Автор: Берестов В.
Теги: русская литература художественная литература детская литература
ISBN: 5-17-036080-0
Год: 2006
Текст
So oo,
Валентин БЕРЕСТОВ
• ВЕСЁЛЫЕ НАУКИ ‘
ДЕТСКАЯ
БИБЛИОТЕКА
УДК 821.161.1-34-053.2
ББК 84(2Рос=Рус)6-44
Б 48
Издательство выражает благодарность Российской государственной детской библиотеке и Литературному центру
В.Д. Берестова за помощь в работе над книгой
Составление и комментарии Р.Н. Ефремовой
Предисловие В. Курбатова
Художник Лев Токмаков
Берестов, В.Д.
Весёлые науки: избранные произведения/ Валентин Берестов; Б48 предисловие В. Курбатова; худож. Л. Токмаков. — М.: Астрель: ACT, ХРАНИТЕЛЬ, 2006. — 590,[2] с.: ил. — (Всемирная детская библиотека).
ISBN 5-17-036080-0 (ООО «Издательство АСТ»)
ISBN 5-271-13754-6 (ООО «Издательство Астрель»)
ISBN 5-9762-0007-9 (ООО «ХРАНИТЕЛЬ»)
В этот том выдающегося поэта, прозаика и литературоведа Валентина Дмитриевича Берестова (1928—1998) входят его стихи для детей, сказки и пересказы библейских преданий, повесть и рассказы об археологах, замечательные статьи о Словаре В.И. Даля, работа о детстве А.С. Пушкина, воспоминания о К.И. Чуковском и другие произведения.
Открывается том интересной статьёй «Знаменитый «неизвестный» писателя Валентина Курбатова, много лет дружившего с Валентином Дмитриевичем.
В конце тома помещены биографические сведения о В.Д. Берестове и статья Л.Бирюкова о художнике этой книги Льве Алексеевиче Токмакове.
УДК 821.161.1-34-053.2
ББК 84 (2Рос=Рус)6-44
Подписано в печать с готовых диапозитивов заказчика 17.03.2006 г.
Формат 60х90’/16. Гарнитура Обыкновенная. Бумага офсетная
Печать офсетная. Усл. печ. л. 37,0. Тираж 3500 экз. Заказ 1431.
ISBN 5-17-036080-0
(ООО «Издательство АСТ»)
ISBN 5-271-13754-6
(ООО «Издательство Астрель»)
ISBN 5-9762-0007-9
(ООО «ХРАНИТЕЛЬ»)
ISBN 985-13-7876-3
(ООО «Харвест»)
© Берестов В.Д., наел., 2006
© Токмаков Л.А. Иллюстрации, 2006
© Р.Н. Ефремова. Составление, комментарии, 2006
© В. Я. Курбатов. Предисловие, 2006
© ООО «Издательство Астрель», 2006
ЗНАМЕНИТЫЙ «НЕИЗВЕСТНЫЙ»
Мне кажется замечательным эпизод в воспоминаниях Валентина Берестова о Чуковском, когда Валентин Дмитриевич читает но просьбе больного Корнея Ивановича стихи — ему, врачам, нянечкам, — и Корней Иванович обводит всех счастливыми глазами: «Ведь правда ни на кого не похож?», а они в ответ, радуясь, спрашивают: «А почему мы не знаем этого поэта?» И только кто-то один припоминает, что сын любил похожие стихи какого-то Валентина... Березина?
Он улыбнулся этому эпизоду, и я улыбнусь, а все-таки и задумаюсь: тут есть какая-то прекрасная и немного печальная правда. Мы знаем его с детства: «Если где-то нет кого-то,/ Значит, кто-то где-то есть'..», или: «Петушки распетушились,/ Но подраться пе решились./ Если очень петушиться,/ Можно пёрышек лишиться,/ Если пёрышек лишиться,/ Нечем будет петушиться». «В гости едет Котофей,/ Погоняет лошадей./ Он везёт с собой котят,/ Пусть их тоже угостят»,
о
«Деньги и в детстве приятно иметь./ Особенно медь,/ Чтоб ею греметь...»
Эти стихи приходят к нам сами. Без имени. И в этом они отличны даже от самых любимых нами и Валентином Дмитриевичем Чуковского и Маршака. Те играют или учат, ликуют и озоруют сразу как взрослые и дети, сразу по обе стороны возраста — тут и там. Они сами Мойдодыр и Рассеянный, Тараканище и Почтальон с толстой сумкой на ремне, но и вместе — дедушка Корней и Маршак (Маршак как будто даже не имя, а явление или звание). А Берестов будто без остатка уходит в своих детей, котофеев и матрёшек, в свои «читалки» и «кричалки». И они становятся всеобщие и ничьи. И когда его герои подрастут, они тоже останутся «ничьи», то есть мы сами:
Кто ж спит, когда в театр ушли родители?
Глухой удар подушки о подушку, И ликованье громкоговорителя, Включённого на полную катушку...
Окно — «дас Фенстер», стол -- «дер Тыш». Ты по-немецки говоришь...
Вдруг на кого-то причуда нашла:
— Куча мала!
Бой! Нападение из-за угла!
— Куча мала!
Валим и валимся. Ну и дела!
— Куча мала!..
И даже потом, потом — во взрослых и в стихах уже старого поэта (хотя счастливые поэты старыми не бывают) будет то же чудо любящей всеобщности, словно его биография — она и наша тоже, хотя бы она была совершенно единственна и, как у него, отмечена великими дружбами,
6
которых мы не знали и по узнаем, а всё равно... Читая его, догадываешься, что настоящая радость -- всегда чувство общее, что она во всяком человеке — и его, но и твоя тоже. Иначе почему бы ты так радовался, хотя бы его воспоминанию об Ахматовой, будто это и твоё воспоминание: «О, счастье — па рассвете юных дней/ Смешить Ахматову, смеяться вместе с ней!/ «Нет, совести не видно в вас ни капли./ Ведь я Ахматова, не Чарли Чаплин./ Прочтите обо мне в энциклопедии./ Я склонна к пессимизму и трагедии»...
И совсем уж далеко от детской поэзии, в гуще последних дней, в его политических эпиграммах — всё та же всеобщность, речь улицы, безымянное ворчание: «Впервые в России за столько веков,/ Жестоких и чуждых морали./ Живём мы под властью таких дураков,/ Которых мы сами избрали».
Ведь тут тоже звучит ясная детская нота, дразнилка, ребяческая улыбка, демократизм школьной перемены. И вот чудо — когда уже знаешь поэта и даже дружишь с ним (а мы недолгие последние несколько лет его жизни дружили), когда уже знаешь прежние стихи автора и угадываешь, ещё до имени, интонацию новых, всё равно готов разделить удивление больничных нянечек: почему мы не знаем этого поэта?
Мы «не знаем» его потому, что редко застаём себя счастливыми и редко отваживаемся быть детьми в великом чувстве цельности и слияппости с миром. Ведь ребёнок не знает никакого отдельного мира, он всегда «внутри», как трава и небо, птица и дерево. И детям но нужно имя поэта. Им нужна его правда, которую они сразу узнают и которую сразу радостно принимают в себя, делают своей. Он подлинно ни на кого не похож, потому что похож на детство и счастье. И мир заботливо сходится к нему, чтобы выпестовать и укрепить это счастье.
Иногда я думаю, что было бы с ним, не встреться па его пути в 14 лет, в 1942 году, в Ташкенте К.И. Чуковский. Валентин примерял на себя платье Лермонтова и ревниво срав-
7
пивал хронологию]: что написал Лермонтов в его возрасте («Незабвенной бессонницей ночь дорога./ В шуме ветра, в назойливом звоне цикад,/ Отпылала заря и ушла в берега/ И волна за волной откатилась назад»). В детстве всегда примеряешь байронические маски. Тем более — война, голод, чужой город. Но подражание подражанием, а рука его уже была крепка, форма чиста (не зря Корией Иванович в первый день знакомства только радостно восклицал: «Он и это умеет!»). Посмотрите хотя бы одни первые строки нескольких стихов тех несчастных 42—43-го годов:
В такие дни природа красотою Не погрузит в лирические сны...
В моих стихах находят подражанье Творениям поэтов дней былых...
День промелькнул за окнами читалыш Как будто люди жили без меня...
Или вот это краткое — целиком:
Жизнь моя ещё лежит вчерне.
Может быть, и все её тревоги Только для того, чтобы верней Их, созрев, оставить у дороги.
Ведь это уже живой умный голос вполне сознавшей свою силу молодой русской музы. Это — поэзия, знающая своё родство и не изменяющая ему!
Но они с Корнеем Ивановичем встретились! И не зря они оба родились в один день, правда, с разницей в 46 лет. И день этот был — 1 апреля! Значит, судьба с улыбкой искала их встречи и подталкивала друг к другу. Судьба смотрела за тем, чтобы поэзия радости в России не пресекалась. И уже тогда
8
можно было угадать будущего Берестова по строкам и стихам, которые сулили его единственную незабвенную интонацию:
Как пышен юг!
Как странно голодать, Когда вокруг Такая благодать!
Или вот это с чудесным, горьким, таким взрослым юмором:
— Посмотри, как нахалыю втирается дед! Гражданин, нужно очередь раньше занять! Что же будет, коль все перестанут стоять? — Счастье, милые! — мы услыхали в ответ.
К тому же Чуковский ведь не только слушал и советовал. Он читал мальчику то, что было под запретом, связывал насильственно разорванные нити, цитируя при случае, а чаще и без случая, стихи Саши Чёрного и Осипа Мандельштама, Константина Бальмонта и, страшно сказать, — великого князя К.Р. При том, что мальчик был перед ним самый советский («...Про новый фильм «Суворов» узнал я из газет./ Иду в кино сурово. Суворов графом был./ Ходил на Пугачёва, а значит, наших бил»).
Чуковский вводил мальчика в атмосферу «Всемирной литературы», в которой некогда работал, и научил своего юного друга лучшему — слышанию в душе этой «всемирнос-ти» — в Случевском и Блейке, Некрасове и Гёте, Блоке и Шекспире, —- что есть тоже условие полноты и счастья. А ведь был тогда ещё у Берестова друг, сын Марины Цветаевой Мур (Георгий Эфрон), с которым они выпускали журнал и спорили об импрессионизме, были А.А. Ахматова и Н.Я. Мандельштам, которые учили его английскому, и высоте вкуса и, может быть, самое существенное — чести, без которой никакая цельность и радость невозможны.
9
Время было горестное. У Чуковского погиб сын. У Ахматовой сын в лагере. Н.Я. Мандельштам не знает о судьбе мужа. Мальчик Берестов падает в голодные обмороки. Но они копят каждую частицу света и делятся ею, и смеются, потому что это их сопротивление смерти и беде, — это восстановление и сохранение народного сердца, чтобы оно пе потеряло способности любить и слышать поэзию, когда война кончится. Хотя никто из них так высоко пе думал и такой торжественности не принял бы. Они знали цену простоте, улыбке и цепу делу. Да и война всё-таки корректировала поэтическое слово.
Не оттого ли учиться после войны Берестов стал вовсе не поэзии, а археологии. И отдал ей (правда, и поэзию пи па день нс забывая) два десятка лет, из которых целых четыре года (если сложить время работы в экспедициях Новгорода и Хорезма) только веял песок и пыль минувшего, копал древние цивилизации.
Я и прочитал впервые как раз его прозу — его «Меч в золотых ножнах» — прекрасную повесть об одной из хорезмских экспедиций и об этой редкой находке — небывалом мече. Но когда в другой его археологической повести «Каменные зёрна» пе найдено будет почти ничего, счастья и красоты в повести будет не меньше. Я помню удивлённую радость первого чтения. Ведь пишет о простейших вещах — о компасе, разметке кургана, технологии раскопок, о быте археологов, а выходит поэзия. Стесняется красоты сравнений, словно пишет под взглядом своих товарищей, под взглядом любимого профессора С.П. Толстова. Видит, что солнце на закате, наполовину скрывшись, похоже на золотую юрту, а сказать не решается. Тут маленькая хитрость — нам-то проговорился, и оттого всё полно особенным ощущением праздника, чуда и новизны. Он и в стихах будет так же бережен и сдержан в образности — ведь дети не сравнивают одно с другим — для них всё равноправно.
Другие участники экспедиции, вероятно, дивились потом, откуда эта красота и это счастье, которого они не виде
10
ли, потому что экспедиция была как экспедиция. А всё светилось любовью и было «репортажем о радости». Особенно это проявилось в «Каменных зёрнах» и в цикле рассказов «Фата-моргана», где наука отодвинется и всё наполнится зрелым покоем, прекрасными людьми, опять поражающим чувством единства всего со всем. Самые привычные вещи станут наполняться значением и глубиной, делаться образами, сливаться с человеком в живое целое. Словно мир на глазах возвратится в детство, где дни бесконечны и времени нет. Знание и точность не уйдут, но тоже вернутся к начальной цельности и небесной ясности.
Это проза почти беззащитная в своей открытости. Поневоле обеспокоишься, не ворвётся ли нечаянное зло. В точности, как он говорил о герое эпоса «Шах-наме»: «Странная вещь: как только в книге, на сцене, на экране появится юный герой, талантливый, прекрасный, чистый, обаятельный, вас разу охватывает тревога: не убьют ли его, не случится ли с ним какой-нибудь непоправимой беды». Наверное, потому, что мы слишком знаем свой мир и судьбу красоты в нём — вот и опасаемся. Слишком часто эти опасения делались закономерными.
Но Берестов для того и писал свои стихи и прозу с такой бесстрашной любовью, чтобы этот закон отменить, лишить его силы и чтобы красота и добро не знали страха, чтобы мы «...грустили и смеялись. /И не боялись злых, а злыми быть боялись». Тоже ведь так просто, почти по-детски, а ведь это (•трока нравственной конституции. Его проза будет ходить рядом с поэзией, они всё время будут чередоваться. И проникать друг в друга, как в его прекрасных пересказах ветхозаветных историй о царе Давиде и пророке Ионе.
Тут тоже Корней Иванович хлопотал. Его «всемирная литературность». Не мог он оставить советских мальчиков и девочек без библейской истории в самую середину злого изгнания церкви. Чуковский будет рядом всегда. Как и Маршак. Может быть, для имени Берестова это было опасно и отчасти
И
объявляло его «неизвестность» — слишком они были велики и авторитетны — кто хочешь в такой тени пропадёт. Но я думаю, что он имени всё равно предпочёл бы дружбу. Да и в голову ему такое прийти не могло. Это мы сегодня такие расчётливые. А он был счастлив быть рядом, потому что это была даже по школа, а именно высшая жизнь. Читаешь сейчас его воспоминания о них (прежде всего именно о них, хотя он был дружен и с А. Ахматовой, А. Толстым, В. Пудовкиным, Б. Пастернаком) и со смятением и печалью думаешь, что такого уже больше не будет, что этот континент затонул эта совершенная растворённость в слове, эта жизнь в литературе, как в государстве. Эта радость дружбы, эта стоящая на дворе вечность, для которой нет возраста. Эта неделимая детская цельность.
Он и сам не мог оторваться от них. И закончив воспоминание, спохватывался, что вот ещё не сказал того и этого, не поблагодарил за то-то и то-то. И дописывал. И когда бы был жив, то писал бы ещё и ещё — там была вселенная. И это они же — дети, Чуковский, Ахматова, Маршак неизбежно привели его к Пушкину.
Он долго с досадой читал у авторитетных пушкинистов, что у Пушкина не было детства. И неизбежно восстал. И кинулся к текстам. Перечитал ревниво, бережно, сердясь па чужое взрослое чтение, па злую социальную мифологию, на слепых комментаторов, ищущих прямых признаний и не умеющих понять, что художник открыт всегда и в его текстах есть всё.
Берестов но себе знал, что поэтов без детства нет, и пе понимал, как можно сказать, что его не было у Пушкина, что у него «оно как бы пе считается, будто прошло в бочке, скрытое от всех, прошло сказочно быстро и вот уж Пушкип-Гви-доп на лицейском острове Буяне читает стихи царю поэтов Державину». И он слово по слову, по черте, по рисунку па полях, паузе воскресил Пушкина-ребенка и Пушкина-мальчишку, вернул ему и нам счастье домашнего детского: деревни Захарово и мудрую бабушку Марию Алексеевну,
12
игры и привязанности, сомнения и неприятности, и даже первую любовь, ибо в этом детстве, как во всех детствах, да ещё прежде и ярче их, закладывалось и содержалось все: вольность и страсть, честь и верность. И Берестов просто и убеждённо по одному полудетскому пушкинскому «Посланию к Юдину» доказывает, что уже в одном этом послании были и мотивы (и даже прямые цитаты) всех будущих лучших сочинений поэта, как в хорошо обдуманной программе.
И самое невероятное — он увидел в этом детстве даже и будущую народность Пушкина, то есть впервые сказал страшно важное и страшно требовательное, что в ребёнке народ содержится во всей простой чистоте и яркости. В этом и во всяком ребёнке. Если бы мы все знали это, вероятно, мы были бы более здоровы и развивались вернее, не мучая себя и своих детей. Берестов много написал о Пушкине и многому научился. В том числе и этой самой народности, будто впервые увидев и родные обычаи, и песни, и так пленившую его у Пушкина «лестницу чувств», которая в каждом отдельном сочинении и отдельной песне норовит обнять всю жизнь — «начав за здравие, за упокой сведём как раз». Он видел эту «лестницу» в «Онегине» и в сказках. И сам начал перекладывать сказки, вглядываясь в родное русское всё глубже и досадуя, что мы от великого богатства оставляем пустую декорацию, арбатский рыночный переход.
Сказки в Валентине Дмитриевиче были и от его жены, от светлейшей Татьяны Ивановны с её теперь уже навсегда знаменитым «домовёнком Кузькой». Они вместе написали до этого повесть-сказку «Катя в Игрушечном городе», а «Кузьку» Татьяна Ивановна писала уже одна. Ей нравились маленькие домовые и лешие, и она их всех знала в лицо и могла нарисовать не только Кузьку, но и Афоньку, Адопьку и Сюра. Наверное, опа видела их, когда рисовала портреты цветов, никогда не срывая их. Я помню, как где-нибудь в Малеевке ранней весной она бережно рисовала подснежники или волчье лыко, а Валентин Дмитриевич складывал из
13
палочек костёр, чтобы она могла погреть скоро зябнущие руки — она болела. Мы и подружились, потому что думали об одном великом сказочнике, о котором я в ту пору писал — о Ефиме Честпякове. Мне было хорошо с ними. С ними всем было хорошо. Они были счастьем друг друга, и мы все грелись около них, и многие звали их Валюша и Танюша.
Но, конечно, домовые и лешие были и не из одного леса, а из любимого ими обоими Пушкина, из Лукоморья. Татьяна Ивановна любила родное русское, сказочное, деревенское любовью самой народной. И тоже, как Валентин Дмитриевич, плохо переносила ряженье и вполне понимала горькую улыбку его эпиграммы:
Чего не знал великий Пушкин?
Не знал он ни одной частушки, Не видел ни одной матрёшки В их лакированной одёжке.
Берёзу символом Руси
Не звал он, Боже упаси.
Опа не шла для этой роли, Поскольку ей тогда пороли.
С улыбкой подумаешь, что хорошо бы и сегодня берёзу применять по этому нааначению, чтобы мы скорее вспомнили простоту и счастье родного мира, русскую свою душу, умевшую в улыбке и парадоксе («чтоб не боялись злых, а злыми быть боялись») открывать высокую мудрость («Ребёнку сказку расскажи — на свете правды больше станет»). Не помешала бы берёза и чтобы мы лучше слышали свой прекрасный язык, как слышал его он, отдав несколько лет своему варианту Словаря В.И. Даля*, чудесами которого были полны его последние письма и разговоры —
* Избранное для семейного чтения из Толкового словаря живого великорусского языка В. Даля. Иллюстрированный словарь. Составители В. Берестов и И. Александрова. Предисловие и послесловие В. Берестова. СПб., Нева. М., Олма-Пресс, 2001.
14
такие яркие, что самому не терпелось заглянуть, точно ли там всё так, как он пишет: «У Даля слова как птенцы сидят по гнёздам, большим и поменьше». Тут его археология и поэзия обнялись и вышло настоящее чудо, которое будет служить и детям, и взрослым па радость и пользу.
Жизнь и творчество Валентина Дмитриевича неотделимы от музыки. Поэзия, повести и рассказы, воспоминания — всё в гармонии с неслышной нам мелодией. «Как будто музыка звала / Его издалека...» — пишет он об отце («Отец мой не свистел совсем, / Совсем не напевал...»).
Первое стихотворение — колыбельная брату. Родители запомнили припев: «Спи, моя девочка, спи, моя милая». На вопрос, кого он хочет — брата или сестрёнку — трёхлетпий Валюша, не колеблясь, избрал сестру и не изменил себе, когда в дом принесли Диму. Родители спорить не стали, и год-полтора он пел песенки «своей сестричке».
Сами за себя говорят строки и названия стихотворений: «Музыка, музыка в городском саду. / Мама нас уложит, и я туда пойду...»; «Я пленник песни, я посланник песни...»; «Застенчивый трубач», «Новая песенка», «Песенка весенних минут», стихотворения из цикла «Песни Хорезмской экспедиции».
Классическую музыку Валентин Дмитриевич знал и любил. Аудиозаписи произведений Малера, Моцарта, Бетховена путешествовали с ним. Был счастлив, услышав по телевизору стихотворение Пушкина, возвращённое нам благодаря его исследованиям, —- «Как за церковью, за Немецкою...», положенное на музыку А. Шнитке.
Статья-эссе «Жил да был петух индейский» (1998) посвящена песенно-музыкальному творчеству: «Пушкин дал авторским песням, «весёлым архивам, поющим летописям», как он их называл, теоретическое обоснование. Он как бы заказал русским поэтам такие песпи». Тема эта, посвящённая музыкально-поэтическому искусству, глубока и обширна, и ещё ждёт своих исследователей.
15
Мне грустно расставаться с Валентином Дмитриевичем, и я всё откладываю, откладываю окончание этого вступления, чтобы еще начитаться, наслушаться его стихов. И самых детских: «Вот девочка Марина./ А вот её машина./ — На, машина, чашку,/ Ешь, машина, кашку», и отроческих: «И государственные сны/ В ту пору снились мне./ Я видел дважды до войны/ Калинина во сне», и так любимого им Мориса Карема, которого он подарил русским детям, как Борис Заходер подарил «Винни-Пуха».
А узнать и попять — значит обрадоваться, потому что всякое настоящее знание весело, как дерево, как Пушкин.
Валентин Дмитриевич Берестов прожил жизнь как чудо и написал об этом чуде, ничего не утаив — весь и всегда перед детьми в доверчивости, открытости и любви, и потому навсегда оказался нужен и самим мальчишкам, и девчонкам, и тем, кто был ими, и тем, кто ими ещё будет. Он выполнил завет своего старшего друга К.И. Чуковского: «Писатель, пишущий для маленьких детей, непременно должен быть счастлив, как и тот, для кого он творит».
Валентин Курбатов
стихи
ЭТО Я ИДУ УЧИТЬСЯ
В ШКОЛУ
Под столбом лежит ледышка. У ледышки передышка.
Подойду к столбу и там Вновь ледышку наподдам. И она опять умчится.
Это я иду учиться!
ПЕРЕД ПЕРВЫМ СЕНТЯБРЯ
Часовщик хороший, миленький, Почини ты нам будильники!
Тот, кто принят в первый класс, Должен знать, который час.
ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ
Нежарким солнышком согреты, Леса ещё листвой одеты.
У первоклассников букеты.
19
День хоть и грустный, но весёлый. Грустишь ты: — До свиданья, лето! И радуешься: — Здравствуй, школа!
КОТЁНОК ХОЧЕТ В ШКОЛУ
Я — котик умный и весёлый, Но никогда не видел школы. Возьми меня с собою в класс: Я помяукаю для вас!
ЧИТАЛОЧКА
Как хорошо уметь читать! Не надо к маме приставать, Не надо бабушку трясти: «Прочти, пожалуйста! Прочти!» Не надо умолять сестрицу: «Ну, прочитай ещё страницу!» Не надо звать, Не надо ждать, А можно взять И почитать!
ЧТО ВСЕГО МИЛЕЕ
Что всего милее для тебя, мальчишка?
В хлебе — горбушка, В капусте — кочерыжка, В варенье — пенка, А в школе — переменка!
КАК Я СЧИТАТЬ НАУЧИЛСЯ
«Две тысячи двести, — шепчу полусонно, — Две тысячи двести один...»
20
Считать научился я до миллиона, Над числами я господин.
Считать-то считаю, да только беда:
Считай не считай — не сочтёшь никогда!
У МЕНЯ В ПОРТФЕЛЕ
Портфель
Зимой на улице бежит, А летом в комнате лежит. Но только осень настаёт, Меня он за руку берёт. И снова в дождик и в метель Со мнбй шагает мой портфель.
Учебник
— Учитель у меня в портфеле!
— Кто? Быть не может! Неужели?
— Взгляни, пожалуйста! Он тут.
Его учебником зовут.
Тетради
Тетради в портфеле шуршали, Что в жизни важнее, решали. Тетрадка в линейку бормочет: — Грамматика! А в клетку ворчит: — Математика!
На чём примирилась тетрадка с тетрадкой, Для нас до сих пор остается загадкой.
21
Пенал
Карандаш в пенале мается, Но зато он не ломается. Ручка в тесноте находится, Но зато легко находится.
Ручка
Буквы напечатанные — Очень аккуратные.
Буквы для письма
Я пишу сама.
Очень весело пишется ручке:
Буквы держат друг дружку за ручки. — Ах, батюшки! — сказала ручка. — Что значит эта закорючка?
— Чернильная ты голова!
Ты ж написала букву «А»!
Линейка
Я — линейка. Прямота — Главная моя черта.
Карандаш
Я — малютка-карандашик.
Исписал я сто бумажек.
22
А когда я начинал, То с трудом влезал в пенал. Школьник пишет. И растёт! Ну а я наоборот!
Точилка
Почему из-под точилки Вьются стружки и опилки? Карандаш писать не хочет, Вот она его и точит.
Циркуль
Циркуль мой, циркач лихой Чертит круг одной ногой, А другой проткнул бумагу, Уцепился и ни шагу.
Закладка
Я — нарядная закладка.
Я лежу здесь для порядка. Зря страницы не листай. Где закладка, там читай!
Резинка
Я — ластик. Я — резинка, Чумазенькая спинка.
Но совесть у меня чиста: Помарку стёрла я с листа!
Счёты
То считаю втихомолку я, То опять на счётах щёлкаю. Если правильно считать, То всегда получишь «пять»!
23
Треугольник
В старших классах каждый школьник Изучает треугольник.
Три каких-то уголка, А работы — на века.
Дневник
В дневнике заданья на дом И стоят отметки рядом — До чего же хороши! Ну-ка, мама, подпиши!
Кисточка
Над бумажным над листом Машет кисточка хвостом. И не просто машет, А бумагу мажет, Красит в разные цвета. Ух, какая красота!
МУДРЕЙШИЕ
Случилось это в первобытном мире. Один мечтатель, первым из людей Установив, что дважды два — четыре, Пришёл к мудрейшим с формулой своей. Отколотив как следует страдальца, Мудрейшие прочли ему урок: «Для счёта нам отлично служат пальцы, Не суйся в арифметику, щенок!» На сотни лет
Их строгое внушенье
Закрыло путь таблице умноженья.
24
СПРОСИТЕ МЕНЯ
Он руку над партою тянет и тянет. Неужто никто на него и не взглянет? Не нужно отметок в журнал и дневник. Довольно дого, что он в тайну проник, Что чудо свершилось, задача решилась... Спросите, пожалуйста. Сделайте милость!
ДЕТСКИЙ ПОЭТ
Борису Заходеру
По блюдечку ключом стучит он звонко И на вершину дерева глядит.
«Краш! Краш!» — он выкликает воронёнка. Краш отозвался, каркнул и летит.
Вот он у края крыши к нам поближе, Разинув рот, орёт на целый свет: «Я гостя твоего боюсь! Лети же Ко мне! Скорей! Я есть хочу, поэт!»
25
Слежу за их беседой удивлённо.
Будь это попугай или орёл, — А то сидит на дереве ворона. Но звонкий ключ и к ней поэт нашёл.
Огромны буквы и прочны страницы Его весёлых разноцветных книг.
И можно написать об этой птице И покорить читателей своих.
Известен он потомству, то есть детям.
Заботиться о славе ни к чему.
И вот — такое мы не часто встретим — Летит ворона на руку к нему.
* * *
Спросишь малышей: «Вопросы есть?» — И ручонок поднятых не счесть.
Спросишь старшеклассников — таятся.
Глупыми боятся показаться?
Но вопросов глупых нет.
Глупым может быть ответ.
КАК ПЕРВОБЫТНЫЕ ЛЮДИ НАШЛИ ДРУГА
Раз первобытные дети Пошли в первобытный лес. И первобытное солнце Глядело на них с небес.
И встретили дети в чаще Неведомого зверька, Какого ещё ни разу Не видывали пока.
26
Сказал первобытный папа: «Что ж, поиграйте с ним. Когда же он станет побольше, Мы вместе его съедим».
Ночь. Первобытные люди Спят первобытным сном, А первобытные волки Крадутся во мраке ночном.
Беда первобытным людям, Во сне беззащитным таким. Как часто звериное брюхо Могилою делалось им!
Но злых людоедов почуяв, Залаял отважный зверёк, И этим людей первобытных От гибели он уберёг.
С папой ходить на охоту Он начал, когда подрос.
Так другом стал человеку Весёлый и верный пёс.
СКРИП-СКРИП
Дочери Марине Скрип-скрип. Какой печальный звук! Скрипит под ветром старый сук. Скрип-скрип. Вернулись из починки И радостно скрипят ботинки. Скрип-скрип. Кузнечик! А теперь — Скрип-скрип — рассохшаяся дверь. Скрип-скрип — и перья заскрипели. А скрипки? Скрипки вдруг запели. Как-то совестно скрипеть, Если ты умеешь петь.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОСА И МОСА НА ПЛАНЕТЕ ЗЕМЛЯ*
«Братцы, новая планета!» — Слышен крик на корабле. Третий «Б» с планеты Бета Приближается к Земле.
Смотрит в круглые оконца Кто на Землю, кто на Солнце, «В атмосфере кислород.
Значит, кто-то здесь живёт!»
Ловят чуткие антенны Звуки радио с Земли. «Вот удача! Во Вселенной Братьев мы себе нашли!»
1&) Приземлился третий класс. Начинается рассказ.
* Иллюстрации Т.И. Александровой.
28
«Космонавты Кос и Мос!
Вы должны решить вопрос, Есть ли дети на планете И какие это дети».
. — Ты налево, я направо.
Ждут нас гибель или слава. Интересные места!
Ну, ни гайки ни винта!
«Как же выглядит землянин? Вид его, наверно, странен.
Может, он похож на нас: Пара рук и пара глаз?
Может, он шарообразный Или вовсе несуразный: Длинноухий и с хвостом, С треугольным животом? Он спокойный или шумный?
Важно то, что он — разумный.
У такого существа
Быть должна бы голова
И, конечно же, антенны — Это признак несомненный. Раз антенны на виду, Брат мой, я тебя найду!»
Исполины до небес
И антенны — целый лес! «О, хозяева планеты!
Вам привет с далёкой Беты». А с антенн нестройный крик: «Фьюить!», «Ку-ку!» и «Чик-ч
29
А другого нет ответа.
Очень странная планета.
Во саду ли, в огороде, По орбите круговой Кто-то ходит, кто-то бродит, Кто-то машет головой.
А на этой голове
Две антенны. Ровно две! «Здравствуй, мой разумный брат! Рад ты мне или не рад?»
Кто там с длинною антенной Размышляет над волной?
«Здравствуй, гордый сын Вселенной, Брат по разуму родной!»
— Не мешай! Ступай, брат, вон!
«Всё понятно. Это — он!»
ЛУНОХОД
Прилунился лунолёт. В лунолёте — луноход. Цирки, кратеры и лунки Луноходу не страшны. Оставляет он рисунки На поверхности Луны.
30
Пыли много, ветра нет. Жить рисункам тыщу лет!
ПУЗЫРЬ-БОГАТЫРЬ
Легче пуха я летаю, Ярче радуги сияю, Раздуваюсь ввысь и вширь, Потому что я — Пузырь.
Чтобы рыбы, рыбы, рыбы Вниз и вверх сновать могли бы. Служат рыбам пузыри, Те, которые внутри.
Тесто, тесто поднимаем, Станет тесто караваем. Свежий, вкусный — красота! Нет, Пузырь — не пустота.
Поднимаем пену, пену, Чтобы сделать стену, стену, Лёгкий прочный пенопласт Для людей Пузырь создаст.
Стеклодувы, раз-два-три, Выдувайте пузыри.
Пузыри чуть-чуть остыли, Вышли колбы и бутыли.
Я и в печке,
Я и в хлеб'е, Я и в речке, Я и в небе! Всем на свете пригожусь, Потому что я тружусь!
31
РОБОТ
Это чей там слышен топот? На работу вышел робот. Мышцы металлические, Мысли электрические.
Робот лампой помигал, Робот лапой помахал: «Посмотрите-ка, ребята, Как я пашню распахал!»
32
Робот в кратере вулкана, Как в кастрюльке великана: «Вели не расплавлюсь, 'Го с работой справлюсь!»
Робот рыбок наблюдает, Дно морское изучает. «Выручай меня, матрос! Я ракушками оброс!»
11а другой планете робот
11 робы взял, поставил опыт: «Воздух есть!
И есть вода!
Человек, лети сюда!»
Робот в шахте уголь рубит.
Робот уголь очень любит. I (икаких других пород, Кроме угля, не берёт.
Это маленькая Таня, А у Тани робот — няня. «Слушайся, Танюша, мамы, Как я слушаюсь программы!» Таня просит сказки, Няня просит смазки.
Робот шёл из дома в дом, Собирал металлолом: «Из него хочу, ребята, Я себе собрать собрата!»
2 Веселые науки
33
ТРИ ДОРОГИ
Приходил я в первый класс По одной из трёх дорог. Приходилось каждый раз Выбирать одну из трёх.
Первая из них была Длинной улицей села. Там из окон, из ворот Всё поглядывал народ. Я товарищей встречал, Различал их за квартал, То кого-то поджидал, То кого-то догонял.
А вторая за мостом Потаённою тропой Вьётся в ельнике густом. Птиц послушай. Песню спой. Посиди чуть-чуть на пне Сам с собой наедине.
Третья тропка коротка. Три минуты до звонка. Мчишься голову сломя Между первыми двумя.
ТРИ ПОБЕДЫ
Приятная весть
— Без четверти шесть! Без пятнадцати шесть! Хотите услышать приятную весть?
— Так что же случилось без четверти шесть? Какая такая приятная весть?
— А то, что я сам, понимаете, САМ, Умею часы узнавать по часам!
— Ты прав. Так и есть, без пятнадцати шесть!
Спасибо тебе за приятную весть.
Где право, где лево Стоял ученик на развилке дорог. Где право, где лево, понять он не мог. Но вдруг ученик в голове почесал Той самой рукою, которой писал, И мячик кидал, и страницы листал, И ложку держал, и полы подметал. «Победа!» — раздался ликующий крик. Где право, где лево, узнал ученик.
35
Как я плавать научился
Спасибо тебе, крокодил надувной, За то, что ты лопнул в воде подо мной! Но вместо того, чтобы крикнуть: «Тону!», Я взял и руками ударил волну, Раздвинул ее, и ногами забил, И воду локтями толкнуть не забыл. Победой беда обернулась моя.
Я выплыл. Я плаваю. Плаваю я!
Теперь крокодил, если он надувной, Не может уже подшутить надо мной!
ТРИ ШКОЛЬНЫХ ВОЗРАСТА
Младший
При встречах мы здоровались не часто.
Ребячий мир на взрослый не похож.
«Что я нашёл!» — звучало вместо «Здравствуй!»
«Пойдём на речку?» — вместо «Как живёшь?»
36
Средний
Он добр, хотя суров на вид.
Он ученик шестого класса.
На третьеклассника глядит Он, как Маклай, на папуаса.
Старший
Всё та же школа. Только степы стали тесными Да за окошком уравненье с неизвестными, Где Икс — куда ты после школы денешься, А Игрек — та, на ком ты женишься.
УРОК РИСОВАНИЯ
Учитель положил па стол морковку. Раскрыл альбом прилежный ученик: «Вон тот бочок в тени — дадим штриховку, А этот на свету — положим блик».
Малыш трудился, не жалея сил, Штриховку на морковку наносил...
И всё ж явились рядышком с морковкой Два зайца, пароход, солдат с винтовкой.
УСТНЫЙ СЧЁТ
Ну-ка, в сторону карандаши! Ни костяшек. Ни ручек. Ни мела. Устный счёт! Мы творим это дело Только силой ума и души.
Цифры сходятся где-то во тьме, И глаза начинают светиться, И кругом только умные лица. Потому что считаем в уме!
УРОК ЛИСТОПАДА
«А дальше, ребята, урок листопада. Поэтому в класс возвращаться не надо. Звонок зазвенит — одевайтесь скорей И ждите меня возле школьных дверей». И парами, парами следом за нею, За милой учительницей своею, Торжественно мы покидаем село. А в лужи с лужаек листвы намело. «Смотрите! На ёлочках тёмных в подлеске Кленовые звёзды горят, как подвески. Нагнитесь за самым красивым листом В прожилках малиновых на золотом. Запомните все, как земля засыпает, Как ветер листвою её засыпает».
38
А в роще кленовой светлей и светлей.
Всё новые листья слетают с ветвей.
Смеёмся и носимся под листопадом С печальной, задумчивой женщиной рядом.
ЦИРКОВАЯ АЗБУКА
А
Алле! Начнём аттракционы!
Вот акробаты-чемпионы.
Атлет — артист. Арена — сцена, А клоун — славный брат спортсмена.
Б
Борец Буробин в бурной схватке Боброва бросил на лопатки.
Пусть побеждённый победителя Обнимет на глазах у зрителя.
В
Верчу колёса. Руль верчу. . Весельчака везу к врачу. Ведь он же со смеху помрёт, Вот-вот животик надорвёт.
Г
Гигант Геракл, гимнаст из Греции. Наш гость летает на трапеции.
Вниз головой герой летит. Гимнастка на него глядит.
39
д
Дрессировщики зверей!
Дайте сахару скорей. Долго звери вас учили. Чтоб награды им вручили.
Е
Едет клоун по шоссе На блестящем колесе. Для чего? Зачем? — Для смеха! Пожелайте мне успеха.
Ё
Ёлка в блёстках со свечами! Посмеёмся с циркачами!
Всё не так, всё не всерьёз, Если клоун — Дед Мороз.
Ж
Жонглёра пожалел обжора: — Жаль, ужинать ему не скоро. Тарелок много, много блюд, Но в них жаркое не кладут.
3
Занят заклинатель змей Звонкой музыкой своей.
А под музыку, друзья, Затанцует и змея.
И
Известный.иллюзионист.
Из-за него дрожишь, как лист. Но он распилит ящик с тётей, И никого там не найдёте.
40
й
Йог вовек не скажет: «Ох!», «Ой-ой-ой!» — не крикнет йог. Молодой, владей собой!
Старый, будь как молодой!
К
Классный комик Кока-клоун, Как картинка, разрисован.
— По канату я шатаюсь И нисколько не шатаюсь.
Л
Легко лошадка цирковая Летает, ленты развевая, И погарцует, и попляшет, Вот только землю не попашет.
М
Медвежий марш и вальс медвежий! С гармошкой мишка на манеже. Медведица с медведем пляшет, Им медвежонок лапкой машет.
Н
На коне наездник мчит, Настоящий он джигит, Наклоняется, встаёт, Ни за что не упадёт.
О
Оркестр отменный цирковой Исполнил опус огневой.
Ну что за номер без оркестра! Спасибо ото всех, маэстро!
41
п
Плотный папа прочно встал, Пирамиду основал.
На плечах стоят без паники Сыновья, потом — племянники.
Р
Разлетаемся, слетаемся.
Мы на роликах катаемся. Развесёлые танцоры, Резвые, как метеоры.
С
Слон — москвич. В столицу он Был слонёнком привезён Из соседней из страны, Той, где водятся слоны.
Т
Толстый клоун, попляши! Тонкий клоун, посмеши!
Только клоун скажет чушь, Трубачи сыграют туш.
У
Укротительница львов
Удивит учеников: Укрощая льва и львицу, Ужас как мышей боится.
Ф
Фокусник, во фрак одет, Факел превратит в букет. Фея выскочит оттуда. Фркус это или чудо?
42
X
Хочешь великаном стать? На ходули нужно встать. Ахи, охи, хохот, смех.
Скоморохи выше всех.
ц
Цыц, клоуны! Индеец целится.
Кто в цель попал, тот в цирке ценится, А также тот, кто под прицелом, — Вот молодец! — остался целым.
Ч
Чудо! Человек — ядро! Чушка-пушка бьёт хитро. Человечек не взрывается. Он летит и улыбается.
Ill
Шпагоглотатель не шутил, Пять шпаг бесстрашно проглотил. — Эй, шалуны! Прибавьте шагу! Швырните мне шестую шпагу!
щ
Щёголь щётку уважает, Щёткой щёголь пыль счищает. Если пыль не вычищать, Не в чем будет щеголять.
Ь
Хвать пальто и платье хвать!
Трудно ль человеком стать?
Но ещё приятней стать Обезьянкою опять!
43
ы
Жили-были прыгуны.
— Мы допрыгнем до Луны! Ввысь их вышвырнул батут.
— Прыгуны, вы где? — Мы тут!
Ъ
Объявляется банкет!
Все объедки сдай в буфет. Объясняю: в цирке есть Те, кто их желает съесть!
Э
Эквилибрист, герой экрана, Доставлен в цирк из океана. Он носом этот мяч поймает И долго держит, не роняет.
10
Юной Юлии хвала, Юркой, быстрой, как юла! А в июне и в июле Отдохнёт на юге Юля.
Я
Я видел всякие края, В бродячем цирке ящик я В блестящих ярких ярлыках На непонятных языках.
?
Я — вопросительный знак? Что? Неужели? Как так? Можно последний вопрос? Братцы, вы это всерьёз?
I
Я — восклицательный знак! Хлопайте! Громче! Вот так! Радуйтесь! Вам повезло!
Громче! Не слышу! Алло!
Я — точка. Одиночка. Заканчиваю. Точка.
ХОДУЛИ
Несут меня ходули.
Кричат ребята: «Слазь!»
Боюсь, не упаду ли
С ходулей
Прямо в грязь.
И сразу позабудут, Как важно я ходил. Но долго помнить будут, Куда я угодил.
45
АЛЬБОМ ДЛЯ РИСОВАНИЯ
И в десять лет, и в семь, и в пять Все дети любят рисовать.
И каждый смело нарисует Всё, что его интересует.
Всё вызывает интерес: Далёкий космос, ближний лес, Цветы, машины, сказки, пляски... Всё нарисуем! Выли б краски, Да лист бумаги на столе, Да мир в семье и на земле.
БУКСИР
Я — буксир. Что же делать буксиру? Прикрепили — поволоку.
Вот опять я иду на квартиру К прикреплённому ученику. Прикреплённый сидит как побитый, И глядит на учебник с обидой, И печально кладёт на диван Приключенческий пухлый роман.
46
Что глядишь? Я такой же мальчишка. Я нисколько тебя не умней.
А учебник — такая же книжка. Разве только чуть-чуть поскучней.
ГЕНИАЛЬНОСТЬ
До свидания, школа начальная И учительница гениальная! Она преподавала буквально все предметы. Одна на все вопросы давала нам ответы. А теперь что ни урок, То особый педагог.
Один — об аксиомах, Другой — про насекомых. У каждого из них своя, Как говорится, специальность, Но все их знать обязан я. А это ли не гениальность!
КТО ЧЕМУ НАУЧИТСЯ
Чему первым делом Научится кошка?
— Хватать!
Чему первым делом Научится птица?
— Летать!
47
Чему первым делом Научится школьник? — Читать!
Котёнок вырастет кошкой, Такой же, как все на свете. Птенец превратится в птицу, Такую ж, как все на свете. А дети читают, А дети мечтают.
И даже их мамы и папы не знают. Кем станут, кем вырастут дети.
***
«Сиди прямей! Вот так держись!» Показывает мать.
И началась другая жизнь И первая тетрадь.
Одни крючочки в ней пока.
Ни слова в строчке нет.
Отец... Зажгла его рука Настольной лампы свет. Перо в чернила обмакну.
Все смотрят на меня.
Не так ли сына в старину Сажали на коня?
СКРИЖАЛЬ ПОЗНАНЬЯ
Скрижаль познанья, классная доска! И целых десять лет по той скрижали Рисунки, цифры и слова бежали И чья-нибудь стирала их рука.
Налево — окна чуть не во всю стену. Направо — дверь, как будто вход на сцену. А позади? Но ты гляди вперёд.
Не вздумай оглянуться. Попадёт!
СКАЗКА
Недаром дети любят сказку. Ведь сказка тем и хороша, Что в ней счастливую развязку Уже предчувствует душа. И на любые испытанья Согласны храбрые сердца В нетерпеливом ожиданье Благополучного конца.
МЛАДШИЙ БРАТ
* * *
Попросили человечка: — Ты скажи нам хоть словечко! Человек сказал: — Агу!
Вот, мол, всё, что я могу.
БАЮ-БАЙ
Спит будильник.
Спит звонок.
Просыпается щенок.
Просыпается и лает, Снов приятных нам желает. «Баю-бай! Баю-бай!» — Вот что значит этот лай.
БОЛЬНАЯ КУКЛА
Тихо. Тихо. Тишина. Кукла бедная больна.
50
Кукла бедная больна, Просит музыки она. Спойте, что ей нравится, И она поправится.
В МАГАЗИНЕ ИГРУШЕК
Друзей не покупают, Друзей не продают. Друзей находят люди, А также создают.
И только у нас, В магазине игрушек, Огромнейший выбор Друзей и подружек!
БЕЗДЕЛУШКА
Посадили игрушку на полку, И бедняжка грустит втихомолку, Что она не игрушка, Что она безделушка, От которой ни проку, ни толку. Посадили игрушку на полку.
БЫЧОК
Маленький бычок, Жёлтенький бочок, Ножками ступает, Головой мотает. — Где же стадо? Му-у-у! Скучно одному-у-у!
ВЕЛОСИПЕДИСТ
Мчат колёса по дороге, Над дорогой мчатся ноги. Это еду я бегом.
Это я бегу верхом!
Я и сидя бегу, И встаю на бегу, И колёса кручу, И качу, Куда хочу!
52
ВЕСЁЛОЕ ЛЕТО
Лето, лето к нам пришло! Стало сухо и тепло.
По дорожке Прямиком Ходят ножки Босиком.
Кружат пчёлы, Вьются птицы, А Маринка Веселится.
Увидала петуха: — Посмотрите! Ха-ха-ха! Удивительный петух: Сверху — перья, снизу — пух!
Увидала поросёнка, Улыбается девчонка: — Кто от курицы бежит, На всю улицу визжит, Вместо хвостика крючок, Вместо носа пятачок, Пятачок
Дырявый, А крючок Вертлявый?
А Барбос,
Рыжий пёс, Рассмешил её до слёз. Он бежит не за котом, А за собственным хвостом.
53
Хитрый хвостик вьётся, В зубы не даётся.
Пёс уныло ковыляет, Потому что он устал. Хвостик весело виляет: «Не достал! Не достал!»
Ходят ножки Босиком
По дорожке прямиком. Стало сухо и тепло.
Лето, лето к нам пришло!
ВЕСЁЛЫЙ ОХОТНИК
С аквалангом
Как изучают жизнь акул, Привычки, нравы и повадки? А вот как: крикнут «Караул!» И удирают без оглядки.
С ружьём
Видит волк мою двустволку.
Очень страшно стало волку.
54
Воет волк: «Боюсь! Боюсь!
Не пугай меня! Сдаюсь!»
С фотоаппаратом
Нелегко снимать зверей. Заяц просит: «Поскорей!»
Мышь пищит: «Боюсь немножко. Что увидит снимок кошка».
«Уколю, — грозится ёж, — Если снимка не пришлёшь!»
ВРАТАРЬ
Всем противникам охота Мяч забить в мои ворота, Но откуда ни ударь, Этот мяч возьмёт вратарь.
ГУСИ
Тот, кто с гусятами близко знаком, Знает, гусята гуляют гуськом.
Тот же, кто близко знаком с гусаком, К ним ни за что не пойдёт босиком.
ВЕРБЛЮЖОНОК
Закидывая голову, как птица, Пьёт верблюжонок воду из корытца. Он пьёт и пьёт. Напился наконец.
— Пей про запас! — советует отец. — Ведь то, что на верблюдах возят люди, Наш брат-верблюд везёт в самом верблюде!
* * *
Всем очень интересно У сына узнавать, Где стол, где стул, где кресло, Где лампа, где кровать. И, времени не тратя, Познаньем увлечён, То к лампе, то к кровати Ручонки тянет он.
ДРАКОН
В дверь диетической столовой Вошёл дракон семиголовый.
Он хором «Здравствуйте!» сказал И, улыбаясь, заказал:
56
— Для этой головы, Пожалуйста, халвы.
Для этой пасти — Прочие сласти. Для этой головки — Перловки.
Для этой глотки — Селёдки.
Для этой башки — Пирожки.
Для этой рожи — То же.
Для этого личика —
Два сдобных куличика.
Что ещё? Лимонада бутылку, Семь салфеток, ножик и вилку.
ЁЛОЧНЫЙ ШАР
Расцветает ландыш в мае, Астра осенью цветёт.
А зимою расцветаю Я на ёлке каждый год.
Целый год лежал на полке. Все забыли про меня.
А теперь вишу на ёлке, Потихонечку звеня.
Всю ёлку до макушки Украсили игрушки!
Вставайте в хоровод! Встречайте Новый год!
ЗА ИГРОЙ
Мы ссорились, мирились И спорили порой, Но очень подружились За нашею игрой.
Игра игрой сменяется, Кончается игра, А дружба не кончается.
Ура! Ура! Ура!
ЗАИНЬКИ
Маленькие заиньки Захотели баиньки, Захотели баиньки, Потому что маленьки.
58
ЗАЯЦ-БАРАБАНЩИК
За уши зайца Несут к барабану.
Заяц ворчит:
— Барабанить не стану!
Нет настроения, Нет обстановки, Нет подготовки, Не вижу морковки!
ЗМЕЯ
Я — змея. Шипение — Это наше пение.
И совсем как птичка, Я снесла яичко!
59
ИГРУШЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК В ЛЕСУ
Ах, как жутко на лесной лужайке Бедному игрушечному зайке. Кружится над зайкой стрекоза И глядит, глядит во все глаза. И пчела все уши прожужжала — У неё ужаснейшее жало. И жуки рогатые ползут, Ахнуть не успеешь — загрызут. Бегают по зайчику мурашки... Ах, как страшно зайчику-бедняжке.
ИСКАЛОЧКА
Если где-то пет кого-то, Значит, кто-то где-то есть. Только где же этот кто-то И куда он мог залезть?
КАРУСЕЛЬ
Нас за тридевять земель Не укатит карусель.
60
Но куда же без оглядки Мчатся зайцы и лошадки? Едем мы на карусели От веселья и к веселью.
КАРТИНКИ В ЛУЖАХ
В лужах картинки! На первой — дом, Как настоящий, Только вверх дном.
Вторая картинка. Небо над ней, Как настоящее, Даже синей.
Третья картинка. Ветка на ней, Как настоящая, Но зеленей.
А на четвёртой Картинке Я промочил Ботинки.
* * *
Козе преподнесли букет.
«Мерси! Спасибо за обед!»
КОЛЫБЕЛЬНАЯ БАОБАБУ
Баобабу пела бабушка, Баобабка-баобабушка: «Бао-бао! Баю-бай! Баобабчик, подрастай! Будешь выше мам и пап, Баобабчик-баобаб, И потолще бабушки, Старой баобабушки!»
КОНЬ
Я для дочери моей Самый лучший из коней. Я умею громко Ржать и цокать звонко.
И верхом,верхом,верхом На коне своём лихом Так и носится наездница-девчонка.
А наутро нет коня. Он уходит на полдня, Притворяется сердитым, Деловитым, Но мечтает об одном: Стать бы снова скакуном. И, дрожа от нетерпенья, Бьёт копытом.
62
КОРОВУШКА
Коровушка, коровушка, Рогатая головушка! Малых деток не бодай, Молока им лучше дай!
КОРНЕЮ ЧУКОВСКОМУ
Нам жалко дедушку Корнея. В сравненье с нами он отстал, Поскольку в детстве «Бармалея» И «Мойдодыра» не читал, Не восхищался «Телефоном» И в «Тараканище» не вник. Как вырос он таким учёным, Не зная самых главных книг!
63
КОШКИН ЩЕНОК
Был у кошки сын приёмный, Не котёнок, а щенок, Очень милый, очень скромный, Очень ласковый сынок.
Без воды и без мочала Кошка сына умывала, Вместо губки, вместо мыла Язычком сыночка мыла.
Быстро лижет язычок Шею, спинку и бочок. Кошка-мать — животное Очень чистоплотное.
Но подрос
Сынок приёмный, И теперь он пёс Огромный.
64
Бедной маме не под силу Мыть лохматого верзилу. На громадные бока Не хватает языка.
Чтобы вымыть шею сыну.
Надо влезть к нему на спину.
— Ох! — вздохнула кошка-мать, — Трудно сына умывать!
Сам плескайся и купайся, Сам без мамы умывайся!
Сын купается в реке.
Мама дремлет на песке.
КОТ У ВОРОТ
Дрожа от лютой стужи, Кот просит: — Отвори!
Как холодно снаружи!
Как голодно внутри! Спасите! Пропустите Несчастного кота!
Согрейте!
Пожалейте!
Вот будет красота!
3 Веселые науки
МЛАДШИМ БРАТ
Ведь надо же! Брат еще верит всерьез Тому, что давно для меня под вопросом. Когда он пыхтит, он еще паровоз.
А мне уже больше не быть паровозом.
КОТЁНОК
Если кто-то с места сдвинется, На него котёнок кинется.
Если что-нибудь покатится, За него котёнок схватится. Прыг-скок! Цап-царап! Не уйдёшь из наших лап!
КОТОФЕЙ
В гости едет Котофей, Погоняет лошадей.
Он везёт с собой котят. Пусть их тоже угостят!
ТЕАТР
Театр путешествует
На утренник детский Артисты спешат.
У них в чемоданах Артисты лежат.
Кукольники
Счастливей артистов, наверное, нет. Мы в куклы играем до старости лет. И нету артистов несчастнее нас: Никто нас не видит, мы скрыты от глаз.
Рука
Превращается рука И в котёнка и в щенка. Чтоб рука артисткой стала, Нужно очень-очень мало, Специальные перчатки И талант — и всё в порядке!
Королева
Я — королева на престоле. Я создана для этой роли. Прислали в бандероли Меня из мастерской Для этой самой роли И больше никакой!
68
Король
Из бумажного куля Можно сделать короля.
Уверяю вас, король Хорошо сыграет роль.
Пальцы-солдаты
На каждый палец наденем сапог. Несколько рук — это сорок ног. Двадцать солдат удалого полка! Смело на битву шагают войска.
Оловянные солдатики
— Кто часовой? — Я — часовой!
— Пароль? — Игра! — А отзыв? — Бой! Солдатики из олова — Отчаянные головы.
По счастью, оловянный меч
Не может голову отсечь!
69
Укротитель
Я, ребята, укротитель.
Укротиться не хотите ль?
Эй, маленькие зрители, Не вскакивайте с мест! Ни вас, ни укротителя Учёный лев не съест!
Звездочёт
Тише, тише, друзья мои! Для звездочёта Ничего нет ужасней, чем сбиться со счёта!
Звездочёт совсем устал.
Звёзды все пересчитал.
Во дворце переполох: Не хватает четырёх!
Великаны
Спектакль окончен. Видеть странно, Как из-за ширмы, все в огнях, Встают артисты-великаны, Держа артистов на руках.
После спектакля
Ночь пришла. Усталых кукол Сонный сумрак убаюкал.
Были куклы на тростях, Оказались на гвоздях. И висят они, бедняжки, Как пальто или фуражки, В темноте и в тишине, Видят публику во сне.
КУРИЦА С ЦЫПЛЯТАМИ
Куд-куда? Куд-куда? Ну-ка, ну-ка все сюда! Ну-ка к маме под крыло!
Куд-куда вас понесло!
ЛОШАДКА
— Но! — сказали мы лошадке И помчались без оглядки.
Вьётся грива на ветру.
Вот и дом. Лошадка, тпру!
ЛЯГУШАТА
Раньше были мы икрою, ква-ква! А теперь мы все — герои, ать-два! Головастиками были, ква-ква! Дружно хвостиками били — ать-два! А теперь мы — лягушата, ква-ква! Прыгай с берега, ребята! Ать-два! И с хвостом и без хвоста Жить на свете — красота!
71
ЛИСИЦА-МЕДСЕСТРИЦА
Я — учёная лисица, Медицинская сестрица. Уважаемый больной, Успокойтесь, — вы со мной!
Я с врачом детей лечу В этом кабинете, Чтобы смело шли к врачу Маленькие дети.
Я — весёлая лисица, Медицинская сестрица. Разрешаю вам, больной, Поиграть чуть-чуть со мной!
МАРАБУ
Африканский марабу Проклинал свою судьбу: «Друга я вчера лишился. С журавлём я подружился. Птица важная, болотная И к тому же перелётная. Улетел вчера на Русь, Крикнул: «Осенью вернусь!»
МАРТЫШКИНЫ КАЧЕЛИ
Лучшие качели — Гибкие лианы!
Это с колыбели Знают обезьяны.
72
Кто весь век качается, —
Да-да-да! —
Тот не огорчается Никогда!
МАТРЁШЕЧКА
Я девчонка ничего! Не боюсь я ничего! Если я и пропаду, Всё равно не пропаду!
МАТРЁШКИНЫ ПОТЕШКИ
Хлебом-солью привечаем, Самовар на стол несём. Мы за чаем не скучаем, Говорим о том о сём.
Как у нашей у Хохлатки Нынче вывелись цыплятки, А из одной скорлупочки Матрёшка вышла в юбочке.
На заре трубит рожок, Кличет стадо на лужок: — Выходи, бурёнушка! — Выхожу, Матрёнушка!
73
Ходят куры в стороне. Позабыли обо мне.
Вынесла горошку, — Вспомнили Матрёшку!
Пряники печатные, До того нарядные.
Мы не сразу их съедим, А сначала поглядим.
Любят маленькие детки Всевозможные конфетки. Кто грызёт, а кто глотает, Кто за щёчкою катает.
Я цветочек вышила, «Жу-жу-жу» услышала. Села пчёлка на цветок, Мастерица — наутёк.
Очень любим мы, матрёшки, Разноцветные одёжки.
Сами ткём и прядём, Сами в гости к вам придём.
Весь народ глядит в окошки: Танцевать пошли матрёшки. Восемь водят хоровод, А девятая поёт.
Дуйте в дудки, бейте в ложки! В гости к нам пришли матрёшки.
Ложки деревянные, Матрёшечки румяные.
Шли подружки по дорожке, Было их немножечко:
Две Матрёны, три Матрёшки И одна Матрёшечка.
Шла по ягоду Матрёшка, Позабыла взять лукошко.
— И куда ж такую сласть Мне теперь, подружка, класть?
Сели мы на карусели, На качели пересели, Сто знакомых встретили, На поклон ответили.
Мышку встретили подружки И попрятались друг в дружке. А которая осталась, Больше всех перепугалась.
У торговца, у торговки Покупали мы обновки, Щупали и меряли, Глазам своим не верили.
75
Пыль клубится по дорожке — Едут с ярмарки матрёшки, На баранах, на быках, Все с баранками в руках.
Мы до полночи гостили, Нас домой не отпустили, Оставляют ночевать. Завтра снова чаевать!
МЕДВЕЖОНОК
Медведица ласково сына качает. Малыш веселится. Малыш не скучает. Он думает, это смешная игра, Не зная, что спать медвежатам пора.
76
МИШКА, МИШКА, ЛЕЖЕБОКА
Мишка, мишка, лежебока! Спал он долго и глубоко, Зиму целую проспал И на ёлку не попал, И на санках не катался, И снежками не кидался, Всё бы мишеньке храпеть. Эх ты, мишенька-медведь!
МЫШКИ НА ВЕСАХ
Та съела, та не съела ужин. Кто тяжелее, посмотри: Та, у которой сыр снаружи, Иль у которой сыр внутри?
77
мяч
Бьют его, а он не злится. Он поёт и веселится.
Потому что без битья Нет для мячика житья.
НЕПОСЛУШНАЯ КУКЛА
Нашей кукле каждый час Мы твердим по двадцать раз: «Что за воспитание!
Просто наказание!»
Просят куклу танцевать, Кукла лезет под кровать. Что за воспитание!
Просто наказание!
Все играть — она лежать, Все лежать — она бежать. Что за воспитание!
Просто наказание!
78
Вместо супа и котлет Подавайте ей конфет. Что за воспитание!
Просто наказание!
Ох, намучились мы с ней. Всё не так, как у людей. Что за воспитание!
Просто наказание!
НА ПАЛОЧКЕ ВЕРХОМ
Я не на палке. На коне!
Высокий дух кипит во мне. Забыты камни и рогатки. Сверкают сабли в честной схватке. С тех пор, как сел я на коня, Честь — вот что важно для меня. Я перерос возню и драку. Я — рыцарь. Я скачу в атаку.
* * *
Мышка кошку угостила.
Кошка мышь не проглотила. Почему не проглотила?
Угощения хватило!
НОВОГОДНЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Простые игрушки сквозь щёлку Однажды увидели ёлку: «Давайте-ка ёлку нарядим!
Залезем на ветки и сядем!» Полезли на ёлку игрушки. Мартышка уже на верхушке. Под Мишкою ветка прогнулась. Под Зайчиком чуть покачнулась. Цыплята висят, как фонарики, Матрёшки — как пёстрые шарики.. «Эй, ёлочные игрушки, Снегурочки, звёзды, хлопушки, Стекляшки витые, литые, Серебряные, золотые!
Пока вы пылились на полке, Мы все очутились на ёлке!
Сейчас ребятишек обрадуем!
Ой, батюшки! Падаем! Падаем!»
НОЧНАЯ СЧИТАЛКА
Раз-два-три-четыре-пять!
Шесть-семь-восемь-девять-десять! Надо, надо, надо спать И не надо куролесить*
80
Кто не спит, тот выйдет вон, Кто уснул, увидит Сон.
ОТКРЫТКА
Отворяй, Лиса, калитку, Получай, Лиса, открытку! На открытке есть картинка: Хвост морковки и дубинка. А написано в открытке: «Собирай свои пожитки И убирайся вон из нашего леса! С приветом!
Заяц».
ПЕСОЧНИЦА
Посреди двора — гора.
На горе идёт игра.
Прибегайте на часок, Залезайте на песок: Чистый, жёлтый и сырой, Хочешь — рой, А хочешь — строй.
Хочешь — куклам испеки Золотые пирожки.
Приходите к нам, ребята, Не забудьте взять лопаты, Экскаваторы, совки, Вёдра и грузовики.
Тут и крики, тут и смех, И работа есть у всех.
81
ПЕТУШКИ
Петушки распетушились Но подраться не решились. Если очень петушиться.
Можно пёрышек лишиться. Если пёрышек лишиться, Нечем будет петушиться.
ПИНГВИН
По льдинкам весело идёт Пингвин, крылатый пешеход. Его спина, Как ночь черна.
Его живот
Белей, чем лёд. •
Но в царстве льдин Он не один.
За ним ещё, ещё пингвин Шагает вперевалку.
— Куда вы? — На рыбалку!
ПРО МАШИНУ
Вот девочка Марина, А вот её машина.
— На, машина, чашку, Ешь, машина, кашку!
Вот тебе кроватка, Спи, машина, сладко!
Я тобою дорожу, Я тебя не завожу.
82
Чтобы ты не утомилась, Чтобы ты не простудилась, Чтоб не бегала в пыли, Спи, машина, не шали!
Вдруг машина заболела. Не пила она, не ела, На скамейке не сидела, Не играла, не спала, Невесёлая была.
Навестил больную Мишка, Угостил конфетой «Мишка».
Приходила кукла Катя В белом чистеньком халате. Над больною целый час Не смыкала Катя глаз.
Доктор знает всё на свете. Первоклассный доктор — Петя. (Петя кончил первый класс.) И машину доктор спас.
Доктор выслушал больную, Грузовую,
Заводную, Головою покачал
И сказал:
— Почему болеет кузов? Он не может жить без грузов. Потому мотор простужен, Что мотору воздух нужен.
Надоело
Жить без дела — И машина заболела. Ей не нужно тишины, Ей движения нужны.
Как больную нам спасти? Ключик взять — И завести!
ПОРТНИХА
Мама платье шила дочке. И остались лоскуточки. Лоскуточки мы возьмём, Кукле платьице сошьём.
ПРАЗДНИК МАМ
Восьмое марта — праздник мам. — Тук-тук! Стучится в двери к нам. Он только в тот приходит дом, Где помогают маме.
Мы пол для мамы подметём, На стол накроем сами.
Мы сварим для неё обед, Мы с ней споем, станцуем.
Мы красками её портрет
В подарок нарисуем.
— Их не узнать! Вот это да! —
Тут мама скажет людям.
А мы всегда,
А мы всегда,
Всегда такими будем.
ТИГР
Берегите тигров, детки!
Я же зверь ужасно редкий!
И, пожалуйста, меня Берегитесь, как огня!
85
СЕРЁЖА И ГВОЗДИ
Сотрясается весь дом. Бьёт Серёжа молотком. Покраснев от злости, Забивает гвозди.
Гвозди гнутся, Гвозди мнутся,
Гвозди извиваются.
Над Серёжею они Просто издеваются. В стенку не вбиваются.
Хорошо, что руки целы! Нет, совсем другое дело Гвозди в землю забивать! Тук! И шляпки не видать. Не гнутся, не ломаются, Обратно вынимаются.
ЮЛА
Куклы вальс танцуют старый, Пара кружится за парой, А юла, юла, юла
Пары так и не нашла.
Кто с юлой подружится, Тот совсем закружится.
ХОБОТ
Слон — больше всех!
А хобот — лучший нос: Он все носы на свете перерос. Прекрасный нос! Ведь с помощью его Слон может дотянуться до всего, Поднять с земли пушинку иль бревно, (Для великана это всё равно), И душ принять, и звонко протрубить, И непослушного слонёнка отлупить, И приласкать его, и руку вам пожать, Мух отгонять, и нюхать, и дышать!
ЧУШКА
Чушке солнца не видать, Рыльца к небу не поднять.
87
Чушка солнце ищет в луже. Там оно ничуть не хуже!
ШАРЫ
Выпускаем цветные шары.
Пусть летят они выше горы, Выше крыши и выше луны И вернутся назад с вышины!
ЗНАКОМЫЙ
Сегодня вышел я из дома, Пушистый снег лежит кругом. Гляжу — навстречу мой знакомый Бежит по снегу босиком.
И вот мы радости не прячем, Мы — неразлучные друзья. Визжим, и прыгаем, и скачем — И он, и я, и он, и я!
Объятья, шутки, разговоры.
— Ну как живёшь? Ну как дела? — Вдруг видим, кошка вдоль забора, Как тень, на цыпочках прошла.
— Побудь со мной ещё немного! — Но я его не удержал.
«Гав! Гав!» — сказал знакомый строго, Махнул хвостом и убежал.
СКАЗКА ПРО ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ
Автомобилю в выходной
Хотелось отдохнуть.
Под крышей душно в летний зной.
И он пустился в путь.
Мигнул последний светофор — И вот встаёт зелёный бор. Он так и манит в глубину, Зовёт к себе тайком.
Автомобиль сказал: — А ну! Отправимся пешком.
Через кювет перескочил, Вздохнул: — Прощай, шоссе! И сразу шины промочил В сверкающей росе.
Он дал гудок: — Дорогу мне! Позвольте мне пройти! — Стоят стеной — сосна к сосне — Деревья на пути.
89
Но тут раздвинулись они, И свет блеснул вдали, И даже кочки, даже пни В сторонку отползли. Теперь он шёл, куда хотел, И всё гудел, гудел, гудел...
И вдруг ответный громкий зов Издал могучий лось, И эхо сотней голосов На зов отозвалось.
...Он лёг в траву. А между тем По листьям и цветам Жуки всех марок и систем Ползли и тут и там.
90
Он видел красные стволы И слушал шум вершин, И пахли капельки смолы Не хуже, чем бензин. А вот взлетела стрекоза. Как фары, у неё глаза.
Вот свой моторчик завела, Жужжит, кружит пчела. Вот гусеница. Здесь она Ползёт без трактора, одна. (Поползай, прежде чем летать, Коль хочешь бабочкою стать!)
И вдруг «турист», Дрожа, как лист, Услышал с ветки чей-то свист. Свисток немного посвистел, Махнул крылом и улетел.
Среди берёз, среди дубов Ходил бродяга наш
И с полным кузовом грибов Вернулся в свой гараж.
И, отдохнув среди полей, В лесах набравшись сил, Теперь он бегал веселей И лучше тормозил.
ТЕНТИ-БРЕНТИ
Поговорки, прибаутки, потешки из «Толкового словаря» В.И. Даля
Составил и обработал В. Берестов
* * *
Тенти-бренти!
Коза в ленте,
Утка в юбках, Курочка в сапожках, Селезень в серёжках, Корова в рогоже, Зато всех дороже.
* * *
Бабушка, бабушка, Золотая сударушка!
Бога молишь, Хлебцем кормишь, Дом бережёшь, Добро стережёшь!
* * *
Копчу стёклышко, Погляжу на солнышко.
92
* * *
Залетела ворона В царские хоромы.
Много почёту, Нету полёту!
* * *
Кобыла с волком Мирилась, В конюшню не воротилась.
* * *
Ворон старый Не каркнет даром: Либо было что, Либо будет кто!
* * *
Лапти растеряли, По дворам искали. Было пять, а стало шесть!
* * *
Есть обед, Так гостя нет. Нет ни корки, А гости с горки!
* * *
Весело коням, Когда скачут по полям!
* * *
«Сладки
Гусиные лапки!» — «А ты едал?» — «Нет, не едал.
А дедушка в городе Бывал
Да видал*
Как воевода едал!»
* * *
Тут яма, Стой прямо. Помни это: Крыльев нету.
* * *
Стужа да мороз.
На печи мужик замёрз!
* * *
Мороз невелик, Да стоять не велит!
* * *
Ребята, ребята, Хотите жить богато? Покупайте нитки, Зашивайте дырки! Покупайте мыльце, Умывайте рыльце!
* * *
Собака на месяц лает, А месяц того и не знает.
94
* * *
Ночь-то темна, Лошадь-то черна. Еду, еду Да пощупаю, Тут ли она.
* * *
Солнышко, солнышко, Выгляни в окошечко: Твои детки плачут, По камушкам скачут, Сыр колупают, В окошко кидают!
* * *
Горите, дрова, жарко! Приедет Захарка На писаных санках, Сам на кобыле, Жена на корове, Детки на телятках, На рябых собачках!
* * *
Где кисель, Тут и сел. Где пирог, Тут и лёг.
* * *
Милости прошу К нашему шалашу. Я пирогов накрошу, Откушать попрошу.
95
* * *
Тише кричи, Бояре на печи!*
***
Улетает журавель Да за тридевять земель. — Прощай, матушка Русь. Я к теплу потянусь!
Прощай, не скучай, Весною встречай!
* * *
Шарабары, Растабары!
Белы снеги выпадали, Серы зайцы выбегали, Красну девку испугали: Ты, девица, стой!
Красавица, пой!
* * *
Боярин вина несёт.
Утку гусь во двор ведёт: — Ты утка моя, Селезнюха моя, Не летай за реку,
* Подразумевается: дети.
96
«ПРИЯТНАЯ ВЕСТЬ»
«БЫЧОК»
«ВЕСЁЛОЕ ЛЕТО»
«ДРАКОН»
Не клюй песку, Не тупи носку! Там возьмут тебя за хвост, Перекинут через мост!
* * *
Овсяная каша хвалилась, Будто с коровьим молоком родилась.
* * *
У нашего соседа
Весёлая беседа:
Гуси —
В гусли, Утки —
В дудки.
Тараканы —
В барабаны.
А свинью рассердили, В огород не пустили!
* * *
Кто видал,
Чтоб медведь летал: Он пеший, Как леший!
* * *
Кабы лиса не подоспела, То овца бы волка съела.
4 Веселые науки
ЧАСТУШКИ И СЧИТАЛКИ Собрал а обработал В. Берестов
* * *
Я сидела на рябине, Меня кошки теребили, Маленьки котяточки Царапали за пяточки.
* * *
Чики-чпки, чикалочки, Едет гусь на палочке.
Уточки на дудочке, Мальчики на тачке!
Раз, два, три, четыре. Пять, шесть, семь,
98
Восемь, девять, десять. Выплывает белый месяц! Кто до месяца дойдёт, Тот и прятаться пойдёт.
* * *
Ехал мужик по дороге, Сломал колесо на пороге. Сколько гвоздей?
Говори поскорей. Не задумывайся!
* * *
Конь ретивый С длинной гривой Скачет, скачет по полям Тут и там!
Тут и там!
Где сейчас проскачет он — Выходи из круга вон!
* * *
Мимо нашего двора Летели галка и сова, А за галкой и совой Летел платочек носовой.
ПРАЗДНИК СОЛНЦА
ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА
Дружно
Ударились
Рыбы об лёд —
И на реке начался ледоход!
ВОРОБУШКИ
О чём поют воробушки В последний день зимы? — Мы выжили!
— Мы дожили!
— Мы живы! Живы мы!
ДОЖДИК
Горошины! Горошины!
На землю с неба брошены. Рассыпался горох На семьдесят дорог.
100
Как хорошо горошинам Лететь, лететь
В ладоши нам. Но все бегут от них, От капель дождевых! Горошины! Горошины! Всё ими загорожено. Стеной стоит вода.
Не выйдешь никуда!
* * *
Мальчишки, выскочив из школ, Звенят и скачут, как капели. И каждый, сам себе щегол, Свои высвистывает трели. И в птичьем гаме детворы За лодочками из коры Весна плывёт по всем ручьям. Во все леса, во все дворы, И раскричавшимся грачам Открылись рыхлые миры — Из снега вылезшие грядки, Земли чернеющие складки, Где им готовятся пиры.
ВЫВОДОК
Не стреляй, охотник! Собака, не спеши!
Уточка с утятами Плывёт сквозь камыши. До чего ж пугливая, До чего счастливая! Не дыши, охотник!
Собака, не шурши!
101
РЫБКА СТРОИТ ДОМ
В глубине текучих вод Рыбка колюшка живёт.
Эта рыбка строит дом, Строит дом на дне речном. Нет у рыбки инструментов: Носит носом, роет ртом. Раз! Глоток.
Два! Бросок.
Роет колюшка песок, Рвёт подводные травинки, Строит стены, потолок.
Чуть появится зевака, Рвётся в драку забияка: «Эй, зевака, без оглядки Удирай во все лопатки Со строительной площадки!»
102
Дом готов! Прекрасный дом! Лучший дом На дне речном!
«Ну-ка, милая хозяйка, В новый домик полезай-ка, Положи икринки
На мягкие травинки!» — «Я домой не захожу, Я снаружи сторожу, Сторожу своих детей От непрошеных гостей. Эй, икрята, — баю-баю! — Плавниками я качаю.
В дом подводный — баю-баю! — Воду чистую качаю.
Пусть
Среди текучих вод Много колюшек живёт!»
УТКИ
Как незаметно дни летят! И вместо радостных утят, Отважных жёлтеньких малюток, Мы видим важных белых уток. Эти утки даже «кря» Никому не скажут зря.
ЕЛЬ
Деревья все зазеленели.
Почти все птицы прилетели. Всё обновиться норовит.
А у колючей тёмной ели Всё тот же хмурый зимний вид.
Вся теплота, вся сила света Ей, недоверчивой, нужна. И, мягкой хвоей приодета, Свою весну в расцвете лета Смущённо празднует она.
* * *
Сорока извещает лес: «Природа! Царь явился!» Кто мог исчезнуть, тот исчез, Притих и затаился.
И снова трели певчих птах. Сквозь ветви солнце светит. Из тех, кому внушил он страх, Царь никого не встретит.
104
ЖАВОРОНОК
Жаворонок полевой!
Нет певца чудесней.
В чистом поле — домик твой, В ясном небе — песня.
ЭКОЛОГИЧЕСКИЕ ПЛАКАТЫ
1
Где было пустое место, где не было ничего, Пусть каждый посадит дерево и не забудет его. Оно — твой друг бессловесный, живое, как ты, существо. Оно — часовой природы. Оно не оставит пост.
И встанет перед тобою во весь богатырский рост, И столько в нём будет свежести, и птичьих песен, и гнёзд.
2
В добрых глазах приручённого зверя Каждый ребёнок прочтёт без труда: «Я полюбил тебя! Я тебе верю!
Ты ведь не бросишь меня никогда?»
3
Пусть будущие поколенья
Не скажут с болью сожаленья: «Жил-был смешной пушной зверёк, Но мир его не уберёг».
ЛЕТНЕЕ УТРО
Из-за веток, В их просветах, Синие глаза июля На меня взглянули.
НА РАССВЕТЕ
На рассвете, на рассвете Лучший лов у рыбака.
На рассвете, на рассвете Лучший гриб у грибника. На рассвете, на рассвете Птичий звон со всех сторон. На рассвете, на рассвете У лентяя лучший сон!
ДЕТИ И ЦВЕТЫ
Лоле Звонарёвой
Как нарисовать портрет ребёнка? Раз! — и убежит домой девчонка, И сидеть мальчишке надоест.
Но художник, кисть макая в краски, Малышам рассказывает сказки, И они не трогаются с мест.
Как нарисовать портрет цветка?
Он не убежит наверняка, И художник рвать его не станет. Пусть цветок растёт себе, не вянет, Пусть попляшет он от ветерка, Подождёт шмеля иль мотылька И на солнце, не мигая, глянет.
ЖУКИ
Ну какое ж детство без жуков! Их следы, как вышитые строчки. Из-под плотных тёмных пиджаков — Светлых крыльев лёгкие сорочки.
Чудо как хорош гудящий звук, Звук блаженный песенки полётной. Жалко, что летать не любит жук, Жалко, что жужжит он неохотно.
На автомобильчик он похож. И усами движет, как чудовище, И блестит, как дорогая брошь, Сам себе разбойник, сам сокровище.
У жука ужасно важный вид.
Ух, какой он взрослый и усатый,
107
Жутко занят, страшно деловит, Жук из наших рук бежит куда-то.
Тот — как жёлудь. Этот — как орех. Вот рога оленьи, носорожьи, Майский жук летает лучше всех, Но дороже всех коровка божья.
У коровок божьих Кофточки в горошек. Попроси — и полетят Прямо из ладошек.
ГЕРБАРИЙ
С удивленьем гляжу на гербарий: Медуница с иваном-да-марьей, Лук гусиный с мышиным горохом, Мать-и-мачеха с чертополохом, Грустный ландыш с весёлою кашкой И фиалка с высокой ромашкой На одной расцветали опушке И не знали они друг о дружке! Дождь осенний за окнами хлынул. Я сухие растения вынул, Положил на листы полукругом И цветы познакомил друг с другом.
108
* * *
Мой спутник — дождик! Ты в речной воде Шипишь, как масло на сковороде, И в луговой траве шуршишь, как мышь, И в листьях, словно ветер, шелестишь. И прежде чем я трону дверь ключом, Ты на прощанье прожурчишь ручьём.
* * *
Ночь уходит на покой И уводит за собой И сверчка, И светлячка, И ночного мотылька. Те, кто ночью залетали К нам в раскрытое окно, Трепетали, Стрекотали, Где-то спят давным-давно. Пряча в складки Запах сладкий, Лепесток за лепесток, Сам себя укрыл украдкой И уснул ночной цветок. Залетает Сыч в дупло.
Рассветает. Рассвело.
ИНДЕЕЦ
Индейцем он проснулся. Всем привет! Он — Чингачгуку брат и Гайавате.
А где ж убор из перьев? Перьев нет. И Гайавата вылез из кровати.
Туда, где галок слышится галдёж, Туда, где дятел метит сосны бора... Каких там только перьев не найдёшь! И день прошёл. И был он так хорош, День в поисках индейского убора.
КОРЗИНКА
Март
Как только снег исчез, Пошла корзинка в лес. Март посылает всем привет, А с ним подснежников букет.
Апрель
В апреле, в апреле Цветы запестрели. Серёжки на ветках белеют в апреле. Крапивы немного домой притащи — Пусть бабушка сварит зелёные щи!
Май
Фиалки, ландыши для нас Весёлый май в тиши припас. Но мы их обрывать не будем, Пускай цветут на радость людям! А кто в лесу не новичок, Найдёт весенний гриб — сморчок.
Июнь
Колокольчики! Ромашки! Незабудки! Васильки!
Босиком и без рубашки Ходим мы, плетём венки.
Июль
В лес июльский загляни-ка! Поспевает земляника.
Каждая полянка —
Скатерть-самобранка.
111
Попадаются в июле I
Очень вкусные находки. )
Это знают все кастрюли, Миски, банки, сковородки.
Август
Приходит август с урожаем Ко всем, но только не к лентяям. Кто проспал, тот вернётся С пустыми руками, А кто рано проснётся, Тот — с боровиками.
Сентябрь
Вот красная рябина, Вот дружные опята. И в сентябре корзина Полным-полна, ребята!
Октябрь
Вот на ветке лист кленовый. Нынче он совсем как новый, Весь румяный, золотой.
Ты куда, листок? Постой!
Осенние листья желты и красны. Простимся с корзинкой до новой весны.
ЗЕМЛЯНИЧНАЯ КАНАВА
В далёкий лес ребят орава Давно с лукошками ушла. А малышей ждала канава. Там тоже ягода была.
Берёшь с собой стакан гранёный И пропадаешь с головой,
112
Счастливый, целеустремлённый, В канаве этой луговой.
Все ягоды раздашь, бывало, Раздаришь всё, что принесли, Как будто нам передавала Канава доброту земли.
РОДНИЧОК
Ключик, ключик, родничок, Чистая волна!
Чей-то круглый кулачок Звонко бьёт со дна.
Ключик, ключик, родничок, Круглая волна!
Вечный мира новичок, Вечная весна.
СОВА И СИНИЦА
У совы у старой Не глаза, а фары, Круглые, большие, Страшные такие.
113
А у птички, у синички, У синички-невелички, Глазки, словно бусинки, Малюсенькие.
