Неизвестный XX век
Ls
zJ

~
Ш%%Г!£ЯГ)S

Институт русской литературы

(Пушкинский Дом)

Российской Академии наук
Н. Д. Городецкая
ОСТРОВ
ОДИНОЧЕСТВА
Роман,
рассказы,
очерки,
письма
2013
Санкт-Петербург
_г
~ZJ

УДК 821.161.1-311.4-312.6
ББК 83.3Р7
Г70
Издание выпущено при поддержке

Комитета по пегати и взаимодействию со средствами

массовой информации Санкт-Петербурга
Издание Санкт-Петербургского отделения Общероссийской

общественной организации «Союз писателей России»
Г70 Городецкая Н. Д. Остров одиночества: Роман, рассказы,

очерки, письма / Сост., вступ. ст., подгот. текста и коммент.

А. М. Любомудрова. — СПб.: ООО «Издательство “Росток”»,

2013.-845 с.
Книга впервые открывает российскому читателю имя Надежды Дани¬

ловны Городецкой (1901-1985) - талантливой писательницы русского

зарубежья. Оказавшись в эмиграции, она прошла путь от начинающей

беллетристки в Париже до профессора Оксфорда и Ливерпуля.
В книгу вошли ее лучшие рассказы и роман «Несквозная нить». Ху¬

дожественная проза Городецкой отличается тонким пониманием жен¬

ской психологии и легким юмором, подкупает искренностью и ясностью

слога. Цикл очерков «Русская женщина в Париже» знакомит читателя

с парижскими модами 1930-х годов, судьбами русских кинозвезд, ис¬

кусством художников и модельеров, а также с бытом школ, приютов,

«девичьих дружин», студенческих общежитий. Новые штрихи к порт¬

ретам А. Куприна, А. Ремизова, М. Алданова, Б. Зайцева, В. Ходасеви¬

ча, И. Шмелева, Н. Тэффи, М. Цветаевой, И. Бунина содержатся в интер¬

вью, взятых Городецкой у этих классиков. В книгу включены и ее письма

к друзьям — Н. Бердяеву, С. Маковскому, В. Кирпотину. О жизни и твор¬

ческом пути самой писательницы рассказывает биография, составленная

ее коллегой из Великобритании Элизабет Хилл.
Книга рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся

культурой русского зарубежья во Франции и Великобритании.
На фронтисписе:
Надежда Городецкая в Ливерпульском университете

(фотография Wilfred Cole: Sobomost. 1986. Vol. 8. № 2)
ISBN 978-5-94668-136-0
9 785946 681360
© Любомудров А. М., составление, вступи¬

тельная статья, комментарии, 2013

© ООО «Издательство “Росток’’», 2013

A. M. Любомудров

НАДЕЖДА ГОРОДЕЦКАЯ.

ОЧЕРК ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА
Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?..
Ф. Тютгев
сю жизнь мы страдаем от одиночества, от неразделенно-

сти нашего внутреннего опыта. Мы не очень знаем, за¬

чем нам так необходимо — и так страшно — высказать¬

ся. Но все, будь это Тютчев или прачка, поссорившаяся

с мужем, чувствуют эту необходимость, эту невозможность, эту боль».

Такое признание сделала Н. Городецкая в своем исповедальном эссе

«Со дна памяти».
Высказыванием о мире и человеке и стало творчество этой забытой

сегодня писательницы. Ее путь, на котором она действительно остава¬

лась одинокой, с самого рождения и до дня кончины, побуждал к стой¬

кости, терпению, сосредоточенности и тем самым придавал духовную

глубину, особенно заметную в зрелом этапе ее жизни. «Страдание толь¬

ко начинается, а впереди много сурового труда...» — признавалась Горо¬

децкая. Страдание человека, пережившего революцию и Гражданскую

войну, лишенного и родины, и близких, стало главной философской

темой ее книг. Но оно не породило ни ужаса перед роком, ни беспро¬

светного отчаяния, ни проклятий судьбе или большевикам. Автор име¬

ет мужество принять посланные испытания и, выстрадав, преодолеть

их. Вот еще одно характерное суждение: «Не знаю, что замечательнее

в человеке: его способность к страданию или неведомая жизненная си¬
в
♦ ♦ ♦
5

ла, благодаря которой страдание превозмогается. <...> В дни народных

бедствий начинаешь радоваться и благодарить за эту несокрушимую

силу».
Имя Надежды Даниловны Городецкой (1901—1985) оказалось

прочно и надолго забыто историками русской эмиграции. Оно, правда,

мелькало изредка в работах о зарубежье, о ней вскользь упоминали

как о «молодой беллетристке» и участнице Франко-русской студии.

Но ни строчки из ее литературного наследия до сих пор не появлялось

в России.
Между тем это была талантливая и неординарная личность. Горо¬

децкая прожила долгую жизнь, 65 лет провела в эмиграции и прояви¬

ла себя на самых разных поприщах: беллетрист, очеркист, журналист,

историк литературы, историк церкви, педагог, богослов. Разносторон¬

ность дарований сочеталась в ней с необычной для творческого чело¬

века скромностью. О том, что Городецкая стремилась к «кенозису», то

есть христианскому самоумалению, мы знаем из воспоминаний ее по¬

други Элизабет Хилл.
Задача настоящего издания — восстановить из небытия имя Горо¬

децкой, познакомить с ее литературным наследием, ввести в научный,

читательский оборот ее интереснейшие очерки, посвященные русской

эмиграции. И, по возможности, воссоздать ее биографию.
Детские годы
О детских и отроческих годах Надежды можно судить по немного¬

численным сохранившимся в архивах письмам ее родителей. Из них

видно, что девочка росла, не ощущая крепких родственных связей,

была лишена прочного семейного быта. Ни с отцом, ни с матерью, ка¬

жется, у нее не сложилось душевных теплых отношений.
Отец Нади Даниил Михайлович Городецкий — личность, по-свое-

му характерная для эпохи конца XIX — начала XX в. в России. На своем

веку он перепробовал множество профессий. Человек предприимчи¬

вый, инициативный, он брался за разные проекты в областях юриди¬

ческих и гуманитарных, но удача фатально отворачивалась от него.

Вел образ жизни почти кочевой, перебираясь из города в город, не за¬

держиваясь надолго ни на одном месте, ни на одной службе — вот по¬

чему в архивохранилищах так мало «зацепок», чтобы выстроить связ¬

ную цепочку его биографии1. Известно, что в 1880-е годы он служил
1	Из письма Д. Городецкого в Постоянную комиссию для пособия

нуждающимся ученым, литераторам и публицистам от 22 марта 1906 г.:

«Работал я с 1885—1890 в южных газетах (“Одесский вестник”, “Одесский
6
♦ ♦♦

в Ялте адвокатом, вел дела Анны Григорьевны Достоевской по управ¬

лению ее ялтинским владением. Содержал типографию, редактировал

«Ялтинский листок», занимался книготорговлей; наряду с газетными

очерками пробовал писать пьесы. В конце 1,880-х судьба свела его

с Чеховым, книги которого Городецкий брал на комиссию. Чехов ха¬

рактеризовал коммивояжера как «благонадежного и вполне порядоч¬

ного издателя-книгопродавца»2, о литературных же его способностях

отзывался скептически: «Писать не умеет и вообще бездарен, как все

крещеные шмули»3.
В 1889 году после долгой болезни скончалась первая жена Горо¬

децкого, оставив двоих детей — Евгению и Татьяну. Он покинул Ялту,

жил в деревне у сестры, потом в Одессе, наконец, в 1892 году переехал

в Москву, где снимал комнаты, сотрудничал в московских газетах.

В этот период он встретил женщину (ее звали Мария Дмитриевна), ко¬

торая стала его второй женой и родила двух девочек — Олю и Надю,

нашу героиню.
Надежда родилась 28 июля (10 августа по н. ст.) 1901 года в Моск¬

ве. До семи лет вместе с матерью и сестрой она жила в деревне Сели-

жаровской волости Тверской губернии. Жили они в бедности, и Горо¬

децкий метался между Москвой и Петербургом, искал возможность

заработка, чтобы поддержать свою новую семью. Он обивает пороги

редакций, публикует свои воспоминания о Чехове в «Биржевых ведо¬

мостях», «Русской правде», «Огоньке», автобиографию Горького4 (без

его ведома и взятую из частного письма, за что «буревестник револю¬

ции» крепко отчитал публикатора), составляет справки по истории

книжных издательств и сатирических журналов в России для сборника
листок”, “Новороссийский телеграф”). С1890-1894 и 1898—1902 - в мос¬

ковских (“Московская иллюстрированная газета”, “Новости дня”, “Русский

листок”), а с 1902—1903 поместил ряд статей к юбилеям печати и Петер¬

бурга - в петербургских газетах (“Новости”, “Торгово-промышленная га¬

зета”, “Биржевые ведомости” и пр.). С 1894—1897 состоял редактором не¬

официальной части “Новгородских губернских ведомостей”, а в 1903 г.

работал в Комиссии по рабочему вопросу генерала Попова при военном

министерстве. Наконец, в 1904 г. работал в “Русской правде” и отчасти

в “Биржевых ведомостях”» (РО ИРЛИ. Ф. 540. Оп. 2. Ед. хр. 1193. Л. 1).
2	Из письма Н. А. Лейкину, 13 авг. 1889 г. // Чехов А. П. Полн.

собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. М., 1976. Т. 3. С. 236.
3	Из письма Чеховым, 13 июня 1890 г. // Там же. Т. 4. С. 115.
4	Городецкий Д. Два портрета. Горький и Вересаев // Семья. 1899.
5	сент. № 36.
♦ ♦♦
7

Библиологического общества, вынашивает планы открыть типогра¬

фию в Новгороде Великом. Порой он близок к отчаянию:
Расстроен до последней степени. Во избежание какой-нибудь ка-

тастрофы должен принять все зависящие от меня меры к высылке

домой денег. <...> Близким мне существам не отпускают уже про¬

дуктов. Не могу я допустить, чтобы они очутились на улице5.
В 1907 году жену и дочерей он перевез из деревни в Новгород, где

они прожили два года, а затем семья поселилась в Гатчине. Точнее,

жена с детьми: сам Городецкий снимал квартиры в Петербурге, ютился

при издательствах и конторах, адреса его в столичных справочных

книжках менялись каждый год. Свою жизнь он так определяет в од¬

ном из писем: «...вечная погоня за насущным куском не дает работать,

как хотелось бы»6. К тому же в 1911 году он перенес удар, отнялась

рука...
В 1915 году Городецкий некоторое время провел в Лондоне, откуда

присылал корреспонденции для газеты «Русское слово». Однако они

не публиковались и, следовательно, гонорары за них не выписывались.
Последний проект, в котором принял участие Даниил Михайло¬

вич, — составление книги «The Soul of Russia» («Душа России») — ока¬

зался удачным. Целью книги было установление более тесных контак¬

тов между российской и британской общественностью в годы мировой

войны. Писатели, критики, ученые, среди которых В. Я. Брюсов,

К. Д. Бальмонт, 3. Н. ІЪппиус, Ф. К. Солоіуб, Н. И. Кареев, Н. А. Кот-

ляревский, А. Ф. Кони, Н. А. Морозов, А. И. Куприн, П. Н. Милюков,

И. А. Гриневская, И. Н. Потапенко, И. И. Ясинский, В. М. Бехтерев и дру¬

гие, охотно откликнулись на просьбу Городецкого прислать материал.

Сборник, куда вошли около полусотни рассказов, стихотворений, ста¬

тей русских и английских авторов, был опубликован в 1916 году в анг¬

лийском издательстве «Макмиллан». Далее следы Д. М. Городецкого те¬

ряются7. Из автобиографической повести его дочери Надежды «Белые

крылья» можно заключить, что он скончался перед самой революцией.
Таким образом, со своим отцом, находящимся в постоянных разъ¬

ездах, Надя практически не общалась; что касается матери, то отноше¬
5	Письмо к Н. М. Лисовскому от 11.09.1903 (РО ИРЛИ. Ф. 153. Ед.

хр. 402. Л. 14 об.—15).
6	Письмо к Н. М. Лисовскому от 4.08.1903 (Там же. Л. 8 об.).
7	Последнее из обнаруженных нами писем Д. Городецкого датиро¬

вано 11 ноября 1916 г. Он пишет из Петрограда в Москву А. К. Чертковой,

справляясь, дошло ли до нее лекарство, которое он прислал ей из Лондона

(РГАЛИ. Ф. 552. On. 1. Ед. хр. 3245. Л. 1-1 об.).
8
♦ ♦♦

ния с ней не были теплыми. В той же повести «Белые крылья» героиня

вспоминает, что в гатчинском доме было всегда шумно и оттого не¬

уютно: «Мама состояла в драматическом кружке и то сама уезжала на

репетиции, то у, нас толкались какие-то курсистки, офицеры, разцо-

шерстные любители. <...> Я предпочитала уходить в Царский сад...».

Далее приводятся сцены, когда отношения девочки-подростка с мате¬

рью становятся совсем натянутыми — конечно, из-за первых любовных

чувств героини. Наконец, обида прорывается в горьких строках: «Ма¬

ма, казалось, реагировала не на мои поступки, а на те ею самой выду¬

манные побуждения, которые будто бы мною руководили. С детства

моего она решила, что я буду некрасива, хитра и завистлива». И в дру¬

гих ее рассказах можно встретить строки: «далекая и нечуткая мать».
Так ощущение сиротства, душевное одиночество сопровождало На¬

дю с детства. «Юность моя была горькой и томительной», — признает¬

ся она в одном из очерков. Долгое ее жизненное странствие, начавше¬

еся в годы революции, было словно унаследовано от отца, «вечного

странника», мечтавшего увезти свою семью из постылой страны, где

фатально не удавалось наладить нормальную жизнь. «Если бы мои де¬

ла хоть как-нибудь устроились, я переправил бы свою семью за грани¬

цу», — писал он еще в 1906 году8. Из всей семьи лишь Надежда дей¬

ствительно оказалась за рубежом, но совсем не таким образом, каким

это виделось родителям.
Генетически переняв от отца интерес к сфере литературной, от ма¬

тери Надя унаследовала музыкальные, артистические таланты. Непло¬

хо пела, пробовала себя в актерской профессии. Вот почему во многих

ее произведениях часто встречаются строки песен и романсов, и о пе¬

нии своих героинь она говорит особенно увлеченно.
Надежда училась в гатчинской Мариинской женской гимназии,

плату за ее учебу (80 рублей в год) вносила благотворительная орга¬

низация «Постоянная комиссия для пособия нуждающимся ученым,

литераторам и публицистам при Императорской Академии наук», удов¬

летворяя ежегодные ходатайства Марии Дмитриевны, на руках кото¬

рой, напомним, находилась и старшая дочь Ольга. Впервые с просьбой

о помощи в Комиссию Д. Городецкий обратился в 1906-м, все осталь¬

ные ходатайства (с 1911 по 1918 год) составляла уже Мария Городец¬

кая как «жена писателя». Иногда тон ее обращений был близок к па¬

ническому, как в прошении от 8 августа 1915 года:
Оказавшись с детьми в критическом положении, умоляю Посто¬

янную Комиссию помочь мне. Муж три месяца тому назад уехал
8	РО ИРЛИ. Ф. 153. Ед. хр. 402. Л. 39.
♦ ♦♦
9

Ö~
J
Въ Постоянную Иомиссію для оказанія помощи нуждающимся

литераторам*,учэнымъ и публицистам* при Государственной

Академіи Наук*.
Жены литератора

Маріи Димйтріевны Городецкой
*П Р О Ш Е H I Е
Честь имѣю рокорнѣйше просить Постоянную помиссію вне¬

сти. плату *а правоученіе дочери моей Надежды Городецкой за

2-е полугодіе ШШ класса в* Полтавскую Маріинскую Гимна-

вію.С* I января 1918 года плата sa правоученіе повышена до

68 рублей.каковые и прошу покорнѣйше внести в* укаванную

гимнавію,
Польвуюсь случаем*,чтобы принести мою искреннюю благо¬

дарность за плату прошедшаго полугодія.
Полтава.Монастырская ул.,д.К? 13.
ш
15	января 1918 года.
Прошение М. Д. Городецкой об оплате обугения догери Надежды (1918)
в Лондон, откуда должен был корреспондировать в некоторые газе¬

ты, но дело до сих пор не налаживается. Вот уже скоро месяц как

я уже не имею никаких известий. Средства наши совершенно исто¬

щились, а между тем по контракту надо платить 50 рублей за квар¬

тиру, иначе выселят, а нет ни копейки на жизнь. Ради Бога, не отка¬

жите мне в моей просьбе, я не знаю, что мне делать9.
9 РО ИРЛИ. Ф. 540. Оп. 2. Ед. хр. 1193. Л. 20.
10
♦ ♦♦

Летом 1917 года Мария Дмитриевна переехала с дочерьми в Пол¬

таву, перевела Надежду в полтавскую Мариинскую гимназию, где та

через год закончила выпускной седьмой класс с золотой медалью. Эти

годы — не самые спокойные в истории городка.. Шестнадцатилетняя

девушка стала свидетелем того, как в октябре 1917-го власть в Полтаве

получил Совет революции, но в декабре был разгромлен войсками

Центральной Рады; в январе 1918-го вновь ненадолго установлена Со¬

ветская власть, а в марте Полтава захвачена немецко-кайзеровскими

войсками; в ноябре город берут петлюровцы, выбитые большевиками

в январе 1919-го; летом того же года, в июле, в город входят части

Добровольческой армии Деникина, а в декабре — вновь Красная ар¬

мия. Каждый захват власти сопровождался произволом, грабежами,

разрушениями. О том, что испытали Городецкие в эти смутные време¬

на, можно лишь догадываться. С потоком беженцев они отправились

на юг, и здесь каким-то образом Надежда потеряла в толпе мать и сес¬

тру. И без того не очень прочная семейная нить оказалась разорванной

навсегда. В повести «Белые крылья» есть упоминание о том, что мать

скончалась от тифа на Волге, а дочь (alter ego автора) около года ски¬

талась по России, одно время работала актрисой в Ростове-на-Дону.
В ноябре 1920 года на одном из 126 судов, вместе с десятками ты¬

сяч соотечественников, Надежда покинула Крым, оказалась в Констан¬

тинополе (это путешествие запечатлено в исполненных горького юмо¬

ра «Мемуарах эмигрантской бабушки») и затем в Югославии. Надя

впитывает новые ощущения, всматривается во встреченные лица, за¬

поминает характеры. Несколько месяцев провела в Македонии, вхо¬

дившей в те годы в состав Королевства сербов, хорватов и словенцев, —

острая экзотика этой страны отразилась в ряде рассказов. Поступила

в Загребский университет. Здесь, как сообщает она в автобиографиче¬

ской заметке, и было положено начало ее литературной деятельности:

опубликовано «несколько рассказов на хорватском языке».
О личной жизни Городецкой в эти годы не сохранилось докумен¬

тальных свидетельств. Но из нескольких художественных произве¬

дений, где варьируется история русской эмигрантки, попавшей на Бал¬

каны, можно вычленить повторяющиеся, неизменные мотивы, и этот

инвариант несомненно имеет основу в реальных фактах.
Где-то в начале своих скитаний Надя вышла замуж — в ее прозе

присутствует фигура нелюбимого, душевно обделенного мужа, достав¬

ляющего героине лишь страдания. С этим образом не связано ни страст¬

ного романа, ни пылких чувств: с самого начала совместную жизнь

омрачает холодок отчуждения, горечь взаимных упреков... Постоянен

мотив увлеченности «милым и ничтожным сербским офицером» и дру¬

гими типажами, которые также не оправдывают надежд. Подруга Горо¬
♦ ♦ ♦
11

децкой Э. Хилл сообщает, что она «в эти годы пережила личную драму,

о которой никогда не рассказывала». Неудавшееся счастье, смятен¬

ность героини, ее душевное одиночество, усталость от жизни и безыс¬

ходность — все это не раз запечатлено в прозе Городецкой. А рассказ

«Самоубийство» оставляет ощущение дневника реального человека,

тем более что героиня носит имя Ольга (так звали родную сестру На¬

дежды). Сцена самоубийства женщины, бросающейся в реку, описана

Городецкой дважды — в рассказе «Самоубийство» и в романе «Мара».

Эти описания совпадают и в мотивировках, и в подробностях, в них

присутствует детальный хронометраж ощущений, мыслей, состояний

человека, расстающегося с жизнью. Как и в рассказе, героиню романа

вытаскивает лодочник; единственное различие в том, что Мару вер¬

нуть к жизни не удалось, а Ольгу откачивают.
Не был ли этот опыт пережит самой Н. Городецкой? И для чего

Э. Хилл сообщает нам, что у Надежды были «глаза человека, который

пытался утопиться»? Как бы то ни было, несомненно, что она испыта¬

ла сильную душевную боль, несла в себе затаенное страдание и в писа¬

тельстве стремилась изжить это состояние, найти выход. Спустя годы

она его обрела, но уже не в творчестве, а в вере.
Париж. Литературная жизнь
Итак, брак оказался неудачным и недолгим, и в 1924 году Надежда

приезжает во Францию уже свободной — или одинокой, в зависимос¬

ти от точки зрения. Молодая женщина с привлекательной внешнос¬

тью, выразительными умными глазами погружается в стихию париж¬

ской эмигрантской жизни. Зарабатывает, чем может: швея на фабрике

кукол, машинистка, посудомойка, гувернантка, статистка в кино. Но

стремится она к интеллектуальной жизни, к творчеству. Постепенно

главным источником заработка становится литературный труд. Приго¬

дилось и свободное владение французским, который она учила в гим¬

назии.
Начинающую писательницу публикуют разные эмигрантские изда¬

ния: «Иллюстрированная Россия», «Воля России», «Дни», «Звено»,

«Россия и славянство», «Сатирикон», «Прожектор». Но главной пло¬

щадкой стала газета «Возрождение», где она выступала не только как

беллетрист, но как очеркист и литературный критик. С1926 по 1937 год

здесь напечатано около 120 ее материалов — то есть в среднем по од¬

ному в месяц.
Рассказы Городецкой в переводе на французский печатают также

и во французской периодике: «Cahiers de la quinzaine», «Revue fran¬

çaise», «France et monde», «Sept» и др. Для франкоязычных изданий

она пишет и оригинальные материалы. Так, в газете «Intransigéant» по¬
12
♦ ♦♦

явились ее очерки «Русский колледж около Парижа», «Мода в СССР»,

заметки о Марке Алданове, о переводах повести И. Бунина «Деревня»

и романа Е. Бакуниной «Тело».
В Париже вышли романы Городецкой «Несквозная нить» (1929),

«Мара» (1931) — оба вскоре опубликованы и во французских перево¬

дах, — а также «L’exil des enfants» («Изгнание детей», 1936; на фр. язы¬

ке).
Молодую писательницу привечают и поддерживают мэтры: ее та¬

лант ценит Владислав Ходасевич, с 1927 года возглавлявший литера¬

турный отдел газеты «Возрождение»; Б. Зайцев одобрительно отзыва¬

ется о пусть еще неопытной, но искренней беллетристке; А. Куприн

помещает доброжелательное предисловие к французскому переводу ее

романа «Несквозная нить». Романы Городецкой удостаиваются рецен¬

зий маститых критиков русского зарубежья (Ю. Мандельштам, М. Гоф¬

ман, П. Пильский, М. Цетлин), а книга «L’exil des enfants» получает

около 20 откликов во французской прессе.
Городецкая стала участницей литобъединения «Кочевье» (суще¬

ствовало в Париже в 1928—1939 гг.). Правда, взаимопонимание с его

руководителем, Марком Слонимом, не было достигнуто. В своих ста¬

тьях он не жаловал молодую писательницу: «...роман “Несквозная нить"

производит впечатление какого-то блеклого, вылинявшего узора: нет

ни размаха, ни яркости, все очень прилично, но серо и неподвижно...»10.

Кстати, Городецкая послужила предметом принципиального спора

М. Слонима и Б. Зайцева11. В 1931 году Зайцев опубликовал заметку

под названием «Леонов и Городецкая». Полемический посыл ощутим

уже в заглавии. Зайцев намеренно сопоставляет имена Леонида Лео¬

нова, писателя крупного и получившего к тому времени европейскую

известность, и начинающей беллетристки. И отдает предпочтение по¬

следней. Городецкая близка Зайцеву как писательница-христианка;

в отличие от Леонова, у нее «есть преимущество писать “о чем вздумает¬

ся”». Разбирая роман «Мара», отмечая в нем сильные и слабые сторо¬

ны, Зайцев выражает надежду: «Писательница работает, учится, живет

(и, видимо, не зря) в европейской столице, центре мировой литерату¬

ры. Это помогает ей выходить на “столичную” дорогу, обрабатывать

и закалять свое изящное дарование»12. Эта статья Зайцева вызвала
10	Слоним М. Молодые писатели за рубежом // Воля России. 1929.

№ 10-11. С. 114-115.
11	Подробнее об этом см.: Зайцев Б. К. Дневник писателя. М., 2009.

С. 23-25,133-138.
12	Возрождение. Париж. 1931. 29 июля. № 2248.
♦ ♦♦
13

Н. ГОРОДЕЦКАЯ
НЕСКВОЗНАЯ НИТЬ
РОМАНЪ
ПАРИЖЪ
1929
NADEIDA GORODET7KY
LES MAINS VIDES
Préface d’Alexandre Kouprine
Traduit du Rune
esß
PARIS
ÉDITIONS SAINT-MICHEL

С АД І ER s DE Là jQ U Ï*N Z AI N E
■ЙЩТІЁІІЕ CAHIER DE LA VINGT-TROISIÈME SÉRIE y
ÇAHIÇRS DE LA QUINZâIŸÎË
V&ttlÊME 'ÇAHŒR DB LA , yikoT-HT-üNlfiWB SÉRIB
îte ■ WË> *■%■: V y V--V4ЩЙ
V NADEJDA GORODETZKY
" NÀDpJDA GÔRODÊTZKY .
ЩІоіІе^
du berger
Les ; Ailes blanches \
1 1 ''HaRIS^'/
^0,/rue Jtfoneieur-le-Prin^eî au reï-de^chaussée '■
^ÇgHE^^ÈSCLEE DE 1 BROUWER ET CIE |
J6bit\ RUB DBS SAINTS-PÈRB& PARIS (VII*) ;;
иронию М. Л. Слонима: «Средний читатель <...> искренно верил, что

в эмиграции существует настоящая большая литература, имеющая

крупное значение для России, и не видел ничего смешного в сравне¬

нии Н. Городецкой с Л. Леоновым (фельетон Б. Зайцева в “Возрожде¬

нии”)»13.
Самой Городецкой идеалы объединения не были близки. В статье

«Кочевье» (1931) она констатирует его творческую исчерпанность.

«Тянет к новым сюжетам, к вопросам души и духа, — и просыпается

чувство ответственности, без которого поистине трудно мыслить рус¬

ского писателя», — подчеркивает она, замечая, что «Кочевье» не по¬

могает в пробуждении этого сознания.
В конце 1930-го — начале 1931 г. Городецкая, видимо, по заданию

редакции «Возрождения», встретилась с известными русскими писате¬

лями, а в 1933 году подготовила два репортажа о чествовании И. А. Бу¬

нина в связи с присуждением ему Нобелевской премии.
Выступив в роли журналиста, она прекрасно справилась с задачей

раскрыть личность своего собеседника. Ее интервью — не просто во-
13	Слоним М. Л. Заметки об эмигрантской литературе // Воля Рос¬

сии. Прага, 1931. № 7-9. С. 616-617.
♦ ♦♦
15

просы и ответы, но художественно обработанные тексты, где диалоги

чередуются с описанием интерьера и портрета собеседника. Городец¬

кая подмечает жест, деталь, характерную особенность: у Ремизова —

«лукавое^лицо», у Алданова — «вежливая и снисходительная.усмешка»,

у Зайцева — «спокойный, внятный и правильный» говор, у Ходасеви¬

ча — «худые и очень длинные пальцы», у Тэффи — «усталые светлые

глаза». Она показывает писателя в домашней обстановке и в простом

человеческом общении, поэтому органично входят в текст каштаны

под окнами и портреты на стенах, кот Куприна и котенок Ходасевича,

белокурая головка дочери Зайцева, очаровательный Мур — сын Цве¬

таевой. Не случайно заголовок, выбранный для всех интервью, —

«В гостях у...». Для Городецкой важны не только идеи и слова: в не¬

больших по объему материалах ей удается передать душевно-духов-

ную суть личности.
В интервью, взятом у Бориса Зайцева, мы узнаем подробность, не

отраженную больше нигде: писатель, оказывается, замышлял «рас¬

крыть Россию в трех лицах: преподобный Сергий Радонежский, Турге¬

нев и Суворов. Святой, художник и воин». Биография Суворова (кото¬

рый привлекал Зайцева своим порывом, легкостью, стремительностью)

осталась невоплощенной, и действительно, трудно представить жизне-

описателя мирных литераторов и смиренных иноков как автора книги

о полководце.
В интервью с В. Ходасевичем интересен вопрос, который занимает

саму Городецкую: «Не стоим ли мы перед новым, духовным реализ¬

мом?». Термин «духовный реализм» получил распространение в рос¬

сийской науке о литературе в начале 2000-х годов, и именно в том зна¬

чении, которое имеет в виду Городецкая: «говорить простым языком
об	иных реальностях». Ходасевич, впрочем, не совсем понимает собе¬

седницу, утверждая: «...символизм и есть истинный реализм».
Иван Шмелев — единственный, с кем Городецкая не была знакома

прежде. По сути, это не интервью, а записанный монолог Шмелева.

Писатель до предела исповедален и говорит о том, чем сам «много му¬

чается»: о новой эстетике, о великой задаче оббжения искусства, о воз¬

вращении творчества к религиозным основам. Интервью Шмелева

выделяется из прочих: ни в ком из других писателей Городецкая не от¬

мечает такой душевной боли, открытости, речи «из сердца». Встреча

рождает и у самой Городецкой сильный эмоциональный отклик: в ка-

кой-то момент она перестает задавать дежурные вопросы и просто

слушает Шмелева, а в лирической концовке очерка в душе самой писа¬

тельницы рождается щемящий образ Ивиковых журавлей.
Присуждение И. Бунину Нобелевской премии по литературе

в 1933 году сделало имя русского писателя всемирно известным. Узнав
16
♦ ♦♦

о долгожданной награде, Бунин приехал в Париж, где остановился

в отеле «Мажестик». Здесь сквозь толпу осаждавших писателя репор¬

теров и фотографов к нему пробилась Н. Городецкая, которая записала

его рассказ о самых первых впечатлениях. Это интервью появилось

в газете «Возрождение» 16 ноября. Журналистка оказалась и свидете¬

лем чествования Бунина в редакции «Возрождения» — ее подробное

описание торжества появилось в номере от 17 ноября. Этот живой ма¬

териал позволяет сегодня ощутить атмосферу литературной жизни

русской эмиграции, увидеть человеческие типы, услышать реплики из¬

дателей, редакторов, литераторов. И, конечно, лучше понять облик

Бунина — человека, не теряющего чувства юмора, тепло принятого со-

братьями-писателями.
Романы и рассказы
Темы беллетристики Городецкой — любовные перипетии, драма¬

тические судьбы русских в первые годы эмиграции, ностальгия по Рос¬

сии. Варьируется образ одинокой молодой женщины, оказавшейся

в изгнании. В своих книгах Городецкая изживала трагические коллизии

первых лет эмиграции. Исключение составляет лишь роман «Мара»,

где на фоне дореволюционной России развиваются любовные отноше¬

ния профессора-психиатра, его пациентки, обладающей даром яснови¬

дения, и его зятя, который в конце концов заболевает психически.
Тема романа «Изгнание детей» — судьбы «третьего» эмигрантско¬

го поколения, той молодежи, которая покинула Россию в раннем дет¬

стве. О сюжетных коллизиях романа, написанного, в отличие от двух

других, на французском языке, мы узнаем из рецензии Ю. Мандель¬

штама:
Духовное беспокойство разрешается героями Городецкой по-

разному. Бежавший из советской России Малышев кончает само¬

убийством. Проникшаяся полунапускным разочарованием и без¬

различием Лиля опускается и ищет утешений в легких романах.

Нина уезжает в Россию - не совсем ясно, для чего: для подвига,

вроде сиринского Мартына14, или для «строительства». Борис ухо¬

дит в личную жизнь и эстетство. Наиболее внутренне преображен¬

ной оказывается под конец книги единственная из «старших» Анна

Сергеевна (которой тоже нет еще тридцати). После любовных разо¬

чарований и неудачи общественной она обращается к вере, хотя
14	Имеется в виду роман В. В. Набокова (1899—1977; псев. — В. Си¬

рин) «Подвиг» (1931), герой которого Мартын Эдельвейс намеревается

нелегально вернуться в Россию.
♦ ♦ ♦
17

и почти бессознательно. Ее духовный путь обрисован Городецкой,
пожалуй, убедительнее всего15.
Те же герои встречаются и в ряде рассказов, написанных по-русски,

что позволяет считать их набросками или фрагментами этого романа.

Это рассказы о детстве Нины, а также «На страже», «Сын», «Ветер

любви».
В настоящем издании публикуется первый роман Городецкой «Не¬

сквозная нить».
Отклики на него не были однозначными. М. Цетлин отмечал, что

«у Н. Городецкой хороший “почерк”, она умеет видеть и изображать

увиденное. В ее книге нет фальши, она правдива»16. Ему вторил

П. Пильский: «Это не захватывающий, не уносящий, головокружитель¬

ный роман, но это хорошо и искренне написанная повесть, тихий рас¬

сказ о тихой жизни. Книга <...> читается легко, притягивает естествен¬

ной занимательностью, ненадуманной и тоже простой, как проста

бывает сама жизнь»17. Другими эти же качества воспринимались как

недостаток. «Роман похож на чей-то дневник, искренний и грустный;

для романа в нем нет ни достаточно интересных событий, ни, главным

образом, формы, — полагал рецензент газеты “Возрождение", скрыв¬

шийся за псевдонимом Н. — ...История обрывается ни на чем»18. По

мнению М. Гофмана, «главными недостатками молодой писательницы

являются отсутствие точности, четкости (в этом отношении очень харак¬

терно нечеткое и неправильное название романа) и не только малая

оригинальность, но расплывчатость в образах героев (кроме Веры)»19.
Галина Кузнецова оставила воспоминания о том, как проходило

обсуждение романа на заседании «Кочевья» 28 февраля 1929 года:

«При мне на “вечере устной рецензии" критиковали только что вышед¬

ший роман молодой писательницы Городецкой — “Несквозная нить" —

и никто не задумался над заглавием, что оно, в сущности, значит?

И можно ли так сказать по-русски? Конечно, критика была очень суро¬

вая, бесцеремонная, с отсутствием всякого плана и логики»*0.
15	Мандельштам Юрий. «Дети в изгнании» // Возрождение. 1936.
12	апр. № 3966. С. 4.
16	Цетлин М. [Рец.:] Н. Городецкая. Несквозная нить. Париж, 1929 //

Современные записки. 1929. № 39. С. 533.
17	Сегодня. 1929. 6 апр. № 94. С. 8.
18	Возрождение. 1929. 4 апр. № 1402. С. 3.
19	Руль (Берлин). 1929.17 апр. № 2550. С. 4.
20	Письмо Г. Н. Кузнецовой JI. Ф. Зурову 1 марта 1929 г. // И. А. Бу¬

нин. Новые материалы. Вып. 1. М., 2004. С. 251.
18
♦ ♦♦

Термин «несквозная нить» существует, он взят Городецкой из швей¬

ной практики, и для нее, освоившей швейное ремесло, он был знако¬

мым и привычным. Но для читателей осталось малопонятным его пря¬

мое, а следовательно, и символическое значение. В тексте романа это

словосочетание появляется лишь однажды: «Начинало светать. Тем¬

ная сарпинка, которой было завешено окно, просвечивала мелкими

квадратами; внизу, справа, шла узловатая, несквозная нить». Образ

можно трактовать и так: судьба героини — лишь узлы душевных кол¬

лизий, не связывающие воедино ткань жизни, не выводящие к иско¬

мым целям.
Однако же Александр Куприн роман принял. В предисловии к фран¬

цузскому изданию он отмечал в нем «прелесть, свежесть юношеского

дыхания, письмо свободное и чистое, смягченное благородной и про¬

стой добротой»; он также говорил, что это произведение Городецкой

было внушено любящим сердцем и написано рукой талантливого пи¬

сателя.
Ведущим в творчестве Городецкой стал жанр рассказа. В настоящем

издании рассказы распределены по тематическим группам. Это не¬

сколько сюжетов из дореволюционной России; исход в эмиграцию;

этнографические зарисовки Македонии, в которых острая экзотика

сопровождает описание странных, непривычных для цивилизованного

европейца нравов. На протяжении нескольких лет Городецкая публи¬

ковала рассказы об актрисе Кате Белосельской, «Кисе Бель», которые

в итоге составили цикл. Но большинство рассказов посвящено совре¬

менной парижской жизни; персонажи в них не только русские эмиг¬

ранты, но и коренные жители французской столицы.
На первом плане — всегда женские судьбы и характеры; героини

мечтают о счастье, но остаются несчастливы; спектр эмоций широк:

здесь и стоически переживаемая затаенная боль, и раздражительность,

выплескиваемая на окружающих, и глубокое страдание, ощущение

трагедии. Любовь, даже если она приходит, не приносит радости, ока¬

зывается самообманом, а избранники не соответствуют уровню притя¬

заний женского сердца. Героини Городецкой переживают боль от рас-

колотости мира, в котором невозможно счастье, недостижима полная

радость бытия. Но возможны и необходимы — сострадание, милосер¬

дие. С особой нежностью выведены в ее произведениях дети и стари¬

ки. Некоторые из встретившихся на пути автора людей вызывают не

только сочувствие, но и преклонение перед силой духа, красотой души.

Так, в рассказе «Старость» Городецкая пишет об одинокой пожилой

русской эмигрантке. Почти нищая и полуслепая, она неизменно сохра¬

няет на лице светлую улыбку: «Много надо было мужества и внутрен-
♦ ♦ ♦
19

него запаса доброты, чтобы пронести через годы, да еще годы в чужой

стране, эту стойкую улыбку».
Многие рассказы словно только что преодолели рамки очерка —

жанра документального, фиксирующего .окружающее. Они граничат

с зарисовками, в некоторых речь идет от первого лица: автор предста¬

ет в них человеком с острой наблюдательностью, цепким взглядом жур¬

налиста. В художественных произведениях Городецкой преобладает

точечное описание характера, конкретной сценки. В них не встретишь

мощного звучания символов, метафор, нет захватывающих романти¬

ческих образов, языковая палитра скромна. Тональность их порой че-

ховски-грустная. И не случайно один из рассказов, «Сестры», является

парафразом чеховских «Трех сестер» — в нем нарисована жизнь сес-

тер-француженок, полная несбывающихся надежд, затягивающего

унылого быта.
Слово Городецкой — ровное, сдержанное, внешне не яркое, но вре¬

менами обретающее внутреннюю силу и способное глубоко взволно¬

вать читателя, — как, например, в рассказе о крымской эвакуации

«В дни потопа»: «По дороге к молу в телеге ехала провожающая сына

старая графиня. Она качалась, и плакала, и отличалась от бабы, от¬

правляющей сына на войну, только неуместной шляпкой да тем, что ее

слезы, не сопровождаемые криком и причитаниями, точно не выходи¬

ли наружу, а изливались обратно в ее сердце молчаливой и горькой

струей».
Хотя Городецкая писала прозу чуть более десяти лет, в ее беллет¬

ристике можно заметить некоторую эволюцию. Первые рассказы —

почти все трагичны: кто-то умирает, кто-то тяжко болеет, кто-то кон¬

чает жизнь самоубийством. Варьируются любовные драмы, ситуации

любовных треугольников.
Живя во Франции, Городецкая не могла не испытать воздействия ее

богатейшей культурной почвы. Влияние французской литературы —

конечно, не только в перекличках названий («Простое сердце» — из¬

вестная новелла Г. Флобера), но в родственных сюжетах и образах,

как, например, в рассказе Городецкой «Сильнее смерти» и в «Натур¬

щице» Гй де Мопассана. По стилистике, тональности, манере письма

многие рассказы Городецкой приближаются к типичным мопассанов-

ским новеллам. Это благодарная тема будущих исследований.
В новеллистике Городецкой есть и необычные сюжеты, литератур¬

ные открытия. За два года до появления книги Хораса Мак-Коя «За¬

гнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» (1935), по которой

в 1960-е был поставлен знаменитый кинофильм, Городецкая написала

рассказ «Марафон» на ту же тему, с таким же захватывающим сюже¬

том: танцевальный марафон для публики — жестокое развлечение, для
20
♦ ♦♦

участников — возможность заработать на жизнь, ради чего они дово¬

дят себя до полного истощения, едва ли не до смерти. Н. Городецкая,

следовательно, может считаться первооткрывателем этой темы в худо¬

жественной литературе.
Ее же перу принадлежит совершенно необычная для эмигрантской

литературы 1930-х годов мини-утопия «Дом отдыха» (1931). Дей¬

ствие происходит в будущем, в России, ставшей свободной и самосто¬

ятельной страной. В пансионате доживают вместе свой век бывшие бе-

ло- и красногвардейцы. Героиня счастлива от того, что может скрасить

старость этих, подчас сварливых, беспомощных стариков.
Лейтмотив прозы Городецкой — слово «одиночество». Иногда оно

звучит как приговор, после которого — тяжелая точка и пустота. Этим

словом заканчиваются несколько рассказов («Ветер любви»: «непро¬

ницаемое, неизлечимое одиночество»). Автор словно бы обращается

к читателям: посмотрите, как уныл мир, сколько в нем боли, страдания.

И все же возможность спасения есть, но дверь только-только приот¬

крывается. Этот выход — христианская вера. Многие персонажи слу¬

чайно забредают в храмы, становятся невольными очевидцами служб,

венчаний, монашеских постригов. У них остается ощущение незнако¬

мого, иного мира, смутное предчувствие Истины, как у Люси, героини

рассказа «Восточная сказка»: «Сама она смутно верила, что Кто-то

следит за нею и знает ее печали». Но это только начало пути; может

быть, для иных он останется не пройденным, подобно евангельской

притче о зернах, поклеванных птицами или засохших на каменистой

обочине.
Начинают встречаться и светлые странички, они связаны с детски¬

ми воспоминаниями. В рассказах о девочке Нине появляется образ

священника, отца Иоанна. Это подлинно русский характер, это чело¬

век цельный, нравственно безупречный, бесконечно добрый. Расска¬

зывая внучке о России, он вспоминает о родной земле с неизбывной

нежностью. Автор, однако, расставляет акценты: да, герои лишены ро¬

дины, страдают от этого, но выше и ценнее даже родины — небесное

отечество, «Небесный Иерусалим», как озаглавлен один из рассказов.
Образы верующего деда и маленькой Кати из рассказа «Детство»

(1934) вызывают в памяти общение Горкина с маленьким Ваней в «Лете

Господнем» Шмелева. Первые главы будущей знаменитой книги Ива¬

на Сергеевича публиковались, начиная с 1928 года, и можно предпола¬

гать, что Городецкая использует в своем рассказе находки Шмелева: до

того схожи эти произведения своей тональностью, идеями, взаимоот¬

ношениями героев и даже их внешностью.
Все это, конечно, отражение душевных движений писательницы,

начинающей обретать глубину веры, в чем она и признается в письме
♦ ♦ ♦
21

к Н. А. Бердяеву, публикуемому в этой книге. Ее внимание привлекают

образы людей, всецело предавших себя служению Богу и церкви. Это

Саду — миссионер, проповедующий веру с риском для жизни, Ева Ла-

вальер — блистательная актриса, раздавшая все имущество и ставшая

монахиней, — их судьбам посвящает Городецкая проникновенные очер¬

ки. В прозе возникает и неоднократно звучит тема пострига. Приняти¬

ем монашеского образа заканчивается и полная приключений история

Кати Белосельской. Очень возможно, что и сама Городецкая примеря¬

ла к себе такую будущность. Рассказ «Счастье» (1932) — это долго¬

жданный выход из депрессии и завершение духовных поисков; свое

подлинное счастье человек, когда-то встретившийся автору на эмиг¬

рантском пароходе, обрел в священническом служении на Афоне.
После своего обращения и переезда в Англию Городецкая почти

перестает писать прозу, однако несколько рассказов, теперь уже из анг¬

лийской жизни, появляются на страницах все того же «Возрождения»

и после ее отъезда из Парижа. В них все отчетливее проступает новая

тема: возрождающая сила проповеди и христианской любви («Ганг¬

стер», 1936). Пасхальный рассказ «До гробовой доски» (апрель 1936)

исполнен светлых тонов, его смысловым центром становится слово

«надежда». Последнее известное нам произведение художественной

прозы Городецкой, рассказ «Сон», напечатан в январе 1937 года.
Очерки о русской эмиграции
Тонкие наблюдения, сочувствие человеку, понимание его нужд и по¬

ложения — этим ценны для нас сегодня очерки Н. Городецкой, посвя¬

щенные самым разнообразным сторонам жизни русских эмигрантов.

Словно документальное кино из русского Парижа 1920-х годов, они

открывают жизнь людей в мелочах, деталях, повседневных заботах,

включают вставки-интервью, исповеди простых людей.
О	судьбах русских женщин в изгнании Городецкая знала не пона¬

слышке. Прежде чем получить литературный заработок, ей пришлось

освоить немало профессий. Она хорошо узнала быт, заботы и чаяния

своих соотечественниц — многие из них оказывались впоследствии

персонажами ее рассказов. В цикле очерков «Русская женщина в Па¬

риже» Городецкая погружает читателя в мир барышень, русских по

крови и духу, очутившихся в Париже 1920-х годов. Этот город оказал¬

ся прагматичным и не всегда милосердным, выжить в нем можно бы¬

ло, лишь работая в поте лица в условиях острой конкуренции с корен¬

ными французами. И эту конкуренцию русские женщины выдержали

с честью. Из очерков мы узнаем, что популярностью среди француз¬

ского населения стали пользоваться русские швеи, что парижане с удо¬

вольствием посещали русские рестораны, что для съемок кинокартин
22
♦ ♦♦

приглашали русских девушек, ценя в них красоту, выразительность

лиц, «северно-славянские черты». В русских работницах сервиса отме¬

чали всегдашнюю корректность и обязательность. Городецкая неиз¬

менно подчеркивает в русских предприимчивость, работоспособность,

чувство долга. В суровом эмигрантском быту требовались воля и му¬

жество. «Эта медленная, упорная трудовая победа казалась мне более

блестящей и значительной, чем любая американская легенда», — так

завершается один из очерков.
Городецкая рассказывает о тех сферах деятельности, в которых

проявляли свои таланты русские женщины: портнихи и манекенщицы,

парикмахерши и косметологи, официантки и мастерицы игрушек. Два

очерка посвящены миру кинематографа. В первом изнутри показан из¬

матывающий, неблагодарный и порой унизительный труд «фигуран¬

ток» — женщин, снимающихся на второстепенных ролях и в массовке.

Во втором проходит череда киноактрис, русских по происхождению,

которые обрели славу кинозвезд в зарубежном кинематографе; их порт¬

реты Городецкая сопровождает меткими наблюдениями.
Наряду с освоением новых жизненных реалий изгнанники поддер¬

живали за границей свою национальную культуру, берегли веру. Их ин¬

теллектуальная и духовная жизнь отражена в очерках о христианском

движении, о русском студенчестве, летнем лагере для девочек, детской

школе-приюте, устроенной княгиней Ириной Палей. В этой школе,

кстати, Н. Городецкая провела несколько летних месяцев, занимаясь

с детьми.
Русская эмиграция проявляла всестороннюю заботу о подрастаю¬

щем поколении. Никто из детей беженцев не оказался брошенным на

произвол судьбы. Так называемый «Федоровский комитет» обеспечил

материальные условия для учебы тысячам русских студентов, дал воз¬

можность получить высшее образование, хорошую специальность.

Воспитанию детей посвящали себя представители христианских орга¬

низаций, устраивая приюты и школы, летние лагеря, кружки мальчи-

ков-«витязей» и девочек-«дружинниц». В иной конфессиональной сре¬

де (католической или атеистической) женщины взращивали русских

православных христиан, являли самоотверженную заботу о матери¬

альном и душевном их устроении. Заметим: и сама Городецкая, бесе¬

дуя с героинями своих очерков, часто обращает внимание на детей,

смотрит на них с материнской нежностью.
Особенно внимательна Надежда к социальной работе, благотво¬

рительным учреждениям. Идея «служения ближнему», вплоть до са¬

моотвержения, постепенно становится для нее самой внутренним

императивом. Очерк «Безработица» — развернутое аналитическое ис¬

следование о людях, оказавшихся на грани нищеты; автор сочувствует
♦ ♦♦
23

им и ищет пути для устройства нормального быта своих соотечествен¬

ников.
Очерки привлекают конкретностью описаний. Городецкая внима¬

тельна к детали, подчеркивает жест, передает реплики, профессио¬

нальные словечки — французские по происхождению, но быстро руси¬

фицированные. Это внимательный и любящий взгляд. В нем не только

профессиональный интерес журналиста, но и сочувствие к своим собе¬

седникам. В отрыве от родной почвы, в бедности и смутных перспек¬

тивах будущего они все-таки остаются русскими людьми с добрым

и любящим сердцем, трудолюбием, надеждой на счастье.
Философия и вера. Духовные наставники
Занимаясь беллетристикой, Городецкая проявляет все больший

интерес к философским предметам, к религиозному осмыслению худо¬

жественного творчества. Она посещает Религиозно-Философскую ака¬

демию Н. Бердяева, становится одним из организаторов и активным

участником Франко-русской студии (Studio Franco-Russe, 1929-1931)21.

В литературоведческих работах Городецкой ставятся вопросы о связях

художественного творчества и веры — как в русской, так и во француз¬

ской литературах. В 1930 г. в Клубе молодежи РСХД она прочла до¬

клад о книге Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями»; на

семинаре Н. Бердяева «Христианство и творчество» — доклады «Спа¬

сение и творчество» и «Духовная встревоженность в современном

французском романе». В статье «Католическая литература» Н. Горо¬

децкая рассматривает беллетристику, преимущественно назидательно¬

го и душеполезного характера, основывающуюся на католическом ми¬

ровоззрении. В первую очередь ее интересуют не художественные

достоинства (как правило, невысокие), но тенденции, новые пути, кото¬

рые нащупывают писатели. Автор констатирует наличие целого пласта

«светской художественной католической литературы», которая, имея

во Франции свою традицию, успешно живет и развивается. В статье

«Спор поколений» рассматриваются тенденции современной француз¬

ской литературы. Н. Городецкая обсуждает концепцию «беспокойства

в литературе», выдвинутую Кремье, перспективы развития послевоен¬

ной литературы и присущие ей новые качества, в том числе тревогу

и растерянность одних, пылкий призыв других, молодых литераторов,

для которых авторитеты Жида и Пруста — мастеров психологического

анализа — сменились именами Массиса и Бернаноса — писателей ярко
21	Подробнее см.: Любомудров А. М. Проблема «христианство и ли¬

тература» на заседаниях Франко-русской студии (1929—1931) //Христи¬

анство и русская литература. Сб. 6. СПб., 2010. С. 440—465.
24
♦ ♦♦

Шарль Пеги
выраженной католической ориента¬

ции, отстаивающих христианские цен¬

ности.
Значительное влияние на Городец¬

кую оказал Шарль Пеги. Его имя упо¬

минается в романе «Изгнание детей»

среди тех философов, которых изуча¬

ла героиня. Поэт и публицист Шарль

Пеги (1873—1914) был личностью

с оригинальными и подчас противо¬

речивыми воззрениями. Член социа¬

листической партии, он пытался со¬

единить демократические принципы

с традиционной католической рели¬

гиозностью. Этот писатель со своеоб¬

разным нервным, гибким стилем стал

вдохновителем целого поколения де-
CAHIERS DE LA QU1NZAIHE
JEAN MAXENCE

NADEJDA GORODETZKY
Charles Péguy
Texte*. *uhrt* de débet* ’ Л

«о Studio franco-гаме
, CHEZ DESCLÉE DE BROUWER & Ш
7ß bU, re* d«* SainU-Père#, jP&ri* (VI(4M Hit)
♦ ♦♦
25

ятелей французской культуры, заново открывших для себя глубину,

красоту и творческую силу христианства. Н. А. Струве подчеркивает

значение творчества Пеги (наравне с Леном Блуа) для русской эмиг¬

рации: «Эти авторы были открыты для русских беженцев Г. П. Федо¬

товым и сразу же опознаны ими как свои. Стихами Пеги и эссе Блуа

зачитывались студенты и преподаватели Свято-Сергиевского богослов¬

ского института в Париже, в их кельях висели портреты этих писателей.

Шарль Пеги и Леон Блуа, бывшие бескомпромиссными критиками

клерикализма, помогли православным увидеть Церковь как братское

общение, а не как иерархическую институцию, защищающую себя»22.
На заседании Франко-русской студии 24 февраля 1931 года Горо¬

децкая выступила с блестящим докладом о жизни и творчестве Шарля

Пеги. Она говорила о соотношении социального и конфессионального

в философии Пеги. При этом вопрос о гуманизме обрел новые грани.

По мнению русской писательницы, «доведенные до крайности, гума¬

нистические идеи ведут к христианству. Никакое образование не воз¬

носит человека на такую высоту и не дает такого центрального места

в мироздании, как религия Бога, ставшего человеком. Пеги, который

некогда упрекал Евангелие за то, что оно было безразлично к пробле¬

ме рабства, понял, что в настоящем христианстве не будут существо¬

вать ни рабство, ни королевская власть — но только братство, равен¬

ство в любви, в желании жертвы. Мы не находим в Писании решения

социальных проблем, но эти проблемы начинают выглядеть иначе,

окружаются новыми аспектами, если на них взглянуть с точки зрения

Евангелия». Второй момент, отмеченный Городецкой в деятельности

Пеги, — «восхитительное мужество», с которым он пытается понять

причины дискредитации Церкви. В значительной степени этой дис¬

кредитации способствует духовная политика. Городецкая привела ци¬

таты из Пеги, утверждавшего, что «политические силы Церкви были

всегда против мистики, именно против христианской мистики», и что

«христианство умирает не из-за научной критики, но из-за нехватки

милосердия»23.
Духовным наставником Городецкой стал H.A.Бердяев. Именно

ему она написала в 1931 году исповедальное письмо. Это единствен-
22	Сайт Свято-Филаретовского института (www.sfi.ru), новости 7 дек.

2006 г.
23	Махепсе Jean, Gorodetzky Nadejda. Charles Péguy: Textes suivis de

débats au Studio franco-russe. Paris: Desclée de Brouwer, 1931. (Cahiers de la

quinzaine). Стенограммы выступлений опубликованы также в книге: Le

Studio Franco-Russe 1929—1931 / Textes réunis et présentés par Leonid Livak;

Sous la rédaction de Gervaise Tassis. Toronto: Toronto Slavic Library, 2005.
26
♦ ♦♦

Я. А. Бердяев
ное из дошедших до нас ее писем философу, но зато какое! Из него мы

можем судить о ее душевном состоянии, о совершающемся духовном

перевороте. Письмо наполнено вопросами, обращенными к учителю,

попытками разобраться в себе:
Профессия же, при всем к ней уважении, всей жизни не заполня¬

ет. Ведь не могу же я, в самом деле, считать целью своей жизни пи¬

сание посредственных книжек. Семья не удалась. Это все отчасти

хорошо. Остается человек «сам по себе», и должен себе ответить

прямо и честно, куда же ему и зачем себя пристроить. <...> И в то

же время я знаю, что вера нужна. Периодически живу так, как если

бы верила <...> Твердо чувствую одно: если есть в душе Бог, так

и горя почти нету, и своего греха не почувствуешь, буквально рай,

буквально станешь как дитя. Как к этому придти? Как сделать, что¬

бы Бог тебя захотел? Потому что если захочет — откуда угодно

возьмет. Ждать платонически не могу. Пытаюсь молиться <...> Уда¬

ется слабо24.
Эти строки — свидетельство сильных душевных движений искрен¬

ней, совестливой и духовно чуткой женщины, которая встает на путь,

ведущий к христианской Истине. Надежда приходит к осознанному

принятию православной веры. И здесь свою роль сыграл другой чело-
24	РГАЛИ. Ф. 1496 (Н. А. Бердяев). On. 1. Ед. хр. 859. Л. 4-4 об.
♦ ♦♦
27

Архимандрит Лев (Жилле)	О. Лев (Жилле) на съезде РСХД
в Клермоне (1928)
век, ставший духовным отцом Надежды в самом полном, глубоком

смысле этого слова. Это архимандрит Лев (Жилле), католический свя-

щенник-богослов, перешедший в 1928 г. в православие.
Судьба его необычна. Жилле утвердился в христианской вере бла¬

годаря общению с русскими православными пленными в годы Пер¬

вой мировой войны, а также под влиянием романов Достоевского.

В 1924 году он принял постриг в бенедиктинском монастыре, но инте¬

рес к русской культуре привел его во Львов, где он присоединился

к униатам. Стремясь к взаимопониманию Востока и Запада, Жилле

принял участие в создании Шевтонского монастыря, где служба шла

на церковнославянском языке. С 1926 года он стал редактором като¬

лического «Журнала молодых».
Энциклика папы Пия XI «Mortalium Animos» («Души смертных»,

1928), призывающая «схизматическую» Православную церковь вер¬

нуться в лоно Римской Католической церкви, вызвала у него шок.

В июне 1928 года он поступает в Свято-Сергиевский институт и при¬

соединяется к Православной церкви. Примечательно, что в при акте

перехода, заключавшемся в сослужении отца Льва с митрополитом Ев-

логием (Георгиевским), присутствовали русские философы и литера¬

торы: H.A.Бердяев, Л.П.Карсавин, К.Д.Бальмонт, М.И.Цветаева,
28
♦ ♦♦

Г. В. Флоровский25. В ноябре 1928 года в ответ на прошение Братства

святителя Фотия, написанное при поддержке отца Сергия Булгакова

и профессора Льва Зандера, митрополит Евлогий назначил Жилле на-

.стоятелем первого французского православного прихода в Париже, где

он трудился около десяти лет.
Именно эта церковь и стала приходской для Н. Городецкой. Піубо-

кая вера православных эмигрантов в то, что их изгнание промысли¬

тельно, породила идею возродить на Западе Православие. Несколько

молодых людей, объединившись вокруг иеромонаха Льва (Жилле),

начали регулярные богослужения на французском языке. «Это был

выход из культурного гетто, в котором так охотно затворяется русская

эмиграция, — пишет Э. Бер-Сижель. — Господь призывал их быть сви¬

детелями Православия на Западе, и прежде всего в древней христиан¬

ской Франции; свидетелями абсолютно вселенского Православия, ка¬

фолической полноты, единой в разнообразии личностей и культур»26.
Приход выделялся теплотой молитвенной атмосферы; вдохновен¬

ные проповеди отца Льва привлекали образованных молодых людей,

ищущих духовности. Став прихожанкой франко-русского прихода, Го¬

родецкая привела в него своих единомышленников и соратников по

Франко-русской студии — Вс. Фохта и Марселя Пеги. Портрет отца

Льва запечатлел Ю. Фельзен: «У него благородная внешность, тонкие

черты лица, в голосе и манере говорить что-то убежденное, вдумчивое

и серьезное. Кроме того, у него редкое для оратора свойство — жела¬

ние не спорить, не полемизировать, а беседовать и по-дружески вы¬

сказывать свое мнение. И немного найдется русских, которые так знают

и любят Достоевского и Толстого, как этот необыкновенно доброже¬

лательный французский православный священник»27.
Отныне свой духовный путь Надежда проходит под руководством

отца Льва. Она увлекается его идеями миссионерства, самоотверже¬

ния, кенозиса. Работает над переводом на русский язык книги Жилле

«Иисус Назарянин по данным истории» (Париж: YMCA-press, 1934), на

титуле которой отец Лев сделал трогательную надпись: «Наша книга».
Проблемы, которые Городецкая пыталась разрешить в беллетрис¬

тике, требовали более глубокого духовного решения. Претворять ре-
25	См.: Мень А. Библиологический словарь. Т. 2. М., 2002. С. 119-120.
26	Бер-Сижель Е. Первый франкоязычный православный приход //

Альфа и Омега. Ученые записки Общества для распространения Священ¬

ного Писания в России. 2002. № 3. С. 326.
27	Фельзен Ю. Парижские встречи русских и французских писате¬

лей // Сегодня. 1930.12 сент. № 252. С. 3.
♦ ♦♦
29

Іеромонахъ Лсръ (Жмллэ)
Іисусъ

Назарянинъ
по данмымъ исторіи.
iLiua. KHHAÄ I

QbiM, ЯлсарЖ
ІЕРОМОНАХЪ ЛЕВЪ (ЖИЛЛЕ)
î Utfc

* Agg, гКи*\А£,
Іисусъ
Назарянинъ
альность в художественный вымысел она уже не хотела и не могла.

Она почувствовала потребность непосредственно обратиться к вопро¬

сам веры, богословия, заняться христианской практикой.
В Англии
Английский этап жизни и творчества достаточно подробно описан

ее коллегой — Элизабет Хилл, и мы отсылаем к страницам ее очерка,

переведенного на русский и публикуемого в данном издании. Добавим

лишь некоторые штрихи.
1934 год стал в полном смысле переломным в жизни Городецкой.

По совету отца Льва и по приглашению Николая и Милицы Зерновых

она переехала в Англию. Оставив беллетристику, она всецело посвя¬

щает себя научной и преподавательской деятельности, становится спе¬

циалистом по русской литературе, изучает историю русской святости.

Теперь она публикует свои работы на английском (лишь иногда — на

французском) языке. Оказавшись в Англии, Городецкая встречается

с совершенно иной, чем в Париже, жизнью, новой для нее культурой,

новым языком. Прежде всего она стремится получить богословское об¬

разование и проходит курс богословия в колледже Вознесения в Бир¬

мингеме. В 1935 году по протекции С. Коновалова она получила место
30
♦ ♦♦

в Оксфорде, где в 1938 году защи¬

тила диссертацию и удостоена

степени бакалавра словесности.
Диссертация Городецкой

«Уничиженный Христос в совре¬

менной русской мысли» опубли¬

кована в Лондоне в том же 1938 г.
В этом труде она рассмотрела

идею кенозиса в широкой облас¬

ти русской жизни. Книга содержит

примеры самоотречения в твор¬

честве писателей, в судьбах рево¬

люционеров и общественных дея¬

телей. Городецкая доказывает, что

следование Христу в Его добро¬

вольном уничижении, готовность

подобно Ему переживать состоя¬

ния Богооставленности, властвование внешней судьбы — характерные

черты русской психологии (как формулировал о. Сергий Булгаков, не

«героизм», а «подвижничество»). Автор не утверждает, что принятие

страдания или практика самопожертвования представляют наивыс¬

ший русский идеал, но указывает на их бесспорную важность. Нова¬

торский характер исследования был очевиден современникам. «Рабо¬

ту Н. Д. Городецкой надо рассматривать прежде всего как обширное

и тщательное собрание материалов, — ценное отнюдь не для одного

только иностранного читателя, — на тему, чрезвычайно важную для

понимания России и русской литературы, но которую у нас, в плане

описательном и историческом, не разрабатывал еще никто», — отме¬

чал В. Вейдле28.
Одновременно Городецкая изучает католицизм, протестантизм,

увлекается идеей миссионерства, столь характерной для христианских

кругов на Западе, вынашивает идею создания православного женского

колледжа в Бирмингеме (идея осталась неосуществленной из-за вой¬

ны). В 1930—1940-х гг. Городецкая публикует работы по вопросам

межконфессионального диалога в журналах «The Eastern Churches

Quarterly», «CEcumenica. Revue de l’anglicanisme et des questions œcumé¬

niques», a также статьи историко-церковного и богословского характе¬

ра: «Некоторые черты крещения Руси»29, «Иисусова молитва»30.
28	Современные записки. 1939. № 69. С. 395.
29	Русский в Англии. 1938. 3 авг. № 14/62. С. 2.
30	New Blackfriars. 1942. Febr. Vol. 23. Issue 263. P. 74-78.
ЕПміш
ГѴийЙ
THE HUMILIATED

CHRIST IN MODERN

RUSSIAN THOUGHT
iÇ ,,-The author write :
V ; Long before Russian thought wa* mature enough to

jf * fare the doctrine of kenosis, the attention of the

ifc - Russian people was struck by the evangelical call to

meekness, poverty, humility and obedience. The

-t, popularity of a type representing these qualities,

ä'4' whether in history, literature or devotion, seemed to :

'K us fair matter ibr our investigation. The figure of the
theology, is among the most constant features. In

Itbc case of Russia the “kenotic” type of lift, thought

and character, far from being a result of inteBectual

investigation, preceded it
NADEJDA GORODETZKY
♦ ♦♦
31

SAINT TIKHON

ZADONSKY
Inspirer of Dostoevsky
NADEJDA GORODETZK.Y
l.rcturer ш	m Oxford Univcmiy
Î.OHDON
s • p • с • к

. IflgЩ,
’Г^Г ^ІЫ t ÄA^ ^<C/ÏÜâ/

^t^puy H**zl* A^,
SAINT TIKHON ZADONSKY
Дарственная надпись

Зерновым: «Милице и Нико¬

лаю, с признательностью.

Надежда Городецкая»

iVUSSMH
Short

Storied

XXth t

Century'
щж—;
Г OXFORD RUSSIAN READERS
OBNERAL EDITOR
S. KONOVALOV
r.Mwtetzk:
Goubonj
1 Russian
І Short Stories
||h |j§ XXth CENTURY
Edited by

NADBJDA GORODETZRY
and
JESSJB COÜLSON
A. Пѵ ЧЕХОВ
A. P. CHEKHOV
ШЕСТЬ РАССКАЗОВ
SIX STORIES
Edited with Introduction) Nous

and Vocabulary by

NADEJDA GORODBTZKY,
Professor of Russian, University of Liverpool
PRIDEÄÜX PRESS
LETCH WORTH - HERTS - ENGLAND
В 1944 г. в Оксфорде Городецкая защитила докторскую диссерта¬

цию и с 1945 по 1956 год читала курс лекций по истории русской рели¬

гиозной мысли, став первой женщиной-лектором на богословском фа¬

культете (Oxford Honour School of Theology). Ее докторское сочинение

«Святитель Тихон Задонский, вдохновитель Достоевского» (Лондон,

1951) — первый академический труд на английском языке о жизни

и творениях крупнейшего православного религиозного просветителя

XVIII в. Она добросовестно проработала все печатные источники, до¬

ступные в библиотеках за пределами СССР (архив святителя для за¬

рубежных ученых был в те годы закрыт). Тихон Задонский, епископ

Воронежский (1724—1783), предстает в книге как образ «евангельско¬

го», деятельного святого, реформатора церковной жизни в своей епар¬

хии, стремящегося к повышению нравственного уровня во всех слоях

общества через исполнение евангельских заповедей. Этот труд внес

существенный вклад в изучение истории русской и православной духов¬

ности. «Будем надеяться, что образ св. Тихона, данный в книге Н. Го¬

родецкой, откроет Западу подлинный и светлый лик Православия, свет

которого идет не с Востока, не с Запада, а от самого Христа», — писала

в отзыве Е. Бер-Сижель31.
В 1956—1968 гг. Городецкая руководила кафедрой славистики Ли¬

верпульского университета, став там первой женщиной-профессором.
31	Вестник РСХД. 1952. № 2. С. 28.
♦ ♦♦
33

Она возглавляла университетскую

ассоциацию славистов и препода¬

вателей русского языка, была чле¬

ном Международного комитета

славистов. В этом качестве она не¬

сколько раз посещала Советскую

Россию и, в свою очередь, при¬

глашала в Ливерпуль советских

ученых. Студенты вспоминают,

как на занятиях она «каждый раз

открывала перед нами какой-ни-

будь новый, бесконечно манящий

русский горизонт — литератур¬

ный, исторический, духовный»32.

Участвовала в деятельности Содру¬

жества св. Албания и преп. Сер¬

гия, основанного Н. Зёрновым

в 1928 г. На протяжении многих лет выступала с докладами в кружке

русской культуры «Пушкинский клуб», основанном в 1954 г. в Лондо¬

не М. М. Кульман.
Городецкая опубликовала около десятка статей по русской литера¬

туре, среди которых выделяются исследования, посвященные видной

фигуре русской культурной жизни XIX века, поэтессе, хозяйке литера¬

турного салона княгине Зинаиде Волконской (1789—1862). В работе

«Княгиня Зинаида Волконская» (1954) она рассказывает об истории

культурных проектов княгини, ее стремлении к восстановлению отно¬

шений между Россией и Западом (вплоть до воссоединения православ¬

ной и римской церквей). В статье «Зинаида Волконская как католик»

(1960) рисует духовный путь княгини (перешедшей в католическую

веру и уехавшей в Италию), сосредоточиваясь на второй половине ее

жизни, когда та занималась благотворительностью и миссионерством,

следовала путем добровольной бедности, часто раздавая не только ми¬

лостыню, но и собственную одежду. Тип личности Волконской, в кото¬

рой автор усматривала черты «христианского мистика», очевидно, был

духовно близок самой Городецкой, — она также вела одинокую аске¬

тическую жизнь, также была увлечена диалогом культур, оставаясь,

однако, в границах Православной церкви.
Сохранились письма Городецкой к эмигрантскому критику и мемуа¬

ристу С. Маковскому и советскому литературоведу В. Кирпотину. Инте-
32	Хантер-Блэр-Стидуорти К. Пушкинский клуб, Пушкинский

дом // Русское присутствие в Британии. М., 2009. С. 86.
3. А. Волконская.

Акварель Л. Берже (1828)
34
♦ ♦♦

Оксфорд. Интерьер православной церкви на Кентербери-роуд
ресны впечатления Городецкой от посещения родины (спустя 50 лет!),

которыми она делится с Кирпотиным: «Только теперь, когда русские

опять начинают читать не только соцреалистические поучения в об¬

ложках беллетристики, и понемногу начинают путешествовать, и опять

оценили русских классиков, начнется рост культуры. Но зато меня лич¬

но поразило, когда я там была в 1958 г., как жадно читают повсюду

и все; книга — событие. Л в музеях и Москвы, и Петербурга толпы мо¬

лодежи, и стариков, и простонародья, может быть, более чем наивно

воспринимающих живопись и зодчество, но очарованных».
С кем еще общалась Городецкая в послевоенные десятилетия своей

жизни, с кем вела переписку — возможно, расскажет ее архив, храня¬

щийся в Оксфорде33.
Последние годы жизни Надежда Даниловна, удостоенная звания по¬

четного профессора, провела в Оксфорде. Живя в Англии, во многом себе

отказывая, она откладывала деньги на православные учреждения и со¬

здала фонд, средства которого были использованы для обустройства

Дома Св. Григория Нисского и Св. Макрины. Она скончалась 24 мая

1985 года, в день памяти создателей славянской письменности Кирилла

и Мефодия, в местечке Уитни близ Оксфорда и похоронена на кладби¬

ще Волверкоут. Находится оно на улице Банбери-роуд — той самой,

что упомянута Городецкой в очерке «Пилигримы», написанном полве-
33	Oxford. University Archives FA 9/1/129 (Gorodetzky). Ссылка на

этот архив содержится в работе: Stone G. С. Slavonie Studies at Oxford: a

brief history. Oxford, 2005.
♦ ♦ ♦
35

ка назад, когда она впервые всту¬

пила на берег Англии... Неподале¬

ку могила ее друга и покровителя,

философа, историка и богослова

H. М. Зернова, скончавшегося пя¬

тью годами ранее. Кстати, на том

же кладбище покоится оксфордс¬

кий профессор и христианский

писатель Дж. Толкин. У Толкина

и Городецкой было много общего:

почти ровесники, оба были фи¬

лологами, профессорами языка

и литературы, убежденными хри¬

стианами, оба преподавали в Окс¬

форде в одни и те же годы (1945—

1956), наверняка знали друг друга,

и было бы, конечно, весьма инте¬

ресно обнаружить когда-нибудь

документы, рассказывающие об

их общении.
Таков путь русской эмигрант¬

ки, современницы XX века. Внеш¬

не он кажется менее ярким, чем у многих ее известных соотечест¬

венниц. Зато он духовно глубок. Об этом говорит ее литературное

и научное наследие, которое мы вспоминаем сегодня.
❖	❖ ❖
Составитель приносит глубокую благодарность всем, кто содейство¬

вал в собирании печатных и архивных материалов для этой книги, —

зав. отделом литературы русского зарубежья РГБ Надежде Васильевне

Рыжак и сотруднице отдела Анне Игоревне Бардеевой; зав. читальным

залом РГАЛИ Дмитрию Викторовичу Неустроеву, хранителю фонда На¬

учной библиотеки ГАРФ Алексею Анатольевичу Федюкину (| 2012),

главному научному сотруднику ИНИОН Александру Николаевичу Ни-

колюкину и зав. газетным хранилищем ИНИОН Людмиле Филиппов¬

не Голенцовой, зам. директора Дома русского зарубежья им. А. Солже¬

ницына Игорю Владимировичу Домнину и главному библиографу

Виктору Владимировичу Леонидову, ведущему научному сотруднику

ОР ИРЛИ Наталье Александровне Хохловой, ведущему библиографу

НИЦ религиозной литературы ВГБИЛ Алексею Юрьевичу Мома. И, ко¬

нечно, директору издательства «Росток» Любови Ивановне Чикаровой,

проявившей живой интерес к изданию наследия Н. Д. Городецкой.
Крест на могиле Я. Городецкой
36
♦ ♦♦

<0 СЕБЕ>
	 се, мною написанное, начато в эмиграции. Это — рассказы
в «Возрождении» и «Иллюстрированной России», романы

«Несквозная нить» — изд<ательство> «Паскаль», 1929 г.

. и «Мара» — изд<ательство> «Москва», 1931 г. На француз¬

ский язык первый роман переведен под заглавием: «Les mains vides» *,

édit<ions> «St. Michel», 1931.
На французском же языке отдельными книжечками вышли: édi-

t<ions> «Cahiers de la Quinzaine»1 — 1. «Charles Péguy et son oeuvre» **

(в сотрудничестве с Jean Maxence2 — точнее: его и моя статья)3; 2. «Les

ailes blanches»***; 3. «Étoile du Berger»**** (готова уже, выходит на

днях, рассказы)4 — и ряд рассказов во французских журналах.
Кроме того, делаю в газете «Intransigéant» в отделе «Les treize» за¬

метки о книгах. Два большие рассказа, вышедшие в «Cahiers de la Quin¬

zaine», по-русски ввиду длинного их размера напечатаны не были. Пе¬

ревожу на французский язык и обратно. В «ИМКА Пресс» выходит

книга о. Льва Жилле «Иисус Назарянин по данным истории» в моем

переводе5.
Заканчиваю роман6. Названия еще не выдумала. Герои —третье

поколение эмиграции в Париже, те, кому сейчас лет 18—20. Боюсь, что

в силу практических условий книга появится сначала по-французски.

(Если вообще удастся: кризис в издательствах ужасный.) Обидно,

вещь чрезвычайно русская, — наша эмигрантская быль.
*	«С пустыми руками» (фр.).
**	«Шарль Пеги и его творчество» (фр.).
***	«Белые крылья» (фр.).
****	«Вечерняя звезда» (фр.).
♦ ♦♦
37

Ну, а жизнь... Это на «народный суд» выносить печально...
Первый в жизни заработок: физическая работа в Югославии на

сушке медицинских растений. Второй — гонорар за маленькие расска¬

зы на хорватском языке (сама писала, не перевод; вообще первая

мною напечатанная проза!) в газете «Jutarnji List» *, Загреб. В Македо¬

нии... Торговала овцами en gros **.
В Париже: кинематографическая фигурация6. Одевание для фабри¬

ки кукол. Переписка на машинке. Бухгалтерия. Кратковременное мы¬

тье посуды в русском ресторане. Прогулки с ребенком и разные мелкие

случайные работы.
При всем этом и назло всему этому — писала. Первый роман — бра¬

ла рукопись в киностудию. Строчила в перерывах между свистками

и прожекторами. А теперь за мелким писательством некогда добраться

до рукописи и закончить роман. Остались пустяки...
А ведь помимо борьбы за существование и писания есть и глав¬

ное — жизнь вообще, книги, люди, Бог. Книг мало, образования ника¬

кого (гимназия семь классов в революцию). А теперь читать серьезно

почти некогда, и это мучительный пробел.
<1934>
*	«Утренний листок» (хоре.).
** оптом (фр.).

СО ДНА ПАМЯТИ
переездах есть нечто решающее. Мы невольно видим свою
жизнь со стороны, как бы свежим взглядом. Да, конечно, мы
можем и не вникать в нее, принять только суету ее и трево-
	 ги — «Как уложить все эти разбухшие, разросшиеся вещи?
К чему нам, собственно, эта картина, которую и повесить будет неку¬

да? А поднос?» Казалось вовсе невозможным обходиться без него, —

но ведь теперь уже не придется заниматься хозяйством. И едва вы об

этом подумали, как вам ясно, что спрятаться от самих себя вы не мо¬

жете, что все эти вещи, даже дареные, случайные, не вами приобретен¬

ные, вовсе не случайны — ощутительные знаки и выразители вашей
Иногда окружающим говорится: «Ну, пустяки, уеду месяца на три,

потом опять домой». Но сами-то мы понимаем, что этого «опять» не

произойдет. Мы бодро отдаем распоряжения насчет нафталина, ящи¬

ков, шкафов. Мы увозим самое необходимое — самое дорогое. И, раз¬

бирая старые безделушки, ленты, книги, мы знаем, что если даже мы

и вернемся через три месяца, все будет не по-старому, во все проник¬

нет частица чего-то еще неведомого, но уже зреющего в глубине души.
В один из переездов, уничтожая рукописи и письма, я обнаружила

старый клочок бумаги со стихами. Переездов за последние девять лет

было немало, но каждый раз я оставляла этот листок, не перечитывая,

плохо помня, чем, однако, сознавая, что он чем-то дорог. На этот раз

я перечла:
судьбы.
Я скользила ногами босыми

Ранним утром мимо реки.

Заплетала я стебли косами,

Ветру сыпала лепестки.
♦ ♦♦
39

А потом, у нестрогих сосен,
Прилетал ко мне серафим.
И мне было пятнадцать весен

И пятнадцать румяных зим.
Я прекрасно помню, что даже в те времена, когда плохие эти стихи

«записались» (сами, разом, целиком, потому что я не умела и никогда

не научилась работать над стихами), я огорчилась неправильным уда¬

рением в слове «босыми» и двумя «м», хотя бы и разделенными запя¬

той. Но на этот раз эти строки почти потрясли меня.
Я, взрослая, сидела на кровати в беспорядочном ворохе бумаг и тря¬

пок. Но собиралась покидать Париж другая, та самая, что бежала бо¬

сиком по скользкому лугу и которая о теперешних своих признаках не

могла думать без кавычек: «эмигрантка, писательница, дама».
Я думала о том, что всю жизнь мы страдаем от одиночества, от не-

разделенности нашего внутреннего опыта. Мы не очень знаем, зачем

нам так необходимо — и так страшно — высказаться. Но все, будь это

Тютчев или прачка, поссорившаяся с мужем, чувствуют эту необходи¬

мость, эту невозможность, эту боль. Даже музыка и стихи наши понят¬

ны только нам, — да и понятны ли? Ну почему я тогда написала эти

слова о пятнадцати зимах уже как бы издали, как бы из прошлого, точ¬

но уже стоя над собою, оглядываясь назад? И кто, кроме одной меня,

узнает опушку северного леса, куда сквозь розовые стволы лилось не¬

бо и солнце; кто поймет сияющую радость, которая меня там обнима¬

ла, защищала, уносила, точно многокрылый серафим.
И чего только не было в общении с полем, травами, росой! Русские

сказки, раннее чтение скандинавской литературы (какие имена у по¬

этических героинь: Ингрид, Дагни, голубоокая Ингеборг!), вера в то,

что все вокруг живет, и, немножко, влюбленность в себя, в свою моло¬

дость и необыкновенность: все в доме еще спят, а я выскочила чуть свет,

и для меня одной солнце играет в каплях росы, а утро раскрывает всю

свою радужную хрупкую красоту...
Мимо реки... Это та самая извилистая мелкая речонка с мостом из

двух бревен, которая невольно вытекает из-под моего пера, как только

я начинаю описывать русскую деревню.
«Ветру сыпала лепестки». Можно ли догадаться, о каких лепестках

идет речь? О ромашке, конечно. И для меня за этими неуклюжими

словами весь трепет первого «любит — не любит». И если я написала

насчет пятнадцати весен, то именно потому, что тот, первый, насмеш¬

ливый и все переживший девятнадцатилетний «он» так меня поддраз¬

нивал. Он появлялся на поле в субботу под вечер:
—	Ну, как поживаете, девушка на заре шестнадцатой весны?
40
♦ ♦♦

И потом заговорил о страдании, а я смотрела в серые глаза, отчаи¬

ваясь, что не могу отстранить от него «ударов судьбы». Он принес мне

однажды Шекспира. Две строки были подчеркнуты:
Она меня за муки полюбила,
А я ее за состраданье к ним К
Позже я поняла, что никаких мук и ударов судьбы не было, — разве

что мировые события, война, революция и по-своему проклятые во¬

просы. Но всякому из нас (какими бы общественными делами мы себя

ни зажимали) пути нашей души важнее всех мировых событий. Узкие

лепестки тихонько плыли и падали над полем, точно перья незримой

маленькой птицы. От этого воспоминания хочется закрыть глаза,

стиснуть зубы. Сегодня оно вызывает вечную неизлечимую женскую

муку о том, что тогда встретила не «тебя». О том, что не тогда встрети¬

ла «тебя». И это ахматовское, такое наше всеобщее:
Прости, прости, что за тебя,
Я слишком многих принимала...2
И тут же, в беспорядке отъезда, на поверхности сознания ремес¬

ленное Любопытство: не изменяет ли память? Верно ли воспроизво¬

дит? Неужели и Ахматова не доглядела за двумя соседними «м»? Но

уже некогда рыться в книгах...
Нет, зачем же быть несправедливой? Вернемся назад. Конечно,

у него были муки. Ведь сегодня-то я могу понять, что сероглазому че¬

ловеку было не «уже», а «всего только» девятнадцать, и был он вовсе

не роковой, не холодный, а обыкновенный, немножко испорченный

мальчик. И, пожалуй, его тоже грызла совесть, когда он бросал невесту

и шел со мною полями, травами, опушкой, мимо сосен и берез к трепе¬

щущей осине, под которой — не без умысла, не без подчеркивания пре¬

дательства — он поцеловал меня. Зачем он приходил встречать меня?

Не знаю. Но знаю, что для меня была в наших встречах двойная про¬

роческая боль, предчувствие всей моей жизни и бесправной любви. Я не

придумываю этого теперь. Каждый замечал такие прорывы знания,

как бы воспоминания своей судьбы (отсюда, вероятно, и прошедшее

время детских моих стихов). Иной раз, едва услышав чье-нибудь имя

или звук голоса, мы безошибочно угадываем, врагом или другом ста¬

нет для нас этот человек. Там, на лесной опушке, в испуге и восторге

первой влюбленности я поняла, что путь мой — одинокий путь, но тут

же себе не поверила, тут же решила сломать, изменить судьбу, обма¬

нуть самое себя.
И такими же зрячими глазами я увидела осенью поле и деревню,

откуда уезжали в том году раньше обыкновенного, в половине августа.
♦ ♦ ♦
41

Казалось, ничто не изменилось; я обежала спозаранку сад, поле, обня¬

ла сосну, выпачкала щеку смолою; я не прощалась со своим Печори¬

ным, я ждала переезда в город, где мы должны были видеться гораздо

чаще. Ничего не нарушалось, мебель оставалась на своих местах, кро¬

ме большой смешной кровати. Мать уверяла, что может спать только

на ней, хотя засыпала с завидной легкостью повсюду: на диване, в по¬

езде и даже иногда за столом, раскладывая пасьянс.
Предстояла шестнадцатая зима, окончание школы, поцелуи. Я уез¬

жала без тоски, без всяких сожалений. Вещи были отправлены на под¬

воде. Мы налегке сели в коляску, Ветров, бесхозяйственный мечта¬

тельный мужик, произнес обычное укоризненное: «Н-но!» Было около

девяти, утро поражало солнечной тишиной, кротостью, особой ленос¬

тью северной осени, зеленой, но уже чем-то отличающейся от лета.

Еще и паутина не начинала летать над полями, еще школьники не вы¬

тащили из материнского сундука картузов, курицы еще не бросили

своего подросшего выводка.
Собаки, пробежав с лаем сколько приличествует, помахали хвоста¬

ми и вернулись к порогам и подворотням. Показалась розовая крыша

церкви, куда мы никогда не ходили. Лавочник поклонился через окош¬

ко. Над прудом за мызой свисали ивы. Все это знакомое, обычное, как

было в прошлые годы и снова появится будущим летом.
Коляска свернула на лесную дорогу. И тогда я вдруг обернулась,

встала коленями на сиденье, стараясь — да, именно умышленно пыта¬

ясь запечатлеть зрелище последнего сарая и закругляющейся березовой

аллеи. Но как передать словами, что листья были некрупны, немного

уже сухи; что стволы крахмально сияли в блеске утра; что придорож¬

ные травы становились по-осеннему легкими; а в сарае стучал топор —

преимущественно зимний, но и в другие времена улавливаемый стук, —

почти забытый в эти годы звук России. А ведь только я одна знаю, что

я разлучалась тогда не с деревней, летом и любовью, но на многие го¬

ды исключала себя из всей этой родной стихии.
Бедные стихи подростка при последнем переезде выброшены. За¬

чем их сохранять? Ведь уже ясно, что ни судьба моя меня, ни я мою

судьбу не обманули; и опять я коплю и прячу стихи, новые и тоже за¬

бегающие вперед, уходящие за пределы времени и никому, кроме од¬

ной меня, не вразумительные. В них нет ни румяных зим, ни реки, ни

сосен. Но есть уверенность в том, что страдание только начинается,

а впереди много сурового труда, и еще — о чем сказать не могу — и Рос¬

сия.
<1935>
42
♦ ♦♦

•»РОЩА РЕДКАЯ. ЯРКИЙ ДЕНЬ
Роща редкая. Яркий день

Сквозь деревья бросает свет.

За громадный спрятался пень

Чей-то милый мне силуэт.
Я иду к нему — и не иду.
Он украсил меня венком.
Мы сегодня, как на беду,

Очутились в лесу вдвоем.
Опустилось платье с плеча —

Если хочет — пускай глядит...

Как земля сейчас горяча,
Как ленивы и страсть, и стыд...
Мы сидим, затаив слова,
Друг от друга кроем сердца.

Только чуть шелестит трава

Да доносится песнь косца.
Зашумела листвой ольха,

Птица крикнула в высоте...
Ах, как много, много греха

В нашей сдержанной чистоте!..
<1924>

БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ
I
осле смерти отца мы переехали на новую квартиру в про¬

сторный светлый дом с хорошим садом. У нас оставались

небольшие средства, но до моего с сестрой совершенноле¬

тия маме выдавалась ежемесячно только ограниченная сум¬

ма — отец учел ее бесхозяйственность.
Жили мы шумно. Мама состояла в драматическом кружке и то сама

уезжала на репетиции, то у нас толкались какие-то курсистки, офице¬

ры, разношерстные любители.
С войной появились новые занятия. Конечно, шили белье, посеща¬

ли лазареты. Но через год раненые волновали меньше, и флажки пере¬

ставлять стало лень.
Я предпочитала уходить в Царский Сад с Цэетой Флиднер, моей по¬

другой. Мы забирались вглубь, ложились на скамейку и, следя за плы¬

вущим в небе аэропланом, говорили ему:
—	Милый! если бы ты знал, как две девочки в одинаковых шляпах

с вишнями тебя любят...
❖	❖ ❖
Столько лет прошло, а помнится, как сегодня...
Было часа четыре. Я повязала голову платком и принялась выпа¬

лывать траву на крокетной площадке. На балконе послышались голоса

и тот нелюбимый мною смех, который бывал у мамы при разговорах

с незнакомыми. Меня разбирало любопытство, но я не оглянулась

и продолжала рыться в земле, злясь, что поставлена в неловкое поло¬

жение.
Через несколько минут, приведя себя в порядок, я вышла в перед¬

нюю и наткнулась на сероглазого офицера с выбивающимися из-под
п
44
♦ ♦ ♦

фуражки вьющимися волосами. Спрятаться было поздно, — я покло¬

нилась. Оказалось, что подпоручик снял у нас комнату.
Галина вернулась рано. Экзамен прошел блестяще — она перешла

в седьмой класс. Последний год сестра жила с отцом в Петрограде, там

училась, — теперь не хотела переводиться и ежедневно ездила. Я была

в четвертом классе местной гимназии.
К новости сестра отнеслась с деланной холодностью:
—	Ну и что же, что летчик?
Мама смеялась.
—	Авось моим девочкам не будет скучно.
Смущало ее только мнение знакомых.
Мы с Галей отправились гулять. Я помню золотые струи озера,

некрупную майскую листву и в сероватом, точно пропыленном небе

клонящийся к закату неяркий диск солнца. Мы говорили о «мальчи¬

ке», прониклись к нему жалостью и решили заменить ему далеких

родных.
Вернувшись, услыхали ожесточенную игру на рояле: шатен прояв¬

лял свои таланты и, едва познакомившись с Галиной, усадил ее играть.

Чай новый жилец пил с нами и говорил, не смолкая, — о войне, об

авиации и о гипнотизме.
Ложась, спать, мы перекинулись с Галей несколькими фразами

и согласились с мамой, что скучно не будет.
❖	❖ ❖
Молодое еще авиационное дело не было налажено1. То не хватало

инструкторов, то портились машины. Почти все время Николай Серге¬

евич проводил дома.
До военной службы был он около полугода студентом, набрался го¬

рячих слов и привлекал юным задором. Он был страстным спорщи¬

ком, отрицателем предрассудков и за чаем нарочно звенел ложечкой.
Мама на несколько дней уехала по делам в Петроград. Как-то ра¬

зом случилось, что Галя и Николаша начали ворковать о вечной люб¬

ви, а я покровительствовала им с видом старой тетки, хотя иногда он

казался мне мальчишкой и хотя меня и оскорбляло его огульное отри¬

цание всего святого.
Он быстро стал своим человеком. Мама обожала его не меньше,

чем Галина, я высказывала братские чувства, и даже моя строгая Грета

позволяла ему в горелках ловить себя за талию.
В сумерках мы подолгу говорили о Боге, о смысле жизни. Галя, не

находя выхода своей нежности, заставляла Николашу целовать и ме¬

ня. Мягкими тонкими губами он прикасался к моей щеке. Я отворачи¬

валась.
♦ ♦ ♦
45

Уже в постели сестра спрашивала:
—	Люда, любит он меня?
—	Любит, милая, — отвечала я, и мы начинали разбираться в его

словах, характере, искали схожих с ним героев.
Просыпаясь, я прислушивалась к его голосу за стеною. Иногда тай¬

ком забиралась в его комнату, трогала подушку, примеряла кожаную,

с запахом перегорелого масла, черную куртку.
Как-то лунным вечером мы выбежали в сад. Я стояла у дерева, в бе¬

лом платье, с распущенными волосами. Ника воскликнул:
—	Вы вся точно из голубого кружева! Постойте еще так.
В ту же минуту я отошла, — и только прикусила губы, когда одна из

подруг стала на мое место.
Ну, конечно, мне приходилось впоследствии слышать и не такие

комплименты, — но ведь их почти не слушаешь, — а первый мужской

взгляд, первое слово внимания...
В Гатчину приехал дядя Вася, дальний родственник отца. Он не

преминул ужаснуться присутствию в доме офицера, являлся читать

морали маме, а нам проповедывать непротивление злу.
Мама изредка поверяла мне свои предположения о Галином заму¬

жестве. Я возмущалась. Брак! Мещанство, глупая связь по закону, уби¬

вающая чувство, ночные туфли и пеленки...
И разве не сказал однажды Николаша, грея мои руки:
—	Галя милая и добрая девушка, но простая. А в вас так много слож¬

ного, непонятного. Вы будете интересной женщиной, Людмилочка.
Мне казалось, что я ворую что-то у сестры... Но ведь он любит

Галю, а мною интересуется как человеком... Однако я часто удерживала

себя от желания приласкаться к нему и ночами повторяла его слова.
Мама застала Галю и Николашу целующимися. Николаша ее успо¬

коил смутным упоминанием о браке. С тех пор Галина часто заговари¬

вала о будущем их устройстве, контролировала его письма и уверяла:
—	Ты еще не можешь этого понять, — ему это приятно.
Если я хозяйничала, Ника заглядывал ко мне, стряпал уродливые

котлеты и кормил из своих губ шоколадом. И тогда уже я чувствовала,

что происходит неладное, но остановить, хотя и говорила себе, что хо¬

чу, не умела.
За малейшую оплошность мама на меня ворчала, упрекала в ленос¬

ти; Николаша вступался. Но в такие дни мне было до слез обидно во¬

зиться на кухне и смотреть в окно на веселую, нарядную Галину. Она

щебетала в саду, — я тоже умела бы развлекаться болтовней.
Галя меня изумляла: как спокойно, с каким убеждением в своем

праве принимает она чувство Николаши, и это несмотря на бесчислен¬

ные мелкие столкновения, на досаду, как будто от ходьбы не в ногу.
46
♦ ♦♦

Больше, чем обычно, искала я откровения в книгах. По ночам Галя

расспрашивала меня о прочитанном. И я рассказывала, волнуясь, обоб¬

щая. К рассвету нападал голод; давясь от смеха, мы сползали с крова¬

тей и прокрадывались в столовую. Боялись разбудить маму, шарили

в буфете и засыпали с кусками под подушкой.
❖	❖ ❖
В этом году тяжело было втягиваться в гимназическую жизнь.

Я страдала сердцебиениями, плохо спала. И подруги казались иными.

Все мы подросли, надели туфли с каблуками, и по углам нет-нет да

и мелькало шепотом оброненное слово «он».
У нас были новые преподаватели. Словесник выделил меня за дек¬

ламацию и за смелость суждений. Как-то зашла речь о героях. Я встала

и начала защищать труженика, созидателя:
—	Нельзя в двадцатом веке увлекаться Кузьмой Крючковым, геро¬

ями штыка2.
С математикой я не справлялась. Ника часто помогал и мне, и Га¬

лине. Но она рассматривала его внимательнее, чем пирамиды, и, дойдя

до доказательства, вдруг замечала:
—	Какая у тебя ямочка на подбородке.
Юный учитель вздыхал, — и дело кончалось возней или слезами

и упреками.
Николаша уже летал, поскольку позволяли наступившие непогоды.

По вечерам мы забирались с ним в маленькую комнату, топили печь

и рассуждали. Он не сомневался, что постиг глубины, — и я благого¬

вейно слушала, не возражая, несмотря на то что с моим мнением он

считался. Зато с Галей он бывал капризен и груб. Всегда он был чем-

нибудь увлечен, — и тогда шел разговор об Америке, о двигателях

внутреннего сгорания или о сектантах.
В тоске о Боге я вызывала на беседу и законоучителя, и дядю Васю.

Но батюшка уклонялся, а вегетарианец-дядя целое лето ходил на вок¬

зал и ел в рассеянности расстегаи с рыбой.
Теперь мне уже трудно было примириться с войной, со зверствами.

Но и меня иной раз тянуло на фронт — стирать, варить солдатам кашу.

Ника на это отшучивался.
—	Хорошенькие девочки здесь полезнее, — да и куда вам идти, с та¬

ким здоровьем.
С мамой я ладила все меньше. Каждое ее резкое слово вызывало во

мне взрыв ненависти. Я начала грубить, но сама от этого страдала.

Мама, казалось, реагировала не на мои поступки, а на те ею самой вы¬

думанные побуждения, которые будто бы мною руководили. С детства

моего она решила, что я буду некрасива, хитра и завистлива.
♦ ♦♦
47

Ложась спать, я складывала руки крестом и мечтала не проснуться.

Как же мне было не любить Николашу! Я даже не обижалась, когда,

среди серьезных разговоров, он всматривался в меня и удивлялся:
—	Да ведь вы совсем еще кныпсик!
❖ ❖ ❖
Я уже неделю не разговаривала с мамой, не сказала ей и том, что

у меня жар. Рано легла, но невольно прислушивалась к голосам в гос¬

тиной — это была смежная с нашей комната.
Я услышала, что Ника говорит о свадьбе, Галина что-то лепечет,

а мама счастливым голосом возражает им, указывает на их возраст

и тут же добавляет:
—	Но ведь жить вы будете дома? Я повешу в голубой комнате ко¬

вер.
Смущал их вопрос, разрешат ли Николаше брак и как будет с ре¬

версом. Галя хотела бросить гимназию и потом сдавать на аттестат

зрелости.
Их радость была мне чужда, было обидно лежать больной, никому

не нужной. Я заплакала, но никто не слыхал, и я лежала одна часов до

двух, когда Галя вошла на цыпочках, зажгла лампу и увидала мое за¬

плаканное лицо. Она приласкала меня, рассказала о том, что я уже зна¬

ла, и, позвав маму, заставила нас помириться. Однако грусть, как от

ошибки, меня не покидала.
С этого дня Галя не отходила от Ники, за обедом кормила его с лож¬

ки. Их нежности оскорбляли меня. Я уже понимала ласки — но робкие,

наедине, а они — то боролись, то с визгом носились по всему дому.

Я разом отвыкла от Николаши и разлюбила его — но при одном ласко¬

вом слове таяла, слушалась, жалась доверчиво.
❖	❖ ❖
Был тоскливый вечер. Все меня раздражало: и мамина глубокомыс¬

ленная фигура за пасьянсом, и монотонный голос Галины, зубрившей

в соседней комнате. Она сидела на кушетке около Ники: он хандрил

и время от времени ронял замечание. Что-то мне не понравилось в его

словах, я резко ответила. Ника возразил. И вдруг неудержимая злоба

словно вскинула меня. Я рванулась к нему, схватила за волосы. Галя

вскрикнула и, вся дрожа, обняла его. Он покраснел, пробормотал, что

и посолиднее меня людям не позволит... Я сказала дерзость и верну¬

лась в столовую. Мама язвительно улыбалась. Мне хотелось кричать

от обиды и стыда.
Прошло несколько минут. Я встала и со спокойным лицом попроси¬

ла «Николая Сергеевича» извинить меня. Он переконфузился, вскочил:
48
♦ ♦♦

—	Простите, Людмилочка, я сам во всем виноват.
Он увел меня в гостиную, усадил, — и я радовалась, что в темноте

не видно моих слез. Он взял мои руки.
—	Бедные холодные пальчики.
И без всякого предисловия начал мне рассказывать сказку. Мы ча¬

сто так объяснялись в трудные минуты.
Я и сама уже знала о царевиче, о красивой царевне, их веселой вза¬

имной любви. И о том, что она первая сказала: когда мы поженимся...
Чувствуя, как колющие мурашки от щек бегут вниз по всему телу,

я дослушала:
—	У царевны была сестра, и к ней до некоторых пор он относился,

как брат.
Он медленно поцеловал меня в глаза, и мы начали ходить по ком¬

нате, почти молча. Вместе, щурясь от света, вышли к ужину.
❖	❖ ❖
Пытаясь заглушить растущее беспокойство, я стала чаще бывать

с Гретой, с нею читать, ходить на лыжах.
В день Нового Года мы с Николашей сидели в гостиной на диване.

Только что переменили абажур на высокой лампе, и свет был мягок

и тревожен. На елке поблескивали шары и иногда от нашего движения

трепетали нити дождя и начинал покачиваться голубой паук на длин¬

ной золотой пружинке. Неожиданно Ника поцеловал меня — крепко,

по-новому. В тоске, в недоумении я взмолилась:
—	Любите ли вы меня?
Он усмехнулся:
Я вас люблю любовью брата

И, может быть, еще нежней3.
На другой день, он говорил:
—	Я не должен так вести себя с вами.
Я измучилась. Раскаяние меня угнетало, стыд перед Галиной. Как

нарочно, она была особенно ко мне ласкова.
После праздников я целый месяц не ходила в гимназию. Засижива¬

лась над книгами или пряталась в темную комнату и по Николашино-

му указанию развивала волю — сосредотачивалась на одной мысли.
В один из таких вечеров Ника нашел меня — похолодевшую, почти

в сомнамбулическом состоянии. Дома никого не было, он скучал. Лег

на диван, притянул меня к себе.
—	Расскажите сказочку.
Мешая мне, прикладывая мои руки то к своему горячему лицу, то

к груди, он повторял невпопад:
♦ ♦♦
49

—	Бабушка, отчего у тебя такие большие глаза?
И вдруг со стоном охватил меня:
—	Такой рот, зубы...
Я выскользнула, жмурясь, зажимая руками уши, чтобы не видеть,

не слышать.
Утром я выбрала перед зеркалом выражение лица. Встретились мы

спокойно, но, наливая кофе, я чувствовала, что он исподтишка наблю¬

дает за мною.
Среди дня он подошел к роялю и запел, чуть краснея, но смеясь:
Любовь, мой друг? О, не играй с любовью,
Погубишь жизнь, играя и шутя4.
И, не в силах не ответить на его улыбку, я только покачала голо¬

вой. Но с этого дня я чуждалась Николаши.
Даже у Греты в мезонине — «на Олимпе» — мы мало говорили

о нем. Для Греты он был чужой жених, а я стеснялась ее, боялась, от¬

крыв свою тайну, смутить ее, ласковую, наивную.
❖	❖ ❖
На Пасху Ника уехал к своим. Я тайком вышила и подарила ему за¬

кладку — он не преминул ею похвастаться. Мама заметила:
—	Ты бы лучше поучилась петли метать.
За несколько дней его отсутствия я истомилась, вероятно, больше

Гали — она хоть говорила о нем. Уже подсохло, когда он вернулся,

можно было бродить по лесной опушке, петь и, упав коленями в олив¬

ковый мох, освобождать из под истлевшей листвы благоуханные блед¬

ные фиалки.
Николаша идет, обнявшись с Галей, но за кустами жадно, поспешно

тянется ко мне.
—	Соскучился.
Меня коробят его слова, я презираю нас обоих, но что-то сильное

и безвольное отвечает во мне:
—	Все равно!
Дома Галя сидит за роялем, Ника прислонился в углу, слушает с за¬

крытыми глазами. Чувство нестерпимой боли меня переполняет. Я про¬

бираюсь в переднюю, нахожу его фуражку и, вся дрожа от непролитых

слез, прячу в нее свое лицо. Неожиданно появляется мама.
—	Ты что тут торчишь?
—	Платок носовой в пальто забыла.
Я иду к себе, открываю Чехова. Противоречивая тревога меня сму¬

щает. Я грущу, я мучаюсь скрытыми горестями лишних людей, но ужас,

что и у меня не будет счастья, сильнее всего. И в стыдливой гордости
50
♦ ♦♦

я руками ощупываю свое лицо, волосы, ямку на шее, словно хочу удер¬

жать след его губ.
❖	❖
На лето мы решили выехать на дачу и Флиднеры тоже. Ника пере¬

ехал ближе к аэродрому.
Часть вещей отправили вперед, заранее велели вытопить и провет¬

рить застоявшийся дом.
В момент отъезда оказалось, что забыт большой медный поднос.

Его завернули и, к великому моему негодованию, заставили меня та¬

щить. Мама второпях сунула кота в шляпную картонку, раза два воз¬

вращала извозчика и кричала прислуге:
—	Двери не бросайте. Пожара не наделайте.
От станции ехали лошадьми восемь верст. Коту надоело сидеть вза¬

перти, он поднял возню, и мама извлекла его проветривать. Кот на хо¬

ду спрыгнул. Мама закричала, зажмурилась — испугалась, что он по¬

падет под колесо. Потом пришлось слезать и упрашивать ошалевшего

от зелени и птичьего щебета кота продолжать путешествие.
Дорога ведет лесом, и в густые его заросли вдруг врезается длин¬

ная, узкая, уходящая в небо просека. На повороте — бывшее имение,

теперь мыза эконома, а на холме розовеет церковь, и к одиноко сто¬

ящей серой почте сбегаются новые телеграфные столбы.
На рассвете, чтобы никого не будить, мы с Гретой вылезаем в окно,

огибаем деревню и выходим на шоссе. Усаживаемся на плетне, потем¬

невшем от росы, и до боли в глазах всматриваемся в неохватимое, чи¬

стое, еще не посиневшее небо. Цэета, пухленькая, большеглазая, очень

бледная, кажется мне неживой, ангелом, готовым ко взлету.
—	Помнишь, в романе у Гамсуна, — говорит она, слегка картавя, —

в небе лодка и удочка. Там можно плавать, в небе...5
—	Хорошо очень — лес там в тумане. Но небо, конечно, лучше все¬

го. Полетать бы!
Грета наклоняется и начинает подтягивать шнурки на серых пару¬

синовых башмаках. От этого краска заливает ее лицо.
—	Когда приедет Николаша?
—	В субботу на два дня. Каждую неделю так.
На обратном пути мы, балансируя, перебираемся по бревну через

речку и возвращаемся веселые и голодные.
Самым шумным днем была суббота, зато когда Ника уезжал, дела¬

лось пусто. Галя принималась за гаммы, я — за книги. Но я часто грус¬

тила — не о нем даже, а о своей неуместной любви.
Николаша в этот период был увлечен образовавшимся среди моло¬

дежи кружком с самыми крайними идеями. Обо всем выражался кратко:
—	Предрассудки.
♦ ♦♦
51

❖ ❖ ❖
День моего рождения — пятнадцать лет! — провели в Гатчине

и только вечером, без мамы, вернулись на дачу. В вагоне было пусто.

Мы купили теплого лимонаду и залежавшихся конфект и устроили

танцы. На станциях, у окна, Ника целовал Галину, и кто-то крикнул из

темноты:
—	Коллеги!
В коляске Ника усадил меня к себе на колени. Галина положила

голову на его плечо, засмотрелась на черные деревья, притихла.

Столько радостного спокойствия было в ее позе.
Я почувствовала вдруг глубокую обиду, озлобление. Почему все ей?

Так мне нельзя его любить! Я прильнула к Нике, спрятала в его руке

свои беспокойные пальцы. Кажется, я закрыла глаза, потому что с не¬

ожиданной резкостью вдруг вспыхнули в них тусклые, редкие огни

села.
Николаша попросил Галю сварить чаю, и, когда она загремела на

кухне, схватил меня на руки, зашептал сквозь зубы:
—	Приди, не уходи...
И от этого первого «ты» я смутилась, вырвалась, убежала к Гале.
Весь следующий день я была бледна. Запершись в своей комнате,

в невыразимой тоске упала на колени и, не молясь, долго плакала пе¬

ред образом.
❖	❖ ❖
Я мучилась головными болями, и мама решила послать меня к вра¬

чу. Остановиться я должна была у знакомых, должна была также зайти

к Николаше. Сестра проворчала:
—	Меня к нему одну не пускают.
—	Нельзя, деточка, неудобно: ты его невеста. Людмила маленькая.
В Гатчине напала на меня апатия, и даже к Нике я пошла не сразу.
Его не только не оказалось дома, но хозяйка мне объявила:
—	Как же, на фронт уехал. Разве он не простился с вашей сестрицей?
Я нашлась ответить, что живу здесь одна, а он, вероятно, проехал
на дачу. Но когда я вышла на улицу, ужас меня охватил. Аэродром был

в двух шагах. Зайти туда? Часовые меня не пропустили бы, а вызвать

кого-нибудь из офицеров я не решалась.
Вдалеке показалась фигура в синей гимнастерке. Поручик был мне

незнаком, но я не в силах была мучиться.
—	Простите, вы знаете такого-то?
—	Так точно.
—	Что, он уехал на фронт?
52
♦ ♦♦

—	Нет... не скажу вам... по-моему, нет.
—	Видите ли, — попыталась я улыбнуться, — мне это сказала его

хозяйка. Но если он здесь, попросите его зайти... к нам...
Я неловко поклонилась. Отойдя несколько шагов, оглянулась. Лет¬

чик обернулся тоже. Я пошла быстрее. Сомнения овладели мной. У по¬

ручика был такой неуверенный тон... Хозяйка не могла ошибиться...

Уехал. Не простился.
Я еле добрела. Я не заботилась о том, что обо мне подумают, я хо¬

тела немедленно ехать домой. Насилу меня отговорили.
Вечером, когда я, отупевшая от противоречий и колебаний, сидела

в саду, пришел Ника, небритый, смущенный.
—	Вы не уехали?
—	И не думал. Я прокутился и переехал из экономии в комнату на

аэродроме. А хозяйке соврал, чтобы ее не обидеть... Помилуйте, Люда,

меня в собрании окончательно разыграли: ну, говорят, мы понима¬

ем, — дама, девушка, — но не этакий же подросток.
Я не просила Нику умолчать об эпизоде — так естественно было бы

именно ему ничего не рассказывать. Однако он не удержался и еще

прикрасил мой дрожащий голос и трагические жесты. Все смеялись.

Смеялась и я — но затаила в сердце глубокую обиду.
Сколько раз впоследствии я вспоминала этот ничтожный случай —

и с какою болью.
❖	❖ ❖
Гатчина переполнена войсками, поговаривают о квартирной рекви¬

зиции. Николаша снова переезжает к нам, решено сдать и вторую ком¬

нату.
Я втайне поджидала прекрасного принца и была разочарована, ког¬

да к нам поселился длинный краснолицый артиллерист, который неде¬

ли через две уже объяснялся мне в своих нежных чувствах.
—	Какая неосторожность, Иван Иванович. Этак ведь женихов ловят.
Как-то он сказал:
—	Напрасно вы так доверяете Николаше. И на Гале он не женится,

и вас называл развратной девчонкой. А между тем... Милочка, мама вас

не понимает. Я больше, чем все на свете, буду любить вас.
В тот же вечер я спросила Нику:
—	Так вы изволите с кем-то обо мне говорить да еще рекомендуете

развратницей?
—	Это чьи-то ревнивые наговоры.
Он сел в круглое кресло и поцеловал мои колени.
—	Рассказывайте, кныпсик.
—	Рассказывать-то еще нечего.
♦ ♦♦
53

—	Да нет, что же, он будет хорошим мужем. Только Боже вас упаси

жить в имении, с родственниками. А в бригаде всегда будет молодежь.

Главное, обеспечьте себе свободу. Он вас, конечно, обожает — хотя бы

за разницу в возрасте.
❖	❖ ❖
В бурный, ветреный день я стояла у окна. Из-за крыш показался

аэроплан. Было видно, как его относит ветром.
Казалось, машина на мгновение остановилась. Потом сильно на¬

кренилась вправо и стремительно спиралью пошла вниз. За домами

ничего не было видно. С бьющимся сердцем я ждала. Аппарат снова

взвился над городом, забирая почти по прямой и, спускаясь, проделал

падение листком.
Ника вернулся домой поздно, немного бледный. Оказалось, что он

сдал экзамен и теперь ждет назначения на фронт.
Иван Иванович посмеивался:
—	Подеритесь, с меня уже хватит.
Ника спешил и уверял нас, что в первый же месяц «заработает

Жоржа»6.
Галя забросила гимназию и не отходила от него. Я с ненавистью

думала: попрощаться не дадут.
Я сидела в своей комнате. Ника, проходя то за водой, то за папиро¬

сами, подкрадывался на цыпочках, обнимал меня. И вдруг, весь блед¬

ный, уронил меня на ковер.
Мне было страшно — но ведь он со мной, ласковый, — и мой, толь¬

ко мой. Не открывая глаз, в жутком напряжении я смотрела в его ли¬

цо, не шевелясь, не произнося ни слова. Вдруг он крикнул:
—	Да уйдите же!
Вскочил, поднял меня, обнял так крепко, что хрустнули лопатки,

и быстро вышел.
Он уехал через два дня. Прощаясь, поцеловал мне руку, а я конфуз¬

ливо его перекрестила и приложилась губами к его лбу. Галя уехала

провожать его до Петрограда.
Я прижалась к вешалке, где только что висела его бекеша. Горе ме¬

ня душило. Если бы в эту минуту была со мной Грета, не Грета даже,

просто кто-нибудь — я, вероятно, выплакала бы все.
Дрожа, я вошла в его разоренную комнату, обошла весь дом и вдруг,

заметив на своей постели кота, с ненавистью схватила его, швырнула

так, что он пролетел через всю комнату; упала поперек кровати и, за¬

жимая бесслезные глаза, со стиснутыми зубами, долго лежала без дви¬

жения.
Всю ночь, просыпаясь, я думала:
54
♦ ♦♦

—	Как ни поворачивайся, а его все равно нет.
Но к завтраку я вышла с улыбкой. Мама, оторвавшись от газеты,

посмотрела на меня неузнающим взглядом и сказала:
—	Не вернется он. Так бьют, так бьют...
Я усмехнулась. Мне было неприятно, что смеют говорить о нем.
II
Я жила в Вене с мужем — конечно, не с Иван Ивановичем. Его я дав¬

но потеряла из виду. После революции я изъездила всю Украину, пода¬

вала в каких-то столовых и даже играла один сезон в Ростове.
За границей пришлось поначалу трудно. Я искала работы, хлопота¬

ла за себя и мужа и получила рекомендацию к немцу, директору фаб¬

рики. Он влюбился в меня, приткнул на выдуманное место моего му¬

жа, и жизнь вошла в колею. Я скучала и капризничала, пока, наконец,

не разрешила себе развлекаться и флиртовать. С немцем приходилось

мириться, как с печальной необходимостью.
Я познакомилась с молодым офицером. В нем было много ребяч¬

ливости, я звала его Зайчиком. Мне нравилось, когда он произносил,

чуть морщась: Зайтшик.
На нашу Пасху я не поленилась, сама все заготовила и по-русски

накрыла стол. Зайчик пришел с шоколадным цыпленком. Муж, немно¬

го выпивший, посоветовал, чтобы я научила христосоваться этих ба-

сурманов. Мы троекратно поцеловались. Я решила сберечь подарок

и унесла его; Зайчик вышел за мною, притянул меня в угол. Мы разда¬

вили цыпленка, и на белом шелковом платье распласталось жирное,

сладкое пятно.
Целые вечера мы просиживали вместе. Он пел модный романс:
Только на ночь одну

Будь моею ты до зореньки...
Однажды я зашла к Зайчику. Он ждал меня, приготовил цветов,

сладкого вина.
—	Tokaier gibt Feuer! *
Я была голодна. Зайчик сварил яиц, изрубил их с сардинами, залил

прованским маслом. Когда начали есть, оказалось, что вместо масла он

влил денатурату... Смех, смех при каждой встрече...
Наконец, возвращаясь как-то с загородной прогулки, пользуясь мо¬

им хорошим настроением, Зайчик сказал мне, что ему представляется

блестящая партия, и было бы неосторожно пропустить ее. Конечно,
*	Токай придает пылкость! (нем.)
♦ ♦♦
55

я дала свое благословение. Мужчины мои, горько меня ревновавшие,

были чрезвычайно обрадованы. Но мне жизнь в Вене окончательно

опостылела. Я сидела у окна и ненавидела прохожих, экипажи, весь

этот Хаммер-Пургштал-гассе7. К тому же дела фабрики пошатнулись.
Я даже не помню ясно, с чего у нас началась ссора с мужем. Но ме¬

ня прорвало. Я чувствовала, что говорю лишнее, но не могла остано¬

виться. Туг были и деньги, и дворянское достоинство, и прошлое,

и Зайчик...
Я решила ехать в Париж. У меня еще были кое-какие деньги и дра¬

гоценности. Случайно я встретила одного старого знакомого, — он

сказал мне, что Николаша, кажется, во Франции. Сразу показалось,

что там было больше шансов найти работу и устроиться.
Визы, хлопоты, неприятности с мужем совершенно меня измучили.

Только в поезде я вздохнула свободно и, едва забившись в угол, засну¬

ла крепчайшим сном.
Я открыла глаза только в Тироле и подошла к раскрытому окну.

Было видно, как поезд обходит гору. Веселый паровоз, выпускающий

клубы черного дыма, уже скрывался за скалою, — а последние вагоны,

раскачиваясь, еще обегали песчаную лощину, по которой долгие ливни

набросали гряды камней. Ветер бил мне в лицо. Я еле удерживалась от

желания протянуть ему руки, кричать, смеяться.
Поезд вылетал из-за скалы. Мы проезжали теперь большой зеле¬

ной долиной. Вдоль самой насыпи бежала речка, такая прозрачная

и быстрая, что я издали ощущала ее колючий холод. Неестественно го¬

лубой была вода, и только солнце разбросало по ней дрожащие золо¬

тые букеты. Среди поля от речки отвели к дальнему жилью канал —

и было что-то наивное и вежливое в его ровном синем рукаве. Бело¬

рыжие коровы, остановившись, следили за поездом, подняв сильные,

тупые головы, и вдруг, махнув хвостом, деловито принимались щипать

траву, словно досадуя на свое любопытство. Брошенный на землю рас¬

крытый зонт пастушки казался гигантским мухомором.
Я так давно не видала деревни, даже чужой, стада, — мне показа¬

лось новым, что существует какая то размеренная, простая жизнь. Мне

было жаль оторвать глаза от этого ничем не смущенного, какого-то

довоенного уклада. Но я все-таки всмотрелась в гору, в высокие, сту¬

пенями возрастающие друг над другом ели. И вдруг прямо надо всем

встала голая острая вершина — и как два огромных сверкающих кры¬

ла, распростерся на ней вечный снег. Если бы я могла, я, вероятно, за¬

плакала бы от восхищения.
Я долго не отходила от окна. Минутами я оглядывалась на купе

в страхе найти там кого-нибудь из оставленных мною, — и еще ра¬

достнее ощущала свое одиночество. Мне чудилось, что я девушка, что
56
♦ ♦♦

я впервые еду одна, что передо мною — солнечная жизнь и любимый,

единственный, приснившийся в какой-то давней, может быть, и не су¬

ществовавшей стране.
Читать я не могла. Не могла бы, вероятно, ясно выразить и наплыв

мыслей. Я закрывала глаза и чувствовала, как улыбка приподнимает

углы рта. Колеса явственно стучали:
Милый ты мой, милый ты мой.
Радости, ах, радости...
Мне хотелось торопить поезд, хотя давно я не испытывала такого

безмятежного, блаженного состояния. Мне рисовалась новая жизнь.

Сначала буду работать где-нибудь, присмотрюсь ко всему, потом за¬

тею свое дело. Буду ходить иногда в театр, на лекции.
На улице — непременно на улице — я столкнусь с Николашей. Он

бросится ко мне. Мне уже слышался его радостный и изумленный го¬

лос, — и бессвязные слова, имена, воспоминания. Подумалось на мгно¬

вение:
—	Может быть, он несвободен?.. Он мог и забыть меня.
Но весело и уверенно ответила самой себе:
—	Не забыл.
Над прошлым я не задумывалась. Оно словно не вошло в меня

и осталось теперь вдали, как сброшенное платье.
В Париж я приехала ранним утром. Было сумрачно, накрапывал

дождь, — мне бросилось в глаза преобладание серого и черного цве¬

тов. Улицы были запружены грузовыми автомобилями — кладью, зе¬

ленью, — и иногда с козел ломовика высовывалась собака и, надрыва¬

ясь, пронзительно лаяла на прохожих.
Однако бодрость моя не упала. Мне было даже приятно, что я по¬

падаю в Париж запросто, с черного хода. Как будто я давно живу здесь

и сейчас еду по делам.
Дела действительно было много. Я обошла русские учреждения,

завела знакомства, попыталась найти службу. Никаких определенных

знаний у меня не было, и я решила заняться, чем придется, а в свобод¬

ное время изучить художественные вышивки. От скуки я привыкла

заниматься рукоделием: оно всегда успокаивало меня, — теперь я воз¬

лагала на него практические надежды.
Узнала я и про Союз летчиков. Изредка они устраивали вечеринки.

Я решила пойти туда и расспросить подробно о Николаше. Мне очень

хотелось дать объявление в газетах, но я не решалась.
Я не умела рассчитывать расстояний, ездила целыми днями, очень

уставала, но, хоть ничего не достигала, чувствовала по вечерам удов¬

летворение.
♦ ♦ ♦
57

Когда я ложилась спать, моя маленькая комната казалась мне не¬

много пустой, — наверное, потому, что я была одна. Я клала на ночной

столик книгу, но не притрагивалась к ней. Часто мне казалось, что вот

сейчас войдет мама или Галина заговорит о романе.
Я потеряла своих из виду еще в России. Потом до меня дошли слу¬

хи, что Галя замужем и чуть ли не в Бизерте. Я писала несколько раз,

но ответа так и не добилась. О маме я не знала ничего достоверно, —

но по разноречивым сведениям заключила, что она почему-то оказа¬

лась на Волге и умерла в тифу. Теперь при мысли о ней у меня возни¬

кало странное, почти материнское к ней чувство. О, если бы удалось

встретиться с мамой! Когда я думала о ее одинокой смерти, мне каза¬

лось, что я сама умерла нераскаянной.
Если день бывал солнечный, в зеркало над умывальником попа¬

дал луч, оттуда расплескивался по кровати и будил меня. Я спускалась

за булками, покупала русские газеты, приносила цветов. Сама приго¬

товляла на спиртовке завтрак. Ела не спеша и просматривала объявле¬

ния.
Как-то натолкнулась на подходящее: предлагали на дом вышивки.
В радостном волнении я улеглась на кровать, мечтая о самостоя¬

тельном заработке, о том, как распределю время, налажу жизнь. Снова

взялась за газету, прочла фельетон, события в России, хронику. И вдруг

перечла еще раз, сопоставила возраст, отчество, чин.
Между объявлениями об очередных вечеринках сообщалось, что

на рельсах метрополитена был найден труп русского, при нем бумаги

на имя Николая Сергеевича Бурова и довольно большие деньги.
Как издали, как о чужом, я подумала:
—	Самоубийство.
Я еще раз прочла заметку, сказала себе:
—	Да, конечно, это Николаша.
Но я не поверила ни газете, ни себе, встала, вымыла посуду, при¬

брала на полке стенного шкафа, тщательно причесалась и вышла. По

делам идти мне было рано, но я не могла не двигаться. Шла быстро,

останавливалась у витрин, озабоченно все рассматривала и запомина¬

ла, вплоть до цен. Зашла в незнакомый район и разом почувствовала

усталость. Уже пора было ехать за работой.
Автобус миновал Люксембург, переехал Сену — я обратила внима¬

ние на почерневшую щеку одной статуи на мосту. С грохотом мы про¬

толкнулись под своды Лувра. Я смотрела в окно. Вправо мрачно отодви¬

нулся дворец, и Гамбетта простирал большую белую руку; влево, как

ожившая старинная гравюра, лег Тюильерийский сад, и газоны взры¬

тых клумб казались венками на кудрявых русых головах. Над Малой

Триумфальной аркой неслась черная колесница, и конские головы за¬
58
♦ ♦♦

стыли в воздухе. А в теплом и сероватом от пыли небе солнце остано¬

вилось, как большой детский шар.
Что-то словно ударило меня по сердцу... Гатчинский парк, Галя,

день Николашиного приезда... Всеми недрами своего существа я поня¬

ла, я почувствовала, что это был он, что он погиб.
У выхода автобус задержался, пропуская движение поперечной ве¬

реницы. Я не переставала смотреть на солнце, — должно быть, я пла¬

кала, потому что к глазам моим протянулись огненные лучи. Мне хо¬

телось соскочить, упасть на строгую каменную скамью, пережить в этой

поборовшей века тишине свою боль, свой ужас.
Автобус тронулся, переехал людную улицу и с резким визгом колес

остановился около Французской Комедии. Но я сошла почему-то толь¬

ко около Больших Бульваров; хотела вернуться в Тюильери — не хва¬

тало сил.
На углу разбирали трамвайную линию. Сновали рабочие, рассыпая

искры, гудела машина. Я остановилась, мешая прохожим, и долго

смотрела на работу. Перешла улицу, села в кафе и снова начала разгля¬

дывать рабочих.
Безотчетно я повторяла:
—	Ника умер.
Уже зажгли электричество, и когда я смотрела на купол противопо¬

ложного здания, в отблеске стекол мне казалось, что на него упали

звезды или что в высоком храме передвигаются огни свечей.
На мгновение мне представились рельсы, тотчас скрылись, — и оста¬

лась только неподвижная кудрявая голова Николаши и ослепительные

крылья тирольской вершины.
Со стойки спрыгнул большой черный кот, потянулся и, стуча не-

сгибающимися лапами, подошел ко мне.
Да, да, это было так... Двери в комнате раскрыты, и маме и Галине

все видно. У ног моих трется кот. Ника гладит его — не его — мою ногу

и, почти не понижая голоса, говорит о своем чувстве.
Предрассудки... Почему нельзя? Галя — ей будет больно? Но разве

она не хочет его счастья?
—	Как давно я об этом думаю!
Конечно, он был единственной моей любовью, и правда, что я еха¬

ла к нему, отбросив все прошлое, — но разве теперь я простила бы ему

за Галину, и за себя, за Вену, за все? Разве могло быть у нас счастье?
Я невольно схватилась за голову, вскочила. Овладела собой, вышла.

В шуме улицы никто не расслышал, как я крикнула:
—	Николашенька!
Я остановилась, следя за общим движением: мне казалось, что

и я уплываю в набегающей волне пешеходов за пестрыми огнями авто¬

мобилей.
♦ ♦ ♦
59

И вдруг всепоглощающее чувство мира, давно не испытанной про¬

стоты расширилось во мне. С трудом я сделала первые шаги, — но,

против ожидания, пошла легко. Хотела пропустить толпу и перейти

улицу.
—	Нет, со всеми легче. Не надо никому мешать.
Я шла и словно из глубины души смотрела, как переливались на

домах рекламы, как неожиданно и неизбежно меняло краски углуб¬

ленное ночью небо.
Август 1927

НЕСКВОЗНАЯ НИТЬ
РОМАН

Часть первая

НЕВЕСТКА
I
транная жизнь, начавшаяся для Веры после переселения на

хутор, приняла с отъездом на фронт Андрея Ильича характер

полного неправдоподобия.
Вера еще не успела привыкнуть к мужу и, оставшись одна,

почувствовала себя легко и девически-безмятежно. Само собою нала¬

дилось, что живет она особо от всей семьи, встает не раньше семи —

случалось, все уже были на поле, — отдельно ест, ходит купаться или

в город, то на почту, то в библиотеку.
Поначалу Вера пыталась помогать в доме, — но не умела замазать

земляного пола, боялась сунуть молоко в русскую печь, не переносила

запаха полыни, которую от блох и в виде украшения разбрасывали по

полу. Однажды она начисто вымела двор и даже развела метлой узоры,

как это делал когда-то их дворник, но свекор заворчал, что этак и пти¬

це поклевать нечего. Свекровь вступилась за нее:
—	Оставь, видишь, бабочка старается.
Вера спряталась за огород, туда, где тесно росли несколько берез,

а в стороне от них тянулся одинокий тополь, — и расплакалась от оби¬

ды, злобы и стыда. Мысленно она повторяла:
—	Бабочка!
Она, Вера Белянкина, живет в избе, деревенские бабы говорят ей

«ты», а старуха называет «невисточка наша». Как смел Андрей ничего

не сказать ей!
Вера снова мучительно вспомнила день их приезда, дождь, черно¬

земную грязь, в которой хлипко вязла подвода, белую хату, выско¬

чивших навстречу девчонок, баб и чернобрового мужика, о котором
♦ ♦ ♦
63

невольно и смешливо она подумала: beau-frère*. Негде было ни вы¬

мыться, ни переодеться с дороги; им подали закусить: на кухонном

столе выложили две краюхи черного хлеба, а в полоскательную чашку

набросали редиски и залили сметаной. Ели ложками, и Андрей кро¬

шил в миску хлеб. После киевских голодовок деревня поражала изоби¬

лием.
Однако свекровь приговаривала:
—	Кушайте, угостить-то как следует не можем. Войска много беды

учинили: корову свели, двух лошадей, зерна сколько поувозили. Поду¬

май, Ондрюша, разве колись бувало, щоб у нас до посева нехватки.
Вере вспомнилось, как поразил ее смешанный хохлацкий и просто¬

народный русский говор и как потом она вышла во фруктовый сад,

подальше от дома. Дождь прекратился; черными, пористыми комьями

разворочена была земля, вольная влага обняла тело. В солнечном луче

листья отливали свежим лаком. Вера сорвала ветку вишни. Крупные

капли осыпали ее голову и плечи. Цветы с красной сетью жилок были

мокры и походили на крылья бабочек со стершейся пыльцой. В эту

минуту Вера подумала, что она связана с чужим человеком, что никог¬

да не вернется прежняя обстановка, что жизнь ее кончена.
В тот же вечер она узнала, что старая связь и ребенок — в этом

вскользь признавался ей Андрей — были в действительности закон¬

ным браком и законной дочерью. Он уверял, что разведен. Но теперь

уже все вызывало сомнение, а родителям его развод казался делом не¬

понятным, и выходило, что у среднего сына две жены.
Через неделю без боя в город вошла белая армия. Андрей Ильич

явился коменданту и был отправлен на царицынский фронт. Накануне

ушел и чернобровый брат его, но — по убеждению — с красными, а ро¬

дителям подбросил жену и четверых ребят. Мужчин в семье только

и осталось, что старик да тринадцатилетний Онуфрий.
Старшая невестка, Грипа, была красива, болезненна и зла. Не про¬

ходило дня, чтобы она не вмешалась во что-нибудь в доме, и, найдя

однажды Верину институтскую фотографию, нарочно отдала ее поиг¬

рать младшей дочери, которая тут же ее изломала.
Случалось, что Вера подсаживалась к женщинам и помогала им

чистить картошку. Пальцы ее сразу чернели, и Г)эипа, хвастливо вытя¬

гивая свои заскорузлые руки, замечала:
—	Ишь, билоручка.
—	Не всем же от горшка родиться, — как-то за Веру ответила ей

свекровь.
*	Здесь: деверь (брат мужа) (фр.).
64
♦ ♦♦

В хате было тесно и душно. Вера перебралась в амбар; там же ноче¬

вал Онуфрий, с раннего утра выгонявший коров, и Маруся, как две

капли воды схожая с Андреем.
Маруся приминала солому, укладывалась и спрашивала:
—	Кого б це увидеть во сни?
Но видеть ей было еще некого, да и сон немедленно охватывал на¬

томившееся за день от работы и зноя нескладное, сильное тело.
Вера засыпала не сразу. Щели светились голубым, воздух был чуть

влажен, из лесу доносилось грустное и музыкальное гудение лягушек:
-	У-у. у-у™
Потом слышался голос дурачка Федора, лучшего певца на селе.

Выйдя на железнодорожную насыпь, он заводил высоко и нежно:
Плыве чо-о-о-овен...
Из разных концов села, постепенно сближаясь, отзывались густые

девичьи голоса. Когда они сходились, Федор заливчато начинал:
Ой, яблочко, куды котишься?
Девушки и парубки шаловливо подхватывали:
Ой, мамочка, замуж хочется.
Уже после многих куплетов негромко, медленно и как будто убеж¬

денно голоса выговаривали:
А кадетская власть провалилася.
Вера пряталась в подушку, прижималась лбом к грубому холсту

и плакала. Несмотря на то что она читала в городе все сообщения и сле¬

дила по карте Освага1 за продвижением армии, казалось, что это про¬

рочество относится к ней, что Андрея отрежут что и домой вернуться

будет невозможно.
Дом! В сущности, дома уже не было. Отец остался в Петрограде,

брат убит, а мать — какая она защита, сама растерявшаяся, не умею¬

щая справиться даже с хозяйством, — мать, которая могла допустить

это неосмотрительное замужество. Особенное раздражение вызывали

встающие в памяти пепельные рассыпавшиеся волосы и капризно па¬

дающая рука с лорнетом.
Во время одного из обстрелов, когда все жильцы прятались в под¬

вале, Андрей Ильич заглянул к ним, подразнил их кротами и крысами

и начал бегать взад и вперед, таская воду, посуду, продукты. Поставил

тут же самовар, начадил на весь подвал, потом уселся на бочке и по¬

требовал, чтобы дамы поили его чаем. Он был в студенческой форме,

но Вере и ее матери открыл, что он — офицер. Больше его ни о чем не
♦ ♦ ♦
65

расспрашивали. Знакомых в этот период почти не было. Мужчины

где-то дрались и куда-то прятались, но жить без защитника станови¬

лось все труднее и страшнее. Через два месяца под угрозой голода и все¬

общей мобилизации молодые начали пробираться сюда, на.хутор...
Нет, нет, хотя бы из гордости нельзя возвращаться к матери. Да

и что ждет в Киеве? Недоедание? Поиски работы? От чувства матери¬

альной беспомощности возникала еще более острая обида на мужа.
II
Ночью отелилась Машка, строгая рыжая корова, подпускавшая

к себе только старую хозяйку, да и то не иначе, как в красном платке.

Шмыгали бабы, слышалось надрывное, потужное мычание, желтая

полоса фонаря металась по двору. Теленка сразу отделили от матери,

и утром Вера нашла его в маленьком сарае за свиным закутом. Был он

мягкий, веселый и растерянный; совался головой в живот и неумело

сосал из бутылки, дергая головою так, что молоко стекало у него по

морде жидкой неровной бородой.
—	Какой прелестный, — сказала Вера.
—	Бычок, Гришка, — заметил свекор, и нельзя было понять по его

ласковому и ироническому тону, доволен он или разочарован.
—	Вот мы его тебе, Веруша, и подарим на обзаведение хозяйства.
Вера хотела поцеловать свекровь и смутилась проявить не приня¬

тую здесь нежность. Опять чувство обиды поднялось в ней. На что ей

этот бык? — разве что выезжать на нем.
Теленок причмокивал и, не желая выпускать соску, поглядывал на

людей и косился, так что проступало голубое глазное яблоко.
Днем зашел сосед, похвалил бычка, съел блюдце запеченного мо¬

лозива и сообщил, что идут на них какие-то волчьи шкуры.
—	Да это генерал Шкуро, отряд его так называется — волчья сотня2.
Мужчины посмотрели не на Веру, а сверх нее, как если бы вдруг
заговорила муха на стене.
—	Что-й-то будет?
—	То буде — холера. По селам уж якись паны издят, кидают ии по

колодцам.
—	Та то, говорят, не паны, а махновцы.
—	Кто их разберет! Все одно, паны зроблют по-своему. Пивторац-

кая так уже грозилась дяденьку Трифона выдрать.
—	Жаль, что не выдрала, — чуть не сказала Вера и ушла в свой ам¬

бар. Слез не было* — одна только беспомощная, мутная ненависть. Как

сказать им, разве можно им что-нибудь объяснить, когда ее даже не

слушают? Вера сознавала, что даже если бы ее и слушали, объяснить

невозможно, что и сама она ничего не понимает, что тут есть только
66
♦ ♦♦

доверие и чувство, — инстинктивное, кровное тяготение или отталки¬

вание.
Двери амбара были раскрыты и отражались на полу золотым квад¬

ратом, в котором легко и медленно проплывали пылинки. Местами

колос загорался под узкой щелью, а наверху ласточки свили гнездо

и, сидя на его краю, цепко целовались клювами, и потом одна из них

отлетала и кружилась по амбару, то пропадая в тени, то сверкая белой

грудкой в солнечном свете.
Свекровь заглянула в дверь.
—	Вера, дивчата в город идут: биоскоп3 там сегодня играе. Ты бы

пошла?
—	Нет, спасибо, не хочется.
Вера никак не могла найти обращения к свекрови. Назвать ее ма¬

мой — не поворачивался язык, называть же Анной Трофимовной или

просто Трофимовной, как Грипа, было неловко.
—	Пойди, дочка. Ты не огорчайся, ты на них, на мужиков, не смот¬

ри: они не со зла.
Вбежала Маруся. Она была возбуждена и предстоящей прогулкой,

и неумело загофрированными волосами, которые она под платком

прятала от матери. Вошла и Грипа.
—	Що, не хочет наша дамочка с нами?
Вера взглянула на свекровь и вдруг, повинуясь какому то внезапно¬

му, безмолвному соглашению с ней, весело сказала:
—	Как не хочу? Мне только голову повязать нечем.
Грипа великодушно предложила свою косынку.
Пришли рано, бродили по городскому саду, разглядывали народ.

Публика была серая — провинциальные малорусские фигуры, просто¬

ватое офицерство. В толпе Вера отличила два-три тонких лица. Только

теперь, при виде этой массы новопроизведенных офицеров — и даже

уж не из студентов, — Вера поняла, что прошла опустошительная вой¬

на, скрытая институтскими стенами и отмеченная до сих пор только

гибелью брата.
Кинематограф был в саду, и по аллее уже загорались неяркие лам¬

почки и китайские фонарики, напоминавшие своим наивным светом

северные дачные места с любительскими спектаклями, с иллюмина¬

цией.
Несмотря на косынку, Вера выделялась белым платьем и тонкой

фигурой среди длиннокосых дивчат с крепкими боками и тугими цвет¬

ными кофтами, обшитыми белым кружевцем. Высокий сероглазый

капитан в синем френче указал на нее соседу, и Вера заметила его не¬

доуменный кивок. Она сидела, не оборачиваясь, но угадывала на своем

затылке, шее и плечах пристальный взгляд. Тревога поднималась в ней.
♦ ♦ ♦
67

Хотелось внимания, изысканных слов, хотелось приблизиться к чьим-

то глазам своими, ответить на рукопожатие. Этот капитан — человек

ее общества — и она сидит здесь, на дешевых местах, он смешивает ее

с деревенскими бабами. Как показать ему, что это именно она, Вера, —

как сделать, чтобы он узнал ее историю, — он поймет и, может быть,

спасет ее, увезет из этого села, от этих людей.
Трипа поводила плечами, ахала, вслух разбирала надписи, и горя¬

чие, влажные глаза ее нет-нет да сверкали по сторонам, словно кого-то

отыскивая.
—	Ишь, как на вас офицер смотрит.
Она подтолкнула Веру локтем, и что-то похотливое мелькнуло в ее

жесте, в усмешке, в том, как она быстро облизала потрескавшиеся

губы.
Вера выпрямилась, вспыхнула.
—	Глупости какие!
Нет, слава Богу, что никто не знает ее беды. Слишком было бы уни¬

зительно. Она должна втайне вынести боль от своей ошибки. Что же

делать — ведь и бедный Андрей не виноват, он не мог знать, что это

окажется для нее таким важным; он так любит, так гордится ею.
На перевозе долго не могли добудиться уснувшего в шалаше маль¬

чишки. Наконец он вылез, его белая рубаха мутно зашевелилась на

берегу, стукнули весла; лодка стала понемногу приближаться, и от лег¬

кого всплеска весел мелкие, длинные морщины побежали по тихой

и темной реке.
III
Павел Хвиря был назначен писарем при Комендантском управле¬

нии и командирован на несколько дней в Ростов. Вернувшись, он за¬

шел к тетке, подарил кусок ситцу, выменянный на сахар, и разговорил¬

ся. Так как в доме варили самогон, Грипа увела детей на поле, двери

были заперты, и Павла оставили на кухне. Тут же сидела и Вера, вды¬

хая хмельной запах хлеба, картошки и сахара, с интересом следя за

стекающими каплями.
Павел провел три года в германском плену и вернулся отравленный

чужой культурой, опрятными жилищами, планомерным хозяйством.

Он недурно изучил язык, и в разговоре щеголял немецкими фразами.
—	Ну, що у Ростову? Бачил кого из наших?
—	Как же, Елену Семеновну встретил, — ответил Павел и осекся.
—	Да ты говори, Вера знает.
Оказалось, что Павел встретил первую жену Андрея Ильича. Она

преподавала в городской школе, а дочь отправила к своим родителям.
68
/
♦ ♦♦

Анна Трофимовна закручинилась:
—	Ось це бидно дите! Как живет — ни батька, ни матери. А умнень¬

кое ж. Ей ще трех годков не було, сидит, дивится на свои ножки — не¬

ту, каже, папы — туфелек нету.
Павел заговорил о мешочниках, об армии. Вера смотрела на него

с благодарностью. Здесь он был самый близкий ей, почти интеллигент¬

ный человек и единомышленник — сознательный сторонник белых.
Когда Павел ушел, свекровь опять вспомнила внучку.
—	Если мы с Андреем устроимся, я ее возьму к себе. Как вы думае¬

те, даст ее мать?
—	А ще как! Така, прости Боже, шлендра. Да только вы же моло¬

дые, у вас у самих диты будут.
—	Что же, девочка ведь не виновата.
Свекровь подошла к Вере, посмотрела прямо в лицо ее выцветши¬

ми карими глазами и спросила.
—	Верушка, да неужто ж он не признался тебе?
—	Правда-правда, я ничего не знала, — сказала Вера и заплакала.
Свекровь обняла ее, погладила по голове.
—	Дурят они, мужики, нашу сестру.
Чтобы рассеяться, Вера пошла в библиотеку. До города было три

версты, дорога из лесу выводила к Донцу и лежала берегом. Было жар¬

ко, мягкий белый песок слепил глаза и насыпался в туфли, на реке

с утра до вечера звенели голоса купающихся.
Немолодая барышня-библиотекарша посмотрела на Веру поверх

очков:
—	Вам ведь французскую?
—	Пожалуйста, если есть что-нибудь свободное.
—	Да у меня их только и берут, что вы, да помещица тут одна, да

двое офицеров. Как раз сегодня капитан вернул один роман. Хотите?
Это был Бурже — «Перелом»4.
Вера очень заторопилась. Выйдя на улицу, оглянувшись, как будто

она делала что-то предосудительное, она начала рассматривать книгу.

Листы были новенькие, чистые — никаких пометок она не находила...

Капитан. Конечно, это тот самый. И они могли встретиться в библио¬

теке!
В необъяснимом подъеме шла она обратно. Оглянулась, — и, хотя

кругом были люди, запела — впервые на Дибриве. Вера, славившаяся

своим голосом на все петроградские институты, любившая и понимав¬

шая пение, с замужеством почти отказалась от него.
Захотелось выкупаться. Вера выбрала безлюдное место и собралась

раздеваться. Из-за кустов показалось молодое женское лицо.
—	Я вам не помешаю? Там всюду очень много народу.
♦ ♦ ♦
69

Они разулись, сбросили платья; в невольном, бессознательном со¬

перничестве осмотрели тела друг друга и, скользя по траве, подошли

к реке и смочили головы.
—	Я не умею плавать, — сказала Вера.
—	Я тоже.
Они вошли в воду и начали приседать и разводить по воде руками,

как если бы они плавали.
—	Давайте возьмемся за руки.
—	Раз — два — три.
Они разом опустились и вскочили, борясь с течением. По розовым

телам стекали сверкающие капли. На другом берегу стадо спускалось

на водопой, и Вера, сама не зная почему, обрадовалась замеченному

вдруг разнообразию красок неба, деревьев, песчаной отмели, этих жи¬

вотных. Клонящееся к закату солнце обильно рассыпалось по реке,

мешаясь с зеленой и синей рябью, и, казалось, если окунешься в его

пятна, позолота останется на плечах.
Вера торопилась дотемна пройти через лес. Вдали сетовала кукуш¬

ка, на узкой тропе цеплялся шиповник, и к запаху мха присоединялся

аромат медуницы и каких-то неведомых Вере цветов.
Около насыпи сидела Грипа и перевязывала платок. Ее лицо при

виде Веры вспыхнуло и побледнело так, что видно было даже в сумер¬

ках.
—	Голова болит, дома горилкой воняет, — неуверенно сказала она

и поднялась с земли. Но по быстрому движению, которым она, вста¬

вая, одернулась и оглядела себя, Вера почувствовала, что Грипа лжет

и что была она здесь не одна.
Ночь была жаркая, холст щекотал кожу, душно пахло пылью и со¬

ломой. Маруся храпела, за селом лягушки заглушали песни дивчат, —

и сероглазый капитан обнимал Веру тем самым объятием и с теми са¬

мыми словами, как это делал Андрей, от которого в тот вечер пришло

ничего не говорящее короткое письмо.
IV
Книга захватила Веру — может быть, потому, что совпала с ее соб¬

ственными переживаниями. Вера долго читала в амбаре, потом пере¬

бралась в свой любимый угол за огородом. Было знойно и очень тихо.

Неподвижные тени берез смыкались общей шапкой; на раскрытых

страницах пятна света перемежались с четким узором листьев, — и по¬

рою, когда Вера отрывалась от книги, ее поражала жаркая тишина,

в которой самый воздух казался зеленым, и только настойчивое жуж¬

жание одинокой крупной мухи прорезало всеобщее безмолвие.
70
♦ ♦♦

Как верно было все в романе — метания неуравновешенного, ли¬

шенного почвы и среды человека, — и примирение в чистом, разумном

браке и религии.
—	Да, да, — взволнованно повторяла Вера — иначе и не должно, и не

может быть. Конечно, родители должны руководить браком, охранять

детей от ошибок на всю жизнь.
Снова горько вспомнилась мать; представились грядущие годы не¬

вероятной, бесполезной жизни на хуторе. О разводе Вера никогда не

думала. Большой любви к мужу у нее не было, — но ведь он был муж.
Послышался топот, и Гришка выскочил на огород. Тоненькая ве¬

ревка, которой он где-то был привязан, болталась по земле. Увидев

Веру, он остановился, расставив ноги, опустил голову, медленно на¬

правился к ней и вдруг, не дойдя, подпрыгнул, закружился и поскакал,

задрав хвост и разбрасывая ноги.
Вера засмеялась — вот уж поистине телячий восторг!
Она побежала за бычком, который дал себя поймать и привязать,

нарвала травы и стала кормить его из своих рук. Гришка еще не очень

хорошо умел есть: пожевав и обсосав, он выбрасывал, и только клуб¬

ничные листья ему нравились.
Анна Трофимовна в белой рубахе и опущенном на глаза платке шла

по огороду.
—	Ишь, куды забег, подлюка.
Гришка и перед ней попрыгал, чувствуя, что сердятся на него не

всерьез.
—	Пойди, Вера, я там тебе вареников приготовила.
Свекровь не любила кормить Веру в одно время со всеми и, если

успевала, даже и готовила для нее отдельно, что-нибудь повкуснее.
Вера быстро поела и ушла дочитывать роман. Но вдруг затоскова¬

ла, вытащила чемодан из-под сооружения, заменявшего ей кровать,

и начала рассматривать уцелевший альбом со стихами и карточки.
Павел, разыскивая тетку, заглянул в амбар, да так и остался. Для

практики он говорил с Верой по-немецки. Взял фотографию.
—	Это кто же?
—	Покойный брат. А это — отец, это выпускная группа. А тут я в по¬

следнем классе.
Павел долго рассматривал девичью головку с заложенными вокруг

косами, парадную пелеринку, длинные лайковые перчатки.
Лицо его горело. И у Веры кровь начала приливать к щекам. Отто¬

го, что они говорили на никому, кроме них, не понятном языке, возни¬

кало неловкое чувство сообщничества, тайны между ними.
—	И после такой жизни попасть на Дибриву! — воскликнул Павел

и, не глядя, сунул вниз попавшуюся под руку карточку Андрея Ильича.

Почти строго он спросил:
♦ ♦ ♦
71

—	А это что?
—	Это наш дом в имении.
По неизъяснимой стыдливости, Вера скрывала, что у родителей ее

было в Виленской губернии имение.
Вошла Грипа, подозрительно осмотрела их. Вера поймала ее взгляд

и вспыхнула еще больше. Что она подумала! Ведь он же солдат. lÿT же,

назло самой себе, сказала:
—	Что же, — родственник моего мужа, мое общество.
Трипа теперь почти не работала на поле, зато ежедневно носила на

базар молоко и тайком торговала самогоном. Деньги отдавала не все:

копила детям на сапожки, да и себе не отказала в новых бусах. В про¬

тивоположность сложившемуся у Веры, как и у всех городских жите¬

лей во времена революции, убеждению, денег в деревне было мало.
Поздно вечером Павел забрел опять, повертелся, что-то бормоча,

по двору и вдруг, крепко выругавшись, ушел.
—	Выпил мальчик, — усмехнувшись, сказала Анна Трофимовна.
V
По воскресеньям Вера не находила себе места. Свекор, обычно

встававший до света и возвращавшийся только перед сном, сидел дома

в праздничной синей рубахе, строго соблюдая день отдыха.
—	Сбегай, дочка, принеси там из-за иконы махорки.
Приходили соседи; бабы, все ставшие солдатками, шушукались
с Грипой, рассказывали, как во сне целовались с мужьями; старухи са¬

дились в кружок под дубом, у колодца, искали друг у друга и жалова¬

лись на дурные предзнаменования: дети роют окопы, таскают хлеб,

жадничают без меры — к войне, к голоду.
Под впечатлением романа Бурже Вера упрекнула себя в нерадении

и решила чаще ходить в церковь. До города было далеко, а церковь

соседнего села с озлобленным рыжим священником, с лубочными об¬

разами, с запахом смазных сапог и нового кумача не давала никакого

удовлетворения. Как бы она ни одевалась, ее всегда замечали, обора¬

чивались:
—	Чия це дамочка?
—	Бондаренкова невистка.
На Успенье был храмовой праздник в Святогорском монастыре5,

и в былое время туда отправлялась на богомолье вся округа. Анна Тро¬

фимовна хотела пойти и в этом году — помолиться за сыновей. Вера

упросила взять ее с собою. Грипа сказала со злобой:
—	Кому и идти: ни детей, ни хозяйства.
Свекор махал рукой — бабьи затеи. В прежние времена ходил он

в положенные дни в церковь, соблюдал посты — но после революции,
72
♦ ♦♦

когда кто-то сказал, что Бога нет, он легко этому поверил. Это было

так же невероятно и возможно, как то, что нету царя, а вместо земско¬

го сидит Оська Капусник, разгульный парень из Копыловки. Однако

мальчишка, купавшийся после Ильина дня, — когда святой воду ис¬

портил, — покрылся паршой, а сосед, рубивший в воскресенье дрова,

оттяпал палец. И потому старик не мешал бабам, только не дал денег,

и Вера обещала взять расходы на себя.
Под вечер во дворе Вера набрела на стариков. Они сидели рядом на

бревне и о чем-то тихо совещались. Вера видела их вместе впервые.

Эти люди, прожившие столько лет бок о бок, народившие детей, взра¬

стившие внуков, никогда друг с другом не разговаривали. Однако в до¬

ме все шло складно, по каким-то издавна заведенным правилам, и ста¬

рики казались дружными. Невольно вспомнилась Вере родная семья,

совместные выезды, обеды, преобладающая французская речь.
—	Gardez vous la voiture? Où dois-je vous retrouvez? *
И в то же время разделенность всех членов семьи, то самое отсут¬

ствие взаимной заботливости и откровенности, которое привело Веру

к ее замужеству.
С вечера богомолки со всеми простились, мать наказала Марусе не

баловаться, поцеловала кроткого Онуфрия, за которого особенно бо¬

лело ее сердце. Этому последнему сыну не удалось дать образования,

и вся жизнь его ограничивалась пока что уходом за скотиной, а в буду¬

щем — беспросветным крестьянским трудом.
Вышли на заре, когда роса еще обильно холодит ноги и поля за¬

думчивы и серы. Их было шестеро, и котомки за плечами, длинные

палки и холщовые рубахи придавали всем странное сходство безли¬

чия. Анна Трофимовна несла в дар монастырю трех гусаков, и в пути

им пришлось останавливаться, чтобы пасти и поить птицу. К полудню,

к знойным часам, старались добраться до лесу, закусить в тени и пере¬

спать часок-другой. И снова вставали и шли, мало разговаривая, отдава¬

ясь бездумному движению, в котором, помимо воли, сами собой откла¬

дываются в душу впечатления. Анна Трофимовна, всегда по-старчески

мало спавшая, сторожила костер. Вере тоже не спалось. Она засмотре¬

лась на круглую поляну, залитую призрачным, русалочьим лунным

светом и как бы отделенную от жизни высокой изгородью деревьев.

Было тихо. Не кричала даже сова, и только необъяснимый лесной

хруст раздавался по временам, іуси проснулись, чем-то испуганные,

закричали и снова смолкли. Ночная влага оседала на волосах, на одеж¬

де. Было немного жутко и необыкновенно радостно, как в детстве, у за-
*	Есть ли у вас автомобиль? Ійе мне вас найти? (фр.)
♦ ♦ ♦
73

утрени, когда кажется, что только теперь, вместе с невидимым, но не¬

сомненным чудом, начинается настоящая жизнь.
—	Я лягу, мама, — сказала Вера, простилая широкий шерстяной

платок; умиленная собственной радостью и повинуясь желанию лиш¬

ний раз произнести милое слово, она повторила:
—	Мама, спокойной ночи.
Теперь нередко Анна Трофимовна рассказывала об Андрее — какой

он был тихий мальчик, как не ложился спать, если сапожков не почи¬

стить, как читал по ночам и как все чему-то учился, и строил, и бегал

на станцию, крутился около механиков; рано стал зарабатывать и по¬

шел учиться в политехникум. И Вера, слушая, словно впервые знако¬

милась с мужем и с удивлением замечала, что начинает любить его.
В деревнях их встречали добродушно, денег с них не брали, пуска¬

ли ночевать на сеновал. Вера, загоревшая, с обветренными, хотя все

еще нежными руками радовалась, что ее не выделяют из толпы. В пути

к ним присоединилось еще несколько человек, и какой-то непрестанно

кашлявший угрюмый старик одиноко брел за ними.
На одном из привалов разговорились. Молодая бледная баба, севе¬

рянка, с не сходившим с курносого лица выражением тихого блажен¬

ства, странная, забывавшая об еде, плохо помнившая название своего

села, говорила о святых местах подробно, с любовью, словно о един¬

ственно родном доме. В местном монастыре она уже бывала.
—	Милые, ежели ехать по Донцу лодкой, есть там место одно —

с версту, почитай, — река там узкая, деревья с двух сторон. Ветки — ну

прямо шатром сплетаются. Тишь, тепло, — такое ему и имечко: святое

место.
—	Враки все это, — сказала вдруг сухонькая старуха. — Мне вот

рассказывали, как монахиня у монаха в келье родила — тоже богомол¬

ку одну, старуху, принимать заставил. А потом ребеночка в мешок да,

верно, кудысь и забросил. А старухе — убью, говорит, если разболта¬

ешь. Ну, а та для правды и не смолчала... ІЪаза б мои не глядели!
—	Так вы зачем же, бабушка, идете, коли это правда? — не удержа¬

лась Вера.
—	Эх, мать, — заметила Анна Трофимовна, — ну пусть монах один

согрешил — человек ведь тоже, не ангел, — а ты, может, целую веру

в ком смущаешь.
Идти становилось все труднее. По пути встречались войска, какое-

то село горело, несколько раз у них спрашивали бумаги и ругали шпи¬

онами и большевиками. А когда однажды под вечер казачий отряд

крепко пристал к молодым бабам, и Вера пошла объясняться к коман¬

диру сотни, Анна Трофимовна встревожилась и решила вёрнуться до¬

мой подобру-поздорову, іусей продали и двинулись обратно.
74
♦ ♦♦

Вера не очень опечалилась. За эти дни она сдружилась со свекро¬

вью, и для нее самой незаметно наступило успокоение.
VI
Дома Веру два дня ждало письмо от мужа. Андрей Ильич сообщал,

что устроился в Таганроге, и просил приехать немедленно.
Грипа засмеялась недобрым смехом.
—	Ваша армия побеждает, у вас и мужья есть. Где мой бродит, когда

вернется?
Собираться было недолго. Вера пошла в город, вернула библиотеч¬

ную книгу и взяла в комендантском управлении разрешение на выезд.

Она не сразу решилась войти туда: смутно опасалась встретить капита¬

на. Но встретила только Павла, с которым пришлось поздороваться за

руку и который заготовил ее бумаги. Она возвращалась быстро, весе¬

ло; внимательно, в последний раз, осматривала город, дорогу, Донец.

Больше обычного заплатила мальчишке на перевозе. Ей вдруг стали

дброги эти меняющие окраску деревья, эти тропы, исхоженные столько

раз, что-то от нее взявшие и ставшие частицей ее самой.
Анна Трофимовна не то простудилась, не то слегла от огорчения,

однако хотела печь коржи Вере на дорогу. Вера воспротивилась, заста¬

вила свекровь лежать, обернула ей голову компрессом. Свекор довер¬

чиво спросил:
—	Ты как думаешь, может, сварить чего надо, или лекарства? Ты

лучше нашего понимаешь.
Вера хотела отложить свой отъезд, но старики боялись рассердить

Андрея.
—	Сколько времени тебя не бачил.
Даже Грипа смягчилась, тем более что Вера подарила ей на проща¬

нье кофточку.
Когда они на несколько минут остались одни, свекровь обняла

и перекрестила Веру.
—	Ты, Верушка, если там его ушлют куда або що, к нам приезжай.

Привыкли мы за целое-то лето.
И Вера неожиданно заплакала, — почувствовала, что она расстает¬

ся действительно с родной семьей, с матерью.
—	Я вам, мама, буду писать.
—	Пиши. Мы-то не дюже грамотни.
Свекор отвез Веру на телеге, пристроил ее вещи в уголке коридора.

Поезд должен был отойти в девять часов, но выяснилось, что вряд ли

подойдет и к часу ночи.
—	Вы не беспокойтесь, не ждите.
—	А ты не боишься, справишься одна?
♦ ♦ ♦
75

—	Конечно, не в первый раз.
Вера прикрасила. Самостоятельно она путешествовала только од¬

нажды, да и то так, что в Петербурге ее усадили, а в Сестрорецке встре¬

тили.
Свекор поцеловал Веру, сказал: «Ондрию кланяйся», уехал.
Ждать было не скучно, только негде присесть. Вера примостилась

на своем чемодане, потом служащий из багажного отделения сжалился

над нею и вынес ей стул. Но и сидеть Вера не могла. Бедные огни про¬

винциальной станции и толпа, в которой было несколько интеллигент¬

ных лиц, ее возбуждали. Постепенно она начинала чувствовать себя не

лишней невесткой, а самой собою, и даже дамой. После нескольких ме¬

сяцев она впервые была как следует одета, и прошлогодний синий ко¬

стюм, серая шляпа и перчатки казались ей самой изящными и новыми.

Она и в самом деле была недурна, и дежурный офицер на нее поглядывал.
За столом, заваленным тюками, сидели две накрашенные девицы

в шляпах с заломленными в противоположные стороны полями, какие

Верина модистка называла некогда «неглиже с отвагой». Каждый раз,

когда проходил дежурный офицер, девицы начинали хохотать и делать

вид, что они очень развлекаются, хотя перед тем почти дремали.
Около полуночи подошел воинский эшелон, направляющийся

в Харьков. Он стоял полчаса. Вера вышла на перрон. Солдаты и офи¬

церы выскакивали, бежали за кипятком, и кто-то метнулся с одной из

девиц в тень станционного садика. Бабы, дремавшие на кулях, рину¬

лись к поезду и упрашивали подвезти их. Веселый голос допрашивал:
—	А что везешь? Коли масло и яйца есть — садись.
Так же внезапно, как однажды в городском саду Вера поняла вой¬

ну, — теперь она разом почувствовала революцию. Было что-то непо¬

вторимое и чудовищное в этой ожившей ночной станции, в незастег-

нутых офицерах, в бабах, рвущихся на буфера, в бесцельном над ними

самоуправстве, во вздохах паровика, набирающего воду.
Над Вериным ухом кто-то произнес:
—	Вы не в Харьков? Я мог бы вас устроить.
Вера узнала капитана и даже не удивилась, хотя и не заметила, ког¬

да он пришел на вокзал. Пришлось ответить.
—	Нет, спасибо, я в Таганрог.
—	Вы отсюда не сядете. Поезжайте с нами, там с главной линии

можно попасть и на скорый поезд.
—	Нет, меня ждет муж.
Вера сама не знала, зачем сказала это, но случайная фраза вызыва¬

ла на знакомство.
—	Он военный?
-Да.
76
♦ ♦♦

—	А вы здесь постоянно живете?
—	Нет, я гостила у его родных.
—	Я припоминаю ваше лицо, — я вас где-то видел.
Вера вспыхнула.
—	Нет, это вам кажется, мы никогда не встречались.
Только бы он не узнал! Не спрашивая разрешения, капитан взял ее

под руку, подвел к фонарю, заглянул в лицо, — и у Веры сжалось серд¬

це и захватило дыхание. Он повторял:
—	Тце я видел, где я видел вас? Я не могу ошибиться, такие лица не

повторяются.
Вера хотела ответить банальностью и не могла. Она вдруг почув¬

ствовала себя совершенно одинокой, выброшенной на эту чужую стан¬

цию во власть долгожданных, настойчивых глаз. Не выпуская ее руки,

он прошел вдоль перрона. Вере казалось, что она должна успеть объ¬

яснить ему, что напрасно он считает ее легкомысленной, что еще ни¬

когда и ни с кем она не знакомилась так. Но говорили они вовсе не об

этом, и капитан уже не отрывал глаз от Вериного рта. Прозвонил ко¬

локол, из темноты теплушек крикнули:
—	Садись, ребята, не отставай!
Капитан, все еще с Верой, быстро прошел в темноту, остановился,

поднял нежными и твердыми руками ее голову и поцеловал прямо

в губы.
—	Я буду скоро в Таганроге. Как ваша фамилия?
Она молчала, закрыв лицо руками. Поезд тронулся.
Капитан побежал и, вскочив в вагон, крикнул:
—	Я приеду в Таганрог!
Вера не сразу вышла на свет. Следила, растерянная и потрясенная,

за качающимся, гаснущим фонарем. Наконец она направилась в кори¬

дор, где все тот же служащий присматривал за ее чемоданом. Стало

немного просторнее; в группе крестьянок она заметила старуху с узел¬

ком за плечами — вспомнила неудавшееся богомолье и с заботливой

нежностью представила себе свекровь. Толпа зашевелилась: поезд

подходил к станции. Надо было готовиться к бою не за место даже,

а за возможность попасть в первый попавшийся вагон.
—	Я вам помогу, — предложил железнодорожник и вынес ее вещи.
—	Спасибо, — ответила она, проверяя в сумочке билет и деньги.
Уже приближались огни паровоза, и над их тройным сверканием
клубы дыма производили издали впечатление загоревшегося облака.

Вера вдруг почувствовала, что она действительно одинокий и уже

взрослый человек, что не на кого опереться и некого обвинить, что

она просыпается от длительного, причудливого сна, а впереди дорога,

бессонная ночь и новые города, новые встречи.
♦ ♦♦
77

VII
Сорок человек, восемь лошадей...
Вере удалось втиснуться в теплушку под бабье сетованье, ругань

и суетливые выкрики не попавших в этот вагон пассажиров. Двери

сразу захлопнули, и Вера очутилась в полной темноте.
—	Братцы, нет ли хоть спички у кого?
—	А вот я и закурю как раз, — сказал сидящий на полу большой,

кудлатый человек.
Потеснились. Вера кое-как уселась на своем чемодане. Люди, встре¬

пенувшиеся было от станционного шума, снова затихли и начали дре¬

мать: только по разнородному дыханию можно было отгадать их при¬

сутствие, да время от времени тот же кудлатый человек дразнил свою

немолодую соседку:
—	Не приставай, тетка, не жмись.
Вера не думала ни о чем. Закрыла глаза, съежилась; она проголода¬

лась, голова у нее кружилась, и тело, опустевшее и легкое, как будто

неслось в темноту с шумом колес.
На рассвете немного раздвинули двери, стали видны мешки, ящики

и перекинутые поперек вагона доски, на которых тесно, плечом к пле¬

чу дремали люди с нечистыми и примятыми лицами.
Дальше Никитовки состав не пошел, пришлось высаживаться

и ждать до следующего полдня. Tÿr тоже на земле, на скамейках, вокруг

станции кишели люди. С тех дней, когда армия начала растекаться по

деревням, обдирая бархат с сидений второго класса, а в третьем прола¬

мывая доски из отделения в отделение с обычным: «Митька, руби окно

в Явропу!» — вся Россия двинулась и пошла колесить с севера на юг.

Казалось, все народное хозяйство держится на этих потных и жадных

мужиках и бабах с мешками харьковского сахара, кубанской муки,

крымской соли.
Вера упросила взять ее с воинским эшелоном и на этот раз, ничему

не удивляясь, попала в общество двух офицеров, четырех казаков и трех

лошадей. Сидеть было просторно, и Вера задремала. На станциях буди¬

ли криком девчонки, предлагавшие пироги и яблоки и уже не желав¬

шие принимать украинские деньги, даже и новенькие гривны. Поезд

тащился с неправдоподобной медленностью. Припекало солнце: мес¬

тами насыпь шла почти вровень с полями, и тогда солдаты выскакива¬

ли, — кто по нужде, а кто из озорства, и бежали за эшелоном.
Вера довольно романтично рисовала себе встречу с мужем, пока¬

янный рассказ о капитане, о своих переживаниях на хуторе. Вышло

проще.
На скамье перед домом сидела еле различимая в ночной южной

черноте пара.
78
♦ ♦♦

—	Здесь живет подпоручик Бондаренко?
Ей ответили: «здесь». Женщина подошла к окну и постучала.
—	Андрей Ильич, ваша супруга приехала.
Через минуту Андрей, наскоро одетый, с лампой в руке, отпер па¬

радную дверь.
—	Веруся!
—	Я. Здравствуй. У тебя флюс! Помоги снять вещи.
Умываясь, расчесывая волосы, Вера говорила:
—	Я вторую ночь в дороге, устала невероятно.
Андрей, мешая ей, целовал мокрую шею, руки.
—	Принцессочка моя приехала. Я уже три дня ко всем поездам хо¬

дил, а тут, как назло, зуб разболелся.
Вера искоса взглянула на смуглое, с широким носом лицо мужа,

повязанное черным сатиновым платком, и неожиданно для самой себя

решила: «Ничего не скажу».
Ее разбудил звонкий голос. Недетской красоты мальчуган лет пяти,

заглядывая ей в лицо, спрашивал:
—	Андрей Ильич, чья это тетя?
—	Вот видишь, Вовка, — и разбудил.
—	Откуда он?
—	Хозяйкиной дочери, той, что вчера на скамейке сидела.
Мальчик с уверенностью взобрался на кровать и подал Вере руку.
—	Так тебя Вовой зовут?
—	Вова, войска Донского.
—	Твой папа — казак?
—	Нет, он с бабами воюет.
Вера смутилась. Было часов десять, она хотела одеваться. Муж

напоил ее в постели кофе и сообщил, что хозяин — старик и пьяница,

Вовкина мать не живет с мужем, и есть еще барышня и двое мальчи¬

шек.
—	Да ты о себе расскажи.
О себе рассказывать Андрей Ильич не умел и не любил. Сказал

сбивчиво, что на фронте обошлось благополучно, — а то чуть было не

попал в плен; что передавали ему, будто брат Федор находился на бро¬

непоезде со стороны красных; а теперь он, Андрей, устроился при шко¬

ле танков, даже назначен инструктором, и, кстати, пора на лекцию.
У Ольги Сергеевны, Вовкиной матери, были, как и у сына, прекрас¬

ные глаза, — но темные, и лицо пухлое, в родинках и ямочках. Комната,

где она спала с Вовкой и младшей сестрой Женей, поражала пустотой

так же, как и столовая. Вера не могла понять, почему в одной только —

и то реквизированной комнате стоит гостинная мебель, шредеровский

рояль.
♦ ♦ ♦
79

Ольга Сергеевна предложила Вере чаю. В буфете оказались сброд¬

ные чашки, несколько скудных тарелок с отбитыми краями. От всего

дома веяло скрытой нищетой, опустошением.
.Женщины перешли в гостиную, Вовка увязался задними. Вера уже

успела повесить свои платья на двери, за портьерой — дверь была за¬

перта и вела в кабинет хозяина. Белье пришлось оставить в чемодане.
—	Вы играете на рояле?
—	Да, только давно не было случая.
Вера откинула крышку, пробежала пальцами по клавиатуре и, по¬

думав, заиграла «Елку» Ребикова6. В комнате был странный свет: не¬

смотря на солнце, что-то теплое и тусклое поднималось от узорного,

звездами, паркета, от низких окон с тяжелыми занавесями, даже от

мягкого лица Ольги Сергеевны. Сентиментальное настроение овладе¬

ло Верой. Она запела негромко, с чувством.
В дверь постучали.
—	Не пускайте, это отец, — шепнула Ольга Сергеевна, но Вера уже

успела сказать:
—	Войдите.
—	Услышал ваш чудесный голос, сударыня, и поспешил предста¬

виться. Как изволили доехать?
Вера запнулась было, но потом поблагодарила и протянула руку:

к ней прикоснулись горячие, мягкие, как будто бескостные пальцы,

потом такие же мягкие и влажные усы. Хозяин был одет в полосатые,

от визитки, брюки и тесную тужурку государственного казначейства,

из-под которой выступал несвежий крахмальный воротник.
Он сел. Ольга Сергеевна отвернулась и опустила голову. Вовка

спрятался за мать.
—	Разрешите узнать ваше имя-отчество. Вы, я слышал, из Петро¬

града. Если не нескромно, — ваша девичья фамилия?..
Вера назвалась.
Сергей Сергеевич чрезмерно воодушевился.
—	Как же, как же, имел удовольствие слышать и даже в дни моло¬

дости знаком был с вашим батюшкой. Очень, очень приятно — в наше

время за счастье почитаешь встречу с человеком своего круга.
Ольга Сергеевна с отвращением сказала:
—	Вы бы, папа, пошли к себе: я вам закусить приготовила... все что

нужно.
Он сразу вскочил, растерялся, засуетился:
—	Извините, боюсь, что простынет.
Вслед ему дочь сказала:
—	Простынет водка с огурцами!.. Вера Алексеевна, вы с ним не

стесняйтесь, а то еще явится когда-нибудь в пьяном виде. Мы-то уж
80
♦ ♦♦

знаем; притерпелись... А барышней я была — срам. Сколько раз из до¬

му уходила, начинала жить самостоятельно — он на службу являлся

скандалить. Оттого и замуж за первого встречного выскочила.
Вовка, не пропускавший ни словз, вмешался.
—	Отец подлый, он нам денег не присылает.
—	А ты молчи. Позови лучше Паньку, надо же хоть немного поесть.
Панька явился вместе с Ванькой. Они были близнецами, и Ольга
Сергеевна не выносила их, потому что мать умерла от родов. Им было

по пятнадцати лет: оба были высокие, оборванные, с бледными лица¬

ми и глубокой синевой под воровато шмыгающими глазами.
—	Сбегайте в лавочку, купите мяса и картошки.
Они разом ответили:
—	Если в долг — не пойдем.
—	Знаю, не учите, на деньги. Да не надувайте, все равно перевешу.
Мальчишки исчезли.
—	Дезертиры! — крикнул Вовка.
—	Это Андрей Ильич их так прозвал.
Ольга Сергеевна подошла к окну, задумалась.
—	А ведь он не врет, он мог в свое время встречаться с вашим отцом.

Какие у него были связи в Петербурге, какая могла быть жизнь. А здесь

этот дом, и еще два — теперь-то уж проданные, и имение — это все

материнское. Думали перезаложить имение, — но кто же по нашим вре¬

менам захочет давать вторую закладную? Хорошо еще, что хоть арен¬

датор не вовсе жулик: нет-нет, да и заплатит, и продуктов привезет...

Вот так и тянешь. Ни сама никуда не выйдешь, ни к себе людей при¬

нять. Только и развлечения, что около дома со знакомыми посидишь.
Она не отрываясь смотрела на растворенные окна красного длин¬

ного дома напротив.
—	Это казенное здание?
—	Да, раньше была школа, а теперь офицерское общежитие.
—	Ваш муж тоже военный?
—	Кто же теперь не военный? Но он-то, конечно, не на фронте.

Болтается где-то под Харьковом, мне брат писал.
—	У вас еще брат есть?
—	Да, старший, офицер. Он одно время был здесь, при штабе, —

нам тогда легче жилось, отец при нем все-таки сдерживается, — но ему

просто невозможно было остаться... А вон Андрей Ильич идет, — ишь,

торопится. Он тут совсем без вас заскучал. Вы давно замужем?
—	Около полугода.
—	Вы где венчались?
—	В Киеве, — ответила Вера и покраснела. Они не были венчаны:

Андрей Ильич скрывался и жил по бумагам, удостоверявшим, что он
♦ ♦♦
81

студент и красноармеец. Церковный брак был объявлен вне закона,

и обращать на себя внимание не следовало. Даже Вере посоветовали

не предъявлять свою метрику, а обойтись временным, раздобытым че¬

рез домовой комитет удостоверением личности.
Муж повел Веру обедать в офицерскую столовую в городской сад.

Потом прошлись по главной улице, свернули в переулок и вышли к мо¬

рю. Многие еще купались, лодки вертелись вблизи берега. Вода была

мутная, серо-голубая, и воздух не обычный морской, от которого ко¬

лет лицо и хочется глубоко дышать, но пыльный, горячий и странно

густой. По широкой белой лестнице вяло сходили и поднимались лю¬

ди. Вера с огорчением подумала:
—	Какое городское море.
Но это все-таки было море, и город. Вечером пошли в кинемато¬

граф, настоящий, большой, с хорошей программой и приличной, пре¬

имущественно военной, публикой.
Вера мало видела Андрея Ильича и радовалась этому. Когда они

бывали вместе, она не знала, о чем говорить, поэтому была вниматель¬

на к словам мужа, ласково поддакивала и снова молчала. Он уходил то

на лекции, то на практические занятия, то на дежурства, забегал к обе¬

ду и возвращался только вечером. Так как жалованья не хватало, ели

дома и самое дешевое: простоквашу, за которой утром, до занятий,

вычистив Верину обувь и убрав комнату, Андрей Ильич бегал на ба¬

зар, и арбузы с хлебом. Вера резала кусочками, муж кругло выдалбли¬

вал ложкой и угощал Вовку, почти совсем переселившегося в их ком¬

нату. Остатки запирали от дезертиров, но они ухитрялись пролезать

в окно, и на подоконнике оставались крошки, след босой ноги, хруст¬

кие кристаллы сахарного песку.
Ольга Сергеевна тоже приходила выпить чаю. Только Женя не по¬

казывалась: она то исчезала с подругами, то, сидя на кровати, что-ни-

будь чинила, перешивала с одного лифчика на другой обрывки кру¬

жев, а чулки штопала так упорно и артистически, что Вера подарила ей

свои старые.
Однажды Сергей Сергеевич заглянул к Вере и долго осматривал

трюмо:
—	Не рассохлось ли?
Когда он скрылся, Ольга Сергеевна предупредила:
—	Продать хочет, я уж знаю. Андрей Ильич, голубчик, не давайте

вы ему ничего.
Под вечер постучался подвыпивший Сергей Сергеевич с близне¬

цами и потребовал, чтобы ему выдали трюмо. Андрей Ильич отка¬

зался.
—	То есть, как же это так?
82
♦ ♦♦

—	Очень просто: я здесь живу по реквизиции, — пока живу, все

здесь мое. А дверей прошу не ломать, или я стрелять буду.
Дезертиры потоптались на месте и наконец уговорили отца идти

спать. Он непристойно ругался и кричал: реквизиция — инквизиция.
С улицы робко, но настойчиво постучали в окно. Это была Ольга

Сергеевна.
—	Ради Бога, возьмите Вову. Я боюсь, что отец начнет сканда¬

лить, — еще поколотит мальчишку.
Вовку втянули через окно. Он дрожал, слезы застыли в глазах. Сел

на диван и сказал убежденно:
—	Я деда убью. И отца тоже.
Вера вспомнила о дочери своего мужа. Неизвестно, в каких услови¬

ях растет эта девочка, — может быть, и она искалечена такою же нена¬

вистью.
—	Андрей, напиши в Ростов, узнай, что там. Девочку необходимо

взять.
Муж погладил ее по голове.
Вере хотелось напомнить и о другом, но из гордости она не загова¬

ривала о разводе. Теперь она уже знала наверняка, что Андрей Ильич

обменялся с женой нотариально засвидетельствованными обязатель¬

ствами о полной взаимной свободе, — но ведь это не был развод, и Вера

оказывалась не только второй и невенчанной, но и просто незаконной

женой. Изредка к ним заходил кто-нибудь из сослуживцев Андрея

Ильича. Вера принимала сухо и всячески избегала знакомств с офи¬

церскими семьями.
—	Ты вообще с женщинами видеться не желаешь?
Вера слышала в шутливом тоне мужа обиду и ревность. Неужели

он не понимает причины?
Ночью хозяин задыхался, хрипел и заставлял дезертиров ловить

чертей.
—	Не бойтесь, папа, вот я поймал одного, сейчас выкину на помойку.
Вместе с чертом Панька вытащил из под подушки отцовский коше¬

лек и честно отдал его сестре.
В дни, когда Сергей Сергеевич запивал, дети, голодные, испуган¬

ные, объединялись, — они походили тогда на воюющие стороны, с хит¬

ростями, со шпионажем, с нападениями на тыл. Ольга Сергеевна при¬

нималась чинить лохмотья дезертиров, и все вместе обдумывали, как

бы вытащить из кованых сундуков и переделать для Жени материнские

платья и шубы.
Уже вторые сутки все перебивались на хлебе. В буфете еще были

остатки провизии, но Сергей Сергеевич запер его и не желал выдавать

ключ:
♦ ♦♦
83

—	За то, что отца не уважаете.
Ольга Сергеевна сбегала в угловую лавочку, открытую допоздна,

и принесла колбасы и яиц. Ели при свече, давясь, радуясь. Ванька сто¬

ял на часах у дверей кабинета и почти внятно ругал отца, на что тот

отзывался оханьем и несвязными словами.
VIII
Дни стояли сухие и жаркие. Вера не выходила даже в сад, боясь

столкнуться с хозяином, и целые часы проводила у окошка. Она уже

знала в лицо всех соседок, невзрачного прапорщика, прятавшегося за

деревьями и поджидавшего Женю, офицеров из общежития, детей,

с которыми никак не умел играть Вовка. Широкая немощеная улица

бурела от густой пыли, вздымаемой по утрам старым верблюдом с водо¬

возной бочкой; среди дня проезжал на крошечном Форде английский

полковник; утомленные куры зарывались в мягкие ямки, в то время как

подрастающие петушки уже дрались от избытка удали и поднимали

вокруг себя невысокий золотистый дымок.
В один из праздничных дней Андрей Ильич повел Веру гулять.

Пообедали в ресторане, катались на лодке и долго сидели около мо¬

ря. Потом отправились в городской сад, но там было пыльно, тесно

и людно.
—	Пойдем лучше домой, там хоть народу меньше.
По дороге купили к ужину все тот же арбуз.
Забежала радостная Ольга Сергеевна.
—	Наконец-то вы пришли. Кирилл приехал на три недели, брат;

денег мне от мужа привез. Пойдемте в сад, мы там чай пьем.
В беседке за накрытым столом восседал торжественный Сергей

Сергеевич, дезертиры пристроились тут же. Рассказывая о чем-то, сто¬

ял высокий офицер. Он обернулся.
Удивляясь собственной выдержке, Вера поздоровалась и села ря¬

дом с мужем. По тому, как капитан поцеловал ее руку и посмотрел на

них обоих, Вера поняла, что и он узнал, помнит, оценивает ее отноше¬

ние к мужу, — и она попыталась проявить к нему особое внимание.

Было нестерпимо обидно, что они живут в доме этого человека, что

Андрей моложе его чином и некрасив.
После чая, когда на несколько минут все разбрелись, капитан ска¬

зал:
—	Как я рад, я так много думал о вас.
Вера театрально произнесла:
—	Вы, мне кажется, преувеличиваете. Думать вам было не о чем —

и теперь не о чем.
Он усмехнулся, как взрослый человек на слова ребенка.
84
♦ ♦♦

—	Милая Вера Алексеевна, есть нечто сильнее нас — судьба.
Андрей Ильич пригласил зайти к ним, расспрашивал о фронтовых
новостях, предложил арбуза. Вера не знала, куда деваться: стыдно бы¬

ло за то, что нечем угостить и нет посуды; и что их неширокая кровать

стоит около той самой стены, за которой, как выяснилось, будет спать

Кирилл Сергеевич.
На ночь муж сказал:
—	Веруся, я тебе завтра головку помою.
—	Не шуми, пожалуйста, нельзя же на весь дом.
—	Никто не слушает... Какая ты сегодня была хорошенькая.
Он разул Веру, приложился, по заведенному обычаю, к обеим ее

ногам и рукам и нежно, долго поцеловал в губы. В это мгновение Вера

поняла, что она думает не о муже.
Все семейство обедало вместе, пригласили и Веру с Андреем Ильи¬

чом. У дезертиров были вымытые руки. Вовке нацепили передничек.

Ольга Сергеевна сияла всеми своими ямками.
Мужчины налили по рюмке. Андрей Ильич поморщился, прогло¬

тил с отвращением: он не пил. После нескольких ложек борща хозяин,

евший очень мало, извинился и побежал к себе посмотреть, открыто

ли окно. Потом ему понадобился носовой платок, еще что-то. Ольга

Сергеевна покачала головой. Капитан все больше хмурился. Вера со¬

образила, что старик не решается пить много за общим столом и что

в кабинете у него есть запасы. К концу обеда Сергей Сергеевич размяк,

загрустил и начал упрашивать Веру спеть что-нибудь. Ей пришлось

согласиться. Перешли в их комнату.
Были когда-то и мы рысаками...
Капитан с восхищением смотрел на нее. Сергей Сергеевич, не смея

подпевать, помахивал в такт рукой, показывал на себя пальцем и под

конец совсем затих и съехал вниз по креслу. Сын увел его и вернулся

снова.
—	Спит, — сказал он на безмолвный общий вопрос. — Спойте, по¬

жалуйста, еще.
Андрею Ильичу надо было уходить. Кирилл и Ольга Сергеевна

с Вовкой тесно сидели на диване, и каждый, слушая, слышал свое

и улавливал только те слова и звуки, которые уже давно потаенно жи¬

ли в его душе. Вера пела долго. Потом подошла к дивану, и Ольга Сер¬

геевна, не вставая, притянула ее за руки.
—	Устраивайтесь с нами.
В их группе было что-то такое уютное и интимное, что капитану

показалось на мгновение, будто он в родном и спокойном доме, где

и Вера — своя. Посидели молча. Уже стемнело, на полу замерла полоса
♦ ♦ ♦
85

неяркого уличного фонаря и лапчатая тень дерева. За стеной похрапы¬

вал старик. Ольга Сергеевна встала.
—	Надо ужином заняться.
Вера задержала Вовку. Капитан спросил:
—	Вы темноты боитесь?
—	Нет, почему?
—	А что Вовку оставили?
—	Бояться мне вообще нечего.
Вовка посидел минутку и все-таки удрал к матери.
—	Вера, милая, зачем вы берете этот фальшивый тон? Поймите же

вы меня. Я вас не обижаю, но ведь вижу, что вы не на месте, что вы

вся — растерянная и напряженная, как там, на вокзале. Стоит на вас

посмотреть, стоит послушать, как вы вежливы с мужем, — так только

чужие между собой разговаривают.
—	Моя семейная жизнь никого не касается.
Он взял ее руку.
—	Экой ерш в самом деле, мягкий ершик.
Вера вспомнила какой то роман.
—	Вы принимаете меня за самку, — и сама подумала: «Господи, как

глупо!»
Он не обратил внимания на ее слова и сказал серьезно и устало:
—	Милая девочка, каждая эпоха имеет свою романтику. Мы живем

как будто торопливо и распущенно. На самом деле война научила нас

ценить жизнь и меньше притворяться. Во всем нашем времени есть

огромный пафос свободы и правды. Вы молоды, хороши собой, голос

у вас прекрасный — и все-таки я встречал женщин привлекательнее

вас. Поверьте, если я подхожу к вам так просто, то только потому, что

вижу в вас какую-то обиду, испуг, массу невыявленного чувства — по¬

тому что вы не любите Андрея Ильича.
Вера упрямо ответила:
—Я его люблю, я никому не позволю вмешиваться в наши отношения.
—	Бог с вами. Очень вы молоды и горды.
—	Я вас очень прошу, Кирилл Сергеевич, — нам отсюда переехать

некуда, и вам тоже. Давайте по возможности не встречаться.
—	Себя все равно не обманете... Впрочем, я не настаиваю. Я сегодня

в поэтической грусти — выпил мало.
—	Вы пьете? Боже мой, вы пьете!
Вера не произнесла этих слов, но у нее разом навернулись слезы.
Вошла Ольга Сергеевна, спросила о чем идет речь.
—	Я рассказывал, как в Харькове армию встречали.
Не видеться, живя под одной крышей, было трудно, но разговоры

между ними не возобновлялись. Теперь уже сама Вера искала случая
86
♦ ♦♦

объяснить ему, что он ее дурно понял, что она ничего не имеет против

дружбы с ним. Она плохо спала, нервничала, осунулась. Выходила

в сад, пыталась возиться с Вовкой, но быстро уставала. Все еще было

жарко, она носила длинные легкие платья, — а на грядках уже зацвели

кричащие георгины и мелкие, суховатые астры.
Тенью мелькала молчаливая Женя, возвращалась поздно, прята¬

лась с головой под одеяло и, затаясь, думала о своем, девичьем: как бы

уж скорее вырваться из дому, зажить по-настоящему. Высовывала го¬

лову, смотрела на бедные свои юбочки, на спящую сестру — и знала,

что у нее-то будут и деньги, и туалеты, и любящий муж.
В сумерках Вера пела. В груди росли жалость и нежность; звуки,

казалось, расцветали и окрашивали комнату неяркими голубыми тона¬

ми. Однажды хозяин постучал в стену:
—	Вера Алексеевна, защитник отечества на коленях стоит, слушает

вас.
Вера ничего не поняла, испугалась и смолкла. Явился Вовка и с

удовольствием сообщил, что дядя Кирилл вместе с дедом запил. Де¬

зертиров несколько раз гоняли за спиртом, — по дороге приложились

и они. В столовой Андрей Ильич играл с женщинами в шестьдесят

шесть. Вера не зажигала лампы. Она подошла было к двери, за кото¬

рой находился капитан, но не посмела подслушивать, забилась на ди¬

ван, прилегла головой к коленям и застыла, похожая на зябкое ма¬

ленькое животное.
На скамейке перед домом дезертиры высокими гнусавыми голоса¬

ми тянули все одно и то же:
Приди ко мне, я весь в огне

И страсть кипит во мне.
Встретились через четыре дня. Капитан не изменился, только чуть

покраснели глаза. Вера протянула ему обе руки.
—	Кирилл Сергеевич, зачем вы это делаете? Я измучилась.
—	Не все ли равно! Скоро опять на фронт, а в родительском доме

это — единственное развлечение.
—	Неужели вы с горя?
—	Дитя мое, откуда вы — такая наивная? Просто пью, потому что

нравится.
Вера тихо сказала:
—	Вы думаете, я поверю?.. Что же делать, у всякого свое. Надо тер¬

петь.
Как тогда, на вокзале, он взял в свои руки ее голову, но посмотрел

ласково, печально и поцеловал в лоб, в щеки, в глаза.
—	Кроткая моя девочка.
♦ ♦♦
87

Вера прижалась щекой к его груди — там, где должно было биться

сердце и крепко стиснула его руку.
Андрей Ильич прибежал с занятий раньше обычного и сообщил,

что его посылают на двое суток в Ростов. Вера вдруг взмолилась:
—	Не езди, Андрей.
—	Как же не ездить, когда я на службе? И потом, я там свою бабу

разыщу — надо же это все уладить.
Вера была в смутном состоянии. Действительно, судьба покрови¬

тельствует Кириллу, — надо же мужу уезжать именно теперь. От этой

мысли было страшно и радостно... Развод — не все ли равно! Может

быть, даже лучше, даже легче будет разойтись, пока формально они не

связаны. Объяснять все это Андрею было немыслимо — да и что объ¬

яснять, ведь ничего не произошло, ведь не серьезное же это чувство.

Тут же, тайком, в самой глубине сердца прозвучало:
«А если это — любовь? Я жду ее всю жизнь».
И вся девятнадцатилетняя жизнь представилась бесконечно дол¬

гим, однообразным, напряженным ожиданием.
Поезд отходил вечером. Шмыгали бабы, офицеры громко перего¬

варивались, на одном из столов дремал курносый мальчуган в солдат¬

ской шинели. Провожающие смотрели испуганно. Во всех расставани¬

ях этой эпохи было что-то безнадежное. Каждый город представлялся

островом, не сообщающимся с иным миром, и всегда чудилось, будто

уезжающий не вернется.
—	Останься, Андрей, — попросила Вера, чуть не плача.
—	Да ведь я же послезавтра буду дома.
Назад ехали на извозчике, и Ольга Сергеевна беспричинно весели¬

лась. Вера молчала. Когда коляску встряхивало, она задевала Кирилла

коленями. Он курил одну папиросу за другой; на лице его лежал оран¬

жевый круг, и тревожный огонек снизу вверх перемещался в глазах.
Спать не хотелось. Посидели в беседке, потом Ольга Сергеевна

ускользнула на лавочку, где ее ждали.
—	Надо идти, — заметила Вера, но не двинулась, только зябко

спрятала руки у ворота. Кирилл Сергеевич поднял ее и посадил к себе

на колени. Сразу стало очень тепло и спокойно. Как маленькой, он

негромко приговаривал:
Бай-баю, бай-баю.
Баю девочку мою.
Одним и тем же словом оба думали:
«Какая радость, какая тихая радость».
С улицы донесся шум, возня, пьяный голос выкрикнул ругатель¬

ство, быстрые шаги шарахнулись по двору. Сергей Сергеевич, догоняя

дочь, захлебывался.
88
♦ ♦♦

—	Н-не позволю. Она мою честь позорит. Как девка, по ночам, у во¬

рот.
Кирилл вскочил.
—	Оля, сюда! Вера Алексеевна, останьтесь. Побудьте здесь обе...

Что он?
—	Толкнул меня. При чужом.
Капитан быстро пошел в дом. Но оттуда уже донесся пронзитель¬

ный вопль дезертиров. Панька, в одной рубахе, хватаясь за голову,

вылетел во двор. За ним, воя, мчался Ванька. Ольга Сергеевна закри¬

чала:
—	Боже мой, Вова! — и бросилась в комнаты. Пересиливая ужас,

с трудом передвигая разом отяжелевшие ноги, Вера подошла к маль¬

чишкам.
—	Отец... ни с того ни с сего... поленом ударил.
Из дому голоса сестер звали:
—	Вера Алексеевна, кто-нибудь.... Кирилл, Кирилл, не смей.
Они вывели брата. Вовка, сам одевший курточку задом наперед,

выскочил за ними.
—	Пустите, — сказал Кирилл и, неестественно размахивая одной

рукою, а другой закрыв глаза, ушел в темноту.
Сели на крылечке.
—	Что отец?
—	Как будто очнулся, притих... Я боялась, что Кирилл убьет его...

Вера Алексеевна, пойдите к нему, он скорее успокоится.
Вера нашла капитана в беседке; он послушно дал себя увести.
—	Идемте все-таки домой, не на улице же ночевать, — сказала Оль¬

га Сергеевна, первая вошла в дом и зажгла лампу.
У Паньки была ссадина через всю щеку, а плечо разбито до кро¬

ви - удар прошел боком. Ванька скулил около из сочувствия и стыда,

что ему не попало. Вера разыскала йод и вату. Рану промыли.
—	Ночные развлечения, — сказала дрожавшая Женя и рассмеялась

мелким, звенящим, неудержимым смехом: с ней начиналась истерика.
Капитан лег с дезертирами, а женщин Вера взяла к себе. Что-то

злорадствовало в ней:
«Поделом тебе, поделом!»
Кирилл видимо мучился ночной сценой, совестился Веры, — и был

ей мучительно мил, и близок, и жалок.
—	Ну, пойдите же ко мне, — позвала она и сама обняла его.
В тот же вечер приехал Андрей Ильич, очень опечаленный. Жену

он разыскал легко, но теперь, прослышав об его отношениях с Верой,

она не желала идти на уступки, во всем обвиняла его и требовала де¬

нег. Девочку, как она уверяла, увезли в Москву.
♦ ♦♦
89

—	Принцессочка моя, что же мы будем делать? Я только теперь по¬

нимаю, как виноват перед тобою... Как ты провела время? Я Бог знает

как за тобою соскучился.
Думая о своем, раздраженная его неправильным говором, его при¬

сутствием, — внутренне оправдывая это раздражение его неуспехом,

Вера сухо ответила:
—	Ничего, устроимся.
Андрей Ильич получил английское обмундирование, оно было ему

велико.
—	У нашей прачки машина есть, я это все переделаю.
—	Какие пустяки, разве ты умеешь шить?
—	Петро Первый все умел.
С помощью прачки перетащил машину и в самом деле пригнал

и брюки, и френч. На погонах вышил звезды, а кант сделал из красных

ленточек с Вериного белья.
—	Золото у вас муженек, — заметила прачка. Машина шла туго,

пришлось ее смазать.
—	Двери у нас неимоверно скрипят.
Андрей Ильич занялся и дверьми. Вера поймала на своем лице лу¬

кавую улыбку — и ужаснулась. Что с ней сталось! Она, как вор, систе¬

матически подготовляет преступление.
Во дворе дезертиры любовно начищали оружие капитана. Он соби¬

рался к отъезду, и мальчишки шмыгали за ним и приставали, чтобы

увез их с собою на фронт.
—	Вам учиться нужно. В гимназии-то вы еще числитесь?
—	Да что ж, сапог даже нету.
Сергей Сергеевич, крадучись, уходил в город. Капитан поймал его

и заставил открыть один из сундуков. Запахло нафталином. Вся семья

столпилась над остатками добра. Трогали руками соболью муфту; тя¬

желые, вытканные крупными цветами, шелка, шитые стеклярусом, де¬

кольтированные платья на нескольких чехлах со множеством планок

и мелких крючков и кнопок; беличью ротонду. Женя, немного поодаль

от всех, прижала руки к вискам, запрокинула голову; длинные ресни¬

цы дрожали, рот приоткрылся чувственно, — казалось, еще немно¬

го, — ей будет дурно.
—	Это все Женино приданое, — заметил отец.
—	Папа, дайте хоть что-нибудь сейчас, я совсем раздета.
—	Ты еще молода. Вот будешь замуж выходить...
Он наклонился, расширил обе руки над сундуком, словно вокруг

него были враги и расхитители.
Однако драповое пальто с рукавами-пуфами он все таки выдал. Для

сыновей нашлись казначейские шинели, сапоги капитан дал свои, и тут
90
♦ ♦♦

же все это отнесли переделывать. Брат зашел к Жене, которая сидела

на постели, как звереныш, обманувший голод брошенным куском,

и уже отпарывала подкладку.
—. Женя, я еще платье для тебя достану. Не драться же было с ним.
В беседке Вера рисовала Вовке домики. Он лежал животом на сто¬

ле, раскрасневшийся, взъерошенный, и впервые его прекрасное лицо

казалось ребячливым. Капитан посмотрел на них, и ему стало тоскли¬

во: вспомнилось детство, мать... семья.
—	Странные встречи бывают, Вера Алексеевна. Столкнутся люди

на вокзале — и разъедутся в разные стороны. А перед тем, и после,

живут в одном городе, бок о бок, — и опять как-то скользят мимо.
—	Что же делать, чтобы удержать?
Вовка поднял голову, послушал и потянул Веру за рукав:
—	Тетя Вера Алексеевна, рисуйте, пожалуйста.
Она склонилась к домику и начала тщательно выводить косые ли¬

нии по крыше. Капитан сказал задумчиво:
—	В том-то вся и беда, что удержать невозможно. Представьте себе,

едет человек на фронт — не брать же ему туда другое существо. Посе¬

лить его отдельно — и денег нет, и, поймите меня не в плохую сторо¬

ну, — смысла нет. А ну, как убьют? Что же тогда с тем-то, с другим? Ну,

а в родном доме оставить...
Вовка забеспокоился:
—	Тетя, у вас болит что? Тогда мне не надо.
Вера ушла к себе, села к окну. Листья, как будто не осенние, а вы¬

сохшие от жары, падали в уличную пыль. Надломленная, привядшая

ветка свисала до земли.
—	У родных оставить...
И вдруг представился хуторской двор, и ветви березы, натыканные

по плетню и у ворот сарая — чтобы ведьма не доила коров... Так она ни

разу и не написала свекрови!
Ночью прошел дождь, и сразу стало холодно, несмотря на солнеч¬

ное утро. Деревья заметно оголились, улица растеклась густой темной

грязью.
Андрей Ильич собирался на вокзал: ночью отправляли на фронт

танки. Он вышел в одиннадцатом часу. Вера обещала капитану поси¬

деть с ним в саду, проститься, — но от волнения у нее с вечера начался

неудержимый озноб, и муж сам уложил ее в постель.
Вера старалась ни о чем отчетливо не думать, но вздрагивала от

каждого звука, от чьего-то кашля, от шагов прохожего под окном. По¬

немногу в доме наступила полная тишина. Капитан вошел неслышно,

только щелкнул запираемый ключ. Вера села и, как бы защищаясь,

прижала руки к груди.
♦ ♦ ♦
91

Расставаясь, он спросил:
—	Верочка, может быть, ты все-таки осталась бы у моих? Я переве¬

дусь, я что-нибудь придумаю.
—	Нельзя, милый. Если бы мы еще не жили здесь с Андреем... По¬

дождем — может быть, скоро Москву возьмут. Ты только пиши всегда,

в какой ты части, и я буду хоть адрес сообщать.
IX
Старьевщик оценил меха и кружево в такие гроши, что даже Сергей

Сергеевич возмутился.
—	Да что ж, помилуйте, сколько я вам авансом — вперед передавал.

Ну и, конечно, если когда понадобится, я услужить всегда готов, сами

знаете... А это что же? Тряпочки — в сущности, они вроде как без на¬

добности, — ну, уж прикину для вас сотенки две.
—	Ты с ума сошел, холуй! Ничего не отдам.
—	Как желаете, нам без последствий.
Женино приданое взвалили на тачку. Запершись в своей комнате,

сестры плакали.
Около полуночи Сергей Сергеевич вернулся домой, необычайно

тихий. Его мучила мысль о дочери, и он постучал к ней.
—	Женя, ты спишь?
—	Ее нет дома, — ответила Ольга Сергеевна.
—	Где же она?
—	У подруги, наверное.
—	Пришли ее ко мне, когда придет.
Женя явилась после обеда веселая, как будто что-то решившая,

и принесла отрез на платье и пару туфель.
—	Что ты наделала? Отец тебя искал.
Но Сергей Сергеевич уже услышал ее характерные шаги — с носка

на четкий высокий каблук — и вышел из кабинета.
—	Пойдем.
Ольга Сергеевна кинулась к Вере.
—	Где Андрей Ильич? Женя дома не ночевала, сейчас только при¬

шла. У отца она.
Обе приникли к двери, готовые кричать, звать на помощь.
Сергей Сергеевич заговорил очень тихо.
—	Женя, где ты была? Разве так поступают? Ты подумай, ты себя,

ты меня, всю семью позором покрыла... А дальше что?
Женя упорно молчала.
—	Женечка, тебя мать-покойница любила.
Послышалось всхлипыванье, прерываемое мучительным, мокрот¬

ным кашлем.
92
♦ ♦♦

—	Иди, — что же я могу тебе сказать. А если что — помни, что

у тебя отец есть.
Женя вышла с красными пятнами на лице и шее и с тою неуверен-

но-презрительной улыбкой, из которой легко перейти в плач. .
Вера ходила, как потерянная. Когда она уже собиралась спать

и, сидя на постели, стягивала чулки, муж приласкал ее и спросил:
—	Что ты так загрустила, Веруся?
Собирая все силы, чтобы не закричать и не разрыдаться, она ска¬

зала:
—	Андрей, не целуй меня. Я не могу — я изменила тебе.
На несколько секунд она закрыла глаза и не видела его лица. Вдруг

он рухнул на колени, протягивая к ней руки.
—	Были мои... мои были ножки.
Его трясло, он бился о кровать. Вера, испуганная, ловила его голо¬

ву, руки.
—	Милый, бедный!
Как растерявшееся дитя, он к ней обращался за исцелением удара,

нанесенного ею же.
—	Веруся, что же теперь будет?
Он заплакал, — в этих мужских слезах было нечто жалкое, что по¬

трясало стыдом и за него, и за себя, невольную свидетельницу.
Он не спрашивал имени. Для него существовала только она, и ужас

измены был ужасом потерять ее. Он воспринимал случившееся как

месть — и тут нельзя было определить границ.
Рано утром Вера вышла в сад — хотелось побыть одной и в тишине

разобраться во всем. Лежа на животе, Панька выжидал птиц. Рядом,

на корточках, посинев от холода, сидел Ванька и время от времени

шептал:
—	Сейчас, сейчас. Надо было больше семян насыпать.
Андрей Ильич выскочил за женой.
—	Ты с кем? Ты что делаешь?
Из всего их бесплодного, бессвязного ночного разговора вспоми¬

нался все один и тот же упрек:
—	Зачем ты сказала мне!
Ясно было только одно: жить вместе — значит, замучить друг дру¬

га. Пробраться в Киев? Может быть, и Кирилл приедет туда. Когда она

заговорила об этом, Андрей Ильич выслушал до конца и, не обраща¬

ясь к ней, заметил:
—	С кем же я-то буду возиться?
Он никак не мог прийти в себя — казалось, он не вполне понимал,

что произошло, и поэтому не знал, как нужно себя держать.
♦ ♦♦
93

Вечером он повел Веру в цирк — и в этом тоже было что-то неле¬

пое. Лошадей не было вовсе, танцевали белые собачки, отяжелевшая

эквилибристка с противными белыми руками изгибалась и делала

глазки.
У дома на скамейке сидели сестры и неразговорчивый прапорщик,

которого Женя представила как своего жениха. Андрей Ильич круто

повернулся и, не сказав никому ни слова, сильно хлопнув калиткой,

ушел домой.
Кажется, в это время произошел перелом на фронте и началось от¬

ступление — ни муж, ни жена об этом не думали, не расспрашивали.

Странные дни наступили для них. Когда порою Вера начинала припо¬

минать все по порядку, она путалась в сумбурном однообразии. То

справлялись они о поездах в уже оставленный Киев, то решали забыть
о	случившемся. Однажды ночью Вера проснулась от шороха; из не¬

объяснимой предосторожности, не открывая глаз, сквозь прищурен¬

ные ресницы она стала следить за мужем. Он сидел, наклонясь над

нею, и вдруг протянул руку, и ее шеи коснулось нагретое лезвие.
«Как в фарсе. Ревнивый муж с перочинным ножиком», — подумала

Вера, испытывая одновременно острое чувство смеха и страха.
Рука Андрея Ильича упала, бритва звякнула об пол. Он громко

прошептал:
—	Господи, ведь я люблю ее!
И упал через Веру, поперек кровати, как в обмороке.
«Притворяется», — решила Вера, но все же осторожно подтянула

ноги.
Ежедневно у Веры поднималась температура, но она вставала и, по¬

бледневшая, с сухими губами, кое-как передвигалась по дому.
—	Бедная моя, — говорил Андрей: — не убивайся, ну, вот, я буду

тебе отцом, — скажи, что сделать, чтобы тебе стало легче.
Но по ночам он не тушил света и мучил ее настойчивыми ласками,

заглядывал ей в лицо и поил купленным на последние деньги старым

портвейном. Вера пила и целовала его, закрывая глаза, в которых со¬

бирались и сохли скудные слезы.
Пришло письмо от капитана. Вера получила его при муже и, не чи¬

тая, отдала ему. Он вскрыл. Стоя в стороне, она разглядела начало:
«Маленькая, бедная Вера».
Андрей Ильич мелко разорвал письмо. Когда он ушел, Вера запер¬

лась на ключ и долго складывала, но ничего не могла прочесть, —

только буквы жалобно сменялись перед глазами.
В ясное, очень холодное утро Андрей Ильич спросил Веру, хочет

ли она ехать с ним в Сибирь — ему удалось записаться в отряд имени

Верховного Правителя.
94
♦ ♦♦

—	Поедем, Андрей, — сказала Вера и впервые обильно заплакала.
Днем сестры, очень подружившиеся после Жениной истории, за¬

шли к ней поболтать. Они видели, что у жильцов происходят нелады,

догадывались о причинах, кое-что подслушали и жалели Веру особой,

поблажливой женской жалостью.
Вдали послышалась военная музыка. Они высунулись в окно, за¬

кричали стоящим на углу дезертирам:
—	Ifce это?
—	N-цы на фронт уходят.
Женя, не переспрашивая, не одеваясь, кинулась на улицу. Ольга

Сергеевна и Вера побежали за ней.
—	Что вы путаете?
—	Правда, — на Александровскую свернули.
Но видно было и без слов по ораве мальчишек, женщин, провожа¬

ющих. Они бежали молча, догнали, вмешались в толпу.
Это были действительно N-цы, и перед четырнадцатой ротой шел,

круто перегнув шашку эфесом вперед, маленький прапорщик. На миг

взгляд его скользнул по толпе, упал на Ольгу Сергеевну; он обернулся

к солдатам и прикрикнул:
—	Не оттягивай!
—	Держись, держись, Женя, — подбодрила Ольга Сергеевна.
Но Женя уже не слышала. Она охнула, закатила глаза и повисла на

руке сестры. Толпа колыхнулась.
—	Расступитесь же, господа, — сердито сказала Ольга Сергеевна, —

дышать нечем. Не видите разве - барышне дурно.
X
В день, когда выпал первый снег, сибирский отряд отбыл из Таган¬

рога. Ольга Сергеевна и Женя плакали. Дезертиры сбегали за извозчи¬

ком, подкатили на нем к дому и попрощались за руку; хозяин не вышел,

потому что накануне не то его ударили, не то он сам набил шишку, —

однако высунулся в окно и сделал ручкой.
На вокзале пришлось знакомиться с офицерами, с дамами. Это бы¬

ли сибиряки родом и служившие в сибирских частях, и всех объединя¬

ло желание добраться до родных мест, где хоть жены и дети будут

обеспечены. Вера совестилась своей нужды — но теперь она лицом

к лицу столкнулась с подлинной нищетой. За малым исключением, все

были плохо одеты, многие в летнем, дамы в переделанных шинелях

и английских плащах. Хворый подполковник подвязал калоши верев¬

ками. Дети были бледны, серьезны и воинственны. Маленький остро¬

носый многосемейный капитан усмирял их. Едва успели разместиться
♦ ♦♦
95

в вагоне, как ему пришлось снять и сушить штанишки годовалой доче¬

ри: перемены не было.
Целую ночь ждали в Ростове; детей примостили на багаже; собира¬

лись группами, совещались. Вера сидела в стороне от всех: она боялась

разговоров, ей казалось, что всем известно и ее сомнительное заму¬

жество, и все дальнейшее. Когда один из холостяков попытался с нею

заговорить, Андрей Ильич и Вера посмотрели на него с таким выраже¬

нием подозрительности и мольбы, что он смутился и отошел, не до¬

кончив фразы.
По приезде в Новороссийск женатых расквартировали: тех, что

с детьми, поселили в гимназию, остальных по каким-то казенным

учреждениям. Штаб-офицерам отводились реквизированные в городе

комнаты.
—	Еще бы, они не так воспитаны, — ворчал маленький капитан, от¬

гораживая угол для жены и ребят, из которых младшая дочь уже успе¬

ла разбиться, влезая на парту, и теперь пронзительно плакала.
Успокаивала мысль, что все это ненадолго — какая-нибудь неделя.

Собирались запасать лимоны, давали друг другу советы на случай мор¬

ской болезни; молодежь мечтала о высадках в Порт-Саиде, в Индии.
Андрей Ильич повеселел. В механическом подчинении новой об¬

становке меньше думалось о семейном горе.
Было тепло, время от времени перепадали стремительные ливни,

и іустые белые облака, угрожая норд-остом, ложились на верхушки гор.
По Серебряковской толкались женщины, офицеры-иностранцы.

Горячка овладела всеми: кто мог, покупал для себя, для семьи, в запас.

Магазины и склады были завалены. Англичане грузили русские кожи,

меха. Армянские беженцы, похожие на цыган, в порванных пиджаках

и рубахах, из которых сверкали голые тела, стояли в очереди у амери¬

канских комитетов и, получив пакет, продавали его на толчке.
Обедали в офицерской столовой, где приходилось стоять в очереди

за порцией, с трудом попадать за немытый деревянный стол и есть

мутный, недосоленный перловый суп.
Вера отделила свой угол казенными одеялами и часами сидела

в темноте. За такими же колеблющимися стенами жили другие семьи,

ходили друг к другу в гости — с кровати на кровать, ссорились, шипе¬

ли примусами, даже заводили флирты. Старшие в чинах подтягивали

младших, жены считались звездочками своих мужей. Много, громко,

как бы заглушая беспокойство, говорили об офицерских традициях.

Но все-таки не чувствовалось ни традиций, ни спайки, ни среды. Креп¬

ко держались друг друга только старые однополчане. Разговаривали

больше всего о прошлом — даже самое воспоминание о быте уже слу¬

жило поддержкой.
96
♦ ♦♦

Минутами Вера переставала понимать, что происходит вокруг нее.

Знала только, что совершила над собою непоправимое насилие и, стис¬

нув зубы, немея, думала о Кирилле, о его письме, в котором, может

быть, он звал ее к себе.
Выяснилось, что отряд задерживают в Новороссийске на неопреде¬

ленное время. Поговаривали, будто один из близких к главнокоманду¬

ющему генералов противится посылке офицерского подкрепления ад¬

миралу Колчаку.
—	Москву должны взять мы.
В сочельник сходили в церковь, переполненную настолько, что

нельзя было зажечь свечу. В офицерской столовой подали рыбы и ку¬

тью с черносливом. Вино здесь было воспрещено, но все-таки принес¬

ли бутылку, — ее спрятали под столом и наливали в чашки.
—	Дай Боже и на тот год тоже! — сказал Андрей Ильич.
—	Не дай Бог! — воскликнула Вера.
В этот вечер прибыли поезда из Ростова, набитые обмерзшими,

перепуганными людьми, уже видевшими красные разъезды, побывав¬

шими под обстрелом.
Налетел норд-ост. В улицах шел свист, дребезжали окна, у людей

вырывало из рук ношу, сбивало с ног. В бухте все скрипело, все кача¬

лось, вода взметалась белыми фонтанами и рассыпалась крупным гра¬

дом. Ненадолго пошел снег, мокрый и колющий. И снова все засияло,

ветер весело буйствовал, падал в море, бился в горах и не мог разогнать

плотных, белых и фиолетовых, облаков. Когда немного стихло, ходи¬

ли смотреть прибившихся стадами диких уток, которых охотники ло¬

вили чуть не голыми руками.
—	Вот и нас тут всех так переловят, — говорил Андрей.
Вера не отвечала. В ней происходило нечто сложное и даже напо¬

минающее мышление. Она исходила из школьных упражнений: при¬

рода и человек. Да, и они походили на этих уток. Но не большевики

были страшны — вся жизнь превратилась в стихию, людей несло, сме¬

тало, и ничья единичная воля не могла задержать этого движения.

Мысль скользила.
«Какое же может быть личное счастье в такую эпоху?»
Целыми днями приходилось быть на людях; разговаривали мало,

неестественно, чтобы никто не услышал, не понял. Это раздражало

и утомляло. Беспричинно подступали слезы. Вера не умела объяснить

своего состояния, один только крик поднимался в ней:
—	Не могу, не могу!
После одного из дежурств Андрей Ильич вернулся встревоженный:

он переспал в караулке и боялся насекомых. Вера согрела ему воды,

дала чистое белье.
♦ ♦ ♦
97

—	Успокойся же, ты от мнительности захвораешь.
—	Нет, у меня предчувствие.
Он заболел сыпняком и был тотчас отправлен в госпиталь. В палате

лежало шестьдесят человек; немолодая опытная сестра сбилась с ног.

Не хватало белья, кроватей; многих больных клали прямо на пол.
—	Не сидите вы на постели, — говорила Вере сестра, — вши кругом.
Но она все-таки сидела, держала руку мужа, поила его с ложки. Он
бредил, никого не узнавал, — но, очевидно, чувствовал ее присутствие

и стихал. Он невероятно исхудал; рубаха его была всегда распахнута,

и Вера видела обтянутые ребра, провалившийся живот, бледно-желтую

кожу. Его обрили, но через несколько дней голова почернела и начала

колоться. Неведомая до сих пор, чисто физическая жалость возникала

у Веры при виде этой беспомощной, точно незнакомой, головы, изму¬

ченного тела. По-женски Вера не понимала в другом человеке душев¬

ного страдания, но на телесное отзывалась всем своим существом.
В общежитии на нее косились, иногда кто-нибудь за одеялом вслух

говорил о «некоторых, которые разносят заразу». Вера скрывала свои

посещения лазарета, но ей не верили. Отряд начинали расформировы¬

вать; женщины, не зная, куда отправят мужей и что будет с ними, вы¬

мещали друг на друге свое беспокойство.
Андрей Ильич пришел в себя. Он жаловался на боли в ногах, кап¬

ризничал, ел с утра до вечера. Вера выпрашивала по комитетам сгуще-

ное молоко, компоты. На чужом примусе варила ему бульон. Англий¬

ский офицер — вероятно, из сострадания — купил у нее споротый

с пальто мех и шапочку.
Общежитие опустело. Отряд готовился выступить на фронт; жен¬

щин и детей эвакуировали в Константинополь. Вера и еще две дамы,

самые молодые, заявили, что без мужей никуда не выедут.
Был солнечный мартовский полдень, когда Андрею Ильичу разре¬

шили прогулку, и он на костылях выполз с Верой в городской сад.

Снял фуражку, оглядывался по сторонам и походил на неоперившего-

ся, любопытного птенца. Улыбаясь горам, шлифованным камушкам

аллеи, мелкой яркой траве, небу, он тихонько повторял:
—	Весна, весна.
—	На севере снег еще.
—	Да, а у нас уже стаяло.
С неожиданной красочностью представила себе Вера дибривские

поля, тополь, побуревшую, ощетинившуюся ежиком крышу. Онуфрий

с посиневшими руками и уже босой вертится по двору. Свекор, нато¬

мившись бездельем, строгает в сарае. Анна Трофимовна — жива ли

еще? — осторожно вытягивает ухватом топленое молоко. Коровы вы¬

шли из хлева и, широко расставив ноги, вытягивают морды и нюхают
98
♦ ♦♦

то талую кучу навоза, то великопостный, смиренный и веселящий воз¬

дух.
Потеет, вздыхает, исходит соками земля — и люди приноровляют

к ее срокам свою жизнь, свой бездумный и мудрый труд.
Вера прижалась к плечу мужа.
—	Андрей, милый, как я устала!
—	Бедная моя, ну, вот я выздоровел, все пойдет хорошо. Уеду на

поправку.
—	Господи, если бы можно было к вашим. Так хочется тишины!

Поедем туда! Милый, милый Андрей, уедем на хутор.
Он отодвинул костыли, взял ее руки.
—	Ну, чего же ты плачешь? Я с тобой, я здоров — конечно, уедем.

Откуда-то издали доносился глухой гул канонады. Через три дня
красные вступили в Новороссийск.

Часть вторая

ЗА РУБЕЖОМ
I
Скоро услы-ыши мя, услы...
енора, тенора, куда поехали!
Регент постучал по пюпитру и, бросившись к тено¬

рам, начал отыскивать в нотной тетради нужный такт.
—	Егорушка, это вы там путаете, — сказала Вера, —

ну, в самом деле, не задерживайте.
—	С начала, господа.
Вера из-за нот следила за Валентином Остхеймом. Опустив длин¬

ные глаза, он манерно сложил губы.
Господи, услыши моли-и-тву мою.
На спевки добровольного церковного хора в помещение приход¬

ской школы, как в клуб, собиралась вся молодежь русской колонии.
Не успели сложить ноты, как Остхейм уселся за рояль и, поводя

плечами, заколотил:
Мы только негры, мы только негры.
Вера и Леночка Сергеева, обнявшись, приплясывая, подхватили:
Страсть на-ам волнует кровь.
Тот, кого называли Егорушкой, наступал на них, требовательно

картавя:
Дайте нам г-гучку, дайте нам сегце.
Без паузы Остхейм перешел на другую мелодию.
100
♦ ♦♦

Опустил разом ставшее серьезным лицо, не то сосредотачиваясь на

клавишах, не то любуясь переливами хризолита на своем перстне.
Вера облокотилась на откинутую крышку рояля, жадно радуясь

звукам.. Нетерпеливо, капризно Валентин качнул головою и заиграл

Вертинского:
...Кто вам целует пальцы?
Поднял глаза, и мгновение внимательно смотрел в лицо Веры. За¬

гораясь, она мысленно ответила:
«Никто! Милый, никто».
Егор Шуйский сказал вполголоса:
—	Вера, я жду «ночи».
—	Не говорите двусмысленностей, Егорушка, а то я вовсе не стану

петь и уйду домой.
Она ответила намеренно громко, чтобы Остхейму было слышно.
Он отозвался:
—	Не отпустим. Вы должны спеть, потом мы вас проводим.
«Всегда “мы”», — подумала Вера.
—	И Чайковского, и Рубинштейна. Я ужасно люблю у вас низкие

ноты.
Валентин знал, что ему не откажут. И Вера находила скрытую ра¬

дость в этом послушании на глазах у всех, в том, как он угадывал ак¬

компанемент, как вскакивал и целовал ее руку, едва она смолкала.
Разошлись около полуночи, напевая, перекликаясь, наполняя зво¬

ном шагов лунный двор, на который четким ромбом ложилась тень

низкой, длинной церкви.
Вера жила поблизости. Шли медленно, чтобы растянуть прогулку,

долго прощались и стояли на углу, не доходя до самого дома. Валентин

говорил о поездке по провинции с концертами. Вера, слушая, ждала

его привычного приветствия.
—	Ну, красивых снов.
И, волнуясь, ждала прикосновения его руки. Она сначала проща¬

лась с Егором — ласково, дружески. Валентин сегодня, как и всегда,

быстро пожал ее пальцы, точно скользнул по ним.
Калитка изнутри была приткнута камнем. Перегнувшись, Вера ото¬

двинула его и негромко сказала:
—	Это я, Дуто. Спи.
Ворчливый пес, звякнув цепью и несколько раз стукнувшись о стен¬

ки конуры улегся и смолк.
Вера зажгла свечу, подняла ее над головою и осмотрела себя в зер¬

кало. Почти прижалась к нему лбом и, теряя свои черты в тепловатом,

влажном облачке, выговорила:
♦ ♦ ♦
101

—	Милый! Ну, милый же.
Легла и почувствовала, что лицо расплывается в счастливую улыб¬

ку, — так в детстве случалось ей засыпать в неомраченной радости.
Однако заснула она не сразу. Улыбка перешла в нервный, щекочу¬

щий смех, все тело горело, и казалось, что снизу, через подушку, ее

пронизывают чьи-то глаза. Она поворачивалась — ощущение чужого

взгляда на затылке не прекращалось. Вера не сомневалась, что в это

самое время Валентин думает о ней.
За два с лишним года, с тех пор как Вера потеряла из виду мужа,

она жила в строгом одиночестве, — если не считать дружески-шутли-

вой, хотя всегда волнующей, возни с Егором.
В горле сделалась легкая спазма, и сердце начало отбивать ровны¬

ми, но нестерпимо сильными ударами. Здоровье Веры пошатнулось:

случались головные боли, сердцебиения, ноги ломило. Она приписы¬

вала это последствиям сыпняка, — заразилась она, конечно, еще в Но¬

вороссийске от Андрея.
Вера легла на правый бок. Сердце затихало, но зато теперь заклу¬

бились воспоминания. По непонятному ей закону начинались они все¬

гда с одной и той же сцены и разворачивались до одного и того же

момента с не ослабевающей вопреки сроку ясностью; казалось даже,

что иные подробности выступают только во времени.
Вот, например, она ярко видит коричневое, в черную — наискось —

полоску пальто сестры милосердия, прожженный папиросой угол ее

черной косынки. Помнит интонации резкого, надрывающегося от уста¬

лости голоса:
—	Что вы таскаете больного? Мы эвакуируем лазарет. Поручик, на¬

девайте все, что имеете. Не могу я волочить на себе ваши манатки.
Вера кинулась с Андреем в палату, уже опустошенную, засоренную

соломой из наспех вытряхиваемых тюфяков, сваленными в угол же¬

лезками от кроватей, банками, посудой. Двери были раскрыты на¬

стежь, солдаты бестолково сновали по лестнице, тащили на грузовик

аптеку, а сверху наваливали табуреты. Молодой парень добросовестно

подбирал забытое на ночных столиках.
—	А это куда лекарство? — приставал он к распоряжавшемуся сани¬

тару.
—	Бросай к черту, — мочу спасает!
Парень, подумав, бросил бутылку, она разбилась, и жидкость побе¬

жала по полу.
Раненые и больные, как могли, одевались, заворачивались в баш¬

лыки и одеяла, помогали друг другу. Среди палаты на одиноко высту¬

пающей, нечистой кровати бредил тифозный. Его бросали и как будто
102
♦ ♦♦

бы радовались этому — словно именно он был источником заразы,

причиной страданий и беспомощного страха.
—	Беги скорее, Веруся, возьми, что можешь, из вещей — и прямо на

мол. Вряд ли тебя пустят с лазаретом, — устраивайся куда попало —

там разыщем друг друга.
Муж на лету поцеловал ее.
Выбегая на улицу, поскользнувшись, Вера оглянулась и увидала

Андрея. Он махнул рукою и что-то крикнул, но останавливаться или

возвращаться было некогда.
—	Андрей, несчастный ты мой!
Приподнявшись, Вера перекрестилась и сказала:
—	Господи, сохрани его, если жив. Господи, спаси душу его, если

умер.
Она заснула в слезах, думая о муже и настолько забывая себя, что

даже раскаяние за чувство к Остхейму ее не смущало.
Проснулась она рано и несколько минут лежала без движения,

жмуря правый глаз, вся теплая, но бледная, вялая и отекшая. Вставать

было лень, и она снова закрыла глаза и потерлась лбом о подушку,

чтобы отодвинуть щекочущие пряди. В ее движении была та очарова¬

тельная ребячливость, которую придают молодым женщинам стриже¬

ные волосы. Вера, однако, жалела свои косы, сбритые в болезни и да¬

же не сохранившиеся на память.
Она прислушалась к шагам и низкому голосу хозяйки, встала и, на¬

кинув ситцевое платье, вышла с кувшином к водопроводу.
Утренний белесый блеск заволакивал узкий каменистый двор, не¬

крашеное и ветхое, но сверкающее белизной крылечко. Радмила Пе-

рич, ее хозяйка, плела чулок. Поначалу она величала Веру «госпожой»,

но вскоре отношения упростились, и они звали друг друга «бабушка»

и «мой сынок».
Вера стряпала дома, — и старуха, негодуя на ее дурной вкус и не¬

умелость, подсыпала в ее кастрюльку то чесноку, то красного перцу.

