РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
СИБИРСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ Серия «История и современность»
Като Кюдзо
СИБИРЬ В СЕРДЦЕ ЯПОНЦА
Ответственный редактор академик А. П. Деревянко
НОВОСИБИРСК
«НАУКА»
СИБИРСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ 1992


ББК 63.3(0)6 К29
Рецензенты
кандидат исторических наук А. М. Сагалаев кандидат филологических наук Л. Г. Панин
Утверждено к печати
Объединенным институтом истории, филологии и философии СО РАН
Като Кюдзо.
К29 Сибирь в сердце японца.— Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1992.— 136 с.— (Серия «История и современность»).
ISBN 5—02—029779—8.
Автор этой книги — известный японский исследователь истории и культуры Северной и Центральной Азии, большой знаток исторического прошлого Сибири. Он рассказывает о пережитом в годы своего пребывания в Сибири в качестве военнопленного, приводит воспоминания своих соотечественников, проживавших в этом крае в разные годы. С большой теплотой автор пишет о современной Сибири, ее ученых. В книге публикуются рисунки бывшего японского военнопленного Сато
Книга рассчитана на широкий круг читателей, к 050fl§4^iÿ^ 4 - 92 НП ББК 63.3(0)6
ISBN 5—02—029779—8 © Объединенный институт
истории, филологии и философии СО РАН, 1992


От автора
Первоначальный замысел этой книги ограничивался моими воспоминаниями о пяти долгих годах, проведенных в Сибири в лагерях для военнопленных. В Японии до сих пор живы многие из тех, кто после войны был интернирован в СССР. Многие бывшие военнопленные написали воспоминания об этом тяжелейшем периоде своей жизни и даже издали их на собственные средства. Эти люди многое пережили, выстрадали и уже этим заслужили внимание окружающих. Их мысли, чувства должны помочь читателям выработать свой иммунитет против жестокости, насилия, всякой несправедливости.
Любая жизненная ситуация, насколько бы она тяжелой ни была, запоминается человеку и хорошим, и плохим, Во мне годы плена оставили не только горечь, но и немало теплых воспоминаний о природе Сибири, ее людях. И чем больше я думал о своем «сибирском прошлом», тем больше убеждался в необходимости глубже познать истоки русско-японских отношений, познакомиться с судьбами соотечественников, оказавшихся по разным обстоятельствам в Сибири. Я стал изучать литературу, которая помогла мне разобраться, связался с родственниками некогда живших в Сибири японцев, познакомился с их дневниками, хранящимися в семейных архивах. Из всех этих материалов родилась первая глава книги. В ней я попытался осветить какие-то, возможно неизвестные российскому читателю, фрагменты взаимоотношения двух стран-соседей.
По моему мнению, все негативное в этих отношениях, происходившее с конца прошлого века до окончания второй мировой войны, объясняется экспансионистской политикой японского правительства. Печальная участь интернированных японских солдат была как бы предопределена участием Японии в интервенции против России. Первая группа японских воинских подразделений высадилась во Владивостоке 12 августа далекого 1918 г., а последний японский солдат покинул советскую Сибирь
з


26 августа 1922 года. Численность японской армии в Сибири достигала 75 тысяч человек. С того времени до момента нашего пленения прошло 27 лет, но память о тех годах, наверное, жила в сибиряках долго. Однако вряд ли правильной была политика Советского правительства в отношении насильственно задерживаемых в Сибири японцев. Думаю, что она принесла не столько экономической выгоды, сколько морального ущерба.
Я не люблю военных песен и рассказов, не люблю вспоминать старое. Может быть, это неприятие — результат того, что в Сибири, в плену, меня допрашивал следователь НКВД, а после возвращения на родину в 1950 г. я был подвергнут тщательной проверке с применением детектора лжи. После всего, что пришлось испытать, мне нелегко воскрешать в памяти былое. И тем не менее. Я чувствую себя обязанным поделиться с людьми воспоминаниями о прошлом, хотя бы потому, что около 45 тысяч моих соотечественников навсегда остались в сибирской земле и за них кто-то должен рассказать о их горькой участи.
В эту главу я с любезного разрешения Аки Мотоо включил фрагменты его воспоминаний о пребывании в плену. Мне кажется, они удачно дополняют мой рассказ и делают его более интересным. В книге использованы рисунки Сато Киёси, также бывшего военнопленного.
Мне известно, что в России информация о пребывании японских военнопленных в Сибири пока появляется лишь в газетных публикациях. Пусть моя скромная книга поможет открыть эту большую тему.
С другим, радостным, чувством я писал третью, заключительную, часть книги. В ней я рассказываю о том, как вновь встретился с Сибирью, но уже в качестве исследователя. Компонуя материал, я хотел подчеркнуть, что все плохое должно остаться в прошлом, главное — это устремленность в будущее. Но без прошлого нет настоящего и невозможно будущее.


Глава первая
С Сибирью* связавшие жизнь
Японцы впервые появились во Владивостоке в начале периода реставрации Мэйдзи1. Среди японцев, которые первыми оказались во Владивостоке и рассказали в своих донесениях о городе, были разные люди. Один из них — Сэваки Хисато находился на службе у Токуга- ва2, а затем стал чиновником в правительстве Мэйдзи3.
Сэваки Хисато отправился во Владивосток по распоряжению правительства Мэйдзи. В сопровождении переводчика по фамилии Мороока 16 апреля 1875 года он сел на русское судно «Японец», которое после длительного ремонта в доке Нагасаки возвращалось домой. На корабле плыли не только японцы, но и корейцы. «Встав рано утром,— писал Сэваки,— я пошел мыть руки и встретился с боем, похожим на китайца. На мой вопрос, какой он национальности, бой ответил — кореец. На судне были также пассажиры, похожие на японцев: двое мужчин и одна женщина. Женщина была родом из Нагасаки, ее муж Иосида Рихати, купец из префектуры Чиба, в данное время жил во Владивостоке. Сопровождавший ее мужчина, Ямамото Тоёкичи, был тоже родом из Нагасаки. Еще один мужчина, Накадзима Ясабуро, самурай из клана Сага, работал помощником машиниста. Qh ехал во Владивосток, чтобы выучить русский язык». За пять дней морского путешествия Сэваки хорошо узнал этих людей.
23 июля Сэваки и Мороока сошли на берег и сразу отправились к своему соотечественнику Ямамото Тоёки- ки, который представил их Муто Саданао из Сиракавы, жившему во Владивостоке уже около пяти лет. Муто рассказал о своей службе у феодала Абэ Бунгоноками, о репрессиях, которым он подвергся с наступлением эпохи Мэйдзи. «Мне даже прострелили ногу,— вспоминал Муто.— Вскоре рана затянулась, но я узнал, что был издан
* Говоря о Сибири, автор имеет в виду всю территорию восточнее Урала.
5


приказ о моем аресте. Однако мне удалось получить разрешение на переезд в город Хакодатэ для изучения английского языка. В то время там находилось немецкое китобойное судно, и я нанялся на него боем. Так я стал плавать в Охотском море. Жизнь на пароходе была ужасной, пищи не хватало; здоровье мое сильно ухудшилось. Воспользовавшись моментом, я покинул судно и больше на него не возвращался. Мне удалось попасть на Сахалин. Здесь я работал поденно — колол дрова и, наконец, попал во Владивосток. Это было в 1870 году».
Муто был знаком с несколькими обосновавшимися во Владивостоке японцами. В 1868 году здесь уже жили Масакичи из Хатинохэ и Кюдзо из Ното. По рассказам некоего Чокичи, уроженца Акита, Масакичи занимался заготовкой и продажей дров. Позже Масакичи погиб: по одним слухам, на него упало дерево, по другим — его убили из-за денег.
Какое-то время Сэваки и Мороока жили в гостинице “Цукесо“, затем сняли особняк у женатого на китаянке американского коммерсанта Артура Копеля. Копель был очень интересным человеком. У него было три сына, и он нанял для них трех учителей: для восьмилетнего — то ли маньчжура, то ли китайца, для семилетнего — корейца, а для пятилетнего — русского. Сэваки писал: «Случалось, что когда трое братьев играли вместе, они совершенно не понимали друг друга. Лишь старший говорил и на маньчжурском, и на корейском языках. Еще у них была убежавшая из Кореи служанка, которая говорила по-корейски и по-русски».
Вообще в те годы Владивосток был разноязыким. Его жители, молодые и старые, говорили, как правило, на трех-четырех языках. Осевшие здесь японцы — преимущественно неграмотные рыболовы и крестьяне — могли изъясняться и на маньчжурском, и на корейском, и на русском языках. Несколькими языками владели и русские матросы.
9 мая Сэваки встретился с Кюдзо из Ното. Этот человек, как и Муто, нанялся в 1871 году на немецкое китобойное судно с жалованием 7 иен в месяц, но не выдержал и бежал с корабля и добрался до Владивостока. Вот что рассказывал Кюдзо о китобойном промысле: «С мая по июнь месяц нам удавалось добыть в Охотском море около 10 больших, средних и маленьких китов. Служба на этом судне была необычайно тяжелой. Осо¬
6


бенно было нелегко, когда приходилось разбивать сковывавший судно лед. Кормили три раза в день, но это была простейшая японская пища — чай с черным хлебом или чашка пшеничной муки, которую можно было разводить в воде и есть. Во время охоты на китов нас заставляли работать день и ночь, и бывало, что люди от переутомления падали в обморок. Тогда начальник бил этих несчастных железным прутом по голове, груди, рукам и ногам. Многие, боясь, что их таким образом убьют, искали случай, чтобы убежать... Однажды, когда судно пристало к берегу, 8 японцев, и 10 русских во тьме пересели на маленькую лодку. Потом нам пришлось идти босиком по льду, но мы за пять дней прошли 60 ли (240 километров) и добрались до Владивостока. Здесь мы присоединились к корейцам, которые в горах валили лес и продавали дрова, выручая за них в день около 25 копеек, которых едва хватало на пропитание. Это было пять лет назад. В то время во Владивостоке стояло всего три дома». С тех пор многое изменилось. Касано, работавший в одной торговой фирме с Му- то, нанял японцев Харада Кокичи, Арита Иносукэ и еще двух, откупил вместе с ними русское судно за три тысячи иен и привез во Владивосток для продажи рис, соль, лаковые изделия, керамику, зонты, веера, рыболовное снаряжение, фонарики, декоративные растения и различную утварь. С этого времени во Владивостоке начала процветать торговля.
Чем больше Сэваки жил в России, тем доброжелательнее он относился к ее народу. Ему нравились небольшие, сложенные в основном из бревен, крытые досками дома русских во Владивостоке. Несколько грубоватые, незатейливые по планировке (внутри обычно имелись лишь гостиная, столовая и спальня), они отличались чистотой.
Еще на пароходе, Сэваки обратил внимание на грубый, с шелухой черный хлеб, который подавали на обед и на ужин. «Был и другой, белый хлеб,— писал путешественник,— но я ел черный. Он хотя и был немного кислый, но мне очень нравился». Отдавая предпочтение русскому черному хлебу, Сэваки вспоминал слова Петра Первого о том, что в пище не следует роскошествовать, нужно жить скромно и это поможет увеличить
7


мощь страны. Сэваки очень нравились эти слова русского императора, которого он считал величайшей личностью. Интересно, как расценили бы нынешние японцы эти одобрительные отзывы Сэваки?!
Наблюдая за бытом народа незнакомой страны, Сэваки не мог обойти вниманием русские бани. После посещения одной из них он писал: «Это был рубленый дом площадью примерно 30 квадратных метров. В помещении стояли три большие печи высотой 2—3,5 метра. Была здесь еще одна печь, поменьше, обмазанная глиной,— каменка. Люди садились на скамейки рядом с ней и, поливая время от времени камни печи, нагнетали пар. Он был настолько горячий, что тела покрывались потом. Тогда все брали из кадки горячую воду и мылись». Вероятно, Сэваки был первым из японцев, кто описал русские бани.
Стремясь познакомиться на только с бытом, но и с культурой русских, Сэваки пошел на концерт. Он был удивлен достаточно высокой ценой билета — 5 рублей, но узнав, что весь сбор от представления пойдет на строительство школы, Сэваки пришел в восторг. В этом месте своих записок Сэваки отметил, что люди эпохи Мэйдзи были честными, искренними и испытывали большую тягу к образованию.
С годами японцы все активнее стали проявлять интерес к России, ее восточным территориям. Оживление царило на пароходных линиях между Нагасаки, Цуруга, Ниигата, Отару и Владивостоком. Если в 1880 году в русский порт заходило всего одно судно, то через 10 лет — уже 69. Среди переселенцев из Японии преобладали уроженцы Кюсю. По данным Томидзу Хирото, на 31 декабря 1901 года в городах Сибири и Дальнего Востока проживало около 4,5 тысяч японцев. Одни рассчитывали в России заработать, другие укрепить в вере своих соотечественников, третьи выполняли какие-то поручения своего правительства.
Кто же были эти люди, которых судьба связала с Россией?! Вот один из них — Каваками Тосихико, торговый представитель Японии во Владивостоке в 1900 году. Родился он в семье знатного человека в префектуре Ниигата 29 декабря 1861 года. В 1884 году, окончил русское отделение Токийского института иностранных
8


языков, поступил на службу в министерство иностранных дел. В 1886 году Каваками стал секретарем в консульстве города Пусан и начал изучать английский язык. В 1891 году он становится секретарем в консульстве в Сан-Франциско, а в мае следующего года отправляется секретарем посланника в Петербург и через восемь лет оказывается на службе во Владивостоке. Покинул он Владивосток сразу после начала русско-японской войны. В том же году Каваками прикомандировали к штабу Маньчжурской армии, и он как переводчик участвовал в переговорах Ноги и Стесселя в Суйсиэй. После войны он вернулся во Владивосток в качестве торгового представителя, но вскоре отбыл в Харбин. Затем Каваками опять оказался в России: он был назначен консулом в Москве. Однако уже через год он ушел в отставку и стал директором-распорядителем Акционерного общества Южно-Маньчжурской железной дороги. Вероятно, его привязанность к России была настолько сильной, что в 1917 году он отправился в длительное путешествие по стране. Наверное, ее Каваками успел хорошо изучить. Уже после революции он способствовал установлению связей между Японией и СССР.
Во Владивостоке действовала миссия западной секты монастыря Хонгандзи — Западного храма. Взоры миссионеров Западного храма были направлены не на русских, а на своих соотечественников, проживающих в России. Миссия монастыря Хонгандзи во Владивостоке открылась в 1891 году. Первым миссионером был Тамон Рэммей, настоятель храма Энракудзи города Кандзаки. Преосвященный Тамон скончался во Владивостоке и был похоронен в пригороде, на японском кладбище. Сменил Тамона Яда Кёсё, настоятель храма Сандзэмбо. В 1896 году на Семеновской улице он выстроил величественный храм из красного кирпича, арендовав землю у пионера морских перевозок на Дальнем Востоке Шевелева.
После Яда сменилось несколько настоятелей Владивостокского храма Хонгандзи. В 1900 или в 1901 году на эту должность пришел уроженец Кагосимы по имени Симидзу Сёгэцу. Когда-то он был профессиональным военным и его звали Ханада Наканоскэ, но по каким-то причинам он вышел в отставку и поступил послушником в храм Дзэнкюдзи в Киото, а позже был отправлен во Владивосток. Здесь Симидзу организовал из прихо¬
9


жан общество взаимопомощи. Собрав несколько тысяч иен пожертвований, Симидзу с помощью проживавшего в Хабаровске монаха Абэ Домэя открыл там отделение храма. Он много путешествовал по Сибири и Маньчжурии, изучал ламаизм в Мукдене, собирался даже выехать в Тибет. Но в этот момент разразилась русско- японская война, и он, сбросив рясу монаха, облачился в форму военного.
Говоря о миссии Хонгандзи во Владивостоке, нельзя не упомянуть Оота Какумина. В отличие от Ханада На- каноскэ он полностью посвятил себя буддизму.
Начало жизни Оота Какумина описано в статье его приемного сына Оота Косэн. В детстве Какумина звали Такэмаро, родился он 16 сентября 1866 года в городе Ёккаити в семье тринадцатого потомственного настоятеля храма Хосэндзи по имени Тэйнэн,— писал Оота Косэн в статье «Воспоминания о Какумине, моем отце». Какумин изучал священные книги и древнекитайский язык. В приходе храма Хосэндзи, где он вырос, насчитывалось 80 дворов в основном бедных крестьян, которые подрабатывали, делая глиняную посуду манкояки. В то время манкояки раскупали плохо, и изготавливающих ее семей, которые не ели вдоволь риса, было много. На пожертвования такого прихода храм еле сводил концы с концами. По достижении совершеннолетия Какумин уехал в Токио, где ему пришлось работать продавцом в овощной лавке и писарем у чиновника. Здесь же он начал учить русский язык. В 1902 году в Токийском институте иностранных языков открылось заочное отделение русского языка, в списке первых студентов этого отделения рядом с именами Ясуги Садатоси, Араки Са- дао значилось имя Оота Какумина. В том, что скромный молодой человек решил учить русский язык, можно усмотреть недюжинную его прозорливость, но остается неясным, чье влияние он при этом испытал. Когда умер отчим, Какумину пришлось стать настоятелем храма Хосэндзи. Но через два года, оставив храм на попечение служки, он уехал миссионером в Сибирь.
Русско-японская война застала Какумина во Владивостоке. Он проводил последний пароход с уже известным нам Каваками Тосихико на борту, взвалил на плечи статую Будды — главную святыню храма — и пошел в противоположную сторону. В одиночку священник добрался до Благовещенска. Позже вместе с 800
Ю


брошенными в Сибири соотечественниками, сел на германский пароход «Винбад», который доставил их всех в Японию.
Сразу же по возвращении Какумин подал прошение направить его на войну военным священником. Он был направлен в район боевых действий близ Мукдена, где хоронил убитых, не разбирая своих или чужих.
В 1906 году Какумин опять вернулся во Владивосток. Когда в 1920 году автор известного русско-японского словаря Ясуги Садатоси приехал в этот город, он посетил миссию монастыря Хонгандзи на Алеутской улице и встретился с Оота Какумином. В годы иностранной интервенции священник ездил по городам и селам Сибири и, чтобы как-то утешить людей, раздавал им лекарства и табак. Какумин оставался во Владивостоке до 1931 года, после, передав миссию Тоидзуми Кэнрю, он уехал в Японию. Долгие годы, проведенные в России, не прошли для этого человека даром: свои мысли, наблюдения он запечатлел в книгах «Рассказы о России» и «Ежедневные молитвы в Ленинграде»4 и др.
В связи с началом русско-японской войны многие японцы вынуждены были вернуться на родину. Советскому читателю, наверное, будет интересно узнать о настроениях, которыми были охвачены проживавшие в это время в Сибири рядовые японцы. Из газет и писем они знали, что происходит в Японии. Многие заспешили домой, но кое-кто колебался. Беспокойство людей усилилось в декабре, когда море замерзло и пароходное сообщение между японскими портами и Владивостоком прервалось. Однако японское правительство не спешило с указом о возвращении своих подданных на родину. Более того, вероятно, чтобы не раскрывать русским своих истинных намерений, оно старалось успокоить своих подданных. Так в распространенном Каваками Тосихико «Разъяснении № 1» от 24 января 1904 года говорилось: «Газетные сообщения, а также распространенные в народе слухи о том, что японско-русские отношения переживают кризис и могут даже дойти до опасной ситуации, не имеют под собой никаких оснований. Отношения между нашими странами остаются неизменно добрососедскими и дружескими, и поэтому у японских подданных, проживающих в России, причин для настороженности, а также для волнений нет. В случае же разрыва дружеских отношений между нашими странами,
11


японское правительство примет все надлежащие меры для своевременного оповещения своих подданных, находящихся за границей, а также для их благополучного возвращения на родину. Кроме того, в случае создания вышеуказанной ситуации, находящимся в России военным советникам и прочим лицам, состоящим на государственной службе, вменено в обязанность оказывать всяческое покровительство и содействие своим согражданам, проживающим в этой стране. Японские подданные, проживающие в России, призываются вернуться к своим прежним занятиям и не совершать необдуманных действий под влиянием непроверенных слухов». Это разъяснение было передано по телеграфу во все населенные пункты Сибири и Маньчжурии, где проживали японцы. Но люди по-прежнему испытывали беспокойство. Многие стали готовиться к отъезду. Некоторые пытались отплыть в Японию на почтовых кораблях. Но были и такие, кто верил разъяснению. «Убежишь отсюда в спешке — пойдет прахом добро, которое наживалось годами. Что тогда? Всей семьей выходить на дорогу и просить милостыню? Нет уж, лучше подождать, пока выйдет указ о возвращении. А тоща можно и на почтовом судне и на чем угодно уехать»,— так думали многие японцы.
Посмотрим теперь, как вели себя в это время русские. Они до последнего момента не верили, что Япония решится на военное выступление. Русскому человеку было невозможно представить, что «маленькая азиатская страна» Япония выступит против «мировой державы» России.
Через пять дней после опубликования «Разъяснения № 1» на траверсе острова Русский во Владивостоке появилось английское судно «Афридж», посланное из Иокогамы английской компанией «Подуэл Карил», которая предвидела наплыв желающих уехать в Японию. Вероятно, эта компания имела какие-то связи с японским правительством. Русские портовые власти задерживали отправление ледокола для проведения «Африджа» в порт, и судно простояло на рейде трое суток. Поскольку большинство в команде «Африджа» составляли японцы, русские сделали вывод, что «японское правительство прислало... судно для отправки своих подданных домой». Узнав эту новость, проживавшие во Владивостоке японцы начали волноваться: почему судно, которое специально за ними пришло, не пускают в порт? В контору
12


торгового представителя Японии посыпались вопросы о назначении «Африджа», на что Каваками ответил: «В настоящее время я никакой информацией из Японии не располагаю. О целях прихода “Африджа“ я ничего не знаю».
2 февраля «Афридж» подошел к пирсу. Прибывший на нем сотрудник японской пароходной компании в тот же день вечером сошел на берег и сразу же направился к торговому представителю. Он рассказал Каваками и о положении в Японии, и о цели прихода «Африджа». О чем конкретно шел разговор, остается неясным, но после него поведение Каваками резко изменилось. Рано утром 3 февраля во все города и поселки, где жили японцы, были посланы телеграммы за подписью Каваками и старосты японской общины Кавабэ. В ней говорилось: «Всем, желающим уехать в Японию на почтовом судне, собраться в течение недели во Владивостоке».
На эту телеграмму могли откликнуться только японцы-жители Владивостока и его окрестностей. Для тех, кто проживал в Благовещенске, городах и поселках, расположенных в Восточной Сибири, откуда добраться до Владивостока было невозможно, телеграмма смысла не имела. Кроме того, было не ясно, как быть желающим остаться.
Уже утром 3 февраля во Владивостоке в связи с отъездом японцев поднялась большая суматоха, хотя русские по-прежнему не верили в возможность войны. Комендант владивостокского гарнизона генерал Кронец пригласил к себе Каваками и предупредил его о том, что будет введен комендантский час. Узнав об отъезде Каваками, русские устроили Каваками прощальный ужин. Согласно мемуарам генерала Костенко, на этом ужине во время торжественного спича один чиновник так расчувствовался, что даже заплакал.
6 февраля «Афридж» по получении сообщений о нападении японцев на Порт-Артур и гибели «Варяга» и «Корейца» с 3200 пассажирами на борту снялся с якоря. Во Владивостоке было объявлено военное положение. Обстановка в городе внезапно обострилась, японцы уже не решались ходить по городу в одиночку. В одном из павильонов миссии Хонгандзи, ставшим пристанищем для беженцев, в ночное время дежурили несколько человек. Русские газеты сообщили, что 8 февраля на рейде Порт-Артура японская эскадра атаковала и нанесла
13


серьезные повреждения русским крейсерам «Цезаревич» и «Ретвизан». Затем последовало сообщение об объявлении японским правительством войны России. Вот тогда, рассказывают, все население Владивостока впало в прострацию. Гарнизонные укрепления были явно недостаточными. Дальневосточная эскадра за неделю до объявления войны получила приказ выйти в море, но из-за неподготовленности оставалась в порту до 10 февраля. По городу поползли различные слухи, началась паника. Кому-то мерещилось эхо взрывов, кто-то видел следы подкопа под укрепления гарнизона и слышал о высадке совсем близко, в Корее, японского десанта. Паника у русских — это нечто невообразимое. Бросив дом с нажитым добром, схватив за руку ребенка, кто на телеге, кто бегом — все спешили на станцию, чтобы уехать.
К рассвету 11 февраля город оказался погребенным под метровым слоем снега. Дул сильный ветер, было невообразимо холодно. Старожилы не могли припомнить еще такой же холодной зимы.
В эту ночь в Благовещенске и других городах японцы получили телеграмму с уведомлением, что на возвращение можно не надеяться. Таким образом, более 800 японцев были брошены своим правительством в Сибири на произвол судьбы. Эти люди пересекли всю Россию и пол-Европы, чтобы отправиться из Германии в Нагасаки. Последний транспорт из Владивостока ушел 13 февраля. На его борту было 1420 человек, все они без происшествий доехали до порта Модзи.
В 1906 году торговое представительство во Владивостоке было преобразовано в консульство. Сюда вернулись консул Каваками Тосихито и монах Оота Какумин. Какумин немедля развернул миссионерскую деятельность. Впоследствии, благодаря содействию товарища городского головы Матвеева (в дальнейшем эмигрировавшего в Кобэ), он получил в бессрочное безвозмездное пользование около 700 квадратных метров земли на окраине города и, пригласив Оотани Козэя, торжественно заложил новый храм. Окончание строительства относится к моменту, когда в России произошла Октябрьская революция и все в этой стране встало с ног на голову. Вчерашние купцы и дворяне потеряли все состояние и прежнее великолепие. Благодаря революции во Влади¬
14


востоке стала выходить газета на японском языке «Урадзио Ниппо». Ее первым издателем и редактором был специальный корреспондент газеты «Майнити» Ид- зуми Ёсиносукэ. Во втором ее номере была помещена приветственная статья по случаю издания газеты. В ней можно было прочесть следующее: «До революции издавать иностранные газеты на территории России было невозможно. Теперь, когда появилась такая возможность, мы приветствуем русскую революцию и ту свободу, которую она несет не только гражданам России, но и нам, проживающим в России иностранцам»... Газета «Урадзио Ниппо» оставила нам любопытную информацию о событиях периода иностранной интервенции в России.
12 	января 1918 года в порт Владивосток вошел японский военный корабль «Ивами» с командиром десантного соединения генерал-майором Като Кандзи на борту. Целью его прихода была защита проживающих во Владивостоке японских подданных (в то время их насчитывалось 10 тысяч человек). Со 2 января в порту уже находился английский корабль «Кент». Так начиналась подготовка к оккупации Сибири и Дальнего Востока союзными войсками.
18 	января в порт вошел японский корабль «Асахи», а затем, в середине февраля, американский крейсер «Бруклин» и китайская канонерская лодка «Хай Янь». Городское собрание Владивостока отправило японской стороне протест по поводу входа военного »корабля в порт без предварительного предупреждения. «Урадзио Ниппо» писала: «Что бы там ни говорилось, приход японских кораблей не нравится только экстремистам и тем, кто их использует. Именно эти силы оказали давление на городское собрание, в результате чего появился данный протест. Эти силы понимают, что с приходом японских кораблей им уже не будет так вольготно, как прежде...» Судя по этим высказываниям, налицо было противостояние японцев-жителей Владивостока и большевиков, которых газета называла экстремистами. 4 апреля произошло событие, которое вошло в историю как «инцидент Исидо». Четверо русских солдат ограбили контору торговой компании Исидо, убив при этом одного приказчика. Японская община устроила по этому поводу митинг и обратилась к генеральному консулу Ки- кучи и генералу Като с просьбой ввести в город войска. На следующий день войска, прибывшие на «Ивами» и
15


«Асахи», вошли во Владивосток5. Помещение для постоя японским войскам предоставила миссия Хонгандзи. Таким образом, можно сделать вывод, что в этот момент официальные представители Японии— «чиновники» объединились с «частными лицами». Однако намерения у тех и других были абсолютно разными. «Чиновники» под видом «защиты японских подданных» стремились помешать развитию русской революции, что подтвердила начавшаяся позднее сибирская экспедиция японских войск. «Частные лица хотели спокойно заниматься своим ремеслом, враждебности к русской революции они не испытывали».
В августе 1918 года был оглашен приказ, подписанный командующим сухопутными войсками Оосима Кэнъити, о начале сибирской военной экспедиции. В нем, в частности, говорилось: «...чувство долга перед союзниками, а также необходимость помощи чехословацкому корпусу побуждает нашу армию двинуться в глубь русских дальневосточных территорий. Данная страна была и остается другом Японии и ликвидация беспорядков в ней отвечает желаниям всех союзных держав. Цель наших войск — устранение опасности захвата страны Германией, а также уничтожение препятствий для продвижения на восток чехословацкого корпуса и создание условий для возрождения русского государства, укрепления русской армии. Этим походом наша армия не преследует никаких выгод для Японской империи, а руководствуется лишь чувством высшего гуманизма и справедливости».
На самом деле японская армия понимала «чувство высшего гуманизма» по-солдафонски. По воспоминаниям Исимицу Макиё, во время оккупации Благовещенска японскими частями жалобам от русских жителей, ограбленных, избитых, изнасилованных японскими солдатами, не было числа6. «И это была лишь меньшая часть потерпевших,— пишет Исимицу,— большая же часть, опасаясь мести солдат, предпочитала молчать».
Таким вот образом японская армия, как говорится, влезла «с грязными ногами» в Сибирь, сея повсюду смерть и разрушения, и ничего не получив ни для себя, ни для Японии, з 1922 году вынуждена была уйти. По официальным источникам в этой кампании было убито более 3 тысяч японцев. Раненых и обмороженных насчитывается вдвое больше. После эвакуации войск ин¬
16


тервенции во Владивостоке остались жить несколько сотен японцев, но к 1936 г. их численность сократилась до 10 человек (не считая сотруднков консульства). После заключения в ноябре 1936 года японо-германского договора, направленного против СССР, во Владивостоке остались только те японцы, которые выполняли какие-то официальные поручения.
После вмешательства России, Франции и Германии в японо-китайский конфликт и вынужденного отказа Японии от захваченных территорий, последняя начала усиленно готовиться к войне с Россией. В это время Япония превратилась в военный лагерь. Поэтому сбором информации о положении в стране потенциального противника занимались не только официальные правительственные и военные органы, но и гражданские общества. Среди японцев, активно занимавшихся разведывательной деятельностью в России, был некто Никано Дзиро — уроженец Айдзувакамацу. В 1884 году он переехал в Китай, позже поступил в «Канко-лакудзендо»7 и содействовал на месте направлению на учебу в Шанхай «молодых патриотов» Гэнъёся8. В 1893 году Никано Дзиро вернулся на родину, в Саппоро, и поступил на работу в вестник «Хокумон Симпо», а позднее стал его издателем9.
Летом 1897 года Накано Дзиро в сопровождении своего ученика Агата Фумио путешествовал по Сибири. «Для того, чтобы иметь представления о событиях на материке,— рассуждал он,— необходимо прежде всего подготовить кадры, способные следить за всем происходящим здесь. Для этой цели я... основал в Саппоро кружок по изучению русского языка и вскоре с помощью... Хираока Котаро открою в Саппоро школу по изучению русского и китайского языков, которые будут преподавать русские и китайцы. В школе смогут заниматься слушатели из числа гражданских и военных. Мы будем готовить людей, знающих русский или китайский языки, а также способных разрабатывать конкретную политику в отношении России».
Школа русского и китайского языков была открыта в 1898 году. В это время в Сибири находилось много «молодых патриотов», среди них члены группы, прибывшие в Благовещенск и действовавшие под видом служащих
17


