Откуда ты набралась их?
— Как тебе сказать, Гриша. Прежде у меня было хорошее
здоровье, теперь — плохое.
— Ты меня извинишь: у тебя младшая сестра скоро родит,
можно говорить с тобою просто. В Петербурге я полагал: обык-
новенная причина, девичество. Приехал, смотрю на тебя: нет;
как всегда была бесполое существа, так и осталась. Сестра с
мужем обнимаются при ней, ей и горя мало. Эта истерика у тебя
не от девичества: тебе, кажется, все равно. Отчего ж?
Что мне было сказать ему? — «Наружность, в которую все
верят, обманчива; я тоже человек». — Я и была, и осталась
застенчива.
— Не шутя, спрашиваю тебя, Лиза. Я пробовал говорить
с матерью. Она уверяет, что все они любят тебя — удивитель-
ная новость; что ей тоже жаль тебя и что она плачет — удовле-
творительное объяснение. Я вздумал спросить, не ошибаются
ли, считая тебя женщиною совершенно холодного темперамента;
она даже обиделась. Может быть, обижаешься и ты: вы здесь
такие нравственные. Что ты скажешь?
— Я не обижаюсь, Гриша,
— Не отвертывайся. Я спрашиваю, что ты скажешь о при-
чинах твоей болезни?
— Не все ли равно, Гриша, отчего бы ни происходила она?
— Не все равно. Поживши с вами, я стал думать: не от
скуки ли это? —У вас здесь порядочному человеку можно уме-
реть от скуки. Так, что ли? Если «да», поедем ко мне в Петер-
бург.
Я была ошеломлена этим, особенно после тех его слов ма-
меньке, что ему было нечем содержать жену.
— Благодарю тебя, Гриша; но тебе и одному трудно жить.
— Это правда, что денег — в обрез; да для тебя-то до-
450

станет. Да ты почему вздумала о деньгах? — потому, что ли,
что я сказал тогда, что мне нельзя и думать о женитьбе? — Это
ссвсем другой расчет. Берешь жену, то имей и средства жить
не хуже других: совершенно иные требования. Если женатый
не живет довольно открыто, сейчас же начинают третировать
его иначе: беден, нуждается. А при тебе, я не обязан переменять
образа жизни: холостой, и живу по-холостому. Что для тебя
нужно?—Лишняя комната, только. Вместо того, чтобы жить
в chambres garnies, обзаведусь при тебе своим хозяйством и
расходы даже сократятся.
— Нет, Гриша, — сказала я и захохотала.
Он еще не видывал, что такое истерика. Или его не бывало
дома, или я успевала скрыть, уйти в сад; а по ночам он спал,
как убитый. — После этого, он и не стал рассуждать со мною,
а просто сказал матушке, что увезет меня с собою в Петербург.
Она была удивлена не меньше, чем я.
— Теперь, я вижу, Гриша, что Петербург не такой дурной
город, не так портит людей, как думаем мы, провинциалы, го-
ворила она; а это твоя правда, что здесь у нас ей скучно и что
какое же здесь общество для нее.
Я хилела так быстро, что видела приближение смерти;
я уже и была примирена с мыслью о ней; она казалась не-
отразима; да и жизнь перестает быть мила, когда страдания
слишком тяжелы и неотступны. Я не имела отдыха от них.
Я готовилась умереть и наполовину уже умерла. Все потеряло
для меня интерес.
Мысль о переселении в Петербург оживила меня. Я избав-
лялась от адского мучения видеть счастье сестры. Я войду в
общество, совершенно непохожее на то, которое воспитало и по-
губило меня...
Мне началось казаться, что я становлюсь менее хила.
Прощанье с сестрою, отцом, матерью расстроило было меня
так, что если я и поправлялась после решения брата, я в начале
пути чувствовала себя хуже прежнего. Два дня я пролежала на
пароходе в совершенном изнурении.
На третий день, я могла встать и выйти на палубу. Я в пер-
вый раз увидела местность дальше той, которая видна с моего
балкона и соседней площади Нового Собора. Мне и странно,
и радостно было смотреть на пространство, на котором нет ни
нашего города, никакого города, ни даже села: широкая река,
горы на западе, степь на восток... Свободная природа и я, сво-
бодная среди нее...
Это чувство было ново для меня: свобода, свобода...
Когда мы сошли на Тверской пристани, я была уже такая
сильная, что, почти не опираясь на руку брата прошла сотню
шагов в гору, до дрожек, которые повезли нас на железную
дорогу.
451

XI
ПЕТЕРБУРГ
Не знаю, хорошо ли я сделала, что не описала жгучих во-
сторгов, которыми мучилась в первые два года моей болезни,
от осени 1855 года до того времени, когда изнемогла после
свадьбы сестры. Очень может быть, что я сделала дурно, ре-
шившись молчать о них. Они послужили бы апологиею для
страдалиц столь же мало, как я, виноватых в болезни, которую
я рассказываю. Женщины, жизнь которых сложилась лучше
или хуже моей тогдашней, и почти все мужчины воображают
себе эти грезы вовсе не такими, какими бывают они у девушек,
подобных мне. Материальная сторона любви была совершенно
темна для меня; и все, что могла создавать моя фантазия под
властью сладострастного томления, состояло в поцелуях и креп-
ком прижатии груди к груди. Если бы я изобразила видения,
при которых горела огнем, они вынудили бы изумление своей
невинностью. Одно только было нескромно в моих тогдашних
пароксизмах: жгучее ощущение, которым сопровождались скром-
ные ласки. Но чувство это было упоительно страстно и оно
давало бы очаровательность, соблазнительность картинам, в ко-
торых не было ничего грубого. Я не буду щадить себя. Но я не
хочу возбуждать страстей.
Впрочем, ни эти видения, ни сладко-мучительное томление,
которое вызывало их, не были главным элементом болезни, раз-
рушавшей меня, и не остались всегдашнею принадлежностью ее
пароксизмов. Нет. Сладострастные грезы, постоянно усиливав-
шиеся до той поры, когда я изнемогала после свадьбы сестры,
покинули постель полумертвой, и не возвратились, когда я опять
поднялась на ноги весною 1858 года.
Мой организм был совершенно изнурен. Я опять сделалась
бесстрастным существом, каким была в мои прежние, счастли-
вые годы, до начала болезни. Разница была одна: в девятнадцать
лет, я не имела страстных волнений потому, что мое воображение
не знало, мое тело не требовало физической любви; на двадцать
пятом году моя фантазия, пресыщенная эротическими картинами,
перестала воспроизводить их, потому что уже не получала воз-
буждения от ослабевшего тела.
Было время, когда она с пламенною яркостью рисовала их,
потому что кровь горела во мне; но никогда она не была виновна
в них: никогда не предупреждала, не вызывала страстных паро-
ксизмов: ее раздражение было только следствием волнения, ко-
торое огнем охватывало мое тело без моей воли, без участия
моей мысли.
Мое бедное тело было теперь истощено, и сладострастие
исчезло из моей фантазии с разрушением здоровья. Но если
физическая потребность любви затихла, тем слышнее стало
452

томление другой стороны того же чувства. Кровь моя была
спокойна, сердце изнывало тоской одиночества.
Я горячо любила моих родных; и они любили меня. Но я не
была нужна никому из них. Для матери я была только одною
из двух дочерей; сын, хоть и живший далеко, был ей важнее
обеих нас; товарищ всей ее жизни, старик муж, был товарищем
всех ее мыслей. А сестра — что же значила я для нее, счастли-
вой, любящей, молодой жены? — Она и Аркаша любили меня:
отец и мать больше, чем любили: я была мила их сердцу; но
я не была нужна никому из них.
Безрассудные мысли!—но разве я сама не знала, что они
безрассудны? — Я не хотела иметь их, и никогда не верила им.
Перед отъездом в Петербург, я, тайком от наших, была у
Левандовского. — «Я думаю, доктор, что и вы, как я, ошибались.
Брат угадал истинную причину моей болезни; это — скука.
Я чувствую, что стала поправляться, как только он сказал, что
берет меня с собою в Петербург. Я очень скучала здесь. Наше
общество совершенно незанимательно для меня. Другою причи-
ною было, что мои нервы ужасно раздражались тем, что живу
с сестрою. В Петербурге я не буду иметь перед глазами ничего,
возбуждающего зависть, и брат живет в обществе, которое со-
стоит из таких людей, как вы и он, — с которыми нескучно
говорить. Я выздоровлю».
— Я надеюсь, что в Петербурге ваши силы несколько вос-
становятся,— сказал он. — Но не думайте, что вы можете
выздороветь. Вы могли бы выздороветь в сорок пять лет. Но
вы не достигнете этого возраста, если не измените ваш образ
жизни. Новизна обстановки, занимательность общества не-
сколько развлекут вас, уменьшат ваше изнурение; но это поведет
лишь к тому, что ваши страдания опять получат прежний ха-
рактер, который отнят у них только совершенным упадком сил.
Это и будет итти такими кругами: только мучение, пока вы
изнурена; едва силы сколько-нибудь восстановляются, страда-
ния принимают горячий характер; он усиливается, пока вы опять
совершенно изнемогаете. А между тем, расстройство все увели-
чивается и эта история не может тянуться очень долго. Я не
мать вам, и не имею власти над вами; но я предупреждаю вас;
мучения до самой смерти—может быть, к вашему несчастью и не
близкой, но неизбежно в молодых летах—или слушайтесь медика.
Я заплакала.
— Доктор, ваши слова ужасны. Семейство отречется от
меня, общество будет презирать.
— К сожалению, я не могу оспаривать ваше мнение об от-
ношениях к обществу и, за одною оговоркою, должен сказать,
что разделяю ваши ожидания относительно семейства. Но я не
имею удовольствия знать вашего брата; очень возможно, что
он не похож на вашу матушку. Вы позволите мне видеться с ним?
453

—■ Ни за что! — сказала я с ужасом. — Лучше умереть.
Я умоляла его, чтоб он не виделся с моим братом; он должен
был дать мне честное слово, потому что пожалел подвергать меня
пароксизму.
Я думаю, что он дал мне слово только, чтобы обмануть меня.
Но брат никогда не говорил мне ничего. Брат не обращал вни-
мания на меня. Он не обратил внимания ни на что, никогда...
Я думаю, что брат обманывал меня и в том разговоре, когда
предложил мне ехать с ним в Петербург... Брат был добрее всех
ко мне: он один спас меня и тогда, и после.
Никакой надежды. Смерть или позор...
Смерть лучше...
Может быть, я и осталась бы при этой мысли, если бы силы
мои не начали восстановляться...
Я сказала, что путешествие по Волге укрепило меня до такой
степени, что я могла, почти не опираясь на брата, взойти на
подъем Тверской пристани.
Брат был так добр, что взял для меня два места в вагоне;
поэтому я не была сильно утомлена железною дорогою, и когда
мы приехали в Петербург, я сама поднялась по лестнице целые
два этажа; но он взял меня на руки и понес, как ребенка; он
очень силен; да и я такая худая.
Странное впечатление произвело на меня общество, с которым
я начала знакомиться. Я видела почти исключительно мужчин.
Три молодые дамы, которые познакомились со мною через своих
мужей, знакомых брата, навещали меня довольно часто, пока
я почти безвыходно сидела дома; потом и я стала часто бывать
у них. Они были очень добрые и простые, гораздо проще наших,
хотя стояли неизмеримо выше их по всему. Но ежедневное мое
общество составляли приятели брата почти все еще молодые
люди, и одинокие люди, как мой брат. Меня удивляли в них
две вещи.
Можно было, кажется, быть знакомой с ними целые года
и не знать, какого звания кто из них, дворянин или мещанин,
имеет ли довольно богатое поместье или учился на медные деньги.
Все были как будто равны по происхождению и состоянию. Ко-
нечно, разницы по богатству и родству не могут быть забываемы
в тех делах, в которых имеют важность. Но в простом знаком-
стве они вещь совершенно посторонняя, а отсутствие праздного
любопытства дает обществу простоту и свободу. Еще удивитель-
нее для меня было видеть, что брат и его близкие знакомые
имеют искреннее расположение друг к другу; в их кругу не было
ни злословья, ни зависти. Я увидела, что в Петербурге люди
менее мелочны и хитры, нежели в провинции. Правда и то, что
это был избранный круг.
Благодаря тому, что я избавилась от всяких раздражающих
впечатлений и стала иметь приятный отдых, силы мои восста-
454

новлялись. К зиме я чувствовала себя уже довольно хорошо»
Кроме часов жестокого страдания, я уже была только слаба, но
могла говорить, думать, интересоваться жизнью, как другие люди.
Сначала вспоминая предсказания Левандовского, я почти
пугалась того, что быстро поправляюсь. Но я была не распо-
ложена хандрить и постоянно занята. — Мы перешли жить из
комнат со столом и мебелью на отдельную квартиру, обзавелись
своим хозяйством. Оно поглощало у меня очень много времени,
потому что я всегда любила заботы о порядке и экономии. Хо-
рошей хозяйке в Петербурге едва ли еще не больше хлопот,
нежели в провинции.—Я много читала, по большей части серьез-
ные книги. Прежде, они почти не доходили до меня. У брата
было много их; и очень легко было получать всякие, какие только
вздумаешь; а разговоры нашего дружеского общества возбуж-
дали желание узнать что-нибудь. — Почти всякий вечер, у нас
бывал кто-нибудь: каждый из хороших знакомых, если хотелось
ему отдохнуть, шел поболтать со мною. Я полюбила этих про-
стых и честных людей, они меня. — Я не скучала; а настроение
моих мыслей было такое холодное, что я все реже и реже сму-
щалась предсказанием Левандовского и постепенно уверилась в
спокойствии моего будущего. Зимою, я была уж очень довольна
своим здоровьем. Сравнительно с другими, я, конечно, была
очень плоха; а припадки истерики продолжали часто терзать мои
бедные нервы. Но после прежнего постоянного страдания, что
значило для меня помучиться несколько часов раз или два в не-
делю? — а все остальное время я была очень удовлетворительна
для самой себя и делалась все удовлетворительнее. А между тем,
в моих пароксизмах не было ничего, кроме простой боли; и кровь,
и мысли оставались совершенно холодны. Медики напрасно при-
писывают себе всезнание, стала думать я: остаюсь и останусь
чужда прежним волнениям.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Пришло лето 1859 года. Мы жили на даче. Я была уже так
сильна, что могла полчаса гулять по парку, не очень уставая.
Мы составляли маленькую колонию: через несколько дач от
нас поселился Озерецкий; еще одною дачею дальше Аносов. Это
были товарищи брата по занятиям, самые короткие наши прия-
тели; я очень любила их обоих. — Теперь, на половину дней, они
обедали у нас.
Рядом с нами, была богатая дача. В семействе, занимавшем
ее, было три девушки, все три хорошие музыкантши. Они много
пели и играли, даже и в то время, когда бывали одни. Но реши-
тельно каждый вечер у них собирались гости и по вечерам уже
455

непременно бывала музыка. Это было очень приятное для меня
соседство. Но случалось, они и надоедали своею музыкою. Не
всегда же бывает охота слушать ее, как бы ни любил.
Однажды, я читала после обеда. На соседней даче началась
музыка. Старшая из сестер пела дуэт с одним из постоянных
своих гостей, которого называли ее женихом. Мне хотелось чи-
тать, они развлекали меня. Я немножко посердилась на них, и
вздумала, что все к лучшему: без них я потеряла бы в комнате
прекрасный вечер: пойду в парк.
Я прошла с версту, устала и села на скамью отдохнуть. Си-
дела, думала, задумывалась и загрустила... Не в первый и не в
десятый раз я слышала с соседней дачи дуэты, трио, и никогда
мои молодые соседки и их женихи или поклонники не заставляли
меня вспоминать, что и я женщина...
И теперь, когда я шла по парку, когда садилась на скамью, я
думала о вещах, вовсе не романических. Брат с утра отправился
в город, смотреть квартиры. Завтра мы с ним поедем взглянуть,
понравится ли и мне та, которую он выберет. Кстати, я заеду в
Гостиный Двор сделать маленькие покупки. Только ли малень-
кие? — Есть одна очень мудреная. Аносов, обедавший ныне со
мною, просил, когда поеду в город, купить чего-нибудь рублей
на тридцать: он хочет послать небольшой подарок своей
матери.— «Чего же купить?» — «Сама вздумайте, Лизавета Ар-
сеньевна: чем ей лучше угодишь». «Чем же? — Вы скажите». —
«Вы знаете ее по моим рассказам, вы лучше придумаете». — «Вот
люди. Всегда хотят сваливать ответ на чужие плечи. Не понра-
вится ей, тогда я виновата». — «А как же иначе жить на свете,
Лизавета Арсеньевна?» — «Что ж купить ей? Разумеется на
платье». — «Купите на платье, если вам так угодно: я не отве-
чаю».— «На платье. Но чего же?» — «Чего хотите» и отказался
говорить. — Что я выберу ей? Купить ли шелковой материи на
одно платье или, лучше, два шерстяные? —С этими мыслями я
села на скамейку и продолжала думать. Я вспоминала, что слы-
шала от Аносова о вкусах его матери; —ничего; о ее привычках,
ее характере? — очень много; — вспоминая, вспоминая, я нашла
черту, которая решила мой выбор. Ей пятьдесят пять лет, но она
еще свежая, моложавая женщина и не потеряла охоты наря-
жаться. Поэтому, без малейшего сомнения, лучше послать ей шел-
ковую материю и даже не темного цвета; серенький или голубой
больше понравится ей... Пятьдесят пять лет и еще свежая, почти
молодая женщина... А я? —прошла версту и сажусь отдыхать...
Здоровье, здоровье! Где мое здоровье?...
Этим кончается рукопись. Почему та, которая называет себя
Лизаветою Арсеньевной Свилиною, оставила историю своей бо-
лезни недописанною? Это расскажу когда-нибудь после.

ДРАМА БЕЗ РАЗВЯЗКИ,
игранная в домашнем театре М. А. Б-ой
ЛИЦА:
Михаил Петрович Зиновьев, заседатель уездного суда; 42 лет.
Судья и секретарь не дают участия во взятках; что ж ты будешь де-
лать? — Словом, честный человек. И добрый отец, тоже.
Елена Михайловна, его дочь; 18 лет. Держит себя без кривлянья.
Леонид Александр ыч Хоненев, вельможа на целые две губер-
нии; 35 лет. Важен. Умеет быть и мил.
Максим Кирилл ыч Горбы лев, писец уездного суда; 21 год. Идиот
с ангельским сердцем и волчьим желудком.
Илиодор Николаевич Свиридов, человек порядочного общества;
24 лет. Держит себя смирно.
Семен Клементьевич Парадизов, бывший сослуживец Зи-
новьева; 53 лет. Страдалец за правду, с незапамятных времен выгнан-
ный из службы, как выжига, нестерпимый никакому начальству, ни до-
брейшему, ни подлейшему.
Сергей Васильевич Короваев.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Гостиная Зиновьевых — сделанная 20 лет тому назад по новой моде, таким
образом, что она же и зал. То есть по середине длины две тощие деревянные
колонны. Дверь прямо, из передней; дверь направо,— во внутренние комнаты;
дверь налево — в кабинет Зиновьева.
ЯВЛЕНИЕ 1
Зиновьев сидит и курит трубку; Елена Михайловна вхо-
дит снимая шляпу.
Зиновьев. Леночка! (протягивает руки, обнять).
Елена Михайловна. Погодите, папаша! (Идет к
окну, смотрит в него издали и закрываясь шляпкою.) Так! Он
457

ехал за мною! (Торопливо уходя направо.) Папаша, если он
спросит, кто я, скажите: «гостья»; — где я?—скажите: «ушла».
(Договаривает это уже из-за двери.)
Зиновьев (вставая итти за нею). Что ж это она... (видит
входящего Хоненева; останавливается и кланяется).
ЯВЛЕНИЕ 2
Зиновьев, Хоненев.
Хоненев — Ба! Кого вижу! Лицо что-то знакомое.
Зиновьев (снова кланяясь). Точно так, Леонид Але-
ксандрыч: имел честь являться к вам. Михаил Петров сын, Зи-
новьев, заседатель здешнего уездного суда, вашею милостью.
Покорнейше прошу.
Хоненев. А! Точно, помню (садится). А вы здесь, как я
вижу, хозяин.
Зиновьев. Точно так, Леонид Александрыч: домишко
мой собственный.
Хоненев. Прекрасно. Очень достаточный дом. А кто эта
девушка, сейчас вошла сюда? Значит ваша дочь? Да что же вы
сам-то не садитесь?
Зиновьев (садится). Так точно, Леонид Александрыч:
моя дочь.
Хоненев. Очень милое лицо, очень милое. Можно сказать,
красавица.
Зиновьев (кланяется, прикладывая руку к сердцу).
Хоненев. Я очень заинтересовался. Прошу вас познако-
мить меня с нею.
Зиновьев (подбегает к двери направо). Леночка! Иди
сюда! Леонид Александрыч желают с тобою познакомиться! —
А, Леночка! слышишь? (отворяет дверь, просовывается.) А, Ле-
ночка! Слышишь? (Успокаивается, идет назад.) Идет, Леонид
Александрыч.
Хоненев. Леночка, говорите вы; Елена, — по отчеству....
Зиновьев. Михайловна, Леонид Александрыч.
Хоненев. Да, так. Вас зовут Михаил. Помню. (Встает,
идет навстречу Елене Михайловне.)
явление з
Те же, Елена Михайловна.
Хоненев (подходя к входящей). Честь имею рекомендо-
ваться, Елена Михайловна: здешний помещик Хоненев.
Елена Михайловна (протягивая руку). Вас знают
здесь все (садятся).
458

X о н е н е в. Маленький городок; общества нет; я думаю, до-
вольно скучная жизнь, Елена Михайловна?
Елена Михайловна. Я привыкла.
Хоненев. Но все-таки, это должно быть скучно. Есть ли,
по крайней мере, какие-нибудь развлечения? Ездите в гости, по
соседству? Есть знакомые помещичьи семейства?
Елена Михайловна. Есть.
Хоненев. Я просил бы вас (к Зиновьеву) навестить меня,
Михайло Ммм-ыч (мычит, не помня отчества) вместе с Еленой
Михайловною. (К ней.) Я почел бы это за большую честь себе,
и надеюсь, это было бы приятным развлечением для вас.
Зиновьев. Покорно благодарим Леонид Александрыч;
с нашим величайшим удовольствием.
Хоненев (попрежнему, к Елене Михайловне). Могу по-
хвалиться моим садом: великолепен. В оранжереях, всегда най-
дете, все, что хотите.
Зиновьев. С величайшим нашим удовольствием восполь-
зуемся вашим приглашением, Леонид Александрыч (с беспокой-
ством смотрит на дочь).
Хоненев. Что касается до моей картинной галлереи, я на-
хожу, что она бедна сравнительно с известнейшими в Европе.
Но для провинциальной, недурна, и вам, ничего еще не видевшей,
будет интересна.
Елена Михайловна. О, конечно. (Отец успокаивается
и просветляется. Она к нему.) Папаша, вас там дожидаются ка-
кие-то просители. Кстати вы скажете, чтобы приготовили за-
куску. (Зиновьев шевелится, не зная, как тут быть.)
Хоненев. О, будьте так добр, Михайло Ммм-ыч. (Зи-
новьев встает.) Проголодался с дороги. Чувствительно благодарю
вас, Елена Михайловна.
Елена Михайловна. Вы не взыщите, Леонид Але-
ксандрыч: у нас не то, что у вас; чем бог послал.
Хо н е н е в. На бивуаках не годится быть слишком разбор-
чиву. Старый гусар.
Елена Михайловна (говорит вслед уходящему отцу,
пока он совсем скроется, так чтобы ей без перерыва обратиться
к Хоненеву, когда отцу не будет слышно). Папаша, там жарятся
цыплята, — поторопите, присмотрите сам, как будут они дожа-
риваться. (Зиновьев между тем уходит.)
ЯВЛЕНИЕ 4
Елена Михайловна, Хоненев.
Елена Михайловна (продолжая без перерыва, вдруг
давая волю своему страданию; с усилием). Я слышала, вы доб-
рый и благородный человек, Леонид Александрыч.
459

X о н е н е в. Хоненевы никогда не делали ничего бесчестного.
Что же касается доброты, в чем ваша просьба? За кого? За ва-
шего батюшку? Или какого родственника?
Елена Михайловна. Вы добрый и благородный че-
ловек, Леонид Александрыч. Вы не будете преследовать бедную
девушку. (Надрывающимся голосом.) У меня есть жених.
Я люблю его.
X о н е н е в (вскакивает). Этого> я никак не ожидал! (Ходит.
Останавливается.) Именно, этого я никак не ожидал! (Ходит.)
Елена Михайловна. Вы благородный человек, Леонид
Александрыч.
X о н е н е в (останавливается). Это правда.
Елена Михайловна. Будьте же великодушен! За-
будьте обо мне!
X о н е н е в. Признаюсь вам, вы ставите меня в большое
затруднение, потому я никак не ожидал. (Ходит; останавливаясь
говорит.) Совершенно не знаю, как должен поступить, потому
что никогда не бывало подобного случая (ходит; окончательно
останавливается), решительно не знаю, чем мне руководиться,
и даже в каком смысле я должен понимать это. Может быть,
даже в смысле обиды (назидательно и снисходительно) или,
скорее в смысле вашей молодости, и можно сказать, неопытности,
Елена Михайловна.
Елена Михайловна. Понимайте это, как доверие к ва-
шему благородству, Леонид Александрыч.
X о н е н е в. Но это, действительно, не в смысле обиды.
Однако же повторяю: я вижу себя в совершенном затруднении,
по новости случая.
Елена Михайловна. Будьте великодушны! Забудьте
меня! Вы найдете другую, лучше меня.
X о н е н е в (садится раздумывая). С этой стороны, ваши
слова совершенно верны. За этим, конечно, не будет остановки.
(Думает.) Так. Найдется и другая, и третья.
Елена Михайловна. Идет отец. О, скажите же, что
вы соглашаетесь на мою просьбу!
Хоненев. Отчасти, затрудняюсь; но извольте, с удоволь-
ствием.
Елена Михайловна. Благодарю вас, благородный
человек. (Жмет ему руку; между тем, входит отец.)
ЯВЛЕНИЕ 5
Те же, Зиновьев.
Хоненев (ей, без внимания к Зиновьеву). Я Хоненев.
Никто из Хоненевых не делал никогда ничего, кроме самого
благородного.
460

Елена Михайловна. Папаша, а закуска?
Зиновьев. Сейчас подадут, Леночка. Знаешь, Мавра со-
всем захлопоталась (садится).
Елена Михайловна. Мавра ничего не умеет сделать.
Я пойду сама (уходит).
ЯВЛЕНИЕ 6
Хоненев, Зиновьев.
X о н е н е в. Откровенно скажу вам: ваша дочь очень умная
девушка. Умеет подействовать на самые благородные стру-
ны сердца. Одно скажу против нее: молода; потому не рассуди-
тельна.
Зиновьев. Это хороший порок в девушке, Леонид Але-
ксандрыч, — молодость.
Хоненев. Совершенно согласен; тем не менее, скажу: не
всегда. При всем том, повторяю: умела понять меня. Имеете в
виду жениха?
Зиновьев. Есть в виду один. Впрочем, еще не знаю, по-
сватает ли. Таких разговоров не было. Да и не заметно, чтобы
он особенно нравился ей, Леонид Александрыч.
Хоненев. Кто такой?
Зиновьев. Чиновник из Петербурга, Свиридов.
Хоненев. Хороший человек?
Зиновьев. Не знаю, как вам сказать, Леонид Але-
ксандрыч.
Хоненев. Итак, ваша обязанность, как отца, рассмо-
треть, действительно ли хороший человек. Хороший — прекрасно.
Не заслуживает, тогда можно подумать. Потому что, хотя она
очень умная девушка, но я также прибавил; молода, потому не-
рассудительна.
ЯВЛЕНИЕ 7
Те же, Елена Михайловна.
Елена Михайловна (входит, неся поднос с закускою).
Это еще не все; сейчас другой поднос, и тогда буду угощать вас
(ставит поднос, хочет уйти).
Хоненев. Как, сама? Сама подаете, Елена Михайловна?
Елена Михайловна. Что ж такое? Сама (уходит).
Хоненев (Зиновьеву). Чрезвычайно хорошо понимает
вещи.
Елена Михайловна (входит с другим подносом; ста-
вит; кладет на тарелку для Хоненева). Цыплята зажарены пре-
красно. Наши вина из здешних лавок; пробуйте или не пробуйте;
не хочу рекомендовать. Но вот наливки я делала сама, и эта
вишневка очень удалась мне (наливает).
461

Хоненев (отведывая). Превосходно! Нектар! (Пьет, как
знаток.)
Елена Михайловна. Я очеонь рада, Леонид Але-
ксандрыч; мне так хотелось, чтобы вы остались доволен! Па-
паша, угощайте доброго Леонида Александрыча! (Протягивает
руку Хоненеву.)
Хоненев. Теперь вы совсем уходите, Елена Михайловна?
Очень, очень благодарю за ваши хлопоты. (Елена Михайловна
уходит.)
ЯВЛЕНИЕ 8
Хоненев, Зиновьев.
Хоненев. Я чрезвычайно доволен вашею дочерью. Пре-
красно понимает вещи, людей и все. Возьмите вы то: как бы
то ни было, она дворянка, может быть, даже столбовая?
Зиновьев. Так точно, Леонид Александрыч: мы стол-
бовые. Мой прадед был даже Чембарским воеводою.
Хоненев. Ваш прадед был Чембарским воеводою? Чего
же вам еще! — Очень, очень достаточно! Вы столбовые! —
И девушка из такой, можно сказать, порядочной фамилии, сама
подает закуску, — сама! — по собственному понятию, — не по
отцовскому приказанию, но по чувству собственного ума — что
вы скажете на это?
Зиновьев. Точно так, Леонид Александрыч: не по отцов-
скому приказанию, а по чувству собственного ума.
Хоненев. Это очень нравится мне. — «Я столбовая дво-
рянка, — думает она, — и мой прадед...»
Зиновьев (не без робости). Для нее он будет уже пра-
прадед, Леонид Александрыч. Это мне он прадед, а ей пра-
прадед.
Хоненев (милостиво). Так, согласен. Ей он действительно
прапрадед. Когда ваш прадед, то ей прапрадед. Согласен, и
продолжаю: —«Я столбовая дворянка, — думает она, — и
мой прапрадед был Чембарский воевода, и у меня есть при-
слуга...»
Зиновьев. Кучер, и лакей, и казачок, и прачка, и гор-
ничная.
Хоненев. Кучер и прачка нейдут к этому рассуждению.
И кухарка может не годиться. Но лакей, и казачок, и горнич-
ная — чего ж вам еще? Это довольно и предовольно. — «Я стол-
бовая дворянка, — думает она, — и мой прапрадед был Чембар-
ский воевода; и у меня есть довольно прислуги, чтобы подать
закуску: лакей, и казачок, и горничная. Но он — Хоненев, и для
меня не должно составлять никакой неприятности то удоволь-
ствие, которое я хочу доставить себе именно тем, чтобы показать
462

ему, как я понимаю, что такое — Хоненев. И я сама подам ему
закуску, и не найду себе в этом никакой неприятности, а на-
против большую приятность»: —Против такой девушки, не могу
иметь никаких других чувств, кроме похвалы! Один порок в ней,
повторяю: молодость.
Зиновьев (с сожалением). Так точно: молодость, Леонид
Александрыч.
Хоненев. Она молода, я согласен, но тем не менее повто-
ряю: не могу иметь против нее никакого другого понятия, кроме
одобрения. У нея, вы говорите, есть жених — прекрасно!—хо-
роший человек — душевно рад! — с богом, отдавайте! —■ Благо-
словляю! И не забуду, ни их, ни вас! На следующие выборы,
вас в исправники! Они же мои дети! Зовите в посаженные
отцы — готов!—И затем (встает) прощайте (подает руку Зи-
новьеву).— Да, кстати (останавливаясь в дверях), у вас довольно
прислуги, как я видел по вашим словам; пошлите кого-нибудь
к судье, сказать, что я пробуду еще с полчаса в городе, и он
может явиться.
Зиновьев. Я побегу сам, Леонид Александрыч.
Хоненев. Прекрасно. Но у вас, когда есть кучер, должны
быть и лошади?
Зиновьев. Пара гнедых, Леонид Александрыч.
Хоненев. Так вы поезжайте; зачем же бежать?
Зиновьев. Скорее. Запрягать долго, Леонид Александрыч.
А это недалеко.
Хоненев. Тем лучше. Прощайте. (Уходит. Зиновьев, про-
водив его, возвращается захватить шапк^ и стремглав уходит.)
ЯВЛЕНИЕ 9
Горбы лев один. Потом Елена Михайловна.
Горбы лев (просовывается в дверь из передней, обнюхи-
ваясь; рычит от удовольствия). Ы-ы-ы-ы (приближается к за-
куске, обнюхивает, потрагивает вилкою), ы-ы-ы (облизывается.
Колеблется. Но побеждает себя, отходит, облизываясь, не спу-
ская глаз), ы-ы-ы...
Елена Михайловна (входит справа). А, Максим
Кириллыч!
Г о р б ы л е в. Да-с, Елена Михайловна (поглядывает на нее
и на закуску).
Елена Михайловна. Что ж вы так стоите, Максим
Кириллыч? Кушайте.
Г о р б ы л е в. Покорно благодарю, Елена Михайловна. (На-
кидывается на закуску, и вперемежку с едою говорит.) А какой
сон я видел-с, Елена Михайловна! — Будто судейская кошка, —
только с белым хвостом вместо черного...
463

Елена Михайловна. Это, я думаю, все равно, Максим
Кириллыч.
Г о р б ы л е в. Нет-с, Елена Михайловна: во сне всякая вещь
непременно что-нибудь значит. Белый хвост вместо черного, это,
я думаю, перемена к лучшему-с.
Елена Михайловна. И то может быть.
Горбы лев. И что же-с?—Идет эта судейская кошка ко
мне-с, и несет в зубах крысу-с и говорит...
Елена Михайловна. Как же она говорит, когда в зу-
бах у нее крыса? Этого не может быть.
Горбы лев. Я забыл сказать-с, Елена Михайловна: она
вынула крысу изо рту-с, взяла в лапки-с, и говорит-с...
Елена Михайловна. А, это другое дело. Так, она мо-
жет говорить.
Г о р б ы л е в. Взяла она эту крысу-с в лапки, и подает мне,
и говорит-с: «кушайте на здоровье, Максим Кириллыч-с!» —
И я взял эту крысу-с, и стал есть, и она такая вкусная-с. Это
хороший сон-с, Елена Михайловна.
Елена Михайловна. Должно быть, хороший.
Горбы лев. Я думаю~с, это значит, что судья прибавит
мне целковый жалованья-с.
Елена Михайловна. Дай бог.
Горбы лев. И тогда-с, хозяйка будет давать мне к обеду
каждый день пирожное!
Елена Михайловна. Конечно. (Видя Свиридова.) Вы?
Зачем?
ЯВЛЕНИЕ 10
Те же, Свиридов.
Свиридов. Да я вовсе не к вам, Елена Михайловна.
Я к Михаилу Петровичу.
Елена Михайловна. Михаила Петровича Зиновьева
нет дома.
Свиридов. Тем лучше. Я подожду.
Елена Михайловна. И я не знаю, скоро ли он воро-
тится. Быть может не воротится до вечера.
Свиридов. Тем лучше. Надобно будет ждать до вечера.
Елена Михайловна. Я не хочу говорить с вами.
Свиридов (садится). Я буду говорить с Максимом Ки-
рилловичем. Что нового, Максим Кириллыч?
Г о р б ы л е в. Судья прибавляет мне жалованья-с, Илиодор
Николаевич.
Свиридов. Обещал?
Г о р б ы л е в. Нет-с, не обещал; а должен. Так выходит-с.
Свиридов. Почему же так выходит?
Г о р б ы л е в. По сну выходит-с, Илиодор Николаич. Под-
ходит ко мне судейская кошка-с, только с белым хвостом-с,
461

вместо черного, и подает мне крысу-с и говорит: «кушайте на
здоровье, Максим Кириллыч», и я стал есть-с эту крысу, и она
такая вкусная-с!—Я думаю-с, Илиодор Николаич: кошка —
это значит судья-с; а подает крысу-с—будет прибавка жало-
ванья-с.
Свиридов (вынимая портмоне). Это совсем другое дело,
Максим Кириллыч. Кошка поймала крысу — это значит, я по-
лучил деньги. Она подарила вам крысу — значит я дарю вам
эту бумажку, — вот (подает).
Горбы лев (берет). Господи. 25 рублей. Да это, и на
пирожное на целый год, и жилет куплю с букетами. (Впадает
в колебание.) Да как же это, Илиодор Николаич: я дворянин,
и чиновник; а вы и чужой, и не проситель: прилично ли мне
взять? (Держит бумажку в сомнении.)
Свиридов. Отчего же неприлично, когда сон был к этому?
Г о р б ы л е в. Да к этому ли-с, Илиодор Николаич? — То
была судейская кошка, значит судья-с.
Свиридов. У судейской кошки черный хвост, вы гово-
рите?
Г о р б ы л е в. Черный-с.
Свиридов. А у этой белый. Значит, это не судья. Вот
видите, у меня в кармане белый платок (вынимает и показывает).
Вот вам и белый хвост у кошки. Значит, это я.
Г о р б ы л е в. Это точно-с... А все-таки, вы чужой, и не
проситель, — как же это? Елена Михайловна, можно взять от
Илиодора Николаича?
Елена Михайловна. Можно. Какой же он чужой? Он,
я — это все равно. Берите, Максим Кириллыч (Горбылев пря-
чет бумажку.)
Свиридов. Вот вы стали говорить, Елена Михайловна.
Елена Михайловна. Нет.
Свиридов. Так я буду опять говорить с Максимом Ки-
риллычем. Не видели ль еще чего-нибудь во сне, Максим Ки-
риллыч?
Горбылев. Видел-с. Будто приехал Сергей Васильич.
Елена Михайловна. Ах, как я была бы рада.
Свиридов. А я был бы рад еще больше вашего.
Елена Михайловна. Нет, я больше вашего.
Свиридов. Нет, я больше вашего.
Елена Михайловна. Не смейте спорить. Вы с ним
были только в университете; а я и не помню, когда я не любила
его.
Свиридов. А теперь, не видели два года, и забыли.
Елена Михайловна. Как вы смеете говорить, что за-
была, когда я каждый день говорила о нем?
Свиридов. Вовсе не вы говорили; а я говорил.
Елена Михайловна. Нет, я больше!
465

Свиридов. Ну, давайте спорить.
Елена Михайловна. Ну, давайте. Я ни за что не
уступлю!
Свиридов. Хорошо. Я уступлю. Только будем говорить.
Елена Михайловна. Хорошо. Пожалуй, говорите, —
но только вы один: мне нельзя говорить при Максиме Ки-
риллыче. Я хочу сказать то, чего никак нельзя сказать ни
при ком!
Свиридов. Так велите Максиму Кириллычу уйти, или
сами уйдем, потому что и мне нельзя сказать при нем того,
о чем я хочу говорить.
Елена Михайловна. Вам, нельзя говорить при нем!
Вот новости!
Свиридов. Нельзя, Елена Михайловна; потому что я
хочу говорить серьезно!
Елена Михайловна. Вот что! Опять серьезно! Когда
я не велела вам!
Свиридов. Елена Михайловна, надобно же, чтобы вы
позволили мне сказать Михаилу Петровичу.
Елена Михайловна. Зачем это надобно? (Переходя
в элегический тон,) Зачем, Илиодор Николаич? Теперь, никто
не мешает вам. А тогда церемонии, гости!—Такая скука!
Когда венчаться, тогда и успеете сделать предложение. (Опять,
с бойкостью, хотя все тоном жалобы.) Я сказала вам; — не
стыдно ли вам не слушаться, надоедать?
Свиридов. Я и послушался, Елена Михайловна. Разве
я надоел?
Елена Михайловна. Так и теперь не надоедайте.
Свиридов. Я и не надоедаю, Елена Михайловна. Я за-
говорил об этом потому, что теперь можно сделать, как мы
говорили.
Елена Михайловна. Потому что вы получили деньги?
Свиридов. Да, Елена Михайловна. Скажем, повенчаемся,
и уедем.
Елена Михайловна. Ах, нет, Илиодор Николаич.
Вам можно прожить здесь еще месяца два, так зачем же раньше?
Все-таки, жаль расставаться с отцом. Поживем здесь, пока вам
можно.
Свиридов. Но можно пожить здесь и повенчавшись.
Значит, для вас все равно, повенчаться и теперь.
Елена Михайловна. Нет, не все равно!
Свиридов. Почему же не все равно?
Елена Михайловна. Ах, какой вы! Когда мы угово-
рились, что как повенчаемся, так и уедем.
Свиридов. Уговорились, правда. Но можно и переменить
это. Повенчаемся, и будем оставаться здесь, пока кончится мой
отпуск.
466

Елена Михайловна. Боже мой, да когда я не хочу
этогоI
Свиридов. И вовсе не вы не хотите этого. Я не хотел
этого. Я так сказал: «не будем оставаться здесь, а сейчас же
уедем», — я так сказал, а вы только согласились.
Елена Михайловна. Я только сказала, что согла-
шаюсь, а я и сама так хотела, и хочу так.
Свиридов. Почему же вы так хотите?
Елена Михайловна. Почему? — Да не хочу я гово-
рить, почему. Вот вам и все. (Оба молчат,)
Горбы лев. Я доел, Елена Михайловна. Вот (повертывает
тарелку на ребро). Унести на кухню, отдать Мавре, Елена Ми-
хайловна?
Елена Михайловна. Отнесите, отдайте.
Горбы лев. Я там посмотрю, Елена Михайловна, как она
готовит.
Елена Михайловна. Отчего же не посмотреть, когда
это вам нравится? (Горбылев уходит с подносом в дверь на-
право,)
ЯВЛЕНИЕ 11
Елена Михайловна и Свиридов, одни.
Свиридов. Почему же вы не хотите оставаться здесь,
повенчавшись, Елена Михайловна?
Елена Михайловна. Когда я сказала, что не хочу!
Свиридов. Да почему же?
Елена Михайловна. Ах, какой вы, право, Илиодор
Николаич! Остаться тут и обниматься с вами, и чтоб все
смотрели! Это стыд! А в Петербурге, это ничего, потому что
там никто не будет знать, что прежде я не была замужем.
(Докторально.) Вот до чего довели вы меня с вашим приста-
ванием. Отстаньте же.
Свиридов. Хорошо, я отстану.
Елена Михайловна (весело). Кончен ваш разговор?
Свиридов. Кончен.
Елена Михайловна. Теперь начинается мой. Ах, что
я хочу сказать вам! Боже мой, как это хорошо! (Молчит.)
Свиридов. Что же такое?
Елена Михайловна. Ах, я не знаю, как и сказать
это! Стыдно, ужасно стыдно! (Молчит; вскакивает.) Знаете ли
что? — Должно быть, я в самом деле красавица! — Сказала,
слава богу!
Свиридов. И я скажу: слава богу! Наконец-то поверили!
Елена Михайловна. Все-таки, не вашим же словам,
разумеется. Разве вы можете судить, когда так любите меня?
Но сейчас был такой случай, что я сама увидела: должно быть
это правда! Вообразите, — но, ах, если бы вы знали, как я
467

встревожилась! Думала, будет ссора с отцом! — и все из-за вас
же! Так рада, что он должен был выбросить это из головы! —
Представьте себе: я иду по улице, — едет Хоненев, видит меня,—
и за мною, к нам! — Отец вызвал меня к нему! Что делать?
Я сказала ему, что у меня есть жених, — что уж тут разби-
рать!— Лишь бы отговорить его! — И отговорила. И ах, какой
он смешной! Разумеется, не найдешь никого, подать закуску, —
все распропали бог знает куда, по обыкновению, — и я подала
сама, — думала, что ж такое? — должен знать, что у небогатых
людей часто бывает так, — а он воображает, это из уважения
к нему! — а это, чтобы как-нибудь поскорее спровадить его.
Такой глупый! Но видите, значит я в самом деле красавица.
Ах, как я рада! Быть красавицею, это прелесть как мило!
И особенно, я рада за вас, что у вас жена будет в самом деле
красавица! И еще больше, за себя, потому что когда я в самом
деле такая, вы не можете разлюбить меня!
Свиридов (спокойно). Но я думаю, вы были смертельно
обижена такою наглостью Хоненева?
Елена Михайловна. Еще бы нет! Ах, сердце закипело,
закипело.
Свиридов (целует ей руку). Он будет наказан (уходит,
ровным шагом).
Елена Михайловна (миг остававшаяся в изумлении,
бросается к окну). Илиодор Николаич! Не слышит! (Бежит к
двери направо.) Максим Кириллыч! Догоните Илиодора Нико-
лаича! Скорее, бегом! Воротите его! (За сценою топот Горбылева,
ринувшегося в погоню. Елена Михайловна опять бежит к окну.)
Слава богу, догонит его! Слава богу, догоняет! Он не слушается,
уходит! Боже мой, что будет с ним? Он будет убит! Илиодор!
(С этим воплем, падает на стул. Через миг берется за голову.)
О-о-о... (собираясь с мыслями). О-о-о... Что ж это? Что ж я
должна сделать? Что такое? О-о-о... За ним, за ним. Я еще
удержу его! (Бросается к двери прямо, навстречу вбегает Горбы-
лев, начиная кричать еще за сценою.)
ЯВЛЕНИЕ 12
Елена Михайловна, Горбыле в.
Горбы лев (вбегая). Воротился, Елена Михайловна! Не
слушался, — услышал, как вы закричали его, — воротился!
Елена Михайловна (опускается на стул. Отдыхая).
О-о-ох!
Г о р б ы л е в. Да; ему было не слышно; а как вы закричали
погромче «Илиодор», — он услышал, и воротился.
Елена Михайловна. Да где же он?
Г о р б ы л е в. Идет. Только сердится. Сам идет, а сам ней-
дет; точно его ведут на веревке, ей-богу.
468

ЯВЛЕНИЕ 1Я
Те же, Свиридов.
Свиридов (входит неохотно; покорным, но недоволь-
ным голосом). Я воротился, Елена Михайловна.
Елена Михайловна (довольно слабым голосом).
Я приказываю вам не сметь видеть его!
Свиридов. Конечно, Елена Михайловна, если я воро-
тился, то уже решился не делать того, что вам неугодно.
Елена Михайовна. Благодарю, Илиодор Николаич
(жмет руку)у я так испугалась за вас!
Горбы лев. Я не нужен вам больше, Елена Михайловна?
Так я пойду туда, к Мавре; там у меня остался славный кусочек.
Можно, Елена Михайловна?
Елена Михайловна (дает знак головою, что можно,
Горбылев уходит направо).
явление и
Елена Михайловна и Свиридов.
Елена Михайловна (начинает кротко, потому что
еще слаба). Как вам не стыдно, Илиодор Николаич?
Свиридов. Я не знал, что это вам не понравится.
Елена Михайловна (оживляясь, потом горячась).
Вот это умно! Вы не знали! Он убил бы вас, — хорошо бы это
было? Ах, вы, бессовестный человек! Не смейте и глядеть на
меня! Как вы смели вздумать это, чтоб он убил вас? Садитесь
и ждите, не смейте глядеть на меня! (Он стоит растерявшись.)
Ах, вы, сумасшедший! Я давно знаю вас, какой вы! Только
притворяетесь умным, а в самом деле сумасшедший! И прекрасно
сказал Максим Кириллыч! Так и надобно с вами! Только по-
пробуйте повенчаться! Увидите, что я с вами сделаю! Привяжу
вас на веревку, так и буду держать! Что ж вы молчите? Видите,
вам самому стыдно, что вы такой сумасшедший! Что ж вы
стоите? Садитесь и сидите, говорят вам, и не смейте глядеть на
меня! (Он садится.) И зачем вам было нужно, чтоб он убил вас?
Свиридов. Ни за чем. Только я сам хотел убить его.
Елена Михайловна. А это зачем вам было нужно?
Мешает он нам с вами?
Свиридов. Нет, не мешает. Вы сказали, что Михаил
Петрович должен был выбросить это из головы.
Елена Михайловна. Так что ж вам было нужно?
Свиридов. Как же он смел так подумать о вас, Елена
Михайловна? Это такое оскорбление вам.
Елена Михайловна. Он обидел меня? Вы в тысячу
раз больше обидели меня. Как вы смели забыть обо мне?
Свиридов. Как же я забыл о вас, Елена Михайловна?
469

Елена Михайловна. Вы еще спорить. Как же вы не
забыли обо мне, когда пошли, чтоб он убил вас? Молчите и не
смейте ничего говорить, бессовестный человек.
Свиридов. Елена Михайловна...
Елена Михайловна. Молчите!
Свиридов. Я совсем о другом, Елена Михайловна; я не
об этом.
Елена Михайловна. Да вы понимаете, что это бес-
совестно.
Свиридов. Это я понимаю, Елена Михайловна.
Елена Михайловна. И раскаиваетесь?
Свиридов. И раскаиваюсь.
Елена Михайловна. И впредь никогда не будет
этого?
Свиридов. Никогда, Елена Михайловна.
Елена Михайловна. Ну, хорошо. Говорите, что вы
хотели сказать.
Свиридов. Если бы Михаил Петрович знал, что у вас
есть жених, вам не было бы этого беспокойства.
Елена Михайловна. Это правда.
Свиридов. Так вы позвольте, я поговорю с Михаилом
Петровичем.
Елена Михайловна. Хорошо. Я вижу, что я сама
виновата. Не следовало откладывать этого.
Свиридов. Конечно, не следовало, Елена Михайловна.
А это можно сделать завтра же, — повенчаться, — чтобы не
было гостей и церемоний и всей этой скуки.
Елена Михайловна. Конечно, можно. Так и надобно.
Если бы только скука, это еще ничего бы. Но я призналась вам:
это стыд.
Свиридов. Значит, вы приказываете...
Елена Михайловна. Ах, не спрашивайте меня, Илио-
дор Николаич. Мало ли что я говорю, а сама ничего не знаю,
что лучше для меня. Как лучше по-вашему для меня, так и сде-
лайте, — все, как хотите. Завтра ли венчаться, быть ли же-
нихом и невестой; ехать ли в Петербург прямо из церкви, пожить
ли здесь — ничего не знаю. И здесь оставаться, я думаю, будет
стыдно, — и с отцом не хотелось бы расставаться раньше, нежели
необходимо для вас... Ничего не умею решить... Делайте, как
лучше для меня...
Свиридов. Если так, Елена Михайловна, то.
За сценой шаги и голоса.
Елена Михайловна. Да, да. Отец и кто с ним?
Будто видела, но не помню. Господи, какое гадкое лицо! (Это
уже при входе Парадизова, вполголоса Свиридову.) (За сценою,
между тем, голос Зиновьева, который договаривает уже на сцене.)
470

ЯВЛЕНИЕ 75
Те же, Зиновьев, Парадизов.
Зиновьев (начинает за сценою)... Значит, обчистили и
отпустили. Видно, и в Москве те же люди. И хоть бы так от-
пустили! А то с жандармом, на место жительства, под надзор
полиции! Илиодор Николаич! Доброго здоровья! (Жмет руку.
К Парадизову.) Дочка моя; чать помнишь, Семен Клементьич,
вот этакую (показывает рост маленького ребенка). А ты, Ле-
ночка, помнишь Семена Клементьича?
Елена Михайловна. Теперь вспомнила.
Парадизов. Ручку, барышня (целует руку, повертывает
ладонью вверх). Ворожить умею, барышня. Жених генерал, ты-
сяча душ. По линии так выходит.
Елена Михайловна. У меня уж есть жених, именно
такой. (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ V,
Зиновьев, Парадизов, Свиридов.
Парадизов. С гостем познакомь, братец.
Зиновьев. Илиодор Николаевич, прошу любить и жало-
вать: мой бывший сослуживец, отставной коллежский секретарь
Семен Клементьевич Парадизов.(Свиридов кланяется, сторонясь.)
Парадизов (лезет за рукою Свиридова). Позвольте быть
знаком. (Свиридов принужден подать руку. Садятся.) Петер-
бургский, смею спросить?
Свиридов. А вы из Москвы? Пострадали за правду, ка-
жется?
Парадизов. По зависти.
Зиновьев. Уехал быть ходатаем по делам при Москов-
ском сенате. Враги искали случая погубить, обвинили в составле-
нии фальшивых документов...
Парадизов. Уличить не могли.
Зиновьев. Разорили человека и вот выслали сюда на
место жительства.
Парадизов. По зависти к уму.
Свиридов. Когда вы будете свободен, Михаил Петро-
вич? Мне надобно поговорить с вами.
Зиновьев. Я всегда готов переговорить с вами, Илиодор
Николаич. Семен Клементьич, ты, братец, извинишь? У нас
дело. Ступай посиди с Леночкою.
Парадизов (вытаскивая из кармана бумаги). Лучше
просмотрю.
Зиновьев. Уже обзавелся новыми делами?
Парадизов. Маленькими.
Зиновьев. Так ты иди в кабинет.
Парадизов. Туда (уходит налево).
471

ЯВЛЕНИЕ 17
Зиновьев, Свиридов.
Свиридов. Конечно, вы давно замечали мое расположение
к Елене Михайловне, Михаил Петрович.
Зиновьев. Замечал, Илиодор Николаич.
Свиридов. И, надеюсь, одобряете наши чувства.
Зиновьев. Одобряю, Илиодор Николаич.
Свиридов. Пойдем же к ней.
Зиновьев. Нет, позвольте, Илиодор Николаич. Так не
делается. Прежде всего, я должен формально слышать от вас.
Потом поговорить с нею. Так принято. Конечно, в настоящем
случае это только форма. Но так принято. Итак, вы просите руки
Леночки, Илиодор Николаич.
Свиридов. Прошу.
Зиновьев. С моей стороны я очень рад и передам ей
ваше предложение. Но прежде мы должны говорить об условиях,
каких вы требуете, и какие будут соразмерны с моими возможно-
стями, в случае ее согласия.
Свиридов. Мои условия те, что вы благословите ее под
венец, мы повенчаемся и поедем в Петербург.
Зиновьев. В Петербург, конечно, потому что там у вас
служба и фабрика. Хоть мне и тяжела разлука с моей единствен-
ною дочерью, но я понимаю, что это должно быть так. Не скрою,
предвидел это и приготовился. Но вы знаете, я человек небога-
тый. Я желал переговорить с вами в точности именно насчет
этого.
Свиридов. В этом нет надобности. Я тоже человек небога-
тый. Но жалованье по службе, моя доля в фабрике Ильиных,
жалованье за управление фабрикой — вы знаете, все это состав-
ляет тысячи три дохода; этого довольно, Елена Михайловна не
испытает нужды.
Зиновьев. Знаю, Илиодор Николаич, и ожидал от вас
именно таких слов, как от человека, которому дорога Леночка,
а не ее приданое. Но она моя единственная дочь и тем больше
обязан я не отпустить ее из дому в одном платье. Могу дать за
нею две тысячи деньгами. Что касается вещей, надобно будет
составить реестрец.
Свиридов. Пожалуй, составляйте.
Зиновьев. Знаю, Илиодор Николаич, в настоящем
случае это одна форма, не больше. Но нельзя без этого: так
принято. Кроме того, расходы по свадьбе, сколько они, как при-
нято, касаются невестиной стороны, конечно, на мой счет.
Свиридов. Этих расходов не будет, Михаил Петрович.
Я попрошу священника молчать, чтоб и в церкви никого не
было.
472

Зиновьев. По нынешней моде, Илиодор Николаич? —
Я человек не нынешних мод; но понимаю, что это самое лучшее
во всех отношениях. Только одно, Илиодор Николаич: Леонид
Александрыч Хоненев — Леночка сказывала вам?—вызвался
быть посаженным отцом.
Свиридов. Нет, Елена Михайловна не говорила мне.
Должно быть, он, как ни глуп, не решился сказать ей этого.
Зиновьев. Значит, так, Илиодор Николаич, нельзя же
отказать такому человеку в таком его добром расположении.
А при таком человеке нельзя не сделать парада, хоть маленького.
Свиридов. Это было бы неприятно Елене Михайловне.
Потому этого не будет, Михаил Петрович.
Зиновьев. Илиодор Николаич, она молода; может ли она
понимать, Илиодор Николаич.
Свиридов. Прошу Вас, Михаил Петрович, не говорить
о ней так.
Зиновьев (вздыхает). Решительно отказываете, Илиодор
Николаич?
Свиридов (не отвечает).
Зиновьев (вздыхает). Ну, что делать.
Свиридов. Вы желали переговорить со мною обо всем в
точности, Михаил Петрович; и переговорили. (Встает.)
Зиновьев (удерживая его). Илиодор Николаич, вы куда ж
это? к Леночке? Нет, пожалуйста. Так не принято. Вы знаете;
обычай требует: сделавши предложение отцу, или кому, там, —
сделавший предложение уходит и в назначенное время приходит
и получает ответ. Сделаем и мы так.
Свиридов. Да зачем же нам так делать? Я знаю, да
и вы уверен: Елена Михайловна согласна. Что же мне приходить,
да уходить?
Зиновьев. Конечно, пустая форма. Но прошу вас. По-
тешьте старика, хоть в этом. И как это в настоящем случае только
форма, то и отсрочку возьмем самую маленькую, — вот, часа
через два пора обедать, — мы и будем ждать вас к обеду, —
два часа, ну много ли это? — Ну, и раньше, пожа-
луй, — ну, приходите через час, ну, через полчаса; полчаса, какая
тут важность полчаса?
Свиридов. Да зачем же вам так нужна эта отсрочка?
Зиновьев. Илиодор Николаич, скажу вам откровенно:
хочу обстоятельно сообразить свои возможности насчет прида-
ного вещами.
Свиридов. Да не нужно оно, ни ей, ни мне.
Зиновьев. Ну, пожалуйста, Илиодор Николаич. По-
звольте составить реестрец, как принято, с точностью.
Свиридов. Да, если бы я был вспыльчивый человек, я мог
бы обидеться этим и за себя и за Елену Михайловну: или вы
мало уверены в нас.
473

Зиновьев. Илиодор Николаич, ну, пожалуйста, форма
того требует. Ну, прошу вас.
Свиридов (пожимает плечами).
Зиновьев. Ну, потешьте старика!
Свиридов. Хоть вы и не старик, но извольте, потешу
(берет фуражку),
Зиновьев. Вот и прекрасно. Больше мне ничего не
нужно, как только составить реестрец и чтобы соблюсти форму.
Вот и прекрасно! (Провожает Свиридова в переднюю. Из каби-
нета высовывается Парадизов, смотрит вслед им.)
ЯВЛЕНИЕ 18
Зиновьев, Парадизов.
Парадизов (выходя к возвращающемуся из передней
Зиновьеву). Обделал дельце, Михаил Петрович.
Зиновьев. Не совсем еще, Семен Клементьич. (Кри-
чит.) Леночка! Друг мой, Леночка! (Парадизову.) Ты, Семен
Клементьич, оставь нас одних.
Парадизов. Друг ты мой, ты прежде посоветовался бы
со мною.
Зиновьев. Не о чем советоваться-то, Семен Клементьич.
(Входит Елена Михайловна. Парадизов уходит опять в кабинет.)
ЯВЛЕНИЕ 19
Зиновьев, Елена Михайловна.
Зиновьев (обнимая дочь). Вот, Леночка, счастье твое
и устраивается.
Елена Михайловна (обнимая его). Да, папаша!
Только все-таки мне жаль бросить вас.
Зиновьев (садясь, сажая ее подле себя и лаская). Ну, что
делать, Леночка. Ты не плачь. Человек он такой, что мое сердце
спокойно за твое счастье с ним.
Елена Михайловна. Да, папаша.
Зиновьев. У меня к тебе только одна просьба, Леночка.
Леонид Александрович Хоненев был так добр, что вызвался
быть твоим посаженным отцом.
Елена Михайловна (живо). Нет, папаша.
Зиновьев. Леночка, дружок мой, не откажи. Он может все
сделать для моего счастья. А отказать ему — обидится. Вы
уедете, а я тут остаюсь, весь в его власти.
Елена Михайловна (ласково). Хорошо, папаша.
Зиновьев. Благодарю тебя, Леночка. (Обнимает ее.) Ты
уговоришь и Илиодора Николаича, Леночка, чтоб он согласился?
Елена Михайловна, Он согласится, папаша (спо-
койно, с уверенностью),
474

Зиновьев. Беспокоюсь я за это, Леночка, согласится ли
он: он был так против этого.
Елена Михайловна. Согласится, папаша.
Зиновьев. Ну, слава богу, когда ты так обещаешь!
(Обнимает ее.) Милая моя дочка, единственное ты сокровище.
Расставаться нам с тобою. (Плачет.) Ну, да что делать! Ты не
плачь, мой друг...
Елена Михайловна (смеется). А сам-то вы, папаша?
Зиновьев (утирает глаза). И я не буду, Леночка, что же
плакать. Не так расстаемся, чтобы не видеться. Будете приезжать
навещать меня; дороги ныне хорошие.
ЯВЛЕНИЕ 20
Те же, Парадизов.
Парадизов (входя). Не помешал ли?
Елена Михайловна (утирает слезы и встает).
Парадизов. Уходите от старика, барышня? А старик вас
любит.
Елена Михайловна. У меня теперь много дела. Сборы
(уходит).
ЯВЛЕНИЕ 21
Парадизов, Зиновьев.
Парадизов (указывая на уходящую Елену Михайловну).
Капитал!
Зиновьев. Как ты говоришь?
Парадизов (садясь). Говорю: капитал. А ты умел вос-
пользоваться.
Зиновьев. Как воспользоваться?
Парадизов. Умно устроил дочку.
Зиновьев. А ты подслушивал.
Парадизов. Не подслушивал; слышал (сострадательно
качает головою). Жаль.
Зиновьев. Как жаль? Ты про кого говоришь? Про нее,
что ли?
Парадизов. Про тебя. А хоть и про нее то же самое,
пожалуй.
Зиновьев. Чего ж ее жалеть? Прекрасный человек. Лю-
бит ее. Есть и состояние.
Парадизов. Я и говорю: хорошо.
Зиновьев. Нет, братец ты мой, ее жалеть нечего.
Парадизов. Я и говорю: ее жалеть нечего. (Качает голо*
вой.) И тебя тоже. Умел воспользоваться.
Зиновьев. Что же? Сколько было можно, я воспользо-
вался тем, что он берет ее без расчета. Всем было известно, что
за нею было назначено четыре тысячи. Я даю ему две. Вовсе ни-
475

чего не дать неприлично. Да я и люблю ее. Какой же еще вы-
годы? Опять приданого вещами не нужно делать. Что есть, то и
есть. Ни салопа нового, ничего. Это тоже надобно считать по
крайней мере в тысячу. Нет, Семен Клементьич, ты что хочешь
говори, а я очень доволен.
Парадизов. Я и говорю: хорошо.
Зиновьев. Да ты к чему ж это говоришь?
Парадизов. Я к тому говорю, что лучше и нельзя было.
Зиновьев. И нельзя было.
Парадизов (качает головою). Отсрочки просит — я ду-
маю: видит, что можно лучше устроить счастье дочери, — а он
за тем, чтобы дочь упросить Хоненева взять в посаженные
отцы.
Зиновьев. Что же кроме-то? Больше ничего нельзя.
Парадизов. Говорил я тебе или нет: посоветуйся со
мною?
Зиновьев. Да не о чем тут советоваться-то. Понимаешь
ты или нет: значит, наотрез отступился, когда в посаженные
отцы назвался. Что же тут сделаешь? И покорствуй, благосло-
вляй. Больше делать нечего.
Парадизов. И я говорю: больше делать нечего.
Зиновьев. Да ты что же говоришь?
Парадизов. А я вот что говорю: ты мне какую долю мо-
жешь дать?
Зиновьев (с горячностью). Да что это, братец ты мой,
ты про что ж это такое говоришь?
Парадизов. Я про то: доставлю я тебе от Хоненева, при-
мерно, сто тысяч,— меньше брать—дурак будешь: девушка,
одно слово, капитал. Ну, я доставлю тебе сто тысяч, ты мне
какую долю даешь?
Зиновьев. Да что же ты в самом деле? Как же ты меня
понимаешь? За подлеца?
Парадизов. Никак я тебя не понимаю. Нет надобности мне
тебя никак понимать. Я говорю о деле, а ты рацею заводишь.
Одно к другому нейдет.
Зиновьев. Нет, братец ты мой, я никакой подлости ни-
когда не делал, и не сделаю.
Парадизов. Да я вовсе не про подлость говорю, а про
твои собственные мысли.
Зиновьев. Нет, я этого не хотел.
Парадизов. Чего ты не хотел, того я и не велю тебе хо-
теть.
Зиновьев. Нет, братец ты мой, я на это не согласен!
Парадизов. На что ты не согласен? Я ни о чем и не го-
ворю. Я говорю только: какую долю ты можешь дать?
Зиновьев. Как же ты ни о чем не говоришь? Ты гово-
ришь, чтоб он взял ее в любовницы. Я этого не хотел.
476

Парадизов. Да ты не говори со мною, как с малым
ребенком.
Зиновьев ( все больше горячится). Нет, братец ты мой,
я на это не согласен.
Парадизов. Чудны мне эти люди, такие, как вот ты, Ми-
хаил Петрович. Сам хочет; а скажи ему, чего он хочет — отре-
кается.
Зиновьев. Нет, я этого не хотел.
Парадизов (качает головой и молчит). Эх, люди, люди!
(Молчит.) Эх, люди, люди! (Молчит. Оживляется.) Ну, хорошо.
Будь по-твоему. Ты чего хотел?
Зиновьев. Чтоб он женился на ней.
Парадизов. Хорошо. Сколько даешь за труды?
Зиновьев. Да неужто ты берешься за это? Да это невоз-
можно, братец ты мой.
Парадизов. Сколько даешь?
Зиновьев. Да ты скажи свои условия.
Парадизов. Прежде всего эту свадьбу расстроить. Че-
тыре тысячи, как ты обещал за ней, то и давай. Тогда приданого
не нужно. Видишь, ни копейки не обижаю тебя. А там, после,
условимся об остальном.
Зиновьев. Да ты, взявши деньги, отступишься.
Парадизов. Как тебе не грешно так обижать меня, Ми-
хаил Петрович; кого другого, а тебя стану ли я обманывать?
(Встает; с пафосом.) Вот, знай же ты меня, каков я человек. Ни
копейки твоей мне не надо. Даром сделаю. Вот тогда совесть-то и
упрекнет тебя, что ты понапрасну меня обидел! Захочешь отбла-
годарить— твоя воля; не захочешь — бог тебе судья!
Зиновьев (выпучив глаза). Да ты не в шутку, Семен
Клементьич?
Парадизов. Какие тут шутки, когда ты меня в самое
сердце уколол!
Зиновьев. Да как же это сделать-то? Отказать в прида-
ном, что ли?
Парадизов. Попробуй. Только хуже сделаешь.
Зиновьев. Так как же, по-твоему. (Встает.)
Парадизов. Просто, друг ты мой. Плакала она тут, или
нет?
Зиновьев. Плакала.
Парадизов. О чем?
Зиновьев. Жаль со мною расставаться.
Парадизов. Чего ж тебе еще?
Зиновьев. Да что же, я все не пойму.
Парадизов. Видно, надобно долго тебе толковать. Не за-
хватил бы он нас тут, не давши договорить. Пойдем-ка в кабинет.
А сюда позови дочь, чтобы занимались тут промежду собою,
чтобы не нагрянул он и туда к тебе.
477

Зиновьев (кричит). Леночка! (Парадизову.) Что же я
ей скажу?
Парадизов. Скажи: все пусть, как они хотят. Не смущать
же их.
ЯВЛЕНИЕ 22
Те же, Елена Михайловна.
Зиновьев. Ты посиди тут, Леночка. Скоро придет Илио-
дор Николаич за ответом. Ты согласна, что ли? (Смеется.)
Я тебя еще не спрашивал.
Елена Михайловна (грустно). Папаша, он говорил:
прямо из церкви в Петербург.
Зиновьев. Поговорите обо всем и решите, как рассудите.
(Зиновьев и Парадизов уходят в кабинет, Елена Михайловна
садится, постепенно задумывается и начинает плакать.)
ЯВЛЕНИЕ 23
Елена Михайловна сидит, задумавшись, и по временам утирает глаза. Через
несколько времени входит Свиридов,
Елена Михайловна (не вставая; с улыбкою, но сквозь
слезы). Илиодор Николаич, если бы вы знали, как мне грустно.
Свиридов (садится подле нее). Я понимаю, Елена Ми-
хайловна.
Елена Михайловна. Илиодор Николаич, неужели вы
сделаете все так, как говорили?
Свиридов. Да, Елена Михайловна, я ходил к священнику.
Завтра поутру он повенчает нас. Прямо из церкви сядем в коля-
ску и уедем!
Елена Михайловна (со слезами). Илиодор Николаич,
я не хочу так!
Свиридов. Елена Михайловна, то, что вы говорили об
этом, совершенная правда. Быть невестою — оставаться после
свадьбы в обществе прежних знакомых, это очень тяжело для
девушки, которая не любит ветреничать.
Елена Михайловна. Нет, Илиодор Николаич, лучше
я буду невестою.
Свиридов. Вы хотите быть невестою? В таком случае,
я должен быть женихом (тихо обнимает ее одною рукою и хочет
поцеловать).
Елена Михайловна (хочет принять поцелуй, но вдруг
откачнувшись). Нет, нет. Лучше когда-нибудь после.
Свиридов. Видите, как вам стыдно? Как же вы будете
невестою?
Елена Михайловна. Правда. Пусть будет по-вашему.
(Берет его руку, снимает ее с своей талии). Илиодор Николаич,
пожалуйста! Не надобно обнимать.
478

Свиридов. Вы милая девушка, Елена Михайловна.
Елена Михайловна. Для вас должна быть милою,
Илиодор Николаич; потому что очень люблю вас. Я сама не рада,
что не могу приласкать вас.
Свиридов. Это именно оттого, что вы любите меня.
Елена Михайловна (смеется). Ах! разумеется. Если
бы вы видели, как я обнималась с Сережею.
Свиридов. Значит, его вы не любили?
Елена Михайловна. Не смейте так говорить!
(Смеется.) С вами нельзя говорить. И вот вам за это новость;
я беру Хоненева в посаженные отцы.
Свиридов. Елена Михайловна, но это неприятно вам.
м ихайловна. Илиодор Николаич: отец просил.
Свиридов. Нет, Елена Михайловна, мы не согласимся.
Елена Михайловна. Нет, я согласилась, Илиодор
Николаич. Да он и не до такой степени неприятен мне: он глу-
пый, но действительно добрый.
Свиридов. Что ж, Елена Михайловна, мне самому
съездить за ним?
Елена Михайловна. Нет, пусть едет отец. Это три-
дцать верст. Чтобы я отпустила вас на столько времени!
ЯВЛЕНИЕ 24
Те же, Парадизов, Зиновьев.
Парадизов (идет впереди, совершенно убитый. Зиновьев
сзади, насмешливо показывает на него Свиридову и дочери. Про*-
ходят в переднюю молча).
Парадизов ( за сценою сердито). Прощайте, Михаил
Петрович.
Зиновьев (сухо). Прощайте, Семен Клементьич.
Свиридов. Ссора. Я очень рад. Этот человек не нравился
мне.
ЯВЛЕНИЕ 25
Елена Михайловна, Свиридов, Зиновьев.
Зиновьев (возвращаясь). Нацеловались, жених с неве-
стою?
Елена Михайловна. Нацеловались, папаша. (Свири-
дову.) Ах, какую правду вы говорите. Даже и он!
3 ин овьев. Ну, и при мне поцелуйтесь. Утешьте отца.
Елена Михайловна. Ах, папаша, некогда. Мне надобно
собираться в дорогу, вы знаете.
Зиновьев. Мало любишь Илиодора Николаича, Леночка,
а то было бы время, Илиодор Николаич, да вы чего же глядите?
Свиридов. Я гляжу того, как вы дадите мне реестр при-
даного.
479

Зиновьев. А! Смеется над стариком! Хорош жених! Не-
весту не целует, над нареченным тестем смеется. А каков гусь,
мой друг-то, Семен-то Клементьич? Дай ему четыре тысячи
взаймы под расписку. Вишь ты, с чем подъехал. — Да, а ре-
естрец-то приданого. (Серьезно.) Передумал я, Илиодор Нико-
лаич: никакого приданого у Леночки не будет.
Елена Михайловна. И тем лучше, папаша. Я так и
хотела просить вас.
Свиридов (обнимает). Благодарю тебя, Леночка, за то,
что ты так думала обо мне.
Елена Михайловна. Я знаю тебя, Илиодор. (Сама
целует его.)
Зиновьев. Ах, вы дети, дети! С ними шути, они и верят.
Передумал я, Илиодор Николаич; передумал, только не совсем
так сказал. И рад бы душою дать что-нибудь за Леночкою, да не
могу. Сам ничего не имею, такое дело вышло. Вот. (Подает Сви-
ридову бумагу. Свиридов, взглянувши, начинает спокойно раз-
дирать.)
Елена Михайловна. Что это такое? Постой, не рви1
И я хочу прочесть. (Наклоняется к бумаге; взглянув.) Ах, па-
паша! Неужели вы такой гадкий! (Читает.)
«Краткая опись имущества, принадлежащего дочери моей,
Елене:
«1. Деревня Иваново Подворье;
«2. Дом в городе, со всем находящимся в нем;
«3. Наличных денег 8050 рублей.
«На что и совершаю дарственную запись». Да у вас ничего
не останется, папаша!
Зиновьев. А жалованье-то, Леночка? Да и наличными
оставил себе на расходы рублей с сотню. (Свиридов между тем
раздирает бумагу.) Рвите! Не в этой бумаге сила, в документе.
Моя воля его совершить. Помешать не можете.
Елена Михайловна. Папаша, да что же это вы с ума
сошли? Что за несчастная судьба моя! Жених — сумасшедший,
отец — сумасшедший. (Смеется.)
Зиновьев. Нет, Леночка. На отца ты напрасно говоришь:
никакого сумасшествия тут нет. Пошли у меня мысли, мысли...
не могу я вынести этой мысли, что не буду видеть тебя. Когда
все тут ваше, то может хоть почаще будете навещать здешние
места.
Елена Михайловна. Папаша, этого не нужно. Илиодор
выйдет в отставку и будет с нами жить здесь. Мы с вами не рас-
станемся (обнимает отца).
Свиридов. Я так сделаю, Михаил Петрович.
Зиновьев. Оживили вы мое сердце, Илиодор Николаич
(обнимает Свиридова). Ни просить не смел, ни надеяться. Тем
меньше мог ожидать, что фабрику за глазами нельзя оставить.
480

Свиридов. Конечно, нельзя. Я ггаеду, сведу счеты с ком-
паньонами, возьму свои деньги, куплю здесь землю.
Елена Михайловна. Илиодор, ты уезжаешь?
Свиридов. На полтора месяца, не больше, Леночка; на-
деюсь, и того меньше.
Елена Михайловна. Так поезжай скорее, чтобы скорее
вернуться.
Занавес падает.
Конец первого действия.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
ЛИЦА:
Михаил Петрович Зиновьев.
Елена Михайловна, его дочь.
Леонид Александр ыч Хоненев.
Максим Кирилл ыч Горбы лев..
Семен Клементьич Парадизов.
Сергей Васильевич Короваев; 25 лет. Бойкий.
СЦЕНА ПЕРВАЯ
(через 5 дней)
Та же комната.
ЯВЛЕНИЕ 7
Парадизов бежит из кабинета; за ним торопливо идет Зиновьев, на-
талкивается на входящего Короваев а; с жестом удивления обнимает его.
Зиновьев (обнимая Короваева). Сергей Васильич!
Сколько лет, сколько зим! Я ворочусь через минуту; а Леночка
дома. (Кричит.) Леночка! Иди сюда! Посмотри кто. (Уходит.)
ЯВАЕ НИ Е 2
Короваев, Елена Михайловна.
Елена Михайловна (входит; как видит Короваева, бе-
жит к нему с криком). Сережа! (Кидается ему на шею и висит.)
Короваев (целуя ее). Так вот как встречаешь меня,
Леночка. Я признаюсь, ожидал не такого приема. Думал: по-
краснеет, будет держать себя застенчиво, как следует девице — с
молодым человеком. А она, два года не видавшись, доживши до
восемнадцати лет, облапила меня попрежнему. Когда так, изви-
ните, скажу, сударыня: таскать вас на шее, шея заболит; вы росту
481

не маленького, милая девица. (Снимает ее у себя с шеи, ведет в
охапке, сажает, садится сам вплоть, держит руки в руках, все без-
умолку говоря). И от шестнадцатилетней от вас было мне от-
части огорчение, по такому вашему нраву со мною; а теперь я не
могу принять этого иначе, как за афронт молодому человеку!
(Встряхивает руки и серьезно,) Ну, как же ты поживаешь, Ле-
ночка, голубушка моя?
Елена Михайловна. Ах, Сережа, порадуйся за меня,
мой милый; я выхожу замуж; и знаешь ли...
Короваев (не давая договорить, свищет), Ф-ф-ть. Так
и есть. Афронт молодому человеку, как нельзя того хуже. (Пере-
дразнивая,) Порадуйся, выхожу замуж! (С комедиальным азар-
том.) Да, что ж, милостивая государыня, сестрица, что ли, я дал-
ся вам, что вы угощаете меня такими радостями?
Елена Михайловна. Лучше сестры, Сережа; да ты
слушай, мой милый, кто мой жених; ну, угадай.
Короваев. С удовольствием угадаю и без ошибки: я.
Елена Михайловна. Ах, Сережа, да ты не смейся.
Ты порадуйся за меня; ты слушай, кто мой жених: твой приятель
Илиодор Никола...
Короваев. Свиридов?! (Обнимает ее.) От души поздра-
вляю, Леночка (Целуются.) Милая ты моя, рад, рад за тебя. Да
стой! Как он попал сюда? Как проехал через Москву, не справив-
шись обо мне? Вот, я задам ему звону! Не желай и злому тата-
рину, Леночка, попасть в такую расправу, как я ругать его буду.
Ты тогда лучше уходи, а то жаль будет тебе его.
Елена Михайловна. Да он справлялся о тебе, когда
проезжал через...
Короваев (махнув рукою). Оно точно. Искали такие, кото-
рым понужнее было найти, да не отыскивали. Подлецы эти креди-
торы, Леночка, самый отвратительный народ. Никогда не шей
себе, Леночка, ни сапогов, никакого мужского платья в кредит,—
вот тебе совет моей (Елена Михайловна вскакивает и бежит)
опытности. Да куда ты?
Елена Михайловна. Сейчас, Сережа! (Убегает;
возвращается; подавая портмоне.) Вот, Сережа, это мои.
Короваев. Что ты, мать моя? Ты прежде спросила бы.
Ну, да хорошо; давай. (Берет портмоне; раскрывая.) Сколько тут?
Елена Михайловна. Сто семь рублей, Сережа.
Короваев. Семь рублей оставляю, сто беру (вынул день-
ги, кладет семь рублей назад). Спасибо тебе (вынимает свой бу-
мажник, кладет ее деньги туда, вынимает оттуда сторублевую
бумажку, кладет в ее портмоне), А вот на их место. Видишь, не
отказался. (Отдает ей портмоне.)
Елена Михайловна. Да как же, Сережа, когда ты
говорил, что прожил все деньги, а у тебя их много.
482

Короваев. А, длинная история, Леночка. Краткий же
смысл ее: когда не осталось никаких ресурсов бездельничать,
рассудил, что пора сделаться почтенным человеком, каким ты
и имеешь удовольствие видеть меня. (Кланяется важно.)
Елена Михайловна. Тебя вижу, Сережа, а почтенного
человека не вижу.
Короваев. Твое зрение обманывает тебя, душа моя. Да
где же твой Свиридов?
Елена Михайловна (впадая в элегический тон). Он
уехал в Петербург, Сере...
Короваев. Устроить свои дела перед свадьбой? У него
там доля в чьей-то фабрике кажется? Что ж это значит,—сюда,
что ли, переселяется?
Елена Михайловна. Да, Сережа; и уже шестой
день...
Короваев. Как уехал. И до сих пор нет. Долго! По-на-
шему в Петербург съездить в пять минут?
Елена Михайловна. Нет, Сережа, не смейся; но
если бы ты знал...
Короваев. В каком ты горе? Вижу. Да что ж ты не пла-
чешь?.. Ты плачь.
Елена Михайловна. Ах, Сережа! как тебе не стыдно
смеяться!
Короваев. Какой тут смех, мать моя! Сам вместе с тобой
ударился бы в слезы, да только вот некогда чемодан развязывать;
а то вынул бы (Елена Михайловна начинает толкать его, чтобы
остановился и дал ей договорить) дюжину платков, уселись бы
мы с тобой и какой отличный рев могли бы поднять: ы-ы-ы (при-
кладывает платок к глазам и хнычет).
Елена Михайловна (толкая сильнее). Сережа, да ты
постой дурачиться. (Он все воет.) Сережа, ты видишь, я хочу
спросить тебя. (Он останавливается.) Ты сказал: не будешь раз-
вязывать чемодана, — что ж это? Уезжаешь? Только что пока-
зался и уезжаешь? А я думала, ты к нам надолго.
Короваев. Вовсе поселюсь у вас. Но теперь только на три,
четыре часа, только заехал повидаться с тобою; считай, во сколь-
ко верст сделал крюк: еду в Волчок. Недели через три вернусь и
тогда примчусь утешать тебя, если этого нехристя еще не будет.
Видишь ли, друг мой, Леночка, рассудивши, как я тебе сказал,
сделаться почтенным челове...
ЯВЛЕНИЕ 3
Те же, Хоненев, Зиновьев.
X о н е н е в. Елена Михайловна, доброго здоровья. На пере-
путье — только взглянуть на вас...
Елена Михайловна (жмет ему руку). И выпить моей
483

вишневки, не правда ли? Не отпущу вас без того. Сию минуту
(хочет уйти),
Хоненев (удерживая). Погодите. Прежде скажите, что
жених?
Елена Михайловна. Жених изменил. До сих пор ни од-
ной строчки. Когда вернется, я выцарапаю ему глаза.
Хоненев. Вы умеете царапаться?
Елена Михайловна. О, страшно! (Уходит.)
ЯВА Е НИ К 4
Хоненев, Зиновьев, Короваев.
Хоненев. Что это за милая девушка ваша дочь, Михаил —
Эмм...
Зиновьев. Михаил, сын Петров.
Хоненев. Петрович!—очень милая; и до такой степени,
как будто даже воспитывалась в хорошем обществе. А это? (ука-
зывая на Короваева) ваш родственник, или знакомый?
Зиновьев. Это, Леонид Александ...
Короваев. Позвольте, Михаил Петрович, я сам отрекомен-
дую себя, если это необходимо. — Комиссионер по здешнему тор-
говому району от фирмы Скараманга и К0 Короваев.
Хоненев (протягивая руку). Очень приятно познакомиться.
Короваев. С кем имею удовольствие говорить?
Хоненев. Здешний помещик, Хоненев.
Короваев. Очень приятно познакомиться (берет и жмет
руку)-
Хоненев. А вы, как вижу, не здешний?
Короваев. Нет, я вырос здесь.
Хоненев (хлопает глазами). Амм... (мнется, чтобы ска-
зать). Амммм...
Короваев. Вы, может быть, удивляетесь, как же я не знал
вас? Нет, я знал. Но в Петербурге, в Москве так принято.
Хоненев. Ггггда, ггггда... Надеюсь... надеюсь, мы будем с
вами дела...
Короваев. Дела? Пожалуй. Теперь я еду побывать на при-
станях, поговорить с купцами, в особенности, с братьями Сапож-
никовыми.
Хоненев. Да, братья Сапожниковы,— да, братья Сапожни-
ковы, — как же, как же.
Короваев. С такими миллионами и фирма Скараманга и К0
не должна быть в контре, вы понимаете.
Хоненев. Да, Да!
Короваев. А когда вернусь, то уже от вас будет зависеть,
будем ли мы с вами иметь дела! Я всегда готов. Но закупка у меня
в нынешнем году маленькая: здесь не может быть больших заку-
пок. От пристаней далеко. Можно покупать лишь на столько что-
484

бы не подымать цены, — не искать, а пока упрашивают: «сделай
милость, возьми». Но если вам угодно начать со мною дело, я
очень рад. Купить все из одних рук, — тем меньше хлопот.
Хоненев. Да... Итак, вы, пожалуйста, ко мне первому (про-
тягивает руку).
Короваев (берет). Извольте.
Хоненев. Я так и буду ждать. — А вы, как видно, занима-
лись изучением торгового положения здешнего края?
Короваев. Благодаря начальству, прожил здесь много
лет.
Хоненев. Были присылаемы на казенный счет для изуче-
ния здешнего края?
Короваев. Нет. В пятом классе гимназии побил инспек-
тора. Выгнали. Вернулся на родину. Прожил четыре года, поехал
в Москву, в университет. Пробыл там год, случилась студенче-
ская история. Выгнали. Вернулся на родину, прожил два года.
Думал — забыли; поехал в Москву. Не забыли; не приняли. Не
допустили б и до экзаменов, если б явился. Предвидя это, я и не
являлся. Прожил два года, прожился. Тогда растолковал одному
приятелю, приятель написал Скараманге, что я хорошо знаю этот
край, благодаря начальству...
Хоненев ('хохочет,). Благодаря начальству — ха, ха, ха!..
Благодаря начальству, — ха, ха, ха!..
явле ни к 5
Тс же, Елена Михайловна.
Елена Михайловна. Идите туда закусывать: у меня
довольно прислуги; и козачок, и лакей, и горничная, но, по обык-
новению, некому подать закуску: горничная пропала, лакей на
ногах не стоит, козачок измарался так, что в два часа не отмоется.
А сама столбовая дворянка не может подать. Идем же. (Берет
Короваева под руку.)
Хоненев (встает). Елена Михайловна, вы знаете: благо-
даря начальству!
Елена Михайловна. Что такое?
Хоненев. Ха, ха, ха! это очень мило: благодаря началь-
ству, Елена Михайловна!..
Идут направо: Короваев и Елена Михайловна под руку, впереди; Хоненев за
ними; сзади' Зиновьев.
Я В ЛЕНИ Е 6
Зиновьев, Парадизов.
Парадизов (просовывается в дверь ив передней, когда
Елена Михайловна и Короваев ушли, а Хоненев уходит). Кхе, кхе
(слегка кашляет).
485

Зиновьев (оглядывается, останавливается).
Парадизов (входя). Что, братец ты мой, каково?
Зиновьев. Хорошо, Семен Клементьич.
Парадизов. То-то же!
За сценою опять рев и хохот Хоненева: «Благодаря начальству, ха-ха-ха!»
Парадизов. А где Горбылев?
Зиновьев. Чать тут где-нибудь. Уж и бог его знает, как он
это видит: чуть экипаж чей к воротам, он уж и тут,— глуп, глуп,
а понимает, что после гостей останется ему доедать что-нибудь
хорошее.—Ну, ты извини, Семен Клементьич: мне надо туда.
Парадизов. Не держу. Мне только про Горбылева-то. (Зи-
новьев идет направо.) Дверь-то за собою притвори, да не совсем.
Зиновьев делает так. Парадизов подкрадывается к щелке, заглядывает
и прислушивается.
За сценою рев и хохот Хоненева: «Благодаря начальству, ха-ха-ха!»
Парадизов при этом реве сострадательно качает головой и сладко улыбается.
Опять прислушивается. Вдруг отбегает.
ЯВЛЕНИЕ 7
Парадизов, Короваев.
Короваев (быстро входя). Чем вы здесь занимаетесь?
Парадизов. Дожидаюсь хозяина. Больше ничем не зани-
маюсь.
Короваев. Кто вы такой?
Парадизов. Неужели не вспомните Парадизова, Семена
Клементьича, Сергей Васильич? — Давно, а видывались ча-
стенько.
Короваев (переменяя тон). А! И узнал бы вас, если б
ожидал, что могу увидеть вас опять здесь. Но я слыхивал в
Москве, как прекрасно вели вы свои дела. Как же вы смогли рас-
статься с первопрестольной), Семен Клементьич?
Парадизов (вздыхая). Зависть злых людей.
Короваев (треплет по плечу). Понимаю, Семен Клемен-
тьич, злобу человеческую. Сам страдал за правду. Что же, значит:
как в Пензе, в Симбирске, в Саратове, в Тамбове, так и в Москве:
злые люди выхлопотали запрещение быть ходатаем?
Парадизов (возводя глаза к небу). Хуже! В Москве
люди еще злее. Суди между ними и мною царь небесный!
Я прощаю: но он, правосудный, не простит! В те разы хотя ча-
стицу спасал от алчных! В Москве, Сергей Васильич, до последней
нитки обобрали, до последней! Вот как перед богом, так и перед
вами говорю: приехал сюда, рубль восемьдесят одна копейка оста-
валась! И невзирая на все эти пожертвования, пасквиль такой
наложили, какого никогда на себе не имел и не перенес бы, если
бы не подкрепил сам господь силу моего духа!
486

Короваев. Сердечно сожалею, Семен Клементьич. Что же
вы теперь думаете?
Парадизов. Вот, желаю быть отрекомендован от Михаи-
ла Петровича Леониду Александрычу, не поручит ли мне каких
делишков. Да вы ему нужный человек, Сергей Васильич? По-
рекомендуйте, сделайте божескую милость.
Короваев. С удовольствием, Семен Клементьич. Все, что
могу; потому что сам страдал, знаю. Не могу ли быть полезным
еще чем-нибудь?
Парадизов. Об этом покорнейше прошу вас, Сергей Ва-
сильич: отрекомендуйте Леониду Александрычу.
Короваев. Только об этом?
Парадизов. Больше ничего не желаю, Сергей Васильич.
Другого ничего не имею в виду, как перед богом.
Короваев. А что, если я скажу вам, Семен Клементьич:
услугу за услугу? — Я вас рекомендую Хоненеву, а вы мне по-
могите и Михаила Петровича: деньги-то у него лежат даром,
хоть и небольшие, но все же лучше бы пустить их в оборот; не
правда ли? Как вы об этом думаете?..
Парадизов (складывая руки). Сергей Васильевич, поми-
луйте, как перед богом, чиста моя душа от такой мысли!
Короваев. Когда с вашей стороны нет дружеской откровен-
ности, Семен Клементьич, то извините. До приятного разговора.
(Уходит.)
Парадизов (вслед ему). У, бестия! В душу хотел влезть,
аспид! (Опять начинает заглядывать и прислушиваться, но осто-
рожнее.)
За сценою опять рев и хохот Хоненева: «Благодаря начальству, ха-ха-ха!»
ЯВАЕНИЕ8
Парадизов, Горбыле в.
Горбы лев (крадется из передней, нюхая и облизываясь,
и потихоньку рычит). М-э-э-м...
Парадизов (оглядывается; отходит к нему). А, это ты,
Максимушка! А мне тебя-то и надо. Сладко пахнет?
Горбы лев (ухмыляется). Сладко-с.
Парадизов. А о пензенских-то трактирах слыхивал, Мак-
симушко?
Горбы лев. Как же-с; всегда слушаю, когда про них расска-
зывают. (Осклабляется еще шире.)
Парадизов. Как же в них пахнет? Поди, чать еще слаще?
Г о р б ы л е в. Еще слаще-с! (Переминается от живости вооб-
ражения.)
Парадизов. А не хочешь ли ты, Максимушко, пожить
в Пензе месяц, другой, в тамошних трактирах и завтракать, и
полдничать, и обедать, и ужинать, сколько в брюхо влезет?
4§7

Горбы лев. Как бы не хотеть-с.
Парадизов. Это можно. Ты человек не глупый, так ли?
Г о р б ы л е в. Так-с.
Парадизов. Мне такие люди надобны. Пошлю тебя в
Пензу, по моим делам. Дам тебе, кроме прогонов, семьдесят пять
рублей вперед.
Горбылев. Давайте-с. А дела-то какие же? Я здесь ника-
кими делами не утружден-с; только жалованье беру-с. А впрочем,
я всякие могу делать-с, лишь бы не много-с. Потому что у меня
здоровье слабое-с. Все говорят: «Нежная комплекция», — даже
смеются-с. А мне-то и на руку-с, делов-то не делать-с.
Парадизов. Это дело будет не во вред комплекции, Мак-
симушко. Только ходить по трактирам, покуда я сам приеду.
Да и после то же.
Горбылев. На это я согласен-с.
Парадизов. Ладно. Так ступай теперь на кухню, пока
понадобишься. А теперь мне тут надо побыть одному. У меня
дело.
Горбылев. Хорошо-с (Уходит.)
Парадизов занимается прежним. Отскакивает и торопливо, на цыпочках,
скрывается в кабинет.
ЯВЛЕНИЕ 9
Хоненев, Зиновьев, Елена Михайловна, Короваев.
Хоненев. Итак, до свиданья, Елена Михайловна. Денька
через четыре поеду в Симбирск; хоть не по пути, нарочно заеду
и тогда посижу.
Елена Михайловна (весело, дружески). Заезжайте,
Леонид Александрыч.
Хоненев уходит, Зиновьев провожает его.
ЯВЛЕНИЕ 10
Елена Михайловна, Короваев.
Короваев. А действительно, добрый малый этот индюк.
Елена Михайловна. Сережа, как тебе не стыдно было
насмехаться над ним?
Короваев. Что ж за грех, душа моя, когда он и не вообра-
жает, что над ним смеются?
Елена Михайловна. Нет, Сережа, мне было жаль
его. Правда, он не очень умен, но он благородный человек.
Вот я расскажу тебе, как мы познакоми...
Короваев (перебивая). А знаешь ли что, Леночка, пой-
дем-ка мы с тобою прокатиться, а? —Часа два еще ждать обеда:
успеем прокатиться до Липовой Горы.
Елена Михайловна. Счастливая мысль, Сережа.
488

Короваев. На дороге ты мне все и расскажешь.
Елена Михайловна. Прекрасно, Сережа. Бегу, велю
запрягать (убегает направо).
Короваев (запускает руки в карман и ходит, посвисты-
вая).
ЯВЛЕНИЕ 11
Короваев, Зиновьев.
Зиновьев (возвращаясь). А, так вот как вы устроились,
Сергей Васильич! Слава богу!
Короваев. Покуда особенно благодарить его еще не за
что. Агентство неважное. Разве завести здесь крупчатку, на
крупчатой муке дальность провоза может наверстаться. Но то,
когда еще будет. А теперь — с процентными и со всем тысячи
полторы рублей, не больше. Столько-то можно бы получить и в
Москве. Я сюда больше по старой памяти. А очень рад и за
Леночку, Михаил Петрович. Что, нет у вас тут других таких
девушек? Ей-богу, женился бы, как бы нашлась такая милая.
Да найдется! Были бы глаза, порядочную девушку можно найти.
Пока не испорчены старшими, многие очень милы. А — кстати
о старших! (Нарочно громче.) Как вы пускаете к себе этого
мерзавца Парадизова? Берегитесь, пока меня нет: не обчистил
бы он вам карманы! Когда вернусь...
ЯВЛЕНИЕ 12
Те же, Парадизов.
Парадизов (кашляет и входит с очаровательной улыбкой).
Короваев. Вот, кстати. Мы именно о вас и говорили,
Семен Клементьич, — вы не слышали?
Парадизов. Нет, не слышал.
Короваев. Ну, я очень рад: потому что мало ли что гово-
рится о человеке за глаза? В глаза довольно будет сказать одно:
если я, возвратившись из поездки, о которой вы слышали?
Парадизов. Слышал-с.
Короваев. Как же вы слышали? от кого? когда? — Ну-с,
хорошо; я говорю: если я, вернувшись, узнаю, что вы запускали
руку в карман Михаилу Петровичу, то согну вас в бараний рог,
будьте на этот счет спокоен. Вы слышали, я здесь по делам от
миллионеров; вы человек опытный, должны понимать, что по-
лиция будет на моей стороне, а не на вашей.
Парадизов (подымая руки к небу). Помилуйте, Сергей
Васильич! Истинным богом моим свидетельствуюсь, что на-
прасно вы вооружились против меня. Как младенец в утробе
матери, так я чист перед Михаилом Петровичем! Божбе моей
не верите, спросите у самого Михаила Петровича. Михаил Пет-
рович, скажи!
Зиновьев (мнется).
489

ЯВЛЕНИЕ 13
Те же, Елена Михайловна.
Елена Михайловна. Лошади готовы; едем, Сережа
(уходит с Короваевым).
явление и
Парадизов, Зиновьев.
Парадизов (складывая руки ладонями). Изобидел! Изо-
бидел! Аз же, яко глух, не слышах, и яко нем, не отверзох уст
моих во пререкание! Помяни, господи, кротость мою, егда при-
идеши во царствии своем. (Жалобно.) И тебе не грех, Михаил
Петрович, не заступился.
Зиновьев (мнется).
Парадизов. Я против тебя имею виды! Прошу ли я у тебя
копейку? При всей недостаточности моей, не я ли вхожу в расхо-
ды для твоей пользы? На одних почтальонов уже восемнадцать
рублей вышло. Сам знаешь, не прихватываю: три письма от него
своими глазами ты видел. Горбылева теперь посылаю в Пензу —
семьдесят пять ему в руки, кроме, кроме прогонов. Это что? —
уже за сотню! А впереди-то сколько может быть еще? Ничего не
требую. Будешь благодарен — твоя воля. Не будешь — помя-
нется мне на том свете доброе дело. Кликни Горбылева-то.
Зиновьев (вздыхает и молчит).
Парадиз ов. Что?
Зиновьев. Семен Клементьич, совестно как-то.
Парадизов. Чего совестно?
Зиновьев. Перед Леночкою.
Парадизов. Да ты о чьей пользе заботишься? о своей
или для нее? Кого хочешь замуж-то выдать, себя или ее? Ей
миллионы предоставляешь; а тебе самому какая прибыль?
Зиновьев. Это так; для нее, не для меня.
Парадизов. Ну так что же?
Зиновьев (молчит).
Парадизов. Сколько ей лет-то?
Зиновьев. Восемнадцать.
Парадизов. Что она может понимать?
Зиновьев. Это-то оно так.
Парадизов. Отец ты ей, или нет?
Зиновьев. Это, конечно: должен заботиться.
Парадизов. Войдет в рассудок, проклинать тебя будет,
что не сделал ты этого! — Зови Горбылева-то.
Зиновьев. Покажи.
Парадизов. Читай (подает четвертушку серой бумаги).
Зиновьев (читает отдельными фразами, с перерывами)...
«Леонид Александрыч сделал предложение»... «Она своему слову
изменить не хочет»... «Михаил Петрович утешает ее, говорит,
490

с вами будет счастливее, пусть не плачет»... «Она со дня на день
все больше плачет»... «Приезжайте поскорее, а то она даст слово
Леониду Александрычу».
Парадизов. Ну, чем не хорошо?
Зиновьев. Оно точно; так хорошо, как я и не думал.
П арадизов. Ну, зови Горбылева-то.
Зиновьев (молчит и мнется).
Парадизов. Ну, что же?
Зиновьев. А как обнаружится?
Парадизов. Затем и отсылаю его в Пензу, чтобы не
могло обнаружиться. Ну, как оно обнаружится? Я сказал тебе:
никак не может.
Зиновьев. Оно точно не может. Ну, а все-таки, если
обнаружится?
Парадизов. Экий ты человек, Михаил Петрович!
Зиновьев (вздыхает и молчит).
Парадизов. Ну, пускай и обнаружится, хоть и не может.
Пускай! А тебе-то что? Не ты писал, Горбылев. Твое дело тут
сторона. Ты и знать-то не знал.
Зиновьев. Да он знает, что Горбылев дурак.
Парадизов. И тем лучше. Божий человек, без хитрости;
да и к дочери-то твоей привязан; да и к Свиридову-то. Какое
же тут может быть сомнение у Свиридова. Так ли? Какое же
может тут быть сомнение у Свиридова. А к тому же времени и
депеша от тебя придет, то и вовсе не может оставаться никакого
сомнения. Ну, и пришлет отказ: «не стесняю».
Зиновьев. Ну, вот видишь: депеша от меня будет, — как
же я-то в стороне?
Парадизов. Да было ли тебе говорено или нет? Мною,
не тобою будет послана депеша. Я злоупотребил твоим именем,
только и всего. Ты знать не знал.
Зиновьев. Так-то оно так.
Парадизов. Ну, зови.
Зиновьев (молчит и вздыхает).
Парадизов. Ну что же?
Зиновьев. А как обнаружится?
Парадизов. Не человеком быть надо, ангелом, чтобы
с тобою говорить, Михаил Петрович!
Зиновьев. Да оно так; а ежели выйдет не так?
Парадизов. Как оно выйдет не так, что?
Зиновьев. А как он не пришлет отказа, а поедет сюда,
но твоему зову.
Парадизов. Михаил Петрович, образумься. Было гово-
рено об этом. Понимаешь сам, пустое говоришь.
Зиновьев. А как приедет?
Парадизов. Как он может приехать? Не понимаешь ты
его, что ли? Даже лучше напишешь, нежели я тебе предрекаю.
491

Потому это такой народ: как ты ни понимай его, а он еще дальше
твоих мыслей хватает. Потому, понятия о благородстве у него
совсем не те.
Зиновьев. Хорошо, когда бы так вышло, как ты говоришь.
Парадизов. А как же не выйдет-то? Семен Клементьич
что обещает, значит верно. А как же не выйдет-то? Всегда мои
слова оправдываются. Ты вспомни: ты вздумал попробовать, не
расстроишь ли их, отказавши в приданом. Я тебе говорил: «не
подействует». Ну что же? Подействовало? Только обнялись
крепче, как, может, и не обнимались. Видишь, ты своими мыс-
лями только вредил самому себе. А я тебе сказал: «отдавай все
свое состояние, не бойся, не возьмут, а подействуют в твою
пользу», — и подействовало.
Зиновьев. Это точно.
Парадизов. То-то же. Семен Клементьич знает, где с ка-
кой стороны ударить, как с каким человеком поступить. Потому
у него всегда, что обещано, то и выходит; даже лучше обещан-
ного.
Зиновьев. Хорошо, как бы так.
Парадизов. Как же не так-то? Сейчас то что было?
Я тебе обещал только: зови Хоненева, не откажется, а он,
вишь ты, хочет каждый раз заезжать, и нарочно крюк делает;
так или нет? Не тебе его ловить, сам липнет и уже прилип.
Так ли?
Зиновьев. Это так.
Парадизов. То-то же. Опять я тебе говорил: она фыр-
кать не будет, примет это учтиво, а она к нему даже с ласкою,
так ли?
Зиновьев. Это точно.
Парадизов. То-то же! У Семена Клемеитьича всегда
лучше того выходит, что он обещает, потому что его слова самые
осторожные. Зови Горбылева-то.
Зиновьев (молчит).
Парадизов. Эх, человек! Чего ты боишься-то?
Зиновьев (вздыхает и молчит).
Парадизов. Эх, люди, люди! (Вздыхает, идет к двери в
переднюю и кричит.) Максимушко! Тут, что ли? (За сценою го-
лос Горбылева «тут» и топот его, бегущего.)
ЯВЛЕНИЕ 75
Те же, Г о р б ы л с в.
Парадизов (вынимая бумагу в лист). Вот и просьба
о твоем отпуске, Максимушко, ехать в Пензу, подписывай.
Горбы лев (садцтся, подписывает... Встает).
Парадизов (вздыхая). Максимушко, ты видишь, что тут
делается?
Г о р б ы л е в. Вижу-с.
492

Парадизов. Хоненев повадился сюда ездить, отобьет
Елену Михайловну у Илиодора Николаича.
Г о р 6 ы л е в. Отобьет-с.
Парадизов. Хорошо ли это будет? Видишь, Михаил
Петрович точно убитый от этого? Жаль ему Илиодора-то Нико-
лаича.
Г о р б ы л е в. Жаль-с.
Парадизов. И тебе жаль, Максимушко?
Горбы лев. И мне-с; потому что он хороший человек и по-
дарил мне 25 рублей-с.
Парадизов. Надо предупредить его, чтобы он поскорее
приехал.
Г о р б ы л е в. Надо-с.
Парадизов. Так ты напиши ему.
Г о р б ы л е в. Что же-с?
Парадизов. Да вот, садись-ко, пиши (подкладывает
четвертушку и почтовую бумагу). Видишь, и Михаил Петрович
желает.
Горбы лев (садится).
Занавес падает.
СЦЕНА ВТОРАЯ
Через две недели.
Та же комната.
ЯВЛЕНИЕ 7
Зиновьев, сидит, курит трубку, озабоченный. Входит Парадизов.
Парадизов. Ну, что дочь?
Зиновьев. Слава богу. Вчера вечером даже книжку чи-
тала.
Парадизов. То-то же. Я тебе говорил: как рукой снимет.
Значит, она и выехать кататься может.
Зиновьев. Может.
Парадизов. Тем и лучше. Так вели-ко своих гнедых-то
запрягать поскорее, да увози ее, чтобы мне свободнее поговорить
с ним. Он с минуты на минуту здесь будет. Хоненев-то.
Зиновьев. Да зачем увозить-то ее?
Парадизов. Сказал я тебе: чтобы мне с ним свободнее
переговорить. Да ступай ты, христа ради, вели лошадей-то за-
кладывать. После расспросишь; и сам расскажу.
Зиновьев (уходит; возвращается). Как же ты будешь
говорить с ним?
Парадизов. — А вот как, Михаил Петрович: при его
гордости, скоро ли можно это сделать, чтобы он сказал тебе, чего
ты желаешь?
493

Зиновьев. Это я понимаю, Семен Клементьич. При его
гордости надобно время. Хоть бы в месяц, как ты обещал, и то
хорошо.
Парадизов. Так?
Зиновьев. Так.
Парадизов (торжественно). Слушай же мои слова,
Михаил Петрович: уедешь ты с нею прокатиться, вернешься че-
рез часик времени и услышишь ты от него, чего желаешь.
Зиновьев (в восторге и неверии). Ну, будто так?
Парадизов (протягивая ему руку). Вот тебе моя рука!
Зиновьев. Да неужто можешь так скоро?
Парадизов. Мое слово верно. И больше того сделаю,
что обещаю. Но то пусть будет тебе в приятную неожиданность.
Вперед говорю только: вернешься ты через часик времени, услы-
шишь от него, чего желаешь.
Зиновьев. Будет он у меня руки Леночкиной просить?
формальное предложение сделает?
Парадизов. Так. Да лошади-то не готовы ли? (Уходит;
возвращается; садится.) Ну, друг, сейчас будут готовы. Сам ты
человек умный, учить тебя нечего, как тебе с ним держать себя:
сам понимаешь, отказом ты огорчен; от него и не ждешь предло-
жения.
Зиновьев. Конечно, так. И виду ему не покажу.
Парадизов. Так. (Погружается в грустное размышле-
ние). Эх, молодость, молодость! Судит по наружности! По наруж-
ности человек не понравился и ненависть к нему, и прячься от
нее, когда для нее же стараешься. (Вздыхает.) Ну, да поймет
со временем, кому больше всех, после отца, обязана своим сча-
стьем. Будет благодарна. (Встает.) Зови ее, чать лошади-то уже
готовы. (Уходит в кабинет.)
Зиновьев (кричит). Леночка!
ЯВЛЕНИЕ 2
Зиновьев, Елена Михайловна,
Елена Михайловна (убитая горем. Движения мед-
ленны. Голос безжизненный). Вы звали меня, папаша? Или мне
так показалось?
Зиновьев. Звал, душа моя Леночка. А у тебя в головке-то
еще шум, видно? Болит головка?
Елена Михайловна. Немножко, папаша.
Зиновьев. Тебе надо развлечь себя, душа моя Леночка.
Елена Михайловна. Хорошо, папаша.
Зиновьев. Не хочешь ли прокатиться? Я и лошадей велел
запречь.
Елена Михайловна. Хорошо, папаша.
Зиновьев. Так бери шляпку. (Елена Михайловна уходит.)
494

ЯВЛЕНИЕ 3
Зиновьев, Парадизов.
Парадизов (просовывается. Шопотом). Видишь? Что ты,
то и она. На все согласна.
Зиновьев. Это точно.
Парадизов. Без упрямства.
Зиновьев. Это так.
Парадизов. То-то же. Я тебе говорил. От нее сопротивле-
ния не будет. (Прячется.)
ЯВЛЕНИЕ 4
Зиновьев, Елена Михайловна, в шляпе и верхнем платье.
Зиновьев. Готова, душа моя Леночка? И прекрасно.
Пойдем (Уходят,)
Я ВЛЕНИЕ 5
Парадизов (один садится, вынимает бумаги, пересматривает, но рассеян-
но, беспрестанно прислушивается, склоняясь к стороне окон. Прячет бумаги
и становится).
ЯВЛЕНИЕ 6
Парадизов, Хоненев.
Хоненев (входит). А, это вы? Где же наши добрые хо-
зяева?
Парадизов. Сейчас будут, Леонид Александрович. Вы из-
волили слышать? Жених отказался.
Хоненев. Не может быть! (Садится.) Неужели отказался?
Парадизов. Так точно, Леонид Александрыч. Четвертого
дня Михаил Петрович и Елена Михайловна получили от него по
письму. Чистый отказ, Леонид Александрыч. Наотрез.
Хоненев. Я душевно огорчен. Впрочем, этого и следовало
ожидать.
Парадизов. Так точно, Леонид Александрыч. Следовало
ожидать, если вы так изволите говорить.
Хоненев. Я только молчал, чтобы не тревожить дурными
предвещаниями, может быть напрасными; потому что и умнейший
из нас может ошибаться, не правда ли?
Парадизов. Так точно, Леонид Александрыч; но умные
люди редко ошибаются.
Хоненев. Совершенно согласен. Тем не менее, скажу: ду-
шевно огорчен. Да что же вы стоите? Садитесь, пожалуйста.
Парадизов. Покорнейше благодарю, Леонид Алек-
сандрыч. (Садится.)
Хоненев. Как же, столько времени не писал; обратили ль
вы внимание на это обстоятельство?
495

Парадизов. Не пришло в голову, Леонид Александрыч.
А теперь, по вашим словам, вижу.
Хоненев. Обращу ваше внимание на другое обстоятельство:
сколько мне известно, человек низкого происхождения всегда но-
сит печать неблагородства в чувстве своего ума, или, можно
сказать, в понятиях своего чувства. — Он, я полагаю, или из
мелких дворян, или из чиновничьих или купеческих детей;
чего ж вам еще? — Этого довольно и предовольно. От людей
подобного происхождения странно было бы ждать благородных
поступков.
Парадизов. Точно так, Леонид Александрыч. Потому я,
как имею уважение к Елене Михайловне, душевно сожалел о та-
ком выборе.
Хоненев. Да. Но она, я полагаю, совершенно убита?
Парадизов. Расстроена, Леонид Александрыч. Но впро-
чем, гораздо меньше, нежели можно бы полагать, не зная истин-
ной причины.
Хоненев. А истинная причина, по вашему мнению, состоит
в чем же?
Парадизов. Как я человек мало известный вам, Леонид
Александрыч, и потому...
Хоненев. Совершенно согласен. Теперь помню даже, что
не знаю, кто вы такой.
Парадизов (вставая). Отставной коллежский секретарь,
Парадизов.
Хоненев. А! Прекрасно. Да садитесь. Что стоять-то?
Парадизов. Покорнейше благодарю, Леонид Алек-
сандрыч. {Садится,) При такой малой известности моей, и по-
тому не могши удостоен быть вашего доверия, должен я заслу-
жить его...
Хоненев. Совершенно согласен.
Парадизов (продолжая)... полною с моей стороны откро-
венностью. Как не может быть, чтобы вы не видели этого, Лео-
нид Александрыч, именно истинных чувств ее, то есть... Елены
Михайловны (поглядывает ему в глаза, выжидая),
Хоненев. Мм-да.
Парадизов {продолжая)... относительно вас, Леонид Алек-
сандрыч, именно, что ее мысли после знакомства с вами переме-
нились и он, т. е. жених, это видел, и потому, что ж ему остава-
лось? — то есть, как на счет его отъезда, так и самого отказа?
Хоненев — Мм-да!... (вынимает сигару, вертит, зажигает,
курит и вертит). Мм-да!
Парадизов. И как вы не могли не видеть этого, Леонид
Александрыч...
Хоненев. Совершенно согласен.
Парадизов. Но как я человек мало известный вам, то и
не мог я пользоваться вашим доверием в разговоре.
496

Хоненев. Так. Согласитесь, мог ли я говорить?
Парадизов. То и желаю заслужить ваше доверие, как
показавши вам, что мне все это известно, именно, что причина
самого отъезда была в этом и что отец говорил ей: «Ты дала
слово Илиодору Николаичу Свиридову, и должна соблюсти»,
и она, как девушка благородная...
Хоненев. Совершенно согласен.
Парадизо в... отвечала отцу, что, я, милый батюшка,
должна свое слово соблюсти, хотя бы и была оттого несчастна.
И хотя бы она соблюла свое слово, чем же могло это кончиться,
Леонид Александрыч, если молодая женщина, вышедши замуж,
видит человека, более заслуживающего? — то есть, относительно
мужа. И какое же это будет положение?
Хоненев. Мм-да.
Парадизов. И он, как человек с понятием, видит: где
же ему против вас? — не может. И потому не могу ничего дру-
гого, как возвратить ей свободу. И как вы теперь видите, Леонид
Александрыч, что мне все это известно, то позвольте быть
откровенному с вами, потому что имею к ней полное мое ува-
жение за ее понятие о вас, именно, как вы сами изволили ска-
зать, что эта самая благородная девушка. (Ждет, глядя в глаза.)
Хоненев. Совершенно согласен. (Вертит сигару.) Со-
вершенно согласен. (Молчит. Мычит, начиная понимать, и потом,
важно.) Мм-да. Совершенно согласен. Тем не менее прибавлю:
неужели она рассчитывает, что ей удастся, чтобы я женился
на ней?
Парадизов. Я даже не могу правильно понять этого,
Леонид Александрыч, то есть, в каком смысле вы изволили
сказать; как человек небойкого ума не всегда может понимать.
Потому, имею смелость просить вашей помощи.
Хоненев. Извольте. Прежде всего, я спрошу вас: кто я и
кто она?
Парадизов. Это точно, Леонид Александрыч.
Хоненев. И потому, спрошу вас: могу ли я жениться на
ней? Это было бы, как бы смешать золото с грязью, не
правда ли?
Парадизов. Истинно изволили сказать, Леонид Алек-
сандрыч. Но как вы сами изволили выразиться, что она девушка
с самыми благородными чувствами, то она не могла бы думать
от этом, Леонид Александрыч; так я вижу. Только отец мог не
понимать, что ее мысли о вас самые благородные, как он дурак,
потому и противился влечению ее души. А она, Леонид Алек-
сандрыч, очень правильно чувствует, кто вы и кто она, и какая
это честь пользоваться вашею любовью. И я не могу, Леонид
Александрыч, осуждать, что у нее такое чувство к вам.
Хоненев. Вы понимаете правильно. Этого нельзя
осуждать.
497

Парадизов. И как вы могли полагать, что я говорю
с вами как бы со стороны ее отца, потому и должны были так
со мною говорить; но когда вы позволили мне объяснить, что
я собственно по моей жалости к чувству благородной девушки,
как при нынешнем ее душевном состоянии, которое вам известно
лучше, нежели кому-нибудь, именно, что она сначала испугалась
по своей неопытности, да и привыкла любить жениха, а потом
стала понимать, и хотя теперь огорчена его отказом, но как это
лишь от привычки и должна она скоро успокоиться и быть этому
рада, и как вам известнее...
X о н е н е в. Позвольте, я объясню вам. В ее сердце или,
можно сказать душе, была любовь. Потом она пристрастилась
ко мне. Но к прежнему была привычка и, сверх того, прошу вас
обратить внимание на одно обстоятельство: она молода и не-
опытна; потому, в ее душе борются два чувства: одно, которое
с каждым днем уменьшается, а другое, которое с каждым часом
растет, и потому, хоть она не могла не огорчиться, но это скоро
пройдет...
Парадизов. И ее отец хочет мешать ее счастью только
потому, что вы не можете жениться на ней. Друг он мне;
но скажу — дурак.
X о н е н е в. Поэтому и мешал счастью дочери. Человек не
дальнего ума; этим все сказано.
Парадизов. И как вы теперь видите, Леонид Алек-
сандры^, что я по жалости к благороднейшей девушке, то не-
ужели это можно допустить, Леонид Александрыч, что вы по-
зволите ему губить ее, — именно, что от глупой жестокости
родителей эти примеры нередки, что девушка может даже уме-
реть? Не могу я так судить о вашей душе, Леонид Александрыч.
Чтобы когда-нибудь вы могли поступать с подобными ему дура-
ками иначе, нежели они того заслуживают, именно, что с глупым
человеком не спорить, а говорить ему, как того требует его глу-
пость, лишь бы не мешал счастью дочери, как у вас и долж-
ны были быть подобные случаи, когда вы изволили служить
в лейбгусарах, именно что с дураками поступать как с ду-
раками.
Хоненев. С дураками и нельзя поступать иначе, как с ду-
раками.
Парадизов. Отвести ему глаза, Леонид Александрович?
Так я понимаю?
Хоненев. Так.
Парадизов. Это значит, я правильно понял вашу мысль,
Леонид Александрыч: дать ему денег под каким-нибудь пред-
логом, хоть бы на завод коней, что ли, сказавши, ему, как он
желает по своей глупости. — Так ли я понял ваш намек, Леонид
Александрыч: отвести ему глаза?
Хоненев. Вы поняли правильно.
498

Парадизов. И вы полагаете, Леонид Александрыч, как
я сужу по вашим словам, что с ним все это можно сделать теперь
же, а с нею объясниться, когда ее расстройство пройдет, значит,
через денек или два; осмеливаюсь спросить: не рано ли это будет,
через денек или дба, Леонид Александрыч?
X о н е н е в. Это мы посмотрим. Но я думаю, денька через
два не будет рано. Согласитесь — это огорчение должно скоро
пройти. Так я сужу по моей опытности. Когда я служил в лейб-
гусарах, были подобные случаи. И в особенности, одно происше-
ствие совершенно такое же. Тоже девушка с самыми правильными
понятиями ума и, можно сказать, сердца... (Парадизов вскаки-
вает.) Что такое?
Парадизов. Возвращаются, Леонид Александрыч. Чтобы
он не заметил, Леонид Александрыч, меня в разговоре с вами.
(Идет в кабинет.)
X о н е н е в. Как же вы спрячетесь-то? Там есть дверь?
Парадизов. Через окно придется, Леонид Александрыч
(скрывается).
Хоненев (вслед ему). Вот как, по-гусарски, через окно!
ЯВАЕНИЕ7
Хоненев, Елена Михайловна, Зиновьев.
Хоненев. Елена Михайловна, как ваше здоровье?
Елена Михайловна (жмет ему руку). Благодарю вас,
добрый Леонид Александрыч. Я совершенно здорова. Как вы
поживаете? Проголодались? Сейчас будет готова закуска.
(Уходит.)
ЯВАЕНИЕ8
Хоненев, Зиновьев.
Хоненев (пожимая руку Зиновьеву и садясь). Скажите,
Михаил Петрович: мне кажется, Елена Михайловна несколько
опечалена; — чем?
Зиновьев (садясь). Отказался жених. (Вздыхает.) Такой
прекрасный человек, казалось! Уж как я был рад за Леночку! Вы
сами видели мою радость, Леонид Александрыч. И вдруг такое
происшествие! Совсем убило меня! (Вздыхает и опускает голову.)
Хоненев. Что же, разве для Елены Михайловны не может
найтись жених и гораздо получше?
Зиновьев. Где же, помилуйте, Леонид Александрыч?
Хоненев. Что вы скажете, например, обо мне?
Зиновьев (в виде крайнего изумления выпяливает глаза
и молчит).
Хоненев (добродушно). Я спрашиваю, Михаил Петрович:
что вы скажете, например, обо мне, если бы я представился вам
в качестве жениха?
499

Зиновьев (будто не веря своим ушам). Как вы изволили
сказать, Леонид Александрыч? Я, должно быть, ослышался?
X о н е н е в. Нисколько.
Зиновьев. Господи, творец небесный! (Всплескивает ру*
ками, забывая внушенную роль.) Благодаря тебя, создатель
милосердный. (Кричит.) Леночка! (Бросается обнимать
Хоненева.)
Хоненев (обнимая и потом усаживая). Говорить с нею я
сам выберу время, когда состояние ее мыслей позволит это. Как
благородный человек, я не хотел оставлять вас ни на минуту в
неизвестности.
И В ЛЕНИЕ О
Т е ж е, входит Елена Михайловна.
Хоненев. Михаил Петрович напрасно потревожил вас,
Елена Михайловна. Он только беспокоился относительно за-
куски, так как вы сама, конечно, не можете заглянуть на кухню...
Зиновьев. Пожалуйста, загляни сама, Леночка.
Хоненев. Никак! Вы еще не совсем здорова. Кухонный
воздух может повредить вам.
Зиновьев. Ты не ходи на кухню, Леночка. В самом деле,
может повредить.
Елена Михайловна. Хорошо, папаша, (Уходит.)
явлениею
Хоненев, Зиновьев.
Хоненев. Вы видите, что она еще расстроена. Гово-
рить с нею теперь было бы неделикатно. Я сам выберу время и
для этого поживу здесь в городе денек, два, — как там будет
надобно. Теперь я хотел только не оставлять вас ни на мину-
ту в неизвестности о моих намерениях. И как будущему род-
ственнику, мне должно быть с вами без церемоний. Вы поз-
волите?
Зиновьев. Помилуйте, Леонид Александрыч. Какие же
тут церемонии.
Хоненев. Я ехал на именины князя Ивана. Там будет
игра. Я хотел держать банк, по их просьбе, как у них меньше
средств, и взял с собою 25 000. Но как теперь остаюсь, не еду,
то деньги оказываются лишним бременем для меня. Согласи-
тесь, я не могу допустить, чтобы мой тесть продолжал жить не
соответственно будущему имени своей дочери. Прошу вас (по-
дает ему пачку). Эта незначительная сумма...
Зиновьев (пряча руки). Помилуйте, Леонид Алек-
сандрыч!
Хоненев. Между нами не может быть церемоний или мы
поссоримся. (Берет его руки и насильно отдаст деньги.)
500

Зиновьев. Леонид Александрыч! Право, я не знаю, как
и благодарить вас.
X о н е н е в. Никак. Эта незначительная сумма — начал
я — недостаточна для цели, которую я указал. Но, к сожалению,
это все, чем я могу располагать в настоящую минуту. Через не-
сколько дней дам вам средства более соответственные. Когда вы
ждете сестрицу с бородой? (Хохочет, Зиновьев вторит.)
Зиновьев. По времени, как он говорил, ему следует быть
дня через три, через четыре, Леонид Александрыч.
X о н е н е в. Сестрица с бородою! (Хохочет; Зиновьев
вторит.) Хотела быть у меня у первого для покупок. Она облег-
чит у меня свои карманы, и тогда вы не откажетесь принять от
меня еще пятьдесят тысяч. Будем молиться богу, чтобы скорее
приехала сестрица...
ЯВЛЕНИЕ 11
Те же, Елена Михайловна, в дверях.
Елена Михайловна. По обыкновению, некому по-
дать закуску, добрый Леонид Александрыч. Идите сам сюда.
(Идет обратно. Хоненев за нею. Зиновьев хочет итти за ним. Но
из кабинета выходит Парадизов, на цыпочках бежит, кашляет,
чтобы остановить Зиновьева.)
ЯВЛЕНИЕ 12
Парадизов, Зиновьев.
Парадизов (тихо). Кхе, кхе. (Зиновьев останавли-
вается.) Получил?
Зиновьев. Да, Семен Клементьич. Буду благодарен тебе.
Парадизов, Когда?
Зиновьев. Вот, кончив все это дело.
Парадизов. Так-то, друг?
Зиновьев. Так.
Парадизов. Нет, милый друг, не так. Давай-ко сюда,
что получил. Тебе обещано еще вдвое. Я тебя не обижаю.
Зиновьев. Двадцать пять тысяч дать тебе? В своем ли
ты уме, братец?
Парадизов. В своем, друг ты мой. Я свел, я могу и
развести. Словечком одним, в момент. Войду к ним туда,
скажу ей, как дело было — удержишь ты ее? Злодеем своим на-
зовет тебя, уйдет из дому, пошлет по телеграфу Свиридову, —
так ли?
Зиновьев (дрожит.) Семен Клементьич... Семен Клемен-
тьич...
Парадизов, Я с тобою по-дружески, а ты со мною вот
как! Нет, братец ты мой! Я многого не требую. Подавай эти,
501

да те восемь тысяч, которые у тебя в шкатулке, я и доволен.
Остальными пользуйся без раздела.
Зиновьев. Семен Клементьич, помилуй. Как, и те во-
семь тысяч? Я-то с чем же останусь?
Парадизов. А зять-то? На-днях пятьдесят тысяч полу-
чишь. И потом сколько ты будешь получать от него. Кого ты
хныканьем-то хочешь обмануть? Не своими ушами я слышал,
он тебе что говорил? Чтобы жить тебе соответственно такому
зятю? Это что? Мало, мало тысяч по двадцати в год будет
давать.
Зиновьев. Семен Клементьевич, помилуй!
Парадизов. Нечево мне миловать-то тебя. Я тебя не оби-
жаю. Больше бы мог требовать; но доброе сердце мое — враг
мой.
Зиновьев. Семен Клементьич...
Парадизов (идет к двери во внутренние комнаты).
Даешь, или нет? (Берется за ручку.)
Зиновьев. Стой, Семен Клементьич! Иди сюда!
Парадизов. Даешь или нет?
Зиновьев. Даю, Семен Клементьич. (Вынимает пачку.)
Парадизов (не спеша, отпускает ручку двери, отходит
ближе к Зиновьеву). Иди, неси и те. (Не спеша берет пачку,
расстегивает сюртук, кладет пачку в карман, оставляет сюртук
расстегнутым.) Иди же, неси.
Зиновьев. Семен Клементьич, те — мои кровные.
Парадизов. Ну, так что? Двадцати пяти тысяч не жаль,
восьми тысяч жаль! Дурак!
Зиновьев. Семен Клементьич, те — мои кровные.
Парадизов. Дурак! (Берет его за руку, ведет к каби-
нету.) Мало ли будешь получать от зятя?
Зиновьев (упираясь). Да ты и после будешь все так же
вытягивать из меня?
Парадизов. Дурак! Что я могу против тебя, когда они
будут повенчаны?
Зиновьев. Да ты только так говоришь.
Парадизов. Дурак, ты пойми.
Зиновьев. Ну, так по крайней мере все отнимешь, что я
до свадьбы-то от него получу.
Парадизов (вынимает бумагу, развертывает, показы-
вает). Это что? — Гляди. Подорожная в Петербург. Стану я тут
жить с вами, дураками. Мало поприще для моего ума; в столицу
дух мой стремится. Из одной изгнали, в лучшую спешу. Когда
в Москве нажил полтораста тысяч, что же в Петербурге? Там
поприще шире! Туда стремлюсь. С этими деньгами и погоню
всякую остановлю, и пасквиль с себя сниму. (Кладет подорож-
ную в карман.) Иди же, неси.
Зиновьев. Да ты обманываешь,
502

Парадизов (качает головою. Сострадательно). Эх, чело-
век! (Берет за руку, ведет к окну. Отворяет окно.) Михеич.
(К Зиновьеву.) Видишь?
Зиновьев. Это точно... лошади...
Парадизов (качает головою). Дурак ты, дурак!
Зиновьев. Так и вправду уезжаешь?
Парадизов (качает головою и молчит. В окно). Сиди на
облучке, не слезай. (Затворяет окно. Зиновьеву.) Ну, иди же,
подавай. (Берет его за руку.)
Зиновьев. Семен Клементьич, те — мои кровные.
Парадизов (качает головою). Иди! (Ведет в кабинет.
Зиновьев подвигается, упираясь.)
Зиновьев (упираясь). Семен Клементьевич... кровные...
Парадизов ( успевая несколько подвигать его). Мямля
ты, мямля, друг ты мой. (Подвигаются к дверям кабинета. Два
удара в окно. Мгновенно Парадизов на цыпочках отбегает от
Зиновьева, застегивая сюртук.) Ну, чорт с тобою, мямля! (Убе-
гает в переднюю, но в ту же секунду опять входит и стоя в
двери.) Ну, поди сюда. Сердце-то у меня доброе, старая дружба
заговорила.
Зиновьев (глядит со страхом).
Парадизов. Подходи скорее, некогда мне. Стуком-то
этим время у меня отнято. Иди сюда, не бойся.
Зиновьев (подходит).
Парадизов. Не выпустил бы я тебя из рук, Михаил Пет-
рович, это ты правильно понимал. Да и зятька бы твоего наре-
ченного прибрал к рукам. Но при этом аспиде, дочери-то твоей
друге, нету мне расчета оставаться здесь, — этого ты не понял,
друг мой, потому и обижал меня несправедливым сомнением.
Уезжаю, друг. (Вздыхает.) Слушай же. Хочу соблюсти твою
пользу. Опять с минуты на минуту здесь будет аспид-то. Сту-
ком-то этим дано мне знать, в Канадеи приехал. Ну, там люди
верные; постромки будут рваться по дороге, время у тебя еще
может достать. Воспользуйся. С Хоненевым сторгуйся хоро-
шенько. Сторговавшись и выпроводьте этого аспида в хоненев-
ские поместья, хлеб смотреть. Там пусть его попридержат. По-
нимаешь?
Зиновьев (хлопает глазами. Похлопав). Как же ты это
говоришь? Это что же?
Парадизов, Так. Зятьям разве дают выкуп за невесту?
Мы не татаре, друг. У нас отцам деньги дают только, когда до-
черей в любовницы берут.
Зиновьев (хватается за голову, опускаясь и раскрывая
рот. Парадизов закрывает ему рот рукою).
Парадизов (заботливо закрывая ему рот). Не кричи.
Она услышит. Может догадаться. Тогда ты пропащий человек.
Зиновьев (опускается на стул),
503

Парадизов. Друг ты мой, я и на то бил, чтоб он же-
нился. Рыло воротит, осел. Значит, одна тебе дорога, эта самая.
И если рассудишь, можешь понять: это даже и лучше для тебя.
От зятьев какой доход? От дочерниных любовников какие до-
ходы бывают — видишь.
Зиновьев. Господи, господи!
Парадизов. И честь со временем восстановится. Такие
люди сразу не женятся на таких девушках; а, подержавши в лю-
бовницах, могут.
Зиновьев (стараясь не возвышать голоса). Безбожник
ты этакий, подлец!
Парадизов (спокойно). Чего? Хочешь, крикну дочь-
то?— Мне теперь все равно: больше не получить. Лошади-то
тут. Крикну, да и уехал.
Зиновьев (опускает голову еще ниже).
Парадизов. То-то же. — Так слушай же, я по дружбе
тебе говорю. Ты против меня со злобой, а я против тебя с доб-
ром. Мое-то чувство лучше, друг. — Выпроводивши этого ас-
пида, ты ее поприыудь, или штуку подведи какую, — питья сон-
ного дай, или как там этак. Без этого, друг мой, нельзя; потому
что она еще глупа.
Зиновьев (не подымая головы). Как же я против со-
вести...
Парадизов. Это, друг мой, вовсе нейдет к делу. Ты не
во вред ей, а в пользу. Войдет в рассудок, благодарна тебе бу-
дет. — Ну, друг: сам ты счастлив будешь; дочь твоя и того
больше; со временем и женою его сделается, если умна будет.
Оба счастливы будете; помните: через мой ум счастье получили.
Может быть и свидимся когда. А теперь, — ну, прощай, друг.
(С чувством жмет руку неподвижно сидящему Зиновьеву и
уходит.)
Зиновьев (сидиту как пришибленный). Господи, господи!
(Кладет голову на руки.) Господи, господи! (Сидит так. Слы-
шит шаги Хоненева, встает и устраивает улыбку.)
Я В ЛЕНИ Е Г<
Зиновьев, Хонснев, Елена Михайловна.
Зиновьев. Какова была закуска, Леонид Александрыч?
Елена Михайловна (оживляющаяся тревогою за
отца). Что с вами, папаша?
Хоненев. Да, что с вами, Михаил Петрович? На вас лица
кет.
Зиновьев. Так, немножко стукнуло в голову, будто не-
большой прилив крови. А впрочем, ничего: теперь полегче.
Хоненев. Так я позабочусь о пикнике, Елена Михайловна.
501

Елена Михайловна. Благодарю вас, добрый Леонид
Александрыч.
X о н е н е в (Зиновьеву). Мы собираемся после обеда сде-
лать пикник, Михаил Петрович. Пригласим судью с семейст-
вом, еще кто тут есть у вас более или менее из порядочного об-
щества. (Жмет руки.) До свиданья, Елена Михайловна.
Елена Михайловна. До свиданья, добрый Леонид
Александрыч. Благодарю вас. (Хоненев уходит.)
ЯВА Е НИ Е 14
Елена Михайловна, Зиновьев.
Елена Михайловна. Что с вами, папаша?
Зиновьев. Так. Немножко будто дурно сделалось, Ле-
ночка. Пойду отдохну и совсем пройдет. {Делает шаг, останавли-
вается, обнимает ее.) Леночка ты моя милая! Жалко мне тебя;
а чем пособить? —Ох! (Вздыхает. Стоит.) Ну, я пойду отдохну,
Леночка. (Идет в кабинет. Елена Михайловна за ним.) Ты куда
же, Леночка?
Елена Михайловна. Я боюсь, не болен ли вы. Вы ля-
жете; я посижу подле вас.
Зиновьев (махая рукою). Нет, не надо, Леночка.
Я вздремну; не мешай мне. Лучше позаботься о себе. Ты отво-
рила бы окно, села бы к окну; здесь — (тверже прежнего, спокой~
нее), здесь воздух-то свежее.
Елена Михайловна. Добрый папаша. (Успокаиваясь за
отца, впадает в прежнюю апатию.)
Зиновьев. Да, да, тут воздух-то свежее, Леночка. Сядь
тут к окну.
Елена Михайловна. Хорошо, папаша. (Идет к окну.
Зиновьев уходит. Она отворяет окно, садится. Сидит, положив
локоть на окно, положив голову на руки. Вдруг оживляется,
встает, идет к двери передней.)
Я В Л ЕИ И Е 7л
Елена Михайловна, Корова ев.
Елена Михайловна (падает на шею Короваеву). Ми-
лый мой Сережа, как я рада тебе!
Короваев (целует ее). Еще бы не была рада! Тогда я и
не знаю, как разбуянился бы с тобою. (Ведет ее сесть с нею: ее
голова на плече у него). От скольких обедов отказался, душа моя,
да от каких отличнейших, торопившись к тебе. (Сажает ее и тут
видит, какое убитое лицо у нее.) Да что это ты, душа моя? Исто-
рия, что ли, какая? Или ты больна? Да нет, какое-нибудь огор-
чение. Что такое? Не случилось ли что с твоим отцом?
505

Елена Михайловна (закрывая лицо руками).
Сережа, Сережа! (Голос прерывается от стона.) О-о-о... Се-
режа, Сережа! Пожалей обо мне... (Рыдает.)
Короваев (гладит ее волосы). Душенька моя, Леночка,
что это с тобою? (Елена Михайловна прерывает его слова сто-
нами.) Ну, полно же, душа моя, стыдно плакать.
Елена Михайловна. Нет, Сережа; вот (выдергивает
из-за корсета письмо, быстро кладет на стул и опять закрывает
лицо руками). Боже мой, боже мой! Сережа, Сережа...
Короваев (берет письмо). От Свиридова; что с ним?
(Вынимая из конверта и развертывая письмо.) Болен, что ли?
Опрокинулся в дороге? (Как взглядывает на строки.) Что за
чорт! (Кладет письмо на стол, встает и ходит. Останавливается,
берет письмо, читает фразу за фразой, вдумываясь.) «Елена Ми-
хайловна, я искренне любил вас» — гм! — «но обстоятельства,
независящие от моей воли» — гм! — «принуждают меня воз-
вратить вам ваше слово» — гм! — «и просить вас освободить
меня от слова, данного мною вам. И. Свиридов».—Как ни
читай, ничего не вычитаешь, кроме одного: это чорт знает
что! — Разорился? Это не важность. И не таким тоном написал
бы. Попал в кашу? — Тоже не тот тон. Непонятная вещь,
Леночка!
Елена Михайловна (тихо). Нет, Сережа, это именно
так, как ты и сам думаешь.
Короваев. Просто-напросто раздумал жениться? Бывает
и это, Леночка; мерзавцы на свете не в дикови...
Елена Михайловна (вскрикивает, вес с лицом, за-
крытым руками). Сережа, не брани его. (Рыдает.)
Короваев. Не буду, Леночка. (Целует ее волосы.)
явление: и>
Те же, Зиновьев.
Зиновьев. Сергей Васильич (Елена Михайловна при го-
лосе отца отирает слезы и, поцеловав Короваева, старается дер-
жать себя бодрее). А уж как мы заждались-то вас. Думаю: ког-
да-то приедет Сергей Васильич? Выхожу, ан Сергей Васильич
уж тут. Ну, слава богу, слава богу. — А с Леночкою-то какое
огорчение! Говорила она вам, бедная?
Короваев. Да.
Зиновьев (берет шапку со стола). Вы у нас посидите,
Сергей Васильич? Я схожу на часочек.
Елена Михайловна. Папаша, вы идете? Как же
можно! С вами было так нехорошо. Нет, я не пущу вас.
Зиновьев. Нельзя, Леночка. Надобность.
Елена Михайловна. Да к чему же вы? Что за надоб-
ность?
506

Зиновьев. С судьею надобно повидаться. Необходимо.
По службе.
Елена Михайловна. Судью можно попросить к нам.
Зиновьев. Нет... Мне надо пройти от него к Леониду
Александрычу.
Короваев. Индюк здесь? Прекрасно!
Елена Михайловна. Сережа, не называй его так.
Короваев. А ты все с прежними чувствами к нему, душа
моя? Очень рад; и в таком случае пусть он не будет индюк.
Елена Михайловна. Сережа, не надобно смеяться над
ним. Он очень добрый. Если бы ты слышал, как мило он...
(Зиновьев садится.)
Короваев. Чтоб очень мило, этого не полагаю, душа
моя.
Елена Михайловна. Как умел, Сережа, выражал уча-
стие; все говорил о том, что мне нужно развлечение. После
обеда устраивает пикник. Будет весело (а сама опять уныло опу-
скает голову).
Короваев. Вечером у вас пикник? Превосходно! Будете
кутить до ночи? Да ты хвати при случае стаканчик шампанского,
душа моя; ей-богу, это полез...
Елена Михайловна. Сережа...
Короваев. Ну, хорошо, душа моя. Но все-таки, ты будешь
между людьми. До ночи, я думаю? — Отлично! — А я восполь-
зуюсь тем временем, съезжу, сторгуюсь с управляющим индю...
Ну, хорошо, душа моя, не индюка. Теперь заеду к нему — нельзя
же, для вида, будто и он что-нибудь значит, — пообедаю с ним:
снаряжу тебя на пикник и марш в деревню, к его управляющему!
К утру я вернусь. По справкам, думаю, куплю у индю... а, все
подвертывается! Извини, душа моя, — куплю у него все, что за-
казано, — и свободен, пока придется принимать хлеб на приста-
нях; не буду отходить от тебя, душа моя. И на пристани поедем
вместе, и Михаила Петровича возьмем с собою, — служба-то и
без вас обойдется. Михаил Петрович, я полагаю, — берем его с
собою, Леночка? Так?
Елена Михайловна. Да, Сережа... При тебе я не буду
плакать...
Короваев. Это и видно. Даже сама будешь развле-
кать меня?
Елена Михайловна. Да, Сережа (старается улыб-
нуться). Но это пройдет, Сережа.
Короваев. А ты думаешь, не пройдет, душа моя? Да еще
как пройдет-то! Такой пляс подымем, что...
Елена Михайловна. Сережа...
Короваев. Ну, хорошо, душа моя, успокойся; никогда не
пройдет, век будешь горевать.
507

Зиновьев (встает), Леночка, ты говоришь, Леонид Алек-
сандрыч пикник делает? Ну, так я и тогда успею увидеть его.
Не пойду.
Елена Михайловна. Да, лучше отдохните, папаша.
Зиновьев. А вы для пикника-то не останетесь, Сергей
Васильич?
Короваев. Нет; Леночка будет между людей, — лучше
же мне воспользоваться этим временем.
Елена Михайловна. Да, Сережа. Я буду много хо-
дить и устану, и усну.
Короваев. Так, и будешь умна, душа моя. (Зиновьев
уходит в кабинет,)
ЯВЛЕНИЕ 17
Елена Михайловна, Короваев.
Елена Михайловна (кладет голову на плечо Коро~
ваеву). Сережа, как я рада тебе. Только не брани его, мой
милый.
Короваев. И не подумал бы огорчаться за тебя, Леночка,
будь он человек, от которого можно бы ждать такой... такой...
такого поступка... Но от него... Это непонятная вещь, душа моя.
Елена Михайловна. Очень понятная, Сережа. Разве
я лучше всех? Он увидел, что ошибся во мне. Мне больно,
Сережа; это правда. Но чем же он виноват?
Короваев (качает головой). Леночка, моя милая, — ты
не хорошо говоришь.
Елена Михайловна. Нет, Сережа, он не виноват.
Короваев. Нет, Леночка, быть таким легкомыслен...
Елена Михайловна. Не говори, Сережа.
Короваев (молчит). Одно объяснение, Леночка: он
юноша. Хоть почти ровесник мне, но вел не такую жизнь.
А право, как посмотришь: оно и лучше надурачиться молодому
человеку в первую молодость, чтобы в серьезные годы не делать
таких поэзии.
Елена Михайловна. Нет, Сережа, не лучше. Ах, Се-
режа, какой он милый, если бы ты знал...
Короваев. Жили вместе с год; знаю, Леночка. Разумеется,
почти такой же милый, как вот ты, например. Чистота сердца, —
нет пошлых воспоминаний, — все это прекрасно, не спорю. От-
того и впечатление совсем не то. Хоть и не понимает отчего, но
чувствует скромная девушка, что в таком человеке есть что-то
родное ей самой. Все так, и все мило. Но видишь, какие
вещи могут выходить из этого. Не выучился владеть своим
сердцем.
Елена Михайловна. Да, Сережа: только это. И это
хорошо, Сережа. Ты видишь, он не виноват. Не осуждай его, мой
милый.
508

Короваев. И если осуждать, то осуждать мне только раз-
ве самого себя, Леночка. Можно бы и не уезжать в Москву. Или
можно бы вернуться пораньше — ну, хоть полгодом, — и ничего
этого не было бы. Ей-богу, повенчались бы мы с тобой, и не ду-
мала бы ты теперь ни о чем; да и мне тебя не было бы жаль.
Елена Михайловна. Нет, Сережа, мы не повенчались
бы. Ты и не думал об этом, Сережа.
Короваев. Разумеется, не думал, если уехал от тебя в
Москву жить, чорт знает как, и жил так, пока не пришло до-
зареза. Думать-то я не думал. А все-таки, если бы приехал по-
раньше, повенчались бы мы с тобой.
Елена Михайловна. Нет, Сережа, не повенчались бы,
мой милый. Если бы ты приехал раньше, было бы одно: я
раньше вышла бы за кого-нибудь. Подле тебя были бы хорошие
молодые люди: мне понравился бы кто-нибудь. (Живо.) Нет,
Сережа, никто не понравился бы. (Опять смирно.) И при тебе
было бы то же. Дождалась бы его. А не дождалась бы, только
было бы то, что позже пошла бы в монастырь.
Короваев. То все прекрасно, Леночка: родство душ; пока
не встретится, кого должно полюбить, нельзя никого по-
любить — пусть это экзальтация; все-таки, тут есть смысл. Но
последние твои слова, Леночка, глупость. Что за монастырь?
Глупо, глупо, душа моя.
Елена Михайловна. Разумеется, это лишнее. Так ска-
залось как-то. И не думала об этом ни минуты, Сережа. (При-
поднимается от его плеча.)
Короваев. Ну, что же ты встаешь? Лежи так.
Елена Михайловна. Плечо, я думаю, устало держать,
Сережа.
Короваев. Вздумала жалеть мое плечо, потому что стала
спокойнее, кажется?
Елена Михайловна (вздыхает). Да, Сережа. Легче
на душе. Не с кем было поговорить, мой милый... Знаешь ли,
Сережа. Не нанимай себе квартиры; живи у нас. Пожалуйста,
мой милый.
Короваев. Хорошо, душа моя, хоть и недолюбливаю
твоего отца. Кстати, о нем. Хорош он с тобою?
Елена Михайловна. Когда ж он был дурен для меня,
Сережа?
Короваев. Ну и прекрасно, что он хоть отец-то хоро-
ший, — каким был и всегда, впрочем.
Елена Михайловна. Ах, Сережа, как выходит и
похвала у тебя...
Короваев. Ну, извини, душа моя. Недолюбливаем мы с
ним друг друга, а приходится жить вместе. Прежде думал иначе:
с тобою вдвоем, может быть, и придется жить, думал, когда
ехал сюда, но опоздал, стало быть, это было пропащее.
509

Елена Михайловна. Не оттого, Сережа, опоздал, а от-
того, что мы с тобою слишком привыкли смотреть друг на друга,
будто на родных.
Короваев. С моей стороны этой задержки, пожалуй, и не
было бы, душа моя, потому что я отчасти и отвык.
Елена Михайловна. Нет, Сережа.
Короваев. Ей-богу, совсем отвык, Леночка.
Елена Михайловна. Ах, ты, мой милый, как ты врешь
на себя (обнимает его).
Короваев. Ей-богу, совсем отвык, душа моя (целует).
Елена Михайловна (смеется). Я нарочно за тем и
обнялась, чтобы уличить тебя. Разве так поцеловался бы ты с
чужою? Ах, Сережа (голос прерывается). Не так легко было...
целоваться нам с Илиодором Ни... (не может договорить от слез).
Короваев. Правда-то- оно правда, душа моя. А главное,
не время говорить с тобою об этом теперь... (Молчат оба, Коро-
ваев взглядывает в сторону окна.) А кто это к вам? Судейша с
дочерьми. Да.
Елена Михайловна. Ах, это они идут условливаться
о пикнике.
Короваев. И толкуйте, душа моя (берет фуражку). А я
тем временем к индю... ну, хорошо, пусть он не будет индюк,—
потом пообедаем с тобою, и ты на пикник, а я — в деревню к его
управляющему, — и утром опять с тобою.
Занавес падает.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Через неделю.
Та же комната.
ЯВЛЕНИЕ 1
Зиновьев, Хоненев.
Хоненев (входя, впопыхах). Убежал. (Бросается на
стул.)
Зиновьев. Убежал?
Хоненев. Убежал!
Зиновьев (опускается на стул и остается убитым. Не-
множко опомнившись). Да как же он убежал?
Хоненев. Выскочил в окно.
Зиновьев (постепенно оживляясь негодованием). Да как
же могли упустить?
Хоненев. Ночь-то какая была? На аршин не видно. Как
тут поймаешь? Искали, искали, так и ушел!
510

Зиновьев. Да как же он мог выскочить? Было или нет ска-
зано управляющему в верхнем этаже держать? А? Что же это?
X о н е н е в. Так и держали. Выпрыгнул.
Зиновьев. Да как же дали ему выпрыгнуть? Плохо сте-
регли. Ваш управляющий виноват. Взыскать с него.
X о н е н е в (мрачно). Взыскивай, не взыскивай, не
воротишь.
Зиновьев. Что же теперь нам делать? (Суетится.) Го-
споди, что нам теперь делать? (Впадает в отчаяние.) Господи,
что теперь делать? Парадизова-то нет! Он придумал бы... Господи,
что мы теперь будем делать?
X о н е н е в (медленно встает). Горе, Михаил Петрович...
Чувствую теперь, привязался... Чувствую теперь... (Опускается.)
Горе...
Зиновьев. Парадизов говорил: «попринудь». — Господи!
Не могу.
Хоненев (выпрямляясь). Что вы сказали?
Зиновьев. Парадизов советовал: принуждением, — не
могу, Леонид Александрыч, не могу.
Хоненев. Насилием? Нет! Подлость! Хоненевы никогда
не делали подлостей! (Гордо встает.) Взять в любовницы на-
сильно — подлость, не могу. (Ходит.) Да, другого средства нет.
Как я откажусь от нее? (Ходит.) Нет! А все равно, когда так!
Это с Хоненевым бывало. (Махнув рукою.) Зовите ее, Михаил
Петрович.
Зиновьев (хлопает глазами, вскакивает). Приказываете
звать, Леонид Александрыч. Ее-то? Это Леночку-то?
Хоненев (спокойнее и твердо). Зовите.
Зиновьев (усиливаясь быть благороден). Нет, на это я
не согласен, Леонид Александрыч.
Хоненев (презрительно). На что? Дурак! (Спокойнее.)
Зовите же ее, говорю вам.
Зиновьев (крестясь и подпрыгивая одним махом на шею
к Хоненеву.) Слава тебе, господи. Я так того и ждал, Леонид
Александрыч, Леонид Александрыч! Господи, господи! (Кри-
чит.) Леночка!
ЯВЛЕНИЕ 2
Те же, Елена Михайловна.
Елена Михайловна (входит твердою поступью. Рука
опущена в карман платья. Делает два шага, останавливается
и ждет, что будет).
Хоненев (идет навстречу, но не подходит близко). Елена
Михайловна, я прошу вашей руки.
Елена Михайловна. Это все равно, Леонид Алексан-
дрыч.
511

Зиновьев (кидается к пси). Леночка...
Елена Михайловна {приподнимая руку из кармана).
Не подходите.
X о н е н е в (перехватывая и отводя рукою назад Зиновьева).
У нее кинжал. — Елена Михайловна... Я оскорбил вас... про-
стите... я прошу вашей руки.
Елена Михайловна. Это все равно, Леонид Алексан-
дрыч. Я вижу теперь, что вы действительно не злой человек. Но
это все равно.
X о н е н е в. Елена Михайловна, позвольте мне подойти к
вам. Я хочу поцеловать вашу руку — клянусь, не бойтесь.
Елена Михайловна. После когда-нибудь. Теперь я
слишком ненавижу вас. После; когда забуду. (Отиу.) Я могу
уйти?
Зиновьев (издали). Леночка...
Хоненев. После. Она сказала: после. (Елена Михайловна
уходит.)
ЯВЛЕНИЕ 3
Зиновьев, Хоненев.
Зиновьев. Что это, господи! С кинжалом! Да зачем же
он ей?
Хоненев. Был нужен. (Садится.)
Зиновьев. За зачем же? Хотела убить вас? (Садится.)
Хоненев. Заколоться.
Зиновьев (всплескивая руками). Господи! Да когда ж
это?
Хоненев (с презрением). То-то; вы хотели перехитрить.
(Оба молчат.)
Зиновьев. Как же нам теперь-то быть?
Хоненев. Это пройдет. Вы слышали: она сказала
«после»;—это пройдет. Еще не успела нагореваться о женихе.
Да и были неделикатности с моей стороны, — через вас, вы меня
ввели в ошибку, будто она только так, делает вид для приличия,
будто жалеет. Вы это виноват.
Зиновьев. Леонид Александрыч, помилуйте! Я-то чем же?
х оненев. Молчите! (Молчит и сам.) Вдруг нельзя про-
стить. Но это пройдет. И она сказала: «когда забуду».
Зиновьев. Да, а Короваев-то?—станет расстраивать ее.
Хоненев (берется за лоб). Это правда.
Зиновьев. Время не терпит, Леонид Александрыч.
Хоненев (помолчав). Это правда.
Зиновьев. Взять и везти венчать, Леонид Александрыч.
Хоненев. Венчать насильно? Не согласен. Это подло.
Зиновьев. Как же быть-то, Леонид Александрыч? Если
ее увезти, да так держать, этот разбойник...
512

X о н е н е в. Да, да.
Зиновьев. Вы говорите, Леонид Александрыч: повенчать
без согласия нехорошо. Нет, Леонид Александрыч. Взять в лю-
бовницы девушку против ее желания — это нехорошо; а повен-
чаться — это дело честное. Это значит только оградить ее от
злодея.
Хоненев. А кинжал-то? Пусть и не успеет заколоться. Но
все же поранит себя. Я и того не могу допустить.
Зиновьев. Две ночи не спала! Уснет. Тогда взять кин-
жал и везти венчать.
Хоненев. Увезти отсюда — надобно. Венчать насильно —
не соглашаюсь.
Зиновьев. Помилуйте, Леонид Александрыч. Как же ог-
радить, не повенчавши? Тогда ограждена; без того...
ЯВЛЕНИЕ 4
Те же, Короваев.
Короваев (видя Хоненева). А, и вы здесь, милостивый
государь. (К Зиновьеву,) Где Леночка?
Зиновьев. Леночка больна.
Хоненев. Елена Михайловна здорова, но вы не можете
видеть ее.
Короваев. Почему ж бы это?
Хоненев. Потому что я жених ее и нахожу излишним,
чтобы ваша короткость с нею продолжалась.
Короваев. А, это резон. (Идет к двери во внутренние
комнаты.)
Хоненев (берет его за плечо).
Короваев. Как вы больше любите стреляться: получивши
оплеуху или без нее? Это зависит от вашего выбора. Во всяком
случае, вы будете так мил, что пропустите меня (стряхивает руку
Хоненева и идет).
Зиновьев. Разбой! Полиция! Караул! (Хочет бежать.)
Короваев (быстро идет назад). Не беспокойтесь, Михаил
Петрович, я ухожу (отталкивает Зиновьева от двери передней
назад и уходит).
ЯВЛЕНИЕ 5
Зиновьев, Хоненев.
Зиновьев (стоит миг. Хлопает себя по лбу). Именно так.
Через полицию. Задержать его через полицию. Полиция задер-
жит покрепче вашего управляющего. (Хватает шапку.) Я за ним.
Куда он? Вы пошлите за полициймейстером! (Бежит.)
Занавес падает.
513

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Та же комната.
Ночь.
На столе свеча, совсем нагоревшая. На диване спит Зиновьев, совершенно
одетый, как повалился, пивши чай. Подле, на полу, валяется выпавший у него
стакан.
ЯВЛЕНИЕ 1
Короваев.
Короваев (входит, идет к Зиновьеву, шарит в карманах
его, вынимает дверной ключ, уходит во внутренние комнаты.
Щелкает дверной замок). Спишь, Леночка? (После паузы.)
Успеешь после нараоспрашиваться, как убежал. Да ботинки-то
теплые надень (возвращается на сцену, идет к окну. Всматри-
вается в темноту.) Алексеич, да где же ты? что слез с облучка)
Гуж лопнул. Не свяжешь, надо распрягать. Так уж все одно рас-
прягать ли, новых ли запрягать. Введи во двор. Там оставишь.
В кухне найди казачка, разбуди; он тебе все покажет. Тех никого
не опасайся: все мертвецки пьяны. Бери Михайло — Петровиче-
вых лошадей — твоих-то мы совсем измучили — запрягай в Ми-
хайло Петровичев тарантас, — это спокойнее телеги. Твое не
пропадет. Я отвечаю. Завтра мне нечего от них прятаться. —
Живо будет, говоришь? Знаю молодца, что будет живо. (Отхо-
дит от окна и ходит, заложив руки в карманы и посвистывая.)
ЯВЛЕНИЕ 2
Короваев, Елена Михайловна, в шляпе и мантилье.
Елена Михайловна (входит; как видит лежащего
отца, бросается к нему).
Короваев. Не пугайся, душа моя: проснется жив и здо-
ров. А будить — лишнее. Да и не разбудишь.
Елена Михайловна (между тем пощупавши лоб и
пульс отца). Да что ж это с ним, Сережа?
Короваев. Опиум, душа моя, разумеется.
Елена Михайловна. Да кто ж это, Сережа?
Короваев. У вас прислуги довольно, душа моя: кучер, и
лакей, и кухарка, и прачка, — но не они прислужили, а они сами
угощены, и даже горничная, несмотря на свое девичество, не по-
брезговала, — вот это девица, душа моя, не чета тебе. Казачок
один прислуживал всем: им поставил полведра водки, а твоему
папаше — деликатнее. В мальчишке будет прок. Да садись, душа
моя, успокойся (отводит ее от Зиновьева). Там лошадей перепря-
514

гают, надо подождать минутку. (Елена Михайловна садится.)
Да ботинки-то на тебе теплые? Ехать-то далеко, за Канадеи пять
верст.
Елена Михайловна. Куда ж это, Сережа?
Короваев. В Сретенское, Леночка.
Елена Михайловна. В Сретенское, Сережа? Что ж
это? Венчаться? Там венчают? А я и не думала...
Короваев. Думай, душа моя: время есть. Теперь час, а
Хоненев приедет за тобою в три часа. Глупы, а рассчитали, что
перед рассветом всего вернее: одолеет сон.
Елена Михайловна. Венчаться, Сережа?., как же это?
Короваев. Так, что невозможно иначе, душа моя. Они
подняли полицию ловить меня. Я прятался в кабаке. Посылал к
тем, кто почестнее этой сволочи, спрашивать, не дадут ли тебе
приют. Все жалеют, разумеется; а никто не смеет. Куда ж я тебя
дену? В кабак прятать? И то: не укроешься надолго. Вытащат.
Елена Михайловна. Что ж они хотят делать со
мною, Сережа?
Короваев. Повезли бы в Хоненевку — тоже венчаться.
Елена Михайловна. У меня есть кинжал, Сережа.
Короваев. Ая и не знал. А то мог бы взять его, или нет?
Спала ты, или нет, когда я вошел? (Оба молчат. Короваев идет
к окну и смотрит. Подъезжают лошади.) Ну, иди, душа моя.
Елена Михайловна (встает и опять садится). Се-
режа, как же это венчаться с тобою?
Короваев. Ну, скажи, умная голова, куда мне девать
тебя — тогда и не венчайся.
Елена Михайловна. Сережа, ты женишься на мне
только для того, чтобы спасти меня.
Короваев. Что ты, мать моя? С ума спятила?
Елена Михайловна. До нынешнего вечера ты и не
думал об этом, Сережа.
Короваев. Да разве без этой мысли я поехал бы сюда?
Елена Михайловна. Сережа, ты смотрел на меня, как
на сестру.
Короваев. Душа моя, это правда, пожалуй. Но войди ты
в мое положение. Вешаешься на шею — поневоле должен забы-
вать, что не сестра. Не я к тебе равнодушен, а ты ко мне. Но это
пройдет. Забудешь все эти поэзии и станешь любить меня так же
горячо, как я тебя.
Елена Михайловна. Да, Сережа... Это пройдет... Но
только я не знаю, как мне итти за тебя.
Короваев. Рассуждай после, как итти за меня; а прежде
повенчайся —- и тогда отправляйся на все четыре стороны, куда
глаза глядят: никто не может привязываться.
Елена Михайловна (смеется). Ну, хорошо. (Встает.)
Короваев. А ты поверила? Так вот и отпущу тебя, Жди!
515

Елена Михайловна. Я и сама не отойду от тебя, Се-
режа; так и буду сидеть обнявшись, ей-богу, Сережа (обнимает
его; идет к отцу).
Короваев. Лишнее, Леночка. Он не стоит того.
Елена Михайловна (молча целует спящего отца).
Иди, Сережа (подает ему руку). Ей-богу, я рада, Сережа.
Короваев. Ну, иди вперед, Леночка (подвигает ее рукою
вперед, сам отстает). Садись в тарантас, я сию минуту. Мне
пришло в голову: надо же запереть двери.
Елена Михайловна. Ах, да, Сережа: надобно. Ей-
богу, Сережа, я рада, и это пройдет и я буду любить тебя, Се-
режа (целует его и уходит).
Короваев Спока целует и провожает). Благодарю тебя,
моя милая Леночка, благодарю тебя. (Проводив за дверь, идет к
столу, снимает пальцами нагар со свечи и мажет нос Зиновьеву.)
Эх, ты сволочь, сволочь.
Зиновьев (шевелясь во сне, мычит). Мммм...
Короваев. Ладно, приятель; не проснешься, не пугай.
(Вымазав нос ему, смотрит, хорошо ли? Домазывает.) Теперь
хорошо. (Уходит.)
Занавес падает.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Через четыре года.
ЛИЦА:
Сергей Васильич Короваев.
Елена Михайловна, его жена.
Максим Кирилл ыч Горбы лев.
Леонид Александр ыч Хонеиев.
Илиодор Николаич Ссиридов.
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Та же комната, но меблированная заново и получше.
ЯВЛЕНИЕ 1
Елена Михайловна ведет Короваева к дивану; у Короваева боль-
шая кипа бумаг; он кладет ее на стол; жена усаживает его, садится сама и
склоняется головою к нему на грудь, обняв его шею одною рукой; между тем
говорит.
Елена Михайловна. Нет, Сережа, я не соскучилась о
тебе. Вечер играла с Сашею. До десяти часов не хотел спать,
гадкий мальчишка. Я даже устала с ним. Потом стала читать и
нарочно читала до трех часов, чтобы встать попозднее, когда ты
516

уже приедешь. Проснулась в одиннадцать часов, а тебя еще нет.
Я села к окну ждать тебя; а сама читала. Видишь, вовсе не ску-
чала. Но что же ты, Сережа, воротился так поздно?
Короваев. Всю ночь просидел за работою. Ты знаешь мою
слабость к индюку? Приезжаю, он преет вот над этими бума-
гами; весь в поту, бедняга. Видишь ли, решился наконец про-
гнать управляющего и поверяет его отчеты. Разумеется, где же
дураку? Просит: «помогите». Я возьми, да и согласись. ДУмал,
кончу к рассвету. Куда! Бросил, когда уже был давно белый
день, вспомнил, что ты будешь, пожалуй, беспокоиться. Взял бу-
маги с собою, кончить здесь. Вот тебе какая история. Угадай, что
из нее следует.
Елена Михайловна. Он просил тебя быть управ-
ляющим у него — да?—Но ты понимал, что это было бы не-
приятно мне, и отказался. Так?
Короваев. Так, душа моя; но не в этом история. Что
дальше?
Елена Михайловна. Тогда он просил тебя, чтобы ты
рекомендовал ему честного человека, да?
Короваев. Само собою; но не в том дело.
Елена Михайловна. А в том, кого ты рекомендовал?
Кого же?
Короваев. Никого, душа моя. За кого поручишься из всех
здешних? Не в этом загадка. Вижу, ты и вообразить не мо-
жешь. Ну, приготовься. Индюк расчувствовался, душа моя, и да-
вай приставать, чтобы я сказал, сердишься ли ты на него; чтоб
я выпросил у тебя позволение быть у нас, и брани меня, душа
моя! Мое нежное к нему сердце не выдержало. Шутки в сто-
рону: он милый мне человек. Без его глупостей не устроилась
бы так скоро наша свадьба. Пожалуйста, Леночка, скажи ему
ласковое слово, когда он приедет за этими бумагами.
Елена Михайловна. Изволь, Сережа, я всегда буду
ласкова с ним.
Короваев. Но тебе неприятно это?
Елена Михайловна. Не особенно, Сережа! Я давно
понимаю, мне и не за что было считать его дурным человеком.
Он воображал, что девушка расположена к нему, хотел поцело-
вать ее; у него не могло быть дурных мыслей: окна были отво-
рены, в соседней комнате сидели гости. А увезти меня это не
его мысль, Сережа. Я говорила тебе. Он только поддался чужому
совету.
Короваев. Так ты даже и не сердишься на него?
(Смеется.)
Елена Михайловна (смеется). Если он мил тебе, Се-
режа, то во сколько же раз больше благодарна ему должна быть
я? (Серьезно.) Ах, Сережа, ты любишь меня горячее, это
517

правда; но я больше люблю тебя, Сережа, нежели ты меня
(обнимает его и другою рукою). Ты можешь не думать обо мне
и по целым дням, а я, Сережа... я и не знаю...
Короваев (целует ее в голову). Вижу, что ты женщина,
душа моя, то есть, существо коварное и все только обманываешь
меня. Как же это я поверю, будто ты такая хорошая жена, когда
ты сама сейчас говорила, что вовсе не соскучилась обо мне?
Елена Михайловна. Это правда, Сережа; я сидела и
читала и вовсе не думала о тебе.
Короваев. Обманываешь, душа моя. Проезжая мимо окна,
я видел: ты сидишь задумавшись, а не читаешь. Мне показа-
лось, что лицо у тебя грустное.
Елена Михайловна. Нет, Сережа: я не грустила; я
только так задумалась. И вот видишь, Сережа, я опять весела.
Когда я подле тебя, я всегда весела, Сережа.
Короваев. Если «теперь опять весела», значит, была не-
весела. Ты не мастерица лгать, душа моя.
Елена Михайловна. Не мастерица, Сережа (улы-
бается). Но ты не спал всю ночь, тебе надобно уснуть.
Короваев. Выспался дорогою, Леночка. О чем же ты
грустила? Ты часто грустишь?
Елена Михайловна. Очень редко, Сережа.
Короваев. Да в этот месяц я видел раза три.
Елена Михайловна, Ну, три раза, Сережа, разве это
много.
Короваев. Да, это немного; потому что, кроме того, когда
мне удавалось подметить, этого никогда и не бывало. Я не думал,
что ты будешь так долго грустить по отце — больше двух лет,
и все-таки плачешь, должно быть, каждый день. Подними глазки,
посмотри на меня, Леночка: ты грустила по отце? (Елена Михай-
ловна крепче и ниже опускает голову на его грудь, чтобы ему
нельзя было заглянуть ей в лицо.) Мы давно не говорили об этом,
Леночка. Я все думал, это пройдет. Но — четыре года, и чем
дальше, тем хуже. Скажи мне, что мне делать с тобой?
Елена Михайловна. Не говори, Сережа.
Короваев {начиная шутить). Как же не говорить тебе,
что ты дурная жена?
Елена Михайловна (прижимаясь крепче к нему и
сквозь слезы). Я дурная жена, Сережа.
Короваев. Ты плачь больше, душа моя: это очень умно.
Елена Михайловна. Нет, это глупо, Сережа.
Короваев (серьезно). И стыдно.
Елена Михайловна. Да, Сережа.
Короваев (опять шутя). Неужели стыдно?
Елена Михайловна. Да, Сережа, я помню твои слова:
это значит не уважать себя; за пренебрежение надобно платить
пренебрежением.
51S

Короваев. Ты соглашалась тогда со мною, что это правда.
А теперь, это перестало быть правдою.
Елена Михайловна (опять крепче прижимаясь к
нему). Сережа, не мучь меня.
Короваев. Нельзя не мучить тебя, душа моя, когда ты
дурная жена. Скажи ты мне, сделай одолжение, отчего ты такая
дурная жена: должно быть, ты не любишь меня, что ли?
Елена Михайловна (все прижавшись и сквозь слезы).
Не люблю, Сережа.
Короваев. Вот и видно, что ты коварная женщина: хо-
рошо ли обманывать мужа? Зачем ты лжешь? Говори: лжешь
или нет?
Елена Михайловна. Лгу, Сережа.
Короваев. Так будто любишь меня?
Елена Михайловна. Люблю, Сережа.
Короваев. Трудно верить, душа моя. Побожись. Ей-богу,
любишь?
Елена Михайловна (начиная смеяться сквозь слезы).
Ей-богу, люблю, Сережа, только перестань смеяться надо мною.
Короваев. Хорошо. Я не понимаю тебя, душа моя.
Повенчались мы с тобою; года полтора ты держала себя очень
хорошо. Сначала грустила о своей поэзии, но не больше, чем сле-
дует женщине, которая уважает себя. Потом стала и вовсе ве-
села. И чем дальше, тем лучше. Умер твой отец — все перемени-
лось. Плачешь и плачешь. «По отце». Я долго тому и верил. Хоть
и поняла ты, что он не стоил любви, но все же отец. Думаю:
пусть ее плачет сколько хочет, это хорошая грусть. Но полгода и
год все то же, и чем дальше, тем больше. Слишком долго; а, глав-
ное, наоборот против естественного хода такого чувства, как пе-
чаль по отце: не ослабевает, а растет. Дело ясное: из умной
женщины стала моя жена глупой. Знала — за презрение плата
презрение и забвение знала — и забыла. Я не понимаю этой пе-
ремены. Скажи, душа моя, что это такое? (Елена Михайловна
молчит, прижавшись к нему. Долгая пауза.) Говори, душа моя.
Елена Михайловна. Мне нечего сказать тебе, Се-
режа. (Долгая пауза.)
Короваев. У тебя есть какая-то тайна от меня.
Елена Михайловна (задыхающимся голосом и пря-
чась лицом ниже и крепче на грудь ему.) Нет, Сережа. (Долгая
пауза.)
Короваев. Ну, душа моя, действительно, ты дурная жена.
Но так ты не отделаешься от меня. Изволь-ка, душа моя, смот-
реть мне прямо в глаза (приподнимает ее со своей груди) — тогда
тебе не так легко будет лгать. (Она не сопротивляется тому, что
поднимает ее, и смотрит ему прямо в глаза.) Говори же, душа моя.
Елена Михайловна (твердо). Мне нечего говорить,
Сережа,
519

Короваев. Прошу тебя, скажи мне, какая тайна у тебя на
душе?
Елена Михайловна. Никакой, Сережа.
Короваев. Лжешь, душа моя.
Елена Михайловна. Нет, Сережа. (Долгая пауза.)
Короваев. Однакоже, упряма ты, душа моя.
Елена Михайловна. Нет, Сережа, не упряма, а люблю
тебя (при последних словах с рыданием бросается ему на шею).
Короваев. Ты измучена этим разговором, бедная моя
Леночка. Продолжать его значило бы слишком расстраивать
тебя. Мы поговорим в другой раз.
Елена Михайловна. Никогда, Сережа, если ты лю-
бишь меня. Ты знаешь, у меня есть характер. Пока я думала, что
ты не видишь и не понимаешь, я не делала усилия подавить свою
грусть; но я знаю, я потеряла бы твое уважение, если бы это
продолжалось. Я должна презирать его и буду, и презираю. Кто
не умел ценить мою любовь, тот не достоин, чтобы я помнила о
нем. Ты увидишь, как тверда, как всегда весела буду я. Ты снова
будешь видеть во мне и ум и гордость. Я не так слаба, чтобы по-
надобилось возобновить разговор со мною об этом. Если ты во-
зобновишь его, это будет значить, что не уважаешь меня, счи-
таешь меня за бесхарактерную женщину, — нет! — я не подам
тебе повода так унизить меня. Я сделаюсь госпожою над своими
глупыми воспоминаниями и подавлю, сглажу их. Буду желать
одного: чтобы его жена, если она честная женщина, как я слы-
шала, никогда не узнала, как ненадежна его любовь. Сережа, дай
мне слово не возобновлять этого разговора.
Короваев. Разумеется, не возобновлю, если ты не подашь
повода.
Елена Михайловна. Не сомневайся, мой ми... Ах!
(остается на миг неподвижною от ужаса, увидев Горбылева;
вскакивает и бежит к нему). Максим Кириллыч!
ЯВЛЕНИЕ 2
Те же, Горыблев, в лохмотьях.
Горбы лев (осклабившись). Да-с, это я. А вы и не узнали,
Елена Михайловна, испугались?
Елена Михайловна (между тем, взявшая его за руку,
тянет к двери во внутренние комнаты). Вы проголодались, я ду-
маю; пойдем в кухню, к Мавре Кондратьевне.
Горбы лев (упираясь). Я уж был там-с. Она увидела
меня, думала: нищий-с, а я говорю: это я, и пошел к ней, и она
меня покормила немного-с, поскорее-с, и велела Степану Иванычу
с поваром — а у вас и повар-с, вон как отлично-с, — посадить
меня в корыто, вымыть и потом опять накормила-с; отлично-с.
А обед через полчаса-с, я могу подождать-с, потому что я совсем
520

наелся-с. А лучше посижу с вами-с. А я как удивился-с, что вы не
за Леонидом Александрычем. Как же-с? Тогда вы хотели итти
за Леонида Алек...
Елена Михайловна (все стараясь поскорее увести
его). Да идите же, Максим Кариллыч.
Короваев (потиравший себе лоб). Леночка, не тревожься,
душа моя, Максим Кириллыч, садитесь-ка, да поговорим. (Елена
Михайловна колеблется; видит, что нечего делать; пускает руку
Горбылева. Он идет, садится. И она. Короваев между тем гово-
рит.) Порасскажите нам, где вы пропадали. Тогда, как просрочили
отпуск, а мне случилось ехать в Пензу, судья просил меня
справиться о вас. Мне сказали, вы были в богадельне, да куда-то
уехали, какая-то помещица взяла вас.
Г о р б ы л е в. Как же-с, увезла помещица Пырятина-с. Я не-
долго и пробыл в богадельне-то-с, всего недели две-с; потому что
я получил там известное!ь-с. Как же-с, многие приезжали ко
мне. За это за самое она и увезла меня-с, потому что ей это
очень нужно.
Короваев. Что же такое ей очень нужно? То, чтобы мно-
гие приезжали к ней для вас?
Г о р б ы л е в. Нет-с, она увезла меня не для других-с, а для
самой себя.
Короваев. Что ж такое в вас нужно ей для самой себя?
Уж не влюбилась ли она в вас?
Г о р б ы л е в. Нет-с, а чтобы толковать сны, потому что она
всегда их видит.
Короваев. А, так вы приобрели известность в Пензе
этим.
Г о р б ы л е в. А то чем же-с? Этим самым-с. И кормила меня
эта Пырятина хорошо-с; не в пример лучше богадельни-с. Но
только все же против трактирного не сравняется-с. Оттого меня
и переманили от нее-с.
Короваев. Опять в трактир? Но зачем же вы там нужен?
Приохочивать других к еде, что ли?
Г о р б ы л е в. Нет-с; там еще нет этой догадки-с, в тракти-
рах-то; видно там народ-то глупый-с. Не в трактир переманили,
а в монастырь-с, в Богодуховский-с. Пырятина-то поезжай туда,
да и меня возьми-с. А там увидали, что у меня губа-то не дура-с,
и говорят: мы станем тебя чем хочешь кормить-с, только оста-
вайся у нас, будто вроде святого-с.
Короваев. Вот как. Так вы святым стали?
Г о р б ы л е в. Как же-с. Прозорливцем-с. Я и сам не думал,
что можно-с. А как помазали меня маслом-с, священным-с, так
и вышло-с: стал я будущее предвидеть и тайны всякие пости-
гать— ей-богу-с. О чем кто меня спросит, все могу отвечать-с;
и все точно так и выходит, как есть все верно-с. И кормили-с.
Отлично-с. Даже лучше трактирного-с.
521

Короваев. Как же это вы покинули такой рай?
Горбы лев. Сам-то и не вышел бы-с, у меня губа-то не
дура-с. Да возьми, поссорься игумен с полицией-с; она при-
ехала-с, да и взяла меня; будто беспашпортного-с, да и говорят;
бродяга-с. Отправить по этапу-с! И отправили-с! Вот потерпел-
то-с!
Короваев. Я думаю. Но вы предвидели будущее; вы бы и
предсказали игумену, что приедет полиция, он вас бы и спря-
тал. Вот и выходит, вы сам виноват, Максим Кириллыч. Следо-
вало предсказать.
Г о р б ы л е в (поражен недоумением. Потом видит, что
правда), Точно-с. Следовало предсказать.
Короваев. Впрочем, особенно жалеть не о чем. Когда вы
предвидите будущее и можете постичь всякие тайны, то и здесь
многие будут кормить вас не хуже монастырского, — я не знаю
только, вот Леночка позволит ли вам.
Г о р б ы л е в. Нет-с, если и Елена Михайловна позволит, я
теперь этого не могу-с.
Короваев. Помилуйте, отчего же не мочь?
Г о р б ы л е в. Не могу-с.
Короваев. Полноте, не поверю.
Г о р б ы л е в. Ей-богу не могу-с.
Короваев. Отчего же?
Г о р б ы л е в. Оттого-с, что этого дара лишился-с.
Короваев. Что вы говорите? Потеряли святость?
Г о р б ы л е в. Потерял-с.
Короваев. Да как же это? Грех, что ли, какой большой
сделали?
Г о р б ы л е в. Нет-с. А потому что это было с масла-с, а те-
перь оно с меня смыто-с.
Короваев. А, ну это так. А жаль.
Г о р б ы л е в. Жаль-с.
Короваев. Но как же вы допустили это, чтобы святость
смылась?
Горбылев. Я и не допускал-с. Они насильно-с, арестан-
ты-то-с. Они насмешники-с. Взяли, на одном этапе, насильно
повели в баню, да и смыли-с.
Короваев. Это они дурно сделали. Но только не напрасно
ли мы с вами виним их? Может быть, они повели вас в баню и
не для одной насмешки, Максим Кириллыч. Когда вы столько
времени не мылись, то, вероятно, вы были такой, что страшно
было смотреть на вас.
Елена Михайловна (встает). Какой ты добрый,
Сережа.
Короваев. Помилуй, душа моя, какая же тут доброта.
А только ты смешна, что перепугалась.
Елена Михайловна (обнимает ею). Милый мой,
522

как ты умел успокоить меня; так беззаботен, будто бы говоришь
пустяки; будто и то все пустяки.
Короваев. Да пустяки и есть, Леночка.
Елена Михайловна (вздыхает). Дай мне еще нем-
ножко оправиться от этого удара, — я приду к тебе сама и все
скажу тебе.
Короваев. Пожалуй и расскажи, если есть охота. А то
хоть и не рассказывай, — потому что не очень любопытно. Я мог
думать прежде: может быть, что-нибудь и важное. А теперь
ясно, что пустяки.
Елена Михайловна. Сережа, как я люблю тебя.
(Обнимает его.)
Короваев. Это новость для меня, душа моя (целует ее).
Ну, теперь отвяжись от меня, милая девица. Ступай и отдохни
и перестань быть смешна.
Елена Михайловна. Добрый мой. Я скоро вернусь и
скажу тебе все. Пойдем же, Максим Кириллыч. (Идет. За нею
Горбылев.)
Хозяйка театра встает в своей ложе и говорит: Messieurs et
mesdames, идем пить чай. Вторую половину драмы мы увидим
завтра.
Занавес падает.