Они дружили, но чувство легкого недоумения, возникшее при первом

знакомстве, так и не рассеялось... Госпоже Радмиле было диковинно,

что молодая женщина очутилась одна в чужой стране, что она сама

зарабатывает, что в гости к ней — и без всякого худа — ходят мужчи¬

ны. Вера, со своей стороны, считалась с укладом чужого монастыря —

и боялась возвратиться домой позже полуночи, а когда Егорушка или

Валентин заходили к ней, неизменно оставляла двери растворенными.
Уборка комнаты шла быстро; Вера втянулась в местные порядки,

ежедневно трясла ковры и скатерти и подтирала пол мокрой тряпкой.

Захватив работу, она вышла на крылечко: подрубала сквозной строч¬

кою чье-то будущее белье, то грубое, то из тонкого полотна. Она даже
♦ ♦♦
103

находила удовлетворение в этих ясных часах, в радужном, неизвестно

где преломившемся, луче на своих руках, в неволнующих, долгих рас¬

сказах хозяйки. Вот скоро полы выкрасят — а в ее время все дерево

было белое, щеток не водилось, терли песком. У соседки забежал по¬

росенок. А старик вовсе не целый день сидит в лавочке: бросает ее на

мальчишку и отправляется к прачке, даже посылал ей рису.
Кажется странным и невероятным, что старуха ревнует, а она, на¬

брасывая петли, продолжает свои женские жалобы.
Все становится призрачным: старуха журчит, воркуют белые голу¬

би, то переливая гортанные звуки, то давясь ими; розовые Верины

пальцы качаются над работой, а вместо мыслей приоткрываются то

звуки, то картины.
Вукосава, красивая, веселая старуха, зашла проведать куму. Смея¬

лась, утирая губы обвисающим рукавом черной шелковой кофты; шеп¬

тала, оглядываясь и качая головою, іугие синеватые косы во много

раз окружали седой пробор.
Напились черного кофе, закурили. Вера отказалась от папиросы.

Гостья усмехнулась.
—	Ишь, молодая, боится, чтобы изо рту табаком не пахло, — ми¬

лый не поцелует.
—	Целовать-то некому, — ответила Вера и удивилась невольной го¬

речи своего тона.
—	Надо, чтобы кто-нибудь был.
Хозяйка вступилась.
—	Ну, чего ты ее, кума, смущаешь? У нее, может, муж живой —

только разыскать нельзя. Там у них власть, как наша была, турецкая.

Все бежали: и молодые, и старые, — а муж у нее больной был, так

она — как это, сынок?
И Вера в бесчисленный раз принялась объяснять, как она упросила

англичан взять ее на пароход, а мужа рассчитывала встретить в Кон¬

стантинополе. В дороге заболела тифом и пришла в себя только на

Принцевых островах. Искала мужа и в Царьграде — там познакоми¬

лась с Егором — и в Болгарии, и в Цэеции, но так и не напала на его

след. Перебивалась шитьем, пением в кабаках, подавала в столовых...

А он, очевидно, так и не выехал и — Бог знает — жив ли, или расстре¬

лян, или удалось ему пробраться к родителям. Даже письма написать

она не смеет, чтобы не выдать его, если он скрывается.
Женщины примолкли; отложенная в сторону папироса гостьи не¬

заметно сгорела и лежала хрупким серым столбиком. Голуби любовно

сетовали — их ритмический стон неожиданно напомнил Вере ночных

лягушек на Дибриве, гулкие отзвуки удаляющейся песни дивчат. Она
104
♦ ♦♦

махнула рукой и, дважды повторив случайное последнее слово, разры¬

далась.
Старухи бросились утешать ее, гладили мягкие волосы, предлагали

выпить ракии.
—	Легкое ли дело — ни вдова, ни девушка.
❖	❖ ❖
Жизнь городка определялась тремя фабричными іудками. С послед¬

ним Вера начинала всматриваться и поджидать Егора: как и большин¬

ство русских, он работал на лесопилке.
Было ясно и мягко, несмотря на облачность. Закат растекся ровным

золотом, ограничивая вдали, над рощей, сиреневый треугольник, в ко¬

тором, как тихие волны озера, струились светло-оливковые краски.
Егорушку было видно издали: защитная гимнастерка, туго подтя¬

нутая ремешком, длинные брюки в полоску. Покупкой этих брюк на¬

чиналось постепенное приобретение штатского платья. Егор рассчи¬

тывал, что они пойдут и к вечернему костюму, стоит только собрать на

черный пиджак. Он шел легкой военной походкой и нес на плече об¬

резки досок. Часть их отдавал Вере, остальное копил у себя к холодам.
Госпожа Радмила, недолюбливавшая Остхейма, к Егорушке питала

расположение. Он смешил ее, нарочно коверкая сербские слова.
—	Вот, Вера наша сегодня плакала, — пожаловалась она.
Егорушка дернул носом.
—	Скажите мне, прекрасная фея, чего вам не хватает? Ну, наполни¬

те себя моей любовью.
Вера улыбнулась.
—	Вы все дурите, Егорушка.
—	Какое там дурашество! Легко вам мне не верить. И вообще чужая

душа — рак с клешней.
Егор всегда тасовал пословицы и, подчеркивая, употреблял народ¬

ные словечки.
—	Это моя священная обязанность. Недаром же я родился во вре¬

мена черносотенные и, вместо того чтобы быть Жоржем, наречен Его-

рием.
Егорушка сложил доски в сарае, отряхнулся и деловито спросил:
—	Мережку кончили? Может, я повышиваю? Я умею, — я даже пет¬

ли сам выметывал.
—	Видела!
Действительно, пока Вера не вмешалась, Егор сам старался над ко¬

сыми дырками своей гимнастерки, ловко вытягивая длинную нитку

и зажимая в кулаке толстую иглу.
♦ ♦Ф
105

—	Слушайте, прекрасная, я за вами вечером забегу: посидим в ка¬

фе, где наша ни пропадала. Остхейм играет. Леночка придет, — по¬

дразним этих ваших сербосов.
«Сербосы» были по части Леночки. Она жестоко с ними кокетни¬

чала, назначала свидания и даже целовалась, — но вдруг, надвигая ша¬

почку на правый бок, говорила:
—	Ну их всех к черту. Мой Лапушка лучше всех.
Однако со своим Лапушкой — Василием Петровичем, преподавав¬

шим математику в местной гимназии, никуда не показывалась. Она

и хозяйничала неплохо, и платья свои перешивала собственноручно,

но такой уж раз навсегда взяла тон перед посторонними, — как будто

стыдилась и скрывала свою любовь к мужу.
Леночка окончила харьковский институт и недоумевала, как это,

зная всех окрестных помещиков, она не слыхала о Бондаренко. Мысль

о том, что мужем Веры мог быть не дворянин, не приходила ей в голо¬

ву. Вера смущалась создавшимся ложным положением, но храбрости

у нее не хватало сказать правду.
Дядя Леночки, врач, служил в Македонии еще со времен балкан¬

ской войны и поддерживал переписку с Россией. Леночка предлагала

навести справки через него — но Вера в испуге отказывалась. Бранила

и презирала себя, но сознавала, что судьба решительно и правильно

распорядилась ее семейной жизнью. Так лучше. Она искренно беспо¬

коилась об Андрее, часто о нем тосковала — но и в самой тоске больше

всего было простой потребности в защите и ласке. Иногда пыталась

она вообразить себе, что Андрей находится здесь, около нее, — но раз¬

ве осмелилась бы она при нем так вольно дружить с Егором, даже петь?

Чувство облегчения и свободы просыпалось в ней. Мутью остались

в душе болезненные, ревнивые ласки мужа. Было радостно засыпать

одной, приложив к щеке правую руку, которой только что касались

пальцы Остхейма.
Леночка уже сидела в саду, пила вино и то подкрашивала губы, то

подправляла черные локоны, низко свисавшие из под белой широко¬

полой шляпы. Кафе выходило на липовую аллею, ведущую через весь

город, прямую, душистую, с низко подвешенными посредине яркими

фонарями, желтеющими и теряющимися вдали, где аллея как бы за¬

мыкалась гротом.
Адвокат и двое офицеров передразнивали Леночку: она что-то рас¬

сказывала, жестикулируя и мешая сербские и русские слова. Веру встре¬

тили с радушной серьезностью: любовались ею, но знали, что она стро¬

га, главное же — предполагали у нее роман с Остхеймом.
Раз в неделю в кафе выступало музыкальное трио. Валентин сидел

за роялем и оттуда закивал головою.
106
♦ ♦♦

—	Какой он все-таки красивый, — заметила Вера, стараясь изобра¬

жать беспристрастность.
—	С футуристинкой, — добавила Леночка.
Это было метко: в лице Остхейма было действительно нечто куби¬

ческое. Две основные линии — прямая, точно высеченная — лба и но¬

са, и чуть скошенная — к выдающемуся подбородку. Глаза блестели,

некрупный рот был очень ярок: Леночка уверяла, что он подмазывает¬

ся. Удивительнее всего, что большая лысина его не только не портила,

но даже придавала что-то детское его и без того юному лицу.
Виолончель и скрипка смолкли. Остхейм играл один, крепко сжав

губы и опуская голову. Восточная мелодия чувственными жалобами

наполняла сад, и, казалось, от нее над фонарем дрожали листья с про¬

свечивающими жилками и собирались мохнатые, тяжелые бабочки.

Ни о чем не думая, отдаваясь звукам, Вера смотрела прямо перед со¬

бою — и не замечала, что взгляд ее остановился на лице адвоката. Она

опустила ресницы, уронила голову назад, — и мужчина, насторажива¬

ясь, наклонился к ней через стол.
Леночка приглушенно и рассыпчато смеялась, Егор чуть слышно

насвистывал — и у Веры закипали слезы, беспричинная тоска и ухар¬

ство, и прилив сил, которые надо было сейчас, немедленно, куда-то

излить.
Она обернулась на Остхейма, но вместо его серых глаз вдруг увиде¬

ла иные, когда-то блеснувшие в лиловой темноте ее таганрогской ком¬

наты. Все пустое — только тем и мил ей этот мальчик, что напоминает

прошлое. Если бы сейчас, когда она свободна, удалось встретиться!..

Снова взглянула, — но на этот раз не нашла в невысокой, с женственно

покатыми плечами фигуре Остхейма никакого сходства с Кириллом.
Полутона высочайших нот все колдовали — и Вера закрыла глаза,

наслаждаясь и терзая себя двойственностью милого образа.
II
—	Отчего вас не было видно?
—	Я уезжал с Осман-беком в его имение.
Остхейм давал уроки музыки, с беком же его связывала дружба.
—	А сестры его тоже уезжали?
—	Да, старшая, Райфэ.
Вера опустила глаза.
—	Она хорошенькая?
—	Прелесть, и настоящий турецкий тип, — они ведь не здешние

магометанские славяне.
Вдали Леночка хохотала и кричала:
—	Не отставайте. Я гриб нашла!
♦ ♦♦
107

Егор перекрикнул ее.
—	Мухомор!
Поддаваясь их веселью, Вера протянула руку Остхейму.
—	Побежимте.
И на ходу оборачивалась и смотрела, как его нежное лицо залива¬

ется ровной краской.
У опушки Егор, бросившись им навстречу, схватив Веру за талию,

закружил ее и уронил в траву.
Леночка, опустившись на колени, надела на Веру венок.
Валентин вытянулся и заявил, что не желает больше двигаться.
Егорушка сказал с сожалением:
—	Эх, вас бы ко мне в полчок.
Остхейм приподнялся на локтях, захватил зубами сухой стебелек

и, смеясь, его покусывал. Вера жаловалась на усталость.
—	Бросайте этих калек, — приказала Леночка и побежала в рощу.

Приостановившись за первым же деревом, она протянула Егору гу¬

бы. — Мы без дипломатии, правда?
Он расцеловал ее личико, шею и с ревнивой обидой сказал:
—	Тот дурак все равно с места не двинется.
—	Вам Веру жалко или случая?
—	И того, и другого.
Егор уверял, что возьмет да и женится на богатой сербке, — но по¬

ка что легкой, откровенной, шаловливой влюбленностью был влюб¬

лен в обеих подруг.
Леночка задумчиво спросила:
—	Отчего у них все это не клеится? Или хорошо скрывают?
Егор промолчал.
То же самое думала в это время Вера, тайком изучавшая лицо свое¬

го спутника. Он вытащил из кармана красный шелковый платок и по¬

вязал его наподобие египетского головного убора. По странному кап¬

ризу вкуса, этот давно обрусевший шведский граф болезненно тяготел

ко всему восточному.
Титул Остхейма крайне раздражал Леночку.
—	Какой он граф, — раз его предок принял русское подданство, он

уже потерял титул, а получил только потомственное дворянство. Уж

перед нами-то, во всяком случае, это нелепо, — кое-что и мы смыслим.
—	Леночка, — приставал Егор. — «Смыслить» происходит от мыс¬

ли или от бессмыслицы?
Большим и безымянным пальцами Вера одергивала цвет богороди-

цыных слезок. Как дети задумывают: курочка или петушок, так она

загадывала:
«Любит, не любит?»
108
♦ ♦♦

Венок опустился ей на глаза. Поправляя его, она заметила, что Ва¬

лентин смотрит на ее плечи: пуговица расстегнулась, и часть груди

и плечо мягко белели за желтоватой полоской загара. Покраснев, Вера

хотела застегнуться.
—	Оставь, так красиво — неожиданно на «ты» сказал Остхейм, де¬

лая легкое движение.
Они снова смолкли. С бьющимся сердцем Вера послушно лежала

под его взглядом. Ольха зашумела над ними, крикнула и пронеслась

птица; далеко в поле горловой женский голос выводил:
Милая, милая,

не люби другого.«
Егор и Леночка показались из-за кустов. Она держала в зубах

шпильки и поправляла прическу.
—	Как вам идут распущенные волосы, — заметил Остхейм.
—	Что вы в этом деле понимаете, — все равно ни на какое сильное

чувство не способны.
Искоса бросив взгляд на Веру, он возразил:
—	Как знать!
Леночка уселась и, перебирая примявшийся букет, спросила:
—	А вы даже цветов не набрали?
Валентин усмехнулся, прикусил нижнюю губу, сощурил глаза.
—	Я не признаю полевых цветов, — зато оранжерейные обожаю.
Егор досадливо и с неожиданной гадливостью мотнул головою.
Под вечер большой компанией отправились за город, в серные ван¬

ны. Вера зашла за Леночкой, жившей за мостом, в мусульманской час¬

ти города. Миновала крытый рынок, обогнула большую новую мечеть,

где мужчины у фонтана отдыхали за чашкою черного кофе, и на мина¬

рете которой по ночам звездою горела лампочка, освещая арку узкой

двери.
Леночка, подвязав пестрый передник, мыла посуду и вертелась по

комнате, ловко прихлопывая пятками спадавшие с ног шлепанцы му¬

жа. Василий Петрович, лежа, курил. Леночка, отрываясь от работы,

расставляла в стороны мокрые руки с растопыренными пальцами, це¬

ловала его и без умолку щебетала: о себе, о Егоре — хорошо, что он

попросту обнимается, а не разыгрывает чувств, о Вере с Валентином.
—	Тебе ее жаль, Лапушка?
Василий Петрович, наполненный синусами, отдыхал на ее болтов¬

не, чувствуя себя стариком — несмотря на молодые годы — рядом

с этим хорошеньким, избалованным дикарем. Нередко его упрекали за

потворство выходкам жены — но он любил в ней именно эту беззлоб¬

ную непосредственность.
♦ ♦ ♦
109

Домй становились все реже, — длиннее и гуще фруктовые сады. На

заповедном кладбище разрослась оливковая роща — мальчишки по

ночам собирали плоды. Пыль мягко рассыпалась под ногами.
Остаейм предложил Вере руку: в городе это было не принято, но

здесь можно было не стесняться. Они подходили к деревушке Горнему

Шехеру. Уже открылось перед ними ущелье и река, пенящаяся и быст¬

рая, деревянный мост и маленькие кофейни с висячими карбидными

лампами.
Из-за поворота показалась высокая полузакрытая турецкая коляс¬

ка. Остхейм быстро выпустил Верину руку и поклонился. Осман-бек,

улыбаясь, поманил его. Вере показалось, что его круглые, томные гла¬

за недружелюбно остановились на ней. У Валентина были торопливые

и смущенные жесты. Вере подумалось: неужели он заискивает перед

богачом?
Бек проехал. Они продолжали прогулку, но Валентин не то загрус¬

тил, не то задумался и молча шагал рядом с Василием Петровичем сво¬

ей своеобразной покачивающейся походкой.
В бассейне Леночка расшалилась; ныряла, становилась на ступень¬

ки в позе летящего ангела. Быстро устала и захотела спать. На обрат¬

ном пути она висла на руке мужа и ребячливо вздыхала и жаловалась.
Вера чувствовала теплоту и легкость во всем теле. Она как бы раз¬

делилась надвое — и без мыслей шла около самой себя в необъясни¬

мом настроении грустного и примиренного одиночества.
❖	❖ ❖
В субботу с вечерним поездом в Банья-Луку приехал на несколько

дней старый друг Егора Иван Иванович Иванов по прозвищу Иван

Третьестепенный или Меценат.
—	Почему Меценат? — удивилась Вера.
—	Очень уж он солдат берег, которые хорошо пели, а с нами — если

у кого была охота — высшей математикой занимался.
—	Он из студентов?
—	Да. А может быть, уже инженер. Я не очень знаю. Он такой — без

биографии.
Меценат был среднего роста, густоволос и в круглых очках.
Пришел в церковь, перезнакомился с хором и после богослужения

долго хвалил и простодушно радовался.
—	Вы религиозны? — приветливо спросила Вера.
Он шутливо отозвался:
—	Люблю Господа Бога.
Меценату показывали город. Мусульманская часть, наиболее жи¬

вописная, ему понравилась мало.
110
♦ ♦♦

—	Это все устаревшие формы.
Остхейм с насмешкой заметил:
—	Вот не ожидал встретить модерниста.
Тот ответил безо всякой обиды:
—	Вы меня не поняли. Я думаю, что здесь уже изжито все содержа¬

ние.
Валентин, уклоняясь от спора, завел фальцетом восточную пе¬

сенку.
Леночка немножко скучала. Присмотрелась сбоку к черепаховым

очкам и вдруг крикнула:
—	Я бегом. Кто меня поймает?
И помчалась, мелькая каблуками, придерживая широкое голубое

платье. Меценат первый бросился за ней. Когда они остановились,

держась за руки, задыхаясь, Леночка одобрительно произнесла:
—	Вы, оказывается, человек. Это хорошо.
Он смеялся.
—	А вы чего боялись?
—	Профессора.
Егор пропустил день на лесопилке и повел приятеля за город. Вера

тоже отложила работу и увязалась с ними.
Пошли к монастырю траппистов — издали виднелись белые строе¬

ния принадлежащих ему электрической станции и санатории, почти

пустующей и разворованной после перемирия. Попадавшиеся навстре¬

чу монахи в рыжих власяницах, подпоясанные веревками, молча кла¬

нялись. На телеге, запряженной парою рослых, лоснящихся коней,

проехал краснощекий толстяк — точно с картин — классический клю¬

чарь или отец эконом.
—	Слушайте, друзья мои, надо покушать, — предложил Третьесте¬

пенный. — Завели к траппистам, так угощайте сыром.
Привратница провела их в чистую комнату, где посредине стоял

большой стол, в углу кровать, покрытая красным покрывалом; по сте¬

нам вокруг Распятия красовались семейные фотографии. Приветливая

девочка-подросток накрыла на стол, попросила обождать, пока сва¬

рится кофе, и убежала, мотнув длинной косою.
Вера наблюдала нового знакомого. Он глубоко сел в деревянное

кресло, вытянул руки и ноги, закрыл глаза, на мгновение напряг все

тело; потом разом опустил мускулы и взглянул на нее спокойно и дру¬

желюбно.
—	Ну, вот и отдохнул.
Непоседливый Егор открыл зеленый плюшевый альбом, рассмот¬

рел диплом рукодельной школы, висевший под стеклом, и сунулся

в соседнюю дверь.
♦ ♦♦
111

—	Слушайте, тут сливки настаиваются, и яблоки, и всякая снедь.

Давайте стащим.
—	Егорушка, не озорничайте, еще войдут, подумают, что вы все¬

рьез, — увещевала Вера.
—	Конечно, серьезно. Помнишь, Иван, как мы в Екатеринослав-

ской губернии у бабы курицу стянули?
Вера рассмеялась.
—	Я и то не без греха: в институте, при дежурствах на кухне, всегда

сладкое таскала — и так это было вкусно!.. Сколько в детстве таких

проказ, волнений — не знаешь урока, ждешь, что вызовут, поставят

шестерку — и все погибло.
Меценат с улыбкой слушал.
—	А я никогда не забуду, как попал в корпус. Егор сел к столу и об¬

локотился. — У нас вся семья шла в правоведение, — а мне не хотелось

адски. Я умолял отца определить меня в корпус, — он и слышать не

хочет. Тогда я надумал так насолить, чтобы от меня действительно от¬

крестились. Сестрам платья резал. Сократа — у отца в кабинете был

его бюст — в зеленый цвет выкрасил. В угол меня ставили, обещали

выдрать. Мы жили во втором этаже. И вот я собрал все свои костюмы

и игрушки, навязал их на веревку и начал спускать на улицу. Маль¬

чишки собрались — а я то опускаю, то дергаю вверх.
—	Воображаю драку, — сказала Вера.
—	Еще бы! Но в конце концов все им выбросил. В это время отец

подъезжает к дому. Посулил мне солдатские розги и отвез в корпус.
Девочка внесла кофе. Все принялись за еду. Меценат, покончив со

своей порцией, заметил:
—	Вот и личность определилась.
-ІЪе?
—	Да в этих игрушках.
Вера замечталась: ей привиделся дом, любимые портьеры, за кото¬

рыми так хорошо было прятаться; лиловые, вытканные хризантемами,

кресла в гостиной; собственная ее полка с изданиями Вольфа и Деври-

ена7; синее бархатное платье с детским гипюровым воротником и ку¬

шаком из белой лайки.
Она говорила, и Егор перебивал ее, добавляя от себя те милые по¬

дробности быта, о которых в тряске гражданской войны некогда было

даже и вспоминать. Вера вздохнула:
—	Как хорошо было в России.
Меценат серьезно сказал:
—	Создайте и здесь то же самое, вы же оба молоды. Только, конеч¬

но, надо не жить в прошлом — а то много сил уходит зря.
112
♦ ♦♦

Они обошли рощу и уселись на земле там, где в просвете стволов

виднелась река. Узкая и бурная в истоке, здесь она разливалась широ¬

ко и спокойно; ровной темной массой подходила к плотине и срыва¬

лась с нее звонкой белой лестницей.
Вера погружала руку в сухой тепловатый мох и прислушивалась

к тонкому крику какой-то птицы. Над скатом, как заблудившаяся де¬

вушка, трепетала осина. Папоротник свивал свои ржавые стрелы, и ког¬

да Вера коснулась его, на пальцах остался терпкий запах.
Меценат спросил ее:
—	Что это за самоуверенная кукла была вчера с нами?
—	Как вам не стыдно, — Леночка премилая.
—	Нет, я не про нее: барынька правильная. Я про того лысого

юношу.
Бгорушка фыркнул. Вера улыбнулась, стараясь скрыть смущение.
—	Помилуйте, это моя симпатия. Наоборот, он очень скромен, —

и какой талантливый музыкант!
Егор перевел разговор.
—	Ты чем занимаешься в Белграде?
—	Да я, знаешь, вольнослушателем на медицинском факультете.
—	Как на медицинском?
—	Очень полезно, — просто необходимо, и жизнь тогда понятнее.

Ну, а для хлеба насущного служу чертежником.
Вера отошла от них, поискала цветов — не было ничего, кроме

скудных, мелких колокольчиков — и запела. Меценат крикнул:
—	Погромче, пожалуйста!
Она затянула было народную песню:
Доставалася моя ласточка

Другому, не мне.
Но прищелкнула пальцами, хлопнула в ладоши и перешла на пля¬

совую.
—	Вам бы учиться, да в оперу.
Радостно и недоверчиво она возразила:
—	Только меня там не хватало.
Он даже рассердился.
—	Да что вы, закисли все? Поезжайте хотя бы в Белград, попробуй¬

те устроиться... Ну, вот ты, Егор, чем ты, в сущности, живешь? Небо

коптишь. Я помню, ты еще на фронте об архитектуре вздыхал — ну

и езжай учиться. У меня там человечек один есть, пособие тебе выхло¬

почем.
Егор неопределенно заметил:
—	Оно бы недурно.
♦ ♦ ♦
113

—	Чего «недурно»? Ведь голодал же ты, и работу всякую видел —

что же ты себя похоронить на лесопилке думаешь?
Когда улеглись спать, Егор сказал:
—	Это бы и в самом деле здорово было, насчет архитектуры.
Меценат поднял с подушки сонное, немного удивленное лицо бли¬

зорукого человека без очков.
—	А? Конечно, поедешь, я тебе помогу устроиться.
Он снова лег, потом опять приподнялся и спросил:
—	Я, кажется, глупость сморозил насчет этого музыканта? Ты про¬

сти, я думал, что барыня — твоя приятельница. А он, ей-Богу, тошно¬

творный.
—	Ну его к черту. Играет он действительно хорошо, но сам — сля¬

коть. Напустил на себя не то древний восток, не то маркиза де Сад. Tÿr

убийцу вешали, так он смотреть бегал — для ощущений. Девчонку

только смущает. Она меня сколько раз его чистотой попрекала — а он,

по-моему, совсем по другим причинам чистоту эту с ней разводит.

И тоже, наверное, оригинальности ради.
Меценат закурил.
—	Что, мать у него есть?
—	Есть, в России. Он ее обожает, письма чуть не каждый день стро¬

чит. А что?
—	Вот видишь, а ты говоришь — зачем медицина. Это типичный

случай. Такие или мать свою, или Мадонну обожают. И чаще всего

у них именно музыкальный талант, — и этакое изящное скольжение по

жизни. Очень типично: высший дегенерат.
Третьестепенного провожали всей ордой. Леночка приставала:
—	Я обязательно приеду погостить, вы меня устройте к каким-ни-

будь знакомым.
—	Конечно, конечно. Вера Алексеевна, а вы подумайте над моими

словами да и соберитесь. Я вам Егора все равно не оставлю, прямо те¬

леграммой вызову. Ты смотри, не задерживайся.
Вера обернулась к Остхейму и шутливо предложила двинуться

вместе и давать концерты. Он поспешил ответить:
—	Еще бы, с такой прелестной партнершей.
Снова, как всегда и во всем, Вера не поняла, искренно ли он гово¬

рит.
Меценат долго махал мятой фуражкой — и Вере смешно и мило

было видеть это воинственное украшение, так чуждое его образу.
Поезд уже скрылся, а они все еще стояли на перроне. Из депо вы¬

ползал старенький паровоз; короткий товарный состав походил на

разрубленного червяка. Узкоколейка загибала направо; налево позеле-
114
♦ ♦♦

невший досчатый забор — какие есть на всех станциях — оберегал па¬

лисадник, где на веревке качались простыни, — и мир обрывался за¬

ржавевшей, заросшей травами запасной полосою рельс.
III
Не прошло и трех недель, как Егор получил из Белграда письмо —

очень краткое и решительное. Есть призрак службы на полдня с гро¬

шовой оплатой; и можно устроиться в университет с такой же крохот¬

ной стипендией. Главное — зацепиться, а там будет видно. Решайся,

телеграфируй и выезжай.
—	Егорушка, неужели вы не останетесь на мои именины? — печа¬

лилась Вера.
Егор уложил сапожные щетки, выстирал свою гимнастерку, раз¬

утюжил брюки.
—	Чего вы такой парад наводите, — все равно в дороге изомнет¬

ся, — заметила Вера.
—	А вдруг встречу родственную душу в вагоне третьего класса?
—	Егорушка, что, если мы никогда не увидимся?
—	Этого и быть не может. Вы все равно приедете. Я даже не знаю,

почему бы этого не сделать сразу. Ну, будете там свою мережку стро¬

чить.
Вера замялась. Неловко было сознаться, что она надеется приехать

не одна. Егор понимал это и без ее слов — и мучился, не считая себя

вправе поднимать вопроса об ее отношениях с Остхеймом.
Леночка, вырезывая стаканом клейкие лепешки — Егору в доро¬

гу — приговаривала:
—	Пекла пирожки, а вышли покрышки на горшки.
Но вышло и красиво, и вкусно. Егор распробовал половину, взды¬

хая:
—	Дальние проводы — темный лес.
Когда он стоял на вокзале, туго подтянутый, с походной сумкой

через плечо, в полуботинках и серой шляпе, Леночка рассмеялась:
—	Любитель пословиц, знаете, какая подходит к вам?
—	Нет.
—	На воре шапка горит, а на русском шапка говорит. Это самая

больная национальная часть туалета. Ходит человек простоволосый

или купит шляпу при английском обмундировании — и чувствует себя

штатским. А то наденет серый костюм, а расстаться с фуражкой — серд¬

ца не хватает.
Остхейм спросил:
—	И я такой же?
—	Ну, вы! Вы ружья небось и близко не видали.
♦ ♦♦
115

Вера молчала, ей было грустно до слез. Егор взял графа под руку

и отвел его в сторону. Заметно волнуясь, он сказал:
—	Послушайте, если я ошибаюсь, назовите меня дураком... Но

только не морочьте вы ей головы, пусть уж скорее уезжает, ей же легче

будет, да и вам спокойнее.
Остхейм с неожиданной искренностью ответил:
—	Я и сам так думаю. Я ведь ничего не делаю, чтобы это поддержи¬

вать.
—	Вы-то не делаете, а она это скромности приписывает... Ну, сло¬

вом, лучше ей просто считать, что вы не сошлись характерами.
Валентин, очень покраснев, молча кивнул головою. Егор крепко

пожал его руку.
Леночка звала:
—	Что у вас, заговоры?
Вера, как старшая, ласково говорила:
—	Идите, садитесь уж. И будьте там умницей. Пишите, Егорушка.
Под скрип тронувшихся колес Егор напомнил Остхейму:
—	Так я на вас надеюсь.
—	Будьте спокойны.
Возвращались грустные. Леночка высказалась первая:
—	Пусто без Егора. Уедет человек, тогда чувствуешь, как он необхо¬

дим.
—	А мне, — сказала Вера, — все кажется, что мы здесь заживо по¬

гребены. Надо уезжать, надо что-то делать — молодость уходит.
Остхейм повертел свой перстень.
—	Что же за жизнь в Белграде — тоже провинция. Еще в Париже

можно чего-нибудь достичь. Осман этой зимою собирается — вероят¬

но, и я с ним.
Вера не сдержала раздражения:
—	Что вы, веревочкой к нему привязаны?
И вдруг отчетливо поняла, что она сама себя обманывает, что ни¬

когда он не соединит с нею своей жизни, что ничем он не отличает ее

от Леночки — разве что ценит ее голос.
«Так зачем же, — горестно спросила она себя, — зачем он так часто

со мною бывает, зачем остановил, когда я хотела поправить платье?»
И вспомнила слово: красиво. Конечно, он просто полюбовался ее

позой. Вслух она сказала:
—	Леночка, я к вам завтра зайду. А вы меня не провожайте... песен¬

ка Вертинского.
Леночка обрадовалась:
—	Это ему идет.
116
♦ ♦♦

Вера возвратилась домой расстроенная. Пыталась выдергивать

нитки — они слепили глаза. Подошла к угрюмому псу, постояла перед

ним — и не погладила, хотя он и шевельнул своим тяжелым хвостом.

Поднялась на крылечко, села на пол, охватив колени руками, и позва¬

ла хозяйку:
—	Давайте, бабушка, кофе пить.
Старуха принесла горячий, душистый напиток и разлила по фильд-

жанам8 так, чтобы в каждом образовалась рыжеватая пена. Вера, об¬

жигаясь, выпила залпом.
—	Хочу еще.
Госпожа Радмила сочувственно к ней приглядывалась.
—	Скажи ты мне, сынок, — неужели ты его любишь, что совсем за¬

печалилась? А я сколько раз на вас смотрю — не похоже это на лю¬

бовь.
Вера невольно улыбнулась.
—	Как вы это видите, бабушка?
—	Да что же, сама я молодой не была? Я, милая, дважды замужем.

Первый хороший был человек, а не любила. Как вот ты с господи¬

ном — посмеюсь, и обед для него сварю — все, бывало, голубцы гото¬

вила — и обниму от души, — а сердце иного ждет. Уедет он по делам,

я поскучаю ночь, а потом спокойнее... А с этим — дня покою не знала.

То он в карты играет, то с бабами. Сколько обиды натерпелась. А по¬

хвалит он мою вертуту9 — мне праздник.
Вера тихо сказала:
—	Да, это и есть любовь... Ну, а что мне Егора жалко, так это понят¬

но: он самый старый мой знакомый, знаю, что в обиду меня не даст.
Пробежал ветер. Сухая кукуруза вдоль забора зашуршала и захло¬

пала листьями как тощая, невиданная птица. Голубиный пух закру¬

жился над двориком и, взвиваясь и падая, полетел вдаль...
❖	❖ ❖
—	Вы знаете, Леночка, я не на шутку думаю уезжать, — сказала Ве¬

ра, искоса бросив взгляд на Валентина, — что там выйдет из пения —

неизвестно, а работу, конечно, найду и в Белграде. И все-таки жизнь,

люди, театр...
Остхейм прервал ее:
—	Спойте что-нибудь, Вера Алексеевна. А то уедете, так и эта по¬

следняя наша радость исчезнет.
Вера испытывала смешанное чувство раздражения и ожидания, —

что он, не хочет понять, что в его воле удовольствия этого не лишать¬

ся? Или он говорит это из вежливости?
♦ ♦♦
117

Она долго не спала, мысленно проверила все их встречи и ужасну¬

лась пустоте, которая все яснее и яснее выступала в душе. Она словно

открыла яму, которую когда-то сама засыпала и забросала ветками

в надежде, что они прорастут. Она спрашивала себя: что же делать? —

и успокоилась только тогда, когда обещала себе реже встречаться с Ост-

хеймом и подождать решительного движения с его стороны.
Леночка приспособляла свой обезьяний палантин в виде воротни¬

ка и обшлагов к зимнему пальто. Вере перешивать было нечего, но

зато она выпорола рукава черного шелкового платья и накрепила их

на отдельный лифчик. Таким образом получалось два платья, и, повя¬

завши в виде кушака розовый шарф, можно было считать одно из них

вечерним.
Леночка говорила:
—	Как подумаю, что зима идет, что белье негде вешать, и прямо

с улицы мокрыми ногами в дом — тошно становится. Я не засижусь,

я тоже съезжу в Белград, хоть погостить. Ты, лапушка, готовь мне на

дорогу.
Остхейма Вера встречала на спевках, почти не разговаривала и под

предлогом усталости рано уходила домой. Его задерживали и усажива¬

ли играть. Вера понимала, что он мог бы отказаться, — и с намеренной

жестокостью говорила себе:
«Да ведь и раньше он никогда не шел один, — всегда тащил Егора.

Я все уверяю себя, что он бережет мою репутацию, — а попросту я ему

не нужна».
Несколько раз она хотела пропустить спевку, — но в последнюю

минуту лихорадочно завивалась, пудрилась и почти бежала. Ей даже

не было стыдно: она презирала себя, называла самыми злыми имена¬

ми, сравнивала с развращенной частыми побоями собакой, которая за

лишний кусок сахару лижет наказавшие ее руки. Никогда еще одино¬

чество не было ей так мучительно. Казалось, что даже далекая и нечут¬

кая мать облегчила бы своим присутствием эту унизительную борьбу.

Она молилась, но сознавала, что не в силах непосредственно отдаться

Богу, что и в этом ей нужно руководительство. Мечтала о монастыре,

где хоть на время можно было бы укрыться от жизни.
Верины именины пришлись на субботу. Она сходила к обедне — хор

пел только по воскресеньям, и ей было грустно видеть пустую церковь

с немногочисленными лубочными иконами, слушать печальный тено¬

рок священника и невнятное бормотанье причетника.
День выдался хороший: неподвижная, нежная теплота. Перед

штабом дивизии цвели палевые розы; кое-где в палисадниках горели

настурции; астры, белые и малиновые, поднимали колючие головки.

В чьем-то саду пышно завивались лиловые и оранжевые хризантемы.
118
♦ ♦♦

Однако в ярких красках чудилась сухость — травы потеряли сок, и стеб¬

ли были ломки.
Леночка избавила Веру от хлопот: сварила обед у себя, постаралась

придать торжественный вид своей скромной сервировке: поставила

много цветов, заняла у соседки рюмки и вазу для фруктов.
Валентин преподнес Вере ларек турецкого изделия. Внутри лежал

вышитый платок.
—	Я говорил о вас Райфэ, — она очень жалеет, что не знакома с ва¬

ми, и просила передать вам платок: это ее работа.
Снова Вера впала в состояние радостного тумана. Он говорил о ней

с турчанкой, он о ней думал!
Когда подняли рюмки и мужчины поцеловали руку Веры, ей пока¬

залось, что Валентин нарочно прикоснулся к ней своей щекою. Она

заглядывала в его глаза, пытаясь прочесть в них подтверждение.
Василий Петрович не мог отложить вечернего урока, извинился

и ушел. Леночка выскочила его проводить. Немного опьяневшая Вера

повернулась к Остхейму:
-Ну?
Через стол он наклонился к ней — его лицо касалось букета — и мед¬

ленно приоткрыл губы. Они коснулись друг друга ресницами, и Вера

почувствовала, что ее глаза наполняются слезами.
Послышались неестественно громкие шаги Леночки.
—	Я скверный мальчишка, я никогда больше не буду, — шепнул Ва¬

лентин, улыбаясь дружески и лукаво, — извините меня.
Вечер закончили в кинематографе. Вера старалась положить свою

руку так, чтобы Остхейм мог пожать ее, — но он много говорил, ост¬

рил над картиной — как будто совестился своей вольности. Вера по¬

вторяла себе:
«Какая же грязная, какая я распущенная в сравнении с ним! Может

быть, Андрей жив... А Кирилл — значит, и его я не любила? Но, Госпо¬

ди, если Ты пошлешь мне теперь это огромное счастье, я обещаю Тебе

исправиться, я найду в себе силы любить его одного».
Вспоминали Егорушку — он поздравлял и звал в Белград. Предуп¬

реждал, что жизнь трудна, однако есть всяческие надежды и возмож¬

ности.
—	Ну, как же вы решили? — спрашивала Леночка.
—	Я обдумаю.
За время сеанса прошел дождь, ветер вылетал сквозняком из пере¬

улков, в небе разбегались разорванные тучи. Остхейм пошел с Верой.

Два-три квартала были оживлены, дальше становилось безлюдно. Они

не находили слов. Наконец Вера решилась.
♦ ♦♦
119

—	Скажите, действительно вы готовы были уехать со мной и со¬

вместно выступать?
Она спрашивала шутливым тоном, но сердце билось, и дыхание

было стеснено.
Он замялся.
—	Неловко как-то... имя трепать.
—	Кто же вам мешает придумать псевдоним? Я тоже своего имени

на афишу не поставлю... И потом, это зависит от того, что делать. Не

вечно же вам давать уроки музыки, — с вашим талантом.
—	На чем же вы остановились? Жанр или классические вещи?
И по тому, как он произнес это, Вере стало ясно, что он не поедет.
Разом бросился ей в глаза осенний, злой лунный свет, уличный

беспорядок: нападавшие листья, какие-то бумажки, то липнущие к зем¬

ле, то взметаемые ветром.
Они пересекали Друм10. Листья блестели на дороге. Вокруг фонаря

растекся тускло сияющий туманный двойник.
Остхейм прислонился к калитке, задерживая Веру. Он держал ее

руки в своих. Облако прозрачным саваном скрыло луну.
—	Простите меня, — сказал он после долгого молчания. — Мне

очень тяжело. Мы слишком поздно познакомились.
Он помолчал и опять повторил:
—	Очень тяжело.
Не вникая в его слова, боясь задать вопрос и прозревая какую-то

тайну, Вера низко опустила голову и медленно вошла в дом.
Простыни были холодны. Лунная, голубая рама расщепленным

призраком никла к полу, причудливо оживленная узором занавески.

Вера скорчилась и повернулась к стене, касаясь ее коленями. Рисунок

обоев менял окраску. Неизвестно зачем, Вера водила по нему стыну¬

щим пальцем. Неожиданно она спросила себя:
«О чем я сейчас думаю?.. Ни о чем». — И снова зачертила по стен¬

ке, отсчитывая: два цветка, три листа.
Она не собралась ответить на письмо Егора. Вставала поздно, с тру¬

дом; не сдала в срок работу; задерживала библиотечные книги. Ме¬

ханически она отрывала календарь, но и чувство времени притупи¬

лось. Она начала избегать Леночку, запиралась от хозяйки, іуляла

одна — уходила далеко, прямой аллеей, и хотелось ей никогда не воз¬

вращаться.
Однажды встретилась с регентом. Широкоплечий веселый хохол

остановил ее.
—	Что же вы нас забыли, мадам Бондаренко? Без вас и хор не

в хор... Или вам с отъездом Шуйского не поется?.. Да и граф начал про¬

пускать спевки.
120
♦ ♦♦

Вера посмотрела на него с отвращением и подумала, что мужчины

в беженстве стали сплетничать хуже женщин. Она хотела идти. Регент,

не спрашивая разрешения, зашагал рядом.
—	Вы за кого голосовать собираетесь?
—	Когда?
—	Да мы решили переизбрать председателя колонии, а то наш ге¬

нерал уж очень своевольничает.
—	Слушайте, — сказала Вера, неожиданно рассердившись, — от¬

станьте от меня с вашими глупостями. Что за республику вы разыгрыва¬

ете в чужом государстве? Сербы нашего старика уважают, а по существу

ничего он не может сделать, все идет своим чередом. Бели на лесопил¬

ке нет мест, никакой председатель не заставит дирекцию принять вас

на службу.
Она быстро повернула к дому. Прочь, прочь из этого болота, от

этого призрака жизни.
Госпожа Радмила перед зимою проветривала гостиную, вытряхива¬

ла красные гардины, выносила стулья, — а под вечер протопила печь

и зажгла высокую лампу под уютным желтым абажуром, в которой

еще оставался керосин от прошлогодней Крестной Славы11.
По утрам над аллей нависало легкое кружево инея, и мельчайшая

веточка казалась необходимой в этом сиренево-синем плетении.
Вера выходила в поле, вдыхала сыроватую свежесть, приглядыва¬

лась к застывшему следу копыт, к подмерзлой колее. Она вспоминала

Тургенева: «Весной и счастливых тянет вдаль»12.
—	Ну вот, а у кого нет счастья, тот и осенью не находит себе места.
❖	❖ ❖
Леночка от всех скрыла свое письмо Егору — потому что писала

она о необходимости вывести Веру из мрачного состояния и просила

Егора приложить все усилия, поднять на ноги друзей, — но так или

иначе выписать Веру в Белград.
Егор ответил скоро: в русском ресторане дирижирует оркестром

балалаечников и хором его друг и будет очень рад хорошему женскому

соло.
Госпожа Радмила растянула тесто для вертуты на весь стол. По¬

целовала Веру, проводила ее за калитку и долго смотрела ей вслед все

с тем же видом сострадательного недоумения.
Прощание с Остхеймом было коротким и смутным. Из вагона Вера

послала Леночке воздушный поцелуй и взглянула на Валентина. Его

лицо было бледно и испуганно: так провожали когда-то в Новороссий¬

ске последние отходящие суда.
♦ ♦♦
121

В Загребе Вера остановилась, осмотрела город, обрадовалась трам¬

ваям — она не видела их с Константинополя; полюбовалась изящным

цветущим Зриньевцем; в старом, верхнем, городе помолилась Богома¬

тери у Каменитых Врат, ласково умиляясь наивным бирюзовым сер¬

дечкам, четкам, теплому миганию свечей и словно вдруг касаясь мно¬

жества человеческих огорчений и надежд.
Она переночевала в маленькой, чистой гостинице, часто просыпа¬

ясь и прислушивалась к уличному движению и наутро двинулась даль¬

ше, чувствуя прилив бодрости и серьезную, спокойную решимость.
Вера избегала вагонных разговоров, но все ей нравилось, все было

приятно. Бойкие бабы, возвращавшиеся с базара с пустыми корзина¬

ми, в чистых юбках в складку и цветных шелковых платочках. Живо¬

писный старик с баками, как у «старого Франца», жевавший и сплевы¬

вавший табак и заведший спор с односельчанином своим, только что

вернувшимся из Америки. Того можно было отличить по клетчатой

драповой куртке, по часам накладного золота и суровой критике мест¬

ных порядков. Проплывали лесные склады. Сава то скрывалась, то

пересекала дорогу. Белые города в чепцах из красной черепицы, под

надзором невысокого костела, провожали поезд. На закате проезжали

полями. Стада проходили медленно — розовела шерсть овец. Пастух,

заслоняясь рукою, смотрел вдаль. Длинная тень тянулась от посоха.

Отбегала, кружилась земля.
Егорушка в гимнастерке, без пальто, сторожил на перроне. Они

расцеловались. Вера, бледная от дороги, с затекшими ногами, еле шла,

но лицо ее сияло, радостная внутренняя дрожь щекотала тело. Она

осматривалась, расспрашивала, перебивала.
—	Как похоже по расположению на Петербург, на Варшавский вок¬

зал. Ой, смотрите, отель «Петроград»! Нам направо, налево? Ійе вы

меня устроите? Ну, а это уж вовсе не столица — лачуги-то какие, как

у нас в Боснии.
Егорушка одной рукою тащил чемодан, другой поддерживал ее под

руку. Он чувствовал себя и гостеприимным хозяином, довольным про¬

изведенным на гостью впечатлением его угодий, и немножко старшим

братом, и немножко — влюбленным, дождавшимся наконец приезда

капризной подруги.
Дребезжал трамвай. Из грязных кабаков неслись песни, звуки

граммофона, мандолины. Пьяный ругался, стоя посреди улицы. В кол¬

басной с визгом опускались железные ставни. Извощичьи копыта про-

цокали где-то сбоку. А вверху, в черном, холодном и бодрящем возду¬

хе, остановились звезды.
122
♦ ♦♦

IV
Обидно, досадно

До слез и до мученья.
Что в жизни так поздно

Мы встретились с тобою...13
Танцующим тесно. Они крутятся между столиками, скользя в про¬

ходы, мешая лакеям, которые с напряженными лицами мечутся взад

и вперед, повторяя: «виноват, простите» и поднимая над головою под¬

носы с тарелками. Дирижер, повернувшись к публике, приплясывает,

подергивает плечом, а рядом с ним рослый грузин жонглирует палоч¬

ками от барабана и бесстрастными глазами победителя посматривает

на маленькую блондинку, нежно склонившуюся к своему танцору, но

кидающую на него лукавые взгляды.
По стенам — тройки, избы с коньками и петушками и, замечаемая

по второму графинчику, икона. На стойке красуется самовар.
—	Выкушайте рюмочку, — говорит доктор Владо Васич, наклоня¬

ясь к Вере. Ей нравится, как он говорит по-русски, нравится его стро¬

гое лицо и дорого, что он, так часто приходивший сюда послушать ее,

не счел возможным заговорить с нею, пока не познакомился с Егором

и не попросил через него разрешения быть ей представленным.
Доктор Васич окончил в России юридический факультет, и только

балканская война призвала его на родину. Он занимает большой пост

в министерстве, слывет истым сербом, — но Вере часто кажется, что

он — земляк, так как Россию он не только любит, но и знает много

лучше, чем сама она.
—	Я боюсь пить, еще сядет голос, — говорит Вера, но все-таки вы¬

пивает рюмку и, рассеянно улыбаясь своему соседу, из-за пальмы,

скрывающей ее столик около эстрады, следит за колыханием и подер¬

гиванием танцующих, за нитями серпантина, то стягивающегося во¬

круг чьей-то шеи, то разрываемого нетерпеливым коленом, то вдруг

оплетающего смутившуюся, но возбужденную пару. Вера уже успела

присмотреться к завсегдатаям. Несколько богатых людей, русские

и сербы; двое журналистов; много студентов. Через Егора она знает,

что все они нуждаются, но слишком велик соблазн после десятка воен¬

ных лет почувствовать себя в безопасности, в ярких огнях и обманчи¬

вой близости женщин. С ними барышни, эвакуировавшиеся еще с ин¬

ститутом и живущие и по сей день под надзором воспитательницы,

в желтых платьицах, которые они часто одергивают — и все время

шепчутся, секретничают, пьют, говорят неясные им самим двусмыс¬

ленности и мечтают о законном и богатом браке.
У	Егора есть среди них знакомые, но он не любит и избегает их.
♦ ♦♦
123

— Ложно-классицизм.
Что в жизни так поздно

Мы встретились с тобой,
—	звучит близко от Веры. Это проходят танцующие, тесно касаясь ко¬

ленями, не отводя глаз. Голова женщины запрокинута, мужчина хищ¬

но плывет над нею. Вера с легкой завистью смотрит на стройное тело,

закрытое до горла черным шелком, на изгиб голых рук, на гладкую,

низкую прическу. У женщины немного широкие скулы, глаза черны

и печальны, а рот, перекошенный страдальческой гримасой, пытается

смеяться.
Васич, улыбаясь и молодея от блестящих мелких зубов, замечает:
—	Роковая женщина.
—	Она прелесть какая хорошенькая, — возражает Вера, обижаясь,

что иностранец позволил себе насмешку, и придумывая, чем бы уко¬

лоть его. — Я ее на пять дебелых сербок не променяю, с их гуляшем

впридачу... Вот хорватки, те очень интересные, — да и вообще разве

можно сравнить Белград с Загребом!
Он искоса глядит на нее и отвечает сдержанно:
—	Зачем сравнивать разнородные вещи? За этой вашей Незнаком¬

кой столетия ухода, еще с теремов, а наша женщина — чернорабочая.

Ну, а Загреб... Мы с вами, я надеюсь, политического спора не затеем.

Хорваты — худые или хорошие, но австрийские граждане, они и раз¬

вивались в иных условиях. А мы или были под турецким игом, или

против него боролись. При Батые, пожалуй, и в Москве скверов не

разбивали.
Вера упрямо возражает.
—	Вы бы и эту даму полы мыть заставили!
Он простодушно смеется:
—	Русскую не заставил бы.
С эстрады наклоняется дирижер.
—	Вера Алексеевна, пожалуйте.
Вера волнуется каждый раз, хотя могла бы за месяц привыкнуть

к неизменному успеху. Однажды случайно она услыхала:
—	Самое в ней трогательное — вид испуганного кролика.
Эта мысль грызет ее: а что, если и впрямь голоса у нее никакого?
Она берет дрожащие ноты и смотрит на дирижера — он кивает го¬

ловою — и на Егора, который весь выгнулся, изображая, что готов на

поддержку. Вере приходилось слышать, что артистки забывают обо

всем на свете. Но она ничего не забывает и поэтому считает себя без¬

дарной.
124
♦ ♦♦

Для самой Веры неожиданно, у нее оказался большой репертуар,

и благодаря этому она не только не успела надоесть, но привлекает

старых посетителей ничуть не меньше, чем новых.
...А дорога

Предо мной далека, далека...14
Стало очень тихо, только в чьей-то нервной руке звякнул стакан.

А потом разом, как хлынувший ливень, раздались аплодисменты.
Вера много раз упражнялась перед зеркалом, принимала величе¬

ственную позу и милостиво раскланивалась, — но при виде плещущих

над столиками рук, женских улыбок, гордой физиономии Егорушки,

она терялась и уже не улыбалась, а смеялась растерянным и радост¬

ным смехом, кланялась, оборачивалась на дирижера, — а он подбадри¬

вал ее шутливым «потрясли, потрясли», сам спускался с эстрады, по¬

могал ей сойти и усаживал за ее столик.
—	Какой у вас голос, — сказал Васич и посмотрел на нее удивленно

и вдумчиво. Его поражало, что в ней, именно в ней, за этими детскими

глазами, за грациозной угловатостью движений, живет тайна, — талант,

который как будто бы и более чуток, и зрелее, и много умнее ее самой.
Но и сама Вера ощущала в себе эту двойную жизнь. Она ехала

в Белград с мечтами о возможности выступать, — но смутно и, пожа¬

луй, с кое-какими расчетами: не то на хороший заработок, не то на

значительные встречи, за которыми забудется последняя обида.
В один из первых дней она побывала с Егором в опере. Шла «Аида».

Мягкий гипноз красных кресел, приспущенных лампочек под потол¬

ком, теплого от человеческих тел воздуха захватил ее. И когда некра¬

сивая крупная певица — русская — опустилась на колени и с высоких

нот перешла на рыдающую мольбу, Вера обернулась и увидела поблед¬

невшего Егора, а через два стула откинувшуюся назад женщину с иска¬

женным, залитым слезами лицом, безобразную от искривленного рта

с размазавшейся краской.
В антракте Егор сказал:
—	Я уже видел эту артистку, но никогда она не была такою. Вы за¬

метили, как она раскланивалась — она сегодня, как девчонка.
И вот, в последнем акте, еле различимая в полутьме, спрятанная

широкими одеждами, Аида находит возлюбленного:
Твою мне участь сердце подсказало...
Женственность, задушевная, скромная, почти материнская, про¬

звучала в сдержанных звуках. Вера вдруг поняла, что вся жизнь ее, все

горести куда-то схлынули, и ничего нет важнее затаившей дыхание тол-
♦ ♦ ♦
125

пы и — неужели, о, Господи! — возможности для нее самой дать кому-

то сладостный отрыв от жизни, какой сама она испытала в этот вечер.
Иногда на лету, на улице Вера сталкивалась с Меценатом.
—	У меня десять минут — пойдемте, съедим пирожного.
Они заходили в маленькую кондитерскую неподалеку от дворца,

где с утра до вечера грелись русские, нередко заменявшие себе обед

чашкою кофе и трубочками со сливками.
—	Ну, как, осваиваетесь? — спрашивал Третьестепенный.
—	Хорошо, — отвечала Вера. Ей и вправду становилось хорошо

и спокойно, когда она встречалась с этим чужим человеком.
—	Почему у меня к вам такое доверие? — спрашивала она... —

Странная наша жизнь. Прежде годами люди знакомились, — а теперь

мы все мелькаем, и, знаете, точно щупальца душевные развиваются, —

начинаешь чувствовать людей.
Меценат, размазывая крем по верхней губе, слушал ее; наивная

философия его трогала, и, улыбаясь ей близорукими глазами, он ста¬

рался заглянуть в ее будущее и определить, куда же направится это

молодое существо.
Труднее всего обстояло дело с туалетами. Скопить не удавалось,

так как пришлось расходоваться и на обувь, и на чулки, и на пудру.
Часто под вечер, гуляя с Егором, Вера изучала лавки, цены, остатки.

Они останавливались перед витриной и рассматривали платья, сумоч¬

ки. Егор кидал унылый взгляд на галстуки и брюки. Он приобрел-таки

пиджак, но теперь пьедесталы начали казаться слишком затрепанны¬

ми, а галстук у него был всего-навсего один — черный, с маленькими

белыми цветочками — самое дешевое, что удалось найти.
—	Дорогая моя! — говорил Егор тоном провинциального актера. —

Я не могу купить тебе этой вещи; ты просто оскорбляешь меня взгля¬

дом, полным вожделения, которым ты на нее смотришь. Пойми, что

это лишено художественного вдохновения и что в таком одеянии ты

будешь смешна на балу князя, а стены нашего старого дворца обрушат¬

ся, если ты переступишь порог его в готовом платье.
Вера отвечала в тон:
—	Любовь, звучащая в твоих словах, заставляет меня примириться

с суровым упреком.
Однако через два-три дома они останавливались снова.
—	Это моя шляпа, — указывала Вера.
Егор невозмутимо поддерживал разговор:
—	Для чего было относить ее в магазин?
Это же обстоятельство мешало Вере пойти на пробу в оперу. Она

навела справки и даже поговорила однажды со швейцаром. Он осмот¬

рел ее с ног до головы и, закуривая перед самым ее носом, ответил:
126
♦ ♦♦

—	Нет приема. В хоре их столько, что сцена не выдерживает.
Вера не рассказала об этом Егору. Она прекрасно понимала, что
следовало бы поговорить не только со швейцаром, — но не хватало

решимости. Она самой себе казалась старой, уродливой и связанной

в своем синеньком пальтишке со споротым мехом. Что же — голос: ма¬

ло ли что еще нужно для того, чтобы стать артисткой!
Вера снимала комнату в том же доме, что и Шуйский, у русских.

Квартира была обставлена сундуками, собственного изделия столами,

а Егору — для уюта — обтянули ситцем чемодан и величали его комо¬

дом. Спал Егор на двух ящиках, покрытых досками, нареченных про¬

крустовым ложем.
По вечерам нередко Вера забиралась в его угол и наблюдала, как

Егор старается над чертежами. Комната его была, в сущности, перед¬

ней. Чтобы не быть на ветру и не очень зябнуть, он отгородился пап¬

ками и повесил полосатую занавеску, которая безостановочно ходила

ходуном, так как кухня была организована во дворе, в сарае, и хозяйка

шмыгала туда то за сковородкою, то за мисочкой печенки для фокса.
Собачка была прехорошенькая, досталась случайно и доставляла

неизменную радость. Окрестили ее Фриной. Через две недели оказа¬

лось, что у Фрины разрастается бельмо на глазу. Хозяйка печалилась:
—	Вот моя удача. Одно только и есть, что собачонка, да и та кривая.
В углу стояла круглая железная печка, — иногда Егорушка устраи¬

вал себе праздник и топил ее, — дрова покупались маленькими охап¬

ками.
Вера примащивалась на толстое полено, выпрошенное в лавочке

и служившее скамейкой. Егор, стоя на коленях, подостлав для сохра¬

нения брюк газету, шомполом пошевеливал угли. Им было ласково,

спокойно. Иногда читали вслух французские романы. Однажды они

набрели на «Les Demi-soldes»15. Егор, прервав чтение, покусывая губы,

посмотрел на Веру. Она без слов покачала головою. Родственна и по¬

нятна была трагедия людей, у которых выскользнула почва из-под ног,

мимо которых неслась жизнь, — а они еще все мерили старым темпом,

верили в умершее. Егор невольно обернулся на стену, где под стеклом,

в самодельной раме, висел портрет главнокомандующего и истрепан¬

ный, потемневшего серебра погон.
Вера деланно улыбнулась.
—	Ну что ж, Наполеон воскрес и стал еще более славен через сто лет.
Егор пожал ее руку. Шепотом, боясь и себя, и его, она сказала:
—	Какие мы все бедные! До чего мы бедные, Егорушка.
Они обнялись по-братски, по-детски, и долго сидели, обжигая лица

кирпичным отсветом пламени, в неосуществимом желании что-то вы¬

разить, что-то забыть, от чего-то спрятаться. Егору думалось:
♦ ♦♦
127

«Как она мне близка».
Вероятно, и Вере приходило в голову то же самое, — и оба понима¬

ли, что долгие годы могут идти параллельными путями и никогда не

сойдутся ближе. Егор упрекал себя в слабости — другой на его месте

настоял бы и, если бы даже не создал материальных условий, для нее

необходимых, то хоть чувством своим заразил бы. И сознавал при

этом, что не чужд предрассудков: неприятно допустить, что жена его

поет в ресторане, — да и Вера, сойдись с ним — будет смущаться тем

же и, по-русски, просто пренебрежет своим даром.
Однажды утром вбежала хозяйка:
—	Вера Алексеевна, вам письмо из России.
И осталась в комнате, ожидая и зная, что Вера прочтет вслух.

В эмиграции все письма из-за рубежа стали общим достоянием.
Испуганная, Вера разорвала дешевый конверт.
—	От мамы!
«...Совершенно случайно, через знакомых, живущих сейчас за гра¬

ницей, я узнала твой адрес...
...Папочка наш умер. Евгений Николаевич — помнишь его? — куда-

то... уехал. Я живу сейчас у твоей бывшей няни — она получает пенсию

за сына. Я выучилась делать бумажные цветы и продаю их на улице.

К сожалению, нанять киоск мне не по средствам. Самый лучший сбыт —

на кладбищах...»
V
Около Рождества, проездом в Македонию, мелькнула Леночка.

Егор и Вера взяли с нее слово, что Новый год она встретит с ними.
На последней станции Леночку поджидал дядя. От Велеса пришлось

ехать автомобилем, так как железнодорожная ветка только намеча¬

лась к постройке. Дорога, вначале извилистая, ведущая над обрывами

скользкой, дикою тропой, вывела наконец к унылому, казавшемуся

круглым полю, запорошенному снегом. Оно замыкалось невысокими

голыми горами. Ветер тоскливо припадал к земле, завевал снег жид¬

ким смерчем, трещал и хлопал в брезентовом верхе и порою вздымал

к мутному небу стаю галок.
Было холодно и трудно разговаривать; однако Леночка успела

в общих чертах сообщить и о городке, где жила, и о муже своем, и о по¬

клонниках. Борис Павлович недоуменно вслушивался, убеждая себя,

что перед ним взрослый человек, — но узнавал в ее смехе, в потряхи¬

вании головой ту Леночку, которую он не видел лет двенадцать и кото¬

рая с необычайной ловкостью умела вешаться ему на шею и требова¬

ла, чтобы он возил ее.
128
♦ ♦♦

Прервав болтовню, осмотревшись, — за слюдяным окошком ка¬

тился и желтел однообразный путь, без жилья, без встречных, — Ле¬

ночка серьезно спросила:
—	Дядя Боря, как ты здесь выдерживаешь? Тут и летом не должно

быть лучше.
Нехотя он ответил:
—	Русские есть. И пью.
—	Ну, а раньше? Ради братьев-славян?
Он нажал пальцем ее нос.
—	Какое тебе дело, кнопка?
Штип16 лежал в котловине, вдоль речки Брегальницы, и опирался

на живописную скалу, которая называлась, — как, впрочем, большин¬

ство скал Югославии — вершиной королевича Марко. Замелькали

темные мазанки, несколько двухэтажных зданий казенного типа; бабы

с ведрами и ребята жались к домам, пока автомобиль трясся мимо них

по узкой, неровно мощенной улице.
Квартира Бориса Павловича поразила Леночку. Она была почти

пуста; затрепанные книжки валялись на миндерлуке17; около окошка —

маленького, поднимавшегося вверх и очень нечистого, — помещался

кособокий стол с разбросанными по нему медицинскими инструмента¬

ми, а по другой стене стояла железная кровать, покрытая солдатским

одеялом.
—	Ты здесь и принимаешь?
—	Нет, я работаю в амбулатории, а это так, для частных пациентов.
Леночка машинально сняла со стола жестянку из-под сардин, в ко¬

торой масло покрылось сине-ржавым налетом. Подошла к дяде и, не

находя слов, пересиливая слезы, обняла его.
—	У нас ходили слухи, что ты женился, — неуверенно промолвила

она наконец.
Он махнул рукою.
—	Прошло.
Ужинать отправились в русскую столовую, ставшую уютной отто¬

го, что она выросла на глазах посетителей, что постепенно увеличива¬

лось число ложек, что можно было съесть борща и прочесть русскую

газету.
Колония была немалая. Помимо трех врачей, нескольких землеме¬

ров — из офицеров, не забывших топографию, — и двух педагогов, на

железнодорожных работах стояли казаки, студенты, офицеры; инже¬

неры тоже были русские.
Через полчаса с горящим от перемены температуры лицом, выпив

водки, — в этом было некоторое ухарство перед дядей — Леночка без

умолку рассказывала радостно встретившим ее друзьям Бориса Павло-
♦ ♦♦
129

вича о Боснии, возвращалась к годам Гражданской войны, хвасталась

создавшимся в Банья-Луке церковным хором.
—	Жаль, что подруга моя уехала, — у нее совершенно исключи¬

тельный голос. Она сейчас поет в Белграде — Вера Бондаренко.
Один из новых знакомых, высокий человек, очень бледный, спро¬

сил ее негромко:
—	Какая Бондаренко? Не Вера Алексеевна?
Ничего не могло быть удивительного в том, что кто-то знал Веру.

Но Леночка инстинктивно угадала, что это не простой знакомый.
Глядя ему в глаза, прижав к губам левую руку, она несколько раз

мелко кивнула головою и заговорила о другом.
Выбрав минуту, когда вокруг них зашумели, он чуть слышно спро¬

сил:
—	А муж ее?
—	Он пропал без вести.
Кто-то снял со стены гитару и тихонько наигрывал, а с другого сто¬

ла вибрирующий тенорок подпевал:
Сердце ноет от тоски,
На душе тревога18.
Иногда распахивалась дверь, забитая соломенной циновкой; с ули¬

цы врывалась темнота, ветер. У Леночки возникало жуткое чувство,

что в ночи уцелел только этот жарко натопленный мирок с возбужден¬

ными людьми и тяжелым, теплым кухонным паром. Мужчины были

почти сплошь в старых шинелях, и от неуклюжей солдатской обуви

растеклись лужи.
Леночке начало казаться, что она в России, что еще не прекрати¬

лась война, а сейчас, на неверном отдыхе, люди не смеют заснуть

и боятся потерять время на сон; пьют и поют приглушенными голоса¬

ми, и все до единого радуются ее присутствию, ничего о ней не зная

и ничем не интересуясь, кроме того, что она молода и женщина.
Доктор хлопнул высокого человека по плечу.
—	О чем задумался, детина?
Тот повел головой и, ничего не ответив, посмотрел на Леночку.

Потом встал, подошел к стойке и молча указал пальцем. Ему подали

стакан. Леночка следила за ним.
Борис Павлович, и сам немало выпивший, позвал его:
—	Кирилл Сергеевич, брось, иди к нам.
Кирилл склонился на стойку, пряча лицо в ладонях.
Поднял голову, снова молча ткнул в стакан, выпил залпом и, разом

повернувшись, не прощаясь, твердыми, крупными шагами пьяного

вышел на улицу.
130
♦ ♦♦

—	Дядя Боря, я устала. Пойдем домой.
Леночка долго не могла согреться; брезговала бязевыми простыня¬

ми; прислушивалась, как за тонкой стеною ворочается и обхаркивает

дядя. От водки у нее сильно кружилась голова. Тоска ее взяла по дому,

по Лапушке, который одиноко проводит праздники. Она спросила:
—	Дядя Боря, ты не спишь?
-Нет.
—	Кто этот Кирилл Сергеевич?
—	Никто, в сущности. Офицер. Очень милый и неглупый человек,

но совершенно опустившийся... А ты сама чего не спишь?
—	Это у вас каждый день такое?
—	Приблизительно.
Леночка поежилась, подобрала ноги.
—	Значит, и деньги есть?
—	У нас все работают и получают хорошо.
Она села в постели и, почти плача, крикнула:
—	Это безобразие! И эта ваша столовая, эти циновки. Джунгли ка-

кие-то!
Когда Леночку провожали, пришел Кирилл Сергеевич, не показы¬

вавшийся все эти дни. Он удержал ее за локоть и, пропустив всех впе¬

ред, почти грубо сказал:
—	Вы увидите Веру? Так вот, от меня ей даже не кланяйтесь, а ска¬

жите только, что Вовка, племянник мой, учится в Белграде, в русской

гимназии. Пусть навестит его. Поняли?..
❖	❖ ❖
Было около одиннадцати часов, но Вера не вставала. Леночка в ши¬

роких подкрахмаленных панталонах и зеленом шерстяном платке пы¬

талась развести печь. Ее густые короткие косички торчали вверх, руки

были вымазаны, и шелковый чулок, который она, становясь на коле¬

ни, отстегнула, чтобы он не лопнул, спустился мешочком на красную

туфлю. Она поднялась и, посмотревшись в зеркало, затопала и запела:
Я — босячка, фасона не теряю.
Опять сунулась к печи, озлобленно плеснула в нее керосина, и, ког¬

да огонь, наконец, принялся, подошла к Вере:
—	Ты будешь вставать?
Под Новый год они перешли на «ты». Вера нетерпеливо поверну¬

лась на бок. Леночка присела на ее кровать.
—	Ты вставай, слышишь? Ты мне меланхолию не разводи.
В глубине души Леночка считала себя виноватой — не надо было

рассказывать о Кирилле. Но и умолчать она не считала себя вправе,
♦ ♦♦
131

тем более что дело касалось ребенка. Однако Вера отказалась навес¬

тить мальчика. Ею вдруг овладела тоскливая робость, все ей стало не

по силам. За последнее время она редко думала о Кирилле, как редко

думала и о муже. Реальная встреча или реальный разрыв представля¬

лись невозможными. Оба успели сделаться для нее чем-то вроде вы¬

мысла. И вот оказывается, что один из них живет совсем близко, и пьет,

и опустился — может быть, потому, что потерял ее.
Леночка подтянула чулок и взобралась с ногами на кровать.
—	Знаешь, — сказала она задумчиво, — ты по-настоящему любишь,

оттого и мучаешься. А я обожаю влюбленность в себя, и такая у меня

гордость, когда я чувствую себя желанной, — но никого не люблю,

и всегда мне весело.
—	А Василий Петрович?
—	Это другое. Я за него жизнь отдам, он такой ласковый, лучше его

и быть не может, — но это опять-таки не страдание, это моя радостная

тайна. Ты подумай, мальчишки со мною танцуют, руки мне целуют, —

а я знаю, что меня ждет Лапушка.
Вера невольно призналась:
—	Может быть, и мне бы легче было, если бы меня кто-нибудь

ждал. Я-то ведь совсем одна. Пока был муж, мне часто бывало непри¬

ятно. А вот теперь — ну, просто тяжело. И жить не хочется.
Леночка подала Верино белье.
—	Ты все-таки встань, пойдем погуляем. Мне лень примус разво¬

дить, я в печке чаю сварю.
Она пристроила кастрюльку и села перед печью, следя, чтобы вода

не опрокинулась. Вера медленно одевалась. Потом сказала:
—	Я еще и без работы скоро останусь. Не могут же меня в одном

и том же ресторане год держать.
—	Ну, значит, в другой устроишься. Брось, не ной — я палец из-за

тебя обожгла... Ну, чего ты отчаиваешься? Хорошенькая, голос чудес¬

ный. Небось, маме твоей не легче с цветами возиться, — а посмотри,

какие бодрые письма.
Плеская на лицо и шею холодную воду, Вера ответила;
—	Они там все — герои. Или умерли за эти годы, или такое в них

терпение, что действительно стыдно за себя становится.
Они напились чаю, Леночка вымыла посуду, пока Вера стлала по¬

стель. Перед выходом из дому, выпустив из под шляпы локоны и силь¬

но намазав губы, Леночка остановилась и спросила:
—	Слушай, а как у тебя с Егором?
Вера сделала неопределенный жест.
—	Он хороший, но это — не то.
132
♦ ♦♦

—	Ну, а больше — никого?
Вера обняла подругу и вдруг покраснела, разом изменилась: груст¬

ное выражение исчезло, лукавая и нежная усмешка согрела губы. Ле¬

ночка рассмеялась.
—	Ах, ты, тихоня! Я догадываюсь. Вы хоть объяснились уже?
—	Нет, что ты! Я так боюсь после всех моих неудач. Я тебе серьезно

говорю, что меня нельзя любить. Наверное, я не настоящая женщина.
—	Знаешь... Если ты об Остхейме, так он... — Леночка выпытала

у мужа словечко, но щегольнуть им не хватило духу. — Не ты, милая

моя, не женщина, а вокруг тебя не мужчины. Ну, вот, и обещай мне,

что на этот раз не будешь устраивать трагедий. Смотри, дождь идет.
Леночка раскрыла зонт, и, взявшись под руку, тесно прижавшись

друг к другу, они запрыгали по двору. Одноглазая Фрина, упершись

лапами в оконную раму, откинув одно ухо, лаяла им вслед. У ворот

они столкнулись с Меценатом.
—	Вы, барышни, куда?
Леночка шмыгнула носом.
—	Хороши барышни!
—	А вы думаете, что вы и в самом деле взрослые?.. Я к Егору. Дома
он?
—	Нету, — сказала Вера и засмеялась. — Тайком ушел — значит,

или в баню, или в церковь.
Меценат пошел рядом.
—	А вы сами-то в Бога верите?
Вера слегка задумалась.
—	Как вам сказать? Когда все спокойно, забываю о Нем. А при ате¬

истах или в несчастье — очень верую.
—	Вот видите, какая вы! Как раз наоборот, в спокойствии-то и надо

бы верить.
Леночка поскользнулась.
—	Философы, не толкайтесь. Я в лужу попала.
Пока гостила Леночка, Вера выступала в ее платьях. Пела и огля¬

дывалась на подругу, а та, подпершись кулаками, не сводила с нее обо¬

дряющего взгляда. Егор почти не ел, вовсе не ездил на трамвае, но все-

таки залез в долги, чтобы иметь возможность провести с ними вечер

и для приличия заказать хоть поллитра вина.
С испугом смотрела Вера, как Леночка, подрагивая коленями, шла

танцевать и, купив красный воздушный шар, тащила его за собою на

длинной нитке.
—	Леночка, зачем ты себя так вызывающе держишь? — упрекнула

Вера, когда они шли домой.
♦ ♦♦
133

—	Оставь, хочу и делаю... А вот что я со всем этим проголодалась,

так это несомненно.
—	Я тоже голоден, — признался Егор.
Леночка вышла из положения.
—	Дети мои, у вашей хозяйки на кухне что-то оставалось. Идем

лопать.
Крадучись, они забрались в кухню. Оказалось, что у Егора вышли

все спички.
—	Ничего, я найду. — Вера принялась шарить в темноте. — Госпо¬

да, какие мы безобразники! Надо будет завтра не проспать и купить ей,

что возьмем.
Леночка всплеснула руками:
—	Вот всегда ты такая: еще не съела, а уже каешься. Дурная ты моя,

если бы ты знала, как я тебя люблю. И как я нашу беженскую жизнь

люблю! Все ее ругают — это лицемерие. Когда же была такая свобода.

Раньше читаешь книжку, знакомишься с людьми — и все заранее из¬

вестно. Ну, там, полюбил, разлюбил, — а рамки все те же. А теперь мы

точно в море без компаса — плывем по звездам. Все от нас самих зави¬

сит.
Егор пропищал:
—	Леночка, чем вас кормили, — какая вы умная.
—	А вы только сейчас заметили?
И она запустила руку в кастрюлю с макаронами.
VI
Верин день начинался поздно: и хозяйки ее, и Егора уже не было

дома. Хозяйка служила в управлении державной статистики — по уве¬

рениям молодежи, это было нечто вроде богадельни для русских гене¬

ралов.
Фрина, недовольная ранним вставанием, перебиралась к Вере, дол¬

го крутилась, примащивалась в ее ногах и ухитрялась юркнуть под

одеяло.
Вместе они вставали. Вера убирала свою комнату, нередко наводи¬

ла порядки у Егора. Оба настолько свыклись со своим жилищем, что

даже начали находить его уютным. После долгих сборов Егор купил для

стола розовый клякспапир19, несколько раз нарочно уходил за зана¬

веску и снова заглядывал в свой закуток и останавливался, прищурив

глаз, чтобы полюбоваться создавшимся эффектом письменного стола.
Вера тоже обратила внимание на перемену.
—	Как у вас сегодня красиво.
Иногда к хозяйке заходили приятельницы. Пили чай из разнокали¬

берных чашек с отбитыми ручками, сетовали на судьбу. Перебирали
134
♦ ♦♦

сослуживиц и, как школьницы классной дамы, боялись своей заведую¬

щей, суровой старой девицы. Вере завидовали, забрасывали ее игривы¬

ми намеками. И все до мелочи знали, сколько у каждой из них денег,

и кровно обижались, когда какая-нибудь, не доев, разорялась на туфли.

Вера силилась ограничить это мучительное вторжение чужих в ее дела

и прослыла гордячкой. Не вникая в причину, она чувствовала, что ста¬

рая Радмила или Анна Трофимовна были ей несравненно ближе.
Она укрывалась к Егору.
—	Там статистические дамы.
Он косил глаза, делал пируэт и отправлялся толковать о том, что

крепдешин совершенно не по средствам. Брал с наиболее пожилой

особы клятвенное обещание покутить с ним, ускользал к себе, кидался

на прокрустово ложе и болтал в воздухе ногами.
Днем Вера рассчитывала ограничиться чаепитием — ужином ее

кормили в ресторане. Но из всех обитателей дома она все-таки была

наиболее обеспеченной и нередко затевала стряпню, чтобы заставить

Егора поесть.
Фрина выскакивала на каменную площадку вагона, вытягивала го¬

лову, но не пускалась в опасные путешествия. Быстро зябла, подбира¬

ла то одну, то другую лапу и удирала в комнату, в свое гнездо из старых

тряпок.
Вера тосковала о Леночке, которая не имела привычки писать пи¬

сем, а из Белграда исчезла, никого не предупреждая, собравшись ран¬

ним утром. Через два часа после отхода ее поезда собрались четверо

молодых людей — каждому в отдельности она назначила в это время

свидание у себя на дому. Вера не знала, как выйти из положения, и кон¬

чила тем, что расхохоталась и, спасая от гнева юношей Леночкину па¬

мять, отправилась с ними в Топчидерский лес.
Ехали трамваем, беспокоили громкими голосами деловитых ста¬

рушек, возвращавшихся из города с закупками и ворчавших, что на¬

прасно государство поддерживает беженцев, которым и так некуда де¬

нег девать.
Под ногами поскрипывал неглубокий, утоптанный снег. Из кавале¬

рийских казарм с хрустким топотом выехали всадники. На мосту Вера

задержалась и осмотрелась. Влево, над каналом, уходила просека, ту¬

манно голубея вдали. Черные стволы платанов пошли зеленью. Мягкие

рукавицы спадали с ощетинившихся, сизых еловых лап. Веру радостно

поразил забытый, смолистый запах хвои. Лужайка нежно и розово се¬

ребрилась.
—	Вам не кажется, что в России снег был гораздо ярче?
Один из юношей, хорошо и модно одетый, с бледным, невырази¬

тельным лицом киноартиста, возразил:
♦ ♦♦
135

—	Это вы из шовинизма.
Она молча и серьезно покачала головою.
Молодежь несколько досадовала. Леночка наверное играла бы

в снежки. С Верой им было скучно. И Вера не находила,4 о чем говорить.

Она не могла оторвать глаз от скромной гаммы красок, внутренне ими

прониклась и стихла. Бй казалось, что вместе с прохладной сухостью

воздуха в нее входит ряд мыслей и чувств, которые необходимо до

конца и неспешно разрешить.
Молодые люди, видя, что Вера не обращает на них внимания, зате¬

яли чехарду, кричали, перелетали друг через друга; кто-то свалился

в снег — и его закатали белым комом.
«Почему я не могу с ними возиться? Ведь не старуха же я? — спра¬

шивала себя Вера. — А эти мальчики — не дети, они прошли войну.

Неужели это любовь меня состарила?»
Вера обратила внимание, что о войне ни Егор, ни его приятели не

любили вспоминать, — разве что о происшествиях, уже успевших стать

забавными.
Они поели на вокзале. Когда возвращались назад, небо уже зазеле¬

нело, стало высоким и звонким; очень мелкие и редкие звезды выплы¬

ли над лесом, а за ними ярко заструились крупные, голубые и оранже¬

вые. Потом сразу стало сине и грустно, и огни в замерзших стеклах

трамвая преломлялись и казались приветливыми.
Кондуктор болтал с вагоновожатым, сидевшим внутри. Веселый

пар валил изо рта, от рук; даже кожухи дымились.
Трамвай звенел, скрипел, катился под гору — и нельзя было ничего

определить за окнами, кроме фантастических ветвей, вырастающих

резкими тенями, или неверных, искривленных крыш.
Егор затормошил Веру.
—	Яблочко мое зимнее!
Она чуть отмахивалась, но и ей самой был приятен румяный холо¬

док лица, спокойная, морозная бодрость в теле.
Она уселась с книгою — вечер был свободен, она выступала не еже¬

дневно. Однако не читалось.
«Надо чаще бывать за городом, — сказала она мысленно. — Я из¬

нервничалась и становлюсь злой оттого, что не вижу ничего, кроме ку¬

тежа или нищеты. Я ведь очень простой человек, я, пожалуй, по ошиб¬

ке не родилась крестьянкой».
Она немножко любовалась собою и размышляла фразами, — так,

чтобы самой их слышать. Не впервые она разбиралась в своих пере¬

живаниях, но еще никогда не пыталась определить себя.
Она зажгла лампаду, легла и, сосредоточивая взгляд на красном

стекле, отдалась непривычному ощущению. Она чувствовала свое
136
♦ ♦♦

тело, но оно было легко и даже как бы слегка покачивалось, хотя вся

она испытывала некоторую скованность.
—	Так вот, давай думать, — повторила она самой себе, — значит,

я очень простой человек. Почему же я не удовлетворена, почему у ме¬

ня нет не только любви, но хоть близкого человека?
Она полежала, то ловя, то теряя тонкий длинный луч, и опять со¬

ставила в уме фразу. Получалось, что одна мысль — быстрая, отчетли¬

вая, но неопределимая словами, — возникает где-то очень глубоко,

а другая приливает к мозгу и ищет себе выражения.
—	Конечно, Валентин и я — совсем разные люди. Ведь он и приро¬

ду не любит. Он весь искусственный... и при всем этом, я даже не знаю,

что в нем искренно и что напускное.
Из Леночкиных намеков, из анекдотов, которые за последнее вре¬

мя она слышала в изобилии, Вера начала по-новому объяснять себе

его поведение. Она не брезговала — чувство испуганного, удивленного

страдания было в ней сильнее всего.
Отношение к Остхейму становилось бесплотным. Не то чтобы он

умер для нее — но собственная ее влюбленность и мука заслонили его

живое лицо. Теперь Вера не сомневалась, что любила его одного тем

единственным и ни на чем не основанным чувством, о котором она

всегда грустила. Она уверяла себя в окончательном разрыве, — таком,

когда переписка и встреча становятся невозможными. И все острее,

буквально до боли в сердце, представляла себе его высокий бледный

лоб, быстрые пальцы; ей начинала слышаться музыка, — как будто он

собирал мелодию прямо из воздуха и стряхивал ее с торопливых рук.
—	Ну, что же, проживу без любви.
Вера закрыла лицо руками. На мгновение ей стало очень холодно.

В соседней комнате, у Егора, что-то упало.
—	Егорушка, пойдите ко мне.
Вера редко звала в свою комнату, и Егор воспринимал приглашение

как милость. Он присел на кончик кровати и вгляделся в ее лицо. Рез¬

кая тень перемежалась мягкими розовыми тонами. Он не мог разоб¬

рать ее выражения. Она ласково улыбнулась.
—	Неблагодарный я человек.
—	Почему?
Но Вера не ответила. Первая, нутряная мысль уже подсказала, что

любовь все-таки у нее была, и если не оазис, то хоть мираж остался на

всю жизнь.
—	Как ваши дела, Егорушка? Что вы сейчас проходите?
С некоторых пор Вера начала тяготиться своей необразованнос¬

тью, много читала, расспрашивала Егора о стилях. Запоминала мало.
♦ ♦♦
137

По общей беде всех самоучек, она углублялась в детали, а целое от нее

ускользало.
Не дослушав Егора, она спросила:
—	Вам не кажется, что самое большое удовольствие — думать?
—	Нет. Вероятно, и у вас есть что-нибудь более приятное, вы про¬

сто увлекаетесь... А вы о чем сейчас думали?
—	О многом. О себе. Мне часто кажется, что какое-то решение ви¬

сит около меня, — а я не умею его найти.
Егор повернулся к ней, облокотился о подушку.
—	Я не знаю, о чем вы. А храбрости у вас хватит, если свое решение

найдете, провести его в жизнь?
Вере вспомнилось, что когда-то, еще в школьные годы, поразило ее

в послании апостола:
—	«Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает. А сомневаю¬

щийся, если есть, осуждается...»20
—	И я это помню.
Егор обнял Веру и тихо сказал:
—	Все — на радость, несуразная моя девочка. А мы сами себя зря

мучаем.
Он помолчал, погладил ее голову; руки его были холодны и немно¬

го дрожали.
—	Принесите карты, — сказала Вера, отодвигаясь, — будем пасьянс

раскладывать.
Егор возвратился из своей комнаты не сразу. Постоял над Верой,

закусив губы, потом отвернулся и зажег кухонную синюю лампу. Он

посмотрелся в зеркало. Глаза щурились, нос покраснел.
—	К черту! — решил он. — Поеду в общежитие ухаживать за кур¬

систками.
Но, взглянув на Веру, зябко и одиноко усевшуюся на постели с на¬

кинутым на плечи платком, он почувствовал к ней такую нежность

и жалость, что никуда не поехал. Опустился на колени и стал путать ее

пасьянс, приговаривая:
—	Через бубнового валета червонные разговоры.
В ресторане за глаза Егора прозвали «Бедным рыцарем». Дела его

совсем запутались, и он заходил только к закрытию и отводил Веру

домой.
Иногда, часов в одиннадцать, он ложился и засыпал, не погасив

лампы, и среди ночи вскакивал в испуге и бросался к будильнику: не

проспал ли.
Полузнакомые молодые люди вызывались провожать Веру, но ско¬

ро отстали и даже не поддразнивали ее Егорушкиной ревностью. Во¬
138
♦ ♦♦

преки всем ее ожиданиям, — и к некоторой обиде Егора, — люди уве¬

ровали в их платонические отношения.
В субботу пришел Васич. Сел за дальний столик, один. К концу ве¬

чера через барышню, обходившую публику с нотной тетрадью, в кото¬

рую никак нельзя было опустить медяков, он попросил Веру спеть лю¬

бимые его вещи. У них установился тон добрых знакомых. Вера

видела, что нравится Васичу, и ей он был симпатичен — поэтому осо¬

бенно неловко было сознание, что за лишний романс он платит.
Было ли это совпадением или просто Вера исполняла эти вещи

лучше, чем другие, но и Васич любил то, что так часто певала она

в Банье-Луке.
Через весь зал, медленно, Васич подошел к Вере, поцеловал ей руку

и попросил разрешения сесть за ее столик.
—	Егор Васильевич еще не пришел?
—	Сейчас придет.
—	Может быть, выйдем ему навстречу?
Вера, наполненная мелодией, хотела ответить согласием, но поче¬

му-то отказалась.
Егор не заставил себя ждать. Они вышли втроем.
...Оттого, может быть,
Что далек мой покой...21
—	напевала Вера, углубляясь в синюю тень узкой улицы.
—	Не пойте на улице, ветер такой, — заметил Васич.
Она вдруг остановилась и, подчеркивая недоброжелательность

своего тона, по-сербски сказала:
—	Знаете что, дорогой сударь? Идите-ка вы домой, а то и правда

холодно.
Ждала, что Васич запротестует. Он тотчас же простился, пожелал

спокойной ночи и повернул назад.
...Мой друг, мой не-жный друг,
Твоя!22
—	высоко и громко пропела Вера, так что Васичу уж наверное было

слышно.
Егор, поеживаясь и поднимая воротник своего жиденького пальто,

сказал:
—	Зачем вы его дразните?
—	Назло.
—	Кому?
—	Всем. Жизни.
♦ ♦♦
139

Егор крепче взял ее под руку.
—	Верочка, скажите мне одну вещь. Только правду. Или совсем не

отвечайте.
Она наклонила голову, потупилась.
—	Слушайте, мы вот приятели, мы каждый шаг друг друга знаем.

А я совсем не представляю себе вашего прошлого. Вы очень странная:

как будто и простая, и откровенная — а на самом деле вы ведь скрыт¬

ный человек. Ну, муж, это я знаю. И даже знаю, что он — из простых.

Значит, тем более вам чужой. Но любить-то вы хоть когда-нибудь лю¬

били?
—	Любила, — сказала Вера тихо и раздельно. — Еще как любила,

Егорушка.
—	И счастливы были?
Она повернула к нему простое, женское, немножко жалкое лицо.
—	Нет, голубчик.
И вдруг она испытала страстное желание, почти потребность, все

рассказать ему — с самого начала, по порядку. Они были уже вблизи

дома.
—	Вы не очень озябли? Походим еще, — предложила Вера. — Дай¬

те, я вам заколю воротник.
Они медленно ходили по застывшей ночной улице, тесно прижав¬

шись, не только не уставая, но чувствуя с каждым шагом все бблыпую

ясность. Тело чуть деревенело. Казалось, движения производятся ав¬

томатически и можно идти далеко и долго, пока не станет светло и по¬

явление людей не разрушит этого ночного колдовства.
Под каким-то фонарем они остановились против лавочки с лубоч¬

ными картинками, рассмотрели рыжую Еву, кокетливого Змея с чер¬

ными усами и хвостом, перекинутым через ветви яблони; прочли рус¬

ские надписи над веерообразно расположенными сценами человеческой

жизни. Вероятно, еще до войны занес их сюда офеня или прельстился

ими солдат и чудом сберег на дне своего сундучка.
Вера, не улыбаясь, повторила:
—	В десять лет она дитя, живет и прыгает, шутя.
Егор почти не задавал вопросов. Вера рассказывала о своей обиде

на Дибриве, о том, как однажды в летнем кинематографе посмотрел на

нее сероглазый человек.
У нее было искреннее намерение говорить правду — но оттого, что

Егор был знаком с Остхеймом, Вера не могла бы сказать, что именно

он-то и был ей дорог.
Казалось, что отвлеченно Егор поймет все, что угодно, — но невоз¬

можно ни верить, ни сочувствовать любви до слез к обыкновенному,

знакомому человеку.
140
♦ ♦♦

Поэтому она рассказывала о Кирилле. О книжке Бурже, где она ис¬

кала «отметку резкую ногтей», о сумбурной ночи на вокзале, о Таган¬

роге. Она сама удивилась, как не ускользнуло из ее памяти ни одно его

слово. Но еще ярче, чем слова, запомнились состояния, борьба и бо¬

язнь потерять то, что могло оказаться счастьем.
Оба они продрогли, но идти домой не хотелось.
—	Если бы сейчас — деньги, забраться бы в бар какой-нибудь, в теп¬

ло, - сказал Егор.
—	Я даже не знаю, что может быть открыто, — уже светает. Это

только мы, грешные, по ночам бродим.
Они свернули за угол, проникли в сквер, грязный днем, где на ска¬

мейках валялись оборванцы, а сейчас было строго и тихо. Сели. Егор

запахнул Веру своей полою.
—	Я не знаю, так ли я все это выражаю, Егорушка. — Вера призаду¬

малась. — Но все равно, не в словах дело. Знаете, когда его не стало

в моей жизни, я еще сильнее полюбила его.
Она закрыла глаза. Бессонная ночь и воспоминания придавали ей

странную, чуть хмельную бодрость. Она уже не смущалась тем, что сме¬

шивает двух разных людей. После некоторого раздумья она сказала:
—	Оказалось, что он цел и невредим и живет очень недалеко отсю¬

да. И мне стало так страшно и пусто, Егорушка. Он спился, — но даже

если бы все у него было благополучно, я не могла бы вновь увидать

его. Ведь мы же стали совсем другими людьми, ничего у нас не будет

общего.
Егор снял ее перчатки и начал согревать застывшие Верины руки

у своего подбородка.
Вера продолжала:
—	Все эти дни я мучаюсь. Чувствую, что незачем возобновлять эти

отношения, и в то же время совесть не дает мне покоя. Он и сам не хо¬

чет меня видеть, — но ведь это может быть из гордости. А что, если

я удержу его от пьянства? Он молод, еще не должно быть поздно.
—	Я в эти спасения не верю, — возразил Егор. — Тем более что и вы

это сделаете не от души, а по рассудку. Знаете, или надо жертвовать

собою сразу, смаху, — или вовсе не надо. По крайности, из морали

нельзя.
—	А как же монашество или уход за хронически больным?
—	Это иное дело. Порыв там действительно был, и его силой все

потом и держится... Девочка, пора домой, потеряете вы у меня голос.
Вера, вставая и разом чувствуя, как вся она заледенела, испугалась

за Егора.
Он проворчал, растирая через пальто ее плечи и локти:
♦ ♦♦
141

—	Надо было дома разговаривать.
Хотя понимал, что ночью и дома Вера ни за что не осталась бы с ним

так долго.
—	Спите спокойно, маленькая. Хотите, я приду укутать вас?
—	Нет, родной мой, не нужно. — Она поцеловала его в лоб и пере¬

крестила. — Спокойной ночи. Я-то уж не засну сегодня.
Но почувствовала, что очень утомлена и что от теплого воздуха

комнаты слипаются глаза.
Одного Вера не преувеличила своих сомнений в вопросе о Кирилле

Сергеевиче.
Несколько раз она пыталась писать ему, но ничего не получалось.

Вспоминать о прошлом было бессмысленно и совестно. Говорить о чув¬

стве в настоящем — звучало фальшиво. Вера не могла уяснить себе

причины, но при мысли о Кирилле, о его пьянстве все в ней закипало

от раздражения. Она смиряла себя, начинала раздувать в душе жалость

к нему, подыскивать всяческие оправдания.
Она даже задумывалась, не отправиться ли ей к нему безо всякого

предупреждения. А вдруг он встретит вопросом, — пусть даже и делан¬

ным: «Что вам угодно, сударыня?»
Ведь и его отношение к ней могло измениться. Больнее всего было

то, что она начала оспаривать существование чувства в прошлом. После

неудачи с Остхеймом ни во что не верилось.
Однако так сильно недоставало ей семьи, близкого, о ком бы неж¬

но заботиться и знать, что и его жизнь не полна без нее, — что минута¬

ми она готова была ни с чем не считаться и броситься в Штип.
Вера инстинктивно оберегала себя от этого шага. Ежедневно дума¬

ла о Вовке, — но даже Егору о нем не сказала. Боялась, что в день, ког¬

да она увидит мальчика, сопротивляться прошлому не станет силы.
❖	❖ ❖
Однажды в ресторане к Вере подошла невысокая, закутанная в ли¬

сий мех женщина.
—	Извиняюсь, мне бы хотелось поговорить с вами по делу. Разре¬

шите к вам завтра зайти?
Вера слегка удивилась, но выразила согласие. Незнакомка пришла

на следующее утро, представилась:
—	Смирнова.
Расстегнула пальто, потом вовсе сняла его, села и осмотрелась.
—	У вас очень миленькая комнатка. Дорого платите?
—	Простите, у вас было ко мне дело? — спросила Вера, тоже садясь.
142
♦ ♦♦

Та помолчала, видимо, затрудняясь, — и вдруг решилась:
—	Вы здесь без супруга?
Вера, недоумевая и раздражаясь, ответила:
—	Да, я одна. Это имеет отношение к вашему делу?
—	Большое. Я — бывшая жена Андрея Ильича.
Вера поднялась. Женщина тоже встала. Какой-то — очень корот¬

кий — срок они молча глядели друг на друга. Овладевая собой, Вера

сказала:
—	Андрей Ильич пропал без вести.
Та, усаживаясь, кивнула головою.
—	Я знала, я расспрашивала... Вас как зовут?
—	Вера Алексеевна.
—	А меня — Еленой Семеновной.
—	Я помню, — почти прошептала Вера.
—	Вы, Вера Алексеевна, не волнуйтесь, пожалуйста. Я ведь к вам

заглянула по-дружески.
Госпожа Смирнова закинула ногу за ногу, вынула из старенькой

сумки пакет табаку и бумагу, ловко скрутила папироску, лизнула ее,

залепила и отряхнула с колен просыпавшиеся крошки. Вера, не подни¬

мавшая ресниц, видела каждое ее движение, синюю шевиотовую

юбку23, искривленный каблук левого башмака. Гостья говорила:
—	Я знала, что Андрюша не с вами, но все-таки зашла проверить.

Я, видите ли, тоже вышла замуж, за дроздовца. Так вот, надо, чтобы

все обошлось без недоразумений.
За Веру отвечал некто чужой, сухой и вовсе не взволнованный.
—	Какие же могут быть недоразумения? Я думаю, что при создав¬

шемся положении, особенно в эмиграции, поднимать вопрос о разводе

было бы неосторожно. Даже если бы Андрей Ильич был здесь, — за¬

чем же вам обоим обвинять себя в двоеженстве?
—	Я тоже так думаю, но на всякий случай лучше было перегово¬

рить.
—	Не беспокойтесь, я со своей стороны обещаю вам полное молча¬

ние.
Гостья не уходила. Вера, избегая неловких пауз, спросила:
—	Вы давно вышли замуж?
—	Еще в Ростове. Подумайте, армия отступает, неизвестно, что впе¬

реди. А мой муж стоял тогда у нас на квартире. Вы знаете, какие были

времена: разъедешься — не встретишься. Мы двинулись на Новорос¬

сийск.
«Значит, мы были там одновременно», — подумала Вера.
Елена Семеновна щебетала:
♦ ♦♦
143

—	Ужасные были условия. Мы ехали в товарном вагоне.
Вера прервала ее.
—	А девочка ваша?
—	Она умерла. Я, если вы знаете, говорила Андрюше,, что Зиночка

в Москве, — но я это от раздражения. Она жила со мною — там же,

в Ростове, накануне бегства, — и свалилась от тифа... Божья воля. Мо¬

жет, оно и лучше. Что же ей жить между двумя семьями, да еще в бе¬

женстве. Сами знаете, какая нужда.
Она докурила и, не вставая, покрутилась, ища пепельницу. Вера

указала ей глазами на тарелочку, которую она держала у себя ради

Егора.
—	А вы не научились?
-Нет.
—	Я не могу, втянулась. Знаете, эта жизнь в армии, волнения...

А окурки у вас откуда?
—	Моего соседа, — вызывающе ответила Вера и изнутри прикусила

щеку, чтобы сдержать гнев. — Скажите, вы здесь и живете?
—	Нет, я в Белграде проездом. Хлопочу о визах, мы переезжаем

в Чехию.
—	Ах, так. Ну, счастливого пути.
Вера встала. Елена Семеновна поняла, что говорить больше не

о чем. Влезая в рукав пальто, она игриво заметила:
—	Что греха таить, я все-таки рада, что Андрюши здесь нету. Соб¬

ственно, и ему за границей было бы трудно. Надо сознаться: не пара он

нам с вами.
Вера приложила ко ріу согнутый большой палец и закусила сустав.
После некоторого колебания они подали друг другу руки.
Вера подошла к окну и пустыми глазами следила, как госпожа

Смирнова семенила по двору, осторожно спустилась по ступенькам,

миновала вторую площадку. Когда она скрылась, Вера влезла на табу¬

рет, открыла форточку и, набросив пальто, села на кровать. Комната

быстро выстыла. Вера медленно поднялась, прошла на кухню за шваб¬

рой, подмела, вытряхнула окурки, ополоснула пепельницу и насухо ее

вытерла. Вымыв руки, она наклонилась к зеркалу, взбила волосы

и сильно напудрилась.
Ей хотелось произнести вслух:
«Ну, вот и все».
Но она ничего не сказала, оделась и вышла на улицу. Она не выбира¬

ла направления, но бессознательно добрела до министерства юстиции.
Подтаяло, стало мягко, туманно и чуть серо.
Васич шагал навстречу. Он радостно поздоровался.
144
♦ ♦♦

—	Пойдемте обедать. Вы не устанете? Я всегда пешком — очень

много приходится днем сидеть.
Вера сказала:
—	Как приятно иметь дело с человеком твердых правил!
Он сбоку посмотрел на ее замкнутое лицо, недобрую улыбку и про¬

молчал. У дверей ресторана Вера остановилась.
—	Я лучше домой пойду.
—	Зачем вы хотите меня огорчить?
Он сказал это так искренно и серьезно, что Вере стало совестно.
Она долго сидела молча и ничего не ела.
—	Скажите, вам не случалось в детстве проснуться среди ночи, уви¬

дать на стене что-то белое — оно покажется живым и пугает до утра.

А утром вдруг рассмотришь, что это полотенце.
Васич, внутренне доискиваясь, откуда зародилась у нее эта мысль,

охотно ответил:
—	Нет. Я бы встал и посмотрел, что это такое.
Вера усмехнулась.
—	А я такого полотенца годами боялась... — И вдруг рассердилась

на себя за порыв откровенности.
—	Вам этого не понять, вы человек разумный. Я даже удивляюсь,

что вы — не немец.
Он видел, что Вера чем-то огорчена, обижена и не знал, как ее успо¬

коить. Он не возражал. Вера не унималась.
—	Может быть, вы и в самом деле не серб?
—	Вера Алексеевна, я не знаю, как вы себе представляете сербов.

Вас раздражает мой правильный образ жизни? — но ведь и я не всегда

ложусь спать с петухами, вам это должно быть известно. А днем я не

могу выйти из колеи. У меня много работы, да и другим я буду тормо¬

зить... Вы не успокоены, вы молоды — я старше вас, я сложившийся

человек, поэтому избегаю невыясненных положений. А сомнений и у

меня немало.
Через полчаса Вера отошла, улыбнулась и взглянула на Васича дет¬

скими, смущенными глазами.
—	Извините меня, это отнюдь не капризы.
—	Я этого и не думаю. А вы вот приходите почаще, будем вместе

обедать. Я не претендую развеселить вас, но по себе знаю, что просто

надо иной раз увидеть свежего человека.
Егор поджидал Веру в восторженном состоянии. Он получил жало¬

ванье, купил дров, принес пирожных и мандаринов.
—	Вы где же, маленькая, пропадаете?
Она махнула рукой.
—	От Васича поучения выслушивала.
♦ ♦♦
145

Егор усадил ее, пристроил ей за спину соломенную подушку.
—	За что вы на него сердитесь? Когда вы о нем говорите, так даже

голос у вас меняется. А я уверен, что он вам нравится.
Вера положила голову на его плечо.
—	Неужели вы этого не понимаете? Он для меня немножко вроде

судьбы: чувствую, что не избегу и что даже рада буду. За это и обижа¬

юсь.
Егор понюхал ее волосы, шутливо толкнул на подушку и вдруг об¬

нял, беспокойно и торопливо.
—	Когда же?
С тех пор, как Вера рассказала ему свои горести, и он понял, что,

в сущности, она свободна, — она стала ему еще дороже и желаннее.
Вера, искренно не понимая его вопроса, ответила:
—	Откуда же мне знать?
И ей, после откровенных разговоров, Егор сделался еще ближе:

любимый и смешной друг детства, брат...
VII
Вера остановилась, раздумывая, куда идти. Вниз по улице Милоша

Великого спускался ее трамвай, — вверх бежал обмерзлый, присыпан¬

ный песком тротуар, упиравшийся в огни главной улицы.
Вера зашла в церковь, чтобы, не молясь, отдохнуть и собраться

с мыслями. Ей было легче от вида заснеженных елей, отдаленно созда¬

вавших впечатление русского пейзажа.
Кто-то окликнул ее:
—	Вера Алексеевна!
Это был Васич. Пожимая ее руку, он сказал:
—	Что, зима? Если вы свободны, пойдемте, я вам покажу красивые

места.
Она колебалась.
—	Ну, решайтесь. Вы ведь не заняты?
Она отрицательно покачала головою.
—	Я теперь пою всего дважды в неделю. Но только что же мне с ва¬

ми идти — настроение у меня скверное.
Он взял ее под руку.
—	Моего не испортите.
Пошел быстро, не обращая внимания на вялый шаг Веры, так что

и она невольно подбодрилась. Они миновали улицу Краля Александра,

по которой больше всего толкалось русских, и направились к Калемег-

дану24.
Вышли к аллее над Дунаем. Снега почти не было. Вечерний голубо¬

ватый иней налип на деревьях, по земле плыли его туманно-белые
146
♦ ♦♦

волны, а между ветвей нечастые фонари зацветали хризантемами. Воз¬

дух был то влажен и мягок, то вдруг становился колющим, словно

в нем заблудились иглы инея.
—	Отчего у вас плохое настроение? — спросил Васич.
—	Нездоровится, устала; от матери из России тяжелые вести. Она

нуждается, голодает — а мне нечем помочь.
—	Вы любите свою мать?
Вера плотнее запахнулась и облокотилась о балюстраду.
—	У нас странные отношения. Она мне всегда была чужой, потом

я даже была на нее в обиде (Вера удержала слова: за мой брак). Л те¬

перь кажется, что и человека ближе нет и что раньше мы просто не

умели подойти друг к другу.
—	У вас, у русских, никогда не было семьи. Зато очень часто по ка¬

кому-нибудь поводу члены семьи словно знакомились и потом дружи¬

ли, как посторонние.
Вера смотрела вниз. Дунай широко темнел, как свинцовая воздуш¬

ная пропасть. Только вокруг плавника перекатывались краснеющие

длинные волны. На другом берегу опрокинутой свечей мерцали огни

Земуна25. Под самым парком кривилась набережная; распластанные —

оттого, что смотрели на них сверху — черные фигуры носились взад

и вперед, и по временам из-за поворота набегал квадрат света, превра¬

щался в трамвай и со звоном уплывал в темноту.
—	Вам это не напоминает Киев? — спросил Васич.
—	Да, немного.
После короткого молчания он сказал.
—	Маме вашей надо помочь. Каким образом это сделать?
—	Сделать-то просто — через Английский банк. Посылать нечего.
—	Это пустое.
Они снова помолчали, и Васич закурил, неловким движением пере¬

кладывая папиросу и наклоняясь, чтобы не выпускать ее руки.
Вера обернулась на аллею. То же самое одновременно сделал и Ва¬

сич. Она чувствовала, что молчат они, как близкие люди, и, пугаясь

этого, произнесла:
—	Спасибо, что вы меня извлекли сюда. Я...
Перебивая ее, он сказал быстро и твердо:
—	Вера, я люблю вас.
Повернул ее к себе, почти приподнимая за локти и, наклоняясь

к самому ее лицу, повторил:
—	Волим те *.
*	Я тебя люблю (<серб.).
♦ ♦♦
147

Издали мелькнули, закачались и побледнели три лица.
Вера почти не узнала их. Она потянулась к Васичу и охватила его

шею обеими руками. Ей стало разом уютно и просто — по-домашнему:

душевно тепло и физически радостно. Приглядываясь к смуглому, чуть

резкому, лицу, к живым глазам, она с удивлением вымолвила:
—	Я почти не знаю вас.
—	В одном вы не должны сомневаться: что я искренен, — и что от¬

ношения наши мыслю очень серьезными.
—	Вы же знаете, что я замужем.
—	Знаю. Послушайте Вера, я буду с вами говорить от всей души —

и очень просто... Если вы меня неправильно поймете — ну, тем хуже

для обоих.
Они сели на скамью. Веру сильно знобило. Мимо них, покачива¬

ясь, проходили редкие пары.
—	Вера, я вас действительно люблю, а не соблазняю. Но поженить¬

ся нам невозможно. Вы знаете нашу страну, наши нравы. Я не мальчик,

у меня есть положение — я и министром буду в какой-то день — а вы

разведены и пели по ночам. Значит, меня переведут в провинцию, ка¬

рьера будет кончена — я и вам при таких условиях немного дам.
Она закрыла глаза. Сербу, сербу неудобно жениться на ней!
Он поцеловал ее руку и продолжал:
—	Есть еще нечто. Может быть, это вам покажется смешным или

самонадеянным... Дело в том, что Сербия только начинает быть госу¬

дарством. Людей у нас нет, воровство страшное, дикость. Так вот, я не

считаю себя вправе уступать неизвестно кому свое место.
Опять Вере стало больно. Если бы так говорил русский!..
—	Жить вместе мы не будем. Снимем для вас квартиру. Чтобы вам

было совсем спокойно, положим немного в банк. Если захотите — вы¬

пишете маму.
Вера негромко сказала:
—	Маме об этом знать не следует.
—	Ну, значит, напишите ей, что устроились в оперу. Кстати, почему

вы этого не хотите?
—	Как не хочу?
Скрывать перед ним было нечего — Вера рассказала случай со

швейцаром. Он засмеялся.
—	Все по-русски... Ну, это мы устроим, директор театра — мой зять.

Только вам необходимо поставить голос. Я серьезно думаю, что у вас

большое будущее.
Ужинали в «Москве». Поднялись на второй этаж, мимо оркестра

королевской гвардии. Вера покосилась на зеркало и смутилась. Васич

посоветовал раздеться и просто сказал:
148
♦ ♦♦

—	Пальто надо новое. Завтра купим.
Снова ей стало больно и неловко, и в то же время не было силы

удержать улыбку. Точно она пришла с мужем. Он проводил ее домой

и у калитки расцеловал.
—	Так сговорились?
Вера ответила: «Я не знаю», — но и ей казалось, что все решено.

Она улеглась, недоумевая, что сомнения не поднимаются в ней, вспом¬

нила Леночкину просьбу обойтись без трагедий и, засмеявшись, поце¬

ловала самой себе руку и быстро заснула.
Однако на другой день она не вышла из дому, так как за ночь у нее

начался жар и кашель. Она хотела попросить Егора предупредить о ее

болезни Васича, но не решилась. Егор сбегал за аспирином, подтапли¬

вал выстывающую печь и собирался лечить Веру по-своему — перцов¬

кой и горчичниками.
Часов около восьми кто-то постучал в окно. Егор вышел во двор.
—	Не удивляйтесь, пожалуйста. Вы меня не узнали? — сказал ему

Васич. — Я хотел справиться, не случилось ли чего с Верой Алексеев¬

ной.
—	Войдите. — Егор провел Васича за свою занавеску. — Вера Алек¬

сеевна простужена, лежит.
И чуть было не спросил: «А вы как об этом догадались?»
—	Будьте добры, узнайте, можно ли мне к ней.
Егор вошел на цыпочках и сделал страшное лицо.
—	Поклонники в двери ломятся. Можно пустить Васича?
Вера смутилась, задохнулась. Она одернула одеяло и показала Его¬

ру на разбросанные вещи и замусоленный чулок, который Фрина вы¬

волокла на самую середину комнаты. Он быстро все скомкал и сунул за

корзину. Вера замахала руками: «Не туда, что вы делаете!» — потом

рассмеялась и шепотом позвала его.
Он наклонился. Вера приподнялась и крепко его расцеловала.
—	Ого — до такой степени? Ну, тогда я зову его.
Егор занялся чертежами, подчищал, подкручивал рейсфедер, но не

мог заглушить чувства досады. Конечно, этого и следовало ожидать.
Прежде, чем уходить, Васич снова заглянул к нему — и взял слово

в случае надобности занять у него денег и завтра же позвать врача.

Егор невольно поморщился.
—	Послушайте, — Васич почти обиделся, — я десять лет прожил

в России, и в студенческие времена всегда меня выручали. В данном

случае мне совершенно все равно, больны ли вы, или Вера Алексеевна,

или любой русский... Хотя, конечно, вы и сами понимаете, что Вера

Алексеевна для меня не кто-нибудь.
♦ ♦♦
149

Егор замялся.
—	И еще одно. Так как я жил в России, то верю в дружбу между

мужчиной и женщиной. А если бы не верил, то и не заговорил бы

с вами.
❖	❖ ❖
Сквозь жар Вера слышала, как кто-то шептал:
—	Я тебе сразу сказал, что у нее воспаление правого легкого: за¬

меть, что она все время ложится на правую сторону.
Вера напрягла внимание и узнала Третьестепенного. Ее очень заин¬

тересовало, о ком он говорит. Егор заметил, что больная лежит с от¬

крытыми глазами, и, подойдя к постели, что-то спросил. Но ответить

не хватило ни силы, ни воли.
На отрывном календаре было означено воскресенье, когда Вера

проснулась с необъяснимым чувством торопливой тревоги, как это

с нею случалось уже несколько ночей подряд. Она не смотрела на ча¬

сы, но была уверена, что приходит в себя всегда в одно и тоже время.
Начинало светать. Темная сарпинка, которой было завешено окно,

просвечивала мелкими квадратами; внизу, справа, шла узловатая, не¬

сквозная нить. Лампада горела. Плавучий фитиль опустился очень

низко, и красный цвет стекла стал тоже утренним, жидким. Комната,

чисто прибранная, казалась нежилой. Только на туалетном столике

громоздились склянки, коробочки с ампулами, круглые свертки ваты.

Против зеркала, в кувшине, привяли гвоздики. Вера долго всматрива¬

лась в их повисшие, сморщенные лепестки, силясь уловить расплывча¬

тое, но необычайно важное ощущение, с ними связанное, и начиная

волноваться еще более от внезапной мысли, что именно эти цветы бес¬

покоят ее уже не одну ночь.
Повернувшись на бок, застывая в напряжении предрассветной ти¬

шины и неподвижности, Вера не отводила глаз от букета. Ей начало

мниться, что острый, мертвенный запах исходит не от цветов; что она

в саду, осенью; груда листьев осыпалась на дорожку и мягко и сладко

разлагается, а сзади низко и кругло сияет луна, — поднимается, возра¬

стает над ее головою — и неожиданно летит вниз, но не падает, а начи¬

нает вращательное движение.
«Где это было? — спросила себя Вера. — В Боснии, когда я виделась

с Остхеймом? Нет, это не важно... Я больна. И это пустое. Да, луна свя¬

зана со смертью. Мне нельзя, мне некогда умирать, я еще ничего не

сделала».
Она начала снова приглядываться к букету, но уже ничего, кроме

него, не видела. Недоумевала, почему ей представилась лунная ночь,
150
♦ ♦♦

но смутно испытывала удовлетворение, будто самое главное ей все-

таки удалось найти.
❖	❖ ❖
—	Пирожные вам не повредят, а вот разговаривать потрудитесь

меньше, — сказал Меценат, сдавая карты. — Егор, тебе ходить.
Играли в дурачки, рассказывали анекдоты чтобы развлечь Веру,

которая уже поправлялась, но осипла и несколько раз на дню прини¬

малась плакать и уверять, что она окончательно лишилась голоса.
—	Вернется ваш голос, некуда ему пропадать, — уверял ее Меценат,

который являлся ежедневно, дежурил при ней и не мог дождаться,

когда же ему позволят вспрыскивать Вере мышьяк.
—	Если я останусь такая хриплая, так я и жить не хочу.
—	Ну, видите, как хорошо — значит, и смысл жизни определился, —

благодушествовал Меценат и, послав Егору тройку из двух королей

и козыря впридачу, ядовито улыбался и готовил ей вслед другую: две

шестерки и тройку пик. Играли на деньги: по пять пара. Фрина загля¬

дывала в комнату, с разбегу прыгала на кровать, сбивая колоду, и дол¬

го ластилась к Вере.
—	Уйди, — рычал на нее Егор.
Меценат не понимал, как это люди могут так возиться с собачон¬

кой.
—	Я вот себе сына приемного заведу.
—	Ах, это очень хорошо — ребенок.
Вера вспомнила о Вовке. Какой стыд, — даже не узнать, что с ним,

не спросить, где его мать, почему он один здесь. Ей показалось дале¬

ким и невероятным все, бывшее с Кириллом. Но мальчик ни при чем.

А если бы дочь Андрея очутилась одна за границей?
—	Подождите, — сказала она, — я вам сына найду... Если себе его не

возьму.
Егор съязвил:
—	Своих пяточек заведете.
Она высунула язык.
—	А вы пирожное все-таки съешьте, — напомнил Меценат, — я сам

выбирал, свежие.
—	За что вы меня балуете?
Вера закрыла глаза от умиления. Она чувствовала себя невестой, за

которой ухаживают все домашние, зная, что им недолго быть вместе.

Такое же переживание возникало у нее каждый раз, когда заходил Ва¬

сич, всегда ровный и ласково-деловитый.
♦ ♦♦
151

К концу вечера Меценат проиграл около пяти динар. Он уронил

колоду, долго лазил по полу и собирал ее, и его длинные пряди свисли

на лоб. Он смахнул их и заявил, что уходит.
—	Куда вы, посидите еще, — просила Вера.
—	Да нет, что же, я уж лучше пойду.
Он торопливо и неловко разыскал свою фуражку и, еле простив¬

шись, ушел. Егор напустился на Веру.
—	Как вам не совестно, — я вам и подмигивал, и знаки делал.
—	Что случилось?
—	Надо было дать ему выиграть. Совсем разобиделся человек.
❖	❖ ❖
Хуже всего было то, что Вера не помнила Вовкиной фамилии. При¬

шлось объяснять и что он «войска Донского», и имя матери его,

и дяди.
—	Это, должно быть, Соколов. Подождите, пожалуйста, я приведу

его.
Вера села на кончик стула. Она сама не знала, почему у нее подня¬

лось сердцебиение. Она ничего не вспоминала, но вся жизнь, все про¬

шлое точно столпилось около нее.
—	Вовка!
Мальчик, видимо, не узнавал ее, но подошел и поклонился. Вера

бросилась к нему и обняла, не скрывая слез. Вовку нельзя было не

узнать, но как он изменился! Вытянулся, похудел еще больше, и свет¬

лые глаза его остановились на ней спокойно, почти строго. На нем

была серая форма и накинутая на плечи шинель, так как ему пришлось

перебежать через двор.
—	Вова, ты помнишь, я жила у вас в Таганроге, — у дедушки твоего.
Он неуверенно ответил:
—	Помню.
—	Андрея Ильича помнишь?
На этот раз он действительно признал ее.
—	Тетя Вера Алексеевна!
Она посадила Вовку к себе на колени.
—	Какой ты стал огромный. А где же все твои — мама, дедушка,

отец?
—	Мама умерла на Крите от малярии. Я с дядей Кириллом: он

в Македонии. Дедушка и Женя остались. А отец так и не приезжал, он

неизвестно где.
Мальчик словно узнал ее или только теперь понял и обрадовался

встрече.
152
♦ ♦♦

—	Тетя, как вы меня нашли? У меня никого нет.
Они обнялись. Как взрослый, он осведомился:
—	А у вас все живы?
—	Я тоже, мальчик мой, одна — Андрей Ильич остался в России. То

есть, я даже не знаю, что с ним.
—	А как же вы живете?
Она не могла не улыбнуться.
—	Ничего, работаю, пою.
—	Вы всегда хорошо пели, я помню. А мама на Крите служила ку¬

харкой в греческом ресторане. Потом заболела малярией, я за ней уха¬

живал. Но там очень опасно — там больше тридцати русских умерло.

Потом меня один грек хотел взять к себе, но русские не дали. А дядя

Кирилл раньше был в Болгарии на шахтах, а потом строил дороіу, и он

нам писал. Тогда ему написали, что я теперь сирота, и он сказал, чтобы

я ехал к нему. Мне собрали денег и я приехал в Салоники, потом

в Джевджелию26. Он меня на границе встретил.
—	Как же ты ехал? Один?
—	Да. То есть, у меня сначала были попутчики на пароходе. Это

ничего, я умею говорить по-гречески.
Вовку отпустили на два дня.
Вера шла с ним по улице, усмехалась на его фуражку с большим

лакированным козырьком и проверяла себя. Ну, вот, он похож на Ки¬

рилла. Это волнует ее? И необычайно легко и светло ей было. Точно

нашла частицу себя, своей юности, и ничего, кроме нежного, братско¬

го отношения не возникало у нее при мысли о Кирилле. Ей только

было немножко обидно, что она слишком моложава, чтобы изобра¬

зить Вовкину мать. Попутно подумалось и о своей матери. Все будет

хорошо, и ей можно будет облегчить жизнь. Самое же лучшее было то,

что ко всему и ко всем росла любовь, такая несложная и теплая, что

для выражения ее не находилось слов, а хотелось попросту приласкать

Вовку, купить ему новые чулки и, вернувшись домой, пока Егора нет

дома, прибрать его комнату.
—	Тетя Вера, посмотрите! — Вовка остолбенел перед лавкой с иг¬

рушками. — Какой автомобиль! И солдатики! Смотрите, пожарные,

с лестницей.
Матовое лицо залилось малиновым румянцем. Он оглянулся —

и вдруг, сдерживая себя, сказал:
—	Это стоит тридцать динар. У нас у одного мальчика есть.
Когда пришли домой, Вовка совсем растерялся.
—	Как у вас красиво. Комната — как хорошо! Я после мамы ни

У кого еще не был в доме, все в интернате.
—	Разве у тебя нет приятелей?
♦ ♦♦
153

—	Я самый младший, меня так приняли, потому что мне негде

жить. У меня есть один друг, но его родные живут в провинции, он

к ним ездит на Рождество и на Пасху. Но это дорого. Дядя Кирилл обе¬

щал меня навещать или взять к себе на лето, но я думаю, что не

возьмет.
Вера тихо спросила:
—	Почему?
—	Вы помните деда? Вот и дядя Кирилл стал такой же. Он там,

в Джевджелии, на вокзале требовал еды, а там ничего нет — одна лачу¬

га. Тогда он напился и побил буфетчика.
—	А ты?
—	Я убежал, спрятался за дом. Вот где можно играть в войну:

сколько там колючей проволоки, тетя!
Вера никого не предупреждала, и поэтому Вовкино появление по¬

разило всех. Егор ничего не понимал, но мальчугану обрадовался чрез¬

вычайно. Показал ему все свои достопримечательности: готовальню,

шомпол, погон. Через час они уже перевернули весь дом, бегали, вози¬

лись, прятались друг от друга — и Вера с ужасом ждала, что кустарные

шкафы обрушатся на них. Егор подбрасывал Вовку, или вдруг кидался

на колени и начинал лаять, и Вовка визжал от восторга, глядя, как

Фрина, твердо упираясь в широко расставленные лапы и поворачива¬

ясь зрячим глазом, заливчато лаяла ему в ответ.
Вечером Вера чуть не поссорилась с Егором из-за того, где уложить

мальчика.
—	Он вам будет мешать, — настаивал Егор.
—	Оставьте, пожалуйста, у вас сыро.
—	А вас кто-то ревновать будет.
—	Замолчите сейчас же. Пока еще некому.
Он схватил ее руки, почти с отчаянием.
—	Милая, милая! Это правда?
Она отодвинулась, огорченная и гордая этой вспышкой, и, как но¬

чью, в болезни, повторила:
—	Мне нельзя, мне нельзя умирать.
—	Что вы, о чем вы? — опешил он.
—	Я сама не знаю. Мне иногда кажется — то меня всего лишали, то

слишком много разом на меня нахлынуло. У меня сил не хватает.
Он взволнованно сказал:
—	Живите, милая! Дай вам Бог счастья.
—	Егорушка, так хочется счастья. Не счастья даже — здоровья ка-

кого-то.
Вовка, полураздетый, звал ее.
—	Тетя, мне где ложиться?
154
♦ ♦♦

Он сидел на ее постели в полосатой заплатанной рубашке, потный

от возни, как будто став меньше, и болтал костлявыми ногами, — Вере

особенно милыми и жалкими показались его лиловые, пятнистые ко¬

ленки.
—	Ложись к стенке. Тебе не будет низко? Если хочешь, я еще пальто

подложу.
Она перекрестила и укрыла его.
—	А все-таки, Вовка, самое главное это — жить.
Поворачиваясь носом к стенке, он серьезно ответил:
—	Это верно, тетя.
❖ ❖ ❖
Весь город высыпал на набережную, все качали головами и ужаса¬

лись, и все-таки толпа казалась праздничной.
В горах стаяли снега, хлынули воды, Сава и Дунай выступили из

берегов. Поплыли села, деревья образовали островки, торчали из во¬

ды, бились черными обугленными ветвями. По Земунскому мосту мед¬

ленным водяным змеем полз поезд. Вода неслась мутно-желтой, илис¬

той стеною, и местами по ней дрожали крупные пятна ряби. Казалось,

что идет она в несколько слоев, потому что под верхним, катящимся

с ровной быстротою, вдруг что-то начинало пениться, завивалось во¬

ронкой — и вдалеке выбрасывало сапог без подметки, солдатский ко¬

телок или потерявшую цвет тряпку.
Часто принимался идти долгий, как из мельчайшего сита, дождь.

Вода и небо сливались. Потом поднимался ветер, облака висли темны¬

ми шалями, земля в Калемегдане чернела, обломанные ветки бестол¬

ково качались, — во всем было нечто расхлябанное, беспокойное, ме¬

чущееся.
Минутами небо очищалось, возрастало ровной, почти белой пре¬

градой. Но стоило вглядеться в него, как становилось видно, что по

нему стремительно несутся тонкие серые облака, словно кто то тороп¬

ливо сдергивает занавес за занавесью.
А под вечер появилось солнце. Оно висло над полыми водами,

нижние края туч задымились золотом, и река приняла серо-синие, гу¬

стые тона.
—	Пойдем, ты простудишься, — сказал Васич, решительно и нежно

поворачивая Веру.
Она посмотрела ему в глаза, улыбнулась и, тихонько прижавшись

к нему плечом, пошла упруго и плавно, стараясь попадать в ногу. У вы¬

хода они столкнулись с Егором. Он поклонился, но не остановился

и не заговорил. Вера прошла два шага, обернулась и сказала через

плечо:
♦ ♦♦
155

—	Егорушка, я выбросила игрушки.
Улыбнулась немного задорно, немного грустно и стыдливо, и в по¬

ходке ее было нечто новое, женское. Они свернули налево.
Егор стоял без шляпы; от сладкой зависти и томления у него пощи¬

пывало в горле. Ветер набежал, засвистел у него в ушах, поднял и раз¬

дул мягкие жидкие волосы, стриженные бобриком; кинулся на деревья

и все наполнил шумом и влагой, — потом скатился к Дунаю.
В парке разом стало тихо. Деревья, казалось, к чему-то прислуши¬

вались.

РОССИЯ УШЕДШАЯ

НОВГОРОД

Из далекого детства
	рп есколько образов из прошлого вызывают у меня ряд мыс¬

лей о детском сознании. И вот я набрела у М. Р. Рильке на

мысли этого же характера и уже чувствую себя связанной,

JJ не смею говорить, боясь, что когда-то кто-то упрекнет меня

в несамостоятельности.
А между тем, если бы этот поэт был жив, пришел ко мне в гости

и разговорился о детских своих впечатлениях, а я добавила бы свои —

как радостно было бы нам обоим понимание с полуслова.
С каких пор мы начинаем помнить себя? Одна девочка настойчиво

описывала розовую комнату, забытую взрослыми и оказавшуюся ее

детской, той, где жила она еще в колыбели, до полутора лет. Сама я ви¬

жу прохладное утро, узкие гряды, а у плетня чуть загоревшие руки моей

матери, протягивающие корове ломоть седого от соли ржаного хлеба.

В это время мне было еле-еле три года.
Удобно усевшись, я сказала бы М. Р. Рильке:
—	Знаете, детское сознание не только сонное, — видишь чье-то

лицо, а туловища нету, или помнишь комнаты, а план дома ускользает.

Но есть в нем еще особенность. Ребенок видит весь мир и не умеет,

казалось бы, разбираться в ценностях. А между тем в памяти его соби¬

рается и откладывается именно тот опыт, который впоследствии окра¬

сит его личность.
Мы не перебивали бы друг друга. Довольно иногда закрыть глаза,

чтобы исчезла необходимость речи. Мне почему-то кажется, что Риль¬

ке, сидя с притухшею папиросой, тихонько перебирал бы руками уши

моего пса...
Но, быть может, Рильке не курил, — и собаки у меня нет.
♦ ♦♦
159

❖	❖ ❖
Мне вспоминается Новгород на Волхове — Великий Новгород.

Осенний день. Я и подруга моя Юля тайком выбрались из сада на го¬

родской вал. Нам лет по шести-семи. На обеих русские сарафаны, нити

бус. Юля бежит впереди, споро перебирая толстенькими ногами. В по¬

доле ее — яблоки. Мы садимся на землю и начинаем раскладывать их:

в сторону — антоновку; в рот — белый налив и сыпучий бумажный ра¬

нет.
—	У нас на дворе новые жильцы, немцы, цирковые... — говорит Юля.
Мы смотрим на рогатые, уже оббитые мальчишками ветви яблонь,
свисающие через темный забор, на серенькое, низкое небо в круглых

облаках, на осыпающиеся башни кремля.
Что мы знаем о русской истории? Однако любимым местом наших

игр выбрали мы не цветник перед домом, не пахучий купол сирени,

под которым мы вьем гнезда для кукол, а этот запертый вал и ведущую

к нему, всегда скользкую и зеленую от цвели1 тропинку с подгнившей

скамьею. Узкая калитка, в которой дерево мягко ломается и сыплется

под нашими пальцами, неплотно прикрыта. Вал низок, скудная глини¬

стая земля едва проросла травою.
Позже слышу я тяжелое и гулкое имя Марфы Посадницы, узнаю

о вече и ушкуйниках. На всю жизнь в моем представлении что-то незри¬

мо связывает этих ушкуйников с топкими дорогами лесных прогулок.
А когда, впервые понимая, читаю я «Грозу», — видится мне, как на

такой же, как наша, старой скамье, тоскует Екатерина.
❖	❖ ❖
По саду кличут:
—	Дети, домой.
Я вбегаю в столовую и застываю. Легко и стройно, несмотря на

полноту, немного боком, сидит незнакомый нестарый генерал.
—	Поздоровайся, — говорит мать.
Я вспоминаю о яблочном соке, растекшемся по моему сарафану.

Генерал мне нравится. Подгибая грязные пальцы, локтем я закрываю

лицо.
❖	❖ ❖
Мы идем большой компанией в Антоньев монастырь.
Мне сказали, что вблизи Новгорода леса невелики. Но я и по сей

день вижу высокие, ржавого золота, стволы сосен и сквозь их раскину¬

тые ветви растущее вверх ярко-голубое северное небо.
Вероятно, я высказываю вслух свои впечатления.
Одна из барышень — раскрытый красный зонтик — замечает:
160
♦ ♦♦

—	Ишь, как девочка восхищается!
Я смолкаю — и не на этот только раз.
Монастырь уже виднеется — белый, плотно огороженный, как и все

в этом старом краю. Я не знаю, была ли зеленой его крыша, но чувство

белого и зелени крепко живет во мне. И послушника с зализанными

деревянным маслом белесыми волосами я помню, и теплый запах хле¬

ба, миску свежепросоленных огурцов и ледяное шипение солодового

квасу.
Указывают на низенького, сморщенного монаха-юродивого, стра¬

дающего падучей. Он часто бывает в городе, и нередко его вытаскива¬

ют из канавы, избитого, с бородою, слипшейся от пены. Я вижу глаза

его: прозрачные, зеленоватые, без зрачка. Не эти ли глаза припадочно¬

го, вызывающие у заглянувшего в них чувство собственной пустоты

и растерянности, создали ему в народе славу праведника?
❖	❖ ❖
Раз в неделю по дворам ходят приниженно улыбающиеся люди

с наполовину обритою головой. Платье их мешкообразно. Цвета его

не помню — но когда в год войны я вижу уходящие на фронт войска, —

серые вагоны, защитные рубахи, — во мне возникает смешанное чув¬

ство тоскливого испуга и своей виновности. Я не понимаю его, ищу

причины — и вдруг ясно вижу наш новгородский двор, серого чело¬

века.
Мы прячемся с Юлей в каретном сарае и смотрим на него в щелку.

Он уселся на крыльце. Кухарка вынесла ему суп. Он неторопливо чер¬

пает круглой деревянной ложкой и, когда откусывает хлеб, держит

руку лодочкой у самого ломтя и осторожно, как конь, снимает губами

упавшие крошки.
Хочется подойти ближе, но мы не осмеливаемся и из темноты са¬

рая глядим на расширяющийся блеск двора, на рыжего петуха, разби¬

вающего шпорами объедки, на худую белобрысую кухарку, призадумав¬

шуюся над арестантом. Он стоит, подпирая пальцем щеку и утвердив

острый локоть в желтой ладони, в неизбежной, театрально правдивой

позе печалующейся русской бабы.
❖	❖ ❖
Как огромны полотняное небо цирка, барьер истертого бархата

и, когда поднимаешь глаза, разворачивающийся веер амфитеатра! Ни

одного из выступлений не помню. Но вижу, как кружатся дети с Юли¬

ного двора. Девочка пробежала по проволоке, посылая воздушные

поцелуи, раскрыла японский зонт и спрыгнула в объятия брата. Он,

в длинных голубых панталонах, красном фраке, с цилиндром, изгиба¬
♦ ♦♦
161

ется перед ней и, перекрутив ее под своей рукою, начинает небыстрый

танец.
Я верчусь, раздражаюсь на равнодушных зрителей. Мне хочется,

чтобы все делили мою гордость за маленького немца. Я закрываю гла¬

за, — и хлопки начинают звучат топотом копыт. Беленький мальчик

подъезжает к нашему дому. Он взрослый, он блестящ, как генерал, ко¬

торого я застыдилась. А мне — хоть и не читывала я в те годы рома¬

нов — обязательно шестнадцать лет, и, выбежав за садовую калитку,

я обнимаю его.
❖	❖ ❖
Какие люди, какая обстановка окружали меня? Не знаю.
Красота? Да, у какой-то старой женщины были синие глаза и длин¬

ная седая коса.
Но помню четко городского врача с завернутым к ладони большим

пальцем; тонконогих детей из ясель, куда нас повели однажды на елку;

нищих старух — все гнусавое, слезливое, северно-недоверчивое, что

сливалось в моем представлении с низкими деревянными домами,

с осенними вязкими улицами.
❖	❖ ❖
Опять вал. Мать идет, плавно опираясь на руку отца. Сестра, завла¬

дев его тростью, вышагивает рядом. Я бегу впереди, бегу через силу,

изредка останавливаясь и оглядываясь.
Сзади, над городом, уже густо темнеет, тучи стягиваются. А впере¬

ди длинно растекается закат, врезаясь сиренево-оранжевой дорогой

в салатную, медленно бирюзовеющую зелень неба.
Я знаю, что меня окликнут, заставят вернуться — и, напрягая дыха¬

ние, помогаю себе колесом вертящейся рукою, я бегу, я спешу догнать

солнечную полосу, захватить как можно больше этого очерченного ва¬

лом мира.

БУКЕТ
	 ыло часов одиннадцать. Становилось нестерпимо жарко. На
террасе, закрытой по бокам полотном, а со стороны сада вью-

щимися растениями, застыл воздух.
Аня, сидя на ступеньках, разбирала полевые цветы.
—	Скоро скосят, — сказала она, ни к кому не обращаясь.
—	Ничего, в лес будем ходить, — отозвался загорелый студент и сел

около нее. — Дайте, я помогу.
—	Петр Алексеевич, утро-то какое сегодня... Смотрите, Юрий сей¬

час только с купанья идет.
Юра, в холщовой рубахе с гимназическим ремнем, кричал еще из¬

дали:
—	Страшно голоден!
Он подошел к балкону, стал на руки, перекувыркнулся и перешаг¬

нул через сестру.
—	Подожди, сейчас завтрак.
Юра присел на корточки и потрогал цветы.
—	Колька до чего скверно плавает... Ты где рвала? Там, у речки, ко¬

локольчиков тьма.
—	Мы за переездом были, — ответил студент и быстро взглянул на

Аню. Она чуть улыбнулась, завязала ромашки длинными стеблем,

обернула их васильками, а ниже густо положила пунцовые маки. Отве¬

ла букет в сторону, повертела, полюбовалась.
—	Петр Алексеевич, а анютины глазки где? Вы их забыли?
—	Разве можно забыть анютины глазки?!
Снова по тихому лицу Ани прошла мягкая, словно внутренняя,

улыбка. Юра встретил глазами их приветливый многозначительный

взгляд, рассмотрел Аню: светлое легкое платье, темные косы вокруг

головы, очень смуглые руки с пушком. Что-то поразило его в ней. Са-
♦ ♦ ♦
163

мое удивительное было что-то в некрасивом, совсем обыкновенном

лице. Оно, тоже покрытое пушком, от улыбки, от солнца, от карих бле¬

стящих глаз казалось сияющим. Юре вспомнились лики на иконах, те,

что без ободка, но светятся. Он невольно встал, взволнованный не¬

ожиданным впечатлением.
«Да что это с ней? Вот она какая...»
Он снова проследил ее взгляд, медленное, ласковое движение паль¬

цев.
«Господи, да они влюблены!» — осенило его.
Он сбежал в сад, постоял несколько секунд, прислушиваясь к их

болтовне. Ушел на крокетную площадку, прыгнул в гамак и, сильно

раскачиваясь, сказал вслух:
—	Влюблены!
О любви он знал, читал, слышал от окружающих. Лет восьми бегал

за нарядной, веселой Аниной подругой. Но так близко увидеть, почув¬

ствовать любовь ему еще никогда не приходилось. Почему вдруг нача¬

лось это у Ани и Зверева? Что они испытывают? Вдруг и он, Юрий,

познакомится с какой-то взрослой, настоящей девушкой, и она так же

будет смотреть на него, говорить поощрительно? Он вспомнил при-

ятельниц-подростков: неинтересно, несерьезно. Закрыл глаза и стал

придумывать, какою должна быть та девушка — наверное, совсем осо¬

бенною...
—	Молодежь, завтракать.
Несмотря на мечты, Юра сразу и явственно услыхал голос тетки

и быстро пошел домой.
Он ел торопливо, — хотелось вернуться к своим мыслям. Но в то

же время жаль было уходить от людей, от их простых слов, полных

нового значения. Юра передавал сестре тарелки, хлеб и вглядывался,

вслушивался, впитывал ее в себя. Заметил, что на тужурке Зверева

одна пуговица крупнее других. Обратил внимание на красное от плиты

лицо прислуги. Впервые пришло ему в голову, что, пока он купается

или лежит в саду, Варвара, немолодая уже, убирает весь дом, готовит,

моет.
После завтрака он долго вертелся около сестры, чувствовал, что

мешает, и не мог отойти. Наконец Аня догадалась:
—	Пойди, отнеси карты тете Жене, я совсем забыла.
Евгения Осиповна сидела в беседке опершись щекой о полную ру¬

ку, что-то наливая. В молодости была она певицей, но муж не позволял

выступать. Рано потеряла голос, рано овдовела, не по годами распол¬

нела и племянников любила, как своих детей. Сама была бездетная.
Юра пристроился напротив и внимательно рассматривал, как ло¬

жатся карты, как переплетаются масти, как с терпеливой покорностью
164
♦ ♦♦

возобновляет тетка нескончаемые фигуры. Рассматривал и лицо ее:

пухлое, с синеватым румянцем, с вялыми чертами. Раньше, до этого

дня, он никогда не задумывался над жизнью тетки, привык видеть ее,

как привык видеть часы с поломанной стрелкой, дедовский тяжелый

сундук, в который прятали зимние вещи. Он вспомнил, что на Рожде¬

ство она подарила ему беговые лыжи. Ему тогда хотелось охотничьи,

и он не скрыл недовольства. Вспомнил, как часто родители уезжают

куда-нибудь вечером, а тетка остается дома, кормит детей ужином,

укладывает младших спать... Юре захотелось плакать... Этого он себе,

конечно, позволить не мог. Ушел в спальню, лег. Беспокойно было

у него на душе. Он странно устал, но не мог лежать. Казалось, что жизнь

бежит вокруг, мимо него, безвозвратно, и нельзя спать, нельзя пропу¬

стить ни одного мгновения.
Он захватил книгу и побрел в поле. Отошел недалеко, свалился

в траву. На минуту в нем загорелось озорное ребячливое веселье. Он

покатался по земле, брыкая ногами, с силой выбрасывая руки. И разом

стих, словно устыдился себя, опять почувствовал усталость, вытянулся

и долго смотрел на небо.
День казался особенно долгим. Юра принимался читать, но все бо¬

ялся упустить что-то живое, бросал книгу, шел к матери, совался на

кухню. Варвара ворчала:
—	Проголодался небось?.. Не управишься, не четыре руки.
Захотелось помочь кухарке, но сказать об этом Юра стеснялся.
Снова пошел в комнаты.
Аня играла хроматические гаммы, под которые он иногда любил

подвывать, дразня сестру. Но на этот раз он слушал внимательно, про¬

бегая по клавиатуре вслед за тонкими пальцами. Ему понравилась

унылая мелодия гаммы, строгая ее размеренность.
Аня, проиграв гаммы, перешла на Ганона1. Чем проще были звуки,

тем острее они воспринимались, шли к сердцу. Щипало в горле.
Мать, проходя неслышно, погладила по голове. Юра вздрогнул.
—	Ты что такой нервный?..
Спал Юра на балконе, на кушетке. Лампы не зажигал из-за мошка¬

ры. Но из столовой углом падал свет, и в нем шевелились длинные,

неполные тени. То чья-то рука, то ноги Зверева, то шар самовара, уно¬

симого на кухню. Юра не прислушивался к разговору, — смутно разли¬

чал только голоса, то терял, то улавливал их. Он был занят открыв¬

шимся ему новым миром, в котором жил четырнадцать лет, не видя, не

понимая. Прожитый день, полный неповторимых и утомительных

впечатлений, казался ему праздником.
—	А сегодня в самом деле — разве не праздник? Только какой? Цар¬

ский, что ли?
♦ ♦♦
165

Он напряг память. — Будто он видел где-то сегодня флаг, — но ни¬

как не мог вспомнить ни числа, ни дня. В беспомощном волнении он

приподнялся на локте. Ему стало страшно, но он не решался никого

окликнуть. Вздохнул судорожно — и уловил ночную пряность ромаш¬

ки, сладкий запах васильков и вяжущую горечь мака.
На столе перед ним, в полосе света, в большой пронизанной луча¬

ми банке высился утренний букет.

поклонник
-I детском спектакле Лида играла главную роль. Много суети-

J лась, бегала из-за кулис к парикмахеру, уверяла, что цветы

выпадут из прически. Пудрилась, подтягивала и без того ту-

гие зеленые чулки, расправляла лепестки розового костюма.
Мать обтерла ее разгоряченное лицо полотенцем — и Лида тихонь¬

ко покосилась в зеркало: от бровей ничего не осталось. Они вышли

вместе. Знакомые подходили к матери, гладили Лиду по голове, — гор¬

бясь, сжимая руки у подбородка, она приседала.
Судебный следователь Лохин сказал еще издали:
—	Елена Петровна, какая у вас прелестная дочь.
Подошел, — и, не находя для девочки слов, улыбаясь насмешливо

и ласково, подал цветок.
—	Роза — розе.
Мама позволила пойти в буфет. Лида старалась казаться безраз¬

личной и некрасивому реалисту даже отказала в вальсе.
—	Страшно было? — спросил ее Лохин.
—	Что вы! Я совсем не волновалась...
Приезжий кадет, откидываясь лихо, говорил о ее волосах:
—	Такие они пушистые и душистые.
Мазурку Лида танцевала с Лохиным и, обегая его, когда он упал на

колено, вдруг повела плечом и выкинула вверх руку с поднесенной

розой.
Она вымыла лицо теплой водой, но конфетти не вычесала. Долго

не могла заснуть. Упивалась и сегодняшним, и будущим своим успе¬

хом: решила пойти на сцену. Но больше всего ее волновало знакомство

с Лохиным.
♦ ♦♦
167

❖	❖ ❖
—	Владимир Ильич, вы ее балуете, — говорила мать, но отпускала

всюду.
Ехали в стынущий, охваченный инеем парк, проезжали музыкаль¬

ную площадку с заколоченной досками эстрадой. Лида зябла, выска¬

кивала, мчалась с визгом по дорожке — и, внезапно остановившись,

вся розовая, смеющаяся, перевязывала бант, держа в зубах косу.
Лохина забавляло смешение детского кокетства с неожиданной

зрелостью замечаний. Она расспрашивала о его жизни — и пришла

в ужас, узнав, что он крупно играет. Смеясь, Лохин предложил девочке

исправить его. Лида серьезно отнеслась к обязанностям спасительни¬

цы и при каждой встрече требовала отчета.
Иногда Лохин спрашивал ее:
—	Хотите быть моей дочкой?
—	Какой вы смешной — не могу же я разлюбить своих.
—	А замуж за меня выйдете?
—	Нет, я буду артисткой.
С недавних пор Лохину не к кому стало ездить, избегал он и пре¬

жних знакомых. Реже кутил, участвовал во всех комиссиях.
Лида встречала его с покровительственной нежностью. Что же, что

высокий и взрослый — раз он спрашивает ее советов...
—	Очень я вас люблю, Лидочка, — часто говорил Лохин.
Она верила, радовалась и на подруг смотрела свысока. А когда бы¬

вали гости, вертелась между взрослыми.
Однажды кто-то спросил Лохина:
—	Что вас в клубе не видать?
—	Мне запрещено картежничать, — ответил он, искоса глянув на

покрасневшую Лиду.
—	Разве Татьяна Алексеевна такая строгая?
—	При чем тут Татьяна Алексеевна? — сухо ответил Лохин, и во

внезапной неловкой тишине улыбнулся и попросил хозяйку спеть.
Сердце Лиды забилось. Не глядя ни на кого, она пожаловалась ма¬

тери на головную боль и пожелала спокойной ночи. В темноте быстро

разделась, спряталась с головой под одеяло. Слезы разом залили ее

лицо и подушку. Зачем, зачем он лгал...Так для другой он хочет стать

лучше, но я ведь и не собиралась за него замуж!
Лида слышала об обманутых девушках — причислила к ним себя

и страдала от впервые оскорбленного женского самолюбия и разоча¬

рования в своем друге.
Проснулась она с головной болью и неподвижно сидела в своей

комнате.
—	Да ты и правда больна. Давай-ка измерим температуру.
168
♦ ♦♦

—	У меня нет жара, мама.
Страшно было вспоминать вчерашнее. Наверное, все заметили, до¬

гадались и смеются. Л ведь она вовсе, вовсе не влюблена и не ревну¬

ет — только зачем эта ложь?
После обеда Лохин пригласил гулять.
—	Я не хочу. У меня голова болит.
Мать пожаловалась.
—	Она меня совсем не слушается, Владимир Ильич. Раз болит го¬

лова — надо выйти на воздух.
Лида поторопилась застегнуть ботики: мама, очевидно, ничего не

заметила.
Когда они медленно шли крайней аллеей, Лохин спросил:
—	Лидочка, отчего вы вчера так рано ушли?
Лида молчала.
—	Вы на меня за что-то сердитесь!
Тут уж нельзя было молчать, и Лида, отворачиваясь, моргая, чтобы

скрыть слезы, все высказала.
—	Сядемте, — сказал Лохин, смахивая снег.
Вдруг сроднясь с этим маленьким существом, пугаясь причиненной

им боли, он рассказал, как мог, обо всем: о встрече, о разрыве. Боль¬

шими сухими руками снял детскую шерстяную перчатку — и поцело¬

вал пальцы, защекотал усами теплую ладонь, тихонько приговаривая:
—	Сорока-ворона, кашку варила.«
❖	❖ ❖
На масленой было не до Лиды. Блины, катание, маскарад.
Лохин выбрал костюм астролога, вычитал афоризмы, поговорки,

припомнил интриги. Его сразу окружили, затормошили, забросали

вопросами. Выросший от островерхого колпака и мантии, он величе¬

ственно сдерживал любопытных, задумывался, прорицал. Иногда, слу¬

чайно, говорил метко — и веселая маска задумывалась.
Женщина, пробившись в толпе, тронула его за руку.
—	Скажи мне сначала прошлое — тогда поверю предсказанию.
Откинулась на руку сатира, засмеялась, склоняя голову налево,
к голому плечу.
Лохин узнал это движение, этот смеющийся, им изученный рот.

Тут он мог не ошибиться.
—	Так ты кого-то любила? Признавайся.
Сатир схватил ее за руки, и не шутка прозвучала в голосе.
—	Он выдумывает. Никого я не любила — играла, дразнила...
—	Нет, я не лгу, — крикнул Лохин и, сдерживаясь, добавил: —

Я знаю тебя.
♦ ♦♦
169

Женщина замерла — и вдруг, расталкивая маски, вышла из круга.
До утра Лохин слонялся по залам и в пестроте разыскивал нераз¬

лучную пару — ловил с наслаждением быстрый взгляд женщины. Мас¬

ка не позволяла различить выражение глаз — но Лохин з^іал в них

гнев и беспокойство... Он не очень хорошо помнил, с кем пил и как,

подойдя к сатиру, не ища предлога, с размаху его ударил.
❖	❖ ❖
Скандал обсуждали подробно. Елена Петровна заметила, что надо

прекратить Лидину дружбу. Такой господин даже девочку может ском¬

прометировать... И кто бы мог думать!
Лида подслушала разговоры старших, но на этот раз не плакала.

Возненавидела холодной, непрощающей ненавистью.
Дома никого не было, когда Лохин через несколько дней, наконец,

зашел. Он осунулся, пожелтел, вяло снял пальто, передал его горнич¬

ной. Лида, бледная, боясь разрыдаться, выждала, пока служанка уйдет.

Он хотел что-то сказать. Почти заслоняя дверь, девочка выкрикнула:
—	Не смейте ничего говорить! Вы негодный человек. Не смейте

больше ходить к нам.
—	Я болен, Лида, имейте жалость — тихо произнес Лохин ей вслед.

Но она не обернулась.
Лохин возвратился, еле взошел по лестнице, опустил в кресло свое

тяжелое тело. Горела голова, в висках стучало. Мыслей не было, —

только мелькали предметы, лица.
Лида танцевала, к ней бежал сатир — и вдруг оказывался не мас¬

кой, а убитым в дешевой гостинице, где вчера производилось след¬

ствие. И особенно резко встали в памяти мягкие веки трупа, подтеки

и зелено-сизые пятна на животе. На полу валялся брошенный второ¬

пях финский нож. Лохин поднимал его, рассматривал ржавый налет

и вдруг, загораясь ненавистью, сладко ощущая упругость знакомого

женского тела, сжимал нож и чувствовал боль от лезвия в своей руке.

Дверь открылась — со свечой шла Таня, и Лида начинала плакать.
Вдруг вернулась ясность. Для чего вошла в его жизнь эта девочка

и страдает теперь? И все... Таня, неужели же никогда не любила? Игра¬

ла, смеялась?
Сжал кулак — и вскрикнул от боли. Посмотрел на руку: вчера на

следствии порезался. Вокруг царапины горело, и краснота протяну¬

лась вверх яркой полоской.
«Нож был в крови — не прижечь ли?» — подумал Лохин, но снова

со звоном в ушах застонала Лида, прокричал дирижер, заиграл ор¬

кестр.
Лохин заснул в кресле. На другой день его отвезли в больницу.
170
♦ ♦♦

❖	❖ ❖
Все знакомые только и говорили, что о несчастье.
Лида представила себе больного, одинокого Лохина, его слова о жа¬

лости — и почувствовала себя преступницей. Не выслушала, прогна¬

ла — а может быть, никогда не увидится с ним. И он умрет с мыслью,

что маленький друг его не поддержал, отверг — как и та, незнакомая.

Лида попыталась себе представить ту женщину. Вышло вроде красави¬

цы-оборотня из сказок. Зайдет ли та к Лохину? Лиде хотелось попро¬

сить мать съездить в больницу, но она не осмеливалась.
Зато, едва оставшись одна, бросилась в кабинет, к телефонной кни¬

ге, позвонила.
—	Как здоровье господина Лохина?
Кто-то ответил:
—	Подождите, сейчас узнаю. Да в какой он палате?
Этого Лида не знала. Ждала несколько нескончаемых минут. Нако¬

нец, ее окликнули:
—	Вы слушаете? — Плохо. Без памяти.
Лида ходила, как потерянная. Тетка обратила внимание, приласка¬

ла ее.
—	Жалко Лохина, Лидок? Плох твой поклонник.
Весь следующий день не удавалось остаться одной у телефона.

Только к вечеру старшие разошлись.
Лиде хотелось услышать голос Лохина, сказать, что она его любит

и прощает — не прощает, а просит его прощения. Едва услышав ответ,

заторопилась:
—	Передайте господину Лохину, что...
Деловитый мужской голос ее прервал:
—	Лохину? Это следователь? Умер давеча.
Когда Лида плакала, лежа на ковре в гостиной, она вспоминала

осень, холодный, солнечный день, свою раскрытую форточку. Во дво¬

ре усталая, сердитая баба крутила шарманку и пела про Марусю, кото¬

рая отравилась.
Вечер вечереет,
Колышется трава,
—	вспомнила Лида. И ей казалось, что вся поэзия и вся грусть мира

заключились в этих словах и что каждый день, каждый звук ее малень¬

кой жизни были наполнены пророческого значения, говорили о ее

единственном горе.

МЕЩАНОЧКА
	 з гимназии Паня забегала на телефон. Анюта, соединяя бес¬

численные провода, заботливо на нее поглядывала, замеча¬

ла бледнеющее от стука и прыгающих номеров лицо сестры.
	. Целовала ее и отправляла домой. Выйдя на улицу, ощутив
быстрое прикосновение воздуха, Паня пугалась за себя, — и ей пред¬

стояла подобная служба.
Соседка приносила судки с остывшим супом. Паня ела наспех и уже

заглядывала в затрепанный роман. Учебники откладывала. Знала кое-

как математику в угоду любимому учителю. Словесник был ею недо¬

волен, но прощал за хрупкую редкостную красоту и сочувствовал

Анюте.
Анюта возвращалась измученная. Паня с опухшим, точно неживым

лицом, не выпуская из рук книги, встречала ее небрежно: ведь не с те¬

лефона, а с обычной прогулки вернулась сестра, и кучер еще не рас¬

пряг лошадей.
Они рано осиротели. Годы отмечались переходами из класса в класс,

опусканием шитой на вырост лоснящейся формы. На шестнадцатом

году Паня была высока, худощава и мечтательна. Анютины заботы

начинали ее раздражать. Что и кому она доказывает? Вышла бы за¬

муж. Делал же ей предложение сын бакалейщика.
Анюта говорила, что хочет сначала вывести в люди сестру, однако,

кривила душой: и она ходила иногда, по воскресеньям, в кинемато¬

граф.
Изредка они беседовали о любви. Паня удивляла меткими сужде¬

ниями: об обольстителях, о страдальцах, слабых для большого чув¬

ства, о холодных артистах любви — уже вычитала.
Только не разобралась, куда отнести барона, хотя давно мысленно

делила его жизнь, — знала его, как всю улицу. Утром, сгорбленный,
172
♦ ♦ ♦

проезжал он на своем — номер 7 — извозчике. Под вечер гнал домой

и, не задерживаясь долго, исчезал снова. Хорош он был в николаев¬

ской шинели с бобровым воротником. В морозные дни, на Водосвя¬

тии, пряча в рукава стынущие пальцы, засматривалась на него Паня,

когда в белом мундире с золотым орлом на кивере двигался он в пара¬

де. Нравился ей и титул, и французская его фамилия. А белыми ноча¬

ми не раз видела Паня, как из пролетки выскакивала женская фигура,

мелькала в его дверях.
Паня старалась переходить улицу, когда извозчик номер семь гнал

в казарму. Приостанавливалась, пропускала сани, взгляд барона сколь¬

зил по ней.
Но, наконец, заметил и он. Была весна. Паня сбросила свое неук¬

люжее пальто; ей шла красная фетровая шляпа. Он взглянул, припод¬

няв левую бровь и сквозь зубы, но внятно, сказал:
—	Хорошенькая.
Запомнил низкий синий дом, где перед окном стоял покрытый зе¬

леным клякспапиром стол. На другой день Паня читала — вплотную

подошел к окну. Высокий, мог заглянуть — и спокойно, уверенно бро¬

сил на раскрытые страницы пунцовую розу.
В городском парке березы душисты и бледно-зелены, клены цве¬

тут, разворачивая лапчатые листья. Реалисты на скамье под елкой ку¬

рят, задевают барышень. Дует ветер — посыпятся липкие, красноватые

шишки, переплеснется вода на озере».
Паня шагала по дорожкам, готовилась к экзамену. Но преследовал

то звук его голоса, то кошачий, подвижный зрачок. И, когда парком,

окружным путем, барон проезжал из казармы, его встречали испуган¬

ные, восторженные глаза.
Ночи были неспокойны. Паня перебирала в памяти каждое его

слово, мучилась сомнениями в себе, ревностью и плакала от прилива

огромного невыраженного чувства.
Полк ушел в лагери. Почтальон передавал тайком длинные серые

конверты. Паня прятала их на груди.
Корнет получал ее надушенные, напыщенные письма. Он вскрывал

их небрежно, но волновался и краснел от рвущейся из них бесхитрост¬

ной влюбленности. Это была первая женщина, не требовавшая ничего:

ни денег, ни напряженного внимания, ни ответного чувства.
Листья уже зацвели багрянцем, когда они встретились. Оба смути¬

лись, и обнялись, прижали лицо к лицу.
Барон выдумал обучать Паню верховой езде. Они уходили на лес¬

ные дороги, где рослый вестовой ждал с лошадьми. Паня ездила вер¬

хом по-мужски, и чтобы дамское седло их не выдало, и в подражание

дочери командира. Теряла стремена, пальцы немели от стиснутых по-
♦ ♦♦
173

водьев. Но лицо сияло таким восторгом, что и вестовой, и корнет толь¬

ко улыбались, не пытаясь давать ей советы.
Небо высоко и прозрачно. Солнце еще греет. Пахнет по-осеннему:

подгнившими листьями, сосной, влагой. Голая земля дорог звонко и гул¬

ко относит в настороженный лес выстук копыт, оборвавшееся слово.
Они уходили на поляны, усаживались на разостланной шинели.

Паня слушала, гордясь, Ей казалось, что и синий дом, и гимназия —

случайное, а настоящее, полное радости и блеска, начинается только

теперь — то самое, которое ждет бедных красавиц всех романов.
Этой осенью благодаря Пане корнет легче переносил неприятности

и запутанные денежные дела. Предлагали ему жениться на молодой

и хорошенькой купчихе, но он оттягивал. Говорил, что не хочет прода¬

вать своего имени, а, в сущности, уважал брак, хотел создать семью,

дом. Иногда смущала его мысль о Пане, но он отмахивался: не я, так

другой.
При свиданиях же ни о чем не думалось. До крика, до слез овладе¬

вала ими страсть. Паня расхрабрилась и в те ночи, когда Анюта дрема¬

ла над телефоном, шмыгала в его дом, роняла с плеч серый байковый

платок.
Корнет из безотчетной стыдливости скрывал их связь — но при¬

ятели, конечно, обо всем узнали.
—	Де Фриер дома недаром сидит. Прелесть какую завел.
Барона поддразнивали то женихом, то ревнивцем, и, упрекая себя,

он познакомил Паню с офицерами. Их развязную приветливость она

принимала за одобрение своей любви, за братство, возникающее меж¬

ду девушкой и друзьями ее жениха. Меньше пряталась, стала кругом

появляться с кирасирами, даже заглядывала в манеж.
Дошло до начальницы, и она, хоть и поморщилась и верить не хо¬

тела, но за Паней проследила.
На педагогическом совете мнения были почти единодушны. Сло¬

весник вступился было, но его упрекнули в идеалах и близорукости.
Пригласили Анюту, вызвали с урока похолодевшую Паню.
Начальница взяла протокол заседания:
«Параскева Чобанова, ученица шестого класса... постановлением...

исключается».
Анюта взмахнула руками и боком, задевая этажерку, свалилась на

пол. Паня с криком к ней кинулась.
Панину сумку вынес служитель. Уехали на извозчике. На окнах ви¬

сели гимназистки. Классные дамы, сбивчиво отвечая на вопросы, от¬

гоняли их.
Корнет впервые зашел в синий дом. Анюта, закутанная, не согрева¬

ющаяся, лежала на диване. Паня не плакала, но при нем в ее омертвев¬
174
♦ ♦♦

ших глазах промелькнула теплота. Она посмотрела на его лицо, про¬

стое, новое в ее домашней обстановке, и улыбнулась — точно проще¬

ния просила и за бедность квартиры, и за неожиданную огласку. Кор¬

нет слов не находил, но поцеловал обеим руки, обещал наведываться.

Когда Паня затворила за ним калитку, вернулась в комнату, Анюта

тихо плакала. Паня присела рядом.
—	Правда, он чудный?
—	Паня! Милая моя, милая. Сестра моя маленькая.
Долго они обнимались, утирали друг другу слезы, шептались. Та¬

кой воспитанный, благородный — он, конечно, сделает ее счастливой.

Иначе не пришел бы к ним, еле узнав о скандале.
Паня не выходила на улицу. Но с бароном виделась дома, спокой¬

но, подолгу. Они не говорили о свадьбе — Пане это и так представля¬

лось несомненным. Надо только получить диплом.
Благодаря связям барона удалось поступить в столичную гимна¬

зию.
Каждое утро Паня вставала при лампе, бежала на вокзал. Морози¬

ло. Ноги скользили. В иных окнах горели огни. В пасмурной тишине

кто-то уже колол дрова. Хмурые чиновники тянулись к поезду.
Денщик будил барина. Не хотелось выбираться из нагретой посте¬

ли. Мучила мысль о нелепой неискренности отношений.
—	Не вечно же канителиться. И в полку косо посматривают.
Но все-таки он торопил извозчика, почти вбегал на платформу. Его

ждали счастливые глаза. Он влезал на площадку зеленого вагона, сжи¬

мал руки, замечал порванную перчатку.
—	Девочка, девочка! Хочу уехать с тобой. Что мне полк, что мне

всё? Косы мои черные, пальчик мой голый.
—	Третий звонок. Иди, милый...
Корнет соскакивал на ходу, и Паня озабоченно выглядывала ему

вслед. Только через несколько минут входила в вагон. Тоска и одино¬

чество разом ее охватывали. Ученики и чиновники на нее кивали: зна¬

ли ее, осуждали. Паня садилась в угол и ненавидела всех их, и гимна¬

зию, которую зачем-то надо обязательно кончать.
Корнет, захватывая палаш, влезал в сани, поднимал воротник. В эти

минуты он до слез любил Паню, жалел ее — а с ней и себя, достойного

презрения, безвольного, подлого.
—	Гони в казарму.
Снег разлетался вокруг жесткими комьями. Бежали невысокие од¬

нообразные дома. Рвалась застывшая лошадь.
Извозчик натягивал вожжи.
—	Эй, поберегись!
♦ ♦♦
175

ИМЕНА
о странной прихоти родителей сестры носят библейские

имена. Мать, отец и знакомые зовут их Мура и Мума. Так же

говорят они сами в присутствии посторонних: гостей и ро¬

дителей.
Наедине они произносят полностью, торжественно:
—	Марфа, ты бредила сегодня во сне.
—	Мне снилось что-то очень страшное, а вспомнить не могу. Под

утро я проснулась и долго-долго смотрела на тебя. Как ты страшно

спишь, Мария. У тебя веки не закрывают глаз, и дышишь ты тихо.

Я иногда думаю, что ты умерла. Мне даже не жаль, я только пытаюсь

уловить, когда ты успела уснуть или умереть и как это ты видишь сны

открытыми глазами.
—	Это оттого, что они у меня круглые.
Мария смотрится в зеркало. Лицо у нее детское и немного пороч¬

ное. Марфа красивее, строже. Их принимают за близнецов — они не¬

разлучны. Мария на два года раньше сестры вступает во все этапы

жизни. Они вместе пошли к первой заутрени, к исповеди, в гимназию,

на бал; одновременно читали запрещенные книги. Так и привилось

в семье. «Пора бы Муре учиться, ну, да уж подождет, пока подрастет

Мума», или «рановато Муме, ну, да уж все равно, раз пойдет Мура».

Только за пианино Марфа села на два года раньше.
Подлинными сестрами они стали в тот особенный день, когда, ведя

их к причастию, нянька сказала старшей:
—	Больше уже тебя без исповеди не допустят. Ты теперь станешь

отроковица.
—	А она?
—	Она пока младенец.
Они подходили к Чаше.
176
♦ ♦ ♦

—	Марфа, — сказала нянька, и за нею дважды произнесли дьякон

и священник.
—	Мария, — троекратно заверили они у Царских врат, где плыл ла¬

дан и опадало пламя семисвечника. .
Девочки в тот день почти не шалили. Они ходили на цыпочках,

шептались. Было это не то крещением, не то постригом. Мать загляды¬

вала в ванную, где нянька купала два худеньких тела и по мыльным

волнам перекатывались гуттаперчевые лебеди. Приходила в детскую

поцеловать игрушечных детей: Муру и Муму. Когда она закрывала

дверь, в длинных белых рубашках поднимались и крестили друг друга

сестры: младенец Мария, откровица Марфа.
Мура считается певицей и музыкантшей. Ей дозволены капризы.

Она с детства упражнялась настойчиво, напряженно, - добивалась.

Сама же Марфа любила музыку и пение проникновенно, с тем мучи¬

тельным и тонким пониманием, которое мешает стать артистом. Муме

родители положили быть ученой женщиной. Она всегда шла первой

и в семнадцать лет блестяще сдала на аттестат зрелости. Однако Мария

никогда не готовила уроков и терпеть не могла серьезное чтение. Ее

мечта — сцена. У нее абсолютный слух, прекрасный голос. Но этого не

подозревает даже сестра. Марфе было десять лет, и она занималась

уже третий год. Однажды учительница проиграла ей новую вещь и за¬

дала проработать первую страницу. Марфа билась и не могла схватить

ритма. Мария, занимавшаяся четыре месяца, отодвинула ее, тронула

первую ноту и пропела всю мелодию целиком, не поспевая за голосом

неопытными пальцами. Марфа выслушала до конца, потом сказала:
—	Ну, что ж, учись.
Днем ее разыскали в саду, за кустами смородины, всю в слезах.

Мария отказалась заниматься музыкой. С годами даже Марфа забыла

об этом случае да и не связывала капризов сестры, клавшей ноги на кла¬

виатуру, со своими слезами. Иногда, когда старшая пела, Мария убега¬

ла в сад и плакала. Она ревновала любимые, легкие звуки в тяжеловес¬

ном, подчеркнутом исполнении. Наедине Марфа часто рассказывала,

как она предчувствует ветер, как, слушая Бетховена, видит пунцовые

огни, переходящие в лиловые и густо-синие, как хочется ей начертить

в воздухе линию, рисунок мелодии. В эти минуты Мария ее обожала.

Для нее самой музыка была — как солнце, как ее тело: она просто жила

в них. Марфа упрекала:
—	Ты любишь слепо. А я когда люблю — вижу. Я все время вижу.

У тебя глаза раскрыты днем и ночью, а я свои всегда должна закры¬

вать, закрывать — вот так.
Их тайну знала только одна подруга, молчаливая, тоненькая. Она

приходила, садилась на земле или на полу и смотрела на них нежными
♦ ♦♦
177

и требовательными глазами. Она любила кормить птиц. Брала к себе

на колени серого гусака, и он становился красивым в ее смуглых голых

руках. Нина для всех была Ниной — ничего тайного. Сестры решили

раскрыть ее сокровенное лицо. Загадали по календарю. Вышдо — Ев¬

севия. Тогда она представилась значительной, и привязанность гусака

приняла мистический характер.
Лето проводили на юге Франции, в Ландах. Мура и Мума купались,

прыгали на пляже, ходили танцевать в маленькое казино. Марфа

и Мария ночами стояли на пороге своей комнаты, выходившей прямо

на луг. Лунной свежей ночью виноградник становился серым от росы.

За ним подступали сосны, четкие, неподвижные, черно-синие. Зимою

сестры не расставались. Летом случалось Марии уйти одной, пока сес¬

тра занималась. Одна в дальнем лесу, девушка слушала птиц, выжида¬

ла белку. В дюнах, когда солнце опускалось к западу и пески розовели,

и вереск блестел и казался мягким, шелковым — Мария пела, расправ¬

ляла руки, как крылья. С океана поднимался ветер. Маленький бог,

она наполняла дюны своей горделивой горестью. Никто ее не слышал.

Порою она готова была крикнуть сестре:
—	Трудолюбивая бездарность.
Она возвращалась домой. Сестра, усталая от упражнений, счастли¬

вая, встречала ее упреками: беспокоилась о долгой ее отлучке, соску¬

чилась. Они целовали друг другу руки.
В пятницу произошло исключительное событие: перед их домом

упал аэроплан. Аппарат был привычный: каждое утро пролетал над

лесом. Родители уже не смотрели на него. Но девушки выходили каж¬

дый раз на луг, запрокидывали головы. В тот миг, когда машина дрог¬

нула, остановилась в воздухе и вдруг, бестолково качнувшись, рухнула

к земле, Мария неистово закричала:
—	Это я!
Марфа, не понимая, держала в своих руках судорожное, холодное

тело.
Перед самой землей машина успела выровняться, легко коснулась

травы и, пробежав по лугу, остановилась. Дачники бежали, крича

и размахивая руками. Девушки не двигались. Марфа говорила на ухо

сестры:
—	Голубка, очнись, все благополучно. Что с тобою?
Мария ответила шепотом:
—	Он упал из-за меня. Я его загипнотизировала.
Летчик, веселый и невредимый, выскочил, ответил на бестолковые

возгласы, повозился у мотора. Он хотел телефонировать на аэродром.

Родители зазвали его к себе — ближайшая дача. Они вели его мимо
178
♦ ♦♦

двух одинаковых, застывших девушек и внушали идею о русском гос¬

теприимстве.
—	Зачем это тебе? — допрашивала Марфа.
—	Я думала, что моя жизнь кончена. Он слишком блестел плоско¬

стями. Я возненавидела его... Какой он молодой!
—	Он зеленый и розовый... Мария, несчастная моя, откуда в тебе

ненависть?
Родители звали из окна. Две барышни были представлены летчику,

вежливо справились о причинах аварии. Он ответил, что забыл прове¬

рить аппарат, и так ему и надо — летать в пятницу. Говорил и не узна¬

вал в них видение отчаяния. С машиной провозились двое суток. Но¬

чью сестры поднимались и смотрели на аэроплан. Летавший в небе,

прикрытый чужим брезентом, он давил лужайку.
—	Если бы он разбился, я умерла бы.
Марфа, с лицом лунатика, говорила о своем:
—	У тебя никогда не было такого ощущения, будто ты летишь?

Надо стать, прижав руки к бедрам, или, еще лучше, лежать на спине,

вытянувшись. Такая секунда оцепенения, и вдруг, не меняя положе¬

ния, начинаешь плыть над собою, по всем четырем углам комнаты. Так

легко становится, и все начинает окрашиваться.
—	Я не знаю. Мне страшно. Марфа, у него совсем черные глаза,

зрачка не видно. Как это случилось, что мы никогда не любили? Мы

ужасно, ужасно живем. Мы все время разыгрываем какую-то комедию.

Я не верю, что ты летаешь, мы обе притворяемся перед стариками

и презираем их. Мы еще более пошлые, мы какие-то надуманные дека¬

дентки, и ты меня вовсе не любишь, ты поешь, как всякая барышня.

Я хочу жить, как все: одной, целой жизнью. Я пойду в университет,

и выйду замуж, и буду рада. И ты сама ради первого мужчины меня

бросишь, бросишь».
Марфа увела ее, уложила, растирала плечи, кутала в шаль малень¬

кие загорелые ноги.
Летчик приехал через несколько дней благодарить за беспокойство

и хлопоты. Потом на шумной мотоциклетке стал появляться дважды

в неделю. Мура пела. Мума угощала русским чаем. Летчик боялся хо¬

зяйственной и ученой девы. Мать говорила:
—	Мура, ты бы надела голубое платье.
Марфе самой хотелось надеть его, поэтому она носила белое, про¬

шлогоднее.
Однажды Мария сказала за столом:
—	У нас все отчаянно чавкают, когда едят фрукты.
И ушла в свою комнату. Марфа побежала за нею. Дверь была за¬

перта на ключ. Из-за стенки злой голос крикнул:
♦ ♦♦
179

—	Мура, попудрись, у тебя от еды нос блестит.
Ночью обе плакали. Растроганная простодушная Марфа молила:
—	Клянусь тебе, я тебя не брошу. Только не будь с ним так сурова,

не презирай его. Прости ему свою ревность. Даю тебе слово, он упал

не из-за тебя. Он простой, но милый, милый!
Мария сидела на ее постели. Повторила:
—	Простой, но милый.
На следующий день она наговорила летчику дерзостей. Сестра за¬

ставила их помириться, придумала далекую прогулку. На полдороге

сказалась усталой. Ей хотелось оставить их вдвоем, чтобы они наконец

познакомились. Ей было больно, когда летчик признавался:
—	Ваша сестра привлекательнее вас, но в ней нет стиля. У нее вне¬

шность взбалмошного существа и апломб синего чулка. Я даже имени

ее не люблю, оно неблагозвучно.
Что-то помешало открыть подлинное имя.
Мария шла впереди, уходила в пески. С каждым шагом небо росло,

раскрывался океан. Они шли молча, и в синеве, в мерном движении

было нечто от полета. По странной случайности, летчик впервые заме¬

тил, как Мария ходит — до сих пор видел, как она топчется у чайного

стола. Ее шаги удивительно гармонировали с вечерним небом, с не¬

прочной тишиной песков. Мария наконец остановилась и раздражи¬

тельно спросила:
—	Вы долго еще намерены так шагать?
—	Как вам хочется.
—	Мне вовсе не хочется. Марфа вас ждет.
—	Кто?
—	Марфа, моя сестра... Что вы, с неба упали? Не знаете, что нас зо¬

вут Марфа и Мария?
Он подумал:
«Обратные характеры библейских сестер».
Мария угадала. В ней бушевала ненависть, та самая, которая за¬

ставила ее пожелать ему гибели.
—	Я не могу видеть вашего благополучного лица. Вы попали в наш

дом благодаря мне. Я смотрела на ваш аппарат и пожелала вам сва¬

литься. Сестра знает это. Добрая Марфа! А я злая, злая... Я и не пою

вовсе не из благородства, вовсе не для того, чтобы не огорчать ее. Я из

гордости не пою, чтобы все-все оставить для себя одной. И я человека

отдам, которого люблю, тоже из гордости. Ничего не хочу, сама собою

проживу, как песок этот. Без наших, без ваших шагов.
Летчик остался ужинать. Марфа долго играла Шумана.
—	Я хочу петь, — сказала Мария, открывая ноты и ставя их перед

любимыми, разом обнищавшими, глазами сестры.
180
♦ ♦♦

Родители восклицали. Марфа вышла на луг. На спинке скамьи си¬

дел летчик. Мария — на скамье, у его ног.
Этой ночью сестры ни о чем не говорили. Легли в одну кровать,

обнялись.
Пришел Господин, и перед его любовью они до конца поняли, что

связаны, задавлены, неразлучны, что живут не они, а принятые ими на

себя непосильные, несовременные символы библейских имен.

СЕМЬЯ
	 арвара не любила, чтобы дети ходили за ней по пятам.
—	Бегают за мной, как собачата; Павлунька, Мишка, Се¬

режка, отстаньте!.. Ходишь, как наседка.
Отмахивалась она не без гордости. Даже в деревне, где на

красивых детей не принято обращать особого внимания, ее сыновей

замечали, говорили ей:
—	Мальцы-то в Онисима.
И ни разу ей не стало обидно, что ни один из сыновей не пошел

в нее, — лучше Онисима ничего и никого на этом свете не было. Когда

они были еще только обручены, Катерина, жена Онисимова старшего

брата, сказала ей:
—	Купила себе парня.
В тот вечер Варвара плакала, доя коров, припадая к шелковистому

бедру своей любимицы Машки. И плакала ночью в лоскутное ватное

одеяло, не смея громко всхлипнуть, чтобы не разбудить родителей.

Жили без новшеств, спали все вместе на полу или зимой — на печи.

Утром Варвара унесла в амбар небольшое тусклое зеркало: такую не-

выспавшуюся, припухлую, унылую действительно трудно было полю¬

бить. Однако полностью слов Катерины она в то время не поняла.
Отец, имя которого давно забыла вся деревня, потому что и деда

Варвары уже прозывали Ветровым, решил играть свадьбу по-своему.

Одним из предметов его гордости была коляска, единственная в селе.

(Его нанимали на вокзал — за десять верст — редкие дачники и обед¬

невшая помещичья семья.)
Венчались на Красную Горку1. Улица уже пылила, и разливающую¬

ся рекой Варвару везли в коляске. Ветровы были крупные, ширококо¬

стые; Онисим казался мелким, и Варвара, в белых вуалях — как ба¬

рышня — не смела опустить на него молящих о прощении глаз.
182
♦ ♦ ♦

Из Петрова брата Онисим стал ветровским зятем, и этого ни тому,

ни другим не прощал. В первый месяц — счастливейший — он часто

бил Варвару; а потом, когда она убегала в баню над речкой выплакать¬

ся, муж приходил утешать ее. В душноватом предбаннике пахло вени¬

ком, сыростью, тараканами; но в щель полуприкрытой двери втекал

солнечный луч, виднелся холм, трава, ромашки.
—	Варя, — говорил Онисим, — ты не плачь, я не со зла. Сироты мы

с тобой, Варя. Уехать бы нам куда... От нашей жизни куда уехать? Тоска

у меня, я тебя с тоски давеча отстегал. Не прощу я Петру. Убил бы его.
Варвара зажимала его рот грубоватой, ласковой рукой. Она знала,

что у мужа синие глаза, русая бородка, прямой нос. Но определять сво¬

их чувств словами она не умела; знала только, что у нее болело сердце

от любви, когда Онисим так с нею разговаривал; и даже когда он брал¬

ся за кнут, ее поражала глубокая и наглая его красота. Драться — «рук

пачкать» — Онисим не любил; он подходил к жене тихонько, сбивая

кнутом пыль с дороги, и спрашивал:
—	Щекотки боишься?
И когда он замахивался, Варваре хотелось обнять, пожалеть его,

любоваться его сверкающими зубами.
Ветров зятю не прекословил: другого такого работника не было во

всей деревне. К зиме Варвара спросила у матери ниток вязать свиваль¬

ники. За месяц до рождения Сережки муж помирился с братом и стал

просиживать у него вечера. Тогда, по намекам соседей и самого мужа,

Варвара обо всем догадалась. Встретив Петра на улице, она останови¬

лась и сказала:
—	За женой приглядывай, кривой.
Петр — кривой в прямом смысле, с бельмом на левом глазу, ничего

ей не ответил; но до Онисима выходка ее дошла, и, не смущаясь ее по¬

ложением, впервые он избил ее тяжкими кулаками. Сережку она все-

таки доносила благополучно. Когда сына крестили, и гости разошлись,

и свекровь спрятала в поставец чашки в зеленых цветах и памятные,

с золотой росписью «в день Ангела», Онисим пошел посмотрел на же¬

ну: она еще не оправилась, лежала одна в соседней комнате, и к ней

даже приходила фельдшерица. Увидев мужа, она заплакала. Она лежа¬

ла не на полу; ей соорудили что-то вроде кровати из двух скамей с по¬

перечными досками. Онисим сел на полу, голова его приходилась на

уровне подушки; Варвара заплакала еще горче и тише.
—	Ты этого понимать не можешь, — сказал муж, — она меня, мо¬

жет, порошком спаивала.
И к тому, что Варвара уже знала о его жизни, прибавилась новая

боль. Мать Онисима умерла в родильной горячке, даже не увидав сы¬

на; отец скончался, когда ему было два года. Брату Петру было два¬
♦ ♦♦
183

дцать; он вырастил Онисима и, по разнице лет, из равного Онисим

превратился в благодетельствуемого сироту. Земля, и скот, и два дома

с железной крышей, и деньги за перепроданную лавку скопились в ру¬

ках Петра. Он же ездил по делам в город и даже употреблял в разгово¬

ре слово «капитал». Пока Онисим был мал, жилось ему неплохо: Петр

посылал его в школу, кормил и одевал по-богатому. Онисим смолоду

прославился весельем и золотыми руками. Брат женился рано, и Кате¬

рина была для Онисима привычной, свой человек, вроде матери. Пет¬

ра в деревне ценили и побаивались; он одалживал охотно, но спуску не

давал. Он умел говорить с начальством, в церкви кланялся иконам

и батюшке, носил голубую сатиновую рубаху и постепенно утвердился

и церковным, и сельским старостой.
Годам к восемнадцати Онисим стал поговаривать о женитьбе; же¬

ниться ему не хотелось, но соседи и обиженные братом нашептали

ему, что пора узнать, как Петр его выделит. Петр ничего определенно¬

го не ответил, но Катерина пришла вечером спрашивать деверя, чем

ему плохо в братнем доме.
Все, что описывают господские книги: женская хитрость, женская

жадность к деньгам и молодым губам, и ужас молодой души перед гре¬

хом, и гордость — быть необычайным грешником, и месть — когда

стало ясно, что брат его обманул и обокрал, — все это пережил Они¬

сим. И пока он был в солдатах, его преследовало воспоминание о при¬

тушенной синей лампе и о полотняной рубахе, вышитой по подолу

желтым крестом.
Как матерински, как настойчиво весь тот год Варвара берегла му¬

жа, — точно ее большие руки могли спрятать его от жизни, от злобы,

от ненавистных чар. Они вместе ненавидели Петра, который, конечно,

знал — не мог не знать, и который, злобствуя и ревнуя, все допускал до

срока, пока Онисим еще мог требовать судом свою часть.
Теперь Онисим не боялся признаваться жене, когда его начинало

тянуть в братнину избу.
—	Не ходи, — шептала Варвара, — теперь ты ему не опасный, он

теперь и убить тебя может. Отравит еще.
Шли весны и зимы; Ветров, побывав в столице и увидав автомоби¬

ли, собирался учить внука Сережку — когда вырастет — «на машинис¬

та», чтобы управлял автомобилем. Он выстроил новый дом, с цветис¬

тыми обоями и городской мебелью. Дачники стали все чаще приезжать

в деревню и даже писали письма Андрею Ветрову: «Свободна ли в этом

году ваша дача»? Он таскал письмо в кармане, всем показывал.
—	Ко мне еще одни дачники просились, так неблагородные, а эта

барыня прямо-таки ничего другого не желает: ваша, говорит, дача удоб¬

ней всего.
184
♦ ♦♦

В лето, когда еще никто не ожидал объявления войны, дачу зани¬

мала певучая, веселая семья. Варвара приходила по утрам с гостинцем:

ей нравилось, как хвалят ее ржаные лепешки. Дети ее в дом не входи¬

ли, кррме малюсенького Павлуньки. Случилось, что дочка дачников,

спускаясь к полю, увидела, как Сережка переходит вброд крошечную,

пересохшую реку: она остановилась, боясь спугнуть детей. Двое стар¬

ших уже дошли до середины; Павлунька долго колебался, и вдруг под¬

вернул длинные штаны и ступил в воду. Вода покрыла щиколотку.
—	Сережка, как тут глыбко! — крикнул он.
В это время послышалось чье-то всхлипыванье. Дачница пошла на

голос, заглянула в баню: Варвара лежала на полу, вся в слезах. Знала

ли она, что не о всем полагается говорить? Но на испуганную ласку го¬

родской девочки она ответила долгими жалобами, где была речь о Ка¬

терине и о керосиновой лампе, ставшей для нее и Онисима роковым

знаком чужой власти. Впечатлительная, не по возрасту внимательная

к окружающему девочка, увидя на другое утро красивого, вежливого

мужика, почувствовала, что почти влюблена в него — отраженной,

любопытной влюбленностью.
Потом за день все оборвалось, точно выстрел сербского юноши по¬

пал не в эрцгерцога, а в сердце всей жизни, прерывая начатый разго¬

вор, останавливая турбины, роняя руку косца. Среди рыданий, среди

неожиданно вспыхивающего гимна, под вой матерей и жен, при бод¬

ром шаге первых войск, идущих на Берлин, Ветров и Петр, объединен¬

ные испугом, обсуждали судьбу Онисима. Все произошло с такою ско¬

ростью, что даже не все в деревне сообразили, что именно придумал

староста. Варвара, стыдясь и побаиваясь соседей, рассказала дачни¬

кам, что кого-то подкупили, и теперь Онисим в безопасности: его от¬

правили в Тверскую губернию на полувоенную должность.
А через три недели — какая стояла необычайная жара! — Ветров

в праздничном пиджаке выехал на станцию. Но правил он не коляс¬

кой; на подводе лежали и голосили Варвара и ее мать. От того, что

подводу трясло, их головы в черных платках бились о доски, как если

бы вороны клевали общую добычу. Петр с женою забрали к себе детей;

за ночь после получения телеграммы «скончался дизентерии» им успе¬

ли сшить новые торжественные костюмы: длинные штаны, пиджаки,

синие рубахи. Павлунька выскакивал на улицу, картуз складывал по¬

полам его уши, слепил его.
От жары, от вагона труп начал разлагаться; однако в церкви крыш¬

ку все-таки сняли, и то, что было глазами и лицом Онисима, было

скрыто под густым слоем больничной марли. Казалось невозможным,

что над этим гниением рыдает Варвара, что теща причитает и называ¬

ете его «голубчиком беленьким» и что дрожащего Мишку заставляют
♦ ♦♦
185

приложиться ко гробу, потому что там — тятя. На старом погосте, где

давно уже никого не хоронили, вырыта могила — Петр хотел погрести

брата рядом с родителями. Как плакал, по-женски взвизгивая, кривой

староста! И как неуместно, как долго куковала кукушка, залетевшая на

кладбище.
Варвару почти принесли домой, дачники взяли ее к себе, взяли

и мальчиков. Она долго лежала, как полумертвая; потом ею овладела

тревога:
—	Глаз его не видела, приложиться не могла. Наказал нас Бог, хоте¬

ли его от войны спрятать, а вот... Кто говорит — воды выпил, а кто —

слив поел. Онисим...
Дети просыпались, поднимали крик. И в этой негероической стре¬

мительной смерти, в этом сиротском плаче над спящей деревней слыша¬

лось нечто новое, надрывное, судорожное — как было нечто судорож¬

ное в маленьких руках Мишки, которыми он хватался за материнскую

шею, — а мать лежала неподвижно, большая, взмученная, скошенная

темнотой, ночью, всем обманом своей жизни.

В ПРИЮТЕ

(Из цикла «Дети»)
ного было в Нарвском районе благотворительных учреж¬

дений: ясли, приют, детские дома.
По утрам сновали женщины с детворой — приносили

их, оставляли на целый день. Худые, грязные, злобные.
Еще не кончилась война, отцы всех этих ребят — запасные — были

на фронте. Матери в большинстве случаев работали на фабриках.
Около полудня детей выпускали погулять. Горсточкой казалась

группа в пятьдесят человек среди громадных домов.
Заходили шарманщики. Тянули все одну и ту же надрывную, фаб¬

ричную «Марусю»:
Вечер вечереет, колышется трава.
Мой милый не приходит, в кого я влюблена.
Дети слушали, запоминали.
Возраст приютских детей колебался от 4 до 13 лет. Приют был сме¬

шанный. В программу входили и учебные занятия.
Правда, об учении было мало речи. Барышни-воспитательницы из

недоучек давно возненавидели и свою долю горькую, и воспитанни¬

ков. Одна била нещадно: ее боялись и слушались. Слушались иногда

и другую: подкупала сладостями.
Девочки и мальчики периодически враждовали и дружили по на¬

строению своих главарей. Девочек вела хитруша Катя, дочь приютской

кухарки.
Красивый умница Леня Кобельков предводительствовал мальчика¬

ми. Ему было лет двенадцать. Он очень следил за своей внешностью,

выгодно выделяясь меж рваных, грубых товарищей.
Леню можно было убедить. Он гордился доверием взрослых и при¬

казывал детям. Ослушников поколачивал. Но бывали у него порывы
ш
♦ ♦ ♦
187

отпора, безрассудного, дикого. Если уж заупрямится — не подходи: бу¬

дет грубить, кусаться, плакать от злости, взбунтует всех.
—	Леня велел! Мальчики, Леня не велел!
Он был авторитетнее воспитательниц. В случае упорного непрслу-

шания с ним вступали в переговоры. Леня был ласков, вкрадчив. Часто

обнимал учительницу, прижимался к ее груди.
Вечером, случайно проходя мимо спальни, услышала она его цини¬

ческие замечания. Стала присматриваться. И застала его в спальне у де¬

вочек. А на другую ночь наткнулась на шестилетнего карапуза и ху¬

дую, похожую на обезьяну, татарку.
Это были не исключительные случаи! Если и не в стенах приюта,

то до и вне его знакомились дети с жизнью. И не были уже детьми.

Уже не забавляли их игры, беготня. Но сказки любили. Словом кра¬

сочным можно было многое разбудить в их душах. Но кто расскажет?

Что читать? Библиотека была мала, а фантазия утомленных за день

воспитательниц не шла далеко.
Опытную хозяйку, оказавшуюся нечистой на руку, сменила но¬

вая — милая идеалистка. Началась борьба двух миров, двух начал.
Уходящая заведующая заранее настроила детей против всякой за¬

местительницы. «Двор» — воспитательницы и прислуга — заранее го¬

товились к оппозиции.
Встретили м-м X нахмуренными взглядами, недоверием.
—	Дети! — сказала она. — Вас били, — теперь этого не будет. Вы

должны слушаться слова, понимать, что приказание старших нужно

для вашей же пользы.
—	Драть не будут! Ура! — закричали мальчики. — Бей окна!
И под Лёниной командой блестяще выполнили операцию.
Озлобленному, всегда одинокому Мише заведующая подарила мяч.
Он побил одного из малышей, завладевшего игрушкой, и в тот же день

порезал мяч на мелкие клочки.
Прислуга воровала.
Была весна 1917 года. Петроград недоедал.
С громадной энергией бросилась заведующая на поиски пищи, ма¬

нуфактуры. Детей приодели — и даже со вкусом, не по приютскому

образцу. Так они ели досыта и это ценили. Но все-таки жадничали,

прятали куски по карманам, с завистью заглядывали на кухню, в миску

педагогического персонала.
—	Ишь в макаронах-то сколько масла. Хлеба по три куска едят! —

Хотя стол этот почти ничем не отличался от детского.
На лето детей решено было вывезти в деревню. Еле добились,

устроили, повезли.
188
♦ ♦♦

Распределили по четырем дачам, одиноко раскиданным среди ле¬

сопарка. Заведующая с мальчиками, іут же общая столовая. Отдельно

девочки постарше. «Средние» — смешаны. Отдельно «клоповник», ма¬

лыши от 3 до 5 лет.
Это была самая симпатичная дача. Целый день «клопы» возились

в песочке, играли в какие-то лоскутики и за границу своего палисадни¬

ка редко отваживались. Когда, их, пересчитав, усаживали обедать —

виднелись только головы. На ночь им рассказывали сказки и велели

закрывать глаза.
Там же жила пухлая, ласковая, плаксивая Катька. Старшая сестра

ее, серьезная семилетняя Лида, помещалась на другой даче. Девочки

были круглые сироты.
Каждое утро Лида летела здороваться с сестренкой, каждый вечер

крестилась в постельке. «Лида-мама» - звала ее малютка. Лида была

очень трудолюбива: часто сама вызывалась на дежурство по уборке.

И дисциплинирована была внутренне, бессознательно. Только иногда

находил на нее <дух> неудержимого упрямства. Зато наказания пере¬

носила стоически. Напоминать ей не приходилось.
—	Я сегодня без сладкого, — сама предупредит дежурную.
Ночью как-то нашли ее плачущей.
—	Маму во сне видела. Она велит Катьку беречь.
И берегла.
Девочки устроились уютно. Развесили по стенам картинки, рвали

букеты полевых цветов. Очень гордились чистотой и порядком у себя.

Ссорились из-за кукол. Ими увлекались даже старшие. Сказывалось,

очевидно, детство, лишенное игр и фантазии.
Мальчуганы от свежего воздуха, от реки и леса, от гигантских ша¬

гов — одурели, одичали, отбились от рук. Занятия пришлось отложить.

Вечером только читали. Но, в лесу набегавшись, требовали «сказки».
Любили слушать о первобытных людях — и на следующий же день

воспроизводили в играх. Чуть не тонули в речке, плывя на бревне-пи-

роге, срывались с деревьев, ели незрелые фрукты.
В тот год была эпидемия дизентерии. Захватила и нескольких де¬

тей. На товарищей весть об их смерти не произвела впечатления.
Заболела и маленькая всеобщая любимица — Лиля. Боялись скар¬

латины. Девочку изолировали.
Одна из воспитательниц осталась с ней. Через дверь принимала пи¬

щу, развлекала больную. Тревога оказалась ложной. Лиля вскоре опра¬

вилась. Все вертелась около своей добровольной сиделки; щурила чер¬

ный глаз:
—	Я вас очень люблю.
—	За что?
♦ ♦♦
189

—	А вы меня сладким кормили. И мылом своим мыли. Очень хоро¬

шо пахнет.
За неделю дети входили в норму — можно было начинать занятия,

сажать девочек за .шитье, мальчиков за книги и легкие ремесла.
Но в субботу после обеда появились гости. Матушки почти всегда

в мужском сопровождении, с пакетиками и выпивкой.
Зарабатывали хорошо, чувствовали себя свободными гражданами.

Обходили все дачи, заглядывали по всем углам — даже в комнаты вос¬

питательниц. Угощали нянек. Кормили детей до обеда сладостями, от¬

рывали от занятий.
На протесты педагогического персонала не обращали внимания —

или вступали в пререкания, ворчали, кричали — тише, громче, по тем¬

пераменту.
—	Ишь, буржуйки. И в праздник детям от них покоя нет.
В парке на глазах детей пили, обнимались с кавалерами своими.

И через два слова кричали о буржуях и попитой кровушке.
После этого половину недели приходилось усмирять революцион¬

ные настроения в детворе.
Откуда в этих малышах была такая злоба?
Ведь не просто подражательно, а злобно, от сердца кричали они

это, ругательное в их понимании, слово: «буржуйки».
Злобы было много. Много каверз: иглы в стул, подпиленные ножки

скамеек, перетертые веревки на гигантских шагах...
Очень миниатюрный тихий мальчик шести лет залез в гнездо и на

глазах у летающей вокруг обезумевшей птицы ощипал живыми птен¬

цов. Дети смеялись.
Ужаснувшаяся заведующая повезла виновного в Петроград, к мате¬

ри. Брат его, такой же крошечный, смуглый, со старческим лицом пре¬

ступника, пригрозил:
—	Убью.
За сапогом он действительно прятал острый маленький нож.
Вечер был дождливым. Мальчики долго сидели в столовой.
Рано стемнело. Осень уже близилась. И внезапно дети разговори¬

лись — по душам.
—	Что ж, убить, — сказал Мишка. — Я ножом работать умею. Я вот

по трамваям иной раз из карманов тягаю, — а как-то меня городовой

на высадке поймал — я его шасть ножом по руке. Он за руку — а я деру.
—	Из карманов легко! — авторитетно добавил кто-то.
Андрей, толстый, с пухлым, всегда полуоткрытым ртом — рубен-

совский амур — рассказал, что ему и из шкафа красть приходилось.
—	Маткин любовник со мною работал. И здорово он тогда напил¬

ся. И меня поил. Рвало потом.
190
♦ ♦♦

—	Самогон от хохлов — тот хороший, а у нас чертовщину такую

тянут, — заметил Володя.
И полилось, и полилось.
Тут и отцы, заставшие любовников. И кража. И почти узаконенная

контрабанда — кража сладостей с конфетных фабрик со всеми ее

ухищрениями. И голод, и побои, и комнаты, не топленные неделями.
И девчонки в автомобильных гаражах, по дворам за дровяными

складами.
Самое страшное: простота рассказа, усмешка циничная, прячущая

стыдливость. И тут обыденные вопросы о запоздавшем ужине, о но¬

вых одеялах.
❖	❖ ❖
Столько лет прошло. Во что превратились все эти дети?
Кто умер, убит; кто выдвинулся: учится, трудится; иные, может

быть, в тюрьме или босячат по улицам; не они ли предводительствуют

пионерами?...
Андреи, Мишки, Лёни — за вас обливается кровью неутешное жен¬

ское материнское мое сердце.

ВПОТЬМАХ
-1 г- (Щ рым и собственная комната явились для Кости новым эта-

пом. Четыре года войны, физических лишений, бездомовья

■ сливались в одну общую полосу. Костя никому не признался

-1. бы, но в глубине души жизнь последних лет, тревожная, на¬

полненная многими людьми, городами и впечатлениями, вызывала

в нем теперь одно только равнодушное представление кровавого одно¬

образия.
Он впервые после дома имел отдельный угол, спокойно и в чистоте

спал, а утром выходил на балкон и отмечал, как день за днем розовее

и благоуханнее становится миндальное дерево в саду. Днем он лежал

в плетеном кресле, присматривался к одинокой нарядной даче на вер¬

шине и думал.
Это тоже было новое, радостное ощущение. За все эти годы Косте

случалось напрягать мозг для молниеносных выдумок, случалось силь¬

но чувствовать, — но думать было некогда.
В тишине своей длинной тенистой комнаты он понял, что ему уже

восемнадцать лет, что он чахоточный и что вся жизнь, люди, горы,

деревья, щебетание птиц — тайна для него, что он ничего не знает, ни¬

чего не читал, ничего не выяснил.
Костя, числившийся при комендантском управлении, жил по рек¬

визиции в заброшенном санатории, где застряли курортные гости и об¬

нищавшие беженцы. При санатории была библиотека, и доктор, кото¬

рый ничем не заведовал, а занимался частной практикой, дал Косте

ключи и позволил рыться в книгах.
Первое, что попалось под руку, был Пушкин. Стоя около раскрыто¬

го шкафа, Костя, не отрываясь, перечел «Онегина». Улыбка не сходила

с его лица: целый мир возрождался перед ним, когда-то знакомый, но

не изжитый. Он унес книгу к себе и читал до поздней ночи. Электри¬
192
♦ ♦ ♦

ческая станция уже не обслуживала частных домов, керосин был не по

средствам, и Костя, напрягая зрение, наклонялся к ночному столику,

где в масле на блюдечке плавал фитиль в крестообразной пробковой

оправе.
Совсем ясно Косте представилось, что он уже когда-то испытал все

это: колеблющееся пламя, радость от чтения.
Острое, уверенное воспоминание об уже бывшем являлось у него

в последнее время особенно часто. И оттого, что он не мог вспомнить

из своей жизни ничего, точно соответствующего, Костя сопротивлялся

и отмахивался от своих фантазий.
Он начал подыскивать ассоциации. Случалось же ему читать при

свече? Но перед глазами его стояла не свеча, а лучина, и возникало

ощущение очень примитивного быта.
Костя закурил и вышел на балкон. Была тихая крымская ночь. На¬

право виднелось комендантское управление; в дежурной комнате го¬

рел огонь. По темным зубцам гор время от времени пробегал синий

луч прожектора, и снова все погружалось в сочную, напоенную прита¬

ившимся движением весеннюю тишину. По улице прошла пара — муж

с женой, судя по спокойным, громким голосам. Костя вгляделся: в каж¬

дой высокой, одетой в белое женщине ему чудилась Александра Мар¬

ковна.
Отношение его к Александре Марковне было так же ново, как все

в Ялте. Костя знал женщин — торопливо, то с озорством, то с бивуач¬

ным романтизмом: и оттого, что он их знал, он не мог не видеть, что

у Кожариновой ямки на локтях, высокая грудь, тонкие и прямые бро¬

ви. Но его привлекало другое — серьезная ласковость, начитанность,

какая-то уверенная мечтательность. Она была местной уроженкой,

жила до сих пор обеспеченно, в красивой обстановке, замуж вышла

недавно и по любви. По мягкому голосу и округленному овалу лица

можно было счесть ее безвольной; но стоило приглядеться к отчетли¬

вым линиям ее профиля, зеленоватым внимательным глазам и, особен¬

но, проследить ее жесты, как разом возникала уверенность, что это —

человек целостный, твердый в своих стремлениях и даже властный,

несмотря на веселую уступчивость.
Почти каждый день они встречались. То гуляли, то ужинали вместе

и подолгу засиживались в саду, на любимой скамье Александры Мар¬

ковны. Дача стояла высоко, и из гостиной и сада виднелось море.
Первое время Косте было неловко. Он отвык от семейной обста¬

новки, боялся выругаться, не доверял своим движениям. С детства,

с инстинктивной чуткостью деликатных людей, Костя умел красиво

есть, здороваться, садиться, — но теперь его смущали лишние тарелки,

рюмки, вилки. Еще хуже было другое: на войне он казался взрослым,
♦ ♦ ♦
193

равным, хоть и «молодым», — офицером. Здесь он почувствовал себя

мальчишкой. Старшие, то есть сама Александра Марковна и немногие

ее гости, говорили о музыке, о книгах, о буддизме. И Костя прислуши¬

вался с мучительной, стыдливой жадностью, но в разговор не вступал.
❖	❖ ❖
Был теплый яркий день. Александра Марковна вытащила с помо¬

щью Кости большую плетеную качалку и поставила ее около своей

скамьи.
—	Садись, папа.
Марк Ильич, с очками, поднятыми на лоб, и двумя узкими, в пол-

листа, местными газетами в руках шел за ними.
От солнца у Кости кружилась голова и разливалась слабость в но¬

гах. Он незаметно потер вспотевший лоб. Внизу лежало море, ровно

синее, как на детских рисунках, и ровно залитое солнцем; однако вид¬

но было, что вода еще холодная.
—	Что нового в газетах, Марк Ильич?
Александра Марковна не дала отцу ответить.
—	Костя, да помолчите вы о войне. Вольно вам в 14 лет на фронт

бегать, а у меня буквально кожа болит оттого, что я живу в такую эпо¬

ху. — Она перевязала шарф. — Веками люди создавали атмосферу не¬

нависти — вот результат.
Марк Ильич усмехнулся:
—	Милая моя, ты дочь и жена юриста, тебе хочется всюду видеть

право и возмездие.
—	Вовсе нет — гармонии хочу.
Костя загорелся и, с трудом сдерживаясь, вытирая пальцами влаж¬

ную ладонь, сказал:
—	Какая может быть гармония — занесена рука с камнем, должен

же он упасть.
—	Ах, голубчик, так вот камень-то и не надо бы бросать. Неужели

за столько веков не изжили насилия? Ведь столько раз живем, такой

собирается опыт.
На решетку забора, испуганная чем-то невидимым, вспрыгнула

с улицы рыжая кошка с распушенным хвостом и взъерошенной шер¬

стью. Александра Марковна вздрогнула от неожиданности.
«Так и ей, значит, кажется, что живешь не один раз», — радостно

подумал Костя.
Когда он вышел от Кожариновой, что-то задорное играло в нем. Он

старался быть серьезным, но на лицо лезла улыбка, и брови собира¬

лись смешной, деланной морщинкой. Он ни о чем не думал, только ярко
194
♦ ♦♦

воспринимал, подмечал все вокруг себя. Вот дача, и дворницкая вы¬

держана в том же стиле и также увита плющом. А вон там, на лужайке,

отставной генерал сам подрезает розы. А здесь высокая изгородь, и за

кустами не видно дома. Колючие цветущие растения свисают на улицу.

Костя приостановился и залюбовался. Наверное, там живет красивая

девушка, скрытая от всех, как спящая царевна... В кустах вдруг зашур¬

шало, и между стволами и стеблями показалась щенячья морда. Ще¬

нок глянул на Костю, отпрянул назад, мотнув ушами, но не залаял,

а снова подвинулся к самой решетке и даже просунул сквозь нее голо¬

ву. Косте захотелось сесть на корточки, погладить его, но он посовес¬

тился. Сказал только:
—	Чему рад? Ишь, черный дурень.
И пошел дальше.
Он миновал набережную, удивляясь женщинам, расцветшему го¬

родскому саду, витринам, и через рыбный базар направился к молу.

Торговля кончилась, но в раскрытые двери там и сям можно было ви¬

деть, как в прохладной темноте еще возится широкоплечий хозяин.

Пахло соленой камсой, и из пробитого бочонка растекалась по асфаль¬

ту густая длинная струйка. Мальчишка в заплатанной розовой рубахе

нес букет магнолий. Костю поразило противоречивое, но не против¬

ное сочетание запахов, и вдруг веселое и благодатное ощущение богат¬

ства наполнило его. Он начал нарочно следить: в переулке уже другой

запах — раскаленного камня, а тут из дверей казенного здания пахнет

сыростью, а здесь все заглушает и переходит в привкус морская вода.
Мимо рыбачьих и военных судов Костя дошел до конца мола, но

смотрел не на море, а на противоположный берег, в кружево дач и пар¬

ков, на маленькие человеческие фигуры на крыше гостиницы «Рос¬

сия», на такое странное издали движение беззвучной чужой жизни.
У него еще были деньги, и он зашел тут же в «Чашку чая». Съел

суховатый пирожок с повидлом, хотел попросить газету, — и вспом¬

нил разговор у Кожариновой. Неожиданно он подумал:
«Человечество боится смерти и не понимает отвлеченного, холод¬

ного бессмертия. Отсюда — вера в перевоплощение, в бесконечность

своих земных форм».
Оттого, что он внутренне произнес не «люди», а «человечество»,

собственная мысль показалась Косте глубокой и замечательной. Он

попытался развить ее, но ничего не вышло.
Уже вечерело, вода принимала бирюзовые и розовые оттенки, и воз¬

вращавшиеся лодки складывали пронизанные светом крылья своих

парусов.
—	Ну и пусть от страха, — решил Костя. — Не все ли равно? Милая,

милая, прекрасная жизнь.
♦ ♦♦
195

В тот вечер Костя принял двойную порцию креозота, которым ле¬

чил себя по собственному усмотрению.
❖ ❖ ❖
В коридоре Кожариновы приостановились, и Александра Марков¬

на сказала:
—	Володя, ты оставишь меня одну? Мне хочется побыть с ним.
Для обоих было ясно, что Костя влюблен, но шутить над больным,
даже между собой, казалось жестоким.
Несмотря на растворенное окно, комнату наполнял тяжелый, сме¬

шанный запах лекарств, неосвещаемой постели и пряных белых ли¬

лий, стоявших на столе в надломленной бутылке.
—	Что же это вы так упорно валяетесь? Пора, пора выздоравливать.
Костя засуетился; застегнул ворот казенной бязевой рубахи, одер¬

нул одеяло.
—	Садитесь, пожалуйста. Владимир Николаевич, там на балконе

кресло для Александры Марковны.
—	Да лежите вы смирно, вам нельзя много говорить.
Кожаринов, стоя, перелистал Костины книги, вышел на балкон.
—	Шурочка, у меня дела есть. Если я уйду, ты не побоишься дойти

одна, в темноте? Может быть, подождешь, пока я вернусь?
—	Нет, иди, не беспокойся.
—	Ну, будьте здоровы, Костя.
Александра Марковна передвинула стулья, подкатила к кровати

кресло.
—	Я вынесу лилии, у меня от них голова болит.
Она прислонила цветы к решетке балкона, жадно вздохнула; верну¬

лась, села и несколько мгновений молча и серьезно смотрела на Кос¬

тю. Ему хотелось кашлять, но он сдерживался.
—	Вам очень больно?
Он кивнул головой.
Они опять замолчали. Смеркалось. Вещи начинали становиться

призрачными, а слова — вещественными, значительными.
—	Голове не низко?
Александра Марковна притронулась к его подушке. Костя задержал

ее руку и своих исхудавших пальцах.
—	Хорошо ли за вами смотрят?
—	Да, доктор заходит, приятель еще один.
Откуда-то донесся женский голос, высокий и сочный:
...Эту ночь мы будто в сказке

У-упоительно-о-й жи-вем К
196
♦ ♦♦

Певшая попробовала еще что-то — и оборвала. Чувствовалось да¬

же издали, что женщина в смутном настроении, ищет и не находит

звука, чтобы его выразить.
—	Где это? — почему-то шепотом спросила Кожаринова.
—	Внизу, у доктора, — в тон ей ответил Костя.
Они прислушались.
Теперь снизу бежали неопределенные, обрываемые звуки рояля.

И вдруг, словно найдя наконец ускользавшую мелодию, женщина за¬

играла колыбельную песню Мусоргского. Трогательная, немногослож¬

ная тема детского лепета изливалась в сумерки, и, отзываясь ей, объ¬

яснял и выговаривал чуть ворчливый и любящий старческий голос.
—	Александра Марковна, что вы делали последнее время?
—	По оккультизму кое-что читала.
—	Расскажите.
Не зажигая света, склоняясь к нему, опершись обоими локтями

о его постель, она заговорила о долгих путях к совершенству, о позна¬

нии, о радостном творчестве грядущих жизней.
Она всматривалась в худощавое, детское Костино лицо, казавшееся

сгущенной плотной тенью на синеве подушки. Он повернулся на пра¬

вый бок, сполз совсем низко и то лбом, то запекшимися губами касал¬

ся ее рук. Ему хотелось сказать:
«Милая моя сестра. Ангел мой любимый».
Но он слушал, не прерывая. Казалось, что сердце расширяется, ра¬

стягивается от боли, чтобы вместить в себя всю ее, ее слова, ее интона¬

ции, невыразимое очарование этих минут наедине, надвигающейся

ночи, неизвестно откуда отраженных и скользящих иногда по обоям

желтых длинных огней.
Александру Марковну точно околдовали собственные слова, про¬

зрачная темнота, подсознательное воспоминание об обращенной к ней,

еще не разбившейся на проявления, сладкой и полной любви. И виде¬

ла она себя то матерью, заговаривающей сказками боль своего ребен¬

ка, то исповедником и учителем, вдруг открывшим страждущему двери

рая, то возлюбленной, обещающей милому скорую встречу.
Костя притих. Он мечтал о том дне, когда поднимется и будет смот¬

реть на море, сидя в качалке, в ее саду. Ему представилось солнечное

горячее утро, толпа на набережной, запах свежего хлеба из булочной,

перед которой растянулась очередь, крик газетчика, смех, простая, весе¬

лая суета. Кто-то внутри него настойчиво повторял: жизнь, жизнь...
—	Вы спите, Котенька?
—	Нет, — ответил Костя, не зная, сознательно или случайно она

назвала его этим именем. — Я все эти дни думал о том, что вы говори¬

те. Я многое и сам так чувствую. Но так хочется знать, знать.
♦ ♦♦
197

—	Котя, я пойду, мне пора.
—	Вы зайдете завтра?
—	Непременно. Зажечь вам свет?
—	Нет, не надо, так лучше.
Когда ее полотняное платье прошуршало в дверях и скрылось, Ко¬

стей овладел небывалый, ничем не объяснимый ужас. Он с силой при¬

встал, обернулся к окну — одинокая маленькая звезда золотой мухой

мелькнула в его глазах. И вдруг по всему телу, поднимая его и подбра¬

сывая, прошла судорога. Костя рванулся; ему казалось, что он громко

кричит, но из горла вырвался только хрип. Он вытянул ноги, но тело,

повинуясь чужой силе, снова скорчилось, и ноги подтянулись высоко

и неестественно, почти к подбородку. Силясь что-то вспомнить, ища

опоры, в последней надежде Костя схватился за постель, комкая кор¬

чащимися пальцами простыню там, где уже начал остывать след чьего-

то знакомого, знакомого тела.

исход

В ДНИ ПОТОПА
очему я помню с особой живостью и красочностью такую

незначительную картину? Пушкинский бульвар, поредев¬

шие тополя, сквозь которые прорывается яркая и холодная

синева неба. Холодное солнце на садах и дачах. Идущий

мне навстречу человек, которого я знаю в лицо, который попадался

мне на этом самом бульваре почти ежедневно, потом недели на три

исчез и теперь отпустил рыжеватую бороду...
В этот день выяснилось, что Ялта эвакуируется. Неожиданного тут

было мало, но известие потрясло и удивило, как поражает смерть хотя

бы и давно, и безнадежно больного близкого человека.
Я лепила вареники. Мука осталась на столе. Было неприятно, что

некогда убрать за собою. По соседству молодая женщина скручивала

в отдельный узел мокрое, недавно повешенное детское белье. Из под¬

сознания всплыли грозные строки:
«Горе беременным и питающим сосцами в те дни»...1
По дороге к молу в телеге ехала провожающая сына старая графи¬

ня. Она качалась и плакала, и отличалась от бабы, отправляющей сына

на войну, только неуместной шляпкой да тем, что ее слезы, не сопро¬

вождаемые криком и причитаниями, точно не выходили наружу, а из¬

ливались обратно в ее сердце молчаливой и горькой струей.
Двое стариков — отец и мать — влекли юношу в английской шине¬

ли. Падали под тяжкой ношей, останавливались, забитые и одинокие,

и снова шли. У сына было круглое, детское, но совершенно мертвое

и трупно-бледное лицо. Он откидывал голову и кричал неживым дере¬

вянным голосом:
—	Ради Бога... гостиницу... какую-нибудь... Россию.
Это был сумасшедший.
Не знаю, что замечательнее в человеке: его способность к страда¬

нию или неведомая жизненная сила, благодаря которой страдание
п
♦ ♦♦
201

Д. А. Белюкин. Белая Россия. Исход (1991)
превозмогается. В юности живучесть оскорбляет и в себе, и в другом.

Стыдно голода, который является после самых тяжких горестей, стыд¬

но сна. Однако в дни народных бедствий начинаешь радоваться и бла¬

годарить за эту несокрушимую силу. Еще не опала вода, еще между

домов, по вчерашним улицам, плавают спасательные лодки, — а кто-то

уже торгует, мать чинит детскую рубашонку, и влюбленные ищут

встречи, и над всем уже витает смех. А как ярко выражают себя люди

в такие дни!
Неизменно появляется женщина средних лет со множеством вещей

и с несокрушимой уверенностью, что эти ее вещи надо спасать в пер¬

вую очередь. Грузят ее рояль, сундуки, дама прижимает к каракулевой

шубе шляпную картонку и потом, когда на пароходе ощутится недо¬

статок в воде, будет запираться в умывальной и подогревать на спир¬

товке воду для своего туалета.
Двое друзей поссорились из-за того, что каждый из них отказывал¬

ся от чаепития, лишь бы не ходить в очередь за кипятком, — а когда

другой приносил чайник, задумчиво спрашивал:
—	А не выпить ли и мне, в самом деле?
Не успели отплыть туманные голубые горы, — казалось, след от

нашего парохода еще дрожит у берегов, — а кто-то уже отгородился

сундуками, накрыл их полотном и зажил «своим домом». Уже хлопо¬

тунья познакомилась с поваром и варила пшенную кашу. Девочка лет

десяти водила по палубе фокса. В каютах теснили платных пассажиров
202
♦ ♦♦

и осуждали кого-то, выехавшего не с женою. Все зябли, ворчали, —

и повсюду появлялся молодой ингуш, помогал, передвигал чемоданы,

возился с детьми и бежал доставать хлеба, а когда ему предложили ку¬

сочек шоколада, взмахнул крылатыми рукавами:
—	Ты молодой, кушай сама.
На константинопольском рейде не только любовались непостижи¬

мым для нас городом и зрелищем русского флота, но и хлопотами,

и предрешали грядущую свою судьбу: и сероглазый полковник впер¬

вые поцеловал молоденькую женщину, которая понравилась ему еще

летом, а теперь должна была ехать в Бизерту. У борта торговались с гре¬

ками, кричали примелькавшиеся слова «майна» и «вира» и тащили на

веревке хлеб, связку инжира и апельсины, в то время как внизу торго¬

вец отвязывал спущенную ему пару казенных сапог.
—	Васенька, та где ж чемойданы? — кричал старушечий голос.
Васенька, красивый молодой верзила, бурчал:
—	Отвяжись, старая.
«Чемойданы» были тяжкие, крепкий Васенька сильно кряхтел

и багровел под ними.
Незаконный сын и единственный наследник богатого барина, он не

мог простить матери крестьянского происхождения. Хотел бросить ее

в Крыму, но в последнюю минуту пожалел, приказал складываться

и побежал продавать на валюту собственную яхту. Мать нагрузила не¬

мало имущества, — Васенька предвидел, что за границей будет на что

развернуться.
После долгих мытарств мы попали в лагерь Сан-Стефано2. Васень¬

ка устроил мать в одном углу барака, а сам перебрался в другой. С по¬

толка капало, деревянный настил и соломенные тюфяки были влажны.

Многие раскладывались, пытались переобуться, переменить белье. Чув¬

ство стыда притупилось — впрочем, соседи тоже примащивались на

ночь, и никто ни на кого не смотрел.
—	Слушай, старуха, что же ты вывезла? — спросил Васенька, когда

все немного успокоились.
Мать любовно усадила его в своем углу и принялась разворачивать

и предъявлять свой багаж. Вылез маленький самовар — бок его слегка

примялся. За ним, с лукавой радостью, старуха извлекла громадную

раковину-пепельницу — одну, другую, третью....
Васенька ахнул и схватился за голову.
—	Ты чего? — изумилась старуха и добила его рамками из ракушек,

какие татары обычно продавали горничным.
В сторонке, при видимом всеобщем неодобрении, располагалось

курчавое прехорошенькое и странное существо в косоворотке и брю¬

ках-галифе. Существо сказало в пространство:
♦ ♦♦
203

—	Черт знает — мыла нет.
Я воспользовалась предлогом познакомиться. Девушка мылась,

скинув косоворотку; внизу оказалась мужская бязевая рубаха с обо¬

рванным воротом.
—	Надоела эта дрянь, — кратко сказала Оля.
—	Чего ради вы в нее влезали?
—	По дурости. Мне было двенадцать лет, братья-кадеты дразнят:

ничего ты для родины сделать не можешь — девчонка. Ну, я и доказа¬

ла, что могу. Бежала на фронт, пристала к кавалерийскому полку. Меня

приняли за мальчишку. Я так и осталась с ними, шестой год. Свык¬

лась... А теперь что-то во мне меняется. Так хочется тоненькую рубаш¬

ку, и с ленточками, и платьице.
—	Вы совсем одна?
—	Да. То есть нет, моя часть здесь, я только с парохода одна ушла,

по своим соображениям.
Зуавы3 принесли какой-то бурды, — мы и этому чаю обрадовались.

Распределял порции наш солдат-калмык. Он жил в отдельной сторож¬

ке с женою и ребенком, что-то кипятил в котле над очагом, и дымило

у него, как в юрте. Казалось, зуавы принимают нас за военнопленных,

а отношения между нами и калмыками приравнивают к отношениям

своим с французами. Так или иначе, калмыки пользовались их замет¬

ным предпочтением.
Мы начали засыпать. Дверь растворилась, замаячил фонарь. При¬

были новые беженцы в сопровождении французского сержанта. Лечь

им было некуда. Мы потеснились. Всех больше места занимала стару¬

ха. Француз предложил ей оставить вещи в проходе. Она не поняла. Он

объяснил жестом. Тогда она притворилась, что не понимает. Француз

схватил ее чемодан и переставил его.
—	Та куды ж вы? Та куды ж вы? — заволновалась старуха.
—	Qu’est-ce qu’elle dit* «tacoudij»? — спрашивал сержант.
Старуха засмеялась, хотя и с опаской.
—	Alors, contente? Ça va comme ça? **
—	Не камса, — раковины тут, — сказала она с негодованием.
Утром проглянуло солнце, по морю шли мраморные разводы, и над
лагерем долго и нежно таяло дымчатое, почти весеннее облако.
Дружные молодожены рылись в мусоре. Нашли жестянку из-под

бензина, кусок заржавевшей водосточной трубы. Муж с помощью мо¬

лота и ножа налаживал печь. Жена выискивала черепицу, собирала
*	О чем она говорит... (фр.)
** Значит, довольна? Все хорошо? (фр.)
204
♦ ♦♦

в тазик глину — печку обмазали внутри, ножками послужили согнутые

железные прутья, содранные с окна старой турецкой лачуги. Жена на¬

рвала ветвей, связала в метлу и убирала свой угол. Они походили на

птиц, вьющих гнездо. Печь вышла на славу. Целый барак варил на ней

чай — только не находилось охотников собирать щепки.
Французы не рассчитывали на такое количество беженцев; беспо¬

рядок стоял невыразимый, пищи хватало в обрез, воду выдавали толь¬

ко для питья. Прошел слух, что в соседнем лагере куда лучше. Семьи,

разлучившиеся при посадке на пароходы, соединялись, — по всему бе¬

регу шла переписка и переезды.
Группа от нас перебралась в Йедикуле4. Разрешение на отъезд при¬

было только через пять дней. Им и воспользовались четырнадцать че¬

ловек.
Сержант называл имена: «такой-то с супругой». Проскочил госпо¬

дин с черненькой, перепуганной женщиной, потерявшей мужа. Еще

имя, еще — и снова двое перешли черту проволочного заграждения.

Осталось трое ожидающих: батюшка с женою и сыном.
—	Князь 3 с супругой и дочерью.
Батюшка решительно шагнул вперед, за ним протиснулась его ма¬

ленькая старушка в клетчатой кофте и развязно двинулся сын. Фран¬

цуз взял под козырек.
—	Счастливого пути.
Путь был счастливый: нас обсчитали извозчики, а в темной улице

Йедикуле какой-то мастак с разбегу прыгнул на подводу и рванул один

из мешков.
В новом лагере, несмотря на вечер, нам дали воды, консервов, и для

всех нашлись кровати.
Снова молодожены трудились над печью, точно дети, играющие

в Робинзона. Васенька «загонял» в Царьграде отцовское добро и ба¬

тюшка объяснял туркам на русском, немецком и древнегреческом язы¬

ках, что хочет сходить в баню.
Он вымылся и упросил пустить в неурочный — не женский — день

его жену и прочих дам. Турки поняли, согласились и велели явиться

вечером. Так и ходили в баню под покровительством батюшки пять

женщин и маленькая девочка, — пожалуй, турки сочли все это шествие

за гарем русского муфтия.
Потом пришел приказ заново грузиться — никто не знал, куда идет

транспорт. Нас двинули в Сербию. В пути у греческих берегов часть

путников высадилась: королева брала под свое покровительство пожи¬

лых интеллигентных людей5. Я видела, как Васенька с матерью лезли

по трапу.
—	Куда вы? Вы-то зачем?
♦ ♦♦
205

—	Помилуйте, прямо обидный вопрос, — сама королева берет под

защиту...
Жизнь кипела. Неумытая дама подкрашивалась. В лазарете бреди-

ли тифозные. Боцман учил худенькую барышню стирать. Жена ушла

от мужа и переселилась в другой трюм. Роженица кричала. Пел кубан¬

ский хор. На палубе совершалось богослужение.
На пароходе обвенчалась с командиром своего полка курчавая

Оля. Ей собрали подлинно с миру по нитке, и Оля обратилась в мило¬

видную, застенчивую женщину; только словечки ее еще могли смутить

неподготовленного человека.
Года через три случайно я встретила ее в Белграде. Она переходила

улицу. Полковник нес на руках белокурого бутуза, который болтал но¬

гами, рвался и проявлял решительное стремление к самостоятельности.

