Избранные философские произведения - Толстой Л.Н.

Царство божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание
Автор: Толстой Л.Н.
Теги: история философии философия избранные произведения
ISBN: 5-09-004464-3
Год: 1992
Похожие
История татар с древнейших времен. Том 2. Волжская Булгария и Великая Степь
Чекисты Дона
История твоих родителей. Разговор с молодым поколением
Текст
                    л.н. толстой
ИЗБРАННЫЕ
ФИЛОСОФСКИЕ
ПРОИЗВЕДЕНИЯ
МОСКВА «ПРОСВЕЩЕНИЕ» 1992

Толстой Л. H.
Избранные философские произведения / Сост., авт. вступ.
ст. Н. П. Семыкин.—М.: Просвещение, 1992.—528 с—
ISBN 5-09-004464-3.
В книгу включены малоизвестные статьи Л. Н. Толстого, отражающие
его религиозно-этические воззрения. На страницах книги обсуждаются
проблемы сущности и происхождения религии, добра и зла, нравственности и т. д.
Наши .читатели уже познакомились с произведениями А. Шопенгауэра,
Ф. Ницше, Ф. Зелинского. Надеемся, что и эта книга поможет учителю в
его сложной, но столь нужной сегодня работе по прорыву из глубин
бездуховности, в которых пребывает наше многострадальное общество.
ISBN 5-09-004464-3 (g) Составитель, автор вступит, статьи Семыкин Н. П., 1992
Составитель, автор вступительной статьи Н. П. Семыкин

НАУКА • РЕЛИГИЯ • ФИЛОСОФИЯ
Теперь, наконец, мы оживаем,
однако по природе человеческой
лекарства действуют медленнее, чем
болезни, и как тела наши растут
медленно, а разрушаются быстро, так
и таланты легче задушить, чем
породить или даже оживить, ибо и
бездействие тоже имеет свою
сладость, и праздность, ненавистная
сначала, тоже становится приятною
Тацит. Жизни Агриколы, 3
Знание превыше всего. Каждый, кто
принес частицу знания, уже есть
благодетель человечества. Каждый,
собравший искры знания, будет
подателем Света
Научимся оберегать каждый шаг
научного познавания. Пренебрежение
к науке есть погружение во тьму.

Л. Н. ТОЛСТОЙ - ФИЛОСОФ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Современная цивилизация в развитых странах,опираясь на науку,
достигла значительного материального прогресса, но не обрела
совершенства духовного. Человечество постоянно повышает
социальную напряженность, не научившись соразмерять возможности
технической мощи и способность человека использовать ее во благо.
Психологический дискомфорт возникает у человека и в связи с
повышенными к нему требованиями технического прогресса. Все это
породило проблемы этики, нравственной ответственности и
социальной зрелости человека, так как только с их помощью возможно
не превратить прогрессирующую рационализацию в нечто абсурдное,
иррациональное.
Видимо, постоянная тяга народа к знанию и вызвала тот взрыв
интереса к религии, философскому осмыслению прошлого и
настоящего, который мы сейчас наблюдаем. Наши радио, телевидение,
газеты, журналы много внимания стали уделять церкви. Но пока
интерес носит или организационный, или информативный характер.
Ожидая от церкви нравственного обновления, мы сами, к сожалению,
далеки от стремления к интеллектуальному и духовному
совершенству, поэтому продолжается нравственный хаос, а в умах многих
сограждан просто «каша» из рациональных и иррациональных
представлений.
В течение более 70 лет, односторонне формируя интеллект нации,
возведя материализм в догму, сделав его идеологией масс, правящий
партаппарат привел общество в упадок. И теперь, опираясь лишь
на отрицание, «...исследуя развращенную эпоху, время, когда
смешались падшие революции, обезумевшая техника, мертвые божества и
выдохшаяся идеология, когда недалекие правители могли лишь
уничтожать, но не убеждать, когда разум унизился до угодничества
перед ненавистью и насилием, мы не можем ни в себе, ни вокруг
ничего восстановить...» (А. Камю).
Проповедуемая идеология привела к тому, что значительная
часть наших сограждан, безгранично веривших в
марксизм-ленинизм, подвергает его уничтожающей критике, пытается уйти от
своих политических доктрин, увлекается всевозможными
мистическими течениями, спешно отрекается от атеизма. Антиленинская реакция
набирает все больший размах, по принципу — «действие равно
противодействию», идет отказ от ленинского догматизма. Сотни
тысяч граждан активно возвращаются к церкви, надеясь через нее
возродить хотя бы некоторые нравственные ценности, которые в
нашей стране так успешно на протяжении долгих лет размывали и
растаптывали.
За прошедшие годы советский человек был приучен
ориентироваться на заданный штамп, готовый образец. И вот сейчас мы
4

наблюдаем раздвоенность не только в умах отдельных людей, но и
в обществе в целом: с одной стороны, значительная часть сограждан
не может поступиться накопленными «ценностями»,
социалистическим выбором, продолжает строить жизнь по ленинской идеологии, а
другая — идет в церковь, видит в ней источник национального
возрождения. Наши школы и институты делают попытку отойти от
воспитания только по схеме единственной и непререкаемой
материалистической истины, так как убедились, что вульгарный
материализм, исповедуя рациональное, телесное, несет с собой
жестокость, идеализм же, апеллируя к иррациональному, несет
умиротворение, духовное, вечное, милосердие. Систематическое внушение
человеку ложного понимания смысла его жизни имело негативные
последствия. Проповедуя, казалось бы, высокие идеи, а на практике
осуществляя негуманность к человеку и возводя это в принцип
поведения и оправдывая взгляд на другого человека как на средство
достижения каких-то целей, в обществе разрушались гуманные
отношения между людьми, и это закладывалось в основу
международных отношений. Теперь, признавая приоритет
общечеловеческих ценностей, мы все чаще апеллируем к нравственности и
христианству, которое не переставало ее проповедовать, порождая
в умах своих сограждан мучительное противоречие между Наукой и
Религией. Но там, где ученым не одевали идеологические шоры,
главным источником самодвижения человеческой мысли были
взаимодействие, взаимообогащение материализма и идеализма, их
свободное, взаимоуважительное борение, постоянный диалог
рационализма с религией и мистикой, мышления и веры, духа и
души, современного и прошлого, актуального и вечного...
Лучшие умы человечества в наше время сочетали в своем
сознании высокую науку и глубокую религиозность: Н. Бердяев,
В. Вернадский, П. Шарден, П. Флоренский, Д. Менделеев, И.
Павлов, К. Циолковский.
И в этом нет противоречия, так как наука и религия — это
две взаимодополняемые составляющие нашего представления о мире
и отношения к нему. «Религия и наука — две неразрывно
связанные стороны, или фазы, одного и того же полного акта познания,
который только один смог бы охватить прошлое и будущее эволюции,
чтобы их рассмотреть, измерить и завершить» (Пьер Шарден).
Христианская церковь проявила внимание к советскому
человеку, отягощенному нелегкими проблемами, а достигнутый уровень
свободы и гласности по-новому поставил проблему религиозного
плюрализма. Принятые законы «О свободе печати», «О свободе
совести и религиозных организаций» предоставляют конфессиям
возможность вести конкурентную борьбу за верующих. Следовательно,
в этих условиях надо открыть каждому человеку простор для
Духовных поисков, всячески стимулировать стремление к
нравственному самосовершенствованию личности, свободному и сознательному
выбору своих жизненных ориентиров.
Сегодня обращение к вере, обращение к Богу — это,прежде всего,
5

принятие нравственной системы ценностей, которой на практике не
оказалось в переживаемой нами модели социализма.
Да, нам надо вернуть духовные ценности, которые накоплены
человечеством и сохранены религией, но не формально — поститься,
ходить в церковь, ставить свечку, жертвовать на храм,— иначе
мы ничем не будем отличаться от фарисеев, а осознанно.
«Попытки в наше время влить в человека духовное содержание через
веру помимо разума — это все равно, что попытки питать человека
помимо рта»,— писал Л. Н. Толстой.
Ведь еще задолго до нас умные люди искали ответы на вопросы:
Что есть наука? Что есть религия? Что есть церковь? И находили их.
И коль скоро мы 'хотим вернуть духовные ценности, то следует
обратиться к богатейшему духовному наследию, которое оставили
наши соотечественники — русские философы.
Настоящие, неординарно мыслящие ученые в период сталинизма,
«строительства коммунизма» в нашей стране подвергались
мучениям: одних — уничтожали, других — высылали, третьих — сажали в
тюрьмы и лагеря, четвертых — заставляли молчать... Труды Л.
Толстого как философа предали забвению, замалчивали, искажали,
пытаясь убедить нас, что русской философии не существует.
А между тем Л. Н. Толстой в последние десятилетия своей
жизни анализировал многие философские проблемы, связанные с
человеком, с его духовным развитием, вопросы взаимодействия науки,
религии и церкви.
Лев Николаевич считал, что «...вера в то, что одни люди —
меньшинство — могут устраивать жизнь большинства... есть только
суеверие... деятельность революционеров и правителей и их
помощников... есть в сущности самая пустая, притом же и вредная...
реки крови пролиты и проливаются во имя этого суеверия... во имя
сохранения и укрепления или изменения и улучшения общественного
устройства, люди, обращая все свои силы на воздействие на других
людей, этим самым лишают себя той деятельности внутреннего
совершенствования, которая одна может содействовать изменению
устройства всего общества».
Общественные, социальные, личностные проблемы мы можем
решать только в синтезе науки, религии, философии. И тогда религия
с ее высокими нравственными устремлениями будет в основе нашего
поведения, но выбор наш должен быть осознанным. Для каждого,
кто стремится к этому, полезно будет наследовать толстовскую
честность перед самим собой, перед Истиной, наследовать его
человеческую, душевную теплоту.
Л. Н. Толстой — отнюдь не «зеркало русской революции». Вождь,
провозгласивший эти слова, стоял в революции на позициях
диктатуры одного класса, Толстой же проповедовал общечеловеческие
ценности и внимание, заботу к каждой личности. И доживи великий
соотечественник до Октябрьской революции, можно с уверенностью
сказать, что он был бы на стороне В. Короленко и других
гуманистов.
6

В связи с тем, что огромное философское наследие Л. Н.
Толстого малоизвестно массовому читателю, представляет
определенную сложность и отбор работ для однотомного издания, так как
не только каждая работа являет собой безусловную ценность, но
и каждая мысль, каждая идея.
В своих философских работах Л. Н. Толстой обращался к
религии, духовности, нравственности. И это объяснимо, так как
христианство говорит нам, что человек приходит в мир для того,
чтобы после него мир стал хоть чуть-чуть светлее и добрее, что
человек приходит в мир, чтобы создавать и дарить, а не для того,
чтобы потреблять. И прежде всего человек должен дарить самого
себя. Вспомним Пастернака: «Жизнь ведь тоже только миг, только
растворенье нас самих во всех других как бы им в даренье».
В нашем же обществе есть люди — и их, к сожалению, немало,—
которые воспринимают себя в жизни для услады, и весь
окружающий мир должен служить этому. Христианство иначе видит место
человека в мире.
Встреча с великим провидцем, надеемся, принесет вам радость
общения с подлинной духовностью, вы увидите, сколько молодости,
сколько радости, света, внутренних сил и мира имел он. Мы
преисполнены надежд, что философские размышления Л. Н. Толстого будут
полезны и тому, у кого сердце переполнено радостью, и тому, у
кого в сердце появилась пустота, так как христианство
свидетельствует о себе словами Апостола: «Нас почитают обманщиками,
но мы верны, мы неизвестны, но нас узнают, нас почитают умершими,
но вот мы живы, нас наказывают, но мы не умираем, нас огорчают,
а мы всегда радуемся, мы ничего не имеем, но всех обогащаем.
Уста наши открыты к вам, сердце наше расширено» (II Кор. 6,
9-10).
Определяя свое отношение к религии, Лев Николаевич писал:
«Истинная религия есть такое согласное с разумом и знаниями
человека установленное им отношение к окружающей его
бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и
руководит его поступками... Религий было и теперь много различных,
потому что выражение отношения человека к бесконечному, к Богу
или богам, различно и по времени, и по степени развития различных
народов, но никогда ни одно общество людей, с тех пор как люди
стали разумными существами, не могло жить и потому не жило
и не может жить без религии».
В философских работах Л. Н. Толстого подняты самые важные
стороны духовного развития человека: человеческая
индивидуальность, идея бога как идея нравственная и метафизическая, идея
бессмертия души. Он анализировал природу человеческого разума,
человеческой свободы и ее границ, рассматривал вопросы
культуры и цивилизации, учение о благе, о добре и зле, о смысле
жизни.
Всякий человек живет для своего блага, для того, чтобы сделать
себе хорошо. Человек не может себе представить жизни без же-
7

лания достижения блага для себя. Но как? — вот в чем вопрос.
«Жизнь человека, как личности, стремящейся только к своему
благу, среди бесконечного числа таких же личностей,
уничтожающих друг друга и самих уничтожающихся,— читаем у Л. Н.
Толстого,— есть зло и бессмыслица, и жизнь истинная не может быть
такою». Поэтому у самых различных народов великие учителя
человечества открывали людям определения жизни, разрешающие
ее внутренние противоречия, указывали им истинное благо и
истинную жизнь, свойственные людям...
«Жизнь — это распространение того света, который для блага
людей сошел в них с неба»,— сказал Конфуций за 600 лет до
Рождества Христова.
«Жизнь — это странствование и совершенствование душ,
достигающих все большего и большего блага»,— учили брамины в это же
время.
«Жизнь — это отречение от себя для достижения блаженной
нирваны»,— сказал Будда, современник Конфуция.
«Жизнь — это путь смирения и унижения для достижения
блага»,— сказал другой современник Конфуция, Лао-Дзы.
«Жизнь — это то, что вдунул Бог в ноздри человека, для того,
чтобы он, исполняя его закон, получил благо»,— гласит еврейская
мудрость.
«Жизнь — это подчинение разуму, дающее благо человеку»,—
утверждали стоики.
«Жизнь — это любовь к Богу и ближнему, дающая благо
человеку»,— сказал Христос, включая в свое определение все
предшествующее.
Эти определения жизни, сделанные за тысячи лет до нас,
указывали людям настоящие, действительные, неуничтожимые блага,
которые разрешают противоречия человеческой жизни и дают ей
разумный смысл. «Можно не соглашаться с этими определениями жизни,
можно предполагать, что определения эти могут быть выражены
точнее и яснее, но нельзя не видеть того, что определения эти таковы,
что признание их... дает жизни разумный смысл. Нельзя не видеть
и того, что определения эти... на деле показывали и показывают
возможность замены стремления к благу личности другим
стремлением к благу такому, которое не нарушается страданиями и
смертью»,— писал Л. Н. Толстой.
Нравственным прорывом в истории человечества можно считать
слова Христа: «...если делаете добро тем, которые вам делают
добро, какая вам за то благодарность? Ибо и грешники то же
делают...»
В книге «Шаги к свободе» Мартин Лютер Кинг напоминает,
что в греческом тексте Нового завета есть три слова, означающие
любовь. Первое — это eros. Второе philia — сердечная привязанность
друзей. Philia — взаимная любовь: человек любит, потому что любим.
«Когда же мы говорим о любви к своему противнику,— пишет
Кинг,— мы имеем в виду не eros и не philia, для этого существует
8

греческое слово agapë. Agap'è означает понимание, спасительную
добрую волю по отношению ко всем людям, которых она не делит
на друзей и врагов. Это любовь Бога, действующая в сердце
человека. Это любовь, льющаяся через край,— совершенно
спонтанная, немотивированная, беспричинная и созидательная. Это
готовность прощать не семь раз, а семьдесят раз по семь».
К сожалению, не все приемлют такое понимание жизни, открытое
людям великими просветителями человечества. В мире -всегда было
и есть великое множество людей, которые в известный период
жизни, а подчас и всю свою жизнь, живут одной животной жизнью
и не только не ищут пути разрешения противоречий человеческой
жизни, но даже не видят и самих ее противоречий. Среди них есть
и такие люди, которые в силу своего внешнего исключительного
положения считают себя призванными руководить человечеством, не
понимая смысла человеческой жизни.
. Из всего многообразия философского наследия Л. Н. Толстого
мы взяли работы, связанные с религией и нравственностью.
Вдумаемся в рассуждения Л. Н. Толстого об учении Христа и
христианства. «Непонимание учения Христа в его истинном, простом смысле
в наше время... было бы необъяснимо, если бы непониманию
этому не было причин. Одна из причин та, что как верующие, так
и неверующие твердо убеждены, что учение Христа понято ими
давно и так полно, несомненно и окончательно, что никакого другого
значения, кроме того, которое они придают ему, в нем и быть не
может. «Самая сильная струя воды не может прибавить ни капли
жидкости в сосуд, который полон»... (Какой замечательный образ
современного стереотипного мышления!) Христианское учение
представляется людям нашего мира именно таким — давно и несомненно
каждому до мельчайших подробностей известным учением, которое
не может быть понимаемо иначе как так, как оно понято.
Христианство понимается теперь исповедующими церковное учение, как
сверхъестественное, чудесное откровение обо всем том, что сказано
в символе веры; неверующими же — как пережитое человечеством
проявление его потребности веры в сверхъестественное — как
историческое явление, вполне выразившееся в католичестве, православии,
протестантстве и не имеющее уже для нас никакого жизненного
значения. Для верующих значение учения скрывается церковью,
Для неверующих — наукою».
Разбирая тексты Евангелий, Л. Н. Толстой предостерегает нас
(людей как научного, так и религиозного мышления) от возможного
недоразумения, которое «состоит именно в том, что учение Христа
руководит людьми иным способом, чем руководят учения,
основанные на низшем понимании. Учения общественного жизнепонимания
руководят только требованием точного исполнения правил и законов.
Учение Христа руководит людьми указанием им того бесконечного
совершенства Отца Небесного, к которому свойственно произвольно
стремиться каждому человеку, на какой бы ступени несовершенства
он ни находился.
9

Полагать, что жизнь человеческая пойдет по направлению,
указанному Христом,— все равно, что полагать, что лодочник,
переплывая быструю реку и направляя свой ход почти прямо против
течения, поплывет по этому направлению. *
Учение Христа тем и отличается от прежних учений, что оно
руководит людьми не внешними правилами, а внутренним сознанием
возможности достижения Божеского совершенства. Только
стремление к этому совершенству отклоняет направление жизни человека
настолько, насколько это возможно в этой жизни.
Для того чтобы пристать к тому месту, к которому хочешь,
надо всеми силами направлять ход гораздо выше. Жизнь, по
учению христианскому, есть движение к Божескому совершенству.
И потому движение к совершенству мытаря Зекхея, блудницы,
разбойника на кресте составляет более высокую форму жизни, чем
неподвижная праведность фарисея. И потому-то для этого учения не
может быть правил, обязательных для исполнения. Человек, стоящий
на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живет нравственнее,
лучше исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более
высокой ступени нравственности, но не продвигающийся к
совершенству.
В этом-то смысле заблудшая овца даже дороже отцу небесному,
чем незаблудшие. Блудный сын, потерянная и опять найденная
монета — дороже тех, которые не пропадали.
Исполнение учения — в движении от себя к Богу. Очевидно,
что для такого исполнения учения не может быть определенных
законов и правил. Всякая степень совершенства и всякая степень
несовершенства равны перед этим учением; никакое исполнение
учения не составляет исполнение учения, и поэтому для учения этого
нет и не может быть обязательных правил и законов.
Из этого коренного отличия учения Христа от всех
предшествующих учений, основанных на общественном жизнепонимании,
происходит и различие заповедей общественных от заповедей
христианских. Заповеди общественные — большей частью положительные,
предписывающие известные поступки, оправдывающие людей,
дающие им праведность. Заповеди же христианские (заповедь любви не
есть заповедь в тесном смысле слова, а выражение самой
сущности учения) — пять заповедей Нагорной проповеди — все
отрицательные и показывают только то, чего на известной ступени развития
человечества люди уже могут не делать. Заповеди эти суть как бы
заметки на бесконечном пути совершенства, к которому идет
человечество,— той степени совершенства, которая возможна на известный
период развития человечества.
В Нагорной проповеди выражены Христом и вечный идеал, к
которому свойственно стремиться людям, и та степень его
достижения, которая уже может быть в наше время достигнута людьми».
Воспроизведем полностью пять заповедей Нагорной проповеди в
толстовской простой и чистой интерпретации:
«Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не
ю

вызывать недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь
же, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не
спускаться в достижении этого идеала, в том, чтобы не оскорблять
людей словом. И это составляет первую заповедь.
Идеал — полное целомудрие даже в мыслях; заповедь,
указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не
спускаться в достижении этого идеала,— чистота брачной жизни,
воздержание от блуда. И это составляет вторую заповедь.
Идеал — не заботиться о будущем, жить настоящим часом;
заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне
возможно не спускаться,— не клясться, вперед ничего не обещать
людям. И это третья заповедь.
Идеал — никогда ни для какой цели не употреблять насилия;
заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно
не спускаться,— не платить злом за зло, терпеть обиды, отдавать
рубаху. И это — четвертая заповедь.
Идеал — любить врагов, ненавидящих нас; заповедь,
указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не
спускаться,— не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать
различия между ними и своими согражданами. И это — пятая
заповедь». («Царство божие внутри вас».)
Проблема идеала смысла жизни становится сейчас
актуальнейшей и разобраться в ней поможет Толстой-философ.
Давайте вдумаемся в мораль, в которой нас воспитывали все
последние семь десятилетий. Ленин: «Наша нравственность
выводится из интересов классовой борьбы пролетариата». Троцкий,
говоря о борьбе классов, провозглашал: «Мораль — есть одна из
идеологических функций». А вот как эти заповеди интерпретировали
их последователи: «Старая нравственность умерла, разлагается,
гниет. На авансцену истории выдвигается новый господствующий
класс — он начинает строить свои собственные правила поведения,
свою этику.
«Не убий» было ханжеской заповедью, пролетариат подойдет
к этому правилу строго по-деловому, с точки зрения классовой
пользы. Убийство злейшего, неисправимого врага революции,
убийство, совершенное организованно, классовым коллективом — по
распоряжению классовой власти, во имя спасения пролетарской
революции,— законное этическое убийство. Метафизической
самодовлеющей ценности человеческой жизни для пролетариата не существует,
для него существуют лишь интересы пролетарской революции.
«Чти отца» — пролетариат рекомендует почитать лишь такого
отца, который стоит на революционно-пролетарской точке зрения.
Других же отцов, враждебно настроенных против революции,
надо перевоспитывать. Интересы революционного класса важнее
блага отца» (Залкинд А. Б. Революция и молодежь.— М., 1924).
Итак, здесь нет и признаков Нагорной проповеди, а есть четкий
завет Макиавелли о необходимости руководствоваться
исключительно выгодой власти. И тогда все «хорошо» — от несчастного Павлика
И

Морозова до Чернобыльской трагедии, когда пять лет жертвовали
людьми, детьми, скрывая ужас происшедшего ради того, чтобы не
«засветить» режим власти.
В последнее десятилетие наполнилась нрвым содержанием и
проблема смерти. В 60-е и последующие годы XX столетия
западная цивилизация претерпела революционные изменения в нескольких
областях жизни, в том числе произошел переворот в информатике и
технологии (это сказалось на массовом материалистическом
сознании); достигнуты феноменальные успехи в реанимации (что
привлекло внимание к человеческой душе).
В частности, врачи-реаниматоры Запада обнаружили, что многие
люди, возвращенные после клинической смерти к жизни, знают, что
происходило в земной жизни после их кончины, как развивались
события в больнице или на месте аварии и т. д. Правда, один
советский реаниматор так прокомментировал книгу исследователя
Р. Моуди «Жизнь после жизни»: «Ничего подобного с советским
покойником не происходит». Да, все, что касается Запада, мы
отвергаем, не вникая в суть, не анализируя. Разве можно
экстраполировать на нашу действительность выводы исследователей, не
владеющих самым передовым мировоззрением — марксизмом-ленинизмом?
Если раньше психика человека рассматривалась исключительно
как функция тела, результат материальных процессов в
организме, то теперь на языке фактов заговорили о душе как о реальности,
существующей независимо от тела и сохраняющейся после смерти.
Как к этому относиться? Видимо, спокойно, т. е. как к новому
знанию, когда на смену омертвевшим материалистическим догмам
идет новое, более полное понимание мира и судьбы каждого
человека. Конечно, для усвоения этих знаний и понимания их значения
потребуется не одно поколение...
Открытия такого масштаба ставят ряд серьезных проблем как
перед материалистической наукой, так и перед традиционными
религиями. Ведь новое знание о душе несомненно будет менять и образ
жизни, и психологию людей, делая их более ответственными в
отношениях к себе и к другим, в корне изменит наше существование.
Это сегодняшний день, но тема смерти и ее преодоления давно
занимала лучшие умы наших соотечественников — Н. В. Гоголя,
В. Вернадского, П. Флоренского, Э. К. Циолковского, Н. Ф.
Федорова и др.
Л. Н. Толстой писал: «...разум... открывает мне в этой жизни тот
единый путь, на котором я не вижу прекращение своего блага.
Он показывает несомненно, что жизнь эта началась не с
рождением, а была и есть всегда,— показывает, что благо этой жизни
растет, увеличивается здесь, доходя до тех пределов, которые уже
не могут содержать его, и только тогда уходит из всех условий,
которые задерживают его увеличение, переходя в другое
существование... я сознаю для себя жизнь уснувшего плотскою смертью брата
и потому не могу в ней сомневаться; но и наблюдая действия
этой исчезнувшей из моих глаз жизни на мир, я еще несомненнее
12

убеждаюсь в действительности этой исчезнувшей из моих глаз жизни.
Человек умер, но его отношение к миру продолжает действовать
на людей, даже не так, как при жизни, а в огромное число раз
сильнее, и действие это по мере разумности и любовности
увеличивается и растет, как всё живое, никогда не прекращаясь и не зная
перерывов.
А отсюда и главное свойство души человеческой — любить. Но
любить бескорыстно, не так, как предмет или человека, а так...
чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы, и еще больше
хочется того, чтобы самому сделать так, чтоб всем было хорошо,
самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда всем
было хорошо и радостно. Это-то и есть, и эта одна есть та любовь,
в которой жизнь человека».
Л. Н. Толстой принимал православную религию не столько как
национально русскую церковность, а скорее как религию
космополитическую, т. е., говоря словами апостола Павла, «несть ни Эллина,
ни иудея». Мы же все чаще и чаще повторяем везде и вся «мудрый,
великий, особенный, самый достойный и т. п.». Все это к хорошему
не может привести. Реальной жизни людей меньший вред принесет
космополитический подход, чем «националистический угар».
Исключительное влияние любви на общение друг с другом, на
понимание хорошо выразил австрийский психолог В. Франкл:
«Любовь является единственным способом понять другого человека
в глубочайшей сути его личности. Никто не может осознать суть
другого человека до того, как полюбил его. В духовном акте
любви становится способным увидеть существенные черты и
особенности любимого человека, и, более того, он видит потенциальное
в нем, то, что еще не выявлено, но должно быть выявлено. Кроме
того, любя, любящий человек заставляет любимого актуализировать
свою потенциальность. Помогая осознать то, кем он может быть и
кем он будет в будущем, он превращает эту потенциальность
в истинное». Ф. М. Достоевский утверждал: «Любовь же
деятельная — это работа и выдержка, а для иных так, пожалуй, целая
наука», а любовь к детям он рассматривал как высочайшую
инстанцию смысла жизни, критерий добра и как одну из сфер
практической деятельности человека. «Любовь,— говорил он,— столь
всесильна, что перерождает и нас самих. Любовью лишь купим сердце детей
наших, а не одним лишь естественным правом над ними. Да и сама
природа из всех обязанностей наших наиболее помогает нам в
обязанностях перед детьми, сделать так, что детей нельзя не любить.
Да и как не любить их? Если уже перестать детей любить, то
кого же после того мы сможем полюбить и что станется тогда
с нами самими?»

é
Если людям свойственно восхищаться тем, что редко,
отчего мы так мало восхищаемся добродетелью?
Избранные мысли Лабрюйера
(перевод с французского Л. Н. Толстого)

ЧТО ТАКОЕ РЕЛИГИЯ
И
В ЧЕМ СУЩНОСТЬ ЕЕ ?
%

I
сегда во всех человеческих обществах, в
известные периоды их жизни, наступало время,
когда религия сначала отклонялась от своего
основного значения, потом, всё более и более
отклоняясь, теряла свое основное значение и,
наконец, замирала в раз установленных
формах, и тогда действие ее на жизнь людей
становилось всё меньше и меньше.
В такие периоды образованное
меньшинство, не веря в существующее религиозное
учение, делает только вид, что верит в него,
находя это нужным для удержания народных масс в установленном
строе жизни; народные же массы, хотя и держатся по инерции раз
установленных форм религии, в жизни своей не руководятся уже
требованиями религии, а только народными обычаями и
государственными законами.
Так это было много раз в различных человеческих обществах.
Но никогда не было того, что происходит теперь в нашем
христианском обществе. Никогда не было того, чтобы богатое, властвующее и
более образованное меньшинство, имеющее наибольшее влияние на
массы, не только не верило в существующую религию, но было бы
уверено в том, что в наше время религии уже никакой не нужно,
и внушало бы людям, сомневающимся в истинности исповедуемой
религии, не какое-либо более разумное и ясное религиозное учение,
чем то, которое существует, а то, что религия вообще отжила свое
время и стала теперь не только бесполезным, но и вредным органом
жизни обществ, вроде того, как слепая кишка в организме человека.
Религия изучается этого рода людьми не как нечто известное нам
по внутреннему опыту, а как внешнее явление, как бы болезнь,
которою бывают одержимы некоторые люди и которую мы можем
исследовать только по внешним симптомам.
Религия, по мнению одних из этих людей, произошла от
одухотворения всех явлений природы (анимизм), по мнению других,— из
представления о возможности отношений с умершими предками,
по мнению третьих,— из страха перед силами природы.
А так как, рассуждают далее ученые люди нашего времени,
наука доказала, что деревья и камни не могут быть одушевлены,
и умершие предки уже не чувствуют того, что делают живые, и
явления природы объясняемы естественными причинами, то и
уничтожалась необходимость и в религии, и во всех тех стеснениях,
которые, вследствие религиозных верований, налагали на себя люди.
По мнению ученых, был период невежественный — религиозный.
Этот период уже давно пережит человечеством, остались редкие:
16

атавистические признаки его. Потом был период метафизический,
и этот пережит. Теперь же мы, просвещенные люди, живем в периоде
научном, в периоде позитивной науки, которая заменяет религию
и ведет человечество на такую высокую степень развития, до
которой оно никогда не могло бы достигнуть, подчиняясь суеверным
религиозным учениям.
В начале нынешнего 1901 года французский знаменитый ученый
Berthelot произнес речь1, в которой он сообщил своим слушателям
мысль о том, что время религии прошло и что религия теперь
должна быть заменена наукой. Я цитирую эту речь потому, что она
первая попалась мне под руку и произнесена в столице
образованного мира всеми признанным ученым, но та же мысль выражается
беспрестанно и везде, начиная от философских трактатов до
газетных фельетонов. Г-н Вертело говорит в этой речи, что были прежде
два начала, двигавшие человечество: сила и религия. Теперь же
двигатели эти стали излишни, потому что на место их стала наука.
Под наукой же г-н Вертело, очевидно, разумеет, как и все люди,
верующие в науку, такую науку, которая обнимает всю область
человеческих знаний, гармонически связанных и, по степени их
важности, распределенных между собою, и обладает такими
методами, что все добытые ею данные составляют несомненную истину.
Но так как такой науки в действительности не существует, а то,
что называется наукой, составляет сбор случайных, ничем не
связанных между собою знаний, часто совсем ненужных и не только не
представляющих несомненной истины, но сплошь да рядом самые
грубые заблуждения, нынче выставляемые как истины, а завтра
опровергаемые,— то очевидно, что не существует того самого
предмета, который должен, по мнению г-на Вертело, заменить и религию.
А потому и утверждение г-на Вертело и людей, согласных с ним,
о том, что наука заменит религию, совершенно произвольно и
основано на ничем не оправдываемой вере в непогрешимую науку,
совершенно подобную вере в непогрешимую церковь. А между тем
люди, называющиеся и считающиеся учеными, совершенно уверены
в том, что уже существует такая наука, которая должна и может
заменить религию и даже теперь упразднила ее.
«Религия отжила, верить во что-нибудь, кроме науки, есть
невежество. Наука устроит всё, что надо, и руководствоваться в жизни
надо только одной наукой», думают и говорят как сами ученые,
так и те люди толпы, которые, хотя и очень далеки от науки,
верят ученым и вместе с ними утверждают, что религия есть
пережитое суеверие и в жизни нужно руководствоваться только
наукой, т. е. собственно ничем, потому что наука по самой цели
своей — исследования всего существующего — не может дать
никакого руководства в жизни людей.
1 «Revue de Paris», janvier, 1901.
17

Il
Ученые люди нашего времени решили, что религия не нужна,
что наука заменит или уже заменила ее, а между тем, как прежде,
так и теперь, без религии никогда не жило и не может жить ни
одно человеческое общество, ни один разумный человек (я говорю
разумный человек потому, что неразумный человек, так же как и
животное, может жить и без религии). А не может жить без религии
разумный человек потому, что только религия дает разумному
человеку необходимое ему руководство о том, что ему надо делать
и что надо делать прежде и что после. Разумный человек не может
жить без религии именно потому, что разум составляет свойство
его природы. Всякое животное руководится в своих поступках,—
кроме тех, к которым его влечет прямая потребность
удовлетворения своих желаний,— соображением о ближайших последствиях
своего поступка. Сообразив эти последствия посредством тех средств
познавания, которыми оно владеет, животное согласует с этими
последствиями свои поступки и всегда без колебаний поступает одним
и тем же образом, соответственно этим соображениям. Так, например,
пчела летит за медом и приносит его в улей, потому что зимой
ей понадобится собранный ею корм для себя и детей, и дальше
этих соображений ничего не знает и не может знать; так же
поступает и птица, свивающая гнездо или перелетающая с севера на
юг и обратно. Так же поступает и всякое животное, совершающее
поступок, не вытекающий из прямой, сейчасной потребности, но
обусловленный соображениями об ожидаемых последствиях. Но не то
с человеком. Разница между человеком и животным — в том, что
познавательные способности животного ограничиваются тем, что мы
называем инстинктом, тогда как основная познавательная
способность человека есть разум. Пчела, собирающая корм, не может
иметь никаких сомнений о том, хорошо или дурно собирать его. Но
человек, собирая жатву или плоды, не может не думать о том —
не уничтожает ли он на будущее время произрастания хлеба или
плодов? и о том — не отнимает ли он этим собиранием пищу
у ближних? Не может не думать и о том, что будет из тех детей,
которых он кормит? и многое другое. Самые важные вопросы
поведения в жизни не могут разумным человеком быть решены
окончательно именно по обилию последствий, которых он не может
не видеть. Всякий разумный человек, если не знает, то чувствует,
что в самых важных вопросах жизни ему нельзя руководствоваться
ни личными побуждениями чувств, ни соображениями о ближайших
последствиях его деятельности, потому что последствий этих он
видит слишком много различных и часто противоречивых, т. е. таких,
которые так же вероятно могут быть благодетельны или зловредны
как для него, так и для других людей. Есть легенда о том, как
ангел, сошедши на землю в богобоязненную семью, убил ребенка,
который был в колыбели, и когда его спросили: зачем он сделал
это? — объяснил, что ребенок был бы величайшим злодеем и сделал
18

бы несчастие семьи. Но не только в вопросе о том, какая жизнь
человеческая полезна, бесполезна или вредна,— все самые важные
вопросы жизни не могут быть решены разумным человеком по
соображению с их ближайшими отношениями и последствиями,
разумный человек не может удовлетвориться теми соображениями,
которые руководят поступками животных. Человек может
рассматривать себя как животное среди животных, живущих сегодняшним
днем, он может рассматривать себя и как члена семьи и как члена
общества, народа, живущего веками, может и даже непременно
должен (потому что к этому неудержимо влечет его разум)
рассматривать себя как часть всего бесконечного мира, живущего
бесконечное время. И потому разумный человек должен был сделать
и всегда делал по отношению бесконечно малых жизненных явлений,
могущих влиять на его поступки, то, что в математике называется
интегрированием, т. е. установлять, кроме отношения к ближайшим
явлениям жизни, свое отношение ко всему бесконечному по времени
и пространству миру, понимая его как одно целое. И такое
установление отношения человека к тому целому, которого он чувствует
себя частью и из которого он выводит руководство в своих
поступках, и есть то, что называлось и называется религией. И потому
религия всегда была и не может перестать быть необходимостью
и неустранимым условием жизни разумного человека и разумного
человечества.
III
Так и понимали всегда религию люди, не лишенные способности
высшего, т. е. религиозного сознания, отличающего человека от
животного. Самое древнее и обычное определение религии, от
которого и произошло самое слово: religio (religare, связывать),
состоит в том, что религия есть связь человека с Богом. Les
obligations de l'homme envers Dieu voilà la religion1,— говорит
Вовенарг. Такое же значение придают религии Шлейермахер и
Фейербах, признавая основой религии сознание человеком своей
зависимости от Бога. La religion est une affaire entre chaque homme
et Dieu. (Beile.)2 La religion est le résultat des besoins de l'âme et
des effets de l'intelligence. (B. Constant.)*
Религия есть известный способ осуществления человеком своего
отношения к сверхчеловеческим и таинственным силам, от которых
он считает себя зависимым. (Goblet d'Alviella.) Религия есть
определение человеческой жизни посредством связи человеческой души
с тем таинственным духом, владычество которого над миром и над
собою признается человеком и с которым он чувствует себя
соединенным. (A. Reville.)
1 [Обязательства человека в отношении Бога,— вот что значит религия,]
2 [Религия есть личное дело между человеком и Богом. (Бейль.)]
3 [Религия есть результат потребности души и проявления разума. (Б. Констан.) ]
19

Так что сущность религии всегда понималась и теперь
понимается людьми, не лишенными высшего человеческого свойства,
как установление человеком его отношения к бесконечному существу
или существам, власть которых он чувствует над собой. И
отношение это, как бы оно ни было различно для разных народов и в
разные времена, всегда определяло для людей их назначение в
мире, из которого естественно вытекало и руководство для их
деятельности. Еврей понимал свое отношение к бесконечному так,
что он член избранного Богом из всех народов народа и потому
должен соблюдать перед Богом заключенное Богом с этим народом
условие. Грек понимал свое отношение так, что он, будучи в
зависимости от представителей бесконечности — богов, должен делать им
приятное. Брамин понимал свое отношение к бесконечному Браме
так, что он есть проявление этого Брамы и должен отрешением
от жизни стремиться к слиянию с этим высшим существом. Буддист
понимал и понимает свое отношение к бесконечному так, что он,
переходя из одной формы жизни в другую, неизбежно страдает,
страдания же происходят от страстей и желаний, и потому он
должен стремиться к уничтожению всех страстей и желаний и
переходу в нирвану. Всякая религия есть установление отношения
человека к бесконечному существованию, которому он чувствует
себя причастным и из которого он выводит руководство своей
деятельности. И потому, если религия не устанавливает отношения
человека к бесконечному, как, например, идолопоклонство или вол-
хвование,— это уже не религия, а только вырождение ее. Если религия
хотя и устанавливает отношение человека к Богу, но устанавливает
его утверждениями, несогласными с разумом и современными
знаниями людей, так что человек не может верить в такие
утверждения, то это тоже не религия, а подобие ее. Если религия не
связывает жизнь человека с бесконечным существованием, это тоже
не религия. И также не религия требования веры в такие положения,
из которых не вытекает определенное направление деятельности
человека. И также нельзя назвать религией позитивизма Конта,
который устанавливает отношение человека только к человечеству, а
не к бесконечному и из этого отношения совершенно произвольно
выводит свои нравственные, ни на чем не упирающиеся, хотя и
очень высокие требования. Так что самый образованный контист
стоит в религиозном отношении несравненно ниже самого простого
человека, верующего в Бога — какого бы то ни было, но только —
бесконечного — и из этой веры выводящего свои поступки.
Рассуждения же контистов о «grand être» не составляют веры в Бога
и не могут заменить ее.
Истинная религия есть такое согласное с разумом и знаниями
человека установленное им отношение к окружающей его
бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью
и руководит его поступками.
20

IV
Ученые люди нашего времени, несмотря на то, что везде и всегда
люди не жили и не живут без религии, говорят, как тот невольный
мольеровский доктор, уверявший, что печень в левом боку: nous
avons changé tout cela}, и можно и должно жить без религии.
Но религия как была, так и остается главным двигателем, сердцем
жизни человеческих обществ, и без нее, как без сердца, не может
быть разумной жизни. Религий было и теперь много различных,
потому что выражение отношения человека к бесконечному, к Богу
или богам, различно и по времени, и по степени развития различных
народов, но никогда ни одно общество людей, с тех пор как люди
стали разумными существами, не могло жить и потому не жило и не
может жить без религии.
Правда, бывали и бывают в жизни народов периоды, когда
существующая религия бывала так извращена и так отставала от
жизни, что уже не руководила ею. Но это наступающее в известное
время для каждой религии прекращение воздействия ее на жизнь
людей бывало только временное. Религии, как и всё живое, имеют
свойство рождаться, развиваться, стареться, умирать, вновь
возрождаться и возрождаться всегда в более совершенной, чем прежде,
форме. После периода высшего развития религии всегда наступает
период ее ослабления и замирания, за которым следует обыкновенно
период возрождения и установления более, чем прежнее, разумного
и ясного религиозного учения. Такие периоды развития, замирания и
возрождения были во всех религиях: в глубокомысленной браминской
религии,— в которой, как только она стала стареться и
окаменевать в раз установившихся и отклонившихся от ее основного смысла
грубых формах,— появились, с одной стороны, возрождение
браманизма, а с другой — высокое учение буддизма, двинувшее вперед
понимание человечеством своего отношения к бесконечному. Такой
же упадок был в греческой и римской религии, и также вслед
за дошедшим до высшей степени упадком появилось христианство.
То же было и с церковным христианством, выродившимся в
Византии в идолопоклонство и многобожие, когда, в противовес этого
извращенного христианства, появилось, с одной стороны, павликиан-
ство, с другой — в отпор учению о троице и богородице — строгое
магометанство со своим основным догматом единого Бога. То же
произошло и с папским средневековым христианством, вызвавшим
реформацию. Так что периоды ослабления религий в смысле
воздействия их на большинство людей, составляют необходимое условие
жизни и развития всех религиозных учений. Происходит это оттого,
что всякое религиозное учение в своем истинном смысле, как бы
грубо оно ни было,— всегда устанавливает отношение человека к
бесконечному, одинаковое для всех людей. Всякая религия признает
[мы всё это переменили,]
21

человека одинаково ничтожным перед бесконечностью, и потому
всегда всякая религия включает понятие равенства всех людей перед
тем, что она считает Богом, будет ли то молния, ветер, дерево,
животное, герой, умерший или даже живой царь, как это было в
Риме. Так что признание равенства людей есть неизбежное, основное
свойство всякой религии. Но так как в действительности равенства
людей между собою нигде и никогда не существовало и не
существует, то как только появлялось новое религиозное учение, всегда
включающее в себя и признание равенства всех людей, так тотчас те
люди, для которых неравенство было выгодно, старались скрыть это
основное свойство религиозного учения, извратив сгмое религиозное
учение. Так это и делалось всегда и везде, где появлялось новое
религиозное учение. И делалось это большей частью не
сознательно, а только вследствие того, что люди, которым было выгодно
неравенство, люди властвующие, богатые для того, чтобы, ке изменяя
своего положения, чувствовать себя правыми перед принятым
учением, всеми средствами старались придать религиозному учению
такое значение, при котором неравенство было бы возможно.
Извращение же религии, такое, при котором властвующие над другими
могли считать себя правыми, естественно передаваемое массам,
внушало и этим массам то, что их покорность тем, которые властвуют,
есть требование исповедуемой ими религии.
V
Всякая деятельность человеческая вызывается тремя
побудительными причинами: чувством, разумом и внушением, тем самым
свойством, которое врачи называют гипнозом. Иногда человек
действует под влиянием только чувства,'стремясь достигнуть того,
чего желает; иногда он действует под влиянием одного разума,
указывающего ему то, что он должен делать; иногда и чаще всего
человек действует потому, что он сам или другие люди ькушкли
ему известную деятельность, и он бессознательно покоряется
внушению. При нормальных условиях жизни все три дьигателя участвуют
в деятельности человека. Чувство влечет человека к известной
деятельности, разум проверяет сообразность этой деятельности с
окружающей средою, прошедшим и предполагаемым будущим, и
внушение заставляет человека исполнять, не чувствуя и не думая,
вызванные чувством и одобренные разумом поступки. Если бы не было
чувства, человек не предпринял бы никакого дела; если бы не было
разума, человек предавался бы сразу многим чувствам,
противоречивым и вредным себе и другим; если бы не было способности
подчиняться внушению своему и других людей, человек должен бы
был не переставая испытывать то чувство, которое побудило его к
известной деятельности, и постоянно напрягать свой разум на
поверку целесообразности этого чувства. И потому все три двигателя
эти необходимы для всякой самой простой деятельности людской.
Если человек идет из одного места в другое, то происходит это
22

потому, что чувство побудило его перейти с места на место, разум
одобрил это намерение, предписал средство исполнения (в данном
случае шаганье по известной дороге), и мускулы тела повинуются,
и человек идет по предписанной дороге. В то же время, как он идет,
и чувство, и разум его освобождаются для другой деятельности,
чего бы не могло быть, если бы не было способности подчинения
внушению. Так это происходит для всех деятельностей людских
и так же для самой важной из них: для религиозной
деятельности. Чувство вызывает потребность установления отношения
человека к Богу; разум определяет это отношение; внушение побуждает
человека к деятельности, вытекающей из этого отношения. Но так
это происходит только тогда, когда религия не подверглась еще
извращению. Но как только начинается это извращение, так всё
более и более усиливается внушение и ослабляется деятельность
чувства и разума. Средства же внушения всегда и везде одни и те же.
Средства эти — в том, чтобы, пользуясь тем состоянием человека,
когда он более всего восприимчив к внушению (детский возраст,
важные события жизни — смерть, роды, браки), воздействовать на
него произведениями искусства: архитектуры, ваяния, живописи,
музыки, драматических представлений, и в этом состоянии
восприимчивости, подобной той, которая достигается над отдельными
людьми полуусыплением, внушать ему то, что желательно внушителям.
Это явление можно наблюдать на всех старых вероучениях: и
в возвышенном учении браманизма, выродившемся в грубое
поклонение бесчисленным изображениям в различных храмах при пении и
курении; и в древнееврейской религии, проповеданной пророками
и превратившейся в поклонение Богу в величественном храме при
торжественных пениях и шествиях; и в возвышенном буддизме,
превратившемся с его монастырями и изображениями будд, с
бесчисленными торжественными обрядами в таинственный ламаизм; и в
таоизме с его колдовством и заклинаниями.
Всегда во всех религиозных учениях, когда они начинали
извращаться, блюстители религиозных учений употребляют все усилия на
то, чтобы, приведя людей в состояние ослабления деятельности
разума, внушать им то, что им нужно. А нужно было внушать во
всех религиях одни и те же три положения, служащие основанием
всех тех извращений, которым подвергались стареющие религии.
Во-первых, то, что есть особенного рода люди, которые одни
могут быть посредниками между людьми и Богом или богами;
во-вторых, то, что совершились и совершаются чудеса, которые
доказывают и подтверждают истинность того, что говорят посредники
между людьми и повторяемые или записанные в книгах, которые
выражают неизменную волю Бога и богов и потому святы и
непогрешимы. А как только под влиянием гипноза приняты эти положения,
так уже и всё то, что говорят посредники между Богом и людьми,
принимается как святая истина, и достигается главная цель
извращения религии — не только скрытие закона равенства людей, но и
установление и утверждение величайшего неравенства, разделение на
23

касты, деление на людей и гоев, на правоверных и неверных,
на святых и грешных. То же самое совершалось и совершается в
христианстве: было признано полное неравенство между собою
людей, разделенных не только в смысле понимания учения на клир
и народ, но и в смысле общественного положения на людей, имеющих
власть и долженствующих покоряться ей,— которое по учению
Павла признается установленным самим Богом.
VI
Неравенство людей, не только клира и мирян, но и богатых и
бедных, господ и рабов, установлено христианской церковной
религией в такой же определенной и резкой форме, как и в других
религиях. А между тем, судя по тем данным, которые мы имеем о
начальном состоянии христианства, по учению, выраженному в
Евангелиях, казалось, предвидены были главные способы
извращения, которые употребляются в других религиях, и ясно высказано
предостережение против них. Против сословия жрецов прямо
сказано, что никакой человек не может быть учителем другого (не
называйтесь отцами и учителями) ; против приписывания священного
значения книгам сказано: что важен дух, а не буква, и что люди
не должны верить преданиям человеческим, и что весь закон и
пророки, т. е. все книги, считавшиеся священным писанием, сводятся
только к тому, чтобы поступать с ближними так же, как хочешь,
чтобы поступали с тобою. Если ничего не сказано против чудес
и в самом Евангелии описаны чудеса, будто бы произведенные
Иисусом, то все-таки по всему духу учения видно, что истинность
учения Иисус основывал не на чудесах, а на самом учении. («Кто
хочет знать, истинно ли мое учение, пусть делает, что я говорю».)
Главное же, христианством провозглашено равенство людей, уже не
как вывод из отношения людей к бесконечному, а как основное
учение братства всех людей, так как все люди признаны сынами
Бога. И потому, казалось бы: нельзя извратить христианство так,
чтобы уничтожить сознание равенства людей между собою.
Но ум человеческий изворотлив, и придумано было, может быть
и бессознательно или полусознательно, еще совершенно новое
средство (truc, как говорят французы) для того, чтобы сделать
предостережения евангельские и явное провозглашение равенства всех
людей недействительными. Truc этот состоит в том, что
приписывается непогрешимость не только известной букве, но и известному
собранию людей, называемому церковью и имеющему право
передавать эту непогрешимость избираемым ими людям.
Придумано было маленькое прибавление к Евангелиям, именно
то, что Христос, уходя на небо, передал известным людям
исключительное право не только учить людей божеской истине (он
передал при этом по букве стиха Евангелия и право, которым
обыкновенно не пользуются, быть неуязвимым для змей, всяких ядов,
огня), но и делать людей спасенными или не спасенными и, глав-
24

ное, передавать это другим людям. А как только было твердо
установлено понятие церкви, так уже недействительны стали все
положения евангельские, препятствовавшие извращению, так как
церковь была старше и разума, и писания, признаваемого
священным. Разум признан был источником заблуждений, а Евангелие
толковалось не так, как того требовал здравый смысл, а как
того хотели те, кто составляли церковь.
И потому все прежние три способа извращения религий:
жречество, чудеса и непогрешимость писания были и в христианстве
признаны во всей силе. Была признана законность существования
посредников между Богом и людьми, потому что необходимость
и законность посредников признала церковь; была признана
действительность чудес, потому что о них свидетельствовала
непогрешимая церковь; была признана священной Библия, потому что это
признавала церковь.
И христианство было извращено так же, как и все другие
религии, с той только разницей, что именно потому, что
христианство с особенной ясностью провозгласило свое основное
положение равенства всех людей, как сынов Бога, нужно было особенно
сильно извратить всё учение, чтобы скрыть его основное
положение. И это самое с помощью понятия церкви и было сделано и в
такой мере, в какой это не происходило ни в одном религиозном
учении. И действительно, никогда ни одна религия не
проповедовала таких явно несогласных с разумом и с современными
знаниями людей и таких безнравственных положений, как те, которые
проповедует церковное христианство. Не говоря уже о всех
нелепостях Ветхого завета вроде сотворения света прежде солнца,
сотворения мира 6000 лет тому назад, помещения всех животных
в ковчег и о разных безнравственных гадостях вроде
предписания убиения детей и целых населений по приказанию Бога, не
говоря и о том нелепом таинстве, про которое Вольтер еще
говорил, что были и есть всякие нелепые религиозные учения, но
никогда еще не было такого, в котором главный религиозный
акт состоял бы в том, чтобы есть своего Бога,— что может быть
бессмысленнее того, что богородица — и мать, и дева, что небо
открылось и оттуда послышался голос, что Христос улетел на небо и
сидит там где-то одесную отца, или что Бог один и три, и не
три Бога, как Брама, Вишну и Шива, а один и вместе.с тем три.
И что может быть безнравственнее того ужасного учения, по
которому Бог, злой и мстительный, наказывает всех людей за грех
Адама и для спасения их посылает своего сына на землю, зная
вперед, что люди убьют его и будут за это прокляты; и того,
что спасение людей от греха состоит в том, чтобы быть окрещенным
или верить, что всё это так именно и было, и что сын Бога
убит людьми для спасения людей, и что тех, кто не верит в это,
тех Бог казнит вечными мучениями. Так что, даже не говоря о
том, что считается некоторым прибавлением к главным догматам
этой религии, как все верования в разные мощи, иконы различ-
25

ных богородиц, просительные молитвы, обращенные к разным,
смотря по их специальностям, святым, не говоря и об учении о
предопределении протестантов,— самые признанные всеми основы
этой религии, установленные никейским символом, так нелепы и
безнравственны и доведены до такого противоречия здравому
человеческому чувству и разуму, что люди не могут верить в них.
Люди могут устами повторять известные слова, но не могут верить
в то, что не имеет смысла. Можно устами сказать: я верю в то,
что мир сотворен 6000 лет тому назад, или сказать: я верю, что
Христос улетел на небо и сел одесную отца; или то, что Бог
один и вместе с тем три; но верить во все это никто не
может, потому что слова эти не представляют никакого смысла.
И потому люди нашего мира, исповедующие возвращенное
христианство, в действительности ни во что не верят. И в этом состоит
особенность нашего времени.
VII
Люди нашего времени ни во что не верят, а вместе с тем по
тому ложному определению веры, которое взято ими из послания
к евреям, неправильно приписываемого Павлу, воображают, что
они имеют веру. Вера по этому определению есть осуществление
ожидаемого и уверенность в невидимом. Но, не говоря уже о
том, что вера не может быть осуществлением ожидаемого, так
как вера есть душевное состояние, а осуществление ожидаемого
есть внешнее событие, вера не есть также и уверенность в
невидимом, так как уверенность эта, как и сказано в дальнейшем
разъяснении, основывается на доверии к свидетельству истины;
доверие же и вера суть два понятия различные. Вера не есть надежда и
не есть доверие, а есть особое душевное состояние. Вера есть
сознание человеком такого своего положения в мире, которое обязывает
его к известным поступкам. Человек поступает согласно своей
вере не потому, что, как это сказано в катехизисе, верит в
невидимое, как в видимое, и не потому, что надеется получить
ожидаемое, а только потому, что, определив свое положение в
мире, он естественно поступает соответственно этому положению.
Так что земледелец обрабатывает землю и мореплаватель пускается
в море не потому, как это сказано в катехизисах, что и тот, и
другой верят в невидимое или надеются получить за свою
деятельность награду (надежда эта существует, но не она руководит
ими), а потому, что они эту деятельность считают своим
призванием. Также и религиозно верующий человек поступает известным
образом не потому, что он верит в невидимое или ожидает за
свою деятельность награду, а потому, что, поняв свое положение
в мире, он естественно поступает согласно с этим положением.
Если человек определил свое положение в обществе тем, что он
чернорабочий, или мастеровой, или чиновник, или купец, то
он и считает нужным работать и работает как чернорабочий, как
26

мастеровой, как чиновник или купец. Точно так же и человек вообще,
так или иначе определив свое положение в мире, неизбежно и
естественно поступает соответственно этому определению (иногда
даже не определению, а смутному сознанию). Так, например, человек,
определив свое положение в мире тем, что он член избранного
Богом народа, который, чтобы пользоваться покровительством Бога,
должен исполнять требования этого Бога, будет жить так, чтобы
исполнить эти требования; другой же человек, определив свое
положение тем, что он проходил и проходит различные
формы существования и что от его поступков зависит более или менее
его лучшее или худшее будущее, будет в жизни руководиться этим
своим определением; и поведение третьего человека, определившего
свое положение тем, что он есть случайное соединение атомов, на
котором загорелось на время сознание, долженствующее навсегда
уничтожиться, будет различно от двух первых.
Поведение этих людей будет совершенно различно, потому что
они различно определили свое положение, т. е. различно
веруют. Вера есть то же, что религия, с той только разницей, что
под словом «религия» мы разумеем наблюдаемое во вне явление,
верою же мы называем это же явление, испытываемое человеком
в самом себе. Вера есть сознанное человеком отношение к
бесконечному миру, из которого вытекает направление его
деятельности. И потому истинная вера никогда не бывает неразумна,
несогласна с существующими знаниями, и свойством ее не может быть
сверхъестественность и бессмысленность, как это думают и как
выразил это отец церкви, сказав: credo quia absurdum}. Напротив
того, утверждения настоящей веры, хотя и не могут быть
доказаны, никогда не только не содержат в себе ничего противного
разуму и несогласного с знаниями людей, а всегда разъясняют
то, что в жизни без положений веры представляется
неразумным и противоречивым.
Так, например, древний еврей, веровавший в то, что есть
высшее вечно'е, всемогущее существо, которое сотворило мир,
землю, животных и человека и т. п. и обещалось
покровительствовать его народу, если народ будет исполнять его закон, не верит во
что-либо неразумное, несогласное с его знаниями, а напротив, это
верование разъясняло ему многие без того неразъяснимые
явления жизни.
Точно так же и индус, верующий в то, что души наши были в
животных и что, по нашей хорошей или дурной жизни, они
перейдут в высшие животные, разъясняет себе этой верой много без
нее непонятных явлений. То же и с человеком, считающим жизнь
злом и целью жизни успокоение, достигаемое уничтожением
желаний. Он верит не в нечто неразумное, а, напротив, в то, что
Делает его мировоззрение более разумным, чем оно было без этой
[верю, потому что нелепо.]
27

веры. То же и с истинным христианином, верующим в то, что
Бог — духовный отец всех людей и что высшее благо человека
достигается тогда, когда он сознает свою сыновность Богу и
братство всех людей между собою. Все эти верования, если и не
могут быть доказаны, не разумны сами по себе, а, напротив,
придают более разумный смысл явлениям жизни, кажущимся
неразумными и противоречивыми без этих верований. Кроме того,
все эти верования, определяя положение человека в мире,
неизбежно требуют известных соответственных этому положению
поступков. И потому, если религиозное учение утверждает
положения бессмысленные, ничего не разъясняющие, а только еще больше
запутывающие понимание жизни, то это не есть вера, а такое
извращение ее, которое потеряло уже главные свойства истинной
веры.
И вот этой-то веры не только нет у людей нашего времени,
но они даже не знают, что это такое, и под верою
подразумевают или повторение устами того, что им выдают за
сущность веры, или исполнение обрядов, содействующее получению
ими желаемого, как их учит этому церковное христианство.
VIII
Люди нашего мира живут без всякой веры. Одна часть людей,
образованное, богатое меньшинство, освободившееся от церковного
внушения, ни во что не верит, потому что считает всякую веру
или глупостью, или только полезным орудием для властвования
над массами. Огромное же бедное, необразованное большинство,
за малыми исключениями людей действительно верующих, находясь
под действием гипноза, думает, что верит в то, что ему
внушается под видом веры, но что не есть вера, потому что оно не
только не объясняет человеку его положение в мире, но только
затемняет его. Из этого положения и взаимного отношения
неверующего, притворяющегося меньшинства и загипнотизированного
большинства и слагается жизнь нашего мира, называемого
христианским. И жизнь эта, как меньшинства, держащего в своих руках
средства гипнотизации, так и загипнотизированного большинства,
ужасна и по жестокости и безнравственности властвующих, и по
задавленности и одуренности больших рабочих масс. Никогда ни в
какие времена религиозного упадка не доходило
пренебрежение и забвение главного свойства всякой религии и в
особенности христианской — равенства людей, до той степени, до
которой оно дошло в наше время. Главную причину ужасной в наше время
жестокости человека к человеку, кроме отсутствия религии,
составляет еще и та утонченная сложность жизни, которая
скрывает от людей последствия их поступков. Как ни могли быть
жестоки Атиллы, и Чингис-ханы, и их люди, но когда они сами
лицом к лицу убивали людей, процесс убивания должен был быть
неприятен им, и еще более неприятны последствия убивания: вопли
28

родных, присутствие трупов. Так что последствия жестокости
умеряли ее. В наше же время мы убиваем людей через такую
сложную передачу и последствия нашей жестокости так старательно
убираются и скрыты от нас, что нет никаких сдерживающих
жестокость воздействий, и жестокость одних людей к другим всё
увеличивается и увеличивается и дошла в наше время до
пределов, до которых она еще никогда не доходила.
Я думаю, что если в наше время не то что признанный
злодеем Нерон, а самый обыкновенный предприниматель захотел бы
сделать пруд из человеческой крови для того, чтобы, по
предписанию ученых врачей, купаться в нем больным богатым людям,—
он беспрепятственно мог бы устроить это дело, только бы он
сделал это в приличных принятых формах, т. е. не заставлял бы
насильно людей выпускать свою кровь, а поставил бы их в
такое положение, что им нельзя бы было жить без этого, и,
кроме того, пригласил бы духовенство и ученых, из которых первое
освятило бы новый пруд, как оно освящает пушки, ружья,
тюрьмы, виселицы, а вторые приискали бы доказательство
необходимости и законности такого учреждения, так же как они
приискали доказательство необходимости войн и домов терпимости.
Основной принцип всякой религии — равенство людей между
собою— до такой степени забыт, оставлен и загроможден всякими
нелепыми догматами исповедуемой религии, а в науке это самое
неравенство до такой степени — в виде борьбы за
существование и выживания более способного (the fittest) — признано
необходимым условием жизни, что уничтожение миллионов жизней
человеческих для удобства меньшинства властвующих считается
самым обычным и необходимым явлением жизни и постоянно
производится.
Люди нашего времени не могут нарадоваться на те блестящие,
небывалые, колоссальные успехи, которые сделаны техникой
в XIX веке.
Нет сомнения в том, что никогда не было в истории
подобного матерьяльного успеха, т. е. овладевания силами природы,
как тот, который достигнут в XIX веке. Но нет сомнения и в том,
что никогда в истории не было примера такой
безнравственной жизни, свободной от каких-либо сдерживающих животные
стремления человека сил, как та, которою живет, всё больше и
больше оскотиниваясь, наше христианское человечество. Успех ма-
терьяльный, до которого достигли люди XIX века,
действительно велик; но успех этот куплен и покупается таким
пренебрежением к самым элементарным требованиям нравственности, до
которого еще никогда не доходило человечество даже во
времена Чингис-хана, Атиллы или Нерона.
Нет спора в том, что очень хороши броненосцы, железные
Дороги, книгопечатание, туннели, фонографы, рентгеновские лучи
и т. п. Всё это очень хорошо, но хороши также, несравненно
ни с чем хороши, как говорил Рескин, жизни человеческие, которые
29

теперь безжалостно миллионами губятся для приобретения
броненосцев, дорог, туннелей, не только не украшающих, но уродующих
жизнь. На это говорят обыкновенно, что уже придумываются и со
временем будут придуманы такие приспособления, при которых
жизни человеческие не будут так губиться, как они губятся теперь,—
но это неправда. Если только люди не считают всех людей братьями и
жизни человеческие не считаются самым священным предметом,
который не только не может быть нарушен, но поддержать
который считается самой первой, неотложной обязанностью,— т. е.
если люди не относятся религиозно друг к другу, они всегда
будут для своих личных выгод губить жизни друг друга.
Никакой дурак не согласится тратить тысячи, если он может
достигнуть той же цели, истратив сотню с придачей нескольких
жизней человеческих, находящихся в его власти. В Чикаго давят
железными дорогами ежегодно приблизительно одно и то же число
людей. И владетели дорог, совершенно основательно, не делают
таких приспособлений, при которых не давили бы людей,
рассчитав, что ежегодно плата пострадавшим и их семьям меньше,
чем процент с суммы, необходимой для таких приспособлений.
Очень может быть, что людей, губящих жизни человеческие
для своих выгод, устыдят общественным мнением или
заставят сделать приспособления. Но если только люди нерелигиозны и
делают свои дела перед людьми, а не перед Богом, то, сделав
приспособления, охраняющие жизни людей в одном месте, они в
другом деле опять будут, как самым выгодным в деле наживы
материалом, пользоваться людскими жизнями.
Легко завоевать природу и наделать железных дорог,
пароходов, музеев и т. п., если не жалеть жизней человеческих. Египетские
цари гордились своими пирамидами, и мы восхищаемся ими, забывая
про миллионы жизней рабов, загубленных при этих постройках.
Также мы восхищаемся нашими дворцами на выставках,
броненосцами, океанскими телеграфами, забывая про то, чем мы платим за
всё это. Гордиться всем этим мы бы могли только тогда, когда бы
всё это делалось свободно свободными людьми, а не рабами.
Христианские народы завоевали и покорили американских
индейцев, индусов, африканцев, теперь завоевывают и покоряют
китайцев и гордятся этим. Но ведь эти завоевания и покорения
происходят не оттого, что христианские народы духовно выше покоряемых
народов, а, напротив, оттого, что они духовно несравненно ниже
их. Не говоря об индусах и китайцах, и у зулусов были и
есть какие бы то ни было религиозные, обязательные правила,
предписывающие известные поступки и запрещающие другие; у наших же
христианских народов нет никаких. Рим завоевал весь мир тогда,
когда он стал свободен от всякой религии. Это же самое, только
в сильнейшей степени, происходит и теперь с христианскими
народами. Все они находятся в одних и тех же условиях
отсутствия религии, и потому, несмотря на внутренний раздор, все
соединены в одну федеративную разбойничью шайку, в которой
30

воровство, грабеж, разврат, убийство отдельных лиц и массами —
совершается не только без малейшего угрызения совести, но с
величайшим самодовольством, как это на днях происходило в
Китае. Одни ни во что не веруют и гордятся этим, другие
притворяются, что веруют в то, что они для своей выгоды, под
видом веры, внушают народу, и третьи — огромное большинство,
весь народ — принимают за веру то внушение, под которым они
находятся, и рабски подчиняются всему, чего требуют от них их
властвующие и ни во что не верующие внушители.
А требуют эти внушители того же, чего требуют все Нероны,
старающиеся чем-нибудь заполнить пустоту своей жизни,—
удовлетворения своей безумной, во все стороны расходящейся роскоши.
Роскошь же добывается ничем иным, как порабощением людей; а
как только есть порабощение, так увеличивается роскошь; а
увеличение роскоши неизменно влечет за собою усиление
порабощения, потому что только голодные, холодные, связанные нуждою
люди могут делать всю жизнь то, что им не нужно, а нужно
только для забавы их властителей.
IX
В главе VI книги Бытия есть глубокомысленное место, в
котором писатель Библии говорит, что Бог перед потопом,— увидав,
что тот дух свой, который он дал людям для служения ему, люди
весь употребили на служение своей плоти,— так прогневался
на людей, что раскаялся в том, что сотворил их, и прежде, чем
уничтожить людей совсем, решил сократить жизнь людей до
120 лет. Вот это самое, за что, по словам Библии, Бог
прогневался и сократил их жизнь, случилось теперь с людьми <...>.
Разум есть та сила людей, которая определяет их отношение
к миру; а так как отношение всех людей к миру одно и то же,
то установление этого отношения, т. е. религия, соединяет
людей. Единение же людей дает им высшее благо и телесное, и
духовное, которое им доступно.
Совершенное единение — в совершенном высшем разуме, и
потому совершенное благо есть идеал, к которому стремится
человечество; но всякая религия, отвечающая людям известного
общества одинаково на их вопросы о том, что такое мир и что такое
они, люди, в этом мире,— соединяет людей между собою и
потому приближает их к осуществлению блага. Когда же разум,
отвлекаясь от свойственной ему деятельности — установления своего
отношения к Богу и сообразной этому отношению деятельности,—
направляется не только на служение своей плоти и не только на
Злую борьбу с людьми и другими существами, а и на то, чтобы
оправдать эту свою дурную жизнь, противную свойствам и
назначению человека, то и происходят те страшные бедствия, от
к°торых теперь страдает большинство людей, и такое состояние,
пРи котором возвращение к разумной и доброй жизни пред-
31

ставляется почти невозможным. Язычники, соединенные между
собою самым грубым религиозным учением, гораздо ближе к
сознанию истины, чем мнимо христианские народы нашего времени,
которые живут без всякой религии и среди которых самые
передовые люди уверены и внушают другим, что религии не нужно,
что гораздо лучше жить без всякой религии.
Среди язычников могут найтись люди, которые, сознав
несоответствие их веры с их увеличившимися знаниями и запросами
их разума, выработают или усвоят более сообразное с душевным
состоянием народа религиозное учение, к которому
присоединятся их соотечественники и единоверцы. Но люди нашего мира, из
которых одни смотрят на религию как на орудие властвования над
людьми, другие считают религию глупостью и третьи — всё
огромное большинство народа,— находясь под внушением грубого
обмана, думает, что оно обладает истинной религией,— делаются
непроницаемы для всякого движения вперед и приближения к
истине.
Гордые своими усовершенствованиями, нужными для телесной
жизни, и своими утонченными, праздными умствованиями,
имеющими целью доказать не только свою правоту, но и
превосходство над всеми народами во все века истории,— они коснеют в своем
невежестве и безнравственности, в полной уверенности, что они
стоят на такой высоте, до которой никогда прежде не
достигало человечество, и что каждый их шаг вперед по пути невежества
и безнравственности поднимает их на еще большую высоту
просвещения и прогресса.
X
Человеку свойственно устанавливать согласие между своей
телесной — физической и разумной — духовной деятельностью. Человек
не может быть спокоен, пока так или иначе не установит
этого согласия. Но согласие это устанавливается двумя способами.
Один — когда человек разумом решает необходимость или
желательность известного поступка или поступков и потом уже
поступает согласно с решением разума, и другой способ — когда
человек совершает поступки под влиянием чувства и потом уже
придумывает им умственное объяснение или оправдание.
Первый способ согласования поступков с разумом свойствен
людям, исповедующим какую-либо религию и на основании ее
положений знающим, какие им следует и какие не следует
совершать поступки. Второй же способ свойствен
преимущественно людям нерелигиозным, не имеющим общей основы для
определения достоинства своих поступков и потому всегда
устанавливающим согласие между своим разумом и своими
поступками не подчинением своих поступков разуму, а тем, что,
совершив поступок на основании влечения чувства, они уже потом
употребляют разум на оправдание своих поступков.
32

Религиозный человек, зная, что в его деятельности и
деятельности других людей хорошо или дурно и почему одно
хорошо, а другое дурно, если и видит противоречие между
требованиями своего разума и поступками своими и других людей,
то все усилия своего разума употребляет на то, чтобы найти
средство уничтожения этих противоречий, т. е. научиться
наилучшим способом согласовать свои поступки с требованиями своего
разума. Нерелигиозный же человек, не имея руководства для
определения достоинства поступков, независимо от их приятности,
отдаваясь влечению своих чувств, самых разнообразных и часто
противоречивых, невольно впадает в противоречия; впадая же в
противоречия, старается разрешить или скрыть их более или менее
сложными и умными, но всегда лживыми рассуждениями. И
потому, тогда как рассуждения людей религиозных всегда просты,
немногосложны и правдивы, умственная деятельность нерелигиозных
людей делается особенно утонченной, многосложной и лживой.
Возьму самый обычный пример. Человек предан разврату, т. е.
нецеломудрен, изменяет жене или, не женясь, предается разврату.
Если он религиозный человек, он знает, что это дурно, и вся
деятельность его разума направлена на то, чтобы найти средства
освободиться от своего порока: не иметь общения с блудниками и
блудницами, увеличить труд, устроить себе суровую жизнь, не
позволять себе смотреть на женщин как на предмет прихоти и
т. п. И всё это очень просто и всем понятно. Но если
развратный человек нерелигиозен, то он тотчас же придумывает
всякие объяснения, почему любить женщин очень хорошо. И тут
начинаются всякого рода самые сложные и хитрые,
утонченные соображения о слиянии душ, о красоте, о свободе любви
и т. п., которые чем больше распространяются, тем больше
и затемняют дело и скрывают то, что нужно.
То же самое для нерелигиозных людей происходит во всех
областях деятельности и мысли. Для скрытия внутренних
противоречий накопляются сложные, утонченные рассуждения, которые,
наполняя ум всякой ненужной дребеденью, отвлекают внимание людей
от важного и существенного и дают им возможность коснеть в той
лжи, в которой живут, не замечая ее, люди нашего мира.
«Люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их
были злы», сказано в Евангелии. «Ибо всякий, делающий зло,
ненавидит -свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела
его, потому что они злы».
И потому люди нашего мира, вследствие отсутствия религии,
устроив себе самую жестокую, животную, безнравственную жизнь,
Довели и сложную, утонченную, праздную деятельность ума,
скрывающую зло этой жизни, до той степени ненужного
усложнения и запутанности, что большинство людей совершенно
потеряло способность видеть различие между добром и злом, ложью и
истиной.
Для людей нашего мира нет ни одного вопроса, к которому
2 Заказ 220 33

бы они могли подойти прямо и просто: все вопросы —
экономические, государственные внешние и внутренние, политические,
дипломатические, научные, не говоря уже о вопросах философских
и религиозных, поставлены так искусственно неправильно и
потому окутаны такой густой пеленой сложных, ненужных рассуждений,
утонченных извращений понятий и слов, софизмов, споров, что
все рассуждения о таких вопросах кружатся на одном месте,
ничего не захватывая и, как колесо без приводного ремня
передачи, ни к чему не приводя, кроме как к той единой цели, ввиду
которой они и возникают, к тому, чтобы скрыть самим от себя и
от людей то зло, в котором они живут и которое они делают.
XI
Во всех областях так называемой науки нашего времени —
одна и та же черта, делающая праздными все усилия ума людей,
направленные на исследования различных областей знания. Черта
эта состоит в том, что все исследования науки нашего времени
обходят существенный вопрос, на который требуется ответ, и
исследуют побочные обстоятельства, исследование которых ни к чему
не приводит и тем больше запутываются, чем дальше они
продолжаются. Оно и не может быть иначе при науке, избирающей
предметы исследования случайно, а не по требованиям
религиозного мировоззрения, определяющего, что и зачем нужно изучать,
что прежде и что после. Так, например, в модном теперь вопросе
социологии или политической экономии, казалось бы, есть только
один вопрос: зачем и почему одни люди ничего не делают, а
другие на них работают? (Если есть другой вопрос, состоящий в
том, зачем люди работают порознь, мешая друг другу, а не
вместе, сообща, что было бы выгоднее, то этот вопрос включен в
первый. Не будет неравенства, не будет и борьбы.) Казалось бы,
есть только один этот вопрос, но наука и не думает ставить его
и отвечать на него, а заводит свои рассуждения издалека и
ведет их так, что ни в каком случае ее выводы не могут
разрешить, ни содействовать разрешению основного вопроса. Начинаются
рассуждения о том, что было и что есть, и это бывшее и
существующее рассматривается как нечто столь же неизменное,
как течение светил небесных, и выдумываются отвлеченные
понятия ценности, капитала, прибыли, процента, и является сложная,
уже сто лет продолжающаяся игра ума людей, спорящих между
собой. В сущности же вопрос разрешается очень легко и
просто.
Разрешение его в том, что, так как все люди братья и равны
между собой, то каждый должен поступать с другими, как он
хочет, чтобы поступали с ним, и что поэтому всё дело в
разрушении ложного религиозного закона и восстановлении истинного.
Но передовые люди христианского мира не только не принимают этого
решения, а, напротив, стараются скрыть от людей возможность
34