фотоателье. В группу входили Ито Масаки, Мисуми Дзиро, Фурукава Сатоми, Цудзи и другие. Посланы они были в Сибирь Накано Дзиро. Цудзуки Косандзи, с которым я хочу познакомить читателей, в группе «Фотоателье» считался ретушером, его нанял и отправил в этот далекий край Накано Дзиро.
Цудзуки Косандзи происходил из семьи самурая, родился в Мацумото в 1867 г. Старшие братья его умерли, и в 1886 г. он, унаследовав имущество отца, открыл первое в префектуре Нагано фотоателье. Позже он учился технике ретуши в Иокогаме, затем вернулся в Мацумото. Тогда в городе, кроме его ателье, было еще два. В 1899 г. в связи со смертью отца Косандзи продал ателье и поступил на службу к Накано Дзиро, в его группу информации. Но он, Косандзи, был не «молодым патриотом», а «ремесленником». Это легко понять из письма к Накано Дзиро, с которым мы ознакомимся позднее.
4 	мая 1899 г. в два часа пополудни Цудзуки Косандзи сел в порту Ниигата на пароход «Айкоку-Мару». С ним отправились к российским берегам Мори, Агата, Фурукава, Ватанабе с Хоккайдо и Цудзи и Сато из Токио. Косандзи в то время было 30 лет. Ровно через двое суток судно бросило якорь во Владивостоке, и через час пассажиры сошли на берег. Косандзи и его товарищи поселились на Фонтанной, в гостинице «Фусося». Прежде всего они отправились в японскую баню, где за 10 копеек им была предложена маленькая ванна, заполненная на четыре пятых не очень чистой водой. Потом, поужинав, путешественники решили пройтись по городу. Они пошли на Светлановскую — в самый оживленный район Владивостока. На одной стороне этой улицы, которая тянется вдоль берега бухты Золотой Рог, один за другим выстроились большие магазины. На другой ее стороне находились городской и адмиралтейский парки, склады, канцелярия военного губернатора, ружейные мастерские. Естественно, что народу было больше там, где размещались магазины. По мостовой ездили коляски, запряженные двумя-тремя лошадьми, по обеим сторонам были пешеходные тротуары, выложенные камнем или покрытые досками. В 7 часов вечера в городе было еще светло. И на улице появилось также много людей,
18


как это бывает в праздничный день в родном Мацумото. Люди толпились и толкались, будто нарочно мешали друг другу двигаться. Степенно прогуливались только семейные пары. Никто не обращал внимания на Косанд- зи и его товарищей. Японцы во Владивостоке никого не удивляли. В то время во Владивостоке их проживало около 2 тысяч.
В лавках продавалось, как правило, четыре-пять видов товаров. В одних — вино, чай, хлеб, сладости, в других — материя, керосин, стекло, часы, открытки, табак и др. Исключением были универсальные магазины компании Кунста Альберса и Чурина. Эти компании имели отделения во всех городах Сибири и ассортимент товаров в их магазинах отличался большим разнообразием. Здесь продавали не только фрукты, сладости, масло, хлеб, но и верхнюю одежду, косметику, мебель, предметы первой необходимости, мелочи. Все эти товары были отменного качества, но очень дорогие. Косанд- зи заинтересовался фотоаппаратами немецкого производства, но, взглянув на цены, думать забыл о покупке. Ему рассказали, что в городе есть магазины, которые принадлежат японцам. Два очень богатых владельца фешенебельных магазинов Сугимура и Токунага стали купцами первой гильдии. Немало их соотечественников принадлежало к купечеству второй гильдии. Очевидно, бог торговли в России помогал всем, кто хотел нажить капитал.
Продолжая осматривать город, Косандзи обратил внимание, что мостовые были узкие и на них едва могли разъехаться две коляски, запряженные парами. Дома, огороженные тонкой металлической оградой, довольно близко примыкали друг к другу. Проходя мимо одного из них, Косандзи отшатнулся: из глубины двора на прохожих смотрел огромный мохнатый пес.
— Брр, как жутко! Вон где собаку держат.
Агата Фумио объяснил:
— Русские собаки не лают, а сразу набрасываются на человека.
— Вон какие злые! У них от природы такой характер?
— Нет, насколько я слышал! Хозяин не разрешает собаке брать корм у чужих и даже днем держит ее в полутемной конуре, а ночью спускает с цепи, и собака бросается на всех, кроме хозяина.
19


В это время взгляд Косандзи остановился на военных, разгуливающих с супругами. Ему показалось, что где-то он уже видел такие красивые пары. «Ах, да на французской открытке. Этот великолепный бюст, тонкая талия, стройные ноги и огромные глаза... Русские женщины были одеты в белые, кремовые, розовые, голубые костюмы со множеством кружев и гармонирующие по цвету шляпы. Блестели на солнце их ожерелья из крупных камней и массивные кольца». У тридцатилетнего Косандзи зарябило в глазах. Лицо японской женщины сейчас казалось плоским и невыразительным. В этот час Косандзи и представить не мог, что через несколько лет он женится в России на женщине, не менее красивой, чем эти дамы из Владивостока.
Фурукава Сатоми хлопнул Косандзи по плечу:
— Цудзцуки-сан, не засматривайся так, а то ты мешаешь людям. Пошли лучше в Корейскую слободу!
— А что там такое?
— Как что, японские девочки! Да там не только японки, есть и белые, и кореянки, и китаянки — выбирай кого хочешь. Одних только японских красавиц — четырнадцать домов, человек триста, не меньше. А вон, посмотри, женщина в кимоно идет — она-то нам и нужна.
От грубых по-мужски слов Фурукавы Косандзи пришел в себя. Он обратил внимание на то, что в городе было много японцев — и мужчин, и женщин. Мужчины с усами, почти поголовно одеты в европейское платье. Японцев и корейцев различить было невозможно, китайцы же выделялись характерной прической. Японки ходили небольшими группами. Говорили, что почти все они приехали из Симабара или Амакуса.
Ветер затих внезапно, как это часто бывает в приморских городах, и по вечернему городу разнесся, невесть откуда взявшийся, кисло-сладкий цветочный аромат. Этот запах исходил от белых цветов черемухи. Люди с удовольствием вдыхали аромат весны, пришедший после долгой зимы.
Косандзи с товарищами погуляли около часа по городу и возвратились в гостиницу, находившуюся на склоне сопки. Из ее окон открывался прекрасный вид на порт. На черной, как тушь, поверхности воды блестели огни кораблей. Как на ладони были видны дамба, портовые здания, место недавней прогулки.
20


На следующий день Коеандзи с товарищами, а также проживавшими сравнительно уже давно во Владивостоке Кикути и Абэно наняли две лодки и отправились на рыбалку. Рыба ловилась до смешного легко на простейшую наживу из хлеба. Клевало быстро — через одну-две минуты. Особенно часто попадались камбала и треска. Для Коеандзи, которому приходилось удить в детстве лишь карасей в речке, морская рыбалка была в новинку. Все любовались видами и вовсе не стремились наловить много рыбы, но улов был такой обильный, что съесть его не смогли все восемь рыбаков. Большую часть отдали хозяину гостиницы, а остальное пустили на сасими, пожарили. Вечером устроили пир с японским сакэ, которое стоило дешевле русской водки. За сакэ из денег, полученных от Накано Дзиро на общественные нужды, заплатил Фу рукава Сатоми, который считался в группе старшим.
За ужином постоянно проживавшие во Владивостоке Кикути и Абэно поведали много интересного о здешних нравах и обычаях. Кикути, в частности, рассказал о существующих в здешних трущобах притонах курильщиков опиума. Продажа и употребление опиума строго преследовались властями, но проститутки, включая японок, китайцы, а также часть русских чиновников потихоньку курили его. Один раз Кикути побывал в опиеку- рильне, куда его привел молодой китаец по имени Сунь Юнь Шунь, уроженец Шаньдуна. Снаружи это была заурядная китайская аптека. Внутри все было уставлено бутылочками, ящичками, на которых краснели уже порядочно запачканные клочки бумаги с названиями лекарств: «гань це, бай сянь пи, гань цао». На прилавке лежали старые шанхайские газеты. В помещении никого не было. Сунь Юнь Шунь сделал Кикути знак глазами и по-свойски прошел в заднюю комнату. Там резал какой-то корень аптекарь — мужчина лет за тридцать, от которого пахло лекарствами. Минут десять Сунь Юнь Шунь, энергично жестикулируя, переговаривался шепотом с хозяином аптеки. Наконец, переговоры окончились, и аптекарь снова взялся за нож. Кикути и Сунь Юнь Шунь переглянулись и направились к черному ходу. Оглянувшись, Кикути увидел расплывшееся в улыбке рябое лицо хозяина. Вскоре они вошли в помещение, похожее на склад, с окнами под самым потолком. Внутри в разных позах лежали мужчины, похожие на китай¬
21


цев. Около входа сидел старый китаец, вероятно, содержатель притона. Сунь Юнь Шунь по-приятельски, как давнему знакомому, что-то ему сказал, снял обувь и сел на пол, пододвинув к себе поднос с курительным прибором, который поставил перед ним старик-притонщик. На старом шанхайском жестяном подносе с облупившимся рисунком были выставлены горшочек с опиумом, жестянка для окурков, кальян для опиума несколько необычной формы, лопаточка.
Сунь Юнь Шунь прислонился к стене, проглотил слюну и взял в зубы кальян. Затем он медленно, с булькающим звуком вдохнул в себя дым. Выражение его лица становилось все более отрешенным. Вскоре китаец заснул: в уголке его рта появилась слюна, он начал размеренно посапывать.
Опиум, который продавался в этих краях, поставляли корейцы из пограничной Маньчжурии. Упаковка наркотика весом 1 фунт стоила 600 рублей и более. Иногда попадался и порченый опиум; даже самые прожженные торговцы иногда попадались и покупали гнилой товар. Контрабандисты привозили во Владивосток сырой опиум из Индии, расфасованный в банки — из Тайваня и из многих других мест. Контрабандный наркотик обычно не продавали в опиекурильнях.
— Где он продается? — спросил Косандзи у Кикути.
— На Пекинской, Семеновской, в Корейской слободе и в других пяти-шести местах, где много китайцев,— сказал Кикути.
— И ведь не ловят никого!
— Торговцы стараются не болтать об этом даже тем китайцам, которые промышляют наркотиками. Кроме того, многие чиновники таможни и жандармерии смотрят на эту торговлю сквозь пальцы; перед облавой они предупреждают тех, кто их подмазывает, и те выходят сухими из воды.
— А кто эти китайцы, занимающиеся торговлей наркотиками?
— Среди них очень много уроженцев Шаньдуна. Иногда курильню содержит японская «девушка» — наложница китайца. Обычно среди 10 проституток, 6—7 — наркоманки. Содержатель, чтобы привязать «девушку» к себе, усиленно пичкает ее наркотиками.
Почти все проститутки из-за беспорядочной жизни страдают женскими и другими болезнями, их преследу¬
22


ет звон в ушах. Покурив, они какое-то время чувствуют облегчение и привыкают к этому. Если женщина курит только неделю, она не может забыть своих ощущений, а если три месяца — становится рабой опиума на всю жизнь. Человек постепенно тает и умирает в этой далекой Сибири. Невеселая история!
— А нельзя никак бороться с наркоманией?
— Болезнь проявляется в том, что человек впадает в состояние оцепенения и как будто бы видит приятный сон. Но когда действие наркотика проходит, наступают мучения такие же нестерпимые, каким приятным был сон. Наркомана ломает, он теряет самоконтроль, становится буйным и сладить с ним невозможно. Способ лечения один — постепенное сокращение количества отравы, принимаемой наркоманом. Однако лечиться может только тот, кто еще не сильно втянулся. Наркоман с десятилетним стажем уже неизлечим.
Слушая этот рассказ, Косандзи с грустью думал о японках, которые, пристрастившись к наркотикам, медленно умирали вдали от родины. Наверное, эти женщины становились наркоманками не из «любви к искусству», а поддавшись уговорам сутенера. Все они, как правило, из бедных семей приносили себя в жертву ради своих родных. Косандзи вспомнил напудренных, разряженных женщин, которых он видел прошлым вечером на улице.
Во Владивостоке Косандзи решил пойти в первоклассную фотографию и там постажироваться. От японского фотографа Найто он узнал, что во Владивостоке есть три таких ателье: мастерская Подзорова на Светлан- ской, Мацкевича на Пекинской и «Золотой Рог» на Среднепологой. Кроме того, было еще пять-шесть ателье, управляемых японцами.
Косандзи три дня помогал в мастерской Найто и немного освоил здешнюю технику фотографии. Теперь ему предстояло заняться своими основными делами. И он отправился в путь.
Утром 9 мая Косандзи и его товарищи прибыли на железнодорожный вокзал с намерением сесть на поезд до Хабаровска, но желающих было очень много, и билетов они не достали. Членам группы удалось уехать лишь 13 мая. Билет до Хабаровска стоил 6 рублей 80 копеек. «С одной стороны вагона,— писал в своих дневниках Косандзи,— проходил коридор, с другой у каждо¬
23


го окна расположены купе, в каждом из них едут шесть пассажиров; днем на нижних полках могли сидеть три человека, ночью, откинув две верхние полки, они могли на них спать». (Подобным образом устроены и японские спальные вагоны.— К. К.). В поезде был «ресторан, где говорили по-японски». Китайцы и корейцы ехали отдельно.
В дороге Косандзи сочинил стихотворение-хайку: «Лег на полку и проспал семьсот русских верст». 14 мая в 3 часа дня поезд подошел к Хабаровску. Путешественники наняли две грузовые телеги и отправились к хозяину магазина «Катори» на Большой улице. Хозяином был некто Сакаи, у которого работали три человека. Косандзи с товарищами сразу же отправились в баню, но поскольку было воскресение, она оказалась закрытой. На следующий день они погуляли по парку, походили по базару и, заплатив полтора рубля, помылись в бане. «Для каждого человека был подготовлен отдельный номер. Холодная и горячая вода лилась здесь подобно дождю из лейки». Вероятно, таким образом Косандзи описал душ. Для молодого человека, приехавшего из японской деревни, это было конечно же в диковинку. Затем молодые люди сфотографировались в парке на берегу Амура на фоне статуи генерал-губернатора Восточной Сибири H. Н. Муравьева-Амурского (человека, присоединившего к России Приморье).
В Хабаровске в то время насчитывалось около 3 тысяч домов. Японцев там проживало сравнительно мало. Им принадлежали две фотомастерские и восемь публичных домов.
Косандзи с товарищами предстояло отправиться из Хабаровска в Читу. Зимой, когда планировалась поездка, предполагалось ехать на санях. Но так случилось, что добираться до Забайкалья членам группы пришлось летом на пароходе. Раньше, до того как была построена железная дорога, связавшая Владивосток с центром страны, японцы, следовавшие в Европу через Россию, по Сибири всегда двигались водным путем. На пароходе по Амуру возвращался из путешествия на родину в 1878 году дипломат Эномото Буё10. Зимой 1893 года по реке добирался домой и генерал Фукусима Ясумаса. Рассказывают, что он, преодолевая Шилку, около станции Богородская упал и разбил голову, и его приютил у себя до выздоровления один из местных жителей11.
24


Вот что писал в своем дневнике Косандзи: «16 мая мы в 7 часов вечера сели на старый пароход, на нем и заночевали. Билет от Благовещенска до Хабаровска стоил две иены тридцать сэнов. В 5 часов утра 17 мая пароход отошел от Хабаровска. Вечером этого дня на судне показывали кино. Кроме нас японцев на пароходе не было. Берега реки образуют границу между Россией и Китаем. Суда курсируют днем и ночью. Луна отчетливо отражается в воде. Погода ясная.
18 мая. Сильный ветер. Весь день плывем.
19 мая. Сильный ветер. Около трех часов пополудни ветром подняло огромное облако пыли. Солнце померкло, стало темно, как ночью. На всех кораблях зажгли огни, и небо стало красным, как при пожаре. Вечером на палубе собираются все пассажиры: японцы, китайцы, русские и пытаются вести разговор, смешивая слова трех языков.
20 мая. Было ясно. В 12 часов проходили хребет Хинган. Незабываемо выглядит Хинган на закате. Течение Амура быстрое. По берегам — из горы вырастает гора. В полночь мы подошли к Екатерино-Никольску.
21 мая. Ясно. Несколько прохладно. По берегам реки часто встречаются деревни. Мы запаслись продовольствием на пять дней, сегодня остался лишь хлеб. Хотели сойти на берег, чтобы купить продуктов, но пароход около деревень не останавливался. Сколько займет времени дальнейший путь — не известно. От скуки я расправил края крышки сигарной коробки и сделал доску для игры в шахматы. Забавлялся этим весь день. Вечером подошли к деревне Ладей. Видя, что будет производиться погрузка дров, Цудзи и Фурукава спустились на берег и купили молока, рыбы и прочего. Вечером сварили суп.
22 мая. Несколько прохладно. Ясно. Сегодня тоже без перемен. В начале шестого пополудни пошел дождь. Пароход, на котором мы путешествуем, образует пару с головным пароходом, который тянет наш. В 6 часов вечера наш пароход сел на мель, но некоторое время спустя смог продолжить путь. Весь день развлекались, бросая кольца... Вечером нас обогнал другой пароход.
23 мая. С раннего утра лил дождь. Днем выглянуло солнце, но с пяти часов дождь начался опять. В 8 часов разошлись с пароходом, шедшим с верховьев. Дождь лил даже ночью. Мы укрылись от него под тентом. В 10
25


часов подошли к деревне Пампеевка. Видя, что грузятся дрова, трое моих товарищей сошли на берег купить съестного, но никто ничего не продавал, и они вернулись ни с чем.
24 мая. Пасмурно. Дождь. Разошлись с шедшим навстречу пароходом. В 5 часов пополудни подошли к китайскому городу Суше Тон. Здесь опять грузили дрова, Мори сошел на берег и купил яиц. Потом мы развлекались тем, что бросали с борта бутылки и прочие предметы, а собравшиеся около парохода странного вида маньчжурские женщины и дети старались их поймать. Ночью подул ветер, похолодало.
25 мая. С утра ясно. В 8 часов прибыли в Благовещенск. Здесь нас ожидала приятная неожиданность: среди встречавших были оставшиеся в Благовещенске Саку, Агата и с ними еще трое. Мы прибыли в мастерскую, находящуюся на Большой улице, затем Агата проводил нас в японскую баню. Потом мы попробовали работать с реактивами. Вечером мы вдвооем с Фудзии погуляли по городу, зашли к Такамия, вернулись в 10 ночи.
27 мая. Ясно. Сегодня годовщина восшествия на престол русского императора, в соборе служба. Должен быть военный парад.
По японскому календарю 12 июня 1900 года соответствовало 5 мая по лунному календарю. Праздник мальчиков. Все японцы, живущие здесь, празднуют. После обеда пошли с Фудзии погулять, зашли на японское кладбище, на могилу соотечественника — Китае Камэ- таро. На обратном пути Фудзии повел меня в китайский ресторан и угостил обедом.
13 	июня. Под вечер вместе с Мидзуно ходил на рыбалку. Этим же вечером из Хабаровска прибыли капитан первого ранга Ясиро12 и миссионер монастыря Хон- гандзи Симидзу13 (г-н Симидзу этой ночью остановился у нас).
16 июня. Ясно. Сегодня вместе с Фудзии ходил прощаться с Такамия, Накано, Кисикадо. Вернулись в 10.30. Сегодня купил в магазине Алберса два одеяла. Для этого занял 15 иен, добавил своих 14 иен, как раз хватило.
17 июня. Ясно. Сегодня на пароходе отправляемся в Нерчинск. В 5 часов собрались в трактире вместе с теми, кто остается, и устроили прощальный ужин. В 7 ча¬
26


сов вместе с Мисуми ходили прощаться к Канагава, а затем вместе с Саку, Мисуми и Агата сели на пароход. Нас провожали более 20 японцев, г-н Симидзу из Хон- гандзи едет с нами в одной каюте. Перед отправкой для Фукудзава передали Токуока письмо.
18 	июня. В 9 утра судно отходит. Перед этим пришел Накагава. Потом зашел г-н Мори, с ним я передал просьбу в магазин Судзуки, чтобы прислали теплые тапочки. После отхода судна сфотографировал стадо коров на берегу реки...
20 июня. Проходили мимо местности Шагаян. Когда я глядел на устремленные ввысь как бы пронзающие небо скалы, понял, что более красивого вида нет во всем мире. Проплыли мимо китайского селения Акаман, расположенного на левом берегу. Рядом на величественной скале стоял маяк. Представляю, какой с этой скалы открывается вид на бурное течение Амура. Далее мы подошли к месту под названием Черняево. Мы спустились на берег размяться; с третьим гудком вернулись на пароход.
22 июня. Пасмурно. Ничего особенно не происходило. На пароход регулярно грузят дрова...
23 июня. С утра шел дождь. В 7 часов подошли к деревне Покровская. В 9 часов 15 минут подошли к месту слияния Шилки и Аргуни. Наш пароход повернул направо — в Шилку. Отныне оба берега — территория России.
24 июня. Ясно. В 7 часов вечера подошли к деревне Горбица. До этого наш пароход шел позади трех других. Каждое судно стремилось подойти первым к деревне. Пароход, на котором мы плыли, вырвался вперед, обошел два судна и одновременно с самым первым пристал к берегу. Эту ночь стояли на якоре около деревни.
25 июня. В 2 часа 20 минут пополудни подошли к деревне Шилка. В ней около 200 дворов. Вечером на судне забили теленка и приготовили обед.
12 июля. По японскому календарю 25 число14. Вместе с Оки забрались на гору Станчан, сняли шесть видов Сретенска. Вернувшись, поужинали, пошли к Мацуо, выпили у него две бутылки пива, зашли к Мори и у него выпили пива, изрядно охмелев, вернулись домой.
27 июля. Другие тоже решили вести дневник. Я с важным видом зачитал им свой.
28 июля. Ясно. Сегодня Мисуми и Агата изрядно повздорили.
27


30 июля. Прекратили работу в Сретенске.
31 июля. Приходил монах Симидзу. Мы позвали его на прощальный ужин по случаю нашего отъезда к Мори.
1 августа. По русскому календарю 20 июля. В связи с тем, что откладывалось открытие железной дороги, задерживался и наш отъезд. Монах Симидзу отправляется на пароходе в Благовещенск. Сегодня вечером мы проводили его на пароход.
2 августа. Весь день дождь.
5 августа. Ясно. Вместе с Фумио ходили в магазин, немного размялись и пошли справиться о судне на Нерчинск. Затем зашли на почту купить марки. Получили от Саку деньги (2 иены). Конверты — 35 сэнов, почтовая бумага — 30 сэнов, марки — 40 сэнов, квас — 10 сэнов.
6 августа. В 10 часов сели на пароход под названием «Уссурийск», перед этим отправили открытку Эндрю. Ясно. Расходы: квас — 10 сэнов, рыба — 10 сэнов. Судно отправилось в 3.30.
7 августа. Ясно. Без приключений. В 10.30 ночи прибыли в Наваронку. В 7 верстах от Нерчинска смыло временный мост через реку Нерчу, поэтому решили добраться до следующего пункта на пароходе, а далее — на паровозе. Эту ночь ночуем на пароходе.
8 августа. Рано утром сошли на берег, взяли пожитки и пошли на станцию. Саку и Агата пошли в Нерчинск, а я с остальными остался ждать. После обеда они возвратились, мы сели на поезд и в 7.30 тронулись. Ночь провели в поезде.
9 августа. В 3 часа прибыли в Читу. Нас встретили гг. Ямасита и Оонэ, взяли у нас багаж, погрузили на телегу и поехали к Ямасита. Господин Оонэ поехал вместе с нами. Вечером у нас был банкет, потом мы с Фумио нанесли визиты гг. Какэдзоно, Сираиси, Оотоси. Вернулись уже в 10 ночи.
21 августа. Пасмурно. Сегодня отправили послание в Токио. По старому календарю сегодня Бон — праздник поминовения усопших. Достал фото отца, установил на алтарь — хоть маленький, а праздник родителю.
Отец умер,
Мама в Японии,
Я в холодной Чите.
27 августа. Ясно. По русскому календарю 15 число. Открылась выставка этого края.
28


1 сентября. Сегодня состоялось открытие нашего фотоателье. Вечером по этому случаю собрали гостей. Пришло всего 17 человек. Показывали кино. Все изрядно выпили, пели, танцевали, в общем вечер удался».
Итак, Косандзи добрался до места назначения — Читы, которая находилась на равном расстоянии от Вер- хнеудинска (ныне Улан-Удэ) и от Нерчинска. Между Нерчинском и Читой — сплошные горы, по которым лучше всего передвигаться на санях, на них ездят зимой по льду. В 1851 году Чита стала административным центром Забайкальской губернии, но в торгово-промышленном отношении никакого интереса не представляла. Сам город располагался на берегу реки Читы, примерно в полукилометре от места ее впадения в Ингоду. Улицы были прямые и широкие. В Чите насчитывалось около 3 тысяч жителей. На пологих берегах Читы и Ингоды росли береза и лиственницу; местами из мха и травы проглядывали серые скалы. Весной, в половодье, груженые речные пароходы могли пройти от Читы до Амура, но в другое время года Чита была несудоходной.
В Чите Косандзи провел зиму. 4 февраля 1900 г. в годовщину смерти отца он сложил следующие стихи:
И всего-то год прошел,
А так потускнело
Фото отца.
Сожалея о том, что не взял с собой фотографию матери, Косандзи писал:
Фото отца на алтаре...
А маму
Когда увижу опять?
Люди того времени (и японцы, и русские) очень почитали своих родителей. Косандзи, будучи в Сибири, никогда не расставался с портретом своего отца, отмечал каждую годовщину его смерти. Думая о нынешних нравах, вспоминая себя самого, я испытываю чувство стыда.
Косандзи посылал из Читы домой такие послания.
«Позвольте теперь сказать пару слов о Чите. Это процветающий край в самом центре Сибири. В городе находятся четыре батальона солдат. Здесь в самом разгаре работы по строительству, вероятнее всего, станции.
29


Ведется строительство кирпичного здания 100 саженей длиной и 50 саженей шириной, вероятно, металлургического завода. Говорят, что на нем будут трудиться 5 тысяч человек. ...Японцев, проживающих здесь, немного — не более 23. Днем улицы весьма оживлены: туда- сюда двигаются многочисленные телеги и повозки. Но после 8 часов вечера наступает затишье, как в полночь у нас в Японии. На улицах то и дело раздаются ружейные выстрелы. Находясь вне дома, просто необходимо для личной безопасности иметь при себе пистолет. Торговые лавки здесь называются магазинами, в нашей стране любой из них стал бы предметом всеобщего паломничества: чего в них только нет! Кажется, в мире нет такой вещи, какой не сыщешь в здешнем магазине. Рынок, который называют базаром, расположен на широкой площади. Сюда каждый день торговцы на телегах привозят товар и с утра пораньше отовсюду на базар стекаются покупатели. Это чрезвычайно бойкое место. Зимой температура в Чите опускается до минус 40° мороза. Поэтому, выходя из дома, необходимо надевать на себя много теплой одежды, а поверх нее шубу — подобие нашего пальто, из меха животных с огромным воротником, стоящим, бывает, выше головы. На голову надевают меховую шапку, а на ноги — необычную обувь из шерсти длиною до колен — катанки, а их, в свою очередь, втискивают в резиновые тапочки — калоши. Когда выходишь на улицу усы и борода замерзают и становятся совершенно белыми, то же происходит и с бровями, кажется, что вот-вот смерзнутся веки.
По дорогам здесь ходить трудно из-за песчаной почвы.
В городе имеется шесть фотоателье, но два из них не пользуются популярностью. Классными считаются две мастерские: Кановалова и Кузнецова. Больше нигде в Сибири я не видел такой культуры фото, такой техники, какой располагали эти ателье. Владивостокские фотографы лишь отдаленно напоминают здешних. Для себя я сделал вывод: чем ближе к столице, тем прогрессивнее техника фото.
Далее я позволю себе изложить свои намерения. Посте кончины господина Каваками в магазине Головина, где находится наша резиденция в Забайкалье, в группе начались неурядицы. Господин Саку, назначенный начальником сибирской группы, оказался бесчестным,
зо


двуличным; он не пользуется доверием. Я собираюсь расстаться с данной группой и как частное лицо самостоятельно совершить кругосветное путешествие; в пути я планирую заниматься фотоделом и знакомиться с образом жизни людей в разных странах. На днях я отправляюсь в 800-верстное путешествие в Иркутск, центр Иркутской губернии, наймусь там к известному по всей Сибири фотографу Милевскому и поработаю у него четыре-пять месяцев, заработаю денег и не останавливаясь в Москве, поеду в Петербург, столицу этой страны. В Петербурге я намереваюсь пробыть несколько месяцев и заработать денег для дальнейшего путешествия. Затем через Берлин отправлюсь в Париж и в Лондон, оттуда в Наю-Йорк, затем, через всю страну, в Сан-Франциско и наконец — домой. Вынужден обратиться к Вам с просьбой: у меня на родине осталась мать, уделите ей хотя бы немного Вашего внимания. Зная о том, что Вы не оставите ее, я смогу спокойно продолжить путешествие. Я и в дальнейшем буду сообщать о своем продвижении».
Таким образом, нездоровая атмосфера в группе заставила Косандзи покинуть своих сотоварищей и отправиться в Иркутск. Наверное, в Сибири он нередко попадал в трудные ситуации. «Доверяться здесь никому не стоит,— писал он,— люди даже высокого положения подчас оказываются вымогателями. Если при найме на работу Вам будут предлагать 40 иен (рублей) или меньше в месяц, лучше всего сразу отказаться. В самом худшем случае фотограф здесь получает от 70 до 80 иен (рублей). Нужно сразу оговориться, что все приезжие, желая наняться на работу, сталкиваются с трудностями. Я, не найдя общего языка с членами группы, уволился: уж слишком большая была разница между тем, что мне пообещали при приеме на работу, и тем, что оказалось на самом деле. Я не получал никаких денег, под страшные клятвы занял их у содержателя борделя, добрался до места — и опять ни гроша, пришлось просить взаймы у разных сомнительных женщин и вот — дошел до нынешнего положения».
О 	том, что заставило Косандзи расстаться с группой и уехать из Читы, можно узнать из черновика его письма к Накано Дзиро. В нем Косандзи раскрывался как гордый, независимый человек, за что я его безмерно уважаю. Не подлаживаться под настроение чиновников,
31


«озабоченных судьбой родины», а порвать с ними и отправиться «свободным художником» в неведомый мир — это великолепно!
«Милостивый государь!
Выражаю свою признательность за постоянную заботу, а также прошу милостиво простить меня за долгое молчание.
Мне крайне неловко напоминать Вам, милостивый государь, но 29 апреля 1899 года требуя приступить к делу немедленно, Вы заверили меня, что я, отправляясь на чужбину, могу не беспокоиться за свою мать, как могут не беспокоиться и родственники, отправляя меня в долгий путь. Будучи благородным человеком и известным просветителем, Вы любезно обещали распорядиться, чтобы моей матери начиная с мая ежемесячно из моего жалования отсылали 20 иен. Радуясь, что смогу хотя бы как-то исполнить свой сыновний долг, я поспешил поделиться вестью с родственниками и с легким сердцем отправился в путь. Однако, судя по сообщениям моего шурина, денег от Вашей милости мать не получала. Я было решил, что Вы, желая сократить расходы, распорядились высылать причитающиеся моей матери деньги один раз в два месяца, но, как выяснилось, никаких денег в течение полу года она не получала. Мой шурин письменно уведомил Вас об этом, но из Вашей канцелярии ответили, что в связи с Вашим отсутствием подробных разъяснений они дать не могут и что, вернувшись, Вы милостиво дадите разъяснение. Через некоторое время мой шурин вторично обратился к Вам, направив открытку с оплаченным ответом, но ответа не получил. Мы остаемся в полном замешательстве. Я не смею и подумать о том, что Вы обманом отослали в далекую страну скромного исполнителя Вашей воли.
Полагаю, что Вы хорошо осведомлены о том, что в группе, членом которой я являюсь, часто возникают недоразумения. Поэтому позволю себе без предисловий перейти к делу. В начале октября, будучи беспробудно пьяным, г-н Саку среди бела дня вдруг наставил на меня пистолет и пытался застрелить. В тот момент, когда мы собрались для проводов г-на Мисуми (в Благовещенск), все повытаскивали оружие, и в пальбе был ранен г-н Какедзоно. Г н Нака сделал мне знак, чтобы я скрылся, и я ушел к г-ну Ямасита. У него я оставался три дня и передал свое решение о выходе из группы. На
32


третий день г-н Саку вместе с Агата пришел и стал уговаривать меня остаться, пообещав, что такое больше не повторится. Но группу лихорадило после этого случая. Один раз Агата, не выдержав, оставил на имя г-на Саку записку и убежал к Ямасита. Агата — единственный в группе, кому я полностью доверяю. Сегодня я окончательно решил, что прекращаю работать в группе, о чем имею честь Вас известить. Прошу также Вашего понимания в следующем вопросе: все эти месяцы я за вычетом 20 иен, отправляемых матери крайне нерегулярно, получал от Вас по 1—3 или 5—10 иен в месяц. Для человека, создавшего столь мощную организацию, не подобает обманывать столь маленького человека, каковым я считаю себя. Прошу покорно принять мою отставку. Надеюсь также, что ответ на это послание Вы соблаговолите переслать моей матери вместе с деньгами. Кроме того, в случае, если Вы изволите распорядиться о выплате мне недовыпла- ченного жалования по ноябрь, оное тоже прошу покорно переслать моей матери...»
Было ли отправлено это письмо Накано Дзиро, выплатил ли он деньги матери Косандзи — неизвестно. В письме старшей сестре он пишет: «...то, что говорит Накано Дзиро, что творит начальник группы Саку Ивао, не поддается описанию. Поэтому я решил в ноябре расстаться с группой. Я написал Накано все, что думаю о нем: быть организатором, главой разведывательной организации и так недостойно себя вести, обманывать более слабых... просто слов нет. Я решил, что до последнего буду донимать Накано открытками... Когда умер начальник генерального штаба Каваками, деятельность нашей группы стала чисто формальной...»
Если все, что писал Косандзи — правда, то это просто ужасно. Перед отъездом Косандзи просил, чтобы 20 иен из его жалованья пересылали матери, но, оказалось, что мать денег не получала. Когда же Косандзи заикнулся об этом начальнику сибирской группы Саку, тот начал размахивать пистолетом. Выходит, что Накано Дзиро, как и многие политические деятели, был не тем человеком, которого стоило бы уважать. А может быть подчиненные Накано Дзиро не гнушались старушкиными иенами. Хотелось бы выяснить, кем же все-таки был Накано Дзиро, но теперь это уже невозможно.
2 Като Ккэдзо
33