МЕМУАРЫ

ЭМИГРАНТСКОЙ БАБУШКИ
Глава первая
орогие внуки и внучки! Эпоха и жизнь моя были вполне

исторические: историй было очень много, и все они совпали

с эмиграцией.
В мое время для выяснения истины все эмигранты обяза¬

ны были писать мемуары. Я тоже была обязана, но не знала,

писать ли все или многое надо забыть, то есть обиды. Это даже гово¬

рилось тогда на разных собраниях. Да и большевики упрекали, что мы

все забыли и ничему не научились.
Научишься тут!
Начать с того, что в Константинополе я скомбинировала синень¬

кую шляпку из шелка, а потом мы ехали или, как говорит капитан

второго ранга Лукин, шли (на палубе), и лил дождь. На меня все погля¬

дывал один поручик. (Муж ушел в очередь за кипятком.) Я улыбнулась

поручику и посмотрелась в зеркало. Шелк от дождя полинял, и все ли¬

цо у меня стало синее и в полоску... Боже, сколько пережито!
Из России меня вывезли со всем институтом, потому что я, как и все,

была институтка. На рейде было адски весело. Турки кричали «якши!»

и задаривали инжиром. В это время пришвартовался к нам еще один

пароход, и тут-то я и познакомилась с моим вышеупомянутым мужем.

То есть, тогда он еще не был мужем, а только предложил мне:
—	Олечка, разделите со мною мой походный котелок.
Я согласилась, — ведь неизвестно было, куда увезут, и, может быть,

пришлось бы выходить замуж за негра. Кроме того, мне ужасно хоте¬

лось остричься.
Маман не соглашалась ни на стрижку, ни на брак. Но все-таки ре¬

волюция — великое завоевание. Я сказала, что будет по-моему. А тут
♦ ♦♦
207

еще вмешались союзные власти: потому что мы были зачислены на па¬

ек и по пароходам.
Тем не менее меня перекинули на другой пароход, а паек переписа¬

ли, и там мы повенчались. Одна дама уступила мне кружевную навот

лочку, самоотверженно вывезенную ею из России, — вышла премилень-

кая фата. Но деспот муж запретил срезать волосы. Тогда я заболела

тифом! — во время эпидемии это было нетрудно, — меня обрили наго¬

ло и перевели в трюм.
Надо сказать правду, что селиться в трюме трудно из за обществен¬

ной жизни. Кубанский хор поет; союз освобождения родины, как

учреждение тайное, собирается только по ночам; будущее бродячее

кабаре вырабатывает программу будущих выступлений; под нами (мы

на верхних нарах) капитан выясняет отношения:
—	Дэзи, в последний раз спрашиваю: любишь ты меня или нет?
А она отвечает:
—	Отстань, у меня температура тридцать восемь.
Тогда он выскакивает на свой капитанский мостик и кричит:
—	Смотрите на нее, это не женщина, а змея...
На Лемносе он чуть совсем не сбежал и даже забрал с собой чемо¬

данчик. Тогда семилетний Дэзин сын побежал за ним и завопил сверху

детским голосом:
—	Мамочка, он не идет, спрашивает: любишь ли?!
Тогда она помчалась сама. Вернула.
Бежит сын, за ним Дэзи с чемоданчиком, сзади капитан, лицо страш¬

но счастливое.
Он был вообще очень воспитанный. Когда мы сверху проливали

кипяток и жена ругалась, он всегда ее урезонивал:
—	Дэзи, — говорит, — ведь они извинились...
Но у него была еще одна — и почище, чем Дэзи, — чуть что ей не по

нраву, она в крик орет.
Конечно, всем становилось жутко — на нарах-то! — и ей уступали.
Но все это я наблюдала сквозь тиф.
—	Не забывайте, что я беременная!
Муж в это время сушил для меня на паровом отоплении сухари и да¬

же достал один лимон — обменял на хранившийся у меня портрет по¬

эта Надсона.
Зато термометра мне никто не давал, потому что я была заразная

и все боялись.
В Греции меня поразили звезды. За Дубровником снежные горы

и апельсины. Наши высадились, кинулись собирать, и местное населе¬

ние не возбраняло, тем более что апельсины были дикие и несъедобные.
208
♦ ♦♦

Потом нас повезли в Сербию, в Бакар. Доктор стал проверять, чис¬

тые ли на нас рубахи с санитарной точки зрения. Сошли на берег. По¬

ездов не хватило, и наша партия двое суток прожила на улице. Но зато

нам дали денег, и мы накупили хлеба, яиц, сахару, свиного сала и даже

коньяку с одной звездочкой.
Вообще было очень приятно попасть в братскую славянскую стра¬

ну, потому что и мы, и они говорили по-немецки и могли понять друг

друга.
Недоразумения были только с курящими мужчинами, которые спра¬

шивали спичек по-русски1. Одного даже вытолкали из лавки... Впро¬

чем, это дело филологов.
Но все-таки дорого было смотреть на сербов, из-за которых как-

никак, а началась война. Неловко было только то, что они оказались

не сербами, а хорватами и лишь изредка словенами. Но, конечно, это

мелочи. Піавное, что было общее национальное прошлое.
Кстати, муж нашел большой пустой ящик, мы приспособили его

около стенки какого-то здания, одеяло мне на прощанье выдала ма-

ман, и мы очутились на твердой почве, то есть на ящике.
А с моря шла нежная, туманная сырость... Это было в ночь под но¬

вый, 1921-й год.
Глава вторая
Первое знакомство со страною, в которую забросила нас волна ис¬

тории, произошло в условиях товарного поезда.
Надо полагать, что страна была огромная, потому что везли нас

неимоверно долго.
Заснула я на чемодане, повернувшись на всякий случай в профиль

и склонясь на плечо мужа. Под утро выяснилось, что это был не муж,

а чужое и постороннее плечо одного поручика. Я так сконфузилась, что

осталась на плече и не шевелилась. В полдень поручик наконец про¬

снулся, и у нас сразу завязались довольно милые отношения. Мы его

угощали сгущеным молоком, а он подарил нам разных консервов — на

случай возможной перемены режима и вообще гражданских войн.
После долгого путешествия привезли нас в один очень промыш¬

ленный городок, судя по тому, что в нем имелись и аптека, и кондитер¬

ская, и колбасная. Вдали расстилались каменные природные богатства

под названием вершин Королевича Марко.
Чтоб нанять комнату, мы обратились к проходившему селянину

в живописных мужских штанах, отделанных несомненными дамскими

кружевами. По-русски и по-немецки он не понимал, и тогда один из

нас решил спросить его по-украински:
—	А дэ ж жити?
♦ ♦♦
209

Селянин страшно обрадовался и повел нас неизвестно куда. Нако¬

нец мы приблизились к большому зданию, оказавшемуся складом жи¬

та и овса...
. Нелегко было глотать горечь национальных оби^, особенно пона¬

чалу. Но потом постепенно привыкли и глотали, можно сказать, не

поперхнувшись.
Правительство любезно отвело нам бараки для военнопленных, где

мы и зажили осмысленной и разумной жизнью.
Жили тесно, так что дамы должны были одеваться под одеялом

и потом кричать не своим голосом:
—	Господа, отвернитесь!..
И господа, повинуясь чувству атавизма, действительно отворачи¬

вались.
Затем все дружно искали револьвер капитана, из которого он из

ночи в ночь собирался застрелить Дэзи и который мы по очереди пря¬

тали.
Дэзи жила бурно и поэтому редко умывалась, тем более что воспи¬

талась она на цветочном одеколоне Раллэ, а здесь была только чистая

вода из неизвестного югославянского источника.
Между прочим, именно в эту эпоху определилось со всей ясностью

и бесцеремонностью, что люди делятся на холостых и женатых.
Женатые получают пособие на двоих, но им его не хватает.
Холостые же получают пособие только на одного, но зато ходят

к женатым обедать.
Кроме того, у женатых есть жены, которых, в отличие от пособий,

им хватает с избытком, а у холостых никаких жен и в помине нет,

вследствие чего им и приходится пользоваться избытками женатых...
Несмотря на это, сплошь и рядом попадались чудные мужья, кото¬

рые своих жен и кормили, и поили, и действительно были им и кор¬

мильцами, и поильцами.
Впрочем, и среди жен попадались самоотверженные кормилицы.

Например, та, что всем еще на пароходе угрожала своей беременностью,

а, сойдя на твердую почву, немедленно разрешилась, после чего, при

малейшей сцене с капитаном, в величайшем возбуждении кричала:
—	Не забывайте, что у меня молоко свернется!
Конечно, на капитана молоко действовало убийственно, и несчаст¬

ная Дэзи ужасно страдала и делала все возможное, чтобы перевести

его обратно на мясной режим...
Что касается общественной жизни, то в колонии было несколько

настоящих, хотя и бывших, губернаторов, которые, впрочем, очень ско¬

ро начали стихийно вымирать, и, кроме того, имелся еще один доволь¬

но вредный тип педагога из эсеров, он же и предводитель бойскаутов.
210
♦ ♦♦

Предводитель был человек решительный и немедленно требовал

и земли, и воли, и притом всего сразу и без уступки. Кроме того, он

страшно хвастался, что у него нет ни отца, ни матери, а одна только

бабушка русской революции.
В противовес эсеру решено было основать союз бывших институ¬

ток и бывших благородных девиц.
Союз основали, но просуществовал он недолго, так как товарищ

председателя в скором времени вышел за эсера замуж.
К этому времени, хотя и независимо от союза, власти разрешили

нам выйти из бараков на широкую общественную дорогу и даже при¬

гласили нас на бал местного высшего общества.
Я сочинила себе боярский костюм из чудной бархатной скатерти,

которую муж успел предусмотрительно вывезти из одной совершенно

гражданской канцелярии; к ней я приспособила свою венчальную фату

из кружевной наволоки, и успех имела бешеный... Я не только танцева¬

ла коло2, очень занимательный и развивающий мускулы танец, но еще

и пела песни западных славян под тихий аккомпанемент на гребенке

одного члена боевой организации.
Мэр городка был в таком восторге, что минуть десять говорил о рус¬

ском искусстве и грядущем братстве народов.
После чего один из наших так воодушевился, что соло протанцевал

мазурку с переходом к камаринской и в конце концов сбил-таки жену

мэра с ног.
Кстати, тут же на балу нас познакомили с местным крезом, кото¬

рый, несмотря на честное еврейское происхождение, с большим пафо¬

сом заявил, что славянский долг повелевает ему пригласить всех нас

для работы на его плантациях лекарственных растений.
Плантации и курорт состояли из сарая и чердака. За две версты от

деревни начинался лес, где цвели цикламены и прочие медицинские

и обыкновенные травы.
Патрон сказал, чтобы мы все эти травы высушивали и вообще чув¬

ствовали себя как дома.
Вставали мы, как и полагается на курортах, в шесть утра и усажива¬

лись в кружок в тени сарая и резали корни.
От испарений белладонны, или, выражаясь по-славянски, белены,

мы все страшно похорошели, а зрачки у нас до того расширились, что

мы стали слегка слепнуть и в слепоте своей то и дело ошибаться в близ¬

ких, главным образом, в мужьях.
Но образ жизни мы вели скорее все-таки замкнутый, тем более что

и сама жизнь проходила в сарае.
Однажды из сутолоки промышленного города приехал посмотреть

на нас наш благодетель и все время твердил:
♦ ♦♦
211

—	Как я вам завидую!.. Как я вам завидую!..
Мне было его ужасно жаль...
Тяжела жизнь миллионера, раз он не может себе позволить даже

такого, пустяшного удовольствия, как жить в сарае, сидеть на корточ¬

ках и нюхать обыкновенную белену...
Глава третья
«Знаете ли вы... Нет, вы не знаете», — как говорил Гоголь3.
Вы конечно догадываетесь, милые внучки, к чему относится мой

намек.
Я говорю о чувстве, которое медленно, но верно пролагало дорогу

в мое семнадцати-с-половиной-летнее сердце в то самое время, как

я сушила листья и корни белладонны.
И пусть из дорогого имени сыпется песок времени, — я припадаю

к нему памятью нежной и тихо зову:
—	Где вы, Бобочка?!
Причем надо сказать, что полное имя Бобочки было Николай Ива¬

нович.
Но Бобочкой я его называла от любви и для конспирации. Потому

что окружавшие меня члены союза бывших институток вели себя не

как действительные друзья и члены, а именно как соревнователи.
Бобочка был ужасно умный и слегка мистик.
Однажды вечером он сказал глухим голосом:
—	Когда приходит ночь, люди засыпают...
Если бы я в то время вела мемуары, я сохранила бы еще немало его

изречений, но я была молода и неосмотрительна.
Когда он возвращался из лесу с мешком и киркой за плечами, я вос¬

хищалась его юной античной красотой, напоминавшей греческого во¬

лоокого бога из учебника мифологии.
Однажды мы сидели на крыльце. Он взволнованно зашнуровывал

шнурки своих английских башмаков, в которых союзные войска про¬

делали европейскую войну, а наши — гражданскую. Тени великих эпох

реяли над нами, и Бобочка с чувством выразился:
—	Экая мерзкая гниль. Подумать, что один счастливый беженец

ухитрился повеситься на таких дрянных шнурках!..
—	Да, действительно, —согласилась я, и между нами воцарилось

многозначительное молчание.
—	Ах, Оленька! — воскликнул он. — Судьба моя такая чрезвычай¬

ная. Вот сижу и шнурую, а думаю я о том...
Он не докончил фразы.
Я поняла его, но продолжала молчать.
212
♦ ♦♦

В это время раздался тихий вскрик, что-то зашумело в терновых

кустах у крыльца и снова стихло. Бобочка продолжал:
—	Я единственный в своем роде человек. На австрийском фронте

меня ранили в сердце. Все считали, что я уже мертв, но я только слабо

улыбнулся и отправился санитарным поездом в Петроград на безум¬

ной смелости операцию, но не военную, а гражданскую. Я мужествен¬

но перенес ее и, хотя и с зашитым сердцем, а живу. От вас зависит, жить

ли мне дальше!..
Что я могла ответить Бобочке? Не надо упускать из виду, что он был

моей первой любовью, если не считать двух полу-первых — к учителю

танцев и к брату одной подруги, не говоря о муже.
Будь он, как все люди, конечно, я могла бы устоять, но прострелен¬

ное сердце... Я почувствовала роковую ответственность, ужасно испу¬

галась и побежала в свою комнату. Она помещалась на чердаке, но

с видом на небо. Бобочка пошел за мною.
Я прислонилась к стене, через которую проходила кухонная труба,

и сказала:
—	Какая горячая стена.
Бобочка подтвердил:
—	Магнетически! — и попробовал температуру стены через мою

руку.
Мы оба тяжело дышали. Я слышала, как бьется его зашитое на опе¬

рации сердце.
Но вдруг послышался грохот, и снизу крикнули:
—	Дэзи покончила с собой!..
Мы кинулись вниз.
Перед сараем на охапке сена лежала Дэзи. Несчастная выбросилась

из единственного сарайного окошка высотою в один метр над уровнем

моря (хотя там никакого моря не было, а была обыкновенная югосла¬

вянская земля). Руки Дэзи были исцарапаны в кровь колючками тер¬

на, под которым она нас подслушивала.
В истерическом полузабытьи она шептала:
Мою любовь, широкую, как море.
Вместить не могут жизни берега!..4
Несмотря на это, ее подняли и понесли в комнату.
—	Разденьте меня, — прошептала она, — я, кажется, умираю...
Муж и Бобочка кинулись исполнять ее последнюю волю, но я вос¬

противилась:
—	Хотя она была уже почти покойница, но все-таки чужая дама!
Тут собрались остальные члены-соревнователи, и мы начали стас¬

кивать с нее юбку, чтоб вернуть Дэзи к жизни.
♦ ♦♦
213

В это время за дверью раздался голос мужа. Я замолчала, а Дэзи да¬

же села и сразу вернулась к жизни.
—	Я слышал о магнетической теплоте и предупреждаю вас, как чест¬

ный человек: убирайтесь назад в бараки!
Это говорил мой муж.
Голос Бобочки гордо ответил:
—	Увы, я ухожу, но вы отсталый тип!
—	Я вам предлагаю смыться! — грозно повторил муж.
Тут Дэзи закричала и забилась в истерике, но я сказала, что теперь

уже поздно и что она Мата Хари и шпионка вообще.
На другой день Бобочка уехал и из мести увез казенный мешок,

выданный ему миллионером для сбора белены.
После чего мы с Дэзи тихо объяснились, поплакали и помирились

навсегда, по гроб жизни и эмиграции.
Не успели зарубцеваться раны моей первой любви, как настала зи¬

ма и все мы вернулись под гостеприимный кров барака.
Период времени, о котором я рассказываю, назывался в газетах ли¬

холетьем. Это не было преувеличением. Жили мы действительно лихо,

особенно в дни получения ссуды от гостеприимного правительства.
В бараках было уютно и семейственно. Мы разгородились досками

и одеялами, и это дало возможность и невидимо участвовать в общей

жизни, и в то же время высказывать свободно свои мнения.
Чтоб сделать жизнь окончательно уютной, мы решили купить сви¬

нью.
Покупка нами свиньи, или, как выражался педагог из эсеров, чет¬

вероногого парнокопытного, само собой разумеется, произошла не

с бухты-барахты, а по зрелом размышлении. Около месяца мы собира¬

лись по вечерам в нашем углу и высчитывали все могущие произойти

потери и выгоды. Педагог оказался бескорыстным интеллигентным

тружеником и сидел с нами до поздней ночи, производя вычисления,

причем он же и навел нас на мысль, что стоимость есть икс, деленный

на четыре.
Потом вычислили вес и возможность вытопить сало, причем сало

обозначили игреком...
Свинья оказалась милым и жизнерадостным животным. Пока ее

щупали и мяли, она прокусила палец педагога. Как человек партийный,

он придерживался мнения, что свиней, как и лошадей, узнаешь по зу¬

бам.
После долгого и оживленного торга свинья перешла в нашу соб¬

ственность с премией в виде веревки,
Муж уступил капитану как старшему в чине право вести ее домой.

Свинье связали задние лапы, и она скакала на двух передних, спиной
214
♦ ♦♦

к капитану, а мордой на базар, и долго и звонко визжала. Дэзин сын

бежал рядом и утешал ее, как мог.
До сих пор не могу вспомнить без волнения, как туземный мясник

свежевал нашу дорогую свинью и ее свиные лапы, столь недавно бе¬

гавшие по главной улице. Великодушная хорватка предложила нам за¬

коптить окорока в своем дымоходе, благо дым пропадал у нее совсем

зря.
Что мне еще добавить? Свинья оправдала все надежды, и только

мой бывший Бобочка проявил себя во всем своем мужском эгоизме.

А было это так:
Дэзи топила сало, отцеживала шкварки. На этот пир явился из ба¬

раков и оторванный от моего сердца Бобочка. И не успела я отвер¬

нуться, как почувствовала ужасный запах гари. Это горело сало, а Дэзи

стояла с Бобочкой тут же рядом и целовалась!..
Я хотела закричать. Но мне вдруг стало жаль Дэзи... Все таки пере¬

до мной вся жизнь, а она пожилая тридцатилетняя женщина и, как-

никак, кончала из-за него самоубийством. Я смягчилась, махнула рукой

и только потребовала от нее лишний кусок грудинки в виде компенса¬

ции.
Глава четвертая
Долгое время вспоминала старая Европа молодое русское искусст¬

во, в которое и мы вложили немало в нашем театре.
Декорации были двух кистей: полковника Мышко и его сына, тоже

Мышко, и хотя и подпоручика, но создавшего совершенно волшебные

пейзажи.
Для начала мы поставили «Ревизора» и «Цыган».
Я смастерила из черного ватина парик и вышила тамбурным швом

прямой пробор. Тогда мне тут же предложили роль Земфиры.
Пол скрипел отчаянно. Алеко ревновал в шатре из английского

плаща. Я на авансцене предавалась свободному влечению сердца к мо¬

лодому цыгану, или, говоря точнее, к капитану.
Я приходилась ему как раз под мышку, невзирая на что он все вре¬

мя отвлекался и смотрел за кулисы, где Дэзи немилосердно увлекала

Бобочку. Тогда я ему зловеще шепнула, чтоб он смотрел только на ме¬

ня, раз он мой любовник. А он зловеще шепнул мне в ответ:
—	Отвяжитесь, не ваше дело.
Мы уже почти поссорились, но в это время выскочил Алеко и пыр¬

нул капитана финским ножом. Тот от неожиданности крикнул:
—	Мерзавец! — и повалился головой за кулисы, а ногами на середи¬

ну сцены. Мне буквально некуда было преклонить свою голову, так

как Алеко успел уже меня зарезать. Тогда я срочно умерла, упав к без¬
♦ ♦♦
215

дыханным ногам капитана. Голова моя попала в шатер и зацепилась за

пуговицу, после чего овациям не было конца. Алеко махал ножом.

Убитый Дэзиным поведением капитан горестно улыбался. Меня дер¬

жала пуговица, и я, лежа, посылала воздушные поцелуи. После спек¬

такля все окружающие целовали меня навзрыд и кричали, что меня

ожидает слава. Я спросила, где именно? — и после категорической

справки, что, разумеется, в Париже, решила ехать в Париж.
Для переезда нужны деньги и чемоданы.
Денег не было, но роль чемоданов с успехом выполнили два мешка

и небезызвестный сарафан из бархатной скатерти. Только с паспортом

получилась путаница, и выходило так, что артистка не я, а муж. А ме¬

ня почему-то зачислили на радиостанцию на Эйфелевой башне. Все

это выхлопотал по почте за небольшое вознаграждение некий Мит-

кильс, русский из Парижа. Больше всего он умолял нас не разговари¬

вать в дороге и на границе.
Мы запаслись картой Европы, отметили на ней красным каранда¬

шом пересадки и тронулись в путь. Дэзи плакала.
На мне была прелестная спортивная шапочка из обмоток цвета

хаки, и не скрою, что на нас оглядывались.
На границе мы смолкли, и все обошлось довольно благополучно,

если только не считать того, что я потеряла мужа и уже начала гото¬

виться к жизни молодой вдовы, как вдруг он нашелся. Оказывается,

у нею на таможне распоролся мешок, и он еле успел догнать поезд и спа¬

сти кое-что из имущества: во-первых, мои голубые лифчики и, во-вто-

рых, обломок скалы с подножия вершины Королевича Марко...
В Швейцарии чуть не произошло непоправимое несчастье.
На одной из станций я не выдержала и, несмотря на транзитную

визу, которой у меня не было, сошла на чужую территорию и купила

плитку шоколада.
А муж высунулся в окно и начал орать на всю Швейцарию:
—	Ольга, куда тебя несет! Тебя арестуют!
Я сделала вид, что Ольга вовсе не я, а проходившая рядом дама,

и даже стала на нее оглядываться. Тогда, рискуя потерей свободы, муж

ринулся на платформу и схватил меня за пальто.
Поднялась безумная суматоха. Кричали, что я бежала от родителей

и не заплатила за шоколад. За нами кинулись жандармы.
Муж сейчас же обезоружил их своей явной ко мне любовью. Он

рыдал, целовал мне руки и повторял без конца:
—	Ты со мной, ты спасена!
Я не выдержала и тоже растрогалась и даже назвала его сумасшед¬

шим и идиотом.
216
♦ ♦♦

Приехав в Париж, мы поселились на стильной и многолюдной ули¬

це Муфтар.
Миткильс, хлопотавший о визах, принял в нас горячее участие и на¬

правлял наши первые шаги.
Совершенно бескорыстно он взялся за какие-нибудь сто франков

выдать мужу удостоверение и членскую карточку союза аптекарей. Это

имеет громадное значение для французов, у которых каждый человек

обязан состоять членом какого-нибудь человеческого общества.
Со мной обстояло хуже. Пока мы ехали, все вакансии на Эйфеле¬

вой башне оказались заняты, и я осталась без работы. Мировая слава

тоже не приходила, и я пока что осматривала достопримечательности

Галери Лафайет5 и разучивала роли. Соседи по гостинице адски зави¬

довали и потому отчаянно стучали в стенку.
Назревали неприятности, но Миткильс и тут нашелся и стал клясть¬

ся, что меня ждет карьера в Великом Немом, который вполне безопасен

для соседей. Я быстро согласилась и снялась с голым плечом и в про¬

филь.
Едва посмотрев на мой негатив, Миткильс немедленно посоветовал

внести тысячу франков одной самой большой кинематографической

фирме и даже взялся лично передать деньги по назначению...
Неделю мы с мужем хлопотали и распродавали мой медальон.
♦ ♦♦
217

Кроме того, муж, будучи членом союза аптекарей, неплохо устро¬

ился в одной фармацевтической лаборатории по мытью полов, так что

и у него появились денежки.
Однако набрали мы всего четыреста франков...
Я плакала и доказывала, что не могу губить молодость и карьеру

из-за остающихся шестисот, которых не хватает. Миткильс чутко раз¬

делял мое горе и страшно беспокоился, что денег не хватит. Пока же

он взял эти четыреста и обещал постараться достать остальные.
Четыре дня мы ждали ответа.
На пятый я погнала мужа к Миткильсу.
Надо полагать, что с беднягой произошло непредвиденное и вне¬

запное несчастье: он выехал из гостиницы четыре дня тому назад, да¬

же не успев сообщить своего нового адреса.

САМОУБИЙСТВО

Из дневника беженки
коро у меня будет ребенок. Я настроена бодро — и серьезно.

Верю, что буду хорошей матерью. Записки эти веду для дитя¬

ти (написала было: для девочки моей): хочется и самой раз¬

грузиться. Много грязного гнетет. Самоубийство мое неудач¬

ное тоже мучает. Выживший самоубийца, да еще женщина — смешное

явление и жалкое. Правда, здесь об этом мало кому известно — но са-

ма-то я знаю.
Доктор в клинике все надо мной подтрунивал:
—	Небось, кричала, юбки надулись, барахтается.
Я отшучиваюсь:
—	Узкие юбки в моде, не забарахтаешься.
Но я-то и не плыла, и не кричала. Ведь для меня, с решительным

моим характером — или с гордостью, — не могло быть возврата.
Начну лучше по порядку.
В Гражданскую войну мыкались по Югу — всё как у всех. В скита¬

ниях бывали интересные встречи, бывали влюбленности. Чуть было

не вышла я замуж за офицера-калеку. Мама, хорошая моя, очень бьгла

взволнована и отправила меня в Крым, к дальним родственникам.

Любовь быстро прошла. Я пела, выступала в благотворительных кон¬

цертах и начала мечтать об артистической карьере.
С Петровскими я эвакуировалась: мои были отрезаны. Старики бо¬

ялись бросить меня и рассчитывали, что и родители как-нибудь вы¬

едут за границу. Незадолго до отъезда Петровские продали какие-то

ценности — за русские деньги, из патриотизма. За границу приехали

без всяких средств.
После долгих мытарств разгрузили нас, наконец, в Югославии.
♦ ♦ ♦
219

Были мы в моде. С нами и на улицах публика заговаривала, и на

вечера нас приглашали, и церковь стали ради нашего хора посещать.

Сербы из рук вон плохо поют. Церковь в большом запущении была —

мы сами ее чистили, зеленью убрали. Туг же библиотеку организова¬

ли — с миру по нитке. Затеяли кружок драматический, концерты. Я при¬

мадонной себя чувствовала.
Впрочем, жизнь была не сладкая. В бараках холодно, сырость. На¬

доели все друг другу смертельно. Вся жизнь — на людях. Отгороди¬

лись занавесками, простынями — но все слышно. Поневоле в чужие

разговоры вмешиваешься.
Стали работу приискивать. Мужчинам только и есть, что лесопил¬

ка. Таскали они доски. Гроши получали. Обрезки носили домой — хоть

топка бесплатная. Иным и то не удалось. Ходили по дворам, пилили

дрова. Дело к весне, спрос малый. Лучше других учителя устроились.

Сразу начали изучать сербский язык и были приняты в местную гим¬

назию. Все по главным предметам. Много им говорили о братской по¬

мощи, а на самом деле — своих недостаток. Сами посудите, — в нашей

дыре пять человек приняли.
Мы, женщины, дома возились. Из ничего обеды стряпали. Коробки

из-под консервов — и кастрюлями, и чайниками, и мангалами служи¬

ли. Сколько я дыму тогда наглоталась, наплакалась!
Я вышивала хорошо. Отнесла на продажу какую-то свою работу —

мне дали заказ.
Я поневоле в туземных домах бывала: заказы принимала. Охали

надо мной, о родителях расспрашивали, соболезновали. Я в разговоры

мало пускалась. Жизнь у них иная, и квартира в семь комнат выдум¬

кой кажется, а уж прислуга — куда там. Мужчины ко мне тянулись. Но

я с ними осторожна была. Нравы — не наши. Зря с вами редко кто раз¬

говаривать будет. Выражение у них меткое: «не исплати се» — не опла¬

чивается, смысла нет. А не дай Бог под руку возьмет — скомпромети¬

рует. Молодежь к Европе стремится, но нелегко традиции побороть.
С Миловым мы много об этом беседовали. Жаловался на среду, на

духовное одиночество. И вот ведь странно — слушала я его, понимала,

сочувствовала — а в глубине души не доверяла инстинктивно.
Встречались мы не часто: я занята была, у него служба. Ну, и с об¬

щественным мнением я считалась.
Заболела Петровская. Человек она была добрейший, бесхитрост¬

ный. Я думаю, тоска по дому и соболезнование окружающим ее и сра¬

зили. Простудилась она, болезнь пустячная, но просто организм со¬

противления не оказывал — в неделю сгорела.
Я последний вздох ее приняла, благословение. Глаза ей закрыла.

Андрей Петрович без памяти в ногах ее лежал. Это была первая смерть
220
♦ ♦♦

в колонии. Многих она потрясла, особенно стариков. Похороны об-

щими силами устроили. Сами гроб сколотили. Хор наш пел: панихиду

наспех разучивали. Священник речь произнес — о загробной родине.
Все плакали. Не о покойнице. О себе, о земной далекой родине,

которую, Бог знает, увидим ли мы когда-нибудь.
Мы в бараке переменили угол.
Андрей Петрович совсем беспомощным стал. Плакал, забывал на¬

деть жилет, если не покормишь — не поест. Я из сил выбилась. Посо¬

бие уменьшили вдвое и выдают неаккуратно. Полдня со стариком во¬

жусь, работать некогда. Очень мы нуждались.
В этот период я с Володей подружилась. Много он мне помогал. Со¬

ветовал он Андрея Петровича в какой-нибудь инвалидный дом устро¬

ить. Начала я об этом хлопотать. Миловой помог. Знакомства у него

были. Совестилась я как-то оставить его. Но сознавала, что иначе оба

погибнем.
Отвезла я его, наконец, в санаторию, к морю. Природа чарующая,

условия жизни хорошие, знакомые там у Андрея Петровича нашлись.

Возвращаться в колонию мне было незачем. Набралась я храбрости

и отправилась в Белград.
Колебалась между университетом и консерваторией. Люди добрые

уговорили серьезным делом заниматься. Приткнули меня на философ¬

ский факультет.
Поселилась я в студенческом общежитии. Для мужчин комната че¬

ловек на 30, а мы размещались по 4—5, я своими сожительницами до¬

вольна была. Чистенько у нас было, даже уютно. Открытки по сте¬

нам — над постелями, у всех вкусы разные; на столах — клякспапир,

салфетки вышитые. Мы все были рукодельницы, этим и зарабатывали:

на стипендию не просуществуешь. Работали мы на русский магазин.

Здорово нас эта самая патронесса эксплуатировала.
На чужом языке не все понимаешь. Но университет меня захватил.

Захватили и студенческие организации. Я в клубе каждый вечер про¬

падала.
Большая распущенность царила у нас. Я не осуждаю: молодость,

хочется радости — а жизнь коверкает. Встречаемся часто, молодежь

мужская — не со школьной скамьи, с фронта, Гражданскую войну про¬

шедшая. Курсистки были из сестер. Денег нет, в театр на галерку — и то

не всегда пойдешь. Ну, и развлекались любовью.
Были, конечно, и у меня поклонники. Но мне никто не нравился.

Кокетничала из самолюбия, окружения хотелось.
Володя мне писал изредка, Миловой тоже. Со стороны обоих я чув¬

ствовала симпатию, участие. Володя мне был дороже...
♦ ♦♦
221

Я как-то тяжелее других изгнание и бездомовье переносила. О Рос¬

сии мы иногда ночами разговаривали, плакали. Для старших — поло¬

жение, известный жизненный уклад. Для нас Россия — детство, юность,

порыв, горение. Случалось, обида личная или национальная — закро¬

ешь лицо, зовешь:
—	Россия. Родина...
В таком состоянии застал меня Миловой. Он о России как о мечте

говорил, подкупало меня это. Развлек меня, успокоил. Поцеловались

мы с ним тогда впервые. Неприятно вспоминать, но я правду хочу пи¬

сать. Было в нем что-то необычайно привлекательное, мужское, силь¬

ное. Захватило меня — и наложило отпечаток на наши дальнейшие

отношения. Самое ведь решающее — первый подход. Страсть мою он

видел, ценил ее, но не уважал меня и ревновал поэтому же. Как мы

ссорились грубо впоследствии! Но я знала, что он придет, покорный

и властный. За это свое унижение так его и возненавидела.
Писала я своим в Россию — ответа никакого. Считала их умер¬

шими.
Предложение мне Миловой сделал в повелительном наклонении.

Знал, что не откажу.
Подруги завидовали: красив, не беден, положение. Аня только ру¬

галась — дура, каяться будешь.
Как я радовалась! Я семьянинка, дом люблю, уют. Так я себе хоро¬

шо будущее представляла. Даже провинции не боялась.
Вышло иначе. Бог с ним, не стоит и вспоминать. Села я не в свои

сани. Не знала его среды, не рассчитала своего влияния.
Родни много. Тетки, мать в традиционном костюме; верные всем

обычаям, полные суеверий и предрассудков.
Отвели нам комнату с двумя деревянными кроватями. Следили

жадно и требовательно за нашими словами, ласками. С первого месяца

приставали ко мне с расспросами: не беременна ли. Каждый день дава¬

ли чувствовать доброту свою: сын на бесприданнице женился, а они не

попрекают. Тяжело мне было.
Хочется нарядов — а как вспомню взгляды и оханья о дороговиз¬

не — всякое желание пропадает.
Я не осуждаю их. Люди были неплохие — но я-то не к месту при¬

шлась.
Были в городке русские. В церкви пели, после службы группами

брели по улицам. С какой я завистью на них смотрела!
Познакомилась с председателем колонии. Книги в беженской биб¬

лиотеке брала.
Не нравилось в доме чтение мое. Говорили косвенно:
222
♦ ♦♦

—	Подумайте — бедный русский, сосед наш, — на заводе работает,

а жена даже никогда ему ботинок не почистит, только ногти полирует

да романы читает.
Да, я тоже ботинок Миловому не чистила, брюк не снимала. В доме

не помощница: комнату еще уберу, но полы мыть и стирать не стану.

Стряпать тоже плохо умела. Жили без прислуги: экономия и обычай.

Обедали и весь день проводили на тесной кухне. Спальню зимой толь¬

ко перед сном железной печкой обогревали. В гостиную вообще не вхо¬

дили, или без обуви.
К пище пряной, луку, перцу никак я не могла привыкнуть.
Не могла также назвать мамой свекровь свою. Вставала передо

мной моя красивая, нежная, веселая мама.
С одной русской семьей я подружилась. Юные, молодожены. Как

муж за Анастасиечкой своей ухаживал! Перед службой — на табачной

фабрике работал — нарубит дров, затопит печь, чаем в постели ее на¬

поит, с базара покупки принесет. Большая нужда — но переносили ее

весело, на себя карикатуры рисовали, анекдоты из быта беженского

рассказывали.
Иногда со мной являлся Миловой, но он нас стеснял. Приходилось

говорить по-сербски; приятели мои язык знали плохо, переводить же

каждую шутку — удовольствие малое.
Бывал у них гость - завсегдатай из одиноких, хороших, старых

военных. Бывалый, честный, любитель природы, охоты, спорта. Доб¬

рый был старик, чуткий. Я с ним о семейной жизни своей никогда не

говорила — но он видел мой разлад. Без слов одобрял — лаской, взгля¬

дом. Столько у меня к нему было нежности!
А Миловой — Господи, стыдно сказать — ревновал к нему.
Однажды мы сильно поссорились, и я пригрозила, что уйду.
—	Не посмеешь. Я тебе столько добра сделал, а ты меня опозорить

хочешь. Змея русская.
Если бы не сказал «русская» - я бы стерпела. Но это острием в ду¬

шу врезалось.
Днем Миловой был на службе... Приходил обедать, отдыхал. Звал

меня к себе в спальню. Я до слез стеснялась свекрови. Возвращался

часам к семи и, поужинав, шел в кафе. А я сидела дома. Выйти со мной

он не мог — не принято. Только по субботам выводил меня на чашку

черного кофе. Собирались его сослуживцы с женами. Недоброжела¬

тельно на меня поглядывали.
Что там долго рассказывать. Что день — то хуже. Миловой пил

с компанией, мне запрещал выходить, всякое русское знакомство лич¬

ной обидой считал: пренебрегаешь, мол, нами. А ревности конца краю

не было. И ведь ни за что, ни про что.
♦ ♦♦
223

В отчаяние я впадала, Богу молилась, о смерти задумывалась, из¬

менить со злобы собиралась...
Потом узнала как-то, что он с кутежа в публичный дом ездил.
Этого не вынесла. Завязала белье в узел, взяла денег на билет —

и уехала, оставив записку:
«Не ищи, жить с тобой не хочу».
Конечно, он искал и нашел. Ворвался в комнату и кричал, что он

меня и весь дом разнесет. Ударить не посмел: думаю, что лица моего

испугался. Пригрозил по этапу домой меня отправить. И мог бы по

закону. Русские власти — фиктивные, но с ними все-таки считались.

Обратилась к их защите. Уговорили его, к здравому смыслу взывали.

Силой со мной ничего не сделаешь, — хуже натворю.
Начались новые мытарства. Нашла я службу в канцелярии, но

с грошовой оплатой. Жизнь вздорожала втрое. Комната меня съедала.

К тому же я кашляла, прихварывала — опять расходы.
Близких у меня не было. После шумной моей истории я пользова¬

лась сомнительной известностью и успехом. Но я людей стыдилась

и сторонилась. Всегда я была перед ними весела — не давала права со¬

болезновать.
Знала, что Володя после моего замужества уехал во Францию, но

написать ему не решалась. Казалось мне, что он будет злорадствовать.

Или снизойдет из милости.
Нервы у меня расстроились. То приступы истерического возбужде¬

ния, то полный упадок сил, отчаяние.
Выдержки, привычки к труду у меня не было. Не было силы бо¬

роться с нуждой. Я утомилась и не видела выхода. Я медленно подхо¬

дила к какому-то мысленному тупику, увертывалась от него и возвра¬

щалась неизбежно.
Это была мысль о самоубийстве.
Я люблю жизнь, я безусловно жизнеспособна. Но я, — Боже мой —

молода. Меня вырвали из семьи, бросили в жизнь неоперившуюся.

И еще скажу, — тут гордость моя не страдает, — я женщина, мне надо

руководительство.
Мне надо было мужа, надо, чтобы кому-то я давала радость, и что¬

бы меня мог защитить от людей.
Из гордости я этого не показывала, щеголяла своей независимос¬

тью.
К весне я слегла — процесс в легких. Два месяца провела в больни¬

це. Вышла — потеряла службу, новую найти не могу. Тут хозяйка,

долг, туфли износились, я слаба до обмороков. Села шить — грудь бо¬

лит.
Какой лишней, ненужной я себя чувствовала.
224
♦ ♦♦

Я долго обдумывала способ самоубийства. Легче всего, конечно,

отравиться, — но яд негде достать. Я шутя расспрашивала знакомых.

Один, помню, веревку купить обещал.
Никому и в голову не приходило, что намерение мое серьезно. Я до

последней минуты с улыбкой не расставалась.
А последняя минута близилась. Так как я решила умереть, то жиз¬

ненные заботы отбросила. Не работала,— иногда ела, иной раз голода¬

ла. Много гуляла, читала, пела, пока кашель не задушит.
Толчок дало ничтожнейшее событие.
Бродила я за городом и встретила знакомого. Человек мне безраз¬

личный — а я ему нравилась. Увязался за мной. Дошли мы до кладби¬

ща. Я была утомлена и села на скамье перед какой-то могилой.
Могила была детская с бедным деревянным крестом. Я рассеянно

взглянула на надпись. Стояло там: Ольга такая-то, родилась... сконча¬

лась...
Мое имя, мой день и год рождения — завтрашний день —день

смерти.
Точно свою надпись надгробную увидела.
Не испугало меня это, а утвердило. Так неизбежное прочла на чу¬

жом кресте.
Отпустила своего знакомца, зашла в церковь. Купила цветов, по¬

ложила у Распятия. Долго стояла на коленях. Без слез и без мыслей

смотрела на жидкие огоньки свечей.
Домой вернулась рано, усталая и разбитая. Сейчас же легла в по¬

стель, но не заснула. Вытащила хранимые бережно свои дневники, пере¬

чла их. Мне было жаль себя, жаль жизни — которая прекрасна, но ко¬

торую мы, люди, коверкаем и оскверняем... Заснула, не погасив лампу.
Спала я в эту ночь крепко и без снов. Утро встретила бодро, энер¬

гично.
Хозяйка принесла мне кофе. Мы поговорили о хорошей погоде,

и я попросила развести для меня утюг. Был первый жаркий день, а бе¬

лое единственное мое платье было смято. Я выгладила платье, запако¬

вала свои дневники, взяла в сумочку маленькую икону — благослове¬

ние покойницы Ольги Семеновны и побежала к знакомым. Сказала им,

что тороплюсь на службу и, если не вернусь до вечера, очень прошу

переслать пакет Ивану Сергеевичу, старику, друіу моему.
В кошельке моем было денег на обратный трамвай. Остальное

я в конверте с дневником оставила для Петровского. Я говорила себе:
«Можно убить себя, но не насильно. Если в последнюю секунду за¬

хочется чего-нибудь — вернись. В кино сходить, шоколад съесть, на шею

первому попавшемуся мужчине броситься — все можно. Раз ты способ¬

на перешагнуть через жизнь — перешагни и через предрассудки».
♦ ♦♦
225

Я ждала, я хотела какого-нибудь желания. Я сознавала, что больна,

и пыталась сама себя оздоровить.
Было тепло. Много купающихся. Я пригляделась к ним, осудила

позу какой-то барышни. Лодок вблизц не было видно.
На мосту стоял старик-рабочий. Мне показалось, что он подозри¬

тельно на меня глянул. Я переждала, пока он пройдет. Привязала креп¬

ко к руке носовым платком сумочку. Смотрела на синее-синее небо, на

солнце, на сверкающую рябь реки. Улыбалась.
—	Как хорошо! Господи, как хорошо!
Сердце билось редко и сильно. Я ощущала каждый его удар. Вдали

показался автомобиль.
Вдруг я сказала себе:
—	Ольга Александровна: или вы сделаете это сейчас же, сию мину¬

ту — или моментально уходите и никогда больше не показывайтесь

здесь. Слышите?..
С этими словами я взялась левой рукой за перила и начала пере¬

лезать три перекладины. Юбка узкая мне мешала. Я открыла ноги до

колен. Инстинкт — какая же сила, Господи! — я крепко держалась за

перила, пока не утвердилась ногами с обратной стороны моста. Тогда

я перекрестилась и, вытянув руки, прыгнула сверху.
Падала я долго. Вероятно, потеряла в первый момент сознание. По¬

том мелькнуло: «Может быть, я умру в воздухе от разрыва сердца».
Снова пауза — и удар, холод. Я пролетела через воду и ударилась

о камни. Меня завертело, поставило на ноги и понесло. Течение било

мне в лицо и грудь, и я стоя, с прижатыми по швам руками, куда-то

двигалась. Я вспомнила, что мертвецов находят в такой же позе. Глота¬

ла воду. Изумрудно было вокруг.
Без связи, без ассоциаций вспомнила:
«Мадам утопилась...»
Мне делалось тяжело и душно. Я испугалась боли и просила:
—	Скорее, Господи.
Я раскрыла рот и старалась глотать воду, захлебнуться ею.
Снова я потеряла сознание и очнулась в иной позе. Я лежала на спи¬

не, и вода надо мной была светло-оливковой.
«Меня несет на мель», — подумала я и попыталась рвануться вглубь,

против течения. Холодом сковало ноги. Я чувствовала их тяжесть,

поднимающуюся к животу, к груди.
«Смертельный холод», — сказало что-то во мне.
Опять темнота. Я не знаю, как определить человеческими мерами

время. Для меня оно было бесконечно долгим.
Мучительная боль вернула мне понимание. Точно рвали тело чем-

то острым.
226
♦ ♦♦

Я не вспоминала жизни своей, никого из любимых. Ни одного па¬

тетического возгласа во мне не было.
Я открыла глаза. Синее небо, лодка. Юноша в ярко-синих купаль¬

ных штанишках с глазами синими, большими, испуганными. Заметила

бронзовое его тело. Синева запечатлелась.
Я помнила, что я в чужой стране, и по-сербски сказала:
—	Оставьте, все равно убью себя.
Он на меня закричал и схватил руками за волосы. Я рванулась

и лишилась чувств...
Я ощущала, что меня несут, но не в силах была даже открыть глаза.

Услышала мужской голос:
—	Какая хорошенькая.
И женский:
—	Шляпа уплыла. Белая, нарядная.
Оскорбительно было мое возвращение к жизни. Я лежала в кабин¬

ке сторожа на грязной постели. Обо мне говорили вслух, — я переста¬

ла быть существом, сделалась вещью, общим достоянием.
Какой-то молодой человек в купальном костюме — врач — вертел

мои руки и жаловался: устал, полчаса они меня откачивали.
Меня заставили раздеться, вынесли сушить белье мое, туфли поко¬

робленные. Каждую вещь мою рассматривали, трогали жадно, как ве¬

ревку от повешенного. І]рубо расспрашивали:
—	Зачем, почему?
Я усмехалась. Злоба меня душила.
—	Надоели все вы. Пишите — от несчастной любви. Это у вас тема

модная.
Доктор сомневался:
—	Нет, слишком вы интересны.
И смотрел любопытно на влажные мои волосы, тело голое под

грязной простыней.
Когда, наконец, я оделась и вышла на воздух, — собралась толпа.

Солнце ударило мне в лицо. В большом зеркале я увидела себя —

мертвенно-бледную — и упала в обморок.
Потом полиция, больница, припадки бешенства.
Я ненавидела жизнь.
Но я все-таки жила. И надо было переменить во что бы то ни стало

обстановку.
Приехал Миловой. Я запретила пускать его ко мне.
Знакомые собрали денег и под покровительством одной медицин¬

ской семьи отправили меня во Францию. Я встретилась с Володей — он

разыскал меня, — и мы сошлись. Мучила я его, была груба, капризна.

Он смотрел за мной, как нянька.
♦ ♦♦
227

Новые люди, новые обстановка и большой город — меня постепен¬

но излечили. Я скрывала свое прошлое и таким путем скорее его забы¬

вала.
К Володе я привязалась.
Теперь, когда я жду маленького, — жизнь снова приобретает смысл.

Я не знаю, хватит ли у меня выдержки — но все зависящее от меня сде¬

лаю, чтобы мое дитя жило жизнью простой, любовной и осмыслен¬

ной.

БАЛКАНСКИЕ
ЗАРИСОВКИ

СВАДЬБА

(По Македонии)
	j=i е успели кончиться филипповки, не успело пройти Рожде¬

ство с традиционным жарким из воробьев — а уже близится

Прощеное Воскресенье. Надо спешить со свадьбами, а то до

	Ы Красной Горки ждать придется.
Потирает руки седовласый священник: готовится к четырем венча¬

ниям. Женятся по воскресеньям и, по возможности, до полудня. Вече¬

ром, тайком — только вдовицы да девушки с заведомым прошлым.
Венчается и Пшіа.
Скажи об этом месяц назад — посмеялись бы шутке. А такое уж

выпало человеку счастье.
Отец Піши, церковный звонарь, всегда всклокоченный, окружен¬

ный малолетними детьми, даже обиделся было. И батюшка воспроти¬

вился, но дал себя уговорить и даже венчать даром пообещал: для бла¬

гой цели брак, для спасения христианской души.
Заблудшая душа — Мара, цыганка. Ходила она до сей поры с отцом,

почему-то крещеным — водила медведя по селам. Но не нравилась ей

рваная юбка, обижали насмешки других цыганок — магометанок. А тут

еще приглянулся Реджеп — и осталась у него Мара незаконной женой

при хануме1. С полгода это все тянулось. Так бы, верно, и осталось

дальше, если бы не прознал полицейский писарь. На войне он был са¬

нитаром, при больнице дослужился до фельдфебеля. Теперь выбился

в «начальство», считал себя человеком бывалым, образованным, храб¬

рым воякой и патриотом. А известно, что законами безнравственность

не поощряется.
Ifce это видано: невенчанная живет, да еще христианка с турком.
Арестовали Мару.
Кто его знает, долго ли бы пришлось Маре разглядывать белые сте¬

ны новенького арестантского дома, не утвердись в голове писаря но¬

вая мысль: выдать ее замуж за православного.
♦ ♦ ♦
231

Такую кто возьмет? Остановились на Гише. Спросили. Засмеялся,

не поверил, но шепеляво, радостно сказал:
—	Хоцу, хоцу.
Спросили и Мару — не поверила она, расплакалась.
Пипе лет 25. Ростом он мал, светловолос. Голубые глаза его всегда

удивлены. С детства он косноязычен, нога волочится, весь корпус как-

то болтается. Но, тем не менее, он выучился грамоте и служит в воло¬

сти. Вся черная работа на нем. Пипу гоняют все, кому не лень; и в его

голове идиота существует уверенность, что иначе быть не может. Вина

моет полы, носит из трактира черный кофе писарям, он же и «бара-

банджия»2. Распоряжения местных властей не печатаются, не пишут¬

ся — читать никто не станет, немало и безграмотных. И обычай такой.

Идет Піша по селу, стучит неровно в барабан — и кричит шепелявым

заплетающимся голосом:
—	Граждане!
Или, на конце села, ко всеобщей обиде:
—	Селяне. Сегодня все... и т. д.
Соберутся ребята, передразнивают его. Половины не дослышат,

а конец наизусть известен: за неисполнение — строгое наказание по

закону.
Посмеялись на селе: пошутили писаря над Гйшей, пролила Мара

слезы, вспоминая пестрые шальвары. Но бороться не станешь: доля

такая, кисмет3.
Вышла Мара на свободу, переселилась к батюшке. Отчитывали над

ней молитвы, очищали грешницу. Сшили ей европейское платье в клет¬

ку, заготовили вскладчину ватное одеяло.
Раскатилась Пипина головушка. Жених! Он — жених! Нет-нет, да

и не выдержит — пройдется по узкой улице, бросит взгляд на невесту.

Сидит она на крыльце, опустила круглые черные глаза.
С пятницы начинаются приготовления. В этот вечер невеста месит

пресную лепешку — погачу. Приходят гости, рассматривают приданое:

венчальную сорочку и платок, одеяло, тряпками или ватой набитые

подушки с бантами. Гостей обносят леденцами, а они дарят деньгами.

Грохочет барабан, пищат зурны, старается цыганский оркестр; надул

щеки — вот-вот лопнут — глухой Яшко, визжит его флейта.
Субботним вечером идут гости на ужин — каждый несет свою до¬

лю. До поздней ночи танцуют коло, водят девушки хороводы. Веселее

всех должна быть невеста, — иначе плохой знак: нечистая совесть. Ор¬

кестр делится: у дома жениха тоже веселье. Под вечер, когда уже пада¬

ет тьма, движется процессия. Жених шлет свадебный наряд. На плос¬

ком медном блюде, где обычно пекут слоеную ватрушку, — лежит

подвенечное платье, фата, чулки, иногда и перчатки. Невеста возвра¬
232
♦ ♦♦

щает дар: рубаху, кальсоны и чулки. И снова коло, выкрики, фонари и

факелы, топот ног.
Обедню отслужили рано. Звонарь, взволнованный, ударяет в колокол.
Пиша, завитой, в новом костюме и кепке, с бумажным цветком в пет¬

личке, отправляется за невестой. Здесь испрашивает благословения,

дарит родителей, деда — шапкой, бабку — платьем. В церковь идут мед¬

ленно, предшествуемые музыкой. Обходят чуть ли не все село. Мару ве¬

дет под руку шафер, Вина с мужчинами. Дружки вплели в волосы кто —

ветку флердоранжа, кто — елочный дождь. На углу остановка: старуха

выносит воды, наливает в снятую Марой папучу (шлепанец без зад¬

ков). Мара пьет — делится с младшим братом, чтоб ее путем шел. Как

следует никто не объяснит, для чего это, но придерживаются строго.
—	«Така емо навикнали» — т. е. так мы привыкли.
Входят в церковь, и сразу набивается она народом. Толкается дет¬

вора. Священник бранится. Девушки хихикают над белой Мариной

фатой. Вина стоит недвижно, не снимая шапки — так и венец ему на

нее насаживают. Разговоры ведутся вслух — не разберешь ни слов мо¬

литвы, ни гнусавого, на греческий лад, пения двух стариков Обряд не

затягивается. Вот уже наискось крестит священник и, подражая ему,

вертит свечами 12-летняя дружка, заливая воском плечи молодых. Вот

повели вокруг аналоя, среди церкви — а служитель цепляет крючком,

которым тушат свечи, старую люстру и раскачивает ее над головами.

Шипят темные тонкие свечи.
Посаженая мать отошла в сторону, повернулась к молодым, спи¬

ною к алтарю, и посыпает их пшеном и конфетами. Дети бросаются

под ноги, подбирают. Пшено запутывается в бороду рассерженного

священника.
Мара целует руку батюшке, вешает на его плечо чулки. Молодые

отходят в сторону, и начинаются поздравления. Подходят родственни¬

ки, прикладываются к Евангелию, вынимают мелочь, — и целуют мо¬

лодых в венцы, как покойников.
А на площади давно уже слышится музыка, и молодежь, не теряя

времени, отплясывает.
Назад идут другими улицами, опять с остановками. Посаженый

отец угощает вином.
Вводят в дом. Ставят на стул молодую. Свекровь вертит ее троекрат¬

но: «чтоб завертелась» в доме, не ушла. Бьют молодых прутами, бро¬

сают соль на угли, слышен треск. Дразнят молодую: «ишь, сколько

вшей принесла». Часто свекровь дает ей грудь — сосцы, вскормившие

сына. Заставляют держать младенца и щипками довести его до пла¬

ча — чтобы дом услышал крик ребенка.
Долог свадебный обед. Кислый суп из кишок, бараний пилав, слое¬

ное тесто, жирное и пахучее от овечьего масла. Омывают по-турецки
♦ ♦♦
233

руки и едят из общей миски — а после пищи опять моют руки, вытира¬

ют домоткаными узкими полотенцами.
Снова музыка, перевозят приданое. Обводят по всему селу нагру¬

женного коня, поддерживая разлетающиеся подушки. По бокам висят

деревянные крашеные сундуки. Если молодая уезжает в чужое место,

приданое грузят на арбу, запряженную волами — даже там, где для

увеселения гостей нанимается автомобиль. Как-то венчалась сирота

голая, бесприданница — так заняли чужие сундуки. Обмануть никого

не обманешь, а ради обычая.
Томятся до вечера, предвкушая выпивку. Приходит всегда пьяный

фотограф. Аппарат у него хороший, хотя поддержанный, но понятия

о фокусе и уровне обладатель его не имеет. Свадебная группа — с оза¬

боченными лицами, выпученными глазами и бумажным букетом у не¬

весты — падает навзничь.
Пипу пустили пройтись, погулять... Шепчутся старухи. Тут дело яс¬

ное: невеста с прошлым. Как же обычай нарушить!
А обычаи строгие. После ужина переодевает дружка или посаженая

мать молодую в свадебное белье и запирает ее с мужем. Сторожит у две¬

ри. Гости пьют и расходятся.
Наутро ведут молодую к ручью.
Тут-то и пьется «горячая ракия». Молодые обносят гостей с покло¬

нами и просьбами. Гость пьет, сует мелочь молодой. Она целует руку,

прикладывает ее к своему лбу, снова целует. Иной ломается, заставля¬

ет долго себя упрашивать, поясно кланяться.
Но у Гиши гости разошлись раньше. Давали советы:
—	Ты с женой построже будь. Женщина дальше своего носа знать

не смеет. Понял?
И посмеивались. Мара кулаком двинет — от него и мокро не оста¬

нется.
Писаря спорили: уйдет ли Мара от мужа?
—	Чего уходить? Хозяйство, землю получила.
Гиша прислушивался — счастливый, рассеянный...
—	Я ей платье в тысячу куплю... А не будет слушаться — и мотыка

есть.
Долго еще стучал барабан, стонала зурна.
Подвыпившие гости ухватили друг дружку за плечи, подпрыгивая,

плясали по неровным камням мостовой.
—	Играй — свирай! — вопит кто-то, раскатываясь на букве «р», до¬

бавляя ругательство и, плюнув, лепит на лоб цыгана затрепанную саль¬

ную бумажную монету.
Ветер, уже весенний, слегка влажный, напоенный особым арома¬

том подтаявшей земли, доносит издали встревоженный лай собак.
234
♦ ♦♦

РАБЫНИ
евенка Томич, жена жандармского капитана, и я были в ма¬

кедонском селе единственными женщинами из того «друго¬

го мира», где строятся многоэтажные дома, где проходит

железная дорога. Служебное положение наших мужей обя¬

зывало нас поддерживать хорошие отношения. К счастью, мы и в са¬

мом деле подружились. Советовались о стирке, ходили друг к другу

обедать; перед закатом взбирались на виноградники и с холма смотре¬

ли на долину, на цветущие маки, на купол сливовой рощи.
Скоро я знала несложную жизнь Невенки, ее семью, ее приятель¬

ниц. Она рассказывала подробно: «вчера я сварила кофе, поставила на

стол печенье, и в это время вбежал щенок и начал лаять. Нет, печенье

я поставила потом».« Мне казалось, что она и дом прибирает, и любит

мужа так, как изъясняется: добросовестно и скучновато. Невенка окон¬

чила гимназию, служила в банке. Выдержанная, благоразумная, она

и сама не понимала, как могла с первого взгляда полюбить шумного,

бурного Стояна, возмущавшего ее размашистыми движениями, ноч¬

ным бродяжничеством. Однажды в сумерки, точно от нечего делать,

Стоян поймал ее за руку, притянул к себе и поцеловал. Она вырвалась,

заплакала. Он сказал ей вслед:
—	У тебя волосы, как рожь в лунную ночь.
На другой день уехал и пропадал два года. Невенка читала газеты;

следила за борьбой с комитами1. Стоян появился неожиданно:
—	Я приехал за тобой. Я люблю тебя.
Она схватилась за голову и крикнула:
—	Неправда!..
Стоян заявил ее родителям, что через год переведется в большой

город и тогда женится. Взял денег на хлопоты о переводе. Мать вос¬

противилась: где же видано — вперед приданое. Невенка затопала но¬

гами:
н
♦ ♦♦
235

—	Мои деньги. Хочу — на улицу выкину.
Тут в рассказе происходила заминка. Я удивлялась, что прошло еще

четыре года, прежде чем они наконец повенчались.
—	Я его шесть лет ждала, —сказала однажды Невенка. — У млад¬

шей сестры уже дети... Посмотрите, у меня совсем старая кожа на ру¬

ках. Если бы он не приехал этой весной, я отказала бы ему... Вы не ве¬

рите?
Мы сидели на балконе. Вдали, над рощей, воздух казался зеленым,

листья — золотыми. На кривой улице, у завалинок, сидели бабы с веч¬

ным чулком. Порою вспыхивали спицы как дырявое и лучистое малень¬

кое солнце. Из-за угла вышел Стоян, кивнул жене и снизу крикнул:
—	Я хотел тебя предупредить, что не вернусь к ужину.
Она ответила ему улыбкой и пошла в комнату взять рукоделие.

В зеркало стеклянной двери я увидела, что Невенка плачет, кусает ру¬

ки. Я бросилась к ней, бормоча, что он пойдет в сопровождении жан¬

дармов, что в наших лесах спокойно. Она ответила:
—	Ах, что комиты! Я не боюсь за него, я знаю, что его не убьют.
Я успела подумать, что никогда человек не верит в смерть близкого.

Невенка обняла меня.
—	Как он может, как он может! Целый день с мужиками, дома толь¬

ко ест. Боже мой, а я-то верила, что мы никогда больше не станем рас¬

ставаться. А вчера котлеты пережарились, — по его же вине, он опоздал

на полтора часа, я их все время то снимала с огня, то снова подогрева¬

ла — так он швырнул их на пол... Посмотрите, до сих пор видно пятно.

А я замывала, и с жавелем2.
—	Голубчик, ну, стоит ли расстраиваться из-за котлет? Ну, устал че¬

ловек, не сдержался. Ведь он же вас очень любит.
—	Это не любовь, — ответила Невенка. Голос у нее зазвенел и над¬

ломился. Я, кажется, впервые поняла выражение: «в голосе звенели

слезы».
—	Вы говорите: любит. Нет, это я его люблю, я сама виновата. Не

надо было ждать, письма писать, денег ему тайком от своих посылать,

когда он в карты проигрывал... По ночам обнимаю сама себя, шепчу:

«сердце мое, душа моя». А утром голова болит, иду на службу, все меня

считают старой девой. Мать пристает: когда же свадьба? Помню, у ме¬

ня был в руках кувшин с водой. Я как швырну его... Потом — через два

года! — получаю заказное письмо. «Прости. Между нами все кончено.

Я только тебя люблю. Я без тебя погибну». А на другой день... Подож¬

дите, у меня хранится.
Она вынула из шкафа небольшой ларец, торопливо разыскала под

бельем ключ и вытащила измятую, видимо, многократно читанную

и, может быть, ношенную на груди бумагу.
236
♦ ♦♦

«Сударыня. Ваш жених — мой любовник. Он проиграл казенные

деньги, я его выручила. Он много мне должен. Мы скоро женимся.

Предупреждаю вас, что ваши письма к нему не дойдут».
Мы сидели на кровати. Длинная тридцатилетняя Невенка поджала

ноги, съежилась, как несчастливый, нескладный подросток. Она го¬

ворила — и я так ясно видела поезд, в котором она качалась, исходя

слезами, и чистенькие пейзажи Хорватии, которых она не заметила.

И Стояна, выскочившего к ней из казармы. Они бежали по улице, на

ходу он натягивал шинель. Ворвались в пивную — все это молча, за¬

дыхаясь. Стоян не своим голосом произнес:
—	Поздно. Ты один мой друг. Я без тебя не могу, я застрелюсь.
Она сказала, что все знает, спросила цифру долга. Он ответил: че¬

тырнадцать тысяч. У нее было больше. Уже потом, случайно, из третьих

источников она выяснила, что долгу было одиннадцать, а три тысячи

он успел прикинуть. Невенка его утешала, обещала увезти из города,

оградить от страстей.
—	Для чего мне-то жить, если не о ком заботиться, если я никому

не нужна.
На главной улице у лучшего фотографа выставлен был портрет

черноглазой девушки со шпицем. Стоян указал на нее. Невенка ужас¬

нулась собственной худобы, светлых волос, обыкновенного лица. Они

уехали. Стоян целыми днями отсыпался, а по вечерам водил невесту

в кинематограф. Мать жарила свинину.
Из газет узнали: такая-то, дочь такого-то, венчается с директором

лесопильного завода. Вскоре пришло письмо, оно тоже хранилось в ла¬

ре. Когда я читала письма, настойчиво показываемые мне Невенкой,

я испытала ужас и почти ревность к чужой страсти. Я наизусть их за¬

помнила.
«Я хотела тебе отомстить. Я замужем, богата. Ангел мой, приезжай.

Богом тебе клянусь, все тебе отдам. Он меня обнимает... Стоян, руки

твои помню, ноги тебе буду целовать, только вернись. Ты обязан при¬

ехать. Для чего мне жить, если я не могу быть счастлива».
Невенка рассказывала, как она металась ночью, как ее знобило, как

она готова была броситься, разбудить жениха, молить его: «возьми

меня» — не по страсти, а от горького воспоминания о другой женщи¬

не, из потребности избавиться от страдальческого, безнадежного со¬

чувствия к их общему несчастному року. Особенно страдала Невенка,

когда вспоминала, что и она молила Стояна почти теми же словами,

как и другая, что обе жить без него не хотели.
Долго еще она говорила. Я постепенно цепенела, мертвела, утом¬

ленная чужим горем, которого я не осмысливала. Я не могла поверить,

нто две женщины сходят с ума из-за обыкновенного, небрежного к ним
♦ ♦♦
237

человека. С некоторым озлоблением, с нечистым любопытством поду¬

мала о его ласках. Одно я понимала: женскую безнадежную общность,

пережитую Невенкой. Она и во мне возникала, но выразилась в непри¬

язни к Стояну. Я была тогда совсем юной, многого ждала от жизни,

и мне больно было за тех женщин, у которых вся ставка — на любовь.
С этого дня Невенка посвящала меня в подробности пережитого

дня, и я знала, как на третьем месяце брака Стоян упрекал ее за бездет¬

ность; как после коротких и бурных ласк он засыпает, а она лежит

с открытыми глазами, не смея пошевелиться и обеспокоить его. Целы¬

ми днями он бродил по лесам, или пил с мужиками, или работал в ка¬

зарме. С женою скучал. Когда она заболела малярией — посоветовал

ей отправиться к родным ради перемены климата. Ей не хотелось рас¬

ставаться с ним. Наконец, после неоправданной и грубой ссоры, про¬

исшедшей в моем присутствии, она решила ехать к матери. Стоян ле¬

нился отвечать на частые письма жены. Она же беспокоилась сугубо,

потому, что к осени в нашем районе появились комиты, в соседнем селе

в базарный день была брошена бомба. Я часто писала Невенке и сооб¬

щала ей, что Стоян здоров и благополучен.
Как это ни странно, недоброжелательство мое сменилось приятель¬

ским к нему отношением. Вероятно, оттого, что я увидела его самого,

а не его образ, преломленный в глазах жены. Обветренный, быстрый,

он изредка появлялся на селе, ужинал и вскользь говорил, что от судь¬

бы не уйдешь. Сопровождавшего его и раненого жандарма оттащил

в кусты, перевязал и на своих плечах доволок в казарму. Уходя снова

в горы, пригрозил переловить всех «чертовых детей». На пороге обер¬

нулся и с прелестной, ласковой улыбкой объявил, что на высоте, в гор¬

ной сухости, видел бабочку-адмирала.
—	На полутора тысячах метрах. Подумайте!
Через три дня провезли через село убитого жандарма, прогнали аре¬

стованного. Стоян приехал отдельно на осле, казавшемся издали шес¬

тиногим. Он пришел ко мне обедать. Пил немного, но в словах и дви¬

жениях его чувствовалось не стихающее восторженное беспокойство.

Я спросила о причинах. Он засмеялся, потом на секунду стал мрачен,

вскочил и снова сел, махнув рукой.
—	Слушайте, мне все равно, что вы подумаете. Нет, не все равно, но

уж теперь все равно. Невенке вы ничего не скажете. Я ведь ее очень

люблю, свою жену.
Смущение этого большого, непугливого человека меня тронуло

и развеселило. Тронула и женственная переполненность переживани¬

ем, толкающая его высказаться.
—	Ну, высыпайте уж. Что вы натворили? Ухитрились ей изменить?
Он забавно вобрал щеки и произнес: «Угу». Видимо, он хотел и не
решался говорить. Я спросила, как это он все успел «в пылу боев».
238
♦ ♦♦

—	А это когда мы в Бекриеве стояли. Конечно, прятались; я пере¬

ходил из дома в дом, так что, кроме урядника, никто и не знал, где

я ночую. Жил я у турок. Кормили меня до отвала, в одном доме пода¬

ли чудесную халву. Я похвалил. Говорят, дочка стряпала, — жены у не¬

го две было, но обе померли. Думаю, что ей передали. Словом, прохо¬

жу по коридору, вижу — выглядывает какая-то чадра. Я поздоровался,

она спряталась. Дурацкая эта на ней кофта, шаровары, ничего не раз¬

берешь, какая она. Потом лег спать. Слышу легчайший шелест. Я схва¬

тился за наган. Открывается дверь — турчанка, и лицо не спрятано.

Красавица. Глаза даже в темноте видны: черные, жадные. Я одни такие

знал раньше. Ну, вот и все. Расстаемся — целует мне руки, сама и сия¬

ет, и чуть не плачет. Взяла на память носовой платок, больше ничего не

хочет. Сама что-то бормочет. А я по-турецки слов десять знаю. Говорю

ей: якши, гюзель...*
Случилось, что после этого разговора я видела Стояна только мель¬

ком. Недоумевала — зачем я стала поверенным и мужа, и жены. Иног¬

да мне даже думалось, что они, близкие, никогда один другого так и не

узнают и не почувствуют, как со стороны вижу их я. Я стала относить¬

ся к обоим сочувственно и беспристрастно.
В ноябрьский холодный и солнечный день я стояла с Невенкой на

балконе. Она по-прежнему ссорилась со Стояном, после чего перехо¬

дили к слезам и бурным ласкам. В тот день они были в счастливой по¬

лосе. Стоян в соседней комнате чистил ружье. Мы смотрели на баб,

одинаковых и зимой, и летом, шерстяных, вяжущих. Пришли ослы

с поклажей. Выехал из-за угла старый турок на породистом коне. Он

ехал шагом. За ним скорыми молодыми шагами шла женщина. Бесчис¬

ленные оборки ее шаровар колыхались, перебегали.
—	Стоян, посмотри на коня, — позвала Невенка.
С засученными рукавами, щурясь, он вышел на балкон. Турок по¬

клонился. Женщина остановилась, подняла голову и вдруг стреми¬

тельным и гордым движением руки откинула чадру.
—	Красавица! Боже, какая красавица! — сказала Невенка.
Турок оглянулся, вскрикнул и ударил девушку хлыстом. Она схва¬

тилась рукою за плечо. Чадра упала. Без единого стона, все так же лег¬

ко и молодо, турчанка пошла за всадником.
Стоян, серьезный, торжественный, пребывал в дверях, как некое

восточное божество, отягощенное и возвеличенное преклонением.
Я ушла. Мне было мутно, тяжко, мне хотелось уехать от подспуд¬

ной жизни, от этих домов, баб, чулок, вздохнуть, освободиться от мед¬

ленной заразы гаремных душ.
*	Хорошая, красивая (тур.).
♦♦♦
239

ФИЛИМОН И БАВКИДА
дакая благодать, Антоша!
Антон Иванович ничего не ответил жене. Смоло¬

ду привык обращаться с нею сурово, таким остался

и к старости. Однако и ему было радостно: от дороги

до самой сливовой рощи тянулось поле мака — его поле, гордость

и надежда.
Попав за границу, генерал некоторое время ничего не предприни¬

мал: надеялся на скорое возвращение в Россию. Деньги, какие были,

тратил и ругивал жену, боявшуюся черного дня и прятавшую копейку:
—	Если мы с тобою, мать, смущаемся — кому же и верить?
Потом пришлось туго. Піавное, что никто не давал работы: мешал

возраст.
Уцелевшие ковры их выручили. Генерал переехал в Македонию на

дешевые земли и занялся хозяйством. Сам пахал, сеял, отводил воду,

сам же чинил крышу, белил и чистил мазанку, от которой даже маке-

донец-хозяин отступился.
Супруги свернули с дороги и пошли межою. Стояла жара. Видно

было, как дрожит воздух и в струях его ныряют комары. То расступа¬

ясь и обнажая сильные стебли, то приникая к самым плечам людей,

замыкая их в своем кругу, дурманя острым запахом, склонялись белые

и лиловые гигантские цветы. Небо, тоже горячее и синее, опрокидыва¬

лось и замыкало своим куполом это благоухающее плодородие.
Антон Иванович оглянулся на жену. Она немного отстала. Меж

цветов виднелась только ее белокурая седеющая голова. Солнце золо¬

тило ее. И вдруг — точно залило сердце теплом, счастьем. Он увидел

свой кубанский хутор, сад, Нину, остановившуюся в таком же луче и —

запомнил, удержал в годах — тоже в белой кофточке. Она стояла одна,

так же слегка щурилась, а над нею опускала ветви цветущая яблоня.
240
♦ ♦ ♦

Он возвращался с занятий. Месяца еще не было, как они поженились.

Ему хотелось подбежать, обнять жену, расцеловать нагретые солнцем

волосы. Но он не двинулся: спрятался за дерево и долго, со сладкой

и тайной нежностью, любовался ею.
Ему и теперь захотелось подождать Нину Петровну, взять за руку,

рассказать, как двадцать шесть лет назад она стояла под цветущим де¬

ревом. Но вместо этого он только спросил:
—	Ты не устала? Пройдем на виноградник.
По камушкам перебрались через речонку. На холме сели молча, ду¬

мая свое. Впрочем, думали они одно и то же. Вжились друг в друга,

редко разговаривая, но в решительных случаях жизни безо всякого

сговору поступая каждый именно так, как это сделал бы и другой из

них. Уезжая из дому, Антон Иванович не отдавал хозяйственных рас¬

поряжений. И Нина Петровна в его дела не вмешивалась. Недоразуме¬

ние произошло только однажды, когда из необоснованной ревности

жена рассчитала Мотьку, веселую, бойкую девку.
За последние же годы, когда Нина Петровна стала болезненна

и раздражительна, изводило ее непомерное мужево чаепитие. Чай Ан¬

тон Иванович пил многократно на дню. Самовара не было. Кипятился

на примусе налитый доверху эмалированный синий чайник. Заваривал

он каждый раз свежего. Спрашивал:
—	Нина, чай пить будешь?
Назло ему она отказывалась.
Антон Иванович долго кипятил воду, заглядывая под крышку, хо¬

рошо ли булькает. Наливши стакан, увивал чайник в два кухонных по¬

лотенца и сверху прикутывал старой шерстяной фуфайкой.
—	Если потом захочешь, чай там теплый.
Когда он уходил, жена выдергивала чайник из всех пеленок, и че¬

рез два-три часа Антон Иванович снова доливал его доверху и снова

долго кипятил.
За виноградником шли горы, голые по стороне, обращенной к селу,

а по другому скату крутые и лесистые. На далеких высотах росли не-

охватимые буки, водились кабаны, — а еще дальше спокойно сияла

вечными снегами вершина Султан-Тепе. Поселок остановился внизу,

бурый, грязный, стонущий зимой от ветров, летом испепеляемый за¬

сухами. За ним шахматной доскою лежали рисовые поля. Ячмень тя¬

нул светлую щетину. В этой убогой и дикой стране снимали в лето два

урожая, давили дичающий за недостатком ухода виноград, гнали вод¬

ку из крупных серебристых слив.
—	Если Бог даст урожая, — сказал Антон Иванович, — мы, Нина,

одним опиумом окупимся. А сливы высушим, продадим, — глядишь,
♦ ♦♦
241

на зимовку и хватит. А там, может, и еще землицы прикупим, башта¬

ном займусь.
Он проследил за взглядом жены. На самой тропинке, чуть вздраги¬

вая крылышками, лежала бабочка «павлинье око». Тяжелая в полете,

она грелась, прижимая к самому песку мохнатое тельце. Невольно по¬

низив голос, Антон Иванович продолжал:
—	Печку я к зиме сам сложу, по-настоящему, кирпичную. Ты насчет

простуды не бойся. Ну, а с малярией справимся, — а, Нина? Я тебе из

подсолнухов настойку заготовлю... Нина, а?
Она ответила:
—	Края вроде Туркестана... Конечно, что ж...
Хотя болезнь вовсе не уменьшалась, а все больше ее тревожила.
—	Да, — вздохнул муж и поднялся, — это тебе как ни есть не город.

Ну, малое хозяйство, а все не у чужих.
Неспешно, расстегнув ворот бешмета, он начал спускаться, не пода¬

вая жене руки, но иногда приостанавливаясь и палкой раздвигая перед

нею густые кусты шиповника, цепкую дикую малину. Еще раз глянул

на свои маки.
—	Никуда я отсюдова не двинусь.
❖	❖ ❖
Когда цвет опал и тяжелые зеленые головки начали обмякать под

нажимом пальцев, Антон Иванович уговорился с цыганом, заготовил

кривой нож и посуду для собирания сока. Порою набегали тучки: все

крестьяне следили за ними. Надо было посуху собрать опиум: не ровен

час, брызнет дождь, смоет беловатую жидкость.
Нина Петровна лежала в жару. Взмокшая седая косичка металась

по подушке. Пожелтевшие руки то и дело хватались за стакан с водою,

падали, натягивали и отбрасывали одеяло, нащупывали наболевшую

селезенку.
Приткнувшись на табурете, генерал читал газету. Изредка он спра¬

шивал:
—	Нина, тебе, может, подать чего?
Не отвечая, она махала рукою. Даже негромко произнесенные сло¬

ва отдавались в ее голове стуком молотка. Наконец она задремала

и проснулась от быстрого и ужасного грохота.
—	Ты не пугайся, — сказал ей муж, — это гроза.
Разом она вспомнила об опиуме.
Антон Иванович ее успокоил:
—	Ничего, слава Богу, еще не начинали резать.
Однако подошел к окну и выглянул, хотя знал, что видны ему толь¬

ко сараи.
242
♦ ♦♦

Сухо сверкало и гремело, рвало жалкие дома, смерчами взвивало

пыль. Наконец хлынул ливень, прямой, темный и грозный. Лило так,

что не видно было струй. Размякшая земля разлеталась брызгами.

В оконные щели заливало. Крыша протекла. Генерал передвигал из угла

в угол кровать жены, подставлял тазы и кастрюльки. Потолок пошел

пятнами. Крупные рыжие капли часто срывались и звонко шлепали

в таз.
И вдруг послышался шум, похожий на грохот поезда. Он шел от

верхней части села и приближался, нарастая.
«Вода», — подумал Антон Иванович и перекрестился.
Долго выло, звенело. Он видел, как разворотило и смыло черепицы

на соседском сарае. Мало-помалу, то приостанавливаясь, то снова про¬

ливаясь, точно кто-то выплескивал остатки, дождь начал отдаляться.
-	Нина, ты не побоишься одна? Я выйду.
Посередине горбатой улицы уже можно было пройти, а по бокам

неслись веселые стремительные потоки. Отовсюду выскакивали люди,

что-то кричали и бежали на базарную площадь. Без пояса и шапки

летел толстый староста, первый богатей. На самом углу он внезапно

остановился, схватился за голову и пронзительно, по-бабьему, заго¬

лосил.
Там, где недавно цвели маки, зеленой плесенью затягивались рисо¬

вые поля и вела почтовая дорога, всюду, куда хватало глаза, широким

бурным потоком лилась река. Бревна, домашняя утварь, свалившийся

на бок козленок плыли из горных сел, крутились, исчезали и выплыва¬

ли снова. Около сливовой рощи, на другой стороне, по самой границе

воды, в окне чудом устоявшей хибарки безостановочно, безнадежно

махали чем-то большим и красным.
Хватаясь за руки, падая друг друіу в объятия, бросаясь ничком

в липкую грязь, плакали женщины. Молодой парень, у которого жена

с тестем ушли в горы за дровами, сидел на камне, охватив колени, ка¬

чаясь взад и вперед, и потужно, однотонно выл. Там, где вода прошла

и опала, лежала засыпанная песком рожь, словно подлинная расчесан¬

ная коса.
❖	❖ ❖
Вечерело. Солнце садилось ясно. Мутные воды закровавили, мес¬

тами побежала по ним дорожка ржавого золота — и они текли, мча¬

лись и бурлили с вершины, росли, мощно изливались над селами и, за¬

медляя ход, растекались все дальше, все шире.
Антон Иванович шагал твердо. На лбу выступала испарина и мел¬

ко, неудержимо дрожали локти.
—	Ну что, как? — спросила Нина Петровна, с трудом поворачиваясь.
♦ ♦♦
243

—	Река разлилась. Кое-что попортила.
Он подошел к кровати, наклонился и холодной, огрубевшей рукой

пощупал ее лоб.
—	Ты горишь вся... Слушай, Нина, раз такой климат, раз ты все бо¬

леешь — не губить же себя. Уедем в город. Вон, в газетах пишут, наши

столярные артели образовали... Или тоже малярные курсы пройти

можно.
Угадывая, что он скрывает беду, растроганная его лаской, не зная,

как бы доставить ему радость, жена сказала:
—	Антон Иванович, голубчик, пить что-то хочется. Ты бы, может,

сварил чайку.

СЕСТРА MARY
естра Магу работала в мужском отделении, но забегала

и к нам.
—	Я еду на станцию. Ничего не надо? Нет ли у вас работы,

у меня время свободное.
По вечерам мы собирались в зале с амурами, с лепными потолками.

Безногий офицер играл на рояле, и профессор, любитель чинопочита¬

ния, математики и скрипки, переворачивал ему ноты и в эти минуты

казался почти ласковым. Иногда пели хором. Ежедневно заставляли

декламировать Марию Николаевну.
Она носила два вдовьих толстых кольца, какими обручались на юге

России. Мода на них могла быть вызвана желанием вложить в нечто

прочное непрочные деньги. Эта нелепая и посторонняя мысль пришла

мне в голову, когда я любовалась прекрасными «ангельскими» руками

сестры Магу. Они чем-то не соответствовали ее хорошенькому пухло¬

му лицу. Она часто касалась подбородка своими выразительными паль¬

цами.
Люди в халатах сидели по углам, у некоторых наворачивались сле¬

зы; нервный господин засыпал при первом звуке музыки; тихая душев¬

нобольная фыркала в кулак и ежилась от щекочущего смеха.
Наша санатория — хорватский средневековый замок — помещалась

на опушке небольшой и живописной рощи. Круглые своды, двор, ка¬

пелла с прогнившими половицами были мрачны. В коридорах гудели

сквозняки. В башне, превращенной в ванную, печи дымили, и дождь

залетал в разбитое стекло.
Впрочем, все эти впечатления пришли постепенно. Ночами я не

спала, днем лежала на балконе, безучастная и опустошенная. Среди

нас было много хронически и душевно больных, были и просто без¬

домные старики. Из окон не виднелось никакого жилья, и порою воз¬

никало сомнение: существует ли где-нибудь жизнь?
♦ ♦ ♦
245

Потом я заметила, что день удлинился, деревья посветлели и отли¬

вают зеленью. Поразила меня земля, ее пористость, ее неопределимая

и чрезвычайно живая окраска. На лужайке сестра Магу что-то вскапы¬

вала. Все, кто мог, вылезли на солнце, улыбались.
—	Почему ее так странно зовут? — осведомилась я.
—	У нее муж паралитик, не мог выговорить «Маруся». Так и все за

ним.
—	Который ее муж?
При этом я вспомнила, что она носит вдовьи кольца.
—	Умер давно. Она с тех пор тут и служит.
Тем же вечером Магу забежала в нашу палату.
—	Слушайте, говорят, вы вся застываете. Я вам грелку достала.
Я поблагодарила и спросила, неужели она, такая юная, успела стать

сестрою еще в России? Магу засмеялась и ответила, что в России она

ничем стать не успела, разве что выскочила замуж в шестнадцать лет, —

а если уж чем и мечтала стать, то не черной косынкой, а драматической

актрисой. Муж противился. А когда, наконец, согласился — заболел...
—	Врачи все-таки ужасно грубые. Говорят: не надоело еще вам с ним

возиться? И это при нем! Он был такой перепуганный. Он без меня

ничего не мог, даже есть разучился. Я первые месяцы прожила с ним

в больнице в городе, а потом сюда перевезла. Его хотели сунуть в гряз¬

ную ванну, я не позволила. Санитар дразнит: строптивая барыня.
А другой тут был, Нил Иванович, миловидный, женственный; он

из богатых мещан, рыбное дело у них на Волге, и прапорщиком был —

тот Костю раздел, успокоил. «Обтерпится, у нас неплохо». Такой чело¬

век... Мне пришлось нанять комнату, тут, в деревне, за рощей. Первый

раз оставила Костю на ночь. Нил Иванович пошел меня провожать.

В ноябре было дело, земля скользит, листья липнут к ногам, а вверх

посмотришь — вызвездило. Дорога, темное поле, и небо сыроватое,

звезды срываются. Запрокинула я голову, остановилась. Лицо горит,

воздух по нему так и течет. Я за четыре месяца впервые вышла вече¬

ром. И рядом стоит чужой, необразованный, но молодой человек, и не

немой. Все мне ново, все необычайно. Я забыть успела, какая это си¬

ла — ночь осенью. Стихи говорила, — а Нил Иванович хвалил.
Улеглась я в своей хате, уснуть не могу. За Костю тревожусь: подой¬

дут ли к нему, помогут ли повернуться? И в то же время такая жажда

жизни во мне поднимается: славы, любви, сцены хочу... Понимаете,

для меня сцена была вроде смысла жизни: столько радости можно дать

людям!
Я, конечно, и тогда уже подвизалась на профессорских вечеринках.

Он меня уговаривал оставить мужа и ехать в город — карьеру делать.

Но разве можно было оставить Костю! Он лежал в большой палате;
246
♦ ♦♦

я ему вслух читала — всем им, в сущности; и массировала, и электриза¬

цию научилась делать, — он во все это очень верил. Держит меня за

руку, глаза, как у грудного ребенка. Тихий был и по ночам лихорадил.
А у меня вечера совсем другой жизнью наполнились. Мечты меня

обуревали, я не плакала, а сгорала в какой-то муке. Нил Иванович все¬

гда меня провожал, иной раз и под руку возьмет — почтительно. Один

раз сказал:
—	Нету Бога. Такую муку вам послать! Вы бы и артисткой стали,

и супружество могло быть счастливое.
Знаю сама, что ничтожно и глупо. Но так я себя в тот вечер жалела!

И не только себя, а всех, кто меня не видит, мною не любуется... У вас

такого чувства никогда не было, что вы зря пропадаете?
Тут Нилу Ивановичу из Берлина письмо пришло: тетка его разыс¬

кивает. Она вывезла какие-то ценности, бумаги, словом, стал он состо¬

ятельным человеком. Попросил разрешения зайти проститься. Я за¬

жгла лампу, и вдруг смутил меня и потолок закопченный, с длинными

такими тенями, и вся моя нищета. Нил Иванович, торжественный,

встал и даже руку за борт заложил.
—	Я, — говорит, — не бедняк, и сам буду работать, капитал увеличу.

И насчет сцены не буду вам препятствовать.
Прямо-таки сделал мне предложение руки и сердца и подождать

согласен, благо, недолго. Накинулась я на него — почему недолго? Что

профессор говорил?.. Отправила с Богом, пристыдила, — а чем парень

виноват, я сама об эстраде да о поклонниках мечтала.»
❖	❖ ❖
За Магу прибежали. Она обещала заглянуть ко мне попозже. Я не

удивлялась внезапному приливу откровенности, это случается и с ме¬

нее одинокими людьми. Меня волновало другое: Магу не понимала, не

видела целиком всей своей жизни, и ее большое страдание цеплялось

за мелочи, как за вехи. Вероятно, так было лучше: может быть, всего

своего горя, всего вида своего горя она бы и не вынесла, — а вот эту

грязную ванну, кормление мужа с ложки запомнила на всю жизнь, об

этом будет плакать, этим и успокоится.
Соседки начали засыпать. Старушка крестилась, читала молитвы.

Сумасшедшая закручивала папильотки. Наконец пришла Магу. Уста¬

лое лицо, серые веки ее не старили, а придали ей детское и жалобное

выражение. Она уселась на табурете и перетянула косынку.
—	С кадетом истерика. Так напоминает ночь, когда умер Костя. —

Она сощурилась и посчитала по пальцам: — Ровно два года и семь ме¬

сяцев... Мне в тот вечерь профессор позволил не уходить, а я так с того

Дня и живу здесь. Кадет тогда ужасно нервничал, все ходил по комна-
♦ ♦♦
247

те, и шлепанцы так шумели. А муж тихо-тихо лежал. Потом кто-то

попросил пить, я встала, подала кружку. И в эту самую секунду Костя

пошевелился и совершенно чисто позвал: «Мусенька!» Я наклонилась

к нему, а,он уже весь покрыт потом, рванулся, не удержал равновесия,

стукнулся о железку. Хрипит, глаза дикие, руки за горло хватаются,

точно хочет оттуда вырвать слова. Доктор прибежал. Кадет кричит,

кто-то вслух «Богородицу» читает. У меня Костя на руках холодеет,

а тут эти все несчастные. Его крещу, плачу, кричу санитару: «Да унеси¬

те же его отсюда, они тут все с ума сойдут».
—	Я сама рехнулась. Вы больны, а я на ночь рассказываю.
Мы помолчали. Потом я спросила:
—	А Нил Иванович?
—	Он мне писал и даже однажды приезжал.
Мы снова помолчали. Возможно, что думали мы одно и то же. Магу

тихонько улыбнулась.
—	У нас прошлым летом был один больной, режиссер, приглашал

меня к себе в труппу.
В это время ее опять позвали. Она встала, точно оправдываясь:
—	Ну, как тут уедешь! Спите, голубчик, я вас взбудоражила.
Тою ночью я больше всего думала о Ниле Ивановиче, о его неуклю¬

жей нежности, о том, как много предлагал он этой бедной Магу и как

ничего не мог ей дать, — разве что неловкость, если бы приняла она

его бесплодный дар. Думала о том, как много на свете непринятой,

расплесканной радости.
Я заснула, потом меня разбудили шаги. Это была Магу.
—	Вы не спите? Я прилегла в дежурной, но сна нет.
Правая щека ее покраснела, глаза были заплаканы. Она куталась

в зеленую шерстяную кофту.
—	Какой абсурд! — сказала она шепотом и пошевелила пальцами.

Я мимоходом поняла: странность ее рук в том, что по сравнению с ли¬

цом они решительные и взрослые.
—	Больница, все спят, а я и сама не знаю, чего мне хочется.
Она подошла к моему столику.
—	У вас Евангелие... А я ни разу не читала. Отец — адвокат, семья

была неверующая, училась я не в гимназии, а дома. Так, урывками

слышала иногда в церкви... Ійе это место одно такое есть, как-то вроде:

«Господи, когда мы видели Тебя в темнице или больным и не навести¬

ли Тебя?..»1
Но меня уже сковывало утреннее мертвенное безразличие. Я ниче¬

го не ответила и скоро забыла, что зябнущая Магу никнет к окошку, за

которым в редком и жидком рассвете раскрывается земля, растут, по¬

дымаются травы.
248
♦ ♦♦

ТАНЯ
а пасхальные праздники я поехала в Македонию к подруге.

Таня замужем за деревенским врачом — сочетание неподхо¬

дящее. Городская, современная, очень не на месте была она

в глиняном доме с некрашеными полами.
На крыльце меня облаял пес, оказавшийся не докторским, хотя

здесь он кормился и спал, а к хозяевам своим лишь наведывался. На

лай и шум вышел из сарая конь, посмотрел на нас и удалился. Доктор

советовал мне с дороги прилечь. Таня коротко и деспотически сказала:
—	Не умрет. Успеет.
И увела меня за село на виноградники. Поля уже зеленели, под са¬

мым холмом шагал аист. Горная цепь, отдаляясь, становилась нежной

и призрачной, и снежную вершину можно было принять за облако.

Сверху село стало еще более кривым и бурым.
Мы не виделись около года, а переписка наша была поверхностной:

да и что писать в такую глушь замужней женщине, в вещах которой,

я уверена, рылся ее муж? — она из гордости ничего не прятала. Откро¬

венничать Таня не умела. Так, посмотрит иной раз внимательно, ска¬

жет два-три слова.
Она принялась расспрашивать о модах, о новых книгах, о новых

танцах. Потом взяла меня за плечи и повернула:
—	Видишь на той горке белое здание? Это казармы. Там стоял

Бранко.
Я знала о ее неудачливой, несостоявшейся любви к милому и нич¬

тожному сербскому офицеру.
На ночь Таня устроила меня в спальне, а мужа перевела в нарядную

комнату. Он сказал: «Мама, я буду бояться». Как и я, он понимал, что

руководит ею не одно только гостеприимство. Я уснула быстро, но мне

казалось — или снилось, — что кто-то плачет.
На заре разбудил сіук в окно. Глуховатый слуга кричал:
н
♦ ♦ ♦
249

—	Госпожа, человек насчет поля пришел.
—	Ну, что же, сдает?
—	А я пойду спрошу.
—	Да раньше-то ты разве не спросил?{
—	Я думал — может, не надо.
Таня закурила и стала подробно, деловито объяснять, почему вы¬

годнее снимать в аренду целое поле, а не покупать готовое сено. И вдруг

мы обе захохотали и юркнули глубже в подушки. Не успели задремать,

как слуга опять заколотил по стеклу. Таня встала.
—	Госпожа, человек спрашивает, сколько ты заплатишь.
—	Да ведь его земля, а не моя. Ійе сам-то он?
—	Он хочет, чтобы ты назначила цену.
—	Так приведи же его, я подожду.
Таня поджала босые ноги и села на скамейку у окна — неизбежный

восточный миндерлук.
Я спросила, неужели ее муж не может позаботиться о сене. Она дер¬

нула плечом. Слуга не возвращался. Таня озябла и снова легла. В этот

самый момент по окну опять забарабанили.
—	Ну, что еще?
—	Человек говорит, что еще прошлый год сдал свой участок...
Заснуть не удалось. Слуга повел на водопой коня; Моро остановил¬

ся у крыльца и начал ржать. Таня накинула капот и вынесла ему ло¬

моть хлеба. Потом явился пес, за ним — куры. Доктор попросил сва¬

рить лекарства. Таня отвешивала ипекакуану1, кипятила, процеживала.

Днем мы жарили поросенка, пекли по записке торт и гоняли веселого

глухого слугу то в лавочку, то к старухе, месившей тесто для сладких

булок. Ничего русского, традиционного Таня не готовила. Я спросила,

пойдет ли она к заутрене. Она удивленно сказала:
—	Конечно, нет.
Накануне я зашла приложиться к плащанице. Бабы меня затолка¬

ли. Через всю церковь протянута была веревка, на которую прихожане

вешали полотенца, кальсоны, шерстяные чулки: для батюшки. Я тоже

не пошла к заутрени. Пожалуй, это был первый раз в моей жизни, что

я не чувствовала Страстной недели.
И все-таки проснулась я радостно, с ощущением праздника. Утро

было южное, горячее, и казалось, что звенит не жестяной колокол,

а солнечный луч, и что в сверкающих облаках играют на флейтах не¬

умелые ангелы. Толпами шли крестьяне. Барабан гремел, ныла зурна —

цыгане, вслед за полицейскими писарями, обходили богачей и торгов¬

цев.
Таня в розовом шелковом платье и кружевном передничке хлопо¬

тала на кухне, отливала из четверти в маленькие графины сливовую
250
♦ ♦♦

водку. Я видела ее в России на балу. Шестнадцатилетняя девочка, как

она была блестяща, смела! Странно сказать — теперь она волновалась.
Музыка приближалась. Толпа ввалилась во двор.
Доктор мой, сердце болит...
Эту песню, эту плясовую, «докторское коло», могли запеть в любой

день. На Пасхе это поражало. Цыгане втиснулись в переднюю и оглу¬

шили барабанным грохотом. Восток, язычество, современные празд¬

ничные пиджаки — все это смешалось. Люди входили, говорили: «сча¬

стливой Пасхи» и рассаживались вдоль стен,
Таня обходила их с подносом, угощала, кланялась. Писаря взреза¬

ли поросенка своими ножами, роздали куски, обсасывали пальцы,

Доктор, уже посетивший вместе с ними полсела, блаженно раскисал

и клонился к спинке кресла. Таня была бледна и часто с мукой смотре¬

ла на оскаленную морду поросенка, на его поджаристый пятачок. Гос¬

ти удалялись гуськом, и на прощанье каждому она вручала писанку2.

Последними ушли два парня в непомерно узких и коротеньких брю¬

ках: мясник и брадобрей. Уговаривали нас прийти потанцевать. Кроме

национального хоровода, ничего здесь не знали, но они побывали

в соседнем городке, вывезли оттуда фокстрот и исполняли его вдвоем,

к испугу и удовольствию зрителей.
Мы подмели комнату и заготовили новую партию рюмок и булок

для вечернего — женского — обхода. Я села читать, потом позвала Та¬

ню. Она не откликалась. Я обошла весь дом, заглянула в сарай. Со свету

не сразу увидела Таню: все в том же розовом платье она чистила коня.
Я распахнула ворота, выходящие на задний двор. Солнце заполни¬

ло угол, черный завиток над Таниным ухом загорелся медью. Солома

золотилась. Пестрая курица рылась в ней лапами.
—	С этими праздниками все голову потеряли: два дня не чистили

Морку, — сказала Таня и принялась работать скребницей.
—	Ты бы хоть переоделась.
—	Не все ли равно.
За забором топотали ноги, музыка на минуту прерывалась — и сно¬

ва выкрик, тоненький звук флейты, веселый барабанный стук.
Школьники, дьяволы,
Готовьтесь к экзаменам, —
А торговец, а торговец

Эгоист с деньгою.
Вправо виднелась колокольня, и кто-то надсаживался, звонил.
—	Таня, ты чего-то не говоришь.
Она подошла ко мне и, заслонившись рукою со скребницей, смот¬

рела на солнце. Конь придвинулся и выглянул из-за ее плеча. У сквоз¬
♦ ♦♦
251

ного соседского забора изворачивался осел, тянул веревку, пытаясь

добраться до репейника, растущего по нашу сторону. Откуда-то явился

приходящий пес, сдержанно вильнул хвостом и улегся на куче грязной

соломы. Из сарая выскочила пестрая курица с цыплятами, которых

я раньше не заметила. Золотые, нежные, как весенние цветы, они жи¬

ли всей полнотой своей крошечной жизни. Сквозь теплый гул ветра,

сквозь звон и музыку можно было различить их голоса, тоненькие

и отрывистые, как булавочные уколы. Все это животное царство при¬

давало двору вид классической пасхальной открытки. Но лучше всего,

всего картиннее была облитая солнцем женщина и задумчивая голова

лошади за ее плечом.
—	Ты спрашиваешь... Ничего особенного не происходит, — выгово¬

рила Таня. — Как раз позавчера, когда ты приехала, я получила пись¬

мо... Бранко женится.
Она не засмеялась, не сделала трагического излома бровей, не дер¬

нула плечом с напускным ухарством. Это значило, что она страдает.

Я обняла ее. Мое неожиданное движение потревожило коня, он отодви¬

нулся и спугнул цыпленка, копошившегося у самой его ноги. Закрича¬

ла наседка, цыпленок запищал, заметался; казалось, он разом похудел,

разом выросли ломкие ножки; вытянув шею, он кинулся к матери. Она

торопилась ему навстречу, оглядывалась на всех остальных, взъеро¬

шенная, самозабвенная, — и вдруг заурчала, закудахтала и наскоком

решительно клюнула ни в чем не повинного дремавшего пса.
В этой идиллии, так мгновенно нарушенной, я вспомнила Писание:

«Вся тварь стенает и жаждет освобождения»3. Я ничего не говорила,

не умела сказать Тане, я боялась, что в боли своей она примет мои сло¬

ва за слащавую мораль. Какое счастье дал бы ей этот серб? Разве мож¬

но искать в жизни счастья?! Она села на бревно, — я непроизвольно

заметила восемь кругов его среза. Я стояла перед нею на коленях, це¬

ловала ее бедные, сухие глаза. Я душу свою отдала бы, лишь бы Таня

поняла всю мою нежность, всю жалость.
Как я чувствовала в тот день все несовершенство своего немого,

бездарного сострадания. Я думала о том, сколько раз еще умрет Хрис¬

тос, сколько раз мы должны за Него умереть, сколько раз дано будет

нам постигнуть и сообщить другим последнюю радость, последнюю

победу Его Воскресения.
Когда я поднимала глаза, я замечала за домом дорогу, пару буйво¬

лов. Не знаю, почему мне чудилось нечто символическое в их медлен¬

ном движении. Казалось, оно никогда не начиналось, никогда не пре¬

кратится — как солнце, как небо, как овсы, которые шли упругой,

зеленою волной.
252
♦ ♦♦

СМЕРТЬ ТАНИ
ернувшись из университета, я увидела в передней синее ве¬

сеннее пальто и обезьяний палантин под кипой иллюстриро¬

ванных журналов: это, по привычке своей, не предупреждая,

приехала из Македонии Таня.
Наша дружба — давняя, гимназическая. Таня поступила прямо в чет¬

вертый класс и за шалости была посажена на первую скамейку, на гла¬

за классной дамы, где сидела и я, — больше по причине малого роста.

Во всех школах балуют красивых девочек. Таня была тонка, синеглаза,

с черными завитками. Я давала ей списывать: домашних работ она не

выполняла из лени. Подсказок же не терпела и даже как-то отказалась

ответить урок: «Мне уже подсказали».
Однажды на уроке географии она вытянула из парты «Чтеца-дек-

ламатора» и читала, высоко подняв бровь. Потом взяла карандаш,

подчеркнула одно слово и протянула мне. Я, скосившись, прочла: «Сла¬

дострастье».
Через несколько дней на полях черновой тетради она написала:

«Будем говорить на ты». И очень покраснела.
Теперь Таня была замужем за врачом, которого презирала и не об¬

манывала. Муж ее пил, носил полувоенное платье и любил сниматься.

Своему приятелю на карточке надписал: «morituri te salutant» *, так и не

изменив множественного числа, — а и всего только ехал в Македонию,

где хотя и плох климат, но в тот год особых эпидемий не было. Глав¬

ное, ведь и слабогрудую Таню этот morituri туда вез.
Таня выскочила мне навстречу в красных шлепанцах и моем капо¬

те. Обнимаясь, мы обе разом закричали:
*	Идущие на смерть приветствуют тебя (лат. крылатое выражение).
в
♦ ♦♦
253

—	Когда ты приехала? Как ты похудела!
—	Что за гадость у тебя на голове? Ради Бога, не таскай этой шляпы.
Я сварила чаю, послала хозяйку за закусками. Таня лакомка, но
если о ней не позаботиться, просидит вовсе без обеда.
—	У тебя водки нет? Меня трясет.
Я считала, что доктор пренебрегает здоровьем жены. На этот раз

вид у нее был ужасный. Я попробовала заговорить о ее самочувствии.

Таня посмотрела на меня кратким, неискренним взглядом и ничего не

ответила.
—	Между прочим, — вдруг сказала она, — я бросила Алешку.
—	Ты с ума сошла? Что у вас случилось? — Не знаю, почему я испу¬

галась, я ведь и сама давно этого ожидала. — У тебя что, роман?
—	Ни черта нету. Я еду в Париж. — И она принялась кричать, что

ей надоело, что она загубила все свои способности, что молодость ухо¬

дит и через два года будет поздно.
—	Ну куда ты поедешь? В кабаках петь, уроки музыки давать?
—	У меня от торговли четыре тысячи, — знаешь, моя овечья ком¬

мерция совсем недурно пошла, я ее турку в наследство оставила... Петь

не буду, получше моего найдутся. Рояль — куда там, я три года к инст¬

рументу не подходила... Я буду печататься, я написала рассказ.
Я улыбнулась. Таня рассердилась; она всегда была горда и гневлива.
—	Ну, и не стану тебе читать... Да открой же, Христа ради, постель,

я устала невероятно. Да нет, не открывай, я сверху.
Она долго умащивалась, поджимала ноги. Потом кротко сказала:
—	Тетрадка в чемодане, возьми, если хочешь. Только лучше я сама

буду читать вслух, ты не разберешь.
Вероятно, она боялась следить за моим лицом и угадывать впечат¬

ление, если бы я читала про себя. Мне хотелось расспросить подроб¬

нее о ее делах и планах, но Таню ни в чем нельзя прерывать. Я села

рядом с нею на кровать.
—	Знаешь, я еще потом исправлю... Я это хочу назвать «Пастораль»,

только, пожалуй, насмешливо чересчур. Или «Быль». Только нехоро¬

шо «Быль — рассказ». Но наверное можно просто: «Быль», без всего

внизу? (Она не знала слова «подзаголовок».) Так вот: «Быль».
Танина тетрадь у меня хранится, и невольно, вспоминая все проис¬

шедшее в тот вечер, я вспоминаю ее рассказ. Как и все неопытные ав¬

торы, Таня писала автобиографию — недаром так настаивала на своем

заглавии. Писала она о своей деревенской жизни, о муже, о неудачли¬

вой любви к сербскому офицеру, который был помолвлен, о сонной

жизни турецкого бея, тихого и мечтательного пьяницы, ее компаньона

по торговле овцами (это была реальная Танина выдумка, ее попытка

применить куда-то, к какой бы то ни было деятельности свою энергию
254
♦ ♦♦

и мечта, разбогатев, вырваться в Европу). Она читала долго, наконец

закрыла тетрадку, отложила ее и смотрела, ожидая моего суда.
—	У тебя этот бей получился вроде лишнего человека или чехов¬

ского типа, — сказала я, — и потом, лучше бы сразу с него и начать, без

Бранко, а то не построено.
Мне рассказ понравился, но Таню ни за что нельзя сразу хвалить —

она не поверит. А между тем я так ясно видела эту подспудную жизнь —

да какую там жизнь: полу-жизнь, затаенный процесс, вроде того, что

происходят под землей. Минутами я почти не понимала, к чему это

нагромождение камней, стад, чужого быта. Так в детстве я удивлялась

Куперу и недоумевала, что иных может занимать это шумное чтение

с топотом копыт и вечными погонями. Но ведь во всей этой излишней

пестроте прошла Танина невыдуманная жизнь.
Таня вспыхнула и ответила, что вне Бранко все теряет смысл, и она

не виновата, если бей и в самом деле такой — как это сегодня говорит¬

ся? — классовый пережиток. Туг мы обе захохотали и начали цело¬

ваться.
—	Ужасно хорошо, ну, прямо очень хорошо — говорила я. — У тебя

талант... Боже мой. Ты вся мокрая, тебя трясет. Ложись ты как следует.
—	Как так ложись? Десять часов, я гулять хочу.
—	Таня, ведь ты с дороги, ты больна.
Опять я уловила ее строгий и краткий взгляд.
—	Я не больна. Я от твоего чая не насытилась. Пойдем в кондитер¬

скую.
—	Танька, да нас за уличных примут.
—	Классовый пережиток, — ответила Таня, мы снова захохотали,

она перемахнула через меня ногами, прыгнула на середину комнаты

и изобразила танец живота.
Затем последовало одеванье, подмазывание, повторная брань по по¬

воду моей шляпы и ее переделка: Таня подогнула одно поле, насадила

какую-то пряжку, навязала мне на шею случившийся у нее шарф и, за¬

метив, что так я лошадей не испугаю, завернулась в свою обезьяну, как

дама с модной картинки. Словом, вышли из дому мы около одиннадца¬

ти, в кондитерскую было поздно, и я предложила выпить кофе на вок¬

зале, благо он в двух шагах.
Я любовалась Таней, ее капризным голосом, даже ее заимствован¬

ной из модного журнала позой и бестолковой властностью, с которой

она несколько раз попусту гоняла лакея. Она еще вся горела от моей

похвалы, от будущего, ожидающего ее в Париже. Одинокой, болезнен¬

ной транжирке, — несладко ей придется с ее четырьмя тысячами, — но

пока что она и меня заражала своей жаждой жизни и верой в успех.

В самом деле, ей ли жить в глуши и страдать от безнадежной любви
♦ ♦♦
255

к милому молчаливому юноше, которому она, вероятно, приписала «ка¬

честв тьму». А, может, и ничего не приписывала, а просто полюбила,

потому что было ей печально и одиноко, а раньше любить не случа¬

лось. Тане еле исполнилось двадцать два года, а по виду было и того

меньше. Как ни странно, мечтая о любви еще в ту пору, когда подчерк¬

нула слово «сладострастье», она никого в юности не полюбила: очень

уж много вкладывала в это понятие, а тут еще началась Гражданская

война и внесла в ее восторженное сердце новые тревоги. Таня из гим¬

назии пошла на фронт сестрою и там, чтобы легче попасть в летучий

отряд, вышла за своего доктора. Позже она иногда высказывалась, что

хотела действительно облегчать страдания и смерть, быть подлинной

сестрой.
—	Это заблуждение, Катя. Я думала, что если я замужняя, так никто

не посмотрит. Но очень даже смотрели и страдали. А потом кто уми¬

рал, кто опять на фронт. Ты только пойми, что за жизнь у них была.

Ну и пусть страсти — животные, это ничего, они смертью это искупа¬

ли, не мне судить. Мне бы их любить всех, ну, так вот всем и принадле¬

жать — это самолюбие мешало, репутация там, честь и так далее. Но

ведь им-то радость, кто-нибудь, умирая, вспомнил бы.
Я редко возражала ей, доводы мои ее могли обидеть. Знаю одно:

если бы и жила она так, как задним числом считала нужным, я любила

бы ее неизменно...
В тот вечер под влиянием чтения я литературно определила нашу

дружбу. Мелькающая, вокзальная, она вспыхивала и прерывалась на

много месяцев, и всегда я провожала Таню и представляла ее себе не

иначе как с чемоданом, и всегда свистел паровоз, и последние слова

заглушал нерешительный шум тронувшихся колес. Таня чудилась мне

бездомной, неприкаянной. Не случайно мы на вокзале говорили о ее

будущем, да и предугадываемое счастье состояло в отъезде.
Когда мы направлялись домой, пришел экспресс. Автомобиль из

лучшей гостиницы подобрал троих путников, какая-то иностранка не

могла объясниться с носильщиком. Мы хотели прийти к ней на по¬

мощь, и в это мгновение появился военный со множеством пакетов,

державший наотмашь шляпную картонку, неловкий и смущенный. Ря¬

дом с ним быстро шла маленькая женщина с букетом белых цветов.

Мы поравнялись. Раздался болезненный вскрик двух голосов, Таня

рванула меня за руку и кинулась прочь. Все это произошло так стреми¬

тельно, что я даже не успела сообразить. Я оглянулась. Офицер тороп¬

ливо садился на извозчика.
—	Это он, это Бранко, это Реслич, — бормотала Таня.
Тут и я поняла и даже как будто узнала Реслича в мелькнувшем

впечатлении офицера с картонкой.
256
♦ ♦♦

—	Он женился, он из-под венца, у нее букет.
И вдруг, не сговариваясь, мы побежали к стоянке.
—	Куда поехал офицер с дамой? Гони за ними! — крикнула Таня, го¬

товая уже вскочить в коляску.
—	А кто его знает, куда поехал, — резонно ответил извозчик, — не

меня нанимал. — Спиро, не слыхал, куда офицер с барышней нанимал?

Вот барышни спрашивают.
—	Не слыхал. А им что?
Тут мы очнулись и поняли всю нелепость нашего движения. Мы

отошли. Извозчики загоготали нам вслед. Я вела Таню под руку. Она

начала дрожать.
—	Я должна, я должна узнать, я пошлю ему цветов.
Она заплакала. Я еле добрела с нею, раздела, уложила. Она как буд¬

то онемела, застыла. Молча указала мне на край постели. Я легла с нею,

обняла — и поразилась, ужаснулась детской ее худобе. Не открывая

глаз, Таня сказала:
—	Это его брачная ночь.
Она стиснула зубы и начала метаться. Я целовала ее голову, шею,

острые лопатки. У нее поднималась температура. Долго мы молчали,

меня начало клонить в сон.
—	Катя, — услышала я вдруг громкий и решительный голос. —

Я уеду в Париж, я напечатаю книгу и пошлю ему, пусть знает.
Не помню, какими словами я ее утешала. Она уснула у меня на пле¬

че и вскоре вся покрылась потом, так что не только ее, но и моя ру¬

башка совершенно промокла. Я не смела будить ее, не смела уйти на

диван, боясь, что она заподозрит меня в брезгливом к ней чувстве. Сре¬

ди ночи она проснулась и спросила, заметила ли я, что и он вскрикнул,

опешил...
—	Он узнал меня... Ну и пусть теперь отправляется в свадебное пу¬

тешествие.
А через минуту она плакала тихо и горько, как маленькая девочка.
—	Он всегда говорил, что женится не из расчета, что не может об¬

ладать женщиной, если не любит... Значит, он ее любит. Катя, Катя!
Так провели мы всю ночь, а наутро Таня не встала. Думается,

в стремлении ее в Париж была надежда, что, узнав об ее отъезде, он

бросится за нею — но перед этой действительностью, перед букетом,

перед шляпной картонкой душа ее надорвалась, а за нею сдало и тело.

Не то чтобы Таня умирала от несчастной любви, но тут разом откры¬

лась у нее скоротечная чахотка. Она не могла примириться со смер¬

тью, с тем, что умирает именно в тот момент, когда решила перестро¬

ить всю свою жизнь. А я бестолково суетилась вокруг нее, предлагала
♦ ♦ ♦
257

горячего молока, спрашивала, чего смотрел ее муж. Таня очень по¬

краснела: ей за себя стало стыдно, что у нее такой муж.
—	Мне нужно делать впрыскивания, так он не собрался, на меня

времени не хватило.
У хозяйки моей был рояль. Таня заставила меня сыграть «Лесного

царя» \ Когда я вернулась в комнату, она лежала тихая и торжествен¬

ная.
—	Ты понимаешь, почему мне это надо? Ты помнишь?
Как не помнить давнее лето, нашу дачу. Таня гостила у нас. Мы

вышли в поле; стояла тишина, и мы слышали, как моя мать играет

«Лесного царя». Луна светила, но поля были темны, и только плетень

серебрился и походил на змея. Таня долго смотрела на луну и неожи¬

данно сказала, что там пребывают души умерших, что и она умрет

очень молодою и чтобы я знала, что душа бессмертна. Конечно, я не

обратила на ее слова никакого внимания — она была в том переход¬

ном возрасте, когда все девочки мечтают о ранней смерти. Но теперь

и не забытые эти поля, и баллада, — все приобретало новый лик. Я бро¬

силась целовать руки Тани. Она не отнимала их, потом подняла мою

голову, внимательно на меня посмотрела и просто сказала:
—	Ничего. Ты не горюй.
Ей становилось все хуже, и в конце концов я спросила, не послать

ли телеграмму доктору.
—	Посылай. Теперь уже все равно, — ответила она и не сдержала

детской обиженной гримасы.
Доктор прискакал немедленно, но Таня была уже в бессознатель¬

ном состоянии. Я даже подозревала, что она его узнала, и будь это не

он, осилила бы себя, вернулась бы на мгновение к жизни. Но это был

он, не кто другой, и снова глаза ее затуманились, она снова впала в бред.

Я смотрела на неопрятную куртку ее мужа, на его давно не стрижен¬

ные волосы. Мне хотелось сказать: «Вы убили Таню». Но что я могла

сказать этому нетрезвому, маленькому, рыдающему человечку?
Внезапная смерть называется по-хорватски «напрасной». И хотя

ничего неожиданного не было в кончине чахоточной, мне все-таки

хотелось сказать: напрасная смерть.
Месяцы идут, уже вторая годовщина минула. Доктор по-прежнему

живет в Македонии. Я смотрю за Таниной могилой. Иногда у меня

мелькает романтическое желание встретить у ее креста Реслича или

найти цветы и узнать от сторожа, что принес их какой-то офицер. Но

ничего такого не происходит. На кладбище я редко думаю о Тане —

я забочусь об ограде, о венках — о внешних предметах.
Зато при вокзальном свистке я каждый раз вижу ее, смятенную,

потерявшуюся, повторяющую:
258
♦ ♦♦

—	Это он, это Бранко, это Реслич.
Да еще за роялем, когда без предварительного намерения я начи¬

наю играть «Лесного царя», я вспоминаю разом и Танины предсмерт¬

ные дни, и наше отрочество, родное поле, печальную пушкинскую луну,

нескошенные влажные травы, по которым от наших шагов скатыва¬

лись капли росы, и медлительные, длинные ночные тени. Они то от¬

ставали, то предваряли нас, странные спутники, отражающие тайное

наше бытие. Тени, слова покойной подруги.
Впрочем, разве Таня умерла, разве она дальше, чем тогда, когда

жила в своем селе?
О бессмертии я не думаю... Но разве существует смерть?

МУЭДЗИН
	Fl а рассвете, когда солнце бледно и не жарко, Эльмаз поднял¬

ся на минарет. Шел с трудом по винтовой лестнице, часто

отдыхая, прислушиваясь к биению сердца. И по стуку в гру-

JJ ди чувствовал, что устало его старое сердце.
Чуть сгорбившись, прошел он в узкую маленькую дверцу — и сразу

сощурился от полоснувшего в лицо света. Долго передыхал, жадно от¬

крывая рот, глотая колюче-свежий воздух. В который раз присматри¬

вался к знакомым до последней лощины горам, к большому, неровно

разбитому селу, к стеклянистому блеску реки. Дальнозоркими глазами

различил развалины сторожевой башни: одиноко возвышались на

холме ее голые стены. Пересчитал на голых скатах соседние села. Кто-

то на самой высоте засеял: желтел квадрат жнивья. А к востоку из-за

ущелья вставал лес. Горная вершина была им закруглена, завита свето¬

тенью, точно большая кудрявая человеческая голова.
Эльмаз передохнул и запел. Его голос был еще высок, но в нем уже

чувствовалось дребезжание, — словно по неровной дороге везли мел¬

кое стекло. Он часто менял дыхание, переводил его на полуфразе. Обе¬

ими руками он заткнул уши, но до боли билось сердце, и хотелось при¬

жать, надавить на него пальцами.
Из прорванной рубахи торчали острые локти со сморщенной ко¬

ричневой кожей. Некому зачинить. Внучка Лутфи нехозяйственна

и ленива, одна она у него осталась. Всю семью пережил Эльмаз, но ни

о ком не жалел: единственной страстью его во всю жизнь была мечеть.

И хвала Алле изливалась из его груди. От восторга, от утреннего воз¬

духа сладко пьянел Эльмаз, забывал землю, заботы, годы.
Стуча деревянными каблуками, скользя палками по неровным кам¬

ням мостовой, пошли старики на молитву. Одиноко прошел рыжий,

суровый Ильяз в зеленой чалме, с лицом, изуродованным лишаями.
260
♦ ♦ ♦

—	Хорошо поет Эльмаз, — заметил лавочник, раздвигая деревян¬

ные ставни и выкладывая на окошко гвозди, подковы, арбузы, пестрые

платки.
—	Хорошо, — подтвердил сосед и, молча протянув ему сигарету,

присел на корточки и закурил.
Дети прогнали мимо стадо. Закрываясь грязно-белыми покрывала¬

ми, прошли босые женщины; шаровары их колыхались бесчисленны¬

ми сборками. Пробежал с кувшином Якуб. Глупый, продал дом и зем¬

лю, уехал в Стамбул! Все там прожил, не свыкся с новыми нравами

и вернулся нищим в родное село.
Короткая служба окончилась. Старики обулись, разобрали палки

и разбрелись по домам. Эльмаз вышел последним и уселся на крыльце

мечети. Домой идти не хотелось — что там делать? Мечеть была его

домом — заботой и радостью. Вот окна покосились, крошатся ставни.

Новый имам — человек молодой, городской, он и на минарет-то никог¬

да не поднимается, и к христианскому учителю ходит в гости. И с го¬

речью вспомнил Эльмаз рассказы Якуба о столице, о женщинах с от¬

крытыми лицами, о танцах, о шляпах на мужчинах. Как хорошо, что

умер старый имам, не пережил бы он надругания над верой.
Тот старый имам был еще молод, когда Эльмаз впервые попросил

у него благословения исполнить молитву. И он, Эльмаз, был молод, —

дитя. Помнит Эльмаз, как билось его сердце, как звенел его голос...

Имам, растроганный, поил его потом кофе и расспрашивал. Эльмаз

был сирота, пас в горах коз — и пел, цепляясь за выступы, сидя над

безднами. Издали пленяла его стройность высокой мечети и казалось

недоступным счастьем звание муэдзина. И счастье пришло. Каждое

утро, торопясь, сильные шаги считали витые ступени; каждое утро

свежесть щекотала лицо. Ласточки косым лётом взрезали воздух. Иног¬

да в экстазе Эльмаз бросался на колени, целовал пол и благодарил

Аллу за дар его — за голос, который для того и дан был именно ему,

чтобы славить Единого и Могучего.
Легче стало и с куском хлеба. С церковного имения шла ему часть

посева, дарили сало, не переводилось сено. Осенью собирал он круп¬

ные сливы, покрытые серо-голубым налетом; зимние арбузы лежали

в запасе. А в ночи Рамазана из дома в дом звали его на ужин, угощали

пилавом, сахарной баклавой.
Ничто так не любил Эльмаз, как эти ночи Рамазана. Днем все сти¬

хает: иные спят, иные молятся, кое-кто работает, чтобы обмануть го¬

лод. И вот на небе, по-весеннему светлом, появляются звезды, и с пер¬

вым звуком молитвы все оживает. Толпами идут женщины, радуясь

единственному в году случаю насладиться вечером. Мечеть освещена.

Тени воздеваемых к небу рук разбегаются по каменному полу. И уже
♦ ♦ ♦
261

совсем темно, и тепло, и влажно. Хороши шутки молодежи, хороши

и благочестивы рассказы стариков. Встает перед глазами Стамбул, где

султан этой ночью обходит всех своих жен, касается их рукою в знак

своей мощи. Тянется душа и в, те далекие песчаные земли, где палит

солнце, где гроб пророка, где исцелился от падучей богач Нури.
Не раз являлось у Эльмаза желание пойти на богомолье, но удер¬

живала ревнивая любовь к своей мечети. Не надо было ему славы,

и больше, чем пророка, любил он свое небо, свой далекий и знакомый

простор. И Бог был около него. Он слушал, и понимал, и замечал, ког¬

да Эльмазу удавалось взять высочайшую ноту.
Доволен он был и семейной жизнью. За бедняка не отдали бы хо¬

рошую девушку, но муэдзину ее дали. Всего только и подарил он за

нее, что три лиры да мешок рису. Жена была послушна, ласкова и со¬

бою хороша. Это она передала сыну, а уже от сына перешли к малень¬

кой Лутфи, — тонкий нос, спокойные каштановые глаза. Эльмаз берег

жену от черной работы и часто среди дня отпирал ее комнату звонким

ключом, пил с нею вместе кофе, щелкал орехи. Жила она недолго; не

болела, но как-то вдруг растаяла. Сын был мал, пришлось Эльмазу

взять новую жену. Но с этой он не ладил и больше, чем прежде, отдал¬

ся мечети.
Недаром не лежала его душа к Мефрит. Узнал, что она, открыв ли¬

цо, переговаривалась с христианином. Избил, но не сильно: не хоте¬

лось возиться — и отослал к отцу, даже денег своих не потребовал об¬

ратно. Селами он женил рано, на взрослой, ради хозяйства.
Имам хотел сделать Эльмаза своим преемником, но грамота ему не

далась, да и честолюбия не было: он гордился своей должностью и луч¬

шего не желал.
Много надежд возлагал он на сына: уже вырос тот, слыл и хорошим

грамотеем, и первым работником. Не успела начаться его жизнь, как

грянула война. Селами пошел солдатом.
Горячее обычного взывал к Богу его верный слуга. Не понимал, для

чего и кому понадобилась их земля, но молился и о победе правовер¬

ных, и о сыне, и даже, во имя ожидаемого внука, о невестке. А когда

известили его, что Селами пал честно и храбро в битве — склонился до

земли в горе и покорности.
Рождение внучки Эльмаз принял холодно: только шевельнулось

воспоминание о далекой покойнице при виде еще не осмысленных, но

уже знакомых глаз. А не прошло и двух лет, как умерла не то от желуд¬

ка, не то от лихорадки сноха...
Резко закричал осел. Эльмаз вздрогнул, оглянулся. Солнце уже под¬

нялось высоко, и длинная тень минарета и крыши — зубцами от чере-
262
♦ ♦♦

пицы — протянулась прямо перед ним. Весь согнутый, в ветхой чалме,

спустился по узкой боковой улице Амед.
Старики поздоровались. Амед, которому, в сущности, идти было

некуда и незачем, присел на крыльце. Отмахнулся от настойчивой

мухи, засучил штанину и, спустив толстый, заскорузлый от пота шер¬

стяной чулок, принялся ловить блоху. При этом говорил не смолкая:

о бедности, старости, одиночестве. Эльмаз его недолюбливал, но се¬

годня и он чувствовал себя одиноким и беспомощным.
Из-за угла, размахивая одной рукой, другой придерживая на груди

углы платка, выскочила Лутфи. Лицо ее раскраснелось — видно было,

что она только что бегала. Эльмаз глянул на нее с раздражением. Пора

ее закрывать, пятнадцатый год идет. Но она так ребячески жива, и ма¬

ла, и подвижна, что за ней не уследишь. Вся жизнь перевернулась, все

идет не по правилам, — пусть бегает.
В лице веселой, бойкой внучки Эльмаз осуждал все новое и не хо¬

тел ее любить, не хотел признать и того, что сам он опускает руки и не

воспитал в ней правоверную.
—	Дед, пойдем обедать.
Старика покоробило. Разве порядок, чтобы девчонка ему указыва¬

ла?!
Он пригласил Амеда и медленно, обходя камни, побрел к дому.
Лутфи выложила плоский недопеченный хлеб, внесла миску толче¬

ного перцу с помидорами и стала в углу, но Эльмаз заметил, что она

потихоньку жует. Назло внучке, со стариковским наивным упрям¬

ством, он долго сидел за обедом, угощал Амеда. Амед, всегда голодный,

стеснялся взять еще кусочек, потому что хозяин почти не притронулся

к пище.
Наконец Лутфи унесла фильджаны, подала умыться и выскочила,

перекинув через плечо мокрое полотенце. Старики растянулись на по¬

лу и закурили.
Заснуть Эльмазу не удалось. Тяжелая тоска сменялась раздражени¬

ем. Вся жизнь вдруг представилась не в радости служения Алле, а в ка¬

кой-то одинокой узости, в старческом сиротстве, в бессилии против

надвигающихся новшеств. Он поднялся и вышел на кривой балкон.
Крохотный садик зарос ежевикой и лопухами. Свежий воздух и за¬

пах зелени успокоил старика. Он проверил свои мысли и устыдился

непокорности. Торопливо, точно желая загладить вину, он надел халат

и, не тревожа спящего гостя, вышел.
Лутфи услышала скрип калитки, но деда уже не было. Тогда на цы¬

почках подкралась она к приемной и заглянула. Амед спал, свернувшись

в клубочек и, сморщившись, похрапывал, точно собираясь чихнуть.

Девочке стало смешно и очень захотелось пощекотать его соломин¬
♦ ♦♦
263

кой, но она не посмела и, тихо пятясь и пряча в кулак непослушный

смех, выскользнула на крыльцо.
До часа молитвы осталось немного. Эльмаз посидел молча, погрел

спину. Постепенно к нему возвращалось привычное чувство спокой¬

ной уверенности. Как бы там ни было, во всем воля Аллаха. Его муд¬

рости понятно и подвластно все.
—	Пора, Эльмаз, — сказал подошедший имам.
Старик бросил папиросу и прошел в сумрак мечети. Начал подни¬

маться, но острая, неудержимая слабость охватила его. Он шагнул еще,

но должен был схватиться обеими руками за стену. Подгибались ноги,

сердце бушевало уже не в груди, а в висках, в руках, по всему телу.

В последнем усилии двинулся он — и упал с грохотом.
Его вынесли на крыльцо, полили водою. Старик пришел в себя.
—	Имам, — тихо сказал он, — пошли за кем-нибудь, я больше не

могу.»
Через несколько минут, чуть хриплый и не музыкальный, созывал

правоверных новый голос.
Эльмаз сидел сгорбленный, уничтоженный. Он закрыл лицо рука¬

ми, дышал с трудом. А когда отвел пальцы и поднял глаза к небу, — бы¬

ли они воспалены, выступили все жилки — и, казалось, его редкие, тя¬

желые слезы налиты кровью.

из жизни
КАТИ
БЕЛОСЕЛЬСКОЙ

ДЕТСТВО
Тате Тимашевой
	 ищего звали «дедушкой». Так что если прислуга вдруг заяв¬

ляла: «Барыня, дедушка пришел», то всем было ясно, о ком

идет речь. Называли его еще «странный человек», — так

. и сам он себя называл. Дети не знали корня этого слова,

связывали его не со странствиями, а со странностями и возражали

с убеждением:
—	Ты, дедушка, совсем не странный.
Странного в нем ничего нет: тихий, чистенький, седовласый. За

спиной — котомка, где уютно помещается хлеб или завернутый в чис¬

тую тряпочку кусок пирога, деревянная ложка, складной ножик; лежит

там и холщовое полотенце, и кусок мыла, и славянский Новый Завет

с заскорузлыми страницами. По-русски дед читает с трудом, но «аз,

буки, веди» изучил изрядно.
—	Меня, милая, битьем все брали, — говорит он восьмилетней Ка¬

те, которая показывает ему книжку с картинками «Приключения Али¬

сы в стране чудес». — Меня бить-то бы и не за что, я понятливый был,

но так уж привыкли учителя, что который не битый, тот и не научен.
Семья Белосельских не благочестива, но весела и дружна. В доме

нередко гостят полузнакомые курсистки («надо же им подкормиться»),

в кухне обедают приезжие родственники прислуги; по комнатам бро¬

дит уродливая собака с кривой лапой («Такое чудище, портит весь вид!

Что же с ней поделаешь, никто такую не возьмет»). Собака находится

под особым покровительством маленького Пети. Катя предпочитает

птиц. Она настояла на воспитании злого голубя с подбитым крылом.

Она же из форточки столовой посыпает ежедневно крошки пискливым

воробьям, снегирям и галкам. К галкам она испытывает особую неж¬

ность, вроде той, что ее брат испытывает к хромой собаке:
♦ ♦♦
267

—	Они некрасивые, их никто не любит.
Зимою под окнами столовой снег притоптан птичьими лапами. Их

растопыренный след вычерчивает на белизне прихотливые узоры.

Ветви на пушистых кустах жасмина быстро оголяются: тяжелые на¬

глые галки качаются на них и кричат противными голосами, если Катя

запаздывает с обедом.
Дедушка, хоть он и пришлый, прохожий человек, знает детей, их

вкусы. Ему случается ночевать у Белосельских в предбаннике, или,

точнее, в прачечной, расположенной во дворе. Не раз он приносил де¬

тям подарки: сухой пряник, сладкие стручки, яблоко, вынесенное ему

какой-нибудь сердобольной женщиной. Птиц он тоже любит и знает

о них такое, чего не написано в большом атласе: почему у малиновки

красная грудка, — как она стерла каплю крови с чела Господня, и поче¬

му соловей поет только по ночам: спал он в кустике, на оливковом то

есть дереве. И видит вдруг не по времени, среди ночи, солнечное сия¬

ние. Летят, видит, ангелы и сам Христос Иисус, из гроба восставший.

Ангелы поют и славословят. Заплакала тогда пичужка, говорит: не да¬

но мне голоса, не могу я с вами вместе воспеть Богу моему. Ангел же ей

ответил: пой, как умеешь, любовь твоя всего главнейше. Зачирикала

она — и вдруг, откуда что взялось, голос уж истинно соловьем залива¬

ется. Так с тех пор в память того видения только по ночам соловей

поет.
Кате дедушка говорил:
—	Ты птицу корми, это хорошо. Она, птица, до неба летает, она про

тебя Богу скажет.
—	А где Бог живет?
—	Бог за звездой живет. И в нас тоже скрывается.
По тому, что старик говорит «скрывается», Кате казалось, что это

большая тайна; она и матери не осмеливалась об этом сказать, а сама

иногда уходила в детскую, садилась в уголок лицом к стенке и, прита¬

ив дыхание, слушала стук своего сердца: не откроется ли Бог?
В тот год детей обещали взять к заутрене. Дедушка, задержавшийся

в городе на Страстной и живший в прачечной, объяснял Кате, как

в этот день солнышко играет и как вся тварь друг друга любит.
С наступлением ранней весны в саду появилось небывалое количе¬

ство неручных чужих кошек. Они дрались, визжали, забирались на

террасу, раза два проникли в кладовую и съели застывающий там хо¬

лодец. Катя не любила кошек, боялась их зеленых презрительных глаз

и ночного изумрудного их сияния. И как раз на Страстной, когда при¬

ученные Катей птицы клевали за окном, неожиданно с дерева сорвался

большой черный кот и схватил воробья. Садовник разгребал в это вре¬

мя гнилую кипу прошлогодних листьев вокруг кустов сирени. Он ки-
268
♦ ♦♦

нулся за котом, тот выронил добычу. Воробья похоронили. Катя обли¬

ла слезами его растрепанную грудку.
В тот же день она увидела странника, сидевшего на крылечке и кор¬

мившего кошек. Других они пугались, не подпускали к себе; старик под¬

зывал их спокойно, протягивая на ладони картофельное пюре. Кошки

подходили, лизали с его рук шершавыми румяными языками. Катя

встала вдали и почти через весь двор сказала:
—	Дедушка, ты им что даешь?
—	Пюре даю. Не ем я его в такую неделю. Мне хлеба с водицей хва¬

тит. А кухарка вынесла еды, это, говорит, не скоромное. Какое ж оно

постное, когда там яйцо с молоком? А кошка — она тварь неразумная,

голодная, с нее не спросится.
—	Их не надо кормить, — все так же издали сказала Катя. — Они

птиц едят.
—	Ты их не кормишь, вот они и бросаются.
Катя ничего не ответила, обиделась и ушла.
Мать к заутрене не ходила. Отец и нянька велели детям лечь в семь

часов — выспаться. Так странно было засыпать полуодетыми, прислу¬

шиваясь к шуму, шагам и взволнованным возгласам:
—	Неужели не подошло? Тише, бабки опадут!
И все-таки заснули оба, и проснуться было трудно, по телу пробе¬

гал озноб, лицо горело. Катя даже предложила — не без доли лицеме¬

рия — не трогать бедного Петю:
—	Он маленький, он меньше меня. Пусть до восьми лет не ходит.
Церковь была поблизости. Шли пешком. Катя запрокинула голову,
увидела недосягаемую сине-зеленую даль неба.
—	Няня, ты меня держи и веди, я буду на звезды смотреть.
Потом она вспомнила про нищего. Спросила, пойдет ли и он в цер¬

ковь. В блеске свечей, в толкотне, в гуле, в духоте и ладане Катя не¬

многое поняла и запомнила. Разве что «Христос Воскресе» да еще про

какого-то ангела, который «вопияше». Она хотела и не успела спро¬

сить, кто обидел ангела. Еще пели про какую-то реку: «Радуйся»1. Ка¬

те понравилось, что и река примет участие в празднестве. И еще взы¬

вали: «Простим вся воскресением»2.
Когда они возвращались, уже брезжило утро, проступала бледнею¬

щая синева, звезды трепетали и отлетали за ночью, как золотые пчелы,

а земля под ногами казалась особенно сухой и чистой. Дома ждала раз¬

украшенная столовая, подарки и накрытый в детской особый низень¬

кий стол, где повторялись и пасхи, и кулич, и мазурки, умилительно

маленькие, особые — для Кати и для Пети. Хотелось спать. Они успе¬

ли все-таки рассадить для розговен всех кукол, паяца на велосипеде

и плюшевых медведей.
♦ ♦ ♦
269

Встали поздно. Петя заявил, что шоколадный заяц принадлежит

ему одному. Катя хотела зареветь, но опомнилась.
—	Счастье твое, что сегодня воскресенье, и «вся простим», а то я бы

папе сказала.
В белом платье, стоящем колоколом, с голубым бантом на затылке

она отправилась христосоваться по всему дому, прошла через кухню,

выбралась на крылечко. Там сидел дед, ел кулич. Замирая от собствен¬

ного великодушия, Катя подставила ему свои румяные щеки.
—	А ну, разбей-ка со мной яичко.
Через минуту Катя сидела на крыльце, вся усыпанная крошками.
—	Дедушка, — выговорила она в некотором раздумье. — А может,

я и кошке чего-нибудь дам? Она ведь не разговлялась.
Дед позвал с присвистом на звуке «с»: «кис-кис...». Когда кинулись

искать Катю и повели ее здороваться с гостями, она явилась в гости¬

ную сияющая, растрепанная, волоча под мышкой рваного черного ко¬

та, морда которого была вымазана яичным желтком.
—	Какая несносная девочка! — сказала мать. — Неужели ты не мо¬

жешь вытерпеть одного дня и не хватать всякой гадости? На что ты

похожа? Няня, переоденьте ее.
И на все простившую Катю нахлобучили бумазейное розовое пла¬

тье.

ГАДАНИЕ
ате Белосельской пятнадцать лет, у Кати хороший голос

и красивые серые глаза: девочки в гимназии не раз ей об

этом говорили, сама она это видела в зеркале. Но ничего

собственного у Кати нет. Лучшее, глаза и голос, унаследова¬

но от матери, которую она любит скрытной, романтической любовью.

Нередко мать упрекает девочку в кокетстве: ей и в голову не приходит,

что та ищет в зеркале не отражение собственной красоты, а сходства

с чертами Софьи Григорьевны.
Мать, нежная, рассеянная и барственная, несмотря на тяготы рево¬

люционного времени, предпочитает младшего своего, Петю. Недавно,

незадолго до Рождества, вихрастый Петя явился с выдранным рукавом

пальто, с окровавленными руками. Мать вскрикнула и почти лишилась

чувств. Но Петя никого не убивал, он просто вытирал рукой разбитый

в кровь нос. Мать кинулась греть на керосинке воду, чтобы хорошень¬

ко его вымыть. Петя присел к столу и отколупнул корку хлеба, уже

драгоценного, уже почти не существующего на рынках Москвы. Он за¬

сунул его в рот, потом, спохватившись, спросил:
—	А вы уже ели?
Катя торопливо ответила:
—	Я закусила после гимназии, а мама еще нет.
—	Экий адвокат! — раздражительно произнесла Софья Григорьев¬

на. — Кто тебя спрашивает?
Между ними происходили ежедневные стычки. Катя старалась не

есть, чтобы оставить лишний кусок матери; та уступала Пете. Он отка¬

зывался, делил кусок, пододвигал его матери, принимался за суррогат

чая и через минуту в пылу рассказа о том, как «эти идиоты из пятого

класса голосовали против словесника», он протягивал руку, брал хлеб

и поедал его со смутным чувством неловкости. Не есть он не мог: уже
♦ ♦♦
271

и так, заглушая голод, он жевал целыми днями старую резинку. Софья

Григорьевна говорила:
—	Боже мой, что бы еще выдумать? Петя невероятно растет, бегает,

расходует энергию. Как бы его поддержать?
Катя, которая тоже росла и расходовала энергию, предлагала свою

долю сахара. У нее часто кружилась голова, ей снились легкие, незем¬

ные сны, у нее звенело в ушах, и этот звон, похожий поначалу на кома¬

риный, переходил в неуловимую настойчивую мелодию. Катя старалась

ее запомнить, пыталась напеть, но и голос ее, и все тело становилось

невесомыми и невещественными, и, казалось, еще одно мгновение,

одно какое-то еще не отгаданное движение, и она закачается, подни¬

мется, полетит.
В тот день у Пети дважды начинала идти кровь носом. Катя уложи¬

ла его, добилась, чтобы он позволил положить ему на затылок холодя¬

щий ключ. Она сказала:
—	Что ты делаешь с мамой!
Между ними было всего два года разницы, но она чувствовала себя

почти взрослой девушкой; а брат был всего только мальчишка. Она

так и любила его, нежно и жертвенно, как старшая, но с некоторым

брезгливым испугом, ожидая, что вот-вот он что-нибудь сломает, с кем-

нибудь подерется, вернется домой в синяках и огорчит мать.
—	Война родит героев, — ответил Петя не совсем кстати, — пони¬

маешь, невозможно было не согласиться с мнением предыдущего ора¬

тора.
—	Вот дурак! — И Катя переменила согревшийся ключ. — Когда ты

научишься отвечать на тему? (Это ей не раз повторяла учительница

немецкого языка.) Что же это было за мнение?
—	Понимаешь, у нас было общее собрание представителей всех

классов, и было решено не принимать активного участия в политике.

Тогда Колька Петров выступил и заявил, что все трусы и что он всегда

будет на стороне правды и будет ее доказывать.
Катя спросила мечтательно:
—	Это который Петров?
Она предполагала, что речь идет об одном из старших гимназистов.

Петя ответил не без обиды:
—	Как, ты не помнишь? Странное дело! В прошлом году он ко мне

приходил, еще в снежки играли.
—	Так он маленький!
—	Ну, не очень-то маленький, с меня ростом и тоже четырнадца¬

тый год.
Большая часть их нарядной квартиры была реквизирована, населе¬

на чужими недоброжелательными людьми. Софье Григорьевне с деть-
272
♦ ♦♦

ми остались две комнаты, но отапливали, и то с трудом, только одну,

бывшую гостиную, там фактически и жили. Софья Григорьевна и Петя

засыпали быстро. Катей овладевала мечтательная бессонница или не¬

обоснованный ужас: казалось, что мать еле дышит, что она умерла. Со¬

фья Григорьевна переворачивалась во сне. Катя начинала тихонько

плакать от восторга, любви и благодарности. Софья Григорьевна не

любила спать в темноте. В былые времена зажигали для уюта лампаду.

Теперь горел фитилек на блюдце, который вечером заменял лампу.
Иногда Катя принималась читать. Выбору книг Софья Григорьевна

не препятствовала, но не позволяла портить зрение по ночам. Так про¬

чла Катя «Воскресение»: ей нравилось, что героиня ее тезка. В напря¬

жении ночи, в тишине, прерываемой угрожающим гулом грузовика,

девочке хотелось быть униженной, простить, воскреснуть.
Елки в том году не ожидали: до елки ли тут, когда люди стоят в оче¬

редях за предметами первой необходимости, а праздники объявлены

пережитком?
Софья Григорьевна решила хорошенько убрать дом и выгнала де¬

тей, хотя дочь и предлагала ей свою помощь.
Сумерки спускались. В пустыре на куче снега задержался пламен¬

ный отсвет заката, а уже бирюза заливала высь, и хрусткий звук шагов

незабвенно врезался в память, и минуту спустя небо оказалось вечер¬

ним, высоким и звездным.
Они вернулись. Катя села на сундук в передней — беспорядочной,

потому что общей, — и стала стаскивать рваные ботики. Так странно

было думать, что еще совсем недавно ее разувала веселая горничная.

Катя наклонилась, а брат подобрался сзади и вдруг сунул ей за шиво¬

рот озябшую руку. Она вскрикнула, Петя захохотал и кинулся в гости¬

ную, куда и она ворвалась за ним следом.
Перед трюмо, удвоенная им, высилась разукрашенная елка. Крова¬

ти были покрыты коврами. Софья Григорьевна в старом нарядном

платье уже держала в объятиях визжавшего от восторга Петю.
—	Мамочка! Ах, мамочка! — сказала Катя, и голос у нее надломился.
—	Ты становишься совершенной истеричкой, — раздраженно отве¬

тила мать.
На столе были даже какие-то пряники, орехи, изюм.
Ночью было сказочно. От елки шел нежный смолистый запах, ма¬

ленькое пламя фитиля отражалось оранжевым язычком в блестящем

шаре; на одной из ветвей чуть-чутъ покачивался картонный паровоз,

точно приглашая к путешествию в страну чудес. Было лучше, чем в дет¬

стве, когда приходилось расставаться с елкой и думалось, что ей страш¬

но одной в темной гостиной. Этим вечером комната была хорошо на-
♦ ♦♦
273

топлена. Софья Григорьевна высвободила свою музыкальную руку,

уронила ее на стеганый шелк одеяла.
Счастье переполнило Катино сердце. Она не выдержала, она сполз¬

ла с постели, приблизилась к святочному дереву. Прелестное, безза¬

щитное, оно было срезано и обречено на гибель ради них, ради нее,

ради вот этого ночного бдения. В раскаянии, в умилении Катя погла¬

дила ветку, потом тихонько ее поцеловала, слегка уколов губы хвоей.

Но и этого ей было мало.
Во сне Петя услышал шорох, проснулся, открыл глаза и, не успев

ничего сообразить, уснул снова, сохраняя и перенося в сон впечатле¬

ние чего-то белого и распростертого: это Катя поклонялась елке.
В ночь перед Крещением Катя воспользовалась отсутствием своих,

отправившихся на вечер в мужской гимназии, и решила гадать. Воска

не было, спрашивать имена на улице в такие времена тоже было невоз¬

можно. Она села перед трюмо, зажгла вместо свеч все те же фитили

в двух блюдечках. Сначала она видела только обычные предметы. Она

удивилась пристальности своих глаз, их незнакомому выражению. За

спиною она различала кресло, противоположную стену и небольшое

зеркало в золотой раме, которое образовывало на поверхности трюмо

небольшую галерею. Потом предметы стали слегка покачиваться, удли¬

няться, отдаляться. Она невольно моргнула, и снова комната приняла

обычный вид. Однако человек, на нее смотревший, был не совсем похож

на нее. Катя смутно ожидала, что признает в этом лице черты будуще¬

го своего суженого. Между тем ей виделось вовсе не мужское, а жен¬

ское, похожее на ее, лицо в золоте небывалого цвета стриженых волос.

«Это от рамы, это отблеск», — подумала она; в эту минуту золото ис¬

чезло, и голову женщины покрыла длинная черная накидка. В то же

самое мгновение в дальней части зеркальной галереи, в самой ее глу¬

бине что-то зашевелилось, раскрылась дверь, кучка людей внесла не¬

подвижное тело, один из них отодвинулся, она узнала в мертвеце —

или раненом — Петю, закричала нечеловеческим голосом и потеряла

сознание.
Петя, живой, розовый от холода, вошедший на цыпочках из перед¬

ней с намерением испугать сестру, закричал в свою очередь: «Мамоч¬

ка, Катя умерла»! Софья Григорьевна, не снимая шубы, кинулась в ком¬

нату.
Катя очнулась почти мгновенно. Она пыталась встать, но силы еще

не вернулись. Мать, о которой никогда нельзя было знать, рассердится

ли она или рассмеется, с неожиданной нежностью прижала ее к груди,

потом помогла подняться, почти отнесла на кровать. Катя не умела объ¬

яснить ни видения своего, ни испуга. Она сказала только, что видела

себя в черной косынке, точно у сестры милосердия.
274
♦ ♦♦

—	Ну, чего ж ты испугалась, глупенькая, маленькая моя? — Софья

Григорьевна поцеловала, прикутала своей шубкой — шуба, точно жи¬

вая, хранила материнское тепло. — По нашим временам ничего нет

удивительного, если бы ты и стала сестрой.
Катя лежала неподвижно, согревшаяся, с глазами, полными слез.

Ночь была морозная и ясная. Слабый свет фитиля доходил только до

половины рам, слегка желтил их. Комната оставалась в тени. Но как

сверкали в эту ночь серебряные хризантемы на окне, освещенные го¬

лубым небесным фонарем!

БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ
т того быта, от того края остались воспоминания очень точ-

|| ные, хотя, может быть, и неправильные. Крестные ходы —

|г толпа, хоругви, лицо парня в пляске святого Вита. Другой

U крестный ход, по озеру Селигер, к Нилу Столбенскому в Ни¬

лову Пустынь. Баржа с духовенством, которую тянут лодки. Гребцы

в красных рубахах, в плисовых шароварах — местная знать, кожевни¬

ки Тарины.
Евтихия Ивановича в числе их нет: он бедный родственник. Его

семья робкая, там говорят шепотом; там черпают щи неторопливо

и молча и под ложкой держат ломоть хлеба, чтобы зря не накапать, не

пролить, не расплескать Божьей пищи.
Детей Белосельских приводят туда тайком, запирают на женской

половине, кто-то докладывает, что «сам» к обеду не вернется. Над ни¬

ми охают, качают головами; молоденькая гладко зачесанная девушка

поднимает Петю, Катю же ведет за руку и ставит перед пожилой жен¬

щиной. Евтихий Иванович объясняет:
—	Это Софьи Григорьевны детки.
И вдруг обе женщины начинают плакать обильно, неслышно и не¬

утешно.
Лица Евтихия Ивановича не запомнишь: оно табачное, серое, как

его тройка, как усы. Самое удивительное, что Катя встречала его зна¬

чительно позже, уже будучи подростком, — и все-таки его не узнала

бы. А в те поры, когда семья попала в Осташков, она и вовсе не может

его себе представить; между тем, приходил он ежедневно, чинил их иг¬

рушки, однажды вынул занозу из собачьей лапы. Дети выговаривали

«Тихий Иванович», и это имя за ним укоренилось.
На Пасху случился пожар неподалеку от их дома. Они были в это

время у Тариных — у одних из Тариных, вся улица была ими заселена.
276
♦ ♦ ♦

Проехали пожарные, со всех сторон бежал народ. Все вышли на бал¬

кон. Мать нагнулась через перила, курчавая, в коротеньком жакете,

какие носили тогда и снова носят нынче. Из-за угла выскочил Евтихий

Иванович. Катя заметила его размахивающие руки. Детская стая зачи¬

рикала:
—	Тихий Иванович!
Мать и Тарина ему поклонились. Вопреки своему обыкновению, он

громко крикнул снизу:
—	Спаси, Царица Небесная! А я слышу — на вашей улице горит, Со¬

фья Григорьевна, — бегу, души не чаю.
Его не пригласили подняться. Нянька ворчала:
—	Через всю улицу орет. Жених. Срамник.
В сумерки мать пела. Она расхаживала по залу, — Катя старалась

ухватиться за юбку и не отставать; потом она присаживалась у рояля,

неплотно, по-птичьи, — но оставалась часами, и комната темнела и рос¬

ла, окна из серых, бирюзовых и изумрудных становились темно-сини-

ми. Рояль был старый, порою в нем дрожала струна. До сих пор Катя

не знает звука, более пронзающего и сладостного, хотя сегодня ее вкус

противится, — вероятно, потому, что она воспринимает не этот мело¬

дический трепет, а некий привкус от картин с интерьерами и неваж¬

ных стихов и романсов с дрожащими струнами. В те секунды хотелось

броситься к матери, целовать ее руки. В кресле, забытый всеми, сидел

Евтихий Иванович. Катя подобралась к нему. Он погладил ее по голо¬

ве, поднял и усадил к себе на колени. От пиджака пахло куревом, пуго¬

вица жала висок. Усы у Евтихия Ивановича были мокрые, горячие,

и невозможно было сказать, кто из них двоих жил в эти минуты более

счастливо и напряженно.
❖	❖ ❖
Утром, рано — мать еще спала, она никогда не вставала раньше де¬

сяти — Евтихий Иванович вызвал Катю в сад.
—	Катенька, это вам. И вам тоже, Петенька.
Он всех называл на «вы», даже двухлетнего Петю.
Подарок, завернутый в ситцевый платок, шевелился. Это был ще¬

нок, рыжая дворняжка. К счастью, Евтихий Иванович сразу ушел и не

видел, не слышал, как Софья Григорьевна, едва взглянув на собачонку,

начала хохотать, неудержимо, звонко, заразительно.
—	Дворняжка... Господи, какой же он чудный!
Она хохотала до слез и потом вытерла глаза платочком в кружев¬

ной рамке, от которого пахло так особенно, так нежно, что Катя, если
♦ ♦♦
277

находила его в саду, или на полу, или на рояле — уже непременно его

поцелует.
Однако на этот раз Кате стало больно от смеха матери. Она ушла

в сад — длинный, узкий, выходивший je самому озеру, где вода образо-

вывала под плиткой веселую большую лужу, там дети купались, пока

мать не возьмет их на руки, не перенесет через калитку, не окунет

и потом не передаст их няньке, — а сама заплывает далеко, и дети на¬

чинают кричать от страха.
Катя забралась под яблоню, ее осыпала тень листьев. Она сидела

молча, рассматривала кружкй, то золотые, то цвета земли; она еще не

знала слова «думать».
❖	❖ ❖
Среди озера был остров Гладкий Луг. Евтихий Иванович греб. Мать

сказала:
—	Вам жарко. Хотите мой платок?
Запнувшись, он ответил:
—	Я мамашу попрошу выстирать и верну.
Белосельская засмеялась.
—	Можете не беспокоить вашу матушку.
Катя божится, что в год революции видела этот знакомый платок

в боковом кармане его пиджака.
Зимою ездили на тройках, перегоняли друг друга; летели комья

снега, раскатывались белые сани, пестрели ковровые полоски, а снизу

они пахли волком, и Петя, на поворот скатившийся вниз, под полость,

пришел в неистовое удовольствие, рычал и хватал за ноги.
Среди дня дети благоразумно шаркали белыми валенками по нака¬

танным колеям, а мать в синей кофточке с каракулевыми разводами

и лихой серой шапке набекрень шла на каток. Евтихий Иванович нес

ее коньки. Катя увязалась-таки за ними. Она держалась за Евтихия

Ивановича, он крепко жал ее руку в шерстяной варежке. Одним сво¬

бодным пальцем она пыталась погладить его неохватимую ладонь.

Мимо них кругами, поднимая к розовому лицу маленькую муфту, но¬

силась мать, иногда замечая их и улыбаясь, иногда глядя прямо перед

собою серыми одурманенными глазами; она гнулась, простиралась

вперед, как летящий ангел на картине в детской, или вдруг начинала

раскачиваться, и тогда казалось, что она молча поет всем телом.
На масляной главные Тарины устроили бал-маскарад. Прибыл гу¬

бернатор, дядя молодой, съехались помещики. Катю хотели загнать

в детскую, да не на такую напали: она зацепилась за ручки кресла нога¬

ми и стащить ее оттуда без рева не удалось бы.
278
♦ ♦♦

—	Ах, да оставь ее, няня, — сказала мать. — Пойди лучше уйми Пе¬

тю. Голова кругом идет от вашего крика.
Таким образом, Катя присутствовала при одевании, морщила нос,

когда мать попрыскала духами и ее, и осторожно лизнула уголок блес¬

тящей, как сахар, шелковой юбки. Софья Григорьевна стала перед зер¬

калом. Катя видела двух матерей и раздиралась оттого, что нельзя об¬

нять ту, блестящую, стеклянную (впрочем, живую и одетую на бал

тоже не очень обнимешь), и оттого, что сейчас обе они исчезнут. Зер¬

калу Катя не вполне доверяла, и, оставаясь одна в комнате, иной раз

подойдет и старается просунуть руку с обратной его стороны: не туда

ли скрылось отражение?
В минуту, когда горничная несла ротонду, кто-то позвонил. Гор¬

ничная шепотом сказала из передней:
—	Тихий Иванович.
—	Пусть войдет, — ответила мать и снова посмотрелась в зеркало.
Евтихий Иванович махал руками и говорил:
—	Извините, ради Бога, Софья Григорьевна. Разве я осмелился бы

обеспокоить. Думал, что вы уже изволили уехать, вижу огонек — дай,

думаю, зайду, передам Катеньке их лягушонка. Я уж давно починил, да

все забываю, а они спрашивают.
Он вышел одновременно с матерью, подсадил ее в сани. Нянька,

убирая раскиданные перчатки и ленты, бурчала:
—	Не пригласили его, видите ли. Вот и примчался полюбоваться на

нарядную.
И внезапно Катя покраснела, затопала ногами и закричала:
—	Не смей, не смей!
С этого вечера ей стало понятно то, о чем со смехом говорил весь

город. Евтихий Иванович был влюблен в ее мать, и влюбился в один

час, безнадежно, непоправимо. Он был женихом, но от брака отказал¬

ся, так и объяснив родителям, что, увидев Софью Цэигорьевну, счастья

себе в этой жизни не полагает. Отец бил его, тридцатилетнего, а он ти¬

хо и настойчиво повторял:
—	Не утруждайте себя, папаша. Я со своего не сдвинусь.
Белосельская, приехавшая в провинцию отчасти после ссоры с му¬

жем, упрекавшим ее в транжирстве, отчасти ради Пети, болевшего кок¬

люшем, писала в Москву о детях, о новой вещи, которую разучила на

рояле, и о смешном лавочнике, который ходит за ней, как тень. К вес¬

не приехал муж, присмотрел за укладкой. Они уезжали так же быстро,

весело и прочно, как приехали. Во дворе привязывали Моську. Он выл

и рвался, ревела оставляемая временная кухарка, и в пыли, поднятой

таринской тройкой, отдалялась и таяла, как табачное облако, фигура

Евтихия Ивановича, его патетический прощальный картуз.
♦ ♦♦
279

На Пасху, на Рождество и на все семейные праздники в течение

многих лет приходили поздравления, писанные тщательно, с завитуш¬

ками на титлах. Они кончались неизменной преданностью «всепокор-

ного слуги вашего Евтихия Тарина».
Во время войны Евтихий Иванович подошел по какому-то призы¬

ву. Белосельская, отяжелевшая (на коньках уже не бегала), но все еще

хорошенькая, певунья, представила его себе на белом коне и долго хо¬

хотала. Проездом через Москву он наведался засвидетельствовать свое

почтение. Катя была в гимназии. Петя его вовсе забыл.
Кате казалось, что Тихого Ивановича убьют и матери грешно сме¬

яться. Но на передовые позиции он не попал, тем более что это были

уже революционные времена.
Во время голода, когда отец уже умер, а мать бегала по очередям,

пришел незнакомый серый человек. Катя открыла, пугаясь, как пуга¬

лись в ту пору всякого незнакомца. Он спросил госпожу Софью Григо¬

рьевну Белосельскую.
—	Ее дома нет, — ответила Катя.
—	А вы не дочка ли их будете, Катенька? — осведомился он. — Не

узнаете вы меня? Я из Осташкова, маленьких вас знал.
Катя обрадовалась, затащила его в дом, угостила морковным чаем,

лепешками из картофельной шелухи.
—	И Софья Григорьевна это все кушают? — строго спросил он.
—	Да. Теперь хорошо, картошки достали. А сегодня мама должна

крупы получить.
Евтихий Иванович расстроился.
—	В очереди! Да ведь там мужички грубые. Катенька, сделайте ми¬

лость, передайте Софье Григорьевне, что я был и не дождался их. Я тут

полагал деньков пять пробыть, однако, раз они в очереди стоять вы¬

нуждены, я уж лучше сейчас уеду, днем и поезд есть. Край-то наш не¬

важный, кожевенный наш край, ну, и нас, знаете, прижал пролетариат.

Я какой же богач, только что именем Тарин, но и наш домик отобрали.

Но милостива Царица Небесная, поеду, докажу им, что вам тут вовсе

плохо. Может, овоща какого или рыбы сушеной найду, грибков там

сестрица солила... Морковный чай! По очередям Софья Григорьевна!
Катя накинула большой платок, вышла с ним на улицу.
—	Тихий Иванович, а вы меня на катке за руку держали. А еще я по¬

мню, мама пела, а мы оба плакали. Мама и теперь иногда поет. И когда

она на бал шла, и вы пришли. Я все помню... Вы когда вернетесь?
—	И я все помню, Катенька. Храни Господь вашу маменьку и вас.

Я не задержусь, я через недельку обратно, и с продуктами. Я им там

докажу, какой уж я Тарин, а тут Софья Григорьевна без питания.
280
♦ ♦♦

Он ушел. Катя постояла на морозной улице, помолилась на зеле¬

ный купол. Она не сразу сказала матери о его посещении: ждала, что

он вернется с припасами, хотела сделать сюрприз.
Но через четыре дня все-таки рассказала — и хорошо сделала. В ту

пору мешочников расстреливали. Дальше Осташковского вокзала Ти¬

хий Иванович не доехал.

ОСТРОВ ОДИНОЧЕСТВА
з дому вышла она бодрой и слегка вызывающей походкой:

платье с голой спиной, на руке — пушистая лиловая кофта,

лиловый лакированный чемоданчик. Ногти рук и ног кро¬

вавые, голова окрашена в золотой цвет, на висках — замыс¬

ловатые кудерьки, про которые говорят, что они зацепляют сердца.

Словом, на вокзал отправлялась Китти Бель, солистка из парижского

мюзик-холла. Но на вокзале ей стало скучно и жутко. Первый класс

маленького южного дачного поезда был совершенно пуст, как, впро¬

чем, и второй. Тогда она взяла билет третьего класса и вошла в вагон

тихонько и скромно, как полагалось Катюше Белосельской. Она села

к окну, вынула из чемодана с Дневник» Катерины Мансфильд1. Книга

была тяжкая и захватывающая, как все признания: жизнь без потряса¬

ющих событий, сильная только внутренним миром, наполненная бо¬

лью, чуткостью и одиночеством. Катя вздохнула и подумала, что и ее

знаменитой английской тезке жилось по-своему несладко.
С книгой, несмотря на гримированные волосы и ногти, она похо¬

дила совсем не на Китти Бель, а на своего покойного младшего брата

и на себя самое, ту, которая в революционное время жалась и зябла

у окна в сумерки, впервые и преждевременно глотая Достоевского.

Сейчас вовсе не было холодно, но как только Катя принимала свой

естественный облик, сразу начинало казаться, что она зябнет.
Прикрываясь книгой, она осмотрела своих спутников — рабочих,

матросов, полную мещанку в неизбежном трауре с черноглазой ма¬

ленькой девочкой, уплетающей виноград и уже совершенно выпачкав¬

шей торжественно-розовое платье из лавки готовых вещей. Соседи

тоже на нее поглядывали с любопытством и некоторым презрением:

их уже ничто не удивляло со стороны дачников, но доброжелательства

вид ее в них не вызывал. Катя это почувствовала и уже собралась было
и
282
♦ ♦ ♦

отделить себя от этого мира, спрятаться за надменный вид Китти Бель

как за театральный занавес, но в этот момент произошло небольшое

событие.
По вагону прошел кондуктор, проверяя билеты. Он был свой чело¬

век, со многими здоровался. У последней скамьи он задержался, по¬

слышался довольно быстрый и неразборчивый разговор, затем более

отчетливая брань, и кондуктор вышел в проход, как бы приглашая

всех принять участие в происходящем. Л произошла довольно простая

вещь: у какого-то оборванного путника не оказалось билета. Самое же

с точки зрения кондуктора возмутительное заключалось в том, что че¬

ловек не собирался возместить убытки, уверяя, что у него денег нет.

Поднялся такой шум, что читать задумчивую Мансфильд стало невоз¬

можно. Катя спросила, далеко ли он едет и сколько ему надо денег.

Речь шла о девяти франках. Она встала, прошла в конец вагона и дала

оборванцу синюю бумажку. Он опешил. Она быстро вернулась на свое

место, но тогда стало уже совсем неудобно: кондуктор на нее слегка

обиделся, сказал ей, что она поощряет пьяниц. (От человека действи¬

тельно пахло вином.) Полная мещанка стала высказываться вслух

о благородных сердцах. Виновник происшествия, до сознания которо¬

го дошло благородство Катиного сердца, приплелся благодарить ее

и спросить, как быть со сдачей. Она махнула рукой; ей вдруг представи¬

лась вся это сценка чрезвычайно смешной. Оборванец сказал ей: «Бла¬

годарю вас. Это принесет вам счастье», что позволило ей рассмеяться.

На всех полустанках кондуктор слезал и рассказывал о случившемся

жадному до новостей начальнику, застывшему с деревянным шаром в

руке, который по отходу поезда прыгнет по земле и перескочит шар

противника, уже нетерпеливо ожидающего продолжения прерванной

игры. Оборванец высовывался в окно и торжествующе насвистывал:
Розовая только лишь сорочка,
С маленькою дамой в ней.
Катя не очень знала, зачем, собственно, она отправлялась на Йер-

ские острова2 и даже именно на Пор-Кро. Ей говорил об этих островах

близкий человек, покинувший ее. Много раз они собирались съездить

туда вместе, но не собрались, и вот теперь, во время летнего перерыва,

она надумала отправиться одна. День был солнечный, но ветреный,

тревожный, море неспокойное. Она помнила, что на этом самом море

и по пути к этим самым островам утонул сын Герцена. Она помнила

этого писателя, как помнила все, что было связано с Россией, отроче¬

ством, жадным чтением, тем более жадным, что им заглушались мыс¬

ли о недостаточной еде. Она даже ходила в Ницце посмотреть на па¬

мятник Герцену. Но, очевидно, с этим человеком можно было связать
♦ ♦♦
283

только тягостные впечатления. Среди мирных мраморных плит и бе¬

лых крестов он стоял во весь рост, суровый, измученный, неверую¬

щий, вознесенный над этим царством упокоившихся и как бы привя¬

занный, осужденный на вечное здесь пребывание казенной надписью:

«concession a perpétuité» *.
Гораздо приятнее было в связи с мыслями о Пор-Кро вспоминать

многочисленные французские романы, где остров служил декорацией

для чувствительных и любящих душ.
Кате любить не случилось, хотя она и принимала за любовь два

однообразных и довольно мучительных случая с поцелуями. Поэтому

и мечты ее бывали не о любви, а о каком-то туманном, нежном и дли¬

тельном счастье.
—	Будет качать, — сказал матрос, остававшийся на берегу, и сплю¬

нул. — Часа два придется идти.
Качка отнюдь не радовала, но возвращаться было глупо. Путников

оказалось мало: две пары — городская и спортивная, и одинокий мо¬

лодой мужчина с собакой, высокий, сероглазый. Катя мысленно назва¬

ла его ирландцем, хотя в Ирландии никогда не бывала.
Качало мелко, зыбко, мучительно. Первой скисла спортивная пара,

за ней — дама в городской шляпке. Катя чувствовала подступающую

дурноту. Она взглянула вверх и увидела, что ирландец, стоя на палубе,

смотрит на нее. Из самолюбия она сделала невероятное над собой уси¬

лие, подвинулась, вытянула ноги. Ей разом стало легче. Путешествие

казалось длительным. Она закрыла глаза и когда снова открыла их,

остров уже подплывал к ним навстречу, каменистый и на первый

взгляд печальный.
Она привычно вошла в единственную гостиницу, осмотрела комна¬

ту, ванну, вышла на балкон. Сверху вода бухты представилась лазур¬

ной, почти неподвижной, и только у выхода в открытое море столпи¬

лись белые гребни, точно трепетные гривы сказочных боевых коней.

На соседнем балконе уже сидела черная собака ирландца. Она встала,

повернулась в сторону Кати, вильнула хвостом и вдруг поднялась ла¬

пами на перила, явно желая вступить в более дружественные отноше¬

ния. Катя улыбнулась и пошла переодеваться. У нее уже выработался

артистический опыт: она умела, не таская кучи багажа, брать самое не¬

обходимое и заменять лишнее платье каким-нибудь искусно повязан¬

ным платочком, поясом, бантом.
Она выпила внизу на террасе чаю с поджаренным хлебом и пошла

бродить. Цвели розовые олеандры, приятно пахло незнакомыми сини-
*	«Арендовано на неограниченный срок» (фр.; имеется в виду место

на кладбище).
284
♦ ♦♦

ми цветами. Она сорвала лавровый лист, потерла его между пальца¬

ми — он был блестящ, тверд и ломок — и понюхала. Она шла все даль¬

ше, и ей начало казаться, что она на необитаемом острове. Городская

пара, ее спутники, прошли нижней дорожкой к морю. (Спортиэные

еще отлеживались после качки.) Катя взбиралась дальше, ползучие

деревья лезли за нею вверх и останавливались на красном камне, сви¬

сающем в море. Потом шел густой кустарник, за ним открывалась пес¬

чаная отмель с невысокими изогнутыми извивающимися соснами.
Кате захотелось петь, но французских песен, кроме своего шумно¬

го, плясучего жанра она не знала, и ей было бы дико вдруг запеть для

себя самой эти бьющие на дешевый эффект песенки. Запеть же по-рус-

ски она стеснялась. Больше того, не подходили к этой природе эти

тяжкие, страстные и плачущие мелодии, которые она переняла у мате¬

ри в сумеречные часы, когда та ходила взад и вперед по гостиной и пе¬

ла, а Катя, стараясь попадать в ногу, цеплялась за ее платье или же,

если мать ее прогоняла, сидела в кресле, поджав ноги, залитая слезами

безнадежной любви и артистического восторга. Но Катя все-таки за¬

пела без слов, нетвердо зная, что именно она напевает. Потом хрустну¬

ла ветвь, камень покатился под чьей-то ногой, выскочил черный пес.

За ним вышел его хозяин.
Собака подбежала, ткнулась в Катино плечо (та сидела на земле

у крутого спуска). Хозяин ее не отозвал, молча пошел дальше. Собака

приласкалась, подождала и, видя, что ее оставили, бросилась догонять

ирландца.
Что был Кате этот чужой человек! И мало ли мужчин могло бро¬

дить по этому острову? Однако, приводя себя в порядок перед обедом,

она именно для него решила не полениться и влезла в длинное легкое

платье с какими-то невинными оборками на плечах. Лестница выхо¬

дила прямо в столовую, и Катя на мгновение почувствовала себя на эст¬

раде. Вышла неторопливо, привычно, как актриса. Почти все столы

были заняты. Катя села одна; у ирландца был тоже отдельный малень¬

кий стол почти посреди комнаты.
На ночь Катя хотела читать. Но книга казалась ей чересчур груст¬

ной. Она положила ее на ночной столик, вспомнила слова оборванца:
—	Это принесет вам счастье!
Она улыбнулась, потушила свет и заснула мгновенно и крепко, как

могла спать только летом. Она проснулась до рассвета, приподнялась

и посмотрела на бухту. Небо и море были серы и хмуры. Рыбак растя¬

гивал на берегу длинную сеть, кошка дошла по мосткам до самого края,

посмотрела на воду и пошла обратно. Катя поднялась и вышла на бал¬

кон. Теперь ей стали видны деревья, ветер и морщинистое живое от¬
♦ ♦♦
285

крытое море. Рядом, как и вчера, сидел пес. Он снова полез здоровать¬

ся; Катя сказала ему шепотом по-русски:
—	Нельзя, разбудишь!
День прошел в неопределенном ожидании. Ветер переменился, ста¬

ло почти холодно. Катя закуталась в лиловую свою кофту и все-таки

отправилась бродить. Она изучала травы, рассматривала жуков, долго

любовалась молящейся зеленой стрекозой. Никто не подозревал, как

часто Китти Бель заимствовала то или иное движение из мира насеко¬

мых или птиц, который Катя так любила с детства. Она и теперь по¬

думала, что можно сделать номер — стрекозу и что следует написать

поклоннику, сочинявшему слова к ее песенкам, — это давало ей пре¬

имущество всегда обновленного и недоступного другим репертуара.
На прогулке она снова встретила соседа по комнате. Собака явно

проявляла к ней симпатию. Кате захотелось что-то сказать ее хозяину,

но она представила себе барышню с золотой крашеной головкой,

с несмываемой китайской тушью на ресницах. Ей стало неприятно.

Она постыдилась заговорить первая.
За обедом собака, лежавшая под его столом, вылезла, чуть не опро¬

кинув все, и подошла к Кате. Тогда — впервые — ирландец улыбнулся,

улыбнулся больше всего серыми глазами. Но это было на виду у всех,

и теперь Катя сделала незамечающее, каменное лицо.
Обратный пароход отходил около пяти. Снова был разговор о кач¬

ке, но на этот раз швыряло иначе — крупными толчками, куда-то впе¬

ред и вниз, в глубокую яму между двух волн, встающих стеной по сто¬

ронам и захлестывающих палубу.
—	Ложитесь! — крикнул матрос.
Катя лежала на палубе. Она натянула свою кофту, но через несколь¬

ко мгновений ее залило. Ирландец, державшийся стоя, как и в первый

раз, молча покрыл ее своим пледом. Ей не казалось странным, что он

тоже возвращается именно сегодня. Она молча на него посмотрела

и подумала неожиданно для самой себя: «Если бы я встретила его три

года тому назад, могло быть счастье».
Она видела над собою небо, и небо скрывалось за серой грядою

волн. Потом вдали открылся закат, ясный, оранжевый, чрезвычайно

странный в этой возрастающей буре. Ifce-то вдали, в просвете меж двух

волн, прошел крейсер, уже освещенный печальными морскими огня¬

ми. В это самое мгновение вода засвистела, хлестнула корму, разлете¬

лась по палубе.
«Мы утонем!» — подумала Катя и села, держась обеими руками за

скамью. Она продолжала видеть стоящего ирландца, она заметила его

собаку. Собака встретила ее взгляд и вдруг бросилась к ней, поскольз¬

нулась, но выправилась и припала к ее рукам. Снова налетела волна.
286
♦ ♦♦

Катя обняла собаку одной рукой, другой вцепилась в дерево. Она за¬

крыла глаза. Последним ее впечатлением были чужие серые глаза. Бй

было приятно чувствовать, что они погибнут вместе.
Через пять минут пароход проскользнул, влетел в гавань. Разом

стало тихо. Вылезли мокрые напуганные путешественники. Капитан

с лицом, покрытым крупными каплями, пытался раскурить потухшую

трубку.
До вокзала оставалось всего несколько минут. Катя пошла очень

быстро. Ирландец тоже ускорил шаги. У самого вокзала, когда Катя

входила в деревянную калитку, он свернул влево, и только их тени

встретились у скудного фонаря и на несколько секунд задержались

в призрачной близости.

СЛУЧАЙНОСТЬ
изнь распорядилась Катей довольно бесцеремонно:

склонную к семейной жизни и нежной до болезненности

любви, она превратила ее в мюзик-холльную певичку.

А может быть, это было и лучше? Как в мирное время со¬

вместила бы Катя Белосельская бурное веселие, порою на нее накаты¬

вавшее, и боязнь людей, застенчивость, доходившую до смешных и не¬

выносимых размеров?
Уже в детстве называли ее дикаркой и Янусом. Теперь же, в том

странном бьпу, который ни на что не походил и все-таки был ее бытом,

в ней довольно сносно уживались оба ее лица, и все те, кто встречали

Кису Бель, могли и не подозревать о существовании Катюши Бело¬

сельской. Впрочем, на жизнь Катюши приходился чрезвычайно малый

обрезок времени: позднее утро, когда, проснувшись, она долго лежала

в кровати и смотрела на свои разбросанные чулки и юбки или в окно

на бесцветное городское небо, внезапно дарящее розовыми отсветами

или холодным голубым блеском; минуты, когда вдохновенно хваталась

перешивать платье; когда читала; или летом, когда она часами непо¬

движно сидела под сосной, прислушиваясь к певучему воздуху.
Катя стала певицей мюзик-холла, как другие русские становились

портнихами или кухарками. Началось это случайно, как все в ее судь¬

бе. Голос она унаследовала от матери; однажды запела в подвыпив¬

шей компании в русском ресторане, и хозяин предложил ей у него вы¬

ступать. А оттуда через какого-то француза она попала на сцену. Тут

ей повезло, она нравилась, умела разнообразить репертуар и ладила

с людьми. Француз из «какого-то» стал вполне определенным и ми¬

лым. С ним было проведено немало легкомысленных и счастливых

дней, с ним же был приобретен горький опыт, горькое сознание, что от

Кисы Бель души Катиной не требуется.
288
♦ ♦ ♦

Киса зарабатывала неплохо. Однако жить не научилась, тратила

бестолково, могла с маху приобрести необыкновенную сумочку с би¬

ноклем, портсигаром, пудреницей и прочими предметами роскоши,

хотя бинокль ей вовсе не был, нужен, — зрение у нее было отличное, да

она никуда и не выходила, занятая по вечерам в своем театре. Зато

положить в сумку было уже нечего, разве что найденную и свято храни¬

мую на счастье никелевую монету. Впрочем, и обязательных расходов

было немало: надо было одеваться, ночью она возвращалась в такси,

иногда приглашала шумливых и внутренне глубоко не нужных людей.

Затем находились какие-то охотники «перехватить». Катя давала день¬

ги легко и никогда не рассчитывала на отдачу.
Словом, бывали дни, когда она с удивлением замечала, что в кар¬

мане совсем пусто. Тогда она варила дома овощи или шла в дешевый

ресторанчик близ театра, ничуть не смущаясь тем, что нарушает свя¬

щенную иерархию и попадает в общество хористок и фигурантов.
Там впервые Катя встретила девушку из Армии Спасения1. Было

тесно, они сидели за одним столом напротив друг друга, и на Катю на¬

пала смешливость. Соседка ее, скорее даже молодая и миловидная,

в больших круглых очках, в закрытой синей одежде и смешном капо¬

ре, походила среди хохочущих «арфянок», из которых некоторые вы¬

скочили прямо с репетиции, накинув шубку на трико, на артистку, на

героиню какой-нибудь шутливой пьесы, нарочно себя изуродовав¬

шей к приезду строгой тетушки своего возлюбленного. Держалась она

с большой простотой, ела овощи и под конец завтрака, взглянув на Ка¬

тю и, вероятно, почувствовав ее настроение, вдруг засмеялась и сама

и предложила купить у нее номер душеспасительного журнала. Катя

журнал купила, читать его не стала, но, увидев там картинку, изобра¬

жающую милосердного самарянина, выбросить посовестилась. Жур¬

нал остался дома и то валялся на столе, то, при наведении порядков, по¬

падал в шкаф, в общество шелковых рубашечек, чулок и грима, всего

того милого женского хлама, который придает уют и прелесть даже

самым одиноким жизням.
Стояла зима, ночи были лунные, ясные, синие. Возвращаясь до¬

мой, Катя замечала небо и звезды, а на земле замечала нищих, кото¬

рым было холодно и которых она жалела не свысока, а родственно,

помня, как зябла в московские революционные дни. По утрам она

иногда видела теперь густой зимний туман, похожий на пар, и оранже¬

вый шар солнца, от которого по ее стене шли бледно-голубые разводы.

Катя лежала долго, ленясь вставать и не спеша возвращаться в жизнь,

так недавно проведшую ее через мучительные объяснения, через боль,

через разлуку, через необходимость лишний раз призадуматься о са¬

мой себе, о людях, о своем двойственном облике. По утрам Кате хоте-
♦ ♦♦
289

лось не помнить всего этого, забыть о предстоящих телефонных звон¬

ках, репетициях, выступлениях, о множестве выставленных напоказ

раздетых женских тел, среди которых ее ноги в длинных чулках и за¬

крытое горло будут особенно соблазнительны. Пороку Кате хотелось

не встать, не двинуться, не возвращаться в невыносимую удачу своих

дней. Но она с детства была приучена к послушанию и полна здравого

смысла. Она думала, что изменить ее жизнь сейчас нельзя (а может

быть, и вообще нельзя), и она принималась за свои несколько стран¬

ные, но все же обязанности, а потом даже забывалась, получала при¬

вычное удовольствие и от мужской лести, и от настойчивых взглядов,

и от аплодисментов.
В один из таких дней, когда утренняя тревога не утихла за день,

когда ни оркестр, ни хлопки, ни меняющиеся огни прожектора ее не

отогнали, когда Катя готова была расплакаться, а от непристойных

разговоров и грубостей у нее разболелось сердце и вспомнилась вся ее

жизнь, вся невыносимая грязь и пошлость, и даже только что пережи¬

тые любовные страдания предстали в унизительном и мелочном ви¬

де, — Катя решила идти домой пешком. Она знала, что кто-нибудь по¬

пробует пристать, и кто-нибудь скажет ей вслед гадость, но ей было все

равно и, больше того, казалось, что всей своей жизнью она заслужила

и не таких унижений.
Катя шла очень быстро, но задумчиво, погруженная в себя. Только

этим можно объяснить, что, поворачивав за угол, она сильно толкнула

шедшую ей навстречу женщину, — так сильно, что у той выпал из рук

сверток. Впрочем, это был не сверток, а переброшенная через руку ки¬

па газет.
Женщина оказалась той самой девушкой из Армии Спасения, кото¬

рая однажды завтракала напротив Кати. Они одновременно наклони¬

лись, чтобы подобрать рассыпавшиеся листы, и вдруг что-то звякнуло

и послышался испуганный возглас.
—	Мои очки!
Действительно, круглые очки свалились, и на тротуаре лежала

только черепаховая оправа да мелкие брызги стекла.
—	Je suis navrée... * — произнесла Катя.
Девушка была очень растеряна. Она пыталась искать и складывать

свой журнал, но по беспомощному, ищущему, нащупывающему движе¬

нию можно было сразу определить, насколько она близорука. Она точ¬

но для самой себя выговорила слух:
—	Как неудачно! Я почти ничего не вижу по вечерам, мне, может

быть, даже грозит слепота. Меня никогда не посылают ночью. Сегодня

я заменила подругу... Я без очков совершенно слепая.
*	Мне так жаль (фр.).
290
♦ ♦♦

—	Извините меня, — еще раз сказала Катя. Ей стало легче, веселее,

она несколько забыла себя. — Поскольку я виновата, позвольте мне

вас отвезти куда нужно. Я все равно хочу нанять такси.
—	Я вас не буду шокировать?
—	А я вас?
Обе улыбнулись. Катя окликнула шофера. Такого приключения

с ней еще никогда не случалось! Они ехали минут пятнадцать. Катя

рассказала, что они уже встречались в ресторане, и что она — русская,

и что поет в мюзик-холле, и что ей сегодня было одиноко и тоскливо.

Она говорила по врожденному русскому свойству открывать душу слу¬

чайному прохожему, случайному спутнику путешествия, не понимая,

зачем говорить все это человеку не только чужому, но, вероятно, и чуж¬

дому, из другого мира, из тихой и безупречной жизни. Однако горечи,

какая часто возникала у нее при встрече с добродетельными людьми,

не было. Девушка, похорошевшая без очков, слушала молча и есте¬

ственно. Потом сказала:
—	В Париже так много русских. Я их часто вижу на улицах после

каких-то собраний. И потом, у них свои церкви и театр. Я видела под

Пасху такую толпу, что две улицы были запружены. Разве вы не быва¬

ете со своими?
Они подъехали к зданию Армии Спасения, и тут возникла подлин¬

ная дикарка Катя. Она буркнула смутное приветствие и, не сказав сво¬

его имени и адреса, не спросив, с кем имеет дело, отъехала дальше, —

в ночь, в одиночество. И уже ей стала представляться эта встреча сен¬

тиментальной и ненужной и почти похожей на утешительные истории

того самого журнала, который она сегодня подбирала на улице.
Кое-что от нравоучительного повествования действительно про¬

изошло: на другой день Катя встала очень рано и пошла в русскую цер¬

ковь. Она шла не ради молитвы и Бога, а так себе, посмотреть на земля¬

ков. Неожиданно для себя она попала на церковный праздник, и было

множество людей и почти всеобщее причастие. Горловой патетический

женский голос вычитывал:
«Согреших паче блудницы, яже увидевши, где обитавши и миро

купивши, прииде дерзостно помазати Твои нозе... Веси зол множество,

веси и струпы моя, и язвы зриши моя: но и веру веси и воздыхания

слышиши... Не таится Тебе, Боже мой... ниже капля слезная, ниже кап¬

ли часть некая...»2
Катя шла посмотреть на земляков, но никого не заметила. Зато ее

неестественно золотые волосы и смытые слезами румяна заметили

многие. Она и сама обо всем этом помнила и крест намазанными губа¬

ми поцеловать не осмелилась.
♦ ♦♦
291

И в силу той же самой таинственной случайности, именно в эту

ночь, когда она почувствовала, что всякую жизнь изменить можно и что

наше время кратко и драгоценно, — именно в эту ночь она встретила

за кулисами самое большое и скорбное свое испытание, свою, в сущно¬

сти, первую и единственную земную любовь.
Она улыбнулась, и чьи-то руки сжали и согрели ее пальцы. Но ни

мужчина, ни Катя, ни даже девушка из Армии Спасения еще не дога¬

дывались, что действительно на каких-то невесомых весах взвешена

каждая капля слез и что Катину жизнь поведет с этого дня еще незна¬

комая ей и неотступная Рука.

ЧАЙКИ
ыступления в Лондоне казались Кисе Бель почти праздни¬
ком, — было в английском укладе жизни нечто спокойное,
неторопливое, добротное, что доходило даже до кулис мю-
	 зик-холла. Кроме того, или, точнее, главное было не в выступ¬

лениях. Равное в лице Эрика Крэдфорда смотрело из ложи, рождая

в Кисе смешанные чувства стыда и уверенности.
Появление в ее жизни Эрика совпало с неким внутренним событи¬

ем: они встретились в тот день, когда после многолетнего перерыва

Катя попала в русскую церковь. Произошло это в Париже, где Катя

жила уже много лет в шумном одиночестве. Можно предполагать, что

Эрик шел за кулисы знакомиться с молоденькой певичкой не с тем,

что принято называть «серьезными намерениями». Но ведь это только

в поучениях для подростков поступки явно делятся на дурные и хоро¬

шие, а любовь — на чистую и нечистую. В действительности все пре¬

краснее и сложнее: поэтому Эрик без лицемерия разговаривал с Кисой

Бель почтительно, особенно же узнав, что она русская. Незадолго до

войны он прожил в России два года, недурно говорил по-русски и со¬

хранил романтические воспоминания о снеге, о зимнем розовом солн¬

це и о Кавказе, где у него были нефтяные дела.
—	Как вы успели побывать в России до войны, вы так молоды, вам

лет тридцать семь, не больше? — сказала Киса.
Он усмехнулся и неопределенно ответил, что молодость его более

чем относительна.
Она заметила довольно невежливо, что его соотечественники мо¬

ложавы и почти все на одно лицо и что когда-то у ее отца был молодой

друг англичанин, он очень занимал ее, и она по-детски запомнила ино¬

странное имя: Эрик Крэдфорд. Англичанин багрово покраснел и хотел

откланяться: очень уж мучительным показалось ему, женатому пяти¬
♦ ♦ ♦
293

десятилетнему и, в сущности, порядочному человеку познакомиться

с дочерью своего старшего друга в такой легкомысленной обстановке.

Но он себя пересилил, и тогда выяснилось, что Киса — та самая Катю¬

ша Белосельская, которая трогательно пела: «хорошо вам, детки, зим¬

ним вечерком» и любила, чтобы ее поднимали чуть не до потолка. Tÿ

ночь они просидели на Монпарнасе до утра, до того часа, когда лакеи

с одеревенелыми от усталости лицами подают луковый суп с румяной

корочкой горячего сыра. Они смотрели друг на друга восхищенно,

с изумлением и доверием, точно не было многих лет, и она все та же

чувствительная и скрытная девочка, а он по-прежнему молод и свобо¬

ден. Не будь предварительно у Кати слезного, покаянного утра, она, ко¬

нечно, сочла бы Эрика свободным (дядю Эрика, так ведь она его когда-

то называла, а теперь не осмеливалась, чувствуя в этом некую фальшь

и дурной вкус). Теперь мысль о его семье стояла неотступно, и семья

была не отвлеченным понятием, а чем-то живым, теплым, родствен¬

ным, как воспоминание о матери, о покойном младшем брате. Впро¬

чем, тот вечер прошел в туманном восторге, и тогда еще ничего не ре¬

шилось.
Эрик устроил ей ангажемент в Лондон. Он же предложил ей отдох¬

нуть несколько дней у моря. Была зима. Катя впервые попала к морю

в такое время года, и все ей было ново, чуждо, странно. Летний курорт

на зимних гостей рассчитан не был: комнаты лучшей гостиницы были

холодны, маленькая электрическая печь, в которую следовало совать

шиллинг, чтобы привести ее в действие, согревала мало. Катины окна

выходили на море, на чистую промерзшую набережную. Море было

неспокойное, казалось, что даже на горизонте оно колышется и пле¬

щет пеной. Порою по небесному простору неслись чайки. Иногда вда¬

ли проходили призрачные шхуны.
Семья Эрика проводила эту зиму в Швейцарии. Он мог отложить

свои дела — Катя не очень понимала, чем, собственно, он занимал¬

ся, — для нее он был просто «буржуй».
Ей было странно просыпаться, ловя ногой съехавшую в угол и еще

не вполне остывшую грелку, с мыслью, что рядом, в соседней комнате,

уже проснулся Эрик и шумит каким-то утренним бодрым шумом (стук

бритвы о стеклянную полочку умывальника, ровный и легкий шаг —

гимнастика). Она уже знала, что через несколько минут он постучит

к ней, спросит, готова ли она, и потом они будут вместе завтракать, он

съест поджаренной ветчины, хрусткой, словно шинкованной картош¬

ки, а она ограничится кофе, хлебом и вареньем из серебряного ведер¬

ка. Ей особенно нравились в отеле две комнаты: столовая и другая, ко¬

торую она не умела назвать по-русски, так как в России, по молодости

лет, гостиниц не видала: там горел камин, стояли цветы, мучительно,
294
♦ ♦♦

хрупко красивые, и за столиками с уютными лампами люди писали

письма — странные люди, у которых было кому писать. Ресторан имел

вид застекленной террасы, она выходила в сад, солнце настигало сто¬

ловое серебро и желтило скатерти. У лакеев были благородные лица,

а мальчишки походили на поварят с рождественских открыток — бе¬

ленькие, чистенькие, наивные, ничем не похожие на своих француз¬

ских сверстников, уже испорченных городом и ремеслом.
Порою Кате казалось, что ей снится эта невинная, бездельная и не¬

много скучная жизнь, пустые часы, когда Эрик оставлял ее одну, боясь

утомлять ее своим обществом. Он читал газеты, курил, писал письма,

а Катя шла в свою комнату, ложилась на кровать, натягивала до подбо¬

родка стеганое верхнее одеяло и разглядывала обои: нежно-розовые,

в разводах, напоминающие мраморное пасхальное яйцо. Или же она

влезала с ногами в кресло у окна и смотрела на улицу, на рослых муж¬

чин, прогуливающихся без пальто, несмотря на холод, на породистых

благоразумных собак, на старых фасонов автомобили с высокими ко¬

лесами, каких в Париже уже не встретишь. День распределялся по ча¬

сам пищи, и Кате казалось, что она только и делает, что ест.
Будь они в Париже, они, вероятно, целовались бы. Но здесь сразу

ими взятый тон приличия, дружбы, добрых нравов так и не был нару¬

шен. Однако они жили в тайной надежде, что это положение изменится,

и когда чинно сидели за чаем, слушая сдержанный темп классической

музыки, оба тихо улыбались, и у Кати навертывались слезы. К вечеру

сдерживаемая нежность нарастала, становилась нестерпимым сладост¬

ным напряжением. Они почти не могли разговаривать. Они шли в кине¬

матограф. Улицы со множеством красивых дач, с магазинами, похожи¬

ми на стеклянные коробки, с цветными фонариками иллюминаций —

все было прелестно и ново, не похоже на обычную Катину жизнь — точ¬

но она путешествует во сне. Иногда они оставались в отеле и танцевали,

и тогда Кате вспоминались французские классические пьесы с един¬

ством времени и места, и хотелось обнять Эрика не за плечи, а за шею,

прижать к себе его голову и ускорить развязку под занавес. Но это был

и не сон, и не классическая пьеса: ни занавеса, ни развязки не полага¬

лось.
За несколько дней, проведенных в Истбурне, Катя нарушила клас¬

сическое единство только один раз. Она среди дня одна отправилась

бродить по улицам и зашла в церковь, вспомнив, что туристам полага¬

ется их осматривать. Церковь была красива и пустынна; только в пра¬

вом приделе горел свет и слышались голоса. Она подошла. Священник

стоял посреди, сложив руки, обратившись к алтарю. Вокруг с коленя¬

ми на бархатных подушках стояли дети, повторяя тоненькими, срыва¬

ющимися голосами:
♦ ♦♦
295

—	Лорд, дай мне любить Тебя больше и больше.
Дети склоняли головы, вздыхая о невинных своих грехах. Священ¬

ник вскоре отпустил самых маленьких: они пустились бегом, эхо под

сводами усилило топот и слило его в гул почти, торжественный. Стар¬

ший священник прочел Евангелие.
Катя вернулась к себе, взобралась на кресло, всматриваясь в даль.

Море, теперь более спокойное, бирюзово-зеленое, дрожало и шло зы¬

бью. Она попыталась следить за одной волной, и вдруг это голубое дро¬

жание напомнило ей нечто совсем не похожее и далекое. Она вспомнила

голубого паука на золотистой пружинке, висевшего дома, в Москве, на

елке. Паук дрожал от малейшего движения воздуха в комнате. Случи¬

лось, что все ушли, и Катя была одна в гостиной, и в тот самый вечер

пришел жених ее старшей двоюродной сестры. Он усадил Катю на ди¬

ван, он болтал какой-то вздор, и четырнадцатилетняя Катя, слушая

этот голос, поняла необманывающим чутьем, с болью и покорностью,

что жизнь ее сломится здесь, сейчас, от одного какого-то еще не ска¬

занного слова. Слово было сказано в шутливой форме: «Я вас люблю

любовью брата и, может быть, еще нежней»...1
Она сидела долго. К закату швейцар и один из мальчиков вышли

кормить чаек. Они бросали довольно крупные куски белого хлеба,

и птицы, покружившись в воздухе, все возрастая числом, упали, нако¬

нец, на лужайку и стали клевать. Они походили издали на голубей,

и было неожиданно, когда они вдруг взвивались, расправляли крылья

и с печальным криком, точно влекомые неизбежной судьбой, исчезали

за широкой набережной, скрывались за морем. Краски заката были

неожиданны, вся эта зыбкая зеленая зима так не походила на зиму

Катиных воспоминаний со снегом, синими тенями, пышными лапами

елей. Но было и что-то необычайно близкое, печальное и отрешенное

и в этом небе, и в ровной зелени газона, и в стремительном полете чаек.
Катя не могла оторвать от них глаз. Она думала о чужом женихе,

поцеловавшем ее тогда первым беззастенчивым мужским поцелуем,

думала об Эрике, думала о бесправных своих чувствах. Кому и для че¬

го готовила ее судьба? Почему на ее сердечном пути попадались несво¬

бодные люди? Она не могла и не хотела ничего ни у кого отнимать,

она заранее уступала другим женщинам, — а те и не подозревали о ее

тайной жертве. Отнять же Катя не могла, — особенно теперь, после

слез в церкви, после сегодняшних детских молитв, после этих оторван¬

ных от жизни добронравных дней в Англии.
По набережной прошли крепкие мисс, веселая гурьба их скрылась

за углом.
Кате хотелось протянуть руки, что-то сказать им, как-то их предо¬

стеречь от жизни, от страстей. Ей хотелось объяснить кому-то неизве-
296
♦ ♦♦

стному, что она молода и чиста душой и не виновата в своей нечистой

мучительной жизни. Ей хотелось сказать о том, как все мы ныряем

в печали, словно эти чайки в сумерках, и что небо над нами всюду од¬

но и то же, и что заходящее срлнце уронит луч и на московские снега».

Но ничего этого Катя не сказала, и сказать ей было некому: Эрик ждал

от нее совсем других слов.
Швейцар махнул рукой, чайки разлетелись. Но Катя еще долго оста¬

валась у окна, полная наивных мыслей, бывших для нее почти откро¬

вением, новых впечатлений и какой-то крылатой покорности.

ПОДСУДИМЫЙ
етров уже давно задолжал за комнату. Хозяин не выгонял

его по лени, потому что нового жильца в пору кризиса все

равно не нашел бы, да и некоторая надежда получить свое

все-таки оставалась.
В начале зимы перепадали кое-какие случайные заработки. Он сде¬

лал проводку лавочнику за долг. Раза два неофициально помогал

приятелю, служившему электротехником в парижском мюзик-холле.

В этом шумном, по-своему строгом и сложном мире вертящихся деко¬

раций, страусовых перьев и голых тел он услышал русскую речь, заго¬

ворил с танцовщиком, а проходившая мимо солистка-певица приоста¬

новилась, прислушалась и тоже по-русски сказала:
—	И здесь свои люди! Чудно. Постерегите мою шубку.
Потом, сопровождаемая аплодисментами, она вернулась за кулисы,

задала два-три обычных беженских вопроса:
—	Вы как эвакуировались? Из каких вы мест из России?
Выяснилось нечто романтическое, но в русской жизни довольно
обычное: Петров рос в Москве и в годы революции играл в снежки

с вихрастым, кукольно-хорошеньким Петей Белосельским. А певица

Киса Бель была не кто иная, как старшая Петина сестра, Катюша.
—	Это, знаете, довольно потрясательно, — сказала Катя. — Все до¬

роги в Рим... Со мною недавно произошло еще более изумительное яв¬

ление. Я вот так, за кулисами, встретила одного папиного приятеля.
К себе Катя не приглашала: «У меня там разные домашние обстоя¬

тельства», но сама зашла однажды в дешевую гостиницу, сидела на кро¬

вати, пила чай из жестяного стаканчика и вспоминала Москву, Петю,

убитого на Кубани вместе с другими гимназистами. Катя казалась ми¬

лой, простой, застенчивой. Она заметила над кроватью маленькую

иконку, сказала опять то же несуразное слово:
298
♦ ♦ ♦

—	Это довольно потрясательно.
С этого дня сырая, темная комната Петрова превратилась в люби¬

мый домашний очаг. Теперь безработица и возможность быть выстав¬

ленным на улицу приняла особо трагический характер. Каждый день

он ждал Катю. Он вытирал пыль, вытряхивал чахлый коврик. Кори¬

дорный Жак не преминул отметить эти перемены и по-своему их ис¬

пользовал: если раньше он хоть изредка убирал комнату Петрова, то

теперь вовсе перестал это делать. От голода, от ожидания и тревоги

у Петрова кружилась голова. Он плохо спал, во сне его преследовали

сладкие кошмары: он был богат, он куда-то ехал с Катей, он ее обни¬

мал — и вдруг в ужасе вспоминал, что ему нечем будет заплатить за

такси, и просыпался с тяжелым сердцебиением. Он лежал, сдерживая

дыхание, такое, казалось ему, шумное, что мог услышать сосед, номер

тридцать четвертый, комиссионер. Такой ночью Петров решил совер¬

шить какую-нибудь необыкновенную выходку. У него были на этот

счет очень сложные построения. К утру он не мог бы точно повторить

своих мыслей, помнил только одно: «Так дальше нельзя».
Весь следующий день он пролежал с головной болью и ознобом.

А около шести часов вечера Жак увидел его на лестнице, как заметил

и раскрытую дверь тридцать четвертого номера, вышедшего звонить

по телефону: на языке коридорного и комната, и человек назывались

одинаково — цифрой.
Через пять минут тридцать четвертый номер поднял крик: с его

стола исчезли двадцать франков, он их опознает сразу, потому что на

обеих монетах женская голова обведена синим карандашом.
Гарсон указал на Петрова. Накануне вечером жилец занимал у него

три франка «на газеты». За весь день никто к Петрову не поднимался,

и сам он не выходил из дому. Если обыскать...
Обыскивать не пришлось. Петров не прятал меченых денег: они ле¬

жали в его пиджачном кармане. С красными ушами, точно чужими,

точно приставленными к бледному лицу, он стоял, подняв руки вверх,

забыв опустить их даже тогда, когда деньги были обнаружены. Кричал

тридцать четвертый номер, кричали хозяева. Один Жак, ощущая себя

героем и чувствуя бесконечное превосходство свое над этим иностран¬

цем, ютящимся в долг в дешевых комнатах, почувствовал к Петрову

внезапное расположение.
Большинство жильцов еще не вернулись с работы. Остальные вы¬

сыпали на лестницу и вслух оживленно обменивались мнениями о Пет¬

рове. Он подумал: так беззастенчиво ведет себя толпа в балагане перед

уродами. Не странно ли, что стоило ему, безработному эмигранту, мо¬

лодому и красивому мужчине, войти в чужую комнату и взять со стола

две серебряные монеты, как он сразу перешел за ту неопределенную, но
♦ ♦♦
299

вполне ощутимую черту, где с человеком перестают стесняться. В ко¬

миссариат его вели шумно, всей толпой.
Ночь прошла довольно быстро, разделенная на неровные куски

сменой дежурных полицейских, прибытием в депо, новых арестован¬

ных. Всю ночь Петрова мучил бессмысленный вопрос о том, соответ¬

ствует ли понятие «депо» тому, что в России называют кутузкой. По

необъяснимому механизму провалов внимания он совершенно не за¬

метил участка, хотя твердо запомнил семь пуговиц на куртке полицей¬

ского и многоугольник, выцарапанный ножом на одной из деревянных

стен.
Он сидел на скамейке, удивлялся собственной решимости и не впол¬

не понимал, как все произошло. Он, конечно, не мог и не стал объяс¬

нять хозяину и толпе, что он не вор, что деньги он взял нарочно, что

он ждет голоса правосудия, ждет суда и появления в газетах его фото¬

графического изображения, которое узнает Катя и скажет:
—	Да ведь это Петров! Довольно потрясательно.
А затем Катя прочтет в газетах о его защитнике, с которым у него

произойдет долгая и задушевная беседа, и отчет о суде с его заключи¬

тельным словом — тем словом подсудимого, которое взволнует при¬

сяжных и заставит все газеты заговорить не только о самом Петрове,

но и о судьбе всех ему подобных.
Он расскажет о детстве, отравленном Гражданской войной и голо¬

дом, об уличных боях, о нетопленой школе второй ступени, о бегстве

на юг, о болгарских шахтах, после которых он вдруг поступил в рус¬

скую гимназию. О Бельфоре, куда он попал по контракту, и, наконец,

о парижской одиссее с заводами Рено, легочным заболеванием и крат¬

ковременным студенчеством на стипендию, с ночной работой на книж¬

ных складах Ашетта, с провалом на экзамене, — провалом, вызванным

даже не отсутствием подготовки, а усталостью и головной болью. Эти

длительные головные боли заставили его бросить учение, а потом

и ночную работу. Некоторое время ему помогали комитеты, куда он

обращался в крайности и казнимый мучительным стыдом. А когда он

стал оправляться, наступили месяцы безработицы уже всеобщей, и ко¬

митеты отказывали ему в ссуде.
Все это будет сказано сильно и просто. Его оправдают, поймут, что

он уже неделю питался теплой водой из-под крана и готовой вареной

картошкой без хлеба, что он ни с кем не разговаривал, не курил и даже

не мог бы открыть газ, как это делают иные неудачники, потому что

в его гостинице газ не проведен.
Несколько минут Петров сидя спал. Во сне он услышал имя «Рас¬

кольников» и проснулся, вспоминая книгу в сером переплете. Тот убий¬

ца мнил себя Наполеоном и ненавидел старую ростовщицу. Петров
300
♦ ♦♦

понял, что, в сущности, и он ненавидел жильца из тридцать четвертого

номера отчетливой, личной ненавистью. Ненавидел его храп, доносив¬

шийся иногда через стену. Ненавидел желтый чемодан, в котором тот

разносил по заказчикам дешевую косметику; и его щеки в красных

жилках, и целлулоидовый воротничок, и то, что к нему ходили жен¬

щины, с которыми — он сам этим хвастался — он расплачивался това¬

ром, клянясь, что считает по оптовым ценам, но, конечно, наживаясь.

Комиссионер видел, как от Петрова вышла дама, — это была не дама,

а Катя, — он постучался и предложил духов, пудры и других вещей, за

которые Петров на него накричал и выгнал его из комнаты.
Под утро он почувствовал нечеловеческую усталость и нежную

тоску по Кате. Допускается ли в тюрьме переписка? Надо попросить

адвоката, он передаст записку. Катя навестит его в предварительном

заключении и появится в зале суда в день процесса.
Утром арестованных посадили в темный автомобиль. Машина не¬

сколько раз круто завернула: она оказалась во внутреннем дворе суда,

и когда решетка задней стены открылась, их втолкнули вниз, в подвал.

Наступила темнота, хотя кое-где висели желтые лампочки. Стучали

и хлопали железные двери, засовы. Клетка, в которой заперли Петро¬

ва, называлась «мышеловкой». В соседнем отделении женщина упала

на колени, рядом человек сидел на корточках; большинство стояло,

вцепившись руками в решетку, прижимая лицо между прутьями, как

полагается на картинах из тюремной жизни. Неожиданно на Петрова

напало сильное беспокойство о вещах, оставшихся в гостинице. Он

ждал, что кто-нибудь придет, что можно будет распорядиться.
Около половины второго за ними действительно пришли жандар¬

мы, повели всех коридорами, и старожил-бродяга успел шепнуть, что

сейчас они очутятся в отделении пти парке *, рядом с залой печати, а су¬

дить будут в нижних комнатах уголовного отделения.
Их вывели сразу впятером, и почти одновременно открыли дверь,

и толпа любопытных набилась за барьером. Все встали. Входил суд.

На скамьях печати было пусто. Пожилой негр в адвокатской мантии

уютно расположился за одним из пюпитров, изучая очередное дело.
—	Подсудимые, — произнес председатель, — вы имеете право тре¬

бовать адвоката и отложить слушание дела на три дня. Желаете ли вы

быть судимыми сегодня?
Все молчали. Никто не понял существа вопроса. Первым шел ста¬

рик-бродяга. Имя, возраст, подсудность; pauvre diable**, ему семьде¬

сят пять лет — восемь дней. Старик вышел.
*	Предварительного заключения (фр. petit parquet).
** бедняга (фр.).
♦ ♦♦
301

Молодой парнишка, пойманный за жульничество в картах, попы¬

тался доказать, что и партнер тоже мог выиграть.
Председатель, просматривая бумаги, относящиеся к дальнейшим

делам,, ответил:
—	Знаем мы, как он мог выиграть. Впервые? Три... четыре, месяц

заключения... Петров, встаньте. Имя, возраст, ремесло, местожитель¬

ство. Когда-либо судились? Кража, статья такая-то, на три месяца.
Петров продолжал стоять. Жандарм подтолкнул его. В эту минуту

в толпе зрителей он узнал Жака. Он вышел, уверенный, что теперь

дело его примет настоящий ход.
—	Какого мне дадут адвоката? Я бы не хотел ни негра, ни барышню.
Жандарм посмотрел на него с удивлением.
—	Какого адвоката, все уже решено... Стоило связываться!
—	Да как же так, ведь меня еще не судили, ведь я ничего, ничего не

сказал.
Жандарм посмотрел на него человеческими глазами и на ходу про¬

бурчал о том, что в молодости время проходит быстро.
Соседи по камере думали, что русский спит. Он не спал. Он думал

о том, поймут ли люди, — поймет ли Катя, что он не осужденный и пре¬

ступник, а только подсудимый, хотевший сказать во всеуслышание

о безработице, о голоде, об одиночестве.

ПОСЕЩЕНИЕ
урналист, заглянувший в суд в надежде узнать подробно-

ста о нашумевшем деле, ничего не узнал и, чтобы не те¬

рять зря времени, отметил осуждение за кражу русского,

Петрова, электротехника, 23-х лет. Не произойди этой

случайности, Катя ничего не узнала бы.
Она прочла газету часа в два дня — ее утро. Первое ощущение было

довольно неприятное: вор! В детстве Петров играл с ее покойным бра¬

том, а в Париже они опознали друг друга неожиданно и виделись,

в сущности, всего два раза. У Кати осталось от Петрова приятное впе¬

чатление. Сама возможность кражи представлялась невероятной. Но

мало ли чего не происходит на свете. Он искал работу, нуждался, мо¬

жет быть, украл с голода.
Особенно раздумывать было некогда. Она встала и принялась на¬

лаживать парчовый жилет на зеленое платье: ее ждал Эрик Кредфорд,

они собирались пить чай и танцевать. При воспоминании о руках, ко¬

торые поведут ее в какой-то музыкальный круг, у Ката остановилось

сердце. Неосуществимое счастье. Эрик старше ее на двадцать четыре

года, он англичанин, он женат, у него дети. Два года тому назад все эти

препятствия не имели бы для Кати значения. Но теперь она встречала

Эрика с чувством безнадежной нежности, и эта безнадежность еще

усугубляла остроту свиданий.
Чаепитие, пожалуй, — наиболее любимый момент. Катя любит хо¬

рошо одетых людей, красивую сервировку, джаз. Ей нравится, как Эрик

выбирает для нее пирожные, — никогда не ошибаясь. Он знал Катю ре¬

бенком, он прожил в России два года: в его к ней отношении чувству¬

ется некий сладостный деспотизм взрослого человека и робость пяти¬

десятилетнего мужчины перед молодостью. Катя ему заявила:
—	Пожалуйста, не считайте меня лилией долины.
ж
♦ ♦ ♦
303

Однако вела себя с ним, как строгая девушка. В этом вся логика:

и женская, и русская. Эрик был дорогой, свой, особенный; то, что от

презрения к себе или безразличия могло произойти с безразличным

человеком, с .человеком любимым не должно было происходить.
Дул мокрый ветер, а в ресторане было тепло, светло, радостно, и о

ветре думать не хотелось. Танцуя, Эрик тихонько говорил ей на ухо

по-русски: «Маленькая моя, милая моя, моя малюсенькая...». В этот

день Кате казалась ненужной ее жалость к незнакомой англичанке,

к чужим детям. Дети вырастут без отца... Ну, что же, отец Кати давно

умер, а она ведь выросла. И почему, за что ей суждена искусственная

жизнь с выступлениями в мюзик-холле и полупочтенным времяпре¬

провождением? От мюзик-холла мысль перешла на Петрова. Катя спро¬

сила:
—	Вы не знаете, как здесь навещают людей в тюрьмах?
Эрик засмеялся.
—	Какая вы удивительная, никогда не знаешь, что у вас в голове...

По-моему, навещают одни близкие родственники, так что, надо пони¬

мать, дело идет не о вас. Или вы думаете, что я попаду в тюрьму?
Кате не понравился его смех.
—	Я о вас вовсе не думала. Так спрашиваю... А если вы даже туда

и попали, как же это узнать?
—	Голубчик, я не специалист. По-моему, в префектуре должно быть

отделение, где все это регистрируется и надо иметь разрешение... Тан¬

го, мы идем?
—	Я устала, я хочу домой.
—	Катюша, — сказал Эрик заботливо, — я чувствую, что вам груст¬

но. Что у вас за мысли? Расскажите, я все пойму, я вас люблю.
Она пожалела, что нельзя погладить его по щеке, и ответила с ис¬

кренностью, что не грустит и мыслей никаких тоже не наблюдается.
В префектуре действительно оказалось справочное отделение: уны¬

лая комната, два чиновника, полки, заставленные коробками, где в ал¬

фавитном порядке лежали карточки с именами. Катя справилась о Пет¬

рове. Чиновник порылся в коробке.
—	Есть такой. Вы его жена?
-Нет.
—	Любовница?
-Нет.
Он пожал плечами, сказал: «Чего же вы суетесь»? Однако сообщил,

где именно заключен Петров. Через несколько минут из кафе Катя по¬

звонила по телефону русскому адвокату, французско-подданному, вы¬

ступающему в суде, известному ей по газетным отчетам: наш соотече¬

ственник мэтр Ширяев.
304
♦ ♦♦

Мэтр принял участие и в Кате, и в молодом человеке. Он навестил

Петрова, вынес убеждение в его невиновности и обещал устроить Кате

пропуск. По закону этого не полагалось, но Катя могла сойти за его

сестру по матери. (Адвокат был уверен, что Катя любит молодого не¬

удачника.)
Человек занятой или рассеянный, он несколько раз просил Катю

прийти к нему утром. Не выспавшаяся, она вскакивала и летела в так¬

си на другой конец города, — выяснять, что нового пока ничего нет.

Она ходила и в здание суда, запоминала залы и повороты, путалась.

В конце концов, пропуск ей дали. Чиновник, ставивший последнюю

печать, спросил:
—	Почему разные фамилии?
—	Мы единоутробные.
Адвокат потряс Катину руку, обещал непременно прийти послу¬

шать ее в мюзик-холл. Уже уходя, он что-то вспомнил, нагнал ее:
—	Да, сам Петров ничего не просит, он ведь даже не уверен, что вам

удастся к нему проникнуть, хотя, бедный, так и засиял, когда я загово¬

рил о вас... Но, знаете, там ведь ему перемениться нечем, хорошо бы

снести ему белья. И не опаздывайте на прием.
Катя не могла бы объяснить, почему она скрыла от Эрика эти не¬

ожиданные похождения. Несколько раз она звонила ему, предупреждая,

что сильно запоздает. (Адвокат задержался, она ждала у него в прием¬

ной.) Она словно стыдилась сознаться, что ее знакомый украл двадцать

франков. Не хотела вносить забот и сумрачных мыслей в мир обеспе¬

ченности и приятной легкости, куда она погружалась при встречах

с Эриком.
Белье... Не идти же, в самом деле, в гостиницу, где вещи его, веро¬

ятно, задержаны за долги, — если только еще есть вещи. Катя изучала

витрины. Хотелось купить красивую рубаху, галстук. Но она все-таки

сообразила, что это не соответствует обстановке, и выбрала все самое

простое, вспомнив даже о новых платках и о носках.
Прием начался в час дня. Она боялась опоздать и пришла слишком

рано. Сторож сказал ей через решетку:
—	Вы слепая? Часов не видите?
Кате было невмоготу сидеть в этом помещении, она вышла на ули¬

цу, стала прогуливаться взад и вперед. Напротив тюрьмы рабочие чи¬

нили забор. Один из них заметил:
—	Чего эта птичка залетела в такой район? Посмотрите, посмотри¬

те на пальтецо! — И он стал тихонько посвистывать.
Катя в самом деле была одета броско, модно, нарядно. Певице мю-

зик-холла скромных вещей носить не полагалось. Лицо она подмазы¬

вала в оранжевых тонах, волосы красила в цвет спелой ржи.
♦ ♦♦
305

Двое арабов, печальные оборванцы, подошли к двери, опасливо

ступили за черту ворот. Приблизилась простоволосая старуха; две

польские еврейки, говорившие между собой по-русски, одновременно

протиснулись в ворота. Катя за ними последовала. Все выстроились

в очередь, держа наготове свои пропуски. Сторож отпер решетку, отде¬

лявшую его от посетителей. Они стояли теперь у стола, и казалось, что

время идет слишком быстро, а сторож умышленно медлит. Сзади ста¬

новились еще какие-то люди, подошедшие позже. Первыми показали

свои бумаги арабы. Они хотели видеть некоего Мустафу Шабана. Сто¬

рож порылся в книге.
—	Нет, выбыл... Выбыл, я вам говорю, — не у нас.
Арабы потоптались, посверкали испуганными и гневными глазами.

Они не посмели — или не умели — спросить, куда именно переведен

или выпущен их близкий. Старуха в очереди громко вздохнула. Сто¬

рож пробурчал:
—	Что, терпения не хватает?
Она тихонько ответила:
—	У всякого свое горе, мсье.
Впрочем, и этого вздоха оказалось достаточным: сторож решил ее

воспитать и впустить последней.
—	У меня белье, — сказала Катя, пока сторож ставил на ее пропуске

печать с датой. Он принял сверток, развернул, взял со стола дверную

ручку-ключ, вставил ее в тяжелую дверь, ведущую внутрь, крикнул:

«для номера 97», бросил вещи, сразу же снова запер дверь и вынул

ручку. — Идите, чего вы стоите?
Катя шагнула за другими в узкий коридор. Вдоль него шли двери,

точно в купальных кабинках. Полицейский указал Кате одну из них.

В ту же секунду дверь за ней хлопнула. Она оглянулась, стало страшно.

В дверце было окошечко. Полицейский заглянул и сказал:
—	Садитесь, это обязательно.
Напротив ее деревянной клетки с частой решеткой было свободное

пространство около полуметра шириной. За ним — такая же кабинка

с такой же частой решеткой, натянутой помимо тяжелых прутьев. В сво¬

бодном пространстве прохаживался смотритель. Кате был виден уго¬

лок двух соседних клеток.
И вдруг двери захлопали, — вводили арестованных. Кого-то пере¬

путали, привели не к его родственнику. Петров ворвался и, не находя

слов, упал лицом на решетку. Со своей скамейки Катя склонялась к не¬

му, как с другого берега. Кругом разом закричали: не будь соседних ка¬

бинок, этого бы не пришлось, но чужие слова врывались в разговор,

создавали тяжкую путаницу. Кричали на всех языках.
—	Вам очень плохо? — спросила наконец Катя.
306
♦ ♦Ф

Он ответил:
—	Знаете, в древней России на Пасху цари посещали заключенных.

Вы — такая царица. У вас и волосы золотые.
—	Крашеные... Знаете, что такое ламе? Материя такая, вроде парчи,

но жидкая. Такое и мое царство.
Она подумала, что надо сказать нечто утешительное и деловое,

спросила о его соседях, о пище. Он заявил, что все плохо, но все ниче¬

го, а ужасно жаль человека в его камере, архитектора — за какие-то

поддельные векселя попал на десять лет в колонии.
—	Так ведь он жулик?
Петров с удивлением произнес:
—	Да?.. Но, знаете, десять лет...
Сзади дверь раскрылась: пора уходить. А ведь еще ничего не сказа¬

но, и для него снова — тьма, холод, чашка супа. Катя успела крикнуть:
—	Я еще приду. Я там белье принесла.
Его уже уводили. Катя тоже вышла. Сторож ее окликнул:
—	Куда вы? Подождите, белье.
Она не очень поняла. Почему ждать?
Собственно, пора было уже уходить, сегодня она обещала Эрику

встретиться рано, поехать в Булонский лес.
Она сидела и ждала неизвестно чего, а в глазах все еще стояла ре¬

шетка, узкий коридор. Такие узкие сени были в монастыре, куда ее во¬

зили в детстве. Там сладко пахло медом и ладаном; тихие женщины

низко кланялись. За какие, за чьи грехи отсиживались они в этих сте¬

нах, вставали дотемна и вычитывали что-то в сумрачном храме гор¬

танными голосами?
В дверь, куда передавали белье, с той стороны постучали. Сторож

отпер, ему бросили какие-то кульки. Он позвал Катю и других людей.

Она взяла. Это было грязное белье Петрова.
Она вышла на улицу, прижимая к дорогому пальто эту чужую грязь.

Она не знала, что в ней преобладает: брезгливость или нежность. Надо

заехать домой, нельзя же в таком виде ехать с Эриком в Булонский лес.

Конечно, она туда поедет...
В этот день впервые — и навсегда — Катя уверилась, что между

нею и Эриком никогда не будет близости, и не из-за жены и детей. Она

вдруг поняла, что дорогой, свой, особенный, Эрик был только ино¬

странцем, побывавшим в России.

ПОСТРИГ
рик Крэдфорд отправлялся в Париж через Дьепп, чтобы по¬

пасть туда ранним утром и в тот же вечер сесть на обратный

пароход. Ему казалось, что он не вынесет зрелища вечернего

Парижа и своей квартиры, где он не был больше года.
Год скрытого отчаяния. Внешнее спокойствие человека, поражен¬

ного несчастьем. Молчаливые рукопожатия знакомых, их сочувствие

к его горю, — неизлечимой болезни жены. Он тоже пожимал их руки,

ощущая нечто вроде удушья в темной комнате. Ему было жаль жену,

которую накрахмаленная сиделка возила в кресле по саду, — на газоне

оставался примятый, лоснящийся след колес. Но все это не относилось

к самому Эрику. Он ждал почты. Как он сидел в кресле, закрыв глаза,

стиснув зубы, этого никто не видел. И никто не слышал, как, стоя на

коленях перед диваном, он повторял:
—	Катя, Катя.
Короткое имя было как воздух, как дыхание, как вдох и выдох.

Ежедневно ждал прихода почтальона, и вот вчера наконец пришло

письмо. Можно будет ее увидеть. Она добавила в конце страницы и про¬

должила на клочке синей бумаги:
«Я очень сомневалась, надо ли вам все говорить. И особенно я не

уверена насчет вашего присутствия. Очень уж похоже на артистическое

прощание; знаете, в газетах описывают. Но мне все равно, на что это

похоже. Мне дорого будет знать, что вы меня поняли и прощаете. У ме¬

ня ведь никого нет ближе вас, и семьи нет. Вы — иностранец, знавший

меня в моем русском детстве, и вы — несостоявшаяся моя любовь, —

не страшно ли, не жестоко ли с моей стороны приглашать вас? Но и мне

будет больно. Да, мне тоже будет больно от вашего присутствия, этого

я скрывать не хочу.
Пожалуйста, не обижайтесь за долгое молчание. О чем и как было

писать? Что я остригла локоны, что я жила продажей старых платьев?
п
с
308
♦ ♦ ♦

Мне казалось, что ничего по существу я не могу объяснить и что вы

станете мне доказывать благородство разных других путей. Я все это

знаю. Но то чужие, другие пути. Не мои. Милый, постарайтесь сами

представить, как все это со мной произошло...»
Эрик постоял на палубе. Ночь была спокойная, весенняя. Южная

морская свежесть вызывала воспоминание о чем-то необыкновенно

драгоценном. Он не мог определить ощущения (так веяло от Катиных

щек, когда она с мороза входила в кафе). Ему хотелось тишины, но кру¬

гом разговаривали, громко смеялись. Эрик ушел в пустой бар и проси¬

дел там, пока не причалили. Пил кофе и коньяк, и сонный бармен по¬

сматривал на него со скукой и равнодушием.
Эрику хотелось, чтобы ночь никогда не кончалась. Ему не пред¬

ставлялось необычайным, что он пытается думать по-русски (он про¬

жил в России два года до войны и был знаком с отцом Кати, тогда

восьмилетней девочки, скрытной и порывистой). Английское выраже¬

ние «разбитое сердце» казалось ему грубым и неточным, и в его, нераз¬

битом, звучали русские песни, Катин голос, выговаривающий о том,

как «жалобно стонет ветер осенний», о том, что «мое сердечко ноет».