ПОТОМОК БАРБАРУССЫ
Исторический рассказ
ПРЕДИСЛОВИЕ
(Написанное для Белого Зала)
Добрые мои слушательницы и слушатели.
В часы отдыха от ученой работы, я люблю доставлять себе
развлечение. Пишу популярные статьи об истинах, уже достаточно
разъясненных великими мыслителями, у которых научился я
понимать, что разности рас, национальностей и сословий,— факты
незначительные по сравнению с колоссальною силою общего чело-
веческого элемента, действующего совершенно одинаково в мате-
риальной и идеальной жизни каждого человека; научился поэ-
тому равно желать добра и в сущности, совершенно одинакового
добра — всем людям всех племен и всех общественных положений;
научился знать, что человечеству предстоит будущее прекрасное;
что уж и теперь очень многое из этого прекрасного удободости-
жимо для передовых наций Америки и Европы и очень скоро вой-
дет в их жизнь; а от них будет очень быстро переходить и в быт
других народов. Это главное развлечение моего отдыха. Но не
единственное, относящееся к такому же способу проводить время.
О том, какие иные занятия подобного характера дают разнообра-
зие моему отдыху, скажу после; а теперь надобно объяснить вам,
каким же образом я могу и должен назвать отдыхом занятия, ко-
торые кажутся работою многим из вас. Вот как это.
Все мы здесь — привилегированные. В том числе и я сам. Но
существуем на свете не одни мы с подобными нам привилегиро-
ванными. Существуют на свете также простолюдины. Когда мы,
с привычными понятиями нашего привилегированного образа
жизни, смотрим на то, как идет день у простолюдинов, нам ка-
жутся довольно тяжелыми трудами те занятия, на которые упо-
требляют они только время своего отдыха. Мастеровой, окончив
работу по своему ремеслу, копается в огороде; его жена, прачка,
кончив стирку белья, моет и убирает комнату, шьет. Мужик, воз-
524

вратившись с пашни, чинит плуг, телегу, хомут; мужичка, возвра-
тившись со жнитва, чинит одежду мужу, себе, семье. — «Рабо-
таете?» — «Отдыхаем от работы», — отвечают они.
Я слышу, некоторые из вас удивляются моему трудолюбию.
Это естественная привилегированным забывчивость о простолю-
динах. Я не более трудолюбив, нежели триста пятьдесят миллио-
нов из четырехсот, составляющих население земель нашей Евро-
пейско-Американской цивилизации. То, что я называю своею ра-
ботою, — дело не тяжеле занятий их отдыха. Что ж занятия мо-
его отдыха? Это уж даже не просто отдых; это дела приятности,
прихоти; это развлечение.
В развлечениях нравится разнообразие. Закон тут один,—
«так вздумалось»; —прихоть. У каждого и у каждой есть какой-
нибудь любимый способ развлечения. Например, прогулка; или,
у других, музыка; или у третьих чтение. Не вечно развлекаться
только одним этим любимым. Кому особенно нравится музыка, те
однакож и читают, и прогуливаются.
Так и у меня. Любимое мое развлечение в часы отдыха за
письменным столом — писать популярные статьи для распростра-
нения в публике знакомства с идеями великих мыслителей, на-
учивших меня правильно понимать вещи. Но вздумается — я
пишу что-нибудь другое: исторические статьи, повести, записы-
ваю любопытное из того, что рассказывают мне другие.
Все эти маленькие работы моего отдыха предназначаются для
печати. Но не каждая, как раз начата, продолжается без перерыва
до такой законченности, чтобы годиться для печати. Это заня-
тия по прихоти—«как вздумается».—Как вздумается, отлагаю
одно, берусь за другое, за третье. И много у меня таких письмен-
ных забав, начатых и не конченных. Когда возвращусь к той или
другой из них, чтобы докончить? — Это, как случится. Иная ле-
жит так месяцы; иная годы.
Одна из таких — начатых и отложенных в сторону — забав
моего отдыха — «Рассказы, относящиеся до истории южной Ита-
лии и Сицилии с конца прошлого века». — В числе немногих за-
конченных эпизодов этого сборника, есть маленький биографи-
ческий эскиз, который хочу прочесть вам теперь. Составился он
у меня вот каким образом.
Один из моих друзей пересказывал мне рассказы синьоры Габ-
риэллы Россель, вдовствующей княгини Кастель-Бельпассо, —
так скажу я, когда буду печатать; для вас, по первым же строкам
рассказов этого моего друга будет ясно, что это моя жена. Я сте-
нографировал. Написал вступительные заметки, прибавил кое-где
объяснения, какие нужны, чтобы все было всем понятно в стено-
графированных рассказах.
Сам по себе этот маленький эскиз не представляет ничего та-
кого важного, чтобы стоило напечатать его особою статьею или
брошюрою. Он будет заслуживать напечатания лишь тогда, когда
525

наберется у меня целая большая масса подобных материалов для
нескольких полновесных томов сборника.
Но для вас, эскиз будет достаточно интересен, потому что
представляет биографические сведения о старших родных нашей
доброй хозяйки. Прошу вас помнить, что маленькая статья, кото-
рую хочу прочесть вам, предназначена для печати. Этим объяс-
няется, что первые десять, пятнадцать строк составлены из под-
робностей, лишних для вас, живущих в Кастель-Бельпассо. Лиш-
него не так много, вы согласитесь, чтобы стоило лишать статью
начала или делать неприятные слуху запинки, ломая конструк-
цию речи, для сокращения того, что и без выпусков не займет в
чтении больше одной минуты. — Итак, читаю: «Потомок Барба-
руссы».
ГЛАВА ПЕРВАЯ
РЕЗИДЕНЦИЯ И ФАМИЛИЯ
князя Эццелино Кастель-Бельпассо
На южном берегу Гуаралонги, на окраине Катанской рав-
нины, над тесниною, по которой Дорога Восточного Края перехо-
дит волнистую гряду возвышений, сопровождающих правую сто-
рону реки, — на холме, господствующем надо всей той окре-
стностью, сияет белизною среди густой зелени сада колоссальный
дворец, резиденция благороднейшей, светлейшей княжеской фа-
милии Кастель-Бельпассо, происходящей от Манфреда, короля
Апулийского (то есть, Неаполитанского) и Сицилийского, кото-
рый, как теперь известно, был не побочным, а законным сыном
Фридриха И, императора Гоэнштауфена, от законной супруги его
Бианки, дочери Бонифация, графа Ланцианского.
Так начинает свою «Историю Кастель-Бельпассо» Таддео
Прочида, писатель малоизвестный и не написавший ничего важ-
ного, но довольно ученый и очень даровитый, — библиотекарь,
хранитель фамильного архива, смотритель музеев резиденции,
историю которой напечатал в 1772 году. Он был потомок знамени-
того Прочиды, так усердно хлопотавшего о мщении убийце
Манфреда и Конрадина, — потомок другого, так же как он, мало
известного и очень даровитого Прочиды, поэта, жившего в на-
чале XV столетия, стихи которого Таддео приводит с гордым за-
мечанием: «Поэт, мой предок, подобно всем своим предкам и по-
томкам, служил потомкам Гоэнштауфенов без измены в несчастии,
без лести в счастии, как стараюсь служить и я». — Мы увидим,
что «История Кастель-Бельпассо», которою пользуюсь я на этих
страницах, посвящена господину и другу автора, тогдашнему
князю Кастель-Бельпассо, Альфонсо, отцу князя Эццелино.
Я буду только сокращать брошюру Прочиды, постоянно со-
храняя подлинные слова честного, умного и даровитого ученого.
526

Благороднейшая, светлейшая княжеская фамилия носит на-
звание от имени своей резиденции. Резиденция получила вторую,
существенную половину своего имени от красоты местоположе-
ния, а придаточную первую имела до перестройки от своего соб-
ственного характера; после перестройки, сохранила по преданию.
В средние века, на этом холме хмурился насупленными пара-
петами казематных стен и неуклюжих башен-тюрем темноцвет-
ный феодальный замок, дикий, из дикого, едва отесанного, ше-
роховатого камня; мрачный, без окон, точно слепой только рази-
нувший пасти амбразур, — грозное чудовище, жадное и грозное,
«Когда смотришь на этот мрачный замок из долины с юга или с
севера, с равнины», приводит историк слова своего предка, поэта,
«думаешь: это не сооружение рук человеческих, это создание гнев-
ных небес, увековеченное силою царя воздушного, диавола; это
туча грозы, ниспавшая и приросшая к бесплодной скалистой вер-
шине холма на вечный страх и частое разорение всему, что
внизу, что растет и что живо». — Это говорится поэтом в начале
XV века. Но замок просуществовал до той поры уж более четы-
рех столетий. — Каков был он сначала?—спрашивает историк
после цитаты, приведенной, из поэта. Разумеется, чудовищный
урод был и удобен и хорош на волчий взгляд своих звероподоб-
ных основателей, норманских разбойников. Но приятен ли гла-
зам других тогдашних людей, кроме этих звероподобных чуже-
земцев, поселившихся в нем грабить наш остров? Нравился ли
этот их вертеп кому из истинного, коренного сицильянского населе-
ния?—В нашей воле воображать: сицильянцы восхищались вме-
сте с норманнами, грабившими их. Это мы можем думать, если нам
так угодно; потому что не дошло до нас никаких известий о том.
Но начиная с эпохи, когда царствовал над Сицилией Фрид-
рих II, император, отец Манфреда, человек очень просвещенный,
мы уж имеем о наружности Кастель-Бельпассо свидетельства лю-
дей, смотревших на феодальную резиденцию не разбойничьими,
обыкновенными человеческими глазами: отзывы расчетливых эко-
номов, писавших инвентари, с отметками, что в каком состоянии
находится, каких требует поправок; отзывы чуждых денежным
расчетам вдохновенных певцов. При этом досадном для идеали-
заторов старины старого варварства изобилии фактов мало раз-
гула воображению; приятности еще меньше. И поэты и экономы
одинаково негодуют на феодальное чудовище, каждый со своей
точки зрения. Экономы в отчаянии, что много денег ушло на по-
чинку и еще больше надобно употребить, и все-таки не поправишь
так, чтобы вышло сколько-нибудь сносно для взгляда. Поэт (пре-
док историка) обращается к владельцу замка с такими воззва-
ниями: «Благороднейший светлейший князь! благосклонно
услышьте звуки восторга, льющиеся из сердца скромного певца
прекрасной наружности вашей резиденции. Вид ее приводит в са-
мое поэтическое настроение душу мою, потому что напоминает ве-
527

личественное явление природы, тучу грозы. Сходство вашего замка
с тучею грозы, действительно, совершеннейшее. Как она, весь он
рыжевато-грязно-серый, с черными прожилками трещин, с гряз-
новато-багровыми прожилками, следами ручьев крови, струив-
шейся по этим стенам обильными потоками. Это всегда была
тюрьма, в которой мучились добродетельные,—в которой хорошо
было только злодеям свирепствовать- над несчастными поддан-
ными, в которой страдали, изнывали все добрые люди вашей фа-
милии, благороднейший светлейший князь. Прососались эти стены
кровью и разъедены ею; расшатались они от тяжких стонов
стольких поколений. Советую вам, могущественный синьор, по-
кинуть этот вертеп разбойников, потому что с часу на час, того и
жди: он развалится и раздавит вас».
Сделавши эту выписку, историк замечает: «мой предок только
выражал в ярком поэтическом преувеличении то самое чувство,
которое имел сам владелец замка. Совет поэта был голосом друга,
грудь которого служит резонансом, с удвоенною силою повто-
ряющим звуки тихой жалобы господина, потрясающей преданного
нельстивого слугу».
Эти слова историка — не пустая фраза. Они совершенно под-
тверждаются документами, приводимыми у него. Тогдашний
князь был человек очень добрый и с хорошим вкусом. Кровавые
воспоминания, отпечатавшиеся багровыми струями на стенах его
резиденции, были возмутительны ему. Уродливость вертепа про-
изводила отвратительное впечатление на его тонкое чувство
изящного. Он искренно гнушался своею чудовищною резиден-
циею. И не он первый. Почти все его прежние владетели.
Потомки Фридриха II императора, поэта и любителя учено-
сти, человека очень грациозных манер, потомки Манфреда, не
уступавшие отцу ни даровитостью, ни образованностью, ни изя-
ществом вкуса, — князья Кастель-Бельпассо были людьми циви-
лизованными, любившими комфорт, разборчивыми в делах изя-
щества. Облупившиеся стены со щелями, грязь, мрак и духота
нравились им ровно столько же, сколько и людям изящного вос-
питания в наше время.—С первого из благороднейших светлейших
князей почти все желали бы перестроить свою уродливую резиден-
цию. Но очень долго тянулись такие смутные времена, что неиз-
бежно было оставаться жить за этими казематными стенами и не-
возможно было не то, что перестроить их, даже хоть придать им ту
степень благовидности, какую могли бы получить они без совер-
шенной перестройки с самого фундамента. На это было надобно
страшно много свободных средств и спокойного времени. Или
средств недоставало, или спокойствия не было. Внутренние
смуты подымались беспрестанно. И хуже того, чуть ли не так же
беспрерывно приходилось отбиваться от иностранцев, у которых
лапы были потяжеле, чем у домашних врагов, и умели пошире и
почище сгребать с земли всякое добро. О, если бы только между-
528

искавших случая пограбить. Едва отразили патриоты одно чу-
жое войско, идет другой чужой с армией, еще более многочислен-
ною, и успел разбить патриотов, и раздавить глупцов, пригла-
шавших его, и привольно с конца до конца острова грабит и жжет,
насилует и режет. Завладел, и продолжает грабить уж по закон-
ному праву. Но вот, будет, наконец, полегче: его потомки обжи-
лись в стране, чувствуют себя уже туземцами, начинают иметь
жалость, отчасти даже расположение к своим подданным. Под-
данные понемножку оправляются после долгого грабежа. Ино-
странцы замечают: «А! уж накопилась добыча нам; пора итти
грабить». И идет орда, отнимает все и у правителей и у народа,—
и возобновилась прежняя история грабежа, насилия, резни.
Были ли князья Кастель-Бельпассо совершенно чисты от за-
блуждений своего времени — заблуждений, состоявших в том, что
позволительно самоуправство, что позволительно призывать чу-
жих на помощь против своих? — они были люди своего времени.
И нечего спрашивать, всегда ли могли они избегать ошибок сво-
его времени. Нет. Но народ считал их своими защитниками и лю-
бил их. Подобно своему предку Манфреду, не были они людьми
безгрешными. Но, вообще говоря, они были достойными потом-
ками Манфреда и Гоэнштауфенов. И как Манфред омыт перед
судом истории от всех грехов своих слезами народа о его смерти,
так очищена и добрая слава его потомков от всех пятен сле-
зами, с которыми провожали каждого из них в могилу его
подданные.
Почти все князья Кастель-Бельпассо были люди добрые. Все,
без исключения, люди храбрые, мужественно защищавшие своих
подданных. Все люди образованные. И если очень долго не могли
они перестроить уродливую твердыню, если не могли разрушить
казематных наружных стен, то внутри своей страшной тюрьмы
они понемножку устраивали жизнь, приличную цивилизованным
людям. А когда — в начале XV века — явилась надежда на спо-
койные времена, тогдашний князь, Лоренцо II, стал подумывать
о разрушении своей тюремной резиденции, о замене ее хорошим
дворцом. Поэт, предок библиотекаря, ободрил своего господина
и друга. Лоренцо обратился к знаменитому архитектору того вре-
мени Брунеллески. Гениальный художник начертил превосходный
план, прислал своего ученика Микалоцци, тоже знаменитого ар-
хитектора, управлять работою. Постройка была колоссальная;
происходили задержки от военных смут, от истощения финансов.
Дело тянулось лет семьдесят. Но князь Лоренцо, его сын, его
внук были тверды в своем великом желании; Микалоцци и его
сын, внук, — также верно преданы великому делу. И при внуке
Лоренцо II, князе Манфреде VI, третьем строителе, внуке пер-
вого, постройка была довершена.
И заслуживал дворец того, чтобы его возведению были по-
священы все мысли, все средства трех поколений. Он одно из
529

самых гениальных созданий мысли Брунеллески. Это дивное
совершенство величия и красоты.
Ученый библиотекарь посвящает много страниц описанию па-
лаццо, построенного по плану Брунеллески. Суждения почтен-
ного ученого чрезвычайно дельны; и совершенно, справедлив эн-
тузиазм, которым одушевлены они. Я приведу лишь те подроб-
ности, которые необходимы для ясности дальнейшей истории
резиденции князей Кастель-Бельпассо.
Верхняя терраса холма очень обширна; имеет вид четырех-
угольника: длина его — поперек гряды, перпендикулярно реке.
Соответственно гребню гряды есть и на террасе верхняя линия;
она идет, параллельно реке, через ширину террасы, недалеко от
юго-западного края террасы, почти параллельно этому краю. На
обе стороны от этой верхней линии покатость, едва заметная для
простого глаза, но в перспективе, на большом расстоянии, даю-
щая значительную разницу между этим верхним уровнем и ниж-
ним краем террасы, северно-восточным.
Потому, делать квадратное или загнутое здание значило бы
портить впечатление неодинаковостью высоты фундамента.
Другое важное для архитектора соображение — вид на здание
и вид из окон здания. Холм лишь немногими футами выше со-
седних вершин гряды по обе стороны. И вся гряда была (как
остается и теперь) покрыта высоким вековым лесом. На обе эти
стороны фасады были бы сами не видны и лишены обширных
видов из окон. Но и обширны и превосходны перспективы по
направлениям вгтеререз гряде: на северо-восток, через реку, на
Катанийскую равнину и дальше, до самой Этны; и на юго-запад,
на широкую долину со множеством низеньких волнистых изги-
бов, маленьких озер, ручьев, деревушек, до хребта, в котором
возвышается гора Лауры.
По этим топографическим данным, Брунеллески и определил
положение, направление, общее очертание дворца. Эта постройка
по верхней линии террасы, — центральный павильон с крыль-
ями, развернутыми в прямую линию. Здание трехэтажное. Стиль
его — коринфский орден. Длина—-около тысячи пальм (более
еще наших русских сажень).
Существуют ли в Европе дворцы, более обширные? — делает
себе вопрос ученый автор, подробно описав красоту всего зда-
ния, красоту центрального павильона, павильонов на оконеч-
ностях, частей, соединяющих боковые павильоны с централь-
ным, — не забывши ни одного портика, ни одной колоннады. —
Более обширные дворцы существуют; более прекрасного — нет
в целой Европе. — Эскуриал — это дикое безобразие. Ватикан,
Латеран, Лувр, Тюльери — это груды построек разных эпох,
разных планов; некоторые части в них — довольно хороши; в
целом каждое из этих сооружений — безвкусица. Так, ученый
автор перебирает все здания, о которых может быть речь, когда
530

вопрос идет о колоссальном дворце. Результат обзора — совер-
шенно справедливый вывод: из дворцов, превосходящих рези-
денцию князей Кастель-Бельпассо обширностью размеров, нет
ни одного, который годился бы хоть быть упомянут вместе с нею
по архитектурному достоинству. Есть несколько дворцов, имею-
щих равное ей архитектурное достоинство; но все они несрав-
ненно меньше ее размерами.
Один только дворец во всей Европе — соперник этой рези-
денции; палаццо Питти во Флоренции, другое создание того же
гения.
Но если палаццо Питти равняется резиденции князей Ка-
стель-Бельпассо колоссальною красотою своего плана, то какое
же сравнение между этими двумя дворцами по выгодности
места, занимаемого ими. Палаццо Питти стоит в городе, стеснен-
ный отовсюду; нет перспективы, чтобы видеть красоту его во
всем ее величии. Она видна только на чертежах. Кастель-Бель-
пассо занимает положение, какого требует архитектурная вели-
чественная красота. Это единственный в Европе дворец громад-
ного и безукоризненного совершенства, вполне проявляющий
свою красоту очарованному взгляду знатока, любителя не пла-
нов зданий, а самих зданий.
И этот пейзаж, дающий видеть несравненную красоту вели-
чественного дворца, так прекрасен, что придает резиденции еще
завиднейшую привлекательность. — О, как восхитительна эта
местность! — милая долина на юге, прелестная Катанийская
равнина по другую сторону; между ними, широкая, могучая и
спокойная река; по гряде возвышений дивные вековые леса;
подле дворца, с востока, перерыв этой могущественной лесной
полосы, живописно-дикое ущелье; к западу эти холмы лесов тя-
нутся без перерыва до края горизонта. По соседству палаццо мо-
гучие леса превращены в дивный парк; искусство воспользова-
лось всеми силами природы, чтобы дать ей роскошь разнообра-
зия, и обогатило ее дела делами мысли человеческой: повсюду
гроты, бассейны, цветники, киоски, статуи. А склоны холма по-
крыты лавровыми рощами, богатыми фруктовыми садами, — и
вся верхняя терраса, прежде бесплодная скала, теперь велико-
лепнейший цветник.
Палаццо, каким гордился бы Париж, как лучшим своим ук-
рашением, стоит в живописной роскоши пейзажа, какого нет за
Альпами нигде, каких мало в самой Италии. В раю — дворец,
достойный рая.
Три поколения строили этот несравненный дворец. И все
следующие поколения владельцев — четырнадцать князей Ка-
стель-Бельпассо, бывшие владетелями этого дворца з течение
трех столетий, — все чувствовали сами и слышали ото всех, что
и нет лучшего дворца, и нельзя желать, и что все, о чем можно
заботиться — это об усовершенствовании пейзажа, окружающего
531

это совершенство красоты, о внутреннем обогащении этого див-
ного здания, неприкосновенного в идеальном совершенстве своей
грациозно-величественной формы.
Все князья Кастель-Бельпассо знали это и свято исполняли
свою обязанность хранить неприкосновенным это дивное созда-
ние Брунеллески, заботясь только об усовершенствовании пей-
зажа кругом дворца и придании дворцу блистательнейшей славы
внутренними обогащениями. Эти две заботы достаточно возвы-
шенны, и многообразны, и безграничны для желаний, чтобы
поглощать все мысли самых могущественных умов. И многие из
ккязей Кастель-Бельпассо обессмертили себя навеки, предаваясь
этим великим заботам с гениальною силой ума и геройскою твер-
достью характера.
Лучезарны ореолы князей, трудившихся над исполнением
этих двух обязанностей всеми способностями и средствами своих
могущественных душ. Кто затруднится ответом, если спросить:
Знаешь ли ты, что сделали князья Кастель-Бельпассо Эц-
целино, Манфреды III и V, Фридрихи VI, X, XV, и как ты
думаешь о них?
Каждый любитель искусств за Альпами и каждый грамотный
человек в Италии скажет:
Я хорошо знаю дела этих князей; и расскажет подробно о
каждом из них без ошибки, которые из них что сделали для
украшения парка, которые что для внутренней отделки комнат,
которые обогащали картинную галлерею или скульптурный
музей, или библиотеку дворца. — И прибавит: я думаю, что
слава каждого из них равна славе первого строителя их палаццо,
Лоренцо, потому что каждый из них придавал этому дворцу выс-
шую славу своими заботами об окружающем дворец парке или
внутреннем обогащении дворца.
И нынешний князь Альфонсо I, хоть еще только десять лет
занимает сан главы фамилии, уж приобрел своему имени славу,
равную той хвале, какую заслужил князь Лоренцо, — заклю-
чает свою брошюру почтеный ученый. — Вся Европа превоз-
носит имя великого покровителя искусств и наук, основавшего
в Кастель-Бельпассо новый музей античных статуй и барель-
ефов, открываемых его заботливостью в развалинах Джирд-
женти, и новую картинную галлерею, составляемую исключи-
тельно из произведений сицилианских живописцев; великого по-
кровителя искусств и наук, неослабно и великодушно ободряю-
щего также и художников всех наций приобретением лучших ра-
бот их по всем отраслям рисовального и скульптурного искусств;
мецената, назначившего значительные ежегодные пособия ученым
обществам Катании, Палермо и всем знаменитым ученым об-
ществам Италии, и главным ученым обществам заальпийских
стран; щедрого помощника всем достойным труженикам наук,
выдающего в настоящее время более тридцати пенсий знамени-
532

тым, но бедным писателям. С каждым годом возрастают его щед-
роты в пользу искусств и наук и возрастает блеск славы его в
Европе. Кто из нас проживет еще полвека, те будут слышать,
что вместо названия «меценат», общим именем покровителя муз
будет служить слово «альфонсо».
Почтенный автор этого панегирика напечатал свою брошюру
по секрету от князя, которому предрекал, что его имя войдет
во всеобщее употребление на место имени друга Виргилия и Го-
рация. Брошюра была оттиснута только в 25 экземплярах, все
экземпляры были великолепно переплетены и один из них, на-
печатанный на пергаменте, и особенно богато переплетенный,—
в серебряных дощечках с резьбою и с золотым рельефным гербом
и вензелем князя Альфонсо. И все 25 экземпляров были при-
сланы ученому автору. Все это секретно.
Полтора месяца тюк с этими книжками лежал в комнате
автора нераспечатанный. Поднести князю назначенный для него
экземпляр — раздумывал библиотекарь: или сжечь тюк? Много
листов исписал Таддео Прочида в эти полтора месяца. Груст-
ные листы. У меня тосковало сердце, когда я читал эту тетрадь
его рукописных мемуаров.
Старик, ни к чему не пригодный, кроме должности библио-
текаря и музейного хранителя. Жена старуха; его сестры, ее
сестры, старые девушки. И все привыкли жить в изобилии. При-
выкли жить без всякого запаса на будущее: для чего сберегать
Прочидам? Пять веков Прочиды неизменно служили потомкам
Гоэнштауфенов и пять веков князья Кастель-Бельпассо не-
оскудно вознаграждали службу неизменного рода Прочид...
Замечаете вы, люди нынешнего поколения, мало привычные
понимать придворный тон в печати, — замечаете ли вы теперь,
что несколько ошибались, воображая, будто бы автор брошюры
написал ее с мыслью польстить? — Он написал панегирик; это
правда. Но все, что он написал, он искренно чувствовал. И кроме
той разницы, которая существует между энтузиазмом и равно-
душным судом, нет никакого другого различия между его пане-
гириком и оценкою тех же фактов историками, современными
нам. Он писал с горячим чувством. Но оно не затемняло его
рассудок.
ГЛАВА ВТОРАЯ
КНЯЗЬ АЛЬФОНСО,
отец князя Эцвелино
Уж много раз спрашивала синьора Бари: «Получили вы вашу
книжку, синьор Прочида?» — Он отвечал: «нет еще, синьора >.
Бари, — или «эта Бари», la Barri как звали ее за глаза, была
сдобная женщина с целым возом пепельных волос, с бесстыжими
серыми глазами, — немка из баварской столицы, нарочно до-
533

ставленная оттуда князю Альфонсо через Альпы, Апеннины и
море. В Сицилии все черномазые. А потомкам Гоэнштауфенов,
как в жены годились только блондинки, для поддержания в роде
признаков своего происхождения от Гоэнштауфенов, так и в
любовницы гораздо приличнее были блондинки. Это распро-
странение принципа на выбор любовниц было, разумеется, ис-
ключительною принадлежностью тех из князей Кастель-Бель-
пассо, которые особенно дорожили славою своего имени. Князь
Альфонсо был первым почувствовавшим такую необходимость
приличия, после многих предместников, не имевших столько ума и
характера, чтобы даже и в выборе любовниц руководиться идеею
своего происхождения от немецких императоров, блондинов.
Мария Годарт вела в Мюнхене жизнь такую бесчестную, по
мнению камердинера, которого обязанностью было повенчаться
с нею, что он даже запнулся высказать готовность, — случай
беспримерный в течение двух или более веков при дворе князей
Кастель-Бельпассо. Пораздумавши, согласился, однако, и «эта
Годарт» стала «этою Бари». Такой дерзкой, бесстыдной, пошлой,
алчной фаворитки никогда еще не бывало ни у одного из князей
Кастель-Бельпассо по единодушному свидетельству всех ученых,
занимавшихся историею потомков Гоэнштауфенов. Сделалось
стереотипным выражение: «Появление Марии Бари в Кастель-
Бельпассо было таким осквернением дворца, какому еще не под-
вергалась эта резиденция. Разверните какую хотите книгу, упо-
минающую о Марии Бари, вы найдете эту фразу.
Но такой мастерицы прислуживаться сладострастию не зна-
вал князь Альфонсо при всей обширности своих знакомств по
этому вопросу. И «эта» Бари — по русски говорилось бы с таким
оттенком смысла: «Машка», — нераздельно владычествовала
над сердцем князя Альфонсо.
«Она сильна, она очень сильна; она всемогущая», раздумывал
библиотекарь: «Но... все-таки, не лучше ли сжечь брошюру? —
И князь Альфонсо очень милостивый господин; чрезвычайно
милостивый; олицетворение добродушия; но... все-таки лучше:
пораздумаю еще». — И он думал полтора месяца.
Княгиня Вильгельмина прислала за библиотекарем. Супруга
князя Альфонсо была тоже немка (и тоже блондинка, это уже
разумеется само собою: для выбора в супруги своему наследнику
это было необходимое условие, по принципу всех князей Кастель-
Бельпассо). Но воспитана была по тогдашним правилам благо-
нравия. Выходила замуж существом, уже совершенно забитым,
замуштрованным. Чем дальше, тем больше делалась идиоткою.
И теперь, года через три-четыре после свадьбы, она имела лицо
до такой степени оробелое и обессмыслившееся, что мулрено
было даже разобрать, были ль черты ее лица красивы. Нечто
кругловатое, желтоватое, с мутными белками, на которых на
каждом по голубому круглому пятну, — глазами этого нельзя
534

назвать; остальное, как следует: нос, и уши, и рот; можно ли
все это назвать человеческим лицом? Должно. Кроме прислуги
ее, — в том числе духовника, — редко кто видывал княгиню. Но
все подданные обожали ее за доброту, уважали и за то, что она
умела быть всегда важна.
Эта идиотка, на тот раз не стоящая на коленях в молитве,
а просто сидящая в темном платье полумонашеского покроя, с
десятком бриллиантовых блях, нацепленных от маковки до пояса
повсюду, где только возможно пришпилить, и с двумя, тремя
десятками перстней всяческих цветов на пальцах, пошевелила
несгибающимися от перстней пальцами руки в знак того, что
видит и приветствует библиотекаря.
— Я слышала, синьор написал о палаццо. По такому ли
случаю написал синьор, как мне говорили? По разговору с этой
Бари.
— Да, синьора.
— Скажите этой Бари, синьор Прочида: я прощаю ей все
за это. Желаю вам успеха, синьор Прочида.
В голосе ее было что-то подобное чувству. На лице промель-
кнуло нечто подобное смыслу. Она слегка наклонила голову в
знак, что аудиенция кончена. Библиотекарь молча вышел, пятясь
по этикету.
Тощее лицо ученого старика, будто обтянутое потускнелым
желтоватым сафьяном прямо по костям, всегда будто мертвое,
теперь, вероятно, подергивалось: он выражается в своем дневни-
ке, что был взволнован. Постоял несколько времени в аванзале,
махнул рукой и быстрыми шагами пошел к себе, разорвал тюк,
взял экземпляр с серебряными дощечками и золотым гербом,
и отнес к синьоре Бари. — Это было поутру. Весь день биб-
лиотекарь чувствовал тяжесть в голове и легкую ломоту во всем
теле. Мучительность ожидания доводила его до лихорадки. Но
он говорит, что теперь уж не имел робости: как решился отдать
экземпляр для поднесения князю, почувствовал радость на душе:
«Исполняю долг верного слуги, и будь, что будет. Поступаю как
честный человек, и будь, что будет». И с этой минуты он пе-
рестал робеть, говорит он; и надобно верить: он был честный
человек и не любил хвалиться ничем, кроме тою, что сделал
много важных находок на покрытых пылью полках библиотеки.
И ночь он проспал спокойно, говорит он.
Утром его позвали к его господину и другу милостивому и
доброму.
Князь сидел в шлафроке, уж напудренный. Князь Альфонсо
действительно был добрый господин; и величественный и кра-
сивый: полный блондин, высокого роста, с большим лбом, с
орлиным носом, с толстыми губами, с розовыми щеками. Теперь
красивое лицо ласково улыбалось, лишь немножко с ирониею;
в серых глазах была веселость, отчасти насмешливая.
535

— Благодарю за подарок; я прочел вашу книжку с большим
удовольствием. Прошу садиться, синьор Таддео.
— Я писал нельстивым пером, благороднейший светлейший
князь. Все, что я писал, я чувствую.
— Но вы не все написали, что чувствуете.
— Не все, светлейший благороднейший...
— Оставим церемониальную титуляцию, синьор Таддео; про-
ще «князь».
— Так, я написал не все, что чувствую; потому что чувства,
не дерзкие в преданном сердце, не дерзкие, может быть, и в из-
устном выражении, в котором исходят из души с тоном голоса,
свидетельствующим о настроении духа,— превращались бы
иногда в дерзкие мысли при выражении их бездушными лите-
рами под беспощадным давлением типографского станка. Но я
надеялся, что умолчание не будет утайкою: что для вас, которому
одному должна быть понятна цель моей книги, будет ясно недо-
сказанное, скрытое от посторонних мое мнение.
— Ваше мнение? — не будет ли точнее сказать: ваше пори-
цание. — В голосе князя начинало слышаться рокотание гнева, но
пока еще сдерживаемое, едва заметное: — скрыто от посторон-
них? Вы ошибаетесь, синьор Таддео. Вы доказываете, что па-
лаццо— идеал совершенства; что всякая пристройка к нему была
бы варварством. Кто ж мог бы не понять, с каким намерением
написана ваша книжка. Вы доказываете, что владетелям дворца
остаются только два способа приобрести славу — украшать ок-
рестности его и обогащать его внутри; слишком ясно из этого,
вы запрещаете думать о том, чтобы увеличивать самый дворец.
Вы доказываете, что я приобрел достаточную славу обогащением
картинной галлереи и тому подобными прекрасными заслугами;
не ясно ли, что я не довольствуюсь этою славою, что я безумный
мечтатель и вы образумливаете меня? — «Довольствуйся дости-
жимым, не стремись показать Европе, что ты лишен вкуса,
лишен смысла, что ты варвар, вандал», правильный ли это ком-
ментарий на вашу брошюру, синьор Таддео? —и у кого не до-
станет соображения прочесть это между строками вашего
панегирика.
Грохотание замолкло. Склонивши голову, сидел библиотекарь
с опущенными глазами. Была мертвая тишина. И не билось
сердце библиотекаря; замерло под раскатами грозы, в ожидании
удара, который тяжеле смертельного. Умереть в милости — это
бы не страшно: жена и те старушки продолжали бы пользоваться
всем изобилием... «Но я исполнил обязанность верного слуги,
и будь, что будет», — библиотекарь говорит в своем дневнике,
что сохранял это сознание и в ту роковую минуту, и не рас-
каивался.
— Вы очень ученый человек, синьор Таддео, вы...
Неужели смягчился гнев? Кажется, это ласково. Библиоте-
536

карь поднял глаза. Так. Лицо князя еще горит горячкою гнева,
но уж просветлело улыбкою милости. Библиотекарь опять по-
тупил глаза; но теперь на сердце у него было уж легко.
— Вы очень ученый человек и при этом очень умный че-
ловек, синьор Таддео. Но вы кабинетный человек. Вы не ди-
пломат. — Князь опять замолчал. Библиотекарь видел его ко-
лена, руку, лежащую на коленях; в руке золотую табакерку с
портретом княгини, осыпанным бриллиантами. Рука, прежде не-
подвижно сжимавшая в ладони табакерку, теперь пошевелилась,
табакерка передвинулась держась между пальцев; опустилась
другая рука и стала вертеть табакерку. — Князь повернул руку
с табакеркою ладонью кверху и начал пальцами другой руки
пощелкивать по табакерке.
— Я вспылил, Прочида, и был не совсем прав перед вами.
Вы честный, преданный, неизменный друг. Вместо досады, я
должен чувствовать признательность к вам и благодарить судьбу
за то, что имею такого друга. Князь медленно понюхал табак. —
Прочида, дайте мне видеть ваш взгляд. Это взгляд преданности
и чести. Он не должен быть потупляем. — Библиотекарь сидел
не в огорчении теперь, а от стыда, все опустивши глаза; и, ве-
роятно, на сухих желтых щеках старика играл теперь румянец,
как у девушки от застенчивой радости.
— Прочида, — сказал князь, — не хотите ли вы понюхать?—
Князь протянул к нему раскрытую табакерку.
В самом деле, князь Альфонсо был человек высокой души.
Честный слуга имел право говорить в своем дневнике, что его
господин и друг, светлейший князь, не по титулу только, но
и по сердцу «благороднейший» между светлейшими князьями.
— Синьор Прочида, — начал князь, — прошу вас принять
от меня эту мою любимую табакерку в память о настоящей ми-
нуте, в память о вашем благородном... — и вдруг не договоривши
размеренной фразы, горячо сказал:—Таддео, я не князь, я
только твой друг, и благодарю тебя, — и обнял Прочиду.
— Мы, на которых обращены глаза миллионов, не можем
держать себя со свободою людей, живущих в более скромной
доле, — начал князь, после этого порыва чувства; мы должны
быть всегда сдержанны в своих чувствах. Этикет — это цепи,
сбросить которых с себя мы не имеем права, потому что нет на
нас никаких других цепей. Наше счастье было бы счастьем более,
нежели человеческим, если бы мы освободили себя и от этого
единственного стеснения, напоминающего нам, что мы люди. До
свидания, Прочида; я не могу продолжать разговора в стесни-
тельных формах, налагаемых на меня обязанностями моего об-
щественного положения.
Через полтора или два часа библиотекарь был опять по-
зван к своему господину и другу. Князь был теперь в своем зо-
лотом и кружевном полном туалете и в ордене Подвязки, ко-
537

торый один пользовался его уважением и один был всегда на
нем, кроме случаев необходимости надевать другие ордена.
Теперь князь был и во весь разговор остался спокоен; но и
милостив, и ласков, сколько позволяли формы этикета.
— Прошу садиться, синьор Прочида, и поговорим как долж-
ны говорить люди ваших лет и моих лет, также лет зрелого
рассудка, и если еще не преклонных, то уж и далеких от поры
юности, счастливой поры, в которой и позволительны и даже
прекрасны увлечения. Мы должны быть рассудительны, хладно-
кровны. Поговорим, как прилично людям серьезным и дельным.
Вы неправ, синьор Прочида. Ваше чувство прекрасно, но оно
не выдерживает хладнокровного разбора. И я даже полагаю,
что вы были в этом случае орудием интриги. Такова часто бы-
вает роль людей, подобных вам чистотою души. Кто внушил вам
эту мысль.
— Никто, благороднейший светлейший князь. Эта мысль
давно глодала мое сердце.
— Мы здесь одни и отношения наши интимные, дружеские.
Повторяю просьбу называть меня просто «князь», без лишней
длинной титуляции. Я верю, синьор Прочида, эта мысль мучила
ваше сердце. Верю и тому, что давно она стала вашим собствен-
ным убеждением. Но я полагаю, первый зародыш этого чувства,
самобытно развившегося в вас, был заброшен в ваши мысли
какими-нибудь, будто бы, искренними и благородными сожале-
ниями этой женщины, уважения к которой я требую, потому что
все, близкое ко мне, должно быть уважаемо, но которую сам я
не могу уважать.
— Вы ошибаетесь, князь, синьора Бари тут не при чем. Она
только исполнила мою просьбу передать вам эту книгу,—просьба
была потому, что я был взволнован, боялся, томился, хотел,
чтобы это скорее разрешилось тем или другим для меня, человека
семейного. Я не мог длить свою тоску еще тою проволочкою,
чтобы просить у вас аудиенции и ждать пока вы будете иметь
время принять меня.
— Вы отвечаете, как обязан благородный человек. Но я знаю
все от самой этой Бари.
— Когда синьора Бари рассказала все вам, князь, то мой
язык свободен отдать громко перед вами справедливость бла-
городному чувству, высказанному ею в этом деле. Синьора Бари
не могла судить правильны ли мои расчеты. Если я ошибаюсь,
вина лежит на мне одном. За синьорою Бари остается заслуга
преданности интересам вашим и вашего рода, благороднейший
светлейший князь.
Князь расхохотался. — Преданность этой Бари? Даже бла-
городство. Надобно лучше понимать жизнь, вернее судить о
людях. Постройка будет поглощать лишние деньги. Бари будет
получать меньше подарков. Вот как надобно понимать дело.
538

Алчная женщина воспользовалась простодушием Прочиды, что-
бы отклонить князя от предприятия, невыгодного ей.
Библиотекарь был ошеломлен. Это не приходило ему в го-
лову. Князь торжествовал, подшучивая над его незнанием жиз-
ни. Старик сидел, понурившись. Но через две, три минуты под-
нял глаза и твердо сказал:
— Я был смущен догадкою, неожиданною для меня. Я че-
ловек кабинетный, и легко смущаюсь, наталкиваясь на возра-
жения, делаемые мне с точки зрения, на которую трудно мне
становиться по моей житейской неопытности. Но я привык раз-
бирать ученые вопросы, которые гораздо запутаннее житейских
интриг. И при маленьком размышлении я легко могу рассмо-
треть и по житейским делам, в чем правда. Ваша догадка неспра-
ведлива, благороднейший светлейший князь. Синьора Бари алч-
ная женщина. Но в этом деле ее корыстолюбие не при чем. Или
нашептывает ей даже в пользу вашего- проекта. У вас не будет
свободных денег, вы будете дарить ей меньше прежнего. Но
подрядчики будут давать ей взятки. И ростовщики, к которым
будете вы обращаться, тоже. Ваша постройка даст ей в десять,
в двадцать раз больше, нежели могла б она когда-нибудь полу-
чить от ваших милостей. Она жертвует своими расчетами для
пользы вашей и ваших детей. Вы говорите, она подлая женщина.
Не мне быть защитником ее образа жизни. Но в этом деле она
поступила как благородный человек.
В свою очередь, князь призадумался. Но опять рассме-
ялся: Вы неисправимый юноша с седыми волосами, синьор Про-
чила. Я презираю эту женщину. Мое семейство ненавидит и
оскорбляет. Душа у нее подлая. Она живет со мною только для
того, чтобы обирать меня. И больше говорить нечего о ее уча-
стии в вопросе об этом ли, о каком ли другом деле. Займемся
лучше разбором брошюры, написанной вами. Все в ней — или
преувеличение, внушенное вам энтузиазмом, или совершенное
незнание жизни.
Простодушный библиотекарь говорит в своем дневнике, что
князь очень расшутился, разбирая его брошюру, и говорил мно-
гое, конечно, только для шутки, или увлекаясь живостью своего
скептического остроумия. Князь осмеивал своих предков, не щадя
даже и самих Гоэнштауфенов. Осмеивал пустоту генеалогических
чувств. Шутки его были блистательны. Но не основательны, по
мнению библиотекаря, который гораздо серьезнее самого князя
изучал историю Гоэнштауфенов и их потомков. Словом, эти ост-
роумные тирады были также циничны и занимательны для лю-
бителей цинизма, как легкомысленные произведения Вольтера, и
так же поверхностны, так же недостойны того, чтобы серьезный
ученый обращал на них внимание. Он стыдился бы осквернять
листы своего дневника этими скандальными анекдотами, или не-
достоверными, или совершенно опровергнутыми основательною
539

историческою критикою. Для сущности вопроса, о котором шел
спор, эти остроумные клеветы на великих людей не имеют ника-
кого значения. Библиотекарь записал только то, что относилось
прямо к спорному делу, — и по своей скромности и безусловной
искренности, откровенно признается, что на всех существенно
важных пунктах он был совершенно разбит князем.
Дворец, какого другого нет в Европе. Это слишком. Очень хо-
роший, это правда. Один из самых хороших в целой Европе —
и это, пожалуй, можно сказать по справедливости. Но не говоря
о заальпийских странах, в одной Италии насчитывается пять или
шесть таких, которые не хуже или даже лучше.
Внутренними обогащениями можно приобрести славу, равную
знаменитости строителя дворца, князя Лоренцо. — Нет. В ста-
рину говорили: «толпа хочет быть обманываема, и надобно обма-
нывать ее». Это устарело. В наш просвещенный век толпа не хо-
чет быть обманываема; и если стараться, не успеешь обмануть ее.
И благородные люди нашего просвещенного века не могут уни-
жаться до желания обманывать. Обман—это подлость. Но толпа—
все-таки толпа и в наш просвещенный век. Она не умеет ценить ти-
хой и скромной деятельности. Ей нужны эффекты. Людовик XIV
любил производить эффекты, он великий человек. Людовик XV
живет смирно — его презирают все. А при нем благосостояние
Франции возрастает; это не хотят знать и сами французы. Они
презирают своего короля, который и умнее и добрее великого Лю-
довика, и превозносят великого Людовика, который во сто раз
ничтожнее нынешнего презираемого короля. Люди, которые хотят
быть знамениты, должны дивить, чем бы то ни было, лишь бы
дивить. «Vulgus vult stupere, ergo stupeat». «Толпа хочет быть
ослепляема, надобно ослеплять ее».
«Князья Кастель-Бельпассо не могут иметь своих армий. По-
томки Гоэнштауфенов не могут служить династиям. Я не могу
прославиться как правитель или полководец. Я могу соперничать
с Людовиком XIV только постройками. И я создам нечто побольше
и получше его Версаля. У меня во сто раз меньше средств, не-
жели у него, но я превзойду его на той арене соперничества, ко-
торая одна доступна мне для состязания с ним. И тем яснее бу-
дет для всех, как неизмеримо выше его я по уму и силе харак-
тера».
Бедный простак, проникнутый благоговейным усердием к славе
князей Кастель-Бельпассо был ослеплен. Над ним первым совер-
шилось действие правила, принятого князем Альфонсо «Vulgus
vult stupere, ergo stupeat». В тот и в следующий день он исписал
целый десяток листов своего дневника восторженными тирадами
о величии души князя Альфонсо.
Но хоть и простак с узкими понятиями верного слуги, библио-
текарь был человек с твердым здравым смыслом. На день, на два
его рассудок затмился очаровательным блеском идеи, что его гос-
540

подин и друг затмит славу Людовика XIV. Но на третий день
Прочида уж начал образумливаться и думать о деле по-прежнему.
Семьдесят лет строился дворец, занимающий одну сторону тер-
расы. Сколько же лет заняла бы постройка, охватывающая три
другие стороны, из которых две, перпендикулярные нынешнему
дворцу, чуть не вдвое длиннее этой линии дворца. — Если стро-
ить, как шло дело тогда, — на излишек доходов, — это потребует
целых трех столетий. А все должно быть создано одним князем
Альфонсо. Что ж это значит? — На постройку пойдут не излиш-
ки только. Пойдут все доходы. Князь обрекает себя жить ни-
щим. И той жертвы мало. Надобно будет заложить все владения.
Нищета на три, на четыре поколения князей Кастель-Бельпассо.
И безо всякой надобности. И Версаля все-таки не построит
князь Альфонсо, хоть бы отдал и детей, и жену, и самого себя в
заклад под векселя. Стало быть, не только бесполезное дело, но и
такое, которое не может принести удовольствия даже и тщесла-
вию. Принесет только стыд. Обнаружит недостаточность средств.
И безвкусие. Пусть правда, что нынешний дворец не самый
первый дворец в целом свете по красоте. Но один из лучших, в
этом сознался сам князь Альфонсо. Одно из тех зданий, какие
производятся только гениями первой величины. Брунеллески, Ра-
фаель, Браманте, — и кто еще после них?—кажется четвертого
такого архитектора еще не было. И теперь это несомненно — нет
такого. Что ж будет новая постройка? — Громадный аргумент:
«Этот князь хотел быть соперником Брунеллески». О, стыд, под-
вергать себя такому подавляющему сравнению.
Страшно наталкиваться на его гнев во второй раз. Но так ве-
лит обязанность.
И княгиня звала опять к себе и просила продолжать. И синь-
ора Бари ободряет. — Подумал, подумал Прочида, и при первом
удобном случае возобновил разговор.
Князь Альфонсо был добр и умен. Выслушал с улыбкою, не
раздражаясь. И отвечал, смеясь:
— Лучше, нежели Брунеллески, я не умею строить. Но хоро-
шие архитекторы есть и теперь. И сам я человек со вкусом. —На-
добности нет?—Вы сами прославляете князя Лоренцо за нынеш-
ний дворец; это здание в десять раз громаднее, нежели требует
надобность. Размеры того, что нужно для удобства, простора,
роскоши — размеры обыкновенного большого дома. Князь Ло-
ренцо построил не то. И как теперь дивитесь величию его души
вы, так будет потомство дивиться величию моей души. Голос
современников — это отголосок мелочных отношений, грошевых
расчетов, обыденных неудобств. Кто хочет жить в веках, должен
быть глухим к мимолетному ропоту. Нищенство? — Это фанта-
зия. Князья Кастель-Бельпассо не могут быть нищими, пока
длится настоящий порядок вещей. Пусть мой наследник насле-
дует от меня только долги; в Германии, в Англии много невест
541

с колоссальными придаными. — выбирай из них такую, кото-
рая самого знатного рода. — Но прочен ли такой порядок, при
котором невесты самых знатных фамилий считают за честь всту-
пить в мою фамилию? Руссо говорит: непрочен этот порядок.
Советует знатным учить детей какому-нибудь ремеслу, по-
тому что может настать время, когда бывшим знатным понадо-
бится приобретать хлеб столярством или плотничеством. Но
если так, то не все ли равно: богатыми или задолжавшими заста-
нет их эта конфискация?
И ученый библиотекарь опять видел себя сбитым со всех по-
зиций.
— Меня ожидал сан кардинала; я рассчитывал сделаться па-
пою. Смерть старших братьев дала мне другое положение в обще-
стве. Не жалею. Мне привольнее жить в свое удовольствие. Но
мне дали образование, которого не имели мои старшие братья,
предназначавшиеся быть — один праздным вельможею, другой—
солдатом. Я не невежда, как были почти все люди, прежде меня
занимавшие сан главы семейства. Мои понятия шире; и мое
честолюбие не может довольствоваться пошлыми обыденностями.
Я все сказал, синьор Прочида, и прошу вас не возобновлять этого
разговора. Благодарю вас за преданность мне, но прошу вас не
возобновлять этого разговора. Вы знаете, как поступил Людо-
вик XIV с Фенелоном, Вобаном, Расином? Он был глупец с пош-
лым характером. Я считаю себя не таким. Но и я человек. И я
могу потерять терпение. Не вводите меня в грех быть неблаго-
дарным за вашу верную службу.
— Исполню вашу волю, сказал честный добряк. Но прошу вас
об одном: не подвергайте ответу за меня синьору Бари. Это толь-
ко моя дерзость. Синьора Бари не виновата.
— Вы не на шутку стали уважать эту подлую женщину.
Князь Альфонсо засмеялся. — Успокойтесь. Она для меня совер-
шенно незаменимая прислужница.
— Но она в немилости у вас.
— Да. Но не тревожьтесь. Она заслужит свою вину.
Добряк помолчал. Потекли слезы у него из глаз.
— Благороднейший светлейший князь, вы человек великого
ума и сильной души. Вы могли бы заслужить славу не менее бли-
стательную, чем ваши предки Фридрих II и Барбарусса. И вы
растрачиваете вашу жизнь... Прочида не мог продолжать, поме-
шали слезы.
— Растрачиваю мою жизнь на грязный разврат и хочу тра-
тить на пустую, хоть колоссальную, затею? — Так пришлось, лю-
безный друг. Нет деятельности, достойной меня. О, если бы наш-
лась! О, если бы оправдались предсказания этого сумасброда, но
умнейшего и даже рассудительнейшего изо всех наших современ-
ников, этого республиканского дикаря Руссо! О, если бы дема-
гоги успели взбунтовать чернь при моей жизни! Тогда мы все —
542

Гоэнштауфены, Бурбоны, Габсбурги, — могли бы забыть наши
семейные раздоры; на защиту порядка против буйства, мы долж-
ны были дружно действовать все, покинувши наши мелкие счеты
о старшинстве и старых взаимных обидах. Я решился бы коман-
довать армиями Бурбонов и Габсбургов, и нашел бы дорогу к
славе, достойной моих душевных сил...
Простяк благоговейно слушал и подробно записал, какие ве-
ликие подвиги совершил бы его господин и друг, если бы откры-
лась для этого гениального человека дорога к славе, достойной его
душевных сил.
И не напрасно считал верный слуга своего господина и друга
гением. Хоть и честный человек, добряк привык иметь образ мыс-
лей верного слуги. А идеи верного слуги всегда бывают узки,
низки. И господину, если он не набитый дурак, легко изумлять
слугу, хоть бы от природы и умного человека, широтою и возвы-
шенностью своих воззрений.
Но хоть и одуревший от привычки быть верным слугою. Про-
чида был человек от природы неглупый, даже очень даровитый.
И опять оправился в рассудке и скоро стал исписывать листы сво-
его дневника сожалениями о том, что его господин и друг разо-
ряется сам и готовит нищенство детям чрезмерными расходами
на постройку, ни к чему не нужную.
Впрочем, как человек правдивый, Прочида признавал, что на-
прасная пристройка, которую порицал он, как разорительную, не
обезобразит прежнего палаццо: князь Альфоноо призвал Пани-
ни, очень хорошего архитектора, и, сам человек со вкусом, руково-
дил Панини при составлении плана превосходными соображениями:
«Лучше Бунеллески нам с вами, синьор Панини, не придумать;
притом же здание должно казаться построенным все по одному
плану; нам только надобно увеличить создание Брунеллески, при-
меняясь к обстоятельствам местности. Прошу вас начертить план
трех новых сторон четырехугольника в стиле готовой стороны».
И планы вышли хоть не имеющие никакой самобытности, но
прекрасно гармонирующие с произведением гениального Брунел-
лески, — то есть, и сами прекрасные.
Прочида добросовестно записал в своем дневнике, что с ху-
дожественной точки зрения он опасался понапрасну. Палаццо не
искажается; выигрывает в отношении величия, ни мало не утрачи-
вая красоты.—Но денежный вопрос—увы!—с каждым годом ока-
зывается имеющим размеры все ужаснее всех прежних ужасных
соображений.
Цены материалов и работы все растут; и воровство все разви-
вается. Синьора Вальберни, потерпевши немилость и купивши
себе прощение усиленными усердиями по службе собственным те-
лом и менее опытными, но боле свежими телами мимолетних жи-
тельниц гарема, очень скоро примирилась с необходимостью от-
бросить всякую честную мысль о будущности, которую желает
543

приготовить себе и своим детям ее господин и друг. Нельзя удер-
жать его от разорения, надобно перехватывать, сколько можно,
из денег, которыми сорит он по трем окраинам террасы. И с каж-
дым месяцем, совершенствовалась она в искусстве выжимать
деньги из подрядчиков. И за каждые новые два, три процента
уступки ей, подрядчики умели обманывать ее на двадцать, на
тридцать новых процентов грабежа в свою пользу... И кто отва-
жился бы уличать, идя против нее, когда и об руку с нею была
погибель за первое слово правды. И как было б уличать? Князь
Альфонсо строит с энергиею горячки: быстрее, быстрее!—только
и слышно от него. Недостаток в рабочих — надобно привлекать,
повышая плату; несоразмерный с производством запрос на мате-
риалы— не могут же дорожать они! Все счеты сообразны с есте-
ственными условиями дела, и правильно сводятся все балансы...
И со второго же года пошли займы; одно поместье за другим от-
дается в залог; доходы уменьшаются, а расход на бесполезное
дело растет...
Пять, шесть лет еще так, — и все будет продано с аукциона.
Или даже скорее... Погибель, близкая погибель потомкам Гоэн-
штауфенов...
Этими размышлениями наполнены три последние года дневника
верного слуги. Таддео Прочида тремя годами пережил свою бро-
шюру и начало перестройки. — «Скорбит мое сердце... Изнемо-
гает душа и ветшает тело»... Заметки этого характера все чаще и
чаще попадаются на печальных страницах. — «Это гибельное
предприятие сводит меня в гроб раньше времени», замечает вер-
ный слуга на одной из последних строк дневника.
Но если б простодушный простяк прожил еще с год или с пол-
тора, он увидел бы, что мог бы и не принимать дело так близко к
сердцу. Печаль, которая свела его в гроб, скоро после его смерти
оказалась близоруким страхом, мелким и низким понятием раба о
душевной жизни человека свободного.
Года четыре князь Альфонсо горячился строить и строить
памятник своего умственного и нравственного величия на славу
в веках. Выведен был фундамент по всем трем новым сторонам
будущего четырехугольника. Начиналась местами кладка где
кирпича, где тесаного камня, первых рядов нижнего этажа.
Князю Альфонсо стали прискучивать хлопоты о славном имени
в потомстве. И стал он соображать хладнокровно. Невозможно
продолжать постройку таким горячим манером: гораздо раньше,
нежели кончишь, займы с процентами разрастутся так, что все
пойдет на аукцион. Еще несколько времени пораздумал так и ре-
шил вести дело, как требует рассудок. Разоряться не для чего.
Какие будут оставаться лишние деньги от обыкновенного образа
жизни, те пусть обращаются на постройку.
-.— Недостает денег, надобно заключить новый заем, сказал
ему главный кассир постройки.
544

Не нужно займа. Разложить работы на сроки подольше.
Синьора Бари была тут, как всегда при всяких важных слу-
чаях.
Что ж это будет? Князь Альфонсо сказал ей, как решил. Она
стала доказывать, что по такому порядку дело пойдет слишком
медленно.
— Молчи, дура, остановил господин и друг ревностную по-
мощницу свою в приобретении вечной славы. Прежде — пом-
нишь? — ты сама хотела бы отклонить меня от этого. А теперь,
воровать по архитектурной части вошло тебе так во вкус, что когда
я образумился, тебе не нравится. В этом отношении, ты не глупа;
и за это я тебя хвалю. Но в том ты дура, что проживши со мною
столько лет все еще воображаешь, будто можешь управлять мною.
Говори это другим, — не запрещаю. Даже сам подаю вид, будто
слушаюсь тебя. Пусть дают тебе взятки. Но сама ты должна по-
мнить: не прошу тебя управлять мною. Дура, не забывайся. Пони-
маю, милейшая: горько тебе, что иссохнет самый богатый источ-
ник твоих доходов. Но — умей покоряться жестокости судьбы.
И постройка пошла очень тихо. Все тише и тише. Через два,
три года оставалось на работе лишь три, четыре десятка людей,
вместо прежних бесчисленных работников. Много ли могло оста-
ваться лишних денег из обыкновенных доходов.
Вовсе бросить бы эту постройку. Следовало бы. Было только
стыдно показать, что недостало твердости характера. Князь Аль-
фонсо говорил, что израсходовался, что времена ныне тяжелы,
что как только придут времена благоприятнее, он возобновит
дело с прежнею энергиею. А по доверию, говорил синьоре Бари:
«найди ты мне благовидный предлог вовсе бросить эту построй-
ку и тогда скажу: умная женщина».
Но какой же можно было найти благовидный предлог отка-
заться от славы в грядущих веках. — Сколько ни предлагала
предлогов синьора Бари, ни один не годился.
И тянулось дело со всевозможною вялостью, а все-таки тяну-
лось... Лет десять, и больше. И дотягивалось до того, что еще
5ы лет десяток такой работы и была бы возведена постройка до
верху окон первого этажа.
Но — вдруг однажды — это было в 1794 году — князь Аль-
фонсо с улыбкою медленно понюхал табаку, потер руки и сказал
синьоре Бари: выходит тебе случай немножко поживиться опять
за счет подрядчиков. Не в прежнем размере, но порядочно-таки.
Мне пришла в голову хорошая мысль. Нынешние обстоятель-
ства годятся для того, чтобы с честью покончить вопрос о по-
стройке. И кончить можно скоро, и расходов не так много, и от
одного этажа в неотделанном виде, с голыми стенами и даже без
дверей, пожалуй, для сокращения издержек, приобретется такая
слава, какой не заслужило бы доконченное здание во все три
этажа с великолепнейшей отделкой.
545

Князь Альфонсо был умный человек. Едва ли кто другой
подумал бы извлечь из тогдашних обстоятельств еще и эту славу,
в добавление к славе, уже извлекавшейся из них князем
Альфонсо.
О каких тогдашних обстоятельствах он говорил, понятно по
цифре года, в котором он придумал извлечь из них, кроме всех
прежних слав, еще новую.
Вспыхнула французская революция. Принцы королевской фа-
милии, большинство аристократов эмигрировали. Возбуждали
всю Европу, усмирить буйство. Сами собирали войска на Рейне.
И пошли коалиционные армии усмирять буйство. Начались
войны, сравнительно с которыми походы Фридриха И, маршала
Саксонского, Карла XII Шведского, все войны сплошь до три-
дцатилетней, были маневрами мелкой забавы. Князь Альфонсо
дождался того, что открывалась ему дорога к совершению герой-
ских подвигов, собственными своими предречениями о которых
приводил он когда-то в благоговение добряка библиотекаря.
Но мало ли что говорится. Не все то делает умный человек,
о чем говорит. Кто мог бы уличить: «хвалились, когда ничего не
было; что ж теперь не геройствуете?» — Старик давно был по-
хоронен. А если были говорены такие предречения и в уши дру-
гим, легко было отговориться: «Если бы я был моложе, пошел
бы сам усмирять буйство. Тогда, я моложе; и если бы тогда,
то действительно пошел бы».
И кто из рассудительных людей мог упрекнуть пятидесяти-
летнего человека, что он не идет сражаться сам? Никто не тре-
бовал этого. Все только восхваляли усердие, дивное усердие князя
Альфонсо к защите порядка, усмирению бунта.
Кто раньше его начал приносить жертвы на пользу общего
дела? Кто приносил больше жертв? Кто приносил их более по-
стоянно? — Никто.
В Кобленц отправлялись груды денег; тянулись обозы с ору-
жием, купленным по распоряжению князя Альфонсо на немец-
ких, на бельгийских фабриках. Мария-Антуанетта писала, и все
Бурбоны, и Габсбурги, и Вельфы, и Виттельсбахи писали князю
Альфонсо, что он достойный преемник Гоэнштау фенов...
Не только для славы, но и в коммерческом отношении это
было умное дело, хлопотать о том, чтобы поскорее и пожарче раз-
горалась война. — На войне стреляют; на стрельбу нужен порох;
на порох нужна сера. Серу на всю Европу доставляют окрестности
Этны. Очень большие куски окрестностей Этны — во владениях
князя Альфонсо.
Лишь только успевай добывать серу — сколько хочешь по-
давай, всю покупают нарасхват; по двойной, по тройной цене
против прежнего.
Князь Альфонсо пощелкивал по крышке табакерки, поню-
хивал, улыбаясь, и говорил синьоре Бари: — «Хорошие подошли
546

времена; лишь бы эти санкюлоты дрались хорошенько, подольше
бы держались против моих милых союзников. Одна только и
может быть беда: скоро побьют злодеев. Ты все еще веришь
в бога, мой ангел: так молись же, милейшая, чтоб он помогал
этим безбожникам подольше отбиваться от наших друзей. Тут
и на твою долю кое-что перепадает».
Синьора Бари молилась. И скоро князь Альфонсо убедился,
что молитвы ее услышаны. А в 1794 году было уж очевидно, что
много, много лет и запрос на серу и цена ее будет все только
расти.
Дело выходило такое солидное, что оказывалась надобность
не на шутку приобретать славу в веках. Куда девать столько
лишних денег. — Некуда, кроме как приобретать славу. А когда
так, то следует позаботиться, чтобы современникам и потомству
легко было вполне ценить жертвы, которые приносит князь Аль-
фонсо на пользу правого дела.
Во-первых, все должны слышать и видеть, что постройка —
это пламенная страсть князя Альфонсо; если работа уж много
лет шла очень вяло, это не потому, что князь Альфонсо охла-
девал к своему делу — нет, только потому, что не было денег.
Он страдал от этой проволочки. И вот, как только явились сред-
ства, он возгорелся прежним пылом.
И работа закипела. Быстро поднялись стены первого этажа.
И вдруг, Панини слышит приказание: «бросить все». Как бро-
сить? Что это значит? — Князь Альфонсо мучится совестью;
совесть восторжествовала. Все должно итти на помощь правому
делу. Это решено. Возражения напрасны.
— Но если бросить так, размоют дожди. Надобно хоть по-
крыть, вставить двери, окна.
— Правда. Что уж выстроено, то надобно сберечь. Только,
чтобы это обошлось как можно дешевле. Все должно быть самое
простое, самое дешевое. Каждый лишний дукат, истраченный на
это, будет жечь мою душу адским пламенем. Как можно дешевле;
все самое простое.
Так и было исполнено. И был это эффект. И останется эф-
фектом для потомства. Пламенная страсть — и подавлена для
общей пользы. Должно было выстроить в три этажа — а вот,
видите, только один этаж. О, великая душа!
— Очень ловкий фокус, говорил Панини синьоре Бари, при
прощанье. И как жаль, что такой ум занимается только пош-
лостями.
— Как же вы хотите, чтоб в голове у этого человека было
что-нибудь, кроме пошлости? отвечала синьора Бари. Все сердце
у него сплошь каменное. Все мы сколько-нибудь честно чув-
ствуем хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь. Он — совершенно
не знает ничего похожего на привязанность или хоть на состра-
дание.
547

Я заимствовал все эти подробности из мемуаров Панини,
книги, хорошо известной всем, занимающимся историею Италии
того времени (Storie. Palermo. 1811).
На свои обыкновенные доходы князь Альфонсо жил с такою
пышностью, больше какой не нужно умному человеку. Когда все
кричат: «у него самый лучший гарем; у него самые роскошные
пиры» — этого довольно умному человеку. Бросать еще больше
денег на это, значило бы терять деньги без пользы. Потому и
приходилось князю Альфонсо приносить изумительные жертвы
на пользу правого дела, пока шли ему совершенно лишние мил-
лионы экстренных доходов.
Сам он не пошел предводительствовать усмирителями зло-
деев, не потому, что нехватило б у него храбрости. Полководец
остается далеко позади боевой линии; опасности от пуль нет
ему никакой; и ядра редко могут долетать. Князь Альфонсо не
пошел воевать просто потому, что изленился. В недостатке му-
жества никто и не подозревал его. И по всей вероятности, он
не имел недостатка в этом славном качестве. Оно было фамиль-
ным в потомстве Гоэнштауфенов.
И сыновья князя Альфонсо не были трусы. По мере того
как подрастали, они рвались биться за правое дело. Отец не
особенно поощрял их; но и не удерживал.
Сыновей у него было четверо. Старший подрос для войны в
1793 году; младший — Эццелино — в 1798.
Когда Эццелино стал проситься у отца на войну, один из
тех старших был уж убит. Но все еще остается трое сыновей.
А необходим только один. Владения князей Кастель-Бельпассо
не раздроблялись. Одному наследнику необходимо существовать
на свете; а если есть у него братья, это уже сверхштатные люди.
Эти сверхштатные сыновья предназначались, по общему правилу
тогдашней аристократии, на карьеры холостой жизни: быть ду-
ховными, быть военными. Сам князь Альфонсо — бывший
третьим братом — воспитывался для духовного звания. И чуть не
пожалел, когда смерть старших двух братьев в первой молодости
передвинула на него наследство. Кардиналом было бы ему при-
вольнее жить. Женитьба—это неприятное стеснение. Но как быть,
когда велит судьба. — Князь Альфонсо не только женился, но да-
же был добросовестным мужем, как это ясно уж и из того, что же-
на родила четырех сыновей; а были, кроме того, еще и дочери.
Один из четырех был уж убит; но оставалось еще двое сверх-
штатных. Поэтому отец не удерживал младшего, желавшего по-
казать, что он не уступает храбростью старшим.
Они в это время командовали партизанскими отрядами в
южноитальянских горах. Эццелино предназначался к военной
карьере; умел маршировать, был знаток всех тонкостей тогдаш-
него многосложного плац-парадного ремесла. Поэтому с первого
же дня годился быть офицером в отряде одного из братьев.
548

Очень скоро годился сам командовать особым отрядом. Герой-
сие подвиги его были такие же ежедневные, иной день ежечасные,
как и старших братьев. Да все молодые князья были достойными
потомками героев, своих предков, короля Манфреда и двух Фрид-
рихов императоров.
Пока Макдональд оставался в Неаполе, геройские дела до-
ставляли только славу храбрым партизанам. Французы били
их при каждой серьезной встрече. — Но Макдональд с большею
частью войска должен был итти на подкрепление малочисленной
французской армии в северной Италии; в Неаполе остался только
слабый отряд. Французы уж могли ходить летучими колоннами
в горы; должны были держаться все вместе; думать только о
защите столицы против русско-турецкого войска, высадившегося
в окрестностях Неаполя. Кардинал Руффо — главнокомандую-
щий партизанов, собрал свои отряды и пошел помогать русским
и туркам штурмовать город. Французы и Неаполитанские при-
верженцы нового порядка дел были подавлены числом. Резня
продолжалась несколько дней. Из трех сыновей князя Альфонсо,
участвовавших в этом подвиге, пережил резню только один —
младший.
И должен был перестать сражаться. Отец — вдовый старик.
Эццелино остался один сын у него. Эццелино должен жить,
жениться, быть наследником и продолжать фамилию.
То, что право наследования передвинулось на него, это не
могло быть неприятно бывшему младшему брату, которому пред-
стояло быть не более, как военным авантюристом,—дослужиться,
пожалуй, и до очень важных чинов, — но когда-то еще. Да хоть
сделаться когда и самым важным генералом какой-нибудь ино-
странной службы, — что это значит сравнительно с саном главы
фамилии Кастель-Бельпассо. Подобно отцу, примирившемуся с
тем, что судьба отняла у его душевных сил деятельность в звании
кардинала и мечту быть папою, Эццелино легко примирился с не-
обходимостью прекратить свои военные подвиги.
Но как отцу, так и ему, одно обстоятельство представлялось
неприятным в новой его судьбе — надобно жениться. Это сте-
снение. Стеснение не может нравиться никому. Но что необхо-
димо, то необходимо.
Князь Эццелино ехал жить с отцом не совсем довольный
только тем, что надобно будет жениться. Если бы не жениться,
эта девушка не была бы неприятностью. Нисколько. Даже было
бы очень мило быть близким к ней. Как девушка, она прекрасна.
А впрочем, не надобно же забывать: жениться, это необходи-
мость. А когда надобно иметь жену, то иметь женой Эмилию
Роан — это самое лучшее. Вообще, это неприятность быть же-
натым, но быть женатым на Эмилии Роан — это очень приятно.
И хоть сейчас же по приезде он готов венчаться. И даже, чем
скорее, тем лучше. Очень рад, очень рад.

ВЕЛИКОДУШНЫЙ МУЖ
Комедия в двух действиях
ЛИЦА:
Логин Герасимович Кайданов, богатый человек, 55 лет.
Наталья Богдановна, его жена, 25 лет.
Аркадий Тимофеевич Полянский, человек живущий своим
трудом, 28 лет.
Прохор Маркелыч Востронюхов, отставной буфетчик, хозяин
квартиры, нанимаемой Полянским, 50 лет.
Г л а ш а, дочь Востронюхова, 18 лет.
Вукол Пантелеич Праведно в, письмоводитель у квартального
и жених Глашеньки 25 лет.
Действие в Петербурге.
Сцена представляет чистую комнату квартиры Полянского. Налево дверь в
комнату, которая служит ему спальною и в то же время кабинетом. Вечер.
На столе одна свеча.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
ЯВЛЕНИЕ 1
Полянский, потом Востронюхов.
Полянский ходит по комнате, опустив голову, становится к окну, перебирает
пальцами по стеклу, опять ходит, садится и закрывает лицо руками. Между
тем входит Востронюхов, останавливается у двери, потом кашляет.
Востронюхов (кашляет). Кхе, кхе.
Полянский (встрепенувшись, встает и идет к нему).
Востронюхов. Прошу извинения, что помешал. Вы изво-
лили сказать, Аркадий Тимофеевич, чтобы я пришел, как воро-
чусь.
Полянский. Да, Прохор Маркелыч. Нам надобно рассчи-
таться. Завтра поутру я уезжаю из вашего прекрасного Петер-
бурга,
550

Востронюхов. На то ваша воля, Аркадий Тимофеевич.
Мы удерживать не можем, хотя огорчительно терять такого
жильца.
Полянский. За квартиру заплачено вперед до первого
числа.
Востронюхов. Точно так-с.
Полянский. За стол и прислугу, — ныне 8 число, — ну,
пусть идет за половину месяца (вынимает бумажник), от
двадцати рублей половина десять, — вот извольте (подает
десятирублевую бумажку) таким образом счеты наши кон-
чены.
Востронюхов (берет). Покорно благодарим, Аркадий
Тимофеевич (мнется), только извините меня, Аркадий Тимо-
феевич, для меня это несколько обидно как будто бы-с.
Полянский (с легкой насмешкой). Как же обидно? —
Когда я дал вам больше, нежели следует?
Востронюхов. Это точно так-с, Аркадий Тимофеевич; а
все же как будто несколько обидно. Не будет ли вашей милости
заплатить за стол хотя бы до первого числа?
Полянский (качнув головою). Ну, пожалуй (подает де-
сять рублей).
Востронюхов (берет). Покорно благодарим-с, Аркадий
Тимофеевич (со вздохом глубокого убеждения) — тем больше я
понимаю это, Аркадий Тимофеевич, как знаю, что деньги-то вам
тоже не даром приходят, а трудовые. Если бы не такие мои об-
стоятельства, то даже и не решился бы.
Полянский. Какие же ваши обстоятельства? Кажется, вы
имеете деньги.
Востронюхов. Что мог приобрести, приобретал, Аркадий
Тимофеевич. Не могу роптать на бога. Но тоже и дети, Аркадий
Тимофеевич. Глашеньку отдаю замуж. Расходы-с. Жених-то еще
только начинает оперяться. Нельзя, надобно поддержать на пер-
вый раз. Определил его на должность, — это сколько стоило-с
(вздыхает). Совсем отощал карманом, Аркадий Тимофеевич.
Вот на-днях свадьба, надобно снаряжать девушку под венец, —
а где деньги? (Вздыхает).
Полянский (улыбается). Вполне снарядить вашу дочь
под венец не могу. Но вот вам, пожалуй, на перчатки ей (дает
пять рублей).
Востронюхов. Покорно благодарим, Аркадий Тимофе-
евич.
Полянский (ходит по комнате. Через несколько времени
замечает, что Востронюхов еще не ушел, улыбается. Опять хо-
дит. Останавливается перед Востронюховым). Так ваша дочь вы-
ходит не за старика?
Востронюхов. За молодого человека, Аркадий Тимо-
феевич.
551

Полянский (с горькою насмешкою). Ваша дочь делает
дурно. Лучше бы за старика, за богатого, разумеется, гораздо бы
лучше.
Востронюхов (понимая шутку). Нет, Аркадий Тимо-
феевич, это последнее дело.
Полянский. Вы так полагаете? А я думаю иначе.
Востронюхов. Если кому лучше жить со старым мужем
в богатстве, нежели с ровным себе, которого можно любить, хотя
бы и без большого богатства, у такой, извините меня, Аркадий
Тимофеевич, самая низкая душа,
Полянский. Вы слишком грубо судите, Прохор Марке-
лыч. В нашем образованном, порядочном, благородном обществе
нельзя судить так невежественно. Женщина, для которой деньги
дороже всего — умная женщина, Прохор Маркелыч (ходит).
Востронюхов. Нет-с, мы с женою и с детьми, слава богу,
не такие образованные, Аркадий Тимофеевич. Глашенька выхо-
дит потому, что человек нравится ей. Мы с женою соглашаемся
потому, что знаем: в этом счастье, Аркадий Тимофеевич, во
взаимном расположении. А что беден, так бог не без милости:
был бы человек с рассуждением, то и не останется без куска
хлеба. И будут жить. И надеемся, Аркадий Тимофеевич, будут.
Молодой человек, не успел еще стать на ноги, приобрести, потому
и не имеет. А бог даст, и приобретет. Как не приобрести? Был бы
ум. А умом его бог не обидел. И дело знает. Не по летам знает.
Деловой человек, это можно сказать, — умный человек! О, умен!
Ума палата! Я вот сам, слава богу, не пожалуюсь на моего созда-
теля, чтобы дураком родился, и притом сколько же свету видел
на моем веку! Но перед Вуколом Пантелеичем — пас. Далеко
пойдет! Не позволите ли, Аркадий Тимофеевич, привести его,
сделать ему честь вашего знакомства?
Полянский (продолжает ходить, не слушая, останавли-
вается после некоторой паузы и быстро опрашивает). Что?
Востронюхов. Просил о позволении привести Вукола
Пантелеича, Аркадий Тимофеевич, чтобы удостоить его чести
вашего знакомства. Он теперь сидит у нас.
Полянский. Какого Вукола Пантелеича?
Востронюхов. Нареченного моего зятя, Аркадий Тимо-
феевич.
Полянский. А! Нет, Прохор Маркелыч: зачем же ему
знакомиться со мною, когда я завтра уезжаю?
Востронюхов. Это большого ума человек, Аркадий Ти-
мофеевич. Я сам не могу пожаловаться на бога, чтобы родился
дураком, — и не мало видел на своем веку, — недаром прожил на
свете пятьдесят лет, двадцать лет буфетчиком был у Ивана Ива-
ныча Излера, могу сказать: знаю людей, понимаю жизнь, а не
стыжусь признаваться: перед Вуколом Пантелеичем — пас, хоть
молоко на губах у него почти что не обсохло. Палата ума!
552

Полянский. Очень рад, Прохор Маркелыч, что вы так
довольны вашим нареченным зятем. Но избавьте себя и его от
напрасного беспокойства.
Востронюхов. Почему же знать, что напрасного, Арка-
дий Тимофеевич?
Полянский. Как же не напрасного, когда я завтра уез-
жаю? Не могу быть ничем полезен ни вам, ни ему. Вероятно, вы
хотите, чтобы я доставил ему протекцию по службе? Мог бы, если
б у меня оставалось время присмотреться к нему. Но рекомендо-
вать человека, которого не узнал хорошо — это не в моих прави-
лах.
Востронюхов. Это я понимаю, Аркадий Тимофеевич.
И смею сказать, что не то было в моих мыслях. Когда такой че-
ловек, как Вукол Пантелеич, поставлен на ноги, дана ему хоть
маленькая должность, заботы о нем нечего иметь: сам пойдет,
без протекции все приобретет своим собственным достоинством в
глазах начальства.
Полянский. Верю.
Востронюхов. У меня в мыслях было другое, Аркадий
Тимофеевич. Позволите ли сказать, как я понимаю и что было у
меня в виду? Не будучи дураком, не могу не видеть, что вы чем-
то озабочены или, как бы сказать, расстроены.
Полянский. Нисколько.
Востронюхов. Что я вижу, того не могу не видеть, Ар-
кадий Тимофеевич, что понимаю, того не могу не понимать, чего
не понимаю, о том и не скажу, что понимаю. Вижу, Аркадий Ти-
мофеевич, вы чем-то расстроены; понимаю, что в этом и причина
вашего отъезда,—как же не понимать? Ничего не говорили,
не собирались, за квартиру заплатили до первого числа
вперед, — и вдруг, уезжаете. Огорчены, неожиданное расстрой-
ство. Как этого не видать? Но в чем ваше затруднение, того не
понимаю и не хвалюсь, что понимаю. Вижу только, что вы не же-
лаете говорить. Вижу, а разгадать не могу, тем меньше подать
совет, пособить. А Вукол Пантелеич не моего ума человек, — по
наружности ничего особенного, и бойкости по виду не имеет и не
речист. Просто, тупой человек скажете. А пока вы это скажете,
он уже насквозь вас понял, и дела ваши все и затруднения, хотя
вы ни одним словом о том не заикались, и касаться того не хо-
тели, — и не только он все понял, у него уж и соображено, как
устроить дело, — и одно слово, только одно слово он вам скажет,
но одно это слово — золотое.
Полянский (слушавший с улыбкою). Так вот что! Вы
хотите, чтобы ваш Вукол Пантелеич пособил мне!
Востронюхов. Как же не хотеть, Аркадий Тимофеевич?
Прожили вы у меня больше года, и хотя мне известно, что и сам
вы не миллионер какой-нибудь, но во всех расчетах со мною и
по хозяйству вашему с моею супругою, не то чтобы нам иметь
553

неприятность, должны мы только всегда быть благодарными, —
что ж бы я был за бесчувственный скот, если б не имел всего
моего к вам расположения, и в чем мог, не желал бы служить всею
моею душою, от полноты моего сердца?
Полянский. Благодарю за ваше доброе расположение ко
мне, Прохор Маркелыч, но если б у меня и было, как вы пола-
гаете, какое-нибудь затруднение или огорчение, ни вы, ни ваш
нареченный зять, никто на свете не может пособить этому.
Востронюхов. Как знать, Аркадий Тимофеевич?
Полянский. Оставим этот разговор, Прохор Маркелыч.
Если хотите оказать мне услугу, то распорядитесь, чтобы подали
самовар, — другой услуги никакой не можете вы оказать мне.
Востронюхов. Как знать, Аркадий Тимофеевич? И в
чем ваше затруднение такое, что никто и помочь в нем не может?
Кроме денежных, какие же такие бывают затруднения? Хоть нам
и видно было, что ни картами, ни француженками вы не зани-
маетесь, но всякая ошибка может быть натуральна со стороны
молодого человека — и проиграться, и дать вексель какой-нибудь,
с вашего позволения, хитрой твари...
Полянский (с некоторым нетерпением). Я просил вас
прекратить этот разговор.
Востронюхов. Рассердились, Аркадий Тимофеевич, вот
и видно,что я угадал. Выдали вексель, не по своему состоянию,
не отпирайтесь. Что же, быль молодцу не укор, Аркадий Тимо-
феевич, это не кладет бесчестья на молодого человека.
Полянский (с досадою). Да с чего вы взяли выдумывать
такой небывалый вздор? Никакого векселя никому я не давал,
и никому не должен ни копейки.
Востронюхов. Нет, Аркадий Тимофеевич, это я вижу те-
перь: вы отпираетесь потому, что не можете уплатить по век-
селю. Так зачем же и уплачивать? Вы расскажите все откро-
венно Вуколу Пантелеичу, и какое бы кляузное дело ни было, он
найдет крючок, такой, что присудят вас освободить от взыска-
ния, — даже вам же тот человек даст денег, чтобы самому не
итти под суд.
Полянский. Вы начинаете сердить меня вашим вздор-
ным приставаньем. Прошу вас, прикажите подать самовар.
Востронюхов. Аркадий Тимофеевич, мое искреннее рас-
положение к вам не позволяет мне оставить... (На шорох платья
входящей Кайдановой оглядывается и исчезает.)
ЯВЛЕНИЕ 2
Полянский, Наталья Богдановна.
Наталья Богдановна (входит быстро).
Цолянский (отшатывается не веря глазам).
Наталья Богдановна. Я пришла к вам... сказать вам,
554

что люблю вас... Я пришла к тебе... отдаться тебе... чтобы ты не
мог сомневаться в моей любви к тебе... безграничной... безгра-
ничной... я обманывала тебя... (рыдания, постепенно доходящие
до спазм) о, как я страдала, мой милый... о, как я буду страдать...
мой милый, мой милый (ноги ее подкашиваются, Полянский под-
хватывает ее на руки и сажает. Совершенно растерявшись ме-
чется, не зная, как ухаживать за нею. Между тем в дверь вы-
глядывает Востронюхов, убегает и через минуту входит с фла-
коном.)
ЯВЛЕНИЕ 3
Те же, Востронюхов.
Востронюхов. Вукол Пантелеич говорит, что я могу
войти, что по моему расположению к вам (между тем отдает
флакон) это будет не в про дерзость перед вами, Аркадий Тимо-
феевич, когда нужно подать помощь (между тем Полянский дает
ей нюхать, целует ее руки. Она начинает оправляться. После не-
которой паузы, видя что она пришла в сознание). Не извольте
беспокоиться, сударыня, — этого никто из благородных людей не
может поставить в предосуждение, потому что какая же дама или
благородная девица может жить на свете, иначе, когда так всеми
принято? А на счет меня будьте без сомнения: как бы нет у меня
ни глаз, ни языка, и особенно при моем расположении к Арка-
дию Тимофеевичу. Ну, слава богу, сударыня, теперь вы поправ-
ляетесь, и больше я не нужен. Желаю, чтобы все было отныне
счастливо для вас, как того достойны вы и Аркадий Тимофеевич,
и как без сомнения и будет. А если что понадобится, Аркадий
Тимофеевич, то потрудитесь кликнуть меня: я тут подле буду
(уходит).
ЯВЛЕНИЕ 4
Полянский, Наталья Богдановна.
Полянский (целуя ее руки и обнимая ее колени). Милая
моя... Милая моя... Мы уедем за границу, он будет бессилен ме-
шать нашему счастью.
Наталья Богдановна (закрывает лицо руками, сла-
бым, но решительным голосом). Нет, мой милый, я возвращусь
к нему. Я сказала тебе, что я люблю тебя, — и не могла перене-
сти мысли, что ты будешь презирать меня, я пришла сказать
тебе, что я умела ценить твое сердце, что я люблю тебя, — но я
должна возвратиться к нему... несчастная... несчастная...
Полянский. Нет, Наташа, ты не пожертвуешь нашим
счастьем предрассудку, пустому мнению света. Ты не покинешь
меня, я не пущу тебя.
Наталья Богдановна. Я возвращусь к нему. Я долж-
на возвратиться к нему. И ты, мой милый, не будешь удержи-
вать меня. Не по предрассудку, мой милый, не по боязни обще-
555

ственного мнения, — нет, мой милый. Твое сердце оправдает
меня. Что было бы тогда со всеми моими?
Полянский. Помилуй, Наташа, твой отец предводитель в
своем уезде, дает обеды, балы — я это знаю и если ты не пони-
мала до сих пор, что твои родные вовсе не какие-нибудь нищие,
для которых ты обязана жертвовать собою, — если они обма-
нули тебя, отдавая за него, и продолжают обманывать, обирая, —
если ты не понимала этого, то теперь я говорю тебе... (вбегает
Праведное, отталкивает его).
Я В ЛЕНИ Е S
Те же, Праведное.
Праведно» (входя). Идет кто-то. Не муж ли сам? Сударь,
если понадобится сказать: Матильда из модного магазина
(между тем, хватает и увлекает наполовину уносит на руках На-
талью Богдановну в другую комнату, Полянский идет вслед).
явление г>
Востронюхов, Кайданов, потом Полянский
(выходящий из другой комнаты).
Востронюхов (входит задом, упираясь против Кайда-
нова, отпихивая его и защищая свое лицо). Да нельзя же, сударь,
так ломиться, когда вам говорят: занят с мамзелью. Да не из-
вольте драться-то, сударь. Я сам не кто-нибудь: двадцать
лет состоял буфетчиком у самого Ивана Иваныча Излера (защи~
щает несколько времени дверь). Да не слишком-то извольте так
размахиваться: будете отвечать денежным бесчестьем (летит от
удара, который удается Кайданову нанести ему, и в комнату вры-
вается Кайданов, в это время возвращается из другой комнаты
Полянский).
Полянский (возвращаясь). Что за шум? Что за скотина
так ломится? Ах, это вы, Логин Герасимович! Извините, пожа-
луйста, никак не мог ожидать.
Кайданов. Кто у вас в той комнате?
Полянский. Кто у меня в той комнате? Вот вопрос! Бо-
лее интимный, нежели деликатный.
Кайданов (наступая). Да, кто у вас там?
Полянский (принуждая его отступать). Да что вы, с ума
сошли, добрейший Логин Герасимович? Опекун, что ли, вы над
моей нравственностью? Какое вам дело, кто там у меня?
Кайданов. А такое дело, милостивый государь, что я муж.
Полянский. Ах, в самом деле! Ха. ха, ха! Ну, при-
знаюсь, мне самому никак бы не вздумалось, что вам пришла в
голову такая нелепость! Точно, надобно успокоить вас. Садитесь-
ка (берет его за руку, а сам кричит к той комнате). Матильда,
556

душенька, иди сюда, пожалуйста, покажись ему, — пусть видит,
что ты не его жена, — ха, ха, ха! Ах, да, извини, это я по рас-
сеянности, душенька: не требую от тебя невозможного и непри-
личного— не теперь выходи, душенька, а когда будет можно
с приличием: сейчас принесут тебе все, чего недостает. Про-
хор Маркелыч, да чего же вы стоите, отец родной: бегите, ве-
лите поскорее подать ей юбки и все, что там у вас отдано Ма-
тильдой.
Востронюхов. Сию минуту, Аркадий Тимофеевич
(уходит).
ИПЛ К ПИК 7
Полянский, Кайданов.
Полянский. В ожидании, прошу садиться, и объяснить
мне, с какой стати вы сделали мне честь предположением, столь
лестным для меня.
Кайданов (садясь). Да вы точно покажете мне ту де-
вушку?
Полянский (наблюдающий, чтобы Кайданов не мог
ускользнуть мимо его в ту комнату, садится, когда тот уселся).
Я полагаю, что когда честный человек скажет что-нибудь, то
спрашивать его, не обманывает ли он, ведет к прекращению пря-
мого разговора и к переговорам через посредников о месте, вре-
мени и прочих условиях.
Кайданов. Ну, ну, уж и дуэль! Погодите еще, я не знаю,
у вас ли моя жена.
Полянский. Если вам не угодно верить моему слову, поез-
жайте домой и ждите моего секунданта (берет шляпу Кайданова
и подает ему, другою рукою указывая на дверь в переднюю, сам
вставая). Прошу вас об этом одолжении.
Кайданов. Да полноте же, я верю вам.
Полянский. И в этом случае, моя просьба к вам остается
прежняя: вы понимаете, разговор, прерванный вашим деликат-
ным посещением, интереснее для меня, нежели ваша милая беседа
(настойчиво подает ему шляпу).
Кайданов (отбиваясь от шляпы). Да полноте же горя-
читься, пожалуйста, я... я... я хочу говорить с вами вовсе не в
таком смысле, чтобы вы могли сердиться. Я... я... я хочу подей-
ствовать на ваше благородство, на ваше чувство деликатности...
великодушия... всего святого и прекрасного.
Полянский. Если во мне есть такие чувства, то они со-
вершенно не применяются к вашему положению здесь. Гость, ко-
торый остается в комнате против желания хозяина, рискует под-
вергнуться выражению совершенно иных чувств.
Кайданов. Да послушайте же ради бога, когда я... когда
я... хочу извиниться перед вами.
Полянский. Извиняйтесь только покороче.
SS7

Кайданов. Видите ли, почему я подозревал: обедали вы
с нами у Пафнутьевых, — едем оттуда с женою, — молчит, прие-
хала домой, болит голова, — ушла к себе, — я слушаю у двери...
Полянский. Прекрасное занятие.
Кайданов. Отец родной, да как же? Я муж.
Полянский. Муж и шпион — два разные звания.
Кайданов. Вот как вооружены вы против меня! Не от
шпионства это, от супружеского беспокойства, от заботливо-
сти, от любви. Слушаю, слышу: плачет. Устали у меня ноги
стоять, ушел, спохватился через полчаса, — ее нет. Ну, греш-
ный человек: и подумал на вас. Простите великодушно мою
ошибку.
Полянский. Теперь ваше извинение кончено и ничто не
может мешать вам исполнить (подает ему шляпу) мою просьбу
(входит Востронюхов).
ЯВЛЕНИЕ 8
Те же, Востронюхов приходит, уходит и приходит.
Востронюхов (с юбкою в виде колокола на распростер-
тых руках, идет к столу между Кайдановым и Полянским). Вот,
совсем была еще мокрая по хвосту, — и отмыть как следует не
успела жена, — извольте видеть (воздвигает юбку подолом выше
стола под нос Полянского и Кайданова) и извольте сами пощу-
пать, еще сырая; выгладить-то досуха нельзя такую мокрую,
прямо из корыта, — сожжешь, говорит жена, а досуха не выгла-
дишь, особенно второпях, и хвост-то грязноват остался, так-то
скоро не отмоешь: под таким-то дождем бежавши, известно, как
захлюстаешь — (к двери, в ту комнату) мамзель, прикрой-
тесь одеяльцем, и не стыдно будет от моих стариковских глаз
(идет к той комнате); жене-то самой некогда, мне отдала от-
нести вам.
Кайданов. Ну, теперь, значит, ваша красавица может по-
казаться мне.
Востронюхов (останавливаясь). Погодите, сударь: а со-
рочка-то? А чулки-то? Торопится жена, а скоро ли выстираешь,
когда так захлюстано? И высушить время надо. А с ботинками
уже не знаем как и быть: разве сбегать в магазин (уходит в ту
комнату).
Кайданов (с язвительностью Полянскому). Однакоже,
ваша мамзель из магазина едва ли выйдет показаться мне. Впро-
чем, я совершенно верю вашему честному слову, что это мамзель
из модного магазина.
Полянский (вставая). Милостивый государь!
Кайданов (злобно передразнивая). Что, милостивый го-
сударь? Штука-то теперь несомненная (встает, чтобы итти).
Полянский. Вы смеете...
Кайданов. Смею, милостивый государь (хочет итти).
558

Полянский (удерживая его). Извините: кто бы ни была
женщина, доверившаяся честному человеку, он обязан убить
мерзавца, который...
Востронюхов (у которого развязность прежде была не-
сколько натянутая, возвращается из той комнаты с совершен-
нейшим апломбом, и с искреннею насмешливостью). Сударь, су-
дарь, не горячитесь, не из-за чего, сударь; когда вас так подмы-
вает посмотреть на мамзель, нечего делать, принесу ей женино
белье; и обуться ей от жены, — в момент увидите ее, выйдет
сама. А теперь не извольте лезть: совсем закрылась одеялом, и с
головою: как бы то ни было, сударь, все-таки девица, стыдно по-
казаться-то постороннему в наряде как мать родила. Теперь
юбку положил ей, — но все же слишком малое прикрытие на-
готы. Погодите, сударь, минуточку, выйдет к вам в полной форме.
Ха-ха-ха (уходя). Эх, вы, сударь, сударь! Горячитесь-то попу-
стому! (Уходит в дверь передней.)
Кайданов (все вытаращивавший глаза). Да что же это?
Значит я точно ошибался.
Полянский (пожимает плечами).
Кайданов. Подождем, когда так (идет сесть).
Полянский. Как жалка ваша роль, как смешна и подла.
Кайданов (помолчав). Но если так, я действительно дол-
жен буду извиниться в том, что наделал.
Востронюхов (возвращается с женским бельем, идет к
столу). Вот извольте, сударь, посмотреть сам, какая сорочка из
какого полотна, стала ли бы хорошая мамзель, которая пони-
мает... ай, ай! Господи! ай (оступается поднося белье к морде
Кайданова, падает, задевая и Кайданова, роняя свечу, стол,
бьется так, что гасит свечу, если не погасла сама падая, — ката-
васия, мрак, стук и вопль,— Востронюхов и Кайданов корячатся
по полу и стонут).
Востронюхов
Кайданов
(вместе)
Господи, господи, ногу пере-
шиб! О-ой, о-ой! Спина!
Ой, убил! убил. Спина: спи-
ну расшиб. О-ой, о-ой!
(Между тем, — по темноте, перебегают Праведное, увлекая На-
талью Богдановну, из той комнаты в переднюю, из передней Гла-
шенька в ту комнату) (разумеется, на время перебега была по-
гашена свеча и в той комнате. Глаша, вбежав и затворив за со-
бою дверь, снова зажигает там свечу).
Полянский (когда понимает, что все устроено, зажигает
свечу, помогат Кайданову встать и сесть. Кайданов кряхтит и
потирает спину).
Востронюхов (вставая, подбирая белье и опять поднося
к морде Кайданова). Ох, ох — извольте смотреть какой холст, —
и могла ли бы хорошая мамзель, которая понимает благородство
и приличие, итти в такой рубашке к благородному человеку?
559

(с негодованием добродетели). То-то же, сударь, значит не об-
манывал я вас, когда говорил, что мамзель должна была снять с
себя все,—так было захлюстано, отдала моей жене подмыть, сама
осталась как мать родила, и потому не могла выйти к вам. Сами
рассудите, сударь, может ли хорошая девица и поступать
иначе?—А вы требовали! Стыдитесь, сударь! И меня в обмане
подозревали! (С крайним пафосом негодования). Стар я, сударь,
чтобы обманывать! Помню, к чему мое дело приближается: пе-
ред бога предстать, всеведущего судию! (с крайней назидатель-
ностью) и вам, сударь, советовал бы о том не забывать, потому
что и ваши лета такие (с достоинством идет в ту комнату и там
говорит). Совестно мне подавать вам такую дерюгу, мамзель, все
тело у вас обдерет, у вас тело должно быть нежное. Ну, да как
быть, слышите как там расхрапелся старый-то чорт, прости, гос-
поди, мое прегрешение. Надевайте поосторожнее, мамзель, может
и не обдеретесь. (Возвращаясь качает головою на Кайданова и
бормочет.) Это старик называется! Стыдно нам, старикам, та-
кого человека видеть (уходит).
ЯВА КИИЕ 9
Полянский, Кайданов.
Кайданов (по временам все покряхтывая и потирая
спину). Аркадий Тимофеевич, я право не знаю, как мне говорить
с вами.
Полянский. Яи не прошу вас говорить со мною.
Кайданов. Но я имею необходимость переговорить с вами,
как с благородным человеком.
Полянский (пожимает плечами). Матильда, да скоро ли
ты оденешься? (Из той комнаты, Глаша.) Дайте время, нельзя
же в одну минуту.
Кайданов. Конечно, Аркадий Тимофеевич, я теперь не
могу не видеть, что ошибался и что у вас с моею женою не зашло
еще так далеко.
Полянский (который теперь успокоился и потому терпе-
лив). Вы гораздо лучше сделаете, если не будете говорить ни о
себе, ни о вашей супруге, ни обо мне.
Кайданов. Нет, прошу вас, выслушайте.
Полянский (пожимает плечами).
Кайданов. Хотя совершенно признаюсь в моей ошибке
при настоящем случае и тем успокаиваю себя, но когда оставил я
жену с вами после обеда, то не мог не заметить, что вы неравно-
душны к ней.
Полянский. Я неравнодушен к той, с которою говорил,
когда вы вломились сюда.
Кайданов. Одно другому не мешает, Аркадий Тимо-
феевич. Потому обращаюсь к вам, как благородный человек к
560

благородному, чтобы предотвратить гибель многих людей. Вам
известно как многочисленно семейство, из которого я взял мою
жену.
Полянский. Слышал.
Кайданов. Да что вы слышали? Значит, не в подробно-
сти слышали, когда говорите так равнодушно. У отца три .сестры,
у матери две, — одна старая девушка, те четыре—вдовы, да те-
ток прибавьте, тоже до трех набирается,—а у вдов дети, два-
дцать две души набирается, все старые, хилые, да малые, беспо-
мощные. Кроме собственного потомства, отца ее и матери, — все
мал-мала-меныпе эти-то, ее сестры и братья. Посудите же вы,
как благородный человек, что со всеми этими людьми будет, —
двадцать девять душ их, — что с ними будет, я вас спрашиваю?
Сердце кровью обливается при одной мысли об этом!
Полянский. Я думаю, что вы сам понимаете, какой вздор
говорите. Неужели вы хотите уверить меня, что посылаете им
денег? Кому же неизвестно, сколько доброты в вашем харак-
тере? Кроме того я знаю, что отец вашей супруги уездный пред-
водитель, дает обеды и вечера, — если бы вы и не были такой
человек, каким все знают вас, семейство вашей супруги не нужда-
лось бы в вашей помощи.
Кайданов. Не нуждалось бы в моей помощи, говорите вы!
А известно ли вам, что все эти люди живут...
ЯВЛЕНИЕ 10
Те же, Глашенька.
Глашенька (входит ухмыляясь и охорашиваясь). Ха-ха-
ха, Аркадий Тимофеевич, мне стыдно; что они обо мне поду-
мают?
Кайданов (любезно). Ничего я о вас не подумаю, потому
что в этом состоит самое прекрасное занятие для всякой девицы
(берет ее за руку, держит перед собою, потом сажает). Ничего я
о вас не подумаю, кроме того, что вы душечка, розанчик,— о, да
и в самом деле, какая вы красоточка! Дайте-ка мне полюбо-
ваться вами.
Глашенька. Кхи, кхи. Мне стыдно, Аркадий Тимо-
феевич.
Кайданов. Милашечка, душечка, розанчик, махровый ро-
занчик! Да-с, Аркадий Тимофеевич, так о нашем деле (погляды-
вая на Глашу). Вы говорите, нуждаются ли они в моей помощи,
когда он дает обеды? Вы говорите: посылаю ли я им денег?
Точно, не посылаю. А что вы скажете, когда...
Глашенька {чешет бок и старается достать почесать
лопатку). Чешется.
Кайданов. А что вы скажете, когда узнаете, что они жи-
вут на моих хлебах, что его именье — мое именье.
561

Полянский. Это как? Извините, слишком заговаривае-
тесь. Именье отца вашей супруги — его именье, родовое его
именье, это всем известно.
Кайданов. Это всем известно, не спорю. Но известно ли
вам... (Кайданов становится все развязнее, видя, что Полянский
тревожится и теряет бодрость).
Глашенька (еще энергичнее повторяя чесание). Свер-
бит, — ах, как свербит! Все тело так и свербит!
Кайданов. А вот позвольте, моя милашечка, я помогу вам
немножко. (Почесывает ее, сам продолжает.) Вы не приревнуете
старика, Аркадий Тимофеевич?
Глашенька. Кхи, кхи.
Кайданов. Так, да вот еще так (чешет ее) да вот еще так,
милашечка, красоточка вы моя. — Возвращаясь к нашему разго-
вору, Аркадий Тимофеевич. Вы говорите: его именье. И я согла-
сен: его именье — его именье. Но известно ли вам, сколько стоит
его именье? Пятьдесят тысяч, много шестьдесят, — семидесяти
слепой дурак, и тот не даст; — с этим вы согласны?
Полянский. Слышал, что так.
Кайданов. А сколько долгов на этом именьи, изве-
стно ли вам? Без процентов ровно девяносто две тысячи
пятьсот...
Глашенька (встает). Я уйду, Аркадий Тимофеевич, мне
стыдно сидеть при них, — что они обо мне может быть думают!
Да и больно свербит тело от этой рубашки. Я пойду к вашей
хозяйке, там свою надену. Я вас там буду ждать, Аркадий Ти-
мофеевич (с особенным выводом голоса, чтобы он не мог не
понять, о ком она говорит) — слышите, Аркадий Тимофеевич.
(Глашенька ушла.)
ЯВА ЕНИЕ 11
Полянский, Кайданов, потом Востронюхов.
Кайданов. Итак, возвращаясь к нашему разговору:
именье стоит 50 тысяч, векселей слишком на 90 без процентов,
а с процентами теперь будет сто двадцать с хвостиком, — как же
вы полагаете, достоуважаемый Аркадий Тимофеевич, много ли
останется на двадцать девять животов, если векселя будут по-
даны ко взысканию? — Да, вы еще не знаете, в чьих руках
векселя, — сказать вам? Ха, ха, ха!
Полянский (оправившийся от первого смущения). Да,
хорошая спекуляция. Почем бы, например, вы могли скупить
векселя человека, который надавал их на сумму вдвое больше
своего состояния? — верно выданы за карточным столом, взять
копеек по 10 за рубль, и то, я думаю, было выгодно их владель-
цам.
Кайданов. Почем бы ни купил, но уплаты мне следует
120 тысяч.
562

Полянский. Выгодная спекуляция. За девять тысяч или
меньше, приобрели право взять именье в пятьдесят тысяч, —
и кроме того, получили жену такую красавицу, такую благород-
ную женщину! Для спасения семейства, итти за такого человека!
Благодарю вас за то, что научили меня, какое беспредельное
уважение — благоговение должен я иметь к сердцу Натальи
Богдановны.
Кайданов. Уважать ее сердце, — уважайте и благого-
вейте, добрейший Аркадий Тимофеевич, сколько вашей душе
угодно, от этого мне ни тепло, ни холодно, — ха, ха, ха! Но если
вы честный человек, то надеюсь, перестанете ухаживать за нею.
Понимаете: я терплю ее отцу, пока она держит себя хорошо, —
как поскользнулась, — чего поскользнулась!—только чуть за-
артачилась против мужа — мое дело чистое: когда со мною
поступают не в угоду мне, то и я не обязан благодетельство-
вать — ха, ха, ха! Или будете уговаривать ее, чтобы пренебре-
гала родными? — В том мой расчет: уже были такие случаи.
Начнет, бывало, немного дурить, скажешь молодцу, штука-то
вот в чем;—он станет толковать ей: плюнь на родных, пусть
дохнут, она и на попятный.
Полянский (встает),
Кайданов (удерживая его). Постойте, мы не догово-
рили: ну-с, так как же вы намерены поступать,— слово благо-
родного человека? Будете хлопотать, чтобы вся эта орда оста-
лась без хлеба?
Полянский. Как я буду поступать, вы узнаете очень
скоро.
Кайданов. Значит, волочиться? Кто ж разоритель, ду-
шегубец тридцати человек?
Полянский. Во-первых отец вашей супруги, во-вто-
рых — вы. Но извините, вы слышали, Матильда ждет меня.
Кайданов (хохочет). Ладно, ладно! Теперь жена моя
будет знать, какими глазами смотреть на вас! Для пошлого
волокитства, вам не жаль губить 30 человек! Хорош обожа-
тель! Можно полагаться на искренность и честность такого че-
ловека!
Полянский. Ваша супруга должна понять, что отец и
мать, которые продают дочь, — и родные, которые смотрят и
допускают совершать такую продажу, не стоят того, чтобы
жертвовать собою.
Кайданов. Ладно, ладно! (Хохочет.) Толкуйте ей это,
прошу вас. Такие-то случаи уже были, — а то разве, думаете
вы, такая женщина могла не иметь до сих пор поклонников?
Были, государь мой любезнейший, были, — но на этом-то пункте
все и шлепались. Как начнет прихвостник внушать ей: «по-
жертвуй для себя родными» — она и видит, что подлец, — ха,
ха, ха!
563

Полянский. Не знаю кого и что в ком видела она
прежде, а что будет видеть — посмотрим. До свиданья. (Встает.
Громко.) Прохор Маркелыч! (Входит Востронюхов.) Я думаю,
Прохор Маркелыч, что этому господину, для полнейшей уверен-
ности, не мешает осмотреть ту комнату, не осталась ли там где
спрятана его жена. Мне некогда, ждет Матильда. Потрудитесь
вы, Прохор Маркелыч, показать ему ту комнату, — да при-
сматривайте хорошенько за его руками: там есть вещи довольно
ценные (идет).
Кайданов (подступая к нему). Как, милостивый госу-
дарь, вы называете меня вором?
Полянский (отталкивая его). От шпионства до воров-
ства недалеко (уходит).
ЯВЛЕНИЕ 12
Кайданов, Востронюхов.
Кайданов (бросаясь на стул). Разбойник! Испытать та-
кое унижение!
Востронюхов (доброжелательно и утешительно). Что
же, сударь, это еще велико ли унижение. Пустяки, сударь; такие
ли бывают унижения! Ей-богу, еще совершенно попустому огор-
чаетесь. А вы бы в самом деле осмотрели ту комнату, — мало
ли что можете думать? Можете сомневаться, нет ли там другой
двери, так для большего успокоения, загляните.
Кайданов (встает). В самом деле! Или не найду ли там
какой вещички ее, если когда, хоть и не теперь, была здесь. Да
и тут надо посмотреть получше (осматривает везде по углам и
под стульями, потом идет в другую комнату).
ЯВЛЕНИЕ 13
Востронюхов, Праведное.
Праведнов (входя). Папенька, мне еще вот какая мысль
пришла (шепчет).
Востронюхов. Страшно, сынок. А как попадешь ему
в переделку?
Праведнов. Не бойтесь ничего, папенька, поверьте.
Востронюхов. Так ничего?
Праведнов. Будьте спокоен, папенька.
Востронюхов. Хорошее дело, сынок. Себе услужишь
и перед богом заслуга. Что беззаконию-то потворствовать?
Сердце возмущается (серьезно).
Праведнов. Так, папенька (тоже).
Востронюхов. Так, сынок: свою выгоду мы должны
соблюдать, но чтобы при этом совесть была чиста.
Праведнов. Это главное, папенька (исчезает).
56*

ЯВЛЕНИЕ 14
Востронюхов один, через минуту Кайданов.
Востронюхов. Что, сударь, нет другой двери? Не могла
бы ваша супруга уйти.
Кайданов. Да, теперь я спокоен.
Востронюхов. Значит, не обманули мы вас? Не была
здесь ваша супруга?
Кайданов. Не была.
Востронюхов {разражаясь хохотом). Была, сударь.
Кайданов (хлопает глазами). Что ты врешь?
Востронюхов. Была, сударь, здесь, когда вы взошли,
а то что бы мне вас в дверях-то держать?
Кайданов. Да врешь, куда ж она спряталась?
Востронюхов. Да некуда было, кроме той комнаты,
сами видите, там и сидела, пока я вас уронил, погасивши свечку-
то, ха, ха, ха! в темноте-то дело-то и обработалось: подменилась
на ее место другая, чтобы было кого вам красоткою назвать, —
ха, ха, ха! — и по справедливости называли: девушка точно,
очень из себя недурна (хохочет).
Кайданов (стоит остолбенелый, бросается с кулаками).
Ах ты мошенник (Востронюхов отпрыгивает в сторону, /Сайда-
нов теряет равновесие с разбегу и чуть не падает).
Востронюхов. Полноте, сударь, сердиться, когда позд-
но. Только смех делаете. А мошенником себя называть я не
позволю вам, сударь: не за что. Я делаю все, как совесть
велит. Кому служу, то и служу, — верно служу. Не луч-
ше ли было бы, сударь, вам ко мне обратиться с просьбою,
чтобы я взялся вам услужить? Видели, что- умею. А есть, в
чем услужить. Не угодно ли вам достать письма от вашей
супруги к моему жильцу? Я могу показать вам, где они у него
лежат.
Кайданов. Где?
Востронюхов. Какая награда будет?
Кайданов. Двадцать пять рублей.
Востронюхов. Маловато, сударь.
Кайданов. Пятьдесят.
Востронюхов. Маловато, сударь. Сто.
Кайданов. Семьдесят пять.
Востронюхов. Будь по-вашему, сударь. (Кайданов
дает, он берет.) Запереть дверь-то на всякий случай (запирает.
Подводит Кайданова к столу или чему-нибудь такому, лишь бы
вещь была с замком. Подводя к этой вещи Востронюхов гово»
рит). Вот здесь, сударь, в маленькой шкатулочке. (Берут нож*
ломают замок. Востронюхов говорит, указывая.) Вот это; бе-
рите, здесь.
565

Кайданов (берет в руки, или, если маленькая вещичка,
подмышку, идет, в этот миг двери из передней с треском раз-
летаются, — входит Праведное, за ним двое или трое свидетелей
и Глашенъка).
ЯВЛЕНИЕ 15
Те же, Праведное, Г л а ш е н ь к а, свидетели.
Полянский. Господа, чем изволите заниматься? (к сви-
детелям). Видите. Отбирайте у этого молодца. (Свидетели берут
вещь из рук оторопевшего Кайданова.) Видите, замок у стола
(или «той большой шкатулки») изломан, — это оттуда вынуто
(свидетели идут к разломанному и осматривают).
Праведнов (к Глашенькс). Благодарим, милая, что до-
несла о подозрительном человеке (к Востронюхову и Кайданову).
Воровство со- взломом; выгодная работа, только законом не
поощряется. Пойманы на деле. Запираться поздно. За несозна-
ние в преступлении наказание увеличивается. Признавайтесь,
мошенники. (К Востронюхову.) Ну, ты что скажешь, подлец?
Востронюхов (падая на колени). Виноват!
Праведнов (к Кайданову). А ты?
Кайданов. Что ж это? Разбой?
П раведнов. Ты еще ругаешься, мерзавец? (К свидете-
лям.) Вы слышите? (К Кайданову.) За это тебя побольше по-
благодарят в суде. (К свидетелям.) Где у вас веревки-то? (Сви-
детели приносят веревку, вяжут Востронюхова и Кайданова.
Праведнов, указывая на Востронюхова, свидетелям.) Этого бе-
рите вы, а этого повезу я сам. Пойдем, милый человек (уводят
профессионально).
Минуту, сцена пуста. Потом Праведнов вводит опять в комнату связан-
ного Кайданова.
Праведнов. Назад хочешь? Вот, привел. Что скажешь?
Кайданов. Но это предательство, подлость.
Праведнов. А! Молчать, подлец (замахивается).
Кайданов. Это обнаружится.
Праведнов. Твое воровство со взломом? Уже обнару-
жено, братец. Иди, нечего толковать с тобой (ведет).
Кайданов. Что ты возьмешь, чтобы освободить меня?
Праведнов (молчит).
Кайданов. Тысячу рублей дам.
Праведнов. Десять, и векселя на отца твоей жены.
Кайданов. С ума ты сошел?
Праведнов (молча ведет его).
Кайданов. Да постой. Сколько же?
Праведнов (молчит).
Кайданов. Сколько же?
Праведнов. Сказано,
566

Кайданов. Да что ты в самом деле? Столько заплатить
за твое мошенниче...
Праведное. Смеешь, подлец? (Замахивается.) (Молча*
ние.)
Кайданов. Это разъяснится.
Праведное. Дело ясное. Сам царь не спасет тебя от ка-
торги.
Кайданов. Сколько же? (Молчание.)
Праведно в. Свинья ты, больше ничего (уводит его).
Кайданов (уводимый). Ну, послушай: я согласен дать
тебе...
За сценою голос Праведнова: «свинья, и говорить с тобою не хочу».
ЯВЛЕНИЕ 7Г>
Г л а ш а одна, потом Полянский и Наталья Богдановна.
Г л а ш а (входит. Прибирает разломанное, так чтобы не
было заметно, что разломано, уходит и возвращается с Полян-
ским и Натальей Богдановной). Ничего не знаю-с, а только
вижу, что он уехал.
Полянский. Но мне кажется, тут был какой-то шум.
Г л а ш а. Не знаю-с, не заметила (уходит).
ЯВЛЕНИЕ 17
Наталья Богдановна, Полянский.
Наталья Богдановна (грустно улыбаясь). Видишь,
мой друг, у меня нет недостатка в смелости (целует его).
Занавес падает на минуту.
Сцена вторая (то есть третья)
Полянский, Наталья Богдановна (идет вон).
Полянский. Наташенька, неужели твоя безрассудная
мысль возвратилась?
Наталья Богдановна. Эта мысль не покидала меня,
мой друг.
(На этом рукопись обрывается.)

МАСТЕРИЦА ВАРИТЬ КАШУ
Пастораль в одном действии
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Агнеса Ростиславовна Карелина, урожденная Серпухова,
богатая и красивая вдова 28 лет.
Андрей Дементьевич Городище в, управляющий Карелиной.
Джентльмен 29 лет.
Сидор Иванович Иннокентиев, библиотекарь Карелиной,
57 лет.
Иван Саввич Румянцев, писарь Городищева 24 лет.
Надя, горничная Карелиной 22 лет.
Платон Алексеич Клементьев, человек без особенного звания
и состояния 27 лет.
Действие происходит около 1856 г. на очень скромной, почти бедной даче
неподалеку от Москвы.
ДЕЙСТВИЕ I
Сцена — маленький зал, меблированный с идиллической простотой.
ЯВЛЕНИЕ 7
Надя шьет, Клементьев тихо входит, останавливается подле двери*
молча ждет, покуда Надя заметит его. Но она шьет, не поднимая глаз.
Клементьев. Надежда Всеволодовна!
Надя (слегка вздрагивает; дружески и с упреком), Платон
Алексеич! Вы! Как вы здесь!. (Между тем он подходит к ней
и протягивает ей руку. Она берет ее,)
Клементьев. Я приехал чтобы опять поговорить с вами.
Надя. Боже мой, да вы смеетесь!
Клементьев. Нет, Надежда Всеволодовна.
Надя. Господи, — да как же это можно! В пять лет, чтобы
568

молодой человек не забыл! Ни за что не поверю! Особенно,
когда и в то время вы не могли думать этого серьезно.
Клементьев. Вы не могли тогда понимать серьезно, вы
были слишком молоды, а теперь я хочу требовать решительного
ответа. — Вы еще никому не давали слова? Да сядем же (са-
дятся). Друг мой, Наденька, ты еще никого не любишь, тебе
некого полюбить кроме меня, — ты будешь любить меня?
Надя (молчит — принимается шить).
Клементьев. Наденька, милая моя, единственная моя
милая. — Кому полюбить тебя, кроме меня — полюби меня, моя
добрая, ненаглядная (берет ее за руку).
Надя (вырывая руку). Стыдно вам, грех вам, Платон
Алексеич, обнимать честную девушку (закрывает лицо руками
и плачет).
Клементьев. Наденька, пять лет прошло с тех пор —
и ты осталась прежняя! (Это с сожалением и тихим упреком.)
Надя (попрежнему). И вы не переменились! Как тогда хо-
тели обольстить меня, так и теперь!
Клементьев. Наденька, не ко мне, а к тебе идут слова:
не стыдно ли, не грех ли тебе обижать меня.
Надя (тверже прежнего). Нет! Я не обижаю вас, Платон
Алексеич. Я только думаю о вас правду.
Клементьев. Тогда я хотел обольстить вас, Наденька!
Когда ж? Когда бывало, по детской резвости, вы подбе-
жите, и поцелуете меня, а я скажу: не хотите венчаться со
мною, то не хочу и целовать вас, — бывало ли так, Наденька,
или нет?
Надя (молчит).
Клементьев. То было ли хоть раз, что я заигрывал
с вами? Как же это в то время я обольщал вас? А теперь?
Или за границею мало девушек, некого было обольщать? Если
бы мои мысли были об этом, некогда было бы мне и вспомнить
про вас, расстаться с тою жизнью, чтобы ехать сюда. Там лучше
жить, нежели у нас. Вы сама, Наденька, можете понимать это.
Вы видите, самые лучшие вещи, какие у нас есть, едут к нам
из-за границы. Зачем же бы мне ехать назад, если бы вы не
были для меня милее всего на свете?
Надя (подпирается лицом на руки и сидит задумавшись,
молча).
Клементьев. Что же вы скажете, Наденька, — все-таки
я только обманываю вас?
Надя (молчит).
Клементьев (жмет ее руку, оставляя эту руку в преж-
нем положении, как она подпирает лицо). Что же, Наденька:
обманываю?
Надя (опять закрывая лицо, но теперь не с рыданием,
а только грустно). Я не знаю, что мне думать, Платон Алексеич.
569

Клементьев. Как вам кажется, Наденька: то, что я
говорил вам?
Надя. В этом я не сомневаюсь, Платон Алексеич.
Клементьев. И все-таки я обольщаю вас?
Надя. Может быть, и обольщаете. Должно быть, что
обольщаете.
Клементьев. Как же это сойдется одно с другим: я го-
ворю от чистого сердца, и обольщаю.
Надя. Вот как, Платон Алексеич: вы думаете что это так
будет, а этого не может быть, потому этого и не будет.
Клементьев. Чего не будет? Чтобы мы повенчались?
Когда я одно только и говорю вам: повенчаемся.
Надя. Я не сомневаюсь, вы честный человек, Платон Але-
ксеич. Я не умею говорить. Я сказала так, что мои слова вышли
напрасной обидою для вас. Не то, что невозможно, чтобы вы
повенчались со мною, — а только, это не хорошо.
Клементьев. Почему же не хорошо?
Надя. Вы дворянин, Платон Алексеич, а я мещанка.
Клементьев. Повенчаемся, и вы будете дворянка.
Надя. Этого не переменить никакой свадьбою, своего про-
исхождения, Платон Алексеич.
Клементьев. Ваша правда, Наденька. Но умным людям
нет дела до того чья кто дочь, — они смотрят на то, какая у нее
душа.
Надя. У мещанки и душа мещанская, Платон Алексеич.
Клементьев. Это как, Наденька? Помилуйте, вы гово-
рите бог знает что такое.
Надя. Это правда, Платон Алексеич, я сказала глупо, по-
тому, что не умею говорить, как должно. Душа у мещанки
разумеется такая же, — не в душе разница, конечно, а в мы-
слях, в понятиях, в разговоре, в поступках. У мещанки все это
мещанское, не благородное. О чем мои мысли? Как угодить
Агнесе Ростиславовне. У барышни нет таких мыслей.
Клементьев. Точно: вы думаете о том, как исполнять
обязанности, а барышня о том, как вертопрашничать. Вы о деле,
а она о безделье. Разница большая, только не в выгоду барышни.
Надя. Нет, Платон Алексеич, в выгоду. У нее мысли сво-
бодные, а у меня рабские. И понятия у нее поэтому хотя и
пустые, а все лучше моих, потому, что у меня понятия подлые.
Клементьев. Наденька, побойтесь же бога. Что гово-
рите? Я человек смирный; но вы меня выводите из терпения,—
рассержусь. У вас подлые понятия! Что вы это? Помилуйте!
Надя (улыбается), В самом деле, какая у вас привязан-
ность ко мне, Платон Алексеич! Если бы только было можно,
ей-богу, следовало бы мне итти за вас. (Переходя к серьезности.)
Разумеется не найдется другого человека такого доброго ко мне.
Только этому не следует быть, Платон Алексеич,
570

Клементьев. Подумайте хорошенько, и увидите, что
следует.
Надя. Какая же я вам жена, какая подруга жизни? Ви-
дите, я говорить с вами не умею. А куда же годилась бы я в
благородном обществе? Для горничной держу себя хорошо,
а благородною дамою, что была бы я? Посмешище для всех.
Что шаг ступлю, что взгляну — все не по-благородному. Манер
нет, поступки не те, разговор не такой, как требуется в хорошем
обществе.
Клементьев. Что нам требования общества? Были бы
мы хороши друг для друга, и довольно.
Надя. Не совсем довольно, Платон Алексеич. Для мужа
не может быть приятно, когда его жена посмешище для всех, —
да и для нее-то самой не легко переносить, если из-за нее все
смеются над мужем, осуждают его, жалеют.
Клементьев. Пустяки, Наденька.
Надя. Нет, Платон Алексеич.
Клементьев. Ну, если бы и нет, этой беде не мудрено
помочь. Возьмете несколько уроков у какой-нибудь доброй, мо-
лодой дамы из знакомых, какие тогда будут у вас, — выучитесь
ходить и глядеть по-светски — наука не трудная, поверьте.
Надя. Положим, что я и поверю вам, что манеры — это
пустое. Но то не пустое, о чем вы не дали говорить, Платон
Алексеич: какие понятия у человека. Благородная, если у нее
есть совесть, обо всем судит по своей совести, что хорошо, что
худо. А у меня, Платон Алексеич, вместо совести — госпожа.
Что хвалит Агнеса Ростиславовна, то и хорошо; как же это не
рабские понятия, не подлые? Нет, Платон Алексеич, вам не го-
дится так меня любить. Не могу я согласиться на то, в чем вы
стали бы потом раскаяват... (взглядывает с я и прислушивается).
Кто-то идет, — а у меня глаза заплаканные, — увидят, будут
расспрашивать! (Между тем встает.) Уйду (уходит).
ЯВЛЕНИЕ 2
Клементьев. Входит Городище в.
Го р о д и ще в (входя). Где ты, Надень... (обрывает речь,
видя Клементьева). Monsieur, je suis tout etonne.
Клементьев (протягивает ему руку). Опасаетесь, не
хочу ли я волочиться за Агнесою Ростиславовною? Да я и в то
время не думал. Напрасно подозревали.
Городищев (кашляет принужденно, и смотрит дипло-
матически). Да... но... Впрочем... Как честный человек, я по-
нимаю вас, Клементьев, и верю вам. После об этом. Прежде
всего я должен исполнить поручение, которое мне дала Агнеса
Ростиславовна, исполнения которого она ждет. (Оборачиваясь
к двери, громко.) Наденька, пойди сюда.
571

ЯВЛЕИИЕ3
Те же, Надя.
Городищев (милостиво), Агнеса Ростиславовна при-
сылает тебе, Наденька, приказание и подарок. Вот подарок (вы-
нимает из бокового кармана бумажку, развертывает и протяги*
вает в сторону, где у дверей стоит Надя), Конфетка, — и как
видишь (Надя между тем подходит взять) откушенная, — это
откушено самою Агнесою Ростиславовною (все чувствительнее и
внимательнее). Ты понимаешь, Наденька: она дарит тебе ту са-
мую конфетку, которую кушала сама.
Надя (берет). Покорно благодарю, Андрей Дементьич.
(Отходит на прежнее место,)
Городищев. Мне нравится твое чувство, Наденька. Но
положи в рот эту конфетку, и будет сладко. Что же ты не ешь?
Надя. До обеда не стану есть ее, Андрей Дементьич.
Съем после обеда.
Городищев (слегка приложив руку ко лбу). Да, это
сообразно с правилами диэтетики. (Отнимая руку ото лба.)
Я одобряю твою мысль, Наденька (едва договаривает, торопливо
хватаясь опять за лоб — молчит. По размышлении опуская
руку), Я нашел средство примирить ее интересы. Видишь ли,
милая Надя. Какое затруднение представилось мне. Что, если
Агнеса Ростиславовна спросит меня, понравилась ли тебе кон-
фетка? Как сказать ей, что ты еще не съела. Быть может, она
была бы огорчена мыслью, что ты не спешила воспользоваться
ее подарком. Я не хочу стеснять твои намерения, Наденька, не
хочу мешать твоим диэтетическим удобствам. Но еще менее могу
я допустить огорчение до сердца Агнесы Ростиславовны. И так,
не принуждаю тебя съесть эту конфетку сейчас же; но скажу
Агнесе Ростиславовне, что она уже съедена тобою. Ты пони-
маешь меня, милая Надя? Скажи, как ты понимаешь мою
мысль?
Надя. Это значит, если Агнеса Ростиславовна спросит
меня о конфетке, я должна сказать ей, чю я уже ее съела.
Городищев. Именно так, милая Надя. (К Клементьеву,
дипломатически улыбаясь,) Вам быть может, кажется, что я ме-
лочен в моих предосторожностях. Но прошу вас вспомнить, как
деликатны чувства Агнесы Ростиславовны, и вы согласитесь,
что вопрос, повидимому довольно индиферентный, может иметь
свою важность для человека, который обязан отвращать всякие
огорчения от этого ангельского сердца.
Клементьев. Агнеса Ростиславовна добрая женщина,
согласен; согласен и в том, что она всегда была сентиментальна
до смеш...
Городищев (хватая его за руку). Ради бога! (Наде,)
Оставь нас одних. Через минуту я позову тебя. (Надя уходит,)
572

ЯВЛЕНИЕ 4
Городище в, Клементьев.
Городищев (с деликатным упреком). Клементьев, можно
ли так говорить при Наде? Развитый ум знает, что каждый че-
ловек имеет свои недостатки, или слабости, и видя их, не пере-
стает ценить то, что есть прекрасного и возвышенного. Но для
грубого простонародного воззрения нет средины между слепым
обожанием и кощунством. Чтобы остаться хорошею служанкою,
Надя должна видеть в Агнесе Ростиславовне идеал совершенства.
Это conditio sine qua поп. Наше отношение к вопросу может быть
иное, я не отвергаю того, и буду говорить с вами откровенно.
Вы хотите сказать, что Агнеса Ростиславовна отчасти смешна.
Клементьев. Я хотел сказать, что прежде она была
довольно забавна, но все же не доходила до такой щепетиль-
ности, какая заботит Вас. Или вы выставляете смешнее, чем она
в самом деле, или вы слишком испортили ее этою заботливостью
угодить ей во всяком вздоре.
Городищев (искренно и улыбаясь). Теперь я спокоен!
Пусть будут у вас какие угодно намерения, вы не можете по-
вредить мне, когда у вас такой взгляд на вещи. (Хохочет. Глу-
бокомысленно.) Без глубокого убеждения, что воля Агнесы
Ростиславовны — святой закон, вы не можете угодить ей, как
бы ни старались! Не достанет воли, не достанет силы! Не будет
искренности, теплоты! Вы видите, я играю с вами в открытую,
Клементьев! Я могу играть так: в вас нет убеждения, которым
силен я — и я непобедим!
Клементьев. Вы остались бы победителем, если бы я
стал соперничать с вами. Но ваши сомнения были напрасны:
я слишком далек от мысли отнимать у вас сердце Агнесы Ро-
стиславовны. Я женюсь — женюсь по любви.
Городищев. Честное слово?
Клементьев (жмет плечами).
Городищев (с искренним восторгом). Я всегда знал
вас за человека умного и благородного! Поверьте мне, вы из-
брали вернейший путь к счастию! Завидую вам (вздыхает, раз-
мышляет, и с пафосом, отчасти мрачным). Да, завидую! Ах,
зачем я проникся этим несчастным чувством! Поздно вырвать
его из моего сердца, — но клянусь вам, я отдал бы десять лет
жизни за возможность излечиться! Клементьев! (Хватает его
руку.) Моя жизнь — это пытка! Нет дня, в который бы я не
проклинал себя за выбор этого тернистого пути, по которому
ступаю истерзанными ногами, изнемогая под бременем бес-
численных забот! Вы говорите, я избаловал Агнесу Ростисла-
вовну. Счастливец, вы не были близок с нею, вы не знаете эту
женщину! Вы говорите, она добра. Быть может. Но праздный
ум, привычка считать себя центром вселенной, осью мирозда-
573

ния, — прихотливость фантазии, сумасбродная раздражитель-
ность самолюбия, ненасытимость подобострастных комплимент...
(входит Иннокентиев),
Я ВЛ ЕНИЕ 5
Те же, Иннокентиев.
Иннокентиев (становится в позу и декламирует),
В цвете моих лет
Я построю шалет
И буду с тобою, мой друг,
Жить там с любовью вдруг.
Вот начало идиллии, Андрей Дементьич. Агнеса Ростиславовна
прислала спросить вашего мнения.
Городище в. Скажите, что превосходно. Нежность
Петрарки, художественность Гёте, энергия Байрона.
Клементьев. Здравствуйте, Сидор Иваныч.
Иннокентиев. Здравствуйте, Платон Алексеич, очень
рад! Но некогда. Агнеса Ростиславовна ждет меня — она ушла
из беседки, Андрей Дементьич, сидит под липами.
Городище в. Сейчас приду. (Иннокентиев уходит,)
ЯВЛЕНИЕ 6
Клементьев, Городище в.
Городище в. Вы видите! И я должен не только хва-
лить,— должен сотрудничать, отделывать! И поэзия, и музыка,
и живопись, и все, чего хотите! То помогай ей, то сам выду-
мывай для нее! О, я научился понимать, как искренно и глубоко
тяготилась жизнью madame Maintenon! (Вздыхает,) Пишет
идиллию! Ах, если бы только писала, — а то из жизни вздумала
сочинять идиллию. Видите, в какую глушь забрались, в какой
лачуге живем. Нам надоел шум и блеск, и богатство тяготит
нас. Мы хотим наслаждения природою, сближения с народом,
нам нужна крынка сливок и любовь, — и любовь идеальная,
платоническая: вот уже третий день пробавляемся только по-
целуями, — баба здоровая, разбирает ее, — стонет даже, а все-
таки не смей итти дальше поцелуев. И таким-то образом, мы
счастливы под убогою кровлею. — «Я построю шалет» — чего,
построю! Уже построила, — или все равно, наняла! (Вздыхает.)
Клементьев (с добрым беспокойством). Да что ж это?
Она больна? Физически или нравственно?
Городище в. Какое! (Вздыхает,) Душою здорова, как
телом, а телом как корова. С жиру бесится и от глупости. Только.
Клементьев. Послушайте, Городищев: все-таки, не хо-
рошо так говорить о ней. Она в сущности добрая женщина.
Городищев. Добрая, не спорю. Даже отчасти и люблю
ее, — вы не поверите, а люблю. Но (ожесточенно махает рукою).,.
574

Желал бы я вам побыть неделю на моем месте, и послушал бы
тогда, что вы заговорили бы! (Вздыхает.) Надобно итти к ней,
ждет. (Громко.) Наденька, войди сюда.
ЯВЛЕНИЕ 7
Те же, Надя, как прежде останавливается у дверей.
Городищ ев (важно и ласково). Я передал тебе, На-
денька, подарок Агнесы Ростиславовны, остается тебе выслушать
ее приказание. Возьми две столовые ложки одеколона, одну
ложку винегр-де-туалет, влей в чашечку и поставь согреться.
Также согрей и держи согретыми свои руки. Слышишь, милая
Наденька?
Надя. Слышу, Андрей Дементьич (хочет итти).
Городище в. Постой. Нет, рук не грей. А возьми боль-
шую мису, налей теплою водою и поставь на уголок очага,
чтобы вода держалась теплою, очень теплою, — пока понадо-
бится, потому что у меня есть мысль... Но если б и не так, то
и для тебя удобнее, свободнее, — зачем же тебе жечь руки,
когда можно обойтись без этого. Ты понимаешь, для чего вода?
Надя. Чтобы согреть в ней руки, когда будет надобно.
Городище в. Так. Соразмеряй температуру воды с этим
назначеньем. Чем теплее, тем лучше, — но чтобы не было кипя-
ток, чтобы не обожгла. Иди же и займись этим порученьем,
Наденька. (Надя уходит. Городищев Клементьеву.) Вы изви-
ните, — Агнеса Ростиславовна ждет меня помогать ей продол-
жать идиллию. Я думаю, мы скоро придем сюда, или я пришлю
за вами. Кстати, зачем же приехали к нам? Вы женитесь, у вас
нет денег, — угадываю, милый друг, — не сомневайтесь, Агнеса
Ростиславовна с удовольствием поможет вам. Она капризна, но
вы знаете, она очень добра (уходит).
Клементьев (останавливая его). Моя просьба к ней.
вовсе не о деньгах. Моя невеста...
За сценою голос Румянцева: «Андрей Дементьич, Агнеса Ростиславовна
вас зовет...»
Городищев. Иду, иду (убегает, в дверях сталкиваясь с
Румянцевым и увлекая его).
ЯВАЕ НИЕ 8
Клементьев, потом Надя.
Клементьев (идя к дверям во внутренние комнаты).
Надежда Всеволодовна, где вы? Могу я взойти?
Надя (за сценою). Нет, Платон Алексеич, здесь такая
теснота, столько вещей нагромождено везде, повернуться негде.
Лучше я выйду к вам (выходит).
575

Клементьев. Вы сказали, Надежда Всеволодовна, что
если бы можно было вам итти за меня, вы пошли бы. Чего же
было мне ждать больше? Я сказал Городищеву, что женюсь.
Надя. Напрасно вы говорили ему об этом, потому что
этого не будет, и прошу вас, не начинайте говорить с Агнесою
Ростиславовною, потому что вы только расстроите ее — и я
сказала: не могу итти за вас, Платон Алексеич. Вы разлюбили
бы меня, — пошли бы ссоры между нами, — или молча вы стали
бы горевать и стыдиться, — это все равно, если еще не хуже,
нежели ссоры, — только и было бы, что погубила бы я себя
своим согласием, погубила бы и вас.
Клементьев* Что за фантазия Надежда Всеволодовна.
Надя. Не фантазия, Платон Алексеич, а горький опыт.
Клементьев. Скажите, пожалуйста, какая вы опытная!
Верно уже много раз выходили замуж и губили и себя и мужей?
Надя. Не смейтесь, Платон Алексеич, я говорю правду.
Клементьев. Помилуйте, можно ли не смеяться? —
«Опыт», где он был у вас? Я видел из письма Сидора Иваныча,
что вы живете все так же, как жили при мне. Если бы я не знал,
что у вас благородное сердце, расположенное любить, жажду-
щее любви, можно бы подумать, что вы бездушная эгоистка.
Красивая девушка — и держит себя так, что никто не решается
сказать ей комплимент. Признавайтесь: верно вы дали обещание
прожить век монашенкою, — так?
Надя. Я держу себя, как должна себя держать девушка
в моем положении, так велит рассудок. Не забывайте, кто я.
Сирота служанка. Кто вступился бы за меня? У кого достанет
совести не наговорить мне дерзостей, подлостей? Благородная
девушка может и дружиться с мужчинами, и шутить с ними.
А я, — только взгляни на мужчину, — и посыпались на меня
обиды. Пусть же лучше говорят обо мне, что я и безжизненная,
и бессмысленная. Вы должны понимать это и стыдно вам
смеяться за то надо мною.
Клементьев. Я надсмеялся только над тем, что вы за-
говорили об опыте, а опыта у вас и теперь столько же, как было
при вашем рождении. Вы еще не жили, Надежда Всеволодовна.
Надя. Правда, Платон Алексеич. Своего опыта у меня
нет. Но чужого довольно, слишком довольно.
Клементьев. То есть, вы видите, что счастливые
браки — очень редки?
Надя. Не перетолковывайте моих слов в глупом смысле,
Платон Алексеич. Мои слова вовсе не о том. Когда венчаются
люди честные, рассудительные, по взаимному расположению, —
венчаться им не страшно, если они ровные между собою: редко
ли мы видим счастливые браки, а их брак наверное будет сча-
стлив. И дай бог, чтобы было больше таких. Я говорю только
против неровных браков. Их тоже не мало, — но бывают ли в
576

том числе счастливые, я не видела; и думаю, что не может бы-
вать. Муж не муж, если не ровный жене; он тиран, или тряпка,
о которую жена вытирает ноги, жена не жена, если не ровная
мужу — она или деспотка, или интриганка, или бедная жертва
тиранства, — во всяком случае, на мой взгляд, лучше быть не
только монахиней, как вы подсмеялись надо мною, — лучше быть
самою жалкою женщиною нежели такою женою.
Клементьев (понемногу опускавший голову, трет лоб).
Однако... однако... (принужденно смеется). Хороша же вы слу-
жанка, Надежда Всеволодовна! Вы не то что республи-
канка, — это еще куда бы ни шло, — вы нивеллизаторка! С та-
кими понятиями, действительно, очень удобно и приятно быть
служанкою!
Надя. Не понимаю этого нового имени, которое вы выду-
мали в насмешку надо мной, Платон Алексеич. Вижу только,
почему вы смеетесь. Потому, что вам нечего возразить против
моих слов.
Клементьев (сидит задумавшись). Скажите, Надежда
Всеволодовна: должно быть вы много читали в эти годы!
Надя. В пять лет разве пять книг, Платон Алексеич, да и
то, сколько могу судить, глупых.
Клементьев. Откуда же вы приобрели такие убеждения?
Говорили с кем-нибудь, умным и развитым и честным чело-
веком?
Надя. Честных людей много на свете, Платон Алексеич.
Случается и мне говорить с ними. А из ученых и образованных,
кому же, кроме вас, охота заниматься мною? Смотрела, как жи-
вут люди.
Клементьев. В самом деле, какую глупость я сказал.
Будто правильный взгляд на жизнь почерпается из книг. Будто
позаимствуешься им из разговоров с учеными!
Надя. Хорошо вам так отзываться о книгах и об ученых,
Платон Алексеич, — вам приелось все это. А нам, бедным, как
полезно было бы хоть немножко того, чем вы пренебрегаете!
И видим мы все кругом себя, и будто правильно понимаем свое
положение, — а смотрим, смотрим, думаем, думаем, — и ничего
не можем разобрать, и ничего не придумаем. Я говорю не о себе,—
моя жизнь лучше многих, — я говорю вообще. Да вот, например,
когда вы пришли, я сижу, шью, а сама что думаю? Пробежали
мимо окна три мальчика, — один сирота, у другого отец пья-
ница, у третьего отец больной, а семейство — полна изба; я и
задумалась: что-то будет с вами, три мальчика? Кому из вас
вором стать, кому с голоду умереть? А будет ли кому и пожить,
как следует человеку...
Клементьев. Народ не может придумать, — и мы, уче-
ные, ничего не можем... Ничего... (с опущенною головою).
Надя. Вы должны. Это ваша обязанность.
577

Клементьев. Может быть и придумали бы. Может быть,
и придумали. Это так. Это мы только говорим в оправдание на-
роду t будто виновато наше незнание. Знаем, что нужно. Задача
не мудрая. Давно все известно. Но что мы будем делать, что мы
можем сделать, когда народ не хочет того, что...
ЯВЛЕНИЕ 9
Те же, входит Румянцев.
Румянцев держит себя так, как будто бы Нади не было тут. Она для него
существо совершенно индиферентное, как для бесполой пчелы другая пчела,
хотя бы бесполая, хоть бы трутень или царица — все равно, вероятно,
существа бесполые.
Румянцев. Андрей Дементьич извиняются перед вами,
Платон Алексеич, в том, что Агнеса Ростиславовна изволила
долго задержать себя и его вместе с собою над видом реки и
кормлением рыбок, в ней плавающих, и они, то есть Андрей Де-
ментьич, приказали мне занимать вас, чтобы вам не было
скучно одним. Вы изволите помнить меня, или забыли, Платон
Алексеич? В последнем случае буду иметь удовольствие пред-
ставить себя.
Клементьев. Не трудитесь. Я помню, кажется, помню
даже ваше имя и отчество, — Иван Саввич, — так?
Румянцев. Точно так-с. Покорно благодарю. Позволите
сесть, Платон Алексеич?
Клементьев. Сделайте одолжение (молчание).
Румянцев. Я хотел посоветоваться с вами, Платон Алек-
сеич.
Клементьев. Слушаю вас.
Румянцев. Позвольте попросить вас посмотреть, как я
одет, — не правда ли, хорошо-с? (Показывает ему все части
своего туалета.) Вот сюртук-с (или «вот пальто» — если
он в пальто, — ив остальном также можно переменить. Все
равно что бы там ни было на Румянцеве) (подносит полу). Хо-
роший-с. Вот жилетка (расстегивает верхние пуговицы, чтобы
лучше было выпятить вперед на показ). Тоже хорошая-с. Те-
перь, с вашего позволения, панталоны-с (приподымает колено и
оттягивая брюки от сапога) и панталоны очень хорошие-с.
Возьмите наконец и сапоги-с (подымает ступню, даже вставая,
чтобы удобнее вывернуть ногу). Все как следует, и каблуки-с
(подвертывает подошву вверх) — о галстухе даже нечего и го-
ворить, потому что это самая первая вещь в молодом человеке
(вытягивает концы галстука). Это уже всякий понимает, должно
быть хорошо. (Садится.) Словом одежда хорошая-с, вы согласи-
тесь. Теперь, позвольте же спросить вашего мнения: для чего я
так одеваюсь?—Потому что это стоит денег. Другие молодые
люди щеголяют для девиц и барышень; это резон-с, я согласен
Но мне для чего же? Как я должен объяснить себе это?
578

Клементьев. Вы не думаете о том, чтобы нравиться де-
вицам и барышням?
Румянцев. Не имею этого желания.
Клементьев. Когда так, то я не знаю, для чего же вы
так щеголяете.
Румянцев. Для того, чтобы не отстать от других.
Клементьев. Что ж, и это хороший резон.
Румянцев. Так вы одобряете Платон Алексеич?
Клементьев. Совершенно.
Румянцев. Я очень благодарен, Платон Алексеич, за то,
что вы были так добры и, рассмотревши все, успокоили меня
(молчит. По некотором молчании.) Платон Алексеич, по-
звольте мне утрудить вас еще одним вопросом.
Клементьев. Не утруждайте, если он о туалете, потому
что я не знаток в модах.
Румянцев. Нет-с; это больше касается до нравствен-
ности. Вот-с, я имел удовольствие объяснить вам, что не подвер-
жен желанию нравиться девицам. Позвольте узнать: почему же
не подвержен?
Клементьев. Я не могу судить об этом.
Румянцев. Позвольте же мне изложить это яснее. Вот-с,
если вы изволите посмотреть на Надежду Всеволодовну, ее лицо
понравится вам, и всякому понра...
Надя (вставая). Иван Саввич, я не люблю, чтобы занима-
лись мною (уходит).
Румянцев (продолжая, без малейшей перемены). И вся-
кому понравится, а мне теперь на нее ли смотреть, на кого ли
из девиц или барышень все равно-с: никакого' чувства не произ-
водит это и не нахожу нисколько интереса, и если бы, как вы,
может, быть, подумали, это было от воли божией, как бывают не-
которые от рождения или теряют впоследствии. В таком случае
не о чем спрашивать. Но если вы посмотрите на меня, то увидите,
что я создан богом вполне как следует и не приобрел никаких
потерь, и не только не имею недостатков по наружности, но даже
и могу чувствовать. Потому и затруднительно понять, отчего
же, когда человек совершенно одарен, и даже может чувство-
вать, почему же не чувствует?
Клементьев. Мало ли какие могут быть причины?
Румянцев. Нет-с, никаких причин я не нахожу в себе,
чтобы не иметь этого чувства, а не имею его только потому, что
не поощряю себя к этому.
Клементьев. Значит, вы умный человек.
Румянцев. Покорно вас благодарю, Платон Алексеевич.
Но только, почему же я не поощряю себя к этому? Вижу я, на-
пример, девицу, и знаю, что при этом много хлопот и могут
быть неприятные отношения, что, например, приедет ее брат,
или жених, или даже и посторонний, и начнет меня бить в за-
579

шеину. И сама девица, может, вместо удовольствия, отлупит
меня по щекам. Какая же тут приятность, не правда ли-с?
Клементьев. Совершенная правда.
Румянцев. Вот поэтому я и не поощряю себя.
Клементьев. И прекрасно делаете. (Молчание.)
Румянцев (опять). Позволите ли, Платон Алексеевич,
утрудить вас еще одним вопросом?
Клементьев (сидевший в раздумье; вздрагивает, очнув-
шись). Но это вздор! (К Румянцеву.) Не обидьтесь, Иван Сав-
вич, это относилось не к вашим словам; я сказал так о том, что
сам думал. (Громко.) Надежда Всеволодовна, идите к нам. Те-
перь мы не будем говорить вам комплиментов (к Румянцеву) —
Иван Саввич, будьте так добр, сходите к Андрею Дементьевичу,
где он там; (между тем входит Надя) спросите, скоро ли прий-
дет он с Агнесою Ростиславовною, или пусть позовут меня к
себе, — я хочу поскорее поговорить с нею.
Румянцев. Очень хорошо-с (уходит).
ЯВА ЕНИЕ 10
Клементьев, Надя.
Надя (выходит). Хорошо вы поступаете, Платон Алек-
сеич? Я сказала вам, что несогласна, а вы все-таки хотите гово-
рить с Агнесою Ростиславовною — делаете именно то, чего не
делать я просила вас. И что же это, наконец, вы хотите, чтобы
меня отдали за вас насильно?
Клементьев. Если и повезем вас в церковь силою, ска-
жите там «несогласна» — и священник откажется венчать.
Надя. Прошу вас говорить со мною серьезно, как я говорю
с вами, а не отшучиваться.
Клементьев. Да чем же иначе, как не шуткою, отвечать
на ваши слова? Разве вы серьезно думаете, что я хочу или согла-
шусь, чтобы вас отдали за меня насильно? Но действительно я
хочу и обязан воспользоваться всеми средствами убеждения,
чтобы вы отбросили напрасные ваши страхи. Вы сами сказали,
что мнение Агнесы Ростиславовны очень важно для вас, — как
же я не должен попросить ее ободрить вас?
Надя. Мои опасения напрасны? Это как же? Я очень ясно
видела, что вы были совершенно смущены моими словами, — вам
нечего было возразить, или в эти две-три минуты все те десятки,
может быть сотни, неравных браков из несчастных сделались
счастливыми? Покажите мне эту перемену, покажите мне, что
в эти три минуты свет перевернулся, мужики привыкли элегантно
вальсировать, аристократы стали ловко и усердно пахать и ко-
сить, — о, покажите мне, что исчезла разница сословий и воспи-
таний, — и я буду очень рада, — за всех, и за себя, но пока этого
нет, неровные браки остаются неровными, т. е. безрассудными,
580

погибелью, и вы не переубедите меня пока есть у меня хотя капля
здравого смысла.
Клементьев. И не буду переубеждать. И пусть будет по-
вашему, что неровные браки не могут быть счастливы. Вы сбили
меня с толку вашими неровными браками. Вот сейчас только
опомнился и разобрал, что не следовало и рассуждать о счастьи
или несчастьи неровных браков. То, что я предлагаю вам, не
имеет никакого отношения к этим мыслям. В нашем браке не бу-
дет никакого неравенства. У вас нет ничего, — и мое богатство
точно такое же. Вы живете тем, что работаете, и мне без работы
нечем жить. Привычки у нас одинаковые: трудолюбие, подавле-
ние в себе пустых прихотей, — и стремления одинаковы: жить
тихо, смирно, честным трудом. Равны ли мы? Того мало, что мы
равны, моя милая, ненаглядная: мы с тобою один и тот же чело-
век,— как же нам не жить заодно? Давай руку, ты, живущая
моей жизнью, мне, живущему твоею жизнью, — давай мне руку
на любовь, — не ко мне, к себе самой: я — это ты; ты — это я
(Она будто в забытьи, как околдованная, машинально дает ему
руку, — но встрепенувшись, вырывает руку и закрывается, — не
с отчаянием, а с грустным спокойствием).
Надя (закрываясь, тихо и грустно). Боже мой, как легко
тому, кто выучился говорить, обмануть, обольстить бедную, почти
безграмотную! Платон Алексеич, ваши слова прекрасные, но пу-
стые слова. Я своих слов не умею защитить, и они не хороши, —
но в них правда. Я Не равная вам и не жить нам вместе, пока бог
не отнимет у меня рассудка. (Молчит. Слышатся сдерживаемые
тихие рыданья.) Жаль мне вас, потому что я знаю: у вас честное
сердце, искреннее, и вы любите меня всею душою... Жаль мне и
себя самой, потому что и я люблю вас... Но... но, мой милый
друг...(постепенно и рыдания усиливаются и оттого голос все
громче) не быть нам сильнее своей судьбы, не переменить мне
своего прошлого... не быть мне достойною вас... не переменить
и вам своего прошлого, не разучиться всему хорошему, чему на-
учились вы... не унизить вам себя до того, чтобы не постыдиться
своей любви к дуре... (это уже почти крики) безграмотной,
с подлыми привычка...
Я ВЛ ЕНИЕ 11
Те же, Иннокентиев, в руках альбом, он держит его с благоговением.
Иннокентиев. Что это за...
Надя (вскакивая). Боже мой, что подумают, скажут обо
мне (убегает).
ЯВЛЕНИЕ 12
Клементьев, Иннокентиев.
Иннокентиев. (Так и остается с альбомом, который
держит на обеих ладонях, подобно тому, как в процессиях носят
581

регалии). Что это за сцена, невольным свидетелем которой я сде-
лался? Платон Алексеич, неужели вы могли оскорбить невин-
ную девушку непристойными посягновениями?
Клементьев. Успокойтесь, добрый Сидор Иванович;
никаких посягновений на Надежду Всеволодовну у меня нет,
потому что я сделал предложение...
Иннокентиев (перебивая с изумлением). Вы сделали
предложение? Как вы отважились, Платон Алексеич? Вы, и по-
смели сделать предложение Агнесе Ростиславовне!
Клементьев. Вовсе не Агнесе Ростиславовне.
Иннокентиев (разевает рот — хлопает глазами). Как
не Агнесе Ростиславовне? Так кому же? О какой же другой жен-
щине можно думать, когда видишь Агнесу Ростиславовну?
Клементьев. Это правда. Но мой дурной вкус изви-
няется тем, что я пять лет не видал Агнесу Ростиславовну и те-
перь дожидаюсь увидеть Агнесу Ростиславовну, а не вижу ее.
Иннокентиев (успокаиваясь). Да, ну разве что так. Это
точно, вы не видели Агнесу Ростиславовну пять лет, так, та-ак.
Вы обратили внимание на другую потому что там, где вы жили,
вы не имели перед глазами Агнесу Ростиславовну. Та-ак. Ну,
хорошо; вы сделали предложение, так отчего же Наде было пла-
кать? От ревности, что ли? Да не могла же она вообразить, что
выйдет за вас?
Клементьев. Могла воображать, или не могла, но вы-
ходит.
Иннокентиев (разевая рот). Как, выходит?
Клементьев. Так.
Иннокентиев. Да помилуйте, неужели же предложение-
то ваше вы сделали ей?
Клементьев. Ей.
Иннокентиев. Ну-у!
Клементьев. Для кого другого, Сидор Иванович, это
еще могло бы быть неожиданностью, а для вас-то не должно
бы тут быть ничего непредвиденного.
Иннокентиев. Как же я-то мог предвидеть?
Клементьев. Да когда я в своем письме спрашивал вас,
где Надежда Всеволодовна, что с нею, вышла ли она замуж, или
нет ли у нее жениха.
Иннокентиев. Да-а-а! Так в этих вопросах надобно
было видеть такой смысл, а не простое любопытство, — та-а-ак!
Клементьев. Конечно, Сидор Иванович. Разве мало
было у меня занятий, или мало на что смотреть, или о чем
думать, чтобы любопытствовать через пять лет о ком-нибудь,
кто не был бы очень дорог мне?
Иннокентиев. Та-а-ак! Теперь понимаю. Та-а-ак.
Клементьев. Но когда вы не видели ничего серьезно-
го в моих вопросах о Надежде Всеволодовне, тем больше я дол-
582

жен благодарить вас за внимательность, что вы потрудились
отвечать на вопросы, которым не придавали никакой важности.
Иннокентиев. Полноте, свой своему всегда друг, — мы
оба граждане царства наук.
Клементьев. Не отрекайтесь от права на мою благодар-
ность, добрый друг, надобно мне крепко пожать вашу руку —-
да кстати же мы еще и не здоровались хорошенько. (Хочет снять
альбом с рук Иннокентиева.) Давайте-ка освобожу вас от ноши,
и поздороваемся.
Иннокентиев (отстраняя руки с альбомом). Тише,
тише! этого нельзя так хватать.
Клементьев. Да что ж это за святыня? Реймское еван-
гелие, что ли? Или подлинник Илиады, рукопись самого Гомера?
Иннокентиев. Альбом рисунков Агнесы Ростисла-
вовны. Вот я вам покажу.
Клементьев (удерживая). После когда-нибудь, Сидор
Иваныч. А скоро прийдет она сама?
Иннокентиев. Сию минуту будет здесь. Набросала два*
три куплета элегии, покормила рыбок, села, набросала два-три
эскиза в этот альбом и встала итти сюда, попросила Андрея
Дементьича вести ее под руку, а меня попросила взять нести
альбом. Они отстали от меня, потому что она очень нежного
сложения, но сию минуту будут здесь. Да-а, да-а, так вы хо-
тите жениться на милой нашей Наденьке, — да-а, да-а
(помолчав). Да-а, та-ак (помолчав). Но только это совершен-
ная неожиданность для меня. (Помолчав.) Платон Алексе-
ич, послушайте совет искреннего вашего друга, человека пожи-
лого, смотрящего на вещи хладнокровно: подумайте, как же это
можно?
Клементьев. Об этом напрасно говорить, Сидор Ива-
ныч.
Иннокентиев (вздыхает). Неблагоразумно, Платон
Алексеич; безрассудно.
Клементьев. Будем говорить о чем-нибудь другом. По-
жалуй, хоть о ваших ученых трудах. Что вы теперь пишете?
Иннокентиев. Находя вас неблагоразумным мечтателем
в жизни, Платон Алексеич, дорожу вашим мнением в ученых де-
лах. С удовольствием представлю на вашу оценку мой слабый
труд, прочту главные места (хочет итти).
Клементьев (удерживая). Читать некогда, Сидор Ива-
ныч; расскажите лучше на словах, покороче. О чем ваше сочине-
ние?
Иннокентиев. Труд мой имеет предметом историю Сер-
пуховых-Карелиных, это мысль Агнесы Ростиславовны, Платон
Алексеич. Женщина гениального ума. Я очень много обязан ей
в ученом отношении; видя во мне желание заняться этим иссле-
дованием, она доставила мне и все нужные для того материалы,
583

открывши для меня фамильный архив, — я привез и сюда три
большие кипы документов; она же и руководит меня своими ука-
заниями в объяснении смысла фактов. Важна также и помощь
Андрея Дементьича. Благодаря его и в особенности ее просве-
щенному и гениальному содействию, надеюсь, труд мой будет не
бесполезным для прогресса науки.
Клементьев. Добрый Сидор Иваныч, понимаете ли вы,
чего она ждет, и понимает ли она, что выйдет? История Серпу-
ховых — то есть предков Агнесы Ростиславовны, — и Карели-
ных — то есть фамилии, в которую вступила она через заму-
жество — это, просто-напросто ваш труд должен быть пьедеста-
лом для величия самой Агнесы Ростиславовны. Но, Сидор
Иваныч, вы должны предупредить ее, что она хочет невозможного
и ошибается в расчете. Вместо панегирика, у вас непременно вый-
дет смесь обвинительного акта с пасквилем.
Иннокентиев. Бог с вами, Платон Алексеич; как это
можно.
Клементьев. Да не может выйти иначе, Сидор Ива-
ныч; — только потрудитесь перебрать в уме главные факты.
Предки Агнесы Ростиславовны были темные воры по мелочи,
пока, наконец, род Серпуховых прославился подвигами двух
братьев. Старший ограбил целую губернию и по мерзкому скряж-
ничеству оставлял единственного сына умирать с голоду. Сын и
умер. Тогда другой братец, — отец Агнесы Ростиславовны —
мелкий негодяй, живший чуть ли не лакеем у брата, угостил его
мышьяком и взял его наследство. Хороша история Серпуховых,
предков Агнесы Ростиславовны! А фамилия Карелиных — все
глупцы и трактирные герои, такие же как муж Агнесы Ростисла-
вовны, пошлый гуляка, убитый бутылкою в пьяной драке. Па-
сквиль и обвинительный акт — ничем не может быть история
Серпуховых и Карелиных. Вы должны растолковать Агнесе Ро-
стиславовне, она добрая женщина, и вам, человеку честному, сле-
дует удерживать ее от фантазии, из которой не выйдет для нее
ничего, кроме стыда и огорчения.
Иннокентиев. По обязанности ученого, я терпеливо вы-
слушал ваши замечания, мой собрат-ученый. Но вы смотрите на
предмет поверхностно. Глубокое истолкование фактов бросает
на них совершенно иной свет, и открывает в них щей, внесение
которых в развитие человечества будет содействовать возрожде-
нию одряхлевшей цивилизации запада: смирение и любовь, про-
стоту разума и мудрость сердца. Вы говорите, например, что
муж Агнесы Ростиславовны убит в ссоре бутылкою, и видите
только эту материальную сторону факта. Но вникните в подроб-
ности и побуждения, вам откроется иной, высокий смысл. Было
тридцать человек в комнате, — это была беседа шумная, но вы-
ражающая идею славянского братства. Двое из них начали
драться. Другие приняли участие в ссоре, — почему? — не по-
584

тому, чтобы имели собственные, эгоистические причины драться
между собою, — нет! — но по бескорыстному влечению помогать
поссорившимся, — это идея самоотверженной любви к ближним,
в славянском духе — и если муж Агнесы Ростиславовны пал в
этой борьбе, он пал страдальцем за высокую идею славянского
братства.
Клементьев. Вы, как я вижу, стали немножко славяно-
филом, Сидор Иваныч.
Иннокентиев. Благодаря влиянию Агнесы Ростисла-
вовны, Платон Алексеич. Но если вы, как я предполагаю по ва-
шему замечанию, остались чужды этому стремлению века,
объединяющему всех славян в объятиях нашей любви, то можете
вместо термина «славянская идея» подставить «наша националь-
ная идея». Все истины — одна и та же единая истина. Славян-
ство — истина и патриотизм — истина. Поэтому быть славяни-
ном или патриотом, это одно и то же. Славянские ручьи дол-
жны слиться в нашем море, по предсказанию нашего великого
поэта.
Клементьев. Прекрасно сказано, Сидор Иваныч.
Иннокентиев. Вы убеждены, Платон Алексеич?
Клементьев. Совершенно.
Иннокентиев. Душевно рад, Платон Алексеич, и на-
деюсь теперь, что если уже суждено вам сделать это безрас-
судство, жениться на милой Наденьке, то вы будете правильно
понимать отношения Наденьки и через Наденьку ваши собствен-
ные к Агнесе Ростиславовне.
Клементьев. Надеюсь, добрый Сидор Иваныч.
Иннокентиев. Но прошу вас, скажите, как вы будете
понимать, чтобы я мог быть спокоен в том смысле, что вы не на-
несете удара сердцу Агнесы Ростиславовны заблуждением в ва-
ших понятиях.
Клементьев. Извольте. Из уважения к вашему искрен-
нему добродушию скажу, какие понятия у меня об этом. На-
дежда Всеволодовна лишилась матери, когда была еще грудным
ребенком...
Иннокентиев. Точнее сказать: через пять дней по рож-
дении.
Клементьев. Отец Агнесы Ростиславовны не выбросил
сироту на улицу, а позволил прислуге воспитывать девочку, —
в жизни такого мерзавца это надобно считать подвигом необык-
новенной добродетели.
Иннокентиев. Платон Алексеич, прошу вас, не забы-
вайте, что он был отец Агнесы Ростиславовны, и что поэтому
я благоговею перед его памятью и понимаю его характер как со-
вершенно благородный. Потому, умоляю вас, воздерживайтесь от
иронических суждений о нем. Привыкнуть говорить о нем почти-
тельно будет тем полезнее для вас, что малейшая неосторожность
585

ваша в этом предмете оскорбила бы Агнесу Ростиславовну. Сде-
лав это замечание, прошу вас продолжать.
Клементьев. Девочка подросла — была красива, ловка,
умна. Ее сделали горничною Агнесы Ростиславовны. Барышня,
потом барыня, была не зла от природы, горничная служила
усердно, — потому не имела особенных неприятностей. Обыкно-
венно была более или менее сыта, — если и голодала, то изредка,
чего же требовать больше? Надобно назвать Агнесу Ростисла-
вовну хорошею госпожою. Пусть моя жена остается благодарна
ей, если хочет, — я не имею против этого никаких возражений,
и даже сам готов, если моя жена будет требовать того от меня, —
готов выражать мою признательность Агнесе Ростиславовне за
то, что она была хорошею госпожою для моей жены.
Иннокентиев. Продолжайте, Платон Алексеич.
Клементьев. Я кончил.
Иннокентиев. Этого недостаточно.
Клементьев. Не могу ничего прибавить.
Иннокентиев. Как не можете? Зачем умалчивать о са-
мом главном факте отношений Агнесы Ростиславовны к Наде, —
о факте, который должен наполнять ваше сердце беспредельным
уважением к ангельской деликатности, кротости, нежности души
Агнесы Ростиславовны?
Клементьев. О каком же факте?
Иннокентиев. О родстве.
Клементьев. О родстве? Как, что такое?
Иннокентиев. А я думал, вы давно знаете. Неужели же
Андрей Дементьич не сказал еще тогда, как вы ходили зани-
маться в нашей библиотеке? Как же он не говорил вам? Он был
так дружен с вами.
Клементьев. Он был дружен со мною! Добрый Сидор
Иваныч, он готов был тогда задушить меня. Он воображал, что
я хочу волочиться за Агнесою Ростиславовною.
Иннокентиев. Так он ничего не говорил вам? Так вы
не знали этого родства? Значит я проговорился перед вами! Эх!
как же это я опростоволосился! (Качает головою.) Но, впрочем,
что же за беда? Перед своим собратом, не важность и сказать
лишнее. Даже все к лучшему. Теперь вы больше будете понимать
благородство Агнесы Ростиславовны, и даже понятия о ее отце
переменятся у вас. Видите ли... (молчит).
Клементьев. Ну, что же?
Иннокентиев. Да признаться, поусомнился, следует ли
говорить.
Клементьев. Теперь поздно недоговаривать, Сидор Ива-
ныч. Не скажете вы, буду разузнавать от других. Спрошу саму
Надежду Всеволодовну.
Иннокентиев. Ну, от нее-то не узнаете, я спокоен в этом,
Она сама ничего не знает.
586

Клементьев. Не может быть!
Иннокентиев. Нечему тут не мочь быть, Платон Алек-
сеич. Ей было меньше недели от роду, когда ее мать умерла. От
кого ж ей было узнать?
Клементьев. Пустяки; все-таки слышала от кого-нибудь.
Иннокентиев. Не от кого было. Теперь из нас, которые
в живых, только трое и знаем это: Агнеса Ростиславовна, да мы
с Андреем Дементьевичем, и все обещались ее покойному отцу
хранить тайну. Благородный был человек, деликатный! Не лю-
бил сплетен, не хотел делать напрасного стыда людям.
Клементьев. Когда так, теперь уже не о чем вам мол-
чать, Сидор Иваныч; мне все известно.
Иннокентиев. Ну, значит обманывали меня, Платон
Алексеич, будто не знали, знали от Андрея Дементьича!
Клементьев. Знал ли, не знал ли прежде, теперь знаю
вот что: отец Агнесы Ростиславовны получил богатство по смерти
старшего брата. У этого брата был сьш, умер в Москве раньше
отца. Мать Надежды Всеволодовны была любовницею этого
сына. Надежда Всеволодовна его побочная дочь.
Иннокентиев. Так и есть, вы обманывали меня: Андрей
Дементьич все сказывал вам!
Клементьев. Ничего не сказывал мне ваш Андрей Де-
ментьич.
Иннокентиев. Так от кого же вы узнали? Значит от
Нади, стало быть, в противность нашей уверенности, она знает
все! О, какая же хитрая! Знает, и показывает вид, что не знает!
И как могла дознаться? О, какая хитрая! Надобно расспросить
ее обо всем, предупредить, чтобы не вышла наружу ее хитрость
перед Агнесою Ростиславовною, не огорчила бы этого ангела!
Наденька, где ты! Иди сюда, моя...
Клементьев (напрасно удерживая его). Не зовите. Не
о чем расспрашивать ее. Она ничего не говорила мне.
Иннокентиев. Нет, нет, не обманете! Не от нее, то от
кого же могли узнать?
Клементьев. Да от вас же.
Иннокентиев. Нет, из моих слов вы не могли узнать
кто ее отец!
Клементьев. Да чего же тут не знать, когда ее отче-
ство — Всеволодовна, а двоюродного брата Агнесы Ростисла-
вовны звали Всеволод. Вы сами навели на эти мысли.
Иннокентиев. Нет, нет, этого вы не могли угадать, не
обманывайте! Я сам давно знал все это и много думал, кто отец
Нади, а не мог угадать, пока не открыли мне! О, нет, нет, вам
это сказано, — не отпирайтесь: Она сказала! Надобно рас-
спросить ее и предупредить. (Громко.) Надя, иди сюда, моя
милая.
Клементьев (стараясь перебить). Не зовите ее, я не хочу
587

видеть ее, пока не переговорю с Агнесою Ростиславовною; Наде-
жде Всеволодовне тяжело говорить со мною, пока она не уверена
в согласии Агнесы Ростиславовны на наш брак.
Иннокентиев (ничего не слушая, кричит между тем все
громче и громче). Надя, Наденька!.. Наденька, а, Наденька!..
Наденька.
ЯВЛЕНИЕ 13
Клементьев. Иннокентиев, Надя.
Надя. Чего изволите, Сидор Иваныч?
(Клементьев хочет уйти. Иннокентиев хватает и держит его.)
Иннокентиев. Нет, не пущу! Должны присутствовать
при допросе, а то скажете, что я спутал ее, спрашивал недобро-
совестно. (Кротко.) Скажи, милая Наденька, ты родственница
Агнесы Ростиславовны?
Надя. Я никогда не говорю об этом, Сидор Иваныч; вы
должны понимать, почему не говорю. Мне больно говорить, мне
горько и думать об этом. Прошу вас, позвольте уйти.
Иннокентиев. Не могу позволить, милая Наденька.
(К Клементьеву.) Видите, все обнаруживается, как я угадал!
(К Наде.) Скажи, милая Надя, как же ты родня Агнесе Рости-
славовне?
Надя. Не мучьте меня, Сидор Иваныч.
Иннокентиев. Мне жаль огорчать тебя, милая Наденька,
но я обязан, — для твоей собственной пользы и для спокойствия
той, спокойствие которой должно быть самою священною забо-
тою для тебя. — Скажи, мой друг, не стыдись: в каких отноше-
ниях находилась твоя мать к твоему отцу?
Надя (с рыданиями). Этого не могло быть... Моя мать не
могла продать себя, не могла ни обманывать, ни обирать, — она
любила моего отца! (Бежит.)
Иннокентиев (ловит ее). Постой, милая Наденька, до-
говорим.
Клементьев (отводит его руку, сам берет Надю). По-
звольте, Сидор Иваныч, вы не умеете говорить. Надежда Всево-
лодовна, я слышал, что ваша мать была очень добрая, скромная
женщина. Каковы бы ни были ее отношения к вашему отцу, они
были благородны. Вы заслуживали бы презрения, если бы вы
стыдились вашей матери.
Н а д я. Я не стыжусь ее, Платон Алексеич, мне только
горько, что другие могут думать о ней дурно.
Клементьев. Я думаю о ней, как следует честному чело-
веку думать о женщине кроткой и скромной. Со мною вам не
должно быть горько говорить о ней. Расскажите же, что вы знаете
о ней. Я не желал бы настаивать, но вы видите, это необходимо.
Без этого Сидор Иваныч подымет шум, которого вы хотите
избежать.
588

Надя (после раздумья). Как я выскажу то, что я предпола-
гаю? Моя догадка должна показаться неправдоподобной даже
для вас, Платон Алексеич.
ЯВЛЕНИЕ 14
Те же, вбегает Румянцев.
Румянцев (вбегая). Агнеса Ростиславовна поймала козя-
вочку. Хорошенькую, хочет показать вам.
Иннокентиев (Клементьеву). Видите, какое у нее сердце.
Всегда хочет поделиться с другими всякою радостью. Я сейчас
вернусь к вам. Вы, Наденька, не уходите. (Уходит с Румян-
цевым.)
ЯВЛЕНИЕ 15
Надя, Клементьев.
Клементьев. Мне говорили, Надежда Всеволодовна, что
ваша матушка приехала в деревню родных Агнесы Ростисла-
вовны больная.
Надя. И я так слышала, Платон Алексеич. Как приехала,
так и не выходила из комнаты.
Клементьев. Надобно думать, ее здоровье было рас-
строено смертью вашего батюшки.
Надя. И я так думаю, Платон Алексеич, но... (молчит).
Клементьев. Что, Надежда Всеволодовна?
Надя. Я сказала вам, Платон Алексеич, у меня странные
мысли об этом...
Клементьев. Говорите, нужды нет; покажутся ли они
мне вероятны, или нет, вы не можете ждать от меня насмешки.
Надя. Ваша правда. Если я и ошибаюсь, мои мысли вну-
шены мне любовью к матери, тут не может быть ничего смеш-
ного. Тот, которого называют моим отцом — Всеволод Серпу-
хов, он не мог быть моим отцом. Говорят, он был человек с бла-
городным характером, — и должно быть, это правда, когда
моя мать так любила его, что поехала к его родным после его
смерти. Такой человек не мог бы иметь любовницею любимую
женщину и если б он был мой отец, моя мать была бы законною
его женою.
Клементьев. Но быть может, они не могли повенчаться.
Быть может, он был женат.
Надя. Нет, Платон Алексеич.
Клементьев. Или ваша матушка уже имела мужа.
Надя. Такой человек не мог обольщать чужих жен, и моя
мать не могла изменить мужу.
Клементьев. Это слишком большое незнание жизни;
иногда и самые лучшие люди отступают от правил житейского
589

порядка. Это не бесславие, когда то необходимо и когда наши
побуждения чисты.
Надя. Я понимаю, Платон Алексеич. Но я не хочу верить
тому ни о моей матери, ни о честном человеке, которого называют
моим отцом. Она не была его любовницею, он не имел любов-
ницы, — так я хочу верить, Платон Алексеич. Я хочу верить, что
мой отец был муж моей матери, что они были бедны, что мой
отец умер, что благородный человек, которого напрасно называют
моим отцом, был друг их и когда моя мать, — беременная мною,
потеряла мужа и осталась без куска хлеба, он стал заботиться
о вдове, — а когда стал умирать сам, просил своих родных не от-
казать в приюте бедной беременной вдове его друга. (Печально
улыбается.) Вы видите, какую неправдоподобную историю при-
думала я, чтобы сохранить полное уважение ко всем, кого люблю.
Вы скажете: а мое отчество, Всеволодовна, — как же это? Я и на
это придумала ответ: моя мать уже умерла, когда крестили меня;
кто мог верить, что молодой человек, покровитель молодой жен-
щины, не любовник ее? Если она и сказывала имя истинного
моего отца, они все подумали: она лжет, — и когда выбирали
для меня отчество, выбрали не по ее словам, а по своей уверен-
ности. Скажите, все это неправдоподобно?
Клементьев. Неправдоподобно, мой друг; но нет надоб-
ности находить это вероятным, чтобы сохранить полное уваже-
ние к вашей матери и Всеволоду Серпухову — кто бы ни был он
вам, отец или нет.
Надя. Вот, я и вперед знала, что вы не поверите. А все-
таки, я остаюсь убеждена, что Всеволод Серпухов не был моим
отцом, и что я вовсе не родня Агнесе Ростиславовне.
Клементьев (помолчавши). То, что вы придумали, мой
друг, неправдоподобно. И однакож это может быть правдою.
Ваши доказательства вовсе не убедительны: они основаны только
на чувстве, и даже меньше, нежели на чувстве: только на преду-
беждении. Но мне пришло в голову: как же в самом деле поехала
бы ваша мать к родным Всеволода Серпухова, если бы была его
любовницею? Это нравственная невозможность. Да, я вижу:
история вашей матушки понятна только при том предположении,
какое делаете вы. Да, я сам почти готов сказать, что вы не родня
Агнесе Ростиславовне. Но скоро ли, наконец, придет эта люби-
тельница рыбочек и козявочек?
Надя. Платон Алексеич, я не хочу, чтобы вы говорили с
нею. Решительно не хочу итти за вас.
Клементьев. Почему же вы не хотите, когда любите
меня?
Надя. Мы довольно говорили об этом.
Клементьев. Нет, мало. В ваших словах попалась мне
фраза, что вы не жалуетесь на свою судьбу, что вам жить лучше,
нежели многим другим.
590

Надя. Что ж, это правда, Платон Алексеич.
Клементьев. Вот в этом-то вашем довольстве и заклю-
чается истинная причина того, что вы. не соглашаетесь на мою
просьбу. Мысли о неудобствах неровного брака, — справедливые
ли, нет ли, не имели бы сами по себе большого веса. Но вы ду-
маете, что вам здесь хорошо, и вы боитесь потерять это хорошее
положение.
Надя (подумав). Правда, Платон Алексеич. Я сама не за-
мечала, что это главная причина. Но точно, она главная.
Страшно и неблагоразумно решаться на перемену судьбы, как
судьба хороша.
Клементьев. Так. Но вы ошибаетесь в том, что при-
меняете это правило к себе. Разве вам хорошо жить?
Надя. Хорошо, Платон Алексеич. Вы сам видите, все эти
люди добры ко мне.
Клементьев. При посторонних.
Надя. И без посторонних. Никто не делает ни малейшей
неприятности мне.
Клементьев. Уверяйте.
Надя. Разумеется, невозможно жить на свете совершенно
без всяких неприятностей. Но если бы кто хотел обидеть меня,
все боятся, потому что Агнеса Ростиславовна очень расположена
ко мне и я справедливо люблю ее.
Клементьев. Я и не имею ничего против вашей любви
к ней: она добрая женщина, я сам готов защищать ее от лишних
порицаний. Но она прихотница, — ей нечего делать, — я вижу,
какую беготню ежеминутно подымает она от безделья. Когда та-
кая суетня с нею каждому из них, сколько же хлопот вам, ее гор-
ничной?
Н а д я. Я и не хочу скрывать, Платон Алексеич: мне очень
много хлопот. Но жить можно.
Клементьев. Но завидна ли такая жизнь?
Надя. Дело не в том, завидна ли; только сносна ли. Когда
сносна, человек моего состояния должен иметь одно желание:
пусть продлится так, не было бы хуже.
Клементьев. Апатия невольничества, Надежда Всеволо-
довна.
Надя. Скажите проще, Платон Алексеич: для меня не со-
всем понятно слово апатия.
Клементьев. Робость, трусливость рабов.
Надя. Нет, Платон Алексеич: только благоразумие бедных
людей. Но кто-то идет. Дайте же мне слово, что не будете гово-
рить с Агнесою Ростиславовною.
Клементьев. Буду говорить, Надежда Всеволодовна.
(Входит Иннокентиев.)
591

ЯВЛЕНИЕ 1$
Те же, Иннокентиев.
Иннокентиев. Продолжим нашу прерванную беседу. Ты
должна, милая Наденька, услышать от меня советы, внушаемые
искренним расположением...
Клементьев. Мы с Надеждою Всеволодовною не сомне-
ваемся в нем, но не беспокойтесь за наше благоразумие: мы оба
будем молчать о ее родстве с Агнесою Ростиславовною.
Иннокентиев. Честное слово?
Клементьев. Извольте, честное слово.
Иннокентиев. Не только за себя, но и за нее?
Клементьев. И за нее.
Иннокентиев. Ну, и слава богу! И прекрасно! Милая
Наденька, Агнеса Ростиславовна сейчас придет, подогреты ли
духи и вода?
Надя. Подогреты.
Иннокентиев. А чисты ли у тебя руки?
Надя. Чисты.
Иннокентиев. Нет, лучше покажи (смотрит руки ее,
в особенности ладони). Хорошо, чисты; теперь я спокоен.
Иди теперь туда, где там эти духи и миса, и стой и будь готова
принести по первому зову. (Надя уходит.)
ЯВЛЕНИЕ 17
Клементьев, Иннокентиев.
Иннокентиев. Ну, слава богу, Платон Алексеич, что
ваши поступки и слова будут благоразумны и приятны Агнесе
Ростиславовне. Но должно привести и самые ваши чувства к ней
в более полное соответствие с долгом справедливости. Это будет
легко, потому что вы уже знаете факты, надобно только истол-
ковать вам их нравственное значение. К дяде приезжает любов-
ница племянника, — как принимают подобных женщин люди,
справедливо негодующие на их разврат и проклинающие вредное
их влияние на судьбу своих молодых родных? Но отец Агнесы
Ростиславовны принимает мать Нади с великодушным госте-
приимством — какая возвышенность души, не правда ли? —
Вместо вражды, — любовь; вместо побиения камнями — кусок
хлеба, и не только кусок хлеба, все удобства жизни, почти до
роскоши. Мало того: чтобы бедная преступница могла забыть
гнусность своего разврата, запрещается говорить о том, кто она.
Многие догадываются, но все молчат, соблюдая великодушную
волю господина. Она умирает, к нравственному счастию своей
малютки дочери, которая спасена тем от ее гибельного влия-
ния, — и господин, видя в том перст провидения, с мужествен-
ным благородством вводит своих домочадцев на стезю нового
великодушия, тем указываемую. Малютка не будет знать о своем
592

позорном происхождении, от юной души будет скрыт всеобщим
молчанием стыд ее матери!—Умирает великодушный хранитель
первых лет Нади, власть переходит к молодой и нежной жен-
щине, — что же? — о, конечно, она уступит стыдливому возму-
щению своего скромного сердца. Те зрелища, которые перено-
сит старец, привыкший видеть порочность людей, наполняют не-
выносимым негодованием душу юную, деликатную и чистую. Но
и Агнеса Ростиславовна твердою стопою идет по стезе отца!
И у нее, слабой женщины, достает силы молчать и ласкать, по-
давляя все свои справедливейшие чувства стыдливого отвраще-
ния от порока и порочных воспоминаний, которых символом
служит Надя. Откуда эта сила сердца, великодушного до вы-
соты, едва постижимой? Откуда? От ангельской природы этого
воплощенного милосердия! О, боже! Как велика милость твоя к
нам, что ты даешь нам на земле предвкушать сладость общежи-
тия с существами небесными! (В промежутках самых возвышен-
ных терминов сморкается.) О, милый друг, Платон Алексеич!
Слезы текут из глаз моих, и я, не видя лица твоего сквозь туман
их потоков, знаю: также плачешь от умиления и ты! Блаженны
плачущие такими слеза... (Начинает реветь, закрываясь плат-
ком.)
ЯВЛЕНИЕ 18
Те же, Агнеса Ростиславовна и Городище в.
(Илут. Она, опираясь на его руку, и с нежным восхищением смотрит на
канчик указательного пальца другой его руки, — все пальпы этой (левой)
его руки сложены, торчит прямо один указательный, который держится
вверх недалеко от носа Агнесы Ростиславовны, и сам Городищев смотрит
на этот кончик своего пальца).
Агнеса Ростиславовна (смотря на кончик указа"
тельного пальца левой руки Городищсва, умильно). Козявочка,
козявочка.
Городищев (смотрит на тот же пункт недалеко от носа
Агнесы Ростиславовны, сладко говорит нараспев).
Скоморох, скоморох,
Полети на горох!
(с тихою радостью, прозой). Полетел.
Агнеса Ростиславовна (с томным восторгом). По-
летел, полетел! (Между тем подходят к дивану, Агнеса Рости-
славовна возлегает на него.)
Агнеса Ростиславовна (томно). Устала.
ЯВЛЕНИЕ 21
Агнеса Ростиславовна, Городищев, Иннокен-
тиев, Клементьев.
Агнеса Ростиславовна (томно раскрывая глаза).
Клементьев, я рада снова видеть вас (раздвигает руки так, что
593

они ложатся вытянутые каждая по своей ноге, и немного при*
поднимает кисть той руки, к которой ближе приложиться Кле-
ментьеву).
(Городищев истолковывает Клементьеву этот жест глазами, а Иннокентиев
подталкивает Клементьева, чтобы шел приложиться. Шепчет — Что же вы,
идите).
Агнеса Ростиславовна (шевелит приподнимаемой
кистью).
Городищев (будто шепчет Клементьеву, но чтобы слы-
шала Агнеса Ростиславовна). Вы слишком робок; подойдите к
Агнесе Ростиславовне.
Агнеса Ростиславовна. Не бойтесь меня (припо-
дымает руку, — Городищев подводит Клементьева, тот по необ-
ходимости не делать скандала, подходит и целует).
Агнеса Ростиславовна. Вы давно... Андрей Де-
ментьич, вы скажите ему мои мысли.
Городищев. Вы странствовали очень долго, Платон
Алексеич; вы слишком долго зажились на чужбине.
Клементьев. Раньше не мог вернуться. Заехал далеко, а
денег у меня не было; да и хотелось побольше присмотреться, как
живут люди там, где лучше, нежели у нас.
Городищев (торопливо дополняет). Климат и фрукты, в
особенности же птички: райские птицы, попугаи, колибри.
Агнеса Ростиславовна. Милые птички. Где?
Городищев. Агнеса Ростиславовна чрезвычайно любит
попугаев, — и действительно ничто не может сравниться с пре-
лестью и яркостью перьев, которыми украшены эти милые су-
щества, — ничто, кроме лица, озаренного светом гуманной мысли.
Агнеса Ростиславовна. Да.
Городищев. Выразив свое сочувствие к этим невинным
и прекрасным существам, Агнеса Ростиславовна желала также
знать, где именно провели вы эти годы, Платон Алексеич.
Агнеса Ростиславовна. Да.
Клементьев. Больше всего я жил в Новой Англии и в
западных штатах.
Агнеса Ростиславовна. Это.
Городищев. Агнеса Ростиславовна хочет сказать, что это
в Северной Америке, и что она любит северо-американцев.
Агнеса Ростиславовна. Почему?
Городищев. Агнеса Ростиславовна желает знать, почему
же именно вы больше всего жили там (Агнеса Ростиславовна
поводит носом) и просит вас присесть, Платон Алексеич.
Агнеса Ростиславовна. Да. (Все садятся.)
Клементьев. Я сказал, почему: было интересно получше
узнать то общество, кроме того у меня не было денег, а там нуж-
даются в работниках и хорошо платят им.
591

Агнеса Ростиславовна. Да; но...
Городищев. Агнеса Ростиславовна справедливо замечает,
что однакоже нигде так не уважается и не награждается труд,
как у нас (молчание).
Клементьев. Я приехал сюда по делу, которое очень
важно для меня, и хочу обратиться к вам, Агнеса Ростиславовна
с прось...
Агнеса Ростиславовна. После; я очень утомлена
после; Андрей Дементьич передаст мне; сделаю для вас все.
Андрей Дементьич, Надю.
Городищев (бежит, кричит). Наденька (входит Надя),
ЯВЛЕНИЕ 22
Те же, Надя.
Агнеса Ростиславовна. Брильянты. Показать.
(Надя хочет итти, но останавливается выслушать Городищева.)
Городищев. Вы поняли, милая Наденька? Агнеса Рости-
славовна приказывает вам принести ее брильянты. Агнеса Ро-
стиславовна желает показать их Платону Алексеичу Кле-
ментьеву.
Надя. Понимаю. (Уходит, возвращается с коробочками.)
Городищев. Платон Алексеич, подойдите поближе к
Агнесе Ростиславовне смотреть брильянты. (Агнеса Ростисла-
вовна привстает, сама смотреть и показывать. У ее ног группа из
Нади, которая вынимает для нее вещички из коробочек, Кле-
ментьева и Иннокентиева. Иннокентиев с умилением восклицает
по временам: «Прекрасно!» — «Великолепно!» Агнеса Рости-
славовна томно: «Вот» — и отвечая Иннокентиеву: «Да». Го-
родищев между тем трет лоб, садится и пишет.)
Городищев (отводит Иннокентиева в сторону, и подавая
бумажку, шопотом). Будьте добр, Сидор Иваныч, найдите Семку,
отдайте. Мотивы приищет сам. Петь под окном.
Иннокентиев. Хорошо (уходит и потом возвращается).
Агнеса Ростиславовна. Скучно. Блеск (томно от-
водит рукою брильянты. Надя закрывает коробочки и хочет
уйти).
Городищев. Агнеса Ростиславовна хочет сказать, что
суетный блеск перестал занимать ее.
Клементьев. Агнеса Ростиславовна, позвольте мне про-
сить вас выслушать...
Агнеса Ростиславовна. Устала.
Городищев. Наденька, Агнеса Ростиславовна приказы-
вает вам принести ликерные конфекты, которые подкрепят ее.
(Надя идет. В это время, под окном,— песня.)
595

Песня рыбака
(поет Семка под окном).
Тихим плеском светлых вод \
Всколыхалася река. I a i . .
Переливы дивных нот ( Andante p,ano
Нежат сердце рыбака: J
Рыбка рыбку шевелит, 1 &Ьеяаш1о
Рыбка рыбке говорит: J
Бед промчались облака: "|
Благотворная рука !
Накормила нас. ( Allegro
Радость наша велика; [
Превращается река
В танцовальный класс. '
При первых звуках, Агнеса Ростиславовна оживляется и мгновенно впадает
в сладостное томление, опускаясь на подушки мордою кверху, задирая
нос и закрывая глаза. — Иннокентиев тихо разводит руками и покачи-
вается в такт. Он как и всегда в искреннейшем восторге.-—Городищев,
пока Агнеса Ростиславовна не видит, пожимает плечами, делая Клемен-
тьеву мины, говорящие: «Видите, какова моя жизнь!» — а когда в конце
пения Агнеса Ростиславовна открывает глаза, у него уже готов платок и
пн утирает слезы умиления.
Агнеса Ростиславовна (возвращаясь к жизни).
Мило, мило. Где он? Иду.
Городищев (подбегая к окну). Добрый рыбак, не уходи.
Ты будешь награжден за твою простодушную песенку.
Агнеса Ростиславовна (встает при помощи Горо-
дищева и уходит, опираясь на его руку. Иннокентиев уходит за
ними).
ЯВЛЕНИЕ 23
Клементьев, Надя.
Надя. Если вы скажете Агнесе Ростиславовне, — я уйду, —
я убегу, — я брошусь в реку. Мне житья не буДет. Агнеса Ро-
стиславовна будет гневаться. Все они будут есть меня. Лучше,
утопиться: не говорите, утоплюсь.
Клементьев. Надежда Всеволодовна, да если б она и
стала сердиться, можно избежать беды иначе: уйдете от нее не
в реку, а вместе со мною венчаться.
Надя (образумляясь). В самом деле я говорю как сума-
сшедшая. Но я не поступлю против ее воли. Она моя благоде-
тельница и я люблю ее. Не могу быть неблагодарной. Не могу
покинуть ее. Я необходима для нее.
Клементьев. Она согласится на нашу свадьбу, вы уви-
дите.
Надя. Нет. Молчите, умоляю вас. Я не должна, не могу по*
кинуть ее. А она не будет добра ко мне попрежнему, когда будет
думать, что я хотела быть такою неблагодар...
596

ЯВЛЕНИЕ 24
Те же. Входит Городище в.
Городище в. Что за шельма этот подлец Семка! Уверяет,
что в самом деле рыбки в реке плавают веселее прежнего. Выма-
нил у нее пять рублей, совсем заговорил ее, отпустила меня.
Хоть на минуту можно подумать о чем-нибудь дельном. В чем
же ваша просьба к ней, Клементьев?
Клементьев. Я люблю Наденьку (она хочет уйти,
он удерживает ее). Она не пойдет за меня без согласия Агне-
сы Ростиславовны, помогите мне упросить Агнесу Ростисла-
вовну.
Городище в. Вы хотите жениться на Наденьке?—гор-
ничной,— нищей? (Один миг стоит в изумлении. Потом горячо
и искренно.) Но что же я! Наденька умная, благородная
девушка. (Надя вырывается из руки Клементьева и убе-
гает.) Я понимаю, что можно полюбить ее. Вы умный чело-
век, Клементьев. Ваш выбор прекрасен. Добьюсь ее согла-
сия на вашу свадьбу. Вы честный человек, я уважаю вас, ваше
счастье будет радовать меня, — еще милее мне будет ви-
деть счастье Наденьки. — потому что — вам известны мои
отношения к Агнесе Ростиславовне, — я привык считать На-
деньку почти за родню мне, — конечно вы знаете: она родствен-
ница Агнесы Ростиславовны. Верьте мне, я искренно люблю
Наденьку.
Клементьев. Верю и благодарю вас. Я осуждаю вас за
многое, Городищев...
Городище в. Как бы ни осуждали, не можете осуждать бо-
лее горько, нежели я сам,
Клементьев. Но я вижу теперь, в глубине души вы все-
таки добрый и благородный человек.
Городищев. Надеюсь, что так; и докажу вам это. Кле-
ментьев, если бы моя судьба была иная, — если бы моя моло-
дость, — быть может, и моя слабость, — и красота этой жен-
щины, и ее доброта, — потому что при всей своей пустоте и пош-
лости она очень добра, — если бы все это не увлекло меня, то и
я, быть может, умел бы пройти путь жизни безукоризненно. Те-
перь, мне остается одно утешение, одно оправдание: я унижаюсь
не без пользы для других, — и потому бесчестье мое, — если вы
называете это угодничество бесчестным, — не лишено и прав на
имя честной, — трудной, о, трудной! — но честной службы лю-
дям, судьба которых зависит от...
Входит Агнеса Ростиславовна, опираясь на руку Иннокентиева, и Городищев
мгновенно обращается в лакея.
597

ЯВЛЕНИЕ 25
Те же, Иннокентиев, Агнеса Ростиславовна.
Агнеса Ростиславовна (возлегая). Мило... Мило...
устала... благодарю вас, Андрей Дементьич, за этот милый сюр-
приз (приподнимает руку, чтобы он приложился. Он прикла-
дывается).
Городищев. Если так, вы могли по крайней мере видеть,
как искренно счастлив он мыслью, что его самородный и наив-
ный талант мог доставить вам минуту удовольствия.
Агнеса Ростиславовна. Да. Добрый старичок.
Искренно любит меня. Я счастлива любовью этих милых, бесхит-
ростных детей природы.
Городищев. Обожать благодетельницу — и обязанность
и в то же время самая сладкая радость осчастливливаемых вами.
Агнеса Ростиславовна. Да. (Снова приподымает
руку. Он снова прикладывается.)
Городищев. Вам предстоит выслушать признательность
преданности еще более пылкой, — от человека, который нигде в
целом свете, — ни в Европе, ни в Америке, не встречал такого
нежного и благотворительного сердца.
Агнеса Ростиславовна. Да. Клементьев, я сделаю
для вас все. Андрей Дементьевич, о чем он просит?
Клементьев. Я прошу вашего согласия на мою свадьбу
с Надеждою Всеволодовною.
Агнеса Ростиславовна (привставая. Быстро, здоро-
венным голосом). Как? Что? (Ослабевает и падает.) А-а-ах!
(Закрывает глаза и совершенно умирает.)
Городищев и Иннокентиев (в один голос). На-
денька! (Городищев ухаживает за совершенно умершею, которая
слабо стонет, как едва-едва живая. Вбегает Надя, Городищев
уступает ей Агнесу Ростиславовну, а сам отводит Клементьева
в сторону.)
ЯВЛЕНИЕ 26
Те же, Надя.
Городищев (торопливо, с упреком}. Клементьев, видите,
что вы наделали! Вам казалось, что я не умею сказать за вас, как
следует! Нетерпение, — непростительно, милостивый государь,
вы не мальчик, должны бы понимать, как надобно обращаться с
людьми. Так только медведи гнут дуги, как вы поступили, су-
дарь. Непростительно, непростительно быть таким бестакт-
ным, — извините меня, глупцом.
Агнеса Ростиславовна (открывая глаза). Небла-
годарная... отойди... от меня... (умирает).
Надя (целуя ее руки). Агнеса Ростиславовна, простите
меня (падает на колени, планет, целует руки). Я не соглаша-
598

лась... Я сказала ему, что лучше утоплюсь, нежели огорчу вас...
Добрая Агнеса Ростиславовна, простите меня! (Целует руки.)
Агнеса Ростиславовна (вздыхает, не открывая
глаз, и отнимает у нее свои руки).
Надя (не выпуская ее рук). Простите... простите... про-
стите...
Агнеса Ростиславовна (совершенно умершим го~
лосом). Неблагодарная (вырывает руку, по забывчивости о
своем бессилии, с такою силою, что Надя, потеряв равновесие,
ударяется головою о диван).
Надя (снова ловя руки Агнесы Ростиславовны). Простите
меня... Агнеса Ростиславовна, простите меня.
Агнеса Ростиславовна ( с закрытыми глазами,
отнимает свои руки, — и так как здоровенная баба, то каждый
раз успевает вырвать).
Горо дищев (между тем несколько успокаиваясь). Непро-
стительно, Клементьев, извините, — вы глупец, каких мало.
Впрочем это понятно. Искренняя любовь нерасчетлива, а ми-
нуты ожидания кажутся целыми годами, годами пытки. Идите
в сад, оставьте меня одного с Агнесою Ростиславовною (тихо),
может быть и удастся поправить вашу ошибку. Не ручаюсь.
Дело плохо. Но может быть. — Сидор Иваныч, уведите его.
Иннокентиев. Платон Алексеич, пойдемте же. Эх,
право, что вы наделали (уводит Клементьева).
ЯВЛЕНИЕ 27
Агнеса Ростиславовна, Надя, Городище в.
Городищев (отводит Надю от Агнесы Ростиславовны).
Прочь отсюда, неблагодарная, бесчувственная! Твой вид уби-
вает Агнесу Ростиславовну. (Уводит ее в дверь, во внутренние
комнаты, в дверях шепчет ей.) Не бойся, мой дружок, Наденька,
поправлю все как-нибудь. Молись богу.
ЯВЛЕНИЕ 28
Агнеса Ростиславовна, Городищев.
Городищев (подходит к Агнесе Ростиславовне, стано-
вится на колени). Бедная страдалица! (Агнеса Ростиславовна
лежит умершая). Любить людей, благодетельствовать им, жить
только для счастья других — и вот награда за это! Бедная стра-
далица! (Берет ее руку.)
Агнеса Ростиславовна (отдергивает руку, гневно).
Отойдите от меня! Не умели предупредить!
Городищев. Агнеса Ростиславовна, удар, поразивший
вас, тяжел; бог послал вам жестокое испытание.
Агнеса Ростиславовна. Да.
599

Городище в. Она уже сознала перед вами свою ви-
ну. И вы слышали, что она не хотела этого. Она так любит
вас, что жертвует для вас Клементьевым, жертвует с радостью,
с восторгом. Ваша улыбка дороже для нее счастья всей
жизни.
Агнеса Ростиславовна. Да.
Городище в. Она сказала вам, что если вы отдадите ее
Клементьеву, она утопится.
Агнеса Ростиславовна. Да.
Городище в. Она добрая девушка, она хорошо понимает
свои обязанности к вам и хочет остаться верна им, хотя бы это
стоило ей жизни.
Агнеса Ростиславовна (постепенно оживавшая, впа-
дает в сентиментальность). Она любит меня; она хорошая де-
вушка; я награжу ее. Я сделаю ее счастливою. Позовите этого
человека.
Городище в. Великодушная, милосердная! Вы делаете
счастливыми их, — а я, преступный, — я не должен роптать, —
ваш гнев заслужен мною.
Агнеса Ростиславовна. Я прощаю (приподымает
руку. Он прикладывается). Милый, вы плачете?
Городище в. Нет.
Агнеса Ростиславовна. Ваши слезы упали на мою
руку.
Городище в. Неужели? Я старался удерживать их.
Агнеса Ростиславовна. Милый, вы любите меня.
Поцелуйте меня (он прикладывается к ее губам). Милый, напи-
шите мои мысли, я прочту ему. Она остается моею горничною.
Я скажу ей сама.
Городище в. Остается вашею горничною? Но, Аг-
неса Ростиславовна, согласится ли он, и удобно ли будет для
нее?
Агнеса Ростиславовна (молча смотрит на него).
Городищев (отчасти оробев). Агнеса Ростиславовна,
я думал всего больше о вашем удобстве. Замужняя горничная
не может безраздельно отдавать все свои мысли на службу своей
госпожи, потому.
Агнеса Ростиславовна. Милый, вы не любите меня.
Городищев. Простите меня, Агнеса Ростиславовна, я со-
гласен, что мои замечания были неосновательны и неуместны.
Агнеса Ростиславовна. Да. Напишите же мои
мысли.
Городищев (садится и пишет. Подает ей).
Агнеса Ростиславовна (читает). Да. Теперь позо-
вите этого человека. (Городищев уходит. Она прикладывает пла-
ток к глазам.)
600