20 февраля 1900 года Косандзи, порвав с обществом «Сикисимокай», сел на вокзале на семичасовой поезд и отправился в Верхнеудинск, куда прибыл в 12 часов 22 февраля. На следующий день он оказался на станции Мысовая, что на берегу Байкала. От Читы до Мысовой билет стоил 10 рублей 11 копеек. Железная дорога здесь кончилась. Дальше предстояло ехать на санях по льду Байкала. В этот день мела жуткая пурга.
Косандзи и его спутники перекусили и отправились в путь в пургу по льду в сопровождении 10 саней. За проезд с двух пассажиров взяли 8 рублей 50 копеек. Холод был ужасающий. «Я хорошо подготовился, тепло оделся, но мороз был лютый, веки смерзлись и света белого видно не было. На руках у меня были меховые рукавицы, но вскоре пальцы совершенно заледенели. Когда ночью мы прибыли в место под названием Листвя- ничная (ныне Листвянка.— К. К.), я от холода не мог произнести ни слова»,— писал Косандзи.
В конечном пункте была таможня, где у всех проверили багаж. Затем на санях по льду Ангары наши путешественники переправились на противоположный берег, на станцию Байкал, откуда Косандзи на поезде поехал в Иркутск. Здесь, остановившись в ближайшей гостинице, он сразу же лег спать.
Иркутск — центр Восточной Сибири. Около 300 лет назад казачий отряд, как тогда говорили, «Иван Поха- бов со товарищи», построил острог на острове Дьячий в устье реки Иркут для зимовки сборщиков ясака (пушной подати). Со временем количество жителей выросло, вода подтачивала стены, и в 1661 году острог перенесли на правый берег Ангары (ныне центр Иркутска). Этот год считается годом основания города*
В 1822 году Сибирь была разделена на две губернии, и Иркутск стал административным центром Восточной Сибири. Здесь формировались экспедиции на Алеутские острова и Аляску, отсюда осуществлялось руководство присоединением Амурской земли к России. Во второй половине XIX века город стал быстро развиваться в связи с развитием в Восточной Сибири рудной промышленности. Отсюда на прииски отправляли оборудование, продовольствие и людей и пр. Транссибирская магистраль была проложена к Иркутску в 1900 году. Железнодорожный вокзал находился на левом берегу Ангары.
34


Сейчас неподалеку от него находятся университет, музеи и театры, но во времена путешествия Косандзи там было довольно пустынно. Центр города располагался на противоположном берегу реки. Косандзи переправился туда на санях и снял комнату на улице Ранинской, у некоего Андреева. Потом он посетил фотографов Милевского и Порахмана, которые его радушно и сердечно встретили. Обмороженные во время метели на Байкале пальцы у Косандзи болели, и работать в фотоателье он не мог. Положение день ото дня ухудшалось, и 2 мая он вынужден был лечь в Кузнецовскую больницу, где ему сделали операцию.
В Иркутске Косандзи несколько раз менял жилье пока, наконец, 27 октября не устроился на работу фотомастером. Он проработал год и уволился. Все это время Косандзи, видимо, не покидало чувство растерянности. В 1903 году он писал сестре: «Твоими молитвами дела у меня налаживаются, а, главное, я наконец начал понимать язык. Поэтому русские стали приглашать меня в лес, в горы, на пикник. Здесь, за границей, не принято так любоваться цветами, как в Японии. Русские девушки, гуляя, собирают цветы и травы. В воскресенье и на праздники люди набирают вина и закуски, старики берут детей, молодые мужчины, держа под руку женщин, идут за город. Это похоже на день любования сакурой у нас в Японии.
Сегодня мне вспомнилось, как три года назад я приехал сюда один, потом появились еще трое японцев, один из них вскоре был убит15 русским и нас осталось трое. Нынче же японская колония в Иркутске насчитывает более 20 человек. Я хочу поскорее насадить здесь, в Иркутске, хризантем и сделать красивый японский парк, чтобы людям было приятно.
В прошлом месяце, по русскому календарю 1 августа, по японскому — 14 августа, здесь останавливался проездом Его Высочество Комацуномия. Встречать его на вокзал пришла вся японская колония. Его высочество повсюду сопровождал губернатор города, на следующий день принц отбыл пятичасовым поездом...»
Начало русско-японской войны застало Косандзи в Иркутске. Вообще накануне многие японцы успели выехать на родину, но, как я уже отмечал, более 800 их соотечественников не успели к последнему транспорту из Владивостока и были вынуждены направиться через
35


Урал и Европейскую Россию в Германию. До Японии на пароходе они добирались восемь месяцев. Эти люди очень много испытали во время странствий по России. Их можно назвать жертвами политики японского правительства.
Косандзи всю войну оставался в Сибири. У него имелась выданная в Иркутске иммиграционная виза, действительная с 1903 по 1906 год. Жил он во время войны в этом городе или скрывался в другом месте — мне неизвестно. Как бы там ни было, но русские друзья уберегли его от жандармов, и он благополучно пережил этот период в России. Известно, что в Сибири в годы войны оставались японские женщины, вышедшие замуж за китайцев, корейцев или русских, но чтобы здесь оставался в это время мужчина-японец — такое, очевидно, было редкостью. Случай с Косандзи показывает, насколько он сдружился с русскими. Как мне рассказывала внучка Косандзи Исимото Тиэко, после окончания войны и подписания мирного договора жившие по-соседству русские пришли к ее деду с поздравлениями: «Здорово! Твоя страна победила!» По-моему, данный факт свидетельствует о многом. Прежде всего о том, что русский народ отрицательно относился к русско-японской войне. Я знаю, что Ленин радовался поражению России в этой войне. Описываемый же случай показывает восприятие этой войны простыми людьми.
14 	февраля 1907 года в 6 часов вечера в Иркутском Преображенском соборе 39-летний Косандзи обвенчался с 25-летней Эммой Палсеаной Гензель. Судя по фамилии, его избранница, вероятно, происходила из прибалтийских немцев. На сохранившейся фотографии отец Эммы запечатлен в форме железнодорожника, он был техником и приехал в Сибирь по службе. До женитьбы Косандзи крестился в русской православной церкви и получил христианское имя Григорий. Преображенский собор находится в районе, прилегающем к речке Уша- ковке (приток Ангары), сразу же за собором стоит дом, где жил декабрист Волконский. Здесь постоянно много туристов, и собор легко найти. Сейчас в нем помещается архив.
Итак, Косандзи поселился в Иркутске, где женился и прожил с семьей до возвращения на родину летом 1918 года около 11 лет. Здесь родился его старший сын Кодзи. Можно сказать, Иркутск стал для Косандзи вто¬
36


рой родиной. Судьба многих живших в Сибири японцев была связана с этим городом.
Считается, что первым японцем, побывавшим в России, был некто Дэнбэй. В 1695 году груженый рисом, сахаром, водкой, тканями и другими товарами корабль, на котором плыл Дэнбэй, в составе каравана из 30 судов отправился из Осаки в Эдо16. В море флотилия попала в шторм. Корабль носило ветром 28 недель «Прибило нас к камчатскому берегу,— вспоминал Дэнбэй,— где жили курилы. На нас напал отряд человек 200 ку- рилов, и нам с трудом удалось избежать смерти ценой раздачи всех наших товаров. Двое наших, которые ослепли во время бури, были убиты, остальных курилы оставили у себя и только меня почему-то привели в камчадальский поселок. И вот прошел уже целый год, как я нахожусь в плену у камчадалов». В июле 1699 года японца препроводили в Якутск, в конце 1701 года — в Москву. В столице в Сибирском приказе Дэнбэй рассказал о климате, географическом положении Японии, государственном строе, религии, обычаях и т. д. Таким образом Россия впервые получила данные о Японии непосредственно от японца. В 1702 году Петр Первый издал указ о взятии Дэнбэя на государственный кошт, открытии школы языка и назначении в нее Дэнбэя учителем. Дэнбэй принял крещение и был наречен Гавриилом. В силу обстоятельств он не смог вернуться на родину.
Среди японцев, оказавшихся в разные годы после кораблекрушения на русских берегах, упоминаются Санима (Саэмон, как предполагает Мураяма Ситиро), Соза и Гонза. Все они были отправлены в Петербург, причем их путь лежал через Иркутск.
В 1745 году в районе острова Онекотан Курильской гряды потерпело крушение судно капитана Такэути То- кубэй. Шесть членов команды утонули, десятерым во главе с капитаном удалось спастись. Русские казаки отвезли их в Болынерецк. Затем пятерых отправили в Петербург, где они должны были стать преподавателями открывшейся в 1736 году школы японского языка. Остальных через два года отправили тоже преподавателями в школу японского языка в Иркутск. По распоряжению Сената эта школа была переведена из Петербурга. В 1754 году школа японского языка появилась и в Якутске, правда, позднее она была перенесена в Илимск, а в
37


1761 году слилась с иркутской школой. К тому времени в ней насчитывалось семь преподавателей-японцев и 15 студентов. Школа просуществовала до 1816 года. Ее студентом Андреем Татариновым, сыном одного из людей Токубэя — Саноскэ, был составлен «Русско-японский словарь».
Одним из первых японцев, появившихся в Иркутске, считается уроженец Исэ Дайкокуя Кодаю. Судно, на котором находились капитан Дайкокуя Кодаю и 16 членов его команды, попало в шторм, потеряло мачты и руль. Восемь месяцев потерпевшие проплавали в море и в июле 1783 года пристали к острову Амчитка в архипелаге Алеутских островов. В живых к тому времени осталось лишь шестеро. Через Камчатку, Якутск их отправили в Иркутск и оттуда — в Петербург. Там они были представлены Екатерине II, а после их опять же через Иркутск вернули домой. Наиболее яркие впечатления Кодаю были связаны с Иркутском. В своей книге о пережитом он часто вспоминает этот город, где ему довелось познакомиться с ученым Кириллом Лаксманом, который основал в 1784 году в деревне Тальцы близ Иркутска стекольно-форфоровый завод, поставлявший продукцию практически во все уголки Сибири. В 1967 году этот завод был разрушен в связи со строительством плотины гидроэлектростанции. Но вернемся к Кодаю. Двое из его команды — Синдзо и Сёдзо — приняли православие и навсегда остались в Иркутске. Оба преподавали японский язык. Синдзо стал директором школы и оставил сочинение под названием «О Японии и японской торговле». Синдзо после крещения назвали Николаем Петровичем Коротегиным, Сёдзо — Федором Степановичем Сотехниковым. Сёдзо ампутировали обмороженную ногу, и он вынужден был смириться с мыслью о том, что не вернется на родину. Кодаю очень трогательно описывает прощание с ним при отъезде в Японию: «... в мае месяце корабль был готов к отплытию и 20-го числа предстояло отбыть из Иркутска. Накануне Исокити привел из больницы на постоялый двор Сёдзо, но ничего не сказал ему об отъезде. Когда же настало время ехать, и все стали прощаться, Сёдзо не мог говорить и сидел с видом ничего не понимающего человека. Кодаю и другие подходили и обнимали его, по русскому обычаю трижды цело¬
38


вали. Потом все быстро вышли, Сёдзо бросился за ними, но упал и разрыдался при этом, как ребенок».
Наверное, когда супруга Косандзи Эмма прощалась с родными и близкими, уезжая из Иркутска в Японию, расставание было не менее тяжелым.
Кодаю с командой прибыли в Нэмуро 3 сентября 1792 года вместе с первым русским послом в Японии Адамом Лаксманом (старшим сыном Кирилла Лаксма- на). Корабль «Екатерина» с Лаксманом на борту был переведен из Нэмуро в Хакодатэ, затем посольство по суше добиралось до Фукуямы, где встретилось с посланниками бакуфу. Японская сторона тогда думала только о том, как бы побыстрее избавиться от гостей. Послу была выдана грамота, разрешавшая русским войти в Нагасаки в следующий раз. Согласно грамоте русские, прибыв в Японию и предъявив эту грамоту торговому чиновнику Нагасаки, могли продолжить торговые переговоры. Однако они поняли ее содержание иначе: прибыв в Нагасаки, они заключат с Японией торговое соглашение и, может быть, даже получат привилегии в торговле. Следует сказать, что текст грамоты располагал именно к такому пониманию.
Через год после возвращения на родину Кодаю потеряло управление и после долгих мытарств пристало к одному из Алеутских островов судно капитана Цудаю. Цудаю был доставлен в Иркутск и прожил там до 1803 года. Все это время его опекал Синдзо, который к тому времени был женат и имел троих детей. Цудаю был отправлен в Японию со вторым русским посольством Резанова. Сам Резанов, посланный с высокой миссией, старался не только для России, но и для Русско-американской компании, в которой он имел прямое отношение. Кроме грамоты, подготовленной еще для первого русского посольства, он захватил много подарков. Корабль «Надежда» с Резановым на борту вошел в порт Нагасаки, но торговые власти по распоряжению из Эдо не разрешали никому из русских покинуть судно до особого разрешения правительства. Это разрешение было получено лишь через месяц. В марте, после полугодового пребывания в Нагасаки, Резанова пригласили в резиденцию нагасакских властей и вручили приказ немедленно покинуть Японию. В приказе говорилось: «Привезенные Вами вещи нам нас не интересуют, нужного же нам товара Вы не имеете, процветанию государства не способ¬
39


ствуете. Приходить в другой раз не стоит». Резанов, получив всего 2 тысячи тюков шелковой ваты, рис и соль, 20 марта вышел из Нагасаки и взял курс на Россию. Представить себе степень его негодования и разочарования нетрудно.
Поведение бакуфу17 в этом случае достойно осуждения. Если уж отказывать, то делать это надо было бы в более короткий срок. Наиболее просвещенные японцы — современники тех событий — осудили этот поступок правительства. Например, Сиба Кокан писал: «Заставить ждать русских посланников полгода, не позволять им сходить на берег и вдобавок обмануть их ожидания и отправить назад — это верх неприличия. Они должны... послать в наш адрес немыслимые проклятия».
По возвращению в Охотск Резанов излил душу подчиненным Хвостову и Давыдову, которые, преисполненные благородным гневом, решили показать Японии почем фунт лиха и сожгли несколько японских селений на Сахалине и Курилах, взяв в плен их жителей. Некоторое время спустя пленные были возвращены в Японию, но один из них, стражник с острова Итуруп Накагава Городзи, подружившись в Иркутске с проживавшим там моряком из Сэндая по имени Дзэнроку, остался на некоторое время в этом сибирском городе и научился делать прививки от оспы. В 1812 году он вернулся на родину и привез с собой книгу на русском языке об этих прививках. Она была переведена на японский язык Баба Садзюро в 1814 году. Японским медикам благодаря знаниям, полученным из этой книги, во время эпидемии оспы в 1824, 1835, 1842 годах удалось спасти немало людей. Таким образом, Городзи можно назвать патриархом прививочного движения в Японии. Он оставил после себя интересную книгу «Были и небылицы, собранные на чужбине».
Среди японцев, посетивших Иркутск в XIX веке был Эномото Буё. В 1871 году он был направлен в Петербург в качестве Чрезвычайного и Полномочного посла. Здесь в мае следующего года он блестяще провел переговоры о территориальном обмене Сахалина на Курильские острова и в 1878 году возвратился на родину. По пути Буё делал записи, которые позднее опубликовал под названием «Сибирский дневник». В частности, об Иркутске он с восторгом писал: «Глядя на это великолепие, любой путешественник скажет: воистину Ир¬
40


кутск — это сибирский Петербург». Японца поразило радушие сибиряков: «стол, ломившийся от яств и вина», очень искренний и любезный хозяин. После обеда, как отмечал Буё, он и хозяин выехали на прогулку по городу. Можно себе представить японского вице-адмирала, сидящего рядом с русскими в карете, запряженной цугом, несущейся по Большой улице (ныне ул. Карла Маркса).
Буё проявил большой интерес к месторождениям золота, и его отвезли на единственный тогда в Восточной Сибири золотой прииск. Он посетил также находящиеся за городом винокурильню и стекольный завод. В своем дневнике японский посланник написал и об Иркутском музее: из всех экспонатов ему запомнилось более всего чучело тюленя, который водится на Байкале.
В 1892 году состоялся знаменитый конный поход через Сибирь подполковника Фукусима Ясумаса. Он провел в Иркутске 10 дней и за это время побывал в казачьем полку, военном госпитале, кадетском училище, начальной школе, музее и т. п. При температуре — 25° «меня провели в русскую баню с паром... когда выскакиваешь из бани наружу, от огромной разницы температур сводит дыхание»,— писал он в своем дневнике.
В тот же год отправился в поход через Сибирь еще один японец по имени Тамаи Кисаку. Этот юноша собирался преодолеть расстояние от Владивостока до Берлина. Тамаи Кисаку родился в 1866 году в префектуре Ямагути. В 1897 году он издал на немецком языке книгу «Сибирский караван». Тамаи стремился ближе познакомиться с европейской культурой и «мировой торговлей в ее центре Германии». В 1892 году он тайно пробрался во Владивосток, прибился к торговому каравану и вместе с ним, преодолев за полтора года приблизительно 20 тыс. км, прибыл в феврале 1894 года в Берлин. В Германии он работал газетным репортером, но в 1906 году скоропостижно скончался.
Тамаи пробыл в Иркутске около трех месяцев, прежде чем смог присоединиться к чайному каравану, состоящему из 225 саней. В дневнике он тогда записал: «Мне было тяжело расставаться с Иркутском, ведь я расставался еще и с единственным японцем, живущим на огромном пространстве от Байкала до Урала, с моим земляком Сиина Ясуноске... Несмотря на мороз в 23 градуса, на реке (Ангаре.— К. К.) не было и наме¬
41


ка на лед. Быстрое течение препятствует образованию льда...»
Даже из этих приведенных мною кратких сведений можно сделать вывод, что для всех японцев, оказавшихся в XIX веке в России, Иркутск был каким-то особым городом: у кош с ним были связаны приятные воспоминания, а у кого — судьба.
Я оказался в Иркутске в 1948 году. К тому времени я уже немного освоил русский и меня стали использовать как переводчика. Иногда у меня даже было свободное время. Каждое утро, проходя по мосту через Ангару, я смотрел на ее бурные воды, на возникающие там и сям водовороты, и не мог отвести глаз. Помню также надвигающееся чувство страха, когда трава на берегах реки стала желтой, жухнуть и во всем чувствовалось дыхание зимы.
Частенько я заходил в расположенный на улице Карла Маркса книжный магазин, перед входом в который висел огромный транспарант со словами «знание — сила». В то время меня интересовала история русской мысли, и предметом моих мечтаний был трехтомник сочинений Белинского. Стоил он 30 рублей — столь дорогую покупку я себе позволить не мог, как не мог отказать себе в удовольствии, бывая в магазине, листать желанные книги. Наверное, при этом мои глаза начинали гореть, привлекая внимание остальных покупателей. И как-то раз в магазине со мной заговорил студент-бурят. Потом он купил мне этот трехтомник, хотя ему, как и всем советским людям, наверное, жилось нелегко. Я очень берег подаренные книги; они долго путешествовали со мной по лагерям, но однажды исчезли, как это часто бывает не только в заключении.
Бывая в России, я иногда езжу в Иркутск: туда меня влекут воспоминания и вода Ангары — самая вкусная на свете.
Но вернемся к Косандзи. Он отправился в длительную командировку в центр Ленских золотых приисков, в Бодайбо. Бодайбо находится далеко в горах Восточной Сибири, в районе реки Витим. Чтобы добраться до этого места в летнее время, нужно пересесть с лошадей на пароход, зимой же для этого предстоит на санях преодолеть путь протяженностью более тысячи километров. Насколько мне известно, кроме Косандзи, больше никто из японцев не посещал Бодайбо. Более того, невозмож¬
42


но представить, чтобы японец смог здесь жить. Косандзи же провел здесь с молодой женой лучшее время, здесь родилась его старшая дочь Киёко.
Косандзи и его спутники выехали из Иркутска 20 марта. Шел снег. Предстояло проехать 200 километров на северо-северо-восток. Вокруг простиралась пустынная местность с редкими деревьями. Проехав через селения Катюг, Пономарево, Жигалово, Усть-Ига, Боярск, они выехали у Усть-Кута на Лену. Здесь предстояло сесть на пароход, но река еще не открылась, и решено было ехать на санях. В дневнике Косандзи подробно расписаны часы отправки и остановки, плата за чай, за проезд, за еду, за постой. Выезжали обычно в 5—6 часов утра, останавливались на ночлег в 9—11 часов ночи.
31 марта путешественники прибыли в Витимск, что в 700 км от Усть-Кута. Здесь они расставались с Леной и должны были идти вверх по Витиму. В судоходное время по реке ходили маленькие суденышки.
Как только они отошли от Витимска, все вокруг разом заговорили о золоте. В этой местности и стар и млад, бедняк и богач были помешаны на золоте. Приблизительно в 330 км от Витимска в районе Бодайбо находится знаменитый Олекма-Витимский прииск. В конце XIX века его производительность достигала 8 тонн золота в год. Прииск представлял собой полоску земли шириной 200—500 метров, тянущуюся вдоль реки на 5 километров. Местность здесь была скалистая, растительности мало. Золото содержалось в грунте. Считалось нормальным из-за 70 золотников (приблизительно 300 грамм) золота перелопатить 100 пудов (1638 килограммов) грунта. Золотоносность проверяли таким образом: вдоль реки откапывали несколько ям, и содержимое анализировали и выводили среднюю стоимость. И все равно были старатели, которые терпели неудачу.
Если золото находилось в поверхностных грунтах, землю с поверхности грузили на тачку, отвозили и сбрасывали в бочку, погруженную в реку. В дне бочки были просверлены отверстия, поэтому золотоносный песок выходил наружу, а крупные камни оставались внутри. Иногда бочку устанавливали так, чтобы она вертелась в воде. Если же золотоносный слой земли был достаточно мощный, глубоко в грунт забивали колья, огораживали ими место и брали породу из глубинных пластов. Золотоносная порода вместе с водой скатывалась
43


вниз по слегка наклоненному желобу, затем проходила через ветки, грубую материю типа сукна, на поверхности которой и осаживались крупинки золота. Каждый день такая процедура проделывалась два-три раза. Найденное золото складывали в железные коробки, отвозили в город и переплавляли в слитки. После этого старатели получали деньги.
Люди на приисках не скрывали своей жадности: жизнь здесь постепенно опустошала человека. Косандзи открыл в поселке старателей фотоателье, которое приносило ему немалый доход. Пожалуй, за все годы, проведенные в Сибири, здесь молодые супруги жили наиболее обеспеченно. Они хорошо ладили, и именно в Бодайбо пережили, можно сказать, самый счастливый период своей совместной жизни. Летом 1918 года Косандзи с женой и детьми уехал из Иркутска в Японию. Записи об обстановке в Иркутске перед отъездом Косандзи оставил другой японец — Юноками Тиса- буро, который приехал в Иркутск в 1916 году и оставался там вплоть до ареста в апреле 1918 года. Гораздо позже, в 1950 году, этот человек, основываясь на своих иркутских записках, выпустил в Осаке книгу под названием «Революция» (сам Юноками участвовал в русско- японской войне, был подполковником запаса).
По данным Юноками, в 1916 году в Иркутске проживало более 200 японцев. Среди них были прачки, часовые мастера, парикмахеры, два хозяина галантерейных магазинов, один дантист и три врача других специальностей (однако двое из них, судя по документам, не имели официального статуса врача). Известен и один служащий русской армии, в Россию он прибыл как стажер духовной семинарии, позднее вступил добровольцем в армию в качестве ветеринара. Однако большую часть (150 человек) составляли проститутки и их, если можно так выразиться, менеджеры.
После Октябрьской революции в Иркутске, как и везде в стране, обострились противоречия между революционными и реакционными силами. В декабре 1917 года в городе разгорелся вооруженный конфликт. При сопоставлении воспоминаний Юноками, который в этот период выполнял в Иркутске роль старосты японской общины, иногда даже консула, и русских источников вырисовывается следующая картина.
44


В начале декабря исполком Иркутского Совета принял решение о взятии под контроль городских и государственных учреждений. Было приказано реформировать до 8 декабря пехотное военное училище. Однако приказ не был выполнен. «Зам. начальника по строевой части, полковник Никитин18, объединил вокруг себя кадетов и заявил, что без боя они не сдадутся. В Иркутске тогда было два училища. В них числилось около 1 тысячи кадетов 19.Они были вооружены стрелковым оружием и пулеметами. Артиллерии у них не было. Иркутский гарнизон состоял из двух пехотных и одного артиллерийского полков. Пехотинцы заняли выжидательную позицию, не примкнув ни к одной из сторон. Артиллеристы же открыто встали на сторону большевиков. Большевики 25 декабря (по советским источникам, 21 декабря. — К. К.) обратились уже непосредственно к полковнику Никитину с предложением распустить училище и сдать им оружие и боеприпасы. Никитин отклонил это предложение». С этого дня начались бои. Красные захватили канцелярию губернатора, которая размещалась в так называемом Белом доме. Все здания, находящиеся поблизости, были захвачены кадетами. 10 декабря (24 декабря по новому стилю) из Красноярска в Иркутск прибыл отряд красногвардейцев под командованием Лазо. «У кадетов были пулеметы, но не было артиллерии. Красные, наоборот, располагали артиллерией, но не имели пулеметов. Красных было больше, но среди них преобладали необученные рабочие. Кадеты по численности уступали, но это были тренированные, хорошо обученные военные — военная элита20. Выстрелы не прекращались в Иркутске ни днем, ни ночью. Даже на пятый день боев исход событий не был ясен...»
Бои шли в самом центре, в результате жизнь в городе была парализована. Описание этих событий приводится в опубликованных в «Урадзио Ниппо» — японоязычной газете, издававшейся в то время во Владивостоке, письмах одного японца. Начнем со второго письма, описывающего начало боев, 21 декабря. «Беспорядочные пулеметные выстрелы оглушали, орудийные раскаты превратили спокойную до того жизнь горожан в кромешный ад...» События 26 декабря описываются в третьем письме: «...по сравнению с событиями трех-че- тырехдневной давности, бои вплотную приблизились к жилым кварталам;. Пули дождем стучат по крышам, лю¬
45


ди боятся выйти за порог, непонятно, как ухитряются жить. Кто-то прятался в погребе, кто-то забаррикадировался мебелью. Представьте себе семью японского лавочника, передвигающуюся днем и ночью ползком?!
Люди часто погибают от случайных пуль. Невозможно без боли смотреть на родителей, потерявших ребенка, слышать крик жены, потерявшей мужа, плач ребенка, ищущего отца. Повсюду много беженцев, эти несчастные, мыкающие горе беженцы представляют собой невообразимо жалкое зрелище... Проснувшись в 8 часов вечера, я случайно взглянул в окно и увидел ярко- красное небо. “Пожар!“ — испугался я. Выскочив через заднее крыльцо и прячась за сараем, я увидел в районе Большой улицы в трех местах поднимающиеся высоко в небо столбы огня. Огонь быстро распространялся во все стороны и, казалось, что еще чуть-чуть и все превратится в ад. В шесть часов утра огонь постепенно утих, но бой не стихал ни на минуту и продолжался еще пять дней. Пожар вспыхнул опять и продолжался до 29 декабря. Сгорело более 50 домов...»
Семья Косандзи, проживавшая на Большой улице, наверное, тоже оказалась свидетельницей этих событий. Видя бедственное положение горожан, стороны 27 декабря в пять часов утра заключили перемирие. По воспоминаниям Юноками Тисабуро, на переговоры по перемирию «было решено позвать консулов всех государств, представленных в Иркутске, пришли и за мной. Я не был ни консулом, ни кем-то подобным, я был лишь старостой национальной общины, но меня часто называли консулом, поэтому я не стал спорить, а пошел куда звали...
... Большая часть красноармейцев уехала опять в Красноярск, кадеты же были вымотаны морально и физически этими боями. После объявления о перемирии напряжение внезапно спало, люди начали расходиться по домам. Через четыре-пять дней силы кадетов стали истощаться, что имело печальные последствия для белых: они не смогли возобновить бои, и красные без кровопролития заняли город. Никитин в отчаянии бежал в Харбин.
Видя такое положение, состоятельные иркутяне потянулись в Шанхай, Дайлянь и т. п. Очень многие по дороге были арестованы и бесследно исчезли. Считалось, что для тех, кто решил эмигрировать, желательно иметь
46


справку от консула, поэтому в мой дом ежедневно ломились несколько десятков человек. Все они упрашивали меня выдать бумаги для того, чтобы можно было поехать в Японию».
В полночь 17 апреля 1918 года Юноками был арестован за антиреволюционную деятельность. Он сидел в тюрьме в пригороде Иркутска. Здесь его допрашивал представитель реввоенсовета Я. Д. Янсон. Он писал: «Я запомнил Янсона как доброго человека. Видно было, что он порядочный человек и не хочет вершить суд над иностранцем, живущим не по здешним законам». В то время Юноками действительно активно занимался контрреволюционной деятельностью. Читая о Янсоне, я невольно вспомнил о другом революционере — Мухине, которому давал высокую оценку Исимицу Синзей, прибывший в Благовещенск во время интервенции со спецаль- ным заданием. Мне кажется, что русская революция победила благодаря именно таким людям с развитым чувством долга.
В конце июня Юноками перевели в Читинскую тюрьму, из которой его освободили в августе белые. Юноками поспешил на свою «бедную вторую родину», в Иркутск. Там оставалось 30 человек японцев. «Товаров не хватало. Цены росли день ото дня. Жизнь горожан становилась все тяжелее и тяжелее».
2 августа Япония объявила о вторжении в Сибирь, и японская армия начала продвигаться в глубь материка, оставляя гарнизоны на каждой железнодорожной станции. Юноками уехал в Японию, но был мобилизован и в звании подполковника служил в подразделении особого назначения в Чите, Хабаровске и Благовещенске. Вместе с отрядами Семенова он много раз участвовал в боях с Красной Армией и в конце концов пришел к следующему выводу: «Красная Армия от командиров самых высоких рангов до самого рядового бойца — вся пронизана сознанием необходимости революции. Испытанные офицеры, которые уверенно вели в бой обстрелянных солдат, не смогли противостоять силе духа Красной Армии. Я, японец, подходя к оценке России с японской меркой, сильно ошибался».
Вот из такой России уехал Косандзи вместе с женой и детьми летом 1918 года. В сентябре того же года он вместе с оккупационной армией вернулся сюда в качестве переводчика с окладом 80 иен в месяц. Как семейно¬
47


му человеку ему, видимо, просто некуда было деваться, В основном он работал в Березовке, под Верхнеудин- ском. Один раз ему удалось наведаться в Иркутск, чтобы навестить младшую сестру жены Эммы, отдать снятые когда-то фотографии и 10 рублей.
Вывод войск из Сибири Япония закончила 25 октября 1922 года, но часть, в которой служил Цудзуки Коса ндзи, вероятно, вернулась домой раньше. После этого и вплоть до смерти в 1946 году в Хатиодзи вблизи Токио ему, наверно, пришлось много трудиться, чтобы прокормить детей и жену, которая плохо знала язык и к тому же была «из красной страны». В тогдашней Японии, не перестававшей бряцать оружием, жилось ей, видимо, не лучшим образом. Трудности жизни этой семьи невозможно даже вообразить.
Для меня Косандзи — это один из тех скромных людей, кто своей жизнью соединял Японию и Россию, вернее Японию и Сибирь. Он провел в Сибири 19 лет, а с учетом службы в армии — все 20 лет. В Сибирь он приехал тридцатилетним и здесь провел лучшие годы жизни.