Позже в тряском поезде он думал о том, что люди привязаны к жизни,

стране и городу одним каким-нибудь человеком, и уйди этот чело¬

век, — связь порвется, страна станет чужой. А между тем уже рассвело,

небо на мгновение дрогнуло зарею, потом его затянула ровная светлая

пелена. У маленькой станции, где поезд, не останавливаясь, замедлил

ход, с куста громко чирикнула птица.
Пустой Париж в шесть часов утра, светлые панели, безжизненные

окна домов, — как все это соответствовало чувствам Эрика! Он сел

в такси, но, не доезжая до своей улицы, велел остановиться. Хотел

пройтись, передумал, сел обратно и велел ехать на Монпарнас, в этот

час уже вовсе пустынный, отошедший ко сну. Эрик направился в кафе,

где ел вместе с Катей луковый суп той ночью, когда он встретился с нею

за кулисами мюзик-холла. (Год тому назад, когда он спешил в Лондон,

получив телеграмму о параличе жены, Катя еще выступала. Она даже

не сообщила ему, когда и как она бросила пение.) Неумытый, не по¬

брившийся, но непостижимо бодрый Эрик и здесь сидел, как в баре

парохода: типичный англичанин с каменным лицом,
В квартире, которую он продолжал оставлять за собою, ожидая из¬

вестий от Кати, приходящая прислуга продолжала убирать; по при¬

вычке он известил о приезде. Но туда его не тянуло. Около девяти он

пошел на Монпарнасский вокзал, принял ванну, побрился и вернулся

в то же самое кафе завтракать. Он ел медленно, много, сосредоточен¬

но. Надо было себя занять, отвлечь, вывести из напряжения. Потом по¬

забыл о часах, и ему показалось, что можно будет уснуть.
♦ ♦♦
309

Он приехал к себе, закрыл ставни, натянул на голову одеяло. Но

в черноте его искусственной ночи к нему вернулась бодрость. Катины

руки, Катины іубы чудились ему на подушке, он задыхался от нежнос¬

ти и гнева. Он говорил себе с предельной грубостью, что следовало

проявить больше решительности. Катя — дай он волю своей любви —

не могла бы уже больше отречься от него. Погодя, он думал только

о Кате, недоумевал и жалел ее почти женской, самозабвенной жалос¬

тью. В таком состоянии он уснул. Сон, получасовой и крепкий, пока¬

зался ему длительным отсутствием. Он сел на кровати, поднес часы

к самым глазам. Было начало дня и перед ним — ожидание. Он не знал

в точности, где находится сейчас Катя, как она проводит этот день. Он

закурил и снова лег. Он лежал на спине, пепел папиросы осыпался на

простыню. Он упрекал себя за потерянные полчаса, словно это время

сна было добровольной разлукой с Катей.
Когда он вторично взглянул на часы, было около пяти. Он испугал¬

ся, что опоздает, однако тело еще не вышло из оцепенения, и Эрик

пролежал несколько минут, прежде чем он мог подняться, выпрямить

затекшую руку.
Он долго ехал по незнакомым улицам простонародной части горо¬

да. Было людно. Казалось, что у всех молодых женщин на руках дети,

скрытые зимою стенами домов. Весенний Париж: детские коляски

и щенки; еле раскрывшиеся, но уже бледноватые, точно припыленные

листья. Мгновениями такси попадало в сладкую волну душистого воз¬

духа: Эрик не знал, цветут ли уже каштаны или это липа. Затем они

миновали довольно большой и живописный парк, холмистый, зеле¬

ный и свежий. Эрик его заметил почти с благодарностью.
Было ли рано, или, по обыкновению, русские и здесь опаздывали,

или просто в будний день никого не увидишь, — но Эрик вошел в цер¬

ковь первым. Еще и вечерня не началась, а обряд должен был совер¬

шиться после нее. Как многим англичанам, Эрику нравились русские

церкви, иконостас, пение и даже беспорядок и то, что каждый молится

на свой лад. Ему стало чуть-чуть легче от мысли, что здесь можно быть

самим собою. Пришли певчие, духовенство, несколько молящихся.

Эрик плохо улавливал смысл службы, он слышал только слово «ми¬

ром»: в этом была некая отрада. К концу службы — то ли после рабо¬

ты, то ли предупрежденные о предстоящем событии, пришли еще ка-

кие-то люди. Эрик немного задыхался. Высокое растворенное окно

впускало в храм кусок потемневшего к вечеру неба, ветку дерева. Ла¬

дан тихо плыл к этому окошку, но растекался на полпути.
Затем почувствовалась некая суета, кто-то пробежал на цыпочках

к хору, кто-то у свечного ящика спросил шепотом, но на всю церковь:
—	А она уже готова?
310
♦ ♦♦

Кажется, было чтение псалмов или пение; кажется, Царские врата

были растворены, и епископ шагнул вперед, навстречу... Все огляну¬

лись на входные двери, расступились.
Катя войдет сейчас. Невеста в длинной фате, как в морской пене.
Катя не вошла; ее ввели две монахини, прикрывая ее своими ман¬

тиями, как черными крыльями. На ней было нечто вроде савана, гру¬

бый балахон, босые ноги. Мелькнула неузнаваемая, бледная, с корот¬

кими волосами голова — русая голова, незнакомая Эрику. Его пронзила

мысль, что он, в сущности, ни разу не видал Кати без грима; он, кото¬

рый полагал, что любит и понимает ее, не знал ее, как не знал есте¬

ственного цвета ее волос.
Что увидел, что запомнил Эрик? Все было непохоже на его запад¬

ное представление о постриге. Ей не надели обручального кольца. Она

лежала на полу у ступеней, ведущих к Царским вратам; ее распростер¬

тые руки казались неживыми. Эрик уловил слово «согреших» и с гне¬

вом подумал, что все это издевательство. Какие грехи у Кати! Она по¬

целовать его не решалась, помня о его жене. Она брала ножницы

и подавала епископу, который отклонял ее руку и, наконец, в третий

раз принял ножницы и коснулся ими Катиных волос. Любопытные

продвинулись вперед, монахини и духовенство заслоняли Катю. Нача¬

лось облачение. Кто-то за спиной Эрика сказал:
—	Совсем девочка.
И перед ним чистенький юноша опустился на колени, закрыл лицо

неотмывающимися руками чернорабочего. Эти руки отвлекли внима¬

нье Эрика, эта секунда отделила его от Кати, и в эту секунду на ее но¬

вую, некрашеную голову уже накинули шлык. Эрику захотелось ударить

ногой коленопреклоненного юношу, который помешал ему, оторвал от

него Катю.
Епископ произнес спокойно, отечески, почти с улыбкой:
—	Новая жизнь начинается теперь, дорогая дочь моя Евдокия.
Тогда Эрик понял, что ее нарекли другим именем, что он пропус¬

тил, не понял, когда это случилось. Сзади опять шептались:
—	А теперь что?
—	Теперь будут ее поздравлять, а потом она тут в церкви останется

одна на всю ночь.
Эрик видел три высоких клобука, три величественных мантии. Он

знал, что Кате нельзя обернуться. Видела ли она его? Знает ли, что он

тут, как на часах, перед этим сентиментальным дураком, который не

стесняясь утирает слезы. Впрочем, плакали многие. Слышно было

всхлипывание молодой женщины, забившейся в угол у самого Распя¬

тия. Ее нарядная шаль и шелковое пальто бросались в глаза.
Мать Евдокия. Катюша, Катя.
♦ ♦♦
311

Теперь она стояла одна, держа в руках Распятие. Виден был ее про¬

филь, иконописное, узкое, изменившееся от клобука и мантии лицо.

Прихожане приветствовали ее поясным поклоном, прикладывались ко

кресту., Женщины ее целовали. Плачущая молодая дама подошла к ней

и потом вернулась в прежний свой угол, положила земной поклон, за¬

стыла так. Молодой рабочий тоже ее поздравил. Эрику показалось,

что Катя чуть-чуть улыбнулась. Он думал, что не в силах будет при¬

близиться к ней. Но и его подвинула вперед, подвела к ней вереница

людей. Катя не вздрогнула, не изменилась в лице. Взгляд ее был кра¬

ток, как недолог был и поклон Эрика.
Он вышел во двор — холмистый дворик, деревенский, русский, мо¬

настырский. На улице он не сразу нашел такси. Подумать, что какие-то

счастливцы умеют забываться в кутеже, в пьянстве! Он вернулся до¬

мой, упал на кровать. Лежал одетый, без движения, лицом вниз, ладо¬

нями зажимая глаза и даже не чувствуя недостатка воздуха: так при¬

глушена была в нем жизнь. Может быть, это был даже сон, потому что

с ослепительной ясностью, свойственной только снам, он видел Кати¬

но лицо, ее глаза, полные невыразимого спокойствия. И еще, вопреки

своему желанию, он видел коленопреклоненного молодого рабочего

и нарядную женщину, распростертую в углу.
Молодой человек был Петров, школьный товарищ Катиного по¬

койного брата, неудачник, которого Катя вытащила из тюрьмы. Но не

только Эрик Крэдфорд, а и прихожане не знали, кто была молодая

женщина, впервые и случайно забредшая туда. И, конечно, никто не

подозревал, о чем так неприкровенно и горько она плакала перед Рас¬

пятием во вторник, в мае, на обряде чужого пострижения.

ДЕТСТВО НИНЫ

НАЧАЛО ЖИЗНИ
егать по палубе невозможно, зато за сундуками и спинами

старших очень удобно играть в прятки. Самый взрослый —

Сережа, кадет первого класса. Самая маленькая — Нина, ко-
	 торую все называют «батюшкина внучка». Нина худенькая,
курносая и с темпераментом: если засмотрится на волны — не ото¬

рвешь; если бегает — не остановишь; только есть не любит, особенно

консервы «обезьяньи», поэтому дружит с фоксом Рики и его хозяйкой,

девятилетней балериной Ирочкой. Как сядут обедать, Нина старается

подобраться поближе к Ирочке и сплевывает консервы в переулок

между чемоданами, на радость Рики. Двое суток Рики не ел и пережи¬

вал тоску по родине. Кроме того, он считал, что пароход — жилое по¬

мещение, и не смел удовлетворить своих потребностей. Ирочка водила

его на челочке, поднимала на руки, уговаривала: и дети, и взрослые

принимали живейшее участие в переживаниях фокса. Под конец вто¬

рых суток он почти не мог ходить. Ирочка вынесла его на руках и по¬

ставила на пол; Рики, подняв голову, вытянул шею и вдруг заблеял

жалобным бараньим голосом. С этого собачьего блеяния начинаются

сознательные воспоминания Нины. Так что, если ее спросить: «Что ты

помнишь о России?» — она прежде всего скажет:
—	Собака так ужасно закричала!
А потом добавит, что это было на пароходе в момент эвакуации,

а раньше был сад и черные голые ветви; и еще — речка, а через нее брев¬

но. И пожар; мать в голубом капоте у окна, но почему-то она не стоит,

а вроде как кувыркается. Это впечатление соответствовало действи¬

тельности, но переворачивалась не мать, а Нина, которую та успела

выкинуть в сад из горящего дома, откуда сама уже не вышла. Чудес¬

ным образом Нина свалилась на лужайку, слегка вывихнув кисть ле¬

вой руки, от чего через месяц не осталось и следа. Тогда и началась ее
♦ ♦ ♦
315

жизнь у вдового о. Ивана Предтеченского, сельского священника, при¬

ютившего девочку до приезда ее отца.
Однажды, бегая по спардеку, Борис поймал Нину за руку и спросил:
—	Который твой папа?
Он мешал бежать; она вырвалась и, не останавливаясь, весело отве¬

тила:
—	Папа расстрелян, а мама сгорела.
Как случилось, что память пятилетней девочки не удержала от ма¬

тери ничего, кроме этого кувыркающегося образа? Впоследствии Нина

силилась облагородить воспоминание, придать ему трагический харак¬

тер, воссоздать еще что-либо. Так, она припомнила себя в ванне; ясно

увидела свое голенькое тело и гуттаперчевую куклу, но дальше видела

только синие жилки на обнаженной руке и прядь темных волос — оче¬

видно, над лицом, которого она не могла себе представить. Ни одной

карточки матери не сохранилось. Батюшка говорил, что Нина вся

в покойного папеньку. Родители различались для Нины родом смерти.

Отец Иван выучил ее молиться за убиенного раба Божия Николая и за

усопшую рабу Божию Екатерину.
Борис был новое знакомство. В утро эвакуации он впервые встал

после испанки. Когда дядя Петя прибежал на дачу и закричал: «Все

кончено, надо укладываться», — мать схватилась за голову, зарыдала

и ответила, что она не покинет ни родного дома, ни своей земли и не

потащит больного Бориса на верную смерть. После этого все забегали

по дому, наспех разбирая вещи, обдумывая, что необходимо, а что —

роскошь, набивая чемоданы мамиными сувенирами и забыв лифчики

Бориса, так что, начиная с парохода, он перешел на положение взрос¬

лого: сначала носил штаны на булавках, а потом выпросил у дяди Пети

подтяжки, сам их подколол (мать отказалась шить в трюме: «Отстань,

не время») и старался распахнуть курточку так, чтобы все заметили

помочи.
Из всех пароходных детей Нина показалась Борису наиболее при¬

ятной. Они любили залезать вдвоем в спасательную лодку, где жил

смешной и ласковый ингуш, или сидеть на влажных веревках у якоря,

или забираться на спардек в гости к генералу Нечай, которого мать

Бориса прозвала: дедушка Мазай и зайцы.
Кадет дразнил Бориса женихом. Борис отвечал кратко:
—	Сам!
Кадет обзывал его дураком, но Борис был вовсе не дурак и прекрас¬

но понимал, что кадет ухаживает за балериной Ирочкой. Мать Ирочки

запрещала ей танцевать «перед публикой» (кроме тех случаев, когда

это была настоящая публика, подлинные подмостки); но Ирочка заби¬
316
♦ ♦♦

ралась подальше, на самый нос, и там, скинув пальтишко, изображала

амура — «это мне поставил Мордкин».
Обратитесь к Ирочке: «Каков Стамбул?»
—	Минареты, инжир и лодочники-турки, у которых мать не поку¬

пает апельсинов: «йок лира», а они кричат: «якши».
Для кадета — русский флот: дядя мичман перечислил ему все суда.

А для Нины — это синее, золотое, много воды и в капитанской каюте

свадьба солдата, ставшего невестой. Мать Бориса, Елена Павловна Ко¬

четова, принимает это происшествие близко к сердцу. Борис присут¬

ствует при беседе.
—	Ну как вы могли пойти на фронт?
Курчавая Оля в бриджах и косоворотке скручивает и зализывает

папиросу.
—	По дурости. Братья дразнили: девчонка, родине послужить не

можешь. Я и доказала. Двенадцати лет удрала из дому, на коне держа¬

лась отлично, пристала к кавалерийскому полку. Долго считали маль¬

чишкой, а потом привыкли, и расставаться смысла не было. И я свык¬

лась, а теперь что-то во мне меняется, так меня вся эта дрянь тяготит,

и мозоли от поводьев, и шерсть. Хочется рубашечку с ленточками, хо¬

рошенькое платье.
На Константинопольском рейде солдат Оля в блузке Кочетовой,

в чужой юбке из кружевной наволочки обвенчалась в капитанской ка¬

юте со своим командиром, пожилым полковником.
Кочетова устроила молодоженам ужин: накрыли полотенцами чемо¬

даны, достали водки, заедали консервами и фигами. Соседи по трюму

ругались, что им не дают спать. Отец Иоанн, перекрестившись, выпил

рюмочку, заел коркой «нашего родного» солдатского хлеба и вскоре

ушел укладывать Нину. Борис любовался матерью, ее веселыми зуба¬

ми, синевой сияющих глаз. Ему нравилось, как она хохотала, подерги¬

вая плечом, с которого свисала беличья шубка, и как она рассказывала

о меделянских псах1, и как офицеры целовали ей ручку при каждой

рюмке. Злился только дядя Петя (Борис отказывался называть его па¬

пой).
—	Петух индейский, оставь задор злодейский, — сказал Борис.
Отчим вспылил, дернул его за ухо, Борис завопил на весь трюм, Еле¬

на Павловна закричала, что не позволит истязать ребенка. Дядя Петя

ответил:
—	Вы бы послушали, что говорит ваш сын. Это вы его распускаете,

это — комсомолец какой-то.
Гости стали расходиться; все уже привыкли к ссорам этой четы,

портить себе настроение не хотелось. Борис поревел и уснул. Наутро

мать, помирившаяся с отчимом, выпорола его за вчерашнюю дерзость.
♦ ♦♦
317

Дядя Петя стоял рядом и уверял, что хотя и честь для такого хулигана,

когда его дерут ремнем славного Елизаветградского училища, однако в

данном случае это непедагогично.
, По вечерам на палубе пел кубанский хор. Отец Иван выходил по¬

слушать. Нина влезала к нему на колени, он прикутывал ее ножки по¬

лой теплой рясы. У девочки был хороший слух, она запоминала почти

все песни и особенно полюбила одну, печальную, где говорилось, что

молодость не вернется.
В Тулоне Борис опять простудился, и его сразу куда-то увезли. Он

еле успел проститься с Ниной. Выматывая голову из оскорбительного

шерстяного шарфа (шарф закрывал его до ушей, до самого носа — лишь

бы осталось чем дышать, и на месте рта образовалось теплое мокрое

местечко), Борис похвастался, что умеет свистеть марш; посвистел-по-

свистел, но марша не получилось. Мать искала его. Тогда он сказал:
—	Нина, это ничего, я вернусь. И тогда я приеду на тебе жениться.

Пожалуйста, не выйди за Сережу.
Она сказала «угу» и вдруг поскакала на одной ножке.
Отец Иоанн не осмелился нанять «машину». Он отыскал извозчи¬

ка, соседи объяснили за него, что господина аббата надо отвезти на

вокзал. Батюшка слушал разговор на чужом языке с глубоким внима¬

нием и для вящей убедительности посвистел, изображая поезд. Города

он почти не заметил, только удивился мощеным улицам. Одной рукой

он держал веревку своей корзины, другой крепко вцепился в пальтишко

Нины. Она впервые в жизни увидела трамваи и чуть было не вылетела

из пролетки, увлеченная бегущими домиками, над которыми порой

вспыхивали длинные зеленые хвостатые звезды. Звезды ее обрадова¬

ли, но не удивили. Она уже слышала от батюшки, что одна такая звез¬

да привела волхвов в ту блаженную пещеру, где мать отогревала дыха¬

нием слабые ручки своего новорожденного Сына и Бога...
Пройдут годы, и звезды трамвая, и предложение, которое ей сделал

Борис, сольются для Нины в одно ликующее впечатление, и хотя это

было не на Рождество, ей будет казаться радостным предзнаменовани¬

ем, что чужая страна встретила праздником начало ее жизни.

ПРОСТОЕ СЕРДЦЕ
аннее детство Нины протекало в Медоне, где поначалу она

рылась у ближайшего камня, а потом отважилась добежать

до конца, до того места, где внизу открывается сад с квадрат¬

ными лужайками и зелеными свечами кипарисов. Направо,

вдоль высокой каменной стены, вытянулись каштаны, а влево, в серо¬

голубом тумане, под невинным весенним парижским небом располо¬

жился город, можно угадать Сену, и Эйфелева башня торчит большой

механической игрушкой. Нина спросила:
—	Дедушка, Россия большая?
—	Большая.
—	Больше медонской террасы?
—	Больше, дурочка, чем весь Париж и вся ихняя земля, да еще

и немецкая, и Англия. Сколько всей земли на свете есть, так на все

вместе пять частей, а на одну Россию — шестая.
Старик начертил на песке полушария. Этого Нина не поняла, но

что ее страна больше террасы и Парижа, запомнила с большой гордос¬

тью. По вечерам, помянув о здравии и за упокой, прочитав «Отче»,

и «Богородицу», и молитву ангелу-хранителю, Нина приказывала ба¬

бушке садиться рядом и что-нибудь рассказывать. Как ни странно, она

чаще спрашивала о России, чем о своей матери, — возможно, что ее

занимала эта страна, как занимает всех детей тридесятое государство.
—	Дедушка, какой мой ангел, где он?
—	Ангел у Господа, за тебя Ему предстоит. А днем из глазок твоих

смотрит, когда ты не сердишься и слушаешься.
—	А когда он улетает?
—	Когда ты уснешь.
Нина пялила сонные глаза:
р
♦ ♦ ♦
319

—	Дедушка, ангел еще не улетел?
Среди дня, бросая игру, она часто подходила к батюшке и, широко

раскрывая веки, спрашивала, видно ли ангела. Один раз, взобравшись

на колени отца Ивана, расчесывая надвое седую броду и отражаясь

в его зрачках, она задумчиво сказала:
—	А у тебя тоже есть ангелы в глазах: черненькие.
Однажды после службы к отцу Ивану пришла молодая женщина

с мальчиком:
—	Узнаете, батюшка? Мы вместе эвакуировались, ваша Ниночка

играла с моим Борисом.
Батюшка пригласил Кочетову откушать с ним тарелочку борща. Де¬

ти подняли такую возню, что пришлось выпроводить их во двор. Там

они присмирели. Борис присел на корточки, Нина тоже. Они сидели

так довольно долго, как могут это делать только дети и турецкие жен¬

щины. .
—	Ты всегда больной? — спросила Нина.
—	Нет, я только простужаюсь, и я нервный. Мама с дядей Петей ру¬

гаются, а я расстраиваюсь. А один раз дядя Петя не хотел идти отно¬

сить бутылки от вина. Когда я здоровый, я всегда отношу, а тут я как

раз лежал больной. Дядя Петя сел на стул и ни за что не двигается. Тог¬

да мама подошла и как станет его кулачком снизу по подбородку сту¬

кать! И говорит: ты пойдешь, сволочь этакая? А он сразу заулыбался,

и такой стал счастливый, и, конечно, пошел. Твои тоже ссорились?
—	Я не знаю, я спрошу дедушку.
Нина смотрела на бледное красивое личико Бориса и думала, что

он старше ее на три года, значит, и умрет на три года раньше ее, — ей

стало грустно и жаль Бориса.
—	Пойдем домой, — сказала она, — я тебе подарю мельницу.
Это отец Иван смастерил из досочек ветряную мельницу с подвиж¬

ными крыльями. Нина достала игрушку и, пока Борис крутил ее, оста¬

новилась перед отцом Иваном, положила ручки за спину. Это была ее

всегдашняя манера разговаривать: она становилась прямо перед собе¬

седником и смотрела на него, а иной раз, если взрослый человек расся¬

дется и отвернется, она двумя руками повернет к себе его голову, что¬

бы видны были глаза.
—	Дедушка, все папы и мамы дерутся?
—	Как можно, детка, никогда такого не бывает!
—	А Борис говорит...
Блена Павловна рванула сына за рукав и закричала, что с этим

мальчишкой сладу нет, что он весь в папашу, что она вскормила змее¬

ныша. Отец Иван стал ее успокаивать. Кочетова всплескивала руками

и уверяла, что ее жизнь — трагедия, что она не виновата, если в шест-
320
♦ ♦♦

надцать лет выскочила за Борькиного отца, а он хоть и с высшим об¬

разованием и миллионер, но все-таки купец, и недаром ее бабушка ее

проклинала и уверяла, что проку не выйдет. (Отец Иван тихонько под¬

толкнул Нину, она выскользнула во двор, а за нею и Борис.) Елена

Павловна продолжала рассказывать о брюссельских кружевах на по¬

стельке сына — об этих кружевах Борис слышал многократно и очень

ими гордился — и о недоразумениях с мужем, и о том, как он мешал ей

выезжать, разводил толстовские идеи, хотел, чтобы она ходила чуть ли

не в ситце, и обижался, когда в имение приезжали знакомые мужчины,

точно ради его капризов она должна была лишать себя человеческого

общения. И он же еще завел себе потом любовницу, а она искала душу,

способную ее понять, но все мужчины оказывались эгоистами, и тут

началась революция, разорение, бегство по всей России. А теперь она

мучается с Петром Ивановичем, у которого чудная душа и каторжный

характер, и он ревнив и вмешивается в воспитание Бориса, между тем

как мать не он, а она, и, кажется, имеет право сама разбираться. Петр

Иванович учится на шофера, а пока что заложены бриллианты, и она

уже стала вышивать крестиком для каких-то американских идиоток.

А ведь ей всего двадцать шесть лет, и она тоже имеет право на счастье.
Батюшка слушал ее и медленно, густо краснел. Это придало его ли¬

цу что-то в высшей степени наивное.
—	Такого счастья нету, Елена Павловна, — вдруг сказал он. — Рань¬

ше как женились? Родители сговорятся, а молодые иной раз до брака

и в глаза друг дружку не видели. Так, по крайней мере, у нас было, у ду¬

ховного звания, и в купечестве, да и у господ дворян тоже. А жили тихо

и мирно, ладили, уважали друг дружку. Семейство существовало. А по¬

том разные писатели, и больше из тутошних французов, придумали:

личность. Личность да личность, да я личность, да ты индивидуум —

вот и получается, что все разболтались, никто не знает, что к чему».

А теперь еще наши шалые коллектив изобрели. Иду я позапрошлый

год по селу, а Петька Куренко в нетрезвом, извините меня, состоянии

на гармони нажаривает. А дело на Филипповки \ и мать у него больная

лежит. Зашел я ее проведать, печка не топится, труба развалилась

и дров не заготовлено. «Ты бы, говорю, Петр, вместо того чтобы “Чай¬

ку" наигрывать, трубу в хате починил». А он мне на это, что частная

собственность упраздняется, и теперь комитеты должны починками за¬

ниматься. «Да ведь мать-то лежит больная твоя, а не комитетская». —

Старики, мол, для нового строя без надобности. И он, видите ли, свое¬

го счастья пожелал!
—	Да ведь это совсем другое, батюшка, — сказала Елена Павлов¬

на. — У меня никто, слава Богу, не умирает.
♦ ♦♦
321

—	Зачем умирать? У вас сын растет, ему нехорошо, если вы не в спо¬

койствии. Вы меня извините, я с госпожами не привык, кроме вот Ни¬

ночкиной бабушки да маменьки, та у меня на глазах выросла. Но я че¬

ловек старый, а, это, знаете, насчет счастья во всех сословиях сейчас

пошло.
На прощание отец Иван благословил Кочетову. Когда его тяжелая,

ласковая рука коснулась ее лба, Елена Павловна почувствовала такую

опору, такое тепло, что, казалось, еще секунда, и она заплачет. Hd она

не заплакала, а подправила волосы, попудрилась и повела за руку Бо¬

риса — манера, которую она ненавидела и которая привилась давно,

с той поры, когда он научился ходить, и Кочетова, грациозно склоня¬

ясь, водила его по Москве, зная, что все обращают внимание на юную

мать красивого ребенка.
Батюшка вышел в кухню испить водицы. Тем, кто жил напротив

его квартирки, видно было иногда вечером ожившее окно кухни. Окно

являло батюшку, еще державшего руку на выключателе: он не мог при¬

выкнуть, что лампа зажигается так мгновенно: «повеле и быша»2. Боч¬

ки не было — был кран, из которого текла вода. Но пил отец Иван не

из стакана, а из полулитровой кастрюлечки с длинной ручкой. Соседи

уверяли, что отец Предтеченский эвакуировал ковшик.
На Рождество Нина потащила отца Ивана по городу — поглазеть на

игрушки в парижских лавках. Казалось, дня не хватит — какое дня —

недели! — чтобы изучить такую красоту. Плюшевые собаки, веселые

и солидные, совершенно живые, поселились за стеклом и не обращали

внимания на замшевых кукол. Зато одна кукла в голубом платьице

и соломенной шляпе застыла перед гладким бархатным мопсом в колю¬

чем ошейнике, раскрыв розовые ручки, в позе недоуменного восторга.

Ее кукольный брат, одетый, как для первого причастия, сидел в про¬

филь, явно отвергая все земное.
А чего стоили целые происшествия — странствующие комедианты

в деревне, где зритель-солдат обнимает девушку, корова лезет за ве¬

ревку, в балагане толстуха моет посуду, и привязанная собачонка не

может дотянуться до кости. Или — чего страшнее и поучительнее! —

из воздушного шара выпали путники, акула их проглотила, — и на

движущихся волнах из ее пасти англичанка щелкает кодаком, желтый

от страха барин машет платочком, уцепившийся за спину акулы фок-

сик закатывает стеклянные глаза, а с другого края окна к ним плывут

перепуганные матросы в малюсенькой спасательной лодке.
«Яко Иона во чреве китовом», — подумал отец Иван, не зная, уми¬

литься ему или вознегодовать. Нина тянула его за рукав, шепча, обра¬

щая его внимание на подробности. Кстати, с первых лет на чужбине Ни¬
322
♦ ♦♦

на отличалась от остальных детей особого рода застенчивостью: она

не любила, чтобы ее замечали, избегала говорить по-русски.
Они бродили до вечера, потом втиснулись в метро. Отец Иван слег¬

ка не доверял подземке и очень ею восхищался: скоро и тепло, и эта¬

кие кафельные стены подо всем городом. Они стояли, прижатые тол¬

пой, сосед наступил на ногу батюшки, извинился, тот ответил: ком са,

трэ бон * — и все заулыбались и стали ограждать от толчков потную

и почти задохшуюся Нину.
Уже шли наши Филипповки. Укладываясь, отец подумал о городе,
о	всех его затейливых соблазнах, — и о Вифлеемском дитяти, которому

не нашлось места в гостинице. И тотчас он перенесся мыслью в зимнее

село, где и коровы, разумные твари, к посту перестают доиться, где хо¬

лодно в его маленькой церковке и темно по утрам, где проскакали од¬

нажды гайдамаки, и копыта их лошадей размесили и зажелтили снег,

а один из них вышиб окошко в его доме, и холодный пар повалил в ком¬

нату, — ту ночь батюшка ночевал у своего сторожа, где варили постные

щи, туда же зашла Оксана, молодая вдова, и они говорили о нехватках,
о	лихой зиме, о последних временах.
И кто поверит в этом сытом городе, что не стало и мерзлой кар¬

тошки, что изношена последняя мануфактура, что пьяные солдаты по¬

чем зря закололи, проткнули пикой безвинного младенца, кричавшего

ночью, когда они, наконец, надумали спать.
Отец Иван стал на колени. Ноги устали за день, но он умышленно

долго стоял на молитве, не прощая себе, что смел развлечься игрушка¬

ми, забыть о Боге, о том селе, где, может быть, некому совершить ли¬

тургию. Как случилось, что он покинул Россию? Впрочем, когда отряд

белых упросил его поехать в соседнюю деревню отслужить панихиду —

разве думал он, что его отрежут и что у него самого не хватит духу

бросить этих безусых воинов, которые ежедневно умирали в боях или

в тифу? Он выехал без вещей, захватив Нину, чтобы кто не напугал ее

зря по тревожным временам, — и с той поры судьба белой армии и ста¬

ла его судьбой. Во время налета молодежь «реквизнула» шубку для Ни¬

ны, сестры сшили ей платья из американской байки. Нине случалось

играть пулеметной лентой, стаканами шрапнели. Про переезды она го¬

ворила «драпали», а про еду — «харчить».
Конечно, и здесь надо кому-то жить, да не оскудеет православие,

и кому-то надо и Ниночку взрастить — но разве не честнее было ему,

старому, дожить свой век на родной земле и, может быть, удостоиться

мученической кончины?
*	Ничего, все хорошо.
♦ ♦♦
323

Отец Иван в смирении своем и не подозревал, что его ежедневное

раскаяние за кровь и пищу, и мир, стыд за каждый съеденный кусок —

а лишнего он наверняка не съедал, его боль о голодной земле, о страж¬

дущей земле российской, еще усиливаемая ежедневным зрелищем Па¬

рижа, — был тоже своего рода мученический путь.

НЕБЕСНЫЙ ИЕРУСАЛИМ
русском фильме писали во всех газетах, о нем говорили все

знакомые. Нина скопила денег, Борису дал на билет Петр

Иванович. Он дал и для батюшки, но Нина заявила, что по¬

ловину за деда берет на себя.
Уговорить отца Ивана пойти в кинематограф было трудно.
—	Дедушка, — убеждала Нина, — это не грешно, там Россия.
Ей так хотелось доставить деду какую-нибудь радость. Зимою он

пролежал три недели в гриппе, и Нина знала от врача, что состояние его

очень серьезно. Он одряхлел за эту зиму, он стал плохо видеть и почти

не мог самостоятельно ходить по улице.
Кинематограф был полон, слышалась русская речь. Отец Иван ди¬

вился роскоши здания, толпе, мягким креслам и полотну, на котором

должны ожить люди. На эстраде перед экраном сидели люди в русских

костюмах. Свет потух, и вдруг низкий женский голос затянул:
Ходила младешенька по борочку.
В тумане появились избы, и белые узкие тропинки сохнущих поло¬

тен, и живые бабы с подоткнутыми подолами, зубоскалящие у парома.
-	Эка разрядились на работу, - укоризненно заметил батюшка. —

Где видано, шитую понёву1 в будний день!
Паром причалил, с него слезли мужики, и один, побогаче, подород¬

нее, с помощью сына осторожно свел на берег лошадь с телегой. Они

поехали дальше. Нина быстро перевела французские слова: это Васи¬

лий, сельский кулак, ехал в город за покупками. Дорога вела полем

и перелеском, и ели здоровались, протягивали длинные ветви (эти мяг¬

кие еловые лапы, с которых зимой иногда сползает, опадает снег, точ¬

но ватная рукавица, а летом под ними сухо и мшисто и слегка присы¬

пано хвоей). Дальше началась драма снохачества, с которой батюшке
о
♦ ♦♦
325

приходилось встречаться неоднократно, и он забеспокоился, что дети

смотрят на грех. Но оторваться от зрелища было выше его сил. Вот

с бубенцами, с тройками, с пьяными сватами летят новобрачные, и за

шествием ползет скромное приданое молодой: теленок и сундучок,

и золовки встречают ее издевательствами; и уже стол накрыт, молодые

истекают потом в тяжелых одеждах, важно целуются при криках

«горько», — а на окнах нависли ребята, старухи, все, кого не вместила

горница. Отец Иван не замечал, что слезы текут по его лицу, исчезают

в бороде, как в песках туркестанский реки. Он все отчетливее видел

деревню, цветущие яблони и, наконец, обильное лето 1914 года, вели¬

чавую ниву и клубящиеся над тяжелым колосом тени облаков. Когда

ударил церковный колокол, и с него слетел потревоженный голубь, и на

звук набата вынырнули на межу жнецы и побежали к селу, — Нина за¬

рыдала, зарыдал отец Иван, заплакал Борис, заплакали все русские зри¬

тели.
«Последний нонешний денечек», — надрывался хор. Парни перво¬

го призыва с деревянными лицами ехали в город мимо брошенного

жнивья; старухи голосили; и, уцепившись за ноги мужа, ничком, плас¬

том, трупом лежала в телеге молодуха.
Поначалу Борис мешал смотреть, приставал с вопросами: правда ли,

что так одевались; что они делают? — бабы пряли; почему куры живут

в комнате? Но потом и он ни о чем не спрашивал и сразу из кинемато¬

графа отправился домой, осведомившись для проформы, справится ли

Нина одна с батюшкой. Она заботливо посмотрела на него.
—	Ты устал, ты весь бледный, иди, отдыхай.
Всю дорогу она молчала, и отец Иван тоже. Они держались за руки

и по временам оба горько вздыхали. О. Иван знал, как держат людей

страсти, как тяжко оторваться от привязанностей. Но ведь для него

эта страна, эти поля были сильнее всякой страсти. Он был их, он был

с ними связан кровью, плотью и сердцем. На таком самом поле, какое

только что показывали на полотне, он играл ребенком. Он был тихий

мальчик, он любил плесть венки из незабвенных цветов, смиренных

цветов Среднерусской равнины. Он помнил гладкое и сочное прикос¬

новение ромашки, и хрупкую сухость колокольчиков, и розовые звез¬

ды дремы на болотах вперемежку с кустами незабудок. Когда настала

в Париже новая мода — платья розовые с голубым, о. Иван радовался,

поглядывая в обширные окна магазинов, и никому не пришло бы в го¬

лову, что старенький русский батюшка думает о полях своего детства.

Всеми пятью чувствами был он связан со своей страной — вот именно

с этой жизнью, со зрелищем полей и крестьянского труда, со слушанием

деревенских песен, птичьего щебета, многоголосого рева скота; с запа¬

хом печеного хлеба, теплого навоза, лесов, полей, хвои; со вкусом того
326
♦ ♦♦

пирога, тех щей, что хлебали бабы на экране; с осязательной памятью

дуги, колеса, шелковистой лошадиной спины или шершавой головы

молодого бычка.
Всеми пятью чувствами и всеми другими, которые несчитаны и на¬

званы одним — шестым — он был связан с этой страною. Ходить бы

каждый день, смотреть на это чудо, на кровную деревню, вышедшую

к нему через все границы.
«Господи, —подумал о. Иван, — отцы святые от языческих радостей,

от отца с матерью, иной раз от страстной любви удалялись в пустыню.

А меня от тихих моих полей привел Ты в столицу мира. Не соблаз¬

ниться бы, не возлюбить ее чрез меру, не изменить бы родине и Тебе.

Да будет мне град сей обширный как некая новая Фиваида».
Однако горечи в душе батюшки не было. Вернувшись, он благосло¬

вил Нину и сказал:
—	Ныне отпущаеши... Что ж, Ниночка, привел Господь до смерти

увидеть родную землю, авось, сподобит и кончину приять скоро, тебе

в обузу не стать.
—	Живи, дедушка, — ответила Нина.
Она тоже устала от впечатлений и слез и заснула разом, крепко, без

сновидений. Ночью о. Ивана знобило, его мучила жажда, слабость его

охватила. Он не в силах был подняться за стаканом воды. К рассвету

ему стало так плохо, что он решил разбудить Нину. Он хотел громко

произнести ее имя — и не мог. Тогда в последнем усилии он протянул

руку и толкнул стул. Стул упал, загремел. Нина проснулась, спросила,

в чем дело, и, не услышав ответа, кинулась к постели деда.
—	Умираю, — шепотом сказал он, — зови отца Никодима.
Нина выскочила во двор и крикнула соседке, уже гремящей внизу

жестяными мусорными баками:
—	Скорее, доктора! Наймите такси, вот адрес, священника надо.
Она бросилась в комнату, зажгла электричество. Ее пугали рассвет¬

ные тени и утренние колючие очертания знакомых предметов. О. Иван

пошевелил рукою. Она нагнулась к нему.
—	Не бойся. Бога не забывай, — сказал он и перекрестил ее в возду¬

хе неполным, оборвавшимся крестным знамением. — К Господу иду.
Он помолчал, потом спросил, придет ли о. Никодим. Прошло не¬

сколько секунд. Нина вслушивалась в его негромкое хрипящее дыха¬

ние, слышала каждый шум на улице. Ей казалось, что прошло больше

получаса.
—	Не успею, — тихо сказал о. Иван. — Возьми Евангелие, от Иоан¬

на семнадцать читай.
Вся дрожа, она отыскала нужную страницу, стала на колени у изго¬

ловья.
♦ ♦♦
327

«Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил

мне исполнить. И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого сла¬

вою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира. Я открыл имя Твое

человекам, которых Ты дал Мне от мира... Ибо слова, которые Ты дал

Мне, я передал им: и они приняли и уразумели истинно, что Я исшел

от Тебя, и уверовали, что Ты послал Меня... Я уже не в мире, но они

в мире, а Я к тебе иду. Отче Святый! Соблюди их во имя Твое, тех, ко¬

торых Ты Мне дал... Ныне же к Тебе иду, и сие говорю в мире, чтобы

они имели в себе радость Мою совершенную... Не молю, чтобы Ты

взял их от мира, но чтобы сохранил их от зла...»
Отец Иван уже не видел Нины, хотя голос ее еще доходил к нему,

и было сознание, что это именно ее голос. Но постепенно слова пере¬

стали доходить, и только память о них, их сущность все еще продол¬

жала пребывать и медленно переходила в то освобожденное сознание,

в ту новую жизнь, из которой он уже ничего не мог сказать Нине.
Нина положила книгу на кровать. Отец Иван коснулся ее рукою,

Нина тронула своей ладонью его потную кисть. Ей стало спокойно,

она почувствовала в сердце знакомую тишину вечности. Рука деда на¬

чала тихо сползать по одеялу. Когда почти одновременно вошли врач

и о. Никодим, старик дышал, но уже не мог произнести ни слова, толь¬

ко смотрели глаза, в которых медленно гасла жизнь.
На похороны о. Ивана неожиданно собралось множество народа:

духовенство, прихожане, вся знакомая молодежь Нины и какие-то

вовсе неизвестные люди. Нину не покидало спокойствие, она не пла¬

кала, только не могла разговаривать, — и пожилые беженские дамы

нашли, что она могла бы проявить немножко больше чувства. Нину

хотели взять на ночь знакомые, однако она отказалась, уверила, что не

боится своей квартиры и что в крайнем случае пусть лучше кто-нибудь

переночует у нее. Пришла вдовая сестра о. Никодима, и было так стран¬

но видеть чужую женщину, распоряжающуюся в их кухонке, подогре¬

вающую чайник, который еще вчера грел дед. Нина с большим спо¬

койствием поговорила с гостьей и о покойном, и о собственных своих

хозяйственных расчетах. Надо будет ликвидировать квартирку и пере¬

ехать в комнату, лучше всего у кого-либо из знакомых. Потом она уло¬

жила гостью у себя, думая, что той может быть неприятно в комнате

умершего. Сама же легла на его кровать. Но спать она не могла. Она

почувствовала смертельную усталость, она даже не могла молиться.

Долго она лежала в темноте, потом зажгла свет. Ей все-таки стало

страшно. Она знала, что после деда осталась тетрадь с записями. Она

тихонько встала, боясь разбудить гостью, и нашла в шкафу на полке,

поверх аккуратно разложенного немногочисленного дедовского белья,

синюю простую тетрадь. Она снова забралась в кровать, но теперь
328
♦ ♦♦

страх прошел, — как будто сам дед сейчас заговорит с нею, погладит по

голове. Она принялась читать.
«Елены Павловны рецепт для приготовления пасхального кулича:

муки-крупчатки...»
Нина улыбнулась и не дочитала.
«Страшно мне за Ниночку, по человеческой моей слабости. Летит

прямо, как стрела, не согнется и в сторону не своротит. Такие от людей

много страдают, они же идут на мучения. Предвижу для нее путь муче¬

нический, и по любви моей, а может, и по слабой вере, молю: да минет

ее сие».
«Видел во сне батюшку Серафима и очень был им утешен».
«Из о. Иоанна Сергиева, Кронштадтского:
иМолятся ли за нас святые, которых мы призываем? Молятся. Если

я, грешный человек, холодный человек, иногда злой и недоброжела¬

тельный человек молюсь за других, заповедавших и не заповедавших

мне молиться, и не сомневаюсь, не скучаю терпеливо перебирать их

имена на молитве, хотя иногда и не сердечно, то святые ли Божии че¬

ловеки, эти светильники и пламенники, горящие в Боге и перед Богом,

полные любви к собратьям своим земным, не молятся за меня и за нас,

когда мы с посильною верою, упованием и любовью призываем их?..

В Духе Святом они слышат тебя, только ты молись Духом Святым и от

души, ибо, когда ты молишься искренно, тогда дышит в тебе Дух.-”2
От себя могу на эту о. Иоанна запись добавить: правда, опыт».
«Аще и не увижу родины моей земной, да не возропщу и да не сму¬

щаюсь, ибо одна у нас родина превыше всего, Небесный Иерусалим».
«Слава Божию величию. Вчера неожиданно прибежали за мной

детишки, ихний знакомый умирает от чахотки в больнице. Я, как наи¬

более близко живущий, определен среди нашего духовенства обслужи¬

вать эту больницу. И я поспешил к нему со Святыми Дарами. Я уже

кое-что научился понимать по-французски и понял, что один старичок

в палате закричал: опять эти кюре, — то есть, батюшки или даже по¬

пы, — умереть спокойно не дадут! И вдруг все прочие больные — про¬

стой тоже и бедный люд — на него закричали и зашикали. А когда мой

молодой человек в показание, что еще жив и все понимает, вслух по-

русски исповедался, и за мною шепотом святые молитвы творил, такая

тишь стояла! Один пошевелился было, так все на него: мнишкни, буш-

па". И тот сердитый старик утих, а я, уходя, в простоте им поклонился

и на ихнем наречии “мерси" сказал за уважение и знамение крестное

сотворил. Они же все из постелей своих низко поклонились.
Упокой, Господи, душу новопреставленного Иоанна».
Это была последняя запись, и Нину потрясло совпадение имен,

точно дед самому себе сотворил поминание.
♦ ♦♦
329

LUTECIA
имою Нина посещала вечера с туманными картинами — вида¬

ми старой России. Слушала воспоминания о Сибири или Мос¬

кве. Но Кремль казался ей несколько «ненастоящим», опер¬

ным — совсем как людям старшего поколения всегда казалось

оперным небо Парижа или живописная дряхлость его старых кварта¬

лов. Нина уже пропиталась, сама того не сознавая, строгим изяществом

города, его старинных потемневших зданий, тронутых по карнизам

сединою.
Несколько раз она ходила с Борисом Кочетовым в Музей Инвали¬

дов. Поначалу они застревали внизу, у аэропланов последней войны,

рядом с которыми стояли старинные пушки художественного изделия,

то увитые лепными змеями, то похожие на дракона с раскрытой пас¬

тью, то украшенные сценой разлуки — вечной Андромахой, припав¬

шей к плечу вооруженного Гектора.
Позже, пройдя через отделения средневекового вооружения, где

нашлись и детские латы, — они добрались до зала Наполеона, до его

узорных чересседельников, до его камзолов и сюртуков, до шелкового

леса знамен, где можно было встретить и русские и где было темно,

как в подлинном густом лесу.
«Сих знамен победных, насквозь простреленных в бою» \ — сказала

Нина: она уже читала и боготворила Пушкина, в чем составляла исклю¬

чение: прочие ее сверстники или его не знали, или знали по «дням рус¬

ской культуры», — и бедный поэт надоел им, как всякая официальная

слава.
Часовня с гробницей императора пребывала в темной радуге вит¬

ражей, и эта нежизненная красота придавала былому величию особую

правдивость — ту, какой живут иногда художественные произведения.
330
♦ ♦ ♦

Нине хотелось прийти сюда и зарисовать угол колонны в оранжево¬

лиловом луче, но это казалось ей кощунством.
Выходя из музея, любуясь простором площади, спускаясь к Сене,

к «нашему» мосту Александра Третьего, зачарованная камнем, асфаль¬

том, дрожью серой реки и хрупким рисунком голых ветвей, Нина уже

не знала в точности, где живет, и, полная Парижем, закрывая глаза,

еще усиливала яркость впечатления. Но то лучшее, что оставалось в ее

сознании, она приписывала России. Она шла по набережной Сены

и думала о синей Неве, и, как победный марш, повторяла «Медного

Всадника»:
Или, взломав свой синий лед,
Нева к брегам его несет

И, чуя вешни дни, ликует.
Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия».
«Медного Всадника» Нина выучила наизусть и для своего кружка

выбрала тему: «Россия по Пушкину».
Что они, дети нищих иностранцев, знали о французской жизни?

Газетную хронику преступлений, своих консьержей. И сколько бежен¬

цев разочаровалось во Франции только потому, что их общение с нею

ограничилось мелочной лавочкой и швейцарихой, да еще то, что на¬

шумевший фильм Шарло назвал «Огнями города»2. Эти огни и латин¬

ское название создавали некую колдующую силу, слегка похожую на

силу внушения. И дети втайне гордились Парижем, как своим горо¬

дом, и Нине нравилось произносить: Лютеция3.
Впрочем, Борис бывал все-таки на дому у одного товарища. Однако

прошло немало времени между тем днем, когда Жан-Луи де Лафоре

сказал ему: «когда ты к нам придешь» и фактическим приглашением.

Как в тот день Елена Павловна гладила рубашку и галстук и чистила

спортивные штаны Бориса! Манерами мальчика никто особенно не за¬

нимался, разве что отчим одернет иногда: «как ты схватил нож», — но

держался он очень прилично, слегка подражая героям экрана и прида¬

вал внешнему лоску большое значение. И все же в первый момент, ког¬

да горничная провела его в гостиную и навстречу ему никто не вышел,

ту минуту, которую ему пришлось ждать, он чувствовал себя чрезвы¬

чайно неловко. Потом появился Жан-Луи, одетый лучше, чем в школе,

и как будто более взрослый. В этой комнате с большим количеством

разнородных кресел, полочек, безделушек (Борис прикинул стоимость

всего этого и вспомнил с уважением, близким к испугу, что одна толь¬

ко фарфоровая птица на камине стоит франков двести пятьдесят),

Жан-Луи проявил новые для Бориса черты. Он подвел его к картинам,
♦ ♦♦
331

спросил, что думает Борис об этой головке, нравятся ли ему гуаши, как

он находит это издание Поля Валери на Мадагаскаре или этого Верле-

на, и, не правда ли, следовало сделать не золотой, а черный обрез и пу¬

стить черную полоску вдоль корешка, этр придало бы характер. Борис

ничего не думал по этому поводу, он даже не знал, что за штука Мада¬

гаскар. Может быть, и Жан-Луи только повторил слова старших, но все

таки эта его способность рассуждать о таких предметах и нравилась,

и раздражала, и создавала между ними неравенство, которого до тех

пор Кочетов не замечал. Тогда он решил в глубине души, что должен

добиться и для себя вот такой обстановки. Он испуганно подумал, что

придется пригласить товарища к себе, и очень мучительно переживал

свой быт, впервые сравнивая его не с выдуманной роскошной фильмо¬

вой декорацией, а со среднего достатка, но реальной французской жиз¬

нью. Жан-Луи не мог бы себе представить, что трое людей помещаются

в одной комнате, где на кровати спали до них какие-то другие суще¬

ства; что и моются, и стряпают, и стирают, и шьют, и учат уроки все

в тех же четырех стенах; что никогда не выезжают летом в деревню,

кроме Бориса, которого с великим трудом отправляют в лагерь; что гла¬

дят белье и в то же время принимают друзей или пьют чай поочеред¬

но, потому что не хватает чашек.
Жан-Луи сказал:
—	Мама просила ее извинить, ей пришлось пойти к одной кузине,

она очень хотела с тобою познакомиться и надеется, что сможет это

сделать в следующий раз.
Борис опять удивился и запомнил эту вежливую формулу: в школе

они так не разговаривали. Они чинно выпили чаю. Борис зашел еще

раза два, и тогда Жан-Луи показал ему свою комнату. Потом ему слу¬

чилось обедать у них. Знакомство со своей матерью Борис обставил

хитро: просил ее встретиться у выхода из лицея. Затем они пригласили

де Лафоре в русскую оперу и встретились прямо в фойе. Словом, дол¬

гое время он не представлял себе, как живет его приятель, хотя Борис

и старался небрежно говорить:
—	Quelle sale vie que celle des émigrés! *
Мать Жан-Луи полюбила Бориса, и постепенно он стал бывать

у них чаще, порою его даже оставляли экспромтом обедать. В эти дни

иногда не бывало entremets**, фрукты подавались менее нарядные

и сервировка была несколько проще. Однажды он не застал приятеля

дома: тот неожиданно был вызван к больному дяде. Кстати, и эта по-
*	Что за грязная жизнь у эмигрантов! (фр.)
** Легкое блюдо, подаваемое перед десертом (фр.).
332
♦ ♦♦

дробность их отличала друг от друга. Борису казалось очень «шикар¬

ным» иметь родственников: «mes cousins de»*, «mon oncle de»**...
У него, как и y большинства эмигрантов, никого близкого за грани¬

цей не было, а если бы даже и были, то это беженское родство отнюдь

не походило бы на дядю, которому грозит разорение, или на тетку

с имением в Эльзасе. Мать Жана-Луи была дома одна. Она вышла

и объяснила Борису, что вряд ли сын успеет вернуться до обеда, но все-

таки просила его зайти, посидеть с нею. Она расположилась в кресле

у камина, изредка пошевеливала огонь блестящими щипцами. На ней

было красивое зеленое платье. В этой беседе у камина для Бориса бы¬

ла некая невысказанная невинная романтика. Он обратил внимание на

плюшевого медвежонка в одном из кресел. Хозяйка улыбнулась и объ¬

яснила, что это старая игрушка сына и что она изредка ее вытаскивает

из шкафа, когда остается одна и скучает.
—	Его зовут Тартарен-Калине Урсус де Іранд-Урс... Как видите, он

у нас аристократ... Хотя, по правде сказать, это просто самозванец.
У	сына был прелестный медведь, немножко темнее этого. Он его обо¬

жал. Однажды на Рождество мы поехали к дяде в Сен-Мало на парохо¬

де. Жан-Луи сидел на борту и держал медвежонка в руках, и вдруг как-

то неудачно повернулся и выронил его в море. Ничего не сказал, сел,

на лице страшное отчаяние, и молчаливые слезы по щекам. Тогда я го¬

ворю: знаешь, медведи хорошо плавают, может быть, он и догонит. Он

спрашивает: это верно? Море было очень тревожное, его, бедняжку,

укачало, так что на берег его снесли на руках и прямо в ванну и в кро¬

ватку. А когда он проснулся — сидит его Тартарен, правда, чуть из¬

менившийся, но ведь это неудивительно при таком путешествии и вол¬

нениях. Я говорю: видишь, он доплыл-таки. Тогда Жан-Луи взял его

в руки, посмотрел и молча поцеловал в мордочку.
—	Сколько ему было лет?
—	Лет семь.
—	А может быть, он и сейчас еще думает, что это первый Урсус?
—	Тогда не говорите ему, не разбивайте его иллюзий, — сказала гос¬

пожа де Лафоре. Они оба засмеялись, Борис пошел пожать лапу медве¬

жонку и сделал его туловищем несколько гимнастических упражне¬

ний.
Это милое происшествие и обстановка, в которой оно было расска¬

зано, очень понравились Борису, несколько раз он передавал их таки¬

ми, каковы они были в действительности, но постепенно Жан-Луи на-
*	Мои двоюродные братья (фр.).
** Мой дядя (фр.).
♦ ♦♦
333

чал исчезать, Сен-Мало заменилось Ялтой, и действующим лицом не¬

заметно для самого себя стал сам Борис.
В тот вечер, когда Кочетовы ездили в русскую оперу, была пригла¬

шена и Нина. Жан-Луи ей не понравился. Она разделяла людей на «сво¬

их» и «чужих». Чужие ее не занимали, и в силу какой-то таинственной

причины и она им не казалась привлекательной. Почти всегда случа¬

лось, что друзья Бориса попадали именно в разряд чужих, на что он

обижался. У Нины тоже завелись иностранные приятели. Но ее друзья

ходили без галстуков, изучали восточные языки, иногда посещали

православный французский приход или ездили в рабочие районы бе¬

седовать с молодежью Бельвиля о христианском коммунизме. Будучи

в большинстве детьми буржуазных семейств, даже и выражение лица

с нежной кожей и некрупными чертами старались сделать такое, что¬

бы сразу сказывалось «пролетарское происхождение». У ее французов

упоминать о родственниках считалось дурным вкусом — разве что в ви¬

де осуждения буржуазного приема гостей или черствости к ближнему.

Ее молодые люди говорили не «navré» *, a «je m’en fiche» **, хрониче¬

ски сидели без гроша и обожали готовиться к экзамену в кафе. Жан-

Луи ни в какое кафе «зря» не зашел бы, зато считал почти неизбежным

предложить prendre quelque chose*** после театра или синема, да и то

в определенных местах. Та самая условность выражений и правил жиз¬

ни, те готовые европейские формы и законы, которые раздражали Ни¬

ну, Борису чрезвычайно нравились, казались необходимыми, казались

признаками хорошего воспитания и культуры. Нина не умела опреде¬

лить причины этого расхождения, хотя отчасти ее и угадывала:
—	Это потому, прости, что у вас дома беспорядок.
Она не знала, что ее отталкивание от готовых форм происходило

в силу большой ее русскости, от полноты здоровья и сил.
*	огорчен (фр.).
** мне наплевать (фр.).
*** перекусить (фр.).

ФРАНЦУЗСКИЕ
СЮЖЕТЫ

КИНОАРТИСТКА
I
	 России Тосе не позволили бы и думать об артистической ка¬

рьере. Но времена изменились. Быть артисткой все-таки луч¬

ше, чем быть портнихой или фабричной работницей. К тому

. же — вы знаете — Лили тоже работает в кино и получает до

пяти тысяч. А раз устроилась Лили.»
Тося прекрасно выходит на фотографиях. «Фотоженик» — это глав¬

ное. Правда, она немножечко курноса, но это пикантно. И Тося ведь не

собирается играть героинь, она ingénue1.
На Париж упали заморозки. Набережные застыли неподвижно.

Прохожие торопились. Четко стучали копыта ломовиков. Маленький

пароход кричал охрипло, іустые белые клубы дыма медленно расхо¬

дились в воздухе. Чернели массивы Лувра, и седые разводы его карни¬

зов казались инеем. Сена, серо-голубая, медленно вилась издали, отту¬

да, где почему-то были розовы заострившиеся купола Notre-Dame.
Тося ехала в автобусе, вертелась, на каждой остановке спрашивала,

не пора ли вылезать. Жадно разглядывала женщин. Вот они, парижан¬

ки! Надо немного туже застегивать пальто.
Надя Печерская снимала комнату в маленьком отеле в районе Кли-

ши. Ей удалось хорошо устроиться: она шила белье на магазин. Маши¬

ну купила в рассрочку и уже отработала долг.
Решили поселиться вместе. Было неудобно спать в одной посте¬

ли, — но временно и не то можно перенести. Центральное отопление

не слишком грело. На порванных углах под обоями завелись клопы.
За Надей ухаживал Петя Тополицкий. У Пети был друг Костя. Он

снимался для кино. Познакомились.
Костя, оказывается, всех знал близко. Он «крутил» и с Мозжухи¬

ным2, и с Ракель Меллер3.
♦ ♦♦
337

Первым делом надо было сниматься. Тосе рекомендовали фотогра¬

фию.
Ателье было полно. Тося смутилась.
—	Мадемуазель желает?
Тося сбивчиво объяснила, что она киноартистка и что ей нужно

карточку... покрасивее.
—	Приготовьтесь. Вам нужна гребенка? Грим имеете?
Тося сконфузилась. Ей было неловко сказать, что она не умеет гри¬

мироваться, хоть и носит с собою карандаш для бровей, пудру и губ¬

ную помаду.
Фотограф долго ее усаживал, поправлял руку, поднимал и опускал

глаза.
В этот момент Тося тайно подумала, что не так-то просто быть ар¬

тисткой.
Костя оставил адрес конторы и обещал пойти с Тосей. Но был, оче¬

видно, занят и долго не показывался. Тося обеспокоилась.
—	Ну, пойди сама. Ты же ничем не рискуешь, — посоветовала На¬

дя. — Поезжай в метро — одна пересадка.
Каждый раз, когда Тося спускалась в подземелье, ее охватывала

тоска. Она блуждала по кулуарам, читала все доски и не раз путала на¬

правления. На больших станциях, где были выходы в разные стороны,

она вылезала обязательно не там, куда следовало. Долго металась, по¬

том срывалась и, не глядя по сторонам, замерев от напряжения, пере¬

летала улицу.
II
—	Вам кого?.. Подождите, пожалуйста. Через 20 минут.
Тося прошлась по коридору, рассмотрела фотографии знаменитос¬

тей. Из-за незакрытой двери слышались голоса: говорили по-русски.

Тося приготовлялась к разговору и не выбрала — остановиться ли на

выражении спокойного достоинства, грусти или смеха. Передняя на¬

полнилась людьми.
Молодой человек в котелке, с серыми круглыми глазами и очень

густыми ресницами подошел к ней.
—	Вы русская?
—	Да.
—	Вы ждете Семенова?
-Да.
—	Сядемте. Он нескоро придет.
Они уселись на маленький диван. Тотчас выяснилось, что он статист,

но из постоянных. Костю он не знал. Тося объяснила, что она месяц
338
♦ ♦♦

в Париже, что впервые будет на съемках, что, конечно, не рассчитыва¬

ет в первый раз на большую роль, но...
Ей стало легче, веселее. Она расхрабрилась, и уже начала рассказы¬

вать новому знакомому сценарий, который для себя придумала.
-	Мадемуазель, пожалуйте.
Тося вскочила, прошла быстро в кабинет. Сделать выражение лица

она забыла — осталась с легким испугом и восхищением.
Тося ожидала встретить сурового седого актера — и слегка недо¬

верчиво спросила худенького юношу:
-	Мосье Семенов?..
Он расспросил, где Тося крутила, умеет ли танцевать, имеет ли туа¬

леты. Попросил снять шляпу, оценил фас и профиль. Карточку оставил

у себя и записал адрес.
-	Ну, как? — поинтересовался новый знакомый, когда Тося, вся ро¬

зовая, вышла в переднюю.
-	Пригласит. Пришлют письмо.
-	Подождите меня.
Они вместе вышли на улицу. Солнце пробилось сквозь туман, и осве¬

щение было странно-желтое, как в волшебном фонаре.
Молодой человек представился. Сергей Дмитриевич Болин.
-	Вы не спешите? Зайдем, выпьем кофе.
Тося сидела в маленьком кабачке (она еще не привыкла называть

«бистро»), тянула невкусный кофе из рюмки.
Какой он милый! И хорош собою. Они вместе будут играть.
Засиделись долго. Когда вышли — Париж уже горел. Тосе думалось,

что жизнь в этом городе не может быть не сказочной. Каждый день —

праздник. Иллюминированы улицы.
Огни висят в воздухе над гигантскими зданиями. Рекламы — белые,

малиновые, лиловые — горят и прячутся; вертятся чудесные буквы.
-	Когда мы увидимся?
Тося, не задумываясь, ответила:
-	На съемках...
III
Надя строчила рубашки, нанизывая их одна за другой, не закреп¬

ляя нитки. Времени не хватит. Заказ был срочный, опоздать нельзя.

Тося уселась помогать. Разговаривали они шепотом. Тося делилась

впечатлениями, надеждами. Надя соглашалась, не очень доверяя. Она

уже три года жила в Париже.
-	Ты понимаешь, — шептала Тося, — если Сережа меня познако¬

мит с режиссером... И потом Костя... Семенов тоже очень хорошо от¬

несся. Равное, надо иметь туалеты.
♦ ♦♦
339

Каждый день, поднимаясь по неудобной витой лестнице. Тося за¬

глядывала к консьержке.
—	Нет ли писем? Я жду приглашения из кино.
Денег было мало. Достались они не легко. Целое лето Тося шила

поденно, выслушивала замечания — довольно правдивые, впрочем:

шила она плохо. Теперь деньги таяли до ужаса. Купила она только

грим — ей объяснили, что это необходимо. Вместе с Надей перешила

розовое платье, украсила кружевами: приобрела на улице, в остатках

у Лафайет.
IV
—	Мадемуазель, вам пневматичка.
Волнуясь, Тося вскрыла заветное письмо. Ее просили прийти в во¬

семь утра туда-то, захватить бальное платье.
Пришлось встать в шесть. Было дождливо. Электричества по утрам

хозяйка не давала. Тося наспех умылась, долго завивалась. Обожгла

лоб. Завернула в бумагу платье. Такая обида — нет маленького чемода¬

на! Надя ее перекрестила.
Толпа бритых мужчин и хорошеньких — ох, много хорошеньких! —

женщин зябла на улице. Еще не пускали в ателье. Несколько человек,

стоя в стороне, советовались. Они не получили приглашений, но рас¬

считывали все-таки попасть на съемку. Русская шумная речь преобла¬

дала.
Тося робела, оглядывалась. Хоть бы встретить знакомого человека!
В узкой комнате за столиком барышня отбирала приглашения, вы¬

давала квитанции. Повторяла без конца:
—	Берегите. Это — деньги.
Тося вошла в святилище, запуталась в лестницах и уборных. Многие

гримировались сами. Около парикмахера толпилась очередь. Францу¬

женка в пижаме и розовых панталонах разгуливала по коридору.
—	Вы еще не готовы? Поспешите! — окликнул Тосю пробегавший

мимо помощник.
Тося на ходу начала переодеваться. Ее толкали, не извиняясь — тор¬

чит на дороге. Тосе хотелось плакать. Дрожали губы. Одевалыцица —

русская — ее пожалела. Оправила платье, поглядела хмуро.
—	Идите к парикмахеру. Тут надо самой о себе заботиться.
Перед зеркалом остановилась модная барышня, играя веером. То¬

сю и не узнаешь. Она пригляделась к толпе. Среди залы группой сто¬

яли боги.
—	Кто это в поварской шапочке? — спросила Тося соседку.
Та кинула презрительно:
340
♦ ♦♦

—	Вы новенькая? В шапочке, как американский матрос, это режис¬

сер Медведев.
Затрубил рожок. По местам. Тишина.
Пробежали помощники, одергивая, окрикивая, суетясь. Женщины

заулыбались, подтянулись.
Кто-то в рупор начал объяснять сцену. Окончил. И, передохнув,

повторил по-русски.
Нестерпимо засияли прожектора. Тосе хотелось жмуриться, но лю¬

бопытство осиливало. Она вглядывалась в платья женщин, в грим.

Мужчина с мертвенным, совершенно желтым лицом — как в маске —

ей поклонился. Она еле узнала Болина. Соседи переговаривались.
—	Этот высокий, видите, наш — из Тифлиса. И еще Нина, дочь ка¬

питана, тоже здесь.
—	Silence!..
Заиграла музыка.
Тосю подхватил под руку старый француз. Они пошли по зале. Из¬

редка старик раскланивался с большим изяществом. Актер в нем чув¬

ствовался. Тося понимала, что уже происходят съемки, но не знала,

как вести себя.
Без конца кричал рожок. Тухли и зажигались прожектора. Одну

и ту же сцену повторяли раз по десять. Уже отяжелели ноги. Хотелось

посидеть хоть минутку. Голод мучил. Фигуранты ворчали.
Человек в белой шапочке без устали распоряжался, подмечал ошиб¬

ки. Не глядя ни на кого, всех видел умными строгими глазами. Сердце

Тоси переполнялось нежностью к нему и даже к шумливому юноше,

делавшему порядок. Она представила себе миг, когда она, равная, из¬

вестная, обсуждает с ними новые постановки.
В перерыве Тося, подложив платок, уселась на лестнице. Жевала

сэндвич. Сережа мрачно пил лимонад и жаловался на усталость.
Съемки затянулись до вечера. Чаще садились на немногочислен¬

ные скамьи, даже на пол усталые фигуранты. Неохотнее расставались

с желтыми очками. Тося решила тоже — хоть и некрасиво — приобрес¬

ти очки. Слышались разговоры: «компресс из чая»; «картошка лучше

всего»; «капли обязательно»; «мазь есть французская для глаз».
Медведев, объясняя что-то примадонне, прошел близ Тоси. В ее позе

было столько ребячливой забавной неловкости, в глазах — столько

восторга, что режиссер невольно улыбнулся и по-русски сказал ей:
—	Устали, бедная?
«Он меня заметил», — подумала Тося, но ничего не ответила. Зато

после, в уме, сплела целый разговор. И какой!
В кафе на углу залпом пили кофе, пиво. Горло пересохло от утомле¬

ния, от яркого света. Кто-то жалел примадонну. Все время под лучами.
♦ ♦♦
341

—	Да, но она за эту роль получит тысяч сто... Можно пожечься.
Тося только что простояла полчаса в очереди у кассы. Глаза слези¬

лись, хоть ей и пустили капли. Она прижала крепче сумочку с пятьюде¬

сятью франками. Первый гонорар... «Сто тысяч...» Кружилась голова.
Из первого гонорара пришлось купить очки. И пару чулок.
Засыпая с ломтиками картошки на глазах, густо намазанная вазе¬

лином — кожу сожгло — Тося мечтала. Призадумалась и о терниях ар¬

тистического пути. Ухаживания... Что выше: честь, слава? Но ведь мож¬

но себя поставить так, что ухаживания далеко не зайдут. Будто уж нет

честных женщин среди актрис! Конечно, она дала бы Медведеву поце¬

ловать свои руки... и Семенову тоже. Может быть, и лицо... в крайнем

случае...
V
—	Тося, да ты не стесняйся, ешь. — Надя принесла недосоленных

вареных овощей и колбасы. — Ну, сегодня нет денег, завтра будут.
Девушки очистили картофель, сварили чай.
Надя, отправляя в рот салат, рассказывала:
—	Знаешь, сегодня мадам меня похвалила и обещала, что я буду

постоянно их работницей. Бели хочешь, я и тебе достану шитье.
—	Спасибо. Если не буду занята на съемках. Только не бери сроч¬

ных заказов: уроки меня задерживают.
Тося уже неделю брала уроки кинематографического искусства.

Гримировалась, кланялась, падала, делала пластические жесты.
Из газет Тося узнала о предстоящих съемках в другом обществе.

Отправилась туда уже более уверенно. Но прождала напрасно: ее не

пригласили. Тем не менее, в день съемки она отправилась в ателье.

Ждала молча.
—	Ваше приглашение с вами?
—	Нет, вы меня не позвали, но я надеялась... Я учусь на кинокурсах.
—	Костюмов нет, мадемуазель... Господа, кто не приглашен — про¬

шу не задерживать. Выйдите, пожалуйста.
Тося не плакала. Ехала в метро, сжав зубы. Презирала.
—	Медведев бы себе этого не позволил!
VI
Прошло около месяца. Тося наведалась к Семенову. Ожидалась ра¬

бота. Ну, конечно, сюда-то она попала.
—	Что за абсурд. Греческая тога и этакий нос, — сказал кто-то за

Тосиной спиной. Она вспыхнула. Тотчас утешилась: это из зависти. Се¬

менов быстро прошел через толпу, отмечая интересные костюмы и ли¬

ца, выбирая для планов. Он скользнул по Тосе глазами и прошел мимо.
342
♦ ♦♦

Проверяя, комбинируя, думая о чем-то своем, Медведев осмотрел груп¬

пы. Для него каждое лицо было необходимой частью выточенного це¬

лого, неизбежно связующим в построении.
. Тося, вытянув шею, ловила его взгляд. Вот сейчас поздоровается,

позовет — и начнется новое, где любовь и слава сплетаются.
Медведев ее не заметил.
Съемки затянулись на несколько дней, но число фигурантов все

уменьшалось. Тося вторичного приглашения не получила.
Она вышла одна. Вечер был темен и сыр. Сена мрачно колыхалась

в тусклых огнях моста. Отчаяние охватило Тосю, ужас и одиночество.

Она была голодна. Последние деньги вчера уплатила за уроки, и хва¬

тало только на метро. Сегодняшний заработок надо было вернуть На¬

де за комнату. Слезы застилали глаза. Конечно, от прожектора...
VII
Надя кроила. Строчила Тося. Ей хотелось быть разочарованной, -

но девятнадцать лет! И вчера Сережа водил ее в цирк. Не изменился

после того, даже хвалил, что оставила скользкий путь.
Надя рассказывала:
—	Лили пишет, что крутит в Ницце. Почему это у тебя так не выхо¬

дит?
Тося гордо подняла голову.
—	Потому что я отвергла их любовь!

К СЛАВЕ
I
се кончено. Никогда, никогда я не буду на сцене!
Елена Николаевна плакала долго и неутешно. Борис

Сергеевич молча шагал по комнате наискось, стараясь

попадать на щели некрашеных половиц. Наконец оста¬

новился, потер холодные руки.
—	Ну что же, Леночка. Ты права. Тебе здесь не жизнь. Значит, надо

все перестроить. Уедем...
Не поднимая головы, жена, удержав рыдание, спросила:
—	А ты?
—	И я с тобой.
—	Что же ты будешь делать? Это невозможно.
—	Все, Леночка, возможно. Но ты должна мне помочь. Будет тяже¬

лее матерьяльно. Вынесешь ли ты лишения?
—	Для балета — Господи!
Борис Сергеевич присел около жены, стал гладить ее голову. Она,

еще всхлипывая, слушала его доводы, И глаза уже разгорались, дет¬

ские, черные, не умеющие долго печалиться. Сомневалась она - убеж¬

дал муж. Ее капризное требование, ее мечта в его устах становились

ясным практическим достижением. Конечно, она устроится. В таланте

ее сомнений нет. Технически отстала? Это вернется в упражнении. И он

найдет работу. Ясно, что не педагогическую. Но ведь и на заводах ра¬

ботают люди не глупее, не хуже его. Только вынесет ли Леночка поло¬

жение жены рабочего? Безденежье? Не будет ли ей стыдно показаться

с ним в обществе?
—	Боренька! Тебя стыдно!
Влезла на колени, сунула в грудь черную стриженую голову, зашеп¬

тала: и любит, и родной, и один-единственный, и понимает жертву его

огромную.
-в
344
♦ ♦ ♦

Через два месяца Лебедев получил отставку. Маленький болгарский

городок волновался. Гимназисты поднесли альбом. Учителя качали го¬

ловами. Ненормальный человек! Устроен, сыт, обут-одет. Что ему в Па¬

риже? Там же делать нечего. Жена пойдет на сцену, в балет! Взрослый

человек, муж — допускает такой срам, сам содействует. Расставались су¬

хо, неодобрительно.
Лишь на вокзале растрогались. Всякого потянуло в широкий, неве¬

домый мир. Легко им, русским, идеалистам, вольным птицам».
Елена Николаевна, возбужденная, радостная, всем обещала писать;

целовала детей; взрослых приглашала навестить ее в Париже.
Двинулась платформа, откатились однообразные, низкие дома. По¬

летели знакомые окрестности: монастырь на пригорке, речка, дубовая

роща. Сжалось сердце. Радовалась новому. Жалела ту себя, которая

здесь осталась и никогда, никогда не повторится.
II
Париж закружил, ошеломил Елену Николаевну. Лебедев же с грус¬

тью себе признавался, что не способен восторгаться. Оценивал холод¬

но достоинства столицы, а с языка нет-нет да и сорвется, где-нибудь на

куполе Notre-Dame:
—	Вот там бы Замоскворечье, с Ивана Великого, а тут вот — Грузи¬

ны... На Москву похоже.
Разыскивали знакомых - около русской церкви, где по воскресе¬

ньям гудела толпа. Наша территория! «Здравствуйте, Иван Алексее¬

вич. Откуда пожаловали?»
Леночка краснела, смеялась. Стосковалась по людям, по русской

речи. Шевелила плечами в новом парижском платье. Еле удерживала

ноги, рвущиеся в модный танец.
Лебедев с утра начинал поиски. Обошел русские учреждения, фабри¬

ки, конторы. Попадалось кое-что, но жена пугалась условий и умоляла

не закабалять себя. Вечерами бродили по городу. Леночка вздыхала

у кондитерских. Заходили. Как все дешево! Лебедев, стыдясь, мучаясь,

напоминал. Деньги на исходе...
—	Боречка, надо больше выходить. Надо бывать в обществе. Меня

заметят, я получу ангажемент.
Борис Сергеевич провожал жену в какие-то полузнакомые дома,

кружки. Она танцевала. Развязные молодые люди трясли ее в чарльсто¬

не. Его не замечали или говорили подчеркнуто вежливо. Лебедев пони¬

мал, что он — лишний, что он смешон, когда закутывает разгоряченную

жену, а толпа мужчин гнется к ее руке. Ревновал ее, но не высказывал.

Даже боялся советовать, боялся охарактеризовать ее знакомых. Все-

таки Лена была его жена, перед ним утром в белье выделывала па,

с ним делилась честолюбивыми надеждами.
♦ ♦♦
345

Ill
Благотворительный концерт прошел блестяще.
Елена Николаевна, обмахиваясь платочком, смеясь беспричинно,

ненасыщенная танцем — хоть и бисировала — жалась у кулис. С нею

стоял певец известный, талантливый. Усмехался. Ребячески оттягива¬

лись полные губы. Серые глаза, немного пьяные, лениво ползли по ее

телу.
—	Все в этой, девушка, жизни не нужно. Ты вот танцуешь, а я смот¬

рю — зачем это.
Обиженная, польщенная этим «ты», Леночка заметила:
—	Я не девушка... А вы нужны?
—	И я не нужен. В лес бы, девушка, в поле бы, к матери-природе.
Откуда-то вынырнул его приятель. Взял голую руку, поцеловал
у локтя.
—	Вы ему не верьте.
Впервые Елена Николаевна была без мужа. Он простудился, лежал.

Жалела его — и что болен, и что не видит ее успеха. Хотела сразу вер¬

нуться домой.
Компания затянула, задержала. Ужинали, пили водку. Какая-то

артистка жеманилась, шепталась с подругой. Леночке хотелось пока¬

зать себя опытной, богемской. Она опрокидывала рюмку, смеялась

громко. Певец ее обнял, большой тяжелой рукой трепал волосы. Кто-

то кричал:
—	Завидую ему... Посмотрите же и на меня. Чокнемся.
Загрохотал стулом, вылез, протолкался к ней. Приблизил глаза
к глазам, чокнулся — и вдруг, не выпив, расплескав водку, поцеловал

в губы.
По сияющему кругу улиц шли в кафе. Пели, перекликались. Драма¬

тическая артистка, хохотушка, певунья, очаровательница, сорвала ша¬

почку, била ею по столу:
—	Гуляй, душа!..
Горничная уже подметала лестницу. Слегка удивилась, но пожелала

доброго утра. Муж спал. Раскрытая книга упала на пол. Елена Никола¬

евна вдруг почувствовала острый стыд, и любовь, и жалость. Стянула

платье, шмыгнула в постель, притронулась холодными пальцами к его

вспотевшей груди.
Борис Сергеевич проснулся.
—	Уже утро.
Жена съежилась. Ждала упреков. Но он обнял и спросил искренно,

радостно:
—	Ты веселилась? Имела успех?
346
♦ ♦♦

IV
—	Я, Боречка, пойду репетировать с аккомпаниатором.
—	А я на завод. Кажется, завтра стану на работу.
Елена Николаевна не удерживала. Ждать лучшего не приходится.

Средств нет. Ее ничтожные случайные заработки уходят на костюмы.

В ресторанах выступать не позволяет муж, да и самой не хочется.
Куда приятнее провести вечер в том же ресторане в шумной компа¬

нии или наедине с Михаилом Васильевичем. Наедине скучнее, — но им

прислуживают особенно внимательно, публика замечает его — и ее

с ним. Он много ест, говорит громко, напевает, жестикулирует. Слов не

выбирает. Непривычная Леночка часто краснеет.
Аккомпаниатору позвонила по телефону. Ей нездоровится. Под¬

считала мелочь, прыгнула в автобус. Певец ждал ее в кафе.
Уже с месяц длилась их связь. Елена Николаевна давала себе обе¬

щание все оборвать, забыть, загладить вниманием к мужу свой грех.

Но не было воли. Втянулась во вкусный ужин, вино, театры, ночные

рестораны. С балетом не налаживалось. Только один ангажемент ей

предложили, но такой, что Бог с ним со всем. Лишали энергии и про¬

поведи Михаила Васильевича.
—	Брось! Ничего не достигнешь. Не в этом истина.
В чем истина, он, однако, не объяснял.
Елена Николаевна привязалась к нему. В его грубоватой неуклюже¬

сти было много нежного, искреннего. Привязал он ее и удивлением.

Уж очень велик был контраст между ним и тихим серьезным мужем.

Тот обожал упрямо, покорно, жертвенно. Этот словно захватил ее по¬

ходя и между делом развлекается.
«Но он ведь — знаменитость».
Самое же мучительное было в неизвестности: любит ли он ее? От

сомнений, от стыда перед мужем Елена Николаевна встречала певца

всегда враждебно.
—	Чего ты, девушка, хорохоришься? Ну чего, глупая? Пришла —

и слава Богу.
Неприятным жестом трепал ей прическу. Поднимал ее, маленькую,

заглядывал в глаза:
—	Чего блестят?
А когда она уходила — пугливая, нежная, совсем своя — обоим ка¬

залось это неестественным. Куда бежать? Положить бы на грудь сон¬

ную, отяжелевшую голову, а утром неспешно напиться кофе.
Из теплой комнаты. Чуть знобит. Жмутся без слов в автомобиле.

Крадется фигура по лестнице. Очень уж свежа пудра на лице, пригла¬

жены волосы...
♦ ♦♦
347

V
Не хватало дыхания. Пересохший язык, как чужой, лип к гортани.

Кружилась голова, іудит утренний призыв. К станкам. Ждут. Ревет

вторично. Allons!* Зазвенело, закричало, схватились за железо.руки.

Вертятся перед глазами сотни катушек. Отрезать, соблюсти диаметр,

просверлить в центре... Свист ремней, визг ножа, металлическая пыль.

Чей-нибудь крик — голоса не расслышишь. Последние часы у станка

были наиболее мучительными.
Лебедев возвращался разбитый, но если жена бывала дома, шутил,

бодрился и, поборов усталость, шел с нею гулять. Но это случалось

редко. Елена Николаевна была занята — то репетициями, то визитами.

Лебедев чувствовал, как она уходит, но изменить ничего не мог. Запре¬

тить ей развлечения? Но и профессия ее граничит с развлечением. Она

неизбежно окружена поклонниками. И — Боже мой — нельзя же ли¬

шить ее тех немногих материальных благ, который дают ей другие

и не может дать он сам. А она нервничает, часто беспричинно говорит

грубости. Настаивает на своей самостоятельности. Дома скучает. С ним

не находит темы для разговора.
Вечер был по-весеннему тепел. Ярко зеленел газон скверов. Фона¬

ри блестели мягче в теплом тумане.
Лебедев шел, еле передвигая ноги... Вот сейчас придет и Леночка...

Как она его встретит? Он понимал, что руки его, с непривычки особен¬

но огрубевшие, неприятны. Что неэстетичен весь он, и нехорошо в од¬

ной комнате переодеваться после черной работы.
Он вспоминал их чистую маленькую квартиру в Болгарии. После

волнений Гражданской войны так радостно было вить гнездо. Получка

жалованья — покупка новой, необходимой вещи. Как довольна была

Леночка чайным сервизом, тюлевыми дешевыми занавесками!
Теперь едят из кастрюльки — покупают готовое, подешевле, со¬

мнительное. Леночка не стряпает — бережет руки...
Комната была убрана особенно тщательно. Чего-то недоставало.

Он пригляделся. С камина убраны баночки, пудра, кукла — Ленины

мелочи. Чемодан его стоял не на месте.
—	Что это она, надумала перестановку?
Лебедев снял рабочую блузу, отодвинул простыню, завешивающую

платье. Висел одиноко его костюм.
—	Где же Ленино все? Господи!
Кинулся испуганно к столу, к шкафу. На полке пришпиленное бу¬

лавкой письмо. Вскрыл. Сел на кровать, раза два прочел, повертел со

всех сторон, ища чего-то.
*	Ну же, давай! (фр.)
348
♦ ♦♦

—	За что? Так уйти, без одного слова!.. Не попрощалась. Не посове¬

товалась. Девочка, глупая, несчастная девочка...
VI
Лебедев не разыскивал жену. Никуда не выходил. Хотел переме¬

нить комнату, но не решился. Он ждал письма, он верил, что Леночка

зайдет. Мог бы найти ее, бывать в концертах. Имя она, очевидно, из¬

менила. Может быть, уехала из Парижа. С кем она? Последнее время

она была скрытна. Он не подозревал никого — знал только, что она —

не одна. Слишком хорошими, несмотря на маленькие ссоры, были их

отношения...
Столкнулись они у автобуса. Моросило. Серый меховой воротник

Елены Николаевны был поднят. Он звал ее такую «мокрой мышкой».

Оба растерялись. Пропустили автобус. Поздоровались за руку — сла¬

бое пожатие, влажные пальцы без перчатки.
—	Ну, как дела?
Оба смущались обращением. Ты? Вы?
—	Я выступаю. В ресторане. Немного утомительно... Ну, а на заводе?
Да, да, он не ошибается. Она осунулась, пропал румянец. Неакку¬

ратно торчат волосы. Работает? Он поймал взгляд ее на ресторане. Она,

вероятно, голодна. И одна — уже одна, конечно, одна! Не стоит так

безвольно и неуверенно любимая женщина... Против желания щекочет

губы смех.
—	Леночка, мы можем встречаться? Можем вместе поужинать?

Я провожу тебя.
Перешагнули черту. Упало звонкое «ты», как первая капля дождя

в засуху. И вдруг стало знакомым недоуменное лицо. Улыбнулось. Сле¬

зы на глазах.
—	Как я, Боря, измучилась!
Обнял, поправил руками волосы, вытер своим большим неглаже¬

ным платком слезы. Стрижик мой черный...
Прижались к столбу, говорят, смеются, плачут, целуются.
На красной дощечке стрелка. Направление к дому. Надпись: «Arrêt

obligatoire omnibus» *...
*	Обязательная остановка автобуса (фр.).

НЕВРАСТЕНИЯ
октор скрутил черные резинки фонендоскопа, поправил пе¬

рекосившийся температурный лист и, усаживаясь в деревян¬

ное желтое кресло, сказал:
—	А вы попробуйте высказать все это — выбросьте из се¬

бя болезнь.
Больной расхаживал по комнате, останавливался у окна, в которое

был виден подстриженный больничный сад, смягченный еще не длин¬

ными, но уже низкими лучами предвечернего весеннего солнца. Потом

сел, перестегнул без надобности кушак байкового халата, потер лоб.
—	Что же рассказывать-то, доктор? Да и говорить я не могу, —

мысль тупеет... Началось это, конечно, с жены — когда ее автомобиль

переехал. Вы меня не поймете — вам во всем порядок нужен, логика.

Для вас Аня — контузия, паралич. Для меня — душа живая.
Вот, говорят, где душа? Не в уме: ума у Ани не осталось. Не в сло¬

вах: язык у нее отнялся. Но ведь когда она нераздробленной рукой ме¬

ня искала, по голове гладила или когда в слезах задыхалась, то я ее му¬

ки знал.
Больной примолк, посмотрел на собеседника. Доктор сидел, поло¬

жив оба локтя на ручки кресла, слегка опустив голову на левый бок.

У него были мягкие волосы, небольшая клинообразная бородка, серые

глаза за пенсне. Он не возражал, даже не спрашивал. Но во всей его по¬

зе была какая-то настороженность. Какой-то ласковый отпор.
Больной опять потер лоб, щеку, снизу вверх, задевая левую бровь

обручальным кольцом, и вдруг заговорил торопливо, уже не останав¬

ливаясь, увлеченный набегающими впечатлениями, едва успевая за

ними.
—	До этого несчастия я не любил Аню. То есть, любил, конечно, но

свысока; так же и женился. Простушка, хорошенькая, преданная. Я на¬

зывал ее иногда Ню, но к ней Анюта больше бы пошло. Ссор у нас не
д
350
♦ ♦ ♦

бывало. Я жил своей жизнью, ухаживал, писал. Она вела дом; хорошо,

хозяйственно, уютно у нас было. Она любила театр. В драме плакала,

в трагические моменты хватала меня за руку. Она и умница была, — а я

все это сверху, снисходительно. И перед чужими людьми такой же тон.

Позволял всем этим гениям смотреть на себя не то как на жертву, не то

как на благодетеля.
Достатки наши скромные. Но пока Аня была здорова и я работал —

хватало, даже и на излишества. О деньгах у нас говорить не принято:

люди мы возвышенные, презренный металл и так далее. Я и сам героев

таких изображал: одно только отвлечение, напряженность струнная.

Ну, а жизнь ведь проще и сильнее. Когда я последнее пролечил, да по¬

терял работоспособность, да посыпалось на меня: и врачи, и квартира,

и Анины капризы — испугался. Вот и Аня тоже — так была скромна,

нетребовательна до самопожертвования. А в болезни — что ни уви¬

дит — дай! Знаю, что ей не нужно — ведь с кресла не встает, а лишить

ее, такую, радости — сил нет.
А радовалась! Рот раскроет, глаза щурятся, рукой машет, — и крик

этот звериный. Дрожь меня пробирала от ее веселья. Я запутался в дол¬

гах; продавать тоже было нечего.
Насчет работоспособности. Литературой я болен с детства: в гим¬

назии издавал журналы, студентом начал печататься. И редакции,

и публика любили меня. Говорили — талант. Да что, говорили! Я сам

чувствовал в себе силы, словно из меня рвалось. Очень только много

вдавался в психологию, в анализы, самоанализы — сам своему дыха¬

нию мешал.
Когда взглянул на окровавленную Аню... Мне рассказывали, что на

улице было пусто. Не видели, как ее свалил автомобиль, куда скрылся.

Так ее нашли на мостовой.
Аня была без сознания недели три. Приходилось открывать ей рот,

вливать по ложке молоко каждые три часа. Язык ей мыли, очищали от

налетов. Переворачивали, подкладывали вату — не допустили пролеж¬

ней. Я любил ее тело, маленькие, полные руки, — и каждый день смот¬

рел на нее, изуродованную! Я, интеллигент, брезгливый, с головокру¬

жениями, раны ее целовал. Дней пять я не спал, почти не ел — некогда

было. И в эти-то дни думал литературно: «тема».
Помню, хотя год прошел, и с той же остротой, с тем же физическим

трепетом. Погода была хорошая, профессор позволил вынести Аню

в сад. Уложили мы ее на носилки — я все подушку пристроить не мог.

Поставили в тени под большим кленом. Я читал ей вслух детские кни¬

ги. Не знаю, понимала ли она. Какие-то нервы у нее были поврежде¬

ны, какие-то функционировали. Врач просит:
—	Махните рукой вертикально — да, горизонтально — нет.
♦ ♦♦
351

Смотрит, что-то вроде улыбки оттягивает рот.
—	Хотите молока?
Рука машет во все стороны. Не поняла! Не может выразить!
Читал я ей «Приключения белки Бобочки» К Цдруг тянет меня за

пиджак. Я опустился к носилкам, стал на колени. Смотрим в глаза друг

другу. Не вынес я: боялся сойти с ума от молчания, от взгляда. Кажет¬

ся, закричал:
—	Аня, скажи хоть слово. Ты понимаешь, ты узнаешь меня?
Она пошевелила губами. Рот с правой стороны отек, опущен. Я вслу¬

шиваюсь.
—	Па... па...
И слезы медленно-медленно собрались в капли. И я расплакался.

Стоял на коленях — гравий в тело врезался — целовал ее.
Что хотела сказать: понимаю? Папа? Павел?
С этого дня я брал ее руку в свои, смотрел прямо в глаза, говорил,

ловил (или выдумывал?) ее мысль, высказывал ее вслух, отвечал —

и так часами. Я спал в ее комнате. Иногда среди ночи слышу:
-Па!
Встаю, лихорадит меня, и снова за жуткий наш разговор. Куда толь¬

ко ни прыгала у нее мысль. Но я ошибаться не смел — Аня сердилась,

плакала.
Сначала не было времени писать. Оставишь Аню — она волнуется,

припадки. Даже в ее комнате не позволяла работать. Так я и проводил

все дни у ее постели.
Вот тогда-то я и задумался: о ней, о себе, о своем писании. Я никогда

не был самоуверенным. Но верил в себя, полагался на свое чувство от¬

ветственности. Я вижу жизнь, людей — надо показать другим. Я, впро¬

чем, не моралист, я был скорее эстетом. К людям у меня было, как

к Ане, — сверху вниз, но доброжелательно.
Около ненормальной, больной я вдруг почувствовал себя голым

королем. Мои теории, герои показались мне фальшивым мозговым

построением. Одно движение Аниных отекших губ стоило всех выду¬

манных трагедий. Великолепно очерченная и классифицированная

любовь в пыль обращалась перед новой моей любовью к жене.
Богом мы, что ли, интеллигенты, прокляты, или меня литература

заедала? Начал разбирать, закруглять: что за чувство мое к Ане, куда

его отнести, чем объяснить. Измучил себя. Всех авторов в уме перели¬

стал: и «за всех во всем виноват»2, и мопассановский художник с раз¬

бившейся моделью3.
Осень была ясная, с голубыми быстрыми туманами, с неожиданно,

в полной тишине срывающимися листьями. Аня чувствовала себя луч¬

ше, и я начал выходить. Меня почти не узнавали — я был бледен, глаза
352
♦ ♦♦

у меня провалились, руки дрожали. Я уходил на бульвары, наслаждал¬

ся толпой. Дети бегают — здоровяки. Парочки жмутся, точно звери:

к зиме, к холоду. Скамья низкая. Близко подходят женские ноги; у каж¬

дой по-своему колышется платье.
Тогда я встретил Лину. Знакомы мы были давно, она мне нрави¬

лась. Хороша собой, выдержанна до холодности и огромный темпера¬

мент скрывает. Умна и начитанна, — а мы ведь не пропустим случая

посчитать, кто сколько книжек прочел. Разговорились. Рассказал я ей

об Ане. Она слушала с большой жадностью: новое впечатление. Меня

вскользь похвалила, пожалела; теперь понимаю, что больше из вежли¬

вости, но тогда душа воспрянула. Я три месяца не слыхал женского го¬

лоса, не вдыхал запаха пудры. Обещала она Аню навестить — и со

мной встретиться.
Точно дня Лина не указала. Я ждал, волновался. Охорашивал Аню

и сам выбирал галстуки.
Пришла Лина в подчеркнуто скромном костюме с очень ярким бу¬

кетом в руках. Аня потянулась к цветам. Очевидно, она была страшнее,

чем предполагала гостья. Я увидел, что Лина слегка дрожит. Уходя,

крепко сжала мою руку и посмотрела долго, сочувственно. А я кинулся

тормошить Аню, щекотал ее лицо гвоздикой. Она чуть шевелила голо¬

вой, улыбалась. Была у нее одна такая улыбка: детская и важная.
Я стал заходить к Лине. Я был на положении человека измученно¬

го, нервного, тяготящегося обществом. Она принимала меня наедине.

У нее прекрасная квартира, все художественно, все мягко и беззвучно

от множества ковров. Но меня занимала только она. Для меня можно

было бы и не стараться, но она при каждом свидании подавала себя

иною. Выйдет розовая, в оборочках — и сразу нежно, весело, искрен¬

но, то вдруг в коричневом бархате — мягкая строгость, то в пестрой

шали, из-под нее — голые плечи; ресницы вниз, вздрагивает.
Я был слишком измучен, чтобы взять тон. Она же остановилась на

душевных анализах и на «нежных касаниях». Так я и сидел часами.
Сколько прочтено книг о любви, о женщинах. А в жизни... Подни¬

маюсь губами по ее руке и все спрашиваю: можно? Злюсь на себя, сме¬

шон себе. Ее лицо вижу: тут бы не спрашивать, толкнуть, крикнуть — да

не ломайся же. Однако не мог. Она же, — патология, доктор? — она

этим положением очень развлекалась. Впрочем, у нее был еще паж, но

об этом я узнал после, случайно.
Чем больше я уходил от Ани, тем дороже она мне становилась. Рас¬

каяния у меня не было. Но я чувствовал, что Аня — единственно мною

живущее существо. И единственно для меня необходимое. Лина утом¬

ляла, требовала душевных вывертов; с Аней же, в муке, я надеялся

прийти к простоте, отдохнуть.
♦ ♦♦
353

Как мне хотелось отдыха, как нужно было бы не Лину.
У нее были некрасивые, но очень холеные руки с длинными кост¬

лявыми пальцами. Мне всегда казалось, что ее косточки режутся в мой

мозг. Голос у нее был звучньщ — она и пела недурно — спрашивает

грустно:
—	Ну, как наша больная?
И я вижу, как вся загорается. Только любопытство, только холод¬

ность. К тому, рассказывает писатель. Наверное, потом впечатлениями

с гостями делилась.
Доктор откинулся в кресле, качнулся на его задних ножках и, запро¬

кинув голову, снизу вверх глянул на больного. Тот усмехнулся и вдруг

почти выкрикнул:
—	Что, вы думаете, я озлоблен? Ничуть, сам к ней тянулся. Ну да,

и теперь тянусь. Если бы позвали, сейчас бы побежал, и швейцара ва¬

шего не побоялся бы. Опять притрагивался бы к ее шелкам. Но я ее

утомил. Все интересное из меня выпила. Ей богатство нужно, новизна,

изящество, — этого у меня нет. Любовь, страсть, — их она повсюду

найдет.
Аню она навещала редко: избегала тяжелого впечатления. То же са¬

мое, преломленное во мне, было занимательнее.
И Аня не любила ее визитов. Напрасно я внушал ей, что вот нас

милая знакомая помнит: после тех первых цветов уже принимать их от

Лины не хотела. Иногда плакала, при Лине же капризничала, застав¬

ляла меня ежеминутно вставать, разговаривать с нею, подавать что-

нибудь, что сейчас же бросала.
Здоровье Анино улучшилось. Она могла вставать и даже делала не¬

сколько шагов. Больная половина тела ее не слушалась, отвисала, ноги

расползались. Но она была счастлива, и хохотала, и кричала.
В постели она меня ужасала меньше, но такую я еще острее любил.

Религия моя — гармония — была нарушена. Я повторял вызывающе:
—	Бог, Бог!
Казалось, я отдал бы жизнь за излечение Ани. Но часто я желал ее

смерти; я даже отчетливо представлял себе ее похороны, — затерян¬

ную в уличном движении колесницу, неловкие фигуры провожающих,

нетерпеливое лицо господина, снявшего в автомобиле шляпу, но, ви¬

димо, досадующего на задержку.
С Линой же я мечтал о нашем общем будущем; она всегда молчала.

Ремесленная моя наблюдательность подсказывала: она не с тобой. Но

это я бы в романе написал, а тут ведь был я, живой, и чувство было мое,

не выдуманное.
Физическое мое состояние было отвратительно. Усталость, нерегу¬

лярное питание, непривычные денежные заботы, и страсть, и нечистое

воздержание.
354
♦ ♦♦

Однажды вечером я зажег все лампы; не читая, заглянул в свои кни¬

ги, шагал по комнате, повторяя какие-то стихи. Это всегда возбужда¬

ет, — так я в былые времена начинал писать. Я почувствовал прилив

решительности. Выбрился, надушил платок. Разом назрела необходи¬

мость выяснить, разрубить. Аню устроить в хорошую лечебницу, а са¬

мому уехать с Линой... Я шел быстро, слегка задыхался. Лине обо мне не

докладывали. Я на цыпочках пробежал гостиную, — она была у себя.
Голоса были негромкие, но мне показались криком. Он ласкал,

и с благоуханными любовными эпитетами сплетал грубые, циничные

слова. Слышен был ее неровный, рассыпающийся смешок.
Я кашлянул, вошел. Еще было видно движение только что отпря¬

нувшего тела. С молодым человеком я когда-то встречался в обществе.

Он быстро откланялся.
В этот вечер Лина меня ласкала, заискивала. Я целовал ее шею, пле¬

чи, никогда еще с такой ненавистью не желал я ее теплого тела. Я ушел

от нее, и впервые после Аниной болезни взял женщину. Вот, доктор,

и все события. Больше я Лину не видел.
Больной согнулся устало, почти старчески. И сразу стало видно,

что уже наступили сумерки, посеревшая комната казалась выше и про¬

сторнее, а над кроватью доска с именем производила впечатление сче¬

та в настойчиво вытянутой тонкой руке. Неожиданно больной тихо

сказал:
—	О чем писать? Если бы я еще сначала был проще, — мне бы о ба¬

бушке какой-нибудь рассказывать, о котенке... А это все разве можно

выразить словами! Историю болезни, и ту вы напишете лучше меня.
Вот Ане сейчас принесут горячего молока. Без меня она никогда не

хотела есть.
Он снова замолчал, и в позе его было какое-то оцепенение.
Доктор встал, зажег электричество, притронулся к холодным рукам

больного.
-	Вы бы легли. Я велю принести грелки.
Он вышел, и длинная тень его ударилась о каменный пол, разрисо¬

ванный звездами, согнулась пополам, перешла на стену и, как будто

пронизывая стекло, исчезла за дверью.

ДОМ ОТДЫХА
-іг/| тридцати годам я получила неожиданное и крупное наслед-

J ство. К этому времени окончилась русская разруха, и рабо-

Щ ты стало у меня столько, что не хватало дня. Немало времени
h отнимали и те дела, которые так пбшло называют благотво¬

рительными.
В память отца и еще одного милого больного я основала убежище

для интеллигентных стариков. Задумалась — как назвать его? Возни¬

кал ряд насмешливых ассоциаций: и «pauvre mère» * толстовского Напо¬

леона1, и «дом капитана Альвинга»2. Многие привычные глазу вывески

представлялись мне обидными по отношению к будущим обитателям.

В конце концов я назвала все это неподходящим именем «дома от¬

дыха».
Я и сама нуждалась в отдыхе и поддалась искушению съездить

в Довиль — давнишняя, немного грустная мечта.
Мне нравилась животная, но эстетическая жизнь. Как и все, я в по¬

ложенные часы ходила на пляж, переодевалась, обедала, а вечером за¬

глядывала в казино. Я не танцевала, не играла и ухитрилась избежать

знакомств. Сознание, что я вызываю любопытство, льстило мне и не¬

много возбуждало. Читала я мало, ни о чем не думала. Только смотре¬

ла глазами, ушами, кожей. Спокойные и веселые лица обеспеченных

людей помогали моему эгоистическому покою. Все эти люди, танцы,

говор терялись в песке, растворялись в глади моря. За две недели, про¬

веденные мною в Довиле, не случилось ни дождя, ни сильного ветра.

Я расплывалась в лени пляжа, в синеве воды, то блещущей и знойной,

то затуманивающейся, облачной и еще более тихой, как скрытная

и добрая женщина. Ночью бывали звезды, луна, шуршание волн — все,
*	бедная мать (фр.).
356
♦ ♦ ♦

что полагается определять поэтически и от чего все во мне смолкало

и уходило вглубь.
Я была довольна собою, своими нарядами, своим изящным одино¬

чеством. Возможно, что я хорошо отдохнула и потому, что вокруг ме¬

ня никто не нуждался, и стыдиться своего богатства не приходилось.
Зато по возвращении в Россию я испытала стыд с особой остротою.
Наведалась я и к своим старикам. Все мне там не понравилось. Со¬

став общежития был сбродный, да иначе и быть не могло, хотя мне

и пришлось ограничить наплыв желающих словом «интеллигентный»,

чтобы хоть как-нибудь отличить мой дом от обычной богадельни.
У	меня жили военные, несколько журналистов, бывшие помещики,

бывшие чиновники и еще какие-то старички, вернувшиеся из эмигра¬

ции, где они служили ночными сторожами или клеили на продажу

цветочные рамочки. О своем доэмигрантском прошлом говорили они

сбивчиво и пугливо. Вероятно, были некогда мелкими сошками, за

границу попали по недоразумению и там создали себе свою легенду;

очутившись же снова в России, убедились, что ни генеральских чинов,

не поместий за ними не водилось, и — оробели. Подлинные генералы

и помещики их презирали.
Журналисты, со своей стороны, презирали помещиков и особенно

генералов и не могли понять, как эти ловкие господа попали в разряд

«интеллигентов».
Нечего и говорить, что генералы продолжали считать журналистов

застрельщиками революции и в свое общество их не принимали.
А сколько трудов стоило поселить вместе этих людей, бившихся

в свое время и в Белой, и в Красной армии! Если молодежь расходи¬

лась во взглядах, то ведь у молодых была необходимость жить, и со¬

вместная деятельность, и тот подъем национальной ответственности,

который окрасил эти незабываемые годы. Конечно, идейная и полити¬

ческая борьба продолжалась — но силы всей страны обращены были

внутрь, на самих себя, без оглядки на мнение Европы — и никогда еще

Европа так не прислушивалась к нашей несуразной и даровитой зем¬

ле... Но ведь богадельня ничего этого почти не чувствовала.
Самым одиноким был дряхлый политический деятель, пытавший¬

ся объединить своих жителей в целях культурно-просветительной дея¬

тельности и даже предложивший себя в качестве лектора. Он поднимал¬

ся раньше всех, овладевал всеми газетами, читал все передовые и среди

дня писал письма в редакции и министерства, давая ряд полезных ука¬

заний.
Заведующий, слащавый и суетливый человек, грубо мне льстил,

охал над моим слабым здоровьем (я прекрасно себя чувствовала, осо¬

бенно после Довиля). Человек этот не нравился старикам так же, как
♦ ♦♦
357

и мне. Вероятно, они считали, что я ослеплена лестью и не вижу, как

в дни моих приездов заведующий носится по всему дому и даже со

мною еле разговаривает, показывая, насколько он занят. Если я сидела

в саду, он выносил на балкон маленький столик и усаживался за книго-

водство — «хоть солнышком попользоваться». Он считал меня благо¬

честивой — и как же он крестился, как поясно кланялся! Однако имен¬

но потому, что никто его не любил и что и впрямь был он неприятен,

я особенно его жалела. Человек он вовсе одинокий, трагически поте¬

рял жену и сына, и головы преклонить ему некуда.
Я попыталась поставить во главе богадельни мягкую и хозяйствен¬

ную женщину. Дело шло при ней хорошо, но уж очень обижались ста¬

рики, видя в даме некого рода начальство.
Надо ли говорить, что каждый жалел моих денег, истраченных на

его соседа, и что многое осуждалось и во мне, и в ведении дела, и в не¬

разумном распределении моего состояния, которое представлялось не¬

ограниченным.
Иные из стариков сами обладали какими-то грошами: пенсией, по¬

сылками родственников, получками за те же рамочки, которые в силу

привычки и боязни завтрашнего дня он продолжали клеить и продава¬

ли. Однако для полного их спокойствия им полагалась денежная выда¬

ча на карманные расходы.
Однажды вечером один из генералов выпил в городе, вернулся в не¬

урочный час и еще принял дома коньяку в виде лекарства от застарелой

лихорадки. Ночью его душило, он поднялся и растворил окна. Один из

тихих старичков, некогда разбитый параличом, а теперь способный

ходить и шепеляво разговаривать, взмолился:
—	Жакройте, я жабну.
Генерал отругивался. Тогда старичок натянул халат и, волоча пра¬

вую ногу, пошел затворять окно. Генерал его оттолкнул. Тот пытался

сдвинуть генерала здоровой левой рукой. Зажгли лампу. Позвонили

уборщику. Сонный и сердитый Григорий в полосатых длинных каль¬

сонах и шинели внакидку довольно непочтительно разогнал всех по

кроватям.
—	Хам! Я жаловаться буду! — кричал генерал.
С постелей отвечали:
—	Мы тоже пожалуемся... Туда же.
Григорий потушил свет и ушел. Когда все уже начали засыпать, па¬

раличный старичок, которому генерал порядочно намял руку, сказал

детским голосом:
—	Не хенерал ви, а дурак.
И тихонько, жалобно заплакал.
358
♦ ♦♦

Политический деятель описал эту сцену в пространном письме и за¬

кончил уверенностью, что я не дам расцвести махровым цветом пере¬

житкам прошлого.
« Я попала в убежище к обеду. Пережитки мои сидели за длинным

столом и ели борщ. У иных руки дрожали. Кое-кто спешно вытирал

бороду с застрявшими остатками свеклы. У кого-то слезились глаза.

Бывший остряк и душа общества провозгласил, что приехала на слад¬

кое белая лебедушка, и подошел к моей ручке. Пришлось здороваться

со всеми, расстроить их обед. Особо улыбнулась я вспыльчивому жур¬

налисту, который недавно вечером обозвал своего соседа эфиопом —

и тот в одиннадцатом часу звонил мне по телефону, требуя моего вме¬

шательства и грозя уйти сейчас же, ночью.
Он был мучительно взволнован и страдал с особой остротою. По¬

тому что уйти ему было решительно некуда. Его я успокаивала по те¬

лефону, а на другое утро примчалась уговаривать и мирить обоих. По¬

чти у каждого из моих старых детей случались драмы, и так как жизнь

их не отличалась разнообразием, то и ссоры происходили по мелким

поводам, но всегда бывали мучительны и вскрывали самые больные

места.
Не дальше как в это утро произошло крупное объяснение. Один из

генералов поднялся раньше обычного, мылся, брился, надел формен¬

ное платье, все знаки отличия и оправил перед зеркалом ленту Стани¬

слава. Другой, уже вовсе ветхий, проснувшись и закуривая, дружелюб¬

но осведомился:
—	Вы что, ваше превосходительство, наряжаетесь? На съемку при¬

глашение получили?
(Иные из них сохранили с эмигрантских времен связи в кинемато¬

графическом мире и иногда участвовали в фигурации.)
—	Да как же вы смеете! — закричал генерал помоложе. — Я в цер¬

ковь иду. Фиглярничать изволите, ваше превосходительство. Я при

орденах и регалиях. Я на вас жалобу подам.
Все это я узнала немедленно от самого обиженного. Обидчик вооб¬

ще не вставал, а в этот день и вовсе расхворался от испуга и огорчения

за несправедливую вспышку приятеля.
Я ушла в маленькую светлую комнату, выходившую в сад и служив¬

шую чем-то вроде приемной. День был ясный, и нежный, и красоч¬

ный — северный сентябрьский день. На улице я видела только что

оживленную и озабоченную толпу, нарядные лавки, бодрость, особен¬

но заметную в начале сезона. А здесь... Как жутко и пошло это полусу-

ществование людей, которые и сами уже никакой радости не испыты¬

вают. И вечно они ссорятся! И никого и ничего не любят. Да где же вся

их прошлая жизнь, мысли, чувства?.. Тут я не преминула упрекнуть
♦ ♦♦
359

себя в книжных оборотах мысли, чуть ли не в гоголевском «где моя

юность, где моя свежесть?!» И все-таки было искренно грустно. Сейчас

придет заведующий и станет наушничать, потом пойдут жалобщики.

А там и сама я обойду дом и буду огорчаться беспорядком, духотой,

нечистоплотными умывальниками, тем особым воздухом затхлости,

ветхого платья и лишних вещей, который наполняет жилище старых

людей. Лишние вещи будут валяться повсюду. Но не могу же я сказать

политическому деятелю, что рукописи его занимают половину шкафа

да еще разложены на кровати, или что напрасно висит в изголовье ге¬

нерала почерневший юнкерский погон, и что от рамочек тихого старич¬

ка пахнет клеем, и мусорно. Ведь все эти погоны и рамочки являются

отличительной чертой каждого из них, видимым знаком их независи¬

мой личности. Мой дом, в сущности, дом каждого из них — именно не

всех, а каждого в отдельности — и каждый вносит частицу своей осо¬

бой, видимой обстановки.
Я подошла к окну — и вдруг быстро, как школьница, спряталась

и начала подглядывать.
Старик, подравшийся ночью с генералом, сидел на скамейке и кор¬

мил воробья. На лоскуте газеты лежал ломоть хлеба, — старик отщи¬

пывал левой рукой кусочки и бросал на дорожку. Тело слушалось его

плохо, и при движении руки он колыхался весь. Воробей, начинавший

уже привыкать и клевать у самых его ног, шарахался. Старик говорил

ему:
—	Куда ты? Не бойся, хлупи.
Воробей и впрямь перестал бояться и приспособился с правой сто¬

роны, около тяжелой ноги, около руки, которая обычно свисала плетью

наперед, на середину туловища, и мешала при ходьбе. Поэтому — отчас¬

ти же из некоторого кокетства и желания скрыть недостаток, — стари¬

чок пристроил ее в карман как лишнюю вещь, от которой нельзя отвя¬

заться. Он бросил хлеб еще раз, потом затих. Воробей убедился в его

безобидности и, клюнув на лету крошку с самых колен старика, при¬

мостился на газете и начал подбирать остатки.
Солнце пригревало. Я заметила, что зацвели хризантемы, переса¬

женные в прошлом году одним из больных. Воробей, насытившись,

чистил клюв. Старичок продолжал сидеть неподвижно и улыбался

птице. А я пряталась к оконной нише и тихонько смеялась.
Быть счастливой — какой стыд.

НЕЖНОСТЬ
черной клеенчатой тетради Наташа вывела:
Как сказать тебе, что сказать,
И разве слово — защита?
И долго сидела над раскрытой страницей, поддерживая подборо¬

док двумя растянутыми пальцами левой руки: большим и указатель¬

ным. В этот обыкновенный день Наташа, член Союза молодых поэтов,

почувствовала, что по-старому стихов ей больше не писать. Было ей

стыдно, горько, нежно. Она подошла к окну, взглянула на мокрую пло¬

щадь и книжно подумала: тень, такая густая и четкая, что ее можно

принять за дерево. Погасила лампу, улеглась и смотрела на потолок, на

любимые столбы отраженного чужого света, на чужие тени милого

Парижа. Она притаилась, не смела пошевелиться, словно могла спуг¬

нуть тихое, ритмичное счастье, ее наполнившее. Она не столько дума¬

ла, сколько догадывалась о жизни, копила тишину, строки стихов.

Лучших часов у нее не бывало: они искупали нищету, заботы, обидчи¬

вые письма родственников, от которых Наташа ушла без видимой

причины.
Она не спросида Клода, близко ли он живет или случайно прохо¬

дил случайной улицей. Да и как тут было спрашивать? Снова ей стало

стыдно до боли в сердце. Правда, издали ничего не заметно, и, правда

же, смешно, когда хорошо одетый красивый молодой человек топчет¬

ся на углу, боясь перейти пустынную улицу. Она подумала: провинци¬

ал, - и в это время Клод повернул голову, и она увидала его профиль,

большие слепые глаза за светло-дымчатыми очками. Конечно, она

предложила ему руку и небыстрой гордой походкой перешла с ним

площадь. Он сказал:
—	Спасибо, милая барышня.
в
♦ ♦♦
361

—	Может, я старуха, — возразила она.
—	Этого не может быть. У вас молодые голос и походка, и нежная

рука (перчаток у Наташи не водилось). И вы иностранка.
—	Какой вы наблюдательный, — ответила Наташа и очень смути¬

лась, потому что слово это подразумевало участие зрения.
—	Да, я очень внимателен... Но не могу угадать, какой вы нацио¬

нальности. Как вас зовут?
—	Наталья. Наташа.
—	Значит, вы русская. А мое имя — Клод... Ну, спасибо.
Он улыбнулся и пошел дальше, слегка ощупывая перед собою трос¬

тью. Было немноголюдно и, вероятно, он слышал тишину. Наташа сто¬

яла и смотрела ему вслед.
Эта улыбка слепого ни на что не походила. Наташа определила ли¬

тературно: он улыбнулся сердцем. Но сама передернулась от пошлости

и несоответствия с тем сложным и мучительным ощущением, которое

возникало в ней при воспоминании о слепом. Она только читала в анг¬

лийском романе, как девушка, впервые увидавшая суженого, говорит

библейским языком: «Господин мой здесь». Наташа повторила «гос¬

подин» — и застонала. Уличная встреча. Слепой француз.
Совершенно ясно, что на другой день в то же самое время она была

на том же углу и встретила Клода. Оробела — и подошла к нему только

потому, что он беспомощно ждал на углу. Он узнал ее голос. Наташа

заявила, что идет по делу, но если он всегда гуляет в это время, то они,

вероятно, еще не раз встретятся. Его бритые нежные щеки вспыхнули

и разом побледнели.
—	Я всегда здесь гуляю. Я буду рад. Вы первая моя русская знакомая.
В дождливый день Наташа упрекнула: зачем ходить по такой по¬

годе?
—	Вы ведь тоже выходите.
—	Я здорова.
—	И я не больной. Но мы можем зайти в кафе, мать обо мне не бес¬

покоится, я часто задерживаюсь.
Наташа еще ничего не знала о нем, о его семье. Сама она рассказа¬

ла, что ей девятнадцать лет, что она поэтесса и живет одна.
Уселись. Наташа ждала, чтобы уж скорее им принесли кофе... Ійе-то

глубоко, так глубоко, что она не созналась бы даже самой себе, она

порадовалась слепоте Клода: женщины вокруг были красивее ее и на¬

рядны. Он спросил:
—	Наташа, какого цвета у вас волосы?
—	Я блондинка, светлая, с рыжеватым оттенком.
Это сказала она из скромности. Красотою не блистала: нос башмач¬

ком, спокойные серые глаза, несоразмерно большой и выпуклый лоб.
362
♦ ♦♦

Но волосы ее, густые и волнистые, редкого золотистого отлива, были

очень хороши и не острижены.
—	Клод, вы не обидитесь на меня за вопрос... вы знаете цвета?
—	Знаю... — он тихонько провел рукой по столику и нашел сахар. —

Я видел до девяти лет.
Он придвинулся к Наташе и положил свою руку на ее пальцы. Она

подумала: «Так он меня видит».
—	Я вам расскажу... Это произошло так странно... У меня был при¬

ятель, сын нашей привратницы; отец его умер от огорчения после про¬

игрыша на скачках, так, по крайней мере, говорили. Мать всегда мне

напоминала: не обижай Роже, он сирота. Но он не умел развлекаться,

как я. Он всегда шел на пари: кто скорее добежит, кто выше прыгнет,

кто посмеет перед носом его матери подняться на лифте, ну, и кости,

и орел и решка. Я не знаю, почему, но я всегда выигрывал. Как он

злился! А я, честное слово, даже и не старался его обыграть, случайно

выходило... У него особенная судьба, у Роже. Он сейчас спортсмен, бе¬

гун. Вы следили когда-нибудь за этими вещами? На состязании Па¬

риж—Страсбург он пришел вторым. Это ведь очень здорово, на таком

расстоянии! — Но приз-то взял не он.
С Наташей происходило нечто непонятное. От пальцев Клода рас¬

пространялась теплота, достигала ее плеча, опускалась к сердцу. Было

трудно дышать.
—	Мы жили около Малого Люксембурга. Мы и теперь там живём.

Отец уехал на фронт. Мы с Роже играли в саду — знаете, около фонта¬

на с черепахами? Он сказал мне: давай смотреть на солнце. Кто дольше

просмотрит, тот и победил. Мне почему-то не хотелось. Тогда он пред-/

ложил играть на деньги — у него их никогда не было. Я решил, что

поддамся: ему очень хотелось иметь пять франков, он задумал копить

и устроить рулетку. Мы стали на дорожке и начали смотреть прямо на

солнце. Я скоро сказал, что больше не могу. Мне так хотелось, чтобы

он выиграл. Мы пошли домой за деньгами, он скакал передо мной

и кричал: t’es foutu*. И вдруг у меня пошли в глазах красные круги,

и потом туман, туман... Что это так странно скребёт?
Наташа ответила:
—	Не знаю, ничего.
Но это она то стискивала зубы, то царапала ими ногти свободной

правой руки.
Клод покраснел. Он вспыхивал мгновенно и полосами, точно от

удара хлыста. И разом бледнел.
—	Можно мне тронуть ваше платье? Какое оно?
*	тебе капут (фр.).
♦ ♦♦
363

—	Нельзя.
Она сказала это резко и сухо. Хламида из коричневой шерсти, вы¬

цветшая и перелицованная.
—	Тогда было воскресенье, мать ходила в шелковом синем, выткан¬

ном голубыми цветочками. По-моему, необычайно красиво, и я себе

представляю, что всегда женщина должна носить такие платья.
—	Клод, уже поздно. Я вас провожу.
Побеждая себя, Наташа добавила:
—	Я некрасивая, я нищая, я отвратительно одета. Когда я иду с ва¬

ми, меня можно принять за наемную, за поводыря.
Надевая пальто, он грустно заметил:
—	Вы очень горды.
Однажды он появился на улице с пожилою дамой, — она и Наташа

опустили глаза, прошли мимо. Потом Клод объяснил, что сообщил ма¬

тери об их знакомстве, и мать сама хотела поблагодарить ее и навер¬

няка ее узнала — барышня беленькая и с таким умным лицом. Однако

Наташа отказалась идти к ним в гости — боялась.
Так они и познакомились на улице и даже зашли втроем в кафе.

Наташа дичилась. Мать тоже не сразу освоилась, однако издали рас¬

спросила о родителях и пригласила к себе на чашку чая.
Наташа, выросшая в бараках то Константинополя, то Македонии,

впервые шла во французский дом и даже впервые к людям, живущим

по положению мирного времени. Ей мешали тарелочки для печенья,

салфетки, красивые и ненужные безделушки. Высокие потолки, про¬

сторные комнаты ее удивили — она по рассказам знала, что только

в России водились большие квартиры. Дома Клод ходил быстро, уве¬

ренно — расположение предметов не менялось годами. Мать попро¬

сила:
—	Принеси, милый, альбом с карточками. — И, когда он вышел,

наклонилась к Наташе: — Такое несчастье! Боже мой, за пять франков!
Наташу по сердцу полоснуло это наивное материнское отчаяние,

ищущее себе оправдания — точно за пять тысяч не жаль потерять зре¬

ние.
Карточки Клод знал наизусть и объяснял:
—	Туг отец в мирное время. Это мама — невестой. А вот я, малень¬

кий (он сидел в кресле голый). А вот здесь я уже в школе.
И Наташа с ужасом и умилением всматривалась в глаза мальчугана

в черном переднике по колено.
В тот вечер она взялась за поэму со странным прерывистым рит¬

мом, с красками, точно писала она не стихи, а картину. Она писала

о рае, о человеке, еще не зрячем или не понимающем зрелища мира,

как не осмысливает его младенец. Днем она гуляла с Клодом. По ночам
364
♦ ♦♦

писала. В две недели поэма была закончена. Наташа пошла в контору

своих знакомых и двумя пальцами перепечатала рукопись на машинке.

Потом, не задумываясь над тем, что этак никто не делает, отправила

поэму в толстый журнал.
—	Прочтите мне ваши стихи, — просил Клод.
Как умела, она переводила ему свои строки. Иногда встречалась

с его матерью, смущалась и не знала, о чем с ней говорить. А та неопре¬

деленно и счастливо думала: «эта маленькая русская»...
В тот вечер, когда Наташа получила оттиски своей поэмы, она по¬

вела Клода «кутить» на Монпарнас. Деньги были: только что получила

от отца из Македонии. Они ели мороженое, и Наташа сама подвигала

ему ложечку, из гордости скрывая от случайных соседей его убоже¬

ство.
Прошел высокий, хмурый поэт, уже опытный, поздравил и объяс¬

нил, как надо исправлять опечатки. Расставил крючки и хвостики,

прочел до конца и похвалил просто и недоуменно: не ожидал. Он ушел.

Наташа молчала, потрясенная первым успехом, почти опьяневшая от

наплыва новых слов, которые уже обуревали ее, от всего того, что она

предчувствовала на своем творческом пути. Потом заметила, что Клод

печален.
—Что с вами?
—	Наташа, — сказал он таким голосом, что ей стало страшно. Она

не знала, плачут ли слепые. Он потянул ее за рукав. — Наташа, не бро¬

сайте меня. Я так о вас думаю, так в вас верю. Милая, честное слово,

я не ревную вас ни к людям, ни к русским, ни к славе. Я знаю, вы буде¬

те знамениты, я с самого начала говорил вам — у вас такая нежная

и твердая рука. Я знаю, что вы лучше всех. Но я иногда хочу, чтобы вы

были так бедны, так несчастны. Так одиноки... без всяких талантов,

чтобы ничего-ничего у вас не было... чтобы даже я мог быть вам опо¬

рой. Простите меня, поймите меня, Наташа!
Она засуетилась, начала его одевать, уже не заботясь о впечатлении

соседей, вывела его на улицу, усадила в автомобиль. Он жил слишком

близко, и, чтобы не сразу расстаться, она велела шоферу ехать вниз по

бульвару. Клод что-то говорил. Она что-то отвечала, ужасаясь безвы¬

ходности своего блаженного горя, почти теряя сознание от муки, от

нежности, от сердцебиения.
Они летели, ночные влажные огни набегали из далекой точки, де¬

лились надвое, оставались позади. Они держали друг друга за руки.

Наташа смотрела прямо в его лицо, и очки Клода смотрели прямо в ее

глаза. Но в дороге она ни разу его не поцеловала, потому что боялась,

что Клод почувствует слезы, которые катились по ее лицу, сползали за

воротник, холодили шею.
♦ ♦♦
365

ПРОЕЗЖИЕ
роме нас двоих, в купе никого не было. Некоторое время

ехали молча. Я была утомлена и расстроена, да и спутник

мой имел вид не праздничный. Он сидел, и тело его без¬

вольно болталось от малейшего толчка. А поезд наш трясло

и раскачивало. Я не хотела смотреть на соседа, но его неудобная поза

меня раздражала и даже несколько тревожила. Около него качался

и грозил упасть пакет — очевидно, со съестным.
В окне медленно, лениво и тускло ползли деревни, холмы, трону¬

тые инеем, черные фруктовые сады. В мутном, промозглом тумане то

справа от железнодорожного полотна, то по левой его стороне появля¬

лась холодная темноволосая Сена.
Святки еще не кончились.
Спутник мой вынул папиросу и мундштук (здесь я окончательно

уверилась, что он русский) и начал искать спички по всем карманам.

Поезд дернуло, мундштук упал и покатился под мою скамью; молодой

человек хотел его схватить, не удержался и полетел прямо в мои коле¬

ни. Мы рассмеялись. Он извинился и стал шарить под лавкой.
—	Зажгите же спичку, — сказала я.
Он, не вставая с полу, поднял голову.
—	Вы русская? Как это удивительно
Я ответила самым нелюбезным образом:
—	Удивительного мало!
Юноша наконец уселся, на этот раз тверже, но пакет так и не по¬

двинул.
Бывают же люди, которые заставляют о себе волноваться. Раздра¬

жаясь, я заметила:
—	Пироги ваши свалятся.
Мое замечание чрезвычайно его обрадовало.
366
♦ ♦ ♦

—	Это верно. Спасибо вам. Почему вы догадались, что у меня пиро¬

ги? Я развяжу — не угодно ли? Откушайте, они вкусные.
Голос у молодого человека был приятный, да и все лицо его, осо¬

бенно когда он улыбнулся, стало милым и простодушным. Отказаться

от угощения не было возможности. Я из вежливости спросила:
—	Кто это вас балует? У вас в Нормандии семья?
—	Ведь правда, вкусно?
Странный тип. Напрашивается на похвалу, точно сам месил тесто.
—	Представьте, француженка пекла. И как выучилась. Я ей расска¬

зывал, ну, там, объяснил, как уж умел по-мужски, — а она вот... Я у них

на ферме работал.
Я насмешливо подумала: любовь! И осведомилась по эмигрантско¬

му обычаю, из каких мест мой сосед.
—	Я казак. — Он добавил вызывающе: — Вам, конечно, сейчас же

рисуются пика и лезгинка. Но среди нас есть и другие люди.
—	Что мне рисуется — мое дело. А что же вы за «другой человек»?
Обоим нам стало смешно. У каждого была какая-то горечь, непри¬

ятности, и мы друг на друге их вымещали, хорохорились, как молодые

петухи. Я сказала почти ласково, что у меня были подруги-казачки,

интеллигентные и милые девушки.
—	Я думаю! У меня невеста осталась, институтка, а за эти годы успе¬

ла стать врачом.
—	Как же это вы: там невеста, а здесь француженка пироги печет?
—	Как это? А так вот... — почти закричал он, и с такой болью, что

я смутилась за свою грубость, смягчила тон, и через несколько минут

мы разговаривали просто и дружественно.
Нетрудно было понять, что сосед мой — Иван Сергеевич — одинок,

запутался в переживаниях и жаждет высказаться. А мне только бы

слушать.
—	Вы упрекаете: там невеста, тут она...
—	Я шутила, а не упрекала.
—	Ну, вы, может, и шутили, а мне не до смеха. Я вам скажу... Вот вы,

женщина, разберитесь, как тут поступить.
Иван Сергеевич волновался, не находил слов, встряхивал головою.

Наконец зацепился за нужную фразу, и я уже только поддакивала да

смотрела в его глаза с большими зрачками, на его сильные худощавые

руки.
—	Невеста моя, Зина, чудесная девушка. Брака нашего ждали обе

семьи, а родичи у нас чинные, патриархальные: брак — святыня. Ну,

Гражданская война помешала, да и молод я был, за границу попал еле

двадцати лет. Зина осталась. Ее родные — конвойцы1, мои —судьи;

я и сам хотел идти на юридический факультет. Мать мне пишет: если
♦ ♦♦
367

Зину забудешь — грех. Она, мол, в каком горе и лишениях живет, но

так строга, так верна. Словом, даже старуха удивляется, и они уж ее

оберегают, прямо как жену мою.
Я подумала, что изменилась эта Зина за десять-то лет. Иван Серге¬

евич точно меня подслушал.
—	Да простит мне Бог — иной раз приходит в голову: какая она те¬

перь? И молодости той нет, и одеться не очень умела. Но это полбеды.

У меня, знаете, роман тут произошел... с Денизой... да вот у меня кар¬

точка...
Он сразу вытащил из кармана открытку. Лицо француженки подку¬

пало спокойствием и кротким выражением темных глаз. Но не оно

меня взволновало. Около нее на стуле поместился черненький мальчу¬

ган, а другой — лет двух — сидел на ее коленях. Его светлая головка,

глаза, даже прямой маленький нос воспроизводили физиономию мое¬

го спутника. Кажется, впервые видела я в ребенке такое разительное

сходство со взрослым человеком. Я испуганно спросила:
—	Это ваш сын?
Иван Сергеевич тихо сказал:
—	Оба... Говорю вам — беда. И как ведь все просто случилось. При¬

ехал я во Францию. Устал — Гражданская война, по-моему, молодым

хуже стариков обошлась. Городским пролетарием становиться очень

казалось унизительным. Прочел я объявление: ищут работника на фер¬

му. Поехал. Ферма большая, хозяйственная, дела и зимою хватит. Хо¬

зяева приветливые. Спрашивают: кто таков? Казак, говорю, солдат.

Остался. Муж — старик, а Дениза — сами видели, а тогда прямо девоч¬

ка была. Он ее взял из бедной семьи за молодость, за красоту. Однако

детей у них не родилось —знаете, каково это в крестьянском быту.

Сколько она упреков выслушала, и в Лурд ездила, и Мадонне сердечки

там разные дарила.
Он улыбнулся своей милой улыбкой, посмотрел на карточку и спря¬

тал ее.
—	Старик часто уезжал по делам. Оставались мы да еще старуха-

прислуга. Мы хозяйничали, обедали — Дениза все русские слова у ме¬

ня спрашивала. Посидим вечером, потом она зажжет свечи себе и мне,

вздохнет — и разойдемся. Спали наверху, их комната — через одну от

меня. Она остановится, скажет по-русски: спокойной ночи, Иван — так

смешно выговаривала. И уйдет, медленно.
—	А вы? ,
—	Поначалу не обращал внимания. А потом привязался, да и не

старик же я — бывало и тяжело.
Он встал, выглянул в коридор, точно боялся, что его подслушива¬

ют. Обернулся и, не садясь, сказал:
368
♦ ♦♦

—	Так месяца три тянулось. Один раз уехал старик и прислугу увез.

Погода уж совсем весенняя, ветерок, знаете, великопостный, нервный,

влажный. Ушел я к себе, лег. Кровать широкая, деревянная. Мне не

спцтся. В окно — видали их маленькие окошки, почти квадратные? —

луна светит. Я встал, выглянул — холодно, туманно и все сине. Лужай¬

ка перед домом, тополя, дальше — река поблескивает. И мирное все,

такая во всем тишина, полнота, нерастраченность. Точно впервые по¬

нял я, что и весна идет, и никакой войны нету, и сам я молод — до кри¬

ка, до экстаза это почувствовал.
Улегся снова, затаился. Слышу шаги. В щелку, на полу, легла полос¬

ка от свечи. Остановилась Дениза, потом говорит:
—	Завтра надо в лавку сходить.
У меня горло сдавило. Сглотнул слюну, зову:
—	Можно.
Она вошла, поставила свечу на стул. Оба молчим. Вдруг она как

бросится ко мне - свеча свалилась, погасла. Одна луна смотрит. Упала

Дениза на колени у моего изголовья, бьется, плачет:
—	Oh, que je suis malheureuse! *
Я ее поднимаю, самому и встать невозможно — раздетый. Подтя¬

нул ее голову, обнял. — Милая, — говорю, — милая... А она вся горит

и уж себя не помнит, только одно слышу:
—	Oh, que je t’aime, oh, pauvre de moi...**
Что y нас за ночь была — описать невозможно. Плакали оба и кре¬

стили друг друга, каждый на свою сторону — и слова все такие моло¬

дые, чистые. Прямо скажу — брачная ночь.
Иван Сергеевич сел рядом со мной и закрыл лицо руками. Вагон

уже осветили, я смотрела на его русую голову, и вспоминалась мне

простонародная ласка: головушка победная. И у меня голос пресекся,

я спросила почти шепотом:
—	А дальше как же? Что муж?
—	Потом у нас такая любовь пошла, такая страсть, что нам все на

свете трын-трава. Тут лето подошло, муж нам не мешал, еще и сам

иной раз то в поле отправит, то еще куда...
А какие дни бывали! Сенокос, душисто кругом, в небе круглые об¬

лака. Домой вернешься — хороший ужин, за домом цветы. Даже когда

к зиме свинью резали, свежевали — и то праздник. Все мы на кухне,

очаг трещит, старуха колбасы машинкой набивает. Дениза сало топит,

все сыты, а шкварками хрустим.
*	Ах, как я несчастна! (фр.)
** О, как я тебя люблю, ох, бедный мой... (фр.)
♦ ♦♦
369

Я и не чувствовал своего положения — точно намеренно опростил¬

ся и жену взял — как бы толстовец... Не прошло года, родился маль¬

чишка. В доме торжество, а у нас с нею и радость, и горе. Спрашивает

меня: какое имя ему дать, вроде русского? Окрестили Андреем. Этот

вот, старшенький, что в нее — Андрюшка.
Иван Сергеевич снова показал мне карточку.
—	Там еще годика полтора — и Клод родился. Я за это время стал

в доме вовсе своим человеком. Дениза расцвела, поет и на старика

иной раз прикрикнет. Даже ночевать ко мне ходила. Вышло так, что

мы — хозяева, а его терпим, как родственника. И я же еще ревновал.
—	А невеста? Вы писали ей?
Он весь поник.
—	Писал... врал. Не трусость, честное слово даю. Но ведь знаю, ка¬

кая вокруг нее жизнь. А что как она от правды моей все презрит да

пустится во все тяжкие? Старики наши живы, — как они такой удар

вынесут?.. А впрочем, я и сам не знаю, как из всего этого выйти.
—	Я вас прервала, простите.
—	Да нет, больше и говорить почти что нечего. Стала она Клода ра¬

стить — и, как я уже вам говорил, радость у нас и счастье. Ну, а в тот

день, когда она мальчишку от груди оторвала, — старик и показал

власть. Как вспомню... Кажется, книжку написать можно - аи всего

только обычный день, на кухне сидим, обедаем; ну, вино там красное,

очаг, высокий плетеный стул, скатерть в клеточку — самые простые

вещи. Говорит старик, и спокойно так:
—	Мне, Иван, больше работник не нужен. Ты езжай в город, — пока

до сезона и работу подыщешь.
Дениза не поняла, переспрашивает. Я зато сразу понял: дал ему на¬

следников, и кончена моя роль. Вот и все...
Сказал:
—	Ты наведывайся, на праздники приезжай, мы всегда рады...
И, вот видите, действительно, езжу в гости, пироги от них везу,

а там сыны растут.
—	Да как же она-то допустила?
Иван Сергеевич неловко дернул головою и подтянул галстук.
—	Что же делать? Она католичка, набожная, — не разведешь, да он

ни за какие деньги и не даст ей развода, он ей настоящим хозяином

только теперь и стал. Куда сбежишь с женщиной и двумя детьми? Я о ту

пору и гроша не имел: и на детей тратил, и своим посылал — да и ка¬

кие капиталы в батраках? Я вам хуже скажу: у меня в первую минуту

и на нее сомнение поднялось: уж не с обоюдного ли согласия свободу

нам такую предоставляли? Но куда там! Вскочила Дениза, бросилась

ко мне, кричит:
370
♦ ♦♦

—	Иван, ты не уйдешь. Я зарежу детей!..
Как объяснить мое состояние? Я лежал у себя и слышал, как она

рыдает, в голос кричит. Бил он ее в ту ночь.
—	И вы не вступились?!
—	Нет. Если бы встал — я бы его задушил... Но даже и не очень себя

сдерживал, чтобы не встать. Разом все на меня навалилось: чужбина,

батрачество и дети мои — не мои, и Зина... Я лежал, как неживой, как

тряпка выветренная... Я теперь служу, устроился хорошо, а жизни нет.

За Зину душа изныла, а все мысли с Денизой, с ребятами... Может, пат-

риархальное-то воспитание и виновато во всем — стала она мне под¬

линной женой. Все думаю: не бьет ли их старик, люди не издеваются

ли? Она кроткая, в церковь ходит, а я не очень верующий, мне только

о стенку лбом колотиться.
В наше купе вошла женщина в черном, долго расправляла юбки,

усаживалась. Она спугнула беседу. Впрочем, я даже радовалась, что

приближаются огни парижского предместья, что не надо давать бес¬

плодных и фальшивых советов, что не успеет возникнуть между нами

та пустота и враждебность, которая часто следует за приступами от¬

кровенности, особенно у людей малознакомых.
На вокзале мы расстались, даже не назвавши фамилий.

СЧАСТЬЕ
транное лицо. Не то чтобы красивое или выразительное,

а сосредоточенное на чем-то своем, внутреннем. Человек

одет в английское обмундирование, сидит вместе со всеми за

деревянным столом и черпает перловый суп. Потом замечает

меня — я ем стоя — и уступает место. Мы обмениваемся несколькими

словами. Тон простой, дружелюбный, открытый — лучшее, что дала

нам та эпоха. Теперь я сижу и смотрю на него снизу вверх. В дешевой

столовке Новороссийска, военный, как и все вокруг, он стоит в чаду,

как в нимбе.
Вторично мы встречаемся при эвакуации, узнаем друг друга, здоро¬

ваемся...
Тот день прошел смутно, в дожде и ветре, в бестолковых криках,

насильственных улыбках, безнадежной суете. Потом все утряслось.

Кто-то ел сало, в углу пели хором, и детский голос несколько раз под¬

ряд повторил:
—	Мамочка, море — это вода?
—	Как ваше имя? — спросил мой новый знакомый.
Я смутилась. Я была в том возрасте, когда еще не вполне переходят

на имя-отчество.
Ночь подошла быстро. Было очень черно, хотя и звездно. Воду я не

видела, только слышала ее медлительный шорох.
Пение стихло. Вокруг нас все начало засыпать. В тесноте сгрудив¬

шиеся тела казались побежденными. Я долго в них всматривалась.

И вдруг с необычайной отчетливостью припомнила давний детский

сон.
Было мне тогда десять лет. В журнале, лежавшем на отцовском сто¬

ле, я прочла статью, напечатанную мелким шрифтом. Теперь понимаю,

что это был отдел критики и библиографии, тогда же во мне обнару-
372

жилось необъяснимое пристрастие к этому мелкому шрифту. Как буд¬

то, под статьей стояло имя Корнея Чуковского. Так иногда впослед¬

ствии я узнавала малоизвестные произведения довоенных авторов.

Речь шла о библиотечной статистике и о том, что Толстого читают

меньше, чем «Ключи счастья» \ Название мне понравилось.
У нас гостила тогда двоюродная сестра, и меня укладывали не на

кровати, а на диване...
Обо всем этом почему-то хотелось рассказать полузнакомому со¬

седу.
—	Вижу гору — скорее даже не гору, а холм. Внизу копошатся лю¬

ди. Я вижу не их самих, а только их руки. Мы все роемся, разрываем

пальцами землю, толкаемся. Кто-то говорит, что мы ищем ключи сча¬

стья. Наверху, весь в белом, как на «Искушении» Репина, стоит Хрис¬

тос. И вдруг я чувствую что-то под своей рукою, хочу схватить, и в это

время меня будит немка. Я не разжимаю век, продолжаю видеть холм

и говорю ей, что проснулась, но прошу дать мне досмотреть сон. Она

не отстает — так я и не увидела до конца, пришлось открыть глаза.
В эту секунду я поняла, что рассказываю с закрытыми глазами —

как почти всегда это делаешь, когда пытаешься воспроизвести, пере¬

дать сон. Я взглянула — дрогнули весенние звезды, черная текучая влага

воды и воздуха несла пароход. Я видела свои теневые, почти чужие

пальцы и слева от меня мягкий профиль, живой силуэт, который по¬

вернулся в мою сторону и сказал:
-	Как вы представляете себе счастье?
Опять, закрывая и раскрывая глаза, я то уходила внутрь, то включа¬

ла себя в непривычный плавучий мир. В эту мартовскую ночь, от всего

оторванная, предоставленная только будущему в неведомой стране,

в тридевятом царстве, я чувствовала себя счастливой. Это было тем

более удивительно, что юность моя была горькой и томительной, как

почти всякая юность. Есть годы, когда полнота, нерасграченносгь жиз¬

ненных сил давит, заставляет думать, что время ушло, что ничего не

сделано.
Сосед мой повторил:
—	Счастье.
Я снова присоединилась к миру, вернулась из темноты внутреннего

зрения в аквамариновую тьму ночи, увидела себя, свою руку в чужих

ладонях, мужской голос, произносивший с тоскливой нежностью:
-	Надежда, надежда.
Не знаю, относилось ли это ко мне или к отвлеченному понятию, —

впрочем, в те часы и я была чем-то не вполне воплотившимся.
Всю ночь мы провели на палубе, как на страже. Небо расступилось:

издали неторопливо приблизилось утро, возникло море, и на нем ко-
♦ ♦♦
373

рабль Летучего Голландца с уснувшими путешественниками. На дос¬

ках, на мешках и лестницах лежали бескровные головы, забытые руки.

Встречный ветер свистел и опадал на палубу: это спешили вернуться

души, уже побывавшие на берегу.
Когда вчерашний детский голос спросил: «Мамочка, почему море

не проливается?» и когда звякнули первые чайники, я поняла и вспом¬

нила, что на карте географии не обозначено тридесятое государство.
В то утро на горизонте долго стояла бледная заря, и белесое море

местами приняло окраску перламутра.
—	Что вы будете делать в Европе? — спросил друг.
—	Учиться. А вы?
Он ответил не сразу.
—	Вряд ли вам удастся учиться. У вас будет много искушений. Тра¬

гедия... А я? Вот когда вам будет лет двадцать-двадцать пять, вы пой¬

мете, что после войны, да еще гражданской, обратно в гостиную не

вернешься.
Тогда я действительно не поняла. Кроме того, при дневном освеще¬

нии я более склонялась к иронии, чем к лирике. Я попросила:
—	Будьте вежливой пифией и предскажите мне счастье.
Он посмотрел сосредоточенно, безрадостно.
—	Извините меня, я не хочу быть резким. Вам кажется дешевым

эффектом то, что я сказал. А я думаю: до чего же плохо вас воспитали!

Трудно вам придется в жизни с таким скепсисом. Скептики счастливы

не бывают.
В это время его позвали. Уходя, он обернулся:
—	Скажите, вы действительно видели тот странный сон?
Во внезапном раздражении я крикнула вслед:
—	Нет, выдумала!
Больше мы не разговаривали, и даже так случилось, что я не заме¬

тила, где и когда он сошел на берег.
❖	❖ ❖
После многих лет в Европе, где я действительно не училась и не

очень-то была счастлива, мне однажды приснилось, будто я стою на

палубе большого парохода. Я одна, вокруг меня тишина и чернота.

Когда я всматриваюсь вниз, в темных волнах начинают шевелиться,

вздыматься трагические руки. Мне кажется, что где-то я их уже виде¬

ла. Я напрягаю память, тревожусь — и, как всегда во сне, кажется, что

от решения зависит чуть ли не жизнь моя. Но я ничего не могу при¬

помнить. В это мгновение появляется кто-то темный, знакомый, но

и его я тоже не могу ни с чем связать. Бегу к нему навстречу — и про¬

сыпаюсь.
374
♦ ♦♦

Есть в человеке особая жизнь, не имеющая отношения к событиям,

от них не зависящая и даже иной раз им противоположная. Можно

порою отделить судьбу человека от судьбы его души.
Для меня этот краткий сон явился завершением целой эпохи, На

другой день, — парижские летние будни, — впервые за много лет я от¬

правилась в церковь.
Было пустынно, солнечно, служил старый монах. Я возвращалась

трамваем, и меня не оскорбляла городская толчея, шутки красивого

рабочего, заигрывавшего с кондукторшей.
Всю неделю, иногда и дважды в день, я бывала в церкви. Ждала,

что в какую-то минуту заплачу, и даже предусмотрительно не подводила

глаз. Вечерами, чтобы не изумлять близких, я ходила в кафе и кинема¬

тограф. Впоследствии подобное смешение стилей бывало мне мучи¬

тельно. Но тогда царило во мне такое единство, что никакие внешние

обстоятельства вывести из него не могли.
Я решила исповедаться. Церковный сторож просил меня подождать

в левом приделе. Свечи уже выгорели. Я долго ждала старого своего

священника. Но исповедал меня не он, а другой монах, более молодой,

судя по голосу. В темноте, в слезах я не видела его лица.
Он же совершал на следующее утро литургию. Без удивления, без

романтизма, с тихой радостью я узнала темного человека из моего

сна — узнала и того, кому рассказывала детское сновидение на послед¬

ней черте моего детства, заплывая в жизнь мартовской ночью.
И он меня узнал. Я не успела еще назвать имени, как он сам его

произнес. Л когда я подошла под благословение, монах сказал:
—	Вот и встретились. Идите с миром.
Я поцеловала восковую постническую руку.
При выходе за своей спиною слышала разговор:
—	Что это за новый батюшка?
—	Отец Никон, с Афона. Проездом тут — вчера приехал, а нынче

вечером уже уезжает...

ГЕРОИНЯ
Киеве, на Подоле, во время немецкой оккупации или вскоре

после нее мы забрели однажды вечером в дешевый кинема¬

тограф. Народу было множество. Помимо комической карти¬

ны, Пате-журнала1 и драмы полагались выступления артис¬

тов.
Толпа зрителей была по преимуществу еврейской. Только в глуби¬

не в креслах расселись какие-то русачки, северяне с говорливыми

и повизгивающими девами.
На эстраду одна за другой выбежали балерины.
С правой стороны кружилась бойкая черноглазая девочка лет пят¬

надцати. Она лихо подмигивала, дергала бедрами разухабисто и не¬

умело. В середине топталась малютка лет пяти. Она играла своими

длинными распущенными волосами и вдруг заплясала и завертелась

вокруг брюнетки, ловя ее за руки, за бока, в каком-то чудовищном

подражании. Личико ее попало в полосу света, и тогда стало видно,

что это не ребенок, а карлица. Совсем отдельно, легко и равнодушно

подпрыгивала третья — ей было не больше тринадцати лет. Линия та¬

лии и груди уже определилась, прелестны были ноги в черных чулках.

Но голые руки болтались, мешали ей, по-детски худенькие и красные.

Вокруг лба стояло сияние завитой челки, делавшее ее похожей на кук¬

лу. Да и все ее хорошенькое уснувшее лицо было кукольным.
Теперь они бежали друг за дружкой вдоль рампы, потом блондинка

очутилась на середине сцены. Она выбрасывала ноги и руки, точно не

плясала, а отмахивалась от своих подруг.
После них подвизался куплетист.
А за ним снова вышла беленькая девочка. Пианист выглянул сбо¬

ку из-за занавески, бурно проверил клавиатуру, точно стер пыль, —

и смолк. Девочка подошла к самой рампе и медленным, задумчивым

движением подняла и сжала на груди такие трогательные руки. И вдруг
в
376
♦ ♦ ♦

все стихло. Вероятно, молчание можно бы исчислить секундами. Но оно

было полно такого волнующего напряжения, что, казалось, сейчас кто-

нибудь не выдержиті крикнет, зарыдает, ударит соседа. В это мгнове¬

ние пианист легонько тронул нижнее си, и девочка по-немецки запела.
Голос у нее был небольшой, несколько сиплый. Пела она так же,

как плясала: безразлично, точно для самой себя, и занятая в то же время

совсем иными мыслями. Так поет Маргарита за прялкой2. Но у Марга¬

риты прорывается любопытство, страсть. И здесь за ничтожной любов¬

ной песенкой слышалась другая, собственная жизнь — но горькая, как

будто знакомая с разочарованием, испытавшая цену страстей и успеха.

Пожалуй, вся одаренность девочки в том и состояла, что она до лично¬

го опыта воображением своим успела все это пережить. На нее напра¬

вили прожектор. Глаза были печальны. Лицо, вовсе не кукольное, вы¬

ражало равнодушие.
Евреи хоть понимали слова песни. Но и развязные русачки слуша¬

ли тихо, почти благоговейно.
Песня оборвалась, без эффекта, на густой и низкой ноте. Девочка

продолжала стоять, слушать неистовое хлопанье ладоней и крики. Она

знала, что следует петь еще, и даже не трудилась сделать вид, что ухо¬

дит и возвращается на вызовы.
Почему она пела по-немецки? Кто она была? На еврейку она не по¬

ходила. И выговор был особый, берлинский, какого в России не встре¬

тишь. Возможно, что приехала, как многие актеры, вместе с герман¬

скими войсками, да так и застряла.
Вторая песенка была веселая. Но и ее она исполнила таким же спо¬

койным сиплым говорком. Странное дело: она не снисходила до нас,

не старалась нравиться, — а мы сидели как заколдованные. Будь она

старше, можно было предположить за нею прошлое, пороки, выжжен¬

ную душу. Но этот подросток тревожил еще больше не раскрытой и, ка¬

залось, трагической, обреченной талантливостью.
Мелькнул ручной фонарик, шелохнулась портьера. Спеша, на цы¬

почках вошел высокий гимназист. Он сел, запыхавшись, давясь возду¬

хом, боясь шумно дышать. Красивое матовое лицо горело пятнами:

вероятно, он только что бежал. Я бы не заметила всего этого, потому

что следила за певицей. Но ее глаза встретили юношу, и все лицо ее

изменилось, ожило, засмеялось.
Стояла ранняя весна. Ночь была зеленая, лунная, четкая, со звон¬

кими мостовыми, с белыми домами... Впрочем, быть может, киевские

дома — темные. Не все ли равно? В моем представлении вся Украина

бела и зелена тополями, — от первой репродукции с неизвестной мне

картины в старой «Ниве», отданной детям на растерзание, от того, что

запомнилось с младенчества: «Тиха украинская ночь»3.
♦ ♦♦
377

Больше того, даже если в строках Пушкина и ничего не сказано

о белизне — то, что музыкой их вызвано в воображении, определяется

как тон белый, серебристо-зеленый и тот посеребренно-синий, кото¬

рым зацветает небо в лунную ночь.
Мы долго прощались. Уже вся публика вокруг нас протолкалась

и разбрелась. Вышли и артистки с пожилой особой в пунцовой шляпке

с бриллиантовой бабочкой. Откуда-то вынырнул давешний опоздав¬

ший гимназист, поздоровался со всеми и пошел под руку с певицей

сзади. Карлица, одетая на улице как взрослая, шла впереди, раза два на

них оглянулась и получила пинок от черненькой партнерши. Он свер¬

нули за угол.
Ночью я то согревалась и уже начинала видеть сон, то просыпалась

взбудораженная, счастливая, не понимая своего состояния. Я пред¬

ставляла себе маленькую певицу, ее красные руки, ее засиявшие глаза.

Думалось, что она сирота, что ее чуть ли не обманом залучили в Рос¬

сию, может быть, даже в кафешантан. А она мечтает-то своей стране.
Пімназист — еврей из образованной зажиточной семьи. Он бегает

в миниатюр тайком, провожает «ее» и, возвращаясь во втором часу

ночи, тихонько звонит и ждет, пока заспанная русская горничная ему

отопрет.
Я снова крутилась, поправляла одеяло, переворачивала нагревшу¬

юся подушку (такой давний русский детский жест, возвращающийся

иногда в болезни!). Словом, то, что со мной происходило, называется

«лирическим волнением». В то время я этого не понимала. Но мне

мучительно жаль было расставаться со своим восторженным беспо¬

койством. Я поддалась ему.
Я лежала и воображала, как гимназист ведет Митци в оперу и там

знакомит со своей сестрою, поклявшейся сохранить тайну. Раза два он

уже заходил в их дешевую гостиницу, где-нибудь на Подоле, поблизо¬

сти от миниатюра. Стеснялся, отказывался и ел поданную на бумажке

запретную колбасу, не очень свежие шоколадные конфеты. Каким-ни-

будь вечером Митци притворится больной, откажется выступать. Все

уйдут. Она выскочит на угол, встретит гимназиста (наспех я решила

назвать его Аароном). Они забредут в Купеческий сад и в тумане будут

угадывать Днепр, огни города и где-то в стороне, на высоте, чуждый

и величавый крест Святого Владимира. Они будут вместе обсуждать

будущее Митци —следовало бы ей стать оперной примадонной, а он

окончит юридический, и тогда они открыто скажут всему миру — ро¬

дителям, — что любят друг друга.
Под утро я всплакнула и в рассветной неприветливой серости сооб¬

разила, что особа в красной шляпе всего этого не допустит, что не раз

она уже попрекала Митци за такой неуместный, не полезный флирт,
378
♦ ♦♦

что она сама пожалуется папаше Аарона, а Митци будет ею продана по¬

жилому еврею с бриллиантовым перстнем. Дальше этого воображение

мое не шло, в драме произошел перерыв, хотя мне и хотелось, чтобы

влюбленные когда-нибудь встретились. И на Думской площади десять

лет спустя (так писалось в наивных картинах того времени) я застави¬

ла столкнуться разочарованного молодого адвоката и уличную жен¬

щину.
На следующий день после гимназии я хотела сесть и написать рас¬

сказ или роман. Остановка была за тем, что я совершенно не знала ни

жизни и обстановки беленькой певицы, ни быта еврейской семьи.

А писать, казалось мне, нужно только чистую правду, — все, как в жиз¬

ни... Да что — следующий день! — я и пять лет спустя помнила это впе¬

чатление и тщетно искала, в чем была привлекательность маленькой

немки.
В Париже год назад я снова ее встретила. Точнее сказать: узнала. Ме¬

ня повели на немецкую версию нашумевшего фильма. Красивая жен¬

щина в коротенькой юбочке сидела верхом на сіуле, показывая строй¬

ные длинные ноги в забытых черных чулках. Она пела: тот же сиплый

голос. Я всматривалась с нежностью, с жадным волнением.
Жизнь оказалась добрее, щедрее моей неумелой литературной по¬

пытки. Как будто нарочно для этой женщины она успела выдумать го¬

ворящую ленту.
Я следила не за развитием действия, а за артисткой. Она была очень

хороша. Я оглянулась. Соседи сидели притихшие. Даже через экран,

даже через объектив, через машину передалась та сила, которая неког¬

да очаровала подольских зрителей.
Я искала, запоминала выражение лица и голоса. Нет, и теперь эта

женщина не входила в роль. Она волновала не тем, что приближается

к правде, что изображает похоже на действительность, а как раз обрат¬

ным: как бы она ни говорила, чувствовалось, что сама она живет осо¬

бо, в глубине, в тайне.
Никогда мне ее не разгадать, никуда не уйти от рокового и содер¬

жательного равнодушия давней героини моего никогда не написанно¬

го рассказа.

СОПЕРНИКИ
Fl очью уснуть не удалось. Смирнову готовили к операции.

С трудом она вставала и, теряя большой шумный шлепанец,

шла по коридору, улыбалась равнодушной сиделке. Казен-

JU ная неуклюжая рубаха ее раздражала. И все-таки ей стало

легче от сознания, что боли скоро прекратятся, что в этом мире при¬

спущенных лампочек и неспокойной белизны все налажено, все при¬

вычно и через три дня из маленькой жаркой комнаты ее переведут

в палату для выздоравливающих.
Под утро ее наконец оставили в покое, и она тепло и мирно задре¬

мала. Заскрипели колеса, сквозь сон она услышала мужской голос, по¬

думала, что Борис несет кофе, открыла глаза и узнала больницу. Слу¬

житель поднял ее, еще не совсем проснувшуюся, в короткой рубахе,

с ватой на животе. Ее увозили. Голова без подушки неудобно покачи¬

валась.
Смирнова повторяла себе, что бояться нечего, но ужас перед наси¬

лием, которое чужие люди сейчас произведут над ее телом, становился

с каждой секундой невыносимее. Операционная находилась внизу.

Больная видела, как над нею начал уплывать потолок. Безнадежная

беспомощность была в скольжении лифта. Анна Петровна не сознавала,

что плачет, хотя и чувствовала, как слезы стекают по вискам, щекочут

уши. Она вспомнила, что давно не молилась, и перекрестилась украд¬

кой под простыней.
Усыпляли в маленькой пустой комнате. Это обрадовало: страшнее

всего — увидеть инструменты. Служитель, отбросив простыню, наки¬

нул на руки и бедра больной железные засовы. Она не удержалась от

гневливого желания оттолкнуть его, вскочить. Подошел врач с маской.

Она чувствовала, что начнет кричать, биться, но это было бы слишком

стыдно и неуместно. Собирая всю свою волю, Анна Петровна мыслен¬
380
♦ ♦ ♦

но старалась припомнить какие-нибудь стихи, чем-нибудь себя за¬

нять, отвлечь. Неизвестно почему, в мозгу завертелись строки из «Чте-

ца-декламатора»:
Я хочу умереть молодой,
Золотой закатиться звездой1.
Никакого отношения к данной минуте слова эти не имели. «Уме¬

реть молодой» в те далекие времена, когда Нюся захлебывалась стиха¬

ми, значило умереть до семнадцати лет. Сегодня ей было тридцать два,

и она совершенно не связывала страха перед операцией со страхом

или желанием смерти.
—	Спит, — произнес кто-то.
Она поняла: сейчас начнут резать. Следовало что-то сказать, но язык

уже не шевелился, тело и голова опустели. Оставалось только сердце.

Оно останавливалось. Смирнова хотела крикнуть: «воздуха!» — и за¬

мычала протяжным задыхающимся голосом.
Чувство времени исчезло. Она не знала, когда появился Борис, не

слушала, не хотела понимать, о чем он спрашивает. Он приходил из

той суетливой повседневности, которая потеряла для Анны Петровны

всякий смысл с тех пор, когда среди рвот она открыла глаза и почув¬

ствовала отяжелевшее тело, не подвластное ее воле. Она не смела ше¬

лохнуться, не знала, что рана не зашита и оставлен зонд. Она смотрела

на Бориса, и в уме снова застучало, завертелось: «золотой закатиться

звездой». Ей казалось, что откуда-то издалека, из иной жизни ее зовут

по имени.
—	Анна! Анна, милая моя!
Очнулась от сознания, что Борис около нее, встревожен или оби¬

жен ее молчанием. В уме еще раз пробежало: «звездой», и в этот миг

ей стало ясно, что она умирает. Она пошевелила рукою. Борис накло¬

нился к самым ее губам, и она сказала шепотом:
—	Я умру. Отыщи Сережу, приведи его.
Он хотел ответить шуткой, поцеловал ее в щеку; поразила мягкая

вялость кожи, постаревшей за одни сутки. Ни на одно мгновение он не

усомнился, что Анна выздоровеет, но волновать ее, противоречить не

стоило, и он обещал исполнить ее желание к завтрашнему дню.
Разыскать «Сережу» — Смирнова, мужа Анны, было чрезвычайно

просто: общие знакомые могли дать его адрес. Проще всего было на¬

писать, что Анна нездорова и хочет его видеть. Нет, лучше сообщить,

что ее оперировали, что она боится смерти. Но из суеверного чувства

он не посмел употребить слово «смерть». Он не мог себе представить,

что Анна умрет, и ее желание встретить мужа сердило как нелепая,

сентиментальная выходка. Что она, прощенья просить собирается?
♦ ♦♦
381

В чем? Как будто Смирнов не мог, в свою очередь, с кем-нибудь сой¬

тись, на ком-то жениться, устроить свою жизнь? Была и некоторая

доля ревности при мысли о том, что Анна скрывалась, что она не за¬

была прошлого, что не его, а мужа хочется ей видеть в последние ми¬

нуты.
Под вечер Анна Петровна подозвала сиделку и попросила зеркало.

Увидела малиновое, пылающее лицо, набухшие черные веки. Жажда

ее мучила. Сиделка обтерла ее язык мокрой ватой. Потом поднялись

боли, острые, горячие. Она раскидывала ноги, упиралась кулаками

в кровать, пытаясь приподняться. Среди ночи ей дали глоток мине¬

ральной воды. Она держала в руках пустой теплый стакан и лизала его

неповоротливым, шершавым языком.
В том часу, когда пришел Борис, она лежала тихо, только дрожала

и быстрыми, слабеющими от ужаса пальцами трогала свое лицо, воло¬

сы, одеяло.
—	Что Сережа? — спросила она.
Борис, даже не успевший с нею поздороваться, ответил, что они

пришли вдвоем.
—	Ifce же он? Скорее.
Стоя у окна, отворачиваясь, Борис представлял себе выражение их

лиц, угадывал движения. Он стал лишним, он был чужим для людей,

связанных десятью годами брака. Они были — семья, он — случай¬

ность, грех. Он услышал шепот Анны — тот счастливый испуганный

голос, которым три года назад она отвечала ему самому. Можно было

разобрать отдельные слова: «напиши маме... не виноват... помирись».

Бму хотелось выйти, сказать этим людям, этим сообщникам, что он их

счастью не препятствует, хлопнуть дверью. В нем поднималась насмеш¬

ливая ненависть: комедия! примирение супругов на смертном одре вы¬

здоравливающей женщины.
—	Борис, пойди сюда.
Помня об открытой двери, о сиделке, он подошел, но сесть было

некуда: Смирнов занял единственный стул. Анна сказала:
—	Сереженька, сядь на постель, Борис возьмет стул.
Она отодвинулась. Смирнов осторожно присел на самый кончик.
—	Нюся, не делай резких движений.
Впервые любовнику пришло на мысль, что они любят в ней не одну

и ту же женщину. Нюся, которую Смирнов знал гимназисткой, вероят¬

но, не походила на взрослую молчаливую Анну, которая ушла от мужа,

любит одиночество, прячет читаемую книгу и ходит в концерты толь¬

ко одна.
Говорить было невозможно, не о чем. Больная стесняла. Она же

торопилась высказаться, путалась, протягивала к обоим горячие руки.
382
♦ ♦♦

—	Борис, — повторила она несколько раз, — ты извини, ты не сер¬

дись на Сережу. Понимаешь, он ведь самый мне родной, он ведь зна¬

ком с мамой... Сереженька, я так мучилась, почему ты у нас не быва¬

ешь, Бррис очень к тебе хорошо относится.
Смирнов рассматривал узор каменного пола. На ночном столике

лежал мешочек с туалетными принадлежностями, купленный им не¬

сколько лет назад при переезде на дачу. Вошла сиделка, попросила не

утомлять больную. Только в эту минуту Борис спросил себя, нет ли

и в самом деле опасности? Опять он не поверил — от аппендицита не

умирают. Он не мог сосредоточиться на мысли об Анне, ему мешал по¬

сторонний человек, имеющий на нее какие-то права, способный зада¬

вать вопросы, требовать отчета.
—	Что если повидать врача? — неопределенно спросил Смирнов.
Остаток дня они просидели в приемной. Свет падал сверху, косо.
В окно виднелась верхушка городского дерева. По розовым отсветам

узнали, что солнце садится.
—	У нее это начиналось шесть лет назад, — заметил Смирнов. — Но

врач отсоветовал резать, как будто бы и так разошлось. Пожалуй, луч¬

ше бы это сделать тогда.
—	Не мешало бы, — ответил Борис.
Анна, боясь показаться старухой — она была старше его на три го¬

да — скрывала свои прежние недомогания.
Они снова молчали, и каждый думал о болезнях, о привычках, ко¬

торые они знали в Анне, о ее теле, которое известно обоим.
Несколько раз спускалась сиделка. Часов около пяти им позволили

пройти к больной. Она утомилась долгими болями. Бй хотелось мно¬

гое объяснить, рассказать, но она только плакала. Потом подозвала

мужа.
—	Сереженька, Борис, я вас обоих измучила. Я не умею, я не могу

сказать. Простите. Милые, спасибо вам, что вы оба здесь. Не серди¬

тесь, не ссорьтесь. Я так вижу сегодня, как должна бы сложиться жизнь,

и вы оба могли быть очень дружны.
Смирнов стал на колени.
—	Ты выздоровеешь, все наладится, Нюся, ангел мой. Чем ты тер¬

заешься, нет у тебя грехов! Видишь, все мирно, я твоего Бориса люб¬

лю.
Сиделка снова их выпроводила. Борис расхаживал по приемной,

выглядывал в коридор. Он чувствовал себя униженным, он мучился

тем, что не умел успокоить Анну, что, в сущности, он мало ее знает

и никогда не замечал в ней детской совестливости, потребности в ком-

то ласковом и старшем. Опять их позвали наверх.
♦ ♦♦
383

Дверь была распахнута, и одновременно они оба увидели ни на что

не похожие, выжидательные, трагические глаза. Вместе они кинулись

к умирающей.
Воспоминание неомраченное, нежное и любовное заставило ее

улыбнуться и приподнять голову. Голова кивнула, свисла на бок, во¬

просительный стон, похожий на звук «я», остался в комнате. Смирнов

упал, хватая теплые мертвые руки.
—	Я распоряжусь похоронами, — сказал над его головою Борис, —

можете не беспокоиться.
Смирнов взглянул на злое каменное лицо. Он уходил, не оборачи¬

ваясь, и, не дойдя до конца коридора, слышал, как быстрым и сухим

движением кто-то захлопнул дверь палаты.

НА СТРАЖЕ
то трогательное происшествие, — а может быть, и чудесное —

произошло не в детской хрестоматии, а в семействе Кочето¬

вых, в одном из предместий Парижа.
Весенний праздничный день совпал с рождением стар¬

шей дочери Жени. Семья была интеллигентная, и из педагогических

соображений Тате тоже подарили какой-то пустяк. Впрочем, Тата вооб¬

ще не отчаивалась: еще два года, и она догонит и сестру, и зеркальный

шкаф, потому что, в самом деле, обидно, когда неподвижный, боль¬

шой, но ведь не растущий шкаф хронически опережает вас в возрасте.
Из города наехали знакомые, ели пироги и говорили о том, что

надо сохранять быт, потому что в быте — подлинное бытие.
—	А бытие определяет сознание, — сказал из угла презрительный,

мрачный юноша, «поэт в душе и член союза провалившихся на башо1»,

как он сам себя горько определил.
Кстати, поспорили о том, стоит ли употреблять слово «башо» или

надо настаивать на «аттестат зрелости». Аттестат ведь тоже слово ино¬

странное. Но не говорить же «свидетельство» — точно медицинское

свидетельство о зрелости.
—	Господа, при детях! — воскликнула молодая особа. — И, во-пер-

вых, «свидетельство» — это только на суде, а, во-вторых, «медицин¬

ское» — тоже не по-русски, говорить надо «врачебное».
—	Врачебное обозрение, — опять буркнул юноша.
Девочкам стало скучно, и они ушли в сад. Вслед им кто-то произ¬

нес:
—Забываем Россию, господа. Сад, сад — ведь это же самый обык¬

новенный палисадник.
Как бы ни назывался этот клочок темной земли, но он уже начинал

украшаться цветами, и кусты, когда глянешь сбоку, казались зелены¬
з
♦ ♦ ♦
385

ми. Если просунуть лицо между прутьями изгороди, видна большая

улица, трамвайная линия. Как раз прошел трамвай, остановился, и от¬

туда осторожно вылез господин с небольшой корзинкой.
—	Это оригинал, — сказала Тата. Ора довольно долго картавила на

французский лад, недавно осилила букву «р> и теперь ею щеголяла —

выходило «арыгингал», с ударением на ы.
Женя мысленно добавила другое прозвище господина, употребляв¬

шееся лишь за глаза — комик.
Оригинал, по роду занятий скрипач пароходного оркестра, не по¬

шел здороваться со старшими. Он поцеловал девочек, присел на кор¬

точки и поставил перед собою корзину.
—	Там живое, — басом сказала Тата.
—	Ифигения, приблизься! — возгласил скрипач. Женя нагнулась,

гость толкнул корзинку, она свалилась набок, раскрылась, и оттуда

выкатился черный щенок с рыжими подпалинами.
—	Это кому? Это чей собака? — подозрительно спросила Тата, не

вполне разбиравшая род имен существительных — и приготовилась

реветь.
Дипломатичная Женя любезно заметила:
—	Какая ваша собачка милая.
Скрипач оценил положение.
—	Собачка не моя, а ваша.
—	Чья ваша? — опять привязалась Тата. У нее было чрезвычайно

острое чувство права.
—	Левая половина Жене, и хвост, потому что ее рожденье. А правая

половина — твоя. Правую руку знаешь? Которой крестишься.
—	А собака тоже крестится?
Женя влетела на крыльцо и крикнула:
—	Щенок! — и начала визжать и прыгать, стараясь хлопнуть себя

ладонями по пяткам.
Вышли старшие, гости, всякие барышни, которым обязательно на¬

до потискать щенка. Женя пыталась осторожно намекнуть, что щенок

их общий с Татой, пополам, но ей еще и хвостик.
Родители большого восторга не проявили, хотя и благодарили

скрипача.
Гости засиделись. Заводили граммофон с цыганскими романсами

и, за отсутствием джаза, исполняли модные танцы под попурри из на¬

родных песен, «вітри буйні» и танго. Скрипач пригласил Женю, потом

и Тату. Перед самым ужином задумали играть в летучую почту. Тут

Женя не выдержала: взяла клочок бумаги и нацарапала печатными

буквами: «Вы были бы ужасно милый, если бы не были такой комик».

И послала по адресу.
386
♦ ♦♦

Скрипач живо заинтересовался запиской, приставал ко всем ба¬

рышням, доискиваясь, от кого она. Женя не очень понимала значение

слова «комик». Надо думать, что оно довольно предосудительное,

если взрослые никогда не говорят его в лицо скрипачу, а всегда в его

отсутствие. Что она наделала! Это в день-то рожденья! В благодарность

за щенка! Сейчас все догадаются...
Женя подошла к матери.
—	У меня голова болит. Я пойду спать.
—	Выскакивала без пальто во двор, — ответила мать, щупая лоб

и шею сзади, под воротником. — Вся мокрая... Ступай, приляг. Мо¬

жешь не раздеваться, к ужину выйдешь. Возьми и Тату с собой.
—	Я к ужину не приду, — еще тише сказала Женя.
Тата рада была остаться со всеми, но это ведь совсем не смешно, на

бумажках писать.
В детской Женя всплакнула, а Тата подносила к ее лицу щенка и го¬

ворила:
-Если ты хочешь, не плачь, возьми себе еще одну лапу...
Потом случайно они обе вздремнули, проспали ужин; заглянувший

в комнату и тоже утомленный отец решил их не тревожить.
Девочек разбудила тишина. Гости ушли разом, гурьбой и, вероят¬

но, уже брали приступом праздничный поздний русский трамвай.
Тата явилась в переднюю, за нею и Женя, а сзади них, немножко

повизгивая, плелся щенок и мел землю ушами. Родители наводили

порядок, водворяли на вешалку спрятанные пальто и шляпы, зонты,

детские накидки.
—	Нашел, что подарить, — ворчала мать. — Убирай за ним, ведь

нету же прислуги, в самом деле.
—	Ничего, как-нибудь уладится. Да там такая радость, — ответил

отец и вдруг нелепо взмахнул рукой, задел вешалку и боком осел, точ¬

но сполз на пол.
Мать вскрикнула, Тата зарыдала. Женя хотела и не могла двинуть¬

ся. Потом возникла быстрая трагическая суета. Дети кричали. Мать

расстегивала ворот, вытягивала галстук, который никак не развязы¬

вался, и ей казалось, что она задушит мужа. Она повторяла: «у него

сердце, доктора, доктора надо». Но не смела отойти, искала пульс,

вслушиваясь в дыхание.
—	Я сбегаю к Сергеевым, — предложила Женя, — они позовут док¬

тора.
—	Да поскорее же! — ответила мать.
Женя, не одеваясь, выскочила на крыльцо. Улица их была боковая,

плохо освещенная. Ей стало страшно. Тогда она стремительно верну¬

лась, схватила щенка. Собака живая, теплая, Женя бежит к Сергеевым,
♦ ♦♦
387

где уже ложатся, не может найти звонка, стучит, наконец, ей идут от¬

ворять, и она объясняет еще с улицы:
—	Папа вешал пальто и вдруг упал. Мама с ним, надо пойти за док¬

тором.
Сергеевы не сразу понимают, откуда он упал и причем тут пальто.
Старший сын одевается и бежит за врачом, и никто не догадывает¬

ся проводить Женю. Опять она на темной улице и думает, что, навер¬

ное, отец уже умер, и они останутся сироты, и мама заставит вернуть

щенка. И вдруг она вспоминает записку про «комика». Она понимает,

что несчастье произошло по ее вине, ей в наказанье.
Отец лежит по-прежнему, только глаза его раскрыты.
—	Сейчас доктор придет, — утешает Женя, — ты, папочка, не бойся.
Отец смотрит на нее и молчит.
Мать шепотом велит идти к себе и ложиться. В такую минуту ослу¬

шаться нельзя. Женя стелет кровать, они раздеваются. Щенка устрои¬

ли в корзину, но ему холодно, скучно, и он начинает скулить.
—	Возьмем его к себе, — просит Тата, — мы его положим с краю,

если он попросится, я его спущу на пол, а утром сама уберу.
—	Глупости, — успевает возразить Женя, — ничего ты не уберешь,

ты маленькая.
Доносятся шаги, голоса. Сергеев привел врача. В эту секунду слы¬

шен странный ужасающий стон и хрип.
—	Пап умирает, — говорит Женя, — вставай, надо молиться.
Они становятся на колени. Женя держит щенка под мышкой, что¬

бы он не пищал. Тате холодно, она в коротенькой рубашке. Они чита¬

ют шепотом все молитвы, которые успели выучить, и Женя прибавля¬

ет две, еще неизвестные сестре: перед едой и перед началом учения.

После этого молятся по-своему:
—	Господи, спаси папочку, Господи, не дай папочке умереть, Госпо¬

ди, прости мне за комика.
На мгновение в комнату заглядывает мать, вся в слезах, по ошибке

заходит Сергеев. Тата берет щенка в свой подол — так им обоим теп¬

лее. Потом она думает, что и его молитва имеет силу — решила же все

дело с непокорной репкой небольшая мышь, — и она пытается поста¬

вить щенка на задние лапы, а правой верхней крестит его. Жене кажет¬

ся, что все это грех, но сейчас не время разбираться в тонкостях, пусть

и пес поможет.
За стеною то тишина, то хрип, шаги. Один раз они ясно слышат

голос отца:
—	Душно...
Они плачут, обнимаются, снова начинают читать молитвы, и опять

Женя повторяет две новые: перед едой и перед началом учения.
388
♦ ♦♦

Когда под утро к ним входит мать с черными счастливыми глазами,

они все еще стоят на коленях, уткнувшись лицом в кровать.
—	Ложитесь, девочки, папе лучше. Был сердечный припадок, —го¬

ворит она. — Бог милостив... Чуть было не умер наш папа.
Девочки не отвечают.
Она подходит и целует их, и тогда видит, что они уснули, и Тата су¬

дорожной цепкой рукой продолжает держать свой подол, в котором,

прикрыв нос черным ухом, крепко спит щенок.

ОБЛОМКИ
ьюжин, писатель средних лет и средних способностей, полу¬

чив из Союза полтораста франков, отправился завтракать.

Он ел с жадностью, выбирал, напоминал подавальщице: «Не

забудьте сверху немножечко петрушки. Сырнички хорошень¬

ко подрумянить».
Ему казалось, что это придает ему вид знатока — но привычная

и равнодушная барышня определила, что этот неопрятный господин

попросту давно не ел всласть и, прогоняв ее раза два без всякой надоб¬

ности, чаевые оставит посредственные, законные: десять процентов.
К себе идти не хотелось. Дом — неважная гостиница, комната с по¬

лосатыми, как матрац, обоями, окошко во двор, русские крики через

этажи:
—	Няня, поставь утюг!
—	Сергей Иванович, жены моей не видали?
Он жил там уже восемь лет, переносил с месяца на месяц хрониче¬

ский должок, знал всех жильцов; одним он одалживал десять франков,

у других перехватывал сам. Он знал их прошлое по России, по крайней

мере, то, которое ко второму году эмиграции выработалось у каждого.

Знали и его. Он любил говорить о себе, поэтому соседям было в точно¬

сти известно, откуда ему удалось получить деньжат, как обрезал он

зазнавшегося редактора, как хорошенькая американка сказала про

него:
—	Very well boy *.
Ни сам он, ни слушатели его английского языка не изучали, вос¬

клицание принималось за чистую монету и вызывало удивление: что

она в нем нашла? Хорош бой!
*	Очень хороший парень (англ.).
в
390
♦ ♦ ♦

Зато насчет редактора сомневались. Вьюжин печатался в туманных

заокеанских изданиях, во всех первых номерах возникающих ежене¬

дельников (вторые номера так никогда и не выходили), его рассказы

появлялись в благотворительных однодневках, и раза два в году уда¬

валось что-нибудь тиснуть в парижскую газету. В получении же гоно¬

раров и авансов он развивал энергию исключительную, так что, по су¬

ществу, нуждался лишь немногим больше признанных писателей.
Верила ему, да и то недолго, только Марья Павловна. Она жила

в том же доме на шестом этаже. Марья Павловне шел тридцать седь¬

мой год, она была даже недурна собою по вечерам, когда, наконец, рас¬

пустит папильотки и подрумянится, и в зеркало она еще продолжала

говорить себе «Муф». Так прозвали ее дома, так продолжали называть

в институте, и это котенковое имя пленило корнета, ее мужа. Офици¬

ально прошлое ее состояла из института, каникул в имении, блестяще¬

го замужества, войны, раннего вдовства, романтического бегства из

России, а в Европе — гордого одинокого труда и настойчивого ино¬

странного поклонника, которого она отвергла, неся знамя вдовы и рус¬

ской женщины.
На самом деле, гарнизон был не очень блестящий: ремонт в Воро¬

нежской губернии, нехватки, благожелательные отзывы о родителях,

распорядившихся имением еще до ее рождения. От мужа осталось не¬

сколько неприличных анекдотов да одна сумбурная, пьяная и ревни¬

вая ночь, когда она рыдала и клялась в верности, а он ласкал ее долго,

мстительно, ожесточенно и говорил:
—	Посмей, посмей меня забыть!
И действительно, она его не забыла и задним числом наделила все¬

ми свойствами, представлявшимися ей идеальными, и всей той почти¬

тельной заботливой нежностью, всей горячностью в любви, которых

так недоставало в подлинной ее жизни. Дальше шли не очень удачные

связи, бедность и эвакуация с земгусаром, предметом насмешек послед¬

него ее любовника, кавалериста и поэта:
Ты опускаешься совсем,
Iÿcapa выменяв на зем.
Земгусар протащил ее через Стамбул и Балканы, утомился бездене¬

жьем, безработицей, Машиными институтскими словечками и хрони¬

ческой болезнью кишечника, о которой она рассказывала в те единст¬

венные часы, когда он бывал дома: во время еды, — придрался к вялым

ухаживаниям пожилого соотечественника и бросил ее.
Марья Павловна мыкалась по Европе и обосновалась-таки в Пари¬

же, зацепилась на кукольных париках. Курила, ходила в русскую дра¬

му и на два-три бала, немного грешила на стороне и заново принялась
♦ ♦♦
391

ожидать единственного и настоящего, как тогда, когда носила белую

пелеринку.
С Вьюжиным она познакомилась в коридоре, вечером, когда оба

спускали мусор. Она узнала, что э,то писатель. Довоенные ее понятия

о красивой жизни включали ремесло художника, писателя или адвока¬

та. Раза два они встретились со смешными предосторожностями, под¬

жидая друг друга на углу; ходили в синема и кафе. Днем, как будто

между прочим, но с улыбкой на неупругих губах, Муф приспособила

красные бантики к самой нарядной смене белья. Они провели вместе

неприятную, неуютную ночь. Оба стеснялись соседей, шушукались.

Ему нестерпимо хотелось спать, а она, стосковавшаяся по простой чело¬

веческой ласке, жалась к его плечу и долго рассказывала о муже, о лю¬

бовных своих поисках. Секундами он забывался, потом делал над со¬

бой усилие и снова слушал о ее пустяшном горе и ни разу не подумал,

что она подлинно несчастный человек. Затем оба вспоминали, что это их

первая ночь, и пытались обмануть друг друга затасканными словами. Ей

казалось, что для писателя надо быть особенной. Она принимала позы,

поэтически раскинула по плечам длинные светлые немолодые волосы.
—	Почему ты не острижешься? — спросил Вьюжин.
После этого пошли однажды на литературное собрание. По равно¬

душию младшего поколения, по вежливой небрежности его сверстни¬

ков Марья Павловна поняла, что писатель ее давно сошел со сцены, —

если вообще на нее восходил.
Они не поссорились, а просто прекратили всякие отношения, хотя

при встрече продолжали раскланиваться. Иногда, когда кукольных па¬

риков не хватало или бывало слишком много, Муф вспоминала, что

тут же, в доме, живет человек, с которым она была близка. Пойти к не¬

му, сесть на кровать, выпить чаю, поплакать. Но долгий опыт одиноче¬

ства говорил, что Вьюжину нет до нее ни малейшего дела, что он не

станет ее выслушивать и в лучшем случае расскажет о самом себе, да

и то неправдиво, с легоньким хвастовством, помня, что она — простая

смертная, а он живет в недоступном мире.
В этом она не ошибалась. Разгуливая после завтрака по Монпарна¬

су, Вьюжин именно так и думал о ней: свысока и беспощадно, как гово¬

рят и думают о случайных любовницах уверенные в себе и глупые

мужчины.
Он остановился у писчебумажной лавки, купил газету и соблазнил¬

ся на тоненькую тетрадь в пестром и твердом переплете. Он зашел

в Ротонду, потребовал чернил и начал писать. Он работал до позднего

вечера, изредка отрываясь и требуя то кофе, то пива, не замечая не¬

дружелюбного, недоверчивого взгляда, которым гарсон окидывал рас¬

тущий столбик блюдечек. Так вольно, так вдохновенно писалось ему
392
♦ ♦♦

лишь однажды. Тогда он работал над повестью, о которой одновре¬

менно говорили писатели, которую прочла вся Россия и которая по¬

зволила ему весь остаток жизни протащиться в литературном хвосте,

не осмысливая этого и продолжая считать., что и он — на виду, на сче¬

ту очередных пяти-шести имен своего поколения.
Под конец Вьюжин заметил гарсона, раздражился и, заплатив, пе¬

решел в соседнюю пивную, где снова погрузился в работу.
Он писал о Марье Павловне, о ее довоенной косичке, о карточках

іусара, пришпиленных над пухлой французской кроватью, он сравнивал

ее несвежее тело с беженскими ее чашками, подметил, как, приготов¬

ляя чай, она из экономии прикуривает от газа. Он помянул ее красные

ленточки, каких нынче никто не лепит на сорочки, и два тома Мельни-

кова-Печерского, приблудные единственные книги, сопровождающие

изгнание. Годы, кукольные парики; заимствованные из синема сведе¬

ния о мире и политике; выдуманные страсти; жалкие глаза, провожаю¬

щие чужих детей.
Все, что он предчувствовал о своей непочтенной безнадежной ста¬

рости, он обрушил на Муф. Он почти не перечеркивал, он горел, он то¬

ропился, точно, закрепив свою героиню в этой полосатой комнате, он

сам никогда не вернется в такую же, точно, крикнув о безвыходной

и безлюбой ее нищете, он сам попадет в семью, в тепло, в добрый круг

абажура, который сам же он когда-то разбил.
Он оторвался от рукописи и подумал, что неудобно описывать жи¬

вую и знакомую, — все догадаются. Но какое ему было дело до Марьи

Павловны! Все его поколение строило и ломало жизнь во имя искусст¬

ва, а Вьюжин, не обманывающим профессиональным чутьем, которое

давно сказало ему, что он не напишет, как Чехов, знал, что этот его

рассказ — хорош.
Он не удивился, что парижская редакция взяла рукопись, что ее на¬

печатали в ближайшее воскресенье, что все встречавшиеся ему на ули¬

це знакомые русские останавливали, здоровались, хвалили и что даже

в собственной гостинице, перегнувшись через окно, кто-то крикнул:
—	Вы сегодня Вьюжина читали? Здорово написал.
Ему не сиделось. Он снова ушел на улицу, бродил, старался встре¬

тить читателей, еще раз выслушать похвалу. Он вернулся под утро,

рассчитывая хорошо и долго выспаться.
Но часов в девять его разбудила беготня, крики. Он высунулся

в дверь и, не успев выругаться, спросил проносившуюся горничную:
—	В чем дело?
На бегу она ответила:
—	Я первая догадалась, но пока взломали дверь!.. Барыня из шесто¬

го, ваша соотечественница, открыла газ.
♦ ♦♦
393

МАРАФОН
есиль по прозвищу Маленькая Русская прожила всю жизнь

в гетто и на его черте, хотя еврейской крови было в ней чрез¬

вычайно мало. Ее прабабку соблазнил поляк; бабушка жила

с немцем; мать ее, хотя и вышла замуж за еврея, не поладила

с ним и, перебравшись в Париж в девятьсот пятом году, тут же его

и бросила. Отцом Сесиль был один из тех бравых молодцов, которых

во время Великой войны русское правительство препроводило к союз¬

никам. В этой помеси восторжествовала отцовская наследственность.

Сесиль следовало бы прозвать Снегурочкой, но этого слова в ее окру¬

жении не знали.
Старая соседка говорила:
—	Вы увидите, мадам Розенблюм, она у вас будет удачницей. У нее

никакого характера и одни только способности.
Ійавным даром Сесиль была ее пластичность. В детстве по вечерам

она собирала толпу ребят и в узенькой своей улочке устраивала хорео¬

графические представления. Четырнадцати лет она впервые попала на

бал-мюзетт1 и больше оттуда не выходила. В желтом атласном платье,

с волосами цвета ржи, по-детски завивающимися вперед, точно ей

причесали голову в обратном направлении, она кружилась до рассвета,

как маленькое ночное солнце. Она получала все призы, и скоро вла¬

дельцы танцулек начали ее подкармливать. Цены своей она не знала, не

замечала, что ради нее приходят со всего квартала. Она питалась чем

попало, не пила. Однажды, чтобы не будить мать, которая считала сво¬

им долгом ругаться, она переночевала с последним своим танцором,

потом это случалось довольно часто. Любовь не занимала ее, и она

искренне удивлялась, когда трое молодых людей подрались из-за нее

бутылками. Хозяин дал Сесиль необидную пощечину, как дают детям,

и велел ей на время исчезнуть. Она отправилась в другое учреждение

и там встретила Жака.
394
♦ ♦ ♦

Как люди двадцатого столетия обозначают событие до- или после¬

военное, так Сесиль говорила:
—	Это было до Жака. Это когда мы с Жаком слушали куплетиста.
Слово любовь никогда не было произнесено. Говорилось «béguin» *.
Говорилось, в сущности, немного; молча, сосредоточенно, ловя каждое

движение другого тела, они плясали танго и чарльстон, блу и степы.
Днем Сесиль спала, теперь чаще всего у матери. Жак работал в па¬

рикмахерской. Он презирал свое ремесло, брезгливо и рассеянно по¬

ливал то кипятком, то слишком холодной водой жирные головы со¬

седних торговок. На жалобы отвечал:
—	Это полезно для корней.
Впрочем, они редко жаловались. Запрокидывая головы, они рас¬

сматривали в зеркале его отражение, высокое, сухопарое, с прямым

желтым профилем восковой куклы. Это были лучшие минуты их тру¬

довой недели. Они ссорились из-за очереди, не желая попадать к дру¬

гому подмастерью, который работал быстрее, но у которого потели ру¬

ки, они тратились на промывание духами, чтобы несколько лишних

минут ощущать на своей коже уверенные движения его пальцев. Не

раз ему говорили:
—	Господин Жак, вам бы стать киноартистом.
Он пожимал плечами или бурчал, что это паршивое и недолговеч¬

ное ремесло. Но сам только этого и ждал, читал кинематографические

листовки, сравнивал себя с каждым новым актером. Он не сомневался,

что может блеснуть не хуже любого покойника Валентино2. Но кто же

его «откроет» в маленькой парикмахерской, на боковой улице близ

бульвара Себастополь! Он ходил на вокзал в день приезда Чаплина.

В толпе Шарло его не заметил.
Он мог бы стать и дансером в дорогом баре. Но золотые взбалмош¬

ные американские времена прошли. Богатая старуха не только в сту¬

дию, а и на улицу-то его не выпустит. Кроме того, все эти шаги требо¬

вали денег, как он выражался, «на представительство».
Сесиль не удивилась его мечтам. Если бы он заявил, что готовится

перелететь на велосипеде через океан, она и это сочла бы возможным.
Сесиль пришлось копить, покупать себе новое платье и обувь и шел¬

ковые рубахи Жаку. Немного свысока, он, все-таки благодарил ее. Вско¬

ре он бросил службу и стал работать только «extra» по субботам и вос¬

кресным утрам. Желтый, замкнутый в себе, неподвижный, он дремал

над креслом. Пускал ток, грел щипцы, вращал змеевидную металли¬

ческую кишку, и можно было подумать, что и сам он приведен в дви¬

жение электричеством.
*	мимолетное увлечение (фр.).
♦ ♦♦
395

У Сесиль проявлялись сентиментальные порывы, ревность и сла¬

вянское чувство природы. Иногда после бессонных ночей в дансинге

она умоляла пройтись через Тюильри и на всю жизнь запомнила блед¬

невшую луну, где-то сзади Нотр-Дам. Сесиль стояла на черной затенен¬

ной площади. Собор тоже был черен, и только с боков его облило сия¬

ние и с вершины, в голубом серебре, свисали настороженные химеры.
Жак терпел эту блажь. Он привязался к Сесиль, ценил ее способно¬

сти и считал, что выведет ее в люди. Но в глубине души понимал, что

все, кроме Сесиль, догадываются, что не он, а она вызывает всеобщее

внимание.
В тот год в Париже был объявлен марафон танцев.
В помещении нечем было дышать, кто-то упал в обморок. К вечеру

выбыли четыре пары. На третий день на эстраде у одной девушки сде¬

лался приступ рвоты.
Им давали передышку в пятнадцать минут после часа танцев. Би¬

летерша прыскала залу сладкой вонючей дезинфекционной жидко¬

стью, продавала карамель, и мороженое, и конвертики с мылом и по¬

лотенцем тем, кто желает освежиться и высидеть еще ночь. Несколько

раз сменялся состав оркестра. Толстый доктор заходил за кулисы, щу¬

пал пульс, спрашивал, ноют ли ноги. Раздавался свисток.
Уже мало кто танцевал. Опираясь друг на дружку, танцоры, то блед¬

ные, с подведенными глазами, то с лихорадочным румянцем ходили

по эстраде. Внизу снабженный громкоговорителем мужчина кричал:
—	Алло, алло. Господа, они танцуют уже сто восьмой час. Немнож¬

ко оживления. Поддержите пару номер 8. Попросим пару номер 8 по¬

казать нам ее знаменитое танго... Десять франков для пары номер 8 от

блондинки; еще десять от земляка. От молодого человека двадцать.
Пара номер восемь двигалась к рампе, оркестр менял темп. Жак

изгибал маленькое тело Сесиль, старался удержать в улыбке усталые,

опускающиеся губы. Деревянный, в широких штанах с пришпиленным

к правой ноге номером, он походил на заводную куклу. В глубине эст¬

рады тихонько качались другие пары, пользуясь передышкой. Из пуб¬

лики раздавались голоса:
—	До чего она хорошенькая!
Потом Жак подбирал деньги. Они торчали из всех карманов, и су¬

мочка Сесиль раздувалась.
На пятые сутки Сесиль сняла чулки, надела эспадрильи3 и накину¬

ла от озноба шерстяной платок. Она уже не могла есть, она только пи¬

ла, и доктор пощипывал ее за ухо и журил.
К восьмому дню осталось всего тринадцать пар. В них не было не¬

нависти друг к другу. Говорили мало. Некоторые наловчились засы¬

пать в минуты перерыва. Они выходили по свистку так вяло и равно-
396
♦ ♦♦

душно, точно не сами избрали эту участь, точно навеки примирились

с этой залой, рекламными плакатами, зазывами рупора, сменяющейся

толпой. Иногда мелькали знакомые лица: вот торговка, бывшая кли¬

ентка Жака, вот девица в зеленом платье, что приходит каждый день

и ставит на мексиканца, вот господин и дама из ложи, поклонники Се¬

силь.
Когда впервые пришел оператор из Пате (новости в три минуты)4,

Жак шепнул:
—	Я говорил тебе!
Он не сомневался, что победит и что в фильме будет сразу замечен.
Но на тринадцатое утро он уже не думал ни о синема, ни о деньгах,

ни о победе. Их оставалось всего семь пар, и они хотели только одного:

чтобы все кончилось, чтобы прекратилась морская качка, с которой он

боролся уже две ночи. Ему казалось, что состязание происходит на па¬

роходе, что он подплывает к Америке — тут пароход рванулся, и он

ударился обо что-то щекой.
Он открыл глаза. Сесиль, левой рукой уцепившись в его талию, ве¬

дя его уснувшее тело, правой била его по щекам, стараясь делать не¬

звонкие удары.
—	Нас осталось всего трое. Держись, Жак, — сказала она.
♦ ♦♦
397

На эстраду выскочил врач, и пока Сесиль водила Жака, он дал ему

понюхать нашатырного спирта. Жак молча, слабо отпрянул. Они по¬

плыли дальше, но теперь это было не на пароходе, а на аэроплане,

и пропеллер жужжал знакомую мелодию, а с земли кричали:
—	Алло, алло. Это их триста девятнадцатый час!
Кто-то сказал:
—	Пятый номер сдался. Держись.
Затем ворвались новые звуки, но их он уже не понимал. В зале про¬

изошло движение, шум, брань: префект полиции распорядился пре¬

кратить марафон танцев.
Жак не знал, что во сне продолжал ходить в такт. Но когда Сесиль

накинула на него пальто, хотела вывести его на воздух — лишенный

музыки, он лишился и дара передвижения и, не сгибаясь, полетел на

пол.
Доктор уверял Сесиль, что Жак спит. Его вынесли, уложили в авто¬

мобиль, с трудом согнув ноги в коленях. Сесиль приказала везти в ка-

кую-нибудь гостиницу около Люксембургского сада. Доктор поехал

с ними.
Жак спал двое суток. Потом начал есть, потом Сесиль вывела его

в сад и усадила в железное кресло. Он сидел прямо и неподвижно, гля¬

дел в землю: она качалась, качались воробьи, дрожала лужайка. Се¬

силь — он понимал это, — что-то рассказывала и все время просила его

ответить. Но что значило это слово, он не догадывался. Он поднимал

глаза на Сесиль и снова опускал их на плавучую зелень лужайки.
К концу недели он все-таки заговорил.
Сесиль, плача, целовала его руки.
—	Жак, счастье мое, бросим все это, уедем в деревню. Я никогда не

была в деревне, Жак... Ты выздоровеешь, мы будем так счастливы.

Я заведу цыплят, — знаешь, желтеньких, как на пасхальных витринах.
Жак повернул к ней свое сухое упрямое лицо.
—	Отчего все женщины такие дуры? Завтра я иду в синема. Разве

ты не видела, — меня снимали в профиль. Фильм пойдет в Америку.
Он посмотрел на ее детские завитки, проследил за тяжелым поле¬

том голубя и добавил, что, конечно, рад бы доставить ей удовольствие,

но что в такой решительный момент чистое безумие уезжать из Парижа.
Когда Жак уснул, Сесиль долго плакала, — о погибшей своей моло¬

дости, о будущем одиночестве, о предстоящем отъезде в Голливуд, —

так, по крайней мере, она могла объяснить свои слезы.
Но в той глубине сердечной, которой мы все боимся и где нет оши¬

бок, она знала, что Голливуда не будет, что всей своей жизнью, всей

своей любовью она будет искупать непоправимые неудачи Жака.

НАЧАЛО СЛЕЗ
Fl а пляже я избегала русских знакомств, читала исключи¬

тельно иностранные книги и газеты. Как нарочно, судьба

наталкивала меня на соотечественников. Отдельной груп-

	У пой держалась большая добропорядочная семья. Две аме¬

риканки появлялись в обществе молодых людей, из которых один,

бронзовый, прекрасного сложения, оказался русским — весь пляж его

знал и величал Бобиком. Рядом с моей палаткой ежедневно располага¬

лось молодое супружество; жена, обращаясь к мужу, употребляла имя

Игорь и раза три просительно и нежно обозвала Горюшкой, вероятно,

не замечая «горя», скрытого в слове. Он ее называл Тасей и Кроликом.
Игорь был человек общительный, обращался с вопросами к сосе¬

дям; нередко болтал с женою по-французски, громко, как бы пригла¬

шая к разговору всех окружающих, тем более что и смотрел он больше

по сторонам. Очень быстро он обнаружил Бобика, представил его же¬

не. Она стояла в синем купальном костюме и поеживалась, стеснялась.

Полуголый Бобик поцеловал ее желтую ручку.
Игорь тоже завязал американскую дружбу; они купались вместе;

к ним присоединялись подростки-англичанки. Девочки ныряли, брыз¬

гались, прыгали на мужчин и валили их в воду, а те, выскочив, зарыва¬

ли в песок барахтающиеся тела. В этой игре было нечто жадное, чув¬

ственное. Маленькие красные бесенята снова отряхивались, ловили

Бобика или Игоря за ноги. Однажды Игорь, сбитый таким образом,

неудачно полетел, высокая волна его закрыла, кто-то взвизгнул.
Тася, сидевшая вблизи меня, побледнела под загаром и молча схва¬

тилась за грудь. Она плавала плохо, против своего желания, чтобы

только не совсем отставать от мужа. Она и в теннис не могла играть

из-за своего сердца. Игорь вошел в партию с американками; она же си¬

дела дома или полегоньку прогуливалась вдоль набережной, а потом
♦ ♦♦
399

шла за ним и поджидала на скамеечке. Американки тащили всех к себе

пить коктейли. Из дому несся их щебет, смех, на модных пластинках

надрывался джаз. Тася по-английски не говорила. Она улыбалась на¬

тянутой улыбкой, мучительной даже со стороны. Я ни разу не слыша¬

ла, чтобы она упрекнула мужа, — скорее, вид и тон у нее был такой,

словно сама она перед ним в чем-то виновата или боится его обеспо¬

коить.
Иногда она читала. Чаще смотрела на океан, на вычерченный про¬

филь каменистого мыса, на облака, правильно лиловые с одной сторо¬

ны неба, там, где оно прикрывало испанскую границу.
Нередко нам приходилось ехать на пляж в одном и том же трамвае.

Тася держала мешок с полотенцами и книгами. Когда они устраива¬

лись на песке, она подкладывала под голову мужа халат. Он первый

читал газеты; она заглядывала сбоку. Потом он уходил с американца¬

ми. Случалось, что Бобик подойдет к Тасе, расскажет о ком-нибудь из

дачников. Она слушала внимательно, но никогда не задавала вопросов.

Казалось, ее занимают не эти невинные сплетни, а человек, который

их рассказывает: точно она в нем что-то выискивала. Он звал ее ку¬

паться, подходил Игорь. Тасю вели, как маленькую, и опять у нее по¬

являлась жалкая улыбка.
Однажды Бобик, мускулистый, ладный, еще весь облитый крупны¬

ми каплями, добежал вместе с нею до ее мешка, схватил и быстро на¬

кинул ей на плечи халат, приподнял ее за талию и опустил на песок.

Он лег рядом, близко подстилая под себя полу ее халата, и сказал:
—	Вот сейчас надо солнечную ванну принимать. Спустите костюм,

а то загорите полосами. — И он притронулся к ее плечу, расстегивая

пуговицу.
Тася ответила незначительными словами:
—	Не надо. Я больше люблю загорать вечером.
Никогда я еще не замечала у нее такого низкого, грудного сдержан¬

ного голоса. Многое он заставлял подозревать в этой тихонькой жен¬

щине, которая с мужем была так ровна и ласкова, не то матерински, не

то дочерне.
—	Кролик, изволь есть, — говорил он.
Она делала особую, заведомо на такой случай припасенную грима¬

су и ела. Игорь казался значительно старше ее, лет сорока. По голосу

его, по самоуверенным движениям и особенно по фамильярной сно¬

ровке в отношении к женщинам, видно было, что он пожил, и пожил

в свое удовольствие. Она же имела вид вовсе ребячливый и даже пла¬

тьица носила куцые, детские. Однако несколько раз он спрашивал ее

совета относительно зимних парижских дел и занятий, спрашивал, что

она читает, о чем думает. Тогда она отвечала тихонько, очень ласково
400
♦ ♦♦

и серьезно, как старшая — так, по крайней мере, казалось со стороны,

а в слова я не вслушивалась.
Помню день, когда мы все сошли с трамвая около почты. Игорь

сказал:
—	Кролик, иди вперед, я за маркой.
Вероятно, она отошла на несколько шагов, соскучилась ждать, воз¬

вратилась и заглянула в распахнутые настежь двери. Я стояла у око¬

шечка, сразу за Игорем. Он увидел жену и закричал грубо, резко, как

взрослые кричат порою на детей:
—	Ну, чего ты стоишь, я сказал тебе, чтобы ты шла на пляж.
Она немножко дернула головой — точно буквально проглотила

обиду.
Игорь спрашивал, нет ли ему писем до востребования.
Погодя, я пила кофе на террасе, они пришли и расположились там

же. Она читала, он писал что-то длинное, на многих страницах. Ото¬

рвался от бумаги, нежно посмотрел на жену.
—	Кроличек, тебе ничего, что я так долго? Это у меня некая фило¬

софская переписка с одним французом.
—	Пиши, пиши, у меня хорошая книга.
Я видела обложку: «История одной души» маленькой святой Те¬

резы1.
Вечер был странный, душный, в низких цветистых облаках. Игорь

остался писать и отослал жену. На пляже к ней присоединился Бобик.

Он звал Тасю пройтись до конца мола. Она отказывалась, уверяла, что

утомлена. Мне подумалось, что она рассчитывала на скорое появление

мужа и не хочет заставлять его искать или ждать ее. Она сидела и за¬

рывала ноги в песок. Неожиданно Бобик сказал:
—	Растили нас на «вере, царе и отечестве». С пятнадцати лет я уби¬

вал, меня убивали. Потом шахты долбил, в кабаках пел... Не все ли

равно? Раз ничего не осталось, за что я себя гноить должен?! Я моло¬

дой, я тело свое люблю.
Тася помолчала, посмотрела на него и вдруг без всякой надобности

пригнулась, прилегла к своим ногам, точно поклонилась, и так издали,

с головою вниз, тихонько произнесла:
—	Ну, царя нет, и отечества. Бог-то ведь остался.
Ночью разыгралась буря. Три дня океан бурлил, взлетал пылью

к небу, и с неба ему навстречу летела, крутила, вихрилась водяная ме¬

тель. Когда наступило, наконец, тихое и солнечное, поистине голубое

утро, все оказались на пляже. Прилив только начинался.
—	Кролик, купаться, — кричал Игорь.
Она упорно, настойчиво отказывалась. Он все-таки ее потащил,

и на ходу она убежденно сказала:
♦ ♦♦
401

—	Игорь, ты плохо делаешь. Меня нельзя сегодня заставлять.
Они вошли по пояс в воду. Игорь пробежал несколько шагов и ныр¬

нул. Тася повернулась, подпрыгнула, и вдруг исчезла, провалилась,

точно ее проглотила вода, по которой пошли расплывающиеся круги.

С берега почти ничего не было видно. Дальше все произошло очень

быстро, хотя и казалось, что прошли часы. Игорь вынырнул, отфыр¬

киваясь и отряхиваясь, оглянулся, ища жену — еле успев набрать ды¬

хания, кинулся вперед и вглубь. Через несколько секунд на поверхнос¬

ти всплеснула одна рука — углом, локтем, потом, относимый от берега

течением, выплыл Игорь, неся на своем плече прямое маленькое тело.

Только к этому времени соседи успели заметить несчастье. К ним под¬

гребла лодка и подобрала их уже далеко, в направлении открытого

моря.
На берегу мгновенно собралась толпа; говорили, что за бурные дни

образовалась яма, воронка. Тасю положили на песок, она открыла гла¬

за и села; вероятно, она еще не вполне успела потерять сознание. Игорь

разогнал любопытных и стал требовать, чтобы она еще раз влезла

в воду, смыла песок. Она не двигалась. Они поссорились и затем ушли

в дальний конец пляжа.
Трамвай шел берегом. Когда я занимала место, Игорь ворчал:
—	У океана губа не дура: моего Кролика захотел.
У нее были слезы на глазах; они держались за руку. Странное дело,

у меня возникла мгновенная уверенность, что Тася тонула не случай¬

но. Или, еще более точно: в яму-то она попала случайно, помимо своей

воли. Но дальше всецело предоставила себя судьбе. И эти ее слова —

«нельзя меня сегодня заставлять». Что между ними происходило?
Перед закатом я снова встретила на пляже Тасю в ее детском платье;

Игорь был в купальном костюме. Меня мучила их близость, их разго¬

воры, — а открыть, что я понимаю по-русски, представлялось мне не¬

возможным после случая на почте.
Я ушла за казино, села читать, но невольно за ними следила. Игорь

купался недолго, с американками поздоровался издали, прогнал крас¬

неньких подростков. Он пристроился на песке около Таси, и я видела,

как дружелюбным смешным движением он пожал ей ногу. Потом они

принялись разгуливать по берегу и в конце концов расположились

опять рядом со мной. Тася взобралась на ступени каменной лестницы,

Игорь стоял внизу.
—	Тася, золотая моя, уверяю тебя, что это письмо ничего не зна¬

чит, — говорил он. — Прочла бы его целиком, сама бы убедилась.
Она сидела тихо, точно не жила, не дышала.
—	Разве я могу прочесть? — ответила она после долгого молча¬

ния. — Почерк такой похожий на Володин, валяется среди открыток,
402
♦ ♦♦

на другой стороне адрес. Конечно, ты уверен, что я в твоих вещах не

роюсь, но хоть бы такую чуточку внимания проявил, хотя бы убрал

подальше, ведь случайно можно увидеть... прислуга прочесть могла.

Слова эти, и подпись... Я так тебе верила!
Она поправила отогнувшийся ворот его халата неосмысленным

привычным жестом, повторила дважды: «так тебе верила» и расплака¬

лась.
—	Зачем ты тогда сказал: «с французом переписываюсь»? Я же не

спрашивала. Я что хочешь, роман с мужчиной могла предположить —

и вдруг эти слова! Никогда я теперь не буду прежней, ничему я теперь

не поверю.
Игорь бросился на колени.
—	Бей меня, Кролик. Я знаю, что подлец. Как я без тебя жить буду?

Мне за себя страшно, я со своими искушениями не совладаю, я запута¬

юсь, я погибну. Богом тебе клянусь, я тебя стану слушаться; помоги

и ты мне. Ты слишком для меня строга, чиста. Забудь, мы так хорошо

можем житъ. И мне не просто. Я ведь сам к тебе этого дурацкого Боби¬

ка подсылал, тебя к нему толкал. Чтобы себя оправдать — и сам же

еще ревновал, а при этом уверен, что ничего нету.
—	Как я с тобой жить буду, когда я тебя ударила! — выговорила

Тася. Они оба плакали.
—	Мама моя крошечная, я же знаю, что ты за меня молишься, что

ты все простишь. Так поразительно все совпало: и тонула ты сегодня,

и письмо это к тебе сегодня попало. Господи, когда я твою головку под

водой увидел, я чуть не задохнулся от нежности к синему этому чепчи¬

ку. Разве я без тебя могу?
Я видела залитое слезами лицо Таси. Она не походила на ревнивую

женщину. Так плачут дети, оскорбленные первой ложью, так матери

плачут над грешными сыновьями.
Я ушла. Над океаном разливался закат, мирные, опасные воды ро¬

зовели, нежно окрашенная масса неба закруглилась, обволакивая зем¬

лю и океан.
Я не сомневалась, что Тася простит мужа, поверит в возможность

счастья. В эти минуты я угадывала их жизнь, как предвидишь развязку

кинематографической драмы. Чужой человек, случайный свидетель,

я знала, что этот ясный океанский закат будет отмечен в их жизни на¬

чалом слез.

ЛАЗУРНЫЕ БЕРЕГА
а море не взглянуть: издали лазоревое, как на открытке,

вблизи оно слепит глаза. Асфальт сияет, набегают автомо¬

били, кто-то кричит: «Подтяните рюкзак!». Я умоляю спут¬

ницу не выпирать на середину дороги.
—	Левой. Левой.
Вид у нас бравый. Лихие американские береты, некое подобие кур¬

точек от ожогов, под ними вокруг шеи — ниточка и причудливые за¬

ливы трико, то немногое, что кризис цивилизации оставил женской

половине человечества от бывшего купального костюма. Зато ноги

прочно упрятаны в широчайшие синие штаны.
—	Левой!
Я представляю мужской элемент; спутница моя по прозвищу «тетя

Шура» подтягивается, но, хотя ноги и не теряет, руками отмахивать не

наловчилась и выступает словно пава — да и прекрасных ее волос тоже

ни под какую современность не упрячешь.
От Сент-Максим решаем проехать поездом часть пути. Вокзал —

ну, этим нас не удивишь! На каком-нибудь Прибыткове Петербургской

губернии или в Святошине под Киевом и не такое видывали. До отхо¬

да поезда осталось пять минут. Ищем на путях, в переулке, в соседнем

кабачке и находим-таки человека в фуражке, склонного выдать нам

билеты. Паровоз деловитый: кричит, свистит, исходит паром: легкое ли

дело вывезти в такой жаркий день два вагона! Одновременно с нами

взбирается барышня в шелковом платье, местная жительница; ее про¬

вожают всей семьей, слышны долгие наставления, напутственные кри¬

ки. Нас осматривают подозрительно. Барышня забивается в угол и су¬

дорожно держит свою сумочку. Дальнейшая ее судьба неизвестна: она

сходит на ближайшем полустанке.
Лазурные берега — не кисельные. Ничего расплывчатого, ясно вы¬

черчены заливы, красные камни, золотая земля.
н
404
♦ ♦ ♦

Тце живет местное население? Пожалуй, в глубине лавочек, в сум¬

раке за колеблющимися шторами. На днях хоронили владелицу скобя¬

ной торговли — и откуда набралась эта толпа вороньих тетушек, эти

господа в черных шляпах и целлулоидовых воротничках? Они шество¬

вали через курорт, останавливая движение, странные, ненастоящие

люди, у которых бывает смерть.
Какие могут быть смерти, испанские восстания, безработица?
—	У меня друзья в Жуан ле Пен... Я еду в Сен-Тропез.
Подлинные обитатели, завоеватели этих краев, на месте не сидят...
Они пребывают в неустанном движении на собственных машинах или

в автобусах, и у всех — мужчин и женщин — одинаковый вид празд¬

ничного ожидания.
Утром — загорание; максимум нагого тела; лежат — разлагаются

еще вовсе белые, жалкие вновь прибывшие, и нетерпеливые с ожогами

и белой мазью, и черные крепыши. Днем — аперитивы на розовых

и желтых дачах или, под рокот музыки, на поплавке. И уже начинают¬

ся гонки парусников, уже дамы проходят на состязание в лучшей пи¬

жаме, или все высыпает встречать звезду экрана, которых много в ны¬

нешнем году на Ривьере. И какая же барышня не выскочит из воды

противоестественным, эстетическим шагом, не запрокинет руки, не

изобразит призывного взора, когда рядом проезжает сам Рене Клер?1
Из курорта в курорт скачут наши джигиты — поскольку эти цирко¬

вые одежды, выкрики и посвисты можно назвать нашими и джигит¬

скими.
В казино выступает Дора Строева2, на скалах загорает русская

«Муся», ныне французская графиня.
Ночью стонут джазы в казино, некто выигрывает, другой пляшет,

и кто-нибудь проигрался, и кто-то мучим ревностью.
Наш сегодняшний день — спортивный. Полдень. Мы вышагиваем

по Сен-Рафаэлю и поглядываем на аперитивных господ так снисходи¬

тельно, с таким сожалением, что им неловко. Можно подумать, что мы

отмахали за утро сотни верст.
Купаемся. Тетя Шура слегка раскисает, и я проявляю суровость.

Раскладываю салфетку, режу хлеб. Мы забыли взять чаю и посовести¬

лись купить вина. Я наполняю стаканы черносливом и уверяю, что

альпинисты никогда не пьют.
—	Может, они снег лижут — вздыхает тетя Шура, но покоряется,

жует и, сидя на раскаленном камне, мочит левую ногу в Средиземном

море и старается вообразить себе альпийскую прохладу. После чего

я разрешаю ей одеться. Мы снова отстукиваем по набережной, где бур¬

жуи до сих пор еще завтракают и под лапчатой тенью пальмы старики-

нищие, муж с женою, играют на скрипке и мандолине.
♦ ♦♦
405

Мы тоже заслужили свою долю красивой жизни. Садимся под пла¬

танами и конфузим гарсона, заказывая сразу двойные порции лимона¬

да и кофе. Начинается трудовая часть — писание открыток добрым

друзьям. Одна из нас — не все ли равно, кто именно? — ворчит:
—	Когда марки на них тратишь, так это всякому лестно, а вот сот¬

ню франков одолжить порядочному человеку...
Сочувственный вздох. Взгляд на играющих в кегли, на деву за со¬

седним столиком. Как старательно она сделана. Волосы — краска цве¬

та соломы — зачесаны, заклеены вихорками на виски, что называется

«порыв ветра». Голая спина раскрашена солнцем в нечто индусское.

На шее бусы, на руках браслеты. Ноги в голубых деревяшках. Ногти

рук и ног ровно малинового цвета. И как она, купаясь, не расклеится?

За человека страшно.
Тетя Шура засмотрелась на синеву. В ней атавизм и воспитание

«дворянского гнезда», задатки комсомолки и легкое искривление моз¬

гов на парижский лад девятьсот тридцатых годов.
—	«О лазурное царство, я видел тебя во сне!»3 — декламирую я за

нее, напуганная подозрительно-тургеневским выражением ее глаз.
Мы обе цинично усмехаемся и закидываем нога на ногу. Удиви¬

тельно, до чего почва под ногами становится прочной, как только вде¬

нешь их в брюки... Вот в чем, оказывается, мужская сила. А мы-то ду¬

мали!...
Прилив решимости. Расплачиваемся и пускаемся пешим ходом во

Фрежюс. Особого расположения к истории мы не испытываем. «Фре-

жюс — большой римский город»4. Очень приятно. «Башня Августа».

Садитесь, пожалуйста. (Так здоровалась одна трехлетняя приятельни¬

ца. Увидев однажды живых гусей, до тех пор известных ей лишь по

картинке, закричала: «Здравствуйте, гуси, я вас узнала. Садитесь, по¬

жалуйста!»)
Римские арены плохо сохранились и вовсе изуродованы настилами

для каких-то современных зрелищ. На арене — старик с цапкой: уда¬

рит три раза, поскребет, остановится и смотрит. Что за нестеровский

созерцатель заблудился на этих широтах?
Музей, мэрия, опять чиновники в пиджаках и жилетах. Узенькие

улицы, ÿжe не выдумаешь. Из-за тряпок, изображающих входную дверь

дома, вылезает морщинистая баба, съеденная солнцем. Вся в черном,

в тени черной шляпы-гриба. Как взглянула! Мы для нее явные анти¬

христы. Она не единственная: городок не у моря, к современному си¬

луэту не привыкли. Навстречу нам почтенное семейство: мать, как гу¬

сыня, шипит:
—	Никогда это не привьется. Никогда!
406
♦ ♦♦

«Это» — мы, наши штаны. Дочки на выданье молчат и смотрят пе¬

чальными дружелюбными глазами. А вот вывеска дантиста — париж¬

ского факультета. Круглые очки выглядывают из-под занавески.
Городская площадь и базар — скорее не городские, а оперные. Пло¬

щадь наверху, к ней ведут ступени. Под ними — некий угол цивилиза¬

ции; услужающая старушенция желает на прощание успеха и просит

посылать ей клиентов. А наверху фильмово расселись фруктовщицы,

и расплывчатая тетенька приторговывается к смокве. Трогательно воз¬

вышается городовой с белой палочкой. Мороженщица! Я замедляю

шаг, тетя Шура бурчит про мелкобуржуазные уклоны. Однако едим

обе, так, что спирает дыхание и мертвеют зубы. Неизбежный памят¬

ник неизвестному герою. В каком большом магазине изготовлялся

этот патриотический конфексьон?
А за ним —такое подлинное, такое южное впечатление. Собор

и склоненная к его розовым стенам высокая пальма. Надпись «Beaux-

arts» *. Неужели уже музей? Туристы. Входим за ними, на всякий слу¬

чай справляемся у сторожа, удобно ли появляться в наших костюмах.

Налево — раскрытая недавними раскопками баптистерия, вероятнее

всего, превращенная в таковую из языческого храма. Особые врата для

оглашенных, посередине — глубокая купель, где бил некогда природ¬

ный источник; другие двери ведут в церковь.
За чертою каменного входа - внутренний двор, квадратный, сол¬

нечный и зеленый, с колодцем посредине. Это недавно воссозданный

мужской монастырь систерсьенов5, одиннадцатого века.
Англичанка (что, если и в одиннадцатом веке существовали англи¬

чанки?) пристроилась у колонны и набрасывает пейзаж в свой путевой

альбом.
Вокруг двора — галерея, два ряда колонн, два этажа, что вовсе ред¬

кость. На гравюрах колоннады кажутся величавыми, — на деле они

тонки, можно охватить десятью пальцами. Розовый мрамор хрупок.

Сколько раз обошли этот каменный квадрат неторопливые монахи,

разглядывая росписи потолка.
Тяжелый темного дерева потолок имеет форму не то изразцов, не

то крошечных ниш. В каждой — новый рисунок. Тут и знаки зодиака,

и святые, и библейские поучительные происшествия, и нагая, извива¬

ющаяся от злости Суета с черными космами, и целый сонм добродете¬

лей и пороков. Было что созерцать и что извлечь из этих аллегорий

молодому монаху.
Нам не до созерцания. Курчавый неумолчный сторож, захлебыва¬

ясь, призывает нас полюбоваться разнообразием завитков на капите¬
*	изящные искусства (фр.).
♦ ♦♦
407

лях. Любуемся. Затем он просит согласиться, что это совсем неплохо

для наивных прошлых веков. С чем не согласишься, когда над ухом

жужжит восторженно-заученный напев! Прикройте глаза: так говорил

археолог перед ученой комиссией и отцами города в день торжествен¬

ного открытия музея. Так выражаются слышанные в синема министры.
На прощание сторож торжествующе отпирает входные двери, ока¬

зывающиеся лишь футляром старых ворот резного дерева. Рождество

Христово, апостол Павел с мечом, а пониже — деятели храма, уважае¬

мое деревянное супружество; да и себя скульптор не забыл и оставил

на радость грядущих поколений свою круглую бородатую физионо¬

мию, скромно увенчанную лавровым венком.
Когда сторож, наконец, отвязывается, мы входим в пустую часть

церкви. Я омываю руку — такой прекрасный символ. По католическо¬

му поверью, молитва, произнесенная в незнакомом храме, непременно

исполнится. Снова пересекаем площадь. За старинными домами — ас¬

фальтовая дорога, и как в нашей стране надпись «берегись» предосте¬

регала против пожарной команды, так здесь на перекрестке вывешено:

«осторожно — авионы»6. Торчит на юру одинокая гостиница в совре¬

менном стиле. Снова платаны, и разноцветные олеандры, и мирные

краски вечереющего неба.
Дорога — столь всегда заманчивая для русского человека. Но нету

«птицы-тройки». Есть наша домашняя узкоколейная кукушка. Она

свистит и качается. Вправо — зеленые округлые горы, влево — не¬

слышное море, а между тем налетает ветер, и к новолунию надо ожи¬

дать сирокко. На пути, на пляже, двое целуются. Одновременно гово¬

рим:
—	Хорошо без мужчин! — и хватаемся за окно, за дерево.
Чуть дальше, у самой воды, прикрытый скалою, одурманенный

цветами, обласканный восходящей розовой луной, стоит одинокий

романтический дом. Долго следим за ним, но на этот раз ни одна не

высказывается.
Да и некогда: вот и дом в общежитии — «Наша Максимка». В кази¬

но уже гудит оркестр, нестерпимое количество автомобилей оглушает

и слепит. Вдоль набережной горят уютные цветные фонарики — и от

них, от прожекторов, от луны вода залива, и яхта кинозвезды, и рыба¬

чьи лодки, и чей-то далекий парус становятся нестерпимо прекрасны¬

ми. Обычный дом на горе, освещенный снизу, превращается в хрус¬

тальный дворец.
Думать не хочется. Только бы смотреть, запоминать, насытиться

про черный день этим бренным невинным счастьем.