такого разрешения и для этого предаются тем праздным
умствованиям, которые они называют наукой.
То же происходит в области юридической. Казалось бы, один
существенный вопрос — в том, почему есть люди, которые
позволяют себе производить насилия над другими людьми, обирать их,
запирать, казнить, посылать на войну и многое другое.
Разрешение вопроса очень просто, если рассматривать его с
единственной приличествующей вопросу точки зрения — религиозной. С
религиозной точки зрения человек не может и не должен совершать
насилия над своим ближним, и потому для разрешения вопроса
нужно одно: <...> ясно внушить людям религиозные начала,
исключающие возможность насилия.
Но передовые люди не только не делают этого, но все
хитрости своего ума употребляют на то, чтобы скрыть от людей
возможность и необходимость этого разрешения. Они пишут горы книг о
разных правах — гражданском, уголовном, полицейском, церковном,
финансовом и др. и излагают и спорят на эти темы, совершенно
уверенные, что они делают не только полезное, но очень важное
дело. На вопрос же о том, почему люди, будучи по существу
равными, могут одни судить, принуждать, обирать, казнить
других, не только не отвечают, но не признают его существования.
По их учению выходит, что насилия эти совершают не люди, а
что-то такое отвлеченное, называемое государством.
Точно так же обходятся и замалчиваются учеными людьми
нашего времени существенные вопросы и скрываются внутренние
противоречия во всех областях знания. В знаниях исторических
существенный вопрос один: как жил рабочий народ, т. е. 999/1000
всего человечества? И на вопрос этот нет и подобия ответа,
вопрос этот и не существует, и пишутся горы книг историками
одного направления о том, как болел живот у Лудовика XI, какие
гадости делала Елизавета английская и Иоанн IV, и кто были
министры, и какие писали стихи и комедии литераторы для забавы
этих королей и их любовниц, и министров. Историки же другого
направления пишут о том, какая была местность, в которой жили
народы, чем они питались и чем торговали, и какое носили платье,
вообще всё то, что не могло иметь влияния на жизнь народа, но
было последствием его религии, которая признается историками этой
категории последствием пищи и одежды, употреблявшихся народом.
А между тем ответ на вопрос о том, как жил прежде рабочий
народ, может дать только признание религии необходимым
условием жизни народа, и потому ответ — в изучении тех религий,
которые исповедовали народы и которые поставили народы в то
положение, в котором они находились.
В знаниях естественно-исторических, казалось бы, не было
особенной надобности затемнять здравый смысл людей; но и тут, по
тому складу мысли, который усвоила наука нашего времени,
вместо самых естественных ответов на вопрос о том, что такое
и как подразделяется мир живых существ, растений и животных,—
35

разводится праздная, неясная и совершенно бесполезная
болтовня, направленная преимущественно против библейской истории
сотворения мира, о том, как произошли организмы, что собственно
никому не нужно, да и невозможно знать, потому что
происхождение это, как бы мы ни объясняли его, всегда скроется для нас в
бесконечном времени и пространстве. И на эти темы придуманы
теории и возражения, и добавления на теории, которые
составляют миллионы книг, и неожиданный вывод из которых один тот,
что закон жизни, которому должен подчиниться человек, есть
борьба за существование.
Мало того, науки прикладные, как технология, медицина,
вследствие отсутствия религиозного руководящего начала, невольно
уклоняются от разумного назначения и получают ложные
направления. Так, вся технология направлена не на то, чтоб облегчить
труд народа, а на усовершенствования, нужные только богатым
классам, еще более разделяющие богатых от бедных, господ от
рабов. Если же выгоды от этих изобретений и
усовершенствований, крупицы от них попадают и к народным массам, то никак
не потому, что они предназначены народу, а только потому, что
они по свойству своему не могут быть удержаны от народа.
То же и с врачебной наукой, дошедшей в своем ложном
направлении до того, что она доступна только богатым классам; массы
же народа по своему образу жизни и бедности и по
пренебрежению к главным вопросам улучшения жизни бедноты могут ею
пользоваться в таких размерах и при таких условиях, что эта
помощь только яснее показывает отклонение врачебной науки от
своего назначения.
Поразительнее же всего это уклонение от основных вопросов
и извращение их в том, что в наше время называется
философией. Казалось бы, есть один вопрос, подлежащий решению
философии: что мне делать? И на этот вопрос, если и бывали в
философии христианских народов, хотя и соединенные с величайшей
ненужной путаницей, ответы, как они были у Спинозы, Канта в его
критике практического разума, у Шопенгауера, в особенности у Руссо,
ответы эти все-таки были. Но в последнее время, со времени
Гегеля, признававшего всё существующее разумным, вопрос: что
делать? отходит на задний план, философия всё внимание
направляет на исследование того, что есть, и подведение этого под вперед
составленную теорему. Это первая спускающаяся ступень. Вторая
ступень, спускающая мысль человеческую еще ниже, это
признание основным законом борьбу за существование только потому,
что эту борьбу можно наблюдать у животных и растений.
По этой теории считается, что погибель слабейших есть закон,
которому не надо препятствовать. Наконец, наступает третья
ступень, при которой мальчишеское оригинальничанье полубезумного
Ничше, не представляющее даже ничего цельного и связного,
какие-то наброски безнравственных, ничем не обоснованных мыслей,
признается передовыми людьми последним словом философской
36

науки. В ответ на вопрос: что делать? уже прямо говорится:
жить в свое удовольствие, не обращая внимания на жизнь других
людей.
Если бы кто сомневался в том страшном одурении и
озверении, до которого дошло в наше время христианское
человечество, то, не говоря уже о последних бурских и китайских
преступлениях, защищаемых духовенством и признаваемых подвигами всеми
сильными мира, один необыкновенный успех писаний Ничше может
служить этому неопровержимым доказательством. Являются
бессвязные, самым пошлым образом бьющие на эффект писания
одержимого манией величия, бойкого, но ограниченного и ненормального
немца. Писания эти ни по таланту, ни по основательности не
имеют никакого права на внимание публики. Такие писания не
только во времена Канта, Лейбница, Юма, но и 50 лет тому назад не
только не обратили бы на себя внимания, но не могли бы и
появиться. В наше же время всё так называемое образованное
человечество восхищается бредом г-на Ничше, оспаривает и
разъясняет его, и сочинения его печатаются на всех языках в
бесчисленном количестве экземпляров.
Тургенев остроумно говорил, что есть обратные общие места,
которые часто употребляются бездарными людьми, желающими
обратить на себя внимание. Все знают, например, что вода
мокрая, и вдруг человек с серьезным видом говорит, что вода сухая,—
не лед, а вода сухая, и с уверенностью высказанное такое
утверждение обращает на себя внимание.
Точно так же весь мир знает, что добродетель состоит в
подавлении страстей, в самоотречении. Это знает не одно
христианство, с которым мнимо воюет Ничше, но это вечный высший
закон, до которого доросло всё человечество в браманизме,
буддизме, конфуцианстве, в древней персидской религии. И вдруг
является человек, который объявляет, что он убедился, что
самоотречение, кротость, смирение, любовь — всё это пороки,
губящие человечество (он имеет в виду христианство, забывая все
другие религии). Понятно, что такое утверждение в первое время
озадачивает. Но, подумав немного и не найдя в сочинении
никаких доказательств этого странного положения, всякий разумный
человек должен откинуть такую книгу и подивиться на то, что нет
в наше время такой глупости, которая не нашла бы издателя. Но
с книгами Ничше это не так. Большинство людей, мнимо
просвещенных, серьезно разбирают теорию о сверхчеловечестве, признавая
автора ее великим философом, наследником Декарта, Лейбница, Канта.
А всё происходит оттого, что для большинства мнимо
просвещенных людей нашего времени противно напоминание о
добродетели, о главной основе ее — самоотречении, любви, стесняющих и
осуждающих их животную жизнь, и радостно встретить хоть кое-
как, хоть бестолково, несвязно выраженное то учение эгоизма,
Жестокости, утверждения своего счастия и величия на жизни других
людей, которым они живут.
37

XII
Христос упрекал фарисеев и книжников за то, что они взяли
ключи царства небесного и сами не входят и других не впускают.
То же самое делают теперь ученые книжники нашего времени:
эти люди взяли в наше время ключи — не царства небесного, а
просвещения и сами не входят, и других не впускают. Жрецы,
духовенство, посредством всякого рода обманов и гипноза, внушили
людям, что христианство не есть учение, проповедующее
равенство всех людей и потому разрушающее весь теперешний
языческий строй жизни, а что оно, напротив, поддерживает его,
предписывает различать людей, как звезды друг от друга,
предписывает признавать то, что всякая власть от Бога, и
беспрекословно повиноваться ей, внушает вообще людям угнетенным, что
такое положение их — от Бога и что они должны нести его с
кротостью и смирением и покоряться тем угнетателям, которые могут
быть не только не кротки и смиренны, но должны, исправляя
других, учить, наказывать — как императоры, короли, папы, епископы и
всякого рода мирские и духовные власти — и жить в блеске и
роскоши, доставлять которую обязаны им их подчиненные. Правящие
же классы, благодаря этому ложному учению, которое они
усиленно поддерживают, властвуют над народом, заставляя его служить
своей праздности, роскоши и порокам. Между тем как
единственные люди, ученые, освободившиеся от гипноза и которые одни
могли бы избавить народ от его угнетения и которые говорят,
что они желают этого, вместо того, чтобы делать то, что могло бы
достигнуть этой цели, делают совершенно обратное, воображая,
что они этим служат народу.
Казалось бы, люди эти из самого поверхностного наблюдения
над тем, чем прежде всего озабочены те, которые держат народ
в своей власти, могли бы понять, чем движутся и чем
удерживаются народы в известном положении, и должны бы были на этот
двигатель обратить все свои силы, но они не только не делают этого,
но считают это совершенно бесполезным.
Люди эти как будто не хотят видеть этого и старательно,
часто искренно делая для народа самые разнообразные дела, не
делают того одного, которое прежде всего нужно народу. А
стоит им только посмотреть на то, с какой ревностью отстаивают
все властители этот двигатель, которым они властвуют над
народами, чтобы понять, на что надо направить свои усилия для
того, чтобы освободить народ от порабощения.
Что защищает турецкий султан и за что больше всего
держится? И почему русский император, приезжая в город, первым делом
едет прикладываться к мощам или иконам? И почему, несмотря на
весь напускаемый на себя лоск культурный, немецкий император
во всех речах своих, кстати или не кстати, говорит о Боге, о
Христе, о святости религии, присяги и т. п.? А потому, что все
они знают, что власть их держится на войске, а войско, возмож-
38

ность существования войска,— только на религии. И если богатые
люди бывают особенно набожными и притворяются верующими,
ходят в церковь и соблюдают день субботний, то всё это они делают
преимущественно потому, что инстинкт самосохранения
подсказывает им, что с религией, которую они исповедуют, связано их
исключительное, выгодное положение в обществе.
Все эти люди часто не знают, каким образом власть их
держится религиозным обманом, но они по чувству самосохранения
знают, где их слабое место, то, на чем держится их положение,
и защищают прежде всего это место. Люди эти всегда допустят
и допускали в известных пределах социалистическую, даже
революционную пропаганду; религиозные же основы они никогда не
дадут затронуть.
И потому если передовые люди нашего времени — ученые,
либералы, социалисты, революционеры, анархисты — не могут из
истории и из психологии понять то, чем движутся народы, то они
этим наглядным опытом могли бы убедиться, что двигатель их не в
матерьяльных условиях, а только в религии.
Но, удивительное дело, ученые, передовые люди нашего
времени, очень тонко разбирающие и понимающие условия жизни
народов, не видят того, что режет глаза своей очевидностью.
Если люди, поступающие так, умышленно оставляют народ в его
религиозном невежестве для того, чтобы удерживать свое выгодное
положение среди меньшинства, то это ужасный, отвратительный
обман. Поступающие так люди суть те самые лицемеры, которых
больше всех людей, даже которых одних из всех людей осуждал
Христос, осуждал потому, что никакие изверги и злодеи не
вносили и не вносят столько, сколько эти люди, зла в жизнь
человечества.
Если же люди эти искренни, то единственное объяснение
этого странного затмения только то, что как массы находятся под
внушением ложной религии, так и эти мнимо просвещенные люди
нашего времени находятся под внушением ложной науки, решившей,
что тот главный нерв, которым всегда жило и живет человечество,
уже не нужен ему и может быть заменен чем-то другим.
XIII
В этом заблуждении или коварстве книжников — образованных
людей нашего мира — особенность нашего времени, и в этом
причина того бедственного состояния, в котором живет
христианское человечество, и того озверения, в которое оно более и
более погружается.
Обыкновенно передовые, образованные люди нашего мира
утверждают, что те ложные религиозные верования, которые
исповедуются массами, не представляют особенной важности и что не
стоит того и нет надобности прямо бороться с ними, как это
Делали прежде Юм, Вольтер, Руссо и др. Наука, по их мнению,
39

т. е. те разрозненные, случайные знания, которые они
распространяют между народом, сама собой достигнет этой цели, т. е.
что человек, узнав о том, сколько миллионов миль от земли до
солнца и какие металлы находятся в солнце и звездах,
перестанет верить в церковные положения.
В этом искренном или неискренном утверждении или
предположении — великое заблуждение или ужасное коварство. С самого
первого детского возраста — возраста наиболее восприимчивого
к внушению,— именно тогда, когда воспитателю нельзя быть
достаточно осторожным в том, что он передает ребенку, ему
внушаются несовместимые с разумом и знаниями, нелепые и
безнравственные догматы так называемой христианской религии. Учат
ребенка не вмещающемуся в здравый разум догмату троицы, сошествию
одного из этих трех богов на землю для искупления рода
человеческого, его воскресению и вознесению на небо; учат ожиданию
второго пришествия и наказания вечными мучениями за неверие в
эти догматы; учат молиться о своих нуждах и многому другому.
И когда все эти, несогласные ни с разумом, ни с современными
знаниями, ни с человеческой совестью, положения неизгладимо за-
печатляются в восприимчивом уме ребенка, его оставляют одного,
предоставляя ему разбираться, как он умеет, в тех
противоречиях, которые вытекают из принятых и усвоенных им, как несомненная
истина, догматов. Никто не говорит ему о том, как он может и
должен примирить эти противоречия. Если же богословы и
пытаются примирить эти противоречия, то попытки эти еще более
запутывают дело. И понемногу человек привыкает (в чем
усиленно поддерживают его богословы) к тому, что разуму нельзя
верить, и что поэтому на свете всё возможно, и что в человеке нет
ничего такого, посредством чего он сам мог бы отличать добро
от зла и ложь от истины, что в самом важном для него — в
своих поступках — он должен руководиться не своим разумом, а
тем, что скажут ему другие люди. Понятно, какое страшное
извращение в духовном мире человека должно произвести такое
воспитание, поддерживаемое и в зрелом возрасте всеми
средствами внушения, которое постоянно с помощью духовенства
производится над народом.
Если же сильный духом человек с великим трудом и
страданиями и освободится от того гипноза, в котором его воспитали с
детства и держали в зрелом возрасте, то то извращение его души,
при котором ему внушалось недоверие к своему разуму, не
может пройти бесследно, как не может в мире физическом
пройти бесследно отравление организма каким-либо сильным ядом.
Освободившись от гипноза обмана, такой человек, ненавидя ту ложь,
от которой он только что освободился, естественно усвоит то
учение передовых людей, по которому всякая религия считается
одним из главных препятствий движения человечества вперед по
пути прогресса. А усвоив это учение, такой человек сделается,
как и его учителя, тем беспринципным, т. е. бессовестным чело-
40

веком, руководящимся в жизни только своими похотями и не толь-
ко не осуждающим себя за это, но считающим себя поэтому на
высшей, доступной человеку, точке духовного развития.
Так это будет с самыми духовно сильными людьми. Менее же
сильные, хотя и пробудятся к сомнению, никогда не освободятся
вполне от того обмана, в котором они воспитаны, и примкнув к
различным хитросплетенным туманным /теориям, которые должны
оправдывать нелепости принятых ими догматов, и придумывая такие,
живя в области сомнений, тумана, софизмов и самообманывания,
будут только содействовать ослеплению масс и противодействовать
их пробуждению.
Большинство же людей, не имеющих ни сил, ни возможности
бороться с внушением, произведенным над ними, поколениями будет
жить и умирать, как оно живет теперь, лишенное высшего блага
человека — истинного религиозного понимания жизни, и будет
всегда составлять только покорное орудие для властвующих и
обманывающих его классов.
И про этот-то ужасный обман передовые ученые люди говорят,
что он не важен и не стоит прямо бороться с ним. Единственное
объяснение такого утверждения, если искренни утверждающие,
это то, что они сами находятся под гипнозом ложной науки; если же
они не искренни, то — в том, что нападение на установленные
верования не выгодно и часто опасно. Так или иначе, во всяком
случае, утверждение о том, что исповедание ложной религии
безвредно или хотя не важно и что поэтому можно распространять
просвещение, не разрушая религиозного обмана,— вполне
несправедливо.
Спасение человечества от его бедствий только в освобождении
его от того гипноза, в котором держат его жрецы, так же, как и
от того, в которое вводят его ученые. Для того, чтобы влить
что-либо в сосуд, надо прежде всего освободить его от того,
что он содержит. Точно так же необходимо освободить людей от
того обмана, в котором их держат, для того, чтобы они могли
усвоить истинную религию, т. е. правильное, соответствующее
развитию человечества отношение к началу всего — к Богу и
выведенное из этого отношения руководство деятельности.
XIV
«Но разве есть истинная религия? Все религии бесконечно
различны, и мы не имеем права ни одну назвать истинной только
потому, что она более подходит к нашим вкусам», скажут люди,
рассматривающие религии по их внешним формам, как некоторую
болезнь, от которой они чувствуют себя свободными, но которой
страдают еще остальные люди. Но это неправда: религии
различны по своим внешним формам, нр все одинаковы в своих основных
началах. И вот эти-то основные' начала всех религий и составляют
ТУ истинную религию, которая одна в наше время свойственна всем
41

людям и усвоение которой одно может спасти людей от их
бедствий.
Человечество живет давно, и как преемственно выработало свои
практические приобретения, так не могло не выработать тех
духовных начал, которые составляли основы его жизни и вытекающих
из них правил поведения. То, что ослепленные люди не видят их,
не доказывает того, что их не существует. Такая общая всем
людям религия нашего времени — не какая-нибудь одна религия со
всеми ее особенностями и извращениями, а религия, состоящая
из тех религиозных положений, которые одинаковы во всех
распространенных и известных нам, исповедуемых более чем 9/10 рода
человеческого религиях,— существует, и люди еще не
окончательно озверели только потому, что лучшие люди всех народов, хотя
и бессознательно, но держатся этой религии и исповедуют ее, и
только внушение обмана, которое с помощью жрецов и ученых
производится над людьми, мешает им сознательно принять ее.
Положения этой истинной религии до такой степени свойственны
людям, что как только они сообщены людям, то принимаются ими как
что-то давно известное и само собой разумеющееся. Для нас эта
истинная религия есть христианство, в тех положениях его, в которых
оно сходится не с внешними формами, а с основными
положениями браманизма, конфуцианства, таоизма, еврейства, буддизма,
даже магометанства. Точно так же и для исповедующих
браманизм, конфуцианство и др. истинная религия будет та, основные
положения которой сходятся с основными положениями всех других
больших религий. И положения эти очень просты, понятны и не
многосложны.
Положения эти в том, что есть Бог, начало всего; что в
человеке есть частица этого божественного начала, которую он
может уменьшить или увеличить в себе своей жизнью; что для
увеличения этого начала человек должен подавлять свои страсти и
увеличивать в себе любовь; и что практическое средство
достижения этого состоит в том, чтобы поступать с другими так же,
как хочешь, чтобы поступали с тобою. Все эти положения общи
и браманизму, и еврейству, и конфуцианству, и таоизму, и
буддизму, и христианству, и магометанству. (Если буддизм и не дает
определения Бога, то он все-таки признает то, с чем сливается и
во что погружается человек, достигая нирваны. Так что то, с
чем соединяется человек, погружаясь в нирвану, есть то же
начало, признаваемое Богом в еврействе, христианстве и
магометанстве.)
«Но это не религия», скажут люди нашего времени, привыкшие
принимать сверхъестественное, т. е. бессмысленное, за главный
признак религии; «это всё, что хотите: философия, этика и
рассуждения, но не религия». Религия, по их понятию, должна быть
нелепа и непонятна (credo quia absurdum). А между тем только
из этих самых положений или, скорее, вследствие проповедания
их, как религиозного учения, и выработались длинным процессом
42

извращения все те нелепости чудес и сверхъестественных
событий, которые считаются основными признаками всякой религии.
Утверждать, что сверхъестественность и неразумность составляют
основные свойства религии, всё равно что, наблюдая только'
гнилые яблоки, утверждать, что дряблая горечь и вредное влияние
на желудок есть основное свойство плода яблока.
Религия есть определение отношения человека к началу всего
и вытекающего из этого положения назначения человека и, из
этого назначения, правил поведения. И общая религия, основные
положения которой одни и те же во всех исповеданиях, вполне
удовлетворяет этим требованиям. Она определяет отношение
человека к Богу, как части к целому; из этого отношения выводит
назначение человека, состоящее в увеличении в себе
божественного свойства; назначение же человека выводить практические
правила из правила: поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали
с тобою.
Часто люди сомневаются, и я сам одно время сомневался в
том, что такое отвлеченное правило, как то, чтобы поступать
с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, могло быть
столь же обязательным правилом и руководителем поступков, как
правила б^элее простые — поста, молитвы, причащения и т. п. Но на
это сомнение дает неопровержимый ответ душевное состояние хотя
бы русского крестьянина, который скорее умрет, чем выплюнет
в навоз причастие, а между тем по приказанию людей готов
убивать своих братьев.
Почему бы требования, выведенные из правила — поступать с
другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой,— как то: не
убивать своих братьев, не ругаться, не прелюбодействовать, не
мстить, не пользоваться нуждою братьев для удовлетворения
своих прихотей и многие другие,— не могли бы быть внушены с такою
же силой и стать столь же обязательными и непереступимыми,
как вера и святость причастия, образов и т. п. для людей, вера
которых основана более на доверии, чем на ясном
внутреннем сознании?
XV
Истины общей людям религии нашего времени так просты,
понятны и близки сердцу каждого человека, что, казалось бы,
стоило бы только родителям, правителям и наставникам вместо
отживших и нелепых учений о троицах, богородицах, искуплениях,
индрах, тримуртиях и улетающих на небо буддах и Магометах, в
которые они сами часто не верят,— внушать детям и взрослым
те простые, ясные истины общей всем людям религии,
метафизическая сущность которой в том, что в человеке живет дух божий,
и практическое правило которой в том, что человек должен
поступать с другими так, как он хочет, чтобы поступали с ним, и —
сама собою изменилась бы вся жизнь человеческая. Только бы так
4.4

же, как теперь внушается детям и подтверждается взрослым вера
в то, что Бог послал сына своего, чтобы искупить грехи Адама,
и установил свою церковь, которой надо повиноваться, и
вытекающие из этого правила о том, чтобы тогда-то и там-то молиться
и приносить жертвы и тогда-то воздерживаться от такой-то пищи
и в такие-то дни от работы,— внушалось и подтверждалось бы
то, что Бог есть дух, проявление которого живет в нас и силу
которого мы можем увеличить своей жизнью. Только бы внушалось
это и всё то, что само собой вытекает из этих основ, так же
как внушаются теперь ни на что ненужные рассказы о
невозможных событиях и вытекающие из этих рассказов правила
бессмысленных обрядов — и вместо неразумной борьбы и разъединения
очень скоро, без помощи дипломатов, международного права и
конгресса мира и политико-экономов и социалистов всех
подразделений, наступила бы мирная, согласная и руководимая единой
религией счастливая жизнь человечества.
Но ничего подобного не делается: не только не разрушается
обман ложной религии и не проповедуется истинная, но люди,
напротив, всё больше и больше, всё дальше и дальше удаляются от
возможности принять истину.
Главная причина того, почему люди не делают того, что так
естественно, необходимо и возможно, состоит в том, что люди
нашего времени так привыкли, вследствие долгой безрелигиозной
жизни, устраивать и упрочивать свой быт насилием, штыками,
пулями, тюрьмами, виселицами, что им кажется, что такое
устройство жизни не только нормально, но что другого и не может
быть. Мало того, что так думают те, для которых существующий
порядок выгоден, но и те, которые страдают от него, так оду-
рены производимым над ними внушением, что точно так же
считают насилие единственным средством благоустройства в
человеческом обществе. А между тем это-то устроение и упрочение
общественного быта насилиями более всего удаляет людей от
понимания причин своих страданий и потому от возможности
истинного благоустройства.
Совершается нечто подобное тому, что делает дурной или
злонамеренный врач, загоняя внутрь злокачественную сыпь, не
только обманывая этим больного, но усиливая самую болезнь и
делая невозможным лечение ее.
Людям властвующим, поработившим массы и думающим и
говорящим: «après nous le déluge»? кажется очень удобным
посредством армии, духовенства, солдат и полицейских и угроз
штыков, пуль, тюрьм, рабочих домов, виселиц — заставить
порабощенных людей продолжать жить в своем одурении и порабощении и
не мешать властвующим пользоваться своим положением. И
властвующие люди делают это, называя такой порядок вещей благо-
1 («после нас хоть потоп»,]
44

устройством, а между тем ничто не препятствует столько
истинному общественному благоустройству, как это. В сущности такое
устройство есть не только не благоустройство, но устройство зла.
Если бы люди наших обществ с остатками тех религиозных
начал, которые все-таки живут в массах, не видели перед собой
постоянно совершаемых преступлений теми людьми, которые взяли
на себя обязанность блюсти порядок и нравственность в жизни
людей — войны, казни, тюрьмы, подати, продажи водки, опиума,—
они никогда не подумали бы сделать одной сотой тех дурных дел,
обманов, насилий, убийств, которые они делают теперь с полной
уверенностью, что дела эти хороши и свойственны людям.
Закон жизни человеческой таков, что улучшение ее как для
отдельного человека, так и для общества людей возможно только
через внутреннее, нравственное совершенствование. Все же
старания людей улучшить свою жизнь внешними друг на друга
воздействиями насилия служат самой действительной проповедью и
примером зла, и потому не только не улучшают жизни, а,
напротив, увеличивают зло, которое, как снежный ком, нарастает
всё больше и больше и всё больше и больше удаляет людей от
единственной возможности истинного улучшения их жизни.
По мере того, как обычай насилии и преступлений,
совершаемых под видом закона самими блюстителями порядка и
нравственности, становится чаще и чаще, жесточе и жесточе и всё более
и более оправдывается внушением лжи, выдаваемой за религию,
люди всё более и более утверждаются в мысли, что закон их
жизни не в любви и служении друг другу, а в борьбе и в
поедании друг друга.
И чем больше они утверждаются в этой мысли, спускающей их
на степень животного, тем труднее им пробудиться от того
гипноза, в котором они находятся, и принять в основу жизни
истинную, общую всему человечеству религию нашего времени.
Устанавливается ложный круг: отсутствие религии делает
возможным животную жизнь, основанную на насилии; животная
жизнь, основанная на насилии, делает всё больше и больше
невозможным освобождение от гипноза и усвоение истинной религии.
И потому люди не делают того, что естественно, возможно и
необходимо в наше время: не разрушают обмана подобия религии
и не усваивают и не проповедуют истинной.
XVI
Возможен ли выход из этого заколдованного круга, и в чем
он?
Сначала представляется, что вывести людей из этого круга
Должны бы правительства, взявшие на себя обязанность
руководить для их блага жизнью народов. Так думали всегда люди,«
пытавшиеся заменить строй жизни, основанный на насилии,
разумным и основанным на взаимном служении и любви устройством жиз-
45

ни. Так думали и христианские реформаторы и так же
основатели различных теорий европейского коммунизма, и так же думал
знаменитый китайский реформатор Ми-ти, который предлагал
правительству, для блага народа, обучать детей в школах не военным
наукам и упражнениям и давать награды взрослым не за
военные подвиги, а обучать детей и взрослых правилам уважения и
любви и за подвиги любви выдавать награды и поощрения. Так же
думали и думают многие русские религиозные реформаторы из
народа, которых я знал и знаю многих теперь, начиная с Сютаева
и кончая старичком, уже 5 раз подававшим прошение государю
о том, чтобы он приказал отменить ложную религию и
проповедовать истинное христианство.
Людям естественно кажется, что правительства,
оправдывающие свое существование заботами о благе народном, должны,
для упрочения этого блага, желать употребить то единственное
средство, которое ни в коем случае не может быть вредным для
народа, а может только произвести самые плодотворные
последствия. Но правительства никогда нигде не только не брали на себя
этой обязанности, но, напротив, всегда и везде с величайшей
ревностью защищали существующее ложное, отжившее вероучение и
всеми средствами преследовали тех, кто пытался сообщить народу
основы истинной религии. В сущности оно не может быть иначе:
правительствам обличать ложь существующей религии и
проповедовать истинную значит то же, что человеку рубить тот сук, на
котором он сидит.
Но если не делают этого правительства, то, казалось бы,
наверное, должны сделать это те ученые люди, которые,
освободившись от обмана ложной религии, желают, как они говорят, служить
тому народу, который воспитал их. Но эти люди так же, как
и правительства, не делают этого: во-первых, потому, что они
считают нецелесообразным подвергать себя неприятностям и
опасностям гонений от правительства за обличение того обмана,
который защищается правительством и который, по их убеждению,
сам собою уничтожится; во-вторых, потому, что, считая всякую
религию пережитым заблуждением, им нечего предложить народу
на место того обмана, который бы они разрушили.
Остаются те большие массы неученых людей, находящихся под
гипнозом церковного и правительственного обмана и потому
считающих, что то подобие религии, которое внушено им, есть
единственная истинная религия, и другой никакой нет и быть не
может. Массы эти находятся под постоянным усиленным
воздействием гипноза; поколения за поколениями рождаются, живут и
умирают в том одуренном состоянии, в котором их держат духовенство
и правительство, и если и освобождаются от него, то неизбежно
попадают в школу ученых, отрицающих религию, и влияние их
становится столь же бесполезно и вредно, как влияние их
учителей.
Так что для одних это невыгодно, для других это невозможно.
46

XVII
Выхода как будто нет никакого.
И действительно, для нерелигиозных людей нет и не может
быть из этого положения никакого выхода: люди,
принадлежащие к высшим правящим классам, если и будут притворяться,
что озабочены благом народных масс, никогда серьезно не станут
(они и не могут этого делать, руководясь мирскими целями)
уничтожать того одурения и порабощения, в котором живут массы
и которые дают им возможность властвовать над ними. Точно
так же и люди, принадлежащие к порабощенным, тоже,
руководствуясь мирскими целями, не могут желать ухудшить свое и так
тяжелое положение борьбою с высшими классами из-за обличения
ложного учения и проповедания истинного. Ни тем, ни другим
незачем это делать, и если они умные люди — они никогда не станут
делать этого.
Но не то для людей религиозных, тех религиозных людей,
которые, как бы ни было развращено общество, всегда блюдут
своей жизнью тот священный огонь религии, без которого не могла
бы существовать жизнь человечества. Бывают времена (таковое
наше время), когда людей этих не видно, когда они, всеми
презираемые и унижаемые, безвестно проводят свои жизни, как
у нас — в изгнании, тюрьмах, дисциплинарных батальонах; но они
есть, и ими держится разумная жизнь человеческая. И эти-то
религиозные люди, как бы мало их ни было, одни могут
разорвать и разорвут тот заколдованный круг, в котором закованы
люди. Люди эти могут сделать это, потому что все те
невыгоды и опасности, препятствующие мирскому человеку итти против
существующего строя жизни, не только не существуют для
религиозного человека, но усиливают его рвение в борьбе с ложью и в
исповедании словом и делом того, что он считает божеской
истиной. Если он принадлежит к правящим классам, он не только
не захочет скрывать истину ради выгод своего положения, но,
напротив, возненавидя эти выгоды, все силы души своей употребит
на освобождение себя от этих выгод и на проповедание истины,
так как у него в жизни уже не будет иной, кроме служения
Богу, цели. Если же он принадлежит к порабощенным, то, точно
так же, отказавшись от общего людям в его положении желания
улучшить условия своей плотской жизни, такой человек не будет
иметь другой цели, кроме исполнения воли Бога обличением лжи
и исповеданием истины, и никакие страдания и угрозы не могут уже
заставить его перестать жить сообразно с тем единым смыслом,
который он признает в своей жизни. И тот и другой будут так
поступать так же естественно, как мирской человек трудится, неся
лишения для приобретения богатств или для угождения тому
властелину, от которого он ожидает себе выгоды. Всякий религиозный
человек поступает так, потому что просвещенная религией душа
живет уже не одной жизнью этого мира, как живут нерелигиоз-
47

ные люди, а живет вечной, бесконечной жизнью, для которой
так же ничтожны страдания и смерть в этой жизни, как
ничтожны для работника, пашущего поле, мозоли на руках и
усталость членов.
Вот эти-то люди разорвут тот заколдованный круг, в котором
закованы теперь люди. Как ни мало таких людей, как ни низко
их общественное положение, как ни слабы они образованием или
умом, люди эти так же верно, как огонь зажигает сухую степь,
зажгут весь мир, все высохшие от долгой безрелигиозной жизни
сердца людей, жаждущие обновления.
Религия не есть раз навсегда установленная вера в
совершившиеся будто бы когда-то сверхъестественные события и в
необходимость известных молитв и обрядов; не есть также, как думают
ученые, остаток суеверий древнего невежества, который не имеет
в наше время значения и применения в жизни; религия есть
устанавливаемое, согласное с разумом и современными знаниями
отношение человека к вечной жизни и к Богу, которое одно
движет человечество вперед к предназначенной ему цели.
«Душа человеческая есть светильник Бога», говорит мудрое
еврейское изречение. Человек есть слабое, несчастное животное
до тех пор, пока в душе его не горит свет Бога. Когда же
свет этот загорается (а зажигается он только в душе,
просвещенной религией), человек становится могущественнейшим
существом мира. И это не может быть иначе, потому что действует
тогда в нем уже не его сила, а сила божья.
Так вот что такое религия и в чем ее сущность.

ПРЕДИСЛОВИЕ
ил я до 50-ти лет, думая, что та жизнь
человека, которая проходит от рождения и до
смерти, и есть вся жизнь его и что потому
цель человека есть счастье в этой смертной
жизни, и я старался получить это счастье, но
чем дальше я жил, тем очевиднее
становилось, что счастья этого нет и не может быть.
То счастье, которое я искал, не давалось мне;
то же, которого я достигал, тотчас же
переставало быть счастьем. Несчастий же
становилось всё больше и больше и неизбежность смерти становилась
всё очевиднее и очевиднее, и я понял, что после этой бессмысленной
и несчастной жизни меня ничего не ожидает, кроме страдания,
болезни, старости и уничтожения. Я спросил себя: зачем это? и не
получил ответа. И пришел в отчаяние.
То, что говорили мне некоторые люди и в чем я сам иногда
старался уверить себя, что надо желать счастья не себе одному,
но другим, близким и всем людям, не удовлетворяло меня, во-1-х,
потому, что я не мог искренно, так же как себе, желать счастья
другим людям; во-2-х, и главное, потому, что другие люди, точно так
же как и я, были обречены на несчастье и смерть. И потому все мои
старания об их благе были тщетны.
Я пришел в отчаяние. Но тут я подумал о том, что мое
отчаяние может происходить оттого, что я особенный человек, что
другие люди знают, зачем живут, и потому не приходят в
отчаяние.
И я стал наблюдать других людей, но другие люди точно так же,
как и я, не знали, зачем они живут. Одни старались суетой жизни
заглушить это незнание, другие же уверяли себя и других, что они
верят в разные веры, которые с детства внушили им; но верить в то,
во что они верили, невозможно было, так это было глупо. Да и
многие из них, мне казалось, только притворялись, что они верят,
но в глубине души не верили.
Продолжать суетиться я уже не мог:.никакая суета не скрывала
непрестанно стоящего передо мною вопроса; и также не мог вновь
начать верить в ту веру, которая была преподана мне с детства и
которая, когда я возмужал умом, сама собой отпала от меня. Но чем
больше я изучал, тем больше я убеждался, что тут и не может быть
истины, что тут одно лицемерие и корыстные виды обманывающих
и слабоумие, упрямство и страх обманутых.
Не говоря уже о внутренних противоречиях этого учения, о
низменности, жестокости его, признающего бога карающим людей веч-
50
DKJ

ными мучениями1, главное, что не позволяло мне поверить в это
учение, было то, что я знал, что рядом с этим православным
христианским учением, утверждавшим, что оно одно в истине, было другое
христианское католическое, третье лютеранское, четвертое
реформатское,— и все различные христианские учения, из которых каждое
про себя утверждало, что оно в истине; знал я и то, что рядом
с этими христианскими-учениями существуют еще нехристианские
религиозные учения — буддизма, браманизма, магометанства,
конфуцианства и др., точно так же считающие только себя истинными, все
же другие учения — заблуждением.
И Я' не мог вернуться ни к той вере, которой был научен с
детства, ни поверить в какую-либо из тех, которые исповедовали
другие народы, потому что во всех были одни и те же
противоречия, бессмыслицы, чудеса, отрицающие все другие веры, а главное,
их обман, требования слепого доверия своему учению.
Итак, я убедился в том, что в существующих верах я не найду
разрешения моего вопроса и облегчения моих страданий. Отчаяние
мое было таково, что я был близок к самоубийству.
Но тут и пришло мне спасение. Спасение было в том, что я
с детства удержал смутное представление о том, что в евангелии
есть ответ на мой вопрос. В учении этом, в евангелии, несмотря
на все извращения, которым оно подверглось в учении христианской
церкви, я чуял истину. И, как последнюю попытку, я, откинув всякие
толкования евангельского учения, стал читать евангелия и вникать
в смысл их. И чем больше я вникал в смысл этой книги, тем больше
мне уяснялось нечто новое, совсем не похожее на то, чему учат
христианские церкви, но отвечающее на вопрос моей жизни. И, наконец,
ответ этот стал совершенно ясен.
И ответ этот был не только ясен, но и несомненен, во-первых,
тем, что он вполне совпадал с требованиями моего разума и сердца,
во-вторых, тем, что когда я понял его, то я увидал, что ответ этот не
есть исключительное мое толкование евангелия, как это могло
показаться, и не есть даже исключительно откровение Христа, но что этот
самый ответ на вопрос жизни более или менее ясно высказывали
все лучшие люди человечества и до и после евангелия, начиная с
Моисея, Исайи, Конфуция, древних греков, Будды, Сократа и до
Паскаля, Спинозы, Фихте, Фейербаха и всех тех, часто незаметных и
непрославленных людей, которые искренно, без взятых на веру
учений, думали и говорили о смысле жизни. Так что в познании
почерпнутой мной из евангелий истины я не только не был один, но был со
всеми лучшими людьми прежнего и нашего времени. И я утвердился
в этой истине, успокоился и радостно прожил после этого 20 лет
своей жизни и радостно приближаюсь к смерти.
И вот этот ответ на смысл моей жизни, давший мне полное
успокоение и радость жизни, я и хочу передать людям.
Все противоречия эти я изложил подробно в книге «Критика догматического
богословия».
51

Я стою по своему возрасту, состоянию здоровья одной ногой в
гробу, и потому человеческие соображения не имеют для меня
значения, и ежели бы имели какое-либо значение, то я знаю, что это
изложение моей веры не только не будет содействовать ни моему
благосостоянию, ни доброму мнению обо мне людей; но, напротив,
только может возмутить и огорчить как людей неверующих,
требующих от меня литературных писаний, а не рассуждений о вере, так и
верующих, возмущающихся всякими моими религиозными писаниями
и бранящими меня за них. Кроме того, по всем вероятиям,
писание это станет известно людям только после моей смерти. И потому
побуждает меня к тому, что я делаю, не корысть, не слава, не
мирские соображения, а только страх не исполнить того, чего от меня
хочет тот, кто послал меня в этот мир, к которому я каждый
час жду своего возвращения.
И потому я прошу всех тех, которые будут читать это, читать и
понимать мое писание, откинув так же, как и я, все светские
соображения, имея в виду только то вечное начало истины и добра, по воле
которого мы пришли в этот мир, и очень скоро, как телесные
существа, исчезнем из него, и без поспешности и раздражения
понимать и обсуждать то, что я высказываю, и, в случае несогласия,
не с презреньем и ненавистью, а с сожалением и любовью
поправлять меня; в случае же согласия со мною, помнить, что если я говорю
истину, то истина эта не моя, а божья, и что только случайно
часть ее проходит через моня, точно так же, как она проходит через
каждого из нас, когда \-\л к »знаем истину и передаем ее.
1
ДРЕВНИЕ ВЕРОУЧЕНИЯ
1. Всегда, с самых древних времен, люди чувствовали
бедственность, непрочность и бессмысленность своего существования и искали
спасения от этой бедственности, непрочности и бессмысленности в
вере в бога или богов, которые могли бы избавлять их от различных
бед этой жизни и в будущей жизни давали бы им то благо, которого
они желали и не могли получить в этой жизни.
2. И потому с древнейших времен среди разных народов были и
разные проповедники, которые учили людей о том, каковы тот бог
или те боги, которые могут спасать людей, и о том, что нужно было
делать для того, чтобы угодить этому богу или богам, для того,
чтобы получить награду в этой или будущей жизни.
3. Одни религиозные учения учили тому, что бог этот есть солнце
и олицетворяется в разных животных; другие учили, что боги —
это небо и земля; третьи учили тому, что бог создал мир и избрал
из всех народов один любимый народ; четвертые учили, что есть много
52

богов и что они участвуют в делах людей; пятые учили тому, что
бог, приняв образ человека, сошел на землю.
И все эти учителя, перемешивая истину с ложью, требовали
от людей, кроме воздержания от поступков, считавшихся дурными,
и исполнения дел, считавшихся добрыми, еще и таинства, и жертвы,
и молитвы, которые больше всего другого должны были
обеспечивать людям их благо в этом мире и в будущем.
2
НЕДОСТАТОЧНОСТЬ ДРЕВНИХ ВЕРОУЧЕНИЙ
1. Но чем больше жили люди, тем меньше и меньше
удовлетворяли эти вероучения требованиям души человеческой.
2. Люди видели, во-первых, то, что счастье в этом мире, к
которому они стремились, не достигалось, несмотря на исполнение
требований бога или богов.
3. Во-вторых, вследствие распространения просвещения, доверие
к тому, что проповедовали религиозные учителя о боге, о будущей
жизни и о наградах в ней, не совпадая с уяснившимися понятиями
о мире, всё ослабевало и ослабевало.
4. Если прежде люди беспрепятственно могли верить, что бог
сотворил мир 6000 лет тому назад, что земля есть центр вселенной, что
под землей находится ад, что бог сходил на землю и потом улетел
на небо и т. п., то теперь уже этому нельзя верить, потому что люди
верно знают, что мир существует не 6000 лет, а сотни тысяч лет,
что земля не есть центр мира, а только очень маленькая планета
в сравнении с другими небесными телами, и знают, что под землей
ничего не может быть, так как земля шар; знают, что улететь на
небо нельзя, потому что неба нет, а есть только кажущийся свод
небесный.
5. В-третьих, главное — подрывалось доверие к этим различным
учениям тем, что люди, вступая в более близкое общение между
собой, узнавали про то, что в каждой стране религиозные учителя
проповедуют свое особенное учение, признавая одно свое —
истинным, и отрицают все другие.
И люди, зная про это, естественно делали вывод о том, что ни
одно из этих учений не более истинно, чем другое, и что потому ни
одно из них не может быть принято за несомненную и непогрешимую
истину.
53

3
НЕОБХОДИМОСТЬ НОВОГО ВЕРОУЧЕНИЯ,
СООТВЕТСТВУЮЩЕГО СТЕПЕНИ ПРОСВЕЩЕНИЯ
ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
1. Недостижимость счастья в этой жизни, всё
распространяющееся просвещение человечества и общение людей между собой,
вследствие которого они узнали вероучения других народов, делали то,
что доверие людей к преподанным им вероучениям всё ослабевало
и ослабевало.
2. А между тем потребность объяснения смысла жизни и
разрешения противоречия между стремлением к счастью и жизни, с
одной стороны, и всё более и более уяснявшимся сознанием
неизбежности бедствия и смерти, с другой — становилась всё настоятельнее
и настоятельнее.
3. Человек желает себе блага, видит в этом смысл своей жизни,
и чем больше он живет, тем более видит, что благо это для него
невозможно; человек желает жизни, продолжения ее, и видит, что и
он и всё существующее вокруг него обречено на неизбежное
уничтожение и исчезновение; человек обладает разумом и ищет разумного
объяснения явлений жизни и не находит никакого разумного
объяснения ни своей, ни чужой жизни.
4. Если в древности сознание этого противоречия между жизнью
человеческой, требующей блага и продолжения ее, и неизбежностью
смерти и страданий было доступно только лучшим умам, как
Соломону, Будде, Сократу, Лао-Тсе и др., то в позднейшее время это
стало истиной, доступной всем; и потому разрешение этого
противоречия стало нужнее, чем когда-нибудь.
5. И вот именно в то время, когда разрешение противоречия
стремления к благу и жизни, с сознанием невозможности их,
стало особенно мучительно необходимым для человечества,— оно и дано
было людям христианским учением в его истинном значении.
4
В ЧЕМ СОСТОИТ РАЗРЕШЕНИЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ ЖИЗНИ
И ОБЪЯСНЕНИЕ ЕЕ СМЫСЛА,
ДАВАЕМОЕ ХРИСТИАНСКИМ ВЕРОУЧЕНИЕМ
В ЕГО ИСТИННОМ ЗНАЧЕНИИ?
1. Древние вероучения своими уверениями о существовании
бога — творца, промыслителя и искупителя старались скрыть
противоречие жизни человеческой; христианское же учение, напротив,
54

показывает людям это противоречие во всей его силе; показывает
им то, что оно должно быть, и из признания противоречия
выводит и разрешение его. Противоречие состоит в следующем:
2. Действительно, с одной стороны, человек есть животное и не
может перестать быть животным, пока он живет в теле; с другой
стороны, он есть духовное существо; отрицающее все животные
требования человека.
3. Человек в первое время своей жизни живет, не зная о том, что
он живет, так что живет не он сам, но через него живет та сила жизни,
которая живет во всем, что мы знаем.
4. Человек начинает жить сам только тогда, когда знает, что он
живет. Знает же он, что живет, когда знает, что желает блага
себе и что другие существа желают того же. Это знание дает ему
пробудившийся в нем разум.
5. Узнав же то, что он живет и желает блага себе и что того же
желают и другие существа, человек неизбежно узнает и то, что то
благо, которого он желает для своего отдельного существа,
недоступно ему и что вместо того блага, которого он желает, ему предстоят
неизбежные страдания и смерть. То же самое предстоит и всем
другим существам. И является противоречие, которому человек
ищет разрешения такого, при котором его жизнь, такая, какая она
есть, имела бы разумный смысл. Он хочет, чтобы жизнь продолжала
бы быть тою, какою она была до пробуждения его разума, т. е. совсем
животною, или чтобы она была уже совсем духовною.
6. Человек хочет быть зверем или ангелом, но не может быть ни
тем, ни другим.
7. И тут-то является то разрешение этого противоречия, которое
дает христианское учение. Оно говорит человеку, что он ни зверь,
ни ангел, но ангел, рождающийся из зверя,— духовное существо,
рождающееся из животного. Что всё наше пребывание в этом мире
есть не что иное, как это рождение.
5
В ЧЕМ СОСТОИТ РОЖДЕНИЕ
ДУХОВНОГО СУЩЕСТВА?
1. Как только человек пробуждается к разумному сознанию,
сознание это говорит ему, что он желает блага; а так как разумное
сознание его пробудилось в его отдельном существе, то ему кажется,
что его желание блага относится к его отдельному существу.
2. Но то самое разумное сознание, которое показало ему себя
отдельным существом, желающим себе блага, показывает ему и то,
что отдельное существо это не соответствует тому желанию блага
и жизни, которые он ему приписывает, он видит, что отдельное
существо это не может иметь ни блага, ни жизни.
3. «Что же имеет истинную жизнь?» — спрашивает он себя и ви-
55

дит, что истинной жизни не имеет ни он, ни те существа, которые
окружают его, а только то, что желает блага.
4. И, познав это, человек перестает признавать собою свое
отдельное от других телесное и смертное существо, а признает собою то
нераздельное от других духовное и потому не смертное существо,
которое открыто ему его разумным сознанием.
В этом состоит рождение в человеке нового духовного существа.
6
ЧТО ТАКОЕ ТО СУЩЕСТВО,
КОТОРОЕ РОЖДАЕТСЯ В ЧЕЛОВЕКЕ?
1. Существо, открываемое человеку его разумным сознанием,
есть желание блага, есть то же самое желание блага, которое и
прежде составляло цель его жизни, но с той разницей, что желание
блага прежнего существа относилось к отдельному одному телесному
существу и не сознавало себя, теперешнее же желание блага сознает
себя и потому относится не к чему-либо отдельному, а ко всему
существующему.
2. В первое время пробуждения разума человеку казалось, что
желание блага, которое он сознает собою, относится только тому
телу, в которое оно заключено.
3. Но чем яснее и тверже становится разум, тем яснее
становилось, что истинное существо, истинное я человека, как скоро он
сознает себя, есть не его тело, не имеющее истинной жизни, а желание
блага само в себе, другими словами — желание блага всему
существующему.
4. Желание же блага всему существующему есть то, что дает
жизнь всему существующему, то, что мы называем богом.
5. Так что существо, которое открывается человеку его сознанием,
рождающееся существо,— есть то, что дает жизнь всему
существующему,— есть бог.
7
БОГ, ПО ХРИСТИАНСКОМУ УЧЕНИЮ ПОЗНАВАЕМЫЙ
ЧЕЛОВЕКОМ В САМОМ СЕБЕ
1. По прежним учениям, для познания бога человек должен
был верить тому, что ему другие люди говорили о боге, о том, как бог
сотворил будто бы мир и людей и потом проявил себя людям;
по христианскому же учению, человек непосредственно познает бога
своим сознанием в самом себе.
2. В самом себе сознание показывает человеку, что сущность
56

его жизни есть желание блага всему существующему, есть нечто
необъяснимое и не выразимое словами и вместе с тем самое
близкое и понятное человеку.
3. Начало желания блага появилось в человеке сначала как
жизнь его отдельного животного существа, потом как жизнь тех
существ, которые он любил, потом, с тех пор как пробудилось в
нем его разумное сознание, оно проявилось как желание блага всему
существующему. Желание же блага всему существующему есть
начало всякой жизни, есть любовь, есть бог, как и сказано в
евангелии, что бог есть любовь.
8
БОГ, ПО ХРИСТИАНСКОМУ УЧЕНИЮ ПОЗНАВАЕМЫЙ
ЧЕЛОВЕКОМ ВНЕ СЕБЯ
1. Но кроме бога, познаваемого, по христианскому учению, в
самом себе как желание блага всему существующему — любовь,—
человек, по христианскому учению, познает его еще и вне себя,—
во всем существующем.
2. Сознавая в своем отдельном теле духовное и нераздельное
существо бога и видя присутствие того же бога во всем живом,
человек не может не спрашивать себя — для чего бог, существо духовное,
единое и нераздельное, заключил себя в отдельные тела существ
и в тело отдельного человека.
3. Для чего существо духовное и единое как бы разделилось
само в себе? Для чего божественная сущность заключена в условия
отдельности и телесности? Для чего бессмертное заключено в
смертное, связано с ним?
4. И ответ может быть только один: есть высшая воля, цели
которой недоступны человеку. И эта-то воля поставила человека и
всё существующее в то положение, в котором оно находится. Эта-то
причина, которая для каких-то недоступных человеку целей
заключила себя, желание блага всему существующему — любовь,— в
отдельные от остального мира существа,— есть тот же бог, которого
человек сознает в себе, познаваемый человеком вне себя.
Так что бог, по христианскому вероучению, есть и та сущность
жизни, которую человек сознает в себе и познает во всем мире как
желание блага; и вместе с тем и та причина, по которой сущность
эта заключена в условия отдельной телесной жизни.
Бог, по христианскому учению, есть тот отец, как это и сказано в
евангелии, который послал в мир своего подобного себе сына для
исполнения в нем своей воли,— блага всего существующего.
57

9
ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ИСТИННОСТИ ХРИСТИАНСКОГО
ПОНИМАНИЯ ЖИЗНИ ВНЕШНИМ ПРОЯВЛЕНИЕМ
БОГА
1. Бог проявляется в разумном человеке желанием блага всему
существующему и в мире — в отдельных существах, стремящихся
каждый к своему благу.
2. Хотя неизвестно и не может быть известно человеку, для
чего нужно было единому духовному существу — богу — проявить
себя в разумном человеке желанием блага всему существующему
и в отдельных существах желанием блага каждого себе, человек не
может не видеть, что и то и другое сходится к одной ближайшей
определенной и доступной и радостной человеку цели.
3. Цель эта открывается человеку и наблюдением, и преданием,
и рассуждением. Наблюдение показывает, что всё движение в жизни
людей,— насколько оно известно им,— состояло только в том, что
прежде разделенные и враждебные друг другу существа и люди всё
более и более соединяются и связываются согласием и
взаимодействием. Предание показывает человеку, что все мудрецы мира всегда
учили тому, что человечество должно от разделения переходить к
единению, как говорил пророк, что все люди должны быть научены богом,
копья и мечи перекованы на серпы и плуги и, как говорил Христос,
чтобы все были едины, как я един с отцом. Рассуждение показывает
человеку, что наибольшее благо людей, к которому стремятся все
люди, может быть достигнуто только при наибольшем единении и
согласии людей.
4. И потому, хотя конечная цель жизни мира и скрыта от
человека, он все-таки знает, в чем состоит ближайшее дело жизни мира,
в котором он призван участвовать; дело это есть замена разделения и
несогласия в мире единением и согласием.
5. Наблюдение, предание, разум показывают человеку, что в этом
состоит то дело божие, в котором он призван участвовать, и
внутреннее стремление его рождающегося в нем духовного существа —
любви — влечет его к тому же самому.
6. Внутреннее влечение рождающегося духовного существа
человека только одно: увеличение в себе любви. И это-то увеличение
любви есть то самое, что одно содействует тому делу, которое
совершается в мире: замены разъединения и борьбы единением
и согласием, то, что в христианском учении называется
установлением царства божия.
7. Так что, если бы и могло быть для человека сомнение в
истинности христианского определения смысла жизни, совпадение
внутреннего стремления человека по христианскому учению с ходом
жизни всего мира подтверждало бы эту истинность.
58

10
В ЧЕМ СОСТОИТ ОТКРЫВАЕМАЯ ЧЕЛОВЕКУ
ХРИСТИАНСКИМ УЧЕНИЕМ ЖИЗНЬ
В ЭТОМ МИРЕ?
1. Рождаясь к новой жизни, человек сознает, что в его отдельном
от всех других существ существе заключено желание блага не себе
одному, а всему существующему — любовь.
2. Если бы это желание блага всему существующему, эта
любовь находилась не в отдельном существе, оно бы не знало про себя
и оставалось бы всегда равным самому себе; но, будучи
заключено в пределы отдельного существа — человека, оно сознает себя и
свои пределы и стремится разорвать то, что связывает его.
3. По свойству своему любовь, желание блага, стремится
обнять всё существующее. Естественным путем оно расширяет свои
пределы любовью — сначала к семейным — жене, детям, потом к
друзьям, соотечественникам; но любовь не довольствуется этим и
стремится обнять всё существующее.
4. В этом неперестающем расширении пределов области любви,
составляющем сущность рождения духовного существа, и
заключается сущность истинной жизни человека в этом мире. Всё
пребывание человека в этом мире от рождения и до смерти есть не что
иное, как рождение в нем духовного существа. Это неперестаю-
щее рождение есть то, что в христианском учении называется
жизнью истинной.
5. Можно себе представить, что то, что составляет наше тело,
которое теперь представляется как отдельное существо, которое
мы любим предпочтительно пред всеми другими существами,
когда-нибудь в прежней, низшей жизни было только собрание
любимых предметов, которые любовь соединила в одно так, что мы
его в этой жизни уже чувствуем собою; и точно так же наша
любовь теперь к тому, что доступно нам, составит в будущей жизни
одно цельное существо, которое будет так же близко нам, как
теперь наше тело (у отца вашего обителей много).
11
ЧЕМ РАЗНИТСЯ ИСТИННАЯ ЖИЗНЬ,
ОТКРЫВАЕМАЯ ХРИСТИАНСКИМ УЧЕНИЕМ,
ОТ ЖИЗНИ ПРЕЖНЕЙ?
1. Разница между личной жизнью и жизнью истинной
заключается в том, что цель личной жизни состоит в увеличении
наслаждений внешней жизни и продолжении ее, и цель эта, несмотря на
59

все усилия, никогда не достигается, потому что человек не властен
над внешними условиями, препятствующими наслаждению, и над
всякого рода бедствиями, всегда могущими постигнуть его; цель
же истинной жизни, состоящая в расширении области любви и
увеличении ее, ничем не может быть воспрепятствована, так как все
внешние причины, как-то: насилие, болезни, страдания, которые
мешают достижению цели личной жизни, содействуют достижению
цели духовной.
2. Разница в том, в чем разница между теми рабочими,
которые, будучи посланы в хозяйский сад, как это рассказано в
евангельской притче, решили, что сад принадлежит им, и потому не
отдавали плодов хозяину, и теми, которые признают себя
работниками и исполняют порученное хозяином.
12
ЧТО МЕШАЕТ ЧЕЛОВЕКУ ЖИТЬ ИСТИННОЙ ЖИЗНЬЮ?
1. Для исполнения своего назначения человек должен
увеличивать в себе любовь и проявлять ее в мире,— и это увеличение
любви и проявление ее в мире есть то самое, что нужно для
совершения дела божия. Но что же может делать человек для
проявления любви?
2. Основа жизни человека есть желание блага всему
существующему. Любовь в человеке заключена в пределы отдельного
существа и потому естественно влечется к расширению своих
пределов, так что человеку ничего не нужно делать, чтобы проявлять
в себе любовь: она сама собой стремится к своему проявлению,
человеку нужно только устранять препятствия к ее продвиганию.
В чем же состоят эти препятствия?
3. Препятствия, мешающие человеку проявлять любовь,
заключаются в теле человека, в отдельности его от других существ:
в том, что, начиная свою жизнь младенчеством, во время
которого он живет одною животною жизнью своего отдельного
существа, человек и впоследствии, когда уже в нем пробуждается разум,
не может никогда вполне отрешиться от стремления к благу своего
отдельного существа и совершает поступки, противоположные
любви.
13
ЗНАЧЕНИЕ ПРЕПЯТСТВИЙ К ПРОЯВЛЕНИЮ ЛЮБВИ
1. Желание блага всему существующему — любовь, стремясь
к своему проявлению, встречает препятствия к этому проявлению
в теле человека и в особенности в том, что разум человека,
60

освобождающий любовь, пробуждается в человеке не при
появлении человека на свет, а после известного времени, тогда,
когда человек уж усвоит себе привычки животной жизни. Для чего
это?
2. Человек не может не спрашивать себя об этом. Для чего
духовное существо — любовь — заключено в отдельное существо
человека? И на вопрос этот различные учения отвечали и отвечают
различно. Одни, пессимистические, отвечают тем, что заключение
духовного существа в тело человека есть ошибка, которая должна
быть исправлена уничтожением тела, уничтожением животной
жизни. Другие учения отвечают тем, что предположение о
существовании духовного существа есть ошибка, которая должна быть
исправлена тем, чтобы признавать действительно
существующим одно тело и его законы. И то и другое учение не
разрешает противоречий, а только не признает—одно: законности
тела, другое: законности духа. Только христианское учение
разрешает его.
3. На совет, который дает соблазнитель Христу уничтожить
жизнь, если нельзя по своей воле удовлетворять всем требованиям
животной природы, Христос говорит, что нельзя противиться
воле бога, пославшего нас в жизнь в виде отдельного существа,
но что в этой жизни отдельного существа надо служить одному
богу.
4. По христианскому учению нужно для разрешения
противоречия жизни не уничтожить самую жизнь отдельного существа, что
было бы противно воле бога, пославшего ее, и не покоряться
требованиям животной жизни отдельного существа, что было бы
противно духовному началу, составляющему истинное я человека, а
должно в том теле, в которое заключено это истинное я человека,
служить одному богу.
5. Истинное я человека есть живущая в нем, постоянно
стремящаяся к увеличению, беспредельная любовь, составляющая
основу его жизни. Любовь эта заключена в пределы животной жизни
отдельного существа и всегда стремится к освобождению себя
от нее.
6. В этом освобождении духовного существа от животной
личности, в этом рождении духовного существа и состоит истинная
жизнь каждого отдельного человека и всего человечества.
7. Любовь в каждом отдельном человеке и в человечестве
подобна пару, сжатому в паровике: пар, стремясь к расширению,
толкает поршни и производит работу.
Как для того, чтобы пар производил свою работу, должны быть
препятствия стен, так и для того, чтобы любовь производила свою
работу, нужно препятствие пределов отдельного существа, в кото-
Рое она заключена.
61

14
ЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ ЧЕЛОВЕК ДЛЯ ТОГО,
ЧТОБЫ ЖИТЬ ИСТИННОЙ ЖИЗНЬЮ?
1. Человек во время своего младенчества, детства, иногда и
позже, живет как животное, исполняя волю бога, познаваемую им
как желание блага своему отдельному существу, и не знает никакой
другой жизни.
2. Пробудившись к разумному сознанию, человек, хотя и знает,
что жизнь его — в его духовном существе, продолжает чувствовать
себя в отдельном теле и, по усвоенной им привычке животной
жизни, совершает поступки, имеющие целью благо отдельной
личности и противные любви.
3. Поступая так, человек лишает себя блага истинной жизни
и не достигает той цели блага отдельного существа, к которой он
стремится, и потому, поступая так, совершает грехи. В этих-то
грехах и заключаются прирожденные препятствия проявлению любви
в человеке.
4. Препятствия эти усиливаются еще тем, что прежде жившие
люди, делавшие грехи, передают привычки и приемы своих грехов
следующим поколениям.
5. Так что каждый человек — и потому, что он усвоил в
детстве привычку личной жизни отдельного существа, и потому, что
эти же привычки личной жизни передаются преданиями ему от
предков, всегда подлежит грехам, препятствующим проявлению любви.
15
ТРИ РОДА ГРЕХОВ
1. Есть три рода грехов, мешающих любви: а) грехи,
вытекающие из неискоренимого влечения человека, пока он живет в теле,
к благу своей личности,— грехи прирожденные, естественные; Ь)
грехи, вытекающие из предания человеческих учреждений и обычаев,
направленных на увеличение блага отдельных лиц,— грехи
наследственные, общественные и с) грехи, вытекающие из стремлений
отдельного человека к большему и большему увеличению блага своего
отдельного существа,— грехи личные, придуманные.
2. Грехи прирожденные состоят в том, что люди полагают
благо в сохранении и увеличении животного блага своей отдельной
личности. Всякая деятельность, направленная на увеличение
животного блага своей личности, есть такой прирожденный грех.
3. Грехи наследственные — это те грехи, которые делают люди,
пользуясь существующими, установленными людьми, жившими
прежде них, приемами увеличения блага отдельной личности. Всякое
62

пользование учреждениями и обычаями, установленными для блага
своей личности, есть такой наследственный грех.
4. Грехи личные, придуманные — это те грехи, которые делают
люди, придумывая, кроме наследственных приемов, еще новые
средства увеличения блага своей отдельной личности. Всякое
придуманное человеком новое средство увеличения блага отдельного
своего существа есть грех личный.
16
РАЗДЕЛЕНИЕ ГРЕХОВ
1. Есть шесть грехов, препятствующих проявлению любви в
людях:
2. Грех похоти, состоящий в том, чтобы приготавливать себе
удовольствия от удовлетворения потребностей.
3. Грех праздности, состоящий в том, чтобы освобождать
себя от труда, нужного людям для удовлетворения потребностей.
4. Грех корысти, состоящий в том, чтобы приготавливать себе
возможность удовлетворения своих потребностей в будущем.
5. Грех властолюбия, состоящий в том, чтобы покорять себе
подобных.
6. Грех блуда, состоящий в том, чтобы устраивать себе
наслаждения из удовлетворения половой похоти.
7. Грех опьянения, состоящий в том, чтобы производить
искусственное возбуждение своих телесных и умственных сил.
17
ГРЕХ ПОХОТИ
1. Человеку нужно удовлетворять своим телесным потребностям,
и в бессознательном состоянии он, как и всякое животное, вполне
удовлетворяет им, не воздерживаясь и не усиливая их, и в этом
удовлетворении потребностей находит благо.
2. Но, пробудившись к разумному сознанию, человеку в первое
время кажется, что благо его отдельного существа заключается в
удовлетворении его потребностей, и он придумывает средства
увеличения удовольствия от удовлетворения своих потребностей,
старается поддержать придуманные прежде жившими людьми
средства приятного удовлетворения потребностей и сам придумывает
новые, еще более приятные средства удовлетворения их. В этом состоит
гРех похоти.
3. Когда человек ест или пьет, не будучи еще голоден, когда
одевается не для того, чтобы защитить тело от холода, или
строит дом не для того, чтобы укрыться в нем от непогоды, а для
63

того, чтобы увеличить удовольствие от удовлетворения
потребностей, он совершает прирожденный грех похоти.
4. Когда же человек родился и вырос в привычках
излишества в питье, еде, одежде, жилище и продолжает пользоваться своим
излишеством, поддерживая эти привычки, то такой человек
совершает наследственный грех похоти.
5. Когда же человек, живя в роскоши, придумывает еще новые,
не употребляемые людьми вокруг него, более приятные средства
удовлетворения потребностей: вместо прежней простой пищи и питья
вводит новые, более утонченные; вместо прежней, прикрывавшей
его тело одежды, добывает новую, более красивую; вместо прежнего
меньшего, простого дома, строит новый, с новыми украшениями и
т. п.— такой человек совершает личный грех похоти.
6. Грех похоти, как прирожденный, так и наследственный и
личный, состоит в том, что, стремясь к благу своего отдельного существа
посредством удовлетворения своих потребностей, человек, усиливая
эти потребности, препятствует своему рождению к новой духовной
жизни.
7. Кроме того, человек, поступающий так, не достигает той цели,
к которой стремится, так как всякое усиление потребностей делает
менее вероятною возможность удовлетворения похоти и ослабляет
самое наслаждение от удовлетворения. Чем чаще человек утоляет
голод, чем утонченнее употребляемые им кушанья, тем меньше он
получит наслаждений от еды. То же самое и по отношению
удовлетворения всех других животных потребностей.
18
ГРЕХ ПРАЗДНОСТИ
1. Человеку, так же как и животному, нужно упражнять свои
силы. Силы эти естественно направляются на приготовление
предметов, нужных для удовлетворения потребностей. После
направленного на это труда человеку, как и всякому животному, нужен
отдых.
2. И в бессознательном состоянии человек, так же как и
животное, приготовляя для себя предметы, нужные для жизни,
чередует труд с отдыхом и в этом естественном отдыхе находит благо.
3. Но, пробудившись к разумному сознанию, человек разделяет
труд от отдыха и, находя отдых более приятным, чем труд, старается
уменьшить труд и продлить отдых, заставляя силой или хитростью
других людей служит своим потребностям. В этом состоит грех
праздности.
4. Когда человек, пользуясь трудами других людей, отдыхает
тогда, когда он еще мог бы трудиться, он совершает
прирожденный грех праздности.
5. Когда же человек родился и живет в таком положении, что он
64

пользуется трудами других людей, не будучи поставлен в
необходимость трудиться самому, и он поддерживает такой порядок вещей,
не трудясь, пользуясь трудами других, то такой человек совершает
наследственный грех праздности.
6. Когда же человек, родясь и живя в сределюдей, привыкших
без труда пользоваться трудом других людей, сам придумывает
средства еще освободить себя от трудов, которые он прежде сам
исполнял, и накладывает эти труды на других, когда человек, сам
чистивший себе одежду, заставляет это делать другого, или сам
писавший письма, или делавший свои счеты, или сам ходивший по
своим делам,— заставляет это делать других, а сам употребляет
свободное время на отдых или забаву, то такой человек совершает
личный грех праздности.
7. То, что каждый человек не может сделать всё для себя сам,
а часто разделение труда совершенствует и облегчает труд, не
может служить оправданием освобождения себя от труда вообще
или от тяжелого труда, заменив его легким. Всякое произведение
труда, которым человек пользуется, требует от него
соответствующего труда, а не облегчения своего труда или совершенного
освобождения от него.
8. Грех праздности, как прирожденный, так и наследственный
и личный, состоит в том, что, прекращая свой труд и пользуясь
трудом других, человек делает противное тому, на что он
предназначен, так как истинное благо приобретается только деятельностью
служения.
9. Кроме того, человек, поступающий так, не достигает и того,
к чему стремится, так как наслаждения от отдыха получает только
после труда. И чем меньше труда, тем меньше наслаждений отдыха.
19
ГРЕХ КОРЫСТИ
1. Положение человека в мире таково, что телесное
существование его обеспечено законами общими, которым человек
подчинен вместе со всеми животными. Человек, отдаваясь своему
инстинкту, должен работать, и естественная цель его работы есть
удовлетворение своих потребностей, и эта работа всегда с излишком
обеспечивает его существование. Человек есть общественное животное, и
плоды его работы накопляются в обществе так, что, если бы только
не было грехов корысти, всякий человек, не могущий работать, всегда
мог бы иметь то, что ему нужно для удовлетворения его
потребностей. И потому евангельское изречение о том, чтобы не заботиться
о завтрашнем дне, а жить, как птицы небесные,— не есть метафора,
а утверждение существующего закона всякой животной
общественной жизни. Точно то же сказано в коране, что нет на свете ни
одного животного, которому бог не дал бы пропитания.
3 'Ьк;п 220 65

2. Но человеку и после пробуждения его к разумному сознанию
еще долго продолжает казаться, что жизнь его заключается в благе
его отдельного существа, а так как существо это живет во времени,
то человек и заботится об особенном обеспечении удовлетворения
своих потребностей в этом будущем для себя и для своей семьи.
3. Особенное же обеспечение в будущем удовлетворении
потребностей себя и своей семьи возможно только при удержании от других
людей предметов потребления, то, что называется собственностью.
И вот на это приобретение, удержание и увеличение собственности
и направляет человек свои силы. В этом состоит грех корысти.
4. Когда человек считает исключительно своею приготовленную
им или полученную от кого-либо пищу на завтра, или одежду, или
кров на зиму для себя или для своей семьи, то он совершает
прирожденный грех корысти.
5. Когда же человек с пробудившимся сознанием находит себя
в таких условиях, что он считает известные предметы исключительно
своими, несмотря на то, что предметы эти не нужны для
обеспечения его жизни, и удерживает эти предметы от других, то он
совершает наследственный грех корысти.
6. Когда же человек, имеющий уже предметы, нужные ему для
обеспечения потребностей в будущем его и его семьи, и владея
предметами, излишними для поддержания жизни, приобретает еще новые
и новые предметы и удерживает их от других, то человек этот
совершает личный грех корысти.
7. Грех корысти, как прирожденный, так и наследственный и
личный, состоит в том, что, стараясь обеспечить в будущем благо
своего отдельного существа и для этого приобретая предметы и
удерживая их от других, человек делает противное тому, на что он
предназначен; вместо того чтобы служить людям, отнимает от них то,
что им нужно.
8. Кроме того, человек, поступающий так, иногда не достигает
той цели, к которой он стремится, так как будущее не во власти
человека, а человек всякую минуту может умереть. Потратив же на
неизвестное и могущее не наступить будущее несомненное настоящее,
он делает очевидную ошибку.
20
ГРЕХ ВЛАСТОЛЮБИЯ
1. Человек, как животное, поставлен в такие условия, что всякое
удовлетворение его потребностей заставляет его вступать в борьбу
с другими существами.
2. Животная жизнь человека поддерживается только в ущерб
других существ. Борьба есть естественное свойство и закон животной
жизни. И человек, живя животной жизнью до пробуждения в нем
сознания, в этой борьбе находит благо.
66

3. Но когда в человеке пробуждается разумное сознание, ему
в первое время этого пробуждения кажется, что благо его увеличится,
если он покорит и победит как можно больше существ, и человек
употребляет свои силы на покорение себе людей и существ. В этом
состоит грех властолюбия.
4. Когда человек, для того чтобы отстоять свое личное
благо, считает нужным бороться и борется против тех людей и существ,
которые хотят покорить его, то такой человек совершает
прирожденный грех властолюбия.
5. Когда же человек родился и вырос в известных условиях
власти, родился ли он сыном царя, вельможи, купца, зажиточного
мужика, оставаясь в этом положении, не прекращает борьбу,
иногда незаметную, но всегда необходимую для поддержания своего
положения, то он совершает наследственный грех властолюбия.
6. Когда же человек, находясь в известных постоянных условиях
борьбы, желая увеличить свое благо, вступает еще в новые
столкновения с людьми и другими существами, желая увеличить свою
власть, когда он нападает на соседа, чтобы завладеть его
имуществом, его землями, или старается посредством приобретения прав,
диплома, чина занять более высокое, чем он занимает,
положение, или, желая увеличить свое имение, вступает в борьбу с
соревнователями и рабочими, или вступает в борьбу с другими
народами,— такой человек совершает личный грех властолюбия.
7. Грех властолюбия, как прирожденный, так и наследственный и
личный, состоит в том, что, употребляя свои силы на достижение
блага своего отдельного существа посредством борьбы, человек делает
прямо обратное тому, что свойственно истинной жизни. Вместо того,
чтобы увеличивать в себе любовь, т. е. уничтожить преграды,
отделяющие его от других существ, он увеличивает их.
8. Кроме того, вступая в борьбу с людьми и существами, человек
достигает обратного тому, к чему он стремится. Вступая в борьбу,
он увеличивает вероятие того, что другие существа будут нападать
на него и что вместо того, чтобы покорить другие существа, он
будет покорен ими. Чем больше успевает человек в борьбе, тем
больше требует напряжения в ней.
21
ГРЕХ БЛУДА
1. В человека вложена потребность поддержания рода: половая
потребность, и человек в животном состоянии, отдаваясь ей,
совокупляясь, исполняет этим свое назначение и в этом исполнении
своего назначения находит благо.
2. Но при пробуждении сознания человеку представляется,
что удовлетворение этой потребности может увеличить благо его от-
67

дельного существа, и он вступает в половое общение не с целью
продолжения рода, но с целью увеличения своего личного блага. В этом
состоит грех блуда.
3. Грех.блуда отличается от всех других грехов тем, что, тогда
как при всех других грехах полное воздержание от прирожденного
греха невозможно, а возможно только уменьшение прирожденного
греха, в грехе блуда возможно полное воздержание от греха.
Происходит это оттого, что полное воздержание от удовлетворения
потребности личности (пищи, одежды, крова) уничтожает самую личность,
точно так же уничтожает личность отсутствие всякого отдыха, всякой
собственности и всякой борьбы, но воздержание от половой
потребности, целомудрие — одного или нескольких — не уничтожает рода
человеческого, того, что должна поддерживать половая
потребность, так как воздержание одного, нескольких и многих людей от
полового общения не уничтожает рода человеческого. Так что
удовлетворение половой потребности необязательно для каждого человека:
каждому отдельному человеку предоставлена возможность
воздержания от этой потребности.
4. Людям как бы предоставлен выбор двух способов служения
богу; или, оставаясь свободным от брачной жизни и ее последствий,
самому исполнять своею жизнью в этом мире всё то, что
предназначено богом исполнять человеку, или, сознав свою слабость,
передать часть исполнения или, по крайней мере, возможность
исполнения неисполненного своему рождаемому, вскармливаемому и
воспитываемому потомству.
5. Из этой особенности половой потребности от всех других
вытекают и две различные степени греха блуда, смотря по тому, какое
из двух назначений избирает человек.
6. При первом назначении, когда человек хочет, оставшись
целомудренным, все свои силы посвятить на служение богу, грехом блуда
будет всякое половое общение, хотя бы и имеющее целью рождение
и воспитание детей, самый чистый и целомудренный брак будет таким
прирожденным грехом для человека, избравшего назначение
девственности.
7. Наследственным же грехом для такого человека будет всякое
продолжение таких половых сношений, хотя и в браке, имеющих
целью рождение и воспитание детей, освобождение от
наследственного греха будет для такого человека прекращение полового общения.
8. Личным, придуманным грехом для такого человека будет
вступление в половое сношение с другим лицом, кроме того, с
которым он уже находится в браке.
9. При избрании человеком назначения служения богу
продолжением рода прирожденным грехом будет всякое половое общение,
не имеющее целью продолжение рода, как это бывает при
проституции, случайных связях, при браках, заключаемых по расчету, по
связям, по любви.
10. Наследственным же грехом для человека, избравшего
назначение продолжение рода, будет такое половое общение, от которого
68