Глава вторая
Гримасы войны
(страницы лагерной жизни)
Летом 1945 года я служил в саперных войсках Квантун- ской армии. Уже тогда можно было предположить, что Красная Армия введет свои войска в Маньчжурию. По плану японцев, в случае вторжения на данную территорию частей Красной Армии мы должны были отойти к горам Чаньбайшань и готовиться к длительному сопротивлению. Для этой цели был образован экспедиционный отряд из 10 человек, в который включили и меня. Был определен день выступления, но внезапное наступление советских войск изменило наши планы. Саперный отряд и несколько сотен пригнанных насильно китайцев спустились к югу в сторону Анду и начали подготовку к перемещению войск.
Впереди шли китайские рабочие. Почти все они были в резиновой обуви, которая истерла им ноги.
Примерно 20 августа во время нашего продвижения на юг был получен приказ о прекращении военных действий, и нам пришлось срочно повернуть назад, к Дун- хуа. Мы должны были оставить все имеющиеся у нас снаряжение в аэропорту Дунхуа. Наша группа была вооружена саблями, винтовками и пистолетами. Винтовок было очень мало и их не хватало на всех, патронов почти совсем не было.
Примерно в полдень следующего дня мы впервые встретились с частями Красной Армии: в грязных джипах сидели покрытые пылью с автоматами солдаты и офицеры. Тогда я еще не знал, что с этими людьми мне придется долго общаться.
Почти весь сентябрь мы провели в лагере для военнопленных, который находился на берегу реки Шахэ. В конце сентября с наступлением холодов был получен приказ о нашем перемещении в сторону Мудандяна. Нас распределили по отрядам, в каждом из которых .было примерно по тысяче человек. Для того, чтобы питаться, мы вели с собой коров, днем они шли вместе с нами, а
49


Лагерь на берегу реки.
вечером мы их съедали. Нам предстояло пройти триста с лишним километров.
В то время мы думали, что нас отправят домой через Владивосток. Так хотелось верить в это! Но пока меня как офицера назначили руководителем отряда военнопленных.
По пути к Мудандяну мы встретили несколько шедших нам навстречу больших групп японцев. Среди них были в основном женщины, дети и старики в разорванной одежде, все грязные и потные. Вероятно, это было в местечке Дун Кинь Жян, у озера Киньбо Ху. Озеро казалось мутным, и хотя ветра не было, по нему плыли волны. Когда наш отряд повстречался с группой женщин, одна из них с двумя детьми — один сидел за ее спиной, другого она держала за руку, спросила: «Господин солдат, куда же вас ведут?» Эти слова запомнились мне на всю жизнь. Они имели глубокий смысл, потому что японские войска в Маньчжурии составляли единое целое с жившим здесь гражданским населением — тоже японцами. Последние считали, что раз они приехали на этот континент, то могут рассчитывать на защиту армии. Ну и кроме того, если бы они могли предположить, что начнется война! Ведь от войны страдают все, в ней нет победителей и нет побежденных. Получалось, что никто не подумал об их жизни, не говоря уже об иму¬
50


Дороги плена.
ществе. Мы, шедшие на север под конвоем русских, имели очень жалкий вид, хотя совсем недавно японские военные были преисполнены гордости и оптимизма. Мне было ужасно стыдно перед этими женщинами и детьми. Как мне хотелось помочь им хоть чем-нибудь! Я был пленным, но находился, мне казалось, в более выгодном, чем они, положении: как офицер я ждал лучшей участи.
В теплушках.
51


Конечным пунктом нашего похода был пригород Му- дандяна. Там, в районе Ехэ, находились казармы танковых частей, в которых и разместили военнопленных. Однако места всем там не хватило и рядом поставили палатки. В них мы жили, ожидая прибытия теплушек из Сибири. Казармы стояли на небольших холмах. Очевидно, здесь шли бои. Вокруг лежали тела убитых японцев. Почему-то мне запомнилось, что они были с открытыми глазами и ртами.
А затем долгие четыре года, за которые мне довелось узнать различные районы Восточной Сибири. К марту 1950 года я сменил более чем десять лагерей. Вместе с товарищами по несчастью работал в основном на строительстве. К моменту отправки на родину рядом уже не осталось никого из тех, кто был пленен вместе со мной.
1950 год... В марте начало пригревать солнышко, и жить стало намного веселей. Частенько-перед тем, как отправиться на работу, мы, ожидая сигнала к сбору, грелись на солнышке у стен лагеря. Но холодные порывы ветра заставляли сжиматься наши сердца от грусти. И однажды я сказал пленным: «Что же Советский Союз так плохо к нам относится? Разве могли мы, маленькие люди, влиять на события, которые происходили вокруг нас? Уже скоро пять лет, а они не думают о том, чтобы возвратить нас домой». Уж не знаю, каким образом, но эти слова дошли до членов организованной в лагере и пользовавшейся поддержкой администрации так называемой демократической группы японцев. Они решили после ужина обсудить мое поведение на собрании. Я им сказал так: «У меня совсем не было намерения критиковать Советский Союз, и я скорее верю в Советский Союз, а то, что я сказал было от чистого сердца, и ничего плохого я не имел в виду». Но чем больше я оправдывался, тем сильнее раздражал членов группы. В результате было решено объявить мне бойкот. Меня стали называть «контрой». Этот ярлык мог быть приклеен к любому, кто посмел бы со мной общаться.
В данном случае демократическая группа поступила, конечно, неправильно, потому что я не был «контрой» и вряд ли мог им стать. Но у нас в лагере были люди, кого можно было назвать «контрой». Мне не хотелось бы сейчас судить их. Скажу только, что это были преимущественно высшие офицеры или чины бывшей полиции. Они отказывались работать, поскольку знали, что со-
52


Путь на север.
гласно международным правилам, офицеры имеют на это право.
Следует сказать, что младшие офицеры, включая меня, как правило, не отлынивали от работы. Случалось, что я как младший офицер становился объектом
«Мое поведение решили обсудить на собрании».
53


критики со стороны членов демократической группы. Но я не был враждебно настроен по отношению к демократическому движению лагеря. Вместе с тем у меня не было особого желания как-то противостоять «контрам». Тем не менее нельзя сказать, что я ко всему относился с безразличием. У меня были свои взгляды на жизнь, и я им строго следовал. Для меня самым главным является сущность человека, его истинное лицо, а не та маска, которую он носит по воле обстоятельств. Но в жизни часто бывает, что люди не могут быть самими собой.
К счастью, вскоре после объявления мне бойкота пришел приказ о возможности моего возвращения в Японию. Это случилось 16 апреля 1950 года. Мы погрузились на пароход «Мэйюмару» и отплыли из Находки. Вскоре на пароходе тут и там стали мелькать солдаты со своеобразными нашивками: на белом бинте был начертан красный круг — японский флаг. Интересно, как себя чувствовали в это время члены демократической группы?
Приближался тайфун, пароход стало сильно качать. Я лежал на полу в каюте с открытыми глазами и ни с кем не разговаривал. В 23 года я попал в Сибирь, а сейчас мне должно было исполнится 28 лет. Я лежал и размышлял о своей судьбе, о Сибири, о русских.
Мне вспомнилось, как я начал учить русский язык.
В конце августа 1945 года, уже будучи пленным, я в одном месте аэродрома в Дунхуа увидел большую кучу книг, которые, по-видимому, были привезены из Харбина и свалены здесь в беспорядке. Были там и японские книги, но большинство составляли книги на русском языке. Я, конечно, не помню их названий, но хорошо представляю и сейчас их сверкающие золотыми буквами обложки.
Почему же меня так привлекали эти книги? Еще до вступления в армию я был студентом университета Дё- чи, в котором изучал немецкую литературу. В то время я, как и многие мои ровесники, интересовался философией: в ней я искал душевную поддержку и смысл этой непонятной жизни. Из всей груды валявшихся в аэропорту книг я взял один англо-франко-немецко-русский разговорник. Некоторые их моих товарищей выбрали несколько тяжелых книг и принесли их в лагерь. Они хотели увезти эти дорогие книги в Японию, но позже вынуждены были бросить их. Мне же удалось сохранить
54


свою находку и увезти ее в Сибирь. Этот разговорник послужил для меня очень хорошим пособием по изучению русского языка.
Еще в первом лагере я услышал от русских, что наше пребывание в Сибири продлится несколько лет. Поэтому я не очень доверял слухам, которые распускали соответствующие советские ведомства о скором возвращении японцев. Это делалось для того, чтобы военнопленные не убегали. Мне казалось, что в Сибири я могу заболеть и умереть. Поэтому мне хотелось знать хотя бы название того места, где я найду свою смерть. Для этого необходимо было изучить русский язык. И я старался не упустить случай поговорить с кем-нибудь по-русски, заучивал наизусть тексты из разговорника. Иногда я брал у товарищей небольшие русско-японские словари. Столь упорные занятия языком позволили мне уже через год многое понимать и читать несложные русские тексты.
Однако мое знание русского языка вызвало ко мне интерес НКВД. У меня выясняли, не служил ли я в разведке (офицеры, состоявшие на этой службе, считались военными преступниками). И хотя мою причастность к разведке никто не выявил, я был задержан в Сибири гораздо дольше, чем многие другие военнопленные.
В марте 1946 года нас, примерно 200 человек, отправили по Тулунскому тракту из Тайшета в Братск. Мы ехали на крытых машинах почти целый день. Было очень холодно, весь тракт оказался как бы закованным льдом. К Братску, этому старинному городу, построенному русскими в 1631 году, мы подъехали поздно вечером. Сейчас на этом месте водохранилище, но в то время здесь стояли дома.
Лагерь находился на окраине. Отсюда можно было видеть блестевшую на солнце ледяную поверхность Ангары. До нас сюда прибыли 50 связистов-японцев. Мы были посланы сюда в качестве рабочей силы для строительства железной дороги, 317-километрового участка между Тайшетом и Братском. Здесь я хочу подчеркнуть, что ни в коем случае нельзя замалчивать и забывать о большом вкладе японских военнопленных и советских заключенных в строительство БАМа. Достаточно сказать, что в 1947 году в этом районе работало 50 тысяч японских военнопленнных, а до нас и после нас — советские заключенные. К сожалению, в советской литера-
55


В вагоне.
туре почти ничего не говорится о использовавшемся при строительстве БАМа труде заключенных.
Лагерь военнопленных № 28 находился на берегу речки Вихоревке, впадающей в Ангару. Уже прошло две недели, как нас привезли сюда. После обеда десятник Лупандин, стоя возле входа в лагерь, ругался, что пленные медленно собираются на работу. Он кричал: «Для того, чтобы собраться вам требуется 30 минут. Неужели это та самая хваленая Квантунская армия?!» Мы построились в пять рядов, вышли из ворот лагеря и направились в сторону, где должны были рубить лес. Внезапно японец Нохара Кокичи из моей бригады начал бледнеть и покрываться зелеными пятнами. Изо рта у него пошла зеленая пена. Кто-то крикнул: «Эпилепсия!» Нохара стиснул зубы и застонал. К нему быстро подбежали конвоиры, один из них приказал принести носилки. Я и еще один товарищ быстро понесли Нохару в лагерь. Долгое время он находился в бессознательном состоянии. Вокруг него суетились военные врачи, японцы
56


и русские. Проведя осмотр, они никак не могли поставить ему диагноз. И советские и японские врачи очень нервничали, делали ему различные уколы. Нохара страшно скрежетал зубами, и чтобы они не искрошились, в рот ему затолкали марлю. У нас спрашивали, не было ли раньше у Нохары приступов эпилепсии, но в отряде не нашлось его однополчан, в течение же последних двух месяцев признаки эпилепсии у него не проявлялись.
Врачи мучились над диагнозом, потом заговорили о том, что это похоже на отравление. При осмотре его вещей в кармане нашли небольшой, размером с большой палец, белый корень, по виду напоминавший аралию. Аралия первой появляется на склонах берегов Вихорев- ки после таяния снега. Военные врачи сразу обратили внимание на этот корешок. Советский врач сказал, что это, возможно, корень самого ядовитого растения, которое с давних пор хорошо известно местным жителям. Если его съест человек со слабым здоровьем, он может умереть.
Приступ длился у Нохары целые сутки. Большие опасения вызывало его сердце и ему несколько раз впрыскивали камфору. Возле Нохары все время находился японский врач Оно. Он очень внимательно относился к больному, не отходил от него всю ночь, вытирал рот, делал уколы и даже выносил мочу.
Жизнь в лагере во многом определялась его администрацией. Но надо сказать, что жизнь военнопленных во многом зависела и от того, как вели себя японские бригадиры, военные врачи, повара и переводчики. От того, насколько честно и серьезно они относились к своим обязанностям, положение военных изменялось в лучшую или худшую сторону. Мы слышали, что так было и в Германии. Один из бывших узников фашистских лагерей рассказывал нам о том, что некоторых бригадиров, поваров, врачей и переводчиков из русских советские пленные убивали после освобождения.
Японский военный врач Оно был хорошим человеком. После случая с Нохара он стал пользоваться уважением и у японцев, и у русских. Нохара же через сутки болезни совершенно изменился, его нельзя было узнать. Он постарел на 10 лет, лицо его стало землистым, речь замедленная. Я сказал Нохара: «Давай-ка, бодрись. Мы видели, как было тяжело тебе вчера вечером, но
57


Из последних сил.
сейчас-то уже все в порядке»» Нохара ответил: «Военные врачи сказали мне, что вчера я был в совершенно бессознательном состоянии — ничего не помню. Мне казалось, что я вижу какой-то длинный сон. Сейчас у меня нет сил, я очень ослаб, руки и ноги совсем не действуют». На следующее утро, поскольку состояние больного не улучшилось, было решено отвезти его на телеге в Братскую больницу. С тех пор никаких известий о Нохара Кокичи не было. Я спрашивал несколько раз о нем у разных людей, но ничего узнать мне не удалось. Помню, позже прошел слух о том, что Нохара умер в больнице в Братске.
После этого были и другие случаи отравления ядовитыми растениями. Так семь или восемь человек в поле наелись ядовитой травы и заболели, но таких тяжелых последствий, как у Нохара, это не вызывало. По словам местных жителей, эту траву не едят даже лошади и овцы. Кто-то из японцев слышал, что она называется диа- борской петрушкой, и животные отличают ее от других трав и никогда не трогают. Человек не обладает способностью так тонко чувствовать опасность, зато у него есть качества, которых нет у животных. И из-за них человек может представлять опасность для окружающих.
Когда я вернулся в Японию и стал интересоваться всем, что касалось Сибири, мне удалось обнаружить
58


очень интересные материалы о ядовитых травах края. В нижнем течении Ангары есть несколько порогов: Похмельный, Пьяный и Падун. Существует предположение, что название порога «Пьяный» имеет отношение к тому, что в ближайших горах есть ядовитые травы, которые если съешь, то опьянеешь. В 1675 году направлявшийся в составе русской миссии в Китай Николай Спа- фарий об этих травах писал: «Название порога реки Пьяный происходит от названия ядовитой травы, которая растет в близлежащих горах. Если съешь этой травы один золотник или полтора золотника, то целые сутки будешь пьян». А если съесть больше одного золотника, который равен 4,2 грамма, то можете представить, к каким тяжелым последствиям это может привести.
После отправки Нохара Кокичи в Братск наша жизнь потекла в привычном русле. Иногда выдавались хорошие деньки, солнце ярко светило, и на противоположной стороне реки виднелись прекрасные цветущие поля. Я часто бродил по тайге и однажды на хорошо проветриваемом склоне увидел пионы. Некоторые одиноко растущие цветы выглядели скучными. Глядя на них, я думал, что эти цветы растут, наверное, не для того, чтобы радовать людей, и от этого становилось грустно.
Вскоре после переселения в лагерь № 28 был проведен первый медицинский осмотр. По результатам осмотра военные по состоянию здоровья были разделены на четыре класса. Причисленные к первому и второму классам направлялись на основные работы, к третьему — на легкие, а к четвертому — занимались стиркой, глажением, дезинфекцией, помогали на кухне, топили печи и т, д. Ответственным за медицинский осмотр в лагере от администрации был военврач. Так, в лагере № 28 военврачом в то время был капитан Новиков. Каждый пленный, проходивший осмотр, должен был указать свой класс, полученный на предыдущем осмотре. Разумеется, тут же сидел человек, который знал осматриваемого, имелись и соответствующие записи в тетради. Пленный раздевался и врач начинал осматривать верхнюю часть туловища. Затем он начинал щипать грудь и смотреть, сколько мяса на теле пленного и как
59


Медосмотр.
оно блестит. После этого он разворачивал пациента и смотрел, много ли мяса в нижней части туловища. В этот момент врач старался ухватить нижнюю часть туловища руками и потянуть. Были те, у кого зад был округлым, упругим. Эти шли по первому классу. А если человек был ослаблен, то его зад был как опустившийся надувной шар. Вот так лагерные врачи без всяких приборов, только прощупав мясо на теле военнопленного, определяли его здоровье.
За водой.
60


Медицинский осмотр проходил, как правило, раз в месяц. У одних людей класс изменялся, у других он оставался постоянным: второй, так второй, четвертый, так четвертый. Весной 1946 года после медосмотра произошли большие передвижки. По результатам осмотра водовозом был назначен сорокалетний Танно Гоичи. Я его совсем не знал, но помню, что как-то раз помог ему привезти воды. Это был очень скромный, тихий человек небольшого роста с редкой бородкой. Говорят, что до призыва он был художником. Теперь же ему приходилось возить на телеге из реки воду для всех заключенных и администрации. Лупандин, будучи человеком веселым, научил Танно популярной песне: «Почему я водовоз? Удивительный вопрос. Да потому, что без воды и не туды, и не сюды».
В то время у нас не было никакой уверенности, что мы сможем когда-нибудь покинуть Сибирь. Через несколько дней, после того, как Танно приступил в работе водовоза, я, стоя у стены уборной, услышал разговор, который не должен был слышать. Трое пленных, в том числе Танно, тихо шептались. Один из них сказал: «Говорят, что нас, наверное, не отпустят и мы будем работать здесь до самой смерти. Судя по отношению японцев к китайским рабочим в Манчьжурии, нас оставят здесь навсегда. Ведь тех китайцев, которые имели отношение к работам на границе СССР, убили, чтобы сохранить тайну. А разговоры о том, что к весне мы сможем уехать из Сибири,— это все чепуха. Хотя бы один из нас уехал из Сибири? Я с самого начала знал, что этого никогда не будет». Другой пленный в основном молчал, но судя по отдельным репликам, именно он был руководителем. И через некоторое время «молчун» подвел итог: «Я думаю, нам нужно бежать. Может, все-таки рискнуть? Я немного знаю китайский язык. Если мы пойдем на юг, то можем выйти к Маньчжурии. Если же мы выйдем к Амуру, то и тут нет проблем, мы попросим китайцев перевезти нас на лодке, а там уже будет полный порядок». И тут, похоже, Танно сказал: «Ну хорошо, а как насчет питания? Пока мы дойдем до Китая, то умрем с голоду». Ему ответили: «Нет, я уже очень много об этом думал. Если мы сделаем крючки, то сможем ловить рыбу в реках или болотах. Сибирская рыба по сравнению с японской не такая хитрая, ее можно наловить сколько угодно. Нам следует держаться как
61


можно ближе к реке. Кроме того, можно найти много различных корней, сосновые шишки, дикий лук, аралию, горный лопух и тому подобное. Этим вполне можно питаться. Если же мы окажемся там, где нет воды, то можно пить березовый сок. Что касается огня, то на первое время у меня есть коробок спичек, подготовлен и кремень». Очевидно, тот, кому принадлежали эти слова, все хорошо продумал. Однако Танно наотрез отказался бежать. Он сказал о своей неуверенности в успехе операции. «Лучше этого не делать, давайте будем держаться вместе со всеми»,— сказал он.
Тут кто-то подошел к уборной, и заговорщики быстро разошлись. Нечаянно услышанный разговор заставил меня задуматься. Мужчина, которого я принял за руководителя, явно чего-то не договаривал. И от этого было не по себе. Танно своим отказом укрепил мою уверенность в ненужности этой затеи. В то время многие подумывали о побеге, но я никогда не слышал, чтобы кто-то убежал и это хорошо кончилось. Беглецов ловили и иногда расстреливали. Таких примеров было сколько угодно.
Запомнилась процедура ежедневного обыска в лагере. Нас выстраивали в пять рядов, и каждый стелил перед собой одеяло, на котором раскладывал все свои личные вещи. Затем подходил офицер и строго смотрел, нет ли среди имущества военнопленного ножа, лезвия, лекарств, магнита, карты. Считалось, что эти вещи необходимы в случае побега. Как правило, на одеяло выкладывали пальто, перчатки, головные уборы, белье. Все было очень грязное. Комплект одежды каждого человека был зарегистрирован у советского офицера, который отвечал за имущество военнопленных. Если среди этих жалких пожитков, находили недозволенные предметы, их отбирали. Перед офицером приходилось отвечать, когда из имущества что-то пропадало. Кроме одежды военнопленным разрешалось иметь мешки, пустые консервные банки, деревянные ложки и кое- что еще. Консервные банки следовало заделывать так, чтобы о них нельзя было порезаться. У некоторых военнопленных было по 3, а то и по 10 таких банок для табака, сахара, соли. Хлеб и фотографии хранили в сделанных своими руками специальных мешках.
Проверка отнимала много времени. К концу на специальном одеяле, куда офицер кидал конфискованные
62


Обыск.
вещи, вырастали горы разного барахла. Иногда здесь оказывался нож или серебряная цепочка от часов.
По утрам, в 7 часов, конвой начинал бить о висевшую у ворот лагеря рельсу, что служило сигналом для сбора пленных. Мы собирались и приступали к работе. Нас тогда было около 300 человек. Всех делили на три группы. Первая группа строила в лагере деревянный барак, вторая делала пристройки к домам советских офицеров, остальные готовили неподалеку от нашего лагеря бараки для советских заключенных, которые должны были скоро прибыть.
Вскоре начал таять снег. На Вихоревке поднялась вода. На противоположном берегу показалась трава. Березы, ветки которых зимой имели коричневый цвет, постепенно становились зелеными, а на ветках лиственницы появились почки величиной с крупицу риса. Мы поражались способности березы всасывать в себя воду. Стоило надломить веточку березы, как из места излома выступала влага. За час можно было нацедить примерно треть котелка березового сока.
Едва на полях появилась первая зелень, питание наше стало более разнообразным. Когда мы выходили на работу, все по дороге норовили сорвать листья аралии, выкопать луковицы лилии, корни различных полезных растений. Приносили и травы, названия которых мы не
63


Обед.
знали. Некоторые сушили их над плитой, другие отваривали, третьи ели их сухими, добавляя соль. На ужин нам обычно давали селедку и кашу из гаоляна1. Некоторые съедали ее всю сразу, а многие делили порцию на несколько частей, разбавляя каждую водой, благодаря этому создавалось впечатление, что количество каши увеличивалось. Не знаю почему, но у тех, кто разбавлял пищу водой, вздувались животы.
Дикие травы и лук мы использовали в обед. Когда нам раздавали хлеб, то часто можно было слышать такой диалог: «Эй, ты не одолжишь немного хлеба?» — «Сейчас, я только его взвешу». Тут же делали простейшие весы: брали маленькую палочку и посередине прикрепляли ниточку, а по сторонам привязывали свою и чью-нибудь еще порцию хлеба. Поскольку специального приспособления, которое бы позволяло поровну делить хлеб, не было, то это обычно делал на глазок повар. Естественно, что куски были немного разные. И тогда один кричал другому: «Эй, ты, гад, у тебя тяжелее. И почему это повара так поступают?!» Когда подавали кашу из гаоляна, были слышны такие разговоры: «А, опять Байкал. А у тебя куда как погуще. Посмотри, у меня совсем Байкал». «Байкал» означало, что в тарелке больше воды, чем каши. Справедливости ради нужно заметить, что в то время с питанием было плохо и у советских людей. В Советском Союзе существовала жесткая карточная система распределения продуктов. Когда
64


На лесозаготовках.
русские узнавали, сколько продуктов дают военнопленным, они удивлялись и говорили: «О, совсем неплохо, у вас гораздо лучше, чем у нас». В отличие от нас эти люди были свободны, они могли купить еду на базаре, где-нибудь выращивать овощи, фрукты, собирать грибы, держать корову и доить ее, но все же, если говорить об основных продуктах — хлебе, мясе, то я думаю, у нас их было не меньше, чем у советских людей. Нужно также сказать, что советские конвоиры не могли есть столько, сколько хотели.
Самый ответственный момент в процессе рубки дерева наступает, копа дерево падает. Если вы хотите, чтобы дерево повалилось в определенную сторону, то на расстоянии 10 см от основания необходимо топором сделать насечку глубиной 7—8 см. Затем следует начать пилить с противоположной стороны, тогда дерево обязательно падает в ту сторону, где насечка. Сначала дерево, которое простояло сотни лет, мужественно перенося холод, как бы пытается сопротивляться, но потом оно медленно падает и с шумом ударяется о землю. На пне остается красивый след спиленного дерева, где как бы начертано, сколько лет оно прожило. Видя, какое дерево
3 Като Юодзо
65


было красивое, не можешь не испытать боли от тоге, что пришлось его спилить. Иногда кажется, что в дереве тоже живет душа. При падении дерева на голову военнопленных сыпались ветки и сучья. Иногда случалось, что они сильно ударяли людей.
Советские десятники обычно требовали, чтобы мы срезали дерево у самого основания, иначе пропадало много древесины. Мы же старались спиливать деревья как можно выше, потому что в этом случае нам удобнее было делать насечку. Оставшуюся часть основания также приходилось очищать и основательно обрабатывать для того, чтобы потом она не заражалась. Ветки мы сжигали на месте или несли их в лагерь, чтобы использовать как дрова. Спиленное дерево мы разрезали на пятиметровые бревна и, используя принцип рычага, катили в одно определенное место, где собирали весь полученный материал.
Во время работы за нами наблюдали со всех сторон около 10 конвоиров, которые периодически покрикивали: «Далеко не ходить!» Всего в лагере № 28 было около 40 конвоиров. Лагерь опоясывали три ряда проволоки, в каждом углу стояла вышка с часовым, один часовой стоял у ворот лагеря. Часовые на вышке у ворот дежурили круглосуточно, но они часто сменялись. Главным их начальником был младший лейтенант, бурят 27—28 лет с острым взглядом. Мы его не любили.
Как-то раз ясным майским днем, когда в тайге еще не так свирепствовали комары и мошкара, мы пошли пилить лес за 2 км от лагеря. Небо было голубое, а птицы пели и перелетали с одной сосны на другую. Радовала глаз свежая зелень березы и лиственницы. В тот день конвоиром у нас был русский сержант Токарев. Ему было 20 с лишним лет. На его красивом лице выделялись голубые умные глаза. От прочих охранников он отличался тем, что любил читать книги. Поэтому он пользовался уважением у японцев и русских.
Что касается русской литературы, то я был знаком с ней лишь по японским переводам издательства «Иванами». Я читал Достоевского, Толстого. О Есенине я впервые услышал в 1945 году именно от конвоира Токарева. Он знал наизусть несколько стихотворений Есенина и часто читал их. Особенно мне нравилось стихотворение, которое начинается словами «До свидания», оно было написано простым и красивым языком.
66


Как я слышал, в то время стихи Есенина в Советском Союзе не публиковали — считалось, что они не созвучны настроениям нового общества. Но я знал немало советских людей, которые любили поэта и декламировали его стихи. Из есенинских стихов мне больше всего нравились те, что были наполнены светом и озарены будущим. Или потому, что я чувствовал утешение в печали его мыслей, или потому, что я был молод и верил в будущее, моя душа откликнулась на стихи Есенина.
Конвоир Токарев знал несколько японских слов. Иногда он рассказывал нам что-нибудь интересное, смешил нас. По складу мыслей Токарев казался уже немолодым человеком, хотя, может быть, благодаря своему возрасту он хорошо относился к нам, пленным, понимал нас и сочувствовал. Во время работы наше настроение сильно зависело от конвоя, его поведение обусловливало нашу производительность труда. Когда дежурил конвоир Токарев, го мы работали заметно лучше. До чего же было велико значение начальника конвоя и того, как он себя вел!
В тот день, когда стало известно, что начальником конвоя будет Токарев, на наших лицах появились улыбки. Токарев разговорился со мной, я только начинал понимать по-русски. «Что получили в результате войны вы, и что мы, русские, получили в результате этой войны?!— сказал он. — У меня немцы сожгли дом, и я ничего не знаю о своих родителях и братьях. Вот и вас послали на войну капиталисты. Вы попали в Сибирь не по своей воле, а по воле тех, кто вас послал. Я хочу сказать, что от любой войны люди теряют больше, чем приобретают. Русские не любят воевать, не любят сердиться. Часто это объясняют бесчувственностью русских. Русский Иван терпелив, он может один, другой раз терпеть, в третий раз с трудом с чем-то согласиться, а в четвертый раз он уже непременно взорвется. Если он взорвется, то потом его понесет. Я уже хотел демобилизоваться — свой долг я выполнил, прошло уже 2 года с тех пор, как я мог бы уйти из армии, но меня никто не демобилизует. Вы, конечно, тоже хотите вернуться домой и, конечно, в ближайшее время туда вернетесь. Только не надо волноваться, не надо предаваться печали. Берегите свое здоровье, понемножку работайте в Сибири. Все со временем придет!»
67


Обед привезли.
Из этого разговора мне особенно запомнились последние слова Токарева: в них заключен особый философский смысл. «Все со временем придет!» — повторял не раз я в своей жизни.
Мы ждали, что вот-вот привезут обед. Поскольку место нашей работы находилось далеко от лагеря, еду нам привозили на телеге водовоза. Перед обедом очень хотелось есть, и ноги уже не двигались. Все с нетерпением смотрели в сторону дороги, откуда должны были привезти обед. Я подошел к Токареву и спросил: «Товарищ сержант, сколько времени?» Он посмотрел и сказал: «Без десяти двенадцать». Потом добавил: «Мэси, мэси», что по-японски значит «еда». Скоро привезли обед. Сержант Токарев разрешил нам собираться небольшими группами по пять-шесть человек, чтобы мы могли свободно пообедать. В тех случаях, когда командовал взводом бурят, о котором я уже упоминал, нас заставляли есть, собравшись в одном месте. После обеда некоторые легли, некоторые, чтобы покурить, начали крутить цигарки. Мы всегда мечтали о том, чтоб этот короткий, но приятный отдых продлился как можно дольше.
68


После обеда нас обычно заставляли строиться для проверки. Токарев стал считать. С утра в нашей группе было 60 человек. Но теперь троих не хватало. Как начальник конвоя, он перед выходом из лагеря расписался за всех военнопленных, нехватка хотя бы одного означала колоссальные осложнения. Пересчитали заново, но результат оказался тот же. Японский командир Ёсида обратился по-японски к нам: «Внимательно посмотрите, кого среди вас не хватает». Скоро выяснилось, что исчез Намикава Хачиро и солдаты Миано Дайсабуро и Танно Гоичи. Танно в тот день послали собирать мох, которым затыкали щели между бревнами для утепления жилищ. Меня охватил ужас: я вспомнил разговор, услышанный возле уборной. И тут же одернул себя: «Нет, не может быть! Очевидно, когда валили березу, они скатились в ущелье и заблудились». В лице Токарева появилась жесткость. Конвоиры бросились обыскивать окрестности. Одного из них послали доложить в лагерь. Мы же стали громко звать пропавших, но к нам возвращалось только эхо. Ёсида, не теряя надежды, предложил Токареву обыскать все вокруг. Однако Токарев отрицательно покачал головой и ответил: «Поиски — это наша работа. До особого указания всем оставаться здесь». Стало понятно, что все трое убежали. Не хватало и трех топоров. У меня защемило сердце: случилось то, чего я больше всего боялся. Ведь тайга — это тюрьма под открытым небом, разве могут беглецы выжить в ней, разве могут они выйти из нее живыми? Скорее всего они умрут от голода или станут добычей волков и медведей. Многие стали вспоминать о странностях в поведении этих трех. Кто-то видел, как однажды после ужина они с таинственным видом шептались между собой, а сегодня у них была слишком большой сумка и не известно, что в ней лежало. Все удивлялись: ведь Танно всегда был выдержанным, спокойным. Как он мог решиться на такой шаг?! Хорошо, если их найдут и не убьют при задержании.
Вскоре в сопровождении нескольких конвоиров прибежал командир взвода. За плечами у них были вещевые мешки, на груди болтались автоматы, которые мы называли мандолинами. Командир взвода, имевший при себе обычно лишь пистолет, на этот раз был вооружен автоматом. Видимо, все они снарядились для похбда в тайгу. Командир взвода со злостью допросил Токарева,
69


...При попытке к бегству.
приказал ему ужесточить дисциплину. Затем все пятеро скрылись в тайге. Тут кто-то тихо произнес: «А ведь он перед побегом говорил, что если что, пропитание на месяц они себе найдут».
После обеда контроль за работой был усилен. Токарев выглядел настолько удрученным, что невольно вызывал жалость. За все время он не проронил ни слова, ведь теперь его демобилизация, наверняка откладывалась на неопределенный срок.
Когда мы вернулись в лагерь, все были в подавленном состоянии. Советские служащие и военные с озабоченным видом сновали туда-сюда, у всех было плохое настроение. Ночь выдалась на редкость светлой, в воздухе стоял густой аромат смолы. Невольно нахлынули мысли о том, когда же, наконец, мы вернемся на родину, Наверное, у каждого дневное происшествие обострило чувства беспокойства и страха. Несмотря на усталость, мне в ту ночь долго не спалось. Я вышел на улицу. Небо было усыпано звездами. Они так ярко сверкали, что, казалось, вот-вот упадут. Звезды словно говорили: в этом мире не произошло никаких изменений.
На следующий день в лагерь широким шагом вошел весь красный начальник — капитан Антонов. Необычно строгим голосом он приказал: «Быстро готовьте телеги и трех солдат, но чтоб здоровых и из тех, которые не убе-
70