ЧУЖИЕ СТРАСТИ
	 ыздоровление после операции осложнилось воспалением
легких, денег не было даже на то, чтобы нанять такси для

возвращения домой. Поэтому мне пришлось отправиться

. в дом отдыха баронессы Ротшильд под Парижем, куда на две

недели свозили всех хирургических больных как из еврейской больни¬

цы, так и из всех городских.
Дом был уютный, чистый, тихий, отделенный от мира большим

парком, где в первые дни больные, отвыкшие от движения, лежали

в плетеных креслах, а под конец предпринимали дальние прогулки

к конюшням и курятнику.
В вестибюле висело объявление: все приезжающие пользуются

одинаковым гостеприимством; дирекция просит воздержаться от раз¬

говоров, которые могли бы вызвать недоразумения в области разли¬

чия национальностей или вероисповедания.
Заведующая, высокая сдержанная дама, задала два вопроса: мое

имя и адрес лица, которому надо сообщить в случае каких-либо пере¬

мен. Я подумала, что эта вежливая формула, вероятно, не раз успокаи¬

вала людей с запутанным семейным положением.
Меня определили в дортуар Д — угловой справа, во втором этаже.
Должна сознаться, что я почувствовала себя новенькой, поступив¬

шей в пансион, — и заробела. Однако товарки приняли меня привет¬

ливо, помогли постлать постель, указали место в шкафу для платьев,

выдали ночную длинную рубаху. Собственное белье допускалось, но

когда вечером в одинаковых сорочках под одинаковыми стегаными

одеялами мы ждали обхода директрисы, я поняла, что действительно

лучше не надевать своего белья, не напоминать себе и другим о той

тревожной личной жизни, которая представлялась отсюда далекой

и небывшей. Вероятно, тот же инстинкт руководит и прочими выздо-
♦ ♦♦
409

равливающими. Директриса принесла несколько писем и пожелала спо¬

койной ночи. Моя соседка справа, Антуанетта, крестьянка из Пиреней,

подпрыгнула и повалилась носом в подушку, тиская и целуя письмо:
—	О, мой Анри, как же я его себе люблю! Oh, que je me l’aime! *
Анри отбывал воинскую повинность, писал ежедневно, — и еже¬

дневно Антуанетта бросалась на постель с тем же криком.
—	Дура, замолчи, а то на меня нападает тоска, — бранилась другая

моя соседка, красивая женщина с недлинной густой косой блестящего

черного цвета и зелеными глазами. — Ишь, завела к ночи...
Ко всеобщему удовольствию, мы все оказались почти однолетками,

и старшей было двадцать пять лет. Называли друг друга по именам,

а меня и замужнюю соседку с почтительной вульгарностью: мадам На¬

дя и мадам Мерседес.
Мексиканка дворянской семьи, она была замужем за французом

с шестнадцати лет и матерью троих детей.
—	Вы не боялись такой молодой выходить замуж? — спросила ее

тихонькая швейцарка, бонна, читавшая целыми днями детские книжки.
—	Нет, я раньше попробовала.
Мерседес Витри служила продавщицей в одном из больших мага¬

зинов, одета была хорошо, но все ее вещи, вплоть до мелочей, вплоть

до зубной щетки, казались знакомыми, чужими, ничьими — виденные

столько раз в сияющем окне.
После вечернего обхода Валли, венка, приехавшая учиться шляп¬

ному делу и недавно брошенная своим женихом, пробиралась в убор¬

ную и приносила кипу тонкой бумаги — для папильоток. Закручивали

коллективно, помогая друг другу, когда доходило до затылка.
Роза, упаковщица духов, рано потерявшая мать и выгнанная из от¬

цовского дома его любовницей, говорила:
—	Имею же я право хотя бы на эту бумажку, — баронесса мне при¬

ходится троюродной кузиной.
Она повторяла это каждый вечер, хотя прекрасно сознавала, что

никто ей не поверит.
По четвергам и воскресеньям приезжали из города родственники.

Это были грустные дни. С гостями возвращались заботы, воспомина¬

ния, нарушался наш случайный школьный мирок — и после их отбы¬

тия мы часа на три становились взрослыми, чужими, отдаленными

друг от друга нашими несхожими судьбами. Мерседес говорила му¬

жу: — Рене, поздоровайся! — и сразу уводила его в парк. Они бродили

по дальним дорожкам, потом она провожала его до калитки и возвра¬

щалась в дортуар с заплаканными глазами.
*	Ах, как я люблю его! (фр.)
410
♦ ♦♦

—	Мадам Мерседес ревнует, она ему запрещает разговаривать с жен¬

щинами, — утверждали соседки, — недавно к Валли приезжала подру¬

га, он на нее только посмотрел, так ему при всех так влетело!
Я видела случайно, как Мерседес целует мужа. Голова ее была за¬

прокинута, глаза прикрыты. Меня поразили ее горькие брови и его по¬

трясенное лицо и трагическое движение, которым он держал ее за пле¬

чо. В тот вечер Мерседес легла рано, не принимала участия в болтовне.

Она вынула из чемодана сумочку, перебирала и перечитывала какие-

то письма. Наконец она стихла. Я легла на бок и увидела, что Мерседес

повернулась в мою сторону и пристально на меня смотрит.
—	Вам понравился Рене? — спросила она шепотом.
Я неопределенно кивнула. Мерседес вынула из сумочки две визит¬

ные карточки. На одной стояло: мадам Пьер Витри. Другая, с адресом

ее, который она не раз упоминала, принадлежала Рене Гобару. Я поня¬

ла не сразу. Потом осведомилась:
—	А дети?
Она приподняла первую карточку и показала два пальца. «А послед¬

ний — вот» — и она перечла про себя имя и адрес Рене.
—	Я вам все скажу завтра.
Мы сидели на скамье в парке, и все время, пока Мерседес рассказы¬

вала, я смотрела на высокий старый платан. Не то чтобы я пускалась

в плоские рассуждения о равнодушной природе; нет, наоборот, это ве¬

личавое незыблемое бытие словно поддерживало меня, давало и мне

право выслушать, воспринять, впитать в себя чужое горе, забывая

о себе, входя в общий вечный круг жизни. Какая сила — закрыть иног¬

да глаза, быть, как дерево!
Несложная, мучительная история, как это почти всегда происхо¬

дит, была рассказана в десять минут, — дальше начался тот лабиринт

мелочей, который загромождают для нас самих подлинные причины

беды и становятся новым источником страдания. Так, Мерседес мучи¬

лась тем, что она пользуется фамилией своего мужа, а дает повсюду

имя и адрес Рене, как бы меняя тем самым и его фамилию.
Мерседес осиротела шести лет, мать вышла замуж за ее же соб¬

ственного опекуна. Вскоре у нее родился сын, и Мерседес из балован¬

ной девочки в кружевных платьицах перешла на положение Золушки.

Ее отослали во Францию и определили было в аристократический

пансион, но через полгода опекун перестал высылать плату. Девочка,

пережив все унижения, была в конце концов исключена из школы.

Какая-то семья, знавшая ее отца, взяла Мерседес к себе. Ей исполни¬

лось одиннадцать лет, она писала с ошибками, была горда и вспыльчи¬

ва. Ее начали обучать рукоделию, засадили вышивать чужие сорочки.

В школу она больше не ходила, но на дворе познакомилась с двумя
♦ ♦ ♦
411

приятелями — Пьером и Рене, они выучили ее арифметике, а Пьер

рассказывал иногда уроки истории, которую любил больше других на¬

ук. Так они росли в каменном дворе, с ежегодным праздником ярмарки

и катания на розовых золоторогих быках. В том возрасте, когда при¬

ходит любовь, Мерседес не знала, кто из мальчиков ей дороже. Дума¬

ла, что любит Рене. Когда он ушел отбывать воинскую повинность,

неожиданно для самой себя, стремительно, она вышла замуж за Пьера.
—	Если вам не трудно, пойдем подальше от дома. — предложила

Мерседес. — Зачем я все это вам рассказываю, и сама не знаю. Это ни¬

чего, вы даже можете это написать, никто ведь не догадается, что это

именно обо мне. А вдруг какая-нибудь женщина из-за меня и сама так

не поступит? Я столько страдала, столько страдала!
Бедной Мерседес думалось, что ее случай и впрямь единственный.

Муж оказался неудачником, ей пришлось работать, детей отдали в де¬

ревню кормилице. Рене показывался редко. Потом заболела его мать

и просила Мерседес приехать и присмотреть и домом; муж уговорил ее

не отказывать. По ночам она сменяла Рене у изголовья больной.
—	Ведь я же его любила, я только его всегда любила... Вы бы могли

скрыть это? Я не могла. Так ужасно было, так было стыдно: мы начали

встречаться в городе по каким-то наемным комнатам. Я ревновала его,

он требовал, чтобы я бросила Пьера. Потом я все сказала Пьеру, и он

же еще меня утешал, называл дочкой. Но совсем отпустить не хотел

из-за детей. Мать Рене узнала все, она еврейка, она меня проклинала,

хотела его женить на другой. Потом у меня родился ребенок от Рене.

Я была при смерти. Знаете жизнь служащих — пришлось и его отдать

в деревню. Рене зарабатывает гроши. Пьер выдумал заняться комисси¬

онной торговлей, он такой добрый и неудачливый; в сущности, я одна

работаю и содержу детей. А теперь эта болезнь печени, операция...

Я устала, я устала.
—	Как вы сейчас живете?
—	К Рене переехала его мать, приходит и кричит на лестнице: «лю¬

бовница, содержанка!»... Я содержанка! У меня ноги от магазина отек¬

ли, я круглый год работаю без отпуска, я сама стираю и стряпаю. А по¬

том она заявила, что даст денег на ребенка, если его сделать евреем. Да

ведь Рене — католик по отцу. Я испанка, я скорее умру, чем такое допу¬

щу. Подумайте, Рене готов был согласиться! Я позвала подругу, и пока

его не было дома, мы помчались на такси в церковь, я вызвала священ¬

ника. Он говорит: не время. Я объяснила, в чем дело, и мы тут же маль¬

чика и окрестили. Теперь пусть делают, что хотят — первое все равно

самое главное... Боже мой, как мне жить, что мне делать?
Она всхлипнула. Колокол звонил к чаю, мы пошли в дом.
412
♦ ♦♦

На другое утро Мерседес получила письмо. Она прочла, побледне¬

ла, покраснела и протянула его мне. Я не понимала причину ее волне¬

ния.
—	Как вы не понимаете? — сказала она с гневом. — Рене пишет, что

в Париж приехала его двоюродная сестра, Я эти штучки знаю. Он по¬

едет город ей показывать, а я тут больная из милости валяюсь. Он ее

по-родственному имеет право целовать.
Ока выхватила у меня письмо и еще раз его перечла. На щеках вы¬

ступили красные пятна, глаза засверкали — классическая страстная ис¬

панка.
—	Я еду, — крикнула она, — я этого не допущу. Я сейчас же уезжаю.
Все доводы были бесполезны. Директриса заикнулась о ее неокреп¬

шем здоровье. Она твердо ответила:
—	Я глубоко сожалею, но я получила известия из дому, мое присут¬

ствие там необходимо.
Через полтора часа отходил поезд. Мы проводили Мерседес до во¬

рот. Перейдя дорогу, она остановилась, поставила на землю чемодан,

словно задумалась, потом помахала нам рукою и решительно двину¬

лась на вокзал.
Полгода спустя я увидела ее в магазине. Она прикидывала на плечи

чахлой покупательницы розовенькую кофту. Мне хотелось подойти

расспросить о ее жизни. Я постояла минутку у прилавка, посмотрела

на похорошевшую Мерседес. Она мельком взглянула на меня — и не

узнала. Я постеснялась ее окликнуть.
Да и к чему? В Париже мы обе стали иными, и вряд ли сообщаются

круги нашего городского ада.

ФРАНЧЕСКА
понедельник вечером Фрося простилась с отцом и даже по¬

целовала его. Во вторник она исчезла, пропала без вести. Ни

газетное объявление: «Фрося, вернись, папа не сердится», ни

полицейские розыски ни к чему не привели.
Вот все, что из разных источников удалось восстановить о ее во¬

семнадцатилетней жизни.
Фрося родилась в год войны в Крыму, в то время, когда из садовни¬

ка графов X отец ее стал собственником и садоводом. Через несколько

месяцев умерла ее мать, а там надвинулась Гражданская война, и хотя

в садоводстве Белоуса еще водились фарфоровые розы и выписанные

с Ривьеры бледные фиалки, покупать их вскоре стало некому. Полуслу-

чайно, с волною армии, Белоус покинул Крым, попал в Европу и до¬

брался до Франции, страны цветов. Здесь он быстро пристроился и на¬

чал сызнова садовничать у чужих, в богатом и тихом квартале Парижа.

Ему полагался отдельный домик. Там он и поселился с Фросей. Хозяе¬

ва жили в Париже месяца три в году, с челядью Белоус не сошелся.

В сущности, жизнь его во французской столице была жизнью русской

и даже эмигрантской. Варились щи и гречневая каша, он солил огурцы

и выучил Фросю варить вареники.
Так, как иные пристращаются к водке, он пристрастился к обще¬

ственной жизни. Он уходил почти каждый вечер: бывал у баптистов,

и на собраниях «Дней» \ и на дискуссиях о третьем поколении. Он тас¬

кал с собою и Фросю, так что к двенадцати годам она довольно бойко

могла изложить взгляды любого из бывших политических деятелей,

а ныне докладчиков. На сборищах Фрося не очень скучала: она люби¬

ла поздно ложиться, ей нравилось обращенное на нее всеобщее внима¬

ние и то, что всякий, посмотрев на нее, говорил: «какая прелестная».
Фрося ходила в городскую школу, говорила по-французски без ак¬

цента. В один прекрасный день она заявила отцу, что на доклады ходят
в
414
♦ ♦ ♦

одни пережитки, а перед нею будущее, и времени терять не приходит¬

ся. С этого момента она стала бегать в кинематограф, потом пошла

сняться в Фотоматон2 в восьми позах за пять франков, и тогда впер¬

вые осмыслила, что она красивее Сьюзи Вернон3.
Приблизительно в эту же пору от нечего делать, из любопытства,

она впервые зашла в католический храм вслед за мальчиками в длин¬

ных брюках, с белым бантом на рукаве матросской курточки, вслед за

пышными девочками в венчальных фатах, похожими на обмазанное

белым кремом пирожное «religieuse» *. Она уже причащалась в рус¬

ской церкви на Страстной неделе, когда во время службы люди толка¬

лись и разговаривали, а в день Плащаницы сердитые, усталые сестры

выводили утюгами восковые пятна с ковров. В костеле тишина, вне¬

запно прерванная величественной, неизвестно откуда полившейся му¬

зыкой, и белое шествие маленьких невест-причастниц поразили ее.

В течение полугода она заглядывала в этот храм и во многие другие,

если случалось забрести в далекие края города. Она входила торопли¬

во, точно хотела, вторгшись неожиданно, захватить, застать, поймать

в этой тишине то особое и неустойчивое, чего не бывает нигде, кроме

церквей. В эту пору Фрося начала писать стихи и, конечно, пропускала

уроки кройки и шитья, к которым отец решил ее приспособить.
Однажды на бульваре Монпарнас во время очередной уличной вы¬

ставки картин один из художников окликнул приятеля:
—	Посмотри скорей, вот тебе стоит Ева!
Тот ответил:
—	Нет, я себе представляю иначе. И потом, эта совсем девчонка.
Фрося усмехнулась и сказала по-русски:
—	Положим! Мне семнадцатый год.
Так завязалось знакомство. Фрося стала ходить по мастерским, в ка¬

фе «Ротонду», ее водили в Лувр, и показали Іранд-Шомьер4 с голыми

натурщицами, и разъяснили, что стыдиться наготы нельзя. Есть осно¬

вания думать, что Фрося и сама позировала, — по крайней мере, денег

у нее стало значительно больше, завелись духи и какие-то кремы.
Отец продолжал исчезать по вечерам. Иногда тайком художники

пробирались к Фросе. В сумбуре пестрых тряпок она искала декора¬

тивных и световых эффектов: меняла абажуры, набрасывала на лампу

белье с кружевами, от чего по стенам расползалась голубая паутина; на

пол и на диван она небрежно роняла краденые в саду розы и зелень.

О ней говорили: девица с настроениями.
Фрося упросила нарисовать ей на стене: грех. Голая Ева, змей. Она

вымазала фосфором руки Евы и глаза змея.
*	Здесь: двойное заварное пирожное (фр.).
♦ ♦♦
415

Стихи она продолжала писать, но стыдилась их и прятала. Много

и сбродно читала: французские романы в дешевых изданиях, разроз¬

ненных русских классиков, драмы Тристана Бернара, жизнь ордена

кармелитодс, историю живописи, завалявшуюся на полке атедье, ант¬

ропософские лекции, отстуканные на пишущей машинке.
У полузнакомого француза, к которому ее затащили художники, ей

случилось набрести на альбом с английскими статьями и репродукци¬

ями Рафаэля, голландцев, Рериха, Россетти5. Она простодушно пред¬

почла Россетти. Особенно привлекла ее внимание картина, изобра¬

жавшая мужчину и женщину, целующихся в луче у окна, — а руки их

еще держат раскрытую книгу. Тот же сюжет был повторен еще раз в ви¬

де некоего триптиха: слева — любовники, в центре — остроносый чело¬

век в лавровом венчике, справа — те же люди, обнявшиеся, точно стоя

плывущие, несгорающие, относимые океаном пламени.
—	Вот на кого она похожа, —заметил кто-то из присутствующих.
С тех пор Фросю называли Франческой и даже повели ее в концерт,

где молодой русский дирижер в память своих дебютов, в память сим¬

фонических вечеров в летнем саду Полтавы воскресил «Франческу да

Римини» Чайковского.
Художники утверждают, что с этого дня Фрося стала ждать боль¬

шой любви.
Дальнейшее в ее судьбе ускользает, ничего безоговорочного опре¬

делить нельзя. Известно, что Фрося снова зачастила по церквам, и да¬

же точнее: в Notre Dame des Champs6, переводимую на наш язык таким

идиллическим образом Богородицы Полей, образом, уводящим на се¬

вер, туда, где среди незабудок и колокольчиков растут богородицыны

слезки.
Раза четыре ее видели с католическими монахинями. Один раз, идя

со знакомым, она поклонилась пожилому высокому аббату. Кому-то

показалось, будто Фрося сидела на улице, на скамейке около церкви

и пряталась в тень, в жидкую и колючую тень голых ветвей под фона¬

рем, а потом, когда вечерня закончилась и будничные немногие при¬

хожане стали расходиться, она следила из-за дерева и вдруг быстро, но

издали, пошла за кем-то.
В разговоре она высказала, что православное коленопреклонение

с земным поклоном ей не нравится; гораздо красивее, прекрасно, когда

человек, приподнятый своим плетеным стулом, поднимает руки, как

бы уже возносясь, подобный ангелу. Но касалось ли это мужчины,

женщины или человека вообще — сказать невозможно. Неожиданно

для приятелей, Фрося стала горячо защищать нерасторжимость брака

как верность обету, верность Богу. Над ней посмеялись.
416
♦ ♦♦

Фрося исчезла, не взяв никаких вещей, не захватив даже каранда¬

ша для губ, совершенно обязательного предмета, всегда лежавшего

в ее сумочке; в ящике стола нашлись две стофранковые бумажки; тет¬

радей со стихами .или писем не обнаружили. Только перетрясая пест¬

рые подушки дивана, на котором она спала, выронили клочок, испи¬

санный карандашом. Это было стихотворение, которое потом прочли

и списали ее друзья-художники, над которым отец ее долго плакал,

хотя и не понимал его.
Говорили, что она бежала с богатым любовником, и будто он — ка¬

толик и женат, если не молодой монах, и что она утопилась, и что

ушла в монастырь, и еще многое другое.
Отец пригласил земляка и хлебороба, с которым подружился на

объединениях «Крестьянской России»7. Вместе они читали Фросины

стихи — стихи без даты, может быть, вовсе и не ее, а лишь переписан¬

ные ею, извлеченные из какого-нибудь эвакуированного старорежим¬

ного «Чтеца-декламатора».
...Но мы не восхотели рая,
Тде все - для всех, и каждый брат.
Не умирая, не сгорая,
В веках мы победили ад.
Воспоминанием о влаге

Твоих игольчатых ресниц,
И о помявшейся бумаге

Тех недочитанных страниц...
Такая осень в синем блеске,
Негреющего солнца диск...
О Паоло и о Франческе8

Молитесь, Клара и Франциск.
Но ни отец ее, ни хлебороб не знали «Божественной комедии», как

не слыхали и легенды о принесенной в жертву Богу любви Франциске

и Кларе Ассизских9.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКАЗКА
этом происшествии феи не участвуют, и произошло оно не

в тридесятом царстве, куда Иван-Царевич скакал через дре¬

мучие леса на сером волке. Развитие действия в целях худо¬

жественной экономии сосредоточилось вокруг того угла, где

подстриженный бульвар Распай выдерживает натиск монпарнасской

богемы, после чего, не помня себя, бежит мимо кладбища, чтобы с чув¬

ством исполненного долга остановиться наконец перед статуей Бель¬

форского льва, словно, возникнув у Палаты депутатов и обслуживая

аристократический квартал Сен-Жермен, и он обязан приветствовать

патриотическую скульптуру.
Как дань богеме, иностранцам, учащимся и нищим, он роняет не¬

сколько ателье, кинематографов с говорящими по-немецки фильмами

и отмахивается от проституции устройством благопристойного и де¬

шевого женского общежития и столовой, куда дважды в день набива¬

ется сбродная толпа курсисток, чиновниц, продавщиц, а иногда и на¬

турщиц.
Одну из этих натурщиц я встречала там довольно часто, я знала,

кто она, потому что вне столовой не раз видела ее с художниками,

слышала, как они называют ее «Лили», и узнавала то на уличной пере¬

движной выставке, то на стенах кафе ее желтые волосы, презритель¬

ный взгляд и узкое тело с длинными ногами.
Я очень любила рассматривать, как эти женщины едят. Здесь быва¬

ли и такие, которые заворачивали в бумагу и прятали в сумочку недо¬

еденный ломтик хлеба; и лакомки, жертвовавшие закуской и зеленью

ради двух сортов сладкого; и рассеянные иностранки, жующие что

попало, лишь бы насытиться; и хозяйки, прикидывающие, почем об¬

ходится устроительницам салат и зеленый горошек; и строгие цени¬

тельницы, разбирающие блюда так, как если бы они питались у изыс¬

канного повара.
в
418
♦ ♦ ♦

Лили приходила попозже, когда толпа схлынет, выбирала не спеша

и брала всегда полный обед с вином. По тому, как она питалась, мед¬

ленно отодвигая тарелку, крутя круглый поднос, разжевывая куски

и даже вино, видно было, что она очень о себе заботится. Пудриться

в столовой воспрещалось, для этого мы гуськом тянулись вниз, в умы¬

вальную. Лили утверждалась перед зеркалом, красила губы, наводила

ресницы и мало тревожилась тем, что другим оставалась только воз¬

можность заглядывать через ее плечо и видеть уголок щеки, один глаз

и половинку носа.
Пить кофе Лили отправлялась в «Дом»1. Здесь мы опять сталкива¬

лись. Она смотрела на меня как на привычный предмет и чуть-чуть

оживилась однажды, когда мне поклонился художник, который сел ря¬

дом с ней. Это был француз, недавно приехавший из провинции; мне

его представил кто-то из русских, мы обменялись двумя-тремя фраза¬

ми, но он всегда любезно со мной здоровался. У него было приятное

лицо, небольшая темная бородка, и при разговоре с Лили он кратко

взглядывал на нее, улыбался и тотчас опускал глаза, смотрел вниз

и немного влево; так улыбаются иногда застенчивые люди.
Я стала их встречать все чаще, и если спокойное, однообразное

лицо Лили не изменилось, то по выразительным глазам художника

нетрудно было догадаться, что он влюблен, что он страдает от пятими¬

нутной разлуки, если она вдруг перейдет за соседний столик и болтает

с приятельницами. Я задумывалась, почему у Лили такое неподвижное

лицо. Скрывает ли она свое отношение к художнику или вообще никак

к нему не относится, воспринимает и его как меня, как случайного

прохожего? Не служили ли мы только рамой, или зеркалом, в котором

она отражается? Или годы наготы под чужими глазами погрузили ее

в себя, и она закрылась ото всех своим презрительным взглядом и ка¬

менным лицом, как мусульманка — покрывалом? Вероятно, эта же

мысль возникала и у художника и для него была тревожна, болезнен¬

на. Надо было видеть, как он брал иногда ее руку, как заглядывал в ее

лицо. Вскоре художник начал поджидать Лили, пока она завтракала

в столовой. Он сидел в плетеном кресле вестибюля, единственный

мужчина в бабьем царстве, со смущенным и несчастным видом. Я по¬

дозревала, что сам он вообще не завтракает, а живет своим кофе с мо¬

локом в «Доме», да и то лишь потому, что неловко ничего не заказы¬

вать. Я слышала, как Лили говорила, что он смешон и надоедлив.
Однажды я наткнулась на него при выходе из столовой. Было

очень холодно. Он стоял на улице, а когда я уже поворачивала за

угол, — кинулся бегом, догнал меня и спросил, не видела ли я его зна¬

комой. Она просила ее встретить, а его задержал заказчик, и он боит¬

ся, что пропустил ее. Я Лили в тот день не видела и предположила, что
♦ ♦♦
419

она уже прошла в «Дом». Мы вошли в кафе одновременно, он обежал

его кругом, но Лили не обнаружил. Тогда, точно уже приобщая меня

к своему страданию, он сообщил, что пойдет еще раз посмотреть в сто¬

ловую. Я понимала, чего он не договаривает: ему хотелось попросить

меня, если бы Лили искала его в кафе, сказать ей, что он ждет ее за

углом. Даже в этой среде вся эта сценка была необычайна при фран¬

цузской сдержанности. Мне стало жаль художника, и я сама обещала

заговорить с Лили.
В тот день она не пришла вовсе. Затем стала появляться редко, не¬

равномерно; художник бродил вокруг заколдованного круга, то засты¬

вая около газетчицы, от которой можно была рассмотреть оба бульва¬

ра, то обходя «Дом» и заглядывая внимательно во все углы, точно

искал не высокую женщину, а забытый зонтик. Иногда они еще сидели

вместе. Лили подпиливала ногти, а он смотрел на нее в бесхитростном

отчаянии.
С того холодного дня я с ним подружилась, — то есть здоровалась

за руку, сообщала, что сегодня встретила или не встретила Лили — ему

от меня только этого и было нужно. Мне хотелось расспросить о нем

знакомого, который мне его представил, но тот давно не появлялся на

Монпарнасе, и я продолжала знать художника только по его неудачли¬

вой страсти.
Рождество я встретила одиноко, дома не работалось, а пойти с тет¬

радкой в кафе в праздничные дни тоже было неприятно. Через не¬

сколько дней я все же выбралась на Монпарнас и, конечно, заметила

на углу печального любовника. Вид его наводил на унылые размышле¬

ния, да и сама я выбилась из рабочей колеи; поэтому вместо своего

определенного столика, где я сидела, как чиновник, или страдала, ког¬

да какой-нибудь незнакомец вдруг его занимал, я отправилась бродить

по улицам и в конце концов заглянула в католический храм.
В глубине церкви были устроены ясли. Не соломе, весело задирая

фаянсовые ручки, лежал маленький Иисус, маги приносили Ему свои

дары, в то время как живые прихожане положили с краешка пушистые

ветви мимозы и яркую гвоздику. Было тихо, тепло. Прошли две мона¬

хини, накрашенная барышня в светлых кудерьках2 поклонилась Мла¬

денцу. Потом заслышался веселый топот ножек, и небольшой маль¬

чик, добежав до пещеры, стал на колени. За ним спешила сестра лет

трех и, увидев ясли, в восторге обернулась и ребяческим громким ше¬

потом сказала подходившей матери:
—	Смотри, маленький Иисус.
Она выговаривала — «Зэзю». Дети стали рядом, положив ручки на

деревянную балку, и старший прочел молитву. Девочка вслух умиля¬

лась подробностями, заметила ослика в глубине, но особенно ей по-
420
♦ ♦♦

нравился Христос. Она любила его той щедрой любовью, какой дети

любят новорожденных. Л ведь про этого ей наверное сказали, что Он

явился на землю именно для нее. Нельзя было не улыбнуться ее вос¬

торгу, и меня удивило невеселое лицо матери. Она постояла сзади,

точно не участвуя в их празднике, потом велела сделать реверанс;

старший деловито сказал: «дай су», передал медяк маленькой, и она

опустила его в кружку. Мать увела их. Вскоре ушла и я с чувством, что

теперь могу приняться за работу.
Работать не пришлось. Мой столик был занят художником. Он

поднялся мне навстречу и сказал, что хотя знает, что я люблю сидеть

именно здесь, но не был уверен, приду ли я, а в то же время мечтал

меня повидать. Мы впервые сели рядом. Он пожаловался на праздни¬

ки, которые совершенно не позволяют заниматься. Я ответила, что

у меня обстоит не лучше. Тогда он заговорил о Лили. Он все пытался

оправдать ее, объяснял, что у нее множество работы, что ее приглаша¬

ют нарасхват, что она великолепно позирует, но к вечеру устает и ждет

одного: как бы добраться до постели. Ясно было, что я только случай¬

ный слушатель, а все эти доводы он приводит для собственного успо¬

коения. Вероятно, он был совершенно одинок в столице. Русский зна¬

комый уверял меня, что он очень талантлив, — но отсюда до дружбы,

до признания, даже до простой сытости еще далеко, и я легко вообра¬

жала угол, в котором он ютится, мечтая о светлом ателье, и фантасти¬

ческий суп собственного изготовления, и толстую иглу с длиннейшей

мужской ниткой, которой он пришивает пуговицу: он всегда был опря¬

тен. Мне захотелось немного отвлечь его от настойчивого образа

Лили. Не зная, о чем говорить, я принялась описывать сценку в церкви

и забавный светлый хохолок на лбу старшего мальчика — а у малень¬

кой челка, — и грустный облик матери.
—	Как она была одета? — спросил художник.
—	Не помню точно, я не обратила внимания. Я больше смотрела на

детей. Кажется, в чем-то сером. А вы что, небось, картину себе пред¬

ставили?
—	Нет, — ответил он и слегка запнулся. — Я думаю, что это — моя

жена.
Я очень растерялась. Я совершенно не подозревала, что у него есть

семья. Он казался мне таким моложавым. Некоторое время мы оба

молчали. Потом он сказал, что раз уж судьба замешала меня в его

жизнь, то лучше все объяснить: он — бретонец, сын врача, но поссорил¬

ся с отцом, так как вместо наследственной медицины вздумал занимать¬

ся искусством. Женился рано, и жена верила ему, работала, помогала

и сама предложила, несмотря на детей, попытать счастья в Париже.

Поначалу ему даже многое здесь удавалось лучше, чем можно было на¬
♦ ♦♦
421

деяться. Потом он встретил Лили, и дальше все ясно. За это время все

изменилось, картин теперь никто не покупает. Кажется, что жена кое-

как перебивается в шляпной мастерской. Дети целый день одни. А ему,

как нарочно, предложили принять место учителя рисования, но слиш¬

ком поздно, семья уже развалилась, а теперь ушла и Лили. Даже если

бы он вздумал поэтически пасть на колени и примириться над по¬

стелькой больного дитяти, — и того нельзя: дети, к счастью, здоровы,

а жена его все равно не простит.
—	Как будто до вас никто никому не изменял. А вам действительно

хотелось бы спасть на колени»?
Он неопределенно пожал плечами. Потом насупился, заметил, что

уже поздно, что, вероятно, он помешал мне писать, и быстро ушел. Он

исчез, как исчезла в свое время Лили.
Морозным солнечным утром, каким изредка балует Париж, когда

неожиданно выполоскает в синьке свое гримированное небо, выпустит

стадо зайчиков на круглые водометы и смажет темной влагой стволы

деревьев, мы встретились в Люксембургском саду. На руках художника

висела та самая девочка, которая приглашала полюбоваться малень¬

ким «Зэзю», а впереди мальчик с хохолком наседал правой ногой на

тротинетку3 — дощечку с колесиками и рулем, которая, вероятно, при¬

ходится дальней родственницей велосипеду, но в Россию в наше время

еще не докатилась. Художник приостановился, улыбнулся своей за¬

стенчивой и счастливой улыбкой и, боясь расспросов, боясь расчув¬

ствоваться, добродушно и насмешливо сказал:
—	Вы, кажется, собирались писать что-то к русским праздникам.

Ну, вот, воспользуйтесь, я вам это всецело дарю. Чем не рождествен¬

ская сказка?

ПОЛУСТАНКИ
	 лаговоспитанный знакомый проводил меня на вокзал, пошел
за билетом и взял, конечно, первого класса. Я уезжала совсем

недалеко, за час от Парижа. На перроне, издали, я увидела

. высокую нарядную женщину, похожую на одну приятельни-

цу-француженку. Я направилась к ней; дама обернулась и оказалась

незнакомой. Я так быстро и радостно шла ей навстречу, что остано¬

виться и повернуть спину показалось неудобным: я сделала вид, что

хотела сесть именно в этот вагон. Благовоспитанный знакомый понял

мое движение, подсадил меня на ступеньку и еще минуты четыре что-

то рассказывал со своим обычным видом равнодушной любезности.
Даму провожал миловидный юноша, сын. Она была того неопреде¬

ленно моложавого возраста, который свойственен холеным француз¬

ским женщинам.
—	Поцелуй Ивонну и моих племянников, — говорил юноша, —

отец мог бы предоставить тебе автомобиль или хотя бы телефониро¬

вать, чтобы Жюльен приехал за тобою прямо в Париж.
Дама рассеянно оглянулась и вдруг нетерпеливо рванула длинную

цепочку лорнета, поднесла ее к лицу и? оглядев проходившего мимо

господина, уронила руку и ответила:
—	Не может же твой отец ездить по городу в такси! А Жюльен по¬

даст машину на вокзал.
—	Я нахожу, что Франсис мог бы сейчас здесь присутствовать. Ведь

он знает, что ты уезжаешь на несколько дней. Если ежедневно пить

в доме порто, — можно бы проявить внимание и к хозяйке дома.
Мать ответила очень равнодушно:
—	В тебе нестерпимый дух критики. Точно я уезжаю в Америку...

А может быть, он еще и придет? — он всегда и всюду опаздывает.
Но неизвестный Франсис прийти не мог: наш поезд двинулся. Дама

была очень близорука: чтобы подняться на ступеньки, ей пришлось
♦ ♦♦
423

прибегнуть к лорнету. Поезд тихонько плыл. Она стала у окна и слегка

помахала сыну рукою без перчатки — кокетство, которое иногда по¬

зволяют себе богатые француженки. На ней были красивые и дорогие

кольца, кроме одного, надетого поверх обручального — довольно про¬

стой, темной печатки стиля модерн. Я тоже подошла к окну. Бе сын

и мой знакомый уже уходили. В это время вдалеке показался мужчина,

изо всех ног нагонявший поезд. Дама почти упала на стекло; в ее по¬

рыве было что-то патетическое.
—	Простите, — сказала она, — я такая слепая. Это не мой сын бе¬

жит? Я боюсь, что он забыл что-то мне сказать.
—	Нет, это господин в желтом пальто и в брюках от гольфа.
—	Ах, в желтом... Наверное не в сером?.. Вы так хорошо видите?..
Кстати, сын ее был одет во все синее. Мы уселись, и обе взялись за
книги. Впрочем, она читала недолго: вероятно, избегала при посто¬

ронних надевать очки, а лорнет быстро утомляет руку. Она раскрыла

сумочку и стала перебирать маленькие изящные вещицы, по которым

почти безошибочно можно определить социальное положение женщи¬

ны — не русской, конечно, у нас ничто ничему не соответствует, подру¬

га нам дарит пудреницу или мы сами в неожиданном вдохновении по¬

купаем на последние деньги воздушный носовой платок. Я наблюдала

из-за раскрытой книги.
Не знаю, почему, глядя на эту женщину, я вспоминала один рассказ

Мопассана. Дело происходит в поезде, мужчина и женщина появляют¬

ся с противоположных сторон и, убедившись, что единственный пасса¬

жир — автор — дремлет, садятся рядом и в продолжении двухчасового

путешествия не разнимают жадных и горестных объятий. На одном из

полустанков женщина выходит и мужчина тоже — но, как и вошел,

с другой площадки. Ее встречают муж и дети; он незаметно сливается

с толпой.
Кто такой Франсис? Может быть, просто родственник? Я делала эту

оговорку из некоторой беллетристической добросовестности. Я не со¬

мневалась, что именно его она ждала, когда схватилась за лорнет,

осматривая прохожего, и когда спрашивала о том, кто бежал: «Навер¬

ное не в сером?»
Дама вынула письмо на синей бумаге и тотчас втиснула его обратно

в сумочку, после чего стала перетасовывать духи, платок, пудру; откры¬

ла записную книжку, перелистала, хотела что-то отметить — но ничего

не записала и несколько секунд смотрела в лорнет на пустые даты, на

белые странички, где карандаш не определил среди визитов портному

и друзьям одной цифры, единственного значительного часа без имени.
Я даже не могу сказать, чтобы я выдумывала жизнь этой женщины.

Я просто знала ее с детства в имении, с монастырской школы, где она
424
♦ ♦♦

нередко умилялась на сердце Иисусово, а все остальное время про¬

мечтала о любви. Лет двадцати ее выдали замуж, и ее имение, связи,

драгоценности и ковры прибавились к связям жениха, его картинам

и коллекции оружия. Ее счастье было заранее распределено и предус¬

мотрено, как путешествие по определенной линии с обозначенными

передышками, — только спутники были временны и случайны. К свадь¬

бе рабочие натянули на паперти красный полотняный балдахин: она

ехала в карете — автомобилей тогда еще не было — и улыбалась бело¬

му видению, которое она оставила дома в своем девическом зеркале.

Шаферицы были в одинаковых платьях и шляпах. Она и ее жених сиде¬

ли на бархатном кресле, точно венчаемая на королевство молодая чета.
В положенные дни ездили на открытие охоты с толпою приятель¬

ниц и различного возраста приличных господ. Волновались, хорошо

ли рассадили всех за столом, удобно ли, что молодой секретарь модно¬

го министра все время оказывается соседом одной и той же дамы, и не

слишком ли оригинален двоюродный брат из Бретани, принимающий

охоту всерьез и способный за обыкновенного пропущенного зайца вы¬

ругать крупного банкира. Года через три у нее родилась дочь, были хло¬

поты и споры о том, как обить колыбель, и кондитерская в Пасси сроч¬

но готовила традиционное драже в розовых коробках с серебряным

именем Ивонны.
Годы походили на годы, время распределялось по сезонам приемов

городских и приемов деревенских, по зимним и весенним просмотрам

модных коллекций, по выставкам картин, которые муж продолжал

приобретать. Случались маленькие уколы честолюбия, когда другая

семья перехватывала восходящую звезду парламента или экономиста,

возвратившегося из-за границы. Бывали легкие ссоры, потом наступил

холод семейной вежливости, и тогда кто-то стал завсегдатаем вторни¬

ков или пятниц хозяйки дома. Жизнь текла в небольших печалях и не¬

больших радостях, в том, что почти непереводимо на наш язык, но

прочно укоренилось во французском языке и быту: «les plaisirs» *, при¬

ятности стола и приятности любви.
Вероятно, одно из лучших воспоминаний дамы — война. Муж пре¬

бывал в тылу или, случайно, на фронте. Детей отправили в имение.

Она ухлопала немало денег на лазарет и стала сестрой. Врачи и солда¬

ты научили ее есть в неурочное время, ругаться, опускать руки без ко¬

лец в холодную воду. Она исполняла свои обязанности с хорошей

французской добросовестностью и, может быть, впервые затосковала

о другом быте, о простом мире людей, вынужденных работать. Этот

опыт прикосновения к подлинной боли обогатил ее раздумьем, любо-
*	развлечения, радости (фр.).
♦ ♦♦
425

вью без удовольствий и остротою разлуки с теми, кто заново уезжал

под пули...
Дама снова вытащила письмо, — распечатанное, уже явно читанное

раньше, довольно мятое, может быть, спешно сунутое в рукав, а может

быть, ношенное на груди. Она читала очень медленно, останавливаясь

на каждом слове, шепча губами, точно взвешивая и зрительное впечат¬

ление, и звук, и внутренний отклик каждого слова. Она опустила лор¬

нет, но все еще рассматривала и произносила письмо — явно было, что

она его вовсе не читает, а давно изучила, вытвердила наизусть. Нако¬

нец она отложила бумагу и несколько секунд сидела прямо, неподвиж¬

но, надменно, точно бы находилась она в ложе театра и защищалась от

самой себя бедной женской позой. Она смотрела поверх меня, через

белую накидку дивана, назад, в Париж.
Окно с противоположной стороны было слегка опущено. Дама вста¬

ла, подошла к нему и сделала вид, что рассматривает холмы и дома

с красными крышами. Она держала письмо в руках — и вдруг мелкими

точными движениями стала его рвать. На четвертом движении бумага

не сразу поддалась ее пальцам. Она зажала часть в левой ладони, ра¬

зорвала в два приема и, блеснув кольцами, вытянула руку в щель окна

и раскрыла ладонь. Струя воздуха подхватила и раздула в разные сто¬

роны стайку бумажных бабочек.
Какая женщина не знает этого желания развеять по ветру жалкие

клочья своего сентиментального сердца!
Мне стало больно за нее, стыдно рассматривать чужое горе. Я попы¬

талась читать, а минут через пятнадцать мы подъехали к моей останов¬

ке. Дама тоже сходила. Я пропустила ее вперед. Ее ждал синий шофер,

он поддержал ее под локоть, и она спросила ненастоящим, птичьим,

приветливым голосом:
—	Все здоровы, Жюльен? Как свекровь, моя дочь, малыши?
Я спохватилась, что, конечно, посеяла зонт, и кинулась обратно

в свое купе. На противоположной скамейке тоже лежал забытый пред¬

мет: книга. Я захватила и ее. Тальбо уже отъехал, и в заднем стекле, за

головою женщины, податливо и беспечально раскачивался плюшевый

пес.
Меня никто не ждал, я, в сущности, никуда не торопилась. Краткое

видение чужой страсти, чужой — и, мне казалось, последней — любви

нагнало и на меня поэтическую грусть. Я зашла в скверный угловой

кабачок. Хозяйка — хотя я была одна — спросила по привычке:
—	Что угодно господину-даме?
Налила мне прохладной бурды цвета рома, чему она придавала

значение черного кофе, и удалилась в соседнюю комнату продолжать
426
♦ ♦♦

прерванное моим приходом глажение добропорядочного мадеполамо-

вого белья1.
Имени на книге не стояло, так что надежда возвратить ее по при¬

надлежности исчезла. Конечно, я могла бы расспросить, кому принад¬

лежит автомобиль, даму и ее семью, наверное, знает все местечко. Но

это представлялось мне нескромным.
Автором книги была женщина, все имело форму кратких заметок,

нечто вроде дневника. Несколько фраз оказались отмеченными чер¬

тою на полях. Вот они:
«Как отягчает сердце все то, чего оно больше не отдает».
«Мир для человека — то, что он в нем видит. Для меня, близору¬

кой, деревья расплывчаты, расплывчаты листья. Когда я надеваю

очки, это уже не мой мир, это мир других».
«Скоро исчезнут люди, способные меня понимать: старшие... пото¬

му что остальные...»
«Имение моего мужа — где ни одно из моих воспоминаний — не

дома».
«Я та, кого никто провожает, никто не ждет на полустанке. Позд¬

ней осенью можно бродить в парке. Сентябрьские листья ломки и хру¬

стки; негниющие листья поздней осени погибают под ногою почти

беззвучно».

СНЕГ
-m л r| оника была на два года старше брата, их отношения были

% / дружественные, но неровные: то она кричала, что она
W взрослая и не позволит мальчишке вмешиваться в ее дела,

Ч то требовала, чтобы он вел себя кавалером. В тот год, ког¬

да Франсуа прихворнул и врач посоветовал отправить его на месяц

в горы, Моника доказала родителям, что девушке вполне удобно путе¬

шествовать под защитой брата. Шли сложные переговоры, споры и сбо¬

ры. Поднялся вопрос: не отправиться ли с ними и матери, — но это обо¬

шлось бы чересчур дорого, да и на кого оставить отца? Не нанимать же

на месяц прислугу и не стряпать же ему самому по возвращении из ли¬

цея, где уже двадцать третий год он преподавал географию.
Монике полагалась отдельная комната, Франсуа стлали в гостиной

на диване. Моника пришла к нему, и они долго шептались, совещались

о подробностях, и сестра показала иллюстрированный листок с изоб¬

ражением киноактера, пребывающего в том же местечке, куда направ¬

лялись и они. В это же самое время в спальне, снимая фуфайку и тель¬

ник, отец говорил матери:
—	Чего ты хочешь? Времена меняются; мы живем замкнуто, прида¬

ного за ней не числится. На эти зимние курорты ездят люди богатые,

современные, они на это не посмотрят... Как знать...
Это было самым решающим доводом, и во имя этого мать дала

Монике три кольца, которых в Париже ей не полагалось носить до за¬

мужества.
Две недели вязались береты, шарфы, рукавицы, пригонялись блуз¬

ки мужского покроя, и в остатках у Маделиоса1 приобрели лыжный

костюм и альпийские сапоги.
—	Обратите внимание на характер горной цепи, — напутствовал

отец, — опасайтесь оползней.
428
♦ ♦ ♦

Мать, целуя обоих, говорила каждому поочередно: «Ты у меня ум¬

ница, береги брата» — «Ты взрослый юноша, береги сестру». А поезд

уже покидал вокзал, и уже два-три человека простучали по коридору

гвоздистыми башмаками.
Но характера горной цепи Моника не заметила, как не обратила

внимания и на синие снежные тени, как не увидела тех вечерних золо¬

тых окон в долине среди обрывов и елей, которые вблизи кажутся пе¬

чальными, а издали успокаивают и манят, и к ним через ночь и туман

стремятся все запоздалые путники всех северных сказок.
Ее городское воображение воспитанной в строгости барышни го¬

раздо больше занял киноактер, с которым она ежедневно сталкивалась

и который даже ей улыбнулся, что было редкостью, так как он знал

себе цену. Ее потрясло количество людей с короной на кольце, и она,

никогда не державшая в руках иной газеты, кроме почитаемой отцом

левой «Эвр», стала покупать «Аксион Франсэз»2, которую к полудню

уже расхватывали. Они поселились в скромном пансионе, их тесная

комната еле вмещала две кровати и шкаф. Утренний кофе пили внизу,

в светлой столовой, выходившей на горы, в салоне писали письма и иг¬

рали в пинг-понг.
В сущности, дома сидеть было некогда. Быт наладился с первых

дней; Моника сразу отделилась от брата, и утром, пока он тихонько

бродил по окрестностям или пытался одолеть на лыжах небольшой

скат перед пансионом, сестра с сезонным билетом поднималась на ав¬

токаре на гору, откуда возвращалась на лыжах или пешком, взяв тон

неутомимой, неудержимой спортсменки, но движимая больше эконо¬

мическими соображениями. После завтрака она играла в пинг-понг

или в бридж и часам к пяти, когда Франсуа, утомленный воздухом

и движением, мечтал вытянуться и полежать, она уводила его в дансинг.

Это совершенно не соответствовало их кошельку, но Моника заявила,

что она — старшая, что это ее дело и что немыслимо жить медведями

и терять исключительный случай познакомиться с порядочными людь¬

ми. Первый танец они кружились вдвоем, а затем подходили молодые

люди, с которыми Моника ежедневно встречалась в автокаре, и од¬

нажды она так упорно и умоляюще смотрела на киноактера, что даже

его привычное сердце не выдержало, и он пригласил ее на танго. Мо¬

ника быстро усвоила тон местного кокетства: она холила руки, надева¬

ла кольца, ежедневно меняла блузки, купила серебряный пояс — но тан¬

цевала в лыжных штанах и тяжелых башмаках. Молодые люди платили

за ее чай и лимонад. Через неделю она стала такой привычной декора¬

цией правого угла дансинга, что новоприбывшим говорили:
—	А тут сидит маленькая брюнетка.
♦ ♦♦
429

Скоро она стала опаздывать к завтраку и обеду. Франсуа усаживал¬

ся за свой столик, головы пансионеров обращались к нему, и одинокая

дама неопределенного возраста любезно говорила:
—	Как, вы опять в, одиночестве? Разве можно позволять сестре та¬

кие злоупотребления... спортом! Я видела, как она ушла сегодня в де¬

вять часов, а ведь уже половина второго. Это становится тихим поме¬

шательством.
Моника приходила около двух, с трудом примащивалась на стул:

болели все мускулы. Но она так сияла, она была так явно счастлива,

и Франсуа так хорошо знал унылый уют их маленькой квартиры, еже¬

дневно повторяющиеся шутки отца, их бедные выходы в синема свое¬

го квартала с двухлетним ожиданием знаменитого фильма, делающего

полные сборы на бульварах, — что у него не хватало духу упрекнуть

сестру. Однажды она представила ему только что испеченного врача,

красивого и серьезного. Моника ему, видимо, нравилась, и было нечто

юное и чрезвычайно трогательное в том, как они танцевали, как одно¬

временно глотали чай, улыбаясь глазами, как делились пирожным.
Иногда Моника оставалась дома и учила брата делать повороты на

спусках. Она сама справлялась с этой задачей очень ловко.
—	Как ты так быстро выучилась? — спрашивал он.
Она немного замялась, потом ответила, что на вышке по утрам один

швейцарец дает уроки спорта, там много дам, и когда она попыталась

подражать их движениям, учитель ее заметил, похвалил и предложил

ей заниматься даром, так как она самая способная. Она добавила:
—	Я тебе его покажу, он очень приличный... У меня все выходит,

только при повороте с торможением отстает левое колено.
Один раз она указала брату загорелого мужчину в пунцовой фуфай¬

ке и сказала, что это и есть лыжный профессор.
Снега было мало, а если он перепадал, то неглубокий и рыхлый.

Приходилось вощить лыжи, но они все-таки скользили плохо. Верши¬

ны скатов, их обнаженные мшистые проталины напоминали раннюю

северную весну. По утрам солнце грело так горячо, что, бегая на лыжах,

приходилось снимать шапку, куртку и оставаться в легкой кофточке

без рукавов. Моника загорела темным, слегка красноватым загаром,

какого брат еще никогда у нее не видел. К полдню сапоги спортсменов

растаптывали главную улицу, и у почты стояли крупитчатые лужи,

замерзавшие к вечеру, когда над ними возникали зеленые звезды. Зве¬

нели бубенцы, сильные, быстрые лошади тащили сбоку дороги, где

оставалось немного снега, расписные санки.
В местечко съезжались слабогрудые, где-то в стороне священники

и монахини лечили и воспитывали бледных детей, но большинство
430
♦ ♦♦

курсовых состояло из богатых юношей и беспечных девушек, и иногда

городок казался детской, оставленной без старших.
Старшие получали деловые письма, где говорилось о дороговизне,

о необходимости усиленного, питания или курса массажа, — и почто¬

вые барышни выдавали мандаты и наивные посылки варенья, меду

и кексов семейного изготовления.
Нельзя было сказать, что Франсуа скучал, нет: ему нравились и го¬

ры, и веселое солнце, и веселые люди. Но он не умел развлекаться, как

все другие, как его сестра, он мучился особой юношеской формой тос¬

ки и застенчивости, ему все казалось, что люди на него смотрят, а он

неловок и одет хуже других, и все догадываются, какие его родители

небогатые и скучные люди. Он любовался сестрой, ее смелыми движе¬

ниями, свободой, с которой она распоряжалась своими кавалерами,

и тем, как, еле усевшись в баре и потребовав дорогой коктейль, она

вдруг кричала, что тут сегодня умрешь от скуки, и уводила всю ораву

в другое помещение. Однако случалось, что это его и смущало, что ему

виделось нечто неприличное в поведении Моники. Он даже попытался

заговорить с нею об этом. Она ответила:
—	Дорогой ты мой, ты ничего в этом не понимаешь. Это не приня¬

то в нашем кругу, но все богатые барышни именно так и ведут себя...

Подожди денек-другой, ты увидишь, доктор сделает мне предложение,

он уже намекал, что у его матери тяжелый характер и он ни за что не

поселит свою будущую жену под родительским кровом.
—	Когда же он успеет? Ведь мы же на днях уезжаем.
—	Вот тогда и скажет.
—	Ты любишь его?
Моника захохотала и перевернула правую ногу на девяносто граду¬

сов, а левую перенесла по воздуху в том же направлении, точно заво¬

рачивая лыжи. Она была влюблена в доктора, как во всех, с кем она

танцевала, во всех, кого под звуки джаза или на белой солнечной лу¬

жайке встречали ее счастливые жадные глаза.
Денег на обратную дорогу не хватало, и они прожили два лишних

дня в ожидании получки.
В последний вечер, когда вещи уже были сложены и оставалось

только спрятать альпийское снаряжение и закрыть чемоданы, Моника

сказала:
—	Франсуа, ты ложись пораньше, а то завтра чересчур устанешь

в дороге. Я выйду, меня пригласили в синема.
Ему не спалось. Он долго читал знаменитый английский роман, где

настойчиво и тошнотворно сменялись слова «пол, сперма, зачатие»,

и с каждой страницей ему становилось все тоскливее. Моника не воз¬

вращалась. Он уснул поздно, после того как звучные и мелодические ча¬
♦ ♦♦
431

сы отсчитывали три. Его разбудил стук: кто-то бросал в ставню снеж¬

ками. Он быстро вскочил и, опасаясь соседей, растворил окошко.
—	Это я, — сказала снизу Моника. — Помоги мне влезть, я не хоте¬

ла будить внизу.
Шел снег, и пока она перелезала через подоконник и стол, ее зане¬

сенное белыми горошинками платье и лицо оттаяли, засверкали кап¬

лями, как слезами. Она молча разделась, молча улеглась и потушила

свет. Франсуа слышал, как она сдерживает дыхание, не смеет поше¬

велиться. Он тоже не дышал, и, может быть, сестра подумала, что он

сердится или уснул. Потом послышалась тихая возня, точно она пря¬

талась под одеяло, засовывала голову в подушку, дрожала. Тогда он

приподнялся, послушал и вдруг перелез в ее постель, как делал это

в раннем детстве, и обнял ее за плечи. Все понимая, ужасаясь и жалея

ее, он шепотом спросил:
—	Неужели это твой доктор?
Она ответила, не поворачиваясь:
—	Лыжный профессор.
Они пролежали рядом до утра. Моника наплакалась и уснула, а брат

все еще гладил ее плеча и повторял, как последнюю ласку, как послед¬

нее утешение:
—	Дура, дура.
За ночь выпал наконец глубокий снег, и когда они уезжали, сияли

еще не тронутые ногою поля, гора покрылась белым убранством, и уже

на вершине ее выступили заснеженные ели, а посреди еще плыло обла¬

ко, постепенно обнажая весь лес, точно в синеву высокого неба уплы¬

вали ангелы, совлекая с горы венчальное покрывало.

ЖЕНЕВЬЕВА
об чересчур высок, и нос, пожалуй, немного крупен, и не

всем нравилась гордая горбинка, но когда Женевьева шла по

улицам или входила в бар, все головы поворачивались,

танцующие расступались, чтобы ее пропустить, и всякий

спрашивал:
—	Кто это?
На зимнем курорте Савойи все знали Женевьеву Буазель де Мар¬

ией. За нею ухаживал молодой Ротшильд, и звезда экрана с лицом про¬

фессионального победителя, здороваясь с нею, вытягивался и опускал

глаза, как мальчик. Она обращалась с ними обоими небрежно и вежли¬

во, так что они терялись и не знали, как с нею разговаривать. Между

тем, через минуту она сидела у стойки, свесив одну ногу в коричневых

брюках, а другую положив на стул соседа, и какие-то желторотые

мальчишки дергали ее за голые руки, пытались за ноги стянуть с высо¬

кого круглого табурета, и она мешала коктейли и любила пригубить из

всех стаканов.
Двадцатилетняя Женевьева приехала одна на автомобиле от само¬

го Парижа. Иногда она приглашала мальчиков прокатиться и развива¬

ла на узких, извилистых и скользких дорогах такую скорость, что у них

спирало дыхание. Она привезла с собою собаку, и пока она скользила

на лыжах и выделывала сложные фигуры, пес, явно не сочувствуя этим

затеям, кружился по следам ее лыж, а потом, когда она завтракала

в столовой, куда его не пускали, он смотрел с порога с выражением ста¬

рого и доброго мужа, задающего себе вопрос: не лучше ли было сидеть

дома?
Многие недоумевали, как могут родители отпускать одну эту взбал¬

мошную девчонку, которая ведет себя как нувориш или сорванец из

фильма. Добавляли, что, впрочем, у нее есть старшая сестра, которая
л
♦ ♦ ♦
433

тоже прежде приезжала сюда, о которой в семье помалкивают; она

исключительно хороша собою, но скрылась с горизонта и, кажется,

свернула с пути истинного. Иногда Женевьева исчезала, и группа жел¬

торотых, объединенных под кличкой «акционерное общество возды¬

хателей, почитателей и танцоров Женевьевы Буазель де Марией», раз¬

бегалась по горам и местечку, тщетно ее разыскивая. Подозревали, что

у нее роман, что она где-то встречается с любовником, тем более что

и сама она загадочно дразнила:
—	А у меня кто-то есть в этом городке!.. А я кого-то видела...
Случалось, Женевьева танцевала до одури, и уже музыканты соби¬

рались обедать, вся публика расходилась, а она все еще требовала му¬

зыки и жадно закидывала руки на плечо очередного молодого челове¬

ка, и смотрела на него пьяными глазами, и то вилась бедрами, то вдруг

выпрямлялась и держалась как самая благовоспитанная барышня на

балу воспитанников школы моральных, социальных и политических

наук.
Чаще всего она танцевала с худощавым смуглым студентом: он был

небогат, вероятно, мать сама вывязала его синюю фуфайку. Он редко

появлялся в дансинге. Женевьева стала приглашать на коктейль целую

банду, как пригласила бы к себе домой, и при таких условиях ему было

невозможно отказаться. Она звала его в дальние прогулки, усаживала

рядом с собою у руля и, завезя на вершину, спрашивала:
—	Вы не соскучитесь без спорта? Мне лень вылезать. Расскажите

что-нибудь.
Он припоминал сказки Андерсена, особенно понятные в этом снеж¬

ном пейзаже, или говорил стихи, или почти наизусть повторял расска¬

зы Сюпервьеля1. Он не признавался, что и сам пытается писать и что

во второй главе его первого романа уже появилась загадочная молодая

девушка.
Женевьева писала только открытки родителям и сама не получала

никаких писем, кроме их ласковых и поверхностных строк. Это еще бо¬

лее убеждало следивших за нею людей, что тот, кого она любит, нахо¬

дится поблизости.
Один раз после утреннего исчезновения Женевьева пришла в бар

в особо возбужденном состоянии. Она танцевала с киноактером, поло¬

жила голову ему на грудь, а когда он хотел сесть рядом с нею, сухо ска¬

зала:
—	Извините, это место занято.
Как всегда, ее окружили желторотые, на несколько секунд онц за¬

крыли ее, а когда все наконец расселись вдоль стойки, актер увидел,

что Женевьева сидит в обычной своей позе с ногою на стуле — и пла¬

чет. Она плакала так же, как забавлялась: ни на кого не обращая вни¬
434
♦ ♦♦

мания, всецело поглощенная своим настроением, своею жизнью. Он

отметил, что слезы ее не уродуют. Ее лицо было скорее спокойным,

почти кротким, глаза широко раскрыты и устремлены на толпу, подер¬

гивающуюся под, звуки джаза, и слезы, ровные и крупные, лились по

щекам и скатывались на пол. Желторотые сунулись было ее утешать;

она отмахнулась. В это время вошел студент, она усадила его рядом

с собою на табурет, который не дала занять актеру, и положила свою

руку в его ладони.
Он ни о чем не спрашивал, и еще довольно долго она сидела на гла¬

зах толпы, залитая молчаливыми слезами; и женщины, которых раз¬

дражало устремленное на нее внимание их спутников, точно сговорив¬

шись, сказали одно и то же:
—	Любовная печаль!
Она ушла около восьми часов. Подмерзло, высоко синело небо,

звезды были четки, на снегу лежали золотые рамы окон, почти за са¬

мым дансингом у подножия горы ютилась маленькая ниша с голубой

Мадонной, и на снегу отпечатался довольно глубокий след, точно кто-

то стоял перед нею на коленях. Вечер очертил голубые горы, вечер пре¬

вратил городок в декорацию, наспех поставленную для киносъемок

и освещенную яркими лампами, вечер прикрыл долину печальным

крылом, и звук шагов был звонок и ломок, как надорвавшийся смех,

и — казалось — еще немного, и в воздухе послышится музыка.
—	Хотите, мы завтра поедем куда-нибудь на санках? — спросил сту¬

дент.
Женевьева серьезно ответила:
—	Очень хочу.
Была особая наивная прелесть в том, как скользили зеленые сани,

как бубенцы выводили мелодию — Женевьева попыталась изобразить

ее голосом — и как туман плыл им навстречу, спрятал деревья и потом

слегка открыл их, и деревья неясно остановились в облаке, как во сне.

Они миновали выселки темных домов с крошечными окнами, и лесо¬

пилку, и бесконечные ниши, часовни, кресты. На одном из скатов сре¬

ди просеки, восходящей к горизонту, среди высоких родителей стояла

одинокая маленькая ель. Казалось, она выбежала на середину этого

узкого белого пути и вот-вот закружится, как балерина в своей широ¬

кой юбочке. Но молодой человек представлял ее себе иначе:
—	Она идет одна к небу, словно девочка в день первого причастия.
Дальше путь уходил в лощину, на дне ее шумел ручей, а направля¬

ющиеся к нему с вершины струи так и не добежали: бросились вниз

с крутизны и застыли в воздухе, повисли ледяными сталактитами. По

краю дороги шла каменная изгородь, и на поворотах высокие мосты

с овальными окнами напоминали своды готического храма.
♦ ♦♦
435

Когда они возвращались, Женевьева заметила высокое Распятие.

Ржавчина ли покрыла металлического Христа или так Его изобразил

скульптор, но, казалось, по Его рукам течет кровь, скапливается у са¬

мого сердца. Раза два девушка оглянулась. Среди гор и снегов зрелище

обнаженного пригвожденного тела было незабываемым.
Облака растаяли, все стало приветливым и простым. Женевьева,

которая наедине была много тише и сдержаннее, чем при людях, под¬

ставила щеку: поцеловать!
Нежно и медленно студент поцеловал холодными губами ее розо¬

вую прохладную щеку. Она спросила, согласен ли молодой человек

рано встать.
—	Да. Зачем?
—	Я, знаете, иногда хожу к ранней обедне. Хотите пойти со мною?
Он улыбнулся — он не был верующим, — и подумал, что этой жад¬

ной девочке мало земных радостей, и что, вероятно, религия ее, —

плод воспитания и привычки, если не снобизм и не эстетика. Но в цер¬

ковь он все-таки решил пойти.
Встретились на улице у перекрестка. Утренний вид городка был

трогателен, как висящие на стенах второго класса гимназии картинки

для изучения иностранных языков с изображением четырех времен

года. Эта картина изображала зиму. Вместо кузницы с левой стороны

помещался гараж; но были и снежная баба с угольными глазами; и кре¬

стьянин на дровнях поднимающийся в гору на рубку леса, в то время

как с горы другой уже спускал промерзшее желтое бревно; и школьни¬

ки в бурнусах и капорах, с сумками, со звонким утренним приветстви¬

ем. По высокой и узкой, точно оперной, лестнице, которую до сих пор

они ни разу не заметили, спустилась дочь сапожника с молитвенником

в красных руках.
Служба уже началась, уже мальчики в шумной обуви, без празд¬

ничных стихарей, проделывали за спиною священника свои приседа¬

ния и что-то отвечали тоненькими неуверенными голосами, а священ¬

ник, лица которого нельзя было разглядеть в этом каменном сумраке,

склонялся и поднимал руки к небу и, наконец, соединил их на Чаше

и вознес ее над алтарем. Студент сбоку глянул на Женевьеву. Едва до¬

бравшись до скамьи, она сразу опустилась на колени и не шевелилась.

Он видел ее берет, прядь черных волос, ее властный профиль. Она не

плакала, но глаз, который был ему виден, увлажнили непролитые сле¬

зы. Он перевел взгляд, просмотрел неумелую яркую роспись, увидел

головы сапожниковой дочки, двух старух в черных наколках, седого

мужчину, нескольких монахинь. Сзади тоже были люди, пришедшие

позже, слегка прошумевшие шагами, но ему неудобно было оглянуть¬

ся. И вдруг по церкви пошел тихий звон колокольчика, вслед за ним
436
♦ ♦♦

прошла над головами какая-то волна, головы склонились, и студент

понял, что и он стоит на коленях, прижимая руки к нестерпимо забив¬

шемуся сердцу.
Монахини вышли из рядов, вылезла со скамьи одна из старух,

мальчик-подросток и одинокая монахиня, сидевшие сзади, пошли

к алтарю, опустились на колени у изгороди. Священник нес причастие,

и впервые в жизни студент увидел сверкнувшие в воздухе снежно-бе-

лые Дары. Причастники возвращались на свои места, и были видны их

взволнованные, счастливые глаза.
Женевьева очнулась от созерцания. Теперь она просто смотрела

на алтарь, на молитвенные руки женщин. Студент повернулся к ней

и прошептал:
—	Посмотрите, какая красавица!
Молодая, довольно высокая монахиня, сойдя со ступеней, скользи¬

ла в проходе, возвращаясь на свою скамью. Она была очень хороша

собою, но особенно поражало сосредоточенное и благостное выраже¬

ние ее лица, очень живого, но как будто пронизанного неким спокой¬

ным знамением. Монахиня прошла мимо них, Женевьева пошевели¬

лась, они взглянули друг на друга и слегка склонили головы. В этом

движении было странное сходство, оно походило на отражение в зер¬

кале одного и того же поклона.
Когда они выходили из церкви и после ее рассветной полутьмы

попали в синий и солнечный день, Женевьева приостановилась на па¬

перти, сощурилась и, осмотрев горы, дорогу и дома, сказала:
—	Это правда, она действительно красавица... Это, знаете, моя стар¬

шая сестра. Вроде меня была, пожалуй, даже похуже, и тоже сюда ез¬

дила и призы на лыжах брала. А потом один раз заблудилась одна в го¬

рах, и только к вечеру по нишам и крестам нашла дорогу. И с тех пор

не возвращалась в Париж... как эта ваша вчерашняя маленькая елка.
Она ступила было во двор, но вдруг повернулась, протянула руку

и велела студенту уходить. Он не посмел ослушаться и, только свора¬

чивая в боковую улицу, видел, как несмело и задумчиво Женевьева

возвратилась в храм.

СВАДЬБА
оворят, что в Париже трудно дважды встретить человека. Это

неверно, особенно в том, что касается французов. Жизнь у них

размеренная и определенная, переезжают они редко, прибли¬

зительно в одинаковые часы гуляют, ездят за покупками. По¬

живите год на одном месте, — вы узнаете всех обитателей квартала.

Но даже и на Больших Бульварах, в случайной и сменяющейся толпе,

нет-нет да и мелькнет знакомая легкая шляпка продавщицы от Бур-

ма1, выскочившей в обеденном перерыве, или все тот же недовольный

господин, подписчик «Тан»2, влезет в ваш автобус. И даже влюблен¬

ные выбирают для встреч почти всегда один и тот же угол.
А уж о Монпарнасе, бульваре Распай и Люксемубргском саде и го¬

ворит нечего. Та же богема, счастливцы и неудачники; те же верные

иностранцы; те же молодые мамаши с колясочками.
Там и я встретила впервые юношу, национальность которого не

могла определить. Это был француз с примесью какой-то колониаль¬

ной крови. Он был красив. Особенно замечательны были на строгом

смуглом лице глаза детской ясности. Он сидел в кресле, занимался.

Иногда закрывал книгу, поднимал голову, откидывался. Ранняя весна

уже тронула сад. Почки, почти невидимые вблизи, издали казались

наброшенной на деревья желтоватой сеткой. Местами была вскопана

земля. Невинно зеленели лужайки. Тяжелые голуби гуляли по ним,

а иногда взлетали и усаживались на плечо статуи. Один даже ухитрил¬

ся приспособиться в виде головного убора офранцуженной иноземки,

графини Сегюр, урожденной Ростопчиной3.
Там я видела однажды еле оперившегося голубя на печально упав¬

шей руке молодой Жорж Занд. На той жестокой и несчастливой руке,

которая утешала и отталкивала Мюссе и Шопена. Может быть, ничто

не выразило с такой силою ее человеческого, женского одиночества,

как эта каменная память ее славы, ее романтически тоскливое назва¬
438
♦ ♦ ♦

ние в городском саду и случайная живая птица — бессильное загроб¬

ное утешение.
У самых ног студента стайка воробьев расправлялась с оброненным

кем-то большим куском булки. Он смотрел на деловитых пичуг и не

улыбался, а словно сиял неким внутренним светом. Среди озабочен¬

ных, или скорбных, или пошлых городских лиц редко встретишь по¬

добное выражение. Я долго любовалась юношей. И очень обрадова¬

лась, когда снова увидела его в одной из аллей. А затем мы начали

сталкиваться в кафе, где по утрам оба занимались. Право, мне легче

работалось, когда я видела его сосредоточенное лицо.
Однажды студент пришел раньше обычного и сел не на свое место,

а ближе ко входу. Он не раскрыл книг и, видимо, кого-то ждал. Впро¬

чем, ждал недолго. В кафе быстро вошла очень юная девушка. По тому,

как она стеснялась оглянуться, и как, увидев его, вспыхнула, и как рас¬

терялась при вопросе гарсона: «Чего желает барышня?» — ясно было,

что она не привыкла ходить по таким гиблым местам. Больше того —

это, конечно, было ее первое любовное свидание.
Он попросил ее снять шляпу. Она снова вспыхнула, но послушалась

беспрекословно. Косы, низко заложенные на шее, чрезвычайно гармо¬

нично заканчивали невинный рисунок ее круглой головы с открытыми

маленькими ушами, около которых волосы образовали волну. Ее до¬

рогое и скромное платье, обувь, сумочка и, главное, эти длинные косы

позволяли сразу определить ее среду. Это была барышня из высше¬

буржуазного круга, и даже из католического.
Некоторое время они молчали. Оба смущались. Потом она взгля¬

нула в его книги, поморщила нос и засмеялась. Конечно, она была не

из тех, кого пускают в университеты. Впрочем и годы ее были малые:

вряд ли ей исполнилось восемнадцать. Они заговорили о какой-то осо¬

бе, в салоне которой встречались, и о докладе некоего дипломата в за¬

крытом кружке, где тоже оба присутствовали, и о последней выставке

картин, куда она ездила с теткой, а он «случайно» оказался там же.
Через полчаса девушка заспешила, вспорхнула, исчезла.
Они стали встречаться раза по два в неделю. Я была невольной —

и очень благожелательной — свидетельницей их прелестной любви.

Иногда они сидели молча, держась за руки, чрезвычайно серьезные

и тихие, точно с изумлением прислушиваясь к самим себе, к тому та¬

инственному и счастливому миру, который возник в глубине их суще¬

ства и нарастал, и подступал к горлу, к сердцу, останавливая слова,

спирая дыхание. В такие минуты они казались мне почти священны¬

ми — и жертвенными, и обреченными. Впрочем, я старалась успоко¬

ить свои русские драматические переживания. Ну что тут рокового?

Молодые существа, двое влюбленных.
♦ ♦♦
439

В иные же дни они говорили без умолку, перебивая друг друга, не

заканчивая предложения. Они точно открывали, точно находили друг

друга.
—	Я маленькая не любила кукол и всегда играла с живыми зверюш¬

ками, с котятами. Ужасно обижалась, когда они меня не слушались.

Я один раз нарядила кота в кукольное платье, он убежал, его едва пой¬

мали. Кошки его пугались, и он сам был в панике.
—	А я обожал книги. Я мог часами сидеть и перелистывать их,

раньше даже, чем научился читать. А когда научился, меня больше

всего поражало, что из отдельных букв, из отдельных закорючек полу¬

чается смысл.
—	А потом я хотела стать Жанной д’Арк и пострадать.
—	Я вроде того. Только я хотел уйти в пустыню.
Они брались за руки. Они в таком восхищении смотрели друг на дру¬

га, что буквально создавалось впечатление сияния, солнечного света.
Затем произошел какой-то срыв. Не у них — наверное, горе шло из¬

вне, со стороны. Она рассказывала шепотом, все время смотрела на ча¬

сы, быстро ушла. Он вышел сразу за нею. Я видела его глаза. Не веки,

а само глазное яблоко было красным, точно залили его кровавые сле¬

зы. Такие глаза видала я однажды у умиравшего турецкого муэдзина.
Студент стал приходить один. Ему тяжко было сидеть, воспомина¬

ние его мучило. Но оно же снова приводило его к кожаной скамье,

к тому коричневому столику, которого касалась ее рука.
Она пришла еще один раз. Они пробыли около часу в молчаливом

отчаянии. Они ни разу не поцеловались.
Я предполагала, что родители проведали о свиданиях и устроили

слежку. Ясное дело, барышне такого замкнутого мира не годится бе¬

гать по монпарнасским пивным, ни — тем паче! — встречаться с «мете¬

ком» 4, человеком смешанной крови — будь он хоть трижды католиком

и самим магараджей.
Мне случалось заходить в тех же краях в католический храм. Чаще

всего — вне службы, в часы, когда храм пуст, солнце тихо одевает его

голубыми узорами, на витражах оживает бегущее в Египет семейство,

черная какая-нибудь старушенция скрипит четками, нищий вздремнул

на стуле.
Иногда в эти часы хоронят или венчают. Снаружи храма вырастает

то навес из черных сукон, то веселое бело-красное полотно вроде того,

какие в России обвивали летние террасы. В таких случаях я входила

в боковую дверь, оставалась в глубине, перед Мадонной с голым пух¬

леньким Дитятей, — Дитя играет не то венком полевых цветов, не то

терновым венцом. На стенах мраморные дощечки с золотыми надпи¬

сями выражают признательность Марии.
440
♦ ♦♦

Так вышло и в последний раз. Я не люблю свадеб, языческого втор¬

жения толпы. Я села вдали. Свадьба была богатая. Гремела музыка.

Обряд уже заканчивался. Послышался шум и шарканье ног. Сторожа

в средневековых ливреях,, с булавами, двинулись от главного алтаря

вокруг церкви. Они стучали палками. Благочестивые старушки, повер¬

нувшись спиною к Богородице, любовались шествием. Когда, в свою

очередь, обернулась и я, молодые уже проходили к выходу. Я заметила

только их спины, белую пену фаты, скучные полы фрака.
Зато я отлично рассмотрела хорошеньких дружек. Их платья цвета

крем и сиреневые широкополые шляпы походили на те картинки, что

появляются в изящных и полурекламных иллюстрированных жур¬

налах. Увидела я и родителей. Две пары — бюрократического вида

господа с подстриженными седыми усами и дамы в черных платьях

с длинными тренами5 шли такой добротной и неумолимой походкой!

За ними парами, в строго обдуманных сочетаниях — по чину, капита¬

лу, родству и возрасту — шествовали приглашенные. А потом двину¬

лась толпа попроще — полузнакомые, поставщики, слуги, — уже не по

двое, а гурьбой, стеной. За ними же — и вовсе чужие, зеваки, случай¬

ные прохожие. Они запрудили проход, они разговаривали вслух, стро¬

или догадки о приданом, о будущем согласии или неладах молодого

супружества.
Мне вспомнилось раннее детство, поденная портниха, певшая с вы¬

ражением о том, что св толпе говорили: жених неприятный какой!»
Как полагается и по песне — «вышел я вслед за толпой». Но не с той

стороны, где сгрудились званые и прохожие, где сияли черные стены

автомобилей, где фотограф делал стойку — а в другую, боковую дверь.

Прямо перед нею уцелели несколько деревьев, стоят скамьи, и обычно

там отдыхают или закусывают нищие.
На скамейке сидел мой студент.
Не требовалось особой прозорливости, чтобы все понять. И неза¬

чем описывать выражение его лица. Кстати, оно отнюдь не походило

на то, какое при подобных обстоятельствах показывают нам актеры

кино... Впрочем, им это редко приходится. На экране — да будет он за

это благословен — злые люди, конечно, разлучают любящие сердца,

но на последних десяти метрах им предоставлена возможность побе¬

дить все препятствия.
Если бы не всесильные наши условности, подошла бы я к бедному

мальчику, сказала бы... Да, собственно, и сказать-то нечего. Разве сгла¬

дить словами всю горечь его неполноправия? А насчет нее — он и сам

понимает, что не по силам этой маленькой девочке бороться, восстать,

разорвать мудрую сеть отношений, обидеть, обмануть ожидания такой

сплоченной, такой уверенной среды.
♦ ♦♦
441

Что с ними будет?
Она поплачет, она никогда его не забудет, она смирится. Она станет

добросовестной женой, любящей и слегка рассеянной, слегка далекой

матерью. Будет возить в тот же Люксембургский сад глубокую коляску

на толстых рессорах, будет вышивать английской гладью маленькие на¬

волочки или вязать яркими спицами крошечные розовые душегрейки.
Ну а он — с таким лицом, с этими обреченными, избранными гла¬

зами? Наверное, закончит университет. Вероятно не проронит ни сло¬

ва с соседями, не познакомится ни с одной девушкой. Не уйдет ли в пу¬

стыню, как мечтал в детстве? Или станет коммунистом! А может быть,

через несколько лет я узнаю его лицо в каком-нибудь газетном столб¬

це, где равнодушное перо журналиста поведает о том, что в такой-то

колонии покорные толпы следуют за новым Ганди.

ВЕЧНЫЙ ОБЕТ
тро было парижское: бодрое, торопливое, деловитое. На

бульваре раскинулся базар, торговки в белых фартуках за¬

зывали:
—	Покупайте, подходите, двадцать су!
Бананы свисали экзотическим букетом, под ними лежали газоны

салата; рядом торговец воткнул в бледно-золотой лимон несколько

крупных розовых креветок, они изогнулись, как ветви пальмы, — а уве¬

ренные руки хозяек уже тянулись к ним, уже разрушали этот съедоб¬

ный сад.
Когда торговля стихнет, когда подъедут фургоны и веселые руки

станут швырять пустые ящики и корзины, на базаре появятся две мо¬

нахини, две старухи в коричневых платьях и черных капюшонах. Они

начнут подбирать остатки, обрезки, кое-кто пожертвует им зелени или

рыбы, кто-нибудь их обругает. Старухи поклонятся за дар, поблагода¬

рят и за обиду, переносимую во имя Христово.
Это сестры-привратницы из монастыря Кларисс1. Совсем рядом

отсюда, за стенами поместился монастырь затворниц и молчальниц2.

Только привратницы выходят в город: подлинная монахиня, произне¬

ся обет, уже никогда не выйдет из своей добровольной тюрьмы, никог¬

да не увидит даже ближайших своих родных иначе, как через решетку.
Но орден держится и среди нашей современности, и как раз этим

утром будет произнесен одною из монахинь вечный обет. Год на по¬

слушании, три года монашества — того, что приблизительно соответ¬

ствует нашему понятию «рясофорного», а затем уже — вечный обет.

Отказ от монастырской жизни после срока испытания не считается по¬

зором, иногда он бывает вызван слабым здоровьем и невозможностью

выдержать исключительно суровые условия жизни. Случается, что по¬

слушницу отсылают обратно в мир, но она продолжает оставаться в тес¬

нейшей дружбе с сестрами.
♦ ♦♦
443

Дом старый, с крестом на входных дверях, с тем насыщенным без¬

молвием, за которым можно предположить всю полноту страстей,

борьбы и молитвы.
Капелла на втором этаже. Деревянное распятие над алтарем. По¬

всюду сегодня живые цветы. С двух сторон в одинаковых коричневых

одеяниях, подпоясанные веревкой, босые, смотрят друг на друга Фран¬

циск Ассизский и святая Клара, основатели ордена. Существует леген¬

да, что они любили друг друга, но принесли это чувство в жертву Небу.

Не за это ли, в награду, века соединили их святые имена?
Образ Клары прелестен. Юная, красивая дочь богатых родителей,

она бежала из дому в мужском платье, остриглась, скрылась в пещере.

Следом за нею бежала вскоре и ее пятнадцатилетняя сестра Агнесса.

В полной нищете, в молчании и молитве протекала их жизнь. По но¬

чам Клара укутывала жалким тряпьем родную сестру и сестер духов¬

ных, а ранним утром, будя их на молитву, целовала, как мать, которая

боится и жалеет спугнуть сон ребенка.
Спали на досках, на соломе, а то и прямо на земле. И нынче дере¬

вянное ложе, на котором еле можно вытянуться, заменяет кровать.

Спят мало: полагается долгое келейное правило и ночная служба в цер¬

кви, — и кажется странным, что в городе в часы кутежей, страстей

и преступлений замурованные женщины молятся за всех. Орден кла-

рисс, подобно ордену кармелиток, — созерцательный. Целомудрие,

нищета и единение с Богом — таковы его основы. Даже работают мало,

чтобы не нарушать созерцания, — разве что все домашние работы,

вплоть до столярничания и проводки электричества, чтобы не прибе¬

гать к чужой и тем более оплачиваемой помощи. А с бедняками делят¬

ся остатками пищи, хотя и сами живут подаянием.
Сегодня в капелле много чужих — девушки, старушки; впереди,

слева от алтаря, двое молодых мужчин и еще один старик сзади, у про¬

хода. У него тревожное лицо в красных пятнах; глаза устремлены не на

алтарь, а дальше него, в бок, на черную стену. Возможно, что это род¬

ственник той, которая произнесет сейчас вечный обет.
Церемония происходит торжественно. Сверкает пурпурное одея¬

ние епископа. Ему сослужат двое местных священников, в дверях мо¬

лится монах-францисканец, и один из прислуживающих мальчуганов,

запутавшись в длинном стихаре, спотыкается о ступени алтаря.
При первых словах литургии раздается железный шорох. То, что

казалось черной стеной, оказывается занавесью. За нею обнаружива¬

ется высокая и частая решетка, в которой на высоте метра от земли рас¬

творено маленькое окошко.
По ту сторону решетки выстроились монахини. Видны черные

одежды, низко опущенные черные капюшоны, две-три белых косын-
444
♦ ♦♦

ки. Видно движение руки с камертоном, и после мгновения тишины

очень спевшиеся, но словно детские голоса отвечают первое «аминь».
Месса идет в обычном порядке. Наконец священник произносит

первое «аллилуця». За решеткой происходит движение: две наиболее

чтимых монахини ведут новую сестру. Она опускается на колени, лицо

ее, обращенное к народу, приходится на высоте окошка, и вдруг ока¬

зывается, что это совсем молодая женщина с розовым от волнения

лицом, с тонкими темными бровями и очень длинными черными рес¬

ницами. Она поднимает глаза только один раз: когда на вопрос свя¬

щенника: «Чего вы желаете, дитя мое?», она отвечает:
—	Верности этой святой обители и общества сестер.
Один из священников произносит слово, обращенное к затворнице

и ее семье: к молодым людям, сидящим близ самой решетки, к матери

и сестре на первой скамье. Мать тихонько плачет. У сестры лицо радо¬

стное и торжественное.
Десять лет назад девочка приняла христианство и впервые причас¬

тилась, — вероятно, семья или глава семьи — из французских вольно¬

думцев. А затем, еле достигнув положенного земными и орденскими

законами совершеннолетия, она вошла послушницей в этот монастырь,

провела в нем четыре года и теперь навсегда готова отречься от мир¬

ской суеты. Сколько воспоминаний должно проходить в ее уме!
В капелле стояла благоговейная тишина. И вдруг сзади кто-то

всхлипнул.
В продолжение всей службы монахиня не встала с колен. На коле¬

нях же она приблизилась к игуменье, обещая ей послушание. Несколь¬

ко фраз, которые ей полагалось произнести, она выговорила громко,

явственно и молодо. Теперь до самой смерти она уже не скажет гром¬

кого слова. Весь день ее — в молчании. Свидания с родными редки.

Краткий перерыв, когда можно обменяться несколькими словами с дру¬

гими сестрами, почти не используется: говорят, будто с течением вре¬

мени развивается такая привычка к безмолвию, что исчезает и самая

потребность речи.
Служба проходит в сосредоточенности. Светская толпа не попадает

в этот храм, — может быть, и не подозревает его существования. Сест¬

ры-привратницы выстроились в ряд, не шевелятся. Только одна стару¬

ха со спокойными глазами тихонько проносит кадило, а потом обхо¬

дит ряды и собирает на обитель в сопровождении наряженной в белое

малютки с белым веночком на голове — вероятно, маленькой род¬

ственницы постригаемой.
Постригаемой — не то слово. Надо бы сказать: «венчаемой». Пото¬

му что священник уже берет обручальное кольцо и соединяет ее с Иису¬
♦ ♦ ♦
445

сом, «Которого она увидела, Которого она узнала, Которого она полю¬

била».
Она соединяется символически не только с божественной любо¬

вью: она венчается и венцом мученичества. Священник передает за

решетку терновый венец. Игуменья надевает его на склоненную голо¬

ву. Теперь новая сестра стала вечной и подлинной сестрою. Она под¬

нимается с колен, обходит ряд монахинь и целует их. А затем снова

возвращается к окошку, откуда в последний раз может еще взглянуть

на людей. Но она не поднимает век.
—	Непорочная Матерь Божия, — начинает священник, и толпа мо¬

лящихся отвечает в общем вздохе:
—	Молись о нас.
И таким же хором обращается к Франциску, Кларе, Агнессе, ко

всем святым и ко всем праведникам ордена.
Причащается в этот день первою новая сестра. За спиною священ¬

ника не видно ее лица, но когда она вновь обращается в сторону при¬

сутствующих, можно разглядеть, как ее плечи охватила легкая дрожь.

Несколько прихожанок подходят к Святым Тайнам. Подходит семья

монахини — сначала женщины, за ними и молодые люди. А затем на

одно кратчайшее мгновение наступает какая-то непредвиденная пауза.

Священник смотрит вперед, на кого-то из присутствующих: да, конеч¬

но, он смотрит на старика с лицом в красных пятнах и ждет его. Но

старик к причастию не подходит.
Служба продолжается. Вряд ли кто заметил это немое происше¬

ствие. Может быть, сквозь опущенные веки его увидела невеста Хрис¬

това, — и, может быть, лишний раз помолится об одной неуспокоен¬

ной душе.
Как переживают в этом храме таинство! Сколько лиц побледнело,

сколькие стыдливым и поспешным жестом вытирают слезы.
Обряд длился часа два — исключительно долго для католического

богослужения. По окончании его последний гимн был почти концер¬

том, и одна из певших, не то забывшись, не то сознательно идя на грех,

повернула голову в сторону молящихся. Она тоже оказалась молодою...
Священники торжественно вышли. При последних звуках органа

задвинулась черная завеса. Внезапно явившийся мир так же внезапно

погрузился в свое тайное бытие.
Расходились неохотно. Некоторые были знакомы с привратницами

и о чем-то с ними шептались. Оказалось, что сзади присутствовало

несколько монахинь другого — деятельного, не затворнического орде¬

на; они поздравили, а потом выскользнули грациозной стайкой, до¬

верчивой и легкой, точно привыкшие ко всеобщей ласке парижские

птицы.
446
♦ ♦♦

Семья оставалась на площадке лестницы. Одинокий старик прошел

мимо них несколько вызывающе. Они, конечно, знали его, однако

никто с ним не раскланялся...
Кто-то вспомнил шепотом, что одна из знаменитейших французских

кларисс, святая Коллетта3, была современницей Жанны д’Арк. Мол¬

чальница и воительница — удалось ли им когда-либо встретиться?
Одну из привратниц вызвал снизу угольщик, веселый рабочий с бе¬

лыми глазами и неотмывающимся лицом. Повседневность продолжа¬

лась, и новая монахиня погрузится сейчас в ту же безмолвную молитву,

в которой она живет уже четыре года и которая продлится поистине

отныне и до века.
Двери капеллы остались раскрытыми, снизу по лестнице взлетел

весенний ветер, и даже цветы на розовом кусте около сладкой статуи

румяной Девы слегка пошевелились. Впрочем, розового было мало.

Почти все кусты были белые, розы — вьющиеся, из недушистых. Но

были и тюльпаны, и гиацинты, и другие цветы. И когда струя воздуха

охватила всю капеллу, достигла стены, ударилась о занавес и поверну¬

ла обратно к выходу, — как терпко и сладко запахло нарциссами, кото¬

рые кто-то положил в руки восковых ангелов над алтарем.

ЗВЕРИ
	 сех троих называли «звери», а иногда и «дикие звери», —
хотя, в сущности, двое из них были самые домашние кот

и собака, а третий — просто голубь.
Собаку звали Сократом. Она появилась в доме в возрасте

шести недель и была определена на жительство в корзинку от пирож¬

ных, куда добавили кукольный тюфячок.
Кота звали Разноносом за то, что одна ноздря его была черна, как

смоль, как собственная его шерсть, а другая — нежно-розовая.
Голубя звали Гулька, или Холостяк. Раненый, он был найден во

дворе и перенесен в кухню. А когда крыло его зажило и выяснилось,

что он никогда уже не будет летать, — голубю устроили стеклянный

дом, где он поначалу и поселился. Он садился посреди своего дома,

слегка поворачивал голову и неподвижно смотрел в одну точку. Вид

у него был не слишком умный, но довольно царственный.
Однако собственные имена употреблялись редко. Стоило позвать

одного из зверей, как являлись немедленно все трое. Они жили под¬

линной бытовой семьей: вечно ссорились, упорно отстаивали свои вы¬

годы и не могли обойтись друг без друга.
Вскоре голубь сообразил, что хотя стеклянный дворец и большая

честь, но свобода еще того милее. Он стал разгуливать по всему дому,

и когда дочь хозяев, закинув нога на ногу, учила уроки, он усаживался

на ее оленьи шлепанцы и требовал полного к себе уважения: стоило ей

пошевелиться, как он начинал сердито ворчать и даже щипался клю¬

вом. Характер у него был вообще довольно тяжелый. Он вечно что-то

выговаривал коту и собаке. Кот щурился и начинал мурлыкать в знак

полной своей независимости, как хозяйская дочь, когда ее отчитывали

старшие. Сократ закидывал одно висячее ухо на затылок, а другое, спу¬

щенное, поворачивал к голубю. Люди переводили это движение на свой

язык: в одно ухо впустил, в другое выпустил.
448
♦ ♦ ♦

Путешествуя по квартире, голубь набрел однажды на галоши. Это

была роковая встреча: голубь полюбил одну из них. Он долго ее оха¬

живал, что-то ей ворковал, отходил на два шага и оглядывался, — не

последует ли она за ним. Галоша пребывала в каучуковой холодности.

Тогда голубь отважился на последнее средство: он обошел ее со всех

сторон и вдруг, упав на нее грудью, всем своим телом, клювом и кры¬

льями повлек ее в темный угол. Галоша сдалась — как сдалась и владе¬

лица галоши. Некоторое время голубь обожал свою новую подругу,

затем наступили будни, и он стал грубо ее эксплуатировать. В самом

деле, жить прямо на полу неуютно, лазить в стеклянный дом надоеда¬

ет и опасно, потому что можно пропустить какое-нибудь важное собы¬

тие на кухне. Голубь решил поселиться в галоше. Конечно, хлопот было

немало: он бегал по всему дому, суетился, толкался, попадался под но¬

ги и чуть не погиб под колесом швейной машины, вокруг которой ва¬

лялись такие мягкие обрезки. Голубь натаскал их в свой угол и устро¬

ил внутри галоши чрезвычайно удобное гнездо. Люди, перефразируя

Вертинского, пели:
Я так ловко выдумал
Вас, моя простая К
Как все подлинные холостяки, голубь был ревнивцем и собствен¬

ником. Подходить к его очагу стало почти невозможно, он не позволял

убирать вокруг него, наскакивал на людей и больно щипался.
Прежде чем резать мясо, кухарка точила нож о плиту. На этот звук

кот, где бы он перед тем ни находился, летел сломя голову. За ним спе¬

шили собака и голубь. Они сырого мяса не ели, но не могли допустить,

чтобы кот питался вне их бдительного надзора. Кот сходил с ума, пры¬

гал, вешался на плиту и кричал, точно его уже обделили и обидели.

Рассерженный голубь выжидал подходящего момента и с наскока кле¬

вал его в самый кончик хвоста. Кот взвивался от боли, точно от элект¬

рического тока, и, не задумываясь, давал оплеуху псу, — а тот долго

потом отряхивался и осматривался по сторонам.
Звери забирались в гостиную, когда хозяйская дочь садилась ра¬

зыгрывать гаммы. Однако влекли их различные переживания. Коту

нравилось мягкое кресло около рояля: там ему почти всегда снилось,

что кто-то чешет ему под шейкой и живот — он переваливался на спи¬

ну, раскидывал лапы и, чуть высунув кончик языка, спал с видом пол¬

ного блаженства. Голубь приходил за компанию и из любопытства.

Сократ любил музыку. Он забирался к самой педали и долго слушал.

Хозяйская дочь уверяла, что когда она ошибалась, пес немедленно

уходил. Она стеснялась его гораздо больше, чем своей учительницы,

и кричала вслед:
♦ ♦♦
449

—	Сократинка, погоди, это ничего, я нечаянно...
Звери встречались еще в одной точке пространства: около кафель¬

ной печи. Надо сказать правду, что кот лазил внутрь ее не вполне бес¬

корыстно. Так его приучили в раннем детстве, так оно и осталось. Он

появлялся оттуда светло-пепельного цвета, и люди говорили, что он

напоминает Марию Петровну, про которую за частыми переменами

забываешь, блондинка она или брюнетка. Сократ любил огонь. Он уса¬

живался еще до того, как растапливали печь, и неохотно уступал мес¬

то. Он смотрел на пламя и не уходил, пока не угаснут последние синие

струи, пока человеческая рука не задвинет чугунную дверцу. Иногда он

даже клал лапу на эту дверцу и раза два обжегся. Он смотрел на пламя

с видом глубокой мудрости и слегка дрожал: это был не озноб, а нерв¬

ная дрожь, и от нее Сократа лечили какими-то шариками, спрятанны¬

ми в кусочек мяса. Мясо он съедал. Шарики сплевывал. Голубя тоже

привлекало тепло. Он был похитрее прочих и норовил забраться в печь

раньше того, как соберутся топить. Иногда в этой пещере они сталки¬

вались с котом. Происходило небольшое объяснение, и первым выле¬

тал кот в сером облаке, как в дыму сражений.
Около дома был сад, и порою голубя выводили погулять. Хозяй¬

ская дочь приучила птиц, и на крокетной площадке собиралось до¬

вольно пестрое общество: голуби, галки, воробьи, іулька приглашал

всех отведать зерна, слегка волочился за голубками. Сократ и кот на¬

блюдали с балкона. Вероятно, голубю стоило некоторого труда убе¬

дить пернатых, что это звери домашние и находящиеся у него в страхе

и подчинении. Воробьи относились к его заявлениям скептически

и при малейшем движении Разноноса опрометью кидались на кусты.

В припадке великодушия — или хозяйского хвастовства — голубь при¬

глашал приятельниц в стеклянный дом. Они шли за ним пугливо, вздра¬

гивая и осматриваясь. Но когда они входили под его крышу и начина¬

ли клевать его зерно, на голубя находило неудержимое негодование.

Он принимался бить их здоровым крылом, они шарахались, бились

в стекло, забывали дорогу к выходу, и нередко требовалось человече¬

ское вмешательство, чтобы успокоить всю эту кутерьму.
По утрам голубю ставили на пол таз с водою, и он плескался, пры¬

гал, разбрасывал брызги. Сократа купали в старой ванне. Операция

довольно противная, особенно из-за мыла, которое норовило попасть

в глаза. Поэтому когда он слышал слова: «Сократу ванну», то удирал

и забивался под кровать. Хитрая порода людей стала иногда произно¬

сить эти слова нарочно — когда, например, все шли гулять — и не¬

сколько раз Сократ оставался в дураках.
Но зато когда купанье кончалось, было приятно отряхнуться и быть

завернутым в особую мохнатую простыню с бахромой. Сократа укуты-
450
♦ ♦♦

вали, он засыпал, а потом, подсохший и удовлетворенный, являлся

в комнату, волоча за собою простыню, как венчальную фату. Кот ни¬

когда не купался, обходился собственными средствами. Товарищей сво¬

их презирал за количество воды, которое на них употреблялось. Так

провинциальная француженка в рассказе Марселя Жуандо2 никогда

не тратила много воды, чтобы соседи не подумали, что она грязнуля

и нуждается в постоянном мытье.
Голубь не испытывал потребности в ласке. Очевидно, он раз на¬

всегда решил, что жизнь его не удалась, примирился и размениваться

не желал. Жил сознательно, хорошо питался и не позволял людям

приставать к нему с проявлениями чувств. Кот считал, что люди созда¬

ны для его удобства. Он любил, чтобы его чесали, лез ко всем на коле¬

ни, разваливался и требовал свою долю внимания. А когда чувствовал

себя удовлетворенным, немедленно уходил, не считая нужным поси¬

деть лишнюю минутку хотя бы из вежливости. В доме существовала

песенка:
Хозяйка делом занята:
Щекочет пятки у кота.
Зато Сократ мог просиживать часами в самой неудобной позе, на¬

гнувшись, вывернув голову, лишь бы касаться колен хозяйки. А если

она клала руку на его голову, он начинал тихонько плакать от умиле¬

ния. Иногда хозяйская дочь говорила, что ее обидели, и закрывала ли¬

цо руками. Сократ извивался около нее, лизал ее, пока не отнимет рук

от лица и не улыбнется. Голубь и кот считали его сентиментальным.
Особенно иронизировал кот. Он с хозяйкой не стеснялся. За обе¬

дом прыгал ей на спину и ложился вокруг шеи, как чернобурая лиса,

которую она надевала на прогулку. На правом плече висела его голова,

а задние лапы и хвост свисали с левого плеча. И стоило ей поднести ко

рту вилку с каким-нибудь заманчивым куском, как, не меняя поло¬

жения, кот вытягивал лапу, растопыривал розовые пальцы с когтями

и снимал кусок с вилки. Такого безобразия не мог вынести даже терпе¬

ливый Сократ. Он объявил трехдневную голодовку. Он не дотрагивал¬

ся до супа, отворачивался от хлеба. Правда, удалось подсмотреть, как

в дни голодовки он нажирался объедков из мусорного ящика, — но

честь была сохранена, линия выдержана, и кончилось тем, что и ему

после общего завтрака ставили стул; завелась особая мисочка, и Со¬

крат пил кофе: точнее, ел из чьих-нибудь рук обмоченные в кофе с мо¬

локом кусочки хлеба...
Голубь открыл однажды стоящую на полу собачью овсянку. От не¬

чего делать — попробовал. В ту же секунду откуда-то возник кот и то¬
♦ ♦♦
451

же попытался сунуться, хотя кушанье явно не отвечало его запросам.

Пес очень обиделся, облаял обоих и назло им вылакал овсянку до дна.
К вечеру сытые, утомленные дневными хлопотами звери засыпали.

Засыпали всегда неожиданно для самих себя, вдруг,, как подстрелен¬

ные. Сократ — на своей подстилке, голубь — в галоше, кот — где попа¬

ло. Но после нескольких минут крепкого сна кот зяб, просыпался и лез

на подстилку. Он ложился меж собачьих лап, и пес лизал его спросо¬

нок, на что кот только дергал ухом. В знак благодарности за гостепри¬

имство он успевал поймать что-то на животе Сократа. Просыпался

и голубь. Он начинал ворковать — нежно, гортанно, совсем иным го¬

лосом, чем обычная его воркотня. Вероятно, он просил у галоши про¬

щения. Затем и он бежал к подстилке, вспархивал на бок Сократа, на¬

хохливался и погружался в сон.
Эта жизнь могла бы длиться до бесконечности, но и ей, как всякой

другой, как всякой идиллии и всякой — к счастью! — трагедии, — при¬

шел конец. Вернее, конец пришел голубю, а вскоре после этого началась

общая встряска, болезни, отъезды. Так что и для людей, и для зверей

гибель голубя стала символом целого ряда крупных событий. А погиб

он нелепо: забрался в печь, его не заметили, а когда вспыхнула береста

и дым потянуло в трубу, где-то в глубине печи поднялась возня и шум.

Пока загасили и разобрали дрова, голубь успел задохнуться. Люди пла¬

кали. Хозяйская дочь выкопала в промерзшей земле могилу, уложила

голубя в никелевый ящик от вафель и похоронила его.
Кот отнесся к происшествию равнодушно. Но ведь у него не душа,

а пар.
Зато сентиментальный Сократ, конечно, обладал душою. В тот день

он не хотел греться у печи и даже немного повыл. А голубя еще долго

искал по всем углам, и так как служившая ему гнездом галоша была

в тот же день выброшена, он несколько раз заходил в переднюю и об¬

нюхивал все остальные, словно осведомлялся, что произошло с их род¬

ственницей и ее пернатым любовником.

СТРОКИ
остановилась в Ницце случайно, проездом. Был вечер, со¬

биралась гроза. Я купила книгу и примирилась с мыслью

просидеть в гостинице. В силу личных причин я находилась

в состоянии поэтической грусти, слегка любовалась своим

одиночеством, и прежде чем подняться в номер, преподнесла самой

себе большую бархатистую розу с длинным стеблем, который жаль

было обрезать. Пришлось напустить воды в раковину (из холодного

крана тоже почему-то текла теплая), и роза полулежала там, словно

красавица бульварных романов.
Вскоре хлынул дождь. Окно мое выходило во двор. Было видно,

как в подвале гладит женщина, потом в одном этаже зажгли свет, по¬

явились двое: их успел захватить ливень, мужчина встряхивал шляпу,

женщина проводила ладонью по своим щекам. Они задернули штору.

Напротив обедали чахлый кюре и бледный юноша. Вероятно, это бы¬

ли проезжие, и говорили они на религиозные темы, потому что кюре

вдруг поднялся из-за стола, порылся в чемодане, достал книгу особого,

определенного формата, отыскал текст и показал его.
Я поленилась обедать. Взобралась на кровать с неизбежным пикей¬

ным покрывалом — единственное жилое место в этой комнате. Не чи¬

талось, было душно и неуютно. В доме стояла тишина, номер, безлич¬

ный, как все подобные ему номера средней руки гостиниц, оживляла

только красная роза. Странное дело, чем больше всматривалась я в го¬

лубые цветы обоев, в мягкое голубое кресло, в синий бархат скатерти,

тем более овладевало мною тоскливое возбуждение, ничего общего не

имевшее с тем состоянием, в котором я сюда вошла. Прямо напротив

кровати помещался зеркальный шкаф. Стоило поднять глаза, как я на¬

тыкалась на собственное отражение, непривычное для меня. Я прожи¬

ла свыше года без большого зеркала, к тому же загар и по-новому за¬

чесанные волосы меня изменяли, и я казалась себе не то незнакомкой,

не то двойником. Через несколько минут зеркало совершенно меня за¬
я
♦ ♦♦
453

гипнотизировало. Я смотрела на свое отражение все более пристально,

все с большей тоскою, и мне начало казаться, что не серебряная поверх¬

ность воспроизводит мои движения, или, точнее, мой неподвижный

взгляд, а та стеклянная женщина с книгой держит в повиновении ме¬

ня, живую.
Понадобилось буквально усилие воли, чтобы выйти из этого оце¬

пенения. Я решила отодвинуть шкаф или повернуть его и приоткрыла

дверцу, чтобы ловчее захватить сбоку. При повороте шкаф накренил¬

ся, и с одной из полок с шуршанием покатилась и упала на пол малень¬

кая клеенчатая тетрадь, нечто вроде записной или адресной книжки.

Я подняла ее и посмотрела. На первой странице стояла дата и строки

из Марины Цветаевой — без указания автора:
Скоро уж из ласточек — в колдуньи!
Молодость! Простимся накануне,
Постоим с тобою на ветру К
Конечно, русские на юге Франции — не чудо. Но все-таки это со¬

впадение поразило меня, особенно же поразило, что здесь была передо

мною именно женщина, — и, может быть, от ее тоски и от ее души на¬

полнилась тревогой стереотипная комната. Я позвонила горничной,

заказала чаю и справилась, кто занимал передо мною этот номер. Гор¬

ничная, вероятно, подумала, что я брезглива.
—	Сударыня может быть совершенно спокойна. У нас очень при¬

личные постояльцы. Неделю тут жил швейцарский доктор, потом дня

три никого не было, а вчера остановилась дама; она из Парижа, но

вполне приличная дама, и одна. По-моему, она ехала в Италию, судя

по времени поездов, но она даже не прописывалась, только выкупа¬

лась, позавтракала и несколько часов отдыхала... C’est tout ce que ma¬

dame désire? *
Клеенчатая тетрадь лежала на кровати, точно живое существо. Мне

хотелось предложить ей чашку чая. Владелицу все равно не сыщешь.

Я прочла записи, и у меня возникла уверенность, что тетрадь не слу¬

чайно забыта, а намеренно брошена в этом приморском городе, словно

в океане бутылка с запиской, которую, может быть, кто-то и где-то от¬

кроет и прочтет.
Почти сплошь в тетради были стихи или строфы. Нигде не был

указан автор, но некоторых, известных, и не стоило указывать. Чьи

были другие слова? Каких-нибудь случайных поэтов? Было несколько

записей иностранных: по-английски — насмешливый вопрос Байрона:
*	Это все, что мадам желает? (фр.)
454
♦ ♦♦

И будь Лаура Петрарки женой.
Посвящал ли бы он ей всю жизнь стихи?2
По-итальянски, из Данте, — гордая исповедь принцессы, имя кото¬

рой я не могла вспомнить, которая много любила и не каялась и кото¬

рую благочестивый поэт поместил в рай3.
Была, наконец, цитата из «Кантаты на три голоса» Клоделя4, где

говорилось:
И стоит закрыть глаза, чтобы перестать находиться там, где нет

его. Эту свободу я от него отняла, и не зависит уже от него со мною

не быть», и дальше: «нас соединяет не объятье минуты одной,

а сила, влекущая камень к земле, и простая потребность безо вся¬

кой мягкости.
Что это была за женщина? Что за романтическая любовь, безжало¬

стная, органическая, необходимая, как дыхание, владела ею?
Не как судебный следователь и не как писатель над загадочным

материалом, а как сестра, читала я этот рифмованный дневник. Вос¬

произвести ее образ было нетрудно, слишком уж большая была обна¬

женность в подборе стихов.
Конечно, она еще не стара, но все-таки ей за тридцать пять, хотя

бы по знанию иностранных языков и поэзии, по вкусу, по культурному

выбору стихов, — потому что все это качества, исчезающие в послево¬

енных поколениях. Она смугла, как цветаевская молодость. Впрочем,

кто не смугл на юге? И это ахматовское:
Прости, прости, что за тебя

Я слишком многих принимала5 —
говорит лучше всякой исповеди. И женская простая тоска — чьими

словами?
Незнакомки, перья, запястья,
Уходящая даль зеркал.
Но в бреду мещанского счастья

Кто-то призраки вызывал.
И, конечно, этого мещанского счастья у нее не было, не было счас¬

тья никакого. Опять встречалась жалоба Ахматовой:
Знаю, брата я не ненавидела

И сестры не предала.
Так за что ж Господь меня наказывал?..6
Характерно, что она не закончила строфы, где спрашивается, не

ангел ли указывал в этих страданиях тайный и невидимый путь. Жен¬
♦ ♦♦
455

щина была неверующая. Язычница, жила любовью и для любви. Неда¬

ром попадались в ее тетради строки графини Ноай7.
Ясное дело, что замужем за своим героем она не была. Но кто был

он? Почему эти слова насчет Петрарки? Был ли он поэтом? Англича¬

нин, итальянец или француз... А все-таки понимал и по-русски, иначе

она не выписала бы из Ахматовой:
От меня не хочешь детей

И не любишь моих стихов8.
Каких «моих»? Тех, что могла ему повторять, как она записывала

их в этой книжке? Или неизвестные строки были именно ее стихами?..

Когда они познакомились, он еще не был женат. Позже появились

прерывистые слова:
...сырых фонарей полет,
Твои горячие руки,
Большое твое кольцо

На вырост, на возраст, годы.
А мне все то же крыльцо,
Ступени скользкие входа-

Сегодня я не усну.
Угадать, почему именно он женился, помогала Марина Цветаева:
Мой неженка!
Сединой отцов:
Сей беженки

Не бери под кров9.
Поэт - или не поэт — молодой мужчина, любивший и по-своему

продолжавший ее любить, слабый, не посмевший принять ее чувства

«безо всякой мягкости», может быть, рыдая и ломая руки, а может

быть, прячась за родительский авторитет, выкинул ее из своей жизни.

А «сия беженка» потащила по Бвропе свое одиночество. Надо думать,

что это была артистка или ученая, словом, чем-то известная женщина.

Как иначе объяснить такие слова:
.„Который год о сколько дней

Непоправимой иностранкой

И я для ваших сыновей

Предстану оперной цыганкой,
Когда они на чердаке

Откроют мой портрет в газете

И прядь в оранжевом платке...
Не мною вскормленные дети.
456
♦ ♦♦

Я подняла глаза и очень испугалась. Напротив меня, на кровати,

над раскрытыми страницами лежала женщина. Я забыла передвинуть

шкаф, — но, право, в первую секунду я совсем на себя не походила.
И лишний раз я подумала, что эта ироническая душа, явно не про

него, а про себя написавшая:
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест10,
умышленно оставила тетрадь, то ли надеясь забыть себя, и его, и без¬

надежный, сладостный гнет своей любви, — то ли веря в судьбу и «род¬

ственную душу». Каким странным весом обладали последние слова:
—	Одиночество. Одиночество.
Я представила себе, что вчера на этой самой кровати, поджав ноги

с накрашенными ноготками сидела неизвестная русская. Знал ли об

этом покинувший ее друг?
Дождь прекратился; стало сыро и холодно, и нечто совсем осеннее

было в разорванных тучах, когда я вышла на набережную. Я ходила

долго, прямо, мимо белых стен «Негреско» п, мимо полумесяца светя¬

щихся колонн, у самой ограды, над черной дырою ночи и моря.
Мне казалось, что хожу не я, а вы, неизвестная путешественница,

и вы, другие одинокие русские, которые ходите по Берлину и Праге

и будете ходить по Парижу, по всем странам и городам, которые ста¬

новятся нашим городом, страной и домом, как только мы вымоемся,

отразимся в чужом зеркале и положим на стеклянную полочку зубную

щетку и грим, и разрежем французский или английский роман дешево¬

го издания, который потом не жалко выбросить.
Я свернула в боковую улицу, дошла до русской церкви, посмотрела

многие купола, от которых за эти годы отвыкли глаза и сердце, и про¬

шла через влажный сквер, и удивилась огням Казино — потому что успе¬

ла забыть за эти часы о всех страстях мира, кроме одной. Было на ред¬

кость пустынно. Море набегало с печальным шумом, море — как это

ни парадоксально, — казалось мокрым от дождя. На скамейке сидел

нищий, вряд ли он замечал природу, — впрочем, он и меня не заметил.
Я бродила долго, пушистая кофта моя отсырела, сандалии начали

скрипеть. Я почувствовала физическую свою жалкость и тихо верну¬

лась в гостиницу.
Где ночевала и не спала сегодня моя незнакомка? Ifte были все те

тревожные существа, которые входили со мною в этот час в холодное

царство бессонницы, в ее беспощадный мир откровения о себе и жиз¬

ни, в мир возникающих в пустоте масок и реющих крыльев?
Я не потушила электричество и, даже не пытаясь читать, ни уснуть,

сказала в пространство ее слова, звучавшие, как пароль:
—	Одиночество, одиночество.
♦ ♦ ♦	457

СЕСТРЫ
	FH азвание виллы «Три Лилии» было основано на игре слов.
Дом строился в пору рождения третьей дочери. Сестер зва¬

ли: Розали, Лили, Жюли, отсюда и возникло: «три ли».
JJ Девочками они действительно походили на грубоватые

оранжевые лилии: все три были высоки, смуглы, курчавы. Летом рос¬

ли на океане; играли в песок, прятались в дюнах, немного плавали —

совсем немного, спорт еще не был в моде. По воскресеньям ходили

с родителями по асфальтовой дороге куда-то вдаль и прямо, а по сто¬

ронам, истекая смолою, росли сосны, иногда стлался горьковатый дым

горящих ланд1 и существовал иной мир, куда им сворачивать не пола¬

галось. Прогулка заканчивалась около церкви — в церковь не заходи¬

ли: отец был чиновник, неверующий.
Отец служил в ближайшем центре — в Бордо. Там девочки начали

ходить в школу. В жизни их, как в жизни их родителей, все было пре¬

дусмотрено: доходы и расходы, замужество, количество детей. Предви¬

делось завести впоследствии еще две дачи на океане, приданое каждой

из них. Не учтены были только три обстоятельства: затяжная и дорого

стоившая болезнь матери, смерть отца, не дослужившего до пенсии,

и европейская война. Сестры оказались почти бесприданницами, и во¬

обще вся жизнь пошла наизнанку. Дома ненужно и длительно хворала

мать, и у Лили выпал средний зуб, потому что в местечке дантиста не

было, а в Бордо вовремя не собрались.
Младшей, Юлии, шел тогда девятнадцатый год; старшей, Розалии,

двадцать шестой. И, поскольку с войною все стало тогда уже иначе, не¬

задолго до окончания военных действий она неожиданно вышла замуж

за сержанта из учителей, который в тот же год погиб. Розалия надела

глубокий траур. Она ходила в жаркие дни все в той же шляпе с длинным

крепом, которую зимой мочили дожди. Однажды — один раз в жиз¬
458
♦ ♦ ♦

ни — она вышла одна на асфальтовую дорогу, по которой некогда хо¬

дила гулять с родителями, а теперь гуляла с сестрами. Справа, с океа¬

на, шел ровный соленый ветер, клонил сухие травы, вздувал вдовий

креп, скользил между соснами. Розалия дошла до церкви и села отдох¬

нуть на скамейку. Нечто смутное ее волновало, но она не привыкла

думать. Ей впервые, из любопытства, захотелось заглянуть в церковь.

Но она не была ни крещена, ни венчана, отец и муж ее числились сво¬

бодомыслящими, а с ними и она. Жест ее мог привлечь внимание и вы¬

звать толки соседей. Мимо прошел юоре. Он поклонился черной одеж¬

де, и Розалия поклонилась ему. Потом она вернулась домой, удивляясь

самой себе и объясняя свою скудную тревогу плохим пищеварением.

Вдовье положение ее было крепкое, опасности вторичного брака не

предвиделось. Черная материя тоже была прочна, и Розалия так на всю

жизнь и осталась в черном.
После войны летом в их местечко стали приезжать шумливые па¬

рижане, появились девушки в легкомысленных купальных туалетах,

молодые люди без шляп и без воротничков. Сестер отделяла от их об¬

раза жизни та не установленная, но прочная классовая преграда, по

которой наниматель дачи всегда выше ее владельца и всякого постоян¬

ного обитателя дачной местности. Юлия знала всех приезжих, по вече¬

рам осуждала их в семейном кругу, а по ночам ей снилось, что она за¬

плывает в открытый океан, что волною смыло ее полосатый костюм

с синей юбочкой, и загорелая рука обнимает ее голую спину.
Местное управление предприняло постройку мола, и в новых бара¬

ках появились драчливые португальцы, поляки и русские беженцы,

странные, бессонные люди, певшие хором или бродившие в одиночку

по лесу, когда все небо затягивало, когда моросило, и какая-нибудь

просека — чего не подозревали сестры — вызывала щемящее воспоми¬

нание не то подмосковного имения, не то Сиверской.
Однажды утром скончалась мать, тихое существо, связанное серд¬

цем и памятью только с некоторыми картинами детства.
Тогда все три сестры надели черное, и теперь уже окончательно

порывалась связь с городом, куда ездить стало незачем. Впрочем, пос¬

ле смерти отца давно зимовали на океане.
Вопрос о замужестве Лили отпал сам собою, быстро и естественно.

Старшая состояла во вдовстве, Юлия считалась маленькой. О Лили

принято было говорить, что она ухаживает за матерью. Она и в самом

Деле ухаживала за ней: подавала лекарства, варила вербену2 и липо¬

вый чай. После смерти матери стала по вечерам угощать липовым

чаем сестер — для здоровья. Судьбу свою Лили приняла довольно спо¬

койно. После войны осталось много старых дев, она, по крайней мере,

была не вполне одинока и жила в собственном доме.
♦ ♦♦
459

Как трясли сентябрьские бури этот собственный летний дом! Но

топлива в ландах сколько угодно, и порою, когда поздним вечером

становилось страшно от свиста и воя, нервная Юлия требовала, чтобы

Лили затопила камин, и в неурочный час в шерстяных крфтах и байко¬

вых платках, в черных фетровых шлепанцах они собирались у очага.
Однажды Юлия заметила разрумянившуюся, согревшуюся щеку

старшей сестры. Она вспомнила оранжевый румянец, который когда-

то просвечивал на этом лице, и вдруг, как в зеркале будущего, увидела

в Розалии себя самое и испугалась.
—	Розалия, как тебя любил муж? — спросила она глухим и недо¬

брым голосом.
Розалия смотрела на огонь и улыбалась. Может быть, она и расска¬

зала бы о своем браке, но Лили, строгая девушка, одернула «малень¬

кую».
—	Как ты смеешь задавать такие вопросы?
Сосновые ветви вспыхнули и быстро прогорели. Только шишки

еще хранили форму — не то огненных цветов, не то ананасов. После

камина спальня и постели казались особенно холодными.
В тот год, в эпоху равноденствия, океан разлился небывало, раз¬

мыл дюны, снес сосны, доходил почти до самой дороги, бурлил, вздра¬

гивал, и по утрам над ним скользил прожектор бледного солнца, кото¬

рый потом за ненадобностью прикрывали облачные люди и звери.
Днем сестры убирали дом, вязали, вышивали, читали газету из Бор¬

до, левую, ту самую, что выписывал покойный отец. К счастью, дни

были короткие; спать ложились рано. Обдумывали новое хозяйствен¬

ное предприятие: снять в аренду поле, засадить спаржей. Но без муж¬

чины пускаться в такую авантюру казалось страшным. Следовало съез¬

дить в город и посоветоваться с нотариусом.
Иногда заглядывали соседки. Иногда сестры сами шли в гости или

на базар. Они говорили по привычке:
—	Красивые наши места.
Хотя, по существу, окрестностей не замечали. Зимою ходить на

пляж было незачем. Они не знали перламутрового зеркального океана,

не знали подмерзлых морщин пляжа, крошечных хрустких льдинок

там, где кто-то прошел, оставил в песке глубокий и влажный след по¬

дошвы, и мороз мимоходом заковал и сохранил его среди глади песка,

как седины хранят иногда отрывочное горестное воспоминание.
В декабре ударили морозы. По утрам стоял описанный северными

поэтами седой туман. Затем разгоралось солнце, и <...> * Сосны, папо¬

ротник и можжевельник, пушистые и сероватые от густого инея, ни на
*	Пропуск в тексте. — Ред.
460
♦ ♦♦

что не похожие, удалялись в дюны. Сестры не видели опаловой голу¬

бизны, создаваемой луною, ни беспощадного лунного света, когда по

их асфальтовой дороге бежали синие змеи, и стояла волшебная тиши¬

на, и ланды доели волшебным садом. t
Сестрам снилась другая жизнь, — она казалась им прекрасной:

там были дома и автомобили, толпа, многоэтажные лавки, странные

и страшные приключения, о которых рассказывается в отделе проис¬

шествий.
К весне Юлия стала жаловаться на головные боли. Старшие сест¬

ры пошептались на кухне, приготовляя тушеный лук в красном соусе,

и решили отправить Юлию в город, благо нашелся предлог — посове¬

товаться с нотариусом. Юлия в предлоге не нуждалась, да и они знали,

что отправляют ее не столько ради спаржи, сколько в туманной надеж¬

де на брак. Однако предлог казался необходимым ради соседей, ради

всех, кого судьба случайно поселила в поле их зрения, кому, по суще¬

ству, была совершенно безразлична их жизнь, но которые входили

в заколдованный круг людей, имеющих право на безличное местоиме¬

ние и на два глагола: «подумают» и «скажут».
Юлии полагалось пробыть в городе дней десять, остановиться у дру¬

зей покойной матери. Сестры проводили ее на вокзал, она ехала с кор¬

зинкой и, конечно, везла особый, быстро засалившийся пакет с жаре¬

ным цыпленком, куском баранины и пончиками для друзей.
В купе было пусто. На следующем полустанке вошел русский. Поезд

трясло, пакет съестного упал с верхней полки, русский его поднял, по¬

том он попросил разрешения закурить, потом представился и, подъез¬

жая к Бордо, под каким-то предлогом поцеловал Юлии руку. Ей никто

никогда не целовал руки. Никогда никто не целовал рук ее матери.
Русский с именем кинематографического князя — Серж — убедил

Юлию, что ни приезжать к друзьям, ни искать нотариуса в обеденный

перерыв не стоит. Корзинку сдали на хранение. Впервые она сидела

с мужчиной в ресторане. Тогда она до конца поняла, что война закон¬

чилась десять лет тому назад, что с войной украдена ее молодость, что

никакие друзья и нотариусы ее не спасут и что от этих глаз и вот этих

его рук она уже ни за что не откажется. Она прекрасно помнила и со¬

знавала, что это решение, это отчаяние, эта отдача себя произошла

в один определенный, кратчайший миг, на грани того мгновения, ког¬

да, передавая ей тарелку закусок, русский дотронулся до ее руки, и то¬

го следующего, когда он посмотрел на нее с веселым любопытством.
Она побывала и у нотариуса, и у друзей, но днем встречалась с рус¬

ским, а затем объявила, что возвращается домой, даже села в поезд, вы¬

скочила на первом полустанке и трое суток провела в его гостинице. За

неумелую и жадную страсть, за черное платье он называл ее монаш-
♦ ♦♦
461

кой. Тело ее было пропитано смолистым, соленым воздухом океана

и сосен, и волосы, казалось, пахли ладаном. Русский тихонько напевал

ей песенки Вертинского, а она плакала от любви и жадности, не сомне¬

ваясь, что они скоро и навсегда расстанутся, торопясь узнать е.го, рас¬

спросить о нем, о его стране, где он успел быть женатым, о Париже,

о всем огромном пространстве жизни, по которому его носило с того

времени, когда для нее наступили памятные торжества перемирия,

а для него, едва закончившего среднюю школу, начиналась Граждан¬

ская война. Она рассказала ему о своем траурном быте, о родителях

и сестрах. Спросила, куда и откуда он едет — он ехал в Париж, здесь ра¬

бота кончалась, там он рассчитывал поступить на завод. Смутно и пре¬

увеличенно Юлия знала, что эмигранты — люди хорошего круга, вы¬

нужденные опуститься, но ей было все таки чуть-чуть обидно, что ее

любовник — чернорабочий. Ей не пришла бы даже в голову возмож¬

ность брака с ним. Это равнялось бы почти такому же скандалу, как

если бы она вдруг открыто призналась в их связи. Она обнимала Сер¬

гея, целовала его экзотические льняные волосы и тихонько улыбалась

при мысли, как ужаснуло бы сестер ее поведение. Потом она пугалась:

она думала, что сестры скорее убили бы ее, столкнули в океан, закопа¬

ли в дюнах, если бы она объявила вдруг* что ждет ребенка от неизвест¬

ного иностранца. Она сказала ему об этом, он засмеялся, заявил, что

будет гордиться сыном и приедет за ним, и по пути вспомнил рассказ

Чехова об архитекторской дочери Клеопатре, о маляре из дворян3.

Юлия запомнила имя: Тшекофф.
Она многое запомнила. По возвращении она поразила сестер спо¬

койной и властной распорядительностью, с какой она наладила аренду

поля, целым рядом новых суждений, даже какими-то обрывками стран¬

ных мелодий — словно уезжала не на десять дней, а на десять лет. Она

иначе ходила, иначе говорила, познакомилась с русской дачницей,

пригласила ее на чашку чая. Сестры недоумевали и гордились, слушая,

как Юлия рассуждает о русской революции. Юлия заставляла сестер

выходить к океану, они садились в дюнах, где быстрый воздух пересы¬

пал верхний слой песка и на закате не только вереск, но и сосны стано¬

вились румяными, и куда неторопливо летел ворон, приняв издали

$сенщин за черных птиц.
Юлия заставила сестер выписать парижскую газету, она читала ее

от корки до корки в тщетной надежде. Столица жила для нее кровной

жизнью; она внушила и сестрам личное отношение к Парижу. Они ста¬

ли волноваться успехами Жозефины Бэкер4, гордились открытием но¬

вой линии метро и начали поговаривать о путешествии на парижскую

ярмарку, благо правительство предоставляет льготный проезд.
462
♦ ♦♦

Однажды они прочли, что русская труппа ставит пьесы Чехова.

Юлия была уверена, что он пойдет в театр. Уснуть в тот вечер было

невозможно.
Было поздно, были три склоненные над газетой головы на даче,

Трех Лилий, были раскрытые в сад окна. Но пьесы Тшекоффа сестры

не читали и не слышали, как в этот вечер в Париже три неудачницы,

три изгнанницы повторяли музыкальными русскими голосами:
—	В Москву, в Москву!

ОПЕРЕТТА
енская оперетта, утеха наших дедушек; венская оперетта,
услада наших отцов. Мы были ее лишены. Впрочем, через всю
Россию, от нетопленых зал севера до летних эстрад Крыма,
	 навсегда связавшись с воспоминанием о революционной по¬

ре, прокатилась и простонала «Сильва». Нас воспитывали на художе¬

ственном реализме, и мы, сознавая, что театр условен по самой своей

природе, старались верить в щелкнувший ключ и звук сорвавшейся ба¬

дьи. Как все, «кто посетил сей мир в его минуты роковые», даже за

развлечения наши мы должны были благодарить мировые события.

С очередной волной очередных эмигрантов очередного нового строя

доплыла в Париж венская оперетта.
Мы приехали с небольшим запозданием. У кассы стоял плотный

и крупный молодой человек в очках. Он ринулся нам навстречу, толк¬

нул моего спутника. Оказалось, что спешит он вовсе не к нам, а к соб¬

ственным своим друзьям, входившим вслед за нами. Это были средне¬

го роста красивый бледный мужчина и рыжеватая девушка с тонким,

но вздернутым носом, придававшим ей чрезвычайно невинный вид,

еще подчеркнутый прозрачным и твердым, словно подкрахмаленным,

голубым платьем с крылышками.
—	Жак, билеты есть? — спросила барышня.
—	Конечно, я тут давным-давно, — ответил человек в очках.
—	Программу взял? — спросил приятель.
Запастись программой Жак забыл. Молодая чета обменялась сни¬

сходительной улыбкой.
Мы вместе вошли в зрительный зал. Они сели как раз на один ряд

впереди меня. Барышня и входила, и усаживалась с тем видом необид¬

ной самоуверенности, какой бывает у детей и очень юных существ: по

существу, это не самоуверенность, а убеждение, что весь мир создан
464
♦ ♦ ♦

именно для тебя, что только тебя и ждали и сейчас начнется самое

главное.
Правда, артисты ее не подождали. Когда мы входили в залу, на сце¬

не уже кружились три сестры. В самом цвете их розовых кринолинов,

зонтиков и капоров с голубыми бантами было нечто беззаботное, лег¬

кое, и верилось, что и самим певицам действительно весело вот этим

самым весенним вечером в Париже изображать невинную влюблен¬

ность, пугаться строгого отца и целоваться под кустом сирени.
Они пели и кружились. Из-под кринолинов мелькали смешные

и трогательные оборки длинных панталон. Потом появилась «хаусмей-

стерин» *, существо, не уступающее понятию «консьержки», дальняя

родственница русских хозяек, сдающих комнаты внаем. За нею пришли

собутыльники героя, шумные и легкомысленные, но связанные той

тесною дружбой прошлых столетий, которая успела стать легендой.
Публика тоже была несколько иная, чем обычно в Париже в буд¬

ний день. Больше обычного вечерних туалетов, — и в этом тоже ска¬

зывалось нечто немецкое. Пожалуй, большинство понимало и язык:

в зале сидели эльзасцы, евреи, русские и французы, побывавшие в Рур¬

ском районе.
Жак и барышня понимали слова. Красивый молодой человек не¬

мецкого языка не знал. (Кстати, назовем его Жаном. Для известного

литературного образа Жак и Жан звучит почти что как Пьеро, кото¬

рый плачет, и Пьеро, который смеется.) Барышня сидела несколько

боком, более обращенная к Жану. От меня было заметно, что она при¬

слонилась к его руке своим голым локтем. Жак этого видеть не мог.

Иногда Жан спрашивал:
—	Что там болтают?
Барышня, боясь обеспокоить соседей и, вероятно, довольная пред¬

логом, склонялась к нему и объясняла; губы ее касались его уха. Жан

произносил свое «qu’est-ce qu’il raconte?» ** тоном глубокого превос¬

ходства. Ясно было, что ничего особенно замечательного артист вы¬

сказать не мог, да еще на языке, которого он, Жан, не изучил. На ко¬

ленях девушки лежала шелковая сумка. Она соскользнула; большой

и неуклюжий Жак полез ее доставать.
—	Подержите ее, — сказала барышня шепотом.
Надо было видеть, как нежно и бережно, почти трепетно он держал

маленький шелковый предмет.
Казалось бы, с физическим представлением крупного мужчины

должно связываться представление о грубости. Но, между тем, не один
*	домоправительница (нем. Hausmeisterin).
**0 чем он рассказывает? (фр.)
♦ ♦♦
465

только Пьер Безухов с его очками знал бессловесную преданность.

И не потому ли пошла вкривь и вкось женская судьба и судьба семьи,

что с годами на свете становится все меньше и меньше верных и широ¬

ких плеч?
Оперетка была построена на песнях Шуберта. Интрига несложная:

композитор знакомится с розовыми сестрами, старшие выходят за¬

муж, он влюбляется в самую юную, и он ей тоже мил. Но высказаться

он не решается и предоставляет красивому приятелю объясниться от

его имени. Сюда примешивается клевета и путаница, девушка отворачи¬

вается от Шуберта и становится невестою его посланника. Хорошо еще,

что под конец она, хоть и выходит за другого, но догадывается и о его

чувстве, и о самопожертвовании, и о незаслуженной клевете.
Говорят, что в мирное время французы много пели. Теперь Па¬

риж — город не певучий. Конечно, можно посещать оперу и концерты.

Но в обычной жизни, в каждом ее дне больше кричат громкоговорите¬

ли, многочисленные министры произносят бесчисленные речи, и раз¬

ве какая-нибудь стенографистка затянет тонким голоском: «Parlez moi

d’amour» *. Или в домах, где поселилось несколько русских семейств,

внизу заиграют «светит месяц», сбоку баритон попробует исполнить

басовую «Блоху», в то время как женский голос начнет выводить «Хе¬

рувимскую».
Таких теплых, душевных мелодий мы не слышали давно-давно. За¬

мечательно, как стали приветливы и добры лица зрителей. Даже у са¬

мых молодых было такое выражение, точно они вспоминали нечто

милое и невозвратное. Когда на эстраде, в вечер свадьбы, разошлись

гости, и старики-родители поторопились зажечь лампу, обманывая

подступающее одиночество; и когда, храбрясь и подбадривая друг дру¬

га, они запели о том, что так именно и бывает в жизни и так и должно

быть, — и вдруг, не выдержав, мать заплакала и бросилась на грудь

мужа, в зале бурно захлопали.
После второго действия Жан поднялся и предложил выйти в фойе

и покурить. Барышне выходить не хотелось. Он посмотрел на нее

с удивлением и ушел один. Она сидела задумчиво, потом попросила

свою сумочку, попудрилась и вернула Жаку священный предмет. Он

улыбнулся, и она тоже улыбнулась, губы ее слегка задрожали, лицо

стало немного виноватым и совсем уж детским. Она сказала:
—	Ну, вот, хороший мой Жак.
—	Когда вы уезжаете на дачу? — спросил он совершенно так же, как

Шуберт только что говорил любимой девушке: хорошая погода, не

правда ли?
*	«Говорите мне о любви» (фр.).
466
♦ ♦♦

Она ответила, что уедет через две недели, но что он обязательно

должен ей писать и хотя бы на день приехать к океану. Вернулся Жан,

принял участие в разговоре и заметил все тем же снисходительным

тоном, что Жак вряд ли рискнет передвигаться по жаре, а вот он и по¬

ехал бы к океану, да милое его семейство в Савойе, и одному ему вы¬

рваться не удастся.
—	Мы могли бы это устроить, — заискивающе предложил Жак, —

поехали на моей машине. Уверяю тебя, я совсем неплохо управляю.
—	Там будет видно, — сухо ответил Жан.
Вероятно, он обиделся за то, что случайные соседи могли понять

из этого разговора, что у него нет собственного автомобиля.
—	Слушайте, поедем в лес после спектакля, — сказала барышня,

пытаясь загладить впечатление резкого ответа. — Мама посердится

и простит.
—	Я сегодня очень устал, — ответил Жан, продолжая наказывать

их обоих.
Жак не решился ничего сказать; к тому же и занавес поднялся. Че¬

рез несколько секунд я случайно взглянула на соседей. Жан, очевидно,

считая инцидент исчерпанным, хотел погладить руку барышни. Она

тихонько отняла свою руку и села очень прямо, в позе несколько ко¬

мического достоинства.
На сцене близилось к развязке. В пригородной кондитерской не¬

ожиданно — то есть, по заранее определенному правилу построения

пьесы — встречались и замужние сестры, и печальная маленькая неве¬

ста, и ревнивая интриганка со своим покровителем, и великодушный

музыкант.
—	Что же у вас остается? — спросила молоденькая певица, закры¬

вая глаза и подставляя лоб для поцелуя.
Шуберт ответил то, что ответил бы всякий артист, и с такой же не¬

уверенностью, грустью и покорностью судьбе, как ответил бы всякий

подлинный артист:
—	Мне остается музыка.
Таким образом, все обошлось благополучно, как тому и полагается,

когда в театральной или житейской комедии принимает участие хоть

одно благородное сердце.
Было много аплодисментов, были повторения соло и дуэтов. При

последнем занавесе в зале не произошло толкотни, люди не спешили

расходиться. Занавес поднимался многократно, артисты улыбались

вполне искренно, возбужденные и счастливые своим успехом. В пуб¬

лике тоже почти все улыбались.
Голубая барышня долго хлопала. Наконец Жан сказал ей:
—	Я никогда не думала, что вы такая восторженная.
♦ ♦♦
467

—	Мало ли чего мы все не думали! — ответила она и опять винова¬

то улыбнулась Жаку. Затем спросила, поедут ли они кататься. Жан

снова демонстративно заявил, что он утомлен.
—	Я надеюсь, что вы-то сегодня не утомлены?
Он что-то промычал. Мне казалось, что ему хочется провалиться

сквозь землю, или взлететь под небеса, или, по меньшей мере, снять

и протереть очки. Ничего этого он не сделал, он повел барышню к вы¬

ходу, а Жан, раздосадованный, но все-таки уверенный в конечном сво¬

ем успехе, двинулся за ними.
Может быть, он был прав, и не стоило ни волноваться из-за слу¬

чайного настроения девушки, ни баловать ее проявлением излишнего

внимания. Но мне лично очень хотелось, чтобы курносенькая барыш¬

ня никогда больше не отняла от Жака своей руки.
На лестнице и на улице мелькали довольные лица. Русская дама за

моей спиной сказала, что «это очень мило». Многие — и в большин¬

стве случаев фальшиво — пытались напевать мелодии Шуберта. Веро¬

ятно, во многих домах появятся соответствующие граммофонные пла¬

стинки.
Город и улица, не присутствовавшие на спектакле, выражение лица

не изменяли. Стоял длинный хвост такси. Безработный или просто

бездельник помог открыть дверцу, рассчитывая на чаевые. На терра¬

сах дешевых пивных сидели измятые люди с тупыми лицами. На углу

утомленный и обозлившийся полицейский накричал на пешехода, вы¬

скочившего за предохранительную черту гвоздей. Брел немец в спор¬

тивных штанах и толстых пестрых чулках ручной работы. Медленно

тащилась мещанская чета, ссорясь и по очереди неся тяжелого уснувше¬

го ребенка. Хорошенькие проститутки без большой надежды приста¬

вали к прохожим.
Мелькнуло и отошло здание биржи, отплыл старинный готический

храм, показались ночные деревья городского сада и статуи, собравши¬

еся для ночной беседы. Звезды, бессменные свидетели наших мыслей,

были не очень ярки. Вероятно, все, кто возвращался сейчас из оперет¬

ты, думали одно и то же о том, как нам не хватает музыки и как мы все

истосковались о чистоте.

ИЗМЕНА
ыло сине, знойно, солнечно. Кира Осиповна выбралась в ма¬

ленькое кафе на маленьком же пляже небольшого дачного
поселка. Она предпочитала летом север, но на Ривьере жизнь
обходилась дешевле. Впрочем, глядя на горы, на ослепляю¬
щую зыбь моря, на далекую лужу побережья, она должна была при¬

знать, что все это прекрасно.
В течение последних лет она жила одна, ничем ни с кем не связан¬

ная, сохранившая от прежней жизни только комнату в Париже да

книжный шкаф. Летом читать она не собиралась, но все-таки захвати¬

ла с собою несколько французских романов. Среди них были книги,

читанные Андреем, с его пометками. О некоторых они даже беседова¬

ли в хорошие, мирные периоды их четырехлетней, тревожной совмест¬

ной жизни. Странно сказать, в то время она редко читала то же, что

и он. Читать первой было невозможно: он всегда первый брал книгу

и газету. Больше того, ей всегда казалось, что если даже ничего не отме¬

чать, на страницах останутся таинственным образом следы, по край¬

ней мере, на тех страницах, где ее взгляд и мысль задерживались. А ей

было неприятно думать, что Андрей узнает ее душевное состояние.

Она всегда скрывала себя от него, как скрывала свои годы и прошлое.

Он считал ее своею ровесницею, но она была значительно старше. Чи¬

тать после Андрея она тоже не хотела, потому что тогда уже обязатель¬

но пришлось бы высказывать свое мнение. Поэтому даже Мориака,

о котором она столько знала, она решилась взять только этим летом.

Они разошлись три года тому назад, но ей было слишком тяжело пер¬

вое время, она не могла касаться предметов, связанных с воспомина¬

нием об Андрее.
Она держала в руках эту книгу, читанную им той, предпоследней,

весной, когда ей поверилось было в счастье. Это был недолгий про¬
♦ ♦ ♦
469

блеск надежд, планов нового устройства, обещаний. В то время он на¬

конец начал работать, так что и денежные дела стали налаживаться.

Она провожала его по утрам на службу весело, молодо, а потом взды¬

хала и чувствовала себя матерью, отводившей сына в школу. И как раз

эту самую книгу он брал с собою для чтения в метро — кстати, они дол¬

го искали короткого русского слова для обозначения подземной же¬

лезной дороги, но говорить «подземка» так и не решились.
Кира Осиповна принялась есть мороженое. Снова вспомнилось, как

в самом начале их знакомства Андрей застудил однажды рот мороже¬

ным и, облизываясь, сказал:
—	Были губы и все вышли. Жаль! Могли бы еще пригодиться.
Тогда она засмеялась, посмотрела на его рот и подумала, что дей¬

ствительно он еще совсем мальчишка и что неплохо поцеловать его.
Она и теперь улыбнулась. Не Андрею, а милой памяти собственных

своих чувств. Зла Андрею она не желала, но он успел за эти годы при¬

чинить ей столько горя, что разрыв показался облегчением.
Она вытянула ноги; пальцы в открытых сандалиях попали под сто¬

ликом в косой луч солнца. Ей стало чрезвычайно удобно и радостно.

Теплый ветер побежал по голой спине, и она с удовольствием подумала,

что, несмотря на свои сорок лет, вполне может носить открытое пляж¬

ное платье. Вообще жизнь была хороша. Одиночество, которого она

боялась и во избежание которого лишний год промучилась с Андреем,

оказалось безболезненным. Больше того, ей стало теперь лучше, спо¬

койнее, комфортабельнее. Зимою она служила, но так как отпали хо¬

зяйственные заботы, то усталости особой не испытывала. Летом ей да¬

вали месячный отпуск, денег скромно, но хватало, и, главное, она была

вольна в выборе и места, и людей, и образа жизни. Вот и теперь она

могла читать, или писать открытки друзьям, или просто сидеть и рас¬

сматривать публику. В этом чистеньком кафе с голубыми скатертями,

в ровной, блестящей синеве воды, в ровном золоте песка, в ярких кос¬

тюмах, в мостках, с которых прыгает собака, а потом выплывает к бе¬

регу, обегает и отряхивается на столкнувшего ее голого хозяина, — во

всем этом есть нечто опереточное. Или оперное — но тогда надо смот¬

реть влево, на декоративный и нестаринный замок и на одинокую па¬

русную лодку.
Кира Осиповна и в самом деле полюбовалась парусом и взялась на¬

конец за книгу. Начала лениво, поднимая глаза на проходящих людей,

взглядывая на свои загоревшие руки. Но скоро книга ее захватила.

Она читала быстро, переворачивала страницы, даже заглядывая не¬

много вперед, точно могла этим ускорить свое знакомство с неудачли¬

вой и милой Терезой Декеру1. На одной из страниц, крепко забившись

в глубину книги, лежали два розовых билета метро первого класса.
470
♦ ♦♦

Кира Осиповна не вскрикнула. Ее волнение редко проявлялось же¬

стами, слишком строга она была к самой себе, и жизнь была к ней

строга. Она дотронулась до этих билетов, прикрыла их рукой. Пожа¬

луй, рука немного дрожала.
Что, собственно, произошло? Ведь не только обдумать, но и поду¬

мать она не успела. А между тем в ней явилась непобедимая уверен¬

ность, что эти розовые кусочки картона обозначали измену Андрея.

Эти два билета первого класса взяты для женщины, из-за женщины.

Сам Андрей ездил во втором, да и с нею тоже, особенно в ту эпоху,

когда он читал «Терезу Декеру». Именно тогда, с началом его работы,

они решили не тратить ничего лишнего и расплатиться с долгами.

И еще не раз он сожалел, что приходилось пить с новыми сослуживца¬

ми и иногда угощать их завтраком в ресторане. Но Кира Осиповна сама

его поощряла, зная, как все это необходимо в служебном быту для

прочности отношений. Вот какие это были служебные завтраки!
Той весной они были особенно дружны с Андреем и особенно лас¬

ковы, а между тем именно тогда она начала подозревать его в измене.

Внешних поводов у нее не было. Больше того, Андрей казался именно

тогда очень в нее влюбленным. Но его влюбленность всегда выра¬

жалась в том, что надо было его поцеловать, ему сказать, что он мил

и трогателен, то есть он в такие моменты любовался не ею, а собою.

О, конечно, потому, что была другая женщина, говорившая ему скупые

первые слова нежности, ему не хватало их, и он искал их у нее.
Кира Осиповна вдруг очень испугалась. Ей показалось, что сидев¬

шие за соседним столиком люди смотрят на нее и обо всем догадались.

Конечно, это было бессмысленное предположение, но все в ее состоя¬

нии было бессмысленно. Как будто эти билеты не мог он взять, выхо¬

дя с кем-нибудь из сослуживцев! Она наклонилась низко, к самому

столу, хотя прекрасно могла и без того прочесть название станции:

билеты были взяты на Сен-Жермен де Пре. В этом районе ему делать

было нечего.
Кира Осиповна опустила руки с билетами на колени — так, за ска¬

тертью, чужие не могли заметить, как она рвет их медленно, стара¬

тельно, в мельчайшие клочья.
Когда картон превратился в розовые обрывки, она сообразила, что

не посмотрела, не проверила дату. Она попыталась найти следы цифр

на клочках, но это не удалось. Она искала дату, она перебирала бумаж¬

ки под прикрытием голубой скатерти, как в далекие времена на гимна¬

зической скамье читала записочку подруги, спрятанную в парту. Но

тут ей подумалось, что сбоку, с пляжа, тоже могут наблюдать. Она за¬

жала бумажки в правый кулак и положила руку на стол. Она даже сно¬

ва притронулась к своей ложечке, хотя мороженое было давно съедено.
♦ ♦♦
471

К чему ей было искать число? Она знала сердцем, знала органиче¬

ски, дрожанием руки, неравномерным дыханием она знала, что не

ошиблась. Она попыталась читать, но это превосходило ее силы. То

есть, конечно, она могла бы и прочесть еще главу и запомнить ее со¬

держание: случалось же ей в былые дни на службе обсуждать подроб¬

ности коммерческой переписки по поводу заграничного заказа ниток,

в то время как в уме стояли колкие слова Андрея. Но теперь она была

свободна, она приехала отдыхать и могла себе позволить роскошь не

изучать Мориака в такую минуту.
Следовало бросить клочки бумаги. Однако ей не хотелось делать

беспорядка. Может быть, она тайно страшилась вида этих розовых об¬

рывков, которые ветер подхватит и раздует по пляжу. Она сказала

себе, что глупо волноваться, что ведь уже все давно кончено, что Анд¬

рея нет в ее жизни, и не все ли равно, началась ли измена тою весной

или позже, в начале зимы, как это считалось. Но все эти благоразум¬

ные рассуждения не уменьшили боли. Бй казалось, что прошло очень

много времени с того мгновения, когда она увидела билеты. На самом

деле прошло всего девять минут.
Она позвала барышню, расплатилась, вынимая деньги левой ру¬

кой, продолжая зажимать правой разорванные билеты, отчего движе¬

ния ее стали угловатыми. Она уже не смотрела вдаль, видела только

песок да несколько оголенных тел на своем пути.
Она завернула за угол, прошла мимо розовых и желтых дач, мимо

церкви, мимо искусственного замка с узкими кипарисами. Вновь от¬

крылось море. Тогда она разжала наконец руку и вытряхнула клочки

бумаги. Но уже что-то в ней успело перемениться. Она оглянулась,

посмотрела на беспомощные розовые треугольники, квадраты, круж¬

ки, на все то, во что превратили ее пальцы невинные кусочки картона,

какие Париж выметает ежедневно сотнями тысяч. Она не испытывала

больше никакого волнения. Это были только клочки бумаги.
Она заметила, что море слегка изменило оттенок, ветер усилился,

волна пошла зеленью, и местами заклубились барашки. Она вспомни¬

ла, что не распорядилась о простокваше к ужину. Она заметила, как

молодой мужчина, боясь пропустить ее, боясь, что сейчас она свернет

в улицу, пошел быстрее и, встретившись с нею, взглянул на нее и, по¬

няв, что ошибся, продолжал идти так же торопливо, чтобы не быть

смешным.
«Принял ли он меня за другую, или просто я вблизи не понрави¬

лась?» — беспощадно подумала Кира Осиповна.
Она возвращалась обычной своей дорогой, она искала в себе следов

острого переживания, которое сейчас, недавно, заставило ее неровно

дышать. Однако острота исчезла, осталась на пляже вместе с выбро-
472
♦ ♦♦

шенными билетами. Ей было искренно и глубоко безразлично, изме¬

нял ли ей Андрей той весной или нет. Она все еще пыталась возбудить

свою ревность, взбудоражить себя представлением о том, как он ведет

другую женщину под руку, садится с нею в поезд. Но она понимала,

что это мысли искусственные, что душа ее спокойна, что в уме уже

бродят обычные ежедневные мысли.
Она вернулась в свою комнату, полутемную от закрытых ставен,

посмотрелась в зеркало, и в сумраке на нее взглянула из зеркала при¬

ятного вида сохранившаяся дама. Она сбросила сандалии, вытянулась

на кровати — ноги казались ей чужими, маленькими и поместивши¬

мися где-то очень далеко. Она искала памятью свою боль, ревность,

страсть. Но ничего этого не было; прохлада, в щель виднелось узкое,

идущее вверх море, пересеченное пальмовой веткой, и равнодушное

сердце сказало лежавшей на кровати Кире Осиповне, что она действи¬

тельно одинокая и действительно немолодая женщина.

ГОРОДСКАЯ ЛЕГЕНДА
“m л г| ало кто знал, откуда появился Шурка. Впрочем, это и за-

% / нимало немногих. В том районе, где он жил, существовала

W за ним прочная репутация «паршивца»; за этими словами
*	I неизменно следовал вздох и упоминание о бедной г-же

Мартен и ее добром сердце.
Надо сказать правду, что у г-жи Мартен сердце было действительно

доброе — настолько, что Шурка даже за это частое напоминание о ее

добродетелях все-таки ее не возненавидел. Шурка называл ее по-рус-

ски, с хорошим русским произношением «тетя» или же «мартынчик».

Старуха ни одного из этих слов повторить не умела, но любила эти

смешные прозвища. Так называла ее некогда мать мальчика — потому

что ведь и у Шурки, как у всех прочих людей, была мать. Больше того,

когда-то и у него водились бархатные штанишки и куцые курточки

с белыми воротничками. Его водили за руку в ближайший сквер, он

рылся в песке и норовил вскарабкаться на статую человека с острой

бородкой, о котором ни он, ни мать его не знали ничего, кроме того,

что он был сожжен живьем. От этих времен уцелела карточка; Шурка

хранил ее в коробке от башмачков вместе с другими сокровищами:

сломанным свистком, стамеской, электрическим шнуром и крошечной

стеклянной куклой, — счастьем, попавшимся однажды в январском

яблочном пироге.
—	Какой я был красивый, — говорил Шурка, не подозревая, что те¬

перь, несмотря на свои двенадцать лет и нелепые длинные ноги, он

стал значительно красивее.
Был еще один снимок, более раннего периода и бледнеющий с каж¬

дым годом: мать в халате и шарфе, спадающем с головы, держала на

руках голенького Шурку, а он, слегка отвернувшись, смотрел вниз на

цветок, который ему дали, чтобы он не плакал.
474
♦ ♦♦

Счастье было бедное и нищее, но Шурке его детское прошлое пред¬

ставлялось сказочным. Он рассказывал уличным товарищам, как мать

катала его в собственном автомобиле и как они ели каждый день

каштановый крем. Отца он не помнил, что и неудивительно: актер,

проведший пятнадцать неплохих суток с провинциалкой, приехавшей

в столицу искать славы, давно уже подвизался в Америке и даже не до¬

гадывался о существовании мальчика. Мать его была с «убеждения¬

ми» и во имя их не написала актеру и не вернулась к родителям, кото¬

рые, впрочем, вскоре умерли почти одновременно — не то от гриппа,

не то от огорчения. Она таскала Шурку по французским благотвори¬

тельным комитетам (в русские обращаться стыдилась), она обедала

с ним в даровой столовой, раздобывала молоко и какую-то искусст¬

венную муку зеленого цвета, которой боялась, как тараканьей отравы.

Шурка рос здоровяком. Потом мать стала мастерить кукол. Это совпало

со знакомством с госпожой Мартен. Г-жа Мартен тогда, как и сегодня,

торговала яблоками с лотка. Разрешения на торговлю у нее не было,

иногда полицейский прогонял ее, иногда она успевала удрать, — если

только можно применить этот бойкий глагол к ее ковыляющей походке.

Молодая русская покупала у нее яблоки, выискивая посвежее и поде¬

шевле. Шурка вытягивался на цыпочках, заглядывая на лоток. Старуха

стала дарить ему яблоки, потом однажды рассказала свою несложную

жизнь, а иностранка рассказала ей, в свою очередь, о нелегком своем

материнстве. Оказалось, что они живут по соседству. Мать стала под¬

брасывать Шурку старой торговке в те часы, когда она отвозила заказ.

Мальчик приносил удачу: прохожие улыбались и раскупали товар.
—	Надо вас скорее освободить. Малыш озябнет.
Но зяб не Шурка, а его мать в летнем платьишке изумительного

цвета, многократно ею перекрашенном. Кончилось это классической

трагедией нищеты: городской больницей, тиоколом1, казенным гро¬

бом. Шурку до выздоровления матери приютила тетя Мартен. Она же,

сморкаясь, всхлипывая и тайно гордясь тем, что красивую умирающую

принимают за ее дочь, обещала ей не отдавать Шурку на общественное

воспитание.
Шурку воспитала не столько старуха, сколько парижская улица.

Здесь он рос, здесь играл в международный котел и лучше всех допры¬

гивал на одной ножке до самого рая; тут, провожая взвод трубачей или

местное пожарное общество в дни праздников, получал уроки патрио¬

тизма; тут выучился читать: мальчики постарше, начавшие ходить

в школу, начертили буквы на асфальтовом тротуаре. Однако превосход¬

ством своим гордились недолго: Шурка, едва рассмотрев буквы, налов¬

чился складывать их в слова и вскоре ко всеобщему недоброжелатель¬

ному или завистливому удивлению начал читать Мартынчику обрывки
♦ ♦♦
475

газет, в которые она заворачивала яблоки. К десяти годам он прочел

все романы о сыщиках, какие собрал любитель чтения, соседний бака-

лейщик. К этому времени Шурка уже зарабатывал деньги: то бегал по

поручениям бакалейщика, то помогал устанавливать .розовых зайцев

на карусели, то стоял на часах, предупреждая какого-нибудь нелегаль¬

ного торговца о том, что за углом показался «шпик».
Он уже научился заходить в пивную, кричать: «Versez un!» *, пить

жидкую кофейную бурду и звонко бросать на стойку никелевую ме¬

лочь. Однажды он привел хорошенькую девочку-ровесницу, угостил ее

сладкими булками и шоколадом, пустил в ход скрипучую шарманку

с танцующими фигурками, спросил счет, дал на чай, но не расплатился

и заявил, что заплатит госпожа Мартен. Старуха действительно запла¬

тила. Ей стало так смешно от этой выходки, что она даже не выбрани¬

ла Шурку. В пивной Шурка выучился ставить на лошадей, перехваты¬

вать в счет выигрыша — а так как лошади часто его подводили, то он

стал расплачиваться то яблоками тети Мартен, то стянутыми у нее

деньгами. Правда, он был уверен, что когда-нибудь дела пойдут лучше

и он не только возместит ей все внутренние займы, но еще и обеспечит

ей старость.
Торговать яблоками на своем углу казалось Шурке скучным. Он

предпочитал носиться по новым улицам, выкрикивая вечернюю газе¬

ту, или раскладывать в людном метро пестрые галстуки, или предла¬

гать цветы нарядным иностранкам на Монпарнасе вечером, в опьяня¬

ющих огнях реклам. Он закупал цветы ранним утром на центральном

рынке: остатки, все, что спускалось за гроши или просто выбрасыва¬

лось. Он вез свой хрупкий и недолговечный товар, приставал к прохо¬

жим, выучился огорошивать мужчин криком:
—	Для вашей дамы, залог успеха!
Иногда полицейские ловили его за незаконную торговлю, прогоня¬

ли с улицы, отнимали товар или просто отводили в участок и заставля¬

ли там отсиживаться часа четыре. Его угощали вином, куском хлеба

с сыром. Случалось, что он заготовлял на часы ареста книгу — все о тех

же сыщиках — и тогда совмещал полезное с приятным.
Так выработалось нечто вроде быта, а старуха, в жизни которой

столкновения с властями тоже играли немалую роль, относилась к по¬

хождениям своего питомца как к чему-то совершенно неизбежному.

Однако сидеть в участке и рисковать своим товаром Шурке не хотелось.

Он умудрялся вырваться и заскочить в кафе: тут полиция не имела

права его арестовать, а ждать, пока он соблаговолит выйти, было бес-

' смысленно.
*	«Налейте!» (фр.)
476
♦ ♦♦

Именно в таком порядке он и залетел однажды не в кафе, — кафе

на этой стороне не было, — а в церковь. Он еще никогда не входил

в эти сумрачные большие здания. Он их боялся, боялся черных свя¬

щенников, знал, что тут полагается как-то особенно вести себя.
Он ворвался с беретом на голове, с охапкой цветов. Остановился,

стянул берет. Его изумили цветные узорчатые стекла: с улицы они ка¬

зались темными, однотонными. Он прошел вперед, рассматривая кар¬

тины, и вдруг остановился: в глубине возвышалась статуя — молодая

женщина с грудным ребенком, играющим венком. Как они оба похо¬

дили гіа заветную карточку, на его мать, на него самого. Был обеден¬

ный час. Сторож ушел. Какая-то старуха, сидевшая перед Мадонной,

встала, присела на одно колено и ушла. Шурка оглянулся. Теперь он

был совсем один. Он повторил жест старухи: стал на одно колено, по¬

том сел. У ног статуи лежали живые гвоздики. Он подумал, оглянулся

еще раз, подошел совсем близко и вдруг бросил всю свою охапку цве¬

тов молодой каменной женщине, похожей на его мать. У него забилось

сердце. Он услышал чьи-то шаги, усиленные гулкой тишиной, и кинул¬

ся на улицу.
Вечером он спросил старую Мартен:
—	Что делают в церкви? Кого там рисуют на стеклах?
Она растапливала в это время железную печь. Тяга была плохая,

дым полз в комнату.
—	Это все не для нас, милый, — ответила она. — Поповские исто¬

рии, за деньги берут. Конечно, совсем неплохо умереть в порядке, и что¬

бы тебя прокатили в карете...
—	Подожди, Мартынчик, — сказал Шурка, — если я разбогатею,

я тебя похороню, как следует... Мартынчик, какая там стоит женщина?
Старуха ответила, что это — Божья Матерь. Шурка удовлетворился

ответом. Часов в десять, когда старуха уснула, он выскользнул на ули¬

цу: его ждали взрослые парни, обещали взять его в дело. Дело было не

очень сложное: следовало пролезть через узкое окошко коридора в кра¬

сильню и потом открыть двери. Остальное Шурки не касалось.
—	Счастье твое, что ты тощий. Наличными пятьдесят франков хо¬

чешь? — спросили парни.
Дело предстояло совершить через пять дней.
Каждый день, уже успев высмотреть сторожа и пользуясь часами

его отлучки, Шурка забирался в церковь. Он приносил цветов, прятал

их под полою пиджака, выжидал мгновения, когда никого не было

вблизи, и клал свой дар. Уже и сторож и священник обратили внима¬

ние на его букеты и заинтересовались таинственным жертвователем.

Впрочем, они считали, что это должна быть женщина. Положив цветы,

Шурка садился с невинным видом, переживая почти такое же спортив¬
♦ ♦♦
477

ное удовольствие, как когда удавалось обмануть полицейского. Он

смотрел на Мадонну и в эти дни испытывал необъяснимое и ни на что

не похожее счастье, которого никогда не мог потом забыть. Бму даже

приснилась однажды эта статуя. Она повернула голову и чтогто сказа¬

ла. Однако слов Шурка не разобрал.
Он выходил на улицу. Стояли холодные туманы, солнце бледно их

просвечивало, чернели стволы деревьев, зябли нищие, в парках рабо¬

чие подбирали последние гнилые листья.
С делом Шурке не повезло. Правда, он ухитрился протиснуться

в окно, даже открыл дверь красильной и свистнул, как было условле¬

но. Однако вместо знакомых парней заметил его случайный прохожий,

поднялся свист и гам, и даже старая Мартен проснулась и подумала,

что произошел скандал. Шурку стащили в участок, избили. Он никого

не выдал.
Шурка попал в исправительный дом. На улице потолковали о со¬

бытии и скоро его забыли, увлеченные негром, стрелявшим в свою

любовницу. Вспоминала его только тетя Мартынчик да еще священ¬

ник, пытавшийся иногда представить, где молится сейчас смиренное

и преданное существо, тайно приносившее Богоматери незатейливые

цветы.

НА ДОРОГЕ
рузья заехали за мною часов в десять утра. Решено было, не

торопясь, завтракать где-нибудь в окрестностях, а затем до

вечера ездить по лесу.
День выдался чудесный, солнечный и почти теплый,

с небом недостижимой легкости и нежной синевы, с октябрь¬

скою влажной листвой, к которой напрашивалось определение чело¬

веческого свойства: зардевшаяся, стыдливая листва. День был будний.

Мы рассчитывали избежать воскресной гонки, гудков, встречи с по¬

чтенными отцами семейств, не желающими поступиться десятью сан¬

тиметрами национальной дороги и едущими обязательно посреди,

и прочими завсегдатаями, благодаря которым воскресная прогулка

превращается в изнурительный урок внимания и терпения. Однако хо¬

рошая погода соблазнила не одних нас, и движение оказалось почти

праздничным.
В тот день мы все были веселы, болтали без умолку, и, как это иног¬

да случается, именно самые бессмысленные шутки вызывали смех. По

дороге, отъехав уже довольно далеко от города, заметили, что пропус¬

тили нужный поворот и взяли влево, вместо того чтобы свернуть на¬

право. Впрочем, мы ведь не спешили и, покрутив лишние полчаса, на¬

шли направление. Перед нами пролетела прекрасная серая машина.

Мелькнула красивая женская головка. Розовые руки в кольцах держа¬

ли руль. Рядом сидел пожилой мужчина.
—	Я догоню эту девочку, — крикнул водитель, который управлял

нашим автомобилем.
Мы все закричали, что это глупо, что дама может ехать в противо¬

положном направлении, что при таких условиях мы никогда не позав¬

тракаем... Он дал скорость, он был задет двояко: и тем, что увидел хо¬

рошенькую женщину, и тем, что кто-то осмелился его перегнать.
д
♦ ♦♦
479

Послышался несколько неправильный шум. Приятель взмахнул

руками, немедленно подхватил руль и укоризненно сказал:
—	Дюдюль, не ревнуй... Дюдюль, ты никогда не устраивала мне та¬

ких вещей. Мне этот шум не нравится.
Дюдюль, очевидно, устыженная, понеслась во всю прыть. Очень

возможно, что молодая женщина почувствовала преследование; она

летела теперь с бешеной скоростью, трубила на поворотах, легкую ма¬

шину относило, как русские сани по наезженному снегу, а сзади мча¬

лись мы и тоже сворачивали, и от нас шарахались деревья, столбы,

серые провинциальные дома.
Эта опьянительная, бессмысленная погоня длилась несколько ми¬

нут, затем незнакомка стала замедлять ход, явно желая пропустить

нас. Но тут заупрямился и наш вожатый, и так, «рысью как-нибудь»,

мы въехали в небольшое селение со старинным замком, пленительной

старой аллеей и всей романтической прелестью увядания. Свернули на

узенькую дорожку, объехали церковь и попали в тупик с песчаным хол¬

мом, соснами и расписным домиком с вывеской «Русская избушка».
Серая машина въехала во двор. За нею — мы; хозяин вышел на¬

встречу, и через минуту все уже сидели в ресторане, совещаясь о том,

какое выбрать вино, и рассматривая висящие по стенам иконы, тройки

и лубочные карточки царей. Наш спортсмен — человек не столь непо¬

стоянный, сколь страстный, — догнав свою красавицу, потерял к ней

интерес, увлекся русской кухней, опрокинул на великорусский лад две

рюмки ледяной водки и скоро перестал даже поглядывать в сторону

тех, кто, сами того не ведая, завлекли нас в этот ресторан. Наша бур¬

ная четверка снова подняла шум и гам. В сущности, одна я не могла

оторвать глаз от странной четы. Никто этого не замечал. Мои дру¬

зья — занятые едой и анекдотами, а те двое — друг другом.
Мужчина был значительно старше своей спутницы. Но это тонень¬

кое девственное существо с низким узлом изумительных каштановых

волос, конечно, дочерью его не было. В обществе пожилого человека

есть всегда нечто оскорбительное для молоденькой женщины: со сто¬

роны почти всегда возникают мысли о чем-то небескорыстном. Между

тем, это в корне ошибочно, и, вероятно, всякой женщине приходилось

пережить влюбленность в человека немолодого, умеющего так худо¬

жественно ценить каждый миг встречи, наслаждаться каждой невин¬

ной улыбкой, как никогда не оценит юноша.
—	Дениза, возьми хлеба, — тихонько и заботливо, как подлинный

отец, нет, как дедушка, говорил мужчина.
Она послушно брала ломтик, откусывала, но тотчас же откладыва¬

ла его, роняла на скатерть худенькие руки и смотрела на своего спут¬
480
♦ ♦♦

ника сияющими, неописуемо счастливыми глазами. Она что-то гово¬

рила, за шумом доносились только отрывки речи:
—	Мне тогда было восемь лет. Ты вошел в ванную. Я была в белье.

Ты сказал равнодушно: «Это ты здесь, Дениза?». Я была счастлива...
И потом, когда подали мясное блюдо:
—	Тебе всегда готовили очень прожаренное мясо. Я все, все о тебе

запомнила.
Он пожал розовые пальцы. Он тоже не сводил с нее глаз, — но его

взгляд выражал боль, страдание, почти трагический восторг. В его го¬

лосе, в его заботливости, в сухой ласке, с какой время от времени он

дотрагивался до ее руки, чувствовалась неизлечимая, поистине роко¬

вая страсть. Такую страсть, нередко к существу недостойному, узнают

иногда сдержанные люди, прослывшие холодными, и только они одни

знают свою боль, биение своего сердца, горячий толчок крови, кото¬

рая медлительно растекается и вот-вот задушит, хлынет горлом, и че¬

ловек погибнет, изойдет нежностью, как можно изойти кровью.
Они заговорили, перебивая друг друга, и вдруг одновременно оба

сделали одно и то же движение: они сняли обручальные кольца, Дени¬

за положила свое в крокодиловую сумочку, он же сунул свое в жилет¬

ный карман.
Вряд ли я ошибалась, восстановив по нескольким словам, и осо¬

бенно по этому жесту, картину их жизни. Конечно, это был старый друг

семьи. И когда он, молодой человек, завсегдатай, приходил пить чай

или обедать, он сажал к себе на колени крошечную Денизу, к праздни¬

кам присылал ей шоколаду, а из путешествий — смешные открытки

с таинственными словами: «Дорогая моя девочка, отгадай, кто напи¬

сал эту записку?»
Вот тогда и могло случиться, что он вошел вымыть руки, а Дениза

уже готовилась ко сну и подколола на затылке недлинную косичку

(кончики ее торчали вверху, как рыженькие рожки), мыла шею. Он

заглянул и ушел. А девочка обняла свои плечи мокрыми руками и не¬

сколько мгновений простояла, закрыв глаза, в таинственном предчув¬

ствии. У каждого шла своя жизнь: он женился, Дениза училась в это

время в католическом пансионе, а потом ее рано выдали замуж, и в ка-

кой-то кем-то предначертанный день она случайно встретила друга

родителей...
В маленькое окошко с кисейными занавесками упал веселый луч,

один из мужчин вытащил из моей сумочки зеркало и стал пускать зай¬

чиков, и когда пойманный небесный зверек упал на каштановые воло¬

сы Денизы, облив их золотым сиянием, Дениза склонилась к лиловым

астрам в глиняном кувшине и почти громко сказала:
—	Навеки!..
♦ ♦♦
481

После завтрака мы кружили по лесу, пели, потом невольно стихали

перед зрелищем леса, голой земли, небольших стеклянных прудов, по

которым плавала осыпавшаяся листва, словно водяные цветы. На од¬

ном из поворотов мы снова увидели впереди серый автомобиль. Он

шел странными толчками и зигзагами.
—	Эти негодяи целуются! — вскричал сидящий за рулем при¬

ятель. — Этого не будет, я им помешаю.
Он снова ускорил ход машины, и опять началась нелепая, волную¬

щая гонка. Но теперь это была обратная игра, как в шашках. Дениза

играла в поддавки — мы ей мешали. Я вспоминала ее глаза и его на¬

пряженное лицо. Мне были неприятны выходки приятеля, но его во¬

обще трудно было в чем-нибудь остановить, а после водки à la russe —

и еще того более. Зачем было приставать к этим людям, врываться в их

большую и непростую любовь?
От быстрого движения, от вина, от сладкого запаха гниющей ли¬

ствы кружилась голова, всплывали в памяти стихи Фета:
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить1.
Дорога шла теперь лесом, прямая, длинная, безлюдная. Мы сильно

отстали. Помогла Дюдюль. Она немного озябла, пока мы завтракали,

и скрипела так, что хозяин ее бранился и взывал к небесам. Впереди

нас опять зигзагами ехали влюбленные. Кто-то даже подумал, что

у них неисправность в машине. Но нет, конечно, это происходило от¬

того, что Дениза наклонилась к седой голове своего друга, гладила его

лицо и, наконец, закрывая глаза, упала на его грудь.
Из поперечной дороги вылетел автомобиль, загудел, вильнул и сбил

машину Денизы. Все произошло мгновенно. Когда подъехали мы и еще

какие-то, неизвестно откуда взявшиеся люди, Дениза была уже мерт¬

ва, как и ее спутник. Очевидно, она не заметила столба, предупрежда¬

ющего о перекрестке, не успела выправиться, может быть, даже не успе¬

ла открыть глаз. Тот роковой автомобиль чудом почти не пострадал:

было разбито переднее стекло. Внутри рыдала пожилая женщина, муж¬

чины с бледными лицами толпились вокруг мертвых.
Я не пыталась узнавать, как именно они были убиты. Я успела

только увидеть не изуродованную, прекрасную, почти экстатическую

головку Денизы, лежащую на плече любимого человека, и громадный

порез, рассекший его лицо.
Его супруга и дети известили в газетах о непоправимой утрате.

О том же сообщили супруг и родители Денизы. Ничего противозакон¬
482
♦ ♦♦

ного в совместной прогулке Денизы и старого друга ее родителей не

было.
Но никто не мог найти его обручального кольца, все удивлялись

странной пропаже, и только я, иностранка, случайный свидетель, ду¬

мала, что кольцо выпало из жилетного кармана и куда-нибудь закати¬

лось, когда мертвеца вынимали из разбитой серой машины, когда его

тело возвращали из того путешествия, куда он действительно навеки

отбыл с Денизой.

ПОХМЕЛЬЕ
адитесь, — сказала Кира. — Снимите книжки, кладите

прямо на пол, и чулки тоже. Ничего, я потом уберу.
Она дернула угловатым плечом, уселась и закурила.

Мы оба любили нашу летучую, ироническую, муже¬

ственную дружбу. Встречались редко, говорили о стихах, чаще просто

молчали. Кира жила в странном быту: снимала комнату в гостинице,

но целые дни проводила в темной лавчонке с красками, куда покупате¬

ли не заглядывали. Впрочем, нет — иногда заходили и спрашивали

тюбик масляной краски, карандаш. Кира вставала со строгим и реши¬

тельным видом и говорила таким голосом, что покупателю станови¬

лось неловко: зачем помешал? Кира закрывала за ним дверь и снова

садилась в кресло или на кипу старых газет, затягивалась «синенькой»

и чего-то ждала. Казалось, она не опомнилась не то от перемены об¬

становки, не то от общих мировых перемен. Все новое остро занимало

и влекло ее, но издали. Она ничего не умела или не хотела делать.
Муж ее носился по Парижу с теми же красками. За двадцать лет

совместной жизни у них выработался тон товарищеского равнодушия.

Ели они когда и где придется — если вообще приходилось: утренний

кофе пили за стойкой в угловом кабачке, а по ночам Кира сидела в не¬

дорогом баре, читая книгу, почти не разговаривая со своими сопро¬

вождающими, или, откинувшись, прямыми и дерзкими глазами раз¬

глядывала соседей. Ее черные волосы торчали во все стороны. Темные

горькие брови дополняли горькую складку сильно крашенных губ.

Если же вдруг разражалась она громким, срывающимся смехом, стано¬

вилось ясно, что она жадна к жизни.
Некогда в Петербурге Кира считалась тем, что называется «инте¬

ресная женщина». Была изящна, ядовита, знала наизусть множество

стихов и слегка презирала театр. Тогдашняя ее жизнь представлялась
ІІ
м
\
484
♦ ♦ ♦

ей самой и окружающим полной и содержательной — она и впрямь

была наполнена выездами, разговорами о книгах, чужими стихами.

В тот год, когда задохнулся последний большой поэт, Кира бежала из

России и обеднела разом, до конца, гораздо более, чем все те люди,

которые стихов не читали, а жили своей, иногда и простоватой, но

органической, а не отраженной жизнью.
—	У меня седые волосы, — сказала Кира.
—	Трагично!
—	Очень. Вы газету сегодня читали?
—	Приблизительно.
—	Ничего не заметили?
—	Фельетон или вопрос о доверии?
Кира посмотрела на меня очень серьезно.
—	Объявление там одно: некий X. скучает и просит русских от¬

кликнуться.
—	Считаете нужным откликнуться?
Кира ответила тоном нашего общего знакомого еврея:
—	Это зависит... Он, между прочим, мой любимый человек.
Ей, видимо, хотелось рассказать. Я задавала вопросы только фор¬

мы ради да посматривала на ее грязную лавочку, на желтый от табака

палец.
Случай не из сложных. Ехала молодая женщина в Кисловодск, по¬

знакомилась в вагоне с человеком, да еще с человеком в черкеске, что

ее столичному вкусу было прямым оскорблением. Оказалось, что че¬

ловек знает иностранные языки, поэзию, любит Лермонтова — как все

русские кавказцы. Ехали день, ночь, миновали лунную степь, ветер

с полей залетал в вагон и занес бабочку. Кира застряла в Пятигорске

и провела там четверо сумасшедших суток. Мелькали в памяти лер¬

монтовская галерея, каменный орел, провал, гроты, ночные огни на

Машуке, ветер, трепещущие поля большой шляпы, и снова ветер, от¬

летающая пола черкески и чувство небывалого отрыва от жизни. В го¬

роде — оперетка, какая-то дама с двумя белыми шпицами, с которой

«он» поздоровался (что создало на мгновение возврат к жизни и напо¬

минание, что она здесь — случайно, а он у себя дома); духота шашлыч¬

ных, их острый запах, чеснок, который она ела впервые в жизни, тах¬

ты, покрытые коврами, фамильярный лакей, вносящий кахетинское.
Расставались они весело, почти бессознательно. До последней ми¬

нуты говорили пустяки. Свисток, вагон дрогнул, поплыл — и вдруг оба

они испугались, схватили друг друга за руки, потом Кира прыгнула на

площадку, а он так и шел еще несколько шагов за поездом с протяну¬

тыми руками.
Никогда больше они не встретились и не переписывались.
♦ ♦♦
485

Кира боялась упустить малейшую подробность и, хотя рассказы¬

вать было уже нечего, все продолжала припоминать и объясняла, как

она пережила эту встречу, как представился ей человек в черкеске чуть

ли не героем, как всю бывшую и не бывшую красочность приписала

она этому краткому роману и начала считать, что прошла мимо под¬

линной любви.
Было ясно, что она боится молчания. Но все-таки это тяжелое

и выразительное молчание остановилось над нами. Потом я спросила:
—	А где он именно?
—	В Болгарии, на шахтах.
—	Он... — Я чуть было не спросила: «моложе вас»? — Ему сколько

лет?
—	Мы ровесники. Тогда обоим было по двадцать пять.
Кира посмотрела в зеркало, подмазала губы и некстати заметила,

что у меня потемнели волосы. Конечно, думала она не о моих волосах,

а о своих седых прядях. Я заторопилась уходить. Кира горда и, посвя¬

тив меня в свой безысходный романтический порыв, сама же может

оскорбиться. Ведь раньше, чем я пришла, она прекрасно понимала,

что и она — не та, да и сорокалетний шахтер вряд ли остался прежним.

Пожалуй, и рассказывала-то лишь для того, чтобы напомнить самой

себе, убедиться в прошлом, где была любовь, было счастье.
❖	❖ ❖
—	Посмотрите, во что обратили такое спокойное, буржуазное ка¬

фе! — закричал юноша в роговых очках.
Мы застучали по лестнице. Близорукая дама пудрила на ходу нос,

один из мужчин сбил шляпу набекрень, чтобы в случае встречи со зна¬

комыми сойти за пьяного, за нами мчалась девушка из раздавальной

и вскоре потерялась под грудой пальто и шляп.
Молодежь брала с разбегу высокие табуреты, словно играя в чехар¬

ду. Втиснули на табурет и близорукую барыню. Бармен уже взбалты¬

вал какие-то яды. Негритянка застыла перед букетиком ландышей,

только что преподнесенным одной из нас, — с нею поделились, она

сказала: «Первые мои цветы в этом году» и в продолжение всего вече¬

ра дружелюбно улыбалась и кивала нам.
Потом та же негритянка убежала переодеваться и вернулась в пест¬

рой юбке, которую она задирала выше готовы, и вся тряслась, визжала

и радовалась своему непристойному танцу, как радуется выпущенный

на свободу комнатный фокс.
На стенах две вороны расположились около умывального таза;

брюхатое чудовище тянуло вверх тонкие цепкие руки; взъерошенные
486
♦ ♦♦

кошки летали и не падали; черти и козлы, рыжие и красные, смотрели

на посетителей с явным недоумением.
Скрипка заныла танго. Близорукая дама поплыла с юношей в ро¬

говых очках. В толпе выделялся малюсенький сияющий японец. Он

приглашал по очереди всех одиноких девиц и танцевал с упоением, со

старанием, с восторгом первого ученика, превзошедшего соседей и по¬

глядывающего на них в сознании своего торжества. Соседом его, — от

которого японец усиленно уклонялся, — все время оказывался делови¬

тый бородач во фраке, давивший всем встречным ноги, человек серь¬

езный, отец семейства. Он как уцепился за хорошенькую блондинку,

так и не выпускал ее из своих объятий даже тогда, когда садился пере¬

дохнуть и, весь выгибаясь, пил коньяк, еле дотягиваясь до рюмки ко¬

роткой рукой, да еще закинутой вокруг шеи терпеливой блондинки.
В это время в бар вошла Кира с одним из постоянных своих спут¬

ников. Она сразу меня заметила, закивала, заулыбалась. Они тоже

примостились у стойки. Кира влезла лихо, но потом долго усаживалась

и одергивалась, драпируя платье и скрывая рваную подкладку шубки.

Полтора года тому назад она купила сатину на подкладку, но пришить

ее так и не собралась, а сатин, служивший пока что за скатерть, успел

износиться.
Кира смотрела жадно и не вполне естественно пила коктейль «са¬

тану». Создавалось сложное впечатление: не то напускает она цинизм,

не то цинизм ей и в самом деле свойственен, а она лишь прикрывается

тем, что его как бы подчеркивает. Или просто ей весело, любопытно,

и не хочется этого показывать. Она сидела с лицом человека, которого

ничем не удивишь, — это подчеркивалось еще более наивными воскли¬

цаниями нашей близорукой дамы, случайно оказавшейся с нею рядом.

Я перезнакомила всех. Кира вцепилась в нашу сумбурную болтовню,

в неумные шутки, в розыски соломинки, попавшей чудесным образом

в чужой стакан. Неожиданно среди всего этого озорства Кира накло¬

нилась, посмотрела мне в глаза и крепко пожала руку. Я не поняла,

подлинное ли страдание или игра в надрыв были в ее движении.
Пел куплетист, акробатки гнулись и ловили себя за ноги. Темноко¬

жий красавец поднимал на вытянутых руках с играющими мускулами

худенькую и гибкую, бескостную партнершу, потом ловил ее под мыш¬

ку и нес над самым полом, точно отдавая публике. Худенькое голое

тело женщины и ее серебристый поясок плыли и беспокоили: нечто

холодное, рыбье чудилось в ее наготе, не согретой угарным, прокурен¬

ным воздухом бара.
В четвертом часу утра скрипач взялся исполнить серьезную пьесу.

На мгновение все притихли. Потом негритянка, воткнувшая ландыши

в свои крепкие кудри, захохотала и столкнула с высокого табурета сво¬
♦ ♦♦
487

его нетрезвого соседа. Скрипач вспыхнул, швырнул на пол ее стакан,

крикнул, что никто не понимает артиста. Хозяин бара его увел, и сразу

загремела веселая мелодия, мы помчались в хороводе, напоминающем

танец диких, ухватившись за руки и крича. Японец, уловив ритм, гра¬

циозно понесся за нами, за ним побежала хорошенькая блондинка,

бородач ринулся и в это отчаянное предприятие, Кира присоедини¬

лась к общей цепи, и так как обе ее руки были заняты, пальто распах¬

нулось, и вата вылезла на свет Божий.
Гармонистка уже заворачивала свой инструмент. В углу лакей со¬

ставил стул на стул и начал подметать. На улице еще горели лиловые

и красные огни, женщины в легких длинных платьях ежились от холода

и спешили забиться в автомобили — а уже люди в синих блузах с не-

выспавшимися лицами шли на работу, и небо становилось похожим на

небо — серое, в холодном тумане, точно и с него к утру сошел грим.

Пьяная старуха спала не на скамейке, а на земле у скамьи. Вся болез¬

ненная искусственность города вылезала наружу, колола глаза, распо¬

лагая к душевному глубокомыслию.
Кира пробормотала:
—	А все-таки... Что там... напишу-ка я ему...
Сопровождающий взял ее под локоть, и они пошли пешком. Кира

зябла, поднимала и придерживала рукою без перчатки старых времен

соболий воротник.
Подлинная нежность и жалость меня волновали, но слова шли

хмельные, пошлые, — хорошо, что не слышала их Кира — моя подру¬

га, бывшая интересная женщина.

ХЛОПУШКА
алентин Георгиевич уверен, что по призванию он семьянин.

Правда, уверенности его никто не разделяет: ни товарищи,

располагающие его квартирой как своей собственной, ни

женщины, которые в него на неделю нежно и смешливо

влюбляются, а затем прочно переходят на роль старых приятелей.
Валентин Георгиевич обижается на свое имя:
—	Романтический любовник какой-то! А я создан для тихих привя¬

занностей.
Сегодняшние его «тихие привязанности» скорее отличаются шум¬

ливостью: это не то курсистки, не то служащие всех национальностей.

Он знакомится с ними где-нибудь в пивной на Монпарнасе, поит их

у стойки шоколадом с булочками, и так как денег у него водится мало,

зовет их к себе варить суп. Случается, что на знаменитый суп — туда

входят и капуста и рис, и всякие прочие неожиданности, — набирается

довольно много народу. Стряпают, хохочут, накрывают белыми листа¬

ми бумаги неустойчивый круглый стол, а Валентин Георгиевич сидит

в углу, покуривает трубку, молчит и сияет.
Если к нему постучатся утром, он громко спросит испуганным го¬

лосом:
—	Кто там?
А потом впустит и объяснит:
—	У меня, знаешь, девушка одна. Приехала в Париж, денег никаких,

назад к родителям не хочет, а самой деваться некуда. Глупая такая!
—	ІЙе ж она у тебя спит?
—	Как где? На кровати.
—	А ты?
—	Тоже на кровати. Чего? У меня койка широкая. Ее я на пол укла¬

дывать не могу, а сам после работы тоже спать должен.
в
♦ ♦♦
489

Случается, что девушка существует так неделю. Валентин Георгие¬

вич доволен, обзаводится лишними вилками и ножами и начинает по¬

думывать о браке. В доме в это время стоит священный беспорядок

(«Все равно тогда придется квартиру менять»). Он покупает цветы

и куски шелка в остатках. Приятели заглядывают чаще обычного, де¬

вушка постепенно осмеливается, эмансипируется и начинает разби¬

раться в славянском шарме. А еще через несколько дней Валентин Ге¬

оргиевич пьет шоколад у стойки в одиночестве:
—	Понимаешь, является она вечером и вдруг начинает рыдать.

Спрашиваю: в чем дело? «Я, говорит, никогда себе не прощу. Вы такой

хороший человек, я вашего благородства никогда не забуду. Но только

я люблю другого...» И чего реветь, спрашивается? Что она, слово мне

какое дала? Свободный же человек. — Милая, говорю ей, да разве ж ты

мне нужна? Ведь ты ж еще совсем зеленая. Я вдвое тебя старше. Люби

себе на здоровье кого хочешь... Такая глупая!
Валентин Георгиевич девушек своих не только подкармливает, но

еще и наставляет. Одну убедит заняться ремеслом, другой объясняет

математику, третью вышколит по части массажа. Сам он, начиная с

предвоенного времени, вечно учится, и будь это физика, геодезия, ар¬

хеология или медицина, он каждый раз будет доказывать, что для об¬

щего миропонимания именно эта область совершенно необходима.
Жилище у него всегда необыкновенное: у него особый дар отыски¬

вать в щели меж двух обыкновенных парижских домов лестницу, про¬

ход и всеми забытый провинциального вида домик, найти который

вечером нет ни малейшей возможности; или же это треугольная ман¬

сарда, заливаемая дождем; или ателье с неструганым полом и входом

прямо с улицы. Там, конечно, вольготнее и варить суп, и строить шка¬

фы. Валентин Георгиевич сам создает свою мебель — долго трудится,

живет среди стружек, старается, и действительно похоже, будто он

строит корабли. Во время войны ему случилось служить во флоте,

и приятели зовут его «то мореплаватель, то плотник».
На стенах висят географическая карта, чертежи будущей мебели,

таблицы химических формул, вырезанная из газеты фигурка для гим¬

настических упражнений, и голова самого владельца, гипсовая маска,

называемая «хозяин дома после его кончины». Иногда Валентин Геор¬

гиевич задумчиво на нее смотрит и говорит:
—	Да, нос, конечно, так себе... Но ничего, на Бетховена похож...

Ничего, что ж, что такой вышел... Лицо, в сущности, очень мужествен¬

ное.
И вот под этим самым гипсовым Валентином Георгиевичем появи¬

лась недавно серебряная хлопушка с голубыми и оранжевыми слюдя¬

ными оборочками, с белой кружевной бахромкой — словом, такая, ка-
490
♦ ♦♦

кими все мы оглушали родителей в столь еще недавнее время в про¬

должение рождественских каникул. Игрушку все заметили, заинтересо¬

вались ее происхождением. Девушки стремились ее потрогать и снять.

Но тут хозяин проявил небывалую суровость: даже и дотрагиваться до

хлопушки не позволял. Спрашивали, где Валентин Георгиевич ее ку¬

пил. На это он обиделся.
—	Стану я на старости лет хлопушку себе преподносить, да еще

одну! Что мне, колпачок себе из нее на макушку надевать?.. Старая

хлопушка, русская. Даже совсем старая, с Великой войны. Дареная,

конечно, на память сохранил.
—	Неужели столько лет ее за собой эвакуировали?
—	Ну, и эвакуировал, трудно разве? Места занимает немного. Когда

чемоданы бросал, в кармане ее вез.
—	Значить, очень драгоценный предмет?
—	Ну, и драгоценный... Экий вы все беспокойный народ.
Хлопушка довольно долго висела на стене, интригуя друзей. На
праздниках было решено хорошенько угостить Валентина Георгиевича

и потребовать выяснения этой тайны.
Угостили его, да и самих себя, на славу, хотя и несколько ориги¬

нально. Девушки устроили встречу праздника в его хоромах, и каждая

должна была принести пищи. Мужчины обязались поставить выпивку.

Тут ярко сказались индивидуальности. Некий дамский кавалер принес

лимонаду, который, впрочем, сам же и выпил, потому что дамы пред¬

почли напитки покрепче; большинство оказалось верным великодер¬

жавной водочке, и только один денационализированный юноша принес

красного вина. Что касается продовольствия, то выяснилось наличие

двух цыплят, сыра, русских огурцов и обилие сладкого. Хлеба же ник¬

то принести не догадался, и закусывали водку огурцами с печеньем.

Валентин Георгиевич ожиданий всеобщих не обманул. Он снял со сте¬

ны знаменитую хлопушку, повертел ее в руках и потом сказал:
—	И чего вы все пристали? Ну, хлопушка как хлопушка. Могут же

и у меня быть сувениры. Можешь, мне ее родная мать подарила.
—	Глупости, вы уже студентом были во время войны. Стала бы вам

мать хлопушки дарить.
Он подумал, усмехнулся.
—	Это, положим, правильно. Ну, если уж вы такие любопытные,

что ж... Конечно, оно немножко сентиментально... вроде как и нелов¬

ко... Но все равно». Вот, знаете, был я у родственников на елке. Л у них

там гостила подруга двоюродной моей сестры. Славная такая, малень¬

кая, лет ей пятнадцать было, не больше. Знаете, не красавица, но очень

мила, молодое такое существо. Помните, как в те времена развлека¬

лись? Вальс там какой-нибудь танцевали, тетка на рояли бренчит, а мы
♦ ♦ ♦
491

кружимся. Гадали тоже. И тут она — такая смешная, право, — подхо¬

дит прямо ко мне и спрашивает: «Как ваше имя?». Я засмеялся, отве¬

чаю: Валентин. А ваше? — Маргарита, для вас Рита. Так ее и в правду

звали. Она, кажется из русских немцев была. А конечно, мы уже зналц,

как друг дружку зовут. Ну, потом воск топили, на бумажку желания

какие-то записывали. Она меня спрашиваешь: «А что вы записали?» —

«Не знаю, говорю, чего и желать». Приподняла она ладошку и показы¬

вает край своей записочки, а там крупными такими буквами одно всего

слово написано: «любви!». И даже восклицательный знак стоит. Хоро¬

шая такая девочка. Орехи очень любила, я все для нее орехи щелкал.

Прошло так несколько дней. Встречались мы с ней и на катке, и у тет¬

ки, и к нам они все приезжали. Потом созналась мне моя Рита, что по

геометрии ничего не понимает, и на праздники уроки заданы, а она

ничего не приготовила. Предложил я ей помочь. Очень это ее вообра¬

жение поразило, что я могу задачи решать. Тетка нас загоняла в ма¬

ленькую комнатушку, «чтоб другим праздников не отравляли печаль¬

ным зрелищем». Сидели мы с ней в этой комнатке. Вычерчивает она

свои многоугольники; ничего, вижу, не понимает бедная девочка. Я уж

ей так и сяк толкую. Смотрит мне прямо в глаза — чем больше смот¬

рит, тем меньше соображает. «Рита, — я ей говорю, — да ведь раньше

вы что-то проходили?» Вздыхает. — «У нас, мол, учитель роковой:

только все в него влюбляются, а учиться — этого не могут; а он с хо¬

лодным сердцем и ставит плохие отметки». Я ее в шутку и спроси: «А вы

тоже в него влюблены?» И вдруг моя Рита как заплачет! Потом вы¬

сморкалась и говорит драматическим голосом: «Валентин Георгиевич,

я должна вам все открыть. Вы меня считаете честной девушкой... у ме¬

ня есть прошлое», а сама вся дрожит. «Бог с вами, Рита, на что мне

ваше прошлое знать? Какое там у вас прошлое!» Тут она вдруг очень

обиделась. «Как это, — говорит, — у меня нет прошлого? Я взрослый

человек». Я сама нашему математику в письменную работу вложила

записочку... ну... что я к нему чувствую, и еще приписала: “дышала ночь

восторгом сладострастья, — я вас ждала с безумной жаждой счастья”1.

Через неделю вернул он наши письменные работы. У меня стоит не¬

удовлетворительная отметка. А записочку он тоже вернул, посмотрел

выразительно и говорит: “Вы по ошибке посторонние предметы оста¬

вили в тетради. Потрудитесь этого не повторять”»... Говорит моя Рита,

а на меня смех напал. Взял ее, глупую, за руку, притянул к себе и стал

целовать. А она шепчет: «Я его забуду, я его уже не люблю... я буду вер¬

ной женой». И вот тогда она пошла в гостиную, сняла с елки эту самую

хлопушку и сказала: «Пусть это будет нашим обручением, храните.

А когда мы поженимся, то мы ее тогда и хлопнем».
492
♦ ♦♦

Валентин Георгиевич улыбнулся, взял хлопушку и тихонько потя¬

гивая ее хвостики, добавил, что для него это было действительно вро¬

де обручения, и был он уверен, что, подождавши годика три, пока Рита

.подрастет, он на ней и женится. Тут история распорядилась иначе, раз¬

вела войны и революции, раскидала и перетасовала людей. Ійе сейчас

Рита — неизвестно.
—	А все-таки эту штуку берегу. У всякого свое счастье. Кто знает,

может, я ее и встречу...
іут случилось нечто неожиданное: раздался треск, и Валентин Ге¬

оргиевич поднес с растерянным видом к своим глазам разорвавшуюся

хлопушку. Он чрезвычайно огорчился: какие медвежьи лапы, надо же

было так неосторожно держать! Девушки бросились его обнимать. Кто-

то удивлялся, что хлопушка не отсырела за столько лет. Кто-то выта¬

щил зеленую шапочку. Валентин Георгиевич, не желая расстраивать

общего веселия, с грустной шутливостью сказал:
—	Ну, видно, не судьба нам с Ритой встретиться...
А еще через несколько минут серебряная обертка, картонка, голу¬

бая слюда, все бедные остатки его невинной любви были собраны в ку¬

чу вместе с мусором и запылали в железной печке для придания тепла

и праздничного уюта.

РОДИНА
Саши Кречетова только имя русское да вдумчивые глаза. Его

отец женился на француженке за четыре года до войны,

в первый же месяц которой был призван и убит. Вдова пере¬

селилась в Шартр к своей матери, тоже вдове, и схоронила

под волнами мертвенно пахнущего крепа молодое тело, обуреваемое

порою страстными воспоминаниями, и несмелые мечты о поездке

в страну высокой ржи. С этой страною существовала некая тайная

связь, отразившаяся во взгляде маленького Саши и в сентиментальных

письмах, которые раза четыре в году Ивонна Кречетова отправляла

в Россию сестре и матери покойного. Свекровь французский язык знала

неважно, однако умела вкладывать в ученические фразы тепло и ласку,

каких в жизни и у своей собственной матери Ивонна не встречала.

Состояния у Кречетова не было, а с войной и революцией прекрати¬

лось и то немногое, что поступало из России. Приданое Ивонны еще

не было растрачено, но французское правительство не выдавало ей пен¬

сии, и тон в доме установился раз и навсегда такой, будто Саша и его

мать существуют исключительно благодеяниями госпожи Берто.
Госпожа Берто... Так с детства в третьем лице говорила Ивонна о сво¬

ей матери. Так стал называть ее и Саша. Когда ему было года четыре,

бабушка уже посылала его в булочную, и он входил на цыпочках, за¬

жимая в кулаке монету, и говорил шепотом:
—	Очень хрусткого: для госпожи Берто.
Однажды он забыл дома деньги, и когда принес хлеб, бабушка ска¬

зала:
—	Беги сейчас же назад, скверный мальчишка, и немедленно запла¬

ти долг. Я не из тех, что живут на чужой счет. Я в жизни никому не

задолжала! Понял?
494
♦ ♦ ♦

И для памяти она ударила его по щеке красивой аскетической ру¬

кой. Шел дождь, и от влаги левая щека особенно горела.
Саша знал хорошо бабушкины руки: они никогда не бродили бес¬

цельно, не падали, не касались на лету Сашиной головы, как руки его

матери. Все тело и особенно руки госпожи Берто выражали в каждую

данную минуту нечто определенное: она вязала Саше бурые курточ¬

ки — спицы угрожающе пронзали воздух; они перелистывали страни¬

цы «Подражания Иисусу Христу»; они молитвенно складывались на

спинке обитого красным бархатом стула с выгравированной дощечкой

«Госпожа Берто». В церкви бабушка держалась прямо и уверенно — ее

стул, ее имя были известны уборщице и, казалось, сами изваяния анге¬

лов различали ее в толпе. Бракосочетание Кречетовых произошло в ка¬

толическом храме, но госпожа Берто относилась к нему не без пред¬

убеждения. С тех пор как Ивонна вышла замуж, она не говорила о ней

иначе, как «моя бедная дочь». Сашу в городе называли:
—	Это внук госпожи Берто, - или же:
—	Это сын этой бедной госпожи Кречетовой.
В праздники Саша «выполнял долг благочестия» с бабушкой в тени

ее стула, под охраной ее непогрешимых рук. В такие дни он не рассмат¬

ривал храма, страдая от количества богомольцев и туристов, обходя¬

щих знаменитый собор, в поучение которым бабушка звенела четками

и громко шептала:
—	Je vous salue, Marie*, — точно говорила: это я вас приветствую,

Чистая Дева, — не толпа, а именно я, госпожа Берто.
А между тем, Саша любил богомольцев, новые лица, шепот востор¬

га, золото женского локона в косом солнечном луче. Он любил часы,

когда тайком от бабушки они прокрадывались с матерью в собор, мо¬

лились то у одной, то у другой статуи, обходили хоры, не утомляясь

горестно восхититься смирению ясель, обрезанию, исцелению слепо¬

рожденного, прощению взятой в прелюбодеянии и Крестной смерти.

Потом они подходили к черной кипарисовой Богородице, украшенной

живыми цветами и окруженной, как забором, железной решеткой под¬

свечников, где загоралась и Сашина грошовая свеча. Бабушка давала

ему иногда мелочь и часто требовала отчета. Саша не признавался, на

что он тратит деньги. Госпожа Берто говорила:
—	Из этого ребенка не выйдет расчетливого хозяина. Впрочем, это

и неудивительно...
Это был намек на его отца, на мать и на эту незнакомую страну, где

спешили побрататься с врагом, не считаясь с годами предварительно

пролитой крови и не учитывая падения русских бумаг.
*	Я вас приветствую, Мария (фр.).
♦ ♦♦
495

Письма из России приходили все реже, содержание их было непо¬

нятно. Ни с того ни с сего сестра Кречетова, уже давно замужняя и мать

курчавой девочки, сообщала, что чудесно устроилась: помогала крес¬

тьянам на выжимке подсолнухов и запаслась маслом на всю зиму. Что

это было за масло, и при чем тут подсолнечник, и почему интеллигент¬

ной женщине надо помогать крестьянам — это не было ясно. Потом

тетя Лиля уведомила о смерти своей матери и о том, что ей удалось

выменять собрание сочинений Толстого на хорошую суконную зана¬

веску, так что у Мурки будет теплое пальто.
Саша был уверен, что Мурку одевают и драпируют в сукно, как бе¬

зымянные скульпторы одели святых его родного собора. И от этого

и к Мурке, и к земле отца он чувствовал восторженную и жалостливую

нежность. Много лет они ждали фотографической карточки — суще¬

ствовала только одна, младенческая, где Мурка махала из колясочки

круглой погремушкой. Но в странном государстве снимались не так

часто, как туристы в Шартре. Кончилось тем, что карточка все-таки

пришла в тонком сером конверте. Мурка — о, какая уже взрослая! —

клонила светлую голову с короной кос, и холщовое платье распахнулось

на шее, не скрывая круглого плеча неописуемой девичьей нежности.
—	Drôle de tête! * — сказала госпожа Берто, она первая рассмотрела

подростка.
На обороте карточки было выведено не привыкшей к иностранно¬

му шрифту рукой: «Милому кузену Саше, твоя Мурка».
—	Такая взрослая девушка могла бы не писать на «ты»! — снова

сказала бабушка, все еще не выпуская карточку из руки, и, покачав го¬

ловой, она передала ее наконец Саше и вышла из комнаты, точно оста¬

вила их с матерью в обществе ненужной, навязанной ей родни.
Они склонились оба над карточкой, касаясь друг друга бледными

лбами, и прядь черных, траурных волос матери отбросила печальную

маленькую тень на Сашино лицо.
—	Мама, какая она красавица! — сказал Саша. — Она похожа на

прелюбодейную женщину, правда?
И мать, которая редко улыбалась, поцеловала его и просила не по¬

вторять сравнения при посторонних.
Саша ответил на подарок, послал лучшее, что мог приобрести: три

открытки в конверте — вид собора и два снимка статуй: ласковый Бог,

творящий Адама, и, с главного входа, — обучающего Христа.
Но из непонятной страны тетя поспешно ответила, благодаря и убеж¬

дая не присылать никаких предметов, имеющих отношение к религии.

Это было, пожалуй, наиболее странное из писем. Саша не очень мог
*	Забавная! (фр.)
496
♦ ♦♦

себе представить, какие же могут существовать вещи, не связанные

с религией?
Впрочем, и для него религия была не то, чему его обучала бабушка,

что преподавал в школе рассеянный близорукий аббат и о чем говори¬

ли счастливцы-мальчики, попавшие в хор. Это было и не совсем то

прекрасное и таинственное дело, которое совершалось у алтаря, о ко¬

тором переговаривались на непонятном языке шануаны с голубыми

лентами на шее1, яркий епископ и белые семинаристы, несущие его

длинную мантию. Разве мог бы он так легко определить это!
Он знал, что другие юноши его возраста — ему скоро восемнад¬

цать — стараются встать в толпе поближе к женщине, читают романы,

вырезают из журналов полуголых актрис и порою говорят, что Бога,

может быть, и не существует. Но все это проходило мимо Саши, все это

его не занимало. Товарищи его всегда о чем-то мечтали. Молчаливый

Саша не был мечтателем. Он даже не задумывался о своем будущем.

Он просто жил. Ходил в школу, возвращался домой, бегал в булоч¬

ную — как в детстве: «очень хрусткого, для госпожи Берто». По-пре¬

жнему посещал с бабушкой собор, — и по-прежнему при малейшей

возможности забирался туда один. И вот эти одинокие встречи с гул¬

кой высотой, с лиловатой синевой витражей, с распростертыми в веч¬

ность руками призывающего Бога, при виде которых хотелось затаить

дыхание, погрузиться в полную тишину, — эти встречи и были жиз¬

нью и подлинной религией Саши.
Однажды, возвращаясь из церкви, он застал мать в необычайном

возбуждении, ни слова не было сказано, пока бабушка не проследова¬

ла в свою комнату. Тогда мать усадила Сашу рядом с собою и прочла

ему письмо из России. Тетя служила гувернанткой у детей крупного

чиновника, который ехал во Францию и брал с собой не только ее, но

и Мурку. У Мурки блестящие способности к пластике, она будет зани¬

маться в Париже и, может быть, станет знаменитостью. Приедут через

два месяца и, конечно, жаждут наконец познакомиться.
Вечером мать пришла к Саше — потихоньку от бабушки, не допус¬

кавшей излишних нежностей. Они долго шептались и совещались о том,

как быть с приезжими и не поехать ли в Париж (Саша был там один раз

в жизни и вынес воспоминание о давке в трамвае, за который, по уве¬

рениям госпожи Берто, драли без зазрения совести).
—	Мама, — решительно сказал Саша. — Их надо обязательно при¬

гласить к нам. Они же все равно должны приехать осмотреть Шартр.
—	Саша, а как же бабушка?
—	Мы ей скажем, что Мурка учится танцам. Мамочка, ведь ей Бог

простит, правда? Мамочка, я за нее буду девять дней читать по пяти

«Отче наш» и по пяти «Богородице Дево», чтобы она не стала актрисой.
♦ ♦♦
497

Мать поцеловала его в обе щеки, вздохнула:
—	Какой ты у меня вырос... Совсем еще маленький, не от мира сего.
—	Может быть, потому, что я русский? Это ведь много значит, ма¬

ма, когда у человека другая кровь, и, знаешь, как говорят: зов родины.
И мать улыбнулась редкой и нежной улыбкой, вдруг помолодев, —

узнавая в Сашиных глазах свое недолгое счастье.
Родственницы приехали «на денек», явно готовые остаться дольше.

Госпожа Берто, излучаясь великодушием, вышла в гостиную. Нашла,

что дама совсем не похожа на своего брата (пожилая особа в новых

парижских башмаках, синей шляпке и советском пальто действитель¬

но мало походила на молодого Сашиного отца; зато в смехе Мурки его

сразу можно было бы узнать). Она просидела весь завтрак, предложи¬

ла осмотреть собор, «поскольку погулять вы вряд ли успеете». И толь¬

ко в те краткие минуты, пока она удалилась надеть шляпу и черную

накидку, Ивонна успела обнять золовку, и они успели молча всплак¬

нуть и быстро, привычно подавить слезы — после чего все объяснения

были бы уже излишними. В это время Мурка уже бегала по садику, —

устала от чинного разговора, не выдержала прохладной, полутемной

жизни за прикрытыми ставнями. Она объяснялась на плохом француз¬

ском языке, хохотала над своими фразами, и у непривычного к шуму

Саши сладко кружилась голова.
—	Дети могут взобраться на колокольню, — разрешила бабушка.
Они шли крутой лестницей, Мурка вскрикивала и хваталась за
пыльную веревку. Она продолжала болтать, задохнулась.
—	Не торопитесь, — сказал Саша.
Она ответила:
—	У нас даже чужие на «ты», а мы родственники. Какие тут у всех

глупые китайские церемонии!
Внезапно брызнул свет, Мурка нырнула в дверцу и попала в сияние

воскресного апрельского солнца. Зажмурилась, потом побежала даль¬

ше, вдоль балюстрады, над сквозными каменными кружевами. Ей хо¬

телось шалить. Она схватила Сашу за руку.
—	Ты меня научишь говорить по-французски? Мне надо, я, может

быть, тут устроюсь. Приезжай к нам, бабка у тебя довольно мрачная,

мы пойдем танцевать.
—	Я не умею.
—	Ты меня научишь вашим песням? А я тебя нашим.
—	Я не пою.
—	Какой же ты русский после этого!
—	Я не знаю, какой я, — тихо ответил Саша.
Они замолчали, глядя на долину, на ровные крыши монастырей, на

закрытые ставни, на черных сестер в узких улицах.
498
♦ ♦♦

—	У нас все другое, — заметила Мурка. — Смешно так жить, как

у вас.
Солнце их слепило. Они сели на широкой ограде. В церкви шла

служба, к ним доносился звук органа, пение мужских голосов, и в этой

высоте казалось, что людей больше не существует, что звучит воздух

и мощно поют камни.
В этот день впервые и навсегда Саша понял, что он не русский и не

француз, и жизнь его, как жизнь безыменных средневековых камен¬

щиков, навсегда отдана Строению, которое не им начато, не им будет

закончено в веках...

ОСТРОВИТЯНКА
евочку назвали Лотхе — «судьба». Это было второе имя:

первое, трудно произносимое для европейцев, осталось на

Суматре, в деревушке, где она родилась от белого отца и тем¬

нокожей матери.
Ее отец, двадцатилетний голландец, выросший в сытости

и строгости, был отправлен родителями в колонию; по их расчету,

к тридцати он мог сколотить порядочное состояние. Питер прошел че¬

рез все, что полагается в таких случаях: через лихорадку, пьянство, игру

и упорство в работе, сменяемое малярийной усталостью и безразличи¬

ем. Он жил, окруженный большим количеством нечистоплотной при¬

слуги, иногда физически тоскуя о доме, о синих тарелках и шоколад¬

ном креме, о добротной горничной в белом фартуке чуть не до ушей.
Однажды ночью, томимый лихорадкой, он позвонил, чтобы ему

подали соды. Вместо слуги пришла женщина, не совсем проснувшаяся,

в рамке жестких черных волос. Она приподняла его голову, взбила по¬

душку. Тогда он впервые увидел, что убирающее его дом и даже пытав¬

шееся однажды пришить пуговицу молчаливое существо молодо, лас¬

ково, и наделено темными без блеска глазами.
Отношения их тоже развивались по давним законам. Прежде всего

европеец взялся обучать ее своему языку. Показал ей географическую

карту и заставил писать буквы — словом, начал ее развивать. Дня че¬

рез три они сошлись. И эта связь затянулась. А когда после нескольких

лет осторожного счастья зашла речь о рождении ребенка, белый вспом¬

нил все внушенные ему правила жизни: состояние, продвижение по

службе, сознательный брак, — и бросил свою темнокожую подругу.

К тому же это был законный срок его возвращения на материк.
Однако Питеру внушали в свое время и кое-какие другие истины.

Он увидел родительский дом с режущей зрение белизной ставен и зна-
д
500
♦ ♦ ♦

комый с раннего детства шкаф с хрусталем, который хозяйки показы¬

вают гостям; и резной дубовый пресс, вроде тех, какие служат в конто¬

рах для снимания копий, а здесь употребляются для прессования про¬

стынь.
Он увидел вновь кирпичное здание школы, унылую, чистенькую

церковь. Там некогда розовый пастор толковал им о душе, о добре,

о честности и о том, что рабочие и прислуга не должны требовать

прибавки, потому что у богатого мало останется. Но что если богатый

может дать больше, то это с его стороны хороший поступок.
ІЙе-то на Суматре в дикой деревушке бродит босоногая мать его

ребенка. Соплеменник на ней не женится. Работать с ребенком трудно.

Может быть, у нее нет даже риса...
Старшая сестра, бездетная вдова, водила его гулять, указывала на

гиацинты, заставляла слушать свист дрозда. В конце концов, она по¬

ставила вопрос прямо: что случилось, и почему он до сих пор даже ни

разу не присел за рояль и не спел с ней народных песен времен испан¬

ской войны?
Она выслушала историю его тропической любви со спокойным

участием человека, «стоящего на этой земле двумя ногами», и сказала:
—	Тебе нечего беспокоиться. Эти женщины — как птицы. Они

привязываются, высиживают малышей, выкармливают их, а там —

фр-р-р! — улетела и вьет гнездо с другим.
Но ее брат знал, что и среди птиц водятся сорта однолюбов.
Дней через десять сестра сказала, что все-таки не мешает послать

на ребенка небольшую сумму, — авось эта чернокожая не войдет во

вкус и не станет шантажировать. Впрочем, социальное положение ее

и расстояние таковы, что опасаться нечего. И Питер отправил денег

своему неизвестному ребенку.
А когда через несколько лет он вновь приехал по делам на остров,

и колючая тень пальмы упала на его плечо, точно рука призрака,

и когда ночью в пахучей духоте крикнула птица и в лесу поднялся гул,

Питер подумал с ужасом, что до утра осталось еще несколько часов

и что раньше утра совершенно невозможно броситься в деревню.
Как нарочно, первым существом, выскочившим на шум его авто¬

мобиля, была курчавая голая девочка. В ее полубелом тяжелом теле,

в крупной нижней челюсти он узнал родную голландскую некраси¬

вость, узнал самого себя. И вот тогда-то она и была названа Лотхе.

Больше того, отец заявил, что даст ей свое имя и отвезет ее в Европу.

Он остался в хижине, он смотрел с брезгливой нежностью на дочь, ко¬

торая ела банан, сидя на полу и вбирая голову в плечи.
Когда девочка уснула, он тоже лег на пол, и ночь прошла в слезах,

в словах восторга, в наивных мужских вопросах о том, очень ли было
♦ ♦ ♦
501

больно, когда родилась Лотхе, и в не менее наивных вопросах о ее бу¬

дущем. Это же самой ночью Питер сделал то, чего никто не делает: он

предложил матери проводить его и девочку на материк, удостоверить¬

ся, что Лотхе будет хорошо устроена, и, кстати, посмотреть Божий

свет.
Они прибыли в Европу втроем; сестра встретила их на пристани.

По тому, как она решительно взяла Лотхе за руку и как Лотхе, не за¬

плакав, пошла с нею рядом, мать поняла, что эта полная и быстрая

женщина сумеет справиться с ребенком. Не успели они приехать в дом,

как Лотхе уже сидела в ванне, испуганная до такой степени, что даже

отбиваться было невозможно. Питер в это время убеждал ее мать, что

стулья сделаны, чтобы на них сидеть; и что лучше не трогать зеркала

пальцами; и что надо будет хоть попробовать их пищи. Он старался

говорить на ее наречии, чтобы немного ее ободрить.
Она стояла посреди комнаты, жалкая и счастливая, в набегающем

на плечах готовом платье колониального лавочника. И только мгнове¬

ниями, когда она поворачивалась к Питеру и улыбалась, он узнавал

прелестное движение ее шеи, различал под платьем милую углова¬

тость ее плеч.
Гостью поместили в комнату наверху, в той, что попроще, где стоит

старомодный гардероб и туалетный столик с подвижным овальным

зеркалом. На ночь ей постлали глубокую деревянную кровать, поло¬

жили три пушистых одеяла, чтобы она с непривычки не простудилась.

Однако лечь в это роскошное сооружение она не осмелилась. Она об¬

няла Лотхе, уложила ее рядом с собою на полу. Ей было очень холод¬

но, но она сняла свое барское платье, боясь измять его. Все в комнате

было так чисто, так нарядно, что она вовсе оробела и не покрылась

ничем.
Среди ночи она все-таки не выдержала, стянула со стола бархат¬

ную скатерть и набросила ее на спину. Лотхе спала крепко. Мать при¬

жимала ее, прятала ее на своей груди извечным материнским жес¬

том — так усыпляют зверенышей кенгуру и обезьяны и, вероятно, так

держала своего Сына молодая Мать, бежавшая в Египет.
Под скатертью было тепло. Но женщина еще долго куталась и дро¬

жала и время от времени высвобождала затекшую руку и старалась

рассмотреть в темноте сложный узор татуировки, который когда-то

наколол ей на счастье старший брат.
На другой день она уговорила Лотхе попробовать шпината с грен¬

ками и сама прикоснулась к непривычному блюду. Может быть, она

съела бы больше, но столько светлых глаз было устремлено на нее! От

них кусок застревал в горле. Самое же неудобное было то, что ей пода¬

вала немолодая белая дама в замечательном черном платье и в накрах-
502
♦ ♦♦

маленном чехле вроде тех, что надевали на кресла в больнице, куда

она однажды носила дочь.
Сестра Питера сказала:
—	Пожалуй, лучше было бы кормить ее на кухне.
Это малайка поняла и была почти согласна с тем, что так было бы

лучше. Но на кухне царила ослепительная кухарка, она даже улыба¬

лась и делала какие-то приветливые знаки. Это было еще страшнее,

чем в столовой, где рядом с ней помещалась Лотхе, а напротив нее

Питер, старавшийся дотянуться под столом до ее ноги, чтобы придать

ей храбрости.
Она все понимала. Но ее запаса слов — и голландских, и тузем¬

ных, — не хватало, чтобы поблагодарить Питера за его доброту.
Он даже повел ее в город. И снова она прекрасно почувствовала,

что значит для белого господина водить ее по улицам, показывать ей

лиловатые кирпичные дома, мосты и даже музей. Зачем-то они вошли

туда, и она растерянно смотрела на стены, рамы, картины, и впервые

в жизни у нее закружилась голова.
Через несколько дней они снова отправились на прогулку. На этот

раз шла с ними и Лотхе, неузнаваемая Лотхе с косицей, в голубом пла¬

тье и матросской жакетке с якорями, похожая на цирковую обезьянку.

Питер вел их в Зоологический сад. Это было, конечно, самое лучшее,

самое родное из всего того, что они видели в Амстердаме. Они корми¬

ли попугаев японскими орехами, и попугай вежливо брал орех в левую

лапу, подносил его к клюву, чистил и ел, сплевывая шелуху и шкурку

длинным человечьим языком. По соседству обезьяны носились по ска¬

ле, дрались, чесали детей, жили полной жизнью. Лотхе смеялась, пры¬

гала. Слоны ее не смутили и не удивили. И только при виде льва она

закричала и кинулась к матери, которая ее подхватила, сама в полном

ужасе, сама готовая бежать.
Однажды вечером Питер повел ее в кинематограф. Ей должно было

понравиться зрелище, но за день она слишком много находилась. Не¬

заметно для самой себя, она сползла набок и уснула почти на плече

Питера, на колючем рукаве его непривычного черного костюма. Как

она уставала! Как ныли ноги от кожаной обуви! Как по вечерам она

рассматривала свои покрасневшие пальцы. Сдавленные башмаками

пальцы болели так, что она боялась ими пошевелить. Ноги горели.

Впрочем, это было почти приятно, потому что за это время она ни ра¬

зу не согрелась.
Теперь она уже немного освоилась. Она научилась входить в кух¬

ню, помогала мыть посуду. Секундами ей начинало казаться, что она

дома, на острове, что ей все еще четырнадцать лет и она поступила на

службу к белому господину. Несколько раз ей приснился остров, гора,
♦ ♦ ♦
503

и кратер, и ущелье с гротом, где бесшумной быстрой струйкой бил

родник. И еще ей снилось, что она идет к деревне, несет на голове кор¬

зину. Солнце печет голую спину, длинная вечерняя тень повторяет

легкое покачивание ее рук и груди.
Лотхе приспособлялась к новой жизни быстрее матери. Она сооб¬

разила, что за послушание ей выдают сладкое, громадный толстошку-

рый апельсин с Явы или новое платье. Она почувствовала также, что

главное действующее лицо в доме — тетка. Она повсюду за ней следо¬

вала, повторяла ее движения. И тетка, прервав работу, начинала сме¬

яться отрывистым густым смехом, присущим полным женщинам. И все

чаще и чаще она щекотала худенькую темную шею Лотхе и слегка тя¬

нула за хохолок — там, где живет доктор Ай.
Через несколько дней хозяйка дома через Питера предложила его

подруге остаться в Голландии. И еще раз, поняв и оценив полноту ее

великодушия, черная мать отказалась.
—	Я говорила тебе, что у них птичьи сердца, — заметила сестра.
На пароходе было страшно и одиноко. Она боялась выходить к сто¬

лу. Какой-то негр, прожженный долгим пребыванием в Европе, на¬

стойчиво к ней приставал. Слышался шум волн, но моря и неба нельзя

было рассмотреть за туманом.
В Бискайском заливе ее укачало. Посеревшая, обливающаяся хо¬

лодным потом, она гнездилась на койке и старалась думать о счастье

Лотхе в нетеплом кирпичном раю. Но перед ее закрытыми глазами по-

чему-то упорно вставала нависающая мохнатая кокосовая крыша ее

хижины, в тени которой так еще недавно играла Лотхе...

СТАРОСТЬ
j=| здали можно было принять эту старую женщину за под¬

ростка: среднего роста, очень худенькая и легкая, в корот¬

ком платье, она шла по улице Парижа радостно иозабочен-

-У но, как у нас ходили гимназистки перед экзаменом. Теперь

у молодежи походка совсем иная.
Тянуло снять с ее круглого лица маску лет: выступила бы девичья

улыбка, и, оторвавшись от объемистого Юіючевского, глаза посмотре¬

ли бы из-под пенсне с длинным шнурочком — такого же, как она носит

и сегодня.
Несоответствие походки, яркого шарфа, недлинного, словно чужо¬

го платья и старого лица делало ее немного странной. Во всяком слу¬

чае, в дешевой женской столовой, где она питалась, на нее обращали

внимание и посмеивались.
Она снимала свое молодое светло-серое пальто, под которым ока¬

зывалась поношенная байковая кофта с какою-то кружевной рюшеч-

кой; потом она низко наклонялась к столику, близоруко ища графин.

Приходила она довольно поздно, воды в графине уже почти не было,

она отправлялась доливать ее, и у крана клонилась к самой струе, что¬

бы увидеть, когда графин будет полон. Возвращаясь на свое место, она

задевала чужие столики, извинялась и улыбалась. В ней было что-то

наивное и радостное, что чувствовали даже равнодушные и замкнутые

француженки, — ей говорили «il n’y a pas de mal, madame» * не как

обычную формулу вежливости, а словно личный ответ.
Было совершенно явно, что это иностранка, больше того: что это

русская. Местные жительницы к ее годам уже обзаводятся пенсией,

своим углом, и в столовой их не увидишь. Вероятно, была она одино-
*	«это ничего, мадам» (фр.).
♦ ♦♦
505

ка; она ела не спеша и с живым интересом прислушивалась к болтовне

окружающих. Сказать, что она к ним присматривалась, было бы не¬

точно, так как и пенсне мало ей помогало: даже куски на собственной

тарелке видела она плохо и беспомощно тыкала вилкой, пока,, нако¬

нец, не попадалась увертливая морковь.
Однажды она слегка наступила на лапу японской собачке: та ела

с тарелки на полу. Собачка взвизгнула. Старая дама присела на кор¬

точки и по-русски сказала:
—	Больно тебе, маленькая ты моя!
Она попыталась заговорить с хозяйкой собачки. Но та в разговор

не вступила: подобрала своего зверя к себе на колени, а тарелку с по¬

ловиной собственной порции мяса поставила на стол. Собака доела

завтрак в сидячем положении. Хозяйка вытерла ей нос бумажной сал¬

феткой, потом поцеловала свою живую рыжую игрушку, на которую

были обращены ее самые лучшие и бескорыстные чувства; впрочем,

и с точки зрения житейской это был козырь: с такой собачкой на коле¬

нях можно было не сомневаться, что вечером в кафе кто-нибудь да за¬

говорит.
Несмотря на холодное обращение владелицы, старушка продолжа¬

ла улыбаться и делать собачке приветливые жесты.
Много надо было мужества и внутреннего запаса доброты, чтобы

пронести через годы, да еще годы в чужой стране, эту стойкую улыбку.
Чем могла заниматься в Париже такая одинокая старуха? Впрочем,

это случайно стало известно. Она часто носила большой раздувшийся

кожаный мешок, с каким француженки ходят на базар. Содержимое

его было прикрыто сверху рыжей тряпочкой. Однажды она уронила

мешок, он зацепился за стул, повис пастью вниз, и оттуда посыпались

пестрые тряпки, крошечные парики и шелковые косички, маленькие

кукольные туловища, а отдельно, в сторону, словно собираясь ударить

гопака, вылетел трехвершковый казак в залихватской папахе.
Как такими старыми руками, как с этим оскудевшим зрением ухит¬

рялась она воссоздавать свою русскую сказку! Кто знает, может быть,

у нее были некогда дети, где-нибудь в провинции она клеила по вече¬

рам картонажи или спешила вырезать и расставить по местам деревья

и домики панорамы, — бесплатного приложения к журналу «Игрушеч¬

ка» или «Светлячок». А вокруг царила снежная тишина, только в тру¬

бе вздыхал иногда ветер-домовой, и, может быть, даже трещал свер¬

чок, предсказывая долгую безбурную жизнь; и слой за слоем мороз

накладывал на окна щедрые узоры... А может быть, летом, когда в эти

самые окна лезла неподстриженная сирень, дети выбегали в сад и под¬

кидывали кукольного мальчика-с-пальчик игрушечному людоеду или

катали на блохастой дворняжке тряпичного генерала.
506
♦ ♦♦

Вероятно, клонясь над куклами, старуха вспоминает все это и ста¬

рается не думать о том дальнейшем, когда не стало ни сирени, ни двор¬

няжки, ни снега... А может быть, никогда ничего этого не было, и мас¬

терить игрушечный мир выучилась она уже в изгнании.
Жила она, конечно, в гостинице в какой-нибудь крохотной темной

комнате, где нельзя было, в сущности, ни жить, ни работать. Кукол

раскладывала на кровати, сама тоже садилась на тюфяк, поджавши но¬

ги и время от времени расправляя занемевшие члены. Летом, проходя

через Люксембургский сад, ее можно было иногда застать на скамье за

работой. Девочки лет четырех скакали вокруг нее, как воробьи, она

тешилась их щебетом, время от времени их отгоняла, если уж очень

лезли под руку и мешали прикреплять русую косу какой-нибудь краса¬

вицы в синей поневе. Раза два хромая толстуха, продающая билеты на

стулья и недовольная всеми, кто бесплатно занимает скамейки, делала

ей замечание за упавшие на землю обрезки. Но потом привыкла и она,

стала улыбаться и даже останавливалась посмотреть на странное про¬

изводство.
Стряпать дома было невозможно. Вероятно* поэтому старуха дела¬

ла нечто не вполне допущенное и вовсе уж не принятое в столовой.