ЯВЛЕНИЕ 29
Агнеса Ростиславовна, Городище в, Клементьев.
Агнеса Ростиславовна. Я плакала. Слезы мешают
мне говорить. Андрей Дементьевич, прочтите Клементьеву (по*
дает бумажку Городищеву).
Городищев (читает). «Вы огорчили меня, Клементьев.
Но я люблю мою Надю и не могу помнить зла. — Я не могу жить
без нее, и она не соглашается расстаться со мною. Я позволяю ей
выйти за вас и оставляю ее при себе. Вы едва не убили меня.
Вы не знаете женского сердца. Вы могли бы убить ее таким
обращением. Я должна сама приготовить ее к перемене ее судьбы.
Прошу вас не мешать мне в этом. Ваше присутствие было бы из-
лишним и могло бы быть вредным и для вас самого и в особен-
ности для Наденьки. Вы будете приглашен принять ее из моих
рук, когда она будет приготовлена мною отдать вам свое сердце».
Агнеса Ростиславовна (наклоняет голову в знак
того, что это ее мысли и приподымает свободную руку, не отни-
мая платка от глаз).
Клементьев (стоит озадаченный). Как? она должна
остаться вашею горничною?
Городищев (топотом). Не спорьте. Лишь бы повен-
чаться; тогда увидим, как лучше.
Агнеса Ростиславовна. Андрей Дементьич, подой-
дите ко мне. Вы что-то шептали ему. Что? (Городищев идет, бро-
сив на Клементьева взгляд, говорящий: не выдавай же меня этой
дуре.)
Клементьев. Я вполне согласен, чтобы моя жена остава-
лась вашею горничною, пока будет находить это удобным для
себя, и благодарю вас за согласие на нашу свадьбу. (Городищев
делает ему знак, чтобы он приложился. Он подходит, приклады-
вается.)
Городищев. Теперь вы должны удалиться, Клементьев.
Мы пригласим вас, когда Надя будет приготовлена видеть вас.
Клементьев (отошедший на свое место). Когда же?
Городищев. Агнеса Ростиславовна расстроена теперь,
и должна отдохнуть прежде нежели возьмет на себя трудное дело
объявить Наденьке о перемене ее судьбы. Я думаю, что мы не
можем пригласить вас раньше, нежели как часа через два. Вы
пока погуляете с Сидором Иванычем по саду.
Агнеса Ростиславовна. Через два дня. Вы будете
ждать в одном из соседних городов.
Клементьев. Два дня! Целых два дня! Для чего же
такой долгий срок?
Агнеса Ростиславовна. Так необходимо.
Клементьев (хочет возразить, но Городищев зажимает
ему рот).
601

Городище в. Не спорьте. (Шепчет.) Как тут спорить из-за
каких-нибудь двух дней? Вы видите, какова эта дура. (Громко.)
Два дня, это самый короткий срок. Меньше, невозможно, Клемен-
тьев. Где же вы будете жить, чтобы знать, куда прислать за вами?
Клементьев. Но...
Городищев (зажимая ему рот). Не будьте же безумцем.
Вы опять испортите все. Опять огорчите Агнесу Ростиславовну.
Агнеса Ростиславовна. Да.
Клементьев. Хорошо, согласен на все. Буду жить на
соседней станции.
Городищев. Агнеса Ростиславовна так добра, что согла-
шается на это.
Агнеса Ростиславовна. Нет.
Городищев. Он будет жить в Москве. (Шепчет.) Бог
с нею, наговорим ей даже больше, чем ей вошло в голову, лишь
бы опять не стала корячиться. Живите, где хотите, лишь бы не
на глазах у ней.
Агнеса Ростиславовна. Что вы шепчете?
Городищев. Клементьев, скажите, что я шептал вам.
Клементьев. Вы требуете, чтобы я жил в Серпухове.
Андрей Дементьевич растолковал мне, что я слишком много
обязан вам, и должен делать не только все, чего вы требуете,
а даже больше. Я уеду дальше Серпухова, в Москву.
Агнеса Ростиславовна (взглядывая на Городищева).
Милый. (Приподымает руку. Он прикладывается. Она Кле-
ментьеву.) И вы милый. (Приподымает руку. И он приклады-
вается и отходит.)
Городищев. Агнеса Ростиславовна утомлена и просит
вас дать ей отдохнуть. (Шепчет.) Уходите поскорее, пока она не
выдумала еще чего-нибудь.
Агнеса Ростиславовна. Что вы шепчете?
Клементьев. Он спрашивал меня, какие у меня средства
к жизни. Никаких.
Агнеса Ростиславовна. Я пристрою вас. Я найду
вам место в моем штате. До свидания.
Он раскланивается и уходит.
ЯВЛЕНИЕ 30
Агнеса Ростиславовна, Городищев.
Агнеса Ростиславовна. Она останется горничною,
он может помогать Румянцеву переписывать бумаги, не
правда ли?
Городищев. Может.
Агнеса Ростиславовна. Слава богу, что все это
устроилось так хорошо. А я так боялась. Милый, поцелуйте меня.
(Он прикладывается.) Я очень довольна вами. Я так боялась.
602

Мысль о том, что Надя может полюбить кого-нибудь, постоянно
мучила меня. Что, если бы понравился ей какой-нибудь интри-
ган? Ужасно и подумать! Но слава богу, что все устраивается
так хорошо. Теперь я навсегда безопасна... Милый, поцелуйте
меня еще (он опять прикладывается).
Городище в. Вы слишком робка, Агнеса Ростиславовна,
и слишком нежно привязываетесь к тому, кого любите. Пусть бы
она и отошла от вас, — разве нельзя найти другой горничной?
При вашем богатстве, при ангельской, неодолимо привлекатель-
ной вашей доброте, всякая горничная будет обожать вас. Когда
вы привыкнете к мысли о разлуке с Наденькою, то быть может,..
Агнеса Ростиславовна. Ах, нет... Если она выйдет
из-под моего влияния... Но теперь этого не будет. Он смирен и
глуп...
Городищев (берется за лоб. Серьезно). Агнеса Рости-
славовна, мы одни. Позвольте мне просить вас быть серьезною.
Неужели то, что я слышал, правда?
Агнеса Ростиславовна. Андрей Дементьич, вы за-
бываетесь. Я не потерплю таких вопросов.
Городищев (берет и целует ее руку). Агнеса Ростисла-
вовна, дело слишком важно. Моя искренняя любовь к вам обя-
зывает меня узнать истину.
Агнеса Ростиславовна. Я не хочу отвечать на дерз-
кие вопросы. Вы забываетесь, Андрей Дементьич.
Городищев. Клянусь вам честью, я отдал бы половину
моей жизни, чтобы услышать от вас, что вам нечего опасаться.
Агнеса Ростиславовна. Андрей Дементьевич, вы
слишком дерзок. Я могу найти другого управляющего. Прошу
вас оставить меня в покое. (Он стоит.) Вам говорят: идите вон.
Я поищу себе другого управляющего. Идите вон. (Он стоит оше-
ломленный.) Идите вон. (Умирает.)
Городищев (Стоит. Берется за лоб.) Агнеса Ростисла-
вовна, моя любовь к вам...
Агнеса Ростиславовна (раскрывает глаза). Вон, дер-
зкий нищий! (Умирает.)
Городищев (становится на колени. Берет ее руку).
Агнеса Ростиславовна. Прочь! Вон! Или я велю вы-
толкать вас. (Умирает.)
Городищев (стоит на коленях. Смотрит. Встает. Стоит.
Делает шаг, чтоб уйти. Стоит. Глубоко вздохнув, идет вон, мед-
ленно, с убитым видом).
Агнеса Ростиславовна (вскакивает, бежит, бросается
ему на шею с воплем). Милый, спаси меня! Я погибла! Я выйду
замуж за тебя, — будь моим мужем, моим господином, только
спаси меня!
Городищев (сажает ее. Сам стоит, сложа руки на груди).
Агнеса Ростиславовна, не в первый раз вы так жестоко оскор-
603

бляете меня, и все еще не верите искренности моей любви к вам.
О, какая любовь нужна, чтобы столько раз перенести такие
обиды. Но пора определить наши отношения. Вы даете честное
слово повенчаться со мною?
Агнеса Ростиславовна. Даю, Андрей Дементьич.
Городище в. Благодарю тебя, Агнеса. У тебя несносный
характер, но я не могу разлюбить тебя. (Целует ее. Она осыпает
его поцелуями. Он отрывается от нее.) Довольно, Агнеса. Нам
надобно собраться с мыслями. Нельзя терять времени. Наше
положение слишком опасно. Ее мать была законная жена Всево-
лода Серпухова?
Агнеса Ростиславовна. Да, Андре.
Городище в. Правда ли также и то, что твой отец уморил
ее мать голодом, чтобы уничтожить свидетельство о их свадьбе?
Агнеса Ростиславовна. Я невинна в этом, Андре.
Мне было тогда только шесть или семь лет. Я не знаю этого.
Городище в. Впрочем, это и все равно. Судить за то те-
перь некого. Убийца, слава богу, давно умер. Я думаю, что тебе
нечего бояться. Он был опытный злодей, и вероятно позаботился
разыскать всякие другие документы, которыми можно бы дока-
зать их брак, — купил, украл эти документы, уничтожил их и нет
доказательств, чтобы отнять у тебя наследство Всеволода Серпу-
хова. (Молчание.)
Агнеса Ростиславовна. Я невинна в этом, Андре.
Городище в. Ты невинна. Ты получила наследство после
отца, по закону, с чистой совестью.
Агнеса Ростиславовна. Я дам ей хорошее приданое,
Андре.
Городище в. Конечно, Агнеса. (Молчание.)
Агнеса Ростиславовна. Андре, ты говоришь: дока-
зательств не осталось, и мне нечего бояться?
Городище в. Нечего, Агнеса.
Агнеса Ростиславовна. Говори правду, Андре. Не
опасайся за мое здоровье. Я могу выслушать правду.
Городище в. Я не опасаюсь за твое здоровье. Я знаю, что
оно крепко. Я говорю тебе правду. Тебе нечего бояться.
Агнеса Ростиславовна. Поклянись, Андре, что ты
не обманываешь меня.
Городище в. Клянусь, Агнеса.
Агнеса Ростиславовна. Благодарю тебя, Андре. Ты
успокоил меня. Ах, я измучена этими волнениями. Мне надобно
отдохнуть (ложится и закрывает глаза. Молчание).
Городище в. Я думаю, Агнеса, что вернее всего будет от-
кровенно поговорить с Клементьевым. Невозможно быть вполне
уверенным, что уничтожены все документы. Кто ж может знать,
сколько их было? Лучше, обезопасим себя. Он женится на Наде
не для денег. Он не жаден. Он удовольствуется половиною твоего

богатства, а у тебя столько, что нам довольно будет и остальной
половины. Надя добрая девушка, тоже не жадная. И она согла-
сится на то, что скажет он. Напишем акт, по которому она усту-
пает тебе половину, — это будет честно и законно. Тогда мы с то-
бою и вполне безопасны, все назовут нас благородными людьми.
Как ты думаешь об этом, Агнеса?
Агнеса Ростиславовна (не открывая глаз). Я не по-
нимаю этих слов.
Городище в. Я говорю, Агнеса: призовем Клементьева,
скажем ему все.
АгнесаРостиславовиа. Я не желаю продолжать этого
разговора, я устала, Андрей Дементьич.
Городище в. Но, Агнеса.
Агнеса Ростиславовна. Прошу вас не забываться,
Андрей Дементьич. Помните, кто я, и кто вы. Я люблю вас, но
моя честь дороже всего для меня. Вы не можете унизить меня до
того, чтобы я была вашею служанкою.
Городище в. Но...
Агнеса Ростиславовна (приподымается и смотрит
на него). Прошу вас молчать или итти вон. Я слабая женщина.
Вы запугали меня. Но теперь я знаю, что мне нечего бояться.
Обманом вы, Андрей Дементьич, выманили у меня обещание
унизиться до брака с вами. Но я беру свое слово назад, потому
что было бы бесчестно оставаться обманутою. Я могла бы, я была
бы должна наказать вас за обман, — удалить от себя. Но я имею
слабость любить вас. Я забываю все, — прощаю вам все и забы-
ваю (опускается и закрывает глаза).
Городище в. Но...
Агнеса Ростиславовна. Я не стесняю вас: можете
собрать ваши вещи и уехать. Но я люблю вас, и просила бы вас
остаться, если вы также любите меня. (Молчание.) Вы уезжаете,
или остаетесь?
Городищев (молчит).
Агнеса Ростиславовна. Вам не угодно отвечать? Вы
уезжаете?
Городищев. Я остаюсь, Агнеса Ростиславовна.
Агнеса Ростиславовна. Я очень рада, потому что я
люблю вас. (Возвращаясь к своей нежности, томно.) Милый, по-
целуйте меня (не раскрывая глаз, подставляет морду. Он прикла-
дывается. Молчание).
Агнеса Ростиславовна. Милый, позовите Надю.
Городищев. Агнеса Ростиславовна, о чем вы хотите го-
ворить с нею?
Агнеса Ростиславовна. Я знаю, что делаю, мой ми-
лый. Прошу вас, позовите Надю. Также Румянцева. Этот Клемен-
тьев кажется мне подозрителен. Вероятно, он пронюхал и хочет
воспользоваться.
605

Городище в. Агнеса Ростиславовна, умоляю вас...
Агнеса Ростиславовна (строго). Продолжайте. Вы
умнее меня.
Городищев (становится на колени). Агнеса Ростиславовна,
вы погубите себя. Вы заставите Клементьева...
Агнеса Ростиславовна. Я столько же боюсь вашего
Клементьева, сколько нуждаюсь в вас. Идите из этой комнаты
и—приведите Надю и Румянцева, или... можете не возвра-
щаться. (Закрывает глаза/)
Городищев. Агнеса Ростиславовна... (Она сжимает губы.)
Агнеса Ростиславовна...
Агнеса Ростиславовна (не раскрывая глаз.) Я ска-
зала.
Городищев (стоит несколько времени, вздыхает и идет).
Агнеса Ростиславовна. Я забыла. Прежде напишите
бумагу, чтобы она подписала.
Городищев. Агнеса Ростиславовна, это было бы напрасно.
Для подобных обстоятельств, нельзя написать такой бумаги, ко-
торая имела бы юридическую силу. Лучше откровенно отдайте ей
все, и тогда наверное она подарит вам половину, даже больше.
Агнеса Ростиславовна (молчит, не раскрывая глаз).
Городищев (ждет. Садится. Пишет. Встает. Идет с бума*
гою к Агнеса Ростиславовне). Не буду утомлять вас лишними
фразами, которых требует формалистика. Вот существенные
слова: «Передаю Агнесе Ростиславовне Карелиной, урожденной
Серпуховой, всякие права на наследство от Серпуховых, какое
доставалось бы мне».
Агнеса Ростиславовна (берет бумагу).
Городищев. Агнеса Ростиславовна.
Агнеса Ростиславовна (закрывает глаза и легким
мановением указывает ему: иди. Он вздыхает и идет).
Агнеса Ростиславовна. Андрей Дементьич, я за-
была самое главное. Где Клементьев? Надобно удалить его. (Го-
родищев уходит и возвращается с Надею.)
ЯВЛЕНИЕ 31
Агнеса Ростиславовна, Городищев, Надя, потом
Румянцев.
Агнеса Ростиславовна. Надя, ты показала себя не-
благодарной. Но я люблю тебя, и награжу. Андрей Дементьич,
объясните ей мои мысли.
Городищев. Милая Наденька, ты любишь Платона Алек-
сеича Клементьева, и колебалась итти за него только потому, что
не была уверена в согласии Агнесы Ростиславовны и не хотела
покинуть ее службу. Можно примирить все интересы. Они уже и
примирены великодушием Агнесы Ростиславовны. Она удерживает
606

тебя на приятной и выгодной для тебя должности ее Горничной
и из любви к тебе принимает в свою службу Платона Алексеича
Клементьева, с которым ты сейчас поедешь венчаться. У тебя нет
ничего и он беден. Агнеса Ростиславовна обеспечивает судьбу
вашу и ваших будущих детей, давая тебе хорошее приданое.
Агнеса Ростиславовна. Пять тысяч (приподымает
РУкуЛ
Надя (целует РУКУ ее)- Как я счастлива, что вы согласны,
Агнеса Ростиславовна (плачет).
Агнеса Ростиславовна. Я люблю тебя, моя милая,
и всегда буду награждать вас с мужем. (Входит Румянцев.)
Городище в. Ты знаешь, милая Наденька, что перед
свадьбою жених и невеста подписывают бумагу, в которой объ-
являют, что согласны венчаться и тому подобное. Мы через пять
минут едем в церковь. Подпиши... (Кладет на стол бумагу. Надя,
утерев слезы, подписывает, целует руку Агнесы Ростиславовны,
Агнеса Ростиславовна подставляет ей морду.)
Агнеса Ростиславовна. Поцелуй меня, Надя. (Недя
целует.)
Городище в. Иди и молись богу, я приду за тобою ехать в
церковь. (Надя уходит.)
ЯВЛЕНИЕ 32
Агнеса Ростиславовна, Городище в, Румянцев.
Городище в. Где же Клементьев?
Румянцев. Там за речкою, в избе, где живет Сидор Ива-
ныч.
Городище в. Вы сам видели?
Румянцев. Сам-с.
Городище в. Что они делают?
Румянцев. Говорят; должно быть, об учености-с.
Агнеса Ростиславовна. Это далеко, не услышит.
Городищев (подходит к окну). Я буду смотреть. Увижу
его, выйду и уведу. (Продолжает стоять лицом к окну.) Я за-
мечал, Румянцев, что Надя очень нравится вам.
Румянцев. Нет-с, Андрей Дементьич.
Городищев. Не может быть!
Румянцев. Ей-богу-с, Андрей Дементьич.
Городищев. Врете.
Румянцев. Разрази меня господь бог на этом самом ме-
сте, ежели вру.
Городищев. Да если так, вы чорт знает что, а не муж-
чина.
Румянцев. Против этого не смею спорить, Андрей Де-
ментьич, но только вот как бог свят, вы напрасно подозреваете
меня, лопни мои глаза и утроба.
607

Городище в. Но как же она может не нравиться вам?
У вас есть глаза?
Румянцев. Есть, Андрей Дементьич.
Городище в. Она очень хороша собою, — вы видите это,
или нет?
Румянцев. Нет-с, я к таким мыслям не причастен, Андрей
Дементьич, в тар-тарары провалиться мне, если причастен, как
перед истинным моим богом.
Городище в. Да как же это, чорт вас подери?
Румянцев. Потому, Андрей Дементьич, что я не поощряю
себя к этому, чтобы заниматься девицами. Потому что девица,
вместо удовольствия, может отлупить меня по щекам, — согла-
ситесь, Андрей Дементьич, какая же тут приятность?
Городище в. Не видывал такого дурака.
Румянцев. Это как вам угодно, Андрей Дементьич.
Городище в. Вижу, не столкуешься с вами добром. Вы
должны жениться.
Румянцев. Помилуйте, Андрей Дементьич, за что же
вы так поступаете со мною? Жена, это не в пример хуже даже
девицы. Девица отшлепала по щекам и прощай, по крайней
мере, а у жены я весь век под руками, за что же такое нака-
зание?
Городище в. Не в наказание вам, дураку, а в милость. Вы
женитесь, — слышите?
Румянцев. Никогда-с.
Городище в. Ныне же. Теперь же. Сейчас едем в цер-
ковь.
Румянцев. Помилуйте, Андрей Дементьич.
Городище в. Нельзя, Румянцев. Так приказывает Агнеса
Ростиславовна. Понимаете?
Румянцев. Понимаю, Андрей Дементьич.
Городище в. Идите, благодарите Агнесу Ростиславовну.
Румянцев (прикладывается к руке).
Городище в. Агнеса Ростиславовна дает за невестою пять
тысяч рублей. Вы должны быть благодарен.
Румянцев. Помилуйте, Андрей Дементьич, это даже выше
моих заслуг.
Городищев (садится. Пишет. Дает Румянцеву). Ступайте
в сарай, — там запрягают для вас беговые дрожки. Как запря-
гут, — да помогите и сам, чтобы поскорее, — как запрягут, ва-
ляйте во весь карьер в Серпухов к отцу Петру, — знаете?
Румянцев. Как же-с, Усекновения главы Иоанна Пред-
течи поп-с.
Городищев. Отдайте ему эту записку, и он пойдет с вам и
в церковь. Я с невестою приеду через четверть часа.
Румянцев. Очень хорошо-с (уходит).
60S

ЯВА ЕНИЕ 33
Агнеса Ростиславовна, Городище в.
Агнеса Ростиславовна. Что вы написали, милый?
Городище в. Попу двести рублей. Если и много, вы про-
стите! Для его усердия, вернее дать побольше.
Агнеса Ростиславовна. Нет, немного, милый.
Только надежный ли поп?
Городище в. Помилуйте, Агнеса Ростиславовна, — за
пятьдесят целковых готов на веревке вести около налоя.
Агнеса Ростиславовна. Дайте шкатулку, милый.
(Городищев приносит шкатулку, она вынимает ключик, отпирает.)
Вот двести рублей. (Дает ему деньги, он берет.) А вот вам, ми-
лый, в награду пятьсот (опять дает).
Городищев (отклоняет руку). Не нужно, Агнеса Рости-
славовна. После, если вздумаете. Не такое время, чтобы думать
о своей выгоде. Дай бог только, чтобы вышло все в пользу, а не
в беду вам.
Агнеса Ростиславовна (запирает, отдает шкатулку.
Он ставит на место). Милый, поцелуйте меня. (Он приклады-
вается.) Милый, зовите Надю. Ступайте с нею. Поскорее.
Городищев. Надобно погодить минут пять, чтобы жених
был уже в церкви, когда мы приедем. Раньше увидит его —
в ограде или на крыльце, он дурак сейчас ляпнет, что он жених,
она заартачится. Делать скандал на улице — неловко.
Агнеса Ростиславовна. Правда, милый. В церкви
лучше. Милый, поцелуйте меня.
Городищев (прикладывается и идет смотреть в окно).
Что это, Сидор Иваныч идет сюда, запыхался, — уже перешел
речку. Не было бы какой беды. Надя! Будьте готова. Сейчас
едем (берет шляпу).
Надя (за сценою). Я готова, Андрей Дементьич (выходит).
ЯВЛЕНИЕ 34
Агнеса Ростиславовна, Городищев, Надя.
Агнеса Ростиславовна. Милая моя Надя, стань на
колени. Я благословляю тебя.
Городищев (берет Надю под руку). Некогда, Агнеса
Ростиславовна.
Агнеса Ростиславовна. Вы слишком любите про-
тиворечить мне во всем. Надя, сюда. Без этого нельзя, Андрей
Дементьич. Помогите мне встать. (Он помогает ей встать. Надя
становится на колени. Агнеса Ростиславовна подымает руки.)
Будь доброю женою, как была и как останешься доброю слу-
жанкою. Благословляю... (В это время за сценою голос Инно-
609

кентиева, от которого раззевается рот и вылупливаются глаза
у Агнесы Ростиславовны.)
Иннокентиев (за сценою, кричит запыхавшись). Вот
подлец-то, Клементьев-то! Не хочет жениться! Не родня, то и
плевать на нее! Хорошо так бесчестить девушку?
Надя с слабым стоном опускается головою на пол. Городищев подбегает
от окна, у которого слушал, подымает ее и сажает.
Агнеса Ростиславовна (оставаясь с руками распро-
стертыми над пустым местом и с вылупленными глазами). Ми-
лый, как же теперь повезете ее в церковь?
Городищев (усадив и продолжая поддерживать Надю).
Погодите, выслушаем, что такое. Кажется, теперь вам не будет
и забот об этом. Если Клементьев убедился, то верно есть до-
казательства, что мы ошибались. Тогда убедится и она, что не
родня вам.
Агнеса Ростиславовна (постепенно опускавшая руки,
но продолжая стоять). Но как же это возможно, милый, когда
мы знали?
Городищев. Знали, но, как видно не все. Как возможно?
Мало ли что бывает при подобных неправильных отношениях,
когда дворяне связываются с мещанками? Разве нельзя начать
жить с мужчиною, будучи уже беременною от другого? И разве
не может это быть доказана? Тогда и не его дочь. (В это время
входит Иннокентиев, но как ни велико его стремление выска-
заться, молчит и ждет, не смея перебить Городищева и потом
Агнесу Ростиславовну.)
Агнеса Ростиславовна (возлегает). Милый, вы
успокоили меня.
ЯВЛЕНИЕ 3*
Те же, Иннокентиев.
Городищев. Рассказывайте, Сидор Иваныч, что такое?
Иннокентиев. Я вам по порядку.
Городищев. Хоть и без порядка, только поскорее к делу.
Иннокентиев. Нет, так нельзя. Надобно все в порядке.
Ходит он по саду. Я иду, вижу, он задумчивый. Подхожу. Что
задумались?
Городищев. Да короче.
Иннокентиев. Как же можно еще-то короче? — Что за-
думались? А вот, говорит, думаю, что ее мать не была его лю-
бовницею. Я: как так? Он: а до этого вам нет дела. Я: а если
не была, тогда что? Он: что хотите. Я: тогда она не родня
Агнесе Ростиславовне? Он: ну, не родня, пожалуй. Я: тогда
что? Он: тогда ничего. Я: как ничего? Он: так. Я: что ж это
значит, тогда вы и не женитесь. Он молчит. Я: нехорошо обес-
славить девушку, сделали предложение, то и должны жениться.
610

Он: отвяжитесь вы, пожалуйста, не мешайте мне думать. Я вижу,
дело плохо. Идите, говорю, я докажу вам. Помилуйте, как до-
пустить обесславить девушку из пустого сомнения?
Городище в. Пожалуйста, короче, без размышлений. Как
же вы думали доказать ему, что мать Нади была любовницею
Всеволода Серпухова?
Иннокентиев. А вот как: когда ее мать жила у нас,
я иду мимо окна той комнаты, — ее мать в окне, бросает мне
в окно пакетик; я поднял, — бумага, обернута бумагою, — кон-
верта, видно, не было, завязана ниточкою, — сургуча, видно,
не было...
Городище в. Короче пожалуйста.
Иннокентиев. Хорошо. Поднял. Надпись карандашом:
моему ребенку, — то есть, ее ребенку.
Городище в. Понятно, не вашему. И вы не показали отцу
Агнесы Ростиславовны?
Иннокентиев. Значит, секрет. Чужая тайна. Я не шпион,
Андрей Дементьич.
Городище в. И не отдали Наде, когда она подросла?
Иннокентиев. Отец Агнесы Ростиславовны и потом
Агнеса Ростиславовна желали по своему великодушию и деликат...
Городище в. Короче, прошу вас.
Иннокентиев. Не желали, чтобы девочка мучилась бес-
честьем своей матери, — я понимал благородство этого, и не
хотел позорить мать перед дочерью.
Городище в. Да выходит не то, когда Надя не родня
Агнесе Ростиславовне.
Иннокентиев. Да что вы все перебиваете? Вы слушайте.
Городище в. Да это верно, что она не родня?
Иннокентиев. Еще бы не верно. Да вот и Клементьев, —
спросите у него, когда мало вам моих слов.
Входит Клементьев, идет к Наде, кладет перед нею бумагу.
ЯВЛЕНИЕ 3$
Те же, Клементьев.
Надя (взглянув). Мать! Мать! (Читает, рыдая. Целует
бумагу. Все время читает и плачет.)
Городищев (подходит). Позвольте взглянуть.
Клементьев. Не мешайте. После, когда она прочтет.
Городищев (Клементьеву). Да правда, что не родня?
Клементьев. Сидор Иваныч горит нетерпением расска-
зывать. Слушайте же его.
Иннокентиев. Да чего тут! Ну, если я скажу что-нибудь
не так, он тут, поправит, чего ж вам сомневаться в моих словах?
Не родня, сказано вам. Да вы слушайте по порядку. Привел его
к себе. Даю. Читайте, говорю; рассудил: лучше ей знать позор
своей матери, нежели самой остаться обесславленной.
611

Городище в. Да вы с той поры не читали?
Иннокентиев. Чужая тайна. Я не подлец.
Городищев. И не давали Наде, — так зачем же вы не
уничтожили?
Иннокентиев. Эх, все вы мешаете! Все это пришло бы
по порядку, — потому что и он все это спрашивал, когда прочел.
Зачем я не уничтожил! Я не вандал, жечь исторические доку-
менты! Род Серпуховых не что-нибудь такое, чтобы потомство
не стало интересоваться. Тут всякий лоскуток важен. Я ученый,
знаю обязанности относительно потомства. Часто нужна тайна,
документы и хранятся в тайне, чтобы узнало потомство. А то
как же по-вашему?
Городищев. Бог с вами и с вашим потомством, расска-
зывайте же. Прочел он, — а вы?
Иннокентиев. Прочел он, и заскрежетал зубами. А я:
ну что, чья правда? А он: моя. А я: как, не родня? А он сти-
снул зубы. А я: так не родня? И неужели не женитесь?
Клементьев (Наде). Вы все еще не дочитали, Надежда
Всеволодовна?
Надя. Не могу... слезы... мешают...
Клементьев. Правда. Позвольте же мне взять прочесть
для вас.
Надя. Нет... сама...
Клементьев. Хорошо. А я пока расскажу вам, Агнеса
Ростиславовна, с какими мыслями пошел я от вас, и ходил по
саду. Любовница не могла искать приюта в доме родных лю-
бовника. Вы старались, чтобы Надежда Всеволодовна не знала,
кто ее отец. Дело казалось мне ясно. Ясно мне, — но что надобно
делать, чтобы доказать формально? Я понимал, что документы
уничтожены. Одно средство: искать свидетелей. Я старался при-
помнить, откуда родом была мать Надежды Ростиславовны?
Казалось мне, слышал, что из Путивля. То город небольшой,
все знают всех; должны оставаться свидетели.
Агнеса Ростиславовна (слабо). А-ах (умирает),
Клементьев. Напрасно пугаетесь прежде времени. Сидор
Иваныч должен успокоить вас.
АгнесаРостиславовна (воскресая). Я видела, что вы
низкий человек. Идите вон. Милая Надя, я защищу и утешу тебя.
Клементьев. Идите вон? Очень приятно. Пойдем, Надя.
Если бы меньше знал тебя, спросил бы прежде, как ты думаешь
о воле твоего отца, — но нечего спрашивать. Знаю, что ты ска-
жешь. Пойдем же. (Подымает ее за руку.)
Н а д я. О воле моего отца? О какой воле?
Клементьев. Ты все еще не могла прочесть до конца?
Так выслушай. Кстати и для них будет любопытно (берет бумагу
и читает).
612

«Твой отец говорил мне, умирая: остерегайся их. Но приехал
его дядя, — увез меня. Я была как сонная, как летаргичная, это
было в день похорон твоего отца. Теперь я здорова. Но злодей,
который привез меня сюда, и его жена, держат меня под караулом
в дальней комнате и называют больною, чтобы я никого не ви-
дела, никому не могла сказать, что я законная жена твоего отца.
Что они хотят сделать со мною? Это ясно. Если я не умру от
родов, они отравят меня, как отравили твоего деда, когда при-
везли меня сюда, или уморят голодом. Пощадят ли они тебя?
Быть может. Она все-таки менее зверь, нежели он. Быть может
она уговорит его пощадить тебя. Если она сбережет твою жизнь,
прощаю ей участие в моей смерти.
Кто ты будешь у меня? Сын или дочь? Дадут ли они мне
пожить после родов хоть столько, чтобы взглянуть на тебя?
Дожить до родов они дадут мне. Смерть после родов — это
так обыкновенно, не возбуждает подозрений.
Твой отец был честный человек. Ты исполнишь его волю.
Он говорил: богатство, которое приобрел его отец, приобретено
дурно. Он думал раздать его бедным. Умирая, он просил меня,
чтобы я внушала тебе сделать так.
Документы о моем браке с твоим отцом истреблены все, какие
были при мне. Может быть, уцелеют какие-нибудь другие, где-
нибудь в архивах — когда ты будешь в летах заняться этим, ты
справишься, где служил твой отец и поищешь. Но если и везде
все истреблено, законность твоего права остается неоспорима.
Наша свадьба была в Путивле. Церковь была полна народу и все
знали, кто жених и кто невеста. И через двадцать, и через два-
дцать пять лет еще останутся десятки свидетелей. Прости, дитя
мое. О, как бы мне хотелось дожить до того, чтобы хоть раз
поцеловать тебя! Ксения Серпухова». (Молчание.)
Надя (отирая слезы). Если бы я не знала, что это воля
отца и желание матери, я не мог#ла б взять себе этого богатства,
куда я гожусь в богатые дамы? А когда будем жить только своим
трудом, и я буду не хуже тех, с кем может иметь знакомство не-
богатая женщина.
Клементьев. Вы видите, Агнеса Ростиславовна, почему
Наденька не может уступить вам своего наследства. Будете ли
вести процесс, или согласитесь признать ее права — это как вы
сами рассудите. Я не могу давать советов. — Пойдем, Наденька.
(Уходят).
ЯВЛЕНИЕ 37
Агнеса Ростислаппвна, Городищ ев, Иннокентиев.
Агнеса Ростиславовна (оживая). Вы виноват,
Андрей Дементьич. Я говорила вам, везите поскорее в церковь.
Городище в. Она не стала бы венчаться с Румянцевым и
613

ушла бы венчаться с Клементьевым. Я виноват только тем, что
льстил вам и исполнял ваши прихоти.
Агнеса Ростиславовна. А вы, старый дурак, зачем
вы берегли такую гадкую бумагу?
Иннокентиев. Я... я...
Городище в. И без этой бумаги вышло бы то же, разве
несколькими неделями позже. У него на уме уже было все это,
даже и Путивль. Если можно было чем-нибудь предотвратить
полное разорение, то лишь полюбовною сделкою, как я вам сове-
товал. То был бы юридический акт, и им нельзя было бы отнять
у вас долю, какая уступлена вам законным образом.
Агнеса Ростиславовна. Ах\(Умирает).
Городище в. Напоминаю об этом в упрек не вам, а себе
самому. Зачем я не был настойчивее, зачем я льстил и угождал
вам?
Агнеса Ростиславовна (оживая). Вздор! Она под-
писала бумагу, имение мое.
Городище в. Та бумага только повела бы нас под уголов-
ный суд — за плутовство. Надо поскорее уничтожить ее. Где она?
(Берет и рвет.)
Агнеса Ростиславовна. Не уступлю! Пусть ведут
процесс!
Городище в. Она выиграет. И вам будет плохо: рас-
кроется, что вы знали о незаконности своего владения именьем, и
молчали, и много тут найдется проделок, за которые попадете
вы под уголовный суд. Вы дурно обращались со мною. Но я при-
вык любить вас, — или по крайней мере, я долго был вашим лю-
бовником или слугою, как вам угодно назвать это, — и было
бы бесчестно покинуть вас в беде. Иду догнать их, — они пошли
пешком, успею.
Агнеса Ростиславовна. Не смейте.
Городище в. Извините, так должно. Чтобы не было рас-
ходов на процесс, они согласятся дать вам довольно порядочную
пенсию. (Уходит).
Агнеса Ростиславовна. Ах! (Умирает. Но в тот же
миг вскакивает и летит во все лопатки, с криком во всю глотку.)
Надя! Не хочу процесса! Будь великодушна! Вспомни, что я
всегда любила тебя!
Конец пасторали

АКАДЕМИЯ ЛАЗУРНЫХ ГОР
Девзиля Элиота
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
О ТОМ, КАК ВОЗНИКЛА АКАДЕМИЯ ЛАЗУРНЫХ ГОР
Многим, от друга; и немногим от
друзей.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ДЛЯ ПРЕДИСЛОВИЯ
Some words, for many friends; And,
A few words, for some friends. By
a friend; And, by a few friends.
Вы помните: Академия, это был сад подле Афин, и, вероятно,
вы помните, что такое был этот сад в славные времена Афин, и
пока были времена людей, мысли которых сформировались в те
времена. Впрочем, очень возможно и не помните, что такое был
он тогда: это плохо помнят многие известные ученые, авторы пе-
реполненных ученостью книг об истории древней Греции или гре-
ческой философии. Но вы, вероятно, помните. А во всяком слу-
чае, это легко припомнить.
Славные времена Афин, вы помните, были: от Маратонской
битвы до Пелопоннесской войны. От начала этой войны до того
года, когда Спартанцы, с музыкальным торжеством, при зву-
ках флейт, разрушили стены Афин, прошло больше двадцати
пяти лет. Афиняне скоро успели восстановить свою независи-
мость. Но положение дел оставалось тяжелое для них. Так про-
шло еще лет пятнадцать, — и начала блистать славой Академия:
Платон стал преподавать в ней свое учение. Это было больше,
чем через сорок лет после того, как миновали славные времена
Афин.
615

В славные времена Афин, и пока были времена людей, образ
мыслей которых установился в славные времена Афин, Академия
не имела и не должна была иметь блеска. В те времена, нельзя
было сказать о ней ничего эффектного. После, мало и вспоминали
о ней, тогдашней, неэффектной. И теперь, если бы вы хотели
знать о ней много, это было бы желание несбыточное: ваши ис-
точники знания о ней очень скудны. Но, хотя не без прибавки
предположений, — впрочем, совершенно простых, и благодаря
тому, или близких к истине, или вовсе совпадающих с нею,— вам
можно иметь, и, вероятно, вы имеете, достаточно ясное понятие
о характере и значении Академии в те времена.
Сад, Академия в те времена и была просто: сад. Большой и
хороший, это правда; но обыкновенный тогдашний сад, с много-
численными, хорошими, просторными, открытыми свежему воз-
духу, светлыми, это правда, но тоже обыкновенными тогдашними
садовыми постройками; с обширными, хорошими, это правда, но
тоже обыкновенными тогдашними приспособлениями и построек
и самой местности к тому, для чего хорошо годятся сады, чему хо-
рошо быть в саду; и, только. Обыкновенный сад, просто, и,
только. Хороший, это правда. Но, обыкновенный. Не один такой
тогда; и, не более хороший, чем другие такие же. Но, хороший. —
Хороших садов, нельзя не любить; потому что хорошо, пользо-
ваться ими: приятно. Конечно, если пользоваться ими хорошо,
как сообразно с природою садов, как должно по здравому смыслу.
И Афиняне тех времен любили свою Академию, как другие свои
такие сады; за то, что она хороший сад. Только. И, пользовались
ею, как хорошим садом. Только. Пользовались хорошо. Как
именно, — вы, по всей вероятности, знаете!
В тени аллей и под навесом колоннад, весело готовились там
юноши к трудам дел жизни играми, разумными и благотворными
как труд. Приходили туда, гулять, отдыхать деды, отцы, возму-
жавшие братья юношей. Они приходили: для прогулки, для от-
дыха; но разумеется: останавливались полюбоваться на игры
своих милых младших. Останавливаясь, они хотели быть только
зрителями, эти старшие. Но из этих зрителей, солидных людей,
старших, бывало, кто помоложе, увлекались, засмотревшись: при-
нимались и сами играть вместе с юношами. Случалось это с
иными и старшими из старших. По тогдашнему, это не было пре-
досудительно, как не предосудительно это и ныне, по мнению ог-
ромного большинства умных и добрых людей. — Вероятно, вы
расположены думать: — Да, из тех старших, которые играли
вместе с юношами, многие начинали играть только засмотревшись.
Но, без сомнения, были и такие, даже между старшими из стар-
ших, — которые прямо с тем намерением и приходили в Акаде-
мию, чтобы играть. И, конечно, они не скрывали того: по тогдаш-
нему, в том не было стыда. Ваше предположение совершенно
справедливо.
616

И, играли, не стыдясь, — и вообще, очень успешно, потому что
от всей полноты усердия душевного, — вместе с сыновьями отцы,
со внуками деды, у кого сохранилась свежесть сил, и была охота.
А другие старшие, постоявши, посмотревши, вспоминали, что
пришли не затем, чтобы стоять и смотреть; отходили в другие ал-
леи, под другие колоннады, где нет шума и беготни. Любители
ходить, прогуливались; группами, чтобы разговаривать; для того,
чтобы приятнее шло время. — А те, кому было довольно и той
прогулки, что пришли в сад, располагались отдыхать; тоже, груп-
пами; тоже, чтобы разговаривать; для того же: чтобы приятнее
шло время. Гулявшие, нагулявшись; игравшие наигравшись,—
присоединялись к отдыхающим. И, все шли, все оживлялись,
разговоры в увеличивающихся группах отдыхающих. Разгово-
рами, вызывались рассказы; рассказы давали новые материалы
для разговоров.
Так, отдыхали; и, приятно шло время отдыха.
— «Приятно шло время отдыха»; и будто бы, в самом деле
только? Вопрос важен. Говоря серьезно: в самом деле, только?
Серьезно говоря: в самом деле, только. Вы сами знаете, что
так. Напрасно вы и спрашивали. Вы помните: то была Академия
славных времен Афин и времен людей, в которых оставался жив
дух славных времен Афин.
Неглупые люди были, Афиняне тех времен. Но простые люди
были они. Саду, следует ли быть садом? По своему нехитрому по-
ниманию вещей, они полагали: саду следует быть садом. И, сад,
их Академия, была в самом деле, сад; место для развлечений и
для отдыха; не место ни для чего, мешающего развлечениям и от-
дыху; потому не место ни для педантства, ни для ученого пусто-
словия, ни для ученого шарлатанства.
Вы знаете это. Ваш вопрос был напрасен.
Правда, во всяком многолюдном собрании бывают люди, ко-
торым вовсе не зачем тут быть, и которые, без особенной потери
для приятного общества, могли бы и не делать ему удовольствия
своим присутствием в нем. И, очень вероятно, что вы предпола-
гаете: быть может, посещал иногда ту Академию какой-нибудь
человек своеобразного характера, для которого отдыхом было то,
что для других утомительное занятие. Быть может, вы так добры
к нему, что думаете: он не был педантом. Если вы так думаете,
вы, по всей вероятности, правы: педантов не терпела та Акаде-
мия; а его, как вы сами предполагаете, она терпела. — Он был
человек без претензий, — думаете вы: —и нельзя порицать Ака-
демию за то, что она терпела его. Но он должен был бы понимать,
что такому человеку, как он, незачем проводить часы отдыха в
многолюдном собрании. И, если он понимал это, тем больше на-
добно порицать его за то, что он посещал Академию. Он заслу-
живал название мастера наводить скуку на людей.
Вероятно, этими вашими соображениями и будете вы оправ-
617

дывать ваш вопрос. Ваши соображения справедливы. Но ваш
вопрос, все-таки напрасен.
Пусть и не подлежит ни малейшему сомнению, что посещал
иногда ту Академию какой-нибудь человек, вполне заслуживаю-
щий названия мастера скуки. Но что ж из того? —Кому была
охота рассуждать с ним во вкусе, приятном ему? Натурально:
никто не желал скучать.
Конечно, иной раз мастеру скуки удавалось собрать около
себя группу для ученых рассуждений, захватывая в плен неопыт-
ных, неосторожных, или слишком добрых к нему людей. Но —
какая же и была эта группа? — Малочисленная; маловажная,
сравнительно с другими, ничего не значащая для них. Да и та, не
могла долго удержаться. Кругом, шли живые разговоры, интерес-
ные рассказы; пленники мастера скуки завистливо поглядывали
на другие группы; кто из них похрабрее, дезертировали; мастер
скуки смущался духом; и пользуясь упадком его мужества, оста-
ток пленных окончательно разбегался.
Что ж это было для Академии?—Смех, когда это замечали;
а по большей части, вероятно, и смеха не было, потому что и не
замечала того Академия. Ваши чувства относительно мастеров
скуки похвальны. Но вы видите, что напрасно вы вспоминали об
этом почтенном классе людей. Не стоило того.
Совершенно иное дело, поговорить о тех группах, в которых
были наиболее оживленные разговоры, наиболее занимательные
рассказы. Эти группы росли; другие к ним примыкали. Ими оп-
ределялся характер Академии; они одни имели значение в ней.—
В них, что было целью разговоров и рассказов? Отдых, прият-
ность отдыха. Как в том сомневаться? Иначе не могло быть, по
самой сущности дела.
Конечно, участвуя в этих разговорах, слушая эти разговоры,
можно было, довольно часто довольно многим из бывших тут, а
иногда и большинству их, узнать что-нибудь такое, чего не знали
они прежде; и, почти всегда, многим, а не редко, может быть, и
всем, кроме очень немногих, научиться яснее прежнего понимать
вещи, всегда всем известные. — Если у вас есть это предположе-
ние, то — против правды, не годится спорить; надобно признать:
действительно, было так.
Не подлежит сомнению: было это, потому что никак не могло
не быть этого. Люди научаются, когда идет у них обмен мыслей.
Это неизбежно. Это непременная принадлежность, ежедневный и
вечный результат разговоров и рассказов отдыха. Везде и всегда
было так. И везде, всегда так будет, пока будут существовать
люди. Это закон человеческой природы.
Это было в той Академии. И, конечно, это составляло не со-
вершенно ничтожную долю той пользы, какую получали от своей
Академии Афиняне тех времен. Но не в этом была главная польза
от нее; и не было заботы о том, чтобы была от нее эта польза,
618

Да. Научились. Это было. И это было не бесполезно. Но при-
носило это пользу лишь потому, что не было никакой (заботы)
о том, чтоб это было и приносило пользу. Забота о том, чтоб это
было, убивала бы это. Забота душит отдых. А гибнет отдых, то,
разумеется, гибнет и всякая *польза, какая была б от него; вся-
кая; то есть, и эта, довольно важная, но не главная польза его.
Он существует лишь при отсутствии всякой заботы; всякой; то
есть, и заботы о какой бы то ни было пользе от него. Забота о
пользе нужна для труда; оттого, что труд не сам по себе нужен
человеку, а только для своих результатов. Отдых нужен человеку
сам по себе. Результаты его полезны. Но главная его польза —
самое его существование. Цель труда — вне труда; цель отдыха
в нем самом.
«Нужен труд», — неумолкаемо ни на минуту, с утра до ночи
раздается оглушительный крик повсюду, повсюду во всех стра-
нах людей английского языка. Труд нужен, но нужен ли этот
крик? Разве ленивы, люди английского языка? Не обида ли им
этот крик? Не бессмыслица ли он? Не вредная ли бессмыслица
он? Не гораздо ли больше, чем о необходимости трудиться,
склонны забывать люди английского языка о том, что чрезмер-
ный труд и неуспешен, и гибелен?
Нужен людям труд. Да. Но и отдых нужен людям. Много от-
дыха нужно человеку, много.
Это помнили Афиняне тех времен. И, пользовались для от-
дыха всем, что может хорошо служить для него. И, в числе всего
другого, садами; и, в числе других своих садов, Академиею. И,
полезен был для них этот отдых; собственно тем, что он был от-
дых.
Когда время отдыха идет приятно, люди отдыхают больше,
отдыхают лучше, нежели было бы без этого. Этому слу-
жили разговоры и рассказы отдыха Афинян тех времен в их
садах, и, как в других садах, в Академии. Собственно тем, и были
полезны.
Такова была, — отчасти, знаете вы; отчасти, предполагаете
вы; отчасти, немножко, и фантазируете вы быть может.—Та-
кова была Академия славных времен Афин и времен людей, в
которых был жив дух славных времен Афин.
Блеска не имела она, не должна была иметь его. Без блеска,
лучше было ей быть. Без блеска, больше веселости в развлече-
ниях; и чуждается блеска отдых. Без блеска, неэффектная, не
была она знаменита. Но достойна любви, и любима, она была.
То было очень давно. Обычаи цивилизованных наций теперь
во многом из того, в чем одинаковы у всех, несходны с тогдаш-
ними греческими. И некоторые из разниц, бесспорно, в честь и в
добро цивилизованным нациям нашего времени. Об одной из та-
ких, надобно сказать здесь. О какой, вы знаете наперед. Но вы
согласны: надобно же сказать.
619

Ныне, у всех цивилизованных наций, в том числе и у людей
всех стран английского языка, многолюдные собрания для раз-
влечений и отдыха — собрание не одних только мужчин, а людей
в цельном составе семейств и семейных кругов родства, дружбы и
близкого знакомства.
По мнению вашего собеседника, этого было бы и довольно, о
нашей Академии. Но те лица, по желанию которых он беседует с
вами, полагают, что он должен познакомить вас с нею несколько
больше. Они ошибаются. Но и вы, по всей вероятности, думаете
так же, как они; уступая им и вам, он удовлетворит вашему лю-
бопытству, насколько то возможно, по его мнению.
В одной из тех стран, растительность которых роскошна, есть
не очень длинный и не очень высокий горный хребет, в котором
много очаровательных местностей; в особенности, по южному его
склону.
Одна из самых лучших местностей этого склона — одна из
самых обширных долин его. В верхних, гористых частях ее много
всяческих, так называемых, чудес природы: там лабиринты скал
яркого цвета, подобных своими очертаниями, то развалинам ги-
гантских зданий, то колоссальным изваяниям; там пещеры с гро-
мадными сталактитовыми залами, амфилады которых едва ли кто
когда проходил до конца; там величественные ущелья, обрывы,
стремнины, высокие многоводные водопады. И, довольно об всем
этом.
Долина богата водой. И озера ее, луга ее, рощи ее прекраснее
всего, что может мечтаться человеку, не бывшему в странах по-
добных той, любимых солнцем. Вся обширная долина — огром-
ный натуральный парк.
В ровной, или почти ровной, лишь слегка холмистой половине
парка, часть местности приспособлена к удобствам человеческой
жизни. Это сад нашей Академии. Сам по себе, он очень велик: и
в длину, и в ширину он имеет по несколько миль. Но он лишь до-
вольно маленькая доля парка.
В саду несколько дворцов; несколько других громадных, ве-
ликолепных домов; несколько домов небольших и нероскошных,
но все-таки очень хороших, множество легких построек, для раз-
влечений и отдыха: павильоны, галлереи, отрытые колоннады с
навесами. Само собой разумеется, что сад украшен бесчисленным
множеством статуй и всего тому подобного. И, довольно обо всем
этом.
Несколько времени тому назад, парк и сад были уступлены, по
отношениям родства и дружбы, во владение людям вашего языка.
Эти лица пригласили своих родных, друзей и близких знакомых
погостить у них в той очаровательной местности того милого края
дивной страны, любимой солнцем.
Тем началось дело. Скоро, оно получило более широкое раз-
витие и более прочный характер, как и было то предполагаемо.
620

И, через несколько времени, во дворцах, и домах сада посели-
лось многочисленное общество людей английского языка; некото-
рые из них не надолго, — другие надолго, или навсегда.
Так возникла наша Академия. И, довольно этого о том, как
она возникла.
Разные семейные круги нашего общества постоянно собира-
лись, — то отдельными группами, то многие, или даже все вме-
сте — для развлечений и отдыха, — то, в своих дворцах или до-
мах; то в боскетах и на полянах сада, в павильонах и под наве-
сами колоннад, или под открытым небом. Развлечения были
веселы, как знает это ваш собеседник по всеобщим отзывам.
И часы отдыха, в разговорах и рассказах без претензий, прохо-
дили приятно, как он знает по тем отзывам, да и сам видел, когда
бывал тут, — это, было не редко, — более или менее невниматель-
ным и постоянно молчаливым слушателем.
Хорошо было в нашем прекрасном саду. Будет ли и продол-
жаться так?
Сказать: «нет», — не хотел бы ваш собеседник. Сказать:«да»,
было бы рискованно, думают те лица, по желанию которых он бе-
седует с вами.
Во всяком случае, первый период существования нашей Ака-
демии закончился.
И, решено издать сборник рассказов, которые были импрови-
зированы (и стенографированы) или читаны в тех собраниях, на
которые было приглашаемо общество нашей Академии.
Те лица, которые решили издать эту книгу, недовольны этою
программою книги. Они правы. Само собой понятно, что расска-
зы, импровизированные или читанные в маленьких, интимных
кругах, могли иметь такие достоинства, каких странно было б
требовать или ожидать от романов или повестей, чем по необходи-
мости были рассказы в многолюдных собраниях. Понятно само
собой и то, что разговоры по поводу какого-нибудь романа, хотя
бы и очень занимательного, могут быть гораздо более интересны,
чем самый роман.
Ваш собеседник понимает это. И не может не согласиться с
мнением лиц, принявших на себя труд составления сборника, пре-
дисловие к которому пишет он: программа сборника очень дурна.
По ней, не должно быть взято в книгу ни одного слова даже из
тех разговоров, которые были в собраниях всего общества нашего
сада, не только из разговоров более интимных. Это очень жаль.
И, не менее жаль, что по программе сборника, безусловно устра-
нены от помещения в ней всякие рассказы, кроме слышанных всем
обществом нашей Академии.
Программа узка, тесна; она дурна, она очень дурна. Но она—
единственная, возможная по мнению лиц, порицающих ее.
Почему, она единственная, возможная, это не требует поясне-
ний, полагает ее автор.
621

Книга, которая будет составлена по этой программе, будет не-
сравненно менее хороша, нежели мог бы быть сборник, составлен-
ный по программе, хоть немножко более стеснительной. Это не
подлежит сомнению. Но все-таки, книга будет хорошая. И, на-
добно, удовольствоваться тем.
Впрочем, дурная программа имеет и хорошую сторону, — эта
сторона программы та, которая обращена к Беседке Скуки,
Bore Bower.
Скрывать, было бы напрасно; потому что вы не могли не
предугадывать: в саду нашей Академии существовала Беседка
Скуки. Но она была безвредна для Академии. Если собиралась
иногда в этом маленьком храме жертвоприношений в честь Бо-
гини Кабинетного Сора группа для ученых рассуждений, то была
лишь доброй уступкой со стороны нескольких ученых своеобраз-
ному характеру человека, которого любили они за то, что он,
познакомившись с ними в Академическом саду, полюбил их.
Программа говорит, что в сборник не войдет ни одной стра-
ницы, ни одной строки из достохвальной груды «Трудов почтен-
ного Общества Беседки Скуки», Основателем, Президентом и
Единственным Членом которого был ваш, уважаемый вами,
надеется он,—и скучный? —он знает это: скучный — собеседник.
С отъездом его из Академического сада, Беседка Скуки стано-
вилась никому в Академии не нужной, и ваш собеседник на-
стоял на том, чтоб она была сломана.
Автор программы Сборника Рассказов Академии—какой? —
он предполагает, что удобнее всего будет называть нашу
Академию
«Академиею Сада в Парке», Parkgar den Academy; и так,
Автор программы Сборника Рассказов Академии Сада в
Парке.
То было написано вашим скучным собеседником при отъезде
его из Академии Сада в Парке. Это было два дня тому назад.
Теперь, он прибавит к своему прежнему объяснению с вами не-
сколько подробностей, которых не следовало бы, по его мнению,
сообщать вам.
Тот не очень высокий хребет, в одной из долин которого,
по южному склону его, находится сад нашей Академии — Ла-
зурные Горы.
Мы — четыре семейства, отправляемся в кругосветное пла-
вание.
Те лица, которые решили издать этот сборник и приняли на
себя труд составить его, провожали нас. Пришло время рас-
статься нам и с ними. Еще две, три минуты, — и, они перейдут
с этой яхты на свою, чтоб плыть к берегу и возвратиться в
Лазурные Горы.
Они требуют, чтобы я стенографировал; исполняю их
желание.
622

( Стенографировано.)
Академия Лазурных Гор остается верна своему скромному,
доброму предназначению.
Не сомневайтесь в том. Она останется и без нас такою же,
чуждой претензий, скромной, доброй, какою была при нас.
И, будет развиваться. И когда мы навестим ее, — когда-нибудь,
навестим же мы ее, — мы найдем, что она стала лучше, нежели
была в наше время. Это верно.
Это было сказано не мною. Но и я думаю теперь точно
так же.
Сомнение было напрасно.
Наши друзья хотят, чтобы я сообщил вам название яхты,
на которой остались мы, и название гавани, в виду которой мы
находимся. — Сообщу. —
Мало им и этого. Они требуют, чтобы я сказал вам мое имя.
Исполняю их требование.
Элъджсрнон Голлис.
Яхта «Элида».
В виду Porto Novo.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мы решили: расширить план нашего издания, насколько это
необходимо.
Мотивы, по которым мистер Голлис хотел, чтобы вам не было
рассказываемо ничего о нашей Академии, достойны всякого ува-
жения. Разгадать их не трудно. Мы и знаем их, впрочем, только
потому, что разгадываем. Он не высказывал нам их. Говорить
о том, чего желал бы он или чего не желал бы он, — манера го-
ворить, чуждая ему. Советуя нам строго держаться узкой, стес-
нительной программы, которую написал он сообразно с нашими
мыслями, какие были тогда у нас, он говорил нам лишь о том,
что держаться в границах ее надобно нам по сообразности ее с
нашими же собственными мыслями, в наших интересах. Он не
охотник говорить ни о себе, ни о своих желаниях и, тем более,
не охотник говорить о своих чувствах. А тут дело в чувствах.
Мы уважаем чувства мистера Голлиса. Но что необходимо
для нашего издания, то необходимо.
Мы считаем необходимым рассказать вам о том, как возникла
наша Академия. Ряд рассказов об этом составит первую часть
нашего сборника.
Я, по летам, старший в нашем семейном кругу родства и
дружбы. Потому все наши говорили, что я должен подать им
пример. И, первым рассказом будет мой.
623

Я расскажу о том, как я познакомился с теми лицами, отъезд
которых из нашего сада заставляет нас и все общество нашего
сада сомневаться, уцелеет ли наша Академия.
Уильям Фуллер.
ОБЕД В КРИСТАЛЬНОМ ДВОРЦЕ
РАССКАЗ УИЛЬЯМА ФУЛЛЕРА
В одном из четвергов второй половины июля прошлого
года, — по справке вижу: 23 июля, — был праздник в Кристаль-
ном Дворце; большой праздник; и билеты, были дорогие: пом-
нится, по полу-кроне; так ли, негде мне справиться: цена, в моем
дневнике не отмечена. Но то верно, что цена была дорогая.
Тем больше было радости дочери одной из моих племянниц,
моей любимице — Дженни, когда я объявил ей за завтраком, что
я повезу ее в Кристальный Дворец.
Я, по мнению Дженни, был богач, но скуп. Богат я и дейст-
вительно, был, по сравнению с ее отцом, хозяином крошечной
лавочки всякой мелочи, покупаемой на пенсы. И скуп для
Дженни я тоже, действительно, был, по сравнению ничтожности
моих подарков ей с моей нежностью к ней. Как у всякого истин-
ного Англичанина, у меня счета нет родне. И были семейства или
сироты, поддержка которым от меня была необходимее, чем по-
дарки моей Дженни. — Моя была Дженни потому, что на моих
глазах росла она с четырехлетней своей поры. Вот уже больше,
нежели шестнадцать лет было, что я, старый холостяк, стал жить
вместе с Джозефом Гэльзом и Анною Гэльз. На половину мною
была выняньчена моя любимица.
Скупой богач оставляет любимицу без хороших нарядов —
можно ли было ей любить меня? А она любила меня всей ду-
шою.
Добрая была девушка моя Дженни, это уж кроме шутки.
Она сама признавала, что у нее доброе сердце. Но непоколебимо
было ее убеждение, что она девушка легкомысленная. Она лю-
била книги, музыку, театр; а это, рассуждала она, очень дурно
для дочери таких небогатых людей, как ее отец и мать. Это
трата времени. А бывать в концертах, в театре,— трата и де-
нег, не только времени. Да и наряды при этом нужны, все-таки,
хоть какие-нибудь. Нельзя быть там, одетой по-домашнему. Но
книги, хоть они стоят только две кроны в год, — мы с Дженни
были абонированы у Мьюди 1 компаниею, вдвоем, платя попо-
лам;— хоть и обходятся так дешево, книги убыточнее всего:
1 Мьюди, Mudie, громаднейшая из английских фирм, выдающих книги
для чтения. (Прим. И. Г. Чернышевского.)
624

сколько времени отнимают они. А время — деньги. Умная де-
вушка, была моя Дженни.
Но, при ее уме, как же не понимала она, что я не богач и не
скупец? — Люди, для которых пять фунтов — крупная сумма,
не могут, ни при каком уме, сосчитать: сколько это денег — пол-
торы тысячи фунтов в год? эта сумма беспредельно громадная,
неистощимая кажется им и, никто не знал, куда уходят мои гро-
мадные деньги. Это открылось уж только после. Я расскажу вам,
как я был уличен и кем. Это было дело трудное прочесть на моем
стариковском загрубелом лице, не выдающем моих чувств, если
я не хочу, — прочесть на нем все мои тайны. Я думал, что это
вещь невозможная.
Скупец я был, скупец для всех, даже и не знавших, что я
живу у Джозефа Гэльза, хозяина нищенской лавки товара, про-
дающегося по пенсам и что жена Джозефа, Анна Гэльз, моя
племянница, и что я плачу им за квартиру и стол почти не
больше того, сколько платил бы всякий посторонний жилец.
А кто знал это, все осуждали меня.
Но осуждали меня, общие знакомые мои и Гэльзов, только
за то, впрочем, что я не даю побольше денег Анне Гэльз на
наши домашние расходы. А за то, что я не помогал Джозефу
Гэльзу обзавестись торговлею пошире, никто не порицал меня,
кроме самого Джозефа Гэльза. Его торговля была в убыток.
Будь шире торговля, больше убытка было бы от нее. Сама Анна
Гэльз судила об этом правильно, хотя вступалась за мужа,
когда осуждали его посторонние люди. Он давал в кредит всем,
KGro видел нуждающимся. Правду сказать, я любил Джозефа
Гэльза не меньше, нежели мою племянницу. Но и от Анны Гэльз
я утаивал, что, в сущности, я не имею ничего против ее состра-
дательности к людям, более бедным, чем описано. Не делать ей
наставлений о необходимости быть экономной, то она разорила
бы меня. Это серьезно. Оба они были безгранично добрые люди.
Сколько денег ни давайте таким людям, пользы им никакой не
будет. Эти люди — бочка Данаид.
Вы видите, каков старик Уильям Фуллер по части учено-
сти? Он, и бочку Данаид знает. Он все знает, поверьте. Учился
он, мало. Лет до тридцати, оставался почти безграмотным. Но
он и тогда понимал, что книги — вещь хорошая. И вот, уж
больше нежели сорок лет, он усердный читатель.
Дженни от меня и получила это свое легкомыслие, любовь
к чтению. И горько упрекала меня за то. Но в других двух лег-
комысленных ее склонностях, я не был виноват, даже и по ее
собственному признанию: «это уже врожденные мои слабости,
музыка и театр», говорила она.
Это были слабости, требовавшие нарядов. И я не покрови-
тельствовал им, вообще говоря. Но изредка, нельзя же: бывали
мы, я и Дженни, в театрах. А в Кристальном Дворце даже ча-
625

сто. Но в дешевые дни. На праздниках в нем и прежде бывали
редко; а теперь, перед тем, о котором начал я говорить, были
пропускаемы нами все праздники, вот уже больше полгода. Это
была воля Дженни. Ей шел двадцать первый год. Пора ей было
начать исправляться от легкомыслия. Мы с нею знали, как
исправил себя ото всех своих пороков Бендли Эмин Франклин.
Бороться со всеми вдруг, не сладить, вздумал он: буду браться
за них поочередно, стану искоренять один какой-нибудь; и, лишь
когда совсем искореню его, возьмусь за другой. Благодаря
этому методу, исправление пошло успешно, говорит он.
Я очень уважаю Франклина. Стало быть, привыкла уважать
его и Дженни. Рассудивши, что пора ей исправиться потому,
что ей исполнилось двадцать лет, она почувствовала тоже как
Франклин, что всех своих дурных склонностей вдруг не одолеет,
и начала исправление с одной из них, с праздников в Кристаль-
ном Дворце. Они были вреднее всякого другого ее легкомыслия,
кроме книг; вреднее даже театра. Не вечер, а день; и светло,
как под открытым небом. В оперу легче итти в старом платье,
чем ехать на праздник в Кристальный Дворец. И упросила меня
Дженни не покупать билетов на праздники в нем.
Полгода слушался я. Но, — смешно стало мне наконец, — и
23 июля, за завтраком я выложил перед исправляющейся де-
вушкою два билета.
О, удивленье! О, восторг! — Но и печаль. Даже не одна пе-
чаль, две. Исправление испорчено, это прискорбно. Но хуже
того: нет нового платья. Все те полгода не дарил я ей ничего на
наряды. И была теперь в душе Дженни борьба такая мучитель-
ная, какой не испытывал ни Франклин, никто из мужчин.
Отдать билеты назад в магазин, где я купил их? Или ехать
в старом платье? — Горевала Дженни долго над этой альтерна-
тивой. Наконец, положение дела стало безнадежным: «теперь
уж не возьмут у меня билеты назад; поздно», — сказал я.
И поехала со мной Дженни на праздник в старом платье.
О покупке нового не могло быть и речи. Я такой скупец.
Жаль мне было. Едва, едва не завез я Дженни по дороге к
омнибусу в магазин, где нарядят хоть тысячу девушек, а не то,
что одну, в десять минут. Но, нет, хорошо и это платье, хоть и
не новое оно. Не думайте, что меня только считали скупым, не
зная моих секретов. Я, и действительно, был скуп до пятидесяти
пяти лет. Иначе, как же нажил бы я столько денег? И, через
девятнадцать лет после того, я все еще чувствую отголоски преж-
них моих мыслей: «всякий фарзинг издержка сверх необходи-
мого — мотовство». Но, и кроме того: разве не тратил я на
Дженни гораздо больше денег, чем следовало бы по совести?
Я подумал: «нет, и без нового платья тебе много у меня на
совести из-за моей любви к тебе», — и будто не заметил, как
взглянула она украдкой на окна того магазина.
626

Через пять минут, Дженни забыла о нем. Умная была де-
вушка. — А пока доехали мы до Кристального Дворца, успел
стать весел и я, не говоря уже о ней.
О, блеск, больше полугода не виданный! Не то, что о своем
наряде, и о себе самой забыла Дженни. — А когда началась му-
зыка, забыл и я.
— Сэр, позвольте мне отвлечь вас от вашего наслаждения
музыкою. Я имею надобность несколько познакомить вас со
мною, — и, вот моя карточка.
Подымаю глаза: стоит передо мною широкоплечий гигант,
только — плох теперь этот гигант: много покривился на правый
бок и лицо изможденное; двадцатью годами он моложе меня,
вижу я, двадцатью годами он дряхлее меня. — Взглянул я на
карточку: «бывший полковник армии Соединенных Штатов, ме-
дик Джордж Гринфильд».

ОТБЛЕСКИ СИЯНИЯ'
6 родной мой край да летит мой привет.
Волга Юга. Равнина, окаймленная амфитеатром. Многолюдный город на
ней. Фруктовые сады в долинах лабиринта предгорий, дубовые леса по кру-
тизнам высот.
Туда к моему другу, да летит мой привет.
ЧЕРКЕШЕНКА
Ich seh' noch sie:
Die herrlichste von Allen, stand sie da;
Wie eine Sonne war sie anzuscbauen,
Ich stand von fern und wagte niclit mich
nah'.
Schiller
При громе музыки, в блеске бальном зала,
Деля восторг толпы, я на нее смотрел;
Как солнце в ясный день, она красой сияла,
Стоял я далеко и подойти не смел.
Schickst den Nachklang in mein Herz
Froh' und triiber Zeit,
Wandle zwischen Feund* und Schmerz
An der Einsemkeit
Gothe.
Скорбь и радость прошлых лет
Отозвались мне,
И грядущего привет
Слышу в тишине.
Перевод Жуковского
Перевод ее друга
ОТДЕЛ ВТОРОЙ
ОБЩИЙ ЭСКИЗ ФАНТАЗИЙ НА МОТИВЫ БЫЛИ
I
Под верандою
Было ясное утро июльского дня. Лес на горе не шумел. В глубокой до-
лине, раскрывавшейся устьем на юг, было полное затишье: ни шелестел ни
один лист на кленах и липах боскетов по окраине широкого ровного уступа,
пролегавшего мюжду нижним отлогим подъемом и крутым гребнем восточной
628

гряды охватывавших долину предгорий, и в недвижном покое рисовались
узоры белой бахромы на фестонах зеленых шелковых занавесей, приподнятых
алыми перевязями к навесу веранды перед западным — главным — фасом
длинного двухэтажного каменного белого дома с плоской кровлею и лоджею
на ровной террасе. Там в долине, где нет или мало теней, — между широкими
рядами яблонь и груш сада в ее низовье на полянах парка в верхней части
се — начинало, вероятно, становиться жарко: так надобно было думать, судя
по роскошному раскрытию венчиков и по яркости блеска лепестков на цветах
итальянской флоры в открытых солнцу куртинах юга и запада поляны перед
верандою. Но под навесом веранды была прохлада тени, падающей с юго-во-
стока. Близ южной границы тени стоял длинный стол, покрытый скатертью.
Северная половина его была завалена узелками, в каких добрые люди с хо-
рошими денежными средствами развозят чай, сахар, печенье к чаю и тому
подобные вещи в подарок своим бедным друзьям, старым, осиротелым или
хворым. Дальше к середине стола стоял большой и очень высокий ящик па-
лисандрового дерева с резьбою и инкрустациею. Крышка и передняя, откид-
ная стенка ящика были отложены, и видно было, что в ящике лежат фоли-
анты огромного формата в богатых переплетах и изящные папки коллекций
гравюр и фотографий. Подле ящика лежал альбом большого формата, раскры-
тый на превосходно сделанном акварельном пейзаже, изображавшем вид с вер-
шины подымавшегося над верховьем долины хребта на долину с ее парком и
садом, на широкую равнину за нею, на Волгу вдали и степь за Волгой. Сре-
дину стола занимали серебряный самовар, погасший, чайная посуда на двоих,
пирожное к утреннему чаю. Поодаль от этого к югу сидели: со стороны, ко-
торая ближе к комнатам, в кресле, пожилая дама, а напротив нее, с наружной
стороны стола, на стуле, мужчина, лет двадцати пяти, двадцати восьми. Дама,
довольно высокого роста, сухощавая, белокурая, одетая скромно, но богато,
в темноголубом атласном платье и белой роскошно обшитой кружевами ман-
тилье, слегка опиралась правым локтем на ручку кресла, в непринужденной
позе светской женщины безыскусственно изящных манер, которая, если она
стройная, как она, не может и не заботясь о том, держаться иначе, как гра-
циозно. Мужчина сидел низко наклонившись лицом к бумаге, по которой быст-
ро бегала его рука с карандашом. Он был, подобно даме, сухощавый и довольно
высокого роста. Одет он был небрежно, в слишком широком для него пальто
какой-то жиденькой, плохонькой шерстяной ткани, вылинявшей до рыжеватой
побурелости, усеянной чернильными крапинками, в нескольких местах прож-
женной маленькими ямочками, как бывает это от сигарного пепла, и сильно
протершейся на обшлагах. Продолговатое лицо пожилой дамы было мило-
видно; в белокурых волосах ее только у висков был заметен серебристый от-
тенок седины, прекрасные, чрезвычайно добрые голубые глаза еще не были
нисколько тусклы. Мужчина — сын ее — походил на нее правильными, тон-
кими, — даже и у него, не только у нее, очень деликатными чертами лица. Но
волоса его были темнокаштановые, слегка вьющиеся густыми, длинными ло-
конами, они были шелковистые, положительно прекрасны, и хоть небрежно
причесанные, падали кругом головы не в беспорядке, сами собою красиво.
Окладистая борода, лишь немного светлее волос, хоть вовсе не расчесанная,
тоже сама собою имела не беспорядочное, красивое очертание.
Пожилая дама, с обращенным на сына нежно любящим взглядом крот-
ких глаз, говорила. Сын со сдвинутыми от внимательности бровями, сосре-
доточенно прислушивался к тихому, мелодичному голосу матери. Она расска-
зывала, он стенографировал.
— Довольно, Володя, на этот раз. Полчаса, вероятно, не больше, гово-
рила, обдумывая, и немножко уж утомилась. А говорить, не думая, не устаю,
сколько ни говорить.
Сын медленно положил карандаш, медленно, вяло поднялся плечами к
спинке стула, оставляя себя мало выпрямившим стан; вялы были и движения,
которыми он взял лежавшие подле на столе золотые очки и надел их; надев
их, поднял глаза на мать, тоже вялым движением. Карие его глаза были хо-
роши, но будто тоже апатичные, как ч выражение всего лица, пока он по-
629

дьгмался головою, было апатично. Когда он поднял, наконец, управившись
с очками, эти будто апатичные глаза на мать, в них и на лице явилось
выражение нежности, но какой-то флегматической. Мать между тем про-
должала:
— Притом рассказы ее о следующем отделе их послесвадебного путеше-
ствия займут по крайней мере полчаса; а меньше, чем через полчаса, я думаю,
будут поданы лошади, то лучше будет не дробить, оставить все рассказать за
один раз.
Она вынула усыпанные крупными брильянтами часики.
'— О, еще, только сорок девять минут осьмого! Следовательно, я рас-
сказывала стенографировать тебе только минут двадцать — и то утомилась.
А для тебя, Володя, раздумывать о твоих ученых вопросах — отдых;—вот
что значит склонность и привычка. Только помни, мой друг, не здесь, ко-
нечно, здесь я довольно забочусь, чтобы ты имел отдых, но когда живешь за
границей, — помни пример отца: у него здоровье было железное, не такое,
как у нас с тобою, железное, — а не выдержал работы без отдыха. Опасаюсь
я за тебя, чтобы не расстроил ты свое здоровье чрезмерно. Не слушай,
Володя, это так только по забывчивости пустилась было я наскучать тебе
напрасными предостережениями о здоровье; только по забывчивости, по
прежней привычке. Теперь я знаю, нечего мне опасаться за твое здоровье по
поводу того, что ты много работаешь. Знаю и понимаю теперь, мой милый:
то была работа медика, тяжелая и опасная, а твоя работа — лежать и читать,
пока надоест лежать, тогда встать и посидеть за письменным столом час или
два, пока отдохнешь от лежанья; тогда опять лечь и лежать, пока на-
доест, — это не слишком изнурительный и опасный труд. И здоровье у нас
с тобой, хоть не железное, но крепкое, надежное, очень хорошее. Не опасаюсь,
не стесняю тебя: работай, там у себя в Лондоне, как не имеешь здесь при Мне
времени работать здесь; работай сколько нравится и сколько надобно тебе.
Видишь, мой милый, как правильно я понимаю теперь?.. Хорошо мне растол-
ковано, и я поняла. Похвали мать.
Итак, у нас остается еще почти три четверти часа времени. О чем же бы
рассказать из того, что придется тебе записывать после? А ты хорошо при-
думал это: когда расскажешь для освежения памяти, вторичный рассказ для
записывания тебе выходит гораздо полнее и живее. Так о чем же бы?
— Да вот, например, мамаша: о том, какая была она, когда гостила
у вас перед отъездом своим в Америку.
Он говорил тихим голосом, как и мать, но невыгодный для него контраст
с ее характером речи представляла его манера говорить — мать говорила живо,
он и говорил, как смотрел, вяло.
—■ Вы сейчас упоминали о железном здоровье батюшки. Оно было у него
от нее. То расскажите о силе ее здоровья.
Рассказы были о матери его отца. Он с детства знал главные факты и
множество подробностей этих — как и всяких других воспоминаний своей ма-
тери. Когда он через два года по смерти отца и переселении осиротевшего
семейства из Петербурга в этот край, был еще мальчик — отпущен матерью
жить опять в Петербурге — у любящих, заботливых, как о младшем брате,
друзей — чтоб иметь лучшие удобства учиться; ■—и после, когда он стал жить
за границею; он, приезжая в летние месяцы сюда, снова слышал те же воспо-
минания о своей бабушке по отцу (своих отца и мать его мать не помнила,
лишившись их еще во младенчестве, и тем сильнее полюбила отца и мать
своего мужа; в особенности сильно прильнула нежною своею душою к матери
мужа, чаще и дольше, чем его огец, гостившей у них в Петербурге). Из всех
воспоминаний матери ему всегда наиболее привлекательны были эти. В них
она беспрестанно употребляла одно и то же вставочное пояснение или уподоб-
ление. Теперь, когда подготовляла себя предварительными рассказами без
литературной формы к последующему литературному рассказыванию, не допу-
скающему слишком интимных уклонений от главного предмета рассказа, она
в этих подготовительных рассказах, наполненных беспорядочными, как что
630

подвертывается под речь, эпизодами, попрежнему постоянно делала все то же
самое пояснение или уподобление. Сыну было мило оно. И когда он ждал
его, он переставал быть флегматичным.
— Хорошо, Володя, расскажу, какое было у нее здоровье. Когда она
приехала к нам в Петербург перед отъездом в Америку, и осталась пожить
с нами, сколько могла — долго остаться она не могла, потому что муж дол-
жен был спешить отъездом: он пробыл в Петербурге лишь несколько часов,
только, чтобы получить инструкции и высказать свои соображения: к обеду
они приехали, вечером он уж уехал: его вызывали в Петербург совсем для дру-
гого назначения, но пока он ехал, пришло от нашего посланника в Америке
известие, что самый полезный ему из его помощников заболел, и оправится
разве через год столько, чтобы много работать, — то посланник и просил,
чтобы взамен заболевшего прислать ему его: они были хорошо знакомы; и он
стал так полезен там, что временную командировку заменили назначением
его на постоянную службу там; так они и остались там навсегда; а уезжая,
думали вернуться через год, много через полтора. Как мы жалели тогда, что
он не может пробыть у нас подольше! Твой отец любил и уважал его, как
старшего брата. И он был достоин того. Какая трогательная это история,
вступление ее во второй брак! Какое благородство души, какое взаимное до-
верие было у них у всех! О, как любил ее твой дед! И с какою нежностью
она посвящала ему свою жизнь! Невозможно думать об этом без душевного
умиления! Видишь, мой милый, что у меня, при всей узкости моих понятий,
как выражаются наши знакомые, есть однакоже способность понимать и бла-
городство поступков, не подходящих под правила моих убеждений, когда эти
поступки действительно благородны. Развод; конечно, я против развода.
Но — это был развод по мотивам, не похожим на обыкновенные. «Вася, по-
зови сюда мать». — Твой отец, ничего не подозревая, идет пригласить мать
в кабинет отца. Входит. Муж запирает дверь, и говорит сыну: «Садись». Сын
садится, попрежнему ничего не подозревая. Отец берет жену, подводит к сыну,
сажает ее на колена к нему, и говорит: «Вася, обними мать, держи крепко, и
не отпускай». — Идет к столу, садится, берет со стола пистолет, приклады-
вает к левой руке между кистью и локтем, спускает курок, — рука повисла:
кость раздроблена, он берет другой пистолет, прикладывает к сердцу и гово-
рит жене: «Слушаешься?»—Как осудить ее за то, что она сказала: «Послу-
шаюсь»;— Скажи сам, Володя: как осудить ее — и дальше, это все было так,
что нет возможности осудить ее; быть может я не понимала бы, как следует
смотреть на это, судила бы наперекор всему обществу, уважение которого и
к твоему деду и к ней не уменьшилось от этого развода, а возросло, •— но,
выходя замуж, я ничего не знала о том, что мать моего жениха вступила при
жизни первого мужа во второй брак. А после свадьбы, услышала об этом от
мужа, который и объяснил мне, как надобно понимать это. Слова других, чьи
бы ни были, хотя бы единодушное мнение всего общества, никогда не имели
влияния на мой образ мыслей по вопросам подобного рода. Но мнение твоего
отца я принимала с доверием. Словом, благодаря тому, что услышала о раз-
воде твоего деда с твоей бабушкою в первый раз от твоего отца и была по-
ставлена им в возможность понимать этот факт, — факт совершенно исключи-
тельного характера, ни мало не похожий на другие, обозначаемые названием
развода, — я не чувствовала тоскливой тревоги сердца, когда она, через не-
делю после нашей свадьбы, неожиданно для меня, не знавшей, что она едет
в Петербург, вошла к нам и обняла меня. А не имея этой боязни, этой стес-
няющей дыханье тоски, я не могла не полюбить ее, как родную мать. Однако,
о чем же я говорила? — а, помню сама. Я говорила, что перед отъездом в Аме-
рику она не могла прожить у нас долго, потому что муж ее уехал в самый же
день приезда, и она оставалась у нас только с детьми. Прелестные были ее
дети и от второго мужа, как был красавец твой отец. Сыночку было тогда
четырнадцать лет; дочке одиннадцать. Сын был—он натурализовался там —
убит в первом сражении междоусобной войны, — как называется это сраже-
ние, Володя?
— Это бь|ла битва при Булльс-Роне,
631

— Так, так: при Булльс-Роне. Рано погиб он, бедняжка! Он был тогда
только твоих лет. Он еще вел, по смерти твоего отца, постоянную переписку
со мною. Но когда его не стало, я скоро потеряла из виду его сестру: она уже
мало интересовалась Россиею и мною. Последнее письмо ее ко мне было, что
они — муж и она — уезжают из Филадельфии на Дальний Запад. После
того, я не имела ни известий от нее, ни слухов о ней. Будешь в Америке, на-
веди справки, где она, что с нею. — На чем же я остановилась? Ах, да, на
том, что твоя бабушка не могла прожить с нами так долго, как она и тем бо-
лее мы желали; она пробыла у нас только половину зимы. Ей было тогда
пятьдесят семь лет, и она была еще красавица: румянец во всю щеку, неж-
ность, свежесть цвета лица, как у двадцатипятилетней женщины, — и это у
черноволосой, черноглазой!—Заметь: черноволосой, черноглазой!—свежесть
матовой белизны гораздо реже сохраняется долго, чем несколько будто отсве-
чивающая белизна блондинок. Она была очень бела; как блондинка; только
белизна была матовая. И в волосах ее, черных — заметь: черных — не было
ни одной сединки. Глаза сияли добрым, ласковым светом, сильным, ровным,
спокойным; а когда она была взволнована — она волновалась энтузиазмом к
благородству души, не могла равнодушно говорить или слышать о благород-
ном поступке, — когда она была взволнована, сияние глаз ее становилось
ослепительным, и как мило колыхалась ее грудь. Грудь у нее была такая мо-
лодая, что без корсета имела формы даже более грациозные, чем в корсете.
Высокого роста, полная, величавая, приветливая, она производила эффект в
Петербурге, — пятидесятисемилетняя! Вернешься в Англию, съезди, повто-
ряю тебе: съезди в Чатсворс: там ее портрет; ее, тридцатидвухлетней, писан-
ный Лоренсом, когда она была с твоим дедом в Англии. Ей было тогда три-
дцать два года. Герцог купил этот портрет — они не были так богаты, чтоб
она могла заказать портрет Лоренбу, — он брал за портреты очень дорого; я
забыла, сколько, но очень дорого: ты не помнишь?
— Вы и прежде не знали; но я справлялся. Меньше пятисот гиней он
не брал.
— О, сколько! Я не соображала, что так страшно много! Итак, они не
могли заказать портрет Лоренсу, они не были богаты. Лоренс просил ее по-
зволить ему написать ее портрет для выставки — герцог купил портрет, но
отдал его ей с тем условием, что после нее портрет будет прислан в его гал-
лерею. Ты съезди, взгляни; ты скажешь: это портрет Лореньки, снятый в ны-
нешнем году.
Мать замолчала, задумавшись.
— Да, хороша твоя сестра, Володя.
Она опять подняла взгляд на сына, улыбнулась и сказала с нежною
шутливостью:
— Да ты любишь ли сестру-то, Володя? — По лицу незаметно. — На
лице сына еще оставалось выражение благоговейной восторженности. — Слу-
шал ты, — правду надобно признать, — со вниманием; но холодно. Только из
уважения к матери, как слушаешь со вниманием всякую мою старушечью го-
ворливость обо всем самом незанимательном для тебя. О, да, я знаю, что я
сделаю; я сделаю вот что: буду с утра до ночи говорить тебе о Лореньке, и
будешь ты с утра до ночи радовать меня хорошим, светлым настроением духа.
Лоренька говорила... — Мать вдруг встрепенувшись, как бывает от неожи-
данно мелькнувшей мысли, замолчала, с усиленною внимательностью всмат-
риваясь в глаза сыну, с лица которого исчезли последние слабые следы одушев-
ления; улыбка, прежде очень легкая и заменившаяся вдумчивым изменением в
очертаниях губ, после нескольких секунд молчания возвратилась обозначав-»
шеюся очень сильно; но... но, Володя, Лоренька требует невозможного, убеж^
дая меня не смеяться над восторженностью твоей любви к ней. Я вспомнила,
часто делаемые мне предостережения не во всем верить тебе. Лоренька, когда.
это говорится, молчит, не вступается за тебя. Впрочем, я предпочитаю верить
тебе. Ты сказал мне, когда я спрашивала тебя, что ты не ездил в Чатсворс.
И я верю: ты не ездил. Но вот что удивляет меня, Володя: как же это не
исполнил ты моего совета съездить, а? Хорошо ли? Неужели не нашлось
632

у тебя в три года нескольких часов для этой поездки? Или ты забыл? Не
хорошо, мой друг, не хорошо. По губам ее было видно, что она едва удержи-
вается от того, чтобы (не) рассмеяться; в голосе ее звенели интонации, пред-
шествующие смеху.
Но он, уж опять апатичный, смотрел на нее, будто не замечая, с унылою
покорностью, будто слушая серьезный упрек. Он только вздохнул при
словах о предостережении: не во всем верить ему, и после того ни один
мускул не Шевельнулся на его лице. Мать кончила; он опять вздохнул, ■—
и только.
■— Что же ты молчишь, Володя? Ты скажи что-нибудь. Надобно же хоть
что-нибудь отвечать на упрек.
Лицо его осталось неподвижно в своей унылой флегматичности. Он только
опять вздохнул. Мать окончательно рассмеялась.
— Удивительный ты мастер, Володя, быть апатичным. Ничего не проч-
тешь на твоем лице, если ты не хочешь дать заметить. И удивительный ты
мастер вздыхать и молчать, и отделываться тем от всякого вопроса, отвечать
на который не хочешь. Но, мой милый, ведь понимаю ж я тебя. Обойми
меня, мой милый.
Он подошел и склонился к ней. Она крепко обняла его.
— Прекрасное у тебя сердце, Володя.
— Да, мамаша, сердце у меня хорошее, — вяло проговорил он:—По-
ступки мои менее прекрасны, чем мои чувства.
Он сел подле матери, показавшей ему рукою кресло рядом с ее.
— Полно, Володя. Разумеется, стосковались мы, дожидаясь тебя три
года, вместо обещанного срока: «Приеду в начале следующего лета»; •—про-
шло оно у нас без тебя, и другое без тебя; и на третье приехал ты к
нам лишь на полтора месяца. И уж пролетело из полутора месяца две
недели. Но — как быть, когда твои ученые труды не дозволяли тебе при-
ехать раньше, не дозволяют тебе оставаться здесь дольше? Успехами тво-
их ученых занятий заинтересованы и мы не меньше тебя самого. Гордость
ты наша.
Он слышал все до одного слова. Не мешало ему думать и думать с пре-
краснейшею- логическою связностью соображений, очень логично, безукориз-
ненно логично, и при этом очень быстро: он был замечательно хорош, как
мыслитель: быстрота и правильность его соображений были таковы, что когда
предметом его соображений был он сам, он в несколько секунд достигал неиз-
бежного их результата: забывал быть апатичным и хмурился очень энерги-
чески.
— Да, это прекрасно, что мои ученые занятия три года не позволяли
мне приехать сюда. В этом, положим, есть мне оправдание: ехать сюда, ехать
слушать похвалы и соболезнования и утешения мамаши, и, что еще лучше,
подвергаться опытам мамаши, но удастся ли ей приискать исцеление ране
моего сердца, Но, приехать сюда — и две недели медлить высказаться Ло-
реиьке, — это не имеет никаких оправданий. Как и вообще не имеют их мои
отношения к ней, моей воспитательнице, моей благодетельнице. Не удалось
в первые часы по приезде, когда мамаша не отходила от милого сынка, пока
Лоренька не увела ее, сидевшую с слипающими от дремоты глазами, уложить
ее спать и дать заснуть мне, от волнения плохо спавшему в последнее время
пути, как она заметила. Не удалось, помешала мамаша—и с той минуты,
как проснулся, я стал медлить, отлагал с утра до другого утра итти в будуар
к Лореньке, где мамаша не помешает. Сам знал, что не помешает, не пойдет
туда утром,'—и старался уверять себя: «может не утерпеть не видеть часа
два милого сынка, пойдет туда порадоваться на него, помешает»; —и выду-
мал себе превосходную причину медлить: надобно подождать до этого утра,
безусловно безопасного от появления мамаши в будуар полюбоваться на ми-
лого сынка; мамаша неизбежно должна уехать в это утро надолго;—в поло-
вине девятого, положим, не уедет: слишком приятно ей смотреть на милого
сынка; не уедет, быть может, и в девять; но к концу десятого, вероятно, уж
уедет: если б ей остаться смотреть на милого сынка до десяти, слишком мало
633

времени оставалось бы ей разъезжать по городу, навещая, утешая, ободряя
своих бедных друзей: к половине первого будем ждать ее приезда « — образ
высокой молоденькой блондинки с золотистыми волосами и карими глазами
заменил собою на минуту в его воображении образ его черноволосой, черно-
глазой сестры». Мамаша не захочет промедлить дольше срока, сказанногр ей
при отъезде ее от нас. И он забыл на минуту продолжать ряд своих умоза-
ключений, отдался мыслям об этой красавице-блондинке, равных которой
мало видывал он в Лондоне, как мало видывал в Риме, Неаполе, Палермо
красавиц, равных его сестре. «Сестра Лореньки будет счастливее Лореньки,
Лоренька не дозволит мамаше отнять у нее радость жизни!» — Его лицо
просветлело — Габриэлла Платоновна будет счастлива. И Лоренька будет
принуждена стать свободною, быть счастливою. Я оторву мамашу от Ло-
реньки. Жестоко это: мамаша такая кроткая, такая любящая, но я не по-
щажу, если будет необходимо. Не пощажу. ■— Он стал мрачен. Что-то хруст-
нуло в его руке. Теперь он заметил, что он делал: он вынул из кармана
часы, тискал их в руке, и вот, давиул так, что все в них хрустнуло. Он раз-
жал руку. Часы превратились в бесформенный комочек золота, из которого
торчали обломки колесец. Он торопливо спрятал от матери этот комочек в
карман пальто. Она услышала, как хрустнули часы. Но пусть хоть не видит,
как давнул он. Она испугалась бы, она подумала бы, что сын испытал кон-
вульсию какой-нибудь болезни, страшно тяжелой.
— Что это хрустнуло у тебя в руке, Володя?
— Стиснул часы, мамаша.
—■ Слишком рассеянный ты, Володя. Впрочем, ученые вообще такие.
Они все — странные. Сколько бывало их у твоего отца! А я не помню и пяти
человек из них, которые не имели бы в себе чего-нибудь странного. Если не
рассеянные, то неловкие, неуклюжие: если и этого нет, какая-нибудь другая
странность. Но не все такие. Например, твой отец был блестящий салонный
человек, когда бывал в салоне.
Мать задумалась: на глазах у нее стали навертываться слезы. Сын взял
ее руку и стал нежно целовать. Она тихо освободила свою руку.
— Не мешай, Володя, дай мне взгрустнуть о твоем отце. Это не такие
слезы, которые велит мне сдерживать Лоренька. Эти мои слезы нравятся
Лореньке.
Она тихо плакала. Сын продолжал свои- размышления.
•— Да, не то было б, если б не умер отец. И для вас, и для меня это
была потеря, какую испытывали немногие из терявших любимого человека.
Но больше меня, больше даже чем вы, потеряла смертью отца Лоренька. Но
если невозвратимы годы, проведенные ею в жертвовании собою для вас и для
меня, вперед не будет она нашею жертвою. С нынешнего дня конец этому. Скоро
ли вы уедете, мамаша? Но, все равно: сколько бы времени ни отняли вы
у наших бедных друзей из удовольствия любоваться на вашего милого
сынка, у него останется довольно времени, чтобы переговорить с Лоренькою
без помехи от вас. Вы уедете не позже половины одиннадцатого, потому что
надобно ж вам не полчаса времени, чтобы развезти эти узелки, хотя бы вы
и не стали выходить из коляски, навещать сама, и относил бы им кучер.
А расстояние по прямому пути: семь с половиною верст до города, версты
четыре городом, версты четыре там дальше. И к половине первого должны
вы быть там. Там вас продержат по крайней мере полчаса. После того, ви-
зиты. У тех из изменниц, у которых не засиделись бы вы, будет резвиться
Габриэлла Платоновна. Раньше половины четвертого вы не вернетесь. Я имею
пять часов безопасности от вашего появления в будуаре, Лореньки. Да, сча-
стливый это день, нынешний день, день стольких именин! Я столько дней
ждал его, этого утра, когда вы непременно уедете, и Лоренька не может про-
вожать вас, чтобы не оставались вы без заботливости ее, без охраны ее, — не
может; будет не хотеться Лореньке отпустить вас одну, но—должна будет
Лоренька отпустить: это поездка для делания визитов, а Лоренька не может
изменить своему необходимому правилу — не делать визитов, потому что,
сделай она хоть один визит, ей не оставалось бы времени заниматься делом
634

или отдыхать от занятий. Итак, решил я, когда не удалось поговорить с Ло-
ренькою без вас в ночь приезда, и прошло еще два, три дня, и все не было
уверенности, что вы не помешаете вашим появлением, — надобно отложить до
утра этого дня. И приискав такой — действительно, хороший предлог мед-
лить, я успокоился: я прав, что отлагаю. И что ж? —в самом деле, мои му-
чения совести за промедление стали утихать с каждым днем: вот, еще на
день приблизилось утро, когда я выскажусь Лореньке. И теперь, у меня на
душе так легко, как не было никогда с минуты приезда сюда и тогдашней —
в ту же минуту оказавшейся напрасною — надежды через несколько минут по
приезде иметь возможность побыть хоть полчаса наедине с Лоренькою.
Теперь, я иду к ней, и легко у меня на душе. Как уедет мамаша, иду к Ло-
реньке. Долго ли мамаша продержит меня здесь, отлагая отъезд для продле-
ния радости беседовать с милым сынком? — Может продержать меня здесь
очень долго,—пожалуй, до одиннадцати: если поедет даже и в одиннадцать,
успеет раздать по дороге туда своим бедным друзьям в городе свои подарки:
час на это довольно, если не заходить к ним, а говорить кучеру относить по-
дарки. А приехать за Габриэллою Платоновною в половине первого было бы,
вероятно, еще рано: мамаша может рассчитать, что рано. И задержит меня
здесь, пожалуй, до одиннадцати* Но, все равно: мучил себя промедлением
две недели, то не трудно иметь терпение подождать час, два или хоть бы три:
времени на разговор с Лоренькою останется во всяком случае достаточно:
раньше трех часов мамаша не вернется; — нет, к трем не вернется: сама рас-
считывала, что вернется не раньше трех; то, стало быть, разве к четырем
вернется. О, как легко теперь у меня на душе! Иду к Лореньке, иду наконец,
иду! Иду, припаду к руке ее, воспитательницы моей, — и он стал мысленно
читать:
Я кручину мою многолетнюю
На родимую грудь изолью.
Я заставлю страдать тебя вновь,
Но я гибну — и ради спасения
Я твою призываю любовь»
Чтоб ту силу свободную, гордую,
Что в мою заложила ты грудь,
Укрепила ты волею твердою
И на правый наставила путь.
Выводи на дорогу тернистую...
Он удержался от продолжения своей мысленной рецитации. Он почувство-
вал, что уж начинают шевелиться его губы, —. еще бы несколько секунд, и
он стал бы нашептывать то, что, казалось ему, он читает лишь мысленно.
А на самом деле, он уж и нашептывал, как это тотчас же оказалось из слов
матери.
— О, Володя, какой мрачный стал ты. О чем ты задумался? Ты даже
начал нашептывать что-то, стихи, вероятно; кажется, ты нашептывал на-
распев. Я задумалась, сначала о твоем отце, но, то горе пережию, а есть у
меня другое горе: твое горе; и я стала думать о тебе. А ты о чем задумался,
мой милый.
— Тоже о батюшке, потом о вас и о себе, и о Лореньке; но, больше чем
о других, о себе.
— Что же ты думал, мой милый.
— Я думал, мамаша, свое особое, только собственно для себя.
— Что ж это было такое мрачное? Не скрывай, мой милый; да и не скро-
ешь. Это было о том же самом, о чем думала я. Я понимаю тебя. Я говорила
о твоих ученых занятиях, а ты не доволен их результатами. Ты видишь, наши
мысли были об одном. Только твои мысли были неправильны. Это прекрасное
недовольство; это скромность. Но, мой милый, не следует и прекрасное чув-
ство скромности доводить до крайности, до явной несправедливости к себе. Ко-
нечно, ты желал бы достичь успехов гораздо больших, чем приобретенные то-
бою. Но и достигнутое тобою очень значительно. Ты поднялся в мире учено-
635

сти уж очень высоко. Тебе двадцать семь лет — и специалисты Европы по каж-
дой из тех отраслей знания, которыми занимаешься ты, уж признали тебя одним
из первых специалистов,—каждые по своей специальности. Так это, Володя,
гак. Не хмурься, чтобы показать, что твои ученые работы не имеют такого
высокого достоинства. До нашей публики сведения о тебе еще не проникли,
потому что ты печатал до сих пор только небольшие статьи совершенно техни-
ческого содержания в иностранных специальных журналах, которые не только
у нас, но и у себя дома вовсе не известны, ни один, массе публики. И пред-
меты твоих статей были такие, что содержание их, даже в тех, более нашей
образованных странах, не только не интересно, — даже непонятно никому,
кроме специалистов. Я и не знала бы ничего о том, было ли хоть что-нибудь
уж напечатано тобою. Но Лоренька доискалась-таки отзывов о твоих статьях
по разным мелким, но важным для понимания крупных, и очень трудным во-
просам из различных эпох всеобщей истории, из истории философии, из
других наук о человеческой общественной и умственной жизни. Тех журна-
лов, где напечатаны твои работы, она не умела выписать: не знала, какие
они. Но в английском ученом журнале ■— как его название, все забываю, —
который в прошлом году выписывала она с целью поискать там чего-нибудь
твоего, нашла она по крайней мере отзыв о тебе. И растолковала мне, как
ценят твою ученость специалисты даже по тем маленьким применен
ниям ее, которые напечатаны тобою. Лоренька, разумеется, не могла
отчетливо понять ничего в содержании этих отзывов; но слова, которыми
выражается похвала труду, — ведь это слова обыкновенного языка, и они
были понятны Лореньке.
Сын, слушая, вовлекся опять в прерванные свои размышления:
«Выводи на дорогу тернистую», — да: ты надеялась, Лоренька, что я
буду честным деятелем, заботящимся о том, чтобы быть полезну людям, а не
об удовлетворении своего самолюбия. Желал я быть таким. Но — теперь не
то. Мысли о благе людей сменились мыслями о личной славе. Влечение
к друзьям блага людей заменилось порицанием ошибок этих энтузиастов, по-
рицанием самого энтузиазма; порицание энтузиазма привело к одобрению
рассудительного образа действий пошлых людей; с ученым отделом этих по-
шлых людей я даже сблизился. Они -~-ученые и рассудительные; я\—тоже
ученый и рассудительный. И слушал я их ученое вранье о неотвратимости зла
и о его благотворности2. Зло — источник добра. Тигр причина тому, что
обезьяна стала умна, придумывая способы спасаться от его когтей. Наиболее
страдавшие от его когтей обезьяны стали наиболее изобретательными, умными,
и продолжая пользоваться благотворною для их ума старательностью тигра
преподавать им науку мышления, развились наконец так, что стали заслужи-
вать почетного титула в отличие от обезьян менее интересовавших тигра и по-
тому остававшихся в невежестве. Разум людям дал тигр. И продолжал хватать
их своими назидающими лапами; они и шли все дальше по пути прогресса,
увертываясь от растерзания. Истинный создатель цивилизации, истинный
творец наук и искусств — тигр. Возблагодарим его, и будем подражать
ему для блага человечества. Благо человечества в том, чтобы люди были
тиграми. Впрочем, и в тех особенностях человеческой судьбы, которые имеют
своею производящею причиною не заботливость тигра о средствах цивили-
зовать людей, внушить им искусство мореплавания, чтобы укрываться от
него за морями, и вразумить их на создание астрономии, необходимой для
мореплавания, есть много благотворного для людей. Например: чахотку соз-
дал в людях не тигр. Но она — благотворна. Через нее человечество крепнет
здоровьем: плохие здоровьем люди вымирают действием чахотки; многие из
них умирают от нее еще в детстве, следовательно бездетными—и часть вреда,
возможность которого лежала и способности слабых людей данного поколе-
ния, родить детей, остается неосуществ[л]енною по причине умирания в дет-
стве многих из людей, потомки которых были бы плохи здоровьем. А кто из
чахоточных и родит детей, то чахотка удобнее истребляет этих детей, чем де-
тей нечахоточных родителей. Чахотка — избавительница человечества от раз-
вития болезненности в людях. Не убивай она болезненных, болезненные
636

размножались бы. Итак, Надобно для блага человечества желать, чтобы эНер-
гия чахотки росла интенсивно и экстенсивно: чем быстрее будет убивать ча-
хотка чахоточных, и чем неотвратимее будет овладевать чахотка всяким бо-
лезненным или расположенным к болезненности, тем лучше [для] развития
сил здоровья в людях. Голод полезен не менее чахотки. — Могут ли специа-
листы по общественным и нравственным наукам уступить натуралистам пальму
первенства в разработке умной мысли, что источник добра — зло? Нет, они
трудятся над этим полезным делом так усердно и успешно, что оказываются
ни «а волос не хуже натуралистов. Например: дикари, опустошившие все
области цивилизованного мира классической древности, были благодетелями
этого мира и всех людей, родившихся после того: их свежею силою возрож-
дено одряхлевшее цивилизованное человечество. Истинные создатели паро-
вых машин и электрических телеграфов — вандалы и гунны. Без их помощи
разве могли бы потомки братьев Лукреция и Тацита быть умными людьми,
хорошими гражданами? Они были бы идиотами, кретинами, если б не под-
новил силу итальянского ума Атилла. Все нынешнее развитие естествознания
и его применение к жизни — результат деятельности итальянцев, бывших
5"чителями и французов, и англичан и немцев. Ньютон ■— ученик Галилея.
Преобразование нашей внешней жизни применениями электричества к ра-
боте на нас — лишь результат трудов Вольты и Гальвани. Как же родили
бы кретины — сограждане Цицерона и Цезаря, Виргилия и Горация, Та-
цита и Плиния таких умных людей, если б итальянские женщины не были
насилуемы скотоподобными и по уму и звероподобными по нравам вест-
готами, и вандалами, гуннами, ост-готами, лонгобардами, франками? —
А Уатт и Фультон и Стивенсон не обязаны ли самым своим существо-
ванием опустошению Британии пиктами, скоттами, англо-саксами, норман-
нами? — Всякое злодейство, всякая подлость, всякая гнусность — лишь бы
в большом размере, достойном привлечь на себя взоры историков — факты
благотворные, благие и благородные, заслуживающие восхваления. И я
стал другом этих омерзительных вралей, на которых лежит умственная и
нравственная ответственность за всю кровь, проливаемую их учениками-
покровителями. Вот до каких приязней унизился твой воспитанник, Ло-
ренька, вот в какую грязь залез он.
Я гибну, и ради спасения
Я твою призываю любовь,
Чтоб ту силу, свободную, гордую,
Что в мою заложила ты грудь,
Укрепила ты волею твердою
И на правый наставила путь.
Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я в тину нечистую
Мелких помыслов, мелких страстей.
От ликующих, праздно-болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви! 3
— Что это, Володя, откуда это! — Жаль, что не могла почти ничего
расслышать, слишком тихо ты шептал; а должно быть, что-нибудь хорошее,
если нравится тебе. Лоренька говорит, что у тебя есть вкус, любить только
истинно прекрасные стихотворения. Я расслышала только два слова, кото-
рые вышли произнесены несколько менее тихо, судя по ритму твоего ше-
пота, должно быть это последние слова двух стихов, — последних двух; и то,
о первом из этих слов я не уверена, правильно ли я расслышала его. Вто-
рое послышалось мне правильно, это слово: «любви»; а последнее слово
предыдущего стиха — «погибающих» — так?
— Так, мамаша.
— Что ж это? И откуда? — Ты прочти.
637

— с)то так себе, мамаша; я припомнил для себя собственно.
— О любви, с трагической развязкой? — Влюбленная чета погибает от
печали разлуки, — так?
— Нет, мамаша. Но это я так себе, для себя, а не для вас.
— Как хочешь, мой милый; не желаешь прочесть мне, то не принуждаю.
Но я скажу тебе кое-что от себя, i— вероятно, довольно близко и подходящее
к твоим мыслям, а для меня составляющее самую важную мысль из всех
моих. — Ты все только больше и больше хмурился, слушая то, что говорила
я о твоей учености. Оставим твою ученость в стороне, если ты не хочешь
сам признавать ее цены. Счастье мое не в том, имею ли я право гордиться
тобой, а в том, чтобы ты был счастлив. Счастлив ли ты? — Я и по письмам
твоим видела, и по лицу твоему вижу: болит у тебя душа.
— Как быть, мамаша; пройдет.
— Болит твоя душа. Чем же болит она? Не скрывай от матери. И не
скроешь. Любовь к матери, любовь к сестре — чувства очень сильные в
честном и чистом сердце. Но они не могут наполнять все сердце, когда
оно — сердце молодого человека. Был ли отвергнут ты? Или был ты
обманут?
— Мамаша, добрая мамаша, я просил вас в письмах моих, и по при-
езде просил: не касайтесь этого вопроса, потому что никакого ответа на
него не могу дать, кроме одного: «не могу отвечать». — Он поцеловал руку
матери.
— О, мой Володя, — о, мой бедный Володя... Бедный мой, милый мой,
бедный мой Володя...
Мать замолчала и задумалась. Конечно, о сыне- Молчал и сын.
«Все обо мне, все обо мне все ее мысли, заботы, печали. И у меня, не то
ли же самое? Позор мне перед моею совестью, позор! Думая о том, что как
только мамаша отпустит меня, пойду говорить с Лоренькою, —- и думаю
лишь о том, что буду говорить ей о себе. О ней, нет мыслей и у меня! Все
только о себе самом! А кажется следовало бы мне хоть немножко думать
и о ней. — Любовь к матери и к сестре не может наполнять сердце молодого
человека. А любовь к матери и к брату, вероятно, может наполнять сердце
девушки».
И он задумывался все мрачнее и мрачнее.
— Володя, ты опять задумался о чем-то до такой степени, что начал
шептать стихи. Прочтешь хоть эти? Ведь и я люблю стихи. И еще больше
люблю слушать твое чтение стихов. Конечно, было бы лучше, если бы ты
пел. Как жаль, что не хотел учиться петь!
— Я сам жалею, мамаша.
—■ У тебя был бы громадный голос, если бы ты пел. И какой обширный
диапазон! Когда то, что ты читаешь, должно быть читаемо от лица жен-
щины, твой голос при чтении стихов свободно опускается до очень густых
басовых тонов и подымается до тонов гораздо более высоких, чем регистр
высокого тенора. Эти очень высокие тоны нельзя собственно назвать ни
сопрано, ни даже контральто. Но они так высоки и мягки, что производят
иллюзию, требуемую содержанием, и они выходят у тебя так же свободно,
с такою совершенною легкостью, как весь регистр баритона! Конечно, ниж-
ние басовые и вверху самые высокие звуки ты берешь в чтении легко лишь
потому, что понижения и подъемы идут у тебя без стеснения ограничениями
гаммы; какой высоты возьмется звук, такой и годится. В пении, не мог бы
ты ни опускаться ниже среднего баритонного регистра, ни подыматься выше
самых высоких теноровых нот. Но все-таки, это был бы диапазон редкой
обширности.
— Он был гораздо менее обширен, мамаша. Надобность следо-
вать гамме не давала бы мне погружаться в самозабвение, и у меня не
было бы силы полного самозабвения. Потому не только диапазон был
бы менее обширен, сила голоса была бы тоже гораздо менее велика.
Но — я давно понял, что если б я умел петь, я пел бы — не скажу:
хорошо в смысле техники; нет! Я пел бы неуклюжим голосом; но пел бы
638

увлекательно. Теперь учиться петь мне поздно. Я живу не тою жизнью,
чтобы достало у меня охоты выучиться петь. Но жаль, что я не учился,
когда мог.
— Да, упрям ты был ребенком, Володя. Вообще, во всем послушен.
Но — в чем заупрямишься, не принудишь тебя! И как странно выбирал ты
предметы для упрямства! ■— Не согласился учиться петь. Не согласился
учиться играть на рояли, рисовать, танцовать! Не захотел учиться ни ездить
верхом, ни даже править лошадьми, — ни даже грести веслами! — Ни даже—
плавать!! — «Хочу быть ученым, и не хочу тратить на эти пустяки время,
надобное мне для приобретения знаний, необходимых предназначающему себя
к ученой деятельности».— И невозможно было сладить с тобою, послушным
во всем остальном!
— У меня был и другой мотив; вероятно, он-то и был тот, из которого
бралась у меня сила упрямства. Я хотел вырасти непригодным ни к чему
в салонах, чтобы не было у меня, когда я стану молодым человеком, возмож-
ности поддаться влечению влюбляться. Я с девяти лет, мамаша, решил —
ничего еще не понимая в слове волокитство, никогда не волочиться; четыр-
надцати лет я решил, что не буду любить никакой женщины, кроме той, ко-
торая услышит от меня предложение. А раньше, когда у меня не было по-
нятий о любви, мне было приятно, что меня ласкают только вы, Лоренька
и Эвелина Платоновна.
— Неужели это было так, Володя. Какой же странный ты был ребенок!
И какой скрытный, уж тогда!—Я ничего не знала об этом.
Он подумал: «Да. Но Лореньке я говорил все. Лоренька не выда-
вала [и] моих тайн и тогда». — Очень жалею я, мамаша, что был я тогда
такой упрямый. После, были годы, когда я желал бы быть юношею,
молодым человеком, каким бывают все. Жаль, что не мог быть. Но это
давно прошло, уж, года четыре. ■— И лучше, будем говорить о стихах,
которые нашептывал я.
— Будем говорит о них, Володя. Но —скажи: не винишь ты меня за
то, что я не одолела тогда твоего упрямства, о котором ты, как сам теперь
признался, очень жалел после?
— Я не- мог винить вас, мамаша; оно было непреодолимо.
— Правда, Володя: было бы несправедливо винить меня за то, что я
не преодолела твоего упрямства: я такая слабая. Но если бы твой отец
остался жив, ты послушался бы его.
Сын думал: «Я устоял против Лореньки, это было труднее, чем устоять
против отца». — Мамаша, вы чрезвычайно добрая; потому, очень уступчивая
во всем, в чем можете уступить. И вы очень боязливая. Но — слабая ли вы,
я не знаю. Или, вернее: в том, в чем вы чувствуете себя правою, и в чем вы
не можете уступить, не нарушая того, что считаете вашею обязанностью,
вы непреклонна. Вспомните ваше сопротивление желанию отца, чтобы вы
не держали себя так строго относительно дам, имевших не совсем безуко-
ризненную репутацию. Ни одну из них, вы никогда не допускали к знаком-
ству с вами. — Упрямиться против отца мне было не труднее, чем против
вас. Я упрямился, оставался не учащимся танцовать и при его жизни. Если
он не одолевал моего упрямства, когда мне было девять, одиннадцать лет, то
нечего и говорить, удалось ли бы ему одолеть меня четырнадцатилетнего. ?—
Но будем говорить о тех стихах, которые нашептывал я, забывшись в моем
раздумье. Я думал не о себе, забываясь до нашептывания их. Я думал о
том, что для меня важнее всего личного моего. И я хочу поговорить с вами
об этих стихах.
— Ты прочтешь мне их, Володя. Я люблю слушать твое чтение стихов.
У тебя своеобразная манера читать их, — это твоя манера читать
нараспев, так что когда содержание требует медленности, твое чтение ста-
новится протяжным, как пение. Своеобразно это, что-то подобное пению по
протяжности, но с переходами голоса не по тонам гаммы, а лишь по раз-
говорным повышениям и понижениям, не имеющим определенных интерва-
лов, — нам с Лоренькою говорили, кто слышал в первый раз, что на первые
639

несколько мгновений странно кажется это что-то подобное нению, без ме-
лодии, без гаммы. Но — ты читаешь от глубины сердца, от полноты души:
ты переживаешь мыслью и чувством содержание того, что читаешь: этим
покрываются все недостатки твоего чтения. Все, кто слышали в первый раз,
говорили нам с Лоренькою, что после нескольких первых мгновений шоки-
рованности отсутствием мелодии и гаммы в этом чем-то похожем протяж-
ностью на пение, они увлекались. —Как же мне не любить слушать твое
чтение стихов, когда оно увлекательно действует и на посторонних? Прочти
то, что читал.
— Это было так себе, мамаша. День превосходный, то мне и припом-
нилось.
Хорош здешний край в теплое время года. Говорят: и юг России —
север. Зимою, да. Но когда не зима, то и наш юг — хороший юг. И чем
дальше на восток, до самой границы Русской земли, — земли русского на-
рода, земли русского населения, — тем лучше. Эта граница.— приблизительно
здесь. Чем дальше по одной широте подвигаемся мы от Атлантического
океана, тем суровее зима и тем роскошнее изобилие летнего тепла, вплоть до
меридиана средины течения Волги между устьем Оки и устьем Камы; а это—
приблизительно меридиан здешней местности, наиболее выдающейся на юго-
восток окраины Русской земли. Хорош, хорош здешний край, когда не
зима. Весною и два месяца осенью здесь у вас — это Лангедок летом, это
Ломбардия летом. А летом здесь -—Тосконя; лучше Тоскани — Неаполь,
Андалузия; по крайней мере, в ясную погоду, у вас здесь действительно
лучше Тоскони, Андалузия. Хоть бы ныне — какой это день. Дни такого
сильного сияния, такого благодатного сияния и тепла — не часты в Неаполе,
не часты даже в Андалузии; это сирийский день.
— Правда твоя, Володя. Зимою у нас здесь ■—север; весною и осенью —
мы здесь в Италии; летом у нас — благоухающая роскошь благодатного
тепла Сирии. Что ж припомнилось тебе по поводу того, что ныне -^ превос-
ходный день?
— А так себе, мамаша. Я думал о том, как хорошо теперь в будуаре
Лореньки. И мне вспомнилось, — тихий в разговоре голос его зазвучал силь-
ным ритмическим чтением нараспев, и при чтении этих стихов, протяжным,
по требованию их содержания, как пение:
Ликует день, щебечут птицы,
Красою блещут небеса.
Радует это, если припоминать только эти два стиха. Следующие менее
могут радовать. И когда мне припомнилось это, припомнилось мне также и1—
На воздушном океане...
Эту песню я мог бы прочесть вам всю.
— Прочти, Володя. Превосходная песня.
— Превосходная. И я желал бы слышать, мамаша, в чем состоит ны-
нешнее ваше мнение о ней. Будьте добры, скажите.
— С удовольствием, Володя. Тебе хочется знать, будет ли мое мне-
ние согласно с твоим. Лет пятнадцать, лет десять тому назад, я не могла,
конечно, высказывать тебе моих понятий об этой песне вполне: мальчик —
подрастающий юноша — ты еще не мог бы понимать, и если бы мог понять,
то во всяком случае, не имел права знать это: было рано тебе, было бы
вредно. И пять лет, — и даже в последний твой приезд, три года тому назад,
ты был еще слишком молод для того, чтоб я могла найти уж своевременным
объяснять тебе эти вещи вполне. Тогда я говорила тебе только позволи-
тельную для сообщения тебе, по твоим годам, часть моих понятий об этой
песне;—сначала, мальчику, очень небольшую часть; после, юноше, — больше;
в последний твой приезд, — молодому человеку, уж не юноше, но все еще
слишком молодому человеку, еще больше; но, не все: ты был еще слишком
молод. Но теперь, ты — человек совершенно взрослый и умственно и нравст-
640

венно, потому ты имеешь право и надобность знать об этих вопросах все,
и я имею обязанность объяснить тебе в них все, вполне объяснить все. Эту
песню у Лермонтова поет Дух лжи, поет на пагубу. Винить ли Лермонтова
за то, что он приписывает ее ему, Духу лжи, губителю? Нет. Лермонтов
имел бесспорное право выставить эту песню —- песню Духа лжи, губящего ею
людей. Дух лжи очень часто поет эту песню. Дух лжи — хитрый дух. Он
умеет пользоваться для своих обольщений и правдою, обращать в гибельное
людям и спасительное для них. Сходя с его ядовитых губ, правда и благое
становятся, отравленные им, ложью и пагубою. Злоупотребляя словами «чи-
стота тела и души», он отрицает во имя этих святых слов благородные ра-
дости чистой любви и семейиой жизни, в которых источник всего благого для
людей. Но сами по себе, правда и благое — правда и благое. И та песня,
подслушанная Демоном у ангелов, ■— она, когда воспевается она от чистого
сердца чистыми устами ангелов — спасительная правда. В некоторых поло-
жениях человеческой жизни, эта спасительная правда — единственное воз-
можное правило жизни для человека, уважающего себя; в особенности для
женщины, уважающей себя, и тем еще больше для менее искушенной
жизнью, чем женщина, потому менее сильной, в борьбе жизни девушки,
желающей сохранить уважение к себе в своем сердце и не лишить себя ува-
жения от общества. Впрочем, к счастию для нас, для меня и Лореньки, это
для нас лишь отвлеченный, книжный вопрос о некоторых положениях чело-
веческой жизни вообще, а не что-нибудь из окружающей нас действитель-
ности. Никто из близких нам, мне и Лореньке, молодых женщин или
девушек, не находится в таком несчастии, чтобы мы могли применять к ко-
торой-нибудь из них эту песню. Мы очень счастливы этим, я и Лоренька;—-
для меня и для нее, это — песня из чуждого нашей жизни мира — обдумай
то, что слышал ты.
А он уж кончал обдумывание того, что слышал: — «Понятия мамаши все
те же самые, какие были у нее с тех самых пор, как я помню себя. Ни од-
ного слова, которого б я не слышал от нее не только юношею или большим
мальчиком, десять или пятнадцать лет тому назад, но и двадцать лет тому
назад, вовсе еще маленький мальчик. Перемена только одна: когда-то, ма-
маша, говоря о счастии, что эта песня не применима ни к одной из всех
знакомых ей женщин или девушек, говорила, что счастлива этим она; —
«я счастлива»;—теперь,— «мы счастливы, — я и Лоренька»; Лоренька в
ее мнении уж перестала принадлежать к числу женщин или девушек, уж
сделалась подобным ей бесплотным существом, не имеющим никаких вле-
чений и потребностей: женской — то есть, проще и вернее: вообще челове-
ческой организации; существом, подобно ей, лишь принадлежащим к лику
ангелов, ангельскою любовью радующихся или скорбящих о существах со-
вершенно иной природы, женщинах и девушках. Замена слова «я» словами
«мы, я и Лоренька» едва ли не превосходнее всего остального в этом сплошь
превосходном изложении младенческих понятий милой малютки сердцем, на-
ивной, как малютка, мамаши. Но и это превосходное перечисление Лореньки
из существ человеческой природы в бесплотные существа сделано мамашею
одиннадцать лет тому назад. Я слышу это «мы, я и Лоренька, счастливы»
с того моего приезда, который был летом между первою и второю поездками
Лореньки на зиму в Италию. — И я вздумал было попытаться говорить с
мамашею о том, что Лоренька может иметь потребность любви! О, нелепый
человек! Возможна ли для человека не безнадежно нелепого — не то, что
попытка, а хоть бы мысль попытки говорить с мамашею о потребностях
жизни сердца Лореньки?».
Мать, между тем, продолжала заключительные слова своего комментария
на песню Лермонтова:
— Обдумай то, что слышал ты от меня теперь, Володя. В моих словах
есть довольно много, без сомнения, нового для тебя. Потому, не могу тре-
бовать от тебя ответа теперь же. Но обдумав, ты скажешь, я уверена, что
ты согласен со мною. Наши мысли обо всем были всегда так сходны. И об
этом, без сомнения, мы с тобою не будем думать неодинаково.
си

■— Изложение ваших понятий, мамаша, было так ясно, что я могу вы-
сказать вам мой ответ телерь же. Вы находите, что если понимать эту песню,
как понимает ее ангел, то она не учение аскетизма, мрачного, безумного, ги-
бельного, отрицающего семейную жизнь, которую вы совершенно справед-
ливо называете источником всего благого для людей, а только учение стои-
цизма. Стоицизм имел свое право быть господствующим правилом жизни
честных людей в некоторые эпохи исторической жизни, — в те эпохи, когда
для цивилизованного мира, для всего цивилизованного мира, для каждого
и для каждой из всех тогдашних образованных людей было возможно лишь
это; ни для одного, ни для одной из них не было возможности ничего луч-
шего. Самое до'лгое и ужасное из этих эпох — десятилетия, предшествовав-
шие началу нашей эры и более чем четыре с половиною первых столетий
ее, — эти века замирания греко-римского мира, века порабощения образован-
ных людей сначала атаманами своих одичавших, обращавшихся в громад-
ные разбойнические шайки армий, потом ордами дикарей. А в отдельных
случаях, ничто лучшее, нежели стоицизм и во всякие другие времена бывало,
и в наше время бывает невозможно для некоторых лиц, — для некоторых осо-
бенно, исключительно, чрезвычайно несчастных отдельных лиц.
Для этих лиц — единственное возможное счастие — грустное счастие, да-
ваемое стоицизмом.
— Я была уверена в том, Володя, что мы не разойдемся во мнениях и
по этому вопросу, как всегда сходились в понятиях обо всем. — Я попрошу
тебя прочесть мне превосходную песню Лермонтова; но — кроме этой песни,
ты шептал еще другие стихи; как ты сам сказал; те два из них, которые ты
повторил вслух, поэтичны. И сначала ты прочти мне всю эту пьесу, — она
будет нова для меня. Чья она? Не из Лермонтова или Пушкина; не из
них, иначе я помнила бы. Чья же она? Будто бы помнится мне что-то,
но — не припомню ясно. — Не из Некрасова это? Припоминается мне,
будто из него.
— Из него, мамаша. Но читать ее я не буду. Это очень большая пьеса.
В ней много превосходных эпизодов. И к моему раздумью подходило одно
место — всего пять стихов — одного из этих эпизодов. А в целом, пьеса не
причисляется к наиболее хорошим у Некрасова; потому-то вы и ие помните
ее настолько, чтоб узнать каждый маленький отрывок из нее.
— Да, люблю и Некрасова; но не знаю его так хорошо всего, как
Лермонтова, Кольцова, Пушкина. О каких его пьесах много говорили, или
которые мне самой с первого же раза очень понравились, или которые в
последствии времени, стала часто читать мне Лоренька, те хорошо знаю.
Но другие — половину, быть может, написанного им, или вовсе не помню,
или помню лишь смутно, и лишь отрывками. Нельзя и требовать: ои уж
не был поэт моей молодости. Старушка, старенькая старушка твоя мать,
Володя. Но еще здоровая, крепкая старушка; и надеется еще долго, долго
пожить на свете, радуясь на тебя. Твое унылое настроение души не будет
же вечным: не будет, я уверена, продолжительным. Ты еще так молод, что
надежда на счастие любви...
«Опять обо мне, все только обо мне: и опять об этом, все об этом!»
— Мамаша, прошу вас, оставим это. — Он взял и нежно поцеловал руку
матери:—Простите меня, мамаша, за такие вовсе несыновние слова. Но
умоляю вас, оставим это» Лучше, уж если говорить непременно обо мне, все
только обо мне, поговорим о том, какой я прекрасный сын. — В своих мыслях
он дополнил: «И какой, в особенности, прекрасный брат; такой прекрасный
брат, что его милые качества, как сына, вовсе не заслуживают ни малейшего
внимания сравнительно с необыкновенно замечательными достоинствами,
как брата».
— Володя, ну о ком же мне и говорить, как не о тебе? — Ведь ты один
у меня, сын мой, сын мой. Пойми ты это: один ты у меня.
«Разумеется, так, мамаша; и ни мало не порицаю вас. Я один. Дочь? —
О, дочь — это дочь, только. Стоит ли помнить о дочери, когда есть сын? —
Дочь — это существо ничтожное, как ничтожное существо всякая женщина.
64*2

Люди — только мужчины. Женщины — рабыни; рабыни не люди, как и
рабы: надобно пользоваться их услугами4. Думать о них — не стоит. Од-
нако, я слишком ожесточился. До несправедливости к мамаше. Разве она
не любит Лореньку? Любит очень сильно. Только*—думать о Лореньке ей
нечего, потому что Лоренька совершенно счастлива. Ангел вы, мамаша;
только тем вы и ожесточаете меня против вас за Лореньку, что вы — ангел.
Впрочем, не (не раэборч.) всем же неправ я: любите вы Лореньку, не от-
рицаю; но — она дочь, я сын; я важнее ее для вас. Кормит меня и вас — она;
лелеет вас — она. Нужды нет, я все-таки милее вам; я сын».
— Один ты у меня, Володя, пойми это. Вся жизнь моего сердца — это
ты. И надеюсь, буду радоваться на тебя, когда уныние твое пройдет. Теперь,
конечно, ты —- моя печаль. Но — виноват ли ты в том, что ты теперь печаль
мне? Ты и самому себе печаль; и сколько могу видеть, себе самому ты пе-
чаль даже гораздо более горькая, чем мне. Твоя печаль такая горькая, что
доводит тебя даже до ожесточения против себя. Хоть бы вот сейчас, что ты
сказал. И каким тоном? — «Поговорим о том, какой я прекрасный сын»,—и
с такою горечью, как будто ты какой-нибудь злодей, совершивший такие
преступления против матери, что и наказания не найдешь, достойного таких
ужасных дел. А на самом деле, в чем вся вина твоя передо мною? Мало
живешь при мне, живешь все за границею. Больно это мне; но и тебе,—
да, или нет?—Желал бы ты побольше времени проводить при мне, или нет?
Да ты отвечай, это уж не такой вопрос, от которого можешь ты отмолчаться.
Требую ответа.
—■ Почему ж не хотел бы я отвечать, мамаша? Ответ на этот, как и
на все вопросы этого рода, легок мне. Действительно, я люблю вас.
И желал бы жить при вас гораздо больше, нежели это было в последние
четыре года.
— Но — необходимо для твоих ученых занятий жить тебе там, где мате-
риалы, над которыми ты работаешь. Чем тут виноваты мы с тобою? Не мы
создали Британский музей, парижскую Национальную библиотеку, не мы
виноваты, что это в Лондоне и в Париже, а не где-нибудь поблизости здесь.
Если б от нас с тобою зависело, мы или это перенесли бы сюда, или наш
парк и сад переносили б из Лондона в Париж, из Парижа в Лондон. Твое
ожесточение против себя огорчает меня, потому что оно мучит тебя; но если
посмотреть на него глазами постороннего равнодушного к тебе человека —
оно забавно; оно до смешного не сообразно с фактами. Ты — дурной сын.
Берем примеры из мелочных фактов. Почему ты не закурил сигары? Когда
ты один, или только с мужчинами, ты куришь с утра до ночи. Сколько вре-
мени проводишь ты, разговаривая со мною, когда мы в комнатах — и утром,
и среди дня, и вечером, — и тяготишься ли ты тем, что остаешься столько
времени без курения? — Я сама не умела бы разгадать. Но Лоренька чи-
тает все в твоем сердце. Она сказала мне и теперь, как в прежние приезды:
нет, она смело ручается мне, что ты говоришь об этом правду, тебе так при-
ятно мое удовольствие говорить с тобою, что не курить из-за этого — не тя-
готит тебя. Но в комнатах, положим, было бы мне действительно трудно
выносить курение: голова у меня болела бы. А здесь, на открытом воздухе,
ты можешь курить безо всякого неудобства для меня. Ты знаешь это. Я го-
ворила тебе много раз, я приглашала тебя. Почему ж ты не куришь, сидя
здесь со мною?
— Мамаша, чего не следует доводить до полного развития, того не
следует и начинать. Вы снисходительна, вы предупредительна. Начни
я курить при вас здесь, вы скоро стали бы приглашать меня курить при
вас и в комнате. Кто знает, не стал ли б я обманывать себя мыслями,
что это вам не так неудобно, как мне кажется, если вы сама говорите,
что это не особенно неудобно;—кто знает, не воспользовался ли б я,
после нескольких отказов, вашими приглашениями курить?—А это было
бы дурно.
— Превосходное правило, Володя: если можно дойти до дурного, всту-
пив на путь, первые шаги по которому невинны, то лучше не вступать вовсе на
643

этот путь, Не Делать и первого шага, совершенно Невинного. Я не спрашиваю
тебя, остаешься ли ты, как был в годы своей петербургской жизни — о них
я достоверно знаю от Валерия Николаевича через Леониллу Илиодоровну —
верен этому правилу в том, что я особенно дорожу и в мужчине, не только
измеряю нравственное достоинство девушки. Я понимаю, что есла ответ
мужчины был бы «да», мужчине было бы также затруднительно отвечать»
как было бы девушке, если 6 она должна была отвечать: «нет, я не соблюла
чистоты». Не спрашиваю; но убеждена, Володя: ты не вступал ни с одною
женщиною, или девушкою в отношения, которые от невинных, даже возвы-
шенных слов слишком легко ведут к ласкам, — вначале, тоже, невинным, но
скоро приводящим женщину или девушку к тому, что унизительно для нее,
к стыду от этого унизительного, к страданию от него,—и мужчину, если у
него есть совесть, к угрызениям совести за стыд и горе ее. — Я не спраши-
ваю; но — Володя — если можешь, скажи.
—- Напрасно молчал бы я: вы все-таки оставались бы убеждены и хва-
лили бы меня другим, которых не желал бы я иметь ценителями или цени-
тельницами моей жизни в этом отношении. Чисто ли сердце мое, об этом я
не могу сказать вам ничего. Но фактически, я оставался верен моим убеж-
дениям. Пусть этого будет довольно.
— И этого довольно, Володя. За мысли свои, когда не вызывает их
своею волею, когда старается изгонять их из своей головы, молодой человек
не ответственен.'—И ты говоришь, что ты дурной сыи, когда ты так под-
чиняешь свою жизнь понятиям и желаниям матери?
Он подумал: «Извините, мамаша, не им, а своим убеждениям и врож-
денному отвращению от грязи или от преступления против спокойствия
жизни женщины. И всего больше, тем благородным чуветвам, которые, вло-
женные в мою грудь Лоренькою, хоть и ослабели во мне, слабом, но еще
живут во мне». — Мамаша, оставим этот разговор.
— Оставим его, мой милый. Вернемся к мелким фактам. — Ты у себя в
Лондоне ложишься в три часа ночи, в пять, в шесть часов утра, — встаешь
в полдень, в два, в три часа дня. Здесь ты встаешь в семь, чтобы в четверть
восьмого мать имела удовольствие пить чай вместе с тобою.
— Мамаша, рано ли ложиться или вставать, или поздно — это очень
мало разницы для меня. Почти все житейское — все равно для меня, так
ли оно или иначе, лишь бы не было мне хлопот от того, что оно так, а не
иначе. Даже курить, или не курить — в сущности почти все равно для меня.
Почти все то, в чем я угождаю вам, не важно для меня. Но вспомните сама,
был ли я послушен, когда ваши желания противоречили каким-нибудь —
действительным или мнимым i—интересам, дорогим для меня. Давно ли вы
сама вспоминали, чтоб я учился всем тем искусствам, которым учатся маль-
чики в семействах светского общества. Вы очень настойчиво убеждали меня;
вы можете быть настойчива, вы только очень добрая, но вы очень настой-
чивая, когда считаете своей обязанностью быть настойчивою, — и в этих
ваших желаниях действительно вы обязаны были быть настойчивою. Вы
очень долго и настойчиво убеждали меня учиться танцовать, играть на рояли,
петь, рисовать, — учиться ездить верхом, править лошадьми, грести веслами,
плавать,-—чему из этого всего я выучился? И многому ли начинал
учиться? — «Это мне не нужно, потому что я не хочу быть светским чело-
веком. Я хочу быть ученым, а ученому это лишнее; и тратить мне время на
вто, значило бы терять время, которое должен я употреблять на приобрете-
ние знаний, надобных ученому». Слышали вы от меня; вы знаете, теперь,
что у меня был и другой мотив нежелания стать, когда вырасту, светским
человеком: светские молодые люди ведут нескромный образ жизни, думал
я мальчик; светские развлечения влекут к безнравственности, а я [не] хочу
быть безнравственным. — Умны ль были эти мотивы, или нет, но мне ка-
зались они хороши, — и послушался ль я вас? После того, не настоял ли я
на моем желании не поступать в гимназию? А после того, не отстоял ли я
свое желание не поступать в университет? Я всегда был упрям в том, в
чем не было все равно для меня делать так или иначе. Но таких вещей
644

мало. Во всех остальных, мне все равно, делать ли по-своему или по-вашему.
Лишь бы не было мне лишних хлопот от того, чтобы делать по-вашему.
Если угождение вам в вещах, которые сами по себе совершенно безразличны
для меня, требуют забот, я при всем желании угождать вам в них, не могу
иметь успеха: хлопоты о них слишком скучны для меня. Например: быть
одету хорошо или плохо, мне все равно. И я всегда желал, из угождения вам,
быть одетым порядочно. Но что выходило из этого? •— Ничего. Я оставался
одет небрежно, в истасканное, прожженное сигарами, забрызганное черни-
лами, изорванное; потому что для сбережения новой одежды хоть на одну
педелю в порядочном виде, надобно постоянно помнить о том, чтобы не
прожечь, не изорвать ее. Это скучно; так скучно, что выше сил моих. Скучно
и надевать платье как следует; пусть висит на плечах пальто, как случалось
ему повиснуть; поправить его — скучно. То же самое и о волосах. Я очень
благодарен вам, мамаша, за то, что в этот мой приезд вы не требуете от меня
забот о моей одежде, о волосах; не требуете, чтоб я гулял. Вообще, многое,
чего напрасно добивались вы от меня прежде, перестало быть вашим требова-
нием в этот приезд. Я очень, очень благодарен вам за такое большое облег-
чение мне, мамаша.
— Благодари не меня, Володя. Лоренька растолковала мне, что напрасно
я наскучала тебе этими, в сущности, пустяками.
— Я понимал, мамаша, что это результат советов Лореньки вам; но и
вы имеете право на глубокую признательность мою за то, что приняли ее
советы. — Он теперь даже улыбался.
— Приняла, Володя, — отвечала мать, совсем рассмеявшись;—так она
была обрадована улыбкою сына: — и стараюсь исполнять. Но по новости
дела, плошаю иногда, мой милый, впадаю по забывчивости в привычные пре-
грешения против твоего прелестного пальто и других твоих драгоценных
принадлежностей, — например, куч сигарного сора на письменном столе у
тебя. Ты будь снисходителен к непреднамеренным проступкам моим. По-
тверже привыкну, вовсе перестану и случайно, минутно делать скуку тебе
этим.
Из-за южного угла вышел кучер. Он пришел со стороны, где службы. —
Длинные фасы дома'были восточны, перед которыми, над уступом, где дом,
подымался холмистый гребень той гряды, и западной, главной, снабженной
верандою, обращенный к парку, покрывающему отлогий спуск от террасы
дома, занимающему широкую ложбину и подымающемуся по противополож-
ной боковой крутизне до вершин западной гряды. Южный фас был попереч-
ный; подъезд был тут, потому что прямо от этого фаса шла дорога в город.
Через — широкую лужайку дальше на юг по ровному уступу стояли обнесен-
ные забором, просторно раскинувшиеся службы. Ворота их двора были про-
тив подъезда.
— Здравствуй, Степан Максимыч.
— Жена говорила, Антонина Михайловна, что Аврора Васильевна при-
казывали с вечеру, чтобы к половине десятого лошади были готовы. Без
пяти минут половина десятого, Антонина Михайловна. Лошади готовы.
Я оставил их там в тени у служб, не хотел выводить на жарынь без спроса,
скоро ль изволите ехать? Прикажете подавать?
— Хорошо, Степан Максимыч. Я подойду сесть, как подашь. А ты
идешь к ним, так возьми, уложи в коляску вот этот ящик. — Она показала
на ящик на северной половине стола. — Ох, Володя, да он раскрыт! Я пока-
зывала Степан Максимычеву отцу, который подал самовар.
Сын подошел, закрыл стенку и крышку.
— И вот еще что, Антонина Михайловна, говорила жена: если прийдет
Лиза, ты ей отдай ключи от погребов и кладовых, она и обед станет гото-
вить. Лиза пришла, я и отдал. Потрудитесь, Антонина Михайловна, сказать
об этом Авроре Васильевне.
— Ей будет сказано. Самою Лизою. — Кучер взялся за серебряные
ручки ящика. — Я хочу послать Лизу... Ох? да не тяжело ли одному» Степан
Максимыч.
645

— Где там тяжело, шагов полтораста перенести, помилуйте, Антонина
Михайловна: пуда три будет, не больше. — Кучер был мужчина лет трид-
цати пяти, молодец собою: ему и пять пудов на это расстояние было бы не
ноша.
— Так неси, а мы пока... Володя, ты попробуй, не тяжело ли одному;
тяжело, так понесешь вдвоем с ним.
— Хорошо, мамаша. — Сын приподнял ящик. — Ие тяжело, мамаша,
Кучер двинулся, подняв ящик.
— А мы с тобою, Володя, пока уложим узелки. — Стой, стой, Степан
Максимыч! Мне до тебя есть еще дело. Надобно послать в сад... Ну, да
скажу после, сначала мне надобно переговорить с Володею. Стой там, по-
дальше; лучше даже отойди и еще подальше; за угол отойди, и там „пройди
подальше, до подъезда. Ящик оставь, где стоишь, опусти на землю, тяжело
нести его лишний крюк, к подъезду; тут оставишь, это будет лучше, по
пути захватишь его, когда позову тебя и пойдешь от меня к лошадям. —
Вот, Володя, пойдем-ко укладывать узелки, и я покажу тебе... ушел он, И
хорошо. — Я покажу тебе,— продолжала она, переходя вместе с сыном к се-
верному концу стола.— Да не слышно будет кучеру?—Нет, далеко;—я по-
кажу тебе акварель, которую просила меня одна—кто бы ни было, девушка
ли, дама ли,—довольно того: она просила меня показать тебе.— Вот, смотри,
Володя. — Она пододвинула к нему раскрытый альбом. — Не видел еще?
— Нет, в первый раз вижу. — Он бросил на акварель небрежный
взгляд, — но в тот же миг проникся вниманием, несколько удивившись, и
стал всматриваться в акварель, сняв очки; — без очков он, подобно другим
сильно близоруким с здоровыми глазами, чрезвычайно хорошо видел то, что
мог видеть вблизи, соразмерно со степенью его близорукости, потому что ви-
дел, при короткости фокусного расстояния своего зрения, в таком увели-
ченном масштабе, как неблизорукие видят в лупу:
— Догадываешься, кем рисовано это?
— Не могу угадывать; никого из здешних живописцев я не знаю ни по
имени, ни даже хоть бы по одним произведениям без знания имени. И я
полагаю, это не здешний живописец; — замечательный живописец. Дорого
взял с вас? Или человек богатый, подарил? В Лондоне дали бы за эту аква-
рель гиней 50 и вероятно даже сто. Точнее, не умею определить высшую
вероятную цену. Дали бы, может быть, и больше ста гиней; но я не зна-
ток, не могу определять вероятные высшие цены акварели очень высокого
достоинства.
— Так не угадываешь, кто рисовал? Секретничать не буду. Это работа
Лореньки.
Он не выразил удивления. Только вздохнул, очень печально.
— Жалеешь, что остается без должной известности талант? — Да, мой
милый, и мне было объясняемо это на-днях тою, — кто бы она ни была,
дама ли или девушка.
— Секретничаете, мамаша! Будто не ясно само собою, кто она, когда
акварель — работа Лореньки.
— Угадывай, но сказывать не могу: с меня взято слово молчать о ее
имени, — мне было объясняемо ею [тою, которая просила1, показать это
тебе. Она вообще, на ее слова не обращаю я внимания, потому что невоз-
можно и переслушать всех странных мыслей, какие приходят ей в голову; но
на этот раз мне показалось, что в ее словах есть дельные соображения, что
случается с ее словами очень редко, — она предполагает, что хоть и мол-
чишь ты, любишь ли ты живопись, и много ли смотрел на картины, ты лю-
бишь смотреть на них и потому знаешь толк в живописи. Ей случилось как-
то услышать •— она мало знает, но иной раз и услышит как-нибудь или при-
помнит что-нибудь — ей случилось как-то услышать ли, прочесть ли в
каком-нибудь романе —* кроме романов и стихов, она ничего не читает, —
словом, ей случилось каким-то образом узнать — ох, да сколько я нагово-
рила такого, что теперь ты не можешь не угадать, кто она! — но, все равно,
646

только ты не проговорись, что я по своей болтливости дала тебе возмож-
ность угадать, а то мне будет беда — итак, ей случилось каким-то образом
узнать, что хорошие живописцы в Англии более, нежели живописцы других
наций, любят писать акварели и что самые лучшие выставки акварелей-—
лондонские. Она предполагает, что ты бывал на них, и через меня просит,
чтобы ты хорошенько рассмотрел эту акварель — к сожалению, это един-
ственная акварель в моих или чьих других руках, не в руках самой Ло-
реньки; все другие заперты у нее в ее письменном столе, а эту она рисовала
для меня. Между спрятанными у нее, пейзажей мало, почти нет: пейзажная
живопись не ее род; она рисует почти исключительно фигуры или группы
людей, или идеальных существ, сцены из жизни людей или идеальных су-
ществ;— и вот, вот моя младшая дочка — поздно скрывать, когда я так
проболталась, что нельзя было тебе не узнать, — находит, что те акварели
гораздо выше этой не только по содержанию, но и по исполнению. Я видела
лишь немногие из них; но судя по ним, думаю, что Эленька судит справед-
ливо — те гораздо лучше — но как быть, в нашем распоряжении одна эта,
чтобы показать тебе. Ныне, у тебя будет спрошено Эленькою наедине, могла
ли б эта акварель, если б отдать ее на лондонскую выставку акварелей, быть
признана знатоками и публикою за одну из хороших на выставке. — Вот, я,
чтоб не забыть передать тебе эту просьбу — иначе, была бы мне беда! —
положила здесь раскрытый на ней мой альбом. Я не должна слышать твоего
мнения; оно будет спрошено у тебя наедине. — Итак, мой милый, ты ви-
дишь: в нашем доме есть тайны от меня; но видишь также, что по крайней
ftepe в некоторых случаях меня считают не недостойною знать хоть наполо-
вину то, чего другая половина, и наиболее важная, оставляется в секрете от
меня. — Ах, чуть не забыла прибавить: от Лореньки все это должно остаться
секретом вполне; иначе, беда и тебе, и мне из-за тебя.
— Понятно само собою. Но вам я уж выдал моею оценкою акварели ту
половину тайны, которая предназначалась быть секретом от вас. А умно
было это условие, чтобы вы не спрашивали ответа. Габриэлла Платоновна
не забывала, что в вопросах живописи она не имеет права полагаться на
свой вкус: какие ж картины в самом деле, можно видеть здесь?—Кроме их
дома — о, мамаша! их дома!—Габриэлла Платоновна живет в чужом до-
ме!— Здесь только гостит!—и называет себя гувернанткою!—Непости-
жимо! — мамаша, можете вы объяснить мне это?
— Сколько могу, охотно объясню. Но после. Кончим вопрос об аква-
рели.
— Она человек замечательно верного вкуса. — Кроме дома Александры
Дмитриевны, у кого здесь есть хоть одна хорошая картина? Да и у Алек-
сандры Дмитриевны, много ль их? <— Однакож, умела Габриэлла увидеть, что
эта акварель — вещь высокого достоинства. И какой такт! — Ручаться за
верность своего суждения не может, поэтому не желала, чтоб вы слышали
ответ, прежде она удостоверится, что он в пользу акварели. Но по моей
оценке на гинеи, вы могли уж видеть, что я нахожу: эта акварель была бы
признана за одну из очень хороших на выставке. Я не знаток, и не могу ре-
шить, была ли б она причислена к очень немногим, самым хорошим. Но что
она будет причислена к очень хорошим, за это я смело могу ручаться; по-
нимать акварельную живопись настолько, чтобы знать это, я могу. Взамен
открытия вам той части тайны, которая должна была быть секретом для
вас, скажите мне, каким же образом она спросила б у меня ответа и выслу-
шала его, а я все-таки не узнал бы, по ее мнению, кто она? Положим, я был
бы введен вами в темную комнату, и вы ушли б, и она спросила бы пере-
менив голос; но неужели ж я мог бы не узнать ее голос, как бы ни стара-
лась она изменить его?
— Еще бы, могла б она рассчитывать на это! Но она не произнесла бы
ни одного звука.
— Но как же она спросила бы, молча. Дала бы мне записку с вопро-
сом? Но в темной комнате как же прочел бы я? — Зажег бы спичку, чтобы
прочесть? Но — если мне позволено иметь при себе спички, я зажег бы
647

раньше, нежели она отдала бы записку и отошла бы за ширму. Или не сама
она предложила бы вопрос? Но ваши слова значили, кажется, что вопрос
предложен будет ею.
— Да. И о спичках она предвидела. Я ввела бы тебя, отобрав у тебя
спички.
— Но как же она спросила бы, если бы не сказала ничего, и вопрос был
не на бумаге?
— Да, не придумаешь. А когда она придумала, то видишь, что нет ни-
чего проще. Я, вводя тебя, сказала бы: о чем вопрос, ты знаешь, он будет
предложен пожатием твоей руки. — Да, изобретательная головка.—И мать
и сын улыбнулись.
Узелки были между тем уложены Антониною Михайловною в корзину,
взятую с пола и поставленную на стол сыном, все время после того рас-
сматривавшим акварель.
■— Лоренька сделала громадные успехи в эти три года, мамаша. Прежде,
она рисовала только недурно для светской девушки, дилетантски; не больше
того. Предположить, что это ее работа, было невозможно мне, видев-
шему ее акварели три года тому назад. То было — так себе, аматерская
работа, которую даже довольно посредственный живописец не захотел бы
признать за свою.
— Конечно так, Володя. Ведь она рисовала только до нашего переезда
сюда. Светской девушке досуг ли сделаться в осьмнадцать лет хорошим жи-
вописцем? После, она только два года тому назад стала иметь много вре-
мени, свободного для серьезного занятия живописью, которая была во все
те прежние годы — ты сам знаешь — почти вовсе брошена ею. Зиму и досуг
от садовых дел в остальное время года употребляла она — ты знаешь — на
чтение книг, ознакомиться с которыми считала необходимостью. Отдыха
у нее недоставало и на то, чтобы играть на рояле и петь, сколько ей хо-
телось.
Антонина Михайловна взяла альбом и, перешедши с сыном на преж-
нее место, положила в ящик того конца стола, а оттуда стала вынимать фут-
лярчики, в каких бывают запонки, брошки, браслеты.
— Теперь, Володя, позови — но что ж я, будто нет на столе колоколь-
чика! — Возьми, позвони, там, около самовара. И опять садись подле
меня. — Прежде, чем ехать, я должна распорядиться отсылкою брильянтов
к Лореньке. Ведь если не будет на ней брильянтов, когда мы приедем, бу-
дет беда той из нас, которая, по разбору дела, окажется виноватою: мне, если
не посланы мною брильянты, или ей, если я послала, а она не надела. Под
большою строгостью мы с нею живем, Володя; год от году строже.
«Не сказать ли, что я иду к Лореньке, то и отнесу ей?» — подумал сын:
«Нет, лучше промолчу. Если сказать, мамаша подымет целую историю:
зачем итти мне, терять время. Довольно того, что мамаша отнимает у меня
много времени. Лореньке вовсе не нужно, чтоб я терял для нее время: она
сама человек занятой. Достаточно для нас с нею и того, что мы много гово-
рим между собою, когда мамаша отнимает у меня время, а Лоренька войдет
в комнату и посидит с нами. — Лучше, промолчу».
Кучер подошел на звонок.
— Я остановила тебя, Степан Максимыч, чтобы не утруднять тебя
ходить лишний раз. Ты посидел это время?
— Да, посидел, Антонина Михайловна. Там у нашей беседки наши с
Катериною старики играют в шашки; подсел, посмотрел. Поговорили тоже.
— Правда, правда; теперь помню, ты не пошел за угол, а пошел
прямо дальше, туда к ним; я смотрела. — Так посидел ты? Прекрасно; вот
значит, и в пользу тебе, чтоб отдохнуть, пришлась моя остановка. А я хо-
тела сказать тебе вот что:
— Понесешь в коляску ящик, то ведь это мимо кухни; кстати и зай-
дешь, чтобы не ходить тебе лишний раз, позовешь Лизу. Мне надобно по-
слать ее в Оранжерейную, отдать там Авдотье Николаевне или которой-ни-
будь ее дочери вот эти вещи для передачи Лореньке,
648

Оранжерейная — это было большое здание в восточной половине верх-
ней окраины сада, на границе его с парком. Большую часть здания зани-
мала Оранжерея. Но северный конец его образовал обширную двухэтажную
квартиру, имевшую комнат по восьми в каждом этаже, это была пристройка
к прежнему зданию Оранжереи, сделанная Авророю Васильевною для того,
чтобы тут жило семейство сектантов, просидевших перед тем три года в
тюрьме. Семейство состояло тогда из десяти человек; то были: Григорий
Данилыч и Авдотья Николаевна; их двое женатые сыновья; их две замуж-
ние дочери. Все четыре брака детей Григория Данилыча и Авдотьи Нико-
лаевны были совершены отцом и матерью по обрядам их веры в тюрьме, в
один день, месяца за два до освобождения из тюрьмы. Две из невест были
тогда еще девочки, лет четырнадцати и пятнадцати, их женихи были юно-
ши, лет семнадцати и осьмнадцати. Но брак их надобно было совершить
хоть формальным образом тогда же, потому что поступающие в семейство
Григория Данилыча и Авдотьи Николаевны женихи и невесты были дети
семейств той же секты, отправляемых по решению суда в Закавказский
край. Эти женихи и невесты получили разрешение остаться на родине только
потому, что вступили в семейство Григория Данилыча и Авдотьи Никола-
евны, единственное из всех таких семейств их секты, получившее освобожде-
ние от ссылки. Основанием этой милости к Григорию Данилычу и Авдотье
Николаевне с их детьми было принято в петербургских решающих сферах
письменное ручательство Авроры Васильевны в том, что они—ее знакомые
и она ручается своим честным словом за их миролюбие. Другие пять се-
мейств не были, к несчастью, лично знакомы ей, и ее ручательство за них
не могло иметь делового значения.
Своих зятьев Григорий Данилыч и Авдотья Николаевна звали сы-
новьями, жен своих сыновей — дочерями. Потому так выражались о них все
в саду и в парке; и например: «дочери Авдотьи Николаевны», значило все
четыре молодые женщины семейства.
Поселившись в Оранжерейной, семейство — все оно, и мужчины и
женщины — стали учиться садоводству, и скоро сделались такими хорошими
мастерами и мастерицами атого искусства, что Аврора Васильевна передала
в их заведыванье все подробности садовых дел, оставив себе лишь общее
управление их трудами. — Люди безусловно честные и безгранично предан-
ные ей, они пользовались полнейшим ее доверием.—Получали они много;
но, жили — хоть не бедно, очень скромно; все остальные деньги раздавали
бедным, без различия вер или национальностей.
Будуар ее находился подле Оранжерейной. Авдотья Николаевна взяла
на себя заведывание им, и сделала своих дочерей помощницами себе в этом
занятье.
— Так позови сюда Лизу, отнести вещи в Оранжерейную, Степан Мак-
симыч, — заключила свои слова об призыве Лизы Антонина Михайловна.
— Это я понимал из ваших слов тогда, Антонина Михайловна, что вам
угодно позвать, послать в сад Лизу. Только не мог я тогда сказать вам, что
нельзя позвать ее, не спросили вы меня. Нет Лизы, Антонина Михайловна.
Пришла, полежала четверть часа — устала она, шедши сюда, не доспавши:
почти до рассвета.
— Знаю, знаю: уходила она отсюда домой к себе переночевать, потому,
что прислали ей там белье для стирки. Значит всю ночь стирала, бедняжка?
Вот труженица-то, Володя!—Ох, тяжело жить на свете одинокой девушке,
а еще того тяжелее, когда надобно ей же и отца с матерью кормить. А еще
тяжелее, когда, по своей слабости, прибавить к трем большим ртам малень-
кий, который один больше трех больших съест у нее!—Ведь через это, Во-
лодя, она потеряла место, которое было очень выгодное. Разорилась она че-
рез это. А прежде, у нее даже были деньжонки, хотя и небольшие.
— И даже можно сказать, не то чтоб по ее тогдашним летам, неболь-
шие, Антонина Михайловна, — заметил кучер: —ч Ведь вы изволите говорить
о том, что было до первого-то ребенка, которого она выкинула-то? У нее
тогда было до полутораста рублей, Антонина Михайловна.
649

— Разумеется, об этом времени я говорю. После, уж какие были у нес
деньги!—Да, вот что такое, эти дела, Володя: к началу своего осьмнадца-
того года, девушка, отчасти уж кормившая отца и мать, — потому что отец
и тогда уж плох был работать — успела накопить до полутораста рублей,
такая была и усердная к работе и мастерица. Но—попутал ее грех;—про-
лежала полгода после преждевременных родов, а главное, надобно было
тому, другому, третьему взятки давать, чтобы молчали, не подвели под суд,
а потом и все-таки подвели под суд, когда не достало средств откупаться, и
просидела в тюрьме месяца два; — это был выкидыш, Володя, — и прое-
дены, потрачены были все деньги, все вещи, какие были. Вот и вспомнишь
Лермонтова: «Холодна будь».1—Конечно, между нами будь сказано, — ты,
Степан Максимыч, не выдашь ей моих слов — я не могу принимать этого
так горячо к сердцу, как если бы случилось что-нибудь хоть и гораздо по-
меньше того несчастное с девушкою из образованного сословия: у простых,
людей, это не ставится в такой неизгладимый позор; и при том, как будешь
судить строго о девушках из бедного и грубого сословия! —Примеры от всех
подле нее дурные; росла она безо всяких хороших внушений; напротив, от
самой матери, может быть, слышала кое-что не очень хорошее...
— Позвольте свое слово сказать, Антонина Михайловна, — извинил
себя кучер, перерывая слова барыни своим замечанием:—Не то что кое-что
не очень хорошее слышала от матери, а прямо надобно сказать: мать-то и
продала ее — за четыреста пятьдесят рублей сторговалась; нельзя сказать,
что продешевила, но и точно: Лиза тогда такой цены стоила. >— Мать
польстившись на цену, и продала. Только пользы, не получила. Тот, не
будь дурак, заплатил ей Лизину цену, записавши номера бумажек-то, да на
другое утро и привел полицию с обыском к ней — сам тоже чиновник, то и
приятели — еще с нее же, для насмешки больше, стребовали двадцать пять
рублей, на угощение полицейским за труды. Ну, впрочем и ее саму взял в
трактир, угостить и ее. Что там было наделано с нею, хоть уж и не очень-
то завидною бабою, — для смеху больше, — когда она подпивши, плясать по-
шла, то разве пьяному во сне может примерещиться. Впрочем ее двадцать
пять рублей отданы на другое утро назад: «Я, i—говорит, — только поучить
тебя хотел, подлячку». — А Лизе не поскупился подарить сережки да бу-
лавку рублей на пятьдесят ценою, чего в уговоре не было. «Твоя мать,—
говорит, —- подлячка, то я с нею, как с подлячкою и поступил. А я благо-
родный человек, и тебя вот награждаю, как обязан благородный человек».—
Как же ведь моей Катерине да нашим старухам все это во всей точности
известно: ведь Катеринина-то тетка Лизиной матери тетке двоюродная се-
стра.— Ну, и била же после того Лизу, с досады-то; месяца четыре била,
до самого выкидыша. Выкидыш-то ведь от побоев и был, а не от другого
чего, не от самой Лизы.
— Ох, знаю, знаю все, Степан Максимыч,—отвечала барыня на его
поправку ее слов: — Но и думать-то о таких вещах страшно, не только го-
ворить. Мать, что с дочерью сделала! — Вот, по всему этому, Володя, и
не могу я осуждать Лизу. Вообще, бедных девушек я не осуждаю за их
беды; а Лизу, в особенности, совершенно оправдываю в моей душе. — Ты
этого не передавай ей, Степан Максимыч, что я в своей душе совершенно
оправдываю ее.
— Да что мне передавать-то ей это, Антонина Михайловна? Она и без
моих или Катерининых слов понимала б это, если б и не слышала этого от
вас от самой. Не десять раз говорили вы ей, что совершенно оправдываете
ее, сказывала она Катерине не один раз.
— Оно правда, иной раз и проговорюсь я об этом ей; но говорить ей
этого не следовало бы, по-моему.—Так что же такое ты стал говорить
о ней, что нельзя позвать ее, отнести вещи?
— Говорил я, Антонина Михайловна, что полежавши она с четверть
часа, и сама в это время евши, — |как была она тоже и не поевши, как сле-
дует— говорит она: «Вот и отдохнула»; встала, села за швейную машинку,
шить нам белье; я отвернулся на минутку, взглянуть на лошадей, — при-
650

шел, а Лизы уж нет. Так и пропала. Ушла, должно быть, к имениннице, где
наши. Известно, ей расчет, притти туда пораньше: станет помогать именин-
нице да ее родственницам готовить угощенье, то и получит в благодарность
мало-мало рубля три: ведь она там чего настряпает! — Чего именинницы-
ным гостям и едать не случалось, может быть, почти никому1
— Мастерица на все. Истинно, золотые руки.
— Да, да, золотые руки! И три рубля дать ей будет стоить. Хорошо
это для нее. Но — ах, ах, случай-то какой затруднительный! Как же теперь
быть, когда Лиза-то ушла! Лучше бы я ей три-то рубля сама дала, только
бы не вводила она меня в такое затруднение.
— Да вы не извольте беспокоиться, Антонина Михайловна: обед гото-
вить она придет. Она из-за удовольствия не забудет дела, которое поручено
ей. Не такой человек она. А насчет, того, чтобы...
— Это я знаю, что обед готовить она придет, когда ей поручено; да я
не о том, а вот в сад-то послать.
— Да я, Антонина Михайловна, об этом тоже...
— Ну, вот, вот, об этом-то и надо подумать. Впрочем что ж я! Услышав
от тебя, что Лиза пришла, совсем и забыла, что и без нее было с кем по-
слать. Стало быть, не того жаль, что она ушла, а только того, что ушла она
на именины. Ох, много огорчений делает она мне, вертушка!—Ведь я о чем
думаю, Степан Максимыч?
— Ну, да уж известно, о чем, Антонина Михайловна, что исправления-
то от нее, нет, при всем вашем попечении о ней. Точиго, много вам огорче-
ния от нее.
— То-то же и есть, Степан Максимыч. Пора бы ей избегать таких слу-
чаев, где подле девушек гулящие молодые люди. Ведь там будут, я думаю,
такие, Степан Максимыч?
— Как не быть, будут, Антонина Михайловна: у хозяйки родство
большое, и все в богатом мещанском кругу. Ловкие есть молодые парни.
Как бы не было их там, то и не пошла бы туда Лиза. Кроме этого, какое ж
ей там удовольствие? Пить, ведь она не пьет, разве рюмку мадеры какую.
А деньги — что ж? — ведь если ей крайность в них, всегда от вас получить
может, если бы мы с Катериною поскупились.
— Ох, Лиза, Лиза! Ох, Лиза, Лиза! Да, да... Говоришь ей, гово-
ришь, — а она все то же. Пока говоришь, пока слушает, раскаивается, пла-
чет; как отвернулась — опять за свое. Ну, теперь прийдется ей много слу-
шать! Не в моей склонности, Степан Максимыч, заставлять людей плакать.
Но — обязанность наша, всеобщая наша человеческая обязанность, помо-
гать советом, увещанием человеку, который па слабости делает дурное,
воздерживаться от дурного. А наша женская обязанность в особенности от-
носится к таким девушкам, которые подвергают себя тому стыду и горю,
как вот Лиза. Обязанность моя заставляет меня говорить ей. Так ли, Сте-
пан Максимыч?
— Уж это надобно правду сказать, Антонина Михайловна, в этом вы
своего ни времени, ни огорчения собственного от огорчения другим не жа-
леете, Лизу учить доброму не тяготитесь. И вы не сомневайтесь, Антонина
Михайловна: она каждый раз после вашего разговора раскаивается. Но
пользы, точно нет. — Кучер, очевидно, лавировал; по крайней мере, оче-
видно для молчаливого слушателя. Но Антонина Михайловна, всегда была
тверда в убеждении, что все не противоречащие ей явным спором, согласны
с ее — разве не несомненно хорошими?—убеждениями, так что не замечала
уклончивости в поддакиваниях кучера и его осторожных оговорок о том,
каков действительный его взгляд на хлопоты барыни об исправлении Лизы.
— Пользы никакой нет, это точно, что справедливо изволите вы огор-
чаться, Антонина Михайловна.
— Все-таки, однакоже хоть немножко, хоть на день, может быть, иной
раз и воздержится, Степан Максимыч.
— Это точно: и на день, и на два после вашего разговора воздержится
иной раз. Бывает и подольше даже-
651

— Значит, все-таки некоторая польза есть. Но это само по себе, а
нам надобно о деле-то нашем подумать, как вещи-то послать. Сделаем, как
мне говорила вчера Лоренька относительно того, чтоб у меня было кого
куда понадобится послать, кому что приказать сделать. Позови Таню, Сте-
пан Максимыч. — Антонина Михайловна обратилась к сыну:
— Лоренька сказала ей вчера, Володя, чтоб она была ныне хоть утром
до моего отъезда где-нибудь, подле, может быть понадобится мне для чего-
нибудь, потому что мать и все другие отпущены на весь день к имениннице,
их знакомой, здесь по соседству. — Она опять обратилась к кучеру:
— Меня и Лореньку Таня всегда уважает во всякой просьбе. Или
дома она, или подле дома. Крикни дочку, Степан Максимыч.
— Дома-то наша с Катериною дочка — смиреннииа дома, Антонина Ми-
хайловна, только послать ее в сад вам, Антонина Михайловна, никак не-
возможно.
— Что ж, уж не болен ли ребенок? Или, может быть, повредила себе
ногу, руку, резвившись?
— Насчет повреждения, в этом мы с ее матерью не сомневаемся, Ан-
тонина Михайловна, что свихнет она себе шею; но покуда, цела. А послать
вам ее, Антонина Михайловна, никак невозможно потому, что мать заперла
ее в чулан, и не велела ни под каким видом выпускать раньше обеда. Лиза
придет готовить обед, или я ворочусь, то может ко времени обеда и выпу-
стим, ежели по приметам, что новых синяков на ней нет, увидим, что сидела
в чулане смирно. Увольте, прошу, Антонина Михайловна: невозможно этому
быть.
— Ах, бедняжка, бедняжка!—Антонина Михайловна прониклась та-
ким состраданьем к страждущей от родительской жестокости узнице, что
пришла даже в состояние упрекать виновных.'—И не грех тебе, Степан
Максимыч, и Катерине Захарьевне так поступать с ребенком?
— Нисколько даже не грех, Антонина Михайловна. Вот она где у нас
с женою сидит, послушная-то ваша. — Кучер приложил руку к низу за-
тылка:— На шее она у нас сидит.
— Так нельзя послать Таню?
— Никак невозможно. Прошу, Антонина Михайловна, увольте.
— Ну, нечего делать. Иди ты, Володя; отнеси сестре. —Антонина Ми-
хайловна передвинула по столу футлярчики сыну. Он взял один, опустил в
карман, стал брать другой.—Не хотела б я отнимать у тебя время; помню,
что оно дорого тебе. Но, сам видишь, мой милый, некому поручить, кроме...
— Мамаша, неужели я могу жалеть мое время для вас и для Лореньки?
Да я и сам хотел итти к ней в Будуар.
— Ох, Володя, и без того много я отнимаю у тебя времени, а тут еще
это поручение. На сестру ты, действительно, не можешь пожаловаться, по-
тому что она тоже человек занятой, как ты. Но я...
—■ Мамаша, поверьте, я сам хотел итти в Будуар.
■— Знаю, Володя, знаю, что любишь ты делать угождение матери, и
идешь по ее поручению охотно. Но, мой друг, напрасно ты будешь уверять
меня, что сам хотел итти в Будуар. Это ты говоришь только в удоволь-
ствие мне, чтобы я не жалела, что я отнимаю у тебя время моим поручением;
Незачем тебе было самому хотеть итти в Будуар. О чем тебе говорить с Ло~
ренькой? Мало вы с ней говорите, когда я сижу с тобою, а она войдет в
комнату и тоже сядет? Как бы то ни было, мой друт, она только сестра
тебе, а не мать. Со мною, с матерью, ты не находишь, что говорить, только
сидишь, слушаешь меня, да поддерживаешь в удовольствие мне мои рас-
сказы вопросами. А я тебе мать. Какие же у тебя надобности итти к Ло-
реньке, говорить с нею? О чем?—О книгах?—'Так довольно вы имеете
времени говорить о них и тогда, когда я отнимаю у тебя время для удоволь-
ствия сидеть подле тебя, смотреть на тебя. Да и может ли тебе не быть
скучно говорить с нею о книгах? — Ты ученый; какие у нее могут быть по-
нятия, любопытные для тебя? А учиться ей — поздно. И у нее, стало быть,
нет, по-настоящему судя, любопытства слушать твои ученые рассуждения.
652

Так, от нечего делать, говорите вы с нею, потому что все равно сидеть же
тебе тут подле меня, то от скуки, лишь бы убить время, которое все равно
пропадает у тебя, ты и говоришь с нею, а она как — слушает? Поверь,
так же слушает твою ученость, как вот ты слушаешь мою пустую бол-
товню о всяких неинтересных для тебя мелочах: требует того деликатность,
требует того родственное расположение — и слушает человек, хоть сам
рад бы уйти от скуки. Поверь, так. Ты нас, женщин, мало знаешь.
Все мы такие, как я. Кроме наших личных дел и привязанностей, ничто нас
не интересует. О Надежде Александровне я не говорю, что ей скучна твоя
ученость. Это другое дело: — она ■— писательница, добывает себе хлеб книж-
ным занятием, то книжные вопросы ей интересны, понимать их ей нужно.
А Лореньке может ли быть интерес в разговорах с тобою? Тем больше
скучно тебе с нею, учить ее тому, что по-твоему азбука. Не обманешь ты
меня, мой друг, своим уверением, что сам хотел итти, к сестре. Незачем
тебе итти, и не требует она этого от тебя, потому что сама человек занятой
и лучше меня понимает, что занятому человеку время дорого; и не могло
у тебя быть желания итти к ней. Но ты говоришь так в удовольствие мне,
и конечно, это очень мило с твоей стороны. Но я понимаю, что жаль тебе
своего времени на это; и сама жалею, что необходимость принуждать...
— Антонина Михайловна, позвольте сказать, — прервал ее слова кучер.
— Говори, что такое.
— Да не извольте затрудняться, что некому сходить, отнести, кроме
Владимира Васильича. Я уж и хотел было указать вам» кого послать, да вы
не дали мне сказать, заговоривши про Таню, что послать ее. Когда ж это
никак невозможно, из чулана ее выпустить, от наказания за озорство осво-
бодить, а главное, не то что наказание, а чтоб хоть сколько-нибудь внима-
ния имела, опасалась бы вперед: ведь вчера, сами изволите знать, лошадь
дразнила, до того раздразнила, что та — смирная самая, из себя вышла,
лягаться начала; а Таня того и добивалась: дразнит опять, из-под копыт
увертывается, хохочет. Хорошо, что увидели, оттащили ее от лошади, а то
быть бы ей либо с перешибленною ногою, либо и с виском проломленным,
тут же на месте мертвою лечь. Что ж это такое будет, Антонина Михай-
ловна, рассудить извольте сами. Вот как перед богом. Ведь мы с матерью-то
каждый час должны дрожать за нее, жива ль. То, как нельзя выпустить ее,
я хотел тогда сказать вам, что надобности в ней нет вам. Кучер, должно
быть, предвидел, что предлагаемый им способ устранить надобность в Тане,
имеет мало шансов на успех, и чувствовал потребность настойчиво мотиви-
ровать приговор жены над дочерью, чтобы оправдать свой отказ выпустить
необходимую барыне узницу; оправдывался он, вероятно, не столько перед
Антониной Михайловною, сколько перед собственною совестью, смущав-
шуюся затруднением, в каком держит Антонина Михайловна его упорство.
Старики-то наши, не — вон они? Сходит кто из них, отнесет. Вон они сидят.
Извольте приказать, Антонина Михайловна, кого из них кликнуть. Напро-
тив южного конца двора служб, на западной окраине ровной поляны сотнях
в двух шагов от южного конца веранды, сидели в тени соседнего баскета
подле беседки три старика; у их ног лежала куча дощечек и тоненьких па-
лочек; должно быть, они не решаясь работать в праздник — это было
воскресенье — вздумали хоть пересмотреть заготовленное в предыдущие
дни. Перед стариками, подальше от деревьев и несколько поближе сюда, к
веранде, стоял, аршина в два вышиною, ворох перепутанных веревками
раскрашенных во всяческие яркие цвета клеток. Старики, обязанностью ко-
торых было только рубить дрова, подметать двор служб и поочередно сто-
рожить службы и дом по ночам, имея очень мало работы по своей должно-
сти, занимались деланием клеток на продажу в город. Та куча дощечек и
палочек был, конечно, материал для новых клеток. Покончив ли, не покон-
чив ли с пересматриванием своих палочек и дощечек, старики занялись чем-
то иным: двое — оба одетые парадно: один в синей новой чуйке, другой в
полном кучерском костюме — сидели на табуретах, с лицами, смотревшими
в разные стороны и вниз; третий, без шапки, в синей рубахе, босой, стоял
653

перед ними, повертываясь поочередно то к тому, то к другому, а они на его
взгляды отвечали поглядыванием на него. Характер сцены, по отдаленности
остававшейся немою для смотрящих на нее с веранды, казался состоящим в
том, что те двое слушают, насупившись для лучшего внимания, а третий
рассказывает им что-нибудь глубокомысленное.
Антонина Михайловна, устремив на немую группу взгляд признатель-
ности, смотрела на нее две, три секунды, озаренная радостию. Но быстро
стала остывать: очевидно пробудилось в ней какое-то возражение против
предложенного кучером средства сберечь время сына. Еще три-четыре се-
кунды— она совсем остыла и грустно начала:
— Нет, Степан Максимыч, не могу я...
Но в этот миг истинный смысл немой сцены между стариками проя-
вился такими симптомами, что она с печалью совершенно новою и более
сильною воскликнула:
«— Степан Максимыч, да что с ними? Они передерутся! Убьют друг
друга!
Действительно, хоть еще не дошло до ударов, но можно было полагать,
что вот-вот начнется драка: те двое, вздрагивая всем корпусом, как подер-
гивает человека с трудом сдерживаемый взрыв ярости, повернулись друг к
Другу, грозно подымая на уровень лица скорченные руки со стиснутыми
кулаками, а стоявший перед ними простер к их носам, в качестве примири-
теля, умоляющие длани. Но те подсовывали друг другу кулаки все ближе,
и надобно было предвидеть через мгновение роковой момент; но прежде чем
Антонина Михайловна успела договорить: — «Беги, уйми, Степан Макси-
мыч; Володя, беги и ты унимать», — кризис разрешился благополучным
исходом: осененный внезапным вдохновением миротворец привскочил на
пальцы ног, занося руки как можно выше, и хватил сверху со всего размаха
кулаками разом обоих по шапкам. Оба присели под нахлобучившимися до
половины носов шапками, и сидели осовелые. А он тронул кулаками концы
их носов, провозгласил что-то недлинное, послышавшееся на веранде громко,
но слитно; сколько можно было разобрать, должно быть: «Шевельнись,
морду раскрою!»
Кучер испустил крик одобрения и повернулся к Антонине Михайловне:
— Молодец Катеришш родитель! Не извольте опасаться, Антонина
Михайловна: присмирели.
Действительно, они степенным манером стаскивали с глаз шапки; ста-
щив на головы, оправили, как следует, и покорно подвигались в разные
стороны, расталкиваемые вскочившим в промежуток и распростиравшим
руки примирителем.
Антонина Михайловна наблюдала за усмиренными, успокаиваясь. Вид-
но было, что они затихли и, должно быть, сами совестятся себя.
— Да что там у них вышло, Степан Максимыч? И странно это: люди
они вовсе не такие, твои отец и дядя; разве что выпили?
— Ничуть не выпили: ведь я там был подле них, ни от одного ни хоть
бы какого самого малого винного запаху нет; и тем это страмнее, что трез-
вые. С ума сошли со вчерашнего послеобеда мои батюшка и дяденька, Ан-
тонина Михайловна: перегрызлись между собою, и все из-за этих клеток,
из-за одной: в зеленую ли краску ее красить, али в красную. Так с той поры
и грызутся. Вот было и до драки догрызлись. Чудеса! Ну, впрочем, мой
батюшка больше виноват; он все задирал каждый раз.
— Притихли теперь совсем? Опомнились совсем, Степан Максимыч?
— Теперь голову даю вам на отсеченье, не извольте за них тревожиться,
Антонина Михайловна: не будут драться. Ведь люди степенные, сами те-
перь, должно, стыдятся.
--Но однакоже, кого позвать прикажете? Не батюшку ли моего? Он
виноват, то ему как бы вроде эпитимьи наложить. Батюшку вскрикнуть,
Антонина Михайловна?
— Нет, нет! — Торопливо возразила Антонина Михайловна: — Нет,
нет! — Только вот что еще, Степан Максимыч:—Дядя-то твой одет на
654

козлы садиться, то почему ж тебе не воспользоваться? Ты видишь, он с удо-
вольствием.
— Он-то, оно правда, с удовольствием, Антонина Михайловна; но я
этого не могу сделать.
— Что ж не сделать? —Ну, я сама тебе предлагаю. — Она обратилась
к сыну:
— Володя, ты об этом промолчишь. — Зови его, Степан Максимыч; от
тебя мне говорено ничего не было; я сама тебе предлагаю.
«Драма усложняется», — думалось сыну:—«Является в ней даже ка-
кая-то тайна. После этой отдаленной интерлюдии старцев в антракте действия
на главной сцене, второй акт пьесы, который начнется появлением старцев
здесь, — несмотря на сопротивление мамаши, кучер крикнет, и они предста-
нут здесь, хоть призывается один, все трое — будет исполнен сильных кол-
лизий, и вообще, судя по началу, спектакль не уступит наилучшим из импро-
визированных зрелищ, устраивавшихся под режиссерством мамаши на этой
веранде и перед нею в прежние мои приезды. Существенное условие поста-
новки успешного хода пьесы — отсутствие Лореньки, продолжится до очень
позднего времени — до полудня, вероятно — и надолго обеспечена свобода
проявления талантам. Завязка драмы в общем не дурна: необходимость
послать Лореньке брильянты, посылать которые, если это затруднительно,
нет ни малейшей надобности; — в самом деле, для кого из действующих
лиц составляет тайну, что если некому принести брильянты туда, Лоренька,
когда они понадобятся ей, пришлет сюда за ними Авдотью Николаевну или
которую-нибудь из ее дочерей и что в ожидании этого брильянты могут спо-
койно лежать тут на столе под присмотром тех стариков. Завязка положи-
тельно хороша. Посмотрим, какие перипетии будут предшествовать развязке,
и в чем будет состоять она: будут ли брильянты отняты у меня стариками,
или нет. Но один прекрасный эпизод уж есть: с самого возникновения
трудности послать, у меня на языке вертелось: «мамаша, можно и не посы-
лать, если трудно найти, кого послать»;—и я молчал, молчу, промолчу об
этом до конца. Почему? — Не деликатно было бы, не совместно с моим
сыновним почтением сказать мамаше, что она ошибается в своем усердии
послать то, что будет принесено Лореньке и без ее хлопот! Удивительная
деликатность. Оставляю без помощи моим советом ее, желающей совета во
всем, от каждого и от каждой, охотно повинующуюся каждой из своих
служанок. Что за нелепый человек я! И какую путаницу это качество моего
характера произвело в отношениях между мною и мамашею! Благодаря
моей деликатности и сыновней почтительности, отношения между мною и
мамашею установились такие, что сын, любящий сын, — действительно,
любящий — три года прятался за Парижскою Национальною Библиотекою
и за Британским Музеем от матери, — от этой матери, от этого нежного
ангела кротости!—И что еще восхитительнее: чтобы распутались напутан-
ные мною тенета недоразумений между мною и мамашею, мне стоило
только написать Лореньке: «Прости меня, за мою скрытность перед тобою.
Ты понимаешь все мои мысли. Но я скрывал их от тебя. Я отнимал этим
у тебя возможность сказать мамаше всю правду обо мне. Прошу тебя,
скажи ей всю [правду обо мне!. — Почему я не писал этого Лореньке це-
лые три года? И почему, приехав сюда просить ее, чтобы она сказала ма-
маше правду обо мне, я две недели отлагал со дня на день высказаться пе-
ред нею, знающею все обо мне и без моего признания? — Замечательно не-
лепый человек».
Он был мастер рассуждать правильно и быстро. Но как ни быстро
шли у него в мыслях его правильные размышления, он не успел довести их
до конца разрешением вопроса, почему же он такой нелепый человек. Он
разрешил бы этот хоть и очень мудреный, вопрос очень скоро и совер-
шенно правильно. Но его размышления были прерваны возобновлением
хода драмы после антракта, длившего[ся1 несколько секунд, которых было
ему достаточно для всех тех его совершенно правильных соображений.
— Да не извольте сомневаться, Антонина Михайловна. Прикажите мне
655

кликнуть кого из них, — прервал молчание кучер, стоявший перед верандою
против места, где сидели барыня и сын барыни.
Барыня, поспешно повернувшись к нему, замахала рукою и торопливо
возразила: — Нет, нет, Степан Максимыч! Не хорошо утруждать старого
человека без необходимости. Я никогда не утруждаю твоих с Катериною
Захарьевною стариков, и телерь не хочу утруждать. Отнесет Володя.
— Велико утруждение, Антонина Михайловна! До сада разве только
немногим побольше полверсты, да там разве что четверть версты. А они в
город да назад шутя ходят. Ведь это, до города-то оба конца вместе, пят-
надцать верст. А там прибавьте еще три версты от края города до Верх-
него Базара, да две версты от него до Пешего Базара; пять верст, в оба
конца — десять; да еще туда-сюда ходят по городу. Это что выйдет. Мало-
мало тридцать верст без присеста отмеряют, и не крякнут. И ходят туда
беспрестанно, безо всякой надобности, даже не имеют терпения подождать
часа четыре, часов шесть: поедут возы, возьмут их, туда привезут и оттуда.
Ведь только слава, что они старики, потому что Аврора Васильевна дала
им по своему расположению к нашему семейству и по своему доброму
сердцу обязанность самую пустую, так что дела у них по своей должности
вовсе мало, то вот они от скуки и шляются в город со своими клетками. —
Не извольте беспокоиться, Антонина Михайловна, подзову. Кого бы? —
Да хоть моего батюшку.
«— Нет, нет, не зови. Отнесет Володя.
Но кучер, не смущаясь ее противоречием, крикнул: — Батюшка, иди-ко
сюда, в сад сходить, в Оранжерейную вещи отдать.
Старик в чуйке молодецки вскочил и снимая шапку, побежал на
призыв.
— Не надо, не надо тебя, Максим Петрович. — Антонина Михайловна
замахала рукою энергичнее прежнего: — Иди назад, садись.
— Иди, иди сюда, батюшка, — подтверждал отцу кучер.
Старик остановился, ожидая, кто возьмет верх: барыня, или его сын.
— Иди, иди сюда, батюшка!
Но Антонина Михайловна замахала обеими руками:—Нет, нет!
Старик покачал на барыню головою, подошел вовсе близко, протянул
руку: — «Давай, Антонина Михайловна, кому из тех отдам; отнесут. Мне
нельзя, потому что у меня к тебе просьба есть такая, что мне здесь надо
быть безотлучно; при твоем отъезде быть; а из них каждый пойдет со
своим удовольствием.
— Эй, вы!—крикнул он тем старикам:—Кто пойдет в сад, в Оран-
жерейную, вещи отдать.
«Что за странность!—подумал сын:—он говорит мамаше «ты».—
А, это бывает, когда он хочет устроить какое-нибудь шутовство для ее за-
бавы— шутовство будет устроено на основании этой просьбы его, дурака
деревенского, — просьбы нелепой».
Те, оба старика, подбежали. Напрасно Антонина [Михайловна] махала
руками: они бежали, и подбежали.
— Пожалуйте, я отнесу, — сказал босой.
Но Антонина Михайловна, при всей своей уступчивости во всем, в чем
могла уступить, была неуклонна в своих правилах, непреклонна в убежде-
ниях. Поняв, что дело дошло до кризиса, требующего более энергических
мер, чем ее размахивание руками и торопливое повторение отказов «нет,
нет!» — робких, смущенных, имевших тон упрашивания, она перестала ма-
хать руками, и с видом спокойного достоинства светской женщины, крот-
ко— иначе она не могла — но твердо, не допускающего возражений мягкою
интонациею дамы высокого общественного положения, сказала:
— Я не хочу утруждать вас, мои друзья. Идите, садитесь на свои
места. Благодарю.
Старики постояли, покачали головами. Когда все трое кончили, отец
кучера, после паузы снова покачав головою, сказал:
— Ох, Антонина Михайловна, всякий воробей тебя заклевал бы, на
656

шею тебе севши, как бы не жила под крылышком у^дочки: больно уж
кроткая ты, да об других жалостливая, птенчик ты мой.
— Не учи, не учи, Максим Петрович, о птенчике да о дочке, сама
знаю, — возразила Антонина Михайловна с довольным лицом и быстротою
говора человека, доказывающего твердое свое знание истины, которой на-
прасно вздумали его учить:—Не хуже тебя знаю, что если б не Лоренька,
пропала бы я. — Успокоенная этим засвидетельствованием основательности
своих понятий, она продолжала с восстановившейся тихостью голоса: —
Иди, садись, Максим Петрович.—Степан Максимыч, как же нам теперь
быть? — Я вот что вздумала: позвать кого-нибудь из своих младшень...
Но ее слова перебил Максим Петрович, искоса, с явным недоверием
поглядывая на своего сына:
— Степа, гляди-ко: как я принарядился: сапоги и шапка, и чуйка
и все.
— Ладно, ладно, батюшка, отваливай, — решительным тоном отвечал
Степа:—Сказано тебе, не пущу на козлы; и не пущу. Иди себе с богом
прочь, батюшка, не примазывайся.
— Степа!—заискивающим голосом проговорил отец:—Ну, Степа...
Степа, а?..
— Что, что такое, Максим Петрович, Степан Максимыч) — вступилась
в переговоры отца и неподатливого сына Антонина Михайловна: — О чем
просит отец, Степан Максимыч?
— Да что, Антонина Михайловна, — начал негодующим тоном ку-
чер: — И говорить-то, то надобно мне за него со стыда сгореть. Не изво-
лите хотеть понимать, Антонина Михайловна, каковы они, наши с Катери-
ною старички-то, вами избалованы. Ведь батюшка-то мой с чем ко мне
приставал сейчас: он вас, видите ли, попросит, чтобы вы взяли его с его клет-
ками. Им всем, нашим-то с Катериною старичкам бедным, крайность, долж-
но быть, продать клетки нынче же: голодные, должно полагать, сидят, не
могут подождать до завтра, когда возы поедут, свезут и туда и оттуда.
Даже тем не мог я его образумить, что если ему с вами в город ехать, то
вам оттуда дальше ехать, и не найти ему после, когда мы назад поедем, да
уж тогда вы и сама не захотите его глупости потворствовать, потому что вы
не одна в коляске будете, его на козлах городу показывать; пешком, я го-
ворю, тебе оттуда было б итти. А он мне: — «Добегу», говорит.
— Известно, добегу,— произнес, в виде опровержения отзыву сына
отец.
— Да что ж нам не подвезти его? — сказала Антонина Михайловна: —
Оттуда, точно, нельзя везти его на козлах; а туда почему не подвезти? —
Я одна, что ж такое.
Но кучер остался непоколебим. — Не ходи за клетками, батюшка; не
пущу тебя на козлы, — сказал он отцу, уж повернувшемуся итти и наде-
вавшему на голову шапку, чтобы руки были обе свободны взять нести во-
рох клеток.
— Не пустишь, Степка!—Старик снял шапку, повернувшись лицом
сюда:—Как же ты можешь не пустить, когда Антонина Михайловна по-
зволила?— Смысл слов его был грозен, но голос был — увы! — очень не
победоносный: дело старика, понимал он, оставалось безнадежно:—Да как
же ты, Степка, нахал ты эдакий, посмеешь ослушаться приказания Анто-
нины Михайловны? •— Да я бы тебя, будь я Антонина Михайловна, за
эдакие слова, что не пустишь, когда она приказала, в порошок бы растер.
— Ладно,—отвечал кучер, и обратился к барыне:—Ведь это мне
с ними страм, Антонина Михайловна. — «Как мы тебя босого-то пове-
зем?»— говорю. А он на это мне: — «Ну, пожалуй, обуюсь». — А того не
хочет понимать, что коляска будет ехать клетками загроможденная. Ведь
это по городу бежать за коляскою будут, на нас дивиться.
— Оно правда, Степан Максимыч, —сказала- Антонина Михайловна: —
Не следовало бы ему с такою просьбою ко мне обращаться. Но ведь ты ви-
дел, не приняла я этого в обиду себе. Не обижайся на него и ты. Как
657