Отмучился.
гут». Увидев решительность начальника лагеря, бывший командир батареи лейтенант Иосимура сказал: «Телеги сейчас подготовим, а куда они поедут?» В ответ прозвучало: «За теми тремя, которые вчера сбежали». При этом глаза у Антонова странно сверкнули. «А что, их уже нашли? Наверное, они ранены?»— спросил командир батареи. Антонов дернулся и резко спросил: «Разве японцы едят мясо своих соотечественников?» Удивленный лейтенант Иосимура быстро ответил: «Не шутите так, это невозможно, они, видимо, живы?» Капитан Антонов холодно отрезал: «Выполняйте приказание! Через час вы их увидите. Чтоб через пять минут телега была здесь!» Услышав этот разговор, я решил, что беглецы сильно ранены. Мне уже не раз приходилось видеть подстреленных конвоирами пытавшихся убежать военнопленных. Однако меня кольнули слова Антонова о том, что японцы едят мясо своих соотечественников. И сколько я не думал, я не мог понять значения этих слов. Вновь вспомнилась Маньчжурия, разложившиеся трупы людей с раскинутыми руками и открытым ртом в разрыхленных рвах и густой траве. Потом я вспомнил самую трудную сибирскую зиму: люди умирали от сыпного тифа, дистрофии, некоторые отчаянные пытались бежать из-под колючей проволоки, и тогда чистый снег обагрялся их кровью. Перед моим мысленным взором возникали лица солдат, которые умирая от дистрофии, шептали слово «мама». Никогда не забуду черную, как обожженная глина, жизнь военнопленных. Чья же вина
71


в том, что людям пришлось пережить этот ужас?! Кто сделал этот ужасный выбор? Или так распорядилась сама История? За что же Бог, если он есть, отпустил нам столько страданий? Как это жестоко! Неужели родители растили нас лишь для того, чтобы мы прошли эти испытания! А наша страна, великая Япония, которая заставила нас пойти на эту паскудную войну. Думали ли вообще о нас те, кто это сделал?
Прошло два часа. Мои размышления были прерваны скрипом телеги у ворот лагеря. На ней под несколькими японскими плащ-палатками лежали тела, и было непонятно, в каком они состоянии. Ясно было одно: это мертвецы. Они были привязаны к телеге веревкой. Неужели все-таки их убили? Мне стало плохо. Казалось, силы покинули меня.
Начальник лагеря приказал положить трупы около двух сосен, стоявших во дворе лагеря. «А сейчас мы их откроем,— сказал он,— чтобы все хорошо видели. И не убирать без моего разрешения. Понятно?» Трое солдат, подкатив телегу к соснам, расстелили плащ-палатки и положили на них тела. Это было ужасное зрелище! У одного убитого оказалась обожженной вся левая половина, у другого — часть головы. Эти двое были в одежде. Третий, без следов ожогов, лежал с разможженным затылком — здесь видно, не обошлось без топора. В верхней части его ног кожа была аккуратно снята, а мясо срезано каким-то острым предметом. Куски этого мяса были разложены тут же на палатке. По размеру и толщине они, грубо говоря, напоминали бифштекс. Часть мяса лежала в котелке. По своему красно-черному цвету оно напоминало конину. Стало ясно, что мясо отрезано с трупа Танно. Увидев все это, я наконец понял, о чем говорил капитан Антонов 2 часа назад. Мне показалось, что я нахожусь в аду. Было ужасно стыдно, что я живу в этом мире и на этой земле. Нельзя выразить словами то сложное чувство, охватившее мою душу.
Все возвращавшиеся вечером с работы военнопленные подходили смотреть трупы. Никто не мог вымолвить ни слова. Люди отходили от трупов, отводя глаза. Мертвецы пролежали под соснами три дня. Но уже на второй день никто из военнопленных не хотел на них смотреть. Все недоумевали: зачем начальнику лагеря понадобилось так долго мучить этих мертвецов? Думаю, что и у него происшедшее вызвало не меньшее потрясе¬
72


ние, чем у нас. Вновь и вновь вспоминался вопрос Антонова: «А разве японцы едят мясо своих соотечественников?» Оставив на обозрение тела наших товарищей, он, вероятно, хотел, чтобы мы убедились в горьком значении этих слов.
В конце концов трупы отправили в Братск, где их подвергли экспертизе, а затем, должно быть, похоронили. Наверное, в советских архивах сохранились результаты этой экспертизы и выводы, касающиеся обстоятельств гибели этих японских военнопленных.
Вечером того дня, когда привезли трупы, я вместе с командиром батареи был вызван к начальнику лагеря. Командир взвода конвоиров рассказал нам о том, что же все-таки произошло. Отряд, вышедший на поиски, до вечера обнаружить беглецов не смог и с наступлением темноты вернулся в лагерь, решив ранним утром отправиться опять в тайгу. Начав с того места, где рубили лес сбежавшие, отряд пересек строящееся железнодорожное полотно и поднялся по склону ближайшей сопки. Где-то в 7 часов командир, взобравшись на высокую сосну, стал осматривать окрестности. Он пытался увидеть дым от костра, поскольку была середина мая и ночи стояли очень холодные. Эти трое непременно должны были разжечь костер, тем более, что в ущельях местами еще лежал снег. Над тайгой поднимался утренний туман, но в направлении на юго-восток видимость была хорошей. Командир пристально вглядывался именно в эту сторону, поскольку только туда должны были двигаться беглецы. Вдруг сквозь туман он увидел тонкую струйку дыма. Убедившись, что далеко в этой местности пленным не уйти, отряд позавтракал, и немного отдохнув, возобновил преследование. В той стороне, где горел костер, склон был усеян поваленными прошлогодней бурей деревьями. Несмотря на то что под буреломом угадывались тропинки, по которым когда-то ходили медведи, дорога была очень трудной. Командир взвода сказал: «Очень странно, что беглецы смогли уйти так далеко по такому гиблому месту. Видно, с рассветом они опять двинутся в путь». Продираясь сквозь заросли, поисковая группа приближалась к месту привала беглецов. Они сидели возле костра, разведенного около свежеповален- ных стволов. Поисковая группа вплотную приблизилась к ним. Командир конвоиров приказал затаить дыхание и двигаться предельно осторожно. Стало видно, что у кос¬
4 Като Кюдзо
73


тра сидели только двое, третий лежал радом. Удивившись этому обстоятельству, командир стал пристально всматриваться. Оказалось, что третий лежит в луже крови. А куски его мяса лежат радом на тенте. Командир конвоя понял, что эти двое убили своего товарища, чтобы его съесть. Пораженный командир сделал шаг вперед. Один из беглецов заметил его и бросился наперерез с топором, второй за ним. Хотя приказ был стрелять по ногам, автоматчики прошили беглецов насквозь. Командир тоже стал стрелять. Оба военнопленных упали на разожженный ими же костер.
Рассказывая об этом, командир конвоиров, слегка вздохнув, сказал: «Все это произошло в какие-то мгновения... Да, я вспомнил, что у одного из беглецов был скальпель. Наверное, я должен написать об этом докладную записку».
Когда мы уходили от начальника лагеря, кончался длинный летний день, и все кругом было покрыто вечерней мглой. В этот момент мне не хотелось быть человеком.
Вернувшись в лагерь, я встретился с теми, кто спал на нарах радом с беглецами. Они мне рассказали, что капрал Намикава служил на границе в Маньчжурии, а солдат Миано служил в санчасти, оттуда у него и сохранился скальпель.
Мне кажется, что их план побега был слабо продуман. Неужели они надеялись, что им удастся пройти несколько тысяч километров через густую тайгу. Как могли они поверить в это?! Хорошо известен случай, когда на Филиппинах, на острове Гуам лейтенант Онода и капрал Йокои прожили 30 лет в джунглях. Но в суровых сибирских условиях подобное было абсолютно исключено. Намикава и Миано убежали после обеда, но обнаружены они были уже на следующее утро, т. е. с момента их побега не прошло и 24 часов. Вряд ли по тайге можно далеко уйти от погони.
Почему же за столь короткий срок они убили Тайно?— Здесь невольно вспоминается о том, что кочевые народы передвигаются вместе со своими домашними животными. Затем они убивают и едят этих животных. Мы, кстати, тоже с того момента, как стали военнопленными, по приказу советских военных всегда вели с собой несколько коров. После дневного перехода их забивали, чтобы приготовить еду. Для Намикава и Миано
74


Танно был такой коровой или ягненком. Вспомнились слова Намикавы, сказанные незадолго до побега, о том, что уж на месяц он себя питанием обеспечит. Видимо, уже тогда он задумал убить своего однополчанина. На- микава и Миано долго уговаривали Танно пойти с ними. Все это делалось ради того, чтобы убить его и съесть. Танно был убит топором сзади.
О чем же думал в тот роковой момент Танно? Наверное, он мечтал вновь увидеть родные моря и горы, Японию, в которой ждала его семья. Но вместо этого, доверившись Намикава и Миано, он получил от них неожиданный удар сзади. Они разрубили его голову, как дрова. Я поражаюсь этому. Ведь если бы Намикава и Миано остались в живых, они не могли быть уверены друг в друге. Рано или поздно один из них убил бы своего попутчика. В тот момент я думал, что человеческая сущность — это непонятные и непроходимые дебри. Неужели человек может так поступить? У него на плечах есть голова, для чего же она ему дана? Для того, чтобы жить или для того, чтобы использовать своих однополчан в качестве живых консервов? Ведь план убийства зреет тоже в голове. Иногда говорят, что человек находится между Богом и животным. Но разве животное может быть таким жестоким, как человек? Так, может быть, человек хуже зверя? В таком случае животное действительно заслуживает большего сочувствия. Что же такое для человека жизнь? Разве может человек жить, пожирая себе подобных? Бывает, конечно, что люди уничтожают друг друга на войне. Случается, что жизнь убивают еще в утробе. Но ни с чем по жестокости нельзя сравнить людоедство. Мне вдруг вспомнились слова знаменитого русского художника и писателя Николая Рериха:
Мальчик жука умертвил,
Узнать его он хотел.
Мальчик птичку убил,
Чтобы ее рассмотреть.
Мальчик зверя уоил,
Только для знанья.
Мальчик спросил: может ли он для добра и знанья убить человека?
Если ты умертвил жука, птицу и зверя, почему бы тебе людей не убить?2
Интересно, во имя чего же Намикава и Миано убили и съели Танно? Хочется думать, что среди множества
75


людей Намикава и Миано были ужасными исключениями. Ведь в лагере было 200 с лишним человек, и никто больше до такого не додумался. И то, что совершили эти двое, никому не было понятно. Среди военнопленных встречались и такие, кто ради других мог принести себя в жертву. Даже страшно подумать, что Намикава и Миано так долго уговаривали Танно лишь затем, чтобы убить и съесть его. Хочется громко кричать об этом на весь мир. Пусть меня лучше убьют на этом месте, чем я сам пойду на убийство! И пусть никогда не повторится такое! Это ужасное событие! Когда я думаю об этих убийцах, мне просто не хочется быть человеком. И тем не менее, я все-таки живу. Как хочется выкинуть из памяти все, что связано с этим событием, но воспоминания вновь и вновь возвращаются ко мне. До сих пор перед глазами возникают три трупа на тенте под соснами, грустные глаза моих однополчан, взиравших на эту картину. Я думаю, что все мы испытывали тогда одинаковые чувства. Случай, о котором я рассказал, поражает своей жестокостью. И от этого наш мир кажется очень неуютным. Из моей памяти никогда не исчезнет это печальное событие. Но все же, размышляя о нем, следует помнить, что добрых людей на свете больше, чем злых.
В 1947 году я встретился с майором Яниным, который являлся начальником одного из отделов Управления строительством БАМа. Он был офицером, сапером, был в плену, после войны был освобожден и послан на строительство БАМа. В то время в Сибири было много офицеров с аналогичной судьбой, и мы общались с ними. Как-то в начале мая во второй половине дня майор Янин появился у нас с динамитом и детонаторами. Он хотел добыть рыбу в каком-нибудь из многочисленных окрестных озер. Начальник лагеря Постников, зная, что я тоже сапер, попросил помочь Янину. В то время я весьма неплохо умел обращаться со взрывчаткой. Я досконально изучил эту науку в школе саперов. Несмотря на то что стояла середина мая, северный день был длинным и в 7 часов вечера еще было светло. Мы обошли несколько небольших озер, но никак не могли поймать ни одной щуки, за которой мы, собственно говоря, и охотились. Возможно, не хватало взрывной силы заря-
76


В бараке.
дов — наверх всплывали, сверкая белым брюхом, лишь караси. Стало темнеть, и мы решили вернуться назад. До лагеря было подать рукой. Нам предстояло переплыть на лодке реку Вихоревку, приток Ангары. В то время активно таял снег, и вода неслась бешеным потоком. Плавсредством нам служила самодельная лодка из сосновых досок. Сделал ее японский солдат, плотник, но не специалист по строительству лодок, поэтому полагаться на безопасность этого судна не следовало, но мы все же рискнули. Едва лодка отошла от берега, она перевернулась, и мы очутились в холодной, как лед, воде. Вначале я так испугался, что нахлебался воды. Я умел плавать и, помогая себе ивовой веткой, смог добраться до ближнего берега — противоположного тому, на котором стоял лагерь. Янин же совсем не умел плавать и вцепился в перевернутую лодку, которую уносило течением в надвигавшуюся темноту. Он стал кричать: «Спасите! Помогите!» Эти крики услышали охранники в лагере и выстрелом вверх дали знать о случившейся беде. Подоспевшие на помощь люди выловили Янина ниже по течению, на повороте реки.
Я, продрогший до мозга костей, оказался один на противоположном от лагеря берегу. От холода я даже
77


потерял сознание. Спасли меня конвоиры. Чтобы привести меня в сознание, они дергали меня за волосы и били по щекам. В конце концов на той же лодке они переправили меня в лагерь.
Товарищи, поджидая меня, не гасили печь. Я переоделся, и поскольку у меня зуб на зуб не попадал, был готов обнять эту печь. В течение получаса я никак не мог избавиться от дрожи. Выручил десятник, лейтенант Л у панд ин, который принес мне прикрытый сверху листом бумаги стакан водки. «Выпей это залпом,— сказал он,— иначе заработаешь воспаление легких». Я сделал так, как он сказал, и неожиданно почувствовал, что у меня в животе разгорается пожар. Дрожь мою как рукой сняло.
Когда на следующее утро я встретился с Яниным, он с усталым видом сказал мне: «За четыре года войны с Германией я не оказывался в таком ужасном положении. А тут как будто поседел».
С наступлением весны в Сибири на деревьях, которые называются черемухой, начинают цвести замечательные белые цветы. И стоит мне, путешествуя по Сибири, увидеть цветы черемухи, я сразу вспоминаю Нину, которую когда-то здесь встретил.
Дело было весной 1946 года. Мы тогда находились в 28 километрах от города Братска на строительстве БАМа и занимались вырубкой леса. Нина же была женой чекиста Евдокимова, входившего в администрацию лагеря. Нине было примерно 25 лет, она была мамой трехлетней Лильки. У этой женщины были красивые каштановые волосы, большие черные глаза и слегка выступающая вперед нижняя губа. Нину нельзя было назвать ни большой, ни маленькой, но она была очень стройной. Мне было тогда 24 года. Я был военнопленным, подданным страны, чья армия год тому назад потерпела поражение в Маньчжурии. Однажды Нина попросила меня нарвать черемухи, которая росла на берегу возле лагеря. Я с удовольствием выполнил ее просьбу и вернулся с огромным букетом цветов. Муж Нины часто бывал в длительных командировках и в тот день его тоже не было дома. Нина рассказывала, будто бы у него где-то есть подруга, и не мудрено, ведь в то время в Co¬
in


ветском Союзе очень много мужчин погибло на войне. По некоторым данным на одного взрослого мужчину приходилось пять женщин. Нина топила печку и мыла пол в квартире. Русские любят мыть пол. Продолжая работать, Нина разговаривала со мной. В комнате стоял замечательный и неповторимый запах черемухи. Нина сказала, что в черемухе самое главное — это ее запах. Говорят, что под кустом черемухи очень трудно находиться одному: ее запах настолько пьянит, что обязательно хочется любить. Лицо Нины, слегка раскрасневшееся и вспотевшее, было очень красивым. Меня опьянила Нинина кожа, которая после зимы была необычного, молочно-белого цвета. У меня закружилась голова, и я решил сменить тему. Я рассказывал ей о группе женщин, присланных сюда на строительство шоссе. «Что же получается? — удивлялся я. — Такие молодые женщины! За что же их постигла такая ужасная участь? Мне их очень жалко». На что Нина ответила мне: «Наверное, это т' женщины, которые во время войны хорошо ладили с немцами на оккупированной территории, в то время как мы едва не погибали от голода. Разве не должны они ответить за это?» Я удивился такой категоричности Нины. Действительно, я слышал, что были такие, которые во время войны помогали немцам. Но многие присланные в этот край женщины работали раньше на заводах, как и все, голодали, их арестовали за то, что они украли немного еды. Поэтому я не мог в то время согласиться со взглядами Нины. Но это не повлияло на нашу дружбу с ней. Нина с белыми ногами на кровати, рядом со спящей Лилькой. Нина, которая учила меня русским песням, была моей партнершей по танцам. Нина!..
Среди некоторых советских офицеров начали поговаривать о том, что наши отношения с Ниной перешли определенную черту. Вскоре в связи с переводом японских солдат из лагеря № 28, мне пришлось расстаться с Ниной. Однако нам посчастливилось увидеться еще раз в лагере Тайшета. В тот день также прекрасно цвела черемуха. Нина пригласила меня на борщ. В то время Нина уже жила в отдельном доме. У них был маленький медвежонок, которого держали в клетке. Когда я пришел к ним, медвежонок сломал клетку и выбежал на волю. Пыхтя, он бежал, распугивая лошадей.
79


С тех пор прошло немало лет, но всегда, когда я, путешествуя по Сибири, вижу цветущую черемуху, или же, когда в Японии цветут цветы сакуры и душистой дахны, я всегда вспоминаю Нину. Интересно, что она сейчас делает?
Дело было в конце февраля 1947 года. Советский Союз все еще не оправился от последствий войны. Хлеб, зерно, мясо и другие продукты распределялись по карточкам. В стране должна была проводиться денежная реформа. В обращении находилось очень много денег, но что-нибудь купить на них было нелегко. Процветали черный рынок, взяточничество. Одной из целей денежной реформы была ликвидация денег, накопленных на черном рынке. Скажем, хлеб, который официально стоил 5 рублей, на рынке продавали за 30 рублей. Все было дорого. Когда советские рабочие узнавали о том, сколько получают японские военнопленные для пропитания, они с завистью говорили: «О, у вас положение лучше, чем у нас!» На посты, связанные с распределением продуктов, назначали, как правило, честных людей. Мы их тоже тщательно проверяли по накладным и по остаткам продуктов. Заведующей магазином в нашем лагере была в то время тридцатилетняя женщина по имени Полина. В понимании японцев такой магазин — это государственное торговое заведение, где продаются различные товары повседневного спроса. Магазин при лагере был распределительным пунктом для снабжения советских людей, работавших в лагере.
Полина была вдовой с двумя маленькими мальчиками пяти и четырех лет. Высокая, довольно крепкая, румяная, она производила впечатление крупной женщины. В больших глазах ее, однако, таилась грусть, что придавало ей какое-то очарование. Полина выглядела замкнутым человеком, но за ее необщительностью скрывались присущие русским женщинам доброта и чуткость.
В феврале в Сибири всегда холодно. Даже в конце месяца по утрам бывало минус 30°, что впрочем не мешало выгонять нас как можно раньше на работу. По мнению начальства, по скованной морозом земле легче двигаются машины.
Как-то вечером Полина уехала на грузовике в Братск, чтобы привезти мяса для работающих в лагере.
80


Когда она спозаранку вернулась, на улице еще было темно. Зимой здесь рассвет наступал медленно. И даже когда начинало светать, в воздухе долгое время висела дымка, задерживавшая приход утра.
Полина, стоя около весов, взвешивала полученное мясо и расписывалась в накладной. Потом, уже в кладовой, она еще раз пересчитала количество туш. Обычно с грузовика мясо сгружали четыре конвоира и за ними следил лейтенант Гипшер, он отвечал за довольствие для японских военнопленных. После завтрака Полина еще раз начала сверять списки с наличными продуктами и обнаружила недостачу — не хватало одной тушки барана. Расстроенная Полина решила сообщить о пропаже начальнику лагеря. «Товарищ Постников,— сказала она,— в Братске, получая продукты, я хорошо проверила их количество. Теперь же, не хватает одного барана. Ведь было десять штук, и я никак не могла ошибиться. Что мне делать, ведь это просто ужасно!» Начальник лагеря, выбритый до синевы, сказал: «Просто удивительно, кто же присутствовал, когда мясо снимали с грузовика?» — «Было четыре конвоира, начальник снабжения японских военнопленных Гипшер и я.» — «А вы поискали поблизости, может упало в снег?» — «Конечно же, мы все обыскали. Я чувствую, что кто-то украл это мясо». Полина сказала то, что думала.
Она говорила очень искренне и не оставалось ничего другого, как поверить ей. Тут начальник спросил: «À не было поблизости японских военнопленных?» Услышав это, Полина сникла, ей были неприятны эти разговоры. «Почему здесь должны быть японские военнопленные? Я ведь сказала, кто здесь был», — Полина неплохо относилась к японцам и не любила начальника лагеря. Но поскольку Полина находилась в его подчинении, ей не оставалось ничего другого, как сказать: «Товарищ начальник, у меня есть идея. Вы знаете пса Абрека, принадлежащего лейтенанту Лупандину? Как вы смотрите на то, если мы используем собаку в поисках мяса?» «Это хорошая мысль. Давайте попросим товарища Лу- пандина. Скажите, что я на это тоже согласен»,— ответил он.
Лейтенант Лупандин жил вместе с женой в одной из комнат дома, стоявшего между хлебозаводом и магазином. Он любил животных, и у него был охотничий пес Абрек. Для хозяина самой большой радостью было хо¬
81


дить с ним на охоту. По тогдашним ценам Абрек стоил более двух тысяч рублей. Это была очень хорошо дрессированная, смелая и крупная собака с хорошим чутьем. Лупандин рассказывал, что, увидев Абрека, он стал копить на него деньги и продал для этого одежду.
Лупандин знал много пословиц, анекдотов и шуток, любил песни и часто их напевал. Я до сих пор помню некоторые услышанные от него анекдоты. Благодаря Лу- пандину мои знания русского языка значительно расширились. Я хорошо помню, например, как он мне разъяснил, что такое бабье лето. Лупандин был хорошим человеком. К нам, военнопленным, он относился доброжелательно. В присутствии начальства Лупандин делал вид, будто держал нас в строгости. Когда же свидетелей не было, он был достаточно мягким, и никогда не выгонял нас на работу, если мы не могли идти. Лупандин прошел немецкий плен и частенько, не вдаваясь в подробности, говаривал: «Ваша жизнь в плену не идет ни в какое сравнение с тем, как жили мы в Германии».
Лейтенант был блондин, высокого роста, с веснушчатым лицом и широковатым носом. Уголки его глаз были несколько опущены. Несмотря на свои 33 года, он, очевидно, из-за долгой жизни в плену, выглядел значительно старше. У Лупандина была любимая жена, полька. Я несколько раз бывал у них в гостях. Перед обедом и ужином они обязательно целовались. Однажды он мне сказал, что польские женщины замечательные жены, они лиричные, словно музыка Шопена, и очень ласковые.
Когда Лупандину сказали, что хотят привлечь на поиски Абрека, он воспротивился. Лупандин сознавал, что пес может за это поплатиться. Однако начальник лагеря и Полина настаивали, и лейтенант согласился, но при условии, что в поиске барана будет участвовать чекист Евдокимов.
Абрек ночью, как правило, спал в квартире, а днем — в своей конуре. Это была очень умная и красивая собака. Мне кажется, что у животных красота и ум сопутствуют друг другу. Лупандин взял Абрека, довел его до места пропажи и на глазах Евдокимова и начальника лагеря спустил с поводка, сказав: «Давай немножко поработаем. Я тебя прошу. Бедная тетя Полина оказалась в тяжелом положении». Абрек весело повилял хвостом, как бы убеждая хозяина, что он все понял. Затем Лу-
82


пандин дал понюхать собаке баранину и пошел за ней. За ним последовали Евдокимов, начальник лагеря, Полина и я. В тот день мы должны были встретиться с Лу- пандиным, чтобы согласовать некоторые вопросы по работе, поэтому я и оказался у него дома. Абрек быстро пошел в лес, понюхал деревья, но почему-то его, словно магнитом, тянуло в сторону казармы конвоиров. Абрек вел себя очень активно, словно заранее знал, где находится мясо, и это встревожило Лупандина: «Абрек, куда же ты идешь?» Пес, словно получив одобрение, решительно повернул ко входу в казарму конвоиров. Лупан- дин сказал: «Не знаю почему, но Абрек хочет войти в эту казарму. Так что вам придется нас туда пустить». «Хорошо, немного подождите, я сейчас пойду к командиру конвоя и поговорю с ним», — ответил Евдокимов. С этими словами он вошел в казарму.
Дело в том, что жилище конвоиров было неприкосновенным, и кроме Евдокимова, который являлся непосредственным начальником конвоиров, а в данном случае выполнял роль следователя, никто не имел права входить туда для обыска. Несколько минут спустя Евдокимов вышел. «Так уж и быть, заходите, но только Лупа нд и н и Като»,— сказал он. Абрек сразу забежал в помещение. Солдаты зашумели: «Что такое, что за безобразие! Это вам что, конура собачья? Не наглейте, из этого ничего хорошего не выйдет!» Один солдат, чистивший карабин, наставил дуло на собаку, пытаясь ее испугать. Со всех сторон неслись крики и свист. Молодой командир крикнул: «Тише!» Солдаты на миг замолчали, не отводя глаз от собаки. Они были приучены подчиняться только своему непосредственному начальнику. Даже если рядом находился более старший по званию офицер, они его не слушали. Однажды в Братске по дороге, где работали пленные, должен был проехать генерал из строительного управления. Но охранявший нас конвоир не получал приказа от своего непосредственного начальника и не пропускал генерала. Последний стал спорить, но тогда конвоир наставил на него свой автомат. Машину пришлось повернуть назад.
Что же представляла собой эта казарма конвоиров? В одной большой комнате с правой стороны у входа в пирамиде стояло оружие. Дальше шел как бы коридор, по обеим сторонам которого были расставлены аккуратно застеленные одеялами железные кровати. В углу на¬
83


ходилось три больших стола да две полки передвижной библиотеки. На стене висел плакат со словами Сталина: «Мы готовы отдать последнюю каплю крови за советское социалистическое государство». Абрек бросился к стоявшей в левом углу кровати, и посмотрев на хозяина, стал скрести под ней передними лапами пол. Евдокимов нагнулся и посмотрел на указанное Абреком место. Под кроватью находился погреб. Откинув его крышку, Евдокимов обнаружил там тушу барана. Солдаты, испугавшись, стали смотреть друг на друга. Командир конвоя, лицо которого обычно ничего не выражало, на какое-то мгновение покраснел, но очень быстро взял себя в руки. «Я потом проведу расследование и разберусь. Пока все покиньте помещение», — сказал он. Евдокимов вышел и отдал барана Полине со словами: «В следующий раз смотрите за мясом как следует, наблюдайте, когда будут сгружать продукты с грузовика».
Казалось, что инцидент исчерпан. Однако конвоиры решили расправиться с Абреком. Примерно через неделю после того события, ранним утром с одной из четырех вышек внезапно раздалось пять выстрелов. У меня мелькнула мысль, что кто-то, наверное, подошел слишком близко к проволоке, окружавшей лагерь. Выбежав на улицу, я увидел между рядами колючей проволоки в луже крови чье-то тело. Присмотревшись, я понял, что это собака, и подумал: «Не иначе, как Абрек!» Как мне его стало жалко!
С внешней стороны ограждения появился Лупандин. Он тоже выбежал на выстрелы и, увидев тело своей любимой собаки, закричал: «Абрек, Абрек, иди сюда!» Однако пес не двигался. Лупандин попытался пройти между рядами проволоки, но тут его резко окрикнул командир с вышки: «Нельзя! Не разрешается входить, пока не придет командир наряда». Лупандин заплакал и закричал: «Абрек! Абрека убили! Что он вам сделал?! Если вы убили Абрека за то, что он гулял тут, то почему же не убиваете кошек, которые бегают тут постоянно?»
Прибежал командир конвоя вместе с двумя солдатами. Он был хмур. Хорошенько осмотрев Абрека, он тихо сказал: «Неужели это собака? Она такая большая, что ничего не стоит перепутать ее с человеком». Встретившись с застывшим взглядом Лупандина, он холодно скомандовал своим подчиненным: «Вынести!» Пули в двух
84


местах пробили живот Абрека, а одна попала в голову. Смерть наступила мгновенно. Лупандин молча обнял мертвое тело Абрека и отнес в свой дом. Вышла жена Лупандина Даша и, увидев мертвое тело Абрека, громко заплакала. Расправа с Абреком потрясла и нас, пленных. Эта собака служила для нас большим утешением.
Наш лагерь № 202 находился в местечке Эхиркан, приблизительно в 100 километрах от станции Кульдур3. Когда начались работы по прокладке здесь железной дороги, мне не известно. Знаю только, что одновременно строилась автомобильная дорога, по которой на машинах доставляли грузы на станцию Эхиркан. Людей туда стали завозить в 1946 году.
Помню, это было в самом начале года. Я работал в санчасти и после обеда прилег отдохнуть. Неожиданно пришел пленный японский солдат и сказал мне: «Господин военврач! Вас вызывает дежурный офицер». В тот момент я как-то не задумался, зачем меня могут вызвать, и пошел к дежурному офицеру. В дежурной комнате я увидел, кроме уже знакомого мне лейтенанта средних лет, молодого парня, который, завидев меня, начал что-то быстро и громко говорить. Я, естественно, ничего не понимал. Лейтенант, видя мое недоумение, попросил внимательно выслушать парня: у него что-то случилось. Сначала мне показалось, что незнакомец рассказывает о своей болезни, но постепенно понял: болен не он. «Где болит? Голова, температура?»— спросил я. «Нет, нет», — ответил он, и стал показывать жестами, которые тоже не помогали. Тогда парень, сцепив обе руки и вытянув их перед собой, стал изображать, как уменьшается живот. Я спросил, о ком он говорит. Как выяснилось, речь шла о его жене, которая рожала. Но тут молодой человек окончательно меня запутал, показывая два пальца и загибая один из них. Я подумал: один ребенок уже родился, а второй еще нет. В конце концов до меня дошло, что женщина уже родила, но находится в тяжелом состоянии. По словам лейтенанта, роды принимала медсестра, но сейчас она ничего не может сделать и послала за врачом в ближайший поселок, расположенный в 90 километрах. Однако он может не приехать.
85


Когда я все понял, то мне стало неловко. Дело было в том, что в мединституте я проучился четыре года, но в связи с войной был призван в армию. Кроме того, у меня почти не было практики, хотя я относился к учебе серьезно. К тому же, при родах я присутствовал только два раза. Тогда я думал, что попаду в армию и знания о родах и женских болезнях мне никогда не понадобятся.
На вопрос лейтенанта, можно ли здесь помочь, я ответил утвердительно. Ноги мои сделались ватными, но выбора не было: нужно был идти спасать роженицу. В нашем лазарете кроме меня было еще три санинструктора — Васино, Кумогами, Огино. Видя мою растерянность, Огино сказал с улыбкой: «Не беспокойтесь, господин военврач!». «То есть как?» — спросил я. Огино, хотя и значился в лагере санинструктором, по профессии был глазным врачом. Он пояснил, что будучи студентом жил на квартире у врача-гинеколога и часто помогал ему в работе, а иногда и работал вместо него.
Мы быстро подготовили инструменты и попросили нашего лагерного переводчика Ногути помочь нам. Выйдя с молодым отцом за лагерные ворота, мы быстро пошли на станцию. На станции находился деревянный дом. Внутри в общем зале, разделенном перегородками, жили четыре семьи. В одной из таких комнат прямо у входа возле окна стояла кровать, на которой лежала роженица.
Когда мы вошли, то разговаривавшие там люди (примерно 10 человек) сразу замолчали и стали смотреть на нас. Переводчик Ногути заговорил по-русски. Огино, осмотрев женщину, сказал: «Господин военврач! У роженицы атония матки. Ей нужно сделать укол, но у нас нет такого лекарства, попробуем помочь обычным массажем». И мы стали по очереди делать массаж. Это заняло примерно 1 час. Послед наконец-то вышел. После долгого напряжения все вздохнули с облегчением. Я точно не помню, что сказал тогда солдату Огино, может быть, «спасибо» или «хорошо», а, может, принятое у русских одобрение «молодец», оно в тот момент было очень к месту. Когда мы сказали, что все закончилось благополучно, то все находившиеся поблизости люди стали креститься правой рукой, повторяя какую-то короткую фразу. Как объяснил нам потом переводчик, они говорили: «Слава Богу!». Эти слова русские повто¬
86