Она брала полный обед, но ела только овощи, а мясо и сладкое, и даже

иногда суп она выливала или высыпала в кастрюлечку, хранящуюся

все в той же кожаной сумке. Ей казалось, что она делает это быстро

и еле заметно, — однако заметно это было чрезвычайно. Поев, она от¬

носила на стойку поднос с грязной посудой; поднос уезжал механиче¬

ской своей дорогой прямо в руки судомойки, а дама, снова задевая

столики, возвращалась на свое место, надевала пальто, повязывала

бантиком голубой шарф. Конечно, она не молодилась. Может быть,

купила его случайно в остатках, дешевки ради, или донашивала чужое,

подаренное дружеской и молодой рукой.
Последняя зима проходила, по всей вероятности, трудно. Старуш¬

ка показывалась в столовой не каждый день и все уносила домой.

Было немного странно, что она предпочитает есть более сытно именно

вечером.
Она все еще улыбалась, но улыбка была растерянная, вопрошаю¬

щая, словно чего-то в жизни старуха не поняла. Так иногда улыбается

человек, не вполне усвоивший обращенную к нему иностранную речь.
Однажды она забыла отнести поднос. Другой раз на стуле остался

висеть цветной шарфик. Я подумала:
«Старость...»
Я догнала ее и подала шарф. В последнюю секунду смутилась, не

осмелилась заговорить на родном языке и сказала по-французски:
—	Вы что-то забыли.
♦ ♦♦
507

Она, тоже по-французски, поблагодарила меня.
Она моего лица не заметила, не запомнила. Позже я попыталась ей

поклониться, но она или вовсе не обратила внимания на мое привет¬

ствие, или сочла, что оно относится не^ ней. Возможно, впрочем, что

ей было не до людей, что она предпочитала не заводить никаких зна¬

комств. Я не пыталась настаивать.
И все-таки был день, когда я решила к ней подойти. Она была так

бледна, она так странно поеживалась: да, именно, она не горбилась,

а зябко поднимала плечи и все потирала левую руку, как будто рука

немела. Я вышла за нею на улицу. Мы прошли несколько шагов почти

рядом, и в ту минуту, когда я, наконец, расхрабрилась, старуха вдруг

приостановилась, раскрыла сумочку, поднесла ее к самым глазам, пе¬

ресчитала мелочь, повернула назад и вошла в ближайшую аптеку. Я по¬

стояла несколько секунд, но она не выходила. Вероятно, ждала, пока

ей приготовят лекарство, — черта тоже русская; французы гораздо чаще

употребляют патентованные средства. Я прошлась мимо аптеки, уви¬

дела в окно даму: она действительно сидела и ждала, и плечи были все

так же зябко приподняты. А день был прелестный: теплый и благо¬

стный, с невинной апрельской зеленью деревьев, с легчайшим, почти

горячим ветром, от которого, как мороженое, таяли редкие облака.
Напрасно говорят, что Париж велик, что в нем не встретишь дваж¬

ды одного и того же человека. Все мы знаем, что именно тогда, когда

меньше всего этого хочешь, преувеличенно вежливый знакомый низко

снимет шляпу, и должник почти наверное встретится в автобусе со

своим кредитором. А в своем районе, как в глухой провинции, люди

сталкиваются ежедневно.
Ничего поэтому нет удивительного, что я встретила еще раз свою

старушку в большой недорогой лавке. Но, признаюсь, меня поразила

ее покупка. Она долго топталась около отдела косметики, перебирала

кремы и карандаши для губ, почти что остановилась на плоской круг¬

лой пудренице зеленого цвета; потом, после довольно длительного ко¬

лебания, положила ее на место, перешла в отдел кофточек, порылась

там, а затем решительно направилась к прилавкам с бельем.
Можно было думать, что старушка действительно питала пристрас¬

тие ко всему яркому, юному и особенно — ко всему голубому. Она дол¬

го рылась в рубашках, раскладывала их на прилавке, даже прикидыва¬

ла на себя, прикладывала к груди и не столько глазами, сколько рукой

измеряла длину. Продавщица, подмигнув приятельнице из соседнего

отдела, принялась расхваливать товар. Кончилось тем, что покупатель¬

ница приобрела ночную сорочку из голубого крепдешина с розовыми

букетиками...
508
♦ ♦♦

Месяца два спустя, проходя мимо кладбища Монпарнас, я увидела

около цветочного магазина знакомую фигуру в длинном крепе, в чер¬

ном, еще более коротком платье, — явно крашеном и севшем в краске.

Вдоль щеки все так же висел шнурочек пенсне. Она щурилась, переби¬

рала цветочные горшки, приподнимала их к самому лицу. Какое это

было желтое, прозрачное и недоуменное лицо! Она справлялась о це¬

не, она даже торговалась. И, наконец, взяла довольно дорогую шапку

голубых камелий.
Голубые цветы, голубая ночная сорочка, обеды в кастрюлечке. Как

все стало ясно. И кто бы подумал тогда, зимою, что еще не все у нее

кончено, что ей еще есть что терять. И не это ли хрупкое счастье дава¬

ло ей силу так незлобиво, так упорно хранить улыбку.
Старуха расплатилась, я направилась к воротам кладбища, прижи¬

мая к груди цветочный горшок. И все так же сзади, издали она походи¬

ла на идущего на экзамен подростка, стойкая старая девочка в куцем

платье, даже не подозревающая, что кто-то с неуклюжим сочувствием

следит за ее жизнью.

ПЛЕНКА
ы идете по улице, опустив глаза. Поле вашего зрения ограни¬
чено: вы видите часть панели, расцвеченную солнечными
пятнами и тенью листьев, замечаете брошенную спичку, об¬
рывок от вскрытой пачки папирос. Потом появляются две
мужские ноги в желтых, довольно светлых башмаках. Поначалу вы

только их и видите, поэтому вы успеваете запомнить, что правая нога

мужчины чем-то не совсем правильна: он не хромает, но держит ее по¬

чти прямо. Башмаки — теперь это уже ясно — не купленные, а выпол¬

ненные на заказ в ортопедической лавке, и подошва правого значи¬

тельно толще. Наконец, в момент приближения к вам ноги становятся

видны выше колена, к ним прибавляются кисти рук и приблизительно

вершка на четыре выше кистей; в правой руке желтые перчатки; в ле¬

вой — серая шляпа хорошей марки с инициалами собственника: Р. С.
Вот и все, что известно о прошедшем, о встречном человеке, кото¬

рого вы даже не видели в лицо. Подобное впечатление создается от

рассматривания фотографической пленки, и при этом еще не вполне

ясной.
И вот на такой пленке появляется дом. Допустим, что вы едете

в метро первого класса по линии Итали—Этуаль и, переехав Сену, —

она в этот день гладка, синя, широка и вызывает щемящее воспомина¬

ние о Средиземном море, — поезд подходит к остановке Пасси. В глу¬

бине вагона, лицом к вам, сидит господин. В нем нет красоты, но есть

приятность и грусть. Волосы не совсем каштановые, а светлые, рыже¬

ватые, и глаза не кари, а как бы золотисты: так вечерний луч солнца

просквозит иногда глубокий темный пруд. Человек на вас посмотрел.

Потом вы переводите глаза и случайно оба глядите на один и тот же

высокий дом. В одном из растворенных окон появляется смеющийся

молодой человек без пиджака и в спортивной рубашке. Он протягива¬
510
♦ ♦♦

ет руку, чтобы задвинуть ставни: жарко, и солнце бьет прямо в комна¬

ту. Из-за плеча юноши выглядываете прехорошенькая женщина в од¬

ном белье; волосы у нее прелестно взъерошены.
Господин, конечно, тоже заметил эту пару. Сдерживая улыбку, вы

невольно смотрите на него. Он не улыбается. Он стремительно встает

и подходит к дверцам, но вместо того чтобы высадиться на станции

Пасси, возвращается на свое место. Он снимает шляпу, он утирает лоб

голубым платком На следующей остановке он выходит, и вы тоже. Он

идет впереди вас; вам вдруг показалось, что он застонал. И когда вы

случайно опускаете глаза, вы узнаете походку и особенные башмаки

Р. С.
Вот уже полторы встречи. При этом, если Р. С. человек внимательный

и наделенный зрительной памятью, то, может быть, он вас и узнал, —

потому и смотрел на вас в метро. Ведь это только вы шли, опустив гла¬

за, тогда, на улице, а куда он смотрел — этого мы не знаем.
Следующий снимок гораздо отчетливее. Он изображает гостиную,

чай, прием. Гостей меньше обычного, многие уже разъехались на лето.

Тюлевые занавески чуть колышутся. Три зловещие зеленые орхидеи

вызывают всеобщее внимание. Под портретом хозяйки дома стоят

в широкой старинной вазе гораздо более ей соответствующие сердеч¬

ные розовые маргаритки. Разговоры обычно-французские на такой

случай:
—	Последний раз, когда я имел удовольствие видеть вас....
—	Уверяю вас, что я совершенно перестал бывать на скачках.
Движение толпы круговое: из гостиной через маленький салон хо¬

зяйки в столовую и обратно. Стоя, пьют чай, портвейн или оранжад.

Женщины клюют с тарелок пальцами, точно клювами, крошечные пи¬

рожные. И очень худощавая гостья — тщетно худеющей хозяйке, ко¬

торая ее угощает:
—	Ох, я съем еще. Я такая лакомка! Я за один ваш чай распол¬

нею! — Сказала, точно ущипнула.
В углу гостиной мужчины курят и сплетничают:
—	Вы видели Эме де Сент-Овильи?.. Как же его не увидеть, где все

женщины, там и он.
—	То есть, где он, там и все женщины.
—	Да, но, знаете, последняя его связь — совершенный скандал. Она

абсолютно не стесняется, они всюду выезжают вдвоем.
—	А где же она?
—	Ну, сюда она показываться не смеет. Хозяйка дружна с ее мужем.

Прелестный человек, умница, талантливейший геолог.
Хозяйка подходит к их группе:
—	Вы, конечно, говорите злые вещи?
♦ ♦ ♦
511

—	Вовсе нет! Мы хвалили вашего друга Рене Сарлана.
Знакома ли вам уверенность, что, например, обогнавший вас в ав¬

томобиле полный господин едет в тот же театр, что и вы? И, конечно,

вы, его там встречаете. Или что вошедшая в кафе женщина чем-то свя¬

зана с одним из ваших друзей, что оказывается тоже правильным.

Итак, хотя в Париже людей с инициалами Р. С. немало, вы не сомнева¬

етесь, что у вашей знакомой говорили именно о нем.
Дальше идет не пленка, а самая настоящая проявленная карточка

известного ателье, перепечатанная журналом «Фемина». После отдела

мод следует страница невест. Юные головки, фата, флердоранж. Иные

откровенно радостно смотрят на вас. Большинство, хотя и снималось

у разных фотографов, опустило в знак девственности глаза. У одной из

них такой вид, будто она хочет увидеть (что непросто) собственные

свои зацелованные губы. За ними следует отдел светских модниц. Мисс

такая-то по приезде во Францию предается спорту. Баронесса Икс~~

в шляпе от... Госпожа Зет одевается у... И, наконец, одна — во всю стра¬

ницу: госпожа Рене Сарлан в оригинальном вечернем платье.
О, какое сильное и гибкое тело. Какое ненадежное, и привлека¬

тельное, и взбалмошное лицо. Такая женщина в добрую минуту залас¬

кает, забалует, будет греть у камина ваши шлепанцы; искреннейшим

образом, — потому что увлеченная собою — наобещает себя и всякого

счастья: и летом на пляже, с горячей сухостью рук, и зимой на балу,

где у нее будет единственный танцор. А на другой день она же еле

стерпит первый ваш поцелуй и через две минуты скажет:
—	Миленький, я сговорилась с парикмахером, не могу же я опазды¬

вать...
И хотя она одета и очень гладко причесана — круглый детский заты¬

лок, открытые удіи без серег, — вы, конечно,вспоминаете прелестное

растрепанное и полуголое видение у растворенного окна дома в Пасси.
Так на каждом шагу жизнь делает нас зрителями драм и комедий;

зрителями, а не соучастниками ли? Может быть, не посмотри вы тогда

в окошко вагона, удержи вы взгляд Р. С. — не видать бы и ему наглого

счастья, которое спешило отрезать себя от мира задвинутыми ставня¬

ми. Впрочем, было бы еще хуже: он, очевидно, невовремя возвращался

домой и хотел было уже слезть на своей остановке. Нет, конечно, го¬

раздо более вероятия, что квартира принадлежала не ему, а молодому

человеку.
Конечно, занятые собственными делами и случаями, над чужими

печалями мы особенно не застаиваемся. Но вот однажды, месяца два

спустя, вы едете в автобусе по направлению к опере. И вдруг опять со¬

седом вашим оказывается Рене Сарлан. Подозревает ли он, что вы все

о нем знаете? Или очень уж нестерпимо его одиночество? Или просто
512
♦ ♦♦

он тоже припоминает ваше лицо? А может быть, и сразу вспоминает,

поскольку вы врезались в его память в связи с другим незабываемым

зрелищем. В руках у Р. С. большой казенный конверт с маркой мини¬

стерства колоний. Как этот человек на вас глядит! Сам он заговорить

не может, он, как больной, ждет первого вопроса своего врача. Но вы

молчите, и он, конечно, тоже молчит; а он явно дает вам право с ним

заговорить сразу, просто, задушевно. Принимая во внимание все, что

вам уже о нем известно, и этот казенный конверт, вы должны бы были

протянуть ему руку и сказать:
—	Ну, ничего... счастливого пути... Вы хоть изредка пишите, у вас

ведь есть и друзья....
Но какие же мы друзья? Мы просто благовоспитанные существа,

привыкшие к тому, что с людьми, нам не представленными, мы не всту¬

паем в беседы.
И на этом основании вы допускаете, вы позволяете P.C. встать

раньше вас и сойти у какой-то чужой каменной улицы. Вы едете даль¬

ше, вы оборачиваетесь и видите, как он провожает автобус укоризнен¬

ными золотистыми глазами. Теперь вы бы рады соскочить, побежать,

догнать его, завести в ближайшую пивную и там наговорить множе¬

ство бессмысленных вещей и спросить, стоит ли ему уезжать? И еще

сказать, как его многие ценят, и каким его считают одаренным челове¬

ком, и еще, и еще... Но разве у нас с вами хватит храбрости на такой

непредусмотренный правилами поступок?!
А теперь представим себе многим из нас известный русский бар

в районе Монпарнаса, часов около двух дня. Уже не тесно. Вы прохо¬

дите вглубь, садитесь на высокий стул спиной к зеркалу (не всякому

лестно рассматривать собственное отражение). Хозяин за кассой чита¬

ет отечественную, т. е. русскую парижскую газету. Гарсоны из офице¬

ров привычно и вежливо грызутся:
—	Дорогой, я вас уже просил не ставить грязных стаканов около

пирожных.
—	Ну и уберите.
—	Вежливость, дорогой, есть великая сила.
Молодой и неунывающий, водружая на стойку натюрморты из рус¬

ских закусок, напевает: «Но я люблю вас, серые очи...»
Радио в это время рассказывает о последнем путешествии прези¬

дента республики. Потом этот же голос, несколько меняя выражение

в связи с событиями, провозглашает:
«Ужасная катастрофа в дебрях Сахары. Военно-научная экспеди¬

ция во главе с капитаном... в составе врача, геолога и трех офицеров,

заблудившись в пустыне, попала в руки разбойничьего племени. Дво¬

им из офицеров чудом удалось избежать смерти. На их глазах их това-
♦ ♦ ♦
513

Монмартр
рищи были изуродованы и заживо сожжены. Геолог Рене Сарлан во

время пыток...»
Хозяин поморщился, пошевелил рукой, кивнул. Молодой человек

оставил блюдца салатов, подошел к аппарату, повернул рычажок,

и в тишине, возвращаясь за стойку, допел романс:
Может быть, тогда мое чувство оценишь,
Может быть, тогда пожалеешь меня...

сын
день, когда девятилетний Борис впервые посетил замок Фон¬
тенбло, он заявил матери, что впоследствии в собственном
доме он позолотит потолки, кресла поставит зеленые, а гос¬
тиная будет красная и с золотыми каминными часами. Для
вышивания он купит мраморный столик. Елена Павловна, которая за¬

рабатывала <вышивкой> киевским крестиком, засмеялась и ответила,

что в собственном доме она позволит себе роскошь не вышивать. От¬

чим, «дядя Петя», пробурчал, что мальчишка офранцузился, а у нас

каминных часов не водится. Елена Павловна немедленно вступилась

и заметила, что это и неудивительно, так как Борис ничего иного не

знает и не помнит, вкус же у него, слава Богу, хороший, есть в кого,

и что уже теперь проявляет заботу о матери. Петр Иванович ответил

французско-шоферским:
—	Са ва, са ва! — и спросил, не хочет ли она в ожидании золотых

каминных часов дать ему чистое полотенце?
Каждый вечер для Бориса наступала агония. Он знал, что как толь¬

ко будет выпита последняя чашка чая с молоком, отчим скажет:
—	Иди спать.
Борис пил медленно и старался устроить так, чтобы чай был уже

выпит, а кусок хлеба еле надкушен, — тогда давали еще чаю. Потом не

хватало хлеба, и так продолжалось несколько лишних минут, пока мать

не обратит внимания, что Борис не голоден, жует через силу и оттяги¬

вает время. Старшие продолжали волнующие пересуды. Можно было

услышать, как у ночного ресторана русскому шоферу прокололи шину,

или как пьяный американец чуть не покончил с собою в такси, или что

мужа Анны Сергеевны видели с француженкой. Борис заявил отчиму,

что у Анны Сергеевны хорошенькие ножки. Он вынул однажды из ее

сумки записную книжечку и написал по-французски: «Подождите де¬

сять лет, мы будет любить».
♦ ♦♦
515

И потом спросил, много ли ошибок. В эту пору он привык смот¬

реться в зеркала: одно над умывальником, другое напротив кровати,

в шкафу.
Пока взрослые разговаривали, Борис мылил лицо и смотрел $ зер¬

кало (таким он станет, когда начнет бриться); он умышленно громко

фыркал, булькал горлом, с грохотом ронял с высокой постели башмак,

и еще нет-нет да и спросит что-нибудь, выскажет свое мнение. Ему отве¬

тят, его выслушают, посмеются над тем, что глупо изменять Анне Сер¬

геевне, потому что она хорошенькая, а потом спохватятся и скажут:
—	Не твое дело. Ты будешь спать или нет?
Заснуть, выключить себя из общего бытия казалось равносильным

смерти. Если даже Елена Павловна бывала одна и, подколов работу

к ручке кресла, гнулась над заказом, изредка протягивая руку к столу,

закуривая и держа папиросу в стороне от вышивки, — даже и тогда

Борис боялся уснуть и чего-то недоглядеть. Он погружался в сон не¬

ожиданно для себя, иногда со словами «не хочу спать». На следующее

утро он расспрашивал мать, не случилось ли чего в его отсутствие. Он

так именно и переживал сон: как отсутствие, как перерыв, как смерть.

Мать уверяла его, что приходила мышка-ведунья, говорила сказки.

Она смеялась, а Борис обижался. Но мать так очаровательно чесала

у него за ухом, называя его своим несовершеннолетним зайцем, и так

смешно рассказывала, как он уснул на полуслове, что и ему станови¬

лось весело и умилительно. Он вообще рос в некотором перед собой

умилении.
Борис начал рано читать уголовные романы. Он покупал их у сосед¬

него старьевщика. Там ему попались однажды «Les Misérables» \ Захле¬

бываясь, он перечел книгу дважды подряд и долго высказывался, что

Пого «шикарный тип». Дома таких выражений не поправляли: мать

считала их неплохим французским языком, а отчим и сам набрался за

рулем непечатных, но чрезвычайно распространенных выражений.

У того же лавочника Борис приобрел «Королей в изгнании» Доде2.

Книга ему сильно понравилась. Он принимался читать ее вслух мате¬

ри, пока она не говорила: «Да, да, помолчи минутку, мне надо кое-что

обдумать» и не вынимала старого платья, не раскладывала его на кро¬

вати, прикидывая, как бы приспособить его к последней моде. Она за¬

кусывала щеку, образовывалась круглая ямочка. Некоторое время Бо¬

рис играл «в королей» с приятельницей своей, Ниной. Елена Павловна

была королевой, отчим, хоть и с натяжкой, королем (впрочем, ведь

и он заложил бриллианты, чтобы купить машину). Борису, естествен¬

но, выпала роль наследника.
Однако в этой вселенной из трех стульев, постоянно заваленных

тряпками, из кровати и фантастического сооружения, куда Бориса пе-
516
♦ ♦♦

ревели спать годам к тринадцати, Елена Павловна довольно скоро пе¬

рестала быть королевой. Борис любил мать, прощал ее двояко, по-

мужски: он таял от ее похвалы и лести — Елена Павловна бывала пе¬

ред ним виновата и тогда ему льстила; и презрительно он прощал ее

слабости, беспомощное цеплянье за любовь: это он понимал, недаром

каждый четверг ходил в кинематограф. Прощал и за то, что, не по воз¬

расту старея и распускаясь, она продолжала сохранять свой прелест¬

ный смех, свое несказуемое очарование женственности
Однажды он наговорил матери дерзостей. Елена Павловна в это

время стирала. Не вынимая рук из круглой шайки, стоя, она зарыдала.

Слезы падали в мыльную пену. Мать извивалась, как от боли, пальцы

сжимали в судороге синюю рубаху Бориса. Она лепетала:
—	До чего я дожила! Боже, до чего я дожила!
От горячей воды по рукам ее, все еще чрезвычайно нежным, подни¬

малась краснота. Волосы лезли на глаза, она встряхивала головою, но

прядь налипла на вспотевший лоб и не отодвигалась. Тогда, выгнув

голову, точно животное, она отодвинула прядь локтем. Она стояла с ру¬

ками в шайке, словно привязанная к этой жизни вот этими самыми

красными руками. Она плакала и повторяла:
—	Куда мне уйти, куда мне от всего этого уйти?
Борис кинулся к ней, стал целовать ее мокрое лицо, сам чуть не

плача и клянясь ей измениться. Он вытащил из горячей воды ее руки,

которые, ему казалось, какая-то злая сила нарочно засунула в корыто.

Елена Павловна отбивалась и говорила, что не хочет его поцелуев, не

верит его обещаниям, и пусть, пусть кожа сойдет от соды! Тем лучше,

ей все равно надо достирать его штаны. (Она о всякой стирке говорила

«штаны». Очень уж ей обидно врезалась в память первая стирка за

границей — первая в ее жизни — штанишки Бориса, совершенно чер¬

ные, еще с пылью парохода, и егерские шерстяные кальсоны Петра

Ивановича, тоже вовсе уже рыжие и про которые он выразился: «дым

отечества».) Борис и Елена Павловна вместе поплакали, вместе помеч¬

тали о будущей жизни, где почти все было из прошлого: брюссельские

кружева, меделянские псы, с прибавлением послевоенной роскоши аме¬

риканских фильмов. Денег было мало, но в знак примирения отправи¬

лись в синема, и когда на полотне дошло до поцелуев, мать спохвати¬

лась, что в прежние времена детям не все показывали и не обо всем при

них говорили. Она прочла легкую мораль. Борис ответил:
—	Не считай меня круглым идиотом.
Но случались и другие дни: тогда Борис начинал жалеть не мать,

а самого себя. То есть, он и ее жалел и боялся «раскиснуть» от ее слез.

Он хлопал дверью, чтобы еще усилить свой гнев, и убегал, ходил по
♦ ♦♦
517

улице, повторяя все те долгие обвинения, которые накопились в нем

с детства и оправдывали в его сознании неуважение к матери.
—	Я ее не просил меня рожать. (Следовала циничная, умышленно

грубая тирада о ее собственном удовольствии.) А если уж произвела на

свет, могла не расходиться с отцом. Она мне все старается доказать,

что он ее терзал. Почему я обязан верить, а тем паче ей? Сколько раз

она врала и мне, и дяде Пете. Да, в конце концов, она ведь и с ним не

уживается. Она просто вздорная дура, и не хозяйка, и только о своей

красоте и думает. И при этом неряха, и шляется нечесаная до вечера.

Ну, хорошо, денег мало, это ее раздражает. Но ведь другие зарабатыва¬

ют гораздо хуже, и не ругаются целыми днями, и лучше стряпают,

и у них чисто. Она просто не умеет себе ни в чем отказывать, главное

в ней, она несдержанная и на словах, и с разными ее кавалерами, и с

деньгами.
Борис обходил свой квартал, гнев стихал от быстрого движения.

Он добирался до универсальной лавки, где за полтора, три и пять фран¬

ков можно было приобрести что угодно. Борис поднимался в магазин.

Он знал все его отделы, все цены. Такие же, как он, мальчики изучали

всевозможные инструменты.
Борис вряд ли запомнил один такой день после ссоры, а между тем

случай был характерный. Они поспорили из-за денег. Борис требовал,

чтобы мать вернула ему пятнадцать франков, которые взяла у него

в долг из его стипендии (англичанка, которую несколько лет тому на¬

зад отчим возил по окрестностям Парижа, заинтересовалась мальчи¬

ком и высылала ему ежемесячно три фунта). Борис заявил, что не до¬

пустит растраты собственных своих средств. Мать ответила, что ведь

и ей он стоил денег. Они наговорили друг другу самых обидных и рез¬

ких слов, и тогда тоже Борис убежал на улицу, а потом забрел в посто¬

янное свое убежище, большую лавку. Он остановился около карман¬

ных платочков. В нем происходила сложная борьба. Он вспомнил, как

два дня тому назад заходил сюда с матерью и как она примеряла гро¬

шовую шляпку и спрашивала его:
—	Правда, очень миленькая?
И, в конце концов, шляпки не приобрела из экономии, но угости¬

ла сына пирожным и купила пару носков в тон его сине-зеленому гал¬

стуку.
Ему стало жаль матери, жаль того милого оживления, которое сли¬

няло, когда продавщица спросила наконец — не завернуть ли шляпу

или же дама предпочитает прямо в ней и оставаться?
—	В конце концов, Бог с ней, она тоже несчастная, — решил Борис,

приглядываясь к платочку, который можно было бы подарить матери.

По чистой совести, дело было не в одной только ней, а в удовольствии
518
♦ ♦♦

не выйти из лавки с пустыми руками. Платочек он выбирал хитро: та¬

кой, чтобы подходил и к ее спортивной кофточке, и к его рубашке.
—	Иногда можно будет брать.
Он купил его и временно заткнул в свой кармашек; знакомый маль¬

чишка, рассыльный из соседней мясной, заметил и похвалил обновку.

Тогда настроение слегка изменилось. Было бы неловко перед маль¬

чишкой из мясной оказаться не владельцем этого платочка. Конечно,

можно было бы предложить его матери и намекнуть, что вещь и ему

нравится: она, вероятно, сразу возвратит ему подарок, упросит оста¬

вить себе. Но мысль, что, может быть, она и не отдаст, восторжество¬

вала. И Борис мирился и просил прощения с пустыми руками, а потом,

помирившись и отправляясь гулять, он сказал, переводя французский

обороте речи:
—	Мамочка, я у тебя стал совсем бедный. Ты не хочешь дать мне

франка три?..

ВОСТОЧНАЯ СКАЗКА
инеральный источник, где Люси служила второй год, на-

ходился в главном павильоне, но бил он глубоко, так, что

по отношению к уровню пола Люси пребывала как бы

в подвале. Ее отделяла от вселенной круглая мраморная

стена с крючками, на которых висели стаканы. В центре ее круглого

мира, под стеклянным куполом бил и бурлил горячий источник, слов¬

но бы невидимый морж вздыхал и выбрасывал струю. Стекло всегда

казалось нечистым, вода оставляла на нем солоноватые белые узоры.

Больные протягивали стакан сверху вниз; Люси снизу вверх протяги¬

вала свою худенькую руку подростка с засученным рукавом казенного

голубого платья, всегда мокрую и красную от горячей воды в кисти.

И невольно она поднимала глаза и запрокидывала голову: так из глу¬

бокого рва медведи смотрят иногда на посетителей зверинца.
Так — снизу вверх — она увидела однажды молодого мусульмани¬

на. Худощавый, смуглый, в белом бурнусе и золотой чалме, он стоял

среди толпы раздражительных старух и обыкновенных мужчин, глядя

на Люси медлительным взглядом мечтательных, неземных глаз чело¬

века, перенесшего тяжелую форму тропической лихорадки. Он выпил

воду, не отходя от источника. Потом к нему приблизился другой ма¬

рокканец, более пожилой, полный, с лицом лукавым и ласковым. Это¬

го другого многие знали. Кто-то произнес вслух:
—	Ну как же, он знаменитый богатейший человек, вечно путеше¬

ствует, получил образование во Франции.
—	А молодой, это не сын?
—	Не знаю.
Люси работала до позднего вечера. Когда она сбрасывала наконец

деревянные башмаки и поднималась по ступенькам и выбиралась в па¬
т
520
♦ ♦ ♦

вильоне и на улицу, на уровень обычной человеческой жизни, ноги

почти отказывались ходить. Она добиралась домой, сонно ужинала

и засыпала мгновенно и беспробудно. Однако этой ночью Люси про¬

снулась .и вспомнила прозрачное лицо в золоте чалмы.
Вставать приходилось чуть ли не с зарею. Хмурые господа в халатах

или дождевиках шли пить свой первый стакан или направлялись при¬

нимать ванну. Часам к девяти утра жизнь шла полным ходом, и в киоске

уже начинался концерт. Музыка не долетала до павильона, где работа¬

ла Люси. Девушка видела, что в парке светит солнце или накрапывает

дождь; сама она пребывала вне среды природных явлений. Ловким

движением она брала стакан, ополаскивала, ждала, пока он наполнится,

и если больной просил определенную дозу, она безошибочно, одним

взмахом, отливала ровно до указанной черты. Иногда вновь прибыв¬

шие неопытные люди протягивали ей рецепт, где врач указал необхо¬

димое к поглощению количество воды.
Молодой мусульманин, приходивший теперь ежедневно по четыре

раза, тоже подал ей однажды лист. Она развернула его, стараясь дер¬

жать бумагу за краешки, чтобы не оставить на ней мокрых следов. Это

не был рецепт. На почтовой бумаге одной из лучших гостиниц Виши

стояло:
—	Как ваше имя?
Она вернула листок и тихонько сказала:
—	Люси.
Чего она испугалась? Ею овладел именно испуг, некий счастливый

ужас. Она видела, как молодой человек, по обыкновению, прошел к по¬

жилому соотечественнику. Тот, очевидно, пил воду из соседнего источ¬

ника. Несколько минут они разговаривали стоя; Люси чувствовала на

себе неулыбающиеся глаза.
Весь день она прожила, как в тумане. Вокруг нее шла обычная

жизнь, и хозяйка раза два на нее прикрикнула. Очевидно, Люси была

рассеяна сверх меры, потому что хозяйка сердилась редко. Это была

полная женщина, бравшая на откуп право пользоваться источником

и от себя содержавшая подростков-подавалыциц. Люси, сирота с двена¬

дцати лет, почитала большой для себя удачей, что ее кормят, дают ей

крышу и даже долю чаевых. Их было пятеро, они жили дружно и очень

смеялись, когда какая-то заезжая фабричная работница стала им гово¬

рить о восьмичасовом рабочем дне.
Когда вечером юноша подошел за последней своей порцией, Люси

хотела что-то ему сказать. Но ничего не вышло. Она сделала над собою

усилие, она попыталась собрать весь свой запас знаний и слов, и, про¬

тягивая ему голубой стакан, она вдруг произнесла чрезвычайно гром¬

ким голосом:
♦ ♦♦
521

—	Voici, monsieur*.
Ей показалось, что румяная Анжела фыркнула.
Люси багрово покраснела, отвернулась и низко наклонилась над

краном; две крупные слезы разом выступили на глазах и остановились,

застыли, не проливаясь.
❖	❖ ❖
Выходной свой день Люси провела несколько странно. Вместо того

чтобы отправиться за город или покататься на лодке с дальними род¬

ственниками, к которым она изредка ходила в гости, Люси явилась

с утра в павильон. Товарки, несколько удивленные, болтали с нею

и пришли в окончательное недоумение, когда она внезапно замета¬

лась, засуетилась и исчезла. Произошло это по той причине, что Люси,

одетая в этот день в собственное свое ситцевое платье, увидела издали

медленный лет белого бурнуса и почувствовала себя чересчур ничтож¬

ной. Это не помешало ей вечером снова кружиться у источника. На этот

раз она не успела скрыться. Быстрые мягкие шаги настигли ее у выхо¬

да в парк.
—	Можно пойти с вами?
Она бесхитростно ответила:
-Да.
—	Куда мы пойдем?
—	Куда вы хотите.
Он повернул вправо, перешел дорогу. Она следовала за ним, отстав

на полшага. Он вывел ее к парку на берег реки, где вечернее солнце

пронизывало аллею, заливало зелень трав на лужайке, сквозило в ле¬

пестках крупных лилий.
Люси никогда еще не знакомилась таким образом с мужчинами; она

вообще никогда не сидела еще наедине с молодым человеком. Ей даже

не пришло в голову, что он может плохо о ней подумать. И она совсем

не размышляла о том, что его толкнуло спросить ее имя и прийти с нею

в этот парк.
Он спросил после небольшого молчания:
—	Ваша мать не рассердится, что вы со мной?
—	У меня нет матери.
—	А отец?
—	И отца нет. Я живу у мадам Сампи.
—	Кто это?
—	Она снимает источник.
* Вот, ГОСПОДИН (|фр.).
522
♦ ♦♦

Юноша говорил по-французски совершенно свободно. Это каза¬

лось Люси удивительным и в то же время естественным: ведь во сне

приходится бывать в самых неожиданных странах, однако всегда по¬

нимаешь язык обитателей. Люси все-таки решила задать вопрос:
—	Вы живете во Франции? Вы так хорошо говорите!
Он улыбнулся. Она впервые видела его улыбку, немного печаль¬

ную, и высокомерную, и ласковую. И, как у источника, когда она не

нашла нужного слова, Люси покраснела до слез. Он заметил слезы. Он

дотронулся до худенькой руки.
—	Я вас обидел чем-нибудь? Что с вами?
Она смутилась еще больше, она опустила голову. Но несносные сле¬

зы наперекор ее воле посыпались, закапали по рукам и платью.
—	Что с вами? Бедная девочка.
Не поднимая головы, она сказала:
—	После того, как умерла мать, мне никто не говорил «бедная де¬

вочка».
Проходившее мимо семейство оглянулось. Юноша встал.
—	Пойдемте. Вам лучше вернуться домой.
Она вспомнила, что существует время и что час обеда наступит че¬

рез несколько минут.
На ходу он спросил:
—	Когда я вас еще увижу?
—	Не знаю. Когда вы захотите.
Они остановились, не доходя до переулка, где жила Люси. Они по¬

стояли минуту, потом попрощались за руку. Люси двинулась было в пе¬

реулок, но легкий звук сандалий заставил ее обернуться.
—	Постойте, я что-то хочу вам сказать.
Она послушно остановилась. Он посмотрел как то рассеянно, точно

думая о другом.
—	Сколько вам лет?
—	Шестнадцать.
Он слегка кивнул головой, точно принц по окончании аудиенции,

и, не произнеся ничего другого, ушел.
Тогда Люси вспомнила, что она даже не знает его имени.
❖	❖ ❖
Больные, к которым привыкал глаз, однажды исчезали или появ¬

лялись в павильоне уже без традиционной корзиночки со стаканом

и прогуливались с видом победителей. Их заменяли новые, которые

по прошествии трех недель исчезали, в свою очередь. Но это обычное

явление, не вызывавшее до сих пор никаких чувств, начало теперь пред¬
♦ ♦ ♦
523

ставляться страшным и роковым. Так в какой-нибудь летний день не

появится больше знакомая смуглая рука, которая протягивает сверху

стакан.
Конечно, он спросил ее о новой встрече. Но .ведь она-то ничего не

ответила, кроме этого бессмысленного «когда вы захотите». Ну, а если

он никогда не захочет?
Погода резко изменилась, каждый день, часам к десяти, начинался

холодный дождь. Люси стало казаться, что в милом парке на берегу

реки лилии увянут и осыпятся. Но зато дождь загонял в павильон лю¬

дей, все стулья были заняты, и люди проводили около источников по¬

лучасовой перерыв между двумя стаканами.
Однажды пожилой мусульманин подошел вместе с юношей к ис¬

точнику Люси. Молодой человек молча протянул руку. Пожилой за¬

смеялся и сказал:
—	Здравствуйте, мадемуазель Люси.
Как назло, хозяйка стояла в этот момента рядом и, не дожидаясь,

чтобы мужчины отошли, она проворчала, что таких новшеств от Люси

не ожидала.
—	Хороша! Тебя уже все знают по имени.
Люси молчала. Под казенным белым чепчиком пылали уши.
Они встретились вторично в том же парке. Он повел ее в маленький

ресторан у самой реки. Она ела мороженое, она по-прежнему терза¬

лась, не находя каких-то необходимых слов. Она искала в своих скуд¬

ных воспоминаниях, но там были только бедность, болезни, смерть.

Правда, однажды уехавшие дачники оставили ей большую куклу: кук¬

ла закрывала глаза с длинными ресницами и лежала на железной крова¬

ти, словно спящая красавица. Но Люси казалось, что взрослая девушка

не должна говорить о куклах.
—	Вы христианка, Люси? — неожиданно спросил юноша.
—	Нет. Мама была крещеная, а отец социалист.
Про его веру она не спросила. Сама она смутно верила, что Кто-то

следит за нею и знает ее печали.
—	Когда вы уезжаете? Вы уже здоровы?
Хорошо, если бы он ответил: «Нет, я еще болен и пробуду тут ме¬

сяц... год... жизнь». Однако он ответил, что уезжает через неделю вмес¬

те с дядей.
В последний день он пришел к источнику не один. Он выпил воду,

пошарил в кармане и хотел что-то подать Люси. Дядя его смотрел на

них обоих с чрезвычайно хитрой улыбкой.
Он так уезжал! Он так прощался с нею!
—	Я не хочу, — сказала вдруг Люси в внезапном гневе и отчая¬

нии. — Я не возьму, я не возьму от вас чаевых!
524
♦ ♦♦

Он продолжал стоять с протянутой рукой, точно просил у нее ми¬

лостыню. Он разжал руку. На ладони лежало обручальное кольцо.
—	Но ведь я даже ничего вам не сказала!.. Вы не знаете моего про¬

шлого, — прошептала Люси. — Ведь я даже никогда не ходила в шко¬

лу!
Когда Люси показали газетную статейку с извещением о помолвке

бея, она сразу признала самое себя в хрупкой барышне, утопающей

в невинных воланах длинного светлого платья.

РОМАН
есной в здоровье Ирины Крушевской наступило заметное
улучшение. Лето она провела в горах Савойи, вела себя бла¬
горазумно, питалась по указанию врача, после обеда отдыха-
	 ла и много лежала, впитывая зеленую тишь. Хотелось скорее
набраться сил и начать давно задуманную работу. Слово «давно» зву¬

чало несколько странно, если принять во внимание, что Ирине только

что исполнилось двадцать пять лет, а писательской деятельностью она

занималась всего два года.
Но так обстояло извне. Сочинять Ирина начала раньше, чем вы¬

училась обращаться с чернилами и пером. Дочь русского помещика,

политического эмигранта, Ирина родилась в Швейцарии за несколько

лет до войны. Чахоточная ее мать скончалась, когда девочке еле ис¬

полнилось три года. Отец в 1917 году вернулся в Россию и вскоре умер

в тифу. Ирина, сама себя воспитывавшая, переехала в Париж. Она по¬

знакомилась с новыми русскими эмигрантами, людьми для нее непо¬

нятными, но чрезвычайно ее заинтересовавшими. По-русски она гово¬

рила неплохо, но думала и писала по-французски.
Первый рассказ пролежал всего два месяца в редакции крупного

литературного еженедельника. Затем Ирина отнесла в издательство,

где ни с кем не была знакома, рукопись — буквально рукопись, даже не

переписанную на машинке. Роман изображал среду довоенной левой

эмиграции, патриотический подъем и разногласия, возникшие в мо¬

мент объявления войны; он обрывался на получении известий об от¬

речении императора от престола.
Критика поразилась мужской манере молодого автора, резкости

характеров. Никто не отметил того, что самой Ирине казалось наибо¬

лее ценным: несколько кратких описаний, упоминание о нарастающем

звоне бубенчиков в час возвращения стада, рассветные человеческие
526
♦ ♦ ♦

мысли террориста, преследующее его настойчивое воспоминание о рус¬

ской деревне, о свежей желтизне срубов и потемневших бревнах старой

избы, о сероватой зелени листа манжетки1, в углубленной сердцевине

которого блистала капля росы. Ирина, никогда не бывавшая в России,

была уверена, что интуиция русского пейзажа ее не обманула. Было

жаль, что другие этого не поняли. Еще большее огорчение вызвали

кривотолки русских. Многие из них романа не читали, кто-то что-то

им передал, после чего знакомые почти перестали кланяться и осудили

Ирину за ложное и недоброжелательное освещение перед иностранца¬

ми русского вопроса.
Книга разошлась, была переиздана. Ирина решила совершить путе¬

шествие в Италию. Перед отъездом зашла к врачу: в последнее время

ее мучили головные боли. Врач выяснил, что Ирину ежевечерне лихо¬

радит. Сделали снимок легких, после чего от Италии пришлось вре¬

менно отказаться. Всю зиму доктор донимал молодую писательницу

впрыскиваниями и беседами на литературные темы.
В горах она окрепла. Она помнила о своей легочной наследствен¬

ности, но было ясно, что врач преувеличил опасность. В течение уеди¬

ненных летних месяцев Ирина окончательно обдумала новый роман.

Бывали блаженные дни, когда она лежала на сломанном диване, потря¬

сенная внутренним видением; ноги холодели, сердце почти перестава¬

ло биться, а кругом расстилалась долина, которая к горизонту подни¬

малась, вырастала в горную цепь. На скате бестрепетно, извечно росли

ели, из-за черепичных крыш выступала белая колокольня, иногда

в жаркой душистой тиши возникал бой старинных часов. Ирина знала,

что никто не увидит этой картины ее глазами, никто не измерит силы

ее счастливого созерцания, — как никто не угадает ее бессилия выра¬

зить его. У нее выступали слезы, и они тоже были от восторга, от нераз¬

делимого богатства, в которое чудесным образом входило все: и самые

эти слезы, и боль, и мирная красота лета, и та неродившаяся женщина,

которая становилась все живее, все роднее и у которой, как у вылеп¬

ленной бобылем Снегурочки, уже открылись голубые глаза и по щекам

пробежал румянец.
Эта женщина — не Ирина — была все-таки ею. Ирина приписала ей

все, что с нею не случалось: простое детство под присмотром ласковой

матери, путешествие по России, любовь.
Вернувшись в город, Ирина потратила несколько дней на возоб¬

новление отношений, зашла в издательство, поговорила о плане буду¬

щей книги, предложила редакции еженедельника очерки о Савойе.

Дела налаживались почти блестяще.
Засадить себя за работу не удавалось. Осень манила на улицу. Об¬

локачиваясь на парапет моста, щурясь, Ирина смотрела на клочки не-
♦ ♦ ♦
527

ба, прорывающиеся сквозь редкую листву деревьев набережной. По

утрам густой и бледный туман заволакивал город. Передвигаться в нем

казалось почти сказочным, точно плыть под водами океана. Однажды,

когда Ирина пересекала в этом тумане Люксембургский сад, поднялся

ветер, и через минуту сад видоизменился, в глубине показалась лест¬

ница, как вход в покой Спящей Красавицы, и даже огненные хризанте¬

мы вздрогнули и ожили от ветра.
Ирина остановилась посреди дороги. О, как ей хотелось запомнить

навеки грустный сиреневый тон астр, бархата георгин и колючее, жел¬

тое впечатление мелких декоративных цветов. Она пробыла в саду

больше часа. Ее продуло, и домой она вернулась с досадной уверенно¬

стью, что теперь не миновать простуды.
Следующий день пришлось провести дома. В полдень, восхищен¬

ная неяркими узорами на соседней крыше, она чуть было не вышла.

Благоразумие одержало верх. Не стоило рисковать здоровьем теперь,

когда так тянуло приняться за работу. Впрочем, жаловаться на это под¬

невольное пребывание в четырех стенах не стоило: день в творческом

отношении выдался удачный. Ирина воображала, что этим она обязана

повышенной температуре. Ей удалось найти имя будущей своей герои¬

ни. Эта как будто пустяшная черта обозначала, что образ окончатель¬

но вырисовался, воплотился; звук имени «Мария» отзывался в сердце,

в нем была кротость и твердость, и нескончаемая способность к стра¬

данию.
По замыслу, по чувству автора, эта женщина, знавшая земное счас¬

тье, не переставала страдать. Ирина ее наделила своей впечатлитель¬

ностью. Обе жили с обнаженным сердцем, толчки и вздрагивания ко¬

торого можно было проследить ежеминутно; сердце это ранило все:

и зрелище нестерпимо нежного облака, и брань поссорившихся рабо¬

чих, и быстрое стыдливое движение, с каким бедняк доедал на улице

кусок хлеба и собирал губами крошки с ладони. Ирина решила гово¬

рить мучительную, предельную правду о душе, сказать, что удачи не

застраховали никого от боли и что можно, не испытав несчастной люб¬

ви или бедности, жить, как если бы человек ходил по острию ножа.
Ирина собралась писать. Но из всей бумаги, которая нашлась под

рукою, ничто ей не понравилось. Ей хотелось не очень большую тет¬

радь с твердым переплетом, на металлической скрепе. Невозможно

было поручить приходящей прислуге покупку тетради. Ее надо было

выбирать с пониманием и любовью.
К утру жар не спал, но Ирина не устояла от искушения и отправи¬

лась в писчебумажную лавку. Она прошла большое расстояние и ре¬

шила дойти до бульвара Сен-Мишель, где уж наверное можно сыскать

вещь по вкусу. Она опять миновала Люксембург. Мозглый и скользкий
528
♦ ♦♦

вид черных стволов навел на нее уныние. Цветы привяли, только

крупнолиственные красные лилии поражали неуместной яркостью.
Тетрадь была прелестная, уютная. Однако прогулка так утомила

Ирину, что возвратилась она в такси и немедленно легла. Ночью боле¬

ло горло и хотелось прокашляться. Спать она не могла. Ею снова овла¬

дело артистическое волнение. Она зажгла любимую большую лампу

с матовым абажуром, взяла тетрадь, улеглась на бок и начала писать.

Точнее, она задумалась над раскрытой страницей. Она горела, она не

могла начать, потому что видела чересчур много; слова, картины, гла¬

вы вытесняли одна другую, а она, изнемогая, от жара и скребущей бо¬

ли в горле, все пыталась уловить какое-то одно, первое, необходимое

слово, как, вспоминая мелодию, необходимо уловить первую ноту,

тон. Наконец, физически намученная, Ирина вывела:
«Жизнь Марии протекала...»
Но это звучало нестерпимой фальшью. Она зачеркнула и внезапно

почувствовала непреодолимую усталость, сунула тетрадь под подушку

и уснула мгновенным сном. На рассвете ее разбудил озноб. Она погаси¬

ла ненужную лампу — электрический свет создавал впечатление грусти.

Пришлось вставать и переодеваться. Ирана была в поту. Волей-нево-

лей пришлось позвонить врачу. Он явился к вечеру, наговорил резкос¬

тей и упреков и заставил не подниматься. Ирина сердилась, кашляла

и опять взялась за роман. Страницу с перечеркнутой фразой она вы¬

рвала.
Самое раздражающее было именно в том, что она великолепно зна¬

ла все, что ей надо и хочется выразить. Она видела мельчайшие под¬

робности, но начало продолжало от нее ускользать. Врач, который ре¬

шил заходить дважды в день, нашел ее в злых слезах.
«Зачем пришел, только мешает сосредоточиться! — подумала Ири¬

на. — Ухаживает, дурак». — И она сказала вслух, не скрывая недобро¬

желательства:
—	Надо полагать, что вы мне и писать запретите?
Он выслушала больную и ответил, что писать ей не препятствует,

но находит у нее забавный редкостный шум в сердце и хотел бы ее

показать приятелю-врачу. Секунду они смотрели друг на друга. Потом

Ирина сдержанно спросила:
—	Сегодня же?
И доктор с некоторым смущением ответил:
—	Да, пожалуй, лучше. Или завтра.
Она ничего не сказала. Но когда врач ушел, она кинулась к окну

и долго стояла, прижимая руки к груди, запрокидывая голову, с лицом

человека, который беззвучно, отчаянно кричит. Потом она подошла

к зеркалу, распахнула халат, увидела свои худенькие желтоватые пле¬
♦ ♦♦
529

чи. Неизвестно зачем, она раскрыла шкаф, потрогала белье; потом вы¬

нула нарядное платье, прикинула его и, не в силах снова повесить,

бросила на стул. Она еще раз подошла к зеркалу. Но теперь она гляде¬

ла себе в глаза, и эти стальные, ртутные отраженные глаза ее заворо¬

жили. Она как бы потеряла себя, выключилась из пребывания в ком¬

нате, хотя в то же время она себя видела и понимала, что ей почти

дурно, что она качается, бледнеет и вот-вот упадет.
Тогда, под влиянием все того же зеркального взгляда, она шагнула

к дивану, на котором осталась ее тетрадь, упала на колени и, чувствуя,

что она схватила тон, что сейчас начнется нечто вдохновенное, нечто

единственное, она успела написать на свежей странице:
«Я жила».

ЗАВСЕГДАТАЙ
есколько лет тому назад, по приезде в Париж, мозглым осен¬

ним вечером я впервые попала в «Ротонду» с литературны¬

ми друзьями. Я ожидала — не знаю, чего именно я ожидала.

Кафе оказалось похожим на многие другие. Только больше

обычного звучала иностранная речь. Народу было множество, и мы

еле протиснулись около некоего седого румяного француза, осыпавше¬

го пеплом дешевой папиросы художнический галстук-бабочку. Он не¬

прерывно с кем-то здоровался, кивал, подмигивал и спросил сидящую

через три столика молодую женщину, кому и как она в последнее вре¬

мя позировала. Она тоже вслух, на всю залу, ответила, что работа была

утомительная: одни бедра, стоя, в позе человека, снимающего рубашку

через голову.
Я посмотрела на ее голову: черные волосы, откинутые назад без

пробора; очень бледный лоб; щеки оранжевого цвета, губы пунцовые,

сердечком, нарисованные поверх прямой верхней губы, — так же, как

нарисованы были круглые брови поверх своих, выщипанных. Несмот¬

ря на эту маску условной красоты, лицо носило печать своеобразия,

и если бы женщина позировала не для бедер и, скажем, русскому худож¬

нику, то, вероятно, он бы ей придал характер трагической прелести.
В тот вечер я запомнила еще несколько лиц: шумливую толстуху

в круглых очках, переругивающуюся с гарсоном; мужеподобную ма¬

ленькую англичанку; добродушнейшего взлохмаченного человека атле¬

тического вида; спившегося актера; чахоточную, очень молоденькую

и нервную девушку, не подмазанную и плохо одетую: она как будто

собиралась стать проституткой, но успеха не имела, и ее из жалости

пускали к себе на ночлег русские неудачники. Всех этих людей я потом

встречала ежедневно.
Еще я увидела молодых зарубежных поэтов и писателей, которые

вошли гурьбой, немедленно накурили до головокружения, пересажи-
н
♦ ♦♦
331

вались с места на место так, что и сами уже не могли сосчитать, сколь¬

ко именно черных кофе им надо оплатить и сколько с молоком.
Как многие из соотечественников, я зачастила в «Ротонду». По ве¬

черам — от бедности, потому что это стоило дешевле всех прочих раз¬

влечений, и от наивного убеждения, что тут ведутся разговоры об ис¬

кусстве, о России, о Боге, и пропустить их значит лишиться своей доли

«луча света». Вскоре стало ясно, что ни луча, ни света в этом ночном

галдении не найдешь, но ходить я туда продолжала по инерции, ради

сплетен, чтобы «не отстать».
Бывала я там и по утрам. В те годы многие из нас ютились по деше¬

вым гостиницам и приходили в кафе писать, читать; иные молча курили

и рисовали на мраморном столике или на клочке бумаги: своих сосе¬

дей, домики, деревья. Один молодой писатель за несколько лет такого

сидения блестяще специализировался на собачках с острыми ушами,

лукавым выражением лица и паучьими круглыми глазами. Мужепо¬

добная англичанка тоже гнулась над тетрадью. Несколько лет спустя

выяснилось, что это известная писательница.
В какой бы час дня или ночи я ни приходила в кафе, я обязательно

встречала старого художника, рядом с которым мы сидели в первый

вечер. Не знаю, когда он спал и случалось ли ему что-либо делать. Ел

он тоже более чем скудно: сидел целыми днями за чашкой кофе, в пол¬

день требовал бутерброд, а ночью, часа в два, перед закрытием кафе,

требовал горячего лукового супа, съедал его с наслаждением и говорил

соседям, знакомым или незнакомым:
—	Предлагаю вашему вниманию. Лучше не выдумаешь. Рецепт, что¬

бы прожить сто лет.
Однажды в тишине усталый, чуть хриплый голос ответил откуда-то:
—	Сто лет? Ну, нет, дорогой мой, любителей мало.
Это сказала та черненькая модель, с бледным лбом и бессмысленно

вычерченными бровями.
Я уже знала ее голос. Иногда она входила с шумом и громом, здо¬

ровалась вслух, кричала гарсонам:
—	Алло, алло! Здесь Ротонда. Скорее кофе, горячего, и булку. Я го¬

лодна. Скорее же! Я же тебе говорю, что Жанна голодна.
Она целовала старого художника (его целовали все модели, хотя

называли церемонно: мосье Буржель). Но бывали дни, когда она вхо¬

дила тихо, молча садилась одна. Как-то к ней подошла подруга. Она

неудачно выбрала минуту. Жанне разговаривать не хотелось. Подруга,

тоже черненькая, но пухлая, уютная, провинциальная, принялась рас¬

сказывать что-то горестное. Она вздыхала, потом начала сморкаться

и всхлипывать. Жанна сидела, прислонившись головой к зеркалу, руки
532
♦ ♦♦

раскинула на спинке дивана, В ее позе было осуждение. Приятельница

смолкла. Тогда Жанна произнесла довольно громко:
—	Все мужчины, дитя мое, хамы. Если ты желаешь спокойствия, —

загоняйся в монастырь.
В другой раз в один из таких тихих дней она подсела к художнику,

погладила его сизую руку и сообщила, что на улице Ренн можно купить

на распродаже хорошие рубахи, и прямо-таки за грош. Но это всего

несколько дней, так что если ему сейчас неудобно, она купит сама, а со¬

считаться можно будет позже.
Каюсь, меня это удивило. Француженки ценят свои деньги.
Жанна сильно нравилась одному из русских завсегдатаев. Он уго¬

щал ее шоколадом (пожалуй, ценою лишений). Жанна немедленно пе¬

решла на «ты», подходила к нему здороваться или взять папиросу. Но

дальше этого так и не пошло. Вообще ее никогда нельзя было увидеть

с мужчиной. Она всем говорила «ты», многим «миленький», многих

целовала небрежно, по-приятельски, как старого Буржеля. Но никогда

и ни с кем не сидела обнявшись, не целовалась подолгу, как целуются

голуби и французские парочки в кафе.
Иногда, если новый человек, не знакомый с ее характером, подса¬

живался к ней и проявлял усиленное внимание, Жанна его не отталки¬

вала. Она заказывала кофе или сосиски с кислой капустой (на неофици¬

альном наречии это называлось «по морде клиента»); она оживлялась,

болтала, убеждала гостя выпить еще пива. Вероятно, этого требовал

долг-вежливости по отношению к кафе. А потом, как ни в чем не быва¬

ло, она благодарила, выражала уверенность, что еще увидит такого при¬

ятного собеседника, и увиливала под крылышко мосье Буржеля. Надо

предполагать, что она и действительно встречала где-нибудь таких по¬

клонников. Но гласности избегала.
По утрам большинство из посетителей занималось писанием, чте¬

нием, стрижкой ногтей, иногда штопкой чулок или даже, как делала

это забивающаяся в угол молодая учительница, — поправкой школь¬

ных письменных работ.
Гарсоны, не спрашивая, приносили традиционный кофе; потом они

исчезали, зная, что посетители уйдут не раньше как через два-три часа.
Мосье Буржель прогуливался по зале, осматривал картины; они

в те времена висели подолгу, он знал их наизусть и каждый раз выска¬

зывал одно и то же суждение.
Друг друга мы все тоже знали в лицо и часто даже по именам. Так

что, когда мужеподобная англичанка исчезла, нам всем чего-то недо¬

ставало. Ее излюбленный столик был вскоре занят шумливой толсту¬

хой. По некоему негласному сговору, завсегдатаи не нарушали своих
♦ ♦♦
533

привычек, места не меняли и никогда не занимали столика, облюбо¬

ванного другими постоянными посетителями.
Нашу размеренную жизнь тревожили праздники. Перед Рожде¬

ством или Пасхрй сидеть в кафе становилрсь неприятно: было в этом

чересчур ярко выраженное одиночество, бездомность. Лакеи перестав¬

ляли столики, даже смахивали пыль с диванов и картин. Шныряли

поставщики, двери не запирались, холод пронизывал залу. Еще хуже

было в июльские торжества, когда вдруг набивалось множество неиз¬

вестных существ, оркестр начинал гудеть танго и ошалевшие временно

нанятые гарсоны требовали уплаты в момент, когда они приносили

заказанное, и недоброжелательно смотрели на тех, кто подолгу зани¬

мал места.
Так проходили годы, — то удачливые, то печальные. Мы продол¬

жали являться в кафе, уныло и покорно, как иные ходят на службу.

Соотечественники и собратья из молодых становились моложавыми

или даже молодящимися. Время от времени то один, то другой из за¬

всегдатаев переставал появляться. В большинстве случаев это был

признак удачи. Так скрылась пухлая подруга Жанны, та, что однажды

плакала. Месяцев через шесть она пришла в сопровождении презри¬

тельного господина, одетая по последней моде. Вошла торжественно,

но, увидев мосье Буржеля, не выдержала роли, завизжала от восторга,

кинулась его целовать и представила презрительного господина, кото¬

рый выразил более чем кислое удовольствие. Один из молодых худож¬

ников тоже исчез: ему удалось попасть за границу.
Потом и сама я перестала ходить в «Ротонду». Не от сугубых удач,

правда, но дело не в этом. Дело в том, что когда года два спустя я за¬

глянула однажды на старые места, я нашла кое-какие перемены.
Висели новые картины. Мраморные столики заменены были дере¬

вянными, покороче. Несколько новых фигур сидело с видом завсегда¬

таев. Из старых гарсонов только один, привычно приткнувшись торч¬

ком, читал газету. Он меня забыл. Он подошел ко мне принять заказ

почти вежливо, как к посторонней даме.
Зато мосье Буржель был все еще на обычной своей скамье. Он по¬

старел, осел; когда я начала пить чай (тоже новость, нарушение поряд¬

ка), он встал, делая вид, что рассматривает картину. Я думаю, что он

старался вспомнить, кто я и где он меня видел прежде. Он прошелся по

зале. В его походке была дряхлость, он семенил, он казался ниже, пле¬

чи обвисли.
В это время открылась дверь, с шумом, как будто ее толкнули но¬

гой. Все обернулись. В дверь входила Жанна; руки у нее были заняты

большим пакетом. Она несла какое-то одеяло.
534
♦ ♦♦

Это был ребенок! Она кивнула мосье Буржелю, тот немедленно по¬

спешил на помощь, усадил ее, помог раскутать младенца. Все пришло

в оживление. Женщины и мужчины из новых завсегдатаев окружили

Жанну. Гарсон с газетой, в несвежей белой куртке, застыл за ее спиной,

как ангел-хранитель. Он даже говорил:
—	Господа, не скапливайтесь, вы же закрываете доступ воздуха.
Жанна извлекла из-за пазухи вязаный мешок, вынула соску, взбол¬

тала ее, посмотрела на свет, дала ребенку. Очевидно, соска выпала, по¬

тому что он вдруг закричал. Жанна торопливо наладила ее.
—	Очень тебе это надо! — сказал мосье Буржель.
—	Я думаю!
Голоса у обоих были смягченные, шутливые; старик спросил, оче¬

видно, не впервые:
—	А может, лучше его отослать на публичное воспитание? Или тре¬

бовать, чтобы отец его забрал к себе?
Она ответила, что об этом стоить подумать. Все засмеялись. Жанна

крепче прижала к себе пакет одеял. На этот раз она не была намазана,

брови тоже успели отрасти там, где им было положено природой. Не

знаю, кому и как она теперь позировала. И стоит ли говорить, какой

классический сюжет напоминали ее склоненный прелестный лоб, ее

бережные материнские руки и даже старый Буржель, гарсон и толпа

вокруг младенца.

ВЕТЕР ЛЮБВИ
туденческая вечеринка текла своим чередом. Анна Сергеевна,

молодая дама, брошенная жена, забрела сюда случайно, хоте¬

ла послушать писателя. Писатель не пришел. Местными си¬

лами исполнили хоровые песни, очередной юноша простонал

очередные песенки Вертинского и неувядающая любимица публики

однообразно исполнила комическую сценку, которую впервые пока¬

зала, когда ей было лет одиннадцать, когда она еще не танцевала

в кордебалете и не носила по плечам вечных локонов системы Галлиа1

с ручательством на шесть месяцев. Потом начались танцы, и тут Анна

Сергеевна увидела знакомое, очень юное лицо.
Это был сын ее полу-приятельницы, с которой в первые годы эмиг¬

рации они работали в одной и той же мастерской. Несколько лет тому

назад после вздорной обиды они перестали видеться.
—	Послушайте, да ведь вы Борис Кочетов? — спросила она.
—	Что я вам сделал, что вы не хотите называть меня на «ты»? —

спросил, в свою очередь, Борис и поцеловал ее руку презрительно и лас¬

ково, как это делал отчим. — Я, конечно, сразу узнал вас, я просто до

этого не смотрел в вашу сторону.
Анна Сергеевна села с Борисом в угол, он принес чаю с кружкйми

лимона и тарелку пирожных. Она расспрашивала, где учится Борис,

что делают его домашние. Узнала, что отчим от них ушел — «придрал¬

ся к случаю», а «случай» ушел тоже, и хорошо сделал, потому что он

действовал Борису на нервы, да и смешно женщине, у которой взрос¬

лый сын, впадать во вторую молодость. «Как ты можешь так говорит

о матери!» — возразила Анна Сергеевна без всякой убедительности в го¬

лосе. Ей было смешно слушать Бориса. Она вспомнила, что и ребенком

он постоянно во все вмешивался, давал матери советы, а ее убеждал,

что, хотя она и блондинка, яркие цветные шляпы идут ей гораздо боль-
536
♦ ♦ ♦

ше черных; и то, что он написал в ее записной книжке. Борису было

тогда лет десять; и в красной маленькой книжечке он вывел по-фран-

цузски, с ошибкой: «attendez dix ans, nous nous émerons» *. При этом она

почти бессознательно открыла сумочку, и Борис вдруг взял ее из ее

рук, порылся, нашел записную книжку — на этот раз синюю — открыл,

вытянул карандаш и написал: «Сколько осталось лет?», — а она, загля¬

дывая через его руку, прочитала слово за словом, рассмеялась, ответи¬

ла: «год» и назвала его глупым мальчишкой. Погодя они пошли танце¬

вать, Борис хвалил ее послушливость, изредка поправлял, объясняя,

что такое-то движение уже не в моде. Она не танцевала давно, года два-

три. Потом, твердо и нежно взяв ее за талию, он повел ее в веселой,

уже старомодной «яве»2, лицо его с бледной и тонкой кожей было об¬

ращено к ее глазам, и ее ладони мерили ширину юношеских плеч.
Они вышли довольно рано под предлогом последнего трамвая, но

ни на какой трамвай не спешили. Зашли в случайную пивную, очень

длинную, где в самом конце оказался оркестр, наигрывающий роман¬

сы — русские, конечно. Они продолжали говорить о семье, о занятиях

Бориса, но уже мгновениями не договаривали фразы, забывали, о чем

шла речь, и несколько раз Борис поцеловал руку Анны Сергеевны, пе¬

редававшую ему сахар или спички, и раза два она откровенно засмат¬

ривалась на его губы своими тяжелыми почерневшими усталыми гла¬

зами.
—	Я завтра никуда не ухожу из дому, — сказал на прощание Борис.
Оба знали, что завтра она придет к его матери.
Когда Анна Сергеевна уже входила во двор, Борис ступил одной

ногою за черту ворот. Подымаясь по лестнице, она оглянулась, увиде¬

ла изогнутый темный след его башмака на сухом камне и, ничего не

определяя точными словами или мыслями, поняла, что уже никогда не

забудет этого мокрого следа, переступившего черту ее жизни.
Дома, в странной своей треугольной мансарде, какие только рус¬

ские умеют открывать в Париже, Анна Сергеевна затеплила лампаду

и долго лежала, улыбаясь. Потом перевернулась, сказала себе: «Дрянь,

ах, какая я дрянь!». Но через секунду она снова улыбалась, и в голове

звенели какие-то слова, неизвестно откуда взявшиеся: «о горьком воз¬

духе любви».
Ей не спалось. Она встала, подошла к окну и, вытянувшись на цы¬

почках, придерживаясь руками за косяк, стала всматриваться в кры¬

ши. Кто долго жил в городе, кто знаком с бессонницей и теплой сырос¬

тью парижских ночей у раскрытого окна, когда влага заползет за халат

и коснется воспаленного тела, а на церкви в соседнем квартале часы
*	Подождите десять лет, мы поженимся (фр.; правильно: marierons).
♦ ♦♦
537

Крыши Парижа
пробьют четыре, как будто ночь ответит на вашу тревогу; и где-то вни¬

зу прошипит автомобиль, задержится для последнего поцелуя и дви¬

нется дальше, в то время как женские каблуки простучат у входа и тоже

стихнут, а потом дверь хлопнет, и снова будет только ночь, одиноче¬

ство, молчание, — тот, кто знает все это, поймет, как могла Анна Сер¬

геевна любить соседние крыши, трубы, забор и пустырь со сваленны¬

ми туда старыми каретами. Ей мало было ежедневно видеть Париж,

она еще ходила на набережную и даже покупала иногда разрозненные

гравюры: то кусок площади Мадлен с одной колонной церкви и цве¬

точницей на углу, то узкую улицу Латинского квартала с нависающим

косым верхним этажом и фонарем стародавних времен. Она ли не лю¬

била прежде полей, деревьев, голубого пасхального неба! И вот уже

эти образы и краски отдаляются, она все больше понимает городскую

горячечную жизнь героев Достоевского, и площадь убогой лестницы,

уголь в паутине становится ей все более необходимой декорацией. Так

в театре с годами все больше нравятся сукна, не разбивающие внима¬

ния, создающие возможность разом ощутить внутреннюю атмосферу

пьесы в противоположность пестрому множеству подробностей, за ко¬

торыми, как за обстановкой довоенной жизни, не доберешься до сущ¬

ности.
538
♦ ♦♦

Тому, что этой ночью переживала Анна Сергеевна, — хотя, даже

обругав себя, она не созналась, чем заслужила столь грубое с собой

обращение, — как нельзя лучше отвечал тусклый блеск крыш и тем¬

ный куб углового дома с одним освещенным окном. Вернулся ли ноч¬

ной рабочий, или кто-то болел, или любовники побеждают ночь, как

некогда любовь победит смерть?
Визит Кочетовой был одним из самых неприятных ощущений в том

несложном богатстве впечатлений — одного впечатления, — которое

началось со студенческой вечеринки. Неприятна была заведомая пош¬

лость подстроенной встречи, улыбки, столкновения взглядов в зеркале,

и полуслова, непонятные матери, каких уже нельзя было избежать.

Когда Кочетова спросила: «Вы не исчезнете теперь снова?» — Борис

добавил:
—	Мы не согласны ждать год.
И Анна Сергеевна, ненавистница пошлости, усмехнулась, как звез¬

да экрана, и сказала, что в его возрасте год — дело пустяшное.
Тем же вечером Борис постучал в ее дверь. У нее уже стояли фиал¬

ки с пушистой мимозой, и бутылка Барсака3, и печенье, про которое

они впоследствии говорили «то, наше». У Бориса были немного под¬

черкнутые манеры, и, на всякий случай, ироническая улыбка. Так он

с этой улыбкой и притянул ее за руку, когда она подавала ему знамени¬

тое печенье, и так целовал не то вопросительно, не то в шутку. У нее

были испуганные глаза. Она уже знала о роковой власти каких-то од¬

них іуб, о которой Борис еще не мог догадываться.
—	Анна... Анна, прекраснейшее из земных имен.
—	Как странно, что вы говорите женские стихи, Борис, — и она за¬

метила, что ей трудно называть его на «ты».
Они стали встречаться ежедневно: урывками, на выходе его из

школы в угловом кабачке; или по музеям, где они оставались на плю¬

шевой скамье, не уверенные, Тициан перед ними или Коро; или вече¬

ром в болтливом кинематографе, где стало невозможно даже шептать¬

ся; или на собраниях, где, проходя в перерыве мимо Анны Сергеевны,

Борис говорил ей в затылок почти во всеуслышание: «je t’adore!»*.

Или у его матери за чаем в чашках из под виандокса4, — до того вече¬

ра, когда Борис вошел в треугольную мансарду, запер дверь на ключ,

вынул его из замка и ледяной рукой подал Анне Сергеевне, говоря, что

сегодня отсюда не уйдет.
Однажды, когда Анна Сергеевна сидела в кафе, ожидая Бориса, она

подняла голову и увидела над спинкой кожаного дивана мужской

лоб, косой пробор, русый завиток, — лоб Андрея, бросившего ее мужа.
*	я тебя обожаю! (фр.)
♦ ♦ ♦
539

И вдруг ею овладел почти невыносимый ужас. Не о том, что Андрей

увидит ее с подростком: это могла быть и совсем невинная, деловая

встреча. К тому же она ведь была теперь свободная женщина. Нет, сам

Андрей стал ей в эту секунду нестерпимо близок и дорог, дорог за про;

житые годы, за ее годы, за бессмысленные ласковые слова, которых

другой не скажет ей: «Будь, моя голубая собака, царь зверей». Каждый

из этих пустяков был связан с ее душою нестирающимся воспомина¬

нием о поездке в Нормандию, о витрине игрушечной лавки, о колы¬

бельной песне. Даже обиды, даже оскорбительное знакомство с его

француженкой, которая многозначительно улыбалась — а у Андрея

было при этом трусоватое лицо! — даже то, что после операции он вез

ее в метро с тремя пересадками, — все было частью ее души и жизни,

и никакая позднейшая любовь не заменит однажды пережитой боли.
Мужчина повернул голову, стали видны его брови и очки, которых

Андрей не носил. Но еще долго она посматривала в его сторону, так

что даже и Борис обратил на это внимание. Начало того свидания про¬

шло в рассеянности, в безразличных ответах. А затем, испугавшись

волны прошлого, сдвинувшейся со дна памяти, Анна Сергеевна увела

Бориса к себе. Она была слишком честна с собою, и сознательна, и пол¬

на вкуса, чтобы попросить его «назови меня Бутом»; она и его не на¬

зывала ни одним из прозвищ своего прошлого любовного словаря,

того странного словаря, где два существа иногда смешивались в одно

и оба они могли быть и Бутом, и царем зверей. Но, закрывая глаза,

молча она произносила эти слова, и ей было жаль Бориса, словно она

его обманывала, хотя даже если бы она и вздумала объяснять свое со¬

стояние, Борис, вероятно, не понял бы, начал бы скучать, назвал бы ее

«совестью земли русской».
В тот вечер Борис рассчитывал пойти на доклад о путях России. Он

думал о том, что еще мог бы поспеть на доклад, но ему казалось не¬

удобным заговорить об этом с Анной Сергеевной, бросить ее, ласковую

и чем-то сегодня опечаленную. Они держали друг друга в объятиях, ее

скупые слова и молчание были особенно, горестно нежны, и каждый

что-то забывал ради другого, чем-то другому жертвовал, — но над всем

царило, все обнимало и, как воздух, обволакивало особо каждый пред¬

мет, каждое тело, каждую душу непроницаемое, неизлечимое одиноче¬

ство.

ПЕРЕПРАВА
—pilipl октор Борисов, молодой ученый, на труды которого ссыла-

! лись европейские археологи, не успел выбраться из Лондона

J И до русской Страстной субботы. Он слегка на это досадовал.

шь-—“ІЦ Было бы приятно попасть в семейную обстановку и русскую

		II среду к праздничному дню. Как-никак, нигде не бывает та¬

кой радостной и музыкальной ночи, такого необъяснимого подъема,

ни священного сияния огней, когда праздник выплескивается на улицу

и постепенно захватывает город, растекаясь по дальним улицам пото¬

ками горящих свечей. Одно из любимых впечатлений детства: гудя¬

щий звоном Киев, вознесенный над городом князь Владимир, тополя

Бибиковского бульвара, смыкающиеся на перспективе.
Вся дальнейшая жизнь Борисова протекала за границей; война и ре¬

волюция его не затронули. И даже денежных затруднений он не испы¬

тал, потому что небольшое состояние, унаследованное от деда, было

еще до войны для удобства переведено в английский и швейцарский

банки. Затем у него самого создалось обеспеченное и почетное поло¬

жение — эмиграция донесла до Парижа его родственников, состоя¬

тельных либеральных москвичей.
Личных привязанностей у Борисова не было, кроме веселой и ми¬

ленькой англичанки, благодарной ему за ласку и щедрость. Само со¬

бой разумеется, что связь эту он тщательно скрывал; англичанке, впи¬

тавшей с детства твердые понятия о том, что принято и не принято,

и почитавшей установленное разделение сословий, в голову бы не

пришло восставать или ощущать себя униженной. Она радовалась, что

у Борисова тоже есть «дом». Дядю и тетку он любил слегка лениво. На

Пасху они обычно отправлялись в церковь. Так предполагалось и в этом

году. Борисов рассчитывал выспаться на пароходе и в поезде, но спать

ему совершенно не хотелось. Он пролежал больше часа и, досадуя на
♦ ♦ ♦
541

неуместную бодрость, поднялся и прошел в бар. Однако и тут ему по¬

казалось неуютно. Он подумал, что, пожалуй, глупо было разбивать

ночь, и, в конце концов, ничего бы не изменилось, соберись он в вос¬

кресенье утром. Его тетке было бы очень грустно не видеть его в пер¬

вый день Пасхи.
Борисов прошелся по застекленной палубе. Ночь стояла тихая.

Вокруг неровно срезанной луны толпились небольшие облака, на одном

из них вздрагивала тень, и у Борисова мелькнула туманная и поэтиче¬

ская мысль: точно движение парохода отражается в небесах, и тень его

плывет по облаку. На палубе третьего класса, обнявшись, стояла юная

чета, французский студент и английская девушка. Их молчание, отяго¬

щенное любовью, придавало особую поэзию ночному морю, тишине.

Потом печальный голос пообещал:
—	Это ничего... Мы будем так счастливы. Милая, милая....
Все еще надеясь задремать, Борисов сел, прислонился к коже дива¬

на, которая быстро согрелась, засунул руки в карманы. Читать не хоте¬

лось, чтение уже наверное разогнало бы сон.
Было около двух часов. За стеклом шумела и разбивалась спокой¬

ная волна. Справа, углубляя и просвечивая небо и не доходя до воды,

сияла луна, — может быть, невидимый Борисову голубой серебрящий¬

ся путь уходил под колеса парохода или где-нибудь сбоку спешил до¬

гнать, достичь у горизонта и воссоединиться с плывущим небом.
Борисов долго пытался припомнить с чем у него связано впечатле¬

ние луны с правой стороны. Он вспомнил, наконец, что существует ро¬

ман с таким названием1, хотя сама книга ему и не попадалась. От этой

мысли по русским книгам его воспоминание добралось до Чехова, до

того прекрасного рассказа2, где по темной реке к огням монастыря тя¬

нется паром и мечтательный монах вспоминает усопшего друга.
«Какие слова он говорит? Что-то о песнопениях: древо светло-пло-

до-лиственное... Нет, сенно-лиственное3. Нет...»
Борисов повторил вполголоса:
—	Древо сеннолиственное.
Слово казалось не очень понятным; может быть, такого слова по-

русски и не существовало. Но звук его нравился почти так, как он мог

бы нравиться иностранцу...
«Досадно все-таки, что я не попал к заутрене».
Борисов точно теперь только заметил, что его разбитая путеше¬

ствием ночь, в сущности, и есть описанная Чеховым Святая Ночь,

и в самом характере его плавания есть нечто общее с медлительной пе¬

реправой парома.
С легкой усмешкой археолог подумал, что и его рабочая и одино¬

кая жизнь — тоже своего рода монастырь. Конечно, ему повстречались
542
♦ ♦♦

в жизни две-три привлекательных женщины, он знал, как можно иног¬

да улыбаться, едва заслышав телефонный звонок — но ни разу в жизни

он не сказал, как тот юноша на палубе: «Мы будем так счастливы.

Милая, милая...»
Работа, карьера, известная требовательность умного и занимающе¬

гося искусством человека помешали непосредственной влюбленности;

русская совестливость, тайное ожидание чего-то «настоящего» не до¬

пустили до женитьбы.
Ночью в бессонницу, в шуме вод, личная жизнь показалась чрезвы¬

чайно важной, и было почти страшно, что сорокалетнего умного и да¬

же довольно красивого человека никто, по существу, не любит и не

ждет. Борисов закурил, пошевелился, положил руки на стол: так во сне

мы переворачиваемся на другую сторону, пытаясь побороть кошмар.

Он думал теперь о работе, он даже выразился мысленно: «наука». Ноч¬

ная, особая внутренняя правдивость не позволила ему укрепиться на

этом якоре. Ему представились все те громадные пространства, кото¬

рые он изъездил на своем веку, все эти большие и малые страны, ра¬

зоренные войной и ожиданием нового кровопролития и нищеты. Да,

конечно, он, Борисов любит свою работу, понимает необходимость

культуры и так далее, но что изменится для человечества, да и для него

самого, если где-нибудь в Англии или Месопотамии откроют еще не¬

сколько римских мозаичных полов или доисторический череп? Как ни

рассуждай, а все это только частицы жизни, а вот этой сегодняшней

пасхальной ночью археолога Борисова давит печаль его удавшейся

жизни, он заявляет протест и требует чего-то целостного и живого...
Он встал и отправился на палубу третьего класса. Весенняя пред¬

рассветная прозрачность разливалась над морем. И хотя вода бежала

и бурлила, как обычно, вокруг парохода, все росло впечатление полной

тишины, затаенности, собранности. Тетка, вероятно, уже разговелась

и ложится спать, — она всегда возвращается после первого «Христос

Воскресе!». Но в русских церквах еще звенит пение, и в чьих-нибудь

восприимчивых душах зарождается восторг, надежда, понимание. Как

все это далеко от морской таинственной жизни, бессловесной и насы¬

щенной, над которой, кажется Борисову, он один бодрствует в этот

час.
Вскоре показались меловые берега Франции, проснулись и зашеве¬

лились пассажиры, подплыл навстречу Дьепп с таможенными барака¬

ми, станцией, лодками; на высоком холме над самой водой стояла зе¬

леноватая католическая церковь, а подле нее крупное скульптурное

Распятие, по всей вероятности, новое, потому что даже в сумраке вид¬

нелся ярко-голубой плащ Богоматери...
♦ ♦ ♦
543

Причалили. Борисов прошел через таможню, выпил кофе, располо¬

жился в пустом вагоне. Он думал о том, что даже и в праздники в Европе

нельзя сказать чужому человеку «Христос Воскресе!». Ему было груст¬

но, что некому сказать этих слов, прекрасных и непонятных и полных

таинственной надежды, как сеннолиственное древо — слово, которое,

может быть, он сам выдумал этой ночью...

СОНЕЧКА
озможно, что Сонечка несколько лет назад знала меня в ли-

цо: мы встречались на русских собраниях или сиживали в ка¬

фе, в тех полуартистических смешанных сборищах, где кто-

то кого-то немного знает, но где, просидев иногда в течение

года за соседними и даже сдвинутыми столиками, при встрече на ули¬

це не раскланиваются. Кто не прошел через эти бесплодные, тоскли¬

вые, опустошающие ночи? Разговоров нет — обо всем давно перегово¬

рено, друг друга собравшиеся люди не уважают и ничего друг от друга

не ждут. Средний стол занят кем-нибудь поудачливее, людьми опре¬

деленного звания и положения, а вокруг подбираются их знакомые,

и знакомые знакомых, и барышни, и полуразведенные дамы, за кото¬

рыми кто-то ухаживает. Подходят хронические неудачники — их не

приглашают присесть. Помолчав, повторят или выдумают острое и не¬

доброе словцо о приятеле, посмеются. Но лица не оживлены, глаза по-

лусонны; или же в пустом неживом взгляде вдруг просквозит чув¬

ственное любопытство.
Такими-то глазами довольно часто смотрели на Сонечку: миловид¬

ная, немного бледная, очень молодая, и еще того более — моложавая, —

она была из тех новичков, которые еще ожидают от этих сидений в ка¬

фе глубокого разговора, сердечного понимания, искренности чувств.

Муж Сонечки, широкоплечий, шумный человек, был не вполне опре¬

деленным образом, однако прочно связан с миром Монпарнаса: может

быть, он числился в художниках или торговал красками; кажется, при¬

нимал некое участие в недолговечных еженедельниках, не то сам пи¬

сал, не то собирал объявления. Он всегда говорил, Сонечка всегда мол¬

чала.
Ее лицо, ее тихость, опрятные платья, немножко по-русски немод¬

ные и своеобразные, — все это нравилось мне чрезвычайно. Однако
в
♦ ♦ ♦
545

заговорить с нею мне не пришлось. Она больше тянулась к мужскому

обществу: не из желания нравиться или самой влюбиться, а по моло¬

дости лет, по наивности, в надежде, что «они» умнее и чему-то можно

у них научиться.
В глаза все звали ее Сонечкой, за глаза — не без насмешки — Цы¬

пой. Так называл ее муж. Надо полагать, что он и не подозревал, какую

кличку пришили ему самому. Явно было, что по отношению к жене он

чувствует себя старшим, главою, хозяином положения — а она всецело

разделяла такой тон. И тем не менее, с чьей-то легкой руки Андрея

Степановича прозвали Цыпиным мужем.
Это было в те времена, когда разрисованные платки еще хорошо

шли на рынке, хотя первое увлечение ими уже прошло. Однажды кто-

то похвалил шелковый шарф Сонечки; она простодушно ответила:
—	Это домашний, моей работы.
Так я узнала, на какие средства они живут. Потом выяснилось, что

Сонечка сама придумывает рисунки и считается прекрасной работни¬

цей. Мужа ее мне случилось встретить у французской шляпницы: он

предлагал на продажу произведения жены и, узнав меня, сказал не без

презрения:
—	Веселенькая жизнь. Чем занимается в Париже русская интелли¬

генция? Как видите, торгую жениным хламом.
Его можно было встретить на Монпарнасе в разные часы дня одно¬

го; по вечерам он приводил туда Сонечку. Теперь я представляла себе

ее день: куски шелка, натянутые в ожидании узора, быстрый — почти

по воздуху — росчерк узкого фунтика, из которого густо ползет краска;

в ателье душно; от движений Сонечки колышутся, дышат развешан¬

ные в углу сохнущие платки. Мне казалось, что Сонечка должна ти¬

хонько напевать в часы работы — начинать и не доканчивать француз¬

скую песенку из тех, которыми на полгода заражается весь город; или

романсы вроде «Белой акации» или «Ехали на тройке с бубенцами», —

они должны были ей представляться русской народной музыкой. После

многочасового стояния Сонечке, пожалуй, казались отдыхом те часы,

когда она усаживалась обрезать кромку законченных платков. Читать

ей было некогда. Своего «луча света» она ждала от вечеров на Монпар¬

насе среди тех, кого она доверчиво считала людьми искусства и кото¬

рым, конечно, не пришло бы в голову причислить ее к художникам.
Сонечка дружила с худощавым небритым человеком — «Миша!» —

окликала она его в кафе. Монпарнасского «стиля» он не принимал,

хотя появлялся там почти ежедневно. Они были на «ты», и, видимо —

с очень давних пор; как и муж, человек этот обращался с Сонечкой по¬

кровительственно, как взрослый с ребенком. Но это было поверхност¬

ное впечатление: мне случилось видеть, как он показывал ей свои
546
♦ ♦♦

письма, явно с ней о чем-то советуясь. Миша довольно часто оказы¬

вался в обществе девушек провинциального типа — из тех, что попада¬

ют в столицу без копейки денег, но с надеждами. Он их узнавал без¬

ошибочно, подкармливал и отдавал на попечение Соне:
—	Слушай, у тебя нет какой-нибудь работы, вырезать там или, мо¬

жет, гладить? У меня тут девушка одна, совсем глупая, и ничего не уме¬

ет. Понимаешь, у нее от безделья воля слабеет.
Муж Сонечки, здороваясь однажды с ее приятелем, небрежно заки¬

дывая руку назад, через плечо сказал:
—	Ну как, Миша, все девушек опекаешь?
Тот пробурчал:
—	Всякому свое, кто опекает, кто сам опекаемый.
Затем произошел сдвиг, который тянется уже много лет, хотя его

и называют словом, подразумевающим нечто краткое и решительное:

кризис.
Очевидно, Сонечка тоже попала в полосу неудач. Теперь и она по¬

являлась иногда в кафе днем, в неурочные часы — признак не обилия,

а безработицы, растерянности.
Как-то утром, когда я писала в кафе, Сонечка пришла с Мишей.

Они очень долго разговаривали; ко мне доносились отдельные слова

гудящего Мишиного баса: «Душу заглушают... страх жизни... Ну его,

искусство!..» Мне довелось в тот день услышать даже голос молчали¬

вой маленькой женщины. И так как для меня голос человеческий зна¬

чит много, — больше, чем лицо и самые слова, которые часто неточны,

неумело выражены, — то, каюсь, я прислушалась к их беседе.
—	Мне ужасно грустно, что ты уезжаешь, — говорила Сонечка. —

Видимся мы на лету, но все-таки опора есть, и все эти твои девушки

были. Если иногда устану или Андрюша нервничает — вот, думаю,

повидаю Мишу, все уладится... А к нему ты несправедлив, правда. Вот

ты говоришь о душе — но это ведь и есть, что я делаю. Я именно в нем

и уважаю лучшую сторону; мне кажется, если я создам ему благопри¬

ятные условия, чтобы он мог не отвлекаться поисками заработков...
—	Он не очень-то ищет.
—	Теперь не ищет, потому что стало труднее. Он раньше иногда от¬

возил шарфы. Понимаешь, сколько великих людей гибли из-за невни¬

мания жен, я всегда считала, что женщина обязана помочь таланту. Ну,

вспомни Пушкина... я, конечно, не сравниваю...
Миша не без шума выколотил трубку. Я ушла.
Довольно долгое время я прожила вне Парижа, и, когда, вернув¬

шись в город, забежала вечером на Монпарнас в надежде встретить

нужного мне человека, то и знакомого своего не нашла, и в общей кар¬

тине увидела немало перемен. Люди подбирались в новых сочетаниях;
♦ ♦ ♦
547

прежние друзья сидели порознь; кое-кто перешел в разряд неудачни¬

ков. Цыпин муж, в прекрасной рубахе и дорогом галстуке, ел мороже¬

ное. Ее я в тот вечер не видела.
На другой день, идя в редакцию, я остановилась перед нарядной

выставкой женского белья. За моей спиной мужчина-француз сказал:
—	Детка, зайдем, не огорчай меня. Тебе будет очень к лицу эта си¬

реневая пижама.
—	Нет, совсем не нужно, — ответил женский голос.
Я помнила этот голос. Я отошла, но, оборачиваясь, успела заметить

отраженное в темном сиянии витрины узкое, тихое лицо. Мне хоте¬

лось думать, что я обозналась.
В ту же самую пору друзья, у которых я временно поселилась, за¬

тащили меня в кабачок слушать цыган. Мы вошли, когда красивая

смуглянка, откидывая назад худенькое тело и упираясь в воздух вздра¬

гивающими ладонями, обходила кругами комнату. Казалось, что она

удерживает равновесие только благодаря гортанным крикам хора, по¬

хожим на заклинания.
Когда колдовство прекратилось и в оранжевой ночи ресторана воз¬

никли обыкновенные человеческие голоса, сидевший к нам спиной

господин сказал с акцентом по-французски:
—	Я чувствую, что опишу когда-нибудь их пляску.
Тогда я увидела и его собеседника — чрезвычайно приятного фран¬

цуза, который со вниманием выслушал все, что было сказано о будущем

произведении. Не менее старательно пытался он вовлечь в разговор

молодую женщину, которая сидела, опустив голову, и двумя пальцами

собирала и складывала в маленький холмик розовые крошки пирож¬

ного. Но за весь вечер Сонечка ничего не сказала и даже не подняла

глаз. На ней была широкополая синяя шляпа, платье старое, одно из

тех, что я видела на ней два года тому назад. Вероятно, и по поводу

шляпы происходил спор, и ласковый человек недоумевал, почему Со¬

нечка отказывается от таких пустяков.
Моя приятельница шепнула:
—	За соседним столиком русские, живут рядом с нами, — и, конеч¬

но, у нее француз.
Мы вернулись поздно. Я подошла к окну; дом, большой, новый,

населенный преимущественно иностранцами, еще не уснул. Из сосед¬

ней квартиры на темную стену напротив падало отражение освещенно¬

го окна, двигались две тени; они обнялись, потом тень мужчины ото¬

шла, скрылась в соседнюю комнату. Свет потух. Какой-то отдаленный

гул проникал в растворенное окно; внизу, вдали, прозвучали шаги; до¬

носился храп, занавеска шуршала от несильного ветра. Знакомые шумы

бессонницы: ночной стон города. Я прислушалась. Нет, Сонечка не
548
♦ ♦♦

плакала. Страшное напряжение тишины чувствовалось мне за сосед¬

ней стеной. Может быть, даже кровати наши стояли рядом, параллель¬

но, — так, рядом и не соприкасаясь, шли наши жизни.
Мне казалось, что Сонечка не спит. Дрожит со стиснутыми зубами,

уткнувшись лицом в подушку, считая, что жизнь ее кончена, и уже не

веря в дарования мужа. Над ней, как предопределение, нависло ее

мармеладовское имя; ее душит создавшаяся грубая нелепица.
А вблизи нее, рядом, как случайный свидетель, как незнакомый

друг, я мучаюсь невозможностью постучать в ее стену, сказать, что

жизнь даже еще не начата, что есть вокруг нас и свет, и чистота. Но

ведь это только в тюрьмах чужие люди подают друг другу весть надеж¬

ды и сочувствия. А в парижской ночи нет даже этого тюремного уте¬

шения, и Сонечка никогда не узнает, как по-сестрински сторожу я ее

боль, ее бессонницу, ее бессловесную ошибочную жертву.

покой
	 октор, навещавший старух, уверял, что пребывание на ми¬

неральных водах и, главное, на даче «Покой» сообщает бес¬

смертие. Те, кого он уже не рассчитывал встретить, появля¬

лись заново, жаловались на пищеварение и старались за

	 обедом захватить кусочек покрупнее.
—	Нельзя больше двух груш, оставьте что-нибудь и соседям, —

ворчала Клемане, протискиваясь между стульями.
Воркотню ее не замечали, — как давно уже перестали замечать

желтые обои, распятие на стене и картины: два съедобных натюрмор¬

та и голубую Деву Марию на розовых облаках.
На воротах дома ржавела овальная вывеска: «Les demoiselles Gou-

rier» *. Впрочем, одна из сестер побывала замужем и овдовела лет сорок

тому назад. Младшая сестра получила наследство от четвероюродной

тетки. Одна Клемане ничего не внесла в дело и считала себя неравно¬

правной. Она работала на положении горничной. Это она встречала

приезжих и каталась по дому — кругленькая, маленькая, быстроногая

и черноглазая, приговаривая:
—	Сюда, пожалуйте, ваша прошлогодняя комната еще не освободи¬

лась. Мы поместим вас временно в номер двенадцать бис. (Тринадца¬

того не существовало.)
Но однажды случилось, что Клемане не могла вспомнить, где имен¬

но проживала все прошлые годы древняя капитанша. Та вытягивала

голову в стоячем воротничке, словно удивленная курица:
—	Вы больны, душа моя. Утверждать, что я останавливалась когда-

нибудь в боковом коридоре!...
Клемане поставила чемодан жилицы на половичок и, стараясь удер¬

жать одышку, пробормотала:
*	«Девицы іурье» (фр.).
550
♦ ♦ ♦

—	Перепутала... Этого еще со мною не случалось.
Она вышла из комнаты до того потрясенная, что даже не предупре¬

дила, чтобы капитанше сварили рисовую кашу. Она переходила из

комнаты в комнату, переворачивая тюфяки, смахивая пыль со священ¬

ных изображений, висевших во всех номерах. Жанна, маленькая сиро¬

та, ее помощница — новшество, раздражавшее старуху, — следовала за

нею, то отставая на шаг, то выскакивая из-за плеча ее назойливой те¬

нью. Перед обедом Клемане проверяла чистоту подросточьих рук.
—	И не забудьте, что блюдо подают слева.
Жанна возражать не смела, но вздыхала не без дерзости.
—	Тем хуже для вас, если вам это не нравится, — говорила Кле¬

мане, — если я вас не выучу ремеслу, никто другой уж наверное не вы¬

учит.
Они влезали в крахмальные передники, завязывали друг у друга на

спине топорщащиеся банты. Клемане звонила на дворе в увесистый

колокол. В доме поднимался мышиный шорох: жилицы сползались

вниз. Шарфы, шерстяные кофты, черный Кашмир, свежераскрученные

и не расчесанные от папильоток волосы. Руки в бриллиантовых коль¬

цах, шуршание бумаги, в свертках лекарства, сухари, добавочные ла¬

комства.
Если кто-либо выходил вечером — на проповедь с туманными кар¬

тинами, а кто в стеклярусной или бархатной накидке и в казино, по¬

пытать счастья, — Клемане выдавала объемистый ключ. Она запирала

дверь, но отпирать считала излишним. Едва только начиналось щелка¬

ние в скважине, Клемане появлялась в дверях:
—	Пустите, я же вам говорила, что надо сначала притянуть дверцу...

Идите, идите я потом потушу, я еще подметаю. — Она хитро улыба¬

лась. — Это я сокращаю себе утреннюю работу.
—	А ваша помощница?
Клемане говорила с гневом:
—	Мы людей будим. Нельзя болтать до полуночи. — И баском вслед

жилице: — Помощница! А вы не думаете, что в ее возрасте не мешает

и выспаться?
И она несла начищенные башмаки к двери раздражительного абба¬

та. (Единственным исключением в дамском пансионе были особы ду¬

ховного звания.) Она не удерживала вздоха. Лет десять тому назад

у них стоял молодой священник с лихорадочным лицом и желтыми

глазами. В один из первых вечеров по его приезде он выглянул из сво¬

ей комнаты, когда Клемане вот так же ставила к дверям его обувь.
—	Ах, это вы? — сказал он сердито. — А я-то думаю, куда исчезают

мои сапоги? Я вам запрещаю этим заниматься.
Голова исчезла, потом вынырнула снова. Он спросил еще строже:
♦ ♦♦
551

—	А в церковь вы ходите?
Старуха ответила шепотом:
—	Редко... Первая служба в семь часов. Я должна подавать чай

и лекарства... Сестры ходят каждый день. Они ставят за меня свечку.

(И еще тише): — Иногда я скуплюсь даже на свечу...
На другой день, проходя мимо нее по лестнице, священник сказал:
—	Я условился с кюре. Я могу служить первую мессу в шесть или

раньше, вас это устраивает?
Целое лето в шляпке и черных перчатках времен смерти ее зятя

Клемане выходила в прохладу утра. Иногда солнце золотило ее голов¬

ной убор, и в серебряном ореоле волос видно было напряженное лицо,

шепчущие губы. Она перебирала в памяти всех жилиц, прошедших за

эти годы — так и молилась по порядку, по этажам. И бывало одно мгно¬

вение наджизненной тишины. Восковые руки возносили над алтарем

Чашу. Клемане всех забывала, она исчезала, исчезали сестры и заезжие

старухи.
Перед отъездом священник разыскал Клемане на чердаке; она под¬

клеивала голову гипсовому святому. Священник подал ей руку: неплот¬

но, неумело, по-семинарски, и, поправляя соскальзывавшую со спины

пелерину, сказал полуутвердительно:
—	Вы будете молиться за меня?
Аббат, живший на даче «Покой» этим летом, громко разговаривал

за столом, выражал недовольство мировыми событиями, осуждал па¬

дение нравов и недосоленный суп.
—	Соль на столе, — вспыхивала Клемане. — Кухарка тут ни при чем.

Соль в вашем возрасте почти всем вредна.
—	Адвокатов не требуется, — отвечал молодящийся аббат. — И ва¬

ша кухарка чрезвычайно невнимательна: сколько раз она недопекала

мою картошку!
(По вечерам он отказывался от мяса и с видом аскета ел хрустящую

печеную картофель.)
Клемане вступалась за кухарку и перед сестрами. Та все это лето

хворала и боялась, что ее рассчитают.
В последний день июля все шло неладно. Утром Клемане обнару¬

жила в уборной газету «Крест». Она позвала Жанну.
—	Вы это видели? Чтобы я больше этого в таком месте никогда не

находила!
И ушла, запретив Жанне помогать ей. Через час она услышала шо¬

рох в сенях за ширмой, где стоял сундук и валялись ломаные стулья.

Там, вся скорчившись, плакала Жанна. Клемане возникла из-за шир¬

мы, сложила по-наполеоновски руки:
—	Что это значит?
552
♦ ♦♦

Жанна онемела от неожиданности. Потом зарыдала еще безнадеж¬

нее, пытаясь, однако, что-то сказать.
—	Это не я! Я видела, как капитанша несла «Крест». Я бы никогда,

никогда так не поступила.
Клемане проворчала в виде ободрения:
—	Ну, а еще что?
Жанна захлебнулась. У нее были напухшие глаза и щеки, как у мла¬

денца. Клемане тронула ее за плечо.
—	Ну, чего же вы еще плачете?
Девочка стремительно прижалась головой к ее животу.
—	Потому что некому называть меня на «ты».
Кто-то позвонил. Клемане, убегая, сказала:
—	Пойди вымойся, дурочка.
День стоял душный, предгрозовой. В гостиной, где стояло пианино

и кровать Клемане, вдовая сестра сидела на кресле, готовая затеплить

свечу перед статуей Сладчайшего Сердца при первом раскате грома.

Но гроза нависала и не разражалась. Все новые и новые облака напол¬

зали со всех концов краев неба, давя тишиной. Кухарка слегла. Сама

Клемане еле передвигалась, и только встречая иногда сияющие глаза

Жанны, она опускала все еще длинные ресницы и слегка улыбалась.
Когда она подавала второе, выяснилось, что кухарка забыла испечь

картофель.
—	Извините меня, господин аббат, — решительно сказала Кле¬

мане. — Я не предупредила на кухне, но если вы хотите подождать,

еще можно испечь вашу картошку.
Аббат бросил на стол свою салфетку, словно собираясь покинуть

трапезу.
—	Это, знаете, чересчур! - сказал он. — Кажется, нетрудно запом¬

нить. Вы стареете, дочь моя... И, пожалуйста, ничего не пеките, я не

могу обедать в десять часов вечера.
Клемане хотела поставить кухарке банки.
Но та уже спала, не стоило ее тревожить. Клемане сама устала за

этот беспокойный день. Она заперла все двери и легла. Почти мгно¬

венно ее сковал дурманящий, каменный сон. Затем раздался грохот,

где-то звякнула плохо прикрытая ставня. Начиналась гроза. Клемане

поднялась зажечь свечу перед Спасителем. Но тут произошло нечто,

чего она не успела понять.
Когда она попыталась сообразить, что же именно произошло, она

опять лежала на кровати, в комнате были ее сестры, Жанна и жилица

помоложе из второго этажа. Они все говорили, и спор шел о том, уда¬

рило ли Клемане молнией, или она просто в обмороке, или ее разбил

паралич.
♦ ♦ ♦
553

—	Я слышу, — прошептала Клемане и добавила: — Кюре...
Она действительно слышала с необыкновенной отчетливостью

и грохот дождя по железным ставням, и удаляющиеся шаги Жанны,

и голос вдовой сестры, кричавшей ей вслед громким шепотом:
—	Разбудите нашего аббата. Куда же бежать за кюре ночью, по та¬

кой грозе.
Потом тот же голос, но потише, сказал собравшимся:
—	Это от сердца. Я это знаю, мой муж так умирал.
И Клемане подумала в тихом изумлении, что вся эта ночная тревога

поднята ею. Она старалась держать глаза открытыми — из безотчетно¬

го страха, что ее примут за покойницу. Но веки падали, и в ее внутрен¬

ний взор переходило впечатление двоящейся лучистой свечи у Слад¬

чайшего Сердца Иисусова. Через минуту зашумели новые шаги, кто-то

с уверенностью сказал: «кончается». Она опять открыла глаза. Жен¬

щины выскользнули из комнаты. Клемане поняла, что предстоит то,

к чему она так много лет смутно готовилась. Но это последнее торже¬

ство ее испугало. Так же ясно, как минуту тому назад она слышала, те¬

перь она вспоминала, что жизнь ее прошла без подвига, и что по ее

недосмотру сегодня висела в непотребном месте газета со священным

именем, из-за нее плакала Жанна, и сама она солгала вот этому аббату,

который теперь собирается напутствовать ее в жизнь вечную. Он сто¬

ял над ней, он казался очень высоким оттого, что она лежала, и оттого,

что его подбородка снизу достигал дрожащий свет свечи. Никто не до¬

гадался зажечь электричество — а, может быть, побоялись зажечь из-

за грозы. И об этом тоже Клемане успела подумать. Ей казалось, что

аббат ждет ее исповеди — и она вспомнила, что он не может ее прича¬

стить. И тогда она вдруг обрадовалась, — потому что такое лишение

было, конечно, послано ей недаром. За все ее грехи, за нерадение, за

грубость, за ложь она умирала теперь без Святых Даров, — но ведь это

лишение, эта боль, эта мука уж наверное искупали, сокращали сроки

чистилища. Она пошевелила пальцами, аббат наклонился над ней и, ду¬

мая, что она не в силах говорить, начал читать отходную. Но Клемане

неожиданно выпрямилась и быстро сказала:
—	Я не хотела подводить кухарку. Она не виновата, она больна... Но

я вам солгала сегодня насчет картошки.
Она еще видела, как аббат стал на колени, как он закрыл глаза,

прижал руки к лицу. Потом возникла странная прозрачная тишина —

тишина среди раскатов грома, среди несмолкающих струй дождя, в ко¬

торой таяло дыхание Клемане и где, страданиями Господа нашего

Иисуса Христа и заслугами Преблагой Девы, и собственными ее, Кле¬

мане, добрыми делами, и всем тем плохим, что она перенесла в жизни,

аббат заверял ее в приближении благодати и в жизни вечной.
554
♦ ♦♦

ТУМАНЫ АЛЬБИОНА

РОБИН
юбовь Молли и Робина возникла с первого мгновения их

встречи. А встретились они накануне того памятного дня,

когда, вопреки воле отца, девушка уезжала в миссионерскую

. школу.
Стоял очень холодный октябрьский день. Молли смотрела из окна,

как ветер низко несет по саду прозрачные облака, точно водяную

пыль, как он рвет деревья и обрушивается на ощерившуюся сизую ре¬

ку. Какая-то маленькая птица летела боком, точно относимый ветром

опавший лист. У изгороди над верхушкой бука происходило нечто по¬

хожее на воронью драку. Вороны кричали так громко, что даже на рас¬

стоянии можно было слышать их злые голоса. Потом они упали на

землю и сгрудились, каркая и взмахивая крыльями. В это время вы¬

скочил пес, вороны разлетелись. Пес шагнул к изгороди и остановил¬

ся, поджав переднюю лапу.
Тогда Молли тоже выбежала в сад, даже не накинув плаща. А на

земле под боярышником сидел взъерошенный красногрудый реполов.
—	Робин! — закричала Молли, падая перед ним на колени. Она вы¬

свободила его из колючек: одно крыло и ножка были окровавлены.

Несколько секунд в ее руках билось испуганное сердце.
Она вернулась в дом, неся в ладонях раненую птицу, как зачерпну¬

тую в ручье воду. Собака шла впереди с видом скромного торжества.
На другое утро серый автомобиль несся на север Англии; Молли

сидела за рулем и после крутых поворотов поглядывала налево — не

сползла ли клетка. Робин застыл в некотором ошеломлении. В один¬

надцать они остановились в живописной деревне, и Молли решила

выпить кофе. Она вынула птицу. Погода была хорошая, Робин с удо¬

вольствием встряхнулся, покрутил головой и на вопрос: «Ну, как мы

себя чувствуем?» — высказался в положительном смысле.
♦ ♦♦
557

В школе Робин вызвал восторги. Однако поселить его решили не

в комнате Молли, а наверху, в «рабочей». Там стоял ткацкий станок,

шкаф с картинками для воскресной школы и костюмами на случай

спектакля; посреди — большой стол, где иногда кто-нибудь чертил,

кроил, клеил; Чарити, китаянка, училась шить на машине. Робин не

сразу к ней привык: его пугали очки и густые черные волосы. Он был

снисходительнее к Наташе, — за то, что она приносила ему хлеба, за

то, что пела. Она сидела иногда за прялкой, из романтизма больше,

чем по необходимости; она пела высоким, немного печальным голо¬

сом, и Робин, расчувствовавшись, начинал вторить. Но подлинной

своей хозяйкой он считал одну Молли.
Вывихнутое крыло его зажило очень скоро; хромота осталась. По¬

рою его выпускали из клетки. Он прыгал по столу, исследовал углы

комнаты, щипал кудель на прялке. Наташа его дразнила, пела: «Вот

лягушка по дорожке» и уверяла, что Робин понимает больше англий¬

ских подруг и сердится. Она становилась на колени, постукивала паль¬

цами по полу, и Робин, ковыляя, бежал драться с ней. Кругом хохота¬

ли. Чарити унимала битву:
—	Бросьте, у него станет такой же скверный характер, как у вас са¬

мой.
Школу охватывали эпидемические увлечения. То все начинали

брать уроки верховой езды; то принимались за изучение газет в на¬

дежде понять ход мировых событий; то по вечерам в рабочей комнате

выжигали бамбуковые свирели. Разбуженный свистом и смехом Ро¬

бин приходил в полное возбуждение. Он суетился, просовывал клюв

между прутьями клетки и требовал, чтобы его выпустили. И к неуме¬

лому гулу свирелей присоединялся его твердый голос. Стоя посреди

стола, Робин пел и время от времени посматривал то направо, то нале¬

во, как строгий дирижер. Тогда потихоньку от всех Молли и Наташа

разучили дуэт и перед самым Рождеством на субботней вечеринке вы¬

ступили с новым номером: они играли, а Робин, вцепившись лапками

в пюпитр, залился такой трелью, что превзошел все ожидания.
Тогда же он покорил еще одно сердце. Эту слушательницу в гос¬

тиную не приглашали, но дверь была приоткрыта и в ней появилась

рыжая Пусси. Скромно, однако с полным достоинством, она прошла

вперед к роялю и расположилась на ковре. И тут Робин в приливе храб¬

рости, вспорхнул с пюпитра и упал прямо на спину Пусси. Она осела от

неожиданности, приникла к полу, как верблюд, в ожидании поединка.

Она не смела шелохнуться, только уши ее нервно вздрагивали.
Было мгновение полного молчания, всеобщего испуга. Потом взрыв

смеха, похвал, аплодисментов. Молли сняла храбреца с кошачьей спи¬

ны и официально представила их друг другу. Трудно было понять —
558
♦ ♦♦

что выражает взгляд Пусси; впрочем, кто же выражает свои чувства

в гостиной при первом знакомстве?
В начале февраля, чрезвычайно в том году теплого и ясного, в са¬

дах начали появляться скворечники. Их укрепляли не на дереве или

шесте, как Наташа видела в России в раннем детстве, а ставили на не¬

высоких трех ножках, вроде фотографического аппарата. Под птичьим

домиком помещалась широкая доска, точно терраса. Туда ставили во¬

ду, насыпали крошек. С жердочки свисала гирлянда японских орехов.

Молли видела из своей комнаты, как воробей заглянул в круглое окон¬

це скворечника и, пронзительно чирикнув, умчался на лужайку по¬

сплетничать с воробьихой. Хлеб расхватали моментально; орехов рас¬

колоть не догадались.
Робин уже мог летать, хотя скоро утомлялся. Молли не без ужаса

вынесла его в сад без клетки. Но покидать ее он отнюдь не собирался.

Гуляя с удобством, не слезая с ее плеча, он время от времени тихонько

трогал клювом ее ухо, точно делился впечатлениями. Она поднесла

его к скворечнику. Робин выгнул шею, подумал и стремительно бро¬

сился в домик. Выманить его оттуда не удалось, и всю ночь Молли бес¬

покоилась, что он зябнет.
В свободные часы курсистки выбегали в сад: одни на теннис, дру¬

гие, в синих юбочках по колено и коротких зеленых чулках, спешили

играть в хоккей; многие садовничали. Молли вскапывала длинную

клумбу. Робин хромал по глинистой влажной земле и вылавливал чер¬

вей. Вид у него был негостеприимный, и когда две пушистые серые

пичуги поскакали по свежему следу лопаты, Робин взмахнул одним

крылом и совершенно явственно накричал на них.
Только обосновавшись в скворечнике, Робин убедился, что жизнь

полна самых радостных возможностей. Однажды, когда в столовой

уже накрыли к завтраку, но еще никого не было, Робин появился в рас¬

творенном окне, осмотрелся и остановил выбор на столе начальницы.

Он продолбил изрядную дырку в яблоке, выклевал сердцевину хлеба

и сунул нос в варенье. Штука оказалась липкой, к тому же из коридора

послышались голоса и топот веселых ног. Робин успел выпорхнуть

и спрятаться в скворечник. Он прекрасно сообразил, что Молли обо

всем догадалась; она выскочила в сад вместе с Наташей и Чарити. Пти¬

це прочли наставление. Молли удалось захватить его за крыло и выта¬

щить на свет Божий. Пусси появилась из прачечной и посмотрела на

всех нежными золотыми глазами, точно спросила:
—	А может быть, я все это ему объясню?..
Молли поставила виновного на землю. Он поднял клюв, склонил

голову набок и вдруг пошел по газону, хромая больше обычного.
♦ ♦♦
559

—	Он притворяется! Ей Богу, он притворяется! — закричала На¬

таша.
Пусси следила за реполовом с видом охотничьего равнодушия. Ча-

рити подхватила ее на руки:
—	Кот, если вы съедите птицу, я съем вас. Поняли?
И у Молли мелькнула испуганная мысль, что, может быть, китайцы

и впрямь едят кошек.
Она переставила вещи в своей комнате; письменный стол придви¬

нула к самому окну. Так виднее был скворечник. Она занималась, по¬

том выглядывала из окна и тихонько свистела. Робин сейчас же откли¬

кался. Чаще всего он тоже сидел дома, иногда гулял поблизости. Он

прилетал на ее подоконник. Молли говорила шепотом:
—	Не пачкай и не шуми, а то нам обоим попадет.
И Робин выучился молчать, слушать, как шелестят страницы кни¬

ги, и смотреть круглым глазком на ленивое золотое перо.
В шкафу Молли всегда хранились вкусные вещи: зерно, хлеб, лис¬

тик салата. Она приучила Робина брать лакомство из ее губ. Весною,

когда зацвели нарциссы и крокусы, Робин вел себя довольно развязно:

он надклевывал стебель крокуса, выпивал медовый сок, — и к вечеру

цветок ежился, свисали к земле мертвые лиловые лепестки. Наташа

проследила вредителя, поймала его и принесла к подруге. Молли его

отчитала и прогнала из комнаты. Девушки еще болтали, когда в окне

появился Робин. Он прыгнул на стол и подошел к Молли мириться: он

тянулся к ее губам; в клюве его вздрагивала лапками большая полу¬

мертвая муха.
Так они прожили около года. И уже посетителям показывали Роби¬

на, как им показывали сад, библиотеку и домашнюю церковь.
Молли получила назначение на Малайские острова, когда она

меньше всего на это рассчитывала: в начале декабря ей объявили, что

пароход покидает гавань через пять недель. В суете сборов она мало

занималась птицей. Однако в последние три дня она перенесла клет¬

ку — зимнее его обиталище — из «рабочей» к себе. Забегавшие помочь

ей или поболтать подруги высказывали сочувствие им обоим;
—	Бедный Робин, соскучишься ты без хозяйки. Ну, ничего, мы за

тобой присмотрим... Конечно, не тащить же его на край света. Да он

и не вынесет тропиков.
Молли поддакивала. Ей хотелось плакать. Но, конечно, слез она не

пролила, убрала за собой комнату, натерла пол, растворила окно, по¬

целовала красную грудку Робина, его крылья и заперла его в клетку.
Случилось, что в тот день никто не заглянул в пустую комнату.

Когда горничная вошла утром, чтобы снять занавеси в стирку, ей бро¬

силась в глаза опрокинутая клетка. Робин лежал мертвый: уже и плен-
560
♦ ♦♦

ка на его глазках успела застыть; перья были мокры от пролитой воды

и осколок чашки отлетел на середину комнаты. Кошка с улицы на вто¬

рой этаж не забиралась.
Знал ли Робин, что люди летают на аэропланах? Наташа и Чарити,

укладывавшие его в жестяную коробку, думали, что Робин тоже ото¬

рвался от земли и поднял на себе клетку, когда он бился крыльями,

стараясь догнать уехавшую Молли.

СТАРУХА
£-\ Н гостила у приятельницы (на юге Англии в деревне). Зима

стояла сухая и теплая. Мы много бродили по лесу, подолгу

щ сидели в рыбачьей беседке на берегу стремительной чистой
-г Ч реки. Вдали, у подножия холма, пробегал иногда поезд, очень

похожий на те, что совершают круг в окнах игрушечных лавок на Рож¬

дестве.
Темнело рано. Чай пили в гостиной, набитой пуфами, столиками,

семейными альбомами. К счастью, хозяйка меня не занимала и от ме¬

ня не ожидала развлечений. Можно было сидеть молча, слушать уже

забытый нами чуть сипловатый, легкий шум керосиновой лампы

и смотреть, как в камине огонь охватывает полено и отделяет кору,

а по срезу начинают вспыхивать и потухать светлые струйки, похожие

на маленькие молнии.
В воскресенье она повела меня в церковь. В этот день поминали

какого-то знатного покойника, одного из окрестных помещиков, лю¬

бителя рыбной ловли и Лиги Наций. На стену церкви прибили дощеч¬

ку с его именем, под нею водворили букет оранжерейных цветов. Тор¬

жества ради пришли и мужчины; храм оказался переполненным. По

окончании службы моя приятельница поздоровалась с половиной села:

мне тоже кланялись. Потом Руби подвела ко мне сухощавую веселую

старуху в малиновой шляпе, заверила, что та интересуется Россией,

и пообещала за нас обеих, что мы непременно зайдем как-нибудь ве¬

чером.
—	Вы не обиделись? — спросила она дома. — Я не могла отказать

мисс Шор. Когда-то она учила меня арифметике. Их три сестры, она

самая младшая. Они живут в страшной бедности, мы все им немножко

помогаем под разными предлогами. Так случилось, что ни одна из них

не вышла замуж, денег особых не было, они частным образом учитель¬
562
♦ ♦ ♦

ствовали, но теперь уже много лет не работают; старшая лет десять

уже не выходит из комнаты... Сходим сегодня же, отделаемся.
Она добавила, точно в утешение:
—	У них чудесный пес, водолаз.
Мы обедали рано. Руби сказала почти с тоской:
—	Пойдем к мисс Шор. Они очень рано ложатся, можно будет не

засиживаться... Та, которую вы видели — Мадж; она все не хочет при¬

мириться со своим возрастом; этой осенью влезла на стул, начала об¬

метать потолки и свалилась. Два месяца лежала. А средняя —любо¬

пытная, говорунья, но плохо слышит, надо кричать.
Я засмеялась. Бедной Руби очень было неприятно тащить меня

в скучный дом.
Село совсем затаилось. Впрочем, оно и днем казалось необитае¬

мым. У старух ставни были прикрыты неплотно, мы шли на щель све¬

та, постучали в дверь прибитым на ней железным кольцом. Громадный

пес, лохматый и гостеприимный, суетился в передней.
—	Вы свои, пройдем прямо к огню.
Мисс Шор ввела нас в столовую, где явно протекала вся жизнь сес¬

тер. У средней был слуховой рожок довольно причудливой формы, за¬

витой, как бараний рог, и возникавший посреди темени из пуха волос.

Она сразу принялась кричать, что всегда любила Россию, и задала не

меньше десяти вопросов. Она загораживала старшую сестру, Ивлин.

Я видела напряженную улыбку Руби, старающейся побороть брезгли¬

вость. В комнате пахло мышью и псиной. Руби и глухая мисс отодви¬

нулись, и тогда я увидела... нет, я не увидела ее, мне вдруг открылась

живая древность, закутанная, как младенец, в неисчислимое количе¬

ство вязаных распашонок, кофточек, шарфов. Она сидела в профиль

и, казалось, ничего не замечала; а между тем, когда я сделала движение

поклона, мисс Ивлин повернула голову и сказала почти молодым го¬

лосом:
—	Здравствуйте. Рада познакомиться.
Она протянула мне руку. Я в ужасе прикоснулась к ее косточкам.

Эта пергаментная узенькая рука походила на мощи, которые я видела

однажды в детстве.
Мы сели. Младшая из сестер занимала Руби, глухая шумела около

меня. Я не могла оторвать глаз от старшей. Теперь она снова казалась

уснувшей: она поднесла к подбородку свой крошечный кулачок и иног¬

да по-младенчески вздыхала и жевала провалившимся ртом. Я силой

заставила себя посмотреть вокруг: старый буфет, древний диван, над

ним небольшая картинка, которую я не могла рассмотреть. Вправо от

двери — позеленевшая рама, портрет.
♦ ♦ ♦
563

Это была она; конечно, это был крупный нос мисс Ивлин, ее боль¬

шие серые глаза. Молодая чернокудрая барышня на портрете не была

красавицей, и привлекательности тоже не было в ее чертах. Но какой

ум, какая воля, какая властность и жажда жизни! Такие женщины по¬

коряли императоров и воинов, и в католических монастырях восем¬

надцатого века попадались игуменьи с такими лицами. Как она прожила

в этой деревне? О чем она думала за все эти годы? Ведь, по всей веро¬

ятности, ей даже некого было полюбить. Портрет висел над фортепья-

нами красного дерева. Кто из них играл? Чем была для нее музыка?
Крикливая мисс Шор в это время совала мне в руки толстую книж¬

ку: один из ее бывших учеников, ныне писатель, прислал ей свое про¬

изведение и еще какие-то иллюстрированные тома путешествий. Руби

наклонилась вместе со мной над картинками и тихонько пожала мне

руку. По-видимому, весь ее запас новостей иссяк. Она поискала темы

и спросила:
—	Как прошло у вас Рождество? Много получили писем? Были ка-

кие-нибудь приятные подарки?
Сестры ответили, что писем было немного: ученики их забывают;

подарков тоже не было.
Опять наступило молчание, может быть, даже долгое или казавше¬

еся таким. Вдруг спокойный строгий голос произнес:
—	А вы не считаете за подарок все эти прекрасные книги?
И мисс Ивлин повернулась к нам. Ее оживший взгляд был почти

пронзителен. За этой сонной неподвижностью, за белыми шерстяны¬

ми распашонками горела, сверлила неуспокоенная мысль.
Мы просидели еще минутку и стали прощаться. Мисс Ивлин почти

не обратила внимания на наш уход. Она опять погрузилась в таин¬

ственное полубытие, и опять младенческий кулачок подпирал ниж¬

нюю губу.
—	Ах, да, вы и не видели произведения вашей подруги, — сказала

младшая мисс Шор и подвела меня к той картинке, что я не могла рас¬

смотреть издали. Руби улыбнулась:
—	Это нас в школе учили писать вязью, вот я и преподнесла мисс

Шор.
Картинка изображала ангела с трубой, а под ним было выписано:

«Не все мы умрем, но все изменимся вдруг, при последней трубе»...1
Когда мы вырвались наконец на улицу, в океан воздуха, ночи, звезд,

я спросила Руби:
—	Почему вы дали им эту картинку?
—	Случайно. Мне нравились эти слова в Писании, вот я и нарисо¬

вала... Давно, мне было лет четырнадцать. Они дорожат этим пустя¬

ком.
564
♦ ♦♦

Она взяла меня под руку, и тогда стало явно, что мы обе немного

дрожим.
—	Я вам, кажется, ничего не говорила насчет мисс Ивлин? Я сама

узнала об этом не очень давно. Знаете, есть секты, ожидающие в ско¬

ром времени Второго Пришествия. Слышали о них? Так вот, она как

раз член их церкви. Она верит, что не умрет и дождется конца света.
Руби, спортивная, немножко ленивая и не мечтательная, прижа¬

лась ко мне, как маленькая девочка.
—	Пойдем к реке, пройдемся. Я не могу идти домой... Мне было че¬

тырнадцать лет, когда я рисовала этого ангела. Я тогда была влюблена

в женатого кузена, — надо же было хоть в кого-нибудь... Я хорошо са¬

довничаю, я управляю машиной, я играю в теннис с дочкой пастора.

Мне уже двадцать восемь. Я не знаю, чего я боюсь. Мне так страшно.

Надя, мне страшно сегодня.
Мы долго стояли над рекой. Поднялась луна, отразилась в воде. Не

сговариваясь, мы обе долго следили, как быстрая свинцовая рябь си¬

лится и не может залить, затопить неподвижное ночное светило.

ДО ГРОБОВОЙ ДОСКИ
иссис Вуд сказала:
—	Необходимо побывать в Ч. Дора хочет купить хоро¬

шенький кофейник. Там есть лавка, торгующая браком

лучших заводов: из-за какой-нибудь невидимой царапины

вещи вдвое дешевле.
Я осведомилась, далеко ли находится Ч. Туда и обратно выходило

больше восьмидесяти миль: во что же обойдется, считая затраты на

бензин и чаепитие? Но я уже привыкла к такого рода хозяйственным

расчетам. Кроме того, как и большинство пожилых англичанок, мис¬

сис Вуд никогда не созналась бы, что ей нечего делать. Она всегда жила

по часам и впопыхах, так что просто жаль бывало на нее смотреть.

Жизнь ее была явно утомительной и нелегкой, тем более что приходи¬

лось хлопотать и за Дору, дальнюю родственницу, красивую, седую

и ленивую.
Через полчаса, когда я собралась уходить по делу, миссис Вуд вос¬

кликнула:
—	Куда вы? Что вы? Вам необходимо увидеть Ч., там старые дома

и душка церковка.
Я привыкла уже и к этому определению церкви, и к не допускаю¬

щему возражений тону — миссис Вуд иного почти не знала, — и к тому

кругу «совершенно необходимого», в котором она жила сама и усилен¬

но вводила и меня. Недоразумение возникло только однажды: я сказа¬

ла, что не вижу, почему, собственно, утренний кофе должен быть по¬

дан именно без четверти восемь, а не в четверть девятого, раз мы обе

устали, а дел особенных не предвидится. Приятельница проходила оза¬

даченная с добрый час, но потом успокоилась, решив, что я, вероятно,

пошутила.
Произнеся ежедневное поощрение мотору «не дурите», миссис Вуд

вылетела на улицу (она всегда ездила очень быстро) и тогда сообщила,

что у Доры гостит племянник, который тоже присоединится к нам.
м
566
♦ ♦ ♦

—	Такой милый мальчик! И такой с ним печальный случай. У него

была невеста, они обожали друг друга. Незадолго до свадьбы она про¬

студилась, болезнь перешла в скоротечную чахотку, и она, бедняжка,

умерла. А теперь врачи думают, что и у него предрасположение, может

быть, он заразился от нее. Дора убедила его совершить путешествие

в Южную Африку.
И так как миссис Вуд убеждена, что долго думать о печальных ве¬

щах вредно, то она поторопилась добавить:
—	Он — архитектор, я надеюсь, что ему будет приятно посмотреть

Ч... Такой чудесный день!
В самом деле, солнце прорвалось сквозь кисейный туман. Почки на

деревьях уже отливали светлой зеленью и розовым цветом раскрыва¬

ющегося миндального дерева, ранним в этом году. В окнах на улицу,

чаще кухонных, мелькали завитые головы горничных; их чепцы созда¬

вали весеннее впечатление, напоминая белизну подснежника.
Дора пересела к миссис Вуд на переднее сиденье. Молодой человек

сел со мной. Иногда на повороте солнечный луч касался его лица, и ко¬

жа отсвечивала воском. Англичанин смотрел с вежливым равнодуши¬

ем, — даже кинематограф не повлиял здесь на облик благовоспитанного

человека, он по-прежнему следит, чтобы «на челе его высоком не от¬

разилось ничего». Время от времени кто-нибудь восклицал:
—	Взгляните на луг... Вы заметили ограду? Такой красивый серый

камень.
Дора слушала не миссис Вуд, а что-то свое, внутреннее, чему отвеча¬

ла снисходительной улыбкой. В ней и теперь еще была властность кра¬

савицы, хотя она о том и не подозревала. Племянник был похож на нее,

только рот и подбородок немного иные, немного ребяческие, мягкие.
Подозревал ли он, что мне успели рассказать о его горе? Знал ли он

что-либо про меня? Знал, конечно, что я русская, потому что задал не¬

избежный вопрос: когда я предполагаю вернуться в Россию, и правда

ли (с оттенком утверждения), что там теперь исключительно хорошо?

Но так как, по существу, ему не было никакого дела ни до меня, ни до

моей страны, то и я ограничилась выработавшимся про такие случаи

казенным ответом.
Больше мы не разговаривали. А между тем — пока раскрывались

и боком уходили английские вспаханные поля и села с одинаковыми

домами, внутренний слух воспроизводил впечатление нового этого го¬

лоса; и по голосу, который в человеке реже всего нас обманывает, я ду¬

мала, что этот человек — не чужой.
Ч., где находилась знаменитая лавка, оказался живописным старым

городком с каменным крытым рынком, столь маленьким, что возникал

вопрос, для чего его в свое время воздвигали, с улицей, обрамленной
♦ ♦♦
567

не панелью, а полосой газона для пешеходов, с преобладанием серо¬

желтоватых каменных домов (в противоположность другим городам,

где процветает красный кирпич). У ограды, увитой плющом, картинно

стояла девочка в пунцовой накидке.
Дора, отправляясь за кофейником, сказала:
—	Пойдите осмотрите хорошенько церковь, там старинные вышив¬

ки и золотой орел — подставка для Евангелия. Он в старину служил

для копья. И попросите приподнять ковер — на полу бронзовые изоб¬

ражения: родители и двенадцать человек детей. Вам сторож все по¬

кажет.
Она вздохнула, точно утомившись заботою о нашем просвещении.

Миссис Вуд вдогонку велела приходить к чаю в «Золотую Корону».
Свет в церкви был необычный — вероятно, от розоватых стен и не

цветных, почти перламутрового стекла окон: только одно из них изоб¬

ражало Вознесение.
Меня тянуло побыть несколько минут в тишине. Казалось, и у спут¬

ника моего было такое же настроение. Но мы дичились друг друга. Сто¬

рож, видя, что мы не молящиеся, а посетители, подошел поздоровать¬

ся. Мы узнали историю графов и лордов, жертвователей и строителей;

глядели на синеву и золото вышивок, на выведенные гладью плоские

лица ангелов с испуганными глазами. Но явно делали мы это зря, и оба

тяготились. Не сговариваясь, мы пошли к выходу. Но сторож еще не

собирался отпустить нас. Он отпер ключом чугунную решетку одного

из притворов. Это была родовая усыпальница. Посредине, на высоком

ложе из мрамора, покоились величественная старуха и ее супруг в бо¬

евых доспехах. Сторож объяснил, что это итальянская работа — а здесь

вот местный ваятель трудился еще при жизни леди. Мы обернулись за

его указывающим пальцем.
Мужчина и женщина более чем в человеческий рост как бы высту¬

пали, выходили из гробницы. Это и была гробница с распахнутыми

дубовыми дверями. Мужчина с небольшой курчавой бородой, в коро¬

не и мантии, шествовал несколько впереди жены, вел ее за руку. Она

следовала за ним в стародавнем платье — и мрамор чуть открывал ее

башмачок; она склоняла голову в локонах с какою-то небывалой иде¬

альной грацией и покорностью. По обеим сторонам дверей высечены

были имена и звания четы, упоминались сражения, где бился супруг,

и то роковое, где он «пал, выполняя долг перед государством». И еще

говорилось о том, как леди Лилиан, супруга сего благородного лорда,

потеряв его, приказала высечь оба эти изображения и скрыть в храме

до дня ее кончины. После же ее погребения — завещала она, — дверцы

должны быть растворены, чтобы все могли видеть, как супруг, столь

рано покинувший ее в этой жизни, уведет ее в жизнь вечную.
568

Сторож, наскучив затянувшимся напряженным молчанием, а мо¬

жет быть, принимая нас за молодоженов, сказал:
—	Семнадцатый век... Вот как тогда любили.
На лицо моего спутника я не смотрела. Вероятно, поэтому он по¬

нял, что я знаю о его потере. Или очень уж ему стало одиноко, невмо¬

готу; выходя наконец в сад, он спросил, почти как ребенок спрашивает

взрослого:
—	А ведь, может быть, это и правда?
Из сада открылась пустынная дорога, холм и лужайка ликующего

желтого цвета — впервые в этом году попалось такое обилие уже рас¬

цветших желтых нарциссов. Наплыло негустое облако, окропив дере¬

вья и луг мелкими теплыми брызгами. Во всем была сила, радость,

торжество весны и цветения.
Дамы уже заказали чай. Меня мучил вопрос: неужели они привезли

сюда молодого человека из каких-либо религиозно-педагогических

целей? Передавая миссис Вуд пухлый, домашнего изделия торт, я осто¬

рожно спросила:
—	Как вам нравится гробница лордов?
Миссис Вуд ответила, что всегда бывала здесь мельком и по делу

и церкви в подробности не изучала. Дора созналась, что никогда не за¬

глядывала туда, так как терпеть не может покойников. Она осеклась

и обратила наше внимание на узор тарелок, развешанных по стенам.

По лицу ее племянника прошла словно бы прозрачная улыбка; и мы

впервые посмотрели друг на друга человечески и дружелюбно.
Открывая дверцу автомобиля и пропуская к рулю миссис Вуд, ко¬

торая ревниво не позволяет никому управлять своей машиной и боит¬

ся ездить в чужих, англичанин поблагодарил ее за прогулку:
—	Если я вернусь из Африки, я непременно побываю тут еще раз.
Он так и произнес: не «когда», а «если».
На первом же повороте Дора воскликнула:
—	Посмотрите, уже листья ландышей.
Миссис Вуд повторила за нею: «лилии долин».
Англичанин, вероятно, пораженный звукосочетанием, тихонько

сказал мне, как повторяют тайну:
—	Леди Лилиан.
И мы обернулись. Холм и церковь еще не вполне скрылись.
Уже не опасаясь проявить нескромность, я смотрела, как у моего

спутника возникает улыбка, опять растаявшая, не дойдя до губ, и ка¬

кой у него детский, вдохновенный и молитвенный, полный надежды

взгляд.

ГАНГСТЕР
жайльсу Бигу, самому неопытному в деле проповеди, пред¬

ложили наиболее легкую задачу: сказать о блудном сыне. Он

ушел к себе и более часа просидел над пустой страницей,

подпирая щеку левой рукой и смотря немного вверх и влево:

так совсем еще недавно он слушал университетские лекции.

Несмотря на сутану с пелеринкой, снимаемую только при выходе на

улицу, он подходил на подростка. Моложавость мешала во всем, и осо¬

бенно — в проповеди. Казалось, что никому не убедительны его раз¬

глагольствования в одной из бедных церквей Лондона; кроме того,

сохранившийся у него немного расслабленный оксфордский выговор

звучал смешно.
Он старался вообразить свою паству. В приходе были и чиновники,

и мелкие торговцы, но преобладали бедняки. Заходили нищие и с бла¬

гочестивым видом требовали денег. За четыре месяца после рукополо¬

жения Джайльс успел изучить нехитрую ложь и уловки просителей.

Мучаясь и краснея за них, Джайльс шел вымаливать подачки: у него

самого деньги не держались. Иногда под вечер он впадал в отчаяние;

мир представлялся рассадником лжи, нищеты, безобразных душ и тел.

Он пробирался тогда в церковь, куда вел прямо из их общежития узкий

коридор, и, преклонив колено перед Девой Марией, шел туда, где на

окне возносился Спаситель, а под Ним на узком куске бархата было

вышито старинными золотыми буквами: «Пока Он вернется». На коле¬

нях, в полном безмолвии, Джайльс ждал, чтобы к нему вернулся покой.
Как ему не хватало музыки! В Оксфорде он иногда играл до наступ¬

ления сумерек, и Моцарт был навсегда связан в памяти с оранжевым

трепетом на черном дереве рояля, отражавшем огонь камина.
Впрочем, в последнее время Джайльсу пришлось играть: их орга¬

нист заболел, а нового ждали не раньше как через две недели.
570
♦ ♦ ♦

Старшие не могли добиться, чтобы Джайльс приготовлял и запи¬

сывал проповеди. Он все равно говорил что-нибудь неожиданное даже

для него самого. Так и в это воскресенье. Он повторил заученное школь¬

ное утверждение, что раскаяние не есть угрызение совести, а перемена

образа мыслей, действие, начало новой жизни. Потом замолчал, при¬

ложил руку к щеке привычным, детским движением, подумал, что все¬

гда найдется осуждающий честный брат, и сказал:
—	Трудно верить в людей. И даже трудно верить, что отец поймет.

Но не вернуться к нему нельзя, все равно это уже не жизнь.
Он поднял маленькое Евангелие, подаренное девушкой, которую

он так и не полюбил. «Восстану и пойду к Отцу моему...» Он прочел

о встрече в родительском доме, помолчал еще, благословил толпу и спу¬

стился по закругляющейся лестнице, раздавленный собственным нич¬

тожеством, косноязычием и сознанием, что он опять рассердил стар¬

ших.
После обеда его вызвали в прихожую.
—	Там кто-то к вам.
Он проводил посетителя в свою комнату, усадил его, зажег заме¬

нявшую камин газовую печурку, предложил папиросу. Незнакомец,

довольно молодой и прилично одетый, откинулся на спинку кресла; во

всей его повадке чувствовалось что-то болезненное и надменное. Заку¬

рив, он обратился к священнику:
—	Мы долго будем так молчать? Отчего вы ни о чем не спрашива¬

ете?
Джайльс, точно прося прощения, ответил:
—	Я не знаю, кто вы и чего хотите.
—	Я гангстер, — с гневом сказал незнакомец. И, еще больше раз¬

дражаясь — или на что-то в себе, или спокойствием, с которым было

выслушано его заявление, добавил: — Не думайте, ничего величествен¬

ного я не совершал: сына Линдберга украл не я1 и так далее. У нас ма¬

ленькая шайка, мы воруем.
—	Давно?
Джайльс пытался разгадать, не сумасшедший ли его собеседник

и зачем он на себя клевещет.
—	Нет, недавно. То есть, по крайней мере, я... Слушайте, не будем

ссориться, я не за тем пришел.
—	Я и не ссорюсь, это вы на меня обижаетесь. А зачем же вы при¬

шли?
—	Не могу больше. Вы сегодня утром сказали: « Это уже все равно

не жизнь»... Вы не удивляйтесь, я часто хожу в церковь, и не для ремес¬

ла, т. е. не для нового ремесла. Да, не могу. Жизнь еще не кончена, бро¬

шу все, уйду к отцу, стану опять порядочным человеком. Я, знаете, был
♦ ♦ ♦
571

церковным органистом. Вы не верите?.. Я с юга, у меня отец; я думаю,

и сейчас еще жив; есть такое местечко Драйфонт.
Джайльс чуть было не сказал, что его друзья живут поблизости от

этого места, и сам он часто там гостит.
—	Я там и учился. Потом служил в других городах. Но ведь обидно

человеку с талантом гибнуть в провинции. Поехал мир посмотреть,

даже был в Америке. Но, знаете, повсюду кризис.... Словом, попал об¬

ратно в Лондон, работы никакой. Пил однажды ночью кофе. Тут со

мной заговорил какой-то человек. Он и вовлек меня в шайку. Но мне

мало доверяют. Я сыт, одет, получаю на табак, — не больше. Что ж, они

правы. Я этого выдержать не могу...
А сегодня, когда вы проповедовали... Правда, почему бы мне и не

порвать с ними? Уйду, буду работать. Никто ничего не узнает... И не

обидно, все понимают, что везде безработица. Или можно сказать, что

не хотелось бросать старика.
—	Вам на дорогу надо? — спросил Джайльс во внезапной усталости.
—	Да... То есть, я, конечно, верну.
—	Хотите сейчас же или согласны подождать и заработать, если вам

представится случай?
Незнакомец ответил без живости, что готов и работать.
—	Чудесно. — Джайльс так же внезапно развеселился. — У нас как

раз нет органиста. Можете играть для детской службы. Гимны распро¬

страненные, нового мало. Только чтобы наши тут и не подозревали.

Сейчас никого в церкви нет, пойдем упражняться.
Ни духовенство, ни мальчики и девочки, распевавшие унылыми

голосами, не подозревали, какой знаменитый и опасный господин иг¬

рает на органе. Все были уверены, что там сидит юный отец Биг. Он

и правда скрывался за стеною поющих труб и старался не очень сме¬

яться. После службы он заявил музыканту, что пойдет завтра на вок¬

зал проводить его и купит ему билет. Тот замялся.
—	Знаете, за мной всегда следят товарищи. Они боятся доноса.

Я боюсь, что если они меня увидят с духовной особой... Пожалуй, про¬

ще, дайте мне на билет, я выберу сам подходящий день.
—	Нет. Вы не обижайтесь. Я должен сам вас отправить. Пустяки,

ничего не случится. Я вас буду ждать, лучше всего прямо на вашем

перроне, так в толпе никто не заметит.
Джайльс Биг пришел заблаговременно. У него билось сердце. Он

готов был броситься навстречу каждому появляющемуся мужчине.

И как всегда на вокзале, стрелки часов качались маленькими копьями,

ранящими каждого по-своему: ожиданием, неизвестностью, разлукой.

Наконец подошел поезд и после мучительно долгой остановки зады¬

шал пйром и вновь уплыл, оставляя пустоту, просвет неба и барыню
572
♦ ♦♦

в меховой шубе, и носильщика, обвешанного ее чемоданами и спортив¬

ными приборами, как Дед Мороз игрушками.
Вскоре после Пасхи пришло письмо от друзей с юга. Они укоряли за

долгое, отсутствие, и так как у Джайльса была неделя отпуска, он к ним

и отправился. Их дом стоял одиноко среди леса, и местечко Драйфонт

лежало на пути, іуда ездили по воскресеньям; церковь ничем не сла¬

вилась, но старик-священник выучил ребятишек совсем недурно петь.

Когда-то и он учился в Оксфорде, и это его с Джайльсом связывало.

И хотя этот раз ему и не хотелось заезжать, он все-таки не мог избе¬

жать посещения. По дороге он уговорил себя, что смешно поддаваться

всем впечатлениям и давно пора забыть всю эту жалкую выдумку.
Священник был занят и попросил его подождать в саду. Джайльс

постоял под грушевым деревом. Все цвело. По ветке высоко над землей

блуждал одинокий муравей. Из церкви слышалась музыка. Джайльс

вошел туда, но звуки смолкли, потом зашаркали шаги.
—	Вы хотите осмотреть церковь, сэр? — спросил кто-то сверху. —

Я спускаюсь.
—	Не беспокойтесь, я тут не впервые.
Но старик уже шел к нему, пожалуй, наскуча одиночеством и раду¬

ясь возможности поболтать. Он сказал, что давно не касался органа,

но что ему разрешают иногда помогать или заменять других во время

их отпуска. Джайльс всматривался в него минуту. У него стеснило ды¬

хание, потом возникла спокойная уверенность, что именно ради этого

человека он и попал сюда. Он знал также, что не надо ни о чем спра¬

шивать, что все ясно. Однако старик продолжал его занимать:
—	Старость, конечно, не лучшее, что можно выдумать для музыки,

руки уже не те. Но зато у меня сын музыкант. Я сам его учил. Но ему

тут не место. Что у нас — провинция! Он теперь в Америке, стал круп¬

ной известностью.
—	Он вам пишет? — не удержался от вопроса Джайльс.
Старик с улыбкой покачал головой.
—	Ну, где молодому человеку сидеть за письмами. Я знаю, что он

счастлив, этого с меня довольно. Зачем его беспокоить?.. Разве что

стану помирать. Тогда пошлю ему весточку. Знаете, как это нынче де¬

лается по беспроволочному телеграфу: такой-то... в последний раз ви¬

денный там-то... пусть вернется — отец его опасно болен.
И он добавил очень старческим и упавшим голосом:
—	Но я ведь здоров... да... зачем же его тревожить?.. Приятного дня,

сэр.
Уже пахло липой. Посреди шапки незабудок стояли огненные

тюльпаны. Желтые, белые и лиловые мелкие цветы, разрастаясь, пере¬

ползали на дорогу.
♦ ♦♦
573

Если бы сейчас Джайльс мог проповедовать о блудном сыне, он

сказал бы, что верить в человека надо и что, каково бы ни было наше

падение, за всем и надо всем, все искупляя, живет в отцовском сердце

надежда, и наш лучший образ, и несокрушимая любовь. И еще: что

раскаяние есть благодарность, и только сокрушенное сердце знает всю

полноту радости.
Вероятно, Джайльс был забавен, когда он стоял в церковном саду

с запрокинутой в небо головой, в круглом воротничке, худенький, весь

в черном, точно мальчик-сирота в чужом платье. Проезжавшие на вело¬

сипедах юноша и барышня, в коротких штанишках, с ногами, уже тро¬

нутыми нежным розовым загаром, заметили его и, уносясь дальше, —

в поле, в молодость, в жизнь, — они еще раз оглянулись на Джайльса

и засмеялись.

ОЧЕРКИ

РУССКАЯ ЖЕНЩИНА В ПАРИЖЕ
ПОРТНИХИ
	jFi ачинается сезон. Первые русские вечеринки, гастроли «Пра¬

жан»1. Всюду полно, и всюду мы встречаем миловидных,

как будто беззаботных и часто нарядных женщин. Однако,

-U если вслушаться в их разговоры, промелькнет:
—	Батик2 вовсе бросила. Хочу на боте3 переходить.
—	Не говорите, я из-за этой новой линии первые руки вовсе отпус¬

тила.
Эти таинственные, ставшие понятные русскому Парижу выраже¬

ния относятся к работе. Громадное большинство этих дам с розовыми

ноготками целый день проводят в мастерских, лабораториях, конто¬

рах.
Иностранец, живший в России в мирное время, спрашивал:
—	Скажите, сохранился ли тип русской курсистки? Ведь какая была

бешеная энергия! Училась, жила на гроши, носилась по урокам, зани¬

малась политикой и еще успевала посетить все интересные постанов¬

ки, прождав предварительно два часа в хвосте за дешевым билетом.

И еще на галерке выстаивала — все ради увеличения своей культуры

и духовного развития.
Пожалуй, что этот вид исчез. Жизнь — иная, иные запросы. Но

энергия не иссякла. В любом учреждении найдешь русскую служащую.

Инициатива, добросовестность, выдержка их поражает иностранцев.

Эти качества особенно ценны сегодня, в тяжелое экономическое вре¬

мя — кризис отразился на всех отраслях труда.
В одном доме, где недавно еще помещалась модная мастерская, кон¬

сьержка с удовольствием сказала:
—	С американками работали — вот и допрыгались. Лопнули!..
♦ ♦ ♦
577

Золотой период кончился, постепенно исчезли дома, которые ско¬

рее можно было сравнить с благотворительными учреждениями.
И все-таки «кутюр»4 — наиболее устойчивая область. Особенно

там, где речь идет или о единичном труде или о деле, во главе которого

стоит понимающая и работящая женщина.
Случилось так, что первую беседу о судьбе наших игольных дости¬

жений я вела... с мужчиной, ближайшим соседом редакции. И даже —

философом и пессимистом.
—	Дело наше скорее трагическое, — сказал он. — Иные дамы поте¬

ряли привычку платить. К тому же все желают казаться сильфидами.

А иностранок ныне...— Он многозначительно указал на стройно сто¬

ящие синие кресла. — Между тем, русская работа в техническом отно¬

шении всегда считалась на первом месте. Даже и в мирное время во

французских домах был спрос на русских мастеров...
Я двинулась дальше, продолжая придерживаться центра города,

свернула недалеко от «Прэнтан»5, разыскала вход, соседний с фран¬

цузским театром. Было около двух часов. На повороте нужной мне

лестницы, на скамеечке сидели и поспешно докуривали папиросу две

женщины. Я решила, что нам по дороге. Действительно, не успела я по¬

звонить, как две быстрые тени промелькнули за мной, в другую поло¬

вину дома.
«Как вы нагинали делоА>
С владелицей этой мастерской разговориться стоило. Дочь богатых

москвичей, жена офицера, вряд ли собиралась она стать швеей.
Большая квартира, гостиная сиреневого шелка, подушки стиля мо¬

дерн.
—	Неужели вы сразу начали такое большое дело?
—	Нет, что вы... Да и какое же оно большое? У меня даже манекенов

нет... Училась ли я? Конечно, в Монте-Карло училась. Работала про¬

стой мастерицей. Затем переехали в Париж. Просила мужа квартиру

поискать. Он и нашел! И почему им непременно надо стильную такую

архитектуру отыскать? Вместо входа — дыра, провалишься в нее и блуж¬

даешь в поисках своей двери... Дочка была маленькая. Из дома уйти

трудно, к себе же заказчицу пригласить и вовсе немыслимо. Стала

я брать на магазин готовых вещей детские платьица. По четыре с пол¬

тиной за штуку.
—	Сколько же вы их могли в день сшить?
—	С ребенком да с хозяйством штуки три-четыре вырабатывала.

Но завязались знакомства. Начала гонять через весь город с пример¬

ками.
—	И никакие американки вам не помогали?
578
♦ ♦♦

Дама засмеялась.
—	Нет... Но это не легенда. Были русские в моде в начале эмигра¬

ции. Случалось, что заказчица расспросит о делах, а там и пожертвует

ра расширение. Одна моя приятельница вышивала крестиком для за¬

работка, а для себя по вечерам гладью целую картину изобразила. Все

из головы, рисунок еле намечен карандашом. Крестики тем временем

из моды стали выходить. Сидит она, от нечего делать и без всякого экс¬

таза картину свою вышивает. Туг является клиентка. Поболтала, по¬

смотрела, заметила и то, что на столе валялось. Заохала, заахала, уле¬

тела. А на другой день четверо их примчалось, все американки. Через

три месяца выписали мою приятельницу в Нью-Йорк, сами и визу,

и билет достали. Она там тысячные заказы выполняла в частных до¬

мах. А сейчас какие же американки!
И моя собеседница оправила набегающие над локтем рукава своего

черного платья.
Негаянная клиентка
—	Как же вы пробились?
—	Уверяю вас, что очень просто. Спросите любую русскую из кутю-

ра, у всех одна карьера. Рекламы никакой не делала, так от одной дамы

к другой молва идет. Стала не поспевать, взяла помощницу. Потом еще

одну. Квартиру маленькую удалось нанять. Постепенно цены повыша¬

ла, клиентура менялась. Так и сюда добралась. А тут у меня анекдот

произошел.
Пришла француженка средних лет, изящная. Заказала платье. По¬

том посыпалось: и то ей надо, и другое. А на примерку не является.

И вдруг приезжает за мной машина — оказывается, дама-то моя бога¬

тая да графиня — но скрывала, чтобы с нее не содрали. Стала она по¬

стоянно у меня одеваться. Потом опять надолго исчезла. Даже вещей

своих не берет. Наконец, является ко мне ее маникюрша.
—	Умирает наша графиня. Больна. Хочет вас видеть.
Саван из ламе6 с меховой опушкой
Санатория за городом. Я отправилась. Лежит моя графиня, вся

желтая, вид ужасный.
—	Умираю, — говорит. — Приготовьте мой последний наряд. Из се¬

ребряной парчи, с меховой опушкой. Да мех отступя пришейте, чтобы

не щекотал. И, пожалуйста, на фланелевой подкладке, а то кто его зна¬

ет, в этом парижском климате и под землей не жарко.
И как заплачет! Я тоже в слезы. Жалко человека.
Вернулась домой, обедать не могу. Рассказываю мастерицам, что

надо саван шить. Как не исполнить последнюю волю? Они еще полю¬

бовались стойким ее характером. Выполнили, отослали.
♦ ♦♦
579

Через день приходит коробка назад... Значит, умерла.
Нет, записка приложена.
«Милая, по-моему, вы дорого посчитали. Кроме того, немного ко¬

ротко и на груди набегает».
Уложили мы одну мастерицу на стол, так в лежачем виде и приго¬

няли... А графиня выздоровела. Уверяет, что это мой саван ей счастье

принес. Ламе-то уже все почернело. Но она куда ни едет, всюду за со¬

бою коробку тащит. А мне всех приятельниц своих посылает.
Вышла закройщица. В деловом шепоте я различила:
—	Само собой, рукава с нервюрами7.
Я раскрыла каталог одного из крупнейших французских домов. Ри¬

сунков, конечно, никаких — одни названия платьев.
«Следуйте за мною», «Разве я знаю?», «Приключение», «При¬

ятельница», «Спальный вагон».
—	Вы следите за моделями больших домов?
—	Это необходимое условие работы. У меня ведь одеваются ино¬

странки, — они очень дорожат тем, чтобы сказать: «это от Пату»8.

Иные и действительно наряду со мной покупают одно-два платья на¬

стоящих. Дают мне скопировать, а за это просят скинуть франков три¬

ста на том, что делаю для них. Конечно, соглашаюсь. Ну, и целый ряд

существует комбинаций. Тут есть французские мастерские, огромные,

исключительно работают по копированию — то зарисуют модель, то

найдут заготовку. Там и полицейские преследования бывают, аресты

вещей, громадные штрафы. Я-то стараюсь изменить по-своему, не хо¬

чется неприятностей наживать, а для дам ведь самое важное — само¬

внушение.
Работают у меня в большинстве русские. С иными чуть не с самого

начала вместе. Были такие, что поступили на сто франков в неделю,

а теперь вчетверо зарабатывают. Полагается рабочая неделя в сорок

восемь часов. Многие предпочитают лишний час на дню, зато суббо¬

ту — целиком для себя, для семьи. Одна ушла, теперь свое дело начи¬

нает. Все настойчивые добиваются успеха... Да вот и меховщица моя —

тоже русская. Вошла в компанию с французом-скорняком. Он работа¬

ет, а на ней — заказы, клиентура, представительство. Женщины спо¬

койнее мужчин, не увлекаются и головы не теряют. И часто всю семью

на себе тащат. Одна у меня была — молоденькая, двое детей, и муж эта¬

кий мечтательный. Все изобретал что-то: то ягурт — изобретет и вдруг

узнает, что уже до него много лет существует. Он тогда за другое хва¬

тится — все в том же роде. Поверите ли, веревочку какую-то выдумал

для тушения электричества — а рядом выключатель. Прямо как в «Са¬

тириконе»9 было написано:
580
♦ ♦♦

Жена работает в кутюре10,
А он, мятежный, ищет бури...11
Нас прерывали звонки по телефону, вызовы в мастерскую. Эта мед¬

ленная, упорная, трудовая победа казалась мне более блестящей и зна¬

чительной, чем любая американская легенда.
Курсы и мастерская при женском объединении. Встретила меня се¬

рьезная сдержанная дама. Почти не верилось, что этот человек бежал

через границу, испытал нужду и тяжелый труд. В Константинополе —

работа у английского портного, сначала таскание утюгов, наметка, —

потом кройка, верхние вещи. Наконец — Париж, постепенное завоева¬

ние клиентуры.
—	А что это за общество у вас?
—	Исключительно деловое объединение. Никакой благотворитель¬

ности. Все члены — свои, окончившие курс. Занятия продолжаются

три месяца, но очень усиленные занятия, и с обязательством работать

дома часа по три, по четыре в день. Многие остаются еще на некото¬

рый срок ради практики. А то ведь работа нервная, ответственная —
♦ ♦♦
581

иной человек и все умеет, а храбрости еще не набрался. Да и вопрос

быстроты тоже зависит от практики. Многие прямо от меня устраива¬

ются на службу. Кроме того, все бывшие ученицы могут в любое время

прийти справиться о новых модах — знаете, это ведь очень важно,

и трудно достать выкройки. IÿT можно получить и журналы. Иная

возьмет заказ, а выполнить не может — ну, придет посоветоваться.

Кроме того, и материал мы иногда получаем по оптовым ценам, это

тоже преимущество немалое.
Ктоугится шить
Состав учениц — самый разнообразный. Больше всего — молодых

интеллигентных русских женщин. Случалось, что начинали учиться

для себя, а там судьба распоряжалась по своему, заболевал или лишал¬

ся работы муж — и жена своей иглою кормила всех. Немало среди уче¬

ниц — приезжих. Кто из провинции, а больше того — из русской загра¬

ницы. Есть ученицы, которые нынче открыли мастерские в Болгарии,

Чехии, Владивостоке, Палестине. И по возрасту они разные. Не уны¬

вает русская женщина. Мать одного известного пианиста решила на

старости лет пройти курс кройки и шитья — и очень хорошо справи¬

лась. А сейчас есть один курьезный случай. Журналистка, венка12, на¬

думала перейти на модный отдел — это в целом ряде журналов даст ей
хороший заработок. Теперь изуча¬

ет ремесло подробно, сама и шьет,

и кроит — будет потом во всеору¬

жии вести свою страничку мод.
Кое-кто изучал другие ремес¬

ла — массаж, уход за красотой,

парикмахерское дело, — а теперь

перешли на шитье. Это заработок

более верный. И небрежничают

редко, относятся к делу серьезно.
—	И неужели на французскую

конкуренцию работы хватает?
—	Да, конечно. У французов

или великолепные, многотысяч¬

ные дома, или конфексьон — фаб¬

ричная работа. Мастерица при¬

выкла то один рукав, то один

подол заготовлять. А русская изу¬

чает дело досконально, работает

как в хорошем доме, а цены берет

средние.
Королева Сорайя
582
♦ ♦♦

—	Попадались ли вам какие-нибудь особенные заказчицы? — спра¬

шиваю я.
—	У меня одевалась афганская королева13, супруга Амануллы14.

Очень ей нравилось, что все «по-парижски». А некоторые вещи делали

для нее стильные, по рисункам Билибина... Однако ничего с ней особо¬

го не происходило. Женщина, как всякая другая. Я думаю, все эти сказ¬

ки об азиатах очень преувеличены.
Работающие на дому
Меня интересовали контрасты. Я отправилась в скромный район,

на пляс Итали. Милая, добродушная хозяйка показала мне нарядное

вечернее платье.
—	Все моя работа. Это для артистки из «Одеона»15. До того востор¬

женная особа — если ей нравится, так даже расцелует.
—	Как это вам удалось залучить такую звезду?
—	Не знаю как. Ни в какой мастерской никогда я не работала. Все

у себя на дому. Конечно, не гнушалась ни расстояниями, ни переделка¬

ми. Какого иной раз горя натерпишься!
Шила я один раз платье, дорогое, с ручной работой. Спешный был

заказ. Сидела всю ночь. Глаза слипаются. В пятом часу спать легла, но

довольна — работа вышла чистая. В девять еду сдавать заказ. Развора¬

чиваю платье, меряю. Да как схвачусь за голову! Кружево там было, —

так я от усталости недоглядела и все кордонне * наизнанку вышила...
Но теперь уже четыре года в этом доме живу, и весь дом у меня оде¬

вается. Француженки экономны, но труд понимают и ценят. Скажешь

ей цену — «сэ рэзонабль!» ** — и уж к другой от вас не перейдет.
Жаловаться нечего. Добросовестность в нашем деле нужна и терпе¬

ние. Теперь уж я сама не справляюсь, помощницу, тоже русскую ба¬

рышню, взяла.
Девушка услышала, что говорят о ней, подняла голову и улыбну¬

лась.
—	И вы рассчитываете сделать карьеру? — спросила я.
Она ответила по-французски:
—	Да, но придется подождать.
Белошвейка
—	Я к вам не за бельем, а от газеты, — сказала я, входя в маленькую

квартиру недалеко от Сен-Поль.
* Род глади. — Примет. автора.
** C’est raisonnable (фр.) — это разумно, подходит.
♦ ♦ ♦
583

Хозяйка, хорошенькая брюнетка, оказалась литовской еврейкой.

Она приветливо пригласила меня войти.
—	Вам ничего, что я не русского происхождения?
В эту минуту вбежала девочка лет девяти с книгами, в черном перед¬

ничке и доложила:
—	Из географии спрашивали: что такое озеро? И я написала «гран

рюиссо» *.
—	Какая же вы не русская? — заметила я. — Вон, у вас и дети по-

русски говорят.
Она ответила:
—	Разве можно дать им забыть такой язык!
После чего рассказала, как приехала в Париж из Литвы и стала ра¬

ботать. Знакомые, уже устроившиеся, скрывали адреса мастерских,

с которыми работали. Найти постоянного французского заказчика не

так-то просто. Самый оживленный сезон в белошвейном деле, особен¬

но мужском, — весна и лето. Перед отъездом на дачу заказов особенно

много.
—	А вы уже умели работать?
—	Немножко, для себя. Вышивала неплохо. Tÿr училась. Очень

страшно было впервые кроить, да еще из чужого хорошего шелка. Пря¬

мо руки дрожали. Но все-таки предпочитаю материал заказчика — по

крайней мере, никаких недоразумений, и никто не считает, что ты

укрыл его кусок. Знаете, клиенты разные бывают. Иная дама урле**

чуть не в лупу разглядывает.
—	Неужели у вас русские заказывают, и есть еще у людей деньги на

такие вещи?
Собеседница моя выразительно покачала головой, присвистнула.
Самое трогательное, что и она сказала то, что говорили до сих пор

все женщины, с которыми мне приходилось разговаривать.
—	Бывают, конечно, тяжелые времена. Но жаловаться не прихо¬

дится. Работаю дома, дети на моих глазах растут... Разве что иной муж-

чина-заказчик очень изведет.
-Чем?
—	Фокусники, модники! И чтобы там ему пластрон16 лежал, и ман¬

жету ему то круглую, то прямую. А тому воротник округлить, а тому —

с хвостиками. Чуть не по два раза примеряют. То руку вытянет, то со¬

гнет. И чтобы во всех положениях нигде морщинка не набежала. Труд¬

но с ними. Большие они привередники...
*	Un grand ruisseau (фр.) — большой ручей.
** Рубец. — Примег. автора.
584
♦ ♦♦

Выходя, я смешливо подумала:
«Неужели придется стать феминисткой?»
МАНЕКЕНЫ
Один из хороших заработков — служба манекена1. Помимо жало¬

вания и часто стола манекен получает еще и проценты с проданных

вещей. Эта цифра колеблется, в зависимости от дома и его цен, от двух

с половиной франков до десяти, пятнадцати и даже двадцати.
Утром можно поспать — на службу не раньше половины десятого.

Среди дня бывают свободные часы, когда можно заниматься своими

делами. И при всем этом жизнь и работа манекена далеко не столь

приятны, как это кажется со стороны.
Как вы поступили на службу?
Моя молоденькая собеседница отвечает весело и охотно:
—	Я долго шила в мастерской, испортила зрение, а зарабатывала

гроши. Ну, и решила попытаться стать манекеном. Подруги указали

мне адреса. Я разрядилась, намазалась, надела шелковое белье. У сест¬

ры заняла шляпу.
Пришла в один дом — не надо. В другой — хотят попробовать. Сей¬

час меня в кабинку, натянули шелковое платье, такое узкое, что чуть

не лопается. Я в нем двинуться боюсь, а мне велят выйти в салон.
А там уже целый синклит собрался. Одевалыцица вышла, продав¬

щицы, моделист, директор, еще какие-то люди. Как я ходила — не знаю,

у меня в глазах от страху туман стоял. Спрашивают — не дебютантка

ли я? Конечно, я соврала, что уже служила, а то начинающих никто

брать не любит — возня с ними, не справляются, или же возьмут, но за

грошовое жалование. Бумаг же никогда не спрашивают. Или манекен

подходит, нравится, или нет. А им как раз нужен был сорок второй.
Тут я проявила невежество и просила объяснить, что это значит.

Девушка улыбнулась.
—	Это половина объема груди при росте в 175 или 180 и при объ¬

еме в бедрах 89—90 см.
Тут она совсем уж рассмеялась — вспомнила, как пристают иной

раз полнеющие покупательницы и выспрашивают у манекена секрет

красоты и молодости.
—	Так вот, велели мне приходить на другой день. У них как раз одна

ушла. Манекены вообще редко служат подолгу. Та не нравится или

просто надоела клиентам, эта не поладила с продавщицей. А на иную

и моделист отказывается работать — не в его стиле. Так что тут борьба

происходит страшная, и подлизывание. Есть среди манекенов «ведет-

ты>2, любимицы публики или дирекции. Им дается лучшая и самая
♦ ♦♦
585

большая коллекция, до тридцати платьев. Это и честь, и лишний шанс

на заработок... Все ли хорошенькие? Нет, главным образом нужна фи¬

гура, молодость.
День манекена
—	Вы спрашиваете, как я себя чувствовала в первый день? Плохо.
Пришла вовремя, никого еще, кроме меня, не было. Абийез3 — оде-
валыцица выдала мне халат, заготовила мои платья. Велит гримиро¬

ваться — а я не умею. Тут часто начинаются муки. Если вы поступили

в середине коллекции и ничего на вас лично не шито, то другие мане¬

кены стараются вам подкинуть самые некрасивые платья. А когда им

лень, то гоняют новенькую вместо себя. В виде ободрения слышишь:
—	Как ты безобразно ходишь.
—	Ты причесана, как кухарка.
Конечно, товарки сразу называют на «ты». Дают новичку фальши¬

вые советы, ругань стоит первоклассная, все время рассказываются

грязные анекдоты или недвусмысленные подробности о том, где и как

протекла предыдущая ночь. В громадном большинстве случаев фран-

цуженки-манекены — женщины распущенные, мечтающие единствен¬

но о том, как бы попасть на содержание. К русским до сих пор они не

привыкли и не понимают, зачем девушке из хорошей семьи идти в ма¬

некены. Так что самое лучшее — улыбаться на анекдоты, делать вид,

что и сама живешь, как все, и только скрытничаешь. Иначе задразнят,

заклюют.
Администрация же русских предпочитает за аккуратность в работе

и в отношении к вещам. А то к концу коллекции платья вовсе изнаши¬

ваются. Их ведь и по вечерам нередко манекены таскают в театры, на

балы.
Покупательницы, конечно, этих платьев не приобретают, разве что

уж очень спешно и как раз впору.
Манекен, имеющий успех, попадает в журналы, его снимают чуть

ли не в сотнях видов. Иногда сам дом просит поехать на выставку, на

бал, на скачки. Самых удачливых берут на ежегодный грандиозный бал

мод в здании Большой Оперы.
Характерной походке своей — слегка утомленной, небрежной, с до¬

вольно крупными шагами и опущенным телом — научаются постепен¬

но, перенимают друг у друга. Редко, но случается, что какое-нибудь доб¬

рое существо покажет новенькой необходимые приемы.
Самая утомительная часть дня — утро. Примерки в мастерской, где

приходится выстаивать часами, не шелохнувшись. Особенно тяжко

перед новой коллекцией. Буквально опухают ноги. Манекен — не че¬

ловек, его служба — «не положение», все в доме важнее его.
586
♦ ♦♦

Конечно, выпадают и свободные часы. Редко кто читает — чаще

всего время проходит в болтовне или шитье белья.
Самые большие коллекции — зимняя, в августе, и январская, где

показывают уже летние вещи.
Манекену подбирают платья по типу: есть спортивные, вечерние,

городские, для верхних вещей и т. д. Хоть все-таки в коллекции каж¬

дой есть две-три вещи на все случаи.
Первый просмотр мучителен. По утрам — комиссионеры, торговцы

из-за границы, люди с грубыми шуточками. Иногда приходится де¬

монстрировать по несколько раз одну и ту же вещь, — утренние часы

в течение целого года отводятся главным образом им.
После завтрака и нового «наведения красоты» — дамы-покупа-

тельницы. В больших домах бывают по 10—15 манекенов. Там они

спокойно обходят салон и, пока показывается первая, последняя пере¬

одевается. Иногда приходится пропустить всю коллекцию дважды,

трижды. Там, где девушек всего три-четыре, на переодевание выходит

всего две-три минуты, и это — при туго пригнанных, сложных туале¬

тах. іуфли остаются все те же, шелковые, казенные. Одевается все на

минимальное количество белья: панталоны, корсет.
С одной русской барышней произошел конфуз. Второпях надела

газовое платье без чехла и в таком виде выпорхнула в салон.
В большинстве случаев покупательницы даже не замечают манеке¬

нов, занятые нарядами. Редко кто скажет:
—	Как вам это идет...
Чужая трагедия
Был, однако, случай, когда заказчица оказалась милой, вниматель¬

ной женщиной. Она дважды просмотрела коллекцию и остановилась на

темном, закрытом и очень строгом костюме. Да он и шел к ее тихому,

задумчивому виду. Дама говорила, что спешит, и купила все прямо с ма¬

некена. Перед тем, как уходить, она спросила девушку, как ее зовут.
—	Ольга...
—	Так вот какое у вас милое имя... Вас редко о нем спрашивают?..

Ах, я это очень понимаю, это так страшно — перестать существовать

для других. Жить и знать, что ты для человека — вещь или меньше ве¬

щи... Нечто вовсе ненужное.
Барышня-манекен подумала:
«Лирическая дама!»
И заподозрила, не была ли и сама ее покупательница в иные време¬

на в том же положении и потом, благодаря счастливому случаю, не

попала ли в свет или полусвет?
♦ ♦ ♦
587

Однако вид у дамы был спокойный, человека, привыкшего к до¬

статку, человека воспитанного.
Потом промелькнуло в газетах известие, что в Сену бросилась не¬

известная женщина, молодая и хорошо одетая. Но кто же особенно

вчитывается в газеты?
Зато когда дома, в воскресенье, девушка заглянула в журнал «Де¬

тектив» — она нашла там снимок утопленницы. Никто не знал ее про¬

исхождения. Предполагали, что она приехала из провинции. Доиска¬

лись причины самоубийства.
Лицо покойницы было изуродовано. Но костюм был знакомый,

тот, что вышел из коллекции манекена с милым русским именем.
Вспомнились, в новом свете встали слова:
—	Это так страшно — перестать существовать для других. Жить

и знать, что ты для человека вещь... меньше вещи...
КЕЛЬНЕРШИ
За пятым столом — французы. К ним подходит высокая женщина

с темным и тяжелым узлом волос. Принимает заказ.
—	Кобеляку, пожалуйста.
—	Кулебяку?
—	Ну да, я же и говорю, кубелянку.
Засмеяться нельзя — посетитель может обидеться. Французы в боль¬

шинстве случаев хорошие клиенты. Едят со вкусом, похваливают и про¬

являют внимание, памятуя, что подавальщица может оказаться prin¬

cesse*.
Кстати, слово «подавальщица» не принимается. Сами дамы гово¬

рят — кельнерша.
Последнее время префектура требует обозначения профессии в карт

д’идантите**. Для француженки, занимающейся этим ремеслом, суще¬

ствует обозначение «fille de salle»***. Русским ставят «serveuse»****.

Не знаю, насколько точно объяснение, но говорят, будто слово это

возникло во времена Французской революции и применялось к рабо¬

тающим аристократкам, в отличие от служанок — «servante»*****.
—	Барышниа, бордж.
Русские рестораны имеют иностранных завсегдатаев — или, точ¬

нее, имели. Падение фунта заставило англичан кинуться домой, мень¬
*	княгиня, княжна (фр.).
**	Carte d'identité (фр.) — удостоверение личности.
***	кельнерша (фр.).
****	официантка (фр.).
*****	служанка (фр.).
588
♦ ♦♦

ше путешествуют немцы, реже кутят à la russe * французы, да и свои

ограничиваются необходимым. Конечно, и кельнерши от этого стра¬

дают. Случается, что две дамы обслуживают один стол — и для скоро¬

сти и удобства в работе, и ради заработка — а то ведь бывает такой не¬

уютный стол, что никто за него не садится.
—	Мы это называем «работать на корешки», — смеется хорошень¬

кая блондинка, бывшая драматическая артистка.
Ее прерывают:
—	А иногда делаем общую кружку, если видим, что чьи-нибудь сто¬

лы плохо работают. У нас, к счастью, дружно, мы уж по пять лет вмес¬

те работаем.
Подземный рай
—	Вам покажется, что мы очень хвастаемся. Но, право же, мы в луч¬

ших условиях, чем во всех других ресторанах.
Я верю. Я слышала вздохи зависти и мечты о службе в этом подва¬

ле без Кремлей и троек. Здесь можно безбоязненно уехать в отпуск или

заболеть и знать, что тебя заменят и снова примут по возвращении.

Даже и для замены здесь существует постоянный человек. Привилось

французское словечко — ее зовут «наша extra».
—	Пожалуйста, напишите, что самые лучшие клиенты — простые

люди, рабочие или извозчики.
На мой удивленный взгляд высокая дама пояснила:
—	Шоферы сами в нашем положении, работают на чаевых, — ну,

и нас понимают, не пристают, попросту поедят и уйдут. Да у меня у са¬

мой муж извозчиком.
Варвара Павловна сказала:
—	Зато иной раз и обиду проглотишь. Как-то одна дама вслух на

весь ресторан удивлялась: «Ах, подумайте, прислуга выучилась по-

французски!..»
—	Мы здесь не делаем черной работы, как во многих других местах.

У нас помощник — видите там — Грозный Толечка. Держит нас в стра¬

хе и трепете. А шеф — нервный, вспыльчивый, но никогда не скверно¬

словит... И, знаете, мы ведь закрываемся, как французский ресторан -

у нас и среди дня есть свободные часы, и полтора дня в неделю выход¬

ных. А когда дежуришь — тут и за буфетом надо последить. Чистишь

селедку и ругаешься. Заработки в нашем деле непостоянные, — а все-

таки вокруг нашего дела, считая с кондитерской, тридцать пять интел¬

лигентов сыты.
•	на русский лад (фр.).
♦ ♦♦
589

—	Приходим часам к десяти, заготовляем столы к завтраку. Сами

едим до клиентов. Конечно, за день утомишься, — все на ногах. Но это

и лучше. У нас не только не требуется, а прямо воспрещено пить, под¬

саживаться к столику. Слава Богу! Так что если кто и предложит рюм¬

ку — откажешься:
—	Мы не пьем. У нас воспрещено...
А знаете, какой это бич в нашем ремесле!
Я вспомнила одну милую и несчастную женщину. Муж ее был тяже¬

ло болен. Ребенок — в школе. Надо было прокормить всех. Она работа¬

ла в ресторане, где приходилось мыть пол, подметать, заготовлять сала¬

ты, иногда и посуду вытирать. Беготня, напряженное внимание к тому,

чтобы не перепутать заказа («Мне кровавый бифштекс, а для мадам

к телятине не картошки, а зеленого горошку»). Тревога за своих. Оте¬

кающие ноги. И за ужином — закрывали поздно — подвыпившая ком¬

пания.
—	Пригубите водочки. Красненького.
—	И вы пили? — спросила я.
Она ответила с такой простотой, что мне стало стыдно за свой во¬

прос:
—	Конечно, пила. Они-то хоть закусывают, а если зашумит в голо¬

ве, так спать пойдут. А я должна держаться, а наглоталась всякой ме¬

шанины. Как тарелки ношу — сама не знаю. Но разве откажешь? Не

поладишь с хозяевами, не угодишь посетителям — пожалуйте расчет.

Предупреждения не полагается. А что бы сталось с моими, если бы

я без работы осталась?
Это не были жалобы. Больше того, она жалела одиноких, уставших

от работы людей, которые просто рады увидеть русскую, поболтать

с нею, а иногда и угощают-то для того, чтобы ей не думалось, будто ее

за ровню не считают. Как бы то ни было, создался быт, и люди ему

подчиняются. И все мы это видим, знаем и замалчиваем. А сколько тут

бывает напускного молодечества или глубокой усталости и преслову¬

того желания «забыться».
Нередко иная забота тревожит кельнершу. Проходят годы, убывают

силы. Когда-нибудь и хозяева предпочтут человека помоложе, порас¬

торопнее. Это ремесло без будущего.
Все эти мои печальные воспоминания прервал смех. Я прислуша¬

лась. Рассказывали, что зашел недавно пообедать один известный наш

киноактер. Поел, выпил и стал хвалить дам-работниц. А ему говорят:
—	Что мы! Посмотрите, какие умницы управляются у нас в конди¬

терской. Совсем юные — детский сад.
Артист полюбопытствовал посмотреть. Входит, остановился на по¬

роге. Смотрит, глаза трет, — опять смотрит. Да что такое? Не от не-
590
♦ ♦♦

скольких рюмок, в самом деле: не то в глазах двоится, не то два подро¬

стка в одну полную даму сливаются...
А дело-то было простое: все и забыли, что молодежь в тот день вы¬

ходная. Вместо них двух действительно одна дама сидела...
Мыльные пузыри
Кто не помнит множества лопнувших русских столовых!
Была я однажды поблизости от вокзала Монпарнас. Гостей было

человек шесть. А когда подошли еще двое, непривычная, перепуганная

хозяйка кинулась вызывать по телефону мужа — на подмогу. Около

кухни происходило замешательство.
—	Нет у меня филе, русским языком говорю, — гудел шеф.
—	Кончилось филе, — говорила кельнерша посетителям.
—	Дайте тогда телячью отбивную.
Снова происходила тихая схватка у кухонного окошка. Кончилось

тем, что клиенты, обругав кельнершу, ушли. Ей же попало от хозяйки.

Ее же зудил повар.
Кормили фантастически. Я долго ждала гурьевскую кашу. Наконец,

как говорят французы, я «нашлась в присутствии» тарелки странного

предмета из кукурузной муки с компотом и шикарно зажженной, изви¬

вающейся по тарелке печальной спичкой.
Кельнершу тем временем успели на всякий случай послать за мясом.

Из разговоров я поняла, что тем же утром она ездила покупать бумагу

для столов. Ясно, что все это не входило в ее прямые обязанности. Но

откажись — найдется другая, которая еще и окна помоет, салфетки

выгладит. Кто-то всегда найдется, еще более нуждающийся. Поэтому

и кажется многим невозможным профессиональное объединение. Да

и как говорить об очереди на место, если хозяева ресторана хотят

именно Марью Михайловну, а не Анну Петровну?
Люди «оттуда»
—	Бывают ли у вас советские служащие? — спрашивала я у целого

ряда барышень.
—	Как их наверняка узнаешь? Похоже, что бывают. Так — чувству¬

ется. Очень корректно себя ведут, между собою мало и сдержанно раз¬

говаривают. Осторожность в них какая-то.
И, наконец, в одном ресторане мне рассказали почти мелодрамати¬

ческую, мучительную сценку. Я обещала не называть ни одного имени.
Подавала очень молодая и строгая девушка. Ужинала мужская ком¬

пания, жаловались, что какая-то Верочка надула, не пришла. Вскоре

стало понятно из разговоров, что эти люди — оттуда. Точнее, все это
♦ ♦♦
591

были местные советские служащие, а из России был всего один. Из¬

вестный поэт, ныне покойный.
Как ни старалась барышня держаться подальше, не слушать — до¬

летали обрывки слов. А в ней — самые сложные переживания. Силь¬

нее всего — одно: не мое дело. Я их не знаю. Они для меня, как и все

остальные — чужие, прохожие.
Она заметила, что поэт поглядывает на нее. И вдруг ее наполнил

непонятный ужас. Такой ужас, что хоть беги! Ничего от политических

понятий в нем не было — но ей просто стало страшно. Так несколько

секунд два человека смотрели друг другу в глаза.
Когда все уходили, поэт отстал на шаг, обернулся и шепотом спросил:
—	Презираешь, девушка?
И она тоже шепотом, искренне, чуть не со слезами ответила:
—	Нет. Мне вас жаль. Мне страшно за вас.
В том же году поэт трагически скончался.
БЕЗ РЕМЕСЛА
—	Напишите обо мне, — сказала Наталья Алексеевна и засмеялась.

Или о моей соседке, которая береты вяжет. В прошлом году платили

по четыре с полтиной, а в этом по полтора франка за штуку. Техника

у нее выработалась изумительная. Вяжет не глядя, исполняет шапку

в три четверти часа. Откиньте на отдых или даже просто на то, чтобы

подняться и намотать клубок, — скажем, в среднем пятнадцать минут

на час. Вот и считайте, что ей дадут девять рабочих часов... Живи, как

хочешь... А приходящая прислуга получает в час четыре с полтиной...
На полу лежала выкройка черного бархатного кота. Приятельница

моя зашивала уже набитого медведя. Бледно-желтый, довольно серь¬

езный, он удивил меня высунутым и подвижным кумачовым языком.
—	А почему он язык показывает?
—	Это — самое важное. Это моя модель. Если примут — удача. Тог¬

да обеспечен заказ. Вот еще слона крою, да хобот никак не держит¬

ся. — Она отвела руку с медведем, покрутила его и решила подкрепить

уютную складочку на ухе.
Скульптор и философ, моя приятельница трогательно хлопотала

над своим плюшевым созданием. К сожалению, медведь пропал вместе

с прочим, чужим и собственным, имуществом прогоревшего предприя¬

тия, куда она отнесла его на продажу.
Она же ходит гулять три часа в день с французским ребенком. Кста¬

ти, как иногда хотелось бы, чтобы безработные русские женщины мог¬

ли заниматься не с иностранными, а именно с русскими детьми — хотя

бы для того, чтобы те изучили родной язык.
592
♦ ♦♦

Иногда кажется, что все мелочи, все игрушки, автомобильные фе¬

тиши, платочки, цветы, — все, что носит название articles des Paris * —

изготовляется русскими руками.
Наибольшую изворотливость проявляют в этом как раз женщины

без определенного ремесла. Семья, недостаток средств или плохое здо¬

ровье помешали им изучить какую-нибудь отдельную область. Часть —

учащиеся, которые дорожат своей свободой и работают дома, по но¬

чам. Самое трудное — это даже не работа, а ее сбыт. Тут вопрос моды

является то спасительным, то злым роком.
Куклы
—	Есть и у меня собственный опыт: одевание кукол, первый мой

парижский заработок. Через даму, уже связанную с фабрикой, мне уда¬

лось достать тряпичные туловища, одежду, головы. На нашей обязан¬

ности лежало: надеть кофты и брюки черным Пьеро. Обуть их — самое

долгое и неприятное, потому что вязка чулочка не закреплена, распус¬

кается, а туфли то велики, то малы. Каждый приходится пригонять. За¬

тем обтягиваются и обшиваются блестящим кантом пуговицы. Их три

на каждую куклу. Пришиваются головы, пышные воротники из ламе.

На лбу, из-под шапочки, вылезают локоны из серебряного жгута.
Готовых кукол — в громоздкие коробки. Требовалась немалая на¬

стойчивость, чтобы попасть с этой ношей в автобус. Метро поблизости

не было. Меня однажды чуть не выставили, потому что я ухитрилась

три раза подряд въехать в кондуктора, в старичка с газетой и в окно.
Выгоняли мы — в лучшем случае и при условии безостановочной

работы — франков по двадцати на сестру.
Куклы вышли из моды. Все одевалыцицы, набивальщицы, куколь¬

ные парикмахерши стали искать нового применения своих сил.
А какие были искусницы! Одна девушка изображала головки в но¬

готь величиною — на подвязки. Тут были и апаши1, и казак с черноко¬

сой дивчиной, и светская красавица. Волосы вышивались шелком. Как

она ухитрялась нарисовать, придать выражение этим микроскопиче¬

ским тряпичным мордочкам — уму непостижимо.
Кружева
Кто пустил в ход крашеные кружева? Не знаю. Знаю только, что это

стало русским достоянием.
Рисунок кружева покрывался сверху особой краской, сверху его

иногда засыпали мелкими блестками. Краску пропускали через бумаж¬

ную воронку, вроде того, как делают для сахарных узоров на торте.
*	парижские изделия. — Примет. автора.
♦ ♦ ♦
593

Одна молодая и неудачливая женщина, неукротимой энергии

и изобретательности, решила достигнуть божков в какой-нибудь круп¬

ной модной мастерской и получить заказ. Для этого следовало иметь

коллекцию — а денег на закупки, конечно, не было. В конце концов,

она кого-то нашла, рискнувшего войти с нею в компанию и купившего

кружева.
Дама носила титулованное имя, открывавшее многие двери. И до-

билась-таки, что один из ее образцов пришелся по вкусу «самому» По¬

лю Пуаре!2
Моды капризны, недолговечны.
Эта же дама делала переводы на английский язык, а затем собрала

и обучила женский струнный оркестр...
Поту ар3
Кажется, дольше всего продержались разрисованные платочки,

шали, шарфы. Чуть ли не в каждом беженском семействе кто-нибудь

да занимался этим делом. Но и здесь приходилось следить за малей¬

шими изменениями. Карманные платочки, игривые рисуночки с кар¬

машком для пуховки4. Круглые пудреницы на вздержке5 — чего толь¬

ко не было! Когда Линдберг перелетел океан6, его портрет немедленно

появился на шелковых платках. Целые коллекции с тропическими ра¬

стениями, слонами, тиграми и экзотическими женщинами заготовля¬

лись для Колониальной выставки7. Эти почти пропали — пока велись

подготовительные постройки и выставка была закончена и открыта, —

волна моды на пошуар отхлынула.
Интересно, что мода эта была настолько длительна, что отразила

общую перемену в декоративном искусстве.
Знакомая моя, сначала бывшая работницей в чужом ателье, а затем

начавшая свое дело, имела большой успех. Она хорошо рисовала. Муж

ее, не одаренный в этой области искусства, помогал в распространении,

закупке материалов и прочих заботах. Но сюжетный рисунок стал ис¬

чезать. Его заменили геометрические фигуры — модерн. Муж получил

повышение и с большим воодушевлением вычерчивал голубые кону¬

сы, пунцовые трапеции.
Хорошо, когда налаживался вопрос сбыта. Но не так-то просто по¬

лучить заказ на магазин. Существует целая группа посредников и по¬

средниц — «пласье»8. С чемоданом образцов, с тетрадкой адресов они

разъезжают по Парижу и его окрестностям. Необходимо сбыть товар —

живут они исключительно на проценты с проданного.
Есть районы, из-за которых происходит борьба. Есть кафе, где со¬

бираются пласье со всего города. Это нечто вроде биржи. Шепчут ад-
594
♦ ♦♦

Великая княгиня Мария Павловна за работой

в своей парижской мастерской художественных изделий (1927)
реса, выпытывают — на что будет спрос через неделю? Неопытные, за¬

стенчивые женщины попадают впросак. Вдруг говорят им:
—	У вас пошуар? Что вы, давно упал на тридцать процентов!
И она спрашивает у соседей, а те подтверждают. Она отдает товар

за гроши, теряет свои проценты, ссорится с клиентом.
Обитательница богатого отеля, путешествующая иностранка не

представляет себе, сколько просьб и унижений вынесла та, которая

ухитрилась проникнуть в ее номер с товаром или выставила его в вит¬

рине при входе в гостиницу. Конечно, даром это не делается. Надо за¬

интересовать швейцара, администрацию, прислугу.
Одна неунывающая россиянка решила проникнуть в номера бога¬

тых дам. Но как узнаешь их имена, время, когда они бывают дома? Она

рассказывает:
—	Нарядилась я в фальшивого ягуара и зашла в кафе при Лютеции.

Дело происходило утром. Подошел сам метрдотель. Заказала я чаю,

сандвич. Он передо мною рассыпается... Ну, а как сказала я, что хотела

бы повидать клиенток, — надо было видеть, как у него изменилась фи¬

зиономия. Л расплачивалась я уже с гарсоном, но какое у того было вы¬

ражение лица — не знаю, потому что он мне сдачу через плечо подавал.
♦ ♦♦
595

Пол
Но самым, пожалуй, неожиданным делом занималась моя подруга.

Мы не виделись около месяца. Однажды я встретила ее на улице с гро¬

мадным плоским предметом, завернутым в бумагу. Мы обе спешили.

Я крикнула:
—	Вы что, аспидными досками9 торгуете?
Она махнула свободной рукой и на ходу ответила:
—	Нет, я по части пола.
Я недоумевала и тревожилась. Наконец выяснила, что она действи¬

тельно делает... пол. Да не как-нибудь, а на экспорт в Англию.
Ремесло показалось мне странным. Но подруга объяснила. Она ра¬

ботает у известного русского художника А.10 Он — мозаист, восстано¬

витель древнейшей мозаичной техники. А техника хлопотливая. На

листе по узору надо складывать некрупные камушки — привозные из

Бельгии. Все это склеивается, застывает. Квадратный метр везут в ате¬

лье. Его опрокидывают, чтобы удостовериться, что камни не выпада¬

ют. Затем доски (с наклеенным номером) складывают одна на другую

и отправляют в Лондон. Это будет пол в банке. Доску опрокинуть, из

отдельных нумерованных квадратов составится рисунок...
Подруга моя говорит:
—	Я скоро так наловчусь, что потом пойду мостовую булыжником

мостить. Подумайте, какая удача!
КРАСОТА
Париж — город контрастов, блеска и фабричных труб. Однако и на

улице, и в мастерской редко увидишь серое женское лицо. Самая бед¬

ная француженка непременно подмажется, — а приходящая служанка,

обсуждая свой бюджет, высчитывала, что один поход к парикмахеру

обходится ей свыше тридцати франков «avec la friction» *.
В первые годы эмиграции многие русские изучали массаж, косме¬

тику и парикмахерское дело. Курсы дороги. Надо считать около трех

тысяч на обучение да потерянное время — от трех до шести месяцев,

в продолжение которых надо на что-то жить. Но есть и другие трудно¬

сти. Диплом отнюдь не дает уверенности в том, что найдется работа.

Для парикмахерской надо иметь звание и право на поступление на

службу — а его не получишь без удостоверения от работодателя. Полу¬

чается заколдованный круг. Многие махнули рукой и переменили ре¬

месло.
Первый этап — хождение по домам. Заработок неровный, невер¬

ный, работа утомительная. Не говорю уже о массаже, который требует
*	с растиранием (фр.).
596
♦ ♦♦

большого здоровья — да и крепким женщинам после сезона на курорте

и общего массажа случалось наживать болезнь сердца. Но зато посте¬

пенно создается клиентура, и если потом удастся начать свое дело —

какие-то первые месяцы можно продержаться уже знакомыми дамами.

Путешествует парикмахерша с чемоданчиком, торгует косметикой.

В большинстве случаев — продуктами той школы, где она обучалась.

На это и рассчитывают большие дома. Ученица сама по себе интересу¬

ет их мало. Приходится самой выспрашивать, добиваться звания. Но

зато в дальнейшей своей практике женщина поневоле обратится к сво¬

ему же институту красоты. Составов она не знает, но помнит, что при

жирной коже надо употреблять крем № 25, при сухой — № 32. Инсти¬

тут дает ей проценты с проданного.
Парикмахерши
Дама с высшим образованием, а ныне — владелица парикмахер¬

ской в Пасси открыла дверь и сказала десятилетней дочери:
—	Кажется, рис горит.
Маленькая хозяйка ответила:
—	Давно горит, да я не знаю, что с ним делать.
Парикмахерская прилегает к квартире. Сейчас тихо — обеденный
перерыв. Но все-таки забегает какая-то особа и просит принять ее се¬

годня вечером. Над нами нависает аппарат Eugène1. Вещь довольно

жуткая. Когда женщина прикреплена к нему и неподвижно ожидает,

что нужное количество пара пройдет через сашетку2 и увековечит ее

кудри, — она напоминает не то жертву инквизиции, не то буддийское

божество.
Вечная завивка только начинала входить в употребление, когда

О. И. изучала свое ремесло. Предварительно же прошла обычный курс.

Учатся на живых людях. Какие-нибудь прислуги после операций «по¬

зируют». Терпение надо немалое. Ученица причесывает — затем другая

размачивает, сушит и снова завивает. После нескольких месяцев слу¬

чается, что модель непригодна: пересушены волосы, ломаются, секутся.

Для дипломированных парикмахеров существует высшая академия —

там усовершенствуется техника, вырабатываются моды.
Особое искусство — окрашивание волос. Я долго думала: удобно ли

спросить, что такое пресловутое henné *. Оказалось, что это раститель¬

ная краска, первоначально рыжая, а впоследствии разработанная чуть

ли не в тридцать оттенков. Она прокрашивает волос насквозь. Возоб¬

новлять ее надо ежемесячно — за этот срок волос отрастает на санти¬

метр, и показывается наружу неокрашенная часть корня.
*	хна (фр.).
♦ ♦♦
597

—	Никаких точных правил ни для чего нет. Надо самой следить

и угадывать, — говорит хозяйка. — Так же и для индефризабля *. Иной

раз пробуешь сначала одну прядь, особенно если волосы крашеные.

Это вроде пирога — надо угадать и вынуть вовремя... Клиентура у меня

главным образом буржуазная французская и частью русская. По моему

району следовало бы обставить дело гораздо наряднее. Пока что при¬

ходится отсутствие эстетики заменять чистотою и добросовестностью.

Я все перевела на электричество. Гораздо чище — а то ведь по вечерам

приходится еще и убирать все эти зеркала, флаконы, никель. Чужого

человека и не пустишь. А о расходе на правку уж и не говорю. Рабо-

чий-то день выходит долгий, без всяких норм. А там и в праздник за¬

бежит по соседству дама — не откажешь.
Можете себе представить, я опять на курсы записалась! Только не

по волосам, а по уходу за красотой — по прикладной химии. Езжу в На¬

родный университет3. Пока я в гимназии была, еще и радий не был

открыт — совсем новую науку изучаю. Интересно, только уж очень

мало времени.
Испуганное детское лицо показалось в дверях:
—	Мама, я этот рис пересыпала... Наши часы не отстают? Как бы

мне в лицей не опоздать...
Победители
—	Американской системы мы избегаем, — сказала красивая женщи¬

на с молодым лицом и седыми волосами. — Не в рекламе дело, а в доб¬

ром имени.
Когда-то ездила я в Париж и бегала сама по всяким инститю-де-

боте**. А когда пришлось в эмиграции самой выбирать ремесло — об

этом вспомнила. Училась, приглядывалась, пробовала на себе. Но мне

никак не хотелось ограничиться беганьем по чужим домам. Кроме того,

неприятно работать с чужими продуктами. Что-то втираешь, — а разве

можешь поручиться за результат? Туг в Париже такие фирмы, как Бур¬

жуа и Лескандрие, продают без своей марки кому угодно. Многие дома

делают потом свою упаковку и фирму, продают вдвое дороже. Но ведь

это не решение вопроса.
Конечно то, что у меня сегодня, — создано постепенно. Сейчас у ме¬

ня не только уход за красотой, но и собственные продукты. Тут уж

я знаю, что все это — на съедобных маслах, а краски те самые, которые

употребляет «Маркиз де Севинье»4 для конфет и тортов. Это уж дело

моего дядюшки. Сколько было трудов, опытов, разочарований! — Пер-
*	indéfrisable (фр.) — перманент (завивка).
** Institut de beauté (фр.) - институт красоты; косметический кабинет.
598
♦ ♦♦

Париж. Дамы в кафе
вый руж для губ * оставлял жир на губах, а краски никакой. Это наибо¬

лее трудная вещь. А конкуренция наша — лучшие французские фирмы.

Мы налаживали экспорт, а здешний кабинет должен был служить

главным образом для демонстрации. Но сейчас многие страны запре¬

тили ввоз предметов роскоши или обложили их непосильными нало¬

гами. Так что приходится опять изменить метод и увеличить работу

с дамами. Во всяком деле требуется гибкость.
—	А разве на дамах кризис не отразился?
—	Нет. Конечно, жмутся немного. Но какая же француженка, и да¬

же молодая, обойдется без soins des beauté **? Она хоть гадость какую-

нибудь, но втирать непременно будет. Пожалуй, это и лучше. Все-таки

парижская гарь меньше разрушает запудренное лицо. А русских кли¬

енток у меня, к сожалению, мало.
Я спросила о новых методах ухода за кожей.
Паровые ванны, бывшие некогда в таком фаворе, вышли из обра¬

щения. — Вредным для сосудов считается накладывание горячей сал¬

фетки, сменяемое куском льда. Не применяется и введение под кожу
*	rouge à lèvres (фр.) — губная помада.
** косметика (фр.).
♦ ♦♦
599

Сесиль Сорель
парафина, то, что когда-то называлось эмалью. Красота рассматрива¬

ется как проявление здоровья, и уход за ней очень часто ведется под

наблюдением врача.
Новый нос знаменитой Сесиль Сорель5 достаточно заставил о себе

говорить. Эстетическая хирургия все более распространяется. Опера¬

ция производится под местной анестезией. Кожу отворачивают, подтя¬

гивают мускулы, вынимают излишние жиры на веке. Край кожи под¬

резается, пригоняется вровень с другими. Шов совершенно незаметен.
Существовала в Париже чрезвычайно дорогая и роскошная лечеб¬

ница. Там приходилось жить подолгу, на диете, на строгом режиме.
600
♦ ♦♦

Одна русская дама служила моделью. Ей «омолаживали» половину

лица, другая же оставалась без изменения. Тот же опыт производился

и над телом.
Дама, с которой я беседую, придерживается другой системы. Она

показывает своим клиенткам основные приемы, чтобы они и дома

могли не запускать себя. Это и обходится им гораздо дешевле — фран¬

ков сорок в месяц, особенно потому, что она советует не чистить лица

лосьонами, а просто мыть с мылом.
—	Нельзя же стирать белую блузку раз в месяц — так и кожу вред¬

но запускать. Разница получается очень большая. Да послушайте, ведь

если сапог почистить, то и он совсем иначе заблестит. Я начинаю сеанс

чисткой. Это берет минут двадцать. Затем делаю массаж для питания

мускулов. После него — нечто вроде душа, пульверизация с озониро¬

ванным воздухом. Потом уже — грим. Приходится искать каждому ли¬

цу его стиль и краски. Иногда убеждаешь даму не выпалывать бровей —

такая гадость, особенно если потом наводится рисунок, не соответ¬

ствующий мускулам. Одна богатая женщина принесла остатки красок

и просит сделать ей точно такие же. Я ей говорю, что цвета некрасивы.

А она отвечает:
—	Да, но на другой день они выглядят прекрасно!
Подумайте — с вечера мажется, спит, а утром и не моется...
—	А капризничают ваши барыни?
—	Нет, француженки очень корректны и милы. Некоторые болтуш¬

ки ужасные, все свои тайны выложат. А другие просто дремлют в крес¬

ле — это ведь очень успокаивает нервы.
В это время из салона в гостиную кто-то проходит, и за синей пор¬

тьерой продолжают начатый разговор:
—	Так я вам непременно позвоню, чтобы выяснить, хорош ли ут¬

ренний грим. Как я вам благодарна, как я рада! Никакого вазелина

я теперь на ночь не употребляю. Лицо не жирное. Муж в полном вос¬

торге.
Шаги удаляются. Ксения Николаевна с умной улыбкой говорит:
—	Ну, кто бы думал, что русская женщина будет в Париже созда¬

вать законы красоты, да еще восстанавливать семейное счастье...
ФИГУРАНТКИ1
Вероятно, девяносто процентов русских женщин прошло через ки¬

нематографические конторы, и очень многие хоть раз в жизни уча¬

ствовали в съемках.
Самое неприятное — это контора... Не только карточку, но и самое

женщину рассмотрят с видом глубокого пренебрежения, как лишнюю

вещь:
♦ ♦♦
601

—	Повернитесь в профиль! Снимите шляпу! Какая у вас фигура?
Все это тем более бессмысленно, что многие вовсе не получат при¬

глашения на съемку, а те, кто придут, потонут в массе.
Часто русские рискуют явиться и без приглашения, уже одетые,

подмазанные. Случается простоять два часа на улице, пока пропустят

всех «званых» — и потом возвращаться восвояси, в бальном платье,

с обратным билетом метро.
Оговорюсь — есть несколько metteurs en scène *, которые замечают

свою «фигурацию»2 и даже способны сказать:
—	Вчерашнее ваше платье было лучше.
Это исключения. Таков Руссель3 (бывший некогда режиссером

французского отделения Михайловского театра в Петербурге); отчас¬

ти — Фейдер4 и Абель Ганс5, но они внимательны не столько к живой

фигуре, сколько при отборе фотографических карточек.
Толпа —дело помощников. Тон на съемках грубый, обстановка

крайне неприглядная. В новых студиях есть надежда получить убор¬

ную человека на четыре. В старых — «фиіурацию» сгоняют в пустые,

громадные комнаты, иногда без скамеек. На ходу, в толкотне, надо пе¬

реодеться, загримироваться, спрятать свои вещи — случаются и кра¬

жи. Мужчины поминутно заглядывают в двери, торопят. Их не смущает,

что кто-то в это время надевает корсет. Привыкают и женщины. Неко¬

торые намеренно затягивают испуганную паузу, или кричат «не смот¬

рите» так, что поневоле ее заметишь.
Думается, что рассказы об обязательном разврате в кино преувели¬

чены. В эту интернациональную массу попадает столько всяческого

сброда, столько охотниц до маленьких выгод и нередко столько под¬

линной нищеты, что самая доступность женщины делает ее в глазах

властителя судеб почти не интересной. Добиваться незачем — пять

женщин рядом сами вешаются на шею.
Хорошо, если идет исторический, костюмный фильм. Вещи из со¬

временной эпохи, со своими платьями оплачиваются несколько луч¬

ше, но от пыли, от толкотни и света прожекторов газовое платье может

сгореть, серебряное кружево чернеть. Гардероб для фигурантки, пожа¬

луй, важнее собственных ее достоинств. Воланы или вечерняя накидка

с меховой опушкой хорошо выходит на фотографии — это все, что тре¬

буется. У русских случается — получит вечером вызов и мчится к подру¬

ге — занимать платье.
В сущности, неплохой, но чрезвычайно неравномерный заработок

уходит на тряпки, грим, туфли. А попробуй-ка прийти в плохих чул-
*	кинорежиссеров (фр.).
602
♦ ♦♦

■
ках! Вдруг да выберут тебя позировать «для ног» во время танца или

на высоком стуле бара — что чаще всего случалось именно с русскими.

Аппарат стоит на полу. Боги сидят на корточках. Есть особая нелов¬

кость в этом кинооке, вперившемся в нижние, конечности. Впрочем,

мода на длинные платья сократит эти повторявшиеся чуть ли не в каж¬

дом фильме картинки.
Кинематографический грим не походит на театральный. Здесь на

слой вазелина накладывается однотонная маска, скрывающая морщи¬

ны, упраздняющая тени. Той дорисовывают верхнюю губу, той «уби¬

рают» нижнюю — приблизительно по принципу фотографической ре¬

туши.
Трудно вообразить мир более призрачный и странный, чем студия

во время работы. Конечно, и специфически русского в нем тоже мало, —

и даже при русском режиссере и операторе есть в нем нечто междуна¬

родное, безличное. Вокруг — холодно. За темной чертой кутается в меха

ведетта6, ожидая своего выхода. В освещенной части — жара, духота.

Фиіурация «живет». Соотечественница втерлась на первый план, по¬

вернулась в профиль и застыла, как восковая фигура из музея. На лест¬

нице двое русских ожесточенным шепотом спорят о том, изменяет ли

мужу Анна Борисовна. В стороне искренне веселится молоденькая

француженка. Она устала и, пользуясь тем, что ее не видно, сняла туф¬

ли. Ее светские кавалеры препроводили башмачки на другой конец пла¬

то, и о них споткнулась танцующая пара.
Свисток. Лампы тухнут. Восковая дама садится. Стихает францу¬

женка. Гримированные маски становятся утомленными человечески¬

ми лицами. Кто-то тайком курит. Помощники кричат:
—	Господа, что вы расселись? Пройти невозможно! Мы продолжаем.
Новый свисток, ослепительные струи сверху, снизу, с боков. Опять
начинает подергиваться иллюзорная танцующая пара, и юный фигу¬

рант в неосуществимой надежде бросает серпантин вышедшей на пла¬

то ведетте.
Говорящий фильм делает съемки все более недоступными, особен¬

но для иностранцев.
Одна милая россиянка честно молчала восемь рабочих часов и сре¬

залась на единственном слове, которое должна была произнести. Дело

происходило в ресторане за стойкой. Вместо — «Амер кассис»7 она ис¬

пуганно сказала:
—	Омар, косись.
Завтрак запаздывает, а ведь поднялись все часов в семь утра, назяб¬

лись во дворе, в очереди, прежде чем войти в здание. В жуанвильских

студиях существует ресторан с отдельной столовой для фигурации;

к полудню ощущается подлинная необходимость в горячей пище, в по¬
♦ ♦♦
603

лучасе спокойствия. Во многих

студиях никаких «усовершенство¬

ваний» не полагается. Хозяин со¬

седнего кафе приносит чахлые

сандвичи, вино, простывший ко¬

фе. Едят стоя или садятся на пол

и жуют — мертвенные, молчали¬

вые, нечистоплотные. Потом до¬

гадываются вымыть пальцы,

рискуя тем, что гример накричит

и станет уверять, что не напа¬

сешься белил. А вокруг него будет

рой смазливых рожиц, льстивые

улыбки, просьба подправить бро¬

ви, дать немножко красной пудры.

Впрочем, некоторые режиссеры

предпочитают резкие, вырази¬

тельные лица. У иных спрос на

«роковых» женщин. Иногда чрез¬

мерная полнота выручает: дают

комическую роль. Несколько по¬

жилых русских дам составляют украшение всякого аристократически-

фильмового чаепития.
Забавно, что в некоторых постановках, где администрация избега¬

ла найма иностранцев (часто и вследствие протестов профессиональ¬

ных местных объединений), как раз русские красовались на первых

планах.
Католическая постановка — жизнь юной святой Терезы — ознаме¬

нована была фигурой Н. Маликова в роли папы8, а одна из кармелиток

в экстазе усиленно отбивала земные поклоны и осеняла себя право¬

славным крестным знамением.
Опытная фигурантка не «старается», исполняет лишь то, что край¬

не необходимо, и при малейшей возможности надевает черные очки

и прячется в угол. Новенькие уверены, что выдвинутся — и целый день

пялят глаза, стараются подвернуться под объектив. К вечеру они на¬

столько разбиты, издерганы, несчастны, что сплошь да рядом даже не

удостаиваются приглашения на следующий день.
Обычно большая фигурация берет один, два дня. Затем идет отбор

для более тесных групп и, наконец, для первых планов. lÿr происхо¬

дят иногда стычки со звездами. Те ревнивы, не любят около себя кра¬

сивых и способных женщин.
—	Вы глупо держитесь. Вы меня затемняете!
604
♦ ♦♦

Бронислава Нижинская
Ольга Преображенская
Честь постоять около знаменитости обходится иногда довольно

дорого. Вам говорят:
—	У нас будут еще массовые съемки, но нельзя же вас брать за при¬

казчицу в парфюмерном магазине Парижа, если вы только что были

пароходной прислугой.
Забавные вещи рассказывают наши балерины. Их часто приглаша¬

ют: Преображенская9, Нижинская10 — эти имена знакомы всем в кине¬

матографическом мире. Туг идет выбор строгий, знаменитые балери¬

ны не допускают плохих учениц. Иначе с французами.
Нередко г. Ш. вызывает человек восемьдесят балерин — каждая

шепнет об этом подруге, и является вдвое больше. Все с чемоданами

на случай, если немедленно придется раздеться и показать работу. Но

этим их не беспокоят. Француз осматривает всю толпу, выбирает хо¬

рошеньких. Иногда это начинающая ученица, а то и просто приятель¬

ница балерины.
Когда дело доходит до съемок, случаются конфузы. Одна неработа¬

ющая соотечественница, которой деньги нужны были до зарезу, попа¬

ла в партию танцовщиц. А в критическую минуту заявила, что ее толь¬

ко что оперировали от аппендицита, и танцевать она не может. Так

и просидела символической фигурой на каких-то ступеньках в течение
♦ ♦♦
605

всего рабочего дня, и даже получила приглашение на завтра. Другая

же наловчилась делать «пуанты», придерживаясь за спинку стула и от¬

пихивая его от себя в последнюю секунду, со свистком.
Но это, конечно, исключения. В Париже и так слишком много рус¬

ских танцовщиц, а в связи с кризисом и опытные солистки не отказы¬

ваются выступать в кордебалете.
Постепенно почти у каждой русской фигурантки создается круг

знакомств и некоторая уверенность, что такой-то помощник уже на¬

верно ее вызовет. Однако немало и пустых дней, а иногда и месяцев.

Тут приходят на помощь посредники. Целые конторы поставляют от

себя фигурацию. Они берут десять процентов с рабочего дня, что при

недельной работе составляет франков семьдесят, иногда и больше —

утечка заметная. Но с этим злом бороться трудно. В некоторых студи¬

ях заранее известно, что вся фигурация «на откупу». Приходится или

отказываться от работы, или идти на их условия.
Русская речь в студиях почти преобладает. Особенно много женщин

(у мужчин часто нет смокингов). Это и понятно. Приличная францу¬

женка таким ремеслом заниматься не станет. Русская женщина изящнее,

виднее, у нее лучше манеры и нет опасности нарваться на ругань.
Рабочий день с его суетой или томительным, выжидательным без¬

дельем иногда затягивается. За лишние часы полагается прибавка.

Только к вечеру режиссер отыскал нужную ему комбинацию.
Чаще всего фигурация не представляет себе, что она должна изоб¬

ражать. Ей говорят: улыбайтесь, — но как именно, по какой причи¬

не — неизвестно. Или: это бал. И когда танцующие начинают цере¬

монно кружиться, их останавливают криком:
—	Что вы там ходите, как мухи? Развязнее, грубее, вы в публичном

доме, а не на тетиных именинах.
Вечер. Снимать грим, мыться некогда, да и воды нет. У кассы оче¬

редь. Скорее предъявить свой номер, сунуть деньги в сумочку, успеть

впрыснуть капли в слепнущие глаза. Какой-то счастливец хвастается:
—	А у меня не болят. Утром уже вышел и спешил, а все-таки вер¬

нулся за касторкой.
Новенькая смотрит с презрением. Что за разговоры?
Она проспит с компрессом из чая или ломтиками сырой картошки

на глазах, и через двое суток поймет, что действительно не мешает,

отправляясь на съемку, впрыснуть в глаза касторового масла.

РУССКАЯ ЖЕНЩИНА В КИНО
оворить о русской женщине в кинематографе следовало бы

так, как пишутся биографии звезд:
—	Жгучая жизнь такой-то.
Такой возможности газетный очерк не дает, а наших арти¬

сток много, путь их труден и занимателен, и обидно, что из всего этого

приходится делать какой-то перечень фамилий, да и то, по всей веро¬

ятности, неполный.
Несколько крупных имен по¬

явилось в Европе давно. Кто не

помнит прелестных, наивных

фильмов двадцатых годов? Ли¬

сенко 1 — коварная авантюрист¬

ка — полюбила богатого и жена¬

того простачка. Она спасает его

и отказывается от счастья. Вот она

идет по морскому берегу вдоль

скал, платье ее трепещет от ветра.
Поворот — и на безлюдный берег

по-прежнему наступают волны.
На остром камне полощется чер¬

ный шарф.
Имя Наталии Кованько2, изве¬

стное в России, облетело с «Ми¬

шелем Строговым»3 всю Европу

и Америку. «Русская женщина»

почти что по Некрасову путеше¬

ствует по Сибири, сталкивается

с тысячей опасностей. Погоня,
медведь, скачка в бурю... Кстати,	Наталия Лисенко
♦ ♦♦
607

Диана Kapern
Ксения Десни
ливень и буря сняты в Медонском лесу. Кованько эту сцену провела не

полностью. Ей дублировала... только спиною! — тоже русская, очень

хорошенькая женщина, которую одно время встречали в небольших

ролях — Тамара Степенко.
Русскую известность привезли с собою и Диана Каренн4, и Ксения

Десни5.
І]ромадное большинство киноактеров пострадало в тот момент,

когда Великий Немой стал говорящим и даже довольно болтливым.
608
♦ ♦♦

Вера Флори	Пола Негри
Особенно трудно пришлось в этом отношении русским. У иных и голос

был прекрасный и фоногеничный. Но трудно выдержать конкуренцию

в быстроте и правильности чужестранной речи.
За годы эмиграции через экран прошла Ольга Дей6, любимица

французов. Молчаливая, упорная, с вечной папиросой в длинных паль¬

цах. Нелегко ей далось восхождение к славе. Говорящий фильм, пло¬

хое здоровье — и еще одно имя исчезло с афиш.
В Америке в среднем рост и закат звезды исчисляется в пять лет.

Горькое предсказание для начинающей.
Не встречается больше и детское лицо Веры Флори7. Она начала

свою деятельность в кино самой обычной фигуранткой, работала всю¬

ду, где происходили съемки. Наконец была замечена молодым и та¬

лантливым Ренэ Клэром8, который дает ей главную роль в «Двух за¬

стенчивых». Вера Флори ездила в Германию, в Англию... Как знать,

может быть, в какой-то момент опять услышим о ней.
Надя Сибирская9 осталась в памяти по фильмам «с настроением»:

«Менильмонтан», «Осенняя песня». Она была хороша повсюду, где ею

руководил чуткий, музыкальный Кирсанов10. Ничего резкого — рука

с книгой, полуоборот. Но уже в «Счастье дам» она смущала и преуве¬

личенным гримом, и однообразным страданием.
Надо заметить, что русских почти всегда приглашают на роли

«с надрывом». Прочно сидит в европейских мозгах легенда о славян¬

ской душе!
♦ ♦♦
609

Надя Сибирская
Когда фильм ожил, одна молоденькая русская, говорившая по-фран-

цузски безукоризненно, но с иностранным акцентом, проявила неожи¬

данный талант в области американского произношения. Сегодня она

в Голливуде на небольших ролях.
Там же выдвинулись и заблистали Пола Негри11 и Ольга Бакла¬

нова 12.
Из Америки приехала в Париж и хорошенькая Диана Харт13.
Особо стоит Ольга Чехова14. Драматическая артистка, она и до сих

пор не вполне отреклась от сцены. В кинематографе выпала ей участь

изображать фатальных женщин. Однако первая фильмованная опе¬

ретта «Дорога в рай» прошла тоже с ее участием. Ольга Чехова — ред¬

кая удачница в области говорящего фильма: кроме русского языка, она

владеет тремя европейскими и, таким образом, может принимать уча¬

стие во всех версиях. Помимо чисто артистической работы, она еще

и владелица студии, предпринимательница. Сколько бы мы ни отбро¬

сили на долю счастья, остается еще личная воля, настойчивость, рабо¬

тоспособность и предприимчивость.
Надо думать, что легенда о бездельной жизни звезд вообще уже вы¬

шла из употребления.
Шуру Милена15, говорящую на парижском французском языке —

как все юное эмигрантское поколение — заняли в «Двух сиротках».

В настоящее время она снимается в студии «Пате-Натана»16.
610
♦ ♦♦

Ольга Бакланова
Ольга Чехова
Шура Милена
Ксения (Киса) Куприна

Еще одной нашей юной артистке говорящий фильм помог выдви¬

нуться. Киса Куприна17 несколько лет назад — еще в немую эпоху — по¬

знакомилась на балу с кинорежиссером Марселем Лербье18. Танцуя, он

спросил: «Любите ли, вы кино?» На что его дама ответила: «Это моя

мечта». Лербье попробовал ее в маленькой роли танцовщицы. Тут на¬

чалось роковое несовпадение стремлений. Черноволосую дебютантку

с длинными синими глазами признали «вампом». Она же себя роковой

отнюдь не чувствовала. Переубедить режиссеров нет возможности.

В целом ряде фильмов — теперь уже говорящих — ни в чем не повинная

девушка занимается изменами, кражами, предательствами и в лучшем

случае сходит с ума.
Нечего и говорить, что вопрос о репертуаре, часто являвшийся би¬

чом и на сцене, в кинематографе обстоит катастрофически. Трудно

представить себе, что интеллигентный человек может искренно войти

в роль, принимая во внимание глубокое убожество большинства сце¬

нариев.
Очень многие даже известные киноартистки утверждают, что ни

разу не выступали в роли, которая удовлетворяла бы их самих.
Киса Куприна замечает, что есть дни, когда даже перед аппаратом

чувствуешь, что «говоришь в пустоту».
Говорящее кино несовершенно еще в одном отношении. Нет репе¬

тиций. Текст присылается чуть ли не за два дня до начала съемок. По¬

лучаются непродуманные интонации, заминки, особенно когда артистка

изъясняется на чужом языке. (Может быть, отсюда вытекает успех те¬

атральных пьес, перенесенных на экран — вещи сыгранные, речь идет

гладко и естественно.)
Есть и удачницы. Красивая Анна Стэн19, запомнившаяся по совет¬

скому фильму «Желтый билет», недавно перебралась в Европу. В Бер¬

лине на немецком языке она исполняла Г^ушеньку в очередной пере¬

делке, носящей название «Димитрий Карамазов». Это поистине редкий

случай. Сколько инсценировок было испорчено немками и американ¬

ками!
Удачная карьера выпала и на долю Нины Ванны20. Начала она

в Англии фигуранткой. Изнывала в толпе, чувствовала способной на

большее, уставала. Дома по вечерам плакала.
Помог случай. Искали героиню с большим, выразительным лбом.

Из большой толпы извлекли шестнадцать человек. Как должны были

биться сердца у всех этих шестнадцати девушек, когда одну за одной

медленно их рассматривали и отвергали!
Нина Ванна получила роль. Действие разыгрывалось на Канарских

островах. После этого она выступала в фильме «Человек без желаний».
612
♦ ♦♦

Анна Стэн	Нина Ванна
Затем «УФА»21 выписала ее в Германию. Играла в настоящих истори¬

ческих костюмах.
Сама молодая артистка считает лучшей своей ролью «Грациэллу».

Совсем недавно она впервые крутила в говорящем французском филь¬

ме — и с успехом.
Любая актриса скажет, что не так трудно получить роль в первом

фильме, как трудно попасть на экран во второй раз. Вначале помогает

случай: внешность, сходство с историческим лицом или соответствие

замыслу режиссера. Дальше учитывается пресса, спрос, весь тот тем¬

ный и сложный мир коммерции, валюты, моды, о котором все догады¬

ваются лишь частично.
Кинематографическое предприятие затрачивает астрономические

цифры на рекламу. Каждое новое имя — лишний расход, усиленное

вдалбливание этого имени в память зрителей. Начинаются фантасти¬

ческие потери не бывших бриллиантов, столкновения автомобилей,

анекдоты из биографии.
Очень часто даже режиссер бессилен перед арифметическими дово¬

дами и вместо талантливой дебютантки приглашает не подходящую, но

известную звезду. Русским же не раз приходилось сталкиваться и с фак¬
♦ ♦ ♦	613

торами политического характера: не все рисковали принимать эмиг¬

рантку, опасаясь политического же нарекания.
А каким камнем преткновения является для молодой артистки во¬

прос туалетов, драгоценностей, какого-нибудь кожаного чемодана на

случай поездки и целого ряда тех дорогих мелочей, которые делают

женщину кинематографически элегантной. В области снобизма экран

далеко превзошел старый театр. Нередко дебютантка не только ничего

не зарабатывает из своего первого крупного гонорара, но даже влезает

в долги. Потом наступает полугодичный или еще более долгий перерыв,

в продолжение которого надо поддерживать знакомства, выезжать,

давать интервью, поддерживать мнимую «роскошную» жизнь.
Какие-то фирмы просят рекламировать их крем для лица. Извест¬

ный фотограф предлагает зайти и сняться.
А в это время в каком-нибудь южном городке отбывающий воин¬

скую повинность парикмахер строчит письмо с приложением почто¬

вой марки на ответ:
«Дорогая ведетта, солнце здесь настолько печет, что я решил обра¬

титься к вам с просьбой. Не можете ли вы выслать мне ваш портрет,

чтобы я мог наблюдать в моем одиночестве и при довольно большой

температуре ваше севернославянское лицо».

РУССКАЯ ЖЕНЩИНА

В ХРИСТИАНСКОМ ДВИЖЕНИИ
о сих пор я касалась трудовой жизни русских женщин. На

этот раз мне хочется остановиться на духовном объедине¬

нии, возникшем вокруг Русского студенческого христиан¬

ского движения1. Я должна оговориться: размеры статьи со¬

вершенно недостаточны, чтобы раскрыть сложную картину

внутреннего пути движения и его внешних достижений. Приходится

быть схематичной.
Движение возникало почти одновременно в разных странах рус¬

ского рассеяния. Послевоенная молодежь, лишенная всех бытовых,

привычных устоев, выброшенная в жизнь без моральной и материаль¬

ной подготовки, была поставлена перед необходимостью выработать

новое отношение к жизни, за собственной ответственностью решить

«проклятые вопросы». Все мы помним громадный процент само¬

убийств среди юношества, и не столько на почве нужды, сколько от

неумения принять мир, от страха перед бессмысленностью существо¬

вания.
Как раз из среды такой одинокой, затерянной и ни в чем не уверен¬

ной молодежи и возникли первые кружки. В общежитии Христиан¬

ской студенческой федерации ютились и русские девушки. Их стали

приглашать на религиозные собеседования. А через некоторое время

они почувствовали, что незачем им разговаривать друг с другом на

французском языке. Так выделилась русская группа, не вполне ясно

понимающая свои цели, но скрепленная национальным единством,

дружбой и желанием какого-то добра и истины.
Только в 1923 году в Чехии, в Пшерове — старом замке произошел

первый съезд христиански настроенной молодежи2 и было выработа¬

но название РСХД.
♦ ♦♦
615

Введенская церковь РСХД
Очень знаменательно, что один из начальных съездов прошел в Сер¬

бии, в Хоповском женском монастыре3, как бы продолжая культурно-

просветительное дело знаменитой матушки Екатерины4, ныне покой¬

ной. В это общее движение влилась и парижская группа.
Сначала — читали вместе Евангелие, разбирались в возникавших

сомнениях. Затем ощутили потребность в совместной молитве. Соби¬

рались в нижней церкви на рю Дарю5. Когда возникло — при участии

членов Движения — Сергиевское подворье, движенцы стали его при¬

хожанами. Девушки убирали церковь, следили за чистотой. На Пасху

устраивались совместные розговены6. — Впоследствии Движение раз¬

рослось настолько, что явилась возможность устроить собственную

церковь на 10, бул. Монпарнасс7. При церкви — добровольный комитет,

на обязанности которого — порядок, уборка, сношение с епархиаль¬

ным управлением. Кстати, и церковный староста, и помощник в этом

храме — женщины, а в летнем лагере и регентом, и чтецом была моло¬

денькая девушка.
Сегодня почти не верится, что такое большое дело начиналось не¬

сколькими людьми без средств, без статусов и администрации. По ста¬

тистике и со всякими сокращениями выясняется, что за шесть лет че¬

рез Движение прошло 42 852 человека.
Из основного стремления движенцев — привлечения к Церкви

и личной христианской жизни — постепенно вытекают и новые зада¬

чи: оцерковление всей жизни, пересмотр социальных отношений, вос¬

питания, нужды материальной.
616
♦ ♦♦

Построение скаутов у собора Александра Невского

(Париж, 1935)
Члены «Братства Св. Троицы»8 — первого русского кружка (среди

них — шесть женщин) — самой жизнью вынуждены были перейти от

личных проблем к общественной деятельности.
Им говорили: вы христиане — как же вы можете забыть о больных,

о детях?
Девушки шли по домам, соприкасались с ужасающей беженской

нуждой, находили на чердаках детей, привязанных к постели до воз¬

вращения с работы родителей.
Некоторые навещали больных.
Постепенно возникала и воплощалась мысль о детской воскресно¬

четверговой школе. Занятия в ней ведут женщины9. Дети разделены

на три группы. Возраст их колеблется от 3 до 12 лет. Игры, пластика,

обучение русской грамоте, истории, Закону Божьему... В данное время

в школе числится около ста детей.
Мальчики входят затем в организацию «Витязей»10.
Старшие девочки переходят в кружки и становятся членами «Деви¬

чьей дружины». Зимой — вечеринки, занятия по группам предметом

по собственному их усмотрению с помощью старших руководительниц

и иногда приглашенных со стороны лекторов. Одни интересуются ис-
♦ ♦♦
617

Кружок РСХД по изугению России. В центре митрополит Евлогий

(Париж, 1928)
торией, другие составили кружок по изучению Достоевского, была да¬

же группа, занятая изучением газетного дела, составляющая собствен¬

ную стенгазету. Всего в кружках около 50 человек, а с подругами, не

дружинницами, но принимающими близкое участие в их работе, —

и все сто.
Летом — опять-таки женское дело — лагерь, полтора месяца на све¬

жем воздухе, русская речь, атмосфера семьи.
В этом году впервые была проведена очень ценная и удавшаяся

попытка — лагерь для женщин, Туда вошли и члены Движения в воз¬

расте от 19 до 30 лет, и люди «со стороны». За месяц совместной жиз¬

ни, и в условиях довольно спартанских, не было ни ссор, ни сплетен.