не могут родиться дети или при котором родители не могут или не
хотят воспитывать рождающихся от их брака детей.
11. Когда же человек, избравший второе назначение служения
продолжению рода, будет ли то мужчина или женщина, находясь
уже в половом общении с одним лицом, вступает в такое же общение
с другими лицами, не для произведения семьи, а для увеличения
наслаждения от полового общения, или старается предотвратить
деторождение или предается неестественным порокам, то такой человек
совершает личный грех блуда.
12. Грех, т. е. ошибка блуда, для человека, избравшего
назначение девственности, состоит в том, что человек, могший избрать
высшее назначение и все силы свои употреблять на служение богу,
следовательно на продление любви и достижение высшего блага,
спускается на низшую ступень жизни и лишается этого блага.
13. Для человека же, избравшего назначение продолжение
рода — грех, ошибка блуда в том, что, лишаясь деторождения или,
по крайней мере, семейного общения, люди лишаются лучшего блага
половой жизни.
14. Кроме того, люди, старающиеся увеличить благо от полового
общения, как и во всех удовлетворениях потребностей, тем больше
уменьшают естественное наслаждение, чем больше предаются этой похоти.
22
ГРЕХ ОПЬЯНЕНИЯ
1. В естественном состоянии своем человеку, как и всякому
животному, свойственно приходить от внешних причин в
состояние возбуждения, и это временное возбуждение дает благо человеку,
находящемуся в животном состоянии.
2. Пробудившись же к сознанию, человек замечает те причины,
которые приводят его в это возбужденное состояние, и старается
воспроизвести и усилить эти причины с тем, чтобы вызвать в себе это
состояние, и для этой цели приготовляет себе и принимает в желудок
или вдыхает вещества, производящие такое возбуждение, или
устраивает для себя ту обстановку, или делает те особенные движения,
которые приводят его в это состояние. В этом состоит грех опьянения.
3. Особенность этого греха в том, что, тогда как все те грехи
только отвлекают рожденного к новой жизни человека от
свойственной ему деятельности, усиливая в нем его стремление к
продолжению животной жизни, и не ослабляют и не нарушают деятельности
разума, грех же опьянения не только ослабляет деятельность разума,
но на время, а иногда совершенно уничтожает ее; так что человек,
приводящий себя в возбужденное состояние курением, вином,
известной торжественной обстановкой или усиленными движениями,
как это делают дервиши и другие религиозные фанатики, при
этих условиях совершают часто поступки, не только свойственные
69

животным, но такие, которые по неразумию и жестокости своей
не свойственны животным.
4. Единственный прирожденный грех опьянения состоит в том, что
человек, получив удовольствие от известного состояния возбуждения,
производится ли оно пищей, или питьем, обстановкой,
воздействующей на зрение и слух, или известными движениями, не
воздерживается от того, что производит это опьянение. Когда человек, сам не
замечая того, без намерения возбудить себя, ест пряности, пьет чай,
квас, брагу, украшает себя или жилище, пляшет или играет, он
совершает прирожденный, естественный грех опьянения.
5. Когда же человек родился и воспитан в известных привычках
опьянения: привычках употребления табаку, вина, опиума,
привычках торжественных зрелищ, общественных, семейных, церковных или
привычках известного рода движений: гимнастики, пляски, поклонов,
прыжков и т. п. и поддерживает эти привычки, человек совершает
наследственный грех опьянения.
6. Когда же человек воспитан в известных привычках
периодического опьянения и привык к ним, и вводит, подражая другим или
сам придумывая, новые приемы опьянения: после табака начинает
курить опиум, после вина пьет водку, вводит новые торжественные
празднования с новым усиленным воздействием картин, танцев,
света, музыки или вводит новые приемы телесных возбуждающих
движений, гимнастики, велосипедной езды и т. п., то человек
совершает личный грех опьянения.
7. Грех опьянения, как прирожденный, так наследственный и
личный, состоит в том, что человек, вместо того чтобы все силы своего
внимания употребить на то, чтобы устранить всё то, что может
затуманить его сознание, открывающее ему смысл его истинной жизни,
старается, напротив, ослабить и затемнить это сознание внешними
средствами возбуждения.
8. Кроме того, человек, поступающий так, достигает обратного
тому, к чему он стремился. Производимое внешними средствами
возбуждение слабеет с каждым новым приемом возбуждения, и,
несмотря на усиление приемов возбуждения, разрушающее здоровье,
сама способность возбуждения всё более и более слабеет.
23
ПОСЛЕДСТВИЯ ГРЕХОВ
1. Грехи служат препятствием проявлению любви.
2. Но мало того, что грехи служат препятствием проявлению
любви, грехи производят в людях и величайшие бедствия. Бедствия,
производимые грехами, двух родов: одни бедствия — те, от которых
страдают лица, подпадающие греху; другие — те, от которых
страдают другие. Бедствия, постигающие тех, которые совершают грехи,
суть: изнеженность, пресыщенность, скука, тоска, апатия, забота.
70

страх, подозрительность, злоба, ненависть, ожесточение, ревность,
бессилие и всякого рода мучительные болезни. Бедствия же те, от
которых^ страдают другие: воровство, грабежи, истязания, побои,
убийства.
3. Не будь грехов, не было бы ни нищеты, ни пресыщения,
ни разврата, ни воровства, ни грабежей, ни убийств, ни казней,
ни войн.
4. Не будь греха похоти, не было бы нужды у обделенных, не
было бы скуки и страха у роскошествующих, не было бы
напрасной траты сил на ограждение удовольствий роскошествующих, не
было бы принижения духовных сил нуждающихся, не было бы той
постоянной глухой борьбы между теми и другими, воспитывающей
зависть, ненависть в одних и презрение и страх в других; и не
прерывалась бы временами эта вражда насилиями, убийствами,
революциями.
5. Не будь греха праздности, не было бы, с одной стороны,
замученных работой людей и, с другой стороны, людей, изуродованных
бездействием и постоянными увеселениями; не было бы разделения
людей на два враждебных лагеря: людей пресыщенных и
голодных, празднующих и замученных работою.
6. Не будь греха собственности, не было бы всех тех насилий,
которые производятся одними людьми над другими для
приобретения и удержания предметов; не было бы воровства, грабежа,
заточения в тюрьмы, ссылок, каторжных работ, казней.
7. Не будь греха власти, не было бы тех огромных, бесполезных
трат сил людских на одоление друг друга и на поддержание власти;
не было бы гордости и отупения победителей и лести, обмана и
ненависти побежденных; не было бы тех разделений семейных,
сословных, народных и вытекающих из них ссор, драк, убийств, войн.
8. Не будь греха блуда, не было бы рабства женщины, истязания
ее и рядом с этим баловства и извращения ее; не было бы ссор, драк,
убийств из-за ревности, не было бы низведения женщины до орудия
удовлетворения плоти, проституции; не было бы неестественных
пороков; не было бы расслабления телесных и душевных сил, тех
страшных болезней, от которых теперь страдают люди; не было бы
заброшенных детей и детоубийства.
9. Не будь опьянения табаком, вином, опиумом, возбуждающими
усиленными движениями и торжествами — не было бы
распущенности людей в грехах. Не было бы одной сотой тех ссор, драк,
грабежей, прелюбодеяний, убийств, которые происходят теперь,
особенно под влиянием ослабления духовных сил людей; не было бы той
напрасной траты энергии не только на ненужные, но на прямо
вредные дела; не были бы одурены, изуродованы часто лучшие люди,
проживающие в жизни без пользы другим и в тягость себе.
71

24
СОБЛАЗНЫ
1. Губительные последствия грехов для отдельных лиц,
совершающих их, так же как и для общества людей, среди которых
совершаются грехи, так очевидны, что с самых древних времен люди
видели происходящие от них бедствия и проповедовали и издавали законы
против грехов и наказывали за них: запрещалось воровать, убивать,
развратничать, клеветать, опьяняться; но, несмотря на запрещения и
казни, люди продолжали и продолжают грешить, губя жизни свои
и своих ближних.
2. Происходит это оттого, что существуют для оправдания грехов
такие лживые рассуждения, по которым выходит, что существуют
такие исключительные обстоятельства, по которым грехи не только
простительны, но необходимы. Лживые оправдания эти суть то, что
называется соблазнами.
3. Соблазн по-гречески axâvôouov — означает западню, ловушку.
И действительно, соблазн есть ловушка, в которую заманивается
человек подобием добра и, попав в нее, погибает в ней. Поэтому-то
и сказано в евангелии, что соблазны должны войти в мир, но горе
миру от соблазнов и горе тому, через кого они входят.
4. Вот от этих-то соблазнов, лживых оправданий грехов люди
не исправляются от грехов, а продолжают коснеть в них и, что хуже
всего, воспитывают в них молодые поколения.
25
ПРОИСХОЖДЕНИЕ СОБЛАЗНОВ
1. Рождение человека к новой жизни совершается не вдруг, а
постепенно, точно так же, как и рождение плотское: усилия рождения
сменяются остановками и возвращениями к прежнему положению,—
проявления духовной жизни проявлениями жизни животной; человек
то отдается служению богу и в этом служении видит благо, то
возвращается к личной жизни и ищет блага своего отдельного существа и
совершает грехи.
2. Совершив же грех, человек сознает несоответствие поступка
с требованием совести. Пока человек желает только совершить грех,
несоответствие это еще не вполне ясно. Но как скоро грех
совершен, несоответствие обличается, и человек желает уничтожить его.
3. Уничтожить же несоответствие поступка и положения, в
которое вступает человек вследствие греха, можно только тем, чтобы
употребить свой разум на оправдание совершенного поступка и
положения.
4. Оправдать же противоречие греха с требованиями духовной
72

жизни можно только тем, чтобы объяснить свой грех требованиями
духовной жизни. Это самое и делают люди, и эта умственная
деятельность людей и есть то, что называют соблазном.
5. С тех пор как проявилось в людях сознание противоречий
между их животной и духовной жизнью, с тех пор как стали люди
совершать грехи, стали люди и придумывать оправдание им, т. е.
соблазны, и потому между людьми установились предания всё одних
и тех же оправданий грехов, т. е. соблазнов, так что человеку не
нужно самому придумывать оправданий своих грехов,— они уже
придуманы раньше него, и ему нужно только принять готовые,
составленные соблазны.
26
РАЗДЕЛЕНИЕ СОБЛАЗНОВ
1. Есть пять соблазнов, погубляющих людей: соблазн личный,
или соблазн приготовления; соблазн семейный, или соблазн
продолжения рода; соблазн дела, или соблазн пользы; соблазн
товарищества, или соблазн верности; соблазн государственный, или соблазн
общего блага.
2. Соблазн личный, или соблазн приготовления, состоит в том,
что человек, делая грехи, оправдывается тем, что он готовится к
деятельности, которая в будущем должна быть полезна людям.
3. Соблазн семейный, или продолжения рода, состоит в том, что
человек, делая грехи, оправдывает их благом своих детей.
4. Соблазн дела, или пользы, состоит в том, что человек
оправдывает свои грехи необходимостью ведения и окончания начатого им и
полезного для людей дела.
5. Соблазн товарищества, или верности, состоит в том, что
человек оправдывает свои грехи благом тех людей, с которыми он
вступил в исключительные отношения.
6. Соблазн государственный, или общего блага, состоит в том, что
люди оправдывают совершаемые ими грехи благом многих людей,
народа, человечества. Это тот соблазн, который выражен Каиафой,
требовавшим убийства Христа во имя блага многих.
27
СОБЛАЗН ЛИЧНЫЙ, ИЛИ СОБЛАЗН ПРИГОТОВЛЕНИЯ
1. «Я знаю, что смысл жизни моей не в служении себе, а в
служении богу или людям; но для того, чтобы служение людям было
успешно,— говорит человек, который подпал этому соблазну,— я
могу допустить некоторые отступления от требований совести, если они
необходимы для моего совершенствования, приготавливающего меня
73

к будущей полезной людям деятельности; мне нужно прежде
выучиться, нужно прежде отслужить срок службы, нужно прежде
поправить свое здоровье, нужно прежде жениться, нужно прежде
обеспечить средства жизни в будущем, и пока я не могу вполне
следовать требованиям своей совести, когда же я окончу это, тогда я
начну жить уже совершенно так, как этого требует моя совесть».
2. И, признав необходимость заботиться о своей личной жизни
для наиболее действительного служения людям и проявления любви
впоследствии, человек служит своей личности, совершая грехи —
и похоти, и праздности, и собственности, и власти, и разврата даже,
и опьянения, не считая эти грехи важными потому, что он разрешает
их себе только на время, на то время, когда все силы его
направлены на приготовление себя к деятельному служению людям.
3. Начав же служить своей личности, сохраняя, усиливая и
совершенствуя ее, человек естественно забывает ту цель, для которой
он делает это, и лучшие годы, а иногда и всю жизнь отдает на
такое приготовление к служению, которое никогда не наступает.
4. Между тем разрешенные себе грехи ради благой цели
становятся всё привычнее и привычнее, и человек, вместо предполагаемой
полезной деятельности для людей, проводит всю жизнь в грехах,
губящих его собственную жизнь и соблазняющих других людей и
вредящих им. В этом состоит соблазн приготовления.
28
СОБЛАЗН СЕМЕЙНЫЙ, ПРОДОЛЖЕНИЯ РОДА
1. Люди, вступая в семейную связь, преимущественно женщины,
бывают склонны думать, что их любовь к своей семье, к детям и есть
то самое, чего требует от них их разумное сознание, и что поэтому,
если в семейной жизни и приходится совершать грехи для
удовлетворения потребностей семьи, то эти грехи простительны.
2. Признав же это, такие люди считают возможным во имя любви
к семье не только освобождать себя от требований справедливости к
другим людям, но и с уверенностью в том, что они поступают
хорошо, совершать для блага своих детей величайшие жестокости
против чужих.
3. «Если бы у меня не было жены, мужа или детей,— говорят
себе люди, подпавшие этому соблазну,— я бы жил совсем иначе и не
делал этих грехов; теперь же для того, чтобы воспитать детей, я не
могу жить иначе. Если бы мы не жили так, не делали бы этих
грехов, не мог бы продолжаться и род человеческий».
4. И, сделав такое рассуждение, человек спокойно отнимает у
людей их труд, заставляет их трудиться в ущерб их жизни, отнимает
у людей их землю и, самый поразительный пример,— отнимает у
ребенка молоко для того, чтобы мать этого ребенка кормила его
74

дитя, и не видит того зла, которое он делает. В этом состоит
соблазн семейный, или продолжения рода.
29
СОБЛАЗН ДЕЛА
1. Человек, по свойству своей природы, должен упражнять свои
умственные и телесные силы и для упражнения их избирает какое-
либо дело.
2. Дело же всякое требует в известное время известных
поступков, так что если поступки эти не сделаны в свое время, то
разрушается полезное людям дело, не принося никому никакой пользы.
3. «Мне нужно допахать пашню с посеянными семенами; если
я не сделаю этого, пропадут, не принеся никому пользы, и семена,
и работа. Мне надо кончить к такому-то сроку работу; если я не
кончу ее, работа, которая могла быть полезна, пропадет даром. У
меня в ходу фабрика, производящая нужные людям предметы и дающая
возможность труда десятку тысяч рабочих; если я прерву работу,
предметы не будут изготовлены и люди лишатся труда»,— говорят
люди, подпавшие этому соблазну.
4. И, сделав такое рассуждение, человек не только не бросает
недопаханную пашню, чтобы помочь вытащить из трясины завязшую
лошадь соседа, не только не бросает срочную работу для того, чтобы
просидеть день у постели больного, не только не прекращает
фабрику, работа на которой губит здоровье людей, но готов
воспользоваться несчастием соседа, чтобы допахать пашню, готов оторвать
человека от ухода за больным с тем, чтобы только кончить работу к сроку,
готов губить здоровье нескольких поколений людей, только бы
производились хорошо обработанные предметы.
В этом состоит соблазн дела, или пользы.
30
СОБЛАЗН ТОВАРИЩЕСТВА
1. Случайно или искусственно становясь в известные
одинаковые условия, люди склонны выделять себя вместе с находящимися в
тех же условиях людьми из всех остальных и считать себя
обязанными для соблюдения выгод этих стоящих в исключительных
условиях людей отступать от требований своей совести и не только
предпочитать выгоды этих своих выгодам других, но даже делать зло
•людям, только бы не нарушить верности к своим.
2. Люди делают явно дурное дело, но это наши товарищи, и
потому надо скрыть, оправдать их дурное дело. То, что мне предлагают
Делать,— дурно, бессмысленно, но все товарищи решили это, и мне
75

нельзя отстать от них. Для посторонних это может быть
страданием, несчастием, но для нас и нашего товарищества это будет
приятно, и потому надо поступать так.
3. Товарищества такие бывают самые разнообразные. Таково
товарищество двух убийц или воров, идущих на свое дело и
считающих более обязательной свою верность товарищам для совершения
предпринятого дела, чем верность совести, осуждающей
предпринятое дело; таковы же товарищества учеников учебных заведений,
рабочих артелей, полков, ученых, духовных лиц, королей.
4. Все эти люди считают верность установлению своего
товарищества обязательнее верности требованиям своей совести по
отношению ко всем другим людям. В этом состоит соблазн товарищества,
или верности.
5. Особенность этого соблазна состоит в том, что во имя его
совершаются самые дикие и бессмысленные поступки, вроде наряжения
себя в особенные, странные одежды и приписывания этим
одеждам особенного значения, и поступки вроде отравления себя вином,
пивом, и очень часто во имя этого же соблазна, вызывающего
враждебность одних товариществ к другим, совершаются страшно
жестокие поступки — драки, дуэли, убийства и т. п.
31
СОБЛАЗН ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
1. Люди живут в известном общественном устройстве, и
устройство это, как и всё в мире, постоянно изменяется соответственно
росту сознания в людях.
2. Но люди, в особенности те, для которых существующий порядок
более выгоден, чем для других (а всегда для одних людей
существующий порядок выгоднее, чем для других), считают, что существующий
порядок есть благо для всех людей, и потому для поддержания этого
блага для всех людей не только считают возможным нарушать
любовь по отношению к некоторым людям, но и считают
справедливым и хорошим совершать величайшие злодеяния для
поддержания существующего порядка.
3. Люди установили право собственности, и одни владеют
землями и орудиями труда, а другие не имеют ни того, ни другого. И это
несправедливое обладание одними, не работающими людьми,
землями и орудиями труда считается тем порядком, который должен быть
охраняем и ради которого считается справедливым и хорошим
запирать, казнить людей, нарушающих этот порядок. Точно так же ввиду
опасности того, что соседний народ или властитель может напасть на
наш народ и завоевать, и уничтожить, и изменить установившийся
порядок, считается справедливым и хорошим не только содействовать
учреждению войска, но и самому быть готовым на убийство люден
другого народа и идти убивать их.
76

4. Особенность этого соблазна та, что, тогда как во имя тех
четырех первых соблазнов люди отступают от требований своей
совести и совершают отдельные дурные дела, во имя этого
государственного соблазна совершаются самые ужасные массовые
злодеяния, как казни и войны, и поддерживаются самые жестокие
преступления против большинства, как прежнее рабство и теперешнее
отнятие земли у рабочих.— Люди не могли бы совершать эти
злодеяния, если бы не были придуманы приемы, посредством которых
ответственность за эти совершаемые злодеяния так распределяется
между людьми, что никто не чувствует тяжести ее.
5. Прием распределения этой ответственности так, чтобы никто не
чувствовал тяжести, состоит в том, что признается необходимость
власти, которая для блага подданных людей должна предписывать
эти злодеяния; подданные же для блага всех должны исполнять
предписания власти.
6. «Я очень сожалею о том, что должен предписывать
отобрание произведения труда, заключение в тюрьму, изгнание, каторгу,
казнь, войну, т. е. массовое убийство, но я обязан поступать так,
потому что этого самого требуют от меня люди, облекшие меня
властью,— говорят люди, находящиеся во власти.— Если я отнимаю
у людей собственность, хватаю их от семьи, запираю, казню, если я
убиваю людей чужого народа, разоряю их, стреляю в города по
женщинам и детям, то я делаю это не на свою ответственность,
а потому, что исполняю волю высшей власти, которой я обещался
повиноваться для блага общего». В этом состоит соблазн
государственный, или общего блага.
32
ПОСЛЕДСТВИЯ СОБЛАЗНОВ
1. Грехи суть последствия привычек (инерции, животной жизни).
Разбежавшаяся животная жизнь не может остановиться и тогда,
когда в человеке уже пробудился разум и он понял бессмысленность
животной жизни. Человек знает уже, что животная жизнь
бессмысленна и не может дать ему блага, но по старой привычке ищет
смысла и блага в радостях животной жизни: удовлетворении
усложненных искусственных потребностей, в постоянном отдыхе, в
увеличении собственности, в властвовании, в разврате, в опьянении, и
употребляет свой разум на достижение этих целей.
2. Но грехи казнят сами себя: очень скоро человек чувствует,
что то благо, которое он ищет этим путем, недоступно ему. И грех
теряет свою привлекательность. Так что, не будь оправданий
грехов — соблазнов, люди не коснели бы в грехах и не доводили бы их
до того предела, до которого они доведены теперь.
3. Не будь соблазнов приготовления, соблазна семейного,
соблазна дела, соблазна государственного, ни один самый жестокий че-
77

ловек не мог бы среди нуждающихся, умирающих от нужды людей
пользоваться теми излишествами, которыми пользуются теперь
богатые люди, не могли бы прийти богатые люди к тому положению
полной физической праздности, в которой, скучая, проживают они
теперь свою жизнь, заставляя, часто старых, малолетних, слабых,
делать нужную им работу. Не будь соблазна собственности, не могли
бы люди без смысла, без цели тратить все силы своей жизни на всё
большее и большее приобретение имущества, которое не может быть
употреблено, не могли бы люди, страдая от борьбы, вызывать ее
в других. Не будь соблазна товарищества, не было бы и сотой доли
того разврата, который существует теперь, не могли бы люди так
очевидно и бессмысленно губить свои телесные, умственные силы
опьяняющими веществами, не увеличивающими, но уменьшающими в них
энергию.
4. От грехов людских нищета и задавленность трудом одних и
пресыщенность и праздность других; от грехов и неравенство иму-
ществ, борьба, ссоры, суды, казни, войны; от грехов бедствия
разврата и озверение людей, но от соблазнов установление, освящение
всего этого: узаконение нищеты и задавленности одних и
пресыщенности и праздности других, узаконение насилия, убийств, войн,
разврата, пьянства и доведение их до тех страшных размеров, до
которых они дошли теперь.
33
ОБМАНЫ ВЕРЫ
1. Не будь соблазнов, люди не могли бы продолжать жить в
грехах, так как каждый грех казнит сам себя: люди прежних
поколений указали бы последующим губительность греха, а последующие
поколения воспитались бы, не впадая в привычку греха.
2. Но человек употребил данный ему разум не на познание греха
и избавление от него, а на оправдание его, и явился соблазн, и грех
узаконился и укоренился.
3. Но каким же образом мог человек с пробудившимся разумом
признать ложь истиной? Для того чтобы человек мог не видеть
лжи и принять ее за истину, разум его должен был быть
извращен, потому что неизвращенный разум безошибочно отличает ложь
от истины, в чем и состоит его назначение.
4. И действительно, разум людей, воспитанных в человеческом
обществе, никогда не бывает свободен от извращения. Всякий
человек, воспитанный в человеческом обществе, неизбежно подвергается
извращению, состоящему в обмане веры.
5. Обман веры состоит в том, что люди прежних поколений
внушают последующим поколениям различными искусственными
способами понимание смысла жизни, основанное не на разуме, а на
слепом доверии.
78

6. Сущность обмана веры состоит в том, что умышленно
смешиваются и подставляются одно под другое понятия веры и
доверия: утверждается, что без веры человек не может жить и мыслить,
что совершенно справедливо, и на место понятия веры, т. е.
признания того, что существует то, что сознается, но не может быть
определено разумом, как бог, душа, добро,— подставляется понятие
доверия в то, что существует бог, именно такой-то, в трех лицах,
тогда-то сотворивший мир, и то-то открывший людям, именно там-то, и
тогда-то, и через таких-то пророков.
34
ПРОИСХОЖДЕНИЕ ОБМАНОВ ВЕРЫ
1. Человечество медленно, но не останавливаясь, движется
вперед, т. е. всё к большему и большему уяснению сознания
истины о смысле и значении своей жизни и установлению жизни
сообразно с этим уясненным сознанием. И потому понимание людьми
своей жизни и самая жизнь человеческая постоянно изменяются.
Люди, более чуткие к истине, понимают жизнь сообразно тому
высшему свету, который появился в них, соответственно этому свету
устраивают свою жизнь; люди, менее чуткие, держатся прежнего
понимания жизни и прежнего строя жизни и стараются отстоять его.
2. Так что в мире всегда есть рядом с людьми, указывающими
передовое последнее выражение истины и старающимися жить
соответственно этому выражению истины, люди, отстаивающие
прежнее, отжившее и уже ненужное понимание ее и прежние порядки
жизни.
35
КАКИМ ОБРАЗОМ СОВЕРШАЮТСЯ ОБМАНЫ ВЕРЫ?
1. Истина не нуждается во внешнем подтверждении и
принимается свободно всеми теми, которым она передается, но обман требует
особенных приемов, посредством которых он мог бы передаваться
людям и усваиваться ими; и потому для совершения обмана
веры употребляются теми, которые их совершают, во всех народах,
всегда одни и те же приемы.
2. Таких приемов пять: 1) перетолкование истины, 2) вера в
чудесное, 3) установление посредничества между человеком и богом,
4) воздействие на внешние чувства человека и 5) внушение ложной
веры детям.
3. Сущность первого приема обмана веры состоит в том, чтобы на
словах признать не только справедливость открытой людям
последними проповедниками истины, но признать самого проповедника свя-
79

тым, сверхъестественным лицом, обоготворить проповедника,
приписав ему совершение разных чудес, и скрыть самую сущность открытой
истины так, чтобы она не только не нарушала прежнего
понимания жизни и установившегося в нем строя жизни, но, напротив,
подтверждала бы его.
Такое перетолкование истины и обоготворение проповедников
ее совершалось во всех народах, при всяком проявлении нового
религиозного учения. Так было перетолковано учение Моисея и
пророков еврейских. И в этом самом перетолковании и упрекал
Христос фарисеев, говоря им, что они сели на седалище Моисеевом и
сами не входят в царство божие и других не пускают. Так же
были перетолкованы учения Будды, Лао-Тсе, Заратустры. Такое же
перетолкование совершилось с христианским учением в первые
времена его принятия Константином, когда языческие храмы и
божества были переделаны на христианские и возникло магометанство
как отпор от мнимохристианского многобожия. Такому же
перетолкованию подвергалось и подвергается магометанство.
4. Второй прием обмана веры состоит в том, чтобы внушать
людям то, что следование в познании истины данному нам от бога
разуму есть грех гордости, что существует другое, более надежное
орудие познания: откровение истины, передаваемое богом
непосредственно избранным людям при известных знамениях, чудесах,
т. е. сверхъестественных событиях, подтверждающих верность
передачи. Внушается то, что надо верить не разуму, а чудесам, т. е.
тому, что противно разуму.
5. Третий прием обмана веры состоит в том, чтобы уверить
людей, что они не могут иметь того непосредственного отношения
с богом, которое чувствует всякий человек и которое особенно
уяснил Христос, признав человека сыном бога, а что для общения
человека с богом необходим посредник или посредники. Такими
посредниками ставят пророков, святых, церковь, писание, старцев,
дервишей, лам, будд, пустынников, всякое духовенство. Как ни
различны все эти посредники, сущность посредничества та, что между
человеком и богом не признается прямой связи, а, напротив,
предполагается, что истина прямо недоступна человеку, а может быть
принята только через веру в посредников между ним и богом.
6. Четвертый прием обмана веры состоит в том, что, под
предлогом совершения требуемых будто бы богом дел: молитв, таинств,
жертв, собирают вместе много людей и, подвергнув их различным
одуряющим воздействиям, внушают им ложь, выдавая ее за истину.
Поражают людей красотой и величием храмов, великолепием
украшений, утварью, одеждами, блеском освещения, звуками пения,
органов, курениями, возгласами, представлениями и в то время, как люди
находятся под этим обаянием, стараются запечатлеть в душах их
обман, выдаваемый за истину.
7. Пятый прием самый жестокий, потому что он состоит в том,
чтобы ребенку, спрашивающему у старших, живших прежде его и
имевших возможность познать мудрость прежде живших людей, о
80

том, что такое этот мир и его жизнь и какое отношение между тем
и другим, отвечают не то, что думают и знают эти старшие, а то,
что думали люди, жившие тысячи лет тому назад, и во что никто из
больших уже не верит и не может верить. Вместо духовной,
необходимой ему пищи, о которой просит ребенок, ему дается
губящий его духовное здоровье яд, от которого он может исцелиться
только величайшими усилиями и страданиями.
8. Ребенок, пробуждаясь к сознательной жизни с ясным, ничем
не засоренным разумом, готовый принять и в глубине души, хотя
и смутно, но сознающий истину жизни, т. е. свое положение и
назначение в ней (душа человеческая по природе христианка, по
выражению Тертуллиана, отца церкви),— ребенок спрашивает у
пожившего уже родителя: что такое его жизнь? какое отношение его к миру
и началу его? И отец его, или учитель его, не говорит ему то малое
и несомненное, что он знает о смысле жизни, а с уверенностью
говорит то, что он в глубине души признает не истинным,— говорит
ему, если он еврей, что бог сотворил мир в шесть дней и открыл всю
истину Моисею, написав пальцем на камне то, что надо держать
клятвы, помнить день субботний, обрезываться и т. п.; если он
православный, католический, лютеранский христианин,— что Христос,
второе лицо, творил мир и сошел на землю, чтобы кровью искупить
грех Адама, и т. п.; если он буддист,— что Будда улетел на небо
и научил людей уничтожать в себе жизнь; если он магометанин,—
что Магомет летал на седьмое небо и узнал там закон, по которому
вера в пятикратную молитву, посещение Мекки доставляют человеку
рай в будущей жизни.
9. И, зная, что другие люди своим детям внушают другое,
родители и учителя передают каждые свои особенные суеверия, зная в
глубине души, что это только суеверия,— передают невинным,
доверчивым детям в том возрасте, когда впечатления так сильны, что
никогда уже не изглаживаются.
36
ЗЛО, ПРОИСХОДЯЩЕЕ ОТ ОБМАНА ВЕРЫ
1. Грехи, заставляя человека временами совершать дела,
противные его духовной природе, противные любви, задерживают его
рождение к новой истинной жизни.
2. Соблазны вводят человека в греховную жизнь, оправдывая
грехи, так что человек уже совершает не отдельные греховные
поступки, а живет животною жизнью, не видя противоречия этой
жизни с жизнью истинной.
3. Такое положение человека возможно только при извращении
истины совершающимся обманом веры. Только человек с
извращенным обманом веры разумом может не видеть лжи соблазнов.
4. И потому обман веры есть основа всех грехов и бедствий
человека.
81

5. Обманы веры суть то, что в евангелии названо хулой на святого
духа и про которую сказано, что это действие не может проститься,
т. е. что никогда, ни в какой жизни не может не быть губительно.
37
ЧТО ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ ЧЕЛОВЕК, ЧТОБЫ ЖИТЬ
ПО УЧЕНИЮ ХРИСТА?
1. Для того, чтобы жить по учению Христа, человек должен
уничтожить препятствия, мешающие истинной жизни, т. е.
проявлению любви.
2. Препятствия этому составляют грехи. Но грехи не могут
быть уничтожены, пока человек не освободится от соблазнов.
Освободиться же от соблазнов может только человек, свободный от
обманов веры.
3. И потому для того, чтобы жить по учению Христа, человеку
нужно прежде всего освободиться от обманов веры.
4. Только освободившись от обманов веры, человек может
освободиться от лжи соблазнов; и только познав ложь соблазнов,
может человек освободиться от грехов.
38
ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ ОБМАНОВ ВЕРЫ
1. Для того, чтобы освободиться от обманов веры вообще,
человеку надо понимать и помнить, что единственное орудие познания,
которым владеет человек, есть его разум и что поэтому всякая
проповедь, утверждающая что-либо противное разуму, есть обман, попытка
устранения единственного, данного богом человеку орудия познания.
2. Для того, чтобы быть свободным от обманов веры,
человеку надо понимать и помнить, что у него нет и не может быть
никакого другого, кроме разума, орудия познания,— что хочет он или не
хочет того, всякий человек верит только разуму, и что поэтому люди,
говорящие, что они верят не разуму, а Моисею, Будде, Христу,
Магомету, церкви, корану, библии,— обманывают себя, потому что,
чему бы они ни верили, они верят не тому, кто передает им те истины,
в которые они верят,— Моисею, Будде, Христу, библии,— но верят
разуму, который говорит им, что им надо верить Моисею, Христу,
библии и надо не верить Будде и Магомету, библии и наоборот.
3. Истина не может войти в человека помимо разума, и потому
человек, который думает, что он познает истины верою, а не разумом,
только обманывает себя и неправильно употребляет свой разум на то,
на что он не предназначен,— на решение вопросов о том, кому из
передающих учение, выдаваемое за истину, надо верить и кому не ве-
82

рить. Разум же предназначен не на то, чтобы решать, кому нужно,
а кому не нужно верить, этого он и не может решить, а на то, чтобы
проверять справедливость того, что предлагается ему. Это он всегда
может и на это он и предназначен.
4. Лжетолкователи истины говорят обыкновенно о том, что
разуму нельзя верить потому, что разум разных людей утверждает разное
и что поэтому для единения людей лучше верить в откровение,
подтверждаемое чудесами. Но такое утверждение прямо
противоположно истине. Разум никогда не утверждает различного. Он всегда
во всех людях утверждает и отрицает одно и то же.
5. Только веры, утверждая различное: одна, что бог открыл себя
на Синае и что он бог евреев; а другая, что бог есть брама, вишну
и шива; а третья, что бог есть троица: отец, сын и святой дух; а
четвертая, что бог есть небо и земля; а пятая, что истина открыта вся
Буддою; а шестая, что вся она открыта Магометом,— только
веры эти разделяют людей, разум же <...> всегда и у всех
говорит одно и то же.
6. Когда говорят, что разум может обманывать, и в
подтверждение приводят несогласные утверждения различных людей о том, что
есть бог и как нужно служить ему, то те, которые говорят это,
делают умышленную или неумышленную ошибку, смешивая разум с
рассуждениями и вымыслами. Рассуждения и вымыслы
действительно могут быть и бывают бесконечно разнообразны и различны,
но решения разума всегда одинаковы для всех людей и во все
времена. Рассуждения и вымыслы о том, как произошел мир или грех и
что будет после смерти, могут быть бесконечно различны, но решения
разума о том, правда ли то, что три бога вместе составляют
одного, правда ли то, что человек умер и потом воскрес, правда
ли то, что человек ходил по воде или улетел в теле на небо, что,
съедая хлеб и вино, я съедаю тело и кровь,— решения разума об
этих вопросах всегда одни и те же для всех людей и во всем
мире и всегда несомненно верны. Говорят ли о том, что бог ходил
в огненном столбу, или о том, что Будда поднялся на лучах солнца,
или Магомет летал на небо, или Христос ходил по воде и т. п., разум
всех людей всегда и везде отвечает одно и то же: это неправда. На
вопросы же о том, справедливо ли поступать с другими так же, как
хочешь, чтобы поступали с тобой? хорошо ли любить людей и
прощать им их обиды и быть милосердным? разум всех людей и во все
времена говорит: да, справедливо, хорошо.
7. И потому, чтобы не подпасть обманам веры, человек должен
понимать и помнить, что истина открыта ему только в его разуме,
данном богом человеку для познания воли бога, и что внушение
недоверия к разуму имеет в своей основе желание обмана и есть
величайшее кощунство.
8. Таково общее средство для освобождения себя от обманов
веры. Но для того, чтобы быть свободным от обманов веры, надо
знать все виды этих обманов и остерегаться их,
противодействовать им.
83

39
ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ ОБМАНА ВЕРЫ,
ВНУШЕННОГО С ДЕТСТВА
1. Для того, чтобы человек мог жить по учению Христа, ему
прежде всего нужно освободиться от обмана веры, в которой он
воспитался,— всё равно, будет ли это обман веры еврейский,
буддийский, японский, конфуцианский или христианский.
2. Для того же, чтобы освободиться от обманов веры, в
которых человек бывает воспитан с детства, человек должен понимать
и помнить, что разум дан ему непосредственно от бога и он один
только может соединить всех людей, тогда как предания человеческие
не соединяют, а разделяют людей, и потому должен не только не
бояться сомнений и вопросов, вызываемых разумом при проверке
внушенных с детства верований, а, напротив, старательно подвергать
рассмотрению и сличению с другими верованиями все те верования,
которые переданы ему с детства, признавая справедливым только то,
что не противоречит разуму, как бы ни было торжественно
обставлено и старо передаваемое предание.
3. Подвергнув же внушенные ему с детства верования суду
разума, человек, желающий освободить себя от обмана веры, внушаемого
ему с детства, должен смело и безоговорочно откидывать всё, что
противно разуму, ни минуты не сомневаясь в том, что то, что противно
разуму, и не может быть истинно.
4. Освободившись же сам от обмана веры, внушенного с
детства, человек, желающий жить по учению Христа, должен не только
сам словом, примером или умолчанием не содействовать обману
детей, но всеми средствами разоблачать этот обман, по словам
Христа, жалевшего детей за те обманы, которым они подвергаются.
40
ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ ОБМАНА ВЕРЫ,
ПРОИЗВОДИМОГО ВОЗДЕЙСТВИЕМ НА ВНЕШНИЕ ЧУВСТВА
1. Освободившись от обмана веры, внушаемого с детства,
человек должен остерегаться обмана, производимого обманщиками всех
народов посредством воздействия на внешние чувства.
2. Для того, чтобы не подпасть этому обману, человек должен
понимать и помнить, что истина для своего распространения и
усвоения людьми не нуждается ни в каких приспособлениях и
украшениях, что только ложь и обман для того, чтобы быть воспринятыми
людьми, нуждаются в особенных условиях передачи их, что поэтому
всякие торжественные службы, шествия, украшения, благовония, пе-
нпс и т. п. только не служат признаком того, что при этих
S 4

условиях передается истина, но, как раз наоборот, служат верным
признаком того, что там, где употребляются эти средства, передается
не истина, а ложь.
3. Чтобы не подпасть обману воздействия на внешние чувства,
человек должен помнить слова Христа, что богу нужно служить не в
каком-либо известном месте, а духом и истиной, и что тот, кто хочет
молиться, должен идти не в храм, а запереться в уединении своей
комнаты, зная, что всякое великолепие в богослужении имеет целью
обман, тем более жестокий, чем великолепнее служение, и потому
не только самому не участвовать в одуряющих богослужениях,
но и где возможно обличать обман их.
41
ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ ОБМАНА ПОСРЕДНИЧЕСТВА
1. Освободившись от второго обмана воздействия на внешние
чувства, человек должен еще беречься обмана посредничества между
человеком и богом, которое, если только он допустит его, непременно
скроет от него молитву.
2. Чтобы не подпасть обману посредничества, человек должен
понимать и помнить, что бог открывается только непосредственно
сердцу человека и что всякий посредник, становящийся между
людьми и богом, будет ли то одно лицо, собрание лиц, книга
или предание, икона, мощи, церковь, Христос, не только скрывает
бога от человека, но делает самое страшное зло, которое может
постигнуть человека, а именно то, что человек считает богом то, что
есть бог.
3. Как только человек допустил веру в какое бы то ни было
посредничество, так он лишил себя единственной возможности
достоверности знания и открыл возможность восприятия всякой лжи,
вместо истины.
4. Только благодаря установлению посредничества между
людьми и богом могли совершаться и совершаются те страшные обманы,
вследствие которых разумные и добрые люди молятся Христу,
богородице, Будде, Магомету, святым, мощам, иконам.
5. Чтобы не подпасть этому обману, человек должен понимать
и помнить, что истина открыта ему прежде и вернее всего не в книге,
не в предании, не в каком-нибудь собрании людей, а в его
собственном сердце и в разуме, как это и говорил еще Моисей, объявивший
народу, что закон бога не надо искать ни за морем, ни на небе, а в
своем сердце, и как говорил это Христос евреям, говоря, что вы не
знаете истины, потому что верите преданиям человеческим, а не тому,
кого он послал. Послал же бог в нас разум — одно и непогрешимое
орудие познания, которое дано нам.
6. Чтобы не подпасть обману посредничества, человек должен
понимать и помнить, что истина никогда не может быть открыта
35

вся, что она постепенно открывается людям и открывается только
тем, которые ищут ее, а не тем, которые, веруя в то, что им передают
мнимо непогрешимые посредники, думают, что обладают ею, и
потому, чтобы не подвергать себя опасности впасть в самые страшные
заблуждения, человек не должен признавать никого непогрешимым
учителем, а искать истины везде, во всех преданиях человеческих,
проверяя их своим разумом. Освободившись же сам от этого
обмана, человек должен словом и делом обличать совершаемый над
другими обман посредничества.
42
ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ ВЕРЫ В ЧУДЕСА
1. Но и освободившись от обмана, внушенного с детства, и не
подпадая обману внушения лжи посредством торжественности и не
признавая посредничества между собою и богом, человек все-таки
не будет свободен от обмана веры и не будет в состоянии познать
учение Христа, если не освободится от веры в сверхъестественное,
в чудесное.
2. Говорят, что чудеса, т. е. сверхъестественное, совершаются
для того, чтобы соединить людей, а между тем ничто так не
разъединяет людей, как чудеса, потому что каждая вера утверждает свои
чудеса и отвергает чудеса других вер. Оно и не может быть иначе:
чудеса, т. е. сверхъестественное, бесконечно разнообразно, только
естественное всегда и везде одно и то же.
3. И потому, чтобы быть свободным от обманов веры в чудесное,
человек должен признавать истинным только то, что естественно,
т. е. согласно с его разумом, и признавать за ложь всё то, что
неестественно, т. е. противоречит разуму, зная, что всё, что выдается за
таковое, есть обман людской, как обманы всяких современных чудес,
исцелений, воскрешений, чудотворных икон, мощей, пресуществление
хлеба и вина и т. п., так же как и чудес, про которые рассказывается
в библии, в евангелиях, в буддийских, магометанских, таосийских и
других книгах.
4. Освободившись же сам от этого обмана, человек должен
пользоваться всяким случаем обличать обман чудес.
43
ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ ОБМАНОВ ВЕРЫ
ЛОЖНОГО ПЕРЕТОЛКОВАНИЯ
1. Освободившись от обмана посредничества, человеку нужно
освободиться от обмана ложного перетолкования истины.
2. В какой бы вере ни воспитывался человек: в магометанской,
86

христианской, буддийской, еврейской или конфуцианской,— во
всяком учении веры человек встречает утверждение несомненной истины,
признаваемой его разумом, и рядом с ним утверждения,
противные разуму, выдаваемые за одинаково достоверные.
3. Для того, чтобы освободиться от этого обмана веры, человек
должен не смущаться тем, что истины, признаваемые разумом и не
признаваемые им, выдаются за одинаково достоверные по своему
одинаковому происхождению и как будто неразрывно связаны между
собой, а должен понимать и помнить, что всякое откровение людям
истины (т. е. всякое понимание новой истины одним из передовых
людей) всегда так поражало людей, что облекалось в форму
сверхъестественную, что к каждому проявлению истины неизбежно
примешивались суеверия и что поэтому для познания истины не только
не обязательно принимать всё, что передается о появлении истины, а,
напротив, обязательно отделять в передаваемом ложь и вымысел от
истины и действительности.
4. Отделив же истину от присоединенных к ней суеверий, пусть
человек понимает и помнит, что суеверия, примешиваемые к истине,
не только не так же священны, как сама истина, как это
проповедуется людьми, находящими свою выгоду в этих суевериях, а, напротив,
составляют самое пагубное и вредное явление, скрывающее истину
и на уничтожение которого человек должен употребить все свои силы.
44
КАК ИЗБЕЖАТЬ СОБЛАЗНОВ
1. Освободившись от обманов веры, человек был бы способен
к восприятию учения Христа, если бы не было соблазнов. Но и —
будучи свободным от обманов веры и понимая смысл учения
Христа, человек всегда находится в опасности впадения в соблазны.
2. Сущность всех соблазнов в том, что человек, пробудившийся
к сознанию, испытывая раздвоение и страдание от совершенного
греха, хочет уничтожить раздвоение и происходящее от него
страдание не борьбой с грехом, а оправданием его.
3. Оправдание же греха не может быть ничем иным, как ложью.
4. И потому, чтобы не впасть в соблазн, человеку прежде
всего нужно не бояться признавать истину, зная, что такое признание
не может удалить его от блага, тогда как обратное, ложь, есть
главный источник греха и удаляет от блага.
5. Так что для того, чтобы избежать соблазнов, человек должен,
главное, не лгать и не лгать, главное, перед самим собою, не
столько заботиться о том, чтобы не солгать перед другими, сколько
о том, чтобы не лгать перед самим собою, скрывая от самого
себя цели своих поступков.
6. Для того, чтобы не впадать в соблазны и в вытекающую от
соблазнов привычку грехов и погибель, человек должен не бояться
87

каяться в своих грехах, зная, что покаяние есть единственное
средство освобождения от грехов и вытекающих из них бедствий.
7. Таково одно общее средство для того, чтобы человек не впадал
вообще в соблазны. Для того же, чтобы уметь избежать каждого
отдельного соблазна, необходимо ясно понимать, в чем ложь и
вред их.
45
ЛОЖЬ СОБЛАЗНА ПРИГОТОВЛЕНИЯ (ЛИЧНОГО)
1. Первый и самый обычный соблазн, который захватывает
человека, есть соблазн личный, соблазн приготовления к жизни вместо
самой жизни. Если человек не сам придумает себе это оправдание
грехам, то он всегда найдет это оправдание, уже вперед придуманное
людьми, жившими прежде него.
2. «Теперь мне можно на время отступить от того, что
должно и чего требует моя духовная природа, потому что я не готов,—
говорит себе человек.— А вот я приготовлюсь, наступит время, и
тогда я начну жить уже вполне сообразно своей совести».
3. Ложь этого соблазна состоит в том, что человек отступает
от жизни в настоящем, одной действительной жизни, и переносит ее
в будущее, тогда как будущее не принадлежит человеку.
4. Ложь этого соблазна отличается тем, что если человек
предвидит завтрашний день, то он должен предвидеть и послезавтрашний
и после, после... Если же он предвидит всё это, то он. предвидит и свою
неизбежную смерть. Предвидя же свою неизбежную смерть, он не
может готовиться на будущее в этой кончающейся жизни, потому
что смерть разрушает смысл всего того, к чему готовится человек
в этой жизни. Человек, давший ход своему разуму, не может не
видеть, что жизнь его отдельного существа не имеет смысла и потому
готовить для этого существа ничего нельзя.
5. С другой стороны, ложь этого соблазна видна потому, что
человек не может готовить себя к будущему проявлению любви и
служению богу: человек не есть орудие, которым пользуется другой.
Можно наточить топор и не успеть рубить им, им воспользуется
другой; но человеком никто не может воспользоваться, кроме как он
сам, потому что он сам есть орудие, постоянно работающее и
совершенствующееся только на, работе.
6. Вред же этого соблазна в том, что человек, подпавший
ему, не живет не только истинной, но даже и временной жизнью в
настоящем и переносит свою жизнь в будущее, которое никогда
не приходит. Думая же совершенствовать себя для будущего,
человек упускает единственное предлежащее каждому человеку
совершенствование в любви, которое может быть только в настоящем.
7. Для того, чтобы не подпасть этому соблазну, человек должен
понимать и помнить, что готовиться некогда, что он должен жить луч-
88

шим образом сейчас, такой, какой он есть, что совершенствование
в любви, а это совершенствование совершается только в настоящем.
8. И потому должен, не откладывая, жить всякую минуту всеми
своими силами, настоящим, для бога, т. е. для всех тех, кто
предъявляет требования к его жизни, зная, что всякую минуту он может
быть лишен возможности этого служения и что для этого-то
ежечасного служения он и пришел в мир.
46
ЛОЖЬ И ВРЕД СОБЛАЗНА ДЕЛА
1. Всякий человек, занимаясь каким-нибудь делом, невольно
увлекается им, и ему кажется, что ради дела он может не делать того,
что требует от него его совесть, т. е. бог.
2. Ложь этого соблазна состоит в том, что всякое дело
человеческое может оказаться бесполезным, может прерваться и не быть
конченным; дело же божье, совершаемое человеком,— исполнение
воли бога, никогда не может быть бесполезным и ничем не может
быть прервано.
3. Вред же этого соблазна в том, что, допустив то, что какое-либо
дело — будет ли это запахивание рассеянных семян или
освобождение целого народа от рабства — важнее того, часто самого
ничтожного на людской суд, дела божия, т. е. сейчасной помощи и
служения ближнему, всегда найдутся дела, которые нужно прежде
окончить, чем исполнить требование дела божия, и человек навсегда
освободит себя от служения богу, т. е. исполнения дела жизни,
заменив служением мертвому — служение живому.
4. Вред в том, что, допустив этот соблазн, люди всегда будут
откладывать служение богу до тех пор, пока они будут свободны от
всех дел мирских. От дел же мирских люди никогда не бывают
свободны. Для того, чтобы не впадать в этот соблазн, человек должен
понимать и помнить, что всякое дело человеческое, имеющее конец,
не может быть целью моей истинной бесконечной жизни и что такой
целью может быть только участие в бесконечном деле божьем,
состоящем в наибольшем проявлении любви.
5. И потому для того, чтобы не впадать в соблазн дела, человек
не должен никогда делать такое свое дело, которое нарушает дело
божье, т. е. любовь к людям, должен быть всегда готовым
бросить всякое дело, как скоро его призывает совершение дела божия:
быть как работник, стоящий на хозяйской работе и могущий делать
свои дела только тогда, когда его сил и внимания не требует
хозяйское дело.
89

47
ЛОЖЬ И ВРЕД СОБЛАЗНА СЕМЕЙНОГО
1. Соблазн этот более всех других оправдывает грехи людей.
Если человек свободен от соблазна приготовления к жизни, соблазна
дела, то редкий человек, в особенности женщина, бывает свободен
от соблазна семейного.
2. Соблазн этот состоит в том, что люди, во имя
исключительной любви к своим семейным, считают себя свободными от
обязанности к другим людям и спокойно совершают грехи корысти, борьбы,
праздности, похоти, не считая их грехами.
3. Ложь этого соблазна состоит в том, что животное чувство,
влекущее к продолжению рода, которое законно только в той мере,
в которой оно не нарушает любви к людям, принимается за
добродетель, оправдывающую грех.
4. Вред же этого соблазна в том, что он более, чем какой-
либо другой соблазн, усиливает грех собственности, ожесточает
борьбу между людьми, возводя в заслугу и добродетель животное
чувство любви к своим семейным; отводит людей от возможности
познания истинного смысла жизни.
5. Чтобы не подпадать этому соблазну, человек должен не
только не воспитывать в себе любовь к своим семейным, не только не
считать эту любовь добродетелью и не отдаваться ей, а, напротив, зная
соблазн, всегда быть на страже против него, чтобы не пожертвовать
любовью божескою для любви семейной.
6. Любить врагов, любить немилых, любить чужих можно без
осторожности, вполне отдаваясь этой любви, но нельзя так любить
семейных, потому что такая любовь ведет к ослеплению и оправданию
грехов.
7. Чтобы не подпадать этому соблазну, человек должен понимать
и помнить, что любовь только тогда истинная любовь, дающая
жизнь и благо, когда она не ищет, не ждет, не надеется на
награду, так же как всякое проявление жизни, которая не ждет награды за
то, что она есть, а что любовь к своим семейным есть животное
чувство и хорошо только до тех пор, пока оно в пределах инстинкта и
человек не жертвует для него своими духовными требованиями.
8. И потому, чтобы не подпадать этому соблазну, [человек]
должен для всякого чужого человека стараться делать то же, что он
хочет сделать для своего семейного, а для своих семейных не делать
ничего того, чего не готов и не может сделать для всякого чужого.
90

48
ЛОЖЬ И ВРЕД СОБЛАЗНА ТОВАРИЩЕСТВА
1. Людям кажется, что если они, выделившись от других людей
и связавшись между собой исключительными условиями, соблюдают
эти условия, то они делают такое доброе дело, которое
освобождает их от общих требований их совести.
2. Ложь этого соблазна в том, что, вступая в товарищества с
одним малым количеством людей, люди выделяют себя из
естественного товарищества всех людей и поэтому нарушают самые важные
естественные обязанности во имя искусственных.
3. Вред же этого соблазна в том, что люди, ставшие в условия
товарищества, руководясь в жизни не общими законами разума,
а своими исключительными правилами, всё более и более
удаляются от общих всем людям разумных основ жизни, становятся
нетерпимее и жесточе ко всем не принадлежащим к их товариществу
и тем лишают себя и других истинного блага.
4. Чтобы не подпадать этому соблазну, человек должен понимать
и помнить, что правила товарищества, устанавливаемые людьми,
могут быть бесконечно разнообразны, бесконечно изменяемы и
противоположны друг другу, что всякое правило, искусственно
установленное людьми, не должно связывать его, если оно может быть
противно закону любви, что всякая исключительная связь с людьми
ограничивает круг общения и тем лишает человека главного условия
его блага, возможности любовного общения со всеми людьми мира.
5. И потому не только не вступать ни в какие общества,
товарищества, согласия, а, напротив, избегать всего того, что может
выделить вместе с другими и всех остальных людей мира.
49
ЛОЖЬ И ВРЕД СОБЛАЗНА ГОСУДАРСТВЕННОГО
1. Соблазн этот, самый жестокий, передается людям так же, как
ложная вера,— посредством двух приемов обмана: внушения лжи
детям и воздействия на чувства людей внешней торжественностью.
Почти все люди, живущие в государствах, как только пробуждаются
к сознанию, застают себя уже запутанными в государственных
соблазнах и живут в убеждении о том, что их народ, их государство,
их отечество суть лучший, особенный народ, государство, отечество,
Для блага и преуспеяния которого должно слепо повиноваться
существующему правительству и по повелению этого правительства
мучить, ранить и убивать своих ближних.
2. Ложь этого соблазна состоит в том, что человек будто бы во
имя блага народа может отказаться от требований своей совести
и своей нравственной свободы.
91

3. Вред же этого соблазна в том, что как только человек допустит
возможность понять и узнать, в чем добро многих людей, нет пределов
предположениям о том добре многих людей, которое может вытечь из
какого бы то ни было поступка, и потому всякий поступок может
быть оправдан, и как только человек допустил, что для блага многих
в будущем можно пожертвовать благом и жизнью одного человека,
то нет пределов того зла, которое может быть совершено во имя
такого соображения. По первому предположению о том, что люди могут
знать будущее благо многих, поддерживались в прежние времена
пытки, инквизиция, рабство — поддерживаются в наше время суды,
тюрьмы, земельная собственность. По второму предположению Каиа-
фы, в прежнее время убит Христос, и теперь в казнях и войнах гибнут
миллионы.
4. Для того, чтобы не впадать в этот соблазн, человек должен
понимать и помнить, что он, прежде чем принадлежать к
какому-либо государству или народу, принадлежит богу, как член
всемирного царства, и он ни на кого не может сложить ответственность
за свои поступки и всегда только сам ответственен за них.
5. И потому человек не должен никогда, ни при каких
обстоятельствах предпочитать людей своего народа или государства — людям
другого народа или государства, не должен никогда совершать зла
своим ближним ввиду каких бы то ни было соображений о будущем
благе многих, не должен считать себя обязанным повиноваться кому
бы то ни было, преимущественно перед своей совестью.
50
БОРЬБА С ГРЕХАМИ
1. Но, освободившись от обмана веры и уберегшись от соблазнов,
человек все-таки впадает в грехи. Человек с пробудившимся
сознанием знает, что смысл его жизни только в служении богу, и все-
таки по привычке совершает грехи, мешающие и проявлению любви
и достижению истинного блага.
2. Как человеку бороться с привычкой греха?
3. Для борьбы с привычкой греха есть два средства: первое —
ясно понимать последствия грехов,— то, что грехи не достигают той
цели, для которой они совершаются, и не увеличивают, а скорее
уменьшают животное благо отдельного человека; во-вторых — знать,
с какими грехами надо начинать бороться, с какими прежде и с
какими после.
4. И потому, во-первых, надо всегда ясно понимать и помнить,
что положение человека в мире таково, что всякое искание им личного
блага после того, как в нем пробудилось разумное сознание, лишает
его этого самого блага и что, напротив, он получает благо только
тогда, когда не думает о личном благе, отдавая все свои силы на слу-
92

жение богу. Ищите царства божия и правды его, а остальное
приложится вам.
5. И, во-вторых, то, что для успешности борьбы с привычками
греха надо знать, на какой грех прежде всего надо направлять свое
внимание: не начинать борьбу с грехом, который имеет корень в
другом непобежденном грехе, знать связь и последовательность грехов
между собой.
51
ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ БОРЬБЫ С ГРЕХАМИ
1. Есть связь и последовательность между грехами, так что
один грех порождает другие или мешает освобождению от них.
2. Нельзя человеку освободиться от какого-либо из грехов, если
он предается греху опьянения, и нельзя освободиться от греха
борьбы, если человек предается греху собственности, и нельзя
освободиться от греха собственности, если человек предается греху
праздности, и нельзя освободиться от греха блуда, если человек предается
греху похоти и праздности, и нельзя человеку освободиться от греха
борьбы и собственности, если он предается греху похоти.
3. Это не значит того, что не надо бороться со всяким грехом
•во всякое время, но значит то, что для успешности борьбы с грехом
надо знать, с какого надо начинать или, скорее, с какого нельзя
начинать, чтобы борьба была успешна.
4. Только от этой непоследовательности борьбы с грехами
происходит неуспешность этой борьбы, приводящая часто борющегося в
отчаяние.
5. Грех, предаваясь которому невозможна борьба ни с каким из
грехов, есть опьянение, какое бы то ни было: опьянение
одурманивающими веществами, торжественностью и быстрыми, усиленными
движениями; опьяненный человек не поборется ни с праздностью,
ни с похотью, ни с блудом, ни с властолюбием. И потому для того,
чтобы бороться с другими грехами, человек должен прежде всего
освободиться от греха опьянения.
6. Следующий грех, от которого должен освободиться человек
для того, чтобы быть в силах бороться с похотью, корыстью,
властолюбием, блудом, есть грех праздности. Чем свободнее будет
человек от греха праздности, тем легче ему воздержаться от греха похоти,
корысти, блуда и властолюбия: человек трудящийся не нуждается
в усложнении средств удовлетворения потребностей, не нуждается
в собственности, менее подлежит искушениям блуда и не имеет ни
поводов, ни досуга для борьбы.
7. Следующий за этим есть грех похоти. Чем больше
воздерживается человек в пище, одежде, жилище, тем легче ему освободиться
°т греха корысти, властолюбия, блуда: человеку,
довольствующемуся малым, не нужно собственности, воздержание помогает борьбе
93

с блудом, и, не нуждаясь во многом, ему нет поводов борьбы.
8. Следующий за этими грехами есть грех корысти. Чем
свободнее будет от этого греха человек, тем легче ему будет
воздержаться от греха блуда и греха борьбы. Ничто так не поощряет греха
блуда, как излишек собственности, и ничто не вызывает такой борьбы
между людьми.
9. Следующий за этими и последний грех есть грех борьбы,
включенный во все грехи и вызываемый всеми другими грехами и
наибольшее освобождение от которого возможно только при
освобождении от всех предшествующих.
52
КАК БОРОТЬСЯ С ГРЕХАМИ
1. Бороться с грехами вообще можно, только зная
последовательность грехов, так, чтобы начинать борьбу прежде с теми,
без освобождения от которых нельзя бороться с другими.
2. Но и в борьбе с каждым отдельным грехом надо начинать
с тех проявлений грехов, воздержание от которых во власти
человека, к которым человек не сделал еще привычки.
3. Такие грехи во всех родах грехов — и опьянения, и
праздности, и похоти, и корысти, и власти, и блуда — суть грехи личные,
те, которые делает человек в первый раз, не имея еще привычки к
ним. И потому прежде всего от них-то и должен освобождаться
человек.
4. Только освободившись от этих грехов, т. е. перестав
придумывать новые средства увеличения личного блага, должен человек
начать бороться с привычками, преданием, установленным в его среде
грехами.
5. И только поборов эти грехи, может человек начинать борьбу с
грехами прирожденными.
53
БОРЬБА С ГРЕХОМ ОПЬЯНЕНИЯ
1. Назначение человека есть проявление и увеличение любви.
Увеличение это совершается только вследствие сознания человеком
своего истинного божественного я. Чем больше человек сознает свое
истинное я, тем больше его благо. И. потому всё, что
противодействует этому сознанию, как противодействует'ому всякое
возбуждение, усиливающее ложное сознание отдельной жизни и
ослабляющее сознание истинного я (как это делает всякое опьянение),
препятствует истинному благу человека.
2. Но кроме того, что всякое опьянение препятствует истин-
94

ному благу человека, пробудившегося к сознанию, всякое опьянение
обманывает человека и не только не достигает того увеличения
своего отдельного блага, которого ищет человек, предаваясь какому-
либо возбуждению, но всегда лишает человека и того животного
блага, которое он имел.
3. Человек, находящийся еще на степени животной жизни, или
ребенок с еще не пробудившимся сознанием, предаваясь какому-
либо возбуждению — курению, питью, торжественности, пляске,
получает полное удовлетворение от произведенного возбуждения и не
нуждается в повторении этого возбуждения. Но человек с
пробудившимся разумом замечает, что всякое возбуждение заглушает в нем
деятельность разума и уничтожает болезненность противоречия
между требованием животной и духовной природы и потому требует
повторения и усиления опьянения и требует его всё более и более до тех
пор, пока совершенно не заглушится пробудившийся в нем разум, что
возможно сделать, только уничтожив вполне или, по крайней мере,
отчасти телесную жизнь. Так что человек разумный, начав
предаваться этому греху, не только не получает ожидаемого блага, но
впадает в самые разнообразные и жестокие бедствия.
4. Человек, свободный от опьянения, пользуется для мирской
жизни всеми теми силами ума, которые даны ему, и может разумно
избирать лучшее для блага своего животного существования, человек
же, предающийся опьянению, лишается даже и тех умственных сил,
которые свойственны животному для избежания вреда и получения
удовольствия.
5. Таковы последствия греха опьянения для согрешающего, для
окружающих же последствия его особенно вредны, во-первых, тем,
что для произведения действия опьянения нужны огромные затраты
сил, так что большая доля труда человечества тратится на
производство опьяняющих веществ и на приготовление и постройки
опьяняющих торжественных действий, процессий, служений, памятников,
храмов, всякого рода празднований; во-вторых, тем, что, как курение,
вино, усиленные движения и в особенности торжественности
заставляют мало думающих людей совершать, в то время как они находятся
под обаянием этих воздействий, самые нелепые, грубые, губительные
и жестокие поступки. Вот это-то должен и знать и всегда иметь в виду
человек, подвергающийся искушению какого-либо опьянения.
6. Уничтожить в себе вполне возможность возбуждения
временного опьянения от принятия пищи, питья или особенных внешних
условий, или усиленных движений, и усиление вследствие этого
своего живого сознания и ослабления сознания духовного я, не может
ни один человек, пока он живет в теле. Но если человек и не может
вполне уничтожить в себе эту склонность к возбуждению, то всякий
может довести ее в себе до самой меньшей степени. И в этом-то и
состоит предстоящая всякому человеку борьба с грехом опьянения.
7. Чтобы избавиться от греха опьянения, человеку надо
понимать и помнить, что известная степень возбуждения в известные
времена и при известных условиях свойственна человеку, как жи-
95

вотному, но что при пробудившемся в нем сознании человек должен
не только не искать этих возбуждений, но стараться избегать их
и искать состояния наиболее спокойного, такого, при котором могла
бы во всей силе проявляться деятельность его разума, та
деятельность, следуя которой возможно достижение наибольшего блага, как
своего, так и людей и существ, связанных с ним.
8. Для того же, чтобы достигать этого состояния, человек должен
начинать с того, чтобы не увеличивать для себя того греха опьянения,
к которому он привык и который стал обычаем его жизни. Если в
обычай жизни человека вошли уже известные привычки опьянения,
повторяющиеся в известные времена и признаваемые всеми
окружающими необходимыми, пусть он продолжает эти привычки, но не
вводит новых, подражая другим или сам придумывая их: если он привык
курить папиросы, пусть не приучается к сигарам или опиуму; если
привык к пиву или вину, пусть не приучается к более опьяняющему;
если привык к поклонам на молитве, дома или в церкви, или к прыга-
нию и скаканию на радении, пусть не приучается к новым; если
привык праздновать одни праздники, пусть не празднует новых. Пусть
не увеличивает тех средств возбуждения, к которым он привык, он и
сделает уже очень много для избавления себя и других от греха
опьянения. Только бы люди не вводили новых приемов греха, грех бы
уничтожился, потому что начинается грех, когда еще в нем нет
привычки и легко победить его, и всегда были, есть и будут люди,
освобождающиеся от греха.
9. Если же человек уже твердо сознал безумие греха опьянения
и твердо решил не увеличивать тех обычаев опьянения, которые
стали ему привычными,— пусть перестает курить, пить, если он имеет
уже эти привычки; пусть перестает принимать участие в торжествах
и празднествах, в которых он прежде участвовал; пусть перестает
делать возбуждающие движения, если он привык их делать.
10. Если же человек освободится от тех искусственных привычек
опьянения, в которых он уже живет, пусть он начинает
освобождаться и от тех состояний возбуждения, которые производят в нем
известная пища, питье, движения и обстановка, которым подлежит
всякий человек.
11. Хотя и никогда человек, пока он в теле, не освободится
вполне от состояния возбуждения и опьянения, производимых пищей,
питьем, движениями, обстановкой,— степень этих состояний может
быть уменьшена до самого малого. И чем больше освободится
человек, пробудившийся к сознанию, от состояния опьянения, чем яснее
будет его разум, тем легче ему будет бороться со всеми другими
грехами, тем больше получит человек истинного блага, и тем больше
приложится ему блага мирского, и тем больше он будет содействовать
благу других людей.
()б

54
БОРЬБА С ГРЕХОМ ПРАЗДНОСТИ
1. Человек с пробудившимся в нем сознанием не есть
самобытное, само себя удовлетворяющее существо, могущее иметь свое
независимое благо, а есть посланник бога, для которого возможно благо
только в той мере, в которой он исполняет волю его. И потому
человеку служить своей отдельной личности так же неразумно, как
неразумно работнику служить своему орудию труда, беречь свою лопату
или косу, а не тратить ее на предназначенной работе; как это
сказано в евангелии: «кто сохраняет свою плотскую жизнь, тот
теряет жизнь истинную; и только тратя жизнь плотскую, можно
получить жизнь истинную».
2. Заставлять других людей работать для удовлетворения своих
потребностей так же неразумно, как неразумно бы было работнику
разрушать или портить орудия работы своих сотоварищей для того,
чтобы сохранить или улучшить то орудие, которым он, тратя его,
должен производить ту работу, к которой приставлен и он и его
товарищи.
3. Но, кроме того истинного блага, которого лишает себя человек,
освобождая себя от труда и накладывая его на других людей, такой
человек лишает себя и того мирского животного блага, которое
предназначено человеку при естественном телесном труде, нужном
ему для удовлетворения своих потребностей.
4. Наибольшее благо своего отдельного существа человек получит
от упражнения своих сил и отдыха, когда он будет жить
инстинктивно, как животное, трудясь и отдыхая ровно столько, сколько это
нужно для его животной жизни. Но как скоро человек искусственно
перенесет на других труд, устроив себе искусственный отдых, он не
получит наслаждения от отдыха.
5. Человек трудящийся получает истинное наслаждение от
отдыха; человек же праздный, вместо отдыха, который он хочет себе
устроить, испытывает постоянное беспокойство и, кроме того, этой
искусственной праздностью уничтожает самый источник
наслаждения — свое здоровье, так что, расслабляя свое тело, лишает себя
возможности труда, а следовательно, и последствий труда, истинного
отдыха, и порождает в себе жестокие болезни.
6. Таковы последствия праздности для согрешающего; для
окружающих пагубны последствия этого греха, во-1-х, в том, что, как
говорит китайское изречение, если есть один человек неработающий, то
есть другой, умирающий с голода; во-2-х, то, что люди мало
думающие, не зная того недовольства, которое испытывают люди праздные,
стараются подражать им и вместо добрых чувств испытывают к ним
завистливые, недобрые чувства. Вот это-то должен знать всякий
человек, желающий бороться с грехом праздности.
7. Для того, чтобы избавиться от греха праздности, человек
4 Заказ 220 97

должен ясно понимать и помнить, что всякое освобождение себя от
труда, который он делал, не увеличит, а уменьшит благо его
отдельной личности и произведет ненужное зло другим людям.
8. Уничтожить в отдельном животном существе человека
стремление к отдыху и отвращение к труду (по библии праздность была
блаженство, а труд наказание) невозможно, но уменьшение этого
греха и доведение его до наименьшей степени есть то, к чему должен
стремиться человек в избавление себя от этого греха.
9. Для избавления же себя от привычки греха человек должен
начинать с того, чтобы не освобождать себя ни от какого труда,
какой он делал прежде: если сам чистил свое платье, мыл белье,—
не заставлять это делать другого; если обходился без вещей,
произведения труда других людей,— не покупать их; если ходил пешком,—
не садиться на лошадь; если носил свой чемодан,— не давать его
носильщику и т. п. Всё это кажется так ничтожно, а если бы люди
не делали этого, они бы избавились от большого количества своих
грехов и вытекающих из них страданий.
10. Только когда человек уже умеет воздерживаться от
освобождения себя от совершаемого им. прежде труда и перенесения
его на других, может человек с успехом начать борьбу с
наследственным грехом праздности. Если он крестьянин, то не заставлять
слабую жену делать то, что он имеет досуг сделать сам, не нанимать
работника, которого он нанимал прежде, не покупать предмета
произведения труда, который он покупал прежде, но без которого
обходятся другие; если он богат — отпустить камердинера и убирать
свои вещи самому и не покупать, как прежде, дорогих платьев, если
он привык к этому.
11. Если же человек сумел победить праздность, к которой он
привык с детства, и спустился на ту ступень труда, на которой
живут люди, окружающие его, то только тогда может такой
человек начать успешно борьбу с прирожденным грехом праздности,
т. е. трудиться для блага других людей и тогда, когда другие
отдыхают.
12. То, что жизнь человеческая так усложнилась вследствие
разделения труда, что человеку невозможно самому удовлетворить
всем своим и своей семьи потребностям и что нельзя обойтись в нашем
мире без того, чтобы не пользоваться произведениями чужого
труда,— не может помешать человеку стремиться к такому
положению, при котором он давал бы людям больше того, что берет от них.
13. Для того же, чтобы быть уверенным в этом, человеку надобно,
во-первых, исполнять самому для себя и своей семьи то, что может
успеть сделать, и, во-вторых, в служении другим людям выбирать
дела не те, которые мне нравятся и на которые много охотников,
как это бывает со всякими делами управления людьми, поучения,
увеселения их, а те, которые настоятельно необходимы, которые
непривлекательны и от которых все отказываются, как это бывает
со всяким грубым и грязным трудом.
98

55
БОРЬБА С ГРЕХОМ ПОХОТИ
1. Назначение человека есть служение богу увеличением в себе
любви. Чем меньше будет у человека потребностей, тем легче ему
будет служить богу й людям и потому тем больше он получит
истинного блага увеличением в себе любви.
2. Но кроме того блага истинной жизни, которого человек
получает тем больше, чем свободнее он будет от греха похоти,
положение человека в мире таково, что если он отдается своим
потребностям только в той мере, в которой они требуют своего
удовлетворения, а не направляет свой разум на увеличение
наслаждений от удовлетворения их, то это удовлетворение дает ему
наибольшее в этом отношении доступное благо. При всяком же
увеличении своих потребностей, всё равно удовлетворяются ли они
или нет, благо мирской жизни неизбежно уменьшается.
3. Наибольшее благо от удовлетворения своих потребностей —
еды, питья, сна, одежды, крова — человек получит тогда, когда
он будет удовлетворять их, как животное, инстинктивно и не для
того, чтобы получить наслаждение, а для того, чтобы уничтожить
начинающееся страдание: наибольшее наслаждение от пищи человек
получает не тогда, когда у него будет утонченная пища, а тогда,
когда он проголодается, и от одежды не тогда, когда она будет
очень красива, а когда он озябнет, и от дома не тогда, когда
он будет роскошен, а когда он укроется в него от непогоды.
4. Человек, пользующийся богатым обедом, одеждой, домом
без нужды, получит меньше удовольствия, чем человек,
пользующийся самой бедной пищей, одеждой, кровом, но после того, как
он проголодался, озяб, измок, так что усложнение средств
удовлетворения потребностей и изобилие их не увеличивает благо личной
жизни, а уменьшает его.
5. Излишество в удовлетворении потребностей лишает человека
самого источника наслаждения при удовлетворении потребностей:
оно разрушает здоровье организма; никакая пища не доставляет
удовольствия больному, расслабленному желудку, никакая одежда
и никакие дома не согревают бедные кровью тела.
6. Таковы последствия греха похоти для согрешающего, для
окружающих же людей последствия его те, что, во-первых,
нуждающиеся люди лишены тех предметов, которые потребляются
роскошествующим; во-вторых, все те малодушные люди, которые видят
излишества роскошествующего, но не видят его страданий,
соблазняются его положением и влекутся к тому же греху и, вместо
естественных ко всем радостных братских чувств, испытывают
"мучительную зависть и нелюбовь к роскошествующим. Вот это должен
знать человек для того, чтобы успешно бороться с грехом похоти.
7. Уничтожить в отдельном существе человека стремление к
99

увеличению наслаждения от удовлетворения потребностей
невозможно, пока человек живет в теле, но человек может довести
в себе это стремление до наименьшей степени, и в этом состоит
борьба с этим грехом.
8. Для наибольшего освобождения себя от этого греха похоти
человек должен прежде всего ясно понимать и помнить, что всякое
усложнение удовлетворения своих потребностей не увеличит, а
уменьшит его благо и произведет ненужное зло в других людях.
9. Для освобождения себя от привычки греха человек должен
начинать с того, чтобы не увеличивать своих потребностей, не
изменять того, к чему он привык, не перенимать и не придумывать
нового, не начать пить чай, когда жил и был здоров без чая; не
строить новый дворец, когда жил в старом. Не делать этого,
кажется, так мало, а если бы люди только не делали этого, то
уничтожалось бы 0,9 грехов и страданий людских.
10. Только твердо воздерживаясь от внесения новой роскоши
в свою жизнь, может человек начать борьбу с грехами
наследственности; может человек, привыкший пить чай и есть мясо, или
человек, привыкший к шампанскому и рысакам, понемногу отвыкать
от того, что лишнее, и переходить от привычек более роскошных
к привычкам более скромным.
11. И, только отвыкнув от привычек роскошествующих и
спустившись на степень самых бедных людей, может человек начать
бороться с природными грехами похоти, т. е. уменьшить свои
потребности в сравнении даже с самыми бедными и воздержными людьми.
56
БОРЬБА С ГРЕХОМ КОРЫСТИ
1. Истинное благо человека состоит в проявлении любви, и при
этом человек поставлен в такое положение, что он никогда не
знает, когда он умрет и что каждый час его жизни может быть
последним, так что разумный человек никак не может ради заботы
обеспечения будущего, которое может не наступить, нарушать
любовь в настоящем. А это самое делают люди, стараясь приобрести
собственность и удержать ее от других людей для обеспечения
будущего своего и своей семьи.
2. Но кроме того, что люди, поступая так, лишают себя блага
истинного, они не достигают и того блага отдельной личности,
которое всегда обеспечено человеку.
3. Человеку свойственно своим трудом удовлетворять своим
потребностям и даже заготовлять предметы своих потребностей,
как это делают некоторые животные, и, поступая так,
человек получает наибольшее доступное благо своего отдельного
существа.
100*