быть-то, они люди простые, деревенские, твои батюшка и дядя и Катерины
Захарыевны отец. Ведь это вы с Катериною Захарьевною сызмолоду в го-
роде жили, то навыкли городскому приличию. А им, в деревне жившим, пе-
реучиваться было поздно. Нельзя с них и взыскивать вам с Катериною
Захарьевною и с их старухами. Старушки ваши, в комнаты поступивши,
точно, с первого же раза все поняли, и прежде-то знали, должно быть. А им
как [понять], двор подметая? Не их это дело, понимать приличия.
— Сама изволите говорить, Антонина Михайловна, что старухи наши
и прежде понимали; что как поступили к вам, уж все сами понимали, чего
приличие требует. И старики наши, позвольте вам сказать, не только те-
перь понимают, но и всегда понимали; и в деревне живучи понимали. Но
совести-то у них нет, то и не хотят они понимать, что сами очень хорошо
понимают. Батюшка — с теми обоими, сговорившись, кому ехать, ко мне с
ножом к горлу пристает, пусти его на козлы, а те ему поддакивают. То по-
звольте же мне, Антонина Михайловна, сказать ему, батюшке-то моему,
чтоб он понимал, чего понимать не хочет, что...
— Без твоих наставлений знаю, что могу себе позволять, чего не
могу, — перебил отец, вламываясь в амбицию: — Ты язык-то попридержи
против отца, Степа; а то как бы не пришлось тебе от отца поучиться, а не
его учить.
Сын между тем размышлял: — «Зачем я сижу здесь? Почему я не го-
ворю мамаше: До свидания, иду к Лореньке», — неделикатно. Неделикат-
ный человек. От нежелания быть неделикатным, уклоняюсь от раскрытия
мамаше правды о себе, я довел ее до того, что она стала наполнять свои
письма ко мне исключительно фантастическими скорбями обо мне и утеше-
ниями мне, — так что я бросил читать ее письма: нет силы читать эти бес-
конечные иеремиады по поводу моих изобретенных ею страданий. И дер-
жась в письмах к сестре нелепой системы обходить молчанием ее догадки,
что мамаша ошибается, я довел сестру до необходимости бросить всякую
надежду добиться от меня правды. Могла ль, в самом деле, Лоренька про-
должать писать искренно и дельно человеку, который на все отвечает лишь
уклончивыми неопределенностями и уверениями в своей любви? Эти неле-
пые ответы мои ей были оскорблением, огорчением для нее. Об оскорблении,
она промолчала, но в огорчении, призналась: «Неужели ты разлюбил меня,
Володя? Неужели я стала чужая тебе? Лучше прекратим переписку, чем по-
лучать мне от тебя письма, в которых нет ничего, кроме уверений мне в том,
что ты любишь меня и мамашу; нет ничего, кроме ненужных, ненужных
мне слов о твоей любви к нам; нет ответа ни на один мой вопрос о тебе,
нет ни одного факта о твоей умственной и нравственной жизни. Когда по-
лучу от тебя письмо, какого в праве ждать от брата любящая его и — по-
нимающая его, — будь уверен: понимающая его — сестра, тогда возобновлю
переписку с тобою. А до той поры, буду лишь перечислять в моих припис-
ках те вопросы мамаши, на которые ты должен отвечать. Ты, очевидно, не
читаешь писем мамаши; ты пишешь ей наугад, и твои ответы не совпадают
с ее вопросами. Мои приписки ты будешь читать, и мамаша будет выве-
дена из тревоги за тебя. Теперь она не знает, что и думать: ты отвечаешь
не на то, о чем она спрашивает; что за причина такого помрачения ума,
у бедного Володи. — Она серьезно тревожится за состояние твоей го-
ловы».— И на два с половиною года прекратилась переписка между Ло-
ренькою и мною. Мои попытки возобновить ее были напрасны. Как мог я
писать правду Лореньке, когда не хотел выводить мамашу из путаницы с
ее фантазий. — И все это произошло от моего умного понятия о сыновней
деликатности. Я не хотел противоречить мамаше, я не хотел огорчать ее
противоречием. И наделал столько горя себе и ей, и, что еще хуже, столько
горя Лореньке, страдавшей и за меня и за нее».
Размышлял он и слушал.
— Позвольте мне, Антонина Михайловна, сказать ему, батюшке-то
моему, чтоб он понимал, чего он понимать не хочет, что...—говорил кучер.
— Без твоих наставлений знаю, что могу позволять себе, чего не мо-
658

гу,— возражал, перебивая сына, старик, вломившись в амбицию;—вломив-
шись в амбицию притворно, как это было заметно размышлявшему ученому
зрителю, но не было замечено разгорячившимся изобличителем: старик
подзадоривал, чтобы падение победителя вышло смешнее: — Ты язык-то
попридержи против отца, Степа, а то как бы не пришлось тебе от отца по-
учиться, а не его учить.
— Нечего мне язык придерживать. Я тебе вот что скажу, батюшка: ты
вот про воробья очень хорошо сказал, так не из тех ли самых воробьев и
ты, — вот об этом подумай, Антонина Михайловна...
— Ну, ну, Степан Максимыч, что ж такое за важность; оставь ты это,
не гневайся на него, — вступилась за старика Антонина Михайловна: —
Я тебе говорила, что я понимала: не следовало ему просить об этом, но не
обиделась же; то и ты в обиду за меня не принимай.
— Вы изволите понимать, Антонина Михайловна, а он не хочет,—
продолжал кучер: — так надобно ему растолковать, чтоб он хоть сколько-
нибудь стыд в глазах имел. О том, что передо всем городом был бы
страм, батюшка, твои клетки везти, я и говорить не хочу; это, пусть, и пу-
стой страм, которого Антонина Михайловна по своей доброй душе, не хо-
тела принимать во внимание, из желания сделать удовольствие человеку.
Но хоть бы то подумал ты, каково спокойно и легко будет Антонина Ми-
хайловна сидеть с твоим клеток ворохом на коленях у нее. Ведь ворох-то
всю коляску загромоздит, весь опустится серединою вниз, на коленах у нее
лежать будет;—так, или нет?
— Как же не так-то; известно, так,1—отвечал отец.
— Была в тебе совесть-то?
— Известно, не было во мне совести, — подтвердил старик, и помор-
щил всю правую сторону лица, насмешливо прижмуривая тот глаз, а го-
лову вывертывая снизу вбок, другим глазом на сына: Про кого, однако,
расписал ты, Степа? Про меня? Али не про себя ли самого? — Почему со-
вести во мне не было? — Не от меня ответ за то, как будет ехать Анто-
нина Михайловна; что ж мне об этом совесть иметь? В чем с кого ответа
нет, в том у того совести нет. Совесть в человеке только ответом держится.
На тебе за то ответ, как ты повезешь Антонину Михайловну, потому ты и
совесть имел, меня не пустил на козлы. А точно ли правда, что ты только
по боязни ответа совесть имел?—Да ты думаешь, дядя-то промолчал нам,
как ты хотел поступить?
Старик в кучерском кафтане подступил к Антонине Михайловне: —
Так я повезу вас, Антонина Михайловна; вы позволите Степе итти на
именины. Кучер опешил:—Так вот для чего вы грызлись-то еще со вче-
рашнего!
— Да, Степа, для этого, — подтвердил отец. — Нечего на дядю-то
смотреть, Степа. Дядя и тот уговор-то с тобою лишь для смеху над тобою
сделал, что за это надо целковый с тебя взять. Как бы мог за тебя ехать,
поехал бы даром. Нам, старикам, на именины туда не охота итти: там не
наша компания. Старухи наши к городскому обращению привыкли; им
компания между ^мещан. А мы мужики остались, для нас там компании
нет. — Прислушайте-ко; Владимир Васильич, как это было, и что такое.
Сыночек-то мой, не будь дурак, вчера еще с утра дельце свое обхлопотал,
не ехать ему ныне с Антониной Михайловной, а на именинах пировать.
Пока Аврора Васильевна в саду, когда Антонина Михайловна без обороны,
он возьми да и пойди к Антонине Михайловне: «Отпустите меня, Анто-
нина Михайловна, завтра к имениннице на пирог, а вместо меня повезет
вас Лука Петрович». Маменька-то ваша может ли защитить себя — она с
нами боится ездить, потому что мы так хорошо править не умеем, как
Степа; и дядя^его, хоть лучше нас других двоих правит, все ж он мужик,
а не настоящий кучер. Потому и запрещено нам на место Степы садиться,
когда Антонина Михайловна едет. Известно, беды бы не было, если бы
она с дядей его поехала, потому что и Лука правит хорошо, по ведь ей-то
был бы все равно большой страх во всю дорогу. Вот как прислужить хо-
659

тел Степа Антонине Михайловне; это получше клеток будет. То, что? —
Больше смех только. Не отдавили же бы ей клетки-то колена. А тут, напри-
нималась бы она столько страху, что оно точно: поступок Степы не хороший
был, очень даже не хороший. Вот, сбегал он к Антонине Михайловне, вы-
просил позволение, — мы ничего не знаем — ворочается он, дядю вызывает
на двор; ворочаются они в кухню к нам, мой Степа расхаживает по кухон-
ной нашей зале козырем, в большом удовольствии. Походил эдак с полчаса
времени, стал поостывать; повесил нос, ушел. Тогда его дядя нам двоим
другим говорит, хохочет: «Степа-то у Антонины Михайловны отпуск себе
выпросил, позволение заменить себя мною, и я за свое согласие вместо него
ехать взял с него целковый».— хохочем мы, знаем, что из этого выйдет; да
уж и вышло, потому что понимаем, куда и зачем он побежал. И тогда же мы
положили, что с этим целковым сделать. — Приходит Степа, дядю опять на
двор уводит, говорит ему: — «Я побоялся, к Антонине Михайловне схо-
дил опять, просьбу свою взял назад, и Антонина Михайловна не скажет
об этом Авроре Васильевне». — А дядя ему: — «Напрасно побоялся,
Степа; ты до завтрого подумай, может быть и одумаешься, меня посадишь
на место себя с Антониною Михайловною ехать; а Антонина Михайловна,
известно, от Авроры Васильевны всегда утаит, ты не опасайся. Поеду с Ан-
тониною Михайловною». — «Нет, — говорит, — передумать я этого не могу;
давай целковый назад». — «Ладно, Степа; завтра будет видно; поеду ли;
тогда и о целковом поговорим». -— Ну, Степа, ты с целковым своим про-
стись, не видать его тебе: он уж в кармане у Лизы лежит. — Мы все втроем
так тогда же вчера и положили: быть ему с тебя в штраф, и отдать его
Лизе.
Кучер чесал в затылке. Дядя и тесть кучера хохотали.
Антонина Михайловна, пока шел рассказ, поглядывала на сына, от вре-
мени до времени повторяя: — «Да, Володя, да» — «Да, Володя, да»,—
с видом раскаяния за свое намерение обмануть дочь по просьбе кучера.—
Но решение стариков относительно целкового, которым был оштрафован
кучер, оживило ее упавшую бодрость духа.
— Вот это хорошее дело, Максим Петрович и вы, господа другие ста-
рички; это доброе дело, хорошее дело, что вы подарили его Лизе. — Но
вот о том, о чем перекорялись между собою вы, Максим Петрович, Степан Мак-
симыч, что тут особенного в упрек вам?— Известное дело, все мы—люди;
у всех у нас—первые мысли»—о себе, о других-—только вторые мысли.
«У всех у нас, у всех таких, как вот все мы здесь, да, мамаша», — по-
думал сын: — Но не у всех людей. Например, мамаша, у вас есть дочь,
первые мысли которой не о себе, а о нас с вами. О, мамаша, мамаша, как
нам с вами отвечать перед своею совестию за то, в какие отношения поста-
вили вы меня к Лореньке, в какие отношения стал я к Лореньке! —
«Живи не для себя, для брата, Лоренька»;— «Ты живешь не для себя, для
меня, Лоренька; так тому и следует быть».-—Презренный тунеядец, загу-
бивший своим сибаритством ученых наслаждений жизнь сестры, своей и ва-
шей благодетельницы — вот что такое ваш милый сынок, нежная к милому
сынку, мамаша».
— Все мы — люди, Степан Максимыч, и вы, господа старички; и знаем
мы, — я и Лоренька — о вас и обо всем вашем семействе, что нельзя вам не
думать о себе думать больше, чем о нас; знаем, что служите вы нам лишь
из-за выгоды; кто же идет в прислугу иначе, как по необходимости соб-
ственной выгоды? Но исполняя вашу службу из-за собственной выгоды, вы
исполняете ее добросовестно, заботливо. Все, исполняете. Все ваше семейство—
люди почтенные. — Помирила ль я вас, Максим Петрович, Степан Мак-
симыч?
-Ну, ладно, Антонина Михайловна, что помирила ты меня с сы-
ном, — сказал Максим Петрович, лукаво улыбаясь и поглаживая бороду: —
за это я тебя должен благодарить. И благодарность мою сейчас же тебе
докажу. — Вот, жалость меня взяла, на тебя глядючи, что такая тебе беда
пришла, в сад послать тебе некого: трое стариков безногих, да сыночек,—
660

хоть и молодой парень, да тоже, видно, безногий — только четыре человека
и есть тут у тебя. В этакой твоей крайности, не помочь ли тебе? <— Лиза-
то пропала, оттого и вся беда. Так найду, приведу тебе Лизу.
Антонина Михайловна просияла от радости, что возобновляется ^воз-
можность сберечь драгоценное время сына: — Позови, позови, пожалуйста,
Максим Петрович.
— Да не надобно, мамаша, — сказал сын:—Я во всяком случае, по-
сылаете вы меня или нет, иду к Лореньке.
— Оставь, Володя, уверять меня, что идешь не из угождения мне
только; помню я, что твое время дорого.'—Иди же за Лизою, Максим
Петрович. Что же стоишь, иди скорей.
■— Приведу в одну минуту. Только, представляю тебе ее не иначе, как
под условием: Не пили ты ее, пожалей девку, Антонина Михайловна. Она
от тебя-то ведь и спряталась, из кухни-то ведь ушла: боялась, что понадо-
бится тебе зачем-нибудь, то до твоего отъезда и спряталась, потому что
нельзя ей перед тобой явиться: улика на ней против нее перед тобою, —
платье нарядное. Ты скажешь: «для чего нарядно нарядилась, Лиза? На
именины итти, куда наши пошли, к молодым парням на глаза, чтобы
прельщать их? Так подумай, Лиза, сколько стыда, сколько горя получила
ты себе через это»; — так бы ты ей сказала?
— Это самое.
— То пойми ты: горьки ей эти слова-то или нет?
— Но, Максим Петрович, ведь это для ее же пользы надобно ей
слушать.
— А для какой ее пользы ей слушать-то? Хуже тебя она знает, сколько
ей было горя и стыда от этого? Тебе было трудно ходить, нельзя много ра-
ботать, или ей, когда она беременна ходила? Тебе было родильное мучение,
или ей, когда она детей рожала? Тебе было няньчиться с ними, или ей?
Ругали, били за них тебя или ее? Ты через них обнищала, голодная сидела,
или она? Так и нечего тебе ее учить. Без тебя лучше тебя знает.
— Нет, Максим Петрович, было бы против совести, думать, что не
должны мы ей об этом говорить. Как же, сам посуди: не обязаны ли все
мы отклонять человека от дурного, воздерживать от вредного ему? советы,
поддержка нужны девушке, которая, по слабости своей, унижение себе
делает.
— Ну, на совести у тебя будет, как тебе угодно. Только, имей же ты
хоть немножко и жалости. Большой жалости от тебя просить напрасно было
бы; и не прошу. Но сделай ты для Лизы исключение, хоть на этот раз, и
приведу я тебе ее, а то, сердце у меня перевернулось, глядючи на девку. —
«Вот, — говорит, — повеселиться думала, шла сюда; думала на именины
сходить, и должна от этого отказаться, чтоб Антонина Михайловна не сде-
лала мне за эти два или три часа удовольствия на месяц, на два тоски».
Пожалей девку-то: кровь молодая, играет в ней; пожалей ты ее, тяжело
молодой девке воздержность соблюдать. Это ведь у вас, у благородных, да
у богатых, да у тех, которые за вами тянутся, из кожи вон лезут, девушкина
честь в этом. А по-нашему не в том она, а в том: работать не ленись. Вый-
дет девка замуж, тогда другая речь. Под венец пошла, господина себе нашла;
господину рабыня его верно служить обязана, во воем ему угождать, всю
свою красоту для него одного соблюдать, потому что вся она с головы до
ног, ему в власть отдана венцом, как будто купленая; что от него утаит,
другому из своего подарит, то не из своего она подарила, а из хозяинова;
украла от хозяина, который хозяин всему в ней, и снаружи и внутри всему в
ней; а девка не то. Девка — вольный человек. То и не пили ты Лизу. Права
тебе такого нет.
— Никак не могу я с этим согласиться, Максим Петрович. По совести
все мы обязаны и я обязана, советом, увещанием человека доброму учить,
от дурного воздерживать; а в особенности для нас женщин обязанность: де-
вушку в хорошем поддерживать, от дурного и вредного ей отклонять.
— Вразумлять тебя об этом, воду толочь. То вот тебе мое последнее
661

слово: обещаешься не пилить ее, приведу; будешь пилить, не приведу. —
Максим Петрович сделал полоборота кругом, в знак того, что дальнейших
переговоров не будет.
— Не могу согласиться, — печально, но твердо сказала Антонина Ми-
хайловна. — Пойдешь ты, Володя.
Максим Петрович повернулся опять лицом. — Ну, твоя воля. Тебе перед
твоей совестью и отвечать за напрасное огорчение бедной девушки. Знаю,
что не то что в минуту, и в годы тебя не своротишь с этого, хоть и добрый
ты человек во всем другом. Это я только для памяти тебе говорил, что может
быть когда-нибудь, припоминаючи себе, хоть немножко почувствуешь, что в
моих словах тебе есть правда. А отговорить тебя сейчас же я и не надеялся.
Пили, когда совести у тебя достает, Лизу. Приведу ее тебе. Она бы и не
дожидаючись меня пришла, полагаю, если бы слышала, что нужна тебе. По*
плакала довольно, полагаю; перестала, и опять чувствует себя в силах,
я думаю, твое пиление переносить. — Максим Петрович пошел за южный
угол; пошли с ним и те два старика.
— Ну, вот и не будет тебе надобности итти, Володя. И без этого много
я отнимаю времени у тебя.
— Мамаша, но я сам хочу итти к...
— И не говори, и не уверяй меня, Володя. Твое время дорого; если я
это помню, то сам ты это тем лучше знаешь. — А вот что, Степан Макси-
мыч: теперь, значит, мое затруднение с вещами для отсылки в сад кончено,
то ты иди, лошадей подавай. Я сейчас готова.
Кучер двинулся. Но из-за южного угла опять появился его отец, и мах-
нув рукою с досадою, сказал, не подходя ближе:
—< Ушла.
Максим Петрович повернулся и скрылся за угол.
—» Ах, ты горе какое! Одно горе за друтим1 Ах, ты беда какая, а!
■— Мамаша, но я...
— Да, не желала бы я, Володя, утруждать тебя этим поручением. Но
как быть! Надобно.
Кучер стоял, почесывая в затылке. Попытка устранить затруднение ба-
рыни воззванием к старикам оказалась, как и сам предчувствовал тогда,
подробно мотивируя свой отказ пособить ее горю верным способом, оказа-
лась неудачною. Бремя отказа в помощи снова лежало на его сердце полною
своею тяжестью. Огорчения Антонины Михайловны овладевали и его мыс-
лями, как это ясно из почесывания затылка.
— [Надобно] будет тебе, Володя, исполнить мою просьбу — продолжала
свои извинения перед сыном Антонина Михайловна: — Необходимость, сам
ты видишь. И не желали бы мы оба с тобою, но...
— Ну нечего, видно, делать,—сказал кучер:—Приходится, должно
быть, выпустить Таню. — Выпущу же и есть.
— Вот это хорошо с твоей стороны, Степан Максимыч, вот это пре-
красно.
Кучер поднял ящик и пошел.
Антонина Михайловна обратилась к сыну: — Вот, слава богу, и нет
надобности тебе терять время, Володя.
— Я иду к Лореньке, мамаша; все равно, посылаете ли меня, или без
вашего поручения, иду. — Он стал вынимать из карманов пальто футляр-
чики. — Извольте вещи. Но я все равно пойду. — Он выложил все футляр-
чики на стол.
— Я тебе говорю, Володя, что ты хороший сын, хороший брат, а ты не
веришь. Как же ты не веришь? — Вот сам теперь видишь: моя правда; из
угождения мне, как упорно настаиваешь на том, что обременительно для тебя.
— Лучше расскажите о чем-нибудь, мамаша; например, что это такое:
вся наша женская прислуга отпущена на весь день, и ушла на этот, какой-то
именинный пирог, прежде, нежели был подан самовар;—иначе он был бы
подан кем-нибудь из женщин; а его подал, вы говорили, этот Максим Пет-
рович — вы помните, вы говорили, что показывали тогда ему гравюры. Не
662

с семи же часов утра начинается пир, хотя б и у деревенских людей, не то,
что у именинницы, родство которой, как я видел из разговора, зажиточные
мещане, и тон общества у которой такой, что старики даже не захотели итти
туда: ее гости не компания им» сохранившим мужицкие манеры.
— А разумеется, гости к ней должны начать сходиться гораздо позже.
Но видишь ли, тут у наших особый расчет: по дороге присядут и выпьют
своей наливки, в ожидании именинницыной мадеры — а потом и шампан-
ского: у нее будут тосты с шампанским;—присядут, выпьют, опять присядут,
и опять выпьют; — ведь на семерых-то на себя, пять бутылок взяли. И пред-
лог для этого самый благовидный: по дороге будут грибы собирать для име-
нинницы; так и перейдут к десяти или к одиннадцати часам полторы версты
до нее, не уставши. И я тебе скажу, как это произошло, что они отправились
с такого раннего утра. Вчера под вечер, знаем мы с Лоренькою, что вся наша
женская команда явится ко мне вечером просить, чтобы я отпустила их — ко
мне явится просить, потому что, как ты сам знаешь, хозяйка в доме ведь
я, — произнесла Антонина Михайловна с комическою внушительностью и
рассмеялась. — Ох, ох, Володя! Дорого может заплатить твой англичанин,
который приедет к тебе ныне, за то, чтобы дать ему посмотреть на такую
хозяйку! — ведь англичане не жалеют денег, чтобы видеть редкости. ■—■ А ка-
ково я позволила кучеру уйти на именины? — вот бы наделала хлопот
Лореньке, если бы он сам не отступился!—ты думаешь что было б?—
Лореньке пришлось бы посылать рано утром в город, нанимать для меня
на это утро хорошего кучера. — Так вот, я говорила, знаем мы с Лоренькою,
что прийдут они отпрашиваться, и предвидим, на какое время: утром, перед
полуднем, часа на полтора, на два, — пирог у нее будет — и потом вечером,
часов, положим, от шести до десяти, много до одиннадцати. Лоренька и го-
ворит мне: «Все они держат себя так, что уж давно не приходилось Авдотье
Николаевне делать замечания ни одной из них; — Лоренька не спрашивала
ее, — была ли ей надобность говорить им что-нибудь, она не сказала бы,
ничего она не сказывает Лореньке; но когда замечания им с ее стороны не
было, она хвалит их Лореньке; поэтому Лоренька и знала, что она давно
довольна ими;—потому Лоренька и говорит мне:—Они уж давно держат
себя так, что Авдотье Николаевне не приходилось делать замечания ни од-
ной из них; потому похвалите их, мамаша, от своего имени, и отпустите их
с какого хотят раннего утра, до какой хотят глубокой ночи, хоть до рас-
света». Я говорю: Лоренька, да как же вовсе-то без них пробудем весь
день? Да и на другой день после праздника, когда они примутся за дело,
проетировав до позднего утра? Обедать-то, по крайней мере, кто будет гото-
вить?— Ведь два дня Катерина не будет готовить обед:—на именинный
день; и на следующий еще не проснется к поре готовить, до вечера будет
спать. «Неужели,— говорю, — Лоренька, ты сама будешь готовить его, да
еще два дня сряду? Что будет с твоими ручками? Ведь они такие нежные,
что минуту быть им близко к огню или к плите, они пострадают».—Как
же, Володя, сколько я плакала над ее ручками в былые-то времена? — ты
помнишь, когда ты еще с нами жил, мои слезы над ее ручками. Да, два
лета она копала гряды на бахчах, ямы для яблонь в саду. Тогда это было
не то, что теперь: нынешняя работа ее, сам знаешь, это лишь развлечение
от скуки стоять сложа руки, только все показывать работникам, что
и как им делать, где что пропущенное доделать, где что испорченное по-
править. Конечно, для девушки с таким деятельным характером было бы
скучно стоять при работе, самой не работать; при том, она ограничивается,
ты сам знаешь, только самою легкою работою: подрезать веточку и т. п.
лишь работа садовыми ножницами да ножичками; и притбм все в замшевых
перчатках. Эта ее работа меня не огорчает; напротив, веселит меня, потому
что ее саму веселит. От такой работы кожа на руках не грубеет. Ты гладил
ли ее ручки, и с ладони, и сверху, Володя? Ты погладь: ведь это радость
матери или брату, такая нежность ручек у девушки.
«Гладил, мамаша, — подумал сын: — Не беспокойтесь, глажу; в каждый
приезд глажу; всегда, когда мы с ней одни; и не пальцами, как, вероятно,
663

вы советуете, а губами, потому что пальцами» такую нежность не осязаешь
ясно». — Впрочем, он гладил губами руки сестры не для того только, чтоб
радоваться на их нежность, он полагал понятною для сестры мысль, вну-
шавшую ему такую смешную ласку. Ему хотелось бы выразить свое благо-
говение к ней более ясным способом: ему хотелось бы — но, зная, что она
не позволит, никогда не смел он просить ее позволения — целовать ее ноги.
— Ведь это радость матери или брату, такая нежность ручек у де-
вушки, i— говорила мать: — А тогда, ты помнишь, Володя, она работала
на своих бахчах наравне с наемными работниками, ах, Володя, те первые
два года по смерти твоего отца и были последние, которые ты жил при мне.
После того, только летом мы и видывали тебя у нас. Конечно, это была
твоя польза, что отпустила я тебя в Петербург. Ты уж тогда был такой ум-
ный, знал уж так много, что действительно, тебе следовало не оставаться
здесь, где невозможно было тебе иметь столько книг и таких дорогих и при-
том отчасти таких, которых нет в продаже, которые находятся только в
больших библиотеках, — нельзя было иметь столько и таких книг, как тебе
хотелось прочесть. Поэтому, невозможно было мне не уступить... Однако,
это что же, Володя? Кажется коляска подъезжает? — Так, это колеса ше-
лестят по траве. А Таня-то, как же еще не прибежала? Она должна была
бы уж добежать, пока отец шел к лошадям, выпустив ее, садился на козлы.
Коляска проехала мимо южного угла, повернула кругом по лужайке, и
стала у веранды несколькими шагами огвернее того места, где сидели Анто-
нина Михайловна и ее сын.
— Я приехал сюда, Антонина Михайловна, — сказал кучер с козел: —•
Думаю, для чего вам трудиться итти через комнаты на подъезд. — А так
вот и будет самая близость тронуть их подъехать, когда вы сходить садиться
будете. А то здесь прямо-то против вас от дому-то тень-то уж ушла
дальше-с лужайки-то.
— Так, хорошо. Только, где же Таня? Не прибежать сюда ж не могла.
Ты, Степан Максимыч, изменил своему обещанию передо мною; грех тебе,
что не выпустил Таню.
— Выпустить ее, точно, не выпустил; но в обещании своем перед Вами,
Антонина Михайловна, остаюсь прав. Не выпустил потому, что выпускать
некого было: ее уж нет там. В чулане половицы не все цельные, есть состав-
ные, так она к нынешнему разу — мать-то ошибку сделала, вперед погрози-
лась, как оттащил ее от лошади, что теперь поздно, с укором запрет —так
она запаслась там, должно, чем железным: отодрала составную половицу,
дала стречка.
— Ну, и слава богу, что высвободилась девочка, — с облегченным серд-
цем произнесла Антонина Михайловна: — Но только, жаль, что через это
делается тебе, Володя... А впрочем... — Она приложила руку ко лбу.
— Мамаша,- но я сам хотел итти к Лореньке.
— Постой, не мешай, Володя. Припомнить хочу. Припоминается мне,
будто была у меня мысль... Так, так, так! — Степан Максимыч, помнишь,
когда твой отец перервал мои слова, заговорил с тобою о сапогах, я начала
было о твоих младшеньких. С этим твоим спором против отца, и потом его
словами мне о Лизе, у меня это вовсе из памяти вылетело было; но вот,
припоминая, вспомнила-таки. Может быть и послужит это к пользе. Степан
Максимыч, скрикни хорошенько, нет ли где тут подле в парке кого из твоих
младшеньких, которые играть пошли.
— В парке им не охота быть, Антонина Михайловна. Да и не годится
им, шалунам, шалуньям, по парку дурачиться, портить. Вы сама изволите
знать, мы их в лес отпускаем, а им то и на руку. Известно, им в лесу за-
нимательнее: больше там для них, чем можно им позабавиться.
—-Знаю; но думала, быть* может, на мое счастье, не в парк ли они
побежали ныне. А в лесу они, то в лесу: все равно может быть и поблизо-
сти где-нибудь: Попробуем: сходи, скрикни.
— Мамаша, но я...
— Молчи, молчи, Володя, Так сбегай-ко, окрикни, Степан Максимыч»
661

— Где уж им быть подле, Антонина Михайловна: детям чем дальше от
своего жилья забежать, тем слаще, известно. Они теперь в лесу, версты за
две, можно полагать. Впрочем, извольте, крикну. Только, ведь это надобно
будет время, и отбежать мне подальше, кричать их, и чтобы подождать там,
не откликнутся ли. Так я лошадей продерну подальше в тень, а то на этом
месте на головы-то им скоро солнушко находить станет. — Он проехал^ по
лужайке до северного конца веранды; граница тени, еще широко ложившейся
от дома на запад, была далеко оттуда на юг, и лошади могли долго стоять
в прохладе; повернул лошадей опять по направлению к jory, как надобно
будет подавать экипаж и ехать за южный угол, слез с козел и побежал через
боскеты той окраины парка по отрогу хребта к главному кряжу, где над вер-
ховьем парка подымался лес
— Может быть, эта моя мысль и послужит в пользу тебе, Володя, —
возобновила Антонина Михайловна разговор с сыном, когда кучер тронул
лошадей ехать дальше в тень.
— Но, мамаша, я хотел итти к Лореньке и без вашего поручения; и
все равно пойду, если и найдется с кем послать брильянты.
— Прошу тебя, Володя, не уверяй, что ты говоришь, не из желания
только показать мне, что исполнишь, если будет надобно, мое поручение с
удовольствием. Ты всегда, с самого детства, имел эту прекрасную черту ха-
рактера: делая угождение мне, показывать, что это собственное твое желание
и удовольствие. И потому, не можешь ты сам не понимать, что ты прекрас-
ный сын. Разумеется, не мог бы ты быть таким прекрасным сыном, если бы
вообще характер твой не был самый прекрасный, самый...
— Мамаша, но умоляю вас, оставим разговор обо мне.
— Не могу, Володя; имею необходимость продолжать его. Ты не дово-
лен собою до какого-то странного и ужасающего меня ожесточения против
себя. Я должна доказать тебе, что ты судишь о себе несправедливо; и докажу
это фактами. Слушай; ты обязан слушать то, что мать находит своею обя-
занностью сказать тебе. Я требую. Дай слово, что будешь слушать терпе-
ливо; я понимаю, что это будет очень тяжело для твоей скромности, но, мой
милый: я обязана говорить, и ты обязан слушать. Даешь слово, что будешь
слушать терпеливо?
— Вы помните, мамаша, я не люблю ничего похожего на формулы
клятвы. Не люблю поэтому и выражения: «даю слово» — «буду» — если
вам достаточно этого, то позвольте мне ограничиться этим выражением: буду
слушать. Если вам этого мало, употреблю выражение, какого желаете вы.
— Помню эту твою странность, и считаю достаточным твое выраже-
ние. — Итак, мой милый, я, с нарушением желания твоей скромности, обя-
зана доказать тебе, что у тебя прекрасный характер; такой, что ты при-
обретаешь любовь всех тех людей, которые имеют случай близко узнать тебя.
О любви матери и сестры к тебе, я не буду говорить. Пусть, мы при-
страстны. Я буду ссылаться только на факты любви посторонних людей к
тебе. У меня не будет отступлений от предмета; не будет лишних подробно-
стей. Я обдумывала то, что буду говорить. Не предполагай, что какие-ни-
будь подробности, которые могут показаться тебе ненужными, как слишком
понятные, будут действительно излишними. Я хочу убедить тебя, а для убе-
дительности изложения фактов, оно должно быть полным. Не упомянутое, ты
мог бы пройти молчанием в ответе. Но все, упомянутое мною, должно быть
опровергаемо, если ты захочешь спорить. Иначе, ты должен будешь при-
знать верным мой вывод из фактов, которых не можешь оспоривать. ■— Слу-
шай же и взвешивай каждую подробность моих фактических доказательств.—
Я начала было говорить о том, что ты был отпущен мною жить опять
в Петербург. Но теперь я должна начать несколько раньше, с самого, времени
нашего переселения сюда. При жизни твоего отца, мы не имели надобности
в том, чтобы посторонние' люди заботились о тебе. Смерть отца отняла у
тебя средства учиться, какими пользовался ты прежде. Мы стали бедны; мы
продали его библиотеку, в которой находил ты все, чего желал, потому что
твой отец покупал все, что считал полезным для тебя чтением, и все, какие
665

были в продаже книги, которые желал ты прочесть или просмотреть. И, не
менее важно было, что у твоего отца собирались — при нем ли, без него ли,
если ему, как это слишком часто случалось, нельзя было оставаться дома
для бесед с друзьями, — собирались люди, разговоры которых были для
тебя, по его мнению, полезнее посещения какой-нибудь школы или уроков
учителей на дому. Чего не успевал объяснить тебе в твоем чтении он, объяс-
няли его друзья. Обязанности Лореньки, пожелавшей быть твоей воспита-
тельницею, были, благодаря тому, легки. Притом же, кроме управления до*
машним хозяйством, у нее не было других необходимых занятий. — Но вот
мы, обедневшие, переселяемся в — (Антонина Михайловна назвала тот город,
в семи с половиной верстах от которого стоял дом, где происходил разговор).
Это было, тогда, по словам Лореньки и всех друзей, которых мы приобрели
здесь, темное захолустье: ни одной порядочной школы; ни одной порядочной
библиотеки, доступной нам, — да и вообще, ни одной. У Лореньки все
теплое время года,-—восемь месяцев в году — вернее: все время, когда земля
не мерзлая, когда возможна пахота на ней, или над ее подготовлением к ра-
боте на ней, — занята заботами о бахчах и о разведении сада; она все эти
восемь месяцев в году живет здесь, на этом куске земли, в анбарчике, кото-
рый мы для шутки называем домом, виллою, палаццо, но в котором не по-
зволяет мне жить мое здоровье, — хорошее, но не такое не боящееся ника-
ких невзгод, как ее здоровье. С тобою я не хочу расставаться; и боюсь за
твое здоровье, если бы ты жил в ее домике. Таким образом, две трети года,
ты остаешься в городе без Лореньки. Но остаешься ли ты лишенный лю-
бящей заботливости об успехах твоего чтения и твоего умственного развития
в эти периоды года, когда Лоренька принуждена прекращать свои заботы
о тебе в этих отношениях? Я — женщина, позабывшая почти все даже из
того скудного запаса знаний, которыми во время моей молодости удовлетво-
рялись подобные мне — обыкновенные — светские девушки, могла ли я ру-
ководить твоими занятиями?—Но нашлись в приобретении знаний и ум-
ственном развитии люди, которым приятно было заботиться о тебе, как о род-
ном брате, которые заботятся о тебе так усердно, что твои успехи не замед-
ляются отсутствием Лореньки. Чем объяснить это, если ты не был достоин
любви?
— Платон Евгеньич и Эвелина Рафаиловна делали не для меня, а для
Лореньки то, что делали они для пользы моего чтения и моего развития.
— Разве ж отрицаю я, что они были друзья Лореньки? Но прошу тебя,
Володя; не перерывай моих слов. Правильный ход моих мыслей легко рас-
строить. Я не человек, привыкший к энергической умственной работе и тем
менее умственной борьбе. Имей снисхождение к моей слабости перед тобою
в искусстве диспутировать. Позволь правде, которую обязана я высказать,
быть высказанною. — Да, Линочка и Платошенька были друзья Лореньки.
Но следует ли из того, что они, познакомившись со мною по своей дружбе
с Лоренькою, не полюбили меня? То же, и о тебе. Они любили тебя.
Вспомни, как они любили тебя. Поселились вместе с нами, они, правда,
не собственно для того, чтобы заботиться о тебе, Лоренька и они
желали жить как одно семейство. И если был тут добавочный сильный
мотив, это было желание Лореньки, чтоб они заботились обо мне,
когда она не с нами в городе, а здесь в «палаццо» своей «виллы».
Но поселившись с нами не для тебя, жалели ль они своего времени
на тебя? Вспомни: Платошенька учился тому, что желал ты узнать,
чтобы помогать тебе учиться этому. Вспомни: Линочка слушала по целым
вечерам мои пустые, скучные для нее рассказы о моих разговорах с нашими
соседями и соседками, о городских новостях, обо всех тех ничтожных мело-
чах, которые интересны мне, и скучны для людей более высокого образова-
ния, чем я, более широких интересов и симпатий, чем круг личных привязан-
ностей к личным знакомым, в котором исключительно вращаются мои мысли,
за который не переходят мои чувства; для чего она слушала по целым вече-
рам эту скучную для нее мою болтовню? — Мой милый, если б не понимала
я сама, то знала б от нее: «пойдем же в мою комнату, Антонина Михайловна,
666

чтобы не мешать Володе заниматься». И она, такая резвая, или — когда не
резвилась, такая деятельная умом и воображением, оставалась терпеливо
на месте по целым вечерам, слушая мою пустую, скучную болтовню. И это,
каждый вечер, если не сойдутся у меня подобные мне люди. — Возможно
ли так жертвовать своим временем, склонностями своего характера для че-
ловека, которого не любишь? Они любили тебя. — Через два года Лоренька
получает от Леониллы Илиодоровны письмо: «Лоренька, я сделала предло-
жение Валереньке, и моя любовь не отвергнута им. Повенчавшись, приедем
повидаться с тобою». — Приезжают, живут подле нас. И — просят, чтобы
я отпустила тебя с ними в Петербург. Это ли, не любовь к тебе? Лоренька,
Линочка, Платошенька, Наталья Александровна, все здешние наши друзья
доказывают мне, что это будет очень полезно для тебя. Я не понимала б
этого сама, быть может, — хоть вероятно, понимала б и сама: это было во-
зобновление того, чем пользовался ты при жизни отца; я способна была бы
понимать и сама, что это хорошо. Но во всяком случае, бесспорно, что я не
могла не понимать этого, когда это день за день толковали мне Лоренька,
Линочка, Платошенька. И однакож, я сопротивлялась. И наконец, что же?—
Леонилла Илиодоровна уводит меня в кабинет к Платошеньке, чтобы не
мог слышать никто, и говорит мне, что клянется мне от имени матери своего
мужа: мать ее мужа не будет ходить на ту половину, на которой будешь ты
жить с ними! Объяснить матери мужа, что причина моего отказа — ужас,
внушаемый мне ею — это ли не доказательство, что Леонилла Илиодоровна
очень полюбила тебя? — Я была побеждена. Я трепетала, отпуская тебя по-
гостить у них месяц; но я отпустила. Через месяц — они привозят тебя сами,
и живут здесь, пока я соглашаюсь отпустить тебя к ним до лета. Летом при-
возят тебя, и живут здесь, пока оставляю я тебя жить при мне; и едут,
когда я отпускаю тебя к ним в Петербург. Володя, могли ли б они так за-
ботиться о тебе, если бы ты не был достоин любви? Я кончила. Теперь
можешь возразить?
Сын вздохнул.
— Я все сказал, сказав: то, что делали для моей пользы Платон Ев-
геньич и Эвелина Рафаиловна, было делаемо ими для брата Лореньки.
О Валерии Николаевиче и Леонилле Илиодоровне я должен сказать то же
самое; и больше ничего не имею сказать. Но если вы позволите мне, мамаша,
я хотел бы сказать несколько слов о... — Он начинал произносить имя той
дамы, которую его мать называла не по имени, а только «матерью Валерия
Николаича», но во-время удержался: назвать ее по имени, значило бы по-
казать, что он не хочет продолжать своей угодливости антипатиям своей
матери, и начинавшийся первый звук имени остался недостигшим внят-
ности:— О... о матери Валерия Николаича.
— Нет, Володя, не говори ничего о ней. Все, что справедливо было бы
в твоих словах о ней, скажу и я сама, скажу с удовольствием. Когда, при
поездке Лореньки в Италию, поехали туда к ней Леонилла Илиодоровна и
Валерий Николаич, оставив тебя на руках этой ужасной женщины, трепет
мой за тебя был невыразим никакими словами. Но к чести ее, должна я
сказать, что она не развратила тебя. Это хотел ты сказать?
— Не совсем это; впрочем, если понимать ваше выражение, мамаша, в
наиболее широком смысле слова, то — не будет особенно большой разницы
между вашими словами, что она не развратила меня, и теми выражениями,
которые могу я употребить, не оскорбляя ваш слух. — Он стал говорить, как
не говорил до сих пор. — Слово за слово с паузами. Он взвешивал каждое
слово, прежде чем произнести его.—Я — не имею — надобности опасаться—
что — мои слова — оскорбят — вас. — Вы знаете — что я —
— Тебе трудно говорить, Володя. Я понимаю, что тебе не может не быть
трудно высказать матери такую мысль. Я помогу тебе сама. Ты хотел ска-
зать, — как можно деликатнее, почтительнее, — но хоть и в самой почтитель-
ной форме, все-таки, ты хотел сказать, что ты осуждаешь меня.
— Не то чтобы — в собственном смысле слова, я осуждал вас, мамаша.
Но — я — хотел сказать, что — я — имею — прискорбие — видеть себя —
667

принужденным — сказать — что я расхожусь с вами — по вопросу — о ва-
шем чувстве — к матери Валерия Николаевича. — И я не вполне—отказыва-
юсь от надежды — услышать от вас — что —
— Так, так, так! Понимаю все, Володя, и могу уверить тебя, что ты
ошибался в пугавшем тебя предположении. Тебе казалось, что я примири-
лась с ужасным прошлым этой женщины.
Нет, Володя, нет! Невозможное невозможно. Твоя мать не впала в ин-
диферентизм. Правда, Володя, я не расположена быть суровою — и к самому
отвратительнейшему человеку, и к самой загрязненной женщине. Ты знаешь
это. Только и всего в том, чего пугает тебя в моих отношениях к этой жен-
щине. Я желала бы забыть ее прошлое. Это правда. Но — успокойся: я не
могу. Мне тоскливо при ней, мне тоскливо при ней!—Я стараюсь быть лю-
безна с нею. Но мне тяжело дышать при ней, и долго пробыть вместе с нею
невыносимо для меня.
— Она знает это; потому она и тогда не хотела принимать за оскорбле-
ние ей вашу непримиримость с ее прошлым.
— Но, Володя, ты не защищаешь ее прошлое? — О, Володя, скажи:
«нет». — Не говори, Володя, это излишне. Я оскорбила тебя моим испугом
за тебя. Ты извинишь меня. Сердце матери боязливо. Ты хотел только ска-
зать, что она женщина умная и добрая.
— Да, мамаша, я хотел сказать, что она женщина умная и добрая.
-— Я рада, что ты думаешь так. Ты прав. И, как всегда во всем ты в
этом совершенно сходишься с моими мыслями. Я всегда признавала в ней
эти качества. Даже и в то время, когда мне приходилось столько страдать от
разговоров о ней, я много, много страдала. Долго, долго. Это длилось более
года. Каждый день, каждый день. Каждый день, они возвращались к спору
о ней. Я плакала, и молчала. Скажи, когда у меня было хоть малейшее не
удовольствие на Линочку и Платошеньку? — Никогда, ни малейшего, кроме
этого мучения от их нападений на меня из-за того, что я не могла равно-
душно слышать об этой женщине. О, как они были безжалостны ко мне! —
И наконец, они сказали, что не могут долее видеть меня. Они стали укла-
дывать свои вещи, чтобы переехать на другую квартиру. — Она не могла про-
должать, от волнения. — После паузы, начав отдыхать, но все еще неровным
голосом, она продолжала:—к счастию для меня в это время неожиданно
приехала к нам в город Лоренька, и они остались жить с нами; они после
того не говорили мне о ней. Ты помнишь нашу ссору и наше примирение; но
едва ли ты понимал тогда из-за чего была ссора.
— Тогда я не понимал. Но когда вы успокоились, вы рассказали мне,
мамаша. После, я слышал от вас об этом довольно часто. — Но, если вы
позволите мне попросить вас, я попросил бы вас, мамаша, переменить пред-
мет разговора, лучше, доскажите мне то, о чем говорили, в то время, когда
кучер подал сюда лошадей.
— Изволь, мой милый. — Она тяжело перевела дух.—На чем же я
остановилась тогда?
—' Вы говорили о том, как работала Лоренька в первые годы жизни
здесь.
— Но ведь это я только припоминала кстати, а рассказ был собственно
не об этом, а о том, как вышло, что наша женская прислуга отпущена мною
на весь день, — можно сказать на. целые сутки.
— Вы рассказывали, что на слова Лореньки о награде их за исправ-
ность отпуском на целый день вы отвечали...
— Так, так! Но внимательно ли ты слушал, Володя. Всегда ты внима-
тельно слушаешь мать, о чем бы она ни говорила, хоть бы о самом неза-
нимательном для тебя.
— Конечно, мамаша, не все интересное вам интересно мне, или наоборот;
но все интересное вам мило мне слушать от вас; этой вашей похвалы мне
я ire назову несправедливою. Только, к рассказу, который будете вы про-
должать, она не применяется. Он и сам по себе, хоть бы и не от вас слу-
шаемый, был бы занимателен для меня.
668

<— А действительно, Володя. Ведь в этом рассказе есть и о Лореньке.'—
Так я возражаю ей: «Неужели ж ты сама будешь готовить обед?» Она го-
ворит: — «Нет; вероятно прийдет Лиза; а если не прийдет, попрошу Авдотью
Николаевну, или которую-нибудь из ее дочерей. Но если б я сама стала го-
товить обед, беды бы не было. Я умею сберегать мои руки, и привыкла не
забывать сберегать их». — Ведь ты знаешь, теперь она ни до чего грубого не
дотронется, не надев перчаток; да и нельзя ей, потому что, ты знаешь, под
какою строгостью мы с нею живем, в особенности она; под такою строгостью,
что хоть ты и знаешь, но вообразить не можешь; вг присмотревшись побольше,
и не вообразишь, и не поверишь. Чуть что не так сделаешь, как от нее тре-
буется, беда ей. — Поэтому действительно приучена она так, что не может
забыть; как до чего грубого дотронуться ей, или если быть ее рукам близко
к огню, надевай она перчатки. «Да и сама скажите, мамаша: Что за дико-
вина, если б я подумала сама готовить обед? Разве не случается иногда мне
довольно бывать около кухонной печи?» — «Все так; Лоренька», — говорю
ей. Как же? —Ведь иногда и велено ей бывает угостить меня каким-нибудь
пирожным, таким нежным, что не только никто из здешних поваров, но и
наша Катерина не сумеет приготовить его, как должно. Ведь не всегда же я
держу себя дурно, бываю иногда и в милости, как и Лоренька иногда за-
служивает одобрения. Но вот тут, дело шло не о пирожном, или о каком-
нибудь одном блюде: Когда ты приехал, Лоренька что хотела делать, как ты
думаешь?—Вот что. — В день твоего приезда, часу в двенадцатом, вбегает
в комнату ко мне Катерина, и говорит: — «Антонина Михайловна... да нет,
я лучше побегу в Оранжерейную, скажу Авдотье Николаевне», — и бежит
вон. — Я ей говорю вслед, перепугавшись: — «Да что такое, Катерина За-
харьевна?» — Она отвечает на бегу: — «Ничего, не тревожьтесь». — И убе-
жала. — Я иду к старухам в их комнату, спрашиваю: «Что такое с Катери-
ною?» Они говорят: — «Не извольте беспокоиться, Антонина Михайловна;
у Катерины неприятность вышла с Авророю Васильевною, и через Катерину,
у нас тоже. То вот Катерина и хотела жаловаться вам на Аврору Василь-
евну».— Я своим ушам не верю: что она, с ума сошла, Катерина вздумала
мне на Лореньку жаловаться. Когда всем им хорошо известно, что если бы-
вают им замечания, то лишь из-за меня; потому что, какова бы я ни была,
все-таки ж я барыня, и не во всем могу не быть требовательна. Я говорю
старухам: — Да это, должно быть, какое-нибудь важное упущение было со
стороны Катерины, если Лоренька сделала замечание ей? И стану ли я
вступаться за нее?» Они говорят: «Со стороны Катерины никакого упущения
не было, и замечания ей никакого не делала Аврора Васильевна, а только
неприятность между ними вышла большая. Нельзя того допустить, Антонина
Михайловна, из-за чего Катерина разгорячилась против Авроры Василь-
евны».— «Да что же такое?» — Я говорю. — Они говорят: «Да извольте-ка
лучше сама посмотреть, мы вас туда сводим саму», — и между собою говорят:
кому итти, кому в доме остаться между собою: каждая хочет со мною итти
туда — куда это, туда? — Не до ответа им, — в перебранку между собою пу-
стились, кому из них в доме остаться; ни одна не хочет, всякая другую
оставляет, сама хочет итти со мною: должно быть, что нибудь занимательное
для них будет. Пока идет между ними перебранка: «Ты останься, а я пойду»;
«нет, она пусть.останется, а я с тобою пойду», — «нашла дуру, чтоб я оста-
лась, а ты с нею пойдешь! Ты останься, а я пойду». — Говорю тебе: такой
перекор между ними, что даже кричат друг на друга, — «Да что вы?» —
Я говорю наконец: — «С ума что ли вы все сошли, как ваша Катерина: «У
вас этак до драки дойдет, пожалуй». — Катеринина мать, на эти мои слова,
как хлопнет себя по ноге, да и говорит: тем обеим: «и вправду, сестрицы
милые^мы с ума сошли! Что мы перекоряемся-то, кому итти, кому остаться.
Да пойдем все. Что с домом-то может случиться. Пять минут каких-нибудь
остаться ему пустому». — А из тех одна за другою: «и вправду, с ума сошли
мы!» — «И вправду сошли, сестрицы милые!» — «Да и не без присмотра
дом-то останется, — говорит одна: — «Ведь подле тут, в своей беседке, я ду-
маю, старики-то наши сидят, клетки свои делают: выйдем через веранду, с
669

веранды видно их беседку, то и скликнем их сюда». — А другая: «Да и
не в беседка даже они, полагать надобно, а на самой веранде они и есть.
Я им говорила, пол там хорошенько вытереть, вчера нельзя было, гости там
с самого утра до ночи были, и что это порядку никакого нет в днях! Сле-
довало ли вчера им тут быть?». — А ведь ты приехал; в ночь на воскре-
сенье. То вот старухи и взъелись, что гости были весь день в субботу, когда
им не положено бывать. — «Паркет на веранде второй день не навощен
стоит из-за них! В субботу его тем больше надобно вощить, к воскресенью
готовить, когда положено гостям быть, а они этого не понимают! То дол-
жно быть, наши старики там: я им говорила, туда итти, как Антонина Ми-
хайловна с веранды уйдет». А я, мой милый, просидев с тобою до рассвета,
после того, долго не могла заснуть от радости, потому проснулась в один-
надцать часов, и только что минут за пять перед тем, как вбежала ко мне
Катерина, я ушла с веранды, напившись чаю. — «И правда, — говорят дру-
гие старухи:—Там теперь на веранде должны быть наши старики. Пойдем
туда...» —а куда это, их «туда», я все еще не знаю, Володя; не могу у них
доспроситься: горячатся так, что не слушают, не отвечают:—«Пойдем
туда через веранду. Пожалуйте с нами, Антонина Михайловна, через ве-
ранду».— Идем мы с ними на веранду; я по дороге через зал наконец улу-
чила минутку, что они все попримолкли, — а то, все твердили: «Эдакое дело!
Эдакое дело»!—«Да как это можно! Да как это можно!» — Улучила я ми-
нутку, что они попримолкли, и спрашиваю снова: «Но скажите же на ми-
лость, куда вы меня ведете?»—Я уж понимала, что важного тут ничего
быть не может, и ничего неприятного, что разгорячились они все из-за че-
го-нибудь такого, о чем мы с Лоренькою только посмеемся. — «Куда вы
меня ведете, и зачем?» Они опять все три, перебивая друг друга, горя-
чатся: «Да лучше, сама увидите, что это такое!» — «Вот увидите, похва-
лите Аврору Васильевну!» — А тут вдруг одна и скажи: «А вы как ду-
маете, милые сестрицы, разве не похвалит, в самом деле? Похвалит ее Ан-
тонина Михайловна!» — Те две подхватывают: «А и то, похвалит!» —
«Похвалит, похвалит!» — И все три накидываются на меня: «Вам это по-
нравится, Антонина Михайловна, вам это понравится!» — «Катерина-то не
глупа, что с Вами говорить не стала, побежала к Авдотье Николаевне! На
вас в этом какая надежда!» — «Как же, как же, вы хвалить будете!»—и не
знаю, сколько бы они горячились против меня, если бы вдруг мать Кате-
рины не кинулась бежать вперед от нас остальных по залу к двери на ве-
ранду: «Сестрицы, милые, скорее, скорее сюда!» — Те: «Что такое, что та-
кое?»-— бегут за нею, а она уж на веранде. — Подхожу к двери я — старики
действительно тут, но моим старухам до них уж и дела нет: — «Теперь
итти туда не надо»,—говорит мне мать Катерины: — «Вот сама она тут».
Я, вышедши на веранду, вижу: слева, идет к нам по веранде Лоренька;
смеется. — А те объясняют мне: — «Она шла оттуда, хотела итти по лу-
жайке наискось, к аллее, — в сад; хотела итти, да увидев нас, сделав, как
вышла из-за угла дома, всего шагов пять,—как нас увидела, повернула
к нам». — Подходит Лоренька и говорит им, смеясь: — «Не совестно вам
подымать шум из-за такой мелочи?» — И говорит мне:—«Зайдем в зал на
минуту, мамаша; я вам расскажу». — Входим в зал; она говорит: «Я хо-
тела готовить тесто для хлеба Володи, чтобы хлеб был совершенно такой,
как его любимый сорт хлеба в Лондоне; я думаю: это прекрасная мысль:
чем же в самом деле его угощать, кроме того, чтобы хлеб для него был лю-
бимый им?» «Правда, Лоренька, это единственное, чем можем мы угощать
его по его вкусу! Это очень мило!—В кушаньях, он ничего не понимает,
но хлеб он любит и умеет отличать нравящийся ему». — «Итак, вы одоб-
ряете мое намерение, мамаша. И до свидания; я должна итти в сад, мне на-
добно поговорить с Авдотьею Николаевною». Она хочет итти, но — втор-
гается в зал Катерина; и с насмешкою говорит ей: — «Однако, вы догад-
ливы, Аврора Васильевна, что я опомнюсь от своих слов, отдумаю жало-
ваться на вас Антонине Михайловне, пожалуюсь не ей; в сад шли? Не тру-
дитесь итти- Авдотья Николаевна сейчас будет здесь». Лоренька уж не
670

смеется: «Пойдем же отсюда, Катерина», — и хочет увести ее от меня. Но
та отошла от нее чуть не бегом, и говорит: >— «Не пойду, не сказавши Анто-
нине Михайловне, что такое вы задумали было». И рассказывает: Лоренька
будет готовить сама тесто для хлеба тебе и печь хлеб каждый день все
время, пока ты остаешься с нами. Катерина сначала думала, это лишь для
нынешнего дня, и одобряла мысль Лореньки: -— «Что ж, говорю, это хо-
рошо, сделать братцу в день его приезда угощьние любимым хлебом». —
А она мне: «Один день, что ж это было бы? Я буду печь ему этот хлеб
каждый день». — Как она мне это сказала, я так и припрыгнула на месте,
стукнула по столу кулаком, и говорю: «Нет, Аврора Васильевна, этого
нельзя; нет, это будет уж слишком много труда для вас». «Что за вздор,
Катерина!» — Катерина и выпалила: «Нет, когда так, то вас надобно с пер-
вого же раза остановить, Аврора Васильевна; я и на этот раз не допущу,
чтобы вы готовили тесто». — «Полноте, Катерина; что же за важность в
том, что буду приходить на полчаса, на час и после буду только заходить
на минутку, взглянуть, что делается с хлебом в печи». — «Вижу, нечего мне
с вами спорить», — говорит Катерина, совсем уже разгорячившись: —
«Пойду скажу Антонине Михайловне», — и побежала ко мне. — Дальше,
обнаруживается, по расчету времени, что же? — Лоренька, нисколько не
испугавшись, остается на кухне, и продолжает свое дело. Но только ви-
дит: что-то долго .пропадает Катерина, не приходит от меня позвать ее ко
мне, — понимает, что Катерина в своей горячности не стала бы слушать
моих рассуждений, а в минуту доспросилась бы у меня решения: «позови
ко мне Лореньку»;—что же это, все нет и нет Катерины, — и догадалась
Лоренька, куда запропала Катерина; струсила и пошла сама к Авдотье Ни-
колаевне, отвечать на жалобу Катерины. — Когда уличила во всем этом
Катерина Лореньку, и Лоренька призналась, что все так, я смеюсь: «Так
вот что, Лоренька! Старшая-то над тобою не я, а Авдотья Николаевна».
Посмеялись мы все, а тем временем подошла Авдотья Николаевна. Ее по-
нятия об этом оказались не такие, как у Катерины. Она сказала: «Если бы
вы, Аврора Васильевна, готовили сама и хлеб на всех, да и обед круглый
год, лишь бы не во вред своим другим занятиям, более важным, беды в том
не было бы. И когда вы с Габриэллою Платоновною готовите какие-нибудь
лакомства для Антонины Михайловны или для подружек Габриэллы Пла-
тоновны, это хорошо по-моему. Но встретить Владимира Васильича с та-
ким расположением, как встретили вы и Антонина Михайловна ■— этого я
одобрить не могу. Не могу я простить ему то, что он так долго не приез-
жал побыть с вами». — Ох, что ж я, Володя!—ведь я не хотела говорить
тебе: она была очень вооружена против тебя. Она, и муж, и все, все их
дети. Ты не сердись на них за это.
— Я предполагал это и год, и полтора года тому назад и больше; как
стал медлить, то и знал, что вооружаю их этим против себя. Они были
правы. И пошедши к ним на второй день по приезде, я благодарил их за
это справедливое чувство их.
— Впрочем, Володя, и Григорий Данилыч и Авдотья Николаевна че-
рез час после этой вспышки Авдотьи Николаевны уж говорили мне, что
они перестали винить тебя. Лоренька дала им уверение, что напрасно они
осуждали тебя. Она не подозревала, что они были ожесточены против тебя.
Только из слов Авдотьи Николаевны по поводу хлеба она увидела это. Ты
знаешь, как не любят они, — и они, и их дети — говорить о ком-нибудь что-
нибудь не в похвалу. Они молчали о том, что осуждают тебя. Только
тут, услышав, что Лоренька хотела готовить хлеб, Авдотья Николаевна не
выдержала и дала волю своему негодованию на тебя. Но именно это и по-
служило к тому, что они перестали иметь неудовольствие против тебя. Они
сказали мне об этом так: «Почему он медлил, мы не знаем; Аврора Ва-
сильевна сказала, что не может объяснить нам причин этого5. Но она про-
сила нас верить, что мы напрасно осуждали его. И мы верим». — Ты
знаешь, они все — и отец, и мать, и дети — верят ей во всем, не требуя
объяснений, если сама не дает их без вызова. Понятно, что в этом случае,
671

она не могла бы объяснить им, почему правда то, что просит она их счи-
тать правдою. Возможно ли растолковать важность твоих ученых занятий
простолюдинам?—потому что они все-таки простые рабочие люди; даже и
младшие из их дочерей — хоть эти молодые женщины и играют на рояли,
читают серьезные книги и романы, даже немножко говорят по-французски —
все-таки простолюдинки..— Так ты не сердишься на них, Володя?
— Я говорил, что я благодарил их.
— Но, скажи правду, точно не сердишься?
— Ни мало.
— Я очень рада, что ты не сердишься. Но, разумеется, их мысли
о тебе, их чувства к тебе очень мало интересуют меня. Они безгранично
преданы Лореньке — это все, что важно для меня в них. О, как они пре-
даны Лореньке! Выгода? Что ж; им это, что они получают много и могли
бы теперь иметь порядочный капитал;—им это ничего не значит: ведь они
раздают все, что сберегают. Стало быть, их преданность Лореньке не из-за
выгоды. Да, преданы ей! Все десять — дадут изрезать себя в куски за нее.
Хорошие люди! Правда, только ею спасены они от ссылки; только благо-
даря тому, что она случайно видела раза два Григория Данилыча и Ав-
дотью Николаевну до начала их процесса, и что благодаря этому она могла
называть их своими знакомыми в письмах о них в Петербург, они были —
одно семейство из шести — избавлены от ссылки; правда, она безусловно
доверяет их честности и их преданности ей, — и честные люди не могут не
ценить доверия к ним, — но все-таки, это изумительно, как они любят ее!
И я очень люблю их за это. Любишь и ты, не правда ли?
— Очень люблю, мамаша.
— Но, хоть я и очень люблю их, я сказала, что для меня важна в них
только преданность их Лореньке. И то, что они были в неудовольствии на
тебя ни мало не смущало б, не огорчало бы меня, если б я и знала об этом.
К сожалению не одни они были в неудовольствии... Впрочем, нет! Об этом
я должна промолчать тебе, Володя. Довольно того, что прислуга и Авдотья
Николаевна не остановили бы, разумеется, Лореньку, я должна это сказать
в оправдание ей, а я была очень довольна ее намерением, потому что в са-
мом деле, велик ли этот труд? — Она справедливо говорила Катерине, что
особенного труда ей в этом вовсе нет; а это было бы приятно и ей и мне,
как выражение ее любви к тебе, приятно поэтому и для тебя самого; не
вкус хлеба важен был бы тебе, — хоть и он был бы важен — но главная
важность была бы вг вкус, а мило тебе было бы то, что этим она показы-
вает свою любовь к тебе. Потому, ты не будь в претензии на меня, что я
запретила ей. Не я и не она тут виноваты, а... — Антонина Михайловна
остановилась, в нерешительности, — Володя, нагнись ко мне, я скажу тебе
на ухо. Положим, что никого нет здесь подле, но все-таки.
— Мамаша, но и нагибаться мне не для чего. Я знаю разгадку того,
почему Лоренька отказалась от своего намерения. Ведь это понятно и без
ваших слов. Габриэлла Платоновна не могла не быть в сильном негодова-
нии на меня. Была/, вероятно, ссора у нее с Лоренькою из-за этого хлеба;
то есть, она нападала, Лоренька молчала, и кончилось — или без всякой
ссоры, прямо и началось тем, что Лоренька была побеждена.
— Володя, да как же ты узнал, что Эленька негодовала на тебя? Ло-
ренька сказала? Или ты сам заметил?
— Ничего не могла сказать мне Лоренька: я до сих пор не был ни
одной секунды наедине с нею; я видел ее только при вас, мамаша. А сам я
не мог заметить, потому что не имел ни малейшей надобности замечать.
Что тут замечать? Это понятно само собою. Я полагаю, что Габриэлла
Платоновна — хоть ей тогда было еще только семнадцать лет — понимала
мои отношения к вам и к Лореньке во время прежнего моего приезда к вам,
уж довольно сходно с моими понятиями о них.
— Да, Володя, я должна сознаться, что она после твоего отъезда го-
ворила о тебе с очень сильным порицанием; похоже на то, что говоришь ты
о себе: «дурной сын, дурной брат». — «Что ж за крайность ему была уехать
672

так скоро? Не хорошо это» — и много, много говорила На эту тему, очень
горячо; она — огонь, и если она в негодовании; то страшно слушать ее, так
сильно она говорит. И после, она всегда говорила то же самое, когда мне
случалось сказать что-нибудь в похвалу тебе. Я уж и боялась говорить при
ней о тебе. Всегда, бывало, доведет меня до слез, осуждая тебя за недо-
статок расположения ко мне и к Лореньке. Но, мой друг, ты не сердись на
нее за это. Во-первых, это прошло. Во-вторых, рассуди: что она знает? Мо-
жет ли понимать, что такое ученый, и почему такому ученому, как ты, не-
обходимо жить подле Британского Музея и уезжать надолго из Лондона
только по необходимости работать несколько месяцев в Парижской Нацио-
нальной Библиотеке и в Ватикане?—Она не может понимать, потому ви-
нить ее нельзя. Но главное, теперь она хорошо расположена к тебе.
«Да, потому что видит довольство Лореньки мною и предполагает, что
со времени приезда я держу себя с Лоренькою, как следует. Но что она го-
ворила б обо мне, если бы знала, что я сторонюсь от Лореньки!—то са-
мое, что думал я о себе во все эти дни».
Мать, между тем, продолжала:
— Я не должна была рассказывать тебе, что говорила о тебе Эленька
после твоего отъезда и может быть года полтора еще. Но мне хотелось
оправдать перед тобою Лореньку и себя. А этого нельзя было сделать,
если не рассказать, как негодовала на тебя Эленька. Я и проговорилась.
Впрочем, я не повредила ей в твоем расположении, не правда ли? Она не
понимала; и, главное, теперь она увидела, что напрасно осуждала тебя; не
правда ли, ты не сердишься на нее?
— Нисколько, мамаша.
— Сам не сердишься, или только в угождение мне принуждаешь себя
не сердиться?
— Сам нисколько не сержусь.
— Ну, я рада, что не сделала вреда, проговорившись.
— Вы не могли сказать об этом ничего лишнего, мамаша. Я знал это
три года.
— Нельзя мне было обойтись без этого, ты не мог бы оправдать меня
и Лореньку, если бы я промолчала об этом. Эленька говорила о тебе так
сильно, что не только мне страшно было слушать, но и Лореньке тяжело.
Лоренька упрашивала меня поговорить о тебе при ней, потому что сама она
не вспоминала о тебе, вспоминала только, когда я начинала говорить о тебе.
Я видела, что действительно лучше молчать при ней о тебе. Но долго не
могла привыкнуть:, все проговаривалась. Наконец, года через полтора, при-
выкла. Тогда, она перестала вспоминать о тебе. Мне и перестало ясно пред-
ставляться, как сильно она негодовала на тебя. А самое важное: вот, ты и
приехал, — думалось мне, — и теперь она должна перестать негодовать на
тебя.
— Прекрасно. Само собою понятно, что прежде, чем уложила меня
спать, Лоренька написала Эленьке, Александре Дмитриевне и всем им за-
писку, в которой извещала их, что ты приехал, и отдала старухам, чтобы
кто из стариков съездил, отвез ее к Александре [Дмитриевне], — это было уж
в шестом часу утра, старики уж встали. Эленька за утренним чаем читает
записку всем и говорит., что когда так, она поедет одна; Лиденька, Ксе~
нечка, Фаннечка с Полем, пусть едут к нам через полчаса, свита ее и Ли-
деньки и Ксенички, под командою Юленьки, Верочки и Наденьки пусть
едет еще через час. Как это нравится тебе? — Ясно, она предвидела, что
поссорится с Лоренькою; она и сказала после: «Я не предчувстиовала не
поверила бы, что выйдет такая ссора; но что не обойдется без какой-нибудь
ссоры, нельзя было не предвидеть. И если бы ссора не кончилась долго,
то — Милочка, Ксенечка, Фаннечка, Поль, приехав раньше других, при-
няли бы на себя заботу занимать &сю остальную нашу компанию, и никто,
кроме их, не знал бы о ссоре ничего».
Какова? Она вбегает, — и мы с Лоренькою и Авдотьею Николаевною
рассуждаем о том, хорошо ли, хорошо ли, чтобы Лоренька готовила обед,
673

Пока ты с нами. Лоренька пожимает мне руку, чтоб я остановилась, а я не
понимаю и продолжаю отстаивать намерение Лореньки против Авдотьи Ни-
колаевны. Через десять слов остановилась, поняв; но уж было поздно.
«Это любопытно, — говорит Эленька: —Вы, Лоренька, вздумали го-
товить хлеб для Владимира Васильевича? Антонина Михайловна, я не хочу
ссориться с Лоренькою, потому что это была бы слишком сильная ссора, —
что возможно мне так рассердиться на Лореньку, [что] не могла никогда б
и вообразить себе. Лучше, я скажу несколько слов Вам. Пойдем в другую
комнату». Я смотрю на нее: глаза у нее горят, лицо разгорелось. Я не знаю,
что мне делать: противоречить;, нельзя, это я понимаю; но итти с нею —
дать ей возможность без отсрочки высказать мне то, что теперь у нее на
уме? Это будет что-нибудь страшное! Надобно дать время ее порыву за-
тихнуть; это у нее бывает быстро; но как выиграть десять минут време-
ни?— Лоренька не дает мне десяти секунд, торопливо шепчет: «Мамаша,
слушайте теперь же, или она скажет что-нибудь еще более страшное чем
думает сказать теперь. Мы с Авдотьею Николаевною уходим; я буду в моей
комнате». — Авдотья Николаевна уходит через дверь на веранду,'—веро-
ятно, домой, Лоренька в следующий зал, за которым коридор, где лестница
в наши комнаты. Остаемся: я и Эленька. Она говорит: «Со мною, Лоренька
стала бы спорить. С вами, не будет. Я прошу вас, чтобы вы запретили ей
и думать об этом. Иначе, я еду домой. И вы не увидите меня здесь, пока
здесь Владимир Васильевич». И уходит на веранду. Я иду к Лореньке» пе-
ресказываю. Лоренька говорит: «Мамаша, я уж отказалась от этой мысли.
Через четверть часа, Эля перестанет негодовать на Володю: для этого до-
вольно мне сказать ей несколько слов. Но — я сама уж не возвращусь к
моему намерению». Досада Эли заставила меня взглянуть на дело хладно-
кровнее: я увидела, что мое намерение было лишнее. Вот как это было,
Володя. Ты видишь, у Лореньки не было недостатка в желании показать
тебе, как она рада, что ты опять с нами. И у меня не было недостатка в
расположении радоваться этому. Но — помешала нам Эленька. Ты не сер-
дишься на нее?
— Я очень благодарен ей, мамаша. Лоренька, когда говорила с вами
после ее приезда, решила правильно. Ее намерение было лишнее. Мне и
без того тяжело.
— Разумеется, Эленька тотчас же вбежала в комнату Лореньки, стала
обнимать, плакать, что огорчила ее. Я, по совету Лореньки, ушла. Через
пять минут, Эленька пришла ко мне и сказала, что не имеет ничего против
тебя. Лоренька сказала ей: «Эля, он медлил не потому, что ему хотелось
медлить. Были причины, принуждавшие его медлить. Я надеялась расска-
зать тебе о них, потому что предполагала переговорить с ним раньше, не-
жели приедешь ты. Это не удалось. Потому, я еще не могу сказать тебе
ничего положительного о них; я только догадываюсь. Но верь мне, Эля; не
осуждать его должно, а жалеть о нем». Эленька и перестала сердиться на
тебя. А ты не сердишься на нее?
— Мамаша, я говорил вам, что я очень благодарен ей. Лоренька слиш-
ком увлеклась любовью ко мне. Мне было бы лишнее страдание, если б она
не отказалась от своей мысли. Но, мамаша, хоть и очень интересен был для
меня весь этот ваш рассказ, я желал бы попросить вас вернуться к тому,
о чем упомянули вы несколько прежде. Вы говорили о неудовольствии Эве-
лины Рафаиловны и Платона Евгеньича на вас. Мне было б очень полезно
услышать от вас все, что вы помните об этом их неудовольствии. Вы рас-
сказывали мне это много раз. Но я мог не понять тогда что-нибудь и за-
быть. Или вы, при тех рассказах, случайных;, лишь эпизодических могли
пропускать что-нибудь такое, что было бы надобно узнать мне. Припом-
ните, мамаша, подумайте хорошенько, чтобы припомнить, как можно яснее
и полнее все, что можете припомнить.
— Изволь, Володя, постараюсь. — Она замолчала и стала думать. Че-
рез минуту, на глазах ее засверкали слезы. Еще минута, — и они стали па-
дать крупным, частым дождем. Она заговорила прерывающимся голосом:
674

— Володя, вместо того, чтоб думать о их ссорах со мною... я думала
о них... Бедные... бедные... такие... такие молоденькие... погибли... и такие
веселые... Линочка всегда смеялась, резвилась... шалунья... И Платошенька
всегда был рад смеяться, резвиться с нею... Погибли, такие молоденькие,
веселые, счастливые... Как радовались бы они на нее... Как радовались бы...
радовались бы... на нее... — Володя, произнесла она через несколько вре-
мени, задыхаясь от рыданий: — Выдумай... что-нибудь,., веселое. Лоренька
говорит мне... чтобы я, когда хочется плакать... старалась развлечься чем-
нибудь веселым... искала шутки. — Сделав усилие над собою, она улыбну-
лась:— Если ехать в гости, оттуда ехать делать визиты, то нельзя плакать;
надобно беречь глаза, лицо, чтобы назвали красивою женщиною, или как
мое дело, красивою старушкою. А что, Володя, ты нас, блондинок, не оби-
жаешь ли в своих мыслях, от любви к сестре? Я не думала этого. Но Ло-
ренька говорит так; — и я верю. Удивилась, но поверила. Так правда:
обижаешь нас, блондинок, в своих мыслях?
— И вы поверили Лореньке, мамаша! Забыли, что я ученый! Вы не
должны были забывать, что вы гордитесь мною, как ученым. Но прежде,
чем отвечать на ваше, оскорбительное для ученого, сомнение в моем беспри-
страстии, позвольте мне, мамаша, попросить вас, вообразить сцену, создан-
ную моим богатым творческими фантазиями умом.
— Место действия: великолепная вилла. Время: суббота, вчера; десять
часов вечера.
— Салон, вокруг которого несколько уборных, сияет громадною лю-
строю и сотнями свеч. Стены салона — почти сплошь зеркала. Из уборных
выходят группами девушки или молоденькие дамы, одетые на бал. С той
половины дома, где приемные салоны, доносятся звуки оркестра: гости со-
брались, ждут. Гости ■— родные, близкие и друзья этих девушек и моло-
деньких дам; мужья этих дам, женихи некоторых из этих девушек; все
они — мужья, женихи, отцы, братья, приятели мужей, женихов, братьев ■—
честные люди, а гости — матери, тетки, старшие сестры девушек и мо-
лоденьких дам — хорошие женщины, не завистницы, дружные между со-
бою, любят, каждая, всех этих девушек и молоденьких дам. Этот бал —
бал исключительно родных и близких друзей хозяина и хозяйки дома,
и их двух дочерей, -— чисто семейный бал. Девушки и молоденькие дамы
могут безопасно порадовать себя и тех, кто любит их, своею красотою.
Потому платья на всех более открытые, чем в каких бывают они на
обыкновенных балах, так что они, вертясь перед зеркалами и вертя друг
друга, сами хохочут и ахают: «О, какие ж мы безнравственные!» Но они
должны признаваться, что с открытыми — так безнравственно бюстами они
восхитительны. И правда, все красивы, почти все очень красивы; и дей-
ствительно, они, в платьях, так много открывающих прелестные их бюсты,
очаровательны. А какие прически!—Это восторг! Чуть не в аршин вы-
шины эти русые, каштановые, черные сооружения искусства; — это мода;
если хотите, это глупо; но это необходимо: так требует мода; и глупо ль
это или нет, это — восхищение, как это красиво!—Все собрались, кроме
одной; тридцать или тридцать пять их тут; все вертятся перед зеркалами
и вертят друг друга, хохочут, ахают своей безнравственностью, восхи-
щаются, каждая собою и другими. Но пора, итти на ту половину, оркестр
зовет их; их ждут, их ждут; и неужели ж им ждать всем одну?—Нет, они
не будут ждать ее, пора итти. И ждут, бедняжки, ждут> хохоча и ахая своей
безнравственности. — Из уборной, откуда не выходила ни одна из всех тех,
выходит девушка высокого роста, легче и стройнее всех тех сложенная;
она блондинка, но глаза у нее карие. Золотистые косы слегка вьющихся от
природы волос, перевитые алыми лентами, лежа г венком кругом головы;
белое, с алою отделкой платье-—почти совершенно закрытое; на плечах,
совершенно закрытое; на груди, открыто лишь очень немного, только у са-
мой шеи; так невелика вырезка, что когда она оправляет брошку на ней, ее
узенькая ручка закрывает все — это открытое местечко груди: это сргзано
у шеи лишь настолько, чтобы платье не теснило шею при танцах, чтобы
675

свободно было при танцах дышать. Звучит сильный высокий сопрано:
«Я желала надеть то платье, открытое, как ваше. О, как мне хотелось.
Я все желала одолеть себя, надеть его. Потому задержала вас. Идем». Псе
обступили ее с единодушным взрывом порицания ее туалету, сожалений
о ней: «Ты опять оделась по-своему! Но ты губишь себя, безрассудная!
Кто будет смотреть на тебя в закрытом платье! И что за прическа! Если
тебе сходило это безнаказанно прежние три, четыре раза, это было только
благодаря новизне. Но теперь никто, никто не будет смотреть на тебя!»
Она всплескивает руками: — «Ах, я и без вас была в отчаянии, а вы еще
больше расстраиваете меня! О, я несчастная!» Но в тот же миг, вспоминает
о своих обязанностях, и подавляет в себе отчаяние; «Некогда мне жалеть
о себе, я должна управлять балом! Идем!» Толпа, окружавшая ее, не рас-
ступается: в толпе шопот, колебание. И вот, с двух головок летят на пол
сорванные своими носительницами, два сооружения: пепельно-русая с невы-
сокой, нежненькой, полуэфирной молоденькой, дамы, бывшей до замуже-
ства одною из любимых единодушно всею публикою балерин сцены италь-
янской оперы в Петербурге, а теперь жены племянника хозяйки дома, и
черная, с высокой, полной, очень красивой девушки, младшей из двух до-
черей хозяйки дома. Летит на пол вслед за гагрвыми двумя темнорусое со-
оружение с головы старшей дочери хозяйки дома, похожей на сестру, но
менее высокой и полной; летят на пол белокурые, русые, более или менее
темные, черные сооружения с других головок: — «Да, простая прическа из
своих, только из своих волос, красивее, когда волоса даже только недурны,
а у меня и у нас у всех хорошие волоса», — звенят десяток сопрано, пол-
тора десятка меццо-сопрано, десяток контральто. Старшая дочь хозяйки
дома хлопает в ладоши; из той уборной, откуда вышли она и сестра, выбе-
гает горничная, и ее госпожа отправляет ее доложить хозяйке дома, что от-
лагает на четверть часа открытие бала своего обручения, потому что ба-
рышни и молодые дамы переменяют прическу. «И скажите от меня ему, что
я буду так хороша, как никогда еще». Горничная убегает, и девушка в за-
крытом платье повелевает всем, что кстати, они должны велеть горничной
срезать еще сколько можно срезать наскоро, свои платья, потому что тогда
будет еще лучше, и снова впадает в отчаяние: «Ах, как жаль, что я не
могу чувствовать себя свободно в открытом платье, кроме тех часов увле-
чения, когда не помню, в каком я платье. А тогда, уж не все ли равно? Не
бежать же с бала переодеваться, когда не помнишь, как одета. Но до тех
часов счастья, я несчастна тем, что плечи и грудь у меня закрыты. Но
свобода выше всего! Буду несчастная, но буду свободная!» И она приходит
в восхищение от того, что она хоть несчастная, но свободная, и объявляет
Есем, что она счастлива тем, что она несчастная, но свободная!
Антонина Михайловна, вначале все еще утиравшая слезы, теперь улы-
балась.
— Что скажете вы, об изобретательности моей фантазии, мамаша?
— При всей склонности восхищаться всяческими твоими талантами, не
могу видеть в тебе ни малейшего следа творческой фантазии. Как историк,
ты хорош: правдив и точен. Но воображение твое не способно изобрести
ничего. Когда будут получены мною, на обратном пути сюда, от спутницы,
которую я буду тогда иметь с собою, а вами, быть может несколько позже
меня, но во всяком случае раньше нашего приезда, от бывшей балерины ее
мужа, и^ от той старшей из двух сестер с ее женихом, и от младшей сестры,
сведений о том, что именно и как именно происходило вчера вечером, сооб-
щенная тобою мне редакция подвергнется, без сомнения, некоторым поправ-
кам в мелких подробностях. Но все важнейшие черты рассказанного тобою
события окажутся бесспорно достоверными. По прежним событиям на их
семейных балах сомневаться нельзя: произошло вчера что-нибудь в таком
роде.
— Теперь напрасно поверившая клевете Лореньки и обидевшая исто-
рика сомнением ее беспристрастия, мамаша, отвечаю на ваш вопрос, не оби-
жаю ли я блондинок в своих мыслях. Нет, мамаша: в этом, как вы сама
676

могли видеть, из моего исторического труда, совесть моя чиста, и голос се
внушает мне предаться влечению моего сердца, всегда радующегося случаю
прочесть стихи. Впрочем, это будет лишь четыре стиха, потому надеюсь
сдержать свой голос; впрочем, содержание не требует, не отодвигаюсь и
остаюсь лицом к вам. — И тихий разговорный голос его сменился сильным
чтением нараспев:
Ей ленты алые вплели
В две русые косы,
Цветы, наряды принесли
Невиданной красы.
Цветы и наряды ее — невиданной красы, потому что они на ней. Она
одевается с необыкновенно изящным вкусом. И желаю, чтобы она никогда
не думала ни о чем, кроме нарядов, балов м любви. Иначе — горе всем, кто
любит ее. Она слишком благородна; и она бесстрашна. И Лореньке придется
услышать от нее;
Далек мой путь, тяжел мой путь,
Страшна судьба моя;
Но сталью я одела грудь...
Гордись — я дочь твоя.
Пусть веселится, веселится, только веселится. В весельи — единственное
се спасение.
— Правда, Володя, не только по красоте, но и по умению одеваться, она
создана быть царицею балов. Но слишком отважная девушка. Поверишь ли,
у нее есть мысль явиться в закрытом платье и на такой бал, где весь город.
И я не поручусь, что она ие сделает этого. Такое нарушение приличий не
прошло бы ей безнаказанно. Матери и родственницы тех девушек, у которых
только и хорошего, что полнота бюста, и молодые женщины, подобные этим
девушкам, не могли бы простить ей попытки склонить общество отвергнуть
открытые платья, заменить их во всех случаях закрытыми.
—■ Для того, чтобы видеть ее на бале, — в истинной сфере ее мысли и
жизни, — видеть ее на бале, хоть бы в закрытом платье я готов был бы
ехать на этот их вчерашний бал с разными ее затеями, — разумеется, под
условием не видеть там никого, кроме нее,»—условие, к сожалению не допу-
скаемое законами оптики. — И отвечаю [на] ваш вопрос: если довольно одной
Лореньки, чтобы мне быть справедливу к брюнеткам, то довольно одной Габ-
риэллы Платоновны, чтобы —
Клянусь полночною звездой,
Лучом заката и востока —
чиста была моя совесть перед блондинками.
— Я изумилась бы тому, что слышу от тебя, если бы Лоренька не го-
ворила мне, что Эленька чрезвычайно нравится тебе. Все думают, что она
очень мало нравится тебе, или вовсе не нравится. И пока не сказала мне Ло-
ренька, — несколько дней тому назад, — и я думала как все. На многих из
ее подруг ты смотришь с довольно заметным удовольствием; на Фаннечку и
Ксенечку с сильным. На нее ты никогда не смотришь.
— Никогда, если могут видеть это другие, или хоть она сама. Поэтому,
я почти никогда не смотрю на нее. Смотрю ли я и на Лореньку, хоть она
сестра мне, — даже хотя бы при вас одной, хоть вы мать нам, и знаете, как
я горжусь ее красотою.
— Но, Володя, ведь то, что ты не смотришь ни при ком, ни даже при
мне на Лореньку, понимается всеми, и до настоящей минуты понималось
мною гораздо проще: сколько раз и как иные разы подолгу видишь ты ее
каждый день, когда ты здесь?— Присмотрелась она тебе — вот и все объяс-
нение, кажется всем; казалось до этой минуты и мне.
— О, мамаша, мамаша, в прежние мои приезды я никогда не мог насмот-
реться на нее, сколько бы времени ни оставался наедине с нею. В нынешний
677

приезд, мне еще ни разу не случалось видеть ее одну. Увижу — будет то же
самое. Мамаша, то удовольствие, которое чувствую я, когда смотрю на Фанни
Леоновну или Ксению Юрьевну, так незначительно, что скрывать его не
стоит. Но радость смотреть на Лореньку или на Габриэллу Платоновну —
это нечто совершенно иное. Этою радостию я дорожу, и выдавать ее на про-
фанирование, было бы мне горько.
— И давать видеть мне ту радость, с какою смотришь ты на Лореньку
было бы профанацией твоего чувства, — давать видеть ее мне?
— Да, мамаша. Разве не смеетесь вы даже над тем, как я говорю или
слушаю о красоте Лореньки?—Говорю и слушаю, стараясь казаться вам как
только могу апатичным.
— Володя, ты изумляешь меня.
—» Мамаша, между нами есть много недоразумений. И я желал бы, чтобы
они устранились. Есть между ними более важные, нежели то, нравится ли
мне Габриэлла Платоновна, или хоть даже вопрос о моем чувстве к Ло-
реньке. Я нахожусь теперь в настроении говорить с Вами так откровенно, как
не был лет шесть. И я разъяснил одно из недоразумений между нами. По-
пробую продолжать. Прежде всего остального, скажу вам, в чем общая при-
чина всех недоразумений между нами^ и в чем могут для вас быть средства
не составлять себе ошибочных мнений относительно моих мыслей, чувств
или фактов моей жизни. Я очень скрытен.
— Да, скрытность есть в тебе.
— Вы до сих пор не имели хоть бы приблизительного понятия о том, до
какой степени я скрытен. Не верьте никаким вашим выводам из моих слов
или поступков, каждый из ваших выводов может оказаться ошибочным, как
бы ни был правдоподобен. Считайте достоверным обо мне только, во-первых,
что я говорю прямыми и совершенно ясными словами, не допускающими ни-
каких догадок о их смысле, потому что ведь он вполне ясен, и, во-вторых, то,
что говорит вам обо мне Лоренька. Я давно не говорил с нею откровенно,
очень давно, лишь немногим менее давно, чем с вами. Но она понимает меня,
я полагаю, вполне. Теперь, будем говорить об отдельных вопросах. Речь у нас
шла о Габриэлле Платоновне. И я спрошу вас, как велико приданое, назна-
ченное ей, вами и Лоренькою.
— Лоренька предвидела, что ты будешь просить нас увеличить его, ка-
ково бы ни было оно. Потому, и нет особенной важности, что я не умею с
точностью сказать, как велико оно теперь. Ты знаешь, я путаюсь в цифрах и
быстро забываю их; да и вообще, ничего не понимаю в денежных делах.
Умею сказать тебе только вот что: осенью два года тому назад, когда
Эленька перестала учиться, и общество должно было начать говорить о ней,
как о невесте, Лоренька назначила в приданое ей наибольшую возможную
тогда цифру. После этого, Лоренька присоединила к приданому Эленьки, все,
что оставалось из наших доходов за нашими издержками здесь и за отсыл-
кою денег тебе. Но когда, в конце этой весны, она стала думать, что ты дей-
ствительно сдержишь свое обещание приехать, она сказала мне, что предпо-
лагает услышать от тебя какие-то соображения или расчеты, или я не знаю,
что такое — она выражалась очень неопределенно, и я не могла понять -—
предполагает услышать от тебя что-то такое, вследствие чего будет иметь
право назначить в приданое Эленьке гораздо больше. Вот, когда мы оста-
немся опять одни втроем, во вторник, когда уедет Эленька и ее свита, я по-
сле обеда, взяв тебя, как обыкновенно, когда мы одни втроем, в мою ком-
нату, позову туда и Лореньку, и вы с нею переговорите о приданом Эленьки:
при мне, разумеется, тебе легче будет быть вполне откровенным с Лорень-
кою относительно твоих соображений: она тебе только сестра, а я — мать.
Она тебе, сравнительно с тем, как близка я твоему сердцу, почти посторон-
ний человек. То я буду посредницею в ваших переговорах. Раньше вторника
этого нельзя сделать: Эленька со своею компаниею будет держать меня в
плену, в рабстве; да и Лоренька будет иметь мало покоя от них.
«О, мамаша, мамаша, — думал сын: — кажется довольно ясно давал я
сейчас понять вам, что доверие мое к Лореньке безгранично, а к вам, по не-
678

способности вашей переноситься в мир идей и чувств, которому принадле-
жит интимная жизнь моего сердца, не может быть полным; или, если выра-
жаться вашими словами: вы, сравнительно с тем, что для меня Лоренька,
посторонний человек мне. Но нет возможности разъяснить вам ничего несо-
гласного с вашими понятиями. Я не умею. Не сказать же грубо, жестоко; вы,
мамаша, посторонний миру моей интимной жизни человек; я люблю вас, но
вы — чужой мне человек. Я не сумею раскрыть вам истину о моих отноше-
ниях к вам, не разстерзав вашего сердца. Лоренька сумеет, нимало не огор-
чив вас. И попросить ее переговорить с вами обо мне,— один из двух моти-
вов, по которым я иду говорить с ней. До вторника все будет уж давно по-
кончено: ныне же вечером, Лоренька устранит все ошибочное из ваших мы-
слей обо мне».
Мать, между тем, продолжала:
— Но говорить о приданом Эленьке со мною тебе никогда не будет за-
труднительно, потому и очень удобно отложить это до вторника ли, до какого
ли другого следующего дня. Вообще, говорить со мною об Эленьке — все
равно как и о Лореньке — всегда совершенно легко тебе с полною откровен-
ностью, в каком бы настроении скрытничать обо всех и обо всем ином ни
находился ты.
И продолжала, продолжала, совершенно спокойная за верность своих
мыслей. А пока она продолжала, сын давал ей в мыслях ответы на эти акси-
омы м(атери.
«Все так, совершенно так, милая, — наивная мамаша. Во-первых, мне
было бы нисколько не затруднительно говорить с Лоренькою при вас о том.,
как будет решен Лоренькою вопрос о приданом Габриэллы Платоновны. Вы,
без сомнения, превосходно должно быть, превосходно догадываетесь, мамаша,
в чем состоит мое решение вопроса. Я не могу жениться6: человеку с
моим характером, жениться—значит погубить жизнь женщины, которая
станет его женою. То, что погубил бы он и свою жизнь уж неважная вещь
сравнительно с этим. Я не женюсь никогда. Может ли не расстроить своих
отношений к жене, какого бы кроткого характера ни была она, человек, су-
мевший расстроить свои отношения к вам, мамаша: и, что еще лучше, сумев-
ший принудить такую сестру, как Лоренька, отстраниться от него, потому что
нет возможности говорить с ним ни о чем личном кроме пустяков: ни о чем
важном личном, недоспроситься у него правды, даже зная ее, и говоря ему,
что она в чем и вот в чем. У какой женщины достанет терпения ужиться с
таким мужем?—Я не могу жениться. А когда решено, что я остаюсь навсегда
одиноким, все то, что предназначала Лоренька на обеспечение жизни семья-
нина для меня, свободно у нее для присоединения к приданому Габриэллы
Платоновны. Вот в чем сущность дела о приданом Габриэллы Платоновны,
мамаша. И мне будет незатруднительно говорить о приданом ее с Лорень-
кою при вас! Да по первому моему слову о том, что я решил не жениться,
вы упали бы в обморок, и когда вы очнулись бы, у вас оказалось бы про-
исшедшим повреждение клапанов сердца, если бы вы очнулись, они оста-
лись бы поражены апоплексиею. А Лоренька сумеет убедить вас в разум-
ности этого моего решения, не огорчая вас. — И далее, все совершенно, совер-
шенно так, мамаша, милая, наивная мамаша, как воображается вам. На-
пример: мне очень легко будет сказать вам, мамаша, что я не пощажу
никого, мешающего счастию Лореньки, хотя б это были — как я в том
убежден, — вы, мамаша. Мне легко будет при вас потребовать от нее, чтоб
она бросила вас, если не навсегда, то на много лет, Габриэлла Платоновна
до наступления нынешней осени уж выйдет замуж, это ясно. Тогда, она
может принять на себя опеку над вдми, и Лоренька должна уехать за гра-
ницу,— приятно, приятнее всего будет ей уехать в Италию. Но, скоро ль
или нет перестанет Габриэлла Платоновна нуждаться, в заботах Лореньки
об устройстве ее судьбы, все равно: оставит ли Лоренька ее, как замужнюю
женщину или возьмет ее, девушку, с собою, она должна бросить вас на
много лет. Вы можете жить под опекою Натальи Александровны ■— или,
Пожалуй, Фанни Леоновны; что ж, и Фанни Леоновна очень любит вас и
679

будет с нежностью заботиться о вас. — Вот в чем другой мотив, по кото-
рому иду я говорить с Лоренькою. И по вашему мнению, мамаша, мне было
бы не затруднительно говорить о Лореньке с вами; это так легко будет услы-
шать вам: «вы, мамаша, мешаете счастию Лореньки, и Лоренька должна
расстаться с вами надолго; .если не захочет решиться уехать от вас она
сама, то я заставлю вас уехать со мною — не в Америку, куда я еду, если
уеду без вас, — а подальше Америки, где Лоренька не разыщет нас, сколько
ни ищи, и—по неотвратимости свободы, станет свободна. — А кто ж будет
опекунствовать над вами там на Ван-Дим)еновой земле или в Новой Зелан-
дии, если не на Филиппинских островах, или не в Японии?—Наталья
Александровна: она и выберет, куда отвезем мы вас. Мне все равно, где
жить. Она и выберет, где лучше нравится ей. Выбор велик: все очень дале-
кие местности с очень хорошим — для пользы вашего здоровья — клима-
том. О, как она будет рада случаю видеть далекие страны, пожить на сво-
боде! Но, едва ли понадобится. Это понадобилось бы только, если Лоренька
не согласится сама бросить вас, и надобно будет нам с Натальею Александ-
ровною против ее воли отнять у нее возможность приносить свое счастье в
жертву вашим младенческим понятиям о жизни. А я уверен: услышав от
меня: что сделаю я с вами в случае ее несогласия на мое требование, чтоб
она уехала от вас, она уступит; она знает, что мои руки не ловки и жестки;
она увидит, что лучше для вас, чтоб она устроила своими руками должные
отношения между нею и вами. Тогда, это устроится без огорчения вам».
Мать, между тем, преспокойно продолжала изложение своих понятий
сыну, который всегда расположен говорить с нею о аестре откровенно, успела
зайти довольно-таки далеко от всяких мыслей о приемной ли своей дочери,
о родной ли, стремясь по направлению к двум очень соседним в ее поня-
тиях заботам, которые были для нее несравненно важнее, каких бы то ни
было вопросов о судьбе приемной ли ее дочери, или родной. Заботы эти
были: о женской чести и о женитьбе сына. Путь к рассуждению о них был
общий со всех сторон, откуда ни направляться к ним, и можно было с
одинаковым удобством пройти через каждую из этих забот к другой. По-
тому сын сначала не умел разгадать, которая именно из них будет главным
предметом eis беседы теперь. Ему казалось, что разъяснение того, как пре-
красно женщине сохранять женскую честь и как дурно быть утратившей
честь послужит лишь маленькою станциею по дороге к делу о его женитьбе.
Поговорив о гнусности порока, по поводу того, что Фанни Леоновна была
танцовщицею и нарисовав пленительную картину телесной и душевной чи-
стоты девицы изображением телесных и душевных достоинств Ксении
Юрьевны, мать пригласит его содействовать ей в разрешении задачи, которая
из девушек, вертящихся тут в свите Габриэллы Платоновны четыре дня в не-
делю с обеда до поры ехать домой одеваться на бал, а остальные три дня
обыкновенно остающихся тут и ночевать, наиболее способна исцелить рану
его сердца или нельзя ли приискать в городе какую-нибудь — разумеется,
тоже непорочную, как эти, еще более способную на уврачевание его раны.
Прежде, не было матери хлопот раздумывать, на ком женить его: он пред-
чувствовал все эти три года, что как только он приедет сюда, окажется, что
невеста ему найдена: Ксения Юрьевна. Не менее нравилась матери и старшая
сестра Ксении Юрьевны; но—Лидия Юрьевна, именно в качестве старшей,
не имела во все эти три года отбоя от искателей ее руки, потому Антонина
Михайловна и сосредоточила свои мысли на младшей сестре, которая не
хотела думать — девушка умная, о женихах, пока не выйдет замуж старшая
сестра. Вот, в это свободное для нее время, она и будет, по старанию Анто-
нины Михайловны, заниматься исцелением раны сердца милого сына Анто-
нины Михайловны. Как повенчается старшая сестра, можно будет — хоть на
другой же день — повенчаться младшей с ее милым сынком. Приехав, он уви-
дел: это стало не так. Не читая писем матери, он не знал, что шансы сообра-
жения Александры Дмитриевны и Юрия Константиныча о том, какая пар-
тия найдется для их второй дочери поднялись до совершенной достоверности:
она будет иметь женихами вельмож.
680

И Антонина Михайловна, доведенная разговорами с ее матерью до яс-
ного понимания этого, отказалась от мысли осчастливить сына и Ксению
Юрьевну соединением их в супружескую чету. Для всех это было очень хо-
рошо, по мнению Владимира Васильевича: девушка и ее родители избавились
от надобности отказа Антонине Михайловне, она от неприятности получить
отказ, а он от стыда за неудачную хлопотливость матери; его сестра от хло-
пот объяснить девушке и ее родителям, что он тут ни в чем, кроме глупости,
его молчания, не виноват.
Возникла для Антонины Михайловны необходимость найти сыну другую
невесту; и он думал, что заботы о его женитьбе не позволят ей долго останав-
ливаться на разъяснении ею понятий о женской чести противопоставлением
пятна на репутации Фанни Леоновны белизне душевной и телесной чистоты
Ксении Юрьевны. Однакоже, через несколько времени он стал замечать, что
ошибся: рассуждения о пятне на имени Фанни Леоновны начинали оказы-
ваться не частью предисловия, а главным предметом речи его матери. Заботы
о приискании ему невесты она, как становилось видно ему, отложила на не-
сколько минут по безотлагательной необходимости изложить ему истинные по-
нятия о том, как повредило репутации Фанни Леоновны то, что она была
танцов!цицею. Почему эта необходимость так безотлагательна? — спрашивал
он себя, с недоумением: но очень скоро услышал, в чем дело.
— Говорить со мною об Эленьке — все равно, как и о Лореньке — всегда
совершенно легко тебе с полною откровенностью, в каком бы настроении
скрытничать обо всех и обо всем иных и ином ни находился ты. Восполь-
зуемся твоим нынешним расположением к откровенности для того, чтобы по-
говорить о том, о чем в обыкновенном твоем склонном к замкнутости настрое-
нии духа было бы трудно тебе говорить откровенно даже и со мною. Я буду
говорить так, чтобы разговор нимало не шокировал твоей скромности. Ты
признался, что тебе очень приятно смотреть на Фаннечку и на Ксенечку. Фан-
нечка — замужняя женщина, и начнем с нее, отношения которой к тебе вполне
определенны. Вот удивился ты, я думаю, прочитав мое известие, что мы по-
дружились с бывшею танцовщицею! — А теперь, ты не осуждаешь нас за
дружбу с нею?—Конечно, невинное сердце; но — как бы то ни было — тан-
цовщица! — Это будет между нами: я и Лореньке этого не говорю, и тем
меньше передам Лореньке твое мнение, если оно будет в осуждение нам. Мо-
жешь высказывать смело: ведь я умею промолчать, о чем нельзя передать
никому. Осуждаешь?
Итак, мать воображает, что ему кажется предосудительным знакомство
се с Фанни Леоновною.
— Прошу вас продолжать, мамаша; мне будет яснее, как вы сама ду-
маете об этом.
—■ Скажу тебе, Володя: в глубине души, я не осуждаю Фаннечку за ее
несчастие, что она была танцовщицею. Девушкам и их матерям я не могу
высказывать такого мнения, легко ведущего их к ошибочным мыслям, гибель-
ным для девушек, печальным своими последствиями для их матерей. Но ты
мужчина, и для тебя менее опасно знать об этом истину. Фаннечку не сле-
дует осуждать за то, что она была танцовщицею. Ведь не она виновата в этом
несчастии, положившем неизгладимое пятно на ее имя, и едва ли оставшемся
без пагубного влияния на ее, хотя и невинное, сердце. Почему не она виновата
в этом своем несчастии? Посуди сам: дочь танцовщицы; готовлена была ма-
терью к той же профессии с детства, можно сказать: с младенчества, как
только стала держаться на ножках малютка; осудить ли ее, что она не по-
нимала, как это постыдно? А если так, то... Повременим, Володя, идет кучер.
«Взятое в этой оторванности от того, что должно было следовать, не-
сколько удивительное младенчество понятий. Но как предисловие, предисловие
не дурное. Дальше был бы панегирик невинности Ксении Юрьевны. Белизна
ее выигрывала б от контраста черноты пятна, неизгладимо лежащего на Фанни
Леоновне. О, мамаша оказывается искусным оратором. Можете хвалить Ксе-
нию Юрьев1гу сколько хотите, мамаша; к счастию, она так же безопасна для
меня, как Фанни Леоновна: все знают, что ее женихом будет вельможа, как
681

вельможа стал женихом ее старшей сестры. Я не жених ей, это, к счастью,
несомненно даже для вас, мамаша. Потому, рад слушать похвалы ей сколько
вам угодно и буду от искреннего сердца поддакивать им. Но после, когда пе-
реговорю с вами обо всем важном, о чем можно говорить с вами?».
Кучер подошел торопливыми, но неверными, слабыми шагами: ноги под-
ламывались под ним; он был побагровевший от беготни в жарком воздухе,
весь облитый потом, задыхающийся.
— Не нашел своих младшеньких, Степан Максимыч? О, да как я изму-
чила тебя, бедный!
— Оно точно, устал, Антонина Михайловна. Но важности в том нет, не
извольте жалеть: не о чем. Как бы стакан водки выпить, в ту же бы секунду
окреп. Но не смею, когда должен везти вас.
— Выпей, Степан Максимыч. Я прошу. Сходи в буфет; выпей.
— Не смею, Антонина Михайловна.
— Да я сама тебя прошу... Ну, не смеешь, то хоть присядь. — Кучер сел
на край помоста веранды. — Да нет, ты выпей. Володя, сходи, принеси ему
из буфета.
— Это как вам будет угодно, но не смею; увольте, Антонина Михайловна.
Впрочем, и без водки в пять минут сбежит усталь с меня, как с гуся вода.
А вот жаль только, что достать я их не мог, хоть и видел издали. Весь лес
избегал, нет нигде. Побежал по дорожке, которая на хутор именинницы, по
опушке леса: наших уж нет там, ушли к имениннице. Сидит Лиза, плачет—
«Да что ты, — говорю:—иди себе, повеселись». Сидит, не встает. — «Не
видела ль моих детишек?»»—«Нет». — «Они не туда ли взяты матерью да
бабушками?» — «Должно быть», — говорит. И как это сразу мне в голову не
пришло!.. Ну, да проку-то столько же было бы, только беготни-то было бы
мне меньше. Бегу к хутору. Вижу: подле садика играют ребятишки; много;
вижу: и мои тут. Зову, не слышат: далеко. Бегу поближе, ан подле-то в са-
дике — вся компания. Я и назад: встали некоторые из женщин и мужчин
подняли с собою за мною гнаться. Так я и убежал. Нельзя, приведут к хо-
зяйке, не отвертишься от стакана мадеры: за руки ухватят, насильно в рот
вольют.
— Да ведь ты не опьянел бы со стакана мадеры.
— Известно, нет, и с пяти не опьянел бы, а они больше одного стакана
с меня и не требовали бы выпить. Но вы, Антонина Михайловна, самый ма-
лый винный запах далеко слышите, боялись бы, не пьян ли я. Что мне тогда
было бы? Не подумала бы Авдотья Николаевна на меня, что я мог действи-
тельно выпить сколько-нибудь лишнее, когда должен везти вас; но не о том
была б и речь, пил ли я хоть больше рюмки, не то что стакана; хоть и только
с наперсток выпил —- все равно: вас напугал, в этом мой грех, а не в том, что
пьян. Доведи она до Авроры Васильевны, то не беда бы: видит Аврора Ва-
сильевна, что сам жалеешь о своей неосторожности,— и прав ты перед нею.
Но в том-то и штука, что Григорий Данилыч и Авдотья Николаевна Авроре
Васильевне беспокойства не сделают, ни о каких пустяках — а от нас, какие
же могут быть, по чистой совести говоря, упущения или нехорошие поступки,
кроме пустых? — Никогда ничего Авроре Васильевне не скажут, и остается в
тебе совесть не успокоена. А скрыться от них ничего не может, потому что
мы все к ним имеем самое полное доверие: всякую малость ли, большую ли
вещь, сами о себе говорим, либо ей, либо ему, либо им обоим вместе, всякий
о своих делах, потому что совет их надобен; или ей говорим как это больше
бывает, или, что подходит больше к тому, чтобы с мужчиною советоваться,
Григорию Данилычу. Но известно, больше бывает такого, о чем ближе ей рас-
судить. И что это у них за вера такая, что всякий может иметь доверие
к ним? Это даже удивительная вера. Но только, в последнее время, стали
мы думать: никакой особой веры у них теперь нет; прежде, должно быть,
была; но теперь нет; и они только по привычке думают, будто они особой
веры. А в них только-то особого и осталось, что они соблюдают все хорошее.
Мы о хорошем говорим; а они его и соблюдают, кроме того, что говорят о
нем. В этом теперь и вся их вера. Потому, трудная она. Разве, хоть бы вот
682

мы с Катериною; не желали бы так поступать, как они?—Трудно. Не можем.
Потому, даже и близко их иметь подле себя, — полезно, так, но — тяжело для
совести. Вот хоть бы мое дело с моею просьбою к вам, Антонина Михайловна.
Стал я раздумывать, должен ли я повиниться перед Авророю Васильевною,
что хотел себя дядею подменить; или не должен я беспокоить ее таким делом,
из которого ничего не вышло. Рассудил: посоветуюсь с Григорием Данилычем,
говорить ли Авроре Васильевне, или промолчать. Прихожу. — а их молодые
женщины, когда я подхожу, смеются. Я не догадался; думал: они чему своему
смеются. А теперь, как отец нам о целковом объявил, что он у Лизы, то вы-
ходит что же: это они надо мною смеялись, им уж было все известно. А по-
чему известно? Выходит, старики-то, решивши тот целковый взять с меня
в штраф, рассудили: бедным отдать его. Дядя-то и понес его Авдотье Ни-
колаевне, потому что она больше занимается этим у них. А известно, они
лучше нашего разбирают, кому дать, чтобы помощь в пользу шла. Ну, кстати
и рассказал им для смеху все дело. Они-то и сказали ему: если хотите отдать
бедным этот рубль, отдайте Лизе; она вам ближе других бедных, то ее обойти
не должно. Как же мог бы я свое дело скрыть от них? —■ Авдотья Николаевна
сказала мне, что говорить об этом Авроре Васильевне не стоит. Я и промол-
чал. Может дойти до нее, — потому, что старухи-то наши долго смеяться бу-
дут; она может итти мимо, услышать. Но я знаю от Авдотьи Николаевны:
не поставит она мн»е в вину, что я промолчал, и подумает: и не стоило мне
знать этого. Но только легче бы мне перед Авророю Васильевною виниться,
нежели от них узнать, что и виниться не стоит. Аврора Васильевна выслу-
шала бы, и забыла бы; или, хоть не забыла бы, но считала бы поконченным
это дело. А у них все остается на счету. Вы скажете: да ведь и они напоми-
нать тебе не станут. Не станут, но сам не можешь не помнить; когда на них
глядишь, потому что знаешь: они не забыли. Вы скажете: а тебе какой от
того убыток?—Никакого убытку нет; но как ты видишь их, то и совестно
тебе перед ними. Ты перед ними весь свой век будто виноватый. Потому
что чувствуешь; вот они, такие же рабочие люди, как ты, не господа,
а так ли они живут, как ты? Возьмите вы, например, какое обращение
у них между собою в семействе. Может ли у них муж ругать жену или жена
язвить мужа словами? У них и с чужим человеком нельзя говорить иначе,
как ласково, дружелюбно. Это так только у самых хороших господ. Возь-
мем опять...
— Так. Все это, Степан Максимыч, с удовольствием я слушала, как пре-
красно ты рассуждаешь, — перебила Антонина Михайловна слова кучера, —
но только, не должны мы с тобою забывать, что у нас с тобою дело есть, и
терять времени нам нельзя. Я дала тебе отдохнуть;—достаточно ли?
— Предостаточно, Антонина Михайловна. Извольте приказать, чтоб я
опять за детьми сбегал?—'В минуту здесь будут. Оплошал я, точно: пона-
прасну побоялся туда к ним подойти, или, вернее сказать, сам на себя не
надеялся, что не соблазнюсь выпить стакан мадеры. Против воли заставят
ли пить? — Он встал. — Изволите приказать? В минуту приведу.
— Нет, я не то, Степан Максимыч. Видишь ли, я рассудила; хорошо ли
детей отрывать от игры? Не должно. Эта моя мысль о ком-нибудь из твоих
младшеньких была не хорошая, и я даже рада, что потерпели мы с тобою hs-
удачу в этом. Но была с твоей стороны ошибка, которую еще можно, я на-
деюсь, поправить. Ты говорил, что там на дороге сидит... Господи, что это
такое?
Антонина Михайловна с недоумением глянула левее к югу.
Из-за южного угла мчалось нечто, нечто на первый взгляд, действительно
загадочное: будто вылетала оттуда по воздуху, размахивая глиняными руками
и ногами, будто ожившая глиняная статуя довольно уж-таки подросшей де-
вочки в хитоне. Статуя, облетев южный угол, стала как вкопанная на помосте
веранды с наружной стороны, стала против Антонины Михайловны, в трех
шагах ближе кучера, всплеснувшего руками при ее появлении, и вслед за тем
засунувшего руки глубоко за кушак своего форменного костюма; едва коснув-
шись ногами пола, статуя звонко и быстро, как трещотка, затрещала:
683

■— Пожалуйте вещи отнести в сад, Антонина Михайловна; я там под ио-
лом в лаэгйке слышала, дедушки говорили: вещи отнести некому. Я свое слово
помню, службу исполняю. Как лазейку докопала наружу насквозь, вылезла,
вот и прибежала в один дух. Заверните вещи в платок, Антонина Михайловна,
и не замараются об руки мне. Пожалуйте вещи.
Она протянула руку над столом, принимать посылку.
Антонина Михайловна печально качала головою, всматриваясь в жертву
родительского жестокосердия: по всей девочке — по волосам, и лицу, и
одежде, и ногам налепилась сплошною толстою обмазкою глина.
— Да как же это, Таня, вымазалась ты так? — могла наконец произнести
Антонина Михайловна, когда девочка остановила свою звеневшую без пере-
дышки трескотню.
Таня возобновила трескотню, продолжавшую опять звенеть до конца без
передышки.
— Пожалуйте вещи, Антонина Михайловна. А ты, батюшка, не доглядел,
под пол-то глядевши, — она не шевельнувшись ни головою, ни лаже распро-
стертою по воздуху рукою, вся целиком, как стояла, перевернулась на пятках
к отцу, в глаза которому заторчали теперь глиняные пальцы вытянутой
руки:—то-то, умел бы глядеть-то! Я там за тою кучею глины и была,—
эта куча от моей лазейки-то и была, — ты что же не полез, за эту кучу, не
заглянул? А ты руки-то хоть и вынь из-за кушака-то, и вынутыми, не бойсь,
не посмеешь хватать меня при Антонине Михайловне. — Она опять вся цели-
ком, не шевельнувшись, перевернулась к Антонине Михайловне. — Пожалуйте
вещи. Я там все время лазейку копала: глина«то сверху как камень, трудно
копать, а внизу-то как есть совсем жидкая; заплывает лазейка; черпаешь,
черпаешь, а она все заплывает, — как есть мученье!—Девочка упала на ко»
лени, складывая руки ладонями вместе перед лицом в изображение мольбы,
и подняла тон своей трескотни до пронзительнейшего визга. — Антонина Ми-
хайловна, защитите от злодеев моих! Родные, отец, мать мучители мои. Злодеи
мои! Защитите! Утоплюсь!
— Утопишься нарочно, авось и не утопишься, — заметил отец:—А что
утонешь от своего озорства, в том не имею сомнения.
— И не грех тебе, Степан Максимыч, и Катерине Захаровне... — начала
было Антонина Михайловна, но остановилась, не договорив, — Нет, Таня,
слишком ты выводишь их из терпения. Ты сама посуди: с твоими младшими
братцами и сестрицами разве поступают так твои папенька и маменька? Ты
гтоудерживай себя хоть немножко, дружок. Подумай сама: ведь ты уж не ма-
ленькая; двенадцать лет. А теперь иди скорее, вымойся, и все на себя надень
чистое.
— Это ваше приказание я должна исполнить, Антонина Михайловна,—
затрещала Таня, чинно вставая на ноги. — И то ваше приказание должна ис-
полнить; чтоб удерживать себя. Как я, впрочем, и всегда себя удерживаю.
Но в том вы не извольте осудить меня, Антонина Михайловна, что я должна
Лизе глаза выцарапать. Сами извольте сказать, Антонина Михайловна, может
ли чье-нибудь сердце выдержать, чтобы глаза не выцарапать, когда такая
обида? Она идет мимо анбара, где я в чулане, я в щелку, вижу, Христом бо-
гом ее молю: «Выпусти, Лиза», — а она в ответ: — «Сиди, так тебе и надо».
Я знаю, где ее разыскать. Я виду не показала, что притеснение мне от нее,
не хочет меня выпустить; я будто все упрашиваю — будто думаю, упрошу, а
сама из нее выпытываю, где мне будет найти ее, когда вылезу. Должна ли я
ей глаза выцарапать, или нет, Антонина Михайловна, скажите сами. И как
перед богом, так и перед вами: выцарапаю. Ее вот где найти: у именинницы,
где наши. Как только исполню ваше приказание, вымоюсь, сейчас побегу туда;
подсяду к ней будто с ласкою, и царапну по глазам! Тогда, пожалуй, от-
таскивай меня от нее: мое дело уж будет сделано, глаза у нее выцарапаны.
И сами тогда будете изволить похвалить меня, Антонина Михайловна, за то,
что мое слово — верное: как перед вами даю обещание; — суди меня бог, если
не выполню! —. так и выполню: глаза у нее выцарапаю. А теперь пока иду
ваше приказание, Антонина Михайловна, исполнить: вымоюсь. — Таня чинно
6S1

повернулась и с чувством собственного достоинства степенно пошла за южный
угол.
Антонина Михайловна, несколько раз начинавшая шевелить губами, в
тщетных попытках вставить что-то в звенящую без передышки речь оскорб-
ленной девицы, — вероятно, заявить протест против приписываемого ей сочув-
ствия выцарапанию глаз Лизы, могла наконец вымолвить вслед величаво
удаляющейся:
— Будь ты поосторожнее в шалостях своих, Таня. И умная ты девочка,
и во всем хорошая. Только опасаются за тебя все, потому что ты слишком
дурачишься. Если не для себя, то для отца с матерью, побереги ты себя, хоть
немножко. — Ох, Степан Максимыч, будьте вы с Катериною Назарьевною
как можно ласковее к ней, то может быть и станет она удерживать себя, —
продолжала Антонина Михайловна, обращаясь к кучеру: — А теперь, о на-
шем с тобою затруднении: нашелся — было тебе неожиданно случай поправить
дело, попалась тебе на дороге Лиза, а ты и упустил случай даже еще сам ее
туда итти уговаривал, вместо того, чтобы позвать сюда. Но быть может она
еще сидит там, и можно твое упущение поправить: сходи, взгляни; если еще
там она, позови.
— Упущения с моей стороны не было, Антонина Михайловна, но только
не хотел я вам говорить; а когда вы желаете узнать, то скажу: ходить за нею
пользы не будет. Я сам сначала так и говорил ей: «Нужна ты Антонине
Михайловне, отнести вещи, то пойдем». А она: «Хоть убей ты меня, не пойду
я на глаза Антонине Михайловне: больно уж горько мне и без того. Пе-
рестану плакать, схожу на именины, повеселюсь; тогда, воротившись готовить
обед, могу показаться Антонине Михайловне: будет у меня сила переносить
ее слова».
— Вот, стало быть, некоторая польза ей от моих слов есть: вместо
того, чтобы прийти на именины рано, прийдет попозже, па полозину меньше
будет времени ей вредить себе там. А что она через это потеряла три рубля—■
ты говорил тогда, получила бы она рубля три за свою помощь имениннице в
приготовлении угощения, если бы пришла рано, — то я ей дам три рубля. —
Но как же быть нам с нашим делом, Степан Максимыч?
— Одно средство, Антонина Михайловна: послать кого из стариков.
— Мамаша, я пойду, все равно, посылаете ли вы со мной брильянты, или
нет. — Степан Максимыч, вот ключ от моей комнаты; отберите там иностран-
ные газеты от русских, подберите, иностранные по их виду, подберите газеты
каждого особого вида по нумерам, свяжите все, положите в коляску. — Ма-
маша, вы во всяком случае заедете домой в городе, потому и не будет вам
лишней потери времени передать газеты Наталье Александровне.
Наталья Александровна, о которой думал он, как о хорошей заместитель-
нице его сестры в заботах о- матери, была ближайшим другом отца и матери
Габриэллы Платоновны до знакомства их с Авророю Васильевною; при их
жизни очень близким другом Авроры Васильевны, после их смерти самым
близким ее другом из всех, постоянно живших в том городе. Она была гувер-
нантка, и помогала своим жалованьем кормиться своим отцу и матери, бедным
мещанам. Приглашенная Авророю Васильевною помогать ей учить дочь их
умерших друзей, она получила возможность отказаться от гувернантства,
поселилась с отцом и матерью во флигеле городского дома Антонины Михай-
ловны (дочь записывала на имя матери все богатство, которое создавала своим
трудом). Этому прошло теперь лет девять. Дружба Натальи Александровны
с Авророю Васильевною оставалась прежнею, и Наталья Александровна с
отцом и матерью продолжали жить в том же флигеле. Наталья Александровна
получала теперь более чем достаточные доходы от литературных занятий. —
Газет, не читанных ею, накопилось много; следовательно, она не спешила чте-
нием их. И не дальше, как ныне к обеду, должна была она приехать сюда сама.
Потому, отправлять к ней газеты именно теперь, не было особенной надоб-
ности, и за минуту перед этим Владимир Васильич не думал о том. Но по-
ручить разборку груды иностранных газет кучеру, с трудом читавшему по-
русски, было очень хорошим предлогом удалить его на довольно много минут»
685

чтобы он не мешал разговору, возобновить который хотел Владимир Васильич.
Мать смотрела на говорившего о газетах сына, улыбаясь. — Кучер, взяв
ключ, пошел в комнату.
— Степан Максимыч!—-сказала Антонина Михайловна.—Кучер оста-
новился. — Приберешь в комнате Володи. Кончишь, отнесешь газеты в ко-
ляску не через эти двери, а с той стороны дома обойдешь кругом к ней, и
отведешь лошадей подальше отсюда за северный угол. Там и оставайся, пока
позовем тебя подъехать сюда. Мы хотим договорить, что начали, так пусть
не будет помехи от тебя. — Обидно, Степан Максимыч?
Кучер рассмеялся. — Да ведь это не то что от господ прислуге говорится,
это говорится и от ровных ровным, и старшим; «Нам надо поговорить между
собою, то вы отойдите в сторону». —- Кучер обратился к барину: — Без этого
жить на свете нельзя, Владимир Васильевич. — Он опять стал говорить ба-
рыне: — А точно, слава богу, что подвернулся случай прибрать в комнате у
Владимира Васильевича: вот уж пятый день остается не прибрана комната.
Старухи наши меня поедом съели, да что ж мне делать-то, когда Владимир
Васильич не велят, говорят, что еще погодить можно. — Кучеру было поручено
убирать в комнате приезжего барина. Мать, теща, тетка кучера заменяли гор-
ничных Антонине Михайловне и Авроре Васильевне. — Корзину-то с узел-
ками кстати захвачу теперь же.
— Так, так, Степан Максимыч. — Кучер, взяв корзину, ушел в ком-
наты.— Антонина Михайловна вздохнула, погладила сына по плечу; помол-
чала, погладила сына по лицу, — он взял ее руку, чтобы поцеловать—опять
погладила его по лицу, погладила по волосам, снова вздохнула.
— Я цыпленок, Володя, но ты хуже меня. — Опасался обидеть кучера,
сказав ему, чтобы отошел в сторону! — Хороший ты человек, но всем жаль
смотргть на тебя.
— Это все равно, мамаша. И вообще, обо мне говорить не стоит. Будем
продолжать...
— Погоди, Володя. Кучер идет сюда.
Предупредив искусственным громким кашлем, что возвращается на ве-
ранду, кучер через несколько секунд появился в дверях. Они были посредине
фаса дома, далеко от места, где сидели Антонина Михайловна и ее сын. По-
тому кучер, торопливо заговоривший, как отворил дверь, должен был первые
слова произносить очень громко. Это и его торопливость перепугали Антонину
Михайловну. Но с первых же двух слов кучера она не только успокоилась,
улыбнулась.
— Лиза здесь, Антонина Михайловна,—говорил кучер, понижая голос
по мере того, как приближался. — И даже не одна, другая с нею, тоже в ро-
зовом платье. Должно, привела с именин приятельницу какую, чтоб одной не
скучно было. Я вхожу из этого зала в следующий, а две в розовых платьях
бегут оттуда дальше: я только и успел увидеть, что мелькнули в те двери
их хвосты — и другая, со шлейфом. Двери за собою захлопнули. Я опустил
корзину на пол, для скорости, — ив догонку за ними. Но не догнал: вбегаю
в столовую, а те двери из столовой в буфет захлопываются, и замок щелкнул.
Я крикнул: «отопрись, Лиза; иди отнеси вещи; а не хочешь показаться на
глаза Антонине Михайловне, я принесу тебе вещи сюда».—Там молчат.
Я пошел сказать вам; когда отошел за две комнаты, слышу: они там хохочут,
только, должно быть, стараются удерживаться, потому что мне через две
комнаты было бы много громче слышно, если бы хохотали во весь голос. <—
Изволите приказать через меня Лизе, чтобы пришла сюда, или пожалуете мне
брильянты отдать их ей там, чтоб позволить ей от вас нести через подъезд,
подходя к вам?
— Не нужна мне теперь Лиза нести брильянты, и никто не нужен нести
их, Степан Максимыч. Володя сам хотел итти, а не по моему только поруче-
нию. ■— Она обратилась к сыну; — Когда ты вынул ключ от твоей комнаты,
Володя, я увидела, что ты действительно хотел сам итти к сестре, а не из
угождения мне только уверял, что хотел. Если ты запер свою комнату, вы-
ходя сюда к чаю, то значит, хотел итти к сестре, как я отпущу тебя: кроме,
6%

некуда итти тебе, а гулять ты не Любишь,— и, я перестала принуждать тебя»
послушавшись Лореньки, что это лишняя скука тебе, потому что моцион вовсе
не нужен для твоего здоровья, которое и без него хорошо. И когда я увидела,
что ты сам хотел итти, то рассеялось затруднение моих мыслей тем, что по-
сылая тебя, я отнимаю у тебя время; голова моя стала думать легче, и что ж
я заметила?— Вовсе не было мне никакой надобности хлопотать, чтоб Из-
бавить тебя от потери времени, нашедши, кого послать, кроме тебя. — Иди
себе, Степан Максимыч.
— А правда, все правда, что изволите говорить, Антонина Михай-
ловна,— сказал кучер:—Когда Владимир Васильич запер комнату, то зна-
чит: точно, сам хотел итти, и без вашего поручения. — Кучер повернулся и
продолжал тоном размышлений, произносимых вслух, говорить, уходя: —
И опять: точно, что когда некого было послать, то и посылать не было на-
добности. Точно: и как только можно было этого не сообразить! Вот что
значит, когда мысли запутаются в хлопотах! —Он почесал в затылке, и
скрылся за дверьми.
— Да, Володя, — возобновила свой разговор с сыном Антонина Михай-
ловна: — Если некого было послать, то вовсе и не было надобности посылать.
Можно было рассудить, что когда Лоренька станет одеваться и, взглянув,
присланы ль брильянты, увидит, что их нет, то пришлет за ними, Авдотью
Николаевну или которую-нибудь из ее дочерей. Только бы. Да, вот как за-
бываешь самые простые соображения, когда мысли запутаются от затруднений.
А ты, я думаю, помнил, что хлопотать о посылке брильянтов было вовсе не
нужно мне, что пришлет за ними сама Лоренька. Почему ж ты не сказал? —
Боялся шокировать мое самолюбие, поправляя ошибку моей забывчивости!—
О, мой милый!—разве я такая тщеславная и обидчивая?
— Мамаша, вы еще не углубились достаточно в нелепые извилины пу-
таницы моих деликатностей. — Вы были бы рады моему напоминанию, что
если некого послать отсюда, то у Лореньки есть кого послать сюда. Но мое
чувство почтительности к вам не позволяло мне дать вам совет: «Не хлопо-
чите понапрасну».
— Неужели, Володя, твои чувства путаются до подобной, — действитель-
но, нелепости?
«Не могу вывесть из затруднения, потому чтп это было нарушением
деликатности» — но это действительно нелепость. — Теперь спрошу; тяготился
ты тем, что я держу и держу тебя здесь, когда тебе хочется поскорее уйти к
сестре? — Скажешь правду?
— Скажу, мамаша. Но прежде, дополню о том, что мы говорили теперь
по поводу хлопот с посылкой бриллиантов. Хочу держать себя с вами по-
проще, говорить о том, о чем говорю, все, что надобно сказать. — До появле-
ния кучера с известием, что Лиза тут, я полагал, что Лоренька еще не присы-
лала за бриллиантами. Она уж прислала за ними, но они еще не скоро пона-
добятся ей — впрочем, что ж я! —Она вовсе не посылала; — за ними пришли,
не дожидаясь, пока она позвонит, чтобы послать — впрочем, что ж я!—при-
шли вовсе не за бриллиантами, бриллианты,—когда-то еще понадобятся!—
не скоро еще;—они пришли — это не Лиза с какою-нибудь приятельницею,
мамаша: разве уйдет Лиза с именин раньше поры, когда необходимо приняться
за приготовление обеда! — и если б это была Лиза с приятельницею, то —
пусть не хочет она итти к Вам на глаза сама, она прислала бы сюда к вам
приятельницу;—это две из дочерей у жен сыновей Авдотьи Николаевны; и
они пришли не за...
— Правда, Володя, правда! Вот почему был и смех! Они смеялись
ошибке кучера, и потому, что им удалось запереться от него!—Потому-то и
смех был не такой, как был бы у Лизы с ее приятельницею! Не сдерживали
они хохота, но они не хохочут грубым хохотом во все горло, они все — бла-
говоспитанные молодые женщины! — И правда, что они пришли не за бриль-
янтами;— то-есть, кстати, быть может, и за бриллиантами, но не собственно
за ними. Они пришли прибрать в комнатах, — так, Володя?
— Я думаю, так.
687

— Они рассудили, что наша женская прислуга спешила на волю, приби-
рала комнаты торопливо, то надобно прибрать хорошенько; моя комната,
знали они, осталась вовсе неприбранной, потому что прислуга ушла, когда я
еще спала; посмотри» онл придут за ключом от нее, — и ты прав: они пришли
сами. Они — Авдотья Николаевна с дочерьми — не ждут, пока Лоренька
скажет: «мне надобно»—или «я прошу». — Они сами делают все» что
знают, о чем могут догадаться. Лоренька послала б их только по какой
особенной надобности, которой не могли они предвидеть. А в таком случае,
это было — что?—какое-нибудь поручение ко мне или к тебе. Не поручение
о бриллиантах; нет, что-нибудь совершенно непредвиденное. Они, если бы
были посланы ею, пришли бы прямо сюда к нам. Но все-таки, я не могу
понять, почему они не пришли сюда к нам, — без надобности, просто поздо-
роваться?
— Не умею и я разгадать, мамаша.
— Разве вот что: не совсем одеты они. А тут ты; как бы то ни было,
мужчина. Так, так! Поэтому они и от кучера уходили, заперлись.
— Но вот, что, мамаша: ни одна из них не выходит...
— Так, не выходит не то что из дому неодетая, как прилично, из ком-
наты своей не выходит? Как же понять это. Ах, вот что: они убирали в ком-
натах, то сняли с себя кофточки или по какому фасону у них сшито, — сняли
го, что поверх юбки платья. Так, так, Володя: поэтому они от кучера уходили,
заперлись. Но как же они прошли, а мы не заметили? — Дорога через парк в
дом одна, через эту поляну. Не знаю, как мы не заметили их.
— Оставим это, мамаша. Стоит разгадывать!—Какая-нибудь шалость
молодых женщин. — Вы спрашивали, мамаша, тяготит ли меня то, что вы
держите меня здесь, когда мне хочется поскорее итти к Лореньке. — В обык-
новенном скрытном настроении я отвечал бы тирадами о моей любви к вам,
которые были бы приняты вами за ответ, — и, будучи принимаемы за ответ,
были бы, разумеется, ответом очень приятным для вас. А на самом деле, это
было что такое? — я уклонился б от ответа. Почему? — Серьезный, прямой
ответ не мог бы быть таким приятным для вас. Мне тяжело, что он не может
быть таким. Но я расположен быть откровенным. Теперь ли, во всякое ли
другое время, когда я долго подле вас, бывают минуты скуки для меня. Мои
умственные интересы, чужды вам; вы интересуетесь многим, что не занима-
тельно мне. Невозможно, чтобы разговор с вами не бывал минутами скучен
мне. Но — эти минуты лишь небольшая доля времени, когда я подле вас.
Вам приятно, чтоб я был подле вас; делать приятное вам приятно мме, хотя
бы, само по себе, это и было бы, минутами, несколько скучно.
— Будто я сама не понимала иногда этого, Володя? Но ты сбивал меня с
толку твоими уклончивыми ответами.
— Вы видите, мамаша, что в сущности я говорю вам теперь: не стесняй-
тесь тем, что мне иногда немножко скучно слушать вас; это немногие минуты;
и маленькая скука с излишком вознаграждается для меня приятностью соз-
навать, что я делаю приятное вам.
— Благодарю тебя, Володя, за откровенность. Она приятнее всего для
меня. И я спрошу о том же вот еще что.—Я все толкую, что забочусь, чтобы
не пропадало у тебя время. Других я удерживаю отнимать его у тебя. Напри-
мер, Фаннечка хотела бы заставлять тебя быть с гостями все время, когда
гости у нас. Я запрещаю ей итти и к тебе в комнату и привести тебя, — а
она, как придет, говорит: «пойду возьму за руку, приведу вашего чудака по-
сидеть с нами». И после часто говорит: «Позвольте, я пойду,, приведу к вам
Владимира Васильича». — Ксенечка — как девушка — не может позволять
себе мыслей о таком фамильярном обращении с тобой, но она часто говорит
мне и Лореньке: «призовите его сюда; нам всем было бы приятно, если б он
не прятался от нас». — От других, я оберегаю твое время. Но сама—сколько
отнимаю его у тебя! —- О том, что это иногда немножко скучно тебе, можно
мне и не думать; что за важность немножко поскучать ему для матери. Но
быть может для твоих ученых занятий вредно, что я отнимаю у тебя много
времени?
688

■— Нет, мамаша. Это я говорю опять чистую правду. Мое чтение —
большею частью пустая жажда сведений, которые ненужны для моих тру-
дов. Например, я потратил много времени...
— Погоди, Володя. Идет сюда отец кучера.
Из-за южного угла вышел птец кучера,
— Две из дочерей Авдотьи Николаевны в доме, Антонина Михайловна.
Они уж давно в доме. Пришли вскоре после того, как мы отошли от вас
опять под нашу беседку. — Он говорил теперь Антонине Михайловне «вы»
и не корчил из себя шута. — Мы их тоже не видели. Они пришли из Оран-
жерейной кругом по горе, а не через парк. И вошли в дом с той стороны, ко-
торая против этой. Они прибрали в комнатах. Кончили убирать в других,
то вышли из дому через подъезд, прошли через наш двор, и позвали меня,
подошедши к калитке, которая против нашей беседки. Они просят ключ от
вашей комнаты, убрать и ее. Кончивши дело убрать ее, будут сидеть в сто-
ловой и ждать, не прикажете ль вы им чего
— Попроси их притти сюда.
— Они просили, Антонина Михайловна, чтоб вы не звали их сюда.
— Что ж это, почему так?
— Не знаю, Антонина Михайловна; не говорили.
— Хорошо, я сама пройду к ним, отдать им бриллианты, чтобы которая-
нибудь из них отнесла в Будуар.
— Они говорили о бриллиантах, Антонина Михайловна. Я вызвался им,
что отнесу к Авдотье Николаевне. Они сказали, что полагают, бриллианты
еще не скоро понадобятся, и до той поры придет сюда Авдотья Николаевна
и возьмет их.
— Хорошо. Больше, ничего больше?
— Ничего, Антонина Михайловна. — Он постоял в нерешительности. ■—
Антонина Михайловна, вы простите мне мое шутовство.
— Друг мой, прощать нечего. Не ты виноват, я сама в этом виновата.
— А насчет клеток, Антонина Михайловна?
— ДрУг м°й» сначала мне твоя просьба показалась странна. Но когда
ты повернул это свое дурачество против сына, я поняла.
— Так-то оно, так, Антонина Михайловна. Только прилично ли старику
корчить из себя шута?
— Как быть, привык ты. Не к летам тебе, я согласна. Но — что за осо-
бенная важность в своем домашнем обществе. А ты с другими стариками,
подумайте вы лучше вот о чем: побольше бы занимались вы Танею; девочка
бойкая, растет без должного попечения о том, чтоб ее острые способности
направлялись к хорошему, а не к опасным шалостям. Отцу и матери недосуг;
старухи ваши должны много времени проводить в доме у нас; да и без этого
у них много дела; остается она слишком без попечения о ней. Это ваша бы
обязанность.
— Так-то оно так, Антонина Михайловна. Но это будет не по-нашему,
а по-господокому. У нас о детях такого попечения нет.
— А у Григория Данилыча и Авдотьи Николаевны, как растут вну-
чата. По-господскому или по-мужицкому попечение о них от матерей и от
бабушки, от отцов и от дедушки?—Григорий Данилыч, Авдотья Николаевна,
все они — тоже рабочие люди, как вы; сыновья и зятья работают больше,
чем кто из вас. Женщины делают своими руками все по домашнему хозяй-
ству и мало ли работают с мужьями в Оранжерее, в саду, в парке? Все —
рабочие люди. Но так ли держат себя как другие мещане и мещанки? И в
особенности, так ли заботятся все в семействе друг о друге? А главное,
о чем я теперь говорю: так ли заботятся о воспитании детей?
— Это все у них так, как не может быть лучше ни у каких господ.
— Вот об этом вы с ними совещайтесь побольше; а те пустяки, из-за
которых вы ходите к ним — не прогневаюсь ли я, не прогневается ли Ло-
ренька за какое-нибудь ваше маленькое опущение — те пустяки не стоят
внимания не только Лореньки, но и Авдотьи Николевны с Григорием Да-
нилычем. Имеешь еще что-нибудь сказать мне?
689

— Больше ничего, Антонина Михайловна. — Ах, чуть не ^абыл. Они
просили позволения играть на рояле.
— Скажи, что приглашаю. — Больше, ничего?
— Больше ничего.
■— То иди и о том твоем дурачестве не думай. Не стоит того.
Старик ушел.
— Продолжай, Володя.
— Вы спрашивали, мамаша, не вредит ли моим ученым занятиям то,
что вы берете у меня довольно много времени. Я сказал: нет. Мое чтение да-
леко не все необходимое для моих работ. Я читаю очень многое безо всякой
надобности. Например, я потратил в эти годы очень много времени на изу-
чение фактов о влиянии тропического и экваториального климата на энергию
мускулов и умственной жизни. Я расположен, наперекор господствующему
мнению, думать, что оно выгодно. Но в специальной физиологической поста-
новке вопроса не имеет важности для историка; взгляд историка охватывает
факты несравненно шире, влияние очень теплого климата — благоприятно ли
оно, или нет — все равно совершенно заслоняется действием событий и по-
рядков военной и гражданской жизни людей. — Вы видите, я тратил время
на климатологические исследования вовсе без нужды. Так и вообще, боль-
шая часть моего чтения ученых книг — только развлечение, а не дело надоб-
ности. Отнимайте у меня сколько хотите времени, мои ученые труды ничего
не теряют от этого. Я говорю не из деликатности, а чистую правду. И пусть
Фанни Леоновна, Ксения Юрьевна, все другие дамы или девушки, все муж-
чины их свиты заставляют меня быть с ними, сколько им угодно. — Но,
кстати, вот о чем спрошу я: исследование влияния тропического и экватори-
ального климата на мускулы и нервы — пустое развлечение для меня, но —
очень заманчивое. Пристрастившись к нему, я дошел до того, что очень за-
интересовался теми поясами земного шара и бытом народов и племен, жи-
вущих там. Чувствую иногда сильное влечение пуститься в кругосветное пу-
тешествие. Результатом его был бы труд очень большого — это я говорю
с полною уверенностью: я знаю размер своих сил — труд очень большого
ученого значения. Что, если б я пустился в кругосветное путешествие, и де-
лал бы на нем долгие остановки в местностях здорового и чрезвычайно при-
ятного климата, — например, на плоскогорьях юга Ост-Индии, где истинно
райский климат, или в долине Кашмира, о котором и вы знаете, что там —
рай;—те плоскогорья, даже лучше Кашмира, только менее знамениты; —
или где-нибудь в самом хорошем уголке на Филиппинских островах; — и
вообще, где очень хорошо;—путешествие с этими остановками, или, пожа-
луй, хоть и одною, равною по времени всякому числу многих, заменяемых
ею, длилось бы несколько лет. Если бы я решился на это и попросил бы
вас — только вас, без Лореньки: уехать отсюда Лореньке на столько лет
нельзя: здесь все пришло бы в упадок, мы снова обнищали бы — если бы я
попросил вас, пригласив Наталью Александровну ехать с нами, чтобы было
кому заботиться о вас, — если б я попросил вас быть моею спутницею? По*
думайте об этом, мамаша. Едва ли я найду надобным исполнить этот мой
план, но быть может, найду необходимым. Поехали бы вы со мною в те
страны райского климата? — Прошу вас, подумайте об этом.
— Думать мне о чем, Володя. Чтобы жить вместе с тобою, я рада
была бы поселиться в Исландии, в Гренландии.
Он схватил руку матери и стал горячо целовать ее. — «И я думал, что
нужна будет борьба с нею, ангелом кроткой любви!»
— Благодарю вас, мамаша, благодарю. Вы не можете хотя бы приблизи-
тельно понять, как облегчилось мое сердце. Мне мерещились ужасы. —
И оставим это. Будем говорить о другом. Вы предполагали, я заинтересован
вопросом о том, что вредит и что не вредит чести женщины; а мне казалось
сначала, что изложение ваших мнений об этом, по поводу того, что Фанни
Леоновна была балериною служит лишь предисловием к похвалам Ксении
Юрьевны. Так ли, не знаю. Я готов слушать, сколько вам угодно ваши мне-
ния о чести женщины, хоть должен сказать, что вопросы подобного рода дав-
690

ным-давно потеряли всякий интерес для меня. А похвалы Ксении Юрьевне
даже приятно слушать мне: я сам очень хорошего мнения о ней. Но отложим
все это на несколько минут. Прежде, поговорим о Лореньке и Габриэлле Пла-
тоновне. Разговор наш был о Габриэлле Платоновне, и докончим его; тогда
поговорим о Лореньке. — О приданом Габриэллы Платоновны я слышал от
вас, насколько сама вы знаете о нем. О подробностях, я поговорю с Лорень-
кою. А вам предложу другой вопрос, на который в обыкновенном моем на-
строении духа не имел бы силы. Но, я теперь в совершенно особенном распо-
ложении быть откровенным с вами. Он и теперь будет очень тяжел для меня.
Он как будто неодобрение тому, на что решились вы и Лоренька, относи-
тельно Габриэллы Платоновны. В сущности, неодобрения в нем нет. Я не
мог не быть уверенным, что вы находили это наилучшим для нее. И после, я
читал, что действительно хорошо. Но я был изумлен первым прочтенным
мною известием о том. Дочь людей, которые так любили вас и Лореньку,
с которыми вы жили как одно семейство, — дочь женщины, которая, умирая
от печали о смерти мужа, говорила вам и Лореньке, что умирает спокойно,
потому что знает: вы замените ее для ее дочери, — девочка и потом девушка,
которая — сами вы постоянно говорили это, вы и Лоренька — составляет
веселье, отраду жизни для вас, — она, ваша дочь, сестра Лореньки — сдела-
лась гувернанткою!—положим, только по названию, а на самом деле —
гостьею этого семейства, но все-таки: гостьею, живущею у чужих людей,
положим, живущею у них только половину времени в неделю, но все-таки
постоянною гостьею у чужих людей; и гостьею получающею от них жало-
ванье;— положим, делающею им подарков на суммы втрое больше жало-
ванья, которое берет у них, — но все-таки гостьею, берущею от них жало-
ванье и дающею себе название гувернантки, — что это такое, и как могло
это быть?
— Как могло это быть — я понимаю, и поймешь ты, выслушав меня.
Как это было, я не знаю; то есть, знаю до мельчайших подробностей как
будто все; но не знаю одного какого-то выражения, состоявшего лишь из не-
скольких слов, — и сколько ни думала тогда, сколько ни думаю, вижу, что не
зная этого одного выражения, невозможно понять, как произошло то, что
знаю все до мельчайших подробностей; знаю даже и смысл этого выражения»
не знаю лишь, в каких именно словах была высказана мысль; и вижу, что
не зная, в каких именно словах была высказана совершенно известная мне
мысль, невозможно понять как произошло, что мы согласились — то есть,
Лоренька согласилась за себя и за меня — отпустить Эленьку жить в чужом
доме, брать жалованье, называть себя гувернанткою. Как это произошло, не
понимаю. Но как могло быть, что пришла в голову Эленьке такая странная,
безрассудная мысль, и как могло быть, что мы согласились не противиться
ее безрассудству, это понятно. Припомни, как шло ее ученье. Вообще, она
живет любовью к нам. Невозможно вообразить себе дочь, которая с боль-
шею радостью делала бы все приятное для матери; так Эленька радуется
предупреждать всякое желание мое или Лоренькино. И постоянно, она слу-
шается нас во всем по первому нашему слову. Но ведь она — огонь. Вдруг, со-
вершенно неожиданно, каприз: «не хочу». Через минуту, обнимает и говорит:
«я огорчила вас; я сделаю, как вы сказали».—Это мимолетные капризы:
совершенно мимолетные; и даже они редки. Но бывают случаи, когда она
безо всякого каприза, заливаясь слезами, скажет: «желала бы сделать по-
вашему; но не могу», И тогда, брось всякую мысль сладить с нею. Это лишь
в серьезных вопросах; и понятно, что это чрезвычайно редко. Проходят годы
без этого. И обыкновенно, это кончается тем же, чем и капризы в мелочах,
только не через минуту, а после нескольких часов борьбы с собою: уйдет,
плачет, и приходит со словами: «Вы так любите меня. Я думала об этом, и
увидела, что могу сделать так, как вы говорите мне». Всегда, когда может,
уступит. Но — был случай, что не могла уступить нам, и мы должны были
уступить ей; мы, то есть Лоренька: понятно, что я в подобных столкновениях
только следую мыслям Лореньки. — Случай этот, когда мы нашли неизбеж-
ным уступить ей, был за все прежние годы, собственно говоря, один: вопрос
691

о ее ученье: — «Не могу учиться ничему, кроме того, чему нравится мне
учиться!»; — и ие училась ничему, чему не хотела учиться. — Иногда бывали
у нее мысли, которые не возбуждали с нашей стороны противоречия, потому
что мы находили их умными, но которые вносили в ее отношения к нам со-
вершенно непредвиденные нами перемены. Самый важный факт этого рода
произошел от ее заботы угодить нам, желавшим, чтоб то вргмя года, кото-
рое мы живем здесь, не совсем пропадало для ее учения. До одиннадцати
лет, она в эти семь с половиною или восемь месяцев каждый раз забывала
почти все то, — очень немногое — чему успевала выучиться, пока шла. зима.
И вот, когда ей было одиннадцать лет, она придумала, как помочь нашему
сожалению об этом. — «Все время, которое мы живем здесь в парке, я ни-
чему не могу учиться, все только резвлюсь. Поэтому, вы оставляйте меня жить
с вами только когда мы с вами живем в городе. А с весны до осени отда-
вайте меня жить к Наталье Александровне. Зачем ей жить в гувернантках?
Лучше ей жить с отцом и матерью. Вы попросите ее, чтобы я жила у нее и
она учила меня, когда вы живете не в городе, а здесь». — Мы должны были
согласиться, что это будет лучше. — Лучше-то оно было лучше, правда. Но
разница была собственно только та, как ты видел в те свои приезды,
что почти все вргмя, когда мы здесь, мы были те годы не втроем — я, Ло-
ренька, Эленька,— а вшестером: мы, Наталья Александровна, Александр
Матвеич, Марья Ивановна; .— не дает Эленька житья Наталье Александровне
в городе: уговаривает, принуждает, и везет сюда, забирая Марью Ивановну с
Александром Матвеичем, которые, действительно, знали, что я была бы рада
вовсе не отпускать их отсюда вовсе все время. — Приезжают Наталья Алек-
сандровна с Эленькою с ними и живут здесь две недели, три недели, месяц.
Потом когда-нибудь, в ненастный день, уезжают. Прояснилась погода,
Эленька опять везет их сюда.— Словом: два, три дня в городе, две, три не-
дели, месяц здесь. Конечно, я была чргзвычайно довольна, что приобрели мы
таких постоянных гостей для меня — Марью Ивановну и Александра Мат-
веича, что всегда есть у меня с кем говорить обо всем, о чем не стоит слу-
шать Лореньке и Наталье Александровне, а Лоренька была очень счастлива
тем, что Наталья Александровна могла, благодаря фантазии Эленьки, пере-
стать быть гувернанткою и живет вместе с отцом и матерью. — Так и шло
это с году на год. Согласись: то, что происходит теперь, имеет некоторыми
своими сторонами маленькое сходство с этим; и даже не очень маленькое.
Три дня в неделю живет она здесь; и почти все это время живут у нас не-
сколько ее подруг; и каждый день в эти дни с обеда до поздней ночи у нас вся
свита ее и этих ее подруг. А в остальные четыре дня, все время, свободное
у нее от забот о нарядах и устройстве балов, она проводит тоже здесь и тоже
почти всегда с несколькими подругами. Правда, досуга у нее в те дни мало;
в этом и главная разница с прежним: тогда она могла проводить почти все
время здесь; теперь, проводит много времени там, где устраивает она балы
и откуда ездит на другие балы. — Итак, с одиннадцати до осьмнадцати лет,
Эленька воображает, что в теплое время года она живет не здесь, а в городе,
и не перестает учиться. Но вот, два года тому назад, когда мы осенью пере-
езжали в город, Эленька находит, что выучилась всему, чему хотела вы-
учиться и что пора ей веселиться. — Прежде, мало веселилась, много учи-
лась.—Как — ты сам знаешь. Собственно говоря, ничему не училась.—Стали
мы с нею выезжать в общество; то есть, я; Лоренька, ты знаешь, с той
поры, как мы живем здесь, не бывала ни на одном бале, и не изменила этому
даже для Эленьки. Житья не давала ей Эленька: уговаривала, принуждала,
и плакала, и сердилась; каждый день были у них ссоры: то есть Лоренька
отмалчивалась, пряталась, умоляла о пощаде, Эленька атаковала безо вся-
кого милосердия. Напоследок — недели через три — сжалилась Эленька над
Лоренькою, согласилась предоставить ей свободу, довольствоваться мною
одною. И разъезжали мы с нею по балам, толпились гости и у нас. — Впро-
чем, что ж я рассказываю тебе об этом? Ты знаешь об этом из моих писем.
— Знаю, но очень смутно. Прошу вас, мамаша, рассказывайте.
— Правда, мой милый, у тебя тогда так болела душа, что не мудрено,
692

если ты смотрел на страницы моих писем и не сознавал содержания строк,
путавшихся в твоих — затуманенных слезами — глазах.
Он оставил это объяснение неопровергнутым. Не сказать же ей, что он
не читал ее писем, в которых немногие строки о чем-нибудь из действитель-
ной жизни тонули между излияний фантастического соболезнования матери
небывалым страданиям сына; страдал он, правда: но вовсе не тем, в чем, по
ее мнению, состояли его душевные мучения.
— Прошу вас, мамаша, продолжайте. Почти все, что я буду слышать,
будет, я полагаю, новостью для меня.
—■ Так вот, разъезжала я с Эленькою по балам и толпились у нас гости.
Прошло таким образом для меня и для нее два месяца в вихре удовольствий.
Доставалось порядочное количество удовольствия и на долю Лореньки, хот/>
она и сидела дома и пряталась по возможности. У меня, Володя, просто го-
лова трещала, ходила я как полусонная. И вот, Эленька говорит: «Так жить
вам — то есть, мне и Лореньке—'Нельзя. А я хочу жить так. Я измучу И
разорю вас, пока это надоест мне. Да это и не надоест мне никогда. Я взду-
мала, как сделать: я буду жить в семействе, где все это есть, и где это не
для меня. Я буду гувернанткою. Иначе, это было бы странно, жить мне в
чужом доме. Но гувернантка — это значит: девушка живет в чужом доме, и
семейство, в котором живет она, имеет надобность в ней. У вас я буду го-
стить, как гостила летом, когда училась; только гораздо меньше, потому что
я должна веселиться». — Мы слушаем, дивимся и, конечно, урезониваем. Но
важности делу не придаем: фантазирует; мало ль у нее фантазий каждый
день, до вечера пройдет и эта. Выслушала она все, что возможно было Ло-
реньке сказать для ее вразумления, отвечала, что она только высказала нам
свои мысли, потому что всегда высказывает Лореньке все свои мысли, и со-
глашается: все, что говорила Лоренька, совершенно справедливо. Притом,
она понимала, что ее плану очень трудно осуществиться; но что она не от-
чаивается; и что говорить об этом окончательным образом она решится
только тогда, когда ее надежда окажется осуществимою; без одобрения Ло-
реньки она никогда ничего не делает, и не сделает; но она уверена, что если
ее надежда окажется осуществимою, Лоренька согласится на ее желание,
даже похвалит его. После того день идет в обыкновенных разговорах, и она
не возвращается к своей фантазии. Я полагала, что она, подумавши, урезо-
нилась. Приходит вечер. Едем мы с нею, как это необходимо нам каждый
вечер, на бал. И оказывается, что ее фантазия не прошла: как входим, она
толкует своим приятельницам, что хочет быть гувернанткою; но только не в
самом деле гувернанткою, потому что это и скучно, и некогда было бы ей,
да и не может она ничему учить, потому что сама ничего не знает: она
только хочет жить в богатом семействе, где каждый день — праздник; но
у нее такой характер, что она никого не может слушаться, а все должны слу-
шаться ее._—Возможно ли не хохотать? — Ее приятельницы хохотали. Ли-
денька и Ксенечка больше всех. Не заметила я, что третья самая любимая и
Эленькою и мною, и Лоренькою, Фаннечка, посмеявшись, отошла в сторону
и задумалась. Лиденька, посмеявшись, стала говорить Эленьке серьезно, что
быть такой фантазеркою стыдно: пусть Эленька вспомнит, что она не ребе-
нок. Эленька принялась делать ей выговор за непонятливость: она не ожи-
дала такой непонятливости от Лиденьки, которая гораздо больше училась, и
читает серьезные книги, и притом старше ее больше, чем полугодом; она
убедилась теперь, что Лиденька говорит правду, когда бросается обнимать ее,
благодаря за советы; она теперь видит: Лиденька, без ее советов, действи-
тельно, не умела бы понимать ничего; пусть Лиденька вспомнит, что мы да-
леко не так богаты, как они; что мы, сравнительно с ними, бедны, пусть Ли-
денька сообразит, сколько мы израсходовали в эти какие-нибудь два месяца;
и пусть подумает, утомительно мне или нет вести такую жизнь, какую при-
нуждена я вести; Лиденька называет ее ребенком, а сама-то Лиденька и есть
ребенок, ничего не понимающий. — Лиденька обижается; ссора. Ксенечка
убегает в уборную, потому видит необходимость плакать; Лиденька вслед за
сестрою, потому что тоже видит необходимость плакать; Эленька вслед за
6<>3

нею, но в другую комнату, потому что плакать в одной уборной с Лидень-
кой не хочет. — Все три, плачут столько, что пропускают следующую кад-
риль. — Тем, повидимому,, дело и кончилось. — На другое утро приезжает
к нам Александра Дмитриевна. — «Фаннечка приехала к нам раньше обык-
новенного; я еще не выходила из моей комнаты; она приехала рассказать
мне, какая мысль явилась у Риэлли. В той фантастической форме, в какой
явилась она у Риэлли, она, конечно, фантазия, ни с чем не сообразная. Воз-
можно ли вообразить Риэлли гувернанткою, или вас согласною на то, чтоб
она была гувернанткою. Но можно мне мечтать о другом. Мы говорили между
собою об этом все. Я и мой муж, и обе мои дочери были бы счастливы, если
бы вы, Антонина Михайловна и Аврора Васильевна, позволили Риэлли, в
случае ее согласия, на нашу просьбу, приезжать к нам накануне наших балов и
отдыхать у нас на другой день после бала. Балы у нас по средам; это значило
бы, Риэлли гостила бы у нас вторник, среду и четаерг. Если бы побольше дней в
неделю, то еще бы лучше для нас».— Мы возражаем, что следовало возразить.
Она не отстает. — «Извольте, я могу сделать для вас вот что, говорит Ло-
ренька: —Я согласна, чтобы в день бала Эля обедала у вас, если хочет, и от-
дыхала после бала у вас, возвращалась бы к обеду в четверг».-— «Этого мало;
относительно четверга, я согласна уступить вам; но чтоб Риэлли приезжала к
нам лишь за несколько часов перед балом, это слишком мало: что можно об-
думать и приготовить в несколько часов?» — «Больше, я не могу дать
вам», — отвечает Лоренька. — Александра Дмитриевна настаивает, Лоренька
говорит, что ее ответ — решительный. Александра Дмитриевна говорит, что
если так, она благодарна и за это. — «Остается узнать, согласна ли Риэл-
ли»,— говорит она. — «Об этом напрасно говорить нам с вами так, как
будто мы не понимаем, что если Эля думала в своей фантазии о каком-
нибудь определенном семействе, то именно о вашем», отвечает Лоренька, и
идет в комнату Эленьки, которая еще не одевалась, нежилась, проснувшись
очень поздно: приехав с бала, мечтала потом, когда успела забыть, что
влюбилась — она влюбилась в тот вечер; она тогда была непостоянна; она
влюблялась заново почти каждый вечер, не то, что теперь, когда она только
ссорится поочередно с каждым из трех оставленных ею исключительно для
себя одной поклонников, но не изменяет им вот уже с полгода;—перестав
мечтать о том, что влюбилась, она стала читать какой-то роман, и уснула в
седьмом часу. А это было в третьем. — Итак, идет Лоренька в комнату
Эленьки, и остается там — не пять минут, чего было бы слишком достаточно,
не четверть часа, а больше получаса! и возвращается—одна; и такая взвол-
нованная, что мне стало страшно, а Александра Дмитриевна смутилась: лицо
бледное, на глазах еще следы слез, дыхание трудное, и поступь как у боль-
ной. — «Вас ли я вижу, Аврора Васильевна?» — «Меня, Александра Дмит-
риевна»,— голос слабый, перерывающийся. — «Что с вами?» — «Ничего
такого, о чем мамаша и вы могли бы тревожиться. Эля одевается. Ею вы бу-
дете более довольны, чем мною». — «Но вы расстроена разговором с нею». —
«Да». — «И будете в неудовольствии на меня». — «Нет. Между прочим, по-
тому, что Эля никогда не способна поступить так, чтобы я могла не одоб-
рить. Говорите с нею, и на чем вы сойдетесь, то и будет хорошо по моему
мнению». — «Но о чем же она будет условливаться со мною?» — «Вероятно,
между прочим, и о том, сколько вы должны платить ей жалованья. Повиди-
мому, она остается при своей мысли быть у вас гувернанткою. А если так,
то должны ж вы платить жалованье. Впрочем, я не знаю. Я знаю только то,
что она разделяет неделю почти поровну между вами и нами; но жить будет
собственно у вас; у нас лишь гостить. Только это я знаю. Больше мы об
этом не говорили. Мы говорили совершенно об ином». —Я, как была,
остаюсь изумлена, Александра Дмитриевна тоже; и чувствует себя в очень
неловком положении перед нами. — Молчание. — Она говорит: — «Но я не
виновата, если это вышло так». — «Еще бы» вам быть виноватою, Алексан-
дра Дмитриевна. Да и не в чем было бы вам ли, иным ли кому. Ничего осо-
бенного не произошло, кроме того, что я была расстроена. Эля сказала мне,
что не хочет быть похожа на меня; только. Неожиданность ее слов расстроила
694

меня. Вот все».—Александра Дмитриевна успокоилась. — «А знаете ли,
что Аврора Васильевна, — начала она неуверенным тоном: — Вы не обиди-
тесь?» — «Чем же это я могла б обидеться, слышав что-нибудь от вас?» —
«Я думаю, Аврора Васильевна, что Риэлли, хоть и сказала вам что-нибудь
лишнее, в сущности права». — «И я так думаю. Но ничего лишнего она не
сказала мне. Она сказала очень хорошо». — Я слушала, и ничего не пони-
мала. — Вошла Эленька. В десять минут разговор у нее с Александрою
Дмитриевною был кончен. Говорила, все время только Эленька. Выслушав,
Александра Дмитриевна сказала: — «Будь по-вашему, Риэлли, хоть ваша
фантазия жить у нас не так, как живет у нас Ниночка и как будет с начала
зимы жить Юленька, с нового года будут жить Верочка и Наденька, а на-
зывать себя гувернанткою и брать у меня жалованье, ни с чем не сообразно.
Но нечего и пытаться мне спорить с вами, когда считает бесполезным спо-
рить с вами Аврора Васильевна. Впрочем, это ваше знание гувернантки
и жалованье такая смешная мелочь, о которой не стоило б и говорить,
если б я не предвидела, что это сделает лишние расходы Авроре Василь-
евне». — «Пустяки, — отвечала Лоренька: — Правда, мы не так богаты, чтобы
легко нам было тратить без надобности много денег; но Эля рассудительна,
и будет делать Лиденьке и Ксенечке лишь такие подарки, которые мы мо-
жем делать». — Тут, Володя, я поняла, в чем дело; а то меня страшно шо-
кировала мысль о жалованье Эленьке. — Условия были те самые, какие
остаются и теперь: Эленька живет у них и учит Ксенечку, — Ксенечку, ко-
торая лишь полугодом моложе ее и знает в десять раз больше, чем она! — «Но
это я только так говорю, что буду учить Ксенечку», — объясняет она
Александре Дмитриевне, а я смотрю и дивлюсь, что Александра Дмитриевна
и Лоренька слушают серьезно, между тем как я не могу, при всем моем огор-
чении, удержаться от смеха: — «Чему я могла б учить не то, что Ксенечку,
а хотя б четырнадцатилетнюю девочку! Да и когда нам будет заниматься
этою глупостью, учением? — Но вы не думайте, что я не буду учить ее.
Буду, вы увидите. Только не сама. Заставлю всех учить ее. Главными бу-
дут Наталья Александровна и Поль. Они подберут, кто годится, помогать
им. И это будет прекрасно для Ксенечки; тоже и для Лиденьки, и для Фан-
нечки, и для Юленьки, потому что они все умные и любят учиться; будет
слушать, я уверена, и Катенька, когда приедет, будут слушать, когда прие-
дут и Наденька и Верочка, потому я уверена, они тоже умные и любят
учиться. Впрочем, и я, может быть^ буду иногда слушать — только, нет! —
А, впрочем, иной раз может быть немножко послушаю; я думаю, иной раз
немножко послушаю. А некоторые из тех, в кого я влюблена, годятся я ду-
маю помогать Наталье Александровне и Полю. Я думаю годятся и некото-
рые из поклонников Лиденьки; и из других, которые вертятся около Ксе-
нечки и Юленьки. Андрюшенька с своими приятелями будут тоже слушать.
И из наших поклонников большая часть должны будут тоже учиться. Все,
кто не годится учить, должны будут учиться». — Я вижу: но это в самом
деле, умно и прекрасно. — Она будет получать от Александры Дмитриевны
тысячу рублей жалованья. Она будет проводить у них четыре дня в неделю;
три дня в неделю у нас: четверг, воскресенье, понедельник; возвращается
к нам в пятницу утром и во вторник утром. — Когда мы и они в городе —
это соблюдается довольно правильно; вообще, в те четыре дня она с Ли-
денькою и Ксенечкою, или одна, или с другими бывает у нас в эти дни дей-
ствительно лишь в гостях: три-четыре часа у нас до обеда, или после обеда —
и те все уезжают; она, когда приезжает одна — тоже редко остается в те дни
ночевать у нас. Но — когда мы живем здесь — ты сам видел — что это та-
кое: она живет у них — похоже на то, как жила в теплое время в городе у
Натальи Александровны; прочно лишь то, что необходимо им всем — ей, Ли-
деньке, Ксенечке, Юленьке, Катеньке, Верочке, Наденьке уезжать отсюда
домой во вторник утром, потому что начнутся у них там хлопоты для бала
в среду; и в пятницу утром, приготовлять бал в субботу. Вообще, надобно
ей отдать справедливость, она часто отсылает своих учениц — потому что
она уже давно распространила свои гувернантокие обязанности на всех
695

у Александры Дмитриевны, от Лиденьки до Наденьки — отсылает их ноче-
вать домой. Но — в этом упорно противодействует Александра Дмитриевна:
она посылает их в средине вечера домой; а часто бывает, что Александра
Дмитриевна — если сама не тут — заранее просила нас — меня и Ло-
реньку— оставить их ночевать у нас, и мы оставляем, если сама тут, просто
велит им остаться ночевать, уезжая сама. — Расчет огромный, Володя: каж-
дый вечер, который весь до конца проведут ее дочери и племянницы здесь,
делает ей сбережение не на одну сотню рублей, сравнительно с расходами ее,
если б они провели его дома:—была бы толпа гостей; а если они едут на
бал — это уж не триста, не четыреста рублей расхода, а частенько-таки бы-
вает, что они, разрезвившись тут — им тут привольнее резвиться, чем у себя
дома — бросают мысль ехать на бал. В продолжение более чем семи меся-
цев, эти три, четыре ночи в неделю, в которые дочери и племянницы Алек-
сандры Дмитриевны оставались у нас, в прошлом году, сделали им — Юрию
Константинычу и ей — сбережение не на двадцать тысяч рублей; много что-
то она считала. — Для нас, какой же это расход от этих девушек с их сви-
тою?— Чай и сахар на несколько человек, только в сущности. Разве они
гостьи?—Нынешнею весною, было то же. Но—когда в конце весны, Алек-
сис сделал предложение Лиденьке, дело, разумеется, не могло продолжаться
в прежнем размере: произошло действительное перенесение главной квар-
тиры невесты с ее штабом домой. И с той поры у нас, говоря сравнительно,
тишина. Впрочем, до твоего приезда, не раз и летом оставались тут невеста
со всеми своими суток по-двое, по-трое. — Итак, я тебе говорила, Эленька
выходит к Александре Дмитриевне, рассказывает ей, сколько дней в неделю
будет жить у нее. и все подробности об этом, как это все будет. Алексан-
дра Дмитриевна, выслушав, соглашается на вес, ралуется, благодарит нас,
встает и прощается. Эленька убегает в свою комнату. Как уехала Александра
Дмитриевна, Эленька вбегает, вся в слезах, целует нас, просит прощения,
что огорчила нас, и убегает, запирается в своей комнате. — Я спрашиваю
Лореньку: — «Да что ж это такое? Почему ты согласилась?»—Лоренька
обнимает меня и отвечает только: — «Эля доказала мне, что я обязана со-
гласиться». Чем доказала, как доказала, не могла я доспроситься ни у !Ло-
реньки, ни у Эленьки. Знаю только: в одну минуту довела Эленька Лореньку
до обморока; сказала что-то, подействовавшее на Лореньку с такою силою,
что Лоренька, как вошедши сидела у ее кровати, упала головою на кровать,
на грудь ей. Все время после этого шло у них там уже только в том, что
Лоренька лежала подле нее на кровати и отдыхала, а Эленька целовала ее
и плакала. — Лореньку. довести до обморока!'—при ее здоровье и спокой-
ствии нервов и силе характера, легко это?» — Я, по крайней мере, никогда
не видывала Лореньку в обмороке. Но Эленька сумела устроить это в одну
минуту. Мастерица найти, что сказать!—Но что сказала она Лоренькс? —
Что-нибудь сочувственное, что-нибудь внушенное ей любовью к Лореньке.
Но что именно, не сказала мне ни Лоренька, ни Эленька. Я предполагаю,
это было что-нибудь относившееся к надежде быть счастливою с любимым
человеком, которую Лоренька имела в первое время нашей жизни здесь. Это
ясно из слов, сказанных Лоренькою Александре Дмитриевне, что Эленька не
хочет быть похожею на нее. Не быть похожею в чем? — В том, чтобы
остаться девушкою. Кроме этого, нет в жизни Лореньки ничего такого, чем
не восхищалась бы Эленька.
Антонина Михайловна вздохнула, и после небольшой паузы продол-
жала:
— Подробности об этом, конечно, новы для тебя, Володя. По совету
Лореньки я сообщила тебе факт в двух, трех строках, употребляя выраже-
ния самые бесцветные, не дающие место предположению, что Эленька пере-
селилась от нас к Александре Дмитриевне против нашей поли. Но не было
в них ничего подобного тому, что мы одобряем это. Я только после стала
писать тебе, что Эленька сделала хорошо. Это я стала писать тебе, когда
успокоилась за Эленьку. Я сначала трепетала за нее, хоть Лоренька, несмотря
на свое огорчение, оставалась уверенною в способности Эленьки, При всей
6%

огненной живости ее характера, держать себя рассудительно. Понемногу» и
я стала успокаиваться за нее. Слишком отважная девушка, слишком. Но в
сущности, девушка рассудительная. По крайней мере, так думает Лоренька.
И я верю ей; в этом, как во всем. И что ж, в самом деле, Александра Дмит-
риевна и Юрий Константиныч — превосходные люди; и обе их дочери —
превосходнейшие девушки. И те их родственницы, которые живут у них, —
то же. И уж прежде, они — и Александра Дмитриевна и Юрий Константи-
ныч,— о Лиденьке и Ксенечке нечего и говорить — были без ума от Эленьки.
Поселившись у них, она владычествует в доме. А таких развлечений, как
у них, мы не могли бы доставлять ей. При том: у нас — она одна молодень-
кая; Лоренька, Наталья Александровна — не могут же играть, шалить,
сколько ей хочется. А там: Лиденька, Коенечка, Ниночка, Юленька, Ве-
рочка, Наденька; шесть их там, которым всем хочется резвиться, смеяться;
какое же сравнение, здесь и там. Прибавь: почти вовсе там живут Фаннечка
и Поль; было над кем и дурачиться, совершенно невинно: Андрюшенька.
И каждый день, с утра до вечера толпа молодых людей; каждый вечер —
если не бал у них, и не едут на бал, то—столько народа, что танцуют
кадриль в шестнадцать, в двадцать пар. Ведь это в самом деле веселье. —
И надобно сказать: Александра Дмитриевна рассудила очень правильно,
воспользовавшись фантазией Эленьки. Как же! — ведь с Эленькою дом их
стал не то, что был прежде. Очень богаты они; аристократы они, и муж и
жена; так. Но не первые же они между здешними аристократами, ни по бо-
гатству, ни по знатности. Что такое был их салон? — имел он свое значение;
но был — один из нескольких; один из обыкновенных, каких несколько и
здесь, и в Тамбове, и в Пензе, и в Симбирске. А с Эленькою стал—такой,
какого нет другого до подмосковных и до малорусских губерний; нет другого
в целых десяти, быть может, соседних губерниях. Лоренька сказала мне тот-
час же по отъезде Александры Дмитриевны, а чем тут расчет их, Алексан-
дры Дмитриевны и Юрия Константиныча. А после, Александра Дмитриевна
и сама призналась: — «благодаря Риэлли наша Лиденька делает такую пар-
тию. Если б не шла так далеко молва о привлекательности нашего салона,
разве заглянул бы в него Алексис?» — В этом году, они должны были ехать
на зиму в Петербург. Дочери стали невесты. Они собирались на ту зиму
уехать в Петербург, оттуда по окончании сезона на воды, в Италию на се-
зон, опять в Петербург; невозможно им было иначе: какие ж тут женихи
Лиденьке и Ксеничке?—А чего стоило б им это? — не тех расходов, какие
у них здесь. Они и здесь живут только-только что не делая расходов выше
своих средств. А в Петербурге сезон стоил бы вдвое дороже целого года
здесь. Да и нашелся ли бы в Петербурге такой жених для Полины, как
Алексис?—Едва ли. Там для таких женихов слишком большой выбор
между девушками более высокого круга. Все это Александра Дмитриевна
прямо сказала мне, когда Алексис сделал предложение Лиденьке. — И де-
лает честь Александре Дмитриевне, что она не колебалась просить Эленьку
жить у них, потому что для этого надобно было понимать, — какой характер
v Эленьки; надобно было понимать, что любовь к подругам дороже для
Эленьки, чем эти ее «ах, я влюблена», что Эленька не соперница своим по-
другам. — «Риэлли, он нравится тебе?» — «Ах, еще бы нет! Я влюблена в
него до безумия!» — «А если он сделает тебе предложение, примешь?» —
«Вот прекрасно! Я думаю, я еще не сошла с ума», — «Значит, он нравится
мне больше, чем тебе. Если он сделает мне предложение, я приму. И он сде-
лает, если ты уступишь его мне. Душенька Риэлли, не танцуй с ним, не будь
любезна с ним; уступи его мне». — «Изволь, душа моя».—О, Володя, ведь
это смех смотреть и слушать: «Изволь, душа моя», — дарит подруге своего
поклонника, как подарила бы куклу. — А если трех оставила исключительно
для себя, подруги не могут быть за это в претензии на нее: каждого из них
она подвергала своей немилости; и не один раз. Но каждый раз каждый из
них вовсе покидал общество; чуждался не только ее подруг, но и своих това-
рищей; предпочитал одиночество любви других девушек или молодых жен-
щин, тяготился разговорами друзей о любви, терял все молодые чувства.
р97

Подруги сами говорили ей: «жаль его всем; пожалей его и ты». — Да и не
такие богатые они, все трое, не такие значительные по своему положению в
обществе, чтобы кто-нибудь из них мог казаться особенно блестящею пар-
тиен) для которой-нибудь из ее близких подруг: не говоря уж о Ксеничке,
шансы которой стали совершенно иной высоты, с той поры, как управление
их балами взяла на себя Эленька,— ие говоря и о Ниночке, у которой тоже
большие надежды, даже бесприданницы, дочери небедных семейств Ка-
тенька, Верочка, Наденька имеют в виду женихов, гораздо более выгодных,
чем который бы ни было из этих троих молодых людей. — Потому, все по-
други и говорят ей, когда она поссорится с кем-нибудь из этих трех, кото-
рых она оставила исключительно для себя: «Пожалей его, помирись с ним.
Позволь нам пригласить его снова бывать здесь». — После более или менее
долгих, смотря по важности ссоры, отказов, следует ответ подругам: «Для
вас я не простила б его, потому что никому из вас он не нужен. Но мне самой
жаль его, и поэтому я менее, чем желала бы, любезна с» — называет по име-
нам двух других своих поклонников. — Не могу быть такою доброю к ним,
как они заслуживают того, когда огорчена. Для них и для самой себя, а не
для вас, перестаю сердиться на него». — Что может быть смешнее? Удиви-
тельно оригинальны ее отношения и к поклонникам, и к подругам. Ребенок
она, и слишком беззаботна, резва, отважна, как ребенок, не понимающий ни-
чего, кроме игры, веселья. Но трогательно это, такое смешное и — вполне ли
безопасное? — трогательно оно. Какими чувствами заменяются около нее те,
которые вообще кажутся неизбежно существующими между девушками: нет
ни соперничества, ни зависти, ни ревности между ее подругами. Благородство
ее благотворно действует на всех, близких к ней. А какой блеск от/нее на
салон, в котором она владычествует. — «Пока не будет решена судьба Ксе-
нечки, как решена теперь, благодаря Риэлли судьба Лиденьки, не отнимайте
Риэлли у меня». — Не раз говорила нам этим летом Александра Дмит-
риевна: — «Эта моя просьба к вам не на долго, только на следующую зиму.
Невозможно сомневаться, что в следующий сезон Ксенечка, благодаря
Риэлли, будет иметь выбор между несколькими молодыми людьми, не
менее достойными по душе и не менее высокими по своему обществен-
ному положению, чем Алексис. То, что и первый молодой вельможа,
явившийся постоянным посетителем нашего салона, был такой прекрас-
ный качествами сердца человек, дело счастливого случая. Но на следую-
щий сезон, возможность нам видеть в нашем салоне такого же достойного
нашей любви молодого вельможу будет уж не случайностью: молодых вель-
мож в нашем салоне будет тогда уж много».—Умная женщина Александра
Дмитриевна. И честная, прямодушная, благородная, превосходная женщина.
И Юрий Константиныч превосходный человек. И обе дочери превосходней-
шие девушки. И все те родные, которые домашние у них — не говоря уж
о Юленьке, Катеньке, Верочке и Наденьке, и тем более, не говоря о Фан-
нечке, об этом милом ангельчике, и о Поле, который достойный такой ми-
лочки муж, — но и все другие, менее близкие, родные, которые свои в их
доме, превосходные люди: и старики, и старухи, и пожилые, и не очень мо-
лодые люди и дамы, и молодые дамы, и девушки, и молодые люди — все
подобраны Александрою Дмитриевною и Юрием Константинычем хорошо:
все — честные люди, не способные интриговать. Превосходно шло все в их
доме до сих пор. Но то, что начинает проникать в него теперь, могло бы рас-
строить многое, если бы, по счастью, первый опыт интриги не был направ-
лен на Фаннечку и Поля, у которых нет никаких тайн от Лореньки. Ло-
ренька положит этому конец. — Ты слышал, что рассказывали в четверг
Фаннечка и Поль, сначала одной Лореньке, потом, с ее одобрения, и мне?—
Когда приехала Наталья Александровна, говорили и ей.
— Нет. С Лоренькою я говорил в эти дни только при вас, как и преж-
де. Разговоры Натальи Александровны со мною относятся к вещам, ие имею-
щим ровно ничего общего с нашими личными интересами или делами. От
кого ж мог бы я слышать, когда не слышал от вас?
— От Фаннечки; или, от Поля по вызову от Фаннечки ему, чтоб рас-
698

сказывал об этом он, что сама она не хочет, удобнее говорить с мужчиною
о таких вещах ему.
— Я не слышал от них ничего серьезного. Фанни Леоновна только все
подсмеивалась надо мною, при содействии мужа.
— А кстати, о Фаннечке. Она очень нравится тебе, как уверяет нас; да
и нам самим кажется так. Но кто тебя разберет, что у тебя действительное
расположение к любимому нами человеку и что лишь уважение нам, любя-
щим его! — Скажешь правду?
— Скажу.
— Действительно, Фаннечка нравится тебе?
— Очень. Павла Сергеича я еще не имел случая узнать так хорошо, как
ее: он держится в стороне от меня, подходит лишь когда она подзовет его, и
остается почти только пассивным лицом в ее проделках надо мною. Но я
вижу, что не напрасно хвалят его.
— Сблизься с ним, Володя. Он не решается сам искать сближения с то-
бою. Сделай так, чтоб он ободрился, и ты увидишь: он человек очень не
глупый и очень образованный. Мой авторитет в этих вещах не велик. Но так
судит о нем Лоренька. Ободри его; он, как и все эти молодые люди, боится
гебя: такой ты страшный для них своею ученостью и своею манерою гово-
рить с ними.
— Будто я суров, или невежлив.
— Нет, напротив. Но хуже того: при всей твоей доводимой до смеш-
ного деликатности с ними, им видно, что ты считаешь их не заслуживаю-
щими твоего внимания. — Итак, с мужем ты будь подоверчивее, высказывай
ему свои ученые мнения, спорь с ним, не отделывайся от него уклончивыми
ответами на те его мысли, которые считаешь ошибочными. А жены — остере-
гайся! Не слишком верь ей, что она очень любит тебя. Она только смеется
над тобою.
— Нет, мамаша, не удастся вам отвратить мое сердце от Фанни Лео-
новны.
— А ведь красавица, Володя?
— Грациозная, милая молодая дама.
— Не красавица?
— Как вам сказать? — Несравненно лучше большинства тех, кого, по-
добно ей, называют красавицами.
— Однако, мило сказано! — Так по-твоему не красавица?
— Что ж, мамаша, я смотрю на Фанни Леоновну с большим удоволь-
ствием.
— Она ценит это великое отличие, и гордится. Это не шутя, мой ми-
лый. Даже Поль в восторге от того, что Фаннечка кажется красавицею та-
кому строгому судье. — А Ксенечка, также нравится тебе?
— Не меньше, мамаша. Но о Ксении Юрьевне вы не кончите скоро. По-
тому, о ней лучше будем говорить после. — Вы помните, мамаша, мы должны
говорить о Лореньке, а .вы еще не досказали и о Габриэлле Платоновне. —
Вы говорили, что у них там до сих пор все шло очень хорошо, а теперь про-
никает туда вредный элемент, который мог бы испортить многое, но что
Лоренька положит конец этому. — Вы говорите, без сомнения, об этой ново-
приезжей кузине Александры Дмитриевны. — Мне слышалось из разговора
Фанни Леоновны с Натальею Александровною что-то — я не разобрал что —
показывающее, что она кажется им очень дурною женщиною;—слов я не
расслышал; заметил только, что они говорят тоном насмешки и презрения,
говорят о ней.
— Да, это она. И ты, если захочешь, будешь иметь случай [видеть] ее.
Она будет у нас; и по всей вероятности, не дальше, как завтра. Она уж на-
вязывалась Эленьке в четверг; потому Эленька приехала тогда одна и Ксе-
нечка приехала после: ее привезла к нашему подъезду эта госпожа. После
утреннего чаю, пошептавшись с Ксенечкою, она подбегает — она всегда хо-
дит самыми маленькими шагами — она так нежна, так «женственна», по ее
выражению о себе, что может ходить самыми крошечными шагами, но иере-
699

бирает ногами быстро, — так что всегда будто бежит — это потому что она
такая пылкая, она говорит: она вся —чувство, она вся — женственность и
пылкость и чувство, говорит она;—пошептавшись с Ксенечкою, она подбе-
гает к Эленьке:
— «Габриэль Платоновна, я -еду в ту сторону; я подвезу вас к подъезду
и поеду себе дальше. Надеюсь, ваши не взыщут, что я не зайду: ей-богу не
могу, не имею времени: Ксенечка уж обещала за себя и за вас, что вы едете
со мною». — «Вы, я полагаю, ослышались: Ксенечка могла обещать за себя,
могла высказать уверенность в моем согласии; но обещать за меня она не
могла: она знает, что я своенравна, капризна, и что поэтому нельзя давать
за меня обещаний. При этом, я должна сказать вам, что если б я поехала
с вами, то вы не могли бы исполнить вашего намерения только подвезти нас
к подъезду и не заходить. Ксенечка сойдет, и вы можете ехать дальше. Но
если бы с вами была я, то я была бы обязана пригласить вас зайти к нам.
А этого я не могу сделать, не знаю, понравилось ли бы Антонине Михай-
ловне и Авроре Васильевне: они ведут такую уединенную жизнь, любят ви-
деть у себя только людей, которых любят». — Ясно, кажется?—Но Просто-
душная Женщина — не подумай, что это имя дано ей кем-нибудь в насмешку:
нет!—она сама просит, чтоб ее так называли: «мои друзья в Петер-
бурге и в Париже дали мне название Простодушной Женщины. И оно самая
верная характеристика мне; зовите меня так»; — Простодушная Женщина
так простодушна, что не поняла слов Эленьки. Через полчаса Эленька готова
ехать, ей подают лошадей — но ведь ты слышал это? — Эленька рассказы-
вала Фаннечке и Полю при тебе.
— Соображаю теперь, что к этому относились отдельные слова, расслы-
шанные мною.
— Правда, если говорим не я или Лоренька, ты не слушаешь.
— Я слушаю и то, что говорит Габриэлла Платоновна, когда мне
удобно сидеть подле. Но вообще, я предпочитаю не быть подле Габриэллы
Платоновны. Я сидел далеко.
■— Правда; теперь я помню, ты отошел от Фаннечки и Поля, когда по-
дошла к ним Эленька. — Итак, подают лошадей для Эленьки', Эленька схо-
дит с крыльца, — вслед за нею является на крыльце Простодушная Женщи-
на, в сопровождении лакея, который несет тот ящик. — «Габриэль Плато-
новна, я слышала, что Аврора Васильевна любит гравюры и фотографии.
Будьте доброю, возьмите просмотреть ей мою коллекцию», — лакей опускает
ящик в коляску. — Эленька, разумеется, только и могла рассказывать о про-
делках в этом, сравнительно невинном роде: Ксенечка была обманута увере-
нием, что Эленька согласилась, Эленьку Простодушная Женщина хотела
обмануть уверением, что Ксенечка обещала за нве:—льстивость, навязчи-
вость, мелкое лганье. Что могла понимать Эленька в интригантстве, которое
ведется шопотом наедине с тем или тою, кому нашептывается пошлость и
относится к вопросам, чуждым ее мысли: к возбуждению ревности между се-
страми, между женихами и невестами, мужьями и женами, к возбуждению
недоверия между родителями и детьми? —- Но когда приехали к обеду в чет-
верг Фаннечка и Поль и порассказали, что пробовала Простодушная Жен-
щина нашептывать Фаннечке наедине от Поля, Полю наедине от Фаннечки,
Простодушная Женщина обрисовалась перед нами — мною и Лоренькою — в
отчетливых контурах. — Что говорилось Полю, понятно: бывшая танцов-
щица не может не иметь любовников. — «Да ведь я обязан передать моей
жеие ваши предостережения мне». — «Но вы дали слово молчать». — «Я
сказал, напротив, что у меня не может быть тайн от моей жены». — О, нет,
она все-таки уверена, что он не выдаст ее Фаннечке; она предостерегла его
по искреннему желанию предотвратить погибель Фаннечки, которую она так
любит. — И она осталась уверена, что он не скажет, будет ревновать и мол-
чать. Бежит от него к Фаннечке и говорит ей, что она погубила себя, вы-
шедши замуж: ей предстояла такая слава, если б она осталась на сцене; для
ее счастья, она советовала б ей сказать мужу, что она возвращается на сце-
ну.— А ты знаешь, Поль, когда делал Фаннечке предложение, сам просил
700

ое остаться на сцене. Так и было решено. Но пока Длились приготовления к
сиадьбе, Фаннечка простудилась, и начала было даже покашливать: ведь она
слабенькая; только потому, что слабенькая, и не могла танцевать в главных
ролях: па, требующих большой силы, Фаннечка не может делать. — Вот,
простудилась она; врачи нашли, что ее неокрепшее здоровье не позволяет ей
оставаться на сцене: простуд ей, слабенькой, не избежать там, и она зачах-
нет. Ведь это же факт, известный всему Петербургу. Но Простодушная
Женщина не может верить ничему честному. Она оставалась в убеждении,
что совет врачей лишь выдумка, что Поль ревновал Фаннечку к публике. ■—
Поль после того сказал ей при многих — конечно, не при девушках:—«Бла-
годарю вас за советы моей жене. Один из них, совпадающий с нашим жела-
нием, осуществится: по мнению врачей, здоровье Фаннечки будет года через
два, через три настолько окрепнувшим, что ей можно будет возвратиться на
сцену. Другой ваш совет менее удобоисполним для Фаннечки». — В чем со-
стоял второй совет, понятно: побольше наслаждаться, обзаведясь любовни-
ком. А Фаннечка и мужа, которого так нежно любит, ласкает лишь по рас-
положению к нему. Какие у нее страсти? Она не холодная, правда; но ее тем-
перамент спокойный. У нее потребность любви только в милом ее сердце; ее
влечения — чисто идеальные. Простодушная Женщина, выслушав благодар-
ность Поля, бежит к Фаннечке. — «Вы изменили мне; вы дали слово мол-
чать». Ответ Фаннечки был точно такой же, как Поля: — «Вам было сказано
вперед, что не буду молчать». — Вот какие внушения нашептывала эта
госпожа Фаннечке, впрочем, не другой кому-нибудь. Как быть! прошлое не
проходит, не оставляя следа на всю жизнь. Малейшее несоответствие прош-
лого женщины с условиями, которым общество подчиняет женщин, тяжело
отзывается и на ней, и на ее муже. Неужели эта интригантка решилась бы
говорить Фаннечке и Полю такие наглые вещи, если бы Фаннечка не была
танцовщицею? Правда, Володя?
Сын подумал: «Лучше промолчать».
— Я уверена, Володя, что Фаннечка и Поль были выбраны предметом
первого опыта интригантки внести раздор в дружный родственный кружок.
«На это сумею отвечать, не рискуя возбудить в мамаше страх за свою
нравственность», подумал сын: — Я не знаю, мамаша, первый ли опыт ее
это был. Очень возможно, что раньше того она уж нашептывала другим, но
те не имели смелости и рассудительности раскрыть перед другими ее по-
шлости.
— Может быть и то, Володя. Но согласись: репутация танцовщиц, —
вообще, всех танцовщиц, менее прочна, чем было бы приятно честным
между ними.
— Это факт.
— Кстати: воображаю, как ты удивился, прочитав, что бывшая танцов-
щица стала с первого свидания моею любимицею; — или ты не помнишь
этого известия, сообщенного тебе мною два года тому назад, весною?
— Да, я не помню этого, как не помнил и некоторых других известий,
сообщенных мне в ваших письмах за последние два с половиной года. Я не
мог читать этих писем, как желал бы; я был совершенно неспособен читать
их, как был обязан.
— Да, да, знаю: перечитывал каждое по десять раз, как я каждое твое,
и все-таки оставался как бы нечитавшим. Бедный мой Володя, как болела
твоя душа! —Но, Володя, я объясню тебе, как это случилось, и ты увидишь,
что я не изменила моим всегдашним убеждениям. Правда, я сделалась в по-
следние восемь или девять лет человеком более широких взглядов на многое
в вопросах о чести женщины. Но я не могла б и два года тому назад, как не
могла б даже и теперь, скоро примириться с мыслью, что женщина, которая
была танцовщицею — существо, достойное моей любви своею чистотою. Мне
не пришлось примиряться. Когда я узнала, кто Фаннечка, я уже любила ее,
и не могла не видеть, что ее прошлое безукоризненно. Дело в том, что я
была обманута Александрою Дмитриевною, подшутившею надо мною очень
ловко. — Мы только что с неделю переселились из города сюда. Овал жи-
'/О!