Наоборот, возникло содружество. Все, кто были в лагере, собираются

раз в месяц. Все это — люди взрослые, занятые семьей, службой. Одна¬

ко все те, кто находит свободную минуту, тянутся к Движению и пред¬

лагают свою помощь. Некоторые вошли в педагогический состав. Иные

записывают лекции профессоров и отсылают в провинцию, вглубь

Франции, где жаждут какого-то веяния культуры русские, работающие

на заводах и фермах. Кое-кто приходит вытереть пыль, натереть пол

в церкви. Наконец, создался медицинский центр с ежедневным амбу¬

латорным приемом и санитарные курсы.
618
♦ ♦♦

Не надо забывать, что члены первых кружков давно окончили свои

науки, и название «студенческого» Движение хранит лишь в память

своего возникновения. Однако по возрасту бывают там главным обра¬

зом люди молодые — на 253 человека, занимающихся в кружках для

взрослых — 30 процентов студенчества, 5 процентов — старших гим¬

назистов и 65 процентов — людей всевозможных профессий. Возраст

же наиболее распространенный — 25—35 лет.
Дела вокруг Движения много. Каждая лишняя добрая воля и рабо¬

чие руки на счету. Есть немало лиц, не входящих членами, но подо¬

шедших к происходящей работе ради того культурного и националь¬

ного дела, которое там совершается.
Достаточно сказать, что при Движении, помимо уже перечислен¬

ного, существуют:
Курсы иностранных языков.
Школа иконописи — тоже дело, созданное женской настойчивос¬

тью.
Съезды.
Лекции профессоров Богословского института.
И, наконец, концерты и собрания студенческого клуба с женщи-

ной-хозяйкой.
Чрезвычайно интересная попытка зародилась в последнее вре¬

мя, — Лига православной культуры, общество, пока не выступавшее «в

миру». Это — собрание людей взрослых, искушенных, испытывающих

потребность разрешить целый ряд идеологических проблем, связан¬

ных с отношением между религией и культурой. Одним из инициато¬

ров и горячих вдохновителей Лиги была женщина11.
Члены Движения, особенно старые члены, иногда жалуются и сму¬

щаются. Дело разрастается вовне. Двадцать комнат, где не прекраща¬

ются какие-то собрания; бухгалтерия, машинки, финансовая компа¬

ния, — все это отвлекает от внутренней жизни. Но, видно, отразился

и здесь путь современного христианства — от личного совершенство¬

вания к общему деланию.
Нередко приходится выслушивать ряд упреков, — к ним предъяв¬

ляют чуть ли не требование святости, обижаются за недостаточную

помощь бедным (а чем помогать, ведь и в Движении люди бедные),

наконец, просто преследуют их недоверие, насмешка, кличка сенти¬

ментальных «тургеневских девушек».
Как всякому живому делу, Движению случается ошибаться. Но все-

таки это в эмиграции громадное достижение, и похожего ничего нету.
Обобщать, говорить о типе женщины в Движении трудно. Это тре¬

бовало бы особого изучения. Да одного типа, пожалуй, и не выработа¬

лось, — их много. Тут особенно ярко проявляется своеобразие личнос-
♦ ♦♦
619

Новогодняя елка на Сергиевском подворье в Париже (1926)
ти. Однако легко отличишь девушку, первый раз заглянувшую в сту¬

денческий клуб, от той, которая год провела около Движения.
Невозможно толковать об изменении личности и ее духовных от¬

кровениях, о том, как та или иная душа обрела веру. Ясно только, что

это путь — требовательный, что здесь нужны последовательность и си¬

ла, а вовсе не сладкое усыпление и отдых, которые нередко и так по¬

верхностно приписываются сознанию верующих людей. И это — на

любом поприще.
Встречается тип замкнутый. Несколько молодых людей постриг¬

лись, иные приняли сан священства. Девушки — тихие свечи — посе¬

щают аскетические кружки, уходят в себя, по молитве, в «тихое и без¬

молвное житие, во всяком благочестии и чистоте»12.
Иные погрузились в общественную деятельность. Врачи, педагоги-

лектора — в Париже и провинции они продолжают дело Движения.
Есть женщины-миссионеры. По виду — изящные, светские, посеща¬

ющие балы, спектакли. Одни ограничиваются русской средой. Другие

приблизились к иностранным кругам. Кстати, интерес к православию

и вообще русскому религиозному типу очень велик среди иностранцев.

Вряд ли будет преувеличением, если сказать, что наше религиозное со¬

знание впервые предстало перед западноевропейским миром не в ка¬

честве ереси или суеверия, а во всей своей полноте и жизненности.
620
♦ ♦♦

Очень интересен тип «народниц». Эти действуют по старым мето¬

дам. Проникают в русскую рабочую среду, едут в глушь, не гнушаются

провести вечер за выпивкой. Их пафос — любовь ко всему русскому.

Раскиданные по Франции, наши соотечественники нередко изнурены

работой, опускаются, пьянствуют и, самое опасное, — машут на себя

рукой, перестают считать себя людьми. Вот на борьбу с этой страшной

и тяжкой формой нигилизма и пускаются некоторые смелые души.

Работа трудная, требующая и такта, и подлинной любви, и большого

понимания людей.
Очень важно, что Движение никого и ни к чему не принуждает и в то

же время чрезвычайно чутко относится к личной инициативе. Надо

отдать справедливость женщинам-движенкам, что в громадном боль¬

шинстве случаев они отличаются какой-то особенной духовной чутко¬

стью, — это поистине талантливые души, и их собратья мужчины ценят

их очень высоко. И думается, что многие одинокие, усталые, обижен¬

ные женщины, чувствующие себя беспомощными или бесполезными,

могли бы здесь найти опору и, главное, понять, какую ценность пред¬

ставляет собою каждое человеческое существо и как каждый может

быть не только кому-то полезен, но и просто необходим.

КЛЕРМОНСКИЙ СЪЕЗД
лужение в мире» — под таким названием можно было бы

объединить вопросы, разбиравшиеся на седьмом съезде

Р. C. X. Движения, только что закончившегося в Клермо-

не1. Состав приехавших и по возрасту, и по общественно¬

му положению был крайне разнообразен: студенты Богословского ин¬

ститута, техники, медики, старые члены движения, их гости, порою

приехавшие лишь ради того, чтобы побыть в русском обществе, гим¬

назисты и воспитанники средней школы — нередко из католических

монастырей, представители религиозно-философских кружков. Отку¬

да только <они> ни прибыли — из Ниццы, Тулузы, Кнютанжа, из Пер¬

сии, Англии, Африки.
Ежедневно, утром и вечером, совершались богослужения. Среди

недели приехали митрополит Евлогий с архиепископом Сергием2. Ду¬

ховенство приняло ближайшее участие в беседах, и это не только не

стесняло слушателей, но и поощряло их задавать вопросы чрезвычай¬

ной важности и крайне искренне, — а возбуждалось их немало. Докла¬

ды будут воспроизведены в «Вестнике Студенческого Христианского

Движения».
Проф. Г. В. Флоровский3 говорил о Христе и мире, Его не приняв¬

шем. Проф. В. Н. Ильин4 — о борьбе за существование. — Здесь, вблизи

Вердена, где в лесах еще встречаются блиндажи, где дома подозритель¬

но новы, беседы о войне были особенно мучительны и ответственны.

Прения затягивались, переносились на следующий день, продолжа¬

лись в общих бараках, за обедом и перед сном. С каждым днем возра¬

стал интерес к собраниям и живость в прениях.
«Церковь — освящение жизни», — утверждал о. Сергий Четвери¬

ков5. Одни из слушателей спрашивал: «Острота внутреннего пережи¬

вания христианства, — совместима ли она в церковном быту, в празд¬

никах, в лампадах, в пасхальных яйцах?».
622
♦ ♦ ♦

Съезд РСХД в Буасси (1935)
Глубоко своевременным было обсуждение вопроса об отношении

к инославным вероисповеданиям. Почти все мы сталкиваемся с ними

в повседневной жизни — как же ответить на стремление ко взаимному

пониманию и объединению против общего врага, материализма? Ка¬

кими путями идти к Церкви Вселенской?
О. Льва Липеровского6, говорившего о христианском браке, засы¬

пали вопросами: как быть в современных условиях? Как относиться

к разводу, к гражданскому браку, как жить, если одна из сторон про¬

никнута стремлением к совершенству, а другая тянется к земным бла¬

гам, к роскоши?
Одни день был целиком посвящен России, нашему перед ней долгу.

Е. Ю. Скобцова7, призывала к накоплению знаний, к культурной пре¬

емственности, к целостному миросозерцанию. И она, и С. С. Верхов¬

ский8 напоминали о своеобразии русской истории, русского твор¬

чества, о непригодности для нас западного мерила. Однако молодежь

вступилась и за Европу, «страну святых чудес», и за современную Ев¬

ропу, где большинство растет и учится. Но все соглашались с тем, что

старые политические программы изжиты, что нет вождей, нет объеди¬

нения, кроме отрицательного, созданного общими «не». Лишь в Церк¬

ви все равны, лишь в ней и через нее поймут нас в России.
♦ ♦♦
623

Съезд подтверждал такую возможность. Ссор и недоразумений не

возникало. Даже проливные дожди, лишившие молодежь возможнос¬

ти погулять в свободные часы, переносились стойко. Спорили горячо,

страстно, но чувствовалось желание открыть себя и выслушать, вос¬

принять собеседника. Эту черту съезда отмечали все его участники, из

которых у многих уже был известный опыт политических и професси¬

ональных собраний. Обратили внимание и на то, что в общей работе

отпадает противоположение интеллигенции и духовенства, разногла¬

сия отцов и детей. Может быть, в этом и лежит путь к выполнению

миссионерского долга, о котором тоже говорили много и в сознании

его жизненной важности.
Трудно рассказать, о богослужениях, о совместном пении молитв,

о слове о. Льва Жилле к французам, наполнившим украшенную зеле¬

нью походную церковь, — и о том, как все участники съезда почув¬

ствовали необходимость отговеть.
—	Я впервые увидел людей, которые не говорят о вере, а веруют, —

сказал один юноша.
Мне же хочется сказать, что никогда еще не видала я такого напря¬

жения, такого подъема, такого вдохновенного соборного таинства, как

там, когда после всеобщего причастия заплаканные и счастливые люди

ответили на возглас епископа Вениамина9 — «Воистину Воскресе».

ДЕВОЧКИ
ехала в гости в русский приют. Места не были мне знакомы,

и меня обещали ждать на вокзале.
Я предполагала, что придут девочки лет по десяти. Де¬

вочки ожидали, что я — степенная особа, большая и полная.

Даже взялись уговаривать черную, пыльную француженку, что именно

ее они и встречают. Француженка удивилась, отреклась и проследова¬

ла дальше.
А я уже выскочила из своего дальнего вагона и мчалась, размахи¬

вая чемоданами. Я-то признала их сразу, и не только по одинаковым

клетчатым передникам: разве можно не узнать наших белокосок!
По всей видимости, я их разочаровала своей несолидностью. По

дороге мы перезнакомились. Оказалось, что в приюте есть и малютки,

но мои Тани (мне поначалу показалось, что все они — Тани) уже окон¬

чили семь классов и через несколько дней уедут.
На веранде ждала начальница1, очень радушно и барственно спус¬

тилась ко мне, в белом платье, с раскрытым зонтиком и обвешенная

младшими девочками.
Замок оказался еще больше, светлее и наряднее, чем я себе пред¬

ставляла. Прелестно своеобразие французской постройки, преобра¬

женной характером русского гостеприимного имения. Внутри салоны

обращены в классы, а в башнях — умывальные с горячей и холодной

водой, с одинаковыми стаканами и зеркалами. В подвале — кухня,

кладовые, ванны, бельевая, электрическая прачечная.
❖	❖ ❖
Началась тихая, замедленная и ясная жизнь. Ясная больше в смыс¬

ле переносном, потому что дождей выпало немало.
Флигель мой находился на отлете, в глубине сада. Я чувствовала

себя крупной помещицей: комнаты воспитательниц пустовали, подо
я
♦ ♦ ♦
625

Княгиня Ирина Павловна Палей
мной помещалась лаборатория и гимнастический зал, в верхнем эта¬

же — рисовальный класс. Этот флигель, только что отстроенный, —

одно из тех постепенных улучшений, которыми приют справедливо

гордится.
Я вышла к чаю в общую столовую, большую, с окнами в парк. На

стенах карточки: покойный государь (с портрета Серова)2; вел. кн. Па¬

вел Александрович3; княгиня Палей. Приют имени великого князя —

лучший памятник, какой могла придумать дочерняя любовь. Тут же

девичье задумчивое лицо кн. Ирины Павловны. Посредине круглая се¬

ребряная рама с датами: «1814—1866». Император Александр II со

своими детьми; главнейшие моменты его царствования; Петербург,

Кавказ, Севастополь, — и рядом с блеском двора — сермяжные толпы

слушают манифест.
Обстановка слегка смутила меня: я боялась казенной благовоспи¬

танности. В эту минуту через столовую прошла встревоженная началь¬

ница.
—	Ваську-то кормили? — спросила она.
Но Васька уже явился сам, посмотрел на нас довольно высокомер¬

но, наставил хвост трубой и снова удалился.
—	А я куколке новое платье сшила, — крикнула одна из маленьких.
Другая басом пристыдила:
626
♦ ♦♦

Преподаватели и угеники школы в Кэнси

—	Какая ты нахалка, это тебе Таня шила.
У меня полегчало на сердце.
Я отвыкла от русской речи в детских устах. Тем больше поражала

она меня и радовала. Невольно возникало сожаление, что здесь только

72 ученицы, а не больше. Впрочем, и здесь не без ломаных фраз.
—	Знаете, она умерла, ее похоронили и вдруг она оживела.
Иные попали сюда из иностранной школы, плакали и боялись быть
непонятыми. Теперь другая беда: не заставишь их говорить по-француз-

ски или по-английски. Преподаватели приезжают из Парижа. Детям

приходится много заниматься: помимо обычной французской програм¬

мы, они проходят Закон Божий, русский язык, географию и историю

России.
Летом встают в восемь часов. После молитвы в тихой голубой ча¬

совне и кофе немного занимаются; после завтрака, сидя на воздухе,

вышивают, играют в теннис. Теннис — подарок иностранного жертво¬

вателя. Иностранцы вообще поддерживают школу. И все-таки средств

не хватает, и в этом нарядном замке на светлых кроватках часто спят

дети, у которых нет лишней смены белья. Тут много сирот, а у кого

и есть родители — трудно им обуть, одеть, купить учебники, своевре¬

менно внести плату. Нелегко при таких условиях и приюту.
В дождливые дни выбегали в сад и снова прятались. Включалось

радио; старшие танцевали, маленькие играли в куклы.
Очередное увлечение старших — Тургенев, Достоевский и Толстой.

В девочках смесь житейской опытности и полного неумения разо¬

браться в прочитанном. Этот первый выпуск — самый тяжкий. Они

еще помнят Россию, кое-кто начал учение в советской школе, все ис¬

пытали тряску эвакуаций. Поначалу они прятали под матрасы свои

драгоценности: мыло, белье, книги и ваксу.
❖	❖ ❖
Если бывало солнечно, мы шли в лес за ежевикой. На обратном

пути шествовали с песнями: и настоящими русскими, разученными

с преподавателем, и теми псевдорусскими, которые особенно процве¬

тают в эмиграции.
Вечером старшие выходят в сад. Луна освещает поляну, деревья,

скамью. Кто-то играет на гитаре.
—	Какой, по-вашему, смысл жизни? — вдруг спрашивают они.
—	А по-вашему?
—	Ох, разное. У нас некоторые говорят: надо жить для семьи, вый¬

ти замуж, детей воспитывать. А есть еще — для Бога и чтобы добрые

дела делать... А я думаю, ничего этого нет, и надо жить для себя, для

своего удовольствия....
628
♦ ♦♦

Благодарственный адрес княгине Ирине Павловне

от родителей (1935)
Ее прерывают.
-	А мы на днях в город ходили. Зашли в кондитерскую, наели-на-

ели пирожных, сколько денег было. Всех удивили, столько съели.

Сконфузились и убежали... Вот иной раз играешь во взрослую, а там

и надоест.
Я смотрю и представляю себе, с какой отрадой через несколько лет

вспомнят девушки свои разговоры, лунное кружево на каштанах, наив¬

ное исполнение страстных романсов, прерываемое иногда зевком.
—	Как же вы будете жить теперь?
Они собираются учиться — но уже вещам практическим, дающим

знание ремесла. И только одна несдержанная душа жаждет и музыки,

и пения, и языков, и стенографии...
Их кличут домой. Через неделю они едут в Париж. Шум, заботы,

страсти доберутся и до них. Но пока что они, ворча, идут в замок, и че¬

рез четверть часа уснут, мягко ткнувшись в подушку и как будто при¬

пухая, как припухают во сне маленькие дети.
♦ ♦♦
629

ДЕВИЧИЙ КРАЙ
восемь часов — звонок. Но уже до звонка по лагерю бродят

фиіуры в купальных халатах: кто встал, чтобы постирать,

иные хотят вымыться до общей толкотни.
Частенько идет дождь. Но моются героически, — за пере¬

городкой, но под открытым небом. Слышно:
—	Не хочешь ли ты претировать * мне мыло?
Из-за занавески — увещающий голос:
—	Скажи по-русски: занят.
Это лагерь девочек, устраиваемый ежегодно Христианским Студен¬

ческим движением. Возраст их — от восьми до восемнадцати.
Жизнь распределяется по звонкам и разбойничьему посвисту.

Свист — и маленькие, в купальных костюмах, заспанные, припухшие,

выскакивают в сад на гимнастику. Потом — умывание, молитва, кофе.
Церковь — палатка. В солнечные дни в ней душно, пахнет смолой,

травами. Пять-шесть икон, самодельные подсвечники. Маленькие при¬

служивают. О порядке заботится добровольный церковный комитет.

С большим вкусом убрана палатка, вся увита зеленью. По вечерам дол¬

го молятся, земно кланяются, вздыхают о своих трогательных грехах.
Но утром хочется есть, жить, купаться.
Столовая — в саду под навесом. Больше сотни ртов, кусков, чашек.

Едят, как никогда в Париже. От океана, от соснового леса, от беготни

развивается чудовищный голод. Дежурные обносят столы. Почти все

руки тянутся «за добавком».
Размещены девушки в запущенном доме, где нету ни воды, ни элек¬

тричества. Спят на полу, чемоданы служат письменными столами.

Часть старших поселилась в палатках. Народ молодой, веселый — по-
*	одолжить (от фр. prêter).
в
630
♦ ♦ ♦

Летний лагерь РСХД для девогек (1936)
ворчат на тесноту, на ливень — и побегут на кухню чистить картошку,

разносить миски с борщом, в который падают крупные капли дождя.
По утрам — часть занятий: закон Божий, русский язык для тех, кто

не говорит по-русски — есть и такие — история, кружки. Старшие раз¬

бирают Тургенева: больше всего подчеркивают мечтательность, не¬

жизненность его героев, а в вопросе отцов и детей — укоряют детей

в пренебрежении к родителям, а родителей — в невнимании к детям,

в чисто внешних о них заботах. Очень интересуются современной ли¬

тературой. Французские школы, равно как и эмигрантский быт, созда¬

ли у них впечатление, что жизнь замерла на пяти классах. В библио¬

течке часто берут книги не по автору, а так, «чтобы плохо кончалось».

За столом разговор:
—	Пьер — симпатяга, а Базаров, хотя и не нытик, но однообразный

тип.
В первые дни идет борьба:
—	Говорите по-русски.
—	Я не знаю говорить по-русски.
Характерно, что в поезде, при выезде из Парижа, старшие говори¬

ли между собою по-русски, хотя и с большой примесью французских

слов, но маленькие — даже те, что знают русский язык, — между со¬

бою вели беседы исключительно по-французски.
♦ ♦♦
631

Однако втягиваются и через неделю поют «Во лузях», вместо

«Chanson païenne» *. Читать ленятся. Зато рассказы слушают с жадно¬

стью. Они и взрослы, и наивны, и не походят не только на поколение

своих родителей, но даже и на более к ним близкую молодежь револю¬

ционного периода. Представление их о России чаще всего заимство¬

ванно по слуху и отражает умонастроения их семейств. Или же оно

составилось по книгам. Но русская жизнь, да еще эпохи классиков, ка¬

жется им странной. И в самом деле, что в ней похожего на теперешний

их быт или на современную Европу!
Много занимаются спортом, играми. Каждое воскресенье — «весе¬

лый костер» с театральными постановками, хором, плясками. На пляже

делают гимнастику. Купаются по группам. Приходится пересчитывать

головы, запоминать чепчики и дико дуть в свисток, чтобы вовремя

вызвать из воды рьяных купальщиц.
Есть в лагере старожилы, приезжающие каждое лето. Эти умеют

сразу по приезду убрать постель, закрыть чемодан салфеточкой, они

вызываются санитарами в больничку, они ходят в походы.
Походы — особая отрасль лагерной жизни, несколько мужествен¬

ная. Девочки и руководительницы одеты одинаково: синие юбки, белые

блузки, синий галстук с каемкой национальных цветов. Отправляются

с утра на целый день, а иной раз и с ночевкой. Идут в ногу, с походным

мешком за плечами. Квартирьеры заранее объезжают местность на ве¬

лосипеде, устанавливают расстояния, указывают места для отдыха.

Тут приходится быть и дружными, и сильными, и самостоятельными.

Хлеб забирают из дому, а дальше надо обойтись крошечной суммой,

выдаваемой из лагерного котла.
На стяге Девичьей дружины стоит: «За Русь, за веру».
Конечно, это только шесть недель, только летний отдых. Первое

желание заведующей, С. С. Шидловской, — обеспечить русским детям

возможность провести некоторое время на свежем воздухе, регулярно

питаться, набраться сил к зимнему учебному или рабочему году. Но

лагерь кроме того, — и дело религиозное, и дело национальное. Там

скрепляются дружбы, пробуждается желание и зимою пойти не в кине¬

матограф, а в какой-нибудь из тех многочисленных юношеских круж¬

ков, которые собираются на 10, бул. Монпарнас1. Особенно чувствуется

значение лагеря для детей одиноких, — а их немало. Совсем особенная,

ни с чем не сравнимая жизнь, русский мирок в глухой французской

провинции. Когда по утрам, при пении «Сколь славен»2, взвивается

национальный флаг, — невольно вспоминаешь, что в России такую же

зеленую молодежь воспитывают на интернационале, учат стрелять.
*	«Языческая песня» (фр.).
632
♦ ♦♦

Беспокойный, трагический вопрос о будущей встрече со сверстни¬

ками из Советской России не оставляет девушек.
—	Мы будем чужими, они там ни во что не веруют.
И чей-то детский голос:
—	Это оттого, что от них все скрыли... И какие же чужие, когда

у меня там тетя и старшая сестра.
Вечерами раскладывают костер, одна из рукодельниц что-нибудь

рассказывает. Начинается общая беседа. Девушки поражают ребячли¬

вой некультурностью и большой серьезностью и прямотой своих во¬

просов. Молодость всегда прямолинейна, но это поколение производит

впечатление особо реалистичного и не выносящего двойственности.

Знать, где добро и зло, знать, как надо жить...
Звезды уже светят, из-за сосен выползает огромная красная про¬

стодушная луна.
—	К природе надо подходить без философии, и тогда ее понимаешь

и открываешь в ней Бога, — замечает одна из старших девочек.
Другая, глядя на огонь, тихо говорит:
—	Нет. Бога узнаешь в одиночестве, от одиночества.
Кто-то подбрасывает хворосту, шишек. Пламя вспыхивает. Юные

лица, небо, подступающая ночь — совсем Бежин луг3.
—	Вот и познавай тут природу, когда в девять часов уже гонят

спать, — ворчит высоконькая, тоненькая брюнетка.
Но засыпает быстро, крепко, по-детски. В спальне маленьких спят

куклы, брошены купальные штанишки, и у кого-то одеяло съехало

и рубашонка собралась на шее.
Чей-то вздох. В лесу прокричала сова. Мягко шумят сосны...

ПАРИЖСКИЕ СТУДЕНТЫ
ожно ли сегодня говорить в Париже о русском студенче¬

стве? Русских студентов много, но они разбросаны и зате¬

ряны по городу. Есть несколько группировок, но, в сущно¬

сти, единой организации, где можно было бы встретить

в настоящее время не найдешь.
Общежитие на рю Лекурб
Только местами еще сохранились русские островки. Таково обще¬

житие на улице Лекурб.
Идея общежития для русских учащихся — давняя. В 1922 году бы¬

ла сделана попытка поселить молодежь на бульваре Журден. Это были

героические времена — впрочем, какой момент эмиграции по-своему

не героичен? Студенты были, пожалуй, более бурные, чем теперь — из

недоучившихся в России, из прошедших сквозь Гражданскую войну,

с памятью о старых нравах, с пением «из страны, страны далекой»,

с более горячими политическими страстями.
Нынешнее общежитие спокойнее, и возраст обитателей более при¬

ближается к нормальному учебному возрасту. Странное впечатление

производит среди парижского двора отделенный деревянным забо¬

ром, какие водились и на наших широтах, двухэтажный дом с вывес¬

кой и бараки, где прежде тоже селились студенты, и нынче собирается

Казачий союз1, и один из которых отведен под церковь — недавно осно¬

ванный храм преподобного Серафима Саровского2. По некоему поэти¬

ческому совпадению, барак выстроен так, что внутри его, насквозь,

проходит старый ствол не срубленного дерева. На нем — небольшая

икона, — все это чрезвычайно гармонирует с образом лесного святите¬

ля. Студенты сюда заглядывают.
ш
молодежь,
634
♦ ♦ ♦

Интерьер храма преп. Серафима Саровского на ул. Лекурб
На большом дворе — где, к сожалению, не разрешено заниматься

спортом, — даже водятся куры.
Дом человек на пятьдесят. При сменяющемся составе обитателей

их прошло за эти годы, пожалуй, человек до восьмисот.
Студенческие ремесла
Жизнь суровая. Почти все вынуждены работать, и совместить это

с учением становится все труднее. Безработица и политические пере¬

мены отражаются на жизни учащихся: уменьшено число стипендиа¬

тов, и даже ту небольшую сумму, которую следует внести ежемесячно,

достать все труднее.
Одно из студенческих ремесел — мытье окон. Некоторые работают

ночными сторожами. Кто-то клеит по ночам афиши. Есть и маляры,

и столяры, есть чертежники, есть мастера игрушек и тех сменяющихся

в зависимости от моды пустяков, которые называются «articles de Pa¬

ris»*.
*	парижские штучки, безделушки (фр.).
♦ ♦♦
635

Все мы знаем, как трудно в Париже просто читать — не хватает

времени. Молодежь ухитряется серьезно учиться. Иногда это кончает¬

ся туберкулезом. Иногда, почти закончив курс, человек не выдержива¬

ет, бросает. Это тем более обидно, что среди русских много способных

людей, успешность их отмечена даже иностранной профессурой.
«На цепи»
Один из юношей в общежитии, сегодня уже инженер, — боялся не

высидеть перед зачетами, тем более что еще был в это роковое время

неравнодушен к какой-то барышне. Он вышел из положения: просил

товарищей привязывать его к стулу. Так и сидел «на цепи». Закончил

блестяще.
«Вечные студенты»
Случаются люди, жадные до науки, разбросанные. Записываются

сразу на два факультета, перегружают себя и срываются.
Встречается даже трогательная разновидность вечного студента.

Один «вечный», потому что женился, вынужден зарабатывать и, с пе¬

рерывом в год и больше, вновь принимается за учебники. Другой бла¬

годушно заявляет:
—	До чего интересно: прошел курс магнетизма! Теперь хочу занять¬

ся математикой.
А потом его же можно встретить на опытах экспериментальной

психологии, а года через два он копит деньги и едет в Гавр изучать на

месте холодильное дело.
Жизнь в общежитии
В общежитии жизнь приспособлена на два типа: чисто студенче¬

ский и рабочий. Утренний кофе подается от шести утра до девяти. Одни

отправляются за куском хлеба насущного, другие принимаются грызть

корень науки. Бедны все. А ведь хочется иногда и в кино сходить. Эко¬

номят на пище. Иногда едят раз в день (супу в общежитии дают в не¬

ограниченном количестве!). К часам «съедобным» собирается доволь¬

но много народа: столовая предоставлена и приходящим обоего пола.

За три и четыре франка можно напитаться.
Ученики школы Бреге
Приходят ученики школы Бреге3 («Пока недремлющий Брегет не

прозвонит ему обед»).
Будущий архитектор из Beaux Arts4 жалуется, что старший курс

«цукает»5 новичков, гоняет их за папиросами, заставляет выполнять

его задачи, иногда раздевает донага и разукрашивает тело причудли¬
636
♦ ♦♦

выми узорами. Правда, там русских немного: занятия трудные и обхо¬

дятся дорого.
«Афик»
Столовая в подвале. Сверху по узкой лестнице идет человек. Узна¬

ют по ногам, по башмакам и брюкам. Кто-то замечает, что это явле¬

ние — в обратном порядке — отмечено еще в учебниках географии при

объяснении понятия горизонта.
Кстати о географии: случилось, что русская курсистка вышла за¬

муж за студента. Жили и учились фантастически: она ходила в кине¬

матографическую фигурацию, он посещал лекции и рассказывал ей.

Затем он заменял выходного гарсона, а она шла на лекции. В первый

же год у них родилась девочка — и одним из первых слов ребенка бы¬

ло «афик» — Африка, которую она безошибочно находила на карте.
Русские курсистки
Говорят, что русские курсистки учатся неважно. Однако в этом от¬

ношении так много блестящих исключений, что подобное обобщение

кажется пристрастным. Но если это и правда, удивляться не приходит¬

ся. Виною может быть и недостаточная предварительная подготовка,

и непомерные материальные трудности. Недостаточно одной воли к на¬

уке, ни даже сильного здоровья. Не всем дано, будучи замужем и ожи¬

дая ребенка, вязать на продажу жакеты и шапочки, вести домашнее

хозяйство и защищать диссертацию по медицине, как это сделала одна

русская. Или: как продолжать занятия юной девушке, не очень силь¬

ной во французском языке, недавно приехавшей из Сербии? Ей предло¬

жили самой собирать в кружку на собственную стипендию: она набра¬

ла... шестьдесят франков!
Выборы специальности
Очень серьезным вопросом как для юношей, так и для девушек,

является выбор специальности. Русское довоенное искание «призва¬

ния» почти отпало. (О нем скажем позже.) Жизнь сурова, занятия со¬

пряжены с величайшими трудностями, где-то маячит надежда выбиться

материально и не быть деклассированными. Старшее поколение эмиг¬

рации волей-неволей попало в рабочую среду, но у всех осталось есте¬

ственное желание дать образование детям, не нарушить культурной

преемственности. Молодежь при выборе профессии руководится «спро¬

сом» — как здесь, в Европе, так и в России. Отсюда преобладание тех¬

ников. Теперешнее «младшее» студенчество, вышедшее из француз¬

ской средней школы, легче справляется с зачетами. А каково было тем,

кто приезжал из балканских стран, не зная языка, и при французской
♦ ♦ ♦
637

постановке математики. Недаром существовал одно время при Рус¬

ском Народном университете особый отдел, где проходили математи¬

ку по-французски с объяснениями на родном языке.
Женщина — горный инженер
В одном из бельгийских университетов учится двадцатилетняя рус¬

ская: единственная женщина среди всех этих будущих горных инже¬

неров. Учится хорошо, но еще и читает «вне предмета», и по-русски

затягивается папиросой, и носится по каким-то собраниям. После

практических работ и спуска в шахты стала покашливать. Легкие про¬

светили с некоторым запозданием: картина несложная, нужно серьез¬

ное лечение. Впрочем, занятий она не прервала
В прошлом году монахине Марии (Скобцовой) удалось основать

дешевое женское общежитие6. Дело возникло чудом, и не только про¬

существовало год, но в настоящее время расширяется. Помещаются

там не исключительно учащиеся, хотя они являются наиболее отвеча¬

ющими замыслу основательницы. Дом, ни на что не похожий, друж¬

ный, слегка безалаберный и в то же время деятельный. Днем все рабо¬

тают — у кого лекции, у кого работа. Собираются к обеду.
Девушка — «хирург и богослов»
На стенах висит номер местной «стенгазеты», почти всегда в ри¬

сунках.
Вот девушка — «хирург и богослов». Насчет хирурга — преувели¬

чено. Однако год фельдшерской школы действительно пройден. Это для

заработка. По ночам девушка дежурит у больных. Одно время работа¬

ла у буйной умалишенной. Возвращалась, плакала от нервного пере¬

утомления и принималась за изучение патристики. И даже «посадила»

молодого богослова на хронологии. Ее соседка по комнате изучает

японский язык.
Манекен в парикмахерской
Приходит молодая женщина, не бледная, а вовсе зеленая. Она вер¬

нулась из парикмахерской академии.
—	Вы там учитесь?
—	Нет, я — на философии. А там я зарабатываю. Служу манекеном,

на мне учатся. Часов пять подряд: кто моет волосы, кто сушит, кто за¬

вивает. Плохо, что при этом трудно заниматься. Голова запрокинута.

Я иногда читаю, но руки затекают... Ну, и волос немножко жаль. Жгут,

знаете, без пощады.
Хорошенькая блондинка, над кроватью которой навешаны звезды

экрана, а на столике расположились пудреница, медвежонок, коробка
638
♦ ♦♦

из-под шоколада и прочие атрибуты вечной женственности, занимает¬

ся французским языком и рассчитывает уехать преподавательницей

в Америку.
Интересно отметить, что две барышни, закончившие консервато¬

рию, занимаются особо церковным пением. Одна из них специализи¬

ровалась «на псаломщика», а другая собирается приступить к богосло¬

вию.
Товарки гордятся молоденькой художницей. Она прошла первой

по живописи из восьми школ.
В новом облике
Европа и послевоенные понятия изменили внешний облик русской

курсистки. Она женственна, в свободное время не только заштопает

чулок, но еще постарается состряпать из старого платья нечто новое

и даже модное. Ощущение такое, что у девушек больше идеализма,

больше стремления учиться «по призванию». Правда, они и чаще бро¬

сают науку, особенно же в связи с замужеством.
Чрезвычайно горько видеть и слышать о таких недоучившихся.

Бросили учиться не от лени и на протяжении многих лет будут бегать

на случайные лекции и занимать у друзей научную книгу, которую ча¬

сто некогда будет и прочесть.
Книги, учебные пособия — все то, что так естественно входило в по¬

нятия о студенчестве, — сегодня в Париже становятся недоступной рос¬

кошью. Это тем более тяжело, что и в библиотеки попадать удается

нерегулярно. Как сочетать занятия, заработки, чтение?
Люди с высшим образованием
Есть еще один тип учащихся — и мужчин и женщин. Это — люди

с высшим образованием, которым теперь приходится возвращаться

вспять и сдавать аттестаты зрелости.
—	Житья нет! Не могу, не в силах я на сороковом году в Людовиках

разбираться! Двенадцатый, да Тринадцатый, да у всех жены, да у всех

возлюбленные. Я по профессии — врач. Ну какое мне дело до Людови¬

ка? Ровно столько же, сколько ему до меня!
А рядом уже стоит «третье поколение», те, кто вырос в Париже,

и они, в свою очередь, уже готовятся атаковать этих же Людовиков,

знакомых им с детства по анекдотам, по портретной галерее Версаля,

часто более понятных, чем романтический и страстный «Жан ле Тер-

рибль» *.
*	Jean le Terrible (фр.) — Иван Грозный.
♦ ♦ ♦
639

РУССКИЕ СТУДЕНТЫ
рисматриваясь к сегодняшней жизни нашего студенчества,

интересно вспомнить и о всех тех массах молодежи, кото¬

рые попали в Европу с волной эвакуации.
Приблизительно надо считать, что Россию покинуло

около восемнадцати тысяч не закончивших высшее образование и око¬

ло двух тысяч учащихся средней школы. Да с тех пор еще немало вы¬

росло.
В одной только Болгарии возникло шесть русских среднеучебных

заведений и одно сельскохозяйственное.
В Сербию и другие страны тоже попали русские институтки, каде¬

ты, студенты.
А в это время на легендарном Галлиполи не только занимались ша¬

гистикой и подготовляли интервенцию, как это усиленно говорилось

в некоторых кругах, но и организовали местными силами универси¬

тет1. Некоторые юноши продолжали затем образование в университе¬

тах славянских стран, но продолжали ощущать себя связанными с быв¬

шей воинской частью и о себе выражались:
—	Прикомандированный...
Буквально во всех странах Европы, так же как и в Северной Амери¬

ке, можно было найти нашу молодежь.
Правда, среди «молодежи» попадались и очень солидные дяди со

стажем великой и Гражданской войн. Поистине трогательно думать,

что ни все эти события, ни трудности борьбы за существование жажду

знания в них не убили.
Девушки — чаще всего очень юные — эти шли больше всего на фи¬

лософский факультет, считая, что он... легче других. Очень часто ско¬

ропалительно выходили замуж, так что даже и факультет получил клич¬

ку: «Исаия, ликуй»2.
п
640
♦ ♦ ♦

В Болгарии оказалось немало русских профессоров, и чтение лек¬

ций по восьми главным предметам шло на русском языке. В Чехии су¬

ществовал юридический факультет с русской профессурой.
Во всех других странах в первое время приходилось проделывать

двойной труд: изучать науку и биться с незнакомым языком. И пока

средний беженец успевал усвоить где-нибудь в Югославии одну «лаку

ночь» *, студенты, как и многие из наших профессоров, уже зубрили:
«Право и живот римских граждана за доба пуничких рата», что

обозначает: «право и жизнь римлян в эпоху пунических войн».
Надо отдать справедливость Югославии и Чехии, оказавшим наи¬

более широкую помощь нашему студенчеству. Это выражалось не толь¬

ко в полном освобождении от платы за правоучение, но и в выдаче

денежных стипендий, белья, платья, книг, учебных пособий, в устрой¬

стве общежитий.
Живая контрабанда
Естественно, что в эти страны стремились наши студенты из других

стран, где положение их было хуже в практическом отношении, а иног¬

да и в политическом. Многие учащиеся обращались к содействию уже

возникшего к тому времени в Париже Центрального Комитета по обес¬

печению высшего образования русскому юношеству за границей3, и из

Польши и Болгарии их удавалось переправлять во Францию и другие

страны.
Однако наплыв студенчества вызвал со стороны Чехословакии из¬

вестные ограничительные меры. Тут прибегли к хитрости: брали тран¬

зитную визу через ближайшую страну, а там... переходили границу. На¬

шелся даже специалист, заведший небольшие эскизы пограничной

линии. За операцию взимался доллар. Так и говорилось:
—	Вы по визе такого-то?
Будни
Не надо думать, что все попали в число привилегированных и мог¬

ли спокойно заниматься. Очень многие во всех странах — и, в частно¬

сти, во Франции — вынуждены были или прирабатывать недостаю¬

щую сумму, или просто заниматься черной работой. По всем странам

изгнания можно было встретить студентов-каменщиков, грузчиков,

шахтеров, чистильщиков сапог.
Это не мешало на собраниях говорить о большой личной и обще¬

ственной ответственности каждого русского, о необходимости попол¬
*	спокойной ночи (серб.).
♦ ♦ ♦
641

нения наших культурных кадров. Говорили даже «о воскрешении иде¬

ализма».
В то же время воскресли во всех странах рассеяния Татьянины дни

с речами, танцами и возлияниями.
Бывали и студенческие съезды — следует пожалеть о том, что в на¬

стоящее трудное время их не осуществляют.
Само собой разумеется, что признание Советской власти европей¬

скими государствами отражалось самым пагубным образом как на деле

помощи эмигрантскому студенчеству, так и на отношении к нему.
Цифры
И все-таки помощь за десятилетие с 1920—21 по 1931—32 годы

выразилась в огромных цифрах (приводим во франках).
Чехословакия истратила сто двадцать миллионов. Югославия —

23 миллиона. Франция — 21500 ООО; С. Штаты — 14 миллионов; Бель¬

гия — около шести, Болгария — два, Германия — полтора. Голлан¬

дия — около 750 ООО; Польша — 150 000, Италия — 130 000 и даже Эс¬

тония — 95 000 франков.
Тут и правительственные ассигнования, и пожертвования частных

лиц и учреждений. Самое живое участие в русских в Бельгии приняла

благотворительная организация кардинала Мерсье4.
Не надо также забывать о неустанной и часто непосильной лепте,

которую несло — и, надо надеяться, не прекратит и теперь — само рус¬

ское общество.
Специальности
Кажется почти странным: что это за студенты в Голландии? Вряд

ли многие знают, что там закончили образование двенадцать чело¬

век — кораблестроителей.
В Италии, куда эмигрантам, за редчайшими исключениями, попа¬

дать не приходилось, учились выросшие там дети прежних эмигран¬

тов.
Если же бросить общий взгляд на студенчество во всех странах Ев¬

ропы и Америки, то надо отметить одну особенность: громадное пре¬

обладание техников. Если, например, процент филологов колеблется

от 4 до 7 У2, то высшие учебные заведения технические окончило за

эти десять лет от 30 до 90 процентов молодежи. Франция, Чехослова¬

кия и Америка дали немало специалистов по сельскому хозяйству, —

немного меньше, однако, чем изучивших экономические, политиче¬

ские и социальные науки. Зато юристов (кроме Чехословакии) чрез¬

вычайно мало, что и понятно, принимая во внимание судьбу русского

права и, с другой стороны, практически малую применимость этой от¬
642
♦ ♦♦

расли знания за границей. 12 процентов русских студентов в Югосла¬

вии, 10 — в Германии, около 9 — в Чехии и около 4 — во Франции —

прошли медицинский факультет. Есть довольно много математиков;

области искусства, где тоже трудится немало русских, к сожалению, не

зарегистрированы.
Следует отметить, что многие студенты в летние месяцы работали

по будущей специальности, хотя бы и на низших должностях, так что

подготовка получалась не только книжная, но и практическая.
Человеческий материал
Эмигрантский быт суров, люди должны воспитывать в себе волю

и мужество. Все мы понимаем важность вопроса о культурной смене.
Как во все века, спор отцов и детей не умолк. В наши дни он острее.

Молодежь упрекает старших в том, что, по существу, никому до нее

нет дела. Но, с другой стороны, и сама молодежь не организована, не

имеет единого лица и, по впечатлению многих (может быть, и неточ¬

ному), проявляет мало интереса к общественности.
И в то же время человеческий материал можно считать очень цен¬

ным. Это люди волевые и законченные. Интересно отметить, что не¬

которые из окончивших учение возвратили в течение последующих

лет израсходованные на них деньги.
При этом большинству студентов приходится поддерживать то ро¬

дителей — в России или здесь, то младших сестер и братьев.
Впрочем, бывает и так: старший брат отказывается от надежды на

привилегированное положение, садится за руль, но дает младшему воз¬

можность пройти высшую школу.
Надо проявить немалое упорство, чтобы довести занятия до кон¬

ца — тем более что многие вынуждены были прерывать их то из-за

нужды, то по болезни. Физическое состояние молодежи, покинувшей

Россию, было печальное. Не говоря уже о малокровии, о бесчислен¬

ных желудочных заболеваниях, многие больны или находятся под

угрозой туберкулеза. В этом смысле картина мало изменилась и до на¬

стоящего времени. Ведь большинство русских детей тоже выросло

в недоедании, без воздуха, в недетских лишениях.
Удивительно ли при таких условиях, что среди учащихся попада¬

лись и люди сомнительного морального свойства, «ловкачи», готовые

на какие угодно комбинации, лишь бы добиться цели, и иногда и не

чувствовавшие, что их изворотливость предосудительна.
В этом смысле жизнь оказалась беспощадной к русской молодежи,

и оставшейся на родине, и зарубежной. Может быть, даже и полезна

в современном мире такая закалка.
♦ ♦♦
643

Во всяком случае, прежнего студенческого типа, мягкотелого, го¬

ворливого и не знавшего, для чего, собственно, он попал в универси¬

тет, и почему именно на естественный, а не на филологию, уже не

встретишь. Русский студент постепенно приближается к типу европей¬

ца: учится с определенной целью, надеется в ближайшее же время при¬

менить знания.
Или, по крайней мере, таким он хочет казаться. А «ближайшее вре¬

мя» не всегда определенное — в него входит понятие о возможности

потрудиться в России. И если бы этого не было, для чего учились бы

в Европе все те юноши и девушки, которых без перемены подданства

не допустят почти ни в одну из областей труда?..

БЕЗРАБОТИЦА

(Первый вопрос нашего быта)
	-| pw і аботал я, знаете, на хуторе, — как говорится, на агри-
■ коле1. Вставал в четыре. Десять лошадей и тридцать

пять коров, и все на меня положены: и напоить, и на-

		 кормить, и овса засыпать, и солому переменить... Знае¬

те, как этая метро заведена и бегает, так и я цельный день мечусь...

Хозяин меня, надо правду сказать, уважал. Кормили вдосталь, вино

подавали — я не отказывался за обедом и ужином. Даже апостол Па¬

вел в послании к Тимофею, кажется, говорит: пей и вина немного для

здоровья2. А по утрам вместо ихнего шопина3 просил кофею мне ва¬

рить. Поллитра с молоком хозяйка выдавала... Я там у них долго про¬

работал, но только неспособно было оставаться, денег мало платили,

а под конец хозяин обиделся, что я уходить желаю, и совсем не запла¬

тил. А я ему говорю: раз это так должно по-вашему, то пусть так оно

и будет. Сам же потом постыдишься и эти деньги мне вышлешь. Или

же я еще на работу к вам вернусь.
—	А как же вы существуете в Париже?
Но тут рассказ становится трагическим стереотипом. То же самое

скажет и скрипач, приехавший из провинции с мечтой об артистиче¬

ском будущем; и ротмистр, знакомый вам по Крыму, по белой даче

с раскрытыми окнами, куда плыл сладостный запах магнолии, по тем

вечерам, когда и подростков брали в лодку и долго гребли в лунном

пути; и вышедшей из больницы студент, красивший шелковые платки

по ночам или днем в перерыве между лекциями; и все те, кто столпи¬

лись около чайной в ожидании своей порции горячего.
Есть среди безработных более счастливые: те, у кого пока что име¬

ется крыша над головой или возможность переночевать у друзей. Ко¬

нечно, завтра и они могут всего этого лишиться, но пока что они в теп¬

ле, им легче надеяться на какие-то перемены.
♦ ♦ ♦
645

Зато те, кто очутились на улице, озлобляются на жизнь, на весь

мир и особенно на русских, которые сне хотят помогать». Им начина-

ет казаться, что терять им больше нечего — и Бог знает, какие только

темные мысли не проходят в их голове! Закрывать на это глаза — трус¬

ливо и нечестно, — а выводы отсюда надо делать практические и не¬

замедлительные. Первый по опереди вопрос нашего быта — это забота

о безработных... Да и кто из нас через безработицу не прошел, хотя бы

и в начале нашего пребывания в столице!
Прошли многие, но многие ведь и выбились. И даже теперь, в тя¬

желое время, надежды терять нельзя. Есть тому живые примеры. Как

раз в ту же чайную РСХД4 забегает иногда один русский: приносит

и раздает собственного изделия рукавицы. Сколько озябших, лило¬

вых, иногда еще с великой войны отмороженных рук тянутся за ними!
—	Шью их по вечерам после работы. Сам побывал в таком положе¬

нии, представляю себе, что такое холод. Когда мне пришлось остаться

без жилища и пойти впервые за общественным куском хлеба... Боже

мой! казалось, я так пал, так пал... И тогда я себе сказал, что я обязан

что-то изобрести и не терять человеческого облика. Тут подвернулась

возможность ночевать в одной мастерской на ящике: ноги свисают,

бок задеревенеет за ночь... Куда только я ни совался, чего ни делал.

И грузил на вокзале, и, извините за выражение, уборные чистил, и по¬

лы мыл, и булочнику помогал. Потом сам навострился печь пирожки,

стал ходить с корзинкой по частным домам, по русским учреждениям...

Словом, как-то выплыл...
Глядя на этого мужчину, который сидит по вечерам с иглой вместо

того, чтобы выспаться или отправиться в синема, невольно думаешь

о женщинах русской колонии. Конечно, условия жизни у большинства

трудные, но ведь сердца-то остались отзывчивые. Неужели же нет воз¬

можности собираться по вечерам и шить или чинить белье и одежду,

в которых такой острый недостаток? А ведь от внешнего вида челове¬

ка, пришедшего искать работу, очень часто зависит, примут его или со¬

чтут за босяка. Фактически время свое и силы на организацию помо¬

щи отдают люди, уже и без того перегруженные общественной или

личной работой, в большинстве случаев бедные, вынужденные и сами

зарабатывать. А ведь есть в нашей колонии и другие... Что, если бы

вместо бриджа?.. Вспомним, как во время войны школьницы, актрисы,

светские дамы, — все объединились за шитьем или спицами. Время

у нас и теперь в своем роде военное, и на каждом есть долг «работы по

обороне». Не деньгами, так советом, или трудом своим, или време¬

нем, — каждый может быть полезен.
Представить себе день безработного в его страшном однообразии

как будто бы и просто и в то же время почти невозможно. Вообразим
646
♦ ♦♦

себе реально интеллигентного человека или рабочего, проводящего

дни, недели, месяцы в вынужденном безделии.
Утро. Парижская сырость. Пока есть гроши — кофе за стойкой и ли¬

хорадочный просмотр объявлений. On demande...* спрос труда... Но

спроса меньше, чем предложения. Иностранец не может проникнуть

в целый ряд частных учреждений, не говоря уже о заводах, ограничен¬

ных процентной нормой. Часто у него не в порядке документы.
Сделаем скобку. Бумаги должны быть в порядке. По русской не¬

брежности даже и нормально живущие нередко их запускают, и фран¬

цузские тюрьмы наполняются нашими соотечественниками, посажен¬

ными за бродяжничество. А по выходе из тюрьмы человека высылают

из Франции — в пространство, потому что никакая соседняя страна его

тоже, конечно, не впускает. Наша мысль о безработных должна оста¬

новиться и на этом: их надо оградить, спасти от возможности попасть

в тюрьму за просроченное удостоверение личности.
Человек все-таки идет по этим объявлениям. Хорошо опять-таки,

если водится еще какая-то мелочь на передвижение. Но большинство

уже давно ходит пешком — и пока бредет наш столяр с одного конца

города на другой, место уже занято («А ведь совсем было подходящее,

и хозяин прямо-таки жалел, что я опоздал»).
Нередко в несчастьи собственное горе кажется человеку единствен¬

ным. Поэтому друг ко другу безработные особой жалости не чувству¬

ют и не проявляют, кроме разве новичков. Забывают о том, что вся

Европа охвачена сейчас безработицей, а в России и того не слаще.
Новичков наблюдать особенно мучительно. Они растеряны, сты¬

дятся сказать, что пальто продано и трех франков на ночевку в Армии

Спасения у них нет. «Я не привык, никогда еще такого не случалось...»

Зато они упорнее ищут работу и чаще ее находят. Очень трудный во¬

прос — перемена рабочего удостоверения. Часто человек-то и мог бы

заняться новым ремеслом, да бумаги прикрепляют его к одному како-

му-нибудь виду труда.
—	Поистине «вот тебе, бабушка, и Юрьев день»! — жалуется быв¬

ший учитель, наловчившийся на клейке резиновых плащей и готовый

теперь набивать трухой кукольные туловища. — Какая, скажите, нуж¬

на для этого дела специализация? Однако не приняли — не имеем, го¬

ворят, права...
Хождение по городу длится, в сущности, целый день, даже если идти

некуда. На скамье, на улице зимой долго не высидишь. Как длинны бы¬

вают эти короткие зимние дни, — ночи же совсем нескончаемы. Около

трех часов происходит оживление: возможность зайти в дом, надежда

❖<><><><><><>«*><^^
*	Требуется... (фр.)
♦ ♦♦
647

на чашку супа, на чай и хлеб. Не станем преувеличивать размера доб¬

рых дел. Евангелисты на рю Мадемуазель пока что дают только чай

с хлебом, хотя и надеются в дальнейшем расширить свою помощь.

Правда, у них свободное помещение, где можно просидеть хо:гь целый

день. Христианское студенческое движение (РСХД), которому частич¬

но помогает в этом деле и Сестричество, помещением обладает малым,

не на целый день, а по четвергам и воскресеньям и вовсе закрыто — то

есть занято другими организациями, тоже совершенно насущными.

Там удается варить суп, а на днях была устроена более торжественная

и сытная елка, на которой присутствовало свыше ста семидесяти чело¬

век и которую посетил митрополит Евлогий. В будни же случается, что

к четырем часам дня котел уже пуст. А люди все подходят. Некоторые

ворчат, готовы обвинять устроителей и раздающих пищу молодых

женщин чуть ли не в мошенничестве. Но большинство понимает, что

дело не в злой воле подавальщицы, а в том, что вместо вчерашних ше¬

стидесяти безработных сегодня пришло девяносто.
—	Ну что же, дайте хоть чаю... Такое мое счастье... — горько гово¬

рит опоздавший.
А молодой мальчик, вероятнее всего, студент, спрашивает:
—	Нельзя ли мне без супу, но зато несколько лишних кусков сахару?
И бережно уносит их в кармане на остаток дня. Он же, повесив для
просушки свой промокший пиджак, задремал и не заметил, как пиджак

свалился на железную печку и сгорел...
В эти же часы происходит выдача одежды. Вещей жертвуют до¬

вольно много, но — увы — очень много старого, сильно поношенного,

незаштопанного. А рабочих рук не хватает. Лучше, однако, и это, чем

ничего. Иногда вещь послужит хоть неделю, а носки и рубашка заме¬

нят вовсе изгнившее белье. Почти все разуты, ноги мокрые, кашель,

воспаления легких. Некоторых приходилось направлять в больницу.

Кстати, есть на Монпарнасе и врач.
Кто-то из самих безработных заметил, что иные вещами не пользу¬

ются, а продают их старьевщику. Винить их в этом трудно: иной раз

таким образом обеспечена ночевка. «Холодно, хочется хоть выспаться

по-человечески...» Или на вырученные от продажи пять франков по¬

есть. Человек заберется в метро и катается целый день в тепле, изучив

подробно всю парижскую сеть, все пересадки и остановки.
Не надо думать, что я идеализирую всех этих людей. Есть среди

них и пьяницы, и лентяи. О них можно будет сказать особо, но из-за

''них нельзя обвинять того, кто иной раз, действительно замерзая, зай¬

дет выпить стакан вина или попросить сотку в русской лавочке.
К шести в чайной никого не остается — и снова улица, пронизыва¬

ющая сырость, раздражающие пунцовые огни реклам.
648
♦ ♦♦

—	Ночевать Бог знает где приходится...
—	ІЙе же именно?
—	Ну, на улице, на скамье какой-нибудь. Піавное, чтобы были в по¬

рядке бумаги. Полицейские сейчас сравнительно милостивы... Некото:

рые устраиваются под мостами. Там своя, особая жизнь, целый быт.

Наберешь за день по скверам брошенных газет, подложишь их... Гряз¬

но, знаете. Французы гнездятся кучками, а мне противно. Боюсь насе¬

комых набраться, мыться, знаете, негде, вещи на тебе постепенно от

грязи истлевают. И даже начинает казаться, что именно от них и теп¬

лее... И женщины наши русские тоже бывают в таком положении...
Впрочем, женщины ходят и в чайную.
Молодой и веселый человек, приехавший с юга как раз к самому

началу безработицы, не унывает:
—	Мне повезет, вы увидите. Я такую натуру сам в себе воспитал,

чтобы жизни не бояться. Она меня против шерсти, а я и в ус не дую.

А наших этих всех я на три группы делю: одни, которые вообще за все

эти годы ничего не делали... есть такие, уверяю вас. Другие...
Но этого объяснить он не успевает: кто-то его отзывает, и на про¬

щание он обещает досказать в следующую встречу. Подождем этой

встречи: он обещает поведать и о дне, и о тех, кого он так ловко и бод¬

ро называет Фордами и Эдиссонами...
❖	❖ ❖
—	Нет ли белья?
—	Нет, давно все роздали, новых пожертвований не было.
—	Слушайте, барышня, ведь я три недели прошу.
—	Ну что же мы можем? Брюки есть рваные, а белья никакого нет.
Это обычный диалог в столовой Русского Христианского Студен¬

ческого Движения. Прошла первая волна поступлений, вещи розданы,

остались вовсе уж непригодные. Зато нужда не убыла: наоборот, она

все возрастает. В первые зимние месяцы ежедневно приходило чело¬

век семьдесят, теперь их приходит до ста двадцати, ста сорока. Поме¬

щение небольшое, ѣ коридоре очередь; сами безработные выпроважи¬

вают какого-то пьяницу.
—	Вы чего орете? Здесь тебе не кабак!
—	Да я, может, интеллигентнее вашего буду.
—	Тем хуже для тебя.
—	А как насчет ночевки? Нельзя ли записаться?
Движению удалось, наконец, наладить этот вопрос. Армия Спасе¬

ния предоставила дортуар по удешевленной цене. Туда и направляют

безработных. Людей без крова больше, чем мест: приходится соблю¬

дать очередь. В дортуаре чисто, тепло, можно принять душ, в чем все
♦ ♦♦
649

более чем нуждаются. Однако, пока что на ночлежников средств нет,

и Армия Спасения оказывает Студенческому Движению кредит. А у тех,

как всегда, надежда: на Бога, на добрых людей.
Говорить о важности вопроса о ночлеге не приходится, это и так

всем ясно. Практически же дело налажено пока что «на честное сло¬

во». Армия Спасения отдала русским отдельный дортуар. Месячно

кровать обходится шестьдесят франков. Необыкновенно трогательно,

что один из комиссаров Армии Спасения пожертвовал лично от себя

крупную сумму, — это и позволило послать первых бездомных в теп¬

лое и чистое помещение. Есть несколько частных лиц, делающих еже¬

месячные взносы, принимающих на себя ночевку одного человека.

Такая организованная помощь имеет даже и преимущество выгоды,

потому что иначе ночевка отдельного лица обходилась бы около ста

франков.
Еще несколько человек бездомных нашли кров у евангелистов. Это

те, кто недавно «обратились». Их приютили новые единоверцы и из

сострадания, как «братьев», и чтобы оградить их от соблазнов улично¬

го существования. У них восторг неофитов. Один из них, человек, что

называется, «темный», простой, показывает всем картинку:
«Вот Спаситель-то пришел к богатому, а тот ему говорит: недосуг

мне... А потом смерть-то пришла, богатый ее просит: подожди, я еще

не покаялся. А она ему: мне тоже некогда!»
Случаются отвлеченные разговоры. Но преобладающая беседа —

о сегодняшнем дне (о завтрашнем не хочется и загадывать), и о том,

что вычитали в подобранной на скамье газете, и о тех, кому повезло.

Самое замечательное, что это не всегда легенды, что даже и в настоя¬

щее трудное время некоторые как-то перебиваются, а некоторые и про¬

сто выбиваются.
«О Sole mio!» — заводит под гитару неунывающий юноша. Хорошо,

что кто-то подарил гитару. С нею можно войти в русский ресторан

и, перебирая струны, петь то «Витри буйни», то советские частушки. На

этом сегодня Рокфеллером не станешь, но кой-какие гроши перепадут.
А вот белозубый человек — зубы заметны, часто смеется. Походил

в столовую, исчез, потом появился снова:
—	Как дела? Что не было видно? Здоровы ли?
—	Работал.
—	Что именно?
—	Лошадей проезжал.
—	Вы такой молодой, в кавалерии быть не могли. Ifce научились

обращаться с лошадьми?
—	А я тут сам целую жокейскую выучку прошел. Начал с того, что

навоз чистил, а потом постепенно чином выше. Вес у меня хороший.
650
♦ ♦♦

Иногда удается перед скачками подработать... Теперь плохая полоса,

но это ничего, это временно.
Совершенно случайно в одной из улиц в районе Этуаль попадается

знакомый, долго и гордо переносивший жестокую нужду. Он в фор¬

менном платье служащего в крупной гостинице. Смущается. Побежда¬

ет себя, смеется.
—	Как видите, сделал карьеру. Поистине, не знаешь, где найдешь,

где потеряешь. Шел я как-то по улице, и прямо скажу, сил уже никаких

не оставалось. Ничего ведь ни у кого не прошу, работы прошу! Попада¬

ется винный склад. И вдруг меня точно осенило: вошел, спросил, нет

ли работы какой. Tÿr на меня заведующий, француз, как набросится.

«Все вы, — кричит, — бездельники и пьяницы, только издали проню¬

хаете вино, вас уже и тянет... Знаю я, какую вы ищете работу!» Ну, тут

я тоже озверел. Терять, собственно, нечего. Говорю ему: «Да как вы сме¬

ете так орать? Вы мне что, дали работу, удостоверились, что я лентяй?

Видели, как я вино ваше пил? Вы мне сначала работу дайте, а потом

кричите». Удивился он. Французы ведь отходчивые, однако самолю¬

бие там и прочее. Насупился, потом предлагает бутылки у него вымыть.

Шестьсот бутылок, а плата — пять франков. Я молча снял пиджак

(пальто уже, по совести сказать, не было, продал, проел). Засучил ру¬

кава. Бутылку мыть — не тарелку, да и не было у меня в этой отрасли

никакого опыта. Три часа простоял. Выдал он мне деньги, велел на дру¬

гой день приходить, полы отстругать, здорово там запущено. Я опять

пошел, гроши заработал, но все-таки надежда появилась, задор такой.

Докажу, думаю, французу, как мы умеем трудиться. А он меня прямо

нарочно испытывал, сам потом сознался. Короче говоря, десять дней

он меня так на пяти и восьми франках выдерживал. И вдруг является,

вид сияющий, как у премьер-министра. Хлопает по плечу, всякие ком¬

плименты говорит и предлагает поступить в отель на лифт: родствен¬

ник его там заведующим. Глупо, конечно, такому здоровому дяде грума

из себя изображать, но что поделаешь! Живу хорошо, служба самая

идиотская, а положение все-таки вроде чиновничьего... А то было та¬

кое отчаяние, прямо хоть в Сену бросайся. Только очень уж казалось

унизительным покончить с собою от нищеты. Во-первых, в России на¬

ши и не то за эти годы перенесли, и терпят, а, во-вторых, обидно при¬

знать себя тряпкой, негодным к жизни...
Эти слова его напоминают другую встречу, совсем другого челове¬

ка: пожилого, из простых. Тому тоже было невмоготу, и тоже пригля¬

дывался он уже к медленному и мутному течению Сены, над которой

обвисал холодный туман, пряча гирлянду мостов. Только резной верх

Собора Парижской Богоматери был еще виден издали. Каменные хи¬

меры, чудовища, точно выгнанные из храма бесы, уцепились за купол,
♦ ♦ ♦
651

за все выступы, и с высоты смотрели на город, гримасничая и высовы¬

вая языки.
—	Да... сколько разного было пережито, это я подсчитывать не ста¬

ну, недели не хватит это рассказывать, да и не в этом дело. Л только от

всего этого я вовсе больной, и старость идет. Пошел я ночью на рынок

ихний, силы-то особой нету, ну, поносил мешки, которые полегче, на¬

скреб франка четыре. Холодно, устал, голодный. Выпил кофию с бу¬

лочкой — круассан называется — вот уже семьдесят сантимов и ушло;

а еще покурить хотелось, душу жгло. Ну, что говорить, даже на ночев¬

ку себе не выработал. Иду мостом, коломитно5 мне стало. Прислонил¬

ся, знаете, схоронил голову в руки. «Господи, — думаю, — чего мне еще

ждать? Скокну я в этую реку, один конец... Чего ждать мне: больной,

старость идет. Мучаемся мы все по свету. Есть ли еще Ты, Господи, что

такое попускаешь?» Итак, я решаюсь, и вдруг слышу, по-французски

зовут меня: «Молодой человек!» Смотрю — женщина одна, приличная

такая дама, и с ребеночком. Ошиблась, по спине-то не видела, какая

уж там моя молодость. «Не можете ли сбегать, тут, по тую сторону мос¬

та, за углом бистро есть, и там хозяин того кабачка автомобиль ма¬

ленький для себя имеет и обещал мне подать; мне на вокзал ехать,

с вещами, а такси бастуют. Добежите до его, мне с бебе неспособно».

Почему не пойтить, раз у ней дитя? Я сбегал, ну там, правда, вместо

хозяина барышня одна была, но это все же наладили. Ве^улся сказать

ей, что будет ей автомобиль. Л она из сумочкіміяхь-франков вынула

и дала мне. Мог я пойти выспаться; отогрелся, хлеба фунт купил: кру-

ассаном-то этим не наелся... И тут даже совестно стало: с голоду все-

таки не дадут же наши христиане умереть, и на Монпарнасе, и на Мад-

мазель. Вернулась мне там надежда, а тут и ночевку для нас наладили.

Верю, что чудо мне было послано в той женщине, и сносить мне теперь

дальше легче, и верю, что есть Бог. Да и Сам-то Он, Христос, тоже по

земле нищий ходил и умученный.
Шоферы и не подозревают, что кого-то забастовка спасла от гибе¬

ли. Они бедствовать не привыкли, никогда еще не обращались за по¬

дачками, сами всегда помогали всем русским нуждам. Ну, и по части

поста тоже народ не очень привычный: шофер — человек бытовой,

прочный, с традициями, — без водочки и без борща жить не согласен.

На черный день, конечно, не откладывали; впрочем, последние год-два

уже и не из чего было бы откладывать. А все-таки даже и эти плохие

заработки кажутся во время безработицы счастливой Аркадией.
—	Правильно французы говорят: toucher Pargent *. Именно что «ту¬

ше». Только тронешь, а потом дальше спускаешь. Сколько так по ру¬

кам протекло.
*	получать деньги (фр.).
652
♦ ♦♦

Русские шоферы в Париже
—	Всякому свое: у меня сынишка маленький, так тот каждое утро

спрашивает: «Папа, ты еще все бастуешь? Когда же я на машине буду

кататься?» Будь я один, может быть, и рискнул бы работать, — а так

еще попадешь в больницу, хуже наделаешь. Один так отправился к пра¬

отцам. А уж машину, наверное, разобьют: следят французы-коллеги,

чтобы кто не выехал... Да и что ж, мы гости, неудобно против них

идти.
Следует отдать должное и самим шоферам, и всей колонии: неожи¬

данную беду встретили стойко, организовали помощь «в ударном по¬

рядке». Выдача продуктовых пакетов, обеды, боны на питательные

пункты. Рассказывают, что булочник-француз давал даром некоторое

количество хлеба. Шоферы помогали от себя пострадавшими от забас¬

товки механикам, лаверам6, всем, чья рабочая судьба была с ними свя¬

зана. Перейти на положение человека, нуждающегося в общественной

помощи, поначалу никому не легко. На некоторых товарищи делали

буквально осаду, чтобы затащить на питательный пункт.
В союзе на улице Даниель Стерн — как в пчелином рое: гул, но поря¬

док. Пахнет не медом, но дешевым «забастовочным» табаком и борщом.

IÿT целый русский мирок: двухэтажный дом, где помешается столовая,

канцелярия, читальня (пока что более проектируемая, чем видимая)

и даже бильярд шоферов, а вверху — комната женского объединения

«Игла», и по четвергам — скауты, от которых дрожит потолок. Столо-
♦ ♦♦
653

Русский шофер гитает газету «Возрождение»
вая действует и в «мирное» время. Сейчас она переполнена, впускать

приходится по очереди. Слышны неисчерпаемые русские разговоры

о том, как в таком-то дивизионе такой-то... И более современные —

о том, как человек являлся на работу чуть не к десяти часам и потом

еще удивляется, что им недовольны. Или о недавних днях перед вос¬

станием, перед началом забастовки, когда уже не приходилось думать

«шаржнешь ли или нет»7, то есть посадишь ли, найдешь ли седока,

а, наоборот, в последний день, заодно после обеда удалось сделать

счетчик в триста франков...
Тем, кому приходится видеть русских безработных, все кажется

в обществе этих новых пострадавших чрезвычайно веселым, легким

и чуть ли не обеспеченным. Люди не подают вида, что их сильно прижа¬

ло и что каждый затянувшийся день забастовки становится все более

•страшной угрозой. Даже продолжают тщательно заниматься собою, —

и в союзе действует свой парикмахер, уверяющий, что он может даже

завить дам для хорошего настроения.
Чрезвычайно интересно отметить «самодеятельность» в среде без¬

работных. Белья на складе не осталось вовсе. Обувь — только рваная.

И вот нашлись добровольные сапожники. Все в той же тесной комнате

РСХД по утрам стучат молотки. Негодную обувь пускают в ход: из нее

кроят заплаты, набойки. Таким образом, является возможность выда¬

вать безработным чиненые сапоги. Однако приходится и тратиться: то
654
♦ ♦♦

на новый кусок кожи, то на нитки, гвозди и т. д. Средств же на это нет.

Те же сапожники принимают и поминки со стороны, по очень дешевым

ценам. А из скудных заработков — от себя отрывая! — докупают необ¬

ходимое для общего дела. Как было бы хорошо, чтобы и русское обще¬

ство, со своей стороны, откликнулось на это начинание.
В столовой — икона, горящая лампада, по стенам — картины и афи¬

ша так еще пока и не состоявшегося бала, на который теперь возлага¬

ется особая надежда.
Надежда... Французский писатель Шарль Пеги считал ее главной

добродетелью, главным даром неба. Сравнивал с маленькой девочкой,

пробегающей, — пока старшие ее сестры идут прямой дорогой, — длин¬

ные расстояния, возвращающейся снова, успевающей не пропустить

и маленькой боковой тропинки. И, в сущности, конечно, надеждой все

мы живем, и дышим, и работаем.
Что было бы с нами, если бы у нас не осталось надежды?
Иногда кажется, что в западном цивилизованном мире, среди ма¬

шин и магазинов готового платья начали исчезать в памяти старые

наши пословицы. Одну, во всяком случае, забывать не следует:
—	С миру по нитке — голому рубашка.
И еще — сказку про то, как малая мышиная сила помогла вытянуть

репку.
Потому что иногда именно такой мышиной силы бывает достаточ¬

но, чтобы спасти человека от безнадежности.

РЕСНИЦЫ И ВЕЕРА

(Поездка в Испанию)
акануне лил долгий холодный дождь, и утро началось роб¬

кое, серое. Хозяин дома высовывался из окошка, рассмат¬

ривал даль и говорил, что если дым повернет отсюда туда

. или с той стороны на эту, то погода восстановится. При

этом махал рукой во все стороны, чтобы во всех случаях восторже¬

ствовало его предсказание. Слоноподобная слуга-испанка кричала не¬

что, где слышалось «сигуранца». Очень она боялась, что мы откажем¬

ся от прогулки в ее страну, где «все прекрасно».
Мы пустились в дорогу без большой уверенности, но испанка ока¬

залась права: облака растаяли, и уже в Ируне1 нас встретило солнце.
На границе грозные люди обошли вагон, однако бумаги почти не

смотрели. Оно и неудивительно: большинство путников — завсегда¬

таи, ездят на базар, в гости; испанцы же приезжают в Андай2 на пляж.

Бросились в глаза яркие краски. У таможенников — пунцовые брюки

и береты и синие кафтаны с пелеринкой.
Успение отмечается в Испании религиозными шествиями, боями

быков и у басков — празднеством жатвы.
Базар в этот день, как и во все прочие, отличается от любого кры¬

того рынка только невероятным криком и толкотней. За ним — узкие,

почти средневековые улицы. На балконах, на окнах висят люди. Толпа

стекается к площади.
Баски обуты в кожаные лапотки, на них черные штаны, синие сит¬

цевые рубахи, длинные, как у наших парубков; на шее — платочек; бе¬

рет виснет на левое ухо. Они опираются на пастуший посох; во рту

даже у подростков трубка. Они перекликаются на своем гортанном на¬

речии и вдруг начинают тонко и длинно визжать. Похожим криком

созывают в горах коз турецкие пастухи. Девушки спешат, в длинней¬

ших юбках, в косыночках на голове и плечах.
656
♦ ♦♦

С площади двинулась первая колесница — светлые, тяжелые быки

в полотняных попонах. Накинутый на рога бараний мех делает их по¬

хожими на осьминогов одноголовое чудище. На телеге — снопы, крес¬

тьянки с серпами, тряпичное чучело. Уже давно ходят эти девушки

в современном платье, и в полях шумят машины, но ежегодно народ¬

ная память воспроизводит чем-то милую старину.
Одиноко проходит крупный парень в пестро заплатанной одежде,

с большим ножом и оружием: он изображает контрабандиста.
Тронулась новая телега: корчма. Там не на шутку закусывают три

веселых юнца. За ними поплыл дом. Дети жмутся к очагу, а за перего¬

родкой волнуются розовые поросята.
Вот показалась свадьба. Невеста смущена, краснеет — может быть,

и впрямь этот маскарад решает судьбу. За ними с гиком, ухвативши

друг друга за плечи, подскакивает молодежь. Завершает шествие боч¬

ка, чан — там ногами и палками топчут яблоки, точат сидр, бросают

в толпу огрызками.
Они объедут вокруг города и потом у костров в горах будут плясать

с мечами старые воинственные танцы.
❖	❖ ❖
Из Ируна трамваем мы направились в Сан-Себастиан3. Миновали

горы, ущелья, туннели, станцию Лайола и ряд других с именами, уже

не знакомыми. Мы так старались правильно прочесть одно из назва¬

ний, что сосед, сжалившись, выговорил вслух:
—	Гайнчурескета4.
Только-то.
Сан-Себастиан — большой и нарядный город, летняя резиденция

двора. Хороши его набережные, мосты, дачи, гора Монте-Гйельдо. Все

переполнено: сюда съезжаются из глубины страны, сюда прибывают

иностранцы.
Во «франко-швейцарском» ресторане несмолкаемый хохот. По-

французски говорит только хозяйка, она разрывается на части, ей

всюду не поспеть.
—	Смешанного мороженого — понимаете? — двух сортов, — объяс¬

няет посетитель сбившейся с ног подавальщице. Та переспрашивает,

убегает и приносит ему картошки.
Кто-то вышел из положения: ко всем словам прибавляет «ос» или

«ена».
—	Fruitos, — просит он5.
—	Eau’s, — молит его спутница, и уже сама не понимает, нужно ли

ей воды или костей6.
♦ ♦ ♦
657

Некий мудрец догадывается пустить в ход латынь — и не напрасно:

вода произносится «agua».
❖ ❖ ❖
Пестрые витражи храма Доброго Пастыря7 расцветили лица моля¬

щихся зелеными и лиловыми огнями. Молитвенники раскрыты. Голо¬

вы в черных кружевных косынках низко склоняются, но к небу подни¬

маются глаза, такие прекрасные, что им не нужно таить содержания.

Бабочками взлетают ресницы. И над всеми особый, нежный и грехов¬

ный шорох: мелко, крадучись, вьются веера. И уже это двойственное

впечатление не покидает вас. Кажется, что все выражают и объясняют

не слова, не взгляд, а умирающее скольжение ресниц, успокоительное

» движение веера.
Исповедальня раскрыта. Старый священник склонился к духовно¬

му сыну. В этот праздничный день в переполненной церкви молодой

мужчина почти лежит на полу. Только голова движется, вздрагивает.

Уже кончается служба, уже мимо самых его ног стучат высокие каб¬

лучки, шумят шелка — а он все еще что-то шепчет. Какая боль, какая

страсть кинули его сюда, на съедение любопытным глазам, под защиту

старческой руки, в таинственную синь луча, преломившегося над Бла¬

говещением?
У выхода задерживаются, пропускают женщин, чтобы сказать им

вслед «бонита» * и получить в ответ улыбающийся взгляд.
Мужчины грубоваты с их смоляными волосами и глазами-черно-

сливами. Но девушки хороши, ленивы, холены и невежественны. Они

молятся, любят, поют и, выйдя замуж, быстро толстеют и отмирают

в домострое.
—	Как могла сеньора попасть к нам? — недоумевает хорошенькая

Конча. — Сеньора бела, а ведь русские мохнатые и черные.
И вдруг что-то вспоминает и с обольстительной наивностью добав¬

ляет:
—	Да, я помню, у вас там... как их... такие большевики; у вас дают

кушать только два блюда, рыбу и мясо.
Бедная Конча! Ей, у которой рот всегда набит сладким, режим двух

блюд кажется ужасным.
❖ ❖ ❖
На пляже не повернуться. Он довольно мал, а людей, людей... Кто-

то сидит на песке, одетый и под навесом — зачем, собственно? Кто-то
*	bonita (исп.) — хорошенькая.
658
♦ ♦♦

пытается плавать. Вотще. Едва развернувшись, попадает в бок соседа

и, нырнув, сбивает кого-то с ног. Купанье напоминает модные танцы

между столиками ресторана, которые хозяин не соглашается раздви¬

нуть, потому что «публика тесноту любит».
Над садом вдоль набережной — шатер из карликовых растений.

Здесь не прохладно, но жара смягчена, свет не режет глаз, все мягко

и округленно. Что можно делать в этой шелковой тени? Лениться, лю¬

боваться синевой моря, томно переживать чужие страсти.
В четверть часа улица преображается. Трамваи, только что пустые,

набиты; люди вскакивают на ходу, висят на ступеньках. Коляски мед¬

ленно провозят разодетых женщин. Неистово гудят автомобили, но

ползут в общей медленной веренице. Спрашивать незачем: все едут на

бой быков. Отдельно следует лакированное ландо — в нем тореро.
Арена на холме, на окраине города. Здание грандиозно. Билеты —

уже у барышников, еле достанешь. Надо ли говорить, что я поднима¬

юсь по лестнице, осматриваю усеянный головами амфитеатр с вели¬

чайшим предубеждением.
Все мы видели бои быков в кинематографе: кто только не описы¬

вал корриду. Знаешь все это наизусть. И вдруг открываешь новизну

зрелища: безоружные люди дразнят быка не пунцовыми, а малиновы¬

ми плащами на желтой подкладке. Ярко-пурпуровый плащ прикрыва¬

ет только меч матадора («спада»). Я убедилась лишний раз в неосно¬

вательности заранее составленных суждений.
Когда под музыку распахнулась дверь, и сильный, злой бык выле¬

тел на арену и, даже не осмотревшись, кинулся на плащ безоружного

человека, еле успевшего перескочить через барьер, и рога стукнулись

так, что затрещала перегородка, — я почувствовала, что здесь не «му¬

чают бедное животное», а сражаются с сильным врагом. Пробежала

невольная, русская мысль: такие зрелища удерживают чернь от рево¬

люций. Отдаленно вспомнилось, что атланты проливали и пили кровь

священного быка. И вдруг повеяло такой древностью, что я уже не

удивлялась свисткам и вооруженным крикам, не гнушалась неистовым

«бей, спеши», «матадоры не хотят работать», поняла лихорадку вее¬

ров, пересыхающие губы и мгновения мертвой тишины, когда вся тол¬

па, поднявшись, следила за роковой игрой.
Четыре коня уволакивают сраженного и освистанного быка. Он не

дешево продал себя: два коня убиты, третий ранен, и служители вы¬

таскивают из-под него и уносят отяжелевшее, неловкое тело пикадора.
Нам, закалившимся в военные и революционные годы, — не страш¬

но. Есть особая прелесть в риске, в игре со смертью, в ярком и бесстыд¬

ном платье этих мужчин, отдавших себя народной страсти. «Пилюли
♦ ♦♦
659

Пинк восстанавливают аппетит». «Против гриппа»... Не втиснешь нас

в европейское благоразумие, в шерстяные фуфайки. Ни нас, ни их.
Солнце, вероятно, уже садилось: небо порозовело, жара спала. Бои

бывают и по ночам, в свете звезд и прожекторов.
Я оглянулась и увидела Кончу. Ее смуглое лицо пылало малиновым

румянцем. Веер бессильно лежал на коленях, и ресницы падали утом¬

ленно, горько и чувственно.
—	Что вы испытываете? — быстро спросила я.
Не знаю, поняла ли она мой вопрос. Она вздохнула, шевельнула

веером и неизвестно о чем или о ком сказала густым, низким голосом:
—	Очень люблю.

ТУМАННЫЙ АЛЬБИОН
пт л г| оре спокойно, как говорится в детской игре. Светит луна,

Ж / скользят все тени и блики, каким полагается скользить.
W Но их рассматривают главным образом влюбленные да
*	1 группа девочек-скаутов на палубе. Женщины благоразум¬

ные, вроде меня, или англичанки в очках и с вязальным крючком

спят, — спят грубо и сознательно, до той последней минуты, когда раз¬

дастся скрип якоря и пароход прочно остановится.
Раннее утро, силуэты судов, не проснувшееся, густое небо. Куприн

говорил о запахе городов. Здесь действительно пахнет совсем иначе,

чем во Франции: просмоленными веревками, табаком, сушеными гру¬

шами. Людей немного. Низкие и длинные здания создают впечатление

севера, бараков, которые расставляют на каких-нибудь окраинах пред¬

приимчивые кинорепортеры. Но вместо улыбающейся эскимоски си¬

дит улыбающийся чиновник — конечно, особый для нас, иностранцев.

Девочки-скауты с набитыми мешками лезут в поезд и наполняют его

шумом и громкой французской речью, — чем я в глубине души горжусь:

не одни только русские шумят за границей! Большинство путников

дремлет. За окном вагона падает мелкая густая влага, похожая и на

дождь, и на рассветный туман. В Лондоне восстановится впечатление

прочной земли; но по началу пути и зеленые холмы, и влага, и кро¬

шечные пруды печального цвета напоминают о том, что вы на острове.

На одной из остановок, на пустынной маленькой станции видны кусты

шиповника и нежных лиловых цветов с полупрозрачными лепестками,

напоминающими лепестки северных колокольчиков. Поет птица, —

явление, почти забытое во Франции.
Что делать в стране, где отсутствует привычное убежище русских —

кафе, да еще приехавши в шесть часов утра? Бродить по вокзалу, там

же и завтракать.
♦ ♦♦
661

Все столицы, горы и воды многократно описаны. Известно, что

именно хранится в таком-то музее, особенно — в Британском. Гораздо

занимательнее будничное лицо страны, молодой солдат, который про¬

шел мимо вас, так прочно и уверенно топая ногами по родной почве.

Всегда интересен пейзаж крыш. Лондонское предместье пугает их ров¬

ной линией. Ни выше, ни ниже — равное количество кубических мет¬

ров воздуха. Одинаковые часы вставания на работу, стереотипная пища,

работа у машины, механический человек. Предусмотрена и заранее

определена вся жизнь. Человек не выдерживает — и, может быть, по¬

этому являются на свет чудаки.
Когда-то я приехала в Париж с Восточного вокзала, ранним утром.

Улица была запружена повозками, зеленью, — создавалось впечатле¬

ние обилия и непрерывной хозяйственной деловитости.
Лондон — может быть, оттого, что это происходило летом, — ка¬

зался пустынным и неторопливым. В Париже всегда и все спешат —

здесь шли хладнокровно, точно все совершали прогулку. Переходя

улицу, делают жесты, противоположные французским: сначала голова

поворачивается направо, потом налево. Среди улиц дощечки с креста¬

ми: «Переходить здесь», и по асфалыу надпись: «Держаться левой сто¬

роны». Много велосипедистов, много собак. Кстати, и у них вид иной

и в высшей степени независимый. Автобусы тоже не похожи на наши:

они в два этажа и красного цвета.
Вестминстер неподалеку от вокзала. Молиться в этом здании труд¬

но — зато можно изучать историю страны. Все ее знаменитые люди —

епископы, короли, поэты и ученые, благочестивые и неверующие —

встретились под этими сводами. Их скульптурные изображения собра¬

ны в общий памятник английской славы, как, может быть, в вечности

все вместе они ходатайствуют за свою страну. Здесь происходят коро¬

нования. Главный алтарь с изображением Тайной Вечери напоминает

православный храм с иконостасом.
Католический Вестминстерский собор1, хотя тоже посещаемый ту¬

ристами, хранит молитвенную строгость. Идет ранняя месса. В храме

много мужчин. Тишина, негромкий речитатив священника, шорох ша¬

гов, преклоненное колено. Православные называют себя мирянами,

прихожанами. Слово «верные» сохранилось только в ектеньях. Като¬

лическая церковь зовет своих детей «верными». Есть и в самом деле

некая особая верность в том, чтобы в большом городе рано встать

и выслушать мессу или зайти в церковь под вечер, перебирая четки,

пока колокольный звон и молитвы напоминают о благовествовавшем

ангеле.
Утро дождливое, и это чрезвычайно гармонирует с темной и густой

массой домов, с традиционным представлением о городе. Многие бан-
662
♦ ♦♦

ки помещаются в старых домах с сильно покатыми крышами и тремя

ступеньками у входа, — вроде тех, что рисуют дети. В этом есть как бы

некоторое кокетство, большая солидность и традиция. Так иногда бо¬

гатые и знатные старики донашивают старомодное платье.
В дожде — даже летнем — есть нечто диккенсовское. Но солнце

здесь тяжкое, оно не греет, а создает духоту; люди становятся хмуры¬

ми, и тогда только возникает мысль о городской горячке, о нищете,

о послевоенной тревоге мира. Лица людей невыразительны, стены до¬

мов похожи на маски. Вот оно что: в этих старых домах есть нечто

провинциальное, и по-провинциальному прячется подлинная жизнь,

и, вероятно, там, где есть трагедия, они по-провинциальному глубоки.
Днем, особенно солнечным, парки становятся неприятными, черес¬

чур людными и очень пролетарскими. Но рано утром они хороши; ти¬

хи и благородны, — даже и Гайд-парк. На маленьком озере плещутся

утки, плавают лебеди. Кстати, после войны лебеди во многих странах

исчезли, — не перестреляли же их?..
По разрыхленным дорожкам неторопливо едут всадники. Много

женщин — высоких, длинноногих, похожих в спортивных костюмах

на юношей.
Из-за клумбы, из-за высоких гортензий выскакивает мальчик лет

пяти, рыжий, крепкий и радостный. За ним, вдалеке, мать везет колос¬

сальную коляску на очень высоких колесах — не детская повозка, а на¬

стоящий кабриолет. После Парижа, где изящество детской коляски за¬

ключается в ее глубине и близости к земле, это сооружение удивляет

чрезвычайно. Можно подумать, что там по крайней мере двойня ги¬

гантов. Однако никаких детей в кабриолете не оказывается. Этот са¬

мый бойкий мальчик, набегавшись, влезет туда и поедет дальше. Тут

катают детей чуть ли не до шести лет.
Мальчик останавливается. Мать дает ему пакет с хлебными крош¬

ками. Происходит кормление птиц, причем от восторга мальчик не¬

сколько раз их распугивает. Затем мать велит ему бросить бумагу

в корзинку.
—	Дарлинг, налево, прямо перед тобой, — говорит она.
Душка слегка туговат. Он долго не может сообразить. Но зато, ког¬

да открывает местонахождение корзинки, бежит стремглав, со страш¬

ной силой (как утренний солдат) топая ногами, и в высшей степени

добросовестно запихивает свою бумагу на самое дно.
Несколько позже мне приходится слышать доклады на обществен¬

но-религиозные темы. В ораторах — особенно женщинах — в их доб¬

росовестном недомыслии, в их наивности есть нечто от этого мальчи¬

ка. Обижаться на них невозможно. Такие душки!
♦ ♦♦
663

Между прочим, высоки здесь не одни только детские коляски и ав¬

тобусы. Большинство такси тоже сохранило старомодный вид кареты,

снабженной мотором. Очень хочется увидеть в их окошке господина

в светлом цилиндре и рыжекудрую леди в соломенной шляпе с длин¬

ными лентами. Но рыжекудрых красавиц мало: они остались на гра¬

вюрах или сидят в загородных домах, а по улицам идут женщины

скромные, неизящные, серые. После Парижа, где каждая мелкая слу¬

жащая умеет подобрать шляпку и шарф именно к своему типу, англий¬

ская толпа кажется плохо одетой. Мало гримированных лиц.
Зато гораздо больше гастрономических магазинов, булочных, кон¬

дитерских. Вероятно, в замену кафе. Конечно, есть где выпить. Но это

уже почти непристойно и довольно мрачно — сидеть за загородкой

и тянуть спиртное.
Король во дворце — выкинутый флаг возвещает об этом. Дорога ко

дворцу широка и обсажена мелкими деревьями. Они создают впечат¬

ление старинной картины — точно не успели вырасти за двести-триста

лет. Неподвижные часовые (чего тоже нет во Франции) высоки и кра¬

сивы. Как всюду и везде — может быть, более, чем в других странах, —

красиво зрелище смены караула. И уже, конечно, собираются любо¬

пытные. Около самого здания стоит тачка садовника; в этом есть нечто

домашнее и умилительное.
Днем взовьется флаг и на парламенте. Но утром и здесь все иное —

сонное, спокойное, равнодушное. Плывет хмурая Темза, дождь сечет

реку, мост, стекла парламентского ресторана. Лакей вытряхивает в окно

салфетку.
Благодаря скученности зданий и близости главнейших из них к вок¬

залу Виктории получается обманчивое впечатление, будто город неве¬

лик. В сущности, недалеко и Сити, и громадный подражательный храм

ап. Павла. Голуби бродят, уличное движение их не смущает. По церкви

гуляют туристы, а внизу, у остановки автобуса, недоговорившие мел¬

кие дельцы продолжают спорить о положении акций.
Прежде знатные иностранцы любили посещать кварталы рабочих

или те нищие и зловещие переулки, откуда можно и не выбраться. Но,

вероятно, потому, что наше поколение знает нужду и самолюбивую

боль нужды, у нас выработалось известное целомудрие. Мы менее лю¬

бопытны, и уже страдание рассматривать наверное не пойдем.
Да оно и так выйдет навстречу хотя бы в лице этой женщины не¬

определенного возраста с качающейся головой, с чудовищными багро¬

выми веками и — насмешка какого-нибудь жертвователя или желание

скрыть еще какую-либо болезнь? — в желтых перчатках! А вот пробе¬

жала стайка мальчишек. Белоголовые, оборванные, драчливые — они

напоминают о родных широтах. Школьники тоже гораздо больше по¬
664
♦ ♦♦

хожи на русских, чем, например, французские мальчики в черных пе-

редниках-платьях.
Кстати, почти у всех русских взгляд на вещи, и на пейзаж, и на чу¬

жое государство не простой, а всегда сравнительный. Первая степень

сравнения — со страною изгнания; вторая — с Россией.
Но зрелище чужой земли в природе своей тем и хорошо, что свое¬

образно, ни с чем несравнимо. Это знали наши лучшие поэты. Однако

вотще мы когда-то учили:
Отечества для сердца нет...
...Поверь, что счастье только там,

lie любят нас, где верят нам2.
Нам хочется не только быть любимыми. Нам хочется самим лю¬

бить той простой и кровной любовью, при которой не рассуждают, не

рассматривают и не сравнивают.
А между тем мы бродим по Европе, готика храмов кажется нам ис¬

кусственной, старинная череда домов — похожей на оперную декора¬

цию.
И когда вечером на пути к гавани туман печально обовьет холмы,

скроет дома, окутает деревья, и ветви их станут походить на протяну¬

тые руки призраков; и когда порозовеют края легкого, но темного об¬

лака, мы будем тщетно и болезненно искать в памяти не то «тучку на

груди утеса-великана», не то плывущую над Днепром страстную и за¬

мученную душу Катерины3.

ПИЛИГРИМЫ
то не знает готических зданий Оксфорда, множества церквей,

просторных коттеджей с квадратами дворов и квадратами

колонн. Легко представить себе сіудента в черной накидке,

похожей на те, что носят французские адвокаты, и в черной

четырехугольной шапочке типа польской конфедератки. Но уже ста-

рик-профессор с зонтиком, в спортивных чулках и этой торжествен¬

ной разлетающейся накидке с малиновой опушкой кажется несерьез¬

ным и ласковым дедом, переодевшимся на радость внучат. Впрочем,

и внучата переоделись: хор мальчиков-певчих из Христовой Церкви,

только что проследовавших по храму в белых, католического покроя,

стихарях на малиновом фоне, только что певших теми печальными,

звонкими голосами, которые в церковном пении не заменит никакое

сопрано, — теперь попарно проходят по двору, и над их крепкими го¬

лыми коленями развеваются черные мантии.
Но как не соответствует этот маскарад общему типу города, харак¬

теру его жизни! Какими общипанными выглядят люди в современном

платье на этом дворе! Посреди него ровно журчит фонтан, а с облаков

вместе с дождем, шелестящим по крупному песку, льется негромкая

музыка колокола. Да что люди — на широком и ровно подстриженном

кустарнике одной дачи сидел упитанный и презрительный кот в широ¬

ком круглом накрахмаленном воротничке. Он походил не то на груд¬

ного ребенка в слюнявчике, не то на придворную даму эпохи Стюарт.

Я остановилась и посмотрела. Кот смотрел на мир свысока и букваль¬

но усом не вел.
Конечно, и здесь есть рабочая часть с тесно сгрудившимися дома¬

ми. Есть даже клуб, куда ездят либеральные студенты делить с проле¬

тариями спортивные восторги. Но это все по другую сторону реки, эта

жизнь сегодня слишком хорошо известна.
666
♦ ♦ ♦

Гораздо удивительнее, когда мужчина сидит два часа в универси¬

тетском парке почти неподвижно, следя за своей рыжей собакой. Она

купается самостоятельно, что довольно редко. Собаки по большей ча¬

сти лезут в реку из вежливости, вытаскивая брошенную хозяевами

палку. Собака отряхнулась в стороне, а сохла у ног хозяина. После это¬

го он неторопливо расчесал ее гребешком. Мимо них проходили бла¬

говоспитанные дамы в перчатках, с двумя-тремя породистыми псами.

Мальчик лет трех, наловчившийся сам расстегивать штанишки, не¬

сколько раз проделал это исключительно из честолюбия. Над розовы¬

ми водяными лилиями дрожали стрекозы, к которым очень трудно

применить другой глагол. А по берегу склонялись плакучие шекспи¬

ровские ивы.
На улицах множество велосипедов, почти все — с корзинкой у ру¬

ля. Их нагоняют двухэтажные автобусы, и, когда они катятся по ка-

кой-нибудь Банбери-роуд, нельзя не вспомнить припев из биологико-

утопического романа Гекели:
На моем крылатом стрептококе

Лети, лети на Банбери*.
Повсюду сады, дачи с фонарными окнами, нехудожественное изо¬

билие цветов. Как просторно здесь живут! Как размеренно! В одинна¬

дцать часов почти все дома заперты, и точно известно, кто опоздал. По

вечерам проезжает иногда особая университетская полиция. Каким

волнующим событием кажется пройти вечерней улицей от тени фона¬

ря до тени фонаря, мимо отступивших в сады домов, мимо церкви апо¬

стола Филиппа.
Кстати, английские церкви чрезвычайно хороши и полны вкуса.

В них мало украшений, совсем не встретишь тех розово-голубых Ма¬

донн и того грубо-слащавого изображения прекрасной маленькой Те¬

резы, какими изобилуют церкви французские. И каким рыцарем смот¬

рится Георгий Победоносец в латах, в стальных башмачках на желтой

дорожке, которая вьется холмами и ведет к старинному замку. В бар¬

хате покровов можно встретить зеленые и синие цвета. У монахинь

рукава тоже подбиты васильково-синим, синяя лента падает с плеч.

В церкви они надевают белое библейское покрывало. Когда после

обедни одна из них убирала алтарь, и из широкой синевы рукавов

мелькали руки, а на стене слегка колыхалась белая ткань, она чудилась

почти ангельским видением. Она была средних лет, с обыкновенными

чертами лица; только глаза и губы отражали долгую внутреннюю ра¬

боту над собой.
В одной из боковых улиц, у большого окна, стоял письменный стол

с подсвечниками, с книгами, с пишущей машинкой. За ним сидела та-

кая великолепная старая леди в сером платье! Не то романистка, не то

сама героиня романа — ей пристало бы и то, и другое. Кстати, из всех

женщин Европы англичанке лучше всех удается одиночество — в путе¬

шествии, дома, в общественной работе., (которая для женщины тоже

нередко лишь форма одиночества). Все другие становятся суетливы,

беспомощны и жалки — даже если ищут приключений.
Этой весной лицо города временно изменилось. Даже кондуктор

автобуса, запутавшись в сдаче, закричал:
—	Никогда я не видел такого множества иностранцев!
Иностранцы и англичане из других городов съехались ради двух со¬

бытий: столетия Оксфордского движения и съезда Оксфордской груп¬

пы — чего смешивать никак нельзя. В англиканской церкви множество

разнородных течений: существует серьезная попытка сближения с пра¬

вославием и — более многочисленное движение — желание воссоеди¬

ниться с католичеством.
Сто лет тому назад это Оксфордское движение возглавили священ¬

ники Кэбль, Пюсей и кардинал Ньюман2. В день празднования их па¬

мяти главная улица, и двор, и парк вокруг Крайст-Чёрч3 были полны

народа, и так же были переполнены все другие церкви. Процессии ред¬

ко удачны — официальная молитва редко совпадает с личной. Но здесь

шествие носило характер искренности и сосредоточия. Помимо духо¬

венства, — а его было немало, — храм наполнили старые и молодые

люди в университетской одежде, — и вдруг раздалось хоровое пение, —

наше, грегорианское «со святыми упокой», хотя и с английскими сло¬

вами.
Оксфордское движение — догматическое, церковное, им захвачена

большая, но все же определенная и ограниченная среда.
Для поверхностного наблюдателя, — а может быть, и не только для

него — собрания Оксфордской группы были интереснее. (Ее привер¬

женцев зовут и букманистами по имени ее вдохновителя, швейцарско¬

го пастора Фрэнка Букмана4.) Кого здесь только не было! Съехалось

пять тысяч человек: немцы, французы, американцы, голландцы, швей¬

царцы и так далее. Люди всех возрастов, мужчины и женщины самых

разнообразных социальных положений.
На грандиозном митинге в городской ратуше выступали с речами

и американский хирург, и шотландец-рабочий, и барышня-курсистка,

и социалистический депутат, и банкир из Канады. Смысл сказанного

был общий у всех: каждый из них своим путем, в своих формах пере¬

жил религиозное пробуждение и давал обет отныне «изменить свою

жизнь», отдать ее на любовное служение людям во имя Христа. Ника¬

ких догматических ограничений в Группе нет. Ее цель «вернуть каждо¬

го его церкви, и всех — Христу». Ее методы — вот такая всенародная
668
♦ ♦♦

не то исповедь, не то проповедь — и затем совместное молитвенное

молчание, тишина и собранность перед голосом своей совести, где надо

не говорить Богу, прося Его благословения на наши планы, а в молча¬

нии отдать свою волю и самого себя для Его замысла о нас.
Конечно, тут немало человеческих слабостей, ограниченности и вся¬

ких опасностей. Но на каком духовном пути их нет? Одно несомнен¬

но — что это собрание производило очень сильное впечатление. Был

не только вихрастый подросток-американец, покаявшийся в своей не¬

любви к англичанам, или наивный старый кальвинист, впервые поняв¬

ший, что можно быть христианином без мрачности, или трогательная

девушка, отрекшаяся от новых платьев. Было много духовенства, и бы¬

ли какие-то люди из толпы, которые, придя поглазеть на сборище, ча¬

сто и покритиковать его, выходили оттуда на новую жизнь.
Как знать, в безбожных странах, — а их ведь немало, — не помог ли

бы такой метод?
Было во всем и нечто типично английское: на собраниях много

смеялись. Барышня, один из лидеров группы, созналась, что солгала.

Она покраснела и засмеялась, — за ней засмеялись все остальные. По¬

жалуй, нашему славянскому восприятию это чуждо, — но в этом боль¬

шое целомудрие.
После нескольких дней съезда сделали передышку: посвятили ве¬

чер развлечениям. Пели, играли. Пожалуй, наибольшую изобрета¬

тельность и юмор проявили... священники. Один из них, с губной гар¬

моникой, изображал знаменитого скрипача. Другой разыграл целую

пантомиму — но как! Право, многие фильмовые знаменитости могли

бы позавидовать. Но как заразительно хохотали зрители! Что за дет¬

ский народ.
Слово «народ» отнюдь не претензия на общие выводы. Ведь нельзя

же сказать в данном случае «публика». Кстати, одна прелестная рус¬

ская девушка, выражая недовольство всей школы по поводу неудавше-

гося обеда, обыкновенно говорила:
—	Публика недоумевает, но котлеты недожарены.
Кто знает, что переживала «публика», когда все нехотя разбреда¬

лись по своим дачам. Было много задушевных бесед, было положено

начало многих дружб. Была и неудовлетворительность и, пожалуй,

у всех — чувство изумления перед другими людьми, другими душами,

вдруг раскрывшимися перед глазами всех, точно новые растения.
Несколько растерянно чувствовали себя русские, наследственные

богоискатели, у которых и в этой области нередко «все в прошлом».
А затем начиналась ночная жизнь. В женском студенческом доме,

где я помещалась, кто-то еще плескался в ванной. Пухленькая шотланд¬

ка приносила мне в постель стакан молока с печеньем и уверяла, что
♦ ♦♦
669

я очень сладкая. Потом приходила со свечою высокая скрытная де¬

вушка, рассказывала о своем горе — вероятно, потому, что я была ино¬

странка, проезжая, и никогда больше ее не встречу. Иногда с улицы до¬

носился голос или быстрый скрип велосипедного колеса. Часы на

церкви били четверти. В раскрытое окно, какое-то поперечное и под¬

нимающееся вверх, залетал прохладный ветер, и с ним возникало ран¬

нее отроческое воспоминание первых русских бессонниц с проклятыми

вопросами, и каких-то лозунгов «Союза Духовной Революции»5—

любовь и правда, право гражданства внутреннему миру...
Сбоку виднелось голубое окно, на шторе мелькала тень, и одна вет¬

ка черного в ночи дерева цвела голубым. Потом в чьем-то окне триж¬

ды зажигался и потухал свет, словно сигнал не то бедствия, не то на¬

дежды.
От Союза Духовной Революции через революцию русскую и мно¬

гие странствования — и от канадских снегов, и от вымытых городов

Голландии, и от послевоенного Берлина — куда приведет жизнь меня

и всех этих случайных (или неслучайных, потому что случая нет) по¬

путчиков?
В этом городе молодости, мысли и молитвы так хочется повторить,

засыпая, невинные слова гимна:
Ангелы света,
Ведите, ведите

Пилигримов ночных6.

СО СЦЕНЫ В МОНАСТЫРЬ

Обращение Евы Лавальер
	 адо знать Париж, надо иметь представление об искусствен¬

ной роскошной жизни, какою он окружает своих любим¬

цев, и о его к ним ревнивой, требовательной привязанно-

. сти, чтобы понять общее недоумение, когда в 1917 году Ева

Лавальер, готовая к турне по Америке с Сашею Гитри1, неожиданно

исчезла.
Чего только не писали газеты: она покончила с собою, болезнь ее

изуродовала, ее посадили в тюрьму за шпионаж... То, что произошло

в действительности, было еще более необычайным: артистка нашла

Бога.
Ева Лавальер — или, более точно, дочь итальянских выходцев Ев-

гения-Мария-Паскалина Фенеглио, — родилась 1 апреля 1866 года

в Тулоне. Было пасхальное воскресенье, звонили колокола — легенды

охотно помещают в такую обстановку рождение святых. Но ее родите¬

ли вряд ли придавали этому особое значение. Их отношения были

страстны и болезненны. Детство Евы отравлено памятью о сценах рев¬

ности, и суровый пансион в Перпиньяне, куда ее отправят, покажется

ей раем.
В один из дней, когда она находилась под родительским кровом,

произошла чудовищная сцена: отец ранил мать и, считая, что убил ее,

уже готов был выстрелить и в Евгению. Девочка успела выскочить в ок¬

но. Фенеглио в ту же секунду застрелился, а мать скончалась через не¬

сколько часов.
Девочку поместили к тетке. Та пыталась воспитать ее в строгости,

«в добрых и благочестивых нравах». Своевольная, живая Евгения не

ужилась, бежала в конце концов в Париж, прошла через все невзгоды.

Делать она ничего не умела, мечтала о сцене, брала уроки пения и дик-
♦ ♦ ♦
671

Ева Лавальер
ции. Иногда даже удавалось выступить в третьесортном кабаре. И, на¬

конец, «ее открыли» — и она была приглашена в театр Варьете.
Евгении Фенеглио двадцать три года. Она выступает в роли Ореста

в «Прекрасной Елене». Затем ей поручена главная роль в «Счастьи».

С этого дня — с 1908 года — начинаются триумфы Евы Лавальер. По

странной случайности, она выбирает этот псевдоним, и, может быть,

ее оберегает из вечности Луиза Лавальер2, знаменитая фаворитка Лю¬

довика XV, закончившая жизнь в монастыре кармелиток. Лучшие дра¬

матурги пишут для Евы пьесы; академики почитают за честь прило-
672
♦ ♦♦

житься в антракте к ее ручке; ее уборная похожа на зимний сад; коро¬

ли бывают у нее в гостях и пишут ей дружественные записки.
Впоследствии, когда Ева раздаст свое состояние и будет трястись

в вагоне третьего класса, она с улыбкой скажет:
—	Подумать, что я даже не умела сама купить железнодорожного

билета! Меня всегда ждало отдельное купе, засыпанное цветами.
Особняк на Елисейских полях, кареты, а позже — автомобили,

многочисленная челядь, толпа поклонников — такова ее ежедневная

действительность. Она взбалмошна, несдержанна. Обедая в лучшем

ресторане, находит, что цыпленок пережарен, и запускает его в зерка¬

ло. У нее родится дочь Жанна, артистка горячо ее любит. Казалось бы,

все у ее ног — но от всего блеска и славы она впадает иногда в тоску

и даже задумывается о смерти. Ей все кажется, что она может сделать

что-то большее, что-то лучшее. В Лондоне, после шумного успеха, она

выходит одна в театральный сад, ведущий к Темзе. Отчаяние и отвра¬

щение к жизни овладевают ей. Она стоит одна ночью над рекою и спра¬

шивает себя: не лучше ли разом все кончить?
В скором времени Лавальер заболевает, ее оперируют в католиче¬

ской клинике на рю Бизе. Артистка стойко переносит страдания, дру¬

жит с монахинями-сиделками, и те десять дней, в течение которых

к ней никого не пускают, она вспоминает детство в монастырском пан¬

сионе, молится, готовится к смерти. Но как только наступает выздо¬

ровление, она снова превращается в актрису, и ее посещение больнич¬

ной часовни в изящном платье, с цветами в руках, с толпою друзей

больше похоже на игру, чем на молитву. Все в той же линии эстетиче¬

ского благочестия она просит архиепископа Парижского принять ее

и освятить ее ладанку. Кардинал под благовидным предлогом уклоня¬

ется. Оскорбленная Лавальер пишет ему резкое письмо, напоминает

о Христе и Магдалине... а через шесть лет на вопрос деревенского свя¬

щенника, почему она не пришла на мессу, она смиренно ответит:
—	Я не смела появиться в церкви без вашего предварительного раз¬

решения.
Это не пламенный анахорет, а простой кюре с полным, но энергич¬

ным лицом, в пенсне, с неизбежным велосипедом, — аббат Шатенье из

местечка Шансо. На его долю выпадает трудная честь духовного вос¬

питания Евы Лавальер, того, что она назовет своим возрождением.
С мая 1917 года начинается созданная самим Богом для Евы чудес¬

ная трагедия, которая продлится до среды десятого июля 1929 года —

когда при напутствии священника: «Благодарите Бога, возлюбившего

вас. Иди с миром, христианская душа» — она закроет глаза.
Как рассказать о необъяснимой усталости, которую она вдруг по¬

чувствовала той весною? Слава ее росла; ее ждали в Америке, — а она
♦ ♦♦
673

устала жить, ей хотелось тишины. У ее взрослой дочери есть замок, но

артистка не хочет жить с нею. У дочери особые нравы: она не только

открыто поселяется со своею близкой приятельницей, но еще и наде¬

вает мужское платье. Судьба не щадцт Еву: когда она уже будет жить

в добровольной бедности и одиночестве, возникнет шумная история

и узаконение в новом виде ее дочери, ставшей мужчиною (редкий слу¬

чай перерождения пола). Но долгие годы артистка не подозревает орга¬

нической перемены и мучается тем, что она считает порочными наклон¬

ностями.
Аббат Шатенье — опекун малолетних владельцев замка, который

он сдает на лето. Ему не очень-то хочется пускать шумную жилицу —

но дачница оказывается скромной и доброй женщиной, она охотно по¬

могает бедным, возится с детьми, стыдится того, что не умеет держать

в руках иголку. Она начинает ходить в церковь и спрашивает свою

подругу Леону, причащалась ли та когда-либо. Но пока что это еще не

мешает ей заниматься спиритизмом. Обе женщины просят у кюре да¬

вать им уроки катехизиса, и наконец обе исповедуются. Скромный кюре

испуган столь знаменитой прихожанкой и прежде, чем дать ей причас¬

тие, запрашивает разрешения у своего епископа!
Что происходит в душе Евы Лавальер? Со стороны видно, что она

перестает принимать друзей, не отвечает на письма и, смешивая свое

сегодняшнее состояние с прежней своей властью, в ответ на усиленные

мольбы о свидании одного иностранного посланника телеграфирует

ему:
«Свидание невозможно. Вышлите десять тысяч».
Получает деньги — и раздает их благотворительным учреждениям...
К концу лета она и слышать не хочет о возвращении в театр, о преж¬

ней своей жизни. Едет на время к дочери — и все больше ужасается ее

веселой греховности. И в то время как публика готовится заново уви¬

деть на афишах ее имя, после молчания нескольких месяцев, — «вели¬

колепная реклама!» — Ева тайком живет в Париже, ежедневно прича¬

щается и продает бриллианты, платья, особняк. Ей не терпится от всего

освободиться, она спускает все за треть стоимости, выручает полмил¬

лиона. Теперь можно ехать в Лурд, где аббат Шатенье подыскал для

ней и Леоны дешевые комнаты в скромном пансионе. Нелегко придет¬

ся артистке в новой среде. Она все еще слишком элегантна, у нее остри¬

жены волосы. Вслед ей шепчут: «Эта не для нас».
Она и не для монастыря. Ее влечет орден кармелиток, — но ни в од¬

ном из монастырей Франции... не оказывается свободного места. Ей

дорог орден Непорочного Зачатия... но там принимают только деву¬

шек. Ева сознательно идет на унижения, на ту «прицерковную», окра-
674
♦ ♦♦

инную жизнь, которую благочес¬

тивые круги нередко отводят об¬

ратившимся к Богу людям слиш¬

ком ярких биографий.
Здоровье ее расшатано, и со¬

стояние еще более ухудшается от

непривычной грубой пищи, от не-

топленной комнаты с разбитым

окном, где занавеска полощется,

как парус, и утром в умывальнике

замерзает вода. Ее жизнь труднее

и мучительнее монастырской, где

существует и духовное водитель¬

ство, и общие для всех правила. Ее

скромная жизнь — все же жизнь

светская, и она не без горечи упо¬

минает о «дамах первого класса»,

умело совместивших религию

с личными удобствами. Она чест¬

на с собою и, раз приняв на себя

обет бедности, постится, собира¬

ет хворост для своего камина, сти¬

рает.
А между тем неприспособленность ее к жизни исключительна. Вы¬

нужденная приехать на несколько дней в Париж, она чувствует себя

совершенно потерянной без своих слуг. Она всюду с Леоной — но как

они обе одиноки. Даже встреча ее с другом и духовным отцом кажется

их окружению «не вполне приличной». В поисках монастыря, кото¬

рый принял бы их, Ева и ее подруга странствуют по всей Франции.

Поистине, она проходит чистилище с чемоданом в руках. Журналисты

обнаружили ее местопребывание — и в гроте Лурда, где она ежедневно

омывает больные глаза и вымаливает у Богородицы свою дочь, — тол¬

па чуть ли не с улюлюканьем ее окружает. Надо бежать отсюда. Они

обе больны — и снова скитания, душевные и телесные муки.
Но как растет ее кротость, смирение, требовательность к себе.

Иногда она сентиментальна и наивна в проявлении своих религиоз¬

ных чувств: она покрывает кружевным платочком ноги Младенца Иису¬

са, чтоб Он не озяб. Но словарь ее писем прост и порою резок, в ней нет

ни малейшего ханжества — впрочем, чувство это не присуще талант¬

ливым людям. Она все более погружается во внутренний мир и отме¬

чает в дневнике как результат прожитого года: «Я все больше люблю

Его». А между тем газетные столбцы полны небылиц на ее счет, соб¬
ЕѴЕ

LAVALLIÈRE
MA
CONVERSION
i n t r od ù с t i 'o ri et

Commentaires de

PER SKANSEN
GALLIMARD
♦ ♦♦
675

ственная дочь ею пренебрегает. Ее холеное тело замучено, а она все

еще недовольна собою и пишет знакомой: «Стыдно сознаться, мое те¬

ло боится страданий, кричит, как поросенок, раньше, чем к нему при¬

коснешься. Но воля моя восстает и говорит: издохни, но повинуйся».
В порядке повиновения своему новому духовнику она едет в Аф¬

рику, где епископ Леметр3 пытается возродить миссионерскую дея¬

тельность Шарля де Фуко4. Ева ухаживает за больными — а через не¬

сколько месяцев, умирающую, ее привозят на родину. Она слепнет, ей

необходимо сделать глазную операцию. Никакого усыпительного она

не выдержит. Она считает, что «это вполне законно, Бог очищает то,

что грешило». Подруга предлагает держать ей голову, — она отказыва¬

ется и, не дрогнув, выдерживает операцию.
Она умирает в смирении, с молитвой, с именем Христа. Когда один

из ее друзей-драматургов отправился поклониться ее могиле, он не сра¬

зу отыскал место последнего упокоения Евы Лавальер. Ее могила —

одна из самых скромных, и только неизвестные почитатели, может

быть, такие же грешные женщины, приносят незамысловатые цветы.

САДУ
мя его - Сундар Синг, но и Европа, и Индия, и ТЪібет знают

его под именем «Саду» — монах. Чудесная его жизнь не вы¬

читана в Четьях-Минеях или деяниях апостольских; и тем

паче это не благочестивая легенда, а жизнь нашего совре¬

менника.
Саду родился в богатом индусском семействе, рано потерял мать.

Детские годы протекли в обстановке и традициях знатных индусов.

Затем его отдали в европейскую протестантскую школу. Все науки

привлекали живого и умного мальчика, но был один предмет, раздра¬

жавший его чрезвычайно. Он невзлюбил Библию. Это не была скука

ребенка над непонятным чтением. Это был гнев, ненависть. Однажды

Сундар схватил Новый Завет, разорвал его в клочья и сжег. Этого он

никогда потом не мог забыть.
Все кипело в нем. Отроческая буря! Желание правды — одной, об¬

щей для всех. Тоска о чем-то недостижимом и прекрасном. Вопросы

о добре и зле, о смысле жизни. Искание восточного, ненарушимого,

вечного покоя.
На разорванной странице Сундар прочел:
«Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успо¬

кою вас».
С этого дня Сундар Синг начал читать Евангелие уже не как задан¬

ный урок. Не то чтобы ему хотелось уверовать, — нет, но понять. Он

жил замедленной жизнью, словно в восточной сказке. Из года в год

отцовский дом, деревня, слуги; цветы, озера, крупные звезды, ночной

шорох тростника... Ранним утром, около пяти, привычный и всегда вне¬

запный шум европейского мира: через имение отца проходит скорый

поезд. Природа тех краев прекрасна, Сундару уже шестнадцать лет, он
♦ ♦♦
677

Саду Сундар Синг
красив, он единственный сын, все блага его ожидают, — но что делать

ему с собою, со своей неутолимой метафизической тоской?
Однажды вечером он говорит себе: стоит ли мучиться? Покоя нет,

смысла нет, и, конечно, умер Христос, о котором рассказывает Библия.

Я подожду до утра. Если Он жив, я это почувствую. Если нет — я бро-

.саюсь-под поезд.
Сундар провёл ночь в молитве, а под утро комната наполнилась

сиянием, как облаком, он увидел лик Христа и услышал слова:
—	Почему ты противишься? Я твой Спаситель и умер за тебя.
678
♦ ♦♦

Видение исчезло. Сундар бросился к отцу, разбудил его и рассказал

о происшедшем.
—	Тебе приснилось. Не мешай мне спать и ложись сам, — ответил

отец, — еще рано.
Однако юноша-то знал, что ему не «приснилось». Он объявил отцу,

что становится христианином. Ласки, угрозы — ничто не действовало.

Богатый дядя обещал отдать ему громадное имущество, лишь бы Сун¬

дар оставался в вере предков. Тот отказался. Рассерженный отец со¬

слал его к слугам, лишил необходимейшего. Сундар бежал в американ¬

скую миссию, и в 1905 г. его крестили. Тогда родственники пытались

его отравить.
Некоторое время Сундар прожил в протестантской среде. Но не

здесь было его призвание. Он решил стать подлинным индусским мо¬

нахом — «саду» — но во имя Христа. Он разулся, повязал голову тюр¬

баном, надел шафранно-желтое платье аскета.
Не запасясь ни одеждой, ни пищей, с одним Евангелием в руках

Саду вышел на проповедь. Он останавливался на городских площадях

и с величайшей простотою рассказывал о своем обращении. Камни

дорог и колючие травы ранили его босые ноги. Саду шел все дальше,

достиг Афганистана. Но уже и проповедь его не удовлетворяла, лю¬

бовь к Богу и людям становилась все требовательнее. Индус, в крови

которого жило презрение к низшим, к больным, к париям, — стал уха¬

живать за прокаженными.
Года два спустя ему предложили изучить богословие. Надо сознать¬

ся, что европейских колониальных христиан несколько шокировал сту¬

дент в желтом платье индуса... Сундару Сингу предложили приход. Он

отказался. Он не хотел связывать себя ни одним каким-либо городом,

ни обязательной принадлежностью к одному из христианских вероис¬

поведаний. Он просил благословить его на проповедь, а тех, кто впо¬

следствии хотел креститься, он отсылал в протестантскую церковь.
В 1911 г. он снова появился на дорогах Индии. Он присоединялся

к бездомным и бродягам и говорил им о Христе. Ему попадались сады

и поля, он помогал жнецам, а после рабочего дня преподавал им Бла¬

гую Весть. Однажды он сидел на краю тропинки и перевязывал свои

израненные ноги. Невдалеке остановился прохожий и долго смотрел

на него. А потом подошел и сказал:
—	Видно, велик Бог, ради которого человек добровольно принима¬

ет на себя страдания и переносит их с таким ясным лицом.
Прохожий принял христианство.
Страннику случалось ночевать в лесах и пещерах. Однажды, про¬

снувшись, он увидел, что рядом с ним спит леопард. Саду испугался,

хотел бежать — и вдруг подумал, что не может зверь обидеть его, Бо-
♦ ♦♦
679

жьего слугу. И действительно, леопард его не тронул, как не тронула

пантера, забредшая в пещеру, где он молился, как не причинила вреда

и кобра, приползшая ночью на его одеяло. Саду тихонько выскользнул

из-под одеяла, бежал. Но упрекнул себя за недостойный страх, возвра¬

тился, стряхнул змею с одеяла и спокойно пошел своим путем.
В Бомбее он пытался ближе подойти к местным христианам, по¬

дружился с одним врачом-католиком. Они даже совершили некоторые

странствия. Только доктор знал, что Саду удалился в пустыню для со¬

рокадневной молитвы и поста. Там его и нашли, настолько истощенно¬

го, что он не мог двигаться, но в сознании и состоянии особого духовно¬

го просветления. Саду уходил далеко и на долгие сроки. Одно время

прошел слух, что он погиб, и в христианской миссии даже совершили

по нем заупокойную службу.
Саду решил направиться в Тибет. Начинался период исповедниче-

ства. Всякая религиозная проповедь там воспрещена. В Непале Саду

заключили в темницу, — но не только сам он не отрекался от своей ве¬

ры, а еще и обратил в нее других заключенных и тюремщиков. Тогда

на него надели деревянный ошейник, руки его были тоже зажаты меж¬

ду досками. Его вывели на улицу и пустили на его тело множество пи¬

явок. Больше суток провел он в этой пытке. Он изнемогал, но как, по

собственным его словам, «радовалось его сердце»! Наконец его выпус¬

тили — отчасти испугавшись его духовной и телесной выносливости.

На всю жизнь на теле его остались стигматы — следы пиявок, и он лю¬

бил эти знаки своей верности Христу.
Когда Саду был освобожден, один из горожан увел его к себе, пере¬

вязал его раны, выкормил его, а затем провел потайным ходом в под¬

вал и, указав на сваленные в углу человеческие кости, сказал:
—	Вот след моих грехов. Осталась ли еще надежда на прощение?
И Саду поведал ему о разбойнике по правую сторону креста.
Звери не трогали Саду. Но люди оказались более жестокими. В Риса-
ре его снова схватили и бросили в пересохший глубокий колодец, на дне

которого уже лежали кости давних жертв и разлагались новые трупы.
«Боже мой! Для чего Ты меня оставил!», — сказал Саду. Две ночи

и два дня, под палящим солнцем, задыхаясь от трупного смрада, про¬

вел он в колодце. Наконец послышался шум. Кто-то окликнул его:
—	Возьми веревку!
К нему упал канат, и полумертвый Сундар выбрался наверх. На

земле лежала веревка. Было тихо и пустынно. Спасителя своего Саду

не видел...
Саду двинулся дальше, вглубь враждебной страны. С ним была

единственная его ценность — Евангелие, доставшееся ему после друго¬

го индуса-проповедника, Картара, мученически погибшего. Картар был
680
♦ ♦♦

зашит в свежесодранную шкуру шакала и брошен на солнце. Шкура,

высыхая, коробилась, суживалась. Картар задохнулся. На его Библии

была надпись:
«Тысячу жизней дал мне Бог, и я возвращаю ему лишь ту жизнь,

которую Он дал мне. Я сделал все, что мог, — но я не мог все сделать».
В непроходимых областях Саду открыл тайную христианскую об¬

щину, до 24 ООО человек. У них хранилось греческое Евангелие XVI ве¬

ка. Остался восточный обряд, наше коленопреклонение. Они знали

таинства крещения и причастия, хотя священников среди них и не су¬

ществовало. Община жила твердой верой в возможность непрерывно¬

го божественного созерцания.
Около 1917 г. Саду вернулся на родину, проповедовал на берегах

Ганга. Нередко он называл себя «индусом из индусов». К нему приво¬

дили больных и детей, толпы шли за ним, многие старались прикос¬

нуться к его одежде. Он никогда никого не благословлял:
—	Мои руки рвали и жгли слово Божие...
Говорили, что его сопровождает некий светящийся след.
Саду ездил в Японию и Китай, снова побывал в Тибете и, наконец,

в 1920 году он появился в Англии. Он проповедовал в Оксфорде, Кем¬

бридже и даже в Вестминстерском аббатстве. Высшее духовенство и лю¬

ди из народа одинаково были им поражены. Какой-то ребенок, глядя

на оливковое прекрасное лицо, громко спросил:
—	Это Иисус?
Все отмечали простоту и свежесть его слов. Это была не условная

проповедь, а подлинный свет. Его слова походили на новую версию

апостола Павла.
Миссионеры пригласили его в Австралию, а оттуда он добрался

в Палестину — чего так давно жаждал. Почти все время он молился

в Гефсиманском саду. Здесь он как бы пережил некое полное посвяще¬

ние, рукоположение. Он ощущал живое присутствие Иисуса, с правой

стороны следовавшего за ним. Саду выступал с проповедью в англи¬

канской церкви Иерусалима
Отсюда его снова просили приехать в Европу. Он объехал юг Фран¬

ции; в Швейцарии, в помещении Лиги Наций, он проповедовал. Был

в Берлине и Вюртемберге, в Дании и Швеции. Русская графиня Корф

переводила его проповеди.
Саду был приглашен к покойной императрице Марии Феодоровне.

Они долго беседовали. Но и ее просьбу о благословении Саду тоже

отклонил:
—	Я не достоин. Я собственными руками рвал и жег слово Божие.

Может ли быть иное благословение, кроме того, каким благословляет

вас пригвожденная рука Господа?
♦ ♦ ♦
681

Но Европа оставалась ему чуждой. Он и телесно страдал: жалобно,

по-южному, зяб. Он считал, что его призвание — на Востоке. В Индии

он снова отправился к прокаженным, проповедуя чудесные исцеления,

которые творил Иисус Назарянин. Здоровье его пошатнулось: болели

глаза, мучили лихорадки. Однако удержать его не было возможности:

он снова ушел в Тибет. Преследований он не страшился. Вспоминал,

как в тюрьме «присутствие Христа превращало ее в небо... Что же бу¬

дет на небе?»
Проповедь его оставалась всегда простой, мирной, лишенной фи¬

лософии. Он говорил о кресте, о вечном и живом Иисусе, и о покое,

о мире, которого тщетно ищет индусская религия и который мыслим

только в Боге Евангелия.
После 1927 г. Саду исчез. Погиб ли он мученически в Тибете? Или

одиноко умер в пути? Или жив, и все дальше и дальше возвещает Бла¬

гую Весть? В какой стране, на каком языке человеческом повторяет он

сегодня с нами:
—	Христос Воскрес!

СТАТЬИ

КАТОЛИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
о сих пор еще иностранцам Франция представляется убежи¬

щем «вольной» литературы и таких же нравов или, в луч¬

шем случае, страною волтерьянцев.
Доля правды в этом есть. Французы умеют и любят все

обращать в шутку и без всякого святотатства поиграть серь¬

езными чувствами и понятиями.
Однако современная Франция переживает несомненное тяготение

к мистицизму, религиозное возрождение. Достаточно указать на такие

имена, как Маритен, Массис, Фюме, Мориак, Бернанос, Жуандо1. Твор¬

чество каждого из них требует особого исследования, и в данное время

я хочу рассматривать не их.
Если гении страны выражают ее дух, то бытовой и психический ее

тип чрезвычайно ярко отражается в тех книгах и журналах, часто ху¬

дожественно слабых, которые потребляет читательская масса.
Франция «не парижская», семейственная, богобоязненная и стро¬

гая, где родительский авторитет непоколебим, где изучают «Подража¬

ние Христу»2, где хозяйство, наука и чтение идут по установленному

издревле направлению, поглощает все эти коллекции «Для моей доче¬

ри», семейственные ежемесячники и всевозможные популярно-науч-

ные брошюры доброполезного направления. Книги часто приобрета¬

ются по совету духовника или согласно указанию отдела «Что следует

читать», печатаемого все в том же ежемесячнике.
Существование и даже самую возможность православной культуры

подвергают сомнению. В самом деле, православная ли культура Тол¬

стой, Пушкин? Зато «civilisation catholique» * есть нечто несомненное,

и, опираясь на Церковь, она давно и прочно утверждается в миру. По¬
*	католическая цивилизация (фр.).
♦ ♦ ♦
685

мимо замечательных творений святых и отцов Церкви, мы находим

и жития их, и толкования. Юной сестре Терезе из Лизье3 дается послу¬

шание: написать автобиографию. Духовные руководители будущей свя¬

той понимают, как ценно и действенно (вне того, будет ли она когда-

либо канонизирована) живое свидетельство о жизни в Боге.
Со вниманием следит католическая общественность за своими

миссионерами. Любой француз расскажет историю Шарля де Фуко4 —

и это в стране, где религиозное воспитание изгнано из школьной про¬

граммы. Госпоже Свечиной5, нашей соотечественнице, жившей около

ста лет назад, принявшей католичество, переселившейся в Париж и ока¬

завшей большое влияние на своих русских и французских друзей, по¬

свящается доныне целый ряд трудов.
Рене Швоб6 в интереснейшей книге «Я — еврей» не боится шаг за

шагом раскрыть путь своего обращения.
Группа молодежи издает журнал «в защиту души», «в защиту хри¬

стианского гуманизма». Не случайно растут слава и влияние Шарля

Пеги7. Его путь от социализма к христианству становится ближе и по¬

нятнее. Замечу в скобках, что патриот Пеги даже в годы религиозного

безразличия ходил на богомолье к любимой им Шартрской Богомате¬

ри. Он говорит: «Я родился в этом краю. Приход — маленькая родина».
Марсиал Леке8, ныне монах, пишет роман-биографию. Ткцетные

попытки найти дружбу, всецело заполняющую жизнь и душу, доводят

его до отчаяния, до самоубийства. В такую минуту он вспоминает, он

находит единственного и вечного Небесного Друга.
Расплывчатые и порою бездоказательные романы Роберта Себас¬

тьена9 «Капелла Св. Ангелов» и «Вакханалия» — о том же. Эти книги

производят впечатление некоей внутренней незащищенности. Чув¬

ствуется, что очень молодого автора привлекает и волнует «лежащий

во зле» мир. Себастьен хочет быть доктринером — это ему не удается.

В «Четырех чтениях Люсьена Демберка» он доверчивее к себе — рас¬

сказы от этого выигрывают. В них также есть бледность и странная для

француза неоформленность — но как определить мир раздвоившегося

сознания, мир материализующегося дьявола?
Повторяю, в данное время меня занимает не художественная цен¬

ность произведений, а пути, которые нащупывает автор.
Характерно, что послевоенная литература как будто не удовлетво¬

ряется прежним идеалом благочестия — монастырем. Не в монастыре,

а в грешном миру, в подвыпившей беспутной компании, разбудившей

его среди ночи, играет пианист Блез неожиданную, почти потусторон¬

нюю мелодию («Вакханалия»). Не проповедью, а искусством, музыкой

открывает он сердца тоскующих и не нашедших себя людей и следует

за ними через всю их жизнь. Недаром во время его игры сознательный
686
♦ ♦♦

водитель этой молодежи падает на пол и корчится в судорогах, как

одержимый.
Не менее знаменателен роман Роберта Валери-Радо10 «Тайна но¬

чи». Вернувшийся с фронта молодой человек из богатой и чиновной

среды никак не может войти в семейный быт. Лицемерие благополу¬

чия его терзает и та пустота, которая поглотила его дельца-брата. Он

любит свою свояченицу и тайно любим ею. Она всецело уходит в пого¬

ню за удовольствиями. Он бежит в монастырь, но через несколько ме¬

сяцев возвращается в Париж. Близкая цель влечет его: взять на себя,

замолить грех свояченицы, уже бросившей его брата. Кротость, пол¬

ное отсутствие тщеславия и скромные потребности этого своеобразного

французского толстовца делают его жизнь в родительском доме сплош¬

ною мукою для него и окружающих. Он исчезает и становится в одном

из беднейших кварталов чем-то вроде добровольного секретаря при¬

ходского священника, связью между церковью и отверженными. Его

жертвенная жизнь не проходит даром — свояченица возвращается в ло¬

но семьи и готовится стать матерью.
Читать все это скучно, роман вял, многоречив, фигуры схематичны

и слащавы. Но три важных положения в нем затронуты: возвращение

после войны в мирную обстановку — или, точнее, внутренняя невоз¬

можность такого возвращения, спасение в миру и искупление личным

подвигом чужого греха. Знаменательно, что уход в себя представляет¬

ся невозможным в напряженный момент послевоенного материально¬

го и духовного существования и борьбы. Вместе умирали — жить на¬

чинают коллективом.
Следует добавить, что дорога, избранная героем романа, — не «ли¬

тература». Такое движение встречается среди французской молодежи.

Студенты работают на заводе, устраивают собеседования с рабочими,

школы, надеясь оградить и уберечь полуобразованных людей от влия¬

ния материализма.
Преуспевают ли они? Во всяком случае, за ними — традиция, на¬

правляющая рука и бдительное око Церкви, и не только мистическая

или догматическая, но и светская художественная или упрощенно¬

трогательная и, может быть, тем более понятная массам католическая

литература.

СПОР ПОКОЛЕНИЙ
ранцузские писатели вот уже полгода как спорят о том,

что, собственно, представляет собой современная литера¬

тура.
Спор возник вокруг книги Бенжамена Кремье1 «Трево¬

га и воссоздание». Автор пытался рассмотреть важнейшие течения во

французском романе последних десятилетий, и не столько с точки зре¬

ния формальной, сколько по существу. Он отмечает резкое изменение,

наступившее после войны: беспокойство, необходимость в пересмотре

всех основ жизни. Это состояние толкает одних к религии, других —

к политике, третьих — к бегству в экзотические страны. Тема подсо¬

знательного все чаще появляется у молодых авторов. Среди всеобщей

растерянности не вполне понятно, в чем видит Кремье основы для но¬

вого гуманизма, который, по его мнению, крепнет во французском со¬

знании и должен быть таким же характерным для нашей эпохи, каким

явились в свое время классицизм или романтизм.
Неожиданным и резким откликом было выступление писателей

вовсе юных — «моложе тридцати лет». Робер Бразильяк2 и Жан Мак-

санс3 поднялись не только против навязываемого им гуманистического

миросозерцания, не только против стариков, но и против ближайшего

им поколения людей, побывавших на фронте и характеризующих то,

что они называют «послевоенная литература».
Довоенные писатели отмерли или стали, при всей их значительно¬

сти, далекими. Мир Пруста душен, умный Жид кажется малочеловеч¬

ным. Но еще более отталкивается молодежь от продолжателей аналити¬

ческой традиции. Им кажется, что из подлинной тревоги Жида выросла

снобическая скорбь. Искатели ради исканий, авторы типа Кокто4 укло¬

няются от истины, которая представляется им пресной. Молодежь счи¬

тает, что пора окончить «литературу баров и коктейлей». Не возврат
688
♦ ♦ ♦

к прошлому влечет их, но глубокая внутренняя связь с национальной,

католической Францией. Они хотят продолжать линию Шарля Пеги,

его патриотизм, его личную жертвенность. Пора, говорят они, закон¬

чить затянувшийся период «после войны».
Когда бунтующих спрашивают:
—	А кого же вы дали сами, кто вас представляет?
Они отвечают: «У нас Массис и Бернанос».
На это вполне основательно им указывают возраст этих двух писа¬

телей. И спор лишний раз доказывает, что в литературе «поколения»

не соответствуют возрастам.
Люди, бывшие на фронте, возражают, что подлинное «после вой¬

ны» только сейчас и начинается: экономический кризис, всеобщая

разруха, недовольство всех классов.
Жорж Поэнно, коммунист, доказывает, что война привела к обрат¬

ным результатам. Из убийства человека другой национальности воз¬

никло любопытство к нему, интерес. Интернационал возник из войны,

как и классовая ненависть к «застрельщику войны» капитализму.
Тревога и новая «мировая скорбь» писателей направлены по двум

линиям.
Молодость одних протекала во время войны; все устои были смете¬

ны, все проблемы возникали и разрешались в порядке личного опыта,

личной боли. Таков Марсель Арлан5.
Другие — как Жан Жироду6 — знали довоенный быт и были потря¬

сены крушением двух великих держав — России и Германии. Франция

казалась чуть ли не единственным островом, уцелевшим среди гибну¬

щих культур. Но как решить в индивидуальных исканиях вопрос о вос¬

создании миров, проблемы государственные и социальные?
За последние же годы другая крайность начинается среди француз¬

ских писателей. Из разрухи первых лет коммунизма пред ними встает

сказочный край ярких фильмов (в прошлом представляющийся им во¬

все «диким») — с его техническими достижениями и туманной, опас¬

ной и заманчивой пятилеткой.
Что может противопоставить этому миру Франция, вся старая Ев¬

ропа? Индивидуальное страдание или благополучие, устаревшие зако¬

ны и системы? По словам Рамона Фернандеза7, «единственная страна,

где человек сохранил три измерения, — Россия».
Чрезвычайно знаменательны настроения Эммануэля Берля8. Он

проходит через марксизм, чтобы в конце концов от него отвернуться

и, не найдя никакого положительного идеала, иронизировать над бур¬

жуазным миром, с которым и сам он кровно связан.
А в это время элегантно путешествует Поль Моран9, и талантливый

и трагический Андре Мальро10 кидается то в революционный Шанхай,
♦ ♦ ♦
689

то в тропические леса, рискует жизнью и, вернувшись в Европу, не на¬

ходит себе места в ее призрачном благополучии.
Франсуа Мориак не вмешивается ни в какие распри. Он ни от чего

не отрекается, ничего нового не заявляет. Однако если следить за его

творчеством, то видно нарастание в нем тревожной совести. Он инди¬

видуалист. Меняется облик мира — но Мориаку важнее личный его

путь, личная ответственность как человека и писателя. Он не сомнева¬

ется в своей религии, но мир греховный привлекает его артистическое

внимание. Мориак-романист не осуждает, а лишь изображает подлин¬

ную жизнь страстей и страданий. Мориак-католик пишет предисло¬

вия, в которых высказывает осуждение греху. Сам он в какую-то мину¬

ту восклицает: «если бы мы были святы, мы не писали бы романов»11

(а ведь к святости он призван как христианин). Все чаще темы чисто

религиозные появляются в его творчестве. Не случайно последние его

произведения — не романы, а биография Паскаля и книга «О страда¬

ниях и счастье христианина»12.
Можно ли не заметить и Марселя Жуандо, писателя мучительного,

у которого мистические прозрения сменяются иронией и провинци¬

альный быт — полным отрывом от жизни, погружением во внутрен¬

ний, темный мир человека с его «последними признаниями». Его герои

обнажены и правдивы так, что становится страшно, и все это могло бы

казаться цинизмом, если бы не сквозила во всем творчестве Жуандо

подлинная человечность, жалость и понимание.
Интересна статья Дени Сора13 в одном из последних номеров «Ну-

вель Ревю Франсез»14. Он пытается анализировать «стиль модерн».

Если в классицизме царствовал разум, а в романтизме — страсти, то

современность рисуется ему как торжество «ощущений». Морали не

существует, основы буржуазного общества поколеблены. Аналитиче¬

ская литература привела к распаду, развоплощению личности. Отсюда

самоубийства в литературе и жизни. И часто в этом жесте не только

бегство от мира, но и надежда найти «по ту сторону бытия» вечного

и цельного человека. Жажда ощущений без моральной основы нена-

сытима и тороплива. Отсюда и лихорадка путешествий, и бары, и опи¬

ум или убийства.
Как не вспомнить капризного Кокто, его кидания от наркотиков

к католицизму или большевизму? Или Жюльена Грина15, зачарованно¬

го темой преступления, настойчивой идеей, всепоглощающей страс¬

тью?
Дени Сора отмечает, что и религиозная жажда современных моло¬

дых писателей принимает характер не догматический, а ощутитель¬

ный, мистически-реальный. Причастие или стигматы — но это всегда

переживание тела, плоти Христовой.
690
♦ ♦♦

Но и Сора, и Кремье одинаково неосновательно оптимистичны. Со¬

ра делает вывод, что теперь (почему, на какой почве?) вновь рождает¬

ся в писателе чувство его ответственности. Вновь идет ссылка на Жида

последних путешествий и на книгу Жана Шлумберже16, где изобража¬

ется жизнь маленьких людей, где «Бог блистательно отсутствует».
В это самое время молодежь кричит о конце гуманизма, изжившего

себя, доказавшего свое бессилие в разрешении и личных, и коллектив¬

ных запросов. Молодежь — она всегда одинакова — требует, чтобы ей

подали решение всех проблем, и жаждет простоты и здоровья. Одно из

всего этого ясно: спокойное, элегантно-скептическое миросозерцание

окончилось. Сегодня Анатолем Франсом никого не увлечешь. Все те,

о ком говорит Ремарк, пережив войну, не могут вернуться вполне в об¬

становку мирного времени. Кончено, тревога и растерянность этого

поколения — не поза. Но понятно и то, что на больной психике долго

не просуществуешь. Молодое, младшее поколение по-своему право.

Другие проделали опыт, они делают выводы. Таков естественный и, мо¬

жет быть, даже утешительный ход вещей.
Но есть глубокая грусть в сознании, что эти здоровые, не раненые,

нормально выросшие и закончившие курс наук молодые люди не хотят

себе представить, что можно не уметь жить, не знать, где находится

истина, и без всякого злостного намерения годами носить в себе неиз¬

лечимую боль.

КОЧЕВЬЕ
очевье»1 существует два с лишним года, однако до сих

пор никто не удосужился написать о нем. Л между тем,

при всех своих недочетах, литературное общество это

характерно. И не только потому, что за такой срок на

собраниях — в зависимости от темы и докладчика — перебывало не¬

мало разного народу. Дело не в этом. «Кочевье» началось закрытыми

собраниями, и это был период наиболее деятельный и ценный.
Не так давно один человек, посещавший все вечера «Кочевья», спро¬

сил: а зачем, в сущности, вы собираетесь?
Вопрос — по существу и своевременный, потому что сегодня соби¬

раются в некотором смысле «низачем».
Многие еще помнят записки на бумаге «Воли России», приглашав¬

шие поименно явиться в кафе «Дюмениль»2 для обсуждения вопроса
о	положении молодой эмигрантской литературы. Те пятнадцать-два-

дцать человек, которые на этот призыв откликнулись (закрытое со¬

брание!) были разного возраста, и личного, и литературного. Кое-кого

из них молодым назвать было более чем неловко. Одни уже выпустили

книжечку стихов, другие только начинали печататься. Пришло не¬

сколько девушек — одни писали стихи и никому не показывали, дру¬

гие просто «сочувствовали». В целом группа по преимуществу «левая»

и политически, и в смысле литературного направления.
Были разговоры, пафос, поистине нечто молодое и честное. «Союз

молодых поэтов»3 не удовлетворяет — выросли. Все группировки стар¬

ших отличаются духом кружковщины. Печататься почти невозможно.

Критики не существует.
Объединяло одно основное «не». Не хотим, не верим, не можем

верить отзывам о книгах, не позволяем обманывать нас похвалами то¬

му, что заведомо плохо. Будем встречаться и читать неизданные свои
к
692
♦ ♦ ♦

произведения и подвергать их строгой критике. Это отчасти заменит

и литературную «школу». Будем говорить о больших писателях по сове¬

сти и без оглядки на имена. Будем следить за советской литературой.
Новое общество встречено было явным неодобрением и долгое вре¬

мя числилось «неблагонадежным». Кажется, даже обвинялось в поли¬

тических левых уклонах.
Межу тем, какое подлинное уважение к искусству лежало в основе

этого движения! Именно потому, что в русской традиции роль критика

считалась важной, значительной, часто руководящей, — молодежь не

могла и не хотела примириться с дружественными или враждебными

отзывами, основанными на личных отношениях.
Азартничали чрезвычайно. Иным из старших писателей попало не

столько по заслугам, сколько из боязни перехвалить. Друг друга же

бранили нещадно, и, кажется, палач и истязуемый испытывали одина¬

ковый восторг «во имя правды».
Если можно определить влияния, то хороший тон «Кочевья» тре¬

бовал от беллетриста отталкивания от Бунина и подражания Ремизо¬

ву. Поэты были самостоятельнее, — то есть, отдав дань Пастернаку

и Цветаевой, могли петь под Блока и мудрить под Ходасевича, оставив

Союзу молодых поэтов Гумилева. Из иностранцев чтился Марсель Пруст.
Кричали до хрипоты. Изредка заглядывал хозяин кафе, очевидно,

опасавшийся драки. Но драк не происходило. Только однажды гимна¬

сты, стоявшие на стуле вниз головой, стул все-таки сломали. Деньги

хозяин собирал раньше конца собрания — кто их знает...
Затем стали допускать на собрания друзей, появились признанные

писатели, публика, — и, как это ни грустно, лицо «Кочевья» начало

понемногу изменяться. При еженедельных встречах многие «бойкие»

говоруны выдохлись, начали повторяться. Уже все знали, от кого и чего

можно ожидать. Определились внутри самой группы отношения, и «Ко¬

чевье» тоже выдвинуло «фаворитов». Главное же, проявилось столь

свойственное многим русским начинаниям взаимное неуважение. Лю¬

бители «поражать» задирали, — кое-кто поддавался на выходку и от¬

вечал серьезно. Получалось нечто вроде циркового номера с дракой

клоунов, — с тою разницей, что публика принимала это за «номер»

и клоун дразнил намеренно — но партнер его честно лез из кожи вон.
Публика еще ходила и слушала, а уже членов «Кочевья» приходи¬

лось упрашивать «высказываться». За все существование общества (я не

говорю о выступлениях людей, членами его не состоявших) добросо¬

вестно подготовленных докладов с трудом с трудом наберешь десяток.

Но все-таки «Кочевье» принесло пользу: одни начали печататься, дру¬

гие приучились вести собрание, говорить гладко и по существу вопро¬

са; у некоторых определились вкусы.
♦ ♦♦
693

Но «пустые» вечера случались все чаще и чаще. Члены «Кочевья»

разбредались по другим группировкам. Возникал вопрос: стоит ли во¬

обще продолжать все это занятие?
«Кочевье» переселилось из кафе в помещения более солидные, —

и само застыло и начало становиться «классичным». Многие призна¬

вались, что повышенные надежды на советскую литературу не оправ¬

дались и что надоели поэтические выверты.
В нынешнем году форма несколько изменилась. «Самокритика»

почти исчезла. «Кочевье» пытается откликаться на юбилейные даты,

на общие вопросы. Докладчики приглашаются и со стороны — выступ¬

ления же членов сводятся к участию в прениях и в чтении своих про¬

изведений в устном ежемесячнике.
Недавно один критик сделал попытку выяснить: чего же хотят все

молодые писатели, — столь между собою различные, — в области идей¬

ной и технической? Думается, что он мечтал определить новое литера¬

турное направление и даже намекал на нечто вроде нового романтизма.

Но никакого направления не выяснилось, хотя у нескольких их при¬

сутствующих звучала общая нота: искусство для искусства утомило.

Внешняя изобразительность не удовлетворяет, как и описательство.

Тянет к новым сюжетам, к вопросам души и духа, — и просыпается

чувство ответственности, без которого поистине трудно мыслить рус¬

ского писателя.
Помогло ли в пробуждении этого сознания «Кочевье»? Не знаю,

сомневаюсь. Как раз его любимцы еще продолжают кокетничать свои¬

ми темами. Но хорошо и то, что была возможность прийти в какую-то

литературную среду и в порядке простой беседы, от равного к равно¬

му, высказать эти мысли.

ЮНОШЕСТВО И РОССИЯ
аше отношение к России и происходящим в ней событиям

может переживать некоторую эволюцию, поскольку чувства

наши — живые и поскольку Россия для нас является тоже

живым и меняющимся организмом. Но основные позиции

вряд ли подвергаются пересмотру.
Не то с молодежью, у которой эти основные позиции просто еще не

выработались. В нашу эпоху каждые пять лет, каждые три года значи¬

тельны. Дети, уезжавшие за границу с плюшевыми медведями, куклами

и даже погремушками, выросли. Мы все знаем, в каких глубоко ненор¬

мальных условиях они развивались. Одни — в русской среде, напи¬

танный рассказами о шестой части света с молочными реками и ки¬

сельными берегами. Другие — окруженные иностранцами, здоровыми

людьми, спокойным культурным бытом. Мы, видевшие Россию, с тру¬

дом воображаем тот фантастический мир, который заменил ее для на¬

шего юношества, — поистине развесистая клюква. Я далека от мысли

упрекать младших или старших: я просто считаюсь с фактом, что мо¬

лодежь наша частично напоминает иностранцев. Не по чувству своему

к России; даже не по знаниям все стремятся читать, расспрашивать, но

по представлениям.
«Для нас Россия — как мать, которую мы потеряли в раннем дет¬

стве: выцветшая фотография, клочок ее письма, малейшая черточка

в рассказе о ней посторонних — вот все, чем мы живем и через что пы¬

таемся ее понять». Так сказала восемнадцатилетняя девушка на вос¬

кресном совместном собрании «Витязей» и «Девичьей дружины»1.

Эти еженедельные собеседования чрезвычайно оживленны, и хотелось

бы на них видеть побольше народа. Молодежь встревожена. Ее раз¬

дражают лубочные Кремли, лапти и балалайки, ее не удовлетворяют

«дорогие воспоминания» родителей и даже кажутся ей «небескорыст¬
н
♦ ♦♦
695

ными». Их любовь к стране отцов тем более трагична и жертвенна, что

она держится только на вере — сна веру». Их отношение к прошлому

России, пожалуй, можно определить так: они ценят ее историческое

величие, ее литературу (опять таки, как иностранцы, прдлинно, чита¬

ли Тургенева, Толстого и Достоевского, других же — еле-еле), но здра¬

вый смысл им подсказывает, что изъяны были — «почему то произошла

же революция». Взрослые способны охватить политические события,

психологию, быт — молодежи трудно разобраться в многосторонних

явлениях и невыносима двойственность. Ей нужна одна правда, одна

для всех, и один общий путь к ней. Отсюда — мучительность в вопросе

об отношении к русской современности. «Они там русские, а мы здесь

так, эмигранты несчастные», — воскликнул один из мальчиков. Кто-то

закричал: «Неправда, это мы русские, а они эсэсерцы, они предали цер¬

ковь, забыли русский язык, пренебрегли русской историей».
Перед молодежью такие положения: «Если все там хорошо, то,

значит Россия, о которой нам говорили, кончилась, а СССР, хотя бы

и удавшегося, мы не хотим, оно нам чуждо». — «Мы здесь, может быть,

и благородные, но конченые люди, а подлинная жизнь и строитель¬

ство — там». — «Россия вечна, она была до войны, она существует сей¬

час, она же будет завтра. Все дело только в плохом правительстве». Не

будем пугаться этих слов. Они являются признаком того, что молодежь

наша — жива. Больно слушать, но следует прислушаться.
«Россия для нас — миф. Возможно, что и мы никогда ее не увидим.

Нужно ли и в таком случае оставаться русскими?» Замечательно, что

в пользу перемены подданства высказался только один человек, да и то

условно.
«Россия — это миссия. У нее есть особая роль в мире, и мы должны

и можем нести ее заветы, как нес свои ценности, несмотря на изгнание,

древний Израиль».
Как же понять и выполнить эту миссию? Возникает другой, не ме¬

нее серьезный вопрос. Молодежь выросла в европейских странах, поль¬

зовалась гостеприимством, школами, культурой — неужели достойно

принять все это как должное и ничего не дать взамен? Против такого

эгоизма восстает совесть. Не будучи гражданами и подданными, мы не

являемся и туристами. «Пока что мы даем Европе прекрасные рабочие

руки». Но грезится и культурное воздействие, и большая инициатива.

Школьники идут «первыми во французских школах, чтобы поддержать

в глазах иностранцев престиж России».
Другие говорят о том, что следует воспользоваться для будущей

России и европейским опытом, изучать местную жизнь и делать от¬

бор. Они учатся здесь, но рассчитывают работать на родине. Важно

выяснить, какие же именно отрасли знания понадобятся там. Путь на¬
696
♦ ♦♦

шего юношества — и национальный, и европейский, и более, чем ког¬

да либо, приходит на память утверждение Достоевского, что у каждого

русского две родины — Россия и Европа. Юные эмигранты знают о рус¬

ской кулыуре, но не знают ее самой. Им хочется передать что-то Евро¬

пе, — и они ищут в том, что «вывезли отцы». С трогательной наивнос¬

тью указывают: «Европа может смотреть наших актеров, изучать нашу

литературу, музыку и даже русские рестораны». Но тут же жалуются:

«Старшим некогда нами заниматься, они нас не зовут на свои собра¬

ния, — а вот я, студент-юрист, знаю, что в России был такой суд, о ко¬

тором европейцы только вздыхают как о лучшей мечте. Почему бы от¬

цам не поделиться с нами своим опытом, практической стороной своей

бывшей деятельности?»
Вообще следует отметить реалистическое направление мысли. Из

всякого разговора молодежь пытается извлечь правило, которое мож¬

но применить к жизни, — хотя бы и в форме русских диктовок, в мед¬

ленном и негероическом накоплении сил и знаний. Ответственность

на всех нас огромная. Душа подростка всегда хрупка и впечатлительна,

в данных же условиях ей приходится решать поистине проклятые во¬

просы.
Показательно, что и на вторниках студенческого клуба — конечно,

с иными данными, поскольку студенты в наше время — это люди воз¬

раста неопределенного — поднимаются те же проблемы.

БЕСЕДЫ

С ПИСАТЕЛЯМИ

В ГОСТЯХ У А, И. КУПРИНА
—у] рі верь отпер сам Александр Иванович и повел меня к себе
I	в кабинет. По дороге я зашла в столовую и пожала лапу коту,

J дремавшему на центральном отоплении. Кот посмотрел од-

Ÿ L ним глазом и произнес нечто вроде «мурм» — так в рассказе
ï	Î1 «Ю-Ю» выражается кошачье расположение. Говорить об
А.	И. и умолчать о коте нельзя — хозяин обидится. Кот — член семьи,

разговаривают с ним серьезно и иногда страдают от его плохих на¬

строений. Вдруг притворится кот несчастным и обиженным и назло

всем начнет есть солому на кухонной метле — полюбуйтесь, до чего вы

меня довели! А. И. замечает:
—	Если обращаться с животными ровно и ласково и снисходитель¬

но к их порокам, — характер у них меняется, они входят в коллектив¬

ную душу дома. У нас, если кто болен — кот сидит на пороге его ком¬

наты и не уйдет хоть два месяца, — так и доктора о него спотыкаются.

Животные... А вы заметили, что сейчас в литературе почти не осталось

ни собак, ни лошадей? И детей тоже нет.
В памяти начинают вставать Сапсан, Изумруд, Белый Пудель,

Ю-Ю1 —вся та живая семья зверей, которую Куприн ввел в нашу

жизнь. Надо было любить их и обладать подлинной храбростью талан¬

та, чтобы приняться за жизнь лошади после толстовского Холстомера.
—	Ах, Толстой — ненавидимый мой бог. Ведь что сделал! Ведь за¬

слонил, буквально заслонил всю нашу эпоху — да и вашу, пожалуй. За

что ни возьмись — все уже им написано. И «глаза, как черная сморо¬

дина», и роженица, и война, и лед... Я три дня думал, как сказать, —

а он так прямо и написал: «лед сопит». Все мог. А вот печоринского

типа не любил, обошел. Да, пожалуй, Долохов2. Но зато люди какие!

Дядя Ерошка...3 Бабочку ловит пальцами. А насчет того, сколько людей

убил — как рассердится: «Разве легко человеческую душу загубить!..»4
♦ ♦ ♦
701

А. И. Куприн
Понимал Толстой и слышал. И, наверное, такой Ерошка был. Нету

лучше рассказов простых людей — такая в них сила.
—	На днях Поль Валери5 высказался, что человек создан для жиз¬

ни и для разговора, а не для писательства.
—	Вот это правда, это честно. Собственно, не писать, а смотреть на¬

до... Не так сложилась жизнь. Я мечтал кругосветное плаванье совер¬

шить, матросом или кочегаром. Даже сговорился в одном пароходном

обществе. Потом капитан спрашивает: «А паспорт у вас есть?» Пока¬

зываю. А там стоит «отставной поручик». Не взяли. Говорят, матросня

узнает, со свету сживет... А еще я мечтал купить лошадь и поехать по

Франции, через всю страну, по романам Дюма, — «оберж»6 всякие,

люди... И чтобы доехать так до Марселя и продать лошадь — так ее

привести, чтобы свежая была. Или рыбаком... Тут они в Бретани насто¬

ящие, а все-таки Балаклаву не заменят. И лодка моторная, и всякие усо¬

вершенствования. А то ведь верст за тридцать пять в море уходили —

а Черное море трудное, сварливое море.
В это время на весь дом закричал кот. Бросились в столовую. Ока¬

залось, что он перегрелся на центральном отоплении, но спрыгнуть

ему лень. Сняли, поставили на пол и хотели уйти. Тут кот вовсе рас-
702
♦ ♦♦

кричался и разобиделся невниманием. Пришлось придвинуть к теплу

стул, подложить тряпку и водворить серого самодура. Он немедленно

заснул так сладко и с такой развалкой, что навертывалось слово: за¬

храпел.
Человеческий разговор хорош неправильностью, перерывами, не¬

ожиданными замечаниями. Когда говорит Куприн, хочется улыбаться,

потому что его речь напоена добротою, любовным юмором, прощаю¬

щим пониманием.
—	Черное море... Бывало, за границей, в Италии — до войны — под¬

ниму голову, найду Медведицу, а потом вверх от ковша — Северная

Звезда. Был я с Жакоминкой7: «Поедем, говорю, домой». Но он про¬

сит: «Нет, синьор Александр, мы еще будем моего папа посмотрель.

Только при нем нельзя говорить о лошадь». Его отец жокеем был, раз¬

бился, с ума сошел... А цирк-то нынче вымирает. Я зашел однажды по¬

смотреть — великолепно работали акробаты — присматриваюсь, а они

все седые. Нету смены. Исчезает. Атлантида какая-то.
—	Мы этак в грусть впадем. Так и писать не о чем будет. (Это уж

с моей стороны провокация.)
—	Как не о чем? А жизнь-то!.. Если бы удалось вдруг уехать месяцев

на шесть, без необходимости писать... Ну, «Юнкеров» бы закончил,

повестушку еще одну. А вот еще никто у нас ничего не писал о летчи¬

ках, и самый полет как следует не описан. Да нет, тем множество.
—	А молодая литература?
—	Конечно, будет, и хорошая. Но ведь это же не полк, не дивизия —

не составишь, не прикажешь. Литература — дело органическое, сама

созреет. Только бы критика не мешала. И вот еще — просто надо писать,

вот как Чехов учил: про Марью Ивановну, как она дома сидит... И все-

таки странное дело — к чему люди беллетристикой занимаются — это

ради тех, кто без воображения, кто не умеет сам смотреть? Ходить бы

да наблюдать, а тут выдумываешь. И зачем пишем?..
А.	И. разводит руками, потом собирает в кулак свою небольшую,

с проседью, бородку.
—	И все-таки изумительный наш русский читатель. Ну, конечно,

и вздор читают, и реклама действует, и все-таки есть у нас такая чита¬

тельская масса, ее ничем не обманешь. Чувствуют, что — настоящее.

Еще о Бунине две заметки появилось — а уж все его читали. В читателе

большая правда живет.
А.	И. задумывается. Уже смеркается, он не зажигает лампы. Кто из

русских не любит посумерничать? Он повторяет:
—	Атлантида.
Я осторожно спрашиваю:
—	Неужели все исчезает?
♦ ♦ ♦
703

Лицо А. И. меняется. Он говорить негромко и нежно, точно прислу¬

шиваясь к чему-то внутри себя:
—	Конечно, нет. Очень многое остается. Остается мысль и слово.

Когда мы прощаемся, светит холодная электрическая лампочка. Еще
Гоголь сказал, что все русские — насмешники и не любят чувствитель¬

ности8.
—	Александр Иванович, — говорю я, — я о вас в газете писать буду.

Что, если присочиню?
Он делает почтительное и смешливое движение руками:
—	Знаете, если охотнику опытному, который и привирал, и попа¬

дал, и промахивался — вдруг на охоте в бедро дробью всыпят. Что ж,

с кем не случалось! Поднимет тулуп, посмотрит — а было их, скажем,

трое — разберет, чья дробь. Ага, скажет, второй номер — вот оно, зна¬

чит, откуда!

В ГОСТЯХ У А. М. РЕМИЗОВА

По карнизам
хать к Ремизову долго. Живет он за лесом1. А голос у него

грудной, но тихий, «внутренний». Движения точные — лиш¬

них он не делает. Разве что одно: разговаривая, держит в ру¬

ке карандаш и свои слова отмечает какими-то черточками,

запятыми, точками и усиками. Под конец беседы образуется сложная

и выразительная фигура. Сам Алексей Михайлович страсть свою к ри¬

сованию и черчению знает, говорит:
—	Весь мир склеил бы и землю выкрасил бы в самые яркие краски.
В доме очень тихо. Алексей Михайлович, мягко ступая, идет в кух¬

ню, ставит чайник — дом такой, без чаю нельзя, а через несколько ми¬

нут среди разговора настораживается: кипит.
—	У меня ухо такое слышит...
Чайник он заворачивает в плед, пеленает и кутает. Потом угощает

сухариками, крендельками — у всего вкусный и чрезвычайно домаш¬

ний вид.
Осматриваюсь.
—	Как у вас много книг!
—	Да нет, какое много! Все книги в России остались.
Но по нашим временам книг отнюдь не мало, и среди них экземп¬

ляры с отметками хозяина, рисунками, завитушками, знаками. Он лю¬

бит книги особой нежностью.
—	Любить книгу — особый дар.
Не о себе это сказал, но сказал, потому что и сам этим даром наде¬

лен.
Смущенная оговоркой самого Алексея Михайловича, не ищу по сте¬

нам его чудесных игрушек. А то будет дразнить: известны по всем ин¬

тервью... на стенах висели... И все-таки глаз бежит и наталкивается на
♦ ♦ ♦
705

A. M. Ремизов
какую-то чурку «esprit». Спросить про этого жильца не решаюсь. Впро¬

чем, спросить Алексея Михайловича о милых ему вещах — все равно

что осведомиться о близких ему людях. С вещами связан он личной

связью. Всю жизнь ходил «по карнизам»2 — и овеществившиеся духи

«еспри», «гешпенсты» охраняли его, являясь не случайно и в нужную

минуту.
На столе сидит охранитель тепла и света гном «фейерменхен»3 —

тряпичный и курносый. Рукопись — «Парижские легенды»4. Немед¬

ленная ассоциация, вспомнились иные легенды — «Три серпа»5.
После России, после «взвихренной Руси»6, — говорит Ремизов, —

хочется милосердия, а куда милосерднее милостивого Николы... Вре-

мя-то в Византии такое было, вроде нашего. Злоба. И споры на рели¬

гиозные темы. Тогда об Ипостаси на улицах в лавочках — запросто.

И ненависть развилась страшная. Могли и ночью — ножом, хотя вы

и такая же христианка, а вот — за разногласие... И что еще замечатель¬

но: насчет Николая епископа Мирликийского — никаких исторических

указаний — и как будто был, и как будто не был... Но было, конечно,

духовное явление, истина о Человеке. Ведь не Бог, не ангел — простой

и простое горе понимает. Потому и в России стал таким своим, точно
706
♦ ♦♦

у нас и возник. Легенда — это символ духовного явления, лучшее даже

его выражение, чем если было в действительности.
Алексей Михайлович вдруг улыбается, откидывает голову назад,

немного вправо — и взгляд его из-за очков становится лукавым и лас¬

ковым.
—	Слоним, Марк Львович, причислил меня к символистам — а я не

хочу, я заспорил...7 Но я это нарочно. Конечно, молодое мое — «Пруд»

и «Часы» — дань символизму. Теперь так писать не умею, не тот стал...

А вот у Гоголя в «Портрете» — два стиля: один его, а другой тоже, ко¬

нечно, гоголевский, но высокий, — а у него и возвышенных стилей не¬

сколько, разное в «Риме» и в «Арабесках»... Книги бы хорошо не чи¬

тать, а переписывать — как в старину Библию.
Слушая Ремизова, вспоминаю. «По карнизам»: «моя работа пере¬

бирать слова... и нанизывать слова-раковинки, строчить, преодолевая

матерьял»8. Такой человек и в другом ценит и чувствует «матерьял»,

и творчество для него и труд — «работа», — и молитва.
—	Я когда-то Леонида Семенова9 встретил, он уже толстовцем

был, — и мне с таким неодобрением: все, говорит, казявками занимае¬

тесь? Я это очень понимал, но не писать не могу... А потом увидел, как

женщина в церкви молится. И вдруг понял — да ведь и я так молюсь,

когда пишу, «отложив попечение».
—	Алексей Михайлович, — спросила я, — почему белградскую вашу

книгу считают отдельными рассказами — там же все связано?
—	Конечно, «По карнизам» — повесть. В начале мальчик — и в кон¬

це. В начале камень — в конце камни. (Рука с карандашом рисует ка¬

мень, прямую, камни и подо всем — мелкие кружки.) Первый мальчик

жил, не видел и вдруг «проснулся». Ну, а там жизнь, и жизнь в Европе

отразилась, и вещи, с которыми человек связан, а потом и они отнима¬

ются и остается один человек перед лицом судьбы.
Алексей Михайлович встает, ищет книгу и на ходу говорит:
—	Жалко человека. Всегда жалеть надо и быть внимательным.

И стыдиться этого нечего.
Книгу нашел, заодно вынул клубок веревок — хвостики торчат,

клубок похож на зверька вроде ежика.
—	Зачем такая масса?
—	Как зачем? А если переезжать на другую квартиру? Хватятся увя¬

зывать, а и нечем.
В доме все так же тихо. Тут часто — люди, много молодежи, — и все-

таки ощущение некоей кельи, закрытой от мира. Тепло, однако А. М.

одет в шерстяные «шкурки», как он сам называет.
—	Потому и ходить никуда не люблю. В «шкурке» не пойдешь, а без

нее холодно.

—	А вы пойдите в вашем красненьком жилете...
—	Ну да, скажут: футуристам подражает. Поздно.
И вдруг — часы забили в соседней комнате; прокуковала кукушка.

Не парижский дом! Даже смущает немного, и не странно, что мышка

тут сторожит человека. И опять возвращаются страницы «По карни¬

зам»: он заметил — с карнизов видно — что люди друг друга не бере¬

гут, «и как все странно бывает, и не в каких-нибудь там делах миро¬

вых, а в самой обыкновенной, незаметной жизни».
Теперь я вспоминаю, что я по делу, и задаю нескромный вопрос:
—	Как самому вам представляется, каким путем шли ваши книги?
—	Как?.. Тут и последние, и старые. Вот, наверху — «Взвихренная

Русь». Там — внутреннее и таинственное (опять побежал карандаш),

другая сторона — мысль о России. Ну, а опора всему, и без чего жить

нельзя — это Николай Чудотворец10. А через все просвечивает и объ¬

ясняет — «Звезда надзвездная» и.
Когда я стараюсь воспроизвести, повторить движение каранда¬

ша, — я неожиданно воссоздаю часовню. Шпиль, купол, это — «Взвих¬

ренная Русь», по скату влево — «Оля»12 и «Посолонь»13, вправо — «По

карнизам» и «Парижские легенды». Внизу — не то ступенькой, не то

фундаментом — «Три серпа». В стороне, сверху, — «Звезды»...14 Я ве¬

рю в неслучайность этого графического объяснения, творчество здесь

и впрямь молитвенно.
А на прощание Ал. Мих. вспомнил, что составляет для чикагской

«Москвы»15 литературную хронику — ищет кого из молодых писате¬

лей с кем соединить (еще в «Кукхе»16 подметил связь имен) — угады¬

вает общие влияния, флирты. И снова лицо лукавое, глаза плутуют,

и похож он сам на старшего брата своих «гешпенстов».
Странный и таинственный человек. По-своему, но, пожалуй, не ме¬

нее таинственный, чем Гоголь, чем Розанов.

В ГОСТЯХ У М. А. АЛДАНОВА
-■■"■■i рі ишется: в гостях, читается — в кафе. С Алдановым как-то
■	«стильнее» встретиться по-европейски; к тому же в холод-
■	ный и мозглый день легче разговаривать при электричестве,
—	ч в несколько искусственной обстановке. Кафе «Режанс» —

историческое1.
—	Там, в глубине, — столик, где Наполеон, Первый Консул, играл

в шахматы! — говорит Марк Александрович.
—	Действительно?
—	Не думаю. Прежде всего, кафе это находилось не здесь, а напро¬

тив, на другой стороне. Но все-таки оно очень старое и многое видело.
Присматриваюсь к русой голове, к серым глазам с большими и бле¬

стящими зрачками. На лице часто блуждает вежливая и снисходитель¬

ная усмешка. Многому человек не доверяет — великое дело сохранить

доброжелательность, занимаясь историей. Впрочем, многовековые дип¬

ломаты приучают к вежливости; многочисленные потрясения учат спо¬

койному наблюдению маленьких дрязг и некоей отвлеченности оце¬

нок.
—	«Девятое Термидора»2, — говорю я.
—	Почему вы вспомнили?
—	Вижу вас, кафе «Режанс», столик Наполеона.
—	Плохое название. Нехорошо, не следует называть по датам. На¬

звание всегда трудно найти.
Я ловлю на слове:
—	А какое из ваших собственных заглавий вы считаете удачным?
—	«Ключ», «Заговор»...3
М. А. ищет, кто из молодых современных писателей — под влияни¬

ем Толстого, разбирает литературное родство. Я спрашиваю:
—	Вы любите Толстого, — а вас не смущает его презрение к исто¬

рии?
♦ ♦ ♦
709

М. А. Алданов
М. А. оживляется.
—	Закономерность в истории? Законы истории!.. Ведь вся исто¬

рия — сплошной сюрприз. Вот на днях читаю в газетах: на яхте амери¬

канского миллионера, какой-то странной яхте, будто бы со стеклянным

дном, веселая компания вышла на прогулку в море. Очень было весе¬

ло: шампанское, танцы, жаз-банд, флирт... Вдруг непонятный взрыв,

людей выбросило за борт, и их растерзали акулы. За минуту до того они

танцевали! Предложите такой сюжет «Іран-Піньолю»4 — не возьмут:

неправдоподобно даже и для публики «Іран-Пшьоля». А ведь, по су¬

ществу, так строится история.
710
♦ ♦♦

—	Это вполне серьезно? — допытываюсь я. — Ну, Америка — это

нечто фантастическое, вроде довоенных русских. А войны, а все после¬

военное усложнение жизни?
—	Конечно, все беды современного человечества от войны, однако

надо же сказать правду: объявление войны отнюдь не было принято

человечеством как катастрофа. Меня оно застало в Париже, и я выехал

в Россию кружным путем, через Англию, Норвегию и Швецию, так что

по пути видел три главные союзные страны и две нейтральные. Уве¬

ряю вас, общее настроение было возбужденно-радостное: «война вой¬

не», «последняя война», и вообще весело... Были, конечно, исключе¬

ния, но я говорю об интеллигентских массах.
—	И не преувеличиваете?
—	Да нет. А недавно Мельгунов5 рассказал, какой радостью было

в первые дни у нас встречено назначение министром Протопопова...6

А потом была уже совсем большая радость по случаю восстания Во¬

лынского полка...7 Вообще много было радостей... У Толстого Платон

Каратаев рассказывает о всяких ужасах и прибавляет: «Что ж, соко¬

лик, думали горе, ан вышла радость». У нашего поколения, к несчастью,

все пока наоборот: думали радость, ан вышло горе... Этому всему отча¬

сти посвящен мой роман «Ключ»...
М. А. кладет в свой стакан кусок льду и следит, как по краям зату¬

манившегося стекла рождаются пузырьки. А я не могу отделаться от

ощущения, что ему нравится казаться пессимистичнее, чем он есть на

самом деле.
—	За «Бегство» меня ругают8, — продолжает М. А., — не чувствует¬

ся в романе демонизма болыпевицкого времени. Но я могу писать толь¬

ко то, что видел: жил в Петербурге и никакого демонизма не видал...

Видел жалкие, убогие идейки, доступные пониманию лошади, видел

печать, нигде в мире не превзойденную по бездарности и пошлости,

видел звериный быт и быстрое одичание людей. Может быть, все это

и завоюет мир. Я этого не думаю, но и не считаю такую возможность

исключенной... Покойный Биркенхед говорил9, что в настоящее время

во всем мире есть одна проблема: борьба с большевизмом. Он, конеч¬

но, преувеличивал и уж во всяком случае подходил к этому с узко-по-

литической точки зрения. Но достаточно того, что приходится счи¬

таться с такой возможностью: вдруг Демьян Бедный10 с Литвиновым11

завоюют весь мир!.. Нет, повторяю, ничего демонического в больше¬

визме нет. Историки же, вероятно, найдут — они на это мастера.
—	А писатели?
—	Большевизм — сюжет не столько для Байрона или для Шекспи¬

ра, сколько для Зощенко — кстати сказать, необыкновенно даровитый

писатель... Вот теперь весь мир говорит о пятилетке. Я слышал, Пуан¬
♦ ♦ ♦
711

каре12 как раз перед болезнью занялся основательным изучением пя¬

тилетки... И он, конечно, прав: воля истории сделала из московских

затей исторический вопрос огромной важности.
Но, по существу, и пятилетка — это тот же Зощенко, густо политый

кровью, как все у них... Пуанкаре не виноват, что герои Зощенко полу¬

чили власть над одной из величайших стран мира... — Ведь, в сущнос¬

ти, большевики и живут, и весь свой исторический интерес приобрета¬

ют исключительно за счет величины, могущества и культуры России.

Стоит предположить на минуту, что все, что случилось с нами, случи¬

лось с Португалией или Мексикой. «Планетарный опыт» мгновенно

потеряет всякий интерес, газеты и писать бы не стали.
Как после всякой беседы, я ухожу с тысячью незаданных вопросов.
Почему привлекает история столь немилостивого к ней писателя?

Неужели только бессмыслицей? Или богатством фона, — но ведь и ге¬

рои его в большинстве не вымышленные. Или сказывается то, что где-

то надо жить героям, а быта в некотором смысле нету?..
Мы выходим на улицу. Париж разворачивает перед нами свою жи¬

вую декорацию. Туманно; мелкие капли налипли на фонарь. Стреми¬

тельная линия огней останавливается, застывает перед темным зданием

Оперы. На площади у фонтана сидят незябнущие амуры. В глубине,

там, куда уходит М. А., горят праздничные рекламы большого магази¬

на и напоминают, что история все-таки здесь, близко, настороже. В са¬

мом деле, почему в этом году выставлено столько солдатиков, и белый

Пьеро на этой световой рекламе не поет под окном Коломбины, а ру¬

ками, созданными, чтобы перебирать струны гитары, наводит на испу¬

ганное солнце тяжелую пушку?

В ГОСТЯХ У Б. К. ЗАЙЦЕВА
орис Константинович Зайцев — человек, по собственному

определению, «оседлый». Привыкает к дому, к вещам. Из ок¬

на его виден чужой сад, два дерева1. Я уверена, весною он

скажет: «Мои каштаны зацвели». Сидит он в «своем» кресле,

против окна, против письменного стола, где из темной рамки ему улы¬

баются два милых лица. На столе — книги, материалы и кипы листов,

исписанных крупным, ясным почерком.
Говор у Зайцева — как его почерк: спокойный, внятный и правиль¬

ный. На вопрос ответит не быстро: призадумается, а потом произнесет

ровную, непрерывистую фразу. Хорошая, плавная речь, иногда с насме¬

шечкой. Вообще же, «ехидства» в Б. К. нету, людей и вещи он воспри¬

нимает серьезно, чаще всего, пожалуй, со стороны сердечной их жиз¬

ни. Это и дает толчок нашему разговору.
Я спрашиваю: как представляется Б. К. столь распространившийся

жанр романа-биографии и как, по его мнению, строится такой роман,

как берется жизнь человека, какие элементы в ней — основные.
—	У меня никаких общих идей на этот счет нет (Б. К. выговаривает

«идэй»). Могу судить только по тому, как я сам работаю, каким путем

шла мысль. Впервые я задумался об этом жанре, когда прочел один

известный роман. Должен сказать, что чрезвычайно мне не понрави¬

лось, чрезвычайно. Прямо оттолкнуло. Такая развязность в отношении

к жизни человека, да еще крупного человека! К тому же автор наделил

его собственной речью, да и рассмотрел одни только ссоры с отцом, да

как любил, да как женился. А о стихах — между прочим — источник до¬

хода. Но ведь поэт вне своих произведений стал сразу проще, мельче,

а порою и вовсе необъясним. Туг, в сущности, и заключена трудность.

Когда я принялся за Тургенева, думал, что писать будет легко, —

и ошибся. Очень трудно. Воображение уводит, а фактические данные
♦ ♦♦
713

Л. И. Куприн и Б. К. Зайцев (Белград, 1928)
держат — так и приходится вести себя и ущемлять фантазию (он пока¬

зывает двумя руками нечто вроде узкой лодки). Пожалуй, самое стес¬

нительное — удержаться от диалога. Так и кажется, что сказали Турге¬

нев или Виардо такие-то слова. Но этого им приписать не решаюсь...
Здесь я проявила беспокойство. Факты, положим, известны, —

и то!.. Но ведь в жизни чаще важны не события, а отражение их в на¬

шем внутреннем существе. Как с этим? Как это найти? Или есть все-

таки у каждого человека свои «слова-ключи», по которым можно до¬

гадаться?
Б. К. задумывается.
—	Вполне узнать не просто. Но тут должна помогать интуиция, вы¬

бор сюжета, выбор биографа. Нельзя сегодня, например, писать о Че¬

хове, а завтра про Вашингтона или, скажем, про Авраама Линкольна.

Надо, чтобы тот, о ком пишешь, стал в некотором роде своим челове¬

ком. Чтобы его судьба стала почти вашей, вашим личным делом, что¬

бы для вас внутренне стало важно, как у него разрешится тот или иной

вопрос.
—	Помогает ли творчество раскрыть жизнь человека? — спраши¬

ваю я. — Связь между ним и жизнью — большая?
—	Ближайшая связь... То есть, конечно, все иначе рассказано, все¬

гда есть элемент выдумки, но основное — правдиво. Особенно у такого

художника чистого типа, как Тургенев. Интересно взаимовлияние:
714	♦♦♦

знать, как протекала жизнь автора, год за годом, — и потом перечесть

его сочинения. Тут многое увидишь и поймешь, откуда возникли тема,

сравнения, образы.
В передней, за стеною, прошумели чьи-то крупные, быстрые и лег¬

кие шаги. Вспомнилось, что в одном из давних рассказов Зайцева —

в «Мифе» — герой думает о своей молодой жене: «такая большая и та¬

кая легкая»...
—	Творчество становится понятнее, если знаешь жизнь автора. Но

и жизни его не постигнешь, если пренебречь творчеством. Многое вы¬

звано тем, чего он искал, о чем мечтал в художественной области.
—	Влияет ли пейзаж на человека или мы его преображаем и окра¬

шиваем в зависимости от собственных состояний?
—	Думаю, что влияет. По крайней мере, по себе скажу — я в средне¬

русской полосе или я же в Италии чувствовал себя совсем иным. Приро¬

да нас поглощает, характер наш изменяется... А у Тургенева, в частности,

странно было: живал подолгу за границей, а переживал и нес в себе рус¬

скую природу. Впрочем, он вообще был существом пассивным и очень

поддавался влияниям. И ставка всей его жизни была женственная —

искание счастья, а счастье видел в женской любви. Ну и, конечно, был

всю свою жизнь глубоко несчастлив. А влюблен был до последнего ча¬

са — вполне невинно — и во Вревскую, и потом в Савину. Не мог до ста¬

рости отказаться от мечты о счастьи... Собственно, мне жизнь Тургене¬

ва так и явилась, так и писалась, как история любви2.
—	Вы считаете, что трудно найти «своего» героя... А у вас есть такие?
—	Есть... — Б. К. усмехается.— Очень странно сказать, совсем неожи¬

данно. Представьте себе — Суворов... Что меня в нем влечет? Порыв,

легкость действия — очень русский порыв, русский тип, стремитель¬

ный, И даже мне представлялось — раскрыть Россию в трех лицах: Пре¬

подобный Сергий Радонежский3, Тургенев и Суворов. Святой, худож¬

ник и воин. Однако эта схема трех Россий — одной России — пришла

после. И Сергия, и Тургенева я писал раньше такого сопоставления. Не

знаю, займусь ли Суворовым, — во всяком случае, не сейчас, не скоро.

Меня уже тянет к беллетристике, к роману4.
—	Какому, о ком?
—	Уже из парижской жизни, но герои будут русские, и даже кое-кто

из прежних моих, взятых в нынешние времена. Ну, и хочется обновле¬

ния формы — мы все изменились, не та психология, не в том ритме

живем, не тот пейзаж — все это хочется и выразить несколько иначе.
После небольшого раздумья Б. К. возвращается к биографии.
—	Трудно теоретически рассматривать процесс письма, но за жиз¬

неописание святого должно приниматься иначе, чем за жизнь писате¬

ля. Есть некая условность в письме, вроде иконописи... А в другом слу¬
♦ ♦ ♦
715

чае технически — полная свобода... Но обманчивая, потому что ваш ма¬

териал вам повелевает. И здесь видно, насколько жизнь бывает непред¬

виденна и вопреки всякой логике. Напрашивается иное решение и со¬

всем иной ответ, чем тот, который выставлен жизнью...
Он слегка смеется.
—	Да, из другой области: до чего странно — ведь после смерти ма¬

тери Тургенев стал обладателем Спасского, и было у него около пяти

тысяч крепостных душ...
—	Так вы задумываетесь, был ли он при этом европейцем?
Б. К. машет рукой.
—	Какое там! Просто ценил он западную культуру и цивилизацию,

многое в России его раздражало — но по существу Европа все-таки бы¬

ла ему чужда, и оставался он русским барином... Какие мы европейцы!
Это «мы», вырвавшееся невольно, — правдиво. По стенам — полки

с русскими книгами, в изголовье — икона, из соседней комнаты кли¬

чут:
—	Идите, у меня чай с ватрушками.
И такая русская белокурая головка заглядывает в дверь5.
—	Папа, ты свободен?

В ГОСТЯХ У ХОДАСЕВИЧА
	 ладислав Фелицианович, каковы возможности русской
поэзии?
—	Ого! Вы другим таких коварных вопросов не за-

. даете... Но ничего... Давайте и об этом.
Ходасевич — нервный, худощавый, говорит отрывисто, покачива¬

ется на стуле, рукою тронет перо, подвинет его и вдруг отпрянет и вы¬

жидательно смотрит на собеседника.
—	Я издали начну... Был такой день, когда Державин «в гроб сходя,

благословил» молодого Пушкина. Для всех это было неожиданнос¬

тью, и для самого мальчика, но не для Державина. Он уже года два как

искал себе преемника — и жест был не случайный. Он еще раньше на¬

писал, что передает лиру Жуковскому, да так эти стихи и остались под

спудом. Дело в том, что в какой-то момент Державин как бы оглох

и перестал слышать свое время, отошел от своей эпохи. Тогда и стал ис¬

кать не второго, а нового Державина. Поэзия не есть документ эпохи,

но жива только та поэзия, которая близка к эпохе. Блок это понимал

и недаром призывал «слушать музыку революции». Не в революции

дело, а в музыке времени. Поэзия движется, как пяденица, — знаете?

(Большой и указательный палец растянулись на столе.) Так — а потом

подтянется и отдыхает, и осматривается, и тут встречается с новым...
Худые и очень длинные пальцы несколько раз повторяют движе¬

ние. Глядя на свою руку, В. Ф. продолжает:
—	Сегодняшнее положение поэзии тяжко. Она очутилась вне про¬

странства — а потому и вне времени. Дело эмигрантской поэзии по

внешности очень неблагодарное, потому что кажется консервативным.

Большевики стремятся к изничтожению духовного строя, присущего

русской литературе. Задача эмигрантской литературы — сохранить этот

строй. Это задача столь же литературная, как и политическая. Требо-
♦ ♦ ♦
717

В. Ф. Ходасевиг
вать, чтобы эмигрантские поэты писали стихи на политические те¬

мы, — конечно, вздор. Но должно требовать, чтоб их творчество име¬

ло русское лицо.
В. Ф. поправляет очки, откидывает со лба черную прядку.
—	Подмена русского лица лицом, так сказать, интернациональным

совершается в угоду большевикам и обычно прикрывается возвышен¬

ным принципом «аполитичности». На самом же деле — просто хотят

создать нерусскую поэзию на русском языке. Но нерусской поэзии нет

и не будет места ни в русской литературе, ни в самой будущей России.

Ей лучше бы навсегда обосноваться в каком-нибудь Данциге, где дела¬

ются разные международные спекуляции и, кстати, котируется черво¬

нец. Вот только я думаю, что не надо приставать к «аполитическим»

поэтам, допытываясь, почему они отвертываются от политики. Такие

вопросы — либо наивность, либо сознательное прикрывание дурной

игры. Аполитические весьма занимаются политикой. Они не хотят не
718
♦ ♦♦

■
политики, а России... Кстати: почему-то всегда они либо расшаркива¬

ются перед советской литературой, либо хихикают по адресу эмигрант¬

ской.
Я прерываю:
—	Но ведь возможность поэтического делания остается?
В. Ф. говорит резко:
—	Разумеется. Очень. Но явятся ли настоящие люди —не знаю.

Я считаюсь злым критиком. А вот недавно произвел я «подсчет совес¬

ти», как перед исповедью... Да, многих бранил. Но из тех, кого бранил,

ни из одного ничего не вышло.
Он смеется и добавляет:
—	А вот на кого я возлагал надежды, — из многих все-таки ничего

не вышло. Предсказывать с именами не возьмусь — боюсь, что опять

перехвалю. В данное время милее других мне группа «Перекрестка»...1

Вы замечали на карте метро такую соединительную линию — Navette?2

Ifte-то она, кажется, около Pré-St-Gervais, или... да... нет, не знаю. Сло¬

вом, пряменькая такая линия. Вот и роль эмигрантской литературы —

соединить прежнее с будущим. Конечно, традиция — не плющ вокруг

живых памятников древности. Беда в том, что многие пишут «под».

Свои стихи писать трудно, и есть громадный соблазн и легкость — до¬

писывать чужие... Видите ли, надо, чтобы наше поэтическое прошлое

стало нашим настоящим и — в новой форме — будущим. Как вам ска¬

зать... Вот Робинзон нашел в кармане зерно и посадил его на необитае¬

мом острове — взошла добрая английская пшеница. А что, кабы он его

не посадил, а только бы на него любовался да охранял, чтобы, не дай

Бог, не упало? Вот и с традицией надо, как с зерном. И вывезти его на¬

до, и посадить, и работать над ним, творить дальше. Главное, совер¬

шенно необходимо ощутить себя не человеком, случайно переехавшим

из Хамовников в Париж, а именно эмигрантом, эмигрантской нацией.

Надо работать — и старым, и молодым. Иначе — катастрофа. Литерату¬

ре не просуществовать ни в богадельне, ни в яслях для подкинутых мла¬

денцев... Что же касается принципиальной возможности... Глупости, что

ничего нельзя создать! Три эмиграции образовали три новых и вели¬

ких литературы: Данте; вся классическая польская литература — Миц¬

кевич, Словацкий и Красинский; у французов — Шатобриан и Сталь3.
—	Да, но я спрашиваю о русской поэзии — той, какая может быть

в день, когда не будет разделений между нами и Советами.
В.	Ф. поднимает обе руки, изображая беспомощность.
—	Я не пророк... Будущая Россия представляется мне странно: дея¬

тельной, мускулистой, несколько американского типа, и очень религи¬

озной — но уже не в американском духе. В общем, ощущение мое ско¬

рее оптимистическое... скромно-оптимистическое.
♦ ♦ ♦
719

А вот в чем я категорически уверен — так это в том, что эстетизм

вовсе исчезнет, ему места не будет, — так же, как всяким половым во¬

просам. И то и другое появляется при гниении общества, в упадочные

эпохи. Надо думать, что будущим русским людям некогда будет этим

заниматься. Жизненная, здоровая стихия поглотит и то, и другое.
Я пытаюсь уточнить свой вопрос: русская поэзия рисуется мне в го¬

голевском определении — происшедшей от восторга.
—	Конечно, поэзия и есть восторг, — подтверждает В. Ф. — Верит¬

ся, что восторг никогда не иссякнет. Здесь же у нас восторга мало, по¬

тому что нет действия. Молодая эмигрантская поэзия все жалуется на

скуку — это потому, что она не дома, живет в чужом месте и отчасти

как бы в чужом времени.
В разговоре каждый проводит свою линию, и я требую, по гоголев¬

скому словарю:
—	Что же может стать «предметом» русской поэзии? Не считаете ли

вы, что после символизма стало дозволено говорить простым языком

о иных реальностях? То есть, не стоим ли мы перед новым, духовным

реализмом?
В.	Ф. отвечает:
—	Символизм и есть истинный реализм. И Андрей Белый, и Блок

говорили о ведомой им стихии. Несомненно, если мы сегодня научи¬

лись говорить о нереальных реальностях, самых реальных в действи¬

тельности, то благодаря символистам.
В.	Ф. наклоняется и ловит черного котенка с зеленым галстуком

(«с бантиком» сказать нельзя: вас поправят — он мальчик и бантиков

не носит). Смотрит на него с большим одобрением.
—	Мой не хуже, чем у Куприна... Вы того хвалили... Правда, мой

еще начинающий, но перед ним будущность.
Я вижу, ему хочется, чтобы я согласилась, что кот неслыханно хо¬

рош...

В ГОСТЯХ У ШМЕЛЕВА
а те долгие месяцы, что я не бывала в предместье1, исчез ста¬

рый состав; двухэтажные вагоны, осыпанные гарью, замени¬

лись чистеньким электрическим поездом. Тронулся он разом,

не толкая и не дергая, и вдруг, извещая об отъезде, зазвенело

нечто резкое и хриплое, напоминающее будильник. Магический звон,

от которого начинает неудержимо клонить ко сну! Будильник наводил

ту же музыку на всех остановках и добился-таки своего. Я проснулась,

вовремя вылезла и отправилась влажной тропою искать тот дом на

«Соловьевой» улице2, где, по указанию хозяина, собак нет и надо пря¬

мо отодвигать изнутри щеколду.
Встретили меня радушно, всей семьей. Иван Сергеевич повел в свой

кабинет, усадил. Мы виделись впервые.
—	Давно пишете?.. Не спешите — перед вами жизнь... Я сам начал

очень молодым. Ну, удалось, сразу попал в толстый журнал. А потом —

перестал. Как будто и писать не о чем. А вплотную подошел к литера¬

туре уже значительно позже, лет через десять. И не жалел. Созревание

происходило. Необходимо выяснить себе самому — да зачем же пи¬

шешь? Ведь так просто — жизнь все равно лучше написанного, и при¬

рода, и деревья... А сегодня необходимость ответа еще настоятельнее.

Не только что писать, а и читать становится не под силу. Книг-то ведь

во — сколько!..
И. С. то сидит на диване, то вскочит, подойдет к столу, стряхнет

пепел с папиросы и вдруг остановится посреди комнаты, махнет рукой

и скажет — почти крикнет низким, глухим голосом:
—	Необходима новая эстетика... Конечно, не ради школ и навязы¬

вания искусственных и обязательных стилей и форм — разве хватает

еще у людей совести об этом говорить? — талант всегда пойдет своим

путем. Но ради создания той художественной атмосферы, которая
♦ ♦ ♦
721

имеет огромное значение для пи¬

сателя. Вы как понимаете об ис¬

кусстве?
Тревожный голос падает. Я за¬

мечаю особенность жестов И. С.:

в них есть острота и угловатость,

и почти всегда это — параллель¬

ное движение обеих рук. Он гово¬

рит:
—	Искусство — оно что? Надо

уяснить себе его огромную ответ¬

ственность. Помните — Гоголь?

Понял, узнал, из какого он исто¬

ка, какого духа и призвания —

и увидел, что свершил грех: кос¬

нулся «мусорной ямы», хоть

и жемчужины оттуда извлек! —

Ужаснулся. Но он мог, чего другим

не было дано, — он мог плашмя

свалиться, биться в ногах у стар¬

ца. Знал покаяние. И Достоевский

знал. Нес в себе бездну — идеал

и Содома, и Мадонны, — но пре¬

одолевал силой покаяния, страда¬

нием своим. — Страдание все пре¬

творит и искупит. Получается:

Содом — соблазн... Вот слова: ис¬

кушение — искус, искусство. При¬

ять страсть, приять искушение — и через себя его провести, выстрадать

и, пережив, искусившись — искушенным и очищенным идти в искусст¬

во... Пушкина пытаются представить неверующим. Он себя еще не вы¬

яснил, но шел и к Богу, и даже к Православию. И знал великое значе¬

ние слов. Добро! Сегодня все для нас элементарно: «чувства добрые

я лирой пробуждал». Но ведь он умнейший был человек, и вот не по¬

боялся элементарности. «Веленью Божию, о муза, будь послушна»,

іут не о вдохновении речь, а о Божием голосе. И тому, кто такого го¬

лоса не слышит, — и писать незачем. Вот когда я говорю о новой-то

эстетике, я это так и понимаю: надо обожитъ искусство, уяснить, что

искусство, как и религия, из одного — божественного — источника...

Да что там... Пушкин в «Пророке» все сказал. Уголь-то, пылающий ог¬

нем... Ничего, что я так много говорю? Я об этом намолчался, и наду¬

мался, и наболело очень...
И. С. Шмелев
722
♦ ♦♦

Дом в Севре (Соловьиная ул., 9), где в 1928—1933 гг.

жили Шмелевы
Я что-то бормочу. Мне не хочется ни о чем спрашивать. Думаю

с испугом: вдруг кто-нибудь воспримет слова И. С. как простой газет¬

ный материал, все это ведь живое, из сердца, из боли.
—	Томасу Манну, — говорит И. С., — предложили писать о Гёте3.

Вот что современно. Человечество омефистофелилось. Надо к нему

взывать: не теряй себя, человек... Помните ли вы старые книги? Я в ран¬

ней юности любил Мельникова-Печерского. Через всю коросту быта —

откуда и бралось — вдруг ощутишь благоухание народного, глубинно¬

го благочестия... Какое богатство дала Церковь нашим писателям, да¬

же и неверующим! Помимо религиозных переживаний — экая красота.

И какие высочайшие художники творили молитвы! Это источник веч¬

ный. В монастырских стенах, несмотря на лук да квас, да греховность, —

все-таки хранится подлинное Попадалась ли вам изданная Имкой кни¬

жечка «Откровенный рассказ странника духовному своему отцу»?4

Большая в ней сила, и художественность неосознанная. Человек, когда

такое в себе несет, может и закат описать так, что становится он пол¬

ным значения.
И. С. расхаживает от стола к печи. Потом садится, и вдруг вспыхи¬

вает ласковая, мягкая улыбка, почти неожиданная на его нервном

и напряженном лице.
♦ ♦♦
723

—	Я подумал о вас, о всех молодых. Вот увидите — тридцатые годы

откроют новых писателей и здесь, и в России. Созреют и подрастут те,

кто успели набраться впечатлений до революции. По-моему, писа¬

тель созревает к тридцати пяти годам, но основа его, ткань его — тут

и о быте следует вспомнить — образуются к двадцати. Вот эти-то те¬

перь и подрастают. Ну, а старшие... Ткань-то их — знаете, вот на чем

вышивают, канва, — так вот, и узор слинял, и пробита вся, опустоше¬

на, изранена, иной и краски перестал видеть... Но если кто через бро¬

жение лет вынес себя и уберег — то уже не может просто писать. Каж¬

дое слово — боль и все тот же вопрос: зачем?
Он добавляет тихим и глубоким голосом:
—	Трудно видеть суету, и читать, и слушать споры. Потянуло меня

к тихости. Вот пишу «Лето Господне благоприятно»5. Праздники, и как

они в быту отражались, и ритм их — и во всем глубокий смысл: духов¬

ный, божественный и космический, и душевность народная... Но одно¬

го нельзя, нельзя забывать. Все человечество в опасности отхода от

своего Божьего образа, и мы все перед ним должники... Вы на меня не

обижайтесь — я такие простецкие вещи говорю. Не подумайте, что

я наставление вам читаю. Много я всем этим мучаюсь...
Зимние сумерки. Резкие звезды. Тихо, но по зеленому небу невиди¬

мый, высокий ветер несет светло-огненные облака, за ними белые

и малиновые. Я иду на вокзал, и эти облака, проносящиеся над горо¬

дом, над Францией, над Европой, вызывают во мне странное воспоми¬

нание. Я повторяю шепотом: «Ивиковы журавли»6. Этот щемящий

образ не оставляет меня, пока идущий из Парижа на юг тяжелый

и мощный паровик не застилает облака черными клубами, в которых

дрожат редкие искры.

В ГОСТЯХ У Н. А. ТЭФФИ
чем вы собираетесь меня спрашивать?
—	О театре, Надежда Александровна1.
—	Как, не о юморе! Меня всегда спрашивают о юмо¬

ре. О чем же именно?
Мы сидим у окна. Падают редкие снежинки. Н. А. следит за ними

усталыми светлыми глазами. Лицо ее спокойно и сосредоточенно —

жаль и совестно ее отвлекать и выпытывать. И все-таки...
—	О театре вообще и о французском.
—	В театрах «Вье Коломбье»2 и в «Ателье»3 были интересные по¬

становки, но здесь они прививаются мало. Вещи большей частью пе¬

реводные, и как только заметишь достижение — вспоминаешь: а у нас

уже там-то это было. Я считаю, что русский театр оказывает на них

большое влияние. Играют французы хорошо... Самое же замечатель¬

ное, это их серьезное отношение ко всяким пустякам. Скажи-ка у нас

в былое время, кто ходил в фарс. — «Ах, вы в фарсе бываете...» И пуб¬

лика его посещала специальная: финансовые деятели с содержанками,

офицеры, когда подвыпьют... А здесь Антуан4 придет, сядет в первом

ряду и напишет серьезную критику: такая-то была на высоте, а другая

проявила темперамент, а эта провела сцену на тонких нюансах. Фран¬

цузы — премилый народ: сами живут, и дают жить другим, и считают,

что все живущее имеет право на существование... А уж окончательно

передовыми и психологическими считаются пьесы Бернштейна5 — он

у них за Ибсена, на глубину работает... И все это оправданно — многое

зависит от зрителей. Когда вокруг люди плачут, бледнеют, за руку хва¬

тают, — поневоле и сам подумаешь, что происходит нечто значитель¬

ное. И только когда переведешь на нашу душу (если можно так выра¬

зиться), увидишь, как рассыпется весь этот песок.
Я вставляю, что по части репертуара и мы не блещем. Что же ста¬

вить?
«О
♦ ♦♦
725

—	«Макбета» бы посмот¬

реть, — мечтательно говорит Н. А.
—	Михаил Чехов хочет вос¬

становить со своей студией клас¬

сический репертуар6 и народный

эпос.
—	Вот хорошо. Есть произ¬

ведения вечные. А то что такое:

довоенная пьеса, послевоенная

пьеса. Существуют вечные темы:

любовь, смерть. А во что их

одеть — не все ли равно. Дело ав¬

тора. В сущности, и тут наталки¬

ваешься на основное: нужен та¬

лант. Ведь если своими словами

передать «содержание» любой
вещи... ну, что такое, вкратце, «Гамлет»? Король умер, сын полагает,

что маменька уморила папеньку, и сыну очень неприятно... А между

тем, как ни поставь «Гамлета», в бытовых ли тонах или в полотнах, —

всегда он потрясает.
—	Значит, самое главное — драматург?
—	Да, конечно... Чего только ни вытворяли в последние годы.

И власть актера, и власть режиссера. А потом выступили художники.

Один талантливейший человек что выдумал: изобразил на всех костю¬

мах свет и тени так, как если бы свет падал справа. Пока все стояли —

интересно. Но зато, как начали двигаться и попадать теневой стороной

костюма в полосу света — получился комический ужас.
Даже и Бенуа7 грешил. Актеры застывали, и получалось не действие,

а живая картина. Все это детали, которые отвлекают от главного. Те¬

атр — не только зрелище. Цирк — другое дело. «Хлеба и зрелищ». Ло¬

шадь скачет, тигры жуют христианина...
Я смеюсь. Н. А. смотрит на меня с удивлением, потом тоже улыба¬

ется. И добавляет:
—	И еще: театр — не школа. Конечно, педагогика — вещь чрезвы¬

чайно полезная. Посмотрите, как в кинематографе консьержки обижа¬

ются на злодея и торжествуют, когда побеждает благородный герой...

Но в театре следует прежде всего уважать литературное произведение

и не давать режиссерам искажать его.
—	А у вас лично при постановке ваших пьес бывали недоразуме¬

ния?
—	Случалось. Одна и та же вещь — «Шарманка сатаны» — шла

у Незлобина отлично. А в Императорском та же пьеса — ужас8.
726
♦ ♦♦

—	Да, но бывают и интересные находки в режиссерской работе.

Я, например, мейерхольдовского «Ревизора»9 смотрела с большим ин¬

тересом.
Н. А. возражает:
—	Да, опять как зрелище. Но нельзя же, чтобы произведение Гого¬

ля становилось лишь поводом для восхищений! Особенно Гоголя: он-

то уж знал, чего хотел, и столько оставил объяснений и как играть,

и как понимать роли. И то, что сделал Мейерхольд, считаю кощун¬

ством... Ведь вот и «Египетские ночи» тоже дописывали...10
Тут я признаюсь, что вообще теряю веру в театральные возможно¬

сти: уж очень все изжито.
—	Ах, нет, — говорит Н. А. — Театр жив, и я верю в его расцвет. Да

и сейчас у немцев бывают интереснейшие постановки и серьезные пье¬

сы. У них отношение к театру такое, как было у нас. Помню, какое тор¬

жество бывало в театре Комиссаржевской на премьерах. Событие.

Спорили, спрашивали: вы «за» или «против»? Так и должно быть... Вот

сейчас двинулись на Европу американские пьесы. Очень забавные. Не¬

что среднее между театром и кинематографом. Но о них мы с вами бе¬

седовать, конечно, не будем. Ведь это как детективные романы-фелье-

тоны: читать их можно, но не только говорить о них, но даже помнить

их неприлично. Да. Театр сейчас в упадке еще небывалом, но не окон¬

чательном.
—	Значит, успокоиться и ждать?
—	Ждать, — улыбнулась Н. А., — но не успокаиваться. Кто успоко¬

ился, тот ничего не дождется.

В ГОСТЯХ У М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
ели бы тема была — “как живет и работает”, — я бы при¬

гласила вас к себе именно для того, чтобы вы увидели,

что работать в моей обстановке (глагол “обстать”) в дос¬

таточной мере невозможно. А так — предпочитаю встре¬

чу на воле».
«Воля» — один из парижских вокзалов1, где я поджидаю Марину

Ивановну, живущую за городом. Она не одна. В ее руку вцепился сын2.

Из-под синего берета торчат светлые кудерьки — в скобку, как у рус¬

ского парня.
—	Я люблю рисовать, — заявляет он в виде приветствия. — Смот¬

рите, русский автомобиль.
—	Который, почему русский?
—	Потому что странный.
Мы пересекаем площадь и располагаемся в кафе. М. И. закуривает

и говорит:
—	Право же, я не могу высказываться о западной литературе.

Она — не моя, и эмигрантская не моя, и советская не моя, сама литера¬

тура — не моя. Не хочу говорить о том, чего до конца не знаю. Я же не

специалист — читаю, что люблю. А что я знаю, я одна знаю — мои ве¬

щи...
—	Вот о них и расскажите. Закончена ли ваша крымская поэма?

Я ее слышала в отрывках на вашем вечере.
—	С «Перекопом»3 у меня сложная история. Закончила, — но и не

закончила.
—	Как же так?
М. И. не смеется, но лицо у нее такое, как если бы за ним скрылся

смех.
—	Поэма о стодневном перекопском сидении. Жизнь вала, работы

по укреплению, аэропланный налет, приезд Врангеля и, наконец, —
728
♦ ♦ ♦

М. И. Цветаева с сыном Муром
знаменитый прорыв, когда ночью служили молебен и «потушить

огни» — двинулись. Прорвались и вышли — на Русь... Перетопили ла¬

тышей. На этом я и кончила, но мне хотелось дать и последний Пере¬

коп, последних два, три дня, конец всего. Tÿr-то и начинается. Не могу

найти очевидца. Предлагают мне побеседовать со штабным генералом.

Но мне ведь не генерал нужен, а рядовой офицер — мелочи важны,

какая погода была, какие слова говорились. Наконец отыскали мне

какого-то дроздовца — теперь работает на заводе. Пишу ему. Получаю

ответ — в таком смысле: по субботам мы пьем, в иные же дни некогда.

А так как при вас пить неловко, то, значит, потеряем мы свой единст¬

венный день отдыха... Так ничего и не вышло. «Документ» сохранила.
Наступает поистине «минута молчания».
—	Правда ли, — вспоминаю я, — что вы пишете поэму по-француз-

ски?
—	Да. Знаете «Молодца»?4 Я попробовала перевести, а потом реши¬

ла — зачем же мне самой себе мешать, — кроме того, многого францу¬

зы не поймут, что нам ясно. Вышло, что вокруг того же стержня заново

написала5. У них, например, нет слова «вьюга» — пришлось говорить
♦ ♦♦
729

о снеге, чтобы подготовить, — а когда я, наконец, произношу «rafa¬

le» * — ясно, что это не ветер, а метель... Я и сама никогда не думала,

что возьмусь за такую работу. Вышло это почти случайно: Наталия

Гончарова6, знавшая вещь по-русски, сделала иллюстрации и пожале¬

ла, что нет французского текста. Я и начала — ради иллюстраций, а по¬

том сама вовлеклась.
—	Как же вы, с вашей-то разбойничьей манерой, изломали благо¬

воспитанный и такой установившейся французский стих?
М. И. дергает плечом. В ней есть нечто мальчишеское.
—	Не знаю. Вот вам одно из основных правил французского сти¬

хосложения, в каждой грамматике найдете: нельзя, чтобы встречались

две гласные, так, например, нельзя написать tu es**. Скажите на ми¬

лость, почему «tuer» *** можно, a tu es — слово, которым Бог человека

утвердил: ты ecu, сказать нельзя? Я с этим не считаюсь. Пишу, как

слышу.
—	Вы стихи проверяете на слух?
—	Как же иначе? Когда-то их пели. Когда нравится строка, непре¬

менно ее произносишь вслух. И если даже про себя читаешь стихи, так

внутренно их все-таки выговариваешь, внутри рта.
Мальчик сидит очень тихо. Пользуясь паузой, он вздыхает: «Хоро¬

шо — машины, и чтобы на них ездить»... Но я безжалостна.
—	А что вы еще пишете или хотите писать по-русски?
—	О царской семье7. Беру именно семью, а фон — стихия. Громад¬

ная работа. Все нужно знать, что написано. А написать нужно — раз

навсегда, либо вовсе не браться. В России есть люди, которые справи¬

лись бы с такой темой, — но тема не их, они ее любить не могут: если

бы любили, там бы не жили. Так что я чувствую это на себе как долг.
—	Голубчик, мне ужасно хочется вам задать один нескромный во¬

прос.. Как вы работаете? Ну, материал, труд и так далее. Но внутри са¬

мой работы?
М. И. опять — без улыбки — улыбается.
—	На всякий нескромный вопрос можно ответить скромно... Лучше

всего, посмотрели бы черновики. Много вариантов — из них выби¬

раю — на слух. Я не лингвист, мне некогда было изучать; полагаюсь

на врожденное чувство языка... Но если мне на две тысячи строк (как

в «Федре»8) не хватает одного слова — считаю, что вещь не закончена,

как бы меня ни уверяли, что больше тут ничего не нужно. Хочу, чтобы

вещь стояла, и пишу до тех пор, пока до конца, по чести не скажу себе,
*	порыв ветра (фр.).
** ты <есть> (фр.).
*** убивать (фр.).
730
♦ ♦♦

что сделала все, что могла... Остальное — развлечение. А развлечения —

ненавижу.
—	А я люблю развлечения, — вставляет Мур, начинающий ерзать.
—	У нас с тобою разные страсти.
—	У меня нет страстей, мама, — отвечает он, явно принимая «стра¬

сти» за какую-то вещь, которой у него нет.
—	Я действительно не выношу развлечений, — говорит М. И., пря¬

ча папиросы в сумочку. — Такая на меня бешеная скука нападает.

Думаю: сколько бы дома-то можно сделать — и написать, и стирать,

и штопать. Не то что я такая хорошая хозяйка, а просто у меня руки

рабочие. Увлечься, вовлечься — да. «Развлечься» — нет.
—	Мама, — деликатно напоминает мальчик, — когда мы пойдем на

улицу, я вот так заверну рукава.
Однако когда мы выходим, он так торопится, что забывает про все,

и уже на улице приходится останавливаться и подтягивать закативши¬

еся рукава его вязаной курточки.

ВСТРЕЧА С БУНИНЫМ
стреча... потому что трудно назвать беседой краткий наш раз¬

говор в отеле «Мажестик».
Обратная сторона славы: Иван Алексеевич только что

приехал в Париж, а уже его задергали. Иностранные журна¬

листы, друзья, письма, телеграммы, предложения переводов, просьбы

назначить свидание... Совестно приставать с расспросами. По неволь¬

ной ассоциации я спрашиваю о мирном маленьком Грассе, который,

конечно, всколыхнуло такое литературное событие.
—	В тот день... — говорит И. А., — да что же, день был как день.

Встал рано, раньше всех сварил кофе. Походил по саду, сел работать.

Писал... Ну, знал, конечно, что это день присуждения премии. Мель¬

ком подумал: «А может, и мне?», но не больше того, не останавливался

на этом. Потом днем пошел в кинематограф. И тут самое забавное.

Сначала шла какая-то мелочь, а потом пьеса называется вроде «Бэби

Сузи». И вдруг вижу — Киса Куприна!1 И такая хорошенькая! Вот, ду¬

маю, как Киса выросла: давно ли приехала в Париж совсем маленькой

девочкой!.. И очень заинтересовался фильмом: там кулисы мюзик-

холла, все приготовляются к выходу, сейчас откроется сцена...
В эту самую секунду, — я даже испугался, — прямо на меня фона¬

рик билетерши. Пришли из дому сообщить, что из Стокгольма вызы¬

вают... Это я уж говорил «Возрождению», — отвечала жена, не сразу

поняла, да и слышно плохо. После двух телефонных сообщений, не

раньше, возникла полная уверенность.
Я даже обрадоваться не успел. Посыпались телефонные звонки, те¬

леграммы. К нам на гору телеграммы приносят за особую плату.
(Тут мне делается смешно и неловко: в числе прочих и от меня по¬

страдал И. А. в счет будущих благ.)
732
♦ ♦ ♦

И. А. Бунин	Ксения Куприна
(Париж, 1936)
Дело было к вечеру, устал. Приехали шведы из Ниццы. Потом вы¬

шел пройтись. (Обычная вечерняя прогулка, знакомая всем, кто живал

на Бельведере.) Вдруг попадаются какие-то темные фигуры.
—	Мосье Бунин?
-Я.
Оказывается, журналисты из местных газет: «Эклерер де Нис»

и «Пти Марсайэ». Спрашивают: нельзя ли побеседовать? Да ведь не на

улице же? Завели меня в маленькую местную редакцию, там и разгова¬

ривали. А по дороге подходит еще человек:
—	Я местный комиссар... Это не для того, чтобы вас арестовать!..
Пока разговаривали, тут же наставили аппарат, подожгли маг¬

ний — вспыхнуло. Поместили фотографию! Воротник у меня был под¬

нят, такой вышел убийца: лицо большое, глаза вспучены, точно узнал
о	приговоре к смертной казни.
В Ірассе ведь я уже много лет живу, почти безвыездно, все знают.

Такой пошел местный патриотизм... Не из-за меня, конечно, а ради

своего города.
(Тут надо заметить, что гордится не только Грасс: дирекция «Ма-

жестика» тоже выразила благодарность Бунину за то, что он остано¬

вился именно здесь.)
♦ ♦♦
733

Ну, а потом пошло! Затормошили. Со всех сторон звонки. — Кто

говорит? — Будапешт! — Все это еле слышно, ухо знаете как надо на¬

прягать...
И. А. оттягивает ухо, щурит один глаз, показывает всем лицом на¬

пряжение. Лицо у него выразительное, как и голос: это знают и те из

нашей публики, кто бывали на вечерах Бунина, кто слушал его поисти-

не мастерское чтение.
—	Во вторник выехал из Грасса. Ехал одни в купе, задернули мне

штору, я лежал, вагон качало, колеса гудели...
Сказано это не в виде намека, но действительно пора вспомнить,

что человек с дороги, устал, не прилег днем да еще и не обедал, не¬

смотря на поздний час. И что завтра с раннего утра ему снова предсто¬

ят деловые переговоры и мелькание имен и лиц.
Я ухожу. Двое людей помогают разбираться в полученной за один

день корреспонденции. Из Холливуда приходит телеграмма: хотят

снимать «Господин из Сан-Франциско».
Как жаль, что я не успела спросить о Жозефе, который стряпал

у Бунина в Грассе и так был недоволен в прошлом году выбором жюри:
—	У людей нет вкуса... Что мог написать англичанин?2 И на что анг¬

личанину деньги?
Может быть, и Жозеф не спит этой ночью, думая о славе Ивана

Алексеевича3 и о приеме, который уже оказан ему в Париже и ждет его

в Стокгольме.

И. А. БУНИН В «ВОЗРОЖДЕНИИ»
ле приехавшего в Париж И. А. Бунина рвут на части, но вче¬
ра он, по собственному его выражению, «вырвался повидать
друзей» и зашел в «Возрождение». Многих сотрудников не
оказалось на месте, пришлось за ними спешно посылать. В ре¬
дакции А. И. Куприн правил корректуру. Была его супруга. Куприна-то

первого и встретил Бунин. Обнялись
—	Милый, — взволнованно сказал И. А. — Я не виноват. Прости.

Счастье... Почему я, а не ты? Я уже и иностранцам говорил — есть дос¬

тойнейший.
—	Я за тебя рад, — говорил Куприн. — Помнишь, как мы с тобой

встретились, как познакомились?1
—	Ну еще бы! На море. Оба вылезли из воды, по волосам капли сте¬

кают. «Вы — Куприн?» — «А вы — Бунин?» — А тут море зеленое и все

прочее.
Несколько минут два писателя стояли волнуясь, не находя слов.
—	Побелел! — сказал Иван Алексеевич. — И ты беленький стал, и я.
Оторвавшись от начатых статей, пришли из дальних комнат редак¬

ции остальные сотрудники. Подъехал Б. К. Зайцев с супругой, В. Ф. Хо¬

дасевич. Н. А. Тэффи, к сожалению, не могла приехать и только по те¬

лефону сказала, что «присоединяется всем сердцем». В который раз

повторил И. А. о знаменитом дне присуждения премии. Невольно за¬

шла речь и о советских писателях.
—	А помнишь?.. А помните?.. — И снова разговор о долгой литера¬

турной жизни. Один из сотрудников «Возрождения», тогда еще моло¬

дой журналист, первый поздравлял Бунина с присуждением Пушкин¬

ской премии2.
—	Да, да, тогда все было иное. Иначе воспринималось. Когда меня

избрали академиком, помню, ехал ночь, в поезде не сомкнул глаз, пил,

и холодная дрожь... А теперь — спокоен.
♦ ♦♦
735

Чествование И. А. Бунина в редакции газеты «Возрождение»

после полугения Нобелевской премии (Париж, 16 ноября 1933 г.).
Слева направо: А. И. Куприн, А. А. Плещеев, В. Ф. Ходасевич,
И. А. Бунин, Э. П. Гукасов, С. П. Яблоновский, Б. К. Зайцев,
И. С. Лукаш, М. В. Бернацкий, А. О. іукасов
А. И. Куприн прерывает.
—	А как мы на Иматру ездили?3
—	Да. Помнишь закуски на станции Антреа, — воодушевляется

И. А. Бунин. — Мы еще втроем путешествовали, ты, я да Федоров4. Но¬

чью он все свет зажигал. А то, говорит, образы его осаждают. А я спать

при свете не могу.
Кто-то спросил о том, как встречали Бунина в редакциях в моло¬

дые его годы. Он засмеялся, вскочил, изобразил в лицах:
—	Пришел я в «Русскую мысль». Жду. Вылетел на меня какой-то

человек, вихрастый, в очках, рука поднята, и в ней занесено перо, точ¬

но копье. Прямо на меня. «Наверное, стихи принесли? У нас стихов на

девять лет вперед запас». «Покорнейше благодарю». Сказал — и вон.

Не бывать мне, думаю, в «Русской мысли»! На девять лет. И почему

именно на девять?
Вполне понятно, что и приветственные речи, произнесенные за ста¬

каном вина, носили тоже характер простоты и сердечности. Ю. Ф. Се¬

менов5 ограничился кратким сердечным приветствием.
736
♦ ♦♦

А. О. іукасов6, благодаря дорогого гостя за посещение, сказал, что

поздравляет не только русского писателя, но и самого И. А., привет¬

ствует его личные достижения. Радуется как читатель. Тем более что

успех Бунину заставляет сейчас весь мир обратить взор к русской ли¬

тературе. А наша литература — одна из тех основ жизни, без которых

нельзя существовать и благодаря которой мы уже преодолели многие

политические невзгоды и надеемся победить. И. А. Бунин ответил на

это анекдотом:
—	Это правильно. Идет старик по селу и приговаривает: «Кума Ва-

вилу пережил, дядю Власа пережил, тетку Хавронью... так ее... тоже

переживу». Так и мы.
—	Позвольте и мне коротенькое слово, — попросил А. И. Куприн. —

Конечно, у всех праздник. А мне не то дорого, что праздник, а то доро¬

го, что мой Вася именинник.
Кстати, прозвища «Вася» и «Сережа» — давняя взаимная кличка

двух писателей.
Чрезвычайно тепло и дружественно встретился «именинник»

с В. Ф. Ходасевичем. Благодарил за мудрую статью7 и заметил:
—	Вы правы, что писательство — труд. Я этого нисколько не отри¬

цаю. И вся моя жизнь — это труд, труд усердный и каторжный.
Когда кто-то попробовал заикнуться о большой мировой славе Бу¬

нина, тот возразил с присущим ему юмором:
—	Ну, славы еще мало, а вот пошлость пошла, пошлости — хоть от¬

бавляй.
После шума, пожимания рук тем, кто пришел позже, перекрестных

разговоров — потому что, по слову Тэффи, русские никогда не разгова¬

ривают со своими соседями, а всегда по диагонали — И. А. поднялся

в кабинет издателя.
Там он просидел с полчаса в обществе А. О. іукасова, Ю. Ф. Семе¬

нова, М. В. Бернацкого8, А. И. Куприна, Б. К. Зайцева, В. Ф. Ходасеви¬

ча, П. П. Муратова9, А. А. Плещеева10, И. С. Лукаша11 и других сотруд¬

ников.
Внизу И. А. долго и беспомощно искал на вешалке пальто — свое,

пока еще — «не нобелевское». По пути говорил:
—	Велят из Стокгольма не забыть фрака. Как это «не забыть?» От¬

куда его взять, фрак? Приехал, портной снял с меня мерку, как с по¬

койника. Неловко как-то... Грудь белая, хвосты. Но нельзя иначе, ко¬

роль будет принимать12.
—	А кто же вас представит?
—	Меня как прожившего тринадцать лет во Франции возьмет под

свое покровительство французский посол13.
♦ ♦ ♦
737

И. А. уходит. Вряд ли удастся ему отдохнуть. Его сейчас подхватят

французские журналисты. А вечером, как вчера, он, вероятно, ища по¬

коя, станет воевать с многочисленными лампами.
—	Хочу погасить свет, — рассказывает он, — хожу из комнаты в ком¬

нату, ткну в одну кнопку — горит, в другую — опять горит. Еще одна

лампа. Да когда же они потухнут? Вот тебе и гордый человек, простой

лампе и то не хозяин.

ПИСЬМА

H. A. БЕРДЯЕВУ
18.VIIL 1931
f=i орогой Николай Александрович,
вероятно, наши письма разошлись. Если не ошибаюсь,

и я Вам писала 14-го — т. е. в тот же день, что и Вы... О Ва¬

шем злоключении1 узнала от Марии Серг<еевны> Госд-

не>вич2. Как это мне больно, как я хотела бы для Вас хоть
немного отдыха и радости.
Надеюсь, что Вы получили мое письмо. Как и всегда, ничего я не

умела в нем выразить. Вы говорите, что нужно единство личности.

Я это и сама знаю и чувствую. Но ведь для единства необходимо

одно: знать, каково оно должно быть. Прежде это определялось бы¬

том, профессией, семьей. Теперь этого нету. Профессия же, при всем

к ней уважении, всей жизни не заполняет. Ведь не могу же я, в самом

деле, считать целью своей жизни писание посредственных книжек.

Семья не удалась. Это все отчасти хорошо. Остается человек «сам по

себе», и должен себе ответить прямо и честно, куда же ему и зачем себя

пристроить. Милый, об этих вещах трудно писать. В моей лично судь¬

бе сыграл почти решающую роль Толстой. И именно моралист, а не ху¬

дожник. Когда я девчонкой бегала по союзам Духовной Революции

или по толстовским кружкам, или в церкви лбом колотилась, — во всем

была одна мысль: деятельная любовь. Может быть, это добродетель

лаическая. Но она меня держит. «Признай себя не хозяином, а слугой».

Боюсь, что тут Толстой не вполне договорил. Повторяю, для жизни

ежедневной это не мало, и не всегда удается даже и это Но дальше еще

мучительнее. Я прямолинейна, я не могу сама себя сказками усыплять.