ряют всякий раз при благополучном исходе. Тридцать лет прошло после революции, но вера в Бога, которую пытались искоренить, продолжала жить.
Переводчик Ногути рассказал позже, что муж рожавшей женщины работал здесь водителем грузовика, возил грузы для строительства железной дороги. Когда с его женой случилось такое, он очень волновался. Медсестра, принимавшая роды, ничем не могла помочь роженице. Она настаивала, чтобы поехали за врачом в поселок Тэрма и была против того, чтобы к роженице приглашали японского врача-военнопленного. По ее мнению, японским военнопленным ни в коем случае нельзя доверять. Но с ней не согласилась жена начальника станции. Она сказала: «Да, они военнопленные, но это вовсе не значит, что им нельзя доверять. Они добросовестно работают, и русские должны у них этому учиться. А если ждать нашего врача, который не известно приедет ли, то дело может плохо кончиться. Поэтому нужно срочно идти за врачом-японцем». И тогда муж рожавшей женщины побежал в лагерь японских военнопленных.
Благополучным окончанием этой истории я был обязан санинструктору Огино, старшему меня по возрасту и более опытному медику. Он здорово помог мне, молодому и начинающему врачу. Конечно же мне помог и переводчик Ногути, старавшийся в такой непростой ситуации находить как можно более точные слова.
Этот случай познакомил меня с женой начальника станции: она радовалась тому, что все кончилось хорошо и ее мнение о японцах военнопленных оказалось верным. Позже мы иногда встречались, эта женщина угощала меня чаем, хлебом, махоркой. Бывая у нее в гостях, я обратил внимание на отсутствие в их комнате портретов Ленина и Сталина. Это было интересно. Однажды я спросил об этом у самого начальника станции, но он ничего не ответил и только покачал головой. Мне почему-то казалось, что они сознательно не развесили эти портреты. Оказывая помощь больным, я бывал в домах многих советских людей и всякий раз видел на стене портрет «великого вождя». Дом начальника станции в этом плане был исключением, и это позволяло думать, что в этой стране есть молчаливо противостоящие «великому вождю». Позднее я узнал от жены начальни¬
87


ка станции, что ее муж был в плену у немцев и после освобождения его отправили в Сибирь. Если снова будет война, говорила она, и ее мужа призовут на фронт, то она, когда он заснет, отрежет ему руку.
Раз в несколько месяцев в лагерь приходил советский врач и проводил медосмотр японских военнопленных. Осмотр был внешним, даже без использования слуховой трубки. Обращалось внимание только на заднюю часть тела. Если она была слишком мягкой, то военнопленный считался больным и освобождался от работы.
Летом, на второй год моего пребывания в лагере, после медосмотра освобождение получили более 60 процентов военнопленных.
Это было чрезвычайное происшествие, поскольку срывалось выполнение плана. Советский врач, человек пожилой, молчаливый и интеллигентный, проводивший осмотр, был сам заключенным. За что он попал в заключение, мне было не известно, но врач был порядочным человеком и осмотр проводил добросовестно, сочувствуя военнопленным.
При медосмотре всегда присутствовали начальник лагеря и я. Как-то начальник лагеря указал советскому врачу на слишком мягкое отношение к военнопленным. Но тот не прислушался к замечанию начальника лагеря и действовал как велела ему совесть врача. Я берусь утверждать, что этот врач сочувствовал оказавшимся в Сибири японским военнопленным, которые не знали, когда же их отпустят домой.
Освобождение от работы такого большого количества военнопленных стало событием в районе. В лагерь неожиданно приехал офицер политотдела с переводчиком. «Врачу и переводчику немедленно к дежурному офицеру!» — передали мне. Нас проводили в отдельную комнату, где уже сидели офицер политотдела и переводчик. Последний присутствовал для того, чтобы следить за правильностью перевода нашего переводчика Ногути и не допустить между нами разговоров.
Допрос начался так: «В нашем лагере после медосмотра 60 процентов военнопленных освобождены от работы. Что это означает и что вы как врач можете сказать по этому поводу?» Я, поняв насколько серьезен вопрос, ответил, что наш отряд, не зная об окончании
88


войны, целый месяц скитался по лесу, и люди совершенно измучились. Сибирский климат для нас — суровое испытание. Мы работаем в сильные морозы больше положенного и даже без выходных. У нас слишком плохое питание, чтобы все это выдержать. Норма завышена, ее невозможно выполнить даже при большом старании. Из-за невыполнения нормы уменьшают питание. Вот главные причины слабого здоровья.
Позже переводчик Ногути сказал мне, что я говорил все правильно, но напрасно сказал в конце о своей неопытности — это было воспринято как признание своей некомпетентности.
Как стало потом известно, такая же беседа состоялась с самим начальником лагеря и с командиром японского батальона. Говорили, якобы начальник лагеря назвал это происшествие результатом систематического саботажа японского командира батальона и их военврача. Как будто он не знал, что при скудном питании многие солдаты, пытаясь подавить чувство постоянного голода, добавляли в котелок с супом снег.
Через несколько дней меня и командира батальона вызвали к дежурному офицеру, следом принесли наши личные вещи и передали нас конвою. Мы не могли понять в чем дело. Нам не объяснили, за что нас арестовали. Некоторые военнопленные говорили нам, что в этой стране такие законы. «За что?» — такой вопрос в этой стране задавали миллионы людей, но никто ни разу не получил ответа. В конце концов, сменив два-три лагеря, я попал в так называемый отдельный лагерь № 117, или штрафной батальон.
Официального ответа на вопрос о причине моего перемещения в штрафной батальон я так и не дождался. Пытаясь это выяснить у конвоиров и офицеров, я слышал всегда одно и то же: сами знаете «за что». Мы с командиром японского батальона капитаном Иван считали, что ничем не заслужили наказания. Нам даже не объяснили, где находится этот отдельный лагерь № 117. Содержащиеся в нем заключенные и военнопленные использовались на строительстве железной дороги, прокладка которой началась еще до войны. Во время войны уложенные рельсы сняли, строительство было вновь начато уже в мирное время. По этой ветке полагалось пе-
89


На строительстве железной дороги.
ревозить сырье. Работать здесь было тяжело. Одно место в лагере № 117 было ограждено четырьмя рядами колючей проволоки. По углам там стояли вышки с часовыми, внизу находились собаки. На огражденной территории было два деревянных барака с зарешеченными окнами. На ночь ворота на этой части лагеря закрывались. И если кому-то нужно было оправиться, то он это делал между бараками и колючей проволокой. Повсюду на стенах бараков были бесчисленные следы от раздавленных клопов. Внутри стоял какой-то особый запах человеческой крови, пота и грязных тел. Спали на двухъярусных нарах валетом. Когда узники ложились спать, то из всех щелей начинали выползать клопы. Сонные люди машинально били себя по лицу и телу.
Все тяжелые работы велись днем. Но иногда, если, например, привозили срочный груз и его нужно было разгрузить, заставляли работать и ночью. В этом штрафном батальоне не делали различий между рядовым и офицером. Приходилось носить 80-килограммо- вые мешки с крупой или шпалы. Здесь я впервые узнал, как скрипит позвоночник. После взрывных работ мы возили на тачках землю и камни. Через два-три месяца я совсем ослаб и мне стало тяжело таскать даже лом. Я мог поднимать лишь мелкие камни. Получая свой паек
90


Первый поезд.
хлеба, мце казалось, будто его меньше, чем у других японцев.
Полгода такой жизни сильно поколебали мою веру в возможность выжить. Но помог случай. Врач из лагеря № 117 был переведен в другое место, и на его место взяли меня. Я стал работать с военврачом капитаном Оомура. После тяжелого физического труда я долго не мог привыкнуть к работе врача. Только примерно через полгода я пришел в себя. Начальник лагеря сказал, что с меня сняли наказание и из штрафного батальона я буду переведен в обычный лагерь.
В то время отправляли домой первые группы военнопленных, в том числе и содержащихся в лагере № 117. В список освобождаемых попал и командир батальона капитан Иван, с которым я отбывал наказание в штрафном батальоне. И мне так хотелось уехать вместе с ним на родину. Я пошел к советскому офицеру, который занимался вопросами репатриации пленных, и попросил его включить меня в список отъезжающих. Но он спросил меня: «А кто же останется в санчасти?» Я ответил, что там есть еще один военврач, молодой, здоровый. В ту ночь я не мог заснуть, меня мучили сомнения: как врач я обязан был остаться с больными в этом специальном лагере № 117. Я христианин, и не мог изменить своим больным и коллегам. На следующее утро я подошел к тому же офицеру и сказал о своем решении остаться. Офицер, очень удивившись, сообщил, что уже
91


включил меня в этот список репатриантов. Но я не хотел менять своей позиции и тем самым вернул себе прежнее моральное состояние.
Я помню, как с наступлением осени к нам пришел первый поезд и как мы его встречали. Работа, которую нам приходилось выполнять, была настолько тяжелой, что нам следовало бы ненавидеть и эту дорогу и поезд, но, увидев поезд, мы испытали совсем противоположное чувство. Гудок паровоза воскресил в нас воспоминания о детстве. Обдавая всех паром и дымом, мимо нас прошел поезд. Из него звучал гимн. Военнопленные кричали «бандзай» (ура). Это был результат нашего, хотя и принудительного, труда, в котором был смысл. Один из нас сказал, что после возвращения домой хотел бы снова приехать сюда, чтобы увидеть все еще раз. Эти слова очень точно отражали охватившие нас в тот момент чувства.
Я помню, это было зимой 1948 года. В местности, где работали японские военнопленные, проживало много людей, сосланных сюда на поселение. Одни из них прибыли, отбыв срок наказания за то, что оказались в плену у немцев, другие были высланы из мест, которые в войну были временно оккупированны. Многие из них, как мне кажется, сочувствовали нам и старались чем- нибудь помочь, например, давали хлеб, табак. Благожелательно относилась к нам и жена начальника железнодорожной станции. Такие люди в случаях грубого обращения с японскими военнопленными обычно говорили конвоирам: «А что они плохого сделали?!».
Как я уже упоминал, дом начальника станции от всех других отличался тем, что в нем не было портретов Ленина и Сталина. С женой начальника станции мы встретились вновь в день, когда я вез больных военнопленных в госпиталь, расположенный в 40 километрах от нашего лагеря. Она рассказала мне, что едет на запад (кажется на Украину) лечиться от туберкулеза. Моя знакомая ехала в том же поезде, что и я со своими подопечными, но в пассажирском вагоне (в то время обычно к грузовому составу прицепляли один пассажирский вагон). Стоя в коридоре пассажирского вагона, мы поговорили с ней прихчерно час. Я плохо знал русский язык, но понял, что она, узнав о моем неожиданном исчезно¬
92


вении, пыталась вызволить меня из штрафного батальона и вообще хотела встретиться вновь. Она несколько раз повторяла: «Простите, что у нас такая страна». И я навсегда запомнил эти слова. Прощаясь, эта добрая женщина открыла сумочку, достала оттуда все свои деньги и сунула их в мой карман. Мы не могли больше говорить и крепко обнялись. Сойдя с поезда, я не мог даже помахать ей рукой. Паровоз прогудел и исчез с нею в сумерках. У меня это была единственная такая встреча в стране, где даже нельзя было свободно ездить.
Перед отъездом на родину нам выдали деньги — жалкие гроши, которые должны были свидетельствовать, что нам вроде бы платили и деньги, и я сразу вспомнил о тех нескольких рублях, подаренных мне простой русской женщиной. Этого мне не забыть никогда.


Глава третья
Нас сблизила наука
Семнадцатого апреля 1950 года живым и здоровым я вернулся на родину и уже на следующий год снова поступил на третий курс университета Дёчи по специальности немецкая литература. В годы учебы, чтобы обеспечить себя, мне пришлось еще и работать. После окончания университета было решено, что я буду работать в издательстве «Хэйбонся», ставшим для меня подлинной школой: здесь я не только редактировал, но и занимался административно-хозяйственными делами, распространял книги. Участвовал я и в работе профсоюзов. При этом я постоянно занимался самообразованием. Еще в Сибири я поклялся себе: если вернусь на родину, обязательно займусь историей политической мысли дореволюционной России. Кроме того, у меня было намерение заняться изучением политических течений в российской революции.
В то время все советские исследователи русской политической мысли придерживались одинаковых взглядов и их выводы не отличались разнообразием. Мне же казалось, что эти выкладки нуждаются в переосмыслении с иных идеологических позиций. Реализовать свое стремление было непросто. Доступные мне материалы, в весьма ограниченном объеме, отражали лишь отчасти историю политических взглядов русских мыслителей. Источники, которые попадали в Японию, были подобраны советскими исследователями в соответствии с их видением проблемы. Все это, конечно, не способствовало моим занятиям.
Мне было уже 35 лет. Однажды издательство «Хэйбонся» попросило меня написать статью для серии «Культура и география мира». Предложение мне пришлось по душе, и вскоре я написал работу о жизни и деятельности известного русского путешественника, исследователя Центральной Азии H. М. Пржевальского. Во второй половине XIX века Пржевальский совершил путешествие в Уссурийский край и во главе четырех экс¬
94


педиций обследовал многие районы Центральной Азии. Он собрал много интересных и важных для науки материалов, часть из которых опубликовал на собственные средства. Служение любимому делу стало смыслом жизни Пржевальского, у него не было даже семьи, и умер он в пути, во время очередной экспедиции в горах Тянь-Шаня на берегу Иссык-Куля.
Судьба этого замечательного человека стала для меня примером, помогла мне сделать выбор в жизни. «В молодости я провел пять долгих лет в Сибири. Однако ничего в этой жизни не бывает зря, даже это тяжелое время плена можно рассматривать по-разному,— рассуждал я.— За годы плена я немало узнал о Сибири». Чем больше я думал об этом, тем сильнее чувствовал желание заняться изучением Сибири. Как бы в ответ на мои мысли в университете Дёчи открыли русское отделение. Я решил продать свою библиотеку и собрать новую, по темам, связанным с историей, этнографией и географией Сибири.
Примерно через пять лет мой хороший друг Ядзима Фумио, работавший в то время в издательстве «Киноку- ния Сётэн», заказал мне небольшую книжку под названием «История Сибири». В 1963 году она вышла в свет. Это была моя первая монография. Ее основу составили работы известного советского ученого А. П. Окладникова, японские источники периода Эдо1. Позже основные идёи своей первой книги я развил в докторской диссертации, написанной в 1984 году.
Мою книгу прочитал А. П. Окладников и дал ей очень высокую оценку. Он был редактором фундаментального труда «История Сибири», первый том которого вышел в Ленинграде в 1968 году. В предисловии к этой работе академик Окладников писал: «В Японии издана книга Като Кюдзо “История Сибири“, где последняя рассматривается с древнейших времен и до наших дней. Характерно, что Като Кюдзо правдиво описывает ход исторических событий в Сибири, высоко оценивает творческую энергию, стойкость и мужество советского народа в борьбе за дальнейшее освоение, экономическое и культурное развитие Сибири. Он отмечает, что советская власть обеспечила политический, материальный и культурный подъем коренных народов Сибири, освободив их от гнета и эксплуатации, имевших место при капитализме. Его книга содействует укрепле¬
95


нию дружеских отношений между японским и советским народами».
Летом 1967 года мне удалось увидеться с Окладниковым во время его поездки в Японию. Когда я пришел в отель «Токю», в котором остановился Окладников, его не оказалось в номере. И я уже отправился домой, но на обратном пути на одном из перекрестков заметил Алексея Павловича (я его знал по фотографиям). Позже я не раз думал о том, что было бы, если бы в тот день мы не встретились с Алексеем Павловичем. Какое большое значение имеет иногда случайная встреча людей! В отель мы вернулись вместе. Там, в вестибюле, он предложил мне перевести на японский язык вышедшую в 1964 году его книгу «Олень Золотые Рога». И когда в следующем году Окладников прибыл в Токио для участия в международном конгрессе по антропологии и этнографии, я уже успел перевести и издать книгу.
А тогда, в 1967 году, я пригласил его в издательство «Хэйбонся» и попросил его рассказать о состоянии сибирской археологии. Вечером мы пошли с ним в лабораторию профессора Ока Macao, который в то время работал в университете Мэйдзи на Суругадай. Выглянув из окна лаборатории, Окладников увидел собор святого Николая2. Он долго смотрел на него, что-то думая про себя, а потом сказал: «Когда я смотрю на это прекрасное здание, то горжусь тем, что я русский, и думаю, сколько трудов пришлось затратить строителям этого собора. Наверное, для того, чтобы выстроить такой архитектурный памятник, им пришлось столкнуться со многими трудностями». Немного погодя Алексей Павлович предложил издать на японском языке книгу об алеутах, написанную его земляком Вениаминовым.
В свой следующий приезд Окладников остановился в отеле «Нью-Джапан». Он прибыл в Японию вместе с антропологом Г. В. Дебецем, этнографом Д. А. Ольдеро- ге и другими известными учеными. К сожалению, делегацию очень скромно субсидировали, поэтому все ее члены были весьма ограничены в средствах й чувствовали себя несвободно. Поняв это, я принес им однажды в гостиницу хлеб, масло и другую еду, а также две бутылочки японского сакэ. Все были рады такому угощению. Позже Алексей Павлович не раз вспоминал об этом и в шутку говорил: «Като спас меня от голода, поэтому я ему очень обязан».
96


Окладников был доволен моим переводом «Оленя Золотые Рога» и стал приглашать к себе в гости в Сибирь. Я уволился из издательства «Хэйбонся», в котором проработал долгие годы, и в 1972 году по официальному приглашению Академии наук СССР посетил страну, в которой прошли пять лет моей молодости. За 40 дней путешествия мне удалось посетить Новосибирск, Москву и Ленинград. Свои новые впечатления я описал в книге «Путешествие по Евразии».
В то время директором Института истории, филологии и философии СО АН СССР был Алексей Павлович Окладников, а его заместителем — Анатолий Пантелеевич Деревянко. Я слышал, что Деревянко молод, но увидев его, был просто поражен: в тот год ему было всего 29 лет, но он уже защитил докторскую диссертацию.
4 декабря 1972 года вместе с Деревянко мы отправились в гости к академику Окладникову, который жил в коттедже в Золотой долине. Во дворе нас встретил хозяин, одетый в красную клетчатую рубашку и в обычные рабочие брюки. Ожидая нас, он сгребал выпавший накануне снег. Его жена Вера Дмитриевна и дочь Лена были в то время в Ленинграде, а он жил здесь вместе со своим учеником Сашей Конопацким. В тот вечер к академику Окладникову пришли также Ольга Павловна Фролова — преподаватель японского языка в Новосибирском государственном университете, поэт Илья Фоняков и японский физик господин Ямада, работавший в Институте ядерной физики. Много и о многом говорили мы в тот вечер. Я спросил у Окладникова: «Алексей Павлович, из всех академиков мира, наверное, Вы больше всех путешествуете?» На что собеседник ответил: «Приходится, ведь у нас очень большая страна! Но я уже не так бодр, как раньше».— «Я слышал, что Вы больны сахарным диабетом. Не вредят ли поездки вашему здоровью?» — «Нет, наоборот, когда я путешествую, то чувствую себя лучше. Однако по мере того, как становлюсь старше, тело уже не так двигается, как хотелось бы. Как Вы понимаете, во всем и всегда бывает конец».
Из окна я увидел, что на одном из деревьев в садике было привязано что-то белое. Как объяснил хозяин дома, это — свиное сало, и привязано оно к веткам для птиц. «Зимой сюда прилетает много птиц, чтобы полакомиться салом. Когда на них смотришь, то душа раду¬
97


ется»,— сказал Алексей Павлович. После той поезки я неоднократно бывал и в Новосибирске, и в Москве, и в Хабаровске, и всегда встречался с академиком. И он всегда проявлял ко мне участие. «Не испытываете ли Вы затруднений, не нужна ли Вам помощь?» — спрашивал Алексей Павлович и, если затруднения были, он всегда мне помогал.
В течение 10 лет мы много общались с Алексеем Павловичем Окладниковым. Судьба распорядилась так, что я оказался в Москве, когда Алексей Павлович ушел из жизни. Это случилось в ноябре 1981 года. 20 ноября вместе с директором Этнографического музея Японии доктором Умесао Тадао мы оказались в Музее этнографии Академии наук СССР. Нас удивило, что многие сотрудники были одеты в черное, на рукавах у них были черные повязки. На вопрос о причине траура, мне ответили, что 18 ноября в московской больнице скончался Окладников и нынче в конференц-зале Отделения истории АН СССР состоится гражданская панихида. На ней присутствовали многие очень известные ученые, из Новосибирска приехали некоторые сотрудники Института истории, филологии и философии Сибирского отделения. Выступая с прощальным словом, я рассказал о том, что академик Окладников очень уважал и любил Японию и японцев, что он был первым советским ученым, познакомившим своих коллег с достижениями археологов Японии, что я сам многому научился у этого человека. Наверное от волнения, у меня навернулись слезы и к горлу подступил комок, и я не знал, как мне закончить речь. Ведь в такой ситуации очень трудно подобрать нужные слова.
В мае 1984 года я вместе с японскими археологами Серизава Чосуке и Като Симпей посетил могилу академика Окладникова в Академгородке. Сколько я буду жить на этой земле, столько я буду помнить академика Окладникова!
5 июня 1984 года в 11 часов известный японский археолог Серизава Чосуке, почетный профессор университета Тохоку, Като Симпей, в то время профессор университета Цукуба, а ныне профессор университета Чи- ба, я и директор Института истории, филологии и философии СО АН СССР профессор Деревянко отправились на поезде из Новосибирска в Барнаул. Советские коллеги проявляли большую заботу о нас. Утром этого дня,
98


благодаря хлопотам сотрудников института, были оформлены наши визы в Усть-Канский район Горно-Алтайской автономной области, взяты билеты, подготовлена теплая одежда для работы в горах Алтая.
Итак, мы отправились в археологическую экспедицию по пещерам Горного Алтая. В этом регионе известны десятки пещер, культурный слой которых датируется палеолитом — периодом металла.
Ночью дождевые облака плотно закрыли небо, стояла тьма, хотя было тепло. На Новосибирском вокзале стояло несколько составов. В одном из них, следовавшем в Ташкент, нам предстояло ехать на Алтай. Уже в 4 часа утра мы прибыли в Барнаул. Было темно, висели темные тучи и дул холодный ветер. На вокзале нас встречали ректор Алтайского университета профессор В. И. Неверов и профессор Ю. Ф. Кирюшин. Отсюда мы поехали в расположенную неподалеку от вокзала гостиницу «Барнаул». Меня поселили в комнате с телевизором и холодильником. Я лег, но несколько раз просыпался из-за шума дождя. Ровно в 6 часов в комнате громко зазвучал советский гимн и начали бить куранты. Это было так неожиданно и громко, что я даже испугался: наверное что-то произошло на площади. Когда же я понял, что это репродуктор, то не сразу смог его выключить. Наверное обитатели соседней комнаты испытали такой же шок.
К половине восьмого погода не улучшилась, хотя кое-где сквозь плотные тучи проглядывало светлое небо. Из окна был хорошо виден город. Примерно в 500 метрах от гостиницы стояли тесно прижавшись друг к другу шестиэтажные дома. Прямо перед окнами рос тополь, в его ветвях копошились шумные воробьи. Температура была плюс 4 градуса.
В 10 часов за нами пришла машина, и мы поехали завтракать. В тот же день состоялась встреча с преподавателями и студентами Алтайского университета. Нам показали экспонаты археологического музея университета. Вечером мы выступили по телевидению в передаче «Японские острова и Сибирь в древние времена». А в 5 часов мы пошли в баню. Там нам оказали поистине горячий прием: было очень жарко, от раскаленных камней, на которые периодически лили пиво, поднимался пар. Березовым веником нас били по спинам и по груди. После мы приняли душ и почувствовали необыкновен¬
99


ную легкость во всем теле. Казалось, что мы избавились от всех болезней.
7 	июня на ЯК-40 мы направились в Горно-Алтайск. Через 50 минут наш самолет приземлился. В аэропорту цвела сирень. Местный пейзаж очень напоминал тот, что я видел в Монголии в районе Ольхонки. Повсюду рос дикий лопух.
Вечером мы отправились на машине к Денисовой пещере. Нам предстояло преодолеть 300 километров. Вначале мы ехали по Чуйскому тракту вдоль реки Катунь. Природа вокруг была восхитительная. Пейзаж поражал своим разнообразием. Кое-где во дворах домов белели цветущие яблони.
Первую остановку мы сделали в селе Манжерок, расположенном в красивейшей местности. Говорят, здесь очень любил бывать Окладников. Затем мы проехали источник Аржан-Суу и в Усть-Семе простились с Ка- тунью. С правой стороны показалось Сейминское ущелье. Затем мы проехали деревни Черга, Шебалино и др. Русские здесь в основном занимаются сельским хозяйством, а алтайцы — животноводством.
Преодолев Сейминский перевал, мы оказались е широкой долине. Справа от дороги были видны знаменитые скифские курганы II в. до н. э. На Сеймин- ском перевале растительность стала иной: появилось много хвойных деревьев. Деревянко рассказал нам, что по этому перевалу проходит граница древней культуры кочевников: дальше не встречаются курганы скифского времени.
Двигаясь через перевал Ябаган, мы вышли к деревне Ябаган, но не поехали в Усть-Кан, а повернули направо, в сторону реки Ануй. На вершине Ябаганского перевала на деревьях белело множество лоскутков, которые привязывают местные жители, чтобы умилостивить духов природы. Поддавшись суеверию, мы открыли бутылку и окропили водкой пространство вокруг, а остатки выпили.
С наступлением темноты стало очень холодно. Глубокой ночью мы прибыли к месту раскопок. Здесь нас ждали начальник отряда В. И. Молодин и другие археологи. В лесу около речки Ануй для нас были поставлены палатки. Мы легли в спальные мешки, но вскоре начался дождь, и его барабанная дробь мешала нам заснуть. Кроме того было страшно холодно.
100


Денисова пещера расположена в долине реки Ануй, в 4 километрах от села Черный Ануй. В 1978 году она была обследована палеонтологом Н. Я. Оводовым, который вместе с костями давно вымерших животных нашел каменные орудия. С 1982 года в пещере ведутся систематические научные исследования.
В 1978 году в глубине пещеры был заложен разведочный щурф, площадью примерно 4x4 метра и глубиной 4 метра. В нем зафиксировано 22 культурных слоя. Возраст самого раннего слоя — около 50 тысяч лет. Пещера находится на 25 метров выше уровня реки, поэтому от нее до Ануя натянули проволоку, по которой спускали к реке ведра с грунтом, и там его промывали. Это делалось для того, чтобы не пропустить мельчайшие каменные орудия и кости, в том числе зубы грызунов. До нас было найдено много каменных орудий и костей животных. В пещере было открыто 8 голоценовых и 14 плейстоценовых горизонтов. В 11-м слое найдены кости ног лебедей и сделанные из них украшения в виде бус. В 9-м слое сохранилась замечательная кварцевая пластина. В июне 1985 года в пещере были обнаружены кости неандертальского человека, а у входа в пещеру раскопаны погребения, оставленные носителями афанасьевской культуры.
Днем 10 июня мы отправились на машине в расположенную поблизости Каменную пещеру. Дорога была очень плохая и перед дорогой наша машина забуксовала. Все вышли и вскоре я заметил, что некоторые из молодых спутников жуют что-то очень похожее на аралию или на сахарный тростник. Как выяснилось, это был ревень. Я тоже попробовал: на вкус ревень оказался кисло-сладким. Около лагеря было много черемухи, белоголов ников, одуванчиков, медуницы, огоньков и других растений. Оказалось, что на Алтае много папоротника.
По пути в Каменную пещеру мы встретили много алтайских деревень, жители которых занимаются животноводством. Мы обратили внимание на то, что в усадьбе находилось как бы две постройки. Первая представляла собой рубленый дом русского типа, а вторая — чадыр — восьмиугольная кухня, или кладовая.
Около жилищ алтайцев не было плодовых деревьев или черемухи. Говорят, что в конусообразном или восьмиугольном здании раньше жили сами алтайцы, а сейчас эти помещения оставлены, но алтайцы их использу¬
101


ют как кухни. Люди всегда стараются сохранить свои традиции и вместе с тем понемногу меняют свой жизненный уклад.
Пещера Каменная находилась на высоте 900 метров над уровнем моря. На склонах горы росли береза, лиственница, ива, тянь-шаньская ель, кедр. Неподалеку находилось хозяйство, где разводят оленей, панты которых используют в медицине.
В раскопках пещеры глубиной 3,5 метра участвовали три человека. В самом древнем слое найдены кости грызунов, их возраст составлял 100—200 тыс. лет тому назад. Скалы сложены в основном известняками, их поверхность была покрыта черным жиром, похожим на гудрон. Говорили, что он может воспламеняться.
Утром 11 июня было очень холодно, изо рта даже шел пар. Проехав деревню Усть-Кан — центр района, мы посетили усть-канскую пещеру. По пути нам встретились цыгане, пасшие овец. Удивительно, как цыгане могли забраться в такую глубинку! Усть-канская пещера находится в скале ущелья реки Чарыш, в живописнейшем месте. Исследование пещеры начато в 1954 году С. И. Руденко. Каменные орудия из этих пещер относятся к периоду позднего мустье и верхнему палеолиту.
12 июня мы перевалили через Баганский перевал и оказались в деревне Эло, где под руководством Ю. Ф. Кирюшина производились раскопки курганов афанасьевской культуры.
На площадке перед одной из могил находился красивый круглый камень диаметром 10 метров. В погребении лежало четыре каменные плиты, которые образовывали каменный гроб. В нем находился скелет человека, погребенного в скорченном положении. Неподалеку от этого места расположена стоянка Кара-Бом, известная исследователям своими наскальными рисунками.
i 	Дождь то шел, то прекращался, температура воздуха не поднималась выше нуля. До 2 часов ночи мы грелись у огня. На следующий день нам предстояло отправиться на курганы в Шибе. Далее наш путь лежал в Горно-Алтайск и Новосибирск.
8 	июля 1988 года. Пятница. Пасмурно. Я уже привык к тому, что путь в Советский Союз часто приходится начинать из порта Ниигата. Наверное, я уже более
102


10 	раз вылетал из этого города. Это, действительно, очень удобный аэропорт для поездки в Сибирь и в Среднюю Азию. В Ниигату я прибыл рано утром на поезде из Осаки. Като Симпей и другие ученые из Токио приехали после обеда. Мы были приглашены академиком А. П. Деревянко для участия в раскопках памятников на Амуре и Алтае. Руководителем нашей группы, в которую входили Татибана Ногоро, профессор из университета Беппу, Хата Хироа, специалист из комитета по образованию Хоккайдо, Кадзивара Хироси, старший преподаватель из университета социального обеспечения в Сэндае, и я, был профессор Като Симпей из университета Тиба. Все, за исключением меня, занимались изучением эпохи камня.
Мы вылетели из Ниигаты на ТУ-154. Расстояние до Хабаровска — 1200 километров, длительность полета — 1 час 20 минут. Почти все места были заняты. Море, которое вначале было видно из окна, сверкало, словно зеркало. Вскоре самолет оказался в толще грозовых туч. Через некоторое время в просветах показалось голубое небо. Внизу был виден Амур.
Мы приземлились. По ту сторону контрольной стройки советской таможни мы увидели, махавшего нам рукой, Деревянко. Всегда очень приятно, когда тебя кто-нибудь встречает. Вместе с Деревянко пришли и другие участники экспедиции: археологи Александр Ко- нопацкий и Евгений Лавров, антрополог Татьяна Чики- шева и переводчица Ирина Кудрявцева. В 9 часов в специальной комнате ресторана «Интурист» состоялся торжественный ужин. Приятным сюрпризом было то, что на стол была подана тонко нарезанная строганина осетрины, которую добывают в Амуре и называют «калугу». До сих пор я только слышал о ней или читал в книгах.
В вестибюле отеля «Интурист» я неожиданно встретился с директором издательства «Кобунша» Икеда Цу- нэо. Оказывается мы прилетели на одном самолете. Икеда Цунэо сопровождал японских студентов-бейсбо- листов из физкультурного института Японии, которые должны были научить своих сверстников из Хабаровского пединститута играть в бейсбол.
Деревянко познакомил нас с планами на завтра. До нашего возвращения в Японию 5 августа нам предстояло совершить экспедиции по Амуру и Алтаю. Вернувшись в свои номера, мы заснули крепким сном.
103