4. Но как скоро человек начинает заявлять исключительные
права на эти заготовленные или иным способом приобретенные
предметы, так благо его отдельного существа не только не
уменьшается, но заменяется страданием этого существа.
5. Человек, полагающийся в обеспечении своего будущего на
свой труд, взаимную помощь людей, а главное, на такое устройство
мира, при котором люди так же обеспечены в жизни, как птицы
небесные или цветы полевые, может спокойно отдаваться всем
радостям жизни, человек же, начавший сам обеспечивать свое
будущее имущество, не может иметь ни минуты покоя.
6. Во-первых, он никогда не знает, на сколько ему нужно
себя обеспечить: на месяц, на год, на десять лет, на следующее
поколение; во-вторых, заботы об имуществе всё больше и больше
отвлекают человека от простых радостей жизни; в-третьих, он
всегда боится захватов других людей, всегда борется для удержания
и увеличения приобретенного и, отдавая всю жизнь заботе о
будущем, теряет жизнь настоящую.
7. Таковы последствия греха собственности для согрешающего,
для окружающих же последствия его: лишения вследствие
захватов.
8. Уничтожить в себе стремление к удержанию исключительно
для себя необходимых предметов — одежды, орудия, куска хлеба
на завтра — почти невозможно, но довести это стремление до
наименьшей степени возможно, и в этом доведении греха
собственности до наименьшей степени и состоит борьба с этим грехом.
9. И потому для того, чтобы избавиться от греха
собственности, человек должен ясно понимать и помнить, что всякое
обеспечение будущего посредством приобретения и удержания имущества
не увеличит благо жизни его отдельного существа, среди которых
приобретается и удерживается имущество.
10. Для того же, чтобы бороться с привычкой греха, нужно
начинать с того, чтобы не увеличивать того имущества,
обеспечивающего будущее, которое имеешь,— будут ли это миллионы
или десятки мешков ржи на пищу в продолжение года. Только
бы люди поняли, что их благо и жизнь, даже животная жизнь
не обеспечивается имуществом, и не увеличивали бы на счет другого
того, что каждый считает своим, и тогда бы исчезла большая
часть бедствий, от которых страдают люди.
11. Только когда человек уже умеет воздерживаться от
увеличения своего имущества, может он с успехом начать
освобождение себя от того, что он имеет, и, только освободившись от всего
наследственного, может начать бороться с грехами
прирожденными, т. е. отдавать другим то, что считается необходимым для
поддержания самой жизни.
101

57
БОРЬБА С ГРЕХОМ ВЛАСТОЛЮБИЯ
1. «Цари царствуют над народами и величаются, но между
вами да не будет так,— кто хочет быть первым, тот да будет
всем слуга», говорит христианское учение. По христианскому
учению человек послан в мир для того, чтобы служить богу; служение
же богу совершается проявлением любви. Любовь же может
проявиться только через служение людям, и потому всякая борьба
человека, пробудившегося к разумному сознанию, с другими
существами — борьба, т. е. насилие, желание заставить другого
совершить поступок, противный его воле,— противна назначению
человека и препятствует его истинному благу.
2. Но кроме того, что человек, пробудившийся к разумному
сознанию и вступающий в борьбу с другими существами, лишает
себя этим блага истинной жизни, он не достигает и того блага
отдельного существа, к которому стремится.
3. Человек, живущий еще одною животною жизнью, как
ребенок или животное, борется с другими существами только до тех
пор, пока этой борьбы требуют его животные инстинкты: отнимает
кусок у другого, только пока он голоден, и сгоняет другого с
места только до тех пор, пока ему самому нет места, 'употребляет
на эту борьбу только физическую силу и, победив или будучи
побежден в борьбе, прекращает ее. И, поступая так, получает
наибольшее благо, которое доступно ему, как отдельному
существу.
4. Но не то бывает с человеком с пробудившимся разумом,
вступающим в борьбу: человек с пробудившимся разумом, вступая
в борьбу, употребляет на это весь свой разум и ставит цель свою
в борьбе и потому никогда не знает, когда прекратит ее, и, победив,
увлекается желанием дальнейших побед, вызывая в побежденных
ненависть, отравляющую его жизнь, если он победитель; будучи
же побежден, сам страдает от унижения и ненависти. Так что
человек разумный, вступающий в борьбу с существами, не только
не увеличивает блага своего отдельного существа, но уменьшает
его и заменяет его им самим произведенными страданиями.
5. Человек, избегающий борьбы, смиряющийся, во-первых,
свободен и может отдавать свои силы на то, что привлекает его,
во-вторых, любя других и смиряясь перед ними, вызывает в них
любовь и поэтому может пользоваться теми благами мирской жизни,
которые выпадают на его долю, тогда как человек разумный,
вступающий в борьбу, неизбежно отдает уже всю жизнь на усилия
борьбы и, во-вторых, вызывая борьбой отпор и ненависть в других
людях, не может спокойно пользоваться теми благами, которые
он завоевал борьбой, так как должен не переставая защищать их.
6. Таковы последствия греха борьбы для согрешающего; для
102

окружающих его последствия греха во всякого рода страданиях,
лишениях, которые терпят побежденные, главное, в тех чувствах
ненависти, которые они вызывают в людях вместо естественного
или любовного братского чувства.
7. Хотя и никогда, пока он в жизни, человек не освободится
от условий борьбы, но чем больше соответственно своим силам
освободится от них человек, тем больше он достигает истинного
блага, тем больше приложится ему блага мирского и тем больше
он будет соответствовать благу мира.
8. И потому, для того чтобы избавиться от греха борьбы,
человек должен ясно понимать и помнить, что как истинное и
духовное, так и временное животное благо его будет тем больше,
чем меньше будет его борьба с людьми и всеми другими существами,
и чем больше будет его покорность и смирение, чем больше он
приучится подставлять другую щеку тому, кто ударит, и отдавать
кафтан тому, кто берет рубаху.
9. Для того же, чтобы не впасть в привычку греха, человек
должен начинать с того, чтобы не увеличивать в себе того греха
борьбы, в котором он находится: если человек уже находится в
борьбе с животными или людьми, так что вся жизнь его плотская
поддерживается этой борьбой, пусть он продолжает эту борьбу,
не усиливая ее, и не вступает в борьбу с другими существами,—
и он сделает уже много для избавления себя от греха борьбы.
Если бы люди только не усиливали борьбы, борьба всё более
и более бы уничтожалась, потому что всегда есть люди, всё более
и более отказывающиеся от борьбы.
10. Если же человек достиг до того, что живет, не увеличивая
борьбу с окружающими существами, тогда пусть трудится над
тем, чтобы уменьшить, ослабить то состояние наследственной борьбы,
в котором находится всякий человек, вступая в жизнь.
11. Если же человек успеет освободиться от той борьбы, в
которой он воспитан, пусть он пытается освободиться и от тех
природных условий борьбы, в которых находится каждый
человек.
58
БОРЬБА С ГРЕХОМ БЛУДА
1. Назначение человека есть служение богу, состоящее в
проявлении любви ко всем существам и людям; человек же,
отдающийся похоти любви, ослабляет свои силы и отвлекает их от
служения богу и потому, предаваясь половой похоти, лишает себя блага
истинной жизни.
2. Но кроме того, что человек, предающийся половой похоти
в какой бы то ни было форме, лишает себя блага истинного, он
не достигает и того блага, которого ищет.
юз

3. Если человек живет в правильном браке, вступая в половое
общение только тогда, когда могут быть дети, и воспитывает детей,
то неизбежно наступают для матери страдания и заботы, для
отца — заботы о матери и ребенке, взаимные охлаждения и частые
ссоры между супругами и родителями и детьми.
4. Если же человек вступает в половое общение без цели
возращения и воспитания детей, старается не иметь их, а имея,
не заботится о них и меняет предметы любви, то еще менее
становится возможным благо отдельного существа и человек несомненно
подвергается страданиям, тем более жестоким, чем более он
предается половой страсти: являются расслабление физических и духовных
сил, ссоры, болезни. И нет того утешения, которое имеют живущие
в правильном браке супруги — семьи и всей ее помощи и радости.
5. Таковы последствия греха блуда для совершающего, для
других же людей они состоят в том, во-первых, что то лицо, с
которым совершается грех, несет те же последствия греха: лишение
истинного и временного блага и те же страдания и болезни; для
окружающих же: уничтожение детей в зародыше, детоубийство,
оставление детей без призрения и воспитания и ужасающее зло,
губящее души людские,— проституция.
6. Уничтожить в себе стремление к похоти не может ни одно
живое существо; не может и человек, если не принимать в расчет
исключения. Оно и не может быть иначе, так как похоть эта
обеспечивает существование рода человеческого, и потому, пока высшей
воле нужно будет существование человеческого рода, будет в нем
и блуд.
7. Но блуд этот может быть доведен до наименьшей степени
и некоторыми людьми может быть доведен до полного целомудрия.
И в этом-то уменьшении и доведении его до наименьшей степени
и даже до целомудрия для некоторых, как это сказано в
евангелии, и состоит борьба с грехом блуда.
8. И потому для того, чтобы избавиться от греха блуда,
человеку надо понимать и помнить, что блуд есть необходимое условие
жизни всякого животного и человека, как животного, но что
пробудившееся в человеке разумное сознание требует от него обратного,
т. е. полного воздержания, полного целомудрия, и что чем больше
он будет предаваться блуду, тем меньше он получит не только
истинного, но и временного животного блага и тем больше он
доставит страдания и себе и другим людям.
9. Для того же, чтобы противодействовать привычке греха,
человек должен начинать с того, чтобы не увеличивать в себе
того греха блуда, в котором он находится. Если человек
целомудрен, пусть не нарушает своего целомудрия; если он женат,
пусть остается верен своему супругу; если он имеет общение со
многими, пусть продолжает жить так, не придумывая
неестественных приемов разврата. Пусть не изменяет своего положения и
не увеличивает своего греха блуда. Только бы люди исполняли
это, и уничтожились бы большие страдания их.
104

10. Если же человек достиг того, что не делает нового греха,
тогда пусть трудится над тем, чтобы уменьшить тот грех блуда,
в котором он находится: пусть целомудренный на деле борется
с мысленным грехом блуда, пусть женатый старается уменьшить
и упорядочить половое общение. Пусть знающий многих женщин
и женщина, знающая многих мужчин, станут верны избранным
супругам.
11. Если же человек сумеет освободиться от тех привычек
блуда, в которых он уже находится, тогда пусть стремится
освободиться и от тех прирожденных условий блуда, в которых родится
каждый человек.
12. Хотя только редкие люди могут вполне быть
целомудренны, пусть всякий человек понимает и помнит, что он всегда может
быть более целомудрен, чем он был прежде, и может вернуться
к нарушенному целомудрию и что чем больше соответственно своим
силам приблизится человек к полному целомудрию, тем больше
он достигает истинного блага, тем больше приложится ему блага
мирского и тем больше он будет содействовать благу людей.
59
ОСОБЕННЫЕ СРЕДСТВА БОРЬБЫ С ГРЕХАМИ
1. Для того, чтобы не впадать в обман, надо не доверять
никому и ничему, а только одному разуму; для того, чтобы не впадать
в соблазн, надо не оправдывать поступков, противных истине,
жизни; для того, чтобы не впадать в грех, надо ясно понимать,
что грех есть зло и лишает человека не только его истинного
блага, но и блага личного и производит зло в людях, и, кроме того,
знать ту последовательность грехов, в которой надо бороться с
ними.
2. Но люди знают это и все-таки впадают в грех. Происходит
это оттого, что люди не знают вполне ясно, кто они такие, что
такое их я, или забывают это.
3. Для того же, чтобы больше и больше, яснее и яснее узнавать
себя и помнить о том, кто такое человек, есть одно
могущественное средство. Средство это есть молитва.
60
О МОЛИТВЕ
1. С древних времен признано, что для человека есть
необходимость молитвы.
2. Для людей прежнего времени молитва была и теперь остается
105

для большинства людей обращением при известных условиях, в
известных местах, при известных действиях и словах — к богу или
богам для умилостивления их.
3. Христианское учение не знает таких молитв, но учит тому,
что молитва необходима не как средство избавления от мирских
бедствий и приобретения мирских благ, а как средство укрепления
человека в борьбе с грехами.
4. Для борьбы с грехами человеку нужно понимать и помнить
о своем положении в мире и при совершении каждого поступка
оценивать его для того, чтобы не впасть в грех. Для того и другого
нужна молитва.
5. И потому молитва христианская бывает двоякая: та,
которая уясняет человеку его положение в мире,— молитва временная,
и другая — та, которая сопутствует каждому его поступку,
представляя его на суд богу, проверяя его,— молитва ежечасная.
61
МОЛИТВА ВРЕМЕННАЯ
1. Молитва временная это такая молитва, которою человек
в лучшие свои минуты, отвлекаясь от всего житейского, вызывает
в себе наиболее ясное сознание бога и свое отношение к нему.
2. Это та молитва, про которую говорит Христос в 6-ой главе
Матвея, противополагая ее многословным и публичным молитвам
фарисеев, и для которой необходимым условием ставит уединение.
Слова эти показывают людям, как не надо молиться.
3. Молитва же «Отче наш», так же как и та молитва, которой
Христос молился в Гефсиманском саду, показывает нам, как надо
молиться и в чем должна состоять та истинная временная молитва,
которая, уясняя сознание человека об истине его жизни, об его
отношении к богу и его назначении в мире, укрепляет его духовные
силы.
4. Такою молитвою может быть выражение своими словами
своего отношения к богу; но такою же молитвою было и всегда
будет для всех людей повторение выражений и мыслей прежде
нас живших людей, высказывавших свое отношение к богу, и
единение душой с этими людьми и с богом. Так, Христос молился,
повторяя слова псалма, и мы истинно молимся, повторяя слова
Христа, и не только Христа,— Сократа, Будды, Лао-Тое, Паскаля
и др., если мы переживаем то духовное состояние, которое
переживали эти люди и выразили в своих дошедших до нас
выражениях.
5. И потому истинная временная молитва будет не та, которая
будет совершаться в определенные часы и дни, а только та, которая
совершается в минуты высшего душевного настроения, такие
минуты, которые находят на каждого человека, которые иногда вызы-
106

ваются страданиями или близостью смерти, иногда же приходят
без всякого внешнего повода и которыми человек должен дорожить
как высшей драгоценностью и пользоваться ими для всё большего
и большего уяснения своего сознания, потому что только в эти
минуты совершается наше движение вперед и приближение к богу.
6. Совершаться такая молитва не может ни в собраниях, ни
при внешних воздействиях, а непременно при совершенном уединении
и свободе от всякого внешнего, рассеивающего влияния.
7. Молитва эта есть та молитва, которая движет человека от
низшей ступени жизни к высшей; от животного к человеку, от
человека к богу.
8. Только благодаря этой молитве человек познает самого себя,
свою божественную природу и чувствует те пределы, которые
связывают его божественную природу, и, чувствуя их, стремится
разорвать их и этим стремлением расширяет их.
9. Это та молитва, которая, уясняя сознание, делает для человека
невозможными грехи, в которые он впадал прежде, и представляет
ему грехом то, что прежде и не казалось ему греховным.
62
МОЛИТВА ЕЖЕЧАСНАЯ
1. В своем движении от животной жизни к жизни истинной
и духовной, в своем рождении к новой жизни, в борьбе своей
с грехом всякий человек всегда находится к греху в трех различных
отношениях: одни грехи побеждены человеком, они как пойманные
звери сидят на цепи и только изредка своим рычанием
напоминают о себе, о том, что они еще живы. Эти грехи назади. Другие
грехи такие, которые человек только что увидал; такие поступки,
которые он делал всю жизнь, не считая их грехами, и греховность
которых только что увидал вследствие уяснения своего сознания
в временной молитве. Человек видит греховность этих поступков,
но он так привык их совершать, так недавно и неясно еще увидал
греховность этих дел, что еще и не пытается бороться с ними.
И есть третий род дел, греховность которых человек ясно видит,
с которыми уже борется и которые иногда совершает, поддаваясь
греху, иногда не совершает, побеждая грех.
2. Для борьбы с этими-то грехами и нужна молитва ежечасная.
Молитва ежечасная состоит в том, что она напоминает человеку
во все минуты его жизни, при всех поступках его, в чем его жизнь
и благо, и потому в тех делах жизни, в которых человек еще властен
победить животную природу духовным сознанием, содействует ему
в этом.
3. Молитва ежечасная есть постоянное сознание присутствия
бога, есть постоянное во время посланничества сознание
посланником присутствия пославшего.
107

4. Рождение к новой жизни, освобождение себя от уз животной
природы, освобождение себя от греха совершается только
медленными усилиями. Временная молитва, освещая сознание человека,
открывает ему его грех. Грех сначала кажется ему неважным,
переносным, но чем дольше живет человек, тем настоятельнее
становится необходимость освободиться от греха. И если человек
только не подпадает соблазну, скрывающему грех, он неизбежно
вступает в борьбу с грехом.
5. Но с первых же попыток преодолеть грех человек чувствует
свое бессилие: грех влечет к себе всей сладостью привычки греха;
противопоставить же греху человек ничего не может, кроме сознания
того, что грешить нехорошо, и человек, зная, что то, что он делает,
дурно, продолжает делать это дурное.
- 6. Выход из этого положения один. [Одни] религиозные
учители видят его в том, что существует особенная сила, называемая
благодатью, поддерживающая человека в его борьбе с грехом,
которая приобретается через известные действия, называемые
таинствами. Другие учители выход из этого положения видят в вере
в искупление, совершающееся смертью за людей Христа бога.
Третьи видят этот выход в молитве к богу о подкреплении сил
человека в борьбе его с грехом.
7. Но ни то, ни другое, ни третье средство не облегчает человеку
борьбу с грехом; несмотря на благодать таинства, на веру в
искупление, на просительную молитву, всякий человек, искренно
начавший бороться с грехом, не может не чувствовать всей своей
слабости перед могуществом греха и безнадежности борьбы с ним.
8. Безнадежность борьбы представляется в особенности потому,
что человек, поняв неправду греха, желает сразу освободиться
от него, в чем поддерживают его разные лжеучения об таинствах,
искуплении и т. п., и, чувствуя бессилие освобождения, сразу
пренебрегает теми ничтожными усилиями, которые он может сделать
для освобождения себя от греха.
9. А между тем как все великие перевороты в материальном
мире совершаются не вдруг, а медленным и постепенным отпадением
или нарастанием, так и в духовном мире освобождение от греха
и приближение к совершенству совершается только медленным
противодействием греху — уничтожением одной за другой
мельчайших частиц его.
10. Не во власти человека избавиться от греха, набиравшего
привычку в продолжение многих годов, но совершенно во власти
человека не делать поступки, которые вовлекают во грех, уменьшать
привлекательность греха, поставить себя в невозможность сделать
грех, отсекать руку и глаз, которые соблазняют его. И делать
это каждый день и каждую минуту, и чтобы быть в состоянии
делать это, нужна ежечасная молитва.
108

63
ЧЕГО МОЖЕТ ОЖИДАТЬ ЧЕЛОВЕК,
ЖИВУЩИЙ ХРИСТИАНСКОЙ ЖИЗНЬЮ
В НАСТОЯЩЕМ?
1. Есть религиозные учения, которые обещают людям, следующим
им, полное и совершенное благо в жизни не только в будущей,
но и в этой. Есть даже такое понимание и христианского учения.
Люди, понимающие такое христианское учение, говорят, что стоит
только человеку следовать учению Христа: отрекаться от себя,
любить людей, и жизнь его будет неперестающей радостью. Есть
другие религиозные учения, которые в жизни человеческой видят
нескончаемые и необходимые страдания, которые человек должен
переносить, ожидая награды в будущей жизни. Есть такое
понимание и христианского учения: одни видят в жизни постоянную
радость, другие — постоянные страдания.
2. Ни то, ни другое понимание неверно. Жизнь не есть радость
и не есть страдание. Она может представляться радостью или
страданием только тому человеку, который своим я считает свое
отдельное существо; только для этого я может быть радость или
страдание. Жизнь же по христианскому учению в его истинном
смысле не есть ни радость, ни страдание, а есть рождение и рост
истинного духовного я человека, при котором не может быть ни
радости, ни страдания.
3. По христианскому учению, жизнь человеческая есть
постоянное увеличение его сознания любви. И так как рост души
человеческой — увеличение любви — непрестанно совершается и
непрестанно совершается в мире то дело божие, которое совершается
этим ростом, то человек, понимающий свою жизнь, как учит
понимать ее христианское учение, как увеличение любви для
установления царства божия, никогда не может быть несчастлив и
неудовлетворен.
4. На пути его жизни могут встречаться радости и
страдания для его животной личности, которых он не может не чувствовать,
которым не может не радоваться и которыми не может.не страдать,
но никогда он не может испытывать полного счастья (потому
и не может желать его) и никогда не может быть несчастлив
(и потому и не может бояться страданий и желать избежать
их, если они стоят на пути его).
5. Человек, живущий христианской жизнью, не приписывает
своим радостям большого значения, не смотрит на них, как на
осуществление своих желаний, а только как на случайные,
встречающиеся на пути жизни явления, как на то, что само собой
прикладывается тому, кто ищет царства божия и правды его и на
страдания свои смотрит не как на то, чего не должно быть, а как
109

на столь же необходимое в жизни явление, как трение при работе,
зная, напротив, что как трение признак совершающейся работы,
так и страдания признак совершающегося дела божия.
6. Человек, живущий христианской жизнью, всегда свободен,
потому что то самое, что составляет смысл его жизни —
устранение препятствий, мешающих любви, [и], вследствие этого,
увеличение любви и установление царства божия, [и есть] то самое,
чего он хочет всегда и что неудержимо совершается в его жизни;
он всегда спокоен, потому что с ним ничего не может случиться
того, чего он не хочет.
7. Не надо думать, что человек, живущий христианской жизнью,
всегда испытывает эту свободу и спокойствие, всегда принимает
радости, не увлекаясь ими, как нечто случайное, не желая удержать
их, и страдание, как необходимое условие движения жизни.
Христианин может временно увлекаться радостями, стараясь произвести
и удержать их, может временно мучиться от страданий,
принимая их за нечто ненужное, которое могло бы и не быть, но при
потерях радостей, при страхе и боли страданий христианин тотчас
же вспоминает свое христианское достоинство, свое посланничество,
и радости и страдания становятся на настоящее место, и он опять
становится свободен и спокоен.
8. Так что и в мирском отношении положение христианина
не хуже, а лучше положения нехристианина. «Ищите царства
божия и правды его, и всё остальное приложится вам» — значит
то, что все мирские радости жизни не закрыты от христианина,
но вполне доступны ему, с тою только разницею, что тогда как
радости нехристианина могут быть искусственны и переходить в
пресыщения и страдания, и потому представляются ему ненужными
и безвыходными,— для христианина же радости более простые,
естественные и потому более сильные, никогда не производящие
пресыщения и страдания, никогда не могут быть так больны и
казаться столь бессмысленными, как они представляются
нехристианину.
Таково положение христианина в жизни настоящего; но чего
может ожидать христианин в будущем?
64
ЧЕГО ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ ОЖИДАТЬ В БУДУЩЕМ?
1. Человек, живя в этом мире в своей телесной оболочке, не
может себе представить жизнь иначе, как в пространстве и времени,
и потому естественно спрашивает, где он будет после смерти.
2. Но вопрос этот ошибочен: божественная сущность души
нашей, духовная, вневременная и внепространственная, в этой жизни
заключенная в тело, выходя из него, перестает находиться в усло-
110

виях пространства и времени, и потому про сущность эту нельзя
сказать, что она будет. Она есть. Как и сказал Христос: «Прежде
чем был Авраам, я есмь». Так и все мы. Если мы есмы, то мы
всегда были и будем. Мы есмы.
3.. Точно то же и по вопросу, где мы будем. Когда мы говорим
где, мы говорим о том месте, в котором мы будем. Но понятие
места произошло только от того отделения от всего остального,
в которое мы поставлены. При смерти отделение это уничтожится,
и потому мы будем для людей, живущих в этом мире, везде или
нигде. Мы будем такими, для которых нет места.
4. Существует много различных гаданий о том, что и где будет
после смерти; но все эти гадания от самых грубых до самых
утонченных не могут удовлетворить разумного человека. Блаженство,
сладострастие Магомета слишком грубо и очевидно несовместимо
с истинным понятием о человеке и боге. Точно так же несовместимо
с понятием о боге любви и церковное представление о рае и аде.
Переселение душ менее грубо, но точно так же удерживает
представление об отдельности существа; понятие нирваны устраняет всю
грубость представления, но нарушает требования разума —
разумности существования.
5. Так что никакое представление о том, что будет после смерти,
не дает ответа, который бы удовлетворил разумного человека.
6. И оно не может быть иначе. Вопрос поставлен ложно. Разум
человеческий, могущий мыслить только в условиях пространства
и времени, хочет дать ответ о том, что будет вне этих условий.
Разум знает одно: что сущность божественная есть, что она росла
в этом мире. И, дойдя до известной степени своего роста, вышла
из этих условий.
7. Будет ли эта сущность опять продолжать действовать в
раздельности? будет ли это увеличение любви причиною нового
деления? Всё это гадания, и таких гаданий может быть еще много,
но ни одно из них не может дать достоверности.
8. Одно достоверно и несомненно — это то, что сказал Христос
умирая: «В руки твои отдаю дух мой». Именно то, что, умирая,
я иду туда, откуда исшел. И если я верю в то, что то, от чего я
исшел, есть разумная любовь (два эти свойства я знаю), то я
радостно возвращаюсь к нему, зная, что мне будет хорошо. И не
только не сокрушаюсь, но радуюсь тому переходу, который
предстоит мне.
ill

Про людей не должно судить, как о картине или статуе,
по первому взгляду. Покровы скромности скрывают
достоинства и маска лицемерия —злобу. Только мало-
помалу вызванные наружу временем и случайностями
проявляются и совершенная добродетель и
совершенный порок.
Избранные мысли Лабрюйера
(перевод с французского Л. Н. Толстого)

ы спрашивали меня: 1) что я понимаю под
словом «религия» и 2) считаю ли я
возможной нравственность, независимую от религии,
как я понимаю ее?
Постараюсь по мере своих сил
наилучшим образом ответить на эти в высшей
степени важные и прекрасно поставленные
вопросы.
Слову «религия» приписываются
обыкновенно три различных значения.
Первое то, что религия есть известное,
данное богом людям истинное откровение и вытекающее из этого
откровения богопочитание. Такое значение приписывают религии
люди, верующие в какую-нибудь одну из существующих религий
и считающие поэтому эту одну религию истинною.
Второе значение, приписываемое религии, то, что религия есть
свод известных суеверных положений и вытекающее из этих
положений суеверное богопочитание. Такое значение приписывается
религии людьми неверующими вообще или не верующими в ту религию,
которую они определяют.
Третье значение, приписываемое религии, то, что религия есть
свод придуманных умными людьми положений и законов,
необходимых грубым народным массам как для их утешения, так и для
сдерживания их страстей и для управления ими. Такое значение
приписывают религии люди, равнодушные к религии, как религии,
но считающие ее полезным орудием государственности.
Религия по первому определению есть несомненная,
непререкаемая истина, которую желательно и даже обязательно для блага
людей распространять между ними всеми возможными средствами.
По второму определению религия есть собрание суеверий, от
которых желательно и даже обязательно для блага человечества
всеми возможными средствами избавлять людей.
По третьему определению религия есть известное полезное для
людей приспособление, хотя и не нужное для людей высшего
развития, необходимое, однако, для утешения грубого народа и для
управления им, и которое поэтому необходимо поддерживать.
Первое определение подобно тому, которое сделал бы человек
музыке, сказав, что музыка есть та самая известная ему любимая
им песня, которой желательно научить как можно больше народа.
Второе — подобно тому, которое сделал бы музыке человек,
не понимающий и потому не любящий ее, сказав, что музыка
есть произведение звуков гортанью и ртом или руками над
известными инструментами и что надо отучить людей, как можно скорее,
114

от этого ненужного или даже вредного занятия.
Третье — подобно тому, которое бы сделал человек музыке,
сказав, что это есть дело полезное для обучения танцам или для
марширования, и которое для этих целей надо поддерживать.
Различие и неполнота этих определений происходят от того,
что все они не захватывают сущности музыки, а определяют только
признаки ее, смотря по точке зрения определяющего. Точно то
же и с тремя данными определениями религии.
По первому определению религия есть то, во что, по его
убеждению, справедливо верит тот человек, который определяет ее.
По второму определению она есть то, во что, по
наблюдениям определяющего, несправедливо верят другие люди.
По третьему определению она есть то, во что полезно заставлять
верить людей.
Во всех трех определениях определяется не то, что
составляет сущность религии, а вера людей в то, что они считают
религией. При первом определении под понятие религии подставляется
вера того, кто определяет религию; при втором определении —
вера других людей в то, что эти другие люди считают религией;
при третьем определении вера людей в то, что им выдают за
религию.
Но что же такое вера? И почему люди верят в то, во что верят?
Что такое вера и откуда она возникла?
Среди большинства людей современной культурной толпы
считается вопросом решенным то, что сущность всякой религии состоит
в происшедшем от суеверного страха перед непонятными явлениями
природы олицетворении, обоготворении этих сил природы и
поклонении им.
Мнение это принимается без критики, на веру культурною толпой
нашего времени и не только не встречает возражения в людях
науки, но большею частью среди них-то и находит самые
определенные подтверждения. Если и раздаются изредка голоса людей,
как Макса Мюллера и других, приписывающих религии другое
происхождение и смысл, то голоса эти не слышны и не заметны
среди всеобщего единодушного признания религии вообще
проявлением суеверия и невежества. Еще недавно, в начале настоящего
столетия, самые передовые люди если и отвергали католичество,
протестантство и православие, как это делали энциклопедисты
конца прошлого столетия, то никто из них не отвергал того, что религия
вообще была и есть необходимое условие жизни каждого человека.
Не говоря о деистах, как Бернарден-де-Сен-Пьер, Дидро и Руссо,
Вольтер ставил памятник богу, Робеспьер устанавливал празднество
высшего существа. Но в наше время, благодаря легкомысленному
и поверхностному учению Огюста Конта, искренно верившего, как
и большинство французов, что христианство есть не что иное,
как католичество, и потому в католичестве видевшего полное
осуществление христианства, решено и признано культурною толпою,
как всегда охотно и быстро принимающей самые низменные представ-
115

ления,— решено и признано, что религия есть только известная,
давно уже пережитая фаза развития человечества, мешающая его
прогрессу. Признается, что человечество пережило уже два периода:
религиозный и метафизический, и теперь вступило в третий,
высший — научный, и что все явления религиозные среди людей суть
только переживания когда-то нужного духовного органа
человечества, уже давно потерявшего свой смысл и значение, вроде
ногтя пятого пальца лошади. Признается, что сущность религии
состоит в вызванном страхом перед непонятными силами природы
признании воображаемых существ и поклонении им, как это еще
в древности думал Демокрит и как это утверждают новейшие
философы и историки религий.
Но, не говоря уже о том, что признание невидимых
сверхъестественных существ или существа происходило и происходит не
всегда от страха перед неведомыми силами природы, как
свидетельствуют о том сотни самых передовых и высокообразованных людей
прошедшего времени, Сократы, Декарты, Ньютоны, и таких же
людей нашего времени, никак уже не из страха перед неведомыми
силами природы признававших высшие сверхъестественные
существа или существо,— утверждение о том, что религия произошла
от суеверного страха людей перед непонятными силами природы,
в действительности ничего не отвечает на главный вопрос: откуда
взялось в людях представление о невидимых сверхъестественных
существах?
Если люди боялись грома и молнии, то они и боялись бы грома
и молнии, но для чего же они придумали какое-то невидимое
сверхъестественное существо, Юпитера, которое где-то находится
и кидает иногда в людей стрелами?
Если люди были поражены видом смерти, то они и боялись
бы смерти, а для чего же они «придумали» души умерших, с
которыми стали входить в воображаемое сношение? От грома люди
могли прятаться, от ужаса перед смертью могли бежать от нее,
но придумали они вечное и могущественное существо, от которого
они считают себя в зависимости, и живые души умерших не от
страха только, а по каким-то другим причинам. И в этих-то
причинах, очевидно, и заключается сущность того, что называется
религией. Кроме того, всякий человек, когда-либо, хотя бы в детстве,
испытавший религиозное чувство, по своему личному опыту знает,
что чувство это всегда вызываемо было в нем не внешними
страшными вещественными явлениями, а внутренним, не имеющим
ничего общего с страхом перед непонятными силами природы
сознанием своего ничтожества, одиночества и своей греховности. И потому
человек и по внешнему наблюдению и по личному опыту может
узнать, что религия не есть поклонение божествам, вызванное
суеверным страхом перед неведомыми силами природы, которое
свойственно людям только в известный период их развития, а нечто
совершенно независимое от страха и от степени образования
человека и не могущее уничтожиться никаким развитием
просвещено

ния, так как сознание человеком своей конечности среди
бесконечного мира и своей греховности, т. е. неисполнения всего того,
что он мог бы и 'должен был сделать, но не сделал, всегда было
и всегда будет до тех пор, пока человек останется человеком.
В самом деле, всякий человек, как только он выходит из
животного состояния ребячества и первого детства, во время
которого он живет, руководясь только теми требованиями, которые
предъявляются ему его животной природой,— всякий человек,
проснувшись к разумному сознанию, не может не заметить того,
что всё вокруг него живет, возобновляясь, не уничтожаясь и
неуклонно подчиняясь одному определенному, вечному закону, а что
он только один, сознавая себя отдельным от всего мира существом,
приговорен к смерти, к исчезновению в беспредельном
пространстве и бесконечном времени и к мучительному сознанию
ответственности в своих поступках, т. е. сознанию того, что, поступив
нехорошо, он мог бы поступить лучше. И, поняв это, всякий
разумный человек не может не задуматься и не спросить себя: для
чего это его мгновенное, неопределенное и колеблющееся
существование среди этого вечного, твердо определенного и бесконечного
мира? Вступая в истинную человеческую жизнь, человек не может
обойти этого вопроса.
Вопрос этот стоит всегда перед каждым человеком, и всякий
человек всегда так или иначе отвечает на него. Ответ же на этот
вопрос и есть то, что составляет сущность всякой религии. Сущность
всякой религии состоит только в ответе на вопрос: зачем я живу
и какое мое отношение к окружающему меня бесконечному миру?
Вся же метафизика религии, все учения о божествах, о
происхождении мира, всё внешнее богопочитание, которые обыкновенно
принимаются за религию, суть только различные по географическим,
этнографическим и историческим условиям сопутствующие религии
признаки. Нет ни одной религии, от самой возвышенной и до
самой грубой, которая не имела бы в основе своей этого
установления отношения человека к окружающему его миру или
первопричине его. Нет ни одного самого грубого религиозного обряда,
так же как и самого утонченного культа, которые не имели бы
в своей основе того же самого. Всякое религиозное учение есть
выражение основателем религии того отношения, в котором он
признает себя, как человека, а вследствие того и всех .других
людей, к миру или началу и первопричине его.
Выражения этих отношений очень многообразны,
соответственно этнографическим и историческим условиям, в которых
находятся основатель религии и народ, усваивающий ее; кроме того,
выражения эти всегда различно перетолковываются и уродуются
последователями учителя, обыкновенно на сотни, иногда на тысячи
лет предваряющего понимания масс; и потому этих отношений
человека к миру, т. е. религий, кажется очень много, но в сущности
основных отношений человека к миру или началу его есть только
три: 1) первобытное личное, 2) языческое общественное, или се-
117

мейно-государственное и 3) христианское, или божеское.
Строго говоря, основных отношений человека к миру только
два: личное, состоящее в признании смысла жизни в благе личности,
приобретаемом отдельно или в соединении с другими личностями,
и христианское, признающее смысл жизни в служении пославшему
человека в мир. Второе же отношение человека к миру —
общественное — в сущности есть только расширение первого.
Первое из этих отношений, самое древнее — то, которое
теперь встречается между людьми, стоящими на самой низшей степени
развития,— состоит в том, что человек признает себя
самодовлеющим существом, живущим в мире для приобретения в нем
наибольшего возможного личного блага, независимо от того, насколько
страдает от этого благо других существ.
Из этого самого первого отношения к миру, в котором
находится всякий ребенок, вступая в жизнь, и в котором жило
человечество на первой, языческой, ступени своего развития и
живут еще и теперь многие, отдельные, самые нравственно-грубые
люди и дикие народы, вытекают все языческие древние религии,
так же как и низшие формы позднейших религий в их
извращенном виде: буддизм1, таосизм, магометанство и другие. Из этого
же отношения к миру вытекает и новейший спиритизм, имеющий
в основе своей сохранение личности и блага ее. Все языческие
культы — гадания, обоготворения таких же, как и человек,
наслаждающихся существ, или святых, молящихся за него, все
жертвоприношения и молитвы о даровании благ земных и избавлении
от бедствий — вытекают из этого отношения к жизни.
Второе, языческое отношение человека к миру, общественное —
то, которое устанавливается им на следующей ступени развития,
отношение, свойственное преимущественно возмужалым людям,—
состоит в том, что значение жизни признается не в благе одной
отдельной личности, а в благе известной совокупности личностей:
семьи, рода, народа, государства и даже человечества (попытка
религии позитивистов).
Смысл жизни при этом отношении человека к миру переносится
из личности в семью, род, народ, государство, в известную
совокупность личностей, благо которой и считается при этом целью
существования. Из этого отношения вытекают все одного характера
религии патриархальные и общественные: китайская и японская
религия, религия избранного народа — еврейская, государственная
религия римлян, наша церковно-государственная, низведенная на
1 Буддизм, хотя и требующий от своих последователей отречения от благ
мира и от самой жизни, основывается на том же отношении самодовлеющей и
предназначенной к благу личности к окружающему ее миру, только с той разницей,
что прямое язычество признает право человека на наслаждения, буддизм же —
на отсутствие страданий. Язычество считает, что мир должен служить благу
личности. Буддизм считает, что мир должен исчезнуть, так как он производит
страдания личности. Буддизм есть только отрицательное язычество.
118

эту степень Августином, хотя она и называется не свойственным
ей именем — христианской, и предполагаемая религия
человечества — позитивистов. Все обряды поклонения предкам в Китае
и Японии, поклонения императорам в Риме, вся многосложная
еврейская обрядность, имеющая целью соблюсти договор избранного
народа с богом, все семейные, общественные церковно-христиан-
ские молебствия за благоденствие государства и за военные успехи
зиждутся на этом отношении человека к миру.
Третье отношение человека к миру, христианское — то, в
котором невольно чувствует себя всякий старый человек, в которое
вступает теперь, по моему мнению, человечество,— состоит в том,
что значение жизни признается человеком уже не в достижении
своей личной цели или цели какой-либо совокупности людей, а
только в служении той воле, которая произвела его и весь мир для
достижения не своих целей, а целей этой воли.
Из этого отношения к миру вытекает высшее известное нам
религиозное учение, зачатки которого были уже у пифагорийцев,
терапевтов, ессеев, у египтян и у персов, у браминов, буддистов
и таосистов в их высших представителях, но которое получило
свое полное и последнее выражение только в христианстве — в его
истинном, неизвращенном значении.
Все обряды древних религий, вытекавших из этого понимания
жизни, и все в наше время внешние формы общения унитарианцев,
универсалистов, квакеров, сербских назаренов, русских духоборов
и всех так называемых рационалистических сект, все проповеди,
песнопения, беседы, книги их суть религиозные проявления этого
отношения человека к миру.
Все возможные религии, какие бы они ни были, неизбежно
распределяются между этими тремя отношениями людей к миру.
Всякий человек, вышедший из животного состояния, неизбежно
признает то, или другое, или третье из этих отношений, и в этом
признании и состоит истинная религия каждого человека, несмотря
на то, к какому исповеданию он номинально признает себя
принадлежащим.
Каждый человек непременно как-нибудь представляет себе свое
отношение к миру, потому что разумное существо не может жить
в мире, окружающем его, не имея какого-либо отношения к нему.
А так как отношений к этому миру человечеством до сих пор
выработано и нам известно только три, то всякий человек
неизбежно держится одного из трех существующих отношений и — хочет
или не хочет того — принадлежит к одной из трех основных
религий, между которыми распределяется весь род человеческий.
И потому весьма распространенное утверждение людей
культурной толпы христианского мира о том, что они поднялись на такую
высоту развития, что уже не нуждаются ни в какой религии и
не имеют ее, в сущности означает только то, что люди эти, не
признавая религии христианской, той единственной религии, которая
свойственна нашему времени, держатся низшей — или общественно-
119

семейно-государственной или первобытной языческой религии, сами
не сознавая этого. Человек без религии, т. е. без какого-либо
отношения к миру, так же невозможен, как человек без сердца.
Он может не знать, что у него есть религия, как может человек
не знать того, что у него есть сердце; но как без религии, так
и без сердца человек не может существовать.
Религия есть то отношение, в котором признает себя человек
к окружающему его бесконечному миру или началу и первопричине
его, и разумный человек не может не находиться в каком-нибудь
отношении к нему.
Но вы скажете, может быть, что установление отношения
человека к миру есть дело не религии, но философии или вообще
-науки, если рассматривать философию, как часть ее. Я не думаю
этого. Я думаю, напротив, что предположение о том, что наука
вообще, включая в нее и философию, может установить отношение
человека к миру, совершенно ошибочно и служит главною
причиной той путаницы понятий о религии, науке и нравственности,
которые существуют в культурных слоях нашего общества.
Наука, включая в нее философию, не может установить
отношения человека к бесконечному миру или началу его уже по одному
тому, что прежде, чем могла возникнуть какая-нибудь философия
или какая-нибудь наука, должно было уже существовать то, без
чего невозможна никакая деятельность мысли и какое-либо, то
или другое, отношение человека к миру.
Как не может человек посредством какого бы то ни было
движения найти то направление, по которому ему нужно двигаться,
а всякое движение неизбежно совершается по какому-нибудь
направлению, так точно невозможно посредством умственной работы,
философии или науки, найти то направление, в котором должна
быть совершена эта работа, а всякая умственная работа
неизбежно совершается по какому-нибудь уже данному ей направлению.
И такое направление для всякой умственной работы указывает
всегда религия. Все известные нам философии, начиная от Платона
до Шопенгауэра, всегда неизбежно следовали даваемому им
религией направлению. Философия Платона и его последователей была
философией языческой, исследовавшей средства приобретения
наибольшего блага как отдельной личности, так и совокупности
личностей в государстве. Средневековая церковно-христианская
философия, вытекая из того же языческого понимания жизни,
исследовала способы спасения личности, т. е. приобретения наибольшего
блага личности в будущей жизни, и только в своих
теократических попытках трактовала об устройстве блага обществ.
Новейшая философия как Гегеля, так и Конта имеет в своей
основе общественно-государственное религиозное понимание жизни.
Философия пессимизма Шопенгауэра и Гартмана, хотевшего
освободиться от еврейского религиозного миросозерцания, невольно
подпала религиозным основам буддизма. Философия всегда была и
будет только исследованием того, что вытекает из установленного
120

религией отношения человека к миру, так как до установления
этого отношения нет материала для философского исследования.
Точно так же и наука положительная в тесном смысле этого
слова. Такая наука всегда была и будет только исследованием
и изучением всех тех предметов и явлений, которые представляются
подлежащими исследованию, вследствие известного, установленного
религией отношения человека к миру.
Наука всегда была и будет не изучением «всего», как это
наивно думают теперь люди науки (это и невозможно, так как
предметов, подлежащих исследованию, бесчисленное количество),
а только того, что религия в правильном порядке и по степени
их важности выдвигает из всего бесчисленного количества
предметов, явлений и условий, подлежащих исследованию. И потому
наука не одна, а есть столько же наук, сколько есть религий.
Каждая религия отбирает известный круг предметов, подлежащих
изучению, и потому наука каждого отдельного времени и народа
неизбежно носит на себе характер той религии, с точки зрения
которой она рассматривает предмет.
Так, языческая наука, восстановленная во времена
Возрождения, процветающая и теперь в нашем обществе под названием
христианской, всегда была и продолжает быть только
исследованием всех тех условий, при которых человек получает наибольшее
благо, и всех тех явлений мира, которые могут доставить его.
Браминская и буддийская философская наука всегда была только
исследованием тех условий, при которых человек избавляется от
удручающих его страданий. Еврейская наука (талмуд) всегда была
только изучением и разъяснением тех условий, которые должны
быть соблюдены человеком для того, чтобы исполнить его договор
с богом и удержать избранный народ на высоте его призвания.
Церковно-христианская наука и была и есть исследование тех
условий, при которых приобретается спасение человека. Наука
истинно христианская, та, которая только зарождается, есть исследование
тех условий, при которых человек может познать требования
высшей воли, пославшей его, и приложить их к жизни.
Ни философия, ни наука не могут установить отношения
человека к миру, потому что отношение это должно быть
установлено прежде, чем может начаться какая-либо философия или наука.
Они не могут сделать этого еще и потому, что наука, включая
в нее и философию, исследует явления рассудочно и независимо
от положения исследующего и от чувств, испытываемых им.
Отношение же человека к миру определяется не одним рассудком, но
и чувством, всею совокупностью духовных сил человека. Сколько
бы ни внушали и ни разъясняли человеку, что всё истинно
существующее суть только идеи, что всё состоит из атомов, или что
сущность жизни есть субстанция или воля, или что теплота, свет,
Движение, электричество суть различные проявления одной и той
же энергии,— всё это не уяснит человеку — чувствующему,
страдающему и радующемуся, борющемуся и надеющемуся существу —
121

его места в мире. Такое место и потому отношение к миру
указывает ему только религия, говорящая ему: мир существует для
тебя и потому бери от этой жизни всё, что ты можешь взять от
нее; или: ты член любимого богом народа, служи этому народу,
исполняй всё то, что предписал бог, и ты получишь вместе со своим
народом наибольшее доступное тебе благо; или: ты орудие высшей
воли, пославшей тебя в мир для исполнения предназначенного
тебе дела, познай эту волю и исполняй ее, и ты сделаешь для себя
лучшее, что можешь сделать.
Для понимания данных философии и науки нужно
подготовление и изучение; для религиозного понимания этого не нужно: оно
сразу доступно всякому, хотя бы самому ограниченному и
невежественному человеку.
Для того чтобы человеку познать свое отношение к
окружающему его миру или началу его, ему не нужно ни философских,
ни научных знаний,— обилие знаний, загромождая сознание, скорее
препятствует этому,— а нужны только хоть временное отречение
от суеты мира, сознание своего материального ничтожества и
правдивость, встречающиеся чаще, как это и сказано в евангелии, в
детях и самых простых, малоученых людях. От этого-то мы и
видим, что часто самые простые, неученые и необразованные люди
вполне ясно, сознательно и легко принимают высшее христианское
жизнепонимание, тогда как самые ученые и культурные люди
продолжают коснеть в самом грубом язычестве. Так, например, мы
видим самых утонченных и высокообразованных людей, полагающих
смысл жизни в личном наслаждении или в избавлении себя от
страданий, как полагал это умнейший и образованнейший
Шопенгауэр, или в спасении души посредством таинств, благодати, как
полагали это самые высокообразованные епископы, тогда как
русский полуграмотный мужик-сектант без малейшего усилия мысли
признает смысл жизни в том самом, в чем его полагали
величайшие мудрецы мира: Эпиктеты, Марки Аврелии, Сенеки,— в
сознании себя орудием воли божией, сыном бога.
Но вы спросите меня: в чем же состоит сущность этого
ненаучного и нефилософского способа познания? Если познание это
не философское и не научное, то какое же оно? чем оно
определяется? На эти вопросы я могу ответить только то, что так как
религиозное познание есть то, на котором зиждется всякое другое
и которое предшествует всякому другому познанию, то мы и не
можем определять его, не имея для него орудия определения.
На богословском языке познание это называется откровением. И
название это, если не приписывать слову «откровение» никакого
мистического значения, совершенно правильно, потому что познание
это приобретается не изучением и не усилиями отдельного
человека или людей, а только восприятием отдельным человеком или
людьми проявления бесконечного разума, постепенно открывающего
себя людям.
Почему люди 10 000 лет тому назад не могли понять того,
122

что смысл их жизни не исчерпывается благом личности, а потом
наступило время, и людям открылось высшее — семейное,
общественное, народное, государственное — понимание жизни? Почему на
нашей исторической памяти открылось людям жизнепонимание
христианское? И почему оно открылось именно такому человеку или
таким людям и именно в такое время, в таком, а не в другом месте,
в такой, а не в другой форме? Стараться ответить на эти вопросы,
отыскивая причины этого в исторических условиях времени, жизни
и характера тех людей, которые первые усвоили это жизнепонимание
и выразили его в особенных свойствах этих людей, всё равно,
что стараться ответить на вопрос о том, почему восходящее солнце
осветило прежде именно те, а не другие предметы. Солнце истины,
всё выше и выше восходя над миром, всё более и более освещает
его и отражается на тех предметах, которые первые подпадают
освещению лучей солнца и наиболее способны отражать их. Свойства
же, делающие одних людей более других способными
воспринимать эту восходящую истину, не какие-либо особенные активные
качества ума, а напротив, суть редко совпадающие с большим
и любопытным умом пассивные свойства сердца: отречение от
суеты мира, сознание своего материального ничтожества,
правдивость, как мы это и видим на всех основателях религии, никогда
не отличавшихся ни философскими, ни научными знаниями.
По моему мнению, главное заблуждение, более всего другого
препятствующее истинному прогрессу нашего христианского
человечества, состоит именно в том, что люди науки нашего времени,
севшие теперь на седалище Моисеевом, руководясь
восстановленным во времена Возрождения языческим миросозерцанием, признав
за сущность христианства самое грубое извращение его и решив,
что оно есть пережитое уже людьми состояние (а что, напротив,
то языческое, общественно-государственное, древнее и действительно
пережитое человечеством понимание жизни, которого они держатся,
и есть самое высшее понимание жизни — и такое, которого
неуклонно должно держаться человечество),— не только не понимают
истинного христианства, составляющего то высшее жизнепонимание,
к которому движется всё человечество, но даже не стараются
понять его. Главный источник этого недоразумения состоит в том,
что люди науки, разойдясь с христианством и увидав
несоответствие с ним своей науки, признали виноватой в этом не свою
науку, а христианство, т. е. вообразили себе не то, что есть в
действительности, т. е. что их наука на 1800 лет отстала от
христианства, уже охватившего большую часть современного общества,
а то, что христианство будто бы на 1800 лет отстало от науки.
Из этого-то извращения ролей и вытекает то поразительное
явление, что нет людей с более запутанными понятиями о сущности
истинного значения религии, о религии, о нравственности, о жизни,
чем люди науки; и еще более поразительное явление то, что наука
нашего времени, совершая действительно большие успехи в своей
области исследования условий материального мира, в жизни людей
123

оказывается ни на что ненужной, а иногда производящей даже
вредные последствия.
И потому я думаю, что никак не философия и не наука уста-
новляют отношение человека к миру, а только религия.
Итак, на первый вопрос ваш о том, что я понимаю под словом
«религия», я отвечаю: религия есть установленное человеком между
собой и вечным бесконечным миром или началом и
первопричиной его известное отношение.
Из этого ответа на первый вопрос сам собою вытекает и ответ
на второй:
Если религия есть установленное отношение человека к миру,
определяющее смысл его жизни, то нравственность есть указание
и разъяснение той деятельности человека, которая сама собой
вытекает из того или другого отношения человека к миру. А так
как основных отношений к миру или началу его известно нам
только два, если рассматривать языческое общественное отношение
как распространение личного, или три, если рассматривать
общественное языческое отношение как отдельное, то нравственных
учений существует только три: нравственное учение первобытное,
дикое, личное, нравственное учение языческое —
семейно-государственное или общественное и нравственное учение христианское, т. е.
служение миру или богу, или божеское.
Из первого отношения человека к миру вытекают общие всем
языческим религиям учения о нравственности, имеющие в своей
основе стремление к благу отдельной личности и потому
определяющие все состояния, дающие наибольшее благо личности и
указывающие средства приобретения этого блага. Из этого
отношения к миру вытекают нравственные учения: эпикурейское в его
низшем проявлении, учение нравственности магометанское,
обещающее благо личности на этом и на том свете, учение
нравственности церковно-христианское, имеющее целью спасение, т. е. благо
личности преимущественно на том свете, и учение светской
утилитарной нравственности, имеющее целью благо личности только на
этом свете.
Из этого же отношения, ставящего целью жизни благо отдельного
человека, а потому избавление от страданий личности, вытекают
нравственное учение буддизма в его грубой форме и светское
учение пессимистическое.
Из второго, языческого отношения человека к миру, ставящего
целью жизни благо известной совокупности личностей, вытекают
нравственные учения, требующие от человека служения той
совокупности, благо которой признается целью жизни. По этому учению
пользование личным благом допускается только в той мере, в
которой оно приобретается всею тою совокупностью, которая
составляет религиозную основу жизни. Из этого отношения к миру
вытекают известные нам нравственные учения древнего римского и
греческого мира, где личность всегда приносила себя в жертву
124

обществу, также и нравственность китайская; из этого же отношения
вытекают нравственность еврейская — подчинение своего блага
благу избранного народа — и церковно-государственная
нравственность нашего времени, требующая жертвы личности для блага
государства; из этого же отношения к миру вытекает
нравственность большинства женщин, жертвующих личностью для блага
семьи и, главное, детей.
Вся древняя, отчасти средняя и новая история полны
описаний подвигов этой самой семейно-общественной и государственной
нравственности. И в настоящее время большинство людей, только
воображая себе, что они, исповедуя христианство, держатся
христианской нравственности, в действительности следуют только этой
семейно-государственной, т. е. языческой нравственности, и эту
нравственность ставят идеалом воспитания молодого поколения.
Из третьего, христианского отношения к миру, состоящего в
признании человеком себя орудием высшей воли для исполнения
ее целей, вытекают и соответствующие этому пониманию жизни
нравственные учения, уясняющие зависимость человека от высшей
воли и определяющие требования этой воли. Из этого отношения
человека к миру вытекают все высшие известные человечеству
нравственные учения: пифагорийское, стоическое, буддийское, бра-
минское, таосийское в их высшем проявлении и христианское в его
настоящем смысле, требующее отречения от личной воли и от
блага не только личного, но и семейного, и общественного, и
государственного во имя исполнения открытой нам в нашем сознании
воли того, кто послал нас в жизнь. Из того, другого или третьего
отношения к бесконечному миру или началу его вытекает
действительная, нелицемерная нравственность каждого человека, несмотря
на то, что он номинально исповедует или проповедует, как
нравственность, или чем хочет казаться.
Так что человек, признающий сущность своего отношения к
миру в приобретении для себя наибольшего блага, сколько бы
он ни говорил о том, что он считает нравственным жить для семьи,
для общества, для государства, для человечества или для
исполнения воли бога, он'может искусно притворяться перед людьми,
обманывая их, но действительным мотивом его деятельности будет
всегда только благо его личности, так что, когда представится
необходимость выбора, он пожертвует не своею личностью для
семьи, для государства, для исполнения воли бога, а всем для
себя, потому что, видя смысл своей жизни только в благе своей
личности, он не может поступать иначе до тех пор, пока не изменит
своего отношения к миру.
Точно так же, сколько бы ни говорил человек, отношение
которого к миру состоит в служении своей семье (каковы бывают
преимущественно женщины) или роду, народу, государству
(каковы бывают люди угнетенных народностей или политические
деятели во время борьбы), что он христианин, нравственность его всегда
будет или семейная, или народная, или государственная, а не
125

христианская, и, когда явится необходимость выбора между благом
семейным, общественным и благом личным или благом
общественным и исполнением воли бога, он неизбежно выберет служение
благу той совокупности людей, для которой, по его
миросозерцанию, он существует, потому что только в этом служении он видит
смысл своей жизни. И точно так же сколько бы ни внушали
человеку, полагающему свое отношение к миру в исполнении воли
пославшего его, что он должен, соответственно с требованиями
личности, семьи, народа, государства, человечества, совершать
поступки, противные этой высшей воле, сознаваемой им во
вложенных в него свойствах разума и любви, он всегда пожертвует
и личностью, и семьей, и отечеством, и человечеством для того,
чтобы не отступить от воли пославшего его, потому что только
в исполнении этой воли он видит смысл своей жизни.
Нравственность не может быть независима от религии, потому
что она не только есть последствие религии, т. е. того отношения,
в котором человек признает себя к миру, но она включена уже,
impliguée, в религии. Всякая религия есть ответ на вопрос: каков
смысл моей жизни? И религиозный ответ включает в себя уже
известное нравственное требование, которое может становиться
иногда после объяснения смысла жизни, иногда прежде его. На
вопрос о смысле жизни можно отвечать так: смысл жизни в благе
личности, и потому пользуйся всем^ благами, которые доступны
тебе; или: смысл жизни в благе совокупности людей, и потому
служи этой совокупности всеми своими силами, или: смысл жизни
в исполнении воли пославшего тебя, и потому всеми силами
стремись познать эту волю и исполнить ее. На этот же вопрос можно
отвечать и так: смысл жизни твоей в твоем личном наслаждении,
так как в этом назначение человека; или: смысл жизни твоей
в служении той совокупности, которой ты считаешь себя членом,
так как в этом твое назначение; или: смысл жизни твоей в служении
богу, так как в этом твое назначение.
Нравственность заключена в даваемом религией объяснении
жизни и потому никак не может быть отделена от религии. Истина
эта особенно очевидна на тех попытках философов нехристианских
вывести учение о высшей нравственности из их философии.
Философы эти видят, что нравственность христианская необходима, что
без нее нельзя жить; мало того, они видят, что она есть, и им
хочется как-нибудь связать ее со своею нехристианскою
философией и даже представить дело в таком виде, как будто
нравственность христианская вытекает из их языческой или общественной
философии. И они пытаются сделать это, но именно попытки эти
очевиднее всего другого показывают не только независимость, но
и полное противоречие христианской нравственности с философиею
личного блага или освобождения от личных страданий и с
философиею общественною.
Христианская этика — та, которую мы сознаем вследствие
нашего религиозного миросозерцания,— требует не только жертвы
126

личности для совокупности личностей, но требует отречения от
своей личности и от совокупности личностей для служения богу;
языческая же философия исследует только средства приобретения
наибольшего блага личности или совокупности их, и потому
противоречие неизбежно. Чтобы скрыть это противоречие, есть только
одно средство — нагромождать отвлеченные, условные понятия одно
на другое и не выходить из туманной области метафизики. Так
преимущественно и поступали философы со времени Возрождения,
и этому-то обстоятельству — невозможности примирить требования
христианской, признаваемой уже вперед данной, нравственности с
философией, исходящей из языческих основ,— и нужно приписать
эту страшную отвлеченность, неясность, непонятность и
отчужденность от жизни новой философии. За исключением Спинозы,
исходящего в своей философии из религиозных — несмотря на то, что
он не числился христианином,— истинно христианских основ, и
гениального Канта, прямо поставившего свою этику независимо от
своей метафизики, все остальные философы, даже и блестящий
Шопенгауэр, очевидно придумывают искусственную связь между
своею этикой и своею метафизикой.
Чувствуется, что христианская этика есть нечто вперед данное,
стоящее совершенно твердо и независимо от философии и не
нуждающееся в подводимых под нее фиктивных подпорках, а что
философия только придумывает такие положения, по которым данная
этика не противоречила бы ей, а связывалась бы с ней и как будто
бы вытекала из нее. Но все положения эти кажутся
оправдывающими христианскую этику только до тех пор, пока они
рассматриваются отвлеченно. Как только они прилагаются к вопросам
практической жизни, так не только несогласие, но явное противоречие
философских основ с тем, что мы считаем нравственностью,
выступает во всей силе.
Недавно ставший столь известным несчастный Ницше особенно
драгоценен обличением этого противоречия. Он неопровержим, когда
он говорит, что все правила нравственности, с точки зрения
существующей нехристианской философии, суть только ложь и
лицемерие и что человеку гораздо выгоднее, и приятнее, и разумнее
составить сообщество Übermensch'eb1 и быть одним из них, чем
тою толпой, которая должна служить подмостками для этих Über-
mensch'eb. Никакие построения философии, исходящей из языческого
религиозного миросозерцания, не могут доказать человеку, что ему
выгоднее и разумнее жить не для своего желательного, понятного
и возможного блага или для блага своей семьи, своего общества,
а для чужого, нежелательного, непонятного и недостижимого
человеческими ничтожными средствами блага. Философия, основанная
на понимании жизни, заключающемся в благе человека, никогда
не будет в состоянии доказать разумному человеку, знающему,
что он всякую минуту может умереть, того, что ему хорошо и
1 [сверхчеловеков]
127

должно отказаться от своего желательного, понятного и
несомненного блага даже не для блага других, потому что он никогда не
может знать, какие последствия будут от его жертвы, а для того
только, что это должно или хорошо, что это категорический
императив.
Доказать это с языческой философской точки зрения
невозможно. Чтобы доказать то, что люди все равны, что человеку лучше
отдать свою жизнь для служения другим, чем заставить других
людей служить себе, попирая их жизни, нужно иначе определить
свое отношение к миру: нужно показать, что положение человека
таково, что ему больше делать нечего, потому что смысл его жизни
только в исполнении воли пославшего его; воля же пославшего
его в том, чтоб он отдавал свою жизнь для служения людям.
А такое изменение отношения человека к миру дает только
религия.
То же самое и с попытками вывести и примирить христианскую
нравственность с основными положениями языческой науки.
Никакие софизмы и извороты мысли не уничтожат того простого
и ясного положения, что закон эволюции, лежащий в основе всей
науки нашего времени, зиждется на законе общем, вечном и
неизменном — на законе борьбы за существование и переживание
способнейшего (the fittest) и что потому каждому человеку для
достижения блага своего или своего общества надо быть этим
fittest и сделать таковым свое общество, чтобы погибнуть не ему
и не его обществу, а другому, неспособнейшему.
Сколько ни стараются некоторые натуралисты, испугавшиеся
логических выводов из этого закона и приложения их к
человеческой жизни, заглушить словами, заговорить этот закон, все
попытки их только еще очевиднее показывают неотразимость этого
закона, руководящего жизнью всего органического мира, а потому
и человека, рассматриваемого как животное.
Как раз в то время, когда я писал этох вышла в русском переводе
статья г-на Гексли, составленная из недавно прочитанной им в
каком-то английском обществе речи об эволюции и этике.
В статье этой ученый профессор, так же как и несколько лет
тому назад наш известный профессор Бекетов и многие другие,
писавшие о том же предмете, с таким же неуспехом, как и его
предшественники, старается доказать, что борьба за существование
не нарушает нравственности и что при признании закона борьбы
за существование основным законом жизни нравственность может
не только существовать, но и совершенствоваться. Статья г-на
Гексли переполнена всякими шутками, стихами и общими взглядами
на религию и философию древних и вследствие того так кудрява
и запутана, что только с большим трудом можно добраться до
основной мысли ее. Мысль эта, однако, следующая: закон
эволюции противен нравственности, это знали древние как греческого,
так и индейского мира. И философия, и религия обоих народов
привела их к учению самоотречения. Это учение, по мнению автора,
128

неправильно, а правильно следующее: существует закон, который
автор называет законом космическим, по которому все существа
борются между собой и переживает только способнейшее, the fittest.
Закону этому подчиняется и человек; только благодаря этому
закону человек образовался таким, каким он есть теперь. Но закон
этот противен нравственности. Как же примирить этот закон с
нравственностью? А вот как: существует социальный прогресс,
который стремится задержать космический процесс и подставить
под него другой процесс — этический, цель которого есть уже
переживание не способнейшего, the fittest, но лучшего, the best, в
этическом смысле. Откуда взялся этот этический процесс, г-н Гексли
не объясняет, но в примечании 19-м говорит, что основа этого
процесса состоит в том, что люди, как и животные, с одной стороны,
сами любят быть в обществе и подавляют в себе свойство, вредное
для обществ, с другой — члены общества силой подавляют поступки,
противные благу общества. Г-ну Гексли кажется, что этот процесс,
заставляющий людей обуздывать свои страсти для сохранения той
совокупности, которой они состоят членами, и страх быть
наказанными за нарушение порядков совокупности и есть тот самый закон
этический, существование которого ему нужно доказать.
Г-ну Гексли в невинности его души, очевидно, кажется, что в
теперешнем английском обществе с его Ирландией, нищетой народа,
безумной роскошью богачей, с его торговлей опиумом и водкой, с его
казнями, с его побоищами, истреблениями народов для выгод
торговли и политики, скрытым развратом и лицемерием,— человек, не
нарушающий требований полиции, есть человек нравственный и что
руководит этим человеком закон этический, забывая то, что качества,
которые могут быть нужны для того, чтобы не разрушилось то
общество, в котором живет его член, могут быть очень полезны для
самого общества, как полезны качества членов разбойничьей шайки,
как даже в нашем обществе полезно качество палачей, тюремщиков,
судей, солдат, лицемеров-священников и т. п., но что качества эти
не имеют ничего общего с нравственностью.
Нравственность есть нечто постоянно развивающееся, растущее,
и потому ненарушение установленных порядков известного общества,
удержание их посредством виселицы и топора, о которых, как об
орудиях нравственности, говорит г-н Гексли, будет не только не
утверждением, но нарушением нравственности.
И, напротив, всякое нарушение существующих порядков, каковы
были не только нарушения Христом и его учениками порядков
римской провинции, но нарушение теперешних порядков человеком,
который откажется от участия в суде, в военной службе, в уплате
податей, употребляемых на военные приготовления, будет не только не
противно нравственности, но необходимым условием проявления ее.
Всякий людоед, перестающий есть себе подобных и поступающий
сообразно с этим, нарушает порядок своего общества. И потому
поступки, нарушающие порядок всякого общества, могут быть
безнравственны, но несомненно и то, что всякий истинно нравственный по-
* Ъка, 22f; '29

ступок, двигающий вперед нравственность, будет всегда нарушением
привычек общества. И потому если в обществе и появился закон, по
которому люди жертвуют своими выгодами для соблюдения целости
своего общества, то этот закон не есть закон этический, а большею
частью напротив — закон, противный всякой этике, тот же закон
борьбы за существование, только в скрытом, латентном, состоянии.
Это та же борьба за существование, только перенесенная из единиц
в совокупности их. Это не прекращение драки, а размах руки для
того только, чтобы сильнее ударить.
Если закон борьбы за существование и переживание
способнейшего, the fittest, есть вечный закон всего живого (а он не
может не признаваться таким для человека, рассматриваемого как
животное), то никакие путаные рассуждения о социальном
прогрессе и будто бы вытекающем из него этическом, как deus ex machina1,
выскочившем неизвестно откуда, законе, когда он нам
понадобился, не могут нарушить этого закона.
Если социальный прогресс, как уверяет г-н Гексли, собирает
людей в группы, то та же борьба и то же переживание будут
происходить между семьями, родами, государствами, и борьба эта
не только не будет нравственнее, но еще жесточе и
безнравственнее борьбы личностей, как мы это и видим в действительности.
Если даже допустить невозможное, то, что всё человечество
через тысячи лет одним социальным прогрессом соединится в одно
целое, будет составлять один народ и одно государство, то и тогда,
не говоря уже о том, что борьба, упраздненная между
государствами и народами, перейдет в борьбу между человечеством и
миром животных, и борьба останется борьбой, т. е. деятельностью, в
корне исключающею возможность признаваемой нами христианской
нравственности. Не говоря уже об этом, и тогда борьба между
личностями, составляющими совокупности, и между совокупностями:
семей, родов, народностей, нисколько не уменьшится, а будет
происходить то же, только в другой форме, как мы это и видим при
всех соединениях людей в семьи, роды и государства. Семейные
точно так же ссорятся и борются между собой, как и посторонние,
и часто еще больше и злее.
Точно так же и в государстве: среди людей, живущих в
государстве, продолжается та же самая борьба, как и среди людей,
живущих вне государства, только в иных формах. Там убивают
стрелами и ножами, а здесь голодом. Если же спасаются слабые и в
семье, и в государстве, то никак не от государственного
соединения, а оттого, что в людях, соединенных в семьи и в
государства, есть самоотвержение и любовь. Если вне семьи из двух
детей выживет только the fittest, а в семье у доброй матери
останутся жить оба, то это произойдет совсем не от соединения людей
в семью, а оттого, что у матери есть любовь и самоотвержение.
1 [Буквально: бог из машины; в переносном смысле: неожиданно
появляющееся обстоятельство.]
130

А ни самоотвержение, ни любовь никак не могут вытекать из
социального прогресса.
Утверждать, что социальный прогресс производит
нравственность, всё равно что утверждать, что постройка печей производит
тепло.
Тепло происходит от солнца; печи же производят тепло только
тогда, когда в печи положены дрова, т. е. работа солнца. Точно
так же и нравственность происходит от религии. Социальные же
формы жизни производят нравственность только тогда, когда в
эти формы жизни вложены последствия религиозного воздействия
на людей — нравственность.
Печи могут топиться и тогда давать тепло или не топиться
и оставаться холодными; точно так же и социальные формы могут
включать в себя нравственность и тогда нравственно
воздействовать на общество или не включать в себя нравственность и тогда
оставаться без всякого воздействия на общество.
Нравственность христианская не может быть основана на
языческом понимании жизни и не может быть выведена ни из
философии, ни из науки нехристианской, не только не может быть
выведена из них, но не может даже быть согласована с ними.
Так и понимала это всегда всякая серьезная,
последовательная и строгая, философия и наука: «не сходятся наши положения
с нравственностью — тем хуже для нее», совершенно правильно
говорят такая философия и наука и продолжают свои исследования.
Этические трактаты, не основанные на религии, и даже лаи-
ческие катехизисы пишутся и преподаются, и люди могут думать,
что человечество руководится ими, но это кажется только потому,
что люди руководятся в действительности не этими трактатами и
катехизисами, а религией, которую они всегда имели и имеют;
трактаты же и катехизисы эти только подделываются под то, что
само собой вытекает из религии.
Предписания лаической нравственности, основанные не на
религиозном учении, совершенно подобны тому, что сделал бы
человек, который, не зная музыки, стал бы на место капельмейстера
и начал бы размахивать руками перед исполняющими привычное
дело музыкантами. Музыка по инерции и по тому, чему научились
музыканты от прежних капельмейстеров, продолжалась бы еще
некоторое время, но очевидно, что махание палочкой не знающего музыки не
только не было бы полезно, но непременно со временем спутало бы
музыкантов и расстроило бы оркестр. Такая же путаница начинает
происходить и в умах людей нашего времени вследствие попыток
руководителей преподать людям нравственность, основанную не на той
высшей религии, которая начинает усваиваться и отчасти уже усво-
ена христианским человечеством.
Действительно, желательно бы иметь нравственное учение без
примеси к нему суеверий, но дело в том, что нравственное учение
есть только последствие установленного известного отношения
человека к миру или богу. Если же установление такого отношения
131

выражается в кажущихся нам суеверными формах, то для того, чтобы
этого не было, надо стараться выразить это отношение более
разумно, ясно и точно или даже, разрушив ставшее недостаточным
прежнее отношение человека к миру, поставить на его место
высшее, более ясное и разумное, но никак не придумывать основанную
на софизмах или ни на чем не основанную, так называемую
светскую, нерелигиозную нравственность.
Попытки основать нравственность помимо религии подобны
тому, что делают дети, которые, желая пересадить нравящееся им
растение, отрывают от него ненравящийся им и кажущийся им
лишним корень и без корня втыкают растение в землю. Без религиозной
основы не может быть никакой настоящей, непритворной
нравственности, точно так же, как без корня не может быть настоящего
растения.
Итак, отвечая на ваши два вопроса, я говорю: «Религия есть
известное, установленное человеком отношение своей отдельной
личности к бесконечному миру или началу его. Нравственность же
есть всегдашнее руководство жизни, вытекающее из этого
отношения».
28-го октября 1893 г.
Ясная Поляна.