вой изгороди Будуара, живая изгородь, отделяющая ту часть парка от осталь-
ного пространства, некоторые другие посадки и пересадки, требуемые мыслью
Лореньки устроить себе Будуар, были сделаны еще предыдущею осенью,
вскоре после твоего отъезда. Главное, крупног было сделано все, и в Будуаре
уж можно было отдыхать свободно. Но над отделкою подробностей остава-
лось очень много работы, и притом самой внимательной к изяществу всякой
мелочи. Лорегаька проводила там весь день. Чай пила там: иногда и обед ей
приносили туда, — не приходила в дом. Я, конечно, навещала ее там, но
большую часть времени проводила, конечно, в доме. Все это было, само со-
бою разумеется, до мельчайших подробностей известно Александре Дмитри-
евне, и на том обстоятельстве, что Лоренька постоянно в Будуаре, основала
она свой замысел: Лоренька не допустила бы шутки надо мною; но теперь
легко было увидеть меня одну, и пробыть со мною одною долго. Надобно
было только удалить Надежду Александровну и Эленьку, которые тоже не
допустили бы шутки надо мною. Но самый замысел шутки и давал прекрас-
нейшее средство отдалить их от меня. — Однажды, поздно вечером, мы полу-
чаем от Александры Дмитриевны записку, в которой сообщается нам, что
Ниночка, которую должна была привезти мать жить у Александры Дмит-
риевны, привезена матерью. Их ждали через неделю, через полторы. Но мать
Ниночки узнала, что переправы через разлившиеся речки менее трудны...
II
По дороге в Будуар
Сделав несколько шагов по направлению к липовой аллее, Владимир
Басильич заметил, что ему тяжело дышать идя. Он только теперь очнулся
от подавляющей силы впечатлений и сознал, как растроган он тем, что Ав-
дотья Николаевна, всегда такая спокойная, сдержанная, обняла его, напутство-
вала его торжественным благословляющим воззванием, да поможет ему совесть
его исполнить его долг перед сестрой. Так вот что! Он был так взволнован,
что у него еще и теперь захватывает дух! Этого он не ожидал от себя; но рас-
судил, что удивляться тут нечему: правда, он человек апатичный; но он так
уважает Авдотью Николаевну, что не мог не быть взволнован неожиданным
горячим проявлением ее одобрения, ее радости. Впрочем, это сейчас затихнет:
только надобно отдышаться; а для этого, хорошо будет ему остановиться;
кстати, он закурит сигару вместо забытой на столе веранды. Он остановился.
После двух, трех медленных, глубоких дыханий ему стало легче. Он почувст-
вовал, что солнце жжет голову очень сильно. Итак, он без фуражки. Все
равно; даже лучше. Как у многих из людей не особенно сильного, а только хо-
рошего здоровья, голова его не подвергалась приливам крови от солнца, и как
довольно многие из них, он любил, чтоб она была открыта. — Это хорошо, что
он забыл фуражку, рассудил он: без нее свободнее. — Видела ль Авдотья
Николаевна, как шел он; вероятно, колеблющимися шагами? Если она взгля-
нула на него, то продолжает смотреть. Оглянуться, то и можно узнать. Но не
все ли равно? — Пока он закурил сигару, он уже успел совершенно подавить
в себе волнение и почувствовал, что успел восстановить в себе утрачениое-
было флегматичное настроение, самое привычное и, по его мнению, самое удоб-
ное и приятное, ему. Это нимало не удивляло его: у него всегда бывало так:
лишь бы захотеть, он мгновенно подавлял в себе волнение, хоть бы и очень
сильное. — Сигара закурилась, и ему не для чего было стоять тут дальше. Он
пошел. Шаги его по мураве поляны были беззвучны. Все кругом было совер-
шенно тихо. Думать ему было не о чем; потому он не мог не сознавать, что не
слышит ни малейшего шороха нигде кругом. Следовательно, нет шороха и на
веранде. А если бы Авдотья Николаевна взглянула тогда, она остановилась
бы там, пока он шел колеблющимися шагами и пока стоял; а теперь, ей не-
чего было бы продолжать смотреть на него, и она шла бы теперь в комнату;
702

это было бы слышно: на веранде паркет, и нет ковров. Итак, она не взгляды-
вала тогда на него; ушла в комнаты, не останавливаясь. Притом: если б она
взглянула, она сказала бы: «возьмите фуражку». И до того ли ей было, в
самом деле, чтобы подумать: «взгляну на него, как он идет»; она сама была
взволнована так, что если б и смотрела, ничего не видела бы. — Нельзя сом-
неваться: она не видела, до какой степени был он растроган. Ничего не ви-
дела. Тем лучше. Что за вздор, тем лучше1 Не все ли равно?—И ему опять
не о чем было думать.
Действительно, ему не о чем было думать. Он шел говорить с сестрою; он
шел, наконец. О чем же ему было думать? — О том, что он будет говорить ей,
что будет слышать от нее в ответ, и к чему приведет этот разговор ее, его,
как отразится на судьбе матери? — Об этом было думано столько, что теперь
нечего, совершенно нечего было думать об этом.
Он идет тихо. Почему тихо? Он в вялом настроении. Что ж из того? Он
всегда в вялом настроении, но ходит все-таки не тихо. Ему надобно ждать:
«Дайте ей отдохнуть». — До половины двенадцатого, — сказала Авдотья -Ни-
колаевна: — «хоть до половины двенадцатого не тревожьте ее отдыха». По-
чему ж не подождать и подольше. Ему все равно, сколько бы ни ждать. Пусть
она отдыхает. Он будет, будет ждать, пока она сама, отдохнув, покинет мир
своего отдыха, чтобы возвратиться в мир своих забот. Он не пойдет в Будуар.
Он подойдет, и будет ждать, пока она выйдет. Увидев, что он тут, она сама
выберет, где им говорить: позовет ли его в Будуар, или пойдет с ним в дом;
вероятно, позовет в Будуар. — И опять ему не о чем было думать.
Он был уже почти на половине своего пути от южного конца веранды к
липовой аллее, шел мимо выдававшегося много вперед по ширине террасы
боскета американских платанов с южной стороны от аллеи:—и по ту и по
другую сторону аллеи, перед рядами окаймляющих окраину ровного уступа
дубов, вязов и ясеней был на поляне боскет этих прелестных деревьев Нового
Света, достойных родных тем платанам, аллеями и рощами которых горди-
лись во времена своей славы передовые области Древней Греции. То был
первый — и совершенно удавшийся *— опыт акклиматизации их в этом крае.
Спускаясь от боскетов по отлогости горы, разрастались теперь целые рощи
их; уж густо разрослась, слышал он, аллея их в Будуаре; другие аллеи, две
большие рощи их начинали разрастаться в других отделах того крыла парка.—
Владимиру Васильевичу не о чем было думать. Потому, подходя к боскету,
он вздумал посмотреть на деревья. Он был равнодушен к природе; но теперь
ему не о чем было думать, то почему ж было не посмотреть? — он посмотрел—
и залюбовался. И стало ему думаться: — «Еще очень молоды они, эти дей-
ствительно прелестные деревья/, но уже высокие они, и какие густые! Ясно, что
здешний край вполне пригоден для них. Трудно было перенести их сюда.
Много смелости, много исследований, заботливого внимания требовал пер-
вый опыт. Но акклиматизированные им здесь, они растут уже легко, без осо-
бенного ухода за ними. Теперь, всем, кто пожелает, остается лишь пользо-
ваться готовым: посадить — и только; они будут расти; расти и разрастаться
кругом, сами собою, не требуя хлопот. Они могут сделаться в здешнем крае
деревьями не парков только, но и простых лесов. Начинают ли другие парки
здесь быть украшаемы боскетами их? И если начали, то скоро ли боскеты их
в других парках начнут, как начали в этом, быть расширяемы в целые рощи?
И когда будут во всех парках здесь целые рощи их, скоро ли начнут они
из рощ парков расширяться повсюду здесь в сплошные леса, простые сплош-
ные леса?—Скоро или нет будет это, но будет. И если не увидят наши
глаза, видит наша мысль: будут здесь платановые леса. Тогда, характер края
станет иной; весь край возродится к новой, лучшей жизни».
Послышалось — на веранде? нет: из зала; быстро приближающееся к
веранде — легкое, частое постукивание каблуков женских ботинок о паркет;
две секунды, и с громким шумом расхлопнулись двери из зала на веранду.
Владимир Васильевич поспешно обернулся, с торопливым усердием почти-
тельно поклониться Полине Павловне: по характеру постукивания каблучков
ее о паркет, он знал, что это она. Но в дверях уж никого не было; только
703

мелькнули за дверьми, скрываясь налево, оборки розового — не кисейного
однако? шелкового? — платья; судя по оборкам, очень нарядного и большой
раскрытый веер. — К дверям подходила из глубины зала другая старшая дочь
Авдотьи Николаевны, старшая из родных ее дочерей, похожая на мать: тоже
русая, с голубыми глазами, с чертами лица строгой, почти античной, правиль-
ности и спокойно, серьезно, задумчиво добрым выражением его; тоже не очень
широкая в плечах, и не очень полная, но сильного здоровья, двадцатипяти-
летняя красавица — и по его разборчивому суждению тоже, как и Полина
Павловна, и обе младшие их сестры, красавица Надежда Григорьевна. Она
была, как и Полина Павловна, в розовом, — не кисейном, действительно шел-
ковом платье; нарядном; менее, чем у Полины Павловны, но нарядном; самого
последнего фасона, без сомнения, потому что такого же, как платье Фанни
Леоновны и других молодых замужних женщин из того круга, бывающих
здесь. Только материя была, вероятно, менее дорогая; но, должно быть, не
очень дешевая, потому что, судя по чистоте и нежности цвета, по характеру
складок, хорошая. — Итак, они обе, кончив уборку комнат, переоделись из
кисейных, вероятно не новых и без сомнения простеньких платьев в шелковые,
нарядные; или принесли их с собою или, вероятнее, посылали за ними.—
Цепочка часов на груди Надежды Григорьевны была наполовину закрыта бу-
кетом; не ярких, все больше голубых цветов. Это, ново: три года тому назад,
когда он видел ее нарядную, букета на груди еще не было. — В этот приезд
он еще в первый раз видел ее нарядную, не в простом платье для работы и
домашнего хозяйства. — Через левую руку, лежащую на голубой ленте пояса
было — что такое, белое, большое, шелковое — перекинуто у нее?—Мантилья;
испанская мантилья. Она и три года тому назад любила заменять мантильею
соломенную шляпу. Но тогда ее испанская мантилья была черная, как пред-
писывается уставом о том мантилье, А теперь... потому-то и нельзя было сразу
признать это белое за мантилью: теперь Надежда Григорьевна уж эмансипи-
ровалась от устава, и предпочла более защищающий от жары белый цвет. Она
уж начинает, без сомнения, одобряемая Габриэллою Платоновною, подчи-
няться уставам моды лишь насколько сама хочет, и по своей воле отступать
от них, в чем вздумается.
Надежда Григорьевна шла быстро. Но и теперь ее поступь была плавная,
спокойная, как у матери.
В глубине зала, откуда шла она, стояла Авдотья Николаевна и смеясь
смотрела к дверям веранды, немножко налево от них; туда, где без сомнения
стояла Полина Павловна. Лицо Авдотьи Николавны было, должно быть,
взволнованное; хорошо рассмотреть, было нельзя; но кажется, так. Однакож,
она смеялась. Странно. Ничего странного: Полина Павловна, конечно, смеется;
то, что она спряталась, было, разумеется, шалостью; Авдотья Николаевна и
смеется этой шалости.
Когда Надежда Григорьевна подошла к самым дверям, выбежала слева,
обняла ее по плечам более полною, чем ее, рукою темнорусая Полина Пав-
ловна, жена старшего ее брата, ровесница ей; тоже красавица, высокая; не-
сколько более широкая в плечах, несколько более полная и с румянцем более
густым;—в платье действительно, еще более нарядном; букета на груди у
нее не было, зато в волосах были цветы; розы.»—Обняв по плечам Надежду
Григорьевну, она шептала ей что-то, смеясь. Серьезная слушательница улыб-
нулась. Она опять скрылась за дверьми налево.
Надежда Григорьевна вошла в двери. Владимир Васильич, поклонившись,
хотел итти навстречу; но она, шедши уж через веранду, сделала ему рукою
знак, чтоб он оставался там, где он. Выражение ее лица было очень серьез-
ное, очень. Она шла чергз веранду, через поляну, молча. Она, правда, не
любила говорить громче обыкновенного разговорного. Но и подходя ближе,
она продолжала молчать.
Чем начнет она? Судя по выражению лица; упреками за то, что он
столько времени, — целые недели, — отлагал разговор, на который идет
теперь. Но для чего разговаривать? Чем бы ни начала она, ему трудно бу-
дет выдержать встречу, сохраняя апатичный вид.
701

По убеждению Антонины Михайловны, понятия сына обо всем, о чем
имела она какое-нибудь понятие, совершенно совпадали с ее собственными, и
она не допускала в сыне никаких чувств, кроме тех, которые приписывала
ему, Ее понятия о том, кто и что такое Григорий Данилыч и Авдотья Нико-
лаевна и их дети, как и все ее понятия обо всем на свете и обо всех, были
очень просты: потому что подобно всем подобным ей, она приобретала их
путем очень простым.
Антонине Михайловне было прискорбно, что она должна думать о них
так. Она была действительно очень доброй женщиной; любила думать обо
всяком человеке только хорошее. Жаль ей было, что ей надобно думать о
них не одно хорошее, но и дурное. Тем более жаль, что они такие прекрас-
ные люди. Будь они самые дурные люди, и то было б жаль думать о них
дурное. Но быть в необходимости думать дурное о таких прекрасных лю-
дях—'О, это очень жаль. Но как же не думать о них этого? Нельзя: они
приказчик и приказчица, помощники и помощницы приказчика и приказчицы;
нельзя, чтобы они не плутовали.
Она очень жалела, что это так. И думала о них все прекрасное с боль-
шим удовольствием, потому что они прекрасные люди; будь они самые дур-
ные люди, и то она рада была бы думать о них все хорошее, что только
можно думать о них. А о таких прекрасных людях как же могло ей не
было очень, очень приятно думать прекрасно?
Одно: плутуют. Ах, как это жаль!—По своему доброму сердцу, Анто-
нина Михайловна всеми средствами старалась думать о их плутовстве как
можно снисходительнее; и выходило, что действительно следует совершенно
извинять им их плутовство: не могут они не плутовать, такое их звание; то
как же винить их? и какое ж их плутовство? —маленькое; много плутовать
они не могут; они могут плутовать лишь в мелочах; то стоит ли придавать
важность мелочному делу?
А что думала Антонина Михайловна, то все и говорила; поэтому, гово-
рила она так:
Прекрасные люди, Григорий Данилыч, Авдотья Николаевна и их дети.
Ах, какие прекрасные люди. Лоренька очень хвалит их. Говорит даже, что
они совершенно честные. Ох, не слишком ли доверяет им Лоренька! Ох, до-
веряться людям надобно с осторожностью. Лоренька добра; при том же,
Лоренька девушка, а может ли девушка понимать жизнь? Ох, обманывают
они Лореньку, в чем могут! Но и то сказать: можно смотреть на их плутов-
ство сквозь пальцы, потому что они очень полезные люди: усердные к своей
службе, очень усердные. За это как не прощать им, что они немножко плу-
туют. Нельзя и требовать того, чтоб они не плутовали: приказчики, приказ-
чицы все плутуют; такое звание. В этом звании люди не могут быть без плу-
товства. Потому, не, должно и ставить—надобно ж иметь снисходительность
к людям—не должно и ставить Григорию Данилычу и Авдотье Николаевне с
их детьми в особую вину то, что они немножко плутуют: их звание такое, Тем
больше следует извинять им это, что плутуют они лишь немножко. Много обво-
ровывать Лореньку они не могут: во-первых, потому, что и не захотят, как
люди умные; много воровать — не расчет им; им очень выгодно на службе у
Лореньки: ох, сколько они получают от Лореньки! Много, много, что-то.
Как им не дорожить своею службою? А воровать много, то потеряешь эту
службу, какой другой не найдешь. Лоренька —девушка, потому не понимает
жизни, это так; но все-таки Лоренька, хоть и девушка, очень не глупа; знает
цену всему: и яблокам, и грушам, и всяким фруктам; и умеет сообразить,
сколько чего должно быть на деревьях ли, на кустах или в саду, на теплич-
ных ли растениях какого сорта, на оранжерейных: у нее все сосчитано и за-
писано, сколько этого в какое лето, — положим, хоть в нынешнее, должно
быть; например, положим, хоть в нынешнем году: ходит она с самого начала
весны везде по саду, и по грунтовым садам, и по теплицам, и по оранжереям*
и смотрит все то, что цветет, и записывает, как что цветет, и потому знает,
какого урожая в этом году можно ожидать; опять идет, опять смотрит, как
завязываются, положим, завязи, на тех, положим, яблонях, которые цветут
705

раньше всех; и записывает* как завязываются завязи, и какая перемена от
этого выходит сравнительно с тем, как цвели: меньше ли, больше ли того,
что обещало цветенье. Это о сборе; теперь, о продаже: не могли они украсть
много с деревьев, то не могут ли украсть много при продаже собранных яб-
лок? Тут и без больших подробностей — Антонина Михайловна успешно до-
казывала, что при продаже Григорий Данилыч и Авдотья Николаевна с
детьми не могут украсть совершенно ничего. И путать тут ей ничего не при-
ходилось, потому что даже и она все понимала тут. Это вое помимо их. Они
что тут? Смотрят, как нагружаются ящики на телеги ли там, или на фуры,
или на какие рессорные экипажи; только; нагрузили обоз; он или кто из
сыновей провожает на станцию, перегружает в один ли вагон, в два ли,
больше ли, сдает вагоны, получает расписку, привозит Лореньке. Вот и все
их прикосновение к продаже. Что ж они тут могут сплутовать? Украсть
ящик?-—То ведь ящики перенумерованы, записаны. Нельзя украсть ничего,
ни на копейку. — Берем теперь расходы. Берем, например, постройки. И этому
всему Лоренька знает цену сама: и материалам, и провозу; и плату рабочим
знает сама, и рабочие всегда говорят с нею обо всех своих делах. Что ж
тут можно украсть? Всякий документ проверяет сама; книги ведет сама.
О, и знает же она счетоводство! Даже балансы умеет сводить! Это в де-
вушке даже удивительная способность: это не всякий чиновник в Контроль-
ной палате умеет, сводить балансы. — При таком порядке, что ж могут они
украсть?—Самые пустяки, по мелочам; пустяки, самые пустяки. И за их
усердие, как же не простить им эти пустяки, Володя?
Само собою понятно, что это говорилось именно Володе. Кому же, кроме
Володи, могла бы мать рассказывать такие секреты? Лоренька не понимает
жизни, в этом сущность всего; без этого, как же понять, что приказчик и
приказчица с детьми обкрадывают Лореньку? Понимай она жизнь, этого не
могло бы быть: она уследила бы, не допустила бы: — кому могла говорить
это Антонина Михайловна? Никому, кроме сына. — И кроме Натальи Але-
ксандровны, конечно, и кроме Марьи Ивановны, и Александра Матвеича, и
кроме Александры Дмитриевны и Юрия Константиновича, и Лиденьки, и
жениха Лиденьки, н Ксенички, и Фаннечки, и Поля и Юленьки и так далее
и так далее, до тех трех стариков, включительно.
Все, кому приходилось бывать не дальше разговорного расстояния от
Антонины Михайловны, натурально, были посвящаемы, постоянно вновь и
вновь посвящаемы в эти секреты, о которых нельзя сказать никому другому,
говорится только Володе; все, без увольнения от этого даже заезжавших на
день, на два в тот город и возобновлявших знакомство, или знакомившихся
с Авророю Васильевною статс-дам; все—кроме Габриэллы Платоновны.
Разумеется, ей первой — потому что, Володя был далеко, в Лондоне или
Париже, когда началось это — ей первой следовало бы узнать эти тай-
ны; ей первой стала рассказывать Антонина Михайловна: как только по-
стигла сама, что приказчик и приказчица с детьми не могут не плутовать, >—
через три или четыре дня после переселения их из тюрьмы в сад, она
почувствовала потребность рассказать о их плутовстве Эленьке. Но Эленька
уж и тогда была упрямица и капризница, и безрассудная: при первых же
словах вспыхнула, вскочила с места, проговорила: «Стыдно вам думать
так о людях, которые лучше нас с вами», убежала к ним, оставалась у
них весь день и ночевала у них. Вот какая своенравница была Эленька
уж и тогда!
Раза три пробовала Антонина Михайловна в следующие дни вразумить
ее. Выходило с каждым разом хуже: Эленька читала ей нотацию. С каждым
разом все длиннее и горячее!—Отбилась от рук и в этом, как во всем! —
«Ты, Володя, может быть, осудишь меня за то, что я отказалась от надежды
вразумить Эленьку; но, мой друг»,—следовали объяснения, что успеха не
могло быть: Эленька такая упрямица, и Антонина Михайловна, пожало-
вавшись на Эленьку и извинив себя перед Володею, что не вразумляет ее,
возвращалась к продолжению о том, что Лоренька — девушка, потому не мо-
жет понимать жизни, а приказчик и приказчица с детьми, пользуясь ее не-
706

знанием жизни, обворовывают ее, но что ставить им это в вину не должно,
потому что такое их звание и так далее снова.
А Ученый и умный сынок сидел, молчал и слушал, слушал все, десятки
раз, предоставляя матери сохранять убеждение, что он и осуждает ее за
невразумление Габриэллы Платоновны, и извиняет ей это упущение в испол-
нении ее обязанности, по невозможности исполнить обязанность, и что Ло-
ренька, тоже и по его мнению, не понимает жизни, и что приказчик и приказ-
чица с детьми тоже и по его мнению плутуют.
А мог ли он не быть о рассуждениях Антонины Михайловны, того же
мнения, как Габриэлла Платоновна?
В том, что молчит на слова матери о Габриэлле Платоновне, он не осо-
бенно винил себя: Габриэлла Платоновна хорошо обходится, и без его за-
щитительства. В том, что он молчит на слова матери о его сестре, он не
имел себе никакого возможного оправдания. За то, что он молчит на рас-
суждения матери о плутовстве приказчика и приказчицы с детьми, конечно,
следовало ему — как и делал он, разумеется — стыдиться самого себя. Но
было и некоторое извинение этому постыдному его молчанию; по крайней
мере, так говорили ему Григорий Данилыч и Авдотья Николаевна, Надежда
Григорьевна и ее муж, Полина Павловна и ее муж; те все, серьезно, Полина
Павловна, смеясь.
Они говорили: «Кто ж из близких знакомых Антонины Михайловны
не трудился защищать нас перед нею? Трудились много все те, которые
знают о себе, что их слова имеют вес для нее, и потому не должны бы про-
падать задаром: Леонилла Илиодоровша, Валерий Николаич; — Наталья
Александровна, Александр Матвеич, Марья Ивановна; Александра Дмит-
риевна и Юрий Константиныч — все толковали ей усердно, долго, но как
Габриэлла Платоновна отбилась от рук у нее, так она отбилась от ру& у
них всех: бросили. Не было бы пользы говорить с нею и вам. Потому не
слишком осуждайте себя за то, что не говорите: пользы тоже не было бы ни-
какой».
Он думал иначе. Его слова были для матери важнее всех, уверений до-
чери, подтверждаемых всеми знакомыми. Он был великий авторитет для ма-
тери. Ее Володя такой умный и ученый. Умнее Володи нет никого на свете.
И ученее его нет никого. Необыкновенно умен был он главным образом по-
тому, что был необыкновенно ученый. Очень умен был бы он во всяком слу-
чае.— Но — он такой ученый I. Быть ученым, по мнению Антонины Михай-
ловны, как и по мнению всех наивных людей, значило быть умным: ученость,
это ум. А Володя был такой ученый, что и вообразить нельзя, какой он уче-
ный! Антонина Михайловна ссылалась ему, в подкрепление этого своего
убеждения, на отзывы ученого журнала, название которого она забыла, но
который, разумеется известен Володе, хоть она и не умеет назвать его, по-
тому что чего же на свете не знает Володя? Но свидетельство этого журнала
должно было только заставить Володю признать себя необыкновенно ученым.
А самой Антонине Михайловне не были нужны никакие доказательства: она
без всяких доказательств знала, что Володя необыкновенный ученый. Она
знала это лучше всех. Кто же может знать сына так хорошо, как мать?
Володя, когда был ребенком, говорил, что хочет быть ученым. Потому, ко-
гда он был еще ребенком, было уж несомненно, что когда он вырастет, будет
необыкновенным ученым. Он вырос. Какое же сомнение может быть в том,
что он стал необыкновенным ученым?
Мнение такого необыкновенно умного и необыкновенно ученого че-
ловека конечно должно было иметь вес, какого никогда не могли иметь увере-
ния Лореньки и мнения других. Разве Лоренька такая умная и ученая, как
Володя? разве есть кто-нибудь из знакомых такой умный ученый?
Владимир Васильевич был убежден, что стоит ему каких-нибудь пять
минут поговорить с матерью, о Григории Данилыче, Авдотье Николаевне
и их детях, как еледует говорить, и мать совершенно убедится, что все они —
безусловно честные люди. Но он слушал ее рассуждения о их плутовстве и
молчал.
707

Говорить с нею о них так, как следует! Он стал бы говорить о них ей,
как следует, если он мог начав говорить о них удержаться на том, чтобы го-
ворить только о них. Выслушав, она сказала бы: «Стало быть, это исклю-
чение из правила. Вообще я была права: приказчики и приказчицы плутуют;
но они — исключение из правила: я очень рада этому. Я так не люблю ду-
мать дурное о ком бы то ни было; а думать дурное о таких прекрасных лю-
дях было в особенности неприятно, очень неприятно. Я рада, Володя, что
они — исключение и что я могу думать о них хорошо». И действительно, она
была бы рада. Но он знал, что заговорив о них, он скажет о них пять слов»
а шестое будет уж не о них. Решиться противоречить матери было трудно
ему. Но когда ему было трудно начать заговорить о чем нибудь он, начав
говорить, он уж переставал быть скрытничающим трусом; дав своим мыслям
свободу, он терял власть над ними; они стремительно неслись, как велели
направляться им разум и совесть.
Говорить матери о том, что она напрасно бесчестит Григория Даннлыча,
Авдотью Николаевну и их детей! — стоит ли говорить именно об этом?
Если говорить матери правду о ее ошибках, то уж говорить. Эта ее
ошибка—мелочь, не более как смешная, и вред от этой ошибки — только в
том, что вое знакомые хохочут над женщиною, болтающею вздор с уверен-
ностью, что рассуждает умнее всех, и что те, кто> не понимает непрелож-
ности ее ребяческой болтовни, заблуждаются. Говорить, то говорить уж не
об этом вздоре: сам собою вылетит из ее головы, когда станет ясно ей, что
такое ее премудрость, какое влияние имела и продолжает иметь ее премуд-
рость на жизнь дочери, когда она узнает, что ее дочь отреклась от любимого
человека, чтоб не огорчить ее премудрую; и продолжает подавлять в себе
жизнь, чтобы не огорчать ее премудрую. Раскрывать ей глаза, то уж ра-
скрывать.
Что будет с нею, когда она узнает правду о своих отношениях к дочери?
Переживет удар. От таких ударов не умирают люди, которые способны
были держать себя так, что им могут быть наносимы удары этого рода.
«Я ошибалась, и я раскаиваюсь». Переживет. Только будет раскаиваться.
Но — она в самом деле очень добрая женщина; удар будет тяжел для нее,
и раскаяние будет жгучее. Переживет. Но долго будет мучиться терза-
ниями совести.
Потому, тяжело решиться говорить ей правду. Жаль ее, говорить ей.
И если жалость могла быть преодолена, то преодолена могла быть она,
конечно не таким мелочным стыдом. За себя, как стыд молча слушать пу-
стой вздор о плутовстве, приказчика и приказчицы и их детей: пустой, не
вредящий никому, кроме же самой, да и ей вредящий лишь как один из бес-
численных поводов знакомым ее смеяться над нею. Стыдно за нее, правда;
очень стыдно. Но собственно ль из-за этого смеха над нею? Звуки его едва
слышные и сравнительно редкие тоны в непрерывном громовом концерте
хохота над нею за ее более всей остальной ее премудрости милых ей, ребя-
ческие рассуждения о нравственности и ее бесчисленные рабяческие под-
виги на пользу этой ребячески понимаемой ею нравственности, не пригодной,
в том смысле, какой дает ей она, ни для кого, кроме маленьких девочек.
Нет, если говорить ей правду, то уж не по поводу ее рассуждений о плу-
товстве приказчика, приказчицы и их детей.
Потому-то, хоть и стыдно было слушать молча, сын слушал молча.
Жаль ее, начинать говорить, ей правду. И если преодолеет он в себе
жалость к ней, то уж не из-за мелочного стыда слушать молча этот ничтож-
ный вздор.
Понятия Антонины Михайловны об отношениях сына к людям, плутов-
ство которых было совершенно извинительно, были составлены по тому же
самому способу, как и ее понятие о плутовстве их.
Приказчик, приказчица, дети приказчика и приказчицы; простолюдины,
не принадлежащие к образованному обществу, как думает о них, помимо
их плутовства, в каких отношениях к ним находится ее Володя? Понятно
само собою: он думает о них, как они; и отношения его к ним те самые,
708

какие сообразны с се мыслями, т. е. и его мыслями о них. О том, как на-
добно держать себя относительно их, и как держат с ними все, Антонина
Михайловна имела такие же твердые убеждения, как и о их плутовстве. Все
видели, и все говорили ей, что Аврора Васильевна любит их, как родных.
Нет, они — служащие у Лореньки; Лоренька, хоть и девушка, очень не
глупа. Лоренька не может забыть, что они — служащие у нее; то есть, слуги
и служанки. Женщины и в самом деле прислуживают ей в Будуаре, как се
горничные. Лоренька не может любить их, как родных. Прислуга — это не
родные. — Лоренька обращается с ними, как с хорошею прислугою. Светские
знакомые Антонины Михайловны обращались с ними, как с равными; обра-
щались с ними, как с равными и Александра Дмитриевна и Юрий Констан-
тиныч, люди гораздо более высокого положения в обществе, чем она. И все
говорили «ей это. Нет, Александра Дмитриевна и Юрий Константиныч, лишь
говорят это потому, что они очень добры. И все другие тоже. Александра
Дмитриевна, Юрий Константиныч обращаются с ними ласково, как следует
добрым людям обращаться с низшими. Видеть в них равных себе, ее светские
знакомые не могут, потому что они — служащие у Лореньки; какие ж они
равные знакомым Лореньки? Разве светские люди могут забывать правила
светской жизни и общественные условия? Эти люди — для всех, как для
нее: приказчик, приказчица, дети приказчика и приказчицы. Для всех, тем
больше для Володи, который думает одинаково с нею.
Они усердно исполняют свои обязанности; поэтому они люди полезные.
Они, помимо своего плутовства, люди прекрасные. А их плутовство очень
извинительно в людях их звания. Потому надобно дорожить их службою,
обращаться с ними, как с людьми хорошими', но только и всего.
Володя обращается с ними, как с полезными служащими и хорошими
людьми. Только и всего.
Она видела, что он часто ходит к ним; и зиала, что он просиживает у
них долго; например, когда он ушедши к ним например, после утреннего чая>
в половине восьмого, возвратится домой иногда только к обеду, к четырем
часам, или, пошедши к ним после обеда, возвратится лишь к тому времени,
когда ему надобно лечь спать, в двенадцатом часу, она знала, что все это
время он пробыл у них. Так было уже три раза и в этот его приезд. В эти
две недели, он три раза был у них, и каждый раз просиживал у них очень
долго. Говорил ей и он, что он все это время был у них; не прогуливался по
парку, а все время был у них; слышала она это и от других: от прислуги»
от гостей, от Габриэллы Платоновны, от дочери, — от всех, кому случалось
говорить об этом. Почему, зачем он, не бывающий нигде иначе, как по при-
нуждению от нее, не бывающий даже у Юрия Константиныча и Александры
Дмитриевны, бывает у них часто, просиживает у них так подолгу?—он
говорил ей; он уважает и любит их. И все говорили ей то же самое: он
очень расположен к ним.
Но она все на свете понимала по-своему. И это.
Чтобы она поняла не по-своему, а так, как следует, необходимо было
бы сыну начать спорить против ее истолкования его слов, — а начать спо-
рить он не мог, потому что знал: [он тотчас же потеряет власть над собою
и перейдет к разъяснению ей того, о чем] одном и стоит, по его мнению,
говорить неприятное ей, к разъяснению ей, что она губительница дочери.
И он, сказав ей, что уважает и любит Григория Данилыча, Авдотью
Николаевну и их семейство, предоставлял ей перетолковывать его слова по
ее собственным мыслям и кончать тем, что он думал одинаково с нею.
Они для него то же, что для нее. Потому, он и расположен к ним точно
так же, как она. Она расположена к ним, как добрая госпожа должна быть
расположена к усердным, полезным служащим. И он точно так же: как должен
быть сын госпожи расположен к усердным, полезным служащим.
Все говорили, он очень расположен к ним. Ну, да: это то самое и есть.
Он говорит, что он уважает и любит их; это и есть то самое: она тоже ува-
жает и любит их.
Нет, говорил он ей, говорили все: это вовсе не так, как она утверждает;
709

они для него не служащие, а люди, которые очень нравятся ему, по душе
ему. — Ну, да: это и есть то самое. Они прекрасные люди; они очень нра-
вятся и ей; они по душе и ей.
Толковали, толковали ей, и бросили; все; и он. Тогда, по ее мнению
стало для него и для всех понятно, что напрасно они говорили ей, будто он
расположен к ним не так, как она; не умели понять ее слов, теперь пошгли;
а она с самого начала прекрасно понимала их слова в самом истинном
смысле.
В самом деле, возможно ли, чтоб ее Володя был расположен к ним не
так, как она? Он обо всем думает одинаково с нею. Так он думает и об от-
ношениях господ к служащим. И возможно ли, чтоб чувства к служащим
были у него не точно те же самые, как у нее?
Но когда так, то почему ж он просиживает у них так долго? У нее и на
это было вполне удовлетворительное объяснение: она была искусница пере-
толковывать все по-своему и находить объяснение всему. — Володя — уче-
ный; он изучал их верования, их обычаи; они—сектанты; ученые изучают
верования и обычаи сектантов.
Вовсе не сектанты Они теперь; они стали обыкновенные люди образован-
ного общества, с понятиями и обычаями обыкновенных людей образованного
общества. — Да; именно так и надобно говорить о них, чтобы не было
им новых бед — за их сектантство; и она сама говорит так. Но—это—лишь
говорится так для охранения их от бед. На самом деле, они остаются сек-
тантами; только, наученные горьким опытом, сделались осторожны, скры-
вают свое сектантство. Как могут умные люди не понимать, что это только
осторожность! Удивительно: Александра Дмитриевна, Юрий Константи-
ныч, Наталья Александровна,—шумные люди, а так легко даются в такой
незатейливый обман! Ей возражали: «Но он говорит, что он не занимается
и никогда не занимался изучением русского сектантства». — Володя и ей
говорил это. Но она сказала Володе, что он не должен хитрить перед матерью;
Володя замолчал; то есть понял, что в самом деле не для чего хитрить перед
нею. Но перед всеми другими ему надобно хитрить. Ученая необходимость.
Если сектант думает, что разговаривающий с ним изучает его, он не будет
ни о чем говорить откровенно. Все ученые, изучающие сектантов, делают
так, как Володя: всячески стараются, чтобы сектанты думали: это просто
приятели, которым нравится бывать у нас. Как быть! ученым приходится
делать всяческие извороты; польза науки того требует.
Ее Володя самый умный и ученый человек на свете. Он думает обо
всем одинаково с нею. Возможно ли, чтоб она ошибалась в чем-нибудь? Ее
мысли — мысли самого Володи.
И он оставляет ее думать, что его мысли обо всем одинаковы с ее мы-
слями, когда эта ее иллюзия упрочивает ее непоколебимость в ребяческих
понятиях, делающих ее посмешищем для всех!—Каждый день по многу
раз думалось ему:—Постыдное молчание, постыдное. Горько чувствова-
лось за то, что он держит себя так постыдно.
Но — из-за такого мелочного мотива, не станет он раскрывать ей
правду, которая растерзает ее сердце. Подавлять в себе такие мелкие, пош*
лые чувства, как стыд за себя, у него достанет воли. И он молчал: постыд-
но было, но молчал.
И оставался по убеждению матери, думающим обо всем одинаково с
нею, имеющим те самые чувства, какие предполагала она в нем, не имею-
щим никаких чувств, о которых не угодно ей было, чтоб они были в нем.
И оставался для нее имеющим к Григорию Данилычу, Авдотье Нико-
лаевне и их детям милостивое расположение какое добрый сын доброй
госпожи должен иметь к усердным и полезным служащим. А на самом деле
было то, что видели все, но чего никак не могла видеть и слышать Анто-
нина Михайловна, потому что это было невозможно. Он горячо любил их.
Они, отчасти за это, отчасти за его убеждения, а главное, за то, что он был
брат Авроры Васильевны и благоговел перед нею, любили его, как близ-
кого родного.
710

— Здравствуйте, Владимир Васильевич. — Она подала ему руку. —
Мы с Поленькою так рады, что можем любить вас попрежнему. — Она по-
жала ему руку; и оставляла ее в своей. — Думаем, что будем любить вас
больше прежнего. — Она опять крепко пожала его руку. Это было сильнее,
чем он ждал. Этого он не ждал. Ему понадобилось держать себя одеревене-
лым, чтоб удержать себя равнодушным. И он стоял, как деревянный. Ни
звука в ответ, и рука его без движения лежала в ее руке. Он был очень
доволен собою, что держит себя так хорошо.—-Ее глаза сверкнули; она опу-
стила (его руки. — Не то! Не то!—Ее глаза опять сверкнули.— Владимир
Васильевич.... — Она вспыхнула. — Владимир Васильевич; Миша давно ваш,
теперь и я ваша. Я удерживала его. Теперь сказала, я и за себя и за него.
Где, в чем нужны мы вам? Мы бросим детей, все, всех детей...].
Что было б, если б она начала! Он не выдержал бы; обнял бы ее. Но
теперь он одеревенел уж совершенно хорошо, так что мог свободно и делать
движения и говорить, не переставая быть бесчувственным, как дерево.
— Говорите. Мы знаем: это идти на смерть. Говорите. Мамаша, сестры
заменят меня детям. Миша давно готов. Готова и я.
— Этого не нужно, Надежда Григорьевна. Это было бы более, чем на-
прасно; было бы вредно. Позвольте мне...
— Не нужно сейчас, теперь, ныне; мы знаем. Но через месяц, через
неделю, завтра может понадобиться. Теперь или нет, скоро или нет, мы го-
товы всегда. — О, что я говорю! Мое ли дело, говорить об этом с вами.
Я должна только сказать Мише, что я согласна и говорить с вами будет он.
— Позвольте мне поцеловать вашу руку, Надежда Григорьевна. — Он
был очень доволен тем, как прекрасно он стал поднимать к себе ее руку, и
наклоняться: ровно, равнодушно, как следует деревянному. — Я никогда
еш)е не целовал вашей...
Она, торопливо сделав еще пожатие, вынула руку из его руки. — Для
чего, Владимир Васильевич? Я и без того знаю, как вы думаете обо мне.
Миша говорил мне все. — О, как жжет солнце! Я забывала, не чувствова-
ла. —■ Она отступила на шаг, прикрыться от зноя. Одним легким движе-
нием рук она набросила на голову мантилью. Прежде она не умела делать
этого так ловко и грациозно. — Она опять стала подле и взяла его руку.-—
Вы не сердитесь, на меня и Поленьку, за то, что мы не хотели зидеть
вас? — Теперь ее голос был, как всегда, спокойный. — Нет, вы не серди-
лись; мы знаем. — Она пожала его руку и опустила. — Мы пойдем в бос-
кет, и сядем. Я хочу спросить вас о разговоре, на который идете вы. Но
прежде скажем отсюда Поленьке — оттуда было бы далеко разговари-
вать:— чего хотите вы на завтрак? Вареное молоко с белым хлебом; лон-
донский сливочный сыр, который один нравится вам; разумеется кофе, пе-
ченья; это все собрано: чего еще прибавить? И: вам нужна фуражка.
Вам будет довольно много идти по саду; там нет тени. Хоть вы и не бои-
тесь солнца, но подумайте: такой сильный зной1 Ваша фуражка на столе
в зале. Мы скажем Поленьке, принести ее?
— Благодарю вас, Надежда Григорьевна. Фуражка не нужна мне.
И завтракать мне еще не хочется. Но я попросил бы Полину Павловну
взять мой хронометр. Он лежит на...
— Мы знаем, где он лежит: мы убирали и вашу комнату. Но он вовсе
не такой, чтобы носить его в кармане: большой, толстый, тяжелый. Ваши
часы испортились? Мы устроим это дело иначе. — О фуражке не буду спо-
рить. Но как же не хотеть вам завтракать? Вы пили чай в начале осьмого;
и после того, ничего не кушали, конечно? Вы проголодались, вы только не
замечаете. Обратите внимание на то, хочется ли вам завтракать, и почув-
ствуете: пора. — Она говорила совершенно серьезно; и он отвечал с такою
же серьезностью.
— Нет; и обратив на это внимание, все-таки не хочу есть.
— Не может этого быть.
— Нет, не хочу. Привычка. В Лондоне...
— Но в Лондоне вы вставали не в семь часов,
711

— Так. Но привычка не иметь аппетита до моего лондонского времени
еще остается. Я и чаю выпил только стакан; и без хлеба; не хотелось.
— Будь по-вашему; не завтракайте. — Надежда Григорьевна стала ли-
цом в ту сторону, где двери веранды и сказала несколько погромче: — По-
ленька! — Полина Павловна явилась в дверях. — Владимир Васильевич не
хочет завтракать.
Полина Павловна повернулась и побежала в глубину зала, к Авдотье
Николаевне, охватила рукою ее талию и повлекла ее за собою, принуждая
идти почти бегом, к дверям из зала в комнату дальше за ним от веран-
ды.— Идем в боскет—о часах: я отдам вам свои. Они вовсе не нужны
мне: я иду на фабрику.
Владимир Васильевич был очень мнителен принимать одолжение.
[Она] сказала, что идет на фабрику; этим она устраняла всякое сомне-
ние в том, что не делает себе ни малейшего неудобства, отдавая свои часы;
ей не могло быть никакой надобности иметь на фабрике часы при себе.
Фабрикою называлась кондитерская мастерская, в которой приготовлялись
всевозможные конфетные и десертные продукты из фруктов, начиная с обы-
кновенного русского варенья и кончая самыми мудреными изобретениями
французского и итальянского кондитерского искусства. Работы на фабрике
велись как в химической лаборатории; каждая печь или плита была устрое-
на с тепломерными аппаратами, показывавшими на висевших подле нее тер-
мометрах температуру в разных частях ее. Подле каждой печи, плиты ви-
сели стенные часы. Если Надежда Григорьевна действительно шла на фаб-
рику, Владимир Васильевич не мог иметь колебания, воспользоваться ли
ее предложением взять ее часы. Но не оставила ль она ему другой возмож-
ности колебания воспользоваться ее предложением? Не могло ли ему взду-
маться, что она говорит о своем намерении идти на фабрику лишь для того,
чтоб его деликатность не внушала ему опасения о неудобстве для нее оста-
ваться без часов? Нет. Ему были известны факты не допускавшие такого
предположения.
Сад простых, давно акклиматизированных пород фруктовых деревьев и
кустарников, не нуждающихся в прикрытии от зимнего холода, уж лет две-
надцать перестал расширяться, заняв все пространство, для орошения ко-
торого доставало воды в богатой обильными родниками долине. В нем
только шла постепенная замена прежних сортов этих пород новыми, луч-
шими, произведенными здесь посредством заботливого воспитания; и но-
выми в том крае породами южной Франции и северной Италии, акклима-
тизированными до способности выдерживать без прикрытия здешнюю зиму.
Сбор фруктов открытого сада не увеличивался количеством, только повы-
шалось его достоинство. Но фабрика перерабатывала главным образом не
эти фрукты, а более нежные, принадлежащие флоре более южных стран,
чем юг Франции и север Италии. Сбор этих фруктов постоянно увеличи-
вался; грунтовые сады, теплицы, оранжереи, тропические залы расширялись
пристройками; или строились новые. Примером тому, как росло это могло
служить превосходно знакомое Владимиру Васильевичу здание, часть кото-
рого составляла фабрика. Лет пять назад, обширный дом, занимаемый
фабрикою, был пристройкою к восточному концу главной оранжереи, к за-
падному концу которой был пристроен дом, где жили Григорий Данилыч*
Авдотья Николевна и их дети. Теперь к восточному концу фабрики была
пристроена оранжерея, почти равная длиною той первой. Три года назад,,
фабрика еще имела запас пространства для увеличения производства. В ны-
нешнее лето помещение на ней оказывалось недостаточным для переработки
всей массы фруктов. Аврора Васильевна предвидела это и была своевре-
менно сделана пристройка к северному фасу фабрики, но произошла от-
срочка в получении аппаратов для отопления новой пристройки, для ее пе-
чей и плит. Отопление производилось в прежней части фабрики гретым
воздухом. Огня в печах или под плитами не было. Печь для топки была
в подвале, одна. То же должно было быть и в новой пристройке. Заказ
печи для топки, проводящей гретый воздух труб, согреваемых ими печей,
712

плит был тоже своевременно послан в Англию. Но хозяин того машинного за-
вода отвечал, что может немедленно послать аппараты заказанной ему си-
стемы, но советует лучше отсрочить ему время доставки недели на три:
тогда он пошлет аппараты нового устройства, лишь на днях изобретенного
и позволяющего регулировать теплоту гораздо точнее и постояннее, чем
возможно было при прежних системах. Разумеется, Аврора Васильевна при-
няла его совет. Теперь аппараты были уж на дороге сюда из Англии. Дня
через четыре, они будут здесь; дней через шесть или восемь они будут
установлены, и начнут работать печи и плиты новой половины. Тогда), про-
изводство на фабрике пойдет и без- особенных усилий в том размере, какого
требует масса фруктов нынешнего лета. Но теперь было время созревания
многих сортов ягод и вишен. До той поры, как начнут действовать печи и
плиты новой пристройки, приходилось вести работу на прежних плитах, в
прежних печах самым усиленным образом, не разбирая праздничных дней
от будничных, без перерыва день и ночь.
Работами на фабрике заведывали под руководством Авроры Василь-
евны, Григорий Данилыч, Авдотья Николаевна, Надежда Григорьевна и
Полина Павловна. Находиться на фабрике было довольно одному из заве-
дующих ею лиц. Теперь, когда работа шла день и ночь, в ночное время че-
редовались там отец и мать, а днем Надежда Григорьевна и Полина Пав-
ловна. У молодых мужчин семейства были другие занятия, но каждый из
них умел вести дело и на фабрике. Когда было можно, они, отдохнув от
своей работы, приходили па фабрику заменять тех, кто чередовались там.
По будням эти доли их досуга составляли довольно много времени. Но по
праздникам было не то.
Сад с многочисленными своими принадлежностями, из которых глав-
ною, кроме теплицы и оранжереи, была фабрика, имел очень постоянный
личный состав работавших в нем: они почти все оставались с году на год.
Прибавлялись новые, при увеличении общего числа надобных саду сил по-
ступали новые на случайно открывавшиеся вакансии. Но из прежних, по-
кидали сад только находившие себе занятия, более выгодные, чем работа
по найму или вообще изменявшие свой образ жизни: при высокой плате
и при заботливости Авроры Васильевны о работающих у нее, желали оста-
ваться тут, пока остаются при своем образе жизни; а отстранять никою
из них не было надобности: весь состав рабочих был хороший.-—Они были
одно товарищество8. Большинство были соседи и по жилищам: они имели
свои дома в деревне при устье долины. Работа в праздники производилась
каждый раз по особому договору. С работавшими ие было при этом хло-
пот: их было сравнительно мало; они все жили или в деревне или, не имея
своего хозяйства, в доме для них подле фабрики: вообще были женщины
очень строгих правил и дорожившие каждою копейкою: они и по праздни-
кам были почти все при своем деле тут, было их каждый раз больше, тут,
нежели сколько было бы, в случае крайности, достаточно на безотлага-
тельные работы, но от работников в каждый праздник были хлопоты,
было обыкновенно обременение трудом Григорию Данилычу и его сы-
новьям.
Аврора Васильевна не хотела брать на праздник посторонних рабочих,
иначе как при необходимости, признаваемой постоянными и при полном их
одобрении распоряжения о том. Порядок на это был заведен такой.
Вечером накануне праздника, все рабочие собирались: в прежние годы,
когда рассчитывалась с ними она сама, около нее, а теперь около Григо-
рия Данилыча, занимавшегося вместо нее этим делом. Объявлялась плата
за работу завтра. Если б не напрашивалось достаточное число охотников
работать за эту цену, плата была бы повышаема больше и больше. Но уж
много лет не было примера тому: всегда первая предлагаемая цена каза-
лась работникам такою лестною, что обещалось прийти завтра больше лю-
дей, чем было необходимо для работ, которые нельзя отложить до другого
дня. Тем лучше: нашлась бы не только на всех этих, но и вообще на всех
такая работа, которую хорошо было бы не отлагать. Но гоже каждый
713

раз повторялась одна и та же история: на утро оказывалось, что многие
изменили своему обещанию и желанию своего собственного здравого рас-
судка; не пришли. Этих слабохарактерных бывало обыкновенно столько, что
не доставало нескольких человек до совершенно необходимого на этот день
числа работников. Помочь делу было бы легко: стоило позволить пришед-
шим, чтоб они продолжали работать, покончив те восемь часов работы, ко-
торыми была [ограничена величина] рабочего дня; они готовы были рабо-
тать добавочные часы по расчету будничной платы и пожалуй меньше, и хоть
бы чуть не задаром. Но Аврора Васильевна не допускала добавочных часов
ни за какую дешевую цену, ни хоть бы вовсе задаром не позволила бы она
своему наемному работнику работать больше восьми часов. — Григорий Да-
нилыч и Авдотья Николаевна долго спорили против этих правил, в осо-
бенности против восьмичасовой величины дня и недопущения добавочных
часов. Годичная или месячная плата за будничную работу выше чем у дру-
гих хозяев; то пусть же величина будничного рабочего дня будет не меньше
чем у других. Давать плату за восемь часов: это значит давать чуть не
половину денег даром. Но если уж так, то хоть бы позволять желающим
работать дольше восьми часов, давая им особую плату за лишние часы, а
то рабочие не знают, куда девать им остающееся время: лежат на боку, хо-
дят в кабак. И правда: много было этого. Но не у всех же было это. И ни
у одного не было это всегда. — Дети Григория Данилыча и Авдотьи Нико-
лаевны с самого начала находили, что пользующихся досугом для улучше-
ния своего домашнего хозяйства и для своих семейных надобностей гораздо
больше, чем тратящих его с вредом себе или хоть попусту. В первое время,
они думали так лишь по верованию в Аврору Васильевну; после их убеж-
дение стало иметь опору и в собственном понимании. Теперь отец и мать,
сохраняя формальным образом всю прежнюю власть распределителя и рас-
пределительницы занятий между детьми и контроль над ними, на самом
деле во всем слушались советов старших своих детей. Сами они оставались
полубезграмотными; даже по платью, по манерам и по языку только Ав-
дотья Николаевна вполне примкнула к людям образованного общества;
Григорий Данилыч и по одежде и 'по ухваткам и по форме речи все ещ,е>
оставался более похожим на мужиковатого мещанина старых обычаев, чем
на людей цивилизованных сословий. Но он, не только она, гордились обра-
зованностью своих детей, считали обе старшие четы их ставшими умнее,
чем сами, и в случаях неодинаковости их и своих понятий о чем-нибудь
предпочитали их мнение своему. А обе старшие четы были всегда согласны
во всем, так что управляли всем на самом деле, они: старший родной сын
и старший зять, Полина Павловна и Надежда Григорьевна. Они постепенно
расширяли участие младших в решении дел. Но это не производило пере-
мен в характере решений: понятия у младших были те же самые.
Да и помимо того, что дети стояли за соблюдение правил, установлен-
ных Авророю Васильевною, Григорий Данилыч как и Авдотья Николаев-
на, был человек неуклонного исполнения данных слов. Он мог быть несо-
гласен с некоторыми из понятий Авроры Васильевны, мог находить слиш-
ком слабыми потворствующими лени и баловству рабочих некоторые из
правил установленных ею. Но он обещался держаться их, и ни за что на
свете не поступил несообразно обещанному.
Таким образом, оказывался каждый праздник недочет в количестве ра-
ботников, необходимом для безотлагательных работ при установленном
восьмичасовом размере их труда; и невозможно было пополнить недостаток
рук простейшим и выгоднейшим способом: уступкою охоте явившихся лю-
дей работать добавочные часы. Что же теперь? Если недочет до необхо-
димо надобного числа был очень велик, то — как быть!
Григорий Данилыч едет или посылает кого-нибудь из сыновей с телегами
привезти посторонних работников на этот день из города. Но если недостает
только человек пяти, восьми или даже хоть десяти Григорий Данилыч и его
сыновья говорят: «обойдемся»; и обходятся, благодаря атлетической силе че-
тырех сыновей и крепкому еще здоровью отца: пятеро они, работают каждый
714

за двух наемных работников, кроме того что исполняют собственную работу,
не восьмичасовую, а гораздо побольше.
Но зато, уж нет им, разумеется, досуга бывать на фабрике в праздничные
дни. — Аврора Васильевна безуспешно требовала, чтобы Григорий Данилыч
и его сыновья не делали так, привозили бы из города работников и тогда, если
недочет невелик. После споров, длившихся два первые лета жизни Григория
Данилыча с детьми в саду, она бросила, убедившись, что не переспорит их
никогда.
Все это было хорошо известно Владимиру Васильевичу. И Надежда
Григорьевна не могла не знать, что он хорошо знает все это.
Могло быть неизвестно ему одно: продолжают ли и теперь Надежда Гри-
горьевна и Полина Павловна беречь своих младших сестер от утомления рабо-
тою, как видел он в прежние годы, и в частности, дозволяют ли им ныне про-
водить много времени на фабрике. Заведывать работами на ней не было, ко-
нечно, тяжелым занятием: вся важность его, вся необходимость непременно
быть тут для него, состояла только в том, чтобы каждый фабрикат был изго-
товляем с точным соблюдением температур и сроков времени, каких он тре-
бует. Надобно было смотреть на термометры, взглядывать на часы. Только.
Но именно эту часть своих обязанностей, самую легкую, не делающую ни
малейшего труда, никак не могли привыкнуть исполнять должным образом
огромное большинство работников и работнице
Почти всем им, это казалось пустым излишеством точности. Они и без
этих глупых тонкостей знают, столько ли теплоты в печи или под плитою,
сколько надобно; они и не отмечая времени по часам знают, мало или довольно
простояла приготовляемая вещь в печи или на плите. Все остальное они делали,
как следует. Убедились наконец даже в том, самом мудреном для них из
остального, что взвешивать фрукты, сахар, другие сухие ингредиенты лучше,
нежели определять количество их мерками, или, что еще больше нравилось
им, глазомером. То, что весы, не пустяки, они признали, после долгих на-
смешек и досады. Но часы и термометр все еще оставались для них пустыми
выдумками. Вот, только поэтому и нельзя было не быть тут непрерывно кому-
нибудь из тех, для кого термометр и часы не пустые выдумки. Иначе, взвесив
ингредиенты, посмотрев, как поставлена посуда в печь или на плиту, можно
было б уходить надолго. Но теперь, надобно было все время ходить от печи к
печи, от плиты к плите, записывая минуты, взглядывая на термометры, отда-
вая распоряжения повысить или понизить жар или тепло в этой печи, под этой
плитою. Огня не было нигде в комнатах: он был далеко, в подвале. Вентиля-
ция была устроена превосходно. Но все-таки невозможно ж было, чтобы тем-
пература близ огромной печи или плиты не была двумя, тремя градусами
выше, нежели в тени на открытом воздухе. Простым работницам и работникам
было бы все равно, коль бы разница была и не на два, три, а двадцать гра-
дусов выше температуры под каким-нибудь навесом балкона тут: их время
почти все шло вдали от печей и плит, у окон и на балконах, в воздухе ни-
сколько не нагретом; туда, в нагретую атмосферу, они вхюдили изредка, на
минуту: поставить посуду; через четверть часа или целые три часа, повернуть
кран теплопроводной трубы; вынуть посуду. Но заведывать работами значило
все время быть около печей и плит. В обыкновенные дни, это ничего не зна-
чило: да и в знойные теплота около печей и плит не подымалась до такой
высоты, чтобы становиться утомительною. Но старшие сестры в прежние
годы, когда знал эти дела Владимир Васильич, не позволяли младшим оста-
ваться на фабрике долго, допускали участвовать в заведывании ею лишь на-
столько, чтобы они научились делу, а научившись, не разучились. Так ли это
и теперь? — Он мог не знать (и действительно, еще не знал). Но
он видел, что отношение старших сестер к младшим остается во-
обще прежнее. Потому, если не знал, должен был предполагать,
что старшие все еще жалеют надолго оставлять младших сестер
распорядительницами фабричных работ. А когда так, то для него
не могло быть само собою понятно, что Надежда Григорьевна спешит
вернуться на фабрику: его сестра ушла в Будуар, это он слышал от
715

Авдотьи Николаевны; они все три — Авдотья Николаевна, Полина Павловна,
Надежда Григорьевна — здесь; мужчины заняты другими работами, как всегда
по праздникам; кроме младших сестер Надежды Григорьевны, некому было
теперь заведывать работами на фабрике.
По уверенности ли, что все это понятно ему без объяснения, или потому,
что не считала свое намерение идти на фабрику делом, заслуживающим ком-
ментария, Надежда Григорьевна, сказав, что ее часы не нужны, потому что
она идет на фабрику, не нашла надобным ничего прибавлять к этим словам,
замолчала, задумавшись. — Сядем, вы расскажете мне, что думаете говорить
Авроре Васильевне. Я хочу слушать, не развлекаясь ничем. Потому, когда
сядем.
Она замолчала. Они пошли к боскету. Это было близко, шагов двадцать,
быть может.
Она шла тихо, опустив глаза.
Он размышлял на тему: «О чем она думает?»
Она думает не о том, что сказала она о себе и о муже. Это сказано, и все
для нее решено, раздумья об этом нет. Она думает о его разговоре с сестрою.
Будь он человек, умеющий сообразоваться с тем, что внушает здравый смысл,
она раздумывала б о том, что предполагает услышать от него: разгадывала
бы, о чем будет он просить сестру; и к чему приведет его непреклонное требо-
вание сестры: «Оставь это, Володя, оставь. Я хочу жить так, как я живу.
Ты говоришь: каждое мое слово закон для тебя. Молчи же. Прошу тебя,
молчи. Оставь меня жить, как я хочу жить». Устоит ли он против требования
сестры? Отважится ли действовать наперекор ее воле? В этом-то и весь во-
прос: отважится ли?
Об этом раздумывала бы Надежда Григорьевна, если бы не знала, какой
он человек. Но она знает. И забота ее теперь не о том, чтобы разгадывать, в
чем будет состоять его просьба, соответствует ли его желание, желанию их
всех, и, главное, отважится ли он действовать наперекор запрещению сестры.
Есть у нее забота раньше этой; забота о том, как ей добиться от него хоть
слова о просьбе, с которой начнет он разговор.
Он стал размышлять о том, добьется ли она, чтоб он сказал ей, о чем
будет говорить сестре.
Она добьется. Он обязан сказать ей все о своих мыслях. Она, и те обе,
ее мать и Полина Павловна, так любят его сестру, что имеют право требовать
от него: «скажите нам, чего нам ждать от вашего разговора с нею». Он обя-
зан сказать. И скажет. Без того, не отделаешься. И это известно не ему
только, но — самое главное: известно ей самой. Она понимает: он чувствует
себя обязанным сказать; и она понимает, что он знает: не отделается он от
нее без того, чтобы сказать; потому, и действительно, добьется, но — вот за-
чем ее затруднение: как добиться от него, чтоб он сказал? Она знает, -какой
он человек: его здравый смысл говорит ему: «расскажи», а он отвечает своему
здравому смыслу: «лучше промолчу». «Да, нельзя не рассказать: не отдела-
ешься ты от нее без того», настаивает на своем здравый смысл. А он отвечает:
«Так; но все-таки постараюсь; может быть и удастся промолчать». — «Сам
знаешь, не удастся».—Так, но все-таки... лучше, буду молчать.
Как же ей быть с таким человеком? Она сделает вот как: спрашивать, он
не будет отвечать на ее вопросы; тогда она станет говорить ему, что пргдпо-
лагает о его мыслях она; то есть, предполагают все они: она, ее мать, Полина
Павловна. Она будет рассказывать ему, как думают они, и допытываться, так
ли думает и он. Кончится тем, что она допытается. Не всего. Нет, всего она
не допытается. Но то, что знают они о его мыслях и без его слов, в этом он
может сознаться: «правда, когда вы сама знаете: что это так, то действи-
тельно так».
Что ж они предполагают?—■ угадать не мудрено, надобно только принять
в соображение, что такое он. Они стараются думать о нем хорошо. Но — не-
возможно. Слишком ясно, что он дрянь. Потому им понятно: от него самого,
чего же ждать? Сам он. не может ничего сделать для сестры. Он может лишь
одно: просить других, Кого?—Понятно, кого: Леониллу Илиодоровну и Ва-
716

лерия Николаича. Он попросит их приехать сюда. Его просьба к сестре будет!
«Пригласи Леониллу Илиодоровну приехать». Она скажет: «Не приглашу».
Наверное, она просила Леониллу Илиодоровну не приезжать сюда. Навер-
ное, только потому м не приезжает сюда Валерий Николаич и Леонилла
Илиодоровиа. И, она скажет: «Не приглашу. Я просила ее не приезжать
сюда. Я постоянно прошу ее об этом. И буду всегда просить».-—Он ска-
жет: «Не хочешь ты написать ей, что перестаешь просить ее не ездить
сюда, то попрошу ее приехать сюда я».
Это — единственное, что может он сделать, по мнению их всех. Они пола-
гают, что хоть на это достанет у него воли. И думают, что это будет хорошо.
В том, что Леонилла Илиодоровна и Валерий Николаич приедут, если он по-
просит об этом, они уверены. И разумеется, в этом они не ошибаются.
Это будет очень хорошо, по их мнению. И правда: это было бы очень
хорошо.
Вот она и будет допытываться от него, попросит ли он Леониллу Илио-
доровну приехать сюда. И пусть допытывается. Удастся ли ему затянуть раз-
говор так, чтоб она билась, билась, и не добилась ничего, и осталась бы в
предположении, что он думает одинаково с ними, и что попросит Леониллу
Илиодоровну приехать? Вот было бы хорошо, если б удалось. Только, едва
ли. — Вздор! Он сумеет говорить так, что если у нее и было какое-нибудь
сомнение в том, угадала ль она его мысли, не останется ни малейшего. Он
сумеет. Только достанет ли у него глупости и бессовестности оставить их в
этом предположении? — Может быть, не достанет. В этом-то и задача: до-
станет ли? Вероятно. Будет совершенно бессовестно и необыкновенно глупо,
если будет так. Но по всей вероятности, именно так и будет... Впрочем, не-
ужели он в самом деле так глуп, и неужели у него в самом деле так мало со-
вести? Как думать об этом, неизвестно. Но, вероятно, что да.
Он вздохнул и прекратил свои размышления. Размыслил обо всем, и
больше не о чем было размышлять.
Дойти до боскета, им было только шагов двадцать, едва ли больше. Но
при искусстве Владимира Васильича его основательные размышления достигли
окончательного своего вывода так быстро, что когда он, достигнув его вздох-
нул, оставалось еще столько места перейти до тени, что он успел бы очень
свободно, безо всякой торопливости, вздохнуть еще раза два. Он уж и начал
было второй вздох, но справедливо рассудил, что при его бесчувственном рав-
нодушии гораздо лучше ему удовольствоваться одним; второй не соответство-
вал бы его душевному состоянию. Потому он воздержался и ему не остава-
лось уж ничего больше, как продолжать путь в полном умственном и нрав-
ственном спокойствии.
Они вошли в тень. Надежда Григорьевна сбросила с головы мантилью. —
Я не раздумывала о том, о чем буду спрашивать вас. — Она направилась к
ближайшим из тех скамей боскета, которые стояли так, что сидеть на них
было лицом к веранде. — Я жду Поленьку. Сядем же здесь, чтобы видеть. —
Она остановилась у того края скамьи, южного, к которому подходили они.
Бросив мантилью на спинку скамьи, она взглянула на своего собеседника; ее
собеседник шел вдоль довольно длинной скамьи и был теперь шагах уже в
четырех от нее.
— Владимир Васильич! Что за рассеянность!—Куда вы идете? Сесть за
две сажени от меня?
А это была вовсе не рассеянность. Но он промолчал. Вздохнул и оста-
новился.
Она улыбнулась. <— Или вы хотите заставить меня думать, что вы доса-
дуете на меня? Садитесь, как следует сидеть на скамье добрым друзьям,
разговаривающим между собою. — Уложив получше мантилью на спинке
скамьи, она садилась, оправляя складки платья. — Садитесь здесь. — Она по-
казала ему рукою, где ему сесть. — Он, вздохнув, уселся, как она велела,
подле нее.
— О, Владимир Васильич, зачем вы такой чудак? — Она была уж опять
серьезна: — При всей неохота — когда голова занята только тем, чего нам
717

ждать от вашего разговора с Авророю Васильевною — нет возможности не
смеяться над вами. Зачем вы такой чудак? — Ее тон был даже печальный, от
избытка сожаления.
Вот и поговорила б она побольше об этом, а время между тем шло бы:
и чудесно было бы. — Но он не мог обольщать себя мыслью, что будет то,
что было бы чудесно. Отсрочки не будет; сейчас же начнется допрос. А и не
следовало б ему держать себя так глупо, если б он был умен. Она молчит,
ждет. Он должен сказать: обязан; она имеет право требовать, чтоб он ска-
зал. Они все в радости; но и в безвестности; в радости, но в тревожной. На-
добно же успокоить их. Он должен, не дожидаясь нового вопроса, начать го-
ворить; сказать все; прямо, просто сказать все. Но вот он увидит, сделает ли
он так. Он увидит, что он не ошибается, полагая, что он не сделает так. Ну,
вот ему видно, что не ошибался; будет молчать и отмалчиваться — как это
глупо. Глупо, но все-таки лучше. Начни он говорить, то он наговорит! Он
все приплетет. Приплетет и свою обиду за них, и обиду за Фанни Леоновну
приплетет; он пожалуй, и Лизу приплетет...
— Владимир Васильич, я жду.
Он вздохнул и промолчал.
— Что будете вы говорить Авроре Васильевне? — Она подождала. —-
Вы будете просить Аврору Васильевну; о чем вы будете просить ее?
— Это разумеется;—вы... — Дальше, ничего не было.
— Вы хотели сказать: само собою разумеется, что мы думае[м]: вы бу-
дете просить ее; да мы знаем при вашем благоговении к ней, вы не можете
говорить ей тоном советов; вы можете только просить ее. О чем же вы будете
ее просить?
\— Просить... это разумеется... конечно, это совершенно справедливо...
Что я должен просить,., потому что, это я обязан... потому что это... напри-
мер, если говорить о вас...]
Дальше, не пошло: на этом кончилось. — А как было хорошо он начал!
Еще бы два, три слова — и он заговорил бы! и напрашиваться на продолже-
ние уж не стала бы Надежда Григорьевна, только упрашивала бы замол-
чать. Но вот, не вышло! Совсем, совсем выходило — и не вышло. Жаль.
Впрочем, и гораздо лучше. До Лизы бы не дошло; и до Фанни Леоновны не
дошло бы — куда! Он и о них самих не сказал бы пяти слов, — он поговорил
бы!—Через двадцать слов она испугалась бы за его мать. Это у него чрез-
вычайно дурная манера: начнет говорить — то и не может удержаться: как
следует говорить, так и говорить!
— Вы сказали, что будете просить Аврору Васильевну. О чем же?
— То есть, как вам сказать.., я говорил... Что ж, разумеется... но... как
вам сказать...
Гораздо лучше бросить. Так начинать нельзя. Начинать с этого, то в де-
сяти словах не скажешь, одушевишься, и напутаешь.
Надобно сказать без начала. Прямо, только сущность дела, в десяти сло-
вах. И скажешь хладнокровно. И не напутаешь.
Надобно будет сделать так: об отношениях матери к ним, не для чего
говорить, а надобно прямо. Но если начать прямо с того, о чем надобно ска-
зать, это выйдет еще страшнее для нее.
— Я жду, Владимир Васильич.
Это еще хуже. Как угодно подбирай слова, выйдет все-таки то же са-
мое: сказать коротко, выходит еще хуже. Это испугает ее так, что она с
места вскочит. Остается одно: молчать. Пусть догадывается. Время бу-
дет идти, идти. Побьется, — и добьется до своего; удостоверится, что он
хотел сделать то, что. предполагают они: будет просить сестру, чтобы она
пригласила Леониллу Илиодоровну; сестра не согласится; он попросит сам:
Леонилла Илиодоровна приедет. Этого она добьется: ей покажется, что
он подтвердил все ее предположения о его мыслях. С тем она и останется.
И прекрасно.
— О чем же вы будете просить Аврору Васильевну?
— Как вам сказать... Надежда Григорьевна... Конечно... Э^...
718

— Но, Владимир Васильич, я жду. — Владимир Васильич, я жду.
Теряет терпенье. И прекрасно. Погорячится, и выбьется из силы, отста-
нет, не добившись ничего, и совершенно убедившись в своем: он попросит
Леониллу Илиодоровну приехать. — Он, по своему обыкновению, сидел, по-
веся нос, и лишь изредка поглядывая на нее. Взглянул на нее еще раз. —
Положительно, теряет терпенье.
— Я ждала...—Голос был негромкий, обыкновенный ее, спокойный; не-
сколько утомленный и жалобный; но только жалобный, не упрекающий, и
совершенно ровный. Нет, не потеряла терпенья! Ах, какой характер, устала,
но терпенья не потеряла!
— Я ждала, Владимир Васильич. Но вам трудно говорить. Буду гово-
рить я. — Владимир Васильич, жить так, как живет Аврора Васильевна,
нельзя. Работа, мысли о других, до потребности отдохнуть; отдых; работа
мысли о других; —только. Мыслей о себе, нет. Так нельзя жить, живя только
для других, не живя хоть сколько-нибудь и для себя. Это не жизнь — по-
давлять жизнь в себе.
Он вздохнул и промолчал.
— Особенно, в эти последние четыре года. Прежде, когда приезжала
сюда Леонилла Илиодоровна, нам казалось, что хоть на то время, пока жи-
вет она здесь, Аврора Васильевна бывает менее несчастна.
Он промолчал.
— Вы не хотите говорить, Владимир Васильич...
Ее голос был очень жалобный. Ему стало совестно.
— ...Простите меня, что я принуждала вас говорить...
Ни малейшего оттенка упрека не было в этой жалобности. — Дурак он,
больше ничего.
— ...Мы не знаем, чего можем мы ждать; но мы верим в вас. Прошу
вас за Поленьку: подождите несколько времени: она хотела бы, очень хотела
бы поздороваться с вами.
Он смотрел в землю; взглянул: она вставала.
— Надежда Григорьевна! Я дурак, больше ничего. Он схватил ее ру-
ку. — Охота вам обращать внимание на мои глупости, как будто не знаете
какой я дурак!
Она села.
— Разве ж я не скажу вам все? Разве ж я не понимаю, что я обязан
сказать?
— Говорите, прошу вас.
Он вздохнул. — Надежда Григорьевна... — Его голос из торопливого стал
опять вялым. — Вы сказали, что я не хочу говорить. Хочу. Только... вы спра-
ведливо сказали: мне трудно говорить. — Он вздохнул, и дальше ничего
не было.
— Правда, Владимир Васильич; правда... — Ее голос был еще жалоб-
нее прежнего.
— Но это... все равно... Я все-таки... скажу вам... все мои мысли...
в сущности.... в сущности их.... не в подробностях... очень можно сказать... и
потому что сущность их недурацкая... подробности дурацкие, но сущность вер-
ная... Вы сами сказали: «так жить нельзя» —вот в этом и сущность моих
мыслей... та же самая, как у вас... Это и все в сущности... конечно, вам, чтобы
быть покойною, надобно услышать и подробности. Что... конечно, впрочем...
это... есть... если говорить о ваших предположениях, они основаны на том, что
я дрянь. Это конечно справедливо... и если говорить о том, что вы думаете те-
перь, то разумеется, вы должны сомневаться. Я и сам сомневаюсь... потому
что вы думаете... но вы сама скажите, что вы думаете. Вы думаете. Вы ду-
маете, если мне трудно говорить с вами, то... что?
Она вздохнула и сказала грустно, грустно: — Да^ Владимир Васильич,
мне думалось это самое; и самыми этими словами. Если вам трудно гово-
рить со мною, то как же вы будете говорить с Авророю Васильевною?—одно
слово ее, и вы замолчите. Или, вероятно, и того не будет; не то что вы за-
молчите, вы и не начнете говорить. Так мне стало казаться.
710

В голосе ее была такая тоска, что у него сжалось сердце. Он смотрел в
землю, но теперь ему показалось, что ему надобно будет смотреть на нее.
— Надежда Григорьевна... — Тоскливо, тоскливо было ее лицо.
— Надежда Григорьевна, все это так. — Он смотрел прямо в глаза ей,
сдвинув брови исподлобья, и говорил с усилием; но не вяло:—Все так. Но
мне все равно. Боюсь я: ну так что ж? Все равно. Это все пустяки боюсь ли я,
не боюсь ли. Важно одно: Я люблю Лореньку. Потому, скажу ей. Как-ни-
будь скажу. Не сомневайтесь.—Он опустил глаза;-—Не сомневайтесь...
как-нибудь... скажу, — продолжал он впадая в прежнюю вялость: —
скажу... как-нибудь... скажу.
— Что ж вы скажете ей?
Он вздохнул; помолчал, вздохнул и — окончательно замолчал.
— Вам трудно говорить. Я предлагаю вам: буду говорить — я.
— Это вы вздумали тогда хорошо.
— Я спрашивала тогда: кажется ль и вам, что когда Леонилла Илиодо-
ровна здесь, то Аврора Васильевна менее несчастна. Нам кажется. Вы бы-
вали здесь при Леонилле Илиодоровне и без нее; вы тоже можете сравни-
вать. Кажется ль и вам то же, что нам? Разница большая. Правда?
— Как вам сказать... Что ж...
— Я расскажу вам, в чем разница. Габриэлла Платоновна вынудила в
эти четыре года много уступок у Авроры Васильевны, и сила ее растет. Вы
знаете эти уступки?
— Кое-что знаю; кое о чем предполагаю, что это вынуждено у Лореньки
Габриэллою Платоновною. Но лучше, расскажите. Мои знания —клочки
спутанных фраз в рассказах мамаши. Мои предположения — другие клочки ее
случайных фраз, еще более мелкие, склеенные мною во что-то будто похожее
на правду, но так ли? — не умею решить.
— О, если вы знаете об отношениях Габриэллы Платоновны к Авроре
Васильевне только то, что знает Антонина Михайловна, ваши понятия очень
неполны. Антонина Михайловна видит лишь то, что соответствует ее мне-
ниям, слышит лишь то, что совпадает с ее понятиями. Но — неужели вы
ничего не слышали об этом от Авроры Васильевны? Я говорю: в ваш прош-
лый приезд. В этот вы еще не говорили с нею; но в прошлый? Некоторые
крупные факты были в конце зимы перед ним.
Он посмотрел ей в глаза и грустно проговорил: — А вы полагали, что
в прошлый приезд я не сторонился от Лореньки?
— И тогда? — Она всплеснула руками. — И тогда уж?
— Да. Поменьше, но много боялся и тогда, — он опустил глаза в зем-
лю. — Это началось с Парижской Коммуны. Были удары и прежде. Но те я
кое-как выносил. А это было так умно, так умно, что я не вынес, и стал па-
дать духом. И когда приехал в то лето сюда, мне стыдно было смотреть
в глаза Лореньке. Этот стыд мой все рос, потому что я все больше падал
духом. Прибавилось другое, личное: я стал понимать мою виновность перед
Лоренькою; понимал все лучше и лучше.
— Вы расскажете нам о Парижской Коммуне?
— С удовольствием.
— Но не теперь; после, всем нам.
— Разумеется не теперь. Когда же теперь.
— Слушайте же. Первую важную уступку вынудила она у Авроры Ва-
сильевны тем, не хотела надеть бальное платье, когда ей принесли его; это
было платье для ее выхода, на первый ее бал; она не хотела надеть приме-
рять, пока у Авроры Васильевны не будет дорогого парадного платья. Это
пришло ей на мысль внезапно, в ту минуту, как она прыгала от восторга,
любуясь на платье, привезенное ей модисткою. — Восхищалась, восхищалась,
и — вдруг: «А вы, Аврора Васильевна, как одеваетесь?» — и началась сцена
в ее духе; вы знаете: обнимает, плачет. — «Не хочу примерять, пока не бу-
дет у вас платья, какое мне понравится заказать для вас»,—Аврора Василь-
евна уступила. Но платье, которое вздумала заказать для нее Габриэлла
Платоновна, было такое нарядное, что модистки не могли сшить его в не-
720

сколько часов. Они были привезены, шили тут, в комнате Габриэллы Плато-
новны: она, Аврора Васильевна, Наталья Александровна — шили все. Но не
успели кончить раньше часа ночи; с час ушло на то, чтобы примерять, пере-
шивать, снова примерять — Габриэлла Платоновна не могла отступиться, не
достигнув идеала, который был у нее. Вот, наконец, он и достигнут-—но два
часа ночи. Ехать на бал поздно. Опять сколько слез! — «Вы отняли у меня
своими капризами мой первый бал», — все Аврора Васильевна виновата во
всем этом, разумеется. — Так и пошло. Вот вам история богатого туалета
Авроры Васильевны: все, от белья до цветов в волосах, было дано ей этим
способом: «не хочу, пока не будет у вас!»—После того, началось дело о
брильянтах. «Чтоб у вас было столько же, и чтоб вы всегда носили их,
когда вы должны быть нарядная!»—И принудила купить, носить.
Владимир Васильич имел очень слабое понятие об этом. Историю пер-
вого бального платья Габриэллы Платоновны он отчасти знал по одной из
жалоб матери на ее упрямство и капризы. Но по рассказу матери это и
выходило ребяческим капризом: модистки не могли угодить на Габриэллу
Платоновну, и она с ними перешивала свое платье пока уж было поздно
ехать на бал; а платье для Авроры Васильевны шили в это время по какой-
то случайности; вероятно, некоторым модисткам было нечего делать, то вот
и дано было им занятие. Вообще все это дело выходило в голове и рассказе
Антонины Михайловны пустым. По рассказам матери о других ссорах Габ-
риэллы Платоновны с его сестрою из-за платьев сестры, Владимиру Василь-
ичу казалось, что споры были случайны, редки, из-за отдельных мелочей,
например, из-за цвета или фасона отделки. Но — все наряды сестры [были
результатами принуждений! — Этого он не соображал.]
— Я не думал. Я думал, споры были из-за того или другого цвета того
или другого платья; я думал, что иной раз Лоренька поленится или забудет
надеть брильянты.
— Наконец, Будуар.
— Как?1—Он думал, Будуар — осуществление желания самой его се-
стры.— Как Будуар? Это мысль Лореньки думал я; и говорилось так.
— Ее мысль; но в каком размере осуществлена? — С какою роскошью
флоры? — Аврора Васильевна думала о маленьком куске одной поляны, о де-
ревянном заборе, в полторы сажени вышины, о трельяже, обвитом плющем с
внутренней стороны забора, о маленькой беседке и нескольких скамьях,
стульях на этом огороженном кусочке поляны. Габриэлла Платоновна при-
нудила ее согласиться на улучшение за улучшением, на расширение за рас-
ширением плана, «иначе, не буду ходить туда!»—и месяца с три, она и
Аврора Васильевна выработали план того, что стало Будуаром и его принад-
лежностями.— На осуществление этого плана ушли последние из тех денег,
которые Габриэлла Платоновна считала своими. — То все, платья, и бриль-
янты было покупаемо на эти деньги, которые считала она своими. И когда
последние из них были израсходованы на Будуар и все то крыло парка, она
принуждена стала быть менее щедра. Что же у нее теперь своего? — Ее жало-
ванье, только. На много ль достанет его? — А на все остальное для Авроры
Васильевны она должна выпрашивать деньги у самой же Авроры Ва-
сильевны. Понятно: ни слезами, ни ссорами не допроситься много. Ей шьются
пять платьев, а Авроре Васильевне сошьет она одно. Можете вообразить,
сколько ссор. По крайней мере шесть, из них лишь одна удачная. Вообще
много неприятностей бедняжке Габриэлле Платоновне от капризов и ску-
пости Авроры Васильевны. Постоянно нуждается в деньгах. Иногда, помо-
гаем ей мы, Поленька и я: берем для нее из кассы. Вот и ныне, например, мы
были здесь главным образом не для того, чтобы убрать комнаты, а для —
впрочем, нам нет времени, говорить все обо всем;—скажу коротко: мы при-
несли сюда новые занавеси и драпри для комнаты Авроры Васильевны. Это
будет сюрприз ей, когда Габриэлла Платоновна приведет ее из Будуара в
дом. Не говорите ей об этом, Владимир Васильич. — Много уступок вынуж-
дает Габриэлла Платоновна у Авроры Васильевны. Но — это все относится
пока лишь до внешней стороны жизни. О потребностях души, что знает
721

Габриэлла Платоновна. Резвится, только. И когда она из ребенка станет де-
вушкою с тою жизнью сердца, которое у других девушек пробуждается много
раньше лет, какие имеет она теперь, то — какую же власть будет иметь она
принуждать Аврору Васильевну к уступкам более важным, чем согласие оде-
ваться богато, носить брильянты или отдыхать в прелестном приюте. Согла-
сие на важные уступки нельзя вынудить у Авроры Васильевны поцелуями,
слезами и ссорами. А власть Габриэллы Платоновны только в этом.—У Лео-
ниллы Илиодоровны есть над Авророю Васильевною какая-то другая власть,
более сильная. Я говорю: какая-то другая, мы не знаем, в чем эта власть;
мы только догадываемся; вы знаете, вероятно?
Он промолчал.
—■ Я скажу вам, что мы предполагаем; это власть человека осчастлив-
ленного над человеком, давшим ему счастье; мы не знаем, но мы уверены:
это так; можете ли вы сказать, правы мы иль ошибаемся?
— И я, как вы, не знаю этого положительным образом.
—■ Но вы знаете об этом больше нас?
— Положительного, ничего не знаю. И у меня, как у вас, лишь до-
гадки.
— Я понимаю, что вы можете считать себя не имеющим права высказы-
вать их. Но в чем бы ни состояла власть Леониллы Илиодоровны над Авро-
рою Васильевною, она велика;—правда?
...Сказать «велика, но недостаточна» — значит дать догадаться, что он
не думает просить Леониллу Илиодоровну приехать сюда. Он промолчал.
— Велика, Владимир Васильич.
Он молчал.
— Аврора Васильевна не бывает нигде иначе, как по деловой надобно-
сти. У нее нет своих знакомых, кроме одной Натальи Александровны, ее
отца и матери. Все другие, кто бывают здесь — это или знакомые Антонины
Михайловны, или те, кто бывает для Габриэллы Платоновны. Знакомые
Антонины Михайловны скучны для Авроры Васильевны и некоторые из
них — неприятны: люди мелкой души, пустой головы; подруги Габриэллы
Платоновны, — дети; они милы; но они лишь хлопоты для Авроры Василь-
евны; те, кто бывает здесь для подруг Габриэллы Платоновны, или для нее
самой — хорошие люди; есть между ними превосходные; например, Юрий
Константиныч, Александра Дмитриевна, Павел Сергеич, все три жениха
Габриэллы Платоновны, — некоторые другие; так, они превосходные люди,
и Аврора Васильевна любит их; но они люди не той душевной и умственной
жизни, как она; они такие же чужие люди ей, как вам. О них, она может
говорить с ними многое не скучное, не мелкое, не пошлое и для нее, как было б
не скучно, не мелко, не пошло это для вас; но, лишь о них. О себе, ей
не с кем сказать слова, кроме Габриэллы Платоновны и Натальи Алексан-
дровны;— ребенка и — женщины, голова которой занята исключительно ли-
тературными и учеными интересами. Так это без Леониллы Илиодоровны.
А при ней—Аврора Васильевна участвует в жизни Леониллы Илиодоровны;
поездки для развлечения, общество людей, которых вы считаете своими; это
жизнь, а не подавление жизни в себе; — правда? Это много; правда? —
— Как вам сказать... впрочем...
— Это много. И, важнее всего этого: когда здесь Леонилла Илиодо-
ровна и Валерий Николаевич, Аврора Васильевна имеет двух друзей, вполне
сочувствующих не одним только умственным интересам ее, как Наталья Алек-
сандровна, но и воем ее мыслям, всем влечениям души.
— Это важно, я согласен.
— И какие это люди! Скажите ваше мнение о них; — захотите сказать,
или, вернее, можете сказать, что вы думаете о них?
Он встрепенулся. — Пожалуйте! С удовольствием. Это, с удовольствием.
Это, я рад. О них, буду говорить сколько вам угодно, все, что знаю.
Он медленно повел рукою по глазам.
Ему виделся красавец, с светлокаштановыми волосами; лицо необыкно-
венно доброе, светлокарие глаза чрезвычайно умные, он, математик, кроткий,
722

скромный. В двадцать три года он был уж известен в Европе своими рабо-
тами по физике. Он был одним из самых блестящих молодых людей в Пе-
тербурге, но чуждался светского общества. Сын женщины, подвергавшейся
унижениям, и аристократа» отвергнутого равными ему за то, что женился на
этой женщине, он не хотел бывать в обществе, отвергнувшем их.
Виделась жена его: белокурая, тоненькая, с голубыми глазами, такими
милыми, что взглянув на них, видишь только их, забываешь обо всем ином в
ее лице. Только когда не смотришь на ее глаза, видишь: оно прелестно.
Черты его тонкие, нежные; но не в том его прелесть: таких лиц, черты кото-
рых не менее красивы, очень много; но эта женщина'—ангел; в том, не-
наглядность ее глаз, прелесть ее лица.
Вот уж четырнадцать лет, они муж и жена. У них трое детей. Но они и
теперь — будто жених — будто невеста. Она и теперь будто девушка: роб-
кая, застенчивая.
[Она была богата, когда выходила замуж; теперь у нее нет ничего своего;
мать ее мужа была очень богата, когда сын женился; скоро у матери его
мужа не осталось ничего своего:] все было отдано ею бедным. Оставалось
только то, что отец ее мужа оставил своею личною собственностью; сравни-
тельно немного. Теперь, они опять богаты: в самое первое время после своей
свадьбы, она купила на деньги отца своего мужа поместье верстах в пятиде-
сяти от города, где жила его сестра и виллу подле города; отец ее мужа дал
ей эти деньги с условием, что поместье будет куплено на его имя, и, умирая,
взял с жены, сына и жены сына слово не продавать его. Когда было куплено,
поместье давало довольно мало дохода. Теперь, дает очень большой. Это,
благодаря тому, что она просила его сестру управлять новым поместьем. Там
есть река; на ней его сестра построила крупчатку, которая и одна уж до-
вольно большое состояние; после, стал давать много дохода лес; еще больше,
стало давать хлебопашество, когда запрудами речки выше крупчатки и еще
выше нескольких горных потоков было нанесено с гор на песчаную долину
столько глины, что почва чернозема сделалась плодородною. Часть дохода
его сестра употребляет на улучшение поместья; другую часть отдает им лишь
под условием, что они будут расходовать это на самих себя; все, что остает-
ся им на их волю, они употребляют на помощь бедным. — Они живут до-
вольно роскошно; это их удовольствие, но не их воля: не расходуй они на
себя деньги, даваемые им на их личное употребление, его сестра не стала бы
давать им эту долю, обращала б ее на увеличение их богатства. — Роскошь
их главным образом картины, скульптуры, музыкальные вечера, библиотека.
В прежнее время, они проводили часть года на своей вилле, в своем не-
большом городском доме, в своем поместье. Эта часть года все росла; и на-
конец, они прожили тут безвыездно с весны одного до осени другого года. Но
уехав на зиму, они после того вернулись лишь в начале лета, и прожили тут
лишь три месяца; на следующий год, лишь июнь и половину июля. Это было
четыре года тому назад. С той поры, они не возвращались сюда. — Почему
они не возвращались сюда столько времени? Их просила о том его сестра,
был он уверен. Но почему она не желала, чтоб они приезжали сюда. — Об
этом, спросит ли он сестру?
[С удовольствием, с удовольствием. Он медленно вел рукою по глазам.
С удовольствием; ■— он] опять провел рукою по глазам, повернулся сидеть
лицом к Надежде Григорьевне, поднял взгляд на нее. — С удовольствием,
Надежда Григорьевна, буду говорить о них все, что знаю. — Помолчал, и на-
чал твердым, плавным тоном человека читающего вслух книгу, которую знает
почти наизусть:—Надобно начать с детства — надобно ли?—перебил он
сам себя, приложил руку к глазам. — Необходимо. — И подняв опять глаза
прямо на глаза Надежды Григорьевны, он опять начал твердым, плавным
тоном свободного чтения книги вслух:
— Необходимо начать с детства Серафимы Флавиановны. Дочь горнич-
ной, умершей через год при вторых родах и по воей вероятности, барина, она
с восьми лет была приготовляема наследовавшим убитому мужиками, новым
барином, братом прежнего, к сообразному с его изящными вкусами исполне-
723

Нию предназначенной ей должности .его наложницы. Неохотно останавливаюсь
мыслью на фактах этой сферы жизни, тем менее, нравится мне оскорблять
слух молодой женщины рассказом о них. Но требование серьезной надобно-
сти делает легкою мою обязанность и извиняет меня перед вами, Надежда
Григорьевна.
— Нравы и разговоры наших семейств были скромны. Но мы — дочери
простолюдинов; когда были детьми, мы не могли не слышать уличных раз-
говоров: и три года мы прожили в тюрьме.
— Когда стало совершенно видно, что она и наружностью и жестами
вполне оправдает с летами его ожидания, он отвез ее в Париж и отдал в
один из тех институтов, где приготовляют будущих блестящих продажных
девушек к их карьере. Бывая в Париже, он приезжал в это воспитательное
заведение, следить за успехами ее физического, умственного и нравственного
развития, оставался доволен, поощрял; она пробыла только года четыре, и
по мнению своих воспитательниц и по своему собственному была уж вполне
готова к вступлению в должность. Он...
— Но, Владимир Васильич...
— Правда, что ж я!—подхватил он ее мысль и остановился.
— Да, у нас нет времени. Это заняло бы полчаса, быть может.
— Какое, полчаса! — Он покачал головою.
— Вы расскажете это нам; обеим.
— С удовольствием.
— В этом рассказе будет много нового для нас. Например, мы не знали,
что ее несчастия начались так рано; не знали и того, что она дочь крепостной
девушки, сама была крепостною. Мы думали, она дворянка, дочь помещика.
По ее французскому языку все здешние знакомые думали так. И мы слы-
шали так от них.
Владимир Васильич покачал головою: — Эх, Надежда Григорьевна, да
если б она была дочь помещика, что помешало б ей быть хорошо принятою
обществом? — Что имело бы общество против нее? — Общество знало только
то дурное о ней, что она несколько лет ветреничала. Разве это помеха? Кому
из светских женщин ветреничество мешает пользоваться в обществе почетом,
какой должен им принадлежать по их семейному положению?—Крепостная,
дочь служанки — вот в чем была важность. Знай общество о ее прошлом
только хорошее, оно тоже оттолкнуло б ее, только менее грубыми приемами:
не отогнали б ее одним ударом с размаху, а вытеснили бы вон поталкивая
локтями. Только было б и разницы. Ее прошлое было выставляемо лишь как
удобный предлог покончить с нею разом, без хлопот. Люди во всех сосло-
виях неохотно терпят выскочек. Зажиточные мужики не любят принимать
в свою компанию бедняка, недавно ставшего зажиточным. Когда были кре-
постные, вольные мужики гнушались крепостными. Крепостные богатого по-
мещика гнушались крепостными бедного. В том, что знатные неохотно при-
нимают в свой круг людей из низших сословий, нет ничего предосудитель-
ного: они тоже люди, нельзя винить их за то, что они не чужды слабостей,
принадлежащих людям всех сословий. Я не охотник осуждать в частности
какое-нибудь сосло...
— Но, Владимир Васильич, отвечайте ж на мой вопрос,—что думаете вы
о Леонилле Илиодоровне и Валерии Николаиче? — прервала его Надежда
Григорьевна, его начинавшего лекцию.
— А, правда!—Я было принялся читать лекцию. И — кроме того, что
же? — Рассказ, который начинал я, был бы вовсе неуместен, если б и достало
на него времени, или если б я и сделал его коротким, — основательно и спра-
ведливо рассудил он. — Правда, вы хотели знать не историю их жизни, а мое
мнение о них. Увлекся мыслями, Надежда Григорьевна. — Он вздохнул. —
Забыл, что вы здесь теперь не слушательница того или другого милого мне
ряда воспоминаний, не до того вам. Правда, увлекся мыслями. — Он помол-
чал.— А мое мнение о них вот какое: после Лореньки, они самые дорогие,
мне люди на свете.
— Что знаете вы о их отношениях к Авроре Васильевне?
724

— С удовольствием скажу все, что знаю. Подумав, потому что мне хо-
чется отвечать вам как можно полнее. Скажу все, что знаю. — Он помол-
чал.— Что выходит? То самое, что я мог сказать вам и не думавши: гово-
рить мне ровно нечего. — Голос его становился вялым, — Все, что знаю об
этом я, знаете и вы, знают все их и наши здешние знакомые. Впрочем, если
угодно, буду говорить. — Одушевленный на несколько времени воспомина-
ниями о Валерии Николаиче и Леонилле Илиодоровне, он быстро впадал в
свою привычную унылую апатию, и кончил уж совершенно вяло.
— Для чего было бы рассказывать то, в чем не будет ничего нового для
меня. Но вы хитрите. Вы знаете больше.
Он вздохнул и поднял на нее взгляд:—Эх, Надежда Григорьевна! Не
будь я человек, думавший все почти тольк,о о се&2, знал бы больше вас. Знаю
мало: мало думал о Лореньке, мало и знаю. То есть, если хотите, не мало;
много; но все-таки слишком мало. — Спрашивайте. Буду отвечать все, что
знаю.
— Мы начали с того, что при Леонилле Илиодоровне Аврора Василь-
евна менее несчастна, чем без нее.
— Правда, с этого. Но, позвольте: я не помню, как вы говорили об этом.
Вы знаете это?
— Мы только судим по тому, что видим. Я говорила вам, почему это не-
сомненно для нас: и для вас это несомненно? Вы тогда не отвечали ничего
ясного; проговорили какие-то неопределенные начала каких-то фраз, вроде:
«как сказать», или «что ж» — и замолчали.
—■ Да, точно. Что ж, это было глупо. Надобно было сказать ясно. Я со-
гласен с вами, судя по всему, надобно думать, что жизнь Лореньки при Лео-
нилле Илиодоровне менее печальна нежели без нее. И я, как вы, не знаю
этого положительным образом; но считаю это несомненным.
— Почему Леонилла Илиодоровна и Валерий Николаич в эти четыре
года ни разу не приезжали хоть бы не надолго пожить здесь?
— Не знаю.
— Как же можете вы говорить, что вы не знаете? Если вы не знаете
этого, что же стали бы рассказывать о Леонилле Илиодоровне и Валерии
Николаиче? Что рассказывать о них мне, если не рассказывать о их отноше-
ниях к Авроре Васильевне? И что можно знать о их отношениях к ней, не
зная, почему они не приезжают к нам вот уж четыре года?
Он вздохнул. — Я хотел говорить о том, что знаю. Об их отношениях к
Лореньке я не знаю ничего, кроме того, что знаете вы, знают все. ■— Он
вздохнул.
— По крайней мере, что предполагаете вы об этом?
— Предположения... что предположения. Надобно знать. А я не знаю.
— Они прежде так любили свою виллу.
— Да.
— Неужели она перестала быть привлекательною для них?
— Не знаю.
— Мы думаем: нет. Мы думаем, для них было бы попрежнему приятно
жить на ней каждый год половину года или больше.
— И я так думаю.
— Все говорят: они не ездят сюда потому, что считают климат Италии
и других стран на юге, где живут эти четыре года, более здешнего полезным
для их детей. Но мы не слышали от Натальи Александровны, чтоб она раз-
деляла это мнение. Она молчит об этом.
— Я не знал, молчит ли. Но полагал, что молчит.
— Мы убеждены, что это объяснение ошибочно. Пусть несколько меся-
пев в году здесь у нас менее хороши для здоровья детей, чем на юге Европы.
Но не мало у нас в году и такого времени, проводить которое здесь было бы
не менее хорошо для детей Леониллы Илиодоровны и Валерия Николаича,
Чем где бы то ни было на юге. Так ли думаете и вы?
— Все это и по моему мнению так.
■<— Где жить, как жить — это всегда зависело исключительно от Лео-
725

ниллы Илиодоровны. Она такая ж полная госпожа над своею жизнью, как
если б она была вдова или девушка ее лет с независимым состоянием. Раз-
ница лишь та, что у нее есть друг, с одинаковою радостью готовый жить для
нее повсюду, где угодно ей*
— Это так.
— Чем же объясняете вы себе то, что она вот уж четыре года не была
здесь?
Он промолчал.
-— Она разлюбила Аврору Васильевну?
Он промолчал.
— Мы думаем: этого не могло быть, этого никогда не может быть.
— И я думаю то же.
— Или Аврора Васильевна разлюбила ее?
— Не знаю.
— Мы думаем, что это невозможно.
— И я так думаю.
— Как думаете вы об отношениях Леониллы Илиодоровны к мужу?
Он промолчал.
— Мы думаем, что это самая нежная взаимная любовь, что это без-
условно счастливое супружество.
— Это не может подлежать ни малейшему сомнению.
— Как назовете вы наше чувство к Авроре Васильевне?
— Что ж, все ваше семейство очень любит Лореньку.
— Попробуем сказать определительнее. Мы преданы Авроре Васильев-
не — правда?
— Если вам угодно было выразиться так, то я могу сказать, что именно
так понимаю и я.
■— Чувство Леониллы Илиодоровны к Авроре Васильевне имеет сход-
ство с нашим?
— Как вам сказать... — Он остановился и замолчал.
— Ее любовь к Авроре Васильевне тоже: преданность?
— Что ж, когда вы уверена, что я скажу: и по-моему так.
— Но есть ли и разница между нашею преданностью и ее?
Он промолчал.
— Есть разница?
Он помолчал. — Что ж, когда вы сами видите.
— В чем же разница? — Она перестала дожидаться.- чтобы он первый
высказывал свои мысли. —- Наша преданность Авроре Васильевне безгра-
нична. Из всего того, чем имеет право жертвовать человек, я не знаю, чем
не пожертвовали б мы — каждая из нас — для Авроры Васильевны. Но...
буду впрочем говорить за одну себя. Я многим обязана Авроре Васильевне,
но не всем. Вместе со всеми другими нами, и я только благодаря Авроре
Васильевне спасена от бед, которым подвергались все люди той нашей ма-
ленькой общины, кроме нас И я, подобно всем нам, обязана Авроре Василь-
евне благосостоянием. Она перевоспитала меня как и всех нас, даже батюшку,
не только мамашу. Благодаря ей, я, подобно моим сестрам, сделалась по
всему внешнему виду образованною женщиною, и действительно усвоила
себе многое из того хорошего, чем женщина образованного общества лучше
не получавших образования. Вое это большое счастие для меня. Но не
всем тем, чем я счастлива, я обязана Авроре Васильевне. То, что мы с Ми-
шею полюбили друг друга и стали женою и мужем, — это, самое великое
счастие из всего, чем счастлива я, оно дано мне не Авророю Васильевною.
А все счастье жизни-—все, все—дано Леонилле Илиодоровне Авророю Ва-
сильевною; — все, не правда ли?., все?
— Я не знаю.
— Тем меньше могли бы сказать мы, что мы знаем это. Но это совер-
шенно ясно для нас. Для вас, еще гораздо яснее. И вот наши мысли: мы не
всем нашим счастьем обязаны Авроре Васильевне. Леонилла Илиодоровна
всем; при том, она энтузиастка, как ни одна из нас; потому ее преданность
7 20

Авроре Васильевне гораздо сильнее нашей; беспредельна и наша; но ее, го-
раздо сильнее; она знает, что Авроре Васильевне несравненно легче жить
при ней, чем без нее; и ей самой привлекательно жить здесь: однакож она
не была здесь четыре года. Чем объясняете это вы?
Он молчал.
— Мы думаем, что Аврора Васильевна просила ее не приезжать сюда.
Иначе невозможно для нас объяснить себе то, что она вот уж четыре года не
была здесь. Что вы скажете на это? ошибаемся мы!
— Я не знаю.
— Было бы хорошо, если бы Леонилла Илиодоровна приехала пожить
здесь?
-Да.
— Вы будете просить Аврору Васильевну, чтобы она пригласила сюда
Леониллу Илиодоровну. Она не согласится. Она хочет жить так, как живет
эти четыре года; жить так, как невозможно ей жить при Леонилле Иллиодо-
ровне. Она откажет вам в вашей просьбе? Что тогда? Вы напишете Леонилле
Илиодоровне? Да? И она приедет сюда наперекор запрещению Авроры Ва-
сильевны? Да? О, как это будет хорошо! О, как мы рады тому, что это
будет!
Он молчал.
— Но скажите ж, будет это? Да?
Он вздохнул, посмотрел на нее, помолчал, опять вздохнул, понурил го-
лову и принялся попрежнему рассматривать мураву перед собою.
— Вы смотрели на меня так, как будто упрашивали, чтоб я не принуж-
дала вас говорить, но вы должны сказать что-нибудь. Я не могу выносить
неизвестности. Мы были уверены, что это будет, а вы заставляете меня сом-
неваться.
Довела-таки разговор до этого. Оттягивал пргднамеренно; еще больше
оттягивал непреднамеренно, просто по своей дурацкой манере. Нет-таки не от-
делаюсь. Надо отвечать. А что, если оттягивать еще?
Он теперь давно был опять, как всегда очень рассудителен и возвратился
к прежним соображениям о пользе оттягивать разговор и отмалчиваться. —
Что если оттягивать еще? Можно довести до того, что она начнет горячиться.
Тогда — будет прекрасно. Теперь, немного ей нужно, чтоб начать горячиться.
Давно, она уже с трудом сохраняет терпение. Нужды нет, что с виду она
спокойна, и голос ее ровный. Она порядочно-таки утомилась. Молчать с ми-
нуту;— какое! десять секунд, — и потеряет она терпение. Хорошо бы.
Но при всей его рассудительности, ему было несколько неловко: будто
жаль, и будто совестно.
Надобно бы молчать и молчать. Но как будто жаль ее. И как будто со-
вестно за свою глупость. Он обязан сказать. И скажет. В каких бы выраже-
ниях сказать?
— Владимир Васильич, пощадите меня. Я измучена.
Голос был жалобный, жалобный. Ни досады, ни упрека в нем. Увидел,
что ему не кажется только, будто ему жаль и стыдно, а в самом деле жаль
и стыдно.
— Владимир Васильич...—голос ее дрогнул.
— Говорю, говорю. Помилуйте, Надежда Григорьевна, из-за того, что я
держу себя с вами как дурак, вы вздумали тревожиться! Стоит ли обращать
внимание? Будто я сам не понимаю, что я обязан сказать? Понимаю. Но ду-
рацкий характер. Только. — Он помолчал. — Да, ваша правда: я обязан успо-
коить вас.—Он начал не без некоторой живости, от жалости к Надежде
Григорьевне и от стыда за себя, но быстро впадал обратно в свою обыкно-
венную вялость. — Вы так любите Лореньку. Видите ли, я напрасно оставлял
вас при этом предположении. — Его тон был уж совершенно вялый. — С пер-
вых ваших слов было ясно, что вы думаете об этом. Я должен был с самого
начала сказать, что мои мысли вовсе не об этом. Только, я не знаю, в каких
выражениях передать вам мои мысли. Не могу, скажу одно: будьте уверены,
ваше желание, чтобы Лоренька стала свободна, исполнится.
727

— Вы говорите очень туманно. Скажите яснее.
— Не умею найти таких слов, которые не ввели бы вас в ошибочные
предположения о моих мыслях. Впрочем, извольте, попробую. Может быть,
и сумею. Вы полагали: я буду просить Лореньку, чтоб она пригласила Лео-
ниллу Илиодоровну; Лоренька не согласится, я напишу Леонилле Илиодо-
ровне; она приедет. Если б я стал просить об этом Лореньку, все было бы
так. Но я не думал просить об этом Лореньку. И вообще, едва ли придется
мне просить Лореньку о чем-нибудь относящемся до нее самой. Дело вовсе не
в том, чтоб убеждать ее пожелать быть свободным человеком. Разве сама она
не желает) Разве человек не желает быть свободным? Лоренька до сих пор
не имела возможности быть свободным человеком. То есть, при ее характере,
это было невозможно для нее. Были обязанности, которые мешали ей в этом.
Или, не то что обязанности, а обстоятельства. Почему они были? Потому,
что мне нравилось жить так, как я жил до сих пор. Теперь в моей жизни
произойдет перемена. — Он остановился, вздохнул и покачал головою.—
Я говорю вовсе не о том, что заставляет вас предполагать эти мои слова.
Я выразился так, что выходит, будто я хочу сказать, что я имею мысли
о женитьбе. А я говорю вовсе не о том. Но все равно. Даже хорошо: теперь,
я умею сказать так, чтобы для вас было ясно. Положим, я женюсь. Что из
этого следует? Мамаша будет жить при нас, при мне и моей жене, Лоренька
становится свободным человеком. Та перемена, о которой я говорю, не же-
нитьба. Но это все равно. — Он остановился, вздохнул и помолчал. — Сло-
вом: Лоренька становится свободным человеком. Я думаю, этого довольно
для вас. Я думаю, для вас все равно, как это будет, важно лишь одно: чтоб
это было. И это будет.
— А если она не захочет снять с себя то стеснение, о котором мы с вами,
если не говорим, то думаем?
— Все равно. — Он оставался невозмутимо равнодушен. — Это не будет
зависеть от ее воли. Ставить это в зависимость от ее согласия! Если б так,
то нечего было б и думать об этом.
— Итак, это не отвратимо ее волею?
— Неотвратимо, — отвечал он с такою флегматическою неохотою, как
будто не стоило и говорить.
— Я... — Надежда Григорьевна не продолжала.
Ее собеседник рассматривал мураву.
— Я так... — начала она, и опять не продолжала.
Он продолжал рассматривать мураву. Несколько секунд длилась совер-
шенная тишина. Но что это будто бы послышалось?—Он быстро взглянул:
Так: она плакала.
— Так и есть! Надежда Григорьевна, — он взял ее руку. — Что это вы?
— От радости, Владимир Васильич. Я так счастлива тем, что услышала
от вас.
Она встала, снимая с себя часы. Встал и он. Она подала ему их. Он взял.
— Владимир Васильич, я попрошу вас подождать здесь Поленьку. Вы
видели, она бросилась бегом, так хотелось ей повидаться, поздороваться
с вами. Она почувствовала, что должна отложить это на несколько времени.
Подождите ее. Если бы вы ушли, не подождав, она была б огорчена. Она
скоро придет. Она знает, что нельзя задерживать вас долго. А я ухожу. До
свидания. — Она подала ему руку. — Но наденьте ж часы. Вы рассеянный и
забудете о них, уроните. Уж забыли. Взгляните: они все еще в руке у вас.
Он самым любознательным манером посмотрел на свою руку, будто в са-
мом деле хочет удостовериться, действительно ли часы все еще в ней. Дей-
ствительно, они были в ней. Он вздохнул.
— Что за рассеянность, Владимир Васильич!
Он опять вздохнул.
— Но теперь вы знаете, что они все еще в руке у вас. Или по вашему
мнению дело и должно кончиться тем, что вы узнали это?
Он вздохнул и положил другую руку на грудь застегнутого пальто, где
пуговицы, с очевидным намерением расстегнуть их, после того распахнуть.
728

пальто, вынуть свои часы, снять их с цепочки, надеть на нее эти; — словом по*
каэал намерение сделать все, что следует.
— Так, так, — одобряла она:—Так, так. — Но... Владимир Васильич,
вы уж успели забыть о том, что предприняли?
Расстегнув одну пуговицу, рука его успокоилась, прилегши к следующей.
По напоминанию от Надежды Григорьевны, она снова ожила к действованию.
— Владимир Васильич, я вижу теперь вам просто-напросто не хочется
надевать мои часы.
Он смутился.
— Вы не забывали о них. Вы оставляли их в руке потому, что хотели
возвратить их мне, только не знали, как отказаться от этой маленькой моей
услуги, не обидев меня.
— Нзт-
— Вы, по вашей мнительной деликатности, опасались подвергнуть меня
неудобству; быть может, часы нужны мне самой? Быть может, я только для
успокоения вашей деликатности сказала, что я иду на фабрику?
— Нет; вы напрасно усомнились: я действительно иду на фабрику.
Я только взгляну на детей, переоденусь, и тотчас же уйду на фабрику. Вы не
верите?
Он молчал.
— Вы не верите? — Она села. Сел и он. — Извольте, я расскажу, и вы
увидите, как вам думать о моих словах, что я иду на фабрику. Вы помните:
ныне воскресенье, и, что еще важнее, много именинниц. По расчету на ны-
нешний день, было надобно семьдесят работников: тридцать, как вы, быть мо-
жет, помните, для нас на фабрику: помните? — рабочий день — 8 часов; три
смены; десять человек в смене; на другие работы, которые нельзя отложить
до завтра: на орошение и тому подобные ежедневные работы и на временные
совершенно неотложные сорок человек; кроме наших пяти мужчин, разумеется.
Батюшка сказал вчера вечером, что назначит плату за нынешний день —
четыре рубля. Обещались прийти восемьдесят три человека. Тем лучше б;
если бы пришли все они; такой работы, которую хорошо было бы не отла-
гать до завтра, достало б и на всех наших работников. Но можно было ду-
мать, что прийдут хоть человек шестьдесят пять. Пришли шестьдесят один —
то есть: кроме пятидесяти четырех, которые всегда приходят, всегда прихо-
дили б и за будничную плату, только семь человек из двадцати пяти, поль-
стившихся на высокую плату. Вы знаете, это очень естественно: крайности
в деньгах нет ни у кого. Мы взяли всех, сколько необходимо нам, всех трид-
цать человек. Фабрика не допускает недочета. На другие работы осталось
тридцать один человек; недочет — девять работников. Нашим пяти мужчи-
нам надобно исполнить работу за себя и еще за девять человек. Исполнят
ли? Если бы сомневались, кто-нибудь из них съездил бы в город, привезти
оттуда на этот день посторонних работников. Исполнят. Но — можем мы со-
гласиться, или, если б мы согласились, может ли Аврора Васильевна дозво-
лить, чтоб они приходили, в свои урывки отдыха, заменять нас на фабрике?
Их урывки отдыха ныне — это, когда они валятся с ног, и, повалившись, ле-
жат, как убитые. В особенности, нельзя будет им жалеть себя, пока не будет
кончена главная, кроме, разумеется, орошения, нынешняя работа: одеть дерном
новую насыпь — вы слышали? Нет? В три дня ее кончили; сама артель по-
советовала нанять девять человек и сто фур из города, чтобы сделать работу,
как можно быстрее. Те дни зной хоть не достигал такой высоты, как ныне,
какие были они, однакож? Подымись при такой жаре. Ветер с юго-запада, бу-
дет проливной дождь, такой, что все размоет. Вчера кончили; кое-как успели
покрыть дерном около третьей доли длины. Остального не успели: ночь. Если
боялись дождя в те дни, то какой будет он ныне, если повеет хоть самый
слабый ветер с юго-запада? Лишь начнись самый слабый ветерок, через час
будет гроза с таким ливнем, что в четверть часа половина земли с неодетой
частью насыпи будет смыта. А если налетит ураган? Весь день вчера, наши
постоянно посматривали, не желтеет ли горизонт за Волгою. А ныне, опас-
ность еще больше. Понятно, как будет итти работа на насыпи. Часам к трем,
720

надеюсь одеть всю. Тогда — будь гроза ли, ураган ли, не боимся. Войдите
в сад, взгляните направо, к северу, несколько назад, в самый верхний угол
сада: увидите, как ныне устроен большой пергносныи полог; он теперь над
этою работою; он и больше, и выше, и между тем механизм легче прежнего;
вы даже издали увидите, что он легче. Это изобрел мой Миша. Это улучше-
ние механизма, позволившее увеличить и, для лучшей прохладности, поднять
полог, придумал мой Миша. Пока не кончат этой работы там, батюшка,
Мила, все три брата будут работать до упада; если не все там, то за других
в другой работе, чтобы с той работы люди могли уйти на эту. Часам к трем
надеются одеть всю насыпь. Тогда наши прилягут отдохнуть. А до той
поры — о, Владимир Васильевич, вы всегда во всех вопросах о работе хотите
все сваливать на мужчин, хотите освобождения нас, женщин. Но и вы сам
жалеете иногда, я думаю, мужчин. Итак, нашим мужчинам теперь не до фаб-
рики. Мы еще все три здесь: мамаша, Поленька, я. Кто ж теперь на фабрике,
вместо меня или Поленьки? Некому быть, кроме наших младших сестер.
И кроме меня, некому итти туда. Поленька останется здесь до приезда На-
тальи Александровны или Фанни Леоновны, или кого других из близких
знакомых, мамаша долго останется здесь. Она осматривает погреба, подвалы,
кладовые, осмотрит все службы; пришла сюда, то уж кстати осмотрит. Вы
знаете, она не охотница приходить сюда часто. Мы не особенно досадуем на
Антонину Михайловну, меньше прежнего; но лучше не видеть ее лишний раз.
Особенно, для мамаши. Кто же кроме меня, может итти на фабрику сменить
ту бедняжку, которая теперь там? Кроме меня некому, правда?
Он вздохнул и промолчал.
— Но что же это, Владимир Васильевич? Неужели не ясно, что я дей-
ствительно иду на фабрику? О, вот в чем ваша возможность сомневаться!
Вы думаете, что там не Машенька или Леночка, а Аврора Васильевна! Хо-
рошо, расскажу о ней. Когда ушла Аврора Васильевна из дома вчера вечером?
В конце десятого. Куда ушла?-—-В Будуар?—Нет. В десять часов, начи-
нается, вы знаете, та доля суток, которую должны были мы с Поленькою от-
дать батюшке и мамаше. Аврора Васильевна не позволяет, чтобы батюшка,
перед праздником, перед днем усиленной работы, проводил половину ночи
без сна. Она велит ему спать и заменить его на фабрике. Так было и в эту
ночь. К половине четвертого — время батюшки: с десяти до половины четвер-
того; время матушки, вы знаете, вероятно? до восьми — мамаша сменила ее в
половине четвертого. Тогда она ушла в Будуар. Мамаша взяла с нее слово,
что она более не пойдет ныне на фабрику. Она и не знает, что мы уйдем.
Еще бы, сказать ей! В восемь часов, Поленька сменила мамашу. Мамаша за-
нялась домашним хозяйством, не имела ни минуты времени заглянуть на
фабрику. Не сделав и половины того, что необходимо, она должна была бро-
сить свою работу, итти сюда, напомнить Антонине Михайловне, что пора на-
конец, ехать. Аврора Васильевна, вероятно, еще не знает, как затянулись
сборы Антонины Михайловны; если она проснулась часов в одиннадцать, то,
вероятно, думала, что Антонина Михайловна уж давно уехала.
— Да... да... конечно... если так, то... впрочем, я и не думал, что Лоренька
осталась на фабрике вместо вас и Полины Павловны.
— Но вы, невидимому, действительно не догадывались, что она вечером
пошла не в Будуар, почивать, а на фабрику?
— Мамаша говорила, в Будуар.
— Антонина Михайловна прекрасно делает, что старается не любопыт-
ствовать, как идет жизнь Авроры Васильевны. Вам известно, я полагаю, кому
обязана она приобретением этой привычки? И чьею помощью пользуется, чтоб
оставаться, сколько возможно при ее характере, верною обещанию, которое
дала — вероятно, вам известно, кому.
Он промолчал.
— Мы не знаем об этом ничего положительного. Мы только догадываемся.
Антонина Михайловна дала Леонилле Илиодоровне слово не вмешиваться в
жизнь Авроры Васильевны и не любопытствовать о том, как она проводит
свое время. Взяв с Антонины Михайловны слово, Леонилла Илиодоровна дол-
730

жна была без сомнения, очень долго приучать ее к соблюдению его. И На-
талья Александровна, быть может по просьбе Леониллы Илиодоровны, но
кроме того — это уже без малейшего сомнения — по собственным постоянным
просьбам Антонины Михайловны помогает ей своими напоминаниями дер-
жаться, сколько может она при своем характере, обещания, которое дала Лео-
нилле Илиодоровне. Мы ни от кого не слышали об этом. Мы только догады-
ваемся. А вам это, по всей вероятности, положительно известно? Впрочем, не
ожидаю от вас ответа. Итак, знайте, его вовсе нет надобности знать Антонине
Михайловне: Аврора Васильевна все то время, когда фабрика работает по
ночам, в ночи перед праздниками заменяет на фабрике батюшку.
— Я не знал этого. Впрочем, как я уже сказал, это не имеет отношения
к моим мыслям в том, в чем желаете вы убедить меня.
— Три года тому назад, наши сборы фруктов, идущих на фабрику, еще
не достигали такого размера, чтобы необходимо было вести работу день и
ночь, не разбирая праздников от будней. Не удивительно, что вы не знали
того, о чем услышали теперь. Но удивляет меня то, что вы еще не убедились:
я иду на фабрику. Неужели я должна продолжать об этом? Но вы задержи-
ваете этим меня.
Он вздохнул и промолчал.
— Да и вам самому было бы пора итти, если б я не должна была
просить вас дождаться здесь Поленьку. Вы оправдаете ее промедление, если
она скажет вам причину этого. Во всяком случае, теперь она уж не может
долго медлить; помните же, что теперь вы уж могли б итти, если б не ее
промедление. А я могу итти? Наденьте мои часы, и я тотчас же уйду.
Он вздохнул и промолчал. Неужели ж не удастся затянуть время до той
минуты, когда пойдет сюда Полина Павловна? Надежда Григорьевна огля-
нулась бы в ту сторону и часы были бы благополучно опущены в карман.
Или, быть может, явится какой-нибудь другой повод Надежде Григорьевне
ззглянуть куда-нибудь в сторону, — кто-нибудь из стариков выйдет на поляну,
где-нибудь что-нибудь стукнет или хоть шелохнется — один миг, только один
миг! О, как было глупо, что он не опустил тогда же часы в карман! .— прямо,
как взял, и опустил бы! и все было бы прекрасно! Она не обратила бы вни-
мания нэ то, что юн опустил их в карман, не надевая на цепочку. А если б и
обратила; что ж, тогда это было бы не опасно; поленился надеть, или сделал
так по рассеянности, только и подумала б она, и не поинтересовалась бы этим,
продолжала бы говорить, что говорила тогда, и дело пошло бы благополучно.
Глупо быть слишком боязливым; из маленького, ничтожного шанса опасности
вырастает неминуемая неприятная развязка. Но почему ж неминуемая? Вый-
дет Полина Павловна, и дело покончится счастливо. Надобно только тянуть
время.
— Наденьте часы. Я жду.
Он вздохнул и промолчал.
— Я не уйду, пока вы не наденете. Я не могу примириться с тем, что
или вы не хотите принять от меня этой маленькой услуги — предположение не-
вероятно; или, как я нахожу единственным вероятным объяснением вашего
нежелания, не верите моим словам. Пусть это мелочь, ничтожная мелочь, то,
в чем вы не верите мне; но дело не в том, важен ли вопрос, по которому вы не
верите мне, дело в том, что вы не верите. Разве мы такие люди, которые не
заслуживаем вашего доверия?
Он вздохнул и промолчал. Неужели ж не удастся затянуть до того вре-
мени, как выйдет из зала Полина Павловна?
— Продолжаю. Вы не сомневаетесь, по крайней мере, хоть в том, что
ни батюшка, ни Миша, никто из братьев — никто из них не приходил и не
прийдет ныне распоряжаться работами на фабрике, не приходил без нас и
не прийдет во все утро.
— Не сомневаюсь.
— Следовательно, вы сомневаетесь в том, что мне неприятно оставлять
их на фабрике?
Он промолчал.
731

— Мы все — мамаша, Поленька, я — мы все три здесь. Кто же теперь на
фабрике? Там некому быть, кроме наших младших сестер; — правда?
— Правда.
— Хорошо. Ознакомлю вас с тем, как смотрим ныне мы—я и Поленька—■
на это дело. Три года тому назад, мы еще не позволяли Машеньке и Леночке
заниматься тяжелою работою, или долго заниматься хоть бы самою легкою;
между прочим, не позволяли им бывать на фабрике часто или оставаться там
долго. Теперь, мы позволяем им больше. Но все еще полагаем, что много ра-
ботать им рано. Им все еще надобно гораздо больше развития, чем работать.
Правда, Машеньке осенью исполнится двадцать один год, да и Леночке с
весны уж идет двадцать первый. И правда, что они очень сильные. Но их
силы еще не окрепли. Когда совершенно окрепнут, будет безвредна и продол-
жительная работа, и тяжелая. Когда это будет? — Для Машеньки, через год,
быть может, или через полтора; для Леночки, через полтора, быть может, или
через два года. Но теперь, это еще рано; это было бы вредно. Аврора Ва-
сильевна оказывает очень большую услугу Машеньке и Леночке, не давая
нам с Поленькою колебаться в этих мыслях. Вы скажете, быть может, что
я и Поленыка — о Поленьке вы скажете то же самое, что обо мне, когда ей
случится поговорить с вами довольно долго, как вот теперь представился слу-
чай мне — вы скажете о нас, быть может, что мы теперь уж поравнялись в
умственном развитии с женщинами образованного общества. О, далеко еще
нет! Теперь мы уж вполне усвоили себе язык образованных женщин, кото-
рым еще не безошибочно и не совсем свободно владели, например, даже и три
года тому назад, как вы, без сомнения помните. И много другое из того хо-
рошего, что дает людям образованного общества их воспитание, уж довольно
недурно усвоено нами. Но и в Поленьке, а еще гораздо больше во мне,
остаются до сих пор привычки, которые вредно отозвались бы на физическом
и умственном развитии наших младших сестер, если б наши добрые желания
не имели опоры в советах Авроры Васильевны. Эти наши привычки — хоро-
шие; но они — простонародные; они — хорошее утрированное до среднего влия-
нием несчастных условий простонародной жизни, влиянием бедности и грубо-
сти той среды, из которой перешли они к нашим прадедам и прабабушкам.
С того поколения, в семействах, к которым принадлежали наши деды и бабуш-
ки, отцы и матери бедности уж не было, вы знаете, и семейные отношения сде-
лались кроткими. Но те привычки и привычные понятия остались прежние,
хорошие утрированные до дурного. Мы—я и Поленька, выросли в них: «Тру-
дись, трудись; чем больше трудиться, тем лучше; больше, больше, как можно
больше трудись»—трудись без меры; из любви к труду забывай обо всем ином.
Мы с Поленькой в сущности еще держимся этого одностороннего взгляда. Мы
привыкли не чувствовать, что тяжелая работа тяжела; что и легкая работа ста-
новится тяжелою, если она слишком продожнтельна. Не чувствуя этого сами,
мы допускали бы наших младших сестер трудиться больше, чем совместно с
пользами их физического развития, если б Аврора Васильевна не охраняла нас
от забвения о том, что их силы еще не окрепли. Мы обманывались бы тем, что
и по виду они уж совершенно взрослые молодые женщины, позволяли б им
работать больше, чем безвредно для них, взрослых, здоровых, сильных, правда,
но еще не окрепших в здоровья. Только благодаря Авроре Васильевне мы не
забываем беречь их. Вероятно, вы помните: три года назад, мы позволяли им
тяжелую работу лишь настолько, что они умели делать ее; то есть, почти во-
все не позволяли им заниматься ею, потому что в техническом отношении она
очень проста, учиться ей почти нечего; раз, два в месяц, четверть часа —
и достаточно чтобы приобрести это умение, а научившись ему, не терять его.
И легкими работами мы не позволяли им заниматься более четырех часов в
день, и то лишь с перерывами для отдыха: час — и бросай работу, уходи чи-
тать или резвиться. Вы помните это? Теперь, разумеется, границы дозволи-
тельного им труда расширены: в три года, прибавилось же у них выносливости.
Но мы все еще очень бережем их. Зато, со временем, они станут более силь-
ными и выносливыми, чем мы; хоть и мы • выросли не изнуренными, очень
сильны и выносливы; и дольше нас сохранят способность много работать, —
732

Занятия на фабрике для простых работниц, совершенно легки. Но завеДЫвать
работами — неужели ж я должна напоминать вам и это? — Вы молчите? —
извольте, говорю и об этом. Заведывать работами значит проводить боль-
шую часть времени подле печей и плит: в дни обыкновенного летнего ъепла,
хоть и высокого, это не утомительно: вентиляция хороша. Но когда и на от-
крытом воздухе так жарко, как ныне, заведывать работами на фабрике —дело
несколько изнурительное. Мы и в обыкновенные дни мало позволяем нашим
младшим сестрам заменять нас на фабрике; в такие дни, как нынешний —
вовсе нет, А ныне пришлось сделать исключение из правила. Нам было очень
жаль. Если бы можно было итти сюда только одной из нас, а другой остаться
там! Но здесь надобно было быть непременно двум, одна не успела бы, мы
полагали; да и были в числе работ такие, которых нельзя делать одной, а не
двум. Прибрать в комнатах — это было не главное из того, зачем мы шли
сюда, хоть мы и думали, что надобно будет убирать все комнаты в доме; это
кончила бы и одна в какие-нибудь два часа. Было у нас другое дело, более
важное и долгое, я уж говорила, кажется, какое? В четверг, зашедши вечером
к нам, Габриэлла Платоновна рассказывала, что она очень недовольна Авро-
рою Васильевной; еще месяц тому назад, она говорила ей, что в некоторых
комнатах надобно сделать новые драпри на дверях, у окон, и так далее, и так
далее; Аврора Васильевна до сих пор не исполнила этого! Жалеет денег на
свои комнаты! Дело шло собственно только о тех двух комнатах, которые
занимает Аврора Васильевна; две, три другие попали под требование Габ-
риэллы Платоновны лишь кстати, по соседству своему с теми, и реформы ко-
торых она требовала в них, были незначительны. Аврора' Васильевна пере-
стала слушаться ее, вообразила будто она стала добрая! Никогда этого не
будет! Кончится тем, что Аврора Васильевна выведет ее из терпения, и
тогда увидит, стала ль она доброю! Вы были в нынешний приезд в комна-
тах Авроры Васильевны?
— Нет, еще не был.
— После того, как мы узнали на-днях, почему вы не заходили в Будуар,
надобно было думать, что не бывали и в ее комнатах в доме. Взойдете, то не
узнаете их: действительно, роскошно отделаны и меблированы.
— Мамаша говорила; а нельзя не верить; это стоило больше тысячи
рублей.
— Больше тысячи? Больше трех. Это были последние деньги, какие оста-
вались из тех, которые Габриэлла Платоновна считала своими.
— А, да, и это то же самое.
— А вы думали, это были деньги из доходов сада? Антонина Михай-
ловна, без сомнения, думает так. Впрочем, в сущности, это все равно и для вас,
мы уверены, как все равно для Авроры Васильевны.
— Разумеется, Надежда Григорьевна, все равно. Разумеется, Лоренька
вела счет деньгам, оставшимся в наследство Габриэлле Платоновне; но какие
же, на самом деле, счеты возможны между Лоренькою и Габриэллой Плато-
новною: и разве станет Лоренька записывать в книгу документальных счетов
деньги Габриэллы Платоновны не то что эти, а какие бы то ни было расходы.
— Догадалась об этом и сама Габриэлла Платоновна; с год тому назад,
истратив три с половиной тысячи, которые считала своими последними. С той
минуты, как догадалась, перестала сорить деньгами.
— Напрасно перестала.
— Итак, ее положение было затруднительное: хочется ей одно переделать,
другое вовсе переменить в комнатах Авроры Васильевны; все это: драпри и
тому подобное, все дорогое; Аврора Васильевна не делает этого сама, ,не дает
ей денег на это. Когда она ушла, мы с Поленькою посмеялись, взяли денег
из кассы, в пятницу утром Поленька поехала в город, купила все, о чем
мечтала Габриэлла Платоновна, и принялись мы все четверо шить. Но под
секретом и от Авроры Васильевны; как от нее. Разумеется, при неожидан-
ности, ей будет приятнее увидеть, это самой; приятно будет видеть, как рас-
сердится на нее Аврора Васильевна, когда она, налюбовавшись сама, приведет
Аврору Васильевну любоваться. До ее приезда Аврора Васильевна не пойдет
733

в дом. Если б и вздумала, чего нельзя ожидать, то мы попросим не ходить.
Мы сшили все, что могли сшить у себя дома. Но осталось довольно много ра-
боты, которую нельзя сделать иначе, как на самом том месте, для которого она
делается; например, пришивать бахрому к прежним драпри, с которых на-
добно спороть прежнюю. А главное, мы полагали, что когда мы будем наве-
шивать наши новые драпри, то окажется, что некоторые из них надобно пе-
решить. Мы не могли снять мерок, должны были определять размеры на-
память, никогда не знав точной меры. Мы думали, наделаем ошибок: будет
длинно-длинно, не коротко: пришивать длину нельзя, а то мы должны были
рисковать только тем, чтоб ошибка была в излишке длины; и мы думали, что
берем слишком длинно, придется обрезывать, делать новые каймы, перешивать
бахрому. Это взяло бы много времени; одна могла не успеть; кроме того: одной
нельзя навешивать драпри, не измяв, не дав волочиться по полу, попортится.
Для этого, надобно быть вдвоем. Позвать в помощники, которого-нибудь из
стариков вашей прислуги? Но разве у них такие руки? Было бы не только
измято, даже изорвано. Словом, надобно было итти двум: кому? Нам, По-
леньке и мне. Мы очень жалели, что не можем послать сюда Машеньку и
Леночку: жаль было оставлять их вместо нас на фабрике: здесь, вся работа,
на которую шли мы, была такая легкая, что не стоит и называть работою. Но
мы никак не могли послать их сюда. Они теперь почти каждое утро необхо-
димы Авроре Васильевне, та или другая из них, или и обе вместе: Аврора
Васильевна занимается теперь работою, при которой необходимы ей они обе,
поочередно; иногда вместе, но это редко, и это всегда можно отложить. Когда
проснется Аврора Васильевна? Быть может, часов в одиннадцать; но быть
может, и в девять, и в восемь. Когда примется за ту работу, при которой не-
обходимы ей Машенька и Леночка? быть может, напившись чаю и одевшись,
она займется чем-нибудь другим, а этим после; но быть может примется за
это. Но об этой работе она расскажет вам когда-нибудь сама. Мне надобно
поскорее уйти. Да и вам было бы пора итти; но Поленька!—Я не полагала,
что ей понадобится так долго медлить. Если она задерживает вас, не буду по
крайней мере я задерживать саму себя...
Не дала она ему минуты, которой он выжидал все это время! Смотрела
и смотрела на него, ни разу (не) пришлось ей оглянуться куда-«ибудь, на
какой-нибудь шорох! Все кругом все время было тихо и тихо! Если бы
знать тогда, лучше бы, взять ее часы, прямо сунуть их в другой, свобод-
ный для них, карман жилета!
Нет, было бы хуже; он справедливо рассудил тогда. Пусть и не даст она
ему минуты, которой выжидает он; пусть не обойдется без того, чтобы снимать
ему свои часы с цепочки под ее взглядом; все-таки, это лишь риск; она по-
думает: он уронил часы по своей рассеянности, не заметил, нечаянно наступил
на них; это будет первое ее предположение, теперь, когда она спешит уйти, она
быть может, не успеет подумать внимательно. А уйдет, то не станет же вспо-
минать, забудет: у нее опять будут мысли более важные: о его разговоре с се-
строю, о фабрике. А тогда у нее было бы время вдуматься, и она подвела бы
это под предположение, что он не хочет воспользоваться ее часами, и не ре-
шаясь возвратить ей самой, хочет отдать их ее сестре, она убедилась бы, что
он досадовал, даже продолжает досадовать на нее. А это он справедливо на-
шел тогда очень неприятным. Это неприятно то, что все они считают его
дрянью. Это все равно. Но чтоб они считали его способным сердиться на тех,
кто судит о дурных поступках справедливо — это было б очень неприятно.
Решение выжидать было все-таки самое рассудительное. И почему знать?
Быть может еще и подвернется случай, что она оглянется куда-нибудь в сто-
рону; вот было бы хорошо!
— ...Не буду по крайней мере я задерживать саму себя. Ограничусь тем,
что необходимо сказать. Мы полагали, что и обе едва кончим до приезда го-
стей. Но, против ожидания, мы нашли, что ваши служанки, хоть и желали
уйти как можно поскорее, убрали в комнатах не кое-как, наскоро, а внима-
тельно, прекрасно; мы думали, нам придется убирать во всем доме; нет, ни в
одной из комнат, которые могли они прибирать, не тревожа Антонину Михай-
734

ловну н вас — вы тогда еще спали — не нужно было убирать нам. Мы только
и убрали в комнатах Антонины Михайловны и вашей. Это было десять минут.
Перешивать нам почти ничего не пришлось: почти все скроили и сшили мы по
памяти верно с действительными размерами; а если что вышло немножко
длиннее мерки, то в таких вещах как драпри, это даже лучше, лишь не было
бы слишком много; а слишком много не было. Таким образом не только не
(по)надобилось, чтобы мамаша помогала нам, как мы предполагали, нет, у
нас было кончено все до ее прихода. Одна из нас могла б уйти; одной, на-
добно было оставаться в доме, пока приедут Фанни Леоновна, или Наталья
Александровна, чтобы дом не был без кого-нибудь, кто мог бы принимать
гостей; но другая могла уйти, должна была б уйти, избавить ту из бедняжек,
которая на фабрике. И однакож — о, заботливые беречь младших старшие се-
стры! Как мы поступили! Мы обе сели за рояль, и не могли оторваться от
него, пока не пришла мамаша. Мы хотели сыграть одну какую-нибудь малень-
кую пьеску, и я ушла бы; но говорю вам: мы не могли оторваться от рояли,
заслушивались, не своей игры, а тонов рояля: он так хорош. Мы не мешали
Антонине Михайловне и вам?
— Нам не было слышно.
-— Мы надеялись. Мы завесили коврами окна того зала на веранду. Для
света было довольно двух северных окон.
— Завесили окна коврами! — Владимир Васильевич на минуту утратил
невозмутимость своей апатии: поднял глаза на свою собеседницу, и говорил,
как живой человек, удивленный и упрекающий, а не как автомат: — Завесили
окна коврами! Надежда Григорьевна, помилуйте, что это такое? Но это... это...
я не знаю, как и сказать, до такой степени это... это... я не знаю! Да разве
вы не важнее в этом доме, чем всякие гостьи, разве вы не то самое в этом
доме, что Наталья Александровна?—Он даже начинал горячиться. — Да
разве Лореиька не считает вас родными? Да разве, кроме Натальи Алексан-
дровны, кто-нибудь ближе вас к Лорсньке? Я не знаю, как и сказать, что это
такое! Это... это... — Он замолчал, и опять принялся рассматривать мураву.
Надежда Григорьевна улыбнулась.
— Хорошо, хорошо, успокойтесь: мы с Поленькою виноваты; но не так
ужасно, как вы думаете. Мы сделали это столько же и по стыду за нашу игру,
сколько для того, чтоб не мешать Антонине Михайловне и вам. Мы играем
очень плохо; почти так же плохо, как было три года тому назад, вы помните?
Но отпустите же меня: я не уйду, пока вы не наденете моих часов. Теперь вы
не можете сомневаться в том, что я действительно иду на фабрику.
Плохо. Она перебрала все возможные поводы и сомнения и опровергла
все. Не остается ей придумывать никакого нового сомнения для него; и опро-
вергать больше нечего. Притом, она уж очень спешит уйти. Плохо: пришла
развязка.
— Скажите ж: остается вам возможность сомневаться, что я действи-
тельно иду на фабрику?
— Я и с самого начала не сомневался, — проговорил он.
— Почему ж оставляли мои часы в руке, будто хотите возвратить их мне,
или, не зная, как это сделать, отдать Поленьке?
Он вздохнул и промолчал.
—■ Уйти, оставив их в руке у вас, не могу: вы задумаетесь, забудете, вы-
роните из руки и не заметите. Пока я здесь, это было б не беда; я сказала бы
вам, что они упали, и вы подняли бы. Но без меня, они останутся лежать, и
вы наступите ногою, раздавите так, что их нельзя будет и починить. А я до-
рожу ими: это подарок Габриэллы Платоновны. Надевайте ж, я жду. — Она
встала. — Я жду.
Встал и он. Вздохнул, и стоял.
— Я жду, Владимир Васильевич; я жду.
Он вздохнул.
— Надежда Григорьевна, я надел бы тотчас же, как вы отвернулись от
меня, уходя. Я только не хотел одевать их под вашим взглядом. Я все выжи-
дал минуты, когда вы оглянетесь в сторону, и сунул бы их в карман, чтобы
735

иы подумали, будто я надел их. Надеть их на цепочку нельзя, не дав увидеть,
как испортил я мои часы; высвободить от моих часов цепочку невозможно, не
вынув их; крючок и колечко смялись, надобно разгибать их, без того ко-
лечко не снимается с крючка. Вы принуждаете; то извольте, подивитесь
искусству, с каким я придумал моим часам совершенно оригинальную форму. —
Он опять вздохнул. Очень не хотелось мне этого. — Но, впрочем, что ж: вес
равно. — Он снял с себя цепочку, вытянул на ней из кармана то, что прежде
было его часами, поднял на цепочке, положил ей на руку, этот бесформенный
золотой комочек с торчащими изнутри его обломками колесец.
— Что такое? — Она приняла комочек на руку. Сыпались блестки раз-
бившегося в мелкие дребезги стекла, сыпалась пыль от дребезг эмали цифер-
блата.
— Что такое! сыплются крошки стекла. Высунулись в щели обломки ко-
лёсиц. Как изломаны колесица? — 0,на перекладывала на руке комочек с од-
ного бока на другой. — Да, замечательно! Не напрасно я опасалась, что уро-
нив мои часы, вы не заметили б и наступили бы на них ногою: с вашими, вы
уж сумели сделать именно так. А это было гораздо мудренее, нежели было
бы не заметить, уронив мои здесь... здесь мурава, если б они упали, не было
ни малейшего звука, а свои вы уронили где? На веранде, да? — Негде было,
кроме: не с измятыми же часами сели вы за чай; если б уронили и разда-
вили их раньше, где-нибудь по пути из вашей комнаты на веранду, вернулись
бы взять вместо них ваш хронометр. Нет, не в комнатах, на ковре где-нибудь,
вы уронили их, а на веранде, на паркет! И не заметили! Они стукнулись о
паркет, и вы не расслышали такого громкого удара! Что за рассеянность! За-
мечательно! — Она смеялась. И вдруг ее голос зазвучал тоном недоумеваю-
щей, изумленной жалобы:—Владимир Васильич, я хочу посмотреть в ваши
глаза! Неужели ж? — Он вздохнул и поднял на нее глаза. Она всматривалась
пристально, грустным взглядом, опечаленная. — Владимир Васильич! Это не
могло быть так, как подумалось было мне. Это не было то; вы не уронили
часы, они раздавлены не так, как было б, если бы наступили б на них.
Правда, это было не то?
Он вздохнул. Дело принимало тот оборот, который он предвидел. Впро-
чем, если уж так, то что ж за важность?
Он опять вздохнул. Когда она выскажет все, она выслушает его. Тогда
она будет расположена поверить, что он ни на один миг не переставал чув-
ствовать к ней то расположение, которое чувствовал всегда.
— Вы молчите? Вы не можете сказать, что я ошибаюсь, не можете ска-
зать, что вы уронили часы и раздавили, наступив? Нет, вы не можете сказать
этого! Они тогда не могли бы быть скомканы так. Если бы вы наступили на
них, они были бы только расплюснуты. Смять их так, можно только в руке.
Вы стиснули их в руке.
Он опять вздохнул своею вялою манерою вздыхать и продолжал выдер-
живать ее взгляд, с унылою флегматичностью.
Она тяжело вздохнула.
— Нам надобно поговорить об этом.
Она села, уселся и он.
— Что заставило вас так крепко стиснуть руку? Это не могло быть про-
стою рассеянностью. По рассеянности, вы не могли бы стиснуть руку так,
хотя б вы были в десять раз сильнее. Это был порыв негодования. Против
кого было оно? Неужели вы в самом деле рассердились на меня и Поленьку
за то, что мы не хотели видеть вас? Да. И еще остается в вас это чувство
обиды. Вы не хотели принимать от меня услугу. Вы сами сказали: вы с са-
мого начала не сомневались в моих словах, что я иду на фабрику, что часы
нисколько не нужны мне. Вы хотели сесть далеко от меня. И вы все смотрели
в землю. Это ваша обыкновенная манера, сидеть понурив голову? Да; но
прежде, ваше расположение ко мне заставляло вас покидать эту вашу манеру;
вам нравилось смотреть на меня. Вы всегда смотрели на меня. Кто ж из нас
не видел постоянно, что вам .нравится смотреть на меня. И сколько раз вы
говорили Поленьке, что я нравилась вам? И не твердили ль вы этого Мише,
730

каждый, каждый раз, когда говорили с ним одним или при Поленьке? Почему
вы не смотрели на меня теперь? Я понимала это иначе, я думала: мысли о
вашем разговоре с Авророю Васильевною заставляют вас забывать смотреть
на меня: но теперь, я знаю, почему это было. И когда вы изредка смотрели
на меня, как вы смотрели? Так ли, как смотрели всегда? Вы все еще досадуете
на меня? Можете ли вы сказать, что я ошибаюсь?
Он вздохнул. Спорить с нею еще рано. Пусть говорит, пока выскажет все,
и замолчит, не имея сказать ничего больше. Тогда, утомленная своим волне-
нием, затихнув, она легче примет его просьбу не думать о нем так; рассудит,
что ее обвинение было напрасно, вернется к мысли, что он был подавлен
раздумьями о разговоре с сестрою. Он опять вздохнул, и молчал.
— Владимир Васильич, да: было то, что считали мы невозможным; вы
негодовали на нас. И до сих пор досадуете. Но вы должны винить меня одну.
Я одна виновата, одна я. Поленька говорила, что это будет слишком жестокая
обида вам. Ей было жаль обижать вас так. Она упрашивала меня отказаться
от этой мысли, упрашивала итти через парк, мимо веранды, поздороваться с
вами; сухо, но поздороваться; мы достаточно выкажем свое неудовольствие
и тем, что поздороваемся с вами сухо. Мне казалось, что этого мало; только
мне. Только я виновата в том, что мы оскорбили вас так жестко. Я сказала,
что не могу уступить ее просьбе, что если она не хочет итти со мною, то
пусть идет через парк, и видит вас, и здоровается с вами; я все-таки пойду
тою дорогою по горе мимо парка. Она только не захотела оставить меня одну
быть виноватой перед вами, только не захотела изменить мне. В пятницу ут-
ром, когда мы услышали, что вы сторонитесь от Авроры Васильевны, что вы
не были в Будуаре не потому, что достаточно говорите с нею здесь, в ее ком-
нате или вашей, как мы думали, а потому, что уклоняетесь от всякого раз-
говора с нею о чем бы то ни было, кроме пустяков, о которых можно говорить
при Антонине Михайловне, — в те первые минуты Поленька говорила против
вас очень резко. Но вечером, она уж только плакала. Как могла б она не го-
ворить против вас с первых минут резко? Она любит вас так горячо. Она
очень горячо любит вас. Сколько она плакала о том, что опять разочарова-
лась в вас! Она плакала и вчера. Плакала и ныне. Виновата в обиде вам
только я. Вы должны сердиться только на меня, на меня одну. Поленька не
виновата. Я... — в ее глазах блеснула какая-то другая мысль. — Но... Но... Да!
Вы не сердились на нас за это! Нет, нет! Вы не могли сердиться! Вы посту-
паете иногда дурно, но, вы справедливый судья ваших дурных поступков; вы
не отрицаете в ваших мыслях, что они дурны, вы находите правыми тех, кто
осуждает вас за них. О, я знаю: вы не сердились на меня и Поленьку. Но —
против кого ж был этот порыв ожесточения? Если не против нас, то против
кого же? Это было на веранде. Кто был тут? Антонина Михайловна, кучер,
старики — только. На кого ж было вам так ожесточиться? Не было, на кого,
из всех, кого видели вы. Против кого же, если не против нас, был этот порыв?
Я не понимаю. Скажите, успокойте меня: против кого вы были ожесточены?
Скажите. Мне надобно знать, чтоб увериться: не против нас; скажите, чтоб
я могла... — Ее голос оборвался, она вспыхнула и потупила глаза. — Вот
что!—проговорила она едва слышно. И поникла головою.
Этого он не предвидел. Вышло хуже, нежели он предвидел. Разгадала.
Как мог он не предвидеть этого! Как мог воображать, что она не почувствует
ошибочность того предположения, которое предвидел он, явится в ее мыслях!
При всей своей видимой логичности, обвинение .его в досаде на справедливую
оценку его дурных поступков слишком противоречит тому, как она привыкла
думать о его характере. Она не могла и при улике, повидимому прямо под-
тверждающей это обвинение, не отвергнуть его; как прежде она отвергла до-
гадку, так должна была отвергнуть и истолкование факта в смысле этой до-
гадки. Очень неприятный оборот дела. Но, впрочем, что ж тут особенно важ-
ного? В сущности, не все ли равно? Она не знала б этого случая; но разве
могла она не предполагать, какое чувство овладевает им иногда? Порыв этого
чувства был ныне — вот все новое для нее; что тут важного, в этом новом?
Это бывает, знала она. Все равно.
737

Она сидела с поникшею головою, смущенная.
— Я должна... если уж мне случилось быть неосторожною в моем жела-
нии объяснить себе, что такое это было, то я должна говорить с вами об
этом. Владимир Васильевич, вы не сомневаетесь, что если б я предчувствовала
возможность того ответа, который явился в моих мыслях, я не предложила бы
вопроса.
— Помилуйте, Надежда Григорьевна, еще бы сомневаться! — вяло про-
говорил он, и помолчав, продолжал:—Да и что за важность? разве вы и без
того не знали, что не может иногда не бывать у меня этого чувства? Не ныне,
то вчера был такой порыв; не было вчера или ныне, то будет завтра, это вы
•знали; то не все ли равно? Кто из вашего семейства не понимает, что я не
могу иногда не испытывать этого? Из вас, любящих Лореньку и знающих, что
я люблю ее, кто же может не понимать этого? Все равно; совершенно все
равно. Поверьте, не стоило вам смущаться. И не будем говорить об этом.
Будем говорить о чем-нибудь другом. О чем бы? Вот, не умею я придумывать
предметы для разговора, как умеют светские люди. Есть у меня в мыслях
одно, о чем хотелось бы поговорить; то есть, не то что хотелось бы; напротив,
не хочется; но должно бы. Должно бы, но не хочется. Впрочем, что же; не
придумаю ничего другого, то все равно и об этом. Тем более, ч»то долайно. Вот
видите, о чем это: о том, что я хотел сесть далеко от вас, и мало глядел на вас,
и когда глядел, то вовсе не так, как всегда. Эх, Надежда Григорьевна! —
«Всегда»; но это «всегда» было в этот мой приезд всегда при других. Теперь
мы с вами в первый раз вдвоем только, в этот мой приезд. Вы скажете: в
прежние приезды, это бывало часто; и скажете, что я тогда не боялся сидеть
подле вас хоть и нет никого, только мы вдвоем, что я тогда и без других
смотрел на вас точно так же, как при других. Да. Но тогда я еще не знал,
что я должен бояться. Вскоре после моего отъезда отсюда, произошло со мною
несколько случаев, заставивших меня понять, что я должен бояться. Особенно
один. Последний. Я и поставил себе правилом бояться. Те молодые женщины
или девушки были не такие... впрочем, что ж? Полине Павловне я много раз
говорил, что вы красавица, а Михаилу Андреичу, говорю это каждый раз, то
почему ж не сказать этого и вам самой? Конечно, лучше бы сказать вам это
при Полине Павловне, и еще лучше при Михаиле Андреиче. Но, пришлось
говорить, когда мы одни; то что ж, если пришлось так? все равно. Я напрасно
остановился, нечего было затрудняться сказать это. Те девушки или мо-
лодые женщины не были такие красавицы, как вы; далеко не были такие
красавицы, как вы. Но были очень хороши собою. Не больше того. Если вы-
ражаться с точностью, то не красавицы, а только очень хороши собою. По-
этому, казалось бы, что ж мне было остерегаться? Я и не остерегался. И кон-
чилось тем, что я понял: следовало остерегаться. Случай, другой, третий
в этом роде; я все же хочу понять; мне все кажется, что собственно в этом
случае надобно было остеречься, а того не хочу понять, что мне надобно
остерегаться, вообще всякой очень красивой девушки или молодой женщины.
Не хотел понять этого. Но наконец вышел такой случай, что пришлось мне
подумать серьезно. Я и понял. Этот случай был со мною в Риме. Те все.
случаи были не важные, а этот... я не предполагал, что я способен на такой
поступок. Хорошо то, что она была очень добрая и была искренне располо-
жена ко мне, потому лишь посмеялась, когда я признался ей, что я не достоин
ее доверия; не рассердилась, а только посмеялась. Но, — он вздохнул и по-
качал головою, — но... но... это было непростительно. Она не рассердилась,
только посмеялась; но все равно; это было непростительно. Вот, после того
я и поставил себе правилом бояться. Поэтому, когда случилось вот теперь,
что мне пришлось быть с вами только вдвоем, я...
— Вы и прежде...
Как хорошо она сделала, что стала говорить! Впрочем, слишком поздно.
Если б она и дала ему продолжать, не прибавилось бы ничего, о чем он мог
бы сожалеть, что это было сказано. Он уж переходил к объяснению того,
что следовало объяснить. Но как жаль, что он проговорился о фактах, за-
ставивших его бояться женщин, которые так хороши, что привлекательны
738

для него! Очень жаль. Но... что за важность! разумеется, это Несообразно
с его скрытностью, но и только. Стоит жалеть, что проговорился! Все равно,
И перед кем проговорился?—перед Надеждою Григорьевною. Она скажет
Полине Павловне: Полина Павловна посмеется, вызовет улыбку и у нее;
только. Разве станут они рассказывать еще кому-нибудь? Только две они н
будут знать. То и не о чем жалеть.
— Вы и прежде были, по застенчивости вашего характера и по требова-
нию ваших убеждений, скромен с женщинами до совершенной боязливости.
Но нас с Поленькою — впрочем, дело теперь лишь об этом нашем разговоре,
то буду говорить о себе одной. Всегда боязливый с женщинами, меня вы не боя-
лись. Какой-то случай — впрочем, понятно, какой: такой же какой был в чет-
верг; такой, что мы все смеялись, не приняли за оскорбление себе. И вы сам
вперед знали, что не приймет. Только потому и вы позволили себе это. И тогда,
в Риме, было что-нибудь точно такое же, что показало вам, [что вы должны]
остерегаться, [но] это не должно касаться дружеских отношений ваших ко
мне. Для чего вам применять к вашей дружбе со мною ваше правило? Вы
говорили Мише и Поленьке, что я очень нравлюсь вам, теперь сказали это
мне самой; но и без ваших слов, Поленька, Миша, я—мы знали это. Знают
и все наши. Знают все, кто видел вас и меня в одной комнате: кто ж мог бы
не заметить, что вам приятно смотреть на меня? Так, я очень нравлюсь вам.
Но разве я не знаю, каким чувством вы любите меня?—Таким, которое де-
лает излишним всякие предосторожности с вашей ли, с моей ли стороны.
Разница нашего общественного положения, воспитания, привычек, образа
жизни не позволяет мне забывать, что вы не родной мне. Но вы любите
меня, как родную.
— Нет, Надежда Григорьевна, не так. Я говорил Михаилу Андреичу,
что не так. Я говорил ему, как.
— Говорили. Теперь сказали мне.
— Нет, вам я не сказал еще.
— Прямыми словами не сказали. Но сказали то, чем с полною ясностью
сказано и это. Мое лицо нравится вам, сказали вы; этим сказано, что ваше
чувство ко мне — чувство к женщине, лицо которой нравится вам. Так, есть
в вашем чувстве ко мне и этот элемент. Но что ж из того? Мое лицо нра-
вится вам; мое лицо, лицо женщины, которую вы любите, как родную. Ваша
любовь ко мне все-таки — любовь к родной.
— Это, разумеется, правда.
— И оставим это. Будем говорить об этом сколько хотите, если взду-
мается вам поговорить, в другой раз. Поговорим об этом, но в другой раз.
Хотите ль вы, или нет, поговорим о выводе, который надобно вам сделать из
того, что было в Риме, и повторилось хоть не в таком размере, но совершенно
то же самое, в четверг. Теперь нет у меня времени. Мне хочется поскорее
быть на фабрике. Да и у Вас нет. Ограничимся тем, о чем надобно перегово-
рить теперь же.— Вы полагаете, я не узнала ничего нового, разгадав, против
кого было ожесточение, в пароксизме которого стиснулась Ваша рука с такою
спазмодическою силою. Это была спазмодическая сила.
Миша, который вдвое сильнее Вас, не мог бы так смять в руке часы. Вы
были тогда в припадке исступления. Страшно подумать, какое безжалостное,
беспощадное озлобление владело Вами в ту минуту. Никто из нас не поверил
бы, что Вы, человек добрый от природы, человек кротких убеждений, спосо-
бен чувствовать такое озлобление против кого бы то ни было из людей, не-
навистных всем честным людям, против гнуснейшего из врагов добра. И мы
могли полагать, что Вы имеете порывы такого чувства против Антонины Ми-
хайловны! Мы были убеждены, что Вы неспособны сказать ни одного слова
наперекор ей.
Мы и прежде думали так: мы видели, Вы угождаете ей во всем, и Вам
приятно угождать ей во всем. А теперь, когда, после спора мамаши с Авророю
Васильевною, в утро по вашем приезде — вы не знаете, вероятно? — Это был
спор против намерения Авроры Васильевны делать самой каждый день для
Вас единственное кушанье, в котором знаете вы толк, хлеб; после этого спора
739

и после того, чем он был прекращен, — он был прекращен приездом Габри*
эллы Платоновны; после того она сказала мамаше и нам, чем, но ее мнению,
надобно объяснить ваше, длившееся три года нежеланье ехать сюда, и ска-
зала, что Аврора Васильевна промолчала на эту ее догадку, то есть, по ее
мнению, не могла ничего возразить ей.
Ее догадка была: вы боитесь, что Антонина Михайловна наделает пута-
ницу, которая будет очень неприятна не для вас одного, для многих: приищет
вам невесту, будет навязывать вас ей, вам навязывать ее; вы не отважитесь
ничего говорить ей против этого, и она введет всех родных девушки в убеж-
дение, что вы влюблены в эту девушку, введет и саму девушку в это убежде-
ние, и развязка будет: хлопоты Авроре Васильевне с родными этой девушки,
стыд вам, стыд Антонине Михайловне; вы предвидели все это, потому и не
хотелось Вам ехать. Когда Габриэлла Платоновна высказала нам эту догадку,
мы увидели: действительно так; вы чувствуете, что не решитесь огорчить
противоречием Антонину Михайловну даже когда она будет навязывать вам
невесту, навязывать вас невесте;—мы еще тверже прежнего убедились, что
от Вас нельзя ожидать ни одного слова Антонине Михайловне, которое было б
огорчительно ей. Поэтому-то, узнав теперь, что вы идете говорить с Авророю
Васильевною не о себе только, но и о ней самой, мы полагали, что самое луч-
шее, самое важное из всего, возможного для Вас в вашем желании служить
ей — это будет: вы, наперекор ей, попросите Леониллу Илиодоровну прие-
хать сюда. Что больше этого могли бы вы сделать, не вступая в спор с Анто-
ниною Михайловною? Разумеется, мы понимали, что вы будете говорить не
об одном этом, мы видели, что в вас возникает новое чувство, которое, когда
разовьется, будет иметь результатом перемену Вашего образа жизни, а эта
перемена даст Авроре Васильевне полное освобождение...
О чем это она говорит? Что-то как будто похоже на то, что он влюбился,
и надобно полагать, что он женится. Но она слышала от него, что он не ду-
мает жениться. Странно. И в кого ему быть влюбленным? Странно. Не спро-
сить ли? Зачем.
...Но это чувство еще только возникает в вас; разовьется ль оно, или
заглохнет с вашим отъездом отсюда?..
Так и есть! дело идет о его влюбленности и о степени вероятности того,
что это приведет к женитьбе. Странно.
— Мы полагали, что оно разовьется, но мы думали, что развязка едва ли
будет скоро. Да и сам вы сказали, еще не расположен думать [о] женитьбе.
Впрочем самое то, что вы заговорили об этом, показывает, что вы уж начи-
наете думать о ней. Я говорила: мы видели, что в вас рождается новое чув-
ство, которое может привести вас к женитьбе; а последствием вашей женитьбы
будет освобождение Авроры Васильевны. Но это дело будущего, а наши
мысли были о том, что можете вы сделать для Авроры Васильевны теперь.
Притом же, говорить с нею о вашем чувстве, это разговор о вас, не о ней.
А вы будете говорить с нею и о ней самой, услышали мы от мамаши. Мы
были уверены, я говорила, что противоречить Антонине Михайловне вы не
можете; а когда так, то действительно должны мы были думать, как я гово-
рила вам, что самое большое, самое важное, что можете вы сделать для Ав-
роры Васильевны, — это: просить Леониллу Илиодоровну приехать сюда.
Сам по себе, приезд Леониллы Илиодоровны еще не был бы ни окончатель-
ным освобождением Авроры Васильевны, ни, хотя б на время, полным отстра-
нением стеснений, в которых ее собственная воля держит ее жизнь.
Но облегчение было бы; довольно большое; и могло бы быть надолго.
Что могло бы помешать Леонилле Илиодоровне остаться здесь до поздней
осени, когда она приехала сюда не спрашивая согласия Авроры Васильевны
или наперекор ее просьбе? Просьбы Авроры Васильевны, чтоб она уехала,
она оставляла бы без внимания, когда раз она сделала наперекор. И она про-
жила бы здесь до зимы; это было бы месяца два и больше: она, вероятно, по-
ехала бы сюда на другой же день, как получила бы ваше письмо; Вы доста-
вите два, три месяца облегчения! —Этого было бы достаточно, чтобы ма-
маша и мы были чрезвычайно обрадованы.
740

Но мы были уверены: Лсонилла Илиодоровна теперь не ограничится тем,
что приедет и проживет здесь несколько времени. Прежде, она не могла бы
сделать больше. Она имеет какую-то власть и над Антониною Михайловною,
как над Авророю Васильевною; очевидно: ее власть, но она чужая ей.
Она не может присвоить себе права слишком решительно вмешиваться
в отношения между Антониною Михайловною и Авророю Васильевною. Ваше
право несравненно больше. Прн том же, вы авторитет для Антонины Ми-
хайловны, и она любит вас с такою нежностью, с такою беспредельною неж-
ностью. Самостоятельно предпринять что-нибудь для изменения понятий
Антонины Михайловны вы, по нашему мнению, не имели отваги. Но мы не
сомневаемся, что вы будете способны поддерживать советы и требования Лео-
ниллы Илиодоровны. Это дало бы ей возможность постепенно довести Ан-
тонину Михайловну до рассудительных понятий, при которых-—чем же
стесняла б она жизнь Авроры Васильевны? — и так, полагали мы, через не-
сколько времени, не очень скоро, правда, но все-таки в не очень отдаленном
времени, Аврора Васильевна станет вполне свободна. Хотите знать, как нам
представлялся ход дела? Мы давно думали о нем. Весною, вместе с ними, при-
ехали бы сюда вы, и к следующей зиме Леонилла Илиодоровна успела бы при
вашей поддержке приучить Антонину Михайловну к рассудительным поня-
тиям, при которых она не будет стеснительннцею жизни Авроры Васильевны.
И так, по нашему предположению, ваш нынешний разговор должен был иметь
результатом полное освобождение Авроры Васильевны. Но дело шло бы
медленно, освобождение было бы достигнуто не скоро, от Вас я услышала:
ваш план совершенно иной. Он имеет такой решительный характер, что о при-
глашении Леониллы Илиодоровны вы и не думали; вы сами покончите дело,
покончите его очень быстро, разом; Аврора Васильевна становится свободною
теперь же. Вы говорили тоном тихой флегматической уверенности, то есть
такой, несомненной, что я почувствовала себя верящею вам. Но каким обра-
зом будет достигнут успех, я не могла понять, оставаясь при нашем прежнем
мнении о Вас, как человеке мягкого характера, кротких убеждений, мало спо-
собном к ненависти, неспособном к жестокости; при нашем всеобщем убежде-
нии, что вы любящий сын, в чувствах которого к матери все лишь нежность,
в мыслях которого о ней все лишь желание делать угождение ей. Теперь мнг
понятно, как это будет. Вы будете говорить с Антониною Михайловною о том,
что Аврора Васильевна должна стать свободна?
Он промолчал.
— Вы будете говорить жестко.
Он промолчал.
— Такие порывы, как этот, — они только минутные?
— Разумеется; у всякого человека порывы — только непродолжительные
настроения, — вяло проговорил он.
— И когда порыв этого ожесточения проходит, вы сожалеете о том, что
он овладевал вами?
— Как вам сказать... Впрочем, что... Впрочем... Но.,. — Он вздохнул,
помолчал, поднял глаза на Надежду Григорьевну, еще раз вздохнул и про-
говорил, более грустно, чем вяло: — Прошу Вас, Надежда Григорьевна, не
предполагайте во мне нежелания отвечать. Но я полагаю, что, если б я отве-
чал вам, я ввел бы Вас в ошибку. Потому...'—Он опять опустил глаза и
стал опять совершенно вялым, — потому ■—лучше промолчать. Думайте, как
вам самой думается.
Он помолчал.
— Впрочем, что же? — Все равно. Тем больше, что ныне я чрезвычайно
расположен говорить просто и откровенно. То извольте, скажу. И может быть,
сумею сказать ясно, так что и не введу вас в ошибку. Мало ли какие шансы
дела представлялись мне вероятными и были обдумываемы мною. Собственно
для меня, все они -— все равно. Вообще, для меня, почти все, что относится
собственно ко мне — все равно. Вы говорите, я человек мягкого характера.
Положим. Но мне все равно и не быть таким. Убеждение — это иное: не во
власти человека думать не так, как он думает. Но характер; какой у меня
741

характер? — Никакого нет у меня характера, кроме того, что я вял, робок,
вообще плох. Стало быть, кроме того, что характер у меня вялый, робкий,
вообще плохой, и что потому этого нельзя переменить, во всем остальном мне
все равно, каким мне быть. Быть кротким?—пожалуй, буду кроткий; не
быть? — не буду; мне все равно. Или: положим, я люблю кого-нибудь, кроме
Лореньки; люблю, то люблю; но, кроме Лореньки, о других, кого я люблю,
мне, если понадобится, будет все равно: продолжать любить или перестать.
Разумеется, человек не может ничего делать без повода к тому. И я не могу.
Потому не могу, например, разлюбить или перестать жалеть, если нет ника-
кой причины захотеть, но будет надобно — то все равно.
— Мы говорили об Антонине Михайловне. К кому должна я применять
ваши слова, что только Аврору Васильевну вы не в силах перестать любить,
а за этим одним исключением вам все равно: любить или нет, жалеть или не
щадить?
— Вот и ввел я вас в ошибку. — Он оставался невозмутимо вял. — Вы
полагаете я говорил о мамаше. Нет, я брал вопрос вообще, а не то, что соб-
ственно о ней. Я говорил вам вообще. — Впрочем, что ж? — И о ней, разу-
меется. Но только этого ничего не будет. Если бы понадобилось, мне было бы
все равно. Но не понадобится.
— Странно слушать вас.
— Нет, это вы напрасно так думаете. Разумеется, если бы понадо-
билось, то для меня было бы все равно, как говорить и что говорить; как по-
надобилось бы, так и стал бы, то и стал бы говорить. Но не понадобится.
— А если?
— Не понадобится, — отвечал он все с тою же невозможною вялостью.
— А если?
— То все равно.
— Понадобится, Владимир Васильич.
— Нет. — Он был невозмутимо вял.
— Понадобится.
— Нет.
— Вы убежден, не понадобится?
— Не понадобится.
—• Не понадобится?
Он промолчал.
И она долго молчала.
— Так не понадобится...—проговорила она:—Владимир Васильевич...
Она замолчала.
Ему показалось, будто она говорит это слишком тихим голосом.
Вероятно, ему только показалось так.
— Не понадобится, Надежда Григорьевна.
— Я не знаю теперь, что думать и чего ждать.
Ему опять показалось, что она говорит слишком тихо.
— Разумеется, не знаете; я совершенно спутал ваши мысли. Это так.
Потому-то я полагал, что лучше бы не отвечать. Отвечал — и вышло то, что
я предвидел: я ввел вас в ошибку; и чем больше старался распутать, тем
больше запутывал. — Он вздохнул. — Надежда Григорьевна, не в моем ха-
рактере быть откровенным. Ведь наш разговор шел с такою мучительною для
вас медленностью, с такими дурацкими моими затягиваниями, уклончивостями,
молчаниями, что я не понимал бы, как доставало у вас терпения, если б не
знал, что вы очень любите Лореньку. При вашей любви к ней, разумеется,
у вас не могло не достать силы допытываться, чего ожидать вам для нее. Это
так: не могло не достать. И достало. Только напрасно. Лучше бы вам не
спрашивать; а я, при моем характере, не должен был пробовать отвечать.—
Он вздохнул и замолчал.
— Вы сказали мне: Аврора Васильевна будет свободна. — Она гово-
рила очень тихо, почти шопотом. — Я не могла понять, каким образом. Но я
поверила вам, хоть не умела понять, как это будет. Потом я узнала: вы испы-
тывали конвульсии от ожесточения против Антонины Михайловны, и я по-
742

няла, каким способом произойдет то, что Аврора Васильевна станет свободна.
Теперь вы сказали, что вам не понадобится говорить Антонине Михайловне
что-нибудь огорчительное. Что же мне думать? Успех для вас невозможен,
потому что вы воображаете достичь его без огорчения Антонине Михайловне.
Без огорчения ей, он недостижим. Я не хотела думать о том, каким способом
будет он достигнут; и могла верить в него. Вы принудили меня подумать об
этом; и вот я вижу: он невозможен. — Чем дальше, тем медленней и тише
говорила она.
Он вздохнул. — В том-то и ошибка, Надежда Григорьевна, что вы взду-
мали разгадывать, как это будет сделано. Я тоже старался разгадать, не мог
и бросил думать об этом. Как-нибудь сделается ж это; как? — для меня все
равно. И для вас все равно. То нечего думать об этом и вам. Потому: не
думайте.
— Вы советуете мне невозможное. — Голос ее был слабый, слабый, и по-
казалось ему, неровен.
— Ваша правда: это невозможно для вас. — Он помолчал, вздохнул. Не
взглянуть ли на нее? Нет, совестно; и он предпочел продолжать рассматри-
вать мураву.-—Вы очень растревожена. Потому я обязан успокоить вас; я
растревожил Вас, то и обязан успокоить. Что ж, это легко. Поверьте, вам,
Надежда Григорьевна, вам очень легко успокоиться, вам только стоит обратить
ваше внимание на то, что вам нет надобности думать, и вы успокоитесь. Вам
нет никакой надобности думать. Вы заинтересованы только тем, чтобы Ло-
ренька стала свободна. Следовательно, для вас должно быть все равно, каким
образом устроить это дело. И не стоит Вам думать о том, как оно устроится.
Тем более, что бесполезно. Невозможно придумать. Я думал долго. И не мог
придумать. Поверьте, невозможно приду...
— Перестаньте... Владимир Васильич.., — проговорила она едва слышно,
прерывающимся голосом:—Довольно... перестаньте...
Он взглянул на нее — и испугался: он сидела бледная, откинувшись
плечами к спинке скамьи и опустившись, бессильная: глаза были тусклые, по-
лузакрывшиеся от слабости; грудь трепетала частым, частым, но слабым ко-
лыханием.
Сердцебиение! — он совершенно растерялся от испуга.
— Надежда Григорьевна, я дурак — только и всего. Я говорил вздор,
только и всего. Дело кончено. Лоренька свободна. Я иду к ней лишь затем,
чтобы сказать ей: «ты свободна». Дело кончено.— Разве пошел бы я к ней,
если бы дело не было кончено?! Дурак я, но не до такой степени, чтоб итти
говорить с нею, не кончив дела безо всяких разговоров с нею. Успокойтесь —
дело кончено. Успокойтесь! — Позволите мне взять вашу руку? Дурак, спра-
шиваю! — Он взял ее руку и поцеловал: — Что с вами, Надежда Григорь-
евна? Сердцебиение? От сердцебиения — дигиталин, или лучше будет вода
горьких миндалей? — Что принести? — И холодной воды? — Дурак, спраши-
ваю! — Он вскочил.
— Не надобно ничего.
— Как же не надобно?
— Проходит.-»—Ее глаза оживились. Она, хоть и оставляла себя отки-
нувшейся плечами на спинку скамьи, выпрямлялась станом. И голос ее по-
немножку приобретал ровность. — Не тревожьтесь. Садитесь.
Он стал усаживаться.
— Что это было с вами, Надежда Григорьевна? Сердцебиение?
— Не знаю. Этого со мною никогда не было. Может быть, так начи-
нается обморок. Я не видела; не знаю, как он начинается. Из нас, ни с од-
ною не бывало обморока. Ни с Авророю Васильевною или Габриэллой Пла-
тоновною. Ни с кем из тех, у кого могла бы я видеть. Потому не знаю, то ли
это было. Не испытывала и не видела. Но вот уж почти совершенно прошло
это, это я не знаю что, эта слабость.
— Расскажите хорошенько, понятно,— расскажите. Нет, прежде повто-
рите, я хочу слышать еще раз: дело кончено?
— Кончено, Надежда Григорьевна.
743

— Рассказывайте.
— Разумеется, расскажу. Но рассказывать-то нечего. И кончать-то было
нечего; и начинать-то было нечего. Сказать мамаше пять, шесть слов, —
только и всего было надобно. Я и сказал. Да когда и не сказаны были они, то
все равно нельзя было не считать дело конченным. Ответ мамаши был вперед
известен. Как только додумался я до этого решения, дело уже было кончено.
Полгода назад, было кончено. Вот какой я человек, Надежда Григорьевна:
полгода назад покончил с этим, — и полгода собирался приехать сказать Ло-
реньке; не мамаше, — о ней, что и толковать. Что она?-—Делайте с нею, что
хотите, она всему покорна; с нею можно, было не говорить ничего об этом до
самого времени отъезда; приехал сказать Лореньке — и вот собрался итти
сказать! — прожив здесь две недели! —Собрался, пошел, и скоро ль дойду?—
Он покачал головою: Дойду, но не очень скоро.
— Но идите ж!—Я еще не оправилась, задерживала бы вас, если бы
просила проводить вас до двери Будуара. Я еще не могла б итти быстро. —
Идите ж!—Она схватила его за руку, чтоб он поднялся итти. — Вставайте,
идите!
Но он: как лежала на коленях у него правая рука, которую схватила она,
так- и осталась лежать. Ему нужно было для этого большое усилие, но все-таки
он восторжествовал; она схватила и приподнимала с быстротою и энергиею
стремительной воли; но она еще не оправилась от слабости; впрочем, вероятно,
и без этого благоприятного ему обстоятельства, восторжествовал бы все-таки
он: хоть и очень сильная, она все-таки была женщина; вероятно, менее сильна,
чем он.
— Я еще слишком слаба, или вы очень сильный. — Но не упрямьтесь же.
Вставайте, идите.
— Нет, я лучше подожду, Надежда Григорьевна. Вы сама говорили,
чтоб я подождал Полину Павловну. Я подожду.
— Но это вовсе не так важно. Я думала, что она придет через несколько
минут. А ее все еще нет, столько времени! — Хорошо, подождем еще минуту,
две. Тогда я буду в силах итти быстро. И провожу вас до двери. Будуара.—
Рассказывайте же. Вы еще ничего не сказали, все только рассуждали о том,
как странно было вам отлагать и отлагать сделать то, что было решено вами.
Но что ж было решено сделать? И что, наконец, сделано? То самое, что было
решено?
— Разумеется, Надежда Григорьевна: то самое. Только мне не хочется
говорить об этом. Позвольте не говорить. Тем больше, что этого и не будет.
Стало быть, что ж и говорить об этом? — Нет, нет, расскажу, — торопливо
проговорил он, отбрасывая свои колебания; он догадался взглянуть на свою
слушательницу и снова испугался: в ее глазах появлялось тревожное выраже-
ние. — Охота вам, Надежда Григорьевна, обращать внимание на глупости,
которые я говорю. Не хочется мне рассказывать, а главное не могу я ничего
сказать без дурацких предисловий. Но понял же я, что нельзя обойтись без
этого; то вы и не должны были сомневаться: кончив свои глупости, я принялся
бы рассказывать. Теперь, чтобы не вводить вас опять в сомнение, начну го-
ворить без дальнейших глупых предисловий. — Дело кончено, помните это; и
если я собьюсь на свою глупую манеру припутывать к рассказу вздорные
размышления, пропускайте их без внимания. Без глупых рассуждений, мне
редко удается говорить. Поэтому и не должно обращать...
— Но бросьте же толковать о них. Начинайте рассказывать, умоляю вас.
Он вздохнул. — Простите меня, Надежда Григорьевна, что я измучил...
— Бросьте же все это, и начинайте.
■— Начинаю. — Он вздохнул.—-Надежда Григорьевна, — он стал смо"
треть на нее, как обыкновенные люди, когда говорят и смотрят на тех, кому
говорят, и стал говорить, как обыкновенно говорят обыкновенные люди: —
Надежда Григорьевна, говорить, то говорить начистоту. Паллиативы не в
моем вкусе. Вы полагали, что я желал облегчения жизни Лореньки; я не согла-
сен ни на что, кроме безусловной свободы для нее. Ничего иного не могу же-
лать, не могу допустить. Лореньке нельзя жить вместе с мамашей. И мамаша
7-И

расстается с Лоренькою. Навсегда ли? — Это будет зависеть от того, удастся
ли сначала Наталье Александровне и мне, а потом одному мне, приучить ма-
машу к таким понятиям о жизни, которые совместны с безусловною свободою
Лореньки. Если удастся когда-нибудь, то мамаша возвратится к Лореньке. Но
едва ли можно полагать — чуть было не вдался в пустые дурацкие оговорки:
«едва ли можно» — едва ли можно! —какое едва ли можно!'—невозможно со-
вершенно, невозможно полагать, чтоб это удалось. Мамаша навсегда останется
такою, какова она теперь;—такою, какою была всегда. Потому, никогда не
возвратится она к Лореньке. Я еду в путешествие кругом света. Мамаша едет
со мною. Чтобы было кому заботиться о ней, я попрошу Наталью Александ-
ровну ехать с нами. Наталья Александровна в восторге от этой просьбы. Она
пристроит мамашу и меня где-нибудь в стране, какая понравится мамаше, при
семействе, какое понравится мамаше и покажется Наталье Александровне
вполне способным заботиться о ней. Пристроив нас Наталья Александровна
поедет продолжать путешествие, или вернется домой, а мы с мамашею оста-
немся жить там. Только и всего. Это единственное решение вопроса, которое
удовлетворительно. Я долго искал. И искал годы. Много решений находил; но
все это были паллиативы. Я отвергал их и искал удовлетворительного реше-
ния. Придумалось оно мне полгода тому назад. С того дня, дело и было, в
сущности, покончено. Оставалось только спросить мамашу, согласна ли она
отправиться со мною в путешествие кругом света. В ее согласии не могло быть
сомнения. Полгода я собирался приехать сюда, чтобы спросить. Приехал, две
недели собирался спросить. Ныне, вот и спросил наконец. Остается сказать
Лореньке. Только и всего. Вот, я и пошел к Лореньке, сказать ей: «я и мама-
ша, мы уезжаем». Пошел — и дойду; не скоро, но дойду. И скажу. Только и
всего.—Прикажите мне уйти, или уйдете вы!—Оставаться вместе, нам не сле-
дует, если вы не хотите, чтобы я пустился в дурацкие рассуждения, которых не
стоит слушать. Все, что относится к делу, я сказал и ничего не имею прибавить.
Она сидела ошеломленная.
Он вздохнул, помолчал, и, вяло поднимаясь со скамьи, вяло сказал: —
Позвольте уйти, Надежда Григорьевна. И позвольте выразить вам мою при-
знательность за вашу любовь к Лореньке, как умею. Выразить ее словами я
не умею. — Он взял руку Надежды Григорьевны и поцеловал. — Я знаю, что
вы очень горячо любите Лореньку. Но такой силы чувства, какая проявилась
у вас, я не предполагал. —
Он опять поцеловал ее руку, опустил и пошел по направлению к липовой
аллее; но сделав шага два, повернул прямо на север, мимо аллеи, к другому
боскету платанов; он подумал: если итти по дороге в Будуар, Надежда Гри-
горьевна скажет ему: «Пойдем вместе и поговорим еще». Он не хотел этого,
опасаясь, что пустится в рассуждения, которыми, пожалуй, опять спутает ее
мысли, введет ее в сомнение, в тревогу; он хотел уйти в верховье парка, и
побыть там, пока она уйдет далеко, прийти тогда назад сюда и ждать Полину
Павловну, как ему велено.
— Владимир Васильевич, вернитесь.
Он вернулся.
— Садитесь.
Он сел.
— Того, что вы говорили, не будет.
Он помолчал. Вяло проговорил: —Позвольте уйти, Надежда Григорьевна,
не сомневайтесь. И позвольте уйти.
— Я не сомневаюсь только. Я вижу: этого не будет. — Он промолчал.
— Этого не будет.
Он молчал.
— Аврора Васильевна не согласится отпустить с вами в ваше путешест-
вие Антонину Михайловну.
— Ну так что ж? — проговорил он совершенно равнодушно.
— Она попросит вас отбросить всякую мысль об этом.
— Ну так что ж?
— Каждое ее слово — закон для вас.
745

Он промолчал.
— Она будет со слезами упрашивать вас.
— Ну так что ж?
— Я не могу представить себе, чтобы вы не повиновались ее желанию.
Он промолчал.
— Итак, на вас не подействуют ни просьбы, ни слезы ее?
Он промолчал.
— В таком случае, она просто не позволит Антонине Михайловне ехать
с вами.
— Ну так что ж) — Он говорил все так же равнодушно.
— И Антонина Михайловна не поедет...
— Эх, Надежда Григорьевна!—с невозмутимою вялостью проговорил
он: — удивляете вы меня. — Он пожал плечами. — Вы полагаете, Лоренька
значит что-нибудь для мамаши? Я— сын; Лоренька — дочь. Дочь — существо
совершенно маловажное по сравнению с сыном. Не для всех матерей так. Но
для большинства их. И в том числе для мамаши. Так, или нет?
Она промолчала.
— То-то же, Надежда Григорьевна.
Она помолчала. — Но если Антонина Михайловна послушается и отка-
жется ехать с вами?
Он промолчал.
— Вы думаете, что этого быть не может?
Он промолчал.
— Этого не может быть, по вашему мнению. Но если я считаю это воз-
можным?
— Считайте.
— Но скажите мне, что будет, если случится то, что я считаю возможным.
Не мучьте меня. Вы не имеете сомнения. Но я не знаю, что мне думать. Вы
видели, как тяжело мне терять уверенность в том, что Аврора Васильевна
станет свободна.
— Не сомневайтесь. Не в чем.
— Избавьте меня от сомнения.
— Извольте. — Он вздохнул. — Я принимал во внимание всякие шаисы;
всякие; даже безусловно невероятные. Принимал в соображение и этот. По-
верьте, это все равно. Не сомневайтесь. Мамаша поедет со мною.
— Я могу перестать сомневаться только тогда, когда вы дадите мне ясный
ответ. Не мучьте меня. Скажите.
— Извольте. Если бы мамаша отказалась ехать со мною, я сказал бы ей,
в чем дело, сказал бы ей, насколько умею, мягко, то, что думаю о ее отноше-
ниях к Лореньке.
— То есть, было бы сделано вами то, что подумалось мне, когда я разга-
дала, против кого было чувство, в котором вы конвульсивно измяли ваши часы?
— Я говорил бы, насколько умею, мягко.
— Теперь я знаю вас. Я не знала вас прежде. Вы человек безжалостного
характера. Аврора Васильевна конечно, знает, всегда знала это. Вы сумели
бы говорить мягко с Антониною Михайловною; если бы пришлось вам го-
ворить ей, как понимаете вы ее отношения к Авроре Васильевне! Аврора Ва-
сильевна знает, могли ли бы вы говорить мягко. Она не допустит такого раз-
говора.
— Вот что; Лоренька не допустит.
— Не допустит.
— Вы думаете?
— Я совершенно убеждена.
— Будто?
— Но вы сами знаете, — она вспыхнула: — вы сами знаете, что Аврора
Васильевна не допустит вас говорить Антонине Михайловне то, что стали бы
вы говорить. Вы сам знаете это! Не допустит.
— Так не допустит.
— Вы знаете ее характер, и вы сомневаетесь!
746

Он промолчал.
Она промолчала.
— Скажите, чего потребуете вы от Авроры Васильевны, чтоб оставить
Антонину Михайловну при ней? Она согласится на всякое ваше требование.
Он не поднимая глаз, вяло проговорил:—То-то же.
— Чего же вы потребуете от нее?
— Какая мне надобность требовать от Лореньки чего-нибудь? — Все это
говорилось вяло, вяло. — Не мое дело знать, как ей жить. И посмел ли б я
советовать ей? Я не могу высказать ей никаких определенных мнений о том,
как ей жить. Ее дело знать, как ей жить, а не мне.
— Так вот что значили ваши слова, что вам не понадобится говорить с
Антониною Михайловною! Это возьмет на себя сама Аврора Васильевна.
— А то что же? — Это самое.
— И вот что значили ваши слова, что вы ие могли разгадать, как устро-
ится то, что Аврора Васильевна будет жить такою жизнью, какой желаем для
нее мы, желают все, кто любит ее! Вот, что значили ваши слова, что вы не
думаете о том, как сделается это, что для вас все равно, как сделается это.
Аврора Васильевна должна будет устроить это сама.
— А то кто же? Сама.
— Она будет предлагать вам уступки и вы будете слушать и говорить:
«мало». Она предложит уступки, вы скажете: мало. Предложит другую
уступку, вы скажете: «мало».
— Кому она станет предлагать уступки? Я не желаю совершенно ничего
определенного. Пусть живет, как хочет; мне что за дело? Я вам сказал: я не
думаю, и не хочу думать об этом.
Он оставался совершенно равнодушен и вял.
— Как понимать эти ваши слова?
— Как вам угодно.
— Я понимаю их в смысле безжалостности.
— Как вам угодно, так и понимайте.
— В смысле безжалостности уж не относительно Антонины Михай-
ловны — между нею и вами становится Аврора Васильевна; — в смысле без-
жалостности относительно самой Авроры Васильевны. Ни ее любовь к матери,
никакие другие мотивы ее не соглашаться с вами не будут принимаемы вами
в соображение.
— Я не могу принимать или не принимать в соображение чего-нибудь.
Не мое дело думать за Лореньку.
— Это именно то самое: безжалостность. Она будет вам предлагать
один план устройства своей жизни за другим; делая все больше уступок
вам, а вы на все будете отвечать: «этого мало»;— «этого мало».
— Какая мне надобность отвечать. Как стал бы я говорить: «этого мало»,
когда я не могу думать. Не мое дело думать.
— То есть, вы не хотите удовольствоваться ничем меньшим, нежели то,
чтоб она и Антонина Михайловна не жили вместе?
Он поднял глаза на свою собеседницу и сказал, не вяло, не уныло только,
а печально:—Разумеется, Надежда Григорьевна, ничего меньше этого нельзя
считать достаточным.
— Предположим, что Аврора Васильевна скажет: «летом здесь будет
Леонилла Илиодоровна; зимою я буду уезжать отсюда; постоянно, каждый
год».
— Это не то. — Он опять был апатичен.
— Предположим она скажет: «я буду приезжать сюда лишь на четыре
месяца в год», меньше этого невозможно: дела требуют, чтобы хоть самую
важную для дел часть теплого времени Аврора Васильевна была здесь. Улуч-
шать мы не можем. Что не улучшается, падает.
— Пусть живет она здесь или не здесь, сколько ей угодно. Но мамаше
жить с нею нельзя. Мамаша не может жить здесь, если Лоренька будет жить
ли постоянно здесь, на время ли приезжать сюда. Каждый раз перед приездом
Лореньки увозить отсюда мамашу, на это я был бы согласен. Но это было бы
747

хуже для мамаши. Слишком ясно было бы для всех, что это такое: мать та-
кова, что нельзя допускать ее видеться с дочерью. Мне все равно, я на это
согласен; но для мамаши лучше, чтоб этого не было. Мамаше не следует ни-
когда бывать здесь, хоть бы на месяц в год, если Лоренька будет бывать здесь
хоть месяц в другую половину года. Словом лучше всего для мамаши, чтоб
я повез ее в кругосветное путешествие и остался бы с нею на долгие годы
где-нибудь очень далеко, дальше Америки. Я говорю это лишь по предполо-
жению, что Лоренька не захочет согласиться не видеться с мамашею. Но такое
предположение я не считаю вероятным. Я думаю: Лоренька обещается не
приезжать к ней. Если обещается, мы можем жить и в тех землях, где обык-
новенно живут русские за границею. Пожалуй, и в Петербурге, в Москве, в
Киеве. Мамаша не будет ничего подозревать, будем ли мы с нею странст-
вовать по островам Тихого океана и заживем лет пять на Тонга-Табу, или
поселимся в Москве, в Одессе: все равно, того будут требовать, по ее мне-
нию— не по моим словам, нет, по ее собственному изобретению — мои ученые
занятия. Вы видите: жить в Италии, во Франции, на Рейне, временами в
Петербурге, это не особенно ужасно^ Впрочем, я согласен: лучше было бы
мамаше оставаться здесь, где ей так нравится, а уехать отсюда самой Ло~
реньке. — Может быть, Лоренька и предпочтет это. Но вообще все это лиш-
нее, то, что я говорил. Теперь вовсе не мое дело думать, что лучше. Думать
об этом не мне, а Лореньке.
— Разлука с Антониною Михайловною будет большою печалью для
Авроры Васильевны.
Он опять стал смотреть на нее, как обыкновенно смотрят и говорить как
обыкновенно говорят обыкновенные люди, пожав плечами.
— А какая мне надобность до того? Надежда Григорьевна, покончите со
всякими мыслями этого рода обо мне. Я сказал вам: Лоренька будет сво-
бодна; как это будет, мне все равно. Если кому-нибудь будет огорчение от
этого, пусть будет. Кому огорчение, какое огорчение, я не имею надобности
думать о том, Лоренька решит, что и как сделать, а мне какое дело думать
о чем бы то ни было.
— Но она непременно должна, так или иначе, решить — что она и Анто-
нина Михайловна расстаются на многие годы.
— Надежда Григорьевна, — он продолжал смотреть прямо в глаза ей
по-человечески, а не по-деревянному и говорить обыкновенным человеческим
тоном. — То, что вы услышите, надобно будет понимать в прямом, простом,
буквальном смысле. Не делайте никаких выводов ни о безжалостности моей,
ни о том, что я могу уступить хоть сколько-нибудь желаниям ли, приказаниям
ли Лореньки. Всякое слово ее закон для меня, но кроме тех слов, которые —
отречение ее от свободы. Я не признаю права человека отрекаться от свободы.
Безусловная свобода для Лореньки — никакого другого решения не могу я
допустить. Чтобы не смущаться вам, если я опять начну говорить вздор,
прошу вас, помните: не могу допустить. Но как это будет сделано, мне все
равно. Я имею способ сделать это: взять с собою мамашу и уехать и не дать
Лореньке отыскать нас. Другого способа я не имею. Пусть Лоренька найдет
другой, не менее гарантирующий ее свободу, — мне все равно, какой: в чем бы
ни состоял он, для меня все равно, все равно, совершенно все равно. Я под-
чинюсь вполне: Только не забывайте: никакого ограничения ее свободы я не
могу допустить. Я равно готов на все, что она велит: уехать ли мне, оставаться
ли здесь и не вмешиваться ни во что и молчать, или делать и говорить что
ей угодно, как ей угодно — мне все равно. А всякому ее решению, вполне
обеспечивающему ее безусловную евюбоду, я подчиняюсь вполне; всякому, в
чем бы оно ни состояло; но только' такому, которое не хуже моего единстиен-
пого способа обеспечить ей свободу, обеспечивало б ей безусловную свободу;
а всякому такому я подчиняюсь вполне.
Он замолчал и опустил глаза.
— Аврора Васильевна найдет что-нибудь менее тяжелое для нее, чем
разлука с Антониною Михайловною.
— И я так думаю, — вяло проговорил он.
748