Но синичьи глазки Смотрят без опаски И на облако вдали, И на зёрнышко в пыли, Днём сова не видит — Значит, не обидит.
Ночь вошла в свои права, В путь пускается сова. Всё
Глаза огромные Видят ночью тёмною. А синица не боится, Потому что спит синица. Сладко спит она в гнезде, Не видать её нигде.
ТРОПИНКА
Тропинка-тропа, ты меня подвела! Какою ты крепкой, тропинка, была, Какою сухою и звонкой!
Но дождик прошёл... Я повсюду брожу И только тропинку мою обхожу Сторонкой.
ТУЧКА
Тучка с солнышком опять В прятки начали играть. Только солнце спрячется, Тучка вся расплачется. А как солнышко найдётся, В небе радуга смеётся.
ОПУШКА
Как будто всё, что есть в бору, Собралось на опушке: Здесь и лучи, и тень в жару, И пение кукушки.
Грибы находишь поутру, Несёшь малину в кружке.
Но не сидится мне на пне И не лежится на спине Средь света и простора. А что таится в тишине, А что творится в глубине, А что томится в полусне Таинственного бора?
115
ПОДСОЛНУХ
Всё утро дождик. Ничего весёлого.
Но есть у солнца друг — один из лучших. Упрямо поворачивая голову, Он ищет солнце, спрятанное в тучах.
* * *
Уж если со мной он не дружит, Тогда отпустил бы домой.
Как вышло, что лес меня кружит, Ведь я-то хожу по прямой?
Эх, выйти б сейчас на опушку, Услышать бы трактора стук. Но вертит меня, как игрушку, Несметное множество рук.
Прости меня, лес, и не мучай За то, что я сбился с пути.
Большой. Незнакомый. Дремучий.
Поймал. Поиграл. Отпусти!
116
СЛЕД В ЛЕСУ
Меркнет за ёлками свет Долгого летнего дня. Свежепротоптанный след По лесу водит меня.
Кто ты, чудак-пешеход? Лес почернел и притих. След твой не к людям ведёт. След твой уводит от них.
Радио слышно вон там. Тут электричка трубит. След по болотным местам В чахлой чащобе пробит. В луже — разгадка: Два отпечатка
Круглых лосиных копыт.
***
Уже темны луга и пляжи, Вбирая сумрак, лист притих, Темнеет край небес и даже Трава у самых пог моих.
А глубоко в долине где-то Блестит, как молния, река, Пока последний отблеск света Несут на гребнях облака.
ОДУВАНЧИКИ
Вот они! Молчком, молчком Корни сок готовят белый, Горьковатым молочком Кормят стебель пустотелый.
Праздник солнца! Сколько вас, Одуванчиков, у лета!
Детства золотой запас, Неразменная монета.
И опять молчком, молчком Закрываются умело, И под рыжим колпачком Созревает праздник белый.
Вас я вижу с высоты, А когда-то был пониже, Много ниже, много ближе К вам, приятели-цветы.
Обновятся все дворы, Все лужайки до единой. Распрекрасные шары, Развесёлые седины.
118
Лёгкий вздох иль ветерок — Пух летит за горсткой горстка. И останется кружок Наподобие напёрстка.
ПТИЧЬЯ ЗАРЯДКА
Птица хочет пробудиться, Запевает песню птица, Потому что птице с песней Пробуждаться интересней.
ЛЕТИ!
На рассвете птица-мать Учит птенчика летать.
Уговаривает, Приговаривает:
— Вон ракета. Из металла, А смотри, куда слетала — И не испугалась!
Самолёт тяжеловесный Рассекает свод небесный — И не боится!
Облака — сплошная вата, А летят, летят куда-то.
А ты — нет!
Нет, мой мальчик, ты не птица! Птица неба не боится.
А ну, лети!
119
* * *
Лес засыпает. Но духом грибным Нынче по вырубкам тянет лесным. В гроздьях опят
От макушек до пят
Пни полусгнившие жизнью кипят.
РЫЖИК
Лес тихонько увядает, Выцветает, облетает, Мокнет, сохнет... Но постой! В ельнике меж старых шишек Жёлтым соком брызжет рыжик. В этот лес полупустой Новичок молчком явился, Здесь он жизни удивился, Здесь он счастлив, здесь он свой, Свежий, крепкий и живой.
ПОСЛЕ ДОЖДЕЙ
Первый солнечный день После больших дождей. Взрыты тропинки кругом — Были ручьями они.
Капли с листьев текут — Были они дождём. Маленькая речушка В зарослях громко поёт Песню большой воды.
ОРЕШНИК
Шла осень. Орешник пожух, облетел.
И вдруг — вот насмешник! — серёжки надел.
Всю зиму серёжки на ветках качал И вьюгу в одёжке весенней встречал.
В мороз и в метели, и ночью и днём, Дрожа, шелестели серёжки на нём.
Сквозь снежную жижу, по грязному льду Весною поближе к нему подойду.
С серёжек слетая, шутя с ветерком, Пыльца золотая взовьётся дымком.
И тёплою почкой, как шубой одет, Малиновой точкой засветится цвет.
На кочке подснежник очнётся вот-вот.
А всё же орешник всех раньше цветёт.
121
ПЕРВЫЙ ЛИСТОПАД
Быть может, первый листопад Встречает этот клён.
Впервые праздничный наряд Подставил ветру он.
Надеты на его сучки Шесть листьев вырезных. Они красны и широки, Совсем как у больших.
122
* * *
Тамаре Николаевой Ещё не ведая о снеге С его периной пуховой, Летит листок спасать побеги, Прикрыть собой росток живой. Пусть семена в тепле и неге Поспят, укрытые листвой.
ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ
Вот перекати-поле — Колючий пыльный шар. Он лихо скачет в поле, Хоть с виду сух и стар.
Но этот бесшабашный Бродяга и чудак Бежит от пашни к пашне Совсем не просто так.
Ведь в поле опустелом С утра и дотемна Он занят важным делом — Он сеет семена.
ОСЕННИЕ ОДУВАНЧИКИ
В веночках из листков распластанных, Полуувядших, тёмно-красных, Без стебелька, без цветоножки, Как пуговицы или брошки, Горят они. к земле приколОты, Последнее живое'золото.
И словно первые снежинки, Летят последние пушинки.
СЧАСТЬЕ
Валентину Катаеву
Гриб за грибом ложился в кузовок. Я счастлив был, хотя валился с ног. Но я етцё счастливее бывал, Когда глаза в постели закрывал. — И вспыхивало сразу предо мной Всё, что скрывал от глаза мрак лесной, Всё, что я, глядя под ноги, искал. Кто в темноте ковёр цветной соткал Из рыжиков, из белых и маслят? Картинами такими тешит взгляд, Работая тайком, не напоказ, Художник, что живёт в любом из нас.
ЛОСЬ
Слышу, хрустнула ветка, И сразу увидел лося, А лось увидел меня.
Стоит и не шелохнётся...
124
И всё ж на моих глазах Теряет лось очертанья: Ветки слились с рогами, С кустами сливается тело, С берёзовыми стволами Уже сливаются ноги.
Лес, породивший лося, Прячет своё дитя.
125
ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ
Спит орешник у лесной сторожки. Жёлтая листва лежит вокруг.
А на голых веточках
Серёжки,
Зеленея, высунулись вдруг.
Завязались почки на сирени.
Озими доверчиво нежны.
В тишине задумчивой, осенней Бродят соки будущей весны.
ЛИСТОПАД НАД РЕКОЙ
Как разгулялся ветер листопада! Сегодня он не просто рвёт листву, А гонит по реке барашков стадо, Даёт волнам морскую синеву.
И слышно, как река шуршит листвою, А листья пеной бьются о песок.
И рядом с этой страшной синевою Летучим дымом кажется лесок.
ГОЛОЛЕДИЦА
Не идётся и не едется, Потому что гололедица.
Но зато,
Отлично падается!
Почему ж никто Не радуется?!
ДЕКАБРЬСКИЙ СНЕГ
Нарастают снега. Сокращается день.
Год проходит. Зима настаёт.
Даже в полдень за мной великанская тень Синим шагом по снегу идёт.
Снег, свисая, с еловых не сыплется лап, И синицы свистят без затей.
Столько снежных кругом понаставлено баб, Столько снежных кругом крепостей.
127
Незаметно зарёю сменилась заря, И снега забелели из тьмы.
Я люблю вас, короткие дни декабря, Венер года и утро зимы.
ЛЫЖНАЯ БАЗА
Ты зимою и летом видна из окна.
Я в пути узнаю тебя сразу.
Ты в апреле грустна, А в июле смешна, Стрелка с надписью «Лыжная база».
Но когда облетает с деревьев листва, Ты — такая отрада для глаза.
Близок час торжества! Ты вступаешь в права, Стрелка с надписью «Лыжная база».
* * *
Нет, руки зимой не у тех горячей, Кто клал их в карман или грел у печей, А только у тех, а только у тех, Кто крепко сжимал обжигающий снег, И крепости строил на снежной горе, И снежную бабу лепил во дворе.
ОДА К СНЕЖНОЙ ГОРКЕ
Ухожу... Ух, какая досада.
На прощание слух различит
В зимних сумерках плеск водопада — Это снежная горка звучит.
Развесёлое разноголосье, И визжат на морозе полозья. Кто-то в горку влезает ползком. Кто-то с горки летит кувырком.
До чего же там весело было! Влезть повыше — всего и забот. И за это нам горка дарила Наслажденье, восторг и полёт. Наслажденье особого свойства — Превращение страха в геройство. А про то, как карабкался ты, Забываешь, летя с высоты.
Это в детстве — всего откровенней, Без прикрас и возвышенных фраз Твой огонь, человеческий гений, Зажигается в каждом из нас.
5 Веселые науки
129
По древнейшей программе внешкольной, Обязательной, но добровольной, Под счастливые крики и смех Горка учит решительно всех.
Значит, каждый, хоть в детскую пору, За мгновенье полёта готов, Задыхаясь, карабкаться в гору, Не жалея ни сил, ни трудов.
Значит, можно не раз от подножия Подниматься с привычною ношею.
Значит, крыльями станет потом То, что кажется нынче крестом.
...Санки — к стенке. Сажусь за уроки.
Светит лампа моя на столе.
А горящие руки и щёки
Остывают в домашнем тепле.
ЗИМНИЙ БОР
В этот дымный и стынущий бор, Под его многоскатную крышу, Я войду, как в морозный узор, И услышу седое затишье, Где под белою хвоей снегов Голубая колышется хвоя, А на хруст осторожных шагов Откликается пенье живое.
130
СЕМЕНА НА СНЕГУ
Здесь сучья лип чернеют строго. Морозный блеск и тишина.
И облетают понемногу С продрогших веток семена.
Кружат над снежною поляной И падают, оцепенев,
И странно видеть бездыханный, На снег ложащийся посев.
Для невнимательного взора Природа севера бедна.
Но разве беден лес, который Доверил снегу семена?
Весна придёт, весна растопит Невозмутимый белый пласт И всё, что в нём зима накопит, Земле разбуженной отдаст.
131
ПОСЛЕ МОРОЗА
Снова чисто двойное стекло. В небе сереньком столько уюта, Но с крещенскою стужею лютой Искромётное что-то ушло.
Снег забыл, как хрустел и блестел он, Золотился, алел, розовел, И опять притворяется белым, Простодушным, пушистым, несмелым, Словно только что к нам прилетел.
* * *
Морозный день... Зато над головою В переплетеньях сучьев, в чёрной сетке, Стекая по стволам, на каждой ветке Висит лавиной небо голубое.
И чудится: вот-вот весна начнётся.
И верится: она уже явилась.
И ни один сучок не покачнётся, Чтоб небо невзначай не обвалилось.
СНЕГОПАД
День настал.
И вдруг стемнело.
Свет зажгли. Глядим в окно.
Снег ложится белый-белый. Отчего же так темно?
ЭКСПЕДИЦИЯ
Возьмём с собой сушёных груш И двинемся в лесную глушь, Одни в далёкий путь.
Я у Старкова за спиной, Спешит Красильников за мной. Назад не повернуть.
Взлетают палки наши в лад, И наши лыжи в лад скользят. Всё дальше, дальше дом.
Но мы — мужчины. И к тому ж У нас запас сушёных груш.
И мы не пропадём.
ПРЕДВЕСЕННЕЕ
Сегодня утром все следы Покрыты корочкой слюды. Кто мимоходом след оставит, Тот ненароком снег расплавит. Вот заяц совершил прыжок И каждой лапой след прожёг. Вот след машинный, лыжный, санный Горит окалиной стеклянной.
Так нынче движется весна: Сначала — мы, потом — она.
133
* * *
Лёд на лесных дорожках. Осины в красных серёжках. Ивы в белых серёжках. Берёзы в жёлтых серёжках. Только на них и одёжки, Что вот эти серёжки.
В лужи толпою глядятся, Как в хороводе кружатся. Лужи с мраморным донцем, Каждая с собственным солнцем.
ПЕСЕНКА ВЕСЕННИХ МИНУТ
Что ни сутки, По минутке День длинней, Короче ночь. Потихоньку, Полегоньку Прогоняем зиму Прочь.
134
ПРОЩАНИЕ СО ЛЬДОМ
Не бывает ледохода на пруду.
Лёд с земли сошёл быстрее, чем с воды. Перед Пасхой рыбаки сидят на льду, Глаз не сводят с зимней крошечной уды. Полвесны, как говорится, позади. Лёд-хранитель, лёд-кормилец, погоди! Окружённый торжествующей весной, Пруд, как витязь под бронёю ледяной. А броня та ещё — Тающая.
* * *
Под густой голубизною Дремлет лес, не шелохнётся И, уже дыша весною, Ждёт, когда она начнётся.
ЖУРАВЛИК
Клич журавлей мы слышим дважды в год. Он и весну, и осень к нам несёт.
Журавль приносит счастье. Счастлив ты, «Курлы-курлы» услышав с высоты.
ТАЙНАЯ ОПОРА
* * *
Просыпаюсь ещё в темноте. Слышу, чайник шумит на плите. Вижу, пляшет огонь на стене. Плачет льдистый узор на окне. Значит, скоро и в школу пора. В кухне звякнула дужка ведра. «Мама, доброе утро!» И свет Зажигается мне в ответ.
* * *
Любили тебя без особых причин: За то, что ты — внук, За то, что ты — сын, За то, что малыш, За то, что растёшь, За то, что на маму и папу похож. И эта любовь до конца твоих дней Останется тайной опорой твоей.
136
ДВЕРЬ
Вот дверь. Тебя внесли в неё кульком.
А вывозили из неё в коляске.
А вот и сам, укутан башлыком, Ты тянешь на порог свои салазки. Ты — первоклассник. На дворе метель. В руке набитый книжками портфель. Растёшь. Ползут зарубки вверх по двери. Ключ от неё уже тебе доверен.
Всё та же дверь. А всё ж ведёт она В иную жизнь, в иные времена.
У КАЛИТКИ
Весеннее утро. А я, как влюблённый, Стою у калитки и жду почтальона. Я — в луже весенней и в зимнем пальто Стою, хоть мне писем не пишет никто. Зато я — читатель, прилежный и пылкий, Давнишний подписчик «Чижа» и «Мурзилки». Что письма? Они только взрослым нужны, На них только яркие марки важны, Их пишут серьёзные дяди и тёти, Стихов и рисунков вы в них не найдёте. Вот номер «Мурзилки». Смотрите — каков! Мне пишут Чуковский, Маршак, Михалков!
ЧЕЛОВЕЧЕК
Мальчишке четыре года. Трещит, разгорается печка. На внутренней стенке буфета Рисует он человечка.
137
Как предок во тьме пещеры, Колдует он днём с огнём.
Рисует он человечка, А вырастет — вспомнит о нём.
Себе самому, великану, Малыш послание шлёт, На древний наскальный рисунок Похож человечек тот.
138
Я вырос. Приехал к маме. Гляжу, предо мною он — Загадочный этот образ, Ушедший во тьму времён.
ЛАПТА
О радость жизни, детская игра! Век не уйти с соседского двора. За мной являлась мать. Но даже маме В лапту случалось заиграться с нами.
Чего ж ей, великанше, делать тут? В неё ж мячом всех раньше попадут. Кидать кидали, да не попадали. И к ужину обоих долго ждали.
* * *
Н.Н. Грамолипой Почему-то в детстве рисовал я Только то, чего не мог увидеть, — Например, сражения морские, Только тех, кого у нас не встретишь, — Например, индейцев и пиратов, Только те края, где не бывал я, — То есть горы, джунгли и пустыни. А с натуры брал я только солнце С длинными и толстыми лучами. Были у него глаза и губы, И они почти всегда смеялись.
ПЕРВОБЫТНЫЕ ЛЮДИ
Окно завесим поплотней, Залезем под кровать.
Огонь мы с братом из камней Решили добывать.
Пещера это, а не дом. Ночь это. а не день.
Вот гром. А молния потом. Кремень стучит в кремень. О, искра, спутница труда! Сначала не костёр, Разумным блеском навсегда Зажгла ты чей-то взор.
Не пёс, не северный олень, Не кошка и не конь, Был первым приручён кремень, А вслед за ним — огонь.
КУПАНИЕ
Схватили, разули, Раздели тебя без стыда.
Ты брошен в корыто, На темечко льётся вода.
Ты всё принимаешь, От мыла глазёнки зажмуря, И мамины руки Играют тобою, как буря.
О ужас и счастье Таинственных этих минут,
140
Когда тебя в воду бросают, И треплют, и мнут.
А ты, хоть не знаешь Причины и смысла событий, Но веришь в добро, Бултыхаясь в гремящем корыте.
141
НА ЧУЖОЙ стороне
Хватило мальчишеских сил.
Я реку мою переплыл.
И вот я на том берегу!
Зубами стучу на бегу.
Вступаю в неведомый край...
Ракита. Корыто. Сарай.
Крапива. Горшки на плетне. Один на чужой стороне!
РАЗЛУКА
Навек уедет лучший друг, Уедет — и ни звука.
Нет безнадёжнее разлук, Чем детская разлука.
Ты говоришь: «Уехал он!» А это ж значит — увезён.
Ведь человек лет десяти Не властен в выборе пути.
142
Не по душе и не с руки Над письмами трудиться. Хоть буквы очень велики, Да нет конца странице.
Пусть ты испишешь всю тетрадь, Но с другом вам не поиграть, А без игры и дружбы нет, Когда друзьям по десять лет.
ДЕТИ И ЗВЕРИ
Петухом горластым стал цыплёнок, Жеребёнок сделался конём.
А ребёнок — всё ещё ребёнок. Как мы, люди, медленно растём!
Но как прежде нам послушны эти Выросшие рядом существа, И над ними маленькие дети Сохраняют прежние права.
И, быть может, мальчик любопытный (К малышам животные добрей), Выйдя из пещеры первобытной, Приручил играючи зверей.
МАЛЬЧИШКА В ТЕЛЬНЯШКЕ
Мальчишка в тельняшке Стоит у ворот, Друга, наверное, ждёт.
И очень возможно, Что друг — это я, Хоть он и не знает меня.
143
Я здесь поселился, Живу в трёх шагах. Кто же я? Друг или враг?
Глаза поднимает.
Усмешка? Испуг? Друг!
ЗИМНИЕ ЗВЁЗДЫ
Ах, сколько звёзд зимой, в ночи морозной, Открыто детям! И ещё не поздно, Ещё не скоро скажут «Спать пора!» И только начинается игра.
Совсем иначе звёзды светят летом.
Для малышей те звёзды под запретом. До времени они утаены.
Их видит юность. Детство видит сны.
БАБУШКА КАТЯ
Вижу, бабушка Катя Стоит у кровати.
Из деревни приехала Бабушка Катя.
Маме узел с гостинцем Она подаёт.
Мне тихонько Сушёную грушу суёт.
Приказала отцу моему, Как ребёнку: «Ты уж, деточка, Сам распряги лошадёнку!»
И с почтеньем спросила, Склонясь надо мной: «Не желаешь ли сказочку, Батюшка мой?»
СЕРДЦЕВИНА
Как-то в летний полдень на корчевье Повстречал я племя пней лесных.
Автобиография деревьев Кольцами написана на них.
Кольца, что росли из лета в лето, Сосчитал я все до одного:
145
Это — зрелость дерева, вот это — Юность тонкоствольная его.
/
Ну, а детство где же? В середину, В самое заветное кольцо, Спряталось и стало сердцевиной Тонкое смешное деревцо.
Ты — отец. Так пусть же детство сына Не пройдёт перед тобой как сон.
Это детство станет сердцевиной Человека будущих времён.
БОГАТЫРИ
На лбу бывали шишки, Под глазом фонари.
Уж если мы мальчишки, То мы — богатыри.
Пусть голова в зелёнке И в пластырях нога, Но есть ещё силёнки, Чтоб разгромить врага.
Упрямые, с утра мы Опять на бой, в дозор! ...От тех сражений шрамы Остались до сих пор.
* * *
Вечер. В мокрых цветах подоконник. Благодать. Чистота. Тишина.
В этот час, голова на ладонях, Мать обычно сидит у окна.
Не откликнется, не повернётся, Не подымет с ладоней лица
147
И очнётся, как только дождётся За окошком улыбки отца.
И подтянет у ходиков гири, И рванётся навстречу ему. Что такое любовь в этом мире, Знаю я, да не скоро пойму.
БРАТЬЯ
Дом
Ходуном.
Мать ужасом объята: — Опять дерутся! Брат идёт на брата! И гонит нас во двор, В толпу ребят.
Двор ходуном: Встаёт за брата брат!
БАБА САША
Фея ласковая наша!
Дуги гордые бровей.
Называли «баба Саша» Маму матери моей.
В городке ходили толки О былых грехах твоих, И с усердьем богомолки Ты замаливала их.
В чёрной шали, в платье строгом, За себя прося, за нас, На колени перед Богом Опускалась много раз.
Замирающие спицы.
Синий взгляд из-под платка... Я ж водил по половице Дутых пуговиц войска.
Я с Будённым бил кадетов, Интервентов, юнкеров.
Клич «Ура!», «За власть Советов!» Сотрясал твой тихий кров.
149
БИЛЕТ МЕТРО
Что гильзы, фантики и марки, Значки и прочее добро, Что все московские подарки! Билет метро! Билет метро!
Какой подарок мне достался!
По травке мчусь во весь опор. «Мой папа на метро катался!» — Кричу, влетая в каждый двор.
И этот маленький билетик
С большой прекрасной буквой «М», Не говоря уже о детях, Был нужен абсолютно всем.
Он так завладевал сердцами, Как будто здесь, у старых стен, Мерцал подземными дворцами Московский метрополитен.
В СТАРИНУ
— Что везёшь, лошадка, на возу? — Хлебушек на мельницу везу. Зерном мешки набиты, Чтоб люди были сыты.
— Что везёшь, лошадка, на возу?
— Хлеб в пекарню с мельницы везу. Мукой мешки набиты, Чтоб люди были сыты.
— Что везёшь, лошадка, на возу?
— Из пекарни хлебушек везу:
150
Караваи, булки, пышки!
Ешьте, радуйтесь, детишки!
В ШАХМАТНОМ ПАВИЛЬОНЕ
В зелени детского парка, В шахматном павильоне, По столикам в крупную клетку Зигзагами ходят кони, Слон — по диагонали, Ладья по прямой идёт, Ферзь ходит куда захочет, Пешка — только вперёд.
В шахматном павильоне Сидят большие ребята. Мне среди них страшновато, Гляжу на них виновато.
Заметят и посмеются, А то и дадут щелчка. Большой того, кто поменьше, Считает за дурачка.
А где-то рядом по кругу Бегут карусельные кони. Большие про них забыли, Уткнув подбородки в ладони.
«Хочешь, малый, сыграем?» О дивный, блаженный миг! Сейчас я сяду за столик И стану одним из них.
* * *
Всё жду, когда на улицу отпустят, Кручусь, верчусь у взрослых под ногами. И наконец, не просто отпускают, А выгоняют из дому меня.
Беда! Мороз весну остановил!
152
Лопатой лёд ломаю. Каблуком Бужу ручьи, освобождаю лужи, Да так, что брызги ржавые летят. И, весь в грязи, промокший и голодный, Иду домой. Стою в углу, как веник.
ГОРДОСТЬ
Вот девчонка грибы собирает с отцом. Прохожу мимо них и гляжу молодцом, И молчу... А спросить бы не худо, Как мне выбраться нынче отсюда.
Я листвою шуршу, Никуда не спешу. Сам дорогу найду. Никого не спрошу. Да и тем, что в лесу заблудился, Я ещё не совсем насладился.
* * *
В школу иду и мечтаю о ней, Кто всех для меня милей.
Она — директора школы главней, Важнее учителей.
Теперь я знаю: любовь сильна И ей подвластны сердца.
Скажет — выпрыгну из окна. Пусть вызывают отца!
* * *
Лет в десять дома, со своими, Ты носишь собственное имя. Но чуть на улицу попал, Ты это имя потерял.
Здесь нет имён. Здесь носят клички. А в школе? Тут свои привычки.
153
Большим тебя считают тут И по фамилии зовут.
Итак, три звания, три роли: В семье, на улице и в школе.
* * *
Попозже, чем скворец и грач, За соловьями следом, Твой детский мяч, весёлый мяч Летел на встречу с летом.
Едва мяча заслышишь стук, Забудешь все печали.
Летит! Летит! — и все вокруг Смеялись и кричали.
К тебе, босых ребячьих ног
Не чуя под собою (С кем мячик — тот не одинок), Друзья неслись гурьбою.
МЕЧТАТЕЛЬ
Сижу на самой верхней ветке, И чудится, чйо я в разведке Или на мачте корабля, Готовый закричать: «Земля!» А ветер дерево качает. Никто меня не замечает. А я забрался выше всех, И вижу всех, И слышу всех!
ГОРОДОК
О перекрёсток детства! В мир безбрежный. В его простор, желанный, неизбежный, На юг, на север, запад и восток Идут дома... Мой санный и тележный, Мой летом травяной, зимою снежный, Мой деревянный, с виду безмятежный, Садово-огородный городок.
155
***
В школу иду и мечтаю о ней, Кто всех для меня милей. Она — директора школы главней, Важнее учителей.
Теперь я знаю: любовь сильна И ей подвластны сердца.
Скажет — выпрыгну из окна. Пусть вызывают отца!
ЗАСТЕНЧИВЫЙ ТРУБАЧ
Что, если голос твой громоподобен?
Он слышен всем, но не для всех удобен. И крадучись трубу несёт трубач Подальше от шоссе, ларьков и дач. Горит труба, гремит среди дубравы, И слушают её цветы и травы.
* * *
Имя твоё на снегу написал.
Стою и любуюсь им.
А раньше я всё, что мог, украшал Именем гордым своим.
Писал, чтобы кто-нибудь мог прочесть, Что я здесь когда-то был.
Как некую весть О том, что я есть, Я имя своё любил.
156
КАРЕТА
*
Сарай, а в нём карета. И кто пришёл в музей, По корешку билета Того пускали к ней.
Я сел в неё без спроса, Забился, и молчок. Огромные колёса, Высокий облучок.
Я стал чуть-чуть смелее. Качнул её. И вот К Петру на ассамблею Она меня везёт.
ДЕВОЧКА
И с куклами скука, и нет интереса
К подружкам-болтушкам — всё глупость одна. И прежде чем вырасти гордой принцессой, Почти что мальчишкою стала она.
Она — командирша. Она — заводила.
Куда она только нас не заводила!
Над кручей по брёвнышкам скользким ползти Пришлось нам за девочкой лет десяти.
И только страницы ей нравились в книжке, Какие, зевнув, пропускают мальчишки.
%
КУДРИ
Итак, беру я ножницы, Гребёнку и халат.
Сидит, как в парикмахерской, Мой пятилетний брат.
И просит он все локоны Остричь до одного, Чтоб женщины в покое Оставили его.
* * *
Любовь начиналась обманом сплошным. Бежал я из школы двором проходным.
И вновь на углу появлялся, краснея, Чтоб как бы нечаянно встретиться с нею.
И всё понимая, чуть-чуть смущена, Моим объясненьям внимала она:
158
Мол, с кем-то из здешних мне встретиться надо.. О белый беретик во мгле снегопада!
И снова дворами я мчался сквозь мглу, И ей попадался на каждом углу,
И, встретившись, снова навстречу бежал... Вот так я впервые её провожал.
ДЕВОЧКА С МЯЧОМ
Мяч летит из-под коленки, Пролетает над плечом.
Целый день играть у стенки Может девочка с мячом.
Повернётся взад-вперёд, Так и сяк его берёт, Шлёп об землю, стук об стенку И опять через коленку.
И при этом хитрый глаз
Видит каждого из нас: Кто умён, кто симпатичен, Кто ей просто безразличен.
* * *
МАМА, ПАПА, — выводит малыш не дыша. И ломается грифель у карандаша.
ПЕТЯ — пишет мальчишка, гордыней томим.
Всё пометит он именем славным своим.
НИНА — пишет подросток. Опять для него Кто-то в мире важнее его самого.
И всю жизнь не стираются те письмена. То одно, то другое всплывает со дна.
159
НЕДЕЛЯ ДЕТСКОЙ КНИГИ
Бологое... Бологое...
На озёрах синий лёд.
Вдоль по речке с острогою Ходит мальчик, рыбу бьёт.
И с азартною ухмылкой Он пронзает рыбу ту Алюминиевой вилкой, Что привязана к шесту.
До меня ль сейчас мальчишке?
Встреч с поэтом он не ждёт И на праздник детской книжки, К сожаленью, не придёт.
Рыб-то, рыб в воде холодной! Остальное — суета.
И душа его свободна, Потому что — занята.
НОВАЯ ПЕСЕНКА
Бывало, в детстве песенку услышу И не могу расстаться с ней никак, — Всем надоем, залезу на чердак, Стараясь не греметь, вползу на крышу, С трубой, с антенной рядом постою И ветру эту песенку спою.
Как ветру, откровенью иль болезни, Ей, песне, нужно всё заполонить, Весь мир — хотя б на миг! — объединить. Я — пленник песни. Я — посланник песни.
160
Я за неё готов гореть в огне В тот сладкий миг, когда она во мне.
ОТЕЦ НА РЫБАЛКЕ
Гибкая палка. Московская снасть. Это рыбалка, Отцовская страсть.
Сердца блаженный, Сладостный стук. Чуткой антенной Замер бамбук.
Смертная скука Со стороны.
Сладкая мука У края волны.
Тяжесть грузила. Игра поплавка. Тяготы все уносила Река.
* * *
Неизбежно с неведомым дети роднятся: Звёзды! Бури морские! Над бездной мосты! Станет поступь другой. Сны другие приснятся. Вдруг исчезнут игрушки. Нахлынут мечты. И былое померкнет перед небывалым, И покажется милый родительский дом Неуютным в сравненье с походным привалом, — Мы об этом ещё пожалеем потом.
б Веселые науки
161
ОТПЛЫТИЕ
Плывём! Проходят стороной Причал с притихшею толпою, Седые вётлы над водой, Песок прибрежный золотой, Табун коней у водопоя.
Лишь гребень шумного прибоя Бежит вдоль берега за мной. Как пёс, нечаянно забытый В последний миг на берегу, Он мчится, пеною покрытый, И чуть не лает на бегу.
ПЕРЕД ПРАЗДНИКОМ
Всё желает обновиться, Всё желает перемен. Затрещали половицы, Рвутся коврики со стен. Продвигается буфет Из столовой в кабинет, А в столовую из спальной Уплывает шкаф зеркальный. И сидит, не сняв передника, Мама, выбившись из сил, Не пускает в дом наследника, Чтобы тот не наследил.
ПЛОВЕЦ
Мальчишка, выбиваясь из силёнок, Барахтается, борется с волной. А мать кричит: «Утонешь, пострелёнок! Куда же ты? А ну-ка, марш домой!»
Но есть учитель смелый у мальчишки.
(Об этом мать не знает ничего.) Он ласточкой нырнул с заветной вышки, И на волнах увидели его.
Он сильной грудью волны рассекает, Мелькает, пропадая вдалеке, И никогда, быть может, не узнает О мальчике, стоящем на песке.
Мы учимся и в средних, и в начальных, Мы учимся у близких и друзей. Но как бы жили мы без этих дальних, Не знающих про нас учителей?
* * *
Подростки решают судьбы Серьёзных взрослых людей.
В своих одиноких прогулках, В компании шумной своей.
163
Они намечают цели, Они выбирают пути. От этого выбора взрослым Порой никуда не уйти.
* * *
Полна, как в детстве, каждая минута, Часы опять текут неторопливо И сердце переполнено твоё.
Любовь — замена детства. Потому-то Насмешливо, презрительно, ревниво. Пугливо смотрит детство на неё.
ПРИЗНАНИЕ
Я тайну ему поведал.
В ответ я услышал смех. Пришлось, чтобы он не предал, Макнуть его носом в снег.
В школе огнями цветными Сияет спортивный зал. Назвал он другое имя И тайпу свою рассказал. Под звёздами в синем сугробе Сидим мы к плечу плечом.
В спортзале танцуют обе, Не ведая ни о чём.
ПРОГУЛКИ С ЧУКОВСКИМ
Мне четырнадцать лет, а ему шестьдесят. Он огромен и сед, и румян, и носат.
Он о сыне скорбит, я грущу без отца. Maii цветёт. А войне всё не видно конца.
НИ
Осторожно мою он решает судьбу I I тревожно глядит на мою худобу. Завтра утром .меня он помчится спасать. А пока он покажет, как надо писать.
I I прочтёт мне стихи, что великий поэт Сочинил про любовь двадцати семи лет. Вспомнит то. что .меня ещё ждёт впереди. О поэзия! Души люден бередп. Чтоб нашли в тебе силы н общий язык Этот хилый мальчишка и крепкий старик.
РОДИТЕЛИ УШЛИ В ТЕАТР
Кто ж спит, когда в театр ушли родители? Глухой удар подушки о подушку, И ликованье громкоговорителя, Включённого на полную катушку.
До возвращенья взрослых далеко ещё. По радио резвится оперетта.
В трёх действиях идёт у нас побоище, В антрактах — посещение буфета.
Коврижку обнаружил в тайном месте я. С братишкой мы её по-братски делим, И снова — в бой. Последние известия Нас наконец разводят по постелям.
И в тишине я слышу долгожданные Шаги и мамин шёпот: «Посмотри ты, Какие щёчки у детей румяные Во сне!» И засыпаю как убитый.
* * *
На старой марке Детиздата Девчонка с книжкой... Как мила, Как дорога ты нам когда-то, Девчонка с книжкою, была! Девчонка-муза! Каждым словом Тогда служили как никто Тебе Чуковский с Михалковым, Маршак и Агния Барто.
Читает маленькая муза. Цветы касаются колен...
Но у ребят всего Союза Ты души забирала в плен.
В одних ты пробуждала смелость, В других — весёлость и задор. А мне стихи писать хотелось... Не расхотелось до сих пор.
167
* * *
Речка детства моего — Турея.
Плеск воды вокруг сухой коряги. Поплавок отцовский (это пробка На обломке птичьего пера).
Вынырнула крыса водяная.
Мокрый чёрный мех блеснул на солнце. Нас с отцом увидя, удивилась...
Речка детства — милая Турея.
* * *
С тобой мы дружили, как дружат мальчишки: Сражались и спорили без передышки. Бывало, лишь только сойдёмся с тобой, И сразу у нас начинается бой.
Опять в рукопашной иль шахматной схватке Друг друга спешим положить на лопатки. Где меч отсверкал, там прокатится мяч. Ликуй, победитель! Поверженный, плачь Нам эти сражения не надоели, Хоть каждый сто раз погибал на дуэли. Зато сохранили мы дружбу свою.
Ещё бы! Она закалилась в бою.
СВОЙ - ЧУЖОЙ
Вот город мой теперь, а вот мой дом. Ведь насовсем со всем своим добром Сюда мы переехали вчера.
Стою средь незнакомого двора. Не знает пёс, что я хозяин тут, И я не знаю, как его зовут. Пойду пройдусь по улице моей...
168
Что за народ, что за дома на ней? Сегодня всё неясно. Всё не так. Никто не друг. Зато никто не враг. Мальчишки. Тот пониже. Тот большой. Я, братцы, здешний. Я вам не чужой. Девчонка. Глупый бантик. Умный вид. И с бантиком знакомство предстоит. Вот угол. Завернуть или опять По улице пройтись? Как странно знать, Что этот незнакомый город — мой, И в незнакомый дом идти домой.
ТРИ КОПЕЙКИ
Три копейки несу в кулаке,
Связан честным мальчишеским словом. Продавщице в пуховом платке, Продавщице в ларьке продуктовом. Что случится, не знаю и сам, Но ужасное что-то случится, Если я не отдам, Если я не отдам
Этот тягостный долг продавщице.
169
ТЮРЯ
Мама ходит, брови хмуря, Громко шепчет, учит роль. Значит, нынче будет тюря: Лук да масло, хлеб да соль.
Пол не мыт. Цветок не полит.
Под плитой огонь погас. И никто детей не школит, Не воспитывает нас.
Артистической натуре
В день спектакля дела нет До забот житейских. Тюря — Вот наш праздничный обед.
Разбиваются стаканы,
' Отбиваются от рук.
В миску воду льём из крана, Хлеб крошим и режем лук.
А в глазах у мамы буря, А в движеньях торжество. Ну и тюря! Вот так тюря! Нет вкуснее ничего!
* * *
Шёл в школу и мячик на крыше сарая Заметил. Лежит он, заброшен, забыт. Возьму его в класс, а потом поиграю. Сейчас он, голубчик, на землю слетит.
Швырнул в него шапку — и шапка на крыше, Пеналом пустил — и пенал не помог.
170
Сам лезу на крышу... И в ужасе слышу, Как голос судьбы, беспощадный звонок.
Домой или в школу? И дома и в школе Твердить оправданья? Нет-нет! Нипочём! ...Сижу я на крыше с дурацким мячом, И воля мне кажется хуже неволи.
ЧУДАК
Идёт человек не от мира сего, Вводя в искушенье собак. В сторонку гусыни спешат от него, Гогочет вдогонку гусак.
Видать, сочиняет чудак на ходу Под мерные взмахи руки.
Бормочет, .топочет, как’ будто в бреду.
И в .тужу роняет очки.
И тем же манером, беднягу дразня, Мальчишка, иду я вослед.
И та же беда ожидает меня Всего через несколько лет.
11ад книжками сгорблюсь, надену очки И, строчки шепча на ходу,
С рассеянным видом пройду сквозь пески, Сквозь горы, сквозь годы пройду.
УРОКИ
Учил уроки. Повторял уроки. Уроки сделав, па уроки мчал. Как слушал ты уроки на уроке! Как у доски уроки отвечал! А заслужив укоры иль упрёки, Ты тут же извлекал из них уроки.
За педагогом следовал ты взглядом. Тебя не отвлекало ничего.
А кто тогда сидел за партой рядом, Пусть он простит, не слышал ты его.
172
Ученье... Человеком правят страсти, А ты у этой страсти был во власти.
Учился с каждой четвертью упорпей. Твой табель взгляд родителям ласкал. А ты был счастлив. Ты с восторгом корни Искал в словах, из чисел извлекал.
И Новый год, сверкающий, волшебный, Как эпизод, входил в твой год учебный.
Ты только па каникулах, бывало, Мечтал пилотом стать иль моряком.
А, возвратившись в школу, для начала Мечтал ты лучшим стать учеником. И ты был прав. Умение учиться Не менее, чем знанья, пригодится.
В любом из нас, сидит школяр-невольник, Боящийся, что вызовут к доске.
В любом из нас сидит весёлый школьник, Чертящий теоремы на песке.
За школьный дух без примеси школярства, Как за коня, ты отдал бы полцарства.
ПРЯТКИ
Снова, как и много лет назад, Захожу в знакомый двор и сад. Двор пустой. И никого в саду. Как же я товарищей найду? Никого... А всё же кто-то есть. Пусто... Но они должны быть здесь. Раз-два-три-четыре-пять, Я иду искать!
Я от глаз ладони оторву.
173
Эй, ребята! Кто упал в траву? Кто в сарае? Кто за тем углом? Кто там за берёзовым стволом? ...Я не верю в опустевший двор. Я играю с вами до сих пор.
174
ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИИ
Вадиму Прохоркину
О, как с тобой мечтали мы когда-то! Их было столько, замыслов и грёз, Ито, может быть, по тысяче на брата Мечтаний тех исполнилось всерьёз, Хоть их не сразу в памяти находишь. Вот, например: ты — вправду офицер, В шинели ходишь, сам машину водишь, Имеешь настоящий револьвер.
А то, о чём мечтал я, как о чуде, И для меня исполнилось давно: Книг дома у меня полным-полно, Купался в море, ездил на верблюде И на любой сеанс хожу в кино.
ДРЕВНЯЯ НАДПИСЬ
ПРИЗВАНИЕ
Веспа что ни день нам приносит подарки: То трели ручьёв, то грачей в колеях.
А я загрустил, как верблюд в зоопарке, О жарких песках, о далёких путях.
Когда наступают минуты прощанья, Глядишь на меня ты с тревогой такой, Как будто бы я тороплюсь на свиданье К сопернице тайной, к разлучнице злой.
По-своему жарко пустыня ласкала Своих обожателей. Каждой весной Семь шкур с меня южное солнце спускало, Как будто бы я у него крепостной.
В песках, у колодезной дряхлой колоды, Опять нам придётся, друзья-москвичи, Такие глотать минеральные воды, Каких ни за что не пропишут врачи.
176
Опять пред бураном, пред вихрем песчаным. Держать парусящих палаток шесты, Идя без дороги, пятнистым барханам Горящими шинами плющить хвосты.
И снова поднимем мы флаг над пустыней, Где крепости древней белеют бугры.
Да здравствуют новой дороги костры!
Да здравствуют тайны, что дремлют доныне!
СЛОЙ ПОЖАРА
Археологи, ликуя, Открывают этот слой: Храм, дворец и мастерскую Между пеплом и золой,
Луки формы необычной, Сабель ржавые клинки И сохранности отличной Человечьи костяки.
Слой набега, слой пожара — Он таит предсмертный крик, Ужас вражьего удара И безумие владык.
Долгожданный суд потомков Слишком поздно настаёт.
Перед нами средь обломков Жизни прерванный полёт.
* * *
Николаю Глазкову
По крепости, песками занесённой, Шофёр шагает экспедиционный: «А здесь был рынок, надо полагать, И бабы перессорились на рынке, И все друг в дружку начали бросать Горшки, кувшины, банки, склянки, кринки.
178
С тех пор прошло одиннадцать веков, И вот извольте — россыпь черепков!» Мы соберём осколки все подряд, Расчистим и напишем этикетки. Посуда бьётся к счастью, говорят. О, сколько же её разбили предки!
ДРЕВНЯЯ НАДПИСЬ
Недвижный камень рухнувшего храма И прописными буквами строка.
Ни запятых. Ни точек. Телеграмма, Идущая неспешно сквозь века.
БУСЫ
Нанизываю бусы.
Занятье не в новинку.
Так в детстве я землянику Нанизывал на травинку. Коралловые с краю, Хрустальные в серединку.
Легчайшие эти бусинки, Как будто семян оболочки, Раскапывая развалины, Нашёл я поодиночке.
Молекулы очарования.
Посланий тире и точки —
Весь мир на единой нитке! — Со дна морского, из недр, С базаров, с путей караванных, Из бездны в две тысячи лет.
179
Ие только этих красавиц, Но этих народов нет.
...Свеченье налившихся ягод, Зрачков и слезинок свет.
* * *
Опять кладу я компас на ладонь. Щелчок — и стрелка чуткая на воле. И, как от пут освобождённый конь, Дрожит она в родном магнитном поле.
ВЫШКИ
Когда вокруг тебя пустыня, Когда ещё далёк привал, В тебе рождается гордыня: Вот, дескать, где я побывал! И вдруг, как мудрую усмешку Людей, что до тебя прошли, То вышку, то простую вешку, Смутясь, увидишь ты вдали.
180
* * *
Не впии меня в непостоянстве И к спокойной жизни не зови. Стал я думать о дорогах странствий * Раньше, чем о девичьей любви. От костров, походов и рыбалок И от детских затаённых дум
Путь прямой к тропинке в диких скалах И песках пустыни Каракум.
КОЛЕЧКО
Потеряла девушка перстенёк И ушла, печальная, с крылечка. А спустя тысячелетье паренёк Откопал её любимое колечко. Он и рад бы то колечко возвратить, Да пе в силах... Время любит пошутить.
* * *
Как я люблю рождение огня, Моих костров скитальческих исток, Когда дрожит в ладонях у меня Нетерпеливый жаркий лепесток.
ТЕНЬ
Нет па земле теней Послушней и верней, Чем собственная тень. Но лишь она одна, Послушна и верна, Не спрячет, не поможет, Спасти тебя не может В пустыне в жаркий день.
182
ФЛЯГА
Фляга с черепахой очень схожи. У обеих панцирь вместо кожи, Обе круглобоки и плоски, У обеих горлышки узки.
Фляга, фляга, странница, бродяга! Черепахой будь, дрожи, как скряга, Медленно отмеривай глотки. Впереди — пески.
ГЛИНЯНЫЕ БОГИ
Из глины сделаны божки.
Им от людей влетело.
Обломок тела без башки Или башка без тела.
Видать, в один прекрасный день, Не допросившись чуда, Их били все, кому не лень, Как бьют со зла посуду.
СУХОЕ РУСЛО
Могучая река Катилась здесь когда-то. И до сих пор горька Земле её утрата.
Белеет кромкой льда Солёное болотце.
И холодна вода Солёного колодца.
РОЗОВЫЕ ЗМЕИ
В пустынях есть свои пустыни, Где и песков-то не найдёшь. Гладь серая. Кусты полыни.
А па пригорках норы сплошь.
В них от жары таятся змеи.
Они презрели цвет земли И, постепенно розовея, Зари окраску обрели.
В закатный час и утром рано Их не отыщешь, как ни шарь.
И только в пыльной мгле бурана Заметишь розовую тварь.
ПАЛАТКА
С.П. Толстову
Унылый брезентовый свёрток Со связкой верёвок истёртых.
Туда убралась без остатка Весёлая наша палатка.
Сложили её деловито, В машину суём как попало. А сколько же в ней пережито И сколько в ней песен звучало!
Грустя по степям и пустыням, Лежать ей на складе придётся.
Но мы её снова раскинем, Как в песнях об этом поётся.
184
Всё будет знакомым и новым,
Как голос забытого друга, Под верным брезентовым кровом Палатки, натянутой туго.
В СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ
Костёр догорает, пора на покой. Созвездия светятся ярко.
И вдруг из песков за сухою рекой Залаяла глухо овчарка.
И слушая лай охранявшей стада Свирепой туркменской овчарки, Мы спали, как дома, как в детстве, когда Кладут под подушку подарки.
ЧЕРЕПКИ
Виктору Бокову
Нет ничего прочней, Чем битая посуда. Что происходит с ней? С ней происходит чудо.
Хрупка и коротка
И стоит слишком мало Жизнь чашки и горшка И звонкого бокала.
Зато у черепков, Осколков и обломков В запасе даль веков, Признание потомков.
185
ТАМАРИСК
Следами затканный бархан. Мышей песчаных писк.
Сухое русло Даудан, Лиловый тамариск.
Бросают тощие кусты Коротенькую тень.
Но только пылью пахнешь ты, Пустынная сирень.
Идти, брести в горячей мгле По выжженным местам И реку возвратить земле, И запахи — цветам.
ВЕСНА В ПУСТЫНЕ
Ах, весна, твоими чарами Околдован наш отряд. Черепахи ходят парами И коробками гремят.
На барханчике тюльпанчики. Не пески — цветущий луг. Свищут суслики, тушканчики, О любви мечтают вслух.
Ураганы вместе с пылью Ароматы к нам несут, И бараны щиплют лилии, И фиалку ест верблюд. Но кончается приволье. Зной великий настаёт.
Кустик перекати-поля Из себя корзину вьёт.
186
ЭКЗАМЕН
Роса и тающий туман, И расставанье под часами, А после — голову под кран И без задержки на экзамен.
Чуть притушив сиянье глаз, Таких восторженных, влюблённых, Он начинает свой рассказ Про наших предков отдалённых.
Теряясь от избытка чувств, Он говорит про жизнь былую. Его слова слетают с уст, Хранящих свежесть поцелуя.
Для поздравленья на момент Его задерживая руку, Профессор думает: «Студент, Что говорить, влюблён в науку!»
УЛЫБКА
Среди развалин, в глине и пыли, Улыбку археологи нашли.
Из черепков, разбросанных вокруг, Прекрасное лицо сложилось вдруг. Улыбкою живой озарено, Чудесно отличается оно
От безупречных, но бездушных лиц Торжественных богинь или цариц.
Взошла луна. И долго при луне Стояли мы на крепостной стене.
187
Ушедший мир лежал у наших ног, Но я чужим назвать его не мог. Ведь в этой древней глине и в пыли Улыбку археологи нашли.
УЮТ
Нине Скоробогатовой
Тут африканские маски щурят прорези глаз. На полках любимые книги. Те же, что и у нас. Люблю бывать в этом доме. В гости идёшь, как домой. Хозяева тоже любят сюда возвращаться зимой. Гостей хозяин-геолог усадит перед экраном...
На дереве дремлют львицы. Цветёт молочай над вулканом. Стоят, опершись на копья, воинственные масаи.
Купив на базаре юбку, хохочет красотка босая,
188
И по древнейшей моде обрита её голова.
Хозяин, нажав на клавиш, включает рычание льва.
После сидим на кухне.
Пьём брусничную воду.
Хозяйка-геолог хвалит северную природу.
Оттуда онежская прялка с прядкой льняной кудели.
За окнами вьются струи седой ледяной метели.
И наступает минута, которую жадно ждём.
«Споем что-нибудь для уюта?» И что-нибудь мы споём.
ПОСЛЕДНИЙ ГЛОТОК
Татьяне Александровне Жданко
У нас в экспедиции, Согласно традиции, В каких бы песках ни пришлось нам идти. Из фляги с последней водою напиться Дозволено лишь на обратном пути.
С пустыней не шутим, ведь мы — не бродяги. Традиции чтим. Не теряем лица.
И тяжесть последней, нетронутой фляги, Как честь и надежду, несём до конца.
И пет ничего этой ноши заветней.
По вот он, колодец. Окончен поход. Запретная фляга с водою последней, Как кубок победный, по кругу идёт.
jf» 't'
След скарабея на бархане Напомнил мне узор на ткани, Как будто вышила рука Волну и точки — след жука.
189
ГОРЛИНКА
Эдуарду Бабаеву
Болен. Лежу в палатке. Читаю хорошую книгу. Стол. Закопчённый чайник. Роза в помятой кружке.
Вдруг отрываюсь от книжки. Что там случилось? Птица! Птица на тонких ножках В ярком просвете двери.
Крошки нашла, поклевала И на меня взглянула Выпуклым круглым глазом. Птица в ярком просвете, Роза в помятой кружке, — Я этого мог не увидеть, Читая хорошую книгу.
ЧИГИРЬ
Слепой верблюд идёт по кругу, Вращая деревянный вал.
Бегут кувшины друг за другом, Льют воду в маленький канал. И с трёх сторон сдавили поле Валы тяжёлого песка.
Слепой верблюд. Слепая доля. Слепые долгие века.
Былого мира отголоски? Нет, он не только беды знал. Вода, журча, бежит в бороздки. И вслед машинам с крыши плоской Рукою мальчик помахал.
И влажным блеском напоследок Нам с колеса сверкнул кувшин.
190
Прощай, чигирь, почтенный предок Моторов наших и машин!
СИНЕЕ ОЗЕРО
Я видел озеро в пустыне, В песках, у каменной гряды.
Я не забуду тёмно-синий Кристалл таинственной воды, Кристалл в оправе изумрудной Кустов прибрежных. А над ним Кощеем чахнет мир безлюдный, Дивясь сокровищам своим.
* * *
Я труд поэта позабыл Для жребия иного.
Я в землю свой талант зарыл, В буквальном смысле слова.
И где теперь его найти?
В каких местах и странах? Быть может, в двадцати пяти Раскопанных курганах?
А, может, я зарыл его Послушною лопатой На том дворе, что Вечевой Был площадью когда-то?
Где он? В песках ли Каракум? В амударьинской глине?
Иль разметал его самум, Бушующий в пустыне?
РАКИТОВ КУСТ
РОЖОК
От пастушеского рожка И раската пастушьей плети На окраине городка Приподнимут ресницы дети.
Ранний-ранний блеснёт рассвет, И сомкнутся опять ресницы.
Но тебе через много лет Это утро ещё приснится.
И разбудит тебя рожком Тот напев, что и в самом деле С колыбели тебе знаком И живёт в тебе с колыбели.
4 / * > S
ДОМ У КОЛОДЦА
Жил я в раннем детстве в доме у колодца. Ждал, когда ведёрко у кого сорвётся.
И тогда соседи к нам стучали в сени. Где в углу под лавкой их ждало спасенье.
Выходила мама и весьма любезно
Им вручала «кошку» с лапою железной.
Три железных когтя и в ушке верёвка.
Всех соседей «кошка» выручала ловко.
Шлёпалась в колодец, шарила, искала
И ведро за дужку лихо поднимала.
И соседи «кошку» возвращали маме
И на нас глядели добрыми глазами.
Всяк меня заметит, всяк мне улыбнётся.
Весело живётся в доме у колодца!
ИА РОДИНЕ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА
Автор саг, теорем ли, поэм ли, Рад я видеть селенье твоё.
Можно так полюбить свою землю, Что все земли полюбят её.
7 Веселые науки
193
ТОТ БЕРЕГ
Бывало, приутихнет говор И чуть начнут темнеть сады, Пахнёт знакомым рыболову Вечерним запахом воды,
И, предвещая тихий вечер, Окутает закатный зной Тот край, который в просторечье Звался заречной стороной.
Мою судьбу приоткрывая, Зовя в пески, в снега, в тайгу, Чернела вышка буровая
На том заречном берегу,
Манила в даль меня, мальчишку, И странно было мне чуть-чуть, Что в небо поднимают вышку. Чтоб глубже в землю заглянуть.
Тот берег. Он манящ и дорог, Хоть до него рукой подать, Как страны дальние, которых За горизонтом не видать.
* * *
«Да что же это? — Мы переглянулись. — Такого быть не может! Не должно!» Подсолнухи от солнца отвернулись, Когда к закату двигалось оно.
Весь день толпа кудлатая следила За солнышком. Но вот, склоняясь ниц,
194
Узрело изумлённое светило Зелёные затылки вместо лиц.
А может, в том беды особой нету, И верность неизменную храня, Подсолнухи готовятся к рассвету, Встречая солнце будущего дня.
КАПЛЯ
Капля в паутинке-гамаке На кусте иссохшего репья Блещет и дрожит на ветерке, Будто в ней вся ценность бытия.
То она алмаз, то аметист, То она опал, то изумруд, Пёстрый дятел, цирковой артист, К нам слетел и покачался тут.
195
И пока, застыв, как часовой, Я слежу за ними не дыша, Я росинке свой и птице свой, И любовью полнится душа.
РАКИТОВ КУСТ
Кто розе, кто берёзе, кто яблоне в цвету, А предки поклонялись ракитову кусту.
Нив печку, ни в постройку, — чего с него возьмёшь? Ну разве что из прутьев корзиночку сплетёшь.
Но пел гусляр былину, где от избытка чувств Микола сошку кинул за тот ракитов куст.
Здесь горьки слёзы лили вдова и сирота.
Невесту обводили вкруг этого куста.
Высокая осока под тем кустом росла.
И луговая утушка всю ночку в ней спала.
Не слушайся я старших, и серенький волчок Меня б иод куст ракитов, как в песне, уволок.
Весною куст ракитов видать во все концы.
Огромные серёжки, как малые птенцы.
Бредём сырой землёю да по сухой траве Туда, где куст ракитов желтеет в синеве.
Друг юности далёкой идёт со мной туда.
Как жаль, что не видались мы в зрелые года!
196
РДК^-Г<Й>& К у с т
И та пришла со мною, кто сердцу всех милей. Да вот не повстречались мы в юности моей.
А в поле ни былинки, а в роще ни листа... А в мире нет прекрасней ракитова куста!
* * *
Тусклый стог линяет на поляне.
Отчуждённо светится река.
Далеко на юг, в воспоминанья, Летние уходят облака.
197
По ночам уже видны Плеяды. Звёзды, как соломинки, летят. И перед молчаньем звездопада Боязливо листья шелестят.
И совсем недолго лето длилось, А подумаешь — века.
Потому что всё переменилось: Жизнь и память, радость и тоска.
КОГДА ОБЛЕТАЮТ ДЕРЕВЬЯ
1
Открыв зелёные листочки, Ненужных почек оболочки Блестя слетают с высоты, И новые ложатся строчки На прошлогодние листы.
2
И вся в цветах встает сирень, А яблоня уходит в тень, И беленькие лепестки Летят, летят, как мотыльки.
КНИЖНЫЙ МАГАЗИН
Денег мало в семье. Но зато в полутьме магазина Книжек хоть отбавляй.
«Мойдодыр», «Гулливер», «Буратино» —
Книжный рай!
Вот бы нынешних нас да к былому прилавку, Мы б такую устроили давку.
198
А бывало, один я на весь магазин И прекрасные книги листаю один. Только делаю вид, что листаю, А на самом-то деле читаю.
Кто-то молча из рук моих книжку возьмёт И посмотрит, какая цена, И любимую сказку мою унесёт.
Пусть уносит. Она прочтена!
ВЛАСТЬ ИСКУССТВА
Подойдёшь к перекрёстку,
И ты на войне, Если мамы поблизости нету. Ты — соперник для тех, кто на той стороне, И соратник для тех, кто на этой.
В чём причина вражды вековечной и злой И чего мы никак не поделим, Знали, может быть, этот мужчина с пилой Или этот вот дядька с портфелем.
И, конечно, забыли, когда подросли, Где источник обид и трагедий.
И другие мальчишки на смену пришли Презирать ненавистных соседей.
И конца не видать поношеньям и злу.
Но катилося дело к развязке.
Поселился мальчишка у нас на углу И умел он рассказывать сказки.
Оба воинства с жадностью слушают их: Мы — па лавке, они — под забором. И когда затихает рассказчик на миг, «А что дальше?» — кричат они хором.
199
* * *
Мама! Раскрылись твои маттиолы.
Все их увидели в день похорон.
Запах такой, что слетелись бы пчёлы — Город не город — на этот весёлый, Лаской твоею согретый балкон.
ПОД ДЕРЕВОМ
Не шевелясь, лежу под старым дубом. Для молодых скворцов он служит клубом. Тот громче всех кричит. А тот молчит, Зато из клюва бабочка торчит.
Тот верещит: «Сейчас мы класс покажем!» — И щеголяет высшим пилотажем, А сам в листве запутался крылом.
А тот сквозь листья рвётся напролом И. примостясь на самой верхней ветке, Изображает треск мотоциклетки.
Как весело скворцам без пап и мам: «Сам бабочку поймал! Летаю сам!» А дуб охотно подставляет ветки: «Летайте, детки! Отдыхайте, детки!» На чёрный ствол сквозь листья рвётся свет, И, до корней просвечен и прогрет, Ликует старый дуб в одежде брачной, Хоть цвет у дуба мелкий и невзрачный.
200
...Вот горстка прошлогодних желудей, Гнилых скорлупок, чёрных от дождей. Я отодвинуть их хотел рукою.
Они не поддаются. Что такое?
Пробив скорлупку, птенчики-дубки Вонзили в землю клювы-корешки.
Мне этот дуб сегодня как подарок.
Нет, мир не только в детстве свеж и ярок. Не любят дети прелых желудей.
А птицы улетают от детей...
СЕМЕЙНАЯ ФОТОГРАФИЯ
Натягиваю новую матроску, И поправляет бабушка причёску, На папе брюки новые в полоску, На маме ненадёванный жакет, Братишка в настроении отличном, Румян и пахнет мылом земляничным И ждёт за послушание конфет. Торжественно выносим стулья в сад, Фотограф наставляет аппарат. Смех на устах. Волнение в груди. Молчок. Щелчок. И праздник позади.
* * *
Словно боясь расправы Или неправого гнева, Если из школы, то вправо, Если в школу, то влево, — Никогда-никогда Не смотрел я туда,
202
Где кладбищенских лип Возвышалась гряда. Вечной страшась разлуки, Верил во власть науки. Жить и учёным охота. Кто-то придумает что-то...
ГОРОДСКИЕ ЧАСЫ
Над колокольнею туча плыла.
Слышался грома раскат.
Прямо из камня берёза росла Там, где чернел циферблат.
Невозмутимо свершали свой путь
Стрелки, ушедшие ввысь...
Время узнать — это в небо взглянуть, От суеты унестись.
ЯРМАРКА
Ах, ярмарка! Ряды телег На вытоптанной травке. Мороженого сладкий снег. Палатки и прилавки. Манящий писк «уйди-уйди». Возы. Весы. Веселье.
Снимайся! В дудочку дуди! Кати на карусели!
Простор в круженье том живом Гаданьям,слухам,толкам.
Была торговля торжеством, Мешался торг с восторгом. Пел под кувалдою металл. Стучал кузнец, как дятел. Я больше всех приобретал, Хотя всех меньше тратил.
КЕСАРЬ
Живу в Калуге, словно князь в изгнанье. И, выйдя за калитку, всё гляжу Туда, где за пятью хребтами бора, Зелёным, голубым и тёмно-синим, Сиреневым и дымчатым, чуть видным, Осталась без меня моя дружина... А здесь мне дали прозвище Косой. За то ль, что близорук и вечно щурюсь, А может быть, за то, что слишком часто Нет-нет да и косился я туда, Где без меня живёт моя дружина. Жизнь в городе — мучение сплошное, Когда ты возле кладбища живёшь. У нас в селе почти не умирали.
204
Здесь что ни день покойника несут. Зимой двойные стёкла выручают. Сквозь них не слышно похоронных маршей. Л летом хоть беги. И я бежал Один или с Вадимовой ватагой И с нашею дворовой собачонкой, Единственною подданной моей, Купаться... Пет, не на Оку. Туда Пас через центр родители водили.
В сандаликах мы шли, в носочках белых, Как будто не к реке, а к строгой тёте. На Ячейку! К ней можно босиком. Она — свой брат. Она, как собачонка, Знай лижет травянистый бережок. Зато у малой Ячейки долина Огромна как мечта. Здесь Циолковский Поверх пяти хребтов большого бора Прокладывал маршрут Калуга — Марс. Пе стал я предводителем дружины, Но сделался сказителем дружинным. О призраки, пираты, колдуны! Спасибо вам за то, что вы от больших. От тайных страхов нас освобождали. Все говорят: «Ах, сладкий детский сои!» Но детский сои таким бывает страшным, Что, вздрогнув, просыпаемся мы с криком И на кровать к родителям бежим. А темнота за окнами, за дверью.
А шорохи в углах и закоулках. Быть может, зло, таящееся в мире, Всего острее дети прозревают? Но, слушая ужасные рассказы, Мы расстаёмся с этим древним страхом. И главное, чего теперь боялись Отважные приятели мои:
205
А вдруг историй, леденящих кровь, Я в сумерках рассказывать не буду. И может, потому-то из Косого Я в Кесаря однажды превратился. «Эй, Кесарь!» Я охотно откликаюсь. Уж лучше Кесарь, только б не Косой.
* * *
Итак, библиотека, картотека, Наброски, сноски, выписки, мечты. И вдруг ты набредёшь на человека, Который занят тем же, что и ты. Откуда он? Как'мог он породниться С мечтой неясной, с замыслом твоим? И кажется, что светится страница, В прекрасный час написанная им. И радуешься ты ему, как брату. А если он уже землёю взят, Ты ощутишь как свежую утрату То, что случилось, может, век назад.
НАД СТАРОЙ АНТОЛОГИЕЙ
Е.Я. Хазину
Мировая поэзия слишком грустна. Хор поэтов, в отличье от птичьего хора, Даже если рассвет, даже если весна, Про былые невзгоды забудет нескоро.
Как и птицы, поэты поют о любви, Но всё больше о боли, изменах, разлуке. Правда, есть у поэтов свои соловьи, У которых сладки даже горькие звуки.
206
КАРАМЗИН В ОСТАФЬЕВЕ
И прежде чем возникнуть на странице, Войти в очередной заветный том, Они — митрополиты и царицы, Купцы, дьяки, злодеи и провидцы — Спешили пред историком явиться В остафьевской аллее за окном. Они пред ним незримые витали И громкие шептали имена.
Куда бы он ни шёл, сопровождали В усадебной тиши Карамзина, И наяву являясь и во сне, Чтоб он вернул Историю стране.
Ведь страны без прочитанной Истории — Не страны, а всего лишь территории.
ГЕНИЙ
Михайловское
Когда, пройдя над крутизной отвесной, Поэт достиг вершины неизвестной, Что на вершине этой он найдёт? То, что давным-давно нашёл народ.
Ясная Поляна
Когда своё находит счастье гений В кругу природы и своих творений, То всех несчастней делается он, Несчастьями чужими поражён.
207
ЕСЛИ ВЕРИТЬ ПУШКИНУ
Важен опыт невесёлый.
Но, быть может, прав поэт: Горе — жизненная школа. Счастье — университет.
ПАМЯТИ ПРИШВИНА
Запись в дневнике
В лесу сегодня странный посетитель. А ну-ка, что он записал в дневник?
«В лес я вхожу как ученик.
Из леса выхожу я как учитель».
Весна света
Сиянье снега в феврале Поэт назвал весною света. И вот — по милости поэта — Весны чуть больше на земле.
О мудрости
Пусть осень дарит крылья, И мудрости слова
Без всякого усилья Слетают, как листва.
208
Старый скворец
Этот старый скворец сел зачем-то на старый скворечник, Где давно уже нет ни подруги его, ни семьи, И зачем-то поёт пред отлётом о радостях вешних. И. в скворечнике сидя, смеются над ним воробьи.
На опушке
Возле края опушки встречая рассвет, Сам себе говорил он: «Смотри!
Что за чудо восточное — хвощ-минарет, Весь в росе и в сверканье зари».
Времена года
Об осени, зиме, весне и лете: «Вернее их нет никого на свете. Бывает, что капризничают, тянут, А всё равно нагрянут, не обманут».
*
Круговая порука берёз,
И пронзительный отблеск небес, И нависший под тяжестью гнёзд Лиловатый, отчётливый лес.
209
ПУТЕШЕСТВЕННИК
Ю. К. Ефремову
Кто путешествует, тот превращает в будни То, что мечта, беда иль праздник для других. Палатка ли в песках, каюта ли на судне, Всё нужное при нём, всё на местах своих.
С ним дикие края становятся уютней, Родными те места, которых он достиг. И рядом столбик цифр, чертёж, рисунок, стих. И голос новизны, как звон старинной лютни.
И ежели он сед, невольный домосед,
То всё равно весь свет вместился в кабинет, И, как на корабле, он в собственной квартире. Кто путешествует, тот знает жизни суть.
Мы мечемся, снуём. А он свершает путь.
Мы — гости, странники. А он — хозяин в мире.
ВАЛДАЙ
Мох и сосны озёрной страны. Колокольчиком звон родника. И лежат у дорог валуны — Рюкзаки со спины ледника.
210
Укрывает озёрный нанос Обиталища древних племён И в листве облетевших берёз Утопает обрывистый склон.
А берёзы струятся, шумят, То рядами, то стайкой стоят. Да и речку, текущую тут, Березайкою люди зовут.
Где, скажите, ключами со дна Открываются Днепр и Двина? Где тут Волга и прочая влага, Знаменитая с первого шага?
Трём морям шлёт поклон этот край — Наш глубинный, старинный Валдай.
КОЧКА
Мир тебе, таёжная кочка, Угощенья бесплатного точка. Голубика синеет с кусточка, У брусники румяная щёчка. Светлый гриб-моховик. Темный гриб-боровик.
Мох болотный. Горячий, потный, От лесной мошкары щекотный. Почему-то нынче во сне Это кочка приснилась мне. Кто увидит её, пусть он От меня передаст поклон.
ОПРЕДЕЛЕНИЕ СЧАСТЬЯ
«Ты — моё счастье!» — влюблённые шепчут друг другу. Все поколенья. На всех континентах Земли.
Формулу эту поставим влюблённым в заслугу.
К определению счастья так близко они подошли.
СПЯЩАЯ ЦАРЕВНА
Висела на стене картина.
И для хозяина она Привычней стала, чем гардина, Чем люстра и сама стена.
И те друзья, что навещали Из года в год его жильё, Её совсем не замечали, Совсем не видели её.
Опа, как спящая царевна В плену у злого колдовства, Забыта жизнью повседневной, Ждала чего-то, чуть жива.
И может, ей хотелось крикнуть Хоть раз, обиды не тая:
«Да как ты мог ко мне привыкнуть? Вглядись, ведь я — любовь твоя!»
212
'а
ПРОГУЛКИ С ХУДОЖНИЦЕЙ
Памяти Т. И. Александровой
1
Как-то в калужской лесной деревеньке Ты усадила детей на ступеньки, Вынула краски, раскрыла тетрадку И рисовала их всех по порядку. А чтоб они оставались на месте, Сказку придумала им честь по чести. Вдруг я увидел сердитую бабку. Внука старуха схватила в охапку. Девочки ныли, мальчишки роптали. Матери их по домам расхватали. — Что они? Глаза боятся дурного? Но малыши появляются снова.
Вымыты ноги, в порядке причёски. Очень красивые выйдут наброски!
2
«Отраженье — искусство природы» — Говоришь ты и смотришь на воды. — Это ж рабская копия! — «Нет, — Это подлинник, — слышу в ответ. — Вон берёза в пруду, как царица Надо всеми, кто в воду глядится, А найди её на берегу!» Я ищу и найти йе могу.
Так и образ твой, скромница, странница, И запомнится, и останется, И, как эта берёза в пруду, Вдруг возникнет у всех на виду.
213
3
— Таня-Танечка, куда же ты делась? Что ты ищешь на лугу средь ромашек? — Очень-очень рисовать захотелось. Может, кто-то потерял карандашик?
4
При взгляде на пятиэтажки: — Они не вырастут, бедняжки?
ВОДОРАЗДЕЛ
То ручейком, то мелкою речушкой, Что не спеша по камешкам течёт, То чашей родника (с пробитым краем), Чью гладь новорождённые ключи Ребячьими вздымают кулачками, — Водораздел лежит передо мной. Извилисто, игриво, прихотливо Бегут речушки и ручьи. Отсюда Они сейчас расходятся навеки, На много тысяч вёрст. Их разлучают Не горные хребты и не ущелья, А бугорки да мелкие лощины Среди полей и в зелени лугов.
Такая бесконечная равнина, Так всё вокруг открыто и просторно, Что веришь, будто речки и ручьи Расходятся навек по доброй воле, По прихоти дорогу избирают, Текут себе куда кому охота, В какие хочешь реки и моря.
ДОЧЕРИ
Бой часов показался мне громом салюта. Я поверил, что есть на земле чудеса.
Нашей дочери стукнуло в эту минуту — Вы подумайте! — двадцать четыре часа. Вся родня обновляет понятья, как платье: С той минуты, как ты появилась на свет, Стали тётями сёстры и дядями — братья, Мамы сделались бабками, прадедом — дед. Превращенье такое решился б назвать я Повышением в чине за выслугу лет.
Покупаю приданое, шлю телеграммы: «Девять фунтов девица порядке дела». У тебя, моя дочка, чудесная мама. Ты б такую сама ни за что не нашла. Может, если б отца ты сама выбирала, Ты б другого, получше, чем я, пожелала. Но не зря не дана тебе выбора власть. И по-моему, дочка, с тобою мы квиты, Я ведь сына хотел, выбрал имя — Никита. И — скажите пожалуйста! — дочь родилась.
Через год этот день мы торжественно встретим, За накрытым столом годовщину отметим.
А ещё через год, а ещё через два Ты поймёшь и сама поздравлений слова. Как приятно, осмелюсь тебе доложить я, Отмечать годовщину событий больших. Но во время самих этих славных событий Ох как трудно бывает участникам их... Вот и мы, молодые, дождались потомка. С добрым утром, родная моя незнакомка!
215
* * *
Был и я художником когда-то, Хоть поверить в это трудновато. Покупал, не чая в них души, Кисти, краски и карандаши. Баночка с водою. Лист бумажный. Оживляю краску кистью влажной, И па лист ложится полоса, Отделив от моря небеса.
Рисовал я тигров полосатых, Рисовал пиратов волосатых. Труб без дыма, пушек без огня Не было в то время у меня. Корабли дымят. Стреляют танки... Всё мутней, мутней водица в банке. Не могу припомнить я, когда Выплеснул ту воду навсегда.
ДИКИЙ ГОЛУБЬ
Близкое порою нас не тронет, А чужое кажется родным.
Не поймёшь, хохочет или стонет Дикий голубь голосом грудным.
216
Чуть примолк и начинает снова И зовёт меня в степную даль. И душа по-прежнему готова Всё принять — и радость и печаль. Как предтеча музыки и речи. Речи, что не выльется в слова, Рвётся голос страсти человечьей Из груди иного существа.
Вот и сам певец. Степенный, кроткий. Кроток-кроток, а не приручён.
Ходит он пружинистой походкой, В сложенные крылья облачён. Лучшая одежда — это крылья; Хорошо сидит, прочна, легка, Не боится ни дождя, ни пыли И уносит нас под облака.
Вот сейчас расправит крылья голубь, И они послушно понесут Радужною грудью скрытый голос, Голосом наполненный сосуд.
ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА
В. В. Сякину
Ты не сразу бросаешь арену И не сразу подводишь черту. Три попытки даются спортсмену Для того, чтобы взять высоту.
Неудача, но ты не в убытке: Снова близок решающий миг.
217
Ты готовишься к третьей попытке. Наблюдая попытки других.
Разбежался. Взлетел. И — готово!
...Возвещая о новой борьбе, Выше ставится планка. И снова Три попытки даются тебе.
А не вышло (попытка — не пытка), Стиснув зубы, готовься и жди.
Если вдуматься, третья попытка Остаётся всегда впереди.
218
святки
В день рождения Христа В мир приходит красота. Январский лёд Сиянье льёт.
Январский наст Пропасть не даст. Январский снег Даёт разбег, Днём искромётный и цветной И так сияет под луной.
И каждый из январских дней Чуть-чуть, но прежнего длинней. И так пригоден для пиров И встреч любой из вечеров.
ОСАННА
Христос вступает в Иерусалим.
«Он — царь! Он — Бог!» — летит молва пред Ним.
«Царь должен мчать на быстрой колеснице, А не трусить на серенькой ослице!» «Приличней Богу молнии метать, Чем на хребте ослином восседать!» — Тайком ворчали взрослые. А детки С высоких пальм в толпу бросали ветки. И листья пальм, вращаясь на лету, — «Осанна!» — устилали путь Христу.
И детские к нему спешили ножки, И стлали дети перед Ним одёжки, Чтоб различить поближе лик святой, Сиявший простотой и добротой.
219
ПОРТРЕТ
Павлу Нил any
Блокада. Ночь. Забитое окно. Мигающих коптилок тусклый свет. Из мрака возникает полотно. Художник пишет женщины портрет. Она сидела, голову склона, И думала в голодном полусне: «Вот я умру... А что-то от меня Останется на этом полотне».
А он писал в мигании огня
И думал: «На войне как на войне. Пусть я умру! Но что-то от меня Останется на этом полотне».
220
дионисии
Двигались они к монастырю, Он и ученик его Арсений, Видя пред собою то зарю. То свои возвышенные тени.
Тень его росла, а вместе с ней Вырастал и замысел высокий: — Ты представь, Арсений, мир теней, Где царят святые и пророки.
Вот и нарисуй большую тень И пресветлый лик, прекрасный с виду. Ризою узорной тепь одень Или облеки её в хламиду,
Чтобы вечно с росписи цветной, Созданной по мерке человечной, Говорил с живыми мир иной О высоком и о жизни вечной.
ГОДОВЩИНА
Годовщина! Опять годовщина!
Будто снова тот день настаёт.
Ведь былое событье — причина Наших нынешних дум и забот.
Песни, слёзы, листок календарный. Майский жук над цветущим кустом, — Всё напомнит душе благодарной В нужный срок о событии том.
221
Так событья особого рода, Что когда-то запомнил народ, Незаметно включает природа В свой таинственный круговорот.
ВЕЛИКАН
Я в детстве дружил с великаном. Нам весело было одним.
Он брёл по лесам и полянам.
Я мчался вприпрыжку за ним.
А был он заправским мужчиной, С сознанием собственных сил, И ножик вертел перочинный, И длинные брюки носил.
Ходили мы вместе всё лето. Никто меня тронуть не смел. А я великану за это Все песни отцовские спел.
О, мой благородный и гордый Заступник, гигант и герой!
В то время ты кончил четвёртый, А я перешёл во второй.
Сравняются ростом ребята И станут дружить наравне. Я вырос. Я кончил девятый, Когда ты погиб на войне.
КАЛУГА, 1941
1
Навеки из ворот сосновых, Весёлым маршем оглушён, В ремнях скрипучих, в касках новых Ушёл знакомый гарнизон.
Идут, идут в огонь заката Бойцы, румяные солдаты. А мы привыкли их встречать И вместе праздничные даты Под их оркестры отмечать. Идут, молчат, глядят в затылок, И многим чудится из них, Что здесь они не только милых, А всех оставили одних.
Вот так, свернув шинели в скатки, Они и раньше мимо нас Шагали в боевом порядке, Но возвращались каждый раз.
223
«И-эх, Калуга!» — строй встревожил Прощальный возглас. И умолк.
А вслед, ликуя, босоножил Наш глупый, наш ребячий полк.
ЭШЕЛОНЫ СОРОК ПЕРВОГО
С милым домом разлучённые, В горьком странствии своём Пьём мы только кипячёную, На чужих вокзалах пьём.
Было нам в то время грозное Чем залить свою тоску.
224
«ЗАЯЦ-БАРАБАНЩИК»
«КАРТИНКИ В ЛУЖАХ»
«КОШКИН ЩЕНОК»
«КУКОЛЬНЫЙ ТЕАТР»
Эх ты, царство паровозное! Сколько хочешь кипятку.
Погодите-ка, товарные! Пей, бригада, кипяток. Пропустите санитарные Эшелоны на восток.
Погодите, пассажирские! Сядьте, дети, на траву, Воевать полки сибирские Мчат курьерским под Москву.
Командиры осторожные Маскировку навели.
Эх, берёзоньки таёжные, Далеко ж вас увезли.
Паровоз рванёт и тронется, И вагоны полетят.
А берёзки, как на Троицу, Как иа избах, шелестят.
ШКОЛА, 1942-й
Тут быть бы живу. Не до жиру. Везде беда встречала нас.
Но в дни войны был остров мира — Битком набитый школьный класс.
Урок тянулся монотонно, И в моде были, как всегда, Периклов шлем, парик Ньютона И Льва Толстого борода.
Н В< < ('чые науки
225
ташкентский адрес
«Улица Лабзак. Проезд Уйчи». — Слушай, мальчик! Письма получи! Письма от одних от калужан Шлют мне фронт, Сибирь и Казахстан. Только из Калуги ни листка: Там стоят фашистские войска. Я уехал первым. Я — связной У семей, развеянных войной.
В тыл глубокий и в жестокий бой Адрес мой везли они с собой. И хранился он, как талисман, У больших и малых калужан. С помощью бумаги и пера Можно много совершить добра. Листик треугольником сверну И детей родителям верну.
МУЖЧИНА
Отца на фронт призвали. И по такой причине Я должен жить отныне, Как следует мужчине.
Мать вечно на работе. Квартира опустела. Нов доме для мужчины Всегда найдётся дело.
Полны водою вёдра. Подметена квартира. Посуду мыть несложно — На ней пи капли жира.
226
С трёх карточек талоны Стригут мне в гастрономе. Кормилец и добытчик. Мужчина. Старший в доме.
Я искренне уверен. Что стал отцу заменой. Но в жизни той далёкой, Блаженной, довоенной
Отец не занимался Подобными делами. Мать заменила папу. Я помогаю маме.
227
* * *
Мы измаялись в разлуке — Год как с фронта писем нет. Есть контора в Бузулуке, Дашь запрос — пришлют ответ.
И ответ чудной, невнятный Получаем наконец.
Вертим, вертим бланк печатный На казённый образец...
В списках раненых и павших, В списках без вести пропавших Наш не числится отец.
И другие сны нам с братом Сниться начали с тех пор: Автомат под маскхалатом, Партизанский бор, костёр...
И — в каком-то там спецхране, Чтоб шпиону не прочесть, Список тех, кто жив, не ранен, Про кого доходит весть.
* *
Один лишь раз, и то в начале детства, Мой дядя, тот, погибший на войне, К нам заезжал. Но до сих пор вглядеться Могу в его глаза. Они во мне.
Всё остальное — облик и слова — Забыто. Но ещё, припоминаю, Была трава. Нездешняя трава. Высокая и тонкая. Лесная.
228
Должно быть, в лес (он на краю земли Был для меня) занёс меня мой дядя, И там мы на поляне прилегли.
Счастливые, в глаза друг другу глядя.
И я заметил нити на белках,
И складки век, и редкие ресницы, И два зрачка, две точечки-зеницы В двух серых и лучащихся кружках.
И то, как сам я отразился в них, И то, как их застлала поволока И шевельнулись веки... Только миг Запомнил я. Одно мгновенье ока.
ТАШКЕНТСКИЕ ТОПОЛЯ
Деревья величавые спилили.
На месте их десяток низких пней.
Вы в виде тополе!! прекрасны были, Но стали в виде топлива нужней.
Когда же канет в вечность год печальный И будет вновь цвести и петь земля, Не скоро здесь, на улице центральной, Поднимутся другие тополя.
229
Тогда померкнут в памяти страданья. Но иногда в ряду дерев просвет Пробудит вновь в душе воспоминанья О муках пережитых грозных лет.
ПОВЕСТКА ПОСЛЕ ПОБЕДЫ
Окончилась война! Окончилась война! А нам с тобой повестка вручена. Мир не видал врачей таких весёлых, Как эти окулист или ушник, Как этот балагур-невропатолог.
А тот хирург с медалью? Вот шутник! Окончилась война! Пришли в военкомат. Военные врачи на нас глядят.
Мы нагишом пред ними представали, Ремесленник, механик и студент, И совершенно не подозревали, Что это исторический момент. Окончилась война! Окончилась война! От смерти наша юность спасена. Для тех, кто оперирует и лечит, Для тех, кто нас осматривает тут, Мы первые, кого не изувечат, Мы первые, которых не убьют.
* * *
О этот день, до полуночи утренний! Вышли на улицы всею Москвой. Можно ли было ещё целомудренней По-деревенски встречать торжество!
9 мая 1945
КОСТИК
А. Г. Берестову
Кто помнит о Костике, Нашем двоюродном брате, О брате-солдате, О нашей давнишней утрате.