ЗАКОН НАСИЛИЯ
И
ЗАКОН ЛЮБВИ
#

Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того,
кто может и тело и душу погубить.
Мф. X, 28.
Вследствие извращения христианства жизнь христианских народов стала хуже
языческой.
Исправление существующего зла жизни не может начаться ни с чего другого,
как только с обличения религиозной лжи и установления религиозной истины в
себе каждым отдельным человеком.
Страдания жизни неразумной приводят к сознанию необходимости разумной
жизни.
Все бедствия и всего человечества и отдельных людей не бесполезны и ведут
человечество, хотя и окольным путем, все к той же одной деятельности, которая
предназначена людям: совершенствованию.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму,
нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит
свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы; а
поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в боге
соделаны.
Иоанн. Ill, I9—21.
Нет несчастия хуже того, когда человек начинает бояться истины, чтобы она
не обличила его.
Паскаль.
Слава добрых в их совести, а не в устах людей.
ишу я то, что пишу, только потому что, зная
то одно, что может освободить людей
христианского мира от тех страшных телесных
страданий и, главное, от того духовного
развращения, в которых они всё дальше и
дальше погрязают, я, стоя на краю гроба, не
могу молчать.
В наше время не может не быть ясно для
всех мыслящих людей то, что жизнь людей,—
не одних русских людей, но всех народов
христианского мира, с своей, всё
увеличивающейся нуждой бедных и роскошью богатых, с своей борьбой
всех против всех, революционеров против правительств, правительств
против революционеров, порабощенных народностей против
поработителей, борьбы государств между собою, запада с востоком,
с своими всё растущими и поглощающими силы народа
вооружениями, своей утонченностью и развращенностью,— что жизнь такая
не может продолжаться, что жизнь христианских народов, если она
134

не изменится, неизбежно будет становиться всё бедственнее и
бедственнее.
Это ясно многим, но, к сожалению, люди часто не видят
причины этого бедственного положения и еще менее видят средство
избавления. Причиною этого положения признаются многие, самые
разнообразные условия и предлагаются самые разнообразные
средства избавления. А между тем причина одна, одно и средство
избавления.
Причина бедственного положения христианских народов —
отсутствие среди христианских народов общего им всем высшего
понимания смысла жизни, веры и вытекающего из него руководства
поведения.
Средство избавления от этого бедственного положения, и
средство не фантастическое, не искусственное, а самое естественное,
состоит в усвоении людьми христианского мира открытого им 19
веков тому назад высшего, соответствующего теперешнему возрасту
человечества понимания жизни и вытекающего из него руководства
поведения, то есть христианского учения в его истинном смысле.
I
Одно из самых грубых суеверий есть суеверие научных людей о том, что
человек может жить без веры.
Истинная религия есть такое установленное человеком отношение к окружающей
его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и
руководит его поступками.
Если ты сознаешь, что у тебя нет веры, знай, что ты в самом опасном
положении, в котором только может находиться человек в этом мире.
Люди могут жить и живут свойственной людям разумной и
согласной жизнью только тогда, когда соединяются пониманием
смысла жизни, то есть верой в одно и то же, одинаково
удовлетворяющее большинство их понимание смысла жизни и вытекающее из этого
понимания руководство в поступках. Когда же случается то, что
и не может не случаться, так как объяснение смысла жизни и
вытекающее из него руководство поведения никогда не бывает
последним, а постоянно всё более и более уясняется,— когда
случается то, что понимание смысла жизни, ставшее более точным и
определенным, требует вытекающего из этого уяснения иного, чем
прежнее, руководства поведения, жизнь же народа или народов
продолжает идти по-прежнему, то жизнь таких народов бывает и
разъединенной и бедственной. И разъединенность эта и
бедственность не переставая увеличиваются по мере того, как люди, не
усваивая свойственного времени религиозного понимания и
вытекающего из него руководства поведения, продолжают жизнь по
руководству, вытекающему из прежнего, отжитого уже понимания
жизни, и, кроме того, чтобы усвоить свойственное времени
религиозное понимание, стараются искусственно придумать такое понимание
Жизни, которое оправдывало бы их устройство жизни, не соот-
135

ветствующее уже духовным требованиям большинства людей.
Повторялось это много раз в истории, но никогда, я думаю,
этот разлад между образом жизни людей, отставших от
религиозного уяснения смысла жизни и вытекающего из него руководства
поведения, не был так велик, каков он теперь среди
христианских народов, не принявших открытого им христианского учения в
истинном его значении и вытекающего из этого учения
руководства поведения, а живущих и продолжающих жить прежней
языческой жизнью.
Разлад этот в жизни христианских народов в особенности велик,
я думаю, потому, что объяснение понимания жизни, внесенное
христианством в сознание народов, слишком далеко определило
склад жизни народов, принявших его, а потому и вытекающее из
него руководство поведения было слишком противоположно не
только личным привычкам людей, но и всему складу жизни
языческих народов, принявших христианское учение.
От этого-то и произошла та поразительная разъединенность,
безнравственность, бедственность, неразумие жизни христианских
народов.
Произошло это оттого, что люди христианского мира, приняв,
под видом христианства, церковное учение, отличавшееся в своих
основах от язычества только своей неискренностью и
искусственностью, очень скоро перестали верить в это учение, не заменив
его никаким другим. Так что люди христианского мира, всё
больше и больше освобождаясь от веры в извращенное христианское
учение, дошли, наконец, до того положения, в котором они
находятся в настоящее время, что большинство их не имеет никакого
объяснения смысла своей жизни, то есть никакой религии, веры и
никакого общего руководства поведения. Большинство людей,
рабочий народ, хотя по внешности и держится старой, церковной веры,
уже не верит в нее, не руководствуется ею в жизни, а держится
ее только по привычке, преданию и ради приличия. Меньшинство
же, так называемые образованные классы, большей частью или уже
сознательно не верят ни во что, и только ради политических
целей некоторые из них притворяются, что верят еще в церковное
христианство, или же — самое малое меньшинство — искренне
верят в учение, несовместимое с жизнью и отставшее от нее, и разными
сложными софизмами стараются оправдать свою веру.
В этом главная и единственная причина переживаемого в
наше время христианскими народами бедственного положения.
Бедственное положение это усиливается еще тем, что, так как
это состояние неверия продолжается уже много времени, сделалось
то, что среди людей христианского мира те из них, которым это
положение безверия выгодно, все властвующие классы, либо самым
бессовестным образом притворяются, что верят в то, чему не верят
и не могут верить, либо, в особенности наиболее развращенные
из них ученые, прямо проповедуют, что для людей нашего времени
совсем и не нужно ни какого бы то ни было объяснения смысла
136

жизни — веры, ни какого бы то ни было вытекающего из веры
руководства поступков, а что единственный основной закон жизни
человеческой есть закон развития и борьбы за существование и что
поэтому жизнь людей может и должна быть руководима только
похотями и страстями людскими.
В этом-то бессознательном неверии народа и сознательном
отрицании веры так называемых образованных людей христианского
мира и заключается причина бедствий людей этого мира.
II
Человек обладает непреодолимым стремлением верить, что его не видят, когда
он ничего не видит,— как дети, которые закрывают глаза, чтобы их не увидали.
Лихтенберг.
Люди нашего времени верят, что вся бессмысленность и жестокость нашей
жизни, с безумным богатством нескольких, с завистливой озлобленной нищетой
большинства, с насилием, вооружениями и войнами, не видны никому и что ничто
не мешает нам продолжать жить такою жизнью.
Заблуждение не перестает быть заблуждением от того, что большинство
разделяет его.
Люди христианского мира, приняв под видом христианского
учения составленное церковью извращение его, заменившее
язычество и сначала отчасти удовлетворявшее людей своими новыми
формами, перестали со временем верить и в это извращенное церковью
христианство и дошли наконец до того, что остались без всякого
религиозного понимания жизни и вытекающего из него руководства
поведения. А так как без такого общего всем или, по крайней мере,
общего большинству людей понимания смысла и вытекающего из
него общего руководства поступков жизнь людей не может не быть
и неразумной, и бедственной, то чем дальше продолжалась такая
жизнь людей христианского мира, тем она становилась всё более
и более и неразумной и бедственной. И жизнь эта в наше время
дошла до той степени неразумия и бедственности, при которой она
не может уже продолжаться в прежних формах.
Большинство рабочего народа, лишенного земли и потому
возможности пользоваться произведениями своего труда, ненавидит
землевладельцев и капиталистов, держащих его в рабстве.
Землевладельцы и капиталисты, зная отношение к себе рабочих,
боятся и ненавидят их и с помощью организованного правительством
насилия удерживают их в рабстве. И равномерно, не
переставая ухудшается положение рабочих, увеличивается их зависимость
от богатых, и так же равномерно, не переставая увеличивается
богатство богатых, их власть над рабочим народом и их страх и
ненависть. Так же равномерно увеличиваются и не могущие иметь
конца вооружения народов против народов, затрачивающие всё
большие и большие труды рабов-рабочих на сухопутные, водяные,
подводные, воздушные сооружения, имеющие целью только
приготовления к международным массовым убийствам. И убийства эти со-
137

вершались, совершаются и не могут не совершаться, так как все
христианские народы (не как люди, а как народы), соединенные в
государства, ненавидят друг друга и другие, нехристианские
государства и всякую минуту готовы наброситься друг на друга.
Кроме того, нет ни одного большого христианского государства,
которое, по каким-то никому ненужным патриотическим преданиям,
не держало бы, против их воли, в своей власти один или несколько
небольших народов, принуждаемых к участию в жизни ненавидимого
ими большого народа: Австрия, Пруссия, Англия, Россия, Франция
с своими покоренными народами: Польшей, Ирландией, Индией,
Финляндией, Кавказом, Алжиром и др. Так что, кроме всё растущей
ненависти бедных против богатых, такой же ненависти больших
народов друг против друга, еще всё разрастается и разрастается
ненависть угнетенных народов против угнетающих. И что хуже
всего — это то, что все ненависти эти, самые противные природе
человека, как больших народов друг к другу, так и покоренных
народов к покорителям и наоборот, не только не осуждаются, как
всякое недоброе чувство людей к людям, а, напротив, восхваляются,
возводятся в заслугу, в добродетель. Ненависть задавленных
рабочих к богатым и властвующим восхваляется как любовь к
свободе, к братству, равенству. Ненависть немцев к французам,
англичан к янки и русских к японцам и т. п. и обратно считается
добродетелью патриотизма. Так же и еще больше ценится
патриотическая ненависть поляков к русским и пруссакам и пруссаков
к полякам, финляндцам и обратно.
И это не всё. Все эти бедствия не показывали бы еще то,
что жизнь христианских народов не может продолжаться в том же
направлении. Бедствия эти могли бы быть случайным, временным
явлением, если бы среди этих народов было какое-нибудь общее
им всем религиозное руководящее начало. Но этого-то и нет; нет
ничего подобного общему руководящему религиозному началу
среди народов христианского мира. Есть ложь религиозная,
церковная, и не одна, а несколько различных, враждебных между
собою: католическая, православная, лютеранская и др., есть ложь
научная — и тоже много разных, враждебных друг другу. Есть
лжи политические, международные, партийные, есть лжи искусства,
лжи преданий и привычек; есть много разнообразных лжей, но
руководства, нравственного руководства, вытекающего из
религиозного мировоззрения, нет никакого. И люди христианского мира
живут, как животные, руководствуясь в своей жизни одними
личными интересами и борьбой друг с другом, тем только отличаясь
от животных, что животные остаются с незапамятных времен с тем
же желудком, когтями и клыками; люди же переходят с всё большей
и большей быстротой от грунтовых дорог к железным, от лошадей
к пару, от устной проповеди и письма к книгопечатанию, к
телеграфам, телефонам, от лодок с парусами к океанским пароходам, от
холодного оружия к пороху, пушкам, маузерам, бомбам и
аэропланам. И жизнь с телеграфами, телефонами, электричеством, бом-
138

бами и аэропланами и с ненавистью всех против всех,
руководимая не каким-либо соединяющим людей духовным началом, а,
напротив, разъединяющими всех животными инстинктами,
пользующимися для своего удовлетворения умственными силами, становится
всё безумнее и безумнее, всё бедственнее и бедственнее.
Ill
Те, которые думают, что нельзя руководить людьми иначе, как насилием,
пренебрегая их разумом, делают с людьми то же, что делают с лошадьми, ослепляя их,
чтобы они смирнее ходили по кругу.
Для чего же разум людей, если на них можно воздействовать только насилием.
Право сильного не есть право, но простой факт, который может быть правом,
только покуда не встречает протеста и сопротивления. Это как бы холод, тьма,
тяжесть, которые должны быть переносимы до тех пор, покуда не найдешь отопления,
освещения, рычага. Вся человеческая промышленность есть освобождение из-под
власти грубой природы; прогресс же справедливости есть не что иное, как ряд
ограничений, которым подвергалась тирания сильного. Как медицина состоит в победе
над болезнью, так благо состоит в победе над слепым зверством и необузданными
вожделениями человека-зверя. Таким образом, я вижу всегда один и тот же закон,
возрастающее освобождение личности, восхождение всего существа в жизни к благу,
к справедливости, к мудрости. Алчная жадность есть точка отправления; разумное
великодушие есть точка достижения.
Амиель.
Из того, что зозможно насилием подчинить людей справедливости, вовсе не
следует, чтобы было справедливо подчинить людей насилию.
Паскаль.
Насилие производит только подобие справедливости, но удаляет людей от
возможности жить справедливо без насилия.
Большинство людей христианского мира чувствует всё
увеличивающуюся и увеличивающуюся бедственность своего положения и
употребляет для избавления себя то средство, которое по своему
миросозерцанию оно одно считает действительным. Средство это —
насилие одних людей над другими. Одни люди, считающие для себя
выгодным существующий порядок, насилием государственной
деятельности стараются удержать этот порядок, другие тем же
насилием революционной деятельности стараются разрушить существующее
устройство и установить на место его другое, лучшее.
Революций и подавлений их в христианском мире было много.
Внешние формы изменялись, но сущность государственного
устройства: власть немногих над многими, развращенность, ложь и
страх перед угнетаемыми властвующих классов, задавленность,
порабощение, одурение и озлобленность народных масс если и
изменялись по форме, то по существу не только не уменьшались, но
заметно увеличивались и увеличиваются. То, что совершается
теперь в России, особенно ясно выставляет всю не только
бесцельность, но очевидную зловредность употребления насилия как
средства соединения людей.
В каждой газете последнего времени всё реже и реже
известия о том, где и как ограблена касса, где убиты жандарм, офи-
139

цер, городовые, где обнаружено покушение, и в каждой газете
всё чаще и чаще известия о казнях и смертных приговорах.
Застреливают и вешают не переставая уже год и два, и
задавлены и застрелены тысячи. Побито и разорвано
революционными бомбами тоже тысячи; но так как в последнее время убиваемых
властвующими всё больше и больше, убиваемых же
революционерами всё меньше и меньше, то правящие классы торжествуют, и им
кажется, что они победили и что они теперь будут продолжать свою
обычную жизнь, насилием поддерживая обман и обманом
поддерживая насилие.
Сущность заблуждения всех возможных политических учений,
как самых консервативных, так и самых передовых, приведшего
людей к их бедственному положению, в том, что люди этого мира
считали и считают возможным посредством насилия соединить людей
так, чтобы они все, не противясь, подчинялись одному и тому же
устройству жизни и вытекающему из него руководству в поведении.
Понятно, что люди могут, подчиняясь страсти, заставлять
посредством насилия несогласных с ними людей исполнять свою волю.
Можно силою вытолкать человека или втащить его туда, куда он не
хочет идти. (Как животные, так и люди всегда и поступают так
под влиянием страсти.) И это понятно, но совершенно непонятно
рассуждение о том, что насилие может быть средством побуждения
людей к совершению желательных нам поступков.
Всякое насилие состоит в том, что одни люди под угрозой
страданий или смерти заставляют других людей делать то, чего
не хотят насилуемые. И потому насилуемые делают то, чего они
не хотят, только до тех пор, пока они слабее насилующих и не
могут избавиться от того, что им угрожает за неисполнение
требуемого. Как только они сильнее, то они естественно не только
перестают делать то, чего не хотят, но, раздраженные борьбой с
насиловавшими и всем перенесенным от них, сначала
освобождаются от насилующих, а потом заставляют в свою очередь несогласных
с ними делать то, что они считают для себя хорошим и нужным.
И потому казалось бы ясно, что борьба насилующих с насилуемыми
никак не может соединить людей, а, напротив, чем дальше
продолжается, тем больше разъединяет их. Казалось бы, это так ясно,
что не стоило бы говорить про это, если бы с давнего времени
обман о том, что насилие одних людей над другими может быть
полезно людям и соединять их, не был бы так распространен и
принят молчаливым согласием, как самая несомненная истина,
не только теми-, кому выгодно насилие, но и большинством тех самых
людей, которые более всего страдали и страдают от насилия. Обман
этот существует давно, и до христианства и после него, и
оставался и остается еще во всей силе и теперь во всем христианском мире.
Разница между тем. что было в старину, до появления
христианства, и тем, что есть теперь в христианском мире, только в
том, что неосновательность предположения о том, что насилие
одних людей над другими может быть полезно людям и соединять и:-. -<
МО

старину была совершенно скрыта от людей, теперь же, выраженная
особенно ясно в учении Христа истина о том, что насилие одних
людей над другими не может соединять, а может только
разъединять людей, всё более и более уясняется. А как только люди
понимают, что насилие одних людей над другими, кроме того что
мучительно для них, еще и не разумно: как тотчас же люди,
прежде спокойно переносившие насилие, возмущаются и озлобляются
против него.
Это самое происходит теперь во всех народах среди насилуемых.
Но мало того, что истину эту всё более и более сознают
насилуемые, ее сознают в наше время и насилующие. У самих
насилующих в наше время уже нет уверенности в том, что, насилуя людей,
они поступают хорошо и справедливо. Заблуждение это
разрушается как для правителей, так и для борющихся с ними. Увлеченные
своим положением, как те, так и другие — хотя и стараются
всякого рода убеждениями, большей частью лживыми, убедить себя,
что насилие полезно и необходимо,— в глубине души уже знают,
что, делая свои жестокие дела, они достигают только подобия того,
чего желают, и то только временно, в сущности же отдаляющего,
а не приближающего их к цели.
Вот это-то сознание, всё яснее и яснее усваиваемое людьми
христианского мира, и приводит их неизбежно к тому выходу,
который один может вывести их из их бедственного настоящего
положения. Выход этот в одном: в принятии человечеством скрытого
от людей учения Христа в его истинном значении, неизвестного
еще большинству людей и вытекающего из него руководства
поведения, исключающего насилие.
IV
Когда среди 100 человек один властвует над 99, это несправедливо, это
деспотизм; когда 10 властвует над 90,— это также несправедливо; это олигархия; когда
же 51 властвует над 49 (и то только в воображении — в сущности же опять 10
или 11 из этих 51) —тогда это совершенно справедливо,— это свобода!
Может ли быть что-нибудь смешнее, по своей очевидной нелепости, такого
рассуждения, а между тем это самое рассуждение служит основой деятельности всех
улучшателей государственного устройства.
Народы земли трепещут и содрогаются. Всюду чувствуется какая-то работа сил,
как бы подготовляющая землетрясение. Никогда еще человек не имел-за собой такой
огромной ответственности. Каждый момент приносит с собою всё более и более важные
заботы. Чувствуется, что что-то великое должно совершиться. Но перед явлением
Христа мир ждал великих событий и, однако, не принял его, когда он пришел. Так
и теперь мир может испытывать муки родов перед его новым пришествием и всё
не понимать того, что происходит.
Люси Малори.
И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того,
кто может и душу и тело погубить.
Матф. X, 28.
14;

Государства христианского мира не только дошли, но перешли
в наше время тот предел, до которого доходили перед своим
распадением государства древнего мира. Это особенно ясно видно
из того, что в наше время всякий шаг вперед в технических
усовершенствованиях не только не содействует общему благу, но,
напротив, всё с большей и большей очевидностью показывает, что
все эти усовершенствования могут только увеличить бедствия
людей, но никак не уменьшить их. Можно выдумать еще новые —
подводные, подземные, воздушные, надвоздушные снаряды для
быстрейшего перенесения людей с места в место и новые приспособления
для распространения людских речей и мыслей, но так как
переносимые из места в место люди ничего другого, кроме зла, не
хотят, не умеют и не могут делать, то и распространяемые ими
мысли и речи ни к чему иному, как только к злу, не могут побуждать
людей. Те же всё усовершенствующиеся и усовершенствующиеся
средства истребления друг друга, которые делают всё более и
более возможными убийства без подвержения себя опасности, только
всё яснее и яснее показывают невозможность продолжения
деятельности христианских народов в том направлении, в котором она
теперь происходит.
Жизнь христианских народов теперь ужасна и в особенности
по отсутствию какого бы то ни было нравственного начала,
соединяющего их, и по неразумности своей, сводящей человека,
несмотря на все его умственные приобретения, в нравственном
отношении на степень низшую, чем животные, и, главное, по той
сложности установившейся лжи, которая всё более и более
скрывает от людей всю бедственность и жестокость их жизни.
Ложь поддерживает жестокость жизни, жестокость жизни
требует всё больше и больше лжи, и, как ком снега, неудержимо растет и
то и другое.
Но всему бывает конец. И я думаю, что конец этого
бедственного положения народов христианского мира наступил теперь.
Положение людей христианского мира ужасно, но вместе с тем
оно — то самое, которое не могло не быть, которое должно было
быть и которое неизбежно должно привести эти народы к
избавлению. Страдания, испытываемые людьми христианского мира,
вытекающие из отсутствия свойственного нашему времени религиозного
миросозерцания, суть неизбежные условия роста и неизбежно
должны окончиться принятием людьми свойственного их времени
религиозного миросозерцания.
Свойственное же нашему времени миросозерцание есть то
понимание смысла человеческой жизни и вытекающее из него
руководство поведения, которое было открыто христианским учением
в его истинном значении 1900 лет тому назад, но было скрыто от
людей искусственным и лживым церковным извращением.
142

V
С того часа, как первые члены соборов сказали: «изволися нам и святому
духу», то есть вознесли внешний авторитет выше внутреннего, признали результат
жалких человеческих рассуждений на соборах важнее и святее того единого истинно
святого, что есть в человеке,— его разума и совести,— с того часа началась та
ложь, убаюкивающая тела и души людей, которая погубила миллионы человеческих
существ и продолжает до сей поры свое ужасное дело.
В 1682 году в Англии доктор Лейтон, почтенный человек, написавший книгу
против епископства, был судим и приговорен к следующим совершенным над ним
наказаниям. Его жестоко высекли, потом отрезали ухо и распороли одну сторону носа,
потом горячим железом выжгли на щеке буквы S.5.: сеятель смут. После семи дней
его опять высекли, несмотря на то, что рубцы на спине еще не зажили, и распороли
другую сторону носа, и отрезали другое ухо, и выжгли клеймо на другой щеке. Всё
это было сделано во имя христианства.
Морисон Давидсон.
Христос не основывал никакой церкви, не устанавливал никакого государства,
не дал никаких законов, никакого правительства, ни внешнего авторитета, но он
старался написать закон бога в сердцах людей с тем, чтобы сделать их
самоуправляющимися.
Герберт Ньютон.
Особенность положения христианских народов нашего времени
в том, что народы эти основали свою жизнь на том учении,
которое в своем истинном значении разрушает эту жизнь, и это
скрытое прежде значение начинает уясняться. Христианские народы
построили дом свой даже не на песке, а на тающем льду. И лед
начинает таять и уже растаял, и дом валится.
Пока большинство людей, обманутое церковным учением, имея
самое смутное понятие об истинном значении учения Христа, вместо
прежних идолов, обоготворяло Христа-бога, его мать, угодников,
поклонялось мощам, иконам, верило в чудеса, таинства, верило
в искупление, в непогрешимость церковной иерархии,— языческое
устройство мира могло держаться и удовлетворять людей. Люди
одинаково верили и в то объяснение смысла жизни, которое
давала им церковь, и в вытекающее из него руководство поведения,
и вера эта сближала людей. И так это было, пока люди не видели
того, что таилось за этой церковной верой, которую им выдавали
за истинную. Но несчастье церковной веры состояло в том, что
существовало евангелие, которое самими же церквами было признано
священным. Как ни старались церковники скрыть от людей сущность
этого учения, выраженного в евангелиях,— ни запрещения переводов
евангелия на всем понятный язык, ни лжетолкование их — ничто
не могло затушить свет, прорывающийся сквозь церковные обманы
и освещающий души людей, всё более и более ясно сознающих
великую истину, которая была в этом учении.
Как только с распространением грамотности и печати люди стали
узнавать евангелие и понимать то, что в нем написано, люди не
могли уже, несмотря на все извороты церкви, не увидать того
бьющего в глаза противоречия, которое было между
государственным устройством, поддерживаемым церковью, и учением евангелия.
143

Евангелие прямо отрицало и церковь и государство с своими
властями.
И противоречие это, становясь всё более и более очевидным,
сделало наконец то, что люди перестали верить в церковную веру',
а в большинстве своем продолжали, по преданию, ради приличия,
отчасти и страха перед властью, держаться внешних форм
церковной веры, одинаково, как католической, православной, так и
протестантской, не признавая уже ее внутреннего религиозного
значения.
Так это случилось с огромным большинством рабочего народа.
(Я не говорю про те небольшие общины людей, прямо отрицавших
церковное учение и устанавливающих свое более или менее близкое
к христианскому, в его истинном значении, учение, не говорю
потому, что число таких людей слишком ничтожно в сравнении с
огромной массой людей, всё больше и больше освобождавшихся от
всякого религиозного сознания.)
То же самое случилось и с нерабочими, учеными людьми
христианского мира. Люди эти еще яснее, чем простые люди, увидали
всю несостоятельность и внутренние противоречия церковного
учения и естественно откинули это учение, но вместе с тем не могли
признать и истинное учение Христа, так как это учение было
противно всему существующему строю и, главное, их исключительно
выгодному положению в нем.
Так что в наше время в нашем христианском мире одни люди,
огромное большинство людей, живут, внешним образом исполняя
еще церковные обряды по привычке, для приличия, удобства, из
страха перед властями или даже корыстных целей, но не верят
и не могут верить в учение этой церкви, уже ясно видя ее
внутреннее противоречие; другая же, всё увеличивающаяся часть
населения уже не только не признает существующей религии, но признает,
под влиянием того учения, которое называется «наукой», всякую
религию остатком суеверия и не руководится в жизни ничем иным,
кроме своих личных побуждений.
С людьми, принявшими религиозное учение, превосходящее
их силы,— а таково было христианское учение для язычников,
принявших его тогда, когда жизнь общественная в форме
государственного насильственного устройства уже глубоко вкоренилась
в нравы и привычки людей,— с людьми, принявшими христианское
учение, случилось нечто, кажущееся сначала противоречивым, а
вместе с тем такое, чего не могло не случиться. Именно то, что
эти народы, вследствие того, что приняли самую высокую для
своего времени религию, лишились всякой религии и пали в своем
религиозном и нравственном состоянии ниже людей, исповедующих
гораздо более низкие или даже самые грубые религиозные учения.
Церковное извращение христианства отдалило от нас осуществление царства
божия, но истина христианства, как огонь в сухом дереве, прожгла свою оболочку
и выбилась наружу. Значение христианства видно всем, и влияние его уже
сильнее того обмана, который скрывает его.
144

Я вижу новую религию, основанную на доверии к человеку; призывающую
к тем нетронутым глубинам, которые живут в нас; верующую в то, что он может любить
добро без мысли о награде; в то, что божественное начало живет в человеке.
Сольтер.
То, что нам нужно, что нужно народу, то, чего требует наш век для того, чтобы
найти выход из той грязи эгоизма, сомнения и отрицания, в которые он погружен,—
это вера, в которой наши души могли бы перестать блуждать в отыскивании
личных целей, могли бы все идти вместе, признавая одно происхождение, один закон,
одну цель. Всякая сильная вера, которая возникает на развалинах старых, изжитых
верований, изменяет существующий общественный порядок, так как каждая сильная
вера неизбежно прилагается ко всякой отрасли человеческой деятельности.
Человечество повторяет в разных формулах и различных степенях слова молитвы
господней: «Да приидет царство твое на земле, как и на небе».
Мадзини.
Нельзя ни взвесить, ни измерить того вреда, который производила и производит
ложная вера.
Вера есть установление отношения человека к богу и миру и вытекающее из
этого отношения определение своего назначения. Какова же должна быть жизнь
человека, если это отношение и вытекающее из него определение назначения ложны?
Недостаточно откинуть ложную веру, то есть ложное отношение к миру. Нужно
еще установить истинное.
Трагизм положения людей христианского мира в том, что, по
неизбежному недоразумению, христианскими народами принято
было, как свойственное им религиозное учение, такое учение, которое
в своем истинном значении самым определенным образом отрицало,
разрушало весь тот строй общественной жизни, которым жили уже
эти народы и вне которого не могли себе представить жизни.
В этом и трагизм положения, в этом и великое,
исключительное благо христианских народов.
В том извращенном виде, в котором христианское учение
было предложено языческим народам, оно представлялось им только
как некоторое смягчение грубости понимания божества, как более
высокое понимание назначения человека и требований
нравственности. Истинное же значение учения до такой степени было скрыто
от них сложными догмами и привлекательными внушительными
обрядами, что оно и не подозревалось ими. А. между тем учение это
в его истинном значении было не только ясно выражено в тех,
признаваемых церквами божественным откровением, книгах
евангелия, которое было нераздельно с извращенным учением, но учение
это было до такой степени свойственно, родственно душам
человеческим, что, несмотря на всё загромождение и извращение учения
ложными догматами, наиболее чуткие к истине люди всё чаще и чаще
воспринимали учение в его истинном значении и всё яснее и
яснее видели противоречие устройства мира с истинным
христианским учением.
Не говоря уже об учителях церкви древнего мира: Татиане,
Клименте, Оригене, Тертуллиане, Киприане, Лактанции и других,
противоречие это сознавалось и в средние века, в новое же время
выяснялось всё больше и больше и выражалось и в огромном
количестве сект, отрицающих противное христианству
государственно

ное устройство с необходимым условием существования его —
насилием, и в самых разнообразных гуманитарных учениях, даже не
признающих себя христианскими, которые все, так же как и
особенно распространившиеся в последнее время учения
социалистические, коммунистические, анархические, суть не что иное, как
только односторонние проявления отрицающего насилие
христианского сознания в его истинном значении.
В том, что народы христианского мира приняли в скрытом,
извращенном виде то учение, которое в своем настоящем значении
неизбежно должно было разрушить тот строй жизни, в котором они
живут и с которым не хотят расстаться,— в этом причина
страданий христианских народов. Великое же благо их в том, что,
приняв в извращенном виде христианство, включавшее в себя
скрытую от них истину, они неизбежно приведены теперь к
необходимости принятия христианского учения уже не в извращенном,
а в том истинном смысле, в котором оно всё более и более
выяснялось и вполне уже выяснилось теперь и которое одно может
спасти людей от того бедственного положения, в котором они
находятся.
VII
Главная причина дурного устройства жизни есть ложная вера.
Мы должны с глубоким вниманием относиться к нашим общественным делам;
мы должны быть готовы изменять наши мнения, отказываться от старых взглядов,
усваивать новые. Мы должны бросать предрассудки и рассуждать с совершенно
свободным умом. Моряк, который будет ставить одни и те же паруса, невзирая на
перемены в ветре, никогда не достигнет своей гавани.
Генри Джордж.
Стоит прямо и просто понять учение Христа, чтобы ясен был тот ужасный обман,
в котором живем все мы и живет каждый из нас.
Христианское учение во всем его истинном значении, как оно
всё более и более выясняется в наше время, состоит в том, что
сущность жизни человеческой есть сознательное, всё большее и
большее проявление того начала всего, признак проявления
которого в нас есть любовь, и что поэтому сущность жизни
человеческой и высший закон, долженствующий руководить ею, есть
любовь.
То, что любовь есть необходимое и благое условие жизни
человеческой, было признаваемо всеми религиозными учениями
древности. Во всех учениях: египетских мудрецов, браминов, стоиков,
буддистов, таосистов и др., дружелюбие, жалость, милосердие,
благотворительность и вообще любовь признавались одною из
главных добродетелей. Это признавание наиболее высокими из
этих учений доходило даже до такой степени, при которой
восхвалялась любовь ко всем и даже воздаяние добром за зло, как это
проповедовалось в особенности таосистами и буддистами. Но ни
одно из этих учений не поставило этой добродетели основой
146

жюк'"1. высшим законом, долженствующим быть не только
главным, но единым руководством поступков людей, как это сделано
позднейшим из всех религиозных учений — христианством. Во всех
дохристианских учениях любовь признавалась как одна из
добродетелей, но не тем, чем она признается в христианском учении:
метафизически — основой всего, практически — высшим законом
жизни человеческой, то есть таким, который ни в каком случае не
допускает исключений. Христианское учение по отношению всех
древних учений не есть новое и особенное учение; это есть только
более ясное и определенное выражение той основы жизни
человеческой, которая чувствовалась и неопределенно проповедовалась
предшествовавшими религиозными учениями. Особенность
христианского учения в этом отношении только в том, что оно, как
позднейшее, более точно и определенно выразило сущность закона
любви и неизбежно вытекающее из него руководство в поступках.
Так что христианское учение о любви не есть, как в прежних учениях,
только проповедь известной добродетели, но есть определение
высшего закона жизни человеческой и неизбежно вытекающего из
него руководства поведения. Учение Христа выясняет, почему этот
закон есть высший закон жизни человеческой, и с другой стороны
показывает тот ряд поступков, которые человек должен или не
должен делать вследствие признания истинности этого учения.
В особенности ясно и определенно выражено в христианском
учении то, что исполнение этого закона, так как это есть высший
закон, не может допускать, как это допускали прежние учения,
никаких исключений, что любовь, определяемая этим законом,
есть только тогда любовь, когда она не допускает никаких
исключений и одинаково обращена как на иноземцев, разноверцев, так
и врагов, ненавидящих и делающих нам зло.
В этом уяснении того, почему закон этот — высший закон
жизни людей, и в точном определении неизбежно вытекающих из
него поступков, в этом тот шаг вперед, который сделало
христианское учение, и в этом главное его значение и благодетельность.
Объяснение, почему этот закон есть высший закон жизни,
особенно ясно выражено в посланиях Иоанна:
«Возлюбленные, будем любить друг друга, потому что любовь
от бога и всякий любящий рожден от бога и знает бога. Кто не
любит, тот не познал бога, потому что бог есть любовь. Бога
никто никогда не видел; если мы любим друг друга, то бог в нас
пребывает. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в
боге и бог в нем. Мы знаем, что мы перешли из смерти к жизни,
потому что любим братьев, не любящий брата пребывает в смерти»
(Первое послание Иоанна, IV, 7, 8, 12, 16; III, 14).
Учение всё в том, что то, что мы называем собою, нашей
жизнью, есть ограниченное в нас нашим телом божественное
начало, проявляющееся в нас любовью, и что потому истинная жизнь
каждого человека, божественная, свободная, проявляется в любви.
Вытекающее же из такого понимания закона любви руководство
147

в поступках, не допускающее никаких исключений, выражено во
многих местах евангелий, и особенно точно, ясно и определенно
в четвертой заповеди Нагорной проповеди:
«Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб (Исход,
21, 14), а я говорю вам, не противься злому», сказано в 38 ст. V
гл. Матфея. В стихах же 39 и 40, как бы предвидя те исключения,
которые могут показаться нужными при приложении к жизни
закона любви, ясно и определенно говорится, что нет и не может быть
таких условий, при которых возможно бы было отступление от
самого просюго и первого требования любви: неделания другому
того, чего не хочешь, чтобы тебе делали.
Говорится: «но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати
к нему и другую, и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя
рубашку, отдай ему и верхнюю одежду», то есть что совершенное
над тобой насилие не может служить оправданием насилия с твоей
стороны. Эта же недопустимость оправдания отступления от
закона любви никакими поступками других людей еще яснее и точнее
выражена в последней из заповедей, прямо указывающей на те
обычные ложные толкования, при которых будто бы возможно
нарушение ее:
«Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь
врага твоего (Левит. 19, 17—18). А я говорю вам: любите врагов
ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите
ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете
сынами отца вашего небесного; ибо он повелевает солнцу своему
восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и
неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, в чем
тут заслуга? Не то же ли делают и мытари? Если вы приветствуете
только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли
поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершен отец
ваш небесный» (Мф. V, 43—46).
Вот это-то признание закона любви высшим законом жизни
человеческой и ясно выраженное руководство поведения,
вытекающее из христианского учения о любви, одинаковой к врагам, к
людям ненавидящим, обижающим, проклинающим нас, и составляет
ту особенность учения Христа, которая, давая учению о любви и
вытекающему из него руководству точное, определенное значение,
неизбежно влечет за собой полное изменение установившегося
устройства жизни не только христианских, но и всех народов мира.
В этом главное отличие от прежних учений и главное
значение христианского учения в его истинном смысле; в этом шаг
вперед в сознании человечества, который сделан был
христианским учением. Шаг этот в том, что все прежние религиозные и
нравственные учения о любви, признавая, как это и не могло быть
иначе, благодетельность любви для жизни человечества, вместе

ным законом жизни людей, так уничтожалась вся благодетельность
закона, и учение о любви сводилось к ни к чему не обязывающим
красноречивым поучениям и словам, оставлявшим весь склад жизни
народов таким же, каким он был и до учения о любви, то есть
основанным на одном насилии. Христианское же учение в его
истинном смысле, признавая закон любви высшим и приложение его к
жизни не подлежащим никаким исключениям, уничтожало этим
признанием всякое насилие, а следовательно, не могло не отрицать всё
основанное на насилии устройство мира.
Вот это-то главное значение учения и было скрыто от людей
лжехристианством, признавшим учение о любви не высшим законом
жизни человеческой, а так же, как и дохристианские учения, лишь
одним из правил поведения, которое полезно соблюдать, когда ничто
не препятствует этому.
VIII
Бедствия войн и военных приготовлений не только не соответствуют тем
причинам, которые выставляются в их оправдание, но причины их большей частью
так ничтожны, что не стоят обсуждения и совершенно неизвестны тем, которые
гибнут в войнах.
Люди так привыкли к поддержанию внешнего порядка жизни насилием, что
жизнь людей без насилия представляется им невозможною.
А между тем если люди насилием учреждают справедливую (по внешности)
жизнь, то те люди, которые учреждают такую жизнь, должны знать, в чем
справедливость, и быть сами справедливы. Если же одни люди могут знать, в чем
справедливость, и могут быть справедливыми, то почему же всем людям не знать этого
и не быть справедливыми?
Если бы люди были вполне добродетельны, они никогда не отступали бы от
истины.
Истина вредна только тому, кто делает зло. Делающий добро любит истину.
Рассудок часто делается рабом греха — направляется на то, чтобы
оправдывать его.
Удивляешься иногда, зачем человек защищает такие страшные, неразумные
положения: религиозные, политические, научные. Поищи, и ты найдешь, что он
защищает свое положение.
Учение Христа в его истинном смысле состоит в признании любви высшим
законом жизни, и потому не могущим допускать никаких исключений.
Христианство, то есть учение о законе любви, допускающее
исключение в виде насилия во имя других законов, есть
такое же внутреннее противоречие, как холодный огонь или
горячий лед.
Казалось бы очевидно, что если одни люди могут, несмотря
на признания благодетельности любви, во имя каких-то благих
целей в будущем, допускать необходимость мучительства или
убийства некоторых людей, то точно с таким же правом могут другие
люди, тоже признавая благодетельность любви, допускать, тоже во
имя будущих благ, необходимость мучительства и убийства других
людей. Так что казалось бы очевидно, что допущение хотя какого
бы то ии было исключения из требования исполнения закона любви

любви, лежащего в основе и всякого религиозного учения и всякого
нравственного учения. Казалось бы, это так очевидно, что совестно
доказывать это, а между тем люди христианского мира,— как
признающие себя верующими, так считающие себя неверующими,
но признающие нравственный закон,— и те и другие смотрят
на учение о любви, отрицающее всякое насилие, и в особенности
на вытекающее из этого учения положение о непротивлении злу
злом, как на нечто фантастическое, невозможное и совершенно
неприложимое к жизни.
Понятно, что люди властвующие могут говорить, что без
насилия не может быть никакого порядка и доброй жизни, разумея
под «порядком» такое устройство жизни, при котором немногие
могут в излишестве пользоваться трудами других людей, под
«доброй» же жизнью разумея беспрепятственность ведения такой жизни.
Но как ни несправедливо то, что они говорят, понятно, что они
могут говорить так, потому что уничтожение насилия не только
лишает их возможности жить так, как они живут, но и обличает
всю давнишнюю несправедливость и жестокость их жизни.
Но рабочим-то людям, казалось бы, уже не нужно того
насилия, которое они, как это ни удивительно сказать, так
старательно сами над собою делают и от которого они так страдают.
Ведь насилие властвующих над покоряющимися не есть прямое,
непосредственное насилие сильного человека над слабым и большого
числа над меньшим, ста над двадцатью и т. п. Насилие властвующих
держится, как и может держаться насилие меньшинства над
большинством, только на давно уж устроенном ловкими и сметливыми
людьми обмане, вследствие которого люди, ради своей близкой и
очевидной им малой выгоды, не только лишаются самых больших
выгод, но лишаются свободы и подвергаются самым жестоким
страданиям. Сущность этого обмана еще четыреста лет тому назад была
высказана французским писателем Ла-Боэти в статье «Добровольное
рабство».
Вот что он пишет об этом:
«Не оружие и не вооруженные люди — конные и пешие —
защищают тиранов, но, как ни трудно этому поверить, три или четыре
человека поддерживают тирана и держат для него всю страну в
рабстве. Всегда круг приближенных тирана состоял из пяти или шести
человек; эти люди или сами вкрадывались к нему в доверие, или
были приближаемы им, чтобы быть соучастниками его жестокостей,
товарищами его удовольствий, устроителями его наслаждений и
сообщниками его грабительств. Эти шестеро имеют шестьсот,
находящихся под их властью и относящихся к шестерым так же, как шестеро
относятся к тиранам. Шестьсот же имеют под собой шесть тысяч,
которых они возвысили, которым дали управление провинциями или
денежными делами, с тем, чтобы они служили их корыстолюбию и
жестокости. За этими следует еще большая свита. И тот, кому
охота распутывать эту сеть, увидит, что не только шесть тысяч, но
сотни тысяч, миллионы скованы этой цепью с тираном. Ради этого
150

умножаются должности, которые все суть поддержка тирании. И
все занимающие эти должности люди имеют тут свои выгоды, и
этими выгодами они связаны с тиранами, и людей, которым тирания
выгодна, такое множество, что их наберется почти столько же,
сколько тех, которым свобода была бы радостна. И как доктора
говорят, что если есть в нашем теле что-нибудь испорченное, то
тотчас же к этому больному месту приливают все дурные соки,
так же точно и к государю, как скоро он делается тираном,
собирается всё дурное, все подонки государства, куча воров и
негодяев, неспособных ни на что, но корыстолюбивых и алчных,—
собираются, чтобы участвовать в добыче, чтобы быть под большим
тираном маленькими тиранятами.
Так что тиран подчиняет одних подданных посредством других
и бывает охраняем теми, которых, если бы они не были негодяи,
он бы должен был опасаться. Но, как говорится, «чтобы колоть
дрова, делают клинья из того же дерева», так и его телохранители
таковы же, как и он.
Бывает, что и они страдают от него; rto эти оставленные
богом, потерянные люди готовы переносить зло, только бы им быть
в состоянии делать его не тому, кто делает зло им, но тем,
которые переносят его и не могут иначе.
Вот от этого-то обмана, до такой степени укоренившегося в
народе, что те самые люди, которые только страдают от употребления
насилия, оправдывают его, даже требуют его для себя, как чего-то
необходимого, и сами совершают его друг над другом,— от этой-
то ставшей второй природой привычки и происходит то
удивительное заблуждение людей, вследствие которого люди, наиболее
страдающие от обмана, сами поддерживают его.
Казалось бы, рабочим-то людям, не получающим никакой
выгоды от совершаемого над ними насилия, можно бы увидать,
наконец, тот обман, в котором они запутаны, и, увидав обман,
освободиться от него самым простым и легким способом: прекращением
участия в том насилии, которое может совершаться над ними
только благодаря их участию.
Казалось бы, что может быть проще и естественнее того, чтобы,
веками страдая от производимого самими над собою, без всякой
для себя пользы, насилия, рабочие люди, в особенности земледельцы,
которых в России, да и во всем мире большинство, поняли
наконец, что они страдают сами от себя, что та земельная собственность
неработающих владельцев, от которой они больше всего страдают,
поддерживается ими же самими, в виде стражников, урядников,
солдат; что точно так же все подати — и прямые и косвенные —
собирают с самих себя они же сами в виде старост, сотских,
сборщиков податей и опять же полицейских и солдат. Казалось бы, так
просто понять это рабочим людям и сказать наконец тем, кого они
считают своими начальниками: «Оставьте нас в покое. Если вам,
императорам, президентам, генералам, судьям, архиереям,
профессорам и всяким ученым людям, нужны войска, флоты, университеты,
151

балеты, синоды, консерватории, тюрьмы, виселицы, гильотины,—
устраивайте всё это сами, сами с себя собирайте деньги, судите,
сажайте друг друга в тюрьмы, казните, убивайте людей на войнах,
но делайте это сами, нас же оставьте в покое, потому что ничего
этого нам не нужно и мы не хотим больше участвовать во всех
этих бесполезных для нас и, главное, дурных делах».
Что, казалось бы, естественнее этого? А между тем рабочие люди,
и в особенности земледельцы, которым этого ничего не нужно, не
только ни в России, ни в какой бы то ни было стране, не делают
этого, а одни, большинство, продолжают сами себя мучить, исполняя
против самих себя требования начальства и сами поступая в
полицию, в сборщики податей, в солдаты; другие же, меньшинство,
для того чтобы избавиться от насилия, когда могут это сделать,
совершают во время революций насилия над теми людьми, от насилия
которых страдают, то есть тушат огонь огнем, и этим только
увеличивают над собою насилие.
Отчего же так неразумно поступают люди?
Оттого, что они вследствие продолжительности обмана уже не
видят связи их угнетенности с их же участием в насилии.
А отчего же не видят этой связи?
А всё оттого же, отчего все бедствия людей, оттого, что
у людей этих нет веры, а без веры люди могут быть руководимы
только выгодой, а человек, руководимый только выгодой, не может
быть ничем иным, как только обманщиком или обманутым.
От этого-то и происходит то кажущееся удивительным явление,
что, несмотря на очевидную невыгоду для себя насилия, несмотря
на всю очевидность в наше время того обмана, в котором запутаны
рабочие люди, несмотря на явные обличения той несправедливости,
от которой они страдают, несмотря на все революции, имеющие
целью уничтожение насилия, рабочие люди, огромное большинство
людей, продолжают не только подчиняться насилию, но
поддерживают его и противно здравому смыслу и самой своей выгоде
совершают насилие сами над собой.
Одни рабочие, огромное большинство их, держатся по привычке
прежнего церковного лжехристианского учения, не веря уже в него,
а веря только в древнее «око за око» и основанное на нем
государственное устройство; другая же часть, каковы все тронутые
цивилизацией рабочие (особенно в Европе), хотя и отрицают всякую
религию, бессознательно в глубине души верят, верят в древний
закон «око за око» и, следуя этому закону, когда не могут иначе,
ненавидя существующее устройство, подчиняются; когда же могут
иначе, то самыми, разнообразными насильническими средствами
стараются уничтожить насилие.
Первые, большая часть рабочих, нецивилизованных людей, не
могут изменить своего положения, потому что не могут по
исповедуемой ими вере в государственное устройство отказаться от
участия в насилии; не имеющие же никакой веры
нецивилизованные рабочие, следуя только различным политическим учениям, не
152

могут освободиться от насилия, потому что насилием же стараются
уничтожить насилие.
IX
Дикий инстинкт военного убийства так заботливо в продолжение тысячелетий
культивировался и поощрялся, что пустил глубокие корни в мозгу
человеческом. Надо надеяться, однако, что лучшее, чем наше, человечество сумеет
освободиться от этого ужасного преступления. Но что подумает тогда это лучшее
человечество о той так называемой утонченной цивилизации, которой мы так
гордимся? А почти то же, что мы думаем о древнемексиканском народе и его
каннибализме, в одно и то же время воинственном, набожном и животном.
Летурно.
Война уничтожится только тогда, когда люди не будут принимать никакого
участия в насилии и будут готовы нести все те гонения, которым они могут
подвергнуться за это. Это одно средство уничтожения войны.
Спросите у большинства христиан, в чем главное зло, от которого Христос
освободил человечество, и они скажут: от ада, от вечного огня, от наказания
в будущем. Они соответственно этому думают, что спасение — это нечто такое, что
другой может совершить для нас. Слово «ад», которое так редко встречается в
священном писании, вследствие ложных толкований сделало много вреда
христианству.— Люди убегают от внешнего ада, которого они должны больше всего бояться.
Спасение, больше всего нужное человеку, и то, которое дает освобождение
человеку, это спасение от зла в своей душе. Есть нечто много худшее внешнего наказания.
Это грех — состояние души, возмутившейся против бога, состояние души, одаренной
божественной силой, но отдающей себя во власть животных похотей,— души, которая,
живя в виду бога, боится угрозы или гнева человека и предпочитает
человеческую славу своему спокойному сознанию добродетели. Нет погибели хуже этой.
И это — то, что нераскаявшийся человек уносит с собой в могилу. Вот чего надо
бояться.
Спастись, в высшем значении этого слова, значит поднять упавший дух,
излечить больную душу, возвратить ей свободу мысли, совести, любви. В этом состоянии
то спасение, за которое умер Христос.
Для этого спасения дан нам святой дух, и к такому спасению направлено всё
истинное учение христианства.
Чаннинг.
Как, кажется, легко говорить правду, а как много нужно внутренней работы,
чтобы достигнуть этого.
Степень правдивости человека есть указатель степени его нравственного
совершенства.
Так это было долгое время, продолжается и теперь во всем и
нехристианском и христианском мире. Но думаю, что теперь, именно
теперь, после жалкой, глупой русской революции и в особенности
после ужасного по своей дерзкой, бессмысленной жестокости подавления
ее, русские, менее других цивилизованные, то есть менее умственно
развращенные и удерживающие еще смутное представление о
сущности христианского учения, русские, преимущественно
земледельческие люди, поймут, наконец, где средство спасения, и первые
начнут применять его.
Это средство спасения уже давно предчувствуется людьми и
влечет их к себе и в последнее время всё более и более входит в сознание
людей и уже начинает применяться.
153

В губернском городе заседает военный суд. Стоит стол, на
столе зерцало с двуглавым орлом наверху и печатными словами
внизу, лежат книги законов, аккуратно сложенные цельные
исписанные листы бумаг с печатными заголовками. За столом на первом
месте сидит в военном мундире с галунами и крестом на шее
плотный человек с лицом умным, выражающим добродушие, особенно
умиленное теперь тем, что он только что хорошо позавтракал и
получил успокоительное известие о здоровье меньшого ребенка. Рядом с
ним другой офицер немецкого происхождения, недовольный своим
назначением и обдумывающий теперь тот рапорт, который он подаст
начальнику. На третьем месте совсем молодой офицер, щеголь и
весельчак, только что отпустивший за завтраком у полковника
остроумную шутку, развеселившую всех. Он вспоминает теперь эту
шутку и чуть заметно улыбается. Ему страшно хочется курить, он с
нетерпением ждет перерыва. За отдельным столиком сидит секретарь;
Перед ним куча бумаг, и он весь поглощен заботой, о том, чтобы
быть готовым по первому требованию начальства подать требуемую
бумагу.
Два молодых человека: один крестьянин Пензенской губернии,
другой мещанин города Любима, одетые в солдатскую одежду,
вводят третьего, совсем молодого человека, одетого тоже в
солдатскую шинель. Молодой человек этот бледен, он только раз
взглянул на суд и сосредоточенно смотрит перед собою. Молодой
человек этот уже три года просидел в тюрьме за отказ от присяги и
военной службы. Чтобы избавиться от него, после трех лет
тюрьмы, ему предложили присягнуть, и тогда он, как солдат,
пробывший три года на службе, хотя и в тюрьме, мог бы быть отпущен.
Но молодой человек и в церкви сказал то же, что он говорил при
приеме,— что он, как христианин, не может ни присягать, ни
быть убийцей. Теперь его судят за этот новый отказ. Секретарь
читает бумагу, называемую обвинительным актом. В нем говорится
о том, что молодой человек отказался получать жалованье и
считает военную службу грехом. Добродушный председатель
спрашивает: признаешь ли ты • ебя виновным?
— Всё, что сказано ту!, всё это я делал и говорил, но виновным
себя не признаю,— запиь аясь и с дрожью в голосе говорит молодой
человек.
Председатель кивает головой в знак того, что ответ в
порядке, заглядывает в бумагу и спрашивает; что ты можешь сказать в
объяснение своего отказа?
— Отказался я и отказываюсь потому, что считаю военную
службу грехом (он запинается)... противным учению Христа.
Председатель удовлетворен и этим и одобрительно кивает
головой. Все в порядке.
— Не имеешь ли ты еще чего заявить?
Молодой человек с дрожащей нижней челюстью говорит о том,
что в евангелии сказано, запрещено не только убийство, но
недоброе чувство к брату.
154

Председатель одобряет и это. Немец недовольно хмурится,
молодой офицер, подняв голову и брови, внимательно слушает,
как что-то новое и интересное.
Обвиняемый, всё более и более волнуясь, говорит о том, что
клятва'прямо запрещена, что он считал бы себя виновным, если бы
не отказался, что он и теперь готов...
Председатель останавливает его, так как находит, что
подсудимый говорит уже не подходящее к делу и потому ненужное.
После этого вызываются свидетели: командир полка и
фельдфебель. Командир полка, обычный партнер председателя в винт и
великий охотник и мастер игры, и фельдфебель, ловкий, красивый,
услужливый поляк шляхтич, большой охотник до чтения романов.
Входит и священник, пожилой человек, только что проводивший свою
дочь с зятем и внуками, приезжавших к нему в гости, и расстроенный
столкновением с матушкой из-за того, что он отдал дочери ковер,
который матушка не желала отдавать.
— Потрудитесь, батюшка, привести к присяге свидетелей и
сделать напоминание о грехе перед богом за неправильное показание,—
обращается председатель к священнику.
Батюшка надевает епитрахиль, берет крест и евангелие и говорит
привычные слова увещания. Потом приводит к присяге
полковника. Полковник, быстрым движением подняв два чистых пальца,
которые так хорошо знает председатель, следя за ними во время
карточной игры, проговаривает за священником слова присяги и чмокая
целует, как будто с удовольствием, крест и евангелие. Вслед за
полковником входит и католический священник и так же скоро
приводит к присяге красавца фельдфебеля.
Судьи спокойно и серьезно дожидаются. Молодой офицер вышел и
затянулся и вернулся вовремя к показанию свидетелей.
Свидетели показывают то самое, что говорил отказавшийся.
Председатель выражает одобрение. Потом встает сидевший отдельно
офицер,— это обвинитель. Он подходит к конторке, перекладывает
с места на место лежащие на ней бумаги и начинает говорить,
громко, связано излагая всё то, что сделал этот молодой человек,
что все судьи знают и что сам молодой человек только что
высказывал, не только не утаивая того, за что его обвиняли, но,
напротив, усиливая повод обвинения. Обвинитель говорит о том, что
подсудимый, как сам говорит, не принадлежит ни к какой секте,
что родители его православные и что поэтому отказ его от военной
службы имеет основанием своим только упорство. И что упорство
это, как его, так и подобных ему заблуждающихся и непокорст-
вующих людей, привело правительство к определению против
таких людей строгих мер наказаний, таких, которые, по его мнению,
и приложимы в настоящем случае. После этого что-то совсем не
нужное говорит защитник. Потом все выходят, потом опять вводят
подсудимого, и входит суд. Судьи присаживаются и тотчас же
встают, и председатель, не глядя на подсудимого, ровным, спокойным
голосом объявляет решение суда: подсудимый, тот человек, который
155

три года страдал из-за того, чтобы не признавать себя солдатом,
во-первых, лишается военного звания и каких-то прав состояния
и преимуществ и присуждается к арестантским ротам на. 4 года.
После этого конвойные отводят молодого человека, и все
участвовавшие идут к своим обычным занятиям и увеселениям, как будто
ничего не случилось особенного.
Только молодой человек, охотник до куренья, испытывает какое-
то странное, тревожащее его чувство, которое он не может отогнать
при неотвязчиво вспоминающихся ему благородных, сильных,
неотразимых словах подсудимого, выраженных с таким волнением. На
совещании судей молодой офицер этот хотел было не согласиться с
решением старших, но замялся, проглотил слюну и согласился.
На вечере у полкового командира, где в промежутках между
роберами собрались все у чайного стола, разговор зашел об
отказавшемся солдате. Полковой командир определенно выразил свое
мнение о том, что причина всего — необразованность: нахватаются
всяких понятий, а не знают, что к чему, и выходят такие несообразности.
— Нет, я, дядя, не согласна с вами,— вступилась в разговор
курсистка социал-демократка, племянница полкового командира.—
Достойна уважения энергия, стойкость этого человека. Жалеть
можно только о том, что сила его ложно направлена,— прибавила
она, думая о том, как полезны были бы такие стойкие люди, если
бы они стояли только не за отжившие религиозные фантазии, а за
научные социалистические истины.
— Ну, да ты известная революционерка,— улыбаясь, сказал дядя.
— А мне кажется,— беспрестанно затягиваясь, заговорил
молодой офицер,— что с точки зрения христианства ничего нельзя
возражать ему.
— Уж не знаю с какой точки,— строго сказал старший
генерал,— знаю только то, что солдату надо быть солдатом, а не
проповедником.
— По-моему же, главное дело в том,— сказал, улыбаясь
глазами, председатель суда,— что если мы хотим доиграть все шесть
роберов, то надо не терять золотого времени.
— Кто не допил чай, я подам к карточному столу,— сказал
гостеприимный хозяин, и один из игроков ловким, привычным
движением веером раскинул карты. И игроки разместились.
В сенях тюрьмы, где конвойные с отказавшимся от службы
арестантом дожидались распоряжения начальства, шел такой
разговор:
— Як же батька не знае,— говорил один из конвойных,— хиба
не було у книгах, як бы им.
— Стало быть, не понимают,— отвечал отказавшийся.— Если
бы понимали, они бы то же самое говорили. Христос не убивать велел,
а любить.
— Так-то так. Чудно и, главное, дело трудное.
— Ничего не трудно, я вот просидел и еще просижу, и на душе
мне так хорошо, что дай бог всякому.
1.V

Подошел унтер-офицер нестроевой роты, уже не молодой
человек.— Что, Семеныч,— обратился он с уважением к арестанту.—
Приговорили?
— Приговорили.
Унтер-офицер мотнул головой.— Так-то так, да терпеть трудно.
— Стало быть, так надо,— отвечал, улыбаясь, арестант, видимо
тронутый сочувствием.
— Так-то так. Господь терпел и нам велел, да трудно.
На эти слова быстрым молодецким шагом вошел в сени
красавец поляк фельдфебель.
— Нечего разговоры разговаривать, марш в новую тюрьму.—
Фельдфебель был особенно строг, потому что ему было дано
приказание следить за тем, чтобы арестованный не общался с солдатами,
так как вследствие этих общений за те два года, которые он
просидел здесь, четыре человека были совращены им в такие же отказы
от службы и судились уже и сидят теперь в различных тюрьмах.
X
Христианское откровение было учением о равенстве людей, о том, что бог есть
отец, а люди — братья. Оно ударяло в самый корень той чудовищной тирании,
которая душила цивилизованный мир, оно разбивало цепи рабов и уничтожало ту
великую неправду, которая давала возможность кучке людей роскошествовать на
счет труда массы и держала рабочих людей что называется в черном теле. Вот
почему преследовалось первое христианство и вот почему, когда стало ясно, что его
нельзя уничтожить, привилегированные классы приняли его и извратили. Оно
перестало в своем торжестве быть истинным христианством первых веков и сделалось,
до весьма значительной степени, служителем привилегированных классов.
Генри Джордж.
Церковное извращение христианства отдалило от нас осуществление царства бо-
жия, но истина христианства, как огонь в сухом дереве, прожгла свою оболочку
и выбилась наружу. Значение христианства видно всем, и влияние его уже сильнее
того обмана, который скрывает его.
Я вижу новую религию, основанную на доверии к человеку; призывающую
к тем нетронутым глубинам, которые живут в нас; верующую в то, что он может
любить добро без мысли о награде; в то, что божественное начало живет в человеке.
Сольтер.
Не думай, чтобы церковное христианство было неполным, односторонним,
формальным христианством, но все-таки христианством. Не думай так: церковное
христианство — враг истинного христианства и стоит теперь по отношению к
истинному христианству, как преступник, пойманный на месте преступления. Оно должно
уничтожить само себя или совершать новые и новые преступления.
То, что говорил отказавшийся на суде, говорилось давно, с
самого начала христианства. Самые искренние и горячие отцы
церкви говорили то же самое о несовместимости христианства с
одним из основных неизбежных условий существования
государственного устройства,— с войском, то есть что христианин не может
быть солдатом, то есть быть готовым убивать всех, кого ему
прикажут.
Христианская община первых веков до пятого века определенно
157

1ак же решительно высказывается и 1ертуллиан, современник
Оригена, о невозможности христианина быть военным: «Не
подобает служить знаку Христа и знаку дьявола,— говорит он про
военную службу,— крепости света и крепости тьмы. Не может одна душа
служить двум господам. Да и как воевать без меча, который отнял
сам господь? Неужели можно упражняться мечом, когда господь
сказал, что каждый взявшийся за меч от меча погибнет. И как будет
участвовать в сражении сын мира?»
«Безумствует мир во взаимном кровопролитии,— говорит
знаменитый Киприан,— и убийство, считаемое преступлением, когда люди
совершают его поодиночке, именуется добродетелью, если делается в
массе. Преступникам приобретает безнаказанность умножение
ярости».
В четвертом веке Лактанций говорит то же: «Не должно быть
никакого исключения в заповеди божией, что убить человека всегда
грех,— говорит он.— Носить оружие не дозволено, ибо их оружие —
только истина».
В правилах египетской церкви Ш-го века и в так называемом
«Завещании господа нашего Иисуса Христа» безусловно запрещено
всякому христианину поступать на военную службу под страхом
отлучения от церкви. В деяниях святых много примеров христианских
мучеников первых веков, пострадавших за отказ от военной службы.
Так, Максимилиан, приведенный в присутствие по отбыванию
воинской повинности, на первый вопрос проконсула о том, как его
158

зовут, отвечал: «Мое имя — христианин, и потому я сражаться не
могу». Несмотря на это заявление, его зачислили в солдаты, но он
отказался от службы. Ему было объявлено, что он должен выбрать
между отбыванием воинской повинности и смертью. Он сказал:
«Лучше умру, но не могу сражаться». Его отдали палачам.
Марцеллий был сотником в троянском легионе. Поверив в учение
Христа и убедившись в том, что война — нехристианское дело,
он в виду всего легиона снял с себя военные доспехи, бросил их
на землю и объявил, что, став христианином, он более служить не
может. Его послали в тюрьму, но он и там говорил: «Нельзя
христианину носить орудие». Его казнили.
Вслед за Марцеллием отказался от военной службы служивший
в том же легионе Кассиан. Его также казнили.
При Юлиане Отступнике отказался продолжать военную службу
Мартын, воспитывавшийся и выросший в военной среде. На допросе,
сделанном ему императором, он сказал только: «Я — христианин и
потому не могу сражаться».
Первый вселенский собор (в 325 году) ясно определил
строгую эпитимью за возвращение в войска христиан, оставивших
службу. Подлинные слова этого постановления в переводе, признанном
православной церковью, таковы:
«Благодатью призванные к исповеданию веры и лервый порыв
ревности явившие и отложившие воинские поясы, но потом, аки
псы на свою блевотину возвратившиеся... таковые десять лет да
припадают к церкви, прося прощение по трилетнем слушании
писания в притворе».
Оставшимся в войсках христианам вменялось в обязанность
во время войны не убивать врагов. Еще в четвертом веке
Василий Великий рекомендует в течение трех лет не допускать до
причащения солдат, виновных в нарушении этого постановления.
Таким образом, не только в первые три века во время гонений,
но и в первые времена торжества христианства над язычеством,
когда христианство было признано господствующей, государственной
религией, в среде христиан еще держалось убеждение о том, что
война не совместима с христианством. Ферруций высказал это
определенно и решительно и был за это казнен: «Не дозволено христианам
проливать кровь, даже в справедливой s »Гме и по приказу
христианских государей». В четвертом веке Люцифер, епископ Кальяр-
ский, проповедует, что даже самое дорогое для христиан благо —
свою веру — они должны защищать «не убийством других, а
собственной смертью». Павлин, епископ Ноланский, умерший в 431
году, еще грозил вечными муками за службу кесарю с оружием в руках.
Так это было в первые четыре века христианства. При
Константине же на знаменах римских легионов уже появился крест.
А в четыреста шестнадцатом году был издан указ о том, чтобы не
Допускать в армию язычников. Все солдаты стали христианами, то
есть все христиане за самыми малыми исключениями отреклись
°т Христа.
159

С той поры в продолжение почти 15 веков та простая,
несомненная и очевиднейшая истина о том, что исповедание
христианства несовместимо с готовностью по воле других людей совершать
всякого рода насилия и даже убийства, до такой степени скрыта
от людей, до такой степени ослаблено истинно христианское
религиозное чувство, что люди, поколения за поколениями, по имени
исповедуя христианство, живут и умирают, разрешая убийства,
участвуя в них, совершая их и пользуясь ими.
Так проходят века. Как бы в насмешку над христианством
совершаются крестовые походы, во имя христианства совершаются
ужасающие злодейства, и те редкие люди, удержавшие основные
начала христианства, не допускающие насилия: манихеи, монтанис-
ты, катары и другие, вызывают в большинстве людей только
презрение или гонение.
Но истина, как огонь, прожигает понемногу все скрывавшие ее
покровы и с начала прошлого века всё ярче и ярче начинает
выступать перед людьми, волей-неволей привлекая к себе внимание.
Истина эта проявлялась во многих местах, но особенно ярко
в начале прошлого века в России. Проявлений этих было, вероятно,
очень много, не оставивших никаких следов.
Некоторые только известны нам.
XI
Всякое движение к добру среди людей, живущих злою жизнью, вызывает не
любовь, а гонение.
Истинное мужество в борьбе свойственно тому, кто знает, что его союзник —
бог.
В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: я победил мир.
Иоанн. XVI, 33.
Не жди совершения того божьего дела, которому ты служишь, но знай, что
каждое твое усилие не останется бесплодным и подвинет дело.
Самые важные и нужные для самого и для других дела человека — это те,
последствия которых он не увидит.
В 1818 году, как записал это в свой дневник генерал-губернатор
Кавказа Муравьев, были присланы на Кавказ из Тамбовской
губернии пять помещичьих крестьян за то, что они, будучи сданы в
солдаты, отказались служить. Их несколько раз секли кнутом,
гоняли сквозь строй, но они не сдавались и говорили одно: «Все люди
равны, государь такой же человек, как и мы; не будем повиноваться,
не будем платить податей, а главное, не будем убивать на войне
людеь| братьев. Можете на куски резать нас, мы не сдадимся,
не наденем шинели, не будем пайка есть, не будем солдатами.
Милостыню мы примем, а казенного ничего не хотим».
Таких людей засекали, морили в тюрьмах, и все, касавшееся их,
старательно скрывалось, но количество их в продолжение прошлого
столетия постоянно увеличивалось.
Так: «В 1827 году гвардейцы Николаев и Богданов бежали из
160

военной службы в раскольничий скит, устроенный в лесу мещанином
Соколовым. При поимке они отказались служить в военной службе,
как несогласной с их убеждениями, и не хотели присягать. Военное
начальство решило за такой проступок прогнать их сквозь строй и
отдать в арестантские роты».
«В 1830 году в Пошехонском уезде Ярославской губернии
местным исправником были схвачены неизвестные мужчина и женщина.
При допросе мужчина показал: зовут его Егор Иванов, откуда он —
того не знает, отца у себя кроме Христа спасителя не имел и не
имеет, от роду 65 лет. То же заявила и женщина.
При священническом увещевании в земском суде люди эти
дополнили, что, кроме одного небесного царя, никого на земле, как то:
государя императора, установленного гражданского и духовного
правительства, не признают. На допросе в палате Егор Иванов
повторил, что ему 70 лет, властей духовных и гражданских
не признает, а принимает их за отступников от правил религии
христианской. Егор Иванов был сослан в Соловецкий монастырь
для употребления в работы, но почему-то содержался в остроге,
где и пробыл до своей смерти, случившейся в 1839 году. Умер твердым
в своих заблуждениях».
«В 1835 году в Ярославской губернии пойман неизвестный
человек, называющий себя Иваном. Он заявил себя непризнающим
святых угодников, императора и никакого начальства. По повелению
государя был отправлен в Соловки для употребления по летам в работы.
В том же году по высочайшему повелению отдан в солдаты».
«В 1849 году рекрут из крестьян Московской губернии Иван
Шурупов, 19 лет, по принятии на службу, отказался дать присягу,
несмотря на всевозможные принуждения. Свой отказ он мотивировал
тем, что, по слову божьему, нужно служить одному богу, а потому
служить государю он не хочет и присяги принимать не желает, боясь
быть клятвопреступником. Начальство, рассуждая, что разглашать
это дело, предав суду Шурупова, было бы соблазном, решило
заключить его в монастырь. Император Николай Павлович на докладе о
Шурупове положил такую резолюцию: «Отправить упомянутого
рекрута с конвойными в Соловецкий монастырь».
Таковы некоторые из попавших в печать сведений об отдельных
лицах, едва ли тысячный процент всех людей в России, не
признававших возможности соединить исповедание христианства с
повиновением государственной власти. Целых же общин, много тысяч
человек, признающих несовместимость учения Христа и существующего
порядка, было в прошлом веке и продолжает существовать и
теперь, очень много: и молокане, и иеговисты, и хлысты, и скопцы, и
староверы и многие другие, большею частью скрывающие свое
непризнание государственной власти, но считающие ее произведением
начала зла — диавола. В особенности заметны и сильны в прошлом
столетии были своим прямым отрицанием государственной власти
несколько десятков тысяч духоборов, из которых недавно тысячи,
несмотря на все гонения, устояли в истине и переселились в Аме-
6 Ъказ 220 161

рику. Число людей, признающих несовместимость христианства с
покорностью государству, постоянно увеличивалось; в наше же время, в
особенности с тех пор, как правительством было введено самое
очевидно противоположное христианскому учению требование общей
воинской повинности, несогласие людей христианского понимания с
государственным устройством стало всё чаще и чаще проявляться.
Так, в самое последнее время всё больше и больше молодых
людей отказываются от военной службы и предпочитают все
жестокие мучительства, которым их подвергают, отречению от закона
бога, как они понимают его.
Мне случайно известны несколько десятков человек в России,
отчасти выстрадавших тяжелые мучительства за веру, отчасти теперь
еще сидящих по тюрьмам. Вот имена некоторых из пострадавших:
Залюбовский, Любич, Мокеев, Дрожжин, Изюмченко, Ольховик,
Середа, Фарафонов, Егоров, Ганжа, Акулов, Чага, Шевчук, Буров,
Гончаренко, Захаров, Тригубов, Волков, Кошевой; из сидящих теперь
по тюрьмам мне известны: Иконников, Куртыш, Варнавский, Орлов,
Мокрый, Молосай, Кудрин, Панчиков, Сиксне, Дерябин, Калачев,
Баннов, Маркин.
Знаю про таких же людей в Австрии, Венгрии, Сербии, Болгарии.
В Болгарии их особенно много. Мало этого: отказы эти в
последнее время стали происходить, и на тех же основаниях, и в
магометанском мире: в Персии среди бабидов, в России в секте божьего
полка, основанной в самое последнее время в Казани Ваисовым.
Основа этих отказов одна и та же, самая естественная,
необходимая, неоспоримая. Основа эта в признании и необходимости
следования религиозному закону преимущественно перед законом
государственным, когда они противоположны. Закон же
государственный со своим требованием военной службы, то есть готовности
к убийству по воле других людей, не может не быть
противоположен всякому религиозно-нравственному закону, всегда
основанному на любви к ближнему, как все религиозные учения, не
только христианское, но и магометанское, и буддийское, и брамин-
ское, и конфуцианское.
То самое точное определение закона любви, не допускающее
никакого исключения, которое высказано было Христом 1900 лет
тому назад, в наше время уже не вследствие следования Христу, а
непосредственно сознается уже наиболее нравственно чуткими
людьми всех вер.
Да, средство спасения только в этом.
Сначала кажется, что отказы от военной службы частные
случаи, касающиеся только военной службы, но ведь это только
кажется. Отказы эти ведь не суть случайные поступки людей,
вызванные известными обстоятельствами, отказы эти — последствия
истинного и искреннего исповедания религиозного учения. А такое
исповедание естественно разрушает всё то устройство жизни, которое
основано на несогласных, противоположных ему началах. Разрушает
оно существующее устройство потому, что если люди, понимая то,
162

что участие в насилии несовместимо с христианством, не будут идти
в солдаты, в сборщики податей, в судьи, в присяжные, в
полицейские, во всякого рода начальники, то ясно, что не будет и тех насилий,
от которых теперь страдают люди.
XII
Когда ты можешь сказать по правде и от всего сердца: господи, боже мой! веди
меня туда, куда ты хочешь,— тогда только ты избавишься от рабства и сделаешься
истинно свободным.
Свободный человек распоряжается только тем, чем можно распоряжаться
беспрепятственно. А распоряжаться вполне беспрепятственно можно только самим
собою. И потому, если ты увидишь, что человек хочет распоряжаться не самим собою,
а другими, то знай, что он не свободен: он сделался рабом своего желания
властвовать над людьми.
Эпиктет.
Но что же могут сделать эти сотни, тысячи, допустим сотни
тысяч ничтожных, бессильных, разрозненных людей против всего
огромного количества людей, связанных правительствами и
вооруженных всеми могущественными орудиями насилия? Борьба кажется не
только не равной, но невозможной, а между тем исход борьбы так же
мало может быть сомнительным, как исход борьбы ночного мрака и
утренней зари.
Вот что пишет один из тех юношей, которые сидят по тюрьмам за
отказ от военной службы:
«Иногда мне приходится говорить с солдатами из караула, и
всякий раз искренно улыбаешься, когда говорят мне: «Эх, землячок,
плохо, что молодость вся ваша пройдет в заключении».— А не всё
ли равно, скажешь им, конец-то ведь всем один.
— Так-то оно так, да вам бо и в роте плохо не было, если
бы служили.— Да ведь мне здесь покойнее,— говоришь им, чем
вам в роте.— Уж что говорить,— насмешливо, иронически говорят
они.— Хорошего мало. Четвертый год сидите. А кабы служили,
домой давно бы уехали, а то когда вас теперь освободят.— Да
коли мне и здесь хорошо,— скажешь им. Покачают головой и
задумаются.— Чудно.
Подобного рода разговоры происходят у меня и с товарищами
моими по камере — солдатами. Один еврей солдат говорит мне: —
Удивительно. Сколько вы страдаете и всегда почти веселый и
бодрый.— А прочие товарищи мои по камере, когда кто из них
заскучает, загрустит, говорят: «Эх ты! не успел сесть, а уж и
затосковал! Ты вон смотри на отца (так они прозвали меня за мою
небольшую бородку), он вон уж сколько сидит, а веселый». И так слово
за слово завязывается у нас разговор. Бывает, что и попусту
болтаем, а бывает, что и дельную балачку заведем: о боге, о жизни и
обо всем, что заинтересует. А то кто-нибудь из них рассказывает
из своей жизни в деревне, и как хорошо себя чувствуешь,
слушая это.— Итак, в общем, живется мне ничего».
163

Вот что пишет другой:
«Внутренняя жизнь моя не скажу, что бывает всегда одинакова,
бывают и минуты изнеможения и минуты радости.
В настоящее время чувствую себя хорошо, да все-таки много надо
иметь сил, чтобы победоносно смотреть на всё то, что часто
встречаешь в тюремной жизни, тогда стараешься вникнуть в подробность
дела и убеждаешь себя, что всё это творится только во мгновении
времени, что во мне есть, положено сил более, чем этого нужно
для этого случая, и тогда радость опять озаряет сердце, и забываешь
про всё, всё случившееся. Так во внутреннем борении проходит
жизнь».
Вот что пишет третий:
«28 марта был мне суд, я приговорен на 5 лет, 5 месяцев и
шесть дней в арестантское отделение. Вы не поверите, как легко
и радостно стало мне после суда: словно после тяжелой ноши
чувствуешь себя легко, когда снял ее, так и я чувствую после суда
легко и бодро и желаю навсегда чувствовать так хорошо».
Но не то с душевным состоянием тех людей, которые
пользуются насилием, подчиняются ему, участвуют в нем. Все эти тысячи,
миллионы людей вместо естественного и свойственного людям чувства
любви к братьям испытывают ко всем людям, кроме маленького
кружка единомышленников, только чувства ненависти, осуждения и
страха и до такой степени заглушают в себе все человеческие
чувства, что убийства братьев кажутся им необходимыми условиями
блага их жизни.
«Вы говорите: жестокость казней, но что же делать с этими
мерзавцами?» — говорят теперь в России такие люди из области
консерваторов. «Во Франции достигли успокоения после, не помню, сколько
тысяч голов. Пускай они перестанут чинить и швырять бомбы, и мы
перестанем вешать их».
С такой же нечеловеческой жестокостью требуют, желают
руководители революции смерти правителей, революционные рабочие
и земледельцы смерти капиталистов и землевладельцев.
Люди эти знают, что делают не то, что свойственно и должно,
и боятся, и лгут, и стараются вызвать в себе злобу, чтобы не
видать правды, заглушить в себе ту истину, которая живет в них
и зовет их, и не переставая страдают самыми жестокими
страданиями, страданиями душевными.
Одни знают, что делают то, что свойственно всем людям,
делают то, к чему идет человечество и что неизменно дает благо и
отдельному человеку и всем людям; другие, как ни стараются скрыть
это от себя, знают, что делают то, что несвойственно, противно
всем людям, то, от чего всё больше и больше уходит человечество,
делают то, от чего страдает и отдельный человек, и все люди, и
больше всего они сами. На одной стороне — сознание несвободы,
страх и скрытность, на другой — свобода, спокойствие и открытость;
на одной — безверие, на другой — вера; на одной ложь, на другой
истина; на одной ненависть — на другой любовь; на одной отжив-
164