— Найдет.
— И я так думаю.
— И чего бы ни потребовала она от вас для этого, вы подчиняетесь ее
требованию?
-— Что велит, то и сделаю.
— Что бы такое ни было это?
— Все равно, что угодно.
— Теперь я спокойна. Идем, Владимир Васильевич. Провожу вас до
Будуара. — Она встала. — Идем.
Встал и он.
— Нет что же; вы сказали, чтоб я подождал Полину Павловну; то я
подожду.
Надежда Григорьевна повернулась опять к нему. Должно быть знала
вперед, что скоро его не урезонишь, придется потолковать, и брать мантилью
еще нечего торопиться.
— Поленька слишком долго промедлила, Владимир Васильевич.
— Что ж, все равно, подожду.
— Вам давно пора итти.
— Все равно.
— Как же, все равно? Надобно ж вам переговорить с Авророю Василь-
евною до возвращения Антонины Михайловны.
— Успею. Вы видите, всего моего разговора с нею только на пять минут.
Я скажу ей свои мысли, ей надо будет иметь время, чтоб обдумать; я попрошу
у нее позволения докончить разговор вечером, или завтра утром, или вообще,
когда ей угодно.
— Но, когда Антонина Михайловна дома, ежеминутно можно ожидать,
что она помешает.
— Помилуйте, может ли она помешать? — Взойдет, то по малейшему на-
меку на просьбу, чтоб она ушла, уйдет.
— Правда. — Подождите Поленьку еще минут пять, пожалуй десять.
Надежда Григорьевна, если полагала, что уговорит его, то очевидно убе-
дилась, уговаривать его было бы только потерею времени для нее.
— Дольше не ждите. И чтоб она не задерживала вас, когда придет, я
расскажу вам то, сказать о чем предоставила было ей. Это была ее мысль.
Мамаша и я» мы только согласились. Но для выигрыша времени вам, рас-
скажу я. Тогда, она, поздоровавшись с вами, не задержит вас ничем.
— Что ж если и задержит, все равно. До разговора с Авдотьею Нико-
лаевною мне хотелось итти поскорее к Лореньке. Я не догадывался подумать,
что Лоренька может быть отдыхает. Авдотья Николаевна сказала, чтоб я дал
ей отдохнуть. Буду ждать, пока она отдохнет.
— Я не предполагала, что у вас есть такая причина медлить. Мамаша
говорила только по предположению. Она не была в Будуаре. До того времени,
как она ушла сюда, Аврора Васильевна не звала в Будуар ни Машеньку, ни
Леночку. Только потому и надо было полагать, что она тогда еще отдыхала.
Но могло быть и другое: она уж отдохнула и занялась работою, только не
тою, при которой надобны ей Машенька и Леночка. Но во всяком случае,
после того, как ушла оттуда мамаша, прошло много времени. По всей вероят-
ности, вы застанете теперь Аврору Васильевну за какою-нибудь работою. Не
опасайтесь, что помешаете ее отдыху.
— Все-таки я лучше подожду подольше.
— Хорошо. Но не слишком же долго. Когда вы придете? Я буду смотреть.
— Что ж, когда вы так говорите, то когда вам угодно. — Ему, при его
намерении не входить в Будуар, пока сестра сама выйдет оттуда, было все
равно, когда подойти к Будуару; он будет ждать у двери.
Надежда Григорьевна догадалась. Она могла иногда ошибаться в смысле
его туманных ответов; но хорошо зная его, ошибалась только в случаях такой
запутанности его соображений как те, о которых шел у них прежний раз-
говор. А теперь дело было ясно для нее: он не пойдет в Будуар, чтоб не
потревожить отдых сестры.
749

— Неужели ж вы хотите ждать, пока она сама выйдет? Я сказала вам:
по всей вероятности она останется в Будуаре до приезда гостей.
—■ Что ж, может быть она позовет кого-нибудь; тогда и я войду.
— Но если она не займется тою работою, при которой ей нужны Ма-
шенька или Леночка, она, вероятно, не позовет никого.
— Все равно. Лучше подожду.
— Правда, вы сказали: вам надобно только пять минут. Но лучше ж
иметь побольше времени.
— Не знаю, как вам сказать, Надежда Григорьевна.
— Гости приедут около половины четвертого; те, которые свои у вас, ве-
роятно несколько раньше. Возьмите для Авроры Васильевны и для себя хоть
полтора часа. В три четверти второго, я буду ждать вас и сама введу вас.
— Извольте, Надежда Григорьевна. Только это все равно. Ждать у двери,
пока Лоренька выйдет, было б, может быть, даже лучше. Лоренька сказала
бы: «Ты здесь и не хотел войти, не хотел беспокоить меня, когда я каждое утро
жду тебя». Я спутался бы в словах, может быть и сказалось бы у меня, что я
пришел говорить с нею о ней; в замешательстве, может сказаться как-нибудь
и то, чего не следует сказать. Тогда, у меня не достало бы силы удержаться;
я говорил бы, пока сказал бы все; ведь это лишь несколько слов, все то, что
надобно сказать, — «Тебе нельзя жить вместе с мамашею; я увезу мамашу от
тебя; я уж говорил ей, она согласилась ехать со мною»; вот все, я сказал бы
эти несколько слов прежде, чем прошла бы отвага, которую дает замешатель-
ство. Если когда начнется разговор, я не буду в замешательстве, я не посмею
сказать, зачем пришел. Мы будем говорить обо мне, будем говорить о Габ-
риэлле Платоновне, вашем семействе; но не о ней; вы сами сказали: она не
думает, не говорит о себе, она заботится только о других. И не будет раз-
говора о ней. (Так же будет ныне, и в другой раз и в третий; и в который
бы раз ни пришел я говорить с нею, было бы все то же: пока мои мысли не
в смущении, я не посмею говорить с нею о ней. Этого-то вы и опасались,
опасались было совершенно основательно. Но ведет это не к тому, чего вы
ждали от этого) «не посмеет заговорить с нею, и все останется, как теперь».
Напротив. Если я не посмею заговорить с Лоренькою, это будет самое лучшее
для нее из всего возможного: самая быстрая развязка, самая полная, самая
бесповоротная. Во второй раз я уж не пойду: с досады на себя, что не посмел
заговорить с нею, я буду ожесточаться против мамаши все сильнее и сильнее,
порывы будут делаться все чаще и нестерпимее, и едва ли выдержу я хоть до
завтра; — какое до завтра! (как придет мамаша, я попрошу ее итти со мною
в комнату... Гости? — Лоренька? — Да разве я буду помнить, что я делаю?—
И объясню ей) ее отношение к Лореньке. Не думайте, что я буду говорить ей
сурово; нет я не скажу ни одного неласкового, непочтительного слова. Нужды
нет, что я не буду владеть собою; кого я люблю, с теми и при потере само-
обладания не могу говорить иначе, как ласково, кротко, все равно, какое бы
чувство ни волновало меня: любовь сохраняет свою силу. Это не будут
упреки; это будет непрерывный ряд оговорок, извиняющих, оправдывающих
мамашу; но при всех извинениях и оправданиях ей, все-таки о чем будет слы-
шать она? — О том, что она губительница дочери, которой мы с нею обязаны
всем, что имеем. Сердце мамаши будет растерзано. Не я скажу мамаше: «уе-
дем от Лореньки», она сама будет просить: «увези меня». Так это будет.
Я буду говорить с мамашею, потому что говорить с Лоренькою я не посмею...
Он помолчал и начал своим обыкновенным вялым тоном:—'Разумеется,
жаль за мамашу, что это будет так. Из всех возможных развязок, эта самая
тяжелая для нее. Но и самая лучшая, впрочем. Потому что самая полная и
бесповоротная. Не для Лореньки только это лучше всего, но и для самой ма-
маши. Перечувствовав то, что перечувствует, мамаша навсегда исцелится от
своей бесчеловечной мономании, делающей ее посмешищем для всех, от Алек-
сандры Дмитриевны до стариков нашей прислуги. Она будет видеть себя
уважаемою; это приятнее, нежели быть посмешищем для всех.
— Не мне — не нам вступаться за Антонину Михайловну.
Она встала. Встал и он. Она взяла со спинки скамьи свою мантилью, пе-
750

рекинула на руку. От северного края боскета до аллеи было недалеко, и тенм
платанов ложилась дальше аллеи; а там по всей дороге до сада, была тень.
Когда, взяв мантилью, Надежда Григорьевна повернулась подать руку Вла-
димиру Васильевичу, она увидела: ее так долго медлившая сестра выходит из
дверей зала. — Владимир Васильич поклонился Полине Павловне.
Ответного поклона не было: Полина Павловна шла опустив глаза, задум-
чивая и как будто недовольная, шла медленно, как будто против воли. Вы-
шедши из-под веранды, она закрылась от солнца своим большим веером; — это
был единственный знак, что она замечает что-нибудь.
— Вам странно видеть, что она идет тихо и что она задумчивая? — ска-
зала Надежда Григорьевна. — Ей кажется, что она еще не овладела собою.
Вы видели: она хотела бежать к вам; но она почувствовала, что не может
поздороваться с вами так, чтобы не огорчить вас. Она хотела дождаться пока
затихнет это. Но все еще не затихло, как видно. Не досадуйте на нее, если
она огорчит вас.
Ей было слышно: она была уж близко. Но она как будто не интересова-
лась тем, что говорит о ней сестра, не взглянула, шла все, не подымая глаз;
медленно, как будто против воли; и в двух шагах от Владимира Васильевича
стремительно ринулась вперед, раскрывая руки. Ему показалось, что она бро-
сается обнять его; но раскидываемые руки, вместо того, чтобы обнять, вдруг
вскинулись выше, упали на плечи ему, и она слегка налегла ими, как делают,
когда молча хотят показать, что надобно сесть. Он сел. Она окинула руками
его голову, прижала ее к своей груди, припала к ней лицом и целовала, цело-
вала. Он почувствовал, что на его волосы полились слезы. Полина Павловна
засмеялась сквозь слезы, опустила руки от его головы и быстро села подле
него, утирая слезы и со смехом говоря:
— Сама не знаю, как пришло мне это в мысль посадить вас. Тем только
и спаслась я от беды сделать непоправимое горе вам. Едва, едва сдержалась,
не бросилась вам на шею, расцеловать вас. О том, что вы целовались с мама-
шею, вы не печалитесь, надеюсь? Она, хотя еще т очень хороша собою, все-
таки пожилая женщина и, вероятно, вы не чувствуете угрызений совести перед
вашею будущей невестой. Но я — молодая женщина и, как вы уиеряли Се-
режу и Наденьку, я кажусь вам красавицею. Ужасно и подумать о несчастии,
в которое повергла б я вас. Какими глазами стали бы смотреть на вашу не-
весту! Чем вы могли бы убедить себя, что вы оставались верен вашей буду-
щей невесте, что вам не было приятно оставаться со мною.
Она отерла слезы и стала серьезна.
— Владимир Васильич! кроме шуток! Если бы расцеловала вас, — не
правда ли, я огорчила б вас этим?
— Полина Павловна... помилуйте...
— Я и помиловала вас, я... но нет, невозможно... — Смех снова овла-
дел ею.
— Невозможно говорить, милый Владимир Васильич с тою солидностью
симпатии к вашим понятиям и чувствам, какой они достойны; но, милый Вла-
димир Васильич, это в самом деле очень мило, что вы такой хороший человек.
Не смеяться нельзя, потому что вы это прекрасное доводите до смешной
крайности. Но хоть и смешна крайность, это остается прекрасным.
— Помилуйте, Полина Павловна, я вовсе не такой хороший человек. Бла-
годарю вас за ваше мнение, будто я такой. Но я не заслуживаю его.
— Не буду спорить: не хочу задерживать вас; но под условием, что вы
сознаетесь: вы благодарен мне?
— Помилуйте, Полина Павловна: могу ли я не быть благодарен вам за...
— Довольно: за что вы благодарен мне, мы знаем. Побежав тогда обнять,
расцеловать вас, я остановилась, рассудила, что это огорчило б вас. И На-
денька, услышав, согласилась что это так. Я ждала, чтобы чувство улеглось:
при всем моем нетерпении поздороваться с вами, ждала; столько времени; и
ждала б еще, если б не увидела — я давно смотрела, притаившись за занаве-
сом окна — если б не увидела, что вы оба встали, и Наденька берет свою
мантилью, что вы уходите; во мне еще горело желание расцеловать вас, — но
751

я удержалась, избавила вас от несчастья быть вовлеченным в нарушение ва-
ших обязанностей относительно вашей будущей невесты: как могли бы вы не
быть благодарен мне за спасение вас от такого горя?
— Полина Павловна...
— Вопрос исчерпан. Идите. — Она встала. — Я провожу Вас по липовой
аллее, и, если не успеете сказать всего, то и дальше, сколько надобно будет,
чтобы услышать все. — Встал и он. — Вы полагаете что Аврора Васильевна
согласится на вашу просьбу, пригласит Леониллу Илиодоровну и Валерия
Николаича приехать сюда? Или, подобно нам, думаете, что она не согласится?
Но в таком случае, вы напишете им сам?
— И они приедут? Да?
—■ Полина Павловна... Я...
— Владимир Васильич остается здесь, — сказала Надежда Григорьевна,
остававшаяся стоять; ухожу одна я. Он тогда встал только по своей учти-
вости: как вот и теперь, когда ты встала. О том, что думает он и что сделает
он, не спрашивай у него, Поленька. Я доспросилась: но он не хотел выска-
зывать свои намерения и расчеты; и был прав, что не хотел. Он высказал их
только потому, что испугался за меня. Он измучил меня своею скрытностью,
своими туманными ответами и запутанными, разноречивыми рассуждениями,
которые то приводили меня в восторг радости, так что я — даже я, — расце-
ловала б его, если б не помнилось мне твое соображение, что это огорчит
его, — то повергали меня в отчаяние; он расстроил меня до того, что со мною
было что-то, я не знаю, что такое, никогда не испытанное мною, ему показа-
лось что это припадок сердцебиения, или предвестие обморока, он испугался,
решился говорить откровенно, чтоб успокоить меня. Припомнив диагнозы, я
увидела потом, что это не было ни то, что называется в медицине сердцебие-
нием, ни предвестие обморока, поняла, что это не было ни опасно, ни важно;
это было, вероятно, просто расстройство нервов, измученных тревогою. Но
тогда и я была испугана, как он. Если б не была в испуге, вероятно, остано-
вила бы его, чтобы он не продолжал. Но когда стала способна судить, имею
ль я право слышать то, что он говорит, было поздно останавливать: он выска-
зал так много, что надобно было дослушать и сделать некоторые возраже-
ния,— не возражения, а просьбы; или, не просьбы, а напоминания; словом я
и не умею, как назвать мысли и чувства, вызванные во мне его намерением,
его расчетами. Не спрашивай, Поленька; лучше не знать этого ни тебе, ни ма-
маше, как не следовало бы доспрашиваться и мне. Владимир Васильич, без
сомнения, сожалеет, что раскрыл мне свои мысли.
— Помилуйте, Надежда Григорьевна.,. Что это вы, помилуйте...
Разумеется, мне очень не хотелось, но только по моей глупости; моя
скрытность вообще почти всегда глупость, больше ничего. Кроме того, я ныне
чрезвычайно расположен к откровенности. Нисколько не жалею расскажу и
вам, Полина Павловна. Я считаю необходимым для Лореньки...
— Позвольте, Владимир Васильич, лучше будет, чтоб рассказала я, —
остановила его Надежда Григорьевна: — будет короче и понятнее. Ваша ма-
нера вдаваться в рассуждения о шансах совершенно невероятных, с такою
серьезностью, как будто они правдоподобны или даже неизбежны, сбивают с
толку людей, как мы, непривычных к этим приемам устного анализа. И это
длинно. А хоть времени впереди еще много у вас, но все-таки лучше не
терять его. Чего намерен достичь Владимир Васильич, совершенно совпадает
с желанием, какое имеем мамаша и мы. Но способы достичь этого у него не-
одинаковы с тем, что думали мы о его намерениях. Его мысли смелее наших.
Он считает возможным покончить дело быстрее. Успех совершенно достоверен,
лучше сказать: неуспех невозможен.
— Милый Владимир Васильевич! Так вы даже больше, чем я думала, за-
служивали того, чтобы расцеловать вас! Милый Владимир Васильевич, о как
это хорошо! Это даже лучше, чем мы думали! Ах как мне хотелось бы рас-
спросить у вас, что это такое! Но не должна и не буду.
— Да: довольствуйся тем, что я сказала тебе. Не доспрашивайся у Вла-
димира Васильича о подробностях. Если меня он измучил до того, что у
752

меня расстроились нервы, то тебя он доведет до истерики. — Я ухожу. Я ду-
мала, что ты уж не выйдешь к нему, и назначила ему срок, к которому буду
дожидаться его, чтобы проводить. Но теперь, ты не дашь ему засидеться Здесь
дольше чем следует, и расскажешь ему, как итти. Потому слагаю с себя обе-
щание встретить его там. Быть может, в ту минуту, как вы придете, Влади-
мир Васильич, мне будет неудобно оторваться от дела. Вечером, в одиннад-
цатом часу, когда мы с Поленькою освободимся от занятий на фабрике, вы
зайдете к нам?
— Благодарю вас, Надежда Григорьевна; вам угодно, то как же я не
зайду? — Впрочем, разумеется, если не буду удержан Лоренькою.
— Само собою разумеется. Но мы полагаем, что не будете. Мы думаем,
что все ваши уедут вечером к одной из нынешних именинниц: от нее было
ныне письмо к Авроре Васильевне; по всей вероятности, приглашение приехать
к ней. — Итак, до свиданья, Владимир Васильич.— Она пошла к липовой
аллее. Остановилась, и оглянувшись, сказала, —■ чтобы тебе не расспрашивать
Владимира Васильевича о его плане, то вот тебе предмет для расспросов. Едва
не забыла предупредить тебя, Поленька: Владимир Васильич, как я уйду за
липы и вы с ним останетесь наедине, пересядет от тебя на другой край скамьи;
ты, спасшая его от огорчения, не прими этого в огорчение себе от него. На-
против, это будет выражением его любви к тебе. Ои любит тебя не как род-
ную, а как привлекательную для него женщину. Прежде, это не мешало ему
и наедине с тобою сидеть подле тебя, смотреть на тебя, как на других. Теперь
не то, он теперь знает, что это опасно. Был такой случай с ним в Риме. Что
такое было это, он не сказал. Но если ты спросишь, он обязан рассказать,
чтобы ты поняла с каким безнравственным человеком осталась наедине, и как
должно остерегаться его.
Она пошла дальше.
— Ты не шутишь, Наденька? Действительно, Владимир Васильич хотел
сесть далеко от тебя? и не смотрел на тебя с таким простым, добрым родст-
венным расположением, как всегда?
— Я говорила тебе: спроси у него самого, — отвечала Надежда Григорь-
евна, входя в аллею.
Полина Павловна, разумеется, смеявшаяся его намерению сесть далеко от
ее сестры, действительно нелепому при их родственном расположении к нему
начала, все еще смеясь.
— Итак, уж не было б особенной беды вам, Владимир Васильевич, если б
я расцеловала вас? Вы, все равно, уж недостойны вашей будущей невесты?
Жаль, я не знала, не поправить ли мне свою ошибку?—Не бойтесь; это не-
возможно.—Она быстро сделалась серьезною.—Теперь, это уж не было то.
Чувство, рвавшееся выразиться поцелуями, нашло себе исход с слезах. —
Она замолчала, задумываясь.
— А знаете ли, что мне кажется? Мне кажется, что я в самом деле оши-
балась. Мне кажется, что если б я бросилась вам на шею и расцеловала вас,
это не было бы для вас огорчением.
— Помилуйте, Полина Павловна.
— А прежде, было бы. Отчего такая перемена? Тот случай? Нет, в нем
не могло быть ничего такого, чтобы произвести ее. Вы желали не давать по-
целуев, о которых можно было б усомниться, были ль они только дружескими.
Вы давали и не получили таких поцелуев. Ваше желание не было нарушаемо
и должно оставаться в вас. Отчего ж не огорчили бы вас мои поцелуи?
— Полина Павловна, помилуйте... разве ж я не понимаю?
— Вы и прежде понимали, какой характер имеет моя любовь к вам. Или
вы скажете, что прежде вы не знали о самом себе, каков был бы характер
чувства, с которым вы принимали б от меня поцелуи? И этому я не поверю.
Ни во мне, ни в себе вы не могли сомневаться и прежде. Отчего ж, в чем
неремена?
— Но... я не знаю... почему вы...
— Почему я вижу, что произошла перемена? Я припоминала ту минуту,
когда я бросилась вперед и едва, едва удержала себя; на вашем лице не было
753

ничего подобного тому выражению, какое бывает, когда человек видит себя
подвергающимся огорчению, досаде, неприятности,
— Не может быть...
— Вы сумели не дать выразиться на вашем лице неприятному чувству, а
оно было? Нет, при неожиданности человек не может сделать этого: нет
времени; рефлекс быстрее мысли, рефлекс можно успеть удержать лишь
тогда, когда человек знал вперед и сдержал заранее.
— Я не о том, Полина Павловна, не о желании подавить отражение не-
приятного чувства на лице. Я о том, что мое лицо деревянное, то и нельзя
судить по моему лицу о моих чувствах. Может быть, я и чувствовал что-
нибудь.
— Вы чувствовали, и это отразилось на вашем лице. Тогда — не разо-
брала, а припоминая, поняла: на вашем лице было выражение признатель-
ности ко мне за мою любовь к вам. И вернемся к вопросу: отчего ж пере-
мена? Ни во мне, ни в себе вы никогда не сомневались; а прежде, мои поцелуи
огорчили бы вас.
— Что ж... прежде я... — Он остановился, вздохнул и покачал головою:
чуть было не сказал: — «Прежде я думал, что женюсь, и должен был забо-
титься о том, чтобы моя невеста, моя жена, узнавая мое прошлое, не нахо-
дила в нем поводов к опасениям за будущее». — Прежде я... как вам сказать...
имел мысль, которой теперь не имею.
— Что ж это за мысль?
Он молчал.
— Я спрашиваю не из пустого любопытства.
— Помилуйте, Полина Павловна, разве я могу не видеть, что с серьезным
участием.
— То и скажите; мне надобно, чтобы вы сказали.
Он молчал.
-— Отложим этот вопрос. Через несколько минут, снова сделаю его. Тогда,
быть может, вы будете откровеннее.
— Нет.
— Посмотрим. А пока, поговорим о том случае с вами в Риме. В чем
состоял он?
— Я,., я не полагал, что я способен поступить так. Женщина считала меня
честным человеком, была доверчива ко мне. Я злоупотреблял ее доверчи-
востью.
— Это слишком неопределенно.
— Определеннее я не могу сказать.
— Не можете, то и не нужно. Знаю, что такое было это. Изменить ва-
шим убеждениям вы не можете. Поэтому не могло быть, чтобы вы оскорбили
человеческое достоинство в женщине. Кто бы ни была она, вы не могли по-
зволить себе ничего такого, что было бы нарушением человеческих прав ее;
пусть все считали ее, пусть она сама считала себя утратившею их, вы призна-
вали «х за нею, не могли нарушать их. В этом дело. Ваше желание держать
себя так, чтобы ваше прошлое не возбуждало после вашей женитьбы в вашей
жене тревоги за ее будущее. Вы хотите сказать что-то? Я слушаю.
— Я ие знаю, Полина Павловна, почему вы имеете такие мнения о моих
мыслях. Вы не могли ни от кого слышать, чтобы я говорил что-нибудь такое.
— И не слышала. Никто из нас не слышал. Но ваши мысли об этом
видны по характеру ваших разговоров с Сережею и Мишенькою, о тех вопро-
сах, о которых вы не говорите с ними при нас, при мне или Наденьке.
— Полина Павловна, я никогда не говорил с ними ни о каких вопросах,
которые имели бы отношение к тому, что вы считаете моими мыслями,
— Не говорили. Но вы всякий вопрос.о женщинах рассматривали всегда
е точки зрения равноправности людей, всех людей, без всяких различий. Вы
человек последовательный. Легко понять, как должен держать себя, по вашему
мнению, юноша, молодой человек, когда известно, что вы решаете вопрос об
этом с точки зрения равноправности: Юноша или молодой человек должен
держать себя точно так же, как должна держать себя девушка.
754

—- Этого вашего вывода я не отрицаю, Полина Павловна. Но едва ли я
Когда-нибудь излагал Сергею Григорьевичу или Михаилу Андреевичу мои
мысли о том, что вы назвали обязанностями девушки. Я провел здесь так мало
времени в эти последние семь лет, они желали слышать от меня так много об
исторических событиях, о философских системах, об основных законах при-
роды, что едва ли я имел когда-нибудь возможность говорить им о том, о чем
они не спрашивали. И я не полагаю, чтобы они когда-нибудь спрашивали
меня о том, как я смотрю на те правила, которым общественное мнение
подчиняет образ жизни девушки.
— Все так, все так, Владимир Васильевич. Но ошибаемся ли мы, пред-
полагая, что по вашему мнению, пока общество подчиняет образ жизни де-
вушки тем правилам, каким теперь, юноша, молодой человек должен подчинять
свою жизнь тем же правилам?
— Полина Павловна,, простите меня: я не могу отвечать вам на ваш
вопрос. Я могу только оказать вам: обо многом я думаю вовсе не так, как
предполагают обо мне Сергей Григорьич или Михаил Андреич, например,
я полагаю, что люди прогрессивных убеждений вредят делу прогресса, если
предпринимают что-нибудь, не одобряемое общественным мнением.
Она посмотрела на него очень пристально.
■— О чем вы говорите?
— Об исторических событиях. Например, о Парижской Коммуне.
— Я и не полагала, что о чем-нибудь подобном. Когда будем прощаться,
я скажу вам мой ответ. А теперь, к тому, о чем я говорила, когда остано-
вилась выслушать вас. Ваша протестация против моего мнения о том, как вы
желаете держать себя не была —■ вы сами, вероятно, это чувствуете, ни убе-
дительна, ни даже ясна. И я остаюсь при моем, при нашем общем, мнении.
Вы желаете держать себя так, чтобы мы могли, когда будет у вас невеста, смо-
треть на нее без стыда за свое прошлое. Это ваше желание только результат
вашего уважения к человеческим правам женщины. Вы говорите, что был слу-
чай, когда вы злоупотребили доверчивостью женщины. Что такое позволили
вы себе тогда? Вы не хотели сказать. Но кто ж из людей, которые знают вас
так хорошо, как я, не разгадает что такое было это? Нечестные поцелуи?
Что говорить о них! Вы не могли позволить себе не честного пожатия руки,
не честного слова. Что ж было это? То же самое, что видели мы все в четверг,
В четверг он был у них, Авдотья Николаевна, Полина Павловна, он сидел
на диване у боковой стены, в углу к окнам и разговаривали. За широким
столом у окон подле дивана сидели младшие сестры Полины Павловны, за-
нятые делом, требовавшим деликатных рук и большой внимательности. Перед
каждою стоял низенький ящик, медный, посеребренный внутри, разделенный
на клеточки посеребренными перегородками. С левой стороны ящика, вдоль
его бока поперек стола, стояли узенькие, в вершок шириною, или даже меньше,
длинные, четверти в три, фарфоровые лоточки: их было по восьми у каж-
дого из двух ящиков. В них, на толстой подставке измолотого в порошок
сахара, лежали в один слой, и не касаясь один другого, какие-то фрукты эк-
ваториальной флоры, на каждом лоточке особый сорт их. Они были так неж*
ны, что лежать прямо на фарфоре было б жестко, они помялись бы от собст-
венной тяжести, хоть и самый крупный сорт их был величиною не больше
маленькой сливы, следовательно и у этого сорта вес ягоды был незначитель-
ный, а другие были величиною только в вишню, и то, лишь два сорта; осталь-
ные и того меньше, не крупнее смородины: но и этого своего веса ягода не
выдержала б, не измявшись, если бы не лежала в ямочке рыхлого порошка.
Владимир Васильевич слышал, что фрукты эти срезывались с растения прямо
на постилку подставляемого под срезываемую ягоду лоточка. Потому лоточки
и были такие узенькие, чтобы можно было просовывать их между веточками
растения под самые ягоды. Он слышал, что теперь и занята этим Надежда Гри-
горьевна. На дальних концах стола стояло несколько таких же ящиков, еще не
наложенных, и несколько десятков лоточков, из которых одни были еще с яго-
дами, а другие уж без ягод. Работа шла таким образом: на донушке клеточек
была насыпана та же подстилка, только менее толстым слоем: работающая
755

Держала в правой руке совочек из тонкого, по обрезу притуплённого серебря-
ного листа. Она осторожно пододвигала совочек сквозь подстилку лоточка под
ягоду, которую хотела поднять совочком, придерживая с противоположной
совочку стороны ягоду на ее месте серебряною пластинкою, которую держала в
левой руке и наискось вдвигала глубоко в подстилку, потом выпрямляла в вер-
тикальное положение, заставляя порошок подыматься горкою с той стороны
ягоды и немножко надвигать ее на подводимый под нее совочек. Ягода была
переносима на совочке поддерживаемая порошком, который продолжала дер-
жать пластинка; когда ягода была почти над клеточкой, в которую следовало
положить ее, лишний порошок был осторожно опускаем на блюдечко, висевшее
на особом передвижном аппарате тут вовсе подле, и ягода была опускаема на
свое место в клеточку; наложив, нижний слой, состоявший из крупных, сред-
них и мелких ягод, работающая брала стоявший направо от ящика хрусталь-
ный кувшинчик с сиропом тех же фруктов и лила в клеточку, пока сироп
почти не покрывал мелкие ягоды: на эти места она сыпала потом сахарный
порошок, клала второй слой мелких или средних ягод, лила опять сироп, пока
он покрывал наименее возвышавшиеся ягоды: на эти места опять сыпала са-
харный порошок, клала опять ягоды, лила опять сироп, и продолжала в этом
порядке, пока клеточка наполнялась ягодами и смесью порошка с сиропом, в
котором верхние слои ягод лежали почти без веса над нижними, как это было
бы в воде, но удерживались довольно густою смесью от того, чтобы сдвигаться
с места и прикасаться одна к другой боками. Это будет очень дорогая кон-
фитура, было ему объявлено: такие конфитурьг делаются лишь на трех фабри-
ках в целой Европе, Наполнив клеточку, работающая прикрывала ее временно
крышечкою, державшеюся на своих закраинках несколько повыше уровня
ягод и сиропного раствора, и начинала наполнять следующую клеточку. Руки
работающей были постоянно протягиваемы вдаль, во свою длину над ящиками,
над сахарным порошком и ягодами лоточков за ягодою, и возвращаясь, опять
продвигались с ягодою над сахарным порошком и ягодами; а малейшее при-
косновение движущейся ткани, хотя бы тонкой, шелковой, измяло б эти ягоды.
Возможна ли была такая работа при рукавах на руках. Рукава у работающих
были подняты до плеч, и завернуты на самых плечах; чтобы рукав держался
крепко, не развертывался, не падал вниз по руке, необходимо было завернуть
его на самом плече; иначе, нельзя было ему быть завернутым крепко и дер-
жаться надежно. Ни работающим молоденьким красавицам, ни Владимиру
Васильичу не было, разумеется, ни малейшей заботы о том, что у них руки
открыты до самых плеч, а он сидит тут, в двух шагах от одной, в трех от
сидящей за этою от него. Он был для них все равно что родной, они для него
даже совсем просто не все равно что, а просто родные. В каждый из своих
прежних приездов десятки раз видывал он и старших и этих младших сестер
за работою с открытыми до плеч руками, видывал часто старших иногда и
этих младших с несколько раскрытою для прохлады грудью в жарких отделах
оранжерей» Да и в этот приезд, в это третье свое посещение, он видел обеих
младших с открытыми до плеч руками во второй раз, не в первый. И до сих
пор, он ни разу не видел ни на одну секунду не только полуоткрытой груди,
но хоть бы открытых рук ни одной из четырех красавиц: он ни разу никогда
не взглянул. И они все знали, что никогда не взглянул, не мог позволить
себе взглянуть. Вошел он теперь в комнату Авдотьи Николаевны—это было
в ее комнате, большой и имевшей много приспособлений для работы, потому
бывшей обыкновеннейшим сборным местом ее дочерей для работ не домаш-
него, а технического характера—вошел, застал двух младших ее дочерей ра-
ботающими тут, поздоровался с нею, с Полиною Павловною, которая сидела
тут на диване, поздоровался с ними, здороваясь они сказали, что не подают
ему рук, потому что руки у них запылены сахарным порошком, и перестали
обращать на него внимание, снова углубившись в свою работу; а он уселся на
диване и перестал обращать внимание на них, занявшись разговором с
Авдотьею Николаевною и Полиною Павловною, подле которых сел. Авдотья
Николаевна скоро ушла в соседнюю оранжерею помогать Надежде Григорьевне
срезывать те фрукты, которые были укладываемы работающими в клеточки:
756

они росли там, и запах их здесь уж много уменьшился: на столе было еще в
запасе дюжины две лоточков, гораздо больше их уж были опорожнены от ягод;
через час, и понадобятся новые. Она взяла свободные лоточки на большой
поднос, и унесла. Разговаривать с Владимиром Васильевичем осталась одна
Полина Павловна: работающим было не до того, чтобы слушать, не только го-
ворить. Да и разговор был скучный для них.
Вошла Ксения Юрьевна. Работающие воскликнули: «наконец-то!» Она
приехала с Габриэллою Платоновною. Часа за три перед (тем), Владимир Ва-
сильич уж виделся с нею в доме, говорил с нею; потому, здороваться с ним
было ей не для чего. И здесь, она очевидно уж была: с нею не здоровались.
Только воскликнули работающие: «наконец-то!», Полина Павловна встала и
пошла навстречу ей со словами: «идем, помогу вам переодеться»,—и обрати-
лась к Владимиру Васильичу: «чтобы вам не было скучно, или чтобы вы не
вздумали мешать внимательности сестер к работе, не стали разговаривать
с ними, я принесу вам книгу». — «Книга есть», — отвечал он. На диване ле-
жала книга в хорошем переплете; вероятно, том какого-нибудь из наших
классиков, которых он всегда был рад перечитывать. Полина Павловна увела
Ксению Юрьевну. Он взял книгу—тригонометрия! Хоть по убеждению Ма-
тери он знал все на свете, но тригонометрии никогда не знал порядочно, а
теперь совсем забыл ее. Он попробовал читать, читал усердно — и ничего не
понимал, потому что забыл и алгебру и геометрию.
Послышались легкие шаги. Он взглянул: входила Ксения Юрьевна, в про-
стом платье и с руками открытыми до плеч. Марья Алексеевна пододвинулась
поближе к дивану и к нему — она сидела ближе сестры, — Елена Евгеньевна
отодвинулась подальше, Ксения Юрьевна и они взяли один из свободных
ящиков, взяли лоточки, устроили для нее все, как было у прежних работаю-
щих, она села между ними и принялась за работу. Побившись еще несколько
времени над тригонометриею, он положил ее, и от нечего делать взглянул на
руки Ксении Юрьевны. На руки тех двух, он не мог позволить себе смотреть;
на ее руки мог, так ему казалось. Они были прекрасные. Он засмотрелся.
— Хороши руки у Ксении Юрьевны, Владимир Васильич? — послышался
от дверей смеющийся голос Полины Павловны. Смеялась и Надежда Григорь-
евна, подле нее: они принесли поднос с лоточками нового запаса фруктов. За-
смеялись обе младших сестры, взглянув на него; Ксения Юрьевна вспыхнула
и хотела было опустить рукава, но и сама рассмеялась, оставила их, как
были. Владимир Васильич сидел такой смущенный, что всем стало жаль его.
Ксения Юрьевна, продолжая работать, сказала ему несколько ласковых
слов, — и тем покончилось бедственное его состояние; все три работающих
опять совершенно углубились в свою работу, а Полина Павловна и Надежда
Григорьевна, поставив поднос на столе, сели на диван, и стали разговаривать
с ним. Он слушал и говорил, но с тем вместе, по своему таланту к размыш-
лениям, и размышлял. Он размышлял о том, как он виноват перед Ксениею
Юрьевною. Виноват перед нею он был не тем только, что теперь смотрел
тайком от нее на ее открытые руки. Нет, это было не важно сравнительно
с тем, как дурно он держал себя относительно ее. В четырнадцать лет, она бы-
ла такая же, как все подрастающие девушки очень богатых и знатных семейств.
Тогда, он хорошо знал ее, и ничего особенно привлекательного не видел в ней.
С тем знанием о ее лице он в сущности и остался. Он и смотрел на нее с боль-
шим удовольствием, как видели все—все ли? его сестра видела, вероятно,
иное, — и как он сам говорил. Он по своему правилу не говорить лжи, не лгал.
Он смотрел на нее действительно с большим удовольствием — издали; этой
доли правды он не договаривал, по своему обыкновению говорить лишь ту
часть правды, которая приятна слушающим, и умалчивать ту часть, которая
могла б огорчить кого-нибудь, или хоть показаться кому-нибудь неделикатно-
стью. Издали было приятно смотреть на нее — четырнадцатилетнюю Ксению
Юрьевну: издали, откуда нельзя хорошо рассмотреть мельчайшие подробности
контуров лица и хорошо рассмотреть, какой именно оттенок имеет его выра-
жение, она была красавица. Стать со временем красавицей она обещала в че-
тырнадцать лет — тоже когда смотреть на нее издали. Вблизи, когда ей было
757

четырнадцать лет, выражение ее лица — милое, доброе, неглупое—оказыва-
лось: пустоватым и в доброте и в неглупости своей; и черты лица оказывались
имеющими отпечаток тривиальности. Такою она, по его убеждению, и выра-
стала и выросла: красавица издали, а если из близи всмотреться внимательно,
то очень красивою девушкою с пошловатым характером красивости и пошло-
вато-милым, пошловато-добрым, пошловато-неглупым выражением лица.
В четырнадцать лет, ей не было обиды, что он когда ему случалось смотреть
на нее вблизи, видел ее такою: она не понимала, с какими мыслями о ней он
смотрит на нее. И он смотрел на нее вблизи, как издали, внимательно. При-
ехал он через год — она была уж не девочкою, не умеющею понять, как и что
думает о ней человек, который смотрит на нее. Она поймет, что когда он бу-
дет смотреть на нее вблизи, он будет думать о ней: пошловато-красивая де-
вушка с пошловатым выражением лица. Зачем обижать? Лучше не смотреть
на нее из близи. И он перестал смотреть на нее из близи. Издали смотрел; и
это видели все, видела и она. Вблизи, он мастер был делать вид, что смотрит
на человека и не видеть лица этого человека. Он умел не видеть; он задумы-
вался— и не видел; или рассматривал какой-нибудь предмет вдали — за че-
ловеком, на которого будто бы смотрит, — и тоже не видел его лица.
Ему не хотелось огорчать девочку: она была хорошая девушка, с благо-
родными мыслями, с благородными влечениями. Правда, все это было подра-
жанием Габриэлле Платоновне; но — хорошо и подражать хорошему. Так он
думал о ней. Прав ли был он, что до сих пор думал: она остается Подража-
тельницею, в которой нет задушевной потребности того хорошего, чему оиа
подражает. Быть может, она и полюбила то что прежде лишь копировала из
желания казаться любящею хорошее? — Осудить человека по предположению,
не значит ли иногда осудить несправедливо, не значит ли всегда — осудить
без соблюдения должного уважения к его правам на внимание, к его челове-
ческому достоинству?
Он разговаривал, но занят был не разговором, а мыслями, что он вино-
ват перед Ксениею. Юрьевною по предложению держась своего приговора ей:
очень красивая девушка с хорошим сердцем, пошловатая и лицом и сердцем.
Она встала из-за работы, ушла переодеться. Полина Павловна ушла с нею
помочь ей переодеться. Они вернулись, она в своем богатом, нарядном платье;
подошла прямо к нему, протянула руку:
— Вы все еще думаете, что вы виноват передо мною. Вы не были вино-
ваты.
Голос был такой задушевный, пожатие руки такое дружеское, — он
рискнул взглянуть, — и изумлялся: красавица с благородным выражением
лица!
Он решил: это иллюзия признательности ей за ее великодушный посту-
пок, и перестал смотреть: к чему разочаровывать ее? Она видела: он в восхи-
щении от нее; и пусть останется с этим мнением о его мыслях о ней. Если он
взглянет в другой раз, иллюзии уж не будет, и она увидит его истинное мне-
ние о ней. Лучше, не смотреть.
Она села, и с четверть часа они разговаривали. Она расспрашивала его
о Палермо, о палермитанках — она не была в Сицилии — он рассказывал. Не-
сколько раз, он делал вид, что взглядывает на нее. Но только делал вид.
Она ушла.
В нем осталось чувство признательности к ней за то, как благородно она
простила ему его проступок перед нею. О том, что он несравненно более ви-
новат перед нею своим пренебрежением к ней, она, разумеется, и не вообра-
жает, остался он убежден. Но он очень виноват перед нею. И он обязан чув-
ствовать к ней то, что виноватый обязан чувствовать к человеку, перед кото-
рым виноват; он должен всячески стараться возвышать ее во мнении других.
В этом состоял случай, о котором говорила Полина Павловна, и этим до сих
пор ограничивались последствия этого случая для Владимира Васильича.
— Это было то же самое, что видели мы все в четверг, — говорила По-
лина Павловна своему собеседнику, отказавшемуся отвечать на ее вопрос,
что ж именно было тогда, когда он, по его туманному выражению, злоупот-
758

реблял доверчивостью женщины, считавшей его черствым человеком. — В чет-
верг также было злоупотребление доверчивостью. Если бы Ксения Юрьевна
предполагала, что вы будете пристально смотреть на ее открытые руки, она
не захотела бы поднять рукава. И если б я предполагала, это возможно, я не
повела б ее переодеться. Вы злоупотребили ее доверием, обманули мое. Могла
ль я усомниться вверить ее скромность вашей чести? Я и мои сестры, мы все
четверо кажемся вам красавицами. Вы постоянно говорите о каждой из нас ее
мужу, что она красавица, говорите это мне о Наденьке, Наденьке обо мне,
нам обеим о Машеньке и Леночке. И кто из нашего семейства не видит, что
вам приятно смотреть на наши лица? Но не оставались ли мы при вас всегда
беззаботны о том, с опущенными или поднятыми, для работы рукавами были
мы при вашем входе? Даже когда, для прохлады при работе, наши платья
были расстегнуты у шеи, так что грудь прикрывалась вверху только бельем,
заботились ли мы об этом? Когда вы пользовались этим, чтобы смотреть на
наши руки, на довольно открытую грудь? Вы смотрели только на наши лица.
И даже в этот ваш приезд, хоть вы были тогда у нас только в третий раз,
в первый ли раз было это? Как могла я усомниться в вас, когда — не говорю
о Наденьке и себе: нам пора быть выше ребяческих пугливостей — наши млад-
шие сестры давно привыкли быть доверчивыми к вам? Пять лет тому назад,
когда те были еще только невестами, хоть и назвались замужними, они уже
были беззаботно доверчивы к вам, робкие пятнадцатилетние девушки. Могла ль
я не вверить вашей чести Ксению Юрьевну? И могла ль она усомниться при-
нять мой совет. Она думает о себе скромно. Она не думает о себе, что она
прекраснее Машеньки или Леночки. Умная, хорошая девушка Ксения Юрь-
евна. Как же могла она, думающая о себе скромно, колебаться итти переоде-
ться и сесть за работу? Ей не могло подуматься, что вы будете смотреть на
ее руки. Она видела, что вы не смотрите на руки Машеньки или Леиочки. По
ее мнению, их руки не менее привлекательны, чем ее. Хотите знать, как ду-
мает она об этом? Я расскажу вам то, что могу рассказать из моего разговора
о ее телосложении, когда она переодевалась. Не раз, мы говорили с нею о ее
телосложении, я и Машенька и Леночка. Но я скажу вам это, самое послед-
нее выражение ее мнения о себе, — сколько1 идет к делу, к вопросу о ее руках.
Я заговорила о том, как хорошо она сложена: она отирала тело губкою, я и
заговорила о ее сложении. Это было так: ее белье слишком длинно при рабо-
чем платье, я вынула для нее свое белье, она взяла его, надеть; а мне — соби-
ралась обшить для (нее) две, три из своих рубашек кружевом вверху около
шеи; и на груди, но забывала; теперь, вздумала: так я долго не соберусь, мало
ли дела и забываешь. Обошью эту рубашку теперь же; взяла у нее белье на-
зад, а ей дала губку, воду, освежить себя. Пришить — долго ли было? А она
была рада освежиться подольше, мылась долго; я пришив кружево, взяла
другую губку, помогать ей отираться. И стала хвалить ее сложение. А она
стала сравнивать себя с Машенькою; разумеется: с кем же из них двух, ее
ровесницу? — с Машенькою: тоже темнорусая, стало быть, оттенок белизны
тот же самый, и тоже довольно широкая в плечах, полная; не с Леночкою же,
смуглой и не широкой в плечах, "и кипучего характера, поэтому не имеющей
полноты: с Машенькою. Впрочем, и о Леночке она говорила, кстати. Она
превосходно знает их обеих: из тех девяти дней, которые прожили она и Ли-
дия Юрьевна с своими кузинами в Будуаре, восемь дней прожили вместе
с ними гам и Машенька и Леночка...
В начале июня, Аврора Васильевна, уезжала в поместье Леониллы Илио-
доровны, чтобы сделать распоряжения о постройке новой плотины и чтобы
самой определить направление и размеры плотины, которая будет держать
под наплывом ила ту часть песчаного пространства, которая должна была
ждать своей очереди пока будут сделаны платформы и соседняя с нею полоса
песков и ниже; чтобы самой руководить началом работ, вообще обеспечить
хорошее и быстрое исполнение дела. Она предполагала употребить на поездку
четыре дня. Александра Дмитриевна вздумала воспользоваться этим време-
нем, чтобы доставить своим дочерям и жившим у нее племянницам отдых от
балов и просила у Авроры Васильевны позволения поселить их до ее возвра-
759

щения в ее Будуар. Приспособленная к тому, чтобы быть жилищем под от-
крытым небом, эта обширная поляна с цветниками, цветущими кустарниками,
группами деревьев, с ручьем и бассейном, с мебелью, с палатками и бесед-
ками, обведенная высокою, непроницаемою для взгляда живою изгородью,
была уж и сама по себе таким приятным привольем жизни в сезон сильного
тепла, что какие угодно любительницы балов могли забыть в ней о них и не
на четыре дня, на которые поселялись там, и не на девять, которые прожили.
А Будуар был со всех сторон, кроме южной, охвачен широким пространством
рощ, цветущих кустарников, цветников, полян с ручьями, каскадами, пру-
дами, — это пространство, полверсты в длину по направлению запада и вос-
тока, более четверти версты в ширину, с севера на юг, разделенное живыми
изгородями на несколько кусков, называвшихся подобно Будуару именами
комнатного характера: зал, гостиная, уборная, столовая и подобное, — с бе-
седками в каждой «комнате», и с настоящими не по названию только, а на-
стоящими, домиками в некоторых из «комнат», было по вершинам отрогов
восточной гряды, образовавших это юго-восточное крыло парка, само обве-
дено высокою, непроницаемою для взгляда живою изгородью; кругом изго-
роди. По ложбине вдоль холмистых отрогов, был проведен широкий и глубо-
кий канал; с наружной стороны канала, тянулась кругом всего этого отдела
парка высокая каменная стена. Ни с какой из окружающих гор не было видно
ни даже кровель домиков «Левады» —■ так называли по прежнему имени
главной поляны, когда надобно употребить определенное название. Для всего
целого это пространство, обведенное тройной охраною изгороди, канала и
стены, бывшее юго-восточным крылом парка; не было видно ни одной из гор
нигде в нем, ни самых верхних ветвей повсюду разбросанных в нем розовых
кустов, очень высоких. Это был действительно безопасный приют беззабот-
ной, как в комнатах под кровлею, свободы жизни, на просторе под откры-
тым небом. Поездка Авроры Васильевны продлилась вместо четырех дней,
девять. С каким восторгом слышали дочери Александры Дмитриевны и их
кузины о каждом новом дне отсрочки их прощанью с привольем беззаботной
свободы резвиться! С каждым днем росла их смелость резвиться; видеть их
веселье было так мило, что к первому же вечеру Александра Дмитриевна,
думавшая только навещать их тут, поддалась увещаниям дочерей и Фанни
Леоновны, еще до переезда сюда их порешившей вопрос за себя, осталась тут
вместе с Фанни Леоновной и Натальею Александровною. На следующий день
переселились в Будуар и обе младшие дочери Авдотьи Николаевны, отбросив
на время всякую мысль о трудолюбии, отдались вполне веселью.
— ...Она превосходно знает их обоих, — говорила Полина Павловна
о Ксении Юрьевне, пересказывая своему обвиняемому часть своего разговора
с нею о ее и их красоте:—из тех девяти дней, которые прожили она и Ли-
дия Юрьевна с своими кузинами в Будуаре, восемь дней прожили вместе
с нами там и Машенька и Леночка. В самом Будуаре, нельзя им было слиш-
ком дурачиться: Габриэлла Платоновна не позволяла. Но они уходили в зал...
«Залом» называлась самая обширная из «комнат» Левады; она занимала
всю восточную половину этого громадного пространства; там было три озера,
соединенные между собою широкими проливами: там было несколько довольно
больших холмов; там было несколько рощ; но большую часть площади зала
составляли поляна цветов, высокой луговой травы и муравы.
— ...Но они уходили в зал, все: Лидия Юрьевна; Ксения Юрьевна, их
кузина, Фанни Леоновна, Машенька, Леночка; те брали с собою Александру
Дмитриевну; а мои сестрицы уводили с собою меня и мамашу, если мы были
в это время там; обыкновенно, успевали увести даже Наденьку, если она
была там, хоть она упрямилась; оставляли с Габриеллою Платоновною в Бу-
дуаре одну Наталию Александровну, если она работала — она и там рабо-
тала;— запирались в зале — и дурачились за глазами у Габриэллы Плато-
новны, как не смели при ней... наглядеться друг на друга; Машенька, хоть
сама и не охотница до плохих шалостей, не могла ж, бедняжка, одеваться
после купанья, когда все было унесено с берега Леночкою и отдано под со-
хранение Александре Дмитриевне. И превращалась вместе с другими из
760

наяды в нимфу лугов, или гор, до нового превращения в наяду. Могли на-
смотреться друг на друга. — И я вам говорю, чтоб вы слышали, как в ответ
на мою похвалу чему-нибудь в ее телосложении Ксения Юрьевна отвечала срав-
нением себя в этом отношении с Машенькою, давая всю важность тем чер-
там разницы, которые в пользу Машеньки. И это совершенно простым тоном,
самым искренним. Скажу для примера, что можно. Руки выше локтя у Ма-
шеньки несколько полнее, чем у нее; ниже локтя разница гораздо меньше.
Эту большую полноту выше локтя — результат того, как говорит Аврора Ва-
сильевна, что Машенька, хоть и очень немного, но все-таки несколько зани-
мается теперь и довольно тяжелою работою^ —■ Ксения Юрьевна чрезвычайно
хвалила; говорила, что сама будет копать гряды, займется или столярством
или чем-нибудь таким. Впрочем, и вообще, по серьезной склонности ко всему
честному, по благородству характера она желала бы вести трудовую жизнь, и,
поверьте, будет вести ее, когда сделается самостоятельною женщиною, хозяй-
кою. В ней Аврора Васильевна будет иметь последовательницу, вы увидите.
Роскошь она ценит по истинному достоинству; и если бы случилось, отка-
жется от роскоши без сожаления. Благородная девушка, милая девушка; чи-
стосердечная, простая, очень умная. Она очень умна. Милая девушка, думаю-
щая о себе скромно, искренняя; с желаниями всего доброго, готовая на многие
пожертвования для пользы других. И вы, Владимир Васильич, злоупотребили
доверием такой девушки. Правда, часть вашей вины перед нею должна я
взять на себя. Я не сообразила, что если вам легко не смотреть на руки Ма-
шеньки и Леночки, хоть и у них руки очень хороши, то...
— Помилуйте, Полина Павловна; вы напрасно...
— Оправдываться будете после. Дайте мне кончить. Руки Ксении...
— Но помилуйте, Полина Павловна...
— Дайте кончить мне и будете говорить. Руки Ксении Юрьевны го-
раздо...
— Помилуйте, Полина Пав....
— Будете оправдываться после. Руки Ксении Юрьевны гораздо,..
Он возобновил было свое «Помилуйте»—, но Полина Павловна теперь уж
и не остановилась, останавливать его, а только усилила голос, показать, что
не слушает.
— ...лучше Машенькиных и Леночкиных. Это принуждены признавать
даже мы, сестры.... — продолжала говорить Полина Павловна, подавляя уси-
лением голоса его упорство подсудимого прерывать обвинительную речь.
А его протестация, именно против этого-то очевидно предстоявшего обо-
рота ее речи к давно известной ему, бесспорной по ее мнению, и для него,
истины и предназначавшаяся, замирала между тем в безнадежности быть слу-
шаемой, и испустила последнее слабое дыхание с последним слогом в четвер-
тый раз возобновлявшегося вступительного воззвания: «Помилуйте, Полина
Павловна»; за последним дыханием протестации последовал вздох о прежде-
временной кончине ее: за вздохом последовало покорное судьбе молчание.
И в тот же миг, как покорился и замолчал, Владимир Васильич, со свой-
ственною ему быстротою соображения, постиг, что он должен быть очень до-
волен погибелью своей протестации. Сообразил он как это было всегда, не
только мгновенно, но и правильно: то, что хотел он сказать, было поступком
против Ксении Юрьевны, действительно важным, не таким, как тот, за кото-
рый с дружескою шутливостью, но в сущности и не без некоторой доли серь-
езности порицает его Полина Павловна, а действительно тяжелым для его со-
вести проступком против этой благородной девушки, проступком пошлым, же-
стоким, гадким... Он снова вздохнул, но облегченной грудью. Хорошо сде-
лала Полина Павловна, что не дала ему сказать эту пошлую жестокость.
Ни размышления, ни вздохи никогда не мешали ему быть внимательным;
и теперь он слушал, не пропуская ни одного слова Полины Павловны, смяг-
ченной его покорностью до замены громко-усмирительной интонации ровным
тоном, каким и должны быть перечисляемы безмолвно внимающему подсуди-
мому факты и аргументы, беспрекословно признаваемые им за не подлежащие
спору.
761

— ...Если даже мы, сестры — и Наденька, и я — видим и, как вы сам
слышали в прежние ваши приезды, слышали и теперь, не дальше последнего
нашего разговора перед этим четвергом, в прошлое воскресение, говорим, если
мы сами видим и говорим, что Ксения Юрьевна сложена прекраснее Машеньки
и Леночки, то могла ли я не понимать, что для вас ее превосходство над ними
еще гораздо виднее? Вы одарены очень разборчивым вкусом, несравненно
более разборчивым, чем у большинства, в том числе у Наденьки и у меня.
А чем требовательнее взгляд, тем привлекательнее для него та красота, ко-
торая и для него прекрасна: он лучше умеет ценить ее, она причаровывает
его к себе, сильнее чем способен ценить ее, очаровываться ею взгляд ме-
нее разборчивый. Так говорит Аврора Васильевна, и эти ее мысли вы при-
знавали прежде за совершенно верные; а теперь? Это так называемые в науке
аналитические суждения, несомненная правильность которых очевидна вся-
кому, кто в состоянии понимать их, — с безукоризненною основательностью
отзыва подтвердил Владимир Васильич.
— И тем более виновата я, что мне они понятны. Я должна была при-
нять в соображение, что если вам легко не смотреть на открытые руки Ма-
шеньки и Леночки, то прелесть руки Ксении Юрьевны будет неодолимо при-
влекательна вашему взгляду. Мне следовало знать, что если Машенька и
Леночка могут беззаботно сидеть с открытыми руками, когда вы тут, вовсе
подле, то для Ксении Юрьевны, это не будет так безопасно. Я не должна
была давать ей совет: «идите, переоденьтесь, и за работу!» На мне лежала
обязанность подумать за нее о том не будете ли вы через это подвергнуты
слишком тяжелому испытанию; я должна была понять, что оно будет слиш-
ком трудно, что вы не одолеете искушения. Я виновата перед нею. Виновата
и перед вами...
А он, как только начала она этот отдел своей обвинительной речи, изо-
бличающий ее собственное соучастие в совершении им его проступка, пре-
дался новым размышлениям, менее мрачным, чем упрек совести за намерение
совершить более важный, чем в четверг, проступок перед Ксениею Юрьевною,
но не менее справедливый. По его убеждению, Полина Павловна совершенно
напрасно считала она себя виновницею его преступления: виноват был ее муж.
Человеку, заведующему устройством плотин, бассейнов и шлюзов, похвально
учиться тригонометрии, которая необходима для изучения высших частей ма-
тематики. Но зачем он в четверг утром или в среду вечером сидел со своими
«основаниями прямолинейной и сферической тригонометрии» на том диване?
И зачем, когда уходил, оставил ее лежать тут? Не лежи она тут, не было бы
совершено преступления.
А то, на вопрос Полины Павловны, уходившей переодевать Ксению Юрь-
евну, не принести ли ему какую-нибудь книгу, чтоб он не скучал один, или
не стал мешать в работе Машеньке и Леночке, пустившись в разговор с ними,
он отвечал: «Книга здесь есть». Взял книгу; но — Тригонометрия!
«Однако, попробую». — Старался, старался, — нет! ничего не понимает.
Пришлось положить ее и смотреть, куда приводилось смотреть. Смотреть
привелось по направлению, где сидят работающие. Их уж три: оказывается,
Ксения Юрьевна уж вернулась, сидит между Марьею Алексеевною, которая
ближе к нему, и Еленою Евгеньевною, которая дальше. Хоть бы говорили
они о своих тряпках, — нет! Так углубились в свое занятие, что даже и о
своем занятии не перемолвятся словом. Тишина и неподвижность во всем,
кроме рук, протягивающихся над клеточками и возвращающихся вблизь,
опустить ягоду в наполняемую клеточку. В чем же провести время? Не в чем
было провести его, кроме того, чтобы смотреть на руки Ксении Юрьевны.
И стал он смотреть на них. Что ж, прекрасные руки, и смотреть на них при-
ятно. Если б дело зависело от его выбора, выбор был бы не тот. Он смотрел
бы или на руки Марьи Алексеевны, которая ближе рук Елены Евгеньевны,
или на руки Елены Евгеньевны, которые, хоть и дальше от него, но видны
так же хорошо, потому что освещены более ярко: она сидела прямо против
окна. Полюбовался б на руки Марьи Алексеевны, потом на руки Елены Ев-
геньевны, и опять на руки Марьи Алексеевны. Но — нельзя было. Его отно-
762

шения к Марье Алексеевне и Елене Евгеньевне не позволяли ему смотреть на
их открытые до плеч руки. Будь они в самом деле родственницы ему, было
бы можно: родство дает право смотреть на открытые руки красавицы с такою
нежностью, без которой не мог бы он смотреть на их руки. А теперь—если
оглянутся они и увидят» что он смотрит и как он смотрит, могут подумать:
«это чувство слишком нежное, в человеке, который, как бы то ни было, посто-
ронний нам, оно дерзко, оно оскорбительно». А чувство, с которым он будет
смотреть на руки Ксении Юрьевны, всем понятно, всеми признано за всяким
мужчиною, смотрящим на открытые руки очень красивой девушки или дамы;
они и она сама если увидят, совершенно правильно поймут и подумают: «так
и следовало ему смотреть». Так это произошло. И виноват в этом его престу-
плении Сергей Григорьич со своею тригонометриею. Не мог Сергей Григорьич
или сидеть на этом диване с какою-нибудь другою книгою, или, если уж си-
дел, то не мог унести ее с собою, когда уходил! — «Полина Павловна, успо-
койтесь!»— мысленно утешал он ее:—«Виноват ваш муж, вы невинны в
моем преступлении. Однакож, когда кончите вы о своей вине, и опять добе-
ретесь до меня, чтобы, резюмируя все, произнести приговор?» — мысленно
вопрошал он ее. Но когда он достиг в своих быстрых размышлениях» до этого
вопроса, она была еще не далеко от начала своего самообвинения. Она про-
должала, а он слушал уж без размышлений.
А, вот и добирается до меня. Стало быть, скоро будет конец. И пре-
красно, потому что тогда кончится разговор о Ксении Юрьевне». — Он очень
любил Ксению Юрьевну, но думать о ней было ему скучно; и говорить о ней
тоже; как было тогда, в четверг, и смотреть на ее руки, хоть приятно, но
немножко скучновато.
—...Я тем более виновата перед вами, Владимир Васильич, что знала
многое, быть может, неизвестное вам, делавшее осторожность со стороны Ксе-
нии Юрьевны необходимостью. Она предполагает, что вы рисковали за дело
добра. Она думает, что вы были в рядах немцев, когда люди добра желали
победы им, и стали в ряды французов, когда друзья человечества стали же-
лать, чтобы победы немцев сменились поражением их. Мы все думали когда-
то, что вы действительно сражались в той войне, сначала за немцев, потом за
французов. Но услышав от Авроры Васильевны, что это неправда, мы пере-
стали верить слуху. И все, подобно нам. Но теперь, Ксения Юрьевна слы-
шала от кого-то что-то в этом роде, и это нравится ей. Вы видите: она очень
хорошего мнения о вас, и тем более жаль, что я сделала вас виноватым пе-
ред нею...
Но что ж это, наконец? К чему это? — Его отношения к Ксении Юрьев-
не ясны для всех. Женихи для нее—исключительно вельможи. Он—положим,
он и по мнению Полины Павловны, как по всеобщему и своему собственному,
чудак, странный человек, нелепый человек; но и Полина Павловна, как все, и
как сам он, считает человеком, находящимся в здравом рассудке. Девушка
вспомнила сказку, слышанную ею пять лет тому назад, когда она была еще
девочкою, не доросла до интереса к сказкам такого реального содержания, как
война немцев с французами. Теперь, вспомнивши, заинтересовалась. И может
просидеть с ним — да пожалуй, целый вечер — заставив его рассказывать ей
об этой войне. Что ж за опасность ему? Неужели он вообразит, что она влюб-
лена в него? Или, вероятнее, он сам влюбится в нее? — к чему этот оборот
слов Полины Павловны? И вообще, очень странно, что она так много говорит
о Ксении Юрьевне. Недаром это, разумеется; есть у нее на уме что-то. Но
что такое? — Непостижимо. Удобопостижимо об этом непостижимом лишь
одно: что такое ни было б оно, оно не заслуживает труда раздумывать о нем.
Пока он размышлял, она продолжала, и ему стало, по первым же словам
продолжения видно, что конец близок.
-— ...Много виновата я и перед нею и перед вами. Но ваша вина не ме-
нее дурна от того, что надобно порицать и меня. Факт остается во всей свогй
черноте: вы злоупотребили доверием Ксении Юрьевны. — Что вы можете
сказать против этого?
— Помилуйте, Полина Павловна, что ж можно сказать против этого?
7«

Чистая правда. Ни вам, ни Ксении Юрьевне, ни кому другим не кажется, что
это важное дело. Вы и она считаете его даже менее важным, чем я. И вы и
она смеялись тогда. Но, хоть и не важное, оно очень дурное.
— Однако, прежде вы хотели что-то возразить.
— То, что я хотел тогда сказать, было лишнее. Я хотел вступиться за
ваших младших сестриц.
Она засмеялась. — Действительно, что лишнее. Я превосходно знаю и
сама, что они красавицы. И вам был бы бесполезный труд, в сотый раз сооб-
щать мне новость, что они красавицы...
Однако он должен отдать себе справедливость: он ловко вывернулся из
положения, очень затруднительного. Утаить правду было нельзя: Полина
Павловна стала бы допытываться, предлагая вопрос за вопросом, пока, при-
нуждаемая его уклончивыми ответами все больше вдумываться, разгадала бы,
что хотел он сказать тогда. Она скоро увидела бы ошибочность своей мысли,
что он хотел оправдываться. Он молчал, когда она винила его; и стал делать
Попытки возразить, когда она произносила слова, за которыми, очевидно для
него должно было следовать сравнение рук Ксении Юрьевны с руками ее
младших сестер; сравнение будет в пользу Ксении Юрьевны, это было тоже
очевидно ему по всему ходу мыслей Полины Павловны. Она не могла не раз-
гадать: он хотел заметить ей, что оиа напрасно полагает, будто бы на его
взгляд, как на ее, руки Ксении Юрьевны лучше рук ее младших сестер. И как
было с его стороны дурно, что он своими попытками возразить ей, давал ей
случай разгадать его мнение об этом! Он ронял этим в ее мнении Ксению
Юрьевну. Она сама говорила, что у него более разборчивый взгляд, чем у нее.
Вредить этой благородной девушке, умной, чистосердечной, скромной, сочув-
ствующей всякому доброму стремлению, любящей народ, желающей помогать
народу! — на такую подлую жестокость подстрекало тщеславие! Ему обидно
было за свой вкус: у него так мало вкуса, что он считал Ксению Юрьевну
более прекрасною, нежели Марья Алексеевна и Елена Евгеньевна. Можно ли
перенести такое оскорбление его вкусу!'—О, пошлый человек!
Но он ловко вывернулся из затруднения — и направил дело. Он сумел
выразиться так, что дело поправлено. Полине Павловне нечего допытываться:
он отвечал ясно. И отвечал честно: он сказал правду, но сказал ее так, что
не повредил Ксении Юрьевне. Он напомнил Полине Павловне: «Будем вы-
соко ценить красоту Марьи Алексеевны и Елены Евгеньевны»; но следует ли
из того, что Ксения Юрьевна менее прекрасна, чем находит ее Полина Пав-
ловна? — нет; Полина Павловна может ценить ее красоту как угодно высоко,
он не имеет ничего против этого. Да, он хорошо сумел выйти из затрудни-
тельного положения.
Полина Павловна между тем продолжала:
— ... Это лишнее! это лишнее! не говорите мне и о Наденьке, что она
красавица: довольно я наслушалась этого от вас и о ней! Хотите ли, чтоб
я раскрыла вам свое сердце? Не о них надобно мне слышать от вас, о себе
самой. Выведите меня из мучительного сомнения: скажите, красавица ли я?
Я еще ни разу не слышала от вас этого. Но шутки в сторону. За что любят
вас Машенька и Леночка, этого разбирать не стоит: любят, потому что ви-
дят: любим вас мы, — Наденька и я надобно полагать, сами не понимают за
что любят. Мы с Наденькою любим в вас брата Авроры Васильевны и чело-
века, желающего добра лю"дям. Так. Но на меня... о Наденьке, я не скажу
этого: она серьезна, в ней «ет той суетности, которой много во мне; она лю-
бит вас лишь по серьезным мотивам: но на меня немножко действует и то, что
я знаю: я кажусь вам красавицею. Моя любовь к вам приобретает много теп-
лоты от этого. И я должна признаться вам. — Она засмеялась. — Я сама
вполне разделяю ваше мнение о моей наружности. Серьезно. И значительная
доля моего счастья дается мне моим знанием о себе, что я хороша собою.
Другая — не похвалюсь любовью к ним, сказав: «не менее значительная», но
очень значительная, это могу сказать, доля его дается мне тем, что мы
сестры — красавицы. Как вам нравится это признание?
— Оно очень нравится мне, Полина Павловна.
764

— Я знала. Теперь, скажите: могу ли я не быть очень высокого мнения
о том, в чем очень много счастья для меня? Я очень высокого мнения о нашей
красоте, моей и моих сестер. Но я вижу моими пристрастными к ним и ко
мне глазами, что Ксения Юрьевна гораздо прекраснее их и меня самой. Ве-
рите вы этому? Этому трудно верить. Но вы хорошо знаете, притворщица ль
я: и, надеюсь, верите, что я говорю от искреннего сердца, не рисуюсь благо-
родством чувства, говорю то, что действительно чувствую;—верите?
— Совершенно.
— И верите тому, что мое самолюбие не было бы задето, если бы вы
сказали, что Ксения Юрьевна лучше моих сестер, — всех: и Поленьки, как
Машеньки и Леночки, лучше и меня самой?
— Не был бы, совершенно уверен.
— Вполне уверен?
— Вполне.
— Вы имеете привычку быть замкнутым, уклоняться от высказывания
ваших чувств; но вы не говорите неправды. Вы можете вводить в ошибки
о смысле ваших слов туманностью их. Но то, что вы сказали ясно, всегда то
самое, что вы думаете;—так?
— Так, Полина Павловна.
— Следовательно, вы действительно убежден, вполне, вполне убежден,
что мне не будет неприятно услышать, если вы скажете, что Ксения Юрьевна
и на ваш взгляд, как на мой и всех моих сестер лучше их и меня; — да?
— Совершенно убежден в этом.
— Из этого само собою следует, что как бы ни было высоко ваше мне-
ние о красоте Ксении Юрьевны, мне не будет неприятно слышать его.
— Совершенно так.
— Скажите ж ваше мнение о красоте Ксении Юрьевны.
— Я не имею права сказать его. — Однако, что ж он сказал!—Сообра-
зил он в тот же миг, как произнес последнее слово.
— Превосходный ответ!—с горячим сочувствием одобрила Полина Пав-
ловна мастерской ответ.
Да, превосходно умудрился он выразиться. Совершенно ясно: он влюб-
лен в Ксению Юрьевну, но еще не получил от нее права говорить об этом.
А Полина Павловна горячо одобряла; радовалась.
— Превосходный ответ! Вы зарылись в книгах и газетах, вы не бываете
в обществе, не привыкли говорить ни о чем, кроме того, о чем пишут в кни-
гах и газетах, потому, вообще вы кажетесь чудаком, не умеющим говорить ни
о чем ином. Но иногда вы умеете сказать превосходно...
Превосходно, но радоваться еще рано. Он еще не жених. И ему еще не-
известно, примет ли Ксения Юрьевна его предложение. Что, если он получит
отказ?
И сама Полина Павловна не осталась, повидимому, убеждена в том, что
обрадовалась она не преждевременно.
— Но скажите, Владимир Васильич, не имеет ли это какого-нибудь от-
ношения к вашему постоянно унылому настроению? Мы хорошо знаем, упа-
док духа произведен в вас не каким-нибудь личным горем. Аврора Васильевна
говорила нам, отчего он. И он понятен нам. Я женщина, жена, мать; женщи-
нам, это чуждый мир, тот, те области, в которых постоянно живут ваши мысли.
У жены и матери много чувств и забот, отнимающих у нее охоту проникать
в этот чуждый женщинам мир. Но и женщина, жена, мать;—человек весе-
лого характера, я чувствую ту печаль, которая гнетет вас. Мне понятна, нам
всем понятна ваша скорбь. Но неужели ж личные чувства не должны хоть
несколько облегчать или отягчать ее, смотря по тому, каковы они? Не подви-
да ли: невозможно, чтоб личные чувства человека не отражались на его на-
строении, хотя б источником этого настроения были не они?
— Невозможно.
— Видеть вас унылым, привыкли все мы. Но никогда не видывала я вас
в таком растройстве, таком упадке духа, как ньгне, в ту минуту, когда я
расхлопнула двери и скрылась за занавесями окна.
765

-— Не знаю, почему вы так думаете, Полина Павловна.
— Почему! Хоть бы промолчали, сообразно вашему — вероятно любез-
ному— способу принимать деятельное участие в разговоре! Но вы даже пы-
таетесь ввести меня в сомнение! Этот упадок духа был не очень продолжите-
лен; когда я подошла к вам, он уже сменился, вероятно, давно сменился спо-
койным убеждением, что мысли, которые повергли вас в него, были пустыми
фантомами вашей мнительности, что успех верен. Так?
Да неужели ж он влюблен в Ксению Юрьевну до такой степени, что
предполагаемые перемены в его настроении! должны быть объясняемы именно
волнениями этой влюбленности? Вероятнее Полина Павловна говорит теперь
уж не о том; гораздо правдоподобнее, что она думает о его тоске от мыслей
о трудности для него — это знают они все; это сказала ему Авдотья Нико-
лаевна: трудном для него разговоре с сестрою.
—> Если вы говорите о том, что я тогда сомневался в успехе моего раз-
говора с Лоренькою о ней я должен сказать, что с той давней поры, как ре-
шился иметь с нею разговор о ней, я никогда ни на один миг не имел ни ма-
лейшего сомнения в его успехе.
— Не пытайтесь дать моим мыслям ошибочное направление. Я слышала
от Наденьки, что успех вашего разговора с Авророю Васильевною несомне-
нен, и понимаю, что мысли об этом разговоре были у вас спокойные. Вы не
заставите меня поверить, будто вы не поняли о каком успехе я говорила.
— Теперь, я понимаю. Но только теперь. Я действительно подумал, что
вы говорили об успехе моего разговора с Лоренькою.
— Сознались, что понимаете! Сознаетесь, быть может, и в том, что вы
были совершенно расстроены в ту минуту?
— Нисколько не был расстроен.
—> О упорный отрицатель несомненного, очевидного! Я не придаю ни
малейшего значения тому, что вы равнодушно приняли радостное приветствие
Наденьки, которое при сдержанности ее характера достаточно показывало,
в каком совершенно необыкновенном трепете восторга ее сердце, и должно
было сильно подействовать на вас, так высоко ценящего ее уважение и лю-
бовь. Несравненно меньшие сравнительно с этим ничтожные выражения ее дру-
жеского одобрения чувствовались вами очень живо. Из этого видимого равно-
душия ее горячему приветствию энтузиазма я не вывожу ни малейшего под-
тверждения моим словам, что я видела вас в совершенном упадке духа. Вы
ожидали, приготовились и сдержали себя; точно так же, как сдержали себя
при моих слезах радостной любви. Правда? Ваше равнодушие при моем при-
вете было только видимое? Вам хотелось целовать мои руки, — да?
— Да, Полина Павловна, хотелось. Я был в сильном волнении призна-
тельности вам за вашу ласку.
— Такое же действие произвел на вас и привет Наденьки. При ее сдер-
жанности он имел такое же значение как моя ласка.
— И это все, совершенно так?
— Было, кроме привета, и другое, гораздо более сильное проявление ра-
дости и любви Надежды Григорьевны. Он выдержал и это. Но это — тайна.
Он не имел права ответить, как ему хотелось бы: «Вы и не воображаете, как
трудно было мне выдержать!»
— Скажите ж, зачем вам было принимать на себя вид равнодушия? Ка-
кую цель могло это иметь? Какая надобность была в том?
— Незачем. Никакой цели, ни малейшей надобности не было. Но — та-
кая привычка; или — что привычка. Вздор. — Такой характер.
— Знаю. Слышали мы с Наденькою это, не десять раз; не сто, я думаю,
тысячу. Странный вы человек, Владимир Васильич.
— Нелепый, Полина Павловна.
— Но хороший.
— Как вам сказать? — Отчасти разумеется, не совсем дурной, но от-
части...— он вздохнул, — отчасти... такой, что сам не понимаю, как это воз-
можно, быть такою дрянью.
— Нехорошо; и несправедливо. Следовало сказать, и следует думать: от-
766

части слишком мнителен, застенчив и робок. — Но, сознавайтесь же: раньше,
нежели подошла к вам Наденька, вы были в совершенном расстройстве ду-
ха? — Я говорю, вы понимаете, не о вашей апатии при ее привете, к которой вы
подготовились, и которая поэтому ничего не доказывает, — я говорю: признай-
тесь, вы были совершенно убиты духом в ту минуту, когда я впервые увидела
вас ныне?
— Вы ошибаетесь, Полина Павловна. Я был тогда совершенно спокоен;
в обыкновенном своем вялом состоянии души.
— Упрямец, упрямец! Слушайте ж, и сознания от вас не требуется: будете
уличены; оно лишняя роскошь для правды, и без него достаточно ясной. —
Привет Наденьки, мой привет вы предвидели...
— Полина Павловна, ваши упреки мне за скрытность вообще справед-
ливы. Но ныне я чрезвычайно расположен быть откровенным...
— Это видно! Это видно!
— Поверьте, Полина Павловна, так. Толку выходит, может быть, и
очень мало...
— Никакого.
— Но только потому, что способность не велика, а желание чрезвычай-
ное.
— Способность есть, не меньше, чем у других, но желания нет.
— Что ж, думайте, как Вам угодно, Полина Павловна. — Он вздохнул.
— Признайтесь; тогда поверю, что есть у вас желание.
— Но как же признаться, когда вовсе не было того, в чем вы велите
признаться?
— Упрямитесь скрытничать, то будете уличены. — Привета от Наденьки
и от меня вы ожидали...
— Не того, Полина Павловна, и от нее и от вас, я ждал упреков за про-
медление.
— Они были бы лишними; и без наших, довольно было вам упреков; от
самого себя.
— К ним, нечего было мне готовиться: я не скрывал бы, что они нравятся
мне. Но за ними, ждал я, последуют похвалы мне, что наконец я решился го-
ворить с Лоренькою. Вот к этому-то и надобно было подготовиться, чтобы
слушать терпеливо.
— Мы знали, что вам не нравятся похвалы.
— Это очень хорошо, не хвалить, когда следует только упрекать. Но я
слушал бы их терпеливо. А вместо того, к чему я подготовил себя, вместо
искренних незаслуженных похвал, вместо этой неприятности — горячее выра-
жение любви; этого я не ждал, это трудно было мне принять равнодушно.
И не мог бы принять так, если бы не подготовил себя быть равнодушным.
— Не приняли бы от меня; но от Наденьки? Я уверена, что от нее при-
няли бы равнодушно, если бы и не подготовились. В то время, делать над
собой усилие, вам еще не было нужно. Оно было сделано понапрасну: вы тогда
еще не могли чувствовать никаких впечатлений.
— Помилуйте, почему же?
— Не было у вас впечатлительности. Она была тогда еще совершенно
притуплена в вас.
—■ Помилуйте, Полина Павловна! да нисколько же! Я был в спокойном
состоянии духа.
— Упрямитесь-таки! Все еще упрямитесь! То уличаю, наконец. Слушайте
и молчите. Выдержать встречу, с Наденькою, вы подготовились, как и сам
признались. Но то, что мамаша обняла и поцеловала вас, не могло не быть для
вас неожиданностью. Она сама дивилась, что ею овладел порыв, какого не
считала она возможным в ней; тем больше дивились мы, услышав... Поду-
мали б, она шутит, если б не видели по ее взволнованности, что в самом деле
должно было быть так: когда она вошла,—почти вбежала,—к нам в столовую,
ее руки еще дрожали, на лице был экстаз; первые слова ее были отрывистые,
бессвязные. Только выпив холодной воды, которую мы подали ей, она стала
сама собою. Такого порыва не могли вы ожидать от нее, вы не могли подго-
767

товиться, чтобы сдержать свое волнение. При вашем уважении к мамаше, вы
должны были быть растроганы до глубины души таким пылким выражением
ее радости, ее любви. А вы?—Когда я подбежала к дверям зала, вы шли себе,
как ни в чем не бывало, преспокойно покуривая сигару! Преспокойно! Дымок
шел ровной струйкою. Вы даже имели перед тем досуг почувствовать охоту
курить, имели время вынуть сигару, спички, раскурить сигару — на все это —
это не две секунды — у вас нашелся досуг в какие-нибудь полторы минуты
времени! Когда мамаша обнимала вас, вы, вероятно, обдумывали: ваять ли
прежнюю сигару, или она уж попортилась погасши. О нет, нет! Перед тем
временем и в то время, когда мамаша обняла вас, ваше душевное состояние
было не просто обыкновенное ваше унылое, или как вы называете, вялое; нет,
это было совершенная подавленность души. Такая бесчувственность, какая
обнаружилась в вас при таком проявлении радости и любви мамаши, показы-
вает, что ваша душа была тогда подавлена тоскою, заглушившею в вас вос-
приимчивюсть к каким бы то ни было впечатлениям.
— Но помилуйте ж, Полина Павловна, ровно никакой особенной тоски
у меня не было. Напрасно вы полагаете, что я не был взволнован тем, что
ваша мамаша была так добра ко мне. Я был растроган до такой степени, что
сам себя не помнил; я очнулся лишь когда шел по поляне; у меня захватывало
дух, надо было остановиться, чтобы отдышаться. Поверьте, было так.
— Неделикатно, деликатный человек. И неудачно. Вы хотите посмеяться
над моим легковерием, воображаете, что я поверю. Мое легковерие не так
велико.
— Помилуйте, какая насмешка, помилуйте, какое легковерие, Полина
Павловна... И что тут невероятного, когда сама же вы говорите, что должно
было это быть.
— Должно было, при здоровом состоянии души; но не было, потому что
жизнь вашей души была угнетена.
— Помилуйте, Полина Павловна да почему ж вы так твердо убеждена,
что жизнь моей души...
— Как почему? Потому, что не было того, чему должно было быть.
— Да почему ж вы знаете, что этого не было?
— Да потому, что этого не могло быть.
— Но помилуйте ж, почему этого не могло быть?
— Потому, — стала говорить она, делая ударение на каждом слове: —
Потому, что Владимир Васильич, через полторы минуты вы шли потихоньку,
ровно, как человек ничего особенно не чувствующий, и преспокойно покури-
вали сигару, которую уж успели преспокойно, методически раскурить. Было
волнение, от которого захватывало дух — и через полторы минуты ни малей-
ших следов его уж нет, возможно ли это? — И разве лицо ваше не было дей-
ствительно совершенно апатичным, когда вы оглянулись на стук расхлопнутых
мною дверей? — Было. Совершенно апатичным.
— Я и полагал, что оно должно быть таким. Но — было потому, что я
успел подавить в себе волнение.
— В полторы минуты? Такое волнение? — Она говорила опять делая уда-
рение на каждом слове.
— Не в полторы минуты, а меньше. Когда я закуривал сигару, я уж был,
как обыкновенно, вялый. У меня такой характер, Полина Павловна: если
что-нибудь подымает меня из апатии, мне легко снова впасть в нее; это
натуральное состояние моего духа, оно мгновенно охватывает меня, как
только вздумается мне захотеть этого.
— Мудрено поверить, Владимир Васильич.
— Я говорил вам всю правду, Полина Павловна; был совершенно откро-
венным. — Он вздохнул. — Знаю, что это останется напрасно. Что ж, так и
быть.
— Вы человек с сильною волею. И нервы у вас железные. Но...
— Помилуйте, Полина Павловна! Какая у меня сильная воля! А нервы
у меня, действительно, не из такого материала, как у людей, похожих на лю-
дей; только не из железа, а из мочала. Это не так энергично, как если б они
768

были железные, но мочальные лучше даже и железных по отношению к
спокойствию. Ударьте по железу — задрожит, зазвенит; а но мочалу бейте, как
хотите, оно лежит себе, и лежит безо всякого отголоска.
— Вы ошибаетесь в себе. Как вы читаете стихи? И когда вы говорите
о чем-иибудь ученом или газетном, вы, начав, действительно, вяло, через пять
минут как одушевляетесь? — увидите вы, что и в жизни вы очень, очень не
апатичен. И это уж начинается. Вы уж и сам замечаете, что это началось.
Замечаете. Только не хотите признаться. Пора мне говорить прямыми сло-
вами: вы влюблен в Ксению Юрьевну. Нет?
Влюблен-то влюблен. Не повредит он мнению Полины Павловны и всех
их о ней, что она очаровательна. Он помолчал.
— Не хотите сознаться? Могла ли я не знать вперед, что вы не захо-
тите сознаться. Но чтобы не воображали вы, будто без вашего признания у
меня не будет полной уверенности, я скажу вам: меня убедили в том не чьи-
нибудь слова, и не какие-нибудь соображения, в которых я могла б и оши-
биться, а мои глаза. И не я одна видела; видели это; видели совершенно ясно,
не только Наденька, но и Машенька и Леночка; видела и поняла это и сама
Ксения Юрьевна...
— Видели и поняли. Увидели не то, что было, а то, что вздумали вообра-
зить. Вообразили то, что понравилось им вообразить, и подумали, что увидели
это; а разумеется, поняли, потому что увидели то самое, о чем думали. Что ж
такое, однако, увидели и поняли? Разумеется само собою: увидели, что он
смотрит на Ксению Юрьевну, как влюбленный; и поняли, что он влюблен.
И превосходно: стало быть она очаровательная красавица; и тем лучше для
нее, и он очень рад за нее этому. — Нет, однако: они увидели и поняли, ко-
нечно, не совсем то, а что-то — как будто менее фантастическое.
— ...Не оскорбитесь, Владимир Васильич: я немножко поколеблю ваше
мнение о безусловной авторитетности для нас ваших мнений о красоте того или
другого красивого женского лица. Ваш взгляд очень разборчив; разборчивее,
чем мой или Наденьки. Ваши суждения логичны, беспристрастны; вы хоро-
ший и справедливый ценитель. И ваши суждения разъясняют нам нашу оценку,
исправляют, дополняют ее. Но все это лишь тогда, если вы судите о том,
что видели хорошо; а чтобы видеть хорошо, надобно смотреть внимательно...
Так и есть! Они не воображали видеть то, чего не было; они видели то,
что на самом деле было. Наверное, так. Наверное, правильно подметили и
правильно поняли.
— ...Авторитетность ваших мнений очень велика для нас, для Наденьки
и меня. Но, как ни велика она, имеет границу. О том, чего не видели вы
хорошо, вы не можете судить правильно. Для нас авторитетны ваши суждения,
а не суждения вашей небрежности, вашего незнания...
То самое! Стало быть, сказать правду можно: она не повредит Ксении
Юрьевне; и он скажет правду. Он скажет, что он вовсе не влюблен в Ксению
Юрьевну. Он был рад, что может вывести Полину Павловну и всех их из их
ошибки.
— Когда Ксения Юрьевна, вспыхнув и потом засмеявшись, встала из-за
работы и подошла к вам ободрить ласковыми словами вас, смутившегося, вы
взглянули на нее с признательностью за ее доброе расположение к вам, за ее
снисхождение к вашему проступку перед нею. Вы взглянули с признательно-
стью, ио в тот же миг, как вы взглянули, в вашем взгляде появилось совсем
иное чувство — недоумение. Правильно мы увидели, Владимир Васильич?
— Совершенно правильно, Полина Павловна.
— И правильно поняли мы ваше недоумение? — Вы удивлены были не
тем, что она поступает с вами так благородно, великодушно: вы всегда призна-
вали, что у нее прекрасное сердце; вы увидели не то лицо, которое, полагали
вы, так знакомо вам, вы увидели новое для вас лицо; не виданное вами: это
вас удивило; новое лицо; это привело вас в недоумение. Мы изумились тому,
что узнали из этого вашего недоумевающего выражения глаз: мы никак не
предполагали этого! Владимир Васильич, до этого четверга, до этой минуты,
вы не видывали хорошо, ни разу хорошо не видывали лица Ксении Юрьевны;
769

или вовсе никогда не видывали, или, вероятнее, по крайней мере никогда с той
поры как она стала взрослою девушкою; ни в этот ваш приезд, ни в три, или,
по крайней [мере], в два последние ваши приезда,—о, Владимир Васильич, Вла-
димир Васильич!—Полина Павловна рассмеялась:—Признавайтесь правда?
— Правда Полина Павловна. -*- И сам он рассмеялся. — Не видел с той
поры, как ей было четырнадцать лет. Во все три последние приезда не видел.
— Я расхохоталась бы на всю комнату, если бы Наденька не зажала мне
рот платком, чтобы избавить вас от нового смущения. Но изумившись искус-
ству, с которым сумели вы до той минуты не видеть хорошенько ее лица, мы
зато поняли, чего не могли понять прежде: ваше упорство не признавать
Ксению Юрьевну восхитительною красавицею, или, как вы это называете по
вашей слишком строгой классификации, просто красавицею, без возвышаю-
щего эпитета, на раздачу которого вы так же бережлив, как ваши англичане
на раздачу ордена Подвязки, — сколько в целой Англии счастливцев, удосто-
енных этого знака отличия?
— Меньше тридцати.
— И женщин, удостоенных от вас отличия быть признанными за восхити-
тельных или как-нибудь иначе самых подлинных красавиц, не больше в целой
Англии, чем кавалеров ордена Подвязки, я уверена0 Этого, мы не добивались
от вас для себя, я не требовала для Ксении Юрьевны: у нас есть глаза; но
странно казалось нам то, что признавая красавицами нас, вы не признавали
красавицею Ксению Юрьевну. Несправедливость? — Невозможно; что же за
причина такой странности? Мы не понимали? С той минуты, стало ясно: не-
знание; и небрежность, думающая, что знает. Вы были, без сомнения, справед-
лив к тому лицу, о котором судили; мы не сомневаемся: то лицо не имело вос-
хитительной красоты или, по-вашему, просто красоты; было не более, как кра-
сиво, то есть: миловидно, но, собственно говоря, не красиво. Так вы судили
о нем справедливо, но оно не было лицо Ксении Юрьевны.
— Я никогда не говорил никому из вас, Полина Павловна, что не считал
ее красавицею.
— Еще бы, не знать мне, что не могли говорить, если б я и не помнила,
что действительно не говорили! Разве вы такой человек? Но вы не называли
ее красавицею; это было достаточно ясно для нас. — Я потом спросила ее, как
же могло быть, что прежде вы не видели ее лица хорошо? Вы и смотрели на
нее с удовольствием, слышали мы от других и от вас. Она сказала, что такое
было это, ваше «смотреть на нее с удовольствием»; вы из деликатности делали
вид, будто вы смотрите на нее, а сам смотрели, думая о чем-нибудь другом,
так что не замечали лица, на которое смотрите, или чаще потому что это
легче — вы обращались лицом прямо на нее, и всем казалось вы смотрите на
нее, а вы смотрели несколько мимо. «С той поры, как я подросла и начала ин-
тересоваться тем, нравится ли мое лицо людям, мнением которых я должна
дорожить, говорила она мне: «Владимир Васильич ни разу не взглянул на меня
внимательно. Меня обижало и огорчало это: обижало, потому, что значило:
по его мнению, я некрасива: огорчало потому, что я всегда была очень располо-
жена к нему: пусть я некрасива, но за мое расположение к нему, он мог бы
смотреть на меня не как на красивую девушку, а как на друга; заслуживала
ль пренебрежения и дружба моя? или он и о моем сердце думает, что оно
нехорошее?»—И она только жалела, что вы огорчаете, обижаете ее, а не сер-
дилась; оставалась расположена к вам. Милая девушка! скромная, чуждая тще-
славия. Но теперь вы справедливо цените и лицо ее и сердце. Мы видели:
после того первого взгляда недоумения, были взгляды любви. Мы знали
только это: мы видели взгляды любви. Я узнала больше этого только когда
подбежала к дверям, и увидела: через какие-нибудь полторы, много две ми-
нуты после того, как мамаша обняла и поцеловала вас, вы идете себе, как
будто ничего особенного не было, и спокойно курите сигару. Еще больше,
окончательно все, я узнала, когда припомнила выражение вашего лица при виде
моего стремительного движения, которым я бросалась окинуть руками и рас-
целовать вас: я поняла, что ваше решение принято и что вы убежден: вам не
будет отказано в счастьи, которого решились искать вы. Радуюсь за вас...
770

— Полина Павловна... — Он уж уверен, что Ксения Юрьевна примет его
предложение, что Юрий Константиныч и Александра Дмитриевна с удоволь-
ствием благословят их союз! Это было слишком много. Быть влюбленным в
нее, он был согласен и даже рад: это лишь делало смешным его, что за важ-
ность! Ей, это давало пользу: она, по его мнению, очаровательная красавица,
каких мало. Но быть уверенным в ее согласии на брак с ним, знать, что со-
гласятся ее отец и мать, это значило запутывать в дело их, компрометировать
ее. Этого, он не мог допустить. — Полина Павловна, почему ж вы поняли в
этом смысле ту перемену во мне, что прежде ваши поцелуи огорчили бы меня,
а теперь были бы приняты мною с радостною признательностью за такую
нежную ласку дружбы? Правильно ли поняли вы причину перемены? Я дол-
жен сказать вам, что вы ошибаетесь.
— Вы скромен, это хорошо; сознаться, было бы пошлым самохвальством,
которого не то что я и враги ваши, если они есть у вас, не считали бы воз-
можным ожидать от такого человека, как вы. Вы обязаны отрицать. Но то, что
вы обязан отрицать, слишком ясно. Пока вы не сказали, кто будет та, которая
будет вашей женой, вы не могли знать, возможно ли будет ей правильно су-
дить о чувствах, которые были в нас, когда мы обменивались поцелуями;
вероятность почти была вся на той стороне, что ей нельзя будет не понять
этот факт вашего прошлого в смысле, который должен возбуждать в ней тре-
вогу за ее будущее. Все шансы были, что она будет незнакома со мной; сбли-
зиться со мной так интимно, чтобы читать все в моем сердце, имела ль бы
желание, имела ль бы время она прежде, чем узнала б этот факт? Кто мы?—
мещанское семейство, находящееся на службе у вашей сестры, в частности* кто
я?—одна из горничных вашей сестры. Спешить сближением со мной, дру-
житься со мною — разве это могло быть первою ее заботою?—Но увидеть
меня; она увидела бы в первый же день приезда сюда. Она увидела б: это
горничная его сестры, с которой целовался он, красавица. Что ж это было,
наши поцелуи?—Я была вашей любовницей и, быть может остаюсь; а навер-
ное буду опять, лишь перестанет ее любовь быть для вас новизной.—Как
было бы вам не огорчиться, если б я поцеловала вас, пока вы не знали, кто
будет та, на которой вы женитесь? Но — Ксения Юрьевна! Ксения Юрьевна
знаег каково мое чувство к вам, ваше ко мне. Чего же опасаться вам? Она
знает: наша любовь—любовь близких родных, исключающая всякую возмож-
ность вам ли, мне ли иметь какие-нибудь чувства друг к другу, кроме таких,
которые имею я к мужьям моих сестер, имеет ее брат к ней.
Логично. Все совершенно верно.
— Полина Павловна, прошу вас, верьте, что я скажу вам правду. Действи-
тельно, Ксения Юрьевна никогда не усомнится в характере наших чувств, но
будет знать их всегда, как теперь; как одна из ваших и моих знакомых.
— Вы опять впали в то состояние безнадежности, которое подавляло всю
вашу душевную жизнь час или полтора тому назад? О, и на этот раз через
полчаса оно минует, как тогда, и возвратится к вам та разумная уверенность,
с которою вы готовы были отвечать на мои поцелуи горячими поцелуями
братской любви. Я понимаю, что при вашем характере и самая разумная уве-
ренность должна иногда колебаться, падать. Вы человек бестрепетного муже-
ства, когда дело идет о вопросах науки или общего блага, но когда вам на-
добно судить о самом себе, вы становитесь мнителен, вы готов отрицать в
себе и ум, и знание и даже не признавать себя честным человеком. Вы часто
ненавидите, презираете себя...
Откуда это она знает? Не могла ж говорить этого ей или кому-нибудь
его сестра. —
— ...Да, вы часто бываете в таком настроении духа. И почти непрерывно
вы чувствуете неудовольствие против себя, хоть не простирающееся до такой
болезненной крайности, но очень сильное и едкое. Ваша апатичность искусст-
венная: это—особенного рода способ скрытничать. Он обратился в привычку
вам, но он—искусственная манера держать себя, чтоб утаивать от наблюде-
ния всякую вашу мысль, все движения вашей души. Мы обманывались этой
вашей манерой: она очень искусственная; мы принимали ее за действительную
771

вашу природу, но Габриэлла Платоновна растолковала нам. Это было при
Авроре Васильевне. Аврора Васильевна просила Габриэллу Платоновну мол-
чать, но не говорила ей, что она ошибается. Услышав, как надобно понимать
вашу апатичность, мы и сами стали видеть: она»—лишь маска, под которой вы
прячетесь. Вы—апатический человек. Вы человек кипучей душевной жизни...
— Вот хоть против этого-то можно возразить, не говоря неправду,
— ...Вы непрерывно волнуетесь сильными стремлениями то люовн, то
ненависти.
— Например, когда по целым дням каждый день целые месяцы читаю и
читаю такие сухие книги о таких сухих предметах, что тригонометрия Сергея
Григорьича перед ними — ро/ман. И пишу о тех же самых предметах.
— Энергия страстного труда, даваемая страстною потребностью разъяс-
нить себе истину. Не спорьте. —
Что тут спорить?! Чем больше спорить, тем больше правды или чего-
нибудь хоть отчасти несколько похожего на правду услышишь от нее.
— ....Не собьете. Сумею отвечать на всякий изворот вашей хитрости. Раз-
гадка всем вашим загадкам одна и та же, и она сказана нам.
— Я не спорю, Полина Павловна; я хочу только сказать, что быть может,
мое мнение о Габриэлле Платоновне покажется вам не совершенно ошибочно.
Габриэлла Платоновна человек—гениального ума, но она еще ребенок. И, как
ребенок, беззаботно наслаждающийся жизнью, она может быть не все по-
нимает в душевном состоянии человека, который пережил мыслью много,
много, и который поэтому мог стать равнодушен ко многому.
— Что правда, то правда. Преувеличения в ее понятиях о вас есть; И
ошибки есть, вероятно. Но в сущности, ее взгляд на ваш характер верен. И я
смотрю этим взглядом на то, к чему относится спор между нами. Вы говорите,
что состояние безнадежности, в котором находитесь вы, вот теперь, в эти Ми-
нуты, не мимолетно. А я говорю: оно страстный порыв вашего недовольства
собою; перекипит это в вас, и вернется разумная уверенность, в которой на-
ходились вы, когда я хотела обнять вас. Эта уверенность была разумна.
— Вы смотрите ошибочно. Верна или не верна та мысль Габриэллы Пла-
тоновны, но вы ошибаетесь относительно факта: я был в самом спокойном со-
стоянии духа, когда Авдотья Николаевна обняла меня, я был вполне впечат-
лителен, и я был растроган до глубины души. Я успел быстро подавить вол-
нение, когда опомнился,— только.
— Не спорьте, не скрытничайте. Ваши минуты отчаяния — болезненный
бред вашей мнительности, вашей робости. Ваша уверенность разумна. Мы —
только приказчицы Авроры Васильевны в оранжереях, теплицах и на фабрике,
служанки ее в Будуаре. Мы — не ровные ее знакомым, мы знакомы с этими
дамами и девушками высшего здешнего круга только, как бывают горничные
знакомы с гостями их госпожи. Но Владимир Васильевич, горничные могут
слышать многое, даже если не подслушивают. При горничных, гости не стес-
няются иногда говорить между собою многое, чего нельзя им говорить при
хозяйке или при других дамах и девушках равного им общественного положе-
ния; иногда не затрудняются и разговаривать с горничными о многом, осо-
бенно, когда считают горничных, помимо их положения служанок, женщинами
достойными уважения — например, Наденьку и меня — или достойными
ласкового расположения, как Машеньку и Леночку. Мы знаем о мыслях
Ксении Юрьевны, Александры Дмитриевны, Юрия Константиныча очень
многое; и в том числе, довольно многое, быть может, неизвестное и самой
Авроре Васильевне с такой достоверностью и определенностью, как нам.
Верьте, — я не наобум говорю: ваша уверенность разумна; я говорю это на
основании фактов. Александра Дмитриевна...
— Полина Павловна, прошу вас: я не имею права слушать дальше.
— Я надеюсь...—она приняла тон очень решительный; она говорила то-
ном симпатии; теперь стала говорить тоном, тоже проникнутым симпатиею,
но авторитетным, воспрещающим возражать: —Я надеюсь, Владимир Ва-
сильич, вы не сомневаетесь, что я не способна говорить того, чего не имею
права говорить. Александра Дмитриевна и Юрий...

ВЕЧЕРА У КНЯГИНИ СТАРОБЕЛЬСКОЙ
Достаточно прочесть три, четыре первые страницы рассказа, чтобы ви-
деть: он написан тем пожилым человеком, о котором идеть речь в начале его.
Автор говорит о себе в третьем лице потому, что это представляет удоб-
ство для сохранения отчетливой разницы между ним и более или менее фан-
тастическими пожилыми людьми, автобиографические рассказы которых встав-
лены в рамку его основного рассказа о своих разговорах и маленьких при-
ключениях.
В. Полянский.
ЗНАКОМСТВО С ДРУГОМ
ПРИНЦЕССЫ КОРЛЕОНЕ
С 6 часов утра часов до 6 вечера в первый четверг декабря
нынешней зимы Павел Сергеич Вязовский, человек лет пятидесяти
пяти, давнишний житель двух из трех комнат старенького кро-
шечного деревянного домика в одном из глухих углов Петербурга,
проводил время по обыкновению: сидел за рабочим столом и
писал, устав писать ложился на диван и отдыхал читая, потом
опять садился писать, и урывками между этих занятий услышал
утром голос старушки, хозяйки домика: «самовар принесла, Павел
Сергеевич», сказал ей «благодарю, Анна Даниловна», выпил два
стакана чаю с молоком, съел с чаем ломоть белого хлеба; опять
услышал голос хозяйки: «принесла завтрак, Павел Сергеевич»,
опять поблагодарил ее, выпил стакан молока с черным хлебом,
составлявший его завтрак, опять услышал голос хозяйки: «при-
несла обед, Павел Сергеич», опять поблагодарил ее, съел тарелку
грешневой кашицы, составлявшую его ежедневный обед; опять
услышал — это было, наверное часов в 6, по аккуратно соблюдаем
мому старушкой порядку, — голос ее «принесла самовар, Павел
Сергеич!», опять сказал «благодарю вас, Анна Даниловна», — но
тут произошло отступление от ежедневного порядка: встав поло-
жить чаю в чайник, и налить кипятком, Павел Сергеич увидел,
что старушка не ушла, стоит, сложа руки и смотрит на один из
773

локтей его пальто. Он вздохнул, подумав: «опять за то же», —
и не ошибся: старушка сказала:
— Батюшка, Павел Сергеич, отдайте же мне пальто-то.
Вот уж месяца три, чуть не каждую неделю это приставанье!
А в последнее время, кажется, иной раз и чаще, чем каждую не-
делю. Именно поэтому-то и угадал Павел Сергеич так верно
намерение, с которым осталась в комнате Анна Даниловна, подав
самовар.
— Отдам, Анна Даниловна, когда доносится.
— Да ведь еще весной на локтях второй раз положила за-
платы, Павел Сергеич. Вы думаете «не проносились»; сами-то
заплаты не проносились, это точно, да кругом-то их расползлось.
И на полы-то вы посмотрите: ведь все в лохмотьях.
— Ну, это вы уж напрасно, Анна Даниловна, — отвечал
Павел Сергеич, посмотрев на поды: — обтерлись, правда, но чтоб
они были в лохмотьях, этого еще нельзя сказать.
— Право, отдайте, Павел Сергеич, распорола б я его, сшила
бы лоскуты в роде подстилки, положила б у двери, обтирать
ноги — и прекрасно бы было.
— Отдам, Анна Даниловна, вот погодите, отдам.
— Отдать-то отдадите, Павел Сергеич, да когда это будет.
— Отдам, Анна Даниловна, отдам. Нельзя будет носить,
отдам.
Анна Даниловна покачала головой и пошла из комнаты, но
сделав шаг, остановилась:
— Вот что еще хотела я сказать вам, Павел Сергеич: совсем
необыкновенное дело. Почти что сейчас вот был у меня... Ну, да
уж обещалась не говорить, так не скажу, — и одерживая победу
над собою, старушка решительно пошла из комнаты. Надобно
было доставить ей удовольствие, попросить рассказать необыкно-
венное дело. Она нередко употребляла такую тактику, чтоб
очистить свою совесть: не сама она отняла время у Павла Сер-
геича своими новостями, а по его же просьбе.
— Кто был у вас, Анна Даниловна: племянник или муж пле-
мянницы?
— Нет уж, Павел Сергеич: обещала, что не скажу, то не
скажу.
И старушка ушла.
Павел Сергеич положил чай в чайник, налил кипятком, при-
лег читать, потому что немножко устал писавши, выпил два
стакана чая с молоком, съел с чаем ломоть белого хлеба и сел
писать. Устал писать, лег отдохнуть читая; и только что опять
сел за рабочий стол, услышал голос Анны Даниловны.
— Батюшка, Павел Сергеич!
Павел Сергеич не подосадовал, что хозяйка помешала его ра-
боте: он знал, что без надобности она не побеспокоила бы его.
— Вот что, батюшка, Павел Сергеич: часа два тому будет,
774

перед тем самым временем, как я подала вам самовар, заезжал
к нам солидный такой мужчина, — лет, как бы вам сказать, трид-
цати пяти, — видный из себя и хорошо одет и лицо хорошее,
и в обхождении такой тихий, и спрашивал у меня, дома ли вы
будете нынешний вечер попозднее, часов этак в восемь. Я ска-
зала: известно, что будете; он сказал: хорошо; я, говорит, это
и знал наперед, заезжал спросить лишь для верности; ну и по-
просил, чтоб я об этом вам не сказывала; потому, говорит, что
не для чего связывать его, мало ли, говорит, что может слу-
читься; может, ему и понадобилось бы или так просто вздумалось
бы уйти, а если ему сказать, то будет связан. — Я говорю: на-
прасно опасаетесь, милостивый государь, связать его; никогда
этого не бывает, чтобы он вечером ушел куда, разве раз в году,
а то всегда дома. — Я это знаю, говорит, но только все-таки
прошу вас, не сказывайте, чтобы на всякий случай не связать
его. Что ж, вижу: правду он просит; ну и обещалась промолчать.
Хотела тогда сказать, ну, однако сдержала себя, промолчала, —
обещалась так уж нечего делать, промолчала вам о нем. А вот он
теперь здесь; остался у меня в комнате, и шубу не снял, просил
спросить, угодно ли принять.
«Просите», — сказал Павел Сергеич.
Старушка ушла. Павел Сергеич положил перо и встал в ожи-
дании гостя. Хлопнула наружная дверь. — Итак, это был слуга,
приезжавший тогда с вопросом от господина, и пошедший доло-
жить господину, приехавшему теперь. Заскрипели колеса. По-
слышалось, что подъезжает к крыльцу экипаж на колесах; на
колесах при морозе, по крепкому снегу, стало быть карета. Опять
отворилась наружная дверь и на этот раз не хлопнула, затвори-
лась тихо. Старушка торопливо вошла и шопотом произ-
нося «Батюшка, Павел Сергеич! Господи! Господи!» подала
Павлу Сергеичу две визитные карточки, положенные одна на
другую.
Павел Сергеич прочел на верхней
Лидия Васильевна
Старобельская.
«Удивительно, — подумал Павел Сергеич:—Положим, я ну-
жен княгине для какой-нибудь справки о чем-нибудь из истории
ее предков или предков ее мужа; но как могла она узнать обо
мне, и главное, почему она приехала сама, а не прислала за мною?»
Он сдвинул верхнюю карточку с другой, и недоумение его
исчезло. — Печатные строки этой карточки были итальянские;
по-русски, они будут:
Диана де-Валери
принцесса Корлеоне;
775

под ними Павел Сергеич прочел слова, написанные женским по-
черком тоже по-итальянхжи. Вместе с печатными строками они
в русском переводе будут:
«Диана де-Валери, принцесса Корлеоне рекомендует
расположению г. Вязовского свою родственницу и друга,
Лидию Васильевну Старобельскую».
«Господи! Господи!—шептала хозяйка. — Барыня! Знатная!
Господи,господи!»
Принцесса Корлеоне была дружна с дочерью одного из прия-
телей молодости Павла Сергеича. Принцесса не могла не слышать
от нее о нем. Княгиня, вероятно, была за границей, виделась
с принцессой, упомянула о надобности в какой-нибудь справке;
принцесса сказала, что в Петербурге есть человек, который с
удовольствием будет рыться в книгах или архивах, чтобы сделать
приятное ей. Но княгиня не послала за ним, а приехала со своей
просьбой сама к нему. — Иначе и не могла поступить женщина,
которую принцесса Корлеоне называет своим другом.
Эти соображения были так просты, что Павел Сергеич уж
кончил их, подымая взгляд от второй карточки.
Он пошел в комнату, которую старушка называла залой.
Вошла женщина высокого роста, смуглая, с прекрасными
чертами лица.
— Прошу, княгиня, сюда, — сказал он, низко кланяясь ей и
показывая на свой кабинет: — все-таки там есть кресло.
-— Как объясняете вы себе мое посещение? — начала она, по-
давая ему руку и идя в кабинет: — вы думаете, мне сказала о вас
Диана? Нет.
Княгиня села на подвинутое ей кресло, рукою приглашая
Вязовского сесть рядом, и продолжала: — Нет, я сама знала ваше
имя; у нас есть общие знакомые здесь, в Петербурге: два из
немногих ученых, знающих вас, бывают у одного из моих род-
ственников. Рекомендация Дианы была нужна мне только для
того, чтобы вы не отказались исполнить мою просьбу. Я по-
лагаю, вы исполните всякую просьбу, передаваемую вам от
имени Дианы?
— Без сомнения, княгиня.
— Оденьтесь же получше. Я приехала за вами. У меня по
четвергам собираются знакомые, и собираются рано; с половины
девятого. Некоторые обедали, и я уехала от них. Это свои люди.
В нынешний четверг я жду довольно многих еще вовсе незнако-
мых. Правда, оставшиеся примут их и без меня, но все-таки
лучше, если уж буду дома я сама. Итак, вам не должно терять
времени. Зачем прошу я вас быть у меня на вечере, переговорим
дорогой. А теперь, одевайтесь поскорее. Фрака у вас, вероятно,
нет; да и не нужно; но пальто у вас есть получше?
— Есть, княгиня,
776

— Прекрасно. Дайте же мне какую-нибудь книгу, чтобы подо-
ждать вас без скуки. Или у вас нет никаких, кроме скучных?
— Вот, княгиня, «Тысяча и одна ночь», если вы давно не
перечитывали.
— С детства. И плохо помню. — А кстати, вы в старину лю-
били рассказывать сказки детям. А теперь?
— Стал бы с удовольствием, княгиня, только детей я теперь
не вижу; то есть вижу одного ребенка; но ему еще два года.
Нельзя же сказывать ему.
— Ему, действительно, нельзя. Но моим детям вы будете
рассказывать? У меня сыну восемь лет, дочери семь.
— Расскажу, княгиня.
— Превосходно. Итак, я ухожу и жду вас.
Через минуту он вышел к ней в комнату перед кабинетом.
— Благодарю, что так скоро нарядились. Но я возьму вашу
книгу с собой. Это прелесть, какой я не воображала по воспо-
минаниям детства. — Идем. — Яков Иваныч, по приезде домой,
не пейте чаю, — сказала она слуге, подававшему ей шубу. —
Я думаю, что попрошу вас снова съездить сюда, то чтобы не
простудиться. — Она пошла из домика. — Павел Сергеевич, вы
не сердитесь на меня, что я оторвала вас от занятий.
— Помилуйте, княгиня.
Она села в карету. Влез и Вязовский.
— Я удивилась, что вы могли принять меня без всякой за-
держки. Я знала, вы всегда в халате. Как же случилось, что вы
были в пальто?
— Точно, княгиня, прежде я всегда был в халате. Но вот
уже лет пять у меня вовсе нет халата. Доносил прежний, и рас-
считал, что выгоднее будет не тратить деньги на покупку, дона-
шивать дома старые пальто, в которых уж нельзя выходить;
прежде я их продавал; но какая же цена, когда совсем протерты
локти.
— Так вы становитесь все скупее? А я думала, уж невоз-
можно быть более скупым, чем вы были десять лет тому назад.
Вы видите, однако, что мои сведения о вас останавливаются на
годах уже довольно давних. Те люди, от которых я слышала ва-
ше 'имя в Петербурге, не знают о вас ничего, кроме того, что вы
бываете в библиотеках, которыми они заведуют. Меня интересуют
ваши материальные средства. Скажите, сколько ныне составляет
ваша половина дохода с сада? Я знаю, по отдельным годам это
очень неодинаково, но средним числом по сложности четырех лет,
как считали вы прежде,— сколько теперь? Гораздо больше преж-
него? Яблоки черного дерева оценены теперь в Петербурге по до-
стоинству. Нынешней осенью я заплатила за тысячу их 200 руб-
лей; правда, это были отборные.
— Как вам сказать, княгиня... мой доход, собственно говоря,
составляет около 315 рублей; но это на золото, стало быть по
777

нашему счету выходит много больше; по курсу нынешней биржи,
например, около... позвольте, так ли... так: около 489 рублей.
— «На золото», «по нынешнему курсу» — доход сада в
Увеке — получается по счету на золото! И составляет при очень
высоком курсе золота меньше 500 рублей, а десять лет тому на-
зад составлял 700 рублей — что это значит? Сад в низовье
Волги арендует заграничная фирма? — Не может быть! И доход
уменьшился? — Не может быть! Ваш доход не от сада.
— Ваша правда, княгиня.
— А доход от сада?
— Как вам сказать, княгиня... Это точно, мой доход теперь
не от сада.
— Это вы уж сказали; но что стало с вашим доходом от сада?
— Как вам сказать, княгиня...
— Вы отдали и вашу половину двоюродному брату?
— Как вам сказать, княгиня... Впрочем, что же... Большое
семейство; стали подрастать дочери; помилуйте, две были уже
невесты.
— Когда это было?
— Восемь лет тому назад, княгиня.
— С того времени вы получаете по 300 — и сколько? —
рублей золотом?
— Разумеется, княгиня; надобно было прежде устроить это
дело; а то как же бы я остался без ничего? Помилуйте, княгиня;
какие деньги могу я зарабатывать, с этой глупостью в голове?
Такая глупость, что даже стыднс.
— Что вы называете в этом случае вашей глупостью? Вашу
работу, вероятно?
— Разумеется ее, княгиня; а то что же?
— То есть, кроме этого, во всем остальном вы поступаете бла-
горазумно?
— Ну, вот, княгиня! Будто я сам не понимаю! Только все
другие мои глупости пустяки перед этой.
— Возвратимся к тому из этих пустяков, о котором говорили.
Откуда ж вы получаете доход? И за что?
— Послал, княгиня, в Британский Музей каталог библио-
теки деда и отца; были редкие издания; тоже автографы; на-
пример...
— Приблизительно, знаю.
— Ну, велели английскому посольству отправить все это
туда; я просил назначить мне пенсию по оценке, какая будет;
ну и назначили 50 фунтов в год.
— Как же это, вы — вы! — продали библиотеку!
— Что ж, княгиня, за важность? Я думаю, когда посылал
каталог, я вычеркнул те книги, какие нужны мне; продал только
ненужные, а надобные для работы остались у меня.
— А ваша работа — все та же, без сомнения, о которой вы
77$

десять лет тому назад говорили, что трудитесь над ней уже де-
вятнадцать лет?—Когда она будет кончена?
— Она доведена до конца два года тому назад, княгиня;
теперь я перечитываю, пополняю. Года через четыре кончу пере-
смотр.
— И тогда поедете в Париж печатать?
— Нет, княгиня, думаю поехать через полтора года. Надобно
пополнить в Париже, в Лондоне.
— Для этого-то и стали копить деньги?
— Нет, княгиня, зачем копить деньги для этого? В Париже,
в Лондоне даже дешевле жить, чем в Петербурге.
— А как же вы доедете до Парижа? И переезды из Парижа в
Лондон, опять в Париж, опять в Лондон — много раз придется
переехать.
— Помилуйте, княгиня, как же не много? Такая работа бу-
дет, то есть, для пополнения справок — ну, тоже цитат — что
нельзя иначе: ныне здесь, завтра там.
— Ив Риме и в Вене придется побывать не раз?
— Невозможно без этого, княгиня.
— На это не достанет ваших 50 фунтов.
— Помилуйте, княгиня, как же достать.
— Откуда же вы будете брать эти деньги?
— Что ж, княгиня, — издатель будет давать вперед, разве
много нужно?
— Я знала, что услышу такой ответ. Для чего мне надобно
было услышать его?
— Вероятно для того, княгиня, чтобы сказать: так у вас,
г. Вязовский, нет ничего в запасе?
— Да. Только я назвала бы вас не «г. Вязовский», а «Павел
Сергеич».
— Ваша правда, княгиня, в этом я ошибся.
— А для чего я хотела услышать от вас самого подтвержде-
ние тому, что у вас нет денег в запасе?
— Вероятно, для того, княгиня, чтобы спросить: хорошо ли
это по моему мнению.
— Да, я хотела спросить, не случается ль иногда вам чув-
ствовать огорчение от того, что у вас нет денег?
— Как не случаться: случается, княгиня.
— Я говорила, что сведения, какие имеет о вас Диана, оста-
навливаются на прощанье вашем с одною девушкою десять лет
тому назад.
— Вы не говорили, княгиня, именно этих слов; но было по-
нятно, что временем отъезда этой девушки кончаются сведения
принцессы обо мне.
— Диана получила, но уже после моего возвращения в Петер-
бург, одно сведение о вас, относящееся к более позднему времени;
к недавнему, и даже настоящему. Вы бываете у одной дамы. Ее
779

фамилия — нужна ли для того, чтобы мы понимали друг друга?
Вероятно нет?
— Ваша правда, княгиня; это единственная дама, у которой
я бываю.
— Вы любите ее?
— Как же не любить, княгиня. Я и вас люблю.
— Объяснение в любви ко мне, Павел Сергеич? Не даром
Диана хвалила вашу любезность.
— Нет, вы не смейтесь, княгиня. Как же мне не любить вас?
Разве ваш муж не был тоже очень хороший человек? И разве вы
не любили его?
— Любила, Павел Сергеич. Но оставим это.
«Умно объяснился в своих чувствах,— подумал Вязовский: —
Надобно сказать ей что-нибудь. Что ж бы такое сказать ей?»
Она молчала. Он придумывал, что ж бы такое сказать ей.
Карета проехала Аничков мост. Мелькнул Казанский собор.
Карета повернула в Большую Морскую. Надобно было спешить
придумать, что сказать, потому что уж недалеко было до дома
княгини. Павел Сергеич знал, где ее дом, потому что это был
один из тех домов, которые знают все в Петербурге. Уже не-
далеко, вовсе недалеко было до него. Как тут быть? Надобно
поскорее придумать. Нехорошо это будет не придумать.
Ничего не придумывалось. А повернув в следующую улицу,
карета у первого же подъезда и остановится.
Он наклонился, взял руку княгини и стал целовать.
Княгиня зарыдала.
Карета остановилась.
— Что ж, княгиня, я думаю и дети у вас хорошие.
Вот придумалось же, что следовало сказать.
— Я надеюсь, будут хорошие, — проговорила княгиня.
Она вышла из кареты. — Вышел и он.
— Я не успела сказать, — начала княгиня, прошедши дверь
подъезда: — я не успела сказать вам дорогой, о чем я хочу про-
сить вас.
— Это понятно, княгиня. Я полагал, об ученой справке, а вы-
ходит совсем другое. Разумеется понятно. Как же не понятно.
Тут и говорить, княгиня, не о чем!
— Итак, вы будете сказывать сказки моим детям? — сказала
она шутливо, делая над собой усилие, чтобы придать голосу ве-
селый тон.
— Буду, княгиня.
— А если б я когда-нибудь попросила вас пожить у меня?
Я попросила б от имени Дианы.
— Разумеется, княгиня; как же без этого? Нельзя без этого;
только для чего ж говорить от имени принцессы, княгиня?
— Вот что!—Однако, надобно посмотреть. — Княгиня оста-
новилась перед зеркалом в передней взглянуть, не видно ли по
780

глазам, что она плакала.— Так вот что! Незачем просить от
имени принцессы. 11онимаю. Вы любите меня не меньше, чем
Диану?
— Нет, княгиня; как же можно, большая разница.
— Чем же я хуже Дианы?
— Вот видите ли, княгиня. Вы...
Княгиня засмеялась.
— Пощадите, Павел Сергеич.
— Что ж это я в самом деле, княгиня!
— Диана говорила правду: вы неоцененный собеседник, Па-
вел Сергеич.
— Да, это бывает, княгиня. Но больше я скучный собеседник.
— Для меня не будете скучным. Я теперь попрошу вас
остаться пожить у меня, — для формы прибавляя: — если вы
понравитесь моим детям; в чем, разумеется, нет сомнения не
только у меня, даже и у вас.
— Ваша правда, княгиня.
— Немножко заметно, что я плакала. Надобно мне умыть
глаза. Пойдем в мои комнаты. Я познакомлю вас с моими
детьми. — Она пошла в боковую дверь.
Прошедши две комнаты, они вошли в небольшой салон. Там
сидела горничная.
— Где дети, Наташа?
— Играют в нашем зимнем садике, Лидия Васильевна; с ними
там некоторые из наших молодых дам.
— Это далеко вести вас туда, Павел Сергеич. Лучше позовите
детей сюда, Наташа. Скажите нашим дамам, которые там, что
я выйду в приемные комнаты через десять минут.
В одной из длинных стен зала были двое дверей.
— Налево, спальня Володи, а направо, спальня моя и Ни-
ночки. Идите со мною. Я могу разговаривать с вами и умывая
глаза.
Они перешли через комнату ее сына в следующую, где был
прибор для умыванья.
— Комнаты для себя выберете вы сам. Я советовала бы взять
те две, которые налево от нашего особого зимнего садика, —
моего и детей. Впрочем, как сам вздумаете. Дети покажут вам
всю эту сторону дома, нашу семейную.
— Не для чего, княгиня, выбрали вы, то и будет хорошо.
— Я думаю. Итак, для вас приготовят комнаты подле садика.
А как мы будем называть ту даму, которую вы любите больше,
чем меня, почти так же, как Диану? — Может быть Корнелией
Васильевной?
— Я согласен называть ее вашей сестрою, княгиня.
— Она моложе меня пятью годами; и лучше?
— Я думаю, только четырьмя, княгиня. Ей двадцать три
года.
781

— Если так, то да; но все-таки, много моложе. И лучше?
— Другой тип, княгиня; у вас малороссийский; у нее итальян-
ский.
— А я могу быть с нею знакома?
— Не знаю, княгиня. Но сомневаюсь.
— Сомневается и Диана. Но быть может, это удастся мне.
Я думаю сделать так: вы скажете мне, в каком часу удобнее бу-
дет для нее завтра принять меня. — Княгиня отерла глаза и по-
смотрела в зеркало. — Теперь не заметно. — Я поеду передать
ей, что вы поселились у меня.
— Что ж, княгиня, это хорошо.
— Если она... Но вот бегут дети.
Дети бросились к матери. — Мамаша! мамаша!
— Мамаша, а мы спросили, — начал Володя, приостанавливая
свои поцелуи.
—• У Наташи, — подхватила Ниночка.
— Кто приехал с вами... — продолжал Володя.
— А Наташа не знала, — продолжала Ниночка.
Так это шло и дальше в два голоса:
— А мы знали — и не сказали ей — Наташа, это Павел
Сергеич, — который будет сказывать нам сказки. — И вы, На-
таша, будете слушать с нами. — И Павел Сергеич будет учить
нас всему.
— Всему учитесь вы, Володя и Ниночка, если хотите, — ска-
зала Наташа: — а я не хочу не только всему, ничему учиться.
И обманула-то вас я, а не вы меня обманули: я слышала, кто
[фиехал с Лидией Васильевной, а сказала: не слышала.
— Ах, что мы сделали, мамаша! — воскликнула с отчаяньем
Ниночка: —мы забыли поздороваться с Павлом Сергеичем! Па-
вел Сергеич, вы простите, что мы забыли?
— Это от радости, Павел Сергеич, — пополнил Володя.
— А я вам скажу вот что, молодая лэди и молодой джентль-
мен, — начал Павел Сергеич: — знаете ли вы трех кален-
деров?
— Трех — как? — Трех, кого? — спросили два голоса.
— А вы, Наташа?
— Не знаю и я.
— Ну, вы не хотите учиться, так нечего вам и слушать.
— И не буду.
— И действительно, не будете слышать начала, если Павел
Сергеич не подождет вас, — сказала княгиня. — Дети, как видите,
Павел Сергеич, решили, что я должна просить вас остаться. На-
таша, вы скажете вашему дядюшке, чтоб он передал старушке
хозяйке, что Павел Сергеич остается у нас — и взял вещи, ка-
кие нужны. — До половины десятого, я прощаюсь с вами, моло-
дой джентльмен и молодая лэди. — Павел Сергеич, не надоест
вам сидеть с ними почти целый час?
732

-— Мы увидим, княгиня. Не надоедим друг другу, то про-
сидим и до двенадцати, если вы позволите, княгиня.
— Невозможно, Павел Сергеич; в половине десятого я приду
за вами. Все общество соберется к тому времени. В библиотеке
группируются охотники до ученых разговоров и рассуждений о
политике. Я проведу вас к ним. С некоторыми, познакомлю; —
с теми, знакомство с которыми будет, надеюсь, приятно вам; это
очень ученые люди. Я распоряжаюсь вами, Павел Сергеич, совер-
шенно деспотично; но только на этот вечер, для первого знаком-
ства.
— Я понимаю, княгиня. Впрочем, и после, всегда делайте то
же; мне все равно.
— Нет, этого не будет после. А за нынешний вечер вы оправ-
даете меня, когда мы переговорим но разъезде гостей.
— Это понятно само собою, княгиня. Так лучше для первого
знакомства.
— А мы тогда тоже пойдем?— Только не к ученым пойдем?—
спрашивали дети.
— Пойдете тогда к нашим, и для нынешнего вечера оста-
вайтесь там, сколько вам угодно, хоть до самого разъезда
гостей.
— Превосходно, — сказал с солидным спокойствием Володя.
— А я вперед знаю, что усну там, — воскликнула Ниночка.
— А покуда, садитесь-ка, молодая лэди и молодой джентль-
мен, вот сюда подле меня; — сказал Павел Сергеич, усаживаясь
на широкий и низенький диван. — Я думаю, вы сами знаете, как:
маленьким надо на такие диваны садиться с ногами. — А вы,
Наташа, не слушайте.
И он начал.
— Лет тысячу тому назад, самый сильный царь на свете был
халиф. Халифы царствовали в Азии, и столица у них в то время
была Багдад...
Наташа села на диван подле Ниночки.
— Я не слушать, Павел Сергеич, а только мы с Ниночкой
любим сидеть обнявшись.
— Прежде были другие, а тогда Багдад. И самый сильный
из всех халифов был Гарун Аррашид. Ни до него, ни после него
такого сильного не было. Он любил...
Княгиня ушла.
— Наташа, запремся, чтоб никто не помешал, — сказала Ни-
ночка.
— Умно вздумали, Ниночка, — сказала Наташа, — Володя,
вы видите, мы с Ниночкой сидим обнявшись, нам встать нельзя,
ступайте-ка, заприте дверь вы.
Володя вскочил, запер дверь и с восклицанием: — Когда вы
меня потревожили, то вот же что! — бросился к Наташе, сел при-
жавшись к ней с другой стороны от сестры.
783

— Это и точно лучше, Володя, — сказала Наташа, обнимая
его свободной рукой.
— ...Он любил, одевшись в простое платье, ходить по Багдаду,
чтобы своими глазами видеть, все ли хорошо. Вот однажды...
— Господа и госпожи... да они заперлись, — послышался
господам и госпожам голос княгини. Володя побежал отпереть
дверь.
— Это я вздумала, мамаша, — сказала Ниночка.
— Умница, душенька. — Я за вами, Павел Сергеич. Я про-
веду вас прямо в библиотеку. После, когда пойдем ужинать, по-
знакомитесь с остальным обществом.
ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ
В библиотеке было человек двадцать. Двух или трех из них
Павел Сергеич знал в лицо. Его не знал даже и в лицо ни один.
С некоторыми княгиня познакомила его, выбрала, где ему сесть.
Он уселся и стал слушать разговоры.
В той группе, в которой посадила его княгиня, разговор шел
об ученых предметах; в других, об искусстве, литературе, поли-
тике.
Двое, между которыми посадила княгиня Павла Сергеича, об-
ращались к нему с вопросами, как он думает о том или другом
предмете разговора их с другими; он давал ответы, основатель-
ность которых не могла быть потрясена никакой ученостью, ни-
какой диалектикой: «Конечно, многие думают одинаково с вами»
или «Да, об этом спорят». Когда спрашивавший не удовлетво-
рялся такими заявлениями его убеждений, говорили: — «Но
ваше мнение?» — Павел Сергеич не затруднялся высказать и свое
собственное мнение: «Да, это вопрос интересный» или «Да,
я когда-то тоже интересовался этим» или «Да, это может казаться
любопытным».
Собеседники перемещались из группы в группу, один за дру-
гим присоединялись к группе, сидевшей около тех двух знакомых
Павла Сергеича, между которыми посадила его княгиня и которые
не покидали своих мест; разговор менялся; Павел Сергеич давал
ответы все в прежнем вкусе, о чем бы его ни спрашивали. На-
конец и перестали спрашивать его. — Все присоединились к той
группе, в которой сидел с самого начала Павел Сергеич. Он ви-
дел, что те два собеседника, между которыми посадила его
княгиня, были главные лица общества, беседовавшего в библио-
теке. Теперь, поочередно говорили они; все другие только встав-
ляли краткие замечания, большею частью вопросы, в промежутки
обмена их своими мыслями. Они говорили отчасти возражая один
другому, но больше соглашаясь между собою, лишь пополняя
784

мысли друг друга, о положении дел в России, о настроении рус-
ского общества, о желаниях просвещенных патриотов.
Вошла княгиня.
— Господа, дамы и легкомысленные молодые — к сожалению,
и не молодые, но тоже легкомысленные — товарищи их препро-
вождения времени в недостойных внимания вашей серьезности
пустых разговорах и смехе, прислали меня объявить, что дают
вам три минуты на заключение мира по вашим спорам. Они ре-
шили сесть за стол в половине двенадцатого. — Больше ли вы
сходились, или больше расходились с Mr. Вязовским? — обра-
тилась она к тем двум, между которыми посадила его, когда при-
вела в библиотеку. — Я думаю, мало в чем могли сойтись с ним
вы?—она назвала — фамилию одного из этих двух.—А вы,—
она назвала фамилию другого, — и того меньше? — Я не хотела
пугать вас вперед; но теперь вы увидели, каков Mr. Вязовский:
страшный спорщик, ужасный, какого другого не найти? Я боюсь,
он по целым получасам не давал слова выговорить вам.
Они переглянулись между собой, как будто общими силами
приискивая такую форму ответа, которая не была бы неловкою.
Павел Сергеич соглашался в душе, что положение их затрудни-
тельно.
Но княгиня сумела вывести их из него. — Я вижу, что ошиб-
лась относительно степени участия Mr. Вязовского в вашей ны-
нешней беседе. Павел Сергеич не всегда разговорчив. И у кого
из нас не бывают такие настроения души, что тяжело говорить?
У кого не бывало также часов такой сосредоточенности мыслей
на одном предмете, что мы чувствуем себя неспособными говорить
ни о чем ином, интересующем других? — Я думаю, что я ввела
Павла Сергеича в тяжелое настроение мыслей одною из моих
просьб, отнимающей у него очень много времени. Он был так
добр, что согласился остаться у меня. Почти все время, которое
проведет он в гостях у меня, будет потеряно для его ученых за-
нятий. Это большая жертва, и понятно, что он будет задумчив.
— Э, княгиня, помилуйте! — Он махнул рукой. — Какая
жертва! и какая потеря времени! Нужен же человеку отдых. А вы
и верили принцессе, что я работаю с утра до ночи? Как же! Не
все ли равно, читаю ли я для отдыха вздор три, четыре часа в
день, или употреблю их на разговор с детьми? Задумчивости не
от чего у меня быть. А просто я держал себя, как невежда. Не
светский я человек, и не заметил, что нарушал приличия моим
молчанием, моими уклончивыми ответами.
— Исправьтесь, если увидели свою ошибку. — Милая се-
стрица, — сказала б я вам, но вы не сестрица, а братец, потому
я скажу: милый братец, расскажите нам одну из тех сказок, ко-
торые вы так прекрасно рассказываете.
— Извольте, княгиня.
— После ужина?
785

— Когда вам угодно, княгиня.
— О чем же будет ваша сказка?
— Не знаю, княгиня.
— Расскажите нам такую сказку, чтобы все бывшие здесь
извинили вам то, что вы держали себя с ними, по вашему выра-
жению, как невежда.
— Извольте, княгиня.
— Вам надобно время обдумать. Мы не будем принуждать
вас итти с нами ужинать. Вам принесут сюда молока и хлеба;
еще чего?
— Довольно и этого, княгиня. Только обдумывать мне нечего.
У меня в памяти есть такая сказка.
— Прекрасно. Итак, вы будете ужинать с нами. Господа, все
ваши несогласия примирены?—то мы можем итти в столовую.
Княгиня и бывшие в библиотеке шли анфиладой приемных
комнат. Общество салонов присоединялось к ним. Княгиня по-
знакомила Вязовского с тремя родственными ей семействами,
поручила его их заботам.
Когда общество вошло в столовую, оно состояло из восьми-
десяти или девяноста человек. Лица тех трех семейств, которым
был поручен Павел Сергеич, расположились группами по обеим
длинным сторонам стола, чтобы везде были помощницы и по-
мощники хозяйки в исполнении ее обязанностей. Две старшие
дамы этих семейств повели Вязовского к той короткой стороне,
которая была нижним концом стола; старшая из них села по-
средине ее, прямо против хозяйки, и посадила Вязовского налево
от себя, а по правую сторону старшей села другая. Старшей из
этих дам было лет сорок, другой годами десятью или двенад-
цатью меньше.
— Вы остаетесь у Лиденьки, Mr. Вязовский, — начала раз-
говор за столом старшая: — нечего и говорить, как мы все рады
этому.
— Не знаю, баронесса, буду ли я хорошим гувернером Во-
лоди; но другом его и Ниночки буду.
Дамы, взявшие под свое покровительство Вязовского, пере-
глянулись между собой.
— Другом Володи и Ниночки вы уже стали, — сказала дама,
начавшая разговор.
— И другом Наташи, — сказала та, которая была помо-
ложе.
— Ваша правда, графиня, Наташа тоже подружилась со мной.
— Это очень милая девушка, — сказала баронесса. — Но как
вам понравился Володя? Кстати, Наденька, где они, он и Ни-
ночка?
— Он ушел спать, а Ниночка уснула, как сидела в будуаре
Лиденьки, — отвечала графиня. — Итак ваше мнение о Володе,
Mr. Вязовский?
786

Разговор пошел о детях княгини, потом графиня рассказывала
о своих детях.
Ужин был непродолжителен. Он едва ли длился четверть
часа.
— Идем к Лиденьке, — сказала баронесса вставая.
— Mesdames и messieurs, — сказала княгиня, возвышая голос,
чтобы было слышно всем. — Прошу вас выслушать несколько
слов, прежде чем вы встанете. Сама я встану," так легче говорить
громко. — Она встала. — Вы слышали — некоторые от меня,
другие от них — что Mr. Вязовский расскажет нам сказку. Я не
знаю, до какой степени она будет импровизацией. Отчасти, будет,
в том нет и сомнения; но, вероятно, только отчасти. В прежние
годы, для отдыха от своего ученого труда Mr. Вязовский писал —
вероятно и теперь пишет — повести. Сколько знает моя родствен-
ница, принцесса Корлеоне, ни одна из прежних — писанных
раньше, чем за десять лет — не была докончена. Это понятно:
служа только отдыхом от ученой работы, каждая из них была
отлагаема, когда утомление проходило и возобновлялся труд.
А когда Mr. Вязовский чувствовал потребность нового отдыха,
в его мыслях были уже новые предметы раздумья о жизни, новые
формы мечты — если и о тех же идеалах, то в новой обстановке
и, быть может, в новых сочетаниях элементов. Отвечая на мою
просьбу рассказать нам сказку, Mr. Вязовский выразился, что
сказка на предложенную мной тему есть у него в памяти. Потому,
я полагаю, что он воспользуется для рассказа нам какою-нибудь
из своих повестей. Но она оставалась, по всей вероятности, не
конченной, — быть может, едва начатой; и его рассказ ненапи-
санных ее частей будет импровизацией на тему, обдуманную
вероятно, вполне когда-нибудь, давно или недавно. Но едва ли
его прежняя тема была совершенно одинакова с предложенной
мною и принятой им для рассказа нам, потому что моя тема воз-
никла из случайности, как вы слышали. Собственно такую слу-
чайность он едва ли мог иметь в виду. Потому, я предполагаю,
что и сама тема прежней его обдуманной, но недописанной по-
вести будет видоизменена необходимостью приспособить ее к
особенным чертам той надобности, сущность которой соответ-
ствует основной ее идее. — Прошу вас перейти вместе со мной
и Mr. Вязовским в тот зал, о котором многие из вас вчера спра-
шивали, почему он был в этот вечер заперт. В нем шла работа
для приготовления удобства Mr. Вязовскому рассказывать, нам —
слушать. Княгиня обратилась к Вязовскому, стоявшему у угла
стола близ нее.
— Павел Сергеич, я пригласила стенографов. Надеюсь это
для вас все равно?
— Помилуйте, княгиня, как же не все равно.
— А довольно ли верны мои догадки о том, что такое будет
ваш рассказ.
787

— Очень достаточно верны, княгиня.
— Теперь прошу вас встать, mesdames и messieurs, и пойдем
в Малый Белый зал.
В зале, который назывался Малым Белым, стояли полукру-
гами перед небольшой эстрадой мягкие диваны, кресла, и между
ними, для желающих несколько стульев. Между эстрадой и пе-
редним полукругом аудитории, несколько правее и левее эстрады,
стояли два стола; за тем, который был налево перед эстрадой
(если смотреть из середины полукругов к эстраде), сидели шесть
стенографов; все шестеро были молодые люди; за другим пять
стенографисток и мужчина лет тридцати пяти или несколько по-
больше; он очевидно был глава этого общества стенографисток
и стенографов.
Вязовский подошел к столу стенографистов и, не обращая
внимания на них, низко поклонился девушкам и сидевшему с ними
мужчине, за другим столом, потом, перестав обращать внимание
на тот стол, пожал руки стенографистам и разговаривал с ними,
пока общество выбирало места. Когда все сели, он взошел на
эстраду, низко поклонился обществу, и сказал:
— Мой рассказ будет иметь автобиографическую форму.
В подобных случаях, публика предполагает, авторы отрицают
тождество рассказчика с лицом, от имени которого ведется рас-
сказ. Я предоставляю вам самим решать, до какой степени «я» рас-
сказчика тожественно с «я» рассказа. Чтобы вы имели доста-
точно твердые основы для суждения об этом, я ознакомлю вас с
ходом моей жизни. Сын русских отца и матери, я родился в Рос-
сии и никогда не бывал за границей.
Он снова поклонился, сел на кресло, оперся локтями на стол,
положил голову на руки, закрыл глаза, через несколько секунд
открыл их, опустил руки на стол, и начал:
МОЕ ОПРАВДАНИЕ
Отец мой был родом из Неаполя, мать уроженка Тессинского
кантона; мы жили в одном из больших селений на северном бе-
регу По, в прежней венецианской области неподалеку от границы
с прежней миланской. Первые впечатления моего детства соеди-
нены с прелестными лугами нашей равнины.
Один из родственников моей матери жил в Лондоне; он зани-
мал довольно важную должность в конторе одной из самых силь-
ных банкирских фирм Сити. Когда мне было семь лет, мой отец
получил от него приглашение поступить на службу в эту контору.
Мы были люди небогатые, отказаться от его предложения было
бы безрассудством. Мы переселились в Лондон. Через полгода,
моя мать скончалась от тифа, который получила, ухаживая за
мной, заразившимся в школе. Это самое тяжелое воспоминание
моей жизни. Отец довольно долго оставался печален. Но через
788

два года по ее смерти вступил во второй брак. Моя мачеха была
англичанка. Вместе с ней поселилось у нас ее семейство, состояв-
шее из матери и двух младших сестер, милых девушек, веселых,
ласковых. Разумеется я полюбил их. О том как любила меня ма-
чеха, я не могу вспоминать, не умиляясь душой.
Мне было 20 лет, когда я кончил курс в Кембридже. Отец
взял меня в контору фирмы. Я служил с год под его начальством.
Глава фирмы знал меня, и скоро удостоил своим доверием, не-
смотря на молодость моих лет; часто давал мне поручения в перо-
вое время, конечно, небольшие, но требовавшие солидности и
скромности. Однажды меня позвали в его кабинет.
— Вы слышали о несчастьи, которое случилось с Жоржем
Дюбеллё? — спросил он меня, и видя по моему лицу, что я не
знаю, продолжал: — Экипаж, лошади которого взбесились, уда-
рил несчастного юношу острым обломком дышла, но теперь он
пользуется полным сознанием. Спешите к нему, успокойте его за
судьбу жены. Вы, надеюсь, знали его сколько-нибудь?
— Мы приятельски здоровались, когда мне случалось вхо-
дить в то отделение конторы.
— Тем лучше, что он хорошо знает вас. Он служил у нас так
недолго, что еще не умел быть особенно полезен заведующему на-
шей французской корреспонденцией. Но это все равно; скажите
ему, что наша фирма будет давать его жене ту пенсию, какую
она найдет достаточной для ее обеспечения; вы определите цифру
по разговору с ним; чтоб он был смелее, начните с того, что жа-
лованье, которое получал он, было бы недостаточно для достав-
ления спокойствия женщине, лишившейся с ним перспективы
постепенного увеличения своих денежных средств; эта перспек-
тива важный элемент довольства жизнью; ее должно ценить до-
рого; и подымайте цифру пенсии; можете итти до 300 фунтов.
Лишнего не назначайте, но скуп не будьте. Вот его адрес. Спе-
шите. Вас ждет моя карета. Есть при вас деньги? — Возьмите
на всякий случай. — Он подал мне несколько банковых билетов
и сверток соверенов.
Я побежал, забыв даже зайти в контору за шляпой.
Считаю лишним рассказывать, что я увидел, вошедши в ма-
ленькую квартиру Жоржа Дюбеллё; да я мало что видел, кроме
моего сверстника, которому предстояло умереть через несколько
часов. Его физические страдания не были мучительны. В груди
была глубокая рана от острого конца железной обивки дышла,
сломавшегося о каменный столб, опрокинутый мчавшимися ло-
шадьми. — Первые мои слова исцелили нравственные его страда-
ния. Он говорил о 2000 франках; я сказал, что хорошо и стал
спрашивать о ее семействе, воспитании, чтоб увидеть, достаточно
ли будет этого; она молчала; говорил один он; довольно легко; он
рассказал, что ее отец — отставной офицер, вроде поручика, что
она теперь единственное дитя родителей: были два брата, до-
789

вольно много старше ее; оба погибли в Кохинхине от миазмов
тропических болот; отец и мать ее люди довольно образованные;
она очень хорошо образована; в девушках не испытывала особен-
ной нужды; отец получает пенсию, у матери есть домик в Арле и
маленький виноградник в трех километрах от города; все вместе
это составляет тысячи полторы франков дохода; их домик не дает
дохода, они живут в нем одни; но надобно считать и цену даро-
вой квартиры. По всему этому, 2000 франков пенсии будет до-
статочно для нее, говорил он, я сказал, что она будет получать
3000 и что я оставляю ей не в счет этой пенсии на расходы воз-
вращения к родителям 100 фунтов. Я не знаю, действительно ли
100 фунтов отдал я ей. Я не мог бы даже сказать, молодой жен-
щине я отдал их или старухе, если б не знал, что жена юноши
должна быть очень молода.
Тут был врач, тут были несколько человек, умевших помогать
врачу; мое присутствие было излишним; я поехал доложить ми-
стеру Бриггсу об исполнении его воли. Выслушав меня, он сдви-
нул брови и сказал голосом, суровость которого заставила зары-
дать меня, расстроенного от впечатлений, испытанных мною у
постели умирающего.
— Вы должны были оставаться там до конца, мистер Сеттем-
брини. Если вам понадобится спросить у меня какого-нибудь
распоряжения, вы пришлете кого-нибудь в моей карете. Сам вы
должны не отлучаться от миссис Дюбелле, пока она не заснет.
Я провел всю ночь в комнате умершего. Миссис Дюбелле не
хотела отходить от мужа. На рассвете она задремала. Отправился
уснуть и я, сделав распоряжения о том, чтобы берегли ее.
Я распоряжался и похоронами, распоряжался потом приготов-
лениями миссис Дюбелле к отъезду. Мой патрон Еелел мне про-
водить ее до Арля, где жило ее семейство. Мы выехали через
четыре дня по смерти ее мужа. В Арле я получил приказание не
спешить возвращением, и оставался там два месяца; а когда на-
писал, что возвращаюсь, то получил приказание остановиться в
Париже для исполнения поручения, которое будет дано мне там.
В Париже меня ждало приказание записать на имя М-me Дю-
белле во французском банке ту сумму облигаций Орлеанской
дороги, которая дает 3000 франков дохода. Ее пенсия была
обращена в капитал, переданный в ее собственность. — «По раз-
нице наших лет должно думать, что М-me Дюбелле переживет
меня; потому, я должен был обеспечить ее», — писал мне в Париж
мистер Бриггс.
Вероятно нет надобности говорить о том, какая перемена
в моей душевной жизни была произведена исполнением поручения
моего патрона успокоить умирающего Жоржа Дюбелле.
Мы не переписывались с М-me Дюбелле. Ее мать, М-me
Вердье, извещала меня о ней; я отвечал М-me Вердье записками,
состоявшими из двух, трех строк.
790

— Отдохните, Павел Сергеич, — сказала княгиня. В зале
направо вы найдете сигары.
— Я не курю, княгиня.
Она и те две дамы, под покровительством которых сидел Вя-
зовский за ужином, переглянулись. Старшая из тех двух дам по-
жала плечами.
—• Давно перестали вы курить, М-r Вязовский?
— Лет семь, баронесса.
— А чай с молоком вы пьете?
— Пью, баронесса.
— Я слышала, что молоко ныне дорого.
— Очень дорого, баронесса.
— Скажите, М-r Вязовский, хороша ли была она? — сказала
графиня.
— Она была из Арля, графиня.
— Ей вероятно было лет 16, когда вы познакомились с ней?
— С ней познакомился не я, графиня, а мистер, или точнее
выражаясь синьор Сеттембрини.
— Синьор Сеттембрини познакомился с нею в Лондоне.
А вы — в Москве или здесь?
— Я уклоняюсь от ответа, графиня.
— Сколько же лет было ей при начале вашего знакомства?
— Ей было во время смерти мужа почти 18 лет, графиня.
— Откуда она была родом: из Малороссии, с Волги, из
центральной России, или северной?
— Она была уроженка Арля, графиня.
— Не потому ли названа она у вас южной француженкой,
что у нее были совершенно черные волоса? Вы опять скажете:
«уклоняюсь от ответа». Не говорите так; подобные ответы будут
принимаемы мною за подтверждение вопросов. Итак: какого цвета
были ее волоса? Я хочу пока знать только это. Совершенно чер-
ного?
— Совершенно, графиня.
— Дайте ж ему отдохнуть, Наденька, — сказала княгиня.
— Я нисколько не устал, — сказал он.
— В таком случае продолжайте, — сказала баронесса.
Через полгода, я вошел в кабинет моего патрона и попросил
у него отпуска на две недели.
— Вы надобен мне, — сказал он: — Не могу без неудобства
для себя дать вам отпуск раньше чем через месяц.
Еще месяц неизвестности, страдания. Дрожащим голосом я
повторил просьбу.
— У вас очень спешное дело?
-Да.
— Куда вы едете?
791

— В Арль.
— В Арль? — Он пристально посмотрел на меня. Я покрас-
нел под его взглядом. С минуту прошло в молчании.
— Вы поедете в Марсель. Вы можете побывать там, когда
вздумается, лишь бы до истечения двух недель. Там вас не за-
держат; это будет дело нескольких часов. Потом я буду присылать
другие поручения в Марсель; такие же. Даю вам отпуск на пять
недель.
— Я никогда не забуду того, что делаете вы для меня теперь,
мистер Бриггс.
— Если во время вашей поездки не будете иметь надобности
телеграфировать мне что-нибудь по вашим личным делам, то
немедленно по приезде вы зайдете сюда ко мне, или пошле-
те мне извещение о вашем приезде, если это будут не контор-
ские часы.
Из Парижа я телеграфировал М-me Вердье: «Еду. Завтра в
11 часов буду говорить с нею и с вами».
Меня встретила только мать. Она была простая женщина,
прямодушная и на мой привет ей, не дожидаясь вопроса о дочери,
отвечала:
— Элеонора здорова. Я думаю, что она выйдет к нам. Но я
не уверена в том. Она очень расстроена.
Я говорил ей о любви к ее дочери, говорил, что приехал только
сказать о своей любви; не прошу назначить срок для дозволения
сделать предложение; знаю, что дозволение не может быть дано
скоро; я готов тотчас уехать и не возвращаться без приглашения;
обещаюсь не писать ей, как прежде не писал.
— Я не могла не догадываться, что вы полюбили Элео-
нору, — сказала М-me Вердье: — такая нежная заботливость, ка-
кую выказывали вы тогда, была сильнее простого сочувствия
несчастью. И ваша внимательность ко мне слишком ясно свиде-
тельствовала, что я не чужая вашему сердцу.
Я говорил с М-me Вердье об индифферентных вещах, расска-
зывал ей новости, слушал от нее новости. Прошло часа два.
— Я пойду к ней, — сказала М-me Вердье.
Я сидел один долго. Вошла мать.
— Элеонора не может видеть вас ныне. Я упрашивала ее. Она
слушала молча. Она расстроена сильнее, нежели была, когда ушла
в свою комнату, услышав ваши шаги. На ней лица нет. Она ска-
зала только, что завтра, быть может, выйдет к вам. Обедайте
завтра у нас. Вы знаете, я хорошая кухарка. Вы помните, мы обе-
даем в четыре часа.
Она обняла меня и поцеловала.
— Элеонора не выйдет к обеду, — сказала мне на другой день
ее мать: — Но она поговорит с вами после наедине; Боже мой!
Боже мой! Я не могу понять ее; я опасаюсь за ее рассудок.
Вскоре после обеда мать ушла, уводя с собой мужа. Через не-
792.

сколько минут вошла М-me Дюбеллё; она была бледна, будто
только что вставшая после продолжительной болезни.
— Я любила Жоржа, больше ничего не могу сказать вам.
Забудьте меня. Дайте руку на прощанье. — Она взяла мою не
подымавшуюся руку.—Благодарю вас за все, что вы сделали для
меня и еще больше за ваше чувство ко мне.
Я хотел поцеловать ее руку.
— Не надо, не надо, — она опустила мою руку, упавшую бес-
сильно. — Прощайте.
Она ушла, я остался дожидаться ее матери. Мать вошла через
минуту, молча обняла меня и заплакала.
Я сказал ей, что уезжаю. Она сказала, что не теряет надежды,
мы крепко обнялись и я ушел...
Сам не замечая, куда иду, я остановился и очнулся только по
голосу носильщиков, которые вчетвером несли на плечах что-то
большое и тяжелое: «Остерегитесь». Я увидел, что подходил к
дебаркадеру Марсельской дороги. Мне надобно было возвра-
титься в гостиницу за портфелем и вещами. Но я еще успел при-
ехать на дебаркадер к поезду. На другой день в 11 часов утра мои
поручения в Марсели были уже исполнены. Я поехал в Барселону,
телеграфировал, ждать ли мне там поручения, до которого еще
оставалась неделя с лишком, получил ответ, что могу возвра-
титься, и поехал в Лондон.
Я приехал в 7 часов вечера. Помня приказания моего патрона,
я отправился со станции прямо в контору; она была, разумеется,
пуста; я отдал сторожу записку о моем приезде, попросил ото-
слать ее к мистеру Бриггсу, и поехал домой.
— Наделали вы мне хлопот, мистер Сеттембрини, — сказал
дежурный клерк нашей конторы, входя ко мне через три часа. —
Зачем вы ушли, не повидавшись со мной? Разве трудно было пе-
рейти из первой комнаты во вторую? Виноват, впрочем, и я
вздремнул; вы должно быть пожалели разбудить меня; и точно:
жаль было бы будить: я не спал всю ночь, подводя баланс, недо-
ставало двух пенсов и я, начав проверку вчера в 5 часов вечера,
нашел ошибку только в 57 минут 9 часа утра. Я был так утомлен,
что не мог тогда заснуть, и весь день не мог. Не понимаю, как я
сто раз, двести раз видел сложение двух немногосложных цифр и
не замечал ошибки. От этого неверного итога и происходила
ошибка в балансе. А сложение итогов, которых было 283, я про-
извел, как всегда, правильно. Вот в этом-то и состояла беда:
искал ошибки в многосложном, трудном, а маленькое пропускал
без внимания. Судите сам: возможно ли было предположить, что
неправильно произведено сложение двух цифр, сумма которых со-
ставляет 2 фунта 15 шиллингов 8 пенсов, когда одна из двух сла-
гаемых цифр равна 1 фунту? — Я дремал, сидя на диване; услы-
шал как хлопнула дверь, вышел спросить, кто это; сторож сказал
мне, что это хлопнули дверью вы, уходя. Я послал его догнать вас.
793

Вы уже были далеко. И зачем попался вам кэб с такой хорошей
лошадью.
Слушая его, я вполне понял, до какой степени упал я духом.
Правда, я и в молодости был терпелив; но какого же терпения
достало б у человека душевно здорового слушать все это, когда
не только первые слова вошедшего показывали, что он имеет ка-
кое-то спешное поручение ко мне, но и самое появление его у меня
в этот час уж свидетельствовало о чрезвычайной спешности сооб-
щения, которое он должен был сделать. Пять раз я хотел прервать
его многословие вопросом: «По какому же делу вы прислан ко
мне?» Но лень было остановить. Он подивился еще тому, как
пропускал ошибку в маленьком простом сложении, хоть сам уж
объяснял причину, от которой произошло его невнимание к ней,
и достиг наконец до дела, с которого следовало бы начать.
— Я послал с вашей запиской курьера к мистеру Бриггсу;
курьер возвратился вот с этой запиской. Читайте:
Я прочел: «Жду мистера Сеттембрини. Генри Бриггс».
Я схватился за шляпу. — Мой посетитель продолжал:
— Вы понимаете, мистер Сеттембрини, что я решился ехать
сам с этой запиской, чтобы торопить вас, а не мог же я уйти с де-
журства, не заместив себя. К счастью, один мой помощник живет
в самом Сити, в какой-нибудь четверти мили от конторы; послав
за ним, я был уверен, что через десять минут он будет в конторе;
но он был у своей тетки; а мое приказание курьеру было: не воз-
вращаться без него; курьер поскакал за ним к тетке, а теток у
него целых три; и та тетка; к которой поехал он, уехала с ним к
другой тетке; курьер туда за ним; к счастью, застал его у этой
тетки; таким образом и приехал он в контору. Я стал сдавать ему
бумаги и телеграммы; он, как человек неопытный, спрашивал
объяснений; я давал их, но он...
Но я уж успел одеться, потому не слышал продолжения, хотя
повествователь гнался за мной по лестнице, желая посвятить меня
во все подробности дела до конца.
О том, где теперь мистер Бриггс, не имел надобности ни пи-
сать он, ни спрашивать я. Он все вечера проводил в своем семей-
стве и если, что бывало не часто, уезжал, провожая жену и детей
на бал или в театр, об этом была извещаема контора.
Он жил не за городом, как большинство князей Сити, а в
своем доме близ Пиккадилли. Но этот дом в центре Лондона был
сельская вилла.
Меня ввели в кабинет мистера Бриггса.
— Вы рано вернулись, мистер Сеттембрини.
Я промолчал.
— Это потому, что вы рано поехали. Не унывайте. Через два
года, вероятно даже раньше, вы найдете прием, какого заслужи-
ваете. Я не ошибаюсь в предположении о цели вашей поездки?
— Нет.
794

— Я хотел тогда не давать вам отпуска, прежде чем пройдет
надобность моя в вас. Это длилось бы, вероятно, несколько
больше месяца. В месяц вы, может быть, дошли бы до мысли,
что вам еще рано ехать.
— Не дошел бы.
— В таком случае, мне не в чем винить себя. Хорошо, по край-
ней мере, то, что я догадался дать вам поручение в Марсель; по
крайней мере, вы избавлены от насмешек и, что обиднее насмешек,
от сожалений. Надеюсь, вы будете хранить абсолютное молчание о
том, зачем вы ездили в Арль. Думаете ли вы, что завтра в кон-
торе будете бодрым, спокойным, как всегда? Если нет, скажитесь
больным и сидите в своей комнате, пока окрепнете духом. Не ме-
шает принимать лекарства. Не удивляйтесь, что я выказываю за-
интересованность вами. Я сам испытал в молодости, что такое
значит полюбить всей душой. Прощайте, я иду к семейству. — Он
подал мне руку. — Не унывайте, через два года, вероятно и
раньше, вы найдете себе в Арле хороший прием.
Я и мачеха, мы очень любили друг друга; ее дети мне были
милы, как были бы братья и сестры, рожденные моей матерью;
но я уже не был единственным сыном моего отца и с поступлением
в контору уже не имел нужды в материальной поддержке от него;
нравственных забот ему я не делал: он видел, что я скромный,
благоразумный молодой человек, не поддамся никаким дурным
увлечениям, да и не имею склонности к ним. А мои братья и
сестры требовали постоянной внимательности отца к тому, чтобы
они росли здоровыми, учились хорошо. Понятно, что мое положе-
ние в семействе стало через два, три года по моем поступлении
в контору походить на отношения младшего брата к старшему
и его жене, молодого дяди к племянникам и племянницам. На
третьем году моей службы, глава нашей фирмы поручил мне за-
ведывание делами совершенно посторонними кругу деятельно-
сти моего отца. Мне часто приходилось ездить в Ливерпуль,
раза два я жил по нескольку недель в Глазго. Наконец, глава
фирмы послал меня в Филадельфию и я оставался там более
пяти месяцев.
А между тем сестры и братья мои подрастали; правда, сестры
моей мачехи вышли замуж, но все-таки у нас становилась тесно
при мне. А мачеха и отец привыкли к тому коттеджу в Кэмберу-
элле, который занимали с самой свадьбы своей. — Когда я, про-
жив долго в Америке и видя, что проживу там еще довольно
долго, написал отцу, что по возвращении поселюсь отдельно, он
согласился; мачеха спорила с ним, писала мне, но должна была
уступить основательности наших доводов; удерживать меня в
коттедже значило бы стеснять моих младших сестер и братьев. —
Это было на третий год после моей несчастной поездки в Арль.
795

Таким образом, я отделился от семейства и оно привыкло к тому,
что моя жизнь идет особо от него.
Мать М-me Дюбеллё постоянно переписывалась со мною.
Сначала, ободряла меня, потом стала говорить, что ее дочь, в пер*
вое время после отказа мне молчавшая при ее заступничествах за
меня, просит ее не упоминать при ней обо мне. Мать иногда пред-
намеренно, чаще по забывчивости, нарушала это желание дочери;
при первом ее слове обо мне, дочь уходила. Мать привыкла не
произносить при ней моего имени. Долго оно не слышалось в раз-
говорах матери. Посторонние иногда вспоминали о том, как я при-
вез овдовевшую М-me Дюбеллё, прожил два месяца в Арле, ста-
раясь устроить для нее жизнь по возможности хорошую; разу-'
меется к похвале моей заботливости о ней прибавляли и другие
похвалы мне. Она довольно долго переносила эти упоминания —
не частые и не длинные — терпеливо. Но вот — на третьем году
вдовства, через два года после отказа мне, она при одной из таких
похвал резко сказала говорившей гостье: — «Вы ошибаетесь,
это человек с грубыми чувствами, эгоист». Гостья замолчала,
взглянув на нее с удивлением, с выражением порицания на лице.
При новом таком же случае, она с усмешкой сказала: «Он был бы
хорош, если бы не был человек низкой души», и стала едко осме-
ивать мою наружность (которая не была особенно некрасива в
молодости), мои манеры (скромные, но не неловкие и ни мало не
смешные), мой французский язык (очень чистый уж и тогда),
мои понятия (честные, но не наивные, чуждые экзальтации, по-
тому не представлявшие никакого справедливого повода для на-
смешек). Казалось, не будет конца этому потоку несправедливых
сарказмов. Гостьи напрасно старались остановить ее. Им было
тяжело. Одна из них пожаловалась на головную боль и встала.
Другие были рады воспользоваться случаем тоже проститься. Это
повторялось. Весь Арль говорил, что у М-me Дюбеллё испортился
характер. Все осуждали ее. Некоторые гостьи (старинные прия-
тельницы М-me Вердье; это были в те годы единственные гостьи
М-me Вердье и ее дочери) перестали посещать М-me Вердье, не
желая видеть ее дочь. Мать писала, что вероятно это подейство-
вало на дочь: она стала молчать обо мне, как прежде. — Я давно
утратил надежду. Но все-таки мне было новой горечью читать,
что она смеется надо мною. Чем я заслужил насмешки? Еще боль-
нее, чем огорчительность ее неприязни ко мне, была мне мысль,
что она стала злою. Но скоро, она возвратила себе любовь подруг
матери. Они увидели, что ее вспышки против меня были только
симптомами нервного расстройства. Она оправилась от страданий,
мучивших ее, и снова стала кроткой. Именно в этом и состояла
одна из привлекательнейших особенностей ее характера: с чрез-
вычайной силой воли в ней соединялась кротость, никогда, кроме
этого времени нервного расстройства, не изменявшая ей.
Вскоре после того, как огорчался, я был обрадован. Все эти
796

почти четыре года со времени смерти мужа М-me Дюбелле была
печальна. Теперь ее мать .написала мне, что она как будто воз-
рождается душой. До той поры, она чуждалась общества, редко
выходила даже к гостям матери; с своими прежними подругами
вовое не виделась: сказала им тогда, по приезде, что ей тяжелы их
разговоры, и после того не принимала их. Теперь, она стала не-
сколько изменять свой отшельнический образ жизни. Через месяц
после того, как прекратила свои жестокие нападения на меня,
М-me Дюбелле в первый раз согласилась отправиться с матерью
и отцом на прогулку за город. Это была уединенная прогулка в
рощу при вилле Au grand Bois, стоявшей тогда пустою. Ограда
рощи была заперта. Отец выпросил у заведывающего виллой осо-
бое разрешение входа в рощу. Они пробыли там очень долго,
с своего обеда до ночи. Дочь ушла от отца и матери, гуляла и
сидела одна. Но они были рады и тому. Она полюбила эту рощу,
ездила туда каждый день, и не брала с собой отца и мать. «Одной
мне лучше там», — говорила она. Без сомнения, она грустила там;
но возвращаясь домой, была менее грустна, чем прежде. Так про-
шло недели две. Она перестала ездить в рощу. «Мне нет надобно-
сти облегчать свою грусть», — сказала она на замечание матери,
что ей наскучило ездить в рощу. — «Вы видите, что я и без того
теперь не грустна».
У меня была мысль, не должно ли считать злые нападения
М-me Дюбелле на меня проявлениями ее раздражения против са-
мой себя за то, что не может подавить в своем сердце влечение ко
мне. Но время шло, и не было новых вспышек неприязни ко мне;
если те порывы несправедливых нападений на меня были симпто-
мами ее досады на себя за влечение ко мне, то значит затихла эта
досада, т. е. исчезла и причина досады, влечение ко мне заглохло,
заменилось равнодушием.
М-me Вердье стала писать мне, что начинает быть довольна
дочерью: Элеонора охотно принимает прежних подруг; впрочем,
они должны держать себя с нею осторожно: когда поддаются
своей молодой веселости, она уходит. Через несколько времени, и
этот остаток прежнего настроения души М-me Дюбелле исчез:
мать ее писала, что она слушает веселую болтовню подруг, кото-
рой прежде не допускала. Ее здоровье, угнетенное продолжитель-
ной печалью, быстро улучшается, писала мать, бледность уже
заменилась свежим цветом лица; на щеках появились нежные —
еще слишком нежные, едва заметные — признаки возвращения
румянца.
Когда упоминали при М-me Дюбелле обо мне, она говорила,
что похвалы мне справедливы.
Однажды М-me Вердье сказала:
— Я напишу М-r Сеттембрини, что ты расположена к нему.
— Напишите, maman, что я очень благодарна ему за располо-
жение ко мне; сказать ему это теперь будет, я надеюсь, безопасно
797

для него. Я уверена он давно стыдится оскорбительной для меня
мысли, чго я изменю памяти Жоржа. За что ж продолжала б я
досадовать на человека, который так заботился обо мне? Да,
я теперь могу сказать, что всегда была расположена к нему.
Если б он жил в Марселе, мне было бы приятно повидаться с ним
иногда.
— Я напишу ему, он приедет.
— О maman, maman, вы неисправимы.
— Я напишу ему.
— Как хотите. Но ехать сюда из Лондона не то, что из Мар-
сели, не дружеское посещение, ровно ничего не значащее, а возоб-
новление предложения мне. Я не думаю, чтобы он был так непро-
ницателен, как вы, моя добрая maman.
— Ты запрещаешь ему навестить нас?
— Я? Запрещаю? Нимало. Какая мне надобность до того,
куда он поедет, или не поедет? Это его дело, а не мое:
— Я напишу ему, чтоб он приехал.
— Пишите, пожалуй, но помните, что это будет ваше пригла-
шение. М-те Вердье написала мне, что я могу приехать.
«Как она простодушна, в самом деле» — подумал я, и написал
ей, что охотно приеду, когда буду иметь досуг.
— Видите, maman, M-r Сеттембрини стал благоразумен,—
сказала М-те Дюбеллё, когда мать прочла ей мое письмо: —Он
найдет досуг приехать к нам, когда выдаст замуж младшую из
дочерей, которых будет иметь со временем. Это будут красивые
девушки, если будут похожи на его мать, черты которой наследо-
вал он, потому надеюсь, у них не будет недостатка в женихах. Они
выйдут замуж скоро; тогда, мне будет приятно видеть его в Арле.
— А если б он приехал теперь!
— То увидел бы, что не во всем хорошо следовать вашему
совету, моя добрая maman; мне было б очень жаль, но — наши
отношения, которые благодаря знанию, что никогда не увидимся,
стали так хороши, испортились бы. И серьезно говоря, maman,
я не могу простить ему ту обиду, что он воображал, будто я
изменю памяти Жоржа.
— Ты полагаешь, Элеонора, что никогда не выйдешь за-
муж — я не говорю за М-r Сеттембрини, но вообще?
— Выйду, или не выйду я не знаю, потому что нет человека,
который мог бы сказать о себе: «я никогда не унижу себя в соб-
ственном мнении». Но то я знаю, что если выйду замуж, то не за
М-r Сеттембрини. — Maman, будем откровенны. Правда, что я
одна из первых красавиц Арля?
— Так говорят, Элеонора.
— Правда, что когда я была девушкой, многие приезжали из
Марсели любоваться на меня?
— Ты сама видела их, о чем же спрашивать?
— Думаете вы, что если 6 я захотела бывать в Марсельском
798

обществе, то нашлись бы для меня женихи из молодых людей
высшего круга?
— Меня могло бы обманывать материнское чувство; но все
здешнее общество говорит так.
— Maman, если б я изменила памяти Жоржа, я была бы жен-
щиной низкой души; а такие женщины ищут богатства и знатно-
сти. Вы понимаете теперь, что если б я вышла замуж, то не за
М-г Сеттембрини.
M-me Вердье поняла, что действительно так.
Не скажу, что я нисколько не огорчился, читая письмо
M-me Вердье. Но собственно говоря, что ж нового для меня было
в том, что M-me Дюбеллё никогда не будет моей женой? Потому,
огорчение было слабое и мимолетное.
После этого решительного объяснения с дочерью, M-me Вердье
перестала говорить ей обо мне. M-me Дюбеллё быстро оправля-
лась. Румянец ее становился ярким, сохраняя свою нежность.
Легко было предугадывать, что M-me Дюбеллё скоро переста-
нет жить затворницей, что веселье и счастье подруг станет ожи-
влять ее, что они завлекут ее бывать в обществе, что окруженная
в нем поклонниками, она полюбит которого-нибудь из них. Я ра-
довался.
Разумеется, мои ожидания оправдывались. M-me Дюбеллё
стала часто бывать в семейных кругах подруг. И довольно скоро,
M-me Вердье написала мне, что подруги вынудили у Элеоноры
обещание участвовать в поездке довольно многочисленного об-
щества в парк Виллы Au grand Bois, что эта прогулка назначена
на воскресенье, что от нее должно ожидать очень хорошего, дей-
ствия на оживление души Элеоноры. Мать ее обещалась написать
мне о результатах прогулки послезавтра. Понятно, что я с нетер-
пением ожидал этого письма.
Мне приходилось ждать почти неделю: письмо M-me Вердье
было написано во вторник, получено мною в четверг. То, которое
пошлет она в понедельник, будет получено мною в среду. С пят-
ницы, я уже начал раздумывать; удержусь ли я от намерения те-
леграфировать M-me Вердье в субботу, чтоб она немедленно по
возвращении с прогулки, поздно вечером в воскресенье, или хотя
бы даже ночью, сообщила мне телеграммой, какое впечатление
произвело на нее то, что было на прогулке. Я сам понимал, что
сделаю этим себя смешным в глазах M-me Дюбеллё и, что еще
важнее, могу испортить наши отношения. Но я думаю, что все-
таки я исполнил бы свою безрассудную мысль.
К счастью, мне не понадобилось испытать на деле твердость
моего решения остаться терпеливым. Утром в субботу, я получил
от M-me Вердье письмо сообщавшее мне факты совершенно неожи-
данные не только мною или простодушной M-me Вердье, жившей
в маленьком кругу своих знакомых, мало знавшей новости, но и
никем в Арле, никем в самой Марсели.
799

Дело произошло в Марсели, но отозвалось и в Арле таким
шумом, что приятельницы М-me Вердье трепетали за своих сы-
новей.
В среду, в 2 часа дня, префект департамента Устий Роны,
М-r Бильо, поехал к вождю коалиционной оппозиции департамента
Гастону де Форкалькье, одному из знатнейших и богатейших
вельмож Прованса, жившему теперь в своем марсельском доме.
Через полчаса, префект вышел и помчался в дом префектуры с
такою безумною быстротой, что лошади едва не раздавили не-
скольких человек. В 4 часа, светское общество Марсели узнало,
что дочь префекта, М-11е Леояия Бильо, которую поутру видели
здоровой, веселой, внезапно занемогла. В половине 5-го, свет-
скому обществу Марсели стало известно, что единственный сын и
наследник Гастона де Форкалькье, Ремон де Форкалькье, уехал из
Марсели неизвестно куда или хотя бы по какому направлению:
к северу ли по железной дороге, или на юг, восток, запад, морем.
К вечеру, говорила об этих фактах вся Марсель, а вскоре после
начала вечера, говорил и Арль. Комментарии были почти из-
лишни. Само собой было ясно, что префект ездил к Гастону де
Форкалькье требовать женитьбы его сына на М-11е Леонии Бильо
и получил решительный отказ, что Леония Бильо страстно любила
Ремона де Форкалькье и что он если не прежде, то теперь отвечал
на ее любовь пренебрежением. Если бы люди хотели ограничи-
ваться теми выводами из фактов, которые и достоверны и доста-
точны для разрешения серьезных вопросов о деле, то не было бы
в Марсели и в Арле споров о том, как понимать дело, изумив-
шее всех; но большинство людей непременно хочет в подобных
случаях знать, была или не была любовницей молодого человека
покинутая им девушка. По этому вопросу, общество распалось и
в Арле, как в Марсели, на две партии, — общество честных лю-
дей, а не бонапартистов, — замечала М-me Вердье: если бы пере-
грызлись между собой бонапартисты, это было бы приятно ви-
деть, но бонапартисты говорили все в один голос, что это дело —
интрига врагов порядка, выдумывающих клеветы на М-r Бильо;
Ремон де Форкалькье похищен своими политическими друзьями
и они держат его где-нибудь под стражей, чтоб он не опроверг
гнусную выдумку, ставящую его имя в связь с именем М-lle Бильо.
Он и она почти не были знакомы; часто ли встречались они в об-
ществе? В обществе его отца не принят ее отец, в обществе ее
отца никогда не бывал он. Ремон де Форкалькье сказал бы правду.
Он, как и его отец, враг правительства, но честный человек. Пре-
фект ездил предостеречь его отца от некоторых замыслов против
правительства, доказать, что они известны правительству и бу-
дут наказаны, если не будут покинуты. Правительство желает
отвлечь честных людей от злонамеренных, орудиями которых
служат они; оно желало б иметь честных людей своими союзни-
ками, а не врагами. Болезнь М-lle Бильо — случайная; это про-
800

студа. — Бонапартисты, ссора между которыми была бы радо-
стью для честных людей, остались шайкой разбойников, действу-
ющей единодушно по команде. Но честные люди перессорились
между собой: и легитимисты, и орлеанисты, и республиканцы.
Одни говорили, что Леония Бильо благородная девушка, вовсе
не похожая и характером, как и чертами лица, на гнусного чело-
века, замучившего ее мать, от которой наследовала она и русые
волосы, и голубые глаза, восприняла честные убеждения, возвы-
шенные правила; что поэтому виноват Ремон де Форкалькье.
Другие, признавая благородство души М-Пе Леонии Бильо, гово-
рили, что Ремон де Форкалькье человек безусловно честный
в своих отношениях к женщинам; он не мог быть обольстителем
и Леония Бильо не была его любовницей; а может ли молодой
человек быть подвергаем порицанию только за то, что не отвечал
любовью на любовь девушки? Казалось бы, что это решение во-
проса должно было нравиться защитникам и защитницам Леонии
Бильо; но нет, лишь меньшинство принимало его; огромное боль-
шинство увлекалось своим желанием сочувствовать несчастию
благородной девушки до такой горячности, что непременно хотело
считать ее любовницей человека, нежелание которого жениться на
ней будет по всей вероятности причиной ее смерти. Защитники
Ремона де Форкалькье горячились не хуже этого: в своем усердии
оправдывать молодого человека, действительно симпатичного и до
той поры пользовавшегося безукоризненной репутацией, они де-
лали жертвой обольщения вместо покинутой любовницы бежав-
шего от нее любовника: Ремон де Форкалькье наследник 600 000
франков дохода; отец Леонии Бильо заманил богатого вельможу;
Леония сама не понимала к чему ведет ее отец; и кто скажет, что.
он сделал ее любовницей Ремона де Форкалькье только в надежде,
что благородный молодой человек не откажется загладить свой
проступок браком? Продавший родину посовестится ли завлечь
богача в любовную связь с дочерью, чтобы взять выкуп? Негодяй
мог рассчитывать, что отец Ремона де Форкалькье даст миллион
за то, чтобы отец девушки молчал о деле, бросающем дурную тень
на любовника ее обольстившего ль или обольщенного, но вступив-
шего в связь с девушкой без намерения жениться на ней.
Молодые люди и в Арле, как в Марсели, перессорились между
собой в горячности споров обольстил или обольщен Ремон де Фор-
калькье; матери их трепетали, в ожидании дуэлей.
Но на другой день к вечеру, захохотал над собой Арль, как
двумя часами раньше захохотал над собою Марсель. Оказалось,
что ровно ничего романтического не было ни в одном из трех фак-
тов, на которых молва построила трагедию. Бонапартисты лгали,
это само собою разумеется, но их выдумки были все-таки менее
далеки от истины, чем вымысел молвы. На другой же день после
того, как увлеклись им, честные люди в Марсели сообразили, что
дело объясняется очень просто. За три месяца перед тем, умер
801

один из депутатов Марсели. Теперь были назначены выборы но-
вого депутата. Префект ездил к вождю оппозиции предложить
тайную поддержку правительства против официального кандидата
кандидату оппозиции, кто бы ни был он, легитимист, орлеанист
или республиканец, лишь бы не был он Тьер. Гастон де Фор-
калькье отвечал отказом, и Ремон де Форкалькье, помощник отца
в политических делах, поехал, как уполномоченный оппозиции
предложить кандидатуру Тьеру! Тайно уехал он потому, что оп-
позиционный комитет получил уведомление о приказании задер-
жать его под каким-нибудь предлогом. И никакие приезды ль,
отъезды ли его не могли иметь никакого влияния на здоровье
Леонии Бильо: он и она действительно почти вовсе не были зна-
комы. Леония Бильо в 12 часу скушала три порции мороженого;
винить ее за это в неосторожности было бы несправедливо, потому
что дамы и девушки* бывшие тогда с ней на приморском конце
Promenade de Prado под верандой павильона Флоры скушали по
четыре порции мороженого и больше, и остались здоровы; день
действительно был знойный. Но с моря налетел холодный шквал,
и Леония Бильо простудилась, потому что в это время еще не про-
хладилась от зноя, под которым ехали она и ее подруги; если б
она съела шесть порций мороженого, как многие из них, то, ве-
роятно осталась бы здорова подобно им.
Молодые люди Арля, перессорившиеся между собой из-за
вопроса, обольстил ли Ремон де Форкалькье Леонию Бильо, или
был завлечен в связь с нею отцом ее, стыдились смотреть друг
на друга. Поездка всем обществом в воскресенье была невоз-
можна. Матери и сестры молодых людей отложили ее до следую-
щего воскресенья: к тому времени этот вздор забудется.
В следующую пятницу я получил новое письмо от М-те
Вердье. Поездка всем обществом в парк виллы Au grand Bois ула-
жена. Невозможно сомневаться, что она будет очень весела для
молодежи: смешная ссора подновила дружбу. Один из распоря-
дителей поездки — Ремон де Форкалькье; он возвратился в по-
недельник с отказом Тьера принять кандидатуру. Все в Арле
дивятся тому, что он захотел быть участником этой поездки: он
человек вовсе не того круга. По политическим делам он был зна-
ком с некоторыми из мужчин этого общества, но с женами, се-
страми или дочерьми он не знакомился, если не называть знаком-
ством то, что он раскланивался, встречаясь на улицах; в домах
у них он никогда не бывал, ни у одного из этих семейств.
Я опять было волновался желанием телеграфировать в субботу
М-те Вердье, чтоб она уведомила меня телеграммой о впечатле-
нии, какое произведет на нее то, что будет она видеть во время
прогулки. И опять не пришлось моему рассудку удостовериться
опытом, может ли он удержать меня от этой неосторожности:
в субботу, когда я, возвратившись из конторы, сидел с книгой
в руках и не читал ее, углубившись в размышление: «телеграфи-
802

ровать или не телеграфировать», мне подали телеграмму от М-те
Вердье, обещавшую, что в ночь с воскресенья на понедельник мне
будет прислана новая телеграмма.
В 5 часов утра понедельника, меня разбудили, чтобы отдать
телеграмму. Она состояла из четырех слов: «Я в восторге.
Вердье».
Итак, я был достаточно подготовлен ждать очень хороших из-
вестий. Но то, что прочел я в письме М-те Вердье, помеченном
«Арль, 5 июля 1858, понедельник, 3 часа пополудни», превзо-
шло все мои ожидания.
«Радуйтесь вместе со мною, мой друг, — так начинала М-те
Вердье свое письмо! — Элеонора — невеста Ремона де Форкаль-
кье. Я пишу это, проводив мать жениха, приезжавшую к нам сде-
лать от имени сына формальное предложение. Свадьба назначена
через две недели, в воскресенье 18 июля».
Вот как это произошло.
Ремон де Форкалькье, возвратившийся в Марсель в поне-
дельник, приехал в среду в Арль и вызвался в собрании знако-
мых ему по политическим делам молодых людей быть распоряди-
телем поездки арльского общества в парк виллы Au grand Bois,
назначенной в воскресенье. Это было вечером. Потому, делать
визиты в тот же день он не мог. В четверг утром он приехал в
Арль делать визиты. Он сделал их всем 23 семействам, условив-
шимся ехать в воскресенье в парк виллы Au grand Bois. Понятно,
что визиты его не могли длиться более, как по нескольку минут.
И у М-те Вердье он пробыл минут пять, не больше. Он не говорил
М-те Дюбеллё ничего, подобного комплиментам. Он лишь выра-
зил в простых, глубоко прочувствованных словах свое уважение
к ней за годы, проведенные ею в печали. Только свое уважение
к ней за эти годы печали: он даже не прибавил выражения удо-
вольствия, что она возвращается к жизни в обществе. — В пят-
ницу он пробыл в Арле весь день, условливаясь о подробностях
прогулки в собрании молодых людей и некоторых отцов и мате-
рей семейств, и отдельно с некоторыми семействами. Он посетил
в этот день десять или двенадцать семейств. Теперь, его посеще-
ния могли быть, и были, довольно продолжительны: четверть
часа, полчаса, даже несколько больше. Он был и у М-те Вердье,
вечером. Пробыл с полчаса. Разговор его с М-те Дюбеллё был
серьезный, без всяких любезностей, на которые он был так щедр
в разговорах с другими молодыми дамами. — То же самое, было
в субботу. Опять он провел в Арле весь день, опять побывал у
десяти или двенадцати семейств, — отчасти у тех же, как вчера,
отчасти у других. Опять пробыл вечером с полчаса у М-те
Вердье, и разговор его с дочерью был попрежнему серьезный
без всяких любезностей. — «Мне стало казаться, что в этом
различии его разговоров с Элеонорою от разговоров с другими
молодыми женщинами есть что-то очень важное и очень высоко
803

ставящее молодую даму над другими, — писала М-те
Вердье: — Но я умела промолчать об этом, когда после его по-
сещения виделась с моими знакомыми. Не сказала даже Элеоноре,
что я заметила это различие, и как я думаю о нем». Ее дочь
держала себя с ним так, как будто он человек пожилых лет,
какой-нибудь сельский хозяин, негоциант, или ученый, заинтере-
сованный исключительно своими деловыми занятиями, чуждый
всякой мысли о том, чтобы нравиться женщинам. — Утром в
воскресенье, он посетил те из участвовавших в прогулке семейств,
у которых не был в пятницу и субботу. Посетить еще раз хоть
одно из семейств, у которых он был после своего первого визита,
он не имел времени: ему надобно было в 2 часа отправиться в
парк виллы Au grand Bois, чтобы наблюдать там за окончанием
приготовлений к приему общества. Потому, не был он в это утро
и у М-те Вердье. Она не могла составить себе определенных
понятий о том, чего надеяться от прогулки; но предчувствовала,
что будет радоваться за дочь; потому послала в субботу теле-
грамму, обещавшую мне, что она поспешит передать мне свою
ожидаемую радость, порадовав меня.
В парке Ремон де Форкалькье держал себя относительно
М-те Вердье и ее дочери точно так же, как в Арле: не оказывал
им в своей внимательности никакого предпочтения перед другими
дамами, подходил к ним не чаще, говорил с ними не дольше.
Тон его разговоров с М-те Дюбеллё был тот же самый, как при
его посещениях дома ее матери в пятницу и субботу: серьезный,
почтительный, скорее грустный, чем веселый.
Распорядитель праздника в парке, Ремон де Форкалькье не
имел свободы танцовать. Он не мог ни на минуту быть уверен,
что не понадобится ему итти оказать какую-нибудь услугу той
или другой даме, отдать какое-нибудь непредвиденное распоря-
жение прислуге. Но минут и даже целых четвертей досуга у него
было много. Когда думал, что досуг продлится несколько минут,
он подходил к какой-нибудь из молодых дам не танцовавших в
это время и подавал ей руку, прося сделать ему честь пройти
с ним по густой аллее, направлявшейся от здания виллы, около
которого группировалось общество, к лесу, имя которого слу-
жило названием виллы. Общество и прислуга знали, что когда
его нет на поляне и лужайках, прилегавших к переднему фасаду
здания виллы, то он в этой аллее, так что никогда не было за-
труднения тотчас же найти его.
М-те Дюбеллё вовсе не хотела танцовать, но должна была
обещать три первые кадрили мужьям своих ближайших подруг.
Чтобы не давать обещания на другие танцы, она еще в пятницу
сказала, что будет танцовать только эти три кадрили с людьми,
отказать которым не имеет права.
Уж близки были сумерки, когда начиналась пятая кадриль
на паркете, которым покрыл распорядитель праздника часть
804

поляны перед зданием виллы. М-m Дюбеллё, сидевшая с ма-
терью под одним из боскетов, окаймлявших поляну, встала, как
делала при четвертой кадрили и при вальсах между кадрилями,
чтобы подойти поближе смотреть на танцующих. Ремон де Фор-
калькье шел в том же направлении; увидев, что идет она, попро-
сил и ее, как просил прежде того десять или пятнадцать дру-
гих молодых дам, сделать ему честь пройти с ним по аллее. Она
приняла предложение; они пошли в аллею. Когда танцовали
последнюю фигуру пятой кадрили, Ремон де Форкалькье и
М-те Дюбеллё возвратились из аллеи на поляну. Так делал
он и в каждую из первых четырех кадрилей. Все время кадрили
было для него сравнительно спокойное. Каждую из четы-
рех прежних он тоже всю от начала первой фигуры до сере-
дины или конца последней проводил в аллее с той дамой, ко-
торую просил оказать ему эту честь. Раза три, четыре во время
кадрили ходила к нему прислуга спросить о чем-нибудь, но
это были обыкновенные распоряжения о сигарах для мужчин,
о фруктах и тому подобных угощениях для дам; ему не было
надобности выходить из аллеи для личного надзора за их
исполнением.
И во время пятой кадрили, которое провел он в аллее
с М-те Дюбеллё, ходили к нему раза три или четыре официанты.
Словом, отношения Ремона де Форкалькье к его даме во время
пятой кадрили должны были быть те же самые, как к дамам,
с которыми разговаривал он в аллее в первые четыре кадрили.
Таким образом, никто не придал никакого значения его раз-
говору в аллее с М-те Дюбеллё; не придала даже и мать ее.
Он и М-те Дюбеллё возвратились из аллеи такими же спокой-
ными, как пошли в нее. Он занялся своими хозяйскими обязан-
ностями с прежней внимательностью; М-те Дюбеллё с преж-
ней терпеливой любезностью слушала болтовню подруг и их
молодых родственников и попрежнему сидела, большею частью,
подле матери, стараясь развлекать ее, по правде говоря несколько
скучавшую, подобно другим пожилым дамам.
Несколько раз в продолжение этой второй половины празд-
ника, когда танцовали уже в зале виллы, Ремон де Форкалькье
подходил к М-те Вердье и ее дочери, сидевшей подле матери.
Степень внимательности его к ним оставалась прежняя, то есть
такая же, как к другим дамам. Тон разговоров с ними был тоже
прежний. В два часа ночи, пожилые дамы решительно потребо-
вали возвращения по домам: все равно, они и мужья их уже
спят, то лучше же спать дома на постелях, чем здесь, сидя на
диванах или стульях. Молодежь протестовала, но, как всегда и
во всем, была бессильна против воли старших.
Общество село в экипажи, ехать по домам. Дорогой оказа-
лось, что М-те Вердье справедливо не присоединялась к шум-
ному хору других пожилых дам, утверждавших, что их неодо-
805