Служить соседу — можно и нужно. Но без высшего образования это

становится не служением, а услугой. Обоснование же одно — Бог... Ну,

вот, а здесь все — в вере. Не любить Бога — невозможно. Как же не
♦ ♦ ♦
741

любить все лучшее в мире, если даже малые частицы красоты, мира,

силы нас восхищают! Верить трудно. Я по себе знаю. Не только мину¬

ты, а целые дни присутствия в себе Бога. Ровная радость, и ничто жи¬

тейское не в силах ее смутить. Но в большинстве случаев — испуг, недо¬

умение. А кроме того — Бог, Дух — одно. А понимание Его и особенно

церковь — совсем другое и очень мне часто чуждое. Понимаете — не

литургия, которую я переживаю так, что дыхание останавливается, не

чтение псалмов — а этакое умилительное простодушие, самодоволь¬

ство людей, кот<орые> все знают — так по крайней мере я ощущаю

многих церковных людей.
Перед всем этим мир моих страстей — пустяк, но поскольку я не

могу верить, я ему даю волю вполне сознательно. Для чего же, во имя

чего себя сдерживать, если Бога нет. Это не литература, не карамазов¬

щина, а простая логика.
И в то же время я знаю, что вера нужна. Периодически живу так,

как если бы верила. Но если это совпадает с состоянием «окамененно-

го нечувствия», то лучше не ходить в церковь, не мыть грязную тарел¬

ку ближнего — получается одно лицемерие. А его не выношу. Потому

что твердо чувствую одно: если есть в душе Бог, так и горя почти нету,

и своего греха не почувствуешь, буквально рай, буквально станешь как

дитя. Как к этому придти? Как сделать, чтобы Бог тебя захотел? П<о-

тому> ч<то> если захочет — откуда угодно возьмет. Ждать платони¬

чески не могу. Пытаюсь молиться, как-то себя держать в известном ду¬

хе. Удается слабо.
А так живу, извне — вовсе младенцем. Бегаю полуголая, загораю,

вожусь с ребятами. Всев<олод> Бор<исович>3 все-таки меня из этого

состояния несколько выводит и нервирует. Хотя здесь и он мил, прост

и физически окреп... Неужели возможно, что Вы приедете? Как я была

бы рада. Я Вас люблю, Николай Александрович, до глупости. Не сер¬

дитесь на меня за это, я Вам хочу бесконечно много добра.
Ваша Н. Гор<одецкая>
РГАЛИ. Ф. 1496 (Н. А. Бердяев). On. 1. Ед. хр. 859. Л. 4-4 об.
Н. А. Бердяев оказал большое влияние на духовное становление Н. Горо¬

децкой. Из письма явствует, насколько значимым авторитетом был для нее фи¬

лософ, с которым она делится глубоко личными переживаниями и к которому

обращается за разрешением духовных вопросов.
Из последнего абзаца можно предположить, что письмо написано из шко-

лы-интерната для детей русских беженцев в Кэнси под Парижем. Известно, что

Н. Городецкая приезжала туда в летние месяцы, посвятила школе два очерка.

В письме она выражает надежду на приезд Н. Бердяева — он неоднократно вы¬

ступал в школе с лекциями, участвовал в проводившихся там встречах русской
742
♦ ♦♦

религиозной молодежи, на протяжении ряда лет переписывался с основатель¬

ницей школы-приюта княгиней Ириной Павловной (см.: «В четвертом измере¬

нии пространства.-* Письма Н. А. Бердяева к кн. И. П. Романовой. 1931—1947 /

Публ. В. Аллоя и А. Добкина // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 16.

М.; СПб., 1994. С. 209-264.
1	Речь идет о несостоявшейся поездке Н. Бердяева к княгине Ирине Пав¬

ловне в Биарриц, где она проводила лето. 3 августа 1931 года Бердяев, уже сев

в вагон, обнаружил пропажу денег и паспорта и вынужден был вернуться (Пись¬

ма Н. А. Бердяева к кн. И. П. Романовой.. С. 213).
2	Фамилия написана неразборчиво, возможны прочтения: Ганкевиг, Тощ-

кевиг, Гонткевиг и др.
3	Всеволод Борисовиг Фохт (1895—1941) — писатель, журналист, перевод¬

чик. Сын Р. М. Фохт-Сударской. Участник мировой войны в команде конных

разведчиков Особого пехотного полка на французском фронте. По окончании

войны остался во Франции, жил в Париже. Работал корреспондентом газеты

«L’Intransigéant». Участвовал в собраниях Союза молодых поэтов и писателей

и литературного объединения «Кочевье» (1928-1930). Соредактор журнала

«Новый дом* (1926-1927). Автор цикла очерков «Русские войска во Франции

и Македонии» (в газ. «Возрождение», 1930). Близкий друг и единомышленник

Н. Городецкой, организатор (с русской стороны) Франко-русской сіудии, прихо¬

жанин франкоязычного православного прихода, возглавляемого отцом Львом

(Жилле). С 1938 г. жил в Палестине, принял монашество.

C. K. МАКОВСКОМУ
1
24	декабря 1961 г.
илый Сергей Константинович,
Вы не можете себе представить, как я была рада и тронута

Вашей записочкой и памятью. Только я не в Ійазго, а в Ли¬

верпуле, и даже положу письмо это (с домашним адресом)

в университетский конверт, чтобы вернее дошло. Тут праздников ради

на почте хаос.
Да, это та самая я, которой Вы говорили, что иногда она — Пара-

ша-сибирячка, иногда — юная светская дама. А потом, уехав из Фран¬

ции, сделалась учащейся молодежью, потом была доцентом в Оксфор¬

де, а теперь уже шестой год на кафедре в Ливерпуле.
Во Франции бываю редко и кратко. В Италии нашла следы и кое-

какие бумаги Зинаиды Волконской, и разное о ней; писала о ней пока

только статьи, хочу — книгу.
Побывала под предлогами научных съездов в Югославии, Польше

и Москве-Ленинграде.
Книгу Вашу только что начала читать1. Как хорошо, что Вы ее

и написали, и издали. Об этом периоде почти нет критики, а у Вас все

это еще более ценно благодаря личным впечатлениям. Конечно, как

И. Эренбург говорит, эпоха была неподходящая для писания мемуа¬

ров; между прочим, его «Люди, годы, жизнь» этот пробел хоть частич¬

но восполняют.
Так интересно было бы с Вами повидаться. Ifce Вы теперь, в Амери¬

ке или во Франции, или только временно в Париже?
Шлю дружеский привет и лучшие пожелания к Новому году.
Н. Городецкая (Надежда Даниловна, если забыли).
т
744
♦ ♦ ♦

РГАЛИ. Ф. 2512 (Маковский С К.). On. 1. Ед. хр. 195. Л. 1-1 об.
На письме поставлен штамп: «4 ST. ANNE'S GROVE, AIGBURTH, LIVER¬

POOL, 17. Tel.: Cressington Park 2294».
Текст написан от руки черными чернилами.
Сергей Константиновых Маковский (1877—1962) — русский поэт, художе¬

ственный критик и организатор художественных выставок, издатель. С 1925 г.

жил в Париже. Один из основателей Общества охранения русских культурных

ценностей.
1	Речь идет о книге С. Маковского «Портреты современников» (1955) либо

«На Парнасе Серебряного века”» (1962).
2
21.01.1962
Home address: 4, St. Anne’s Grove,
Aigburth, Liverpool 17.
England.
Милый Сергей Константинович,
Извините, что пишу на машинке: многое нужно сказать, так скорее.

Не сразу ответила, уже очень занята. Очень огорчилась, что Вы хотели

что-то обо мне написать в газетах. Дружески прошу Вас этого не де¬

лать, ненавижу всякую рекламу. Обзор книги, когда она выходит, это

дело другое, нужное. А то, что я писала за эти годы в Англии, уже дело

прошлого.
Вопрос о Зинаиде Волконской тоже получается сложный. В порядке

курса лекций, давно уже, в Оксфорде, я говорила о ней по ее сочинени¬

ям и по немногим существующим биографическим обзорам. В 1950 г.

поехала в Рим. Кн<язь> Вадим Г]риг<орьевич> Волконский1 познако¬

мил меня с Вас<илием> Карл<овичем> Леммерманом2 (который,

между прочим, царскосельский лицеист, его знал также покойный

о. Иван Кологривов3. Титул же, по словам Леммермана, принадлежав¬

ший его предкам, восстановлен был в<еликим> кн<язем> Кириллом

Влад<имировичем> в эмиграции. Но личные дела и характер его меня

тут не интересуют и не касаются). О существовании архива 3. А. Вол¬

конской известно давно: и по статьям в «Возрождении» 1936 г., и по

описанию Я. В. Полонского во «Временнике Общ<ества> друзей рус¬

ской книги» в 1938 г.4
Архив В. К. Леммермана я изучила внимательно. Сделала много вы¬

писок, но ничего не фотографировала. Часть бумаг он продал (посколь¬

ку помнится, но не уверена, например, оригиналы польские: Одынца,

Мицкевича и, может быть, еще что-нибудь).
♦ ♦♦
745

В дальнейшем и на основании этих материалов, и еще больше на

изучении периода, мемуаров русских и разных западных, и, что еще

важнее, на основании других — и уже мною лично обнаруженных —

архивов, особенно в католической среде, написала книгу. Предвари¬

тельно несколько статей по отдельным моментам жизни 3. В<олкон-

ской> напечатала в разных журналах:
Revue de littérature comparée — Un épisode du romantisme russe. 1953.
Revue des études slaves — «La boue d’Odessa», couplets inédits de

Z. Volkonsky. 1953.
Oxford Slavonie Papers — Princess Zinaida Volkonsky. 1954.
The Slavonic and East European Revue — Z. Volkonsky as a Catholic.

1960.
Книга сейчас уже в руках издателя, но не знаю, когда появится5.
Прочла вами переведенную статью А. Трофимова, «Мосты», т. 76.

С нетерпением жду окончания, очень важно узнать, какие из материа¬

лов Леммермана и как использовал автор. Прекрасно понимаю, в ка¬

кое трудное и обидное положение поставлены мы, и г. Трофимов, и я,

тем, что нам обоим были предоставлены те же самые материалы. Но

теперь с этим уже ничего не поделаешь. Кроме того, вижу, что в этой

статье (как и в первых моих) есть некоторые неточности дат и т. д., —

это все я выяснила сама уже позднее. Да и трактовка материала разная,

хотя неизбежно у нас обоих повторяются некоторые эпизоды. Пишу все

это для того, чтобы и Вы, и автор — если Вы с ним общаетесь (кто он,

где он?) знали, как обстоят дела. Мы друг перед другом ни в чем не

повинны и только можем вместе печалиться.
В один из приездов В. В. Вейдле в Англию я ему упоминала, что ра¬

ботаю над Волконской. Говорила об этом и с Di. П. Струве. Однако

хочу им сейчас написать — или переслать копию этого моего письма

к Вам — тоже ради полной ясности положения.
Если еще не поздно с точки зрения издателя и типографа, то вклю¬

чу статью г. Трофимова в свою библиографию (хотя издатель уже и так

мне ее урезывает: я проверяла все тщательно и избегала домыслов, так

что малейшие подробности опираются на определенные данные).
Вместо личного письма получилось деловое. Извините, пожалуй¬

ста, но мне казалось необходимым осведомить Вас.
Очень рада, что мы опять «нашли» друг друга, и надеюсь, что удаст¬

ся повидаться. Я в Париже не была больше пяти лет, хотя на каникулы

и летала отсюда на юг Франции. О Вашем пребывании в Лондоне узна¬

ла из вторых рук и даже не очень скоро, и не выяснила, откуда Вы при¬

ехали и где вообще пребываете. Тоже обидно. Но я тут вообще живу

отшельницей.
Если у Вас есть копия или гранки окончания статьи о 3. Всолкон-

ской>, и если Вы считаете это возможным и удобным, и, конечно, если
746
♦ ♦♦

автор согласен, я очень хотела бы прочитать. Когда еще там дойдет

<было: выйдет> сюда альманах; пока есть тут только № 7, т. е. начало

статьи.
Свои статьи перешлю вам тоже. Но сейчас тут полузабастовка по¬

чтовая, и даже письма идут с опозданием, и публику просили воздер¬

жаться от пакетов и т. д.
Шлю вам дружеский привет и наилучшие пожелания.
Ваша Н. Городецкая.
P. S. Даю здесь свой домашний адрес, но если потеряется, то можно

просто писать мне: The University, Liverpool.
Письмо это вложу в университетский конверт, авось почта усты¬

дится и отправит скорее.
Одну из статей своих дам Вас ради сфотографировать, так как у са¬

мой всего один экземпляр.
РГАЛИ. Ф. 2512 (Маковский С. К.). On. 1. Ед. хр. 195. Л. 2-2 об.
Письмо напечатано на пишущей машинке. Начиная со слов «Если у Вас есть

копия или гранки...» и до конца текст написан от руки карандашом.
1	Волконский Вадим Григорьевы (1895—1973) — офицер Белой армии,

эмигрировал в Европу, жил в Риме.
2	Леммерман Василий Карловиг (1894—1975) — чиновник канцелярии Со¬

вета министров Российской Империи, заслуженный гражданин Итальянской

Республики, антиквар, коллекционер. Приобрел часть уникального литератур-

но-художественного собрания 3. А. Волконской.
3	Свящ. Иоанн Кологривов (1890—1955) — до революции гвардейский гу¬

сар. Эмигрировал в Бельгию, перешел в католичество. Иезуит, иеромонах, свя¬

щенник восточного обряда. Скончался в Риме.
4	Полонский Я. Литературный архив и усадьба кн. Зинаиды Волконской в Ри¬

ме // Временник Общества друзей русской книги. Вып. 4. Париж, 1938.
5	Книга Н. Городецкой, посвященная кн. Зинаиде Волконской, осталась не¬

изданной.
6	Трофимов А. Странствующая княгиня (Зинаида Волконская. 1792—1862) //

Мосты. Литературно-художественный и общественно-политический альманах.

Мюнхен, 1961. № 7.
3
4	февраля 1962 г.
Милый Сергей Константинович,

опять для скорости стучу на машинке, и прежде всего надеюсь, что Вы

уже выздоравливаете.
♦ ♦ ♦
747

Если бы Вы знали, как я тронута вашим ясным, интересным

и просто великодушным письмом. Спасибо и за то, что вы снесетесь

с А. А. Трубниковым1. Если Вы уже взглянули на посланные мною ста¬

тьи, вы увидите, как много нового материала там есть, помимо того,

что почерпнуто было из архива Леммермана. В книге, конечно, будет

еще больше. Вероятно, кое-что из библиографии у нас совпадает, как

Вы можете заметить из моих сносок, — а тут тоже, конечно, не все, что

в книге. Но мне было бы очень интересно взглянуть и на Вашу, как вы

предлагаете. Окончание статьи в «Мостах» я уже прочитала.
Вы спрашиваете, что я думаю об этой статье? Нахожу ее интерес¬

ной, содержательной, ярко написанной. Но я лично иначе оцениваю

личность Зинаиды Волконской: как писательница, она мне кажется не

бездарной по природе, но очень слабой даже для двадцатых годов про¬

шлого века. Но по различным свидетельствам кажется талантливой

певицей и актрисой, и не просто хочет удивить общество и вызвать

поклонение, а сама живет искусством.
Выяснение и сопоставление дат и т. д. несколько иначе располага¬

ют картину ее жизни; всех этих доводов в письме не приведешь. А во¬

обще можно только согласиться с теми из ее современников, которые

жалели, что такое даровитое и доброе существо не могло в условиях

своего исторического времени остаться в России и там проявить себя

на общую пользу. Но это, увы, не первый и не последний случай в рос¬

сийской истории.
Забыла упомянуть, что все свои статьи я посылала В. К. Леммер-

ману.
Вашу книгу о серебряном веке2 я читаю медленно, для удовольствия

и уже даже перечитываю некоторые статьи. Так что с тех пор, как вам

первый раз написала, уже знаю, кто такой «Андрей Трофимов». Какая

интересная эпоха, и какие талантливые и культурные люди. Уже мое

поколение было оторвано от этих корней, а о более юных и говорить

нечего. Только теперь, когда русские опять начинают читать не только

соцреалистические поучения в обложках беллетристики, и понемногу

начинают путешествовать, и опять оценили русских классиков, нач¬

нется рост культуры. Но зато меня лично поразило, когда я там была

в 1958 г., как жадно читают повсюду и все, книга — событие. А в музеях

и Москвы, и Петербурга толпы молодежи, и стариков, и простонаро¬

дья, может быть, более чем наивно воспринимающих живопись и зод¬

чество, но очарованных. (Я чуть не написала «Ленинград», так как уже

привыкла к этому слову, но Вас ради — и не из лицемерия — воздер¬

жалась от него).
Я рада бы написать отзыв о вашей книге, но вот какие трудности

в Англии, т. е. в английской прессе, у меня нет никаких знакомств и вхо¬
748
♦ ♦♦

дов, да они и не дают отзывов о книгах, вышедших на каком-нибудь

ином языке. Из области славистики тут всего только журнал Лондон¬

ского университета — выходит два раза в год, переполнен не только

всеми славянскими вопросами вообще, но еще и среднеевропейскими.

Но я напишу редактору и попрошу его уделить мне место. За его ответ

не ручаюсь. Уже знаю, что их следующий — июльский — номер весь

в наборе. После этого будет выпуск в декабре, или даже январе 1963 г.

Оксфордский университетский альманах выходит приблизительно раз

в год или полтора года и рецензии вообще не помещает. Тут нам всем

очень трудно печататься.
Кстати, теперь скажу хоть о своих книгах, о которых не хотела Вам

отвечать в первом письме. Все это действительно уже старо для меня

самой, и не только в отношении лет. В 1938 г. вышла работа (англий¬

ская) «Уничиженный Христос в русской мысли» — это была моя дис¬

сертация на звание бакалавра литературы. Обзор касался литературы

девятнадцатого века и этого течения, связанного со смирением «в раб¬

ском виде»; там же глава о семидесятниках и сравнение с нравствен¬

ным и догматическим русским богословием по этому вопросу.
В 1951 вышел «Св. Тихон Задонский (вдохновитель Достоевско¬

го)». За это мне присудили докторское звание. Это биография Тихона,

до известной степени на историческом фоне, с разбором его писаний.
О	нем у Достоевского и других писателей была только краткая глава.
Я вообще всегда стесняюсь того, что делаю, но, как видите, после

Ваших писем настолько осмелела, что откровенничаю.
Ну вот, извините, если утомила Вас длинным письмом, и поправ¬

ляйтесь скорее. Поблагодарите пожалуйста и даму, которой Вы дикто¬

вали письмо.
С искренним приветом

ваша Н. Городецкая
РГАЛИ. Ф. 2512 (Маковский С. К.). On. 1. Ед. хр. 195. Л. 3-3 об.
Машинопись. На типографском бланке с шапкой: «The University of Liver¬

pool Telephone: Royal 6022. From the Professor of Russian» и гербом университета.
1	Трубников Александр Александрова (1882—1966) — искусствовед, лите¬

ратор. С1908 г. главный хранитель Эрмитажа и Императорских дворцов. Один

из основателей журнала «Старые годы», постоянный сотрудник журнала «Апол¬

лон». В 1919 г. переехал во Францию, жил в Париже. Занимался антиквариатом,

участвовал в деятельности Общества охранения русских культурных ценностей.
Публиковался под разными псевдонимами, среди которых — «А. Трофи¬

мов». Под этим именем опубликовал, в частности, статью о Волконской, упо¬

мянутую в предыдущем письме Городецкой, а также книгу «Княгиня Волкон-
♦ ♦ ♦
749

ская. Из Императорской России в папский Рим» (Trofimoff André. La princesse

Zénaïde Wolkonsky. De la Russie impériale à Rome des Papes. Staderini; Rome, 1966).

М. Файнштейн, рассказывая о судьбе коллекции Волконской, ошибочно при¬

писывает псевдоним «Андре Трофимов» В. К. Леммерману (Файнштейн М. Ш.

Писательницы пушкинской поры. Историко-литературные очерки. Л., 1989.

С. 81-82).
2	Маковский С. На Парнасе «Серебряного века»: Статьи. Мюнхен, 1962.

В книге имеется глава «Александр Трубников (Андрей Трофимов)».

В. Я, КИРПОТИНУ
1
15	декабря 1961 г.
важаемый Валерий Яковлевич,
очень Вам благодарна за письмо и за справку о А. С. Яковле¬

ве1. Вот видите, Вы не решились, а я постеснялась подарить
	 Вам такой пустяк, как эту книжечку отрывков из Толстого2.
Теперь посылаю ее Вам. Между прочим, это Нат<алия> Ал. Dudding-

ton3 (дочь Алекс<андра> Эртеля) настояла на том, чтобы фамилию

Ростов писать с ударением на первом слоге, — так говорили в ее дни

Чертков4 и другие; но я хоть в сноске указала что Ростбв — обычное

всем нам.
Мы все с большим удовольствием вспоминаем о Вашей лекции

и кратком пребывании в Ливерпуле. И вообще очень важно и интерес¬

но, когда приезжают из Союза научные работники.
Шлю Вам лучшие пожелания к Новому году.
Искренно Вас уважающая

Н. Городецкая.
РГАЛИ. Ф. 2196 (В. Я. Кирпотин). Оп. 3. Ед. хр. 145. Л. 1.
Письмо на бланке: «The University of Liverpool. From the professor of Rus¬

sian. Telephone: Royal 6022».
Адрес на конверте: «Москва В-17 Лаврушинский пер. 17, кв. 62. Профессо¬

ру В. Я. Кирпотину. Moscow, USSR» (Л. 2).
Кирпотин Валерий Яковлевых (1898—1997) — советский литературовед, кри¬

тик, с 1956 г. профессор Литературного института им. М. Горького. Автор ра¬
♦ ♦♦
751

бот о писателях русской революционной демократии, исследователь творче¬

ства Ф. М. Достоевского.
1	Александр Степановых Яковлев (наст. фам. Трифонов-Яковлев; 1886—

1953) — русский советский прозаик.
2	В серии «Oxford Russian Readers» (издания классиков на русском языке)

Н. Городецкая совместно с Н. Даддингтон подготовили выпуск избранного из

Л. Толстого (Tolstoy Lev. Selections. Oxford Clarendon Press, 1959).
3	Даддингтон (урожд. Эртель) Наталья Александровна (англ. Nata¬

lie Duddington; 1886—1972) — старшая дочь писателя Александра Ивановича

Эртеля (1855—1908), известная в англоязычном мире переводчица русской ли¬

тературы и философии.
4	Чертков Владимир Григорьевых (1854—1936) — близкий друг Л. Н. Толсто¬

го, редактор и издатель его произведений. В 1897-1908 гг. проживал в Англии.

А. И. Эртель был другом семьи Черткова.
2
27 апреля 1964
Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич,

благодарю Вас за присылку Вашей интересной статьи. Шла она поче-

му-то чрезвычайно долго: обычно почта из Советского Союза идет

быстрее, а это дошло 24-го апр<еля>.
Мне больше всего обидно, что сама я только что вернулась из Мос¬

квы и Ленинграда, не повидав Вас. Университет сделал мне такой по¬

дарок, и я, конечно, благодарна, но решили они это неожиданно, так

что я собралась наспех, никаких адресов не захватила, а по приезде сра¬

зу погрузилась в музеи и библиотеки. Пошла искать Ваш адрес в спра¬

вочном бюро, но там вопросник поставил меня в тупик: надо знать да¬

ту и место рождения разыскиваемого лица и т. д., чего я, конечно, не

знала. Поэтому так и не встретилась, к большому своему огорчению,

ни с Вами, ни с В. В. Ермиловым1. Очень обоих вас прошу меня за это

извинить.
После Вас сюда приезжали другие литературо- и языковеды, что ра¬

достно, и мы все надеемся на более частые приезды советских ученых.
С искренним приветом от себя и коллег,
Н. Городецкая
РГАЛИ. Ф. 2196 (В. Я. Кирпотин). Оп. 3. Ед. хр. 145. Л. 3.
Письмо на бланке: «The University of Liverpool. From the professor of Rus¬

sian. Telephone: Royal 6022». Адрес на конверте (Л. 4) тот же, что и в предыду¬

щем письме.
752
♦ ♦♦

1	Ермилов Владимир Владимировиг (1904—1965) — литературный критик,

в 1946—1950 гг. главный редактор «Литературной газеты», приближенный

А. А. Жданова. Тесть литературоведа и публициста В. В. Кожинова.
3
27 декабря 1965.
Новогодняя поздравительная открытка-натюрморт с надписью «То

wish you a Happy New Year». На обороте впечатано «With Best Wishes

for the New Year» и вписано от руки: «Н. Городецкая. Liverpool».
РГАЛИ. Ф. 2196 (В. Я. Кирпотин). Оп. 3. Ед. хр. 145. Л. 5.
Датируется по штемпелю на конверте (Л. 6).
4
17	апреля 1966
Уважаемый Валерий Яковлевич,

благодарю Вас за присланную Вашу новую книгу1. Буду читать с инте¬

ресом. Конечно, я ее заказала и для университетской библиотеки —

как Вы знаете, у нас есть и другие Ваши труды.
«Литер<атурное> наследство» мы получаем. А вот вновь выходящая

полная библиография Достоевского2, боюсь, к нам не попадет: специ¬

альные такие книги не всегда продаются на Западе — вероятно, книго¬

торговцы не считают их коммерчески выгодными.
Я Вам уже послала учебную книжку «Русские рассказы 20 века» —

это издание Oxford Univ<ersity> Press — по тому же образцу технически,

как и другие их «Russian Readers». Я не очень довольна подбором ма¬

териала, но так как я не одна этим занималась, пришлось согласиться.
Весь этот академический год у нас в отделении, по культурному об¬

мену, очень милый советский преподаватель из Педагогического ин¬

ститута.
Шлю Вам привет и лучшие пожелания.
Н.Городецкая.
РГАЛИ. Ф. 2196 (В. Я. Кирпотин). Оп. 3. Ед. хр. 145. Л. 7-7 об.
Письмо на бланке «The University of Liverpool. Modern Languages Buil¬

ding — Liverpool 7. From the professor of Russian. Telephone: Royal 6022». Судя

по штемпелям на конверте (Л. 8), письмо дошло из Ливерпуля до Москвы за
6	дней.
♦ ♦♦
753

1	В. Кирпотин — автор нескольких книг о Достоевском; возможно, речь

идет о вышедшей в 1960 г. его книге «Ф. М. Достоевский. Творческий путь

(1821-1859)».
2	Ф. М. Достоевский: Библиография произведений Ф. М. Достоевского и ли¬

тературы о нем: 1917-1965. М., 1968.

ПРИЛОЖЕНИЯ

А. Куприн
ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ Н. ГОРОДЕЦКОЙ

«LES MAINS VIDES»
олее двух лет тому назад эта книга Надежды Городецкой по¬

явилась на русском языке. Этого времени достаточно, чтобы

современное произведение бесследно кануло в Лету. Но поче¬

му же тогда, перечитывая книгу, я нашел в ней ту же энергию,

ту же прелесть, ту же свежесть дыхания молодости, наконец, тот же

почерк, свободный и ясный, смягченный благородной и простой доб¬

ротой? Как получилось, что персонажи этого романа, когда я снова

вижу их, приходят ко мне из далеких времен, оживают и возрождают¬

ся? Я встречаю их всем сердцем, как хороших старых друзей, тесно

связанных со мной общностью жизни и интересов. И, наконец, почему

меня это так увлекло? Ведь я намеревался лишь быстро просмотреть

книгу, написать короткую заметку, а не читать ее строку за строкой,

букву за буквой, и не возвращаться к уже прочитанным главам, чтобы

снова насладиться красивым отрывком и лучше его запомнить. А рус¬

ский язык, которым пользуется Надежда Городецкая, можно опреде¬

лить как природный, богатый и, самое главное, оригинальный, то есть

не обнаруживающий никакой зависимости от современных мэтров.
Все это не доказывает ли неоспоримо, что произведение Надежды

Городецкой вдохновлено любящим сердцем и что книга написана уме¬

лой рукой — рукой талантливого писателя? Разве не свидетельствуют

эти признаки о тех качествах, которыми обладают наши любимые

книги, сопровождающие нас в жизни?
❖ ❖ ❖
Нет в этом романе сцен ужасов, так же как и экваториальных, «бен¬

гальских», страстей, нет запутанных интриг или выражения знамени-
Б
♦ ♦ ♦
757

той «славянской души»; нет даже сюжета. Есть только правдивая еже¬

дневная жизнь простой молодой русской женщины, которая развора¬

чивается перед нами, как в «Жизни» Мопассана: существование жен¬

щины вначале в мрачном изматывающем водовороте Гражданской

войны, затем в застое изгнания. Часто это жизнь без порывов, без под¬

вигов, без высоких идеалов, без трагических падений. Жизнь, полнос¬

тью сотканная из будничных мелочей, власть которых столь сильна;

жизнь, покорная невидимым приказам судьбы, подчиненная желез¬

ным законам пола и самосохранения.
Главный персонаж, Вера, справедливо размышляет:
Но не большевики были страшны — вся жизнь превратилась

в стихию, людей несло, сметало, и ничья единичная воля не могла

задержать этого движения. Мысль скользила».
и восклицает:
Какое же может быть личное счастье в такую эпоху?
В то время как Леночка, ее веселая подруга, ветреница, признается

в искреннем порыве:
Вот всегда ты такая: еще не съела, а уже каешься. Дурная ты моя,

если бы ты знала, как я тебя люблю и как я нашу беженскую жизнь

люблю! Все ее ругают — это лицемерие. Когда же была такая свобо¬

да?! Раньше читаешь книжку, знакомишься с людьми — и все зара¬

нее известно. Ну, там, полюбил, разлюбил, - а рамки все те же.
А теперь мы точно в море без компаса — плывем по звездам. Все от

нас самих зависит.
Но обе, каждая по-своему, ошибаются, и обе несчастны. Счастье не¬

отделимо от чувства, которое связывает нас с родиной, со страной, из

которой мы вышли, и ее величие и влияние на нас мы в полной мере

осознаем только после того, как ее потеряли. И даже любовь, самое

сильное из всех чувств, не признающая никаких законов, на чужой

земле становится лишь суррогатом, лишь компромиссом с требовани¬

ями сердца, связанного с родиной.

Элизабет Хилл

НАДЕЖДА ГОРОДЕЦКАЯ:

ИЗУЧЕНИЕ И ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ КЕНОЗИСА
ак мало знаем мы о внутренней жизни другого человека:

наши выводы из слов и дел других людей слишком часто

далеки от истины. С Надеждой Даниловной Городецкой мы

впервые встретились в сороковых годах. Она преподавала

в Оксфорде, а я в Кембридже. Она поразила меня тем, что оказалась

типичной русской интеллигенткой; женщиной, у которой есть цель

в жизни. Но я очень мало знала о природе ее призвания. Я уважала ее

как коллегу: она была решительной, требовательной и справедливой;

русский язык ее был превосходен, ее литературные оценки — прони¬

цательны. Она обладала чувством стиля и была хорошо знакома с клас¬

сической русской литературой.
В первые годы русских исследований в Великобритании никого не

удивляло, что университетскую должность занимал человек без уни¬

верситетского образования или с дипломом в совершенно другой об¬

ласти. Я знала только, что Надежда Даниловна была журналисткой-

эмигранткой в Париже и стремилась к литературной карьере. Она

была слишком молодой, чтобы успеть получить высшее образование

в России, а потом —слишком бедной, чтобы учиться в Сорбонне. Не¬

достаток образования она все же восполнила и получила степень бака¬

лавра за работу по религиозной тематике.
Надежда считала исключительной удачей получение должности

в Оксфорде и гордилась тем, что заняла ее именно русская женщина.

Но у нее не было и намека на самомнение. Она была скромна, испол¬

нена достоинства и дружелюбна. Ее поведение было как бы извиня¬

ющимся. Была на редкость послушной начальству и добросовестно

выполнила указания своего руководителя. Ни на что не жаловалась
♦ ♦♦
759

и никого не осуждала; однако ее сдержанность не мешала ей отстаи¬

вать справедливость. Обладала тонким чувством юмора, но смех все¬

гда сдерживала, словно ей казалось грехом смеяться. И никогда не уда¬

валось вызвать ее на откровенность.. Я ошибочно принимала.такую

сдержанность за стремление иностранца соответствовать английским

манерам. Но ее выдавали глаза, в которых была печаль и даже тра¬

гизм. Павлов — бывший актер МХАТа, который, случалось, высказы¬

вал странные вещи или наивные истины, — смотрел на Надежду как

ребенок на незнакомого человека и спрашивал меня тревожным шепо¬

том: «Кто эта женщина? У нее глаза человека, который пытался уто¬

питься». Ее глаза действительно были такими — глазами женщины,

пережившей не одну драму. Но я никогда не совала нос в ее частную

жизнь. Ничего не знала о ее одиссее, даже при том, что с годами мы

стали действительно хорошими друзьями. Ее отчество постепенно ис¬

чезло, и для меня она стала просто Надей.
Нам нравилось общаться друг с другом, мы обсуждали универси¬

тетские дела, культурные (но не политические) события. Ее не назо¬

вешь натурой, склонной к риску. Помню, я однажды встретилась с ней

в Риме, где она изучала биографию Зинаиды Волконской. Ее беспо¬

койство, не свойственное туристу, было удивительно. Она ни за что не

соглашалась сфотографироваться на фоне какого-нибудь памятника.

Не сказала мне, где остановилась, заказала мне комнату в крайне

скромном пансионе, настаивала на поездках в переполненных автобу¬

сах или шла пешком большие расстояния в жару и соглашалась зайти

перекусить только в самые скромные кафе. Я думала, что она ведет себя

так из-за бережливости или застенчивости. Насколько слепы могут

быть даже друзья! Только позже я поняла, что она сознательно стара¬

лась ограничивать себя во всем.
Днем в пятницу 24 мая 1985 года мне вдруг захотелось взять книгу

" с полки. Это оказался роман Надежды Городецкой «Несквозная нить»

(Париж, 1929). Купленный у букиниста и еще мною не прочитанный.

На следующий день мне позвонил Сергей Гаккель1 и сообщил, что На¬

дя умерла в ту самую пятницу. С тех пор, осмысляя и оценивая вехи ее

литературной и научной деятельности, я постепенно начинала пони¬

мать, за что боролась Надя. С изумлением и благоговением я обнару¬

жила, что ббльшая часть ее жизни была необычным и скрытым от по¬

сторонних глаз духовным деянием, подвигом.
Эмигрантка вступает в совершеннолетие
Надежда Даниловна Городецкая родилась в России 28 июля 1901.

Ее отец был профессиональным журналистом, мать — певицей. Без со¬

мнения, она получила прекрасное гимназическое образование. Но ре-
760
♦ ♦♦

волюция 1917 года и последующая бойня сделали невозможным даль¬

нейшее обучение. Іражданская война породила эмиграцию в невидан¬

ных масштабах. Семья Нади отправилась на юг, В Киеве в толпе она

потеряла своих родителей и больше никогда их не видела. Молодой

офицер помог ей добраться до Крыма. Там она села на корабль, кото¬

рый эвакуировал беженцев, и очутилась в Сербии.
Эмиграция воспринималась большинством как личное несчастье.

Приспосабливаясь к чужой обстановке, беженцы вынуждены были пе¬

реоценивать ценности, менять отношения, усвоенные в прежние годы.

Надя, привлекательная девушка, была одинока в этом мире. У нее не

было никаких семейных связей, никаких знакомых, которые помогли

бы ей. Ее сверстники, как и сама она, были оторваны от своих корней,

разбросаны по миру, лишены всего. Они были равнодушны к земным

благам и даже презирали их. Их общей долей стала бедность. Лишь

немногие рассматривали ее как благословение, приобщение к жизни

нестяжателей.
Надя, вероятно, научилась так или иначе справляться с растерян¬

ностью и требованиями времени. Но свидетельства о ее жизни в Юго¬

славии носят отрывочный характер. Какие связи ей удалось устано¬

вить? Ifte именно жила она в Сербии, в Боснии и в Македонии? Как

зарабатывала на хлеб? Какие статьи она писала, и где они были изда¬

ны? Неизвестно даже, за кого, когда и почему она вышла замуж, а затем,

в 1945 году, развелась2. Одно бесспорно: напряжение тех лет закончи¬

лось нервным срывом и почти трагедией. И, наконец, пришло время,

когда она очутилась во Франции, где перед ней открылись новые воз¬

можности.
Париж эмигрантов
Париж стал центром довоенной русской эмиграции. YMCA3, полу¬

чавшая хорошие средства для этой цели, издавала лучших русских авто¬

ров. Русские издатели возникали, как грибы. Появлялись русские газе¬

ты, пьесы, кабаре и магазины. Христианские организации занимались

социальным обустройством русских: они организовывали школы, при¬

юты, детские ясли, раздавали бесплатные обеды. Появились и новые

обители. Собор на улице Дарю4 по воскресным дням заполнялся наро¬

дом. Церкви устраивали в гаражах и подвалах. Православная молодежь

училась в Богословском институте св. Сергия, где собрались самые вы¬

дающиеся богословы и интеллектуалы. Островки русских с нансенов-

скими паспортами5, возникая среди французов, бережно хранили свя¬

тыни своей церкви и свои культурные ценности. В этом русском Париже

и довелось прожить Наде до 1934 года. С новыми силами она взялась

за осуществление своих намерений. Она вращалась среди богемы, в ар¬
♦ ♦ ♦
761

тистических и литературных кругах. Говорят, она пела в кафе, снима¬

лась в кино статистом. У меня нет никаких документальных подтверж¬

дений этого. Но доподлинно известно, что она стала ведущим участни¬

ком Франко-русской студии, которая была организована эмигрантом

Всеволодом Фохтом. Цель студии состояла в том, чтобы побудить

французов к более глубокому постижению русской культуры, — той

культуры, в которую и сама Франция внесла немалый вклад в про¬

шлом. Именно в этой студии Надя встретила известных французских

и русских писателей. Они воспринимали ее как талантливую молодую

женщину. Однако у нее не было пока еще публикаций, на основании

которых можно было бы судить о ней.
Отец Лев Жилле
Трагический масштаб русской эмиграции и события на родине тре¬

вожили многих. Прямо и опосредованно это повлияло и на общемиро¬

вую ситуацию. Бенедиктинский монастырь в Аме-сюр-Мез в Бельгии

получил возможность познакомиться с византийско-славянскими пра¬

вославными традициями; несколько монахов приняли православие.
С 1924 года отец Луи Жилле служил священником Восточного об¬

ряда в Г^еко-католической церкви в Львовской области. Это служение

наряду с последующим общением с русской эмиграцией во Франции

побудило его обратиться к Православной церкви. 25 мая 1928 года он

был присоединен к Русской православной церкви митрополитом Евло-

гием. Митрополит назначил его настоятелем первого православного

прихода, где службы регулярно совершались на французском языке.

Это был миссионерский шаг, направленный на сохранение веры у все

возрастающего числа франкоязычных русских.
Неизвестно, когда Надя впервые встретилась с бывшим отцом Луи,

ставшим теперь отцом Львом. Но эта встреча изменила всю ее жизнь.

Слово «обращение» здесь не подходит: Надя была воспитана в право¬

славной вере и никогда не оставляла ее. Но до того, как она встретила

этого эрудированного и просвещенного пастыря, она скорее была со¬

чувствующей церкви, чем ее преданным членом. Для нее стало откры¬

тием христианство отца Льва — «православного католика». Она была

тронута его отношением к беднякам и его заботой о них. Он посещал

тюрьмы, сопровождал заключенных на гильотину, помогал тем, кто

сбился с дороги. Самоотверженно, без осуждения или давления, он про¬

поведовал новые взгляды своей пастве.
Отец Лев стал духовным отцом Нади и ее другом на всю жизнь. Его

учение нашло отклик в ее душе. Страдания, которые она встречала на

своем пути или испытала сама, стали вехами, указывающими дороіу

к духовной свободе. Жить в Боге и в открытой заново вере своей церкви
762

означало преодолеть прежние границы. Вместо того чтобы бороться

за удовлетворение своего «эго», Надя была готова посвятить себя жиз¬

ни в бедности, целомудрии и самопожертвовании. Путь, в котором она

видела свое новое предназначение, соответствовал ее имени: Надежда.
Романы и рассказы

У Нади, казалось, появились новые силы. Между 1929 и 1936 го¬

дами вышли три романа и ряд рассказов. Романы: вышеупомянутая

«Несквозная нить» (YMCA-npecc, Париж, 1929); вышедшая также

в переводе автора на французский под названием «Les mains vides»

с предисловием Александра Куприна (Nouvelles éditions latines: Париж,

1931); «Мара» (Moskva: Париж, 1931); и «L’exil des enfants» * (Les ca¬

hiers de la quinzaine: Париж, 1936). Кроме того, повести «L'étoile du

Berger» и «Les ailes blanches», опубликованные в 1932 году.
Создание этих романов стало катарсисом: автор освобождался от

душевных травм недавнего прошлого — своих собственных и пережи¬

тых другими. Действие ее произведений происходит в современности.

Но это не журналистская запись факта. Это — факт, перемещенный

в беллетристику и поэтому более интересный и более правдоподоб¬

ный. Но не стоит отождествлять автора с кем-либо из героев или при¬

лагать те или иные эпизоды к ее жизни. Здесь не встретишь рассужде¬

ний, из которых можно было бы вывести философию автора. Это не

биография и тем более не автобиография. Даже если бы это и было так,

никто не смог бы создать такие убедительные сюжеты, не имея лично¬

го опыта и таланта тонкого наблюдателя. Несомненно, она «пустила

свои таланты в оборот», как и советовал ей духовный отец. Весьма об¬

надеживало, что ее первый роман был хорошо встречен таким извест¬

ным писателем, как Куприн; но достижением был уже сам факт публи¬

кации неизвестной русской писательницы.
Однако, пройдя через этот период творчества, Надя не стала боль¬

ше писать беллетристику. В конечном счете ее литературная работа не

имела большого влияния. Ее читали как талантливую молодую писа¬

тельницу, но средний читатель легкой литературы не находил для себя

ничего нового или радостного в слишком хорошо ему знакомом, иног¬

да малоприятном содержании романов. Лишь немногие видели глубо¬

кий подтекст, скрытый за внешне непринужденной интонацией. Но ее

книги представляют интерес для историков и социологов.
В конечном счете вопросы, поставленные в ее беллетристике, тре¬

бовали духовного разрешения. Теперь отпала необходимость облекать

факты домыслами, придумывать образы, которые не более чем маски.
* «Изгнание детей» (фр.).
♦ ♦ ♦
763

Впредь ее работа станет приношением плодов ее веры. Под руковод¬

ством отца Льва она пошла тем же особым путем, что и он.
Пример Пеги
Мимолетное упоминание о Пеги6 в «L’exil des enfants» привело ме¬

ня к открытию, что этот писатель был изучен Надей «attentivement

и avec beaucoup d’amour» *. В то время творчество Пеги открывалось

заново. Не удивительно, что тринадцатое заседание Франко-русской

студии (1931) было посвящено ему7. Всеволод Фохт (председатель со¬

брания) находился под влиянием идей Пеги. Его тоже впечатлял при¬

мера отца Льва Жилле, в котором он усматривал родство с Пеги.
На заседании студии взгляды молодого поколения довелось выра¬

зить Пьеру Годме8 и Надежде Городецкой. В переполненной аудитории

находились представители русской стороны — Бердяев, Мочульский,

Вейдле, Алданов и французской — сын Пеги Марсель, Поль Базан, Да-

ниель Халеви и Дени Рош9.
Доклад Нади «Жизнь и творчество Пеги» был впоследствии опуб¬

ликован в «Les cahiers de la quinzaine» (1931) и резко контрастировал

со всем выходившим из-под ее пера до той поры. Она подчеркивала,

что не может говорить о русском восприятии Пеги, поскольку его вли¬

яние на русских писателей было ничтожно. Скорее, она выступала как

человек, который был русским, но вместе с Пеги полагал, что «никогда

нельзя писать о том, чего не испытал сам». Она оценила его как фило¬

софа, в меньшей степени как богослова и критика и только отчасти как

социалиста и политического деятеля. Она восхищалась его героизмом

как журналиста и издателя; но больше всего она ценила его как выда¬

ющегося религиозного поэта, человека, который утратил веру и вновь

обрел ее. Эти слова были встречены публикой с одобрением.
Величие этого апостола бедности, милосердия и справедливости,

как отмечала Надя, заключалось в его работе, опиравшейся на еван¬

гельскую весть. Многие из его идеалов едва ли могли быть поняты

(Надя напомнила аудитории идею Пеги о Небесном Граде, в который

должна быть допущена каждая душа без исключения, иначе гармония

Божьего мира была бы разрушена). Но в его преданности Богу его

внешняя и внутренняя жизнь составляли единство.
Надежда завершила выступление на пессимистической ноте, кото¬

рая показалась аудитории не вполне уместной: она предположила, что

Пеги теперь более одинок, чем когда-либо, и выразила опасение, что

нынешнее материалистически настроенное поколение не способно

воспринять духовные ценности, которые отстаивал Пеги.
* внимательно и с большой любовью (фр.).
764
♦ ♦♦

■
«Наша книга»
О	важности следующего этапа в духовном развитии Надежды гово¬

рит ее тщательный перевод на русский язык академического исследова¬

ния отца Льва Жилле «Иисус Назарянин по данным истории» (YMCA-

Press: Париж, 1934). На экземпляре из Надиной библиотеки есть ее

надпись: «Наша книга». «Que Dieu l’accepte» *, — добавил автор, под¬

писавшись своим прежним именем: Louis Gillet.
В процессе их долгого совместного труда над переводом Надя не

могла не поддаться влиянию предмета книги. Ее поразила эрудиция

автора. И тем острее ощутила она недостаток собственного образова¬

ния. До сих пор у нее не было возможности заняться серьезным обуче¬

нием, но она была готова к нему. Неожиданный отклик на эту потреб¬

ность возник в том же самом 1934 году.
Сближение с Зёрновыми
Николай и Милица Зёрновы10 познакомились с Надей в Париже.

Семья Зерновых разносторонне и энергично занималась христианской

социальной работой и экуменической деятельностью. Николай был

первым секретарем недавно основанного Русского Студенческого хри¬

стианского движения. К 1934 году он активно работал в Оксфорде

и Лондоне. При содействии Фонда помощи русской церкви и Общества

Св. Албания и Св. Сергия он знакомил с православием Британские ост¬

рова. Будучи в Париже, Николай узнал о Надином стремлении к об¬

разованию. По возвращении в Англию Николай, известный своей доб¬

ротой, стал искать возможность помочь ей. Его экуменические связи

оказались очень кстати, и Надежда вступила в совершенно новый этап

своей жизни, продлившийся полвека.
Селли Оук
Свой первый год в Англии Надежда провела в местечке Селли Оук

в Бирмингеме11. В 1903 году Джордж Кедбери основал колледж Вуд-

брук12 в надежде, что здесь христиане приложат свои усилия к тому,

чтобы исцелить разделенность христианского мира. К 1934 году кол¬

ледж превратился в комплекс из девяти учреждений, каждое из кото¬

рых было автономно, но все вместе они подчинялись центральному со¬

вету, участвующему в межконфессиональном образовании. Среди них

был колледж Вознесения, основанный в 1929 как англиканский кол¬

ледж для миссионеров-женщин под эгидой SPG13. Именно в этом кол¬

ледже и нашлось место для Нади.
* Да примет ее Господь (фр.).
♦ ♦ ♦
765

Благотворное влияние колледжа невозможно преувеличить. Здесь

Надя получила возможность для сосредоточенных занятий. Здесь она

знакомилась с новой страной и новым языком. Ранее пример отца

Льва побуждал ее к сочувственному пониманию католицизма. Теперь

евангелические и социальные интересы Селли Оук способствовали по¬

стижению протестантского мира.
Надя работала с неослабевающим усердием. Она много читала, уде¬

ляя особое внимание библейским и богословским темам. Постепенно

она стала понимать, насколько несовершенной была и остается до сих

пор Православная церковь в отношении миссионерской социальной

деятельности. И она пришла к твердому убеждению, что именно в эту

сферу должны внести свой вклад женщины.
Монография об «уничиженном Христе»
Сергей Коновалов14 (в ту пору профессор русского языка в Бир¬

мингеме и преподаватель в Оксфорде) увидел, что Надежда Даниловна

может стать преподавателем русского языка. Для этого ей нужна была

степень. Но она не имела даже свидетельства о среднем образовании.

По протекции Коновалова ее приняли в Оксфорд. В 1935 году ее зачис¬

лили в Общество Домашних Студентов (впоследствии колледж Св. Ан¬

ны) 15, и были найдены средства на ее обучение. После трех лет занятий

она получила степень бакалавра. В 1938 году ее диссертация «Уничи¬

женный Христос в русской литературе и богословской мысли» была

издана под заглавием «Уничиженный Христос в современной русской

мысли» (SPCK, Лондон; Макмиллан, Нью-Йорк)16.
Оксфордская степень позволила Надежде получить место препода¬

вателя в колледже Вознесения, где она проработала в течение трех лет.

Но у нее были достижения и в другой области: она на практике осуще¬

ствляла то, что проповедовал и исполнял отец Лев — истощание себя,

кенозис, евангельское послушание, творческое принятие бедности. По¬

стоянное повторение Иисусовой молитвы указывало ей путь и давало

поддержку.
В труде «Уничиженный Христос» Надя воплотила смелый замы¬

сел — рассмотреть идею кенозиса в широкой области русской жизни.

Эта книга представляла особенную ценность для тех, кто не знал рус¬

ского языка. Книгу приняли хорошо, отмечали, что она будит мысль,

что она основана на почти незнакомом материале, который представ¬

лен скорее в панорамной, а не аналитической манере.
Примеры кенозиса были взяты из русской мысли, беллетристики

и поэзии. Биографии писателей, революционеров и богословов также

вошли в книгу. Понятие «русская мысль» в названии книги включает

в себя все эти сферы. «Современная» — означает девятнадцатый век
766
♦ ♦♦

с экскурсами в восемнадцатый и другие столетия, а в заключении —

и в двадцатое.
«Уничиженным Христом» назван кенотический Христос. Автор

склонна отождествлять кенозис с «уничижением», а не с «само-истоща-

нием», <о котором говорится> в Послании к Филиппийцам (2: 5—11).

Возможно, недостаток опыта владения английским привел ее к отож¬

дествлению «смирения» и «унижения»17.
Тем не менее, она использует слова «кенозис» и «кенотический».

С одной стороны, она применяет эти понятия к религиозной сфере,

к людям, жившим в подражании Христу. С другой — к политическим

и социальным мыслителям или деятелям, которые вели самоотвер¬

женную жизнь, но не обязательно верили в Бога.
Автор не утверждала, что принятие страдания или практика само¬

пожертвования являются главнейшими русскими идеалами. Но она

указала на их бесспорную важность. Приведенные ею яркие примеры

запомнились многим читателям, которые до этого не имели понятия
о	необыкновенных судьбах Тихона Задонского или Бухарева.
Изложить столь обширную тему на ста восьмидесяти одной стра¬

нице — значит суметь и охватить обширный материал, и ограничить

его допустимыми рамками. Автор «не поднимается над своим предме¬

том, но находится внутри него», — отметил рецензент Грегори Бьен-

сток в «Nineteenth Century Quarterly Review». «С точки зрения литера¬

туры это может считаться недостатком, — добавил он, — но сегодня

жизнь требует не завершенности, но вдохновения».
Проект Дома святой Макрины
Находясь в Бирмингеме, Надежда задалась целью создать колледж

для православных женщин-миссионеров. Свой план она опубликовала

в журнале «Sobomost» (1954. Ser. 3. Is. 15)18, поэтому нет необходимо¬

сти говорить о нем подробно. Проект, несомненно, был вдохновлен

колледжем Вознесения. Но первоначально эта идея возникла у нее

в Бирмингеме во время Литургии, которую служил отец Лев. Это было

в 1938 году.
Понимая, что подобного обучения не было нигде в православном

мире, Надя написала всем, кто мог бы оказать помощь. И проект полу¬

чил поддержку Вселенского патриарха19 и архиепископа Кентерберий¬

ского20. Вклады жертвователей обеспечили первую сумму для приобре¬

тения скромного дома, посвященного Св. Макрине. Он был рассчитан

на проживание восьми женщин. Колледж Вознесения великодушно

предложил бесплатные курсы обучения, пользование библиотекой

и недорогое питание. Надя надеялась, что в будущем она станет руко¬

водителем этого дома. Но этого не случилось. Вторая мировая война

остановила миссионерский проект, и больше он не возрождался.
♦ ♦ ♦
767

Оксфорд
Благодаря профессору Коновалову Оксфордский университет при¬

нял Надю в качестве исследователя. По рекомендации Ольги Бикли21

и других она стала преподавателем в колледже Сент-Хью и, таким об¬

разом, оказалась вовлечена в учебный процесс. Но ее главной целью

было изучение жизни Святителя Тихона, которой она коснулась еще

в книге об уничиженном Христе. Тему утвердили, научным руководи¬

телем стал профессор Л. В. Гренстед22. Надя много читала об этом свя¬

том ранее и смогла закончить диссертацию в рекордно короткий срок.

В 1944 году она получила степень доктора, а в 1945 — место универси¬

тетского лектора по русскому языку в Оксфорде.
К тому времени она уже опубликовала статью об Иисусовой мо¬

литве в журнале «Blackfriars» (1942)23. Конечно, работа написана после

консультаций с отцом Львом, тем «Монахом Восточной церкви», чей

авторитетный труд «Молитва Иисусова. Происхождение, развитие

и практика в византийско-славянской религиозной традиции»24 по¬

явился несколько лет спустя. В 1943 году, как свидетельствует Оксфорд¬

ский список лекций, она прочитала курс по истории русской религиоз¬

ной мысли; в 1944 и 1945 — уже давала уроки по рекомендованным

русским текстам. После ее назначения в 1945 году она стала читать

полный курс лекций и вести практические занятия — на протяжении

последующих одиннадцати лет.
Для нее это было бблыпим бременем, чем для коллег, преподавав¬

ших иные дисциплины, поскольку она должна была готовиться по но¬

вым для нее темам. Ее предыдущие работы касались преимущественно

богословия или религиозных аспектов литературных текстов. Мало

кто из коллег понимал подлинную суть ее работы. Ее усердные заня¬

тия, наряду с повседневными академическими обязанностями, часто

продолжались до ночи. Это был героический труд.
В 1947 журнал «The Eastern Churches Quarterly» опубликовал ее

статью о Св. Тихоне (Вып. VII. С. 38—47)25. В 1951 в издательстве

SPCK26 вышла ее диссертация «Святой Тихон Задонский — вдохнови¬

тель Достоевского»27. Книга написана с меньшей увлеченностью, чем

«Уничиженный Христос», но является более зрелой, серьезной и целе¬

устремленной.
Исследование основано на всех печатных русских источниках,

имевшихся в библиотеках за пределами СССР. Архивные материалы

были недоступны не из-за небрежности автора, но по политическим

причинам того времени. Однако это не уменьшает ценности работы —

первого на английском языке академического исследования жизни

и трудов этого «евангельского» миссионера восемнадцатого столетия,

причисленного к лику святых в 1861 году. Она — редкость даже среди
768
♦ ♦♦

русских книг, в которых биографии святых из-за недостатка истори¬

ческих данных были часто смесью фактов и благочестивой легенды.

Книга стала особенно ценной и благодаря обширным цитатам из работ

святителя, которые были переведены Надей. Она не только рассмат¬

ривала Тихона как редкое и положительное явление в секулярную

и рационалистическую эпоху, но и обратила внимание на призыв Ти¬

хона к христианам других времен и традиций. И прежде всего на его

практику кенозиса.
Ливерпуль
Педагогическая работа Нади в Оксфорде продолжалась до 1956 го¬

да, когда она была назначена заведующей кафедрой русской словесно¬

сти в Ливерпуле. Она находилась на этом посту до ухода на пенсию.
В этот период не было значительных публикаций. Она была погло¬

щена текущей работой: например, вместе с Натали Даддингтон подгото¬

вила полезную для учеников русскую антологию отрывков из произве¬

дений Толстого28. К счастью, она смогла заниматься исследованиями

во время летних отпусков за границей. Архивы Рима и СССР предос¬

тавили ей неизвестный материал для книги о Зинаиде Волконской, за¬

мечательной русской женщине девятнадцатого века, перешедшей в ка¬

толицизм и ставшей кенотической духовной матерью католических

монахинь в Италии. Эту рукопись следует непременно отредактиро¬

вать и издать.
Не мне говорить о работе Нади в двух университетах, где у нее бы¬

ло много друзей, которые знают о ней больше, чем я. Ее студенты могут

лучше рассказать о способности проникновения в суть предмета, кото¬

рую она им передала. Они могут засвидетельствовать о том внимании,

которое она неизменно проявляла к ним и в студенческие годы, и в их

последующей карьере.
Как член Британской университетской ассоциации славистов29, На¬

дя с энтузиазмом участвовала в международных конференциях, по¬

скольку она надеялась на развитие неполитических контактов между

университетами Великобритании и СССР. Она радовалась обмену кни¬

гами между странами и пополнению русских библиотек в британских

университетах.
Последние годы
После выхода в отставку в звании почетного профессора она жила

в Оксфорде, где ей принадлежала часть большого дома на Банбери-

роуд. Проблемы с арендой и заботы по уходу за домом становились

обременительными и наконец оказались выше ее сил. Она жила очень

скромно, даже скудно. Но продолжала свои исследования и вернулась
♦ ♦ ♦
769

к личности святителя Тихона в 1970 году, написав предисловие к собра¬

нию его сочинений. Оно было выпущено как репринт издательством

« Gregg International»30. Она оставалась неизменным членом Оксфорд¬

ского сообщества. Много и самоотверженно трудилась для поддержки

обоих Оксфордских Домов. Для оплаты примерно половины стоимос¬

ти первого Дома она перевела в новый фонд средства, оставшиеся от

нереализованного проекта св. Макрины. Этот Оксфордский Дом был

назван в честь св. І]ригория Нисского и его сестры, св. Макрины31.
Она поддерживала связи с друзьями. Ее преданность духовному

отцу оставалась неизменной до самого конца. Отец Лев вел ее, так же

как и других своих духовных чад, по пути нищеты и смиренного по¬

слушания. Смерть отца Льва в 1980 году стала для нее ударом, и она

перенесла его с христианским мужеством. Она уже ощущала прибли¬

жение старческих немощей. Память ослабевала и в конце концов по¬

кинула ее.
Последние годы она провела в Вудлендс Хаус — доме для престаре¬

лых в Уитни. Отец Василий Осборн32 навещал и причащал ее. Она жи¬

ла между двумя мирами; едва ли узнавала людей, говорила то на рус¬

ском, то на церковнославянском и в конце концов совсем замолкла. Ее

жизнь подошла к концу.
Прощальными обрядами распоряжался отец Василий. Он совер¬

шил отпевание в церкви на Кентербери-роуд33, где Надежда пела и мо¬

лилась со времен ее постройки. Ее друзья, коллеги и ученики, все, кто

хотя бы немного знали ее подлинную суть, присоединились к молит¬

вам о ее упокоении.
После похорон на кладбище Волверкоут мы собрались в ее кварти¬

ре на Банбери-роуд. Прежде чем ее память угасла, она выразила поже¬

лание, чтобы ее квартира стала жилищем русского приходского священ¬

ника, служащего в Оксфордской церкви. Так оно и случилось. Надя

привела в порядок свои дела, завершила свое предназначение.
Она не только высказала пожелания относительно ее бывшего дома.

На своем незаметном жизненном пути она накопила значительную де¬

нежную сумму. Примерно 145 ООО фунтов отошло по завещанию Дому

св. Григория и св. Макрины. Значительная часть этих средств сейчас

отложена для покупки третьего дома в Оксфорде, Дома св. Феосевии34.

Этот экуменический центр для старших научных сотрудников, центр,

давно задуманный Николаем Зёрновым, сейчас все более приближает¬

ся к воплощению в результате вложений Надежды Городецкой, ее сми¬

ренного послушания, ее кенотического служения.

КОММЕНТАРИИ
В комментариях приводятся сведения об источнике публикации. Ор¬

фография и пунктуация в текстах приведены в соответствие с современной

нормой. Авторство примечаний Н. Д. Городецкой оговаривается, все осталь¬

ные подстрочные примечания принадлежат публикатору. В угловых скоб¬

ках заключены конъектуры публикатора. Опечатки, встречающиеся в га¬

зетных текстах, исправлены.
Рассказы распределены по тематическим группам, внутри которых рас¬

положены как правило, в хронологии публикаций. Названия этих групп

(Россия ушедшая, Исход, Балканские зарисовки, Из жизни Кати Белосель¬

ской, Детство Нины, Французские сюжеты, Туманы Альбиона) даны соста¬

вителем.
В данном издании публикуются все очерки и ббльшая часть рассказов

Н. Городецкой, написанных на русском языке и опубликованных в эмиг¬

рантской периодике. Кроме включенных в данную книгу, перу Городецкой

принадлежат рассказы: «Финики» (Звено (Париж). 1927.12 июня. № 228),

«Невеста» (Илл. Россия. 1927. № 22) «Митка» (Россия и славянство. 1929.
18	мая. № 25), «Дело торговое» (Возрождение. 1930. 21 нояб. № 1998),

«Серенада» (Возрождение. 1931. 4янв. №2042; 5янв. №2043), «Часы

смерти» (Возрождение. 1931. 19 мая. № 2177), «Неведомый певец» (Воз¬

рождение. 1931. 9 авг. № 2259), «У камина» (Возрождение. 1931. 24 нояб.

№ 2366), «Развод» (Возрождение. 1933.15 сент. № 3027, а также: Прожек¬

тор (Шанхай). 1933. № 50), «Быль» (Возрождение. 1934.18 февр. № 3182;
22	февр. № 3186), «Рыцарь» (Возрождение. 1934.20 мая. № 3273), «Тюль¬

паны» (Возрождение. 1934.1 июля. № 3315), «Школа» (Возрождение. 1934.
21	дек.), «Поцелуй» (Возрождение. 1935.20 янв. № 3518), «Сон» (Возрож¬

дение. 1937. 9 янв. № 4060). Они не включены в сборник как менее инте¬

ресные и не всегда художественно цельные. Не удалось разыскать выпуск

харбинского журнала «Прожектор» (1934. № 4) с рассказом «О любви».
♦ ♦ ♦
771

Произведения Н. Д. Городецкой, опубликованные в русской эмигрант¬

ской, французской и английской периодике, были извлечены из фондов

ОЛРЗ РГБ, ФБ ИНИОН РАН, ДРЗ, НБ ГАРФ, ОРК ГОПБ, РГАЛИ, НИЦРЛ

ВГБИЛ, Славянской библиотеки Хельсинского университета (Финляндия)

и Библиотеки Люблинского Католического университета Иоанна Павла II

(Польша); письма Н. Городецкой, ее родителей Д. М и М. Д. Городецких

и сводной сестры Евгении хранятся в РГАЛИ, ОР РГБ, РО ИРЛИ.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
ФБ ИНИОН РАН
ОЛРЗ РГБ
ДРЗ

ОР РГБ
РО ИРЛИ
РГАЛИ
ОРК ГОПБ
ОНИЦРЛ ВГБИЛ
НБ ГАРФ
Фундаментальная библиотека Института научной

информации по общественным наукам Российской

Академии наук
отдел литературы русского зарубежья Российской

государственной библиотеки

Дом русского зарубежья им. А. Солженицына

Отдел рукописей Российской Государственной Биб¬

лиотеки
Рукописный отдел Института русской литературы

(Пушкинский Дом) Российской Академии наук

Российский государственный архив литературы и ис¬

кусства
Отдел редкой книги Государственной общественно-

политической библиотеки
Отдел «Научно-исследовательский центр религиоз¬

ной литературы и изданий русского зарубежья» Все¬

российской государственной библиотеки иностран¬

ной литературы им. М. И. Рудомино

Научная библиотека Государственного архива Рос¬

сийской Федерации
♦ ♦ ♦
773

<0 СЕБЕ>

(с. 37)
Молва (Варшава). 1934. 6 янв. № 5.
Материал предварялся редакторской заметкой: «В редакцию продолжа¬

ют поступать отклики молодых эмигрантских писателей в ответ на обра¬

щенное нами к ним предложение рассказать “о себе". Молодая талантливая

писательница Надежда Даниловна Городецкая, о двух романах которой —

“Несквозная нить” и “Мара” — мы писали в свое время, поделилась с нами

приводимыми ниже сведениями о своей жизни и работе».
1	«Les Cahiers de la quinzaine* («Двухнедельные тетради») — журнал,

основанный Шарлем Пеги и возобновленный его сыном Марселем Пеги.

В журнале, в частности, публиковались стенограммы заседаний Франко¬

русской студии (1929—1931), ряд выпусков включал произведения русских

эмигрантов.
2	Жан-Пьер Максанс (Jean Махепсе, псевд. Пьер Годме; 1906—1956) —

философ, эссеист, редактор, литературный критик. Принадлежал к кругу

молодых католических интеллектуалов, разделявших идеи Жака Марите-

на. Создатель и редактор ежемесячного журнала «Les Cahiers» («Тетради»;

1928—1931), находившегося на позициях неотомизма. Участник Франко¬

русской студии.
3	Имеется в виду издание: Péguy Charles. Textes suivis de débats au Studio

franco-russe. (/. Maxence. Péguy et l’événement. Nadejda Gorodetzky. Charles

Péguy et son oeuvre). Paris: Desdée de Brouwer, 1931. (Cahiers de la Quin¬

zaine. Sér. 21. Cah. 6).
4	Имеются в виду издания: Gorodetzky N. Les Ailes blanches. Paris, 1932.

(Cahiers de la quinzaine; Sér. 21, Cah. 11); Gorodetzky N. L’étoile du berger.

Paris, 1933. (Cahiers de la quinzaine; Sér. 23, Cah. 8).
5	Жилле Лев. Иисус Назарянин по данным истории. Париж: YMCA-

press, 1934. Архимандрит Лев Жилле (Louis Gillet; 1893—1980) — фран¬

цузский православный церковный писатель, миссионер. Принял постриг

в бенедиктинском монастыре, в 1924 г. перешел в монастырь восточного об¬

ряда в Галиции. В 1928 г. в Париже принял православие и в 1928—1938 гг.
774
♦ ♦ ♦

■
служил в православной франкоязычной церкви в Париже. Затем переехал

в Лондон, где окормлял Содружество св. Албания и преп. Сергия.
6	Имеется в виду роман «L’exil des enfants» («Изгнание детей»), вышед¬

ший в Париже на французском зыке в 1936 г.
7	Кинематографигеская фигурация — здесь: съемка в кино в качестве

статиста.
СО ДНА ПАМЯТИ

(с. 39)
Возрождение. 1935. 6 июля. № 3685. С. 4.
1	Слова Отелло о Дездемоне из трагедии У. Шекспира «Отелло, вене¬

цианский мавр» (1604) в переводе П. И. Вейнберга. В оригинале: «She

loved me for the dangers I had pass’d, / And I loved her that she did pity them».
2	Заключительные строки стихотворения А. Ахматовой «Широк и желт

вечерний свет...» (1915). Эссе Городецкой, посвященное своим юношеским

стихам, перекликается и с другой строфой этого стихотворения: «Сюда ко

мне поближе сядь, / Гляди веселыми глазами: / Вот эта синяя тетрадь — /

С моими детскими стихами».
«РОЩА РЕДКАЯ. ЯРКИЙ ДЕНЬ...»
(с. 43)
Новое время (Белград). 1924.13 мая. С. 2.
Единственное известное стихотворение Н. Городецкой, опубликован¬

ное в печати.
БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ

Повесть

(с. 44)
Воля России. 1929. № 3. С. 5—24. Опубликована также в переводе на

фр. язык: Les ailes blanches. Paris: Desdée de Brouwer, 1932.
Повесть во многом является автобиографической, место и время дей¬

ствия соответствуют реальной биографии Н. Городецкой. Изменены лишь

имена сестер (Надежда и Ольга — соответственно на Людмила и Галина).

Семья Городецких жила в Гатчине по адресу: ул. Мариинская, 4. Надежда

училась в Мариинской женской гимназии (поступила в 1911 г.), Ольга —

в частной женской гимназии А. В. Табунщиковой (поступила в 1909 г.), но

с осени 1914 перевелась в петроградскую гимназию, которую закончила

весной 1916-го. Все это точно соответствует повести, действие которой
♦ ♦ ♦
775

начинается летом 1915 года, когда старшая сестра «перешла в седьмой

класс», «последний год жила с отцом в Петрограде, там училась», а сама

героиня перешла в пятый класс гатчинской гимназии. Точно совпадает

с возрастом реального автора и время, когда героиня отмечает свое пятна¬

дцатилетие — лето 1916 года.
В повести упомянуты Флиднеры; Грету Флиднер героиня называет сво¬

ей подругой. В эти годы в Гатчине действительно жила семья с редкой

в России фамилией: Карл фон Флиднер (1865-1907), коллежский асессор,

начальник Гатчинской дворцовой, впоследствии городской телефонно-те-

леграфной станции, его жена Юлия Иосифовна и дети. Известна также

Меланья Адольфовна Флиднер, учительница гатчинской Мариинской гим¬

назии.
1	На юго-западной окраине Гатчины находился учебный аэродром ави¬

ационного отдела Офицерской воздухоплавательной школы, открытый

в 1911 году. В годы Первой мировой войны на нем проходили подготовку

военные летчики.
2	Крюгков Кузьма Фирсович (1890—1919) — герой Первой мировой

войны. Отличился в бою с немецкими кавалеристами; за свой подвиг

первым из всех рядовых Русской армии в 1914 г. награжден Георгиевским

крестом. К концу войны заслужил два Георгиевских креста и две медали.

Портреты бравого казака и рисунки, изображающие его подвиг, печата¬

лись в газетах, журналах, на открытках.
3	Слова Онегина, обращенные к Татьяне, из романа А. Пушкина «Евге¬

ний Онегин».
4	Неточно цитируются стихи поэта А. А. Александрова (1861-1930)

(ср.: «Любовь... Мой друг! О, не шути с любовью! / Ей можно жизнь раз¬

бить, играя и шутя...»).
5	Кнут Гамсун (наст, имя Кнуд Педерсен; 1859—1952) — норвеж¬

ский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1920 год.

В 1900-е годы в России Гамсун был весьма популярен, неоднократно пере¬

водился. Герой модернистского психологического романа «Мистерии»

(1892) представляет себя плывущим по небу в лодке: «...он как бы плыл по

небесному океану, закидывал серебряную удочку и напевал. И лодка его из

благоуханного дерева, и весла сияют, как белые крылья, и парус — полуме¬

сяц голубого шелка...»
6	То есть орден Святого Георгия. Первым из русских военных летчиков

во время мировой войны 24 ноября 1914 г. был удостоен военного ордена

Святого Георгия В. М. Ткачев (1885—1965).
7	Hammer-Purgstatt-Gasse — переулок в Вене, названный в честь Йозефа

фон Хаммер-Пургшталя (1774—1856), австрийского дипломата и востоко¬

веда, президента Венской АН (1847—1849).
776
♦ ♦♦

НЕСКВОЗНАЯ НИТЬ

Роман

(с. 61)
Париж: Паскаль, 1929. Роман был также опубликован в авторизован¬

ном переводе на французский язык под названием «С пустыми руками»

(Les mains vides. Paris: Nouvelles editions latines, 1931) с предисловием

A. И. Куприна.
1	ОСВАГ (Осведомительное Агентство) - информационно-пропаган¬

дистский орган Белой армии, основанный в 1918 году А. И. Деникиным.

ОСВАГ контролировал ряд газет и журналов, выпускал плакаты, брошю¬

ры, листовки, информирующие о событиях на фронте.
2	Шкуро Андрей Григорьевич (1887—1947) — кубанский казак, офицер,

генерал-лейтенант в армии Вооруженных сил Юга России. Участник Пер¬

вой мировой и Гражданской войн. В 1916 году организовал из казаков-ку-

банцев Кубанский конный отряд особого назначения, названный «волчьей

сотней» из-за изображения волчьей головы на знамени отряда и боевого

клича, подражавшего волчьему вою.
3	Биоскоп — одно из наименований кинематографа в начале XX века,

некоторое время бытовало как имя нарицательное для обозначения кино¬

театра («сходить в биоскоп»). Происходит от названия аппарата для съем¬

ки и показа фильмов «Биоскоп», сконструированного Максом Складанов-

ским в 1895 году.
4	Поль Бурже (Paul Charles Joseph Bourget; 1852-1935) - французский

критик и романист, автор психологических романов. В зрелом творчестве

иллюстрировал необходимость возврата к традиционной католической

морали, отстаивал ценность семьи, любовь к родине. Роман «Перелом»

(«L'Étape») написан в 1902 г.
5	Имеется в виду Святогорская Успенская пустынь Харьковской епар¬

хии на реке Северский Донец (ныне Свято-Успенская Святогорская лавра).
6	«Елка» —опера русского композитора В. И. Ребикова (1866—1920),

написана в 1900 г. по сказке «Девочка со спичками» Андерсена и рассказу

«Мальчик у Христа на елке» Достоевского.
7	Дореволюционные издательства «Товарищество М. О. Вольфа» и «Из¬

дание А. Ф. Девриена», выпускавшие преимущественно книги для детей

и юношества.
8	Фильджан — чашка для кофе.
9	Вертута (молд. vertuta) — пирог-рулет из вытяжного теста, распро¬

страненный в молдавской кухне.
10	Друм (Царски Друм) — сербское название средневековой дороги,

связывающей Белград со Стамбулом. Одна из достопримечательностей

г. Банья-Луки.
♦ ♦ ♦
777

11	Крестная Слава — празднование дня семейного святого, народно¬

православный обычай в Сербии и Македонии. В день Славы вся семья

идет в церковь, устраивает праздничную трапезу, на которую приглашает

гостей. В этот день в доме постоянно горит свет. ,
12	Из рассказа И. С. Тургенева «Лес и степь» (цикл «Записки охотни¬

ка»; 1852).
13	Из романса «Обидно, досадно...» (1916) на слова поэта А. Кусико-

ва (1896—1977); музыка написана одним из братьев Бакалейниковых.
14	Из песни «Однозвучно гремит колокольчик» крепостного поэта Ива¬

на Макарова (1821-1852).
15	«Les Demi-soldes* — «Отставники», роман французского писателя

Жоржа д’Эспарбэ (Georges d’Esparbès; 1863—1944). Опубликован в 1910 г.,

посвящен солдатам наполеоновской армии.
16	Штип — город на реке Брегальнице в Македонии.
17	Миндерлук — широкая лавка, помост в комнате.
18	Народные по происхождению строки из песни «Две гитары», в осно¬

ву которой положены строфы стихотворений А. А. Григорьева «Цыганская

венгерка» и «О, говори хоть ты со мной...» (оба 1857).
19	Клякспапир (от нем. Kleckspapier) — промокательная бумага.
20	Из послания св. Апостола Павла к римлянам (14: 22—23).
21	Из романса П. И. Чайковского на стихи Я. П. Полонского «Ночь»

(1850).
22	Из романса А. Рубинштейна на стихи А. Пушкина «Ночь» (1823)

(у Пушкина: «Мой друг, мой нежный друг», люблю.» твоя», твоя!..»).
23	Т. е. из шевиота — мягкой ворсистой шерстяной ткани.
24	Калемегдан — парк в Белграде рядом с крепостью, в старой части го¬

рода.
25	Земун — город в Сербии у впадения Савы в Дунай. Ныне район Бел¬

града.
26	Джевджелия (макед. Гевгелия) — город в Македонии на реке Вардар.
РОССИЯ УШЕДШАЯ
НОВГОРОД

(Из далекого детства)
(с. 159)
Россия и славянство. 1929. № 42,14 сент. С. 4.
Н. Городецкая с сестрой и матерью жили в Новгороде Великом в 1907—

1908 гг.
1 Цвель (нар.-разг.) — зеленый налет, образованный плесенью.
778
♦ ♦♦

БУКЕТ

(с. 163)
Россия (Париж). 1928. 4 февр. № 24. С. 3. То же: Шанхайская заря.

1928. 29 февр. № 697/49. С. 2.
1	Шарль Луи Ганон (Charles-Louis Hanon; 1819—1900) — французский

музыкальный педагог, известен своим сборником упражнений «Пианист-

виртуоз».
ПОКЛОННИК

(с. 167)
Возрождение. 1931.31 авг. № 2281. С. 2.
МЕЩАНОЧКА

(с. 172)
Возрождение. 1931. 5 июля. № 2224. С. 5.
ИМЕНА

(с. 176)
Возрождение. 1931. 9 окт. № 2320. С. 3-4.
СЕМЬЯ

(с. 182)
Возрождение. 1935. 6 авг. № 3716. С. 3.
1	Красная Горка — народный весенний праздник, отмечается в первое

воскресенье после Пасхи, когда разрешается венчание; традиционное вре¬

мя свадеб.
В ПРИЮТЕ

(с. 187)
Возрождение. 1926.16 авг. № 440. С. 2-3.
В оригинале рассказ имеет подзаголовок: «Из цикла “Дети”». Других

произведений с таким подзаголовком у Н. Городецкой не имеется.
ВПОТЬМАХ

(с. 192)
Дни. 1928. 3 июня. № 1438. С. 3-4.
♦ ♦ ♦	779

1 Из популярной в студенческой среде начала XX в. песни Б. Цюдзкого

«Ноктюрн» (1903) на стихи 3. Д. Бухаровой (1876—1942).
ИСХОД
В ДНИ ПОТОПА

(с. 201)
Возрождение. 1930.5 нояб. № 1982. С. 2-3.
1	Строки из Евангелия, посвященные последним временам: «Горе бере¬

менным и питающим сосцами в те дни. Молитесь, чтобы не случилось бег¬

ство ваше зимою. Ибо в те дни будет такая скорбь, какой не было от начала

творения, которое сотворил Бог, даже доныне, и не будет» (Мк 13:17-19).
2	Лагерь Сан-Стефано — один из лагерей русских беженцев в местечке

Сан-Стефано (совр. Ешилькёй, близ Стамбула).
3	Зуав (от араб, zuava) — солдат алжирских полков во французской ар¬

мии.
4	Йедикуле — «Семибашенный замок», крепость в Стамбуле.
5	Королева Греции Ольга (1851-1926) — дочь великого князя Кон¬

стантина Романова, племянница Александра II. Известна многолетней бла¬

готворительной деятельностью. Особое покровительство оказала русским

беженцам из Крыма, предложила П. Н. Врангелю отобрать для высадки

в Салониках эмигрантов, преимущественно пожилых и «благонадежных».
МЕМУАРЫ

ЭМИГРАНТСКОЙ БАБУШКИ

(с. 207)
Сатирикон (Париж). 1931. № 1. С. 11-12; № 2. С. 9-11; № 3. С. 8-10;

№ 7. С. 9.
К заглавию сделаны шуточные примечания: «Исключительное право

опубликования настоящих мемуаров принадлежит, согласно любезному

разрешению будущих наследников и потомков бабушки, “Сатирикону”»

и «Copyright by Babushka».
Четыре главы, опубликованные соответственно в четырех номерах

журнала, носят следующие названия: «На твердой почве», «Піава вторая»,

«Піава третья», «Конец первой части». В наст. изд. восстановлены поряд¬

ковые названия глав первой и четвертой, а также снято деление каждой

главы на мелкие фрагменты, обозначенные цифрами.
1	Русское «спичка» звучит как обсценное хорватское «pitka».
2	Коло (слав, круг) — народный танец-хоровод.
780
♦ ♦♦

3	Из повести Н. Гоголя «Майская ночь, или Утопленница» (ср.: «Знаете

ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи)»).
4	Из романса П. Чайковского на стихи А. К. Толстого «Слеза дрожит

в твоем ревнивом взоре...» (1858)
5	Galeries Lafayette — самый большой и посещаемый торговый центр

в Париже.
САМОУБИЙСТВО

(Из дневника беженки)
(с. 219)
Иллюстрированная Россия. 1926. № 51. С. 1—2,4—7.
БАЛКАНСКИЕ ЗАРИСОВКИ
СВАДЬБА

(По Македонии)
(с. 231)
Возрождение. 1926. 5 сент. № 460. С. 4.
1	Ханум - госпожа; звание жены в гареме знатной особы.
2	Барабанджия (болг.) — глашатай-барабанщик, зачитывающий распо¬

ряжения властей в общественных местах.
3	Кисмет — понятие ислама, означающее судьбу, участь, предопреде¬

ленность.
РАБЫНИ

(с. 235)
Возрождение. 1931.19 сент. № 2300. С. 3—4.
1	Комиты — здесь: партизаны.
2	Жавель (фр. eau de Javel, по имени изобретателя) — хлористый рас¬

твор для отбелки тканей и выведения пятен.
ФИЛИМОН И БАВКИДА

(с. 240)
Возрождение. 1932. 2 апр. № 2496. С. 3.
Под названием «Урожай» рассказ был опубликован в «Казачьем жур¬

нале» (1929. № 5. С. 10-12).
♦ ♦ ♦
781

СЕСТРА MARY

(с. 245)
Возрождение. 1932. 24 апр. № 2518. С. 5.
1	Из поучения Спасителя о Страшном Суде: «Тогда праведники скажут

Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или

жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или

нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли

к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали

это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф 25:37—40).
ТАНЯ

(с. 249)
Возрождение. 1932.1 мая. № 2525. С. 4.
1	Ипекакуана — лекарственное вещество из корней одноименного рас¬

тения, применяемое в медицине как отхаркивающее и рвотное средство.
2	Писанка — пасхальное расписанное красками яйцо.
3	Из Послания к Римлянам св. Апостола Павла: «Ибо тварь с надеж¬

дою ожидает откровения сынов Божиих <.~> и сама тварь освобождена

будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что

вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» (Рим 8:19—22).
СМЕРТЬ ТАНИ

(с. 253)
Возрождение. 1932. 27 мая. № 2551. С. 3, 4.
1	*Лесной царь» — музыкальная композиция Ф. Шуберта на основе

баллады И.-В. Гёте.
МУЭДЗИН

(с. 260)
Россия. 1928. 26 мая. № 37. С. 5.
ИЗ ЖИЗНИ КАТИ БЕЛОСЕЛЬСКОЙ
ДЕТСТВО

(с. 267)
Возрождение. 1934. 8 апр. № 3231. С. 2. Рассказ опубликован в пас¬

хальном номере газеты.
782
♦ ♦♦

1	Имеется в виду пасхальное песнопение: «Ангел вопияше Благодат¬

ней: “Чистая Дево, радуйся", и паки реку: радуйся! ТЬой Сын воскресе три-

дневен от гроба, и мертвыя воздвигнувый: людие, веселитеся!».
2	Из стихиры Пасхи: «Воскресения день, и просветимся торжеством,

и друг друга обымем; рцем: братие! И ненавидящим нас простим вся вос¬

кресением...».
ГАДАНИЕ

(с. 271)
Возрождение. 1934. 21 окт. № 3427. С. 4.
БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ

(с. 276)
Возрождение. 1932. 9 июля. № 2594. С. 3—4.
ОСТРОВ ОДИНОЧЕСТВА

(с. 282)
Возрождение. 1933. 6 окт. № 3048. С. 3.
1	Кэтрин Мэнсфилд (Katherine Mansfield; 1888—1923) — новозеланд¬

ская и английская писательница-новеллистка. Автор «Дневника» («The

Journal», 1927).
2	Йерские острова (Iles d’Hyères) - группа небольших островов в Сре¬

диземном море, в Южной Франции, рядом с городом Йер. Известны кра¬

сивыми пляжами.
СЛУЧАЙНОСТЬ

(с. 288)
Возрождение. 1933.12 дек. № 3115. С. 3. То же: Прожектор. 1934. № 6.
1	Армия Спасения - международная религиозная и благотворительная

организация, ставящая целью приобщение людей к Библии, а также оказа¬

ние социальной, моральной и иной поддержки нуждающимся.
2	Из Последования ко Святому Причащению.
ЧАЙКИ

(с. 293)
Возрождение. 1934. 21 янв. № 3155. С. 4.
1	См. примеч. 3 к повести «Белые крылья».
♦ ♦ ♦
783

ПОДСУДИМЫЙ

(с. 298)
Возрождение., 1934. 3 марта. № 3195. С. 3.
ПОСЕЩЕНИЕ

(с. 303)
Возрождение. 1934. 31 марта. № 3223. С. 3.
ПОСТРИГ

(с. 308)
Возрождение. 1935. 5 мая. № 3623. С. 4.
ДЕТСТВО НИНЫ
НАЧАЛО ЖИЗНИ

(с. 315)
Возрождение. 1932. 31 дек. № 2769. С. 3.
1 Меделянская собака — порода русских собак, отличавшихся необы¬

чайно крупными размерами (до 90 см в холке) и силой. Ныне исчезла.
ПРОСТОЕ СЕРДЦЕ

(с. 319)
Возрождение. 1933.12 марта. № 2840. С. 4.
1	Филипповки — Рождественский, или Филипповский, пост: в день его

начала, 14 ноября, празднуется память ап. Филиппа.
2	Из Псалтири: «Той рече, и быша: Той повеле, и создашася» (Пс 148:

5), т. е.: «Ибо Он сказал, и возникло все; Он повелел, и создалось».
НЕБЕСНЫЙ ИЕРУСАЛИМ

(с. 325)
Возрождение. 1934.10 июня. № 3294. С. 5.
1	Понёва — женская шерстяная юбка из нескольких кусков ткани с бо¬

гато украшенным подолом.
2	Цитата из книги св. прав. Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во

Христе» (ч. I).
784
♦ ♦♦

LUTECIA

(с. 330)
Возрождение. 1934. 21 июля. № 3335. С. 3.
1	Из поэмы А. Пушкина «Медный Всадник»:
В их стройно зыблемом строю

Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою.
2	Кинофильм Чарльза Чаплина «Огни большого города» вышел на эк¬

раны в 1931 году. Персонаж Чаплина («маленький человек») был известен

в Европе под именем «Шарло».
3	Лютеция — название древнего поселения на месте современного Па¬

рижа.
ФРАНЦУЗСКИЕ СЮЖЕТЫ
КИНОАРТИСТКА

(с. 337)
Иллюстрированная Россия. 1927. № 2. С. 1, 2, 4, 7.
1	Инженю (от фр. ingénue - «наивная») — актерское амплуа: просто¬

душная обаятельная девушка.
2	Мозжухин Иван Ильич (1888-1939, Париж) — русский киноактер;

в 1920 г. переехал во Францию.
3	Ракель Меллер (наст, имя Франсиска Маркес Лопес; 1888—1962) —

испанская певица, актриса кино.
К СЛАВЕ

(с. 344)
Иллюстрированная Россия. 1927. № 13. С. 8,10-12.
НЕВРАСТЕНИЯ

(с. 350)
Дни. 1928.15 апр. № 1390. С. 3.
1	«Приклюгения белки Бобогкю — рассказ детского писателя и педагога

М. Б. Чистякова (1809-1885).
♦ ♦ ♦	785

2	«...Воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват» — слова

умирающего Маркела, брата старца Зосимы, в романе Ф. Достоевского

«Братья Карамазовы».
3	Имеется в виду новелла Г. де Мопассана «Натурщица» (1883). Сюжет

новеллы: натурщица, любовь которой отверг художник, выбрасывается из

окна и становится инвалидом, после чего художник женится на ней.
ДОМ ОТДЫХА

(с. 356)
Возрождение. 1931.17 июля. № 2236. С. 3-4.
1	В романе Л. Толстого «Война и мир» (т. III, ч. 3, гл. XIX) Наполеон

размышляет о создании богоугодных заведений в Москве: «...как и каждый

француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоми¬

нания о ma chère, та tendre, та pauvre mère, он решил, что на всех этих за¬

ведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dédié à ma

chère Mère. Нет, просто: Maison de ma Mère — решил он сам с собою» (Мо¬

ей милой, нежной, бедной матери... Заведение, посвященное моей милой

матери... Дом моей матери).
2	Героиня пьесы Г. Ибсена «Привидения» фру Альвинг обсуждает со¬

здание «детского приюта в память капитана Альвинга».
НЕЖНОСТЬ

(с. 361)
Возрождение. 1931. 26 июля. № 2245. С. 3—4.
ПРОЕЗЖИЕ

(с. 366)
Возрождение. 1932.7 янв. № 2410. С. 4. Под названием «В дороге» рас¬

сказ был опубликован в журнале «Россия» (Париж) (1930.15 марта. № 2.

С. 1-3).
1 Конвоец — военнослужащий конвоя, почетной охраны.
СЧАСТЬЕ

(с. 372)
Возрождение. 1932. 24 янв. № 2427. С. 4.
1	Имеется в виду статья К. Чуковского «Интеллигентный Пинкертон:

(Посвящается учащейся молодежи)» о романе А. А. Вербицкой «Ключи
786
♦ ♦♦

счастья» (1909), который по выходе приобрел огромную популярность

благодаря теме сексуальной свободы женщины. К. Чуковский, в частности,

писал: «Сочинения г-жи Вербицкой разошлись за десять лет в 500 ООО эк¬

земпляров <...> Судя по отчетам публичных библиотек <...> больше всего

читали не Толстого, не Чехова, а именно ее, г-жу А. Вербицкую. Действи¬

тельно, раскрываю наудачу первый попавшийся библиотечный отчет и ви¬

жу, что там, где Чехова “требовали" 288 раз, а Короленко 169, - там г-жа

Вербицкая представлена цифрой 1512. <~> Нет, я далеко не в восторге от

нашей учащейся молодежи: она часто нечутка, нетерпима; ее легко обма¬

нуть самой дешевой риторикой, честные фразы она принимает за честные

мысли» (Речь. 1910. 21 февр.).
ГЕРОИНЯ

(с. 376)
Возрождение. 1932. 25 февр. № 2459. С. 2.
1	«Пате» («Pathé») — французская кинокомпания, основана братьями

Пате в 1896 г. как общество «Pathé Frères». С 1908 г. выпускала новостной

«Пате-журнал» («Pathé-joumal») под девизом «Все видим, все знаем».
2	Песня Ф. Шуберта «Маргарита за прялкой» (1814) написана на стихи

из трагедии И.-В. Гёте «Фауст». В лирическом монологе Гретхен говорит
о	своей любви.
3	Строки из поэмы А. Пушкина «Полтава»:
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь

Не хочет воздух. Чуть трепещут

Сребристых тополей листы.
СОПЕРНИКИ

(с. 380)
Возрождение. 1932.15 марта. № 2478. С. 3.
1	Из стихотворения М. Лохвицкой «Я хочу умереть молодой» (1898);

у автора:
Я хочу умереть молодой.
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой.
Облететь неувядшим цветком.
♦ ♦♦
787

НА СТРАЖЕ

(с. 385)
Возрождение. 1932.10 апр. № 2504. С. 5.
1 Башо (bachaut) — выпускной экзамен во французском лицее на зва¬

ние бакалавра.
ОБЛОМКИ

(с. 390)
Возрождение. 1932.17 июня. № 2572. С. 3.
МАРАФОН

(с. 394)
Возрождение. 1932. 2 июля. № 2587. С. 3.
Танцевальные марафоны, возникшие вначале в США в 1910-е гг. как

невинное увлечение, к концу 1920-х гг. превратились в жестокий бизнес,

стали частью индустрии развлечений, приводившей к тяжелым послед¬

ствиям: несколько танцоров умерли прямо на танцполе, другие впадали

в кому и также погибали после него. Американский писатель Хорас Мак¬

Кой написал о нем книгу «Загнанных лошадей пристреливают, не правда

ли?» («They Shoot Horses, Don’t They?», 1935), по мотивам которой в 1969 г.

Сидни Полак поставил одноименный фильм.
Таким образом, Н. Городецкая, чей рассказ появился в 1932 г., может

считаться первооткрывателем этой темы в художественной литературе.
1	Бал-мюзетт (bal musette) — танцевальные заведения для простона¬

родья, где танцевали под аккордеон; стиль французской музыки и танца,

популярный в Париже с 1880-х гг.
2	Рудольф Валентино (Rudolph Valentino; 1895-1926) - американский

киноактер итальянского происхождения, секс-символ эпохи немого кино.
3	Эспадрильи (espadrilles) — летняя обувь, матерчатые тапочки на ве¬

ревочной подошве из натуральных материалов.
4	См. примеч. 1 к рассказу «Героиня».
НАЧАЛО СЛЕЗ

(с. 399)
Возрождение. 1932.14 авг. № 2630. С. 4.
1	Тереза из Лизье, известная также как «Святая Тереза Малая» (в миру

Тереза Мартен; 1873—1897) - французская монахиня-кармелитка, като¬
788
♦ ♦♦

лическая святая, канонизована в 1925 г., удостоена титула «Учитель Церк¬

ви». Последние годы жизни посвятила автобиографической книге «Исто¬

рия одной души» (вышла в 1898 г.). Книга получила широкую известность

и была переведена на все ведущие европейские языки. ,
ЛАЗУРНЫЕ БЕРЕГА

(с. 404)
Возрождение. 1932. 27 авг. № 2643. С. 4.
1	Рене Клер (René Clair, наст, имя René-Lucien Chomette; 1898—1981) —

один из самых значительных французских кинорежиссеров 1920-х

и 1930-х гг., создатель жанра музыкального фильма, писатель, актер.
2	Дора Строева — до революции известная театральная певица и арти¬

стка театра. Эмигрировала; в 1920—1930-х гг. выступала с исполнением

русских, цыганских, французских эстрадных песен в парижских кабаре,

русских ресторанах Монмартра, на благотворительных концертах и артис¬

тических вечерах в пользу беженцев.
3	Из стихотворения в прозе И. Тургенева «Лазурное царство» (1878).
4	Фрежюс (Fréjus) — город на Лазурном Берегу Франции. Основан

римлянами. Известен остатками римских сооружений (амфитеатр, акве¬

дук), монастырем XII—XIV вв. и археологическим музеем.
5	Монастырь Систерсьенов — т. е. членов монашеского ордена цистер¬

цианцев.
6	Авион — название аэропланов французского производства, а затем

и других стран.
ЧУЖИЕ СТРАСТИ

(с. 409)
Возрождение. 1932.19 окт. № 2696. С. 2—3.
ФРАНЧЕСКА

(с. 414)
Возрождение. 1932. 8 нояб. № 2716. С. 3.
1	Собрания русских эмигрантов, организованных редакцией парижско¬

го журнала «Дни» (под редакцией А. Ф. Керенского, выходил в 1928—

1933 гг.).
2	Фотоматон (Photomaton) — автоматический фотосъемочный аппа¬

рат, который устанавливается для быстрого фотографирования (в основ¬

ном для документов). Изобретен уроженцем Омска Анатолием Йозефови-

чем (впоследствии — Анатоль М. Джозефо).
♦ ♦ ♦
789

3	Сьюзи Вернон (Suzy Vernon; 1901—1997) — французская киноактриса.
4	Академия де ла Гранд Шомъер — художественная академия в Париже.
5	Данте Габриэль Россетти (Dante Gabriel Rossetti; 1828—1882) — анг¬

лийский поэт, переводчик, иллюстратор и художник.
6	Церковь Notre Dame des Champs (Богоматери Полей) находится на

бульваре Монпарнас, на месте, где с X в. существовал бенедиктинский, за¬

тем кармелитский монастырь. Именно в нем под именем Луизы Милосерд¬

ной в течение тридцати шести лет жила бывшая фаворитка Людовика XIV

Луиза де Лавальер. Древняя церковь получила название из-за находив¬

шихся по соседству с ней лугов и полей. Во время Французской революции

монастырь и церковь были разрушены. Новый храм построен и освящен

в 1876 г.
7	Организация «Крестьянская Россия» создана в 1921 г. С. С. Масло¬

вым; в декабре 1927 г. преобразована в партию «Крестьянская Россия —

трудовая крестьянская партия», которую возглавили С. С. Маслов (гене¬

ральный секретарь), А. А. Аргунов и А. Л. Бем.
8	Трагическая история любви Паоло и Франчески — сюжет множества

произведений искусства и литературы. В частности, Данте Алигьери в «Бо¬

жественной комедии» поместил души влюбленных, охваченных любовной

страстью и убитых обманутым мужем, во второй круг Ада.
9	Мистическая дружба-любовь связывала католических святых Фран¬

циска Ассизского (1182—1226) и Клару Ассизскую (1194—1253), которая

была пострижена Франциском в монахини и следовала за учителем по пу¬

ти отречения и служения.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКАЗКА

(с. 418)
Возрождение. 1933.14 янв. № 2783. С. 3.
1	«Дом* (Cafe Du Dome) - популярное кафе на бульваре Монпарнас.

Упоминается во многих произведениях художественной литературы.
2	Кудерьки (разг.) — завитушки, кудряшки. Вьющиеся или завитые во¬

лосы.
3	Тротинетка (trottinette) - самокат.
ПОЛУСТАНКИ

(с. 423)
Возрождение. 1933. 21 янв. № 2790. С. 3.
1	Мадеполам (мадаполам, фр. madapolame) — плотная бельевая хлоп¬

чатобумажная ткань.
790
♦ ♦♦

СНЕГ

(с. 428)
Возрождение. 1933. 5 февр. № 2805. С. 4.
1	Madelios — торговый центр на бульваре Мадлен в Париже, представ¬

ляющий бренды преимущественно мужской моды.
2	*Эвр» (L’Œuvre) — в описываемое время орган левого крыла ради-

кал-социалистов. *Аксъон франсез* («Action française», буквально —

«Французское действие») — печатный орган одноименной монархической

организации, возникшей во Франции в 1899 г. Девиз газеты: «Все, что на¬

ционально, — наше».
ЖЕНЕВЬЕВА

(с. 433)
Возрождение. 1933. 20 февр. № 2820. С. 2.
1	Жюль Сюпервьель (1884—1960) — французский поэт, прозаик, драма¬

тург. В его ранних произведениях преобладает романтика странствий, опи¬

сания природы, образы древних культур Южной Америки.
СВАДЬБА

(с. 438)
Возрождение. 1933. 8 апр. № 2867. С. 3.
1	Бурма (Burma) — французский ювелирный дом, основанный в 1927 г.
2	«Гая» («Le Temps») — ежедневная парижская газета умеренно правой

ориентации: в газете широко освещались события международной жизни.
3	Ростопигна Софья Федоровна, в браке графиня де Сегюр (Sophie

Rostopchine, comtesse de Ségur; 1799—1874) — французская детская писа¬

тельница русского происхождения. Подписывая свои произведения, к ти¬

тулу «графиня де Сегюр» всегда добавляла «урожденная София Ростопчи¬

на». Ее имя носят многие французские школы и улицы; в Люксембургском

саду среди памятников другим знаменитостям есть ее бюст.
4	Метек (фр. métèque ) — натурализованный иностранец, некоренной

житель.
5	Трен (фр. traine) — шлейф у женского платья.
ВЕЧНЫЙ ОБЕТ

(с. 443)
Возрождение. 1933. 2 мая. № 2891. С. 3.
♦ ♦ ♦
791

1	Клариссы (клариссинки, Орден святой Клары) — католический жен¬

ский монашеский орден, тесно связанный духовно с орденом францискан¬

цев. Основан святой Кларой Ассизской в 1212 г.
2	Монастырь сестер клариссинок в Париже был основан в 1484 г., под¬

вергся разрушениям; возобновлен в 1876 г., приняв титул бывшего париж¬

ского монастыря «Ave Maria». Размещался в здании в переулке Villa de Saxe

(7 округ Парижа). В 2009 г. монастырь кларисс переехал из Парижа в г. Сан-

лис.
3	Колетта (1380—1446) — святая Католической церкви, основатель¬

ница ордена «нищенствующих клариссинок», или коллетанок.
ЗВЕРИ

(с. 448)
Возрождение. 1933.16 мая. № 2905. С. 3.
1	Из песни А. Вертинского «Полукровка» (1930). У автора:
Я так глупо выдумал

Вас, моя простая.
Вас, моя волшебница

Недалеких стран.
2	Марсель Жуандо (Marcel Jouhandeau; 1888—1979) — французский

прозаик. Примыкал к группе писателей «Nouvelle Revue Française». Автор

романов «Юность Теофиля» (1921), «Брак господина Годо» (1933) и др.

Стиль Жуандо отличается иронической заостренностью. Его пьеса «Тит

Лелонг» в 1932 г. рассматривалась в качестве претендента на одну из лите¬

ратурных премий.
СТРОКИ

(с. 453)
Возрождение. 1933. 4 июня. № 2924. С. 4.
1	Из цикла М. Цветаевой «Молодость» (1921).
2	Из романа в стихах Дж. Байрона «Дон Жуан»:
Think you, if Laura had been Petrarch’s wife

He would have written sonnets all his life?
(George Byron. Don Juan, canto III, v. 63—64).
3	Имеется в виду Куницца да Романе (ок. 1198 - ок. 1279) — сестра

падуанского тирана Эдзелино IV да Романо (1194—1259). Несколько раз

была замужем, вела распутную жизнь. На старости лет покаялась, обрати¬
792
♦ ♦♦

лась к делам милосердия. Прекрасную грешницу Данте поместил в Раю,

в сияющем небе Венеры.
4	Поль Клодель (1868—1955) — французский поэт, драматург и дипло¬

мат. Шедевр его лирики — «Кантата для трех голосов» («La cantate à trois

voix», 1931).
5	Из стихотворения A. Ахматовой «Широк и желт вечерний свет...»

(1915).
6	Неточная цитата из стихотворения А. Ахматовой «Помолись о ни¬

щей, о потерянной...» (1912). У автора:
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела

И сестры не предала.
Отчего же Бог меня наказывал

Каждый день и каждый час?
Или это Ангел мне указывал

Свет, невидимый для нас...
7	НоайАнна Элизабет, принцесса Бранкован, графиня Матьё де (Noail-

les; 1876—1933) — французская поэтесса греко-румынского происхожде¬

ния, хозяйка литературного салона. Ранние стихи посвящены красотам

природы и радостям юности, поздние — благочестивым размышлениям
о	смерти и вечности. В 1916 г. Цветаева перевела один из первых ее рома¬

нов «Новое упование». Известно письмо Цветаевой к Анне де Ноай 1927 г.,

написанное по поводу выхода сборника стихов де Ноай «L'honneur de

souffrir» («Честь страдать»).
8	Из стихотворения А. Ахматовой «Проплывают льдины, звеня~»

(1918).
9	Из стихотворения М. Цветаевой «Земные приметы» (1922).
10	Из романа А. Пушкина «Евгений Онегин».
11	*Негреско* — знаменитый отель класса люкс в стиле неоклассициз¬

ма на Английской набережной в Ницце, символ Лазурного Берега.
СЕСТРЫ

(с. 458)
Возрождение. 1933. 25 июня. № 2945. С. 4.
1	Ланды — низменные прибрежные песчаные равнины, поросшие не¬

высоким кустарником, на юго-западе Франции у Бискайского залива.
2	Вербена - многолетнее травянистое растение, обладает лечебными

свойствами.
3	Имеется в виду повесть А. Чехова «Моя жизнь» (1896).
♦ ♦ ♦
793

4	Жозефина Бейкер (урожд. Фрида Джозефин МакДональд; 1906—

1975) — американо-французская танцовщица, певица и актриса. Стреми¬

тельно завоевала признание парижской публики, которая в ее исполнении

впервые увидела танец чарльстон.
ОПЕРЕТТА

(с. 464)
Возрождение. 1933.11 июля. № 2961. С. 3.
ИЗМЕНА

(с. 469)
Возрождение. 1933. 27 авг. № 3008. С. 4.
1	Главная героиня романа Ф. Мориака «Тереза Дескейру» («Thérèse

Desqueyroux», 1927).
ГОРОДСКАЯ ЛЕГЕНДА

(с. 474)
Возрождение. 1933.12 нояб. № 3085. С. 4.
1	Тиокол — здесь: лекарственный порошок, препарат креозота, упот¬

реблявшийся при лечении бронхита и туберкулеза.
НА ДОРОГЕ

(с. 479)
Возрождение. 1933. 28 нояб. № 3101. С. 3.
1	Из стихотворения А. Фета «Alter Ego» (1878).
ПОХМЕЛЬЕ

(с. 484)
Возрождение. 1933. 24 дек. № 3127. С. 4.
ХЛОПУШКА

(с. 489)
Возрождение. 1934. 7 янв. № 3141. С. 4. То же: Прожектор. 1934. № 9.
1	Из романса «Уголок» поэта В. А. Мазуркевича (1871—1942) (автор¬

ское название стихотворения «Письмо», 1900). У автора:
794	♦♦♦

Дышала ночь восторгом сладострастья,
Неясных дум и трепета полна;
Я вас ждала с безумной жаждой счастья,
Я вас ждала и млела у .окна.»
РОДИНА

(с. 494)
Возрождение. 1934. 22 апр. № 3245. С. 4.
1	Шануан (фр. chanoine) — каноник; в католической церкви — член со¬

борного капитула, священник при больших соборах, помогающий еписко¬

пу на богослужениях. Отличительный знак каноников — короткая накидка

с капюшоном, обшитая фиолетовым кантом, которая охватывает плечи

и застегивается на груди.
ОСТРОВИТЯНКА

(с. 500)
Возрождение. 1934. 5 мая. № 3258. С. 3.
СТАРОСТЬ

(с. 505)
Возрождение. 1934.13 июля. № 3327. С. 3.
ПЛЕНКА

(с. 510)
Возрождение. 1934.10 авг. № 3355. С. 3.
СЫН

(с. 515)
Возрождение. 1934. 22 сент. № 3398. С. 3.
1	«Отверженные» («Les Misérables», 1862) — роман-эпопея Виктора

Гюго (1802-1885).
2	«Короли в изгнании» («Les Rois en exil», 1879) — роман Альфонса

Доде (1840-1897).
ВОСТОЧНАЯ СКАЗКА

(с. 520)
Возрождение. 1934. 6 окт. № 3412. С. 3.
♦ ♦ ♦
795

РОМАН

(с. 526)
Возрождение. 1934.10 нояб. № 3447.
1 Манжетка (лат. Alchemilla) — многолетнее травянистое растение се¬

мейства розоцветных.
ЗАВСЕГДАТАЙ

(с. 531)
Возрождение. 1935.7 янв. № 3505. С. 3. Рассказ опубликован в празд-

ничном рождественском номере газеты.
ВЕТЕР ЛЮБВИ

(с. 536)
Возрождение. 1935.3 февр. № 3532. С. 4.
1	Галлиа — система для перманентной завивки, разработанная компа¬

нией «Eugène Gallia».
2	Ява — танец, похожий на вальс; возник во Франции и пользовался

большим успехом в начале XX в. Исполняется в сопровождении аккордео¬

на на народных праздниках в Париже и Провансе.
3	Барсак (Barsac) — марка белого десертного вина.
4	Виандокс (Viandox) — ароматизированный соус с мясным экстрак¬

том, подавался на стол в специальных чашках.
ПЕРЕПРАВА

(с. 541)
Возрождение. 1935. 28 апр. № 3616. С. 5.
1	«Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь» (1926) — ро¬

ман С. И. Малашкина (1888—1988), посвященный уродливым явлениям

быта нэповской поры.
2	Имеется в виду рассказ А. П. Чехова «Святою ночью» (1884).
3	В рассказе герой пытается вспомнить строки из Акафиста Пресвятой

Богородице: «Радуйся, древо светлоплодовитое, от негоже питаются вер-

нии; радуйся, древо благосеннолиственное, имже покрываются мнози».
СОНЕЧКА

(с. 545)
Возрождение. 1935. 20 авг. № 3730. С. 3.
796
♦ ♦♦

покой
(с. 550)
Возрождение. 1?35. 24 сент. № 3765. С. 3, 5.
ТУМАНЫ АЛЬБИОНА
РОБИН

(с. 557)
Возрождение. 1935. 6 апр. № 3594. С. 3.
СТАРУХА

(с. 562)
Возрождение. 1935.17 марта. № 3574. С. 5.
1	Из первого послания св. Апостола Павла Коринфянам (15:51—52).
ДО ГРОБОВОЙ ДОСКИ

(с. 566)
Возрождение. 1936. 12 апр. № 3966. С. 3. Рассказ опубликован в пас¬

хальном номере газеты.
ГАНГСТЕР

(с. 570)
Возрождение. 1936.1 июня. № 4016. С. 3.
1	Чарльз Линдберг (1902-1974) — американский летчик, в мае 1927 г.

первым в одиночку перелетевший через Атлантический океан (по маршру¬

ту Нью-Йорк—Париж). В 1932 г. был похищен с целью получения выкупа

полуторагодовалый сын Линдберга.
ОЧЕРКИ
РУССКАЯ ЖЕНЩИНА В ПАРИЖЕ

(с. 577)
Под общим заглавием «Русская женщина в Париже» было напечатано

семь очерков, снабженных также своими заголовками и порядковыми но¬

мерами. Первый и второй назывались одинаково — «Портнихи», далее
♦ ♦ ♦
797

следовали: «3. Манекены», «4. Кельнерши», «5. Без ремесла», «6. Красо¬

та», «7. Фигурантки». В настоящем издании очерки публикуются без номе¬

ров, часть вторая очерка «Портнихи» отделена от первой звездочками.
Портнихи (с. 577)
Возрождение. 1931. 24 окт. № 2335. С. 4; 27 окт. № 2338. С. 5.
1	«Пражане» — актеры «Пражской группы Московского Художествен¬

ного театра», которая неоднократно выступала с гастролями в Париже.
2	Батик — вид ручной росписи по ткани.
3	Боте (boteh) — рисунок в виде груши, восточного («турецкого»)

огурца, характерный для росписи кашемира и др. тканей.
4	Кутюр (фр. couture) — шитье (одежды).
5	«О Прэнтан» («Au Printemps», «Весной») — престижный универмаг

в Париже.
6	Ламе — вид парчовой ткани с тонкими металлическими нитями.
7	Нервюра (фр. nervure) - здесь: ребро для поддержки формы одежды.
8	Жан Пату (1880-1936) — французский модельер. В 1919 г. открыл

свой Дом высокой моды («Jean Patou») в Париже.
9	Журнал русской эмиграции «Сатирикон» выходил в Париже в 1931 г.
10	Т. е. в швейном ателье (фр. maison de couture).
11	Это двустишие вместе с сатирической картинкой опубликовано в «Са¬

тириконе» (1931. № 2). В этом же номере журнала была напечатана вторая

часть «Мемуаров эмигрантской бабушки» Н. Городецкой.
12	Венка — жительница Вены.
13	Сорайя (Soraya Tarzi; 1899-1968) - афганская королева. В 1928 г.

вместе с семьей посетила Россию и Европу, при этом была без чадры, в ев¬

ропейском платье.
14	Аманулла-хан (1892—1960) - эмир и король Афганистана с 1919 по

1929 г.
15	Театр «Одеоя» («Théâtre de l’Odéon») — один из шести французских

национальных театров. Открыт в 1782 г.
16	Пластрон — туго накрахмаленная нагрудная часть мужской верхней

сорочки, надеваемой под открытый жилет при фраке или смокинге.
Манекены (с. 585)
Возрождение. 1931. 30 окт. № 2341. С. 3.
1	Манекен (фр. mannequin) — здесь: служащая в магазине готового

платья, примеривающая на себе одежду для показа покупателям.
2	Ведетта (фр. vedette) — знаменитость.
3	Абийез (фр. habilleuse) — костюмерша.
798
♦ ♦♦

Кельнерши (с. 588)
Возрождение. 1931. 4 нояб. № 2346. С. 2.
Без ремесла (с. 592)
Возрождение. 1931. 6 нояб. № 2348. С. 5.
1	Апаш (фр. apache) — этим словом, происходящим от названия индей¬

цев племени апачей, на парижском сленге назывались бандиты, местные

гангстеры. Здесь Н. Городецкая имеет в виду их тряпичные куклы, попу¬

лярные в то время.
2	Поль Пуаре (1879-1944) — парижский модельер высшего класса,

один из самых влиятельных создателей моды. В истории моды имя Пуаре

связано с созданием молодежного стиля.
3	Пошуар (фр. pochoir) — здесь: техника ручной раскраски ткани через

трафарет.
4	Пуховка — здесь: подушечка для пудрения.
5	Вздержка — продернутая тесемка, шнурок.
6	См. примеч. 1 к рассказу «Гангстер».
7	6 мая 1931 г. в Париже открылась Международная Колониальная вы¬

ставка, действовавшая полгода. Десятки музеев и экспозиций, разместив¬

шихся в специально выстроенных зданиях, представляли колонии евро¬

пейских стран.
8	Пласье (фр. placier) — посредник, коммивояжер.
9	Аспидная доска — пластина, изготовленная из твердого черного слан¬

ца (аспида). Употреблялась для писания грифелем и для изготовления сто¬

лешниц.
10	Скорее всего речь идет о Борисе Васильевиче Анрепе (1883—1969),

известном художнике-мозаисте. В описываемое время он жил поперемен¬

но в Лондоне и Париже, где у него была мастерская. Одна из наиболее

крупных работ Анрепа — мозаичный пол в Лондонской Национальной га¬

лерее.
Красота (с. 596)
Возрождение. 1931.14 нояб. № 2356. С. 4.
1	Аппарат Eugène — устройство для укладки волос, разработанное ком¬

панией «Eugène Perma», ведущей французской фирмой по производству

средств для ухода за волосами.
2	Сашетка, саше (фр. sèche-cheveux) — аппарат для сушки волос.
3	Русский Народный университет в Париже был открыт в 1921 г. Здесь

по вечерам читались лекции для тех, кто не мог посвятить учебе основное

время. Здесь же ученые делились с широкой аудиторией результатами сво¬

их исследований.
♦ ♦♦
799

4	«Marquise de Sévigné» — французская кондитерская компания, осно¬

вана в 1898 г.
5	Сесиль Сорель (Сесиль Эмилия Сюррее; 1873—1966) — популярная

.комедийная актриса, звезда театра «Комеди Франсез».,Отличалась элегант¬

ностью, изяществом, экстравагантностью костюмов. Однако ее выступаю¬

щий «орлиный» нос не раз становился предметом шуток и карикатур.

В 1929 г. Сорель провела три недели в частном госпитале, где сделала пла¬

стическую операцию — хирург удалил несколько хрящей и придал носу

правильную форму. Появление актрисы на сцене «Комеди Франсез» в роли

Сафо (в одноименной пьесе А. Доде и А. Бело; актриса играла в этом спек¬

такле с 1912 г.) «с новым носом» стало сенсацией, бурно обсуждавшейся

парижанами.
Фигурантки (с. 601)
Возрождение. 1931. 4 дек. № 2376. С. 4.
1	Фигурантка — статист, актриса, исполняющая второстепенные роли.
2	Фигурация — группа статистов, массовка.
3	Анри Леон Руссель (1875—1946) — французский актер, режиссер. Уча¬

ствовал в спектаклях французской драматической труппы, шедших на сце¬

не Императорского Михайловского театра.
4	Жак Фейдер (урожд. Жак Фредерикс; 1885—1948) — бельгийский

и французский режиссер, сценарист, актер.
5	Ганс Абель (1889—1981) — французский режиссер и сценарист.
6	Ведетта (фр. vedette de l’écran) — здесь: кинозвезда.
7	*Амер кассис» (фр. amer cassis) - букв, «горький черносмородино¬

вый», вид коктейля.
8	Фильм «La vie miraculeuse de Thérèse Martin» («Чудесная жизнь Тере¬

зы Мартен»), посвященный Терезе из Лизье, католической святой, мона-

хине-кармелитке, снят во Франции в 1929 г. В роли Папы Леона XIII снял¬

ся Николай Петрович Маликов (Nicolaï Malikoff; 1875—1931), актер театра

Незлобина, кинорежиссер, пионер кинематографического дела в России.

С1919 г. — в эмиграции. Работал в Германии и Франции, снялся более чем

в двадцати кинокартинах. В 1924—1925 гг. выступал как актер в Театре

Русской Драмы в Риге.
9	Преображенская Ольга Иосифовна (1871—1962) — русская балерина,

педагог. В 1921 г. эмигрировала, с 1923 г. жила в Париже, где открыла ба¬

летную студию и почти сорок лет продолжала педагогическую деятельность.
10	Нижинская Бронислава Фоминична (1891—1972) — русская артист¬

ка балета польского происхождения, балетмейстер, хореограф и балетный

педагог. Младшая сестра танцовщика Вацлава Нижинского. В 1921 г. эмиг¬

рировала за границу и стала главным хореографом в труппе С. П. Дягиле¬

ва. В начале 1930-х гг. работала во Франции.
800
♦ ♦♦

РУССКАЯ ЖЕНЩИНА В КИНО

(с. 607)
Возрождение. 1931. 25 дек. № 2397. С. 4.
1	Лисенко Наталья Андриановна (1884 или 1886—1969) — русская

и французская актриса, звезда немого кино. Начала сниматься в 1915 г.

С 1920 г. жила в Париже, снялась в 65 фильмах.
2	Кованько Наталья Ивановна (1899—1967) — популярная актриса не¬

мого кино. Начиная с 1918 г., снялась более чем в 20 фильмах. Звезда тор¬

гового кинодома «Двигопись». Жена режиссера В. Туржанского, вместе

с которым эмигрировала в Париж в 1919 г. В 1926 г. уехала в Голливуд,

в 1935 г. вернулась в Россию.
3	«Мишель Строгов» («Michel Strogoff») — фильм режиссера В. Тур-

жанского, снятый в 1926 г. во Франции по одноименному приключенче¬

скому роману Жюля Верна. Действие картины происходит в Сибири в се¬

редине XIX в.
4	Диана Карен (Diana Karenne) - артистический псевдоним актрисы

Дианы Александровны Оцуп (1897-1968), жены поэта Н. А. Оцупа. Рабо¬

тала во Франции и Италии. С конца 1920-х гг. жила в Париже. Всего с 1916

по 1940 г. снялась в полусотне фильмов. После кончины мужа (1958) рабо¬

тала над его архивом, издала сборники его стихов и статей.
5	Ксения Десни (Xenia Desni, урожд. Десницкая; 1894—1954) — немец¬

кая актриса украинского происхождения. После революции 1917 г. эмиг¬

рировала в Германию. Снялась в нескольких десятках немых фильмов, где

ее партнерами были, в частности, Ольга Чехова («Семья Шимек — венские

сердца»), Гарри Лидтке («Солдат Мари», «Девушка из народа») и др.
6	Ольга Дэй (Дей) — актриса кино, танцовщица. Жила в Париже.

В 1920-е гг. актриса общества «Ciné Romans» и компании «Paramount».

Снялась в фильмах «Âme d’artiste» («Душа артиста») Ж. Дюлака (1924),

«Le Nègre blanc» («Белый негр») Н. Римского (1925), «Casanova» А. Вол¬

кова, «Le Chasseur de Chez Maxim’s» («Посыльный от “Максима”») Н. Рим¬

ского и Р. Лиона (1927), «Le Ruisseau» («Ручеек») Р. Эрвиля и др.
7	Вера Флори (Véra Flory; 1906-?) — актриса, снялась в 15 фильмах

(1925-1938).
8	О Рене Клере см. примеч. 1 к очерку «Лазурные берега». Его фильм

«Les deux timides» («Двое робких») вышел в 1928 г.
9	Надя Сибирская (наст, имя Жермен Лёба; 1900—1980) — французская

киноактриса. Дебютировала в фильме Д. Кирсанова «Ирония судьбы»

(1923), стала его женой, снималась в его фильмах 1920—1930-х гг. Наибо¬

лее известная роль — младшая сестра в фильме «Менильмонтан» (1926).
10	Димитрий Кирсанов (наст, имя Марк Давидович Каплан; 1899—

1957) — французский кинорежиссер и кинооператор, выходец из России.
♦ ♦ ♦
801

11	Пола Негри (наст, имя Барбара-Аполония Чэлупек (Халупец); 1897—

1987) — актриса польского происхождения; начав свою кинокарьеру

в 1914 г., работала в кинематографе вплоть до 1966 г. Снималась у киев¬

ского режиссера В. іуржанского, вместе с ним переехала в Берлин. С 1923

по 1934 г. работала в Голливуде, вернулась в Германию, с 1941 г. снова ра¬

ботала в американском кино.
12	Бакланова Ольга Владимировна (1896—1974) — кино- и театральная

актриса, заслуженная артистка Республики (1925). До 1926 г. играла в Рос¬

сии, затем эмигрировала и продолжила карьеру в США.
13	Диана Харт (Diana Hart) — актриса, во Франции снялась в главных

ролях в фильмах «Paris-New York—Paris» (1927), «Le bled» («Сельская

местность», 1929), «Parce que je t’aime» («Потому что я тебя люблю»,

1929).
14	Чехова Ольга Константиновна (урожд. Книппер; 1897—1980) — не¬

мецкая актриса, жена Михаила Чехова. В 1920 г. уехала из России в Герма¬

нию. В 1921 г. дебютировала в немецком кино, где к началу 1930-х гг. ста¬

ла кинозвездой. Активно снималась вплоть до крушения Третьего рейха.
15	Шура Милена (Choura Miléna) — актриса, жена французского кино¬

режиссера Марко де Гастина (1889—1982). Во Франции снялась в шести

фильмах в 1923-1931 гг.
16	«Ялте» («Pathé») — французская кинокомпания, основана братьями

Пате в Париже в 1896 г. как общество «Pathé Frères». С 1929 по 1935 г. но¬

сила название «Pathé-Natan» (по имени режиссера Бернарда Натана, воз¬

главлявшего компанию в эти годы).
17	Куприна Ксения Александровна (Kissa Kouprine; 1908—1982) — акт¬

риса, дочь А. И. Куприна от второго брака. Эмигрировала вместе с родите¬

лями, с 1919 по 1956 г. жила во Франции, работала манекенщицей в доме

моделей Поля Пуаре, ездила с театром моды по Европе. Снималась в филь¬

мах кинорежиссера Марселя Лербье, а также в Голливуде. Вернулась в Рос¬

сию в 1958 г., работала в Москве в театре им. А. С. Пушкина. Автор книги

«Куприн — мой отец» (М., 1971). Основательница дома-музея Куприна на

его родине в г. Наровчат Пензенской обл.
18	Марсель Лербье (Marcel L'Herbier; 1888-1979) - французский кино¬

режиссер, сценарист, теоретик кино.
19	Анна Стэн (наст. фам. Стенская; 1908—1993) — играла в спектаклях

К. С. Станиславского, звезда советского кино. В 1928 г. уехала сниматься

в Германию вместе со своим мужем, режиссером Ф. Оцепом. В его фильме

«Убийца Дмитрий Карамазов» исполнила роль Ірушеньки, которая при¬

несла ей славу. С 1933 г. снималась в Голливуде.
20	Нина Ванна (урожд. Языкова; 1902—1953) - актриса немого кино

в Англии и др. странах. Снялась в 18 картинах с 1923 по 1937 г., в частно¬
802
♦ ♦♦

сти, в фильмах «The Man Without Desire» («Человек без желаний», 1923,

Великобритания) и «Graziella» (1926, Франция).
21	«УФА» («UFA», «Universum Film AG») — немецкая киностудия, одна

из крупнейших в,Европе, основана в 1910 г.ч
РУССКАЯ ЖЕНЩИНА

В ХРИСТИАНСКОМ ДВИЖЕНИИ

(с. 615)
Возрождение. 1932.12 апр. № 2506. С. 5.
1	Русское студенческое христианское движение (сокращенно РСХД)

возникло в 1923 г. при содействии Христианского союза молодых людей

(ИМКА) и Всемирной христианской студенческой федерации. Основной

целью движения является объединение верующей молодежи для служения

Православной церкви и привлечение к христианской вере.
2	Первый учредительный съезд РСХД прошел в октябре 1923 г. в г. Пше-

рове (Чехословакия). Активное участие в работе съезда приняли видные

религиозные деятели русского зарубежья: С. Н. Булгаков, А. В. Карташёв,
B.	Ф. Марцинковский, H. Н. Афанасьев и др.
3	В 1925 г. в Хоповском монастыре состоялся Третий съезд РСХД при

участии митрополита Антония (Храповицкого), о. Сергия Булгакова,
C.	JI. Франка, В. В. Зеньковского, Л. А. Зандера, С. В. Троицкого, Г. Г. Куль¬

мана и др.
4	Схиигумения Екатерина (в миру графиня Евгения Борисовна Ефи-

мовская; 1850—1925) — основательница Свято-Богородицкого женского

монастыря в с. Лесна Седлецкой губернии, духовная руководительница

женского монашества Западного края России. При монастыре были откры¬

ты детские дома, церковно-учительские школы, больница, богадельня. В го¬

ды Цэажданской войны по приглашению короля Александра I и при содей¬

ствии митрополита Евлогия (Георгиевского) сестры обители разместились

в пустовавшем сербском монастыре во имя свт. Николая Чудотворца в Хо-

пово.
5	Нижняя церковь Собора св. Александра Невского на ул. рю Дарю

(1861 г.) освящена в 1863 г. во имя Святой Троицы.
6	Розговены (также розговины, разговенье) — день после поста, когда

верующие могут есть любую пищу, т. е. разговляются.
7	Церковь РСХД во имя Введения во храм Пресвятой Богородицы бы¬

ла устроена по благословению митрополита Евлогия во дворе дома на буль¬

варе Монпарнас. Настоятелем был назначен протоиерей Сергий Четвери¬

ков (1867-1947), духовник РСХД в 1928-1939 гг.
8	Братство Святой Троицы основано в 1924 г. в Париже, выросло из

студенческого кружка по инициативе о. Александра Калашникова.
♦ ♦ ♦
803

9	Воскресно-четверговой школой РСХД руководила С. С. Шидловская

(в замуж. Куломзина; 1903—2000) — педагог, религиозный деятель, дет¬

ский писатель.
10	Первая «дружина витязей» при РСХД во Франции была основана

в 1928 г. участником Белого Движения Н. Ф. Федоровым. Впоследствии

отряды витязей были основаны в Нарве, Риге, Софии, Праге, Брно, Берли¬

не, Харбине.
11	Лига православной культуры (1930—1935) была образована в 1930 г.,

руководителями ее были Г. П. Федотов и мать Мария (Скобцова). В работе

Лиги принимали участие о. Сергий Булгаков, Н. А. Бердяев, Г. В. Флоров-

ский и др.
12	Строки из православных молитвословий, восходящие к словам

ап. Павла: «Молю убо прежде всех творити молитвы, моления, прошения,

благодарения за вся человеки, за царя и за всех, иже во власти суть, да

тихое и безмолвное житие поживем во всяцем благочестии и чистоте»

(1 Тим 1:1-2).
КЛЕРМОНСКИЙ СЪЕЗД

(с. 622)
Возрождение. 1930. 23 июля. № 1877. С. 2.
1	Седьмой съезд РСХД проходил 13—19 июля 1930 г. в г. Клермон-ан-

Аргон (департамент Мёз).
2	Имеется в виду епископ Сергий (в миру Аркадий Дмитриевич Коро¬

лев; 1881—1952) — викарий митрополита Евлогия, с 1922 по 1946 г. — на¬

стоятель храма Св. Николая в Праге. Н. Городецкая ошибочно называет

сан: он стал архиепископом в 1946 г. В 1950 г. переведен в Россию, назна¬

чен архиепископом Казанским и Чистопольским.
3	Флоровский Георгий Васильевиг (1893—1974) — философ, богослов.

С 1926 г. жил и работал в Париже, профессор патрологии в Православном

богословском институте. Автор труда «Пути русского богословия» (1937).

Активно участвовал в экуменическом движении, играл заметную роль

в РСХД. С 1932 г. — в сане священника. В годы войны жил в Белграде

и Праге; в 1948 г. переехал в США.
4	Ильин Владимир Николаевиг (1891—1974) — богослов и литургист.

С 1919 г. — в эмиграции, сначала в Константинополе, с 1923 г. в Берлине,

с 1925 г. в Париже, где стал профессором русского Богословского институ¬

та (1927—1940). Сотрудничал с журналом «Путь» Н. А. Бердяева. С1949 г.

профессор Русской консерватории (Париж).
5	Четвериков Сергей Ивановиг (1867—1947) — приходской священник

в Югославии (1920—1923), настоятель русского прихода в Братиславе

(1924-1928). Играл активную роль в православном молодежном движе¬
804
♦ ♦♦

нии, большое значение придавал непосредственному общению с молоды¬

ми прихожанами. Духовник РСХД (1928—1939) и настоятель церкви Вве¬

дения во храм Пресвятой Богородицы на бульваре Монпарнас в Париже.

Организовал внутри Движения христианское содружество с более строгой

церковной дисциплиной. Скончался в Братиславе.
6	Монахиня Мария (в миру Елизавета Юрьевна Скобцова; 1891—

1945) — поэтесса, мемуаристка. С 1927 г. — активный участник РСХД, вы¬

ступала с лекциями, докладами, публиковала заметки о жизни эмигрантов.

Заочно окончила Свято-Сергиевский институт. В1932 г. митрополит Евло-

гий (Георгиевский) постриг ее в монашество с именем Мария; по благо¬

словению духовного отца Сергия Булгакова начала монашеское служение

в миру, полностью посвятив себя благотворительной и проповеднической

деятельности. В годы войны участница французского Сопротивления, по¬

гибла в концлагере. Канонизирована Константинопольским Патриархатом

как преподобномученица в 2004 г.
7	Липеровский Лев Николаевиг (1887—1963) — православный писатель

и педагог, протоиерей. Еще будучи мирянином, получил от св. патриарха

Тихона благословение на миссионерскую работу среди студентов. Актив¬

ный член РСХД, секретарь его Пражского отделения, устроитель съездов.

С 1925 г. жил в Париже. Рукоположен в дьякона (1924) и священника

(1934), служил в парижских приходах.
8	Верховской Сергей Сергеевиг (1907—1986) — богослов. Окончил Свя-

то-Сергиевский богословский институт в Париже (1936), где затем пре¬

подавал богословие и философию. В 1937—1941 гг. — секретарь РСХД.

В 1952 г. переехал в США.
9	Вениамин (в миру Иван Афанасьевич Федченков; 1880—1961) — пра¬

вославный подвижник, миссионер, духовный писатель. В 1919 г. хиротони¬

сан во епископа Севастопольского, в 1920 г. по предложению П. Н. Врангеля

стал епископом Русской армии и флота, с 1923 г. - викарий в Карпатской

Руси. В 1925 г. приехал в Париж, исполнял обязанности инспектора в Свя-

то-Сергиевском институте, где преподавал пастырское богословие и ряд

других дисциплин. В 1931—1933 гг. — настоятель Трехсвятительского по¬

дворья (Московского патриархата) в Париже. С 1933 г. — экзарх Москов¬

ской Патриархии в Америке, архиепископ (с 1938 г. митрополит) Алеутский

и Северо-Американский. В 1948 г. вернулся на родину, последние годы

провел в Псково-Печорском монастыре.
ДЕВОЧКИ

(с. 625)
Возрождение. 1930. 7 окт. № 1953. С. 4.
Н. Городецкая рассказывает о своем пребывании в интернате для дево¬

чек — детей эмигрантов, располагавшемся в местечке Кэнси-сюр-Сенар
♦ ♦ ♦
805

под Парижем. Этот интернат открыла в память отца и содержала на свои

средства княгиня Ирина Павловна Палей (1903—1990) — дочь великого

князя Павла Александровича, внучка императора Александра II, перевод¬

чица, меценат. Первоначально русская женская школа была открыта в июне

1925 г. в Брюнуа, в 1929 г. переведена в замок Кэнси, переоборудованный

под школу-пансион. Обучение проводилось по программам русских жен¬

ских институтов, княгиня Ирина Павловна сама вела уроки по искусству.

Интернат неоднократно посещал Н. А. Бердяев, выступая там с лекциями

и принимая участие во встречах русской религиозной молодежи. Городец¬

кая провела в школе несколько летних месяцев 1930 и 1931 гг., занималась

с детьми. О школе она рассказала также в очерке «Un collège russe près de

Paris», опубликованном во французской газете «Intransigéant» (1931.9 дек.

№ 19040. P. 7).
Истории интерната посвящена книга-альбом одной из его выпускниц,

Ольги Ефимовской (Efimovsky Olga. Il était une fois... Brunoy... Quincy... Paris,

1991). Иллюстрации из нее публикуются в наст. изд. на с. 627 и 629.
1	Скорее всего, имеется в виду директор школы-приюта и одна из ее

основательниц, Ольга Евгеньевна Головина (1873—1956). Руководила

школой с 1929 по 1939 г.
2	Портрет императора Николая И художника В. А. Серова (1900).
3	Великий князь Павел Александрович (1860—1919). Расстрелян в ян¬

варе 1919 г. в Петрограде.
ДЕВИЧИЙ КРАЙ

(с. 630)
Возрождение. 1931.11 авг. № 2261. С. 5.
С 1927 г. во Франции по инициативе Н. Ф. Федорова и А. Ф. Шумкиной

началось создание кружков мальчиков («витязей») и девочек («дружин¬

ниц»); каждое лето дети выезжали в лагеря, устроенные с целью религиоз-

но-нравственного воспитания. В течение одного-полутора месяцев дети

отдыхали на природе и вели жизнь, подчиненную религиозным началам.

В лагере жил священник, ежедневно проводилось богослужение, общая

молитва, беседы по вопросам христианской веры и Церкви.
1	С середины 1920-х гг. центральный секретариат РСХД, молодежные

кружки и братства располагались в доме № 10 по бульвару Монпарнас.

Здесь же находились издательства русских религиозно-философских книг,

редакции журналов «Путь», «Вестник РСХД», работала Религиозно-фило-

софская академия Н. А. Бердяева.
2	«Сколь славен наш Господь в Сионеь — неофициальный русский гимн

(слова М. М. Хераскова, музыка Д. С. Бортнянского). После революции

звучал в рядах Белой армии в русской эмиграции.
806
♦ ♦♦

3	«Бежин луг» (1851) — рассказ И. С. Тургенева из цикла «Записки

охотника».
ПАРИЖСКИЕ СТУДЕНТЫ

(с. 634)
Возрождение. 1933.10 окт. № 3052. С. 3.
1	Казачий союз в Париже образован в 1924 г. для объединения каза¬

ков, находившихся в эмиграции. Председателем был H. М. Мельников.

Союз ставил целью оказание материальной и трудовой помощи казакам-

эмигрантам, издавал «Вестник Казачьего союза».
2	Храм преп. Серафима Саровского был устроен в 1932 г. в одном из

бараков при студенческом русском общежитии по ул. Лекурб, 91. Настоя¬

телем стал протоиерей Димитрий Троицкий. Строители сохранили дере¬

вья, которые росли во дворе, оставив в крыше отверстия для стволов. Храм

существует поныне.
3	Школа Бреге («École Bréguet») — высшая школа инженеров в области

электротехники, основана в 1904 г.
4	«Beaux Arts» — Национальная высшая школа изящных искусств

(«École nationale supérieure des Beaux-Arts») в Париже, основана в 1671 г.
5	Цукать — грубо выговаривать, резко одергивать.
6	Являясь секретарем РСХД, монахиня Мария (Скобцова) в 1932 г.

основала в Париже общежитие для одиноких женщин (9, villa de Saxe), ко¬

торое через два года переехало на ул. Лурмель, 77. При общежитии была

устроена церковь Покрова Пресвятой Богородицы, курсы псаломщиков

и миссионерские курсы.
РУССКИЕ СТУДЕНТЫ

(с. 640)
Возрождение. 1933. 21 окт. № 3063. С. 4.
1	В окрестностях греческого города Галлиполи разместился лагерь ре¬

гулярных частей Русской армии Врангеля, эвакуировавшихся из Крыма

в ноябре 1920 г. В Галлиполи были организованы военные училища и шко¬

лы, гимназия, народный университет, курсы языков, библиотеки, художе¬

ственные студии, выходили журналы. Последние части покинули Галлипо¬

ли в мае 1923 г.
2	Тропарь «Исайе, ликуй...» поется при венчании.
3	Центральный комитет по обеспечению высшего образования русско¬

му юношеству за границей («Федоровский комитет») создан в сентябре

1922 г. в Париже по инициативе Михаила Михайловича Федорова (1858—
♦ ♦ ♦
807

1949). Подразделения комитета действовали во Франции, Бельгии, Чехо¬

словакии, Германии, Италии, Польше.
4	Бельгийский кардинал Дезире Жозеф Мерсъе (1851—1926) — религи¬

озный философ, общественный деятель. Создал фонд «Бельгийская .по¬

мощь русским», в 1923 г. учредил в Лувенском университете стипендии для

русских студентов.
БЕЗРАБОТИЦА

(Первый вопрос нашего быта)
(с. 645)
Иллюстрированная Россия. 1934. № 5. С. 8-9; № 12. С. 8-9.
1	Т. е. в сельском хозяйстве (фр. agricole).
2	Слова св. Апостола Павла из Первого послания Тимофею: «Впредь

пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и час¬

тых твоих недугов» (5: 23).
3	Шопин (фр. chopine) — здесь: стакан (вина).
4	В начале 1930-х гг. экономический кризис во Франции породил без¬

работицу, в том числе среди русских эмигрантов. Наряду с работой с деть¬

ми и молодежью, издательской и просветительской деятельностью РСХД

помогало больным и безработным. В 1931 г. по инициативе И. А. и Т. П. Ла-

говских при РСХД была открыта бесплатная столовая для безработных

(в помещении РСХД на бульваре Монпарнас); позже был создан специаль¬

ный «Комитет социальной помощи» (под руководством А. Е. Матео и дру¬

гих лиц).
5	Коломитно — неспокойно, тревожно.
6	Лавер (фр. laveur) — мойщик.
7	Шаржнуть (от фр. charger) — посадить к себе в машину клиента.
РЕСНИЦЫ И ВЕЕРА

(Поездка в Испанию)
(с. 656)
Возрождение. 1930.18 сент. № 1934. С. 3.
1	Ирун — город на севере Испании, в Стране Басков, близ границы

с Францией, на левом берегу реки Бидасоа, через которую соединен мос¬

том с французским городом Андай.
2	Андай — популярный французский курорт у границы с Испанией.
3	Сан-Себастьян — город в Стране Басков, фешенебельный и престиж¬

ный курорт Испании на берегу Бискайского залива, в 20 км от границы

с Францией.
808
♦ ♦♦

4	Имеется в виду станция Gaintxurizketa между Ируном и Сан-Себасть-

яном.
5	Персонаж прибавляет -os к французскому слову «fruit» (фрукт).
6	По-французски «eau» — вода, «os» — кость.
7	Храм Доброго Пастыря (El Buen Pastor) — католический кафедраль¬

ный собор Сан-Себастьяна, возведенный в конце XIX в. в стиле испанской

неоготики.
ТУМАННЫЙ АЛЬБИОН

(с. 661)
Возрождение. 1933. 29 июля. № 2979. С. 3.
1	Вестминстерский собор (Westminster Cathedral) — главный католи¬

ческий храм Англии и Уэльса. Расположен в центральном лондонском рай¬

оне Вестминстер. Выделяется среди окружающей застройки необычной

неовизантийской архитектурой. Построен в 1895-1903 гг.
2	Слова Лейлы из поэмы М. Лермонтова «Хаджи Абрек» (1834). В ори¬

гинале:
Отечества для сердца нет!
Оно насилья не боится,
Как птичка, вырвется, умчится.
Поверь мне — счастье только там,

fte любят нас, где верят нам!
3	Катерина — героиня повести Н. Гоголя «Страшная месть».
ПИЛИГРИМЫ

(с. 666)
Возрождение. 1933.17 авг. № 2998. С. 3.
1	Имеется в виду роман-антиутопия английского писателя Олдоса Хак¬

сли (также Гекели, англ. Aldous Huxley; 1894—1963) «О дивный новый

мир» («Brave New World», 1932).
Строки из романа, переведенные Н. Городецкой как «На моем крыла¬

том стрептококе / Лети, лети на Банбери», в оригинале выглядят так:

«Streptocock-Gee / to Banbury-T, / to see a fine bathroom / and W. C.». Strep-

tocock — неологизм Хаксли; gee («но! пошел!») — окрик, которым погоняют

лошадь. Преследуя сатирические цели, Хаксли перефразирует английский

детский стишок: «Ride-a-cock-horse/То Banbury Cross,/То see a fine

lady / Upon a white horse«.», превращая его в романе в навязчивое поуче¬

ние.
♦ ♦ ♦
809

2	Оксфордское движение (Oxford Movement) - движение за религиоз¬

ное возрождение, которое началось в Англии в 1833 г. под руководством

Дж. Кебла, Э. Пьюси, Дж. Ньюмена, Р. Фруда и др. (все они были связаны

с Оксфордским университетом). Лидеры Оксфордского движения полага¬

ли, что церковь Англии не является продуктом Реформации, но является

частью «святой католической церкви», выступали за сближения англикан¬

ской церкви с католицизмом. Столетие Оксфордского движения отмечалось

англиканским сообществом в 1933 г. Джон Кебл (1792—1866) — религиоз¬

ный деятель, поэт; Эдвард Боувери Пьюси (1800—1882) — религиозный фи¬

лософ; Джон Генри Ньюмен (1801—1890) — английский кардинал. Стоял во

главе Оксфордского движения, добивавшегося обновления «изъеденной

либерализмом» англиканской церкви по образцу Вселенской церкви пер¬

вых пяти столетий. Беатифицирован Католической церковью.
3	Крайст-Черг (Christ Church) — крупнейший колледж Оксфордского

университета; собор колледжа является одновременно кафедральным со¬

бором Оксфордской епархии.
4	Оксфордская группа (Oxford Group) — христианская организация,

основанная в 1921 г. американским миссионером, лютеранским пастором

Фрэнком Бухманом (Frank Buchman; 1878—1961). Бухман — автор теории
о	«четырех абсолютах»: честности, чистоте, любви, самоотречении. Сле¬

дование этим принципам стимулирует осознание человеком своей грехов¬

ности и способствует обращению к Богу. Установка группы: при любых

социально-экономических и политических трансформациях христианин

должен хранить верность незыблемым основам евангельской морали.
s «Союз духовной революции» был основан секцией Петербургского

философского общества. На его заседаниях обсуждалась необходимость

«углубления» революции посредством «революции совести», таящей «ре¬

лигиозный смысл».
6	Слова припева гимна «The Pilgrims of the Night», написанного анг¬

лийским гимнографом и богословом Фредериком Фабером (1814—1863),

последователем Дж. Ньюмена. В оригинале:
Angels of Jesus, angels of light,
Singing to welcome the pilgrims of the night!
СО СЦЕНЫ В МОНАСТЫРЬ

Обращение Евы Лавальер

(с. 671)
Возрождение. 1933.3 янв. № 2772. С. 3. В сноске к подзаголовку в газе¬

те указано издание: «Lavallière, Eve. Ma conversion».
Ева Лавальер (фр. Eva Lavallière, наст, имя Эжени Мари Паскалин Фе-

нольо, Eugénie Marie Pascaline Fénoglio; 1866—1929) постриглась в мона¬
810
♦ ♦♦

хини и стала сестрой Евой-Марией ордена Сердца Христова. Хотя она име¬

ла право носить рясу, ей разрешалось жить вне монастыря. Посвятила себя

заботам о больных, ездила по Франции, а также в Тунис. Свои вещи и ббль-

шую часть состояния (которое оценивалось в миллион франков золотом)

отдала бедным и на нужды церкви. Из замка переехала в простой домик

в деревне Тюильри. Там же, тяжело заболев, умерла 11 июля 1929 г., похо¬

ронена возле местной церкви.
Очерк Н. Городецкой опирается на факты биографии Лавальер, изло¬

женные в ее книге «Мое обращение». Книга неоднократно переиздавалась

(см., напр.: Lavallière Eve. Ma conversion / Introduction et commentaires de

Per Skansen. Paris: Gallimard, 1930).
1	Саша Гитри (Sacha Guitry, наст, имя Alexandre Georges-Pierre Guitry;

1885—1957) — французский писатель, актер, режиссер и продюсер. Плодо¬

витый драматург, написал более сотни пьес и снял по некоторым из них

фильмы.
2	Луиза-Франсуаза де Ла Бом Ле Блан, герцогиня де Лавальер и де Вожур

(1644—1710) — фаворитка Людовика XIV. Постриглась в монастыре кар¬

мелиток в Париже. Ее перу принадлежат «Réflexions sur la miséricorde de

Dieu» («Размышления о милосердии Бога»).
3	Леметр (Alexis Lemaître; 1864—1939) — архиепископ Туниса (Карфа¬

генский) в 1922—1939 гг.
4	Шарль де Фуко (1858—1916) — монах-траппист, отшельник, исследо¬

ватель Африки. Более 16 лет жил в Сахаре, проповедовал христианство сре¬

ди туарегов; убит в Алжире во время антифранцузского восстания. При¬

числен католической церковью к лику блаженных.
САДУ

(с. 677)
Возрождение. 1933.16 апр. № 2875. С. 4. Под заголовком в газете напе¬

чатано название книги, содержание которой излагает Н. Городецкая: «Ar¬

thur Taker. Sadhu Sunder Singh», здесь фамилия автора искажена. Имеется

в виду книга: Mrs. Arthur Parker. Sadhu Sundar Singh: Called of God. London:

Fleming H. Revell Company, 1920; неоднократно переиздавалась.
Садху Сундар Сингх (1889 - ок. 1929) - индийский христианский мис¬

сионер.
СТАТЬИ
КАТОЛИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

(с. 685)
Возрождение. 1930. 27 нояб. № 2004. С. 4.
♦ ♦ ♦
811

1	Жак Маритен (1882—1973) - французский философ, теолог, после¬

дователь философии неотомизма. Получил воспитание в духе либерально¬

го протестантизма, в юности испытал влияние социалистических идей.

В 190,6 г. принял католичество. Ç 1914 г. профессор Католического инсти¬

тута в Париже, с 1933 г. — Института Средних веков в Торонто (Канада),

в 1941-1942 и в 1948-1953 гг. — Принстонского университета (США),

в 1941—1944 гг. — Колумбийского. В 1945—1948 гг. — французский посол

в Ватикане.
Анри Массис (1886—1970) - французский критик. Дебютировал

в 1906 г. (под псевдонимом Agathon) исследованием о творчестве Золя. Ра¬

боты Массиса посвящены творчеству современных писателей. Отстаивал

католицизм. Автор книг «Р. Роллан против Франции» и «Защита Запада»
(1927), направленных против большевизма «как врага европейской “хрис¬

тианской" цивилизации».
Станислас Фюме (Stanislas Fumet; 1896—1983) — писатель, критик.

Основатель и редактор либерального католического обозрения «Temps

present». Автор книги «Эрнест Элло — драма света» (1945). Эрнест Элло

(Ernest Hello; 1828-1885) — французский католический писатель, критик,

автор философских и критических эссе.
Франсуа Мориак (1885—1970) — один из самых крупных католических

писателей XX в.; член Французской академии(1933); лауреат Нобелевской

премии в области литературы (1952); награжден Большим крестом ордена

Почетного легиона (1958).
Жорж Бернанос (1888—1948) — французский писатель, католик-монар-

хист. В романах «Под солнцем Сатаны» (1926), «Дневник сельского свя¬

щенника» (1936), «Господин Уин» (1940) и др., обнажающих кризис «ев¬

ропейской души» (безверие, опустошенность, индивидуализм), Бернанос

искал пути духовного спасения, праведной жизни, борьбы со злом и зем¬

ными соблазнами.
Жуандо — см. примеч. 2 к рассказу «Звери».
2	Трактат «О подражании Христу» немецкого католического монаха

и священника, члена духовного союза «Братьев Общей жизни» Фомы Кем-

пийского (нем. Thomas von Kempen; ок. 1379-1471).
3	Тереза из Лизье — см. примеч. 1 к рассказу «Начало слез».
4	Шарль Фуко — см. примеч. 4 к очерку «Со сцены в монастырь».
5	Светина Софья Петровна (1782—1850) — писательница; в 1817 г. в Па¬

риже перешла в католичество. Во Франции были опубликованы «Vie et

oeuvres de M-me de Swetchine» (1860; 15-е изд. — 1884); «Lettres de M-me

Swetchine» (1886); «Correspondance du R. P. Lacordaire et de M-me S.» (1864)

и др.
6	Рене Швоб (1895—1946) — французский писатель, принявший като¬

личество; автор книг «Я — еврей» (1928); «Ни эллин, ни иудей» (1931);

«Путь еврея к Церкви» (1940).
812
♦ ♦♦

7	Шарль Пеги (Charles Péguy; 1873-1914) - поэт, публицист, эссеист.

Член социалистической партии Франции с 1894 г. Издатель журнала

«Cahiers de la quinzaine» (1900—1914), впоследствии возобновленного его

сыном Марселем Пеги. Был сторонником социалистических идей, затем

пришел к католицизму, который стал основополагающим в его мировоз¬

зрении.
8	Марсиал Леке (Edouard-Martial Lekeux; 1884, Арлон — 1962, Льеж) —

бельгийский писатель, монах-францисканец. В годы Первой мировой вой¬

ны служил в бельгийской армии, получив прозвище «монах-солдат». Автор

воспоминаний «Мои монастыри в бурю» («Mes cloîtres dans la tempête»;

1922), ставших бестселлером и выдержавших 110 переизданий за десять

лет. Автор мемуарных книг, среди которых «Деревня Нотр-Дам» (1927),

«Друг» (1929) и др.
9	Робер Себастьен (Robert Sébastien; 1903-?) — романист, критик. Со¬

учредитель и ведущий Франко-русской студии. Автор романов «Часовня

Святых ангелов» (1928), «Вакханалия» (1929), «Оливье, или Духи ночи»

(1934), «Маскарад» (1935).
10	Робер Валери-Радо (1885—1970) — поэт, романист и эссеист. Сотруд¬

ник «Revue des jeunes» («Журнал молодых»), основанного доминикански¬

ми монахами. Автор романов «Ключ пира» (1925), «Тайна ночи» (1931),

книг «Перед идолами» (1921), «Человек боли» (1932) и «Время гнева»

(1932) и др.; составитель «Антологии католической поэзии» (1932). Всту¬

пил в монашеский орден цистерцианцев.
СПОР ПОКОЛЕНИЙ

(с. 688)
Возрождение. 1932.14 янв. № 2417. С. 5.
1	Бенжамен Кремъё (Benjamin Crémieux; 1888—1944) — романист, эссе¬

ист, литературный критик, переводчик. Один из законодателей литератур¬

ных вкусов. Автор книги «Тревога и воссоздание» (Inquiétude et reconstruc¬

tion; 1931), представляющей панораму интеллектуальной жизни 1920-х гг.

Участник Франко-русской студии. Піавный секретарь французского Пен-

клуба.
2	Робер Бразильяк (Robert Brassilach; 1909—1945) — французский но¬

веллист, историк, литературный критик. Во время оккупации активно со¬

трудничал с германскими властями, за что приговорен к смертной казни

и расстрелян.
3	Жан Максанс — см. примеч. 2 к заметке «О себе».
4	Жан Кокто (Jean Maurice Eugène Clément Cocteau; 1889-1963) —

французский поэт, романист, драматург и художник. Среди самых извест¬

ных его пьес — «Трудные дети» («Les Enfants terribles», 1925), «Человече¬
♦ ♦ ♦
813

ский голос» («La Voix humaine», 1930), «Адская машина» («La Machine in¬

fernale», 1934). Творческий путь Кокто отмечен постоянными переходами

от одной идейно-художественной группировки к другой.
5	Марсель Арлан (Marcel Arland; 1899—1986) — французский романист,

литературный критик, журналист. Его роман «L’Ordre» («Порядок») удос¬

тоен Гонкуровской премии за 1929 г.
6	Жан Жироду (Giraudoux Jean; 1882—1944) — французский писатель.

Участник Первой мировой войны. Ведущая тема его творчества — паци¬

физм, защита культуры, носителями которой оказываются одиночки-ин-

теллигенты, критика национализма и закулисной политической жизни.
7	Рамон Фернандес (Ramon Fernandez; 1894—1944) — французский пи¬

сатель, критик и публицист мексиканского происхождения, автор книги

«Франсуа Мориак. Бог и Мамона» (1929).
8	Эммануэль Берль (1892—1976) — журналист, романист, историк, эссе¬

ист. С 1932 г. - главный редактор журнала «Марианна».
9	Поль Моран (1888—1976) — французский дипломат, романист, драма¬

тург и поэт. Много путешествовал. Написал серию книг, новелл и романов

под общим заголовком «Хроники XX века». Действие в новеллах обычно

происходит за пределами Франции, преимущественно в колониальных

странах.
10	Андре Мальро (1901—1976) — французский романист, теоретик ис¬

кусства, политический деятель. Основное внимание Мальро обращает на

проблему активности человека, ответственности, жизни и смерти. Уехал

в Китай, где принимал участие в пропагандистской работе революционных

группировок Кантона и Шанхая, в 1927 г. вернулся в Европу. Самый из¬

вестный роман — «Удел человеческий» («La Condition humaine», 1933), по¬

священный заговору китайских революционеров и европейцев с целью со¬

здания нового Китая.
11	Имеются в виду слова Ф. Мориака из статьи «Роман»: «Конечно,

хорошо быть святым, но.» святые не пишут романов. Святость — это мол¬

чание» (Мориак Ф. Роман // Мориак Ф. Не покоряться ночи... Художе¬

ственная публицистика. М., 1986. С. 328).
12	Имеются в виду работы Мориака «Встреча с Паскалем» (1926),

«Вольтер против Паскаля» (1929), «Мука и радость христианина» (1931),

«Блез Паскаль и его сестра Жаклина» (1932).
13	Дени Сора (1890—1958) — поэт, литературовед, известен книгами

«Атлантида и царство гигантов» и «Религия гигантов и цивилизация насе¬

комых».
14	«La Nouvelle Revue Française» («Новое французское обозрение») —

журнал, основанный группой творческой молодежи, в том числе Андре

Жидом и Жаком Копо, в 1908 г. Вплоть до Второй мировой войны оста¬

вался главным французским литературным изданием.
814
♦ ♦♦

15	Жюльен Трин (фр. Julien Green, англ. Julian Hartridge Green; 1900-
1998)	— французский романист, по происхождению американец. В 1916 г.

перешел из протестантизма в католичество. Приобрел мировую извест¬

ность романами «Mont-Cinère» (1926) и «Адриенна Мезюра» (1927), изоб¬

ражающими драму французской женщины. Один из основных мотивов

в творчестве Грина — патологическая психология героев, приводящая их

к преступлению или самоубийству.
16	Жан Шлюмберже (Jean Schlumberger; 1877—1968) — французский

прозаик и литературный критик, друг А. Жида, один из основателей жур¬

нала «Новое французское обозрение». Автор романа «Святой Сатюрнен»

(1931), где анализ сложных психологических коллизий связан с пропове¬

дью стоической жизненной позиции.
КОЧЕВЬЕ

(с. 692)
Возрождение. 1931.15 марта. № 2112. С. 4.
1	«Когевье» — объединение молодых литераторов, существовало с 1928

по 1939 г. На собраниях, в соответствии с замыслом его создателя и идео¬

лога М. Слонима, особое внимание уделялось изучению советской литера¬

туры. Объединение также устраивало встречи, посвященные эмигрантским

писателям, проводило диспуты, «вечера устных рецензий и коллективных

читок», обсуждения стихов молодых поэтов. Эмигрантская молодежь,

в том числе Н. Городецкая, охотно посещала вечера «Кочевья». На одном

из них, 28 февраля 1929 г., обсуждался роман Городецкой «Несквозная

нить».
2	Кафе, точнее, пивная «Дюмениль» («Brasserie Dumesnil») расположе¬

но на бульваре Монпарнас. Здесь по четвергам проводились первые засе¬

дания «Кочевья».
3	«Союз молодых поэтов и писателей Парижа» — первое объединение

литераторов младшего поколения эмиграции. Основан в 1925 г.; в 1931 г.

переименован в «Объединение молодых писателей и поэтов». Союз прово¬

дил еженедельные литературные вечера, открытые для широкой публики;

были изданы несколько сборников членов Союза. Последнее заседание

Объединения состоялось 25 марта 1940 г. и было посвящено памяти Хода¬

севича.
ЮНОШЕСТВО И РОССИЯ

(с. 695)
Возрождение. 1931. 20 апр., № 2148. С. 2.
1	«Витязи», «Девигья дружина» — см. комментарий к очерку «Девичий

край».
♦ ♦ ♦
815

БЕСЕДЫ С ПИСАТЕЛЯМИ
В ГОСТЯХ У А. И. КУПРИНА

(с. 701)
Возрождение. 1930.16 дек. № 2023. С. 4.
1	Сапсан, Изумруд, Белый Пудель, Ю-Ю — персонажи-животные одно¬

именных рассказов А. Куприна.
2	Федор Долохов — персонаж романа Л. Толстого «Война и мир», игрок

и бретер.
3	Дядя Брошка — персонаж повести Л. Толстого «Казаки».
4	Неточное воспроизведение реплики дяди Ерошки: «Душу загубить

мудрено, ох, мудрено!»
5	Поль Валери (Paul Valéry, полное имя — Амбруаз Поль іуссен Жюль

Валери; 1871—1945) — французский поэт, эссеист, философ. В 1930-е гг.

общался с рядом русских эмигрантов, участник Франко-русской студии.
6	Оберж (фр. auberge) — гостиница.
7	Пребывание на курорте Сальцо-Маджиоре (Северная Италия) описа¬

но А. Куприным в рассказе «Соловей» (1929): «В пансионе “Сперанца" нас

жило трое русских. Один из них, с которым я приехал из Петербурга, был

синьор Джакомо Чирени, он же клоун Жакомино, артист, который так за¬

видно был любим петербургской детворой, что в игрушечных магазинах

называли рождественских плюшевых обезьянок не иначе как Жакоминка-

ми» (Куприн А. И. Собр. соч.: В 9 т. М., 1973. Т. 7. С. 525).
8	Например, в статье «В чем же наконец существо русской поэзии

и в чем ее особенность» Н. В. Гоголь писал: «У нас у всех много иронии.

Она видна в наших пословицах и песнях и, что всего изумительней, часто

там, где видимо страждет душа и не расположена вовсе к веселости».
В ГОСТЯХ У А. М. РЕМИЗОВА

По карнизам

(с. 705)
Возрождение. 1930. 30 дек. № 2037. С. 4.
1	С августа 1930-го до июля 1933 г. Ремизовы жили в пригороде Пари¬

жа Boulogne-sur-Seine, находящимся за Булонским лесом, по адресу: 3 bis,

av. Jean-Baptiste Clement.
2	Автобиографическая повесть А. Ремизова «По карнизам» вышла

в Белграде в 1929 г.
3	Еспри, гешпенст, фейерменхен — фигурки мифологических существ,

неоднократно описанные А. Ремизовым в своих произведениях.
816 ♦♦♦

4	Рукопись «Парижские легенды» позднее трансформировалась в кни¬

гу «Учитель музыки», где предстает панорама жизни русского Парижа

1920—1930-х гг. (отдельные главы публиковались в периодике, впервые

целиком издана в Париже в 1983 г.).
5	Сборник «Три серпа» (в 2 т.) вышел в Париже в 1927 г.
6	Книга «Взвихренная Русь» вышла в Париже в 1927 г.
7	Возможно, Ремизов имеет в виду выступление М. Слонима на засе¬

дании литературного объединения «Кочевье» 27 февраля 1930 г., посвя¬

щенного творчеству А. Ремизова. Среди других выступавших Б. Сосин¬

ский, Г. Газданов, Ф. Цзещищев, И. Голенищев-Кутузов, И. Козлок, Н. Оцуп,

М. Цветаева.
8	Цитата из книги «По карнизам». Ср.: «...работа моя: перебирать сло¬

ва, как камушки, и нанизывать слова-раковинки — строчить, “преодолевая

материал”, со всем ощущением острым упора от бумаги, пера и чернил!»

(Ремизов А. По карнизам. Белград, 1929. С. 15).
9	Семенов Леонид Дмитриевиг (1880-1917) — прозаик и поэт, близкий

символизму, толстовец.
10	В период интервью А. Ремизов работал над книгой «Образ Николая

Чудотворца. Алатырь — камень русской веры» (вышла в Париже в 1931 г.).
11	Книга «Звезда надзвездная. Stella Maria Maris» вышла в Париже

в 1928 г.
12	Повесть «Оля» вышла в Париже в 1927 г.
13	Книга «Посолонь. Волшебная Россия» вышла в Париже в 1930 г.
14	Скорее всего, имеется в виду не рассказ А. Ремизова «Звезды» (1912),

а книга «Звезда надзвездная» (1928).
15	Имеется в виду ежемесячный литературный и научно-популярный

журнал «Москва», выходивший в Чикаго в 1929—1931 гг. Заметки А. Ре¬

мизова под псевдонимом «Семен Судак» опубликованы в 11 и 12 номерах

журнала за 1931 г.
16	Книга «Кукха. Розановы письма» вышла в Берлине в 1923 г.
В ГОСТЯХ У М. А. АЛДАНОВА

(с. 709)
Возрождение. 1931. 8 янв. № 2046. С. 4.
1	«Кафе de ля Режанс» (Café de la Régence) в XVIII и XIX вв. было из¬

вестно как центр игры в шахматы. Многие годы в кафе находился мрамор¬

ный шахматный стол, за которым в 1798 г. играл Наполеон.
2	«Девятое Термидора» — первая часть исторической тетралогии М. Ал-

данова «Мыслитель» из истории Французской революции и наполеонов¬

ских войн; вышла в 1923 г.
♦ ♦ ♦
817

3	«Клюг» (1929) — первая часть трилогии М. Алданова из истории пе¬

риода Первой мировой войны и русской революции и эмиграции. «Заго¬

вор» (1927) — третья часть исторической тетралогии «Мыслитель».
4	«Гран-Гиньоль* (Grand Guignol) — парижский театр ужасов. Его имя

стало нарицательным обозначением вульгарного, пошлого зрелища.
5	Мельгунов Сергей Петровых (1879—1956) — историк, политический

деятель, публицист. Наряду с П. Н. Милюковым автор первого в эмиграции

научного анализа истории Февральской, Октябрьской революций и Граж¬

данской войны.
6	Протопопов Александр Дмитриевых (1866—1918) — российский по¬

литик, крупный помещик и промышленник, утвержден министром внут¬

ренних дел Российской империи в 1916 г. По мнению некоторых современ¬

ников, именно бездействие Протопопова стало основной причиной победы

Февральской революции в Петрограде.
7	27 февраля 1917 г. находившаяся в Петрограде полковая учебная ко¬

манда лейб-гвардии Волынского полка, убив своего командира штабс-ка-

питана Дашкевича, перешла на сторону революции.
8	«Бегство» (1932) — вторая часть исторической трилогии М. Алданова.
9	Фредерик Эдвин Смыт Быркенхед (1872—1930) — английский полити¬

ческий деятель, лорд, адвокат по профессии, лорд-канцлер Англии (1919—

1922), министр по делам Индии (1924—1928), подавлял национально-

освободительное движение индийского народа. После выхода в отставку

в 1928 г. был директором Имперского химического треста.
10	Демьян Бедный (наст, имя Ефим Алексеевич Придворов; 1883—

1945) — поэт, публицист и общественный деятель
11	Литвинов Максим Максимових (наст, имя — Меер-Генох Моисеевич

Валлах; 1876-1951) — советский дипломат и государственный деятель,

в 1930—1939 гг. - нарком по иностранным делам СССР.
12	Раймон Пуанкаре (1860—1934) — французский политический и госу¬

дарственный деятель. До 1929 г. - премьер-министр. После отставки по

болезни отошел от политической деятельности.
В ГОСТЯХ У Б. К. ЗАЙЦЕВА

(с. 713)
Возрождение. 1931.13 янв. № 2051. С. 4.
1	Облик дома, в котором Б. Зайцев поселился в мае 1926 г., воссоздан

им в романе «Дом Пасси» (1935).
2	В это время Б. Зайцев работал над книгой «Жизнь Тургенева» (вы¬

шла в 1932 г.).
3	Беллетризованное житие «Преподобный Сергий Радонежский» Б. Зай¬

цева вышло в 1925 г.
818
♦ ♦♦

4	Имеется в виду роман «Дом в Пасси».
5	Имеется в виду дочь Зайцевых Наташа (в замужестве Зайцева-Сол-

логуб; 1912-2008).
В ГОСТЯХ У ХОДАСЕВИЧА

(с. 717)
Возрождение. 1931.22 янв. № 2060. С. 4. Републиковано в: Янгиров Р. М.

«Живые черты Ходасевича»: из откликов современников//Солнечное

сплетение. (Лит. журн.). 2003. № 5/6 (24/25).
1	«Перекресток» — литературное объединение (содружество) молодых

поэтов и писателей, близких к Ходасевичу; основано в 1928 г.; членами

«Перекрестка» были, в частности, Ю. Мандельштам, Г. Раевский, И. Голе-

нищев-Кутузов, В. Вейдле.
2	*Челногный путьр («voie navette») соединял 3 bis и 7 bis линии па¬

рижского метро между станциями Порт де Лила и Пре Сен-Жерве. Поезда

ходили по нему с 1921 по 1939 г.
3	В. Ходасевич называет польских и французских литераторов эпохи

романтизма: Адам Мицкевиг (1798—1855), после 1829 г. жил за границами

Российской империи; Юлиуш Словацкий (1809—1849) после подавления

Ноябрьского восстания 1830 г. жил в эмиграции в Париже, где и издал свои

первые стихотворные произведения; Красиньский Наполеон Станислав

Адам Феликс Зигмунд (1812—1859) с 1829 г. жил за границей. Франсуа Рене

де Шатобриан (1768—1848) восемь лет провел в эмиграции в Англии, за¬

тем много путешествовал; Анна-Луиза Жермена де Сталь (баронесса де

Сталь-Голыптейн; 1766—1817) несколько раз вынуждена была покидать

Францию.
В ГОСТЯХ У ШМЕЛЕВА

(с. 721)
Возрождение. 1931.1 февр. № 2070. С. 4.
Примерно в то же время, что и Н. Городецкая, Шмелева посетила

М. Н. Дьяченко. Свои впечатления от встречи она отразила в очерке

«У Шмелева в Севре» (см.: Духовный путь Ивана Шмелева: Статьи, очер¬

ки, воспоминания. М., 2009. С. 411—415). Шмелев также делился с собе¬

седницей мыслями о сродстве искусства и религии, о «Пророке» как вер¬

шине пушкинского творчества. Видимо, они были ему особенно близки

и дороги.
1	В 1927 г. Шмелевы поселились в Севре, юго-западном предместье

Парижа, где жили до 1933 г.
♦ ♦♦
819

2	Улица Соловьев — Rue des Rossignols. Шмелевы «сняли в верхней ча¬

сти Севра двухэтажный домик из пористого песчаника с подвалом, распо¬

ложенный на Соловьиной улице (дом № 9), которая шла вдоль железнодо¬

рожной нарыпи. <...> Дом располагал^ посередине громадного с.ада <...>.

Места здесь были тихие: на идущий по насыпи поезд не обращали внима¬

ния» (Жантийом Ив. Мой дядя Ваня. Шмелев в повседневной жизни //

Духовный путь Ивана Шмелева. С. 356).
3	В 1939 г. вышел роман Т. Манна «Лотта в Веймаре», описывающий

взаимоотношения постаревшего Гёте и его юношеской любви Шарлотты

Кестнер, ставшей прототипом героини «Страданий юного Вертера».
4	В 1930 г. в Париже издательство YMCA-Press выпустило книгу «От¬

кровенные рассказы странника духовному своему отцу» с предисловием

Б. П. Вышеславцева. Впервые книга опубликована в 1881 г. в Казани. Как

и во всех последующих изданиях, имя автора отсутствовало. Впоследствии

неоднократно переиздавалась в России и за границей. Как недавно уста¬

новлено, автором первой редакции был иеромонах Арсений (в миру Ва¬

лентин Троепольский; 1804—1870): «Епископ Феофан Затворник исполь¬

зовал составленные о. Арсением “рассказы странника" при подготовке

издания “Откровенных рассказов странника духовному своему отцу” (Ка¬

зань, 1883,1884). Он подверг текст редактуре, прежде всего добавил в пове¬

ствование фигуру духовного отца, стремясь <.„> “воцерковить" странника»

(Запальский Г. М. Иеромонах Арсений (Троепольский): «Очерк странство¬

вания моего по бурному морю житейскому» // Вестник церковной исто¬

рии. 2010. № 1-2. С. 111-112).
5	Книга «Лето Господне: Праздники» с эпиграфом из А. С. Пушкина

«Два чувства дивно близки нам».» вышла в 1933 г. Название восходит

к Евангелию от Луки и — опосредованно — к книге пророка Исайи: «Ему

подали книгу пророка Исаии, и Он, раскрыв книгу, нашел место, где было

написано: “Дух Господень на Мне, ибо он помазал Меня благовествовать

нищим и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать

пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на сво¬

боду, проповедывать Лето Господне благоприятное"» (Лк 4:17—19) .
6	«Ивиковы журавли» — баллада Ф. Шиллера (1797), переведенная на

русский язык В. А. Жуковским. Баллада пересказывает легендарный сюжет
о	том, как убийцу поэта Ивика видели журавли и позже указали на него

перед собранием греков.
В ГОСТЯХ У Н. А. ТЭФФИ

(с. 725)
Возрождение. 1931.12 февр. № 2081. С. 4.
1	Н. Тэффи была одним из популярных в начале XX в. драматургов,

входила в Союз драматических и музыкальных писателей. Одноактные
820
♦ ♦♦

пьесы Тэффи создавала и в эмигрантский период («Дамский бридж» и др.).

Большинство дореволюционных миниатюр вошло в ее сборник «Пьесы»

(Париж, 1934). Драматические произведения Тэффи составили значитель¬

ную часть репертуара открывшегося в 1936 г. ц Париже Русского театра. .
2	«Vieux Colombier* («Театр старой голубятни») основан в Париже

в 1913 г. актером и режиссером Ж. Копо.
3	«Ателье» — французский театр в Париже. Открылся в 1822 г. под на¬

званием «Театр Монмартра». В 1922 г., с приходом в театр труппы режис¬

сера Шарля Дюллена, получил название «Ателье».
4	Имеется в виду известный французский режиссер театра и кино, ки¬

нокритик, историк театра Андре Антуан (1858—1943).
5	Анри Бернштейн (1872—1922) — популярный французский драма¬

тург, автор многочисленных пьес.
6	Актер и режиссер Михаил Александрович Чехов (1891—1955), пле¬

мянник А. П. Чехова. В 1930-е гг. ставил в Париже пьесы В. Шекспира,

Ю. Бергера, А. Стриндберга и др.
7	Бенуа Александр Николаевиг (1870—1960) — художник, историк ис¬

кусства, художественный критик, основатель и главный идеолог объедине¬

ния «Мир Искусства».
8	Драма Тэффи «Шарманка сатаны» в 1915 г. принята к постановке

московским Малым Императорским театром; в 1916 г. поставлена в петер¬

бургском театре К. Н. Незлобина.
9	«Ревизор» — одна из самых известных постановок Вс. Э. Мейерхоль¬

да. Осуществлена в 1926 г. в ГосТИМе (Театре имени Вс. Мейерхольда).
10	В1916 г. В. Я. Брюсов издал стилизованное продолжение поэмы Пуш¬

кина «Египетские ночи», вызвавшее крайне неоднозначную реакцию кри¬

тики.
В ГОСТЯХ У М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

(с. 728)
Возрождение. 1931.7 марта. № 2104. С. 4. Републиковано в кн.: Воспо¬

минания о Марине Цветаевой: [Сб.] / Сост. Л. А. Мнухин, Л. М. іурчин-

ский. М., 1992; Марина Цветаева в воспоминаниях современников. [Т. 2]:

Годы эмиграции / Сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. Л. Мнухина,

Л. іурчинского. М., 2002; Марина Цветаева в воспоминаниях современни¬

ков. Мгновений след / Изд. подгот. Л. А. Мнухин; предисл. Е. Толкачевой.

М., 2006.
Находясь в эмиграции, М. Цветаева жила в разных пригородах Пари¬

жа; с осени 1926 по весну 1932 проживала в Медоне.
1	Скорее всего, вокзал Монпарнас, откуда ходили поезда до Медона.
2	Эфрон Георгий Сергеевиг (1925—1944) — сын Марины Цветаевой

и С. Я. Эфрона, домашнее имя Мур.
♦ ♦ ♦
821

3	Поэма «Перекоп» была написана в 1928—1929 гг. При жизни Цвета¬

евой не публиковалась. Впервые напечатана в альманахе «Воздушные пу¬

ти» (Нью-Йорк. 1967. № 5).
4	«Молодец» — поэма-сказка Цветаевой, написанная по мотивам на^

родной сказки «Упырь». Работа над ней была начата в Москве, а закончена

в Праге в 1922 г.; опубл. в 1924 г.
5	Французская версия поэмы «Молодец» под названием «Le Gars» со¬

здавалась в 1929—1930 гг., при жизни Цветаевой не публиковалась. Опуб¬

ликована: Tsvetaeva Marina. Le Gars / Preface de Efim Etkind. Paris, 1992;

Цветаева М. Молодец. Иллюстрации Натальи Гончаровой / Сост., подгот.

текста, вступ. ст., коммент. Анастасии Ивановой. Статьи в приложении

и перевод предисловия М. Цветаевой с фр. Е. Г. Эткинда. М., 2005.
6	Гончарова Наталья Сергеевна (1881—1962) — художница-авангар-

дистка. С 1915 г. жила во Франции.
7	«Поэма о Царской семье» создавалась Цветаевой в 1929—1936 гг.

Текст не сохранился, черновые варианты двух фрагментов см.: Цветаева М.

Стихотворения и поэмы. М., 1990. Как свидетельствует Марк Слоним,

ссылаясь в своих воспоминаниях на пояснения самой Цветаевой, «мысль

о поэме зародилась у нее давно как ответ на стихотворение Маяковского

“Император". Ей в нем послышалось оправдание страшной расправы как

некоего приговора истории. Она настаивала на том, что уже неоднократно

высказывала: поэт должен быть на стороне жертв, а не палачей, и если ис¬

тория жестока и несправедлива, он обязан пойти против нее» (Воспомина¬

ния о Марине Цветаевой. М., 1992. С. 345).
8	*Федра* — поэтическая драма Цветаевой (1927).
ВСТРЕЧА С БУНИНЫМ

(с. 732)
Возрождение. 1933.16 нояб. № 3089. С. 1. Интервью Бунина эмигрант¬

ским газетам были также опубликованы, в частности, в изданиях: «Сегодня»

(1933.10 нояб.); «Время» (Белград) (1933. 27 нояб.); «Новое русское сло¬

во» (1933. 28 нояб.). Обзоры откликов в иностранной печати см.: Послед¬

ние новости. 1933,11 и 12 нояб. О первой реакции И. Бунина на известие
о	вручении премии и сопутствовавших событиях см. также: Муромцева-Бу-

нина В. Н. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. М., 1989. С. 482—484; Кузне¬

цова Г. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М., 1995. С. 280—287.
1	См. примеч. 17 к очерку «Русская женщина в кино».
2	Нобелевским лауреатом по литературе в 1932 г. стал английский пи¬

сатель Джон Голсуорси (1867—1933).
3	Жозеф — повар Буниных. По воспоминаниям В. Буниной, в день из¬

вестия о премии он произнес поздравительную речь за обедом.
822
♦ ♦♦

И. А. БУНИН В «ВОЗРОЖДЕНИИ»
(с. 735)
Возрождение. 1933.17 нояб. № 3090. С. 1.
1	Бунин познакомился с А. Куприным в 1897 г. в Одессе, дружба про¬

должалась без малого четыре десятилетия.
2	Сборник стихов Бунина «Листопад» и перевод «Песни о Гайавате»

Лонгфелло были отмечены Пушкинской премией Российской Академии

наук, присужденной Бунину 19 октября 1903 г.
3	Поездка состоялась около 1903 г. В очерке «Немножко Финляндии»

(1908) А. Куприн вспоминал: «Помню, лет пять тому назад мне пришлось

с писателями Буниным и Федоровым приехать на один день на Иматру.

Назад мы возвращались поздно ночью. Около одиннадцати часов поезд

остановился на станции Антреа, и мы вышли закусить. Длинный стол был

уставлен горячими кушаньями и холодными закусками» (.Куприн А. И.

Собр. соч.: В 9 т. М., 1972. Т. 5. С. 65).
4	Федоров Александр Митрофановиг (1868—1949) — писатель. Был зна¬

ком с И. А. Буниным и А. И. Куприным, часто наезжавшими в Одессу. Осо¬

бенно близко Федоров сошелся с Буниным. Бунин подолгу гостил на даче

Федорова в Люстдорфе под Одессой. Во многих своих стихотворениях Фе¬

доров ориентировался на Бунина.
5	Семенов Юлий Федоровиг — политический деятель, кадет, ученый-

физик, мемуарист. В 1927—1940 гг. главный редактор газеты «Возрожде¬

ние».
6	Гукасов Абрам Осиповиг (іукасянц; 1872—1969) — нефтепромышлен¬

ник, геолог, меценат, издатель и общественный деятель. Основатель и из¬

датель газеты «Возрождение» (1925—1940) и литературно-политического

журнала «Возрождение» (1949—1974).
7	Статья В. Ходасевича «О Бунине» появилась накануне в газете «Воз¬

рождение» (1933. 16 нояб.). За неделю перед тем Ходасевич также писал
о	Бунине в обзоре 53-й книги «Современных записок» (Возрождение.

1933. 9 нояб.).
8	Бернацкий Михаил Владимировиг (1876—1943) — российский уче-

ный-экономист. Министр финансов Временного правительства (1917).
9	Муратов Павел Петровиг (1881—1950) — писатель, искусствовед, ли¬

тературовед, историк, переводчик. Дружил с Зайцевым, Ходасевичем, Бер¬

беровой, художником Н. П. Ульяновым, печатался в журналах «Весы»,

«Золотое руно», «Аполлон», «Старые годы». В 1918—1922 гг. работал в от¬

деле охраны памятников Наркомпроса РСФСР, вместе с Ірабарем участво¬

вал в реставрации храмов Москвы и Новгорода. Основал общество изуче¬

ния итальянской культуры «Studio Italiano». С 1922 г. за границей, сначала

в Германии, в 1923 г. поселился в Риме, в 1927 г. переехал в Париж. Осно¬
♦ ♦ ♦
823

ватель общества «Икона» в Париже (1927). Перед началом Второй миро¬

вой войны переехал в Великобританию.
10	Плещеев Александр Алексеевых (1858—1944) — писатель, театраль¬

ный критик, историк балета.
11	Лукаш Иван Созонтовых (1892—1940) — прозаик, критик. После ок¬

тябрьского переворота вступил в ряды Добровольческой армии. С 1920 г.

в эмиграции. В 1925 г. приехал в Ригу, где сотрудничал в газетах «Слово»

и «Сегодня», с 1928 г. обосновался в Париже, стал сотрудником газеты

«Возрождение», где публиковал рассказы, очерки о русской истории и куль¬

туре.
12	Король Густав V (1858-1950) - король Швеции в 1907—1950 гг.
13	Эдуард-Огюст Госсен (Gaussen) — посланник Франции в Швеции

с 1929 по 1934 г.; ему было поручено представлять И. Бунина на торже¬

ствах при вручении премии.
ПРИЛОЖЕНИЯ
А.	Куприн
ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ Н. ГОРОДЕЦКОЙ

«LES MAINS VIDES»
(с. 757)
Предисловие А. Куприна (без заглавия) помещено в кн.: Gorodetzky Na-

dejda. Les mains vides. Paris: Nouvelles éditions latines, 1931. P. VII—XI.
Перевод с французского A. M. Любомудрова.
Элизабет Хилл

НАДЕЖДА ГОРОДЕЦКАЯ:
ИЗУЧЕНИЕ И ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ КЕНОЗИСА

(с. 759)
Sobornost. 1986. Vol. 8. № 2. P. 51-61. В оригинале: Hill Elizabeth. Na-

dezhda Gorodetskaia: the study and the practice of kenosis.
Перевод с английского T. A. Любомудровой.
Автор воспоминаний Элизабет Мэри Хилл (Dame Elizabeth Mary Hill,

урожд. Елизавета Федоровна; 1900—1996) родилась в Санкт-Петербурге.

Ее мать была русская, отец — английский бизнесмен Фредерик Хилл. Пос¬

ле революции семья эмигрировала из России и обосновалась в Лондоне.

Хилл поступила в Университетский колледж Лондона, где получила дип¬

лом с отличием по специальности русский язык (1924) и степень доктора
(1928). С 1936 г. преподавала в Кембридже. Во время Второй мировой
824
♦ ♦♦

войны Хилл обучала призывников русскому языку, позднее, в 1951—

1960 гг., была одним из руководителей службы подготовки лингвистов, где

они обучались русскому для военных и разведывательных целей.
С1948 по 1968 г. занимала должность ведущегр профессора славистики

в Кембридже, в 1968—1970 гг. — профессор кафедры славянских языков

и литературы университета в Питсбурге. За особые заслуги в 1970 г. была

награждена Высочайшим орденом Британской империи степени «Dame

Commander» и получила титул «Dame». Ее воспоминания опубликованы

в 1999 г. (In the Mind’s Eye: The Memoirs of Dame Elizabeth Hill. Lewes,
1999).
Коллеги и ученики говорят о Хилл как об обаятельной, энергичной

женщине, исполненной душевной теплоты и энтузиазма. Своим ученикам

она сумела привить любовь к русским писателям, к русскому слову.
1	Гаккелъ Сергей Алексеевых (1931—2005) — российский религиозный

деятель. Родился в Берлине в семье русских эмигрантов, переехавших

в Великобританию в 1940 г. В 1952 г. окончил Оксфордский университет.

В 1965 г. рукоположен в сан священника.
2	В указанной дате развода Н. Городецкой (1945), скорее всего, содер¬

жится опечатка. Более вероятной датой этого события представляется

1925 год.
3	YMCA (Young Men’s Christian Association - Юношеская христианская

ассоциация) — молодежная волонтерская организация. Издательство

«ИМКА-Пресс» печатало многие произведения русских эмигрантов.
4	Свято-Александро-Невский кафедральный собор в Париже. Нахо¬

дится на улице Дарю. Освящен в 1861 году.
5	Нансеновский паспорт — международный документ, удостоверяющий

личность; разработан в 1922 г. Фритьофом Нансеном, комиссаром Лиги

Наций по делам беженцев. Выдавался русским и иным беженцам, которые

не могли получить обычный паспорт.
6	Имеется в виду Шарль Пеги; см. о нем примеч. 7 к статье «Католи¬

ческая литература».
7	Заседание состоялось 24 февраля 1931 г., докладчиками выступили

Жан Максанс («Пеги и событие») и Н. Городецкая («Шарль Пеги и его

творчество»).
8	Пьер Годме — псевдоним Жана Максанса. См. о нем примеч. 2 к за¬

метке Н. Городецкой «О себе».
9	Марсель Пеги (1898—1972) — журналист, эссеист, издатель. Сын по¬

эта и философа Шарля Пеги, он возобновил основанный отцом журнал «Les

Cahiers de la quinzaine», сотрудничал с Жаном Максансом. Друг Вс. Фохта

и Н. Городецкой, вместе с ними был прихожанином французского право¬

славного прихода о. Льва Жилле.
♦ ♦♦
825

Поль Базан (Paul Bazan; 1900—1978) — поэт, писатель и журналист.

Был близок группе Марселя Пеги.
Даниэль Халеви (Daniel Halévy; 1872-1962) - философ, эссеист, лите¬

ратурный критик, издатель. Друг Шарля Пеги, сотрудничал в его журнале.

Переводчик Ницше.
Дени Pout (Denis Roche; 1868—1951) — искусствовед, литературный

критик, переводчик. Автор ряда работ о русском искусстве и архитектуре.

Переводил произведения И. Шмелева, Н. Евреинова, Д. Мережковского,

Вл. Набокова и др.
10	Зёрнов Николай Михайловиг (1898—1980) — философ, богослов, ис¬

следователь православной культуры, общественный деятель. Секретарь

РСХД и первый редактор журнала «Вестник РСХД» (1925—1929). В 1934 г.

обосновался в Лондоне и в течение 13 лет был секретарем Братства святых

Албания и Сергия. Преподавал основы восточной православной культуры

в Оксфордском университете (1947—1966).
Зернова Милица Владимировна (урожд. Лаврова; 1899—1994) — доктор

медицины, религиозный деятель, иконописец, супруга H. М. Зернова. С1925

по 1932 г. являлась секретарем РСХД. Была первой управляющей Дома

св. Василия в Лондоне; поддерживала Дом св. Григория и св. Макрины

в Оксфорде, ставший для Зёрновых своего рода общиной, где юноши и де¬

вушки разных национальностей, принадлежащие к различным церквам

и вероисповеданиям, учились взаимопониманию, участвовали в общих де¬

лах.
11	Setty Oak — пригородный район на юго-западе Бирмингема. Общее

название группы колледжей, в основном богословских (теперь часть Бир¬

мингемского университета).
12	George Cadbury (1839—1922) — квакер, сын основателя шоколадной

компании «Кедбери». Заботясь об образовании взрослых, квакеры в Бри¬

тании создавали школы; одно из них, училище «Woodbrooke», было созда¬

но в 1903 г. в доме Джорджа Кедбери в Бирмингеме.
13	SPG (Society for the Propagation of the Gospel in Foreign Parts; Обще¬

ство Распространения Евангелия в чужих краях) — англиканская миссио¬

нерская организация.
14	Коновалов Сергей Александрова (1899—1982) — историк, литерату¬

ровед, экономист, профессор русского языка и литературы Бирмингемского

(1929-1945) и Оксфордского университетов, первый глава русского отде¬

ла в Оксфорде (1945-1967). Одновременно с работой в Бирмингеме пре¬

подавал (с 1930 г.) славяноведение и в Оксфорде.
15	Часть студенток, проживающих в частных домах, организовали Об¬

щество Оксфордских Домашних Студентов, которое в середине 1950-х гг.

получило статус колледжа Святой Анны.
826
♦ ♦♦

16	Gorodetzky N. The Humiliated Christ in Modern Russian Thought. Lon¬

don: Society for Promoting Christian Knowledge; New York: The MacMillan

Company, 1938.
17	В оригинале у Э. Хилл: «...to assimilate humility to humiliation». Слово

«humility» обозначает «смирение, покорность, повиновение», a «humili¬

ation» — «унижение». Н. Городецкая использовала словосочетание «Humi¬

liated Christ», и название книги с английского иногда неточно переводят

как «Униженный Христос...». Однако в письмах она называет свою книгу

именно «Уничиженный Христос...», это различие смысловых оттенков при¬

сутствует и в русском переводе Послания к Филиппийцам: «Ибо в вас дол¬

жны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе: Он, будучи обра¬

зом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя

Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став

как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крест¬

ной» (Фил 2: 5-8).
Буквальный перевод стоящих в греческом оригинале слов «ёаѵтбѵ

exévcooev» означает «опустошить себя», в латинском переводе Библии ис¬

пользуется термин «exinanition» («потерять репутацию»). В различных анг¬

лийских переводах строки Фил. 2:7 встречаются восходящие к этим ис¬

точникам выражения «emptied Himself» и «made Himself of no reputation».
Э. Хилл, таким образом, напоминает, что в Послании к Филиппийцам

говорится о самоистощании Христа («self-emptying»), и полагает термин

«humiliation» неуместным, поскольку он не является синонимом этого по¬

нятия и не содержит смыслового оттенка, различимого в русском аналоге

(«уничижение»).
18	Gorodetzky N. Saint Macrina’s House // Sobornost. 1954. Series 3. Is¬

sue 15. P. 139-142.
19	В 1936—1946 гг. патриархом Константинопольским (Вселенским)

был Вениамин I (1871—1946).
20	В 1928—1942 гг. архиепископом Кентерберийским, то есть главой

Церкви Англии и духовным лидером Англиканского сообщества во всем

мире, был Космо Гордон Лэнг (1864-1945).
21	Ольга Бикли — преподаватель итальянского языка в 1937—1958 гг.

в колледже Сент Хью, близкий друг С. Коновалова.
22	Лоуренс Уильям Гренстед (Laurence William Grensted; 1884—1964) —

профессор кафедры философии христианской религии Оксфордского уни¬

верситета.
23	Gorodetzky N. The Prayer of Jesus // New Blackfriars. 1942. Febr. Vol. 23.

Issue 263. P. 74-78.
24	«Монах Востогной церкви» («Un Moine de l’Église d’Orient») — так

подписывал свои книги архимандрит Лев (Жилле). Имеется в виду его кни¬
♦ ♦ ♦
827

га «La Prière de Jésus: sa genèse, son développement et sa pratique dans la tra¬

dition religieuse byzantino-slave. [Chevetogne]: Editions Chevetogne, 1951.
25	Gorodetzky N. Bishop Tikhon of Voronezh and Zadonsk // The Eastern

Churches Quarterly. 1947. Vol. 7. Suppl. Issue. P. 38—47. ,f
26	SPCK (Society for Promoting Christian Knowledge) — Общество no

распространению христианского знания. Основано протестантскими мис¬

сионерами под руководством Томаса Брэя в 1698 г. в Лондоне. Издатель¬

ский дом общества является одним из старейших в Англии (после изда¬

тельств Оксфорда и Кембриджа).
27	Gorodetzky N. Saint Tikhon Zadonsky, Inspirer of Dostoevsky. London,

SPCK, 1951. В 1976 г. в Америке вышло второе издание книги (Crestwood

(NY): St. Vladimir’s Seminary Press, 1976).
28	Tolstoy Lev. Selections / Ed. by N. Duddington and N. Gorodetzky. (Ox¬

ford Russian Readers). Oxford, 1959. О H. Даддингтон см. примеч. 2 и 3

к письму Н. Городецкой к В. Кирпотину от 15 дек. 1961. Н. Городецкая так¬

же подготовила сборник-пособие «А. П. Чехов. Шесть рассказов» (1963),

снабдив его очерком о писателе, комментариями и словарем. В сборник

вошли рассказы «Радость», «Репетитор», «У телефона», «1}эиша», «Рассказ

госпожи N. N.», «После театра». Ей же принадлежит антология русской ли¬

тературы XX в. (Russian Short Stories. XXth century / Ed. by N. Gorodetzky

and J. Coulson. Oxford, 1965), куда вошли рассказы Куприна, Бунина, Горь¬

кого, Толстого, Яковлева, Зощенко, отрывки из Леонова и Шолохова. Из

статей Городецкой, посвященных русской литературе, отметим также «Anna

Karenina» (Slavonic and East European Review. 1946. Vol. 24. № 63) и «Li¬

terature of questions» (Canadian Slavic Studies. 1968. Vol. 2. № 1).
29	Британская университетская ассоциация славистов (British University

Association of Slavists), так же как и Национальная ассоциация советских

и восточноевропейских исследований (National Association for Soviet and East

European Studies), были созданы в Великобритании в 1950-е гг. В 1989 г.

они объединились в Британскую ассоциацию славянских и восточноевро¬

пейских исследований (British Association for Slavonic and East European

Studies — BASEES).
30	Творения иже во святых отца нашего Тихона Задонского. СПб., 1912 =

The works of our father among the saints, Tikhon of Zadonsk. Reprint of St. Pe¬

tersburg, 1912 ed. / With a new introd. by Nadejda Gorodetzky. [Farnborough]:

Gregg International Pub., 1970.
31	Общество «House of St. Gregory and St. Macrina» основано в Оксфор¬

де 21 мая 1959 г. как «экуменический дом для студентов и ученых и центр

по изучению православного и христианского единства».
32	Альфред Герберт Эрнест Осборн (род. 1938) — британский религиоз¬

ный деятель. В 1969 г. рукоположен митрополитом Антонием Сурожским

в сан диакона, в 1973 г. во иерея; был назначен настоятелем храмов Благо¬
828
♦ ♦♦

вещения Пресвятой Богородицы в Оксфорде и во имя преподобного Ефрема

Сирина в Кембридже. В 1993 г. принял монашество с именем Василий

и возведен в сан епископа. В 2003—2006 гг. — управляющий Сурожской

епархией Московского Патриархата. В 2006—2010 гг. — епископ Константи¬

нопольского Патриархата. В 2010 г. лишен священства и монашества и воз¬

вратился в статус мирянина.
33	Православный храм Благовещения Пресвятой Богородицы по адресу

Canterbury Road, 1 в Оксфорде был построен на земле, принадлежащей

Дому св. Цэигория и св. Макрины. Освящен в 1973 г.
34	Центр христианской духовности св. Феосевии (St. Theosevia Centre

for Christian Spirituality) в Оксфорде по адресу Canterbury Road, 2 - экуме¬

нический центр, в котором проводятся встречи и осуществляются учебные

программы по широкому кругу религиозных вопросов. Открыт в 1987 г.

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
Абель Г. 602, 800

Агнесса Чешская, св. 444, 446

Албаний (Албан) Веруламский,

св., мч. 34, 765, 775, 826

Алданов (наст. фам. Ландау) М. А.
13,16, 709-712, 764, 817, 818

Александр I Обренович, король

146, 803
Александр II Николаевич, имп.
626, 780, 806

Александр III Александрович, имп.

331
Александр (в миру А. В. Калаш¬

ников), свящ. 803

Александр Невский, св. 617, 803

Александров А. А. 776

Аллой В. 743
Аманулла-хан, кор. 583, 798

Андерсен Г. X. 434, 777

Анна, св. 766, 826

Анреп Б. В. 596, 799

Антоний Сурожский (в миру

А. Б. Блум), митр. 828

Антоний (в миру А. П. Храповиц¬

кий), митр. 803

Антуан А. 725, 821
Аргунов А. А. 790

Арк Ж. д’ 440, 447

Арлан М. 689, 814

Арсений (в миру В. Троеполь¬

ский), иеромон. 820

Афанасьев H. Н. 803

Ахматова (наст. фам. Горенко)
А.	А. 41, 455, 456, 775, 793

Ашетт Л. 300
Базан П. 764, 826

Байрон Дж. Н. Г. 454, 711, 792

Бакалейниковы В. Р. и H. Р. 778

Бакланова О. В. 609, 610, 802

Бакунина Е. В. 13

Бальмонт К. Д. 8, 28

Бардеева А. И. 36

Батый, хан 124
Бедный Д. (наст, имя и фам. Е. А.
Придворов) 711, 818

Бейкер (Бэкер) Ж. (наст, имя

и фам. Ф. Дж. Макдональд) 462,

794

Бело А. 800
Белый А. (наст, имя и фам. Б. Н.

Бугаев) 720
830
♦ ♦ ♦

Белюкин Д. А. 202

Бем A. Л. 790

Бенуа А. Н. 726, 821

Берберова H. Н. 823

Бергер Ю. 821
Бердяев Н. А. 22, 24, 26-28, 741-

743, 764, 804, 806

Берже Л. 34

Берль Э. 689, 814

Бернанос Ж. 24, 685, 689, 812

Бернар Т. 416
Бернацкий М. В. 736, 737, 823

Бернштейн А. 725, 821

Бер-Сижель Э. 29, 33

Бетховен Л. ван 177, 490

Бехтерев В. М. 8

Бизе Ж. 673

Бикли О. 768, 827

Билибин И. Я. 583

Биркенхед Ф. Э. С. 711, 818

Блок А. А. 693, 717, 720

Блуа Л. 26
Бортнянский Д. С. 806

Бразильяк Р. 688, 813

Бреге А. Л. 636, 807

Брэй Т. 828

Брюсов В. Я. 8, 821

Булгаков С. Н. 29, 31, 803-805

Бунин И. А. 13, 15-18, 693, 703,

732-738, 822-824, 828

Бунина В. Н. — см. Муромцева-

Бунина В. Н.
Бурже П. 69, 72,141, 777

Бухарев А. М. — см. Феодор, ар-

хим.
Бухарова 3. Д. 780

Бухман (Букман) Ф. 668, 810

Бьенсток Г. 767
Валентино Р. 395, 788

Валери А. П. Т. Ж. 332, 702, 816

Валери-Радо Р. 687, 813

Ванна (наст. фам. Языкова) Н.
612, 613, 802

Василий (в миру А. Г. Э. Осборн),

свящ. 770, 828

Василий Великий, св. 826

Вашингтон Дж. 714

Вейдле В. В. 31, 746, 764, 819

Вейнберг П. И. 775
Вениамин (в миру И. А. Федчен-

ков), еп. 624, 805

Вениамин I, патр. 767, 827

Вербицкая (урожд. Зяблова) А. А.

786, 787
Вересаев (наст. фам. Смидович)
В.	В. 7

Верн Ж. 801

Вернон С. 415, 790

Вертинский А. Н. 101, 116, 449,

462, 536, 792
Верховской (Верховский) С. С.

623, 805
Виардо (урожд. Гарсиа) П. М. Ф.

714
Виктория, королева 664

Вит, св. 276
Владимир Святославич, вел. кн.,

св. 378, 541

Волков А. А. 801

Волконская 3. А. 34, 744-750,

760, 769

Волконский В. Г. 745, 747

Вольтер (наст, имя и фам. М. Ф.
Аруэ) 814

Вольф М. О. 112, 777

Врангель П. Н. 728, 780, 805, 807
♦ ♦ ♦
831

Вревская Ю. П. 715

Вышеславцев Б. П. 820
Газданов Г. (Г. И.) 817

Гаккель С. А. 760, 825

Гамбетта Л. М. 58

Гамсун (наст. фам. Педерсен) К.
51, 776

Ганди М. К. 442

Ганон Ш. Л. 165, 779

Гастин М. де 802

Георгий Победоносец, св. 667,

776, 828

Герцен А И. 283

Герцен Н. А. 283

Гёте И. В. 723, 782, 787, 820

Шіпиус 3. Н. 8

Пітри С. (А. Ж.-П.) 671, 811

Гоголь Н. В. 24, 212, 704, 707,

708, 722, 727, 781, 809, 816

Годме П. — см. Максанс Ж.-П.

Годневич (?) М. С. 741

Голенищев-Кутузов И. Н. 817, 819

Голенцова Л. Ф. 36

Головина О. В. 625, 806

Голсуорси Дж. 822

Гончарова Н. С. 730, 822

Городецкая Е. Д. 7, 772

Городецкая М. Д. 7, 9-11, 760,

772, 778
Городецкая О. Д. 7, 9, 12, 775,

778
Городецкая Т. Д. 7

Городецкий Д. М. 6-9, 760, 772

Гофман М. JI. 13,18

Горький М. (наст, имя и фам.
А. М. Пешков) 7, 751, 828

Госсен Э.-О. 737, 824
Грабарь И. Э. 823

Гренстед Л. У. 768, 827

Грещищев Ф. 817

Григорий Нисский, св. 35, 770,
826, 829

Григорьев А. А. 778

Цшн Ж. 690, 815

Гриневская И. А. 8

Гродзкий Б. 780
Гукасов (наст. фам. Гукасянц)
А.	О. 736, 737, 823

іукасов (наст. фам. Гукасянц)
Э. П. 736

Гумилев Н. С. 693

іустав V, король 737, 824

Гюго В. М. 516, 795

Гюэнно Ж. 689
Даддингтон (урожд. Эртель)
Н. А. 751, 752, 769, 828
Данте Алигьери 455, 719, 790,

793
Дашкевич И. С. 818

Девриен А. Ф. 112, 777

Дей (Дэй) О. 609

Деникин А. И. 11, 777

Державин Г. Р. 717
Десни (урожд. Десницкая) К. 608,

801
Джозефо (Йозефович) А. М. 789

Димитрий (в миру Д. И. Троиц¬

кий), прот. 807

Добкин А. И. 743

Доде А. 516, 795, 800

Домнин И. В. 36

Достоевский Ф. М. 28,29,33,282

538, 618,628,696,697,722,749

752-754, 768, 777, 786
832

Дьяченко М. Н. 819

Дюлак Ж. 801

Дюллен Ш. 821

Дюма-отец А. 702

Дягилев С. П. 800
Евлогий (в миру В. С. Георгиев¬

ский), митр. 28, 29, 618, 622,

648, 762, 803-805

Евреинов H. Н. 826

Екатерина (в миру Е. Б. Ефимов-

ская), схиигум. 616, 803

Ермилов В. В. 752, 753

Ефимовская О. 806

Ефрем Сирин, преп. 829
Жакомино — см. Чирени Дж.

Жантийом Ив. 820

Жданов А. А. 753

Жид А. П. Г. 24, 688, 691, 814,

815
Жилле Л. — см. Лев, архим.

Жироду Ж. 689, 814

Жозеф, повар 734, 822

Жуандо М. 451, 685, 690, 792,

812
Жуковский В. А. 717, 820
Зайцев Б. К. 13, 15, 16, 713-716,

735-737, 818, 819, 823

Зайцева (урожд. Орешникова)
В.	А. 735, 819

Зайцева (в замуж. Зайцева-Сол-

логуб) Н. Б. 16, 716, 819

Занд Ж. — см. Санд Ж.
Зандер Л. А. 28, 803

Запальский Г. М. 820

Зеньковский В. В., прот. 803
Зёрнов H. М. 30, 32, 34, 36, 765,

770, 826
Зёрнова (урожд. Лаврова) М. В.
30, 32, 765, 826

Золя Э. 812
Зощенко М. М. 711, 712, 828

Зуров Л. Ф. 18
Ибсен Г. 725, 786

Иван (Иоанн) IV Васильевич

Грозный, царь 639

Иван (Иоанн) (в миру Кологри-

вов), свящ. 745

Иванова А. 822

Ильин В. Н. 622, 804

Иоанн Кронштадтский (в миру

И. И. Сергиев), св. прав. 329,

784
Иоанн Павел II, папа римский

772
Кареев Н. И. 8
Каренн Д. (наст, имя и фам. Д. А.
Оцуп) 608, 801

Карсавин Л. П. 28

Картар 680, 681

Карташёв А. В. 803

Кебл Дж. 810

Кедбери Дж. 765, 826

Керенский А. Ф. 789

Кестнер (урожд. Буфф) Ш. 820

Кирилл (в миру Константин Фи¬

лософ), равноап. 35

Кирилл Владимирович, вел. кн.

745
Кирпотин В. Я. 34, 35, 751-754,

828
Кирсанов (наст, имя и фам. М. Д.

Каплан) Д. 609, 801
♦ ♦ ♦
833

Клара Ассизская (в миру К. Оф-

фредуччо), св. 417, 444, 446,

790, 792
Клер (Клэр; наст, имя и ,фам.

Р.-Л. Шометт) Р. 405, 609, 789,
801
Клодель П. 455, 793

Ключевский В. О. 505

Кованько Н. И. 607, 608, 801

Кожинов В. В. 753

Козлок И. 817
Кокто Ж. М. Э. К. 688, 690, 813,

814
Коллетта Корбийская (в миру Бу-

але), св. 447, 792

Коло Ж. 814

Колчак А. В. 97

Комиссаржевская В. Ф. 727

Кони А. Ф. 8
Коновалов С. А. 30, 766, 768, 826,
827
Константин Николаевич, вел. кн.
780

Копо Ж. 821

Короленко В. Г. 787

Котляревский Н. А. 8

Красиньский (Красинский)

Н.С.А. Ф.З. 719, 819

Кремье Б. 24, 688, 691, 813

Крючков К. Ф. 47, 776

Кузнецова Г. Н. 18, 822

Кульман Г. Г. 803

Кульман М. М. 34

Куницца да Романе 455, 792

Куприн А. И. 8, 13, 16, 19, 661,

701-704, 714, 720, 735-737,
763,	777, 802, 816, 823, 824, 828

Куприна (урожд. Гейнрих) Е. М.

735
Куприна К. А. (Киса) 611, 612,

732, 733, 802

Кусиков А. Б. 778
Лавальер Е. (наст, имя и фам.

Э. М. П. Фенольо) 22, 671-676,

810, 811
Лавальер Л.-Ф. де Ла Бом Ле

Блан 672, 790, 811

Лаговская Т. П. 808

Лаговский И. А. 808

Лаура де Новее 455, 792

Лафайет М. Ж. П. И. Р. Ж. Мотье

217, 340
Лев (в миру Л. Жилле), архим.

28-30, 37, 624, 743, 762, 764-

768,770, 774, 825, 827

Лев (в миру Л. Н. Липеровский),

свящ. 623, 805

Лейкин Н. А. 7

Лекё М. 686, 813

Леметр А., архиеп. 676, 811

Леммерман В. К. 745-748, 750

Леон XIII, папа римский 800

Леона, подруга Е. Лавальер 674,

675
Леонидов В. В. 36

Леонов Л. М. 13,15, 828

Лербье М. 612, 802

Лермонтов М. Ю. 485, 809

Лидтке Г. 801
Линдберг Ч. О. 571, 594, 797

Линдберг Ч. О.-младший 571, 797

Линкольн А. 714

Лион Р. 801

Лисенко Н. А. 607, 801

Лисовский H. М. 8

Литвинов (наст, имя и фам.

М.-Г. М. Валлах) М. М. 711,818
834
♦ ♦♦

Лонгфелло Г. У. 823

Лохвицкая М. А. 787

Лукаш И. С. 736, 737, 824

Лэнг К. Г., архиеп. 767, 827

Любомудров А. М. 24, 824

Любомудрова Т. А. 824

Людовик XII, король 639

Людовик ХІП, король 629

Людовик XIV, король 790, 811
Мазуркевич В. А. 794

Макаров И. И. 778

Мак-Кой X. 20, 788

Маковский С. К. 34, 744-750

Макрина (Младшая), св. 35, 767,

770, 826-829

Максанс Ж.-П. 688, 764, 774, 813,
825
Малашкин С. И. 796

Маликов Н. П. 604, 800

Мальро А. 689, 814

Мандельштам Ю. В. 13, 17, 18,

819
Манн Т. 723, 820

Маритен Ж. 685, 774, 812

Мария (в миру Е. Ю. Скобцова),

монахиня 623, 638, 804, 805,

807
Мария Федоровна, имп. 681

Марко Мрнявчевич, королевич

129,209, 216

Марфа Посадница (М. С. (И.) Бо¬

рецкая) 160

Марцинковский В. Ф. 803

Маслов С. С. 790

Массис А. 24, 685, 689, 812

Мата Хари (наст, имя и фам. М. Г.

Зелле) 214
Матео А. Е. 808

Маяковский В. В. 822

Мейерхольд Вс. Э. 727, 821

Меллер Р. (наст, имя и фам.
Ф. Маркес Лопес) 337, 785

Мельгунов С. П. 711, 818

Мельников Н. М. 807

Мельников П. И. (псевд. А. Печер¬

ский) 393,723

Мень А. В., прот. 29

Мережковский Д. С. 826

Мерсье Д. Ж., кардинал 642, 808

Мефодий, равноап. 35

Милена Ш. 610, 611, 802

Милош Обилии (Кобилич) Вели¬

кий 146

Милюков П. Н. 8, 818

Мицкевич А. 719, 745, 819

Мнухин Л. А. 821

Мозжухин И. И. 337, 785

Мома А. Ю. 36
Мопассан Г. де 20,424,758, 786

Моран П. 689, 814

Мориак Ф. 469, 472, 685, 690,

794, 812, 814

Морозов Н. А. 8

Моцарт В. А. 570

Мочульский К. В. 764

Мур — см. Эфрон Г. С.
Муратов П. П. 737, 823

Муромцева-Бунина В. Н. 822

Мусоргский М. П. 197

Мэнсфилд (Мансфильд) К. 282,

283, 783

Мюссе А. де 438
Набоков В. В. 17, 826

Надсон С. Я. 208
♦ ♦♦
835

Нансен Ф. 761. 825

Наполеон I Бонапарт 300, 330,

356,709, 786, 817

Натан Б. 610, 802

Негри П. (наст, имя и фам. Б.-А.

Чэлупек (Халупец)) 609, 610,
802
Незлобии К. Н. 726, 800, 821

Некрасов Н. А. 607

Неустроев Д. В. 36

Нижинская Б. Ф. 605, 800

Нижинский В. Ф. 800

Николай II Александрович, имп.

626, 806
Николай Мирликийский (Чудо¬

творец), свт. 706, 708, 803, 804,

817
Николюкин А. Н. 36
Нил Столобенский, преп. 276
Ницше Ф. 826
Ноай А. Э., принцесса Бранкован,

гр. Матьё де 456, 793

Нобель А. Б. 15, 16, 736, 776,

812, 822
Ньюман Дж. Г., кардинал 668,

810
Одынец А. Э. 745

Ольга Константиновна, королева

205, 780

Оцеп Ф. А. 802

Оцуп Н. А. 801,817
Павел Александрович, вел. кн.

626, 806

Павлов, актер 760

Палей (урожд. Романова) И. П.,

вел. кнж. 23, 626, 629, 743, 806
Паскаль Б. 37, 690, 777, 814

Пастернак Б. Л. 693

Пате, бр. 376, 397, 610, 787, 802

Пату Ж. 580, 798

Пеги М. 29, 764, 774, 813, 825,
826
Пеги Ш. 25, 26, 37, 655, 686, 689,
764,	774, 813, 825, 826

Петр I Алексеевич Великий 90

Петрарка Ф. 455,456, 792

Пий XI, папа римский 28

Пильский П. М. 13,18

Пинкертон А. 786

Плещеев А. А. 736, 737, 824

Полак С. 788

Полонский Я. В. 745, 747

Полонский Я. П. 778

Попов Я. К. 7

Потапенко И. Н. 8

Преображенская О. И. 605, 800

Протопопов А. Д. 711, 818

Пруст М. 24, 688, 693

Пуанкаре Р. 711, 712, 818

Пуаре П. 594, 799, 802

Пушкин А. С. 34, 192, 201, 330,

331, 378, 547, 685, 717, 722,

735, 773, 776, 778, 785, 787, 793,

802, 820, 821, 823

Пьюси Э. Б. 668, 810
Раевский (наст. фам. Оцуп) Г. А.

819
Рафаэль (Раффаэлло Санти) 416

Ребиков В. И. 80, 777

Ремарк Э. М. 691

Ремизов А. М. 16, 693, 705-708,

816, 817
836
♦ ♦♦

Репин И. Е. 373

Рерих Н. К. 416

Рильке Р. М. 159

Римский Н. А. 801

Розанов В. В. 708, 817

Рокфеллер Дж. Д. 650

Роллан Р. 812

Россетти Д. Г. 416, 790

Рош Д. 764, 826

Рубинштейн А. Г. 101, 778

Рудомино М. И. 773

Руссель Л. 602, 800

Рыжак Н. В. 36
Савина (урожд. Подраменцова)

М. Г. 715

Сад Д. А. Ф. де, маркиз 114

Саду (Садху; наст, имя Сундар

Сингх) 22, 677-682, 811

Санд Ж. (наст, имя и фам. А. А. Л.
Дюпен, по мужу Дюдеван) 438

Сафо (Сапфо) 800

Свечина С. П. 686, 812

Себастьен Р. 686, 813

Сегюр (урожд. Ростопчина) С. Ф.
де 438, 791

Семенов Л. Д. 707, 817

Семенов Ю. Ф. 736, 737, 823

Серафим Саровский (в миру П. И.
Мошнин) 634,635,807

Сергий (в миру А. Д. Королев), ар-

хиеп. 622, 804

Сергий (в миру Варфоломей Ки¬

риллович) Радонежский, прп.

16, 34, 620, 715, 761, 765, 775,

805,818,826

Серов В. А. 626,806
Сибирская Н. (наст, имя и фам.
Ж. Лёба) 609,610,801

Складановский М. 777

Скобцова Е. Ю. — см. Мария, мо¬

нахиня

Словацкий Ю. 719,819

Слоним М. Л. 13, 15, 707, 815,

817,822

Сократ 112
Солженицын А. И. 36, 773

Сологуб (наст. фам. Тетерников)

Ф.К. 8

Сора Д. 690.691.SJ4

Сорайя Тарзи, королева 582, 798

Сорель С. (наст, имя и фам. С. Э.
Сюррее) 600,800

Сосинский Б. 817

Сталь А.-Л. Ж. де 719,819

Станиславский К. С. 802

СтепенкоТ. 608
Стерн Д. (наст, имя и фам. М. К. С.
де Флавиньи, гр. д’Агу) 653

СтриндбергА. 821

Строева Д. 405, 789

Струве Г. П. 746

Струве Н. А. 26
Стэн (наст. фам. Сгенская) А. 612,

613,802

СуворовА. В. 16,715

Сюпервьель Ж. 434, 791
Табунщикова А. В. 775

Тереза из Лизье (в миру Т. Мар¬

тен), св. 401,604,686, 788,800,

812
Тимашева Т. 267

Тихон (в миру В. И. Беллавин),

патр., свт. 805
♦ ♦ ♦
837

Тихон Задонский (в миру Т. С.

Соколов, при рожд. Кириллов),

свт. 33, 749, 767-770, 828

Ткачев В. М. 776*
Толкачева Е. 821

Толкин Дж. Р. Р. 36

Толстой А. К. 781

Толстой Л. Н. 29, 496, 628, 685,

696, 701, 702, 709, 711, 741,

751,752,769, 786, 787, 816, 828

Троицкий С. В. 803

Трофимов А. (псевд.) — см. Труб-

ников А. А.
Трубников А. А. 746-750

Тургенев И. С. 16, 121, 628, 631,

696,713-716, 778, 789, 807, 818

іуржанский Виктор (наст, имя

Вячеслав) К. 801, 802

Турчинский Л. М. 821

Тэффи (наст. фам. Лохвицкая)

Н.А. 16, 725-727, 735, 737,

820, 821

Тютчев Ф. И. 5, 40
Ульянов Н. П. 823
Фабер Ф. 810

Файнштейн М. Ш. 750

Федоров А. М. 736, 823

Федоров М. М. 23, 807

Федоров Н. Ф. 804, 806

Федотов Г. П. 26, 804

Федюкин А. А. 36

Фейдер (наст. фам. Фредерикс) Ж.

602, 800

Фельзен Ю. 29
Феодор (в миру А. М. Бухарев),

архим. 767
Феосевия (Феозва), св. 770, 829

Феофан Затворник (в миру Г. В.

Говоров), свт. 820
Фернандес (Фернандез) Р. 689,

814
Фет (Шеншин) А. А. 482, 794

Флиднер К. фон 776

Флиднер М. А. 776

Флиднер Ю. И. фон 776

Флобер Г. 20

Флори В. 609, 801

Флоровский Г. В., прот. 28, 622,

804
Фома Кемпийский, монах 812

Форд Г. 649

Фотий, патр., свт. 29

Фохт Вс. Б. 29, 742, 743, 762,

764, 825

Фохт-Сударская Р. М. 743

Франк С. Л. 803

Франс А. 691
Франциск Ассизский (в миру

Дж. Ф. ди Пьетро Бернардоне),

св. 417, 446, 790

Фруд Р. 810
Фуко Ш. де, монах 676, 686, 811,

812
Фюме С. 685, 812
Хаксли (Гекели) О. 667, 809

Халеви Д. 764, 826

Хаммер-Пургшталь Й. фон 56,

776
Хантер-Блэр-Стидуорти К. 34

Харт Д. 610, 802

Херасков М. М. 806

Хилл Ф. 824
838
♦ ♦♦

Хилл Э. М. (урожд. Е. Ф.) 6, 12,

30, 759-770, 824-829

Ходасевич В. Ф. 13,16, 693,717-

720, 735-737, 815, 819, 823

Хохлова Н. А. 36
Цветаева М. И. 28, 454, 456, 693,

728-731, 792, 793, 817,821, 822

Цетлин М. 13,18
Чайковский П. И. 101, 416, 778,
781
Чаплин Ч. С. 331, 395, 785

Чертков В. Г. 751, 752

Черткова А. К. 8

Четвериков С. И., свящ. 622, 803,

804
Чехов А. П. 7, 50, 393, 462, 463.

542,703,714, 787, 793, 796,821,
828
Чехов М. А. 726, 802, 821

Чехова О. К. 609, 610, 801, 802

Чикарова J1. И. 36

Чирени Дж. 816

Чистяков М. Б. 785

Чуковский К. И. (наст, имя и фам.

Н. В. Корнейчуков) 373, 786,

787
Шарло — см. Чаплин Ч. С.

Шатенье, аббат 673, 674

Шатобриан Ф. Р. де 719, 819

Швоб Р. 686, 812

Шекспир У. 41, 711, 775, 821

Шидловская (в замуж. Куломзи-

на) С. С. 632, 804

Шиллер И. К. Ф. фон 820

Шкуро А. Г. 66, 777
Шлумберже Ж. 691, 815

Шмелев И. С. 16, 21, 721-724,

819, 820, 826

Шолохов М. А. 828

Шопен Фр. 438
Шуберт Фр. П. 466-468, 782, 787

Шуман Р. 180

Шумкина А. Ф. 806
Эдзелино IV да Романо 792
Эдисон Т. А. 649
Элло Э. 812
Эрвиль Р. 801
Эренбург И. Г. 744
Эртель А. И. 751, 752
Эспарбе Ж. д’ 778
Эткинд Е. Г. 822
Эфрон Г. С. 16, 729, 731, 821
Эфрон С. Я. 821
Яблоновский С. П. 736

Яковлев (наст. фам. Трифонов-

Яковлев) А. С. 751, 752, 828

Янгиров Р. М. 819

Ясинский И. И. 8
Agathon — см. Массис А.
Byron G. G. N. — см. Байрон

ДЖ.Г.Н.
Cadbury G. — см. Кедбери Дж.

Casanova G. G. 801

Clement J.-B. 816

CoulsonJ. 828
Duddington N. — см. Даддтгтон

H.A.
Efimovsky О. — см. Ефимовская О.

Etkind E. — см. Эткинд E. Г.
♦ ♦ ♦
839

Gregory, st. — см. Георгий Победо¬

носец, св.
Lacordaire Н. 812

Laura — см. Лаура де. Новее

Livak L. 26
Macrina, st. — см. Макрина, св.

Parker A., mrs. 811
Per Skansen 811

Petrarch — см. Петрарка Ф.
Revell F. H. 811

Stone G. C. 35

Tassis G. 26
Tikhon, bishop — см. Тихон Задон¬

ский, сет.

СОДЕРЖАНИЕ
Л. М. Любомудров. Надежда Городецкая. Очерк жизни
и творчества		5
Я. Городецкая. <0 себе>		37
Со дна памяти		39
«Роща редкая. Яркий день...*		43
Белые крылья. Повесть		44
НЕСКВОЗНАЯ НИТЬ

Роман
Часть первая. Невестка 		63
Часть вторая. За рубежом		100
РОССИЯ УШЕДШАЯ
Новгород. Из далекого детства		159
Букет		163
Поклонник		167
Мещаночка 		172
Имена 		176
Семья 		182
В приюте 		187
Впотьмах 		192
ИСХОД
В дни потопа		201
Мемуары эмигрантской бабушки 		207
Самоубийство. Из дневника беженки		219
БАЛКАНСКИЕ ЗАРИСОВКИ
Свадьба (По Македонии)		231
Рабыни		235
♦ ♦ ♦	841

Филимон и Бавкида 		240
Сестра Магу		245
Таня		249
Смерть Тани 		253
Муэдзин 		260
ИЗ ЖИЗНИ КАТИ БЕЛОСЕЛЬСКОЙ
Детство		267
Гадание		271
Большая любовь 		276
Остров одиночества 		282
Случайность 		288
Чайки 		293
Подсудимый 		298
Посещение		303
Постриг		308
ДЕТСТВО НИНЫ
Начало жизни		315
Простое сердце		319
Небесный Иерусалим 		325
Lutécia		330
ФРАНЦУЗСКИЕ СЮЖЕТЫ
Киноартистка 		337
К славе 		344
Неврастения 		350
Дом отдыха 		356
Нежность 		361
Проезжие		366
Счастье		372
Героиня		376
Соперники		380
На страже		385
Обломки		390
Марафон		394
Начало слез		399
Лазурные берега		404
Чужие страсти		409
Франческа 		414
Рождественская сказка		418
Полустанки 		423
Снег		428
Женевьева 		433
842	♦ ♦ ♦

Свадьба		438
Вечный обет 		443
Звери		448
Строки 		453
Сестры 		458
Оперетта		464
Измена 		469
Городская легенда 		474
На дороге		479
Похмелье 		484
Хлопушка		489
Родина 		494
Островитянка 		500
Старость		505
Пленка 		510
Сын 		515
Восточная сказка		520
Роман 		526
Завсегдатай 		531
Ветер любви 		536
Переправа 		541
Сонечка		545
Покой 		550
ТУМАНЫ АЛЬБИОНА
Робин 		557
Старуха		562
До гробовой доски 		566
Гангстер 		570
ОЧЕРКИ
Русская женщина в Париже 		577
Портнихи		577
Манекены		585
Кельнерши 		588
Без ремесла 		592
Красота		596
Фигурантки		601
Русская женщина в кино		607
Русская женщина в христианском движении 		615
Клермонский съезд		622
Девочки 		625
Девичий край 		630
Парижские студенты		634
♦ ♦ ♦
843

Русские студенты		640
Безработица. (Первый вопрос нашего быта) 		645
Ресницы и веера (Поездка в Испанию) 		656
Туманный Альбион		661
Пилигримы 		666
Со сцены в монастырь. Обращение Евы Лавальер		671
Саду		677
СТАТЬИ
Католическая литература 		685
Спор поколений		688
Кочевье		692
Юношество и Россия 		695
БЕСЕДЫ С ПИСАТЕЛЯМИ
В гостях у А. И. Куприна		701
В гостях у А. М. Ремизова. По карнизам		705
В гостях у М. А. Алданова		709
В гостях у Б. К. Зайцева		713
В гостях у Ходасевича 		717
В гостях у Шмелева 		721
В гостях у Н. А. Тэффи		725
В гостях у М. И. Цветаевой		728
Встреча с Буниным 		732
И. А. Бунин в «Возрождении» 		735
ПИСЬМА
Н. А. Бердяеву		741
С.	К. Маковскому		744
В.	Я. Кирпотину 		751
ПРИЛОЖЕНИЯ
А. Куприн. Предисловие к роману Н. Городецкой «Les mains vides» ..	757

Элизабет Хилл. Надежда Городецкая: изучение и осуществление
кенозиса		759
Комментарии 		771
Именной указатель 		830

Согласно Федерального закона от 29.12.2010 № 436-ФЭ

«О защите детей от информации, причиняющей вред

их здоровью и развитию»,
«книга предназнагена для детей старше 16 лет*
На обложке:
Sir John Lavery. A Windy Day (около 1910)
Литературно-художественное издание
Надежда Даниловна Городецкая

ОСТРОВ ОДИНОЧЕСТВА
Роман, рассказы, огерки, письма
Составитель:
А. М. Любомудров
Корректор Г. Л. Самсонова

Компьютерная верстка С. В. Степанова

Художественное оформление С. А. Гавриловой
Подписано в печать 04.09.13. Формат 60 х 88 Vie-

Бум. офсетная. Гарнитура Octava. Печать офсетная.

Уел. печ. л. 53,00. Тираж 1000 экз. Зак. № 3713
ООО «Издательство “Росток”»
E-mail: rostokbooks@yandex.ru

По вопросам оптовых закупок

обращаться по тел.: 8-921-937-98-70
Отпечатано в Первой Академической типографии «Наука»

199034, Санкт-Петербург, В. О., 9-я линия, 12