шее мучительное прошедшее — на другой наступающее радостное
будущее. Так какое же может быть сомнение в том, на чьей стороне
будет победа?
Неотразимую истину высказал умерший теперь французский
писатель, когда писал это удивительное, вдохновенное письмо:
«Духовная сила никогда так не занимала, никогда не налагала
с такой силой свою власть на человека, как в наше время. Она, так
сказать, разлита во всем том воздухе, который вдыхает мир. Те
несколько индивидуальных душ, которые отдельно желали
общественного перерождения, мало-помалу отыскали, призвали друг друга,
сблизились, соединились, поняли себя и составили группу, центр
притяжения, к которому стремятся теперь другие души с четырех концов
света, как летят жаворонки на зеркало; они составили, таким
образом, общую, коллективную душу, с тем, чтобы люди вперед
осуществляли сообща, сознательно и неудержимо предстоящее
единение и правильный прогресс наций, недавно еще враждебных друг
другу. Эту новую душу и нахожу и узнаю в явлениях, которые
кажутся более всего отрицающими ее.
Эти вооружения всех народов, эти угрозы, которые делают
друг другу их представители, эти возобновления гонений известных
народностей, эти враждебности между соотечественниками и даже
эти ребячества Сорбонны суть явления дурного вида, но не дурного
предзнаменования. Это — последние судороги того, что должно
исчезнуть. Болезнь в этом случае есть только энергическое усилие
организма освободиться от смертоносного начала.
Те, которые воспользовались и надеялись еще долго и всегда
пользоваться заблуждениями прошедшего, соединяются с целью
помешать всякому изменению. Вследствие этого — эти вооружения, эти
угрозы, эти гонения; но если вы вглядитесь внимательнее, вы
увидите, что всё это только внешнее. Всё это колоссально, но пусто.
Во всем этом уж нет души: она перешла в иное место. Все
эти миллионы вооруженных людей, которые каждый день
упражняются в виду всеобщей истребительной войны, не ненавидят уже тех,
с которыми они должны сражаться, ни один из их начальников не
смеет объявить войны. Что касается до упреков, даже
зарождающихся, которые слышатся снизу, то уже сверху начинает отвечать им
признающее их справедливость великое и искреннее сострадание.
Взаимное понимание неизбежно наступит в определенное
время, и более близкое, чем мы полагаем. Я не знаю, происходит ли
это оттого, что я скоро уйду из этого мира и что свет, исходящий
из-под горизонта, освещающий меня, уже затемняет мне зрение, но я
Думаю, что наш мир вступает в эпоху осуществления слов: «любите
Друг друга», без рассуждения о том, кто сказал эти слова: бог или
человек». (Дюма-сын.)
Да, в этом, только в этом осуществлении в жизни закона
любви не в его ограниченном, а в его истинном значении, как
высшего закона, не допускающего никаких исключений, только в этом
одном спасение от того ужасного, становящегося всё более и более
165

бедственным, кажущегося безвыходным, положения, в котором
находятся теперь народы христианского мира.
XIII
Общественная жизнь может быть улучшена только самоотречением людей.
Говорят: одна ласточка не делает весны; но неужели оттого, что одна ласточка
не делает весны, не лететь той ласточке, которая уже чувствует весну, а дожидаться?
Если так дожидаться всякой почке и травке, то весны никогда не будет. Так и нам
для установления царства божия не надо думать о том, первая ли я, или тысячная
ласточка.
Делай свое дело жизни, исполняя волю бога, и будь уверен, что только этим
путем ты будешь самым плодотворным образом содействовать улучшению общей
жизни.
«Над людьми мира нависла страшная тяжесть зла и давит их.
Люди, стоящие под этой тяжестью, всё более и более
залавливаемые, ищут средств избавиться от нее.
Они знают, что общими силами они могут поднять тяжесть и
сбросить ее с себя; но они не могут согласиться все вместе
взяться за нее, и каждый сгибается всё ниже и ниже,
предоставляя тяжести ложиться на чужие плечи, и тяжесть всё больше и
больше давит людей и давно бы уже раздавила их, если бы не
было людей, руководящихся в своих поступках не соображениями
о последствиях внешних поступков, а только внутренним
соответствием поступка с голосом совести. И такие люди и были и есть —
христиане, потому что в том, чтобы вместо цели внешней, для
достижения которой нужно согласие всех, ставить себе цель внутреннюю,
для достижения которой не нужно ничьего согласия, и состоит
сущность христианства в его истинном значении. И потому спасение от
порабощения, в котором находятся люди, невозможное для людей
общественных, и совершалось и совершается только христианством,
только заменой закона насилия законом любви.
Цель общей жизни не может быть вполне известна тебе —
говорит христианское учение каждому человеку — и представляется
тебе только как всё большее и большее приближение к благу всего
мира, к осуществлению царства божия; цель же личной жизни
несомненно известна тебе и состоит в осуществлении в себе
наибольшего совершенства любви, необходимого для осуществления царства
божия. И цель эта всегда известна тебе и всегда достижима.
Тебе могут быть неизвестны наилучшие частные внешние цели;
могут быть положены преграды для осуществления их; но
приближение к внутреннему совершенству, увеличение любви в себе и в
других не может быть ничем и никем остановлено.
И стоит только человеку поставить себе вместо ложной внешней
общественной цели эту одну истинную, несомненную и достижимую
внутреннюю цель жизни, чтобы мгновенно распались все те цепи,
которыми он, казалось, был так неразрывно скован, и он
почувствовал бы себя совершенно свободным...
Христианин освобождается от государственного закона тем, что
166

не нуждается в нем ни для себя, ни для других, считая жизнь
человеческую более обеспеченною законом любви, который он
исповедует, чем законом, поддерживаемым насилием...
Для христианина, познавшего требования закона любви, все
требования закона насилия не только не могут быть обязательны,
но всегда представляются теми самыми заблуждениями людей,
которые подлежат обличению и упразднению...
Исповедание христианства в его истинном значении,
включающем непротивление злу насилием, освобождает людей от всякой
внешней власти. Но оно не только освобождает их от внешней власти,
оно вместе с тем дает им возможность достижения того улучшения
жизни, которого они тщетно ищут через изменение внешних форм
жизни.
Людям кажется, что положение их улучшается вследствие
изменения внешних форм жизни, а между тем изменение внешних форм
есть всегда только последствие изменения сознания, и только в
той мере улучшается жизнь, в которой это изменение основано на
изменении сознания.
Все внешние изменения форм жизни, не имеющие в основе
своей изменения сознания, не только не улучшают сознания
людей, но большей частью ухудшают его. Не правительственные
указы уничтожали избиение детей, пытки, рабство, а изменение сознания
людей вызвало необходимость этих указов. И только в той мере
совершилось улучшение жизни, в которой оно было основано на
изменении сознания, то есть в той мере, в которой в сознании
людей закон насилия заменился законом любви. Людям кажется, что
если изменение сознания влияет на изменение форм жизни, то
должно быть и обратное, и, так как направлять деятельность на
внешние изменения и приятнее (последствия деятельности виднее),
и легче, то они всегда предпочитают направлять свои силы не
на изменение сознания, а на изменение форм, и потому большей
частью заняты не сущностью дела, а только подобием его. Внешняя
суетливая, бесполезная деятельность, состоящая в установлении
и применении внешних форм жизни, скрывает от людей ту
существенную внутреннюю деятельность изменения сознания, которая одна
может улучшить их жизнь. И это-то суеверие больше всего мешает
общему улучшению жизни людей.
Лучшая жизнь может быть только тогда, когда к лучшему
изменится сознание людей, и потому все усилия людей, желающих
улучшить жизнь, должны бы быть направляемы на изменение
сознания своего и других людей.
Христианство в его истинном значении, и только такое
христианство, освобождает людей от того рабства, в котором они
находятся в наше время, и только оно дает людям возможность
действительного улучшения своей личной и общей жизни.
Казалось бы, должно быть ясно, что только истинное
христианство, исключающее насилие, дает спасение отдельно каждому
человеку и что оно же одно дает возможность улучшения общей
167

жизни человечества, но люди не могли принять его до тех пор, пока
жизнь по закону насилия не была изведана вполне, до тех пор,
пока поле заблуждений, жестокостей и страданий государственной
жизни не было исхожено по всем направлениям.
Часто как самое убедительное доказательство неистинности, а
главное, неисполнимости учения Христа приводится то, что учение
это, известное людям 1900 лет, не было принято во всем его
значении, а принято только внешним образом. «Если столько уже лет оно
известно и все-таки не стало руководством жизни людей, если
столько мучеников и исповедников христианства бесцельно погибло,
не изменив существующего строя, то это очевидно показывает, что
учение это не истинно и неисполнимо», говорят люди.
Говорить и думать так, всё равно, что говорить и думать, что
если посеянное зерно не только не дает тотчас же и цвета и плода,
а лежит в земле и разлагается, то это есть доказательство того,
что зерно это не настоящее и не всхожее, а можно и надо
затоптать его.
То, что христианское учение не было принято во всем его значении
тогда же, когда оно появилось, а было только принято во внешнем,
извращенном виде, было и неизбежно и необходимо.
Учение, разрушающее всё существовавшее устройство мира, не
могло быть принято при своем появлении во всем его значении,
а было принято только во внешнем, извращенном виде.
« Люди, тогда огромное большинство людей, не были в состоянии
понять учение Христа одним духовным путем: надо было привести их
к пониманию его тем, чтобы, изведав то, что всякое отступление от
учения — погибель, они узнали бы это на жизни, своими боками.
Учение было принято, как не могло быть иначе, как внешнее
богопочитание, заменившее язычество, и жизнь продолжала идти
дальше и дальше по пути язычества. Но извращенное учение это
было неразрывно связано с евангелием, и жрецы лжехристианства,
несмотря на все старания, не могли скрыть от людей самой
сущности учения, и истинное учение, против воли их, понемногу
раскрываясь людям, сделалось частью их сознания.
В продолжение 18 веков шла эта двойная работа: положительная
и отрицательная. С одной стороны, всё большее и большее удаление
людей от возможности доброй и разумной жизни, а с другой
стороны, всё большее и большее уяснение учения в его истинном смысле.
И в наше время дело дошло до того, что христианская истина,
прежде познававшаяся только немногими людьми, одаренными
живым религиозным чувством, теперь, в некоторых проявлениях своих,
в виде социалистических учений, сделалась истиной, доступной
каждому самому простому человеку, жизнь же общества самым
грубым и очевидным образом на каждом шагу противоречит этой
истине.
Положение нашего европейского человечества с своей земельной
собственностью, податями, духовенством, тюрьмами, гильотинами,
крепостями, пушками, динамитами, миллиардерами и нищими дей-
168

ствительно кажется ужасным. Но ведь всё это только кажется.
Ведь всё это, все те ужасы, которые совершаются, и те, которые
мы ожидаем, все ведь делаются или готовы делаться нами самими.
Ведь всего этого не только не может не быть, но и должно не быть
соответственно состоянию сознания человечества. Ведь сила не в
формах жизни, а в сознании людей. А сознание людей находится в
самом напряженном, растягиваемом в две противоположные
стороны, вопиющем противоречии. Христос сказал, что он победил мир, и
он действительно победил его. Зло мира, как ни ужасно оно, уже не
существует, потому что оно не существует уже в сознании людей.
Рост сознания происходит равномерно, не скачками, и никогда
нельзя найти той черты, которая отделяет один период жизни
человечества от другого, а между тем эта черта есть, как есть черта между
ребячеством и юностью, зимою и весною и т. п. Если нет
определенной черты, то есть переходное время. И такое переходное время
переживает теперь европейское человечество. Всё готово для
перехода от одного состояния в другое, нужен только тот толчок,
который совершит изменение. И толчок может быть дан каждую
секунду. Общественное сознание уже отрицает прежнюю форму
жизни и давно готово на усвоение новой. Все одинаково и знают и
чувствуют это. Но инерция прошедшего, робость перед будущим
делают, что то, что уже давно готово в сознании, иногда еще
долго не переходит в действительность. В такие моменты достаточно
иногда одного слова для того, чтобы сознание получило выражение,
и та главная в совокупной жизни человечества сила —
общественное мнение — мгновенно перевернуло бы без борьбы и насилия весь
существующий строй...
Спасение людей от их унижения, порабощения и невежества
произойдет не через революции, не через рабочие союзы,
конгрессы мира, а через самый простой путь,— тот, что каждый человек,
которого будут привлекать к участию в насилии над своими
братьями и над самим собой, сознавая в себе свое истинное духовное
«я», с недоумением спросит: «Да зачем же я буду делать это?»
Не революции, хитрые, мудрые, социалистические,
коммунистические устройства союзов, арбитрации и т. п. спасут человечество,
а только такое духовное сознание, когда оно сделается общим.
Ведь стоит только человеку очнуться от гипноза, скрывающего от
него его истинное человеческое призвание, чтобы не то что отказаться
от тех требований, которые предъявляет ему государство, а прийти
в страшное удивление и негодование, что к нему могут обращаться с
такими требованиями.
«И пробуждение это может совершиться каждую минуту»,—
так писал я 15 лет тому назад.— Пробуждение это совершается,—
смело пишу я теперь. Знаю я, что я с своими 80-ю годами не увижу
его, но знаю так же верно, как то, что после зимы наступит весна, а
после ночи — день, что время это наступило в жизни нашего
христианского человечества.
169

XIV
Душа человеческая по природе своей христианка.
Христианство воспринимается людьми всегда как что-то забытое, вдруг
вспомнившееся... Христианство поднимает человека на такую высоту, с которой ему
открывается радостный мир, подчиненный разумному закону. Чувство, испытываемое
человеком, узнающим истину христианства, подобно тому, которое испытал бы чело
век, запертый в темной душной башне, когда бы он поднялся на высшую открытую
площадку башни, с, которой он увидал бы невидный прежде прекрасный мир.
Сознание подчинения закону человеческому порабощает; сознание подчинения
божескому закону освобождает.
Одно из определенных условий труда человека состоит в том, что чем отдаленнее
цель наших стремлений, чем меньше мы желаем сами видеть плоды наших
трудов, тем больше и обширнее будет мера нашего успеха.
Джон Рёскин.
Самые важные и нужные для самого и для других дела человека — это те,
последствия которых он не увидит.
«Всё это может быть, но для того, чтобы люди могли
освободиться от той, основанной на насилии, жизни, в которой они запутаны и
которая держит их, нужно, чтобы все люди были религиозны, то
есть готовы были бы ради исполнения закона бога быть готовыми
пожертвовать своим телесным, личным благом и жить не будущим,
а только настоящим, стремясь только в этом настоящем исполнять
открытую им в любви волю бога. Но люди нашего мира не религиозны
и потому не могут жить так».
Так говорят люди нашего времени, как бы предполагая, что
религиозное сознание, вера — есть состояние, несвойственное человеку,
что религиозное сознание в человеке есть нечто исключительное,
воспитанное, напущенное. Но думать и говорить так могут люди
вследствие особенного состояния христианского мира, временно
лишенные самого необходимого и естественного условия жизни
человеческой — веры.
Такое возражение подобно тому, которое сделал бы человек
против необходимости труда для блага людей тем, что для того,
чтобы трудиться, надо иметь силы для этого, но что же делать тем,
которые так отвыкли от труда, что не могут, не умеют и не имеют
сил телесно трудиться.
Но так же, как труд не составляет нечто искусственное,
выдуманное, предписываемое людьми, а нечто неизбежное, необходимое,
без чего не могли бы жить люди, так точно и вера, то есть сознание
своего отношения к бесконечному и вытекающего из него
руководства поступков. Такая вера есть не только не нечто воспитанное,
искусственное, исключительное, а, напротив, такое естественное
свойство человеческой природы, без которого, как птицы без крыльев,
никогда не жили и не могут жить люди.
Если мы теперь в нашем христианском мире видим людей,
лишенных, или, вернее сказать, не лишенных, а с затемненным
религиозным сознанием, то уродливое, неестественное положение это
только временное и случайное, положение немногих, происшедшее
от тех особенных условий, в которых жили и живут люди христиан-
170

ского мира, точно такое же исключительное, как и положение тех
людей, которые живут и могут жить, не работая.
И потому для того, чтобы люди, утратившие это
свойственное и необходимое для жизни людей чувство, вновь испытали его,
им не нужно ничего придумывать, устанавливать, а надо только
устранить тот обман, который временно скрыл от них это чувство
и затемнил его.
Только освободись люди нашего мира от того обмана извращения
христианского учения церковной веры и утвержденного на ней не
только оправдания, но возвеличения, несовместимого с
христианством, основанного на насилии, государственного устройства, и само
собой устранится в душах людей не только христианского, но и
всего мира главная помеха к религиозному сознанию высшего закона
любви без возможности исключений и насилия, который 1900 лет
тому назад был открыт человечеству и который теперь один только
удовлетворяет требованиям человеческой совести.
А войдет в сознание закон этот, как высший закон жизни —
и само собой прекратится то губительное для нравственности
состояние людей, при котором величайшие несправедливости и
жестокости, совершаемые людьми друг против друга, считаются
естественными, свойственными людям поступками, совершится то, о чем
мечтают теперь, чего желают и что обещают все
социалистические, коммунистические устроители будущих обществ, и гораздо
больше этого. И достигнется это совершенно противоположными
средствами, и только потому и достигнется, что будет достигаться не
теми, самим себе противоречащими средствами насилия, которыми
стараются достигнуть этого как правительства, так и противники
их. Достигнется это освобождение от мучащего и развращающего
людей зла не тем, что люди укрепят или удержат существующее
устройство: монархию, республику, какую бы то ни было, и не тем,
что, уничтожив существующее устройство, установят лучшее,
социалистическое, коммунистическое, вообще не тем, что одни люди будут
себе представлять известное, считаемое ими наилучшим, устройство
общества и будут насилием принуждать к нему других людей, а
только тем, что каждый человек (большинство людей), не думая и не
заботясь для себя и для других о последствиях своей деятельности,
будет поступать так или иначе, не ради того или иного устройства
общества, а только ради исполнения для себя, для своей жизни,
признаваемого им высшим, закона жизни, закона любви, не
допускающего насилия ни при каких условиях.
^ XV
Гораздо естественнее представить себе общество людей, управляемое разумными,
выгодными и признаваемыми всеми правилами, чем те общества, в которых живут
теперь люди, подчиняясь только насилию.
Для непробудившегося человека государственная власть — это некоторые
священные учреждения, составляющие органы живого тела, необходимое условие жизни
людей. Для пробудившегося человека — это люди очень заблудшие, приписывающие
171

себе какое-то фантастическое значение, не имеющее никакого разумного
оправдания, и посредством насилия приводящие свои желания в исполнение. Всё это
для пробудившегося человека заблудшие и большей частью подкупленные люди,
насилующие других людей, точно такие же, как те разбойники, которые
схватывают людей на дорогах и насилуют их. Древность этого насилия, размер насилия,
организация его — не может изменить сущности дела. Для пробудившегося
человека нет того, что называется государством, и потому нет оправдания всем
совершаемым во имя государства насилиям; и потому для него невозможно
участие в них. Насилие государственное уничтожится не внешними средствами, а
только сознанием пробудившихся к истине людей.
Может быть, что для прежнего состояния людей было нужно
государственное насилие, может быть, оно нужно еще и теперь, но люди не могут не видеть,
не предвидеть того состояния, при котором насилие может только мешать мирной
жизни людей. А видя и предвидя это, люди не могут не стремиться к
осуществлению такого порядка. Средство осуществления такого порядка есть внутреннее
совершенствование и неучастие в насилии.
«Но как же жить без правительства, без власти? Никогда
люди не жили так», скажут на это.
Люди так привыкли к этой государственной форме, в которой
они живут, что она кажется им неизбежной, всегдашней формой
жизни человечества. Но это только кажется: жили и живут люди
и вне государственной формы. Жили и живут так теперь все
дикие народы, не дошедшие до того, что называется
цивилизацией; живут так и люди, ставшие в своем понимании смысла
жизни выше цивилизации: живут и в Европе, и в Америке, и в
особенности в России христианские общины, отказавшиеся от
правительства, не нуждающиеся в нем и только неизбежно терпящие его
вмешательство.
Государственная форма есть временная, но никак не
постоянная форма жизни человечества. Как жизнь одного человека не
неподвижна, а постоянно изменяется, подвигается,
совершенствуется, так не переставая изменяется, подвигается, совершенствуется
жизнь и всего человечества. Каждый отдельный человек когда-то
сосал грудь, играл в игрушки, учился, работал, женился,
воспитывал детей, освобождался от страстей, умудрялся к старости. Точно
так же умудряется и совершенствуется и жизнь народов, только
не годами, как для человека, а веками, тысячелетиями. И как для
человека главные изменения совершаются в области духовной,
невидимой, так и в человечестве главные изменения совершаются
прежде всего в невидимой области, в его религиозном сознании.
И как изменения эти для отдельного человека совершаются
так постепенно, что никогда нельзя указать тот час, день, месяц,
когда ребенок перестал быть ребенком, а стал юношей, и юноша
мужем, а между тем мы всегда безошибочно знаем, когда
переходы эти уже совершились, так точно мы и не можем никогда
указать на те годы, когда человечество или известная часть его
пережила один религиозный возраст и вступило в другой,
следующий; но так же, как мы знаем про бывшего ребенка, что он стал
юношей, мы знаем и про человечество или часть его, что оно
пережило один и вступило в другой, высший, религиозный возраст,
когда переход этот уже совершился.
172

Такой переход от одного возраста человечества к другому
совершился в наше время в жизни народов христианского мира.
Мы не знаем того часа, когда ребенок стал юношей, но знаем,
что бывший ребенок уже не может играть в игрушки; так же
мы не можем назвать того года, десятилетия даже, во время
которого люди христианского мира выросли из прежней формы
жизни и перешли в другой, определяемый их религиозным
сознанием, возраст, но не можем не знать, не видеть того, что люди
христианского мира уже не могут серьезно играть в завоевания,
в свидания монархов, в дипломатические хитрости, в конституции,
с своими палатами и думами, в социал-революционные,
демократические, анархические партии и революции, а главное, не могут
делать всех этих дел, основывая их на насилии.
Особенно это заметно теперь у нас в России, с внешним
изменением государственного устройства. Серьезно мыслящие русские
люди не могут уже не испытывать теперь по отношению всех
введенных новых форм управления нечто вроде того, как если бы
взрослому человеку подарили новую, не бывшую у него во время
детства, игрушку. Как ни нова и интересна игрушка, она не нужна
ему, и он только с улыбкой может глядеть на нее. Так это у нас,
в России, и для всех мыслящих людей и для большой массы народа
с нашей конституцией, думой и разными революционными союзами
и партиями. Ведь не могут же русские люди нашего времени —
я думаю, что не ошибаясь скажу, чующие уже, хотя и в неясном
виде, сущность истинного учения Христа,— серьезно верить в то,
что призвание человека в этом мире состоит в том, чтобы данный
ему короткий промежуток времени между рождением и смертью
употребить на то, чтобы говорить речи в палатах, или собраниях
товарищей социалистов, или в судах, судить своих ближних, ловить,
запирать, убивать их, или кидать в них бомбы, или отбирать
у них земли, или заботиться о том, чтобы Финляндия, Индия,
Польша, Корея были бы присоединены к тому, что называется
Россией, Англией, Пруссией, Японией, или о том, чтобы освободить
насилием эти земли и быть для того готовым к массовым убийствам
друг друга. Не может человек нашего времени не сознавать в
глубине души всего безумия такой деятельности.
Ведь мы не видим всего ужаса, несвойственности человеческой
природе той жизни, которую мы ведем, только потому, что все
те ужасы, в среде которых мы спокойно живем, наступали так
постепенно, что мы не замечали их. Мне довелось в своей жизни
видеть заброшенного старика в самом ужасном положении: черви
кишели в его теле, он не мог двинуться без страдания ни одним
членом, и он не замечал всего ужаса своего положения, так
незаметно он пришел к нему, он только просил чайку и сахарцу.
То же и мы в нашей жизни: мы не видим всего ее ужаса только
потому, что незаметными шажками пришли к своему положению и,
как тот старик, не замечаем всего ужаса его и только радуемся
на новые кинематографы и автомобили, как тот радовался на
173

чай и сахар. Не говоря уже о том, что нет никакого вероятия,
что уничтожение несвойственного человеческой разумной и
любовной природе насилия человека над человеком не улучшило бы,
а ухудшило положение людей, не говоря уже об этом, теперешнее
положение общества так ужасно дурно, что трудно себе представить
положение хуже.
И потому вопрос о том: могут ли люди жить без правительства,
не только не страшен, каким хотят представить его защитники
существующего строя, а только смешон, как был бы смешон
обращенный к истязаемому человеку вопрос о том, как он будет жить,
когда его перестанут мучить.
Люди, находящиеся в исключительно выгодном положении,
вследствие существования государственного устройства, представляют
себе жизнь людей без государственной власти в виде величайшей
неурядицы, борьбы всех против всех, точно как будто говорится
о сожитии не только животных (животные живут мирно без
государственного насилия), а каких-то ужасных существ,
руководимых в своей деятельности только ненавистью и безумием. Но
представляют они себе людей такими только потому, что
приписывают людям те противные их существу свойства, которые
воспитаны тем самым государственным устройством, в которое они
сложились и которое они, несмотря на то, что оно очевидно не нужно
и только вредно, продолжают поддерживать.
И потому на вопрос о том, какая будет жизнь без власти,
без правительства? ответ может быть только один — тот, что
наверное не будет всего того зла, которое производит правительство:
не будет земельной собственности, не будет податей, употребляемых
на ненужные народу дела, не будет разделений народов,
порабощения одних другими, не будет поглощения лучших сил народов
на приготовление к войнам, не будет страха — с одной стороны,
бомб, с другой — виселиц, не будет безумной роскоши одних и еще
более безумной нищеты других.
XVI
Мы живем в эпоху дисциплины, культуры и цивилизации, но далеко еще не
в эпоху морали. При настоящем состоянии людей можно сказать, что счастье
государств растет вместе с несчастием людей. И еще вопрос, не счастливее ли
мы были бы в первобытном состоянии, когда у нас не было бы этой культуры,
чем в нашем настоящем состоянии.
Ибо как можно сделать людей счастливыми, когда их не делают
нравственными и мудрыми!
Кант.
Старайся жить так, чтобы насилие было не нужно тебе.
Мы очень привыкли к рассуждениям о том, как нам устроить жизнь других
людей,— людей вообще. И нам такие рассуждения не кажутся странными. А между
тем такие рассуждения не могли бы никогда существовать между религиозными
и потому свободными людьми. Такие рассуждения суть последствия деспотизма —
управления одним человеком или несколькими людьми другими.
Так рассуждают и сами деспоты и люди, развращенные ими.
174

Это заблуждение вредно не только потому, что оно мучает, уродует людей,
подвергающихся насилию деспотов, но и потому, что ослабляет во всех людях
сознание необходимости исправлять себя, тогда как это одно единственно
действительное средство воздействия на других людей.
Не только один человек не имеет права распоряжаться многими, но и многие
не имеют права распоряжаться одним.
В. Чертков.
«Но все-таки, в какую форму сложится жизнь людей, которые
решатся жить без правительства?» — спрашивают люди, очевидно,
предполагая, что люди всегда знают, в какую форму сложится
и в какой форме будет продолжаться их жизнь, и что поэтому
люди, решающиеся жить без правительства, должны тоже вперед
знать, в какую форму сложится их жизнь. Но ведь люди никогда
не знали и не могут знать того, в какую форму в будущем сложится
их жизнь. Убеждение о том, что люди могут знать это и даже
устраивать эту будущую форму, есть только очень грубое, хотя
и очень старое и распространенное суеверие. Подчиняясь ли
правительствам или не подчиняясь им, люди одинаково никогда не
знали, не знают и не могут знать, в какую форму сложится их
жизнь, и тем более не может по своей воле небольшое число людей
устраивать жизнь всех, так как форма жизни людей складывается
всегда не по воле некоторых людей, а по очень многим сложным
и независимым от воли некоторых людей причинам, из которых
главная — нравственное, религиозное состояние большинства людей
общества.
Суеверие же о том, что некоторые люди могут не только знать
вперед, в какую форму сложится жизнь других, большинства людей,
но и могут устраивать в будущем эту жизнь,— суеверие это
возникло и держится на желании людей, совершающих насилие,
оправдать свою деятельность и на желании людей, терпящих насилие,
объяснить и смягчить тяжесть испытываемого ими насилия. Люди,
совершающие насилие, уверяют себя и других в том, что они знают,
что надо делать для того, чтобы жизнь людей приняла ту форму,
какую они считают наилучшею. Люди же, терпящие насилия, до
тех пор, пока не в силах свергнуть насилия, верят в это, так как
только такая вера придает какой-либо смысл их положению.
Казалось бы, история народов должна бы была самым
решительным образом разрушить это суеверие.
Несколько людей французского народа в конце XVIII
столетия насилием поддерживают деспотическое устройство королевства,
но, несмотря на все их усилия, устройство это разрушается и
появляется республиканское устройство. И точно так же, несмотря на
все усилия людей, руководящих республикой, удержать это
устройство, несмотря на величайшие насилия, вместо республики
является Наполеоновская империя и так же противно воле правителей
вместо наследственной империи появляется коалиция, Карл X,
конституция, опять революция, опять новая республика и опять
вместо республики Людовик Филипп и т. д. до теперешней республи-
175

ки. То же и во всех других насильнических деятельностях людских.
Все усилия папства не только не уничтожают возможности
протестантства, а только вызывают его. Все усилия капитализма только
усиливают социалистические стремления. Если и держатся некоторое
время установленные насилием формы или изменяются насилием же,
то только оттого, что в данное время одни формы перестали быть
свойственны общему и, главное, духовному состоянию народа, а не
потому, что их кто-нибудь поддерживал или устраивал.
Так что вера в то, что одни люди — меньшинство — может
устраивать жизнь большинства, то самое, что считается несом-
неннейшей истиной, такой истиной, во имя которой совершаются
величайшие злодеяния, есть только суеверие, деятельность же,
основанная на этом суеверии, та политическая деятельность
революционеров и правителей и их помощников, которая обыкновенно
считается самым почтенным и важным делом, есть в сущности самая
пустая, притом же и вредная человеческая деятельность, более
всего другого препятствовавшая и препятствующая истинному благу
человечества. Реки крови пролиты и проливаются во имя этого
суеверия, и неисчислимые страдания перенесены и переносятся
людьми из-за той глупой и вредной деятельности, которая возникла
на этом суеверии. И что хуже всего,— это то, что реки крови
пролиты и проливаются во имя этого суеверия, а между тем именно
это суеверие более всего другого препятствовало и препятствует
тому, чтобы в общественном устройстве совершались успешно те
самые улучшения жизни, которые свойственны и времени и известной
ступени развития человеческого сознания. Суеверие это препятствует
истинному прогрессу главное тем, что, во имя сохранения и
укрепления или изменения и улучшения общественного устройства, люди,
обращая все свои силы на воздействие на других людей, этим
самым лишают себя той деятельности внутреннего
совершенствования, которая одна может содействовать изменению устройства
всего общества.
Человеческая жизнь в своей совокупности двигается и не может
не придвигаться к тому вечному идеалу совершенства только
приближением каждого отдельного человека к своему личному, такому
же безграничному совершенству.
Какое же страшное губительное суеверие то, под влиянием
которого люди, пренебрегая внутренней работой над собою, то
есть тем одним, что действительно нужно для блага своего и общего
и в чем одном властен человек, направляют все свои силы на
находящееся вне их власти устройство жизни других людей и для
достижения этой невозможной цели употребляют наверное дурные
и вредные для себя и других средства насилия, вернее всего
отдаляющие их как от своего личного, так и от общего совершенства?!
176

XVII
Стоит человеку отвернуться от разрешения внешних вопросов и поставить себе
единый, истинный, свойственный человеку внутренний вопрос, как ему лучше прожить
свою жизнь, чтобы все внешние вопросы получили наилучшее разрешение.
Мы не знаем, не можем знать, в чем состоит общее благо, но твердо знаем,
что достижение этого общего блага возможно только при исполнении того закона
добра, который открыт каждому человеку.
Когда бы люди захотели, вместо того чтобы спасать мир, спасать себя; вместо
того чтобы освобождать человечество, себя освобождать — как много бы они
сделали для спасения мира и для освобождения человечества!
Герцен.
В частной и общей жизни один закон: хочешь улучшить жизнь, будь готов
отдать ее.
Делай свое дело жизни, исполняя волю бога, и будь уверен, что только этим
путем ты будешь самым плодотворным образом содействовать улучшению общей
жизни.
«Всё это может быть и справедливо, но воздерживаться от
насилия будет разумно только тогда, когда все или большинство
людей поймут невыгоду, ненужность, неразумность насилия. Пока
же этого нет, что делать отдельным людям? Неужели не
ограждать себя, предоставить себя и жизнь и судьбу своих близких
произволу злых, жестоких людей?
Но ведь вопрос о том, что я должен сделать для
противодействия совершаемому на моих глазах насилию, основывается всё
на том же грубом суеверии о возможности человека не только
знать будущее, но и устраивать его по своей воле. Для человека,
свободного от этого суеверия, вопроса этого нет и не может быть.
Злодей занес нож над своей жертвой, у меня в руке пистолет,
я убью его. Но ведь я не знаю и никак не могу знать, совершил ли
бы, или не совершил бы занесший нож свое намерение. Он мог
бы не совершить своего злого намерения, я уже наверное совершу
свое злое дело. И потому одно, что может и должен человек сделать
как в этом, так и во всех подобных случаях, это то, что должно
делать всегда во всех возможных случаях: делать то, что он
считает должным перед богом, перед своей совестью. Совесть же
человека может требовать от него жертвы своей, но никак не
чужой жизни. То же самое относится и к способам
противодействия злу общественному.
Так что на вопрос о том, что делать человеку при виде
совершаемых злодейств одного или многих людей, ответ человека,
свободного от суеверия возможности знания будущего состояния людей
и возможности устройства такого состояния насилием, только один:
поступать с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой.
«Но он крадет, грабит, убивает, я же не краду, не граблю,
не убиваю. Пускай он исполняет закон взаимности, тогда и от
меня можно будет требовать исполнения его», обыкновенно говорят
люди нашего мира, и с тем большей уверенностью, чем на более
высокой ступени общественного положения они находятся.— «Я не
177

краду, не граблю, не убиваю»,— говорит правитель, министр,
генерал, судья, земельный собственник, торговец, солдат, полицейский.
Суеверие общественного устройства, оправдывающее всякого рода
насилие, до такой степени омрачило сознание людей нашего мира,
что они, не видя тех сплошных, неперестающих грабежей, убийств,
которые совершаются во имя суеверия будущего устройства мира,
видят только те редкие попытки насилия так называемых убийц,
грабителей, воров, не имеющих за собой оправдания насилия во
имя блага.
«Он вор, он грабитель, он убийца, он не соблюдает правила
не делать другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали»,
говорят — кто же? — те самые люди, которые не переставая
убивают на войнах и заставляют людей готовиться к убийствам, грабят
и обкрадывают чужие и свои народы.
Если правило о том, чтобы делать другому то, что ты хочешь,
чтобы тебе делали, стало недостаточным против людей, которых
в нашем обществе называют убийцами, грабителями и ворами, то
только потому, что эти люди составляют часть того огромного
большинства народа, которое не переставая поколения за
поколениями убивалось, ограблялось и обкрадывалось людьми, вследствие
своих суеверий не видящими преступности своих поступков.
И потому на вопрос о том, как поступать относительно тех
людей, которые будут покушаться на совершение против нас всякого
рода насилий, ответ один: перестать делать другому то, чего ты
не желаешь, чтобы тебе делали.
Но не говоря уже о всей несправедливости приложения
отжившего закона возмездия к некоторым случаям насилия, оставляя
безнаказанными самые ужасные и жестокие насилия, совершаемые
государством во имя суеверия будущего устройства, приложение
грубого возмездия за насилия, совершаемые так называемыми
разбойниками, ворами, кроме того явно неразумно и ведет прямо
к противоположному той цели, ради которой совершается. Ведет
к противоположной цели потому, что разрушает ту
могущественнейшую силу общественного мнения, которая в сто раз больше
острогов и виселиц ограждает людей от всякого рода насилий
друг над другом.
И это же рассуждение с особенной поразительностью прило-
жимо к отношениям международным. «Что делать, когда придут
дикие народы, будут отнимать от нас плоды трудов* наших, наших
жен, дочерей?» — говорят люди, думая только о возможности
предупреждения против себя тех самых злодейств и преступлений,
которые они, забывая их, не переставая совершают против других
народов. Белые говорят: желтая опасность. Индусы, китайцы,
японцы говорят с гораздо большим основанием: белая опасность. Ведь
стоит только освободиться от суеверия, оправдывающего насилия,
для того, чтобы ужаснуться на все те преступления, которые
совершены и не переставая совершаются одними народами над
другими, и еще более ужаснуться перед той нравственной, происходя-
178

щей от суеверия тупостью народов, при которой англичане,
русские, немцы, французы, южно-американцы могут говорить ввиду
ужасающих преступлений, совершенных и совершаемых ими в Индии,
Индо-Китае, Польше, Манчжурии, Алжире,— не только об
угрожающих им опасностях насилий, но и о необходимости оградить
себя от них.
Так что стоит только человеку в мыслях хоть на время
освободиться от того ужасного суеверия возможности знания
будущего устройства общества, оправдывающего всякого рода насилия
для этого устройства, и искренно и серьезно посмотреть на жизнь
людей, и ему ясно станет, что признание необходимости
противления злу насилием есть не что иное, как только оправдание
людьми своих привычных, излюбленных пороков: мести, корысти,
зависти, честолюбия, властолюбия, гордости, трусости, злости.
XVIII
Самим создателем предопределено, чтобы мерилом всех человеческих поступков
служила не выгода, а справедливость, и, в силу этого, все усилия определить
степень выгоды всегда бесплодны. Ни один человек никогда не знал, не знает
и не может знать, каковы будут как для него, так и для других людей конечные
результаты известного поступка или целого ряда поступков. Но каждый человек
может знать, какой поступок справедлив и какой нет. И все мы точно так же
можем знать, что последствия справедливости будут, в конце концов, наилучшие
как для других, так и для нас, хотя мы не в силах заранее сказать, каково
будет это наилучшее и в чем оно будет состоять.
Джон Рёскин.
И познаете истину, и истина сделает вас свободными.
Иоанн. VIII, 32.
Человек мыслит — так он создан. Ясно, что он должен мыслить разумно. Разумно
мыслящий человек прежде всего думает о том, для какой цели он должен жить:
он думает о своей душе, о боге. Посмотрите же, о чем думают мирские люди.
О чем угодно, только не об этом. Они думают о плясках, о музыке, о пении и тому
подобных удовольствиях; они думают о постройках, о богатстве, о власти; они
завидуют положению богачей и царей. Но они вовсе не думают о том, что значит
быть человеком.
Паскаль.
Только освободитесь все вы, страдающие люди христианского
мира, как властвующие и богатые, так же и подавленные и бедные,
от тех обманов лжехристианства и государственности, которые
скрывают от вас то, что открыл вам Христос и чего требует ваш
разум и ваше сердце,— и вам ясно станет, что в вас, только в
вас самих причины всех телесных страданий — нужды — и
духовных: сознания несправедливости, зависти, раздражения, которые
мучают вас, задавленных и бедных; и в вас же, вы, властвующие
и богатые,— причины тех страхов, укоров совести, сознания греха
своей жизни, которые более или менее, по степени вашей
нравственной чуткости, тревожат и вас.
Поймите вы, и те и другие, что вы не рождены ни рабами,
179

ни повелителями других людей, что вы свободные люди, но
свободные и разумные только тогда, когда вы исполняете высший закон
своей жизни. И закон этот открыт вам, и стоит вам только
откинуть те лжи, которые скрывают его от вас, чтобы вам ясно было,
в чем этот закон и в чем ваше благо. Закон этот в любви, и
благо — только в исполнении этого закона. Поймите это — и вы
станете истинно свободными и получите всё то, чего теперь так тщетно
стараетесь достигнуть теми сложными путями, на которые
увлекают вас запутанные, ни во что не верующие, развращенные люди.
«Придите ко мне все труждающиеся и обремененные,— и я
успокою вас. Возьмите иго мое на себя и научитесь от меня: ибо
я кроток и смирен сердцем; и найдете покой душам вашим. Иго
мое благо и бремя мое легко» (Матф. XI, 28—30). Спасет, избавит
вас от претерпеваемого вами зла и даст вам истинное благо, к
которому вы так неумело стремитесь, не желание своей выгоды,
не зависть, не следование партийной программе, не ненависть,
не негодование, не желание славы, даже не чувство справедлив
вости, и главное, не забота об устройстве жизни других людей,
а только деятельность для своей души, как ни странно это вам
покажется, не имеющая никакой внешней цели, никаких
соображений о том, что из нее может выйти.
Поймите, что предположение о том, что человек может устроить
жизнь других людей, есть грубое суеверие, признаваемое людьми
только по своей древности. Поймите, что люди, занятые тем, чтобы
устраивать жизнь других людей, начиная с монархов, президентов,
министров и кончая шпионами, палачами, так же как и членов
и руководителей партий, диктаторов, представляют из себя не нечто
высокое, как думают теперь многие, но, напротив, людей жалких,
глубоко заблуждающихся, занятых не только невозможным и
глупым, но одним из самых гадких дел, какие может избрать человек.
Люди уже понимают жалкую низость шпиона, палача,
начинают понимать это отношение к жандарму, полицейскому, даже
отчасти к военному, но еще не понимают этого по отношению к
судье, сенатору, министру, монарху, руководителю, участнику
революции. А между тем дело сенатора, министра, монарха,
руководителя партии точно так же низко, несвойственно
человеческой природе, гадко, даже хуже дела палача, шпиона тем, что
оно, будучи таким же, как и дело палача, шпиона, прикрыто
лицемерием.
Поймите вы, все люди, особенно вы, молодые люди, что не
только посвящать свою жизнь, но заниматься тем, чтобы по своим
мыслям насилием устраивать жизнь других людей, есть не только
грубое суеверие, но есть гадкое, преступное, губительное для души
дело. Поймите, что свойственному просвещенной душе человека
желанию блага других людей удовлетворяет никак не суета
устройства их жизни посредством насилия, а только та внутренняя работа
над собой, в которой одной вполне свободен и властен человек.
Только эта работа, состоящая в увеличении в себе любви, может
180

служить удовлетворением этого желания. Поймите, что всякая
деятельность, направленная на устройство жизни других людей
посредством насилия, не может служить благу людей, а есть всегда
более или менее сознаваемый лицемерный обман, под личиной
служения людям скрывающий низкие страсти: тщеславие, гордость,
корыстолюбие.
Поймите это, особенно вы, молодежь, поколение будущего,
перестаньте, как это делают теперь большинство из вас, искать этого
воображаемого счастья в составлении блага народа посредством
участия в управлении, в суде, в обучении других людей,
поступления для этого в приучающие вас к праздности, самомнению, гордости,
развращающие заведения всякого рода гимназий, университетов,
перестаньте участвовать в разных организациях, имеющих целью
Судто бы благо народных масс, а ищите одного того, что всегда
одно нужно всякому человеку, что всегда доступно всякому, что
дает наибольшее благо ему самому и вернее всего служит благу
его ближних. Ищите в себе одного: увеличения любви
посредством уничтожения всего того: ошибок, грехов, страстей, что
мешает ее проявлению, и вы наидействительнейшим способом будете
содействовать благу людей. Поймите, что исполнение в наше время
познанного нами высшего закона любви, исключающего насилие,
так же неизбежно для нас, как неизбежен для птиц закон перелета,
витья гнезд, закон питания растениями для травоядных и мясом
для хищных животных, и что поэтому всякое наше отступление
от этого закона наверное губительно для нас.
Только поймите это и положите жизнь в этой радостной работе,
только начните это делать — и вы тотчас же узнаете, что в этом,
только в одном этом дело жизни человека и что это одно
производит то улучшение жизни всех людей, к которому вы стремитесь
так тщетно и такими ложными путями. Поймите, что благо людей
только в единении их, единение же не может быть достигнуто
посредством насилия. Единение достигается только тогда, когда
люди, не думая об единении, каждый думает только об исполнении
закона жизни. Только этот высший закон жизни, один для всех
людей, соединяет людей.
Высший закон жизни, открытый Христом, ясен теперь людям,
и одно следование ему может теперь до тех пор, пока не будет
открыт новый, еще более ясный и близкий закон душе
человеческой, соединить людей.
XIX
Одни ищут блага или счастия во власти, другие — в науке, третьи — в
сластолюбии. Те же люди, которые, действительно, близки к своему благу, понимают,
что оно не может быть в том, чем владеть могут только некоторые люди, а не все.
Они понимают, что истинное благо человека таково, что им могут обладать все
люди разом, без раздела и без зависти; оно таково, что никто не может потерять
его,-если он сам того не захочет.
Паскаль.
181

Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель, всемирный дух,
проникающий нас всех вместе и каждого, как единицу, влагающий в каждого
стремление к тому, что должно; тот самый дух, который в дереве велит ему расти
к солнцу, в цветке велит ему бросить семя к осени и в нас велит нам стремиться
к богу и в этом стремлении всё более и более соединяться друг с другом.
Истинная вера влечет к себе не тем, что обещает благо верующему, а тем,
что представляет единственное прибежище спасения от всех бед и смерти.
Спасение не в обрядах и исповедании веры, а в ясном понимании смысла
своей жизни.
Вот всё, что я хотел сказать.
Хотел сказать я то, что мы дожили в наше время до того
положения, в котором нам нельзя долее оставаться, и что, хотим мы
или не хотим этого, мы должны вступить на новый путь жизни,
и что для того, чтобы нам вступить на этот путь, нам не нужно
ни выдумывать новой веры, ни новых научных теорий, которые
могли бы объяснить смысл жизни и руководить ею,— главное, не
нужно и никакой особенной деятельности, а нужно только одно:
освободиться от суеверий как лжехристианской веры, так и
государственного устройства.
Только пойми всякий человек, что он не только не имеет никакого
права, но и возможности устраивать жизнь других людей, что
дело каждого устраивать, блюсти только свою жизнь,
соответственно тому высшему религиозному закону, который открыт ему,
и само собой уничтожится то мучительное, несоответственное
требованиям нашей души и всё ухудшающееся и ухудшающееся зверское
устройство жизни так называемых христианских народов.
Кто бы ты ни был: царь, судья, земледелец, мастеровой, нищий,
подумай об этом, пожалей себя, пожалей свою душу... Ведь как
бы ты ни был затуманен, одурен своим царством, властью,
богатством, как бы ты ни был измучен, озлоблен своей нуждой и
обидой, ты так же, как и мы все, обладатель или скорее проявитель
того же духа божья, который живет во всех нас и который в наше
время ясно, понятно говорит тебе: зачем, для чего ты мучаешь
себя и всех, с кем имеешь общение в этом мире? Только пойми,
кто ты и как, с одной стороны, ничтожно то, что ты ошибочно
называешь собою, признавая себя в своем теле, как необъятно
велико то, что ты сознаешь истинно собою,— твое духовное
существо,— только пойми это и начни каждый час своей жизни
жить не для внешних целей, а для исполнения того истинного
назначения твоей жизни, которое открыто тебе и мудростью всего
мира, и учением Христа, и твоим собственным сознанием, начни
жить, полагая цель и благо твоей жизни в том, чтобы с каждым
днем всё больше и больше освобождать дух свой от обманов
плоти, всё больше и больше совершенствоваться в любви, что в
сущности одно и то же; только начни делать это — и с первого
часа, дня ты почувствуешь, какое новое и радостное чувство
сознания полной свободы и блага всё больше и больше будет вливаться
в твою душу и — что больше всего поразит тебя — как те самые
внешние условия, которыми ты так был озабочен и которые всё-
182

таки так далеки были от твоих желаний,— как эти условия сами
собой (оставляя тебя в твоем внешнем положении или выводя
из него) перестанут быть препятствиями и будут только всё
большими и большими радостями твоей жизни.
И если ты несчастлив,— а я знаю, что ты несчастлив,—
подумай о том, что то, что предлагается тебе здесь, выдумано не
мною, а есть плод духовных усилий всех высших, лучших умов
и сердец человечества, и что в этом одном единственное средство
избавиться тебе от твоего несчастья и получить величайшее благо,
доступное человеку в этой жизни.
Вот это я и хотел, прежде чем умереть, сказать своим братьям.
2-го июля 1908 года.
Ясная Поляна.
ПРИЛОЖЕНИЕ I
(К гл. Ill)
Самые вредные люди повешены или сидят по каторгам, крепостям
и тюрьмам; другие, менее вредные десятки тысяч людей, выгнаны
из столиц и больших городов и голодные, оборванные бродят
по России; явные полицейские хватают, тайные разведывают и
следят; все вредные правительству книги и газеты извлекаются
из обращения. В Думе идут споры ораторов разных партий о том,
как соблюсти благо народа, строить или не строить флот, так или
иначе устраивать крестьянское землевладение, как и почему
собирать или не собирать собор. Есть лидеры, которые ходят по кулуарам,
есть кворум, блоки, премьеры, и всё до капельки, как у всех
цивилизованных народов. Казалось бы, чего же еще. А между тем
распадение существующего строя жизни именно теперь и именно
у нас в России всё больше и больше приближается.
Ну хорошо, вы, правительственные люди, перевешаете,
перестреляете еще 5, 10, 30 тысяч, как, очевидно, вы, подражая прежним
европейским подавлениям революций, и собираетесь сделать. Ну
хорошо, вы сделаете это. Но ведь, кроме петли, виселицы, шпионов,
винтовки, приклада, тюрем, есть еще силы духовные, самые
могущественные, гораздо более сильные, чем всевозможные виселицы
и тюрьмы. Ведь у всех задавленных вами веревками и
застреленных вами, над вырытыми для них, живых, могилами, были
и есть отцы, братья, жены, сестры, друзья, единомышленники,
и если казни эти избавляют вас от тех, которые зарыты в могилы,
то эти казни возрождают не только в их близких, но и в чужих
•людях вдвое больше и вдвое злейших врагов вам, чем те, которые
вами убиты и зарыты в землю. Чем больше вы перебьете людей,
тем меньше вам возможности избавиться от главного врага вашего:
от ненависти к вам людей. Своими преступлениями вы только
183

удесятеряете эту ненависть и делаете ее для себя более опасной.
Но мало того, что вы среди близких казненным увеличиваете
врагов своих и увеличиваете их ненависть, вы этими самыми казнями
увеличиваете и в совсем посторонних и вам и вашим врагам людях
то чувство жестокости и безнравственности, с которыми вы думаете,
что боретесь этими казнями. Ведь казни эти не делаются сами
собою теми бумажками, которые вы пишете в своих судах и
министерствах. Казни делаются людьми над людьми. Молодой, бывший
солдат с явным недоумением о том, как надо относиться к этому,
рассказывал мне, как его заставляли рыть траншею — могилу для
10 живых, приговоренных к расстрелу, и как заставляли одних
солдат убивать этих приговоренных, а других стоять с заряженными
винтовками позади убивающих и быть готовыми стрелять в этих,
если они поколеблются в исполнении требуемого от них страшного,
нечеловеческого дела. Разве может пройти даром для душ
человеческих исполнение таких ужасных дел по приказанию всех
властей, которых им внушено уважать и считать священными?
На днях я прочел в газете сообщение о том, как какой-то
несчастный генерал-губернатор отдал приказ, в котором выражал
похвалу и одобрение двум, по его выражению, молодцам
городовым, назначив им по 25 рублей награждения за то, что они
застрелили безоружного пленника, который, соскочив с повозки, хотел
убежать от них. Я не поверил этому ужасному поступку начальства
и написал в редакцию газеты, прося подтверждения. Мне прислали
подлинный приказ и объяснили, что такие похвалы за убийства —
самые обыкновенные явления, и самые высокопоставленные лица
высказывают такие похвалы.
Разве могут такие дела и такие слова проходить бесследно?
Не могут такие дерзко высказываемые, извращенные мысли и
чувства не оставлять страшных следов развращения,
безнравственности, жестокости в душах людей, участвующих в таких делах и
читающих такие приказы. Не могут такие дела и приказы не вызывать
в людях и недоверия и презрения к тем людям, которые
предписывают эти ужасные, противные человеческой совести дела и хвалят
и награждают за них. Так что если казнены тысячи людей, то
сколько десятков, сотен тысяч людей, участвовавших так или иначе
в этих делах, развращены этим участием, лишены этим участием
последних остатков религиозных и нравственных основ и
подготовлены к тому, чтобы если не ненавидеть еще, то уже презирать людей,
совершающих такие дела, и совершать при первом случае те же
самые злодейства против тех самых людей, которые теперь
заставляют делать их против врагов своих.
А влияние прочитываемых миллионами газетных известий о том,
сколько казнено и приговорено к смерти, печатаемых каждый день,
как известия о переменах погоды, которые должны и не могут не
повторяться ежедневно и постоянно. Если читающие каждый день
такие известия и не спрашивают себя, как примирить такие,
совершаемые по повелению высшей власти дела, не говорю уже с еван-
184

гелием, но с 6-ой заповедью Моисея, то не могут противоречия
эти не отозваться в душе людей и пренебрежением к заповедям,
к религии вообще и к власти, совершающей дела, явно противные
и религиозному закону и совести.
Разве не ясно, что совершаемые правящими властями злодеяния,
имеющие целью избавление себя и видимых врагов
правительственной власти, подготавливают для себя вдвое, вдесятеро больше
врагов невидимых и злейших?
Казалось, не может не быть очевидным всякому мыслящему
человеку, что такая деятельность правительства не может улучшить
положения. Это должно быть очевидным не только посторонним,
но и самим правителям. Не могут они не видеть ясно тщету своей
деятельности, не могут не видеть и всей преступности ее. Не могут
не видеть потому, что то учение Христа о любви к врагам, которое
так старательно скрывалось и скрывается людьми, живущими
насилием,— хотя и не вполне, в полном и истинном его значении, а
некоторыми частными проявлениями, но все-таки проникло уже в
сознание людей христианского мира и думаю, что не ошибаюсь,—
особенно живо воспринято было простым рабочим русским
народом, который теперь так усердно развращается правительством.
Если Марк Аврелий мог, несмотря на всю свою кротость и
мудрость, с спокойной совестью и воевать и распоряжаться
казнями людей, то люди христианского мира уже не могут этого
делать без внутреннего сознания своей преступности, и какие бы
они ни придумывали лицемерные и глупые гаагские конференции
и условные наказания, все эти лицемерные глупости не только
не скрывают их преступлений, но, напротив, показывают то, что
они сами знают, что то, что они делают, дурно. Сколько бы они
ни уверяли себя и других, что они по каким-то высшим
соображениям делают те ужасные преступления всех законов и божеских
и человеческих, которые они не переставая делают,— они не могут
скрыть ни от себя, ни от всех добрых людей всей преступности,
порочности, низости своей деятельности. Ведь все уже знают теперь,
что убийство, какое бы то ни было, гадко, преступно, дурно; знают
это и все цари, министры, генералы, сколько бы они ни
прятались за какие-то выдуманные высшие соображения.
То же самое и революционеры каких бы то ни было партий,
если они допускают убийство для достижения своих целей. Сколько
бы ни говорили они о том, что, когда власть будет в их руках,
им не нужно будет употреблять тех средств насилия, которые они
употребляют теперь,— поступки их столь же безнравственны и
жестоки, как и действия правительств. И потому точно так же, как и
злодейства правительств, производят такие страшные последствия:
озлобления, озверения, развращения людей.
Отличается их деятельность только тем,— отчего она и
представляется менее преступной,— что тщета деятельности стоящего во
власти правительства очевидна, тогда как деятельность
революционеров, проявляемая большею частью в теории и только урывками
185

на практике — во времена революций, как у нас теперь,— не так
очевидна.
Приемы же и средства борьбы у тех и других одинаково чужды
свойствам человеческой души и основам христианского учения и,
одинаково озлобляя люд&й и доводя их до высшей степени
неразумия и озверения, не только не достигают той цели, которую
они выставляют, но, напротив, только отдаляют людей от
возможности достижения ее.
Положение и деятельность обеих враждующих сторон —
правительства и революционеров — как в России, так и во всем
христианском мире, с их средствами улучшения быта народа насилием,
подобны людям, которые для того, чтобы согреться, ломают стены
того дома, в котором живут, и топят ими.
ПРИЛОЖЕНИЕ II
(К гл. VII)
Христианское учение в его истинном значении, признающее
высшим законом жизни человеческой закон любви, не допускающий
ни в каком случае насилие человека над человеком, учение это
так близко сердцу человеческому, дает такую несомненную свободу
и такое ни от чего не зависимое благо и отдельному человеку,
и обществам людей, и всему человечеству, что, казалось бы, стоило
только узнать его, чтобы все люди приняли его за руководство
своей деятельности. И люди действительно, несмотря на все
усилия церкви скрыть этот закон, всё более и более понимали и
стремились осуществить его. Но горе было в том, что к тому времени,
когда христианское учение в его истинном значении стало
выясняться людям, большая часть христианского мира уже привыкла
считать истиной те внешние религиозные формы, которые не только
скрывают от людей истинный смысл христианского учения, но и
утверждают прямо противоположные христианскому учению
государственные .у$ тановления. Так что для восприятия христианского
учения в его истинном значении людям христианского мира, более
или менее понявшим истину христианства, нужно освободиться
не только от веры в ложные формы извращенного христианского
учения, но еще и от оеры в необходимость, неизбежность того
государственного устройства, которое установилось на этой ложной
церковной вере.
Так что хотя освобождение от ложных религиозных форм, всё
убыстряясь и убыстряясь, совершается, люди нашего времени,
откинув веру в догматы, таинства, чудеса, святость библии и другие
установления церкви, не могут все-таки освободиться от тех
ложных государственных учений, которые основались на извращенном
христианстве и скрывают истинное.
186

Одни люди, большинство рабочего народа, продолжая по
преданию исполнять то, чего требуют церкви, и отчасти вера в это учение,
без малейшего сомнения верят, именно верят, и в то возникшее
в церковной вере и основанное на насилии государственное
устройство, которое ни в каком случае не может быть совместимо с
христианским учением в его истинном значении. Другие же люди,
так называемые образованные, большей частью уже давно не
верящие в церковное, и потому и ни в какое христианство, так же
бессознательно верят, как и люди народа, в то государственное
устройство, основанное на том самом насилии, которое введено и
утверждено тем самым церковным христианством, в которое они
давно уже не верят.
Так что одинаково верят в необходимость насилия, как главное
орудие устройства общества, как те, которые, как рабочий народ,
верят в законность существующего устройства общества, так и так
называемые образованные люди, которые стараются постепенно
исправить или революционным переворотом изменить
существующее. И те и другие не только не признают, но не могут себе
представить устройства общества, как только основанное на насилии.
Вот эта-то бессознательная вера, вернее суеверие людей
христианского мира в законность поддерживания устройства мира
насилием и в законность и неизбежность самого насилия,— вот эта-то
вера, основанная на извращенном христианстве и прямо
противоположная истинному (хотя люди, освободившиеся от веры в
лжехристианство, и не признают этого), и составляла и составляет
до последнего времени главное препятствие для принятия людьми
всё более и более выясняющегося для них в наше время
христианского учения в его истинном значении.
ПРИЛОЖЕНИЕ III
(К гл. VIII)
Стоит только упомянуть об учении Христа, воспрещающем
противление злу насилием, и люди, принадлежащие к
привилегированному, в сравнении с чернорабочими, сословию, и верующие и
неверующие, только иронически улыбнутся на такое упоминание,
как будто положение о возможности непротивления злу насилием
есть такая очевидная нелепость, про которую нельзя и говорить
серьезным людям.
Большинство таких людей, считая себя нравственными и
образованными людьми, будут серьезно говорить и спорить о троичности
бога, о божественности Христа, об искуплении, таинствах и т. п.
или о том, какая из двух политических партий имеет более шансов
на успех, какой союз государств более желателен, чьи
предположения более основательны: социал-демократов или социалистов-
187

революционеров,— но и те и другие совершенно согласно убеждены
в том, что о непротивлении злу насилием нельзя говорить серьезно.
Отчего это?
А оттого, что люди не могут не чувствовать, что признание
положения о непротивлении злу насилием под корень разрушает
всю установившуюся их жизнь и требует от них чего-то нового,
неизвестного и кажущегося им страшным.
От этого-то и происходит то, что вопросы о троичности, о
бессеменном зачатии, о причастии, крещении могут занимать людей
религиозных; так же могут занимать людей нерелигиозных вопросы
о политических союзах, партиях, о социализме и коммунизме, но
вопрос о непротивлении злу насилием им представляется какой-то
удивительной бессмыслицей, и тем большей бессмыслицей, чем
большими преимуществами при теперешнем устройстве мира пользуются
люди.
От этого происходит и то, что наиболее резкое отрицание
учения о непротивлении и непонимание его всегда пропорционально
степени власти, богатства, цивилизации людей.
Люди, занимающие важные положения во власти, люди очень
богатые, люди, привыкшие к своему положению, и люди,
оправдывающие это положение, как большинство ученых, только пожимают
плечами в ответ на упоминание о непротивлении. Люди менее
значительные, и менее богатые, и менее ученые — м*енее
презрительны. Еще менее презрительны люди еще меньшей важности, достатка
и учености. Но все-таки все люди, жизнь которых
непосредственно основана на насилии, хотя и не одинаково презрительно, но
всегда отрицательно относятся к мысли о возможности приложения
к жизни учения о непротивлении злу насилием.
Так что если бы решение вопроса об освобождении себя от
извращенного христианского учения и вытекающего из него
допущения насилия, нарушающего любовь, и признание христианского
учения в его истинном значении зависело только от людей
цивилизованных, пользующихся в нашем обществе в материальном
отношении лучшим, в сравнении с большинством рабочего народа,
положением, то предстоящий переход людей от жизни, основанной
на насилии, к жизни, основанной на любви, еще не был бы так
близок и настоятелен, как он близок и настоятелен теперь и
особенно у нас в России, где огромное большинство народа, более двух
третей, еще не развращено ни богатством, ни властью, ни
цивилизацией.
А так как этому большинству народа нет причины и выгоды
лишать себя блага любовной жизни, допуская в нее возможность
насилия, то среди этих людей, не развращенных ни властью, ни
богатством, ни цивилизацией, и должна бы начаться та перемена
строя, которую требует совершившееся уяснение христианской
истины.
188

ПРИЛОЖЕНИЕ IV
(К гл. XVII)
Но как ни странно кажется мне ослепление людей, верящих
в необходимость, неизбежность насилия, как ни неотразимо
очевидна для меня неизбежность непротивления, не разумные доводы
убеждают меня и могут неотразимо убедить людей в истине
непротивления, убеждает только сознание человеком своей
духовности, основное выражение которого есть любовь. Любовь же,
истинная любовь, составляющая сущность души человека, та
любовь, которая открыта учением Христа, исключает возможность
мысли о каком бы то ни было насилии.
Полезно ли, не полезно* ли, вредно ли, безвредно будет
употребление насилий или претерпение зла, я не знаю и никто не
знает, но знаю и знает это всякий человек, что любовь есть благо,
благо и любовь ко мне людей и еще большее благо и любовь моя
к людям. Самое же великое благо — это любовь моя к людям не
только не любящим меня, но, как и сказал Христос, ненавидящим
меня, обижающим меня, делающим мне зло. Как ни странно это
кажется тому, кто не испытал этого, это так, и когда вдумаешься
в это и испытаешь это, то только удивляешься, как мог я не
понимать этого. Любовь, истинная любовь, любовь, отрицающая себя
и переносящая себя в другого, есть пробуждение в себе высшего
всемирного начала жизни. Но она тогда истинная любовь и тогда
дает всё то благо, какое она может дать, когда она только любовь,
освобожденная от всего личного, от всякой малейшей доли
пристрастия для себя к предмету любви. И такая любовь может быть
только к врагу, к ненавидящим, обижающим. И потому
предписание любить не любящих, а ненавидящих, не есть
преувеличение, не есть указание на возможность исключений, но есть только
указание на тот случай, ту возможность получения высшего блага,
какую дает любовь. То, что это так должно быть, вытекает из
рассуждения, и стоит испытать это, чтобы убедиться. Так что случаи
обиды, нападения станут дорогими, желательными. Так что, вникнув
в сущность свойств души человеческой, мы увидим, что она такова,
что отвечание злом на зло заставляет ее страдать, и напротив,
отвечание любовью на зло дает высшее доступное ей благо.
И потому всякое противление злу злом есть лишение блага,
всякое любовное отвечание на зло есть приобретение блага, и
такого блага, которое, уничтожая личность и потому давая высшее
благо, уничтожает вместе с тем и всякое страдание и, главное,
вызывающее сопротивление пугало — страх смерти.
189

Какое счастливое положение то, при котором человек
может сделать так много добра тысячам людей! И какое
опасное положение человека то, в котором он может
всякую минуту сделать зло миллионам!
Избранные мысли Лабрюйера
(перевод с французского Л. Н. Толстого)

ЦАРСТВО БОЖИЕ ВНУТРИ ВАС,
ИЛИ
ХРИСТИАНСТВО НЕ КАК
МИСТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ, А КАК
НОВОЕ ЖИЗНЕПОНИМАНИЕ

Познаете истину, и истина
освободит вас. (Иоанн. VIII, 32.)
И не бойтесь убивающих тело, души
же не могущих убить; а бойтесь более
того, кто может и душу и тело
погубить в геенне. (Мф. X, 28.)
Вы куплены дорогою ценою; не
делайтесь рабами человеков. (7
Коринфянам, VII, 23.)
1884 году я написал книгу под заглавием:
«В чем моя вера?» В книге этой я
действительно изложил то, во что я верю.
Излагая свою веру в учение Христа, я
не мог не высказать и того, почему я не
верю и считаю заблуждением ту церковную
веру, которая обыкновенно называется
христианством.
В числе многих отступлений этого учения
Христа я указывал на главное отступление,
именно — на непризнание заповеди
непротивления злу насилием, очевиднее других отступлений
указывающее на извращение церковным учением учения Христа.
Я очень мало знал, как и все мы, о том, что делалось и было
проповедуемо и писано в прежнее время по вопросу о
непротивлении злу. Я знал то, что было высказано об этом предмете у отцов
церкви — Оригена, Тертуллиана и других,— знал и о том, что
существовали и существуют некоторые, так называемые, секты
менонитов, гернгутеров, квакеров, которые не допускают для
христианства употребления оружия и не идут в военную службу; но
что было сделано этими, так называемыми, сектами для разъяснения
этого вопроса, было мне мало известно.
Книга моя, как я и ожидал, была задержана русской
цензурой, но отчасти вследствие моей репутации как писателя, отчасти
потому, что она заинтересовала людей, книга эта
распространилась в рукописях и литографиях в России и в переводах за границей
и вызвала, с одной стороны, от людей, разделяющих мои мысли,
ряд сведений о сочинениях, писанных об этом же предмете, с другой
стороны, ряд критик на мысли, высказанные в самой книге.
Как то, так и другое, вместе с историческими явлениями
последнего времени, выяснило для меня очень многое и привело меня
к новым выводам и заключениям, которые я и хочу высказать.
Прежде скажу о тех сведениях, которые я получил об истории
вопроса о непротивлении злу; потом о тех суждениях об этом
вопросе, которые были высказаны как духовными, т. е.
исповедующими христианскую религию, критиками, так и светскими, т. е.
не исповедующими христианскую религию; и, наконец, те выводы,
к которым я был приведен и теми и другими, и историческими
событиями последнего времени.
192

I
Одним из первых откликов на мою книгу были письма от
американских квакеров. В письмах этих, выражая свое сочувствие моим
взглядам о незаконности для христианина всякого насилия и войны,
квакеры сообщили мне подробности о своей, так называемой, секте,
более 200 лет исповедующей на деле учение Христа о
непротивлении злу насилием и не употреблявшей и теперь не употребляющей
для защиты себя оружия. Вместе с письмами квакеры присылали
мне свои брошюры, журналы и книги. Из этих присланных мне ими
журналов, брошюр и книг я узнал, до какой степени уже много
лет тому назад ими неопровержимо была доказана для христианина
обязанность выполнения заповеди о непротивлении злу насилием
и была обличена неправильность церковного учения, допускающего
казни и войны.
Целым рядом рассуждений и текстов доказав то, что с
религией, основанной на миролюбии и благоволении к людям,
несовместима война, т. е. калечение и убийство людей, квакеры утверждают
и доказывают, что ничто столько не содействовало затемнению
Христовой истины в глазах язычников и не мешало
распространению христианства в мире, как непризнание этой заповеди людьми,
именовавшими себя христианами,— как разрешение для христиан
войны и насилия.
«Христово учение, вошедшее в сознание людей не посредством
меча и насилия, говорят они, а посредством непротивления злу,
посредством кротости, смирения и миролюбия,— только примером
мира, согласия и любви между своими последователями и может
распространиться в мире.
«Христианин, по учению самого бога, может быть руководим
в отношениях к людям только миролюбием, и потому не может
быть такого авторитета, который заставил бы христианина
действовать противно учению бога и главного свойства христианина по
отношению своих близких.
«Правило государственной необходимости, говорят они, может
заставить изменить закону бога тех, которые ради житейских выгод
стараются согласить несогласимое, но для христианина, который
истинно верит тому, что следование учению Христа дает ему спасение,
правило это не может иметь никакого значения».
Знакомство с деятельностью квакеров и их сочинениями: с
Фоксом, Пэном и в особенности с книгой Даймонда (Dymond) 1827 г.—
показало мне, что не только давным-давно сознана невозможность
соединения христианства с насилием и войною, но что эта
несовместимость давным-давно так ясно и несомненно доказана, что надо
только удивляться, каким образом может продолжаться это
невозможное соединение христианского учения с насилием, которое
проповедовалось и продолжает проповедоваться церквами.
Кроме сведений, полученных мною от квакеров, около этого
Же времени я получил тоже из Америки сведения о том же предмете
Змказ 22Ü
193

из совершенно другого и прежде мне вовсе неизвестного источника.
Сын Вильяма Ллойда Гаррисона, знаменитого борца за свободу
негров, писал мне, что, прочтя мою книгу, в которой он нашел
мысли, сходные с теми, которые были выражены его отцом в 1838
году, он, полагая, что мне будет интересно узнать это, присылает
мне составленную его отцом почти 50 лет тому назад
декларацию или провозглашение непротивления — «Non-resistance».
Провозглашение это возникло при следующих условиях: Вильям
Ллойд Гаррисон, рассуждая в существовавшем в 1838 году в
Америке обществе для установления мира между людьми о мерах
прекращения войны, пришел к заключению, что установление
всеобщего мира может быть основано только на явном признании
заповеди непротивления злу насилием (Мф. V, 39) во всем ее
значении, так, как понимают ее квакеры, с которыми Гаррисон
находился в дружеских отношениях. Придя к такому заключению,
Гаррисон и составил тогда и предложил обществу следующее
провозглашение, которое было подписано тогда, в 1838 году, многими
членами.
ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ОСНОВ,
ПРИНЯТЫХ ЧЛЕНАМИ ОБЩЕСТВА,
ОСНОВАННОГО ДЛЯ УСТАНОВЛЕНИЯ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ
ВСЕОБЩЕГО МИРА.
Бостон, 1838 г.
Мы, нижеподписавшиеся, считаем своим долгом по отношению
к себе, к делу, близкому нашему сердцу, к стране, в которой мы
живем, и ко всему остальному миру огласить это наше
исповедание, выразив в нем те основы, которых мы держимся, цели,
к которым мы стремимся, и средства, которые мы намерены
употреблять для достижения всеобщего благодетельного и мирного
переворота. Вот это наше исповедание.
Мы не признаем никакого человеческого правительства. Мы
признаем только одного царя и законодателя, только одного судью
и правителя над человечеством. Отечеством нашим мы признаем весь
мир, соотечественниками своими признаем все человечество. Мы
любим свою родину столько же, сколько мы любим и другие страны.
Интересы, права наших сограждан нам не дороже интересов и прав
всего человечества. Поэтому мы не допускаем того, чтобы чувство
патриотизма могло оправдывать мщение за обиду или за вред,
нанесенный нашему народу...
Мы признаем, что народ не имеет права ни защищать себя
от внешних врагов, ни нападать на них. Мы признаем также.
194

что отдельные лица в своих личных отношениях не могут иметь
этого права. Единица не может иметь большего значения, чем
совокупность их. Если правительство не должно оказывать
сопротивления чужестранным завоевателям, имеющим целью опустошать
наше отечество и избивать наших сограждан, то точно так же не
должно быть оказываемо сопротивление силою отдельным лицам,
нарушающим общественное спокойствие и грозящим частной
безопасности. Проповедуемое церквами положение о том, что все
государства на земле установлены и одобряемы богом и что все
власти, существующие в Соединенных Штатах, в России, в Турции,
соответствуют воле бога, столь же нелепо, как и кощунственно.
Это положение представляет творца нашего существом
пристрастным и устанавливающим и поощряющим зло. Никто не решится
утверждать того, чтобы власти, существующие в какой бы то ни
было стране, действовали по отношению к своим врагам в духе
учения и по примеру Христа. А потому деятельность этих властей
не может быть приятна богу и потому и власти эти не могли быть
установлены богом и должны быть низвергнуты не силою, но
духовным возрождением людей.
Мы признаем нехристианскими и незаконными не только самые
войны — как наступательные, так и оборонительные,— но и все
приготовления к войнам: устройство всяких арсеналов, укреплений,
военных кораблей; признаем нехристианским и незаконным
существование всяких постоянных армий, всякого военного начальства,
всяких памятников, воздвигнутых в честь побед или павших врагов,
всяких трофеев, добытых на поле сражения, всяких
празднований военных подвигов, всяких присвоений, совершенных военной
силой; признаем нехристианским и незаконным всякое
правительственное постановление, требующее военной службы от своих
подданных.
Вследствие всего этого мы считаем для себя невозможным не
только службу в войсках, но и занимание должностей, обязующих
нас принуждать людей поступать хорошо под страхом тюрьмы
или смертной казни. Мы поэтому добровольно исключаем себя
из всех правительственных учреждений и отказываемся от всякой
политики, от всех земных почестей и должностей.
Не считая себя вправе занимать места в правительственных
учреждениях, мы точно так же не считаем себя вправе и избирать
на эти места других лиц. Мы также считаем себя не вправе
судиться с людьми, чтобы заставить их возвратить взятое у нас.
Мы считаем, что мы обязаны отдать и кафтан тому, кто взял
нашу рубашку, но никак не подвергать его насилию (Мф. V, 40).
Мы верим в то, что уголовный закон Ветхого Завета: око
за око, зуб за зуб — отменен Иисусом Христом и что по Новому
Завету всем его последователям проповедуется прощение врагам
вместо мщения, во всех случаях без исключения. Вымогать же
насилием деньги, запирать в тюрьму, ссылать или казнить, очевидно,
не есть прощение обид, а мщение.
195

История человечества наполнена доказательствами того, что
физическое насилие не содействует нравственному возрождению и что
греховные наклонности человека могут быть подавлены лишь
любовью, что зло может быть уничтожено только добром, что не
должно надеяться на силу руки, чтоб защищать себя от зла, что
настоящая безопасность для людей находится в доброте,
долготерпении и милосердии, что лишь кроткие наследуют землю, а
поднявшие меч от меча погибнут.
И поэтому, как для того, чтобы вернее обеспечить жизнь,
собственность, свободу, общественное спокойствие и частное благо людей,
так и для того, чтобы исполнить волю того, кто есть царь
царствующих и господь господствующих, мы от всей души принимаем
основное учение непротивления злу злом, твердо веруя, что это учение,
отвечая всем возможным случайностям и выражая волю бога,
в конце концов должно восторжествовать над всеми злыми силами.
Мы не проповедуем революционного учения. Дух революционного
учения есть дух мести, насилия и убийства. Он не боится бога
и не уважает личности человека. Мы не желаем быть
преисполнены духа Христова. Следуя основному нашему правилу
непротивления злу злом, мы не можем производить заговоров, смут или
насилий. Мы подчиняемся всем узаконениям и всем требованиям
правительства, кроме тех, которые противны требованиям Евангелия.
Сопротивление наше ограничивается покорным подчинением,
имеющим быть наложенным на нас за неповиновение, наказаниям.
Намереваясь без сопротивления переносить все направленные на нас
нападения, мы между тем, с своей стороны, намерены не переставая
нападать на зло мира, где бы оно ни было, вверху или внизу, в
области политической, административной или религиозной, стремясь
всеми возможными для нас средствами к осуществлению того,
чтобы царства земные слились в одно царство господа нашего
Иисуса Христа. Мы считаем несомненной истиной то, что всё то, что
противно Евангелию и духу его и потому подлежит уничтожению,
должно быть сейчас уже уничтожаемо. И потому, если мы верим
предсказанию о том, что наступит время, когда мечи перекуются на
орала и копья на серпы, мы сейчас же, не откладывая этого на
будущее время, должны делать это по мере сил наших. И потому
все те, которые выделывают, продают, употребляют оружие,
содействуют всяким военным приготовлениям, этим самым вооружаются
против мирного господства сына божьего на земле. Высказав наши
основы, скажем теперь о том, какими путями мы надеемся
достигнуть нашей цели. Мы надеемся победить «безумием проповеди».
Мы будем стараться распространять свои взгляды среди всех
людей, к каким бы народам, исповеданиям и слоям общества они
ни принадлежали. Для этой цели мы будем устраивать
публичные чтения, распространять печатные объявления и брошюры,
составлять общества и подавать прошения во всякие
правительственные учреждения. Вообще будем стремиться всеми доступными для
нас средствами к достижению коренного переворота во взглядах,
196