лимо клонит ко сну: она и не думала дремать, всю дорогу пере-
давала мужу и дочери свои наблюдения и впечатления. Должно
полагать, что в ее рассказах не было ничего особенно интерес-
ного, потому что муж, по приезде домой признался, что всю до-
рогу дремал; но несомненно, что и не были особенно скучны,
потому что дочь слушала их внимательно, часто делала вопросы,
поддерживавшие ход рассказов, делала свои замечания, всегда
кстати: она не дремала, это было ясно.
По приезде домой, М-me Вердье, как делала всегда перед
своим удалением на сон, проводила дочь до ее спальной и обняла
ее на прощанье до утра. Но дочь вместо того, чтоб на ее слова
«Спокойной ночи, Элеонора» отвечать словами «Спокойной
ночи, maraan», сказала:
— Maraan, Ремон де Форкалькье сделал мне предложение,
я приняла; вы извините М-me де Форкалькье, если завтра—то
есть уже ныне — утром не приедет она сама просить у вас моей
руки от имени сына. Ей несколько нездоровится; она желает
быть у вас сама, но если будет чувствовать себя не в силах ехать,
то пришлет вам только письмо с сыном. М-г Гастон де Фор-
калькье уехал на-днях в Париж и возвратится не ранее вторника,
а М-me де Форкалькье и Ремон не хотят отлагать дело для того
только, чтобы вместо матери в случае если она все еще не будет
выходить из комнаты, ехал переговорить с вами от имени сына
отец. Действительно, не все ли равно приехать и сыну, когда
вы из письма матери будете видеть, что она и отец вполне одоб-
ряют намерение сына? Согласие отца получено по телеграфу.
М-me де Форкалькье приложит к своему письму эту телеграмму.
Теперь, спокойной ночи, maman.
M-me Вердье стояла без движения и голоса, окаменевшая
от изумления. Дочь поцеловала ее и тихо пошла в свою комнату.
Мать смотрела молча; проговорила наконец:
— Элеонора, я войду к тебе спрошу, как же это.
Дочь отворила дверь своей комнаты. M-me Вердье все еще
стояла окаменевшая.
Дочь взяла ее за руку, ввела в свою комнату, посадила.
— Вы хотите знать, maman, как это было? Неожиданно для
меня, но совершенно просто, так что после первой минуты удив-
ления можно найти это замечательным только по своей неожи-
данности, а не потому, чтоб тут было что-нибудь в самом деле
удивительное. Я видела, и вы сами видели, что мы очень понра-
вились друг другу. Что ж в этом особенного? разве и он и я не
такие, что можем нравиться друг другу?
— Но так неожиданно! — машинально повторила M-me
Вердье то слово дочери, которое соответствовало ее удив-
лению.
— Правда, maman; но и в этом нет ничего особенного. Пред-
ложения очень часто бывают неожиданностью.
806

— Когда ж он сделал тебе предложение?
— Во время нашего разговора в аллее, когда была пятая
кадриль.
М-те Вердье сидела, не умея найти нового вопроса по рас-
терянности мыслей от множества недоумений.
— Теперь вы знаете все, maman, я провожу вас в вашу ком-
нату.
Она помогла матери встать, повела в ее комнату. М-те Вердье
двигалась, как машина. Дочь посадила ее, наклонилась, поцело-
вала и пошла из комнаты.
— Элеонора, да как же получена телеграмма от его отца?
Дочь остановилась.
— Он после нашего разговора написал телеграмму матери,
послал на станцию в Арль, оттуда послали ее в Марсель; мать
отправила телеграмму на Марсельскую станцию; там послали
ее в Париж; через час получили ответ из Парижа, послали эту
телеграмму отца к матери, мать прислала ее в Арль; из Арля
принесли ее к нам в парк. Вы видите, maman, все это было очень
просто. Спокойной ночи.
Она ушла. Мать только разве минут через пять заметила,
что вовсе не для чего было спрашивать о том, как получен ответ
отца, потому что и сама понимала, как.
Посидев еще сколько-то времени — вероятно довольно долго,
как она заключила потом из того, что вскоре после услышала
три удара стенных часов, М-те Вердье пошла к дочери. Но дверь
комнаты дочери была по обыкновению заперта на время сна.
М-те Вердье прислушивалась: быть может дочь еще не спит;
даже без сомнения, не спит еще: возможно ли скоро уснуть,
получив такое предложение? Но нет, дочь дышала медленно и
тихо; ни малейшего шороха не было; дочь спала. («А она не
спала, как утром сказала мне, — поясняла М-те Вердье: — она
легла, но не могла уснуть, и прекрасно слышала, как я подхо-
дила к двери, переминалась, отошла, как села на диван подле
ее двери, только не хотелось ей говорить со мною, а хотелось
думать. Она всю ночь думала, сказала она мне потом»).
М-rne Вердье подивилась, как могла дочь заснуть, отошла от
двери, присела на диван, посидела, размышляя, как понять это
дело, и все не понимая ничего; вспомнила наконец, что надобно
сообщить отцу о неожиданном, изумительном счастье дочери,
пошла в комнату мужа, разбудила его; потерял и он голову от
удивления и радости; вспомнила она и обо мне, что обещала
немедленно послать телеграмму; написала телеграмму, муж по-
нес на станцию.
Так и не могла М-те Вердье заснуть часов до 8; уснула
крепко, гораздо позднее того, чем привыкла вставать; последняя
мысль ее была, что обед не поспеет к 4 часам. Во сне она видела,
что печет пастет вроде страсбургского, величиною во весь
807

паркет, на котором танцовали в парке, и дивилась, как легко
повертывает она такую громаду, будто маленький бисквит и
откуда взялась такая большая печь, что влезет в нее такая
громада. На этом, действительно удивительном, обстоятельстве
разбудила ее дочь, сказала, что надобно одеться: через полчаса
приедет М-те де Форкалькье.
До того ли уж тут было, чтобы расспрашивать дочь?—«Давно
я считаю себя старухой и смолоду не была щеголиха, — писала
М-те Вердье: — но не хотелось же встречать уродом такую
знатную даму». Дочь помогала ей наряжаться. Сколько было
хлопот; особенно с браслетом была беда: не застегивается! —
потолстела рука с тех пор как был он надет в последний раз;
до крови исцарапала себе руку М-те Вердье; но так и не успела
застегнуть браслет, как следует, когда подъехала карета; броси*
лась М-те Вердье встречать будущую родственницу, а сама ду-
мает: «Ох, не свалился бы браслет! Стыд тогда будет: рука
под ним исцарапана».
Она так устала, писавши так много, что уж не могла про*
должать рассказа с такой же подробностью, обещала рассказать
все обстоятельно в следующем письме завтра, а теперь лишь
прибавляла, что была совершенно очарована любезностью
М-те де Форкалькье, и что М-те де Форкалькье, вошедши,
обняла Элеонору со словами: «Вы спасительница моего сына»,
и что М-те де Форкалькье просидела часа полтора, простилась,
ушла, села в карету и когда слуга захлопнул дверцу, она вдруг
рассмеялась, отворила дверцу, вошла опять в зал, все смеясь,
попросила сесть М-те Вердье и Элеонору, села сама и сказала:
«Совсем забыла! так было и уехала, не передав предложения
моего сына. М-те Вердье, — продолжала она торжественно: ~
прошу руки вашей дочери для моего сына. Вы согласны,
М-те Вердье?» М-те Вердье, снова повергнутая в смущение
мыслей формальным заявлением удивительного предложения,
нашлась только сказать: «Ох, ничего не понимаю!» — «Понимать
вовсе и нет надобности, — сказала М-те де Форкалькье: —
Я вижу, вы согласны и довольно этого. Теперь прощайте до
завтра, М-те Вердье; вам надобно уснуть, как видно по вашему
лицу; а мне так нездоровилось, что я через силу сошла с ле-
стницы, плохо помню, как посадил меня Ремон в карету, как
перенесли меня из кареты в купе нашего вагона. Со мною было
от слабости что-то похожее на обморок. Приехав сюда я оживи-
лась; но, вероятно, мне придется, по приезде домой, лечь в по-
стель. Слишком много горя было у меня в эти полторы недели;
измучило оно меня. М-те Вердье и вы, Элеонора: Ремон приедет
за вами завтра утром, вы проведете день у нас и не осудите
меня, если я прийму вас, лежа в постели».
Но теперь, она казалась здоровой. Так подействовала на нее
радость видеть Элеонору. Только что значат ее слова «вы спа-
808

сительница моего сына»? Неужели же сын сказал ей, что за-
стрелится, если получит отказ? и неужели мог опасаться отказа
он, блестящий молодой человек такой знатной фамилии, един-
ственный сын, наследник 600 000 франков годового дохода?
Непостижимое дело, непостижимое!» Этим восклицанием кончала
добрая М-те Вердье свое письмо.
В тот же день, появились в арльских и марсельских газетах
известия о том, что помолвлены Ремон де Форкалькье и Элео-
нора Дюбеллё. (Само собою разумеется, что с того времени, как
М-те Дюбеллё стала бывать в обществе, я читал арльские и
марсельские газеты).
Во вторник приехал отец Ремона де Форкалькье, в среду был
дан бал помолвки. Здоровье М-те де Форкалькье поправилось
настолько, что она могла оставаться в приемных комнатах до
11 часов вечера. — После того день за день давали балы в честь
жениха и невесты марсельские аристократы и миллионеры.
Начиная с пятницы, М-те де Форкалькье бывала на балах;
ее здоровье совершенно восстановилось, как видно было из того»
что на бале в субботу она оставалась до самого конца.
Я получал через день длинные письма от доброй М-те
Вердье; разумеется, они были коротенькими, наивными ребяче-
скими эскизами, сравнительно с великолепными картинами ба-
лов, которыми наполнялись столбцы марсельских газет (читать
арльские уже не стоило).
Прошла неделя.
Когда я во вторник через неделю после помолвки М-те Дю-
беллё и Ремона де Форкалькье вошел с докладом к мистеру
Бриггсу (я уж с год имел постоянные доклады у него по вторни-
кам и пятницам), он сказал:
— Особенно важных дел нет?
Я отвечал, что нет; все дела моего нынешнего доклада так
незначительны и просты, что собственно говоря, не нуждаются
в его рассмотрении; нужна только его подпись на некоторых
бумагах.
— В таком случае, отложим дела и перейдем в ту комнату;
вы будете мой гость, мистер Сеттембрини.
Мы перешли в комнату за рабочим кабинетом, конторскую
гостиную мистера Бриггса.
— Скажите, что нового в Арле?
Едва ли необходимо замечать, что мистер Бриггс не пере-
ставал интересоваться моими арльскими отношениями и по вре-
менам спрашивал меня о них. По его вопросу я кратко характе-
ризовал положение дел в Арле. Он, выслушав, говорил: «Теперь
займемся нашими здешними делами». После того разговора, ко-
торый был у меня с ним в его доме по моем возвращении из
Арля, когда он ободрял меня, я ни разу не слышал от него ни
слова о том, как он понимает дальнейший ход отношений
809

M-me Дюбеллё ко мне. Теперь, как я видел, по приглашению
перейти в его конторскую гостиную, будет иначе. — Итак, он,
как я говорил, начал разговор своим обыкновенным вопросом
«Что нового в Арле?»
— В среду был в марсельском доме Гастона де Форкалькье
бал помолвки его сына, Ремона де Форкалькье, с M-me Элеоно-
рой Дюбеллё.
— Вот именно об этом я и хотел спросить вас, как понимать
этот факт, совершенно различный от того, что я считал несом-
ненным. Я узнал о их помолвке случайно, из письма нашего мар-
сельского корреспондента, упомянувшего, почему успел он за-
ключить вечером в пятницу все те сделки, которые, как он думал,
займут у него утро субботы часов до двух: все те люди, которых
надобно было ему видеть, собрались на бале у него в честь
Ремона де Форкалькье и Элеоноры Дюбеллё, жениха и невесты.
Скажите, что это такое?
Я кратко передал мистеру Бриггсу рассказ M-me Вердье о
том, как дочь ее стала невестой Ремона де Форкалькье.
Мистер Бриггс глубоко задумался; я выкурил половину пред-
ложенной им сигары, он все еще молчал; и если б я не привстал,
чтоб подвинуть к себе пепельницу, он, вероятно, оставался бы
погружен в свои мысли очень долго. При моем движении он
встрепенулся.
— Мистер Сеттембрини, потрудитесь дернуть сонетку; вы
моложе меня летами; притом вы уж встали.
Вошел его личный слуга, живший при конторе.
— Потрудитесь попросить сюда начальника нашей француз-
ской корреспонденции.
Вошел начальник отдела нашей французской корреспонденции.
— Прошу сесть, мистер Гэрдинер. Можете ли вы сказать
без справок, была или не была в прошлый понедельник, 5 июля,
или в следующие дни переведена в счет конторы из французского
банка сумма облигаций Орлеанской дороги, дающая ровно
3000 франков дохода?
— Такой суммы не было переведено; это я могу сказать с
уверенностью.
— Мне самому казалось так; но, мистер Гэрдинер, потру-
дитесь принести сюда книгу, пересмотрим вместе с вами для
полной достоверности.
Мистер Гэрдинер ушел. Мистер Бриггс обратился ко мне.
— Поезжайте в редакцию Times'a; скажите, что я прислал
вас к мистеру Дилену; он примет вас; попросите у него ту те-
леграмму из Лиона, в которой говорилось о генуэзцах в Неаполе.
Он должен помнить ее, мы говорили тогда о ней довольно долго.
Наш разговор был вечером в среду 6 июля, а накануне вечером
мы тоже виделись, и тогда еще не было ее; потому она была
или от 6 июля, или не ранее, как от 5-го.
810

Мы обменивались депешами с Times'oM. Мистер Дилен был
тогда главным редактором Times'a. Он знал меня лично.
— Помню эту лионскую депешу, как не помнить, — сказал
он на мои слова о телеграмме, надобной мистеру Бриггсу.— Мы
тогда думали, что это или фантазия слишком пылких врагов
правительства Луи Наполеона, утешающих себя грезами о не-
существующих заговорах, или продукт какого-нибудь полицей-
ского, слишком усердствующего выдумывать заговоры. Теперь,
как вижу, мистер Бриггс находит основание предполагать, что
в этом странном известии была хоть маленькая доля правды.
Попросите его при возвращении депеши сделать пометку, не будет
ли мне надобно послать в Лион одного из наших лучших кор-
респондентов, путешествующего теперь по французским Альпам
для отдыха, который никогда не бывает надобен ему,
Я привез лионскую депешу Times'a мистеру Бриггсу. Он
встретил меня словами: «Привезли, давайте сюда и отпра-
вляйтесь опять к мистеру Дилену с просьбою о разрешении мис-
теру Джеррольду принять от меня поручение, по которому по-
надобится ему прожить несколько дней в Марсели. Он теперь
охотится где-то во французских Альпах или восточных Пиренеях,
так ли или иначе, неподалеку от Марсели.— Дело в том, мистер
Сеттембрини, что мы с мистером Гэрдинером пересмотрели наши
книги, начиная с 5 июля, дня возвращения миссис Дюбеллё из
парка; я навел справки в английском банке, во французском
банке, и теперь могу сказать достоверно: миссис Дюбеллё до сих
пор не возвратила нашей фирме данного ей капитала. Это важ-
ный факт. Исследовать дело становится необходимым. Я надеюсь,
мистер Дилен согласится на мою просьбу. В согласии мистера
Джеррольда я уверен, потому что это поручение очень по-
нравится ему».
Я снова поехал к мистеру Дилену. Он сказал, что известит
мистера Джеррольда о поручении мистера Бриггса, что именно
мистера Джеррольда он хотел послать в Лион и что теперь пре-
доставляет самим мистеру Джеррольду и мистеру Бриггсу судить,
нужна ль эта поездка.
Я возвратился к мистеру Бриггсу. Он сказал:
— Мне надобно прочесть письма миссис Вердье, начиная с
того, в котором находится первое сообщение вам о плане поездки
арльского общества в парк виллы Au grand Bois. Отберите также
те из прежних за нынешний год, которые не совершенно пусты.
Источник сведений, без сомнения, очень плахой. Но другого пока
нет, то надобно воспользоваться хоть им. Вы отвезете эти письма
ко мне на дом. И приедете ко мне в 10 часов. Я до того времени,
вероятно, успею прочесть их. Тогда, скажу вам мое мнение.
Теперь, замечу только, что до возвращения Ремона де Форкаль-
кье из загадочной поездки дело отношений М-me Дюбеллё к вам
шло совершенно так, как предвидел я, и предвидел бы на моем
811

месте каждый понимающий жизнь сердца. Да, мистер Сет-
тембрини, в самой поездке вашей в Арль через полгода по смерти
Жоржа Дюбеллё, ход дела был тот самый, какому следовало быть,
только более медленный, чем я рассчитывал, потому что М-те
Дюбеллё имеет чрезвычайную силу воли. Но природы нельзя
одолеть никакой силой воли; можно только задерживать победу
природы, неотвратимую ничем, кроме смерти. Потому-то вдовы
в Индии и сжигали себя, чтоб не изменить памяти мужа. Все
шло, как должно было итти по закону природы. Когда она на-
падала на вас, это было желанием ее доказать себе, что она не
имеет любви к вам, она перестала нападать на вас, потому что
уже не имела силы говорить о вас дурно; и когда она стала гово-
рить о вас с доброжелательным равнодушием, это было последним
переходом к заявлению желания видеть вас; мать не умела
взяться за это дело; следовало вызвать вас, не спрашивая ее
согласия, угадать ее желание и исполнить, не принуждая ее вы-
сказывать его; неловкость матери возбудила ее сопротивление;
но через два, три месяца, она сама навела бы мать на мысль
вызвать вас, не спрашиваясь ее, с обещанием хорошего приема
вам. Все шло, все шло, как должно было итти, — до появления
Ремона де Форкалькье в Арле по возвращении из его, как на-
звал я, загадочной поездки. Она загадочна. Объяснение, которое
дали ей, без сомнения, бонапартисты и которому поверила Мар-
сель, противоречит бесспорному факту: Тьер человек твердой
воли и, по сознанию великой силы своего ума считающий свои
понятия непогрешимыми, свои решения единственными разум-
ными. Марсель могла забывать это, комитет оппозиции департа-
мента Устий Роны не мог забыть: он находился в постоянных
сношениях с Тьером. А Тьер постоянно заявлял, что не может
принять никакой кандидатуры, потому что его появление в палате
депутатов было бы преждевременным: для него еще нет должной
деятельности там. Оппозиционный комитет Устий Роны не мог
сделать такой глупости, как отправление уполномоченного с пред-
ложением кандидатуры Тьеру.— И кто это, человек, которому по-
ручено было, по объяснению бонапартистов, ехать к Тьеру? —
Неопытный юноша, подобный вам, мой милый мистер Сеттем-
брини. Захочет ли Тьер говорить с таким уполномоченным? —
он выслал бы слугу сказать ему: школьник, вернись сидеть на
школьной скамье. Нелепость, наглая нелепость бонапартистское
объяснение поездки Ремона де Форкалькье. Не к Тьеру он ездил,
и не по поручению комитета оппозиции. Он ездил по своему
личному делу, это ясно; и по какому именно, довольно ясно;
но с каким намерением и куда — вот вопросы, которых,
разумеется, не разрешат письма М-те Вердье. Лионская депеша
имеет, кажется, отношение к этой загадочной поездке; но она с
умыслом или без умысла, говорит вздор, невозможный вздор.
Подождем, что скажет нам мистер Джеррольд; и в ожидании его
812

известий, вы хорошо сделаете, если займетесь размышлениями
о факте, показавшем мне надобность разъяснить дело поездкой
мистера Джеррольда в Марсель. Вы не забыли этого факта?
Повторю указание вам на него, предложив вам, в виде преди-
словия ряд вопросов. Благородная ли женщина М-те Дюбеллё?
Осталась ли она бедна по смерти мужа? Пенсия, назначенная
ей нашей фирмой, не была ли дана ей, как бедной женщине?
Бедный человек, получающий пособие, как бедный человек, не
почтет ли своей обязанностью отказаться от пособия, разбогатев?
Наша пенсия М-те Дюбеллё обращена в капитал, отданный в
собственность ей; но изменяется ль от этого сущность дела, из-
меняется ль обязанность отказаться от пособия, в котором пе-
рестаешь нуждаться?
Почему ж миссис Дюбеллё не уведомила, что возвращает или
хотя после свадьбы возвратит нашей фирме капитал, которого
не имеет права удерживать за собой, если действительно всту-
пает в богатое семейство? И как могли бы мистер Гастон де Фор-
калькье и миссис Форкалькье допустить, чтобы женщина, всту-
пающая в их семейство, оставалась пользующейся капиталом, ко-
торый дан в пособие бедной женщине? — По-моему, это объяс-
няется так: ни она, М-те Дюбеллё, ни отец и мать ее жениха
не полагают, что она будет его женою. Она его невеста только
по имени. Кто ж его истинная невеста? Очевидно: Леония Бильо.
Для чего ж все это делается так? Я выскажу вам мое предпо-
ложение, когда мы увидимся вечером в моем доме. Здесь у меня
достаточно и своего дела, не имею времени больше заниматься
вашим. Прочту письма М-те Вердье. При всей пустоте их, ве-
роятно найдется же в них что-нибудь пригодное для разъяснения
истинного положения дела. Соображу, и скажу вам, почему было
надобно назвать невестой Ремона де Форкалькье, вместо истинной
невесты, Леонии Бильо, благородную женщину, имевшую твер-
дость духа принять название невесты.
Он ушел в свой кабинет. Я сидел в его гостиной, теряясь в
мыслях.
— Можно видеть мистера Бриггса? — сказал знакомый голос»
Я опомнился, встал и пошел доложить мистеру Бриггсу, что
его желает видеть представитель ливерпульской фирмы, ведущей
свои обороты главным образом на авансы нашей фирмы.
Возвратившись к рабочему столу в своей комнате конторы,
я убедился, что не сошел с ума: я работал, как следует.
После конторских часов, я поехал не в мой клуб обедать, а
прямо домой, пересмотрел еще раз письма М-те Вердье, отобрал,
какие были нужны мистеру Бриггсу, отвез их к нему, разумеется,
еще не возвратившемуся домой (время было раньше его обеда),
положил письма на его рабочий стол и пошел в Гейд Парк,
бродил по безлюдным углам его до времени итти к мистеру
Бриггсу.
813

Ему доложили, что я жду его в кабинете. Он вышел и сказал:
— Излагать мои предположения теперь уж нет надобности:
мы имеем факты. Читайте эти депеши. Мистер Дилен разрешил
мне передать ключ шифра, присланный им вместе с ними.
Он подал мне две депеши и ключ шифра, и оставил меня
одного.
Шифр был один из тех, которые никаким искусством не могут
быть дешифрованы без ключа, а имеющим ключ читаются почти
так же легко, как обыкновенное письмо.
Понятно, что я могу повторить только содержание, а не обо-
роты речи этих депеш; впрочем, многие места их помнятся мне
буквально или почти буквально, так что я довольно близко вос-
произвожу и слог их.
«Пертюи. Вторник, 13 июля, 1 час 5 минут пополудни. Ми-
стеру Дилену. Причина промедления моего та, что я был на
охоте в 9 километрах от Пертюи. На доставление мне вашей
депеши было употреблено ни больше ни меньше, как 53 минуты
времени;—при расстоянии только в 9 километров! Это ужасно.
Одним этим уж достаточно характеризуются здешние порядки.
Вы прав: Неаполь присланной вам лионской депеши — это Мар-
сель. Потому ехать в Лион нет надобности. — Пошлю первую
мою депешу из Марсели не позже 8 часов. Джеррольд».
«Марсель. 7 часов 10 минут пополудни Мистеру Дилену. —
Этот Ремон де Форкалькье славный малый. — Натурально, я
поехал со станции прямо к ним, к Форкалькье. Это было в
5 часов 17 минут. Никого из них нет дома; все на обеде в честь
жениха и невесты, — отец, мать, жених и невеста и мать и отец
невесты (мать и отец невесты живут у них, вместе с дочерью).
Я велел, чтобы приготовили мне комнату и послал за Ремоном
де Форкалькье. Вместо своей карточки, я дал записку: «Незна-
комый английский друг ждет. Не говорите никому причины ва-
шего отъезда домой;» —думаю: пусть вообразит, лучше пото-
ропится. Действительно: вообразил и примчался на крыльях
ветра, извинив свое бегство от супа безотлагательной надобностью
свидания с политическими друзьями. Вот был сюрприз, когда
я, дав ему обнять себя, сказал, что моя фамилия Джеррольд, а
не Сеттембрини. Но только благодаря разочарованию, от кото-
рого опустились у него руки, я остался жив. Большая физическая
сила у него, больше моей. — Рассказывайте,— говорю ему, изба-
вившись от его объятий. — Не к чести своей проницательности
я должен сказать, что многое было так, как я предполагал по
присланным вами сведениям (впрочем, согласен: из рук вон
плохим).
«Ремон и М-Пе Бильо действительно очень редко виделись
в обществе». Да и не могло быть иначе при отношениях между их
отцами. — «Вероятно мьг и до сих пор не обменялись бы десятью
словами, кроме неизбежных учтивостеи при встречах, очень
814

редких, если б не сблизил нас случай, сам по себе маловажный»,—
говорит Ремон.
Отец Леонии (буду для краткости называть ее просто так)
был назначен в Марсель префектом, чтоб исполнять как должно,
распоряжения Эспинаса (прежний префект был не совсем зверь).
Можете судить, с какими ожиданиями приняли в Марсели дочь
такого отца; думали, мерзавка, которая уж не раз заманивала
в свою спальню стариков для пособия карьере милого папаши,
а по ночам отдыхает от этой дневной службы, утешаясь пооче-
редно, иногда и не поочередно, а вместе, приятными качествами
двух или трех молодых любовников, а главное, занимается шпи-
онством; словом, девица, как следует быть девице бонапарти-
стского высшего общества. Через три или четыре дня по приезде
нового префекта и его дочери, человек тридцать молодых людей,
в числе которых находился Ремон, сидели перед кафе на третьем
километре Promenade de Prado (день был вовсе теплый, что в
Марсели в январе бывает не очень часто, потому-то все и рады
были быть на открытом воздухе). Леония поехала посмотреть
на море. Несколько не доезжая кафе, ось коляски сломилась.
Леония и провожавший ее слуга пошли пешком, пока кучер вер-
хом съездит за другим экипажем. Когда дочь префекта порав-
нялась с кафе, все молодые люди встали, ушли в кафе, затворили
двери и опустили жалюзи окон. Все, кроме Ремона. Он подошел
к дочери префекта, почтительно поклонился и попросил сделать
ему честь, позволить вести ее под руку. Конечно, я считал ее
дрянью, говорит он, но все-таки: девушка, обидели ее, жаль было
бедняжку. — Что было дальше, можно отложить до завтра. Мне
страшно хочется спать после двух бессонных ночей (и за какие
провинности детства наказан я с самой ранней молодости этой
проклятой моей страстью к охоте! На беду, не могу спать в ва-
гоне: так и тянет разговаривать с пассажирами. Привычка —
вторая природа). Вам и без рассказа понятно, что было дальше:
они виделись за городом, условились оставаться незнакомыми
в обществе. На третье свидание Ремона с Леонией поехала с
сыном мать; полюбила Леонию, через несколько дней назначила
местом тайных свиданий сына с Леонией свой аппартамент; еще
через несколько дней отец и мать Ремона велели Леонии сказать
отцу о ее отношениях к Ремону и о том, что они желают его
брака с нею. Отец Леонии был в экстазе восторга. Еще бы нет!
Кроме 600 000 франков годового дохода, Гастон де Форкалькье
имеет 5 000 000 франков в облигациях французской ренты; сле-
довательно без просьбы даст полмиллиона франков милому ро-
дителю невесты своего сына за родительское согласие. Это было
сказано через камердинера Гастона де Форкалькье. — Но какое
ж было время! Свирепствовал Эспинанс. Каждую минуту могло
притти из Парижа приказание арестовать Ремона и — хорошо еще,
если только отвести в тюрьму, а не отправить в Ламессу. Отец
815

Ремона сказал, что не честно было бы сыну связывать в такое
время с своей судьбой судьбу девушки, что надобно подождать,
пока народное негодование заставит правящую Францией шайку
авантюристов возвратиться к более мягкой политике и обратить
Эспинаса в прежнее ничтожество. Ремон понял, что это правда
и свадьба была отсрочена до отставки Эспинаса. — Реши-
тельно ложусь спать. Не ждите новой депеши раньше 10 ча-
сов утра, если не будет землетрясения этой ночью в Марсели.
Джеррольд».
Я сидел, задумавшись. Вошел мистер Бриггс.
— Прочли?
— Прочел.
— Разумеется, нельзя было угадать, где и как они позна-
комились. Такие случайности не угадываются. Но возможно ль
было сомневаться, что они любят друг друга? Пойдете закусить
с нами? Мы люди патриархальные; то есть, не столько миссис
Бриггс и я, сколько младшие дети: непременно хотят поздно
вечером, за час перед тем, как лягут, иметь то, что в старину
называлось ужином. Как не хотеть? Людям от 7 до 19 лет;
растут. И нарушают современные нравы, потому что просыпаются
от голода, не выспавшись, если не поедят незадолго перед тем,
как лягут. Кстати и мы, миссис Бриггс и я, садимся ужинать с
ними. Правда, едим мало; но как-то весело, что делаем удоволь-
ствие детям, сидя за их едой. Не постыдитесь оскорбить совре-
менные нравы, поужинать с нами?
При его словах о еде, я почувствовал волчий аппетит. Ока-
залось, что я не обедал.
— Постыжусь, но оскорблю. Оказывается, что я забыл по-
обедать.
.— Да? Впрочем и то сказать: что ж бы за человек были
вы, если б не забыли пообедать. И когда так, то у меня есть
для вас совет. — Мистер Дилен разрешил мистеру Джеррольду
посылать депеши помимо него, прямо в нашу контору. Я попросил
мистера Джеррольда адресовать прямо на ваше имя, чтобы вы
могли немедленно распечатывать. Я полагаю, вы пожелаете по-
селиться на эти дни в конторе? То я посоветую вам вот что:
работайте без отдыха. Кстати будьте бессменным дежурным;
товарищи, которых заместите вы в эти дни, будут благодарны
вам. Непрерывный труд — единственное средство в вашем по-
ложении не сойти с ума. — У нас остается несколько минут до
призыва к оскорблению цивилизации. Потолкуем. — Я прочел
письма М-me Вердье. Действительно, источник очень плохой.
Но случайно попадаются у нее такие сообщения, которые, по-
мимо ее собственного понимания показывают дело в истинном
его виде. Обращу ваше внимание на восклицание, с которым
миссис Форкалькье обнимает миссис Дюбеллё: «Спасительница
моего сына!» Даже М-me Вердье, и та видит, что эти слова
816

как-то не клеятся с ее твердой верой в свадьбу ее дочери. Небо-
гатая женщина, выходящая за богача и притом не мота, не пья-
ницу, человека, пользующегося общим уважением к его уму и
характеру, каким же образом и за что может быть названа спа-
сительницей его? — Одно из двух: или она выходит за него
по любви; в таком случае не от чего спасать его: пороков, от
которых спасла его любовь к ней, у него не было; М-me Вердье
объясняет слова матери Ремона предположением, что он хотел
застрелиться в случае отказа; но если небогатая женщина вы-
ходит за богатого человека по любви, то он всегда знает вперед,
что женщина, любящая его, ждет только предложения от него,
чтобы дать свое согласие; или бедная женщина выходит за бо-
гатого человека не по любви, а по расчету; в таком случае он
дает ей счастье, какого жаждет она, — богатство и почет, и
остается под сильным сомнением, не будет ли она грабить его,
и ограбив, не выгонит ли из дому, то есть, вопрос лишь о том, не
губительница ль его она. Ясно, что если М-me Дюбелле «спаси-
тельница» Ремона Форкалькье, то она не выходит за него и ясно,
что он задумывал какое-то очень опасное дело, надобность в ко-
тором устранена согласием М-me Дюбелле называться его неве-
стой. Его мать сказала тогда, что «измучилась в эти полторы не-
дели»; а отъезд ее сына был за полторы недели до записки сына,
уведомившей ее о согласии М-me Дюбелле; мать мучилась опасе-
ниями сына со времени его отъезда; ясно, он поехал устроить ка-
кое-то опасное для него дело, — какое? — ясно: похищение Лео-
нии; отец ее взял назад свое согласие на брак. — Вот с этою-то
поездкою Ремона имеет, вероятно, связь Лионская депеша о
генуэзцах в Неаполе, то есть итальянцах в Марсели; депеша гово-
рит, что подготовлялось восстание; никаких заговоров тогда не
было; задумано было женихом нападение на дом невесты, воору-
женное похищение ее. — Однако, что-то долго не зовут нас ужи-
нать; должно быть, ждут, не желая прервать наш разговор.
А мне с вами теперь, по правде сказать, и говорить уж не о чем
было, кроме того, что мистер Джеррольд будет адресовать де-
пеши в нашу контору, прямо на ваше имя. — Он взглянул на
часы. — Так и есть, ждут нас. Пойдем.
На другой день, то есть в среду, я чуть не с рассвета пересе-
лился в свою комнату в нашей конторе.
В этот день я получил от мистера Джеррольда две депеши:
«Среда, 14 июля, 10 часов утра. По распоряжению мистера
Дилена и мистера Бриггса, буду посылать мои депеши прямо
вам, мистер Сеттембрини. Я встал в 8 часов и буду писать до 10,
в 10 пошлю, сколько напишу.
Бильо был назначен префектом департамента Устий Роны
19 января, приехал в Марсель 20-го. Случай на Promenade de
Prado, о котором рассказывал я вчера, был в первую субботу по
приезде нового префекта и его дочери; следовательно 23 января,
817

на четвертый день по приезде. — Ремон и Леония виделись сна-
чала за городом; потом, в комнате матери Ремона. — Я говорил,
что свадьба была решена в половине февраля (в субботу, 15 фев-
раля) и отсрочена до отставки Эспинаса и замены свирепой тира-
нии политикой, более благоразумной, менее щедрой на аресты и
ссылки. Эспинас получил отставку 11 июня. Делангль, назначен-
ный быть исполнителем новых надобностей бонапартизма, объя-
вил, что будет действовать в духе законности и кротости. Отец
Ремона сказал, что должно подождать, пока станет ясно, что обе-
щание сделано с серьезным убеждением в бессилии правительства
продолжать прежнюю политику свирепости. Прошло дней десять;
стало видно, что правительство действительно отказалось от тер-
роризма. Отец Ремона 23 июня в 11 часов утра написал отцу Лео-
нии записку, в которой формально просил руки его дочери для
своего сына. В 2 часа отцу Ремона доложили, что приехал префект
просит свидания. «Принять», — сказал отец Ремона. Префект во-
шел в кабинет; лицо было печальное. Что такое?—«Я спросил Де~
лангля, могу ли выдать дочь за сына вождя оппозиции; объяс-
нил, что этот брак, по моему мнению, соответствует политике при-
мирения, которую приняло правительство. Делангль отвечал:
совершенно разделяю ваше мнение и лично одобряю брак; но по-
дождите полчаса; я спрошу, одобряется ли ваше и мое мнение.—
Префект тяжело вздохнул и со слезами на глазах продолжал:
меньше, чем через полчаса я получил депешу: Делангль писал:
«Мне сказано: в день объявления дочери префекта департамента
Устий Роны невестой Ремона де Форкалькье вы подпишете отстав-
ку Бильо от должности. Заготовьте эту бумагу. — Я сказал, что
прошу дозволения объяснить, почему я считал этот брак соответ-
ствующим политике, исполнителем которой выбран я. Мне было
сказано: от вас требуют не советов, а внимательности к приказа-
ниям, какие даются вам. Делангль». Префект снова вздохнул, и
продолжал: я отвечал Деланглю, что благодарю его за ходатай-
ство и прошу о возобновлении ходатайства в благоприятную ми-
нуту. Он отвечал: «Вы сделали большую неосторожность, послав
мне просьбу о возобновлении ходатайства; ждите неприятности,
которую постараюсь по возможности смягчить». И вот сейчас, я
получил от него новую депешу: «Меня призвали и сказали: Бильо
просит вас о возобновлении ходатайства. — Да. — Что вы отве-
чали ему? — То, что он сделал большую неосторожность, и дол-
жен ждать неприятности, которую я постараюсь по возможности
смягчить. Уведомьте его, что она смягчается по вашей просьбе.
Прочтите этот декрет и передайте ему содержание». Префект про-
стонал и проговорил прерывающимся голосом: в депеше следовало
за этим содержание декрета. Затем следовало: «передайте ему,
что исполнение декрета отсрочено по вашей просьбе. Исполняя
приказание, передаю вам то, что обязан передать. Делангль». Вы
видите, брак в настоящее время невозможен, — продолжал Бильо
818

и, заливаясь слезами, просил отца Ремона ждать более благопри-
ятного времени.—«Мы не скоро дождались бы его, и не имеем на-
добности ждать, — отвечал отец Ремона.—Не стесняйтесь сообра-
жением об отставке. Сколько в год надеетесь вы получать от ва-
шей должности?»—Мой предместник получал, считая все доходы,
от 60 до 80 тысяч; я надеюсь получить больше. — «Но не больше
100 000? — сказал отец Ремона: — я немедленно посылаю моему
парижскому банкиру ордер составить формальный документ, по
которому обязываюсь в самый час свершения брака передать в
вашу собственность сумму пятипроцентной ренты, дающую 100 000
франков дохода, прислать этот документ вам, внести эту сумму
во французский банк, заготовить на ваше имя ордер француз-
скому банку о передаче ее вам по предъявлению вами удостове-
рения о совершении брака. Доволен вы?» — Благодарю за ваше
великодушие; но не могу согласиться. — «Вам мало? Вы преуве-
личили доход вашего предместника; а вы получали бы меньше
его; теперь произвол принужден быть осторожнее, грабеж казны
и взяточничество уж невозможны в прежнем размере. Вместо 40,
много 45 тысяч, я даю вам 100—и вам все мало. Но мало, то
мало; скажите вашу цифру; вы знаете мои средства; будьте благо-
разумен, сообразуйтесь с размером их; помните, что я хоть и богат,
но все-таки не герцог Девонширский, не Эстергази, не Лихтен-
штейн».— Мне, мало было бы 100 000 франков дохода? О, нет!
Не думайте обо мне так дурно. Я благодарен вам за вашу велико-
душную щедрость. Но я не могу принять никакой суммы.—Он ры-
дал.—«Почему же не можете?»—спросил отец Ремона. «В декрете,
исполнение которого отсрочено, находится кроме отставки мне,
приказание арестовать меня и предать суду по обвинениям, кото-
рые перечисляются. Вы знаете, я жертва бесчисленных клевет». —
«И улики в руках правительства? Например по обвинению вас в
отравлении дяди, наследником которого вы были? Не понимаю,
как вы человек неглупый, решились на такое дело из-за каких-
нибудь 20 000 франков». — «Я был беден. Вы помните, это было
еще до 2 декабря».—«Ваша правда. Но имеете время уехать из
Франции. Через час вы будете в открытом море, и будет поздно
ловить вас. Леония останется, и вечером ныне марсельское обще-
ство будет пировать у меня на ее свадьбе». — «О, если б я мог
бежать! Я сам предложил бы вам это! Но за мной учрежден над-
зор. У всех входов вашего дома стоят переодетые стражи. Они
провожали меня из префектуры и будут провожать обратно в
нее».—«О, если так, то действительно вы не можете согласиться.
Но мы обойдемся и без вашего согласия. Вы все-таки получите
обещанное мной вознаграждение».—Префект взвизгнул, схва-
тился за голову, побежал из комнаты, выбежал на подъезд и по-
мчался в свою квартиру, взбежал на подъезд, побежал в ту ком-
нату, где обыкновенно сидела за работой или чтением дочь—«Лео-
ния, Леония, иди со мной, скорей, скорей», — он схватил дочь за
819

руку и потащил с собой так быстро, что она едва успевала бежать
за ним. Он подбежал с ней к двери ее комнаты, сильно втолкнул
ее, так что она упала на ковер; опомнившись от неожиданности,
она увидела дверь затворенной. Она хотела отворить; дверь была
заперта. Несколько часов оставалась Леония в недоумении, за-
чем запер ее отец. Вечером щелкнул замок: вошел полицейский с
большим подносом, на котором стояло кушанье; поставив поднос
на стол, полицейский подошел к Леонии и став между нею и
дверью, уронил на ее платье маленький лоскуток бумаги, про-
шептал: надобно съесть это, и громко сказал: «Кушайте, М-11е
Бильо. Здесь вы безопасна; вам угрожала беда; у вас есть со-
перница, она хочет устроить скандал; ее приятели могли бы про-
никнуть даже в салоны префектуры, даже в будуар ваш. Но уже
приняты меры и через несколько дней опасность будет совер-
шенно устранена». Он ушел, снова щелкнул замок. Леония села
за стол спиной к двери, прочла записку и проглотила с ложкой
супа этот крошечный лоскуток бумаги. На нем были только
слова: «Ранее недели вы будете освобождена». Тогда она поняла,
что отец принужден был отказать Ремону в ее руке и опасался,
что она убежит с ним. Действительно, ему не было б оправдания
перед правительством; все говорили б, что он помогал бегству
дочери, взяв деньги с отца Ремона.
Ремон ехал издали вслед за префектом, мчавшимся домой,
чтобы скорее запереть дочь. Увидев, что он взбежал на подъезд
своей квартиры, Ремон пошел к одному из политических друзей,
жившему неподалеку от префектуры. Они послали старика слугу
узнать, что происходит в квартире префекта. Старику были даны
деньги, потому затруднение было разве в выборе между готовыми
продать себя на какое угодно дело слугами и служанками префек-
та и Леонии. Через полчаса Ремон и его друг знали все. Они
пригласили еще одного из своих политических друзей. План ос-
вобождения Леонии был составлен в четверть часа. Они были
люди умные, решили, что нападение на префектуру должно от-
ложить до пятой или шестой ночи, когда опасения префекта осла-
беют. Они знали, что итальянцы лучше французов умеют хра-
нить тайну. Ремон сел на свою верховую лошадь и поехал по ули-
цам на запад за город, будто делая обыкновенную прогулку.
В домике сторожа одного из виноградников на западной стороне от
Марсели он подождал, пока привезли ему форму военного инже-
нера (по приморью производились работы, которыми заведывали
военные инженеры) и привели другую лошадь, принадлежащую
одному из двух помогавших ему друзей; он, одевшись инженером,
поехал на ней спокойным аллюром кругом Марсели с северной
стороны, обогнул восточную до шоссе, направлявшегося на восток
и поскакал по шоссейным дорогам, по сельским не шоссированным
дорогам, по тропинкам нив на северо-восток к Ницце; два раза
он переменял лошадь, два раза переменял платье и ночью подъ-
820

езжал к границе с несколькими контрабандистами, одетый сам
контрабандистом. Его спутники стали пробираться к Вару,
бывшему тогда границей. Он поехал позади. Они ехали
тропинками, на которых обыкновенно поджидали их тамо-
женные стражи. Стражи увидели, поскакали за ними; они
обратились в бегство. Ремон промчался мимо них и гнав-
шихся за ними стражей к реке, лошадь была хорошая, силь-
ная, он бросился с нею в реку, не разбирая глубоко ли тут.
Вдогонку за ним были посланы несколько пуль, но в темноте и
при торопливости не очень искусных стрелков они пролетели мимо.
До Ниццы Ремон ехал уже легкой рысью, давая отдохнуть ло-
шади. Он подождал на станции поезда, шедшего в Геную и на
рассвете был уж там. Через два дня, пятьдесят смелых волонте-
ров, опытных солдат тайной армии марзинистов поплыли морем,
поехали железной дорогой в Марсель, разделившись на партии по
три, четыре человека. В субботу ночью Ремон, переодетый путе-
шествующим приказчиком, приехал в приготовленный для его
итальянцев приют. Друзья, помогавшие его отъезду, сказали, что
прежние усиленные охраны префектуры отменены с прошлой ночи.
Но в эту ночь было уже поздно делать нападение. Притом Ремон
хотел предупредить Леонию, чтоб она не испугалась шума (выст*
релов бы не было, итальянцы сказали, что надобно действовать
исключительно холодным оружием; они будут работать кинжа*
лами и не дозволят Ремону и его друзьям иметь при себе ничего,
кроме шпаг; за неуменьем владеть кинжалами, годятся шпаги,
хоть шпага—слабая игрушка перед кинжалом). Вечером в воскре-
сенье, была передана Леонии записка: «не пугайтесь шума этой
ночью». Она отвечала запиской: «Не хочу, чтобы свобода и
счастье мне были куплены ценой крови». Ремон сказал своим
итальянцам, что дело отсрочивается на неопределенное время, и
утром они пошли один по одному наниматься в работники на при*
стани. Вы видите, что действительно к этому делу и относится
известие лионской депеши и что действительно, в нем все оши-
бочно. Происхождение его: один из друзей Ремона — шутник; он
хотел подурачиться; а серьезная цель была та, чтобы предотвра-
тить всякое препятствие возобновлению дела, если понадобится
возобновить; в этом смысле и были переделаны факты: говорилось
о восстании, о нападении на арсенал, для доставления оружия на-
роду и говорилось, что заговорщики увидели невозможность ус-
пеха и отправили итальянцев назад в ночь, следовавшую за ночью
их приезда. Таким образом, если правительство узнало о приезде
итальянцев, то оно должно было видеть, что опасность миновала,
а префект понимал бы, что опасность угрожала не его квартире,
а арсеналу. Если ж правительство и префект ничего не знали, то
предположили бы, что известие лионской депеши—пустая выдумка
революционеров; предположили так и вы и не захотели напечатать
вздор. Важно заметить одно обстоятельство: депеша говорила, что
821

итальянцы уехали домой в ту же ночь, — то есть в ночь воскре-
сенья на понедельник. Нет, они оставались в Марсели и работали
на пристанях; разумеется, впрочем, не до чрезмерности усердно;
больше занимались тем, что грелись на солнце и курили свои си-
гары, называющиеся у них кавурами, по имени изобретателя, едва
ли не еще более омерзительные, чем французские. — В понедель-
ник, перед временем обеда, Ремон вышел из своего приюта, оде-
тый в свое платье, сел на свою лошадь и приехал домой. На воп-
рос, каким же образом думает устроить свое освобождение
Леония, он получил вечером ответ, что план у нее готов, но что
она будет думать о нем до следующего вечера. Во вторник вечером
она написала Ремону: «Вы без сомнения знаете в лицо М-те Дю-
беллё, живущую в Арле и, вероятно, вы знаете о ней все то, что
слышала я; попросите ее быть вашей невестой. Я уверена, что у
нее достанет силы воли хорошо исполнить эту очень трудную обя-
занность; а в том нет сомнения, что она согласится принять на
себя спасение вашей жизни и моей. — М-те Дюбеллё; если вы не
дадите мне освобождения, Ремон не послушается меня в другой
раз; они нападут на префектуру; я не переживу Ремона, Леония
Бильо».
Прежние записки Леонии не имели подписи, эту она подпи-
сала, чтобы М-те Дюбеллё могла сличить ее подпись на записке
с подписями ее на записках приятельницам, какие удастся собрать
Ремону. Он рассудил, что М-те Дюбеллё поверит и без сличения
почерка и подписей. В среду, как вы знаете, он поехал в Арль и
принял на себя обязанность распорядителя прогулки арльского
общества в парке виллы.
Мне остается только рассказать о том, что было в аллее парка
во время пятой кадрили.
Когда Ремон и М-те Дюбеллё подошли к тому концу аллеи, у
которого начинался лес с опушкой почти непроходимого кустар-
ника по окраине, Ремон попросил М-те Дюбеллё сесть на ближай-
шую скамью и выслушать историю его отношении к Леонии
Бильо. Кончив рассказ, он сказал: вы видите, надобно было от-
казаться от нападения на префектуру, по крайней мере, отложить
употребление оружия до того времени, когда окажется, что невоз-
можно избежать этого средства для освобождения Леонии. Но она
уверена, что вы поможете нам обойтись без него. Она просит вас
назваться моей невестой; отец ее увидит, что я изменил ей и
освободит ее. Возьмите эту записку Леонии ко мне. Вот вам
спички, вот складной фонарь, идите в кустарник, там зажжете
фонарь и прочтете записку.
— Для чего? — сказала она, — разве и без того не видно, что
вы говорите правду. Ваша невеста справедливо думает, что если
вы нападете на префектуру, то погибнете. Положим, вы овладеете
префектурой; но войска между тем займут пристань. Я обязана
исполнить просьбу Леонии Бильо. Когда возвратимся домой, я
822

скажу матери, что вы сделали мне предложение, и что я приняла
его. А ваша мать сумеет исполнить свою роль?
— Ее роль будет легка.
— Правда. Она в самом деле полюбит меня.
— Вам необходимо будет принимать богатые подарки.
— Само собой разумеется. Буду даже сама напрашиваться на
них.
— Мне кажется вы стали очень грустна.
— Да; но когда выйдем к обществу, я сумею держать себя по-
прежнему, скорее веселой, чем грустной.
— Отчего вы стали так грустна?
— Говорить об этом теперь было бы не время. Поговорим
после. Успеем наговориться обо всем. Нам надобно будет много
часов оставаться наедине. Невозможно иначе: вы страстно влюб-
лен в меня, а я не девочка, чтобы бояться быть наедине с жени-
хом, или чтобы дозволить матери стеречь меня. Предупреждаю
вас, эти долгие часы будут очень скучны вам.
— Почему же? Разве не можем мы найти интересных предме-
тов для разговора, когда перескажем друг другу все о себе; будем
говорить о литературе, театре, искусстве; я не невежда, вы, как я
слышал, читали и думали очень много.
— Увидите, будет ли у вас время говорить, о литературе.
Предупреждаю вас, я страшно надоем вам, и хлопот со мною, когда
мы будем оставаться наедине, вы будете иметь столько, что после
целый год будете бегать от меня.
— Меня начинает очень интересовать, чем же именно вы бу-
дете надоедать мне?
—- Увидите. Насмотритесь и наслушаетесь досыта. Но не
пора ли нам вернуться к обществу. Кажется танцуют последнюю
фигуру.
■— Кажется, нет еще, только предпоследнюю.
— Все равно. Если еще нет, то пойдем потише и можем
пройти обратно, сколько понадобится.
Она встала. Должен был встать и он. Она взяла его под руку.
— Я предпочитаю ходить, потому что молчать удобнее, когда
ходишь вдвоем, нежели, когда вдвоем сидишь.
Я говорил вчера, мистер Сеттембрини, что пошлю депешу не
ранее 10 часов; теперь еще только 9, а рассказывать мне больше
нечего, как вы сам, вероятно, согласитесь. Подожду до 10 часов,
не услышу ли еще чего, хоть знаю наперед, что ничего не услышу.
Во-первых, все они проспят до 12, если не дольше (возвратив-
шись с бала в 4 часа); во-вторых, если бы проснулись, то нечего
было бы мне больше слушать от них. Все уже рассказано мне
Ремоном и передано мною вам — во вчерашних депешах через
посредство мистера Дилена, в нынешней непосредственно. Поду-
маю, впрочем, не найдется ли чего-нибудь интересного еще не
переданного.
823

Ничего не нашлось, потому что ничего нет. Следующая депеша
будет послана в 10 часов вечера. Тогда они будут собираться на
бал и не до разговоров со мной будет им. Джеррольд».
«Среда, 9 часов 12 минут вечера. Почти ничего нового не имею
сообщить Вам, мистер Сеттембрини. Разве полюбопытствуете уз-
нать, как шло время у жениха и невесты в долгие часы, которые
проводили они наедине.
— Часы, проводимые мной наедине с М-me Дюбеллё
тяжелее для меня, чем можете вы предполагать, мистер
Джеррольд, говорит Ремон:—истерики с ней не бывает;
но только истерики и не достает. Не напрасно она грозила мне
скуксй, давая согласие быть моей невестой. Действительно, и ску-
чно мне с ней и тяжело. Плачет о том, что унизит себя в собст-
венном мнении. Я терял терпение, забывал иногда деликатность,
называл ее мысли настоящим их именем, смешными. Пользы не
было ни от каких резонов, кроме одного: «Вспомните, наконец,
М-me Дюбеллё, что через три часа вам надобно будет ехать на
бал. Как вы поедете с заплаканными глазами?»—Это останав-
ливало ее. «К тому времени пройдет краснота». —« Пройдет, если
не будете больше плакать». — «Не буду». — Это было начало
почти каждого разговора наедине и начало это длилось по часу и
больше. — Умоет глаза. Мы сидим и молчим. Она, потому что
раздумывает все о том же; я для того, чтоб успокоились ее нервы.
Скука. Беру книгу, читаю. Клянусь вам, мистер Джеррольд, что
если б остаться мне хоть с год женихом М-me Дюбеллё, я сде-
лался б одним из ученейших людей Прованса. Чувствуешь, нако-
нец, что неловко же молчать и читать дольше; возобновляешь
разговор: М-me Дюбеллё, обещаетесь не плакать, если станем го-
ворить. — «Не буду плакать, теперь уже нельзя». — Должно
отдать ей справедливость, что когда обещалась, то уж сдержит
слово. ■— «Какая же надобность вам плакать, М-me Дюбеллё?
Кто принуждает вас к тому, чтобы унизить себя в собственном
вашем мнении, как выражаетесь вы?» — «Никто». — «Зачем же
вы унизитесь?» — «Я решилась; я предвидела, когда принимала
название невесты, что решусь. Я знала, что оставаясь со мной
наедине, вы будете говорить об вашей любви к Леонии, что ваши
слова, проникнутые пламенным чувством, будут согревать мое
сердце». — «Раз я действительно был виноват в этом перед вами;
но только раз, в первые наши долгие часы наедине. Я увидел, что
вы слишком страдаете от моих слов любви и после того уж не
дозволял себе и упоминать о Леонии, если вы сама не наведете
разговор на нее. Зачем вы начинаете разговоры о ней? — вы сама
виновата. И скажите, разве не стараюсь я каждый раз прекратить
разговора о ней, начинаемого всегда вами. Но вас не остано-
вишь». — «Как же я остановлюсь, когда я завидую ей?» — «Если
вам завидно, то позвольте мне, я напишу мистеру Сеттем-
брини». — «Нет, не пишите». — «А следовало бы вам написать
8?4

ему». — «Я напишу». — «Когда же?» — «Когда-нибудь на-
пишу».—Словом, невообразимая скука с ней, мистер Джеррольд.
Новость! восхищающая меня новость! Депеша от Алексины
Тинне приглашает меня быть участником ее путешествия в Цент-
ральную Африку. Откровенно, мистер Сеттембрини: я не нужен
вам больше здесь? Отвечайте немедленно; и каков бы то ни был
ваш ответ, отправьтесь завтра утром к мистеру Дилену и по-
благодарите его от моего имени за эту рекомендацию. Сам не стану
писать ему, потому что не удержался бы, стал сообщать ему полу-
ченные по дороге сюда и от Ремона и Гастона де Форкалькье све-
дения о политических делах; а мне теперь не до того, чтобы тра-
тить время на депеши. Я уверенный в вашем согласии уволить
меня от поручения, которое в сущности я уже исполнил, займусь
приготовлениями к отъезду в Каир, где ждет меня Алексина
Тинне. В случае вашего согласия на мой немедленный отъезд, не
ждите больше депеш от меня» Повторяю просьбу—передайте лич-
но мою признательность мистеру Дилену за рекомендацию меня
фрейлейн Тинне;—понимаете — передайте лично. В нетерпении
скорее получить ваше согласие, посылаю депешу ранее назначен-
ного срока. Джеррольд».
Поручение, принятое на себя мистером Джеррольдом, было
действительно уж исполнено им. Я отвечал, что благодарю его и
желаю ему вместе с фрейлейн Тинне приобрести бессмертную
славу открытием источников Нила. Имя Алексины Тинне полу-
забыто теперь. Но в те годы оно было знаменито. Наследовав гро-
мадное богатство отца, эта молодая девушка, занимавшая высо-
кое положение в знатном голландском обществе, поехала в сопро-
вождении матери и тетки и с обществом приглашенных ею уче-
ных и художников через Константинополь, Сирию в Египет. Она
задумала исследовать Центральную Африку, в то время еще не-
ведомую, и приглашала других ученых pi художников присоеди-
ниться к обществу уж собранному ею.
Рано утром в четверг, я отвез свои вещи на квартиру, потом
занимался в конторе до обыкновенного часа приема у мистера
Дилена. Дождавшись этого времени, отправился к нему.
Я усердно, довольно верно и потому без красноречия передал
мистеру Дилену страстные выражения признательности мистера
Джеррольда за рекомендацию его Алексине Тинне. Мистер Дилен
слушал с серьезным видом, и дослушав, расхохотался.
Удивительная сообразительность у нашего общего друга, ми-
стера Джеррольда. Я знаю, что Алексина Тинне жила эту зиму
в Каире, что весной она уехала оттуда и с той поры я ничего не
знаю о ней; куда она уехала тогда и где теперь не имею понятия,
может быть и действительно опять в Каире. Но кому же придет
в голову, что ее сборы в новое путешествие и приглашение ми-
стера Джеррольда участвовать в нем — выдумка? Все до такой
степени соответствует всеобщим знаниям о характере и планах
825

Алексины Тинне, что всякий, кроме людей, ведущих личную пере-
писку с ней, примет рассказ мистера Джеррольда о моей рекомен-
дации и так далее за чистейшую правду. Чрезвычайно сообрази-
тельный человек. Кто ж его знает, может быть, он и действитель-
но уедет, или вероятно уже уехал из Марсели; но будьте уверен,
что если уехал, то по вашему делу. Он не бросит поручения, не
исполнив до конца; это у него страсть более серьезная, чем лю-
бовь к охоте, которую он для шутки возводит в непреодолимую
свою страсть. Он любит бродить между народом; охота—удоб-
ный предлог для этого. Впрочем, он действительно стреляет птиц;
но каких? — этого не угадаете; ни одной из тех птиц, которых
стреляют другие охотники, он не бьет; бьет совершенно иных;
каких, он когда-нибудь расскажет вам удивительную историю об
этом. — Да, охотиться за некоторыми птицами он любит; еще го-
раздо более любит бродить между народом; но если б надобно
было совершенно непрерывно заниматься принятым на себя делом
пять лет, он ни разу — не то что не взял бы в руки охотничьего
ружья, не Еышел бы из дому. Ждите от него депеш; откуда и за
какой подписью, я не знаю.
Я перевез свои вещи опять в мою конторскую комнату и стал
ждать депеш мистера Джеррольда.
Первая депеша пришла поздно вечером в тот день (четверг).
Она была:
«Ливорно. Четверг, 15 июля, 9 часов 45 минут. Еду назад. Зав-
тра в 8 часов утра пошлите мне в Марсель депешу обыкновенного
письма с жалобой, что шифр утомляет ваши глаза и голову. Я ус-
траиваю комедию для безопасной развязки дела, приготовления к
которому были начаты ими так, что не была обеспечена полная
достоверность и безопасность успеха. Комедию я буду писать вам
обыкновенным письмом, потому что она становится на сцену для
публики. Известия о действительном положении дел буду писать
шифром. Подписываюсь титулом, бесспорную принадлежность ко-
торого мне вы по объяснении мною, подтвердите вашим свидетель-
ством. Тридцатисемилетний дурак».
Я послал ему депешу, которой требовал он.
Следующая депеша его была получена мною вечером на дру-
гой день (в пятницу). Она была обыкновенного письма.
«Марсель. Пятница, 16 июля, 5 часов 40 минут пополудни.
Чорт бы подрал все эти внимательности и деликатности! Алек-
сина Тинне изволила вздумать послать за мной свою яхту. Сижу
и жду. Будто мало в Марсели пароходов, идущих каждый день на
восток. Если б не было идущего прямо в Александрию, я перехо-
дил бы с одного на другой в гаванях по направлению туда и был
бы теперь на половине пути. — От скуки веду пустые разговоры
с женихом и невестой и их матерями. Разговоры с Гастоном де
Форкалькье, отцом жениха, интересны. Только благодаря им я
еще не повесился от скуки. Он умный и дельный человек. Но —
826

не может сладить с женой, сыном и будущей дочерью. Расходы
на свадьбу громадны и этого еще мало им. Они сочинили план
послесвадебнои поездки, которая обойдется никак не меньше
500000 франков. Молодые с отцом и матерью Ремона прямо со
свадебного завтрака едут в Париж, дают там три бала и оттуда
отправляются в объезд по Европе через Брюссель, Амстердам,
Берлин, Петербург, Москву, Вену, Флоренцию. В каждой сто-
лице дают балы, в мелких по одному, в крупных по три. Фло-
ренции оказывается исключительная благосклонность: они посе-
ляются на вилле по соседству с ней и живут там целый месяц,
дают пять балов, и возвращаются в сельскую резиденцию фа-
милии Форкалькье. Будущая новая М-те Форкалькье желает
удивить всю Европу своей красотой. Даю голову на отсечение,
если через два года именья Гастона де Форкалькье не будут
продаваться с аукциона. Я сказал М-те Дюбеллё, что нахожу
недостатки в ее плане: обижен Лондон, — Лондон!—Лондон!!
А сколько обижено мелюзги! Назову только северную: Копен-
гаген, Христианию, Стокгольм, а сколько ее в средней и южной
Европе! Не хорошо; следует пополнить план ею. Следовало бы
не лишить чести видеть вашу красоту Константинополь, Тегеран,
Мадрид и Лиссабон. — Она с спокойным достоинством отвечала:
вы ошибаетесь, я ни мало не тщеславна; но мне необходимо раз-
влечение после пяти лет затворничества. С этого обмена мыслей
между нами, она изволит гневаться на меня. А чорт бы побрал
кстати и ее гнев вместе с любезностью Алексины Тинне! Я го-
ворю отцу Ремона: «Вы сходите с ума. Прикрикните на нее,
скажите решительно, что остаетесь при прежнем благоразумном,
скромном плане послесвадебнои поездки на пароходе по берегам
Средиземного моря, с посещениями Неаполя, Салерно, Палермо,
Греции, Александрии, плаванием по Нилу до первого порога». —
«Боже мой, что вы меня учите, будто я сам не знаю, что должен
был бы сделать так! Но больше 25 лет прожили мы с женой,
не имея ни одной ссоры; Не могу я опечалить ее теперь суро-
востью». — Итак, дело безнадежно. Ныне за завтраком, М-те
Дюбеллё не (благоволила заметить меня. Ее мамаша и папаша
воротили от меня свои носы. (Эти курьезные произведения про-
вансальской природы ничего не знают и не понимают, разумеется;
они только ворочают носами по команде дочки.) Я сказал: •—
«М-те Дюбеллё, извините прямодушие, но я защитник семейного
принципа. Я порицаю вас за то, что в свое путешествие по сто-
лицам Европы вы не берете ваших родителей. Они были бы
лучшим украшением тех балов, какими будут чтить вас столицы
в благодарность за ваши балы». — Она с спокойным достоин-
ством отвечала: «Благодарю вас за совет; но он несколько за-
поздал: ныне утром решено, что мои отец и мать едут с нами». —
Вы скажете, мой милый Сеттембрини, что не понимаете, как до-
стает у меня смелости оставаться в этом доме при таких отно-
827

шениях к владычице его. Какое мне дело до благоволения или
неблаговоления этой женщины ко мне? Хозяин и хозяйка дома —
Гастон де Форкалькье и его жена; пока мне не будет сказано
ими или от их имени, что они не желают дальнейшего моего
присутствия в их доме, я остаюсь, потому что я полезен им,
честным, почтенным людям; при мне эта женщина все-таки не-
сколько сдерживает фантазию своего тщеславия; без меня в
маршрут послесвадебной поездки были бы приняты Константи-
нополь, Афины, Палермо, Неаполь, Рим, Севилья, Лиссабон,
Мадрид. Она сама говорила своему будущему тестю, что ду-
мала об этих городах, но отказывается от них, желая показать
непрошенному советнику, что она помнит размер средств фамилии
Форкалькье и довольствуется тем размером расходов, который
не обременителен. Вы скажете: «Но Ремон вызовет вас на
дуэль».— Вероятно, вызвал бы еще вчера; но начиная мою борь-
бу за интересы ее будущих тестя, тещи и мужа, я для под-
готовления умов рассказывал некоторые случаи моей жизни и
по поводу их имел надобность объяснить, что я не дерусь на
дуэлях, но при мне всегда револьвер, из которого я стреляю в
человека, выказывающего намерение оскорбить меня. Вы скажете:
«Велят лакеям вывести меня». — Я желал бы, чтоб это было сде-
лано. Я люблю в некоторых случаях, чтобы провожали меня под
руку дамы. Я надеюсь, что мы вышли бы под руку с M-me Дю-
беллё. Но оставим надежды на торжественное прощание мое с
ней. Я мирно уеду, когда придет за мной в марсельскую гавань
маленький пароход общества Рубаттини «Сигара». Я забыл ска-
зать, что яхта Алексины Тинне сломала себе винт близ Мессины
и едва могла добраться до этой гавани; и вместо нее нанят для
меня Алексиною Тинне этот пароход. Он придет сюда завтра
(т. е. в субботу) к вечеру. Воображаю, что такое эта «Сигара»!
Была, вероятно хорошего сорта, но от старости сгнила и готова
развалиться. Она готова к последнему подвигу своей старости;
а вы готовьтесь дня через три прочесть в газетах «Крушение
парохода «Сигары» и чудесное спасение мистера Джеррольда,
корреспондента Times'a, при погибели всего экипажа». Чудесного
в моем спасении ничего не будет; со мной плавательный снаряд
системы Мэнби, улучшенный мною. — Буду писать перед отъез-
дом, то есть ранее 9 часов вечера следующего дня. Джеррольд».
«Суббота, 17 июля, 5 часов вечера. Пришла «Сигара». Она
против моего ожидания не чрезмерно не вкусна. — Дурная жен-
щина эта M-me Дюбеллё, но умная женщина и необыкновенно
хитрая. Я сказал, что отправляюсь в 6 часов. Немедленно яви-
лась ко мне M-me де Форкалькье и стала говорить в таком стиле:
«У вас были неприятности с Элеонорой; она и я, мы не желали бы,
чтобы вы — понимай: корреспондент Times'a, который может
насолить — уехали с дурным мнением о ней. Пойдем, я помирю
вас». — Я пожал плечами. — «Иду, если желаете того вы,
828

M-me Форкалькье». — «Я прошу вас — мы идем в будуар той,
которая с 11 часов следующего дня будет называться также
M-me де Форкалькье». Я ожидал чувствительной сцены, но не
такой. Входим. Она сидит на кресле с Ремоном, сидеть рядом
им обоим было бы тесно, потому она сидит на коленях у Ремона,
прижавшись к нему, обвив его шею своими ручками, милый ангел
любви и кротости. При моем входе, она стремительно бросается
мне на шею и прежде чем я успел приспособить губы к ее поце-
лую, мой лоб, мои глаза уже лобызаются ею, затем начинается и
длится едва ли не без конца поцелуй в губы; он прерывается
лепетом: я была виновата перед вами; я понимаю, что вы охра-
няли общие интересы, всего нашего семейства; но я горда и
вспыльчива простите меня, простите меня. — Будущий муж и
будущая теща едва стащили ее с моей шеи. Вы скажете: «Не
дурно», — погодите хвалить. Я сказал, что если она считает
меня добросовестным советником, то я прошу у нее разговора
наедине. «О, да! да! — Maman, Ремон, оставьте нас». Они уходят.
Она начинает серьезным, кротким, но твердым тоном:
— Я знаю, что вы хотите сказать мне, мистер Джеррольд;
сядем, и выслушайте меня прежде, чем высказывать ваше по-
рицание. Я тщеславна; да, но поймите: у меня закружилась голова
от мысли, что я госпожа всего здесь. Поверьте, это пройдет; это
уже начинает проходить. Моя прошлая жизнь может служить
вам ручательством, что у меня нет недостатка в твердости воли.
Мне казалось, что я могу без особенного вреда положению де-
нежных дел моей будущей фамилии дозволить себе те расходы,
за которые вы порицаете меня. С издержками послесвадебной по-
ездки, которые считаю я в 750000 франков и которые не превы-
сят этой цифры, сумма всех расходов на удовлетворение тому, что
справедливо называете вы моим женским тщеславием, не прев-
зойдет 1 460 000 франков. Я веду, как видите, аккуратный счет.
Семейство, в которое вступаю я, жило уж десять лет экономно;
сбережения за это время с процентами на них составляют теперь
5 380 000 с чем-то франков; я не запомнила цифры ниже десят-
ков тысяч; впрочем, если хотите, я покажу вам счеты парижского
банкира фамилии Форкалькье; вы можете удостовериться, что я
не ошибаюсь и не обманываю вас.
— Это было бы излишним. Я верю вам тем больше, что сам
знаю: сбережения несколько превышают цифру 5 000000 фран-
ков.
— Скажите ж, неужели такое тяжелое преступление моих
будущих отца и матери бросить из этой суммы меньше, чем
полтора миллиона, много меньше, чем одну третью часть ее, лишь
немногим больше четвертой части, на удовлетворение моему голо-
вокружению, которое, поверьте мне, уж начинает проходить. Ска-
жите ваши требования; вперед обещаюсь исполнить все их.
Должна ли я, по вашему мнению, отказаться от этой послесва-
829

дебной поездки по континенту? Скажите, и услышите от меня:
«отказываюсь».
Чорт возьми! Клянусь вам, мое положение было затрудни-
тельно. Редко кто успевал поставить меня в такое затруднение.
— Вы колеблетесь, мистер Джеррольд? Вам жаль меня? Не
опасайтесь, я не буду плакать.
— Обещайтесь, что сумма расходов не превысит 1 500 000
франков и я доволен.
— Требуйте какого-нибудь другого обещания, мистер Джер-
рольд; давать это — бесполезно, потому что цифра несколько
меньшая уже определена мной. Впрочем, даю его. Но мое желание
остается не исполнено; я хотела, чтобы вы потребовали от меня
какой-нибудь жертвы.
Я молчал. Чего еще мог бы потребовать я от нее? Мое желание
было уже удовлетворено: я видел, что денежные интересы ее бу-
дущей фамилии безопасны под ее владычеством.
— Желаю, чтобы вы остались благоразумной, сдержали ваше
решение, и не сомневаюсь, что вы сдержите его.
— Надеюсь. Позовите сюда Ремона и М-me Форкалькье,
если наш разговор наедине кончен. Но прежде пожмите мне
руку.
Я подал ей руку; она крепко сжав ее, сказала:
— Все поцелуи, мистер Джеррольд, не достаточно прочная
гарантия моего чувства к вам; они были порывом волнения.
Теперь, вы видите, я спокойна.
Она взяла мою голову, наклонила к себе и поцеловала меня.
— Идите за Ремоном и моей новой матерью.
Я сходил за ними.
— Maman и Ремон, мы целовались без вас, поцелуемся и
при вас.
Она снова поцеловала меня, крепко, — с искренним чувством.
По крайней мере всякий видевший сказал бы так. Прервав долгий
поцелуй, на который отвечали отцовской нежностью мое сердце
и мои объятия, она проговорила:
— Теперь идите, займитесь вашими приготовлениями к
отъезду.
О, какою смесью комедиантства и глубокого искреннейшего
чувства была эта непредвиденная мною сцена; да, непредвиден-
лая мною>/.
«Суббота 17 июля, 11 часов вечера. (Депеша обыкновенного
письма.) Я все еще здесь. Матросы «Сигары» все мертвецки
пьяны. Когда отпущенный Элеонорой (я снова называю ее так,
потому что действительно примирился с нею, не на словах только,
но и в душе), я приехал взглянуть, все ли готово к отплытию, я
нашел матросов уже более чем полупьяными. Я отнял у них вино,
втолкал их в каюту экипажа, запер и ушел с тем, чтобы нанять
новых матросов и приобрести нового капитана.
830

С человеком, допустившим такое безобразие, нельзя было
плыть. Через час я возвратился на «Сигару» с новым капитаном
и с новым экипажем. Я выдал прежнему капитану жалованье
за полгода ему и его матросам; пьяницы, услышав это, перестали
роптать, прославляли отпустившего их с наградой, вместо нака-
зания, и велел новому экипажу разводить пары; остался сам на-
блюдать за этим. Через полчаса, новый капитан подошел ко мне
и сказал: «Надобно набрать новый экипаж; эти матросы тоже
уже напились». Я пошел посмотреть. Да, они были пьяны. Было
уже 9 часов вечера. Где набирать новых матросов? Я рассудил,
что скорее проспятся эти. Послал попросить у ближайшего по-
лицейского комиссара четырех надежных полицейских, обещав
дать им хорошее вознаграждение за труд. Он прислал. Я отдал
мой пьяный экипаж под их надзор, попросив капитана уведомить
меня, когда они проспятся; велел ему одновременно с этим уве-
домлением разводить пары, не дожидаясь моего нового распоря-
жения, и возвратился к Форкалькье. Они, по обыкновению, соби-
раются на бал; это будет последний передсвадебный бал в честь
жениха и невесты; для него приберег свое право дать бал первый
здешний миллионер. Все они уговаривали ехать с ними. Что ж,
посмотрю, каковы бывают балы у марсельских миллионеров.
Раньше двух часов утра, мои пьяницы не выспятся (с матросами,
не вполне протрезвившимися, я не поплыву, потому что с утра
поднялся ветер и все усиливается. Смерти я не боюсь, но без на-
добности тонуть не хочу). Мне тем легче было согласиться на
просьбу настоящих Форкалькье и будущей Форкалькье, что на
бале будет дочь префекта, Леония Бильо, которую все очень хва-
лят. Мне хочется взглянуть, что такое эта Леония, имя которой
было на некоторое время соединено молвой с именем Ремона. Она
выздоровела дня четыре тому назад и третьего дня уж начала
выезжать; но на балах она еще не бывала; да и я не был; потому
не случалось мне видеть ее. Вещи мои уложены к отъезду; я ве-
лел отвезти их на «Сигару» по уведомлении, что капитан начал
разводить пар, и пойду на мой пароход прямо с бала».
«Ночь с субботы на воскресенье, 2 часа 10 минут (шифрован-
ная депеша). Разыгралась буря, отъезд невозможен с 10 часов
вечера. Моряки говорят (да и сам я знаю здешнее море доста-
точно, чтобы видеть): буря продлится по крайней мере до вечера
завтра. А как была подготовлена безопасность от погони! Вы по-
нимаете: новый экипаж—отборные итальянцы Ремона, двенад-
цать бесстрашных героев, и пять таких же моряков, приисканных
мною в Генуе и Ливорно. Вы понимаете: я подпоил через одного
из них, надежного человека; вы понимаете: чем отвечали мои
итальянцы и отборные итальянцы Ремона на мою просьбу делать
как я говорю, не спрашивая объяснения: «хоть на эшафот пойдем
по вашему слову, друг наш, не спросив, зачем». Они знают, что я
делал десять лет тому назад в Риме и в Венеции. Да и после
831

делал я кое-что честное в Италии; это было сказано моим италь-
янцам вождями их в Генуе и Ливорно. Мы должны были уехать
на пароход с бала. И до последней минуты оставались бы на па-
лубе свидетелями невинности моего парохода четыре полицей-
ские служителя, но буря все расстроила. Скверная история. До
10 часов я сохранял надежду. Скверная история».
Воскресенье, 18 июля, 10 часов утра. (Депеша обыкновенного
письма.) Глупость женщин, даже пожилых превосходит всякое
вероятие. Эта добрейшая и благороднейшая из старых дур,
М-me де Форкалькье, была больна полторы недели тому назад
и еще не поправившись, не давала отдыха, присутствовала на
всех обедах и балах в честь ее сына и будущей дочери, то есть
каждый день начинала наряжаться с 4 часов пополудни и оста-
валась в корсете до 5, 6 часов утра следующего дня. Она, по-
видимому, воображала, что она корова. Не спорю, сходство есть,—
если не со всякой коровой, то, по крайней мере, с откормленной.
Но коровы не затягиваются в корсет и не сидят в принужденной
позе больше половины каждых суток в бальной атмосфере, пе-
реполненной всякими отравляющими газами, из которых самый
невинный углекислота. Старая дура на бале, начавшемся вчера,
упала в половине третьего в обморок. Отнесли ее в спальную
хозяйки, стали распускать корсет и ахнули от ее глупости: она
затянула так туго, что от легкого прикосновения ножа толстый
шнурок лопнул и половинки корсета разлетелись сами собой вы-
тягивая освободившийся шнурок. Теперь, эта умная дама лежит
на постели, разиня рот и все еще не надышалась досыта, чтобы
дышать как по-обыкновенному. Свадьба отложена до выздоров-
ления доброй, милой maman. Врач обещает, что она оправится
ныне к вечеру. Здесь свирепствует буря, мой отъезд невозможен,
Джеррольд».
«Понедельник, 19 июля, 8 часов утра (шифрованная депеша).
Буря продолжается. Пока не получите новой шифрованной де-
пеши, знайте, что буря все еще продолжается, отъезд все еще
невозможен».
«Понедельник, 19 июля, 2 часа пополудни. (Депеша обыкно-
венного письма.) Вчера, в досаде на глупость моей милейшей
приятельницы и действительно добрейшей на свете женщины,
М-me Форкалькье, я не рассказал вам моих приключений на бале.
Я был предметом оваций на нем. Наш разговор наедине с буду-
щей дочерью моей милейшей дуры (которую я действительно
люблю и потому действительно жалею до злости) был подслушан
горничными (что и натурально при качествах французской при-
слуги и уже само по себе достаточно характеризует домашний
быт французов). Когда мы приехали на бал, все дамы, которым
представляли меня, говорили мне комплименты за верность моей
дружбы к фамилии Форкалькье. Оказывалось, что наш разговор
наедине с Элеонорой уж известен всему высшему марсельскому
832

обществу и в существенных чертах совершенно верно, лишь с ма-
ленькими прикрасами фантазии горничных вроде того, что я
целовал руки М-me Дюбелле (что, впрочем, очень могло быть,
нр чего в действительности не было). В четверть 2-го общество
было приглашено перейти в столовый салон, чтобы освежиться
легкой закуской. (До ужина было еще далеко.) Закуска была
такая роскошная, и обещала быть продолжительной, что общество
сидело как за ужином, а не ело в стоячку, или как французы
называют a la fourchette. Являются слуги, подносят шампанское,
берем бокалы; я жду тоста в честь жениха и невесты. Хозяин
встает и говорит: «за здоровье верного друга, мистера Джер-
рольда!» Встает М-me Дюбелле и говорит: «Право спича на этот
тост принадлежит мне», делает очерк моих странствований и той
пользы, какую удалось мне принести соотечественникам моим и
людям других наций в некоторых из них и заключает словами:
«Таков же он был и здесь в Марсели, как наш гость. Я обязана
ему тем, что надеюсь заслужить уважение подавлением в себе
той дурной склонности, за которую справедливо порицали меня
благоразумные люди. Пью за здоровье моего верного друга, не
отступавшего перед моим раздражением в исполнении своего пра-
вила быть полезным всегда и везде всем людям, к которым при-
водят его благородные обязанности публициста». Спич был по-
крыт аплодисментами. На тост в честь меня я отвечал тостом в
честь французского общества, представителей которого вижу я
тут, и в моем спиче говорил, что есть у французской нации не-
достатки, но она решилась исправиться от них, как теперь за-
явила подобное решение одна из благороднейших дочерей ее, ко-
торая не вполне несправедливо приписывает мне некоторое влия-
ние на принятое ею решение, но преувеличивает значение моего со-
действия ему. Оно было принято ею раньше, нежели произошло
между нами объяснение, как это известно всем присутствующим
здесь. Честь решения принадлежит ей, мне только право на имя
честного друга, симпатизирующего благородной и твердой ре-
шимости ее. Через несколько минут, М-me де Форкалькье упала
в обморок; ее муж, сын и будущая дочь ушли в ту комнату, куда
перенесли ее и когда врач нашел возможным перевезти заболев-
шую домой, то, конечно, отправились с нею. Я остался на бале
и воспользовался случаем всмотреться в характер Леонии Бильо,
которой был представлен хозяйкою дома вскоре после ее приезда
на бал. (Она приехала поздно, во время закуски.) Это очень
милая девушка.
Проснувшись ныне в 12 часу, я отправился взглянуть, что
делается на моем пароходе. Там все в порядке, благодаря над-
зору четырех полицейских, так любезно предоставленных в мое
распоряжение. Комиссар, которого благодарил я, сказал, что моя
благодарность должна относиться не к нему, а к префекту, без
разрешения которого он не мог бы исполнить моей просьбы. Я был
83'3

рад случаю познакомиться с г. Бильо и отправился к нему выра-
зить признательность за его любезное одолжение. Мы говорили
долго. Он вовсе не такой дурной человек, как уверяют враги пра-
вительства. Он пригласил меня обедать у него. Я сказал, что
приеду, если не уплыву раньше. Но нет надежды отплыть ныне.
Буря продолжает свирепствовать. Есть некоторые признаки, что
она через несколько часов начнет ослабевать; но едва ли плавание
станет безопасным хотя бы ночью. О болезни глупой старухи не
стоит много говорить; опасности нет, но дура едва ли встанет и
завтра. Таким образом, свадьба отлагается до вторника. Джер-
рольд».
«Понедельник 19 июля, 9 часов вечера. (Депеша обыкновен-
ного письма.) Вчера я обедал у префекта, обедал и ныне; в этом
состоит причина того, что я только теперь нашел досуг написать
несколько слов. М-r Бильо рассказывал мне так много интерес-
ного о положении дел во Франции и о недавних событиях, что
я, по возвращении от него, весь вечер писал, и только поздним
утром ныне кончил письмо в Times. Это не депеша, а письмо, по-
тому что дело идет не о новостях минуты; я делаю обзор фактов
внутренней истории Франции за последние десять лет, с июнь-
ского восстания, выдвинувшего вперед кандидатуру принца Луи
Наполеона на сан президента республики. Я излагаю понятия пра-
вительственной сферы об этих фактах; мое суждение было бы не
уместно в этом обзоре хода дел с точки зрения нынешнего фран-
цузского правительства. Отправив эту депешу к вам, буду писать
другое письмо в Times; оно будет излагать содержание беседы
префекта со мною за нынешним обедом. Он рассказывал мне свою
жизнь. Я с его разрешения перескажу его рассказ английской
публике. Характер изложения будет тот же: я передаю слышан-
ное мною и только. Буду обедать у префекта и завтра, если не
уплыву до того времени. М-me де Форкалькье поправляется,
свадьба назначена послезавтра, в среду в 2 часа дня. Молодые
отправятся прямо из церкви в послесвадебное путешествие. Не
ждите от меня депеш раньше вечера завтра, если не уплыву днем.
Перед отплытием извещу вас, если оно будет раньше вечера.
Джеррольд».
«Понедельник, 19 июля, 11 часов вечера (шифрованная
депеша). Буря начинает утихать. Завтра к вечеру стихнет. Вол-
нение будет еще велико, но не будет представлять опасности. Не
ждите больше отсюда шифрованных депеш».
«Вторник, 20 июля, 11 часов 25 минут вечера. (Депеша обык-
новенного письма). Сейчас возвратился от префекта, беседа с
которым затянулась, как видите, на много часов. Если б я знал,
какой это человек, я проехал бы со станции прямо к нему. Нового
ничего, следующую депешу пошлю перед отплытием, которое
будет после нового моего свидания с префектом. Я отправлюсь
к нему в 9 часов утра, побывав на пристани и велев разводить
834

пар. За трезвость моего экипажа я спокоен; она охраняется преж-
ними неподкупными и не пьющими ни капли вина полицейскими
служителями».
«Специя. Четверг, 22 июля, 5 часов утра. (Шифрованная
депеша.) Без сомнения, вы измучились, мой друг, продолжитель-
ностью моего молчания. Молчать было надобно. То, что надобно,
я делаю, не поддаваясь никакому чувству не согласному с надоб-
ностями дела. В ночь со вторника на среду, в половине 12-го
часа, я простился с моим новым приятелем, префектом, у кото-
рого сидел весь вечер и отправился на пароход, купленный мною,
но только фактически, а не документально; формальным образом
он оставался принадлежащим пароходному обществу Рубаттини.
Я заплатил деньги перед его отплытием из Генуи, потому что
он мог быть пущен ко дну на плавании из Марсели сюда.
Мы условились, что пароход будет готов к отплытию в поло-
вине 2-го часа, на случай надобности нам поторопиться, но что
если ничего особенного не случится, то мы отплывем в 2 часа;
что Элеонора, Ремон, его отец и мать в половине 2-го часа сядут в
две кареты, заедут за Леонией и поедут к тому уединенному месту
пристани, где стоит наш пароход.
Измены в доме Форкалькье не могло быть. Прислуга се-
мейства состояла из людей скромных, честных, любивших его. Не
должно было быть затруднений и отъезду Леонии. Личные слу-
жанки ее любили ее. Две из них имели приятелей, уходили и при-
ходили в ночное время (не потому, что скрывали свои связи,
а потому, что днем и они и приятели их были заняты делом;
по праздникам приятели приходили к ним и сидели с ними. Это
были скромные девушки; приятели их были их женихи; таков
обычай). Леония, надев платье одной из них, могла вместе с
другой свободно итти из дому, не обращая на себя внимания
другой прислуги, если бы встретились с кем она и ее подруга.
Мы условились, что экипажи — две кареты — подъедут в 50
или 55 минут 2-го часа к месту парохода на расстояние сотни
шагов и остановятся на полторы минуты, потом подъедут совсем,
и все наши пойдут немедленно на пароход, не ожидая никакой
встречи, кроме поклона капитана.
В 45 минут 2-го часа я сказал четырем полицейским, охраняв-
шим пароход, что при окончании их службы мне я и матросы, до-
вольные ими, хотят выпить за их здоровье. Они пошли со мной
в матросскую каюту. Там было одиннадцать итальянцев; нам
нужно было двенадцать человек; двенадцатым был я. Двое оста-
вались при машине; капитан и один из матросов были на палубе.
Я усадил полицейских за стол, каждого между двумя италь-
янцами (место одного итальянца занимал я, сев за стол лицом
к двери), четыре другие итальянца прислуживали. Мы разго-
варивали и понемножку пили. Матрос, оставшийся на палубе,
вошел, подымая обе руки поправить волоса; это значило: обе
835

кареты подъехали, остановились. Я поднял руку с платком; это
был сигнал: едва платок коснулся моего лба, каждый из четырех,
ставших позади полицейских, зажал рот своему полицейскому,
двое, сидевшие по сторонам, схватили этого полицейского за
руки. Не было ни одного крика, послышался только легкий шум
отодвигаемых стульев и опускания схваченных полицейских на пол
каюты. Через несколько секунд все четверо были связаны и рты
им заткнуты. Через минуту Элеонора, Леония, Ремон, его отец
и мать взошли на пароход и он двинулся полным паром. Было
58 минут 2-го часа ночи. Этот пароход делает 18 с половиною
узлов в час. В южных гаванях Франции нет ни одного парохода
такой быстроты. От погони из Марсели мы безопасны, но могли
быть посланы корабли из Тулона наперерез нам. Если б один из
них встретился с нами, мы пошли бы ко дну, потому что не было
б ему другого средства остановить нас, кроме пускания ядер
вслед за нами: нагнать нас не мог бы ни один из тулонских ко-
раблей, мы имели б более двух узлов скорости в излишке против
быстрейшего из них. Шанс встречи был очень мал, еще меньше
был шанс попасть в нас ядром на расстоянии половины километра
(ближе нельзя было бы подойти к нам, хотя бы враг шел на нас
в направлении наименее выгодном для нашего ухода от него):
ночь была лунная, но по небу шло много туч, закрывавших луну
на четверть часа, на полчаса, оставлявших ее светить лишь по три-
четыре минуты. Шанс нашей погибели был очень мал, но все-таки
был. Я не говорил об этом никому. Все наши воображали себя
в полной безопасности с той минуты, как пароход начал отодви-
гаться от берега. До высоты Тулона мы были совершенно безо-
пасны. Но когда мы приближались к ней, мое сердце стало биться
несколько чаще, чем следует биться ему у мужчины в минуты
опасности. Полюбил я всех их: и Ремона, и Леонию, и отца и мать
Ремона; но от мысли о их погибели не трепетало бы мое сердце;
горячо я люблю только Элеонору. Я смотрел в телескоп по на-
правлению к Тулону, высоту которого проходил далеким уклоном
на юг. Показывались несколько раз корабли между нами и тем
местом, где стоял далеко за нашим горизонтом Тулон; но они
шли не наперерез нам, а с востока на запад, из гаваней Тосканы
и Лигурии в Марсель; и это были не военные корабли, а почтовые
и коммерческие пароходы. Когда мы прошли высоту Тулона, я пе-
редал телескоп капитану, сошел в пассажирский зал, где сидели
Леония, Ремон, его отец, мать и моя милая Элеонора, беззаботно
рзговаривая. «Теперь мы в полной безопасности»,— сказал я
им. «А разве была опасность?» — спросили они с удивлением.
«Очень небольшая, но была; не от Марсели, но от Тулона». Я рас-
толковал им, что нагнать нас нельзя, но можно было успеть
перерезать нам путь.
Мы сделали далекий обход на юг; потому наше плавание было
несколькими часами продолжительнее, чем могло бы быть без
836

этого уклона, составлявшего прибавку пути на 60 или 70 морских
миль (узлов). Мы вошли в гавань Специи в 8 часов 32 минуты
вечера, вышли на берег в 8 часов 49 минут (я считаю по мар-
сельскому меридиану. В Специи время было несколько позднее).
Нас ждали на пристани кареты; мы отправились прямо в церковь
(св. Аннунциаты). Там уже были зажжены люстры, собирался
народ смотреть бракосочетание сына и дочери соседних довольно
богатых землевладельцев. Мы вошли в церковь; я подошел к
священнику, сказал ему: «я повторяю вам ту просьбу, которую
вы уж слышали»; он обратился к народу и сказал, что невеста,
увидеть которую собрались его прихожане и другие благочестивые
люди, просила извинить некоторое промедление: прическа ее
случайно расстроилась; нужно четверть часа поправить волоса;
тем временем он обвенчает другую свадьбу; и начал обряд бра-
косочетания французских гражданина и гражданки Ремона де
Форкалькье и Леонии Бильо. Перед концом их венчания, при-
ехали жених и невеста, которых ждал народ. Невеста в велико-
лепном кружевном платье сказала Леонии: «Благодарю вас за
прекрасный подарок». Леония отвечала: «Это подарок не от меня,
от моей подруги, которая не может надеть приготовленного для
нее кружевного платья, потому что решилась сделать свою свадь-
бу самым скромным образом». «Я тем более благодарен вам,—
сказал жених Элеоноре,— что ваш подарок ускорил нашу свадьбу
целой неделей».
Элеонора хотела отправиться по направлению в Англию с
первым поездом. Он отходил через 7 или 8 минут. Мы уговорили
ее быть на свадебном пире невесты, жених которой благодарил
ее за ускорение их свадьбы. Мы не ждали приглашения, тем
приятнее была для нас эта любезность. Сельский дом жениха
находится в одной итальянской миле от города. Мы провели с
гостями наших хозяев полчаса, потом перешли в отдельную ком-
нату, приготовленную для нас, поговорили, выпили несколько
тостов, попрощались и разъехались. Отец и мать Ремона воз*
вратились на пароход и поплыли, в Марсель. Ремон и Леония
отправились на юг; они будут месяца два путешествовать по Юж-
ной Италии, Сицилии, съездят посмотреть Грецию, Константи-
нополь, берега Леванта и обозревая берег Африки возвратятся
в Марсель. Кстати о Леонии. Я получил две депеши от отца ее.
В первой, он, отвечая на мой вопрос, говорит, что декрет о пре-
дании его суду уничтожен (как я предсказывал ему в своем во-
просе, потому что возможное ли дело для бонапартистской выс-
шей компании разоблачать такие подвиги усердных слуг?); но
что отставка ему дана. Во второй депеше, он просит меня бла-
годарить Гастона де Форкалькье за назначенную ему пенсию в
10 000 франков; он не знал, что он обязан собственно мне цифрой
этой пенсии; Гастон де Форкалькье хотел дать ему 50 000 фран-
837

ков; я сказал, что в пять раз меньше будет в пять раз полезнее
для его здоровья: в пять раз меньше будет распутничать.
Я, подобравшись так близко к Альпам, буду пробираться по
ним до Карпатов, если не остановит этого путешествия какое-
нибудь поручение мистера Дилена, более интересное или важное.
Вы теперь достаточно знаете меня: моя несчастная страсть к
охоте лишь предлог бродить между народом. Впрочем, я стреляю
превосходно, не только пулей; и бью много птиц, но не тех, как
другие охотники. Увидимся, то расскажу историю девицы, кото-
рую клевали куры и носили на рогах коровы; она была дочь
охотника; и если б у меня была дочь, то отцом героини моего
рассказа был бы именно я.
Проводив стариков во Францию, молодых Форкалькье на
юг, мы с Элеонорой приехали на станцию Генуэзской дороги.
Я вызвался проводить мою милую Элеонору до Лондона; она
сказала, что доедет и одна. Я проводил ее в вагон; мы обнялись;
пора было уйти мне; я поцеловал ее руку — моя милая Элеонора
достойна того. Поезд двинулся и я остался на дебаркадере один.
И гораздо лучше, что она не взяла меня с собой. Хорошие жен-
щины хороши, не спорю; но есть у них одно общее со всеми дру-
гими женщинами не похвальное качество: только останься по-
дольше их собеседником, то сам не заметишь, как тебе уж по-
дыскана невеста, и не успеешь хлопнуть раза два глазами от
удивления, как уже увидишь себя обвенчанным, и твоя приятель-
ница, хорошая женщина, поздравляет тебя с счастливым браком.
Хотите послушаться опытного человека? Не женитесь на Элео-
норе, которая через два дня приедет в Лондон и на первый раз
остановится у мистера и миссис Бриггс, приславших ей еще в
Марсель приглашение быть их гостьей. Вашим уважением к
моей опытности заклинаю вас: не женитесь на ней; это будет
очень хорошо по двум резонам, одному для нее, другому для вас.
Она сохранит уважение к себе, которое утратит, вышедши замуж.
А вы, когда доживете до 37 лет, то увидите, что вы старый ду-
рак, как вижу я теперь о себе; это хорошо: дуракам легче жить
на свете, чем умным людям. Джеррольд».
— Отдохните, М-r Вязовский, — сказала баронесса:—И не
отложить ли нам продолжение рассказа до следующего чет-
верга? Теперь, уж почти четверть 3-го, а мы не остаемся здесь
позже 3-х часов. Лидия встает довольно рано, в 10.
— То, что остается мне досказать, займет немного времени,
баронесса, а я нисколько не устал.
— В таком случае, продолжайте.
Через два дня, Элеонора приехала в Лондон. Мы повенча-
лись,
838

Элеоноре не хотелось расставаться с матерью и отцом, людьми
действительно добрыми. Она была одна у них; жалела покинуть
их, горячо по-своему любивших ее. Я попросил мистера Бриггса
назначить меня помощником представителя нашей фирмы в Мар-
сели. Он сказал:
— Ваше желание будет исполнено, мистер Сеттембрини.
Я предвидел его и обдумал, как это сделать получше. Я сильно
раздосадован на вас за то, что вы оправдали вашей просьбой мое
предположение. Вы знаете, что вы надобен мне здесь. Еще
больше досадую я на миссис Сеттембрини, виноватой в этом. Но
мое чувство само по себе, а правила, по которым я должен ре-
шить дело, сами по себе. Желание миссис Сеттембрини достойно
всякого уважения, потому я обязан исполнить его, как могу. Она
и вы хорошо понимаете сами, да и миссис Бриггс говорила ей, что
вам, мистер Сеттембрини, предстоит блестящая коммерческая
карьера, если вы останетесь при мне. Но миссис Сеттембрини и
вы такие люди, которые понимают, что такое они делают, и по-
тому не раскаиваются в том, что делают. Рассмотрим ваше же-
лание в той форме, какую вы дали ему, чтоб оно было наименее
обременительно для меня. В этой форме оно неудобоисполнимо.
Вы занимали здесь положение с формальной стороны невысокое,
но на деле гораздо более высокое, чем должность представителя
нашей фирмы в Марсели, одном из второстепенных пунктов на-
ших операций. Ваши отношения к тому, кто по форме будет ва-
шим начальником, будут по необходимости неудобными для него.
Вы пользуетесь несравненно большим доверием у меня, чем он.
Какой же вы подчиненный ему. И он один успевает делать все;
на что ж ему помощник? —Притом, так как миссис Сеттембрини
хочет жить с отцом и матерью, то ей следует жить не в Марсели,
а в Арле. Все светлые воспоминания их жизни соединены с Ар-
лем, с их домиком, их виноградником. Вы человек скромный в
своих денежных желаниях, миссис Сеттембрини и того скром-
нее. Назначить вам большое жалованье по должности предста-
вителя нашей фирмы в Арле я не могу. Спросите у миссис Сет-
тембрини, найдет ли она достаточным, если вы будете получать
400 фунтов.
— Для Арля 10 000 франков очень большие деньги, — ска-
зал я: — когда мы с миссис Сеттембрини говорили о том, какое
жалованье может быть дано мне по должности, которой просил я,
мы находили, что и в Марсели нам будет достаточна цифра не-
сколько меньше той, которую назначаете вы. А для Арля — это
очень большое изобилие денег. Но для нашей фирмы нет надоб-
ности иметь представителя в Арле. Вы не единственный собст-
венник интересов фирмы, я должен полагать, что вы хотите на-
значить мне жалованье из собственной вашей кассы.
— На первое время да. Но я полагаю, что скоро вы найдете
в Арле для нашей фирмы дела достаточно обширные для того,
839

чтоб я имел право перенести ваше жалованье из моего личного
счета в счет фирмы и взять обратно себе выданные вам деньги,
которые окажутся авансами для управляемых вами дел.
На шестой день после нашей свадьбы, я уже присматривался
в Арле, какое бы предприятие могло дать выгоду нашей фирме.
Долго присматриваться было не нужно: в то время очень большие
выгоды сельским хозяевам департамента Устий Роны давало
производство марены. Оно велось допотопными способами. При-
дав ему тот характер, какого требует настоящее положение
технических знаний, можно было получать очень большой
процент на капитал. Я занялся этим, дело пошло хорошо. Я ку-
пил участки в тех местностях, наиболее благоприятных произ-
водству марены. Я построил громадные здания для перера-
ботки продукта наших плантаций и закупаемого мною сырого
материала.
Наша жизнь была приятна. Нас любили в Арле и в Марсели,
с семейством Форкалькье мы были как родные. Это понятно само
собой. Не только Элеонора была сестрой Леонии, но и мать ее
пользовалась таким почетом в семействе Форкалькье, как будто
была близкая старшая родственница матери Ремона. Пока был
жив отец Элеоноры, ее мать проводила время наполовину с ним и
с нами, наполовину в семействе Форкалькье; когда он умер (на
восьмом году моей жизни в Арле), М*те Вердье почти совер-
шенно переселилась к Форкалькье. Можно сказать: у нас она
только гостила, жила у них. Понятно: у них она пользовалась
роскошью, какой не имели мы.
На десятый год моих занятий производством, закупкой и пе-
реработкой марены появились известия об открытии анилиновой
краски, заменяющей ее. Я полагал, что это долго будет сохра-
нять лабораторный характер, что я успею вынуть капиталы из
нашего производства раньше, чем выделка ализарина получит
фабричный размер. Я скупился продавать в убыток наши за-
пасы; я жалел остановить работу на наших плантациях и заво-
дах, не приискав других занятий для наших работников. Я на-
шел занятие им и остановил наше производство марены. Я про-
дал значительную часть наших запасов ее без убытка для фирмы.
Но цена стала много ниже издержек нашего приобретения ог-
ромных запасов, еще остававшихся на руках у меня. Я поехал в
Лондон лично объяснить мистеру Бриггсу до какой степени ви-
новат я в убытке, которому подвергнет фирму основанное мной
предприятие.
— Да, — сказал он: — если бы вы меньше боялись прода-
вать в убыток, пока можно было продать без большого убыткаг
было бы лучше. Но я разделяю вашу вину перед фирмой. Кто ут-
верждал ваши соображения об медленной ликвидации предприя-
тия? Притом, фирма могла бы вынесть и не такие убытки без ма*
лейшего стеснения для себя. — Он замолчал и задумался,
840

— Знаете ли, на чем я хочу остановиться — начал он: — по
какой бы цене ни продали мы наши запасы, почти вся сумма, ка-
кую выручим мы, составит чистую потерю для купивших. Цена
марены будет все падать. Самое лучшее было бы сжечь все наши
запасы, чтобы не вредить людям большею частью небогатым. Но
это было 6 эффектно. Я не люблю эффектов. Заприте ваши
склады, пусть запасы лежат. Все будут смеяться над нами, что
мы выжидали улучшения цен. Пусть смеются. Лет через пять,
когда цена перестанет падать мы продадим наши запасы.
— Вероятно, на топливо, мистер Бриггс?
—■ Вероятно. Ликвидируйте остальные отрасли дела. Кон-
чайте дело скорее и возвращайтесь ко мне. Мы переговорим
тогда, какое новое назначение можете получить вы от фирмы.
С первым поездом, я выехал в Арль, пробыв в Лондоне ча-
сов пять. Мои отец и мачеха, которую справедливо называл я
матерью, уже не были тогда в живых. Мои братья и сестры были
милы мне, но уже давно отвыкли от меня, сделавшись в эти
двенадцать лет из подрастающих юношей и девушек отцами и
матерями семейств. Все они жили безбедно и благоразумно, не
нуждаясь ни в помощи моей, ни в советах. Сестры мои жили в
Лондоне. Я повидался с ними; попросил их передать мои при-
ветствия братьям.
Сестры оправдывались множеством дел в том, что они и
братья давно прекратили переписку со мной. Я сказал, что не мог
и тогда осуждать их за молчание на мои письма: у нас было очень
мало общего. Один мой брат был профессор греческого языка
в Кембридже, другой офицером; обе сестры вышли за людей
светского общества и вели жизнь богатых женщин того класса,
который занимает средину между средним сословием и аристо-
кратией.
Через полтора месяца, я возвратился в Лондон, кончив ли-
квидацию; баланс убытков составлял несколько более 185 000
фунтов. Мистер Бриггс предвидел приблизительную величину его
по моим письмам, знал точную цифру по депеше, отправленной
мною при выезде из Арля. Я ехал один; Элеонора с детьми оста-
валась в Арле, потому что мы не знали, где получу я новое на-
значение. Мы думали о Леванте, Египте, Тунисе, потому что
фирма наша расширяла свои обороты по торговле с теми зем-
лями и от времени до времени учреждала там новые агентуры.
Думали мы также о Христиании, Бергене, Копенгагене, Данциге,
Кенигсберге. Мистер Бриггс любил повышать наших представи-
телей в северных пристанях, переводя их в гавани более благо-
приятных климатов. Потому, вакансии там бывали часты.
— Я взял в счетах моих с фирмой весь убыток на себя, —
сказал мне мистер Бриггс: — какую долю его дозволю я вам
считать лежащей на вас — дело не имеющее практического зна-
841

чения в настоящее время, потому что у вас нет никаких средств
уплаты. Но я изложу вам план, принятие которого может в до-
вольно скорое время сделать вас, мистер Сеттембрини, из моего
должника компаньонам моим, имеющим довольно большой ка-
питал. Если вы примете мое предложение, я предоставляю вам
самому определить, какая часть убытка должна считаться лежа-
щей на вас; вы говорили о половине; я говорю: считаю по-ва-
шему, если вы примете мое предложение; если же нет, то нет,
не соглашаюсь считать никакого долга мне на вас.
— Я принимаю ваше предложение, в чем бы ни состояло оно.
— Я надеюсь, примете, выслушав его; но выслушав обду-
майте зрело, прежде нежели давать мне ответ. Выгоды будут
велики для меня; велики и для вас; а впоследствии, будут ве-
лики и для фирмы. Но есть и очень тяжелые условия хорошего
осуществления этого плана, за исполнение которого и браться не
стоит, если не иметь твердой решимости посвятить исполнению
его все свои силы на число лет значительное даже и для вас, хотя
вы двадцатью годами моложе меня. Будь вы не только моих лет,
но лишь десятью годами старше, чем вы теперь, я не предложил
бы вам этого назначения. Самое тяжелое из условий, о которых
говорю я — именно продолжительность периода, на который
надобно связать себя — конечно не формальным обязательством,
а только нравственным. Другое тяжелое условие — климат;
третье — невозможность для миссис Сеттембрини часто видеться
с матерью, которая наверное не захочет ехать с вами в ту дале-
кую страну сурового климата, а главное не захочет покинуть
своих друзей Форкалькье, в семействе которых наслаждается
роскошью, какой не могла доставлять ей дочь.
— Я имею уверенность, что миссис Сеттембрини одобрит
мое намерение принять ваше предложение. Тяжелых условий мы
не боимся, я напишу ей; назовите страну, о которой говорите вы.
— Писать не достаточно; вы должны будете съездить в
Арль. Такие дела не должны быть решаемы иначе, как по живым
впечатлениям личных совещаний. Вы и миссис Сеттембрини без
сомнения пересматривали в ваших разговорах те местности,
в одну из которых можете быть назначены вы представителем
нашей фирмы. Вероятно, вы не забывали и северных центров
торговли.
— Да, мы говорили и о них.
— Имели ли вы в виду возможность вашего назначения в
важнейший их этих центров — Петербург?
— Нет. Это место занято человеком, который, как мы знаем,
выражал намерение возвратиться в Англию на отдых не раньше
как через два года и который имеет право считать свое желание
обязательным для фирмы. Он служил ей так долго и с таким
усердием к ее интересам, с такою пользою для них. Вы не мо-
жете поступить с мистером Боурингом несправедливо.
842

— Без сомнения, не могу. И притом твердо знаю, что мистер
Боуринг будет оттягивать и оттягивать срок своего возвращения
в Англию. Я рассчитываю, что он оттянет его на четыре года.
Но если б он пожелал возвратиться на родину для отдыха своей
старости не раньше, как через 10 лет — срок при его 74 годах
неправдоподобный — то он оставался бы на своей должности де-
сять лет, получая от нашей фирмы такие же постоянные просьбы
продолжать свою службу, как получал до сих пор. Он человек
добросовестный, не останется на должности, когда почувствует
силы свои действительно ослабевшими. У меня совершенно иная
мысль, чем неблагодарность к нему. Ни одна иностранная фирма
не имеет в Петербурге представителя лучшего, чем мистер Боу-
ринг. Но он, подобно своим сотоварищам по положению, чужд,
русской жизни. Я хотел бы, чтобы когда его место через два ли
года, или через четыре, или через восемь, десять сделается по
его собственному желанию вакантным, то было бы занято чело-
веком, который знал бы русский язык и русскую жизнь, как
знают русские. Я предлагаю вам приготовиться к исполнению
этого моего желания. Переселяйтесь в Россию, куда вы хотите,
лишь бы только это была местность чисто русская, и изучите
русский язык так, чтобы говорить по-русски так, как говорят
русские, так чтобы ни поселянин ни горожанин не могли заме-
тить, что вы не русский, пока вы сам не скажете им этого; изу-
чите русские обычаи так, чтобы держать себя с простолюдинами
ничем не отличаясь от просвещенных русских, бывающих в го-
стях у них. Вы можете достичь этого, если захотите.
— Я захочу, мистер Бриггс. Я понимаю, какое значение для
оборотов нашей фирмы с Россией и для выгоды русских, на-
сколько их интересы соприкасаются с нашими, будет иметь то
обстоятельство, что представитель фирмы будет говорить с рус-
скими, как свай со своими. И я полагаю, что способен усвоить
себе русский выговор во всей его чистоте. Я чистый итальянец
по языку; и чистый англичанин; и чистый француз; и буду чи-
стым русским. Я лишь в недавние годы занялся изучением до-
финейского наречия, и теперь, через три года, я говорю на нем
как чистый дофинеец. Это ручается, что я еще не утратил спо-
собности усвоивать себе чистоту нового для меня выговора.
Скажу больше: приучившись говорить одним наречием языка,
труднее научиться говорить совершенно чисто на другом наречии
того же языка, чем усвоить себе в такой же чистоте совершенно
другой язык.
— Отправляйтесь же в Арль, поживите там неделю и через
неделю — никак не раньше — или отправляйтесь с вашим семей-
ством сюда, чтоб отсюда ехать в Россию, или откажитесь от этого
моего предложения; оно будет в таком случае заменено другим
совершенно по вашему выбору.
<— Я думаю, что мы с миссис Сепембрини выберем Россию.
843

Та обязанность, которую приму я на себя этим выбором очень
почетна, прямо скажу: хороша, и быть может мой пример будет
полезен для других.
Я поехал в Арль; прожил там неделю и послал мистеру
Бриггсу депешу, что выбираю Россию. В тот же день, я получил
депешу, излагавшую денежные условия принимаемого мною пред-
ложения. Само собою разумеется они были более, чем справед-
ливы в наших интересах.
На добрую мать моей жены не бросит тени, когда я скажу
правду. Она была рада нашему отъезду из Арля, он давал ей
свободу совершенно переселиться к Форкалькье. Долгие годы
трудовой жизни дают человеку право желать удобства и почета,
и если мы несколько увлекаемся, доводя свою потребность удобной
жизни в годы старческого отдыха до некоторого пристрастия
к роскошной обстановке, когда она доступна нам, несправедливо
было бы строго порицать нас. М-те Вердье никогда не имела
притязаний быть идеалом всех доблестей стоицизма; она хотела
только быть честной, доброй женщиной, была такой до разлуки
с нами и осталась такой, окончательно вступив на правах род-
ственницы в семейство Форкалькье.
Мы выехали из Франции весною 1870 года, прожили в Лон-
доне месяца три и летом этого года приехали в Россию. Мы по-
селились в Москве; делали всем семейством путешествие по
Волге, по железным дорогам южной половины России, посетили
Кавказ; а один, я ездил и в такие местности, куда не было удоб-
ных путей. Жили мы всем семейством по месяцу, по два в не-
скольких губернских или уездных городах, по две, по три недели
в хорошую пору года в селениях нескольких губерний на юге от
Москвы; а один, я живал по неделям и зимою в деревушках, за-
несенных снегом, и не только в хижинах с обыкновенной топкой
печи, но и в курных избах.
Много странствовали мы, но большую часть года проводили
в Москве и, собственно говоря, были жителями ее. Так прошло
семь лет. На восьмом году нашей жизни в России, по преиму-
ществу в Москве, мистер Боуринг стал чувствовать, что дрях-
леет; я утратил возможность упрашивать его, оставаться пред-
ставителем нашей фирмы в Петербурге. Он уехал пользоваться
на родине заслуженным отдыхом в глубокой старости. Я занял
его место.
Не скажу, что нам, моей жене и мне, не было приятно это
очень значительное возвышение моего положения. С денежной
стороны оно представляло выгоды, которыми не могли не доро-
жить мы, имея четырех дочерей. Не скажу, что не было приятно
нашим двум старшим дочерям переселиться из Москвы в сто-
лицу и более блестящую и имеющую гораздо более многочислен-
ное английское общество, чем Москва и уже не только по срав-
нению с Москвой, но и независимо от всяких сравнений много*
$44

численное французское общество. Но выгоды и нравственные
привлекательные стороны Петербурга не были так сильны над
нами, чтобы не жаль было нам расставаться с Москвой; мы
имели там столько друзей; да полюбили и самый город, такой
своеобразный, имеющий, конечно, свои недостатки, но делаю-
щийся милым всякому, кто долго поживет в нем, следовательно
имеющий в своей оригинальности больше хорошего, чем дурного.
Положение наших денежных дел в конце московского периода
нашей жизни было уже вполне удовлетворительно. Мое назна-
чение жить в России без всякой обязанности, кроме добросо-
вестного изучения русского языка и быта было мыслью мистера
Бриггса; оно не представляло в близком будущем ничего, кроме
лишних расходов; потому он не мог отнести моего жалованья на
счет фирмы, принял его на счет своей личной кассы. Он не воз-
ложил на меня никаких банкирских или торговых обязанностей,
но открыл мне неограниченный кредит в размере своих личных
средств очень значительных. Я уклонялся от всяких столкнове-
ний с оборотами, какие вел мистер Боуринг на счет нашей
фирмы; но при моей жизни в Москве, при моих поездках каждый
год на нижегородскую ярмарку, вниз по Волге и в Одессу и
оттуда через Киев и Харьков разными путями обратно в Москву
я, имевший всегда в своем распоряжении сотни тысяч фунтов и
если бы понадобилось, то и больше, не мог не производить очень
больших закупок и продаж;— скажу не к своей чести, а только
для разъяснения правил мистера Бриггса: я делал покупки и
продажи только в тех случаях, когда не представлялось продавцу
другого покупателя, покупателю другого продавца, кроме меня;
я не отбивал ни у кого не только хлеба, но и таких выгод, без
которых легко было бы ему обойтись. Все так, но при громадном
свободном капитале, я не мог не вести оборотов очень выгодным
образом; это понятно каждому коммерческому человеку. Часть
выгоды мистер Бриггс предоставлял мне, как своему комиссио-
неру; по этому — конечно великодушному с его стороны — счету
мой Арльский долг ему был через шесть лет, по моем приезде в
Россию, совершенно уплачен и ко времени нашего переселения в
Петербург я имел более 35 000 фунтов своего капитала.
В Петербурге я занял положение более выгодное, чем долж-
ность личного комиссионера мистера Бриггса. Теперь, через один-
надцать лет я владею довольно значительной долей участия в
капитале нашей фирмы. Словом, если не по лондонскому, если
даже не по петербургскому, то по марсельскому счету я очень
богатый человек. Будущность моего семейства с избытком
обеспечена, и я начинаю мечтать об отдыхе и свободе.
Я даже стал позволять себе пользоваться некоторой свободой.
Первое употребление, какое сделал я из нее была поездка в конце
прошлой осени на родину. По закрытии навигации, мы всем се-
мейством поехали в Италию; и мне хотелось больше, нежели в
845

других частях ее, пожить в моей родной местности. Исполнение
моего желания зависело только от меня, моей жены и наших
детей; следовательно я пожил довольно долго в моем родном
селении на берегу По.
Были мы и в Венеции, и в Милане, и в Генуе, и в Флоренции,
Неаполе. Мы прожили в Италии всю русскую зиму, возврати-
лись в Петербург к открытию навигации. Теперь, прошло пол-
года и даже несколько больше с того часа, когда я в последний
раз взглянул с перевала Альпийского хребта на итальянскую
землю. Впечатления моей-поездки в страну моего рождения по-
лучили спокойный характер.
Выскажу одно из тех чувств, которые волновали меня в
стране моей нации.
Я итальянец по происхождению и по милым воспоминаниям
детства; я итальянец и по безукоризненной чистоте моего италь-
янского языка; я читаю газеты всех важнейших европейских го-
сударств, читаю в том числе итальянские. Если б я стал говорить
во Флоренции об общих итальянских и в частности о тосканских
делах, человек, не знающий, кто я, мог бы думать, что говорит
с флорентийцем, не покидавшим Флоренцию, кроме как для
поездок сравнительно непродолжительных. И сотни людей во
Флоренции принимали меня за уроженца и постоянного жителя
Флоренции; и не было случая, чтобы кто-нибудь, не знающий
меня, говорил со мною во Флоренции не как с флорентийцем,
не говорил со мною так до самого конца нашего разговора, если
я не сообщал ему, как давно покинул я Италию.
Итак, я мог бы говорить с итальянцами об итальянских де-
лах. Но не говорил. Я не принимал участия в разговоре, когда
говорили о них.
Люди нации, к которой принадлежу я по моему происхожде-
нию, порицали меня за то, что я молчу, когда они говорят о
своих национальных делах.
Справедливо ли это порицание?
Я люблю мою родину, но жизнь сделала меня чужим ей.
Вязовский встал.
— Мой рассказ кончен, но я прошу выслушать еще несколько
слов.
Я не Сеттембрини; я не покинул мою страну с детства, как
он, я всю мою жизнь провел безвыездно в ней, и не могу сказать,
как он, что стал чужим ей; чтоб его слова могли быть справед-
ливо повторены мною от моего лица, я должен несколько видо-
изменить их; итак — но предупреждаю: когда я скажу мое
оправдание от моего лица, и остановлюсь не прерывайте молча-
ния; после некоторой остановки, я скажу еще несколько слов.
Итак, вот оправдание от моего лица моему молчанию при раз-
говорах моих соотечественников о наших делах:
— Я люблю мой родной народ, но я чужой ему.
846

Вязовский сел, помолчал несколько секунд, встал и начал:
— Понравился или не понравился мой рассказ обществу, слу-
шавшему его, но уже по обязанности соблюсти приличия оно без
сомнения желает аплодировать. Я не уклоняюсь от оказания мне
чести аплодисментом, напротив, я прошу о ней и надеюсь заслу-
жить ее не только по вашему, но и по моему собственному мнению
теми словами, которые произнесу после следующей паузы.
Он обвел глазами весь зал; он искал глазами княгиню; и не
нашел. В горячности своей импровизации, он забывал о ней;
теперь, вспомнил, что уж давно не замечал ее на прежнем отда-
ленном месте, в последнем полукруге, на котором лишь три,
четыре места были заняты; ему вспомнилось, что она перешла
туда из переднего полукруга давно; не замечая там ее, он думал,
что она перешла на другое место; но нет, ее не было нигде. Но он
мог и не от нее узнать то, что было нужно ему: баронесса была
почти такой же хозяйкой тут, как она. Он сошел с эстрады, подо-
шел к баронессе и сказал ей:
— Баронесса, я не вижу княгини; но я по всему замеченному
мною должен полагать, что вы имеете и при ней почти полные,
а в ее отсутствии совершенно полные права хозяйки. Так ли это?
— Так, мой милый Павел Сергеич.
В какую милость вошел он у нее! Вместо прежнего «М-r Вя-
зовский» он был теперь ее милый Павел Сергеич! Что ж, это
хорошо.
— Позвольте мне, баронесса, предложить вам тихо один
вопрос.
— Отойдем немного в сторону, — сказала баронесса:—но
не зовите меня баронессой, зовите, как близкую знакомую,
просто Верой Дмитриевной.
Что за чудеса! Но некогда было разбирать их. Вязовский
сказал несколько слов прежней «баронессе», теперь просто «Вере
Дмитриевне». Она обыкновенным голосом, слышным для всех,
бывших не очень далеко, сказала:
— О, конечно, да, — и еще громче сказала: — Наденька,
подойди сюда, я дам тебе поручение.
Подошла графиня. Прежде чем слушать баронессу, она горячо
пожала руку Вязовскому, сказав:
— Как я благодарна вам, Павел Сергеич!
Он и для нее стал Павел Сергеич, должно быть тоже милый.
Чудеса и чудеса!
— Вы могли бы звать ее просто Наденькой, — сказала ба-
ронесса:— она так полюбила вас.
— Помилуйте, Вера Дмитриевна, как же можно мне звать
графиню так.
— Не хотите звать Наденькой, зовите Надеждой Николаев-
ной — однако в любви вы успеете объясниться после. Теперь
слушай, что я скажу тебе на ухо.
847

Баронесса сказала графине на ухо несколько слов. Графиня
ушла из зала. Баронесса сказала:
— Я очень рада, Павел Сергеич, что вы доставили мне елу~
чай высказать вам мое мнение о вашем рассказе несколько
раньше, нежели могла б я сделать это без него. Отойдем еще
подальше от других и сядем.
Она пошла с ним в дальний остававшийся безлюдным угол
зала за последним полукругом диванов и стульев аудитории.
Посадив Вязовского рядом с собой на диван, она тихо сказала
ему:
— Павел Сергеич, возможно ли делать так! Лидия должна
была уйти. Впрочем, она слышала все: она села вот за тою отво-
ренной дверью, в пустом зале.
— Что ж такое говорил я?—спросил он с изумлением, но
не забыв, что надобно говорить тихо.
На лице баронессы выразилось удивление и смущение.
— Так вы говорили все это не преднамеренно? В таком слу-
чае я сделала ошибку, заговорив об этом. Впрочем все равно:
не я, то Леренька сказал бы вам. И невозможно вам не знать
этого, когда вы будете жить здесь.
— Да что же такое, Вера Дмитриевна?
— То, что Лиденька вдова. И то, что она уж два года пере-
стала носить траур; и то, что ей двадцать семь лет. Вы не знали
этого?
— Помилуйте, Вера Дмитриевна, как же не знать? — все
знал.
— И вы вздумали рассказывать об Элеоноре Дюбеллё!
— Да, это точно! Молодец я; очень умен, — отозвался о
себе с заслуженным одобрением Вязовский.
— Да это была бы непостижимая дерзость, если бы мы не
видели, что это крайняя наивность. Но мы все глубоко благо-
дарны вам, я, Леренька и Наденька, — сказала баронесса, вста-
вая и своей рукой с длинными несколько сухощавыми пальцами
пожала его руку так горячо, что на том месте края ладони, на
котором лежал ее перстень, осталось резкое красное пятно.
— Я сделала боль вам, — сказала она.
— Разумеется, Вера Дмитриевна, как же не сделать боли,
когда осталось пятно? Сделали, но очень мало; помилуйте, было
чуть слышно.
— Придумайте что-нибудь всем в объяснение нашего раз-
говора.
— Чего тут придумывать, Вера Дмитриевна: повторю свое
оправдание.
— Прекрасно.
Баронесса пошла к эстраде; он шел с ней. Остановившись
у своего места перед эстрадой, она сказала, обращаясь ко всему
обществу:
848

— Поручение М-r. Вязовского, переданное мною Наденьке,
должно оставаться секретом; но нет причины скрывать от нашего
общества то, о чем говорили мы с М-r. Вязовским там, в дальнем
углу: я сделала ему выговор за оскорбление всего общества. Он
слишком дерзок. Он взойдет на свое прежнее место, чтобы об-
ществу удобнее было слышать то, что он имеет сказать. То, что
будет говорить он теперь, мы не должны считать освобождением
нас от обязанности удерживаться от выражений нашей призна-
тельности к нему до того времени, когда он сам попросит нас об
этом.
Вязовский хотел итти к эстраде; но из первого ряда под-
нялся стройный мужчина, лет тридцати, с добрым и умным вы-
ражением серых глаз, с белокурыми, длинными, вьющимися,
шелковистыми волосами.
— Серпуховский, — назвал он себя, делая поклон Вязов-
скому: — я приехал уже в то время, когда вы начинали рассказ
и без сомнения только потому не был представлен вам княгиней.
Я не слышал лишь немногого, как мне говорили; о том, что
Сеттембрини кончил курс в Кембридже и поступил в контору
Бриггса, вы рассказывали уже при мне.
— Тетушка, — обратился князь к баронессе, — вы заступаете
место хозяйки, то рекомендуйте меня Павлу Сергеичу, —
М-r. Вязовский, вы позволите мне называть вас так? —Кстати,
тетушка, где Лидия? Она ушла вскоре после того, как я вошел;
вошла во время первого перерыва и опять ушла и уже не пока-
зывалась, так что я и не успел поздороваться с ней.
— Племянник мой, брат Наденьки, князь Валерий Ни-
колаевич Серпуховский; хороший молодой человек, должна я
прибавить, потому что—хочу похвалиться — был лет с десяти
моим воспитанником и до сих пор живет при мне. Ему это стесни-
тельно, но он жалеет покинуть бездетную старуху, для которой
почти заменяет сына и совершенно заменял бы, если бы был го-
дами пятью моложе, когда я должна была взять к себе его,
сироту. Почему пропала от нас Ли денька, не знаю; не успела
спросить. Но думаю, она занимается приготовлением удобств
для занятий Павла Сергеича, который остается у нее. Сюда уже
перевезены его книги. Это не так много, как ты мог* бы пред-
полагать, Леренька, но все-таки сотни книг. Лиденька говорила,
что ей хотелось бы привести все в порядок к тому времени, как
Павел Сергеич пойдет в свои комнаты. Павел Сергеич, наш
секрет обнаружился, идите на свое место.
В зал вошли слуги с подносами, на которых стояли бокалы
для шампанского, другие слуги с бутылками его.
— Успею сказать вам несколько слов, — сказал Серпухов-
ский, удерживая за руку Вязовского, сделавшего шаг на свое ме-
сто. — Я прошу вас о дозволении искать близкого знакомства
с вами. Кроме того я представлю вам одного из своих друзей.
849

— Э, князь, помилуйте, чего тут искать, когда каждый, кто
захотел, тот и приятель мне; конечно, кто не из особенно дур-
ных людей. Вы, разумеется, слышали от княгини ли, прямо ли
от самой принцессы, о моем образе жизни и судя по нем, думаете,
я человек нелюдимый; это точно, знакомых у меня в молодости
было мало, потом еще меньше, а со времени переселения в Петер-
бург и вовсе почти нет, но это просто потому, что я человек не-
ловкий...
— Павел Сергеич, пора; все сели на места, ждут вас, —
сказала баронесса.
— Сейчас, баронесса; после договорим, князь.
Вязовский взошел на свое прежнее место, сел.
Служители наливали шампанское, разносили.
Князь Серпуховский подошел между тем к одному столу
стенографов, пожал руки всем шести мужчинам, сидевшим за
ним, раскланялся с пятью девушками и одним мужчиной дру-
гого стола по другой стороне эстрады; слуга подал ему стул и он
сел к столу стенографов, у которого стоял.
Подали шампанское сидевшим за столами и князю.
— А Павлу Сергеичу, забыли, — сказал князь, видя что
слуги идут прочь, не подавая вина Вязовскому.
— Не велено, — отвечал слуга, бывший ближе других.
— Павел Сергеич не пьет, Леренька, — сказала баро-
несса.
— Но, тетушка, он, как видно, предложит тост; многие не
пьют, но предлагая тост, берут бокал; это форма.
— Обойдется и так, князь, — сказал Вязовский, встал, об-
вёл глазами, кончили ль слуги разносить вино, готовы ль все,
и начал:
— Обществу, слушавшему меня, угодно выразить свое одоб-
рение мне за изображение, действительного ль, или полувы-
мышленного лица, понравившегося всем, как я видел, мистера
Джеррольда, — и, возвышая голос, он с очень большой силой
произнес:
— За мистера Джеррольда!
Загремели аплодисменты.
Вязовский наклонился в ту сторону, где сидел князь Серпу-
ховский.
— Князь, вы здесь свой; — мне неловко сойти, пожалуйста,
подойдите; я хочу спросить у вас одну вещь.
Князь взошел к нему.
Он прошептал князю несколько слов.
— О, да, — обыкновенным голосом отвечал князь.
— Леренька, на какой вопрос Павла Сергеича отвечал ты
словами: «О, да», — сказала баронесса: — Я отвечал словами:
«О, да» на его вопрос, найдется ли в доме шампанское для
тоста; а ты?
850

— На вопрос, найдется ли в доме шампанское для другого
тоста. Все рассмеялись. Это много содействовало прекращению
аплодисментов.
Слуги разнесли и налили шампанское.
Вязовский начал:
— Не все в М-me Элеоноре Дюбеллё было одобряемо всеми.
Но я глубоко уважаю и подобно мистеру Джеррольду люблю
ее; тем же чувством люблю и так же горячо. Сила аплодисмен-
тов тосту в честь ее покажет, многие ли одобряют мое чувство
к ней. — И он еще громче первого тоста произнес второй:
— За Элеонору Дюбеллё!
Громче прежнего загремели аплодисменты.
Вязовский взглянул на баронессу, делая рукою жест нали-
вания. Баронесса повторила жест, обратившись к слугам. Они
разнесли и налили вино. Общество видело, что должно прекра-
тить аплодисменты.
Вязовский начал: — Мой третий тост не требует вступле-
ния, — и очень громко произнес:
— За мистера Бриггса!
Аплодисменты были тоже единодушны и громки.
Теперь Вязовский уж сам сделал знак слугам. Они снова
налили бокалы. Он подозвал наливавшего стенографам и князю,
попросил дать бокал и ему, и начал:
— Этот тост выпью я один. И прошу слушающее меня об-
щество не делать аплодисментов ему.
И еще громче, чем даже тост за Элеонору Дюбеллё, он про-
изнес слова:
— За честных богатых и знатных людей, представители ко-
торых составляют большинство находящегося здесь общества!
Он отпил вина и сказал:
— Следующий мой тост имеют право и вероятно будут пить
все лица, составляющие мою аудиторию полукруга. — Князь,
дайте новый, полный бокал и отойдите.
Князь подал ему бокал и отошел к баронессе.
Вязовский с той же силой голоса, как свой четвертый тост,
произнес пятый:
— За тех из слушавших мой рассказ небогатых людей, кото-
рые не порицали меня за сочувствие честным богатым и знатным!
Он низко поклонился налево и направо, стенографисткам и
стенографам и выпил весь бокал.
Очень громки были аплодисменты и этому тосту.
Вязовский сошел с эстрады, подошел к князю, стоявшему
после кресла тетки и сестры, сидевших рядом и сказал:
— Докончу мое прерванное объяснение, князь. По моему
образу жизни можно думать, что я нелюдим; нет, я только
неловкий человек, не умеющий заводить знакомств; и за-
нятой человек, желающий не тратить времени на пустые раз-
851

говоры; но вы, князь, хотите познакомиться со мною не для
пустых разговоров, это понятно. Благодарю вас за честь вашего
знакомства.
Он поклонился князю и хотел итти на свое место. Князь
опять удержал его за руку.
— Я должен рекомендовать вам, Павел Сергеич, одного из
моих знакомых; на это не надобно мне спрашивать вашего согла-
сия; я должен. Но это, когда вы кончите; вы хотите опять гово-
рить что-то обществу? Идите.
Вязовский взошел на свое место. Аплодисменты прекрати-
лись. Он начал:
— Я хочу сказать о том, что тихо> говорили мы с баронессой,
когда она отвела меня далеко от всех. Когда я кончил мой рас-
сказ, я хотел говорить об этом много; но имел хоть то благоразу-
мие, что рассудил: вы утомлены. Потому скажу лишь несколько
слов. Баронесса с упреком заметила мне, что я был дерзок. Это
правда. Я не хотел быть дерзким, но был. Это вышло непредна-
меренно; но вышло. И прибавлю новую дерзость. Я не жалею
о том, что вышло' так. Сказать в лицо людям, что я чужой им, это
дерзость. Я сделал ее, и не жалею о ней.
Он низко поклонился, и сошел с эстрады.
К нему подошли князь Серпуховский и с князем человек то-
же лет тридцати, имевший манеры хорошего общества.
— Рекомендую вам, Павел Сергеич, моего сотоварища по уни-
верситету и хорошего знакомого, Владимира Михайловича Глин-
ского.
Глинский и Вязовский подали друг другу руки.
— Я, как видите, человек, принадлежащий к светскому об-
ществу, — сказал Глинский: — но с тем вместе, я литератор. —
Я встречал княгиню в обществе; она знает меня; но до сих пор
я не имел чести быть знаком с нею. Тот круг светского общества,
к которому собственно принадлежу я, не аристократия. В том
кругу, где бывает княгиня, я довольно редкий и очень мало за-
метный гость. Здесь я в первый раз. Я приглашен Серпуховским,
по поручению княгини. Я был в гостях у одного из моих друзей,
у которого собираются по четвергам близкие его знакомые, боль-
шей частью литераторы и приятели литераторов. Это далеко от-
сюда; а я живу далеко и отсюда и оттуда. Мы с Серпуховским,
хоть остаемся приятелями, видимся редко. Он не знал, что я там;
проехал ко мне, от меня должен был ехать за мной туда; оттого
мы и запоздали. А то и мне пришлось бы с полчаса, пожалуй, на-
ходиться в числе оскорбляемых, как вы выразились, вашим неве-
жеством.
— Однако я покидаю вас, Павел Сергеич и Володенька,—
сказал князь: — иду быть помощником тетушки и сестры, помощ-
ниц Лидии Васильевны; гости начинают разъезжаться. Возвра-
тимся все вчетвером, проводив их.
852

— Я не мог не хвалить вас, М-r Вязовский, за...
— Но похвалить можно и после, а сначала сядем, — сказал
Вязовский: —терпеть не могу стоять. Вы помоложе меня чуть не
вдвое, так следует вам делать по-моему; я же кстати такой чело-
век. Я скажу вам, какой я человек, когда мы сядем, — они подхо-
дили к ближайшему дивану и сели.
— Ну-с так вот я какой человек, смотрите. — Он сгорбился,
положив локти на колени, опустившись плечами, сколько было
ловко, повесив голову и нахмурив брови. — Так вот вы смотрите
на меня, а я смотреть на вас не буду. — Действительно он по-
весил голову прямо книзу глазами, так что ему не было видно
ничего, кроме соседней с его ногами части паркета. — А главное,
слушайте. Смотреть на меня, это как вы хотите; лучше, пожалуй,
и не смотреть: хорошего мало увидите; а слушать меня, это на-
добно; потому что хоть может быть и ничего кроме дурного или
глупого, по вашему мнению, не услышите, но плохо вам будет,
если попробуете сделать мне возражение. Вопросы я допускаю,
даже люблю. Чего не поймете, спросите, объясню; люблю объ-
яснять. Но возражать не советую. А впрочем, это ваше дело, хо-
тите — попробуйте. Вы хотели за что-то хвалить меня. Терпеть
не могу, чтобы хвалили или порицали меня, то есть такие люди,
как вы, с высоким мнением о себе. — Он замолчал и немедленно
покачал головой.
— Но скажите сам за что я обидел вас? Не правда ли, не за
что было? — Он помолчал.
— Знаете что: ведь я нарочно помолчал. Знал, что вы рас-
сердились; но не вижу, наверное не могу сказать, а взглянуть
лень. Хорошо сидеть этак. Разумеется лучше бы прилечь, да
нельзя: с секунды на секунду жди, что войдут дамы, прово-
дивши гостей. — Так вот взглянуть лень, а улику иметь надобно,
что вы сердитесь, я и помолчал. Если бы не сердились, сказали
бы что-нибудь, а вы молчали. Скверный у меня характер, как вы
видите. Но исправляться мне поздно, да и недосуг, да и не вижу
надобности. Он опять помолчал.
— Ну, простите. Если сказать правду, вы должно быть не
дурной человек. Напрасно я обидел вас; но вы не думайте, что
признавая себя неправым перед вами, я в самом деле считаю себя
неправым. Нет, это лишь моя манера говорить; скверная, дурац-
кая. Ну да, это все равно дурацкая ли, или нет. Такой у меня
характер; не могу держать себя иначе. Все извиняюсь, все виню
себя. Не верьте этому. Это лишь неуклюжее желание быть дели-
катным. На самом деле вы кругом виноват. — Как смели вы
вздумать похвалить меня, не потрудившись узнать, нуждаюсь ли
я в похвалах? Вы оскорбили меня, вообразив, что мне нужны
ваши похвалы. Мне жаль, что я обидел вас, только вы уже знаете,
что эти слова мои пустые. О том, что я обидел вас нельзя мне жа-
леть; так было надобно. Теперь вы знаете, как следует вам дер-
853

жать себя со мной и не забудетесь. И не выйдет у нас серьезной
ссоры, а без того вышла бы. Мы забылись бы. Я хоть неуклюжий,
но как умею по своей неуклюжести уступчивый, мягкий, деликат-
ный человек; наступать мне на ногу очень легко. И можно вся-
кому очень долго. Но вдруг из-за мелочи, которой не следовало
бы обидеться, вздумаю я рассудить, что пора кончаться этому.
И покончу по-медвежьи. Хорошо, когда наступает на ногу дама.
Хорошо, когда наступает на ногу простолюдин. От простолю-
дина я не могу получить никакого оскорбления, потому что он
бедный, жалкий человек, ничтожный даже предо мной. Что счи-
таться с людьми, которые ничтожны перед нами? А дамы? Это
то же самое. Я, видите ли, думал и рассудил о женщинах, когда
о них еще не писали; стало быть у меня есть о них свои понятия.
Бедные люди, несчастные люди, женщины. Да, — я забыл ваше
имя и отчество?
— Меня зовут Владимир Михайлович.
— Ну, теперь давайте мириться, Владимир Михайлович, до-
вольно наговорено грубостей с моей стороны и не будет заносчи-
вости с вашей. — Вязовский передвинул локти на коленях, так
что повернулся лицом к своему собеседнику и пристально посмо-
трел на него, потом опять устроился в прежнее положение и стал
смотреть в пол.
— Мы станем приятелями. Верьте не верьте, все равно, сам
увидите: полюбите меня, потому что, как видно, нам с вами при-
ходится часто бывать вместе. Вас пригласили сюда для меня. За-
чем, не знаю; только видно, что для меня. — Возвратимся к тому,
с чего начали и чем навлекли на себя неприятную сцену. Вы хо-
тели похвалить меня за что-то. За что? — Я думаю за тосты?
Так?
-Да.
— Прекрасно. Это я придумал в самом деле хорошо. Должны
были начаться рассуждения о моем рассказе, о его достоинствах
и недостатках. Без таких разговоров, повидимому, нельзя было
обойтись обществу; а между тем, во-первых, я этого терпеть не
могу, во-вторых, это было бы скучно самому обществу, — всем,
всем в нем, кроме двух, трех людей высокого мнения о себе, ко-
торые наслаждались бы, щеголяя своим умом, тонкостью вкуса,
уменьем говорить хорошо; в-третьих, это тянулось бы долго,
а время было уже позднее для хозяйки дома, которая, слышали
вы, встает в 10 часов. Я своими тостами связал всем языки. Все
аплодировали; то есть одобрение выражено и порицать нельзя. За
эту ловкость хотели вы похвалить меня? Да, это было сделано
ловко, хоть я и неуклюжий. Но бросим все это, — сколько вам
лет, Владимир Михайлович?
— Двадцать девять.
— Живы батюшка и матушка ваши?
— Живы.
854

— Ну, это хорошо; если они хорошие люди, разумеется.
Я полагаю хорошие?
— Хорошие.
— Особенно мать.
-Да.
— Извините, Владимир Михайлович, что я сделаю вопрос не-
скромный. Ваша матушка не могла в свое время, то есть когда они
были молоды, жаловаться на вашего отца?
— Это, действительно нескромный вопрос; но я могу отве-
чать на него без затруднения: мой отец был верен моей матери.
— Вопрос мой не был нескромный; я только назвал его так;
это моя дурацкая деликатность. Я не делаю нескромных вопро-
сов. Никогда. По неразумению, по незнанию могу делать ошибки;
делаю часто; но заметив, извиняюсь, уж не по дурацкой деликат-
ности, а в самом деле. Но преднамеренно, нескромностей не де-
лаю. И никогда ничего огорчительного никому не говорю, без не-
обходимости. — Вы видите теперь как идет разговор? — Я веду
его как хочу. Так следует. А вы воображали вести его, как вам
угодно. Это была дерзость. Что вам нужно, спрашивайте. Я го-
тов учить. А если не имеете, о чем посоветоваться со мной, то
ждите о чем я заговорю, и слушайте и учитесь, — Да, так я ска-
зал, что мой вопрос не был нескромный. По вашему лицу я ви-
дел, вы росли в честном семействе. Я давал вам случай засвиде-
тельствовать, что ваш батюшка человек достойный уважения.
Если б я не знал по вашему лицу, что это так, я не спросил бы.
Не хотите ли посмеяться, сказать: дерзкий вы человек, Павел
Сергеич! Посмейтесь; я люблю, чтобы смеялись надо мной; толь-
ко чтоб это было без высокомерия. — Хорош я был в этом об-
ществе? Странная фигура?
— Да, несколько странная.
— А все-таки, нужды нет, что странная, на своем месте была
эта фигура?
— На своем.
— Хорошо рассказывал я?
— Хорошо.
— Ну, вот видите: начали хвалить меня, то и хвалите; потом
говорите, за что можно порицать; сколько хотите; буду слушать.
— А тогда рассердились?
— Разница. Теперь вы будете говорить для собственного
удовольствия, а не для того, чтобы одобрить или научить ме-
ня. — Вы любите театр?
— Люблю.
— А картины хорошие любите? И статуи? И поэзию?
-Да.
— Ну, и можете говорить обо всем этом, сколько вам угодно,
и я буду слушать, потому что вы будете говорить для собствен-
ного удовольствия, а не для того, чтобы учить меня. Разумеется,
855

мне будет скучно слушать вас; я или сам знаю то, что вы будете
говорить, или если не знаю, то потому, что не пожелал узнать;
вы слышали: я десятки лет живу лишь для чтения и для ученой
работы; чего не знаю, того не захотел узнать. Скучно будет мне
слушать или давно известное, или неинтересное мне; нужды нет;
не велика мне беда поскучать. Привык. Есть люди, которым на-
добно говорить со мною; говорить с ними — моя обязанность.
Исполнение обязанности не скука; скука лишь пустота, а это не
пустота, исполнение обязанности. Но, Владимир Михайлович,
кроме тех людей, которые говорят со мною по надобности, давно
не встречал я людей, с которыми не скучно было бы говорить мне.
С давнего времени. И не вижу, чтобы были такие люди. Потому
и не ищу знакомств, и не имею знакомых, кроме тех, кто нужен
мне, или кому нужен я. Тех и других мало. Вам я могу быть ну-
жен. Мои советы будут полезны вам. Что вы писали? И что пи-
шете теперь?— Не обижайтесь моим незнанием того, что писали
вы: я мало читаю по-русски; очень мало; и вот уж одиннадцать
лет почти ничего; со смерти Некрасова, с появления в печати по-
смертных его произведений. Вот был человек! Имел свои недостат-
ки. Но мелкие и не мешающие ничему благородному в человеке.
Да, хороший был человек! благородный, великодушный, крот-
кий, — да, кроткий, при такой силе характера. И какого ума был
человек? Вы были знакомы с ним?
— Нет.
— Если вы не знали его, то скажу вам о нем так: вы не ви-
дели ни одного человека с такой силой ума, как он. А талант? —
Говорят: поэт народного быта, поэт прогресса. Разумеется. Но не
умеет ценить его тот, кто не прибавляет: великий поэт любви.
Со смерти Гёте, не было такого великого поэта любви.
Вязовский остановился, потому что заметил: голос его дро-
жит.
— Вы говорите о Некрасове не так, как говорят вообще.
— В том-то и дело, Владимир Михайлович, что обо многом
я думаю не так, как думают вообще. Потому-то знакомство со
мной и будет полезно для вас: вы научитесь многое понимать
правильнее, чем понимаете теперь. И если у вас есть талант, раз-
говоры со мною много помогут его развитию. Что вы писали и
что вы пишете?
— Последняя моя повесть (он назвал свою повесть) была
напечатана в (он назвал журнал, в котором она была напе-
чатана).
— Расскажите мне ее, — нет, ее вы лучше пришлите мне про-
честь, а расскажите ту, которую пишете теперь. Ее еще можно по-
править. Я посоветую. Не все мои советы будут прямо пригодны
для нее; быть может ни один не будет годиться прямо для нее; но
полезное влияние на ваши мысли при труде будет оказывать
общий характер моих советов. Рассказывайте же.
Щ

Слушатель Вязовского, сделавшись наконец его собеседником,
стал рассказывать.
— Что ж, это недурно. — Что ж, это не глупо, — сказал раза
два или три Вязовский.
— Вот мы и возвратились, — начала княгиня. — Вязовский
взглянул: в самом деле, она, баронесса, графиня, князь возвра-
тились, проводив гостей.
— Вот мы и возвратились. Как понравилась вам повесть
М-r. Вязовского, М-r. Глинский?
— Я попробовал было похвалить — и даже не самый рассказ
Вязовского, а только тосты, — и то мне достался такой нагоняй,
какого я не получал и на школьной скамье в высших классах гим-
назии. Не требуйте ж, княгиня, чтобы я высказал свое суждение
о его рассказе.
— Павел Сергеич, напрасно вы сделали выговор М-r. Глин-
скому; виноват был не он, а Валерий, который не предупредил
его, что не любите никаких суждений о вас.
— Ваша правда, княгиня. Впрочем, мы уже помирились с
Владимиром Михайловичем.
— Не совсем, кажется, — сказала княгиня.
— Признаться, я и сам это думаю, княгиня; я только так
сказал.
— Это у вас дурная привычка, Павел Сергеич, говорить не
то, что вы думаете.
— Ваша правда, княгиня. Я уже сказал Владимиру Михайло-
вичу, что это у меня дурная манера.
— Дело, впрочем, вовсе не в том, М-r. Глинский, нравится
вам или нет, хороша или дурна повесть Павла Сергеича, — об
этом, действительно нельзя говорить ни с ним, ни при нем; я
хотела спросить только то: купит ли ее тот журнал, с редакцией
которого вы близок.
— Охотно купит.
— Можно кончить это дело прямо с вами?
— Я ничего не могу сказать о цене, княгиня; но что журнал,
в котором я пишу, охотно возьмет, в том не может быть
сомнения.
— Сколько же приблизительно может дать он? Берите самую
низкую цифру. Сто рублей даст?
— Наверное больше, княгиня; рассказ довольно велик.
— Хорошо; кончайте же торг. Давайте сто рублей, — только
сейчас же; вы напишите редакции вашего журнала, что купили по-
весть; она будет скоро переписана, — когда? — обратилась кня-
гиня к стенографам и стенографисткам, продолжавшим запи-
сывать.
— Если вам угодно, княгиня, то завтра часам к 11 будет все
переписано, — сказал стенограф старший по летам.
— Прекрасно; я прошу вас об этом. — Итак, М-r. Глинский,
857

завтра вы получите повесть, передадите ее в редакцию вашего
журнала, там оценят ее, пришлют вам деньги, вы возьмете свои
сто рублей и передадите Павлу Сергеичу.
— Я согласен, княгиня; но со мною только 50 или 60 рублей.
Я не знал, зачем вы приглашаете меня. Леренька, давай денег
взаем.
— Изволь. — Князь Серпуховский отдал Глинскому свой
бумажник.
— Глинский взял из него сторублевую бумажку, и отдал кня-
гине.
— Превосходно, — сказала она.
— Нет, позвольте, княгиня; так не годится,—сказал Вязов-
ский:— если печатать «Мое оправдание», то надобно напечатать
и все то, что нужно для ясности: как я попал к вам, о чем мы с
вами говорили, и каким невеждой я держал себя в библиотеке.
— Правда; я сама это понимала, что с таким предисловием
будет лучше; я только не хотела обременять вас еще новой прось-
бой.
— Это вам стыдно, княгиня. Будто я не понимаю?
— В этом вы прав, Павел Сергеич: я должна стыдиться, что
не хотела прибавлять к другим моим просьбам эту.
— То-то и есть, княгиня; это очень стыдно вам.
— Очень, Павел Сергеич. Когда же вы расскажете вступ-
ление нашим новым знакомым?
— Это вам тоже стыдно, княгиня.
— Правда, Павел Сергеич, я сделала снова ту же ошибку,
очень дурную.
— Важности в ней нет, княгиня; я понимаю: это у вас только
так сказалось по привычке вашей говорить так с другими.
— Правда, Павел Сергеич. Итак, определение времени зави-
сит, от меня и от наших новых знакомых; а для меня всякое
время одинаково удобно; следовательно, решить должны они по
своему удобству. — Она подошла к столу стенографисток, и об-
ращаясь к ним, обращалась по временам взглядами на группу
стенографов за другим столом: — Mesdames и messieurs, удобно
вам будет завтра обедать у меня? Мы обедаем рано, в 5 часов;
удобно вам?
— Благодарим, княгиня, — сказала одна из стенографисток,
переглянувшись со всеми.
— А когда вы будете записывать; до обеда, или после обеда?
— Мы можем прийти к вам и до вашего обеда; вероятно, в
2 часа завтра мы будем свободны. Но лучше, после обеда; вечер-
няя наша свобода вернее.
— Прекрасно. Буду ждать вас к 5 часам.
Они привстали, и поклонились.
— Обязан быть и вы, М-r. Глинский.
— Благодарю, княгиня. Я действительно, буду не лишним
858

завтра у вас. Когда будет стенографирован вступительный рас-
сказ Павла Сергеича, легко будет приблизительно определить
размер целого; я отдам деньги по расчету наименьшего гонорара
за повести — он известен мне; журнал даст, без сомнения, не-
сколько больше.
— Прекрасно; но теперь объем больше прежнего. Вы безо-
пасно можете дать еще сто рублей.
— Могу.
— Давайте сейчас.
— Леренька, давай.
Князь опять подал бумажник своему приятелю; Глинский
взял еще сторублевую бумажку и подал княгине.
— Теперь позвольте проститься, — сказал Глинский.
— Кажется, все кончено; можно и нам уйти? — спросила
одна из стенографисток.
— Да, вам давно пора было б отдыхать, mesdames и mes-
sieurs, — сказала княгиня: — Вам надобно рано вставать.
— Мы привыкли ко всему, выспимся, не выспимся, все
равно.
Стенографистки и их товарищи и Глинский ушли. Остались
только княгиня, баронесса с племянником и племянницей и Вязов-
ский.
— Пора, давно пора спать, — сказала баронесса:—едем,
Леренька и Наденька. — Но, какой вы дерзкий, Павел Сергеич!
И какой хитрый! — Как откровенно вы пересказали, за что
именно упрекала вас я! Казалось, будто я называла вас дерзким
в самом деле за то, что вы назвали себя чужим своему народу!
Хитрец вы!
— Случается, Вера Дмитриевна, что иной раз и сообразишь,
как следует сделать; жаль только, редко; а нелепости умею
делать беспрестанно.
— Я хочу шепнуть вам несколько слов, Павел Сергеич. —
Баронесса отвела его в сторону. — Вы не можете сказать, что я
не выказала расположение к вам с первого же раза; но вы заме-
тили, что мое расположение к вам усилилось после вашего рас-
сказа?
— Как же не заметить, Вера Дмитриевна, хотя бы уж из
одного того, что вы с этой минуты и стали называть меня
вместо М-г. Вязовский Павлом Сергеичем.
— Главная причина увеличения моего расположения к вам
в чем?
— В моей дерзости, произошедшей от недогадливости, Вера
Дмитриевна; или, точнее говоря, от моей глупости. Позвольте
спросить, как же именно родня графине княгиня?
— В каждом слове у вас хитрость.
— В каждом, Вера Дмитриевна, которое догадаюсь сказать
как следует. Только гораздо больше я говорю глупости.
859

— Иногда, то, что вы называете глупостями, лучше всего
самого умного.
— Случается и это, баронесса. Позвольте же спросить, как
родня княгине ваша племянница?
— Собственно говоря, Лиденька и Наташа даже не родня
между собою. Росли вместе у меня, одна с пяти, другая с шести
лет. Осиротели в одно время. Я была очень дружна с матерью
Лиденьки; я была моложе только четырьмя годами. В детстве
такая разница много значит, между взрослыми людьми не зна-
чит ничего. Дружба наша была близкая: родство было дальнее:
мы с нею были троюродные сестры.
— Это очень хорошо, Вера Дмитриевна.
— Да. Вашу руку, мой друг; и я уведу своих; Ли деньке давно
пора спать. Обещайтесь не давать ей долго говорить с вами;
помните: ей должно встать в 10 часов.
— Такие обещания плохо умею я сдерживать, Вера Дмитри-
евна. Охотник я говорить. Впрочем, постараюсь исполнить ваше
желание.
— Наташа, Леренька, идем.
Подавая руку Вязовскому, графиня громко сказала: — Вы за-
служили глубокую нашу признательность, Павел Сергеич.
— Очень догадлив; то как же не заслужить?
Княгиня проводила их.
— Идем теперь ко мне, Павел Сергеич.
— Позвольте мне итти в мои комнаты, княгиня; вам пора...
впрочем, что ж я! Это невозможно, княгиня, чтоб вы согласи-
лись отпустить меня не высказав мне, что у вас на душе.
— Да. Идем же. Но я, — продолжала она, идя с ним в свой
аппартамент, — не задержу вас, или вернее саму себя; для вас
не выспаться, — все равно, как для наших новых знакомых.
— Как же можно, княгиня. Я в этом отношении лучше всех
их, я думаю. Но и для меня бывало, если три ночи сряду не
спать, то очень чувствительно случалось это. Дадут редкую
книгу на короткий срок; а выписок из нее много; случалось.
— Лучше бы нам, женщинам, быть учеными; такими, как
вы; и были бы мы спокойны, подобно вам.
— Ваша правда, княгиня.
— Не совсем; есть беспокойства и у вас.
— Как не быть, княгиня; есть.
— Особенно, одно?
— Да, княгиня.
— Теперь знаете, зачем я пригласила вас? — Ничьих денег
не возьмет она. А ваши возьмет.
— Ваша правда, княгиня. Иначе, точно, нельзя, как заставить
меня самого приобрести деньги. Стала бы допытываться, откуда
взял. — «Вы даете мне чужие деньги; чужих мне не нужно».
Невозможно. А это, действительно, мои.
860

Они пришли 15 маленький, личный салон княгини перед ее
будуаром.
— Садитесь сюда, на это кресло подле меня, — сказала она,
садясь с ногами на маленький оттоман, в котором было уютно ей.
Несколько минут она молчала.
— Как вы думаете об этом, Павел Сергеич?
— Трудное дело, княгиня, трудное.
Она молчала.
— И собственно говоря, княгиня, мой совет в нем не нужен.
— Не нужен. Хочется только самой рассказать вам.
— Это, действительно, так. Рассказать, это действительно
помогает человеку утвердиться в своих мыслях.
— И за что они назвали вас дерзким?
— Ваша правда, княгиня. Сходства, собственно говоря, нет.
Это только вздумалось им находить сходство. Но ошибочно.
Говорить прямо, княгиня?
— Прошу вас.
— Хорошо, буду говорить прямо. У моей М-me Дюбеллё
затруднение благородное, не спорю, но фантастическое, можно
сказать ребяческое. «Изменю памяти мужа», «потеряю уважение
к себе за измену, за недостаток воли» — это пустые мысли. Если
она верит в загробную жизнь, то следует ей думать, что муж
благословляет ее. Разве несчастья хотел он ей? Он любил ее,
стало быть, желал ей счастья. А если она не верит в загробную
жизнь, то следовало б ей чувствовать в своей душе то самое, что
переносит в рай вера сходных с нею по характеру верующих.
Воспоминание о Жорже станет милее ей, когда не будет отрав-
лено мыслью: «Моя любовь к нему мешает моему счастью».
Она останавливается перед ребяческим недоразумением. У вас
совсем другое. Дети, — вот что затрудняет вас, я думаю. Так
ли? —Вы скажите, а то я могу и ошибаться.
— Дети, Павел Сергеич. Дети.
— Хорошо. Когда так, то сходное положение есть. Мачеха
Сеттембрини. Только, они этого не заметили, потому что о ма-
чехе говорится мимоходом. И притом там: какова будет вторая
жена к детям? —А тут: каков будет второй муж. Одежда раз-
ная, то и не замечают, что одно и то же.
— К чему вы это ведете? Та мачеха хорошая — к этому?
— К этому, княгиня.
— И сыну вдовца было бы хуже, если б отец не женился?
— Да, только жениться ему следовало на хорошей женщине,
чтоб сыну было хорошо. Я полагаю, что собственно этого сомне-
ния нет. Что ж, ведь Валерий Николаевич любит Володю и
Ниночку?
— Вы решительно против меня.
— А вы как же думаете: можно рассудительному человеку
быть за вас? Невозможно. Я говорил: сходства с М-me Дюбеллё
861

нет. Это я так говорил, чтобы не вникать в дело глубоко. А вник-
нуть, то окажется то же самое, только с подстановкой другого
слова вместо прежнего. «Память о муже служит препятствием
счастью» — из этого следует: память мужа станет ей наконец
ненавистна, если она не бросит своей глупости. А у вас: «мысль
о детях мешает»; следовательно должно развиться чувство не-
приязни к детям. Хорошо это?
— Отложим этот разговор. Вы страшный человек.
— Страшный ли, не страшный ли, а действительно думаю-
щий: пора вам почивать, княгиня.
Он встал.
— Павел Сергеич, я думала о вас лучше, — сказала она, ста-
раясь пробудить в себе шутливое настроение: — я думала, вы
любезный человек.
— Чем же я плох в любезности, княгиня? Я в этом отноше-
нии нравлюсь себе.
— А вот чем. Вы человек старомодного фасона любез-
ности — так?
— Самого настоящего версальского, княгиня.
— Так припомните: любезные кавалеры вашего фасона
всегда целовали ручки у дам.
— А что вы думаете, разве я не хотел выразить хоть этим
мое уважение к вам?
— Впрочем, вы уж и целовали.
— То совсем не то, княгиня. То не версальский фасон.
— А то, что может соответствовать отцовской ласке, когда
добрый старик — посторонний человек. Благодарю вас за эту
ласку. Но поверите ли, я тогда плакала не о том, что дети ме-
шают мне; я не думала тогда о себе, я думала только: жаль, что
он умер.
— Вот это-то и ввело меня в ту ошибку, что я не предполо-
жил в вас чувства, которое следовало предположить. Думал: еще
слишком сильна печаль о муже, еще нет места в сердце ничему,
кроме печали. Не сделай я такой ошибки, разве б я решился
говорить об Элеоноре Дюбелле? Не бессовестный же я человек,
чтоб выставлять на вид то, что человек желает скрывать.
— Да, вы с начала знакомства со мною успели наделать уж
много ошибок. Хотели быть гувернером Володи. Наденька едва*
удержалась от смеха. И с чего вы взяли это? — Я просила вас
рассказывать сказки детям и пожить у меня несколько времени.
Если вы живете у меня, то как же вы не будете рассказывать
сказки моим детям? Вы охотник до этого, а дети просят. Неужели
ж я такая неделикатная женщина, что могла иметь мысль ото-
рвать вас от ваших занятий? — Вот теперь моя очередь сказать
вам: стыдно, стыдно думать обо мне так. Чего я прошу у вас? —
Нескольких дней, только; и в этих днях — лишь по нескольку
часов для меня.
852

— Ваша правда, княгиня; свое гувернерство я выдумал очень
глупо и действительно, мне стыдно перед вами. Но кроме
этого — что ж мог бы придумать для объяснения вашей просьбы
поселиться у вас? Даже теперь, когда вы сказали, что я ошибся,
и сам вижу, что очень грубо ошибся, не могу придумать: когда
не так, то на что ж вам нужно, чтоб я жил у вас.
— На то, Павел Сергеич, чтоб иметь человека которому
можно говорить все, не опасаясь ни насмешки, ни порицания, ни
измены.
— Эта ваша правда, княгиня. Удивительно, как я не дога-
дался об этом. — То есть вы даже и прямо говорили, что хотите
разговаривать со мною. Но я полагал, этого мало, чтоб объяс-
нить надобность мне жить у вас. Я мог бы приходить, когда
вам угодно, хоть каждый день; это было бы проще.
— Не то, когда лишь временами тут человек, которому хо-
чешь высказать свою душу, а большею частью нет его тут.
Но действительно, есть у меня и другая надобность в вас.
Это мое желание вы будете исполнять, сами того не замечая.
И при вашем характере, нельзя вам исполнять его иначе, как
тем, чтобы жить у меня. Но действительно, пора спать мне.
Поговорить о том, зачем я просила вас пожить у меня, всегда
успеем. Спокойной ночи, мой друг. — Пришлю Наташу, она
проводит вас к своему дяде, он проводит вас в ваши комнаты.
— Спокойной ночи, княгиня.
Княгиня ушла. Пришла Наташа, проводила Вязовского
к своему дяде; Яков Иванович проводил Вязовского в его ком-
наты. На вопрос Якова Ивановича, все ли хорошо, он отвечал,
что все хорошо. Яков Иванович ушел. Вязовский сел на диван,
хотел подумать, но как сел, через минуту уснул.