Окончил он школу
И сразу погиб на войне. Тебе он припомнился. Мне он приснился во сне.
В семейных альбомах Живёт он иа карточке старой, Играть не играл он, Но снят почему-то с гитарой.
И что-то важнее,
Нем просто печаль и родство, Связало всех нас, Кто ещё не забыл про него.
* * *
Отец мой не свистел совсем, Совсем но напевал.
Не то, что я, не то, что я, Когда я с ним бывал.
Не в полный голос, просто так, Не пел он ничего.
Все говорят, что голос был У папы моего.
231
Певцом не стал. Учил детей. В трёх войнах воевал...
Он пел для мамы, для гостей. Нет, он не напевал.
А что мы просто так поём — Та-ра да та-ри-ри, — Наверное, звучало в нём, Но где-то там, внутри.
Недаром у него была Походка так легка, Как будто музыка звала Его издалека.
• - >
ЗА СЕМЕНАМИ
Налево зима, направо весна.
Мыс папой идём покупать семена. Сосульки сверкают. И радостно мне По солнечной, мокрой шагать стороне. Аптека с ажурным чугунным крыльцом. За ней магазин с пожилым продавцом. Как в праздник, толпа в магазине семян. Старик продавец говорлив и румян. Сюда, как на почту, приветы пришли Весенней земле от осенней земли.
В пакетиках пёстрых шуршат под рукой Петуньи и репа, морковь и левкой.
Всё то, что накормит и взгляд усладит, Чего наша почва без нас не родит.
232
ВЕНОК
Порой и мне случалось быть предметом Немого обожанья и забот.
Младенчество. Лужайка ранним летом. И девочка сидит, венки плетёт.
И, возложив корону золотую На стриженую голову мою, Вся светится. А я не протестую.
Я сам себя кумиром сознаю.
И, радуясь сияющему взгляду, На девочку гляжу, на облака, Послушно исполняю роль царька И ощущаю тяжесть, и прохладу, И свежесть, и торжественность венка.
ОБРАЗЕЦ
У старшего брата был звонкий отец, Кумир городка, краевед и певец.
Ему подражая и в этом и в этом. Историком сделался сын и поэтом.
У среднего брата был грустный отец, Рыбак и от скуки казённой беглец. Развёл цветничок, огородик за домом. Ему подражая, сын стал агрономом.
У младшего брата был старый отец, Мудрец, запредельного мира жилец. Он книги искал, собирал и читал.
И сын в подражание книжником стал.
233
Так возраст и время меняли его, Крутила эпоха отца моего.
И только в одном не менялся отец: Для каждого сына он был образец.
В ГОРОД
Мы переезжали в город.
Он уже мигал сквозь тьму.
Слева были сосны бора, Справа речка, вся в дыму.
Сверху — звёзды. Как их много — Белых, жёлтых, голубых!
Стала улицей дорога, И почти не видно их.
Город манит. Город светит. Что ни лампа, то звезда. Из деревни переедет Полнарода в города.
Едешь в город с полным возом, А вернёшься налегке. Как домой, да только гостем, К лесу, звёздам и реке.
РЕЗВАНЬ
Радость меня разбудила в самую раннюю рань. Хватит с меня запруды! Мыс папой идём на Резвань! Но радость померкла сразу. Отца я не обнаружил.
Ушёл без меня на озеро! Наш уговор нарушил! А я ведь ни разу в жизни ещё не видел озёр. Спит мама. Спит брат мой младший. Спят коридор и двор. Спит магазин и аптека. Газетные спят киоски.
Ни одного человека ни на одном перекрёстке. Я знаю, он только что вышел, он ещё где-то здесь. Но если я крикну: «Папа!» — Город проснётся весь. Между Окой и бором сырая тропа струится.
Я рыбаков догоняю, заглядываю в лица.
Вдруг полосатая будка — железнодорожный пост. Встречая товарный поезд, грохочет Угорский мост. Слиянье рек я увидел, дивное диво природы.
В уже освещённые солнцем синие окские воды Льются, как в рай осиянный, тёмные воды Угры. А слева тают туманы, догорают ночные костры. Вот оно, вот оио озеро с кувшинками и камышами. Со всеми воздетыми удочками, с лодками и шалашами. Не было места такого, где б не стоял рыболов.
Меня же мало кто видел, — ещё не кончился клёв. Лица их отрешённые, напряжённые их подбородки, Фуражки, шляпы соломенные, толстовки, косоворотки, Рубахи, шнурком подпоясанные, мне помнятся до сих пор... Отца я увидел, только вернувшись в собственный двор. Брат отцовской добычей кормил нашу белую кошку, Одну за другой швыряя серебряную рыбёшку. Отец пожалел братишку, отправился недалеко, И брат у знакомой запруды нашёл его очень легко.
235
СВЕТЛЯЧОК
У меня в руке мохнатый червячок. Он везёт зеленоватый огонёк.
И зовут его ребята — светлячок.
Так свети же ярче, маленький! Свети! Жаль, что в детстве не пришлось тебя найти. Я сказал бы: «Это мой светлячок!» Я бы взял тебя домой, светлячок.
Положил бы я тебя в коробок, И уснуть бы я от радости не мог. Потому ль я не нашёл тебя, что мать Слишком вовремя укладывала спать? Потому ли, что трусливым в детстве был И по лесу вечерами не бродил?
Нет, бродил я, злым волшебникам назло. Очевидно, мне тогда не повезло.
236
А потом пришёл пылающий июль.
Грохот взрывов. Блеск трассирующих пуль. Покидая затемнённый городок, Потянулись эшелоны на восток.
Потерял я детство где-то на пути...
Так свети же ярче, маленький! Свети!
ТОВАРИЩ РАКИТОВ
В открытой машине его привезли.
И крепкие руки у нашего дома Хватают меня. Высоко от земли Плечо председателя облисполкома.
Весёлым в то утро он был чересчур И празднично слишком белела рубаха. Авто распугало кудахтавших кур.
Сижу на коленях у гостя без страха.
Но страх в мою душу проникнет потом. И в памяти долго рубаха белела Того, кого вскоре объявят врагом Народа за некое чёрное дело.
А он педагогов собрал в облоно
И дал указанье в последней беседе: «Что будет — то будет. Но вы всё равно Разумное, доброе, вечное сейте!»
г fi
ПО РОДНОМУ ГОРОДКУ
И вновь почти не тронутый квартал.
Дома всё те же, да не те прохожие.
А здесь мой змей над крышами летал, Клочок газеты, машущий рогожею.
Крыльцо библиотеки. Чаще всех В читальню я ещё до школы хаживал. Меня, чтоб старшим не мешал мой смех, Библиотекарь на крыльце усаживал.
Не то чтоб гость, не то чтоб старожил, По городу шагаю неприкаянно.
Вот центр. Вот дом, где я когда-то жил.
Окраина. Базар. Опять окраина.
По лошадям соскучился? Взгляни, Вот коновязь. Коней число немалое.
И, сунув морды в торбы, ждут они, Буланые, саврасые и чалые.
Зацокали подковы о бетон.
На дрогах, кнут держа и пряник кушая, В село багровый газовый баллон Везёт старушка в душегрейке плюшевой.
Мой городок, полтысячи дворов, Объедешь даже на коне стреноженном. И без опаски от своих коров
Бегут подпаски в центр, к ларьку с мороженым.
238
А в городском саду спортсмены сплошь, И листопад, и музыка победная.
За речкою блестит сквозь мелкий дождь Хлебов озимых зелень заповедная.
* * *
Когда душа обиды не смолчала, Я жизнь свою решил начать сначала. Тайком сложил пожитки в чемодан, Дверь отворил и вышел в ночь, в туман. И, горько весел, празднично бездомен, Я заново решил, что мир огромен, И не заметил сам, как налегке В родном я очутился городке, И вспомнил то, что детство обещало, И взял перо, и начал жить сначала.
* * *
На два дня расставшийся с Москвою, Я иду по улице своей, По булыжной, устланной листвою Низеньких калужских тополей. Слишком ненадолго отпуская, Ждёт меня ревнивая Москва.
Помогу отцу пилить дрова И воды для мамы натаскаю.
ДОННИК В МОСКВЕ
Здесь, наверно, скрылся б конник. Вот какой ты богатырь — Жёлтый донник, белый донник, Степью сделавший пустырь.
239
Ни крапивы, ни бурьяна Там, где в город ты вошёл, А цветущая поляна И жужжанье диких пчёл.
И Москву в конце столетья Обдаёт живой волной Золотое мелкоцветье С серебристой сединой.
НА ПЕРЕЕЗДЕ
Н.И. Александровой
И запел соловей, да счастливый такой, За железной дорогою, как за рекой. И стою я и слушаю на переезде То с толпою машин, то со звёздами вместе. И опять красный свет, и шлагбаум, и звон Ставят спешке смертельной минутный заслон, И опять сосен северных дух скипидарный Мимо гнёзд соловьиных проносит товарный.
С ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА
(Надпись на мраморной плите, сделанная но просьбе жителей итальянского города Арпипо, родины Цицерона)
Он так сумел на двух крутых холмах И в глубине долины разместиться, Что кажется: Арпино — это взмах Высоко поднятых, летящих крыльев птицы.
240
Его колокола внизу и наверху Четыре раза в час отчётливо звонят, Полёту сквозь века, как звучному стиху, Даря чеканный ритм и музыкальный лад.
* * *
Серая горлица с чёрным колечком на шее, Завоевавшая столько огромных столиц, Я в Кишинёве впервые увиделся с нею, В Риме её различил среди уличных птиц.
В век наш двадцатый из рощ Анатолии горной Ты снизошла в тесноту, суету, маету.
Вижу у самой земли ободочек твой чёрный, Слышу, как перья хвоста шелестят на лету.
Мир наш бушующий, шумный и несовершенный
Ты покоряешь и мирно воркуешь в тени. Всем ты довольна.
А может, и вправду блаженны Кроткие? Ибо наследуют землю они.
ЖАР-ПТИЦА
Чудесный свет увидя вдалеке, К нему рванулся юноша горячий. Перо Жар-птицы у него в руке Горит, переливаясь. Вот удача!
В тряпицу парень завернул перо, За славою отправился в столицу.
241
Но, изумившись, молвил князь: «Добро! Сыскал перо — так добывай Жар-птицу!»
Кому блеснуло чудо, тот навек
Обязан жить по сказочным законам...
Он шёл сквозь чащи, горы пересек, С Ягою чай пил, воевал с драконом.
Удача хороша, когда она —
Не дар судьбы, завёрнутый в тряпицу, Где есть перо, там птица быть должна. Сыскал перо — так добывай Жар-птицу!
* * *
Что я искал у края ледника? Поскольку дожил я до сорока, Мне нужно было Собственные силы
Проверить, испытать наверняка, Проделать налегке нелёгкий путь И с высоты на прошлое взглянуть.
Что я нашёл у края ледника?
Здесь травка прошлогодняя жестка.
Ручьёв движенье.
Камня копошенье.
Туман, переходящий в облака.
И на снегу теней голубизна.
И вечный лёд. И вечная весна.
ЛЫЖНЫЙ СЛЕД
И снопа лыжная стезя, Как рельсы, врезанные в снег. Отталкиваясь и скользя, Бегу, не отстаю от всех.
Пусть мой последний лыжный след Растаял столько лет назад, Но память детства шепчет: «Нет, Он здесь. Дела идут на лад». Мне детство вдруг возвращено. Оно, ликуя, движет мной, Как будто вовсе не оно Осталось где-то за войной.
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ
В прекрасных городах старинных, В музеях всех материков Встречаешь их, румяных, длинных, Седых и лёгких стариков.
Здесь, впечатления вбирая, Они, блаженные, живут Почти уже в пределах рая, Куда их скоро призовут.
243
Но пусть посредством путешествий Опп и впрямь продлят свой век.
Ведь в путешествиях, как в детстве, Мгновенья замедляют бег.
* * *
Век двадцать первый... Ну, ещё подъём — И вот он он! Так доживём, придём!
Пусть в двадцать первом веке будут здравы Не только те, кто нынче варит травы.
Пусть, хоть с одышкой, доберётся тот, Кто курит или кто покамест пьёт.
Тем, кто бежит трусцою, дай Бог ноги.
Я б также не хотел, чтоб наши йоги
Без пользы для народа и семьи Остались в позе льва или змеи.
О нет, пусть взоры новых поколений Оценят гибкость их телодвижений...
И я пойду туда дорожкой строк И потрублю немножко в свой рожок.
БЕСЕДА С ДОЛГОЖИТЕЛЕМ
БЕЗВЫХОДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Чтобы сделаться смелей, Нужно стать повеселей. Чтобы стать повеселей, Нужно сделаться смелей.
БЕСЕДА С ДОЛГОЖИТЕЛЕМ
Утро. Стол под кряжистым стволом.
— Старый дуб, поведай о былом!
С листьев капли хлынули на стол.
Дуб ответил: ночью дождь прошёл...
* * *
Вл. Амлинскому
Будь вечным лето, всё бы погорело.
Будь вечной осень, всё бы отсырело.
Зимою вечной всё б оледенело. Вот вечная весна — другое дело.
245
* * *
Венеция раздумала тонуть:
На два деленья отступила влага.
А Каспий стал пошире на два шага: Рек северных не жаждет он ничуть. Взамен того, чего мы не спасли, Кузнецкий мост восстал из-под земли. Когда меня за оптимизм ругают, Мне эти три примера помогают.
ВЗГЛЯД в окно
Щенка прогуливает тётя.
Щепок расстался с поводком.
И вот па бреющем полёте Летит ворона за щенком. Почаще б это замечали, Поменьше было бы печали.
ВЕСЁЛЫЕ НАУКИ
Астрономия
Когда в вечернем небе звёзд не счесть. Что говорить, величье в этом есть. Но ведь оно и в том заключено, Что все они сосчитаны давно, И в обозримом небе нет миров Без имени, без цифр и номеров.
Астрология, или прогноз для астрологов
Телец Дракона забодал.
Грозит астрологам скандал. Расположенье звёзд угрозу Несёт любому их прогнозу.
246
Археология
Вещь — это весть. С веками вещи Приобретают голос вещий.
Бактериология
Незаметные бациллы Нас доводят до могилы.
И ничтожнейший микроб Отправляет прямо в гроб.
А скелет с косою длинной — Образ грозный, по невинный.
Ботаника
Под забором у края степей Сладко спал одинокий репей, Спал и видел прекрасные сны, Как он вцепится в чьи-то штаны, В волчий хвост или в заячью грудь, И в далёкий отправится путь.
Возрастная психология
Быть взрослым очень просто. Ругайся, пей, кури, А кто поменьше ростом, Тех за уши дери.
Генетика
Сегодня первое знакомство, А завтра — дальнее потомство.
И эти мухи-дрозофилы Науке отдали все силы.
Геометрия
Геометр отправился в Египет Посмотреть на параллелепипед.
247
И представьте вы его обиду, Когда он увидел пирамиду.
Геральдика
Медведь ярославский, кудлатый Шагает, как знамя подняв Секиру, которой когда-то Убил его князь Ярослав.
Гипнология
Если сон сбывается, Он не забывается.
Делопроизводство
«Дана Козявке по заявке справка В том, что она действительно Козявка И за Козла не может отвечать».
Число и месяц. Подпись и печать.
Демография
Рост населения глобальный — Факт, разумеется, печальный: Планета не прокормит нас. Но ведь и тех, кто гениальны, На свете больше в сотни раз. Когда их станет миллион, Ужель не будет мир спасён?
Диагностика
Один укол стального жальца — Анализ крови сделан мне.
Он, правда, высосан из пальца, Но убедителен вполне.
248
Диалектика
Кто поезда на полустанке ждёт, Глядит назад, мечтой летя вперёд.
Все-все до одного туда глядят, Хоть никому не хочется назад.
Зоопсихология
«Собачья жизнь!» — сказала кошка. И легче стало ей немножко.
История архитектуры
Все на свете интерьеры Начинаются с пещеры.
Ихтиология
Как изучают жизнь акул, Привычки, правы и повадки? А вот как: крикнут «караул!» И удирают без оглядки.
Космогония
Древним истинам не верьте: Мир красивый, да не тот, Называли небо твердью, Твёрже камня небосвод.
Твердь наукою разбита — Пустота над высотой.
250
Лишь летят метеориты, Как обломки тверди той.
Криминалистика
Одет прилично. Гладко выбрит.
Кто знал, что он бумажник стибрит?
Критика модернизма
Действительность — не бред собачий. Она сложнее и богаче.
Метеорология
Сто лет погоду наблюдали.
Такой, как нынче, — не видали.
251
Микробиология
Однажды микроорганизм Решил построить коммунизм. Его построил наш микроб.
Не веришь? Глянь-ка в микроскоп. С какой ни глянешь стороны, Все делятся и все равны.
Музееведение
Почтительно мы посещаем дворцы, Которые с яростью брали отцы.
Орнитология
Блещут перья на павлине — Заглядение одно, А прекрасной половине Красоваться не дано.
Всё ему, а что же ей? Всё не так, как у людей.
Патологоанатомия
Один патологоанатом
Уж до того ругался матом, Что, не стерпев, покойник ожил И надавал ему по роже.
Педагогика
Что делать, чтоб младенец розовый Не стал дубиной стоеросовой?
Планетология
Две стороны, как у медали, У нашей спутницы Луны, Но лишь недавно увидали Луну с обратной стороны.
252
Из века в век на небосклоне Блестит всё тот же круглый лик... Как плохо, как односторонне Мы знаем спутников своих.
Политэкономия
Всё дорожают бомбы и ракеты.
Выходит так, что жителя планеты Сегодняшним оружием убить Дороже, чем обуть, одеть и накормить.
Психиатрия
Кто мыслит не от сих до сих, Тот — псих!
253
Пушкиноведение
Чего не знал великий Пушкин? Не знал он ни одной частушки, Не видел ни одной матрёшки В их лакированной одёжке.
Берёзу символом Руси Не звал он. Боже упаси! Она не шла длй этой роли, Поскольку ей тогда пороли.
Уфология
Ведьма, сев на помело, Превратилась в НЛО. Снова леший козни строит, Но теперь он — гуманоид. Пересел в тарелку джинн, Устарел его кувшин.
Все живут в другой галактике И летают к нам для практики.
Философия
В запасе вечность у природы, А у людей — лишь дни и годы, Чтобы взглянуть на вечный путь И разобраться, в чём тут суть.
Экология
Пусть будущие поколенья Не скажут с болью сожаленья: «Жил-был смешной пушной зверёк, Но мир его не уберёг».
Этика
Соразмеряйте цель и средства, Чтоб не дойти до людоедства!
254
Физическая география
«Земля имеет форму шара», — Однажды заключил мудрец, За что его постигла кара, И страшен был его конец.
Мир оказался не готов Жить без поддержки трёх китов.
Этнология
Национальные идеи Воспламеняют тьму людей.
«Мы — ангелы, а вы — злодеи», — Суть этих пламенных идей.
255
Юриспруденция
Он — ответчик, истица — я! Рассуди нас, юстиция!
ВОЗРОЖДЕНИЕ
Всплывали печали, которых давно уже нет. Горели обиды, которых простыл уже след. Так, прежде, чем солнцу явить молодые побеги, Весна открывает весь мусор в слежавшемся снеге.
* * *
Впервые в России за столько веков, Жестоких и чуждых морали, Живём мы под властью таких дураков, Которых мы сами избрали.
ВРЕДНАЯ ПИЩА
Если будешь пить чуть свет Молоко с ватрушкой, Будешь ты и в двести лет Бодрою старушкой.
— Убери скорее прочь Молоко с ватрушкой!
Не хочу, — сказала дочь, — Делаться старушкой!
256
ГЕРОИ АЛЕКСАНДРИИСКИИ
Вы все, конечно, знаете Герона? Теперь он — знаменитый человек. Известно всем, что жил во время оно Александрийский древний этот грек.
В прекрасный миг ему внушили музы Конструкцию машины паровой.
На что Афины, Рим и Сиракузы С укором покачали головой.
Герои не знал, что жил до нашей эры, Хоть миру наши знания он нёс.
Не стали пароходами галеры. И парохода не узрел Христос.
Чудак Герои! Один на всей планете! Единственный на свете инженер!
Он возвестил за два тысячелетья Пришествие эпохи НТР.
ГОРЕСТНАЯ ЗАМЕТА
Стареем мы... Любая чепуха Для нас важней хорошего стиха.
* * *
Да я же, как мальчишка, улыбаюсь И как подарок вашу мысль приму, Услышав: «Если я не ошибаюсь», «Быть может» иль «По мненью моему». Вы скажете: оттенок, чушь, пустяк... Как знать, как знать. Возможно, что и так.
9 Веселые пауки
257
ДА ИЛИ НЕТ
Шли по-над речкою два остряка, И повстречали они рыбака.
«Спросим беднягу, клюёт или нет, «Да» или «нет» получаем в ответ.
Если ответит рыбак, что клюёт, Скажем ему: дуракам, мол, везёт. А пе клюёт, прокричим рыбаку: «Так, мол, и надо тебе, дураку!»
<// / I //-LIU J / 1 L 11
Сказано — сделано. «Слушай, рыбак! Рыбка-то в речке клюёт или как?» «Да» или «нет» рыболов не сказал И любопытных подальше послал.
Это, друзья, не просто!! анекдот.
Смысл философский в себе он несёт: Там, где возможны лишь «да» или «нет». Очень возможен и третий ответ!
ДРАЧУН
Я бы всех своих врагов Разорвал на сто кусков, Разметал бы их, развеял, А потом собрал и склеил, Ибо собственной судьбы Я не мыслю без борьбы.
* * *
Дымится на бархане костерок. Конфеты на расстеленном платке. Старик чабан, весь в белом, как пророк, Один в песках — и пиала в руке.
Восток, Восток... Какая мысль, мудрец, Тебя от одиночества спасёт?
Какая мысль? Ну, скажем, про овец, Про тех овец, которых он пасёт.
* * *
«Завтра, — слышал я вчера, Будем завтракать с утра».
Завтрак — вот. А где же завтра, Я сегодня сел за завтрак?
259
i
К СТАРЫМ ШАРЖАМ НА МЕНЯ
Ах, я был молод и хорош, На эти рожи не похож.
Но сделавшись гораздо старше, Я стал похож на эти шаржи.
КТО ОТВЕТИТ?
За вонь авто, попрание природы, Букет болезней новых человечьих, Озоновые дыры и отходы —
За всё ответит нам... автоответчик.
ЗЕМНОВОДНЫЕ
Лягушки концерт по заявкам Дают соловьям и пиявкам.
МИЛИТАРИСТ
Что-то грустно. На сердце тоска. Не ввести ль куда-нибудь войска?
МОШЕННИКИ
Кто сказал, что мы воруем, И шалим, и озоруем?
Жить мы учим простаков, Чудаков и добряков!
260
А за выучку за эту, — Так и быть, — берём монету.
МУДРАЯ НАСЕДКА
Ругала наседка драчливых цыплят: «Кончайте клеваться, кому говорят!
Кто много клюётся, тот мало клюёт, Кто мало клюёт, тот плохо растёт, Кто плохо растёт, тот бессилен и худ. Кто худ и бессилен, того заклюют!»
МУРКА-КОШУРКА (ТАМ СИДЕЛА МУРКА...) (городской фольклор)
Сулит утрату
Сей песни горестный напев. Милей кошурка сердцу дев.
А.С. Пушкин
Эдуарду Успенскому
Чья это фигурка, дымчатая шкурка, Ждёт нас то снаружи, то внутри? Это наша Мурка, кошечка-кошурка, Жмётся к двери, просит: «Отвори!»
Видишь, в уголочке две блестящих точки Светятся всю ночку напролёт.
Мурочке не спится, ходит, как тигрица, От мышей квартиру стережёт.
Утро засияло. Скок на одеяло.
И поёт, мурлычет: «Мур-мур-мур!»
261
Целый день играет, то клубок катает, То грызёт у телефона шнур.
В марте в лунном свете, как грудные дети, Плачут-надрываются коты.
Мурка — прыг на кресло, в форточку пролезла.
И исчезла... Мурка, где же ты?
Где ж ты, Мурка, бродишь, что ж ты не приходишь?
Иль наш дом теперь тебе не мил?
Я ль с тобой не ладил? Я ль тебя не гладил?
Я ль тебя сметаной не кормил?
Чья это фигурка, дымчатая шкурка?
Чьи глаза из подпола блестят?
Там сидела Мурка, кошечка-кошурка, Рядом с ней сидели семь котят.
* * *
«Мы молоды!» — я слышу. Это значит, Что сделались мы взрослыми людьми.
Ведь в юности мы думали иначе:
«Мы больше не мальчишки, чёрт возьми!»
НЕЗЛОПАМЯТНОСТЬ
Она совсем не помнит зла, Какое людям принесла.
СЧИТАННЫЕ ДНИ
Остались считанные дни.
Гони их, время! Не тяни!
Но вдруг любой из этих дней, Где все мгновенья на виду,
262
Куда дороже и ценней, Чем тот, которого я жду?
НОЧНЫЕ ГОЛОСА
Горит костёр, и дремлет плоскодонка, И слышится всю ночь из-за реки, Как жалобно, взволнованно и тонко Своё болото хвалят кулики.
О СПЛЕТНЕ
Когда конец приходит сплетне?
Когда встречаются последний, Кто эту сплетню говорит, И первый, кто не повторит.
* * *
Гляжу с высоты На обиду.
Теряю обиду Из виду.
«ОДИССЕЯ» В ДЕТСТВЕ
Как, «Одиссею» читая, мечтал я об океане!
Как меня из дому гнал запах неведомых стран, Где хитроумный герой скучал по дряхлеющей няне, Рвался к далёкой семье и проклинал океан.
ОСУЩЕСТВЛЁННАЯ УТОПИЯ
Утописты, строя ГЭС, Утопили дол и лес.
И стоячая вода
Утопила города.
Из воды глядит собор, Утопистам теша взор.
ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ
Птичье щебетание. Тиканье капели.
Всходит утро раннее Первого апреля.
В этот день улыбчивый Жить без шуток плохо. Если ты обидчивый, Вспыльчивый, забывчивый, Хмурый, неуживчивый, Берегись подвоха!
ПЯТАЯ НОГА
Один портной на свете жил, И если верить слуху, Собаке ногу он пришил К передней части брюха.
Собаку пятая нога Как будто подкосила. Собаке пятая нога Движенья тормозила.
264
Портной воскликнул: «Я не прав! Но пусть увидит всякий, Что, ногу лишнюю убрав, Я жизнь верну собаке».
Увы, нога уже была Живою частью тела. Собака боли не снесла. Собака околела.
Как видно, пятая нога, Пришитая искусно, Бывает тоже дорога. И это очень грустно.
265
ПОДРОСТКИ
Легла на перекрёстке Таинственная грань. Подросткам шлют подростки Воинственную брань.
Один пройди попробуй Через чужой квартал, Чтобы тебе со злобой Никто не наподдал.
Но вот идёшь ты в тесной Гурьбе своих ребят, И всё равно — словесно, А всё же оскорбят.
Откуда страсти эти?
Из тьмы каких столетий Все вьётся, вьётся нить? Монтекки, Капулетти! Пожалуйста, ответьте! Не могут объяснить.
266
Они! Мороз по коже. Сражайся! Нет, беги! Во всём на нас похожи. А всё-таки враги.
ПРОГУЛКА С ВНУКОМ
Деду нравятся берёзки И осины.
Внуку нравятся киоски, Магазины..
Взял он маску людоеда, Взял наклейки.
Не осталося у деда Ни копейки.
267
ПОТЕРЯ
У маленьких учеников Спросил художник Токмаков: «А кто умеет рисовать?» Рук поднялось — не сосчитать.
Шестые классы. Токмаков
И тут спросил учеников: «Ну, кто умеет рисовать?» Рук поднялось примерно пять.
В десятых классах Токмаков Опять спросил учеников: «Так кто ж умеет рисовать?» Рук поднятых и не видать.
268
А ведь ребята в самом деле Когда-то рисовать умели. И солнце на листах смеялось! Куда всё это подевалось?
ПРЕИМУЩЕСТВО
Ни Мартынов, ни Дантес Не страшны для поэтесс.
* * *
Придёшь из школы... «Ешь, сынок!» Ты нужен папе. Дорог маме.
И двор и класс полны друзьями.
А ты всё чаще временами Горюешь: «Как я одинок!»
* * *
Раз один несчастный псих Сочинил прекрасный стих. Сочинил прекрасный стих И теперь уже не псих.
РАННЯЯ СЛАВА
«Поэт! Поэт!» — кричали вслед.
Поэту было мало лет.
Он не мечтал о славе.
Мечтал он о расправе Со всеми, кто поэту вслед Кричал: «Поэт! Поэт!»
* * *
— Расскажи скорее мне, Что увидел ты во сне?
269
— Сон смешной, хороший был, Только я его забыл.
РАСШИРЕНИЕ КРУГОЗОРА
На кочку влез болотный хмырь: «Какая даль! Какая ширь!»
РОДНИК
Он по ночам грохочет и ревёт.
А днём журчит, прозрачен и негромок, — Земных, небесных и подземных вод Одновременно предок и потомок.
РОКОВОЕ СХОДСТВО
— Я Роскошь! Денег не считаю!
«Я тоже...» — Кто ты? — «Нищета я..»
РЫБКИ НА ПРОГУЛКЕ
— Мама! Чудный червячок! — Кыш отсюда! В нём — крючок!
САМАЯ ПЕРВАЯ ПЕСНЯ
Федору Левину, и вправду ставшему палеонтологом
Жил-был игуанодон, Весом восемьдесят тонн, И дружил он с птицею Птеродактилицею.
270
Ничего эта птица не пела, Лишь зубами ужасно скрипела, И хрипела она, и стонала, А других она песен не знала. Но в восторге хриплый стон Слушал игуанодон, Радуясь певице Птеродактилице, Ибо звуки ужасные эти Были первою песней на свете, Самой первою песней на свете, На безлюдной, на дикой планете.
271
КОЗА
В дверь вошло животное, До того голодное. Съело веник и метлу, Съело коврик на полу, Занавеску на окне И картину на стене, Со стола слизнуло справку И опять пошло на травку.
СИЗИФ И ДЕТИ
Бедный Сизиф, на бессмысленный труд обречённый, Камень в гору вкатил. Камень скатился с горы.
К камню вернувшись опять, впервые за тысячелетья Смех услышал Сизиф. Дети спешили к нему.
272
Дружно за камень взялись худые ручонки мальчишек. Сделаться каждый хотел сильным, как дядя Сизиф. «Труд твой окончен, Сизиф! — рассмеялись великие боги.—
Камень в гору вкати — камень срастётся с горой».
СОН ВО СНЕ
Вот это да! Вот это рыба!
Длиною — во! А весом — глыба.
Огнём сверкает чешуя.
Постой, не сон ли вижу я?
Я ущипнул себя невольно.
И что ж? Ни капельки не больно.
И так и сяк себя щиплю.
Опять не больно. Значит, сплю...
* * *
Сошла земляника. Черника поспела.
В лесу чистота и уют. А птицы чирикают только по делу, Но песен, увы, не поют.
СТАРАЯ ОРФОГРАФИЯ
И снова Русь зовут святою. Санкт-Петербург возник опять. Нет только ижицы с фитою, «И» с точкою и буквы «ять».
Крушили вечные устои, Спешили всё ломать и мять, А свергли ижицу с фитою, «И» с точкою и букву «ять».
273
СТАТУЯ ПОД ПОКРЫВАЛОМ
Скульптор в волненье. Сейчас покрывало со статуи сбросят.
Площадь народом полна. Люди открытия ждут. Что ж волноваться? Твой труд утверждён и одобрен. Он сквозь инстанции все благополучно прошёл.
УПУЩЕННАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ
А вдруг переселенье душ — Совсем уж не такая чушь. И некто в виде птицы киви Себя почувствует счастливей. Исчезни вид, и в эту птицу Никто не перевоплотится.
ТАЛАНТ
Мальчишку, шевелящего ушами, Мы всячески спасали от невзгод И сами никогда не обижали.
А то попросишь — и не шевельнёт.
е
УДИВЛЕНИЕ
Без удивленья холодно уму.
Оно его живит и утепляет, Пусть даже удивишься ты тому, Что ничего тебя не удивляет.
ФАНТАСТАМ
Одуматься фантастам не пора ли? Грядущее фантасты обобрали. Теперь они за прошлое взялись. История, фантастов берегись!
ХОККУ
Кругом только иероглифы.
Я — снова младенец, Не знающий ни одной буквы.
ЧЕТЫРЕ ПЛУТА
(Из Ильяса Тапдыга)
Как-то ночью с неизвестной целью Шли четыре плута по ущелью.
— Ой! — сказал слепой. — Я что-то вижу!
— Ой! — сказал глухой. — Кого-то слышу! Голый закричал: — Ах, мы бедняжки!
Снимут с нас последние рубашки!
— Ладно, хватит врать! — сказал хромой И скорее побежал домой.
275
ЧЕХОВСКОЙ «КАШТАНКЕ» К ЕЁ СТОЛЕТИЮ
Кто не знаком со знаменитою Каштанкой!
В твоей лачуге пахло краскою и дранкой, И твой хозяин мастерил, когда не пил. И всяк, кто шёл к нему, тобою был облаян. И всех людей на свете твой хозяин На мастеров и на заказчиков делил.
А как дружила ты с сынком его Федюшкой! А ведь была ты для него живой игрушкой, Для развлечения мучения терпя.
Ты всё прощала (он ведь маленький и глупый), И распрощалась навсегда с актёрской труппой В тот самый миг, когда окликнул он тебя.
А ведь была ты и послушною и кроткой С тем, кто нашёл тебя и звал своею Тёткой, Тебя искусству цирковому обучал, Когда ты с гусем и котом, и со свиньёю Жила одною артистической семьёю, Пока с галёрки детский крик не прозвучал.
И хоть ты с первого сбежала представления, Весь мир узнал тебя, Каштанка, тем не менее, Поскольку кроме паренька и столяра, И кроме клоуна на свете жил заказчик.
Он был, Каштанка, удивительный рассказчик. Ты тоже вышла у него из-под пера.
Он посмеялся надо всеми, всех жалея, И сразу делались добрей и веселее, Когда читали о тебе, и стар и мал.
И мы, заказчики, грустили и смеялись, И не боялись злых, а злыми быть боялись, Чтоб всяк на свете даже зверя понимал.
276
I
ЧУДО
Привычный круг. Привычная работа.
Жизнь без чудес. К ним даже вкус исчез. Живёшь, и вдруг тебя полюбит кто-то. За что? Про что? Вот чудо из чудес.
ШАПКА
— Шапка, шапка, где была?
— Я была в кино.
— Что ж ты, шапка, видела?
— Выло так темно...
Задремала я нечаянно На коленях у хозяина.
— Шапка, шапка, где была?
— В цирке шапито.
— Что ж ты в цирке видела?
— Шапки да пальто, Номерки, зонты и палки — Всё, что было в раздевалке!
* * *
Это чудо жизни, Этот нежный взгляд Встретил я впервые Много лет назад.
Встретил на уроке В пятом классе «А» И решил: «Стрельцова Спятила с ума!»
277
эхо
— Дом пустой?
— Нет, эхом полон дом! — Девочка смеётся.
— А потом?
И ответ весёлый, но зловещий:
— А потом его съедают вещи!
* * *
Я малышей люблю от всей души.
За что? За то, что это малыши. Люблю я великана всей душой. За что? За то, что он такой большой.
СКАЗКИ
НЕПОСЛУШНЫЙ ИВАНУШКА И СЕСТРИЦА АЛЁНУШКА
Недаром дети любят сказку. Ведь сказка тем и хороша. Что в ней счастливую развязку Уже предчувствует душа. И на любые испытанья Согласны храбрые сердца В нетерпеливом ожиданье Благополучного конца.
Валентин Берестов
В один и тот же день в нашем царстве родилась девочка, её назвали Алёнушкой, а в тридевятом царстве — маленькая Ягишна, дочка Бабы-Яги, но не той, что живёт в лесу в избушке на курьих ножках. Ягишна родилась у самой воды в белёной избушке на красных гусиных лапах. Её мать нет-нет да и загогочет по-гусиному, и потому звали её не Яга, а Ягага. Она была злой колдуньей, и Ягишна росла злой девочкой. А Алёнушка — очень доброй.
Ягага не летала на метле или на помеле. Она умела превращаться в козу-дерезу или в сороку и в таком виде летала и бегала куда ей вздумается. Её слугами были
281
очень злые не то чёрные, не то серые, не то гуси, не то лебеди.
Осенью гуси-лебеди улетали в тёплые края, избушка вбирала внутрь избы свои красные гусиные лапы, чтобы они не вмёрзли в лёд, а колдунья оставалась зимовать, и вместо гусей-лебедей ей служили сороки. Они летали из тридевятого царства на берег, где жила Алёнушка, и приносили оттуда всякде слухи, сплетни и новости, серебряные ложки и золотые колечки и даже просто иголки, словом, всё, что блестит и плохо положено.
Весной с гоготом возвращались гуси-лебеди, а избушка снова выпускала гусиные лапы.
И вот однажды избушка на гусиных лапах высидела большое яйцо. Из него вылупился гусёнок и сразу клюнул сначала избушку прямо в красную лапу, потом — Ягишну в босую погу.
Ягишна как завизжит, а Ягага и рада:
— Хорош гусь! Только вылез на свет, весь в пуху, и сразу — га-га-га! — клеваться!
В ответ на похвалу гусёнок и колдунью клюнул.
— Ну-ну! — сказала она. — Ишь, расплевался! На всех кидайся, а на нас с Ягишною не смей! А то мы тебя, Гагатей Гагатеевич, в печке изжарим да на стол подадим, с яблоками!
Так было в тридевятом царстве. А за рекой, на нашей земле родился Иванушка, братец Алёнушки. Мать скоро умерла, отец не перенёс горя, и дети осиротели. Алёнушка никому не отдала братца, сама его воспитывала, да ещё корову успевала подоить, печь истопить, навести в избе чистоту и порядок. Соседи тоже, чем могли, тем и помогали сиротам, кто дров наколет, кто с малышом посидит, пока Алёнушка с подружками сходит в лес по ягоды, очень Иванушка их любил. Особенно когда сестра бросит сладкие ягоды в миску с молоком.
282
Жили брат с сестрой на краю деревни, а деревня стояла на самом краешке нашей земли. За рекой было уже тридевятое царство. Никто из деревни на тот берег не ходил. Ведь там жили злые колдуны, да колдуньи, и всякие чудища, многоголовые, но безмозглые, и лешие, и домовые, и русалки, и кикиморы болотные, и кого там только не было. А за тридевятым царством шло полное чудес тридесятое государство, про него столько сказок сложено, что все и за год не перескажешь. Но на пути к тридесятому государству с его чудесами лежало, как вы уже знаете, тридевятое царство с его чудищами.
В тридевятом царстве не одни чудища, но и птицы, и звери, и деревья, и даже вещи умели говорить по-человечьи, зато люди там не жили, кроме несчастных пленников царя Кощея или Бабы-Яги. А ещё там можно было встретить отважных богатырей, они кто луками и стрелами, кто острыми мечами, кто разными хитростями прокладывали себе путь в страну чудес и добрых людей, страну царя Гороха или царя Бархата — тридесятое государство.
Туда пройти было очень трудно, путь был опасным и долгим. Зато обратно добирались быстро, на коврах-самолётах, в шапках-невидимках, в сапогах-скороходах или на парусных кораблях (всегда с попутным ветром). А быстрее всех добирались те, за кем была погоня. Ведь идущих туда чудища из тридевятого царства старались не пустить, а идущих обратно — не выпустить.
Алёнушка часто видела и тех, и других. Туда шли и ехали по Калинову мосту, оттуда — по Ракитову. Вот от Ракитова моста едет богатырь, везёт клетку, накрытую чёрным бархатом.
— Что везёшь? Покажи! — просит Алёнушка.
— Не подходи! Ослепнешь! — отвечает богатырь. — В клетке Жар-птица!
— Ну хоть пёрышко! — просит девочка.
283
Богатырь чуть приоткрывает бархат, и Алёнушка видит, как переливаются разноцветные искры. Богатыри вечно спешат, кто туда, кто оттуда, никто не остановится поговорить с Алёнушкой.
Лишь один по пути к Калинову мосту побыл с ней. Витязь был небольшого росточка, Алёнушка испугалась за него, первое же чудище такого погубит.
— Не езди, миленький! Пропадёшь! — крикнула девочка.
Тогда богатырь поднял её могучей рукой, усадил на коня перед собой, привёз в деревню, стал посередине, меж двумя рядами домов, слез вместе с Алёнушкой с коня, нашёл огромный кол, воткнул его в землю, навалился на него и повернул вместе с землёй. Да так, что дома, стоявшие справа, оказались на левой стороне, а левые на правой. Жители даже испугаться не успели, потому что богатырь опять навалился на кол, земля застонала, крутанулась, и все избы вместе с деревьями, сараями, колодцами и огородами вернулись на свои места.
— Ты за меня боялась, — сказал он девочке. — А бояться надо за Кощея, за Змея Горыныча!
Помахал стальною рукавицей и поскакал к Калинову мосту.
А как-то проезжал юный витязь с добрым весёлым лицом, увидел Алёнушку с Иванушкой на руках и спросил:
— Матушка, покажи мне дорогу в тридевятое царство. Хорош у тебя малыш! Вырастет богатырём! Дай-ка прокачу его на богатырском коне.
Алёнушка ответила, что не матушка она Иванушке, а сестра. Витязь ей так понравился, что она доверила ему братца и долго смотрела, как он катал довольного Иванушку то рысью, то галопом. Но вот Алёша (так звали витязя) вернул Алёнушке братца, снова спросил
284
дорогу и тронулся к Калинову мосту. Алёнушка вспомнила, что не все богатыри возвращались с той стороны реки, ей стало жаль доброго молодца, слишком он добрый.
— Зачем ты едешь? — крикнула она вслед.
— Просто так! — ответил Алёша. — Других посмотреть и себя показать! — И погнал коня вскачь.
Два дня Алёнушка по нём горевала, а на третий застучали подковы по Ракитову мосту. Алёша вернулся!
— Ты грамотная? — спрашивает Алёнушку.
— Отец с матерью успели грамоте обучить, — отвечает она. — А почему спрашиваешь?
Алёша глянул на неё виновато:
— Да там на распутье камень стоит, на нём что-то написано, а я читать не умею.
— Куда ж ты поехал, не зная грамоты? — ужаснулась Алёнушка. — Да там, в тридевятом царстве, даже звери и птицы не только молвить по-нашему, но и чи-тать-писать могут. Даже у Змея Горыныча одна голова грамотная и остальные головы грамоте учатся, да никак не осилят, уж больно они тупые.
— А что они читают, чем и на чём пишут? — спросил богатырь-неудачник.
Алёнушка рассказала ему, что у ведьм и кудесников — книги чёрные, буквы в них красные, как кровь, пишут там перьями, какие роняют гуси-лебеди, нет бумаги — так заострёнными косточками по берёзовой коре, а птицы — те прямо клювами.
— Пишут небось как курица лапой, — вздохнул Алёша, — а я, добрый молодец, и того не могу. Чем же я хуже какого-нибудь дятла с того берега или, к примеру, гуся лапчатого! И я хочу знать грамоту и писать хоть на той же бересте, вон сколько её в лесу белеет!
Тогда девочка посоветовала Алёше ехать в Великий Новгород, там всех с детства учат читать и писать на бе-
285
реете костяными писалами. Накормила Алёшу вкусным обедом, тот покатал на прощанье Иванушку на богатырском коне, дал ему поводья, позволил ухватиться за гриву коня. Жаль ему было прощаться с Алёнушкой и с Иванушкой, да делать нечего. Простился, обещал стать грамотным и вернуться, а ещё попросил Иванушку во всём слушаться сестры.
— Да если б он не слушался, — сказала Алёнушка, — мы бы пропали. Мы же сиротки, живём одни, а у меня столько дел и в поле, и в огороде, и с курами, и с коровой, и по дому. С непослушным ребёнком нужен глаз да глаз, а братец Иванушка делает всё, о чём прошу, а чего не велю, того ни за что не сделает.
Едет Алёша и всё оглядывается на брата с сестрой, а те ему руками машут, пока он с конём не пропал из виду. Не заметила Алёнушка, что всё это время за ними следила сорока, да так тихо, что ни разу не застрекотала, не ухватила клювом яркой ленточки или блестящего напёрстка. Но это была не сорока, а сама Яга-га — гусиная нога. Позавидовала она, что Алёнушка добра и приветлива, не то что её Ягишна, а братец Иванушка милый и послушный, не то что, к примеру, та же Ягишна или Гагатей Гагатеевич. Долго ждала она, не прикрикнет ли Алёнушка на Иванушку, не отшлёпает ли его за какую-нибудь провинность. Пусть Иванушка поревёт и позлится на сестру. Но так и не дождалась, хоть Алёнушка была озорница и могла даже над малышом подшутить, но, правда, так, чтобы его не обидеть.
— Где у Иванушки глазик? — спросила Алёнушка.
— Вот! — отвечал малыш.
— А другой?
— Вот! — и малыш показал на другой свой глаз.
— А ушко?
— Вот!
286
— А другое?
— Вот! — обрадовался братец, показывая на другое ушко.
Тут Алёнушка хитро улыбнулась и спросила:
— А где у Иванушки носик?
— Вот! — показал малыш.
— А другой? — спросила Алёнушка. Ну, думает, сейчас малыш растеряется, смутится, только б не обиделся, не заплакал.
Но малыш ни на миг не огорчился, что нет у него другого носа.
— Вот он! — и хвать сестрицу за нос.
А та давай целовать догадливого братца. Зато, видя их счастье, обозлилась сорока, так бы и клюнула того и другую. Но Алёнушка и ей обрадовалась, взяла ладошку братца, сунула в рот свой палец и давай мокрым пальцем водить круги по ладошке Иванушки и загибать ему пальчики, приговаривая: «Сорока-ворона кашку варила, деток кормила. Этому (девочка загнула первый пальчик) дала, этому дала, этому тоже дала кашки и этого накормила (тут Алёнушка взяла в руки Иванушкин мизинец), а этому кашки не дала. Ты, мол, дров не колол, печку не топил...»
— Не варят сороки никакой кашки, не кормят они ваших паршивых мальцов! — человеческим голосом заверещала сорока.
И Алёнушка поняла, что не птица залетела к ним на крылечко, а злая колдунья с того берега.
— Сгинь, нечистая сила! — сказала девочка, и сорока со страшной руганью улетела на тот берег, в тридевятое царство.
Там Ягага со злости выгнала из избушки на гусиных лапках Ягишну, дочь за это на неё обозлилась, завизжала, ногами затопала, пока её не успокоил гусь Га-гатей Гагатеевич, клюнув в босую пятку.
287
А колдунья стала думать, как бы сделать, чтобы добрая, приветливая Алёнушка стала злой и грубой, как Ягишна. Придумала и начала колдовать:
Колдуй,баба!
Колдуй,дед!
Малышей послушных нет!
Ты не слушайся, ребёнок, Ни соседей, ни сестрёнок, Удивляй честной народ, Делай всё наоборот!
Был Иваном, Стань болваном! Вот!
— Ну, Алёнка, — шепчет колдунья, — теперь ты с ним намучаешься, примешься на него кричать, а потом бить-колотить, станешь такой же злой и противной, как моя Ягишна. Была ненаглядною, станешь неприглядною!
Однажды Ягага — гусиная нога решила проверить, как там живут Алёнушка с Иванушкой, обернулась ко-зой-дерезой, ухватила в пасть кленовый листочек и по Ракитову мосту — в деревню, где жила Алёнушка.
Ещё издали она услышала голосок Иванушки: «Не хочу! Не буду! Лучше не проси!» Обрадовалась колдунья, колдовство удалось. Остановилась, ждёт, когда Алёнушка разозлится на непослушного братца и заверещит не своим голосом что-нибудь вроде: «Наказание ты моё! Где батюшки покойного ремень? Вот выдеру тебя как Сидорову козу!» Тут колдунья призадумалась, а нет ли в деревне какого-нибудь Сидора, не примет ли он её за свою козу и не выдерет ли по ошибке её, колдунью, принявшую вид козы-дерезы.
Тем временем Иванушка, хоть и сам того не хотел,
288
но, послушный колдовству, отказывался вставать с постели, пока сестра не переиначила для него сказочку про глупого мышонка (мы все её знаем, но как она к Алёнушке попала?).
«Милый сын, пора вставать», — Будит сына мышка-мать.
«Не хочу! — кричит спросонок Мышке глупенький мышонок. — Мне вставать сегодня лень. Проваляюсь целый день!»
Удивилась мышка-мать И бежит на помощь звать Лошадь, утку, даже кошку: «Разбудите нашу крошку!» Все на помощь приходили, Непослушного будили: «Встань, мышонок, глянь в окно. Детки бегают давно.
Жеребёнок — на лугу». Но мышонок ни гугу! «Все утята — на пруду!» А мышонок: «Не пойду! Всё, что в жизни нужно мне. Я увижу и во сне!»
Кошка встала у кроватки: «Спи, мой сладкий! Всё в порядке.
Мы с тобой —народ ночной. Ночью встретишься со мной, До утра без передышки Поиграем в кошки-мышки! То-то будет беготня!»
10 Веселые науки
289
«Нет! Ты слопаешь меня!» Отвечает ей мышонок.
Изо всех своих силёнок
Он вскочил и убежал, А постельку не застлал. Вот какой глупый мышонок!
— Нет, он не глупый, не глупый! — закричал Иванушка. — А я вот встану и сам застелю постельку!
Так шутками да прибаутками побеждала Алёнушка злое колдовство, ведь перед шуткой да песенкой никакое колдовство не устоит. Да вот беда, справилась раз, справилась другой, а на третий опять надо что-нибудь придумывать.
Хотела было Алёнушка помолчать, подождать, пока братец сам за стол сядет, да не выдержала:
— Завтрак, Иванушка, на столе. Ешь на здоровье кашку, пей парное молочко!
— Не хочу! Не буду! — закричал братец в ответ на ласковые слова и ложку в окно выбросил.
А сестра, чтобы его унять, приговаривает:
— Идёт коза рогатая, идёт коза бодатая за малыми ребятами. Кто кашки не ест, молочка не пьёт, забодает, забодает, забодает!
— Ты чего мне козу пальцами показываешь? — кричит Иванушка. — Пусть приходит настоящая! Эй, коза-дереза, приходи сейчас же! Долго ли мне тебя дожидаться?
И Алёнушке послышалось, будто две её подружки, стуча каблучками, бегут за окном. А это коза-дереза стучит четырьмя копытцами. Суёт в дверь рога и говорит Иванушке человечьим голосом:
— Ты звал, я пришла!
— Уходи, окаянная! — кричит Алёнушка, лупит козу веником, помелом.
290
И, откуда только силы взялись, подняла с лавки полный ушат воды да всю её на козу и вылила.
Повернулась коза и пошла прочь, тряхнув на прощанье мокрою мордой:
— Я тебе, Алёнка, это попомню. Быть твоему братцу козлёночком! А тебе — под водой!
Вернулась Ягага — гусиная нога домой и всё рассказала Ягишне.
— Какой козлёночек? Зачем под водой? Давай украдём Иванушку, поджарим в этой печке и съедим! — завизжала Ягишна. — Посмотрим, какое у Алёнки будет лицо, когда она про это узнает.
И колдунья велела гусям-лебедям украсть Иванушку. Тот любил играть с приятелями в игру «Волк за горой!». В ней гуси разбегаются от волка, а кого волк поймает, тому водить, быть волком. Захотелось Иванушке поиграть, а ребят поблизости нет. И Алёнушка ушла в поле работать. Увидел Иванушка на крыльце свою тень и стал с нею играть, как с другим мальчиком. А тень не играет, только всё за ним повторяет. Бежит по двору, не отстаёт и не перегоняет. «Наверное, есть хочет», — решил Иванушка. Побежал в избу, накрошил хлеба, вернулся во двор и давай кормить крошками свою тень. Оглянулся, крошек не видать, значит, тень их съела. Глядь, а это гусёк — ощипанный бочок. Когда-то злой Гагатей Гагатеевич чуть его не заклевал. Алёнушка нашла беднягу, вылечила, с тех пор он жил у них во дворе.
Вдруг над двором закружилась стая больших птиц, не то серых, не то чёрных, не то гусей, не то лебедей, а впереди громадный гусь,-сам Гагатей Гагатеевич. Тут гусёк — ощипанный бочок подскочил к Иванушке, шею изогнул по-змеиному и, как змея, на него зашипел, гонит в дом.
— Ещё и тебя слушаться! — рассердился непослуш
291
ный Иванушка, пнул гуська ногой, стал посреди двора, кличет неведомых птиц.
Покружились гуси-лебеди и сели. Иванушка рад, что настоящие гуси с ним поиграют, кричит:
— Гуси-Гуси!
Те отвечают:
— Га-га-га!
— Есть хотите?
А гуси — человечьими голосами:
— Да-да-да!
Так они играли, пока Иванушка не крикнул:
— Гуси-гуси, домой! Серый волк за горой!
Тут подскочил Гагатей Гагатеевич, шею подставил:
— Садись на меня! Я тебя от волка спасу!
Иванушка сел на громадного гуся, и вся стая полетела с ним за реку, в тридевятое царство.
Летят гуси высоко-высоко, чуть видно в небе красное пятнышко — рубашка Иванушки. А низко над землёй летит за ними гусёк — ощипанный бочок, удивляется, как это он, домашний гусь, вдруг полетел.
— Га-га! — кричит по-гусиному. Но перелетел через реку и — что такое? — заговорил по-человечьи: — Га-га-гады! Верните мальчика!
Гуси-лебеди не слышат. А гусёк — ощипанный бочок с непривычки от них отстаёт, но успевает следить, куда несут они Иванушку.
Опустился Иванушка прямо у избушки на гусиных лапках. Глядь, бегут с крыльца старая колдунья, а за ней — Ягишна:
— Ого-го! Го-го-гость дорогой!
Хвать его под белы руки и — в избу.
Тут Ягага — гусиная нога шепнула Ягишне:
— Я скорей побегу за дружками-кумовьями, а ты го-готовь уго-гогцение!
И убежала. Подвела Ягишна Иванушку к печке.
292
— Лезь, — говорит, — скорее, там тепло. А то небось простыл на ветру. — И подставляет лопату, на какой в печь хлеб суют.
Но колдовство и против колдунов оборачивается. Сел непослушный Иванушка на лопату, руки-ноги растопырил, в печку не лезет.
— Не знаю, — говорит Ягишне, — как на лопате сидят. Покажи мне, сядь сама!
Ягишна пачкаться не стала, позвала Гагатея Гагате-евича, пусть покажет. Расселся гусь на лопате, а Ива-пушка возьми и пихни его в печь. В избушке на гусиных лапках запахло гусятиной. Вдруг — шум, крик, песни. Ягага ведёт гостей. Испугалась Ягишна, что мать за любимого гуся с нею расправится, на всякий случай сама вынула его из печи, очистила от перьев и убежала. Гуси-лебеди разлетелись, страшно им, что их поджарят, как Гагатея Гагатеевича. А Иванушка — вон из дома и полез на высокий дуб.
Сели гости за стол, едят, хвалят хозяйку. А та хвалит еду:
— До чего ж вкусный малец попался, не хуже гуся! Эх, сюда б его сестрицу! Хотела б я посмотреть, какое у неё будет лицо, узнай она, кого мы тут едим!
А Иванушка с дуба кричит:
— Своего едите!
Тут Ягага — гусиная нога спохватилась:
— Где ж моя дочь Ягишна?
А Иванушка с дерева дразнится:
— Не её ли вы съели?
Застонала, завыла колдунья и — к дубу. Грызёт его страшными зубами, трясётся дуб, качается, а колдунья грызёт и грызёт. Сломала два зуба, выбилась из сил и кричит:
— Всё прощу тому, кто топор принесёт!
Услышала это Ягишна, побежала за топорами. Це
293
лый воз топоров накупила! Все дружки-кумовья колдуньи схватили топоры. Ломается топор за топором, трясётся-качается дуб, но не падает. Вдруг Ягага увидела рядом с собой Ягишну:
— Ты жива, малец на дубу. Кого ж мы съели?
Узнав про Гагатея Гагатеевича, сломала колдунья последний топор, кличет гусей-лебедей:
— Съели мы Гагатея, но не мы его загубили, а балбес, что на дуб залез! Летите сюда, хватайте мальца, отомстите за брата!
Смотрит, один гусь уже подлетел к Иванушке, но почему-то белый и с ощипанным боком.
А тем временем Алёнушка вернулась домой. Видит, нет братца. Ушёл и, верно, заблудился, потерял дорогу домой. Страшно ей стало. Он же непослушный. Спросит кого-нибудь, как вернуться домой, укажут ему налево, а он пойдёт направо, укажут назад, а он — вперёд. Спросила людей, не видел ли кто Иванушку. Видели, говорят, как малыш в красной рубашонке летел верхом на огромном гусе прямо за реку, в тридевятое царство.
Алёнушка даже на мост не побежала, переплыла речку и бегом по тридевятому царству. Здесь все говорят по-человечьи, есть кого спросить. С другими деревьями говорить побоялась, но вот перед ней яблонька с яблоками:
— Яблонька родная! Не видела ли ты, куда гуси мальчика унесли?
А та в ответ:
— Съешь моё яблочко, тогда скажу!
Некогда Алёнушке яблоньку трясти, яблоко грызть. Бежит дальше. Всё кругом чужое, спрашивать страшно. Вдруг видит — печь в лесу топится, одна, без людей, без дома.
— Печка родимая, не видела, куда гуси мальчика понесли?
294
Печь в ответ:
— Съешь мой пирожок, тогда скажу!
— Спасибо, некогда мне угощаться, — кричит Алёнушка на бегу. — Беда такая, что кусок в горло не лезет.
Бежит, а впереди молочная речка с кисельными берегами.
— Речка-реченька, скажи, куда гуси мальчика понесли?
Речка в ответ:
— Поешь киселька, попей молочка, тогда скажу.
Делать нечего, всё равно, пока речку перейдёшь, молока нахлебаешься. Попила молока, заела киселём, а речка и говорит:
— Куда унесли, спрашиваешь? А ты погляди наверх. Вон летит гусь, из сил выбивается, несёт твоего братца.
Смотрит Алёнушка, а Иванушка и впрямь совсем низко летит к ней верхом на гусе.
— Алёнушка, не бойся! — кричит гусь. — Это я, гусёк — ощипанный бочок. — На чужой стороне по-нашему заговорил! — Гонятся за нами злые гуси-лебеди, а сил моих больше нет.
— Речка-реченька, — просит Алёнушка, — спаси нас!
Укрыла речка всех троих под бережком, гуси-лебеди их не заметили, пролетели мимо. А речка угостила Иванушку молоком да киселём и говорит:
— На вашей стороне все б меня любили, молоко бы попивали да киселём заедали. А чудища кровожадные только и знают, чтоб кого загубить и съесть. Ну, в добрый путь!
А Иванушка смеётся: '
— У нас тебя давно бы всю выпили и берега съели бы, уж больно они вкусные.
Бегут брат с сестрой, а гусёк — ощипанный бочок низко-низко летит перед ними, дорогу показывает. Но
295
гуси-лебеди опять их отыскали, гонятся, гогочут, вот-вот заклюют.
К счастью, на пути опять печь стоит.
— Печка-печка, спаси нас, спрячь от гибели!
Печь в ответ:
— Поешьте моих пирожков, тогда спрячу.
Взяли брат с сестрой по пирожку и для гуська пирожок покрошили. Печь их и спрятала. Гуси-лебеди пролетели мимо.
— Печка-печка, — спросил Иванушка, — как ты в лес попала? Печи дома живут, кормят, обогревают, тёплую лежанку под бочок подставляют.
Оказалось, эта печь когда-то по щучьему велению возила чудака Емелю. А когда он стал царём и начал разъезжать в карете, в доме стоять на одном месте не захотела, отправилась одна, без Емели, по своему хотению в тридевятое царство. А сейчас рада-радёшенька, что кого-то спасла, кому-то пригодилась.
— Ты бы нас домой отвезла, — сказала Алёнушка. — Мы б тебя рядом с нашей избой поставили, стенами бы окружили, крышу возвели бы с трубой. А ты бы пекла и пекла свои пирожки для всего честного народа.
Но печь привыкла к свежему воздуху, да и ездить, видать, разучилась.
Бегут все трое дальше, а гуси-лебеди снова их нагоняют.
Подбегают к яблоне:
— Яблонька-яблонька, спрячь нас!
А яблонька:
— Отведайте моих яблок, тогда спрячу.
Поели Алёнушка с Иванушкой яблок, хоть были они кислые. Гусёк — ощипанный бочок к ним не притронулся, не любят гуси яблок, ведь их с яблоками к столу подают. Яблонька укрыла всех троих своими ветками, и гуси-лебеди пролетели мимо.
296
Тут брат с сестрой спросили яблоньку, почему у неё яблоки такие кислые.
— Значит, дикими стали, — огорчилась яблонька. — Никто за мной теперь не ухаживает, никто ко мне не ходит. Осталось лишь одно яблоко на самой верхней ветке. Ах, каким оно будет, когда поспеет!
— Вот тогда мы его и съедим! — смеётся Иванушка.
— Что ты! — испугалась яблонька. — Нужно быть дураком, чтоб такое яблоко съесть!
Оказалось, в тридевятом царстве и тридесятом государстве простых яблок нет. Есть яблони, на каких поспевают молодильные яблоки. Молодым лучше их не пробовать, а то найдут под яблонеиТрудного младенца вместо богатыря. Добывают их для стариков-родителей, чтоб отведали и помолодели.
— А на мне, — сказала яблонька, — поспевали наливные яблочки. Положишь такое яблочко на серебряное блюдечко, и оно весь мир покажет.
Рады брат с сестрой, что таких яблок не ели. Те яблочки дикие налились бы, если б за ними богатыри ездили. А тем подавай кому жар-птицу, кому царь-девицу, мало охотников до наливных яблочек на серебряных блюдечках, вот яблоки и не наливаются.
— Придёт к тебе гость за наливным яблочком, — утешила яблоньку Алёнушка. — Пришлю такого, кому не надобны ни жар-птицы, ни царь-девицы.
Тем временем гуси-лебеди никого не нашли и полетели назад. Трое беглецов простились с яблонькой, добежали до речки, переправились на тот берег. Первым перелетел гусёк — ощипанный бочок, Иванушку на себе перенёс. Хотел крикнуть Алёнушке: «Плыви скорее! Мы уже здесь!» А вырвалось из клюва только «га-га-га!» Тут Ачёнушка вспомнила, как говорящая коза пообещала, что она, Алёнушка, будет под водой, а братец станет козлёнком. Но доплыла до берега и забыла свои страхи.
297
Как же они все трое обрадовались, когда очутились дома. Соседи позаботились о корове и курах, полили огород. Затопила Алёнушка печку, наварила каши, принесла молока. Поели они с Иванушкой, а гусёк — ощипанный бочок на ночь отправился на пруд поплавать с дружками и подкормиться. Обрадовались дети своей доброй печке, что у неё лишь труба на воздухе, устроились на тёплой лежанке, но долго не могли уснуть, вспоминали, что с ними было.
Иванушка рассказал, каким злым был Гагатей Га-гатеевич. «Полетим над водой — утоплю! — грозился он. — Полетим над горами — расшибу!» Деревья с высоты виделись как травинки, лося сохатого принял он за жука рогатого. А прилетев, Ягишну принял было за Алёнушку, так похожа, но та злая, а Алёнушка добрая. Успокоилась опа. Значит, конец колдовству, братец опять послушный. Но не тут-то было!
Легла сестра с краю, чтоб братец во сне с печи не полетел, и спела ему колыбельную, как младенцу:
Баю-баюшкп-баю!
Не ложися на краю.
Придёт серенький волчок И ухватит за бочок, И утащит во лесок, Под ракитовый кусток.
Проснулась, а братца нет. Упал с печки? Крику не было. Тут Алёнушка вспомнила колыбельную и бегом в лесок к ракитовому кусту. Глядь, вокруг куста Иванушка катается верхом на волчонке, рубашка сбоку порвана. Схватила непослушного братца и — домой.
Вошли, а на лавке за столом молодой человек в дорожной одежде что-то записывает в тетрадку из берёзовой коры.
298
— Смотри, братец! У нас гость, — сказала Алёнушка и вдруг узнала Алёшу.
— Как это ты сразу догадалась, что я гость? — спрашивает Алёша. Тут Алёнушка поняла, что грамотный Алёша теперь не богатырь, а купец (в то время купцов гостями величали). — Какая ж ты выросла красивая! Куда до тебя царь-девице! А Иванушка и впрямь богатырём растёт. Ну-ка, богатырь, поди сюда! На пряник!
У мальчика слёзы из глаз — так ему хотелось сесть к Алёше на колени, рассмотреть печатный пряник, прежде чем съесть. Но колдовство — это колдовство:
— Ишь, чего захотел! Не пойду к тебе, подавись ты своим тухлым пряником!
Нахмурился Алёша. С чего это мальчик так его невзлюбил? Но Алёнушка потихоньку рассказала про колдовство, и гость повеселел:
— С этим делом управиться легко. Ну, Иван, смотри не лезь ко мне на колени, не люблю я этого. К прянику не прикасайся и другого не проси! Всё равно не дам!
Тут сестра обиделась за брата. А тот как ни в чём не бывало уже на коленях у гостя с двумя пряниками в руках, один в виде петуха, другой в виде рыбки. Алёнушка всё поняла и стала придумывать для брата всякие запреты на будущее: «Дерись со всеми ребятами! Ходи по лужам! Ковыряй в носу, руки мыть не смей, а ноги и подавно!» Конечно, Иванушка не послушается, а ей того и надо.
Позавтракали вместе, рассказал Алёша, как он в Новгороде грамоте и всяким наукам учился, и повёл брата с сестрой к себе на купеческий корабль. Смотрит Алёнушка, никакого товара в ладье не видать, один корабельный кот важно расхаживает, то мяукает, то мурлычет. Чем же купец собрался торговать? Оказалось, котом. Много дивных зверей в тридесятом государстве у царя Гороха. А кота (Алёша это узнал из учёных книг)
299
там никто ещё не видывал. Звери там по-человечьи говорят. Значит, кот и сказку расскажет, и песню споёт, й всяким штукам он обучен. Да за него там что угодно отдадут, хоть полцарства! С ним в пути не надо ни стражи, ни оружия, любому чудищу за Алёшу глаза выцарапает, будь у того хоть двенадцать голов («Иван, не вздумай его гладить!»). Алёнушка посоветовала гостю купить серебряное блюдечко, научила, где найти наливное яблочко: «Поклониться не забудь яблоньке, она же нас спасла!»
Грустно было расставаться, но ничего не поделаешь. Ладья поплыла, Алёша машет с палубы рукой, кот — лапкой. А с того берега смотрят две сороки и завидуют: «Ишь, какому красавцу Алёнка приглянулась! А на тебя, образину, никто и не взглянет. Я — мать, и то мне смотреть на тебя тошно!» «А мне и того тошней!» — стрекочет молодая сорока и давай клевать старую. «Погоди ты, — сказала старая. — Посмотрим, как братец будет дурака валять, делать ей всё наперекор». Глядят с дерева, и кажется им издали (слов оттуда не разобрать), что Иванушка слушается сестру во всём.
На самом же деле Алёнушка приказывала непослушному братцу то плакать-горевать, то шмыгать носом, то лезть босиком в крапиву. А как дошли до мягкой травки, велела не кувыркаться через голову. Уж очень любил Иванушка на траве кувыркаться! А ещё велела забыть Алёшу, не ждать его.
«Страсть как я их ненавижу! — стрекочет одна сорока другой. — Страшное сотворю!»
И вот однажды пошли брат с сестрой в дальнюю рощу по грибы. Набрали полные корзины, идут полями, лугами домой. Жара. Солнце палит.
— Сестрица, пить хочу! — просит Иванушка.
— Не терпи, — отвечает Алёнушка, — побольше хнычь и жалуйся!
300
Замолчал братец. Глядь, вышли к озеру, а рядом с ним стоит лошадиное копыто. Схватил Иванушка копыто, как ковшик, бежит к озеру.
— Пей, братец! — кричит Алёнушка. — Станешь жеребёночком. Будешь «иго-го» кричать всем на радость!
Положил мальчик копыто, идёт, вздыхает:
— Знала б ты, сестрица, до чего пить хочется!
Вышли к пруду. Рядом с ним — свиное копытце.
— Пить хочу! — хнычет Иванушка.
— Пей, поросёночком станешь, — отвечает Алёнушка. — Вместо носа пятачок будет с дырочками. Ты похрюкаешь, я тебе бочок почешу.
Вздохнул Иванушка, идёт дальше. Глядь, на дороге лужа, рядом козье копытце. Тут Иванушка, ни слова не говоря, схватил копытце, зачерпнул грязной воды из лужи.
— Не пей, братец! — изо всех сил закричала Алёнушка. — Козлёночком станешь!
А вокруг неё уже козлик бегает да мекает.
— Пей теперь сколько хочешь, — плачет Алёнушка.
Но делать нечего, обвила Алёнушка козлика своим белым поясом, ведёт домой да ещё несёт корзинки с грибами, большую и малёнькую. И вспоминает, как гуляли они с Иванушкой: одевала его, как ягодку, рубаха красная, белый поясок. Шли, бывало, вдвоём, все ими любовались. Глядь, а люди и сейчас любуются.
Только и слышно по дороге:
— Девица-красавица, продай козлика, больно он у тебя красив да послушен.
Алёнушка в ответ:
— Не продам, не козлик это, а мой братец. Послушным только нынче сделался.
Время шло, жил козлик в доме, пасся на лугах. Алёнушка от него ни на шаг. Смотрит на него и плачет по-
301
тихоньку, чтоб братец не увидел. И в один прекрасный день к берегу пристала ладья, из неё вышел гость Алё-/ ша с сундучком в руке. Обрадовался Алёнушке: /
— А ты ещё похорошела. Но почему-то грустная. Козлика себе завела. Для забавы, что ли? А где ж непослушный Иванушка? Привёз ему гостинцы, среди них медная труба, пусть дудит как можно громче.
Алёнушка в ответ:
— Не труба ему нужна, а колокольчик на шею, чтоб знать, где он. Не козлик это, Алёша, а мой братец Иванушка.
Бегает, мекает козлик вокруг Алёши, и рад ему, и стесняется. Поднял его Алёша и поцеловал в губы.
Вспомнила Алёнушка говорящую козу: «Быть ему козлёночком, а тебе — под водой!» Испугался Алёша, просил её к воде не подходить, даже на корабль не подыматься. Чего он только не привёз! Всем жителям деревни — по гостинцу.
Гусёк — ощипанный бочок получил гору заморских орехов, клюй сколько влезет! Передал поклоны от молочной речки, лесной печки и яблоньки. Рассказал, как в стране царя Гороха все полюбили кота с песнями и сказками. А больше всего, с особого позволения царя Гороха, любили гладить кота по мягкой шёрстке. Сказку там считают былью, быль — сказкой. Рассказывает кот про новгородскую жизнь. Вышел, мол, купец из дому. Все сразу: «А навстречу Змей Горыныч!» «Да нет, — говорит кот. — Навстречу баба с базара едет в телеге». Все хором: «Яга?» А кот: «Что вы! Обычная торговка». И все ахают: «Надо же! Какие чудеса бывают на свете!»
А потом Алёша поставил на стол сундучок и вынул из него серебряное блюдечко и наливное яблочко:
— Вот сейчас я покачу яблочко по блюдечку, и оно покажет, хотите, гор высоту и земли красоту, а хотите — будущее.
302
Алёнушка хотела и боялась увидеть будущее. Вдруг цблочко покажет унылую бабку, пасущую старого козла. И вот Алёша покатил наливное яблочко по серебряному блюдечку:
\ — Яблочко родное, яблочко наливное! Покажи, что с нами будет, кто чего себе добудет.
И в яблочке проступила такая картина. В богатом тереме за столом сидит бородатый купец, похожий на Алёшу, красивая молодая женщина в нарядном чепце, в сарафане подаёт ему на серебряном блюде кушанье. Рядом с купцом — нарядный молодой человек. Все трое с любовью глядят друг на друга.
— Стой! — сказал Алёша. — Красавица — это ты, Алёнушка. Юноша похож на Иванушку, каким я его видел перед плаваньем. Если так, то прошу твоей милости стать моей женой. Козлика не покину. Где ты будешь, там будет и он. Пусть, что показано, то и сбудется.
Справили свадьбу, построил Алёша с плотниками высокий терем. Козлик ходил ухоженный, причёсанный, на шее золотой колокольчик, слушался во всём, вот только говорить не мог, и жил в тереме вместе с Алёнушкой и её мужем. Оба, бывало, подолгу с ним разговаривают, а он смотрит умными глазками, но в ответ — «бе» да «ме». Видать, всё понимает, но люди так устроены, что не понимают ни «бе», ни «ме». Прошёл год.
— И вправду это ребёнок, а не козлёнок, — говорит Алёша. — Козлёнок за год стал бы уже козлом, а ребёнок так и остаётся ребёнком.
Пожалел гусёк — ощипанный бочок Алёнушку, что она братца не понимает, церелетел на ту сторону речки и давай звать козлика человечьим голосом:
— Плыви сюда!
Козлик переплыл и сразу заговорил.
И вот уже два голоса зовут Алёнушку:
303
— Плыви к нам! Поговорим!
Оглянулась она, не видит ли муж, и к речке. Пере-/ плыла и впервые поговорила с братцем по-людски. А гусёк — ощипанный бочок караулил, чтоб Ягага или Ягишна их не схватили. Вспоминали они прежние времена, когда братец ещё не был козлёнком. Рассказывал козлик и про то, чего никто из людей ещё не слышал, — каково быть козликом. Особенно ей нравились рассказы братца про запахи — животные чуют их куда лучше, чем люди. У каких цветов запах стоит столбиком, у каких вьётся змейкой, а у каких обнимает всего тебя облачком.
Но однажды улетел на наш берег гусёк — ощипанный бочок, поплыл туда козлик, а вот Алёнушка замешкалась. Венок плела для братца, он с радостью носил на шее венки, а когда проголодается, жевал их. Тут-то её и схватили Ягага — гусиная нога с Ягишной, даже крикнуть не успела. Сорвали одежду, повесили на шею камень, опутали ноги водорослями и утопили. Ягишна переоделась в её одежду и прямо в ней, как это делала и Алёнушка, поплыла на наш берег.
— Беги-беги, мой миленький, а то догоню! — кричит Ягишна Алёнушкиным голосом и тихо добавляет: — Беги, паршивый козёл, пока тебя не зажарили!
Прибежала в Алёнушкины покои, стала переодеваться. Алёнушка быстро меняла одежду, козлик недолго ждал. А тут переодеванию нет конца. Глянул Иванушка в окно и видит страшную картину. Сестра сняла с себя голову и принялась её мыть, сушить, чесать, красить ей брови, щёки, губы, рисовать в уголках губ улыбку. И опять поставила на место. «Ягишна!» — понял козлик и побежал искать Алёшу. Нашёл, мекает, бекает, рожками тычет, хватает за штанину.
— Ты чего? — спросил Алёша и вдруг обрадовался: — А вот и Алёнушка наша.
304
Пошёл к обманщице, обнял, поцеловал. Козлик не выдержал, налетел на Ягишну, давай её бодать. «Чего это он?» — удивился Алёша.
\ — Сама не знаю, — Алёнушкиным голосом ответила колдунья. — Может, бешеный пёс укусил?
i Шёл день за днём, нет от козлика проходу ни Ягиш-не,'ни Алёше. А грустил он так, что от его взгляда цветы '|Начали вянуть, плоды сохнуть, птицы переставали петЬ, даже летать.
Ягишна и говорит Алёше:
— Надоел мне козёл! Покоя от него нет. На что ни взглянет, то сразу вянет. Сад наш гибнет. Вели его поскорее зарезать!
Пожалел Алёша козлика:
— Какой-никакой, а твой брат!
Ягишна в ответ:
— Разве мой брат был таким? Подменили его, подсунули гадкого козла вместо милого братца. Зарезать его, и весь разговор.
Она донимала купца, пока тот не согласился. Но чтоб козлик недолго мучился, он велел наточить ножи и начистить котлы. Плохо, когда ножи тупые, а котлы ржавые. Козлику терять было уже нечего, и он поплыл на ту сторону жаловаться сестре, может, она не совсем умерла:
На чужой сторонушке Конец пришёл Алёнушке. Выплыви, приди ко мне. Будут жечь меня в огне. Повар нож булатный точит, Он меня зарезать хочет. Нет моей Алёнушки. Спит в реке на донышке. Выплывай, сестра, со дна. Ты спасёшь меня одна!
305
В тридевятом царстве всё отзывается на голос, как у нас эхо... И Алёнушка ответила братцу: /
/
Да как я встану, братец милый? /
Вода мне сделалась могилой. /
Ко дну тяжёлый камень тянет.
Змея мне кровь из сердца тянет.
Пески на грудь мою легли, I
И травы стан обволокли. /
Осока врезалась в ладоши. ।
Не видеть больше мне Алёши, Бедняжку братца не спасти!
Прощай, Иванушка! Прости!
В это время Алёша зашёл взглянуть на свою ладью, всё ли в порядке. Слышит, Алёнушка зовёт его с той стороны, из воды. Ушам своим не поверил, бросился домой. Глянул в окно, а там жена держит свою голову на вытянутых руках, сушит волосы над огнём. Услышала шаги, напялила голову, да задом наперёд. Идёт, глядит на него, а руки протягивает назад. Понял Алёша, это не Алёнушка, а колдунья.
Разлучил он голову колдуньи с телом, бросил то и другое в реку. Голова поплыла против течения, тело — по течению. Подплыл Алёша на своей ладье к омуту, где ждал его козлик и откуда слышался голос Алёнушки, забросил невод, вытащил Алёнушку из воды, камень отвязал, положил Алёнушку на берег. Лежит она, не шевелится. Вдруг откуда ни возьмись летит гусёк — ощипанный бочок, держит в клюве прутик с двумя пузырями на концах. В одном пузыре мёртвая вода, в другом — живая. Спрыснули Алёнушку мёртвой водой, она лежит, будто спит. Спрыснули живой водой, она и встала.
Тут козлик от радости перекувырнулся через голову и стал мальчиком.
306
— Что ж раньше не перекувырнулся, братец? Давно был бы человеком, — спросила Алёнушка.
— Радости не было, — ответил Иванушка, — я и не Кувыркался.
Пришла Ягага, видит, все живы-здоровы, на себя похожи, а Иванушка даже в трубу пробует трубить, раздулась, как шар, взлетела и лопнула, и следа не осталось.
— Это называется — лопнуть от злости,— сказал Алёша.
С тех пор жили они счастливо, переехали в Великий Новгород, подальше от тридевятого царства. А избушка на гусиных лапках пропала. Может, гуси-лебеди её унесли и больше не возвращались ни с нею, ни без неё.
КАК НАЙТИ ДОРОЖКУ
Ребята пошли в гости к деду-леснику. Пошли и заблудились. Смотрят — над ними Белка прыгает. С дерева на дерево. С дерева на дерево. Ребята— к ней:
Белка, Белка, расскажи, Белка, Белка, покажи, Как найти дорожку К дедушке в сторожку?
— Очень просто, — отвечает Белка. — Прыгайте с этой ёлки вон на ту, с той — на кривую берёзку. С кри
307
вой берёзки виден большой-большой дуб. С верхушки дуба видна крыша. Это и есть сторожка. Ну что же?/ Прыгайте!
— Спасибо, Белка! — говорят ребята. — Только мЫ не умеем по деревьям прыгать. Лучше мы ещё кого-нц-будь спросим.
Скачет Заяц. Ребята и ему спели свою песенку:
Зайка, Зайка, расскажи, Зайка, Зайка, покажи, Как найти дорожку К дедушке в сторожку?
— В сторожку? — переспросил Заяц. — Нет ничего проще. Сначала будет пахнуть грибами. Так? Потом — заячьей капустой. Так? Потом запахнет лисьей норой. Так? Обскачите этот запах справа или слева. Так? Когда он останется позади, понюхайте вот так и услышите запах дыма. Скачите прямо на него, никуда не сворачивая. Это дедушка-лесник самовар ставит.
— Спасибо, Зайка, — говорят ребята. — Жалко, носы у нас не такие чуткие, как у тебя. Придётся ещё кого-нибудь спросить.
Видят, ползёт Улитка.
Эй, Улитка, расскажи, Эй, Улитка, покажи, Как найти дорожку К дедушке в сторожку?
— Рассказывать до-о-олго, — вздохнула Улитка. — Лу-у-уч-ше я вас туда провожу-у-у. Ползите за мной.
— Спасибо, Улитка! — говорят ребята. — Нам некогда ползать. Лучше мы ещё кого-нибудь спросим.
На цветке сидит Пчела. Ребята к ней:
308
Пчёлка, Пчёлка, расскажи, Пчёлка, Пчёлка, покажи, Как найти дорожку К дедушке в сторожку?
— Ж-ж-ж, — говорит Пчела. — Покажжжу — смотрите, куда лечу. Идите следом. Увидите моих сестёр. Куда они, туда и вы. Мы дедушке на пасеку мёд носим. Ну, до свидания! Я уж-ж-жасно тороплюсь. Ж-ж-ж!
И улетела. Ребята не успели ей даже спасибо сказать.
Они пошли туда, куда летели пчёлы, и быстро нашли сторожку. Вот была радость! А потом их дедушка чаем с мёдом угостил.
ЧЕСТНОЕ ГУСЕНИЧНОЕ
Гусеница считала себя очень красивой и не пропускала ни одной капли росы, чтобы в неё не посмотреться.
— До чего ж я хороша! — радовалась Гусеница, с удовольствием разглядывая свою плоскую рожицу и выгибая мохнатую спинку, чтобы увидеть на ней две золотые полоски. — Жаль, никто-никто этого не замечает.
Но однажды ей повезло. По лугу ходила девочка и собирала цветы. Гусеница взобралась на самый красивый цветок и стала ждать. А девочка увидела её и сказала:
— Какая гадость! Даже смотреть на тебя противно!
— Ах так! — рассердилась Гусеница. — Тогда я даю честное гусеничное слово, что никто, никогда, нигде, ни
309
за что и нипочем, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах больше меня не увидит.
Дал слово — нужно его держать, даже если ты Гусеница. И Гусеница поползла на дерево. Со ствола на сук, с сука на ветку, с ветки на веточку, с веточки на сучок, с сучка на листок. Вынула из брюшка шёлковую ниточку и стала ею обматываться.
Трудилась она долго и наконец сделала кокон.
— Уф, как я устала! — вздохнула Гусеница. — Совершенно замоталась.
В коконе было тепло и темно, делать больше было нечего, и Гусеница уснула.