чувствах и действиях нашего общества относительно греховности
насилия по отношению к внешним и внутренним врагам.
Принимаясь за это великое дело, мы вполне сознаем, что наша
искренность может быть подвергнута жестоким испытаниям. Наша
задача может навлечь на нас оскорбления, обиды, страдания и даже
смерть. Нас ожидает непонимание, ложное толкование и клевета.
Против нас должна.подняться буря. Гордость и фарисейство,
честолюбие и жестокость, правители и власти,— всё это может
соединиться, чтоб уничтожить нас. Таким образом поступали с мессией,
которому мы стремимся подражать по мере сил своих. Но нас
не пугают эти ужасы. Мы надеемся не на людей, а на всемогущего
господа. Если мы отказались от человеческого заступничества, что
же может поддержать нас, как не одна вера, побеждающая мир?
Мы не будем удивляться тем испытаниям, которым мы подвергнемся,
а будем радоваться тому, что удостоимся разделить страдания
Христа.
Вследствие всего этого мы передаем души свои богу, веруя
тому, что сказано, что тот, кто оставит дома и братьев и сестер,
или отца, или мать, или жену, или детей, или поля ради Христа,
получит во сто раз больше и наследует жизнь вечную.
Итак, твердо веруя, несмотря на всё, что может вооружиться
против нас, в несомненное торжество во всем мире основ,
выраженных в этом провозглашении, мы прилагаем здесь свои подписи,
надеясь на разум и совесть человечества, более же всего на силу
божию, которой и вручаем себя.
Вслед за этим провозглашением были основаны Гаррисоном
общество непротивления и журнал, называвшийся «Непротив-
ляющимся» („Non-resistant" )у в котором проповедовалось учение
непротивления во всем его значении и со всеми его последствиями,
как оно было выражено в провозглашении. Сведения о
дальнейшей судьбе общества и журнала непротивления получены мною
из прекрасной биографии В. Л. Гаррисона, составленной его
сыновьями.
Общество и журнал просуществовали недолго: большинство
сотрудников Гаррисона по делу освобождения рабов, опасаясь того,
чтобы слишком радикальные требования, выраженные в журнале
«Непротивляющимся», не оттолкнули людей от практического дела
освобождения негров,— большинство сотрудников отказалось от
исповедания принципа непротивления, как он был выражен в
провозглашении, и общество и журнал прекратили свое существование.
Это провозглашение Гаррисона, так сильно и красноречиво
выражавшее такое важное для людей исповедание веры, казалось,
должно бы было поразить людей и сделаться всемирно известным
и предметом всестороннего обсуждения. Но ничего подобного не
было. Оно не только не известно в Европе, но среди американцев,
столь высоко чтущих память Гаррисона, провозглашение это почти
неизвестно.
197

Та же неизвестность постигла и другого борца за
непротивление злу, недавно умершего, в продолжение 50 лет
проповедовавшего это учение, американца Адина Баллу. До какой степени
мало известно всё то, что относится к вопросу непротивления,
видно из того, что Гаррисон-сын, написавший превосходную, в 4-х
больших томах, биографию своего отца, этот Гаррисон-сын на
вопрос мой о том, существует ли теперь общество непротивления
и есть ли последователи его, отвечал мне, что, сколько ему известно,
общество это распалось и последователей этого учения не
существует, тогда как в то время, когда он писал мне, жил в
Массачусетс, в Hopedate, Адин Баллу, участвовавший в трудах отца Гар-
рисона и посвятивший 50 лет жизни на проповедь устно и пе-
чатно учения непротивления. Впоследствии я получил письмо от
Вильсона, ученика и помощника Баллу, и вошел в сношение с
самим Баллу. Я написал Баллу, и он отвечал мне и прислал мне
свои сочинения. Вот некоторые выписки из них.
«Иисус Христос — мой господь и учитель,— говорит Баллу в
одной из статей, обличающей непоследовательность христиан,
признающих право защиты и войны.— Я обещал, оставив всё,
следовать за ним, на худое и доброе до самой смерти. Но я
гражданин демократической республики Соединенных Штатов, которой я
присягал в верности в том, что я буду поддерживать конституцию
моей страны, если нужно, жертвою жизни. Христос требует от
меня, чтобы я сделал другим то, что я хотел бы, чтобы мне делали.
Конституция Соединенных Штатов требует от меня, чтобы я делал
двум миллионам рабов (тогда были рабы, теперь на место их
смело можно поставить рабочих) как раз обратное тому, что бы
я хотел, чтобы мне делали, т. е. содействовал бы тому, чтобы
держать их в том рабстве, в котором они находятся. И это ничего,
я продолжаю избирать или избираться, я помогаю управлять, я
даже готов быть выбран на какую-либо должность управления.
Это не мешает мне быть христианином. Я продолжаю
исповедовать и не нахожу затруднения исполнять завет с Христом и с
правительством.
«Иисус Христос запрещает мне противиться делающим зло и
лишать их ока за око и зуба за зуб, крови за кровь, жизни за
жизнь.
«Мое правительство требует от меня как раз противного и
защиту себя основывает на виселице, ружье, мече, употребляемых
против своих домашних и внешних врагов. И соответственно этому
страна снабжается виселицами, тюрьмами, арсеналами, военными
кораблями и солдатами.
«В поддержании и употреблении этих дорогостоящих
убийственных приспособлений мы можем весьма удобно осуществить
добродетель прощения обижающих нас, любви к врагам, благословения
проклинающих нас и делания добра ненавидящим нас. Для этой
цели у нас есть постоянные христианские священники, чтобы
молиться за нас и призывать благословение божие на святые убийства.
198

Я всё это вижу (т. е. противоречие исповедания и жизни) и
продолжаю и исповедовать и управлять и горжусь тем, что я в одно и то
же время и набожный христианин и преданный слуга
правительству. Не хочу я согласиться с этим безумным понятием
непротивления. Не могу я отказаться от своего влияния и оставить одних
безнравственных людей во главе правительства. Конституция
говорит: правительство имеет право объявлять войну, и я
соглашаюсь, я поддерживаю это, я клянусь, что буду поддерживать.
Я от этого не перестаю быть христианином. Война тоже христианская
обязанность. Разве не христианское дело убить сотни тысяч ближних,
насиловать женщин, разорять и сжигать города и делать
всевозможные жестокости? Пора бросить все эти выдуманные
сентиментальности. Это самое настоящее средство прощать обиды и
любить врагов. Если мы только делаем это в духе любви, ничего
не может быть более христианского, как такое огульное убийство».
В другой брошюре, под заглавием: «Сколько нужно людей,
чтобы преобразить злодейство в праведность», он говорит: «Один
человек не должен убивать. Если он убил, он преступник, он
убийца. Два, десять, сто человек, если они делают это,— они убийцы.
Но государство или народ может убивать, сколько он хочет, и
это не будет убийство, а хорошее, доброе дело. Только собрать
побольше народа, и бойня десятков тысяч людей становится
невинным делом. I-Jo сколько именно нужно людей для этого?
Вот в чем вопрос. Один не может красть, грабить, но целый
народ может. Но сколько именно нужно для этого? Почему 1, 10,
100 человек не должны нарушать закона бога, а очень много
могут?»
А вот катехизис Баллу, составленный для его паствы.
КАТЕХИЗИС НЕПРОТИВЛЕНИЯ1
Вопр.— Откуда взято слово «непротивление»?
Отв.— Из изречения: не противься злому. Мф. V, 39.
Вопр.— Что выражает это слово?
Отв.— Оно выражает высокую христианскую добродетель,
предписываемую Христом.
Вопр.— Следует ли слово непротивление принимать в самом
его обширном смысле, т. е. что оно указывает на то, чтобы не делать
никакого сопротивления злу.
Отв.— Нет, оно должно быть понимаемо в точном смысле
наставления Спасителя, т. е. не платить злом за зло. Злу должно
противиться всякими праведными средствами, но никак не злом.
Вопр.— Из чего видно, что Христос в таком смысле предписал
непротивление?
Перевод сделан свободно, с некоторыми пропусками.
199

Отв.— Из слов, которые он при этом сказал. Он говорил: Вы
слышали, что сказано древним: око за око, зуб за зуб. А я говорю
вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою,
обрати к нему и другую, и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя
рубашку, отдай ему и верхнюю одежду.
Вопр.— О ком он говорил в словах: вы слышали, что сказано?
Отв.— О патриархах и пророках, о том, что они сказали,—
что содержится в писаниях Ветхого Завета, который евреи
обыкновенно называют Закон и пророки.
Вопр.— Какие предписания разумел Христос под словами: «вам
сказано»?
Отв.— Те предписания, в которых Ной, Моисей и другие
пророки дают право причинять личный вред наносителям вреда, чтобы
наказывать и уничтожать злые дела.
Вопр.— Приведите такие предписания.
Отв.— «Кто прольет кровь человеческую между людьми, того
самого кровь прольется». Быт. IX, 6.
«Кто ударит человека так, что тот умрет, да будет предан
смерти. А если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за
зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за
рану, ушиб за ушиб». Исх. XXI, 12, 23, 25. '
«Кто убьет какого-либо человека, тот предан будет смерти».
«А кто сделает повреждение ближнему своему, тому должно
сделать то же, что он сделал». «Перелом за перелом, око за око, зуб
за зуб». Лев. XXIV, 17, 19, 20.
«А судьи должны хорошо исследовать, и если свидетель тот есть
свидетель ложный, ложно донес на брата своего, то поступайте с ним
так, как он умышлял поступить с братом своим. Да не пощадит его
глас твой: душу за душу, око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу
за ногу». Второз. XIX, 18, 21.
Вот предписания, о которых говорит Иисус.
Ной, Моисей и пророки учили так, что тот, кто убивает, калечит
или мучает своих ближних, делает зло. Чтобы противиться такому
злу и уничтожать его, нужно делающего зло наказывать смертью
или искалечением или каким-нибудь личным мучением. Обиде нужно
противопоставить обиду, убийству — убийство, мучению —
мучение, злу — зло. Так учили Ной, Моисей и пророки. Но Христос
отрицает всё это. «Я говорю вам, написано в Евангелии: не
противься злому, не противься обиде — обидою, но скорее перенеси
повторенную обиду от делающего зло». То, что было позволено,
запрещается. Понявши, какого рода противлению они учили, мы точно
знаем, чему учит непротивление Христа.
Вопр.— Допускали ли древние сопротивление обиде обидою?
Отв.— Да. Но Иисус запретил это. Христианин ни в каком
случае не имеет права лишать жизни или подвергать обиде
делающего зло ближнего.
Вопр.— Может ли он убить или искалечить другого при
самообороне?
200

Отв.— Нет.
Вопр.— Может ли он войти с жалобой в суд с той целью, чтобы
его обидчик был наказан?
Отв.— Нет. Ибо, что он делает через других, в сущности он
сам делает.
Вопр.— Может ли он сражаться в войске против неприятелей
или против домашних бунтовщиков?
Отв.— Конечно, нет. Он не может принимать никакого участия
в войне или воинских приготовлениях. Он не может употреблять
смертоносного оружия. Он не может противиться обиде обидой,
всё равно один ли он, или вместе с другими, сам или через других
людей.
Вопр.— Может ли он добровольно выбирать или снаряжать
военных людей правительству?
Отв.—.Он не может делать ничего этого, если хочет быть верным
закону Христа.
Вопр.— Может ли он добровольно давать деньги для помощи
правительству, поддерживаемому военной силой, смертной казнью,
вообще насилием?
Отв.— Нет, если только деньги не предназначены на какой-
нибудь особый предмет, справедливый в самом себе, где и цель и
средства добрые.
Вопр.— Может ли он платить подати такому правительству?
Отв.— Нет, он не должен добровольно платить подати, но не
должен противиться взиманию податей. Подать, налагаемая
правительством, взыскивается независимо от воли подданных. Ей нельзя
противиться, не прибегая самому к насилию. Насилия же христианин
употреблять не может, поэтому он должен предоставить прямо свою
собственность насильственному ущербу, производимому властями.
Вопр.— Может ли христианин подавать голос при выборах и
участвовать в суде или управлении?
Отв.— Нет, участие в выборах, суде или управлении есть
участие в правительственном насилии.
Вопр.— В чем главное значение учения о непротивлении?
Отв.— В том, что оно одно дает возможность вырвать с
корнем зло, как из своего сердца, так и из сердца ближнего. Учение это
запрещает делать то, чем увековечивается и умножается зло в мире.
Тот, кто нападает на другого и обижает его, зажигает в другом
чувство ненависти, корень всякого зла. Обидеть другого, потому что
он нас обидел, будто бы для того, чтобы устранить зло, значит
повторить дурное дело и над ним и над собой, значит породить или по
крайней мере освободить — поощрить того самого демона,
которого мы.будто бы хотим изгнать. Сатана не может быть изгнан
сатаною, неправда не может быть очищена неправдою, и зло не может
быть побеждено злом.
Истинное непротивление есть единственное настоящее
сопротивление злу. Оно сокрушает голову змия. Оно убивает и вконец
истребляет злое чувство.
201

Вопр.— Но если мысль учения и верна, то исполнимо ли оно?
Отв.— Так же исполнимо, как всякое добро, предписываемое
законом божиим. Добро не может быть исполняемо во всех
обстоятельствах без самоотречения, лишения, страдания и, в крайних
случаях, без потери самой жизни. Но тот, кто дорожит жизнью более,
чем исполнением воли бога, уже мертв для единственной истинной
жизни. Такой человек, стараясь спасти свою жизнь, потеряет ее.
Кроме того, и вообще там, где непротивление стоит
пожертвования одною жизнью или каким-нибудь существенным благом жизни,
противление стоит таких жертв тысячи.
Непротивление сохраняет — противление разрушает.
Несравненно безопаснее поступать справедливо, чем
несправедливо; сносить обиду, чем противиться ей насилием —
безопаснее даже в отношении к настоящей жизни. Если бы все люди не
противились злу злом, наш мир был бы блажен.
Вопр.— Но когда лишь немногие будут так поступать, что
станется с ними?
Отв.— Если бы так поступал даже только один человек, а все
остальные согласились распять его, то не более ли славно было бы
ему умереть в торжестве непротивляющейся любви, молясь за
врагов своих, чем жить, нося корону Цезаря, обрызганную кровью
убитых? Но один ли, или тысячи людей, твердо решивших не
противиться злу злом, всё равно среди просвещенных ли, или среди диких
ближних, гораздо больше безопасны от насилия, чем те, которые
полагаются на насилие. Разбойник, убийца, обманщик скорее
оставит их в покое, чем тех, кто сопротивляется оружием. Взявшие меч от
меча погибнут, а ищущие мира, поступающие дружественно,
безобидно, забывающие и прощающие обиды большею частью
наслаждаются миром или если умирают, то умирают благословляемыми.
Таким образом, если бы все соблюдали заповедь
непротивления, то, очевидно, не было бы ни обиды, ни злодейства. Если бы
таких было большинство, то они установили бы управление любви и
доброжелательства даже над обижающими, никогда не противясь
злу злом, никогда не употребляя насилия. Если бы таких людей
было довольно многочисленное меньшинство, то они произвели бы
такое исправительное нравственное действие на общество, что
всякое жестокое наказание было бы отменено, а насилие и вражда
заменились бы миром и любовью. Если бы их было только малое
меньшинство, то оно редко испытывало бы что-нибудь худшее,
чем презрение мира, а мир между тем, сам того не чувствуя и не
будучи за то благодарен, постоянно становился бы мудрее и лучше
от этого тайного воздействия. И если бы в самом худшем случае
некоторые из членов меньшинства были бы гонимы, до смерти, то
эти погибшие за правду оставили бы по себе свое учение, уже
освященное их мученической кровью.
Да будет мир со всеми, кто ищет мира, и всепобеждающая
любовь да будет негибнущим наследием всякой души, добровольно
подчиняющейся закону Христа:
202

«Не противься злу насилием».
Баллу в продолжение 50 лет писал и издавал книги
преимущественно о вопросе непротивления злу насилием. В сочинениях
этих, прекрасных по ясности мысли и красоте изложения, вопрос
рассмотрен со всех возможных сторон. Устанавливается
обязательность этой заповеди для всякого христианства, исповедующего
Библию как божеское откровение. Приводятся все обычные
возражения против заповеди непротивления как из Ветхого Завета, так
и из Нового, как, например: изгнание из храма и т. п., и на все
выставляются опровержения; показывается независимо от писания
практическая разумность этого правила и выставляются все обычно
делаемые против нее возражения и опровергаются. Так, одна глава
его сочинения трактует о непротивлении злу в исключительных
случаях, в которой он признает, что если бы были случаи, в
которых невозможно применение непротивления злу, то это
доказывало бы, что правило это вообще несостоятельно. Приводя эти
исключительные случаи, он доказывает, что именно в них-то и нужно и
разумно применение этого правила. Нет стороны вопроса, как для
сторонников его, так и для противников, которая бы не была
исследована в этих сочинениях. Всё это я говорю для того, чтобы
показать тот несомненный интерес, который должны бы иметь такие
сочинения для людей, исповедующих христианство, и что потому,
казалось бы, деятельность Баллу должна бы была быть
известной, и мысли, выраженные им, должны бы быть или признаны, или
опровергнуты; но ничего подобного не было.
Деятельность Гаррисона-отца с его основанием общества не-
противляющихся и декларация еще более, чем сношения мои с
квакерами, убеждали меня в том, что отступление государственнного
христианства от закона Христа о непротивлении насилием есть дело,
давно замеченное и указанное и для обличения которого работали
и не перестают работать люди. Деятельность Баллу еще более
подтвердила мне это. Но судьба и Гаррисона и в особенности Баллу,
никому не известного, несмотря на 50 лет упорной и постоянной
работы в одном и том же направлении, подтвердила для меня и то,
что существует какой-то невысказанный, но твердый уговор замал-
чиванья всех таких попыток.
В августе 1890 года Баллу скончался, и в американском
христианского направления журнале (Religio-Phllosophicae journal,
August 23) был его некролог.
В хвалебном некрологе этом пишется о том, что Баллу был
духовным руководителем общины, что он произнес от 8 до 9 тысяч
проповедей, женил 1000 пар и написал около 500 статей, но ни
одного слова не сказано о той цели, которой он посвятил свою жизнь,
не сказано даже и слова: «непротивление».
Как всё то, что 200 лет проповедуют квакеры, как деятельность
Гаррисона-отца, основание его общества и журнала, его
провозглашение, так и вся деятельность Баллу точно как будто не
существуют и не существовали.
203

Поразительным примером такой неизвестности сочинений,
направленных на разъяснение непротивления злу насилием и
обличение тех, которые не признают этой заповеди, служит судьба книги
чеха Хельчицкого, только недавно ставшей известной и до сих пор
еще не напечатанной.
Вскоре по выходе моей книги по-немецки я получил из Праги
письмо от профессора тамошнего университета, сообщившее мне
о существовании никогда нигде не напечатанного сочинения чеха
Хельчицкого XV века, под названием «Сеть веры». В сочинении этом,
как писал мне профессор, Хельчицкий около 4-х веков тому назад
высказывал тот же взгляд на истинное и ложное христианство,
который высказывал и я в сочинении «В чем моя вера?». Профессор
писал мне, что сочинение Хельчицкого должно было быть издано в
первый раз на чешском языке в журнале Петербургской академии
наук. Не имея возможности достать самое сочинение, я постарался
познакомиться с тем, что известно о Хельчицком, и такие сведения
я получил из немецкой книги, присланной мне тем же пражским
профессором, и из истории чешской литературы Пыпина. Вот что
сказано у Пыпина:
«Сеть веры» есть учение Христово, которое должно извлекать
человека из темной глубины житейского моря и его неправд.
Истинная вера состоит в том, чтобы верить божьим словам; но теперь
пришло такое время, что люди истинную веру принимают за ересь,
и поэтому разум должен указать, в чем состоит истинная вера, если
кто этого не знает. Тьма закрыла ее от людей, и они не узнают
истинного закона Христа.
«Для объяснения этого закона Хельчицкий указывает на
первобытное устройство христианского общества,— то устройство,
которое, говорит он, считается теперь в римской церкви гнусным
еретичеством.
«Эта первобытная церковь была его собственным идеалом
общественного устройства, основанного на равенстве, свободе и
братстве. Христианство, по мнению Хельчицкого, до сих пор хранит в
себе эти основания, нужно только, чтоб общество возвратилось к
его чистому учению, и тогда оказался бы излишним всякий иной
порядок, которому нужны короли и папы: во всем достаточно одного
закона любви...
«Исторически Хельчицкий относит упадок христианства ко
времени Константина Великого, которого папа Сильвестр ввел в
христианство со всеми языческими нравами и жизнью. Константин, в
свою очередь, наделил папу светским богатством и властью. С тех
пор обе власти постоянно помогали друг другу и стремились только
к внешней славе. Доктора и магистры и духовное сословие стали
заботиться только о том, чтобы покорить весь свет своему
владычеству, вооружали людей друг против друга на убийства и
грабежи и совсем уничтожали христианство в вере и в жизни.
Хельчицкий совершенно отвергает право войны и смертную казнь: всякий
воин, даже и «рыцарь», есть только насильник, злодей и убийца».
204

То же, с некоторыми биографическими подробностями и
выдержками из переписки Хельчицкого, сказано в немецкой книге.
Узнав, таким образом, сущность учения Хельчицкого, я с тем
большим нетерпением ожидал появления «Сети веры» в журнале
Академии. Но прошел год, два, три — книга не появлялась. Только
в 1888 году я узнал, что начатое печатание книги приостановилось.
Я достал корректурные листы того, что было отпечатано, и прочел
книгу. Книга во всех отношениях удивительная.
Содержание ее совершенно верно передано Пыпиным. Основная
мысль Хельчицкого та, что христианство, соединившись с властью
при Константине и продолжая развиваться в этих условиях,
совершенно извратилось и перестало быть христианством. Заглавие
«Сеть веры» дано Хельчицким его сочинению потому, что, взяв
эпиграфом стих Евангелия о призвании учеников с тем, чтобы они
стали ловцами людей, Хельчицкий, продолжая это сравнение,
говорит: «Христос посредством учеников захватил в свою сеть веры
весь мир, но большие рыбы, пробив сеть, выскочили из нее и в
проделанные этими большими рыбами дыры ушли и все остальные, так
что сеть осталась почти пустая».
Большие рыбы, пробившие сеть, это властители, императоры,
папы, короли, которые, не отказываясь от власти, приняли не
христианство, а только личину его.
Хельчицкий учит тому же, чему учили и учат теперь непротив-
ляющиеся менониты, квакеры, в прежние времена — богомилы,
павликиане и многие другие. Он учит тому, что христианство,
требующее от своих последователей кротости, смирения, незлобия,
прощения обид, подставления другой щеки, когда бьют по одной,
любви к врагам,— несовместимо с насилием, составляющим
необходимое условие власти.
Христианин, по толкованию Хельчицкого, не только не может
быть начальником или солдатом, но не может принимать никакого
участия в управлении, не может быть торговцем или даже
землевладельцем, а может быть только или ремесленником, или
земледельцем.
Книга эта — одна из редких, уцелевших от костров книг,
обличающих официальное христианство. Все такие книги, называемые
еретическими, сожжены вместе с авторами, так что древних
сочинений, обличающих отступление официального христианства, очень
мало, и потому эта книга особенно интересна.
* Но, кроме того, что она интересна, как ни смотреть на нее, книга
эта есть одно из замечательнейших произведений мысли и по глубине
содержания, и по удивительной силе и красоте народного языка,
и по древности. А между тем книга эта остается, вот уже более
четырех веков, ненапечатанной и продолжает быть неизвестной,
за исключением ученых специалистов.
Казалось бы, что все такого рода сочинения и квакеров, и Гар-
рисона, и Баллу, и Хельчицкого, утверждающие и доказывающие
на основании Евангелия, что наш мир ложно понимает учение Хрис-
205

та, должны бы возбуждать интерес, волнение, шум, споры в среде
как пастырей, так и пасомых.
Сочинения такого рода, затрагивающие самую сущность
христианского учения, должны бы были, казалось, быть разобраны и
признаны справедливыми или отвергнуты и опровергнуты.
Но ничего подобного нет. Со всеми этими сочинениями
повторяется одно и то же. Люди самых разных взглядов, как верующие, так
и — что достойно удивления — неверующие либералы, как бы
сговорившись, все одинаково упорно молчат о них, и всё то, что делается
людьми для разъяснения истинного смысла учения Христа,
остается неизвестным или забытым.
Но еще более удивительна неизвестность двух сочинений, о
которых я узнал тоже по случаю появления моей книги. Эта книга
Dymond'a «On war» — «О войне», изданная в первый раз в
Лондоне в 1824 году, и Daniel Musser'a «О непротивлении»,
написанная в 1864 году. Неизвестность этих книг удивительна особенно
потому, что, не говоря о достоинстве их, обе книги трактуют не
столько о теории, сколько о практическом приложении теории к жизни,
отношении христианства к военной службе, что теперь особенно
важно и интересно при общей воинской повинности.
Спросят, может быть: как же обязан поступить подданный,
который верит, что война несовместима с его религией, но от которого
правительство требует участия в военной службе?
Кажется, что это вопрос самый живой и такой, на который
ответ при теперешней общей воинской повинности особенно важен.
Все или огромное большинство людей — христиане, и все мужчины
призываются к военной службе. Как же должен человек, как
христианин, отвечать на это требование? Ответ Dymond'a такой:
«Обязанность его состоит в том, чтобы с кротостью, но и с
твердостью отказаться от службы.
«Есть некоторые люди, которые без всякого определенного
рассуждения прямо почему-то заключают, что ответственность за
государственные меры ложится только на тех, которые
распоряжаются, или что правительство и цари решают вопросы о том, что хорошо
или дурно для подданных, и что подданные обязаны только пови
новаться. Я думаю, что рассуждения такого рода только
отуманивают совесть людей. «Я не могу не участвовать в совете
правительства и потому не ответствен в его преступлениях». Правда,
мы не ответственны в преступлениях правителей, но мы ответственны
в своих собственных преступлениях. И преступления правителей
делаются нашими, если мы, зная, что это преступления,
содействуем их совершению... Те, которые полагают, что они обязаны
повиноваться правительству и что ответственность за совершаемые
ими преступления переносится с них на их государей, сами себя
обманывают.
«Говорят: «Мы передаем свои поступки воле других людей, и наши
поступки не могут быть ни дурными, ни хорошими; в наших
поступках не может быть ни заслуги за доброе, ни ответственности за
206

злое, так как они совершаются не по нашей воле».
Замечательно, что это самое выражено в наставлении
солдатам, которое их заставляют заучивать: там сказано, что только
начальник отвечает за последствия своего приказания.
Но это несправедливо. Человек не может снять с себя
ответственности за свои поступки. И это видно из следующего:
«Если начальник велит вам убить ребенка вашего соседа, убить
вашего отца, вашу мать, послушаетесь ли вы? Если же вы не
послушаетесь, то и всё рассуждение никуда не годится, потому что если
вы можете не послушаться правителей в одном случае, то где же
вы найдете тот предел, до которого вы можете повиноваться? Нет
другого предела, кроме того, который определен христианством,
и предел этот и разумен и исполним.
«И потому мы полагаем, что обязанность каждого человека,
считающего, что война несовместима с христианством,— кротко,
но твердо отказаться от военной службы. И пусть те, которым
приходится так поступать, пусть они помнят, что на них лежит великая
обязанность. От их верности своей религии зависит — настолько,
насколько она зависит от людей,— судьба мира в человечестве.
Пускай они исповедуют свое убеждение и защищают его. И не
одними словами, но и страданиями, если то будет нужно. Если вы
верите, что Христос запретил убийство, не верьте ни суждениям, ни
приказаниям людей, призывающих вас к участию в нем. Таким
твердым отказом от участия в насилии вы привлечете к себе
благословение, данное тем, которые слышат слова эти и исполняют их,
и придет время, когда и мир почтит вас как участников в
возрождении человечества».
Книга Мосера называется «Утверждение непротивления» или
«Разделение царства Христа и царства мира сего», в 1864.
Книга эта посвящена тому же вопросу и разъясняет его по
случаю требования американским правительством от своих граждан
военной службы во время междоусобной войны. И тоже имеет
самое современное значение, разъясняя вопрос о том, как, при
каких условиях люди должны и могут отказываться от военной
службы. В вступлении автор говорит:
«Известно, что в Соединенных Штатах есть много людей,
сознательно отрицающих войну. Их называют «непротивляющими-
ся» или «беззащитными» христианами. Эти христиане
отказываются защищать свою страну, носить оружие и, по требованию
правительства, воевать против его врагов. До сих пор эта
религиозная причина была уважаема правительством, и те, которые
выставляли ее, были освобождаемы от службы. Но с началом нашей
междоусобной войны общественное мнение возмущено этим
обстоятельством. Естественно, что лица, считающие своей обязанностью нести
все тяжести и опасности военной жизни для защиты своего
отечества, чувствуют недоброжелательство к тем лицам, которые вместе с
ними в продолжение долгого времени пользовались
покровительством и выгодами правительства; во время же нужд и опасности не
207

хотят участвовать в несении трудов и опасности для защиты его.
Естественно даже и то, что положение таких людей признают
неразумным, уродливым и признают его подозрительным».
«Много ораторов и писателей,— говорит автор,— восстали против
такого положения и старались доказать несправедливость
непротивления и по здравому смыслу и по писанию; и это совершенно
естественно, и во многих случаях эти писатели правы,— лравы в
отношении к лицам, которые, отказываясь от трудов военной
службы, не отказываются от выгод, получаемых ими от правительств,
но — не правы по отношению самого принципа «непротивления».
Прежде всего автор доказывает обязательность для христианина
правила непротивления тем, что предписание это ясно и что оно без
возможности перетолкования дано Христом всякому христианину.
«Судите сами, справедливо ли повиноваться человеку более, чем
богу»,— сказали Петр и Иоанн. И точно так же всякий человек,
желающий быть христианином, должен относиться к требованиям
идти на войну, когда Христос сказал ему: «Не противься злу
насилием».
Этим вопрос о самом принципе автор считает решенным. Но
другой вопрос, о том, имеют ли право отказаться от военной
службы лица, не отказывающиеся от выгод, даваемых насилием
правительства, автор разбирает подробно и приходит к заключению,
что христианин, следующий закону Христа, если он не идет на войну,
не может точно так же принимать участия ни в каких
правительственных распоряжениях: ни в судах, ни в выборах,— не может точно
так же и в личных делах прибегать к власти, полиции или суду.—
Далее в книге разбирается отношение Ветхого Завета к Новому,
значение правительства для нехристиан; представляются
возражения на учение непротивления и опровержения их. Заключает
свою книгу автор следующим:
«Христиане не нуждаются в правительстве и потому не могут:
ни повиноваться ему в том, что противно учению Христа, ни, тем
менее, участвовать в нем».
«Христос избрал своих учеников из мира,— говорит он,— они
не ожидают мирских благ и мирского счастия, а, напротив, они
ожидают жизни вечной. Дух, в котором они живут, делает их
довольными и счастливыми во всяком положении. Если мир терпит
их, они всегда довольны. Если же мир не хочет оставить их в покое,
то они уйдут в другое место, так как они странники на земле и у них
нет определенного места жительства. Они считают, что мертвые
могут хоронить своих мертвецов, им же нужно одно: «следовать за
своим учителем».
Не касаясь вопроса о том, верно или неверно определение
обязанности христианина по отношению к войне, которая
устанавливается в обеих книгах, нельзя не видеть практической важности и
настоятельности решения этого вопроса.
Есть люди — есть сотни тысяч квакеров, есть менониты, есть
208

все наши духоборцы, молокане и люди, не принадлежащие ни к
каким определенным сектам, которые считают, что насилие, а потому
и военная служба — несовместимы с христианством, и потому
каждый год у нас в России несколько призываемых людей
отказываются от военной службы на основании своих религиозных убеждений.
Как же поступает правительство? Отпускает их? — Нет.
Заставляет их идти и, в случае несогласия, наказывает их? — Нет. В 1818
году правительство поступило следующим образом. Вот никому
почти в России не известная выписка из дневника Ник. Ник.
Муравьева-Карского, не пропущенная цензурой:
2 октября 1818 г. Тифлис.
Поутру комендант сказал мне, что недавно прислано в Грузию
пять крестьян помещичьих Тамбовской губернии. Сии люди были
в солдаты сданы, но не хотят служить; их уже несколько раз кнутом
секли и сквозь строй гнали, но они отдают себя охотно на самые
жестокие мучения и на смерть, дабы не служить. «Отпустите нас,—
говорят они,— и не троньте нас, мы никого трогать не будем. Все
люди равны, и государь тот же человек, как и мы; зачем мы будем
ему подати платить, зачем я буду подвергать свою жизнь
опасности, чтобы убить на войне человека, мне не сделавшего никакого
зла? Вы можете нас по кускам резать, а мы не переменим своих
мыслей, не наденем шинели и не будем пайка есть. Тот, который
над нами сжалится, даст нам милостыню, а казенного мы ничего не
имели и иметь не хотим». Вот слова сих мужиков, которые уверяют,
что им подобных есть множество в России. Их четыре раза водили в
Комитет министров и, наконец, решились о том представить
государю, который приказал для поправления отправить их в Грузию
и предписал главнокомандующему доносить ему ежемесячно о
постепенных успехах для приведения сих крестьян к настоящим мыслям».
Чем кончилось это поправление — неизвестно, так как
неизвестен и весь эпизод, содержавшийся в глубокой тайне.
Так поступало правительство 75 лет тому назад,— так поступало
оно в большом количестве случаев, всегда старательно скрываемых
от народа. Так же поступает оно и теперь, за исключением немцев-
менонитов, живущих'в Херсонской губернии, отказ которых от
военной службы признается уважительным и которых заставляют
отбывать сроки службы в работах при лесничестве.
В тех недавних случаях отказа от военной службы, вследствие
религиозных убеждений неменонитов, правительственные лица
поступали так:
Сначала прилагают все употребляемые в наше время меры
насилия для «поправления» отказывающихся и приведения их «к
настоящим мыслям» и держат производство этих дел в величайшей
тайне. Я знаю, что про одного из отказавшихся в 1884 году в Москве
через два месяца после его отказа составилось огромное, толстое
дело, хранившееся в министерстве под величайшим секретом.
Начинается обыкновенно с того, что отказывающегося посылают
209

к священникам и, к стыду их, они всегда увещевают
отказывающихся.— Но так как увещание во имя Христа — отречься от Христа
бывает большей частью безуспешным, то отказавшегося после
увещания духовных лиц посылают к жандармам. Жандармы
обыкновенно, не находя ничего политического, возвращают его назад, и
тогда отказавшегося посылают к ученым, к врачам и в
сумасшедший дом. Во всех этих пересылках отказывающийся, лишенный
свободы, терпит всякого рода унижения и страдания, как
приговоренный преступник (это повторялось в четырех случаях). Из
сумасшедшего дома доктора выпускают отказавшегося, и тогда
начинаются всякие тайные, хитрые меры, чтобы и не отпустить
отказавшегося, поощрив тем других отказываться так же, как и он, и вместе
с тем не оставить его среди солдат, чтобы и солдаты не узнали от
него того, что призвание их к военной службе совершается совсем
не по закону бога, как их уверяют, а против него.
Самое удобное для правительства было бы казнить
отказавшегося: засечь палками или каким-нибудь иным способом, как это
делалось прежде. Но казнить открыто человека за то, что он верен
учению, которое мы сами исповедуем,— нельзя. Оставить же
человека, отказывающегося от повиновения, тоже нельзя. И вот
правительство старается или страданиями заставить этого человека
отречься от Христа, или как-нибудь незаметно избавиться от него,
не казня его открыто, скрыть как-нибудь и поступок этого
человека и его самого от других людей. И начинаются всякого рода
уловки и хитрости и мучения этого человека. Или ссылают этого
человека на окраины, или вызывают на непослушание и тогда судят за
нарушение дисциплины и запирают в тюрьму, дисциплинированный
батальон, где уже тайно от всех свободно мучают его, или признают
сумасшедшим и запирают в дом умалишенных. Так, одного сослали
в Ташкент, т. е. как будто перевели в Ташкентское войско, другого
в Омск, третьего судили за непослушание и заперли в тюрьму,
четвертого в дом умалишенных.
Везде повторяется одно и то же. Не только правительство, но
и большинство либеральных, свободно мыслящих людей, как бы
сговорившись, старательно отворачиваются от всего того, что
говорилось, писалось, делалось и делается людьми для обличения
несовместимости насилия в самой ужасной, грубой и яркой его форме —
в форме солдатства, т. е. готовности убийства кого бы то ни было,—
с учением не только христианства, но хотя бы гуманности, которое
общество будто бы исповедует.
Так что сведения, полученные мною о том, в какой степени уже
давно разъяснено и всё больше и больше разъясняется истинное
значение учения Христа, и о том, как относятся к этому
разъяснению и исполнению учения высшие, правящие классы не только в
России, но в Европе и в Америке, убедили меня в том, что
существует в этих правящих классах сознательно враждебное
отношение к истинному христианству, выражающееся преимущественно
замалчиванием всех проявлений его.
210

Il
Такое же впечатление желания скрыть, замолчать то, что я
старался высказать в своей книге, произвели во мне и суждения о ней.
Книга по выходе ее, как я и ожидал, была запрещена и по закону
должна была быть сожжена. Но книга вместо сожжения была
разобрана чиновниками и распространилась в большом количестве
списков и литографных оттисков и в переводах, напечатанных за
границей.
И очень скоро на книгу появились критики, не только
духовные, но и светские, которые правительство не только допускало, но
и поощряло. Так что даже опровержение книги, которая
считалась никому не известной, назначено было темой богословских
сочинений в академиях.
Критики на мою книгу, как русские, так и иностранные,
разделяются на два главные рода: критики религиозные — людей,
считающих себя верующими, и критики светские — вольнодумные.
Начну с первых:
В книге моей я обвиняю церковных учителей в том, что они учат
противно заповедям Христа, ясно и определенно выраженным в
нагорной проповеди, и особенно противно заповеди о непротивлении
злу и лишают этим учение Христа всего его значения. Церковные
учители признают нагорную проповедь с заповедью о
непротивлении злу насилием божественным откровением и потому, если они
уже раз нашли нужным писать о моей книге, то, казалось бы, им
необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт
обвинения и прямо высказать, признают или не признают они
обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь о
непротивлении злу насилием, и отвечать не так, как это
обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя
собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать,
тем более, что и т. д., а ответить так же, как поставлен вопрос в моей
книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников
исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди, и потому, может
или не может христианин, оставаясь христианином, идти в суд,
участвуя в нем, осуждая людей или ища в нем защиты силой, может
или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать в
управлении, употребляя насилие против своих ближних, и самый
главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью,
вопрос — может или не может христианин, оставаясь
христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих
поступках, прямо противных учению, и, участвуя в военной службе,
готовиться к убийству людей или совершать их?
Вопросы поставлены ясно и прямо, и, казалось, надобно ясно и
прямо ответить на них. Но во всех критиках на мою книгу ничего
подобного не было сделано, точно так же как не было сделано и по
отношению всех тех обличений церковных учителей в отступлении их от
закона Христа, которыми со времен Константина полна история.
211

Очень много было говорено по случаю моей книги о том, как я
неправильно толкую те и другие места Евангелия, о том, как я
заблуждаюсь, не признавая троицы, искупления и бессмертия души;
говорено было очень многое, но только не то одно, что для всякого
христианина составляет главный, существенный вопрос жизни: как
соединить ясно выраженное в словах учителя и в сердце
каждого из нас учение о прощении, смирении, отречении и любви ко всем:
к ближним и к врагам, с требованием военного насилия над людьми
своего или чужого народа.
Всё, что можно назвать подобиями ответов на этот вопрос, можно
свести к следующим пяти разрядам. Я старался собрать в этом
отношении всё, что мог, не только по критикам на мою книгу, но и по всему
тому, что и в прежние времена писалось на эту тему.
Первый самый грубый способ ответа состоит в смелом
утверждении того, что насилие не противоречит учению Христа, что оно
разрешено и даже предписано христианам Ветхим и Новым
Заветом.
Этого рода утверждения исходят большею частью от людей,
находящихся на высоких ступенях правительственной или духовной
иерархии и вследствие этого совершенно уверенных, что на их.ут
верждения возражать.никто не посмеет, а если кто и будет
возражать, то они не услышат этих возражений. Люди эти большею
частью до такой степени, вследствие одурманения властью, потеряли
представление о том, что есть то христианство, во имя которого
они занимают свое положение, что всё то, что есть в
христианстве христианского, представляется им сектантством; всё же то, что в
писании как Ветхого, так и Нового Завета может быть
перетолковано в смысле антихристианском и языческом, они считают
основанием христианства. В пользу своего утверждения о том, что
христианство не противоречит насилию, эти люди выставляют
обыкновенно с величайшей смелостью самые соблазнительные места из
Ветхого и Нового Завета, самым нехристианским образом толкуя
их: казнь Анания и Сапфиры, казнь Симона Волхва и т. п.—
Приводятся все те слова Христа, которые можно перетолковать как
оправдание жестокости: изгнание из храма, «Отраднее будет земле
содомской, чем городу этому» и т. д.
По понятиям этих людей, христианское правительство
нисколько не обязано руководиться духом смирения, прощения обид и
любви к врагам.
Опровергать такое утверждение бесполезно потому, что люди,
утверждающие это, сами себя опровергают или, скорее,
отвергают себя от Христа, выдумывая своего Христа и свое христианство
вместо того, во имя которого и существует и церковь и то положение,
которое они в ней занимают. Если бы все люди знали, что церковь
проповедует Христа казнящего и не прощающего и воюющего, то
никто бы не верил в эту церковь и некому было бы доказывать то,
что она доказывает.
Второй способ, несколько менее грубый, состоит в том, чтобы ут-
212

верждать, что хотя действительно Христос учил подставлять щеку
и отдавать кафтан и что очень высокое нравственное требование,
но... что есть на свете злодеи, и если не усмирять силой этих злодеев,
то погибнет весь мир и погибнут добрые. Довод этот я нашел в
первый раз у Иоанна Златоуста и выставляю несправедливость его в
книге «В чем моя вера?».
Довод этот неоснователен потому, что если мы позволим себе
признать каких-либо людей злодеями особенными (рака), то, во-
первых, мы этим уничтожаем весь смысл христианского учения, по
которому все мы равны и братья как сыны одного отца небесного;
во-вторых, потому, что если бы и было разрешено богом
употреблять насилие против злодеев, то так как никак нельзя найти того
верного и несомненного определения, по которому можно
наверное узнать злодея от незлодея, то каждый человек или общество
людей стало бы признавать взаимно друг друга злодеями, что и
есть теперь; в-третьих, потому, что если бы и было возможно
несомненно узнавать злодеев от незлодеев, то и тогда нельзя бы было в
христианском обществе казнить, или калечить, или запирать в
тюрьмах этих злодеев, потому что в христианском обществе некому бы
было исполнять это, так как каждому христианину, как христианину,
предписано не делать насилия над злодеем.
Третий способ ответов, еще более тонкий, чем предыдущий,
состоит в утверждении того, что хотя заповедь о непротивлении злу
насилием и обязательна для христианина, когда зло направлено лично
против него, она перестает быть обязательной, когда зло направлено
против ближних, и что тогда христианин не только не обязан
исполнять заповеди, но обязан для защиты ближних противно заповеди
употреблять насилие против насилующих.
Утверждение это совершенно произвольно, и во всем учении
Христа нельзя найти подтверждения такому толкованию. Такое
толкование есть не только ограничение заповеди, но прямое
отрицание и уничтожение ее. Если каждый имеет право употреблять
насилие при угрожающей другому опасности, то вопрос об употреблении
насилия сводится к вопросу определения того, что считать
опасностью для другого. Если же мое частное суждение решает вопрос
опасности для другого, то нет того случая насилия, которого нельзя
бы было объяснить угрожающей другому опасностью. Казнили и
сжигали колдунов, казнили аристократов и жирондистов, казнили и
их врагов, потому что те, которые были во власти, считали их
опасными для людей.
Если бы это важное ограничение, в корне
подрывающее.значение заповеди, входило в мысль Христа, то о нем должно было быть
где-нибудь упомянуто. Во всей же проповеди и жизни учителя не
только не сделано этого ограничения, но, напротив, как раз дано
предостережение против такого ложного и соблазнительного, унич-"
тожающего заповедь ограничения. Ошибка и невозможность такого
ограничения с особенной яркостью показана в Евангелии при
рассказе о рассуждении Каиафы, сделавшего именно это ограниче-
. 213

ние. Он признавал, что нехорошо казнить невинного Иисуса, но
видел в этом опасность не для себя, но для всего народа и потому
сказал: «лучше погибнуть одному человеку, чем всему народу». И еще
ярче высказано отрицание такого ограничения в словах,
сказанных Петру при его попытке воспротивиться насилием злу,
направленному против Иисуса (Мф. XXVI, 52). Петр защищал не себя, но
своего любимого и божественного учителя. И Христос прямо
запретил ему это, сказав, что поднявший меч от меча погибнет.
Кроме того, оправдание насилия, употребленного над ближним
для защиты другого ближнего от худшего насилия, всегда
неверно, потому что никогда при употреблении насилия против не
совершившегося еще зла нельзя знать, какое зло будет больше — зло ли
моего насилия или того, от которого я хочу защищать. Мы казним
преступника, избавляя от него общество, и никак не можем знать,
не изменился ли бы завтра бывший преступник и не есть ли наша
казнь бесполезная жестокость. Мы запираем опасного, по нашему
мнению, члена общества, но с завтрашнего дня этот человек мог
перестать быть опасным и заключение его напрасно. Я вижу, что
известный мне разбойник преследует девушку, у меня в руке ружье —
я убиваю разбойника, спасаю девушку, но смерть или поранение
разбойника совершилось наверное, то же, что бы произошло, если бы
этого не было, мне неизвестно. А какое огромное количество зла
должно произойти, как оно и происходит,—от признания людьми
за собой права предупреждать могущее случиться зло. 0,99 зла мира
от инквизиции до динамитных бомб и казней и страданий десятков
тысяч так называемых политических преступников основано на
этом рассуждении.
Четвертый, еще более утонченный ответ на вопрос, как должно
относиться христианину к заповеди Христа о непротивлении злу
насилием, состоит в том, чтобы утверждать, что заповедь
непротивления злу насилием не отрицается ими, а признается, как и всякая
другая, но что они только не приписывают этой заповеди
особенного, исключительного значения, как это делают сектанты.
Приписывание этой заповеди неизменного условия христианской жизни,
как это делают Гаррисон, Баллу, Даймонд, квакеры, менониты,
шекеры и как это делали моравские братья, вальденцы,
альбигойцы, богомилы, павликиане,— есть одностороннее сектантство.
Заповедь эта имеет ни больше, ни меньше значения, чем и все другие,
и человек, преступивший по слабости какую бы то ни было заповедь,
а также и заповедь о непротивлении, не перестает быть
христианином, если он правильно верит.
Изворот этот очень искусен, и многие люди, желающие быть
обманутыми, легко обманываются им. Изворот состоит в том, чтобы
прямое сознательное отрицание заповеди свести к случайному
нарушению ее. Но стоит только сравнить отношение церковных
учителей к этой и к другим действительно признаваемым ими
заповедям, чтобы убедиться в том, что отношение церковных учителей к
214

заповедям, которые они признают, и к этой — совершенно
различно.
Заповедь против блуда они действительно признают и потому
никогда ни в каком случае не признают того, чтобы блуд не был
злом. Никогда церковные проповедники не указывают случаев,
когда заповедь против блуда должна бы была нарушаться, и всегда
поучают тому, что должно избегать соблазнов, вводящих в
искушение против блуда. Но не то с заповедью непротивления. Все
церковные проповедники знают случаи, когда заповедь эта может
быть нарушена. И так и учат людей. И не только не учат
избегать этих соблазнов, из которых главный есть присяга, но сами
производят его. Церковные проповедники никогда ни в каком случае
не проповедуют нарушения всякой другой заповеди. По отношению
же заповеди о непротивлении они прямо учат тому, что не надо
слишком прямо понимать это запрещение, что не только не всегда
нужно исполнять заповедь, но что есть условия, положения, в
которых нужно делать прямо противное, т. е. судить, воевать, казнить.
Так что по случаю заповеди о непротивлении злу насилием
проповедуется в большей части случаев о том, как не исполнять ее.
Исполнение этой заповеди, говорят они, очень трудно и свойственно только
совершенству. Но как же ей быть не трудной, когда нарушение ее
не только не запрещается, но прямо поощряется, когда прямо
благословляются суды, тюрьмы, пушки, ружья, войска, сражения.
Стало быть, неправда то, что заповедь эта признается
церковными проповедниками наравне с другими заповедями. Церковные
проповедники прямо не признают ее и, только не смея сознаться в
этом, стараются скрыть свое непризнание ее.
Таков четвертый способ ответов.
Пятый способ, самый тонкий, самый употребительный и самый
могущественный, состоит в уклонении от ответа, в делании вида,
что вопрос этот кем-то давным-давно разрешен вполне ясно и
удовлетворительно и что говорить об этом не стоит.
Этот способ употребляем всеми более или менее культурными
духовными писателями, т. е. такими, которые чувствуют для себя
обязательными законы логики. Зная, что противоречие,
существующее между чтением Христа, которое мы на словах исповедуем, и
всем строем нашей жизни, нельзя распутать словами и, касаясь
его, можно только сделать его еще очевиднее, они с большей или
меньшей ловкостью, делая вид, что вопрос о соединении
христианства с насилием уже разрешен или вовсе не существует, обходят его1.
1 Знаю только одну не критику в точном смысле слова, но статью, трактующую
о том же предмете и имеющую в виду мою книгу, немного отступающую от этого
общего определения. Это брошюра Троицкого (Казань) «Нагорная беседа». Автор,
очевидно, признает учение Христа в его настоящем значении. Он говорит, что
заповедь о непротивлении злу насилием значит то самое, что она значит, тоже и
о заповеди о клятве; он не отрицает, как это делают другие, значение учения
Христа, но, к сожалению, не делает из этого признания тех неизбежных выводов,
которые в нашей жизни сами собой напрашиваются при таком понимании учения
215

Большинство духовных критиков на мою книгу пользуются этим
способом. Я бы мог привести десятки таких критик, в которых без
исключения повторяется одно и то же: говорится обо всем, но
только не о том, что составляет главный предмет книги. Как характерный
пример таких критик приведу статью знаменитого, утонченного
английского писателя и проповедника Фаррара, великого, как и
многие ученые богословы, мастера обходов и умолчаний. Статья
эта напечатана в американском журнале «Forum» за октябрь 1888 года.
Изложив добросовестно вкратце содержание моей книги, Фар-
рар говорит:
«Толстой пришел к убеждению, что мир был грубо обманут,
когда людей уверили, что учение Христа «не противься злу или
злом» совместимо с войной, судами, смертною казнью, разводами,
клятвой, народными пристрастиями и вообще с большинством
учреждений гражданской и общественной жизни. Он верит теперь,
что царство бога наступит тогда, когда люди будут исполнять 5
заповедей Христа, именно: 1) жить в мире со всеми людьми; 2) вести
чистую жизнь; 3) не клясться; 4) никогда не противиться злу и
5) отказываться от народных различий».
«Толстой, говорит он, отрицает боговдохновенность Ветхого
Завета, посланий, отрицает все догматы церкви, как-то: троицы,
искупления, сошествия св. духа, священства, и признает только
слова и заповеди Христа». «Но верно ли такое толкование учения
Христа? — говорит он.— Обязаны ли все люди поступать так, как
учит Толстой, т. е. исполнять 5 заповедей Христа?»
Так и ждешь, что на этот существенный вопрос, который один
только и мог побудить человека писать статью о книге, человек
скажет, что это толкование учения Христа верно и что надо следовать
ему, или скажет, что такое толкование неверно; докажет, почему,
и даст другое правильное толкование тех слов, которые я
неправильно толкую. Но ничего подобного не делается. Фаррар выражает
только «убеждение», что — «Толстой, хотя и руководимый самой
благородной искренностью, впал в заблуждение частных и
односторонних толкований смысла Евангелия и разума (mind) и воли
Христа».
В чем это заблуждение, не разъясняется, а говорится только:
«Входить в доказательства этого невозможно в этой статье,
потому что я уже и так превзошел количество листов,
предоставленных мне».
И он с спокойным духом заключает:
«Между тем, если читатель чувствует себя смущенным мыслью
о том, что он обязан; как христианин, так же как и Толстой,
покинуть свои привычные условия жизни и жить как простой работ-
Христа. Если противиться злу насилием и клясться не должно, то всякий естественно
спрашивает: как же военная служба? Присяга? А вот на этот вопрос автор не
дает ответа, а надо ответить. А если нельзя ответить, то лучше и не говорить,
потому что умолчание производит заблуждение.
216

ник, то пусть он успокоится и держится принципа: «Securus judicat
ordis terrarum»[. За малыми исключениями,— продолжает он,—
всё христианство от апостольских времен и до наших дней пришло к
убеждению, что цель Христа состояла в том, чтобы дать людям
великий принцип, но не в том, чтобы разрушить основы
учреждения всего человеческого общества, которое утверждается на
божеском установлении (sanction) и на необходимости. Если бы моей
задачей было доказать, как невозможно учение коммунизма,
основываемое Толстым на божественных парадоксах (sic), которые могут
быть истолковываемы только на основании исторических
принципов в согласии со всеми методами учения Христа,— это
потребовало бы более места, чем я имею в своем распоряжении».
Экое горе, места ему нет! И странное дело, никому вот уже 15
веков нет места доказать то, что Христос, которого мы исповедуем,
говорил совсем не то, что он говорил. А доказать они могли бы, если
бы захотели. Впрочем, и не стоит доказывать то, что всем известно.
Довольно сказать: «Securus judicat ordis terrarum».
И таковы без исключения все критики культурных верующих
людей и потому понимающих опасность своего положения.
Единственный выход из него для них — надежда на то, что, пользуясь
авторитетом церкви, древности, святости, можно запугать читателя,
своим умом обдумать вопрос. И это удается.
Кому в самом деле придет в голову то, что всё то, что с такой
уверенностью и торжественностью повторяется из века в век всеми
этими архидиаконами, епископами, архиепископами, святейшими
синодами и папами, что всё это есть гнусная ложь и клевета,
взводимая ими на Христа для обеспечения денег, которые им нужны для
сладкой жизни на шеях других людей,— ложь и клевета до такой
степени очевидная, особенно теперь, что единственная возможность
продолжать эту ложь состоит в том, чтобы запугивать людей своей
уверенностью, своей бессовестностью.
Это всё то же, что происходило последние годы в воинских
присутствиях: сидят за столом за зерцалом, на первых местах, под
портретом во весь рост императора, старые, важные, в регалиях
чиновники и свободно, развязно беседуют, записывают,
приказывают и вызывают. Тут же в наперсном кресте и шелковой рясе с
выпростанными седыми волосами на эпитрахилии благообразный
ста.рец священник перед аналоем, на котором лежит золотой крест
с кованным в золоте Евангелием.
Вызывают Ивана Петрова. Выходит юноша, дурно, грязно
одетый, испуганный, с дрожащими мускулами лица и блестящими
бегающими глазами и прерывающимся голосом, шепотом почти
говорит: «я... по закону... я, как христианин... я не могу...»
— Что он бормочет? — спрашивает нетерпеливо, щурясь и
прислушиваясь, председатель, поднимая голову от книги.
[Весь мир судить легкомысленно.)
217

— Говорите громче! — кричит на него полковник с блестящими
погонами.
— Я... я... как христианин...
И, наконец, оказывается, что юноша отказывается от военной
службы, потому что он христианин.
— Не говори вздору. Ставь в мерку. Доктор, потрудитесь
смерить. Годится?
— Годится.
— Батюшка, приведите к присяге.
Никто не только не смущен, но даже не обращает внимания на
то, что лопочет этот испуганный, жалкий юноша. «Они все
что-нибудь лопочат, а нам некогда, надо еще стольких принять».
Рекрут что-то хочет сказать еще.— «Это против закона Христа».
— Ступайте, ступайте, без вас знают, что по закону, что не
по закону, а вы отправляйтесь. Батюшка, внушите ему. Следующий:
Василий Никитин.
И дрожащего юношу уводят. И кому, и сторожам, и Василию
Никитину, которого вводят, и всем, которые со стороны видели эту
сцену, придет в голову, что те неясные короткие слова юноши, тотчас
же замятые начальством, содержат в себе истину, а те громкие,
торжественно произносимые речи самоуверенных, спокойных
чиновников и священника суть ложь, обман.
Такое же впечатление производят статьи не одного Фаррара,
но все те торжественные проповеди, статьи и книги, которые
появляются со всех сторон, как только где-нибудь проглянет истина,
обличающая царствующую ложь. Тотчас же начинаются длинные,
умные, изящные, торжественные разговоры или писания о вопросах,
близко касающихся предмета с искусным умолчанием о самом
предмете.
В этом состоит пятый и самый действительный способ
устранения того противоречия, в которое поставило себя церковное
христианство, исповедуя на словах Христа и отрицая в жизни его учение
и научая этому людей.
Те, которые оправдываются по первому способу, прямо, грубо
утверждая, что Христос разрешил насилие: войны, убийства,—
сами себя отвергают от учения Христа; те, которые защищаются
по второму, третьему и четвертому способу, сами путаются, и их
легко уличить в их неправде, но эти последние, не рассуждающие,
не удостаивающие рассуждать, а прячущиеся за свое величие и
делающие вид, что всё это ими или еще кем-то уже давно решено и
не подлежит уже никакому сомнению,— эти кажутся неуязвимыми
и будут неуязвимы до тех пор, пока люди будут находиться под
действием гипнотического внушения, наводимого на них
правительствами и церквами, и не встряхнуться от него.
Так относились к моей книге духовные, т. е. исповедующие веру
в Христа. И иначе им нельзя было отнестись: их связывает то
противоречие, в котором они находятся — веры в божественность учителя
и неверия в его самые ясные слова,— из которого им надо как-
218

нибудь выпутываться, и потому нельзя было ожидать от них
свободных суждений о самой сущности вопроса, о том изменении жизни
людей, которое вытекает из приложения учения Христа к
существующему порядку. Такого рода суждений я ожидал от светских,
вольнодумных критиков, которые ничем не связаны с учением Христа
и могут свободно смотреть на него. Я ожидал, что вольнодумные
писатели посмотрят на Христа не только как на установителя
религии поклонения и личного спасения (как его понимают
церковники), а, выражаясь их языком, и как на реформатора,
разрушающего старые и дающего новые основы жизни, реформа которого не
совершилась еще, а продолжается и до сих пор.
Такой взгляд на Христа и его учение вытекает из моей книги.
Но, к удивлению моему, из числа в большом количестве
появившихся на мою книгу критик, не было ни одной, ни русской, ни
иностранной, которая трактовала бы предмет с той самой стороны, с
которой он изложен в книге, т. е. которая посмотрела бы на учение
Христа как на философское, нравственное и социальное (говоря
опять языком научных людей) учение. Ни в одной критике этого
не было.
Русские светские критики, поняв мою книгу так, что всё ее
содержание сводится к непротивлению злу, и поняв самое учение
о непротивлении злу (вероятно, для удобства возражения) так, что
оно будто бы запрещает всякую борьбу со злом, русские
светские критики с раздражением напали на это учение и весьма
успешно в продолжение нескольких лет доказывали, что учение Христа
неправильно, так как оно запрещает противиться злу. Их
опровержения этого мнимого учения Христа были тем более успешны, что они
вперед знали, что их'рассуждения не могут быть ни опровергаемы,
ни исправляемы, так как цензура, не пропустив книги, не пропускала
и статей в защиту ее.
Замечательно при этом то, что у нас, где нельзя сказать слова о
священном писании без запрета цензуры, несколько лет во всех
журналах извращалась, критиковалась, осуждалась, осмеивалась
прямо и точно выраженная заповедь Христа (Мф. V, 39).
Русские светские критики, очевидно, не зная всего того, что
было сделано по разработке вопроса о непротивлении злу, и даже
иногда как будто предполагая, что это я лично выдумал правило
непротивления злу насилием, нападали на самую мысль,
опровергая, извращая ее и с большим жаром выставляя аргументы, давным-
давно уже со всех сторон разобранные и опровергнутые,
доказывали, что человек непременно должен (насилием) защищать всех
обиженных и угнетенных и что поэтому учение о непротивлении злу
насилием есть учение безнравственное.
Всем русским критикам всё значение проповеди Христа
представлялось только в том, что она как будто им назло мешает
известной деятельности, направленной против того, что ими в
данную минуту считается злом, так что выходило, что на принцип
непротивления злу насилием нападали два противоположные лагеря: кон-
219

серваторы потому, что этот принцип препятствовал их
деятельности противления злу, производимому революционерами, их
преследованиям и казням; революционеры же потому, что этот принцип
препятствовал противлению злу, производимому консерваторами, и их
ниспровержению. Консерваторы возмущались тем, что учение о
непротивлении злу насилием препятствует энергетическому
подавлению революционных элементов, могущих погубить благосостояние
народа; революционеры возмущались тем, что учение о
непротивлении злу насилием препятствует ниспровержению консерваторов,
губящих благосостояние народа. Замечательно при этом то, что
революционеры нападали на принцип непротивления злу насилием,
несмотря на то, что он самый страшный и опасный для всякого
деспотизма, так как с тех пор, как стоит мир, на противоположном
принципе, необходимости противления злу насилием, основывались и
основываются все насилия, от инквизиции до Шлиссельбурге кой
крепости.
Кроме того, русские критики указывали и на то, что
приложение к жизни заповеди о непротивлении злу насилием своротило бы
человечество с того пути цивилизации, по которому оно идет. Путь
же цивилизации, по которому идет европейское человечество, есть,
по их мнению, тот самый, по которому и должно всегда идти все
человечество.
Таков был главный характер русских критиков.
Иностранные критики исходили из тех же основ, но
рассуждения их о моей книге несколько отличались от рассуждений русских
критиков не только меньшей раздражительностью и большей
культурностью, но и по существу дела.
Рассуждая о моей книге и вообще о евангельском учении,
как оно выражено в нагорной проповеди, иностранные критики
утверждали, что такое учение не есть собственно христианское
(христианское учение, по их мнению, есть католицизм и протестантство) —
учение же нагорной проповеди есть только ряд очень милых
непрактических мечтаний du charmant docteur, как говорит Ренан,
годных для наивных и полудиких обитателей Галилеи, живущих за
1800 лет назад, и для русских полудиких мужиков — Сютаева,
Бондарева и русского мистика Толстого, но никак не приложимых
к высокой степени европейской культуры.
Иностранные светские критики тонким манером, не оскорбляя
меня, старались дать почувствовать, что суждения мои о том,
что человечество может руководиться таким наивным учением, как
нагорная проповедь, происходят отчасти от моего невежества,
незнания истории, незнания всех тех тщетных попыток осуществления
в жизни принципов нагорной проповеди, которые были делаемы в
истории и ни к чему не привели, отчасти от непонимания всего
значения той высокой культуры, на которой со своими крупповскими
пушками, бездымным порохом, колонизацией Африки, управлением
Ирландии, парламентом, журналистикой, стачками, конституцией
и Эйфелевой башней стоит теперь европейское человечество.
220

Так писал Vog'ué, так писал Leroy Beanlien, так писал Матью
Арнольд, так писал американский писатель Савадж и Ингерзаль,
популярный американский свободомыслящий проповедник, и многие
другие.
«Учение Христа не годится, потому что не соответствует
нашему индустриальному веку»,— наивно говорит Ингерзаль, выражая
этим с совершенной точностью и наивностью то самое, что думают
утонченно образованные люди нашего времени об учении Христа.
Учение не годится для нашего индустриального века, точно как
будто то, что существует индустриальный век, есть дело священное,
которое не должно и не может быть изменено. Вроде того, как если
бы пьяницы против советов о том, как им привести себя в трезвое
состояние, отвечали бы, что эти советы неуместны при их
алкоголическом состоянии.
Рассуждения всех светских писателей, как русских, так и
иностранных, как ни различен их тон и манера доводов, все в
сущности сводятся к одному и тому же странному недоразумению,
именно к тому, что учение Христа, одно из последствий которого
есть непротивление злу насилием, непригодно нам, потому что оно
требует изменения нашей жизни.
Учение Христа не годно, потому что, если бы оно было
исполнено, не могла бы продолжаться наша жизнь; другими словами:
если бы мы начали жить хорошо, как нас учил Христос, мы не могли
бы продолжать жить дурно, как мы живем и привыкли жить. Вопрос
же о непротивлении злу насилием не только не обсуждается, но
самое упоминание о том, что в учение Христа входит требование
непротивления злу насилием, уже считается достаточным
доказательством неприложимости всего учения.
А между тем, казалось бы, необходимо указать хоть на какое-
нибудь решение этого вопроса, так как он стоит в основе почти
всех дел, которые занимают нас.
Вопрос ведь состоит в том: каким образом разрешать
столкновения людей, когда одни люди считают злом то, что другие считают
добром, и наоборот? И потому считать, что зло есть то, что я считаю
злом, несмотря на то, что противник мой считает это добром, не
есть ответ. Ответов может быть только два: или тот, чтобы найти
верный и неоспоримый критериум того, что есть зло, или тот, чтобы
не противиться злу насилием.
Первый выход был пробован с начала исторических времен и,
как мы все знаем, не привел до сих пор к успешным результатам.
Второй ответ — не противиться насилием тому, что мы считаем
злом, до тех пор, пока мы не нашли общего критериума,— этот ответ
предложен Христом.
Можно находить, что ответ, данный Христом, неправилен;
можно выставить на место его другой, лучший, найдя такой критериум,
который для всех несомненно и одновременно определял бы зло;
можно просто не сознавать сущности вопроса, как не сознают
этого дикие народы, но нельзя, как это делают ученые критики хрис-
221

тианского учения, делать вид, что вопроса никакого вовсе и не
существует или что признание за известными лицами или собраниями
людей (тем менее, когда эти люди мы сами) права определять зло
и противиться ему насилием разрешает вопрос; тогда как мы все
знаем, что такое признание нисколько не разрешает вопроса, так
как всегда есть люди, не признающие за известными людьми или
собраниями этого права.
А это-то признание того, что то, что нам кажется злом, то
и есть зло, или совершенное непонимание вопроса, и служит
основой суждений светских критиков о христианском учении, так что
суждения о моей книге, как церковных, так и светских критиков,
показали мне то, что большинство людей прямо не понимают не
только самого учения Христа, но даже и тех вопросов, на которые оно
служит ответом.
III
Так что, как сведения, полученные мною после выхода моей книги
о том, как не переставая понималось и понимается меньшинством
людей христианское учение в его прямом и истинном смысле, так
и критики на нее, и церковные и светские, отрицающие
возможность понимать учение Христа в прямом смысле, убедили меня в
том, что тогда как, с одной стороны, никогда для меньшинства
не прекращалось, но все яснее и яснее становилось истинное
понимание этого учения, так, с другой стороны, для большинства
смысл его всё более и более затемнялся, дойдя, наконец, до той
степени затемнения, что люди прямо уже не понимают самых простых
положений, самыми простыми словами выраженных в Евангелии.
Непонимание учения Христа в его истинном, простом и прямом
смысле в наше время, когда свет этого учения проник уже все
самые темные углы сознания людского; когда, как говорил Христос,
теперь уже с крыш кричат то, что он говорил на ухо; когда
учение это проникает все стороны человеческой жизни: и семейную,
и экономическую, и гражданскую, и государственную, и
международную,— непонимание это было бы необъяснимо, если бы
непониманию этому не было причин.
Одна из этих причин это та, что как верующие, так и
неверующие твердо убеждены, что учение Христа понято ими давно и так
полно, несомненно и окончательно, что никакого другого значения,
кроме того, которое они придают ему, и не может быть в нем.
Причина этого состоит в продолжительности предания ложного
понимания и потому непонимания его.
Самая сильная струя воды не может прибавить ни капли
жидкости в сосуд, который полон.
Можно самому непонятливому человеку объяснить самые
мудреные вещи, если он не составил себе о них еще никакого
понятия; но самому понятливому человеку нельзя объяснить самой
простой вещи, если он твердо убежден, что знает, да еще несомненно
знает то, что передается ему.
222

Христианское учение представляется людям нашего мира
именно таким давно и несомненно каждому до всех своих мельчайших
подробностей известным учением, которое не может быть понимаемо
иначе, как так, как оно понято.
Христианство понимается теперь исповедующими церковные
учения как сверхъестественное, чудесное откровение обо всем том,
что сказано в символе веры; неверующими же,— как пережитое
человечеством проявление его потребности веры в
сверхъестественное; как историческое явление, вполне выразившееся в
католичестве, православии, протестантстве и не имеющее уже для нас
никакого жизненного значения. Для верующих значение учения
скрывается церковью, для неверующих — наукою.
Скажу сперва о первых.
1800 лет тому назад среди языческого римского мира явилось,
странное, не похожее ни на какое из прежних, новое учение,
приписывавшееся человеку Христу.
Новое учение это было совершенно новое как по форме, так и
по содержанию, и для еврейского мира, среди которого оно возникло,
и в особенности для того римского мира, среди которого оно
проповедовалось и распространялось.
Среди разработанности религиозных правил еврейства, где,
по словам Исайи, было правило на правиле, и среди римского,
выработанного до великой степени совершенства, законодательства
явилось учение, отрицавшее не только всякие божества,— всякий
страх перед ними, всякие гадания и веру в них,— но и всякие
человеческие учреждения и всякую необходимость в них.
Вместо всяких правил прежних исповеданий, учение это
выставляло только образец внутреннего совершенства, истины и любви в лице
Христа и последствия этого внутреннего совершенства,
достигаемого людьми,— внешнего совершенства, предсказанного
пророками,— царства божия, при котором все люди разучатся
враждовать, будут все научены богом и соединены любовью и лев будет
лежать с ягненком.
Вместо угроз наказания за неисполнение правил, которые
выставлялись прежними законами, как религиозными, так и
государственными, вместо приманки наград за исполнение их, учение это
призывало к себе только тем, что оно истина. «Кто хочет узнать об этом
учении — от бога ли оно, пусть исполняет его» (Иоан. VII, 17).
«Если я говорю истину, почему не верите мне? Зачем ищете убить
человека, сказавшего вам истину? Только истина освободит вас.
Исповедовать бога надо только в истине. Всё учение откроется
и уяснится духом истины. Делайте то, что я говорю, и узнаете,
правда ли то, что я говорю» (Иоан. VIII).
Доказательств учения не выставлялось никаких, кроме истины,
кроме соответствия учения с истиной. Всё учение состояло в
познании истины и следовании ей, в большем и большем постигновении
истины и большем и большем приближении к ней в делах жизни.
Нет по этому учению поступков, которые бы могли оправдать
223

человека, сделать его праведным, есть только влекущие к себе
сердца образец истины для внутреннего совершенства в лице
Христа, а для внешнего — в осуществлении царства божия. Исполнение
учения — только в движении по указанному пути, в приближении к
совершенству внутреннему — подражания Христу, и внешнему —
установления царства божия. Большее или меньшее благо человека
зависит по этому учению не от той степени совершенства, до
которого он достигает, а от большего или меньшего ускорения движения.
Движение к совершенству мытаря Закхея, блудницы,
разбойника на кресте по этому учению большее благо, чем неподвижная
праведность фарисея. Заблудшая овца дороже 99-ти незаблудших.
Блудный сын, потерянная и опять найденная монета дороже,
любимее богом тех, которые не пропадали.
Всякое состояние по этому учению есть только известная
ступень на пути к недостижимому внутреннему и внешнему
совершенству и потому не имеет значения. Благо только в движении к
совершенству, остановка же на каком бы то ни было состоянии есть
прекращение блага.
«Пусть левая не знает, что делает правая», а «не надежен для
царства божия работник, взявшийся за плуг и оглядывающийся
назад». «Не радуйтесь тому, что бесы повинуются вам, а ищите
того, что имена ваши были написаны на небесах». «Будьте
совершенны, как совершенен отец ваш небесный». «Ищите царствия
божия и правды его».
Исполнение учения только в безостановочном движении — в
постигновении всё высшей и высшей истины, и всё в большем и
большем осуществлении ее в себе всё большей и большей любовью, а
вне себя всё большим и большим осуществлением царства божия.
Очевидно, что явившееся среди еврейского и языческого мира
учение это не могло быть принято большинством людей, живших
совершенно иною жизнью, чем та, которой требовало это учение; и
что даже теми, которыми оно было принято, оно, как совершенно
противоположное всем прежним взглядам, не могло быть понято во
всем его значении.
Только рядом недоразумений, ошибок, односторонних
разъяснений, исправляемых и дополняемых поколениями людей, смысл
христианского учения всё более и более уяснялся людям. Совершалось
воздействие христианского миросозерцания на еврейское и
языческое и языческого и еврейского на христианское. И христианское,
как живое, всё более и более проникало отживающее еврейское и
языческое и выступало всё яснее и яснее, освобождаясь от
накладываемых на него ложных примесей. Люди всё дальше и дальше
постигали смысл христианства и более и более осуществляли его в жизни.
Чем дальше жило человечество, тем более и более уяснялся
ему смысл христианства, как это не могло и не может быть иначе
со всяким учением о жизни. Последующие поколения исправляли
ошибки предшественников и всё более и более приближались к
пониманию истинного его смысла.
224

Так это было с самых первых времен христианства. И вот тут-
то, с самых первых времен его, появились люди, начавшие
утверждать про себя, что тот смысл, который они придают учению, есть
единый истинный и что доказательством этого служат
сверхъестественные явления, подтверждающие справедливость их понимания.
Это-то и было главной причиной сначала непонимания учения,
а потом и полного извращения учения. *
Предполагалось, что учение Христа передается людям не как
всякая другая истина, а особенным, сверхъестественным способом,
так что истинность понимания учения доказывается не
соответственностью передаваемого с требованиями разума и всей природы
человека, а чудесностью передачи, служащей непререкаемым
доказательством истинности понимания. Возникло это предположение из
непонимания, и последствием его была невозможность понимания.
Началось это с самых первых времен, когда так неполно еще
и часто превратно понималось учение, как мы видим это по
Евангелиям и Деяниям. Чем менее было понято учение, тем оно
представлялось темнее и тем нужнее были внешние доказательства его
истинности. Положение о том, чтобы не делать другим того, что не
хочешь, чтобы тебе делали, не нужно было доказывать чудесами, и
положению этому не нужно было требовать веры, потому что
положение это само по себе убедительно, соответствуя и разуму и природе
человека; но положение о том, что Христос был бог, надо было
доказывать чудесами совершенно непонятными.
Чем было темнее понимание учения Христа, тем более
примешивалось к нему чудесного; а чем более примешивалось чудесного,
тем более учение отклонялось от своего смысла и становилось
темнее, тем сильнее надо было утверждать свою непогрешимость и
тем менее учение становилось понятно.
С самых первых времен по Евангелиям, Деяниям, Посланиям
можно видеть, каким образом непонимание учения вызывало
необходимость доказательств через чудесное и непонятное.
Началось это, по книге Деяний, с того собрания, на котором
сошлись ученики в Иерусалиме для разрешения возникшего вопроса
о крещении или некрещении необрезанных и о едящих идоложерт-
венное.
Самая постановка вопроса показывала, что обсуждавшие его
не понимали учения Христа, отвергающего все внешние обряды:
омовения, очищения, посты, субботы. Прямо сказано: «сквернит не
то, что в уста входит, а то, что исходит из сердца», и потому
вопрос о крещении необрезанных мог возникнуть только среди
людей, любивших учителя, смутно чуявших величие его учения, но
еще очень неясно понимавших самое учение. Так оно и было.
Насколько члены собрания не понимали учения, настолько
понадобилось им внешнее подтверждение своего неполного понимания.
И вот для решения вопроса были произнесены на этом собрании,
как это описывает книга Деяний, в первый раз долженствовавшие
внешним образом утвердить справедливость известных утверждений,
8 Зака! 220 225