9 	июля, суббота. Дождь. Хабаровск. В половине десятого мы сели на небольшой экспедиционный катер «Ладога», где вместе с Деревянко было еще 11 человек, и отправились вниз по Амуру. Место, где мы сели на катер, находилось как раз у слияния Уссури и Амура. Примерно в половине двенадцатого мы проплыли под мостом Транссибирской железной дороги. Будучи пленным, я несколько раз проезжал по этому мосту на поезде, но проехать под ним случилось впервые. Рядом с этим мостом находится стоянка каменного века Осиповка, открытая М. М. Герасимовым в 1927 году. Со времен интервенции здесь остались окопы японцев. Теперь на этой земле мы участвуем в совместной археологической экспедиции. Я радуюсь миру, тому, что у нас есть общие интересы.
За мостом нашему взору открылись сопки, сплошь покрытые зеленью. Вода в Амуре была коричневая, словно чай. Тут и там виднелось несколько островов. С нижнего течения реки дул сильный ветер. Кое-где попадались белые навигационные знаки, но людей и домов почти не было видно. Через три часа мы оставили с правой стороны поселок Малышево, а слева показалась деревня Сакачи-Алян. Наш лагерь располагался между этими населенными пунктами. Здесь находилась стоянка Сакачи-Алян, которую я давно мечтал увидеть. О петроглифах Сакачи-Аляна говорится и в книге академика Окладникова «Олень Золотые Рога». Вообще об этом памятнике Окладниковым написаны две книги: «Лики древнего Амура» (Новосибирск, 1968) и «Петроглифы Нижнего Амура» (Л., 1971). «Сакачи-Алян» — нанайское слово, которое, возможно, переводится как «кабанья сопка». Эти края обследовались Окладниковым, начиная с 1935 года. Здесь его особенно привлекали загадочные петроглифы. В окрестностях Сакачи-Аляна, вплоть до села Малышева и даже несколько выше его, по Амуру рассеяны десятки огромных базальтовых валунов с древними рисунками, относящимися в основном к эпохе неолита.
В водах Сакачи-Аляна, вдоль его берега, лежат наполовину затопленные черные базальтовые глыбы камня. На поверхности одного из них глубокими желобками выбиты странные чудовища, или, вернее, маски какого- то демонического существа. Иногда они окаймлены глубоко вырезанными линиями. На голове виднеются также резные параллельные треугольники. Вся личина окру¬
104


жена лучистым сиянием нимбов. Неподалеку находится другой камень с выбитым на ней изображением иной по стилю маски, или личины, но без такого пышного обрамления, как на первом валуне. Древний мастер запечатлел лицо яйцевидной правильной формы, с огромными раскосыми глазами, в которых застыли круглые зрачки. Нос широкий и расплывчатый. На щеках и на подбородке виднеются параллельные дуги — это, возможно, как считал Окладников, изображение татуировки.
В стороне на берегу лежит огромная плита, на которой столь же тщательно выбита большая, реалистически очерченная фигура оленя с широкими крутыми рогами. На туловище его виднеются спиральные завитки. Рисунки сохранились и на скале поблизости. На одном из них змея, ее изображение выполнено в виде широкого зигзага, заполненного внутри тончайшей резной сеткой. Как утверждают нанайцы, эти гигантская змея и дракон Му- дур — непременные персонажи нанайских мистерий. Алексей Павлович Окладников говорил, что древнее население Дальнего Востока коренным образом отличалось от своих соседей в Сибири и Монголии по характеру экономики и по образу жизни. Основу хозяйственной жизни сибирских и монгольских племен составляла охота, которую лишь дополняло рыболовство, источником существования жителей Дальнего Востока служило рыболовство. Отличия, о которых говорил Окладников, хорошо прослеживаются в орнаментах. Неолитические орнаменты населения лесного Прибайкалья, Якутии и Забайкалья имеют строго выраженный прямолинейно-геометрический характер. Кривая линия им чужда. Орнамент неолитических племен Амура выделяется своей криволинейностью, преобладанием спиралей и плетенки. Контраст между традиционным искусством населения Восточной Сибири и Дальнего Востока прослеживается до современности. Как и тысячи лет тому назад, сейчас на Амуре соприкасаются два особых мира с резко отличными художественными традициями — мир восточно-сибирских охотничьих племен и мир амурских рыболовов.
Выдающийся синолог и исследователь культур Дальнего Востока Бертольд Лауфер в начале XX века выпустил каталог. На одной из его таблиц изображена сложная орнаментальная композиция из двойных спиралевидных линий и дуг. В нижней ее части отчетливо про¬
5 Като Кюдзо
105


сматривается так хорошо знакомая нам обезьяновидная личина с широкой и округлой верхней частью, внутри которой двойной спиралью обведены такие же, как на петроглифах, огромные глаза. Ниже обозначены широкие обезьяньи ноздри, а еще ниже — широкий подбородок. По бокам этой морды торчат широкие уши, тоже переданные в виде спиралей. Особенно интересно, что над головой возвышаются, как два луча, два отростка.
Окладников указывал на сходство в традиционном искусстве населения нижнего Приамурья и южной части Океании. Ярким подтверждением своего наблюдения он считал, например, подобие масок, изображенных на скалах Сакачи-Аляна и созданных народом Океании.
В пользу этой идеи свидетельствуют легенды населения столь далеких регионов. Так, согласно нанайским преданиям, в древние времена на небе было три солнца, из-за которых стояла такая жара, что камни плавились, как воск, и на них можно было рисовать пальцем. Нарисованные полубогами изображения сохранились и до наших дней. Жара стояла до тех пор, пока первый шаман не догадался, что нужно убить два лишних солнца. После того, как он застрелил из лука два крайних солнца, осталось одно, среднее, и жить стало намного лучше, народ стал размножаться.
От Окладникова мне приходилось слышать и о сходстве культур Сакачи-Аляна и дзёмон в Японии. Как бы то ни было, я считаю, что наскальные рисунки Сакачи- Аляна должны быть рассмотрены с различных точек зрения, и поэтому хотел бы предложить устроить на месте поселения международный симпозиум по данной проблеме.
На берегах в окрестностях Сакачи-Аляна всегда было много комаров и мошек. В июле этого года жара достигала 37 градусов, от чего мошек стало в несколько раз больше, чем обычно. Одна из разновидностей мошек — мокрец — отличается особой кровожадностью. Коварство этого маленького мучителя мне было знакомо еще по лагерной жизни. Помню, у товарищей, которых искусал мокрец, сильно распухало все лицо. И даже, если мы надевали на себя сетку, которую комары не могли прокусить, то мокрец пробирался и делал свое черное дело.
В 1988 году уровень воды в Амуре немного опустился, и стали видны рисунки на скалах, находившихся под
106


водой. Поверхность некоторых из них была повреждена, словно по ней прошелся огонь. Жаль, что эти ценные памятники культуры постепенно разрушаются, но тут, очевидно, ничего не поделаешь. Конечно, поместив эти камни в музей, можно продлить их жизнь, но в таком случае рисунки потеряют свое очарование, поскольку именно фон самой природы придает замечательным узорам, фигурам оленей и маскам чарующую привлекательную силу. В этом-то и состоит их уникальность.
Особенно впечатляет Амур при закате и восходе солнца. Примерно в половине десятого солнце садится. И с ним исчезает мошкара, тогда на работу выходят комары. Вечером появляется очень много людей с удочками. Нанайская молодежь из Сакачи-Аляна обычно ловит рыбу на моторках. В этих местах с древних времен река изобилует рыбой.
10 	июля, воскресенье. Сакачи-Алян. Ясно. Мы встаем с постели в половине седьмого. Вместе с восходом солнца появляются мошки. Мы живем в палатках и питаемся три раза в день. Неподалеку находится памятник Гася, раскопки которого ведут под руководством доктора исторических наук В. Е. Медведева сотрудники Института истории, филологии и философии Сибирского отделения АН СССР. Стоянка Гася расположена на отвесном берегу Сакачи-Аляна, в месте расположения наскальных изображений. С 1975 года, когда здесь начались раскопки, обнаружено много предметов, принадлежавших к различных эпохам — от каменного века и до средневековья. Среди находок большой интерес представляет керамика: она считается самой древней в Азии и может быть датирована 12 тыс. лет до н. э. Мы тоже приняли участие в раскопках, нашли грузила и керамические обломки, на некоторых из них сохранились изображения человеческого лица.
В лесу, недалеко от стоянки, рос маньчжурский орех. Говорят, что в этих местах до начала нынешнего века были поселения китайцев.
Однажды в лагерь, где мы жили, приехал руководитель Хабаровского отделения агентства печати «Новости» Е. И. Бугаенко вместе с двумя сыновьями. Старший сын, Сергей, хорошо говорил по-японски и неплохо знал современную Японию. Молодые люди в Советском Союзе более образованны, более серьезны, чем их японские сверстники, но это мое личное мнение.
107


Примерно в три часа дня из соседней деревни к нам пришла танцевальная группа из 30 нанайских девушек. Видимо, дело не обошлось без Бугаенко. Девушки пели и танцевали в такт ударам в шаманский бубен. Зрелище было впечатляющим, тем более, что танцы исполнялись на фоне наскальных рисунков. Перед представлением я попросил одну пожилую женщину, пришедшую с танцовщицами, показать, как следует сдирать с рыбы кожу для того, чтобы сделать из нее одежду. Женщина согласилась, и, когда младший сын Бугаенко выловил огромного сома, она стукнула рыбу по голове и отрезала ей голову. Затем нанайка вынула внутренности с зеленой икрой и, взяв специальный нож из кости оленя, очень умело приступила к обдиранию рыбьей кожи. Сняв таким образом кожу примерно с половины туловища, она очень умело взяла и сильно потянула «чулок». Обнажилось очень чистое мясо со слегка зеленоватым оттенком. Раньше из кожи сома делали специальные перчатки для рыбаков. Примерно сутки их сушили, затем полдня били, чтоб они стали мягкими. При этом на деревянную подставку, которая по-нанайски называется «укусу», клали рыбью кожу и отбивали деревянным молотком — «дир».
В деревнях Малышево и Сакачи-Алян нанайцы живут вместе с русскими. Население Малышево занимается в основном речными перевозками, а жители Сакачи- Алян изготавливают изделия традиционной культуры и приспособления для рыболовства.
Небо на западе окрашивается в красный цвет, волны тихо бьются о песчаный берег. У костра, разложенного для того, чтобы отгонять мошек, собираются люди и беседуют на самые разные темы. Костер всегда объединяет людей и способствует проявлению их чувств.
11 	июля. Понедельник. Сакачи-Алян. Светло, но слегка пасмурно. Сквозь тучи пробиваются лучи утреннего солнца.
Умываясь, я подумал, что вода в Амуре очень теплая и можно будет искупаться. Однако она оказалась холоднее, чем показалось в первый момент. Я быстро выскочил на берег, а многие, в том числе и Деревянко, купались очень долго. Как это не печально, но приходится признаваться, что все дело в возрасте.
На семь часов был намечен отъезд. Всегда приятно встречаться и очень грустно прощаться. Наше судно от¬
108


чалило, и провожающие еще долго махали рукой. Путь наш лежал в Хабаровск. Вместе с нами отправился и Медведев, ему необходимо было пополнить запасы продуктов для экспедиции. Когда мы оглянулись, то Сака- чи-Алян уже не казался нам таким чужим и загадочным, каким он представлялся нам до знакомства.
На катере Деревянко и Медведев читали нам лекции по сибирской археологии. Лекция Деревянко сводилась к следующему: наша земля продолжает хранить величайшее количество фактов о далеком прошлом человечества, поэтому новые раскопки приносят все новые и новые открытия, анализ которых и сопоставление с уже накопленным фактическим материалом зачастую приводят к ломке существующих представлений и появлению новых идей и теорий. Невольно напрашивается, хотя и тривиальное, но точное сравнение наших знаний о прошлом человечества с айсбергом, Ученым предстоит в будущем сделать гораздо больше, чем было сделано до настоящего времени. За последние несколько десятков лет было сделано много удивительных открытий, касающихся истории Сибири. Без преувеличения можно сказать, что этот огромный и удивительный край — настоящее и будущее страны. Сибирь богата не только природными ресурсами, но и духовными ценностями, накопленными более чем 30 коренными народами, которые говорят на языках тюркской, тунгусо-маньчжурской, монгольской, самодийской, угорской, а также палеоазиатской групп. Все они имеют яркую историю, удивительное по разнообразию культурное наследие, которое корнями уходит в глубочайшее прошлое. Это ли не сокровища?!
Все это стало известно благодаря неустанному труду археологов, занимающихся изучением необычного архива, хранящегося в сибирской земле. Сегодня сибирская археология на подъеме. Работы многих поколений исследователей заложили прочные основы для развития местных кадров археологов. Если до 60-х годов в Сибири трудились в основном специалисты, прибывшие из европейской части страны, то в настоящее время научные и учебные заведения Новосибирска, Владивостока, Кемерова, Иркутска, Якутска, Улан-Удэ, Омска, Томска, Барнаула и других краевых и областных центров укомплектованы воспитанниками сибирских вузов. На местах сложились дружные коллективы, создаются свои школы. В этом обширном крае еще много мест, где не побывали
109


специалисты. И даже районы интенсивного изучения хранят удивительные тайны прошлого, и неустанный поиск дает свои результаты.
Многие проблемы, над которыми сегодня работают археологи, имеют не только региональное, но и важное международное значение. Одна из них касается первоначального заселения человеком Сибири. Еще совсем недавно, 20—30 лет назад, считалось, что первый человек, который разжег свои костры в Сибири, по облику близок современным людям, а начался процесс заселения 20—25 тысяч лет тому назад. Открытие древних палеолитических комплексов на Алтае, в Приангарье, Якутии, на юге Дальнего Востока позволяет говорить о том, что этот процесс начался намного раньше.
Специалистам предстоит еще многое прояснить. В поисках ответов важно привлечь знания не только археологов, но и палеоантропологов, палеогеографов, представителей других наук. Лишь комплексные исследования дадут возможность воссоздать в полном объме экологические условия того времени, наметить направления миграции человека эпохи нижнего палеолита. Разработка этой проблемы только начинается.
Я попросил Медведева рассказать о сходстве и различии между мохэской и чжурчжэньской культурами. Говоря об общности, он отметил, что носители обеих культур были оседлыми и занимались скотоводством, в основном коневодством. Близкими у мохэсцев и чжурч- жэней были и некоторые погребальные обряды. Погребение совершалось по обряду трупоположения, с ориентацией на запад или северо-запад. Делали и вторичные захоронения. Вместе с тем вторичные погребения у мохэ выявлены в большей части могил, а у чжурчжэней их немного. На ранних этапах развития обеих культур существовали общие традиции изготовления лепных сосудов. Местным, амурским видом украшений считаются кольчатые серьги с нефритовой подвеской. Однако материалы VII—VIII веков позволяют проследить значительные различия между названными культурами. В жилищах носителей мохэской культуры не найдены каны (печи), характерные для жилищ. В памятниках мохэ отсутствуют многие виды изделий, часто встречающиеся в чжурчжэньских памятниках: рыболовные крючки и глиняные грузила, топоры, пилки, скобели, напильники и другое. В мохэских погребениях сохранилось довольно
по


много скоб и гвоздей от гробов, в то время как в чжурч- жэньских их совсем нет. Черт различий достаточно много, Очевидно, мохэ находились под сильным влиянием тюркской культуры, а чжурчжэни продолжали традиции местной культуры польце.
В Хабаровск мы прибыли после обеда. На пляжах Амура было много загорающих. До обеда, который был назначен на четыре часа, мы посетили краеведческий музей. Его директор, обаятельная Анна Пономарева, показала нам интересную этнографическую коллекцию, рассказала о фауне края. В Сакачи-Аляне мы ели много рыбы, поэтому нам особенно интересен был рассказ Пономаревой о рыбах Амура, которых здесь насчитывается около 103 видов.
На берегу Амура в месте, которое местные жители называют крепостью, находилось кафе, где нас угостили мороженым. Идя в кафе, мы услышали песню «Паромщик», которую пела Алла Пугачева. Значения слов мы не поняли но песня нам очень понравилась.
Мы посетили Хабаровский государственный педагогический институт, где нас принял ректор Валентин Викторович Романов. Он рассказал, что по договоренности с американскими университетами у них налажен обмен студентами. В 1988 году за границу должны были поехать 5 воспитанников этого института, а на будущий год — уже 10. С 1989 года планируется посылать студентов в институты Северной Кореи. Ректор также рассказал о планах обучения будущих педагогов китайскому языку.
Аспирант А. П. Деревянко В. Н. Копытко показал находки из погребений чжурчжэней, раскопанных недалеко от Сакачи-Аляна. Я обратил внимание на то, что некоторые крышки сосудов сделаны по типу бронзовых зеркал. Возможно, именно в этом качестве их клали в могилу.
В 4 часа мы были в кооперативном корейском кафе. На стенах висели большие панно с нарисованными соснами, журавлями и бамбуковыми стеблями. Кое-где были развешаны рисунки с изображением рыб и цветов персиков. Клиентов приветствовали по-русски, по-китайски и по-корейски. В меню был холодный чай с медом, морская капуста, которую нужно было поливать маслом, салат из картошки, кимчи, папоротник, поджаренный на кунжутном масле, суп из морской капусты,
in


жареное мясо, китайский творог, пельмени, рис и т. д. Это было очень вкусно!
Вечером к нам в гостиницу пришли журналист Наталья Васильева из японской редакции хабаровского радио и переводчик. Они хотели взять интервью, и я рассказал ей о нашей экспедиции. В 11 часов мы пошли спать.
12 июля. Вторник. Хабаровск. Погода хорошая, ясная. Встали в 7 часов. Позавтракали яичницей, колбасой, хлебом, молоком, чаем и кофе. В половине девятого пришло такси, и мы отправились в аэропорт для того, чтобы вылететь в Благовещенск. Прибыв в Благовещенск, мы поехали из аэропорта в город, в центральной части которого сохранилось немало кирпичных и деревянных домов. Основную часть растительности составляли тополь и карагач. В отдаленных от центра районах выросли многоэтажные новостройки. По словам шофера, после того, как на реке Зее возвели плотину, климат здесь стал более влажный. В последнее время в город все чаще стали приезжать гости из Китая и Северной Кореи, но мы были первыми появившимися здесь после войны японцами. Однако мне подумалось, что после войны тут должны были работать японские пленные.
13 июля. Благовещенск. Отмечалось 130-летие основания города. Мы посетили Амурский комплексный научно-исследовательский институт. Там нас встретил заместитель директора Анатолий Сорокин. Затем, погрузившись в экспедиционный катер «Наука», мы отправились вверх по Зее, которая оказалась намного большей рекой, чем казалась нам ранее. Катер «Наука» имел низкую осадку, но развивал скорость до 35 километров в час.
Обедали мы прямо на катере. Тут же были и раскладушки. Вечером, примерно в половине шестого, у города Свободный миновали мост, по которому проходит Транссибирская магистраль. По этому мосту я уже несколько раз проезжал на поезде, но никогда не думал, что когда-нибудь придется плыть под ним на катере. На пути мы встретили деревню, названную в честь адмирала Е. В. Путятина, генерал-губернатора, заключившего с Японией договор в период эпохи Эдо . С японской стороны в переговорах тогда участвовал Кавади Касиокира. Примерно в половине восьмого по местному времени мы достигли места, где Зея сливается с Селемджой, и дви¬
112


нулись вдоль побережья Селемджи. Селемджа в переводе с эвенкийского означает «железная река». По берегам реки были выходы железных руд.
Примерно в 9 часов мы достигли конечной цели нашей экспедиции — места слияния реки Ульмы с Селем- джой. На берегу нас встречали сотрудник Института истории, филологии и философии СО АН СССР А. И. Ма- зин .и археологи из Благовещенска. Мы сошли с катера и стали подниматься в гору. На нас набросились полчища комаров. В палаточном лагере находилось около 40 студентов истфака Благовещенского пединститута. Они проходили здесь практику по археологии.
Раскопками на стоянке Усть-Ульма руководил молодой археолог Василий Зенин. Он был с женой и двумя детьми. Они решили угостить нас чаем из самовара. В самовар с самодельной трубой вместо древесного угля закладывали сосновые шишки: они хорошо горели. Уже через 20 минут вода в нем закипела. Если самовар дымился и не горел, то снимали трубу и сапогом качали воздух. К ужину хозяева предложили водку, но мы очень устали и поэтому отказались. Было темно. Внизу, на берегу, для нас были уже приготовлены палатки, но мы предпочли ночевать на катере. Здесь мы легли на раскладушки, укрылись и установили противокомарни- ки. В полночь пошел сильный дождь.
13 июля. Среда. Усть-Ульма. Ясно. На берегу, усеянном галькой и песком, росли ивы. Мы разговорились с сотрудниками Благовещенского пединститута. Кстати, академик Деревянко был выпускником этого института. Прибывший вместе со студентами профессор Сухих когда-то занимался изучением Албазина — крепости на Амуре, основанной в XVII веке Е. П. Хабаровым. В ходе исследования он обнаружил старый колодец. Здесь была найдена 300-летней давности одежда, кожаные изделия, фрагменты старых книг, документ с печатью воеводы Семена Воротникова.
Стоянка Усть-Ульма расположена на возвышенности. Примерно в 8 километрах от нее находится деревня Бо- гословка. По мнению специалистов, люди жили на этом месте уже в сартанский ледниковый период. Согласно данным радиокарбонного анализа, возраст стоянки 19 360 лет. Като Симпей и другие японские ученые приступили к раскопкам. В 3 часа — обед, в 5 часов мы отправились в баню, располагавшуюся на крутом склоне
113


берега Ульмы. Нам объяснили, что в бане нужно вымыться, разогреться, а затем прыгнуть в прохладные воды реки. Повторив несколько раз эту процедуру, получаешь ни с чем не сравнимое удовольствие.
В половине восьмого на берегу Селемджи был устроен ужин. Рядом с катером находилась большая палатка, в которой стояли столы. Мы ели с гречневой кашей только что выловленных щуку, касатку, пескарей. За ужином, на котором были научный сотрудник Благовещенского пединститута Болоцкий, профессор Сухих и другие, я сказал о своем желании иметь посох. Сухих сразу откликнулся на эту просьбу и сделал мне палочку из ивы. По его словам, эвенки всегда делают ивовые посохи, поскольку они очень удобны. После ужина пришли студенты и пригласили нас побродить по окрестностям. Като Сим- пей и я отказались, но другие члены нашей группы пошли погулять по ночному лесу. Я остался около катера и с удовольствием поговорил с Сорокиным, переводчицей Ириной, Мазиным, капитаном катера и другими. В 12 часов ночи я вернулся на катер. Ночью поднялся ветер и комаров было мало.
14 	июля. Четверг. Усть-Ульма. Слегка пасмурно. Днем и ночью несет свои воды Селемджа. В месте, где мы остановились, ширина реки составляет примерно 200 метров. В 10 часов мы направились на 53-й участок, расположенный выше по течению реки на противоположном берегу. Здесь на плато растут великолепные черные и белые березы и лиственницы. Видимо, древние люди всегда выбирали место для стоянки в окружении красивого пейзажа. Уже цвели леспедецы и крупноцветный японский колокольчик. Я, Деревянко, Зенин и Лавров пробовали копать вокруг, но безрезультатно. Пообедали супом, сваренным из мяса горного козла. Нужно сказать, что охотиться на этих животных можно только имея лицензию.
Во второй половине дня отправились на 70-й участок на раскопки. Деревянко копает в этих местах уже много лет и все эти пункты знает великолепно. На месте раскопок обнаружили каменные нуклеусы, а также отщепы из агата.
На пути в Усть-Ульму в местечке Угловая Сорокин и Болоцких сошли на берег, чтобы на машине отправиться в Благовещенск. Мы искупались в Селемдже.
114


На этот раз ужин в палаточном ресторане был безалкогольным. Ели рис, приправленный морской и обычной капустой, а также большие пирожки, которые испекли студентки. После еды до половины двенадцатого мы просидели у костра.
15 июля. Пятница. Усть-Ульма. Немного пасмурно. Встали в 7 часов. На реку опустился такой густой туман, что не видно противоположного берега. Вода теплая, воздух прохладен. Копаем на 46-м участке, расположенном на небольшой возвышенности на правом берегу.
Нельзя не заглядеться на зубчатолистный дуб, а также очень красивые цветы лепорита. Говорят, поблизости нашли двух маленьких сов. Археологи обнаружили нуклеусы и отщепы.
После полудня наш катер останавливается у 12-го участка. Примерно 30 минут идем пешком до 18-го участка. Здесь много комаров и мошек. Похоже, что студентов они уже порядком измучили. Копали недолго, но обнаружили много нуклеусов, отщепов и орудий труда древнего человека. Я залюбовался цветами лепарита.
В 4 часа обедаем на катере. Нам подали суп из мяса горного ягненка с картошкой. На ужин ели рис с мясным бульоном. Я клал на рис салат из огурцов и капусты и поливал корейским соусом. Деревянко напомнил, что к завтрашнему дню нужно почистить рыбу для супа и запастись топливом. После ужина, примерно с половины одиннадцатого стали готовить шашлык. Он был вкусным, но я после плотного ужина уже не мог много есть. Вообще во время путешествия лучше есть меньше.
Мы вернулись на катер. Над нами огромной бархатной полусферой возвышалось усыпанное звездами небо.
16 июля. Суббота. Усть-Ульма. Ясно. Над рекой, как и вчера, стелится белый утренний туман. Ночью уровень воды в Селемдже повысился, и лежащие на дне маленькие камушки, которые вчера были хорошо видны, скрылись. Три дня назад, ночью, где-то в верховьях Се- лемджи сверкала молния и гремел гром. Наверное, там шел сильный дождь. И, очевидно, поэтому уровень воды в реке стал больше. По словам капитана, если уж вода в Селемдже прибывает, то очень сильно. Обычно также быстро она убывает. Каждое утро, примерно в 8 часов, кричит кукушка. Сегодня тоже, наверное, будет жарко. В 9 часов завтракаем: суп из рыбы, которая называется
115


конек, и каша из вчерашнего риса с молоком. Сегодня дежурит по кухне студент Костя, поступивший в институт после службы в армии. Вместе с нами завтракает председатель райисполкома.
В 11 часов сняли палатки. Сегодня, наверное, будем ночевать в месте, где Зея сливается с Громатухой. На берегу Селемджи находятся опознавательные знаки стоянок № 5, 8, 13. На месте древнего русла Селемджи расположена стоянка Баркасная. Участки № 1, 2, 3 Баркасной расположены на древних террасах. Каменные орудия залегают в галечном слое древней реки. На участке № 1 были выявлены каменные орудия, по типу очень похожие на те, что были найдены на Юбэцу, на Хоккайдо.
Обедаем на катере. Таня Чикишева и Ира Кудрявцева приготовили говяжий суп с картошкой и салат из огурцов. Вечером добрались до Зеи. В одном из заливов увидели танкер, мы хотели запастись здесь топливом для нашего экспедиционного катера, но на танкере никого не оказалось и с заправкой ничего не вышло. Мы отправились в устье Громатухи.
Здесь у слияния рек, на левом берегу Зеи и правом берегу Громатухи находилась древняя стоянка, которую 25 лет назад открыл академик Окладников. Ее раскопками в 1964 году руководил недавний выпускник пединститута Деревянко. После окончания раскопок это место засадили березами, которые сегодня уже трудно обхватить. Местность здесь гористая. В устье Громатухи когда-то был влажный климат, и на аллювиальных почвах рос тростник. Река богата рыбой. На моторной лодке к нам приплыл председатель районного Совета и наловил рыбы. Мы разожгли костер, сделали шашлык, появилась бутылка коньяка. Перед тем как выпить, мы молчанием почтили память академика Окладникова. В 12 часов пошли спать.
17 	июля. Воскресенье. Громатуха. Ясно. Сегодня можно было спать до 9 часов, но в половине восьмого взошло солнце и мы решили встать. Было еще прохладно, тень от гор на противоположном берегу исчезала по мере того, как поднималось солнце. Председатель райсовета с вечера поставил на реке сеть. В ней оказались щуки, красноперки и другие рыбы. Среди них попадались очень большие, некоторые длиной около полуметра. На завтрак мы ели прекрасную рыбу.
116


Примерно в 11 часов начали раскопки Громатухи. Были найдены каменные орудия и керамика, датированные VIII тыс. до н. э.
В 3 часа обед: мясной суп, салат из капусты, хлеб. В 4 часа прощаемся с председателем райсовета и фотографируемся. С наступлением сумерек резко увеличилось количество мошек. Прошлой ночью уровень воды повысился на 40 сантиметров, теперь же вода падает. В 4 часа 10 минут отправляемся опять в Благовещенск. Где-то около 7 часов проходим под мостом, по которому тянется Транссибирская магистраль. В этом месте Зея отклоняется на запад.
В 7 часов 20 минут мы пристали к очень красивому песчаному берегу, у местечка, которое называется Сретенка. Здесь нам предстоит ночевать. Противоположный берег, сложенный аллювиальными почвами, гористый. Там растут сосны. Нигде не видно следов пребывания человека.
18 	июля. Понедельник. Сретенка. Ясно. В 7 часов подъем. Неподалеку от берега находится великолепный сосново-березовый лес. Комаров и мошек здесь сравнительно немного. По рассказам капитана катера, в праздничные дни на этом берегу собирается много людей. В подтверждение этих слов мы увидели следы костра, разбитую бутылку. Но ни пустых банок, ни полиэтиленовых мешков не было. Я вспомнил японское побережье. Считается, что у нас в Японии очень бережно относятся к природе, но в местах, где бывает много людей, частенько остается всякий мусор. И сейчас мои симпатии были на стороне русских.
Вода начала прибывать. Маленькие песчинки всплывали и кружились, словно пена. Соприкоснувшись с бортом катера, они медленно погружались на дно реки. Мы сложили раскладушки и противокомарники. Наше путешествие на катере подошло к концу. В час дня мы прибыли в Благовещенск. Нас поселили в гостинице «Зея», которая находится недалеко от пристани. В 2 часа 15 минут собираемся в вестибюле. Нас ведут в музей динозавров. Их много сохранилось на древней террасе Амура. Считается, что динозавры обитали здесь 65 млн лет до н. э. Длина самого большого ископаемого составила 13 метров. Динозавры встречаются большие, средние и маленькие, но здесь средних не было, только большие и маленькие. Выходит, что в этом месте обита¬
117


ли старики да дети. В музее мы видели также доисторических черепах и крокодилов. Следует сказать, что сохранились они не очень хорошо.
Как рассказал нам директор Амурского комплексного научно-исследовательского института член-корреспондент АН СССР В. Г. Моисеенко, музей динозавров пока только строится. Сам институт включает четыре отдела: экономики, геологии, физики, астрономии и математики. В них работают 340 научных сотрудников. Мы посетили лабораторию горного дела.
Ужинали в отеле «Зея». На этот раз нас угощал Моисеенко. Во время ужина мне пришлось рассказать, как после войны я оказался в Советском Союзе, как несколько месяцев работал в расположенном неподалеку от Благовещенска Райчихинске, который был центром по открытой разработке угля. Моисеенко пообещал в мой следующий приезд свозить меня туда.
Я очень хотел увидеть памятник Ф. Н. Мухину, одному из руководителей борьбы за Советскую власть на Дальнем Востоке, расстрелянному белыми в 1919 году. Об этом человеке я узнал из записок Исимицу Макиё и проникся к нему большим уважением.
В декабре 1917 года Исимицу Макиё от командования войск японской армии получил приказ наладить разведывательную работу в Приамурье. С этой целью 15 января 1918 года он приехал в Благовещенск, который с началом русской революции был погружен в хаос. «В Сибири,— писал Исимицу,— зимой темнеет рано, и жизнь человека проходит тоже быстро. Прошло 20 лет с тех пор, когда я впервые оказался в Благовещенске. На этот раз я прибыл сюда не в мундире военного. 20 лет — невосполнимое время в жизни человека... Двери в городе заперты наглухо, лишь дым из труб домов тихо плывет по небу. Конечно, за 20 лет изменений немного, некоторые переулки и даже крыши домов казались мне очень знакомыми. Единственное, что сильно изменилось, так это я сам. Из молодого человека я стал пожилым».
В Благовещенске Исимицу решил остановиться в отеле Кондрашова. Здесь в вестибюле его встретил старый администратор в черном костюме и провел в номер, который никак не освещался. В сумерках Исимицу скинул шубу, поставил вещи и сел на диван. Тут он заметил около двери большую черную тень стоящего мужчи¬
118