Проснулась она от того, что у неё ужасно чесалась спина. Тогда Гусеница стала тереться о стенки кокона. Тёрлась, тёрлась, протёрла их насквозь и вывалилась. Но падала она как-то странно — не вниз, а вверх. И тут Гусеница на том же самом лугу увидела ту же самую девочку.
«Какой ужас! — подумала Гусеница. — Пусть я некрасива, это не моя вина, но теперь все узнают, что я ещё и обманщица. Дала честное гусеничное, что никто меня не увидит, и не сдержала его. Позор!»
И Гусеница упала в траву. А девочка увидела её и сказала:
— Какая красивая!
— Вот и верь людям, — ворчала Гусеница. — Сегодня они говорят одно, а завтра — совсем другое.
На всякий случай она погляделась в каплю росы. Что такое? Перед ней — незнакомое лицо с длинными-предлинными усами. Гусеница попробовала выгнуть спинку и увидела, что на спинке у неё колышутся большие разноцветные крылья.
«Ах вот что! — догадалась она. — Со мной произошло чудо. Самое обыкновенное чудо! Я стала Бабочкой! Это бывает».
310
И она весело закружилась над лугом, потому что честного бабочкиного слова, что её никто не увидит, она не давала.
ЗМЕЙ-ХВАСТУНИШКА
Однажды Витя сделал Змея. День был пасмурный, и мальчик нарисовал на Змее солнце.
Витя отпустил нитку. Змей поднимался всё выше, мотая длинным хвостом и напевая песенку:
Я лечу И рею. Я свечу И грею!
— Ты кто такой? — спросили птицы.
— Разве не видите? — ответил Змей. — Я солнце!
— Неправда! Неправда! — закричали птицы. — Солнце за тучами.
— За какими такими тучами? — разозлился Змей. — Солнце — это я! Никакого другого солнца не было, нет, не будет и не надо! Ясно?
— Неправда! Неправда! — испугались птицы.
— Что-о-о? Цыц, короткохвостые! — крикнул Змей, сердито мотая своим длинным хвостом.
Птицы разлетелись. Но тут выглянуло солнце.
— Заклевать хвастунишку! Выщипать хвост обманщику! — закричали птицы и набросились на Змея.
Витя начал быстро сматывать нитку, и Змей упал на траву.
311
— Что ты там натворил? — спросил мальчик.
— А что? — обиделся Змей. — И пошутить нельзя?
— Шутить шути, — сказал Витя. — Но зачем же врать и хвастаться? Ты должен исправиться.
— Вот ещё новое дело! — проворчал Змей. — И не подумаю. Пускай птицы сами исправляются!
— Ах так! — возмутился Витя. — Ну хорошо! Тогда я тебя исправлю. Теперь уж ты никого не обманешь и не напугаешь, хоть лопни от злости!
Мальчик взял кисть и краски и превратил нарисованное солнце в смешную рожицу. Змей опять полетел в небо, распевая песенку:
Я лечу, Я парю, Что хочу, То творю!
Он и дразнился, и врал, и хвастался. Но теперь все видели его смешную рожицу и думали, что он шутит, а он совсем не шутил.
— Я — солнце! Слышите? Я — солнце! — кричал Змей.
— Ха-ха-ха! — смеялись птицы. — Ох и насмешил! Ох, уморил! С тобой, брат, не соскучишься!
— Цыц, короткохвостые! — ворчал Змей, сердито мотая своим длинным хвостом.
Но птицы смеялись ещё громче, кружились рядом со Змеем и дёргали его за хвост.
ВИТЯ, ФИТЮЛЬКА И ЛАСТИК
Однажды Витя взял бумагу и карандаш и нарисовал человечка: голова кружком, глаза точками, нос запятой, рот закорючкой, живот огурцом, руки и ноги как спички. И вдруг:
— Здравствуйте! — пискнул человечек. — Меня зовут Фитюлька. А вас как?
— А меня Витя, — ответил удивлённый мальчик.
— Простите, я не расслышал, — сказал человечек. — Если это вас не затруднит, нарисуйте мне, пожалуйста, уши.
— Конечно, не затруднит! — закричал Витя и быстро нарисовал человечку уши.
— Чрезвычайно вам признателен! — обрадовался Фитюлька. — Слышимость отличная. Только одно ухо вы мне поместили как раз посередине щеки. Впрочем, если так надо, я не возражаю.
— Нет, не надо, — сказал Витя. — Ну-ка, Ластик, помогай!
Ластик потёр Фитюльке ухо, и оно пропало. А Витя нарисовал новое. Там, где надо.
— Хочешь, я тебе нос сотру? — предложил Ластик.
— Благодарю за внимание, — ответил вежливый Фитюлька. — Но лучше потрите мне другую щёку. Бумага, понимаете ли, бела, как снег, и я, с вашего позволения, мёрзну.
— Как это — с нашего позволения? — удивился Витя и нарисовал Фитюльке тёплую шапку-ушанку, шубу, валенки, бороду, чтобы не мёрзли щёки.
— Ну как? — спросил йальчик. — Согрелся?
— Спасибо, внучек! — сказал Фитюлька басом. — Уважил старика. Уж теперь-то я зимушку перезимую.
— Минуточку! — сказал Витя. — Сейчас наступит лето.
313
Синим карандашом он нарисовал небо, зелёным — траву и деревья, а жёлтым — яркое-яркое солнце.
— Ну как? Хорошо? — спросил он Фитюльку.
— Оно бы и хорошо, — вздохнул бородатый Фитюлька. — Однако упарился я, как в бане, хоть бы шубейку скинуть.
— Простите, дедушка! — прошептал Витя. — Ну-ка, Ластик, помогай!
Ластик потёр шапку — не стало шапки, потёр шубу и валенки — не стало ни шубы, ни валенок.
Витя поправил рисунок, нарисовал Фитюльке трусики и глазам своим не поверил.
— В трусах, а с такой длиннющей бородой! Так не бывает. Ну-ка, Ластик, помогай!
Ластик мигом сбрил Фитюльке бороду, и человечек помолодел.
— Эй, Витька, давай играть в футбол! — закричал Фитюлька. — Нарисуй мне мяч!
Витя нарисовал Фитюльке замечательный футбольный мяч.
— А теперь давай играть! — предложил Фитюлька.
— Как же я буду с тобой играть? — задумался Витя. — Ты нарисованный, мяч тоже нарисованный. Знаешь что? Ты пока один потренируйся. А я пойду во двор, с ребятами поиграю. Не скучай!
И ушёл... Фитюльке стало так невыносимо скучно, что даже Ластик его пожалел:
— Ладно уж, давай я с тобой поиграю.
— Давай! — обрадовался Фитюлька. — Держи мяч! Пасуй!
Ластик ударил по мячу. Раз! Половинки мяча как не было — стёрлась! Ещё раз! Совсем ничего не осталось.
— Отдай мяч! — захныкал Фитюлька. — Отда-а-ай!
— Как же я его отдам? — удивился Ластик. — Его же больше пет. Нельзя отдать то, чего нет.
314
— Ладно, ладно, — ворчал Фитюлька. — Я всё Вите скажу.
— А вот и не скажешь, — разозлился Ластик. — Потому что я тебе рот сотру. Терпеть не могу, когда хнычут и ябедничают!
— Не на-а-а...
Вот и всё, что успел крикнуть Фитюлька. Был у него рот — стало пустое место. Теперь он мог только шмыгать носом и всхлипывать. Из глаз у него выкатились две огромные слезы.
— Ах ты плакса! Ах ты ябеда! — сердился Ластик. — Захочу и всего тебя сотру в порошок. Только бумаги жалко.
Вернулся Витя.
— Что тут произошло? Где мяч? Эй, Фитюлька, куда ты дел мяч? Чего ж ты молчишь? У тебя рта нет, что ли?
Мальчик посмотрел на Фитюльку и увидел, что у того и вправду вместо рта пустое место.
— Эй, Ластик, что тут без меня произошло? Я тебя русским языком спрашиваю, отвечай!
«В самом деле русским языком, — подумал Ластик. — Если бы он спрашивал меня по-немецки, я бы его, пожалуй, не понял».
— Это всё твои штучки, Ластик, — догадался Витя. — Сколько раз я просил тебя не трогать рисунок! Полезай в пенал!
Ластик послушно лёг в пенал: принялся считать, сколько раз его просили не трогать рисунок, сбился и начал считать сначала. И вдруг он услышал знакомый голос:
— Ну-ка, Ластик, помогай! Нужно Фитюльке слёзы утереть!
Ластик выскочил из пенала и ахнул: рядом с Фитюлькой была целая футбольная команда. А чуть пониже солнца летал новенький мяч.
315
— Замечательный рисунок! — восхитился Ластик и весело взялся за дело.
ЗЛОЕ УТРО
Лес просыпается, шелестит, журчит, шумит:
— Доброе утро! Доброе утро! Доброе утро!
Просыпаются и волчата у себя в норе:
— Доброе утро, мамочка! Доброе утро, папочка!
Родители хмурятся. Они всю ночь рыскали по лесу, никого не загрызли и очень сердиты.
— Утро не всегда бывает добрым, — ворчит мама-волчица, — потому-то порядочные волки по утрам спать ложатся.
— Щенки! — злится папа-волк. — Лучше бы вы меня укусили, чем говорить такие слова. «Добрррое утррро!» Разве так должны встречать друг друга порядочные волки?
— А как, папочка? Мы не знаем, — скулят волчата.
Папа-волк подумал, подумал и рявкнул:
— А вот как! Злое утро, дети!
— Злое утро, папочка! Злое утро, мамочка! — радостно подхватывают волчата.
И так они весело визжат, крича эти страшные слова, что родители не выдерживают:
— Доброе утро, малыши! Доброе утро!
ХВОРОСТИНА
Все ветки на дереве давно уже зазеленели. Только одна оставалась чёрной и голой, будто никакой весны не было.
Сел на неё дятел, постучал клювом и сказал:
— Так-так! Абсолютно сухая ветка.
Проснулась ветка от его стука и ахнула:
— Батюшки! Никак уже лето? Неужто я весну проспала?
— Засохла ты, — прошелестели ветки-соседки. — Хоть бы ветер тебя поскорее сломал или человек срубил, а то ты всё дерево портишь.
— Ничего, — ответила ветка. — Скоро и я зазеленею.
— Слыханное ли дело, чтобы среди лета почки раскрылись? — заворчали ветки-соседки. — Весной надо было зеленеть, весной!
— Если я собираюсь зеленеть, значит, я не совсем сухая, — ответила ветка.
— Хворостина ты! — рассердились соседки. — Палка, дубина, чурка, полено, коряга!
— Говорите что хотите, — сказала ветка. — А я всё равно оживу.
Но её твёрдые почки так и не раскрылись. Никого она не накормила, не спрятала в тени, не приютила в листве. Не цвела она и не пускала по ветру крылатые семена.
Осенью листья на ветках пожелтели и ну летать, кружиться. Ветки-соседки заснули. Теперь они сами стали чёрными, голыми. Сухая ветка ничем от них не отличалась. Даже дятел как ни в чём не бывало сел на неё и спросил:
— Чего не спишь? Давай спи, набирайся сил до весны! — И тут он узнал её. — Какой же я рассеянный!
317
Хворостине о весне говорю! Так не бывает, чтобы сухая ветка снова ожила.
Вспорхнул и улетел, а ветка выпрямилась и сказала:
— Поживём — увидим.
Пришла зима. Упали снежинки на ветку, укрыли каждый её сучок, каждую почку, заполнили каждую развилку. Стало ветке тепло и тяжело, словно от листьев. Мороз. Иголочки инея выросли на ветке, окутали её со всех сторон. Ветка так и засверкала в лучах морозного солнца.
«Что ж! — подумала она. — Оказывается, не так уж плохо быть сухою веткой».
Потом наступила оттепель. На ветке повисли капли. Они переливались, блестели, падали одна за другой, и ветка всякий раз приподнималась и вздрагивала. Словно живая. И снова снег. И снова мороз. Долгая была зима. Но вот поглядела ветка вверх: небо тёплое, голубое. Поглядела вниз: под деревьями чёрные круги.
Растаял снег. Появились откуда ни возьмись прошлогодние листья и давай носиться по лесу. Видно, решили, что опять их время пришло.
Ветер утих, и они угомонились. Но заметила ветка, что они и без ветра шуршат потихонечку. Это из-под них травинки вылезают.
Травинки вылезали поодиночке, а листва на дереве распустилась вся сразу. Проснулись ветки-соседки и удивились:
— Ишь ты! Хворостина-то за зиму не сломалась. Видать, крепкая.
Услышала это ветка и загрустила:
— Значит, я и вправду хворостина. Значит, ничего у меня не получится. Хоть бы срубил меня человек, бросил бы в костёр...
И она представила себе, как загорится костёр, как
318
вспыхнут на ней языки огня, словно большие красные листья. От этого ей стало тепло и немножко больно.
Тут на неё сел дятел:
— Привет-привет! Как здоровье? Не беспокоят ли жучки-короеды?
— Дятел, дятел... — вздохнула ветка. — Опять ты всё перепутал — сухую ветку за живую принял.
— Какая же ты сухая? — удивился дятел. — Ты просто разоспалась. Другие вовсю зеленеют, а у тебя только-только почки раскрылись. Кстати, куда девалась хворостина, которая тут торчала?
— Так это же была я! — обрадовалась ветка.
— Перестань говорить глупости! — сказал дятел. — То была абсолютно сухая ветка. Чего-чего, а живую ветку от сухой уж как-нибудь отличу. Я же всё-таки головой работаю.
МАТЬ-И-МАЧЕХА
Этот яркий жёлтый цветок на светлом мохнатом стебельке появляется весной вместе с подснежниками. Он так торопится, что не успевает выпустить листья. Он даже не знает, какие они.
А цветёт он там, где земля потревожена, изранена, обнажена. Цветёт на откосах. Цветёт на покрытых углем и шлаком насыпях. Цветёт около ям и в самих ямах. Весело желтеет на грудах выброшенной земли.
— Мать-и-мачеха расцвела! Мать-и-мачеха расцвела! — радуются люди.
319
— Кого они так называют? — удивляется цветок. — Наверное, землю, на которой я расту. Для меня-то она мать, а для других цветов пока ещё мачеха.
Но вот проходит время цветов, и наступает пора больших зелёных листьев. С изнанки они мягкие, светлые, бархатистые: потрешь о щеку — и станет тепло.
— Это мать, — говорят люди.
Зато снаружи листья твёрдые, скользкие; приложишь к щеке — почувствуешь холод.
— А это мачеха, — объясняют люди. Но листьям мать-и-мачехи всё равно, как их называют. У них слишком много забот. Как крепкие зелёные щиты, спешат они прикрыть, заслонить собой землю, и своей изнанкой, своей тёплой, материнской стороной они прижимаются к земле и шепчут ей:
— Мы с тобой, земля. Ты снова зеленеешь.
МАСТЕР ПТИЦА
Мы ехали из пустыни в город Куня-Ургенч. Кругом лежали пески. Вдруг я увидел впереди не то маяк, не то фабричную трубу.
— Что это? — спросил я шофёра-туркмена.
— Старинная башня в Куня-Ургенче, — ответил шофёр.
Я, конечно, обрадовался. Значит, скоро мы выберемся из горячих песков, очутимся в тени деревьев, услышим, как журчит вода в арыках.
320
Не тут-то было! Ехали мы, ехали, но башня не только не приближалась, а, наоборот, как будто отодвигалась всё дальше и дальше в пески. Уж очень она высокая. И шофёр рассказал мне такую историю. В далёкие времена Куня-Ургенч был столицей Хорезма, богатой, цветущей страны. Со всех сторон Хорезм окружали пески. Из песков налетали на страну кочевники, грабили её. и не было никакой возможности уследить, когда и откуда они появятся.
И вот один мастер предложил хорезмскому царю построить высокую башню. Такую высокую, чтобы с неё было видно во все концы. Тогда ни один враг не прокрадётся незамеченным. Царь собрал своих мудрецов и попросил у них совета. Мудрецы подумали и решили так:
«Если с башни будет видно во все концы, значит, и сама бйшня будет видна отовсюду. И врагам станет легче до нас добраться. Башня укажет им путь. Поэтому совершенно ясно, что мастер — государственный изменник. Ему нужно отрубить голову, а строительство башни воспретить».
Царь не послушался мудрецов. Он приказал построить башню.
И тут случилось неожиданное: башню ещё не достроили, а вражеские набеги кончились. В чём же дело?
Оказывается, мудрецы рассудили правильно: башня была видна отовсюду. Но враги, увидев её. думали, что до Хорезма совсем близко. Они бросали в песках медлительных верблюдов, которые везли воду и пищу, на быстрых конях мчались к манящей башне и все до одного погибали в пустыне 'от жажды и голода.
Наконец один хан, предводитель кочевников, погубив лучшее своё войско, разгадал секрет хорезмийцев. Он решил отомстить.
Не зажигая ночных костров, прячась днём во впа-
11 Веселые науки
321
динах между песчаными грядами, хан незаметно привёл свою орду к самому подножию башни.
Старый мастер ещё работал на её вершине, укладывая кирпич за кирпичом.
— Слезай, пёс! — крикнул ему разгневанный хан. — Я отрублю твою пустую голову!
— Моя голова не пуста, она полна знаний, — спокойно ответил мастер. — Пришли-ка мне сюда наверх побольше бумаги, клея и тростника. Я сделаю из тростника перья, склею из бумаги длинный свиток и запишу на нём всё, что знаю. Тогда моя голова в самом деле станет пустой и ты, отрубив её, ничего не потеряешь: у тебя останутся мои знания.
Хаи согласился. Мастер спустил с вершины башни верёвку, к ней привязали пакет с бумагой, клеем и тростником. Старый мастер склеил из бумаги и тростника большие крылья и улетел.
Тогда хан сказал своему летописцу:
— Запиши в историю всё, что произошло, чтобы наши внуки знали, на какой мерзкий обман, на какую низкую ложь, на какое гнусное вероломство способны эти хорезмийцы.
А летописец ответил:
— Конечно, мастер обманул тебя. Он сделал не свиток, а крылья и полетел на них. Но это уже не просто обман, а высокий разум. И наши внуки будут восхищаться человеком, который научился летать.
— Ничего не записывай в историю! — разозлился хан. — Пусть никто не знает, как нас одурачили.
Прошли века. Люди забыли, как звали грозного хана, как звали царя и его трусливых мудрецов. Но каждому мальчишке в Куня-Ургенче известно, кто был мастер и что он совершил, словно это случилось совсем недавно.
Звали его Уста Куш, что в переводе значит Мастер Птица.
АИСТ И СОЛОВЕЙ
Было время, когда птицы не умели петь. И вдруг они узнали, что в одной далёкой стране живёт старый, мудрый человек, который учит музыке. Тогда птицы послали к нему аиста и соловья.
Аист очень торопился. Ему не терпелось стать первым в мире музыкантом.
Он так спешил, что вбежал к мудрецу и даже в дверь не постучался, не поздоровался со стариком, а изо всех сил крикнул ему прямо в ухо:
— Эй, старикан! Ну-ка, научи меня музыке!
Но мудрец решил сначала поучить его вежливости. Он вывел аиста за порог, постучал в дверь и сказал:
— Надо делать вот так.
— Всё ясно! — обрадовался аист. — Это и есть музыка? — и улетел, чтобы удивить мир своим искусством.
Соловей на маленьких крыльях прилетел позже. Он робко постучал в дверь, поздоровался, попросил прощения за беспокойство и сказал, что ему очень хочется учиться музыке.
Мудрецу понравилась приветливая птица. И он обучил соловья всему, что знал сам. С тех пор скромный соловей стал лучшим в мире певцом.
А чудак аист умеет только стучать клювом. Да ещё хвалится и учит других птиц:
— Эй, слышите? Надо делать вот так, вот так! Это и есть настоящая музыка! Если не верите, спросите старого мудреца.
ЧТО ЛЮДИ СКАЖУТ
Туркменская легенда
В старые времена жили-были крестьянский сын Ашир и дочь хана Алтын. И полюбили они друг друга.
— Пойдём, Алтын, со мной, — говорит Ашир. — Будем детей растить, горе и радость делить.
— Пойдём-ка лучше со мной, — отвечает Алтын. — Будем жить без горя и забот.
Приходят они в сад. Соловьи поют, ручьи текут, цветы цветут.
— Прекрасный сад! — говорит Ашир.
— Считай, что он твой, — отвечает Алтын.
— Увидишь, как я за деревьями буду ухаживать, какие цветы посажу.
— А люди что скажут? — отвечает Аптын. — Жадная, мол, Алтын, не могла садовника нанять. Мужа заставила спину гнуть. Нет, милый, я такого позора не допущу.
Идут дальше. Видят стадо овец. Стелется оно, как туча, и овцы в нём тучные, жирные.
— Богатое стадо! — говорит Ашир.
— Считай, что оно твоё, — отвечает Алтын.
— Люблю стада пасти, — говорит Ашир. — Вот увидишь, ни одна овечка не пропадёт.
— А люди что скажут? — отвечает Алтын. — Не могла, мол, пастуха нанять.
Идут дальше, видят конюшню, а в ней кони, один лучше другого.
— Отменные копи! — говорит Ашир.
— Считай, что они твои! — отвечает Алтын.
— Люблю за конями ходить, — говорит Ашир. — Вот увидишь, как я буду их холить, как я им гривы да хвосты буду расчёсывать.
— А люди что скажут? — отвечает Алтын. — Не могла, мол, конюха нанять.
324
Нахмурился Ашир.
— Скучно мне будет жить, ничего не делая.
— А мы, — отвечает Алтын, — гостей позовём, чтоб не скучал.
— Это хорошо, — говорит Ашир. — Я для них плов сварю: пальчики оближешь, язык проглотишь.
— А люди что скажут? — отвечает Алтын. — Не могла, мол, повара нанять.
— Ну, — говорит Ашир, — тогда я им песни буду петь, я много песен знаю.
— Не беспокойся, — отвечает Алтын, — мы певцов позовём.
— А я, — говорит Ашир, — сказки буду рассказывать.
— Спасибо, что напомнил, — отвечает Алтын. — Надо будет и сказочников пригласить.
— Пропаду я от такой жизни, — говорит Ашир. — Убегу я от тебя куда глаза глядят.
— А люди что скажут? — отвечает Алтын. — Плохая, мол, Алтын. Жених от неё сбежал. Нет, милый, и я убегу вместе с тобой!
И ушли они детей растить, радость и горе делить. А люди что сказали? А люди до сих пор про них эту сказку рассказывают.
Но есть и другой конец у этой истории. Исчез только жених и нигде его не нашли. Тогда ханская дочь велела продать все свои богатства и на эти деньги построить караван-сарай — гостиницу для путешественников, где б они могли отдохнуть и напоить верблюдов. И ещё она велела, чтобы кирпичи для этого здания люди передавали по цепочке из рук в руки через всю пустыню с другого конца страны. Платили им за это большие деньги.
Говорят, что любящая женщина прошла вдоль этой цепочки из конца в конец, заглядывая в лицо каждому, кто передавал кирпичи из рук в руки. Среди бедняков,
325
бродяг и нищих, вставших в цепочку, она и в самом деле нашла своего любимого и куда-то ушла вместе ним. А похожее на крепость здание караван-сарая до сих пор высится над пустыней.
ЮНОСТЬ ДАВИДА
Жил-был в Иудее старый пастух Иессей. И были у пего сыновья, тоже пастухи. Младшего звали Давид. Был он красивый, стройный, белокурый и больше всего на свете любил петь, плясать и играть на гуслях.
Однажды приехали к Иессею гонцы от царя Саула и привезли с собой на повозке половину бычьей туши.
— Какие вести у вас, дорогие гонцы? — спросил Иессей.
— Плохие вести, — ответили гонцы. — Напали на нашу страну филистимляне — те, что живут на морском берегу. Грабят они наши города, убивают старых и малых, увозят наш хлеб и угоняют наши стада. Царю нужны воины, чтобы защитить нашу родину. Вот мы и ездим по степи от стада к стаду и возим с собой письмо от царя Саула.
— Где же это письмо? — спрашивает Иессей.
— А вот оно, — отвечают гонцы и показывают на половину бычьей туши.
— Что же означает это пйсьмо? — спрашивает Иессей.
— А вот что, — отвечают гонцы. — Если кто не пошлет царю Саулу воина, царь жестоко покарает его: каждую овцу, каждую корову в стаде этого человека велит разрубить пополам.
329
Отправил Иессей к Саулу своих старших сыновей.
— Отец, — сказал Давид, — позволь и мне поехать вместе с братьями. Я тоже хочу стать воином и защищать свою родину.
— Куда тебе? — закричали братья. — Оставайся дома и паси наше стадо. Твоё дело не воевать, а петь, да плясать, да играть на гуслях.
И остался Давид дома.
Вернулись братья с победой. Слушал Давид их рассказы про то, как храбро дрались с филистимлянами царь Саул и его отважный сын Ионафан. Слушал Давид и завидовал им. Но прошло немного времени, и снова прискакал к Иессею гонец. Был он усталый, запылённый, и никакого письма при нём не было.
— Горе, горе нам! — кричал гонец. — Снова напали на нашу землю филистимляне.
— А много ли их? — спросил Иессей.
— Столько же, сколько песку на морском берегу, — отвечал гонец. — Не сосчитать. Зовёт царь Саул к себе на помощь всех, кто может держать оружие. Если не остановим мы разбойников-филистимлян, отнимут они у нас наши стада и всех нас превратят в рабов.
Сели три брата на коней, простились с отцом.
— Возьмите меня с собой, — попросил Давид. — Я
тоже хочу защищать нашу землю.
— Оставайся дома, — ответили братья. — Твоё дело не воевать, а петь, да плясать, да играть на гуслях.
Шёл день за днём, и не было никаких вестей о братьях. Встревожился Иессей и говорит Давиду:
— Вот тебе мешок зерна да десять лепёшек. Возьми их и отнеси братьям. Отдашь — и скорей возвращайся домой.-
Взял Давид мешок с зерном, десять лепёшек и отправился на поле битвы. Люди сказали ему, что встретились два войска в долине, где растёт старый высокий дуб.
330
Пришёл туда Давид, видит — стоит на одном краю долины войско Саула, а на другом — войско филистимлян. Стоят войска, глядят друг на друга, никто не вступает в бой.
Тут выходит из рядов филистимлян могучий великан по имени Голиаф. Держит он в руке железное копьё, па голове у него сверкает медный шлем, на руках — медные налокотники, на груди — медный панцирь, на ногах медные поножи. А впереди идёт мальчик-оруженосец, из последних сил тащит тяжёлый меч Голиафа.
— Эй, пастухи иудейские! — кричит Голиаф, и горное эхо вторит его словам. — Найдётся ли среди вас храбрец, который посмеет сразиться со мной? Если он победит меня, то мы, филистимляне, уйдём из вашей земли. А если я убью его, то станете вы нашими рабами. Ну, кто смелее всех? Выходи! Я отдам твоё тело на съедение зверям и птицам.
Молчит войско Саула. Молчит сам Саул. Молчит его сын Ионафан. Нет никого, кто решился бы выйти один на один со страшным великаном.
— Вы так же трусливы, как ваши овцы! — насмехается Голиаф.
— Ха-ха-ха! — смеются филистимляне.
— Ха-ха-ха! — повторяет горное эхо.
Подошёл Давид к братьям, отдал им лепёшки и мешок с зерном и спрашивает:
— А что дадут тому, кто сразится с Голиафом и победит его?
И отвечают братья:
— Тому, кто победит Голиафа, царь Саул отдаст в жёны свою красавицу дочь. А зачем ты пришёл? Уходи сейчас же отсюда, здесь ротозеев не любят.
— Я пришёл не смотреть на сражение, а сражаться, — ответил Давид. — Вот возьму и выйду против Голиафа.
331
Услышали это люди, побежали к царю Саулу и говорят:
— Нашёлся смельчак, который хочет биться с Голиафом.
— Позовите его ко мне! — приказал Саул.
Привели Давида к Саулу. Посмотрел на него Саул и говорит:
— Ну куда тебе сражаться с Голиафом? Ты ещё слишком молод, а Голиаф опытный воин. Он с юных лет привык владеть оружием.
И ответил Давид:
— Царь, позволь мне сразиться с Голиафом! Ты прав: оружием я не владею. Но я с детства охраняю стада. Бывало, медведь нападёт на наших овец, а я догоню его и вырву добычу прямо из пасти. А если лев набросится на меня, возьму я его за гриву голыми руками, ударю о землю и убыо. Я верю, что убыо Голиафа, и ты поверь мне.
— Что ж, — сказал Саул, — я верю тебе, иди. Дайте ему моё оружие.
Надели на Давида шлем Саула и его панцирь, дали ему щит Саула и его меч. Обрадовался Давид: «Вот теперь я настоящий воин!» Хотел он даже сплясать от радости, да слишком тяжелы были для него щит, меч и броня. Сделал Давид несколько шагов, гремя тяжёлыми доспехами, и говорит:
— Не по мне такая одежда, я к ней не привык.
Снял он с себя шлем и панцирь, положил вместе с ними меч и щит, а вместо всего этого надел белый плащ, взял свою дорожную котомку, бросил в неё пять круглых камешков, обточенных водою ручья, а из кожаного ремня сделал петлю. В другую руку он взял свой пастушеский посох и пошёл навстречу Голиафу. Увидел его Голиаф и расхохотался:
— Иди сюда, мой маленький! Иди сюда, мой белый
332
барашек! Я насажу тебя на это копьё, как ягнёнка на вертел! А где же твой меч? Где твой щит? Как ты будешь со мною сражаться?
— Не с мечом я иду и не со щитом! — закричал Давид Голиафу. — Я иду в бой за правое дело. Бог спасёт
333
меня, а Бог спасает не мечом и не копьём. Правда сильнее меча и острее копья!
Тут заметил Голиаф, что несёт с собой Давид вместо меча, копья и щита, и разозлился:
— Ты, мальчишка, идёшь на меня с палкой и камнями, будто я собака.
— Ты хуже собаки! — закричал Давид. — Ты разбойник!
Вложил он камень в кожаную петлю, начал быстробыстро вращать её и выпустил камень из пращи. Со свистом вылетел камень и угодил прямо в лоб великану. Рухнул Голиаф на землю, загремели его доспехи, и от ужаса застонали филистимляне, а горное эхо повторило их стон.
А потом поднялось над войском филистимлян облако пыли. Рассеялась пыль, и увидели воины Саула, что на том краю долины нет ни одного филистимлянина, все они ускакали прочь.
Взял Давид меч Голиафа, отрубил великану голову, поднял её за волосы и понес царю Саулу.
— Кто ты такой? — спросил Саул. — Я ведь даже не знаю, как тебя зовут и чей ты сын.
И ответил Давид:
— Я сын пастуха Иессея и сам пастух, а зовут меня Давид.
— Теперь я твой отец, — сказал Саул. — Больше не вернёшься ты к своему стаду, а будешь охранять от врагов всю нашу землю. Я сделаю тебя своим полководцем.
И подошёл к Давиду сын Саула царевич Ионафан, отдал Давиду свою красивую одежду, обнял его и сказал:
— Теперь ты брат мой, и я буду любить тебя, как брата.
И отправилось войско домой. Впереди ехал царь Саул, по одну сторону от него — Давид, по другую — Ионафан. И как только становились они на привал, брал Давид в руки гусли, пел, играл и веселил Саула.
334
Всё дальше уходило войско от поля сражения, всё ближе родные места. Женщины выбегали навстречу воинам, били в тимпаны, плясали и пели: «Слава Саулу! Он победил тысячи врагов! Слава Давиду! Он победил
335
десятки тысяч! Давид — великий герой! Ему честь и хвала!»
Услышал Саул эти слова и нахмурился: «Вот уже и славят Давида больше, чем меня, и любят его все. А там и царство моё у меня отнимут и ему отдадут». И задумал Саул погубить Давида. Вот он и говорит ему:
— Я обещал тебе в жёны мою дочь, но забыл сказать, что за неё нужен выкуп. Ты должен один сразиться с сотней филистимлян и победить их — это и будет выкуп за мою дочь.
И подумал Саул: «Будет хорошо, если не я сам убыо Давида, а убьют его филистимляне, наши враги».
Отправился Давид один сражаться с филистимлянами и не сто врагов победил, а двести.
Пришлось Саулу отдать ему в жёны свою дочь Мел-холу. Устроили по этому случаю весёлый пир, и все, кто был на пиру, громко славили Давида. И чем громче звучали их голоса, тем сумрачнее становился Саул. Увидел это Давид и решил развеселить Саула песнями и пляской. И ещё больше хвалили люди Давида, видя, какой он простой и весёлый.
И однажды не выдержал Саул, метнул в певца копьё. Но Давид увернулся, и копьё попало в стену. Тогда послал Саул своих верных слуг к дому Давида и сказал пм:
— Вы должны до рассвета убить Давида.
А Мелхоле шепнул:
— Давид — мой враг. Узнал я, что он хочет отнять у меня моё царство. Помоги мне убить его.
Но Мелхола любила Давида, своего мужа, и, когда они вернулись домой, открыла она окно и просит Давида:
— Беги отсюда! Отец приказал тебя убить.
Давид убежал. А Мелхола взяла большую куклу и положила её на постель вместо Давида. В изголовье была козья шкура, а куклу Мелхола укрыла с головой одеялом. Ночью постучались в дверь царские слуги и сказали:
336
— Царь Саул зовёт к себе Давида.
А Мелхола ответила:
— Не может Давид прийти к царю, он болен и не в силах подняться с постели.
Тогда Саул велел слугам принести Давида вместе с постелью. Принесли слуги постель во дворец. Сорвал Саул одеяло и видит — лежит на постели кукла, а в изголовье у неё козья шкура.
«До чего же он коварен, этот Давид! — подумал Саул. — Мало того что он хочет отнять у меня моё царство, он отнял у меня и родную дочь. Сговорилась она с Давидом и обманула отца».
Шло время. Позвал к себе Саул царевича Ионафана и говорит ему:
— Куда пропал Давид? Скоро мы устроим пир, будем встречать молодую луну. Я хочу, чтобы Давид сидел рядом со мной и веселил нас своими песнями.
— Давид прячется от тебя, — ответил Ионафан. — Он боится, что ты его убьёшь. Скажи, отец, что плохого сделал тебе Давид? Ведь он помог тебе в трудную минуту и спас наш народ.
И сказал Саул Ионафану:
— Что было, то было. Я люблю Давида, как родного сына. Иди позови его.
Нашёл Ионафан Давида и говорит ему:
— Отец приглашает тебя на пир. Мы будем встречать молодую луну. Приходи, он очень соскучился по твоим песням.
И ответил Давид:
— Брат мой Ионафан, я не пойду на пир, потому что твой отец хочет убить меня. Если я в чём-нибудь виноват, то убей меня сам. Зачем нужно вести меня к твоему отцу?
— Отец обо всём советуется со мной, — сказал Ионафан. — Я знаю все его мысли. Он ничего не говорил мне об этом.
337
— Царь Саул знает, что ты любишь меня, — ответил Давид. — Он ничего не сказал тебе, чтобы ты не огорчался.
И сказал Ионафан Давиду:
— Хорошо, я узнаю, что задумал отец. Спрячься за скалу, жди меня и не являйся на пир, пока я не дам тебе знать. Я выпущу из лука три стрелы. Если отец задумал убить тебя, я крикну слуге: «Беги, стрелы перед тобой!» А если нет, я крикну: «Куда бежишь? Стрелы позади тебя!»
И вот наступил праздник молодой луны. Увидел Саул, что место Давида за столом пусто, и спросил Ионафана:
— Где Давид?
— Я отпустил его в Вифлеем, — ответил Ионафан. — Он хочет встретить праздник молодой луны вместе с отцом и братьями.
Саул так разгневался, услышав эти слова, что замахнулся копьём на Ионафана.
Тогда выпустил Ионафан три стрелы и велел слуге подобрать их.
—- Скорее беги, — закричал Ионафан, — стрелы упали перед тобой!
А потом вернул он слугу и сказал, что сам подберёт стрелы. Пошёл Ионафан туда, куда улетели стрелы, и встретил Давида, который ждал его за скалой. Обнял его Ионафан и заплакал:
— Прощай, брат мой Давид! Теперь я знаю, что отец хочет убить тебя. Неужели с этого дня ты станешь его и моим врагом?
И ответил Давид:
— Брат мой Ионафан, нет у меня зла на твоего отца. А тебя я люблю как родного. Клянусь тебе, что никогда я не трону ни твоего отца Саула, ни тебя, ни твоих друзей.
Обнял Давид Ионафана. И они расстались. Узнал
338
об этом Саул и подумал: «До чего же коварен этот Давид. Мало того, что он хочет отнять у меня моё царство, он ещё околдовал моего любимого сына Ионафана».
Голодный и безоружный, скитался Давид по Иудее. И однажды ночью постучался он в храм к мудрому старцу Авимелеху. Авимелех очень удивился, что зять царя и великий полководец ходит по пустыне один, без друзей, без оружия, измученный и голодный.
— Почему ты один? — спросил Авимелех Давида.
— Царь Саул послал меня по срочному делу, о котором никто не должен знать, — ответил Давид. — Я так торопился, что не взял с собой ни еды, ни оружия.
— Что ж, я помогу твоей беде, — сказал Авимелех. — Вот тебе хлеб: я только что испёк его, он ещё горячий. Вот тебе оружие: это меч Голиафа, которого ты победил. А вот тебе и друг, мой сын Авиафар. Он будет носить твой меч.
Взял Давид хлеб и меч, поблагодарил старика и ушёл вместе с Авиафаром.
Собрал Давид верных людей и спрятался вместе с ними в пещере. А Саул со своим войском отправился искать Давида по лесам, горам и пустыням.
И вот однажды в жаркий день стало войско Саула на привал рядом с той самой пещерой, где прятался Давид с товарищами. Вошёл Саул в прохладную пещеру, чтобы переждать жару, и заснул. Увидел его Авиафар и сказал Давиду:
— Твой враг сам попал в наши руки. Давай убьём его!
— Нет, — сказал Давид, — я поклялся Ионафану не убивать Саула.
Взял Давид меч, подкрался к спящему Саулу и отрезал край его одежды.
Проснулся Саул, вышел из пещеры, а вслед за ним вышел Давид и крикнул:
339
— Отец мой Саул! Зачем ты преследуешь меня, как преследуют куропатку по горам? Вот край твоей одежды. Я мог отрубить тебе голову, но я не тронул тебя.
Увидел Саул край своей одежды в руках у Давида и горько заплакал.
340
— Сын мой Давид, — сказал Саул, — ты мне за зло отплатил добром, а я хотел злом отплатить за добро, которое ты сделал мне и нашему народу. Я виноват перед тобой.
Сел Саул на коня и увёл своё войско домой. И ещё громче славил народ доброго Давида. Услышал это Саул и подумал: «До чего же хитёр этот Давид! Он мог убить меня и нарочно не убил, чтобы люди ещё больше полюбили его». И снова собрал он войско и отправился искать Давида.
Однажды лунной ночью прокрался Давид с воином Авессой в стан к Саулу. Крепким сном спали воины Саула, и луна сверкала на их доспехах. Спал начальник стражи. Спали часовые, опершись на копья. И в своём шатре спал Саул. У его изголовья торчало копьё, которое он перед сном воткнул в землю. Подошли Давид и Авесса к спящему Саулу, и сказал Авесса:
— Я не давал клятвы Ионафану. Сейчас я возьму это копьё и проткну Саула так, что он и вскрикнуть не успеет.
— Возьми-ка ты лучше вот этот кувшин с водой, — сказал Давид, — а я возьму копьё.
Взяли они копьё, кувшин с водой, тихо прокрались между спящими воинами и спящими часовыми, поднялись на гору, и закричал Давид:
— Эй, начальник стражи! Хорошо же ты охраняешь своего царя! Где его копьё и кувшин с водой?
Проснулся Саул, видит — нет рядом с ним копья и кувшина. Но узнал он голос Давида и всё понял.
— Сын мой Давид, — закричал Саул, — снова ты пощадил меня! Прости менй, если можешь.
И вернулся Саул к себе во дворец, а люди ещё громче славили Давида за его доброту. И подумал Саул: «Никогда не было у меня такого хитрого врага. Он нарочно утащил моё копье и кувшин, чтобы люди смеялись надо
341
мной. А теперь, когда все видят, что он прав, а я не прав, он убьёт меня, и никто ему дурного слова не скажет».
И велел Саул разослать повсюду войска и казнить всех, кто даст Давиду поесть или напиться, кто увидит его и не донесёт царю.
Пожалел Давид своих друзей и ушёл в чужую страну. Услышал о нём царь этой страны и сказал:
— А не тот ли это Давид, про которого кричали, что он победил тысячи и десятки тысяч? Если так, то это опасный гость, и нам нужно от него избавиться. Приведите его ко мне.
Пришёл Давид во дворец, и был он таким жалким, что его и родная мать не узнала бы. Одежда на Давиде была разодрана, волосы растрёпаны, руки и ноги тряслись, а в ответ на расспросы царя Давид только тряс головой да мычал.
— Не богатыря вы привели ко мне, а жалкого безумца, — сказал чужеземный царь своим слугам. — Что ж, пусть остаётся в моей стране, он не опасен.
Так Давид обманул чужеземного царя и стал жить вдали от родины, в чужой стране.
Однажды прискакал к Давиду гонец. Одежда на гонце была разодрана, а волосы посыпаны пеплом.
—- Какое горе привело тебя сюда, гонец? — спросил Давид.
— Для кого горе, а для кого и радость, — ответил гонец. — Бери, Давид, гусли: тот, кто хотел убить тебя, погиб. Ты можешь возвратиться домой.
И вот что рассказал гонец Давиду.
Когда филистимляне узнали, что Давид ушёл из родной страны, они снова напали на Иудею. Храбро сражались Саул и Ионафан, но на Гелвуйской горе окружили их враги, вражеские стрелы поразили их воинов, погиб от стрелы царевич Ионафан, а Саул с оруженосцем оказался среди врагов. И сказал Саул оруже-
342
носцу: «Пусть злые филистимляне не радуются, что они меня убили. Возьми мой меч и заколи меня».
Но не посмел оруженосец выполнить его приказ. Тогда Саул воткнул в землю копьё, бросился на пего и умер.
— Это неправда! — воскликнул Давид. — Чем ты это докажешь?
343
Тогда гонец молча вынул из-под изодранного плаща золотую корону царя Саула. А Давид в знак горя разодрал на себе одежду, посыпал голову пеплом, сел на коня, вынул гусли, тронулся в путь и запел:
— Проклятье тебе, Гелвуйская гора! Пусть никогда не прольётся на тебя дождь. Пусть роса не выступит на твоих обагрённых кровью камнях. Пусть ни одна серна не проскачет по твоим тропам и ни одна травинка не вырастет на твоих склонах, потому что здесь погиб могучий Саул, здесь погиб брат мой Ионафан, которого я любил больше всех на свете. Они были сильны, как львы, и быстры, как орлы, никогда не расставались и погибли рядом. Горе и вам, злые филистимляне, погубившие их!
С этой песней вступил Давид на родную землю, и чем дальше он ехал, тем больше воинов шло за ним и тем громче летела весть из конца в конец: «Давид вернулся! Давид вернулся!»
И, услышав эту весть, в ужасе вскочили филистимляне на своих коней и умчались прочь.
ПРОРОК ИОНА
Жил-был в древние времена человек по имени Иона. Был он добрый, хороший, все его любили. Сам Бог отличил Иону из множества людей и сказал ему:
— Ты человек добрый, хороший, все тебя любят, и за это окажу Я тебе милость — сделаю тебя предсказателем. Поди сейчас же в город Ниневию и скажи его жителям, что очень скоро с ними случится большая беда: Я уничтожу их всех до единого — и мужчин, и женщин, и малых детей.
— Даже малых детей? За что же? Чем провинились перед Тобой жители этого города?
— Все они стали горды и злы: не слушаются Меня, не повинуются Мне. Особенно возгордился их царь. За это Я решил разрушить Ниневию, а всех её жителей погубить.
— Ниневия — великий город, — ответил Иона, — а многие его жители ещё настолько малы, что не могут отличить правую руку от левой. Неужели Ты и малых детей не пожалеешь?
— Как Я сказал, так и будет, — разгневался Бог. — А твоё дело пойти в Ниневию и предсказать её жителям, что все они скоро погибнут.
— Но они не поверят мне! — воскликнул Иона. — Они не поверят, что Ты такой жестокий и безжалостный. Я сам не могу этому поверить.
— Не тревожься, — сказал Бог. — Поверят тебе или не поверят, но пройдёт сорок дней, и твоё предсказание сбудется. И ты прославишься как великий пророк.
И пошёл Иона в Нинйвию.
Поднялся он на высокий холм и увидел перед собой большой красивый город. Долгие годы строили его люди и украшали, а через сорок дней исчезнет Ниневия, словно её и не было.
345
Подул ветерок. И донеслись до Ионы запахи цветов, дыма печей и свежего хлеба. Различил он и стук молотков в мастерских, и мычание скота в хлевах, и шум толпы на базаре, и смех детей на плоских крышах.
346
И подумал Иона: «Если жители Ниневии не поверят моему предсказанию, то Бог ещё больше рассердится и, конечно, погубит город. Так уж лучше мне туда не ходить. Может, Бог передумает или забудет?»
И вместо того чтобы спуститься в город, Иона повернул в другую сторону. Шёл он, шёл и вышел на берег моря. Там стоял корабль. Уплатил Иона деньги за провоз, поднялся на корабль и поплыл по морским волнам в дальние страны.
Но Бог ничего не забыл и обрушил на корабль страшную бурю. Забились, заревели волны, вот-вот разобьют они судёнышко. Измучились гребцы, а буря не утихает.
Стали они бросать в море всякую кладь, чтобы облегчить корабль. А Иона спустился в трюм и крепко уснул. Он и не догадывался, что вся эта буря разыгралась из-за него. И сказали корабельщики:
— Не простая это буря. Видно, плывёт с нами такой ужасный злодей, что даже море вскипело от гнева и не успокоится, пока не поглотит его.
И бросили жребий, чтобы узнать, кто виноват в их несчастье. Оказалось, Иона. Пришли к Ионе корабельщики, разбудили его и говорят:
— Что ты натворил, если из-за тебя случилась с нами такая беда?
Тут и признался Иона, что убегает он от Бога, потому что не хочет предсказывать людям беду. Испугались корабельщики и спросили Иону:
— Что с тобой сделать, чтобы море утихло и мы остались живы?
И ответил им Иона:
— Возьмите и бросьте меня в море. И буря утихнет.
Ничего не ответили корабельщики, только крепче налегли на вёсла. Но не в силах были они бороться с волнами. Всё темней становилось небо, всё выше вздымались чёрные валы с белыми гребнями.
347
— Что ж вы медлите? — закричал Иона. — Скорее бросайте меня в море! Пусть погибну я один, а вы останетесь живы.
— Прости нас, добрый человек! — сказали корабельщики и бросили Иону в море.
И буря стала утихать.
348
Пошёл Иона ко дну, сомкнулись над ним волны. Обвили его голову морские травы.
Но вдруг подхватило его подводное течение и понесло в темноту. Потом схлынули волны, и остался Иона в пещере, куда не проникает даже крохотный луч света.
Протянул Иона руки, как слепой, и дотронулся до стенки. Стенка была мягкая, тёплая, словно живая. Прислушался Иона, и донеслись до него из глубины мерные удары «бум-бум-бум»! И понял Иона, что проглотил его необыкновенный кит и что во мраке стучит китово сердце.
Три дня и три ночи провёл Иона в брюхе у кита, а на четвёртый день стал он молить Бога:
— Из чёрной пучины, из глубины и темноты зову Тебя. Все волны морские ходят надо мной, морские травы обвили мою голову, и тьма окружила меня! Отпусти меня на белый свет. Я сделаю всё, что Ты приказывал мне.
И тут хлынули волны в пасть кита, подняли они Иону, двинулись обратно и выбросили его на берег.
Просушил Иона свои одежды и пошёл куда глаза глядят. Шёл он, шёл и вышел к большому незнакомому городу. И спросил у прохожего:
— Что это за город?
И ответил прохожий:
— Ниневия.
А Иона пришёл в город с другой стороны и не узнал его. Страшно стало Ионе. Понял он, что это Бог привёл его сюда. И стал Иона считать, сколько дней из сорока прошло и сколько осталось жить Ниневии. И вышло, что остаётся всего-навсего три дня.
Поспешил Иона в Ниневию. Три дня, выбиваясь из сил, ходил он по городу из конца в конец, стучался в дома и кричал:
— Горе вам, жители Ниневии! Разгневался на вас
349
Бог. Погубит Он вас и город ваш превратит в развалины!
А на четвёртый день вышел Иона из города, сел на высоком холме и стал ждать, что будет с Ниневией.
Подул ветерок, но не донеслось до Ионы ни запаха цветов, потому что никто их теперь не поливал и они за
350
вяли, ни дыма печей, потому что никто теперь не готовил себе пищу, ни детского смеха, потому что даже дети поверили страшному предсказанию Ионы. Слышались только стоны людей, мольбы о пощаде да рёв некормленого скота.
И подумал Иона: «Выходит, я великий пророк. Все до единого поверили моим словам, бросили свои дела, разодрали на себе одежды в знак горя и посыпали головы пеплом. Даже царь Ниневии сошёл с золотого престола, переоделся в лохмотья и сидит на куче пепла, как нищий». И с ужасом ждал Иона, что сейчас сбудется его предсказание. Так сидел он на холме и смотрел на город. Солнце пекло ему голову, жажда сушила рот, но Иона не двигался с места.
«Как же так? — думал Иона. — Если Бог пожалел Ниневию, то зачем же я предсказывал, что город погибнет?» И вдруг вырос рядом с ним зелёный росток и сразу же превратился в стебель, а стебель превратился в куст, куст прямо на глазах у Ионы стал деревом.
Поднялось дерево над Ионой и укрыло его своей тенью. Но червь подточил дерево, и оно засохло. Увидел это Иона и горько заплакал. И тут он услышал голос Бога:
— Неужели тебе жалко дерева?
— Очень жалко, — ответил Иона. — Так жалко, что мне и свет не мил.
— Ты пожалел дерево, которое выросло у тебя на глазах и сразу засохло, — сказал Бог. — Всего только дерево, хотя ты его и не сажал. Как же ты мог подумать, что Я разрушу Ниневию, жители которой раскаялись в своих злодеяниях? Ведь Ниневия — великий город, а многие его жители ещё настолько малы, что не могут отличить левую руку от правой.
Обрадовался Иона и пошёл прочь.
Оглянулся, посмотрел в последний раз на спасён
351
ный им город. И ветер донёс до него запахи цветов, дыма печей и свежего хлеба. Различил Иона и стук молотков в мастерских, и мычание скота в хлевах, и шум толпы на базаре, и смех детей на плоских крышах.
«КУРИЦА С ЦЫПЛЯТАМИ»
« MAT РЁШКИНЫ ПОТЕ Ш К И »
«МИШКА, МИШКА, ЛЕЖЕБОКА»
«ПРО МАШИНУ»
ГОСУДАРЫНЯ ПУСТЫНЯ
Повесть и рассказы об археологах
12 Веселые наук»
F
МЕЧ В ЗОЛОТЫХ НОЖНАХ
Глава первая
1
Два с лишним месяца я провёл на кладбище, переходя из могилы в могилу.
На моей командировке необычные пометки: «Прибыл на могильник Тагискен», «Убыл из могильника Та-гискен». Вторая пометка звучит как-то приятнее.
Вместе с нами «убыли» оттуда несколько баулов с надписью «Антропология», набитые человеческими костями и черепами. И ещё один, очень тяжёлый, с надписью «Алтари». Алтари и человеческие кости мы сдали в багаж на станции Кзыл-Орда.
Самые дорогие находки мы взяли с собой. Очень длинный ящик (мы несли его втроём) с надписью «Осторожно! Меч!». Второй ящик поменьше, но куда тяжелей, с надписью «Колчан». И ещё зелёный баул, украшенный этикеткой «Тагискен — 1962. Индивидуальные находки», — совсем лёгкий. Сверху донизу он был аккуратно заполнен кондитерскими изделиями: «Печенье с сыром», «Соломка к чаю», «Рахат-лукум» и множеством спичечных коробок. Раскрыв все эти коробки, вы увидели бы там вместо сластей и спичек такие вещи, как железные и
355
бронзовые ножи, бирюзовые и стеклянные бусы, бронзовые удила, наконечники стрел, бляхи самых разнообразных форм и размеров, золотую серёжку, золотые фигурки львов и антилоп — словом, много всякой всячины.
Длинный узкий ящик, в котором покоился меч, оказался негабаритным грузом. Проводница грудью встала против меча, защищая от него вход в вагон.
— Поймите же, это уникальное произведение древнего искусства! Величайшая музейная ценность! Пятый век до нашей эры! Народное достояние! Такого меча нет нигде в мире! — кричали мы.
Краем глаза успеваю заметить, что к нашему хору присоединился офицер пограничных войск. Первый за две с половиной тысячи лет военный, принявший участие в судьбе древнего меча.
Владимир Анатольевич Лоховиц побежал к начальнику поезда и сунул ему справку. Он написал её на всякий случай ещё в пустыне, снабдив печатью и подписью заместителя начальника Хорезмской археологической экспедиции, то есть своей собственной. В справке было указано, что меч, который мы сопровождаем, является выдающимся памятником культуры саков, среднеазиатских скифов, живших на территории Кзыл-Ординской области, и что все ответственные лица призваны содействовать нам в доставке этого бесценного груза...
Бумажка подействовала, и негабаритный груз был торжественно внесён в купе. Первым, придерживая ящик за верёвку, вошёл туда офицер-пограничник.
Всё, что мы кричали проводнице, все громкие слова, подкреплённые печатью экспедиции, были правдой. В этом сезоне нам удивительно повезло. Особенно Светлане Оленич. Ведь это она собственноручно откопала и меч, и колчан, и многие золотые вещицы, лежавшие в коробках из-под сластей. Ей досталась замечательная могила. Могила, о которой можно только мечтать.
356
2
Часто мы думаем, что сами выбираем для себя какие-то вещи. А на деле происходит, пожалуй, наоборот: вещи выбирают нас.
Разумеется, № 53 с его удивительным содержимым мог достаться любому из нас. Светлана получила его случайно. Она даже не поехала с нами выбирать курганы.
Дело это непростое. За две с половиной тысячи лет курганы успели сровняться с землёй. Большинство из них даже специалист не мог бы с уверенностью отличить от окружающей почвы.
Спугивая пыльных кузнечиков, перешагивая через звериные норы, мы искали среди ржавых пучков растительности железные шпильки с бумажками иа конце. Чтобы не сбиться, мы то и дело разворачивали план и наклеенные на марлю аэрофотоснимки.
В своё время могильник увидели с самолёта. Курганы выделялись округлыми светлыми пятнами. Это происходило потому, что почва на их месте ещё не восстановилась, опа была чуть иного топа, пучки засохшей травы располагались на ней чуть-чуть иначе.
Бродя по курганам, мы замечали, что на них чаще встречаются свежие ядовито-зелёные или бледные кустики солянок. Если сквозь такой кустик просвечивают солнечные лучи, то он весь вспыхивает холодным стеклянным блеском. И всё же мы не решались доверять одному только стеклянному блеску... Мы, как я уже сказал, ощущали некоторую уверенность, лишь обнаружив в центре такого пятна железную шпильку с бумажкой на конце. (Топограф Игонин, один из тех, кто заметил могильник с самолёта, спустился с неба па землю, при помощи геодезических инструментов отыскал на ней то, что увидел с высоты, и воткнул эти шпильки.)
357
Наконец курганы были выбраны. И каждый из нас мог найти свой объект без плана и снимков.
Все четыре кургана были рядом с погребением, раскопанным в прошлом году и окружённым коническими холмиками отвала, упавшего с ленты транспортёра. Могила была интересная. В неё вёл узкий длинный коридорчик — дромос. Скелет лежал по диагонали головою на восток. Найденные при нём стрелы и рукоять меча указывали дату — V век до нашей эры. Это был самый древний из известных науке людей, похороненных по роксоланскому обряду. Роксоланы жили в степях Восточной Европы семью веками позже, во II веке нашей эры (Ломоносов считал их одними из предков русских). Раскопанное на Тагискене погребение как бы сообщало, откуда они пришли. А подобные могилы к югу от Уральского хребта указывали ещё одну веху на их долгом пути.
И естественно, что наша, казалось бы, свободная воля привела нас в окрестности этой выдающейся могилы. Естественно было и то, что нам с Лоховицем, «старым хорезмийцам», достались самые большие курганы, расплывшиеся, как блины. А маленький, скорее вогнутый, чем выпуклый, курганчик столь же естественно получила Аня Леонова. Работает она тщательно, пусть не спеша разберётся, курган это или нет. Раскопы рядом, можно чаще советоваться друг с другом, удобнее передвигать два наших транспортёра. По ту сторону раскопанной могилы виднелась ещё одна железная шпилька. И раз уж так получилось, надо было копать и здесь. И одинокий отдалённый курган на краю зелёной лощины как бы сам собой приплыл в руки Светланы. Ей будет достаточно одного-двух рабочих, транспортёр может и не понадобиться. Пусть себе копает в сторонке, она это любит.
358
3
Я встретил Светлану годом раньше, на раскопках средневекового замка Якке-Парсан.
Невысокая робкая девушка, светлые волосы, тихий голос, который слышался редко. Уединённая, стоящая па отшибе палаточка. Там Светлана в свободное время конспектировала учебники (она учится заочно), перечитывала «Гайавату» или с жадностью читала ещё какую-нибудь книжку. Читая, она выписывала на листочке непонятные слова, а потом, при удобном случае, спрашивала нас, что они означают. Светлана то забавляла нас своими вопросами, а то и ставила в тупик.
К нам, умудрённым жизнью «старикам», она относилась с почтением и, может, даже с некоторым страхом, песен с нами не пела, в застольных разговорах участия не принимала. Поест и потихоньку скроется из столовой читать, смотреть на звёзды или кормить своих черепах. Они жили у неё в большой кастрюле и, бедняжки, почти ничего не ели.
Иногда она посещала палатку, где обитали четыре джентльмена, как мы себя называли. Джентльмены необычайно любезно усаживали гостью, интересовались её здоровьем и настроением, угощали вафлями, взятыми на складе в «личный забор», развлекали разговорами. Светлана сидела, опустив голову, уставившись в колени, и серьёзно, внимательно слушала. Она и приходила не поговорить, а послушать. Иногда на её лице появлялась улыбка, но по-настоящему рассмешить её нам не удавалось. Она относилась к нашим разговорам так же серьёзно, как к книгам, — через день или через неделю возьмёт да спросит:
— Лев Алексеевич назвал кого-то самоуверенным. А всегда ли плохо, если человек самоуверен? И чем самоуверенность отличается от уверенности в себе?
359
Постепенно её присутствие стало придавать нашим беседам некий философский оттенок.
При всём этом замкнутом образе жизни Светлана, как я думаю, никогда не скучала. И если она смотрела на закат или на падающую звезду, то я понимал, что эти картины очень много для неё значат.
4
Ночь перед началом раскопок я провёл не в палатке, а под звёздами. Я лежал в спальном мешке и смотрел в небо. Мне хотелось увидеть какое-то движение в стройном, упорядоченном мире звёзд. Я ждал, не пройдёт ли над нами только что запущенный «Восток-3».
А потом решил не снимать очков, пока в августовском небе не промелькнёт хотя бы падающая звезда. Ждать пришлось недолго. Над горизонтом, над предназначенными нам курганами воинов, жриц и вождей один за другим сверкнули сразу два метеора.
Подумать только, куда я попал! Южный Казахстан. Приаральские степи. Легендарная страна саков и мас-сагетов, о которых писали «отец географии» Страбон и «отец истории» Геродот. Азиатская Скифия.
И вспоминалась сказка, записанная Геродотом у европейских скифов. Пустынная земля, куда пришли трое юношей, сыновья первого скифа Таргитая. Не два, а целых четыре золотых метеора просверкали в ночном небе. И что-то засветилось в тёмной степи. Старший брат приблизился к светящимся предметам. Золото вспыхнуло, обожгло его, и юноша отпрянул в темноту. То же самое произошло со средним братом. Младшего золото подпустило к себе, и он поднял с земли уже остывшие золотой плуг, золотое ярмо, золотую секиру и золотую чашу.
360
Интересно, что к воинственным скифам упали предметы мирного быта. Секирой вырубали деревья и кусты на месте будущей пашни. Плугом её вспахивали. Волы, послушные ярму, день за днём тянули плуги. Чаша переходила из рук в руки на пирах.
Из всех четырёх предметов золотой могла быть одна лишь чаша. Скифы любили золото. Они его не прятали, не копили, а с удовольствием выставляли напоказ. Клали золото и в могилы, чтобы погибший воин и его конь явились в страну теней во всём своём геройском великолепии.
Но плуг, ярмо и секира для того, чтобы служить человеку, должны быть не золотыми, а железными. Племена, которые называют общим именем «скифы», появились на исторической сцене, когда наступил железный век.
Железо и по сию пору остается основой нашего производства. И значит, согласно археологической периодизации, мы живём в одну эпоху со скифами — в железном веке.
Человек познакомился с железом задолго до наступления железного века, о неизбежном приходе которого зарницами возвещали трассы метеоров.
Первые куски железа, попавшие в руки людей, в буквальном смысле слова свалились с неба. Человек поклонялся им, как божествам, а иногда пробовал изготовлять из «небесных камней» различные изделия. Например, бусы из метеоритного железа, найденные в погребениях Древнего Египта.
Вынимая из сыродутного горна первую крицу, первый кусок железа, полученного из земной руды, человек, вероятно, сознавал, что перед ним своего рода «искусственный» метеорит, и по-прежнему называл его «небесным камнем» — так окрестили железо многие древние народы. Железо, которое кажется золотом, когда плавится в горне или падает на Землю из космоса.
361
Есть, наверно, какая-то глубокая поэтическая связь между нарушающими строй светил кусками металла, что летят с неба на землю, и одушевлённым металлом спутников и космических кораблей, отправленных человеком в мировое пространство.
5
Уже заметно переместились созвездия, уже все в лагере спали, когда в темной степи загорелся костёр. Я вылез из мешка и пошёл на огонь.
Различив у костра чью-то фигуру, я остановился. Человек с книжкой в руке то наклонялся к огню, то отшатывался от него. Ио он не просто читал, а приплясывал и делал свободной рукой какие-то движения, и я понял: человек у костра поёт, в руке у него тетрадь с песнями. Чтобы ire смутить певца, я хрустнул веткой саксаула. Человек отложил в сторону тетрадь и подбросил в костёр хворосту. Мы познакомились. Борис Ильин. Из Днепропетровска.
Недавно получил диплом инженера-путейца. Попросился в Алма-Ату. Решил как следует проститься с вольной жизнью студента и туриста, а заодно и со своим товарищем физиком Игорем Скирко. Они дружили с четвёртого класса и каждое лето проводили в походах.
Начали с Крыма, с Карадага. Устроились под скалой в Разбойничьей бухте и, перекрывая шум моря, пели туристские песни. Далее Борис решил проститься с лесами, полями и реками средней полосы. Поехали в Поволжье на плоту, жгли костры на островах, удили рыбу. Когда кончились деньги, поработали в колхозе. Скопировали из энциклопедии карту Аральского моря и двинулись в Казахстан.
По Аралу приплыли на Амударью. Решили добираться до железной дороги пешком. То, что на пути ле
362
жала пустыня Кызылкум, приятелей не остановило — на карте были обозначены дороги и точки с экзотическими названиями. Путешественники не знали, что это верблюжьи тропы и колодцы, где никто не живёт. Несмотря на энциклопедию, это было самое настоящее мальчишество. Неизвестно, чем кончилось бы столь рискованное предприятие, не повстречай они в последней перед песками чайхане наших хозяйственников. Те расспросили туристов, ахнули, но, убедившись, что в остальном парни вполне нормальны, предложили им поступить в экспедицию землекопами.
Борис был просто потрясён, что никто из нас, прибыв в пустыню, даже не подумал зажечь по такому случаю костёр, чтобы чуть ли не до утра кипятить чай, собирать хворост и — самое главное — петь у огня всевозможные походные песни. Забраться в палатки и лечь спать! Это не вмещалось в его туристское сознание. Даже Игорь, родная душа, не высидел у костра столько, сколько положено истинному романтику.
И хранитель романтических традиций с выжженной солнцем лохматой шевелюрой собрался в одиночестве отстоять эту вахту за всех нас, бессовестных обывателей пустыни, вахту, длительность которой измерялась не часами, а песнями и брошенными в костёр ветками.
Глава вторая
1
Раскопки начались 13'августа. Начальник нашей экспедиции Сергей Павлович Толстов уверяет, что 13 — самое лучшее число. Но реакционные жрецы скрыли этот факт от народа, чтобы тайком наслаждаться дарами «чёртовой дюжины».
363
Рассвет. Топот ног. Стук умывальников. Фигуры в зелёных брезентовых костюмах и белых докторских колпачках (это наша спецодежда). Лоховиц в таком колпачке похож на хирурга, я, как говорят, — на терапевта, рабочие — на дюжих молодцов-санитаров.
У крайних палаток остановилось стадо любопытных верблюдов. Ветер раздувает шерсть на их лебединых шеях и косматых горбах. Среди верблюдов — студент Гена Королёв. Для полного счастья ему не хватает одного: вот бы увидели его сейчас московские знакомые!
Я его понимаю. Приятно быть своим человеком в пустыне. И конечно, хочется видеть себя в этой роли как бы со стороны, чьими-то восторженными глазами, Словом, хочется произвести впечатление.
Не далее как в прошлом году был со мной случай. В разгар рабочего дня спускаюсь с крепости взять па складе миллиметровку. Чужая машина. Из неё выглядывают какие-то люди. Среди них женщина в белом халате. И вот я уже радуюсь, что взял с собой нож. Распрямляюсь и, поигрывая ножом, шествую к машине. Я хочу произвести впечатление на женщину в белом. Собственно говоря, что мне эта женщина? Мотор не заглушён, сейчас она уедет. Не успеваю даже разглядеть лица незнакомки, пока у меня спрашивают дорогу. Но это неважно. Главное, чтобы она разглядела меня. И тогда в её сознании запечатлеется мужественный образ открывателя тайн исчезнувших цивилизаций.
Лет десять назад в Каракумах случилась со мной другая история. Как-то в воскресенье ранним утром пришёл я на колодец Бала-Ишем. Отправился я туда почему-то босиком. И встретил (на это я и надеялся) двух девушек из соседней экспедиции. Не помню уже, о чём мы болтали. Помню только, что мне хотелось произвести на них впечатление. Девушки сбегали за вед-
361
ром. Мы доставали воду из колодца и обливали друг друга. И пока просыхала одежда, чувствовали себя великолепно... В жару совершенно достаточно, если на вас одно за другим выльют два ведра воды. Третье — это уж пижонство. После него становится холодно: просто
365
мёрзнешь. Но я. разумеется, всякий раз требовал третьего ведра. И вдруг после очередных трёх вёдер перестал стучать зубами. Значит, догадался я, каракумское солнце печёт в полную силу. Пора домой. Я простился с девушками. Но, пройдя два шага по раскалённой земле, понял: до лагеря мне не добраться. Пятки мои горели. Делать нечего. На глазах у изумлённых девушек я стянул с себя брюки, постелил их перед собой и... тронулся в путь. Так я и шёл по брюкам, как по ковру. Их хватало ровно на полтора шага. Триста с лишним раз, обливаясь потом, я то подымал пропылённые брюки, то бросал их перед собой, прежде чем доковылял до наших палаток. Не знаю, какое впечатление я произвёл на девушек.
А однажды вёл я через лагерь верблюда. За ним следовал целый караван. Я знал: на меня смотрит жена, впервые приехавшая в экспедицию, и, наверно, восхищается мной. Проводив караван, я услышал следующее:
— Сколько раз говорила, следи за собой, не сутулься. Жалко на тебя смотреть: один верблюд ведёт другого.
2
Наш с Королёвым курган стоит на самом краю возвышенности. На бывшем берегу бывшей реки Инкар-Дарьи.
Белеют полосы такыров на месте протоков, рукавов, стариц, болот. Темнеют карликовые перелески — заросли саксаулов. Ещё не растаяла пыль, поднятая нашей машиной. Ещё не успели скрыться из виду три движущихся светлых пятнышка — спугнутые нами джейраны.
Хорошо видно, что горизонт круглый. Очень много неба. Оно начинается прямо от земли. У наших ног. А там, вдали, куда убегают джейраны, висит между небом и землёй что-то голубое, густое, резко очерченное, как море. Какая-то вторая даль. И в ней таинственные си
366
ние стены. Это утренний мираж приподнял горизонт и вместе с ним развалины дальних крепостей, обычно скрытые кривизной земли.
Работа начинается незаметно. Дрожанием стрелки компаса. Будто она волнуется, ощутив после большого перерыва магнитное поле планеты. Будто колеблется, удастся ли ей и на сей раз правильно указать на север.
Взяв в руки компас, вы превращаетесь из пассажира или прохожего, для которого безразлично, где север, где тог, в путешественника или землепроходца. Маленький круг с мелкой цифирью вмещает в себя весь горизонт, все земные дали. Дорога, указанная компасом, прямая как стрела, — это ваша собственная дорога. Взяв направление, вы, может быть, больше ни разу не посмотрите на компас. Но само его присутствие в вашей полевой сумке создаёт ощущение полнейшей безопасности.
Компас. Компас, великий путешественник... Теперь ты ощутил для себя пределы и границы. На Луну тебя не возьмут, выяснилось, что там нет магнитного поля, а без него ты мёртв.
...Компас сделал своё дело: курган ориентирован по странам света и готов послушно лечь на план вместе со своим, пока ещё неведомым содержанием.
3
Тянем шпагат через центр кургана: тридцать пять метров с севера на юг и тридцать пять с запада на восток. Ставим рейку через каждый метр. Один из нас глядит в нивелир и выкрикивает отметки высот. Две с половиной тысячи лет мыли этот мемориальный песок дожди и весенние потоки, обдували степные ветры. И всё-таки насыпь кургана, как выяснилось, ещё возвышается над окружающей почвой на метр с лишком.
367
Рабочие сбивают лопатами пыльные кустики и отбрасывают их в сторону. Мы в центре большого светлого круга, который замкнёт нас на много дней.
Удивительная вещь! Когда люди натягивают шпагат, намечая места для работы, они вряд ли помнят, что это очень древнее движение, что точно так же натягивали в старину шнур на месте будущих каналов, крепостей, тех же курганов, что таким вот образом прямо на земле, так сказать, на свежем воздухе, рождалась геометрия. И значит, столь обычное для нас движение — тоже исторический памятник, не менее древний, чем пирамида Хеопса.
А движение руки, выводящей слово за словом, знак за знаком, пришло к нам из ещё более далёких времён. Что же касается первых рисунков и схем, то человеческие глаза и рука научились этому десятки тысячелетий назад, ещё в первобытных пещерах.
Но раньше всего, задолго до иероглифов и рисунков, человеческий глаз начал привыкать к чтению. Он «читал» следы зверей. И это отделяло человека от животных, которые «читают» следы носом, по запаху.
Казалось бы, самые обыкновенные наши движения, навыки, привычки, слова, в сущности, такое же наследие веков, такие же памятники человеческой культуры, как сокровища музеев, как пирамиды и Акрополь, как вот эти курганы.
На земле давным-давно не осталось ни одного скифа. Бесчисленные могилы предков, рассыпанные по степи, и ни одного потомка. Вернее, ни одного народа, ни одного человека, который мог бы с уверенностью назвать себя прямым потомком скифов. Они не вымерли. Они растворились в океане человечества. Где-то звучат их мелодии, кто-то рассказывает их сказки, в чьих-то жилах течёт скифская кровь. Кто-то пасёт коней выведенных ими пород, кто-то вышивает на полотенцах их
368
священные узоры, какие-то реки и горы ещё носят скифские имена, а в словарях разных народов осталось немало слов скифской речи. Часто ещё не узнанных.
Раскапывая курганы, мы можем что-то узнать не только о скифах, но и о самих себе.
4
Первые удары лопат. Первые комья слежавшегося песка. Разламываю их и вижу красноватые пятна, белую труху, лёгкие пористые капельки какого-то шлака. Это песок с места тризны, красный от огня костра, и остатки сожжённых костей животных.
«Так как скифская земля совсем безлесна, то скифами придуман следующий способ варения мяса: жертвенное животное обдирают, очищают мясо от костей и бросают его в котлы туземного происхождения, если таковые попадутся под руку... Затем зажигают кости животных и на них варят мясо.
Если котла не окажется, то мясо сбрасывается в желудки самих животных, подливают туда воды и под ними кости зажигают. Кости горят отлично, а очищенное от костей мясо помещается в желудках. Таким образом, бык и всякое другое жертвенное животное сжигают сами себя...»
Перед нами следы того обряда, о котором пишет Геродот. Чудится, что мудрый и любознательный «отец истории» совсем рядом, в том мире, где горят костры, накалившие этот песок, что учёный грек — современник того, кто лежит в нашем кургане, что Геродота и нас в эту минуту занимает один и тот же предмет.
...Сюда, где сейчас стойм мы с Королёвым, гонят быков со связанными передними ногами. Вот их останавливают. Собравшаяся толпа готовится к торжественному моменту. Жрецы, став позади животных и держа концы верёвок, которыми опутаны ноги быков, изо
369
всех сил дёргают за верёвки. Быки с рёвом рушатся на землю. И пока они падают, жрецы громко взывают к богам, скликая их на пир. Каждый из присутствующих верит, что боги услышали призыв и занимают свои места. Они любят почёт, внимание и обильную пищу, эти скифские боги. Вечно голодные, они с нетерпением смотрят, как жрецы набрасывают петли на шеи животных, как убивают их, как обдирают шкуры. Для них, богов, нет ничего слаще запаха крови и дыма костров. Но вот пища готова. Жрецы снова выкликают богов, бросая перед собой куски мяса и внутренности животных. И все присутствующие на пиру уверены, что незримые гости, а вернее хозяева, ибо всё жертвенное мясо отныне принадлежит им, вместе с людьми принимаются за еду... Она живая, земля, хранящая следы человека.
5
У нас свои, особенные отношения с землёй. Все мы, и сотрудники и рабочие, только и делаем, что смотрим на неё. Прямо-таки глаз с неё не сводим. Бьём киркой и посматриваем. Откалываем ледорубом и приглядываемся. Копаем лопатой и глядим во все глаза. Каждую горсть земли встречаем и провожаем внимательным взглядом. Да ещё норовим руками потрогать.
Чуть изменится цвет или твёрдость, мелькнёт какой-нибудь камешек или уголёк, не говоря уже о находках, и мы буквально впиваемся глазами в землю. Склоняемся над ней, встаём на колени, садимся на корточки, ложимся на бок или на живот. Лопаты в сторону! Ковыряем землю ножом и скальпелем, метём кисточками и щётками, «ведём отвал» совком или просто ладонью.
В одно и то же время мы хотим и раскопать курган до основания, и оставить всё на своём месте, будто ни-
370
каких раскопок не было. Всё взять с собой и всё удержать в том же самом виде и порядке. На фотографии, на чертеже, на рисунке, в дневниковых записях.
В сущности, все наши инструменты словно бы нарочно приспособлены для того, чтобы всячески замедлить земляную работу. Это просто так, для удобства, говорится, что археологи ведут раскопки, то есть копают землю. На самом же деле они её просеивают.
Разбитая на мелкие и мельчайшие оранжевые клеточки миллиметровая бумага, пожалуй, и есть та сеть, сквозь которую мы пропускаем содержимое кургана. На ней «оседают» и слои, и ямы от столбов, и жерди перекрытия, и находки.
Специальных археологических инструментов ещё не придумано. В ожидании этого мы позаимствовали у горняков кирку, у альпинистов ледоруб, у поваров нож с круглой ручкой, у медиков скальпель, у маляров короткую кисть, у плотников уровень, у продавцов муки и крупы алюминиевый совок, у сапожников обувную щётку, а у домашних хозяек большую щётку для подметания полов (ручку у этой щётки мы сняли и метём землю сидя).
Главный же наш инструмент, конечно, лопата. Древнее прославленное орудие землекопов. Сейчас её отовсюду вытесняют землеройные машины. Глядишь, раскопки со временем станут единственным производством, где лопата играет решающую роль. Тогда она превратится в инструмент, выпускаемый специально для археологов, а основным заказчиком и потребителем лопат станет Академия наук.
6
Если археолога после раскопок попросят немедленно положить всё, что он добыл, на прежнее место, он, пожалуй, возьмётся за это дело: вынет дневник, распа
371
кует находки, сверится по этикеткам и чертежам, где и на какой глубине они лежали, обложится фотографиями, зарисовками и... смущённо махнёт рукой.
Конечно, на его чертежах остались все контуры, все слои, но землю, выброшенную из раскопа, уже не уложишь в прежнем порядке. Той земли, живой, вызывавшей столько споров, волнений, ожиданий, надежд, больше нет. Просеянная, просмотренная, перемещённая, превращённая в пыль, она стала отвалом, пустым балластом, отнимающим большую часть времени и сил.
После того как мы в последний раз проводили её глазами, землю можно считать на кубометры, пускать по транспортёру, безжалостно выпихивать широким ножом бульдозера, подымать лязгающей челюстью экскаватора, увозить на самосвале. Теперь уже мы бы и рады не смотреть на неё, да она сама горячей пылью летит в глаза. Стучит движок электростанции, шуршит лента, и позвякивают ролики транспортёра, по древним могилам вьётся толстый чёрный кабель, клубится пыль, носится запах бензина и солярки. И затихают кузнечики, перестают пахнуть степные травы, забиваются в норы суслики, ежи, змеи, черепахи, улетают птицы. Кучи отвала растут и загораживают даль. Остаются лишь небо да солнце над головой, да земля перед глазами, полная неожиданностей и тайн.
Но, к сожалению, неожиданности бывают разные. Вот мы и раскопали четверть курганной насыпи. Королёв «освежает» лопатой отвесную стенку разреза. Я вникаю в слои. К центру кургана плавно поднимается коричневая линия. Это граница первоначальной, небольшой насыпи — сгнившие дерево и камыш. Так сказать, символическая кровля посмертного жилища. Не дойдя до центра, линия обрывается. За нею совсем другой песок. Тончайшие вогнутые прослойки, идущие в глубине. Волнистые, лёгкие, как годичные кольца на
372
пне (или как помехи на экране телевизора). Прямо-таки нерукотворные. И действительно, такое может создать только природа.
Вот оно, то, чего я ожидал, что боялся пропустить и чего так не хотел. Зияющая воронка, куда ветер из года в год неторопливо наметал отборный крупнозернистый песок...
Нас опередили!
Глава третья
1
Когда царь персов Дарий Гистасп со своим войском переправился через Дунай и вторгся в скифскую землю, он был поражён следующим обстоятельством: скифы, которых он собирался покорить, не пожелали принять бой. Они держались от персидского войска на расстоянии дневного перехода и прилагали все усилия, чтобы это расстояние не сокращалось ни на шаг.
Персы углубились в землю скифов, пересекли её из конца в конец, очутились во владениях соседних народов, которым от этого пришлось довольно туго: сначала грабили скифские интенданты, потом — персидские. Скифы продолжали уклоняться от сражения. Дарию пришлось буквально умолять своего противника, чтобы он соизволил, наконец, отразить агрессора. Ни просьбы, ни угрозы, ни упреки не помогали. Персидский посол вернулся от предводителя скифов Идан-фирса с таким ответом:
«Почему я не тороплюсь сразиться с тобой, объясню тебе это. У нас нет городов, нет засаженных деревьями полей, нам нечего опасаться, что они будут покорены или опустошены, нечего потому и торопиться вступать с вами в бой. Если бы вам крайне необходимо было ус
373
корить сражение, то вот: есть у нас гробницы предков; разыщите их, попробуйте разрушить, тогда узнаете, станем ли мы сражаться с вами из-за этих гробниц или нет». Это ответ хозяина степи, ощущающего за собой просторы, которые враг не в силах ни вытоптать, ни сжечь, ни удержать. Просторы, враждебные персам и умножающие силу скифов. Родной и беспредельный дом воинов-скотоводов.
Перед лицом врага скифский вождь не испытывает ни страха, ни даже злости, достаточной для того, чтобы рисковать кровью соплеменников. Оказывается, скифам, чтобы начать сражение, мало одного присутствия противника, им нужна ярость. Вот почему Иданфирс подсказывает персам, каким образом они могли бы возбудить эту ярость.
Из ответа Иданфирса видно, что скифы по-своему миролюбивы, что главное их занятие не война, как это иногда (и не без основания) казалось их осёдлым соседям. У себя дома, на просторах родной степи, они разводили стада и табуны, охотились, занимались ремёслами, проводя жизнь в вечных поисках того, что древние хроники называли «привольем в воде и траве».
Степной горизонт не замыкал их своим кругом, пылающим на восходе и на закате, а манил всё дальше и дальше. Где-то там, за его чертой, лежала скифская страна Муравия с её вечным и неистощимым привольем в воде и траве. В поисках приволья скифы легко снимались с места. Взрослые и дети, женщины и старики, они как бы срослись со своими конями и стали походить на кентавров — полулюдей-полуконей греческих мифов.
Но были среди них и те, кто нашёл своё пристанище навсегда. Те, кого не сдвинешь с места. Те, чьи дома не соберёшь и не увяжешь в тюки. Те, кто, живя иной, отдельной от живых жизнью, всё же продолжали чис
374
литься в составе своего племени и даже не были сняты с довольствия, ибо им, как божествам, тоже приносились жертвы.
Скифов везде и всюду сопровождали тени их предков. Они как бы продолжали незримо заботиться о живых и, в свою очередь, требовали от них заботы. Их-то дома-гробницы и собирался защищать Иданфирс.
Но предводитель скифов, видимо, не знал, что ни персы, никто другой уже не в силах были разрушить и осквернить эти гробницы. Ведь их почти сразу же после похорон, рискуя жизнью и честью, опустошали сами скифы, возможно, даже родичи покойных, хитроумные грабители, которым было точно известно, где что лежит.
2
Древние искатели золота ограбили не только своих родичей и предков, но и учёных потомков. Во всяком случае археологам при раскопках скифских курганов достаётся лишь то, что не успели, не сочли нужным или забыли взять грабители. Неограбленный курган — чудо. Нормальное состояние скифских курганов — ограбленное.