ПРИЛОЖЕНИЯ
1. К ПОВЕСТИ «ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДЕВУШКИ»
а) К ct/j. 356
<< Гихий голос»
Но пест»
Посвящается Виктории Ивановне П-ой
Вечер первый
Хозяйка дома принесла из кабинета мужа тетрадь, подала ее молодому
человеку в золотых очках, сидевшему на диване, и села подле него. Сестра
хозяйки, также села на диван; господин с черною бородою придвинул свое
кресло, и молодой человек в золотых очках начал читать:
«История одной девушки» и т. д.
6) К стр, 422
VII.
«Счастливые годы»
— Новая глава!—сказала хозяйка:—Довольно. Отложим до завтра.
Приезжайте опять и вы, Онуфриев.—Уж двенадцать часов; пора закусывать
и потом, господа, по домам.
Молодой человек в золотых очках сложил рукопись, которую читал.
— Характер рассказчицы обрисовался слишком прозаическим, — сказал
нестарый господин с черною бородою: — слабые движения чего-то похожего
на поэтические и живые стремления заглушились в ней полным примирением
с узкою, пошлою моралью маменек и тетушек. Тенденция ее очень реакци-
онна: всякий порыв в жизни.— безрассудство и гибель для женщины; надобно
хозяйничать, спать, слушаться маменьки, выходить замуж по указанию ма-
меньки; любовь даже к мужу позволительна только как привычка, после не-
скольких лет жизни с ним и приобретения по крайней мере пары детей от
него.
— Да, рассказчица очевидно думает, что самая безопасная дорога: итти
по правилам старосветской нравственности и рассудительности. Ошибается ли
рассказчица — сомнительно, — сказал молодой человек в золотых очках: —
Я полагаю, что рассудительность — прекрасная вещь для женщины, как для
мужчины.
— Пошлость, называемая рассудительностью, — горячо сказал господин
с черною бородою: — эта повесть панегирик всему отсталому, неподвиж...
864

— Пойдемте-ка лучше закусывать, Онуфриев, — сказала хозяйка: —*
Друг мой, иди закусывать, — прибавила она громко, подошедши к двери ка*
бинета.
— Иду, — отозвался муж.
В р ч г р второй
Когда Онуфриев приехал на следующий вечер, его встретил один хозяин.
— А! Дослушивать повесть! —Ну, жены и сестер еще нет дома: с обеда
уехали с Благодатским кататься по островам и вот запропали до сих нор.
— Софья Васильевна, кажется, очень жалует Благодатского, — сказал
Онуфриев.
— Ужасно любит его, — отвечал хозяин.}—Да он и стоит. Самый полез-
нейший для нас человек. Я чрезвычайно рад, что она познакомила нас с ним.
— Что это вдруг напала на Софью Васильевну любовь к литературе?
Кажется, до сих пор она никогда не дотрагивалась до ваших рукописей.
— А видите, третьего дня, госпожа, которая дала нам эту рукопись,
была у меня. Жена сидела тут; эта госпожа понравилась ей.
— Что ж это за госпожа?
— Как вам сказать? Ничего особенного, кажется; а впрочем, не заметил.
Хороша впрочем тем, что нет, повидимому никаких претензий; скромная'—
то есть, на счет своего рассказа. Говорит только: «Пожалуйста, напечатайте»;
ну, это желание натуральное.
— Да, я не о том. Какова лицом, молода?
— А! Ну, этого, признаться, не заметил. А впрочем, позвольте, при-
помню... Кажется, не очень стара.
Онуфриев убедился в десятый раз, что совершенно напрасно спрашивать
хозяина о чем-нибудь подобном наружности человека, а в особенности жен-
щины, и стал говорить о последней книжке «Отечественных Записок». Хо-
зяин слушал.
Хозяйка, ее сестра, сестра хозяина приехали. С ними молодой человек
в золотых очках.
— А, вы уже здесь, Онуфриев! — Итак, дочитываем, Благодатский,
за дело.
Молодой человек в золотых очках пошел один в кабинет, принес оттуда
рукопись, сел и стал протирать очки.
Хозяин, видя, что тотчас начнется чтение, ушел в кабинет.
Благодатский начал.
(Повесть. Продолжение)
в) К стр. 455
— Позвольте, я ошибся: это зачеркнуто,—сказал Благодатский3, пере-
вертывая страницу:—что такое? Дальше белые листы: повесть не кончена.
— Не кончена, — сказала хозяйка.
— А скоро обещан конец? — спросил опять Благодатский.
— Она не хочет дописывать, — сказала хозяйка.
— Где она живет? — Я съезжу к ней, попрошу дописать: эта повесть
годится для наполнения книжки за недостатком лучшего.
— Да муж говорил ей, что нельзя напечатать без конца. Она не согла-
силась дописать.
— Теперь верю, что автор женщина, — сказал Онуфриев:—начало без
конца, и хочет, чтобы напечатали.
— Не ей, а мне хочется, чтобы это напечатали: она очень понравилась
мне. Она и за это боится, что назовут безнравственным, а дальше писать —
никак не решается. —Послушайте, Онуфриев, будьте милый: прибавьте окон-
чание. Вы написали романы, которые все хвалят.
Онуфриев засмеялся. — Я не умею писать чужих повестей, Софья Ва-
сильевна.
— Ну, вот. Пожалуйста. Когда я прошу вас.
— Не могу, Софья Васильевна; потому что не умел бы продолжать так
865

рассудительно и хозяйственно. Любовь, увлечение, поэзия — этим извиняют-
ся ошибки женщины; но тут нет ничего подобного. Болезнь и предписание
медика не дают нравственного оправдания развязке, которую легко пред-
видеть.
— Я не думала, что вы такой моралист, Онуфриев. Если вы так строг,
зачем же вы пишете романы? Пишите проповеди.
— Нравственность может быть забываема для поэзии. Но я сказал:
здесь нет поэзии, потому нет извинения.
Хозяйка переменила разговор. Она была, очевидно, в неудовольствии на
Онуфриева и сделалась очень суха с ним. Потом стала говорить исключи-
тельно с кузиною и сестрою. Благодатский встал и пошел в кабинет. Через
несколько времени Онуфриев последовал его примеру. — Тогда Благодатский
возвратился.
— Благодатский, зачем вы расхваливали его последний роман?—Я чи-
тала: скучно. Я думала: верно, не понимаю. Но вот поговорила с вами и вижу:
он глуп. Вы виноват, Благодатский: зачем хвалили его, и ввели меня в такую
ошибку. Начать читать при нем, и просить, чтоб он дописал. — За это вы
должны сам дописать.
— Извините, Софья Васильевна. Только я не умею придумывать ни про-
исшествий, ни лиц. Вы скажите мне, что написать, и я напишу.
— Хорошо. Я все знаю, что дальше.
— Но прежде дочитаем, что тут зачеркнуто: еще довольно много.
<— Тут о дуэте; я сказала бы это в двух словах, а у ней длинно. Но все
равно, пожалуй, читайте.
Благодатский опять раскрыл тетрадь и стал читать:
г) К стр. 456
— Продолжайте теперь, Софья Васильевна, что она говорила вам даль-
ше, — сказал Благодатский, положив тетрадь.
— Она стала грустить о своем потерянном здоровье, вспоминать как про-
ходила ее бедная жизнь: ни одной своей радости. Так ли живут другие? Ей
стало думаться, как весело идет жизнь ее соседок: видно, что все три заинте-
ресованы кем-нибудь, любят, любимы; бедная!—ей сделалось так грустно,
что она стала плакать. Очень много плакала; почувствовала, что с нею на-
чинается истерика. Пошла вскоре домой. И возобновилось то, что предсказы-
вал ей Левандовский.
— Но,—продолжала хозяйка пересказывать слова новой знакомой, ко-
торая понравилась ей: — но, говорит она, эти грезы очень разнились от преж-
них, в своих больных мечтах, ей грезилось не то, что знакомые люди, а как
это называется, Благодатский? — фантомы?;—Бог знает какое лицо и до-
вольно неопределенные черты. Разумеется, кого ж она тогда стала пред-
ставлять себе? Этот Аркаша, как она зовет его, был ей все равно, что брат
и, кроме того, жених ее сестры, а из остальных никто не нравился ей: все
пошлые, с дурными манерами, необразованные, глупые, противные. А теперь
ей стал грезиться Озерецкий.
Если бы вы знали, как мне было стыдно, что я думаю об Озерецком,—
говорит она. Лучше бы думать обо всяком другом. Как же, Благодатский,
не так? — Должно быть правда. Какие же были между ними отношения?
Самые дружеские, бесцеремонные, конечно, как будто они родные. Мне было
ужасно совестно перед собою, что и дружба к нему не отгоняет у меня таких
мыслей о нем, говорит она: и хоть бы когда-нибудь прежде он сказал мне ка-
кую-нибудь любезность!—О ней самой, разумеется, нечего и говорить, Бла-
годатский. А тут, вот что! — Мне, говорит, казалось, будто я изменяю ему,
предательница: он думает о ней так хорошо, а она видит его в своих мечтах.
Но, — говорит она, >—я долго скрывала; а он ничего и не предполагал.
Еще бы, Благодатский1—-когда она была такая солидная и они были между
собою хороши, вот как мы с вами! В самом деле, вообразите, что я стала бы
мечтать о вас, или вы обо мне —• хорошо бы это было? Да и могло бы, на-
пример, притти вам в голову, если бы я... — да нет, нет, я не гожусь в при-
866

мер: я не такая, — а вот, Леночка вдруг стала бы мечтать о вас, — каково б
это было? — и могло ли бы это притти вам в голову?
А между тем, это продолжалось и все усиливалось. Наконец, ей стало
думаться: не выдержу я этого; скоро опять счалюсь, как в тот раз. А тогда
она перед тем, как слегла, была очень сильная, крепкая; теперь какая ж сила
была у нее, когда она должна была садиться отдыхать, прошедши версту?—
Она стала думать: в этот раз я не перенесу. И в самом деле, где ж бы
перенести, когда едва перенесла и тогда? Она стала думать: за что ж я
умру? — Разумеется, не хотелось умирать. Все плакала, а это еще больше
расстраивало ее, припадки делались чаще, сильнее. По целым дням терпела
адское мученье.
Но, говорит, все-таки у меня было твердое решение: лучше умру.
Знаете, Благодатский, она, точно, вовсе не красавица, но лицо очень милое.
Я спрашивала ее: а в этот раз вы не подурнели, как тогда?—Она ничего не
говорит. Но, конечно, отчего ж ей было подурнеть в этот раз? Тогда у нее
была сила; поэтому были и красные пятна на лице. А тут, какие уж пятна!—
Я думаю, была бледная и очень интересная.
Так она все и думала: лучше умру. А брат и все ничего не предполагали.
Только видели, что она стала очень больная и хилая. Знаете, когда брат по-
жил с нею год и увидел, какая она всегда солидная и холодная, то совершенно
поверил словам матери, что она больна вовсе не от той причины, которую он
полагал сначала, когда не видел ее. Он совершенно не догадывался и говорил
ей: «удивительно, как любишь ты своих. Ты хилеешь оттого, что соскучилась
о матери, сестре. Надолго я не отпущу те'бя к ним, потому что у них опять
одолеет тебя тоска. Но съезди на месяц, когда установится зимняя дорога».
Он говорил о зимней дороге потому, что была уже осень, когда стали замечать,
что мое здоровье опять становится хуже.—Видите, если он прежде и думал
что-нибудь, то, поживши с нею, бросил и воображать, что у нее могут быть
другие чувства, кроме привязанности к родным. Такая солидная и прекрасная
была она, или прозаическая, по выражению вашего Онуфриева. Я не прощу
вам, Благодатский, что вы так расхвалили его роман и навели этим меня на
мысль начать читать, когда он приехал: будто он сумел бы, если б и согла-
сился, досказать как следует, когда так глуп?
— Но его роман хорош, — сказал Благодатский.
— Никогда не стану верить вам. Я читала: страшная скука. Думала: не
понимаю.
— Чем бранить Благодатского, лучше досказывай, — сказала сестра хо-
зяйки.
— Нельзя не бранить его, Леночка. — Я сказала, как рассуждал ее брат.
А она — что ж оставалось ей?—она думала, придет зима, поеду к родным;
только не за тем, чтобы вернуться в Петербург. Мне уж недолго жить. Там,
по крайней мере, нельзя мне будет мучиться тою мыслью, что могу спастись,
если захочу. Это все же легче, когда нет и возможности иметь другие мысли,
кроме тех, какие должно иметь, и когда чувствуешь, что погибаешь не от
своей воли, — И правда: там ей было бы не о ком думать и легче было бы
умирать. А она видела, что ей надо ждать смерти. В тот раз, когда она лежала
зиму после свадьбы сестры, с нею не бывало, чтобы расстройство доходило до
этих припадков, которые похожи на летаргию, — знаете, когда больная лежит
как будто уснувши от хлороформа и не чувствует боли, хоть режьте, хоть
жгите; как это называется, Благодатский?—она сказывала, да я забыла.
—■ Каталепсия.
— Так. Прежде, даже и в самое время кризиса, у ней не бывало каталеп-
сии, а теперь она еще ходила, не слегла, а уж бывала каталепсия. Что ж
будет, когда в этот раз болезнь дойдет до полной силы? Понятно, тут
нечего было ей надеяться, что перенесет. А пока припадок истерики доходил
до этой каталепсии, сколько надобно выстрадать!—Какова должна быть
боль, чтобы довести до такого онеменения.
Разумеется грезы, как она их называет, не могли быть очень горячи при
таком страдании. Они стали бывать у нее с лета, как она и сказала там, в
867

конце; но, говорит она, они были слабы, если сравнить их с прежними, какие
бывали перед свадьбой сестры; и сначала, с л.2та, до половины осени, усили-
вались понемножку, а потом стали ослабевать, между тем, как припадки де-
лались все жесточе. Видно, что у нее, бедняжки, силы было уж очень мало.
Куда тут гореть да пылать! — не с чего.
Но, — говорит она, — чем меньше я становилась подвержена страстному
чувству, тем больше думала о своем образе жизни; и уже совершенно хладно-
кровно, рассудительно. Не хотелось умирать. Но, говорит, все стыдилась того,
что против воли жалею о жизни, что против воли мне хочется быть здоровою.
Такая бедная она, все осуждала себя. Поэтому-то, главным образом, она и не
хочет продолжать то, что начала писать; говорит: «пришлось бы писать эти
мысли, а я боюсь, что они нехорошие». Если бы вы посмотрели на нее, Бла-
годатский, она понравилась бы и вам. Вы знаете я терпеть не могу ученых
дам или барышень. А она мне понравилась: простая.
— Но вы будете знакомы с нею; познакомлюсь и я.
— Должно быть, что буду. А, впрочем, не знаю: что мне с нею делать?—
слишком смирна. Положим, она мне нравится: но она не пара мне. Познакомь-
тесь вы сам: будете рассуждать о своих разных «вопросах», как вы их на-
зываете. Вот, когда допишете, повезите ей корректуры.
— Хорошо. Досказывайте же.
Хозяйка продолжала.
— Когда она, бедная, думала о том, что не хочется ей умирать, она тоже,
как и в грезах, которых у нее почти уж и не было, думала об Озерецком. Но
это вовсе не было похоже на то, чтоб она была хоть сколько-нибудь влюблена
в него: помилуйте, у нее вовсе не такой характер, чтобы сходить с ума. А он
нехорош собою и не нравился ей лицом. А главное, у них уж давно были такие
отношения, что и очень глупы были бы какие-нибудь романтизмы: свой чело-
век, она держит себя с ним запросто: какие тут влюбленности?—bos равно,
вот как мы с вами. — Почему ж, я говорю, вы думали о нем, когда он не
нравился вам лицом?'—«Не знаю, — говорит, — почему; разве только потому,
что он был очень добрый и скромный, очень тихий». — Я думаю, Благодатский,
что именно поэтому: очень смирный. Да еще б он не был скромный, когда она
всегда держала себя строго и холодно, а он был совсем юноша: двадцать три
года, тремя годами моложе ее. Не то, что сказать ей какой-нибудь комплимент,
он даже побаивался ее. Впрочем, Благодатский, хоть он и был очень смирный,
но вовсе не глупый: напротив. И занимался. Был учитель не знаю где-то и
ему хотелось получить место в каком-нибудь университете. Выдержал экза-
мен; какой это? магистерский?—да, так. Узнал в ту осень, что есть вакан-
сия в Киеве или там где-то, не помню, и подал просьбу.
Так вот, Благодатский, она все и думала: лучше умру. А брат ничего не
замечал, а Озерецкий тем меньше.
Только однажды, — это было уж поздно осенью—сидит она и думает:
зачем я страдаю? зачем я умру? Не от меня ли зависит? Кому будет вред? —
Нет, лучше умру? Ей думалось это особенно сильно, потому что ночью был
с нею ужасный припадок и без всяких грез—куда уж!—и к утру сдела-
лась—как вы назвали?—каталепсия? ■—да, так. Разумеется, брат возился с
нею; к обеду прошло. Вот, после обеда она сидит и думает. В это время
входит Озерецкий.— А что, Лизавета Арсеньевна, не сказывал вам Григо-
рий Арсеньич — это ее брат, вы помните —- не сказывал вам Григорий
Арсеньич, скоро он придет домой? <— Кухарка, когда отворяла ему сказала,
что Григория Арсеньича нет дома. — Она отвечает, что брат сказал: «если не
вернусь в восемь часов, значит, проехал к Иванову», или Федорову какому-
нибудь, к какому-то их знакомому, — «и оттуда проеду уж прямо к Аносову,
не заезжая домой». — Вы помните, Аносов — это другой самый близкий их
приятель. У Аносова в тот вечер должны были собраться знакомые.—Озерец-
кий посмотрел на часы и говорит: «Уж семь. Я подожду его, Лизавета Ар-
сеньевна, потому что мне надобно видеть его. А к Аносову не поеду: у него
засидишься до трех часов, а у меня завтра урок в девять, надо встать в седь-
мом, пересмотреть ученические тетради, самому немножко приготовиться. Если
868

не дождусь теперь, то уж нечего делать, зайду завтра. А надобно бы видеть
ныне. Подожду».1—Она почувствовала как будто испуг и в то время, как
только услышала его голос в передней, а при этих словах: «я подожду здесь»
она затосковала. Но что ж отвечать? Не показать же, что ей страшно. Да
она и была уверена в себе. Он, разумеется, ничего не замечает: чего замечать?
Сколько вечеров он сидел с нею. Начинают говорить; ее страх стал вовсе про-
ходить. Думает: как не стыдно было испугаться за себя? Будто в самом деле
я безрассудная и не могу владеть собою? — Вдруг, входит кухарка, — а у них
вся прислуга была одна кухарка: их только двое с братом; и притом же, она
сама и пыль сметет везде, и окна вытрет; она даже находила удовольствие
в этом: привыкла, да и от природы заботливая о порядке, хлопотунья. — Вот,
я говорю, они сидят себе, и она было успокоилась, но входит кухарка: «Ли-
завета Арсеньевна, я поставила самовар; прикажите подать, хоть немножко и
рано, и отпустили бы меня, я попросилась бы у вас: кума именинница,
звала».—Тут она опять встревожилась. Но как и отказать?—Всегда отпу-
скала по вечерам без оговорок: почему же не хочет теперь? Что подумают?—
«Боится». Но все-таки чувствует, что лучше не отпускать: слишком страшно
ей за себя. Сказала: «нет, подождем брата пить чай, и не уходи». Кухарка
приучена не к тому, пристает: милая барышня, добрая барышня, отпустите! —
И Озерецкий тоже: «Что это, какая немилостивая вы, Лизавета Арсеньевна?—
Если приедет Григорий Арсеньич, то не в первый раз ему будет самому при-
нести самовар на стол, а не приедет, я принесу. Отпустите ее».—Она и побоя-
лась не согласиться: знаете, когда мысли смущены, то человек все опасается,
как бы не подать повода к подозрению. И опять ей стало стыдно за себя: что
это будто у нее нет характера? Чего она тревожится? — «Хорошо, иди», и
встала, чтобы запереть кухонную дверь за нею. •—Озерецкий говорит: «По-
звольте, Лизавета Арсеньевна, что ж вам беспокоиться? Я могу пойти, за-
переть; слава богу, не гость» и пошел выпустить кухарку. Когда щелкнул
ключ, в груди у бедненькой стукнуло и будто охватило ее огнем, но тотчас же
она подумала: «что это, даже смешно так опасаться за себя». — Он вернулся,
проводивши кухарку; разумеется, ничего не замечает: помилуйте, с чего ж бы
ему вообразилось? — разговаривают; она стала опять ободряться, думать как
не стыдно мне быть неуверенной в себе?—но вот: раз, два, три... бьют часы;
как зазвенело это: раз!., ее бросило в тоску, в ужас: она знает, это восемь
часов! — брат не приедет! —А Озерецкий: «Григорий Арсеньич, должно быть
н.е приедет.—Да что это, Лизавета Арсеньевна, как вы стали хила? Вздрог-
нули и побледнели оттого, что бьют часы! Когда же это бывало с вами?»—
и начинает жалеть о ней, расспрашивать не имеет ли она каких-нибудь огор-
чений, что опять расстраивается ее здоровье, которое начинало поправляться;
упрекает ее брата, зачем он не убеждает ее посоветоваться с медиками; все
говорит о ее болезни, и не воображая, в чем ее болезнь, и отчего: помилуйте,
кто же не видел, какая она холодная, как она благоразумна?—Она слушает,
старается отклонить его от этих расспросов и сожалений,—он, конечно, не по-
нимает ничего и все толкует свое; говорит с искренним участием; а у нее,
бедняжки, тоскует сердце, он не дает ей отвлечься от мысли: «умру; зачем?
кому был бы вред?» — и его участие трогает ее... готова расплакаться; но
знает, что это не годится для нее: доведет до истерики, тогда рассудок может
изменить. Остается совершенно тверда: «Лучше умру!» — «Взгляните, пожа-
луйста, Павел Иваныч, что с нашим самоваром?—если не погас, несите: будем
пить чай; я чувствую себя несколько усталою, и хочу поскорее уснуть».—
Он говорит, что если она утомлена, то и надобно пораньше лечь спать. Ушел в
кухню; возится с самоваром, — вошел, смеется: «не браните меня, что я буду
хлопотать с ним долго: он совсем погас, а я давно не ставил, разучился».
Опять ушел в кухню, возится там, и довольно долго: разумеется, не умеет.
Она сидит одна; сначала еще довольно умна, но чем дольше остается одна,
тем печальнее становится, бедная: не хочется умирать; навертываются
слезы. — Слышит: он несет самовар на стол в зал, отпирает буфет, вынимает
чашки, чайницу, все это; разумеется, свой. А она сидит в комнате у себя,
думает: «он уйдет, я должна буду умереть», и заплакала. — Но отерла слезы,
869

пошла в зал к нему. — Пьют чай и говорят. Он выпил один стакан, встал:
«Прощайте, Лизавета Арсеньевна». — Она рада, что он уходит; подала ему
руку: «прощайте, Павел Иваныч», но зарыдала и бросилась в свою комнату.
Он пошел за нею: «Что такое с вами, Лизавета Арсеньевна? Вам дурно?» —
«Нет, это ничего, — говорит она: —Не тревожьтесь, Павел Иваныч; идите;
я лягу и засну». — «Помилуйте, Лизавета Арсеньевна, как же я брошу вас
одну? Вы уж и прежде говорили, что чувствуете себя нехорошо». — Она и
хочет перестать плакать, но не может; а все только говорит: «Не тревожь-
тесь, это ничего; пожалуйста, уйдите, оставьте меня одну: не бойтесь».'—«Вы
говорите, Лизавета Арсеньевна, что хотите прилечь чтобы заснуть; это дей-
ствительно лучше всего. Но бросить вас одну я боюсь. И опять же, придет
кухарка, вам надобно будет проснуться, впустить ее. Зачем же так?
Я уйду в кабинет Григория Арсеньича, подожду, пока он придет, буду
читать. А вы почивайте. Совсем уйти не могу: нельзя бросить вас одну». —
Конечно, он не мог послушаться: как бросить ее?—Ушел в кабинет брата.—
Чем дольше, тем тоскливее мучит ее жалость о жизни. Но все тверда. Думает:
умру; умру; за что, зачем умирать? кому же будет вред? — Нет, лучше
умру! — Бьет десять часов, она все плачет, плачет: лучше умру! Если бы по-
скорее вернулась кухарка! лучше умру! Грудь у нее начинает надрываться;
она прижимает к губам платок, чтобы не было слышно Озерецкому, но иногда
уже не может она удержать грудь, чтобы не всхлипывать. — Видит, что с нею
начинается делаться дурно, что скоро начнет стонать. — «Если бы скорее вер-
нулась кухарка! Лучше умру! — успокоюсь и пойду скажу ему, что прошло,
пусть уйдет». — Но посмотрела в зеркало, нельзя итти к нему: щеки, всегда
бледные, стали румяные оттого, что мно!го плакала; и не может отнять пла-
ток от губ: как переводить дух, так и слышно стон, потому что грудь сильно
ломит. — «Лучше буду ждать, пока придет кухарка; теперь уж скоро она
должна притти». — А сама зажимает губы платком, чтобы не слышно было
как стонет: «она придет, а я должна умереть!» — «Она скоро придет, и я дол-
жна умереть!»—и недостало у нее силы, вырвался стон. Она страшно испу-
галась: «он услышал, он идет!»;—бросилась к своей двери запереться, а он
в эту минуту уже входит, и она упала ему на шею: «умру! умру! лучше уме-
реть!» а сама обняла его и целует, и все плачет: «уйдите, оставьте меня!
Лучше умереть!—стонет, обнимает, душит его:—умру! умру!»
Знаете, Благодатский, он был юноша; а она интересная, миленькая. Сама
не помнит, что делает, рыдает и жмется к его груди, целует, вся горит. И у
него мысли спутались.
И она, и он опомнились уже от страшного стука в дверь. Оба совершенно
растерялись. Он побежал в кухню отворить. Кухарка входит встревоженная:
«Что такое, батюшка Павел Иваныч? Не дурно ли с Лизаветою Арсеньевною?
Я звонила, звонила, не дозвонилась, оборвала звонок». — «Да, с Лизаветою
Арсеньевною дурно; иди скорее к ней, ухаживать за нею»; — совсем потерял
соображение: прибежал из кухни в зал, схватил свою шляпу и ушел. — Ку-
харка входит к ней, спрашивает, что такое было с нею, не так ли же дурно,
как вчера, бранит себя за то, что уходила. <— Она сказала, что теперь ничего,
и отослала кухарку спать.
Оставшись одна, она все плакала, но тихо, спокойно; и заснула со сле-
зами. Во сне ей представлялись ее родные: сестра, отец, особенно мать. Се-
стра и отец говорили: «мы никак не ожидали, чтобы она стала такая дур-
ная»; когда она входила, они отвертывались от нее. Мать говорила: «Ты не
дочь мне. Мы все отрекаемся от тебя». Она бросилась на колени, умоляла
простить. Мать прогоняла ее.
Но поутру она умела казаться совершенно спокойною перед братом. Он,
разумеется, и не воображал ничего. Пили чай, говорили как обыкновенно.
В это время звонок. Входит кухарка, подает брату письмо. Он взглянул на
адрес: «От Озерецкого».—Пробежавши письмо, подал ей. Озерецкий про-
сил его сказать ей, что просит ее руки. Она отдала мне это письмо. Когда
будете печатать, возьмите его у меня, — прибавила хозяйка Благодатскому.
Вот письмо Озерецкого:
870

«Вы должны были давно видеть, как сильно расположен я к Лизавете
Арсеньевне. Вчера я приезжал за тем, чтобы сказать ей это, — и не сказал.
И теперь не решаюсь, не умею писать прямо к ней. Будьте вы, Григорий Ар»
сеньевич, моим адвокатом перед нею. П. Озерецкий».
— Я думаю, что очень мало таких благородных людей, как Озерецкий, —-
заметила сестра хозяйки.
'— Когда она прочла письмо, — продолжала хозяйка свой рассказ, —
брат говорит ей: «Это правда; он всегда был расположен к тебе; так что я,
хоть вовсе и не ждал этого, но нисколько не удивлен». — «И я тоже не удив-
лена, — говорит она брату: — Я напишу ему, что он делает совершенно юно-
шескую глупость. Напиши и ты, что я нисколько не сержусь, и чтоб он не
вздумал огорчаться». — Она отдала мне и свое письмо к нему,—прибавила
хозяйка Благодатскому: — Вы возьмете, когда будете печатать.
Вот ее ответ Озерецкому:
«Благодарю вас, добрый Павел Иванович. Но мне двадцать седьмой год,
вам — двадцать четвертый. И была ли у вас когда-нибудь мысль жениться на
мне? — Я не такая злая, чтобы согласилась губить вас.
«...Я очень страдала, добрый Павел Иванович, и должна была ждать
смерти. Поэтому вы не осудите меня за то, что мне часто приходили мысли,
которых я сама стыдилась. Я думала: зачем терпеть такие мучения? и за что
я умру? Не должна ли я переменить образ жизни? — Но я никогда не хо-
тела. Лучше я хотела умереть. И сама не знаю, рада ли я, или опечалена, что
изменила своему решению.
«Вы никогда не нравились мне. Да и давно прошла для меня пора
влюбляться. Но вы были самым близким другом моего брата; и вы знаете,
что я имела очень большое расположение к вам. Поэтому, когда овладевали
мною больные мысли, я думала о вас. О вас я думала и тогда, когда спо-
койно рассуждала, что перемена образа жизни избавит меня от мучений и от-
вратит смерть. Но я никогда не думала о замужестве: у меня не такое дури
ное сердце, чтоб я могла хотеть портить чужую жизнь для спасения своей.
«Я понимала, что, при невозможности замужества, перемена образа жизни
ведет за собою много горького, обидного. Но на это была моя воля. Или,
если не моя воля, то все же я сама подвергла себя судьбе, которой боялась.
Вы тут не виноват, и я не могу допустить, чтобы совесть упрекала меня в эго-
изме. Всякие другие неприятности гораздо легче для меня, нежели дурное
мнение о собственном сердце».
— Она и благородная, и умная девушка, — сказала сестра хозяйки: —
он стал бы раскаиваться. Нет ничего хуже неблагоразумного замужества.
Она взяла письмо' брата, вложила в свое, послала, — продолжала хо-
зяйка свой рассказ. — Само собою, и брат рассудил, что она поступила умно,
отказавши Озерецкому; это было тем легче для брата, что он все еще и не
воображал ничего. В самом деле, чему тут было удивляться, что юноша имел
глупость влюбиться в девушку, с которою очень дружен? Брату казалось
даже, что если б он вздумал замечать прежде, то давно видел бы, что Озе-
рецкий влюблен в его сестру. — Брат уехал по делам; потом они обедали;
попрежнему ничего особенного в мыслях брата. После обеда она ушла в свою
комнату; брат, как обыкновенно, стал работать. Через час она слышит, брат
идет к ней: «Лиза, я ухожу; к чаю ворочусь». — Хорошо. Приехал; пили
чай; ничего со стороны брата. Рано поутру на другой день кухарка будит ее:
«Лизавета Арсеньевна, братец просит вас встать». — Что такое? Тут она
встревожилась. Идет к брату: «Что ты, Гриша, велел разбудить меня?» —
Он, против обыкновения, поцеловал ее, и говорит: «Я вздумал переменить
квартиру, Лиза; и уж нанял. Сейчас приедут извозчики. Укладывайся к пе-
ревозке».— Тут она поняла, что он знает; заплакала, бедняжка. Но он при-
нял недовольный вид и сухо говорит: «Там у нас будет другая кухарка; эту
я отпущу. Пока еще ничего не говорил ей, а тебе тем меньше надобности го-
ворить с нею. Я скажу ей, когда поедем на ту. квартиру». — Она опять за-
плакала, но не может ничего сказать ему. — «Лучше укладывай-ка вещи, Ли-
за»,— тоже сухо сказал брат. После этого у них не было никакого разго-
Я71

вора. — Разумеется, кухарка догадалась тогда, увидевши Озерецкого таким
растерявшимся, и донесла брату, когда он после обеда оставался один.
— Я думаю, что не очень много на свете таких благородных братьев, ■—
заметила сестра хозяйки.
— Вот вам и вся история, Благодатский,—сказала хозяйка. — Теперь
можно будет напечатать, если вы припишете к ее повести то, что я рассказала?
— Можно.
— Ну, я очень рада. А взгляните, сколько часов: нельзя ли подать за-
куску; этот ваш Онуфриев, — ах, какой болван! — Я думаю, надоел мужу.
Да и некогда мужу говорить с дураками.
— Одиннадцать, — сказал Благодатский.
— Рано; но все равно, чтобы избавить мужа от него. Идем.
Все трое пошли в столовую готовить, или помогать готовить закуску.
— Да, мы совсем и забыли, Благодатский: у ее повести нет заглавия;
надо придумать.
— Ты говоришь, она скромная, смирная, — сказала сестра хозяйки: по-
этому не назвать ли повесть: «Тихий голос»?
— Назовем, — сказала хозяйка. — Нравится вам, Благодатский?
— Ничего, годится.
— Я могу полюбопытствовать и спросить: чем будет кончаться рассказ,
который остался не дописан автором, — обратился Онуфриев к хозяйке, когда
они закусывали.
— Я не умею говорить поэтически, — сказала хозяйка.
— Развязка — та самая, какую вы предвидели, — сказал Благодатский: —
Эта бедная девушка наконец утомилась мучением и, под влиянием страха
приближавшейся смерти, переменила образ жизни.
— Она выдержала характер? бросилась в объятия мужчины не по увле-
чению, а от физического страдания и страха смерти? — сказал Онуфриев: —
прекрасный мотив! он совершенно оправдывает ее.
— Я не знаю, перед кем ей оправдываться, >—сказал Благодатский: —
перед вами? Но если не ошибаюсь, она не имела счастия иметь вас ни отцом,
ни мужем.
— Это софизм. Если я высказываю мнение, то не как отдельное лицо,
а как представитель общественной нравственности. Но далее? — Вероятно мо-
ральная идиллия: медицинское требование узаконено свадьбою? Или плач
о том, что общество имеет слишком мало снисходительности, а мужчины
слишком мало расположены жениться?
— Если б я и вы не были здесь гостями, я сказал бы то, что печатал
много раз; но не желаю делать неудовольствия хозяевам, прошу вас перечи-
тать страницы мои о морали, которая господствует у писателей с ретроград-
ными тенденциями.
— Вы причисляете меня к ним? — Но кто же хвалил мой роман?
— Не в первый и не в последний раз я выставляю в произведениях на-
шей литературы мысли, которых не было в головах авторов. Что же делать? —
обязанность критики — объяснять произведение людям, которые не понимают
его, и не вина критика, если в число этих людей попадает иногда и автор. Не
каждый умеет написать то, что хочет; иной, например, восхищается лежанием
на боку; разберешь его панегирик заспанному ленивцу, и публика, и сам он
увидит, что тунеядство и сон не особенная добродетель; довольно этого; кри-
тик не обязан угощать публику своими соображениями о лице автора и до-
машними дрязгами о том, что автор не понимал смысла картин, которые изо-
бражал *.
— Вы напрасно свели вопрос на личные отношения. Я всегда скажу, что
мой роман обязан вашему разбору частью своего успеха. Я вовсе не хотел
* «Само собою, это место, относящееся к Обломову и статье Добролю-
бова о нем, должно выбросить, если автор Обломова ведет себя честно».
(Прим. Н. Г. Чернышевского.)
872

входить в отвлеченные вопросы, я хотел только узнать, чем же кончается
рассказ, начало которого вы читали при мне.
— Если так, то можно было спросить иначе.
•— Уверяю вас, вы напрасно увидели в моих словах насмешку. — Итак,
эта девушка переменила образ жизни, по вашему выражению; что было
дальше?
— Девушка рассудительна, она не могла вверить свою репутацию чело-
веку нечестному. Он и поступил, как честный человек. Совершенно неожи-
данно для себя ставши ее любовником, он сделал ей предложение. Они и
прежде уважали друг друга, были короткими знакомыми. Но все-таки она
имела благородство и благоразумие отвечать ему, что не может связывать
его: он был моложе ее.
— Далее?
— Что было дальше, я не знаю. Без сомнения, продолжались отношения,
в которые неожиданно стал он к ней. Так?—прибавил Благодатский, обра-
щаясь к хозяйке.
— Да, — сказала она.
— Этот молодой человек искал места в провинции, — продолжал Благо-
датский; i—вероятно, получил и уехал,-—и не ехать же было ей с ним; или
если он и остался в Петербурге, вероятно, через несколько времени влюбился
в девушку, которая более пара ему по летам; в том и другом случае лицо,
жизнь которого рассказывается автором повести, должно было расстаться
с этим молодым человеком; как это было на самом деле?—опять обратился
Благодатский к хозяйке:—Озерецкий уехал или женился?
— Через полгода он уехал, — сказала хозяйка.
— Надобно думать, что они были уже довольно сильно привязаны друг
к другу, — продолжал Благодатский предположения, выходящие из характе-
ров лиц, о которых пришлось ему писать: — вероятно, Озерецкий снова упра-
шивал ее согласиться на замужество; если так, она опять не согласилась.
— Так; он возобновлял свое предложение, — сказала хозяйка:—она
попрежнему отвечала: я не хочу расстраивать вашу жизнь; вы скоро раская-
лись бы; мы не пара по летам.
— Вероятно, эта твердость была довольно мучительна для нее, ■— сказал
Благодатский.
— Да; ей было очень грустно расставаться с ним,—отвечала хозяйка.
— Я думаю, что было бы странно с ее стороны возвращаться навсегда
к прежнему, гибельному для нее образу жизни, — продолжал Благодатский: —
Вероятно, она возвращалась к нему, держалась его, пока не почувствовала
опять, что ее здоровье расстраивается; увидев это, она, после некоторого ко-
лебания, вероятно, вступила в новые отношения. —Так?
— Так, в это время уж сам брат говорил ей: «да что, Лиза, нечего тебе
беречь свою репутацию; а на меня ты всегда можешь надеяться, что я не дам
родным приставать к тебе с увещаниями, если бы слухи дошли до нашего
гнезда». — Разумеется, и нельзя стало скрывать от них, потому что у нее ро-
дился ребенок. Брат, когда писал им об этом, прибавил решительным тоном,
что хоть это и несогласно с их нравами, но он просит их не выражать ей
своих мнений, а только продолжать любить ее попрежнему. — Отец, и, я ду-
маю, особенно мать, были, вероятно, возмущены; но ссориться с сыном не
захотели. — Потом брат ее вздумал жениться. Девушка, на которой он же-
нился, была хорошая. Но родные невесты!—дрянь, хоть и важные, и вообра-
жают себя умными: я знаю их, порядочная гадость. Лизавета Арсеньевна
заметила, что они косятся на нее...
— Они все равно косились бы на сестру жениха, если были пошлы, хотя
бы она имела самую святую репутацию, — заметил Благодатский.
— Разумеется, — сказала сестра хозяйки:—Когда же дрянные родные
невесты не смотрят косо на всех родных жениха? — Но вы, М-г Онуфриев,
совершенно напрасно смотрите на меня, если не косо, то подозрительно: пот
весть не мною написана; есть очень простая причина, по которой она не мо-
жет и относиться ко мне: я вышла замуж семнадцати лет.
873

— Когда Лизавета Арсеньевна заметила, что родные невесты брата
дурно расположены к ней,—продолжала хозяйка: — она сказала брату, что
будет жить отдельно, и прожила одна больше года. Брат помогал; кроме тога,
нашел ей работу: перевесть какую-то книгу с французского. Поэтому, она
жила без большой нужды; конечно, очень бедно, потому что у брата не было
много денег. Потом, когда брат хорошо обжился с женою, и молодая жен-
щина стала совершенно порядочною и неглупою, то стала сама звать Лиза-
вету Арсеньевну жить у них. — Через несколько времени Лизавета Арсень-
евна вместе с ними ездила к своим родным. Отец и сестра, особенно мать
сначала несколько дичились ее; скоро это прошло, потому что они видели,
как дружна с нею молодая жена ее брата.
— Потом?—спросил Онуфриев.
Хозяйка не отвечала.
— Потом ничего особенного не было, разумеется, — сказал Благодат-
ский:—Разве то, что, может быть, у нее родился еще ребенок.
— Но, по крайней мере, вы не выставите ее историю за пример для по-
дражания?— сказал Онуфриев.
— Так же мало, как и вашу жизнь, М-г Онуфриев,—сказала сестра хо-
зяйки:— если не ошибаюсь, вы не женат?
— Мужчина — другое дело, — сказал Онуфриев.
— Я не сомневаюсь, — сказала сестра хозяйки.
— Не смейтесь над моими словами: то, что прощается обществом муж-
чине, не прощается девушке.
— Я именно с этим и согласилась,1—сказала сестра хозяйки:—По-
этому, вместе с вами, я готова задушить всякую девушку, которая позволяет
себе иметь отношения, хотя бы в тысячу раз более скромные и благородные,
чем ваши.
— Но не сами ли женщины первые осуждают это в девушках?
— Если есть на свете сплетницы, это плохое извинение для сплетников.
Мы, женщины, учимся по вашим книгам; вы законодатели нравственности. Но
знаете ли, что скажу я вам по секрету?—Кто сочиняет нравственность для
других, а не для себя, тот сочиняет плохую нравственность.
— Вы приписываете мне такое мнение, которого я не высказывал. Я не
осуждаю эту девушку. Я хотел только заметить, что не следует выставлять
ее судьбу, как нечто заманчивое.
— Не встретить жениха, за которого можно бы выйти ■— это ли очень
завидно? — прострадать лучшие годы молодости — это ли завидно? С чего
же вы могли взять, что кто-нибудь станет думать: вот как надобно жить
всем?
— Вы опять не так поняли мою мысль...
— Мы с тобою, душенька, так глупы, что не можем понимать, — сказала
хозяйка, обращаясь к сестре:—Поэтому нам следует молчать, как я и сде-
лала. И ты напрасно говорила.
— Обращаюсь к вам, — сказал Онуфриев Благодатскому: — Вы можете
проповедывать какие угодно теории; но женились ли бы вы на девушке,
у которой двое детей?
— Если не ошибаюсь, то вы могли бы не забыть, что первый ребенок
родился у1 нее много лет после того, как она отказалась от всякой мысли
о замужестве, — сказал Благодатский:—Тут вопрос не в замужестве и не в
мнении нравственных людей, каковы мы с вами, тут вопрос гораздо поваж-
нее всякой морализации: как прокормить детей?—Вот почему жизнь, кото-
рую приняла Лизавета Арсеньевна, не может служить примером для боль-
шинства несчастных, какою была она: у нее была твердая поддержка в брате.
— Я согласен с этим, — сказал Онуфриев:—Я именно это и желал за-
метить, когда Софья Васильевна прервала меня. Поэтому Лизавета Арсень-
евна— исключение, которое не должно быть выставляемо в виде примера
для других.
— Женщина, у которой нет независимого состояния и нет ни одного ум-
ного человека в числе близких родных, конечно может только жалеть о TOMf
874

что у нее нет опоры в жизни, — сказал Благодатский:—Но рассудительность
и твердость характера — условия еще более важные для счастия жизни жен-
щины ли, мужчины ли, девушки ли, вдовы ли. Кто имеет твердый характер,
не пропадет.
— Я совершенно согласен с вами; я хотел сказать и это, когда Софья
Васильевна перервала меня, — сказал Онуфриев: — Я не такой ретроград, ка-
ким почли меня вы, Софья Васильевна.
— Очень рада, -— сказала хозяйка. — Друг мой, тебе еще много работы
к завтра? — продолжала она, обращаясь к мужу.
Онуфриев взялся за шляпу. Хозяин проводил его и пошел опять в свой
кабинет.
Благодатский, простившись с хозяйкою и ее сестрою, пошел к нему. — Вот
у нас и есть повесть на следующую книжку.
— Прекрасно, — сказал хозяин.
Н. Маврикисв
2. К ПЬЕСЕ «ВЕЛИКОДУШНЫЙ МУЖ»
ЯВЛЕНИЕ Г
Полянский (стоит опершись на раму окна локтем, перебирает паль*
цами по стеклу, потом начинает напевать тихо, после громче).
Я здесь, Инезилья,
Стою под окном.
Покрыта Севилья
И мраком и сном.
Исполнен отвагой,
Закутан плащом,
С гитарой и шпагой
Стою под окном.
Ты спишь ли?—гитарой
Тебя разбужу;
Проснется ли старый? — (выпрямляется)
Мечом уложу.
Между тем входит Востронюхов, на цыпочках; останавливается подле
двери, слушает. — Полянский идет по комнате; сделав несколько ша-
гов, снова поет последние два стиха с полным пафосом самозабвения.
Проснется ли старый? —
Мечом уложу.
(Продолжает ходить).
Востронюхов. Кхе, кхе...
Полянский (встрепенувшись). А! Вы пришли, Прохор Маркелыч!
Востронюхов. Прекрасно изволите петь, Аркадий Тимофеевич. По
малой моей образованности, не могу вполне понимать всего, но слушал
с таким удовольствием, что совсем заслушался.
Полянский. И понимать-то бесполезно, Прохор Маркелыч, потому
что к нам это вовсе не идет. То Испания; а у нас, слава богу. Россия; то
Севилья, а мы в Петербурге. Там женщины умеют любить, мужчины рас-
правляться с врагами, а у нас это не принято.
Востронюхов. Точно-с, самоуправство у нас не одобряется-с. Все
должно по закону-с. Зачем изволили требовать, Аркадий Тимофеевич?
Полянский. Рассчитаться с вами, Прохор Маркелыч. Завтра в ва-
гон, и уезжаю из вашего прекрасного Петербурга.
875

3. К ПЬЕСЕ «МАСТЕРИЦА ВАРИТЬ КАШУ»
а) ЯВЛЕНИЕ 12
Осторожно слагает альбом с рук на стол, обдувает и обтирает руки,
обертывает пальцы платком, чтобы не повредить альбома, раскрывает
с осторожностью (Вот, например. (Клементьев наклоняется, Иннокентиев
кладет ему на грудь руку, удерживая подальше). Тише, тише, не нагибай-
тесь близко, — подальше, чтобы не дохнуть на бумагу, чтобы не повредить.
Клементьев. Что ж это? Еловые шишки, кажется, на осиновых или
березовых ветках, что ли? Так зачем же они связаны? И что такое торчит
из середины, — полштофа, что ли? Рисунок для вывески, водка перегнанная
на еловых шишках и березовых почках? Крепительное для желудка?
Иннокентиев. Что вы, Платон Алексеич! Где у вас глаза? Какие же
еловые шишки? Розы, — букет роз, видите?
Клементьев. А, если так, то согласен, ошибся. Но зачем же в бу-
кете вставлен полштоф?
Иннокентиев. Помилуйте, какой же полштоф? Как же не видеть,
флакон с духами.
Клементьев. Господи, твоя воля! В букете роз флакон с духами!
Иннокентиев. Это пока еще не больше, как проект, потому что
только сейчас родилась у Агнесы Ростиславовны мысль, — но к вечеру эта
мысль будет переведена в факт, и нюхая букет, можно будет наслаждаться
более изящным ароматом, какой издает флакон,—кроме фактического до-
стоинства, это изобретение будет иметь и эмблематический смысл: угадайте,
какой?
Клементьев. Не знаю; вижу только, что розы тут вышли более
похожи на еловые шишки.
Иннокентиев. Да, техника у Агнесы Ростиславовны несколько
слаба. Но мысли гениальны. Как же? Это дает вместо грубого запаха тон-
кий и вместе служит символом: этот букет — человек, или общество; а фла-
кон, дающий ему высшее достоинство — цивилизация, — вы понимаете, не
правда ли? Гениальная идея! А придавать идеям Агнесы Ростиславовны
техническую отделку, это уж занятие ее помощников, дело Андрея Демен-
тьича и мое. То, что я показал вам, — только первый эскиз, во всей дев-
ственной чистоте и прозрачности идеи. Андрей Дементьич сделает из этого
рисунок, удовлетворяющий обыкновенным требованиям формы. Это полез-
ная, но не великая работа. Главное, идея. Идея всегда и'во всем принадле-
жит Агнесе Ростиславовне. Андрей Дементьич добросовестно признает это,
и не гордится своими поэтическими и художественными трудами, справед-
ливо приписывая все их достоинство гениальной инициативе, творческим
идеям Агнесы Ростиславовны. Так смотрю и я на свою долю заслуг в тру-
дах, производимых мною по ее идеям, под наитием ее мысли, при помощи ее
указаний и советов. Вот, я сейчас покажу вам, — я пишу историю, — сейчас
принесу (хочет итти).
6) ЯВЛЕНИЕ 18
Городищ ев. Я опасаюсь, не почувствовали ли, Агнеса Ростисла-
вовна, что подле реки сыро.
Агнеса Ростиславовна. Да. Но кажется, я не замочила подол.
Городище в. Надобно принять предосторожности против простуды
ног. Вероятно, от того и усталость у вас, Агнеса Ростиславовна, что ноги не-
сколько чувствуют простуду.
Агнеса Ростиславовна. Да.
Г о р о д и щ е в. Наденька!
ЯВЛЕНИЕ 19
Те же. Надя, несет мису, потом несет чашку с луками.
Городище в. Наденька, опустите ваши руки в теплую воду, — или
погодите (смотрит на Ainecy Ростиславовну). Погодите, Наденька, я сам...
876

(смогриг на Агнесу Ростиславовну). Я сам... прежде попробую воду (опу-
скает руку в мису. Подбегает к Агнесе Ростиславовне. Тут в нем мучение
страшною колебания: как это понравится Агнесе Ростиславовне? А она не
возьмет в толк сразу, что у него на уме), Наденька, погодите (смотрит на
Агнесу Ростиславовну, которая все время умильно поводит глазами и не-
множко носом).
Городищев (подбегая к Клементьеву). Добрый друг, прошу вас —
выйдите на минутку в сад,—Агнесе Ростиславовне необходимо принять ги-
гиенические предосторожности. После я представлю ей вас. Сидор Ива-
ныч, будьте добр, погуляйте с Платоном Алексеичем.
(Клементьев и Иннокентиев уходят.)
Городищев. Агнеса Ростиславовна, я подумал, что у Нади руки не
могут быть совершенно мягки, — как бы то ни было, она часто держит в них
утюг; это должно сушить кожу.
Агнеса Ростиславовна (поводит носом). Да.
Городищев (Наде). Милая Наденька, Агнеса Ростиславовна отпу-
скает вас. Я позову, когда вы будете нужны.
Агнеса Ростиславовна. Да.
Надя уходит, Городищев закрывает ноги Агнесы Ростиславовны одеялом
и опускает руки в мису.
ЯВЛЕНИЕ 20
Агнеса Ростиславовна, Городищев с руками в мисе.
Агнеса Ростиславовна (все томно). Милый.
Городищев. Агнеса Ростиславовна, если бы вы знали, как трепетало
мое сердце, когда я решился заменить в этом случае Надю,-—я знал, что
мои руки мягче, что я менее Нади раздражу трением ваши нежные нервы,
что мои руки легче исполнят эту манипуляцию, — но,., когда я думал об
этом, мое сердце так трепетало...
Агнеса Ростиславовна. Да.
Городищев (отирает pyjicu, становится на колени у ног Агнесы Ро-
стиславовны, засовывает руки под одеяло, Агнеса Ростиславовна постепенно
повертывается с бока на спину. Он вытаскивает из-под одеяла башмаки, по-
том подвязки, потом чулки). Довольно ли ловко я разуваю, Агнеса Рости"
славовна? Я боюсь, не грубо ли я касаюсь.
Агнеса Ростиславовна. Нет, нежно; нежно; да, нежно.
Гор,одищев (опять к мисе, снова опускает руки).
Агнеса Ростиславовна. Милый... Что же Клементьев? Зачем?
Городищев. Хочет жениться, а денег мало; приехал попросить у вас.
Агнеса Ростиславовна. Я дам ему. Я люблю делать счастли-
вых.
Городищев (между тем подошедший опять, ставший на колени, льет
на руки духи, запускает руки под одеяло). Простите мою дерзость, Агнеса
Ростиславовна, но я считаю необходимым для вашего здоровья натереть
вам ноги по крайней мере до половины икр.
Агнеса Ростиславовна. Нет.
Го р о д и Щ/ев. Простите мою дерзость. Это необходимо (льет опять
духи и засовывает руки),
Агнеса Ростиславовна. Нет, — нет.
Городищев (переступает на коленях повыше от ее ступней). До-
вольно ли еще теплы мои руки?
Агнеса Ростиславовна. Да.
Городищев (опять льет духи и передвигается еще). Конечно, он бу-
дет раскаиваться, но это долг чести.!
Агнеса Ростиславовна. Да — довольно (кладет руки вместе
на своих ногах).
Городищев. Нет, Агнеса Ростиславовна, навлеку на себя ваш гнев,
877

но ваше здоровье для меня дороже не только моего спокойствия, даже ваших
собственных желаний.
Агнеса Ростиславовна. Милый... но довольно.
Городищев (встает). Не совсем довольно, Агнеса Ростиславовна, но
не смею ослушаться вас (целует руки ее, лежащие вместе на ногах).
Агнеса Ростиславовна. Благодарю вас, милый... поцелуйте
меня. (Городищев благоговейно целует, она только с нежностью держит рыло
под поцелуями, сама не двигая губами, а только томно закрывает глаза).
Агнеса Ростиславовна. Милый... позовите.
Городищев. Позвольте мне самому и обуть вас.
Агнеса Ростиславовна. Пусть... Надя.
(Городищев становится на колени и обувает, все это под одеялом. Она
все держит руки сложенными на ногах).
Агнеса Ростиславовна. Милый, благодарю... поцелуйте меня
еще (поцелуй в прежнем порядке). Милый... Теперь, позовите (закрывает
глаза и лежит так).
Городищев. Наденька.
(Надя входит и выносит мису, — потом чашку, а между тем Городищев
выходит в другую дверь, возвращается, за ним входит Клементьев
и Иннокентиев).
4. К ПОВЕСТИ «ВЕЧЕРА У КНЯГИНИ СТАРОБЕЛЬСКОЙ»
а.
Первый день
жизни Вязовского у княгини СтаробельскоЙ
Утром после того вечера, когда Глинский был в первый раз у княгини
СтаробельскоЙ, он, в половине 12-того приехал к ней и велел доложить кня-
гине, что имеет надобность видеться с г. Вязовским и просит у княгини до-
зволения после того видеть ее. Доложив ей, ему отвечали, что княгиня не
может принять его раньше 12 часов, когда будет завтракать, потому что до
завтрака она занимается с детьми; что за завтраком она будет рада видеть
г. Глинского; к Павлу Сергеевичу проводит его Яков Иванович, который сей-
час выйдет в этот зал; и если разговор г. Глинского с Павлом Сергеевичем
кончится раньше завтрака, то княгиня просит его подождать в библиотеке.
Вышел Яков Иванович, повел Глинского к Вязовскому и по пути расска-
зал, что он и его племянник Алеша слышали и видели в своих наблюдениях,
не нужны ль их услуги Павлу Сергеевичу.
Алеша, пятнадцатилетний мальчик, брат Наташи, годом моложе, прислу-
живал под надзором матери, дяди и старшей сестры, Володе; но вчера, перед
отъездом княгини к Вязовскому, ему было сказано, что он будет прислужи-
вать гостю, которого привезет княгиня, а этот гость встает в 6 часов; и хотя
завтра будет спать, по всей вероятности, гораздо дольше, но — кто ж его
знает, может быть встанет и в обыкновенное свое время; потому Алеша дол-
жен в 6 часов итти в зал перед его комнатами и сидеть там. Алеша немед-
ленно занялся приготовлением своих уроков — отец и дядя учат его — и, как
приготовил их, лег спать.
— Проснувшись в 5 часов и наскоро напившись чаю, Алеша пошел
ждать, когда понадобятся его услуги Павлу Сергеевичу, — рассказывал Яков
Иванович: — Он мальчик любознательный, ему хотелось поскорее увидеть
такого ученого человека, каких мало на свете, и он очень жалел, что не мог
видеть его вчера. — Взяв с собой книгу, он сел и читал в зале перед комнат
тами Павла Сергеевича. Дверь в первую комнату была притворена неплотно,
как оставил я ее, уходя; Алеше было видно, что лампа продолжает светить
там полным своим светом; он думал, что Павел Сергеевич не лег спать; при-
шлось не спать до 4 часов, то Павел Сергеевич и рассудил, что не стоит ло-
житься, при его привычке вставать в 6 часов, сидит и читает или пишет. Но
скоро Алеша заметил, что это не так: в комнате не было ни малейшего шо-
878

роха. Он рассудил: Павел Сергеевич сел работать, и уснул, повалившись го-
ловой на стол; а лампа, быть может вовсе близко на столе; повернет он руку
во сне, может опрокинуть ее, надобно посмотреть, не следует ли отодвинуть
ее, чтоб не вышло беды;—умный мальчик, Алеша. — Он подошел, заглянул
в непритворенную дверь, видит: Павел Сергеевич спит на кресле далеко от
стола, на котором лампа. — Вся та комната устлана толстым ковром (да и
другая, сделанная спальною для Павла Сергеевича, тоже). Притом Алеше
было сказано, что Павел Сергеевич не легко пробуждается от шума даже, не
то что от легкого шороха: его хозяйка убирает комнату его, пока он спит, и
никогда не случалось, чтоб он проснулся, хоть она иной раз и уронит стул.
Не утерпел мой Алеша: вошел в комнату, поближе посмотреть на ученого,
каких мало на свете; подошел вовсе близко, смотрит; и вдруг чувствует: сей-
час кашлянет; хотел отойти, не успел: кашлянул, и довольно громко; ничего:
Павел Сергеевич не проснулся, не пошевелился. Однако поспешил Алеша
уйти, чтоб не кашлянуть еще подле Павла Сергеевича. Кашлянул раза два
в зале, прошел позыв к кашлю. Алеша сел и стал читать; читал довольно
долго, — вдруг опрокинулось что-то в той комнате; что это, уж не свалился ль
с кресла Павел Сергеевич, и опрокинулось кресло. — Алеша пошел посмот-
реть. Так, кресло опрокинуто; Павел Сергеевич лежит подле на ковре и пре-
спокойно спит. Не проснулся, свалившись; Алеша улыбнулся: таких ученых
действительно мало на свете. Алеша ушел опять в зал, сел продолжать чи-
тать. — В 8 часов пришел я с чайным прибором, вошли мы с Алешей в ту
комнату; Павел Сергеевич лежит попрежнему на ковре, спит. Мы расставили
все на столе; самовар со спиртовой грелкой внутри, чтоб не остывал, чайный
прибор, кружку с кипяченым молоком, черный хлеб, белый хлеб. Я ушел
к другим своим делам, Алеша сел читать в зале. Слышит: встал Павел Сер-
геевич, открывает чайницу, стучит чайником. Вошел Алеша, говорит:
«Здравствуйте Павел Сергеевич; я Алеша, брат Наташи, племянник Якова
Ивановича; я буду прислуживать вам». — Павел Сергеевич погладил его по
голове:-—«Хорошо, Алеша, давайте пить чай вместе». — «Я уж пил, Павел
Сергеевич». — «А когда так, то и тем лучше; подружимся после, а теперь
уйдите, не мешайте мне; я буду думать, какие сказки рассказывать обще-
ству, которое собирается у княгини по четвергам». — Алеша ушел, сел на
прежнее место, читал и по временам прислушивался. Когда всякий шорох
прекратился, он вошел унести чайный прибор. Павла Сергеевича уж не
было в той комнате, дверь в другую была отворена. Алеша не удержался,
полюбопытствовал увидеть, уснул ли опять Павел Сергеевич, или не спит;
заглянул во вторую комнату. Павел Сергеевич в пальто, как был, и в сапо-
гах, лежал лицом к стене на своем диване, с которого снял белье. Алеша
смотрел долго; он не шевелился; Алеша подошел поближе, увидел через
спинку дивана, что Павел Сергеевич лежит с закрытыми глазами. —
В 10 часов пришел я; по словам Алеши, рассудил, что Павел Сергеевич за-
снул. В 11 часов я пришел опять; Алеша сказал, что раза два входил в эту
комнату, полюбопытствовать, что оба раза видел: Павел Сергеевич лежит
в прежнем положении.
Глинский и Яков Иванович вошли в зал, где сидел Алеша. Он сказал,
что опять входил в ту комнату; Павел Сергеевич лежал тогда в прежнем по-
ложении, и что после того попрежнему не было слышно ни малейшего шо-
роха; потому должно думать, что Павел Сергеевич все еще спит.
— Вам можно подождать до завтрака?-—спросил Яков Иванович Глин-
ского: — к завтраку я разбужу его, если не проснется сам.
— Я могу подождать; но мне надобно переговорить с ним наедине; и
лучше было бы сделать это до завтрака; иначе, я не мог бы объяснить кня-
гине причину моего посещения.
— А долго вы будете говорить с ним.
— Я имею сказать ему лишь несколько слов; но вероятно, он станет
требовать объяснения тому, что я скажу; не знаю, удовлетворится ли он
моим объяснением; потому не знаю, в одну ли минуту будет кончен наш
разговор или нам придется даже продолжать его после завтрака.
879

— В таком случае, я разбужу Павла Сергеевича, — сказал Яков Ивано-
вич:— Пойдемте к нему.
Они вошли в кабинет. Вязовский лежал в прежнем положении.
— Павел Сергеевич... — начал Яков Иванович тихо; он хотел костепенно
возвышать голос; чтобы не испугать Вязовского, прямо заговорив громко.
Но при первых звуках, Вязовский открыл глаза, и вставая, сказал полным
голосом, каким не говорят просыпающиеся:
— Я не спал Яков Иванович. — А, это вы, Владимир Михайлович.
Здравствуйте. Приехали бранить меня за вчерашний выговор вам. Нет,
извините: этого не будет; напротив, достанется вам от меня хуже вче-
рашнего. Вы верили, будто я рассердился тогда на вас за то, что вы взду-
мали хвалить меня. О, это еще не велика важность. Досада на вас была у
меня совсем другая. — Ну, да об эгом после. А теперь садитесь, будьте
гос гь.
— Да, ваш новый выговор мне можно отложить на минуту, на две,—
сказал Глинский: — я попрошу вас прежде того выслушать, по какому делу я
приехал к вам. Но я взгляну, затворена ли дверь из той комнаты в зал.
Дело, по которому я приехал, ни мало не секретное; но все-таки лучше быть
уверенным, что наш разговор не будет слышен другими.
Глинский пошел в первую комнату, посмотрел, плотно ли затворена
дверь в зал.
— Прошу же садиться, Владимир Михайлович, — сказал Вязовский: —
мы все-таки будем друзья, хоть вы и теперь сердитесь на меня, а новый мой
урок будет для вас обиднее прежнего.—Они сели. •—Итак, что скажете
мне, Владимир Михайлович.
— Есть предположение, что вы, М-г Вязовский, не намерен ограничиться
одним рассказом; справедливо оно?
— Совершенно справедливо. Дело ясное, княгиня скажет мне, чтоб я
рассказывал каждый четверг. Светское общество начинает покидать Петер-
бург не раньше начала апреля. До апреля остается 17 четвергов. Вот мой
план: восемь рассказов из разных эпох достоверной истории; один вечер г—
рассказ: «Кормило кормчему»; это хороший рассказ; называется переводом
с татарского; начинается так:
«Во дни Абд-Эль-Кадера и маршала Бюжо был в Алжирии, в горах
Джурджурских, человек, угодный богу; и было имя ему Махмуд Абу-Джа-
фар Ибн-Мустафа. И жил он в горах Джурджурских с отцом своим Муста-
фою и сыном своим Джафаром. И был отец его Мустафа старец, исполнен-
ный долготою дней, и занимался богомыслием, земные же дела оставил.
И занимались ими сын его Абу-Джафар. —
и так далее. Вы видите, я знаю наизусть. И стоит того, потому что это
хороший рассказ. — Вот уж девять вечеров. Три вечера — прозаический пере-
вод персидской поэмы «Эль-Шемс-ЭльЧЛеила-Наме»; прозаический перевод,—
прозаический, вот чего жаль. — Итак, двенадцать вечеров. В остальные пять
четвергов — пять рассказов, изображающих настоящее положение дел в че-
тырех главных государствах Европы — то есть, в России, Германии, Фран*
ции, Англии и в Соединенных Штатах. Вот и все 17 четвергов. Жаль, что их
только семнадцать.
6.
Сергей Петрович Полянский не был человеком ученым; но с детства лю-
бил читать; и обстоятельства его расположились так счастливо, что с довольно
ранней молодости он имел много досуга удовлетворять этой единственной
своей страсти.
Сын фельдшера, служившего при больнице в маленьком уездном городе,
он, при помощи отца, получившего хорошее школьное образование, пригото-
вился к университетскому экзамену; у него было до двухсот рублей, зара-
ботанных уроками. Отец и он рассчитывали, что на эти деньги ему можно бу-
дет прожить без больших лишений в ближайшем университетском городе, пока
найдутся и там уроки; жизнь в том городе была тогда очень дешева. Но вы-
880

шло так, что из этих денег понадобилось ему израсходовать лишь небольшую
долю, и что поехал он не в ближайший университетский город, а в Петербург.
В нескольких верстах от его родного города находилось огромное село,
принадлежавшее вельможе, которого достаточно будет называть по его титулу.
Он был граф. На окраине села стоял великолепный дом владельца. В старые
времена, граф и графиня иногда приезжали пожить там часть лета. Отец По-
лянского часто ездил в село, нередко вместе с врачом, своим начальником, но
обыкновенно один, за недосугом врача. Потому граф несколько знал его1.
В один из приездов графа и графини, она занемогла. Отец Полянского во все
время болезни графини находился при ней. Графиня умерла. Граф не винил
в ее смерти ни врача, ни фельдшера: он знал, что болезнь была неизлечима.
Но дом, в котором умерла жена, стал ненавистен ему; он очень любил ее. Тело
графини отвезено было в другое, фамильное именье графа. И с той поры граф
уж не приезжал в ненавистный ему дом.
Это было лет за двенадцать перед тем временем, как Полянский собирался
отправиться в университет.
Управляющий именьем графа, пользовавшийся полным его доверием, был
расположен к отцу Полянского, и написал графу, что просит его покровитель-
ства собирающемуся в университет сыну фельдшера, вероятно, не совершенно
забытого им. Пока не получил ответа, молчал о своей просьбе; получив ответ,
сам приехал к отцу Полянского и сказал: «Сережа пусть едет в Петербург.
Граф будет помогать ему, сколько понадобится». Полянский поехал в Петер-
бург.
Граф занимал тогда одну из тех придворных должностей, которые требуют
постоянного личного исполнения. Когда Полянский приехал в Петербург, граф
жил там, где находился в это время двор,— в Павловске, или в Царском селе,
не умею припомнить; но почти каждое утро бывал в Петербурге. Был и в
день приезда Полянского. Он принял юношу ласково, долго говорил с ним,
велел ему остаться завтракать; за завтраком рекомендовал его сыну и жене
сына; в конце завтрака сказал жене сына: — «Надобно дать ему приют, пока
он устроит свои дела. Где мы поместим его? Здесь, я думаю». — Она сказала:
«Возьмем его к себе». —И они взяли его к себе на дачу.
Дня через три, молодой граф повел его в комнату, где сидела графиня
с сыном, восьмилетним мальчиком; графиня попросила его помогать ей учить
сына. — Прошло недели две; дней через пять должны были начаться приемные
экзамены в университете. Молодой граф сказал Полянскому: «Мы хотели
оставить вас при Володе. Но я получаю назначение состоять при посольстве в
Париже. Это не совсем то, чего мы желали. Нам хотелось, чтобы меня послали
в Лондон. И мы колебались, принять ли мне назначение в Париж. Решились
только ныне. Немножко поздно для Володи: он полюбил вас, и будет пла-
кать».— Полянский сказал: — «Если позволите, я поеду с вами. В университет
успею поступить и через год».—Графиня стала благодарить его за любовь к
ней и к Володе. Старый граф, улыбнувшись, сказал: — «Я не думал, что Па-
риж может иметь такую привлекательность для такого скромного юноши». ■—
«Вы ошибаетесь, папа, — сказала графиня: — привлекательность Парижа тут
ни при чем. Сергей Петрович был бы точно так же рад ехать с нами в самую
глухую деревню». — «Будто он так любит тебя и Володю». — «Не то, папа.
Он действительно любит нас; но отлагает свое поступление в университет по
другому мотиву, более сильному». — «Вот что!—сказал старый граф:—А я
и не догадывался. Он рад тому, что не через несколько лет, как предполагал,
а теперь же начнет помогать отцу. Я уверен, вы останетесь таким, — приба-
вил он, обращаясь к Полянскому: —Сколько лет вашим сестрам и брату? Вы
говорили, при первом нашем свиданье; но я не припомню с точностью». —
«Моей старшей сестре четырнадцать лет, младшей — двенадцать; брату — де-
вять».— «Вероятно, успеете быть полезным и для старшей вашей сестры;
наверное, будете полезен для младшей и для брата. Университет не
уйдет».
Прошел год. Полянский видел, что молодой граф и графиня довольны им,
и отложил свое поступление в университет еще на год; и потом еще на год.
881

А когда прошло таким образом четыре года, он уж и не думал об универ-
ситете.
Володя был единственное дитя у графа и графини. Иметь гувернера они
не хотели. Потому, кроме времени уроков, Полянский был совершенно свобо-
ден. Уроки
в.
Вскоре по приезде в Лондон, благодаря рекомендации графа, сблизился
с некоторыми из библиотекарей Британского Музея. Он не писал никакой
ученой книги, потому не имел надобности бывать в Музее часто. Но иногда за-
ходил туда; и случалось, что он помогал работавшим над составлением катало-
гов. К этой работе он годится; заведывавшие ею были его добрые знакомые.
Оставшись в Лондоне один, он стал жить ею. Денег ему не было нужно много,
потому что обе сестры его были уж замужем, и младшая, вышедшая за бога-
того человека, содержала брата в университете. Она и ее муж приглашали отца
и мать ее жить у них, в одном из больших городов нижнего Поволжья, и не
уговорив старика и старуху покинуть родной город, купили им хорошенький
домик там. Таким образом, никому, кроме самого Полянского, не были нужны
его деньги. А он был человек очень скромных вкусов. И немногих часов ра-
боты в день было достаточно для того, чтобы получать столько денег, сколько
желал он.
Граф и графиня каждое лето ездили в Россию; потому и Полянский, пока
жил у них, бывал в России каждый год. Они, приезжая в Россию, проводили
время там, где находился двор, при котором почти безотлучно оставался ста-
рый граф, занимавший одну из придворных должностей, не допускающих ча-
стого отсутствия. Полянский уезжал пожить с отцом и матерью.
Когда он остался в Лондоне один, поездки его к отцу и матери сделались
менее часты. Он и начал с того, что пропустил одно лето; потом пропустил два
лета. А после второй поездки прошло четыре года, и он все еще только соби-
рался ехать. Прошло еще лето, и все еще только собирался. Зачем ему было
ехать. С отцом и матерью жил младший брат его, сделавшийся врачом и по-
лучивший должность в родном городе. — «Я им не нужен, рассуждал сам с
собою Полянский, когда приходила ему мысль, что не хорошо он делает, от-
лагая поездку к отцу и матери, с которыми не виделся уже пять лет:«—
Разумеется, они любят меня. Но ехать к ним надобно.
г.
четыре года тому назад, когда муж младшей сестры доставил хорошую долж-
ность в своем городе мужу старшей, а брат, сделавшийся врачом, еще оставался
в университетском городе, приготовлял докторскую диссертацию и старикам
пришлось жить одним. Но тогда Полянский рассудил, что побывавши у отца
и матери лишь за год перед тем, может отложить поездку до следующего лета.
А на следующее лето уж не было надобности спешить: брат получил долж-
ность в родном городе. Через год было еще меньше надобности ехать: брат же-
нился, отец и мать радовались на любовь сына и новой дочери, оставшихся
жить у них. Через полтора года жизнь стала для старика и старухи еще за-
нимательнее: у новой дочки родился сыночек.
Превосходно было все это; так хорошо, как будто делалось собственно по
желанию Полянского. Таким образом, через пять лет после своей последней
поездки он полагал, что если соберется поехать не дольше, как через два года,
то будет дивиться своей поспешности.
Соображение было верное. И вдруг, расстроилось: брат написал, что по-
лучил от мужа младшей сестры приглашение на должность директора одной из
больниц в том городе, и через месяц уезжает туда. Новость была так неожи-
данна, что Полянский не раньше, чем через полчаса рассудил: невозможно
было не предвидеть этого. — Через месяц, брат уезжает; больше трех недель
срока, чтобы приехать в родной город к времени его отъезда. У Полянского
было девятнадцать фунтов; этого было несколько мало для поездки, если ехать
с тем, чтобы пожить у отца и матери месяца два. Но в три недели можно
882

заработать столько денег, сколько, нужно, если приняться работать как сле-
дует. Полянский принялся работать сколько мог. А силы работать было у него
столько, что отдыха ему не было нужно, кроме часов сна. — Счастье опять
повернулось в его сторону: отец и мать решили проводить уезжавших и по-
жить на даче у младшей дочери до конца лета. А отъезд брата был назначен
в половине мая. Таким образом, благосклонность судьбы к Полянскому дала
мыслям стариков направление, доставлявшее ему три с половиной месяца
прибавочной отсрочки.
Д.
Он хотел выех|ать] из Лондона] по т[а]к[ому] расчету времени, чтобы
прислать] в родн[ой] город в сам[ый] день возвращения отца и м[атери] туда.
Но и этот его расчет расстроился: на письмо, в котором спрашивал, когда
отец и мать поедут домой, он получил ответ, что они будут дожидаться его
на даче у младшей дочери. Обе сестры, мужья их и брат прибавляли от себя
просьбу приехать пожить с ними хоть неделю. Как быть!—В конце августа
он приехал в тот большой приволжск[ий] город и ему пришлось прожить на
даче у младшей сестры с месяц.
— Долго останешься ты с нами, — спросили его отец и мать по возвра-
щении в родной город.
—г- Посмотрю, сколько будет можно.
— А тебе надобно скоро вернуться в Лондоне
— Нет, могу и не спешить.
— Но ты скоро соскучишься здесь.
— Не знаю; когда соскучусь, скажу, и вы не станете удерживать меня.
Прошло полгода. Он все не говорил, что соскучился.
— Сережа, не может быть, чтобы ты не соскучился, — говорили отец и
мать.
— Если бы соскучился, сказал бы.
— Но как же не соскучишься? •— здесь и книг Нет, кроме тех, какие ты
привез.
— Пока довольно с меня тех, какие привез я.
Пришла весна. Младшая сестра и ее муж приехали взять стариков жить
к себе на дачу.
5. ФРАГМЕНТЫ ИЗ НЕИЗВЕСТНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ
а.
Очаровательна любимица вечно-весеннего солнца, юго-западная окраина
благодатной Катанийской равнины, безопасная от потоков огня Этны, нетре-
вожимая грозами ее, неомрачаемая тучами ее, оградой хребтов защищенная и
от стужи бурь из земель снежных, и от зноя ураганов из африканских песков;
несмущаем тревогами больших городов и шумом больших дорог мирный сель-
ский уголок, где легка работа простых людей, верна и щедра от ласковой ма-
тери-природы награда ей: быстрыми чередами, без перерыва целый год, сме-
няются тут в золоте нив и румянце садов обильные жатвы хлебов, роскошные
сборы плодов. И около синих спокойных озер, вдоль по лазуревым тихим ре-
кам, вверх по жемчужным звенящим ручьям вечно свежие, пестреют цветами
ковры лугов; неувядамые зеленеют боскеты миртов по склонам холмов и,
краса высокой растительности юга, чинаровые леса по горам.
Счастье человеку севера, счастье труженику миролюбивой науки жить в
этой мирной области света и тепла без помех, приволен здесь труд, и полон
радости отдых, время полдня: благоухает ароматами лугов освежительный
ветерок с вольного моря и наслажденье дышать; солнце греет грудь; от
блесков его сияет все кругом, и светлыми мыслями думается обо всем; даже
и о дальнем северо-востоке, когда думается о нем.
Мне думается о нем. И часто, и много. Но не мое оно во мне, влечение
моих мыслей обращается к нему. С давних лет, с первых лет моей молодости
охладело сердце мое к моему краю. Был я мыслями чужой ему, когда еще жил
883

в нем. А теперь, давно далекий от него, сам по себе я отвык бы и помнить
о нем.
Но та, которую слушать радость моя, любит говорить мне о нашем родном
крае. Оттого мои думы о нем. Оттого они милы мне. Остаются в них нераз-
лучны мысли мои с тем, (что) слышат уши, чем любуются глаза мои. И все,
что воображается мне о нашей родине, видится мне озаренное яркими лучами
согревающего грудь мою вечно весеннего солнца.
Мне думается: много в нашей родной стране разумных и добрых, достой-
ных любви. И пусть несет первый лист книги солнца привет из страны веч-
ной весны от чужого своим в страну вьюг.
б.
Рассказы А. М. Левицкого
Рассказ первый. В гостиной, за чайным столом
Добрые наши гостьи и гости,
Элия Васильевна, за обедом ныне, сказала мне что должен буду ныне же
познакомиться с вами: перед обедом была у нее Диана Валентиновна, сказать
ей, что мысли Авроры Владимировны о Белом зале понравились вам, и что
на ученых вечерах вам угодно быть моими слушательницами и слушателями,
собеседницами и собеседниками. — «Я очень рада, что представляется тебе
новый отдых, легче газет».
«Когда ты рада этому, Лелленька, то и я рада». — «Они собираются всем
обществом сделать после обеда маленькую прогулку по озерам, в удоволь-
ствие Рохингаму и его товарищам, самим себе и мне. Диана Валентиновна
пойдет на яхту пораньше других; зайдет за мной. Она хочет, чтоб я пригла-
сила их с прогулки пить чай к нам. Скажи, как условливаться ей с ними о
тебе?» *— «Что ж, Лелленька, мне все равно». — «Тебе досуг будет посидеть
с ними вечер?» — «Досуг». — «Так за чаем и начнешь рассказывать». — «Хо-
рошо. Только вот что, Лелленька: о чем любопытнее им будет слушать?» —
«Этого не умею сказать тебе, не знаю». — «Стало быть, я попрошу Диану Ва-
лентиновну, чтоб она спросила у них». — «Это прекрасно, мой милый».
И принялся я после обеда за газеты; предполагал, что с моей стороны
дело кончено, и думать мне о нем нечего. Но нет. Слишком понадеялся я на
вас, добрые наши гостьи и гости. Пришла Диана Валентиновна, и что же го-
ворит мне?—Говорит мне вот что:—«Я несколько раскаиваюсь, что сделала
такое обременение вам. Если бы знала, то и не стала бы говорить Лелли об
этом. А Лоренька пошла было со мной к вам и убежала; так ей стыдно».—
Элия Васильевна замечает: — «Нечего было не знать нам. Лоре стыдно
только потому, что она избалованная девушка. И вам, Энни, брать с нее при-
мер не для чего». — «Я и не беру примера с нее, Лелли. Не убежала, как
видите, пришла».— «И не раскаивались бы. Не в чем». — «Пусть будет по-
вашему. Не раскаиваюсь». — «В самом деле, Диана Валентиновна, — говорю
я,— какое ж тут обременение мне? Лелленька даже рада; потому что, дей-
ствительно, это будет мне отдых, еще легче газет. Вероятно, она и вам сказала
так». —• «Разумеется, — говорит Элия Васильевна, — я сказала это и Диане
Валентиновне. Но она и сама знала. Ты слышал: если б она не думала так,
то и не стала бы говорить мне об этом их желании». — «Правда, — говорит
Диана Валентиновна, — и Лелли, и мне казалось так. Но мы с нею ошиба-
лись. Это не отдых; это труд».-—«Говорить-то труд?» — говорю я. — «Го-
ворить не трудно; но делать справки». — «Если иной раз вздумается мне по-
ложить газеты, взять какую-нибудь книгу, для разнообразия, то еще невелика
беда мне. Это будет прихоть для разнообразия; в удовольствие мне самому,
а не по надобности для рассказа вашему обществу. Для рассказа это было бы
лишней роскошью. Что не удержалось в памяти рассказывающего, не удержа-
лось бы в памяти слушающих; поэтому вовсе лишнее для рассказа, не годится
в рассказ». — «Да что ты толкуешь Диане Валентиновне? — говорит Элия
Васильевна. — Мы с нею неученые; мы никогда не слышали, не говорили, не
думали об этом; и не можем даже понимать этого». — «Ах, понимала и я,—
884

говорит Диана Валентиновна. — Но когда все говорят: «не так», перестаешь
понимать». — «Действительно, — говорю я. — Напрасно говорить об этом с
вами, Диана Валентиновна. Надобно мне только попросить вас, чтобы вы
спросили у вашего общества, о чем...» — «Довольно. Понимаю. Я так и знала,
что вы захотите предоставить выбор обществу. И предложила им за обедом
переговорить об этом. Они хотели бы просить вас прочесть им курс филосо-
фии. Вы согласитесь?» — «О, с удовольствием». — «Превосходно. А на много
вечеров разрешены этим мои ученые вопросы?» — «Сейчас рассчитываем:
О сущности религии вообще; об особенностях важнейших религий; характе-
ристика главных философских школ; система Спинозы; и, после этого подго-
товительного обзора, подробное изложение содержания трудов Фейербаха. Это
займет вечеров.... вечеров семнадцать». Элия Васильевна смеется: — «Не сем-
надцать бы, а сто семьдесят; и каждый вечер и до самой бы полночи: вот была
бы я довольна! А вы, Энни?»—«Была бы счастлива! Как, однако, мы с вами,
Лелли, сходимся в любви к философии!» — «Не к философии только в осо-
бенности, — выражаясь по-ученому, — а к науке вообще». — «Да, да, все
науки хороши, но только не для меня, потому что у меня две дочери, почти
невесты, а сын строит полярную стену. Вам, Лелли, еще можно бы слушать
со вниманием курс философии». — «Благодарю за совет». — «Не стоит бла-
годарности, потому что вы не воспользуетесь им. Зовите Володю и Сережу».*—
«Дадут они вам заниматься делом на яхте?» — «Не наша с вами забота.
Элоиза Арсеньевна просила, чтобы вы привели их». — «А она уж там?» —
«Как же». — «И вы пустили ее?» — «Должна была бы я держать себя с нею,
как вы держите себя с Лоренькой. Но не могу. Не боится меня Элоиза Ар-
сеньевна: не слушается. Слушайтесь же хоть вы и ее, и меня вместе. Зотзиге
Володю и Сережу». — «Вышла бы замуж Элоиза Арсеньевна; и были бы у
нее свои ребятишки; и не нужно б было ей чужих». — «Так. Но не вышла.
И необходимы ей ваши». — «Подождет, пока придут со всем обществом. Во-
лодя не маленький. Увидит, когда пойдут все, подойдем с братом. Не все же
водить мне их за руки». — «Так идем».— «Идем. Только вы забываете, Эн-
ни, какой человек мой Александр Михайлович. Я все ждала, вы сами скажете
ему. Не сказать, разве он догадается?—Мой милый, ты поблагодари обще-
ство. Этим выбором они хотели сделать приятное тебе». — «Что ?>то вы,
Лелли? Да нет же, вовсе нет! Александр Михайлович, не верьте ей!»-—«Оно
точно, Диана Валентиновна, мне и в голову не приходило. Но чему тут верить
или не верить? Согласитесь: дело очевидное». — «Не хочу спорить. Но, по
крайней мере, я тут ни при чем. Не подговаривала».—«На вас, Диана Вален-
тиновна, я и не подумал». — «На кого же?» — «О, уж не такой я простяк,
в самом деле, чтобы сомневаться вам, Диана Валентиновна, догадываюсь ли я,
на кого надобно думать: это устроила Аврора Владимировна». — «Конечно,
так. Еще за обедом, — лишь сказала я, что говорила Лелли о их желании, и
что вы не откажетесь, и они могут выбирать, — и в ту же минуту несколько
человек в один голос заговорили о философии, — я тогда же подумала на Ло-
реньку. А теперь, когда она убежала, — и сомнения не должно быть». — «Пол-
ноте, вы оба», — говорит Элия Васильевна. — «Ах! Не защищайте, Лелли!
У нее столько фантазий». — «У избалованной девушки не может не быть
фантазий. И, без сомнения, она ожидает от этого курса философии необыкно-
венной пользы обществу. А все-таки, можно ручаться: и она не подговари-
вала».— «Кто же, скажите!» — «По всей вероятности, никто».-—«А и дей-
ствительно»,— сказала Диана Валентиновна, несколько подумавши.
Первыми заговорили о философии...

ПРИМЕЧАНИЯ J
В настоящем томе помещены беллетристические произведения Чернышев-
ского, написанные им в годы сибирской ссылки (1864—1883 гг.) и в Астра-
хани (1883—1889 гг.). При оценке этих произведений необходимо учесть
условия, при которых они были написаны. Томясь в одиночестве, лишенный
живой непосредственной связи с читателями и единомышленниками, соратни-
ками по революционной борьбе, Чернышевский вынужден был избрать бел-
летристику, как единственно доступную в условиях ссылки область твор-
чества, имея постоянно в виду строжайший контроль властей.
Многое в стиле, композиции (подчас умышленно усложненной) и содер-
жании некоторых романов, повестей и прочих беллетристических опытов Чер-
нышевского этого периода объясняется тем, что вождь революционной де-
мократии, оставшийся верным своим убеждениям, пытался свой призыв к
революции облечь в форму бесед «как бы о посторонних предметах» (ср.
характерное признание Н. Г. Чернышевского: «Прямо говорить нельзя, бу-
дем говорить как бы о посторонних предметах...»).
Выдающимся произведением сибирского периода является роман «Про-
лог». Однако большая часть беллетристической продукции, публикуемой в
настоящем томе, не обладает теми высокими достоинствами, которыми от-
мечены «Что делать?» и «Пролог», сохраняя чисто научный интерес как факт
биографии Чернышевского.
После публичного объявления приговора (4 мая 1864 г.) и гражданской,
казни (19 мая) Чернышевский 20 мая 1864 г. был отправлен в ссылку и в.
половине августа этого года заключен в Кадаинский рудник, Нерчинского
округа. В конце 1866 г. Чернышевского переводят на Александровский завод.
В июне 1867 г. в связи с окончанием «срока испытуемости» Чернышевскому
разрешено жить на вольной квартире. Однако в августе этого же года, вслед-
ствие побега ссыльного А. А. Красовского, Чернышевский был заключен
снова в тюрьму. 10 августа 1870 г. оканчивался срок тюремного заключения.
Выполняя волю Александра II, комитет министров постановил «продолжить
временно заключение Чернышевского в тюрьме» и «приступить к изысканию
мер к обращению сего преступника, согласно закону, в разряд ссыльно-посе-
ленцев в такой местности и при таких условиях, которые бы устранили всякое
опасение насчет его побега и... сделали бы невозможным новые со стороны
молодежи увлечения к его освобождению». По предложению генерал-губерна-
тора Корсакова, 28 октября 1870 г. было решено поселить Чернышевского в
Вилюйске, Якутской области. По прибытии туда в январе 1872 г. Черны-
шевский был причислен к Чучейскому наслегу Верхневилюйского улуса,
где он и оставался до отправления в Астрахань 2 сентября 1883 г.
В Сибири Чернышевский много писал. Первое время он надеялся, «а воз-
можность получить разрешение публиковать свои произведения.
1 Составлены А. П. Скафтымовым
836

В письме к жене от 18 апреля 1868 г. Чернышевский делился своими
творческими планами: «Переехав жить на ту сторону Байкала, я буду близко
к администраторам, более важным, нежели здешние маленькие люди... Тогда
придет время писать для печатанья и будет можно воспользоваться множе-
ством планов ученых и беллетристических работ, которые накопились у меня
в голове за эти годы праздного изучения и обдумывания. Как только будет
разрешено мне печатать, а в следующем году, наверное будет, — отечественная
литература будет наводнена моими сочинениями». В своей литературной ра-
боте Чернышевский учитывал, насколько строга будет к нему цензура в том
случае, если бы он получил право печатать свои сочинения. Поэтому он ста-
рался выбирать темы преимущественно из области частно-бытовых отношений,
интересуясь, главным образом, положением и ролью женщины в семье и об-
ществе. Лишь некоторые беллетристические произведения раннего сибирского
периода открыто касались вопросов политической жизни России. Таков роман
«Пролог», Политической проблематике были посвящены аллегорическая ко-
медия «Мастерица варить кашу», повесть «Старина».
В период пребывания на Александровском заводе Чернышевский читал
свои вещи товарищам по заключению. Кроме того, Чернышевский импровизи-
ровал и писал пьесы для товарищеских любительских спектаклей (П. Нико-
лаев, Личные воспоминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге,
М. 1906; В. Шаганов, Чернышевский на каторге и ссылке, СПБ. 1907;
С. Стахевич. Среди политических преступников, Сб. «Н. Г. Чернышев-
ский», изд. О-ва политкаторжан, М. 1928; П. Б а л л о д, Воспоминания о
Н. Г. Чернышевском, Сб. «Н. Г. Чернышевский», изд. О-ва полит-
каторжан, М. 1928).
Повести и пьесы, написанные здесь, Чернышевский в январе 1871 г. от-
правил с «оказией» в Петербург родным для печати. «В ожидании переезда,—
писал тогда Чернышевский жене, — я перестал писать повести, которые изо-
бретаю; при переезде, чем меньше бумаг, тем лучше. И без новых прежние
достаточны для наполнения десятков книжек журналов. Чтобы оставить при
себе несколько поменьше, посылаю тебе пачку, из которых кое-что может быть
удобно для напечатания».
Это было далеко не все из написанного Чернышевским. «Эта пачка, —
писал Чернышевский жене, — незначительная часть приготовленного мною для
печати, я выбрал только то, что не нужно мне для справок. Вообще, то, что
я пишу, связано — один роман с другим, другой с третьим, — так что многое,
готовое у меня, должно оставаться в моих руках до отделки следующих рас-
сказов, которыми займусь по переезде».
Все отосланное в этой пачке дошло по назначению, но в свое время не
было опубликовано и появилось в печати лишь в 1906 г. в первой части
X тома первого Собрания сочинений Чернышевского. Произведения, остав-
шиеся на руках Чернышевского, повидимому, погибли или при переезде в Ви-
люйск, или впоследствии при многочисленных обысках.
Полагая, что он сможет в Вилюйске продолжить свою литературную дея-
тельность в качестве писателя-беллетриста, Чернышевский писал о своем же-
лании обеспечить оставшуюся в Петербурге семью. «С официальной точки
зрения,— писал Чернышевский Ольге Сократовне в январе 1875 года,— мо-
жет казаться соединенным с некоторыми неудобствами единственный спо-
соб, каким я способен зарабатывать деньги, литературный труд. Это потому,
что официальный мир и публика знают меня как публициста. Я был публи-
цистом. Так. И не имел досуга писать как ученый. Но более, чем публицист,
я ученый. И кроме того что ученый, я умею быть недурным рассказчиком,
от нечего делать я сложил в своих мыслях едва ли меньшее число сказок,
чем сколько их в «Тысяче и одной ночи»; есть всяких времен и всяких на-
родов; сказки — это ни мало не похоже на публицистику. А ученость давно
признана и у нас в России делом, не мешающим ровно ничему. Попробую,
И прошу, чтоб об этом было подумано так: «Посмотрим, что такое это бу-
дет»,— Д я уЖ и знаю, разумеется, что такое это будет: будет все только
такое, что нисколько не может относиться ни до каких-нибудь русских дел,
887

ни до каких-нибудь нерусских, кому-нибудь неудобных. Мне понятно, разу-
меется, что надобно мне будет соблюдать некоторые формальности, касаю-
щиеся моей фамилии. Я вижу, что мое имя не упоминается в русской пе-
чати. Мне ясно, что это значит. Но не из авторского самолюбия стану я
писать. Конечно, лишь для того, чтобы получались за это деньги и переда-
вались тебе. А когда так, то, разумеется, что все нужные формальности
будут соблюдаемы мною с безусловною строгостью».
10 июня 1875 г. Чернышевский посылает А. Н. Пыпину 7 листков
рассказов и разговоров из «Академии Лазурных гор» и листок заметок о них
для редактора и типографии.
Ожидания были напрасны. Посылаемые произведения не доходили ни до
Стасюлевича, ни до Пыпина, оставаясь в III отделении. Стремясь побудить
администрацию не препятствовать его литературной деятельности, Чернышев-
ский переходит на режим одиночного заключения. Подробный рассказ об
этом находим в письме Чернышевского к А. Н. Пыпину от 13 марта 1876...
Заканчивая письмо, Чернышевский сообщает: «И более, чем полгода, добро-
вольно просидел в одиночном заключении, более строгом, чем правила, какие
соблюдались при мне в Александровском равелине. Это для доказательства,
что я серьезно говорил и повторяю: все, что нужно для печатания моих про-
изведений, я готов исполнить, и имею силу исполнить».
В письме к жене 21 июня 1876 г. Чернышевский сообщает, что он и те-
перь продолжает писать «Сказки», хотя уже с меньшей настойчивостью, чем
прежде. Количество написанного было огромно. Сохранять написанное Чер-
нышевский не считал возможным... «За Байкалом исписывал очень много бу-
маги, почти каждый день без пропуска. И со мною жили товарищи, читав-
шие мои сказки (то были почти все только сказки), некоторые были хоро-
шие; но время шло, содержание их ветшало, я бросал в печь одну за другой».
О своем творчестве Чернышевский писал 14 августа 1877 г. А. Н. Пыпину:
«И когда бы можно было печатать, что пишу, тебе можно было б отдохнуть.
Я пишу все романы. Десятки их написаны мною. Пишу и рву. Беречь руко-
писи не нужно: остается в памяти все, что раз было написано. И как я
услышу от тебя, что могу печатать, буду посылать листов по двадцати печат-
ного счета в месяц».
В Астрахани Чернышевский попрежнему находился под строгим полицей-
ским надзором.
В первое время Чернышевский был настроен бодро и увлекался планами
большой научной и литературной работы, полагая реализовать замыслы, на-
копленные за долгие годы сибирской жизни. Вскоре после приезда в Астра-
хань Чернышевский рассказывает сыну первую часть какого-то обширного
беллетристического произведения, которое им «было написано раньше» и те-
перь повторялось «наизусть» сплошь целыми страницами. 30 октября
1884 г. Чернышевский просил А. В. Захарьина выяснить, не окажется ли
возможным получить разрешение помещать в журналах его произведения с
его подписью или под псевдонимом. При этом Чернышевский сообщал, что,
надеясь на решение его вопроса в утвердительном смысле, он «начал писать
повесть из английского быта, которая по своему содержанию не представ-
ляет ни малейшего повода к цензурным затруднениям». Разрешение печатать
произведения Чернышевского при условии псевдонима и предварительной
цензуры было получено. В одном из писем к А. В. Захарьину 1885 г. Чер-
нышевский сообщал о своей работе над «маленькими рассказами», которые
он думал послать для напечатания в «Вестник Европы». Замысел остался
неосуществленным. Позднее, в 1888 г., Чернышевский направил в «Русскую
мысль» большую повесть «Вечера у княгини Старобельской». Написанная
часть повести не имеет соответствия с известными нам произведениями си-
бирского периода, но в дальнейшем в повесть должен был войти целый
цикл произведений, написанных в Сибири.
Условия, в обстановке которых создавались Чернышевским художествен-
ные произведения, входящие в настоящий том, были еще более тяжелые, чем
в ту пору, когда он находился в Петропавловской крепости. Отчаяннее уси-
888

лия Чернышевского найти доступ к печати наталкивались на неумолимые за-
преты власти. И только героическая сила духа, свойственная Чернышев-
скому, поддерживала его творческую волю и побуждала к неутомимым по-
искам новых возможностей для осуществления тех жизненных целей, в какие
он неизменно верил.
Пролог
Роман «Пролог», высоко ценимый В. И. Лениным, дает яркую картину
общественной борьбы в России накануне реформы 1861 года. Раскрывая бур-
жуазный характер проводившейся крепостниками реформы, Чернышевский
подверг вместе с тем острой критике взгляды и действия враждебной рево-
люционной демократии либеральной партии.
1. Образ Волгина носит до некоторой степени автобиографический ха-
рактер.
Представленная в первой главе обрисовка внешней стороны жизни и лич-
ности Волгина совпадает с тем, что известно о жизни Чернышевского в
1857 г. В манерах Волгина много общего с Чернышевским, например, манера
обращаться с людьми, шутить, смеяться, петь, говорить и пр. Домашний об-
раз жизни Волгина: постоянный литературный труд, работа по ночам, отно-
шение к жене,— все это совпадает с тем, что нам известно о Чернышевском по
биографическим материалам (А. Лебедев, Н. Г. Чернышевский, «Русская
старина», 1912, № 5; С. П. Зыков, Набооски из моей жигти, «Русская
старина», 1900, № 4; М. А. К рымов, Знакомство с Н. Г. Чернышев-
ским, «Слово», 1905, приложение № 2 и № 306, от 20 ноября; М. Анто-
нович, Памяти Н. Г. Чернышевского, «Новый журнал для всех», 1909,
№11;Н. Николадзе, Воспоминания о 60-х голах, «Каторга и ссылка»,
1927, № 5; В. А. Обручев, Из пережитого, «Вестник Европы», 1907,
№ 5; Новицкий, Воспоминания, Сб. <'Н. Г. Чернышевский», Саратов,
1928; А. Панаева, Воспоминания, «Academia», М.—<Л. 1928; Н. В. Шел-
гунов, Воспоминания, Гиз. М.—Л. 1923; Н. Рейигардт, Н. Г. Чер-
нышевский, «Русская старина», 1905, № 3; В. А. Пыпи»а, Любовь в
жизни Чернышевского, П., 1923).
2. Прототипом образа Рязанцева послужил К. Д. Кавелин, наиболее ха-
рактерный представитель тогдашнего либерализма.
К. Д. Кавелин (1818—1885), дворянин, помещик, образование получил
на юридическом факультете Московского университета. В молодости нахо-
дился под некоторым влиянием Белинского, Грановского, затем Герцена.
С 1844 г. адвокат, затем — профессор Московского университета по ка-
федре истории русского законодательства. С 1848 г. Кавелин живет в Пе-
тербурге, занимая место «редактора» в городском отделе хозяйственного
департамента министерства внутренних дел (1848—1850), потом началь-
ника учебного отделения в штабе военно-учебных заведений (1850—1853)
и начальника отделения в канцелярии комитета министров (1855—1857).
Тогда же он сближается с братьями Милютиными — Дмитрием, в то время
профессором Академии Генерального штаба, и Николаем, тогда начальником
отделения в хозяйственном департаменте министерства внутренних дел.
В 1857 г. Кавелину поручают преподавание правоведения наследнику-цеса-
ревичу. В этом же году совет Петербургского университета избирает его в
должность профессора по кафедре гражданского права. В связи с рескрип-
тами 1857 г. Кавелин много раз публично выступает в защиту правитель-
ственных мер по крестьянскому вопросу. В апрельской книжке «Современ-
ника» за 1858 г. была напечатана его статья «О новых условиях сельского
быта», где Кавелин пропагандирует идею выкупа крестьянских надельных
земель. Статья вызвала недовольство царя, Кавелина обвинили в «крас-
ных» убеждениях и отстранили от должности преподавателя наследника.
Это обстоятельство выдвинуло Кавелина в либеральных кругах как пред-
ставителя «свободного» убеждения, а в кругах высшей бюрократии упро-
чило за ним репутацию «опасного» человека, хотя, в сущности, в его взгля-
889

дах ничего опасного для правительства не было и путь кавелинских уме-
ренных выкупных операций вскоре был принят как вполне удобный для
чиновничьих и помещичьих кругов. (О политических взглядах Кавелина
подробнее см. примечание № 19.)
В 50-х годах, рядом с ярыми крепостниками, типа Гагарина или Му-
равьева, Кавелин в среде дворянской интеллигенции казался передовым чело-
веком. К нему приходили, искали совета, вслушивались в его речи, удивля-
лись его учености. Словом, к Кавелину относились так, как в романе «наив-
ный» Нивельзи'Н и пламенный Соколовский относятся к Рязанцеву.
Первые встречи Чернышевского с Кавелиным относятся ко времени окон-
чания Чернышевским университетского курса в 1850 г., когда Чернышевский
намеревался поступить преподавателем в военные учебные заведения. В при-
сутствии Кавелина Чернышевский читал пробную лекцию. Впоследствии Чер-
нышевский встречался с Кавелиным на «вторниках» у Н. И. Костомарова
(«Русская мысль», 1885, кн. VI, стр. 33), на собраниях общества для посо-
бия нуждающимся литераторам (Юб. сб. Литфонда, СПБ. 1909, стр. 6, 99).
Кавелин бывал гостем на вечерах Чернышевского (С. П. Зыков, «Русская
старина», 1910, № 4).
Чернышевский резко отрицательно относился к взглядам Кавелина и его
либеральному благодушию. В личных беседах Чернышевский и Добролюбов,
очевидно, «потешались» над Кавелиным (так выразился однажды Добролюбов
в письме к Чернышевскому: «Потешался над Кавелиным и Тургеневым, ко-
торых душевно люблю»,'—письмо из Мессины 12/24 июня 1861 г.). От-
тенок иронии заметен и в письме Чернышевского к Добролюбову: «Каве-
лин возвратился из деревни с рассказами о помещичьих злодействах. Во-
обще Кавелин благодушествует попрежнему» (письмо от 12/24 сентября
1860 г.). Для Чернышевского Кавелин был типичным либералом. Когда
ему понадобилось кратко охарактеризовать свои впечатления от либера-
лизма Герцена, он вспомнил именно Кавелина: «Кавелин в квадрате — вот
вам и все», — писал он Добролюбову, сообщая ему о своей встрече с Гер-
ценом в Лондоне в 1859 г. В обрисовке Рязанцева в «Прологе» отрази-
лась и интонация иронической снисходительности, присущая Чернышев-
скому, к личности Кавелина, и резко отрицательное отношение к его роли
в социально-политической борьбе того времени.
3. Образ Савелова, как государственного деятеля, ближе всего напоми-
нает личность Н. А. Милютина.
Николай Алексеевич Милютин (1818—1872) с 1835 г. состоял на
службе в министерстве внутренних дел. В 40-х годах вращался в буржуазно-
дворянских либеральных кругах, пользовался расположением со сто-
роны Грановского. Получил известную популярность в связи с городской
реформой 1846 г. В 1852 г. был назначен на должность директора хозяй-
ственного департамента министерства внутренних дел. После крымской
войны принимал большое участие в разработке вопроса об отмене крепо-
стного права в России и вместе с Кавелиным стал вождем буржуазно-либе-
ральной программы крестьянской реформы. С отставкой товарища министра
А. И. Левшина (начало 1858 г.) влияние Милютина в министерстве вну-
тренних дел еще более увеличилось. Весною 1859 г. его назначают товари-
щем министра. Министр С. С. Ланской находится под его несомненным
влиянием, и Н. Милютин становится руководящим лицом в области про-
ведения реформы.
В образе Савелова Чернышевский воспроизводит политические взгляды и
настроения, характерные для Н. Милютина, отказываясь от точной передачи
его жизненной биографии.
Чернышевский был знаком с Н. А. Милютиным. С. П. Зыков называет
Н. А. Милютина в числе гостей Чернышевского на его еженедельных вечерах
(С. П. Зыков, «Русская старина, 1910, № 4). С Н. А. Милютиным Черны-
шевский встречался у Кавелина, на «воскресеньях» коюрого он иногда бывал.
4. Под именем Нивельзина, по свидетельству Л. Ф. Пантелеева, изобра-
жен В. Ф. Лучинин (Л. Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, СПБ,
890

1905, стр. 327). В биографических материалах нет сведений о том, насколько
В. Ф. Лучинин был известен Чернышевскому. В биографии В. Ф. Лучинина
имеется нечто общее у него с Нивельзиным, но очень немногое. Помещик
В. Ф. Лучинин родился в 1834 г., состоял на военной службе, окончил артил-
лерийскую академию. В конце 50-х годов вращался в либеральных кружках
(«Исторический вестник», 1911, № 12, стр. 1218). По сообщению
Л. Ф. Пантелеева (стр. 327) и А. А. Слепцова (Соч. Герцена, т. XVI,
стр. 72), В. Ф. Лучинин в 1861 г. состоял членом тайного общества «Ве-
ликорусе». Вскоре выехал за границу. Был близок с Герценом, Огаревым,
Бакуниным. Много работал в области химии. С 1867 г. жил в России и
вел научную работу в области химии. Умер в 1911 г.
5. В рассказе о Левицком многое соответствует тому, что происходило
в действительности: Добролюбову в ту пору исполнился двадцать один год.
Он — студент последнего курса Педагогического института. По окончании
курса Добролюбову действительно угрожала перспектива быть отправленным
на службу «чорт знает куда». В Петербурге он остался только потому, что
находился в должности «домашнего учителя» у кн. Куракина (в романе Ле-
вицкий дает уроки у «вельможи» Илатонцева). Верно и то, что Добролюбов
тогда был известен «товарищу министра», на поддержку которого в романе
рассчитывает Левицкий. Товарищем министра просвещения состоял
кн. П. Вяземский, который до известной степени покровительствовал студенту
Добролюбову, оказывая ему помощь в устранении тяжелых материальных за-
труднений после смерти отца и заступаясь иногда за него перед директором
института Давыдовым.
6. Начало знакомства Чернышевского с Добролюбовым произошло не-
сколько иначе, чем это представлено в романе.
Чернышевский познакомился с Добролюбовым через студента Педагогиче-
ского института Н. И. Турчанинова, своего бывшего ученика по саратовской
гимназии. Впервые Чернышевский услышал от Турчанинова о Добролюбове
в связи с тою опасностью, которой подвергался Добролюбов, когда институт-
ским начальством у него найдены были заграничные издания Герцена (начало
1855 г.). Через год или несколько больше Турчанинов принес Чернышевскому
рукопись Добролюбова для напечатания в «Современнике». Это была статья
Добролюбова о «Собеседнике любителей российского слова». Статья Черны-
шевскому чрезвычайно понравилась, и он просил Турчанинова пригласить
Добролюбова побывать у него. Добролюбов пришел. Свидание продолжалось
долго. О содержании их разговора Чернышевский передает следующее:
«...Толковали мы с ним о его понятиях. Я спрашивал, как он думает о том,
другом, о третьем; сам говорил мало, давая говорить ему». Чернышевский
нуждался в товарище по журнальной работе и хотел выяснить, достаточно ли
соответствует образ мыслей Добролюбова излагавшимся тогда в «Современ-
нике» взглядам. «Оказалось, соответствует вполне». Чернышевский пригла-
сил Добролюбова быть постоянным сотрудником «Современника». Но, узнав
о том, что Добролюбов у институтского начальства находился в опале, а по-
сле обыска 1855 г. на особом политическом подозрении, Чернышевский посо-
ветовал Добролюбову отложить свое участие в «Современнике» до той поры,
когда институт будет им совсем окончен. Только в качестве исключения пер-
вая статья принималась Чернышевским для напечатания теперь же. Все это
происходило не в 1857 г., как сказано в романе, а в 1856 г. Чернышевский
очень высоко ценил критическое дарование Добролюбова. «С той поры, как
Добролюбов мог беспрепятственно отдаться литературной деятельности, до
самого его отъезда за границу, я не писал о тех предметах, о которых писал
он».
7. 12 мая 1839 г. в Париже произошло восстание, организованное рево-
люционным «Обществом времен года». Вождями восстания были А. Барбес,
Л.-О. Бланки и М. Бернар. Восстание было неудачно. Полиция разогнала и
арестовала участников восстания. Непосредственных высказываний Черны-
шевского о восстании 1839 г. в его печатных статьях не имеется. Предшест-
вующие события («первые годы Людовика-Филиппа») Чернышевским оха-
891

рактеризованы в ст. «Июльская монархия». Здесь, кроме указаний на неу-
дачи происходивших революционных выступлений, находим и определение
тех условий, выполнение которых Чернышевский обозначает словами «прежде-
временность», «ошибочность», «недостаток рассудка и терпения». В рево-
люционных попытках республиканцев «простолюдины могли принять участие
только тогда, если бы предварительно были расположены к борьбе или дол-
гою агитациею, или какими-нибудь особенными обстоятельствами». В этой
неподготовленности масс к борьбе и состояли, — по мнению Чернышев-
ского, — «преждевременность» и «ошибочность» выступления республиканцев:
«Республиканцы расчетливо шли к той цели, какую действительно имели,
но выбрали для взрыва неудобное время и преждевременностью борьбы
навлекли на себя неудачу, от которой долго не могли оправиться». То, что
на этих страницах «Пролога» говорится о Базаре, Анфантене и о сен-симо-
нистах, находит себе параллель в третьем разделе статьи Чернышевского
«Июльская монархия».
8. В Дневнике Чернышевского под датой 19 февраля 1853 г. имеется
запись его разговора с Ольгой Сократовной, тогда его невестой: «С моей сто-
роны, — говорит Чернышевский, — было бы низостью, подлостью связывать
с своей жизнью еще чью-нибудь и потому, что я не уверен в том, долго ли
буду я пользоваться жизнью и свободой. У меня такой образ мыслей, что я
должен с минуты на минуту ждать, что явятся жандармы, отвезут меня в
Петербург и посадят в крепость»... «Кроме того у нас будет скоро бунт, а
если он будет, я буду непременно участвовать в нем»... «Меня не испугает ни
грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня».
9. Революционное движение во Франции 1848—1851 гг. представ-
ляется Чернышевскому делом кучки энергичных людей, к стремлениям
которых масса была глуха и равнодушна. Масса пока еще не знала связи
между своими интересами и политическим состоянием страны, поэтому она
и была тогда инертна. В обзоре политической жизни за апрель 1860 г.
Чернышевский писал: «Масса населения ничего не знает, ни о чем не
думает, кроме своих материальных выгод, и редки случаи, в которых она
хотя замечает отношения своих материальных интересов к политической
перемене» (Поли. собр. соч., 1906, т. VI, стр. 491). Поясняя эту мысль,
Чернышевский припоминает французские события 1848 г.: «...После Луи-Фи-
липпа продолжалась года полтора так называемая анархия, и французским
правителям трудно было ладить с расходившеюся нациею, или собственно
даже не с нациею, а с несколькими десятками тысяч энергичных работников
Парижа: остальные сотни тысяч работников Парижа и других городов были
уже и тогда расположены держать себя смирно и послушно, а прочим девяти
миллионам взрослых мужчин Франции никогда и не приходило в голову
буйствовать и непокорствовать» (там же, стр. 492). В результате, в деле
освобождения народа оказались действующими не те силы, которым оно дей-
ствительно было дорого. Политические стремления республиканцев не были
связаны с удовлетворением подлинных потребностей масс («Кавеньяк»,
Собр. соч., Гиз, т. 1, стр. 457, 489 и др.)« А те, «несколько десятков тысяч
энергичных работников Парижа», которые в этом деле участвовали, хотя и
дрались отчаянно, но не понимали, какими средствами может быть улучшено
их положение (там же, стр. 481)'. Дело оказалось в чужих руках, потому
и закончилось расправой Кавеньяка и государственным переворотом 2 де-
кабря 1851 г. «Вышла мерзость». «Так или иначе, дурно или хорошо, про-
шли эти недолгие полтора года, тяжелые для французских правителей,—-и
дела пошли прежним порядком: правители приказывают, а вся Франция
слушается, — то же самое, что было при Луи-Филиппе, только формы
приказаний несколько изменились» (Поли. собр. соч., 1906 г., т. VI,
стр. 491).
10. Под именем Соколовского изображен С. И. Сераковский
(1826—1863). ^
Сераковский происходил из дворян Волынской губ., родился в 1826 г.,
отца потерял в раннем детстве, учился в Петербургском университете. 21 ап*
892

реля 1848 г. был задержан в м. Почаеве, Кременецкого уезда, Волынской
губ. Официальная формулировка обвинения Соколовского, как она передается
Волгиным, совершенно совпадает с заключительными словами доклада шефа
жандармов по делу С. И. Сераковского. В докладе сказано: «Сообразив сам
обстоятельства, я нахожу, что хотя улик к прямому обвинению нет, а сам он
ни в чем не сознался, но тем не менее обстоятельства дела навлекают на него
некоторое подозрение в намерении скрыться за границу и потому необходимо
принять в отношении его меры осторожности» (см. документы о С. И. Сера-
ковском, напечатанные в примечаниях М. К. Лемке к ст. Герцена «Сигизмунд
Сераковский», Герцен, Собр. соч., т. XVI, стр. 410—411). Ради этой «осто-
рожности» С. И. Сераковский был сослан рядовым солдатом в оренбургские
батальоны. По возвращении в Петербург он был прикомандирован к Акаде-
мии Генерального штаба. С. И. Сераковский очень много сделал для отмены
телесных наказаний в армии. В конце мая 1860 г. он был командирован за
границу для изучения в главнейших западноевропейских государствах воен-
но-уголовного законодательства и статистики европейских армий. В июле
1861 г. он в крепостях Западной России собирал сведения о состоянии аре-
стованных рот. В июне 1862 г. Сераковский был командирован за границу
для ознакомления с подробностями западноевропейских военно-пенитен-
циарных заведений. «Человек деятельности непомерной, — говорит о нем
Герцен, — рассеянный, как все люди, поглощенные одной мыслью, со-
средоточенные на одном деле, он никогда не знал не только часа, но
не знал, обедал или нет, постоянно занятый своим проектом, он не стес-
нялся с другими и несколько раз приезжал заполночь, будил меня, если я
спал, и садился возле постели читать записку листов в пять, которую ему
надо было везти утром часов в 9 к Сиднею Герберту (военный министр в
Англии. — А. С.) или в конгресс» (Герцен, Сигизмунд Сераковский,
Собр. соч., т. XVI, стр. 408).
Чернышевскому С. И. Сераковский был очень близким человеком,
Н. Шелгунов называет С. И. Сераковского в числе присутствовавших на за-
щите Чернышевским диссертации «Об эстетических отношениях искусства к
действительности» в Петербургском университете 10 мая 1855 г. В 1856 г,
С. И. Сераковский составлял для «Современника» «иностранные известия»
(см. письмо Чернышевского Некрасову от 5 сентября 1856 г.), Чернышевский
бывал у Сераковского и Сераковский у Чернышевского (Н. П. Новицкий,
Воспоминания). Известно, что они встречались на вечерах у Н. И. Костома-
рова («Русская мысль», 1885, кн. 6, стр. 33), у К. Д. Кавелина. Сколько
можно судить по мемуарам, характеристические черты личности С. И. Сера-
ковского очень точно переданы в образе Соколовского. Как описывает Н. Но-
вицкий, Сераковский был «широкоплечий блондин, среднего роста, с пылаю-
щими голубыми глазами», «весь порыв» — «все возможно, как невозмож-
но», — кричал он». О том, что Сераковский был «горячий и увлекающийся
человек», упоминает Н. Шелгунов («Воспоминания», стр. 164). О живом ха-
рактере Сераковского, о его способности глубоко и целиком отдаваться своей
идее говорит и Герцен. К сожалению, не имеется точных сведений о взгля-
дах и внутреннем развитии Сераковского и о том влиянии, которое на него
было оказано Чернышевским. В романе Соколовский дан как тип увлекающе-
гося, горячего и прямого юноши, находящегося на каком-то переходном этапе.
Он еще пока состоит в числе верящих Рязанцевым, но уже заметны такие
его взгляды, которые заставят его стать на сторону Волгина. Пантелеев
упоминает о дружбе С. И. Сераковского и с Кавелиным и с Чернышев-
ским.
М. Антонович рассказывает о недоразумении между Чернышевским и
Сераковский, вызванном особенностями манеры Чернышевского вести разго-
вор с новым для него лицом (шутливая ирония, уклончивость, нежелание пе-
реходить сразу на серьезный тон): «Сераковский просто был возмущен и
взбешен приемом Н. Г. Чернышевского, когда он явился к нему в первый раз.
Конечно, потом, узнавши поближе Н. Г., он стал приятелем его» («Памяти
Н. Г. Чернышевского», Сб. Вольного экономического общества, СПБ. 1910,
893

ctp. 17). Если это не реминисценция М. Антоновича из романа (воспомина-
ния М. Антоновича относятся к 1910 г.), то мы здесь имеем показание,
сколь близка к действительности была известная сцена первого разговора
между Волгиным и Соколовским. Рассуждения Соколовского в романе о
государственно-политической системе в России, о стихийном прогрессивном
росте страны наперекор стремлениям деспотического феодального прави-
тельства — в основном целиком совпадают с мыслями Чернышевского, вы-
сказаннными, например, по поводу книги Гизо, применительно к истории
европейской цивилизации эпохи феодализма: «Если в Европе росли успехи
цивилизации и совершенствовались процессы труда и знаний, то это про-
исходило лишь наперекор формам государственного феодального строя, ко-
торые могли только задерживать и стеснять запросы страны к развитию».
(Поли. собр. соч., 1906, т. VI, стр. 346—350). Несомненно, что, говоря
о губительной роли феодального строя, о паразитизме феодалов, о порабо-
щении труда и, вследствие этого, медленности совершавшегося прогресса,
Чернышевский имел в виду больше всего Россию (как и Соколовский в
романе). Ясное обозначение этой мысли применительно к русской обста-
новке в журнальной статье, конечно, было невозможно по условиям цен-
зуры.
По наблюдениям Н. Николадзе, С. И. Сераковский пользовался особым
вниманием и доверием со стороны Чернышевского, и сам относился к Черны-
шевскому с исключительным уважением.
Сераковский участвовал в создании революционной организации среди
польских офицеров, принимал участие в обществе «Земля и Воля» и погиб
как революционер-участник польского восстания 1863 г. 27 апреля этого года
он был ранен, взят в плен и 15 июня повешен по распоряжению М. Му-
равьева.
О том, что в лице Соколовского изображен С. И. Сераковский, Чер-
нышевский говорил лицам, с которыми ему приходилось общаться в Алек-
сандровском заводе (см. воспоминания С. Стахевича, В. Н. Шаганова,
Николаева).
11. Причины уклончивости Волгина в первом разговоре с Соколовским
намеренно затемнены. Несколько ниже Волгин поясняет: «Я не желаю, чтобы
делались реформы, когда нет условий, необходимых для того, чтобы реформы
производились удовлетворительным образом».
12. Волгин считает потрясение, вызванное крымскою войною, недоста-
точно значительным для того, чтобы возбудить революцию в стране. В воз-
можность революции теперь, при выполнении крестьянской реформы, Волгин
Не верит: «Грозить революцией... не совсем честно грозить тем, во что сам
же первый веришь меньше всех».
В оценке крымской войны мнение Волгина совпадает с теми, которые
были высказаны Чернышевским в «Письмах без адреса», 1862 г.: «Крымская
война, при всех своих неудачах и при всей своей обременительности, не на-
несла России удара слишком тяжелого. Неприятель едва коснулся наших гра-
ниц на двух окраинах, далеких от коренных русских обитателей... — не могло
исчезнуть и в нас уважение к старому порядку: оно только поколебалось, но
не пало. Такова была степень глубины впечатления, обратившего нас к забо-
там о реформах. Оно было мелко, поверхностно» (Собр. соч., Гиз, т. 1,
стр. 118).
13. Чернышевскому было свойственно ясное понимание значения револю-
ционной тактики. С. Г. Стахевич приводит следующий отзыв Чернышевского
о революционере М. Д. Муравском: «Он (Муравский) принадлежит к раз-
ряду тех прямолинейных революционеров, которые не умеют, да и не хотят
принимать в соображение обстоятельства времени и места. В критические
моменты народной жизни эти люди пронесут свое знамя через сцену дей-
ствий; это они умеют делать и сделают. Но критические моменты редки и
коротки; до них и после них надо махнуть на этих людей рукой: ничего из
них нельзя извлечь, или разве очень мало. Святые младенцы: святые —
правда, но и младенцы — тоже правда» (С. Г. Стахевич, Среди полити-
894

ческих преступников, Сб. «Н. Г. Чернышевский», Изд. О-ва Политкаторжан,
1928, стр. 82).
Н. Николадзе рассказывает, что Чернышевский, услышав о том, что
будто бы М. И. Михайлов открыто изложил в сенате свои убеждения и про-
изнес обвинительную речь против правительства, был недоволен этим: «Ему
вовсе не следовало сознаваться, а нужно было сделать все, что только воз-
можно, чтобы спастись. Нас уже не так много, чтобы самим лезть в петлю»
(Н. Николадзе, Каторга и ссылка, 1927, кн. 4, стр. 30).
14. Прототипами образа «Петра Степановича» (в романе без фамилии)
могли быть Я. И. Ростовцев или А. И. Левшин.
Я. И. Ростовцев (1803—1860) в начале 1857 г. был назначен членом
негласного комитета (с 1858 г. — Главный комитет) по крестьянскому делу
и был одним из трех членов образованной при комитете комиссии для рас-
смотрения поступавших проектов и записок. В июле 1858 г. Ростовцев был
назначен членом комиссии для предварительного рассмотрения проектов по-
ложений, поступавших из губернских комитетов. В 1859 г., при учреждении
редакционных комиссий, был назначен председателем их. Являясь верным
исполнителем правительственных предначертаний, Ростовцев в зависимости
от перемен в настроениях правящих сфер легко менял направление своей дея-
тельности. В начале реформы, когда «предначертания» были неясны, Ростов-
цев был очень осторожен и занимал позицию ближе к реакционерам-крепо-
стникам. С изменением правительственного курса стал «либералом». Имеются
сведения о том, что в спорах, происходивших в редакционных комиссиях, Ро-
стовцев часто терялся и даже в самом ходе заседаний искал поддержки
у Н. А. Милютина.
Если Чернышевский при создании образа Петра Степановича вспоминал
Ростовцева, то лишь в той степени, в какой ему это было нужно для харак-
теристики некоторой разновидности чиновника-бюрократа. Круг личной до-
машней жизни оставался в стороне, и в этом отношении между Петром Сте-
пановичем и Ростовцевым едва ли есть какое-нибудь сходство.
По иерархической чиновничьей линии, по министерству внутренних дел,
до 1859 г. ближайшим начальником Н. Милютина был товарищ министра
А. И. Левшин. Весьма возможно, что Чернышевский, когда говорил о стрем-
лениях Савелова столкнуть своего друга и сесть на его место, имел в виду
то перемещение, которое произошло в 1859 г., когда Милютин занял место
Левшина и стал товарищем министра. До этой гюры Милютин был одним из
ближайших советников Левшина, который, как и Петр Степанович, был тоже
«не орел по уму». П. П. Семенов-Тянь-Шанский, близкий Левшину чело-
век и очень хорошо его знавший, воздававший дань его «благородству», «об-
разованности» и др., в конце концов вырисовывает очень типичную для бю-
рократа фигуру с вялыми либерально-благонамеренными склонностями.
15. Образ Чаплина является собирательным типом. В нем Чернышев-
ский, вероятно, больше всего имел в виду личность известного М. Муравьева
(Вешателя). Для образца цинического эгоизма, полной аморальности, живот-
ной алчности и тупой жестокости более всего подходила фигура Муравьева.
В период крестьянской реформы Муравьев был министром государственных
имуществ и членом Главного комитета по крестьянскому делу. С 15 июля
1858 г. он входил в состав особой комиссии из четырех членов комитета«—
Ланского, графа Панина, Муравьева и Ростовцева — для предварительного
рассмотрения «положений губернских комитетов». Во весь период подготовки
реформы Муравьев был одним из наиболее реакционных представителей кре-
постников.
16. Мысли Волгина совпадают с высказываниями Чернышевского, с той
лишь разницей, что Волгин не принимает участия в обсуждении крестьянской
реформы, а пишет ряд статей, посвященных крестьянскому вопросу, откры-
вая в «Современнике» особый отдел: «Устройство быта помещичьих
крестьян», который почти целиком заполняет своими статьями. В конце
1859 г., окончательно убедившись в крепостническом характере и значении
реформы, Чернышевский умолкает. Его последняя статья по крестьянскому
895

вопросу помещена в № 10 «Современника» за 1859 г. Слова Волгина сви-
детельствуют о подлинном смысле этого молчания.
В легальной печати Чернышевский с такою ясностью не мог высказаться.
В статьях по крестьянскому вопросу, печатавшихся в «Современнике» в
1859 г., он много раз говорил о «выкупе», стремясь возможно более снизить
его нормы сравнительно с теми, которые предлагались различными кругами
дворянства, в том числе и самого либерального. Проекты выкупа, хотя бы в
сьмых минимальных расчетах, для Чернышевского, были вынужденными.
К этому его обязывал и практический ход обстоятельств и вся историческая
обстановка реформ.
Вычисления Чернышевского были, несомненно, рассчитаны на агитаци-
онный эффект. С. Стахевич в воспоминаниях приводит следующие слова Чер-
нышевского: «Жизнь меняет человека, приучает его обращать внимание на
обстоятельства, на соотношение общественных сил. Знаю, что вот это и это—
хорошо; что из того. Необходимо соображать: это и это достижимо ли при
данных условиях. Я, например, смолоду разве так думал о надельных зем-
лях. Вся земля должна быть крестьянская и никаких разговоров о выкупах
и т. п. Ну, пришло время писать, вижу— нельзя так писать: недостижимо,
ничего не выйдет... Пошли в ход усадьбы, наделы, выкупы» (С. Г. Стахе-
вич, Среди политических преступников; Н. Г. Чернышевский, Сбор-
ник «Н. Г. Чернышевский», изд. О-ва политкаторжан, М. 1928, стр. 108—
109). Однако и в легальных статьях Чернышевский находил способы прове-
сти свою мысль о ненужности и несправедливости какого бы то ни было вы-
купа. В статье «Материалы для решения крестьянского вопроса» («Совре-
менник», 1859, № 10) Чернышевский писал: «юридических оснований для
вознаграждения нет, и если идет о нем речь, то должна итти на основании
государственной пользы и житейской справедливости» (Поли. собр. соч.,
1906 г., т. IV, стр. 543).
Для Волгина было бы предпочтительнее, если бы дело «освобождения»
крестьян велось откровенными крепостниками. Либеральные предложения
являются только обманом, затушевывающим компромисс с крепостниками.
Поэтому либеральные предложения более вредны. Чем более грубо и откро-
венно повело бы себя крепостничество, тем яснее была бы для народа под-
линная сущность помещичьего «освобождения» крестьян. Подобная мысль
была высказана Чернышевским в конце 1858 г. в примечании к статье
П. В. Долгорукова: «Нет, лучше уж вовсе не давать ничего, ни земли поле-
вой, ни усадеб, нежели давать землю в таком урезанном, ни на что не год-
ном количестве. Тогда, по крайней мере, он (крестьянин) хотя будет прямо
знать, какая судьба ему готовится» (С. Чернов, К истории борьбы
Н. Г. Чернышевского за крестьянские интересы накануне «воли», «Каторга
и ссылка», 1928, № 7, стр. 19. Статья П. В. Долгорукова и примечания к
ней Чернышевского в свое время напечатаны не были).
До тех пор пока решение вопроса о крепостном праве находится в руках
помещиков, Волгин считает его мелким делом. Для того, чтобы гарантировать
подлинные выгоды крестьян, нужно уничтожить помещичью власть, изменить
в стране весь государственный строй в целом. К этой мысли Волгин возвра-
щается много раз. «Все вздор перед общим характером национального устрой-
ства». «Что такое крепостное право. — Мелочь...», «Сущность дела в том,
что за право существовать и работать мужик обязан платить частному ли-
цу — землевладельцу — подать — натурою или деньгами — барщину или об-
рок»... «Вот серьезная сторона дела. Перемены в ней не будет, потому что
общество не думает об этом». Ленин ссылался на подобные высказывания
Волгина, в которых наиболее отчетливо сказалось глубокое понимание Чер-
нышевским внутренней связи экономической и политической проблемы своего
времени: «Чернышевский понимал, что русское крепостническо-бюрократи-
ческое государство не в силах освободить крестьян, т. е. ниспровергнуть кре-
постников, что оно только и в состоянии произвести «мерзость», жалкий
компромисс интересов либералов (выкуп — та же покупка) и помещиков,
компромисс, надувающий крестьян призраком обеспечения и свободы, а на
896

деле разоряющий их и выдающий головой помещикам. И он протестовал,
проклинал реформу, желая ей неуспеха, желая, чтобы правительство запу-
талось в своей эквилибристике между либералами и помещиками и полу-
чился крах, который бы вывел Россию на дорогу открытой борьбы классов»
(В. И. Ленин, Собр. соч., изд. 4-е, т. 1, стр. 264).
17. Характеризуя мировоззрение Чернышевского, Ленин писал: «Черны-
шевский был социалистом-утоп истом, который мечтал о переходе к социализму
через старую, полуфеодальную, крестьянскую общину, который не видел н не
мог в 60-х годах прошлого века видеть, что только развитие капитализма и
пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу
для осуществления социализма. Но Чернышевский был не только социали-
стом-утопистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять
на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя — че-
рез препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею
борьбы масс за свержение всех старых властей» (В. И. Ленин, Собр. соч.,
изд. 4-е, т. 17, стр. 97).
18. В. И. Ленин называл эти упреки Волгина словами «настоящей
любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности
в массах великорусского населения. Тогда ее не было» (В. И. Ленин, Собр.
соч., изд. 4-е, т. 21, стр. 85).
Вопрос о революции в России Чернышевским никогда не снимался.
Если народ не пробужден «долго агитациею», то он мог быть поднят «осо-
быми обстоятельствами» (выражение Чернышевского в статье «Июльская
монархия», Собр. соч., Гиз, т. I, стр. 407). Эта мысль включена в круг
рассуждений Волгина, который считает, что такие «особенные обстоятель-
ства» для России неминуемо должны притти в будущем.
19. Кавелин являлся сторонником освобождения крестьянства в интере-
сах либерального дворянства, наиболее заинтересованного в буржуазном пе-
реустройстве экономических отношений. Он стремился к тому, чтобы обеспе-
чить землевладельцу наиболее прочные и выгодные условия в эксплоатации
вольнонаемного труда крестьян.
По мнению Кавелина (см. Собр. соч. Кавелина, т. II), крепостных сле-
довало «освободить вполне, совершенно, из-под зависимости от их господ».
Далее крестьян надлежало «освободить не только со всем принадлежащим им
имуществом, но и непременно с землею» (там же, стр. 43). Земля должна
была привязывать крестьянина к оседлости, при этом представляемые кре-
стьянам наделы, по мнению Кавелина, следовало убавить. Третий пункт каве-
линской программы гласил: «Освобождение может совершиться во всяком
случае не иначе, как с вознаграждением владельцев». В отношении выкупа
«свободы» личности Кавелин откровенно писал: «Выплата им (помещикам)
денег за одну землю, не принимая в расчет крепостных людей, была бы
весьма несправедлива и неуравнительна. Несправедлива —■ потому, что кре-
постные составляют такую же собственность владельцев, как и земля»
(стр. 46—47).
Кавелин был врагом революции. Особенно сильно обнаружился его
страх перед революцией после событий, связанных с революционной ситуа-
цией 1861 г. После арестов 1862 г. (в том числе и ареста Чернышевского)
он писал Герцену: «Известия из России, с моей точки зрения, не так плохи.
Арестован не Николай, а Александр Соловьевич. Аресты меня не удивляют,
и, признаюсь тебе, не кажутся возмутительными!.. Чернышевского я очень,
очень люблю, но такого брульона, бестактного и самонадеянного человека я
никогда еще не видал, и было бы за что погибать. Что пожары в связи с
прокламациями — в этом нет теперь ни малейшего сомнения» («Письма
К. Кавелина и И. Тургенева к Герцену», Женева, 1892, стр. 82).
«Вот образчик профессорски-лакейского глубокомыслия! •— замечает по
поводу этого письма Ленин.— Виноваты во всем эти революционеры, кото-
рые так самоуверенны, что освистывают фразерствующих либералов, так за-
дорны, что тайно и явно работают против правительства, так бестактны,
что попадают в Петропавловку. С подобными людьми и он, либеральный
897

профессор, расправлялся бы «всеми средствами», если бы был у власти»
(В. И. Ленин, Собр. соч., изд. 4-е, т. 5, стр. 30).
Антагонизм между Кавелиным и Чернышевским является ярчайшим
примером борьбы двух тенденций: тенденции либеральной и тенденции ре-
волюционно-демократической.
20. Деятель крестьянской реформы Н. А. Милютин являлся проводни-
ком стремлений буржуазной части дворянства и либеральной бюрократии.
Дворянская масса представлялась ему «неподготовленной» и «неразвитой,)
для того, чтобы понимать необходимость и важность предпринятых прави-
тельством изменений (см. его письмо к П. Д. Киселеву от начала 1858 г.,
«Русская старина», т. 97, 1899, стр. 271). Враг конституционных намерений,
он считал, что реформа должна быть проводима сверху, и в процессе
внутридворянской борьбы бдительно охранял принципы правительственной
инициативы. Правительство он считал «либеральнее общества». При всем
том Александр II не доверял Милютину и согласился на его назначение
товарищем министра только в качестве «временно исправляющего долж-
ность». Это назначение в светской придзорной среде было принято с извест-
ным недовольством (см. «Из записок М. А. Милютиной», «Русская ста-
рина», 1899, январь, стр. 63).
Н. А. Милютин, либеральный чиновник, служил на деле тем же интере-
сам дворянства. Борьба с крепостниками происходила лишь «за форму и
меру уступок» и всегда кончалась полным компромиссом. Н. А. Милютин,
при всем своем либерализме, ни на минуту не забывал об ограждении
«государственного порядка». Он внимательно наблюдал, чтобы крестьяне,
освобождаемые от помещичьей опеки, не оказались, действительно, в какой-
нибудь мере «свободными», и много потратил сил, чтобы всячески ограни-
чить крестьянское «самоуправление». Характерно, что Н. Милютин подал
голос за узаконение телесных наказаний,
Но трения у Милютина с открытыми реакционерами все же были. Трудно
сказать, какие ближайшие факты имеет в виду Чернышевский, рассказывая
о победе савеловской партии над Чаплиным. Дело происходит, по-видимому,
перед опубликованием известных рескриптов конца 1857 г. В романе в этом
месте говорится об ожидании обнародования какой-то решающей «бумаги»,
после которой должны открыться «губернские собрания» для обсуждения
условий реформы. Н. А. Милютин в составлении рескриптов принимал
большое участие. Не имея по службе еще прямого отношения к реформе,
он, однако, уже в ту пору был ближайшим советником и министра
С. С. Ланского и его товарища А. И. Левшина. Немалую роль играл
Н. А. Милютин в некоторых ближайших обстоятельствах, которыми сопро-
вождалось опубликование рескрипта. Крепостническая партия всячески ста-
ралась задержать рескрипт в секретном комитете и не допускать его к опуб-
ликованию. Уже были предприняты меры к получению от царя приказания
не рассылать его. Предвидя это, Ланской с Милютиным приложили все уси-
лия к тому, чтобы отпечатать его в одну ночь и наутро разослать. Когда
было получено приказание о задержке, было уже поздно. В романе этот акт
неожиданного появления «бумаги» сопровождается отставкой Чаплина, т. е.
устранением какого-то крупного воротилы-крепостника. Прямой аналогии
этому эпизоду в истории подготовки губернских дворянских комитетов нет.
Несколько позднее Н. А. Милютин столкнулся с Я. И. Ростовцевым по
поводу выработки инструктивных программ к работам губернских комитетов и
проектировавшегося тогда установления института военных генерал-губерна-
торов для усмирения крестьянских восстаний, которые ожидались правитель-
ством в связи с объявлением царского манифеста. Весной 1858 г. в Главный
комитет были представлены два проекта наставительных записок к руковод-
ству губернским комитетам: один — составленный Позеном и рекомендованный
Ростовцевым, другой — составленный Я. И. Соловьевым и Н. А. Милютиным
и рекомендованный С. С, Ланским. Главный комитет принял проект Позена
и Ростовцева. В это же время кн. Орлов (председатель Главного комитета) и
Ростовцев добивались предупредительных репрессивных мероприятий в виде
898

установления института генерал-губернаторов. Н. А. Милютин вместе с
В. А. Арцимовичем и Д. А. Оболенским составляли свои записки и контр-
проекты (Н. А. Милютин, «Русская старина», т. 97, стр. 272 и ел.).
21. Здесь имеются в виду находившиеся в эмиграции Герцен и Огарев,
22. Рассказ об отношениях Левицкого и Анюты находится в некотором
сходстве с фактами, известными из биографии Добролюбова.
23. О своем столкновении с товарищами, возникшем по недоразумению
из-за директора, Добролюбов подробно рассказывает в письме к Турчанинову
от 11 июня 1859 г. Поводом к разговору с директором Давыдовым (Степка в
«Дневнике Левицкого») послужило сообщение проф. Срезневского о том, что
Давыдов на последней конференции ругал Добролюбова «на чем свет стоит»,
и о том, что в 4-й петербургской гимназии открылась вакансия учителя сло-
весности, на замещение которой был указан Добролюбов. Срезневский сове-
товал Добролюбову переговорить с Давыдовым и взять от него заверение об
определении на эту должность. Самому Добролюбову к тому же необходимо
было выяснить свое положение с тем, чтобы окончательно принять решение,
поступить ли ему на службу или быть домашним учителем у кн. Куракина.
Сцена, которая произошла между Давыдовым и Добролюбовым, очень близко
передана в «Дневнике Левицкого»: «Давыдов вышел ко мне мрачный, вооб-
ражал, конечно, что я буду ругаться за медаль» (т. е. за то, что не получил
медали, которой требовали для него профессора. — Примечание Н. Г. Черны-
шевского). «Что вы?» — спросил он отрывисто. А я ему отвечал такой
речью: «Я должен ваше превосходительство поблагодарить за доброе мнение,
которое Вы вчера на конференции обо мне высказали». Давыдов смутился
даже от неожиданности и не вдруг собрался ответить мне»... Давыдов заго»
ворил что-то о милостивом отношении начальства. Добролюбов его пере-
бил, заметив, что милостей начальства он никогда не ожидал, что ему теперь
важнее всего поступление на службу, и задал Давыдову вопрос о возмож-
ности определения его на службу в 4-ю гимназию. На это Давыдов ответил
наставительной рацеей, которую Добролюбов вынужден был выслушать до
конца. Давыдов придал этой истории тот смысл, что Добролюбов являлся
к нему принести благодарность за его милости и обещал на будущее время
вести себя хорошо, лишь бы ему дали место. Слухи о разговоре распростра-
нились по институту и «добрые товарищи, — пишет Добролюбов, — набро-
сились на меня». Этому поверили некоторые из самых близких друзей Доб-
ролюбова, в том числе и Турчанинов (адресат письма), в «Дневнике Левиц-
кого», очевидно, это — Черкесов. Добролюбов этим был чрезвычайно оскорб-
лен1. Его состояние положено Чернышевским в основу характеристики пове-
дения Левицкого в этом эпизоде. Слова письма Добролюбова совершенно
совпадают с тем, как трактовано настроение Левицкого в романе.
24. Мысль о полной зависимости административных и правовых норм и
свободы личности в буржуазном обществе от интересов господствующих клас-
сов Чернышевским высказывалась и раньше: «Человек, зависимый в мате-
риальных средствах существования, не может быть независимым человеком
на деле, хотя по букве закона и провозглашалась его независимость» («За-
метки о журналах». Поли. собр. соч., 1906, т. III, стр. 183); «Мало того,
чтобы сказать: «тьг имеешь право»; надобно дать возможность, дать сред-
ства пользоваться этим правом» (статья о кн. С. Муравьева «Тюрго»,
М. 1868. Поли. собр. соч., 1906, т. IV, стр. 228); «...Кто не пользуется
политическою властью, тот не может спастись от угнетения, т. е. от нищеты,
т. с. от невежества» («Июльская монархия», Поли. собр. соч., т. VI, стр. 81).
Слова Волгина о «суде присяжных» не могли относиться к 1857 г. Правда,
разговоры о судебной реформе были и тогда. С 1857 г. по 1861 г. в Государ-
ственном совете обсуждались четырнадцать законопроектов о судебной ре-
форме. Осенью 1861 г. под наблюдением государственного секретаря
В, П. Будкова начались работы комиссий по выработке судебных уставов.
В декабре 1863 г. Государственный совет приступил к рассмотрению проектов
судебных уставов. 2 ноября 1864 г. рассмотрение судебных уставов было за-
кончено; 20 ноября этого года получена санкция и повеление царя к их опуб-
899

Ликованию. В России вводился «суд присяжных». В либеральном лагере это
нововведение прокламировалось как великое достижение, образец разумности
и великодушия правящих сфер. До Чернышевского этот шум о «суде присяж-
ных» мог доноситься уже отдаленно, когда он был в крепости и в Сибири.
«Пролог» свидетельствует, что уже тогда Чернышевский понимал иллюзор-
ность этого «улучшения» и предсказывал неизбежность подчинения новых
судов нормам иолицейско-монархического государства.
25. В стремлениях Волгина убедить Левицкого отказаться от литератур-
ной работы сказалась только одна сторона отношений Чернышевского к своей
журнальной деятельности. Волгин указывает на жалкое положение литературы
под ярмом цензуры при политическом невежестве и индиферентизме обще-
ства. Однако нельзя сказать, что Чернышевский совсем не ценил свою огром-
ную работу в «Современнике». В противном случае немыслима была бы та
горячая, энергическая преданность, с которою Чернышевский отдавался этому
делу в течение целого ряда лет, пользуясь каждою возможностью, чтобы через
все «препоны и рогатки цензуры» донести до читателя революционнее слово.
По словам А. А. Слепцова, когда с Чернышевским велась беседа о воз-
можностях его работы в обществе «Земля и Воля», он прежде всего указал
на затруднения, которым подверглась бы в этом случае его работа в «Совре-
меннике»: «Он (т. е. «Современник». — А. С),— говорил Н. Г., — мне до-
рог как кафедра, которой не должно лишиться ни для меня, ни для вас, по-
скольку вы разделяете общий его тон» (Герцен, Собр. соч. под ред.
М. Лем*ке, т. XV, стр. 75).
Как аналогию этому эпизоду нужно вспомнить также признание «старого
журналиста» в романе «Алферьев»: «У многих журналистов есть—и у меня
была-—манера отклонять от литературы всякого порядочного человека: ве-
роятно, по нежеланию делиться с другими приятностями этого дела» (Поли,
собр. соч., 1906, т. X, ч. 2-я. стр. 6).
26. В период написания «Пролога» Чернышевский ждал прилива револю-
ционной волны. Происходили события франко-прусской войны. Только что
закончился разгром французской армии Наполеона III. Используя создавшуюся
ситуацию, русское правительство решило ликвидировать тяжелое обязатель-
ство, принятое после крымской войны по условиям Парижского мира в 1856 г.
19 октября 1870 г. государственным канцлером А. М. Горчаковым всем дер-
жавам, участницам Парижского договора, была разослана депеша, в которой
русское правительство, ссылаясь на то, что Парижский договор уже неодно-
кратно нарушался, снимало с себя обязательства и заявляло, что оно, вопреки
Парижскому трактату, будет строить и держать военные суда на Черном море.
Эти факты служили для Чернышевского признаком приближения крупных
событий в Западной Европе и революции в России. В письме к жене, при ко-
тором в числе других рукописей посылался и «Пролог» (от 12 января
1871 г.), Чернышевский писал: «Для всего континента Западной Европы на-
чинается новый период жизни. Когда отразятся результаты торжества Герма-
нии на России. Мы здесь еще не знаем, какой оборот принимает дело по тре-
бованию русского правительства иметь флот на Черном море. Но, милый мой
друг, ни в одном из важных вопросов истории Европы и Америки в последние
10 лет мои соображения не оказались ошибочными. А теперь, легко предви-
деть, что будет с Россией через два, три года, — или через год. — Вот этого
только еще не вижу я отсюда: будет ли отсрочка хоть на три или на два года
столкновению России с Западной Европой, — или оно уже началось. Бедный
русский народ, тяжело придется ему в этом столкновении. Но результат будет
полезен для него. И тогда, мой друг, понадобится ему правда. Я уже не
молол, мой друг, но помни, наша с тобой жизнь еще впереди».
27. Волгин несколько абстрактно рассуждает об идеальной предпочти-
тельности мирного разрешения общественных конфликтов, оперируя при этом
ссылкой на истины политической экономии. Известно, что Чернышевский
стоял на позициях непримиримой революционной борьбы с самодержавием.
Чернышевский понимал неизбежность скачков в истории человечества и вы-
сказывал это не один раз. Еще юношей в дневнике 20 января 1850 г. он
900

записал: «Человек, не ослепленный идеализацией, умеющий судить о будущем
по прошлому и благословляющий известные эпохи прошедшего, несмотря на
все зло, какое сначала принесли они, не может устрашиться этого; он знает,
что иного нельзя ожидать от людей, что мирное, тихое развитие невозможно.
Пусть будут со мною конвульсии, — я знаю, что без конвульсии нет никогда
ни одного шага вперед в истории. Разве и кровь в человеке двигается не кон-
вульсивно. Биение сердца разве не конвульсия? Разве человек идет не шатаясь.
Глупо думать, что человечество может итти прямо и ровно, когда этого до сих
пор никогда не бывало». В пятой книжке «Современника» за 1859 г., поле-
мизируя с Б, Н. Чичериным, он писал: «Чичерин не против развития, он
только хочет, чтобы развитие созершалось бесстрастным образом, по рецепту
спокойствия и всесторонности. К сожалению, этого никогда не бывало». «До
сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался
бы без борьбы. Но по мнению г. Чичерина, —■ борьба вредна. До сих пор мы
знали, что крайность может быть побеждена только другою крайностью, что
без напряжения сил нельзя одолеть сильного врага...» («Чичерин как пуб-
лицист», Поли. собр. соч., 1906, т. IV, стр. 468—469.)
Рассуждения Волгина о преимуществах «спокойного хода улучшений» яви-
лись отголоском утопических взглядов Чернышевского. Но этот «представи-
мый» в идеале «спокойный ход улучшений» Волгин, как и Чернышевский, счи-
тает неосуществимым. Только революция является подлинной силой общест-
венного процесса.
23. В отношении Волгина к Левицкому близко воспроизводятся отноше-
ния Чернышевского к Добролюбову. Чернышевский заботливо предостерегает
больного Добролюбова от излишней работы: «Не надрывайте себя пись-
мом. Еще успеете просвещать отечество — время терпит, оно и через десять
лет будет еще таково же, как теперь».
Так же, как и Волгин в Левицком, Чернышевский глубоко ценил в До-
бролюбове человека, преданного народному делу и способного принести ему
великую пользу. «Когда увидимся с вами, — писал Чернышевский Т. К. Грин-
вальд после смерти Добролюбова,—поцелуемся и поплачем вместе о нашем
друге... Вот уже редкий день проходит у меня без слез... Лучшего своего за-
щитника потерял в нем русский народ».
29. Ср. слова Волгина: «Не стоит горячиться, потому что все мелочь и
вздор...» Волгин проникнут «глубоким презрением к настоящему и ко вся-
кой деятельности в настоящем». «Принципом его было ждать и ждать, как
можно дольше, как можно тише ждать».
В этом споре Чернышевский-автор, конечно, не с Волгиным, а с Левиц-
ким. Это ясно и из контекста романа и из всех тех сведений, какие мы имеем
о личности Чернышевского.
Автор отмечает бессилие Волгина перед уверенностью Левицкого,
тем самым подчеркивая правоту последнего: «Об это (т. е. о возражения Ле-
вицкого.— А. С.) разбивались все его насмешки над его собственной деятель-
ностью, которая кажется ему пустою, и над моими стремлениями хоть к такой
же работе, положим и действительно мелкой, жалкой». Деятельность Чер-
нышевского тем и замечательна, что при всех стеснениях, при всей узости
предоставленных возможностей для общественного дела, он никогда не
покидал ее. О каком-нибудь соответствии подобных высказываний Волгина с
поведением Чернышевского не может быть и речи.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДЕВУШКИ *
1. Повесть посвящена Виктории Ивановне Пыпиной (рожд. Даниловой),
жене двоюродного брата Н. Г. Чернышевского Сергея Николаевича Пыпина
(ум. в 1909 г.).
Описание внешнего вида дома, где живет героиня повести, совпадает с
расположением дома, двора и «флигеля» в Саратове, где жили Чернышевские
* В составлении примечаний к этой повести принимал участие А. Гу-
ральник.
901

и Пыпины. Упоминаемые в повести «Буркин сад», «Сад Громова», «Монастыр-
ская гора», «Соколова гора»—места в окрестностях Саратова с теми же на-
званиями. Во внешних фактах жизни брата героини имеются совпадения с фак-
тами жизни Александра Николаевича Пыпина, который тоже первоначально
учился в саратовской гимназии, затем поступил в Казанский университет, и
котором он пробыл лишь один год, и, переведенный на 2-й курс, с осени 1850 г.
поступил в Петербургский университет, затем, будучи студентом, начал пе-
чататься в журналах. Никаких иных совпадений с сюжетом и содержанием
повести в жизни семьи Пыпиных и Чернышевского не было. «История одной
девушки» связана со всей критикой Чернышевским буржуазной семьи и брака,
она направлена против господствонавюей ханжеской морали. В этой критике
Чернышевский близко подошел к Марксу и Энгельсу, утверждавшим в
«Коммунистическом манифесте», что «буржуазия сорвала с семейных отно-
шений их трогательно-сентиментальный наряд и свела их к чисто денежным
отношениям». Чернышевский в статье «Июльская монархия» («Современ-
ник», 1860 г.) писал: «Самый брак стал просто коммерческой сделкой, де-
нежным расчетом: жених продает себя, невесту продают. При таком начале
невозможно хорошее продолжение супружеской жизни...» Эту истину ин-
стинктивно поняла героиня повести. Но в отличие от Веры Павловны, Лиза
не нашла в себе силы окончательно порвать с нравственными предрассуд-
ками, она остается привязана к той «мелкой, скудной, неподвижной жизни»,
в которой прозябали и ее родители. Повесть воспринимается как протест
против всего буржуазно-помещичьего порядка, против его принципов и лжи-
вой морали, развращающей человека.
Борьба за освобождение женщины в то время была одновременно борь-
бой против крепостничества, против обладания живыми «душами». Отсюда
понятен интерес к этому вопросу, который проявлялся у Чернышевского
еще в юношеских литературных опытах и занимал видное место во всем
его творчестве.
О значении, которое придавал Чернышевский делу освобождения жен-
щины и борьбе с лживой господствующей моралью, свидетельствуют хотя бы
слова, написанные им в примечаниях к «Основам политической экономии»
Д. С. Милля: «Приобретение женщиной той самостоятельности в отношении
к мужчине, которой теперь пользуются одни мужчины в отношении к жен-
щине, довольно скоро привело бы нацию к улучшению нравственности». С этой
точки зрения понятно утверждение Чернышевского: «Кто сочиняет нравствен-
ность для других, а не для себя, тот сочиняет плохую нравственность» (см.
Приложения к «Истории одной девушки»). Эта «плохая нравственность»
«делает судьбу женщины, когда она становится развитым человеком, жал-
кой, оиа лишается всякой вероятности счастья», «ей нет хода вперед».
2. Образ Лачинова один из наиболее удавшихся Чернышевскому в ком-
ментируемой повести. Лачинов — своеобразно трансформированный «лишний
человек*, один из тех, «которые загубили свою жизнь в эпоху безнадежной
летаргии общества».
В уста Лачинова Чернышевский вложил знаменательные слова о банкрот-
стве буржуазной революционности. Но Лачинов из этого исторического опыта
сделал неверный вывод о бесплодности любой революционной деятельности.
«Я не могу разделить их самообольщения» — эти слова адресованы Лачино-
вым поднимающейся революционной демократии. Моральная деградация
Лачинова, как показывает Чернышевский, — неизбежный результат неверия
в возможность переделать общественную жизнь, античеловечность которой
он остро ощущал.
3. (См. приложения.) Под именами Благодатского и писателя Онуфриева
Чернышевский изобразил Добролюбова и Гончарова. Из данного отрывка
видно, что мировоззрение Гончарова, умеренного либерала, было органи-
чески чуждо вождю революционной демократии. Напомним, что Чернышев-
ский в своих литературно-критических статьях отзывался о Гончарове
очень холодно, ограничиваясь рядом беглых общих замечаний. Укажем на
характерное место из «Очерков гоголевского периода^: «...Он (Белин-
902

ский) с полною готовностью признавал все достоинства произведений сло-
весности, которые были написаны не в том духе, какой казался ему сообраз-
нейшим с потребностями нашей литературы, лишь бы только эти произведения
имели положительное достоинство. Для примера напомним его отзывы о ро-
мане г. Гончарова «Обыкновенная история» (см. том III наст, изд., стр. 232).
Отзывы о Гончарове, встречающиеся в личной переписке Чернышевского,
неизменно отрицательны, в духе комментируемых мест из повести «История
одной девушки». Напр., «...в холодности Вам не следует упрекать себя, —
писал Чернышевский Некрасову. — Это все равно, что Дружинина упрекать в
пылкости или Гончарова в избытке благородства» (письмо от 5 ноября
1856 г.). Или: «Вообще из людей, участвующих в петербургской журнали-
стике, даже те, которые не любят его (речь идет о Добролюбове)
(по личным отношениям), не имеют сказать о нем ничего, кроме похвал»
(исключение остается за Булгариным, Дружининым и Гончаровым) (письмо
А. С. Зеленому 26 сентября 1856 г.).
Чернышевский дал и объяснение причин своего отрицательного отношения
к Гончарову и ему подобным писателям, которые «не выделялись из толпы
людей благонамеренных» (по своему образу мыслей): «...я не охотник щадить
то, что не нравится мне, когда речь идет о вопросах науки и литературы или
чего-нибудь такого, не личного, а общего. Поэтому я далеко не такого вы-
сокого мнения о некоторых из поэтов и беллетристов моего времени, как люди
более мягкого характера. По-своему, я сужу о них совершенно добродушно.
Но они мелкие люди, кажется мне. И совершенно добродушно высказываемое
о них мнение человека, считающего их мелкими людьми, должно казаться же-
стким большинству публики, привыкшему считать их коупными людьми»
(письмо А. Н. Пыпину, 1883 г., Лит. наел., т. III, стр. 29).
Большой интерес представляет высказывание Чернышевского о принци-
пах критики Добролюбова. Вооруженный самым передовым для своего времени
методом, озабоченный судьбами родного народа, горя страстным желанием
найти пути к счастливому будущему своей родины, критик-публицист Добро-
любов умел глубже, чем сами авторы рецензируемых им произведений, про-
никнуть в смысл созданных писателями образов и картин; так, например,
Добролюбов намного шире, чем сам Гончаров, понял и интерпретировал объек-
тивное значение «Обломова» и обломовщины. В этом заключен смысл ком-
ментируемого нами отрывка из приложения к «Истории одной девушки».
ДРАМА БЕЗ РАЗВЯЗКИ
«Драма без развязки» входит в цикл «Книги Эрато». В «Списке бума-
гам», посланном при письме 12 января 1871 г., об этом цикле Чернышевский
пишет:
«Книга Эрато» — это энциклопедия в беллетристической форме. Я рабо-
таю над нею уже больше двух лет. Это будет нечто колоссальное по размеру.
Канва главного романа: Итальянка, вдова русского вельможи, сама еще
более знатная, — по деду, голландскому банкиру, компаниона лондонской
отрасли Ротшильдов, получает после деда фамильную виллу, Кастель-Бель-
пассо. Поселяется там с детьми, родными, друзьями (друзья люди небогатые);
начинаются спектакли, литературные вечера и проч. и проч.—Это общество-
общество, приключения которого рассказываются в основном, очень много-
сложном романе; а литературные вечера и разговоры по поводу их дают рамку
для бесчисленных эпизодов всяческого содержания. Посылаемые мною эпи-
зоды служат образцами, как разнородны эти вставки».
Специально о «Драме без развязки» здесь сказано: «№ 4. — Драма из
русской жизни. Для эффекта, я посылаю только спектакль первого вечера.
Прочитавши, можно понять, какие споры подымаются в обществе после этого
спектакля. На завтра, спорящие увидят, как решается дело. Решение очень
странно, и подымает новые споры, с новыми эпизодами, — и после, оказы-
вается, что эта драма была написана не без умысла: от решения подымаемого
ею вопроса зависит судьба некоторых из родных хозяйки».
903

Кроме того, в том же письме к жене от 12 января 1871 г. Чернышевский
об этой пьесе писал: «А из того, что посылаю, расскажу тебе о «Драме без
развязки» -*- так назвал я два с половиною действия четырехактной драмы,
которая в полном своем составе называется «Другим нельзя». Остальные
полтора действия пришлю после...»
Сведения о том, каково было дальнейшее содержание драмы, имеются в
воспоминаниях П. Николаева и В. Шаганова (П. Николаев, Личные вос-
поминания о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге, М. 1906, стр. 31—
33). Аналогичный рассказ см. в воспоминаниях В. Шаганова («Н. Г. Черны-
шевский на каторге и в ссылке», СПБ. 1907, стр. 13—14,— сб. «Н. Г. Чер-
нышевский», изд. Об-ва политкаторжан, 1928, стр. 97—98). В воспоминаниях
В. Г. Короленко содержание этого произведения передается в ином ва-
рианте (В. Г. Короленко, Отошедшие, М. 1918, стр. 49—50).
ПОТОМОК БАРБАРУССЫ
В «Списке бумагам», посланном 12 января 1871 г., об этом произведе-
нии сказано следующее: «№ 5. — Три первые главы рассказа «Потомок
Барбаруссы». Это первый рассказ из семейной истории хозяйки. Понятно,
что продолжение этих рассказов охватит историю французской революции
и т. д. до самых последних европейских событий. Эмилия, принцесса Рей-
фельденская, о которой говорится в конце третьей главы,— это нечто вроде
экрана, на котором отражаются фигуры всех эксцентричных руководителей
крайней прогрессивной партии, от Бабера до Маццини».
Из подзаголовка к предисловию: «Написанное для Белого Зала» —видно,
что рассказ «Потомок Барбаруссы», являясь частью «Книги Эрато», относился
к разделу «Чтений в Белом Зале». В воспоминаниях П. Николаева и В. Ша-
ганова о «Рассказах из Белого Зала» говорится как о произведении, которым
должна была завершаться трилогия, начатая «Стариной» и продолженная
«Прологом». П. Николаев сообщает следующее: «Третья часть трилогии:
«Рассказы из Белого дома» (Зала? — А. С.) или «Академия Ниноны», не
была написана, Чернышевский только задумал ее и приготовил для нее мно-
жество отдельных рассказов. Дело происходит уже за границей, на вулкани-
ческой почве Сицилии, где-то около Катании. Волгин с женой тут же; он в
начале романа лежит на холме и, любуясь развивающейся перед ним в долине
картиной мирного труда поселян, вспоминает серое небо далекой родины.
Ему вспоминается, как однажды он зашел в одну избу и увидел там двух
работающих что-то стариков, мужа с женой, и, спросив, что они делают, по-
лучил в ответ: «Отдыхаем, кормилец, отдыхаем!» Он думал о том, что то,
что для интеллигентного человека было бы довольно тяжелой работой, этим
несчастным пасынкам природы казалось легким отдыхом. Но вот взор его па-
дает на скачущую Едали даму в амазонке; она так счастлива, так изящна, так
художественно прекрасна. Разве она не имеет права на жизнь и счастье? Идея
романа вся тут: счастье — это святой и освящающий человека труд в соеди-
нении с всесторонним развитием личности, живущей полною и потому краси-
вою жизнью. В замок собирается целая масса самого разнообразного народа:
рядом с кровной итальянской аристократкой появляется старая казачка с
Дона, рядом с проблематическим существованием незаконной дочери знаме-
нитой венской танцовщицы фигурируют герои всемирной революции и, нако-
нец, многое множество старых знакомых лиц из «Пролога к Прологу». Все
они живут в замке некоей маркизы Бельджиозо, тоже донольно проблема-
тической натуры, по происхождению русской, а теперь не то авантюристки,
не то революционерки, не то настоящей аристократки. Она отдала всей этой
огромной компании свой пышный замок и устроила там белую залу, в ко-
торой происходят заседания тайно-явного общества-академии Ниноны. Лич-
ности постоянно появляются и исчезают; они вступают в сношения с ре-
форматорами всех стран, очевидно намерены сделать какую-то последнюю
отчаянную попытку мирового преобразования; участвуют если не все, то
многие во всех европейских движениях. А пока в Белой Зале происходят
901

спектакли, чтения разных этюдов, иногда научные рефераты, — одним сло-
вом, легким и удобным путем решаются разные вопросы личной нравствен-
ности и общественного переустройства. Дело кончается тем, что компания,
разбитая и разочарованная в попытках общественной деятельности, решается
устроить по крайней мере свое личное счастье и для этого уезжает куда-то
на Маркизские острова, где и основывает свою коммуну на новых началах,
выработанных академией Ниноны» (П. Николаев, Личные воспомина-
ния о пребывании Н. Г. Чернышевского в каторге, М. 1906, стр. 45—47).
В воспоминаниях В. Н. Шаганова содержание «Рассказов из Белого
Зала» представлено несколько иначе. Он тоже считает этот цикл продолже-
нием «трех предыдущих» романов, т. е. «Старины» (названия этого произве-
дения он не обозначает, но содержание рассказывает), «Пролога к прологу»
и «Дневника Левицкого». «Действие «Рассказов из Белого Зала»,—вспоми-
нает В. Шаганов,—открывав гея с 1862—1863 гг. В финале событий, которыми
кончается роман «Пролог», ни одна группа лиц, ни представители этих групп
не остаются удовлетворенными этими событиями. Между тем по зимним ве-
черам, в сельском уединении среди семейства ведутся разговоры о научных,
политических и нравственных принципах, читаются целые рефераты разны-
ми лицами из среды семейства и их заезжими гостями, излагаются предпо-
ложения, планы и возможности лучшего устройства человеческой жизни...»
«Если между этим романом и концом романа «Пролог» вставите (для хро-
нологии) роман «Что делать?», то вот это и будет цикл социальных рома-
нов, написанных Чернышевским. Николай Гаврилович говорил в Александ-
ровском заводе, что его еще часто прельщала мысль написать нечто вроде
романа о том, как группа русских удаляется на один из необитаемых остро-
вов Тихого океана с целью испробовать условия совершенно новой социаль-
ной жизни и возрастить такое поколение, которое бы уже твердой ногой
встало в этой новой жизни. Напоследок он предполагал это ввести как
отдельный эпизод в «Рассказы из Белого Зала» (В. Ш а г а н о в, Н. Г. Чер-
нышевский на каторге и ссылке, СПБ. 1907, стр. 23—24).
МАСТЕРИЦА ВАРИТЬ КАШУ *
«Мастерица варить кашу»—одна из пьес-аллегорий, написанных Чер-
нышевским для товарищеских спектаклей в Александровском заводе. Ее ал-
легорический смысл вскрывается в пересказах В. Шаганова и П. Николаева.
В их воспоминаниях содержание пьесы передается по памяти; ни заглавия
m есы, ни имен действующих лиц они не помнят. Печатного текста пьесы,
помещенного в X томе Полного собрания сочинений 1906 г., они, очевидно, не
принимали во внимание или совсем не знали. Однако совпадение передавае-
мой ими аллегорической пьесы с содержанием «Мастерица варить кашу» со-
вершенно бесспорно. Приводим пересказ В. Шаганова: «Здесь некоторая
дама (власть), забрав в свои руки либералов, составляет с ними комплот для
окончательного закрепощения в своих сетях молодой девушки (читай: на-
род), уже достигшей совершеннолетия. Требовалось ее отдать замуж, но
партия должна быть подыскана такая, чтобы порядок дел от этого не из-
менялся и чтобы ее воспитательница (тут уже власть является в лице жен-
щины) могла беспрепятственно делиться с ее мужем всем ее достоянием.
Девушка сначала надеялась на молодого человека, которого полюбила, но он
был удален бог знает куда, и ничего не было о нем известно. Она уже и сама
начала терять голову и почти давала согласие на брак, предлагаемый воспи-
тательницей, но в самую решительную минуту явился-таки молодой человек
и увел девушку у всех из-под носу. Тут было очень интересное вводное
лицо — историограф — и милые сценки кокетства власти с либералами»
(В. Ш а г а н о в, «Н. Г. Чернышевский на каторге...» СПБ. 1907, стр. 12).
О том же несколько подробнее рассказывает П. Николаев («Личные воспо-
минания...», М. 1906, стр. 28—30).
* В составлении примечаний к этой пьесе принял участие А. Гуральник.
9(75

В. И. Ленин высоко оценил борьбу Чернышевского с либералами. «Он
резко проводил ту линию разоблачений измен либерализма, •— писал
Ленин,—которая лоныне ненавистна кадетам и ликвидаторам» (Соч.,
изд. 4-е, т. 20, стр. 224). О том, что Чернышевский остался верным своей
ненависти к либералам, которые рассыпались громкими фразами по поводу
вопиющих явлений русской жизни и ровно ничего не делали, чтобы вы-
ступить на активную борьбу с ними, свидетельствуют многие беллетристи-
ческие произведения периода сибирской ссылки. Так, например, Чернышев-
ский проявил свое скептическое отношение к пассивному либерализму рус-
ской интеллигенции в 3-й части романа «Рассказы из Белого Зала». Вожди
и деятели «всемирного переворота», окончательно разочаровавшись в его
возможности, решили покинуть родину и отправиться на Маркизские ост-
рова, чтобы там, в поучение человечеству, основать новую утопию.
Пьеса-аллегория «Мастерица варить кашу» дополняет рядом любопыт-
ных деталей известную нам непримиримую критику Чернышевским русского
либерализма. Напомним, что либералов, этих «красноречивых партизанов
разных прекрасных идей», Чернышевский называл не иначе, как «дурачьем»,
«болтунами», «хвастунами», говоря, что кроме мерзости «наши господа эман-
сипаторы» ничего сделать не могут,
АКАДЕМИЯ ЛАЗУРНЫХ ГОР
По замыслу автора, «Академия Лазурных гор» должна была составить
цикл произведений разного содержания при общности целого. См. об этом
письма Н. Г. Чернышевского к М. М. Стасюлевичу от половины февраля
1875 г. и А. Н. Пыпину от 3 мая 1875 г.
Первый вариант содержания «Академии Лазурных гор», помещенный в
письме Н. Г. Чернышевского к А. Н. Пыпину от 3 мая 1875 г., не имеет
полного совпадения с беловою рукописью.
ОТБЛЕСКИ СИЯНИЯ»*
1. Роман «Отблески сияния» остался незаконченным. Предварительный
набросок представляет интерес главным образом для биографов Чернышев-
ского. Беглыми, как бы случайными указаниями, рядом намеков автор дает
понять, что центральный герой романа—демократ, его устами Чернышевский
высказывает свое отношение к некоторым важнейшим явлениям современной
ему общественной и научной жизни (см. о Парижской Коммуне, об эволю-
ционной теории Дарвина). Самохарактеристика Владимира Васильевича, его
манера мыслить, а главное —■ те данные о научной и революционной деятель-
ности главного героя романа, которыми мы располагаем, свидетельствуют о
близости Владимира Васильевича к демократическому лагерю.
2. «И слушал я их ученое вранье о неотвратимости зла и о его благо-
творности»... Чернышевский неоднократно выступал против «ученого вранья
о неотвратимости зла и его благотворности». В частности, одна из последних
крупных статей Н. Г. «Происхождение теории благотворности борьбы за
жизнь. (Предисловие к некоторым трактатам по ботанике, зоологии и
наукам о человеческой жизни)», опубликованная в «Русской мысли» за
1888 г., № 9, прямо перекликается с гневной критикой этой теории, которую
мы находим в данном отрывке «Отблесков сияния».
Чернышевский доказывал, что теория благотворности борьбы за жизнь,
которая из ботаники и зоологии «расползлась по наукам о человеческой
жизни» (см. Поли. собр. соч. в 10 тт., С.-Петербург. 1906, т. X, ч. 2,
стр. 16), имеет «публицистический характер» и что для правильного ее по-
нимания необходимо напомнить исторические обстоятельства, при которых
она возникла, и политические мотивы, которыми она порождена (там же,
* В составлении примечаний к этому роману принял участие А. Гу-
ральник.
906

стр. 17). По мнению Чернышевского, Дарвин, пытаясь приложить свою тео-
рию к истории развития человеческого общества, повторяет зады учения Маль-
туса, «защищавшего политические системы, отвергавшего всякие реформы».
Н. Г. подчеркивал, что развитие политической экономии сдало в «историче-
ский архив» подобные теории.
Удар Чернышевского, по существу, был направлен не столько по эволюци-
онной теории Дарвина, сколько по т. н. «дарвинистам-социологам», пытавшим-
ся учением Дарвина оправдать «войну всех против всех». Между тем теория
Дарвина вовсе не может служить оправданием этой «войны всех против всех».
Сам Дарвин плохо разбирался в общественных вопросах. Этим, как ука-
зывал Энгельс, объясняется тот факт, что он без всякой критики принял
реакционное учение Мальтуса о народонаселении. Но его огромный ум предо-
хранял его от тех крайностей, в которые впадали многие из его «учеников».
В этом отношении любопытно примечание редакции к названной статье Черны-
шевского:
«Русская мысль» несколько раз помещала статьи в разъяснение и за-
щиту эволюционной теории от односторонних на нее нападок. В нашем об-
ществе, однако, продолжают иногда смешивать эту плодотворную научную
теорию с попытками сузить ее смысл и значение, с стремлением доказывать,
что эволюция (трансформизм) обуславливается исключительно борьбой за
существование, которая будто бы всегда благодетельна, всегда ведет к про-
грессу. В виду такого смешения понятий редакция «Русской мысли» сочла
своим долгом дать место статье писателя Старого трансформиста, как он на
этот раз подписался».
По указанному отрывку из «Отблесков сияния» видно, что Чернышев-
ский выступает против перенесения контрреволюцией учения «о борьбе
за жизнь» в человеческое общество. Отсюда возмущение Владимира Василь-
евича «рассудочными учеными», оправдывающими общественное зло («зло—
источник добра»), поэтому он так едко высмеивает тех, кто звериный
закон эксплоатации, угнетения человека человеком, возводит в извечную
и благодатную силу прогресса. «Истинный создатель цивилизации,
истинный творец наук и искусств—-тигр. Возблагодарим его и будем подра-
жать ему для блага человечества». (Блестящей пародией на мальтузианство
являются слова Вл-ра Вас-ча: «Чахотка — избавитель человечества от раз-
вития болезни в людях. Не убивай она болезненных, болезненные размно-
жались бы. Итак, надобно для блага человечества... и т. д. Ведь Мальтус и
его последователи утверждали, что нищета, бедствия народа — результат
излишка населения, болезни и пороки — результат «нерассудительности мас-
сы народа в деле размножения» (Чернышевский, Поли. собр. соч.,
т. X, ч. 2, стр. 19). Политический смысл гневной тирады Владимира Ва-
сильевича против «благоразумных ученых» становится ясным, если вспом-
нить, что Чернышевский видел причины страшной судьбы миллионных масс
в «дурных политических учреждениях» каждой данной страны (там же,
стр. 19) и призывал к революционному преобразованию этих «политических
учреждений».
3. Чернышевский умел мастерски вплетать в повествовательную ткань
своих беллетристических, написанных эзоповским языком произведений сти-
хотворные цитаты для передачи самых сокровенных своих мыслей. Чаще
всего это были стихи соратника и друга Чернышевского — Н. А. Некрасова
(см., напр., «Что делать?»).
В данном случае отрывки из некрасовского стихотворения «Рыцарь на
час», обрамляющие рассуждения Владимира Васильевича о «благоразумных
ученых», которые предают интересы угнетенного народа и оправдывают по-
литику угнетения, содержат в себе прямой призыв к революционной борьбе.
4. «Женщины-рабыни, рабыни не люди...» К эмансипации женщин герои
романа возвращаются неоднократно. Подробнее об отношении Чернышевского
к вопросу об освобождении женщины и его борьбе с господствующей хан-
жеской моралью см. в комментарии к «Истории одной девушки».
5. «Почему он медлил, мы не знаем...» и т. д. до «мы напрасно осуждали
907

его». Один из многих намеков, рассеянных по роману, на участие В-ра
Вас-ча в каком-то революционном деле. Длительное пребывание В-ра Вас-ча
за границей, указание на то, что он «рисковал за дело добра», наконец, дву-
кратное многозначительное упоминание Парижской Коммуны, о которой В-ра
Вас-ча просят рассказать, — все это делает возможным предположение,
что герой романа сражался на баррикадах Парижской Коммуны. Характерно
объяснение причины угнетенного состояния духа В-ра Вас-ча: «Мы хорошо
знаем, упадок духа произведен в вас не каким-нибудь личным горем... я чув-
ствую ту печаль, которая гнетет вас. Мне понятна, нам всем понятна ваша
скорбь». Сам В-р Вас-ч объясняет: «Это началось с Парижской
Коммуны. Были удары и прежде. Но те я кое-как выносил. А это было так
умно, так умно, что я не вынес, и стал падать духом».
6. «Я не могу жениться; человеку с моим характером, жениться—значит
погубить жизнь женщины, которая станет его женою. То, что погубил бы он
и свою жизнь уж неважная вещь сравнительно с этим. Я не женюсь ни-
когда». Еще один намек на то, что герой романа посвятил себя революции.
7. «Говорите. Мы знаем: это итти на смерть»... и дальше. Это место мо-
жет служить ключом ко всему роману. Несмотря на то, что в России спала
волна революционного подъема, отсутствует революционная ситуация на За-
паде, совсем недавно потерпела поражение Парижская Коммуна и наступает
полоса всеобщей реакции, Чернышевский остается верным революционной
тактике, призывает беречь и готовить кадры для будущих бо^в, наступление ко-
торых неминуемо. Чернышевский указывает на то, что В-р Вас-ч имел едино-
мышленников, соратников, готовых по его зову пойти навстречу любой
опасности.
8. «Они были одно товарищество...»
Действие романа развертывается на фоне усадьбы, обрисованной в не-
сколько утопических чертах. «Товарищество», организатором которого яв-
ляется Лоренька,— кооперативного типа хозяйство, несколько напоминающее
по своим принципам швейную мастерскую Веры Павловны («Что делать?»).
Чернышевский говорит о разумной планировке этого хозяйства, о восьмича-
совом рабочем дне, об отношении членов «товарищества» к труду, о положе-
нии работниц, сочетающих физический труд с культурными занятиями: чте-
нием серьезных книг и романов, игрой на рояле, изучением французского
языка; имеется общая касса, подчеркивается рентабельность подобного рода
хозяйств, указывается на ряд выгодных усовершенствований и на применение
передовой для того времени техники и достижений агронауки; строятся на-
сыпи, осушаются болота и т. д.
Однако напомним, что Чернышевский «был не только социалистом-уто-
пистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять на все
политические события его эпохи в революционном духе, проводя—через
препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы
масс за свержение всех старых властей» (В. И. Ленин, Соч., изд. 4-е,
т. 17, стр. 97). Чернышевский понимал, что простое кооперирование, не-
смотря на его очевидную выгодность и разумность, при существующем строе
не может привести к радикальному улучшению положения народа. Не мир-
ное кооперирование, а революция —■ единственный выход из положения. От-
сюда сдержанный тон, несколько скептическое, местами ироническое отно-
шение к «усадьбе» Лореньки.
9. Ценнейшее свидетельство о том, что Чернышевский в ссылке знал
о Парижской Коммуне. По контексту романа видно, что он готов был упрек-
нуть коммунаров за некоторые ошибки, но ясно и то, что он полностью
поддерживал их революционную тактику.

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ
КОММЕНТАРИИ *
В настоящем томе произведения помещаются в хронологической после-
довательности. Произведения, направленные из Сибири одновременно с пись-
мом к жене от 12 января 1871 года, располагаются в том порядке, в каком
они перечислены <в приложенном Н. Г. Чернышевским к письму «Списке
бумагам». В конце тома, в приложении, даны наиболее крупные и значитель-
ные отрывки, не вошедшие в окончательный текст напечатанных произведе-
ний, и уцелевшие фрагменты неизвестных нам утерянных произведений.
Авторские рукописи, по которым печатаются произведения, входящие в
настоящий том, имеют значительные особенности в правописании. Черны-
шевский пишет: прийду, сватьба, цаловать и пр. Все наречия, начинающиеся
с предлогов, у Чернышевского пишутся в два слова через дефис: в-дали,
с-верху, за-проста, в-вдвоем, с-высока, по-пусту и т. п. «Моя орфография,—
писал Чернышевский М. Стасюлевичу, — кое в чем, быть может, отличается
от принятой «Вестником Европы». Не знгю хорошенько, так ли это. Я не
обращаю внимания на такой вздор, читая книги. Но если так, то не может
же журнал менять орфографию по статьям. Само собою разумеется, для меня
всякая моя ли, чужая ли орфография — совершенно все равно. Важны лишь,
в некоторых конструкциях фраз, знаки препинания, потому что ими оттеня-
ются тот или другой колорит смысла фразы. Я отмечаю на полях рукописи,
где своеобразность моих знаков препинаний — не недосмотр мой или ошибка
мся, а действительное пособие для правильной колоризации произношения,
то есть характера фразы». Из рукописи «Академия Лазурных гор» Черны-
шевский приводит примеры своеобразного употребления знаков препинания:
«Кругом, шли живые разговоры».
В рукописях других произведений авторских замечаний, комментирую-
щих знаки препинания, не имеется Однако интонационный характер пунк-
туации сохраняется: «За обедом, доклад будет подписан»... «Теперь, Петр
Степанович прочел объяснение загадки»... (примеры из «Пролога»). В на-
стоящем издании сохраняются особенности пунктуации автографа, но текст
печатается по новой орфографии.
ПРОЛОГ
Текст романа имеется в двух рукописях:
1. Автограф, хранящийся в Центральном государственном литературном
архиве (№ 989). Рукопись содержит в себе 57 листов большого почтового
формата, из коих «Пролог пролога» занимает лл. 1—34 и «Дневник Левиц-
кого»— лл. 35—57. Текст занимает сплошь обе стороны листов, написан
всюду рукою Н. Г. Чернышевского очень убористым мелким почерком с по-
правками внутри строк и на полях. Верх первого листа, где было написано
заглавие и начало романа, отрезан. Имеющийся текст начинается словами:
* Составлены А, П. Скафтымовым.
909

«Твоя правда, голубочка, — вяло согласился муж». Текст, который нахо-
дится на обратной стороне отрезка, от слов: «Не велико затруднение» до
слов: «так он за молодыми знакомыми», также отсутствует. Рукопись обры-
вается в конце первой страницы 57-го листа на точке с запятой, поставлен-
ной за словами: «пусть, это правда». Вторая (оборотная) сторона 57-го
листа остается совершенно свободной (единственное неисписанное место из
всех 57 листов). Видимо, здесь Чернышевский приостановил работу.
Эта рукопись была отправлена Чернышевским из Сибири в Петербург,
частным путем, «с оказией», при письме к жене от 12 января 1871 года
в общей «пачке» произведений, перечисленных самим Чернышевским в особо
приложенном «списке» и до 1906 года находившихся в бумагах А. Н. Пы-
пина.
Впервые по автографу «Пролог» был напечатан М. Н. Чернышвским в
Полном собрании сочинений Н. Г. Чернышевского, т. X, СПБ. 1906. Тогда
же особым оттиском из собрания сочинений «Пролог» вышел отдельной кни-
гой. В 1909 году был повторен выпуск такого же оттиска. Новое издание
романа по авторской рукописи появилось в «Избранных сочинениях Н. Г. Чер-
нышевского», т. V, Гиз, М.—Л. 1932.
Для отдельного издания романа 1936 года (изд, «Academia») текст
вторично сверен с авторской рукописью. В этом издании в вариантах отме-
чены все имеющиеся в рукописи авторские поправки и зачеркнутые места.
Указаны также и разночтения сравнительно с копией М. Д. Муравского (см.
ниже), по которой печатались лондонское и другие заграничные издания
романа, и отличия от автографа, какие вкрались в издание М. Н. Черны-
шевского.
2. Рукопись-копия, хранящаяся там же (инв. № 1793), содержит лишь
текст «Пролог пролога», написанный на 64 листах большого формата тремя
разными перемежающимися почерками. Копия снималась, главным образом,
М. Д. Муравским, находившимся на Александровском заводе в ссылке одно-
временно с Чернышевским. М. Д. Муравский, вернувшись в Россию, передал
список романа Гл. Успенскому. От Гл. Успенского эта копия была получена
Германом Лопатиным, передавшим рукопись П. Л. Лаврову. По этой копии
«Пролог пролога» впервые издан П. Л. Лавровым в Лондоне в 1877 году
без обозначения имени автора (Пролог. Роман из начала шестидесятых годов.
Ч. 1-я. Пролог пролога. «Вперед». Лондон. 1877).
На первом листе рукописи приклеена полоска бумаги, на которой напи-
сано: «Рукопись, с которой набирался «Пролог» в Лондоне». Подписи нет.
Почерк неизвестный. О том, что с этой рукописи действительно происходило
печатание романа, свидетельствуют также имеющиеся на ней типографские
пометки. Внешний вид рукописи говорит о том. что она, до отправления ее
в типографию, находилась на руках многочисленных читателей: латертые
страницы, потрепавшиеся и изорванные края и пр. Потрепанность некоторых
листов, очевидно, была столь велика, что редактору П. Л. Лаврову при-
шлось по краям делать наклейки новой бумаги и восстанавливать отпавшие
начертания слов. Здесь, в этих восстановленных надписях, легко узнается
почерк П. Л. Лаврова. Им же подписывались внутри рукописи имена и фа-
милии персонажей романа в тех случаях, когда они обозначены автором
только инициалами. Разночтения этой копии сравнительно с автографом
указаны в разделе вариантов в отдельном издании романа 1936 года (изд.
«Academia»).
В настоящем издании роман печатается по автографу с восполнением
отрезанного текста (на первом листе) по копии М. Д. Муравского.
Имена и фамилии персонажей в авторской рукописи иногда обозначаются
лить инициалами. Все сокращения подобного рода в печатном тексте заме-
няются полными начертаниями.
В автографе иногда одни и те же лица названы разными именами. Так
Илатонцев в первой части романа назван Николаем Андреевичем или Петро-
вичем, во второй же части Виктором Львовичем или Борисовичем. Дочь
Илатонцева в первой части романа называется Надеждой Николаевной, а во
910

второй части Надеждой Викторовной. Тенищева называется Алиной Кон-
стантиновной или Александровной.
Подобные изменения в именах явились результатом авторского недо-
смотра. В настоящем издании даны одинаковые обозначения имен, с выбо-
ром того имени, которое для данного лица автором употребляется наиболее
постоянно. Для Илатонцева взято обозначение Виктор Львович, так как Ни-
колаем Андреевичем или Петровичем он назван несколько раз лишь в первой
части романа, где он является лицом только эпизодическим. У дочери его
оставлено всюду имя Надежды Викторовны. По тому же принципу за Тени-
щевой оставлено имя Алины Константиновны.
Заметим также, что в рукописи при названиях действующих лиц по
отчеству Чернышевский часто пользуется формой произношения, принятой в
просторечии: вместо Алексеевич пишет Алексеич, вместо Данилович пишет
Данилыч и т. д. В тех случаях, где Чернышевский при полном написании
отчества дает его в сокращенной форме, форма сохраняется, и тогда мы вос-
станавливаем имя согласно инициалам.
«Пролог пролога» и «Дневник Левицкого» являются лишь частями заду-
манного Чернышевским большого цикла произведений с общей автобиографи-
ческой тематикой («Старина», «Пролог», «Чтения в Белом зале»). Писался
этот цикл в Александровском заводе (1867—1871). Отдельные части из
написанного и задуманного произведения Чернышевский рассказывал своим
товарищам по ссылке. Сведения об этих рассказах остались в воспоминаниях
С. Г. Стахевича («Среди политических преступников. Н. Г. Чернышев-
ский», Сб. «Н. Г. Чернышевский», изд. О-ва политкаторжан, М. 1928,
стр. 67—74), В. Н. Шаганова («Н. Г. Чернышевский на каторге и в ссылке»,
СПБ. 1907, стр. 15—25), П. Николаева («Личные воспоминания о пребыва-
нии Н. Г. Чернышевского в каторге», М. 1906, стр. 38—-47). См. также ком-
ментарии к произведению «Потомок Барбаруссы».
«Старина», «Пролог» и «Чтения в Белом зале», являясь звеньями одной
цепи, должны были сохранять внутреннюю целостность. Каждая из частей
этого общего цикла могла восприниматься как отдельное произведение. «На-
чинается самостоятельно, — писал Чернышевский о «Прологе пролога», —
псе понятно и не читавшему «Старины» (Полное собр. соч., 1901, т. X,
стр. 29). При этом «Пролог пролога» Чернышевский считал произведением,
творчески более законченным, чем «Дневник Левицкого». Посылая рукопись
«Пролога», Чернышевский предназначал ее для печати, между тем как
«Дневник Левицкого» подлежал дальнейшим изменениям. «Дневник Левиц-
кого», ■—-писал Чернышевский, — начало второй части «Пролога», брошенное
мною. Может быть, годятся для печати эпизоды об Аннушке и о Настеньке,
в виде отрывков. То, что относится к Илатонцевой и к Мери, посылаю
только для прочтения и сбережения». (Там же, стр. 29).
Первоначально Чернышевский, чтобы избежать цензуры, предполагал
печатать роман за границей, на французском или английском языке, и лишь
noiOM счел возможным, при условии некоторых переделок, издать его в Рос-
сии: «Прошу напечатать, сколько возможно по цензурным условиям. Если
уцелеет хоть половина, и то хорошо. Я писал с мыслью издать во француз-
ском или английском переводе. В русском издании надо выбросить все, что
относится до литературных занятий Волгина, и вставить, где понадобится по
две, по три фразы, в которых объяснялось бы, что он был адвокат при ком-
мерческом суде (эти адвокаты были уже и в те времена)». (Там же, стр. 29.)
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДЕВУШКИ
Печатается по авторской рукописи, хранящейся в Центральном государ-
ственном литературном архиве (№ 993). Рукопись состоит из 24 листов
малого почтового формата. На первом листе по углам рукописи отмечены со-
кращения имен и фамилий героев повести.
911

Впервые напечатана под заглавием «Тихий голос» в Полном собрании
-сочинений Н. Г. Чернышевского, т. X, СПБ. 1906.
В «Списке бумагам», посланным 12 января 1871 года, об этой пове-
сти Чернышевским сказано следующее: «История одной девушки». Каран-
дашом обозначено, что должно вычеркнуть. Повесть остается будто недопи-
сана. Но это лучше для внушения морали, которая понятна и без вычеркну-
того».
Зачеркнутые места, ввиду их значительного объема, воспроизводятся в
■приложении.
ДРАМА БЕЗ РАЗВЯЗКИ
Печатается по авторской рукописи, хранящейся в Центральном государ-
ственном литературном архиве (№ 1004). Рукопись состоит из 25 листов
почтового малого формата. В начале рукописи первое название пьесы —
«Другим нельзя» — перечеркнуто. Оставлено лишь второе название, которое
раньше было в подзаголовке: «Драма без развязки, игранная на домашнем
театре М. А. Б-ой». Это заглавие — «Драма без развязки» — подтверждено
письмом Чернышевского» которое цитируется ниже. Заглавие «Другим
нельзя» могло получить оправдание только в последующем продолжении
пьесы. В конце последней страницы рукописи зачеркнуты строки, свидетель-
ствующие, что пьеса имела продолжение. После слов Елены Михайловны и
ремарки («Идет. За нею Горбылев») написано, потом зачеркнуто: «Коро-
ваев один. Потом Парадизов, одетый не бедно. Короваев, как остается один,
закрывает лицо руками, подавляя вырывающийся у него стон. Поднимает
голову от рук и опрокидывается на спинку дивана, — или стола, или стула,
или какая есть мебель, — вздыхая с тяжелым: о-о-х! —прикладывает руку ко
лбу. Сидит так. Встает. Ходит с опущенною головою».
На этих словах заканчивается последняя страница рукописи. Вместо
зачеркнутого на полях написано: «Хозяйка театра встает в своей ложе и
говорит: «Идем пить чай. Вторую половину драмы мы увидим завтра».
Пьеса под заглавием «Другим нельзя» была впервые напечатана в Пол-
ном собрании сочинений Н. Г. Чернышевского, т. X, СПБ. 1906.
ПОТОМОК БАРБАРУССЫ
Печатается по авторской рукописи, хранящейся в Центральном государ-
ственном литературном архиве. Рукопись беловая, состоит из 6 листов боль-
шого почтового формата (№ 1023).
Впервые напечатано в Полном собрании сочинении Н. Г. Чернышевского,
т. X, СПБ. 1906.
Рассказ принадлежит к циклу «Книги Эрато» (см. примечания к пьесе
«Драма без развязки»).
ВЕЛИКОДУШНЫЙ МУЖ
Печатается по авторской рукописи, хранящейся в Центральном государ-
ственном литературном архиве (№ 1006). Рукопись состоит из 9 листов
большого почтового формата (18 страниц). Нумерация листов дана рукою
Чернышевского (1—7 и 1—2). Рукопись черносая, с поправками и замеча-
ниями по тексту и на полях.
Впервые напечатано в Полном собрании сочинений Н. Г. Чернышевского,
т. X, СПБ, 1906.
Первоначально начало комедии имело иную (потом зачеркнутую) редак-
цию; см. приложение.
Со слов Кайданова: «...или будете уговаривать...» до слов Полянского:
912

«До свиданья (встает, громко) Прохор Маркелыч...» было зачеркнуто, потом
восстановлено. Против этого места рукою Чернышевского написано: «Видел я,
что у вас, Николай Васильич, слишком много страха, чтобы не вышло опять
шесть листов вместо одного. Думал, думал и решил: «Ну, бог вам судья,
пусть останется без вступительной сцены между вами и Максим Николае-
вичем. А главное, устал и ленюсь. Пусть же останется, как там написано
начало. Восстановите вычеркнутые нами а разговоре Полянского с Кайдано-
ьым о 11афнутьевых».
] 1ачинаи с 13-го явления Праведной в рукописи именуется Пафнутьевым.
МАСТЕРИЦА ВАРИТЬ КАШУ
Печатается по авторской рукописи, находящейся в Центральном госу-
дарственном литературном архиве (№ 1005). Рукопись на 32 листах;
листы 1, 25—32 писаны чернилами, листы 2—24 писаны карандашом.
Внешний вид рукописи носит следы большого употребления; листы 30-—32
надорваны.
На первой странице рукописи последовательно перечеркнуты следующие
названия пьесы: «Размазня и кашевар»; «Тише едешь, дальше будешь.
Пастораль в трех действиях»; «Тише едешь, дальше будешь, или кто тут
варит кашу?»; «Варение каши, пастораль в одном действии, с прибавлением
драмы—Плоды народной мудрости, также пастораль в одном действии,
с прекрасною песнью рыбака»; «Варение каши, пастораль в одном действии,
с прибавлением драмы также в одном действии — Тише едешь, дальше бу-
дешь или Плоды народной мудрости с преподаванием всех полезных наук»;
"Мастерица варить кашу. Жених ил Америки. Пастораль и одном ден-
ивии».
В явлении 12-м, после слов Иннокетьева: «Альбом рисунков Агнесы
Ростиславовны. Вот я вам покажу» — в рукописи следует зачеркнутое, см.
приложение.
В явлении 18-м, после слов Агнесы Ростиславовны: «...(томно).
Устала»-—в рукописи следует зачеркнутое, см. приложение.
Шесть последних листов рукописи, после слов Городищева: «Конечно,
Агнеса» — имеют особую пагинацию; на полях первого листа рукою Черны-
шевского написано: «Вот так-то всегда выходит у людей с истинно великою
душою: думал наградить вас одним листком, а награждаю целыми шестью.
Пойте же:
Радость наша велика,
Благотворная рука
Наградила нас
(и прибавляет прозою) выше заслуг наших — это выражение вы займете у
Румянцева».
Впервые пьеса была напечатана в Полном собрании сочинений
Н. Г. Чернышевского, т. X, СПБ. 1906.
АКАДЕМИЯ ЛАЗУРНЫХ ГОР
Текст «Академии Лазурных гор» имеется в двух автографах. Первый по
времени был послан Н. Г. Чернышевским А. Н. Пыпину из Вилюйска при
письме о г 3 мая 1875 года через якутского губернатора. До адресата эта
посылка не дошла. Письмо было задержено в III отделении и впервые было
опубликовано в «Литературном наследим» Н. Г. Чернышевского, т. 2,
М.—Л. 1928.
Второй авторский текст «Академии Лазурных гор» был послан
Н. Г. Чернышевским А. Н. Пыпину из Вилюйска при письме от 10 июня
1875 года. Этот текст был найден М. Н. Чернышевским в бумагах А. Н» Пы-
013

пина и напечатан в Полном собрании сочинений Н. Г. Чернышевского,
том X, стр. 13—25. Получение Пыпиным «Академии Лазурные гор»
М. Н. Чернышевским было ошибочно приурочено к 1870 году.
При бумагах Н. Г. Чернышевского находились его письма, адресованные
к А. Н. Пыпину (от 29 апреля 1870 года) и М. М. Стасюлевичу (без
даты), где Чернышевский писал о своих произведениях, которые он посылал
или которые имел в виду послать из Сибири для печати. На письме
Н. Г. Чернышевского к А. Н. Пыпину была сделана рукою А. Н. Пыпина
помета: «Получено в июле 1870 года». М. Н. Чернышевский счел, что вся
нашедшаяся у Пыпина пачка сибирской беллетристики Н. Г. Чернышевского
была им прислана при этом письме к А. Н. Пыпину вместе с недатирован-
ным письмом к М. М. Стасюлевичу.
Впоследствии, после опубликования писем Н. Г. Чернышевского из
Сибири (в свое время задержанных III отделением), стало ясно, что собрав-
шаяся у А. Н. Пыпина пачка бумаг Н. Г. Чернышевского состояла из посы-
лок разного времени. В частности выяснилось, что тот автограф, по кото-
рому «Академия Лазурных гор» была напечатана М. Н. Чернышевским в
X томе Полного собрания сочинений 1906 г., был послан Н. Г. Чернышев-
ским из Вилюйска А. Н. Пыпину при письме от 10 июня 1875 г. Об этом
свидетельствует полное совпадение внешнего вида рукописи с тем, что о ней
говорится в этом письме. Н. Г.. Чернышевский здесь пишет: «Посылаю тебе
первые семь листов беловой рукописи моего громадного комплекта рассказов
и разговоров «Академия Лазурных гор», и листок заметок о них, для тебя
и для типографии». Автограф, каким располагал М. Н. Чернышевский,
состоит как раз из семи листов беловой рукописи почтового малого формата
и одного (восьмого) листа заметок, озаглавленных автором «Для облегчения
правильности набора и корректуры».
В настоящем издании текст «Академии Лазурных гор» воспроизводится
по беловой авторской рукописи Центрального государственного литератур-
ного архива (№ 1002). Часть приложения, озаглавленная: «Для облегчения
правильности набора и корректуры», воспроизведена здесь:
«...Транскрипция английских имен у меня, быть может, тоже, не схо-
дится с правилами транскрипции «Вестника Европы». Да я и не умею выго-
ьорить правильно ни одного английского слова. Я знаю англ. язык насколько
лишь существует он для зрения, в виде печатных страниц. Выговора слов я
не знаю, в большей части слов. А собственно английский способ выговоре
внуков, и вовсе неизвестен мне.
Следовательно, моею транскрипциею английских имен, невозможно руко-
водиться при чтении корректуры. И я помещаю здесь английские формы
имен рядом с моею транскрипциею, чтоб она могла быть исправлена, если
она несходна с транскрипциею «Вестника Европы».
Заметка для тебя, мой милый Сашенька, и для Стасюлевича.
Заглавие первого рассказа:
«Обед в Кристальном Дворце».
Натурально, я не знаю, можно ли вообще обедать в самом Кристальном
Дворце, или там только можно иметь чашку чаю, рюмку вина, а обедать
уходить в примыкающие к нему гостиницы.
Но — я умею помнить, в чем состоят бесчисленные пробелы моего знания
по каждому обыденному делу. И, я всегда выставляю вперед обстоятельства,
при которых необходимо правилен мой рассказ о ходе дела. Так, например,
и по этому делу об обеде.
Этот обед — желание нескольких дам из самой высокой аристократии.
I Io просьбе мужа одной из них, от имени всех их, — распорядители Кри-
стального Дворца с удовольствием устраивают, разумеется, великолепнейший
импровизированный обеденный зал во Дворце, — зал исключительно для
этого обеда».
ОМ

ОТБЛЕСКИ СИЯНИЯ
Печатается по авторской рукописи, хранящейся в Центральном государ-
ственном литературном архиве (№ 992).
Рукопись состоит из листков малого почтового формата, распределенных
на четыре группы. Первая группа содержит в себе 29 листов (58 страниц);
здесь помещено письмо Чернышевского к А. Н. Пыпину и текст первой части
романа. Листы перенумерованы карандашом рукою самого Чернышевского.
Последняя страница первой части показана цифрой 58, а первая страница
второй части занумерована цифрою 69. Очевидно, существовало еще 11 стра-
ниц первой части. Вторая группа содержит в себе 20 таких же листов. Здесь
помещен текст второй части романа. Текст в конце тоже прерывается на
полуфразе. По всей рукописи, и в тексте и на полях, имеется много вставок
и исправлений.
Когда был написан роман, об этом точных данных не имеется. Даты
нет ни в препроводительном письме к А. Н. Пыпину, ни на рукописи романа.
По сличению бумаги, на которой написан роман, и бумаги, на которой писа-
лись Чернышевским из Сибири письма к жене и детям, можно предполагать,
что роман писался в 1882 году, во всяком случае, не раньше второй поло-
вины 1879 года. Только с этого времени имеются письма, написанные на
бумаге, тождественной с бумагой рукописи «Отблесков». Письма 1882 года
почти все сплошь писались на такой бумаге.
В 1916 году рукопись «Отблесков сияния» поступила в Рукописное
отделение Академии паук от действительного члена Якутского отдела Рус-
ского географического общества и члена якутского суда Дмитрия Ивановича
Меликова. В препроводительной бумаге в Академию наук Д. И. Меликов
сообщал, что рукопись была ему прислана от самого Н. Г. Чернышевского
«в мае 1884 года с посторонним лицом». Эту версию передачи рукописи
оспаривал М. Н. Чернышевский, однако документальные материалы свиде-
тельствуют в пользу правильности сообщений Д. И. Меликова. (См. об этом
подробнее в статье об «ОтГ>\есках сияния» в сборнике «Н. Г. Чернышевский»,
Саратов. 1928, стр. 245—247.)
Как и другие произведения Чернышевского, роман «Отблески сияния»
является произведением незаконченным. Чернышевский считал его лишь
началом нового большого цикла. Направляя роман А. Н. Пыпину, Черны-
шевский писал: «Продолжение будет через два, три месяца. Это громадный
роман, этот «Отдел второй, общий заказ», и он лишь действительно заказ,
в котором сделаны легкие очерки главных контуров тем, которым счет ■—
десятки и десятки, и которые — или повести, или сказки (волшебные или
престо фантастические) и целые романы. Это будет «Отдел третий. Фанта-
зии».
Написанную часть романа Чернышевский считал достаточной, чтобы воз-
будить интерес и иметь большой успех, и он советовал эту рукопись «напе-
чатать не дожидаясь продолжения». «Если нельзя печатать по-русски, то
надобно перевести на английский и французский (на оба лучше) и напе-
чатать в Лондоне и в Париже — роман имеет настолько достоинства, что это
даст деньги». При печатании Чернышевский просил полного сохранения
тайны: «Здесь абсолютная тайна... Псевдоним для подписи—какой угодно.
Об этом вымышленном авторе можно напечатать в примечании к печатаемой
главе какую угодно историю; например, он молодой человек, он умер; вот
те из его рукописей, что отдал он в распоряжение нам; остальные его руко-
писи в руках у его родных и они обещали, разобрав их, отдать нам, или
что-нибудь, что угодно — лишь бы облегчить возможность печатания и со-
хранения тайны».
Роман печатается впервые.
915

ВЕЧЕРА У КНЯГИНИ СТАРОБЕЛЬСКОЙ
Повесть «Вечера у княгини Старобельской» была написана Н. Г. Черны-
шевским в декабре 1888 года. Текст повести был отправлен из Астрахани
в редакцию «Русской мысли» для печати в три приема-—15, 18 и 20 де-
кабря. Чернышевский спешил подготовить повести к январской книжке «Рус-
ской мысли» за 1889 год. (См. письмо его В. М. Лаврову от 20 декабря
1888 года. «Литературное наследие», т. III, стр. 340.) В письме к В. М. Лав-
рову 29 декабря 1888 г. Чернышевский отметил небольшой срок, в какой
была написана повесть: «...рамка романа создана и целая довольно большая
повесть написана — в три недели» («Литературное наследие», т. III, стр. 360).
Текст повести имеется в двух рукописях. Одна рукопись (№ 1000), на-
писанная рукою К. М. Федорова, с многочисленными поправками и встав-
ками самого Н. Г. Чернышевского, содержит в себе лишь ее начало. Рукопись
написана на 30 листах большого почтового формата. Листы 2 и 3 писаны
самим Н. Г. Чернышевским.
Вторая рукопись (инв. № 1001), содержащая в себе полный текст по-
вести, написана на 140 листах бумаги большого почтового формата рукою
секретаря Н. Г. Чернышевского К. М. Федорова, со вставками и поправками
самого Чернышевсксго. Листы 47, 48, 62—67, 96, 125, 127, 133—140 на-
писаны самим Чернышевским. На втором листе рукописи имеется заметка
об отправлении части рукописи в печать, помеченная 13 декабря.
Тексты обеих рукописей в пределах общей части (первые 30 листов)
совпадают. Очевидно, текст второй рукописи являлся копией выправленного
текста первой рукописи. Вторая рукопись является тою самой, которая нахо-
дилась в редакции «Русской мысли». Об этом свидетельствует заметка на
втором листе рукописи об отправлении части рукописи в печать, помеченная
13 декабря. При той же рукописи на листе 141, написанном, повидимому,
позднее отправления рукописи & редакцию «Русской мысли», помещено обра-
щение Чернышевского к редакции:
«В «Моем оправдании», в том месте, где Сеттембрини рассказывает о
егюем возвращении из второй своей поездки в Арль и Марсель (через пол-
года после того, как провожал в Арль — Дюбеллс), есть записка Бриггса
с подписью: Джемс Бриггс. Если еще не оттиснут лист, где эта записка,
то прошу заменить в подписи имя Джемс именем Альфред. Так что подпись
будет Альфред Бриггс. Если же лист оттиснут, то, разумеется, все равно
*дмя Джемс ничего не портит; это мелочь».
О возможности улучшений в тексте рукописи Чернышеьсгсий писал
В. М.Лаврову в письме 20 декабря 1888 года (о слоге Сеттембрини, о новом
лице Джеррольде, об изображении домашнего быта Гастона Форкалькье
и пр.). При письме к нему же от 29 декабря 1888 года Чернышевским на
особых 4 листках был отправлен перечень поправок, которые просил внести
«где находятся они». Из этих листков первый был утрачен, а текст 2, 3 и 4
листков был опубликован в «Русской мысли», 1911, кн. 2. Приводим сохра-
нившиеся листки полностью.
Вставка вторая, К тому месту, где говорится, что общество перешло из
столового салона в салон, приготовленный для слушания сказки Вязовского,
и описывается устройство этой аудитории. Там сказано, что перед эстрадой
или по бокам эстрады стояли два стола, за которыми сидели стенографы и
стенографистки; распределение стенографов и стенографисток на два отдела
по двум столам или не обозначено там, или обозначено неудовлетворительно.
В моей черновой рукописи это место читается так:
«По сторонам эстрады стояли два стола для стенографов; на эстраде
стояло кресло и кабинетный стол.
Вязовский подошел к стенографам, пожал им руки и разговаривал с
ними, пока общество выбирало места».
В беловой рукописи, вероятно, изменены некоторые выражения цити-
руемого мною здесь места черновой рукописи; как бы ни были изменены они,
все равно те строки беловой рукописи, которые по смыслу соответствуют
916

цитируемому мною месту черновой, должны быть заменены следующими
строками:
Между эстрадой и передним полукругом аудитории, несколько правее
и левее эстрады, стояли два стола; за тем, который был налево перед эстра-
дой (если смотреть из середины полукругов к эстраде), сидели шесть стено-
графов; все шестеро были молодые люди; за другим пять стенографисток и
мужчина лет тридцати пяти или несколько больше; он, очевидно, был глава
этого общества стенографисток и стенографов.
Вязовский подошел к столу стенографистов и не, обращая внимания на
них, низко поклонился девушкам и сидевшему с ними мужчине за другим
столом, потом, перестав обращать внимание на тот стол, пожал руки стено-
графистам и разговаривал с ними, пока» —
И так далее, те слова, какие соответствуют этим в беловой рукописи.
Вставка третья. После первого перерыва сказки Вязовского «Мое оправ-
дание», Сеттембрини рассказывает, как он ездил в Арль, как возвратился и
как ему привезена была записка от мистера Бриггса. Эта записка кончается
подписью мистера Бриггса: в подписи стоит: Джемс Бриггс. Личное имя
Джемс должно быть заменено другим именем; я, на листке, приложенном
к рукописи, говорил, что вместо Джемс должно поставить Альфред; теперь
я нашел, что и Альфред не годится: должно поставить Генри, так что под-
пись будет: Генри Бриггс.
Этими переменами и ограничиваются асе те изменения, каине надобно
сделать в рукописи, с которой производится набор».
31 декабря 1888 года от Чернышевского последовало второе письмо с
просьбою о новых поправках: «По окончании чтения сказки Вязовского,
подходит к нему князь Серпуховский. В тексте имя Серпуховского Констан-
тин Николаевич, отчество, кажется, так? Николаевич?—Но так ли оно, не
так ли, как помнится мне, все равно: оно остается какое находится в тексте,
а должно быть переменено личное имя; оно должно быть «Константин»,
а не Валерий.
Таким образом, полное имя с отчеством должно быть сделано таким:
Валерий Николаевич.
Княгиня зовет его одним личным именем-—в простой форме; поэтому
в ее разговорах с ним вместо «Константин» должно быть поставлено Ва-
лерий.
Баронесса, графиня и Глинский зовут Серпуховского уменьшительным
именем ласковой формы; она у меня производится от имени «Валерий» не
обычным способом (который дает форму «Валенька»), а своеобразным, ко-
торый дает форму <Меренька»; итак, в разговорах баронессы, графини и
Глинского с князем Серпуховским, вместо «Костя» или «Костенька» должно
быть поставлено сообразно ласковому окончанию этой формы, должна быть
поправлена и форма имени, которую употребляет Серпуховский, обращаясь
к Глинскому; я не знаю, правильно ль я вспоминаю личное имя Глинского;
мне помнится, оно в тексте «Владимир» и Серпуховский называет Глинского
«Володя».
Если действительно Глинского зовут Владимир, то в обращениях Сер-
пуховского к .нему вместо «Володя» должно быть поставлено Володенька.
А если его зовут Дмитрий или Григорий, то форма его личного имени
в словах Серпуховского, обращенных к нему, будет Митенька и Гришенька.
Имя Глинского, какое б ни было оно в тексте, остается прежним: изме-
няется лишь форма окончания ласкательного имени, которым называет его
Серпуховский.
Жму Ваши руки, госиода мои товарищи по прежним моим занятиям.
Н. Чернышевский».
В «Русской мысли» повесть не была напечатана. В. Лавров в письме
3 января 1889 года писал Чернышевскому: «К великому моему сожалению,
мы никак не можем напечатать Ваш первый рассказ на «Вечерах княгини
Старобельской». Вы сами хорошо поймете, насколько мне грустно писать
это, и не обратите на меня своего гнева» («Литературное наследие», т. III.
917

стр. 594). Чернышевский отвечал В. М. Лаврову 10 января 1889 года:
«Вам не понравилась моя повесть... Как мог бы я сердиться на Вас за это?
Разве вы виноваты в том, что она не понравилась вам? Разве вам хогелось,
чтобы она не понравилась вам? Виновата она. Стану я досадывать из-за
этого. — Пустое вышло дело, и забудем его. Когда у меня найдется досуг
продолжать рома», начало которого имеет название «Вечеров у княгини Ста-
робельской», я попрошу вас переслать обратно мне находящуюся у вас ру-
копись; но когда это будет, не знаю; вероятно, не скоро. А до той поры,
пусть валяется рукопись у вас; все равно валялась бы она и у меня, не-
нужна пока мне. Если найду досуг кончать роман, то издам его отдельной
книгой. Но — работы у меня столько, что не умею определить, когда най-
дется месяц досуга для труда, более нравящегося мне, чем работа, которой
живу» («Литературное наследие», т. III, стр. 372).
Повесть впервые была напечатана в Полном собрании сочинений
Н. Г. Чернышевского, т. X, ч. 2, СПБ. 1906, стр. 241—321.
В настоящем издании повесть печатается по беловой рукописи, нахо-
дившейся в редакции «Русской мысли» (№ 1001), с внесением тех попра-
вок, о которых Чернышевский просил редакцию в письмах 29 и 31 декабря
1888 года.
К. М. Федоров в своей книге о Чернышевском сообщал, что повесть
«Вечера у княгини Старобельской» была Чернышевским сожжена (К. Н. Фе-
доров «Н. Г. Чернышевский», СПБ. 1906). Это не могло относиться к той
рукописи, которая находилась в архиве «Русской мысли» и была получена
оттуда М. Н. Чернышевским в 1906 году для напечатания в Полном собра-
нии сочинений. Очевидно, сообщение К. М. Федорова относится к дальней-
шему продолжению повести.
В замысле Чернышевского и на этот раз имелось в виду создание об-
ширного цикла художественных произведений, объединенных в некоторой
общей сюжетной и идейной связи. Сообщая А. Н. Пыпину о своей работе
над «Вечерами у княгини Старобельской», Чернышевский в письме 19 де-
кабря 1888 года писал: «Я стал писать для «Русской мысли» начало ряда
повестей, вложенных в общую рамку, подобную рамке сказок 1001 ночи».
Когда рукопись находилась уже в редакции «Русской мысли», Чернышев-
ский ждал ответа, рассчитывает ли журнал «поместить начало бесконечного
ряда повестей», и выражал готовность написать «продолжение» для «сле-
дующей книжки». (См. письмо к В. М. Лаврову 29 декабря 1888 года.)'
Сколько можно судить по проекту, изложенному в том же письме к
В. М. Лаврову, Чернышевский предполагал включить в начатый цикл и тот
материал, который раньше им предназначался для «Книги Эрато» или для
«Академии Лазурных гор».
Сохранилось пять фрагментов из продолжения повести. См. приложения:
а) Отрывок, начинающийся с заглавия: «Первый день жизни Вязов-
ского у княгини Старобельской» (инв. № 998). Рукопись беловая, напи-
сана рукою Чернышевского, без всяких поправок, занимает собою два листа
большого почтозого формата (4 страницы).
б) Отрывок, начинающийся словами: «Сергей Петрович Полянский не
был человеком ученым». Рукопись представляет беловой текст, без всяких
поправок, занимает собою три страницы двух листов большого почтового
формата (последняя страница чистая). Инв. № 999, л. 1 и 2.
в) Отрывок, начинающийся словами: «Вскоре по приезде в Лондон
Полянский». Написан рукою Чернышевского, исправлений нет. Характер
бумаги, чернил и почерка тот же самый, что и в предшествующем отрывке.
Рукопись занимает собою одну страницу большого листа почтового формата
(Инв. № 999, л. 3).
г) Отрывок, начинающийся словами: «— Четыре года тому назад».
Текст (беловой) занимает собою 1 страницу большого почтового формата.
Характер бумаги, чернил и почерка тот же самый (инв. № 999, л. 5).
918

д) Отрывок, представляющий собою черновой текст, написанный рукою
Чернышевского, с поправками, зачеркнутыми словами и строками и с недо*
писанными словами. Занимает собою одну страницу такого же листа, как и
предыдущие. Начинается словами: «Он хотел выех(ать) из Л по тк(такому)
расчету времени»... (инв. № 999, л. 4).
Первый отрывок по содержанию относится к непосредственному про-
должению «Вечеров» после того эпизода, который рассказывается в напеча»
тайной рукописи (№ 1001); Вязовский здесь обдумывает, какие «сказки»
он будет рассказывать княгине и ее гостям в следующие четверги.
Отрывки 2, 3, 4 и 5 касаются биографии Полянского, который должен
был явиться центральным лицом для всего цикла, представительствуя са-
мого автора, то есть самого Чернышевского. Вязовский, как пояснял
Н. Г. Чернышевский, тот же Полянский: «Вязовский, это сам Полянский,
преувеличивающий для лучшего комизма свои забавные странности и не-
уклюжести. А. Полянский — это я, Н. Чернышевский? Разумеется» (письмо
В, М. Лаврову 20 декабря 1888 г. См. о том же в письме к К. Т. Солда-
тенкову 26 декабря 1888 года, «Литературное наследие», т. III, стр. 342
и 345).
ПРИЛОЖЕНИЯ
Замечания к приложениям I—IV даны в комментариях к соответст-
вующим произведениям. В. приложении V помещены отрывки из неизвест-
ных произведений. Печатаются по копии, вшитой в одно из. дел о Черны-
шевском департамента государственной политики (Архив революции). Ве-
роятно, эти отрывки были взяты полицией в Вилюйске при обыске, какому
подвергся Чернышевский в 1873 году. По упоминанию о Белом зале (в рас-
сказе Левицкого) можно предположить, что отрывки относятся к циклу
«Чтений для Белого зала». (См. комментарий к рассказу «Потомок Барба-
руссы».) Отрывки были напечатаны в сборнике «Звенья», кн. VI, М.—Л.
1936, стр 605—609.

СОДЕРЖАНИЕ
Пролог 5
История одной девушки 356
Драма без развязки 457
Потомок Барбаруссы 524
Великодушный муж 550
Мастерица варить кашу 568
Академия Лазурных Гор 615
Отблески сияния 628
Вечера у княгини Сгаробельской 773
Приложения 861
1. К Истории одной девушки 864
2- К пьесе «Великодушный муж» 875
3. К пьесе «Мастерица варить кашу» 876
4. К повести «Вечера у княгини Сгаробельской » . . 878
5. Фрагменты из неизвестных произведений .... 883
Примечания 886
Текстологические и библиографические комментарии . . 909
Редактор К. И. Боне ц к и й. Технический редактор .'I. M. Сути н а.
Корректор Л. С а б о д а ш.
Сдано в набор 17/XI—48 г. Подписано к печати 26/11—49 г. Л-00631. Формат бума-
ги 60x92Vi#. Печ. лист. 57x/i. Уч.-авт. лист. 67,4. Тираж 15 000. Заказ 1257.
3-я типография «Красный пролетарий» Главполиграфиздата при Совете
Министров СССР. Москва, Краснопролетарская, 10.

ОПЕЧАТКИ
стр. строка Напечатано Следует читать
64 8 Дожно Должно
205 13 снизу которою которую
443 18 сазала сказала
559 6 снизу помогат помогает
755 21 Коммуне. Коммуне9.
888 21 июня июля
893 26 снизу 5 сентября 5 ноября
895 5 снизу а а Чернышевский
904 22 Бабера Бабефа
912 17 ниже выше