ны0 Это был Мухин. Так они впервые встретились — японский разведчик и русский революционер. «Вдруг вошел мужчина, держа в одной руке мешок с инструментами,— вспоминал Исимицу. “Неисправности в номере есть?“— спросил он. Я подумал, что это электрик. Администратор закивал головой и отошел в сторону. В темноте я заметил, как электрик посмотрел на меня и обошел комнату. Взяв в углу стул, он примерился, встал на него и начал крутить лампочку, которая неожиданно загорелась. Проверив еще два-три раза исправность лампочки, он слез со стула и опять посмотрел на меня. На лице электрика была улыбка. “Полковник, вы что, на разведку к нам приехали?“ Меня как током ударило. Как я ни вглядывался в лицо этого человека, вспомнить мне его не удалось. Администратору слова электрика показались странными, и он остался в комнате. Электрик опять обратился ко мне: “Я думаю, полковник, Вы меня не знаете. Я, кстати, тоже сегодня вечером вижу Вас впервые“. Затем он продолжил: “Русский народ сейчас многое переживает, мы пытаемся разрушить все, что было создано царизмом. Наверное, в будущем нам придется нелегко, но у нас есть мечта. Я думаю, Вы, полковник, хорошо знаете, как мы жили при царе, и понимаете, чего хочет от нас народ. Мне кажется, что Вы, полковник, будете на нашей стороне“. Электрик улыбнулся, не ожидая от меня ответа. Не торопясь, он собрал свои инструменты, сложил их в мешок и вышел из комнаты».
Конечно же, Мухин знал, кто такой Исимицу. Трудно сказать, почему он надеялся на содействие Исимицу — в то время отставного полковника сухопутных войск. Можно лишь представить, насколько непоколебимой была вера Мухина в революцию.
Исимицу и Мухин встречались несколько раз и всегда хорошо понимали друг друга. Одна из встреч произошла летом 1919 года. Это была горячая для Мухина пора, дела в Совете не отпускали ни днем, ни ночью. В это время все выше поднимала голову контрреволюция. Утром 1 июня Исимицу вновь приехал в Благовещенск и встретился с Мухиным. В своих записках Исимицу пишет: «Сойдя с катера, я сразу нанял извозчика и поехал прямо в городской Совет. Город был безлюден, прохожих было совсем мало. Иногда встречались рабочие в гоязных рубашках. Их вид никак


не соответствовал тем прекрасным зданиям, которые украшали город.
В пункте, где по карточкам давали продукты, стояла длинная очередь безразличных, вялых граждан. У входа в Совет стоял мужчина, по виду охранник. Услышав, что я хотел бы встретиться с Мухиным, он даже не спросил никакого удостоверения и направил меня на второй этаж. Указав на лестницу, он сказал: “Пожалуйста, проходите!“ Я быстро поднялся по лестнице и постучал в знакомую дверь. Когда я вошел, Мухин разговаривал в тремя мужчинами. Увидев меня, он поднялся, протянул руку и воскликнул: “О, полковник!“ Я тоже подошел к нему и подал руку. Мы поздоровались. “Мухин, Вы здоровы? У Вас все хорошо?“ Он проводил мужчин и мы сели. “Полковник, как Вы жили это время? Ведь три месяца прошло после нашей последней встречи. Конечно, с тех пор в городе многое изменилось. Мы захватили политическую власть, но у нас чрезвычайно много трудностей“,— говорил он. Я выразил глубокую благодарность Мухину за его доброе отношение к проживавшим в Благовещенске японцам: благодаря усилиям Мухина они смогли вернуться в город и заниматься привычными для себя делами. Мухин упорно избегал вопросов о японских добровольцах и инциденте, который произошел в марте. Мы договорились о том, что он будет заботиться о японцах, проживающих в Благовещенске.
— Господин Мухин, я хотел бы задать вам необычный вопрос: рабочие и солдаты, которым теперь принадлежит власть, действительно изучили марксизм-ленинизм и действуют согласно ему?
— Нет, нет. Знакомы, наверное, всего два-три кадровых работника. Дело в том, что в России половина населения неграмотна. В этом нет ничего удивительного. Но этот народ испытал на себе тяжелейший гнет капиталистов и других привилегированных классов и на деле осознал справедливость марксизма-ленинизма. Конечно, революции сопутствует жестокость, но переустраивая все, мы думаем больше не о наших современниках, а о будущем поколении. Возможно, что очень нескоро, но Россия станет великой цивилизованной страной — в это я верю.
— Я с вами абсолютно согласен, господин Мухин. Придет время и Вам за Ваши усилия воздастся. Ваши
120


труды не пропадут даром. По последним данным во многих местах сейчас поднимаются контрреволюционные мятежи. Что Вы думаете об этом?
— Я не беспокоюсь. Ведь дело в том, что Сибирь — колония России, поэтому если контрреволюция здесь и победит на какое-то время, то власть рано или поздно снова перейдет в наши руки. Если даже я буду убит, а Краснощеков3 арестован, все равно революция победит.
Мне показалось, что, говоря об этом, Мухин уже не испытывал той уверенности, которая была для него характерна до мартовских событий. На нем был грязный костюм и старые сапоги. Волосы сильно отросли и были спутаны, глаза потеряли блеск. Выглядел Мухин очень усталым.
— Господин Мухин, ведь Вы являетесь председателем Амурского областного исполнительного комитета, Вы — высшее лицо в Амурском крае. Как Вы смотрите на то, чтобы заняться своей одеждой. У Вас ужасный вид.
— Да, да, да,— Мухин засмеялся. — Недавно мне об этом уже говорил Краснощеков. Он в этом отношении сильно отличается от меня: тщательно следит за своей внешностью. Беда в том, что у меня совершенно нет времени. 12 марта я, услышав выстрелы, вошел в эту комнату и с тех пор ни разу не был дома и не ходил в баню. Вы знаете, полковник, эти сапоги я не снимал уже 80 дней. В час или два ночи я прямо в одежде ложусь здесь на диван и сплю. Ничего не поделаешь, ведь идет революция.— Говоря это, Мухин стал с улыбкой приглаживать свои волосы и грязный измятый костюм».
Я думаю, что ваша революция победила во многом благодаря участию в ней таких людей, как Мухин. Но таким ли они хотели видеть советское общество, каким оно выглядит сейчас? Однако это уже другая тема. Иси- мицу о Мухине писал: «Были ли такие, как Мухин, люди среди меньшевиков или эсеров? Найдутся ли в Японии такие, как он, которые полностью забыли себя и всю жизнь посвятили служению государству, народу, борьбе за мир? Может где-нибудь есть хотя бы несколько таких людей!?» Исимицу заметил, что если бы Мухин стал президентом Сибирской республики, то он бросил бы свою службу и стал бы помощником президента.
Во время последней встречи Исимицу получил в подарок от Мухина посох, который достался ему от Крас- нощекова.
121


Я часто думал о том, на чем же была основана дружба между Исимицу и Мухиным? Ведь они исповедовали совершенно разные политические взгляды, родились и выросли ь совершенно разных условиях. Наверное, источником их дружбы была любовь человека к человеку. Очевидно, отношения были основаны на безграничном доверии, которое так необходимо всем людям.
Памятник Ф. Н. Мухину в Благовещенске запечатлел революционера в рубашке и кепке. Он стоит на постаменте из красного гранита.
На набережной гуляли моряки, юноши и девушки. Нам показалось, что на противоположном берегу в городе Хэйхэ, как и в Благовещенске, идет строительство. Удивительно, как близко здесь расположены эти города двух государств — России и Китая. Мне пришла мысль: нужно, чтобы эти два государства всегда жили в дружбе, и тогда скорее настанет день, когда будет можно свободно ездить из одного города в другой. Недавно мне рассказывали, как осуществляются приграничные связи между Благовещенском и Хэйхэ. Видимо, скоро они станут оживленнее.
В половине двенадцатого по местному времени мы выехали из отеля «Зея» и час спустя уже летели на ТУ- 154 в Новосибирск.
19 	июля. Вторник. Новосибирск. Ясно. В 5 утра прибыли в аэропорт. Нас встречали старые знакомые — Андрей Сагалаев и Сергей Комиссаров. Все отправились в Академгородок. Немного отдохнув в гостинице, уже в час дня мы вернулись в аэропорт для того, чтобы отправиться на вертолете на Алтай. Кроме Деревянко и его группы с нами летели американские археологи Роджер Пауэр и Джин Эйгна и шесть японцев во главе с Танака Наото — директором фирмы «Тереби Юнион», которые собирались снимать раскопки на Алтае. Среди моих соотечественников были молодые девушки. Их присутствие создавало особую атмосферу.
Вертолет заправился в Горно-Алтайске и полетел к реке Кучерла — притоку Катуни. Вид сверху был прекрасным. Вертолет летел вдоль Катуни, и мы видели самую высокую гору Советского Алтая — Белуху. Это большая квадратная гора по очертаниям напоминает крепость. Местные жители называют Белуху хозяином алтайских гор. До этого путешествия я бывал на Алтае четыре раза, но Белуху видеть мне еще не приходилось.
122


Знаменитый русский художник и поэт Николай Рерих, биографию которого я издал в Японии, так описал Белуху, которую он впервые увидел в 1926 году: «Приветлива Катунь. Звонки синие горы. Бела Белуха. Ярки цветы и успокоительны зеленые травы и кедры. Кто сказал, что жесток и неприступен Алтай? Чье сердце убоялось суровой мощи и красоты?»
Семнадцатого августа смотрели Белуху. Было так чисто и звонко. Прямо Звенигород. А за Белухой окажется милый сердцу хребет Куньлуня, а за ним — «Гора божественной владычицы» и «Пять сокровищниц снегов» и сама «Владычица белых снегов».
Примерно в 7 часов вертолет приземлился на широком лугу между горами на берегу Кучерлы, где нас встретил руководивший раскопками член-корреспондент Российской Академии наук В. И. Молодин.
20 	июля. Среда. Берег Кучерлы. Ясно. Подъем в 7 утра. Трава покрыта ночной росой. Вокруг прекрасный луг, на котором стоят наши палатки. Моя палатка стояла в метре от холодного ручья, стекавшего с ледника. В широком ущелье росли березы, лиственницы, кедры.
Молодин и его коллеги изучали петроглифы, выбитые на поверхности скал на правом берегу реки, а также находящийся у подножия культурный слой. Петроглифы были очень старые, они отражали события жизни и обряды местного населения. Культурный слой у подножия расписанных скал, не характерный для жилищ и могильников, составляют остатки культовых празднеств и обрядов.
Скальные поверхности площадью в 30x30 метров слегка зеленоватого цвета. На них прослеживаются петроглифы, начиная с афанасьевского периода и кончая тюркской эпохой. В культурном слое найдено много богатых вещей скифского периода. Обнаружена здесь керамика скифской культуры. Она, по мнению Молодина, отличается от пазырыкской керамики.
Некоторые петроглифы запечатлели сцены, которые чем-то напоминают цирковые представления. Изображенные персонажи то садятся на лошадей, то, как лихие наездники, стоят на них. На рисунках изображались шаманы с бубнами. Однако большая часть петроглифов воспевает оленей, коз и других животных.
В раскопках принимали участие студенты исторического факультета Новосибирского пединститута: они
123


проходили здесь практику. Их лагерь стоял неподалеку от нашего. Вблизи находился источник, все деревья вокруг которого были украшены маленькими разноцветными ленточками. Так когда-то алтайцы выражали свое поклонение перед силами природы. Вероятно, отголоски древних верований сохранились у местных жителей и сегодня.
Вечером нас угощали пловом. Дежурил по кухне научный сотрудник Петр Лабецкий, приехавший сюда вместе с женой и детьми. Лабецкий наделен большим талантом готовить из ограниченного набора продуктов очень вкусную еду. Кроме того, он — глубокий почитатель Николая Рериха. В перерывах он читал в журнале «Москва» (1988, № 4) статью В. Сидорова «Мост над потоком». В ней было много интересного не только о Николае Рерихе, но и о его жене Елене, а также о известной основательнице теософии Е. П. Блавацкой.
Помогала Лабецкому готовить художница Лена Шумакова. Она сказала, что завтра у нее день рождения. Журналисты из телекомпании, рассчитывая, что по этому поводу будет вечеринка, достали припасенную бутылку виски. Лена взяла ее и куда-то убрала. На следующее утро, когда я спросил девушку для кого она оставила эту бутылку, она ответила: «Я хочу сохранить ее как сувенир». «О, это хорошо. Прибереги ее для будущего жениха»,— посоветовал я. Лене было 25 лет. Сейчас в России очень мало 25-летних незамужних девушек. Почти все выходят замуж в 22—23 года.
Наступил вечер. Со снежных гор подул холодный ветер. Наверное, утром будет всего 5° тепла. В половине одиннадцатого мы легли спать.
21 	июня. Четверг. Берег Кучерлы. Сначала было ясно, потом пошел дождь. Подъем в 7 часов. На завтрак был суп из баранины, купленной у алтайцев из деревни Тюнгур. После отправились пешком к дороге, по которой ездят машины. Там нас ждал газик. На нем поехали к месту слияния Катуни с Актемом осматривать тюркские могилы. Там сохранилось много каменных баб.
В одну сторону дорога занимала примерно три часа. На склонах гор, покрытых лугами, было много цветов. Повсюду виднелись тюркские курганы и каменные бабы, обращенные лицом к востоку. Изваяния были самые разнообразные: у одних были подчеркнуты глаза, рот,
124


нос, борода, усы, у других — пояс и сабля, у треть- ях — сосуд в правой руке. Всего здесь стояло 20 каменных баб.
Вокруг летало много мошек. На склоне увидели двух мотоциклистов, очевидно, пастухов, они используют мотоциклы вместо лошадей. Спустившись к берегу Кату- ни, мы пообедали. Отсюда было хорошо видно место слияния Кату ни и Актема.
В половине третьего мы отправились назад. В лагерь вернулись в 7 часов. Больше всего досталось телевизионщикам, которые тащили на себе аппаратуру. Семь километров мы шли вместе с репортером Исии Мариоко и пели японские песни. На ужин были мясной суп и блины. Вечером пошел дождь. В 12 часов легли спать.
22 июля. Пятница. Берег Кучерлы. С утра идет дождь. Сегодня за нами должен прилететь вертолет, но если погода не наладится, то отлет придется отложить. Днем стало проясняться. На всякий случай мы приготовились к отъезду: недалеко от палаток сложили чемоданы, спальные мешки и закрыли их тентом.
На обед ели гречневую кашу с тушенкой. Целый день ждали вертолета, но он не прилетел. Особенно переживали наши телевизионщики, потому что у них из- за этого срывались все планы. Я сидел и читал книгу «Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири», написанную Сагалаевым и его четырьмя коллегами.
На ужин ели рис со свиной китайской тушенкой, огурцы и копченую оленину. Приготовленные к отъезду спальные мешки пришлось вытащить, и мы рано легли спать.
23 июля. Суббота. Берег Кучерлы. Хотя вдали видно голубое небо, погода неустойчивая. Подъем в 7 часов. Вода в реке прибыла. Наши палатки — моя, Като Сим- пея, Тачибаны и Хата, стоявшие возле самой реки, оказались как бы на острове. Вокруг была вода. В том месте, где мы обычно обедаем, временно пришлось поставить палатки.
Утром Лабецкий и Лена, как обычно, приготовили нам пищу. Мы заметили группу альпинистов, шедших по горам с тяжелыми рюкзаками за спиной. Днем я попросил Хата меня подстричь. На обед был суп из баранины с картошкой. Очень вкусно. Я продолжаю читать книгу о верованиях тюрков. Ее авторам не более 40 лет. Они написали очень интересную книгу. На ужин мы
125


ели гречневую кашу со свиной тушенкой, а также баранину и хлеб. После ужина я, Хато и Кадзивара решили прогуляться. Мы пошли примерно километр вверх по течению реки. Вертолет сегодня опять не прилетел. В 10 часов ложимся спать.
24 июля. Воскресенье. Берег Кучерлы. Пасмурно, идет мелкий дождь. Утром было холодно. Ива перед палаткой так сильно качалась, что стало страшно, не повалится ли она. Утром, посмотрев в сторону гор, мы увидели, что их вершины стали белыми от выпавшего снега. Высота здешних гор — около 3 тысяч метров над уровнем моря, они не такие высокие, как Белуха. Для такой погоды очень удобно иметь резиновые сапоги. Я знал это по опыту и привез их с собой, что мне очень помогло. Мои товарищи были в ботинках, которые не просыхали, и кожа от этого на ногах даже начала шелушиться.
В 7 часов наконец прилетел вертолет и забрал всех нас. Мы перелетели в долину. Вертолет вернулся в ущелье за нашими вещами. Теперь наш путь лежал в Денисову пещеру, расположенную в западной части Алтайских гор, на берегу Черного Ануя.
В 8 часов 10 минут мы приземлились в Онгудае. Там вертолет заправился и мы полетели к пещере.
Като Симпей и я уже третий раз здесь. На сей раз наш палаточный городок расположился в черемуховом лесу. Во всех делах нам помогал научный сотрудник Александр Соловьев. Мы прошли по навесному мосту на ту сторону реки, где возводился домик для лаборатории. Строительство уже заканчивалось. Говорят, что скоро сюда будет подведено электричество, а пока здесь пользуются самодельной станцией.
Из Красноярска приехал Николай Дроздов, а также мой старый знакомый археолог Сергей Маркин и другие. По случаю нашего приезда состоялся праздничный ужин. Ели соленую горбушу, икру, сыр, шашлык из баранины. В 12 часов пошли спать.
25 июля. Понедельник. Денисова пещера. Пасмурно. Встаем в 8 часов утра. Репортеры из фирмы «Тереби Юнион» вместе с Деревянко и Като Симпеем фотографируют пещеру. Они собирают материалы, касающиеся связи японцев с Алтаем. Вышедшая в издательстве «Иванани Сютен» книга Като Симпея имеет отношение к данному вопросу.
126


Соловьев рассказал мне о пазырыкской культуре. По его мнению, ее носители — местное население, но куда уходят корни этой культуры — неизвестно. В Горном Алтае представлены в основном памятники афанасьевской культуры, стоянка андроновской культуры найдена всего одна. Генезис и эволюция пазырыкской культуры пока неясны. Тюрки, конечно, были продолжателями лишь одной ветви. Возможно, долгое время они жили вместе с представителями индо-иранцев.
26 	июля. Вторник. Денисова пещера. Ясно. Встаем в половине восьмого. На завтрак — рис, картошка и морковь, суп с фрикадельками, а также хлеб, соленая горбуша и сыр. Были поданы и огурцы. В 10 часов прилетел вертолет. Репортеры, не дождавшись его, уехали вчера вечером. Мы решили воспользоваться вертолетом, чтобы посмотреть пещеру Страшная, которая находится на берегу Тигерека. Об этой пещере еще в конце XVIII века писал известный путешественник Петр Пал- лас. В 1969 году под руководством Окладникова здесь начались раскопки. Археологи нашли каменные орудия, останки мамонтов, носорогов, бизонов, относящиеся к периоду ашель и мустье, а также около 60 костей древних животных. Возраст памятника — примерно 45 тысяч лет.
Перед входом в пещеру росли ивы, березы и другие деревья. Говорят, что здесь примерно 300 лет назад русскими казаками была построена крепость.
В 2 часа дня мы возвращаемся к Денисовой пещере. С 1982 года перед пещерой на участке примерно 4x4 метра были начаты раскопки. Всего в пещере было определено 22 культурных слоя. По мнению Деревянко, возраст самого раннего культурного слоя здесь 60 тысяч лет. Находки из Денисовой пещеры считаются эталонными для Северной Евразии. Предполагается, что основываясь на них, в будущем удастся прояснить многие вопросы.
Примерно в половине девятого вечера начался своеобразный банкет. Он был устроен на склоне горы, между лагерем и деревней Черный Ануй. Мы ели сваренную в большом котле баранину. Говорят, это пища кочевников с древних времен. Нас угощали также кровяной колбасой. Мы пели песни, для нас пели алтайские песни. После 12 часов возвращаемся в палатки.
127


27 июля. Среда. Денисова пещера. С утра было ясно, но к концу завтрака стало постепенно хмуриться и пошел дождь. Мы позавтракали яичницей с бараниной и пили айран, по-алтайски четен. Сегодня участники экспедиции разделились на две группы: одна будет заниматься каменными орудиями, другая — курганами. Хата и я присоединились к «курганщикам». Нас отправили работать на курган, расположенный перед Пещеркиным логом. Памятник относится к афанасьевскому периоду. К тому времени были завершены раскопки двух курганов. Один из них был сооружен в эпоху гуннов. Здесь была могильная яма глубиной 2 метра, в ней на боку, поджав под себя ноги, лежала женщина примерно 60 лет. Во втором кургане, в катакомбе, была погребена женщина примерно 35—40 лет, с бронзовыми серьгами. Здесь же найдены кости барана и кувшин. Первая погребенная женщина была европеоидного типа, а вторая — монголоидного. Как считает Молодин, европеоиды, найденные в катакомбах,— пришельцы с запада, а монголоиды — местные жители.
Обедаем на берегу Каракола. На этот раз едим принесенную с собой бараниу, сыр и хлеб. В ведре вскипятили чай. Было очень жарко. В половине шестого внезапно начался дождь. Пришлось прекратить работу. Дождь не утихал и после десяти часов мы отправились спать. Ночью была гроза, сверкали молнии. Я не мог заснуть из-за капель дождя, падающих на палатку. Тонкие струи воды затекли даже в палатку.
28 июля. Четверг. Денисова пещера. Хотя и пасмурно, но тучи, подгоняемые ветром, бегут очень быстро и, иногда разрываясь, открывают часть неба. Завтракали маслом, сыром, молоком, гречневой кашей, хлебом, чаем и кофе. Като Симпей и другие заняты осмотром находок, я читаю интересную книгу. В обед подали огурцы, салат из дыни, борщ и хлеб. На ужин — отварной рис, политый сверху бараньим соусом с морковью и свеклой, а также салат из огурцов. Лабецкий и Лена очень добросовестно относятся к обязанностям полевых поваров. В 11 часов ложимся спать.
29 июля. Пятница. Денисова пещера. Ясно. Встаем в 7 часов утра. Слева из-за вершин гор поднимается солнце. Слышны голоса птиц. На завтрак — картофель. Продолжая раскопки кургана, мы обнаружили бронзовые удила, аналогичные майэмирским, найденным
128


М. П. Грязновым. В ходе раскопок обнаружили человеческие и лошадиные кости, на дне могилы — кости черепа ребенка. Очевидно, этот курган был разграблен, поскольку, кроме бронзовых удил, в нем ничего примечательного не найдено.
Кончили работать после 9 часов. В 10 часов ужинаем гречневой кашей, кровяной колбасой и бараниной. После ужина в деревянном домике лаборатории показывали слайды пещеры имени Окладникова и каменных орудий Тюмечина.
30 июля. Суббота. Денисова пещера. Ясно. Все мои соотечественники, кроме профессора Като Симпея и меня, едут в Усть-Кан, Карагы и Тимтим. Я весь день читал. В 2 часа дня пообедали картофельным супом. Мне немного нездоровится. Като Симпей дал мне лекарство. Во второй половине дня я немного поспал. Примерно в половине восьмого вернулись все, кто ездил в Усть-Кан. Ужинаем все вместе. Нам подали суп из баранины с картошкой, хлеб и соленую горбушу, а также немного зелени. Вскоре пошел сильный дождь. Гремел гром. В половине одиннадцатого мы пошли спать.
31 июля. Воскресенье. Денисова пещера. Ясно. Встаем в половине восьмого. Сегодня последний день нашего пребывания на стоянке. Утром едим фрикадельки из баранины, KapToniKv с супом, хлеб. Като Симпей и другие поехали осматривать Ануйскую стоянку. Я остаюсь, читаю хорошую книгу. После обеда Деревянко, Молодин, Като Симпей и я обсудили наши планы на будущее. На 1991 год мы намечаем раскопки больших курганов па- зырыкского типа, на 1992 год организовать в Японии выставку «Древние цивилизации Сибири».
Черемуха около палатки из зеленой становится сиреневой. Вечером едим картошку с бараниной.
1 августа. Понедельник. Денисова пещера. Ясно. 9 часов утра. Завтрак. Едим сваренную на пару гречневую кашу с фасолью и бараниной. В половине двенадцатого на машине отправляемся вниз по течению Ануя и через полтора часа прибываем в село Солонешное. Американцы поехали вместе с нами. После обеда вылетели на вертолете в Барнаул. И в тот же день на машине добрались до Новосибирска. Остановились в гостинице «Золотая долина»
2 августа. Вторник. Новосибирск. Пасмурно. Прошлой ночью здесь был сильный дождь и гремел гром.
129


Встаем в половине восьмого и завтракаем в буфете. Потом все пошли в институт, где нас ждал специально приехавший на встречу с нами Владимир Кубарев — исследователь пазырыкской культуры. Я фотографировал предметы, найденные им на кургане Уландрык, слушал его объяснения. То, что показал Кубарев, было очень интересно. Особое внимание привлек обнаруженный в Бар-Бургазы меч длиной 87 сантиметров, относящийся к VIII веку. Затем нас пригласил к себе домой А. П. Деревянко.
В Новосибирском аэропорту купил второй том сочинений Г. Н. Потанина. У меня собран большой материал о Потанине, и вполне возможно, что через несколько лет я напишу его биографию.
Мы вылетели из Новосибирска в Хабаровск, где нас встретил В. П. Копытько из педагогического института. Из аэропорта мы поехали в интуристовскую гостиницу, но там мест не оказалось и нам пришлось до ночи томиться в ожидании свободного номера. После 10 ночи нас поселили в номера «люкс».
4 августа. Четверг. Хабаровск. Ясно. Очень жарко. Как утверждают местные жители, в этом году в Хабаровске засуха, но утром довольно-таки прохладно. Посетили книжные магазины, гуляем по набережной, заглянули в «Березку». Таким образом прошел целый день.
5 августа. Пятница. Два часа японского времени. Прибываем в порт.


Послесловие
В этой книге я стремился показать, насколько тесны связи между Японией и Сибирью. История отношений наших народов вместила многое, были в ней и драматические моменты, но было бы неправильным сосредоточивать внимание только на темных сторонах в этих контактах.
Связи между Японией и Сибирью прослеживаются еще в далеком каменном веке. Об этом писали А. П. Окладников, А. П. Деревянко, Сэридзава Чосуке, Като Симпей и многие другие археологи. О контактах между народами Японии и Сибири позволяют говорить и этнографические наблюдения. Например, айны, проживающие на Хоккайдо, и народности, расселившиеся в нижнем течении Амура, имеют один общий обычай устраивать праздник медведя. Японцы и коренные жители Сибири принадлежат к монголоидной расе. Согласно данным языкознания, японский, как и языки народов Сибири, принадлежат к алтайской языковой семье. Кроме того, по моему убеждению, из всех европейцев русские наиболее близки к азиатским народам по образу мыслей и чувств. Наверное, это неслучайно: ведь по распространенному мнению, Япония — самая европейская из всех стран Азии, а Россия — самая азиатская в Европе. Вероятно, тем самым в наших народах заложена готовность к понимаю друг друга.
«Культурная общность Японского моря» — эта формула отражает идею общности народов, населяющих российское Приморье, Корейский полуостров, Японские острова. В соответствии с этой идеей Японское море можно рассматривать как внутреннее море, например, огромный бассейн для разведения различных пород рыб. Может быть, имеет смысл создать курортную зону в Сибири и принимать там летом спасающихся от жары японских туристов, зимой же в теплой Японии смогут гостить туристы из России. Думаю, что у наших стран много возможностей для со¬
131


трудничества, более того, в этом — наше будущее. И я буду рад, если моя книга поможет стать нашим народам еще ближе.
В заключение я хотел бы выразить свою признательность академику А. Деревянко, другим сибирским ученым, а также О. Фроловой, А. Хрулеву, Э. Ртвеладзе, Б. Раскину, Г. Прозоровой, Б. Афонину и многим другим за помощь и поддержку в издании данной книги.


Примечания
Глава первая
1 Мэйдзи — незавершенная буржуазная революция 1867— 1868 годов в Японии.
2 Токугава — династия феодальных правителей (сёгунов) в феодальной Японии в 1603—*1867 г. Была свергнута в результате революции 1867—1868 годов.
3 Мэйдзи — эра, официальное название периода правления японского императора Муцухито (с 1868 до июля 1912 года).
4 Оота Какумин. Россия-моногатари (Рассказы о России).— Токио, 1925; Он же. О Ленинград ненбуцу никки (Ежедневные молитвы в Ленинграде).— Киото, 1935.
5 Вслед за японцами во Владивостоке высадились английские морские пехотинцы. В советской литературе высадка десанта (500 японцев и 50 англичан) считается началом открытой интервенции на Дальнем Востоке.
6 Исимицу Макиё. Тарэ-но тамэ-ни (Для кого).— Токио, 1968.
7 Частное учреждение по пропаганде японской культуры.
8 Организация, созданная в Японии с целью расширения японского влияния на континенте.
9 Кокуси Учида Рёхеи (Биография патриота Учида Рёхэи).— Токио, 1967.
10 	Эномото Буё [Такеаки]. Сибэриа никки (Записки о Сибири).— Далянь, 1939.
п Оота Азан. Фукусима сегун исэки (О деятельности генерала Фукусима).— Токио, 1941.
Ï2 Ясиро Рокуро — военно-морской атташе в России, капитан первого ранга, впоследствии адмирал.
13 Монах Симидзу в то время занимался организацией в Хабаровске отделения буддийской секты Хонгандзи (Западной) с целью распространения ее влияния на всех японцев, осевших в Сибири..
14 Далее Косандзи ведет счет дням по японскому календарю.
15 Речь идет об уроженце Нагасаки Араки Хитихэй, убитом на Арсенальском бульваре в 1890 г. Получив ножевое ранение в живот, он был доставлен в Кузнецовскую больницу, где через день скончался. Его паспорт был отослан в японское консульство в Петербурге.
15 Город Эдо (нынешний Токио) — место пребывания правительства Токугава.
17 Бакуфу — правительство Токугава.
18 Никитин был начальником штаба Иркутского военного округа.
19 Автор имеет в виду курсантов военных училищ. Их насчитывалось в городе всего 264 человека.
20 Иркутский гарнизон включал штаб Иркутского военного округа, его офицерский резерв, три школы прапорщиков, юнкерское училище1, три казачьих сотни, четыре запасных пехотных полка и запасной артиллерийский дивизион.
Глава вторая
1 Гаолян — зерновая крупа, мука.
2 Приведено стихотворение Н. К. Рериха «Не убить?».
3 В этой части главы приведены воспоминания Аки Мотоо, которые были опубликованы в книге: Хэйва-о цукуру хитотати (Люди, строившие мир).— Токио, [б.г.].— С. 118—133.
133


Глава третья
1 Официальное название— токийский православный собор Нико- лай-до. Начало его строительства относится к 1884 году, окончание — к 1894 году. Архитектором храма был русский подданный Шурупов. Руководил же строительством англичанин Контер. Высота купола — 35 метров, толщина стен больше метра, общая площадь — более
. 50 квадратных метров. Всего было шесть больших и маленьких колоколов. Во время американских бомбежек собор, вокруг которого все сгорело дотла, остался цел. Основатель собора архиерей Николай (в миру Иоанн Касаткин) прибыл в Японию в 1861 году в качестве настоятеля православной церкви при русском консульстве в г. Хокодате. До самой смерти в 1912 году среди японцев занимался миссионерской деятельностью. К тому моменту в стране насчитывалось уже около 40 тысяч православных японцев, более 100 церквей. В 1970 году преподобный Николай был провозглашен «апостолом японской церкви».
2 Имеется в виду русско-японский договор 1855 года.
3 В описываемое время А. М. Краснощеков был председателем Ни- кольско-Уссурийского обкома партии и Дальневосточного крайисполкома.


Содержание
От автора 3
Глава первая. С Сибирью связавшие жизнь 5
Глава вторая. Гримасы войны (страницы лагерной жизни) 49
Глава третья. Нас сблизила наука 94
Послесловие 131
Примечания 133


Научно-популярное издание
Като Кюдзо
СИБИРЬ В СЕРДЦЕ ЯПОНЦА
Редактор издательства Я. М. Анджиевская Художник В. И. Шумаков Технический редактор С. А Смородинова Корректор В. В. Фабричная
И Б № 42647
Сдано в набор 23.08.91. Подписано в печать 14.02.92.
Формат 84x108 1/32. Бумага типографская № 2. Гарнитура тайме. Офсетная печать. Уел. печ. л. 7,1. Уел. кр.-отт. 7,3. Уч.-изд. л. 7,6. Тираж 800 экз. Заказ 959. С068.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Наука», Сибирское отделение. 6300у9 Новосибирск, ул. Советская, 18.
4-я типография издательства «Наука». 630077 Новосибирск, ул. Станиславского, 25.