Вот и здесь, на Тагискене, все курганы, раскопанные нашей экспедицией в прошлом году, оказались ограбленными. Да ещё как ограбленными! Светлана в своём прошлогоднем кургане с большим трудом отыскала только почти пустую яму. Юрий Рапопорт нашёл на дне глубокой ямы всего-навсего костяной ножичек. Правда, географы заметили, что песок в этой яме особенный: такой песок иногда сопутствует нефтеносным слоям. «Рапопорт нашёл нефть!» — почтительно оповещали шутники. Рюрик Садоков после мучительных поисков не встретил даже могильной ямы: покойник, от которого не осталось и следа, был похоронен прямо под
375
насыпью, на поверхности почвы. Каким-то чудом Рюрику удалось найти вырытые в песке несколько круглых ямок от столбов, и это было его единственным трофеем. Ещё один большой курган, прозванный «Курганом великомучениц», раскопали ножами три сотрудницы экспедиции: в насыпи не было ничего, кроме горелого дерева и камыша. Тем не менее раскопки были признаны интересными — что ни курган, то особый погребальный обряд.
Вот и в этом году все мы, кроме Ани, которая мечтала найти хотя бы признаки кургана, были заранее готовы встретить следы грабителей. И действительно, эти следы не замедлили появиться.
Мы с Королёвым, например, только и делали, что вычерчивали на планах и разрезах контуры грабительской ямы или «грабительской дудки», как её в шутку называют у нас, да подробно, как криминалисты, описывали в дневнике печальную картину ограбления.
Злоумышленники выкопали свой лаз в центре курганной насыпи, но не сразу наткнулись на яму. В поисках её они пробили довольно аккуратный прямоугольный шурф. Тут они обнаружили угол ямы и начали копать быстро и яростно, выбрасывая вместе с песком обломки человеческих костей и выхватывая всё то золотое, серебряное, бронзовое и каменное, что было положено в могилу. Они отделили череп от костяка, чтобы побыстрее снять с шеи золотую гривну. Обломки черепной крышки вместе с куском тазовой кости и позвонком оказались за пределами ямы, и я их подобрал задолго до того, как начал расчищать дно могилы, где когда-то располагалось погребение.
Самые богатые вещи скорее всего лежали рядом с головой, на груди и возле рук, и потому грабители сначала опустошали именно эту часть ямы. Но то, что они здесь нашли, видимо, поразило их своим великолепи
376
ем, и грабители начали, не боясь обвала, подрываться во все стороны, отчего вырытая ими яма превратилась в катакомбу. Кисти рук они вышвырнули на самый верх, ребра и позвонки разбросали так, что некоторые из них прилипли к противоположным стенкам могилы, ноги покойника они переломали и раскидали. На одной из бедренных костей зеленел отпечаток какого-то большого бронзового предмета, разумеется унесённого грабителями. Вместе с костями ног грабители раздробили своими заступами на несколько частей большой железный нож: должно быть, разозлились, что он заржавел и потерял для них свою ценность.
Примерно такая же картина в других курганах: хорошо видно, как жёлтый песок заполнения отличается от светлого песка, наметённого ветром в грабительскую воронку.
Никто не впадает в отчаяние: мы заранее знали, что без грабителей не обойдётся. Знали мы и то, что, как бы ни был ограблен курган, а, глядишь, перепадёт что-нибудь и на нашу долю. Или тот же костяной ножичек. Или стрелы, которые Светлана подобрала на самом краю ямы, — верно, грабители обронили, когда вылезали оттуда.
Светлана первая спустилась в яму. Это и немудрено. Курганчик у неё сохранился на высоту в каких-нибудь двадцать сантиметров, да и диаметр у него был всего около десяти метров. Казалось, что она быстро управится. Но сразу начались трудности. Пришлось ножом и кисточкой расчищать какие-то белые пятна. Белые с сиреневым оттенком. Это были следы истлевшего тростника.
Под небольшой насыпью оказалась внушительных размеров яма. Её западный край был каким-то рваным, неопределённым и доставил Светлане много волнений и огорчений. Проклятые грабители!
377
Зато именно здесь, ещё не успев углубиться в погребальную камеру, Светлана сделала свою первую находку.
— Везёт же ей! Пять прекрасных стрел, — говорил Лоховиц. — Можно считать, что её курган уже оправдал себя. Стрелы дают дату.
Собственно говоря, это не стрелы, а только их наконечники. Тростниковые древки с пёстрым оперением давным-давно истлели. Трёхпёрые втульчатые бронзовые наконечники стрел скифского типа, как их называют в научных отчётах.
Наконечники, лишённые древков, напоминают пули. Острые, злые, совершенно стандартные, отлитые в одной и той же литейной форме, такого-то калибра, такой-то дальности боя. Зелёные от купороса и прохладные от земли. Из которой они сию минуту извлечены.
Они лежали на моей ладони, как пули, такие же маленькие, словно игрушечные, такие же совершенные благодаря своей жестокой целесообразности, такие же летучие.
Разница лишь в том, что рука ощущает не круглые бока, а три тонких, как бритва, выступа, сливающихся у острия. Не тяжесть, а лёгкость, почти невесомость: в этом отношении наконечники стрел похожи не на пули, а скорее на отстрелянные гильзы.
Стрела с трёхпёрым наконечником легко впивается в тело. Зато выдернуть её из раны — дело трудное и болезненное: мешают торчащие выступы. Втулка у наконечника узкая, вынешь древко, а наконечник останется в ране, как остаётся пуля, застрявшая в кости или в тканях человеческого тела. И если человек выживал, хотя стрелы «скифского типа» обычно были отравлены, то он мог ещё долго носить в себе вражескую стрелу. В одном из сакских курганов неподалёку от здешних мест нашли однажды скелет с наконечником стрелы, застрявшим в коленной чашечке и успевшим за долгие годы
378
затянуться костным наростом. Стрела сделала злополучного скифа при жизни хромым, а спустя тысячелетия помогла археологам датировать его могилу.
В час битвы стрелы, как и пули, свистят, возбуждая одни и угнетая другие сердца. Но обычный свист стрелы, должно быть, казался скифам недостаточно пронзительным и зловещим. И наконечники стали делаться со специальным отверстием, превращавшим стрелу в летающий свисток. Можно представить, какая музыка звучала над полем боя.
Бронза и в наши дни дорогой металл. Скифские же ювелиры отливали из неё и серьги, и всевозможные бляшки с изображением реальных и сказочных зверей и птиц, и большие тонкие зеркала. Всё это, надо думать, ценилось высоко, хранилось бережно и, наверное, передавалось из поколения в поколение.
Из той же бронзы, теми же мастерами, с той же ювелирной тонкостью отливались наконечники стрел. Но прекрасные изделия из дорогого металла предназначались для того, чтобы в буквальном смысле слова быть выброшенными на ветер. В погоне за живыми целями они рассеялись, разлетелись по всему пространству степей и пустынь от Алтая до Дуная. (Впрочем, нам ли, людям XX века, упрекать древних в подобной расточительности?)
Как-то скифы решили узнать число своих воинов. Для этого у каждого из них взяли по стреле, свезли эти стрелы со всех концов степи и пересчитали.
Должно быть, их было очень много. Во всяком случае я видел скифские стрелы во всех краеведческих музеях нашего юга. Я не только откапывал, но просто подбирал их с земли, как подбирают потерянную вещь, и в кучугу-рах, барханных песках Нижнего Приднепровья, и у реки Молочной, где даже тяжёлые бои прошлой войны не могли до конца стереть следы безвестных войн далёких веков, и на берегу пересыхающей летом казахской речки
379
Сагыз, и рядом с вышками эмбинских нефтепромыслов, и у подножия каракумских песчаных гряд.
Словом, стрелы скифского типа — самая обыкновенная, я бы сказал, даже заурядная находка.
3
Стрелы ушли из нашего мира, они принадлежат древности. Но их полёт продолжается. Отнимите, скажем, у поэзии, у языка образ летящей стрелы, и мы станем беднее.
Не только в поэзии, но и в повседневном обиходе, в промышленности и в науке мы не можем обойтись без этого образа.
Форма стрелы, как уже сказано, в высшей степени целесообразна и, следовательно, совершенна: острый угол наконечника, рассекающего воздух, прямое узкое тело древка, изящный рисунок оперения, служащего рулём в прямолинейном полёте.
А совершенная форма способна пережить и свой предмет и то действие, в котором и ради которого она рождена.
Стрела может не лететь к цели. Но и оставаясь неподвижной, указывать на неё. Не только свистеть, но и говорить.
Язык стрел категоричен. Они предпочитают обращаться к нам в повелительном наклонении. Стрела, положенная древним охотником или разведчиком, говорила тому, кто шёл следом: «Иди сюда», или: «Смотри сюда». Сломанная стрела показывала: «Поверни сюда». Но ведь для этого в общем-то не нужна сама стрела, нужна лишь её видимость, её форма.
Вот мы и живём в мире нарисованных стрел, которые не летят к цели, а предлагают сделать это нам самим, стрел, которые говорят с нами и указывают путь.
380
А множество тонких стрелок научились слышать, вздрагивать, ходить по кругу в наших приборах, указывая на действие таких сил природы, какими в древности позволялось владеть лишь божествам и героям волшебных сказок.
Однако язык стрел не всегда столь ясен. Особенно если стрела заменяет слово в целой фразе или фразу в послании.
Стратегическая операция, предпринятая с целью измотать армию Дария Гистаспа, не вступая с ней в сражение, в конце концов утомила и самих скифов. Они решили, что пора бы персам убраться восвояси, и нашли оригинальный способ намекнуть им на это. Дарий получил посылку. Письма при ней не было, так как скифы грамоты не знали. Письмом служило само содержание посылки: птицы, мыши, лягушки и стрелы.
Царь погрузился в чтение. Он привык к лести и преклонению окружающих и потому истолковал письмо в соответствии с характером придворных льстецов и угодников. Птицы летают в воздухе, мыши живут в земле, лягушки — скакуны, стрелы — боевое оружие. Следовательно, решил царь, скифы отдают ему и воздух, и землю, и коней, и своё оружие.
К счастью, в его свите нашёлся смелый человек, который удивился:
— С чего бы это?
Тогда письмо было истолковано уже в соответствии с характером его отправителей: «Если вы, персы, не можете летать, как птицы, зарываться в землю, как мыши, плавать, как лягушки, вам не избежать скифских стрел». Вот теперь всё была правильно! Работу археолога можно сравнить с поисками и чтением такого рода посланий. Вещи, найденные при раскопках, — это исторические документы. Нужно прочесть в них как можно больше и правильно истолковать прочитанное.
381
И уж если речь идёт о стрелах, приведу пример того, как наконечник стрелы оказался очень важной «фразой» в послании из далёких веков.
Начав исследовать культуру саков, среднеазиатских скифов, наша экспедиция раскопала на городище Чирик-рабат мавзолей, сложенный из сырцового кирпича. В его помещениях беспорядочными грудами валялись человеческие кости, стены и пол были покрыты следами лопат и рубящих инструментов — грабители постарались. И вдруг рядом с ямой, выкопанной грабителями, нашли ещё одну яму, побольше, которую поначалу тоже сочли грабительской. Грабители и в самом деле основательно изрыли и опустошили её, но, к счастью, не до конца. Здесь удалось подобрать сосуд (в нём лежали костяное и каменное грузила), обломки бронзового зеркала, остатки костяного гребешка, круглые золотые нашивки для одежды, золотые пронизки, бусы из агата и зелёного стекла и наконечник стрелы, видимо выпавшей из украденного колчана. Нашли череп женщины и несколько костей скелета (остальные вышвырнули грабители). Наконечник стрелы особенно заинтересовал С. П. Толстова. Женщина-лучница, женщина-воительница, владевшая оружием наравне с мужчиной. Первое вещественное свидетельство того, что у саков стойко держались традиции матриархата, когда женщина была не только равноправна с мужчиной, но и занимала в обществе более почётное положение (Геродот восхищался племенами, у которых сохранялись такие порядки, и называл их справедливейшими из людей).
4
О чём же говорят Светланины стрелы? Пока их можно считать не словами, а только буквами. Как по начертанию букв узнают, в какую эпоху написан доку
382
мент, так и по форме наконечников стрел, по тому, сколько у них граней, «перьев» или лопастей, как выглядит втулка или черешки, которыми наконечник скрепляется с древком и т. п., археологи устанавливают дату стрелы и вещей, найденных вместе с нею. Светланины стрелы датируются V веком до'нашей эры. Значит, точно такие же стрелы с этими вот трёхпёрыми втульчатыми наконечниками могли попасть к Дарию Гистаспу, неся в себе угрозу и предостережение.
Стрел этих, как сообщает Геродот, было ровно пять. То есть столько же, сколько нашла Светлана. А что, ес^ ли и эти пять стрел представляют собой послание? Что, если они не потеряны грабителями, а нарочно положены кем-то на край могилы? Вдруг они тоже означают предостережение и угрозу? «Если ты посмеешь нарушить покой гробницы, то наши стрелы рано или поздно настигнут тебя и отомстят».
Но я не решился даже сказать вслух свою дурацкую догадку. Я не мог не видеть, что «грабительская дудка» занимает почти всю яму. Правда, к двум стенкам погребальной камеры всё-таки прилегают светло-сиреневые остатки провалившейся тростниковой кровли. Между ними и стенками может оказаться нетронутая полоса.
Однако грабители, как уже сказано, точно знали, где что лежит. Нам и в голову не приходило, что на сей раз наши хищные предшественники просчитались.
Глава четвёртая
1
••i
— По моги-и-илам! — командую, выскакивая из кабины. Голос у меня начальственный, вид грозный.
Лоховиц уехал в Нукус за новыми рабочими, электростанцией, кинофильмами, всевозможным снаряже
383
нием, а меня оставил заместителем. Я изображаю распоясавшегося деспота. Все охотно подыгрывают мне.
Я требую повиновения и трепета. «Подданных» это устраивает. В столовой за ужином идёт весёлое состязание в подхалимаже. Выслушиваю самую лицемерную лесть не моргнув Глазом, как должное.
Передо мной полная миска вермишели, по правую руку большая чёрная ракетница, по левую — пузырёк со змеиным ядом — атрибуты моей неограниченной власти.
То и другое я должен пустить в ход. После ужина державной дланью вотру змеиный яд в поясницу больного рабочего, а ночью через каждые полчаса я буду пускать зелёные и красные ракеты, чтобы не заблудилась машина, идущая к нам из Кзыл-Орды.
Хор похвал по адресу моей высокой особы вдруг сменяется искусно разыгранным взрывом недовольства. В ответ я стучу пистолетом по столу так, что миски с вермишелью подпрыгивают:
— Бунто-ва-ать?!
На работе эта игра, естественно, прекращается. Ограничиваюсь тем, что время от времени появляюсь на других раскопках. Все отлично управляются без меня. Совершаю обход просто так, для успокоения совести, выполняя просьбу Лоховица.
По утрам низенькие пучки выжженной травы тонко и приятно пахнут полынью. Вспоминаются стихи Майкова:
Пучок травы, емшан степной, Он и сухой благоухает...
Этот запах с каждым днём становится слабее, выдыхается от жары и поднятой нами пыли. Но у Светланиного кургана он слышен и днём, когда, лёжа на боку, гудят от горячего ветра пустые фляжки.
384
Половецкого певца, как рассказывает летопись, занесло в Грузию, там он и остался. Но половцы в своей степи стосковались по его песням и отправили за ним гонца. На случай, если певец откажется вернуться, они дали своему посланцу сухие стебельки емшана:
Ему ты песен наших спой.
Когда ж на песнь не отзовётся. Свяжи в пучок емшан степной И дай ему — и он вернётся.
Этот самый емшан и рос возле наших курганов.
2
Аня и Светлана берегут пальцы, работают в перчатках. Я нарочно прихожу, когда раскопщицы чертят или пишут дневники: «высокое начальство» забавляется, ему интересно, как лежат сброшенные перчатки.
Анины перчатки, как две руки, вцепились пальцами в землю. Так крепко, что кажется, будто их не отодрать. Их хозяйка работает тщательно и упорно. Метр за метром расчищает поверхность древней почвы, рукояткой ножа разбивает каждый комок, в поисках ямок от столбов залезает кисточкой в каждую сусличью нору и не замечает никого, даже если вы встанете с нею рядом.
Никаких следов погребения. Но аэрофотоснимок, который мы разглядываем в лупу, продолжает твердить своё: на этом месте белеет круглое пятнышко, значит, здесь курган. Аня кладёт дневник в полевую сумку и упрямо натягивает истрёпанные перчатки.
Борис Ильин, путешественник из Днепропетровска (волосы его выгорели до желтизны, тело приобрело великолепный шоколадный тон), излучает оптимизм. Отсутствие каких-либо признаков кургана даже радует его.
13 Веселые науки
385
— Уж если мы с Аней никак не доберёмся до погребения, то грабители и подавно его не нашли. Все находки будут у нас!
Аня поднимает голову, не отрывая рук от земли. За чёрными стёклами очков не видно её глаз. Перекур. Борис вонзает лопату в землю и идёт на Светланин курган, к своему другу физику. Чернобородый Игорь использует перерыв рационально: лежит, раскинув руки, на куче отвала. А Бориса земляная работа словно и не утомила. За десять минут он успевает и похвастать своим курганом, которого ещё нет, и почитать Шевченко, и преподать Светлане азы кибернетики. Она уже может записать на песке любое число в двоичной системе, то есть в том «продолговатом», неузнаваемом виде, в каком всякое число предстаёт перед электронным мозгом.
Светланины перчатки, оставшиеся в яме, последнее время ведут себя бодро и непринуждённо: то они соединены в крепком пожатии, то одна из них энергично держит нож, а другая указывает перстом в небо, то обе сжаты в кулак. И вдруг, как следует вглядевшись, я вижу рядом с перчатками расчищенный череп и груду отброшенных грабителями костей. Следы тростниковой кровли, сползшей в яму, уже убраны. Хорошо видны стенки могилы, наклонные вверху, там, где они песчаные, и отвесные внизу, где яма пробита сквозь зелёную материковую глину.
Ах вот оно что! Началась самая главная, самая волнующая стадия курганных раскопок — расчистка погребения. Светлана молчит об этом, за неё говорят перчатки.
3
Раскопки кургана начинаешь стоя в полный рост, а заканчиваешь сидя на корточках и полулёжа. Начинаешь глядя вдаль. Заканчиваешь уткнувшись в землю.
386
Начинаешь широким взмахом лопаты. Заканчиваешь осторожными движениями кисточки и скальпеля.
Буквально с каждым шагом, с каждым этапом раскопок поле твоего зрения постепенно сужается.
Ты отрезаешь от насыпи, как от каравая, половину или четверть. Остальное тебя не должно интересовать. Все идёт, как в игре «Тише едешь — дальше будешь». Копать приходится скорее не вглубь, а вширь. Копнёшь на лопату или, как обычно говорят, на штык, а дальше углубляться не смей, пока на всей четверти или половине кургана не дойдёшь до этого уровня. Теперь нужно как следует поскоблить лопатами получившуюся площадку: нет ли в песке каких-нибудь пятен, оттенков, линий?
Так, ступень за ступенью, добираешься наконец до поверхности древней почвы. Вот они, долгожданные пятна, линии и оттенки. На заглаженной лопатами и разметённой щётками площадке возникают очертания могильной ямы. Стоп! Бери в руки планшет и карандаш, попроси кого-нибудь стать у нивелира, черти разрез. А теперь начинай всё сначала, раскапывай штык за штыком вторую половину кургана. И не забывай всякий раз втыкать в ту же самую точку железную шпильку, обозначающую центр. Где же даль, которая совсем недавно окружала тебя? Со всех сторон кучи отвала, земляные гребни, валы и пирамиды. Зато у твоих ног полностью очерченная погребальная камера (эх, если бы не «грабительская дудка»!).
И опять всё как будто бы начинается сначала. Снова кладёшь компас, снова тянешь шпагат через центр вдоль и поперёк могильной ямы. Снова берёшь себе половину и начинаешь копать больше в ширину, чем в глубину: двадцать сантиметров — зачистка; двадцать сантиметров — опять зачистка. И вот уже ты ушёл в могилу по колено, по грудь, по плечи, с головой, вот уже
387
тебе нужна лестница, чтобы подыматься и спускаться, вот уже ты сыплешь землю в ведро, а рабочий, стоящий наверху, тянет его, как из колодца. И ты видишь, что выцветшее от зноя небо над твоей головой становится густым, глубоким и удивительно синим.
Ты работаешь всё осторожнее. И в конце концов добираешься до первых признаков погребения. То ли это выпуклость черепа, то ли бусина, то ли край глиняного горшка. С этой минуты всё меняется. Ты словно включаешься в какое-то электрическое поле. Щёки горят от волнения. Стоп! Тебе нельзя ничего трогать, пока не раскопана оставшаяся половина погребальной камеры. И ты забрасываешь землёй свою находку, будто ничего не произошло. Иначе ты можешь её случайно повредить или сдвинуть с места. Опять орудуй складным метром, снимай разрез, а теперь будь добр вылезти наверх и спокойно, штык за штыком, раскопай до уровня погребения оставшуюся часть ямы.
И вот железная шпилька, обозначающая центр, добралась почти до самого дна погребальной камеры. Ещё раз натягивается шпагат, делящий яму пополам. Ты принимаешь позу, удобную для работы: встаёшь на корточки или на колени, ложишься на бок или даже сворачиваешься калачиком. Начинается расчистка погребения.
Ты отмечен. Ты переступаешь незримую черту, за которой могут начаться чудеса. И это чувство чудесного не оставляет тебя и тогда, когда ты, отложив свои инструменты, присоединяешься к товарищам.
Машина везёт нас в лагерь на четырёхчасовой обеденный перерыв. Жарко. По лагерному такыру, не торопясь, шествует смерч, похожий на женщину в белом с воздетыми к небу руками. Он словно испугался нас, шарахнулся в сторону и рассыпался в кустах. Однажды смерч подошёл к палатке нашей художницы и унёс ри
388
сунки, которые та разложила на столе. Полная, уже немолодая женщина бежала рядом с пыльным вихрем, выхватывая из него листок за листком.
4
Как-то в очень жаркий день меня занесло на прогулку в пустыню. Я услышал за спиной у себя странный шелест и оглянулся. На краю пыльного такыра в безмолвии, в сонном покое рождался смерч. Я сел на такыр и начал наблюдать за этой картиной. Нижние, тёмные струи вихря вращались против часовой стрелки, верхние, светлые; наоборот, по часовой стрелке. Смерч плясал на месте, а рядом с ним шатались и клонились к земле серые кусты. Всё это происходило очень близко от меня, в каких-нибудь пятнадцати метрах. До меня же не доходило ни одного дуновения, воздух оставался жарким и неподвижным. Сделай я несколько шагов, и я вошёл бы внутрь вихря. Но я совершенно изнемог, сидел и ждал, что будет. Шелест поднятых смерчем пылинок нарастал и постепенно превращался в бодрый освежающий звук, подобный шуму морского прибоя. Я слушал его с наслаждением. Пыльный столб поднимался всё выше, вместе с ним поднималась и становилась глубже синева неба. Он уже отбрасывал низенькую полуденную тень. Вдруг смерч сделал несколько рывков в одну, потом в другую сторону и самым жалким образом рассыпался, будто его и не было.
Смерч — реально существующий родственник таинственных духов, созданных человеческой фантазией. Старики по сию пору величают его джинном, шайтаном, чёртом.
Смерч, с которым я встретился в столь интимной обстановке, не был ни проявлением чуждой недоброй воли, ни сверхъестественным существом, ни приметой, ни предзнаменованием. Он оставался для меня всего лишь
389
столбом крутящейся пыли, то есть самим собой. Но этого было достаточно, чтобы возникло впечатление чуда, которое надолго сохранится в памяти. Ведь человек не стал беднее, а мир не сделался менее чудесным оттого, что иные чудеса утратили сверхъестественное происхождение.
Впрочем, расскажу ещё один случай. Это было на Валдае. Мы раскапывали курганы новгородских славян, которые в тех местах называют сопками. Нас было четверо: начальница и три студента-практиканта. Курганы стояли в лесу. Практика заключалась в том, что мы трое валили растущие на них деревья, корчевали пни, снимали дёрн и выбрасывали лопатами золотой песочек насыпи. Каждый из нас по очереди назначался ответственным за курган и вёл документацию.
Однажды начальница и оба моих коллеги кончили работу раньше времени. И пошли в деревню есть петуха, которого сварила хозяйка. А я заупрямился и остался в лесу. Была моя очередь вести документацию, и потому я втайне считал курган своим, надеясь найти в нём что-нибудь получше, чем грубый горшок с пережжёнными костями (у древних новгородцев господствовал обряд трупосожжения).
Я решил не уходить, пока не раскопаю полкургана, до первых признаков погребения. Я увлёкся работой. Справа от меня была нераскопанная половина с золотым срезом, зелёным дёрном и свежими пнями. Над ней нависали тёмные запаутиненные лапы елей с редкой заржавленной хвоей. Слева сквозь стволы высоких берёз светил закат. В тени берёзы казались голубоватыми, а на освещённых закатом стволах лежал розовый отблеск. Снизу стволы были покрыты бурым лишайником. Почва у их подножия кудрявилась и переливалась от высокого серебристого и лиловатого мха, который местные жители называют «боровой мешок».
390
Чем гуще, чем краснее становился закат, тем мрачнее делался чёрный лес цр ту сторону кургана. И мне показалось, что там кто-то стоит. Чтоб не поддаваться страху, я несколько раз как ни в чём не бывало отбросил песок и лишь тогда выпрямился и заглянул через насыпь. По ту сторону кургана стоял старичок в лапоточках, в белых с розовым отливом онучах, в ветхом зе
391
леновато-буром зипунишке, из которого клочьями торчала серебристая, лиловая и ядовито-зелёная вата. Личико у старика было крепкое и румяное, как редиска, седенькая бородка клинышком, морщинки у глаз белые. Старичок взглянул на меня, прищурился, и глазки его вспыхнули красным светом, как угольки в костре. Я схватил лопату и что есть мочи припустился в деревню — доедать петуха.
Видел я, конечно, не самого лешего, а всего лишь хитрого старичка-лесовичка. Но и этой встречей я был доволен. Тут нужно редкое сочетание условий: одиночество, усталость, курган, закат, берёзы, лишайник, боровой мешок, взгляд, упавший после всего этого на тёмные ели. И разбуженная непонятным, почти рефлекторным страхом фантазия, создавшая из красок неба и леса вполне реалистический и даже традиционный образ старичка-лесовичка. Как бы пришедший из сказок моего детства. И если уж даже я ухитрился его увидеть, то нет ничего удивительного в том, что в прежние времена у людей такие встречи бывали гораздо чаще.
5
Выпрыгиваем из машины и наперегонки мчимся в палатки за чистой одеждой и умывальными принадлежностями. Каждому хочется раньше других попасть в душ. Брезентовые кабины, бачки с привязанными к кранам продырявленными консервными банками — самые высокие сооружения нашего палаточного городка. Оттуда вместе с плеском воды слышатся восторженные вопли и песни. Оттуда выходят обновлёнными, неузнаваемыми, в обычной городской, а в наших условиях — парадной, одежде, не испытывая ни малейшего желания прикоснуться к земле, к которой только что были так близки.
392
И тут я опять не могу удержаться, чтобы не процитировать Геродота, на этот раз уже не в связи со скифами.
«Египтяне, — пишет Геродот, — чрезвычайно религиозны, гораздо больше других народов». Далее он перечисляет обряды, по его мнению свидетельствующие о чрезвычайном благочестии: египтяне «каждый день чистят медные сосуды, из которых пьют», причём «делают это все, а не так, что один делает, другой нет», часто стирают одежду и — о неслыханный фанатизм! — «моются они два раза в день и два раза в ночь».
Если так, то отец истории счёл бы нас, своих коллег, ревностными приверженцами религии и, пожалуй, объяснил бы наш пыл желанием внутренне очиститься после кощунственного труда — вскрытия гробниц. Ведь умывание долго рассматривалось как очищение скорее духовное, чем телесное. Люди омывали дух и лишь попутно, между прочим, умывали и грешное тело.
Зато иные древние обычаи, которые казались Геродоту странными и даже экзотическими, преспокойно дожили до наших дней. Вот, например, как древние вавилоняне лечили больных: они выносили больного на площадь. «К больному подходят и говорят с ним о болезни; подошедший сам, может быть, страдал когда-либо той же болезнью, как и больной, или в такой же болезни видел другого. Люди эти, подошедши, беседуют с больным и советуют ему те самые средства, которыми они излечились сами от подобной болезни, или видели, что излечивались ими другие больные».
Так лечатся и теперь, несмотря на прогресс медицины; разве что больных на площадь не выносят. Так мы лечим Бориса, который сегодня слёг в постель. Должно быть, тепловой удар: искатель романтики работал без шапки и без рубашки.
Вернулся Лоховиц. Он просит меня и после обеда «возглавить» работу отряда: слишком много дел у него с
393
хозяйственниками. Незаметно втягиваемся в обычный для «старых хорезмийцев» разговор, вспоминаем прежние раскопки. Делаем мы это увлечённее и подробней, чем беседуя наедине. И значит, как говорится, работаем на публику. Мы сидим рядом, а говорим, будто со сцены. Наконец дело доходит до того, что мы исполняем один прекрасно известный нам обоим рассказ дуэтом. Оглядываемся — за столом никого. Вся наша молодёжь разбежалась. «Пытка воспоминаниями» — вот, оказывается, как назывались у них такие разговоры.
К чаю все приходят в тех же брезентовых костюмах и докторских колпачках, заспанные и с виду ещё более утомлённые, чем до перерыва. Привычно шутим над Оськиным, который пьёт чай из своей огромной кружки. Но зато и компот ему подают в том же сосуде. Всем полагается по кружке божественного напитка. Вот и Оськин на зависть остальным тоже получает полную кружку.
Дежурный бьёт в рельс. Впереди ещё четыре часа работы. Никто из нас не подозревает, что вот-вот произойдёт событие, после которого всё у нас изменится.
6
Где-то после пяти часов наступала минута, когда в воздухе возникало некое прохладное дуновение. Ни шелеста, ни ветерка, и всё-таки дуновение. Садилась пыль, степь уже не мерцала, устанавливалась ясность. Солнечный свет сгущался до желтизны. Дело шло к закату.
Я особенно любил тот момент, когда солнце начинало уходить в землю и некоторое время половина его возвышалась над горизонтом, как оранжевая юрта. Я не решался делиться таким сравнением с товарищами: оно показалось бы им претенциозным. Я только старался не пропустить этот момент и всякий раз убеждался: да,
394
действительно юрта. Что же ещё может стоять в степи? А однажды над степью встали сразу и жёлтая юрта уходящего солнца, и розовая юрта луны.
И ещё я любил смотреть в сторону, противоположную закату. Иногда мне казалось, что там красивее: размытый лиловый свод, и внутри него чистейшая голубизна, в которой вот-вот прорежется первая звёздочка.
Главной же специалисткой по закатам была Светлана. Она не пропускала ни одной вечерней зари. Это настолько вошло в обычай, что теперь, когда девушка увлеклась расчисткой погребения, рабочие напоминают ей: «Светлана, закат!» — И за руки вытаскивают из могилы.
Сегодня перед самым закатом я вспомнил, что, выполняя просьбу Лоховица, должен совершить обход. Прежде всего я направился к Саше Оськину. Он работал вместе с Лоховицем, а сейчас стал полновластным хозяином огромного ограбленного кургана. На куче отвала установлены два бюста, вырезанные из комьев слежавшегося песка. Их сделал в минуты «перекуров» нукусский студент Утепбай. Мы убеждены, что он талантливый скульптор, и собираемся непременно написать в Нукус, чтобы на его талант обратили внимание. Утепбай изобразил два прекрасных восточных лица — мужское и женское. Обветренные, немного усталые, но полные достоинства.
Оськин меня не видит, он созерцает «грабительскую дудку» и чёрные, как бы закопчённые стены могилы.
— Знаешь, Осечкин, — говорю я ему, — нас с тобой ограбили по-разному.
— Вот и я думаю об этом, — признаётся Оськин.
— Тебя ограбили до нитки, — серьёзно продолжаю я, — а меня ободрали как липку.
Оськин приглашает меня на край могилы. Мы садимся, закуриваем. Саша — бывший типографский ра
395
бочий, потом по комсомольскому призыву стал работником торговли, а теперь обрабатывает находки в нашей лаборатории, ездит на раскопки, хотя учится заочно не на археолога, а на этнографа, собирается изучать быт народов Африки. Во время раскопок Оськин не может говорить ни о чём, кроме мучающих его вопросов: например, чем покрыты стенки погребальной камеры — копотью или просто следами дерева и камыша; почему у всех есть следы перекрытия, а у него, Оськина, нет и т. п.
Сидим и беседуем. Вдруг перед нами появляется запыхавшаяся Светлана. Щёки горят, глаза блестят:
— Саша, Валя, скорее ко мне, я боюсь, это исчезнет!
И помчалась к своему кургану, споткнулась о кочку, чуть не упала, оглянулась, машет рукой. Тогда побежали и мы с Оськиным. Что там у неё? Может, следы какой-нибудь краски?
Светлана попросила нас снять сапоги, указала, где спуститься, куда ставить ноги, бережно подняла бумагу, придавленную комьями земли, и, шепнув: «Это здесь», взмахнула кисточкой. Перед нами в плотном песке возникло широкое плоское золотое кольцо около пяти сантиметров диаметром.
Обнаружив его, девушка, видимо, не поверила своим глазам. Неожиданно блеснувшая в разграбленном кургане находка показалась ей невероятной. То, что возникло, как в сказке, могло вдруг взять и исчезнуть. Нужно, чтобы кто-то подтвердил, что «это» не сон. Вот и получилось, будто Светлана зовёт нас на помощь.
И ещё. Светлане, наверное, хотелось поделиться своей радостью. А самая большая радость для раскопщика, когда ему показывают не уже «готовую» находку, а то, как она появляется на свет.
Всего этого Светлана, конечно, не успела обдумать, она действовала под влиянием безотчётного чувства.
396
И она позвала нас, чтобы показать вещь, которую ещё никто не видел, никто не держал в руках, в том числе и сама Светлана. Под нашими нетерпеливыми взглядами девушка расчистила загадочный предмет. И наконец решилась взять его в руки.
Это был колпачок из золотой фольги. Вверху отверстие, пробитое гвоздиком. На золоте, как на коже, оттиснут узор: волны, завивающиеся в спираль, и выпуклые точечки внутри них. Вот они какие, саки, среднеазиатские скифы! Узор классический, связывающий их искусство с искусством знаменитых культурных центров Передней Азии, — таково самое первое впечатление.
Похож на большой колокольчик, и отверстие словно бы для язычка. Но слишком уж лёгкий, какой от него звон! А может, это набалдашник? Нет, края загнуты под прямым углом, не видно, чтобы он на что-нибудь надевался. Скорее всего, колпачок подвешивался на шнурке к поясу, к лошадиной сбруе или к портупее.
Какой законченный, какой совершенный узор, как переливается, как замечательно сохраняется золото: ничего не скажешь, благородный металл!
Мы смотрим на девушку с такой признательностью, будто она сама придумала этот узор и выдавила его на золотом листочке. А Светлана глядит то на колпачок, то на наши счастливые лица. Она очень рада, что могла доставить нам такое удовольствие.
Оськин идёт за фотоаппаратом и скликает всех на место находки. Колпачок переходит из рук в руки. Вопросы, предположения, поздравления. А я на всякий случай объясняю, что золотишка тут очень мало, всего несколько граммов, что ценность находки совсем в другом. И тут мне становится стыдно за себя, будто я подозреваю кого-то из этих парней в намерении тайком разгрести погребение и вынуть оттуда оставшиеся находки. Золото хотя и благородный, но, увы, далеко не облагораживающий металл.
397
Чтобы сгладить неловкость, добавляю, что у стенок, там, где лежал упавший тростник, можно ожидать новых находок. Грабители не потеряли колпачок. Они его не нашли.
Уезжая с раскопок, мы пели. Героиня дня ехала в кабине. Никто не побежал в душ. Мы выстроились и ждали, когда покажется Светлана. Она с полотенцем через плечо гордо прошла перед нашим строем.
— Как стоите? Втянуть животы!
Вот тебе и тихоня!
Лоховиц предложил ей выбрать, какой из трёх фильмов, привезённых им, мы будем сегодня смотреть, и попросил занять лучшее место. Светлана выбрала фильм-концерт. Палатка наполнилась громом музыки. Мы оглядывались на сияющее лицо Светланы и шептали:
— Старуха гуляет...
Казалось, весь праздник на экране происходит в её честь. И самая большая награда: завтра «имениннице» подадут компот в знаменитой Оськиной кружке.
А чем ещё могли мы её наградить? Премий за находки не полагается. Просеивать землю и извлекать на свет Божий то, что в ней заключено, — это наша работа. Как и во всякой работе, есть в ней свои будни и свои праздники. Как и всякая настоящая работа, она таит лучшие награды в себе самой.
Глава пятая
1
Стоит в пустыне умывальник...
В юности я хотел этой строчкой начать поэму про экспедицию. Длинная жестяная колода с несколькими язычками, висящая на кольях посреди такыра. Гвоздики для полотенец. Полочка для мыльниц и тю
398
биков пасты. Мирный символ экспедиционного уюта. Ведь бывало и так, что на тридцать, а то и на полсотни вёрст от умывальника, сколько ни ищи, никакой другой воды не найдёшь. А наш умывальник всегда полон. И выглядит он здесь, я бы сказал, даже предметом роскоши.
Когда снимают лагерь, то одну палатку оставляют в неприкосновенности. В её тени как ни в чём не бывало дремлет собака. Мы заходим в палатку попить чаю и посидеть перед дорогой. Потом дружно валим её, сворачиваем и втискиваем в машину. И тогда единственной нетронутой частицей нашего кочевого дома остаётся умывальник. Стоит он себе среди пустыни один-одинё-шенек, с розовой мыльницей на полочке, с полотенцем, развевающимся на ветру. И кажется милым, живым существом. Мы оставили его, чтобы умыться после погрузки. Он покидает пустыню последним. Но до отъезда ещё далеко. Тёплая ночь. Звёзды от самого горизонта. Вон над складской палаткой висит ковш Медведицы. А вот приближается чья-то крупная тёмная фигура. На миг она заслонила нижнюю звёздочку моего любимого Козерога. Фигура скользит среди созвездий. Дорога к звёздам... В каком-то смысле так можно назвать любую дорогу, уводящую тебя из четырёх стен, из электрического сияния города.
Но вернёмся к умывальнику. Подходит Лоховиц. На его лице благодушие и нега.
— Да-а... Золото... — мечтательно произносит Лоховиц.
— Золото! — радостно подхватываю я.
— Золото? — Лоховиц недоумённо пожимает плечами.
— Ну, золото, — отвечаю я как можно небрежней.
— Подумаешь, золото! — презрительно фыркает Лоховиц. — Плюём мы на золото!
399
1
И мы действительно плюём в разные стороны. Мы поняли друг друга.
Всё-таки неловко радоваться золоту, если ты считаешь себя раскопщиком. Слишком уж это совпадает с самыми пошлыми представлениями об археологах. За долгие годы нам просто надоело объяснять и посетителям раскопок, и случайным знакомым, что не золото ищем мы в земле, что иной черепок может значить для науки куда больше, чем всякое там золото. А теперь, после новых находок Светланы, приходится ещё объяснять это и самим себе. Произведение народного искусства, новые памятники так называемого скифского звериного стиля —- вот что она откопала. Будь они бронзовыми, каменными, глиняными, костяными, деревянными, мы радовались бы им не меньше. Ну, блестят они, эти одинаковые кусочки тоненькой красновато-жёлтой фольги, ну, выглядят они так, будто никаких тысячелетий не было, — вот, собственно, и всё! Да-а... Золото...
2
Светлана нашла первого из зверей утром, а к обеду у неё их было уже целых пять.
— Что ж раньше не сказала? — удивился Лоховиц.
— Некому было вытащить меня из могилы. Я попрыгала, попрыгала и осталась.
Всегда улыбающемуся Оразбаю, рабочему Светланы, надоело сидеть на краю ямы в ожидании очередного ведра с землёй, он ушёл на другой раскоп и присоединился к работающим на транспортёре. А Светлана осталась наедине со своими барсами, или львятами, или кошками (мы ещё не знали, что это такое).
Все пять фигурок из золотой фольги были совершенно одинаковы и свободно помещались в спичечной
400
коробке. Светлана нашла их в углу около небольшой ямки от столба. Было очень приятно разглядывать фигурки — и каждую в отдельности, и особенно все вместе. Выстроившись в ряд, большеголовые малыши куда-то шли величавой львиной поступью. Если бы у них были гривы, мы бы, конечно, не сомневались, что это львы. Коготки лап и кончики хвостов были выполнены так, что образовывали по краю бляшки свой особенный узор, похожий на письмена. Золото было разных оттенков. На жёлтом встречались красноватые пятна.
— Ну, молодец, — похвалил Лоховиц, — давай ещё. — И ушёл вместе со мной на мой курган.
Этот полный человек больше всех в экспедиции любит спорт. Такого болельщика решительно всех видов спорта можно даже назвать спортсменом. Впрочем, отчасти так оно и есть. Никто из нас никогда не играл с Лоховицем в шахматы — это бессмысленно. Лоховиц знает теорию, у него какой-то высокий шахматный разряд, когда-то он стал даже чемпионом Марыйской области. Он разыгрывает партии гроссмейстеров наедине с собой, не пользуясь шахматной доскою. Иногда Лоховиц подсаживался к шахматистам и добродушно, как-то по-отечески наблюдал за их игрой. Наши ходы противоречили всем нормам шахматного искусства, и Ло-ховица это, наверное, забавляло.
К несчастью для него, в отряде не было ни одного болельщика. Мы предпочитали слушать по радио музыку, а не футбольные репортажи. Я думаю, Лоховиц шёл на большие жертвы, когда в час ответственного матча вместе с нами слушал концерт для фортепьяно с оркестром. Впрочем, он любит и музыку.
Ему аккуратно присылали из Москвы бандероли с газетой «Советский спорт». Он не просто читал, а изучал газету, прикидывал в уме шансы различных команд и чемпионов, наших и зарубежных, радовался, огор
401
чался, волновался, строил предположения. Но ему не с кем было поделиться. И уж когда ему становилось совсем невмоготу, Лоховиц шёл ко мне.
Я слушал его со всей серьёзностью. Лоховиц строил спортивные обзоры обстоятельно и толково. Имена игроков и названия команд каким-то образом проникли в мою память, хотя мои походы на стадион можно сосчитать по пальцам.
В конце концов я научился даже вставлять реплики и задавать вопросы. Я понимал, человек должен поделиться тем, что его волнует. Ведь и Лоховицу, возможно, не всегда было интересно то, чем с ним делился я, но он же меня слушал!
Он появлялся постепенно, и мы не сразу узнали его. Сначала Светлана расчистила какое-то массивное железное полукольцо. Затем у самой могилы обнаружилась часть очень ветхого деревянного изделия и на нём тоненькая золотая полоска.
Деревянный сосуд с золотой заклёпкой, решили мы. Нечто подобное только что нашли наши соседи, раскапывающие другой сакский могильник — Уйга-рак. Дерево, как видно, было хорошо обработано и хорошей породы. У него приятный желтоватый тон.
Затем под остатками дерева заметили ржавое железо. Значит, это уже не деревянный сосуд, а скорее всего железный кинжал в деревянных ножнах. Светлана стала его расчищать. Железная полоса с прилипшим к ней деревом постепенно удлинялась: двадцать, тридцать, сорок сантиметров. Кинжал превращался в меч. В те времена, в V веке до нашей эры, у скифов были короткие мечи, которые назывались окинаками. Пятьдесят сантиметров, семьдесят, восемьдесят, а меч не кончался. Вот тебе и окинак!
Метр, метр двадцать, метр тридцать. Мы следили за ростом меча с удивлением. Такие длинные мечи появи-
/02
лись в Средне!! Азии и Восточной Европе гораздо позже. Это было оружие сарматов, которые с его помощью вытеснили скифов.
Рядом с клинком, примерно в середине, лежал короткий узкий четырёхгранный стерженёк. Стилет, которым приканчивали раненых, решили мы.
В то время я расчищал погребение в своём кургане. По моей просьбе первые несколько движений ножом сделала Светлана. На счастье. Мне удалось найти бронзовую гайку, небольшой бронзовый предмет в виде колокольчика, с отверстием для ремня — часть конской сбруи, маленький наконечник стрелы с большой втулкой.
Оставался последний нерасчищенный уголок, но я уже ни на что не рассчитывал, там лежал тот самый крупнозернистый песок, который ветер наиёс в «грабительскую дудку». И вдруг что-то блеснуло под моим ножом. «Золото!» — крикнул я. Тоненький, сложенный вдвое узорный золотой листочек.
Несколько минут мы с моим рабочим Климом На-сбергеновым, не отрываясь, смотрели на него. Потом я сказал Климу, чтобы он позвал Лоховица и вместе с ним Светлану, как главную специалистку по золоту.
Лоховиц спустился в могилу и осторожно развернул листок. Похоже на аппликацию. В середине выпуклость, напоминающая стручок перца, края листочка причудливо изрезаны. Тут и там маленькие отверстия, очевидно для ниток. Узорный листочек нашивался на одежду.
Наконец я разглядел в нём орлиную голову, крылья, длинные когти свирепой птицы в момент боя или драки, а одно из отверстий для нитки посчитал глазом. Только в Москве выяснилось, что узор разгадан неправильно. Нужно было положить листочек набок, и тогда с некоторым трудом можно угадать очертания большой
'ЮЗ
орлиной головы. Выпуклость, похожая на стручок перца, тоже повторяла изображение орлиной головы. Скорее всего, то была голова даже не орла, а фантастического существа — грифона. Главный материал у кочевников — кожа. Большинство таких узоров, судя по технике их выполнения, вырезались из кожи. Да и само золото под ударами молотков превращалось в фольгу, то есть в своего рода золотую кожу.
— Итак, ты вышел на второе место по золоту, — заключил Лоховиц.
Светлана вежливо осмотрела мою находку, поздравила меня, но я в глубине души огорчился, что девушка не проявила должного энтузиазма.
— А теперь пойдёмте ко мне, — сказала она. Когда дело касалось её находок, Светлана говорила тихо, но с необычной для неё значительностью и твёрдостью.
Мы уже привыкли спускаться в могилу, которую раскапывала Светлана. Привычно снимали сапоги, знали, куда нельзя ступать, а где можно и присесть.
Длинный широкий меч вдоль стенки ямы был с одной стороны укрыт бумагой. Светлана подняла бумагу, и сверкнуло золото. Золотой наконечник! Теперь мы видели меч во всём его блеске. Но оказалось, что главное ещё впереди.
— Наклонитесь, посмотрите сюда, — шепнула Светлана.
И мы увидели, что по обеим сторонам клинка тянутся тонкие золотые нити. Значит, с той стороны, что прилегает к земле, ножны обложены золотом. Мы стояли и во все глаза смотрели на меч, и его оборотная сторона казалась нам такой же таинственной, как некогда обратная сторона Луны: что там, па золотой накладке? Не может быть, чтобы скифы, которые так любили изображать зверей и украшать все предметы, которыми пользовались, не нарисовали на этом золоте хоть что-нибудь!
4
В полдень мы ездим на реку. По древнему руслу Жана-Дарьи пустили воду. Это вода с рисовых полей. И вот перед нами самая настоящая река, только течения в ней не чувствуется, вода останавливается где-то в степи. Кусты, что зеленели в русле бывшей реки, ока
405
завшись в воде, засохли. Отовсюду торчат их ветки. Под водой множество коряг. Плавать нужно очень осторожно.
Когда мы подъезжаем к реке, мы всякий раз видим на высохших кустах двух спокойных орлов. Может, они охотятся за рыбой? А может, просто пережидают зной, наслаждаясь прохладой, идущей от воды. Мы приближаемся, и орлы, расправив огромные крылья, улетают.
В воде отражаются прибрежные кусты саксаула и расплывается большое лиловое пятно. Это пышный куст пустынной сирени — тамариска. Повсюду заросли камыша. Его замшелые початки лопаются, и из них летит белый пух.
Мы любим не только плавать, но и просто бродить среди затонувших кустов, в чаще камыша; смотреть, как плещутся рыбы, как спокойно качаются на волнах дикий селезень с уточкой. Рыбы, не стесняясь нашего присутствия, то и дело с шумом выскакивают из воды. Однажды мне удалось увидеть, какой прыжок совершила большая щука. Она взмыла кверху так, что даже хвост её оказался в воздухе, и с громким плеском шлёпнулась в воду.
Нашим шофёрам не нужно сочинять рыбацких историй. Они только просят сфотографировать добычу, иначе в Москве никто не поверит.
Щуки, сазаны, жерехи один другого больше ловятся и на блесну, и на живца, и на удочку, и на перемёт. По ночам шофёры ставят удочки со звонками. «Длинный — Горину, два длинных и один короткий — Сапронову», — шутят шоферы.
Рыбу мы едим каждый день. С зайчатиной гораздо хуже. Чем лучше снаряжаются охотники, чем великолепнее они выглядят, увешанные патронташами, сумками, с биноклями на груди, тем, как мне кажется, меньше у них шансов на успех.
406
Зато, когда мы просто едем на реку или с реки, зайцы выскакивают чуть ли не из-под колёс. Как все удивляются, каким скифским азартом загораются глаза!
...Дарий, наконец, убедил Иданфирса принять сражение. Два войска выстроились друг против друга по всем правилам военного искусства тех времён. Вдруг в рядах скифов началось замешательство. Скифы закричали, заулюлюкали, стрелы полетели, кони помчались совсем не туда. Поднялся страшный переполох. Оказалось, что перед скифским строем пробежал заяц, и сердца охотников не выдержали. И тогда царь персов дал приказ отступать: если скифы способны предаваться забавам перед лицом смертельной опасности, то сражаться с ними бесполезно.
5
У массагетов, которые тоже обитали на этой земле, был странный обычай. Они любили зажигать костры и собирали для них особое топливо — кусты, которые, сгорая, издавали пьянящий запах. С каждой новой охапкой хвороста, брошенной в огонь, массагеты опьянялись всё больше и больше и наконец начинали петь и плясать вокруг костра.
А может быть, массагеты просто любили костры и никакого особого топлива у них не было? Ведь огонь степного костра с искрами, уносящимися ввысь, опьяняет сам по себе, и сама по себе возникает песня.
С тех пор как Борис зажёг свой первый костёр, без костра не обходился почти ни один вечер. Сначала у огня мрачно сидел один Борис. Зажигая его, он как бы бросал вызов благоустроенному быту нашего лагеря: электричеству, книгам, радио, кино, вырытым в земле баням, всем этим освещённым изнутри палаткам, где нам жилось так уютно и просторно.
407
Борис боялся одного: вдруг, когда он прибудет на место назначения, его сделают не изыскателем, а эксплуатационником или ремонтником? Только дороги, вернее — отсутствие таковых, костры и битком набитая одна-единственная палатка — такая жизнь ему нравилась больше всего. И никаких бань!
Мы со своими раскопками были для него чем-то вроде прозаических эксплуатационников.
Постепенно и мы потянулись на его огонёк, стали петь свои песни, а потом заглянули и в тетрадь с туристскими песнями, которую привёз с собой Борис. Мы отыскали глубокую котловину в песках и проводили там каждый вечер.
Я знаю их, эти туристские песни. Я и сам ходил с туристами по Подмосковью. Туристы пели всю ночь. Пели, приготовив на костре обед, пели, таща рюкзаки, пели в вагоне электрички. Всё это были песни про то, как хорошо быть туристом, как весело, как интересно ходить по неведомым тропам, ночевать в тайге, когда над головой горит зелёная звезда — звезда романтики.
Я тоже когда-то увлекался той самой романтикой дальних дорог, неизведанных троп. Но теперь меня забавляет восторг путешественника перед самим собой, перед своими дорогами. Такая романтика немножко набила мне оскомину. Меня ведёт в пустыню какое-то иное чувство.
Думаю, что это же чувство манит в дикие, неизведанные места и участников экспедиций, и строителей, и изыскателей, и даже тех же туристов — чувство, близкое тому, что испытывает человек, попадая в места, где он родился и провёл детство. Но только речь идёт о детстве человечества.
Пещеры и навесы скал, землянки и шалаши — вот где человек провёл своё детство. Безвестные тропы в лесах и пустынях были его первыми дорогами, а костры —
408
первыми домашними очагами. Первобытный лес — его детский сад, а пески пустыни заменяли ему тот песочек, которым играют дети.
Многим знакомо ощущение уюта у походных костров, под звёздами в ночной степи, среди дикой природы. И может быть, смутные, неосознанные воспоминания детства человечества пробуждаются в нас, когда мы глядим в огонь костров.
А может, я просто привык к такой жизни. Просто чувствую себя здесь как дома.
Глава шестая
1
Обеденный перерыв мы проводили на реке, вечера — у радиоприёмника или костра. Ночи становились холодными, и постепенно радиослушатели один за другим уходили в свои палатки, чтобы надеть полушубки. Котёнок, который во время обеда, изнемогая от жары, валялся у входа в столовую, теперь ложился за приёмником, согреваясь теплом, идущим от радиоламп. Мне кажется, что люди, когда им удалось вырвать у природы какие-то знания, какое-то умение, какое-то, пусть небольшое, благосостояние, устроили жизнь так, что каждое её событие, будь то свадьба, пиршество, возвращение с работы и даже война, сопровождалось музыкой. Первые сказки, первые стихи не рассказывались, а пелись. Бесконечные песни пел одинокий всадник в седле, пел про то, что видел вокруг себя, пел охотник в чёлне, пел караванщик на верблюде, пели женщины за прялкой.
Никогда я не пел и не слушал музыки столько, сколько в экспедиции. Мы пели в машинах, отправляясь на работу или, наоборот, возвращаясь с работы, пели в душе, пели у костров, насвистывали любимые ме
409
лодии перед сном в палатке. Мы с Оськиным, просыпаясь в воскресенье, пели прямо в спальных мешках.
Но громче всего, веселее всего пелось в те субботние вечера, когда мы выезжали в гости к нашим товарищам на Уйгарак. Мы с Оськиным обычно оставались там ночевать и заранее брали раскладушку. Тридцать километров по степи, по саксауловому и тамарисковому лесу, по гладким светлым такырам.
В полдень пространства такыров начинали сверкать, как вода. В них отражались кусты, теперь они казались аллеями, рощами. Студент Королёв, увидев этот феномен из машины, произнёс фразу, которую мы высоко оценили: «Мираж — очковтирательство пустыни».
И вот наконец перед глазами возникал высокий холм, где виднелись холмики, отвалы, похожие на муравейники, а на самом его мысу, среди еле заметных насыпей, вставал огромный уйгаракский курган, равного которому в здешних местах не было.
На гладком такыре уютно, компактно располагался лагерь. Нас ожидали. У Льва Фадеева, одного из уйга-ракцев, была карта звёздного неба, и я каждую субботу, отправляясь в гости, думал провести вместе с Фадеевым вечер, чтобы получше познакомиться с августовскими звёздами. И всякий раз забывал об этом намерении.
Мы сидели в палатке и предавались воспоминаниям: начальник отряда Ольга Вишневская, наш композитор Рюрик Садоков, Софья Андреевна Трудновская и я. Четверых «старых хорезмийцев» вполне достаточно, чтобы предаваться воспоминаниям, ни разу не повторяясь недели две, а то и месяц.
Единственный из наших новичков, кто мог выдержать такой поток воспоминаний, был Фадеев. Он тоже считал себя «старым хорезмийцем». Он спорил с нами и пытался даже уточнять рассказы, действующими лицами которых были мы четверо.
410
В конце концов мы начинали злиться и ставили Фадеева на место. Ведь я помню, как ещё в позапрошлом году, первый раз в жизни прилетев в Нукус, он замер от восторга, увидев на окраине города самого обыкновенного ишака.
На складном столике появлялось вино. Мы поднимали стаканы за здоровье всех присутствующих и пели. Иногда мы пели до трёх часов ночи.
Больше всех любила песни сама Ольга. Однажды она вместе с нами поехала на Тагискен. Мы сидели на шофёрском ящике в кузове, у нас был тематический концерт: песни Гражданской войны. А Ольга ехала в кабине. Вдруг машина остановилась.
— Что там стряслось?
— Ничего, — сердито сказала Ольга, — просто я хочу спеть эту песню вместе с вами.
И каждый раз, бывая на Уйгараке, мы восхищались находками наших товарищей. Правда, золота там пока не было, курганы тоже были ограблены, но зато какие сосуды, какой орнамент, какие бронзовые бляшки, украшавшие конскую сбрую! Тут и смешная головка кабана, и львы, и лошади. И очень много грифонов, и большие бляхи, увенчанные головами барсов, и, наконец, кольцо с гибкой пантерой, ловящей собственный хвост.
А в женских погребениях часто встречались вытянутые каменные алтари. Небольшие, тяжёлые, хорошо отшлифованные. Один алтарь был особенно красив. Он был сделан в форме палитры, а в углублении виднелись следы красок.
2
Громче всех пела по дороге на работу Аня Леонова: она всё-таки нашла погребальную камеру, ограблен
411
ную не на девять десятых, а всего наполовину. Череп, часть рёбер и позвонков лежали в беспорядке, сваленные грабителями в кучу. Но зато прекрасно сохранились следы камышовой подстилки, на которой лежал скелет. Кости ног и правая половина костяка были на своих местах.
Вглядываясь сверху в плетения циновки, Лоховиц заметил на ней след большого предмета, вверху круглого, а внизу заостренного, — след щита, унесённого грабителями.
Если в Светланином кургане блестело золото, то тут зеленела бронза. Двупёрые стрелы, как будто нарочно оставленные для датировки, указывали: курган относится к VII веку до нашей эры. Вещи, не взятые грабителями, сохранились в двух комплектах: пара длинных плоских бронзовых ножей, удила, пара бронзовых пуговиц, пара маленьких бляшек и, наконец, пара больших фигурных пряжек с красивыми прорезями. Пряжки лежали «лицом вниз», и Аня не решалась даже на минуту приподнять их, чтобы посмотреть на лицевую сторону. За неё это сделал Лоховиц.
Одну за другой он поднял тяжёлые резные пряжки. Узор с лицевой стороны был выпуклый: очень изящный орнамент. Красота скифских узоров, как я уже писал, бросается в глаза раньше, чем угадываешь, что же на них изображено.
И вдруг открытие: да это же головы коней, великолепные головы, смотрящие в разные стороны! Две головы на одном теле. Головы соединены тоненькой фигурной дужкой, и кажется, что кони мчатся, головы вразлёт, и что за ними виднеется дуга колесницы. (Впрочем, последнее показалось одному мне.)
— Ну, — спросил Лоховиц, — что скажешь? Ведь ты у нас был специалистом по искусству.
Я вспомнил, что узоры точно такой же формы: две
412
конские головы, смотрящие в разные стороны, — до сих пор встречаются на русских полотенцах. Жаль, не было под рукой книги старого археолога Городцова, который заметил и доказал, что многие мотивы скифского искусства как бы перешли по наследству в прикладное искусство русского народа.
И в то же время Анины находки чем-то были близки произведениям «звериного стиля», найденным в Сибири.
— Интересно, что скажет Сергей Павлович? — задумался Лоховиц.
Я предположил, что, увидев находки, Толстов прежде всего скажет: «Батюшки!»
Впоследствии выяснилось, что я ошибся. Толстов сказал: «Мамочка родная!»
3
Светлана продолжала расчищать погребение. На этот раз девушка нашла полсотни слипшихся в один пучок бронзовых наконечников стрел. Были видны следы истлевших древков. Светлана вооружилась скальпелем и маленькими кисточками. Колчан!
От скелета сохранились кости ног. Только они лежали в порядке, остальное свалено в кучу.
Ноги согнуты в коленях и образуют ромб. Что это? Кривые ноги кавалериста, всю жизнь не слезавшего с коня, или поза, предусмотренная обрядом и обозначавшая, что похороненный здесь воин направляется в царство теней верхом на воображаемом коне?
Справа у ног лежал большой сосуд, расплющенный от тяжести земли и прилипший ко дну ямы. А в углу Светлана расчистила кости какого-то животного. Видимо, родичи снабдили покойного водой или вином и солидным куском мяса. От этих двух предметов веяло сказкой. Хотя в могилу, наверное, поставили сосуд с на
413
стоящей водой и положили кусок настоящего мяса, но люди верили, что обитателю страны теней хватит этой воды и этого мяса. Сосуд стал вечным. Вода или вино, наполнявшие его, не иссякнут никогда. А на костях животного должно было вечно нарастать свежее мясо.
Скелет лежал чуть наискосок, головою на запад. И ямки от столбов, и ноги ромбом, и диагональное положение костяка, и, наконец, вещи, положенные рядом с ним, — всё это удивительно напоминало погребение в большом кургане, раскопанном в прошлом году, — погребение, совершённое по роксоланскому обряду. Не хватало лишь одной существенной детали — дромоса.
Мы с Оськиным в своих курганах раскопали эти узкие коридорчики, ведущие в могилу с юга или с юго-востока. Но южная стенка погребальной камеры в Светланином кургане была глухой.
И тут Лоховиц заметил, что рваный западный край могилы, видимо, не разрушен грабителями. Светло-сиреневые следы истлевшего тростника шли дальше. Здесь тоже оказался дромос, он вёл на закат, и мне показалось, что это неслучайно. Именно так и должен был располагаться дромос, найденный в Светланином кургане.
Расчищая погребение, вы оставляете вещи в том же порядке, в каком они были положены в древности, и ничего, кроме того, что когда-то положили люди, вы найти не можете. Картина, которая постепенно открывается перед вами, так сказать, не зависит от вашей воли, от вашего желания, от вашей мечты. Более того, иногда не вы, а кто-то другой спустя много лет сумеет точно определить, что же эта картина означает. И всё-таки каким-то образом вы вместе с товарищами, которые наблюдают за вашей работой, в глубине души верите, что именно вы всё это и создаёте и что усилием воли, силою мечты вы можете вызвать на свет Божий нечто такое, что перед другим, будь он на вашем месте, не по
414
явилось бы. У вас возникает даже авторское самолюбие, вы ревниво заглядываете в лица тех, кому показываете свои находки, — видят ли они то, что увидели вы? Передаётся ли им ваше волнение? Хотя, повторяю, любой на вашем месте нашёл бы то же самое.
Теперь Светлана каждый раз брала с собой фляжку со спиртом. То и дело она разводила клей в стеклянной банке. Она терпеливо пропитывала клеем и меч, и пачку стрел, и следы истлевших древков, и уложенные ромбом кости йог, и каждую косточку в бесформенной груде, увенчанной черепом.
Могила пропахла спиртом. Лоховиц шутил, что туда нельзя ходить без солёного огурца. Клей впитывался в кости, в бронзу, в землю, в железо и истлевшее дерево. Запах емшана и пыли смешивался с приятным запахом столярной мастерской.
Нижняя часть стенки ямы и её дно были зелёными, и на этом фоне особенно чётко проступали бережно расчищенные и закреплённые вещи.
Иногда мы приходили к Светлане просто так, посидеть и полюбоваться.
— Заходите, — любезно приглашала хозяйка.
Мы спускались. Хозяйка продолжала пропитывать клеем то меч, то колчан и улыбалась, видя, что мы по-прежнему взволнованы и очарованы той картиной, которую она создала своими руками.
Иногда мы пытались угадать, глядя на пустующую часть погребальной камеры, что же унесли грабители. Слева лежит колчан, а что лежало справа? Наверное, тут были и богатырский лук в специальном чехле, и щит, может быть, украшенный дорогими бляхами, и скифский медный котёл с фигурками животных по краю.
На голове у воина, конечно, был шлем, на шее — золотая гривна с фигурками животных, на груди — железный панцирь, тоже, должно быть, украшенный ка
415
кими-нибудь золотыми пластинами. И уж конечно, удила и всевозможные бляшки от конской сбруи.
Эти бронзовые бляшки грабителей, как правило, не интересовали. Они были найдены в Анином кургане и во многих курганах на Уйгараке. Согласно обряду их обычно клали в ноги.
Но в этом кургане всё было иначе. В ноги покойнику был положен меч. И, как уже сказано, не простой скифский окинак, а великанский меч, самый длинный из мечей того времени, известных историкам оружия.
По величине бедренной и берцовых костей мы пытались определить, какого роста был человек, лежащий в кургане. Совсем не великан. Рост у него был примерно метр семьдесят, то есть воин был всего на тридцать сантиметров выше своего меча, и, значит, пользоваться мечом он мог, только сидя верхом на коне. Конь делал его великаном и богатырём. Наверное, скиф выхватывал меч и держался за рукоятку двумя руками, ибо одной рукой такой меч не вынешь и не удержишь.
Когда археологи находят что-либо необычное, то у них невольно возникает соблазн объяснить это необычное, так сказать, с привлечением сверхъестественных сил: а не мог ли меч предназначаться для ритуальных целей, то есть служить не человеку, а богам?
Как пишет Лукиан, у скифов были два противостоящих друг другу бога: бог жизни — ветер, разносящий дождевые облака и цветочную пыльцу, вздымающий волны, бьющий в лицо всаднику, когда он на полном скаку мчится по степи, и меч — бог смерти.
Обычно для поклонения выбирался древний, заслуженный меч, уже отслуживший свой век. Скифы устанавливали его на горе хвороста. По мере того как хворост проседал, скифы втаскивали на гору всё новые и новые вязанки, и таким образом пьедестал для божества оставался неизменным и даже рос.
416
Обряд, связанный с поклонением мечу, был прост и страшен: на лезвие меча лили свежую кровь убитых врагов. Ржавеющее божество требовало всё новых и новых жертв.
И ещё одно назначение было у меча. Когда друзья хотели, чтобы их дружба сохранилась до конца дней и стала братством, они совершали обряд побратимства. В большую чашу наливали вино, потом побратимы делали надрезы па руках и смешивали в вине свою кровь, после чего в ту же чашу погружали меч, стрелы, секиру и копьё. Вино, смешанное с кровью, и освящённое оружие делали друзей братьями.
Но, зная о кровавых обрядах скифов, зная об их войнах и грабежах, о человеческих жертвоприношениях, зная, что они коллекционировали скальпы своих врагов и отделывали золотом их черепа, превращённые в чаши, извлекая из земли вещественные свидетельства этого, мы не испытывали к скифам ни отвращения, ни ужаса и не собирались их осуждать. Ведь они не ведали, что творили. Они, по существу, даже не знали, что такое смерть, не представляли себе истинную цену человеческой жизни. Смерть в сражении была для них залогом вечной счастливой жизни в стране теней. И скифы, наверное, больше всего боялись не погибнуть, а остаться непогребёнными, остаться без заботливо уложенных родичами вещей, которые должны были служить им в вечной жизни. Они играли со смертью и не понимали, что играют.
Даже к грабителям мы относились благодушно, ведь в чём-то они были нашими коллегами. Погребения, на две трети опустонГённые и раскиданные грабителями, лежавшие в них остатки дорогих, очень нужных в быту вещей, с которыми без всякого сожаления расстались родичи покойного, — эта противоречивая картина тоже была как бы письмом из далё-
14 Веселые науки
417
ких веков. С одной стороны, дружба, родовая спайка, бескорыстие, братство, с другой — жажда обогащения, не останавливающаяся ни перед чем. Такой была эта эпоха — эпоха возникновения классов, государств, цивилизации.
Глава седьмая
1
Вот уже третий день мы чутко прислушиваемся к каждому пролетающему над нами самолёту: ждём Толстова. Иной раз какой-нибудь самолёт пронесётся очень низко над нами и даже сделает круг над лагерем — посмотреть, что это такое. Но мы не решаемся приветствовать его, махать руками: вдруг это ещё не Толстов. С нашим фотографом Юрием Александровичем Аргиропуло однажды произошёл такой случай: он ушёл из лагеря фотографировать соседнюю крепость. В ожидании подходящего освещения сидел на башне. В это время над ним пролетал самолёт. Фотограф радостно приветствовал его. В ответ самолёт пошёл на посадку. Из кабины вышел встревоженный лётчик и спросил Юрия Александровича, что с ним случилось, есть ли у него вода и не нужно ли его куда-нибудь доставить. Поэтому делать какие-либо знаки самолёту в пустыне рискованно.
На самом деле Юрия Александровича зовут Георгий Ахпллесович. Он бывший актёр и до сих пор каждый Новый год выступает перед детьми в ролп Деда Мороза. Сейчас он курсирует из отряда в отряд. Всюду открываются погребения, которые нужно фотографировать. В своё время мы прозвали Юрия Александровича Апекдопуло. Он не просто рассказывает анекдоты, но коллекционирует их, распределяет по сериям.
418
Лучшие же его анекдоты — это те, которые произошли с ним самим.
Он неистощим. Недавно мы слушали его целый вечер. Герману Баеву (он лежал больной в соседней палатке) показалось, что он присутствует на деревенских похоронах: мы выли. От смеха.
Впрочем, рассмешить нас сейчас чрезвычайно легко: у нас прекрасное настроение. Вот один из рассказов Аргиропуло, вспоминая который мы хохотали несколько дней.
К Юрию Александровичу пришёл столяр-краснодеревщик дядя Миша полировать мебель. Он занимался своим делом и всё время напевал одну и ту же фразу: «А вот он едеть, едеть, едеть».
— Кто едет, дядя Миша? — спросил Аргиропуло. — Куда едет?
— Эх, милый, — вздохнул дядя Миша, —- из песни слова не выкинешь.
Однажды в Каракумах Аргиропуло решил построить фотолабораторию. Глины и песка для этого было сколько угодно. А воду берегли: её возили с дальнего колодца. Злые языки говорили, что Аргиропуло выпрашивал для своего строительства помои на кухне.
Наконец лаборатория была готова. Аргиропуло вставил в окна красные стёкла, и тут как раз окончились раскопки и нужно было уезжать.
Но подвиг строителя не остался невоспетым. В стенгазете Аргиропуло был изображён в виде древнегреческого бога, а под рисунком поместили такое четверостишие:
Кто средь песков возродил величие храмов Эллады, Кто над пустыней воздвиг краснооконный дворец? Сын Ахиллеса, титан Аргиропуло, муж богоравный, Глину с водою смесив, создал сей дивный чертог.
419
2
Самолёт прилетел после обеда, когда мы дремали в палатках. Он приземлился возле душа, обдав его пылью. Мы соскочили с кроватей и, на ходу продирая глаза, кинулись к самолёту.
Один за другим на лагерный такыр вышли С. П. Толстов, Александра Семеновна Кесь, известный геоморфолог, знаток среднеазиатских пустынь, Татьяна Александровна Жданко, этнограф, Борис Васильевич Андрианов, исследователь древнехорезмийских каналов и составитель их карты, Нина Николаевна Вактурская, специалистка по средневековому Хорезму, и несколько растерянный человек в макинтоше — доктор. Вместе с ними появился толстый белый щенок.
— Это Газик, — представила Татьяна Александровна. — Шофёры подобрали его в пустыне. Его назвали так потому, что уж очень быстро он «газовал» за машиной.
Сергей Павлович всматривается в лица встречающих.
— Какие-то вы все необычные!
— Отряд возбуждён находками, — доложили ему.
Толстов, по своему обыкновению, хочет сразу же отправиться на раскопки. Прямо с нашего импровизированного аэродрома. Нам стоило большого труда убедить его хотя бы попить чаю.
Начальник экспедиции сразу же включается в нашу жизнь. Не успели мы внести чемоданы в его палатку, как Сергей Павлович просит напомнить мелодию нашей любимой песенки и запевает вместе с нами:
Я верю, друзья, караваны ракет...
Толстов находит образ — «на пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы» — нелогичным:
420
вы впервые вступаете на чужую планету, а там уже кто-то прошёл. И всё-таки здорово звучит! Сидим на раскладушках, на баулах. Сергей Павлович вспоминает блоковских «Скифов»:
Мильоны — вас. Нас тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы. Да, азиаты — мы, С раскосыми и жадными очами!
— Сколько неточностей в одной строфе! — удивляется Толстов. — «Тьма» меньше, чем миллион, это всего лишь десять тысяч. Скифы — европейцы. Раскосых очей не было даже у саков, азиатских скифов, они же европеоиды и говорили на языках североиранской группы. А строфа тем не менее прекрасна!
Пьём чай. В дверь столовой глядит залитая солнцем пустыня. Сергей Павлович то и дело — поверх наших голов — смотрит на неё. И опять стихи:
Не терплю богатых сеней, Мраморных тех плит;
От царьградских от курений Голова болит.
Душно в Киеве, что в скрине, Только киснет кровь!
Государыне-пустыне Поклонюся вновь!
— Государыня! — повторяет Толстов. — Вот как надо относиться к пустыне. Уважать её надо, уважать, а не кокетничать, не пижонить, не позволять с нею легкомыслия, небрежности, фамильярности.
Вот вы (он кивает в мою сторону) назвали книгу «Приключений не будет». Приключений в пустыне во
421
обще не бывает. А если бывают, то это уже не приключения, а безобразия. И если мы научимся уважать государыню пустыню, то и она ответит нам уважением. И откроет, выражаясь высоким штилем, свои тайны, понимаете ли, клады.
Всё это произносится в присущей Толстову страстной полемической манере. О чём бы ни беседовал Сергей Павлович, он как бы обращается к некоему оппоненту, которого надо во что бы то ни стало переубедить или разнести в пух и прах. Даже когда все присутствующие полностью согласны с Толстовым. Он и любимые стихи читает так, будто хочет раз навсегда убедить слушателей в их красоте и совершенстве.
3
Золото Толстову показали ещё в лагере. Следуя экспедиционной традиции, Сергей Павлович сначала спрашивал каждого из нас: «Ну, что вы об этом думаете?» А потом уже говорил сам.
Больше всего ему понравился золотой колпачок. Волна, завивающаяся в спираль, — любимый узор древних хорезмийцев. Здешние скифы испытывали влияние Хорезма и сами участвовали в создании его культуры.
Затем начальник экспедиции отправился на раскопки. Все погребения к тому времени были полностью расчищены. Лоховиц заранее продумал маршрут: от самых бедных находок к самым поразительным.
Первым встретил Толстова Саша Оськин. Сергей Павлович спустился по длинному дромосу в разграбленную могилу. Тут было женское погребение. На месте остались только ноги, под ними огромное ребро какого-то животного. (Символ того, что женщина создана из ребра, шутили мы.) У одной из стенок лежали отшли
422
фованный камень с углублением — «алтарик», тоненькая каменная пластинка и похожая на бочонок тёрочка для краски. Тут же были найдены комок голубой краски и костяной цилиндрик, из которого торчало несколько волосков (может быть, кисть).
Толстов долго пробыл на этом кургане: Саша делился сомнениями и гипотезами.
Потом все направились ко мне. Дромос в моём кургане был пошире. Его пересекала широкая красная полоса — следы огня на песке. Видимо, здесь погребальный обряд требовал, чтобы покойника отделила от мира живых стена огня.
Толстов увидел разбитые и разбросанные грабителями кости, посочувствовал мне и утешил:
— Зато ваш курган — самый богатый из всех, возможно, даже царский, потому его так и ограбили.
Я показал Сергею Павловичу бронзовую стрелочку, гайку, «колокольчик», обломки ножа и наконец то, чем особенно гордился. Погребение разрушено до такой степени, что нельзя определить, как ориентирован скелет, а это важно для науки. Но мне удалось найти на каменистом дне ямы еле заметные отпечатки костей ног, и теперь я уверенно утверждал, что покойник лежал когда-то головою на восток.
— Поздравляю, поздравляю, — похвалил Сергей Павлович.
И я вместе со всеми двинулся на Анин курган. Оттуда торчала металлическая лестница. Сверху погребение выглядело эффектно: отчётливое плетение циновки, лежащие на ней кости, ножи и удила у плеча, бляшки у ног, след щита, стрелы и'нн одной лишней пылинки. Сергей Павлович спустился по лестнице, устроился у края циновки, чтобы не повредить её, и долго рассматривал каждую вещь. Аню он поздравил куда горячее, чем обладателей «царских» курганов, меня и Оськина.
423
Сергей Павлович ходит от кургана к кургану, а мы, ещё не потеряв до конца «авторского самолюбия», ощущаем, что находки, с которыми столько связано у каждого, теперь не твои, не мои, а наши — нашего отряда, нашей экспедиции, нашей науки.
Более того, они уходят от нас, наши находки, они вступают в иную связь. Мы оказались только посредниками между скифами, память о которых несут эти вещи, и наукой, в чьё распоряжение они теперь поступают. Меч и колчан, выставленные в музее, изданные в учёном труде, никому не расскажут, что пережила Светлана, которая через два с половиной тысячелетия первая увидела их и своими руками вывела из небытия, не расскажут об этой осени, о нашем отряде, о нашей жизни. Они, эти вещи, прошедшие через наши руки, по-прежнему принадлежат своим создателям, сакам, и рассказывают о них.
Мы прощаемся с находками и в то же время по-новому встречаемся с ними сейчас, когда начинается их жизнь в науке.
...Склонившись над камерой кургана № 53, мы жадно смотрим на Светланины находки, на Толстова, ловим каждое его слово и радуемся его радости.
Сергей Павлович просит у Светланы чертежи. Нужно посмотреть прямо на месте, как располагались львицы и старый лев, как связаны они с другими находками. Толстов соединяет точки, где были найдены львицы, в одну линию. Львицы своей плавной, величавой поступью словно бы обходят нечто невидимое. Они оберегают что-то, как бы передают чему-то свою мощь. Так в древности люди обходили только что построенную крепость, неся с собою вдоль всех её стен дикого льва. И они верили: после того как льва обнесут вокруг крепости, её стены приобретут львиную силу и неприступность.
424
Стрелы лежат слева от скелета. Их укладывали в колчане наконечниками вверх. Наконечники были скорее всего отравлены, и потому, рассуждает Сергей Павлович, они закрывались, как кобура, кожаной крышкой. Старый лев — украшение этой крышки. А фигурки идущих львят окаймляли футляр колчана. Так полсотни стрел и львиная стая слились на наших глазах в одно целое. И мы вдруг увидели сверху этот колчан, чьи стрелы были наделены в глазах его владельца львиными качествами. Очень длинный, несколько суживающийся в середине и напоминающий по форме песочные часы. Таким солидным колчаном мог пользоваться только всадник.
Сергей Павлович по письмам знал о наших находках. Знал он и о мече. Но долго не мог оторваться от этого меча, несущего в себе две загадки. Одна из них будет решена, когда поднимут меч и увидят, что изображено на золотой обкладке. Зато другая посложней: необычайная для того времени длина меча противоречит представлениям об истории этого оружия. Во всяком случае, меч подтверждает любимую гипотезу Толстова: рыцарский доспех впервые возник здесь, на среднеазиатских равнинах. Свидетельством тому был, например, пластинчатый панцирь, найденный на одном из соседних памятников. Сергей Павлович снова оглядел погребение и произнёс слово, которое часто приходило в голову и нам и не имело особого отношения к науке:
— Всё-таки это сказка...
Тем временем в могиле стало сумрачно и прохладно.
— Светлана, закат! — шепнул рабочий.
Солнце только что зашло. Степь была освещена малиновым светом зари. И туда, на закат, летели удивительные красные птицы. Я видел их уже не раз и всегда на заходе. Откуда они взялись в этой серой степи? Куда они деваются днём? Лишь перед самым отъездом из
425
экспедиции я установил, в чём тут дело. Бродя по степи, я заметил, как с земли поднялась обыкновенная серая птица, расправила крылья, повернула на закат и вдруг стала красной, как бы светящейся изнутри. Может, эти птицы потому и взлетают на закате, что хотят напоследок ещё раз увидеть солнце?
Здесь, в плоской степи, где нечему отбрасывать быстро удлиняющиеся и сливающиеся тени, где ты сам выше всего, что видит твой глаз, закат — поистине космическое зрелище. Здесь ощущаешь, что тень, которая захватывает сначала землю, а потом и небо, открывая затаившиеся в нём звёзды, — это тень самой пашей планеты.
Скифы такие вещи воспринимали по-иному. Нам, например, кажется, что степное солнце движется медленно. А у скифов его символ был конь, самое быстрое из животных. Вероятно, они не раз сопоставляли скорость движения солнца по небу со скоростью еле заметного всадника, несущегося во весь опор на горизонте, по краю земли и неба. И вот, так сказать, на основании точных наблюдений и расчётов скифы пришли к выводу, что солнце быстрее самого лучшего скакуна.
Меч-кладенец мог поднять только богатырь. Меч, лежавший в кургане № 53, могли поднять лишь очень умелые и осторожные руки. И эти руки были женскими.
Нина Николаевна Вактурская привезла с собой множество нарядных коробок из-под сластей. Она их нарочно всю зиму собирала в Москве. Подозреваю, что она сама их покупала: коробки — для находок, сласти — для своего племянника, о котором она часто вспоминает. Мальчик он мирный и добрый. Но однажды племянник Нины Николаевны явился домой весь в синяках и царапинах. Это было на него не похоже. С кем он дрался?
— Понимаешь, тётя Нина. Иду я, а навстречу мальчик. Очень хороший мальчик. Вдруг он просит меня: «Давай подерёмся!» Я не мог ему отказать.
А26
Коробки предназначались для тех находок, которые могли быть сделаны в маршруте, куда Нина Николаевна собиралась вместе с Толстовым. Но их владелица не могла устоять перед нашими находками.
А для меча шофёр Коля Горин специально сколотил длинный ящик.
Сначала решили поднять меч вместе с землёй, в которой он лежал, — монолитом. Тем же способом, каким Нина Николаевна поднимала росписи во дворце То-прак-кала. Для этого нужно было пропитывать землю клеем, пилить её хирургической пилой, закреплять бока монолита сначала клеем, потом бинтом или гипсом и, наконец, осторожно подсунуть под монолит железный лист.
Но лезвие меча было довольно прочным. Кроме того, снизу его поддерживало золото. Нина Николаевна и Светлана решили взять меч без земли. Они не спеша подкапывались под него ножами и скальпелями. Их пальцы уже ощущали выпуклость узора на золотой обкладке.
И тут кто-то вспомнил, что у студента Королёва есть небольшое ромбическое зеркальце, в которое он иногда тайком рассматривает свою золотистую бородку. Зеркальце было очень кстати. Теперь его подсовывали под меч, чтобы увидеть узор. Но таково уж искусство скифов, что каждый видел в зеркальце своё. Один различал орнамент, примерно такой же, как на золотом колпачке; другому чудилось, что на обкладке изображены рыбы. Я разглядел в зеркальце птичьи головы, а под ними какие-то бородатые профили. Шлемы, оформленные в виде птичьих голов, были нам известны по хорезмий-ским монетам и статуям. Может быть, именно такие шлемы носили среднеазиатские скифы, подумал я.
Я сидел в своём раскопе, писал дневник, когда со стороны кургана № 53 раздался дружный вопль. «Неужели сломался меч?» — ахнул я и выскочил из курга
427
на. Но всё было в порядке. К экспедиционному «козлику» шла толпа. В центре её двое тащили носилки, на них лежал длинный ящик, а в ящике что-то сверкало. Ящик поставили на машину.
— Ну вот, теперь вы видите, что это такое! — кричал Лоховиц.
Но мы ничего не видели. Лоховиц закрыл дверь машины своей широкой спиной. Наконец мы встали в очередь и по одному заглядывали в ящик, где на ослепительно белой вате лежал меч. Железная цепочка, цилиндрическая рукоять, типичное скифское навершие в виде бабочки. Но только бабочка была золотой, и на этой золотой пластинке красовалась могучая голова горного барана с круто загнутыми рогами.
То, что показалось стилетом, было на самом деле железной скобой, частью портупеи. Золотой колпачок, который Светлана нашла первым, по всей вероятности, подвешивался как украшение к этой портупее.
Всю среднюю часть меча закрывала широкая выпуклая золотая полоса. Её украшали изображения двух почти одинаковых крупных сказочных зверей.
Странные существа с львиными телами, змееподобными хвостами, с когтистыми птичьими лапами, с лошадиными шеями, с тяжёлыми мордами не то крокодилов, не то допотопных ящеров.
Это уже не просто звери, а причудливые конструкции, составленные из разнородных атрибутов силы и свирепости. «Сверхзвери», украшающие «сверхоружие».
Кажется, что чудовища не в силах поднять головы — так они тяжелы. Не в силах сомкнуть развёрстые пасти — так длинны их острые частые зубы.
И в довершение всего от уткнувшегося в землю носа каждого из хищников неожиданно отходит тонкий игривый завиток, похожий на побег растения. А могучие мышцы задних лап подчёркнуты геометрическим
428
орнаментом. Художник удивительным образом придал грозным порождениям воинственной фантазии некое изящество, превратив их в нарядный геральдический узор. Рисунок на золотой обкладке ножен, видимо, должен был не просто украшать, но и радовать глаз, поражая друзей и врагов блеском и великолепием. Так вот как выглядит меч во всей своей грозе и славе! Родичи, кладя его в могилу воина, не без основания полагали, что с таким мечом не стыдно предстать перед богами и обитателями страны теней, знаменитыми героями, перед богатырями скифских сказок и преданий.
Какое всё-таки чудо, что он попал в наши руки! Значит, близкие положили его в гробницу тайком, без свидетелей. Значит, они сумели сохранить тайну меча от тех, кто когда-либо мог проникнуть в гробницу. Но память об этом необычайном оружии, что покоится сейчас в длинном ящике, сколоченном Колей Гориным, может быть, осталась и превратилась в один из вариантов широко распространённой волшебной сказки про заповедный меч-кладенец.
И мы снова бросились поздравлять Светлану. И конечно, этот день стал экспедиционным праздником. Был устроен торжественный обед. В банках из-под томатного сока темнело вино. Сергей Павлович встал и произнёс речь.
— На Тагискенском скифском могильнике, — сказал он, — работали две бригады грабителей: одна из них потрудилась добросовестно, — Толстов посмотрел при этом на Оськина и на меня, — зато другая, к несчастью для себя и к счастью для нас, действовала халтурно. Вот этим-то грабителям-халтурщикам мы и обязаны замечательными находками.
Больше всего Сергей Павлович говорил о мече, о необыкновенном мече, который станет известен всему миру. О мече, изображение которого появится и в энцикло
429
педиях, и во всех крупных работах, посвящённых скифам и их искусству, и в учебниках для студентов. А может, и в школьных учебниках. О мече, который будет известен в науке под именем «сакский меч с Тагискена».
— Светлана, встаньте! — послышалось со всех сторон. И под гром рукоплесканий Светлана встала и поклонилась.
5
Ящик с мечом был водворён в палатку Коли Горина, а сам Горин из уважения к находке переселился в машину. Пока художница рисовала меч, ящик был открыт, и мы то и дело ходили в палатку, садились вокруг ящика и смотрели, смотрели... Часто к нам присоединялся Толстов.
— Ну, что вы скажете?— в который раз задавал он свой излюбленный вопрос. И мы в который раз восхищённо вздыхали.
Разговор шёл о скифском искусстве. Когда-то Толстов предложил назвать его искусством героического реализма или эпического реализма. Прикладное искусство, видимо, лишь иллюстрация к не дошедшему до нас скифскому эпосу, к мифам, волшебным сказкам, былинам о героях.
Скифы верили, что, украшая себя, своих коней и своё боевое оружие изображениями сильных и быстрых животных, они тем самым придают новую силу коням и стрелам, новую мощь мечам и рукам. Это, конечно, представление религиозное, магическое. Глядя на произведения искусства, любуясь ими, люди испытывали радость, душевный подъём. И это чувство давало им силу — силу, которую они приписывали самим изображениям. Силу, действующую, как они верили, помимо воли и сознания человека.
430
Глава восьмая
1
— Выключатели поехали!
Наш электрик Муса Умерович Юнисов ровно без четверти одиннадцать сел, как всегда, в машину и поехал на раскопки — выключать свет. Электростанция стоит поближе к транспортёрам, а к лагерю тянется кабель длиной в два с половиной километра. Там, над опустевшими раскопками, над грудами земли и зияющими ямами, в полной тишине и безлюдье светит фонарь на мачте и стучит движок электростанции. И наверное, где-то в стороне стоят три джейрана, смотрят как зачарованные на огонь и ждут, когда он погаснет. Джейраны продолжают ночевать на наших раскопках. Почти каждое утро мы видим, как они стремительно убегают в степь.
Машину ведёт новый шофёр, и Муса Умерович. должно быть, вздрагивает, в тысячный раз услышав надоевший вопрос: «Ну а крокодилов там много?»
— Нет там никаких крокодилов, — отвечает Юнисов, стараясь скрыть раздражение. — Я видел их только в каирском зоопарке.
Этой зимой Муса Умерович работал в советской археологической экспедиции недалеко от строящейся Асуанской плотины. Он был там не только электриком, но и водил по Нилу экспедиционный катер. Он мог бы рассказать много интересного, если бы не тот проклятый вопрос о крокодилах, после которого пропадает всякая охота говорить.
Одна подробность из его рассказов про экспедицию особенно заинтересовала меня.
Юнисов удивлялся: археологи писали своим жёнам огромные письма, прилагая к этим посланиям схемы,
431
чертежи и зарисовки. Оказывается, сочетали приятное с полезным: письмо домой и предварительный научный отчёт. Самый настоящий научный отчёт, с подробными описаниями, предположениями, аргументацией; отчёт, который заканчивается ненаучным словом «целую».
И мои товарищи, и руководство экспедиции, и я сам — все мы время от времени забывали, что я литератор. Если бы я поехал в новые для меня места, с новыми людьми, я бы, пожалуй, не стеснялся расспрашивать их о том, что меня интересует, и изо дня в день вести записи. Здесь же, в Хорезмской экспедиции, делать это как-то неловко. Экспедиция, в сущности, моя вторая семья. А кто же интервьюирует братьев и сестёр, тёток и племянников? Я не могу относиться к жизни, которой мы живём, и к нашей работе как к материалу для своих будущих сочинений. Я просто живу этой жизнью и делаю эту работу. И в то же время сознаю, что буду о них писать.
А не сделать ли мне так: вместо дневников и записей писать, по примеру наших археологов в Египте, большие письма домой, а потом использовать их как материал для работы?
Толстов, Кесь, Жданко, Андрианов, Вактурская уже во второй раз прехали в маршрут. Сколько они увидят, сколько откроют, сколько встретят людей! Оба раза я довольно робко просился с ними. Лоховиц хмурился, Сергей Павлович улыбался, а я особенно не настаивал: я был нужен на курганах. С отъездом маршрутников в лагере стало тихо и пустовато. Погас свет в их палатке, где до глубокой ночи шли интересные разговоры, читались стихи, обсуждалась книга научно-фантастических рассказов Станислава Лема. Погасли и наши костры. Жрец огня Борис Ильин тоже уехал в маршрут. Мы, наконец, получили возможность выспаться.
Однажды у костра зашла речь об Атлантиде, о «снежном человеке», о пришельцах из космоса — сло
432
вом, о мифах и сенсациях XX века, и тогда я начал рассказывать, как сказки, некоторые эпизоды из подлинной истории человечества, которая, на мой взгляд, куда интереснее и загадочнее, чем все эти мифы и сенсации. Вот один из этих рассказов.
Первой силой, которую приручил человек, был камень. Недаром его первое устойчивое, определённое по форме орудие так и называется: ручное рубило. Это миндалевидный кусок кремня. Плоские, оббитые бока, острые края, заострённый копчик и массивное основание с так называемой пяткой для упора в ладонь и мякоть большого пальца.
Человечество большую часть своей истории пользовалось этим орудием, но о его точном назначении приходится только догадываться. На этот счёт существует множество гипотез: ручным рубилом можно срубить сук, обтесать дубину, вспороть звериную тушу, разбить трухлявый пень, чтобы добыть из него личинки, раскопать норку какого-нибудь животного и т. д. Словом, это было универсальное орудие. Но, когда мы видим его в музейных витринах или на рисунках, мы не всегда помним, что пользовался рубилом ещё не человек, а его звероподобный предок — обезьяночеловек. И может быть, орудие было в чём-то человечнее своего создателя. В нём, в этом примитивном универсальном орудии, было заложено будущее рода человеческого.
Чтобы его изготовить, обезьяночеловек брал бесформенный кусок камня и как бы видел в нём будущее орудие: в его мозгу был образ этого орудия, оно заставляло обезьяночеловека мыслить.
Рубило можно считать, в какой-то мере и первым произведением искусства. Как говорил Роден, берётся камень и отсекается всё лишнее. Наш известный скульптор-антрополог С.М. Герасимов рассказывал мне, как из тысячелетия в тысячелетие совершенство
433
вались ручные рубила, они отделывались всё тщательнее, становились изящнее и красивее. Так, по мнению Герасимова, впервые возникло и проявилось чувство прекрасного.
Человек не рождается с готовыми, унаследованными от предков рефлексами к изготовлению тех или иных орудий. Он получает свои навыки от других людей. Само существование ручного рубила, существование формы, которая в природе не встречается, предполагало и зачатки нового, более высокого общения между предками человека, передачу навыков, обучение.
И ещё одна очень интересная подробность. Побочный продукт обработки кремня — огонь. Сверкающие искры, которых боится всё живое. Боялся их, наверное, и обезьяночеловек. И может быть, ударяя камнем о камень, он даже старался сделать так, чтобы искры не выскакивали и не кусали его ладонь. Но тогда удар оказывался бесполезным: орудия не получалось. И человек снова бил камнем о камень и возбуждался при виде вылетающих искр, привыкал к ним, начинал радоваться им и с удовольствием работал при свидетелях, чтобы поразить их своим владычеством над маленькими молниями.
И второй силой, которую после камня приручил человек, стал огонь. Человек зажёг свой первый костёр у входа в пещеру. И все его враги, все его страхи и тревоги отступили на несколько шагов от приручённого огня, отпрянули в темноту.
Первый костёр, наверное, зажёгся не от этих искр. Человек, видимо, получил огонь из другого источника (может, то было дымящееся лесное пожарище). Но работа с кремнем постепенно приучала человека к огню.
И возможно, то, что мы называем в людях «искрой Божьей», происходит от искр, которые возникали под руками обезьяночеловека и которых он так боялся. Ведь без искры ничего настоящего не получится.
434
3
И вот «выключатели» прибыли на место. Свет в лагере начинает мигать — сигнал ко сну. Оськин в отчаянии: не удастся дослушать Седьмую симфонию Бетховена.
А весь лагерь уже спит. Спит в своей палатке наша певица Наташа Юдочкина. Её больше всего утомили костры: ведь она не пропускала ни одного.
Наташа появилась у нас сначала в виде неведомого адресата многочисленных писем. Письма шли, накапливались, а Наташа не приезжала. Мы знали, что за лето она успела побывать уже в двух экспедициях: в Гнез-дово под Смоленском и в Киргизии. Но обилие писем, ожидавших её, и жажда побывать на самых разных раскопках уже создавали в нашей фантазии образ этой студентки.
Наташа так спешила к нам, что по дороге из Кзыл-Орды потеряла рюкзак. Мы живо представляли себе фантастическую картину: по пустыне во весь опор мчится наш экспедиционный «козлик», а от него вскачь, как перекати-поле, несется сбежавший рюкзак. И чем-то это ещё больше расположило нас к Наташе. Мы сразу же приняли её как свою.
Наташа знала наши песни, много слышала о каждом из нас. Она заранее успела полюбить нашу экспедицию. Увидев находки, кропотливый труд, который отвечал её представлениям о настоящей археологии, она не разочаровалась, и нам с ней было легко и весело. Чувствовалось, что археология — её призвание.
Совсем по-другому получилось у её соседки по палатке Иры — девятнадцатилетнего рентгенотехника с Урала. Иру привлекала на раскопки романтика в её чистом виде. Ещё зимой девушка специально ездила в Москву, уговаривала Толстова, чтобы тот взял её на
435
раскопки, уверяла его, что не может жить без Хорезмской экспедиции. Но Толстов ей отказал. Видимо, ему уж очень странной показалась любовь к экспедиции. слишком пылкая и не связанная с каким бы то ни было интересом к науке.
Однако Ира накопила денег на дорогу и прилетела в Нукус. Она так просилась, так умоляла, так трогательно клялась в любви к науке, что наши сотрудники наконец сжалились и взяли её с собой.
И вот девушка с большими чёрными глазами, сверкавшими каким-то отчаянным блеском, оказалась в нашем отряде.
Мы не знали, куда её приспособить. Дать ей в руки нож и кисточку и позволить расчищать погребение мы боялись. Восторженная девица сгоряча могла всё испортить. Да и некуда было её ставить: сотрудников достаточно.
Ира готова была отбрасывать отвал, работать на транспортёре, но разве она могла сравниться с нашими землекопами! Да и неловко как-то было поручать девушке такую тяжёлую работу.
Дать её в помощь поварихе? Ира не умела и не хотела готовить.
На складе ей тоже делать нечего, хозяйственников у нас хватает.
Вот и бродила она как неприкаянная по лагерю и по курганам. Однажды пришла ко мне на курган, уселась рядом и драматическим шёпотом сказала:
— Валентин Дмитриевич, рассказывайте как можно скорее и как можно больше о скифах.
Я был занят расчисткой погребения и не знал, как избавиться от энергичной посетительницы.
Тогда Ира затеяла со мной разговор о книгах. Читала она много и сумбурно. В её чтении не чувствовалось цели, и, хотя она интересовалась всем на свете, какого-то определённого интереса у неё не было.
436
Последние книжки, которые она прочитала, были «Персидские письма» Монтескье и «Остроумие и подсознательное» Фрейда.
— Ира, — спросил я совершенно серьёзно. — а вы читали одну толстую книгу, в которой каждая строчка пронизана любовью к человечеству?
— Какую? — с жадностью спросила Ира.
— Поваренную, — невозмутимо ответил я. — Раскройте её на любой странице, и повсюду вы встретите удивительно сердечные слова: «Чтобы было вкуснее, возьмите не пять, а шесть яиц, прибавьте майонеза...» Какой гуманизм, Ира, не правда ли? Советую вам изучить эту книгу, и тогда вас возьмут в любую экспедицию.
— Такой совет я слышу первый раз в жизни, — возмутилась Ира.
Она томилась без работы, и наконец Наташа приспособила её вытаскивать из кургана вёдра с землёй.
Может, мы были в чём-то к ней несправедливы, но её романтика без малейшей примеси деловитости и здравого смысла прямо-таки ставила нас в тупик. Тем более что Ира появилась у нас в самые напряжённые дни.
— Почему же вы всё-таки поехали, если Сергей Павлович вам отказал?
— Он улыбнулся, когда я выходила из кабинета, — ответила Ира.
Впрочем, удовлетворив своё желание, она уже рвалась в ещё более романтические, как ей казалось, края. Она расспрашивала Юнисова о крокодилах и пирамидах, о том, к кому надо обратиться, чтобы поехать в Египет с археологами. Её -чёрные глаза по-прежнему сверкали отчаянным блеском. И она уехала от нас на поиски чистой, ничем не омрачённой романтики, сказав на прощанье: «А всё-таки вы хорошие, и я вас всех люблю».
437
4
Свет в палатках погас. «Выключатели» едут в лагерь. А мне не спится. Сегодня мой сосед по палатке Саша Оськин проявляет снимки. Ложусь в холодный спальный мешок и только-только начинаю дремать, как меня будит котёнок. Обычно он забирался в мешок к Борису, а теперь, когда Борис уехал в маршрут, выбрал меня. Котёнок устраивается у меня на плече, и под его мурлыканье я засыпаю.
Меня будит чей-то печальный визг: пришёл Газик.
Щенок, наголодавшийся в пустыне, стал у нас таким обжорой, что приходится подвязывать ему живот, иначе он не может передвигаться. Маршрутники уехали, и щенок скучает.
— Ну, что тебе? — говорю я.
Щенок скулит и вертит хвостом. Может, он хочет пить? Вылезаю из мешка, беру щенка под мышку и несу к умывальнику. Пою его прямо из ладони.
Снова укладываюсь. Щенок продолжает скулить. Наконец мне удаётся понять, чего он хочет: ему хочется поиграть со мной. Тоже мне, выбрал время! Одеваюсь по-настоящему, иду к костру, который горит перед кухней. Щенок ковыляет за мной.
Этот общедоступный костёр стали зажигать с тех пор, как начались холодные ночи. Во многих палатках стоят дырявые вёдра с углями. Угли берут из костра. А некоторые опытные люди привезли с собой грелки и кладут их в ноги.
Подбрасываю в огонь саксаул. Толстые коряги вспыхивают. Языки огня кажутся осенними кленовыми листьями. Раньше мне это сравнение не приходило в голову. Значит, начинаю скучать по дому, по российской золотой осени. Работать у костра не очень удобно —
438
слишком капризное освещение. Только устроишься, приходится отползать от огня.
Самые большие письма писал в Москву студент Королёв. В обеденный перерыв он не спал, а изучал английский и сочинял свои огромные послания. Сейчас Королёв уехал. Он увёз с собой живого скорпиона, фалангу в банке с песком (эту фалангу для него собственноручно изловил Лоховиц), образцы пустынных растений и воспоминания о здешней экзотике: о том, как на раскопках убили змею, о миражах, о термитах, о песках.
Однажды в воскресенье мы с Королёвым ходили в пески и встретили по дороге какие-то вздутия на такырах. Я читал книгу Халифмаиа «Отступившие в подземелье» и понял, что это термитники. Вечером у костра зашёл разговор о термитах. Я рассказывал об этих удивительных существах, которые сумели каким-то чудом сохранить в своих подземных городах насыщенную влагой и углекислым газом атмосферу далёких геологических эпох.
— Как они выглядят? — спросил Королёв.
И тут мне повезло.
— А вот как, — сказал я и поднял с земли прутик, по которому полз желтоватый термит. Термита Королёв, кажется, с собой не взял. Этнограф Володя Бахта однажды вёз из экспедиции несколько стеклянных банок с разными тварями: тут были и ящерицы-круглоголовки, и редкостный чёрный скорпион с зелёными ножками, и дикая гремучая змея — щитомордник. Погода задержала нас в Джусалах. Мы жили в гостинице аэропорта в большой проходной комнате. Девушки получили кровати, а мужчины расположились прямо на полу. Перед сном Бахта полез в чемодан и вдруг, обеспокоенный, спросил нас:
— Ребята, вы случайно не видели моего щитомордника?
Нас как будто вихрем подняло с пола. К счастью, тревога была напрасной: Бахта заглянул не в ту банку.
/.39
Когда Володя вернулся домой, жена, увидев щитомордника, произнесла банальную фразу:
— Выбирай, он или я!
Володя всё-таки выбрал жену. Щитомордника пришлось нести в зоопарк. Террариумом в то время ведал зоолог по фамилии Черномордик.
— Товарищ Черномордник, — оговорился Бахта, — вам нужен щитомордик?
Черномордик обиделся, но змею принял.
Королёв работал на моём кургане в самое интересное время, когда мы разбирались в том, что натворили грабители. Погребение расчищалось без него. Королёв раскапывал маленький курган. Он нашёл бронзовые удила, набор бляшек от конской сбруи и крохотную горсточку человеческих костей, которую можно было укрыть ладонью. Его курган тоже был разграблен.
Мой помощник работал добросовестно, но его больше увлекала окружавшая нас экзотика, чем раскопки. После его отъезда в палатке мы нашли обрывок письма, где было сказано: «Между прочим, здесь довольно любопытные находки: золото, железо, черепки, мечи и т.д.». Появление термитов его взволновало гораздо больше. И в этом нет ничего плохого: совершенно необязательно, чтобы все на свете любили археологию.
5
У костра появилась заспанная фигура с дырявым ведром. Значит, рабочим стало холодно.
Теперь у нас новые землекопы — ребята-старше-классники из ташаузской школы-интерната № 2. Жаль, они приехали после того, как все лучшие находки уже были сделаны. Они работают с увлечением и засыпают нас вопросами. Часто пишут в школу и на конвертах ставят такой адрес:
440
«Девочкам из 8-го класса «В» от мальчиков-археологов, лично в руки». Они дружны, приветливы, очень дисциплинированны. Старшие следят за порядком.
Как-то один мальчишка пришёл на склад и попросил папиросы. Через полчаса старший принёс папиросы назад и деловито сообщил: «Он не курит».
Мы собираемся написать директору школы официальное письмо на бланке, с печатью, с подписями всех участников экспедиции — поблагодарить преподавателей за то, что они так хорошо воспитывают ребят.
— Пожалуйста, не забудьте вставить фразу: «Мы все очень их полюбили», я на этом настаиваю, — напоминает начальница нашего отряда Марианна Александровна Итина.
Это, конечно, странно — вводить в конце повествования как новое столь значительную фигуру. Марианну Александровну надолго задержала в Москве тяжёлая болезнь матери. Она приехала только за две недели до конца работы. Два месяца ожидали её аккуратная палаточка, раскладушка, чемодан в цветном чехле. Когда выяснилось, что Марианна приедет поздно, Лоховиц любезно подготовил для неё раскоп: снял насыпь, сделал разрез, нашёл контуры огромной ямы.
Но всё это время начальница незримо присутствовала среди нас. Её излюбленное место за столом оставалось незанятым. Раскопы располагались поблизости от большого кургана с дромосом, который Марианна раскопала в прошлом году. Её полевой дневник переходил из рук в руки как образец. Мы знали, что Марианна очень строго относится к документации.
Обществом друг друга мы были обязаны ей. Классическая музыка, которую мы слушали вечерами, тоже напоминала о Марианне. Она страстная любительница музыки, и эти ночные концерты — традиция возглавляемых ею отрядов.
441
Мы с Оськиным ждали приезда начальницы с некоторым страхом. Ведь мы отпустили бороды и запустили документацию, чего Марианна не потерпит.
Марианна приехала в ночь на воскресенье. Палатка, как я уже сказал, была готова её принять. Проснувшись, мы услышали звонкий голос начальницы, рассказывающей московские новости, побежали к ней.
— А где же наша царевна Несмеяна? — спросила начальница.
И в палатку влетела хохочущая Светлана. Ее находки и то, что она пережила, открывая их, окончательно сдружили девушку со «старыми хорезмийцами». Ведь теперь ей, как и нам, было что вспомнить.
И ещё одна деталь. Светлана дала мне почитать сказки Андерсена, которые она всегда возит с собой. Вместо закладки в книге лежал каталог выставки древних золотых изделий, привезённой из итальянских музеев. Среди этрусских древностей были золотые фигуры, похожие на те, что откопала Светлана. В конце каталога стояла дата выставки. Так я узиал, что Светлана ходила на выставку буквально за несколько дней до отъезда в экспедицию. Древнее золото ещё сверкало в её памяти, когда Светлана начала раскапывать свой курган. И то, что ей за несколько дней до отъезда казалось сказкой, совершенно неожиданно сбылось.
Всё произошло в соответствии со строгими законами доброй волшебной сказки: сокровища открылись тихой девушке, любившей смотреть на звёзды и на степные закаты и в глубине души по-детски верившей в чудеса.
6
Возвращаюсь в палатку. Оськин уже спит. Котёнок куда-то сбежал. Снова влезаю в холодный мешок. И
442
снова меня будит собачий лай. На этот раз громкий, свирепый.
У нас в лагере живёт один пёс. Он пршпёл к нам из степи то ли на запах жилья, то ли по ещё не остывшим следам машины. Это был серьёзный пёс. Он не набрасывался на еду, которую ему давали, а зарывал её про чёрный день.
Когда пёс убедился, что мы его приняли, он решил служить нам верой и правдой. Но как это сделать? Овец у нас не было. Оставалось только лаять на чужих. Пёс рычал то на одного из нас, то на другого. Понимал, что ошибся, и воротил голову от стыда. Он никак не мог сообразить, кто же чужой, от кого нужно охранять хозяев. Бедняга чуть не свихнулся. Потому что чужих здесь не было.
Кстати, если бы скифа спросили, как называется это существо, он бы ответил: «Спака». «Собака» — скифское слово.
Если б древнему хорезмийцу показали нашего Кутьку, дремлющего у костра, и спросили бы, кто это, хорезмиец ответил бы: «Кути». Это одно из немногих слов, известных нам из древнехорезмийского языка. Лингвистические размышления успокоили меня, и я уснул.
Глава девятая
1
Когда мы ехали сюда по давно знакомой железной дороге, меня поразили две картины.
Я стоял у окна и смотрел на привычную казахстанскую степь. Рассеянным взглядом я следил, как за окном играют солнечный свет и тени от облаков. Это оживляло однообразие степи: то пятна освещённой
443
солнцем выжженной травы, то тёмные пространства, затенённые облаками. Вдруг я поднял взгляд и увидел, что никаких облаков на небе нет и что очертания у теней прямоугольные. То, что я считал тенями, оказалось свежими пашнями, а золотые пятна — только что убранными полями. Степь за окном потекла быстрей: то мелькал силуэт комбайна, то белые домики, то вагончик. Казалось, всё это родилось чудом, только сейчас, из игры света и теней.
Наши новички глядели в окна без всякого волнения. Они прекрасно знали, что такое целинные земли. И вдруг раздались восторженные возгласы, новички прижались носами к стёклам. Они увидели верблюда.
Вечером поезд «Москва — Андижан» остановился на маленькой степной станции. Между нашим составом и перроном стоял встречный поезд «Андижан — Москва». Наш состав был оживлённый, наполненный светом. Народ так и валил из дверей вагонов подышать степным воздухом. Во встречном царили тьма и тишина. За стёклами слабо синели ночники. Из вагонов выходили одни заспанные проводницы с фонарями в руках. Тут встретились два времени: мы везли с собой оживление московского вечера — в вагонах встречного полной хозяйкой была ночь, спустившаяся с Тянь-Шаня.
А на степной станции было своё время, не совпадавшее со временем, по которому жили и тот и другой составы.
И я снова ощутил, до какой степени мы, люди, слиты с природой, в которой живём.
2
Живя здесь, на Тагискене, по старому экспедиционному режиму, мы тоже стали частицею степи. Мы привыкли к сухости воздуха, к безоблачному небу, при
444
выкли смотреть вдаль. Привыкли к низеньким растениям с их чуть горьковатым запахом.
Я называю места, где мы жили и работали, то степью, то пустыней. С не меньшим основанием я могу сказать, что жили мы на опушке леса. Этот лес начинается уже неподалёку от Кзыл-Орды, за чертой культурной зоны, там, где степное небо отражается в воде последних рисовых полей.
Сначала идёт молодой лес высотой в человеческий рост, пёстрый, многоцветный, с лиловыми кустами тамариска. Потом он кончается, и открывается место, которое можно назвать лесной вырубкой. Вдоль неё долго шагают столбы, несущие нить телеграфа. По узкоколейке ходят дрезины и маленькие вагончики. На платформах — горы саксаула, который здесь заготовляют для Ташкента.
Высокий саксауловый лес, где вместо листьев висят длинные зелёные нити, глядится в голубую реку. Дальше начинаются лесопосадки. Вырытые плугом округлые борозды, похожие на длинные петли. Саксаул сеют с самолёта.
Неподалёку от нашего лагеря зона карликовых лесов и больших лесоразработок заканчивается. Нас окружают лишь маленькие рощицы с перелесками. Одна такая рощица с высокими деревьями саксаула (полтора человеческих роста), уже покрывшимися маленькими полупрозрачными осенними цветами, стоит в самом центре такыра, где расположен наш лагерь. Мы издали любуемся своим маленьким «парком», но предпочитаем по нему не гулять: под корнями саксаула всегда гнездится какая-нибудь нечисть.
Сейчас в лесу у реки наступила золотая осень. Деревья и кусты пожелтели только у самой воды. Оказывается, даже для того, чтобы пожелтеть, деревьям нужны силы и соки. Чем дальше от воды стоят пустынные
445
кусты и деревья, тем меньше принимают они участия в осеннем празднике красок. Они так и остаются серыми, чёрными, выгоревшими.
В нескольких километрах от лагеря расположены настоящие грядовые пески. Песчаная пустыня, прячась в котловинах, узкими языками подходит почти к самым нашим палаткам.
Вот и получается, что мы живём сразу и в степи, и в пустыне, и в лесу.
3
Приближался день отъезда. Вернулись маршрутни-ки. Они нашли новые крепости, плотины, водохранилища, каналы. Теперь им осталось совсем немного работы. Ждали самолёта. Он должен был прилететь за Толстовым и нашими путешественниками. Намечался прощальный полёт над местами, по которым прошли маршрутники. Нужно было проверить с воздуха наблюдения, сделать аэрофотосъёмки и увидеть всю картину в целом.
Я принял твёрдое решение, что уж на этот раз непременно оторвусь от земли, в которой изо дня в день ковыряюсь ножом и скальпелем. И Толстов, и Лоховиц, и Марианна в ответ на мои настойчивые просьбы улыбались и говорили: «Ну, конечно», «Ну, разумеется».
И вот самолёт прилетел. И меня включили в состав экипажа. Рано утром я выехал вместе со всеми на раскопки. Через два часа за мной должны были приехать, чтобы взять меня в полёт. Лоховиц был мрачен. Он смотрел на меня с осуждением: неужели я решусь покинуть курган в такой ответственный момент?
Последнее время мы с Лоховицем работали вместе. У нас оказался довольно сложный раскоп: на маленький курган, окружённый глубоким рвом, налез другой
446
курган, побольше, весь чёрный, прокопчённый. Большой курган со следами огня оказался более поздним, а в маленьком мы нашли сравнительно небольшую, узкую могильную яму, засыпанную совершенно однородным слоем. Кажется, сбылась наша мечта: неограбленное погребение.
Главная добродетель археолога — терпение, и потому мы долго не брались за расчистку ямы, пока не узнали, как связаны между собой оба кургана.
И вот мы с Лоховицем, полные самых радужных надежд, начали раскапывать погребальную камеру. В самом деле, курган оказался неразграбленным. Мы поняли это, когда увидели два совершенно целых горшка и череп, оказавшийся там, где положено.
Лоховица вызвали в лагерь, но мне не хотелось лишать его удовольствия, связанного с расчисткой погребения. В ожидании Владимира Анатольевича я снял лишнюю землю вдоль стенок погребальной камеры, вдоль рук и ног костяка и оставил над скелетом только крохотный слой. Теперь он лежал как бы под одеялом. Фигура была ещё скрыта, но уже угадывались её очертания.
— Прошу к столу, —- сказал я, когда явился Лоховиц.
И мы быстро расчистили скелет.
Неограбленное погребение было беднее всех ограбленных: два горшка за правым плечом, несколько крупных разноцветных бус из стеклянной пасты — вот и всё.
Какая-то бедная женщина, иностранка, похороненная по обрядам её племени.
После этого мы стали вскрывать чёрную могилу в большом кургане, откуда торчали крупные обугленные брёвна перекрытия. Курган был ограблен.
Прямо на поверхности древней почвы мы нашли фигурку из золотой фольги.
447
Толстов как-то особенно интересовался нашим курганом и просил нас с Лоховицем, если случится что-нибудь чрезвычайное, немедленно вызвать его из лагеря, где, обложившись нашими чертежами, он выяснял различные детали погребального обряда.
— Кто из вас самый быстрый? — спросили мы таша-узских школьников.
Они дружно указали на своего чемпиона по бегу, худенького приветливого паренька Джуманазара.
— Беги к Сергею Павловичу, зови его сюда, но смотри ничего ему не рассказывай.
И Джуманазар побежал. Остановился, снял сапоги, отбросил их назад и побежал ещё быстрее.
Тем временем мы разглядывали фигурку. Длинная морда сайгака и огромные рога, напоминающие рога горного барана.
Сначала нам показалось, что животное сидит, подогнув ноги и повернув голову назад. Но в этой позе не чувствовалось покоя. Фигура с подогнутыми ногами была полна напряжения. И вдруг мы поняли: не сидит она, а летит, оттолкнувшись всеми четырьмя копытами от выступа скалы, превратившись в живую пружину, готовую распрямиться в воздухе, чтобы достигнуть противоположного края пропасти; летит, спасаясь от чьей-то стремительной погони, и, говоря словами поэта, «в стремительности яростно-звериной» уносит красоту от смерти.
Глаз древнего художника и охотника точно запечатлел позу, которую может уловить только моментальная фотография. Тем временем Джуманазар примчался в лагерь, влетел в палатку к Толстову и выпалил:
— Владимир Анатольевич велел вам ничего не говорить!
Сергей Павлович тут же приехал на раскопки, полюбовался фигуркой с мордой сайгака и рогами архара, но чувствовалось, он ожидал чего-то большего.
448
В честь находки нас прозвали «архаровцами». Впрочем, уже на другой день мы получили от Толстова прозвище «карбонариев» (угольщиков).
Мы начали расчищать брёвна, рухнувшие в яму. Это была кропотливая работа, но зато какое получалось эффектное зрелище, какая мощь была в чёрных лоснящихся стволах!
А времени осталось мало. Не расчистив и не разобрав обгорелые жерди, нельзя было открывать погребение. А вдруг под ними какие-нибудь ценные и очень хрупкие вещи, с которыми придётся повозиться.
И всё-таки, когда за мной пришла машина, я вытер чёрные от угля руки полою брезентовой куртки и попрощался с Лоховицем. Тот даже не посмотрел в мою сторону: он уже работал за двоих.
4
И вот я вижу наш чёрный курган под крылом самолёта. Груды выброшенной земли вокруг него кажутся с высоты пухом, нежным и лёгким. Несколько минут, и перед нами холм Уйгарака. Садимся. Со стороны лагеря к нам спешит машина с прочно закреплёнными бочками. Машина мокрая, она только что вернулась с артезианского колодца, бочки не успели сгрузить. Из кабины выскакивает Ольга Вишневская, точно такая же, какой она была в юности, раскрасневшаяся, взволнованная, оживлённая. Видно, на раскопках происходит что-то интересное. Мы поднимаемся на холм и идём от кургана к кургану.
Все работают кисточкамй. Последние штрихи в расчистке погребений. У меня рябит в глазах от находок, от позеленевшей бронзы, лиловато-серого отшлифованного песчаника, чёрных сосудов.
А тут ещё встречи, разговоры, вопросы. Лев Фадеев
15 Веселые науки
449
показывает нам большое, широкое бронзовое кольцо, увенчанное фигурой необычайно печального льва.
— Почему все львы такие печальные? — спрашивает Ольга, глядя на Льва Алексеевича и его находку.
На минуту задерживаюсь в обществе двух львов и вдруг слышу крики с раскопа Марии Фёдоровны Грошевой. Начальница отряда прыгает и хлопает в ладоши. Мария Фёдоровна расчистила алтарик. Толстов попросил поднять его, и оказалось, что алтарик стоит на четырёх ножках. Нам пора. Машина с мокрыми бочками ждёт у подножия холма. Мы с Ольгой стоим, держась за бочку. Ветер дует нам в лицо, но мы поём. Поём «Весёлый ветер», «Белеет парус» и, наконец, «Я встретил вас».
Всё-таки хорошая вещь — экспедиция: солидные люди ни с того ни с сего поют песни, держась за мокрую бочку, а всем остальным это кажется совершенно нормальным.
5
Когда я первый раз в жизни летел в самолёте и смотрел вниз, меня поражало, с какой широтой и щедростью отпечаталась на лице земли деятельность совершенно незаметного с высоты человека. Разноцветные прямоугольники полей, нитки дорог, леса, разбитые просеками на кварталы. Человек отсюда не виден, но зато хорошо видно, как он хозяйничает на земле.
Сейчас мы летим над пустыней. Но странная вещь: земля под крылом самолёта живая, она полна следами человека. Трудно поверить, что это пустыня.
Маршрутники работают. Все приникли к иллюминаторам. Дневники раскрыты, они стремительно заполняются записями, схемами. В гудящем, вибрирующем
450
самолёте, перекрывая его гул, учёные успевают даже обменяться мнениями.
Самолёт делает круг: аэрофотосъёмка. Щёлкают аппараты. Земля внизу полна движения. Под крылом самолёта пляшут, извиваются, то сливаясь вместе, то растекаясь рукавами, светлые следы речных русел. От них отходят прямые линии каналов. А вот канал пересекает русло. Значит, оно более древнее, канал прорыли, когда в русле уже не было воды. Другое русло вдруг разбухает: здесь были плотины и водохранилище.
Прямоугольники полей. Длинные, узкие грядки. А вот грядки широкие и короткие. Это, конечно, бахчи.
Стена крепости. Внутри неё ещё одна стена, повы-ine: цитадель и город.
Мои спутники, глядя с высоты, успевают датировать и поля, и русла, и крепости: скифское время, Средневековье, XVIII век. (Впрочем, они это сделали во время автомобильного маршрута.)
Повсюду среди тёмных пятен зарослей правильные голубоватые кружки — следы юрт. А вот вышка, под ней вода, вокруг несколько белых домиков: артезианская скважина, которой пользуются животноводы. И наконец, голубая река в золотых берегах. Лиловые пятна затонувших кустов сливаются с отражениями облаков. Одинокий средневековый минарет среди зарослей саксаула.
И снова палатки нашего лагеря. Мои спутники, возбуждённые, взволнованные, выходят из самолёта, обмениваются мнениями. Оказывается, сегодня они нашли новую крепость.
— Ваши впечатления? — спрашивает Толстов. — В двух словах.
Я отвечаю:
— Это история, ставшая географией.
451
6
«Тук-тук-тук...» — стучат карандаши по миллиметровке. Два часа ночи. Мы с Оськиным сидим в столовой и приводим в порядок чертежи.
Слои мы обозначили цифрами, а Марианна распорядилась, чтобы каждый слой на чертеже был выделен специальной штриховкой. Во всех слоях — и в тех, которые заштрихованы прямыми линиями, и там, где штрихи идут слева направо или справа налево, — содержался песок. Вот мы и рассыпаем этот песок по длинным полотнищам разрезов, которые всего в двадцать раз меньше наших курганов.
«Тук-тук-тук...» — стучат по крыше палатки ледяные иголочки застывающего в воздухе дождя. В дверь глядит тёмная, холодная степь.
Однажды весной, душною ночью, мы, несколько человек, сидели и слушали радио. И удивительное дело: мелодии звучали чисто, и в то же время в них ощущалась какая-то фальшь. Что-то искажало звуки самых прекрасных мелодий, внося в них зловещий, враждебный человеку тон.
Вдруг в дверцу палатки постучались. Миг — и перед столом появился небольшой пыльный вихрь. Покрутился и упал, засыпав тарелки пылью. И тут всё в лагере засвистело, загудело — начался буран. Его-то приближение и делало фальшивой музыку, которую мы слушали.
Сейчас тихо и холодно. Обледеневшая крыша палатки почернела и провисла.
Мы снова поглядели в дверь и увидели освещённые луной облака.
И вдруг в двери появилась Светлана — весёлая, оживленная, в своём брезентовом комбинезоне и белой шляпе, с полевой сумкой на боку. Она заметила нас и обрадовалась:
452
— Ах, как хорошо, я буду знать время! Скоро подъём?
Оказывается, Светлана была назначена дежурной в наш последний день. Она забыла попросить у кого-нибудь часы и проснулась среди ночи, разбуженная светом луны. Мы взяли Светлану под руки, подвели к её палатке и пожелали спокойной ночи.
7
Толстов и наши путешественники улетели несколько дней назад. На прощание Сергей Павлович передал нам с Лоховицем десяток пустых спичечных коробков для будущих находок. Он продолжал верить в чёрный курган.
Когда самолёт скрылся, кто-то заглянул в палатку, где стоял ящик с мечом. Каждый был уверен: меч давно в самолёте, и потому никто не догадался проследить за этим. Заколоченный ящик с мечом оставался на прежнем месте. Просто колдовство какое-то!
Спичечные коробки, подаренные Толстовым, мы, к сожалению, использовали не все. Мы откопали ещё пять золотых сайгаков да две бронзовые бусинки. Кроме того, мы нашли в своём кургане большое бронзовое зеркало, алтарь и какую-то скобу. Несколько ящиков мы загрузили кусками обгоревшего дерева. В Москве установят его породу. Вряд ли в скифские времена здесь были высокие леса. Скорее всего, накат над могильной камерой сложен из стволов плодовых деревьев и каких-нибудь тополей пли плакучих ив, украшавших арыки и дороги.
В последнее воскресенье я успел проститься с рекой. Она была холодной, отчуждённой, тёмной. Но я нашел тихую прозрачную заводь, в которой отражались разноцветные кусты. По пути мне попалось несколько торчавших из глины высоченных грибов-подтакырни-
453
ков, наполненных коричневыми спорами. Взяв в руки один такой гриб, я попытался с его помощью написать на такыре то самое волшебное слово, что должен был вспомнить Кай из «Снежной королевы» Андерсена: «Вечность». Я любовался надписью, а ветер уже сметал коричневую пыль.
Завтра мы будем далеко. В степи останутся лишь наши следы. Джейраны без опаски будут пробегать через наши раскопки, через место, где стоял наш лагерь.
Мы вернёмся в Москву и некоторое время даже на её улицах будем по привычке смотреть вдаль, находить среди городских огней знакомые созвездия, а среди ночи будем по привычке просыпаться за два часа до срока. Это степной рассвет дотянется до нас сквозь тысячи километров. А потом всё пройдёт.
Но что-то останется у каждого из нас от этой степи, от этой осени, от этих будней и праздников, что-то станет частицею нашего существа... А для находок только начнётся их настоящая жизнь.
1963 г.
ФАТА-МОРГАНА
НА ДРЕВНЕЙ ДОРОГЕ
В Закаспийской степи мы искали древнюю дорогу. Когда-то она вела из Хорезма к берегам Волги, а оттуда на север, к волжским булгарам, и на запад, на Русь. По этой дороге давным-давно уже никто не ездил. Даже самолёты, летящие из Нукуса в Москву, облетали Аральское море с востока. Чтобы добраться из Москвы в Хорезм по железной дороге и по шоссе, нужно было ехать через Ташкент, делать большой крюк.
Мы знали, что уже проектируется железная дорога Кунград — Макат, что она пройдёт между Аральским и Каспийским морями, через степь и пустынную равнину плато Устюрт. Она и будет самой короткой дорогой из Хорезма в Поволжье, такой же прямой и короткой, какой была древняя, забытая караванная тропа.
Как же найти дорогу, по которой, наверное, уже более пятисот лет никто не ездит?
В средние века из Хорезма на Русь и обратно везли дорогие товары. В тюках, пригнанных к верблюжьим горбам, везли из русской земли меха, а из Средней Азии — шёлковые и шерстяные ткани, везли изделия ювелиров, слитки драгоценных металлов, везли прекрасные вещи, изготовленные лучшими мастерами. По той же дороге гнали живой товар — рабов, перегоняли скот.
Всё это было, конечно, желанной добычей степных разбойников, поэтому караваны сопровождала вооружённая стража. Купцам, воинам и путешественникам нужно было где-то отдохнуть, разгрузить усталых верблюдов, напоить их. В этих местах, у колодцев, источников, у переправ через степные речки, строились особые здания, караван-сараи — гостиницы для путешественников. Караван-сараи были не просто гостиницами, но
455
и крепостями, чтобы разбойники не застигли путешественников врасплох во время ночёвки. И если древняя дорога, тропа, выбитая в земле примерно на глубину верблюжьего копыта, давно уже исчезла, то развалины караван-сараев должны были сохраниться.
Их было бы трудно искать в степи, не будь ещё одной приметы.
Из века в век по степи бродили со своими стадами кочевники. У них не было ни городов, ни селений, ни домов, ни дворцов. И всё же на горизонте то и дело маячили силуэты строений, низеньких и высоких, больших и немногочисленных. Это были кладбища кочевников, их гробницы и мавзолеи.
Особенно часто встречались четырёхугольные гробницы с приподнятыми углами. Издали такие гробницы напоминали кошачьи уши. Были тут и кирпичные мавзолеи с куполами и стрельчатыми арками.
В одном из мавзолеев мы нашли на стенах красочную роспись. Тут были нарисованы различные предметы, которые нужны душе человеческой на том свете. Среди них тульский самовар и швейная машинка фирмы «Зингер». Мавзолей оказался поздним.
Мы всегда приглядывались, из чего сложены мавзолеи и гробницы. Иногда это были плиты тёсаного камня, иногда серый саманный кирпич, но попадались и хорошо обожжённые, желтовато-зелёные, аккуратные плитки средневековых кирпичей. Гробницы поздние, а кирпичи ранние.'Значит, их взяли из каких-то развалин.
Так оно и было. Рядом с вечными пристанищами кочевников мы находили плоские квадратные бугры временных приютов старинных путешественников — развалины караван-сараев. Нужно было обмерить их, нанести на план, выяснить, как располагаются помещения внутри караван-сарая, и произвести небольшие раскопки.
456
По битой посуде, по вещам, брошенным или оставленным путешественниками, мы установили время, когда была построена и действовала эта большая и важная дорога. Построена она была в X веке.
Степь оживала. Тут и там виднелись буровые вышки. Однажды нефтяники подарили нам целую кольчугу. Тяжёлая, слегка заржавленная кольчуга прекрасно сохранилась, хоть надевай её на себя как свитер.
На карте появлялись кружки, которыми мы обозначали караван-сараи, а между ними пунктиром намечался древний караванный путь. Но хотелось увидеть его не только на карте. И в конце концов нам это удалось.
На берегу речки Сагыз есть место, которое называется Тас-кичу, что означает «Каменный брод».
Всё шло как надо. Сначала мы нашли гробницы и мавзолеи, сложенные из средневекового кирпича, потом развалины караван-сарая, он был квадратный, вдоль стены — крохотные каморки, где ночевали путешественники, а посредине большой двор: здесь когда-то отдыхали верблюды и лежали тюки с товарами. Мы сняли план караван-сарая, раскопали одно из помещений, упаковали находки. Можно было ехать дальше. Но мы не торопились сниматься с места. Мы мечтали найти Каменный брод, увидеть хоть кусочек самой древней дороги, постоять на ней, ощутить её под своими ногами.
К счастью, недалеко от развалин виднелись юрты. Здесь остановился небольшой казахский аул. Между юртами расхаживали женщины в красивых белых одеяниях и совсем молодые парни в шапках с опушкой из лисьего меха, напоминающих знаменитую шапку Мономаха. Кочевники в шапках Мономаха оказались дачниками. Это были студенты из Алма-Аты, Ташкента, один даже из Ленинграда. Здесь, вместе с кочевым аулом, со старыми чабанами, своими родителями, они
457
проводили каникулы. Помогали старикам ухаживать за стадом, а большую часть времени читали книжки, загорали, иногда охотились, словом, отдыхали. Старый чабан знал Каменный брод и указал нам это место. Мы вышли к речке, она медленно текла между невысокими, но крутыми берегами. Да и текла ли она? Вода стояла только в омутах и бочагах, и лишь тонкие струйки сочились из одного бочага в другой. Но от мутной солоноватой воды веяло свежестью и прохладой. Мы влезли в один из пересыхающих бочагов, сели в воду и сидели там часа полтора, пока не продрогли.
Потом мы снова пошли по берегу речки, повернули вместе с ней и остановились: по речке невозмутимо плавали дикие утки с выводками. Не обращая на нас никакого внимания, они дружно опускали головы в воду и так же дружно извлекали их из воды, отряхиваясь, снова плыли, и каждый выводок качался посреди круга поднятых им маленьких волн.
Снова поворот. Выходим к отлогому берегу и лезем в воду. Старательно ощупываем илистое дно босыми ногами. И вдруг один из нас поскользнулся на камне: мы вступили на древнюю дорогу.
Сбегали за рулетками, за складными метрами и, опустив рулетки в воду, мерили ширину каменного брода. Извлекали со дна скользкие чёрные камни, мерили их и снова клали на место. Это уже не пунктир на карте, это кусочек настоящей дороги, той самой, по которой прошёл в X веке знаменитый арабский путешественник Ибн-Фадлан, дороги, связывающей страны, народы, культуры.
Момент был торжественный, и мы ликовали, возились, плескались, а когда кто-нибудь наклонялся, держа под водой рулетку, норовили окунуть его в воду.
1964
ОРЛЯТА
Мы ехали по степи. Пошел дождь. След чьей-то машины, который вёл нас на юг, вдруг исчез, словно его смыло. Мы заблудились. Пришлось остановить машины.
Три наших шофёра отправились искать дорогу. Они шли под дождём, опустив головы, глядя в землю. Только бы найти след машины или телеги. Но следов не было. Шофёры уходили всё дальше и дальше и наконец пропали за пеленой дождя.
Вернулись они весело, но почему-то без пальто. Зато под мышкой у каждого было по большому свёртку. Шофёры подошли, положили свёртки прямо на мокрую землю, раскрыли их, и мы увидели трёх чёрных птиц, каждая величиной с хорошего гуся — трёх орлов, которые сердито смотрели на нас. Странно, почему они не улетают?
Мы окружили птиц и стали их разглядывать. Птицы раскрыли жёлтые клювы и запищали тоненько-тоненько, совсем как цыплята. Несмотря на их величину и надменный вид, они были ещё беспомощными птенцами.
В поисках дороги шофёры наткнулись на груду чёрных прутиков. Они приняли их за остатки костра, но это было орлиное гнездо с птенцами.
— Что вы собираетесь с ними делать? — спросил на
чальник.
— Возьмём с собой, — ответили шофёры, — отвезём в Южный Казахстан и продадим охотникам. Ведь это же беркуты, ловчие птицы. Казахи воспитают их, и беркуты будут охотиться на волков и на лисиц.
— А как отнесётся к этому их мать — орлица? — поинтересовался начальник отряда.
Вместо ответа шофёры подняли головы к небу. Уж если птенцы так велики и сердиты, то какова их мать?
459
— Они сиротки, — сказал шофёр Коля Горин, — Когда мы подошли к гнезду, они жалобно пищали. Видно, улетела куда-то мать и пропала. Если мы о них не позаботимся, они погибнут. А уж мы как-нибудь прокормим их, товарищ начальник. Будем для них охотиться, лисиц, сусликов стрелять.
Птенцов положили в машину, укрыли брезентом и поехали дальше.
Под вечер мы напали на автомобильный след. Он привёл нас в совхоз.
Шофёры принесли орлятам мяса и попытались их накормить. Но птенцы отшатывались от мяса и ни за что не хотели раскрывать клювы. Коля Горин сумел открыть им клювы только с помощью перочинного ножа. Но птенцы выплёвывали кусочки мяса.
— Что делать? — волновались шофёры. — Если они сейчас же не поедят, они погибнут!
— Постойте, — сообразил Коля Горин, — давайте вспомним, как их кормит мать-орлица. Они же ещё не могут сами клевать мясо. Орлица вкладывает им мясную кашицу из своего клюва. Я где-то читал об этом.
— Ну что ж, — сказали другие шоферы, — жуй для них мясо, замени им мать родную.
— И жевать не надо, — засмеялся Горин, — есть у нас такая мясная кашица. А это что?
И достал из кармана банку консервов. Он раскрыл её перочинным ножом, потом тем же ножом раскрыл клюв одному из орлят и вложил туда немного консервов. Орлёнок глотнул, дело пошло веселее.
— Теперь их нужно напоить, — сказал Горин и опустил голову орлёнка в кружку с водой. Пить орлёнок не пожелал.
— Видно, и поит его мать из собственного клюва, — предположил Горин. Он извлёк откуда-то чёрную грушу спринцовки, наполнил её водой, снова раскрыл но
460
жиком клюв орлёнка, просунул туда конец спринцовки и начал поить насильно.
После ужина орлята немного приободрились. Головы их держались прямо. Горин удовлетворённо улыбнулся !
— Ну вот, проблема решена. Теперь они не пропадут.
Утром Горин раздобыл пустой ящик, обвил его верёвками. Получилось что-то вроде клетки. Горин посадил орлят в ящик, взобрался на зелёный фургон своей машины и приладил ящик наверху.
Вместе с нами орлята отправились в далёкий путь. Стояла жара. Чернели от зноя пучки степных растений, пересыхали, не доходя до моря, степные речки, ослепительно сверкали солончаки. Мы старались их объезжать. Никакая жара не могла высушить эти топкие солёные болота.
Орлята прекрасно переносили жару и крепли день ото дня. Теперь они уже питались не только консервами. Они с жадностью клевали мясо и кусочки рыбы. Давно прошло время, когда приходилось раскрывать им клювы перочинным ножиком. Но летать они ещё не могли, а ходили по земле вперевалку, как гуси. Во время привалов их выпускали из ящика, и шофёры вместе с дежурным, который оставался в лагере, чтобы приготовить обед на костре, приглядывали за орлятами — не дай Бог, забредёт какой-нибудь из них в степь и потеряется. Потеряется и погибнет. Летать-то он ещё не умеет.
Орлята по-прежнему пищали, но уже не выглядели такими беспомощными. В этом мы убеждались, когда ловили их перед тем, как отправляться дальше. Сначала орлёнок пытался убежать, а потом останавливался, раскидывал крылья, злился и норовил клюнуть вас в руку или в ногу. Иногда ему это удавалось. А потом орлята перестали убегать от дежурных, и было уже непо
461
нятно, кто за кем гонится. Орлята сразу набрасывались на того, кто пытался их поймать.
Однажды на берегу реки Эмбы орлят пришлось ловить мне, я был дежурным. Двоих я усадил в клетку без особого труда, но с третьим пришлось повозиться. Кончилось дело тем, что орлёнок выгнал меня из лагеря. Теперь я надеялся только на то, что он устанет быстрее, чем я, и тогда я его схвачу. Вместо писка из горла орлёнка впервые вырвался клёкот.
Вдруг он махнул крылом, что-то задел, и из-под крыла выскочил голубоватый камешек. Я поднял камешек: кремневая ножевидная пластинка — орудие первобытного человека! Я настолько обрадовался находке, что позволил орлёнку клюнуть себя в ногу. Рядом с нашим лагерем оказалась стоянка каменного века. Мы нашли много интересного.
— Смотрите! — радовался Горин. — Наши птенцы не просто пассажиры. Не будь орлёнка, разве бы мы нашли здесь стоянку?
Но вот наступил день, когда мы не встретили ни одного человека, не увидели ни одной юрты, ни одной вышки на горизонте. И другой день, когда увидели всадника, и то в бинокль. И третий — опять без людей. Впереди была пустыня.
Наши пассажиры ещё больше окрепли. Их аппетит начинал уже тревожить нас.
— Странная вещь, — удивлялся Горин. — Про человека, который мало ест, говорят: ест, как птичка. А птичка склёвывает за день столько, сколько весит сама, даже больше. Если бы я ел, как птичка, представляете, что было бы с нашими припасами?
Иногда орлята, работая крыльями как плечами, раздвигали верёвки и вылезали из своей клетки. Двое научились летать. Они кружились над нашими машинами, но далеко не залетали. То и дело приходилось ос
462
танавливаться и подбирать их. Но с каждым днём оии стали улетать всё дальше и дальше. Нужно было гоняться за ними по степи.
Как-то раз орлёнок подлетел к одинокому мавзолею и уселся на его краю, прямо под куполом. Мы так и ахнули: на вершине белоснежного мавзолея сидел великолепный чёрный орёл. Решили его сфотографировать. Но орлёнок забрался в тень купола. Как выгнать его оттуда? Мы подобрались к нему с теневой стороны и стали гнать орлёнка на солнце. Не тут-то было! Разъярённый орлёнок бросался на пас и ещё глубже забивался в тень.
— Ах, вот что, — догадался фотограф. — А ну-ка гоните его в тень, тогда он обязательно выскочит на солнце.
Так оно и случилось. Снимка я не видел, но до сих пор в моей памяти встаёт этот белый мавзолей, а на его краю, рядом с куполом, огромный, величественный чёрный орёл. Вот уж никак не подумаешь, что это всего лишь желторотый птенец, который совсем недавно пищал, как цыплёнок.
Мы ехали дальше, встречали следы древних людей, но зато следов современных людей почти не попада
лось.
И вот на горизонте перед нами постепенно стала вырисовываться не то длинная синяя туча, не то гигантская стена. Мы ехали, а туча не исчезала и стена почти не приближалась. Это вставал перед нами чинк — двухсотметровой высоты обрыв плато Устюрта.
Устюрт в то время был почти безлюден. Впереди — неизведанная дорога. Мы проверили, много ли у нас бензина, хватит ли воды, достаточно ли припасов. Мясных консервов осталось немного: орлята оказались хорошими едоками. Что же касается охоты на лисиц и сусликов, то лучше было бы взяться за неё самим орлятам, а не нашим шофёрам.
463
Глядя на синюю стену чинка, шофёры посоветовались и решили выпустить орлят: пусть кормятся сами, мы своё дело сделали.
Горин залез на крышу фургона, освободил ящик от опутавших его верёвок, поднял первого орлёнка и подбросил его в воздух. Орлёнок сделал круг над нами, так, что было видно каждое пёрышко его крыльев, плавно взмыл в высоту и исчез. То же самое случилось со вторым орлёнком. А третий покружился, покружился и опустился на землю. С крыши фургона он казался чёрной курицей среди серых кустиков полыни. Мы даже обрадовались, что он не улетел. Ведь мы привыкли к орлятам.
Ладно, возьмём его с собой на Устюрт, одного-то уж как-нибудь прокормим.
Мы побежали ловить орлёнка. Он позволил приблизиться к себе, но, вместо того чтобы броситься на нас, разбежался и взлетел. Взлетел, расправил большие крылья и бесшумно скрылся в той стороне, куда улетели его братья.
Мы ещё долго стояли возле машин и, пока не устали глаза, глядели в белёсое, ослепительное небо. А потом все вместе обернулись туда, где вставала синяя манящая стена таинственного Устюрта.
1964
ХОРОШИЙ КЛИМАТ
Вера Владимировна, географ, приехала к нам на раскопки, живёт в нашем лагере, изучает наш климат.
Даже в обеденный перерыв, в самую жарищу, она таскает по пустыне какие-то громоздкие приборы.
Ей интересно, как отражается солнечный жар от различных поверхностей. От заросшей степи, изрытой
464
звериными норами. От гладких такыров, белых и серых, розоватых и золотистых. От чистейших жёлтых барханов. От грязноватых песчаных гряд с мозаикой следов и снопиками пустынного ячменя. От сверкающих солончаков и от тёмных пухляков с хрустящей корочкой и едкой пылью.
А мы с нетерпением ждём результатов её исследования. Нас интересует только одно: какой у нас климат, хороший или плохой.
— Это не научно! — сердится Вера Владимировна. — Климат бывает сухим или влажным, морским или континентальным и так далее. Но он не может быть хорошим или плохим.
— Нет, может! — хором возражаем мы.
— Уверяю вас, не может! — говорит Вера Владимировна дрожащим голосом. — Вы должны это понимать. Вы же научные работники, серьёзные люди!
Это превратилось в игру. Каждый вечер в столовой кто-нибудь из нас, подмигнув соседям, начинает:
— Так какой же у нас климат, Вера Владимировна, с научной точки зрения? Хороший или плохой?
Вера Владимировна чуть не плачет.
— Нет, это невозможно! Вы же человек науки! Какая у вас тема? Древняя скульптура? Так вот. Вы же знаете, что скульптура бывает мраморной или гипсовой, миниатюрной или монументальной...
— Но хорошей или плохой, — невозмутимо перебиваем мы, — она быть не может.
— Вы меня совсем запутали! — не выдержала Вера Владимировна. — Не знаю, от чего я раньше сойду с ума, от вас или от этой проклятой жары! Успокойтесь! Хороший у вас климат, — хороший! Особенно для змей, ящериц, черепах. И для таких гадов, как вы!
1964
ПРИВИВКА
Прежде чем попасть во владение саков, среднеазиатских скифов, нужно совершить некий обряд. Без этого в степь не пустят.
Важная жрица в белом одеянии, какое обычные женщины не носят, берёт священный ножик, не похожий на простые ножи, тонкий, светлый с ромбическим наконечником. Каждый, кто едет в степь, должен обнажить руку до плеча, женщина сделает ему надрез на коже, магическое клеймо в виде решетки, и смажет его каким-то зельем.
«Обычное колдовство, — подумал бы скиф, увидя, как делается противочумная прививка. — Правда, эти люди что-то слишком берегут себя. Могли бы, например, разрезать кожу как следует, до крови, а потом слизать кровь друг у друга. Так делали мидяне и лидийцы, вступая в союз. А ещё лучше выдавить кровь в чашу с вином и пустить чашу по кругу. Таков наш, скифский, обычай. Лучшего способа привить дружбу и скрепить клятву, пожалуй, ещё не придумано». Словом, счёл бы наш приход на санэпидстанцию вполне разумным и своевременным поступком.
1964
КЛАД
Кладов археологи обычно не находят. Они их даже не ищут. Клады открываются случайно. Так сказать, вне плана.
За всё время, пока я езжу на раскопки, мне лишь однажды пришлось увидеть клад. Его нашли сапёры, когда рыли котлован, и передали нам. Куча потемневших и позеленевших монет. Почти ничего на них не разберёшь.
466
Наш нумизмат по ночам разводил кислоты, перекладывал монеты из тазика в тазик. И на металлических кружках проступали профили, гербы, цифры, буквы. А сквозь них тускло просвечивала чья-то судьба.
Клады... Их откапывает счастливый случай, а зарывает в землю неотвратимая беда.
Замки, засовы, кованые сундуки превращаются из преданных слуг в невольных предателей. Они уже не прячут богатство, а, наоборот, выдают его. Богатство жжёт руки и грозит смертью.
И тогда иной человек, не дождавшись незваных гостей, грабит самого себя. Он сам опустошает свои ларцы и сундуки. Делается это украдкой, втайне, лучше всего ночью. Ну точно так же, как поступали воры в доброе мирное время.
Крадётся человек из тёплого дома в тёмный лес: там теперь не так страшно, как под собственной крышей.
Человек выбирает поляну, находит приметное дерево, отсчитывает шаги и принимается за дело. Кажется, будто он роет могилу. Но от этого ему делается веселей: он хоронит страх.
Кажется, будто он садовник. Он сажает в землю надежду. Но от этого становится ещё тревожней: надежда хрупка. Вот бы самому зарыться в землю, перележать в ней лихие времена. Но человеческая плоть — не серебро, даже не медь, её приходится хранить иначе.
И человек выходит из леса к людям, в их бурный мир. Выходит только для- того, чтобы уцелеть, переждать, сохранить себя для клада, который так уютно и надёжно покоится в земле.
1964
СВЯЩЕННЫЕ ГОРЫ
1
Султануиздаг обозначен на больших школьных картах безымянным коричневым пятнышком справа от Амударьи. Река, родившаяся на Памире, прежде чем разветвиться перед Аралом, вдруг входит в теснину, встречая перед собой зазубренные чёрные, серые и синеватые камни. И если бы река помнила свою высокогорную ледяную родину, то каким игрушечным показался бы ей этот хребет.
Никогда не думал, что именно эти горы будут первыми горами в моей жизни, что именно их я буду долгие месяцы видеть на горизонте или поблизости, их буду пересекать по пути на раскопки и с раскопок. Не Кавказ, не Урал, не Алтай, не Крымские горы, а этот затерянный в пустыне хребет, чьи зубцы дотягиваются лишь до пометки в триста метров над уровнем моря. И всё же эта настоящая горная страна, хотя её можно объехать на машине меньше чем за сутки. И как всякие горы, связывающие землю и небо, и эти горы несут в себе красоту, величие, тайну, хранят легенды и считаются в народе священными.
Горы носят имя мусульманского святого Султанвей-са, которого народ почтительно величает дедушкой Султаном — Султан-Баба. Половину своей жизни Султан-Баба стоял здесь на коленях и молил Аллаха простить людей. В конце концов Бог внял его горячим и настойчивым мольбам. Но простил Он только половину человечества и не указал какую. Потому-то хорошие и плохие люди, прощённые и непрощённые, в этом мире перемешаны и не так-то легко отличить одних от других.
Есть в горах и гробница пророка посреди обширного кладбища. Говорили, что когда святой умер, хорони
468
ли его одновременно в девяти странах. И в каждой воздвигнута гробница. Никто не знает, в какой из девяти гробниц на самом деле покоится прах святого, но всюду верующие ощущают его близость. Горы эти считались священными и до ислама и, наверное, были посвящены какому-нибудь из божеств огнепоклонников-зороаст-рийцев. А ещё раньше, конечно же, их обожествили и населили своими великанами первобытные люди. Вот ещё одна легенда.
Здесь лежал на спине лицом в небо, подняв колени, великан. Это был невероятный лентяй и обжора. Время от времени он протягивал руку к юго-западу и жители Хивы загоняли к нему на ладонь отборных баранов. Великан подносил пригоршню ко рту, и бараны исчезали в ненасытной утробе.
Но вот хивинцам надоело вымогательство, и однажды ладонь вернулась к великанскому рту пустой. Разгневанный великан не поленился, встал и справил над городом великую нужду. Хивинцы задыхались среди нечистот.
Они стали молить Аллаха о спасении. Бог прислал им жуков. Хивинцы сочли это насмешкой и принялись богохульствовать. Что могут значить какие-то мелкие чёрные жуки перед лицом столь ужасного бедствия! Но навозные жуки делали своё дело. Они быстро и неутомимо катили шарики и зарывали их в землю. Прошло немного времени. Город был полностью очищен, скептики посрамлены, а великан окаменел и превратился в горный хребет. С тех пор народ чтит скарабеев, этих маленьких, но могущественных санитаров.
Легенда возникла, как-мне кажется, в ту эпоху, когда после победы ислама прежние божества были не только повержены, но и осмеяны. В жертву языческому великану, желая его умилостивить, уже не пригоняли стада овец. Но, видимо, кто-то ещё верил в него и тай
469
ком угощал великана жертвенным мясом, верил, что тот разделяет с ним трапезу, вдыхая сладкий дым. Эти-то жертвоприношения и высмеивались авторами озорного рассказа. «Ежели великан, подобно нам, грешным, нуждается в столь обильной пище, — лукаво подсказывали они, — то должен же он наконец переварить и извергнуть её!»
Бедный развенчанный гигант! Кто же так посмеялся над прежним божеством? Может, мусульманский философ, учёный борец с язычеством?
А может, в устной передаче до нас дошла страничка из погибшей домусульманской литературы античного Хорезма, в которой были свои лукианы и петронии?
2
Почти каждый год я проезжаю через эти горы. Они как бы разделяют два мира. К северу от них — серая степь с чёрными кочками выгоревших кустов, к югу — лоснящиеся на солнце светлые такыры, днища древних водоёмов. Тут и там силуэты крепостей древнего Хорезма и зубчатые валы его нынешних арыков.
До сих пор на горных склонах серыми зубцами высятся средневековые сторожевые башни. Издали они грозные, воинственные, а вблизи такие маленькие, хрупкие. Диву даёшься, что эти глинобитные сооружения простояли здесь несколько веков. Когда-то на башнях зажигались сигнальные огни. Это значило, что с севера на цветущие земли оазиса движутся вооружённые орды степных кочевников. Одному из моих товарищей по экспедиции не давала покоя мысль, почему башни и крепости у подножия гор сложены из глины, а не из камня.
— Дубари! Пеньки! — кипятился он. — Тащили в горы глину, месили ногами, лепили руками. А букваль
470
но под их ногами валялся великолепный строительный материал: мрамор, амфиболит, тальк, песчаник!
Но такова сила традиции. Что же касается голубого и чёрного камня Султапуиздага, то его использовали не для строительства домов, а для их разрушения. До сих пор по ту и другую сторону крепостных стен видны россыпи больших камней, вылетевших из стенобитных орудий или же сброшенных со стен на головы осаждавших. В одной из комнат дворца Топрак-кала синяя глыба валялась рядом с разбитым светильником на обгоревшем камыше. Это один из снарядов, какими из-за стен бомбили дворец. Камень обрушил угол, влетел в помещение, светильник упал и разбился, циновка загорелась.
Из прекрасного камня, способного прославить дворцы и храмы, кроме метательных снарядов делались только базы колонн, жернова, чашечки для мазей.
3
Однажды у раннесредневекового замка Якке-Пар-сан мы ожидали приезда наших машин с оборудованием. Мы уже забыли, что несколько дней назад над горами пролился весенний ливень. Такыры давно высохли и вновь окаменели. Но вот наконец пришли долгожданные машины, о судьбе которых мы уже не на шутку тревожились. Из них вылезли измученные злые люди в заляпанной грязью одежде. Горы обошлись с ними коварно и жестоко.
Машины вышли из Нукуса, когда дождь давно прошёл и дороги высохли. Перевалили через горы, простились с последней сторожевой башней и выехали на розоватые, поблескивающие на солнце такыры. И вдруг колёса забуксовали, завизжали в густой грязи. Со стороны гор бесшумно и торжественно прибывала вода.
471
Окаменевшая глина под колёсами стала хлябью, а сами колёса больше чем наполовину очутились под водой. Это воды недавнего ливня накопились в каменистых саях, руслах горных потоков, и в жаркий безоблачный день нежданно-негаданно все вместе хлынули на равнину. Нашим товарищам ничего не оставалось кроме как ждать, пока не высохнет широкое озеро, посреди которого они вдруг оказались. Они двое суток ничего не ели, промучились бы и дольше, кабы не чужая беда, случившаяся, правда, ровно за семь лет до этого дня. Жена чабана-казаха решила устроить поминки по своему родственнику. Он умер семь лет назад. Сварила плов, напекла лепёшек, позвала гостей. Но никто из них, даже её собственный муж, не явился — помешал потоп. Поминки не переносят на другой день, пусть более удобный для всех. Старая женщина очень обрадовалась, увидев застрявшие машины. Она добралась до них и увела злополучных шофёров и хозяйственников к себе в юрту, стоявшую на возвышении. Шли они на траурный пир по воде и по грязи, закатав штаны и держа в руках сапоги. Пир удался. Хозяйка была довольна и благодарна, ничего из закусок не пропало.
4
Горы всегда манили меня, но, как ни странно, мне удалось всерьёз побывать на них только однажды. Там работал отряд Саши Виноградова. Наши коллеги-первобытни-ки нашли на Султануиздаге мастерскую каменного века.
И вот весенним вечером мы, обитатели равнин, отправилась в гости к нашим горцам. Мы поднялись в машине по ущелью и остановились под небольшой горой с плоским верхом. Взобрались туда по тропинке и очутились в лагере с тремя палатками и отдельно стоящим умывальником.
472
Быстро темнело. Не теряя времени, гостеприимный хозяин потащил нас на раскопки. Мы спустились в глубокий шурф. Каменный свод, а под ним толща бурой пыли. Виноградов сунул мне в руки нож и сказал: «Копай». Когда-то мы с ним вместе собирали в Каракумах вдоль сухого русла Узбоя кремневые наконечники стрел, крошечные скребки, резцы и похожие на обструганные кочерыжки так называемые нуклеусы — ядрища, с которых отбиты, отжаты ножевидные пластинки, служившие заготовками для кремнёвых орудий. Мы тогда радовались каждому от-щепу кремня, каждому сколу, этим следам человеческой деятельности в глубине нынешней пустыни. А здесь, в бурой пыли, немыслимое множество этих самых сколов, от-щепов, ядрищ. Прямо-таки инфляция кремнёвого инвентаря! Знай себе просеивай пыль да сортируй находки.
Первобытные люди выламывали здесь из известняка кремнёвые желваки, сбивали с них корку, дробили кремень, делая его удобным для транспортировки, и тут же изготовляли ножевидные пластинки — аккуратные гранёные полоски кремня. Если укрепить их для прочности мельчайшими луночками вдоль лезвий и потом вложить каждую в костяную или деревянную обойму, можно было сделать и нож, и скребок, и резец, и серп из кремнёвых вставок. То было время миниатюризации средств производства. Кремнем научились пользоваться экономно, как в наши дни алмазом. Иные орудия, изготовленные первобытным дикарём из ножевидных пластинок, удивительно напоминают современные резцы для обработки металла.
Мастерская на Султануиздаге, конечно же, обслуживала многие племена охотников и рыболовов. Ножевидные пластинки расходились отсюда в отдалённые края. И в античности, и в Средневековье, даже в прошлом веке, до изобретения спичек, сюда приходили люди, рылись в отвалах, оставленных первобытным чело
473
веком, и собирали кремень для добывания огня, для своих кремнёвых ружей. Виноградов очень гордился этой мастерской.
В тот вечер я не успел полюбоваться горами. Быстро стемнело. Вылезли из шурфа, поаукались с горным эхом, умылись и пошли в палатку пировать.
5
В каждом отряде всегда есть какие-нибудь живые существа, которые скрашивают нам жизнь в пустыне. То это щенок, то котёнок, то ёж, то птенцы куропатки, то хотя бы черепахи. В палатке у Виноградова поселилась чета диких голубей.
Пир был шумный, с песнями, хохотом, громогласными тостами. Но это не помешало голубю и голубке залететь в палатку, усесться на жёрдочку, прибитую к центральному столбу, спрятать клювы во взъерошенные пёрышки и мирно уснуть. Когда мы проснулись, птиц на жёрдочке уже не было. Мы вышли из палатки. Одинокий голубь беспокойно расхаживал по пустым ящикам. Совсем как влюблённый, пришедший на свидание. Но вместо часов он в ожидании подруги нервно поглядывал на солнце. «Всегда так, — объяснил Виноградов. — Голубка улетает, задерживается, а он волнуется».
После завтрака — снова на раскопки. В горы удалось выбраться лишь в обеденный перерыв, в самую жару. Вёл меня туда молодой этнограф Володя Василов, специалист по истории религии. Он привык бродить по горам в поисках сокровенных святилищ.
Мы лезли прямиком на крутую чёрную гору. Она рушилась на глазах. Верхний слой камней буквально тёк под нашими ногами. Плоские блестящие камешки звенели, и их мелодичный перезвон сопровождал нас
474
до самой вершины. Перед нами возникали новые цепи низеньких остроконечных и разноцветных гор. Так мы и шли с горы на гору под звон камешков и джазовые мелодии, которые мой энергичный спутник ухитрялся дудеть даже там, где у меня от крутизны дух захватывало. Иногда Володя оборачивался ко мне и кричал:
— А ведь я был стилягой! Самым настоящим московским стилягой! Вы не поверите! — Он вроде бы гордился этим обстоятельством.
Пришла пора возвращаться. Нашли вершину, откуда расходилось сразу несколько русел пересохших горных потоков, выбрали то, что вело к дому, и зашагали, запрыгали по порожкам из синего мрамора, слегка присыпанных свежим белым песком. Иногда отдыхали в тени пустынных акаций, куда можно было только сунуть голову по плечи. Над нами кружились и попискивали пичужки. Из нор выглядывали зеленогубые тётки-черепахи, одна больше другой. Чем ближе к дому, тем выше становились пороги из синего камня, тем чаще мы оборачивались и любовались ими на фоне чёрных и серых гор.
И теперь, когда я гляжу издали на эти горы и вижу их то в утренней голубой, то в вечерней фиолетовой дымке, я вспоминаю синие пороги и слышу звон осыпей и тоненькие трели птиц. Пожалуй, эти небольшие горы сделались священными и для меня. А после них я увидел не Кавказ, не Урал, но, как ни странно, Меловые Альпы в Австрии.
1965
МУРАВЬИ
Есть в пустыне такие уголки, где и весну-то не сразу углядишь. Особенно там, где на гладких такырах лежат сыпучие пески, которые чуть ли не каждый день перевеивает ветер. Но и тут весна остаётся весной.
475
тесно за столом: мужчины слишком широко расставляли руки.
А на раскопках? Обсуждаешь с архитектором планировку здания, а тот вдруг сорвёт шапку с головы и прыг в кусты: кузнечика увидел, не упускать же наживку!
Даже на древнем полу стали мне попадаться чешуйки и позвонки рыб, съеденных в эпоху раннего феодализма. Кандидаты исторических наук внимательно изучали мои находки и делали смелые выводы: «Во какая была!»
Не спасала и ночь. Привлечённые сладостной вонью рыбьих потрохов, в лагерь стали являться три страшных пса с подрезанными ушами. Они рычали друг на друга, а по ночам грызлись, лаяли и выли.
Повариха взбунтовалась. Не за тем она ехала в пески, чтобы с утра до ночи чистить рыбу и разнимать свирепых псов.
Рыбаки перешли на самообслуживание. Дождутся, пока разгневанная повариха ляжет спать, подгонят машину и при свете фар почистят рыбу, вывалят её в котёл и сварят уху на завтра.
Из Москвы пришла посылка с крючками и лесками. Все стояли в воде с гнутыми удочками в руках. Сбывались самые безумные мечты, осуществлялись детские грёзы.
Владимир Анатольевич вынул из воды носовой платок и нашёл там серебристого малька. Он понял, что носовые платки — тоже снасть, и, не сходя с места, снабжал рыбаков наживкой. Я потерял последнего друга.
Теперь я проводил вечера в женской палатке, сосал карамельки, грыз вафли, беседовал о науке. А в обед играл с женщинами в домино или дремал в тени сарафанов и косынок, развешанных на кустах.
Через несколько дней женщины тоже стояли по пояс в воде, нервно сжимая в руках гнутые сучковатые удилища. Они тоже говорили о рыбе. Но рук не расстав
478
ляли, а собирали пальцы полукольцом: вот, мол, какая толстая сорвалась!
Купаться в озере в одиночку неинтересно. Отовсюду укоризненные взгляды: чего это он рыбу пугает?
Но и в лагере одному не сладко. Жара. Скука. Всё пропахло рыбой. Лагерь крест-накрест, от палатки к палатке, опутан верёвками, на которых сушится рыбёшка. Под верёвками рыщут псы, отрабатывают прыжки в высоту.
Я знал, что приходит мой черёд. Одолжи я у кого-нибудь удочку, и на крючке тут же повиснет нечто небывалое. Но я. как уже сказано, терпеть не могу рыбы.
И что же? Я откопал в древнем здании костяную пластинку. Неизвестный мастер эпохи раннего феодализма с большим искусством изобразил на ней трёх плывущих рыб.
Из моего тихого раскопа неслись вопли, какие до того можно было услышать только на озере.
1966
ОЗЕРО
Куда девается вода арыков после того, как она оросит поля, виноградники, бахчи?
Она становится ненужной, даже опасной. И она уходит, её сбрасывают в пески. И вода начинает медленный таинственный путь между барханами.
И где-то образуется озеро.
В озере заводится рыба: сазаны, красногубые жерехи, сомы.
Неизвестно, откуда прилетают семена тамариска, дают всходы. И постепенно на берегах появляются кудрявые рощи, лиловые от цветов.
По мелководью разгуливают кулики на длинных красных лапках. Над волнами носятся чайки. В пота
479
ённых заводях, за грядою камыша, качаются дикие утки с выводками. Камыш сам собой вырастает из воды и располагается, словно бы по какому-то точному замыслу, то длинной узенькой стенкой, то треугольными островками.
К воде ведут кабаньи следы. Прямо из-под ног у вас выскакивают зайцы. Вы успеваете даже разглядеть их. И с удивлением отметить, что заяц, когда он скачет, выглядит сильным, красивым, даже величавым, особенно если этот красавец виден вам в профиль, а не со спины.
Светлая, прохладная, чуть солоноватая вода уже не помнит, как мчалась она строго по прямой, как сворачивала под прямыми углами, как стояла между аккуратными бороздами в квадратах полей. Теперь она живёт привольной, дикой, первозданной жизнью. Забыла она и людей, которые сначала привели её на поля, а потом изгнали оттуда.
К ней приходят совсем другие люди: охотники и рыболовы из города, чабаны со своими стадами и, уж конечно, наш брат кочевник: геологи и археологи, бурильщики и шофёры.
Мы не спешим наносить озеро на свои карты. Оно может исчезнуть так же неожиданно, как и возникло.
Это всего лишь чаша, которую оазис небрежно протянул со своего стола пустыне и её обитателям. И всё пирует, всё торопится насладиться её содержимым, пока солнце не осушило её, а пески не вобрали в себя последние капли.
1966
ПУЗЫРИ
Трудно уловить момент, когда знакомство становится дружбой. Часто нас сближают такие мелочи, что потом их не вспомнишь.
480
«СЕРЁЖА И ГВОЗДИ»
«СКАЗКА ПРО ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ»
«СОВА И СИНИЦА»
«ЛЕТИ!»
Появился у нас в экспедиции археолог-казах. Он родился в местах, где мы копали. Мы с ним тянулись один к другому, но дружбы не выходило.
И вот поехали мы на озеро. Жара. Даже курим, не выходя из воды.
По мелководью снуют мальки. Тельца призрачные, зато тени чёткие, почти телесные.
Мы подняли шум, ходим по воде, бельё стираем. Но никакой силой не отгонишь мальков от берега, ещё бы! Отойди подальше — съедят!
На светлой воде плавают размытые лиловые пятна. Низенькие горы на горизонте ухитрились-таки поглядеться в озеро.
Кончил стирать, швыряю мокрую ковбойку на прибрежный куст и занимаюсь совсем уж пустячным делом — за мальками наблюдаю. Их тени окружают меня. Пальцы ног ощущают прикосновения этих любопытных созданьиц.
Новый знакомый молча сидит неподалёку, полощет бельё так, что кругом идут пузыри. Я гость, он хозяин этих краёв. Наверно, сейчас мы с ним всё видим по-разному.
Мальки отбрасывают на песок чёрные тени. А под пузырями движутся яркие звёздочки с острыми лучами. Когда пузырь лопается, лучи вздрагивают, и звезда взрывается. Следы пузырей строятся в созвездия, плавно скользят по песку. Между звёздами космическими ракетами проносятся тени мальков.
Оборачиваюсь к соседу. Тот отвечает мне смущённым взглядом и, наконец, решается:
— Смотрите, какие звёзды!
Так мы подружились.
1966
П» Веселые науки
красный кораблик
Когда я уезжал в экспедицию, дочка подарила мне свою игрушку — красный пластмассовый кораблик с белым парусом.
— Что будет делать кораблик в пустыне? — спросил я. — Ведь там нет воды.
— Возьми, возьми, — отвечала дочка. — Может, пригодится.
Я повесил кораблик на верёвочке над входом в палатку. От ветра и жары он из красного сделался бледно-розовым. И дочери приходилось после моего приезда всякий раз подкрашивать его.
Однажды я взял кораблик с собой на раскопки. У меня было много находок. Мне уже не хватало коробок из-под конфет, консервных банок, спичечных коробков, куда я клал всякую мелочь вроде бусинок, монет, колечек, серёжек. Особенно много было семян древнего проса, хрупких косточек урюка тысячелетней давности, больших косточек персика с узором, похожим на то, как рисуют извилины мозга.
В раскопанной мною комнате была глубокая ниша. Я поставил туда красный кораблик, снял с него парус и освободил палубу для ценного груза. Найду какое-нибудь семечко и погружу его на корабль. А вечером выну свои находки, напишу этикетки, возьму бумагу и вату и бережно переложу древние семена. Пусть учёные увидят их и установят, какие поля и сады цвели там, где сейчас пустыня.
Но вот однажды над нашей крепостью появилась тяжёлая низкая туча. Мы быстро собрали инструменты и находки, засыпали землёй всё, что мог повредить ливень: очаги, закрома с зерном, отпечатки на полу. И побежали в лагерь.
Кораблик, нагруженный семенами, остался в нише. Я за него не беспокоился.
482
Ливень мы переждали в палатках. А когда он кончился, сразу кинулись на раскопки. Посмотреть, что стало с нашей глинобитной крепостью.
Крепость потемнела от влаги. Но всё было в порядке. Только в нескольких раскопанных комнатах стояли лужи.
Зато моя комната была залита до самого верха — всё стеклось в неё. А посередине, на мутной воде цвета кофе с молоком, мирно покачивался красный кораблик, подаренный дочкой.
Его вынесли из ниши потоки, которые проникли в комнату уже после дождя. Косточки и семена оказались сухими. Их спас кораблик. Он пригодился.
1966
ФАТА-МОРГАНА
У нас в отряде есть своя фата-моргана. Попросту говоря — мираж.
Обман зрения отличается удивительным постоянством: каждый день в одном и том же месте.
Призрак точен: возникает около одиннадцати, уходит в половине пятого.
Наваждение имеет форму озера. Размером приблизительно двести метров на сто двадцать. Светлое озеро отражает небо и деревья. Мираж — наша достопримечательность. Нам не безразлично, как отнесутся к нему наши гости.
— Неужели озеро? — удивляются одни из них.
— Нет, мираж! — отвечаем мы не без гордости. — Правда, хорош?
— Неужели мираж? — догадываются другие.
— Он самый, — произносим мы с нежностью. — Правда, красив?
483
А одна девушка ничего не спросила, просто взяла полотенце и пошла на озеро купаться. С каким восторгом мы следили за ней!
Мираж исчезает не сразу. Он заигрывает с нами, подпускает к себе. Он делает вид, что к нему можно подкрасться. что его легко перехитрить. Но ещё миг — и озеро вздрагивает, дробится в кустах,'пропадает — а кусты стоят на месте. Они даже не подозревают, что были тенистыми деревьями, отражёнными в воде.
Лагерь близко, воду подвозят аккуратно, и поэтому коварная игра природы не кажется нам жестокой.
Больше того. Мы любим свой мираж. Мы боимся, что в один прекрасный день он исчезнет и никогда к нам не вернётся. Нам так хорошо с ним в плоской степи под белёсым небом!
Мы любуемся им, как произведением искусства, как мастерски написанной картиной.
Но хотя с виду наше озеро не отличается от настоящих степных озёр, картину эту не назовёшь реалистической. Мы знаем её секрет. Знаем, чего ей не хватает.
Не хватает только одного. Тёмной каёмки вдоль берегов, влажной кромки, соединяющей и разделяющей воду и землю. Узенькой полоски мокрого песка.
1966
ЗМЕИ
Говоря о нынешнем населении древних городов, нельзя не вспомнить про змей. Пожалуй, каждый год на раскопках или в лагере от наших рук гибнет какая-нибудь змея. Иногда эти встречи оканчиваются мирно. Как-то я поднялся на стену крепости, чтобы полюбоваться закатом. Вступил па гребень стены и прямо на том месте, куда собирался сесть, заметил свернувшуюся
484
в кольцо змею с тёмным клетчатым узором на спине и пепельно-серыми боками. Обычно змеи уползают от человека, а эта не шевелилась. «Дохлая», — решил я и сел рядом. Насмотревшись на закат, я встал и ахнул: змеи не было! Закат собрал вместе человека и змею. Человек любовался последними лучами солнца. Змея тоже по-своему наслаждалась ими, и от этого её холодная кровь делалась теплей...
Отмечаем день рождения одной девушки. Художник наломал для неё букет из веток цветущего саксаула. Мы расселись на брезенте, уставленном яствами и кружками с вином. Посередине стояло ведро с букетом. В разгар торжества из букета показалась змея.
...После обеда собираемся у кровати нашего фотографа Жоры Павлиди. Прямо на живот благодушному Жоре кладём фанерку с приколотым к ней листком бумаги. Мы сочиняем кроссворд на археологические темы.
— Кстати, Жора, что это за верёвочка торчит у тебя из-под подушки?
Жора не глядя хватается за веревочку и вскакивает как ужаленный. Из-под подушки выскальзывает змея.
Однажды мне пришлось испытать настоящий страх перед змеями. Я раскапывал глубокую комнату, над которой сохранился даже остаток свода. В верхнем слое завала, прямо под сводом, я первым делом обнаружил несколько десятков упругих спиралевидных скелетов. Была как раз такая пора, когда змеи меняют кожу. А вдруг это их любимое место? Вдруг они снова приползут сюда? Вдруг уже ползут? Я несколько успокоился, когда сообразил, что змеи меняют кожу, но никак не кости, и что вряд ли они навещают усыпальницу своих предков. И всё-таки что это за странное змеиное кладбище? Каким образом оно возникло?
Доводилось мне и жить под одним кровом со змеёй в маленькой палатке. Мы с пей уходили и приходили в
485
разное время, и я даже не подозревал о её существовании. Но потом в палатке поселился архитектор. Целыми днями сидел он за складным столиком и чертил. Змея не могла дождаться, пока палатка опустеет, и выползла прямо из-под стола. Архитектор не растерялся. Могучею рукой он схватил змею чуть пониже головы, поднял над собой и удавил.
Когда начинается буран, можно увидеть, как змеи, высоко поднимая головы и словно ввинчиваясь в воздух, куда-то быстро ползут против ветра. Им некогда обходить препятствия. И если на пути встретится палатка с приподнятыми полами, они бесстрашно проскальзывают между нашими стульями, кроватями, сапогами.
После каждой встречи со змеёй некоторое время испытываешь тревогу. Осматриваешь раскладушку перед сном, вытряхиваешь сапог, прежде чем сунуть туда ногу. Но потом это проходит. Скорее всего тревога не изглаживается совсем, но она становится неосознанной и, наверное, что-то вносит в наше ощущение пустыни.
К нам приехали кинооператоры. До наших раскопок они снимали ещё один сюжет — ловлю ядовитых змей.
Герой этого сюжета, опытный поставщик змеиного яда на благо медицины, спросил операторов во время прогулки:
— Сколько змей вы видите сейчас вокруг себя?
Операторы огляделись и ответили:
— Ни одной.
Тогда ловец змей указал им на серый куст, где пряталась змея, на нору, откуда выглядывала змеиная головка, на хвост уползающей змеи. Словом, в поле зрения киногруппы оказалось одновременно шестнадцать змей.
С тех пор киношники стали видеть вокруг себя куда
486
больше змей, чем мог бы их различить взгляд специалиста. От возбуждения, от ощущения постоянной опасности они даже помолодели, похорошели. Они так и сыпали шутками.
Есть упоение в бою
У бездны мрачной на краю...
И мне стало жаль, что я не могу разделить с ними этого чувства, этого скрытого страха, смешанного с нескрываемым восторгом. И что змеи стали для меня всего лишь частью привычного экспедиционного быта.
1967
СВЕРЧКИ
За стенами древних крепостей, в городах, давным-давно покинутых людьми, всё-таки есть своя жизнь, своё население, свои голоса.
Ранним утром на крепость прилетают дикие утки с соседнего озера. Они кружатся над нами, а затем с какой-то непонятной целью примерно четверть часа сидят на выступах всех четырёх стен. Наконец утки сбиваются в стаю и улетают на озеро. И воцаряется тишина. Разве что змея прошелестит в кустарнике.
Но ровно в пять дня с угловой башни раздаётся страстный, хищный крик совы. Ей откликаются совы с двух других башен. И снова всё затихает.
Что означают эти крики? Может быть, вот что. Петух возвещает день. Но делает это глубокой ночью. Точно так же и совы, когда жаркий день начинает лишь клониться к закату, своею перекличкою предвещают ночь.
Но вот садится солнце. Наступают короткие южные сумерки. И словно по чьему-то сигналу начинает зву
487
чать весь древний город меж четырёх стен, все его дома, улицы, площадки, ставшие землёй с пухлой корочкой солончака и редкими колючими кустами.
Звон идёт снизу. И когда вы в сумерках бродите по крепости, то кажется, что вокруг на невидимых стебельках качаются мириады бубенчиков. Вы делаете шаг, и звучащая волна убегает, чтобы вновь сомкнуться за вашей спиной. Это поют сверчки, милые, добрые сверчки, незримые духи уюта и мира.
Вдоль стен, на которых по утрам сидят утки, чернеют россыпи камней. Камни молчат. Но они рассказывают о какой-то всеми забытой войне, когда крепость была взята штурмом и жизнь в ней навсегда прекратилась, когда погасли тысячи мирных очагов.
И, словно память о них, поют и поют свою добрую песенку пустынные сверчки.
Всё это происходит как раз тогда, когда в свете заката на поверхности разрушенного, смытого города как бы сами собой проступают улицы, переулки, дома.
1967
ЖЕРТВА ПЕРУНУ
Из всех историй, какие произошли со мной на раскопках, эта, пожалуй, самая удивительная.
Чёрную записную книжечку в клеточку мне подарил товарищ, когда мы оба учились на первом курсе. У нас была общая страсть: мы усердно коллекционировали обмолвки профессоров, забавные вывески, газетные «ляпы». До сих пор помню несколько своих записей из той книжки.
«Евпатий Коловрат нанёс сокрушительный удар по задним частям татар».
«Первобытные люди питались, с одной стороны, мя
488
сом диких животных, а с другой — кореньями дикорастущих злаков».
«Бежит женщина. Навстречу ей китоврас. «Китов-рас, китоврас, пожалей меня. У меня по одним спискам восемь детей, по другим двенадцать!»
«Закрытое комсомольское собрание считаю открытым. (Смех.) Товарищи, не вижу в этом ничего смешного. (Смех нарастает.) Товарищи, как же мне быть? Собрание закрытое, я его открываю. (Общий восторг.) Ну, хорошо. Вопрос о формулировке обсудим в будуарах».
Потом мы работали секретарями в приёмной комиссии факультета и с охотничьим азартом набрасывались на заявления и автобиографии.
После этого мы поехали на раскопки в Новгород, в первый же день рассорились и перестали разговаривать.
Как-то в воскресенье экспедиция каталась на катере по Волхову и озеру Ильмень.
— Внимание! — провозгласил профессор. — Проплываем мимо того места, где когда-то стоял Перун. После победы христиан позолоченного идола свергли. Он плыл по Волхову, и народ на берегах глумился над богом, перед которым вчера трепетал. По традиции каждый археолог приносит здесь жертву Перуну. — Профессор выдернул из кармана позолоченную авторучку и лихо швырнул её в набежавшую волну. Его заместитель отправил за борт трубку с головой Мефистофеля (он давно собирался бросить курить). В воду посыпались монеты, заколки, расчёски. Бывший мой друг кинул Перуну заграничный карандаш.
Наши взгляды встретились. В порыве отчаяния я вытащил из кармана его подарок — записную книжку с бесценными перлами, размахнулся и швырнул её как можно дальше в дымчато-серебряные волны Ильменя.
489
Через несколько дней к нам в столовую зашёл работник горсовета:
— Кто из вас будет Животиков В.Н.? Можете явиться за пропажей.
Я так и сел. Заявление Животикова В.Н. я переписал в ту книжку из-за смешной фамилии.
Работник горсовета ушёл ни с чем, но через час я уже был у него. Перед ним лежала записная книжка в покоробившейся чёрной обложке. Я сказал, что я не Животиков В.Н., но книжка моя. И продекламировал заявление. Его выслушали, сверили с текстом и окинули меня отеческим взглядом.
— Так-так. Здорово влетело от руководства? Не помните, при каких обстоятельствах потеряли книжечку? Ещё бы! На пьяной релке её нашли!
— А что это такое?..
— Хм... Пьяной релкой косари кличут участок заливного луга, оставляемый до окончания сенокоса на предмет беспробудного пьянства. Трава, понимаете ли, высокая, никто ие видит, пей и вались.
«Языческое пиршество, — не без трепета подумал я, —- обычай времён Перуна».
— В общем, берите книжечку, — закончил работник горсовета, — и больше коллектив не подводите! Университет всё-таки... Имени Ло-мо-но-со-ва!
Вечером я подошёл к товарищу, молча протянул книжку. Тот перелистал её. Все записи, кроме заявления Животикова В.Н., переписанного чёрной тушью, были смыты.
— Видал? — обрадовался мой друг. — Перун жертвы не принял! Вернее, принял одни записи. Не любит он, когда жертвуют дружбой!
1967
МАЙНА
Майна — это чёрная птичка с золотыми висюльками на голове, похожая на нашего скворца. Она охотно подражает голосам других птиц и животных. Её можно даже словам научить. Забавное свойство, милое чудачество, смешная привычка.
Зачем ей всё это нужно? Только ли для того, чтобы радоваться жизни?
* * *
По сыпучим барханам двигались трое с удочками и раскладушками. На сей раз озеро было совсем рядом с нашими раскопками.
На берегу томилось от жары стадо. Пришлось идти вброд на середину озера к зелёному островку. Подняли над головами раскладушки и зашагали по воде.
Что тут началось! Птицы вились над нами и орали, как кухонные склочницы.
Но вот ругань прекратилась, птицы в один миг разлетелись, и мы вступили на мокрый песок, весь покрытый остроугольными отпечатками птичьих лапок. Знай гляди под ноги, чтобы на гнездо не наступить. Тут полным-полно гнёзд, неглубоких, круглых, как блюдца. И в каждом таком блюдечке два-три зеленоватых яичка.
Пышный куст над самой водой. Оттуда, с треском разбросав ветки, вспархивает дикая утка. В её гнезде одиннадцать яиц.
А вот на торчащей из воды коряге висит серый комочек с безвольно откинутой головкой, сомкнутым клювом, с неряшливо торчащими из пуха, похожими на соломинки зачатками перьев. Дохлый утёнок! Дотрагиваюсь до этого ещё тёплого (наверное, от жары) тельца, зачем-то кладу его в воду. И «покойник» ожива
491
ет. Он лихо работает жёлтыми перепончатыми лапами и уплывает от меня.
На песке и на кустах вижу другие недвижные комочки пуха с несоразмерно большими лапами и клювами. Жажда жизни сделала их оцепенелыми, почти мёртвыми.
Что случилось у соседнего островка? Птицы кружатся тучей и кричат ещё яростней, ещё отчаянней.
К островку с шумом и плеском движутся ошалевшие от жары коровы. Они волокут на груди целые гирлянды водорослей, закусывают встречными камышинками и осокой и с жадностью смотрят на свежую зелень островка, тянут к ней жующие морды.
Птицы проносятся над ними бреющим полетом, чуть не клюют их, орут им прямо в уши, бомбардируют помётом. А коровам хоть бы что. Они тупо и невозмутимо шагают к островку, покрытому птичьими следами, полному такой нежной и хрупкой жизни. Уж они-то под ноги не посмотрят!
И вдруг коровы застывают на месте, смущённо мотают мордами. Птичьи голоса перекрывает истерический, безумный хохот. Но жара есть жара, а зелень — это зелень. И коровы с шумом следуют дальше.
Новая остановка. Происходит нечто несусветное. Коровы слышат несущийся сверху собачий лай. Они поднимают морды, видимо, ища в небе сумасшедшую собаку. И не найдя её, продолжают свой путь.
Тут начинается самое удивительное. Над коровьими головами раздаётся крик ишака: иа-иа! Может быть, слишком пронзительный, какой-то металлический. Но очень похожий и потому совершенно невероятный. И снова хохот. И снова лай. И какой-то свист. И тарахтенье трактора.
492
Коровы постояли, постояли и повернули в сторону. Подальше от бредовых звуков, от всей этой чертовщины. Майна спасла островок.
Какой могучей силой оказалось забавное её искусство в минуту опасности!
1967
МОЖНО ЛИ ЗАБЛУДИТЬСЯ В ПУСТЫНЕ?
Пустыня Кызылкум изменилась с тех пор, как я впервые увидел её.
Здесь по-прежнему можно заблудиться. Но уже не от бездорожья, а от обилия дорог.
Вот и на этот раз по пути на раскопки мы заблудились. Дважды возвращались к колодцу, чтобы узнать дорогу на стоянку Учащи. Оба раза из юрт выходило всё их население: ребятишки, старик с транзистором, женщины в малиновых платьях. Все наперебой объясняли, как проехать. И опять не тот поворот. Слишком много автомобильных следов.
Пришлось ночевать в пустыне. Вдали со всех сторон движущиеся огоньки фар. Впереди неподвижное красное зарево. Подъезжаем. Горит сухой колючий куст. Перед ним молодой чабан с ружьём. Рядом дремлют овцы. Чабан давно не видел людей. Он говорит не переставая. О дороге. О своём стаде. О том, какая трудная была зима. Мы плохо понимаем его взволнованное бормотание, похожее на молитву. Но чабана это не смущает. Он спешит выговориться.
А у нас странное чувство: ведь и пас ждёт это уединение, это безлюдье в мире, иссечённом дорогами, где ночью видны движущиеся жёлтые и неподвижные красные огни.
На рассвете вернулись к знакомому колодцу.
493
— Две ваши машины уже проехали вчера, — уважительно сообщили чабаны. — Езжайте по их следам!
То-то было смеху, когда все, даже малыш на руках у матери, узнали наши лица!
Копыта ишака и две пары кед. Может быть, именно эти скромные следы несут в пустыню важные перемены.
Однажды на крепость, где мы вели раскопки, явились двое молодых людей в ковбойках, джинсах и кедах. За ними шёл белый ослик, нагруженный полиэтиленовыми мешками с водой. То ли туристы, то ли художники, то ли сумасшедшие нумизматы, которых страсть к старинным монетам привела в пустыню, где эти монеты валяются прямо на земле.
Молодые люди не спешили рассказывать о себе. Один воткнул в землю железный кол, другой привязал ишака. Странники расспросили нас про нашу работу и принялись хвалить своего длинноухого спутника.
— Умнейшее животное! Обратите внимание, как он ест.
Ишак обглодал сначала самые сухие кустики, потом кустики посвежей, а зелёные и цветущие оставил на закуску. Если его задачей было слопать всё, до чего можно дотянуться, оставаясь на привязи, то нельзя не согласиться, что ишак действовал с умом.
Даже его упрямство трогало и умиляло хозяев. Они видели в этом твёрдый характер и самоуважение.
— Встанет — и ни с места. Но с этим можно сладить. Мы, например, садимся на корточки и начинаем переставлять ему ноги. Ишак понимает, что достоинство соблюдено, уважение оказано, и движется сам.
Путешественники открыли у ишака даже чувство юмора. Вышли они на шоссе, а там наискосок стоит сломанный экскаватор. Машины его объезжают. Ишак,
494
видя такое дело, стал под тем же углом, перегородил дорогу и не шелохнулся, пока его не объехало десятка два машин. Это он шутил.
Воздав должное своему помощнику, молодые люди окинули взором громаду нашей крепости и соизмерили её с ножами и кисточками у пас в руках.
— Небольшой направленный взрыв, — по-хозяйски заметил один, — и порядок: ходи и подбирай находки.
— Не волнуйтесь, — утешил другой. — Нам дано указание не трогать ваших древностей. Мы их пощадим.
Эти могущественные, но великодушные деятели, оказывается, разрабатывали вариант трассы газопровода.
— Хорошая вещь — пустыня! — сказал один. — Ведёшь трассу и не боишься, что кому-нибудь этим помешаешь.
— Идеальная, — согласился другой. — Ни тебе городов, ни посевов, ни водных преград.
Ишак потянулся к дальнему кусту, выдрал кол из земли и тронулся в путь. Изыскатели торопливо простились с нами.
Странная у нас работа — искать стоянки первобытного человека.
Идёшь по берегу сухого русла. В руке розовая папка с белыми тесёмками. На кармане ковбойки блестит английская булавка. Идёшь и смотришь взором грибника в землю и по сторонам.
Разноцветных камешков, окатанных рекой много тысяч лет назад, а теперь покрытых «пустынным загаром», почти не замечаешь. Но вот наклонился, поднял узкий гранёный кремень. Стоянка!
Выпрямляешься, отрываешь взгляд от земли, вынимаешь из розовой папки аэрофотоснимок, берёшь
495
булавку и смотришь то на снимок, то на извивы русла, островки, серые лоснящиеся такыры на сухих перекатах, на невысокие сиреневые горы Кульджуктау.
Здесь красиво. Дышится легче, работается веселей, видится дальше, да и ветерком обдувает. Находишь на снимке место стоянки, протыкаешь его булавкой и пишешь на обороте, рядом с булавочным отверстием, порядковый номер. И привычно остришь: «Вкалываем!»
Раскопок не нужно, об этом сама природа позаботилась. Стоянка развеяна, размыта, переотложена. Бери музейный материал голыми руками и клади в мешочки.
Чтобы заметить кремни, надо наклонить голову к плечу, взглянуть под углом, — они так и заблестят своими сколами и гранями. В косых лучах заката они играют, как ёлочные украшения. Как-то мы увидели это праздничное сверкание прямо с машины — стоянка сама просилась к нам в руки.
А когда оберёшь стоянку до последнего отщепа, становится грустно. Вот и потускнело, навсегда померкло место, семь или девять тысяч лет хранившее следы человека.
И опять поглядишь вдаль, на горы, излуки и перекаты. Красиво. Много красивее, чем там, где никто не жил и не останавливался.
Чтобы проверить себя, я начал нарочно выискивать красивые места, куда так и тянет, где хочется постоять, оглядеться, помечтать. И почти всегда там была первобытная стоянка.
Видно, у нас с древними людьми общие вкусы, общее чувство красоты. Здесь нет мистики. Всегда можно найти разумное объяснение, почему древние выбрали для жизни именно это место, а не другое. Вот, скажем, тут береговой вал защищал стоянку от господствующего ветра, но воздушных потоков всё же было достаточно, чтобы смягчить зной и отогнать мошкару, а здесь, наверное, было удобно ставить сети, причаливать долб-
496
лёные лодки, видишь отсюда далеко, а сам остаёшься незамеченным.
И веяние былой красоты живой реки, дюн, холмов, где людям жилось привольней, чем в других местах, как некая таинственная улыбка, дошло до нас сквозь тысячелетия, сквозь одичалую кору пустыни.
Сначала мы забили в землю гвозди. Ряды гвоздей, ориентированные по странам света, стали параллелями и меридианами стоянки, разделив её иа квадраты стороною в один метр.
У каждого из нас планшет с миллиметровкой. Раскапываем квадрат за квадратом и помечаем на плане находки: кремень — крестиком, черепок — треугольником, косточку — одной, уголёк — двумя косыми линиями. Стоянка Учащи-151, на наше счастье, неразвеянная. Ищем пятна от костров и ямки от столбов — следы землянок.
Копаем мы ножами, скальпелями, метём землю кисточками. Отвал (смешно звучит это слово, когда речь идёт о горсти земли) ведём совками, сыплем его в ведро. Маслянисто-чёрный перегной с трухою истлевшего камыша. Семь тысяч лет назад здесь было болото.
Потом ведро уносят за пределы стоянки. Один, сидя на корточках, трясёт грохот с узкими ячейками, а другой не спеша сыплет туда землю из ведра. Ветер подхватывает чёрный прах и несет его в сторону Бухары. А на грохоте нет-нет да останется какой-нибудь кремешок, не замеченный при раскопках.
Двадцать два года назад я раскопал свой первый квадрат, гордясь романтической должностью коллектора. И вот уже десять лет езжу в пустыню прощаться с археологией. Прощание затягивается.
Снова передо мной квадрат, метр на метр. В нём обнаружилось двести кремней. Цифра рекордная для нашей стоянки. Возможно, это последняя горсть находок, которую я высыпал в бездонный карман науки.
497
Будет время, когда вся пустыня расцветёт. Никто в этом не сомневается. Пустыня вполне к этому способна. Она доказывает это каждой весной.
Удивительная весна провожала меня. Даже пыльные бури несли с собой тонкие запахи цветов и свежей зелени.
Мы видели корову, у которой из пасти торчал букет недожёвапных гиацинтов. Мы целыми охапками рвали белые и голубые лилии. Мы собирали фиалки со странными волосатыми листьями и закладывали в книжки, на память, здешние васильки с золотыми цветами. Мы любовались низеиькцми колючими кустами, когда они в одну ночь превратились в роскошные клумбы лиловых цветов.
На рассвете в палатке нас будил мелодичный звон и шум набегающей волпы — это проходило стадо. Гремел умывальник. Что за гость к нам пожаловал? Выбегаем и видим красавца верблюда. Сбросил крышку и пьёт из умывальника.
Стада то и дело прогоняли мимо наших раскопок. Чабаны делали это нарочно, чтобы на ходу обменяться приветствиями п посмотреть, чем мы занимаемся. Овцы, жуя, блея, толкаясь, на миг обдавали нас уютным запахом хлева и деревенского двора. Быстро им, бедняжкам, приходится ходить — слишком далеко от одного куста до другого, от одной травинки до другой.
Уезжаем. Последний колодец на пути в оазис.
— Товарищ шофёр! Бензин давай! Полведра бензина!
— Зачем тебе, отец? Ты же на верблюде!
— Зачем? — волнуется старик чабан. — Бензина нет — баран пить не будет.
Ах, вот что! Над круглой дырой бетонированного колодца сверкает новенький подвесной мотор. Таково моё последнее впечатление от пустыни Кызылкум.
1969
СЧАСТЬЕ
Итак, Пушкин в своих сочинениях невольно, сам того не подозревая, очень многое рассказал о своём детстве. Но ему не поверили. Многое из сказанного им, видимо, сочли поэтическим преувеличением, даже штампом. Сюда входят, например, многочисленные уверения поэта, что в детстве он был счастлив.
И когда он пишет: «С подругой обнимуся / Весны своей златой», это означает, что лицеист Пушкин вспомнил, как в Москве и в Захарове он играл со своей старшей сестрой Ольгой. Мы можем даже стать свидетелями их детской игры, когда —
...моську престарелу, В подушках поседелу, Окутав в длин ну шаль И с нежностью лелея, Ты к ней зовёшь Морфея.
Сие означает, что Ольга в детстве играла, как с куклой, со старенькой комнатйой собачкой, закутывала её в шаль, как ребёнка, клала на подушки и баюкала.
Края Москвы, края родные, Где на заре цветущих лет
501
Часы беспечности я тратил золотые, Не зная горестей и бед.
Снова часы детской беспечности названы золотыми. И как по-пушкински сказано о времени, даже самом счастливом: «тратил». Неужели и эти строки из «Воспоминаний в Царском Селе» были поэтическим преувеличением, одическим штампом? А возьмём странные строки из стихотворения «Мечтатель». Они обращены к музе:
На слабом утре дней златых
Певца ты осенила, Венком из миртов молодых Чело его покрыла...
Что это значит? Ведь муза прилетает к тому, кто бряцает на лире, то есть пишет. Зачем она младенцу, лежащему в колыбели? И за что она увенчала этого младенца венком из молодых миртов? Ведь он ещё ничего не создал! И не слишком ли много берёт на себя поэт, не в первый и не в последний раз утверждая, что богиня песнопений увенчала его ещё в колыбели, склонялась над ним и даже преклонялась перед ним, подобно тому как цари, пастухи и волхвы преклонялись перед избранным Младенцем? И вообще, где она в допожарной Москве взяла мирты для венца? А вот это единственный вопрос, на который мы можем ответить. В «Путешествии из Москвы в Петербург» поэт вспомнит сады своего детства: «Плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало уставленных миртовыми и померанцевыми деревьями». Вот они, московские мирты! А муза могла слететь с любой виньетки в книге, с фронтона любого дома, украшенного барельефа
502
ми на темы античности. Шутки шутками, но ведь Пушкин не только ощущал себя избранным с младенчества певцом, но и помнил счастье, испытанное ещё в колыбели и связанное именно с поэзией. И ещё. Пушкин не утверждает, что муза преклонилась перед ним, как перед избранным Младенцем, в самый день его рождения. Если бы он так считал, это было бы дешёвым кощунством и штампом, достойным пародии. Минуты рождения поэт ещё в лицейских стихах назвал бесчувственными. Он помнил другое время, когда маленький человек уже способен упиваться колыбельными, а потом сказками бабушек и мамушек.
Пушкин не говорит, что человек рождён для счастья. Он утверждает нечто другое: человек рождается счастливым. Даже если он — сирота, подкидыш. В жестоком «Романсе», том самом, где «Под вечер осенью ненастной / В далёких дева шла местах», несчастная мать, кладя «тайный плод любви несчастной» на порог чужого дома, баюкает его последней материнской колыбельной:
Пока лета не отогнали Беспечной радости твоей, Спи, милый! горькие печали Не тронут детства тихих дней.
В сущности, великий поэт уверяет нас, что в раннем детстве он был счастлив, как счастлив всякий здоровый ребёнок. Даже в унылейшем послании «Князю А. М. Горчакову» поэт, говоря о своём печальном жребии, презрев требования жанра, сделал исключение для раннего детства:
Две-три весны, младенцем, может быть, Я счастлив был, не понимая счастья.
503
Как поэт он понял, осознал, что в его жизни было счастье, и не собирается от него отказываться. Эти две-три весны всегда с ним, они нужны ему:
Они прошли, но можно ль их забыть?
Как мы уже знаем — в послании Горчакову есть нечто пророческое. И когда он счёл юность Горчакова «зарёй весны прекрасной», а свою юность осеннею зарёй, то, как оказалось, он был прав. Автору послания и его адресату по 18 лет. Горчаков к тому времени не прожил и четверти своей долгой жизни. А Пушкин уже подходил к перевалу, ко второй половине её. «Они пришли, твои златые годы»,— писал он товарищу. Златые годы, златые‘дни весны у Пушкина, как и у его героя Ленского, в 18 лет уже далеко позади.
Тогда же в послании к Дельвигу Пушкин писал:
Я лирных звуков наслажденье Младенцем чувствовать умел.
То есть он в эти годы («две-три весны», говоря словами поэта-лицеиста, «от двух до пяти», говоря словами Чуковского) испытал, а мы теперь знаем, что это происходит со всяким младенцем этого возраста, счастье, связанное с овладением словом, наслаждение поэтическим словом, которое, как он настаивает, и предопределило его судьбу («И лира стала мой удел»). Обычное явление стало в жизни Пушкина великим, поворотным событием, которое нельзя забыть. А в ранней редакции того же послания Пушкин (он умел быть благодарным) благословил своё детство:
В младенчестве моём я чувствовать умел, Всё жизнью вкруг меня дышало;
504
Всё резвый ум обворожило.
И первую черту я быстро пролетел.
С какою тихою красою
Минуты детства протекли;
Хвала, о боги, вам! вы мощною рукою От ярых гроз мирских невинность отвели. Но всё прошло — и скрылись в тёмну даль Свобода, радость, восхищенье.
Вот оно каково, наследие его детства, его золотой запас: «свобода, радость, восхищенье». Как быстро прошло само детство и как огромна была каждая его минута! Сколько могло быть несчастий, утрат, но всё как-то обошлось без «ярых бурь мирских», которые так потрясли детство его отца и его матери. «В семейственной жизни прадед мой Ганнибал так же был несчастлив, как прадед мой Пушкин»,— сообщает поэт в «Начале автобиографии». То же и с бабками. Мать Сергея Львовича, как мы уже видели, «довольно натерпелась» от своего мужа. Она была второю женой Льва Александровича. «Первая жена его, урождённая Воейкова,— пишет внук, — умерла на соломе, заключённая им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую её связь с французом, бывшим учителем его детей, и которого он весьма феодально повесил на воротах». Что же касается его бабушки Марии Алексеевны Пушкиной и деда Осипа Абрамовича Ганнибала, то «и сей брак был несчастлив. Ревность жены и непостоянство мужа были причиною неудовольствий и ссор, которые кончились разводом». Ничего подобного не было во вполне благополучном браке родителей Пушкина. И это, как признал сам поэт, немало значило в его жизни.
«В младенчестве моём я чувствовать умел», то есть обладал, как всякий нормальный ребёнок, всею полно
505
той чувств, когда все окружающее не только давало пищу «резвому», то есть стремительно развивающемуся уму, познающему мир, но и «обворожало» его, давало познанию, говоря научно, ярко выраженную положительную эмоциональную окраску. Пушкин настаивает на том, что он всё это помнит. И он действительно помнил! Обдумывая эти слова, я сначала счёл, что всё-та-ки нельзя сказать, будто он умел чувствовать, это же давалось само собой. Уметь чувствовать, делать всё, чтобы не растерять свое эмоциональное богатство, — этому он начал учиться, когда сознательно стал писать стихи, когда принял решение быть поэтом.
«Я был рождён для наслажденья», — читаем мы в наброске посвящения к «Бахчисарайскому фонтану». Штамп? Поэтическое общее место? Как бы не так! Вот в чём состояло это наслажденье:
В моей утраченной весне Так мало нужно было мне Для милых снов воображенья.
В зрелые годы для работы творческого воображения нужно гораздо больше. Нужно иной раз и «будить мечту сердечной силой», случается, что и «напрасно чувство возбуждал я», и вообще, чтобы пробудить лирой чувства добрые в других людях, нужно не давать им уснуть и в самом себе. Поверим Пушкину в его с виду неточном утверждении, что он «лирных звуков наслажденье младенцем чувствовать умел». Ведь хоть и мало, но что-то было ему нужно и для «милых снов воображенья». Думаю, он очень рано оценил и полюбил в самом себе творческое состояние и умел, если не вызывать его в себе, то хотя бы распознавать приход вдохновения и, не отвлекаясь, вновь отдаваться ему. Итак, Пушкин открыл для себя, далеко
506
обогнав своё время, то, что человек рождается счастливым, даже слёзы ребёнка не опровергают для него этого постулата:
От радости в постеле Заплакало дитя.
А ещё он открыл для себя закономерности возраста «от двух до пяти» и наилучшим образом воспользовался своим открытием. Он сохранял и культивировал в себе эмоциональное богатство, которое с младенчества даётся каждому человеку. Он всем своим существом сопротивлялся равнодушию, охлаждению, омертвлению души, хотя знал, что подобно тому как «цветок полей, листок дубрав / В ключе кавказском каменеет», в житейской суете и дрязгах, в том, что он называл «волненьем жизни», и вправду «мертвеет и ветреный и нежный нрав». Ветреный и нежный, то есть детский. Пушкин осознал, запомнил, сохранил и развил в себе общечеловеческую гениальность, что даётся нам в раннем детстве. Это и было главным событием его «младенчества», главным его итогом, рядом с которым ушли в тень живые подробности, лица, картины, конфликты этого младенчества, и потому в стихах Пушкина детство изображено несколько абстрактно, с виду неубедительно. Детство в его стихах казалось таким взрослым, будто Пушкин, как его иногда рисуют нынешние малыши, и в колыбельке лежал с бакенбардами. Поэт и сам, видимо, понимал это, и потому многие из стцхов, связанных с детством, либо вычеркнул, либо не опубликовал, как это было с «Посланием к Юдину».
Лишь случайно, между прочим он написал, скажем, во что они в детстве играли со старшей сестрой Ольгой. А с младшим братом Лёвушкой? Об этом он
507
нечаянно сказал в письме к брату из Михайловского весной 1825 года. Пушкин только что прочёл повесть Антония Погорельского «Лафертовская маковница» и восхитился её героем-котом: «Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я прочёл два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном Фалалеичем Мурлыкиным, выступаю плавно, повёртывая голову и выгибая спину». А теперь встаньте, дорогой читатель, и плавно пройдитесь поступью кота, не забывая повёртывать голову и выгибать спину, и вы поставите себя на место Пушкина-поэта и Пушкина-ребёнка. Он и в Лицее привадил к себе в комнатушку кота, это связывало его с детством, с семейным уютом:
Мурлыча, в келье дремлет Спесивый старый кот.
Можно представить себе, какие позы принимал поэт, когда в том же Михайловском он изображал и графа Нулина, и тамошнего кота не только стихами, но и собственными движениями:
Так иногда лукавый кот, Жеманный баловень служанки, За мышью крадётся с лежанки: Украдкой медленно идёт, Полузажмурясь, подступает, Свернётся в ком, хвостом играет, Разинет когти хитрых лап И вдруг бедняжку цап-царап.
И, наверное, точно так же, стихами и движениями, он в том же Михайловском изобразил ещё одного кота, хорошо знакомого с детства по сказкам няни:
508
У лукоморья дуб зелёный.
Златая цепь на дубе том: И днём и ночью кот учёный Всё ходит по цепи кругом. Идёт направо — песнь заводит, Налево — сказку говорит.
Направо-налево, налево-направо, иначе и не взберёшься на дуб по цепи, обвитой вокруг ствола, и не спустишься с него. И всё время приходится менять жанры: лирика-эпос, лирика-эпос. Написав вступление к своей молодой поэме «Руслан и Людмила», Пушкин превратил её в сказку учёного кота.
Корней Чуковский уже перед смертью добавил к своим заповедям для детских поэтов последнюю, четырнадцатую: «Писатель, пишущий для маленьких детей, непременно должен быть счастлив. Счастлив, как и те, для кого он творит». Вступление к «Руслану и Людмиле» дети любят с малых лет потому, что его создатель был счастлив, как ребёнок, изображая учёного кота. А все эти русалки, лешие, Баба-Яга в своей ступе, богатыри, королевич, царевна с бурым волком, колдун, несущий богатыря,— это же и есть те самые «детства милые виденья», о которых он пишет в черновике первой главы «Онегина». (Заметим, что для крестьянского мальчика русалки и лешие не были сказочными персонажами, они в его сознании были реальными героями быличек, в их существовании он не сомневался. Для Саши Пушкина, юного поклонника энциклопедистов, они уже стали такими же героями волшебных сказок, как королевич или Баба-Яга.) Эти вот виденья и заполняли те самые «две-три весны», встречи с ними и были главными событиями детства Пушкина.
Наверное, так же был счастлив Пушкин и когда писал свои стихотворные сказки. Думаю, именно это, го
509
воря словами Чуковского, сумасшедшее счастье и диктовало ему «Салтана» и «Балду». Поэт не подозревал (это потом несказанно удивило исследователя детской психики и сказочника XX века), что пишет для малых детей, что они-то и станут его самыми восторженными читателями на все века, как он сам был восторженным, очарованным слушателем бабушек и мамушек. Но когда он писал стихотворные сказки, к нему возвращалась его детскость, которая временами его, великого поэта и поднадзорного ссыльного, вдруг превращала, скажем, в кота Трифона Фалалеича. Он как бы переселялся в своё раннее детство, когда, как и каждый человек в этом возрасте, был просто обязан чувствовать себя счастливым. Этой детскости мы не найдём в его стихах о собственном детстве.
Впрочем, однажды в его более чем «взрослом» «Борисе Годунове» прорвался голос малого ребёнка, да ещё в ритме и с интонациями Корнея Чуковского. Гришка Отрепьев на миг и впрямь ощутил себя царевичем Димитрием:
Что, когда бы наш царевич из могилы вдруг воскрес И вскричал: А где вы, дети, слуги верные мои?
А дальше уже совершеннейшш! дедушка Корней:
Вы подите на Бориса, на злодея моего, Изловите супостата, приведите мне его!..
Могли эти строки повлиять на Чуковского, пусть неосознанно? Разумеется, могли. «У Пушкина — до чего одинаково распределены все грамматические категории слов,— писал Чуковский в 1908 году,— Пушкинская грамматика — чудо душевного равновесия, душевной гармонии. И если воспринять пушкинскую поэзию
510
как некую норму человеческой речи, можно сразу заметить, как сильно отклоняется от нормы творчество Валерия Брюсова — из-за чрезмерного скопления обдуманных, но не пережитых им эмоций». Эмоции, какими до краёв наполнены его стихотворные сказки, Пушкин, как мы видели, пережил ещё в раннем детстве. Человек, который подсчитывал, как распределены грамматические категории у Пушкина, не мог не заметить у него необычный ритм, необычные интонации, необычную поэтическую речь от имени семилетнего ребёнка.
Ты, детскую качая колыбель, Мой юный слух напевами пленила.
Эти слова Пушкина приходится теперь считать столь же достоверными, как и наблюдение автора «От двух до пяти»: «Ещё в колыбели, ещё не научась говорить, ребёнок восьми или девяти месяцев уже услаждается ритмическим лепетом, многократно повторяя какой-нибудь полюбившийся звук».
В главке «Первые стихи» Чуковский снова берёт в союзники Пушкина: «О тяготении маленьких детей к звуковым арабескам, имеющим часто орнаментальный характер, я впервые узнал из биографии Пушкина. У его приятеля Дельвига был брат, семилетний Ваня, которого Дельвиг называл почему-то романтиком. Услышав, что Ваня уже сочиняет стихи, Пушкин пожелал познакомиться с ним, и маленький поэт, не конфузясь, внятно произнёс, положив обе ручонки в руки Пушкина:
Индияди, Индияди, Индия!
Индиянда, Индиянда, Индия!
Александр Сергеевич, погладив поэта по голове, поцеловал его и сказал:
511
— Он точно романтик...
Видимо, Чуковский запомнил этот эпизод из воспоминаний А. П. Керн наизусть и не сверял его с текстом. Между тем стихи мальчика звучали так:
Индиянди, Индиянди, Индия! Индиинди, Индиинди, Индии!
А самому Ване было не семь лет, а четыре. Чуковский считал этот эпизод достойным войти в биографию поэта. И верно. До двадцатого века в мире не было никого, кроме Пушкина, кто считал бы, что такие стихи внушены четырёхлетнему ребенку самою музой, богиней песнопений. А дело было в том, что, держа в своих руках доверчивые ручонки маленького стихотворца, Пушкин как бы вновь встретился со своим ранним детством.
УЕДИНЁННЫЙ КАБИНЕТ
Когда Николай I разрешил поэту покинуть Михайловское, место ссылки, Пушкину настала пора вернуться домой. Но где же он, этот Дом? Определить это оказалось не так-то просто. В 1827 году поэт писал П. А. Осиповой в Тригорское: «Пошлость и глупость обеих наших столиц равны, хотя и различны, и так как я притязаю на беспристрастие, то скажу, что, если бы мне дали выбирать между обеими, я выбрал бы Тригорское». Тут он может быть, вспомнил дом своего детства, где разыгрывались кукольные спектакли на французском. «Почти как Арлекин, — добавляет поэт, — который на вопрос, что он предпочитает: быть колесованным или повешенным? — отвечал: я предпочитаю молочный суп». Как, наверное, хохотал над этой репликой мальчик, услышавший её впервые.
512
Определение своему Дому Пушкин дал через два года от имени Владимира, одного из героев неоконченного «Романа в письмах»: «Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет». Это и есть пушкинский образ Дома. Дом — это прежде всего кабинет, мастерская, место для творческих занятий. «Порядочный человек,— добавляет пушкинский герой,— проходит через переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своём кабинете». Прообразом такого Дома-кабинета в детстве Пушкина был кабинет его отца, где, возможно, сын бывал чаще, чем отец.
В стихах Пушкина образ кабинета, чуждого пошлости и глупости, возник ещё в Лицее, а в его сознании — ещё в годы московского и подмосковного детства:
Случалось ли ненастной вам порой Дня зимнего при позднем тихом свете, Сидеть одним, без свечки в кабинете; Всё тихо вкруг; берёзы больше нет; Час от часу темнеет окон свет;
На потолке какой-то призрак бродит; Темнеет взор; «Кандид» из ваших рук, Закрывшися, упал в колени вдруг.
И мальчик засыпает в кабинете у отца, который он в этих стихах считает и ощущает своим собственным и куда, по домашним воспоминаниям, хаживал он и со свечкой, просиживая ночи над книгами. Здесь, в кабинете или в библиотеке, он встречается с автором «Кандида», подобно тому как в младенчестве (об этом речь идёт в том же отрывке «Сон») после сказки мамушки в мечтах «встречал лихих Полканов и Добрыней». О такой же встрече в детстве, в кабинете отца, Пушкин вспомнит ещё раз, но уже в 1836 году:
17 Веселые науки
513
Ещё в ребячестве, бессмысленном и злом, Я встретил старика с наморщенным челом, С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой, С устами, сжатыми насмешливой улыбкой.
Перед нами впечатление от портрета Вольтера, увиденного мальчиком. После встречи с автором «Кандида» ребячество, надо полагать, стало уже не столь злым и бессмысленным.
А в Лицее Пушкин мечтает о собственном кабинете. Вот Дом, который он лелеет в воспоминании и в воображении. В «Послании к Юдину» Пушкин переносит этот кабинет в Захарове и наполняет его образами и строками ещё не написанных им стихов. В «Городке» вновь мечты о чтении, о своих друзьях-книгах, в том числе запретных, переписанных в потаённую сафьяновую тетрадь на нижней полке:
Укрывшись в кабинет, Один я не скучаю
И часто целый свет
С восторгом забываю.
Кабинета у Пушкина в Лицее не было. Это воспоминание и в то же время мечта об отцовском кабинете в Москве и в Захарове. Там он в восторге забывал целый свет. «И забываю мир», — отзовётся это в «Осени», когда детская и отроческая мечта о кабинете осуществится.
Друзья мне — мертвецы, Парнасские жрецы, —
сказал он в «Городке». А через 23 года, умирая, он обратится к книгам, верным спутницам детства, юности и зрелых лет, старым и новым: «Прощайте, друзья!»
514
Пушкинская Татьяна, став светской дамой, готова отдать «всю эту ветошь маскарада» «за полку книг, за дикий сад» своего детства. У автора «Городка» такие же книги «над полкою простою / Под тонкою тафтою». И такой же дикий сад: «окошки в сад весёлый, / Где липы престарелы / С черёмухой цветут».
Пушкин воспитывался вместе с сестрой, летнее время проводил в Захарове, и потому его детство просвечивает и в некоторых подробностях детства милых его сердцу уездных барышень. Голос самого поэта слышен в черновом варианте письма Татьяны:
Моя смиренная семья, Уединённые гулянья Да книги, верные друзья,— Вот всё, что так любила я.
Страсть к уединённым гуляньям Пушкин сохранил с детства на всю жизнь. Про таких, как Татьяна, в «Романе в письмах» сказано: «Эти девушки, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а затем — мнения своих мужей». О том же в «Барышне-крестьянке»: «Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано развивают в них чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам». Главным достоинством юных существ, воспитанных таким образом, Пушкин считает «особенность характера, самобытность (indivi-dualite), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия». «Самостоянье человека, залог величия его», — сказано о чувствах и страстях, неизвестных светским людям, в знаменитом стихотвор
515
ном наброске, посвящённом, кстати, «любви к родному пепелищу, любви к отеческим гробам». Как считает поэт, «навык света скоро оглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы».
Но ведь не об одних девушках тут речь. Ведь и сам Пушкин был воспитан на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, и его детство прошло под яблонями и между скирдами, и его воспитывали природа и нянюшки. «Свобода, радость, восхищенье», — писал он о детстве в послании к лицейскому другу. «Уединение, свобода и чтение» — так сказано о детстве, протекшем в «деревне, нашем кабинете», в дни Болдинской осени.
Итак, от самого детства идут самобытность, характер, индивидуальность, даже величие духа у тех, кто получил такое воспитание, как пушкинские деревенские барышни. И как он сам. Девушек этих он наблюдал в их и в своём собственном детстве, одна из них была ему родной сестрой, другая, как мы увидим ниже, ранней любовью, оказавшей влияние на всю его поэзию.
Похоже на детство Пушкина и детство Маши Троекуровой. Её отец, как и Сергей Львович Пушкин, тоже не мешал ей читать. Маша «привыкла скрывать от него свои чувства и мысли, ибо никогда не могла знать наверно, каким образом они будут приняты. Она не имела подруг и выросла в уединении». И если уж девочки, героини Пушкина, становились независимыми от мнения матерей и скрывали свои мысли и чувства от отцов, не рассчитывая на их понимание, то что же можно сказать о детстве их автора!
Как и в детстве Пушкина, «огромная библиотека, составленная большею частью из сочинений французских писателей XVIII века, была отдана в её (Маши Троекуровой. — В. Б.) распоряжение. Естественным образом, перерыв сочинения всякого рода...» Прервём цитату. Вот так, естественным образом, и сложился у
516
Пушкина ещё в детстве образ Дома-мастерской, Дом, душа которого, — кабинет с библиотекой.
На книжной полке мечтателя, автора «Городка», среди «певцов красноречивых, прозаиков шутливых» есть, конечно, и книги его московского детства. В Лицей, по свидетельству Пущина, он явился весьма начитанным. Среди них, конечно, тот же Вольтер, который «всех боле перечитан, всех менее томит». А дальше — Вергилий, Тассо, Гомер, Державин с Горацием, «мудрец простосердечный Ванюша Лафонтен», Дмитриев с Крыловым (по свидетельству сестры, Пушкин до Лицея любил сочинять басни). Далее — любимцы отца, а потом и сына, легкомысленные Вержье, Парни, Грекур. Тут и драматурги: Еврипид, Расин и Озеров, Фонвизин и Княжнин. Не назван Мольер, вдохновлявший Пушкина на комедии в его долицейском детстве. А на нижней полке «Опасный сосед», написанный сначала его «парнасским отцом» а потом «дядей и на Парнасе», Василием Львовичем. Его героя Буянова Пушкин объявит своим двоюродным братом и заставит потанцевать в «Онегине» на балу у Лариных. Конечно, что-то в этом списке прибавилось к любимейшим книгам его детства, а что-то, например Мольер, почему-то и убавилось. И у нас нет возможности, как у героини «Романа в письмах», «найти на полях его замечания, бледно писанные карандашом; видно, что он был тогда ребёнок. Его поражали мысли и чувства, над которыми стал бы он теперь смеяться; по крайней мере видна душа свежая, чувствительная». Видел ли Пушкин уже в зрелости на отцовских книгах свои детские пометки?
Такие пометки могли быть, например, против строки Державина из оды «Водопад»: «Алмазна сыплется гора». В зрелые годы Пушкин привёл её как пример поэтической смелости.
Кабинет для Пушкина и есть то священное место, тот алтарь, где располагаются домашние божества, его
517
лары и пенаты. Ради них он и в 1829 году был рад оставить «людское племя»:
Дабы стеречь ваш огнь уединенный, Беседуя с самим собою.
Да! Часы неизъяснимых наслаждений!
Они дают мне знать сердечну глубь...
Они меня любить, лелеять учат Не смертные таинственные чувства...
А дальше обратим внимание па слова «первая наука», наука, идущая от домашних божеств его детства:
И нас они науке первой учат
Чтить самого себя. О нет, вовек Не преставал молить благоговейно Вас, божества домашние.
Внутренняя независимость, собственное достоинство, тайная свобода (а какая ещё свобода могла быть в родительском доме среди нянь, мамушек, гувернанток, а потом учителей!), основанные па самоуважении, понятиях чести и непрестанном труде мысли и воображения. А их внешнее выражение — книги, рабочие тетради, милые сердцу вещицы, а также вид в окно, виды, как тогда говорили, о пейзажах и другие картины на стенах, вид в зеркало. Это и есть его лары, его пенаты, его домашние божества.
Он радовался своим единомышленникам-единоверцам:
Благословляю новоселье, Куда домашний свой кумир Ты перенёс — ас ним веселье, Свободный труд и сладкий мир.
518
Свободный труд и есть святая святых Дома-кабине-та. То, что отвлекает от труда, враждебно домашним божествам:
Ты счастлив: ты свой домик малый,
Обычай мудрости храня, От злых забот, от лени вялой Застраховал, как от огня.
Образ кабинета со списком прочитанных книг характеризует его любимейших героев. С Онегиным мы вместе с автором знакомимся сначала по его петербургскому кабинету, а потом вместе с Татьяной решаем, что же он собой представляет,— по кабинету деревенскому. Любя друга, например Чаадаева, поэт любит и его кабинет. Скучая по другу, скучает и по его кабинету:
Как обниму тебя!
Увижу кабинет,
Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель
И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель. Приду, приду я вновь, мой милый домосед.
Вот что такое Дом и вот ради чего стоит стать домоседом:
С тобою вспоминать беседы прежних лет, Младые вечера, пророческие споры, Знакомых мертвецов живые разговоры; Поспорим, перечтём, посудим, побраним, Вольнолюбивые надежды оживим, И счастлив буду я...
Вот к таким спорам прислушивался он в детстве, до 12 лет, в кабинетах отца, дяди, Бутурлиных, в присутст
519
вии Карамзина, которого он, по свидетельству отца, и в 5-6 лет выделял из всех прочих знакомцев своих родителей, а также Дмитриева, Жуковского, Батюшкова...
Иногда при воспоминании о Доме Лицей казался ему тюрьмой «с защёлкой на дверях». «С тех пор», то есть после отъезда из Москвы, «гляжу на свет, как узник из темницы». В год выпуска из Лицея он вопреки всему, что сказал до и скажет после этого о своём юном лицейском счастье, вдруг заявил:
В кругу чужих, в немилой стороне Я мало жил и наслаждался мало.
Он не стал развивать эту тему, возводить на Лицей такую напраслину. Но тоска по московскому дому была, она слышна, скажем, в лицейском послании к Батюшкову:
Пою под чуждым небом Вдали домашних лар.
Теперь мы знаем, какие это были лары. Он скучал по ним, и по прежним, и по будущим. Уединённый кабинет, молчаливый кабинет...
Укроюсь с тайною свободой, С цевницей, негой и природой. Под сенью дедовских лесов.
Дом-кабинет, приют для творчества. А как же это сочетается с домом в обычном смысле этого слова? А жена? А дети? Ответ на это находим в «Моцарте и Сальери»:
...играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня.
520
Это кабинет Моцарта. Приходит человек с заказом и всё меняется:
Сел я тотчас И стал писать.
В стихотворении «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...» поэт зовёт жену, мать своих детей «в обитель дальную трудов и чистых нег». Продолжение этих стихов Пушкин набросал прозой. Одна из фраз этого наброска звучит как некрасовская строка, написанная амфибрахием:
Блажен, кто находит подругу — тогда удались он домой.
И прежние, знакомые мотивы, бесстрашною рукой доведённые до конца: «О, скоро ли перенесу мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь — религия, смерть». Программа, осуществлённая Львом Толстым! «Поля, сад... книги»... «За полку книг, за дикий сад»...
Таков образ Дома-кабинета, Дома-мастерской у Пушкина, образ, возникший в раннем детстве, когда он ребёнком тихо сидел в кабинете отца и восторженно смотрел на Карамзина, когда не только отец, но и мать читали ему с сестрой книги, когда мальчик один со свечкой пробирался в кабинет и читал, читал... Дом-ка-бинет, погружённый в природу и в народную жизнь, где он, как его Моцарт, сочинял бы и играл с детьми. Играл сочиняя —- и сочинял играя.
ДЛЯ ПОГОВОРКИ МУЖИК В МОСКВУ ПЕШИ ШЁЛ
В Москву, как известно, ездили за песнями. Это выражение сохранилось до сих пор. Но, отбирая из словаря Даля всё интересное для семейного чтения, мы с Наталией Ивановной Александровой узнали ещё и то, что ДЛЯ ПОГОВОРКИ МУЖИК В МОСКВУ ПЕШИ ШЕЛ. Чего он там искал?
Мы нашли у Даля удивительную вещь. Оказывается, сами того не подозревая, мы пользуемся лишь обрывками пословиц и поговорок, которые в прошлом веке каждый русский человек знал в их полном, неусечённом виде. Ведь и мы сами часто лишь намекаем на полный текст всем известного присловья. Например, встретив человека, которого мы не чаяли уже и увидеть, мы произносим: ГОРА С ГОРОЙ НЕ СХОДИТСЯ! И не договариваем до конца общеизвестное: ...А ЧЕЛОВЕК С ЧЕЛОВЕКОМ ВСТРЕТИТСЯ. А во времена Даля могли вспомнить и другое продолжение: ...А ГОРШОК С ГОРШКОМ СТОЛКНЁТСЯ. Намёки передавались из поколения в поколение, а то, что не произносилось, но имелось в виду и всеми помнилось, постепенно уходило из памяти, из повседневного общения, из нашей культуры.
522
Все мы слышали и говорили: ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ! Но в отличие от нас сто лет тому назад любой крестьянин вспоминал причину таких чудес: ...ДЫР МНОГО, А ВЫСКОЧИТЬ НЕКУДА. Про знатока и умельца мы говорим, что в своём деле он СОБАКУ СЪЕЛ. И не усмехаемся при этих словах, вспоминая продолжение: ...А ХВОСТОМ ПОДАВИЛСЯ. Мы его не знаем, оно забыто. Конечно. ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ и СОБАКУ СЪЕЛ сами по себе хороши, потому и живут. Но насколько мы стали беднее! Мы говорим: МОЛОДО-ЗЕЛЕНО, но не ждём, как наши предки, рифмованного ответа: ПОГУЛЯТЬ ВЕЛЕНО! Говорим: НИ РЫБА, НИ МЯСО и не знаем, что цитируем стихи, которые завершаются в рифму: НИ КАФТАН, НИ РЯСА. Речь-то идёт не о духовных лицах и мирянах, а ещё о каком-то притворщике, ханже, который от тех отстал и к этим не пристал.
ГУБА НЕ ДУРА, — произносим мы и воображаем оттопыренную губу ловкача, сумевшего разжиться чем-то, чего у других нет. Между тем полный текст звучал как ласковое оправдание и даже восхваление узких специалистов, мастеров своего дела: ГУБА НЕ ДУРА, ЯЗЫК НЕ ЛОПАТКА. ЗНАЮТ, ЧТО ГОРЬКО, ЧТО СЛАДКО.
Кому не приходилось слышать озорное ДУЙ ДО ГОРЫ! Но оказывается, это говорилось лошади. Смотрит мужик на перегруженный воз, понимает, что в одиночку она его в гору никак не потянет, но подбадривает и себя и лошадь: ДУЙ ДО ГОРЫ! В ГОРУ НАЙМЁМ ДА ПОДПРЯЖЁМ! Мы говорили: ЛИХА БЕДА НАЧАЛО. А у Даля находим ехидную прибавку: ЛИХА БЕДА ПОЧИН: ЕСТЬ ДЫРА, БУДЕТ И ПРОРЕХА. Выражение ПАЛКА О ДВУХ КОНЦАХ пояснялось: ЛИБО ТЫ МЕНЯ, ЛИБО Я ТЕБЯ! А когда говорили: КОНЦЫ В ВОДУ, то прибавляли: И ПУЗЫРЬЯ
523
ВВЕРХ! МОЗГИ НАБЕКРЕНЬ - составная часть весьма выразительного портрета: ГЛАЗА ВРАЗБЕЖКУ И МОЗГИ НАБЕКРЕНЬ! Известное нам ДОРОГА ЛОЖКА К ОБЕДУ завершалось: А ТАМ ХОТЬ ПОД ЛАВКУ!
Мы знаем выражение ПОЛОЖИТЬ ЗУБЫ НА ПОЛКУ. Но в народной, трудовой среде всегда помнили, что голодный человек — не работник: ЖДИ ТОЛКУ, ПОЛОЖА ЗУБЫ НА ПОЛКУ Очень часто известные нам половинки поговорок и присловий — это стихотворные строки, они продолжались в рифму. Мы владеем лишь обрывками утраченных стихов! Счастье, что они всё-таки записаны!
УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ — это надо читать как стихи, чуть нараспев, ибо дальше идёт мудрый, поэтичный стих: ТРАВА СОЛОМЫ ЗЕЛЕНЕЕ. Т.И. Александрова полагала, что в старину поговорка СЕДИНА В БОРОДУ, А БЕС В РЕБРО была двумя стихами с необычайно богатой, изысканной рифмой: В БРАДЕ СРЕБРО, А БЕС В РЕБРО. Иногда, по мнению Т.И. Александровой, до нас доходили даже не сами стихи, а пародии на них: ЧЕМ ДАЛЬШЕ В ЛЕС, ТЕМ БОЛЬШЕ ДРОВ -пародия на недошедшие до нас стихи: ЧЕМ ДАЛЬШЕ В ЛЕС, ТЕМ БОЛЬШЕ ДРЕВЕС.
В XVII веке на Руси окончательно извели скоморохов, которые, возможно, были не только профессиональными музыкантами и лицедеями, но и нашими русскими вагантами, бардами, менестрелями, миннезингерами. Едет, скажем, такой бродячий стихотворец из города в город, и на пути его застаёт ночь: НОЧЬ-ТО ТЕМНА, ЛОШАДЬ-ТО ЧЕРНА: ЕДУ, ЕДУ, ДА ПОЩУПАЮ: ТУТ ЛИ ОНА. А вот отрывок из сатирической поэмы или стихотворной пьесы, где один герой говорит другому: ВОТ ТЕБЕ СЕЛО ДА ВОТЧИНА, ЧТОБ ТЕБЯ ВЕЛО ДА КОРЧИЛО! Ещё песенка из
524
стихотворной пьесы неведомых русских коллег и современников Шекспира: ЗАЛЕТЕЛА ВОРОНА В ЦАРСКИЕ ХОРОМЫ: ПОЧЁТУ МНОГО. А ПОЛЁТУ НЕТУ. Может, и тут, как в случае с бесом в ребре, песенка с веками почти разрифмовалась. А звучала она, ска-
жем, так: Залетела ворона В царские хоромы. Много почёту, Да нету полёту!
Записываем стихами взятый у Даля ещё один отрывок:
Сатана гордился, С неба свалился; Фараон гордился, В море утопился; А мы гордимся, Куда годимся?
Чем только ни гордились мы за 75 лет советской власти! В том числе и тем, чем гордились сатана с фараоном — непобедимостью и будущими успехами. ЗАВТ-РЕЕМ НЕ ХВАЛИСЬ, - читаем у Даля. ЗАВТРА -ВОР АВОСЬКА, ОБМАНЕТ, В ЛЕС УЙДЁТ. В своих присловьях народ напоминал, что вчерашний хлеб можно подать к столу, но нельзя насытиться сегодня завтрашним хлебом. СЛАВА ТЕБЕ, ТЕТЕРЕВУ, ЧТО НОГИ МОХНАТЫ звучит как пародия на все «СЛАВЫ» аршинными буквами, которые красовались у нас в праздники и в будни. Но продолжим разговор о потерянных концах или началах поговорок.
Иногда их продолжали не только стихами, но и про
525
зой, как к случаю придётся. Скажут про каких-то, что они ЖИВУТ ПРИПЕВАЮЧИ, а шутник вздохнёт: ХОТЬ БЫ ПОПЛЯСАТЬ ЗАЗВАЛИ. А бывает, что обрывок доходит до нас, не потеряв рифмы: ФЕДУЛ, ЧТО ТЫ ГУБЫ НАДУЛ? Продолжение такое: НЕ НА МАТЬ ГУБЫ-TO НАДУВАТЬ! И верно. Мать пожалеет недоросля, а взрослому человеку в кругу взрослых, работящих люден негоже выказывать себя капризным младенцем.
Мы говорим: ЧЕМ ЧЁРТ НЕ ШУТИТ, а народ предупреждал: ИЗ ДУБИНКИ ВЫПАЛИТ! Будь, мол, поосторожней. Мы говорим в рифму: ЖИВЁМ. ХЛЕБ ЖУЁМ. А наши деды, усмехнувшись, продолжали: А НПО И ПОСАЛИВАЕМ.
РУКА РУКУ МОЕТ. Забыты оба продолжения — и стихотворное: ВОР ВОРА КРОЕТ, и доброе, прозаическое: И ОБЕ БЕЛЫ ЖИВУТ.
Проклятье: НИ ДНА ТЕБЕ, НИ ПОКРЫШКИ усиливалось стихом: НИ ДУХУ, НИ ПЕРЕДЫШКИ! И ляжешь да ничего себе не подстелешь, ничем не укроешься и побежишь, да духу не хватит, а остановиться всё равно не дадут. А у нашего привычного ВСЁ РАВНО (роковое «ВСЁ РАВНО», сказано у Блока) было мудрое продолжение: НЕ ВСЁ РАВНО, ЕСТЬ И ГОРЫ.
МАЛ, ДА УДАЛ — так мог закончиться насквозь прорифмованпый стишок:
И велик,
Да дик, И мал, Да удал.
Выражение В ДОБРЫЙ ЧАС было началом песенной, балладной строки: В ДОЛГИЙ ВЕК И В ДОБ-
526
РЫЙ ЧАС. Грустное НИ КОЛА, НИ ДВОРА утеплялось продолжением: НИ МИЛА ЖИВОТА. А поговорка ГОРБАТОГО МОГИЛА ИСПРАВИТ звучала в старину не столь безнадёжно, полностью она выглядела так: УПРЯМОГО ПРАВИТ ДУБИНА, А ГОРБАТОГО МОГИЛА.
Говоря НИ НАМ, НИ ВАМ, наши деды помнили продолжение НИ ДОБРЫМ ЛЮДЯМ. В Словаре Даля постоянно находим этих добрых людей, часто рядом с Богом: «Бог и добрые люди». Человек как бы жил под Божьим оком п под взглядами добрых людей, близких и далёких, вчерашних, сегодняшних и будущих.
Мы иной раз собираемся что-то отложить ПРО ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ. Между тем это лишь треть того, что мужик оставлял, распределяя заработок на будущее: ДЕНЬГА НА БУДЕНЬ, ДЕНЬГА НА ПРАЗДНИК, ДЕНЬГА ПРО ЧЁРНЫЙ ДЕНЬ. Иначе и праздник станет чёрным днём! А говоря СЕМЕРО ОДНОГО НЕ ЖДУТ, мы не знаем, что цитируем часть народного правила: ДВОЕ ТРЕТЬЕГО ЖДУТ. А СЕМЕРО ОДНОГО НЕ ЖДУТ. Что же касается четвёртого, пятого, шестого, то ждать их или не ждать, решали по обстоятельствам.
Народ, конечно, не упустил случая зарифмовать поговорку про битого и двух небитых: ЗА БИТОГО ДВУХ НЕБИТЫХ ДАЮТ, ДА И ТО НЕ БЕРУТ. И, говоря ДЕЛО МАСТЕРА БОИТСЯ, тут же вспоминали: А ИНОЙ МАСТЕР ДЕЛА БОИТСЯ. Мастер, который боится дела, — мы про него забыли, а он всегда где-то рядом, а то и в нас самих. Мы помним про ласковое теля, которое двух маток сосёт, но забыли: А БОДЛИВОМУ И ОДНА НЕ ДАЁТСЯ. Мы говорим В СЕМЬЕ НЕ БЕЗ УРОДА, но эта поговорка имела продолжение: А НА УРОДА ВСЁ НЕ В УГОДУ! Оказывается, никто не
527
собирался клеймить присловьем некрасивого или калеку. Речь шла лишь об эгоистах или, как говорил Даль, самотниках. Насколько же мы стали беднее, позабыв целое!
Мы знаем, что за черновиком последует беловик. Говоря по-народному, работа сначала делается вчерне, а потом вбеле. Но каждый русский мужик когда-то ожидал, что плотник построит избу вчерне, а столяр, обшив брёвна досками, оборудует её вбеле, сделав уютной и целиком пригодной для жизни. Но что это за изба, ежели она не отделана ещё и ВКРАСНЕ, не изукрашена резьбой и росписью, чтоб было чему самим порадоваться и на что людям полюбоваться. Привыкнув ко всякого рода времянкам, мы не помним об этом. Итак, по мнению народа, всякая работа должна быть выполнена не только ВЧЕРНЕ и ВБЕЛЕ, но и ВКРАСНЕ. Об этом помнил и Даль, работая над Словарём. Помнил он, конечно, и Баратынского:
Что, наконец, подсмотрят очи зорки? Что, наконец, поймёт надменный ум На высоте всех опытов и дум, Что? Точный смысл народной поговорки.
Мы напомнили об утраченных строках, рифмах, смыслах или оттенках смысла в укороченных народных поговорках. Но всё это начинает возвращаться в нашу жизнь прямиком из Даля! Как приятно прочесть или услышать по радио, да ещё со ссылкой на Даля: ЯЗЫК МОЙ - ВРАГ МОЙ: ПРЕЖДЕ УМА ГЛАГОЛЕТ. А это значит, что умных высказываний мы уже не боимся, за них не посадят, не исключат. Скоро ли начнём, как когда-то предки, бояться сказать глупость? А как заиграл у Солженицына взятый из Даля и, видимо, когда-то сложенный ещё не отстрелянными
528
скоморохами, забытый, но такой изощрённый по форме и бесстрашный по сути стих: ВОЛКОДАВ — ПРАВ, А ЛЮДОЕД - НЕТ!
А как же наш мужик, который для поговорки в Москву пеши шёл? Надо думать, что он сам был великим знатоком поговорок, острословом и краснобаем. Он шёл не просто узнавать новые поговорки, а состязаться с другими мастерами по этой части. И вот произносится половина присловья, звучит вопрос: «А как у вас?» И оказывается, что собеседники либо знают продолжение, либо не знают его, либо знают или тут же придумывают, обычно в рифму, совершенно иные поговорки. И очень могло быть так, что, произнеся, скажем, поговорку ОТ КОРМА КОНИ НЕ РЫЩУТ, наш мужик-пешеход ВДРУГ услышал нечто впервые произнесённое, ранее не слыханное ОТ ДОБРА ДОБРА НЕ ИЩУТ. И новая половина присловья зажила своей жизнью в народной речи, а старую постепенно стали забывать, пока Даль не напомнил.
18 Веселые науки
СОВСЕМ НЕДАВНО БЫЛ КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ...
В истории, которую я собираюсь рассказать, всё держится на честном слове.
Если бы двоюродный брат Коля Похиалайнен, единственный тогда критик и читатель моих стихов, поражавший меня своей начитанностью, одухотворённостью, а также тем, что он был в кого-то влюблён и полон неведомых мне переживаний, не взял с автора этих строк честного слова, я бы ни за что не осмелился подойти к Корнею Ивановичу и показать ему свои полудетские сочинения.
В мае 1942 года в читальне Ташкентского Дворца пионеров, куда я ходил, чтобы упиваться Байроном, Жуковским, Диккенсом и Гюго, появилось объявление о предстоящей встрече читательского актива с писателем-орденоносцем К.И. Чуковским. В программе — чтение и обсуждение его новой сказки.
Вернувшись домой, я сообщил об этом двоюродному брату, ученику восьмого класса и редактору газеты с французским названием «Le "Rayon» («Луч»). Газета (сложенный вдвое тетрадный листок) заполнялась краткими пересказами сводок Совинформбюро, откуда мы брали только хорошие новости, афоризмами великих людей, Колиными историческими изысканиями,
531
моими стихами и переводами из Гёте. (Не помню, чем меня не устраивал классический перевод Жуковского, но я счёл необходимым заново перевести «Лесного царя».)
Редактор (он всегда был деликатен со мной, шестиклассником, и не подчёркивал разницы в возрасте) на сей раз был неумолим:
— Дай честное слово, что покажешь стихи Чуковскому!
Коля раздобыл где-то две жёлтых среднеазиатских морковки, и, откусывая их мельчайшими дольками, чтобы продлить наслаждение, мы несколько часов бродили по зелёному, цветущему Ташкенту. Двоюродный брат не перестал убеждать, уговаривать, упрашивать, требовать и наконец так вымотал меня и парализовал мою волю, что я неожиданно для себя дал роковое честное слово и понял: всё кончено, обратного пути нет. И вот передо мной камышинка с воткнутым в её мякоть пером № 86 (такие тогда были ручки), чернильница-непроливайка с почти не разбавленными фиолетовыми чернилами (собственность редакции) и весь запас чистой бумаги, предназначенной для издания газеты с французским названием.
Я сложил листки уже не вдвое, а вчетверо. Вышла книжечка малого формата. Оставалось только мельчайшим, выработанным за войну экономным почерком заполнить её от начала до конца.
Из тайника, о котором не должна была знать ни одна душа, даже Коля, то есть из норы какого-то зверя в углу нашей глинобитной комнатёнки, были извлечены рукописи. Впервые в жизни мне предстояло составить сборник стихов, да ещё для такого читателя. Как и следует любителю классики, я расположил стихи в хронологическом порядке. Стихи для детей, то есть для моего младшего брата Димы и Колиного братишки Володи, я в сборник не включил, полагая, что они уступают сказ
532
кам Чуковского и вряд ли его заинтересуют, переводы тоже. Были отобраны лишь баллады о доблестях древних славян и средневековых шотландцев, философские стихи о смерти и о смысле жизни, пейзажи старого Ташкента и моей Калуги, по которой я тосковал в эвакуации, и, конечно же, стихи о войнё. Теперь всё было как у классиков, если не считать столь зияющего пробела, как полное отсутствие любовной лирики.
Я начал уже переписывать стихи в книжечку, но с ужасом подумал, кто будет их завтра читать.
Коля исчез. Он догадывался: вместо того чтобы переписывать стихи для Чуковского (как будто Корней Иванович их ждёт не дождётся), я, разумеется, начну самым жалким образом вымогать назад своё честное слово. Взрослые были на работе. Зато маленький Володя что-то пронюхал и от волнения сам сочинил стихи, адресованные прямо Чуковскому:
Милый, милый мой Корней! Для меня ты всех милей. Жму тебя со всего духу За твою «Муху-Цокотуху»!
Совсем недавно и я точно так же относился к Корнею Ивановичу. Но сейчас всё было иначе. Ведь я уже видел и слышал Чуковского (мальчик, любящий литературу, оказавшись в одном городе с Чуковским, как я полагаю, не мог не встретить Корнея Ивановича, — во всяком случае, вероятность такой встречи была очень высокой). С молчаливой стайкой ребятишек я провожал его по улице Хамзы к трамвайной остановке Ход-ра, когда он возвращался домой после выступления в нашей школе № 42 имени Чапаева.
Был последний день сорок первого года. Приближалась новогодняя ночь без ёлок, угощений и даже без
533
снега. Возле каждого фонаря мы обгоняли Корнея Ивановича и заглядывали ему в лицо. Я ухитрился даже дотронуться до рукава его пальто.
Мы почему-то ждали, что писатель сейчас пошутит, скажем, так, как пошутил Горький, о котором он рассказывал у нас в школе. (Алексей Максимович, увидев малыша поздней ночью в вестибюле гостиницы, урезонил его таким стишком:
Даже кит
Ночью спит!)
Но лицо Чуковского было усталым и скорбным. Мы не знали, что один из его сыновей в это время защищал осаждённый Ленинград, а другой погиб в московском ополчении.
И всё же нельзя сказать, что Корней Иванович не замечал нас. Наоборот. Стоило нам оказаться в свете фонаря, и он заглядывал в наши лица, присматривался к одежде, к манере себя вести и, видимо, сравнивал нас с теми ребятишками, которые шумными, очарованными толпами провожали его с подобных выступлений до 22 июня 1941 года.
К нам в школу Чуковский пришёл не с «Айболитом» и не с «Мойдодыром». Это удивило нас. Мы-то ждали его как какого-то Деда Мороза, весёлого и таинственного. Никто из нас не подозревал, что Корней Иванович может заниматься чем-нибудь ещё, кроме сказок, исполненных неистового вдохновения, или, как он любил говорить, «сумасшедшего счастья».
Если каждый малыш от двух до пяти, в сущности, поэт (не будем забывать, что первым в мире это открыл и доказал Корней Чуковский), то каждый ученик среднего и старшего школьного возраста — это литературовед по необходимости, критик поневоле: он пишет сочинения.
534
В тот новогодний вечер перед нами выступил литературовед по призванию, критик по самой своей сути, человек, который всю жизнь, изо дня в день, по собственной охоте писал не что иное, как сочинения почти на те же самые темы, что и мы. Мы о Некрасове — и он о Некрасове, мы о Чехове — и он о Чехове, мы о Горьком и Маяковском — и он о них же.
В нашей школе Чуковский вспомнил издательство «Всемирная литература». Учёеные и литераторы во главе с Горьким, полуголодные, в кое-как натопленном зале, увлечены фантастическим делом. Они отбирают, переводят и комментируют для только что возникшей, небывалой страны (шёл 1918 год) лучшие книги всех времён и народов. И называют себя в шутку всемирными литераторами. Делается это грандиозное предприятие дружно, весело, с праздничным воодушевлением. Поразило меня и то, что ради переводов, предисловий, комментариев к чужим сочинениям все они, даже Горький, конечно же, пожертвовали чем-то своим.
Думаю, неслучайно именно сейчас, в самую жестокую пору войны, Чуковский как бы затащил нас, школьников вместе с учителями, на те удивительные заседания.
И ему-то, всемирному литератору, я должен предложить свою злополучную книжечку в четвертушку тетрадного листка!
Стихи показались мне такими нескладными, жалкими, я начал их править, появились помарки, за которые мне было уж совсем совестно перед Чуковским, а чистой бумаги больше не было. Нет, я не мог дать ему тетрадку, испакощенную помарками. Я решил прочитать свои стихи Чуковскому, и мысль об этом привела меня в ужас. Но выхода не было.
За четыре месяца 1942 года я из мальчишки превратился по виду в маленького старика и был занят только
535
чтением да стихотворством. Так и не пойму, спасало ли меня тогда стихотворство или, наоборот, высасывало из меня последние силы. Никогда потом я не предавался сочинительству с таким упоением и никогда так сильно не мечтал о славе, о власти над человеческими душами, считая себя избранником, будущим Лермонтовым, чьи отроческие сочинения изо дня в день перечитывал и, поглядывая на даты, ревниво сравнивал со своими.
«А вдруг это не так?» — вот чего я больше всего боялся, собираясь на встречу с Чуковским.
10 мая 1942 года. Читальня Ташкентского Дворца пионеров. Книги на сей раз покоятся в шкафах. Мы сидим за пустыми столами, но по привычке соблюдаем тишину. Можно оглядеться, посмотреть друг на друга. Сегодня мы нечто целое, мы — читательский актив. Чтение, которому мы здесь самозабвенно предавались, взрослые сочли нашей заслугой, чуть ли не доблестью. За это нам дарят живого Чуковского.
В окнах южный май. У меня давно нет очков, мир для меня лишён резких очертаний. Но сегодня я особенно наслаждаюсь солнечными зайчиками на стене, как-то ухитрившимися проникнуть сюда сквозь густую листву высоких деревьев.
На днях в очереди со мной случился голодный обморок. Не сообразив, в чём дело, я решил, что слепну. Мир расслоился на розовое и голубое и померк. Но вот я почувствовал, как на голову льётся вода, как мне в рот суют клубничину, как из тьмы проступают лица незнакомых людей, которым я почему-то нужен, и этот миг возвращения на свет показался мне едва ли не самым счастливым в жизни.
...И вот словно вихрь ворвался в нашу книжную обитель. Голоса библиотекарш впервые зазвучали в полную силу, их не узнать: «Пожалуйста, Корней Иванович!.. Ах, что вы, Корней Иванович!» У дверей за
536
минка. Все уступают дорогу Чуковскому. Чуковский галантно пропускает дам. Наконец, красные от смущения и только что услышанных пылких комплиментов, в промежуток между столами впорхнули библиотекарши, а за ними хозяйским шагом вступил и сразу наполнил собой читальню весёлый гигант в белой рубахе, с канцелярской папкой под мышкой, беловолосый, розоволицый, большеносый, громогласный. Он кланяется, он машет папкой, ему здесь нравится.
Тринадцать-четырнадцать лет — возраст, не очень восприимчивый к игровым ритмам детского стиха. И Чуковский тут же не то затевает с нами игру, не то даёт нам работу. У его сказки, первой, как он объявил, антифашистской сказки для самых маленьких, пока ещё нет названия. Мы, читательский актив, должны его придумать, за что он, автор, будет нам вечно благодарен. И, конечно же, он не может обойтись без нашей критики. Вот большой чёрный карандаш, а вот бумага, на которой он запишет все наши бесценные замечания.
Овладев аудиторией, Чуковский раскрывает папку:
Злая, злая, нехорошая змея Укусила молодого воробья. (Больно воробушку, больно!)
Воробушку больно, а мы сияем: значит, сейчас появится наш довоенный любимец доктор Айболит.
Сказка была о войне. Бармалей с самолёта обстреливал беззащитных детей. Айболиту приходилось туго. Но вот враги разбиты, и по всём «Чуковским» правилам начинается пир на весь мир. Пируют дети. С неба на них сыплется виноград и всевозможные сласти.
Щедрый сказочник у нас в читальне пылко мечтал накормить всех изголодавшихся за войну ребятишек,
537
накормить всласть, до отвала, до полнейшего изнеможения:
И ребята две недели Ели, ели, ели, ели И с набитым животом Завалились под кустом, А потом давай сначала Наедаться до отвала. Да и то ещё много осталося Леденцов и орехов несъеденных!
В упоительном перечислении яств и лакомств не было никакой бестактности по отношению к нам, детям 1942 года. Мы слушали без голодного вожделения, словно речь шла не о еде, а о каких-то сверкающих драгоценностях.
В народных сказках победу над злыми силами, как правило, венчает пир на весь мир, где будто бы веселился и сам рассказчик. Во всех сказках Чуковского рассказчик не упускает случая вместе с детьми попрыгать, полакомиться, покричать на вселенском празднике, который из простого упоминания превращается в развёрнутую картину.
Тогда, в 1942 году, Чуковский, обращаясь к малышам, попробовал выразить предвкушение того всечеловеческого праздника, каким (мы это знали!) должен был стать день победы над фашизмом.
Так бегите же за мною На зелёные луга! —
воздевая руку, приглашает нас Чуковский. И нет ни малейшего сомнения — он-то знает, что делать на зелёных лугах, где царит безудержное веселье, безоглядное счастье!
538
Рады, рады, рады светлые берёзы, И на них от радости вырастают розы.
Целительная, духоподъёмная, нравственная сила общей радости, которая так близка малым детям и большим поэтам!
Длинная, даже громоздкая сказка с лёгким, радостным финалом отзвучала. Читательский актив возбуждён. Оживление, как на ярмарке. То один, то другой встаёт, шепчет своё имя и выкрикивает название для сказки. Чуковский записывает большим чёрным карандашом и поощряет остальных: ну-ка, ну-ка, кто лучше придумает?
Трясусь от ужаса. Остались считанные минуты. Сейчас я либо совершу самый отвратительный для мальчишеской дружбы поступок, то есть после ухода Чуковского как ни в чём не бывало спрошу какую-нибудь книжку и... «продам» честное слово, либо случится невероятное — я подойду к Чуковскому, выну свою книжицу и скажу... Что сказать? Между нами бездна: в один и тот же весенний день ему стукнуло шестьдесят, а мне четырнадцать.
Никаких мыслей. Лишь знакомое с раннего детства состояние, когда решается, возьмут тебя или не возьмут туда, куда тебе страстно хочется.
Из взрослых я мог бы показать стихи только отцу. Жив ли он? Последнее письмо было в октябре, восторженное, счастливое,— отцовскую часть придали гвардейской дивизии, и, значит, уже в звании гвардейца (для него, учителя истории, слово «гвардия» звучало как-то особенно) он будет защищать нашу Калугу. Как не хватает мне сейчас взрослого мужчины, кого боготворишь, за кем пойдёшь на край света!
Воображение читательского актива истощилось. Чуковский кладёт бумагу в папку и завязывает тесём
539
ки. Ему вручают большие красные цветы. Он благодарит нас (мы-то тут при чём!), прижимая букет к ослепительно белой рубахе.
Вносят книгу для почётных посетителей. Корней Иванович, стоя к нам в профиль, мигом сочиняет, пританцовывая, записывает и, припевая, оглашает посвящённый нам дифирамб:
Теперь я дед!
Теперь я сед!
Но никогда за столько лет — Нет, не встречал ещё Корней Таких блистательных детей!
«Никогда за столько лет»! Как часто Корней Иванович, хлопоча за человека или книгу, подписывался под таким утверждением! Он потому и удивлял, что сам умел удивляться.
Убедившись, что все счастливы и совершенно покорены, Корней Иванович устремляется в проход между столами. Красные цветы (я стоял у прохода) задевают мою стриженую голову. Выбираюсь из-за стола и бесчувственно, как лунатик, следую за Чуковским.
На ступенях с ним прощаются библиотекарши, бегут наводить порядок в читальне. Корреспондентка «Пионерской правды» провожает Корнея Ивановича до канцелярии Дворца. При всей близорукости отчётливо вижу и запоминаю её лицо. Потом я её встретил и легко узнал — поэтесса Нина Пушкарская. Значит, я крутился совсем рядом с Чуковским, но он ничего не заметил.
Он заходит в дверь флигеля, возвращается оттуда, большими шагами шествует мимо меня. Белая рубаха и красные цветы быстро удаляются. Бегу, догоняю, дёргаю за рукав. Чуковский оборачивается, наклоняется, его лицо совсем близко.
540
— Корней Иванович! — сообщаю с отчаянием в голосе. — Я стихи пишу!
Чуковского это сообщение почему-то не удивило:
— Пишете? Ну, читайте!
Первый раз в жизни ко мне обращаются на «вы»!
Мы стоим у ограды Дворца. За прутьями решётки снуют прохожие. Вынимаю книжечку, подношу к носу и срывающимся голосом начинаю:
К бессмертью человек давно стремится. Жизнь смыслом наделить желает он, Не веря в то, что он на свет родится, Природою на гибель осуждён.
— Вам трудно читать, — встревожился Чуковский. — Дайте-ка, дайте сюда вашу тетрадку! Кто вы? Валя? А фамилия? — Тетрадка уплывает в высоту, к глазам Корней Ивановича, и оттуда гремит со вкусом произнесённое, новое для него и для меня самого литературное имя: — Ва-лен-тин Бе-ре-стов!
— Там помарки, — шепчу я.
— Посмотрим, посмотрим, какие у Берестова помарки! — возглашает Чуковский.
Перелистав книжечку, он и вправду обращает внимание на исправленные или зачёркнутые строфы и совсем добреет, помарки ему нравятся: значит, перед ним не совсем уж графоман (те дрожат за каждое своё слово).
И вот тот же голос, какой только что читал сказку, во всеуслышание трубит:
О гордый и смелый славян властелин, Племён кочевых разоритель!
Куда во главе своих верных дружин Направил ты путь, победитель?
То, гибельный жребий касогам избрав, Не скачет, летит беспощадный Мстислав.
ГИ1
— «Песнь о вещем Олеге»! — радуется Чуковский.
Смиренно киваю. Да. Бессовестное подражание пушкинской балладе. Но мне так хотелось попробовать...
— Он выдержал форму! — торжествуя, сообщает Чуковский неизвестно кому. — Он это умеет!
Роскошная картина богатырского поединка его почему-то не увлекает, баллада остаётся недочитанной. Корней Иванович уже без игры оглядывает меня с ног до головы.
— Вы плохо выглядите! Как ваше здоровье? Как вы питаетесь? — осторожно спрашивает он.
Что-то бормочу насчёт вкусной узбекской лепёшки, которую нам в старом городе выдают по карточкам вместо хлеба.
Чуковский обнимает меня той рукой, в которой цветы. В другой он держит мою книжечку. Выходим на улицу. Красные цветы лежат на моём плече.
И уже против похожего на розовую мечеть кинотеатра «Хива» он начинает встречать знакомых. Вот, прихрамывая, идёт худощавый человек с бледным лицом.
— Ташкентский поэт Владимир Липко! — на весь перекрёсток объявляет Чуковский. — Сейчас наш дорогой Липко прочитает нам с Берестовым стихи про Виктора Гюго. Мне почему-то кажется, что Берестов любит автора «Отверженных».
Стоя на перекрёстке в тени дерева, Липко отрешённо читает:
Один вскричал: — Прощай, Валерия!
— О, родина! — шепнул другой.
О, сколько детских слёз поверил я Тебе, тебе, Виктор Гюго!
— Молодец! — одобряет Корней Иванович. — Все
542
слова на месте. Если б один шепнул, а другой вскричал, вышла бы фальшь. Прочтите нам эти стихи ещё раз!
Потом, за много лет общения с Чуковским, я убедился: его похвала — это не всё. Возможно, он лишь поощряет вас или не хочет обидеть. Но если он просит снова и снова читать ту же вещь, значит стихи нравятся.
Липко не успевает прочесть второй раз. Улицу по диагонали пересекает невысокий седой человек в голубой рубахе.
— Лежнев! — восклицает Чуковский. — Автор «Правды о Гитлере»!
Я читал эту книгу и даже делал из неё выписки.
— Берестов читал ваш замечательный антифашистский памфлет! — обрадовал Лежнева Чуковский.
Тихо возникает плотный человек с большими сияющими глазами и с орденом на лацкане пиджака. Это Лев Квитко.
Анна-Ванна, наш отряд Хочет видеть поросят, —
тёплой волной проходят в памяти смешные стихи из моего детства. Орден на уровне моих глаз, и пока Квитко беседует с Чуковским, я впервые в жизни получаю возможность так близко созерцать орден, да ещё полученный за смешные и радостные детские стихи.
И вот мы опять вдвоём. Чуковский время от времени замедляет шаг, чтобы я поспевал за ним, и продолжает изучение моей книжицы:
Ужасен кровью ты, двадцатый век!
Война кипит по всей земле обширной.
Но в бедствиях велик настолько человек, Насколько незаметен в жизни мирной.
543
— Не пойдёт! — категорически заявляет Чуковский.
Почему не пойдёт? Не напечатают? Но я пока не собираюсь печататься (Лермонтов тоже не спешил издаваться). Корней Иванович ничего не объясняет, а меня уже гложет смутный стыд за эту строфу. Ведь её можно понять и так: беда возвеличивает человека, а радость делает его ничтожеством. Да и вся строфа какая-то книжная, надуманная.
— Вот где начинаются стихи,— продолжает Чуковский:
В бой провожая сына своего, Как горестно седая мать рыдает, Но за святую Родину его Дрожащею рукой благословляет.
— Ну-ка, ну-ка,— волнуется Корней Иванович. — Куда он поведёт стихотворение?
Как детям тяжело любимого отца Утратить навсегда ещё в начале жизни, Но и они напутствуют бойца:
«Иди, отец, и верен будь Отчизне!»
— Именно туда, куда надо,— с удовлетворением сообщает Чуковский словно бы опять не мне, а какой-то невидимой аудитории.— Как это верно! Взрослый сын, молодой отец уходит на смерть. И остаёмся,— Чуковский наклоняется ко мне, — мы с вами, дети и старики.
И он идёт, покинув милый дом...
Корней Иванович несколько раз трубным голосом повторяет:
544
— «И .он идёт!» Бог мой, он и это умеет! «И он идёт!». Ему интересно, кто сейчас мой самый любимый поэт. Им оказывается Джордж Гордон Байрон в переводах П. Козлова и О. Чюминой. (Не могу понять, почему я не назвал Лермонтова. Вероятно, по той же причине, по какой иногда стесняются назвать имя любимого человека.)
— Он обращает внимание на переводчиков! — ликует Чуковский. И рассказывает, что в 1906 году, когда его, юного редактора сатирического журнала «Сигнал», должны были упрятать в тюрьму, Чюмина была в числе тех, кто внёс за него крупный денежный залог. — Да, Чюмина, Чюмина, — повторяет Корней Иванович, листая мою тетрадку. (Я-то думал, что следую великому Байрону, а на самом деле подражал ещё и П. Козлову, и О. Чюминой, и Корней Иванович это углядел.)
Чуковский спрашивает, кого из старых русских поэтов я знаю и люблю, читал ли я Ивана Козлова или, скажем, Баратынского.
— Да, я их читал, — складно, как на экзамене, отвечаю я. — Отдельные стихи Евгения Баратынского и Ивана Козлова я знаю по книге «Поэты пушкинской поры» с комментариями Орлова и Цезаря Вольпе.
— Он прирождённый литератор! — констатирует Чуковский для своей невидимой аудитории. — Он читает комментарии! Он знает, кем они сделаны! — И победительно озирается: теперь аудитории нечего возразить.
Правда, я иногда рифмую «восходит — бродят» или «восклицаньем — обещанья». Это и без того бедные рифмы, и Чуковский умоляет меня в дальнейшем хотя бы согласовывать их в роде, числе, падеже.
Сворачиваем на тенистую улицу Гоголя. За зданием Театра музыкальной комедии, где перед кассами толпятся девушки и убежавшие из госпиталя раненые в
545
пепельного цвета халатах, Корней Иванович останавливается, и мы любуемся плакучей берёзой, похожей на фонтан из белых в тёмную крапину струй и. сверкающих тёмно-зелёных брызг. Если берёза может принять такой удивительный вид, то почему бы на ней в один прекрасный, самый прекрасный день не расцвести розам?
Гоголя, 56. Белый двухэтажный дом. Шумный, пыльный двор. В углу дверь в комнату, где живёт семья Чуковских. В другом конце дома вход в кабинет Корнея Ивановича. Чуковский приглашает меня завтра же постучаться в ту или другую дверь...
Дальше всё теряется в каком-то блаженном тумане...
Я решился прийти только через неделю. Чуковский разделил со мной обед в кабинете (пустая комната, где был обжит только один угол у окна: стол, тахта, полка со старыми книгами и новыми папками). Мы ели суп из кормовой свёклы прямо за письменным столом. Корней Иванович отодвинул в сторону старое издание своих «Рассказов о Некрасове» и рукопись перевода узбекского богатырского эпоса «Алпамыш» (её принесли на рецензию). Он на минуту раскрыл рукопись и прямо-таки полакомился внутренними рифмами, которых тут было в избытке.
Потом тихо и бережно он тронул темы, на какие я беседовать не собирался, — спросил о быте нашей семьи, о нашем бюджете, рационе, гардеробе. Это было на него не похоже. Как я успел заметить, Чуковский говорил с людьми сразу о стихах, о книгах, без всяких там «как поживаете?» (это мне бесконечно нравилось). Но тут у него была какая-то своя цель.
Корней Иванович сказал, что с ним сейчас живёт четырёхлетний внук Женя, скоро он нас познакомит. «Мой сын Боба, Женин отец, — Чуковский подбирает слова, — он был... до войны он был инженером».
546
И начал называть меня на «ты». Неловкость исчезла. Рассказываю о маме, работнице текстильного комбината, о брате Диме, о Калуге, об отце, о том, как мама в кинотеатре «Хива» видела хронику и там был командир, очень похожий на моего отца.
Приходит Квитко, и мы идём гулять.
— В прошлый раз вы были с орденом, — вырывается у меня.
— Вот что волнует молодёжь! — улыбнулся Квитко.
И начал рассказывать свои замыслы. Он хочет написать для детей стихи про затемнение. Огни — пленники войны, узники в своих одиночках. Их никто не видит. Но придёт день победы, и огни освободят. То-то будет радость!
Мы ходим по улицам, разговариваем. Чуковский и Квитко обращаются то друг к другу, а то и ко мне. Но я ничего не помню, кроме ощущения счастья, кроме каких-то ворот, возле которых мы постояли, любуясь пирамидальными тополями, их лохматыми стволами, круто уходящими ввысь. Ни слова о пустяках, ни слова просто так. И стихи, стихи, стихи...
Даже чувство избранничества, даже мечты о славе как-то поутихли и волнуют меня гораздо меньше. Только бы стать или остаться таким, чтобы эти люди всегда были мне рады и брали меня с собой. Идя с ними, я ухитрился даже помечтать: Липко написал про Гюго, а я вот возьму да и напишу про Диккенса.
Чуковский читает чью-то эпиграмму, кажется Никиты Богословского, Квитко смеётся, а я думал о своём и не слышал, и Корней Иванович снова читает её для меня.
Кстати, он скоро уезжает в Москву. Будет хорошо, если я приду к нему и завтра, и послезавтра, но только не очень рано, потому что по утрам он всегда работает.
Но я не решился прийти ни завтра, ни послезавтра,
547
я хотел написать что-нибудь такое, с чем не стыдно появиться у Чуковского. А там наш класс услали под Ян-гиюль на прополку хлопка. Выдирая из земли пышные, сочные, колючие и неколючие сорняки, я добирался до благородных красноватых кустиков хлопка с листьями, похожими на листья сирени, и думал, что Корней Иванович, видимо, насовсем уехал в Москву, теперь я его больше не увижу. Болезнь моя обострилась. Колхозный врач, поляк из Люблина, обнаружил пеллагру.
Как-то вечером, поев, вернее, попив мучной затиру-хи (её варили на очаге в больших чёрных казанах), я лежал на кошме под тростниковым навесом и слушал, как у очага рычат псы, приходившие облизывать наши котлы. Тут подошёл кто-то из старших и сообщил ошеломляющую новость: меня срочно вызывают в Ташкент, мои стихи передавали по радио.
Какие стихи? Рукописи хранились в звериной норе, в тайнике, о котором никто не знал. Кто посмел вынуть их оттуда и обнародовать без разрешения автора? (Ведь после встречи с Чуковским почти все мои стихи стали казаться мне жалкими набросками. Я не уничтожил их только потому, что мой любимый Лермонтов в зрелом возрасте сумел кое-что сделать из своих отроческих строк и замыслов. Вот я и запрятал стихи поглубже.) Тут же я двинулся на станцию и, не помня себя от волнения, прошагал двадцать километров. Стены глинобитных домов розовели от зари и отбрасывали синие тени. Начиналась какая-то новая, непонятная жизнь.
Оказалось, виноват во всём Чуковский. Перед отъездом в Москву он занимался моими делами. Побывал во Дворце пионеров и посоветовал, чтобы меня непременно вовлекли в литературный кружок, где я мог бы подружиться с пишущими ровесниками. Был в Нар-компросе, в Комиссии помощи эвакуированным детям, у энтузиасток, воспетых им в газетных статьях и в
548
книжке «Дети и война», и просил, чтобы они заинтересовались моей семьёй. Был на радио и сказал, что у одного мальчика из Калуги есть стихи о войне, которые должны услышать дети и взрослые. Был у Алексея Толстого и вместе с ним добился, чтобы мне дали путёвку в санаторий. И научил, как меня найти, чтобы я мог воспользоваться этой путёвкой: меня отыскали по адресу на библиотечном формуляре. После санатория меня долечивали в больнице.
Теперь-то вы, Корней Иваныч, Не опасаясь мрачных снов, Могли б меня увидеть на ночь. Я снова молод и здоров! —
докладывал я оттуда.
Таким образом, я обязан Чуковскому ещё и жизнью.
Лет через двадцать после нашей первой встречи я сочинил несколько книжек для детей дошкольного возраста и был приглашён в кунцевский детский сад. Я никогда не выступал перед малышами и очень робел. Я совершенно не учёл одной из важнейших заповедей Чуковского: «Главная особенность наших дошкольных стихов заключается именно в том, что они должны быть созданы для чтения вслух перед большими коллективами детей». Вот я и не знал, что делать с такой необычной публикой. Зато публика прекрасно знала, что делать со мной, и этим спасла меня от полного провала.
Публика подсказывала мне рифмы, и я понял, что с малышами во время чтения надо играть в рифмы, публика после выступления дала мне понять, что я сам должен спрашивать слушателей обо всём на свете, а не дожидаться их вопросов. Потом меня потащили к пиани
549
но, воспитательница заиграла, дети запели. Поют и разочарованно глядят на меня. Делать нечего, я запел.
А когда воспитательница заиграла плясовую, дети хвать меня за руки, затащили в круг и, не ожидая возражений, потребовали:
— Вы будете с нами плясать, потому что вы писатель!
Делаю несколько символических па, хочу выбраться, не тут-то было!
Пляски кончились. Отдышался, подхожу к воспитательнице:
— Почему ваши дети считают, что писатели непременно должны играть с ними и плясать?
— Совсем недавно был Корней Иванович! — просияла воспитательница.
Оказалось, он, тогда уже восьмидесятилетний патриарх, поднял здесь такую волну радости, что она не улеглась после его ухода, а поднялась снова, подхватив заодно и меня.
Совсем недавно был Корней Иванович.
1971
Р. S. Вот как сам Корней Иванович в примечании к моему стихотворению, которое я дрожащею рукою вписал, по его просьбе, в его знаменитую «Чукоккалу», описывает нашу первую встречу: «Там же, в Ташкенте, под весенним дождём я познакомился с исхудалым и болезненным мальчиком, который протянул мне тетрадку своих полудетских стихов и сказал:
— Если эти стихи вам понравятся, я буду писать дальше.
Потом помолчал и прибавил:
— Если же они вам не понравятся, я всё равно буду писать дальше».
550
Столь решительного своего высказывания я не помню, как не помню и весеннего дождя, память об этом дне для меня залита солнцем. Помню, Чуковскому понравилось, что я подражаю сразу многим поэтам. («Подражание есть плодотворнейший метод литературной учёбы, — такую парадоксальную мысль он высказал в письме к Максиму Горькому от 27 августа 1930 года. — Чем оригинальнее автор, чем самобытнее его литературное лицо, тем упорнее он подражал предшественникам в первый подготовительный период своей литературной учебы».) Я и вообразить не мог, что Корней Иванович, пока мы с ним шли по улицам Ташкента, заметит, как плохо я выгляжу, и что сразу же после этой встречи он будет много дней ходить по жаре в самые разные учреждения, к самым разным людям для того, чтобы помочь случайно встреченному им и куда-то сразу пропавшему мальчишке.
Потом он с улыбкой рассказывал мне, как попал на приём к самому Усману Юсупову, первому секретарю КП Узбекистана, с каким вниманием и интересом слушал Юсупов его рассказ о русском мальчике, эвакуированном из Калуги. «Это зерно! — воскликнул Усман Юсупов и, рисуя в воздухе человечка, начиная с ног, добавил: — Обуть его! Одеть его! Накормить его! Лечить его!» Так и было сделано. О своей же роли в этом Чуковский написал как бы между прочим и полушутя: «Стихи произвели на меня впечатление, и мне посчастливилось при содействии Алексея Толстого несколько облегчить жизнь даровитого подростка... Он был помещён в санаторий. И когда через месяц он явился ко мне, я не узнал егй: таким он стал круглолицым».
Санатория было мало, потребовалась ещё и больница, а жизнь мне Корней Иванович не просто «несколько облегчил», но и спас.
551
2
В 1943 году он раскрыл свою знаменитую «Чукок-калу» (высшая мера доверия к начинающему автору), и я принялся вписывать туда:
Я Тебе, Чуковскому Корнею, Автору и Деду моему, Напишу посланье, как умею, И размер классический возьму...
Между нами была разница в 46 лет, но зато у нас был общий язык — русская поэзия.
— Знаете ли вы Полонского? — восклицал Чуковский во время прогулки под ташкентскими тополями или за столом (он никогда не забывал покормить меня). Нет, знаете! «Мой костёр в тумане светит»! — И тут же прочёл «Колокольчик»:
Улеглася метелица... путь озарён...
Ночь глядит миллионами тусклых очей...
Потом, за четверть века нашего знакомства, он прочёл мне великое множество стихов, и все они тут же становились для меня самыми нужными, самыми любимыми. А тогда он дал мне «детиздатовскую» «Лирику», составленную им для подростков. Я упивался лучшими стихами русских поэтов от Мерзлякова до Пастернака, все их переписал, даже перерисовал все виньетки из этой книги. И ещё года два потом переписывал стихи отовсюду, правдами и неправдами проникнув во «взрослые» библиотеки, — до такой степени заразил меня Чуковский своей любовью к поэзии.
— Знаете ли вы Маршака? Нет, не знаете! Вы думаете, он только детский? — И читает «Королеву Элинор»:
552
Королева Британии тяжко больна, Дни и ночи её сочтены...
В тот же вечер всё фабричное общежитие, где мы жили с мамой и братом, слушало эту балладу, и сколько раз мне потом нужно было читать её вслух снова и снова!
Чуковский ценил отроческую переимчивость. «Как был бы рад Валерий Яковлевич!» — ликовал он, видя, что я перенимаю стиль Брюсова. Подражание он считал плодотворнейшим методом литературной учёбы (его собственные слова), но говорил о необходимости подражать не одному автору, а многим. И ещё, подражать надо самому главному — смелости, огромности задач. В «Стихах о Прекрасной Даме» юный Блок «подражал» самому Петрарке, Маяковский в ранних поэмах — библейским пророкам, Твардовский в «Стране Муравии» — некрасовскому размаху, полноте изображения народной жизни. Так возникает небывалое.
«Болезнь протекает нормально»,— говорил в таких случаях Корней Иванович. Но тут я заболел надолго. Брюсова нужно непременно прочесть в отрочестве, и тогда поэзией наполнится вся школьная программа. Каждый день я писал взятым напрокат стихом (Брюсов тоже писал каждый день!) что-нибудь вроде:
Под напором силы дикой вольных варварских племён Рим, державный и великий, был навеки сокрушён...
Чуковский встревожился» «Да-да, — как бы поддакивал он. — Это замечательно — писать каждый день! Бывало, Валерий Яковлевич едет в конке, никого не видя и не слыша, глядь, и готово одно их тех дивных стихотворений, которые вам так полюбились, например о скифах. Целый день в редакции «Весов», и опять та
553
же конка, и ещё одно великолепное стихотворение, например о страсти».
Доконал-таки меня, но вскоре возник новый повод для ликования: «Как был бы рад Осип Эмильевич!»
Зато когда бывал рад сам Корней Иванович, он просто просил перечитать стихи. Вот так и нужно писать — чтобы хотелось перечитывать... К нему нельзя было прийти, так сказать, с визитом. Тут пощады не жди: «Обратите внимание, как Валя улыбается. Японский дипломат! Повернётся, и улыбки нет». Я не обижался: сам виноват — пришёл к нему пустой.
— Напишите сейчас же стихотворную сказку для детей! — требовал от меня, пятнадцатилетнего, Чуковский и дарил мне своего любимого героя, который (сказку я так и не решился написать) стал известен детям как Бибигон.
И вот опять мы под ташкентскими тополями. Вдохновение душит меня. «Корней Иванович, дайте какую-нибудь тему!» Он задумался. Жду чего-то невероятного. И вдруг: «Напишите об этих тополях. Напишите поэму о вашем отце, о Калуге, о детстве, о войне. Напишите стихотворение о том, что голод и грязь забудутся и что главное для нас здесь, в тылу, — не это...»
И вот я пишу наброски про то, как в сорок первом уходил на фронт наш калужский гарнизон:
А вслед, ликуя, босоножил Наш глупый, наш ребячий полк.
...За год до его смерти я вернулся к этим беглым наброскам, сделанным по совету моего учителя, они определили тон, и стихи хлынули... Прочёл их Корнею Ивановичу. «Ну вот, — решительно произнёс он. — Наконец-то вы нашли свою тему». Тогда я уже был седым... Но и это у него было предусмотрено: он не раз говорил
554
о писателях, которые находят себя к сорока годам и при этом «поразительно свежеют». Да он и сам всю жизнь возвращался к своим юношеским замыслам.
И теперь, над чем бы я ни работал, я мысленно жду его одобрения и боюсь его насмешек.
Все 27 лет нашего знакомства я, увы, очень редко что-нибудь записывал о Чуковском. Вот некоторые записи разных лет.
Мы с Чуковским идём по Тверскому бульвару. Он говорит по дороге:
— Вот здесь, обычно группой, ходили литераторы: Блок, Белый, Ремизов, Волошин... Повались карниз — и конец литературе.
— Видите этот дом? Он был самым высоким в Москве. Здесь Маяковский читал «Облако в штанах». Выходили дети, но он тогда не обращал на них никакого внимания.
Две девочки подпрыгивали, чтобы достать ветку липы. Чуковский отломил её, дал им, спросил, зачем. — «В воду поставить».
Шли облака, менялись свет и тень. Чуковский: «Не люблю такой погоды: сейчас блондин, сейчас брюнет». Глядя на лица девочек со скакалкой: «Какие у них сердитые озабоченные лица, словно не игра».
Весна 1945 года
Он снова работает над Некрасовым. На столе стопки исписанной бумаги. Указывая на неё, говорит: «Это напечатают после смерти». И потирая руки: «Я приготовил себе чудный посмертный томик. К сожалению, умершему это неинтересно».
1946
Корней Иванович водил в редакцию «Нового мира». По дороге с восторгом рассказывал, как у него был дворник и как тот сбежал, прихватив с собой пилу и плиту из кухни, и оставил на папиросной коробке послание: «Простите меня, Корней Иванович. Иначе не мог».
3
Первые послевоенные годы. Чуковский у себя на улице Горького. Радуется весне и стихам Тютчева:
Игра и жертва жизни частной!
Приди ж, отвергни чувств обман И ринься, бодрый, самовластный, В сей животворный океан!
Приди, струёй его эфирной Омой страдальческую грудь — И жизни Божеско всемирной Хотя на миг причастен будь!
— Сейчас же на воздух! — восклицает он. — Какая весна!
Перед уходом Корней Иванович кладёт во внутренний карман пальто шоколадку. У прогулок писателя бывает и практическая цель. Например, зайти в сберкассу, или без предупреждения забежать к Василию Гроссману (с восторгом прочёл вслух его рассказ «Старый учитель»), или навестить мальчика, приславшего рисунок к «Бибигону», или купить в «Канцтоварах» клею, или забежать в Ленинку и сделать несколько выписок из книг. Всё это может быть в один и тот же день.
Плутаем по переулкам. Запущенный двухэтажный домик. Ни автора рассказа, ни его домашних... Зато полюбовались переулками, послушали чириканье воробьёв во дворах.
556
Сберкасса. Скучная очередь. И вдруг всё преображается. Чуковского узнали! Уступают место. «Позор! — ужасается Корней Иванович. — Дамы уступают мне очередь! Я — дряхлый старик!!!» Слова про дряхлого старика он возглашает трубным голосом. Летучим почерком заполняет расходный ордер, ставит под ним подпись, так хорошо знакомую целым поколениям прошлых, нынешних и будущих писателей. Откуда у него деньги? Всё объясняют восхищённые, любящие глаза кассиров и клиентов. Его книги без конца требуют для своих малышей родители и воспитатели, и в самые трудные для Чуковского времена нет-нет да и выпустят где-нибудь даже «Тараканище». («Этак и «Тараканище» могут счесть поклёпом на нашего генсека», — прочёл я потом в черновике его довоенного послания в Наркомпрос.) Правда, книжки выходят редко. Зато он нужен как комментатор Некрасова, как лектор в Политехническом музее (вот уж наполнится зал!), как сказочник, читающий свои стихи в школах, в детских садах, в детских больницах. Вот и сегодня он где-то выступал, но не перед своими любимыми малышами, а перед старшеклассниками, каких он не ожидал увидеть. Обучение раздельное. Юношей и девушек ни в одном классе не встретишь вместе. Но это была, кажется, районная библиотека. «Мальчишки всё время отвлекались, — сетует писатель. — В зале были те, кто их интересовал куда больше, чем старик Чуковский. То есть девочки».
В сберкассу входит румяная мама с ещё более румяной малышкой. Корней Иванович сгибается в три погибели, и его лицо оказывается" на одном уровне с лицом девочки. Малышка что-то шепчет в ответ на его громогласные вопросы. Чуковский слышит то, что интересно ему одному. «Никому ни слова, — просит он, когда мы выходим на улицу. — А то опять пойдут разговоры, буд
557
то я интересуюсь маленькими детьми только потому, что у них молоденькие мамы!»
Теперь — в «Канцтовары». Нет, это скучно. Лучше поискать мальчика Серёжу. Дело в том, что утром, разбирая почту, Корней Иванович впервые увидел своего нового героя Бибигона. До сих пор его ещё никто не рисовал. Чуковский прочёл «Бибигона» по радио, и рисунки посыпались. Первый пришёл с улицы Моховой, это совсем рядом. Правда, мальчик указал только номер квартиры, даже фамилии своей не написал. Ну, ничего. Улица маленькая, найдём!
Мы обошли все пятые квартиры на Моховой. Нигде мальчика Серёжи не было. Восторг и всеобщая готовность обитателей пятых квартир не помогли его найти. Вдруг оказалось, что пятая квартира есть даже в здании Московского университета. Полуподвал в университетском дворе. Самая интеллигентная коммуналка в Москве. Счастливые лица детей. Но Серёжи среди них нет. Видно, и номер квартиры он перепутал. Шоколадка остаётся у самого маленького обитателя перенаселенной коммуналки, и мы выходим на улицу. За это время прошёл весенний снежок. «Как он подчеркнул карнизы и прочую архитектуру! Совсем как в Питере! — вспоминает Чуковский свой любимый город.— И всё-таки в каждой квартире я был сегодня старше всех. А ведь всегда был самым молодым в компаниях!»
Внезапно он ужасается: «Забыли про клей!» Все магазины с клеем уже закрыты! Впрочем, выход есть! Идём в редакцию «Нового мира»! Первый раз в жизни захожу в редакцию толстого журнала. Все приветствуют Чуковского. Его голос заполняет просторный холл и выходящие в него двери редакционных кабинетов. Из кабинета редактора выбегает Виктор Борисович Шкловский. Он кипит негодованием и бросает нам на ходу: «Нельзя лезть в суп, не будучи курицей! Сколько
558
раз я говорил об этом Симонову!» Но мы идём не к Константину Симонову. Цель у нас только одна: «Моя дорогая! Умоляю вас похитить для меня клей!» «Он уже похищен! — сияет сотрудница редакции.— Но расплатиться за него вы должны экспромтом!» Корней Иванович наклоняется над её столом. В одно и то же время он припевает, приплясывает, пишет и произносит:
О, похитительница клея!
Ты сердце бедного Корнея Так приклеила к своему, Что не отклеиться ему!
«Теперь в библиотеку!» Мне — в общий зал, ему — в профессорский. «Какую книгу вы заказали? — спрашивает Чуковский. — Псевдоксенофонтову «Политик)»? Это звучит. Для чего? Ах, доклад о рабовладельческой демократии... Рабовладельческая демократия! Это тоже звучит. А много ли было этих самых Псевдо-ксенофонтов?»
Корней Иванович обращает моё внимание на ещё один читальный зал. В автомобилях перед зданием Ленинки сидят личные шофёры привилегированных читателей, все до одного что-то читают. «Уверяю вас,— восклицает Чуковский,— чтение у этих? шофёров куда интереснее, чем у владельцев машин с их скучными диссертациями!» Тогда о защитах диссертаций сообщали в «Вечёрке», и я называю насмешивш^| меня тему соискателя звания кандидата педагогичйёкйх наук — «Роль общественных нагрузок в процессе формирования характеров учащихся восьмых классов». Чуковский хохочет и рассказывает, как они с Тыняновым ехали на извозчике по Ленинграду в какой-то зал, где Тынянов должен был выступить перед студентами с лекцией. Он не хуже Андроникова умел изображать
559
людей, да каких! Не наших современников, а Чаадаева, Грибоедова, Фаддея Булгарина и других. И верилось, что они были именно такими и произносили те самые речи, какие в их уста вложил Тынянов. Зато студентам Тынянов прочёл сухую, строго научную лекцию со множеством специальных терминов. «Что ж вы наделали, Юрий Николаевич?— сказал Чуковский на обратном пути. — Лекцию вы должны были прочесть одному мне, а людей пушкинской эпохи изобразить студентам! Как бы они смеялись. И запомнили бы это на всю жизнь!»
Через час мы встречаемся, и я провожаю Чуковского домой. Последние круги по двору. Идём против часовой стрелки. А по часовой стрелке прогуливается какая-то неясная фигура. Чуковский говорит со мной о Некрасове, о Панаевой, и вдруг: «Нужно учиться работать у Иосифа Виссарионовича. Вот мы с вами ляжем спать, а свет в его кабинете будет гореть до самого утра». И как ни в чём не бывало возвращается к Некрасову и Панаевой. Завершаем ещё один круг, и опять ни с того ни с сего: «Нет-нет, роман «Двенадцать стульев» и вправду может оказать нежелательное влияние на часть молодёжи!» Что такое? Он же любит Ильфа и Петрова. Тёмная фигура опять проходит мимо нас. Чуковский прощается. Скоро девять, а в пять утра ему снова приниматься за работу. Ухожу и обдумываю странные казённые высказывания, какие никогда в жизни я у Чуковского не слышал и не читал. Ах да! Их, конечно, слышал тот человек. Теперь ему точно известно, о чём разговаривает Чуковский с юными студентами МГУ, а через него это может стать известным «кому надо».
Уже после смерти Чуковского узнал о причине его тогдашней осторожности. В том же дворе в конце войны он встретил соседа-художника П. Васильева, главного рисовальщика Ленина и Сталина: «Вы пользуетесь известным снимком обоих вождей. Но неужели вы, художник, не
560
видите, что это фотомонтаж? Рядом с Лениным, помнится, сидел Зиновьев». И через несколько дней — разгромная статья в «Правде» про сказку «Одолеем Бармалея»: «Вредная и пошлая стряпня Корнея Чуковского». Тогда многие верили таким статьям. Но с Чуковским это не срабатывало! Народ продолжал любить «вредителя и пошляка». А за «Бибигона» ему досталось уже после постановления против Зощенко и Ахматовой:
И спустилася ворона С вышины
И схватила Бибигона За штаны.
Даже из учебников по истории советской детской литературы имя Чуковского вообще исчезло, ни плохого, ни хорошего. Но народ обожал его как ни в чём не бывало!..
Многое я перенял у Чуковского. А чего не перенял? Ну, например, того, что он никогда в жизни не пил, не курил, не тратил время на карты или домино, не пропускал ни одного рассвета, чтобы не поработать всласть, не ходил просто так в гости, всегда это было лишь творческое общение. Словом, никакими способами не убивал время. А ещё я не научился у него, к восторгу малышей, жонглировать палкой и издавать перед дачными калитками пронзительный крик Тарзана, который, наверное, слышали все дети в посёлке.
1995
В 1947 году три студента-ленинградца предложили мне... готовиться к полёту на Марс в качестве археолога. «Напишите сейчас же поэму про космический полёт! Остальное — прах и суета!» — загорелся Чуковский. Лишь в шестидесятых годах я решился написать об этом повесть.
19 Веселые науки
561
То же самое — после моего рассказа о том, как Ю. Кнорозов дешифровал письменность древних майя, письмо от Чуковского с категорическим требованием: «Он достоин патетических гимнов и восторженных од, но Вы — археолог — напишите о нём стихотворную повесть, о нём и о майях, и о поэзии открытий». А я сробел: ограничился суховатым очерком, да и то через несколько лет...
Чтобы увлечь, Чуковский усаживал меня (в буквальном смысле рядом с собой!) за пересказ для детей библейских сюжетов, за предисловие к составляемому им «дет-гизовскому» Пушкину. И опять — робость, наукообразие. «Вы не чувствуете аудитории — тех полудетей, мальчиков и девочек, к которым Вы обращаетесь», — разочарованно писал мне Чуковский. Книжку он снабдил предисловием Гоголя (из его статьи о Пушкине).
Мне 21 год. Вернулся из Хорезма со стихами про «маленький цветочек саксаула, чуть прозрачный, нежно-восковой» п про тайпы древности, к коим я теперь причастен. А звучит в них чувство превосходства над читателем: я-то причастен, а ты нет. Выражаю только себя, поэта, но никак не читателя. Мой слушатель, Корней Иванович Чуковский, любезно восхищается ранней мудростью автора и его сверхъестественной поэтичностью и раскрывает только что вышедший томик Пе-тефи. Прочитал стихотворение «Первая любовь» в переводе Мартынова. Снисходительно посмотрел на меня:
Ах, невозвратны и прекрасны
Былые времена.
Где девочка? Где эти ночи?
Где эта ветчина?
— Он чувствует себя в поэзии, как в собственных
562
штанах! — восхищается Чуковский. (При этом словно бы дразнит меня: «А вы?»)
В Переделкине. Чуковский с редактором занят книгой о языке. Его внук Митя защищает неправильности. «Вместо «заимел машину» — нужно говорить «купил», — произносит дед. «Нет, — спорит внук, — «заимел» — это не просто купил, а получил возможность купить благодаря каким-то своим качествам, это не просто сообщение, а характеристика».
Корней Иванович рассказывает, что «Муха-Цокотуха» написана за день, «Тараканище» писался вместе со статьёй о Некрасове. Вдохновение.
Вспоминает Ройтера, друга юности. Корней Иванович ставил его куда выше себя самого: «Ройтер читал Шопенгауэра, презирал женщин» и т. п. Прочитав первую статью Чуковского, Ройтер сказал: «Знаний у вас нет, ума тоже. Вас вывезет только вдохновение».
Как-то раз пожаловался на свою разбросанность Корнею Ивановичу. Тот ответил письмом: «Я думаю: всю жизнь так Вам и суждено — от поэзии — к науке, от науки к детстихам, от детстихов к художественной прозе», и сослался на особенность моей психики. Всю жизнь!
Под влиянием Чуковского стал писать стихи для малышей, а сейчас сверил сделанное с его «заповедями» детским писателям. И вот что оказалось.
Я помнил, что каждая строка в моих детских стихах должна была давать материал для художника и пытался добиться наибыстрейшей смены образов (заповеди первая и вторая), хотя тут мои стихи далеки от совершенства. Не забывал я и о том, что стихи для маленьких должны быть лиричны (заповедь третья), хотя с по-
563
движностыо и переменчивостью ритма (заповедь четвёртая) дело у меня до сих пор обстоит не лучшим образом. Я стремился к тому, чтобы мои стихи были благозвучны, музыкальны (заповедь пятая), чтобы рифмы в них стояли поближе друг к дружке (заповедь шестая) и несли главный смысл всей фразы (заповедь седьмая) и очень хотел, чтобы каждая моя строка была самостоятельным организмом (заповедь восьмая). Старался не загромождать свои стихи прилагательными (заповедь девятая), а преобладающим ритмом у меня был хорей (заповедь десятая). И хотя я грешил перед одиннадцатой заповедью Чуковского, требующей, чтобы стихотворение было ещё и игрой с ребёнком, но зато чувствовал себя праведником, когда речь шла о двенадцатой заповеди: мои детские стихи нравились и взрослым, в особенности, к великой моей радости, редакторам.
Когда я подарил Чуковскому свой первый большой сборник стихов для детей «Опушка», он поставил против каждого стихотворения отметку по пятибалльной системе. Как же я ужаснулся, увидев тройки и двойки перед стихами, которые я считал лучшими и которые сам Чуковский нередко просил читать его гостям!
— Ах, вот что! — сказал Корней Иванович. — Я снизил балл за то, что стихи не детские!
— Как не детские? Они же для младших школьников!
Чуковский задумался:
— Ну, значит, я считаю детскими только те стихи, которые полюбятся самым маленьким, от двух до пяти!
Он сам, лучше, чем я, сверял мои стихи со своими заповедями.
У Чуковского был необычный дом. К детям и совсем молодым людям относились с не меньшим уважением и интересом, чем к любым знаменитостям. Были
564
у него «экскурсии» для детей, так как в кабинете у Корнея Ивановича было чем поиграть с ними, начиная от надувного крокодила и кончая львом, который мог произносить английские фразы. Его дом в Переделкине был открыт для всех, всякий мог без звонка явиться к Чуковскому. Тут не было собаки, цепочки, глазка на двери, сложной системы замков. И в незабвенные университетские годы я, студентик в просящих каши и заткнутых газетою башмаках, мог в любой момент явиться к великому писателю. Правда, я, как и все, щадил его утро. Чуковский вставал в пять утра и работал.
Как-то, лет через восемь после смерти Чуковского, я сделал о нём телепередачу и решил дать в ней воспоминания детей, знавших его в своём дошкольном возрасте. Теперь уже они учились в старших классах, готовились к экзаменам. Это были ребята, как говорится, из самых простых семей. И меня поразило, что все они, войдя в дом Чуковского, почувствовали себя в нём хозяевами: ревниво проверили, всё ли на своих местах, улыбнулись игрушкам, которыми с ними когда-то играл Корней Иванович, появляясь перед детьми то в своей оксфордской средневековой маптии, то в подаренном ему головном уборе индейского вождя.
Если бы мне рассказали про человека, который за свои 87 лет ни разу не пил, не курил, не играл в азартные игры, о человеке, который вставал в пять часов утра и ложился в девять вечера и при любых обстоятельствах, не признавая ни выходных, ни праздников, работал, даже в свой день рождения и в Новый год, о человеке, который всегда в срок выполнял все свои обязательства, — передо мною, при всем уважении к такому человеку, возник бы образ какого-нибудь мрачноватого фанатика. Между тем это был Корней Иванович
565
Чуковский, один из самых весёлых людей на свете.
«Автору и Деду моему», — писал я ему в «Чукокка-лу» почти сорок лет назад. Теперь я понимаю, что он не только спас мне жизнь, но и направил её.
Он был моим учителем. Сколько людей могут сказать эти же самые слова!
1982
Когда Елена Цезаревна Чуковская (я её помню ученицей четвёртого класса ташкентской школы времён войны и с тех пор она для меня — Люша), показала мне папки с подготовленным к печати Дневником Корнея Ивановича, я заглянул в словник и нашёл не только себя, но и моих родителей. Корней Иванович в разные годы что-то записывал про меня. Люша, конечно, показала бы мне записи своего деда, но я отложил знакомство с ними, и вот теперь второй том Дневника опубликован, и я нашёл в нём добрые слова о себе. Я-то думал, что Дневник будет полон язвительных заметок о людях, насмешек и шуток по их поводу. Я представить себе не мог, сколько добра, сколько нежности к людям и восхищения перед ними мы увидим в двух опубликованных томах Дневника!
Каких же записей я ждал? Прав Паскаль, сказавший, что стать благородным можно лишь на глазах у благородных людей. Когда мы познакомились, мне было 14 лет. А незадолго до того, как мне исполнилось шестнадцать, перед моим отъездом из Ташкента добрые женщины в Комиссии помощи эвакуированным детям подарили мне несколько листков плотной серой бумаги, на которой уже родным для меня почерком были написаны такие слова, от которых я похолодел: «Этот 14-летний хилый подросток обладает талантом огромного диапазона, удивляющим всех знатоков. Его стихи
566
классичиы в лучшем смысле этого слова. Он наделён тонким чувством стиля и работает с одинаковым успехом во всех жанрах, причём эта работа сочетается с высокой культурностью, с упорной работоспособностью. Его нравственный облик внушает уважение всем, кто соприкасается с ним». Собственно говоря, Чуковский изобразил здесь меня таким, каким хотел бы меня видеть. И насколько я теперь понимаю, каким хотел меня сделать. Но поначалу я этого не попял, а просто испугался.
Ведь после таких слов, решил я, потом можно лишь разочароваться в человеке. А вдруг 14 лет были моей вершиной? Конечно, он разочаруется во мне! Я ждал и находил подтверждения этому. Более того, читая о себе на этих листках серой бумаги, я был уверен, что разочарование уже началось. Чтобы серые листочки с ослепительным отзывом обо мне не рвали мне душу и не были вечным укором, я отдал их маме в Калугу, и они хранились у неё в комоде до самой её кончины.
Ведь я не написал стихотворную сказку, сюжет и героя которой он мне так щедро дарил (а это, напомню, был не кто иной, как Бибигон!). А в августе 1943 года я получил от Чуковского открытку, над которой крепко задумался:
«Милый Берестов. Написал бы больше да не уверен в адресе. Мне Ваши стихи очень дороги. «Свет луны и ярче и смелей», «Пробудили эти строки», «SOS», «Не для того ли» — всё это (зачёркнуто слово «очень». —-В. Б.) зрело, умно и свежо; и указывает на движенье, рост духовной жизни. Но интересно, что у Вашей поэзии есть уже враги. Я читал,Ваши стихи одному известному поэту, и он сказал — «где же здесь молодость, детство? Форма классическая, готовая, чужая, чувства — хрестоматийные (?), личность автора спрятана (?)» и т. д. Я спорил с ним, но мне понравилось, что о Вас уже спорят. Это лучше, чем всеобщее приятие, не правда ли?
567
Завтра читаю в ВОКСе первые сто страниц своей книги о Чехове. Трепещу!
Ваш К. Чуковский».
А вдруг это отзыв самого Корнея Ивановича? Но, скорее всего, он готовил меня к тому, что моя поэзия встретит и раздражение, и отпор. «Хрестоматийность», т. е. потребность сочинять такие стихи, которые способны жить вне моих книг и даже без моего имени, у меня осталась навсегда, до сих пор. Это довольно быстро поняли составители хрестоматий, букварей, календарей. То же и относительно возраста. Тогда спрашивали: «А где детство? Где молодость?» Сейчас с таким же основанием могут спросить: «А где же старость?» Может, у человеческой души вообще нет возраста?
В 1946 году я, прочитав постановление о Зощенко и Ахматовой, в сущности, бросил писать стихи, поступил на исторический факультет, сделался археологом. Все одобряли меня, хотя жалели о стихах. Ранняя профессионализация (тогдашнее словцо) в литературе, дескать, опасна. Нужно знать жизнь, набраться опыта других, нелитературных профессий. Один Корней Иванович не одобрял моего превращения в археолога. Я писал ему письма о раскопках, о пустынях,— никакого отклика. Стихи, связанные с моими путешествиями и историческими размышлениями, ему не нравились. Написал я про раскопки кургана, про женщину, лежащую в кургане в окружении утвари и украшений:
Но вместо предков отдалённых К живым потомкам ты пришла.
«Вы как будто поздравляете эту покойницу!» — заметил Чуковский. Ещё стихи о веках и тысячелетиях.
568
«Это можно выбивать на воротах! — как бы одобряет Корней Иванович,— И вообще, люди никогда не высказывают столько мудрых мыслей, как в вашем возрасте». Подарил ему несколько книжек прозы про мои раскопки. Они многим нравились. Никакого ответа. Наконец, Корней Иванович сам попросил, чтобы я прочёл ему эссе из моей последней книги «Государыня Пустыня». Я прочел. «Да-да! Замечательная проза, — одобрил он. — И самое замечательное, что такую прозу можно писать без конца!» И моей археологической прозе пришёл конец. А жаль! У неё было столько замечательных читателей! Но Корней Иванович не таким меня задумал. Не археологом.
Но археология неожиданно приблизила меня к Чуковскому. Юрий Валентинович Кнорозов в разгар своей работы над теорией коллектива и над дешифровкой письменности майя для подтверждения общей теории сказал мне, что «От двух до пяти» — глубоко научная книга и всё написанное в ней — это аксиомы человековедения. Я даже написал Корнею Ивановичу весьма наукообразное письмо, отрывок из него, где ссылаюсь на мысли Кнорозова о сходстве и различии развития ребёнка и первобытного человека, письмо перепечатанное на его машинке, он хранил в своём архиве. Изо всей моей археологии и этнографии он одобрил одного Кнорозова. В 1958 году в «Литературной газете» появился очерк Анатолия Аграновского про то, как Кнорозову вместо кандидатской присудили докторскую степень, и про его открытия, Корней Иванович написал юношески горячие строки. Даю их полностью. Я люблю цитировать эти строки о Кнорозове.
«Дорогой Валя! Вот он кто — Юрий Валентинович Кнорозов! Чудесно написал о нём старик Аграновский. Чётко, интересно, взволнованно. Напишите-ка о нём стихотворение для «Юности». Он достоин патетических
569
гимнов и восторженных од, но Вы — археолог — напишите о нём стихотворную повесть, о нём и о мапях, и о поэзии открытий».
Письмо Чуковский дописал только через месяц. Видимо, он поговорил обо мне с другими моими друзьями и добрыми знакомыми и те убедили его, что археолог должен писать не стихотворную повесть, ежели он хочет остаться археологом, а научную диссертацию. И, видимо, попросили его использовать всё своё влияние, чтобы я не сбежал раньше времени назад в безденежную и неосновательную область стихотворства, а всё-таки закончил бы диссертацию, которая открыла бы мне дверь в относительное благополучие.
«Это я писал очень давно, — уже не своим прежним юношеским, лёгким и крупным, а скорее стариковским, ровным и убористым, почерком дописывал Корней Иванович. — Письмо залежалось. И я продолжаю его — через месяц. Что Вы поделываете? Сколько страниц диссертации написали? Главное — диссертация. Остальное (даже поэзия) — тлен и прах. Не нужно ли Вам денег? У меня скоро будут. Рублей 300 мог бы дать и сейчас. Об этом я, собственно, и хотел написать. Привет жене, маме, папе, дочке.
Ваш К. Чуковский».
Хотел написать о деньгах, а написал о Кнорозове! От денег я отказался. Чуковский часто предлагал их мне, но я прекращал разговор. Но однажды, когда я жил в Переделкине на даче Андроникова,, он принёс мне две тысячи и категорически отказался класть конверт с ними назад, во внутренний карман. «Как же я вам их верпу?» — вырвалось у меня. — «На том свете — угольками! — пошутил Чуковский, а потом успокоил меня: — Верните натурой. Книгами для моей переделкинской детской библиотеки. Не спеша, по книжечке».
570
Деньги я таким способом вернул. Зато ни диссертации, ни стихотворной повести не сотворил. И всё чаще думал, как Чуковский терпит меня, раз я не оправдываю не только его давние, немыслимые ожидания, но и нынешние, не такие уж трудные?
Я был уверен, что именно это разочарование и выплёскивалось на страницы его Дневника, когда речь в нём шла обо мне. Его дневник я однажды видел. Это было в 1942 году. Корней Иванович научил меня печатать одним пальцем на своем «ремингтоне», усадил за машинку, а сам ушёл к семье, в другой подъезд того же двухэтажного белёного дома. Я увидел на его столе «Рассказы о Некрасове», раскрыл и зачитался. Потом обратил внимание на раскрытую тетрадь без линеек в сером коленкоровом переплёте. Тетрадь была исписана более чем наполовину. Заглянул в неё и прочёл: «Сегодня нашёл у себя двух вшей... Недавно Шолохов говорил мне...» Нельзя заглядывать в чужие дневники. И я вернулся к «ремингтону». Не будь я так хорошо воспитан, я мог бы дать сейчас представление об уничтоженном автором дневнике военных лет. Видно, записи были такие, что хранить их стало опасно. По себе знаю, что я уничтожал те страницы своих дневников, где были высказывания других людей, способные им повредить. Мало ли что сказал тот же Шолохов в страшном 1942-м!
Но не только в Дневнике Чуковского не оказалось горьких или язвительных записей обо мне. Даже в его архиве не осталось тех моих писем, которых я стыдился. Например, письма со слёзной просьбой извинить меня, что я не был на похоронах Марии Борисовны Чуковской. Я валялся с ангиной. «Фолликулярная ангина! Это звучит», — сказал Чуковский. А Шолохов дал телеграмму: «Мужайтесь, седой человек!» Один писатель вспомнил две седых головы, наклонённых над грядками с клубникой.
571
Моё письмо выделялось из других тем, что оно было плохо написано! По его убеждению, всё написанное рукою поэта должно быть поэтичным.
Как-то, разбирая со своим секретарём Кларой Лозовской почту, Корней Иванович наткнулся на конверт с далёким обратным адресом. «Владивосток! — ликуя, воскликнул Чуковский.— Что эта коренная москвичка и подмосковная дачница напишет о таких удивительных краях?» Написала о ценах, о всяких бытовых мелочах, чем бесконечно разочаровала Корнея Ивановича: «Но ведь там Тихий океан! Там тайга! Там сопки! Туда Чехов ездил! И ничего не увидеть!..»
Он не любил, когда посетитель приезжал к нему, так сказать, пустым. Без новых стихов, новых мыслей, новых впечатлений, житейских и литературных. Я это знал, и Чуковский меня таким почти не видел. Но однажды Борис Заходер (у него было какое-то дело к Корнею Ивановичу) попросил меня сопровождать его. Чуковскому было очень интересно с Заходером, я же казался ему сейчас скучным и вялым. Пошли гулять. Чуковский шёл с Татьяной Максимовной Литвиновой, я — с Заходером. Иду и помалкиваю или поддакиваю собеседникам. Корнею Ивановичу это надоело.
— По берестовским местам Подмосковья! — начал он туристическую экскурсию. — Вот по этой дорожке наш дорогой Берестов катал на саночках свою румяную дочь Марину, которая по малости лет ещё не понимала, что, вдохновляя Берестова на писание детских книжек, она кормит семью и отнимает бумагу у старика Чуковского. А это дача Ираклия Андроникова. Здесь наш дорогой Берестов с семейством прожил две зимы. Ираклий, естественно, не брал с него денег за квартиру. Вместо этого Берестов должен был смеяться каждой шутке своего хозяина.
572
Терпение моё лопнуло:
— Как будто сами не смеётесь каждой его шутке!
— Ну вот, наконец-то он проснулся! — обрадовался экскурсовод.
Я не раз бывал свидетелем прощаний Чуковского с Андрониковым. Все уже едва дышали от непрерывного смеха. И договорились: больше ни слова. Вышли на крыльцо. И тут Андроников молча изобразил модную тогда игрушку — заводную свинку со скрипочкой. Свинка, приплясывая, кружилась и водила смычком, потом как-то зачастила и начала дёргаться и подпрыгивать, как бывает, когда кончается завод. Вернувшись в дом, мы не сразу отсмеялись.
Когда в конце его жизни происходили какие-нибудь важные события, народ из Дома творчества устремлялся к Чуковскому. Были, думаю, среди жаждавших обменяться мнениями и те, кто испытывал к таким разговорам вполне профессиональный интерес. Однажды мы с Корнеем Ивановичем сидели в его кабинете и занимались редактированием библейских пересказов. Потом спустились ужинать. За столом оказалось вдруг немало писателей, обсуждавших какую-то политическую новость. Она тотчас же была сообщена Чуковскому.
— Вот как хорошо! — сказал оп. — Нас тут много, новость уже обсудили. Давайте теперь поговорим о чём-нибудь более жизненном. Например, пусть каждый расскажет, как оп в первый раз на кого-нибудь донёс. Рассказывать будем друг за другом по часовой стрелке. Итак, с кого начнём?
— С вас! — дружно воскликнули гости.
— Хорошо, — согласился Чуковский. — Итак, я первый раз донёс, ещё не умея говорить. Мы с мамой ехали из Одессы в деревню к маминому брату. В купе сидели румяные украинки со множеством узлов и кор
573
зинок. Все они нежно заботились о молодом человеке, который ехал зайцем, кормили его наперебой. И вот в вагон вошёл контролёр. Женщины отправили бедного «зайца» под лавку, загородили его узлами, корзинами и длинными юбками. Каждая предъявляла контролёру узенькую картонку, тот как бы нюхал её, а потом прямо-таки волшебной палочкой пробивал эту картонку насквозь. И я с замиранием сердца ждал: вот сейчас ещё одна пассажирка отдаст ему свою картонку и раздастся упоительный звук компостера. И мне стало бесконечно жаль несчастного юношу, который, лёжа под лавкой, лишен возможности точно таким же образом вызвать контролёра на эти сказочные действия. И я стал мычать и показывать контролёру под лавку, чтобы он устроил праздник обделённому судьбой юноше. «Зайца» извлекли из-под лавки, куда-то увели. А мама так хорошо объяснила мне, как это отвратительно, если человек доносит и предаёт, что с тех пор я больше никогда ни на кого не доносил ни устно, ни письменно, ни печатно.
Других рассказов на эту тему мы в тот вечер не услышали. Гости посмотрели на часы и обнаружили, что скоро девять вечера, а значит Корнею Ивановичу пора ложиться спать.
Я родился в Ваш день рожденья. Когда Вам было сорок шесть, И с детства это совпаденье Считаю за большую честь.
Всякий раз первого апреля я навещал Корнея Ивановича, а потом спешил к своим гостям; я ведь тоже родился в этот день. С каждым годом число желающих поздравить старого писателя неуклонно росло, и Чуковского перестали выпускать к гостям. Да он и сам не любил светские разговоры и тосты. У меня всегда было что
574
ему рассказать и прочесть, и потому меня тайком проводили к нему наверх. «Ну, как?» — спрашивала меня светская публика, когда я появлялся внизу. Чтобы не врать, я молча махал рукой. Так было в последние годы его жизни. Помню, в день рождения Корнея Ивановича один писатель заехал за мной на своей машине, он обещал свозить к Чуковскому даму из Министерства культуры. В Баковке на развилке к Переделкину нас ожидали ещё две машины: «Вас к нему пустят, а мы пройдём вместе с вами!»
И вот 1 апреля 1969 года. Чуковскому — 87 лет. Он лежит в железнодорожной больнице в Сокольниках. К нему никого не пускают. «Поедем! — говорит Рипа Зелёная. — Ты будешь предъявлять меня вместо пропуска. А уж Марина Николаевна (опа сейчас у Корнея Ивановича) нас с тобой как-нибудь пропустит».
— Вам куда? — спрашивали вахтёры. — Ой, Рина Зелёная! Проходите, пожалуйста!
— Как вы ухитрились сюда проникнуть? — восхитилась Марина Николаевна. — Ну, если так, то проходите!
Корней Иванович сидел в палате и читал толстую английскую книгу.
— Надо немедленно созвать сестёр, нянечек и нескольких больных, с которыми я уже подружился.
Палата наполнилась народом. Больные сидели, медики стояли у стены.
— Вы, Валя,— сказал Чуковский,— будете читать только те стихи, которые я вам закажу. Ничего нового, чего я не знаю. А вы, Риночка, читайте, пойте, показывайте что хотите!
И начался концерт. Чуковский шёпотом объяснял, кто чем болен и как ему их жалко. Когда я читал указанные им стихи, он жадно вглядывался в лица слушателей. Стихи он отобрал точно, публике понравилось.
— А почему мы не знаем этого поэта? — раздались голоса.
— Ну, кого он вам напоминает? — потирал руки Чуковский.— Правда же, никого?
— Нет,— сказала вдова драматурга Киршона. — Был в пятидесятых один поэт, его ещё любил мой сын. Он писал в этом же духе. Как его? Валентин... Валентин Берёзкин?
Мы с Риной Васильевной ушли счастливые, совершенно не подозревая, что видим Чуковского в последний раз. Есть какая-то мистика в этой встрече. Нам с ним был важен этот день, как-никак день рожденья. Но почему Рина Васильевна придавала ему такое значение? «Грядущей смерти годовщина», о которой так хотел догадаться Пушкин? Но через 22 года именно 1 апреля Рины Зелёной не стало.
Когда Люша благодаря упорству и вере в чудо выпустила ещё при Брежневе «Чукоккалу», то в примечании к моим стихам Чуковский отметил: «Нас с ним до сих пор связывает крепкая дружба». А ещё Люша показала мне страницу из «Огонька» с моим очерком к восьмидесятилетию Корнея Ивановича. Заголовок «Каждый день на рассвете» был зачёркнут и над ним рукою Корнея Ивановича было написано другое название — «Корней Чуковский». Наверное, за то, что я в этом очерке (частично он вошёл в другие мои работы о Чуковском) назвал «От двух до пяти» научной книгой. А послесловие к его двухтомнику я так и назвал — «Корней Чуковский».
1994
КОММЕНТАРИИ
ВАЛЕНТИН ДМИТРИЕВИЧ БЕРЕСТОВ
Биобиблиографические сведения
Валентин Дмитриевич Берестов родился 1 апреля 1928 года в городе Мещовск Калужской области в семье учителя. Одна бабушка была крестьянка, другая — дворянка. Отец, Дмитрий Матвеевич, преподавал историю в школе, мать, Зинаида Фёдоровна, полностью посвятила себя семье — заботе о детях, о муже, о доме.
С 1928 года по 1936-й Берестовы живут в Мещовске. Об этом времени Валентин Дмитриевич написал много стихотворений. В нашей книге это в основном разделы «Тайная опора» и «Ракитов куст». «О своём детстве я привык рассказывать стихами. Оно открывалось мне, взрослому, как тайна, ~ озарениями», — писал Берестов. /Просыпаюсь ещё в темноте./ Слышу, чайник кипит на плите./ Вижу, пляшет огонь на стене./ Плачет льдистый узор на окне./ Значит, скоро и в школу пора./ В кухне звякнула дужка ведра./ «Мама, доброе утро!» И свет / Зажигается мне в ответ./
Неслучайно и книга воспоминаний называется «Светлые силы». Первая её часть — «Детство в маленьком городе» ~ о Мещовске, о жизни родителей, бабушек и дедушек, родственников и друзей. (Валентин Берестов «Избранные произведения в двух томах», т. 1. М., 1998.)
В 1936 году Берестовы переезжают в село Льва Толстого (Тихонова Пустынь) недалеко от Калуги, а в 1938 году — в Калугу, где с началом войны и закончилось детство Вали. В августе 1941 года с мамой и младшим братом он уехал в эвакуацию в Ташкент к маминой сестре. Тогда ему было тринадцать лет. Отец ушёл на фронт, был тяжело контужен, попал в плен, и долгие четыре года семья не получала от него никаких известий. Вернулся он только осенью 1945 года. И в военные годы, и в продолжение всей последующей жизни Берестов писал стихи о войне. В них и радость победы, и
579
трагизм пережитого: /И что-то важнее,/ Чем просто печаль и родство,/ Связало пас всех, /Кто ещё не забыл про пего/, — эти строки из стихотворения «Костик» о погибшем двоюродном брате. Стихотворения о том времени — «Эшелоны», «Великан», «Повестка после Победы» (раздел пашей книги «Ракитов куст») стали песнями — Валентин Дмитриевич положил их на музыку.
Стихи он начал сочинять ещё в детстве. В 1942 году показал свои первые произведения К.И. Чуковскому. Как и многие московские литераторы, Чуковский находился в эвакуации в Ташкенте. «Он определил мой вкус, читая мне русских поэтов, да и прозаиков всех эпох. Бывало, я сотрудничал с ним (пересказы библейских сюжетов для книги «Вавилонская башня»)» (В. Берестов). Тогда же (в 1943 году) он посвятил Чуковскому стихи, включённые впоследствии в «Чукоккалу» — альманах Корнея Ивановича Чуковского, заполнявшийся па протяжении многих лет (с 1914 года) рисунками, стихами, экспромтами деятелей российского искусства и культуры.
Занятия в литературной студии в Ташкенте у Лидии Корнеевны Чуковской и Надежды Яковлевны Мандельштам, общение с Анной Андреевной Ахматовой — всё это впоследствии Берестов назовёт счастьем: «Я стал дышать стихами».
1944-1946 г г. — учёба в школе-интернате Памяти Лепина под Москвой. Он часто бывает в Москве, встречается с А.Н. Толстым, С.Я. Маршаком, В.И. Пудовкиным, занимается в студии поэта Д.Б. Кедрина при издательстве «Молодая гвардия». «Маршак дал мне нравственные и творческие уроки, а ого лирика говорила, что и в паши дни можно продолжать традиции «золотого века» поэзии» (В. Берестов).
1946 год — первая публикация стихов.
В 1951 году Берестов окончил исторический факультет МГУ (кафедра археологии). В 1955 — аспирантуру при Институте этнографии Академии паук. Работал в археологиче
580
ских экспедициях в Новгороде и Хорезме (1947-1969 гг.). «Раскопки — это своего рода общение с древними людьми, с человечеством», — писал Валентин Дмитриевич. Эта работа явилась основой для художественных повестей и рассказов познавательного характера — раздел нашей книги «Государыня Пустыня» — и также для стихов об археологах — раздел «Древняя падпись». Среди них знаменитое стихотворение «Улыбка», которое любила Анна Ахматова.
1950 годы — время творческого содружества Берестова с выдающимися учёными-археологами С.П. Толстовым, Ю.А. Рапопортом и этнологом Ю.В. Кнорозовым.
О ташкентских и московских встречах Валентин Дмитриевич написал воспоминания. Он объединил их с воспоминаниями о детство общим названием — «Светлые силы». «Да хранят вас светлые силы», — так писал отец, Дмитрий Матвеевич, своей семье с фронта.
В 1957 году выходит первая книга Берестова «Отплытие». Она получила хорошие отзывы в прессе (И.Л. Андроников и М.А. Светлов и другие). И одновременно — первая книга для детей «Про машину».
«Государыня пустыня» — сборник повестей и рассказов об археологах появился в 1968 году.
Замечательно высказывание автора этих книг: «Постепенно во мне ужились историк, поэт-лирик, детский поэт. И в этом нет ничего неожиданного — мир удивительно разнообразен». Первые детские стихи он сочинял для знакомых малышей и для двухлетней дочери Марины. «Моя дочь Марина вдохновила меня па стихи и сказки для детей». «Как хорошо уметь читать!» — сказала она, научившись читать, и эти слова стали первой строчкой стихотворения, давно вошедшего в буквари и хрестоматии.
«Все мои стихи для маленьких — это игра с детьми. А они могучие мыслители, фантазёры и любители парадоксов. Они заново открывают и осваивают мир». «Детские стихи должны быть хороши и для взрослых. Таким образом человек с
581
детства готовится к восприятию поэзии...» «А вообще моя мечта, сверхзадача — повысить уровень общения взрослых и детей всех возрастов. Даже в моей взрослой лирике присутствует это желание, а в детских стихах и подавно», — так говорил Валентин Дмитриевич о детской литературе. Его стихи имеют редкую особенность: они помогают взрослым понять ребёнка. Это отметили и психологи.
Сборники стихов Берестова для детей и подростков издавались неоднократно и продолжают издаваться сейчас на радость читателям. Назовём некоторые из них: «Веселое лето», М., 1963, «Улыбка», М., 1964, «Опушка», М., 1968, «Жаворонок», М., 1978, «Матрёшкины потешки», М., 1982, «Первый листопад», М., 1987, «Читалочка», М., 1988, «Картинки в лужах», М., 1996, «Лежебока», М., 1999, «Как хорошо уметь читать», М., 2003, «Приятная весть», М., 2003 и другие.
Наиболее полно стихи Берестова для детей представлены в книге «Любимые стихи», М., 1998 г.
Он занимался пересказом русских народных сказок — «Непослушный Иванушка и сестрица Алёнушка», написал цикл сказок «Как найти дорожку» — раздел нашей книги «Сказки», составил и обработал цикл прибауток, потешек, песенок (по «Толковому словарю» В.И. Даля). «Матрёшкины потешки» Берестова вошли в детский фольклор. Результатом творческого содружества с женой Татьяной Ивановной Александровой явилась необыкновенно остроумная сказка «Катя в Игрушечном городе».
Берестов был мастером лирического сюжета. Это характерно и для стихов о природе. В нашей книге они в основном представлены в разделе «Праздник солнца». Многие из этих произведений могли бы встать рядом с произведениями отечественных классиков в хрестоматиях для средней школы (например, такие: «Семена на снегу», «Ода к снежной горке», «Одуванчики», «Орешник» и другие).
Поэт Наум Коржавин обратил внимание на то, что в поэзии Берестова чувствуется его «потребность и умение ви
582
деть всё крупно, отчётливо, в разумной взаимосвязи». Приведём в подтверждение этого одно из стихотворений — «На родине великого человека»: /Автор саг, теорем ли, поэм ли,/ Рад я видеть селенье твоё./ Можно так полюбить свою землю,/ Что все земли полюбят её. — Такие строки отражают содержание раздела нашей книги «Ракитов куст».
Последний стихотворный цикл называется «Беседа с долгожителем». Ему можно было бы дать название и «Вредная пища», и «Мудрая наседка», и «Первое апреля», и «Пятая нога», и «Сои во сне», или другие весёлые названия, потому что «Берестов — это прежде всего талантливый, умный и, если можно так выразиться, весёлый, лирический поэт» (Н. Коржавин).
1980-е и 1990-е годы — для Берестова время создания литературоведческих исследований, статей и воспоминаний. Вершиной этой деятельности стала пушкинистика и в первую очередь «две очень дорогие мне работы о Пушкине» (В. Берестов). Это «Лестница чувств» и «Ранняя любовь Пушкина». С ними можно познакомиться в книге В. Берестова «Избранные произведения в двух томах», т. 2. В разделе нашей книги «Рассказы о литературе и воспоминания» представлены главы из работы «Ранняя любовь Пушкина» — «Счастье» и «Уединённый кабинет». Как пишет Берестов, он стремился понять, почему стихи Пушкина так прекрасны, и па этом пути сделал некоторые находки, связанные с биографией и творчеством Александра Сергеевича.
Пору Берестова принадлежат исследовательские работы о творчество В.И. Даля, Л.И. Толстого, статьи о А.А. Блоке, С.А. Есенине, О.Э. Мандельштаме, А.А. Ахматовой, В.С. Высоцком и других.
Его мемуары об А.А. Ахматовой, К.И. Чуковском, С.Я. Маршаке, А.Н. Толстом, В.И. Пудовкине, Б.Л. Пастернаке можно отнести к редкому жанру художественного литературоведения. Как много нового и увлекательного узнаём мы о жизни и о творчестве Чуковского, чьё имя так
583
хорошо знакомо всем нам с детства (раздел «Рассказы о литературе и воспоминания»).
В эти же, 1990-е годы, Берестов много работает над переводами близкого ему по духу бельгийского поэта Мориса Ка-рема (1899—1978), получившего в Париже титул Короля поэтов. Заочная дружба Берестова и Карема продолжалась двадцать лет.
Главным в 1990-е годы были для Валентина Дмитриевича разработка и составление (вместе с женой, архитектором Н.И. Александровой) книги «Избранное для семейного чтения» по «Толковому словарю живого великорусского языка» В. Даля. Иллюстрированный словарь. Книга вышла в 2001 году. Берестов был удостоен юбилейной медали Даля (в связи с его 200-летием). Кроме предисловия во время работы над этой книгой Берестов написал цикл познавательных статей «Над «Толковым словарём» В.И. Даля». С одной из статей — «Для поговорки мужик в Москву пеши шёл» можно познакомиться в нашей книге.
Суть работы В.И. Даля над Словарём Валентин Дмитриевич определяет так: «Словарь Даля — это исследование людей и жизни любящим взглядом».
Эти слова в полной мере можно отнести и к творчеству Валентина Дмитриевича Берестова.
Стихи и проза Берестова переведены на многие языки. А стихотворение «С птичьего полёта» было написано им по просьбе жителей итальянского города Арпино (родина Цицерона), где он побывал в 1990 году, и выбито там на мраморной плите.
Берестов посетил разные страны. Участвовал в международной конференции, посвящённой фольклору (Франция, 1982 г.), прочитал лекцию о русском фольклоре в Париже (в университете, на французском языке). Был в Швеции (1986 г., Стокгольм) на совещании писателей и фольклористов разных стран. Выступал перед студентами в Нью-Йорке, в Бостоне (США), в Монреале (Канада). В 1997 году по при-
584
глашепию японских друзей-литераторов гостил в Японии и читал лекции о русской литературе, о России, о Пушкине.
В 1998 году, незадолго до смерти, снова посетил Америку, где 1 апреля выступил перед студентами Говардского университета, снова рассказывая о литературе и о любимом Пушкине. Это, по словам Валентина Дмитриевича, был его лучший день рождения.
Р. Ефремова
О ЛИТЕРАТУРНОМ ЦЕНТРЕ В.Д. БЕРЕСТОВА
Валентин Дмитриевич Берестов — поэт, прозаик, переводчик, историк, автор мемуаров о многих выдающихся людях двадцатого века, исследователь фольклора, литературы, авторской песни. Лауреат Государственной премии Российской Федерации (1990 г., за книгу «Улыбка»). Награждён Почётным дипломом Международного совета по детской книге (IBBY) (1988 г.). Лауреат премии им. А.Д. Синявского «За достойное творческое поведение в литературе» (1988 г.). Его стихи высечены на каменной книге в городе Арпино, родине Цицерона (Италия). В 2000 году Валентину Дмитриевичу присвоено звание «Почётный гражданин Калужской области».
«Талант Берестова многогранен. Всё, что он создавал и исследовал, отличается цельностью, глубиной и своеобразием, освещено любовью и добротой. У каждого возраста свой Берестов: в ранном детстве это ласковые потешки и звонкие четверостишия; для старших дошкольников и младших школьников — стихи о радостных играх и удивительных открытиях в мире природы, забавные сказки; для подростков — школьная лирика с глубоким пониманием психологии отрочества, для юношества — «Весёлые науки», философские и лирические стихи, оригинальные литературоведческие исследования» — так писала о нём Елена Михайловна
585
Кузьменкова, руководитель Литературного центра В.Д. Берестова.
Он был создан в 1998 году в Москве в Российской государственной детской библиотеке.
Задача Центра — сохранить, изучить и донести до читателей творчество любимого поэта во всей ого полноте и многообразии. В Центре собран уникальный фонд печатных, электронных, аудио- и видеоматериалов, связанных с жизнью, творчеством, литературным и научным окружением поэта. Постоянно работает книжно-иллюстративная экспозиция «Светлые силы». Проводятся литературные и музыкальные праздники, лекции, беседы, консультации для детей и взрослых. Каждый год 1 апреля отмечается день рождения Валентина Дмитриевича. Сотрудники и общественный совет Центра участвуют в подготовке к изданию и переизданию книг В.Д. Берестова, публикаций в периодической печати, работают над созданием полной библиографии поэта.
КИСТЬ ВОЛШЕБНИКА КНИГИ
- ТОКМАКОВ. ТОКМАЧЕВ. Токмак, пгокмач — деревянный молоток, колотушка. Возможно, такое прозвище давали упрямым, настойчивым людям, которые «долбили одно и то же», пока не добивались своего. Были на Руси и бояре Токмаковы.
Юрий Федосюк «Русские фамилии»
^Какое это счастье — видеть и читать книгу двух мастеров, в жизни двух ближайших друзей — поэта Валентина Дмитриевича Берестова и художника Льва Алексеевича Токмакова, влюбленных в мир так, что от этого мир вокруг становится интересен, ярок, забавен, хорош.
Это по-настоящему заманчиво, благородно и прекрасно — всю жизнь рисовать для детей! Дети очень-очень восприимчивы к иллюстрации, картинке. Книга без иллюстраций для них бедна и менее интересна. Художник-иллюстратор детских книг делится своими знаниями, воображением, мастерством с детьми, он учит видеть красоту мира, учит их фантазировать, показывает, как чуден каждый предмет, как прекрасен миг жизни.
Дети это чувствуют, схватывают и проносят через всю жизнь. Ведь первые впечатления самые острые, самые прекрасные.
587
Лев Токмаков и Валентин Берестов в г. Мещовске
Художник Лев Алексеевич Токмаков относится к таким мастерам, чьи рисунки юный читатель, без сомнения, будет помнить всю жизнь, ведь это умный, опытный художник, влюбленный в жизнь и сохранивший детский взгляд, детскую душу.
Лев Алексеевич всегда интересно говорит, выступает, пишет прекрасные умные статьи, а книг проиллюстрировал сотни, нарисовал тысячи рисунков. Рисунки его радостны и волшебны. Да и облик его внешне напоминает иногда сказочного героя, скорее всего, мудрого волшебника.
Кажется, от пего невозможно услышать пустого, ничего не значащего слова, к этому его приучила та большая работа над словом, над текстом авторов, которых он иллюстрировал. Еще очень важное качество. Японские мастера графики, достигнув предела в мастерстве, меняли свою фамилию. Так появился великий художник Хокусай. Может, но все знают, что в переводе это слово значит «одержимый рисунком».
Художник Лев Токмаков, конечно, в этом смысле Хокусай, он одержим рисунком, страстность его подтверждена в каждом штрихе, цветном мазке, как и положено талантливому творцу, он щедр, не выдавливает по каплям, а заливает своим волшебством книгу целиком.
Очень давно об одном художнике справедливо сказали: «У него циркуль в глазу», подчеркивая его точность. У художника Льва Токмакова в глазу — волшебная кисть, волшебный карандаш, волшебные краски. Может быть, прочитав и рассмотрев эту книгу, читатель и сам начнет иначе рисовать, иначе видеть мир, а значит, немного станет глубже и умнее!
Часто на титульном листе печатают — «Рисовал художник...». Смотря на рисунки Льда Токмакова, так хочется добавить: «Рисовал, колдовал для вас художник этой книги Лев Токмаков».
Вот что рассказал сам Лев Алексеевич: «Родом я с Урала, родился в 1928 г. в Свердловске. В детстве жил в поселке «Медный рудник» Свердловской области. Однажды моя мама
589
(она и мой отец были врачами) привезла детскую книжку Евгения Чарушина «Джунгли, птичий рай». И с этого момента я набрасывался на все книги, которые в те годы попадали ко мне в руки, стал обращать внимание, кто написал, кто нарисовал книгу, особенно меня восхищали книги Евгения Чарушина. После, став уже художником, подружился с сыном Евгения Ивановича, тоже художником Никитой Чарушиным.
В 1945—1951 гг. я учился в Москве в Высшем художественно-промышленном училище, в знаменитой Строгановке.
Однажды пришел в издательство «Молодая гвардия», и художественный редактор Виктор Плешко, увидев мои рисунки, воскликнул: «Да ты же детский художник!» А я такой человек: надо, чтобы в меня верили, тогда — всё сделаю.
Первыми детскими книгами, которые я иллюстрировал, были «Никто и другие» Бориса Заходера и «Джельсомипо в стране лжецов» Джанни Родари. Вот уже более пятидесяти лет занимаюсь любимым делом. Мною проиллюстрировано много книг, среди них «Русские сказки про зверей», сказки «Лесное яблочко», «Пеппи Длинныйчулок» Астрид Линдгрен, «Крабат» Отфрида Пройслера, «Беглянка» С. Михалкова, «Подари-подари» А. Барто и многие книги моей жены Ирины Токмаковой. А последняя моя работа — книга переводов Дины Крупской «Весёлый мамонт», вышедшая в 2005 г.
С Валентином Берестовым меня связывала крепкая дружба, мы даже ездили в 1967 г. в его родной город Мещовск, в Калугу и в Оптину пустынь. Валя был человеком необыкновенно доброй души, имел характер некопфликтый, очень доброжелательный и жизнерадостный, всегда готовый помочь другим».
Когда-то говорили: «Все бледнеет перед книгой!»
Надеемся, что тебе, юный читатель, понравится этот большой том, и ты полюбишь верных твоих друзей — прекрасного писателя Валентина Берестова и замечательного художника Льва Токмакова.
Леонид Бирюков
СОДЕРЖАНИЕ
Валентин Курбатов. Знаменитый «неизвестный»....5
Стихи
Это я иду учиться.............................19
Младший брат..................................50
Праздник солнца .............................100
Тайная опора ................................136
Древняя надпись .............................176
Ракитов куст.................................192
Беседа с долгожителем........................245
Сказки
Непослушный Иванушка и сестрица Алёнушка.....281
Как найти дорожку {Цикл сказок) ...........307
Библейские предания в пересказе В. Берестова
Юность Давида................................329
Пророк Иона..................................345
Государыня пустыня (Повесть и рассказы об археологах)
Меч в золотых ножнах. (Повесть) .............355
Фата-моргана (Рассказы) .....................455
Рассказы о литературе и воспоминания
Счастье. Уединенный кабинет {Из произведения
«Ранняя, любовь Пушкина». Рассказы о детстве поэта) 501
«Для поговорки мужик в Москву пеши шёл» {О В.И. Дале и его Словаре)..................522
Совсем недавно был Корней Иванович {Воспоминания) 531
Комментарии
Р. Ефремова. Валентин Дмитриевич Берестов (Биобиблиографические сведения) .............579
О литературном центре В.Д. Берестова ........585
Леонид Бирюков. Кисть волшебника книги.......587
ВСЕМИРНАЯ ДЕТСКАЯ БИБЛИОТЕКА
Для среднего школьного возраста
Валентин Дмитриевич Берестов
ВЕСЁЛЫЕ НАУКИ
Избранные произведения
Художник Л. Токмаков
Редактор Т. Тумурова. Художественный редактор Я. Фёдорова Корректор И. Монина. Технический редактор Т. Тимошина Компьютерная вёрстка С. Шеховцовой
Санитарно-эпидемиологическое заключение № 77.99.24.953. Д.002132.04.05 от 21.04.2005 г.
ООО «Издательство Астрель»
129085, г. Москва, проезд Ольминского, За
ООО «Издательство АСТ»
170000, г. Тверь, пр-т Чайковского д. 19А, оф. 214
ООО «ХРАНИТЕЛЬ»
129085, г. Москва, проезд Ольминского, За, стр. 3
Наши электронные адреса: www.ast.ru
E-mail: astpub@aha.ru
Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2;
953000 — книги, брошюры
Издано при участии ООО «Харвест».
Лицензия № 02330/0056935 от 30.04.04.
Республика Беларусь, 220013, Минск, ул. Кульман, д. 1, корп. 3, эт. 4, к. 42.
Открытое акционерное общество «Полиграфкомбинат им. Я. Коласа».
Республика Беларусь, 220600, Минск, ул. Красная, 23.
В серию
«ВСЕМИРНАЯ ДЕТСКАЯ БИБЛИОТЕКА»
включены самые популярные произведения отечественных и зарубежных авторов,
составляющие ЗОЛОТОЙ ФОНД детской литературы.
I SEN 5- 17- 036080- О
9
785170
360802
ВСЕМИРНАЯ
ДЕТСКАЯ
БИБЛИОТЕКА
Ш О ш
ЭЛлЯ/ сдйш/
Mfp<// vvwv\Afvv<rp%<czmi/
А&&В&& <Ж<ь BaROdA