эти страшные, наделавшие столько зла, слова: «угодно ^святому
духу и нам», т. е. утверждалось, что справедливость того, что они
постановили, засвидетельствовали чудесным участием в этом
решении святого духа, т. е. бога. Но утверждение о том, что святой
дух, т. е. бог, говорил через апостолов, опять надо было доказать.
И вот понадобилось для этого утверждать то, что в
пятидесятницу святой дух в виде огненных языков сошел на тех, которые
утверждали это. (В описании сошествие св. духа предшествует
собору, но написаны Деяния много после того и другого.) Но и
сошествие святого духа надо было подтвердить для тех, которые не
видали огненных языков (хотя и непонятно, почему огненный язык,
зажегшийся над головой человека, показывает, что то, что будет
говорить этот человек,— несомненная правда), и понадобились еще
чудеса и исцеления, воскресения, умерщвления и все те
соблазнительные чудеса, которыми наполнены Деяния и которые не только
никогда не могут убедить в истинности христианского учения, но
могут только оттолкнуть от него. Последствия такого способа
утверждения истины были те, что чем более нагромождались одно за
другим эти подтверждения истинности рассказами о чудесах, тем
более отклонялось самое учение от своего первоначального смысла
и тем непонятнее становилось оно.
Так это было с первых времен и так это шло, постоянно
усиливаясь, логически дойдя в наше время до догматов
пресуществления и непогрешимости папы или епископов, или писаний, т. е.
совершенно непонятного, дошедшего до бессмыслицы и до требований
слепой веры не богу, не Христу, не учению даже, а лицу, как в
католичестве, или лицам, как в православии, или — веры книжке,
как в протестантстве. Чем шире распространялось христианство и
чем большую оно захватывало толпу неподготовленных людей, тем
менее оно понималось, тем решительнее утверждалась
непогрешимость понимания и тем менее становилась возможность понять
истинный смысл учения. Уже ко времени Константина всё понимание
учения свелось к резюме, утвержденным светской властью,—
резюме споров, происходивших на соборе,— к символу веры, в котором
значится: верую в то-то, то-то и то-то и под конец — в единую, святую,
соборную и апостольскую церковь, т. е. в непогрешимость тех лиц,
которые называют себя церковью, так что всё свелось к тому, что
человек верит уже не богу, не Христу, как они открылись ему, а тому,
чему велит верить церковь.
Но церковь свята, церковь основана Христом. Не мог бог
предоставить людям толковать свое учение произвольно, и потому он
установил церковь. Все эти положения до такой степени
несправедливы и голословны, что совестно опровергать их. Нигде, ни по
чему, кроме как по утверждению церквей, не видно, чтобы бог
или Христос основывали что-либо подобное тому, что церковники
разумеют под церковью. В Евангелии есть указание, против церкви
как внешнего авторитета, самое очевидное и ясное, в том месте,
где говорится, чтобы ученики Христа никого не называли учите-
226

лями и отцами. Но нигде ничего не сказано об установлении того,
что церковники называют церковью.
В Евангелиях два раза употреблено слово «церковь». Один
раз в смысле собрания людей, разрешающего спор; другой раз
в связи с темными словами о камне — Петре и вратах ада. Из этих
двух упоминаний слова «церковь», имеющего значение только
собрания, выводится то, что мы теперь разумеем под словом
«церковь».
Но Христос никак не мог основать церковь, т. е. то, что мы теперь
понимаем под этим словом, потому что ничего подобного понятию
церкви такой, какую знаем теперь с таинствами, иерархией и,
главное, с своим утверждением непогрешимости, не было ни в словах
Христа, ни в понятиях людей того времени.
То, что люди назвали то, что сложилось потом, тем же словом,
которое Христос употреблял о чем-то другом, никак не дает им
права утверждать того, что Христос основал единую истинную
церковь.
Кроме того, если бы Христос действительно установил такое
учреждение, как церковь, на котором основано всё учение и вся
вера, то он, вероятно бы, высказал это установление так
определенно и ясно и придал бы единой истинной церкви, кроме
рассказов о чудесах, употребляемых при всяких суевериях, такие
признаки, при которых не могло бы быть никакого сомнения в ее
истинности; но ничего подобного нет, а как были, так и есть теперь
различные учреждения, называющие себя каждое единою истинною
церковью.
Католический катехизис говорит: «Церковь есть общество
верующих, основанное господом нашим Иисусом Христом,
распространенное по всей земле и подчиненное власти законных пастырей и
святого нашего отца — папы», подразумевая под pasteurs légitimes
человеческое учреждение, имеющее во главе своей папу и
составленное из известных, связанных между собой известной
организацией лиц.
Православный катехизис говорит: «Церковь есть основанное
Иисусом Христом на земле общество, соединенное между собою в
одно целое одним божественным учением и таинствами под
управлением и руководством богоустановленной иерархии», разумея под
богоустановленной иерархией именно греческую иерархию,
составленную из известных таких-то лиц, находящихся в таких-то и таких-
то местах.
Лютеранский катехизис говорит: «Церковь есть святое
христианство; или собрание всех верующих под Христом, главою их,
в котором св. дух через Евангелие и таинства предлагает,
сообщает, усваивает божеское спасение», подразумевая то, что
католическая церковь заблудшая и отпавшая и что истинное предание
хранится в лютеранстве.
Для католиков божественная церковь совпадает с'римской
иерархией и папой. Для православных божественная церковь совпадает
227

с учреждением восточной и русской иерархии1. Для лютеран
божественная церковь совпадает с собранием людей, признающих Библию
и катехизис Лютера.
Обыкновенно, говоря о происхождении христианства, люди,
принадлежащие к одной из существующих церквей, употребляют
слово «церковь» в единственном числе, как будто церковь была и есть
только одна. Но это совершенно несправедливо. Церковь, как
учреждение, утверждающее про себя, что она обладает несомненной
истиной, явилась только тогда, когда она была не одна, а было
их по крайней мере две.
Пока верующие были согласны между собою, и собрание было
одно, ему незачем было утверждать себя церковью. Только тогда,
когда верующие разделились на противоположные, отрицающие друг
друга партии, явилась потребность каждой стороны утверждать
свою истинность, приписывая себе непогрешимость. Понятие единой
церкви возникло только из того, что, при разногласии в споре
двух сторон, каждая, называя другую сторону ересью, признавала
только свою сторону непогрешимою церковью.
Если мы знаем, что была церковь, решившая в 51 году
принимать необрезанных, то церковь эта явилась только потому, что
была другая церковь — иудействующих, решившая не принимать
необрезанных.
Если есть теперь церковь католическая, утверждающая свою
непогрешимость, то только потому, что есть церкви:
греко-российская, православная, лютеранская, каждая утверждающая свою
непогрешимость и этим самым отрицающая все другие церкви. Так что
церковь единая есть только фантастическое представление, не
имеющее в себе ни малейшего признака действительности.
Как действительное историческое явление существовали и
существуют только многие собрания людей, утверждающие каждое про
1 Имеющее некоторый успех между русскими людьми определение церкви
Хомякова не исправляет дела, если признавать вместе с Хомяковым, что единая
истинная церковь есть православная. Хомяков утверждает, что церковь есть собрание
людей (всех без различия клира и паствы), соединенных любовью, что только
людям, соединенным любовью, открывается истина (Возлюбим друг друга, да
единомыслием и т. д.) и что таковая церковь есть церковь, во-первых, признающая
Никейский символ, а во-вторых, та, которая после разделения церквей не признает
папы и новых догматов. Но при таком определении церкви является еще большее
затруднение приравнять, как того хочет Хомяков, церковь, соединенную любовью,
с церковью, признающею Никейский символ и правоту Фотия. Так что утверждение
Хомякова о том, что эта соединенная любовью и, следовательно, святая церковь
и есть самая, исповедуемая греческой иерархией, церковь, еще более произвольно,
чем утверждение католиков и старых православных. Если допустить понятие церкви
в том значении, которое дает ему Хомяков, т. е. как собрание людей, соединенных
любовью и истиной, то всё, что может сказать всякий человек по отношению этого
собрания,— это то, что весьма желательно быть членом такого собрания, если такое
существует, т. е. быть в любви и истине; но нет никаких внешних признаков,
по которым можно бы было себя или другого причислить к этому святому собранию
или отвергнуть от него, так как никакое внешнее учреждение не может отвечать
этому понятию.
228

себя, что оно есть единая, основанная Христом церковь, а что
все другие, называющие себя церквами, суть ереси и расколы.
Катехизисы самых распространенных церквей: католической,
православной и лютеранской, прямо говорят это.
В католическом катехизисе сказано:
Кто находится вне церкви? — Неверные, еретики и схизматики.
Схизматиками признаются так называемые православные.
Еретиками признаются лютеране; так что, по католическому катехизису,
в церкви — одни католики.
В так называемом православном катехизисе сказано: «Под
единой церковью Христовой разумеется только православная,
которая остается вполне согласною с церковью вселенской. Что же
касается римской церкви и других исповеданий (лютеран и других не
называют даже церковью), то они не могут быть относимы к
единой истинной церкви, так как сами отделились от нее.
По этому определению католики и лютеране — вне церкви, а в
церкви — одни православные.
Лютеранский же катехизис гласит:
Истинная церковь узнается по тому, что в ней слово бога ясно
и чисто, без человеческих прибавлений преподается и таинства
верно по учению Христа установлены.
По этому определению все те, которые прибавили что-либо
к учению Христа и апостолов, как это сделали католическая и
греческая церковь,— находятся вне церкви. И в церкви — одни
протестанты.
Католики утверждают, что св. дух непрерывно действовал в
их иерархии; православные утверждают, что тот же св. дух
непрерывно действовал в их иерархии; ариане утверждали, что св. дух
действовал в их иерархии (утверждали это с таким же правом,
с каким утверждают это теперь царствующие церкви); всякого
рода протестанты: лютеране, реформаты, пресвитерьяне, методисты,
сведенборгианцы, мормоны утверждают, что св. дух действует только
в их собраниях.
Если католики утверждают, что дух святой во время
разделения церквей арианской и греческой оставлял отпавшие церкви и
оставался в одной истинной, то точно с таким же правом могут
утверждать протестанты всякого наименования, что во время
отделения их церкви от католической дух святой оставлял
католическую и переходил в церковь, ими признаваемую. Так они это и делают.
Всякая церковь выводит свое исповедание через непрерывное
предание от Христа и апостолов. И действительно, всякое
христианское исповедание, происходя от Христа, неизбежно должно
было дойти до настоящего поколения через известное предание. Но
это не доказывает того, чтобы одно из этих преданий, исключая
все другие, было несомненно истинно.
Каждый сучок на дереве идет без перерыва от корня; но то,
что каждый сучок идет от одного корня, никак не доказывает того,
чтобы каждый сучок был единственный. Точно так же и церкви. Каж-
229

дая церковь представляет точно такие же доказательства своей
преемственности и даже чудес в пользу истинности своей, как и
всякая другая; так что строгое и точное определение того, что
есть церковь (не как нечто фантастическое, чего бы нам хотелось,
но как то, что есть и было в действительности),— только одно:
церковь есть такое собрание людей, которые утверждают про себя,
что они находятся *в полном и единственном обладании истины.
Вот эти-то собрания, перешедшие впоследствии при помощи
поддержки власти в могущественные учреждения, и были главными
препятствиями распространению истинного понимания учения
Христа.
Оно и не могло быть иначе: главная особенность учения Христа
от всех прежних учений состояла в том, что люди, принявшие его,
всё больше и больше стремились понимать и исполнять учение;
церковное же учение утверждало свое полное и окончательное
понимание и исполнение его.
Как ни странно это кажется для нас, людей воспитанных в
ложном учении о церкви как о христианском учреждении и в
презрении к ереси,— но только в том, что называлось ересью и было
истинное движение, т. е. истинное христианство, и только тогда
переставало быть им, когда оно в этих ересях останавливалось в своем
движении и так же закреплялось в неподвижные формы церкви.
В самом деле, что такое ересь? Перечитайте все богословские
сочинения, трактующие о ересях, о том предмете, который первый
представляется для определения, так как каждое богословие говорит
об истинном учении среди окружающих его ложных, т. е. ересей,
и нигде не найдете даже подобия какого-нибудь определения ереси.
Образцом того полного отсутствия какого-нибудь подобия
определения того, что понимается под словом «ересь», может служить
суждение об этом предмете ученого историка христианства Е. de Pres-
sensé всего «Histoire du Dogme» с эпиграфом «Udi Christus, idi Eccle-
sia» (Paris, 1869). Вот что он говорит в своем предисловии (стр. 3) :
«Я знаю, что у нас оспаривают право так определять (т. е.
называть ересями) те направления, с которыми столь напряженно
боролись первые отцы. Одно название «ересь» представляется
покушением на свободу совести и мысли. Но мы, с своей стороны, не можем
разделять подобных сомнений, которые привели бы ни к чему
другому, как к отнятию у христианства его отличительного характера».
И, сказав, что после Константина церковь действительно
злоупотребляла своей властью определять несогласных еретиками и
преследовать их, он, обсуждая первые времена, говорит:
«Церковь есть ассоциация свободная, отделяться от
нее/представляет только выгоду. Полемика против заблуждения осуществима
только на основании мысли и чувства. Общая и единая
догматическая форма до сих пор еще не выработана; частные разногласия
свободно проявляются как на Востоке, так и на Западе; теология
вовсе не прикована к неизменным формулам. Если среди всего этого
разногласия просвечивает фон общих верований, то разве мы не
230

вправе в этом видеть неокончательно оформленную систему,
составленную авторитетными представителями той или другой школы, а —
самую веру в ее чистейшем побуждении и в самом непосредственном
ее проявлении? Если оказывается, что это самое единство, которое
обнаруживается во всех основных верованиях, восстает против тех
или других направлений, то разве мы не вправе из этого
предположить, что эти направления были в противоречии с основными
принципами христианства? И не обратится ли такое наше предположение в
полную уверенность тогда, когда мы признаем в таком учении,
отвергнутом церковью, характеристические черты той или другой
отжившей религии? Если допустить, что гностицизм и эбионитизм суть
законные формы христианской мысли, то приходится смело признать,
что вовсе нет ни христианской мысли, ни отличительного характера,
по которому можно было бы ее узнать. Под предлогом ее
расширить мы ее совсем упразднили бы. Во время Платона никто не
посмел бы выразить свое одобрение такому учению, в котором не
умещалась бы теория идей, и рассмешил бы всю Грецию тот, кто
вздумал бы причислять Эпикура или Зенона к ученикам Академии.
Итак, допустим, что если существует религия или учение, называемое
христианством, то оно может иметь свои ереси (стр. 4)».
Всё рассуждение автора сводится к тому, что всякое суждение,
несогласное с исповедуемым нами в данное время сводом догматов,
есть ересь. Но ведь в данное время и в данном месте люди что-
нибудь да исповедуют и это исповедание чего-нибудь, где-нибудь,
когда-нибудь не может быть критериумом истины.
Всё сводится к тому, что udi Christus, idi ecclesia. Christus же
там, где мы.
Всякая так называемая ересь, признавая истиной то, что она
исповедует, может точно так же найти в истории церквей
последовательное выяснение того, что она исповедует, употребить для
себя все аргументы Пресансе и называть только свое исповедание
истинно христианским, что и делали и делают все ереси.
Единственное определение* ереси (слово шргогс, значит часть)
есть название, которое дает собрание людей всякому суждению,
опровергающему часть учения, исповедуемого собранием. Более же
частное значение, чаще всего приписываемое ереси, есть значение
мнения, опровергающее установленное и поддерживаемое светской
властью церковное учение.
Есть замечательное малоизвестное огромное сочинение
(«Unparteiische Kirchen und Ketzer-Historie», 1729 г.) Готфрида Арнольда,
трактующего прямо об этом предмете и показывающего всю
незаконность, произвольность, бессмысленность и жестокость употребления
слова «ересь» в смысле отвержения. Книга эта есть попытка
описания истории христианства в форме истории ересей.
В вступлении автор ставит ряд вопросов: 1) о тех, которые
Делают еретиков (von den Ketzermachern selbst); 2) о тех, кого
Делали еретиками; 3) о самих предметах ереси; 4) о способе
делания еретиков и 5) о целях и последствиях делания еретиков.
231

На каждый из этих пунктов он ставит еще десятки вопросов,
ответы на которые дает потом из сочинений известных богословов,
а главное предоставляет самому читателю сделать вывод из
изложения всей книги. Как образцы этих вопросов, заключающих в себе
отчасти и ответы, приведу следующие. По 4-му пункту о том, как
делаются еретики, он говорит в одном из вопросов (в 7:м) : «Не
показывает ли вся история того, что самые большие делатели еретиков
и мастера этого дела были именно те мудрецы, от которых отец скрыл
свои тайны, т. е. лицемеры, фарисеи и законники или совершенно
безбожные и извращенные люди». (Вопр. 20—21) : «И что не были ли
в испорченные времена христианства отброшены лицемерами и
завистниками те самые люди, особенно одаренные от бога великими
дарами, которые во времена чистого христианства были бы высоко
почитаемы. И напротив, не были ли бы эти люди, которые при упадке
христианства возвысили себя выше всего и признали себя учителями
чистейшего христианства, не были ли бы те люди во времена
апостолов и учеников Христа признаны самыми постыдными еретиками
и антихристианами».
Между прочим, высказывая в этих вопросах мысль о том, что
словесное выражение сущности веры, которое требовалось церковью
и отступление от которого считалось ересью, никогда не могло вполне
покрывать самого миросозерцания верующего и что потому
требование выражения веры известными словами и производило ереси, он в
вопросе 21-м и 33-м говорит:
«И что если человеку божественные дела и мысли представляются
столь великими и глубокими, что он не находит соответствующих
слов для их выражения, то следует ли его признать еретиком, если
он не может вполне точно выразить свое понятие? И что не оттого
ли в первые времена не было ереси, что христиане судили друг друга
не по словесным выражениям, но по сердцу и делам, при совершенной
свободе выражения своих мыслей, без страха быть признанным
еретиком? Не было ли самым обыкновенным и легким способом церкви
(говорит он в 31-м вопросе), если клир хотел избавиться или
погубить кого, сделать это лицо подозрительным в его учении и набросить
на него плащ еретичества и тем осудить и устранить это лицо?»
«Хотя и справедливо то, что среди так называемых еретиков
были грехи и заблуждения, но не менее справедливо и очевидно
из бесчисленных приводимых здесь примеров (т. е. в истории церкви
и ереси) и то, говорит он далее, что нет и не было ни одного
искреннего и совестливого человека с некоторым значением, который бы
из зависти или других причин не был бы погублен церковниками».
Так почти 200 лет тому назад понималось уже значение ереси,
и, несмотря на то, понятие это существует до сих пор. Оно и не
может не существовать до тех пор, пока существует понятие церкви.
Ересь есть обратная сторона церкви. Там, где есть церковь, должно
быть и понятие ереси. Церковь есть собрание людей, утверждающих
про себя, что они обладают несомненной истиной. Ересь есть мнение
людей, не признающих несомненность истины церкви.
232

Ересь есть проявление движения в церкви, есть попытка
разрушения закоченевшего утверждения церкви, попытка живого
понимания учения. Всякий шаг движения вперед, понимания и
исполнения учения совершался еретиками: еретики были и Тертуллиан, и
Ориген, и Августин, и Лютер, и Гус, и Савонаролла, и Хельчицкий
и др. Оно и не могло быть иначе.
Ученик Христа, учение которого состоит в вечном большем и
большем постигновении учения и большем и большем исполнении
его, в движении к совершенству, не может именно потому, что он
ученик Христа, утверждать про себя или про другого, что он понимает
вполне учение Христа и исполняет его; еще менее может утверждать
это про какое-либо собрание.
На какой бы ступени понимания и совершенства ни находился
ученик Христа, он всегда чувствует недостаточность своего и
понимания и исполнения и всегда стремится к большему и пониманию
и исполнению. И потому утверждение про себя или про какое-либо
собрание, что я или мы находимся в обладании совершенного
понимания и исполнения учения Христа, есть отречение от духа учения
Христа.
Как ни странно это кажется, церкви, как церкви, всегда были
и не могут не быть учреждениями не только чуждыми, но прямо
враждебными учению Христа. Недаром Вольтер называл ее
бесчестная; недаром все или почти все христианские так называемые
секты признавали и признают церковь той блудницей, о которой
пророчествует апокалипсис; недаром история церкви есть история
величайших жестокостей и ужасов.
Церкви, как церкви, не суть некоторые учреждения, имеющие в
основе своей христианское начало, хотя и несколько отклонившиеся
от прямого пути, как это думают многие; церкви, как церкви, как
собрания, утверждающие свою непогрешимость, суть учреждения
противохристианские. Между церквами, как церквами, и
христианством не только нет ничего общего, кроме имени, но это два
совершенно противоположные и враждебные друг другу начала. Одно —
гордость, насилие, самоутверждение, неподвижность и смерть;
другое — смирение, покаяние, покорность, движение и жизнь.
Нельзя служить вместе этим двум господам, надо выбрать того
или другого.
Служители церквей всех исповеданий, в особенности в
последнее время, стараются выставить себя сторонниками движения в
христианстве: они делают уступки, желают исправить вкравшиеся в
церкви злоупотребления и говорят, что из-за злоупотреблений нельзя
отрицать самого принципа христианской церкви, которая одна только
может соединить всех воедино и быть посредницей между людьми
и богом. Но это всё несправедливо. Церкви не только никогда не
соединяли, но были всегда одной из главных причин разъединения
людей, ненависти друг к другу, войн, побоищ, инквизиций,
варфоломеевских ночей и т. п., и церкви никогда не служат посредниками
между людьми и богом, чего и не нужно и что прямо запрещено
233

Христом, открывшим свое учение прямо непосредственно каждому
человеку, но ставят мертвые формы вместо бога и не только не
открывают, но заслоняют от людей бога. Церкви, возникшие из
непонимания и поддерживающие это непонимание своей неподвижностью,
не могут не преследовать и не гнать всякое понимание учения. Они
стараются скрыть это, но это невозможно потому, что всякое
движение вперед по пути, указанному Христом, разрушает их
существование.
Послушаешь и почитаешь статьи и проповеди, в которых
церковные писатели нового времени всех исповеданий говорят о
христианских истинах и добродетелях, послушаешь и почитаешь эти веками
выработанные искусные рассуждения, увещания, исповедания,
иногда как будто похожие на искренние, и готов усомниться в том,
чтобы церкви могли быть враждебны христианству: «не может же быть
того, чтобы эти люди, выставившие таких людей, как Златоусты,
Фенелоны, Ботлеры, и других проповедников христианства, были
враждебны ему». Хочется сказать: «церкви могли отклоняться от
христианства, ошибаться, но не могли они быть враждебны ему».
Но посмотришь на плоды, чтобы оценить дерево, как учил Христос, и
увидишь, что плоды их были злы, что последствием их деятельности
было извращение христианства, и не можешь не признать, что, как ни
добры были люди,— дело церкви, в котором эти люди участвовали,
было нехристианское. Доброта и достоинства всех этих людей,
служивших церквам, были доброта и достоинства людей, но не того
дела, которому они служили. Все эти добрые люди,— как оба
Франциска, d'Assise и de Lobes, наш Тихон Задонский, Фома Кемпийский
и др. были добрые люди, несмотря на то, что они служили делу,
враждебному христианству, и они были бы еще добрее и достойнее,
если бы не подпали тому заблуждению, которому служили.
Но зачем говорить о прошедшем, судить о прошедшем, которое
может быть ложно представлено и мало известно нам: церкви с
своими основами и с своей деятельностью не есть дело прошедшего:
церкви теперь перед нами, и мы можем судить о них на деле по их
деятельности, их влиянию на людей.
В чем же состоит теперь деятельность церквей? Как они
влияют на людей? Что делается церквами у нас, у католиков, у
протестантов всяких наименований; в чем их деятельность и какие
последствия их деятельности?
Деятельность нашей русской, так называемой православной
церкви на виду у всех. Это факт огромный, который скрыть нельзя и о
котором спорить нельзя.
В чем состоит деятельность этой русской церкви, этого огромного
напряженно действующего учреждения, состоящего из
полумиллионного полчища, стоящего народу десятки миллионов?
Деятельность этой церкви состоит в том, чтобы всеми
возможными мерами внушить 100-миллионной массе русского народа
те отсталые, отжитые, не имеющие теперь никакого оправдания
верования, которые когда-то исповедовали чуждые нашему народу
234

люди и в которые почти никто уже не верит, часто даже и те,
на обязанности которых лежит распространение этих ложных
верований.
Внушение народу этих чуждых ему, отжитых и не имеющих
уже никакого смысла для людей нашего времени формул
византийского духовенства о троице, о божией матери, о таинствах, о
благодати и т. п. составляет одну часть деятельности русской церкви;
другую часть ее деятельности составляет деятельность поддержания
идолопоклонства в самом прямом смысле этого слова: почитания
святых мощей, икон, принесения им жертв и ожидания от них
исполнения желаний. Не буду говорить о том, что говорится, пишется
духовенством с оттенком научности и либерализма в духовных
журналах, а буду говорить о том, что действительно совершается
духовенством по всей обширной русской земле среди 100-миллионного
народа. Чему старательно, неупустительно, напряженно везде
одинаково учат народ? Чего от него требуют в силу так называемой
христианской веры?
Начну с начала, с рождения ребенка: при рождении ребенка
учат тому, что надо над ребенком и матерью прочитать молитву,
чтобы очистить их, так как без молитвы этой родившая мать погана.
Для этого перед изображениями святых, называемых народом прямо
богами, священник берет в руки ребенка и читает заклинательные
слова и этим очищает мать. Потом внушается родителям и даже
требуется от них под страхом наказания за неисполнение, чтобы
ребенок был непременно крещен, т. е. обмокнут священником три раза
в воду, причем читаются никому не понятные слова и совершаются
еще менее понятные действия,— мазание маслом разных частей тела,
стрижка волос и дутье и плевание восприемников на воображаемого
дьявола. Всё это должно очистить ребенка и сделать его
христианином. Потом внушается родителям, что ребенка надо причастить,
т. е. дать ему под видом хлеба и вина съесть частицу тела Христа,
вследствие чего ребенок примет в себя благодать Христа и т. д.
Потом внушается, что этого ребенка, по мере возраста, надо выучить
молиться. Молиться — значит становиться прямо перед досками,
на которых нарисованы лица Христа, богородицы, святых, и
кланяться головой, всем телом, а правой рукой, со сложенными известным
образом пальцами, дотрагиваться до лба, плеч, живота и произносить
славянские слова, из которых самые употребительные и всем детям
внушаемые: богородица, дева радуйся и т. д. Потом внушается
воспитываемому, что при виде всякой церкви и иконы надо делать
опять то же, т. е. креститься; потом внушается, что в праздники
(праздники — это дни, в которые Христос родился, хотя никто не
знает, когда это было, дни, в которые он обрезался, в которые умерла
богородица, в которые принесен крест, в которые внесена икона, в
которые юродивый видел видение и т. п.), в праздники надо одеться в
лучшие одежды и идти в церковь и покупать и ставить там свечи перед
изображениями святых, подавать записочки и поминания и хлебцы,
для вырезывания в них треугольников, и потом молиться много раз
235

за здоровье и благоденствие царя и архиереев и за себя и за свои
дела и потом целовать крест и руку у священника.
Кроме этой молитвы, внушается еще, что надо каждый год,
по крайней мере один раз, говеть. Говеть — значит войти в церковь
и сказать священнику свои грехи, предполагая, что это сообщение
своих грехов чужому человеку совершенно очищает от грехов, и
потом съесть с ложечки кусочек хлеба с вином, что еще более
очищает. Потом внушается, что если мужчина и женщина
хотят, чтобы их плотское общение было свято, то они должны прийти
в церковь, надеть на себя металлические короны, выпить питья,
обойти под звуки пения три раза вокруг стола, и что тогда
плотское общение мужчины и женщины сделается святым и совсем
особенным от всяких других.
В жизни же внушается, что надо соблюдать следующие правила:
не есть мяса и молока в известные дни, еще и в другие известные дни
служить молебны и панихиды по умершим, в праздники принимать
священника и давать ему деньги и несколько раз в году брать из
церкви доски с изображениями и носить их на полотенцах по полям
и домам. Перед смертью же внушается, что человек должен
непременно съесть с ложечки хлеба с вином, а еще лучше, если успеет
помазаться маслом. Это обеспечивает ему благо в будущей жизни.
После же смерти внушается родным его, что для спасения души
умершего полезно положить ему в руки печатную бумагу с
молитвой; <...> чтобы над мертвым телом прочли известную книгу
и чтобы в церкви в известное время произносили бы имя умершего.
В этом считается обязательная вера для каждого.
Но если кто особенно хочет позаботиться о своей душе, то по
этой вере внушается, что наибольшее обеспечение блаженства души
на том свете достигается еще тем, чтобы жертвовать деньги на
церкви и монастыри, обязывая этим святых людей молиться за себя.
Спасительны еще, по этой вере, для души хождения по
монастырям и целование явленных икон и мощей.
По этой вере явленные иконы и мощи сосредоточивают в себе
особенную святость, силу и благодать и близость к этим
предметам: прикосновение, целование, становление свеч к ним, подлезание
под них много содействует спасению, равно и молебны, заказываемые
перед этими святынями.
И вот эта-то вера, и никакая другая, называемая
православной, т. е. настоящей верой, под видом христианской, всеми силами
в продолжение многих веков и с особенным напряжение^ теперь
внушается народу.
И пусть не говорят, что православные учителя полагают
сущность учения в чем-либо другом, а что это только древние формы,
которые не считается нужным разрушать. Это неправда: по всей
России всем русским духовенством и в последнее время с особенным
напряжением внушается только эта вера. Другого ничего нет. Про
другое говорится и пишется в столицах, но среди стомиллионного
народа делается только это и внушается только это, и больше ничего.
236

О другом церковники разговаривают, а это они внушают всеми
возможными мерами.
Всё это и поклонение лицам и иконам внесено в богословие,
в катехизисы; этому старательно учат народ теоретически и
практически, всеми средствами торжественности, блеска, авторитета,
насилия гипнотизируя его, заставляют его верить в это и ревниво
оберегают эту веру от каждой попытки освобождения народа от
этих диких суеверий.
На моих глазах, как я говорил, по случаю моей книги, в
продолжение многих лет учение Христа и его собственные слова о
непротивлении злу были предметом насмешек, балаганных шуток, и
церковники не только не противились этому, но поощряли это
кощунство; но попробуйте сказать непочтительное слово о безобразном идоле,
кощунственно развозимом по Москве пьяными людьми под именем
Иверской, и поднимется стон негодования этих самых православных
церковников. Проповедуется только внешний культ идолопоклонства.
И пусть не говорят, что одно не мешает другому, что «сие надлежит
делать и того не оставлять», что «всё, что они велят вам соблюдать,
соблюдайте и делайте, по делам же их не поступайте, ибо они
говорят и не делают» (Мф. XXIII, 23, 3). Это сказано о фарисеях,
которые исполняли все внешние предписания закона, и потому слова:
«что велят вам соблюдать, соблюдайте», относятся к исполнению
обрядов и упущению дел добра и имеют как раз обратный смысл того,
который хотят придать этому месту церковники, толкуя так, что
соблюдать велено обряды. Внешний культ и служение милости и
правде трудно совместимы: большею частью одно исключает другое.
Так было это у фарисеев, так это и теперь у церковных христиан.
Если человек может спастись искуплением, таинствами,
молитвой, то добрые дела уже не нужны ему.
Нагорная проповедь или символ веры: нельзя верить тому и
другому. И церковники выбрали последнее: символ веры учится и
читается, как молитва и в церквах, а нагорная проповедь исключена
даже из чтений евангельских в церквах, так что в церквах никогда,
кроме как в те дни, когда читается всё Евангелие, прихожане не
услышат ее. Да и не может быть иначе: люди, верующие в злого и
безрассудного бога,— проклявшего род человеческий и обрекшего
своего сына на жертву и часть людей на вечное мучение,— не могут
верить в бога любви. Человек, верующий в бога Христа паки
грядущего со славою судить и казнить живых и мертвых, не может
верить в Христа, повелевающего подставлять щеку обидчику, не
судить, прощать и любить врагов. Человек, верующий в боговдохновен-
ность Ветхого Завета и святость Давида, завещающего на смертном
одре убийство старика, оскорбившего его и которого он сам не мог
убить, так как был связан клятвою (3-я Книга Царей, глава 2,
стих 8), и тому подобные мерзости, которыми полон Ветхий Завет, не
может верить в нравственный закон Христа; человек, верующий в
учение и проповеди церкви о совместимости с христианством
казней, войн, не может уже верить в братство всех людей.
237

Главное же, человек, верующий в спасение людей верою в
искупление или в таинства, не может уже все силы свои полагать на
исполнение в жизни нравспк'нного учения Христа.
Человек, наученный церковью тому кощунственному учению о том,
что человек не может спастись своими силами, а что есть другое
средство, неизбежно будет прибегать к этому средству, а не к своим
силам, на которые, его уверяют, грех надеяться. Учение церковное —
всякое, с своим искуплением и таинствами, исключает Христово
учение, тем более учение православное с своим идолопоклонством.
«Но народ сам так всегда верил, так верит теперь,— скажут на
это.— Вся история русского народа доказывает это. Нельзя лишить
народа его предания». В этом-то и обман. Народ когда-то точно
исповедовал нечто подобное тому, что исповедует теперь церковь,
хотя далеко не то же самое (в народе, кроме этого изуверства
икон, домовых, мощей и семиков с венками и березками, всегда было
еще глубокое нравственное жизненное понимание христианства,
которого никогда не было во всей церкви, а встречалось только в
лучших представителях ее); но народ, несмотря на все препятствия,
которые в этом ставило ему государство и церковь, давно уже
пережил в лучших представителях своих эту грубую степень понимания,
что он и показывает самозарождающимися везде
рационалистическими сектами, которыми кишит теперь Россия и с которыми так
безуспешно борются теперь церковники. Народ идет вперед в сознании
нравственной, жизненной стороны христианства. И вот тут-то и
является церковь с своим не поддерживанием, но усиленным внушением
отжившего язычества в своей законченной форме, с своим
стремлением втолкнуть опять народ в тот мрак, из которого он выбивается с
таким усилием.
«Мы не учим ничему новому народ, но только тому, во.что он
верует, но только в более совершенной форме»,— говорят священники.
Это то же самое, что бы делал человек, связывая вырастающего
цыпленка и засовывая в скорлупу, из которой он вышел.
Меня часто поражало это комическое, если бы последствия его
не были так ужасны, наблюдение о том, как люди, сцепившись
кругом, обманывают друг друга и не могут выйти из этого
заколдованного круга.
Первый вопрос, первое сомнение начинающего мыслить русского
человека есть вопрос об явленных иконах и, главное, о мощах: правда
ли, что они нетленны и что от них совершаются чудеса? Сотни и
тысячи людей задают себе эти вопросы и затрудняются в
разрешении их преимущественно тем, что архиереи, митрополиты и все
высокопоставленные люди прикладываются к мощам и чудотворным
иконам. Спросить у архиерея и высокопоставленных лиц, зачем они
это делают, они скажут, что делают для народа, а народ
прикладывается потому, что архиереи и высокопоставленные лица это делают.
Деятельность русской церкви, несмотря на весь тот внешний лоск
современности, учености, духовности, который ее члены теперь
начинают принимать в своих сочинениях, статьях, в духовных жур-
238

налах и проповедях, состоит только в том, чтобы не только держать
народ в том состоянии грубого и дикого идолопоклонства, в котором
он находился, но еще усиливать и распространять суеверие и
религиозное невежество, вытесняя из народа живущее в нем рядом с
идолопоклонством жизненное понимание христианства.
Помню, раз в монастырской книжной лавке Оптиной пустыни,
я присутствовал при выборе старым мужиком божественных книг для
своего грамотного внука. Монах подсовывал ему описание мощей,
праздников, явлений икон, псалтырь и т. п. Я спросил старика, есть ли
у него Евангелие? Нет. «Дайте ему русское Евангелие»,— сказал
я монаху. «Это им нейдет»,— сказал мне монах.
Это в сжатом виде деятельность нашей церкви.
Но это так только в варварской России, скажет на это европейский
или американский читатель. И такое суждение будет справедливо,
но только в той мере, в которой это суждение относится к
правительству, помогающему церкви совершать ее одуряющее и
развращающее действие в России.
Справедливо, что нигде в Европе нет столь деспотического
правительства и до такой степени согласного с царствующей церковью.
И потому участие власти в развращении народа в России самое
сильное; но несправедливо, чтобы церковь русская в своем влиянии
на народ отличалась чем-нибудь от какой-либо другой церкви.
Церкви везде одни и те же, и если католическая, англиканская и
лютеранская не имеют под рукой такого покорного правительства,
как русское, то это происходит не от отсутствия желания
воспользоваться таковым.
Церковь как церковь, какая бы она ни была — католическая,
англиканская, лютеранская, пресвитерианская, всякая церковь,
насколько она церковь, не может не стремиться к тому же, к чему
и русская церковь, к тому, чтобы скрыть настоящий смысл учения
Христа и заменить его своим учением, которое ни к чему не обязывает,
исключает возможность понимания истинного, деятельного учения
Христа и, главное, оправдывает существование жрецов, кормящихся
на счет народа.
Разве что-либо другое делало и делает католичество с своим
запретом чтения Евангелия и с своим требованием нерассуждающей
покорности церковным руководителям и непогрешимому папе? Разве
что-либо другое, чем русская церковь, проповедует католичество?
Тот же внешний культ, те же мощи, чудеса и статуи,
чудодейственные Notre-Dames и процессии. Те же возвышенно туманные суждения
о христианстве в книгах и проповедях, а когда дойдет до дела, то
поддерживание самого грубого идолопоклонства.
И разве не то же самое делается и в англиканстве, лютеранстве,
во всяком протестантстве, сложившемся в церковь? Те же
требования от паствы веры в догматы, выраженные в IV веке и потерявшие
всякий смысл для людей нашего времени, и то же требование
идолопоклонства, если не перед мощами, иконами, то перед днем субботним
и буквой Библии. Всё та же деятельность, направленная на то,
239

чтобы скрыть настоящие требования христианства и на место их
поставить ни к чему не обязывающую внешность и cant, как
прекрасно определяют англичане то самое занятие, которому они особенно
подвержены. Среди протестантства эта деятельность особенно
заметна потому, что нет у этого исповедания даже отговорки древности.
И разве не то же самое происходит и в теперешнем ривайвализ-
ме — обновленном кальвинизме, евангелизме, из которого
выродилась армия спасения.
Как одинаково положение всех церковных учений по
отношению к учению Христа, так одинаковы и их приемы.
Положение их таково, что им нельзя не напрягать все усилия
на то, чтобы скрыть учение Христа, именем которого они пользуются.
Несоответствие всех церковных исповеданий с учением Христа
ведь таково, что нужны особенные усилия, чтобы скрыть это
несоответствие от людей. В самом деле, ведь стоит только вдуматься в
положение каждого взрослого, не только образованного, но самого
простого человека нашего времени, набравшегося носящихся в воздухе
понятий о геологии, физике, химии, космографии, истории, когда он
в первый раз сознательно отнесется к тем, в детстве внушенным
ему и поддерживаемым церквами, верованиям о том, что бог сотворил
мир в шесть дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей
в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже бог-сын, который творил
всё до времени; что этот бог сошел на землю за грех Адама;
что он воскрес, вознесся и сидит одесную отца и придет на облаках
судить мир и т. п.
Ведь все эти положения, выработанные людьми IV века и
имевшие для людей того времени известный смысл, для людей нашего
времени не имеют никакого. Люди нашего времени могут устами
повторять эти слова, но верить не могут, потому что слова эти, как то,
что бог живет на небе, что небо раскрылось и оттуда сказал голос
что-то, что Христос воскрес и полетел куда-то на небо и опять придет
откуда-то на облаках и т. п.,— не имеют для нас смысла.
Можно было человеку, считавшему небо конечным, твердым
сводом, верить или не верить, что бог сотворил небо, что небо
раскрылось, что Христос улетел на небо, но для нас все эти слова не имеют
никакого значения. Люди нашего времени могут только верить,
что в это надо верить, что они и делают; но верить не могут в то,
что для них не имеет смысла.
Если же все эти выражения должны иметь иносказательный смысл
и суть прообразы, то ведь мы знаем, что, во-первых, не все
церковники согласны в этом, а, напротив, большинство настаивает на
понимании священного писания в прямом смысле, а во-вторых, то, что
толкования эти очень многоразличны и ничем не подтверждаются.
Но, даже если человек и захочет заставить себя верить учению
церквей, так, как оно преподается,— всеобщее распространение
грамотности и Евангелий и общение между собою людей разных
исповеданий составляют для этого другое еще более непреодолимое
препятствие.
240

Ведь стоит только человеку нашего времени купить за 3 копейки
Евангелие и прочесть ясные, не подлежащие перетолкованию слова
Христа к самарянке о том, что отцу нужны поклонники не в
Иерусалиме, не на той горе и не на этой, а поклонники в духе и истине,
или слова о том, что молиться христианин должен не как язычник
в храмах и на виду, а тайно, т. е. в своей клети, или что ученик
Христа никого не должен называть отцом или учителем, стоит только
прочесть эти слова, чтобы убедиться, что никакие духовные пастыри,
называющиеся учителями в противоположность учению Христа и
спорящие между собою, не составляют никакого авторитета и что
то, чему нас учат церковники, не есть христианство. Но мало и этого:
если бы человек нашего времени и продолжал верить в чудеса и не
читал бы Евангелия, одно общение с людьми других исповеданий и вер,
сделавшееся столь легким в наше время, заставит человека
усомниться в истинности своей веры. Хорошо было человеку, не
видавшему людей другого исповедания, чем он сам, верить, что его
исповедание — одно истинное; но стоит только думающему человеку
столкнуться, как это теперь беспрестанно случается, с людьми одинаково
добрыми и злыми разных исповеданий, осуждающих веры друг
друга, чтобы усомниться в истинности исповедуемой им веры. В наше
время только человек совершенно невежественный или совершенно
равнодушный к вопросам жизни, освящаемым религией, может
оставаться в церковной вере.
Какие же нужны церквам усилия, чтобы, несмотря на все эти
разрушающие веру условия, продолжать строить церкви, служить
обедни, проповедовать, учить, обращать и, главное, получать за
это огромное содержание, как все эти священники, пастыри,
интенданты, суперинтенданты, аббаты, архидиаконы, епископы и
архиепископы.
Нужны особенные, сверхъестественные усилия. И такие усилия,
всё более и более напрягая их, и употребляют церкви. У нас в
России (кроме всех других) употребляется простое, грубое насилие
покорной церкви власти. Людей, отступающих от внешнего
выражения веры и высказывающих это, или прямо наказывают, или лишают
прав; людей же, строго держащихся внешних форм веры,
награждают, дают права.
Так поступают православные; но и все церкви без исключения
пользуются всеми для этого средствами, из которых главное — то,
что теперь называется гипнотизацией.
Пускаются в дело все искусства от архитектуры до поэзии
для воздействия на души людей и для одурения их, и воздействие
это происходит неперестающее. Особенно очевидна эта
необходимость гипнотизирующего воздействия на людей для приведения
их в состояние одурения на деятельности армии спасения,
употребляющей новые, не привычные нам приемы труб, барабанов, песней,
знамен, нарядов, шествий, плясок, слез и драматических приемов.
Но это нас поражает только потому, что это новые приемы;
разве старые приемы храмов с особенным освещением, с золотом,
241

блеском, свечами, хорами, органом, колоколами, ризами,
плаксивыми проповедями и т. п. не то же самое?
Но, как ни сильно это действие гипнотизации, не в этом главная
и самая зловредная деятельность церквей. Главная и
наизловреднейшая деятельность церкви есть та, которая направлена на обман
детей, тех самых детей, про которых Христос сказал, что горе тому,
кто соблазнит единого из малых сих. С самого первого пробуждения
сознания ребенка его начинают обманывать, с торжественностью
внушать ему то, во что не верят сами внушающие, и внушать до
тех пор, пока обман не срастется посредством привычки с
природой ребенка. Ребенка старательно обманывают в самом важном
деле в жизни, и когда обман так сросся с его жизнью, что уже трудно
оторвать его, тогда перед ребенком открывают весь мир науки
и действительности, который никаким образом не может совместиться
с внушенными ему верованиями, предоставляя ему разбираться
самому, как он умеет, в этих противоречиях.
Ведь если поставить себе задачей запутать человека так, чтобы
он не мог с здоровым умом выбраться из внушенных ему с
детства двух противоположных миросозерцании, то нельзя ничего
придумать сильнее того, что совершается над всяким молодым
человеком, воспитываемым в нашем <...> обществе.
Ужасно то, что делают над людьми церкви, но если вдуматься
в их положение, то тем людям, которые составляют учреждение
церквей, иначе поступать нельзя. Перед церквами стоит дилемма:
нагорная проповедь или Никейский символ — одно исключает
другое: если человек искренно поверит в нагорную проповедь,
Никейский символ неизбежно потеряет для него смысл и значение и вместе
с ним церковь и ее представители; если же человек поверит в
Никейский символ, т. е. в церковь, т. е. в тех, которые называют себя
представителями ее, то нагорная проповедь станет для него
излишняя. И потому церквам нельзя не употреблять всех возможных
усилий для затемнения смысла нагорной проповеди и для привлечения
к себе людей. Только благодаря напряженной деятельности церквей
в этом направлении держалось до сих пор влияние церквей.
Останови церковь хоть на самый короткий срок это воздействие на массы
гипнотизацией и обманом детей, и люди поймут учение Христа.
А понимание учения уничтожает церкви и значение их. И потому
церкви ни на мгновенье не прекращают усиленной деятельности
и гипнотизации взрослых и обмана детей. И вот эта-то деятельность
церквей, внушающая людям ложное понимание учения Христа, и
служит препятствием понимания его для большинства людей, так
называемых верующих.
IV
Теперь скажу о другом мнимом понимании христианства,
мешающем истинному пониманию его,— о понимании научном.
Церковные люди считают христианством то представление о нем,
242

которое они себе составили, и это-то понимание христианства
считают единым несомненно истинным.
Люди науки считают христианством только то, что
исповедовали и исповедуют различные церкви, и, предполагая, что
исповедания эти исчерпывают всё значение христианства, признают его
отжившим свое время религиозным учением.
Для того, чтобы ясно было, как невозможно при таком взгляде
понять христианское учение, необходимо составить себе понятие
о том месте, которое в действительности занимали и занимают
религии вообще и, в частности, христианская в жизни человечества,
и о том значении, которое приписывается им наукой.
Как отдельный человек не может жить, не имея известного
представления о смысле своей жизни, и всегда, хотя часто и
бессознательно, соображает свои поступки с этим придаваемым им
своей жизни смыслом, так точно и совокупности людей, живущих в
одинаковых условиях — народы, не могут не иметь представления
о смысле их совокупной жизни и вытекающей из нее деятельности.
И как отдельный человек, вступая в новый возраст, неизбежно
изменяет свое понимание жизни, и взрослый человек видит смысл ее
в ином, чем ребенок, так точно и совокупность людей, народа,
неизбежно, соответственно возрасту своему, изменяет свое
понимание жизни и вытекающую из этого понимания деятельность.
Различие в этом отношении отдельного человека от всего
человечества состоит в том, что, тогда как отдельный человек в
определении свойственного тому новому периоду жизни, в который он
вступает, понимания жизни и вытекающей из него деятельности
пользуется указаниями прежде живших его людей, переживших
уже тот возраст, в который он вступает, человечество не может
иметь этих указаний, потому что оно всё подвигается по не
исследованному еще пути и не у кого спросить, как надо понимать жизнь
и действовать в тех новых условиях, в которые оно вступает и в
которых еще никто никогда не жил.
А между тем как человеку женатому и с детьми невозможно
продолжать понимать жизнь так же, как он понимал ее, будучи
ребенком, так и человечеству нельзя уже, при совершившихся
разнообразных изменениях: и густоты населения, и установившегося
общения между разными народами, и усовершенствования способов
борьбы с природой, и накопления знаний,— продолжать понимать
жизнь по-прежнему, а необходимо установить новое
жизнепонимание, из которого и вытекла бы и деятельность, соответствующая тому
новому состоянию, в которое оно вступило или вступает.
На это-то требование и отвечает особенная способность
человечества выделять из себя людей, дающих новый смысл всей жизни
человеческой,— смысл, из которого вытекает вся иная, чем
прежняя, деятельность. Установление этого свойственного человечеству
в тех новых условиях, в которые оно вступает, жизнепонимания
и вытекающей из него деятельности и есть то, что называется
религия.
243

И потому религия, во-первых, не есть, как это думает наука,
явление, когда-то сопутствовавшее развитию человечества, но
потом пережитое им, а есть всегда присущее жизни человечества
явление, и в наше время столь же неизбежно присущее
человечеству, как и во всякое другое время. Во-вторых, религия всегда есть
определение деятельности будущего, а не прошедшего, и потому
очевидно, что исследование прошедших явлений ни в каком случае
не может захватить сущности религии.
Сущность всякого религиозного учения — не в желании
символического выражения сил природы, не в страхе перед ними, не в
потребности к чудесному и не во внешних формах ее проявления,
как это думают люди науки. Сущность религии в свойстве людей
пророчески предвидеть и указывать тот путь жизни, по которому
должно идти человечество, в ином, чем прежнее, определении смысла
жизни, из которого вытекает и иная, чем прежняя, вся будущая
деятельность человечества.
Свойство этого провидения того пути, по которому должно идти
человечество, в большей или меньшей степени обще всем людям;
но всегда во все времена были люди, в которых это свойство
проявлялось с особенной силой, и люди эти ясно и точно выражали то,
что смутно чувствовали все люди, и устанавливали новое
понимание жизни, из которого вытекала иная, чем прежняя, деятельность,
на многие сотни и тысячи лет.
Таких пониманий жизни мы знаем три: два уже пережитых
человечеством, и третье, которое мы теперь переживаем в
христианстве. Пониманий таких три, и только три, не потому, что мы
произвольно соединили различные жизнепонимания в эти три, а потому,
что поступки всех людей имеют всегда в основе одно из этих
трех жизнепонимании, потому что иначе, как только этими тремя
способами, мы не можем понимать жизнь.
Три жизнепонимания эти следующие: первое — личное, или
животное, второе — общественное, или языческое, и третье —
всемирное, или божеское.
По первому жизнепониманию жизнь человека заключается в
одной его личности; цель его жизни — в удовлетворении воли этой
личности. По второму жизнепониманию жизнь человека заключается
не в одной его личности, а в совокупности и последовательности
личностей; в племени, семье, роде, государстве; цель жизни
заключается в удовлетворении воли этой совокупности личностей. По
третьему жизнепониманию жизнь человека заключается и не в своей
личности и не в совокупности и последовательности личностей, а
в начале и источнике жизни — в боге.
Эти три жизнепонимания служат основой всех существовавших
и существующих религий.
Дикарь признает жизнь только в себе, в своих личных
желаниях. Благо его жизни сосредоточено в нем одном. Высшее благо
для него есть наиполнейшее удовлетворение его похоти. Двигатель
его жизни есть личное наслаждение. Религия его состоит в умило-
244

стивлении божества к своей личности и в поклонении воображаемым
личностям богов, живущим только для личных целей.
Человек языческий, общественный признает жизнь уже не в
одном себе, но в совокупности личностей — в племени, семье,
роде, государстве, и жертвует для этих совокупностей своим личным
благом. Двигатель его жизни есть слава. Религия его состоит в
возвеличении глав союзов: родоначальников, предков, государей и
в поклонении богам — исключительным покровителям его семьи, его
рода, народа, государства1.
Человек божеского жизнепонимания признает жизнь уже не в
-своей личности и не в совокупности личностей (в семье, роде,
народе, отечестве или государстве), а в источнике вечной,
неумирающей жизни — в боге; и для исполнения воли бога жертвует и
своим личным, и семейным, и общественным благом. Двигатель его
жизни есть любовь. И религия его есть поклонение делом и
истиной началу всего — богу.
Вся жизнь историческая человечества есть не что иное, как
постепенный переход от жизнепонимания личного, животного к
жизнепониманию общественному и от жизнепонимания общественного к
жизнепониманию божескому. Вся история древних народов,
продолжавшаяся тысячелетия и заканчивающаяся историей Рима, есть
история замены животного, личного жизнепонимания общественным и
государственным. Вся история со времени императорского Рима и
появления христианства есть, переживаемая нами и теперь, история
замены государственного жизнепонимания божеским.
Вот это-то последнее жизнепонимание и основанное на нем
христианское учение, руководящее всей нашей жизнью и лежащее в
основе всей нашей деятельности, как практической, так и научной,
люди мнимой науки, рассматривая его только по его внешним
признакам, признают чем-то отжившим и не имеющим для нас значения.
Учение это, по мнению людей науки, заключающееся только в
его догматической стороне — в учении о троице, искуплении,
чудесах, церкви, таинствах и пр.,— есть только одна из огромного
количества религий, которые возникали в человечестве и теперь,
сыграв свою роль в истории, отживает свое время, уничтожаясь
перед светом науки и истинного просвещения.
Происходит то, что в большей части случаев служит источником
самых грубых заблуждений людских: люди, стоящие на низшей
степени понимания, встречаясь с явлениями высшего порядка,— вместо
того чтобы сделать усилия, чтобы понять их, чтобы подняться
1 То, что на этом общественном или языческом жизнепонимании основываются
столь разнообразные склады жизни, как жизнь племенная, семейная, родовая,
государственная и даже теоретически представляемая позитивистами жизнь
человечества, это не нарушает единства этого жизнепонимания. Все эти разнообразные
формы жизни основаны на одном представлении о том, что жизнь личности не
есть достаточная цель жизни, что смысл жизни может быть найден только в
совокупности личностей.
245

на ту точку зрения, с которой должно смотреть на предмет,—
обсуживают его с своей низшей точки зрения, и с тем большей смелостью
и решительностью, чем меньше они понимают то, о чем говорят.
Для большинства научных людей, рассматривающих жизненное
нравственное учение Христа с низшей точки зрения общественного
жизнепонимания, учение это есть только весьма неопределенное,
нескладное соединение индийского аскетизма, стоического и
неоплатонического учения и утопических антисоциальных мечтаний, не
имеющих никакого серьезного значения для нашего времени, и всё
значение его сосредоточивается для них в его внешних
проявлениях: в католичестве, протестантстве, догматах, борьбе с
светской властью. Определяя по этим явлениям значение христианства,
они подобны глухим, которые судили бы о значении и достоинстве
музыки по виду движений музыкантов.
От этого происходит то, что все эти люди, начиная от Кон-
та, Страуса, Спенсера и Ренана, не понимая смысла речей Христа,
не понимая того, чему и зачем они сказаны, не понимая даже
и вопроса, на который они служат ответом, не давая себе даже
труда вникнуть в смысл их, прямо, если они враждебно настроены,
отрицают разумность учения; если же они хотят быть
снисходительны к нему, то с высоты своего величия поправляют его,
предполагая, что Христос хотел сказать то самое, что они думают, но не
сумел этого сделать. Они обращаются с его учением так, как
большею частью, поправляя слова своего собеседника, говорят
самоуверенные люди с тем, кого они считают много ниже себя: «Да,
вы собственно хотите сказать то-то и то-то». Поправка эта делается
всегда в том смысле, чтобы учение высшего, божеского
жизнепонимания свести к низшему, общественному.
Обыкновенно говорят, что нравственное учение христианства
хорошо, но преувеличено,— что для того, чтобы оно было вполне
хорошо, надо откинуть от него излишнее, не подходящее к нашему
строю жизни. «А то учение, требующее слишком многого,
неисполнимого, хуже, чем то, которое требует от людей возможного,
соответственно их силам»,— думают и утверждают ученые
толкователи христианства, повторяя при этом то, что давно уже утверждали
и утверждают и не могли не утверждать о христианском учении
те, которые, не поняв его, распяли за то учителя,— евреи.
Оказывается, что перед судом ученых нашего времени закон
еврейский: зуб за зуб и око за око,— закон справедливого
возмездия, известный человечеству 5000 лет тому назад, более
целесообразен, чем закон любви, 1800 лет тому назад
проповеданный Христом на место этого самого закона справедливости.
Оказывается, что всё то, что было сделано теми людьми,
которые поняли учение Христа прямо и жили сообразно с таким
пониманием,— всё то, что делали и говорили все истинные христиане,
все христианские подвижники, всё то, что преобразовывает мир
теперь под видом социализма и коммунизма, всё это
преувеличения, о которых не стоит и говорить.
246

Люди, 18 веков воспитанные в христианстве, в лице своих
передовых людей, ученых, убедились в том, что христианское
учение есть учение о догматах; жизненное же учение есть
недоразумение, есть преувеличение, нарушающее настоящие законные
требования нравственности, соответствующие природе человека, и что
то самое учение справедливости, которое отверг Христос, на
месте которого он поставил свое учение, гораздо пригоднее нам.
Ученым людям заповедь непротивления злу насилием кажется
преувеличением и даже неразумием. Если откинуть ее, то будет
гораздо лучше, думают они, не замечая того, что они толкуют вовсе
не об учении Христа, а о том, что им представляется таковым.
Они не замечают того, что сказать, что в учении Христа
заповедь о непротивлении злу насилием есть преувеличение, всё
равно что сказать, что в учении о круге положение о равенстве
радиусов круга есть преувеличение. И те, которые говорят это,
делают совершенно то же, что делал бы человек, не имеющий
понятия о том, что есть круг, который бы утверждал, что требование
того, чтобы все точки окружности были в равном расстоянии от
центра,— есть преувеличение. Советовать откинуть или умерить
положение о равенстве радиусов в круге — значит не понимать
того, что есть круг. Советовать откинуть или умерить в жизненном
учении Христа заповедь о непротивлении злу насилием — значит
не понимать учения.
И те, которые делают это, действительно совершенно не
понимают его. Они не понимают того, что учение это есть
установление нового понимания жизни, соответствующего тому новому
состоянию, в которое вот уже 1800 лет вступили люди, и определение
той новой деятельности, которая из него вытекает. Они не верят
тому, что Христос хотел сказать то, что сказал: или им кажется,
что он по увлечению, по неразумию, по неразвитости своей говорил
в нагорной проповеди и других местах.
(Мф. VI, 25—34)
25) Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что
вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа
не больше ли пищи, и тело одежды? 26) Взгляните на птиц
небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницу; и отец ваш
небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? 27) Да и кто из
вас, заботясь, может прибавить себе росту хоть на один локоть.
28) И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии,
как они растут: не трудятся, не прядут. 29) Но говорю вам, что
Соломон, во всей славе своей, не одевался так, как всякая из
них. 30) Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра
будет брошена в печь, бог так одевает, кольми паче вас,
маловеры! 31) Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть или
что нам пить, или во что одеться. 32) Потому что всего этого ищут
язычники, и потому что отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду
во всем этом. 33) Ищите же прежде царства божия и правды его,
247

и это всё приложится вам. 34) Итак, не заботьтесь о завтрашнем
дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для
каждого дня своей заботы.
(Лука. XII, 33, 34)
Продавайте имения ваши и давайте милостыню. Приготовляйте
себе влагалища неветшающие, сокровище неоскудевающее на
небесах, куда вор не приближается и где моль не съедает; ибо где
сокровище ваше, там и сердце ваше будет.
ПродаТй имение твое и иди за мной, и кто не оставит отца
или мать, и детей и братьев, и поля и дом,— тот не может быть моим
учеником.
Отвергнись от себя, возьми крест свой на каждый день и иди
за мной. Пища моя в том, чтобы творить волю пославшего меня и
совершать дело его. Не моя воля да будет, но твоя; не то, что я
хочу, но то, что ты хочешь, и не так, как я хочу, а как ты хочешь.
Жизнь в том, чтобы творить не свою волю, но волю бога.
Все эти пожелания кажутся людям, стоящим на низшем
жизнепонимании, выражением какого-то восторженного увлечения, не
имеющего никакого прямого приложения к жизни. А между тем эти
положения так же строго вытекают из жизнепонимания христианского,
как положение об отдаче труда для общего дела, о жертве своей
жизни для защиты отечества вытекает из жизнепонимания
общественного.
Как человек общественного жизнепонимания говорит дикарю:
опомнись, одумайся! Жизнь твоей личности не может быть
истинной жизнью, потому что жизнь эта бедственна и преходяща. Только
жизнь совокупности и последовательности личностей: племени,
семьи, рода, государства, продолжается и живет, и потому
человек должен жертвовать своей личностью для жизни семьи,
государства. Точно то же говорит христианское учение человеку
жизнепонимания совокупного, общественного. Покайтесь, т. е. одумайтесь,
а то погибнете. Поймите, что эта плотская, личная жизнь, нынче
возникшая и завтра уничтожающаяся, ничем не может быть
обеспечена, что никакие внешние меры, никакое устройство ее не может
придать ей твердости, разумности. Одумайтесь и поймите, что жизнь,
которой вы живете, не есть настоящая жизнь; жизнь семьи, жизнь
общества, жизнь государства не спасет от погибели. Жизнь
истинная, разумная возможна для человека только в той мере, в которой
он может быть участником не семьи или государства, но источника
жизни, отца; в той мере, в которой он может слить свою жизнь с
жизнью отца. Таково несомненно жизнепонимание христианское,
видное в каждом изречении Евангелия.
Можно не разделять этого жизнепонимания, можно отрицать его,
можно доказывать неточность, неправильность его; но
невозможно судить об учении, не усвоив того жизнепонимания, из которого
оно вытекает; а тем более невозможно судить о предмете высшего
248

порядка с низшей точки зрения: глядя на фундамент, судить о
колокольне. А это-то самое делают люди научные нашего времени.
Делают они это, потому что находятся в подобном же церковным
людям заблуждении о том, что они обладают такими приемами
изучения предмета, что если только употреблены эти приемы,
называемые научными, то не может уже быть сомнения в истинности
понимания обсуживаемого предмета.
Это-то обладание мнимым непогрешимым их орудием познания и
служит главным препятствием понимания христианского учения для
людей неверующих и так называемых научных, мнением которых и
руководится всё огромное большинство неверующих, так называемых
образованных людей. Из этого-то мнимого понимания вытекают все
заблуждения научных людей о христианском учении, и в
особенности два странные недоразумения, более всего другого
препятствующие правильному пониманию его.
Одно из этих недоразумений то, что христианское жизненное
учение неисполнимо, и потому или вовсе необязательно, т. е. не
должно быть принимаемо за руководство, или должно быть
видоизменено, умерено до тех пределов, в которых исполнение его
возможно в нашем обществе. Другое недоразумение то, что
христианское учение любви к богу и потому служение ему есть требование
неясное, мистическое, не имеющее определенного предмета любви,
которое поэтому должно быть заменено более точным и понятным
учением о любви к людям и служении человечеству.
Первое недоразумение о неисполнимости учения состоит в том,
что люди общественного жизнепонимания, не понимая того способа,
которым руководит людей христианское учение, и принимая
христианское указание совершенства за правила, определяющие жизнь,
думают и говорят, что следование учению Христа невозможно,
потому что полное исполнение требований этого учения уничтожает
жизнь. «Если бы человек исполнил то, что проповедуется Христом,
то он уничтожил бы свою жизнь; и если бы все люди исполнили это,
то прекратился бы и род человеческий»,— говорят они.
«Не заботясь о завтрашнем дне,— о том, что есть, и что пить,
и во что одеться; не защищая свою жизнь, не противясь злу
насилием, отдавая свою жизнь за други своя и соблюдая полное
целомудрие, человек и человеческий род не могут существовать»,—
думают и говорят они.
И они совершенно правы, если принимать указания
совершенства, даваемые учением Христа, за правила, которые каждый
обязан исполнять так же, как в общественном учении всякий обязан
исполнять правило уплаты податей, участия в суде и т. п.
Недоразумение состоит именно в том, что учение Христа
руководит людьми иным способом, чем руководят учения, основанные на
низшем жизнепонимании. Учения общественного жизнепонимания
руководят только требованием точного исполнения правил или
законов. Учение Христа руководит людьми указанием им того
бесконечного совершенства отца небесного, к которому свойственно произ-
249

вольно стремиться всякому человеку, на какой бы степени
несовершенства он ни находился.
Недоразумение людей, судящих о христианском учении с точки
зрения общественного, состоит в том, что они, предполагая, что
совершенство, указываемое Христом, может быть вполне достигнуто,
спрашивают себя (так же, как они спрашивают себя, предполагая,
что законы общественные будут исполнены), что будет, когда это
всё будет исполнено? Предположение это ложно, потому что
совершенство, указываемое христианам,— бесконечно и никогда не
может быть достигнуто; и Христос дает свое учение, имея в виду
то, что полное совершенство никогда не будет достигнуто, но что
стремление к полному, бесконечному совершенству постоянно будет
увеличивать благо людей и что благо это поэтому может быть
увеличиваемо до бесконечности.
Христос учит не ангелов, но людей, живущих животной жизнью,
движущихся ею. И вот к этой животной силе движения Христос как
бы прикладывает новую, другую силу сознания божеского
совершенства,— направляет этим движение жизни по равнодействующей из
двух сил.
Полагать, что жизнь человеческая пойдет по направлению,
указанному Христом, все равно что полагать, что лодочник,
перебивая быструю реку и направляя свой ход почти прямо против
течения, поплывет по этому направлению.
Христос признает существование обеих сторон
параллелограмма, обеих вечных, неуничтожимых сил, из которых слагается жизнь
человека: силу животной природы и силу сознания сыновности богу.
Не говоря о силе животной, которая, сама себя утверждая,
остается всегда равна сама себе и находится вне власти человека,
Христос говорит только о силе божеской, призывая человека к
наибольшему сознанию ее, к наибольшему освобождению ее от того, что
задерживает ее, и к доведению ее до высшей степени напряжения.
В этом освобождении — увеличении этой силы и состоит, по
учению Христа, истинная жизнь человека. Истинная жизнь, по
прежним условиям, состоит в исполнении правил, закона; по учению
Христа она состоит в наибольшем приближении к указанному и
сознаваемому каждым человеком в себе божескому совершенству, в
большем и большем приближении к слиянию своей воли с волей
божией, слиянию, к которому стремится человек и которое было бы
уничтожением той жизни, какую мы знаем.
Божеское совершенство есть асимптота жизни человеческой,
к которому она всегда стремится и приближается и которое может
быть достигнуто ею только в бесконечности.
Учение христианское кажется исключающим возможность жизни
только тогда, когда люди указание идеала принимают за правило.
Только тогда представляются уничтожающими жизнь те требования,
которые предъявляются учением Христа. Требования эти, напротив,
одни дают возможность истинной жизни. Без этих требований
невозможна бы была истинная жизнь.
250

«Нельзя требовать слишком многого,— говорят обыкновенно
люди, обсуживая требования христианского учения,— нельзя
требовать того, чтобы совсем не заботиться о будущем, как это сказано
в Евангелии, но надо только не слишком много заботиться; нельзя
отдавать бедным всего, но надо отдавать известную,
определенную часть; не надо стремиться к девственности, но надо
избегать разврата; не надо оставлять жену и детей, но надо не иметь к
ним слишком большого пристрастия» и т. д.
Но говорить так — всё равно что говорить человеку,
переплывающему быструю реку и направляющему свой ход против течения,
что нельзя переплыть реку, направляясь против течения, а что
для того, чтобы переплыть ее, надо плыть по тому направлению,
по которому он хочет идти.
Учение Христа тем отличается от прежних учений, что оно
руководит людьми не внешними правилами, а внутренним сознанием
возможности достижения божеского совершенства. И в душе
человека находятся не умеренные правила справедливости и филантропии,
а идеал полного, бесконечного божеского совершенства. Только
стремление к этому совершенству отклоняет направление жизни
человека от животного состояния к божескому настолько, насколько
это возможно в этой жизни.
Для того, чтобы пристать к тому месту, к которому хочешь,
надо всеми силами направлять ход гораздо выше.
Спустить требования идеала значит не только уменьшить
возможность совершенства, но уничтожить самый идеал. Идеал,
действующий на людей, есть не выдуманный кем-то идеал, но идеал,
носимый в душе каждым человеком. Только этот идеал полного,
бесконечного совершенства действует на людей и подвигает их к
деятельности. Умеренное совершенство теряет свою силу воздействия
на души людей.
Учение Христа только тогда имеет силу, когда оно требует
полного совершенства, т. е. слияния божеской сущности,
находящейся в душе каждого человека, с волей бога,— соединения сына с
отцом. Только это освобождение сына божия, живущего в каждом
человеке, из животного и приближение его к отцу и составляет жизнь
по учению Христа.
Существование в человеке животного, только животного, не
есть жизнь человеческая. Жизнь по одной воле бога тоже не есть
жизнь человеческая. Жизнь человеческая есть составная из жизни
животной и жизни божеской. И чем более приближается эта
составная к жизни божеской, тем больше жизни.
Жизнь по учению христианскому есть движение к божескому
совершенству. Ни одно состояние по этому учению не может быть
выше или ниже другого. Всякое состояние по этому учению есть
только известная, сама по себе безразличная ступень к
недостижимому совершенству и потому само по себе не составляет ни
большей, ни меньшей степени жизни. Увеличение жизни по этому
учению есть только ускорение движения к совершенству. И потому
251

движение к совершенству мытаря Закхея, блудницы, разбойника на
кресте — составляет высшую степень жизни, чем неподвижная
праведность фарисея. И потому-то для этого учения не может быть
правил, обязательных для исполнения. Человек, стоящий на низшей
ступени, подвигаясь к совершенству, живет нравственнее, лучше,
более исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более
высокой ступени нравственности, но не подвигающийся к
совершенству.
В этом-то смысле заблудшая овца дороже отцу незаблудших-
ся. Блудный сын, потерянная и опять найденная монета дороже тех,
которые не пропадали.
Исполнение учения — в движении от себя к богу. Очевидно,
что для такого исполнения учения не может быть определенных
законов и правил. Всякая степень совершенства и всякая степень
несовершенства равны перед этим учением; никакое исполнение
законов не составляет исполнения учения; и потому для учения этого
нет и не может быть обязательных правил и законов.
Из этого коренного отличия учения Христа от всех
предшествующих учений, основанных на общественном жизнепонимании,
происходит и различие заповедей общественных от заповедей
христианских. Заповеди общественные большей частью положительные,
предписывающие известные поступки, оправдывающие людей, дающие им
праведность. Заповеди же христианские (заповедь любви не есть
заповедь в тесном смысле слова, а выражение самой сущности
учения), пять заповедей нагорной проповеди—все отрицательные и
показывают только то, чего на известной степени развития
человечества люди могут уже не делать. Заповеди эти суть как бы
заметки на бесконечном пути совершенства, к которому идет
человечество, той степени совершенства, которая возможна в известный
период развития человечества.
В нагорной проповеди выражены Христом и вечный идеал,
к которому свойственно стремиться людям, и та степень его
достижения, которая уже может быть в наше время достигнута людьми.
Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не
вызвать недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь же,
указывающая степень, ниже которой вполне возможно не
спускаться в достижении этого идеала,— в том, чтобы не оскорблять
людей словом. И это составляет первую заповедь.
Идеал — полное целомудрие даже в мыслях; заповедь,
указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не
спускаться в достижении этого идеала,— чистота брачной жизни,
воздержание от блуда. И это составляет вторую заповедь.
Идеал — не заботиться о будущем, жить настоящим часом;
заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне
возможно не спускаться,— не клясться, вперед не обещать ничего
людям. И это — третья заповедь.
Идеал — никогда ни для какой цели не употреблять насилия;
заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не
252

спускаться,— не платить злом за зло, терпеть обиды, отдавать
рубаху. И это четвертая заповедь.
Идеал — любить врагов, ненавидящих нас; заповедь,
указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не
спускаться,— не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать
различия между ними и своими согражданами.
Все эти заповеди суть указания того, чего на пути
стремления к совершенству мы имеем полную возможность уже не делать,—
того, над чем мы должны работать теперь, того, что понемногу мы
должны переводить в область привычки, в область
бессознательного. Но заповеди эти не только не составляют учения и не
исчерпывают его, но составляют только одну из бесчисленных ступеней
его в приближении к совершенству.
За этими заповедями должны и будут следовать высшие и
высшие по пути совершенства, указываемого учением.
И потому христианскому учению свойственно заявлять
требования высшие, чем те, которые выражены в этих заповедях; но
никак не умалять требования ни самого идеала, ни этих заповедей,
как это делают люди, судящие об учении христианства с точки
зрения общественного жизнепонимания.
Таково одно недоразумение людей научных относительно
значения и смысла учения Христа; другое, вытекающее из этого же
источника, состоит в замене христианского требования любви к богу
и служения ему любовью и служением людям — человечеству.
Христианское учение любви к богу и служения ему и (только
вследствие этой любви и служения) любви и служения ближнему
кажется людям научным неясным, мистическим и произвольным, и
они исключают совершенно требование любви и служения богу,
полагая, что учение об этой любви к людям, к человечеству гораздо
понятнее, тверже и более обосновано.
Научные люди теоретически учат тому, что жизнь осмысленная
и добрая есть только жизнь служения всему человечеству, и в
этом самом учении видят смысл христианского учения; к этому
учению сводят христианское учение; для этого своего учения
отыскивают подтверждение в христианском учении, предполагая, что их
учение и христианское — одно и то же.
Мнение это совершенно ошибочно. Христианское учение и
учение позитивистов, коммунистов и всех проповедников всемирного
братства людей, основанное на выгодности этого братства, не имеют
ничего общего между собой и отличаются друг от друга в
особенности тем, что учение христианское имеет твердые, ясные
основы в душе человеческой; учение же любви к человечеству есть
только теоретический вывод по аналогии.
Учение о любви к одному человечеству имеет в основе своей
общественное жизнепонимание.
Сущность общественного жизнепонимания состоит в
перенесении смысла своей личной жизни в жизнь совокупности личностей:
племени, семьи, рода, государства. Перенесение это совершалось
253

и совершается легко и естественно в первых своих формах, в
перенесении смысла жизни из своей личности в племя, семью.
Перенесение же в род или народ уже труднее и требует особенного
воспитания для этого; перенесение же сознания в государство уже
составляет предел такого перенесения.
Любить себя естественно каждому, и каждый себя любит без
поощрения к этому; любить свое племя, поддерживающее и
защищающее меня; любить жену — радость и помощь жизни, своих
детей — утеху и надежду жизни, и своих родителей <...>
естественно; и любовь эта <...:> встречается довольно часто.
Любить для себя, для своей гордости свой род, свой народ,
хотя уже не так естественно, все-таки встречается. Любовь своего
одноплеменного, одноязычного, одноверного народа еще возможна,
хотя чувство это далеко не такое сильное, не только как любовь
к себе, но и к семье или роду; но любовь к государству, как
Турция, Германия, Англия, Австрия, Россия, уже почти невозможная
вещь и, несмотря на усиленное воспитание в этом направлении,
только предполагается и не существует в действительности. На
этой совокупности уже кончается возможность для человека
переносить свое сознание и испытывать к этой фикции какое-либо
непосредственное чувство. Позитивисты же и все проповедники
научного братства, не принимая во внимание ослабление чувства по
мере расширения предмета, теоретически рассуждают далее в том
же направлении. «Если,— говорят они,— личности было выгоднее
перенести свое сознание в племя, семью, а потом в народ,
государство, то еще выгоднее будет перенести свое сознание в
совокупность всего человечества и всем жить для человечества, так
же как люди живут для семьи, для государства».
Оно теоретически действительно так выходит.
Перенося сознание и любовь личности в семью, из семьи в
род, народ, государство, было бы вполне логично и людям для
избавления себя от борьбы и бедствий, которые происходят от
разделения человечества на народы и государства, естественнее
всего перенести свою любовь на человечество. Казалось бы, это
логичнее всего, и теоретически проповедуют это, не замечая того, что
любовь есть чувство, которое можно иметь, но которое нельзя
проповедовать, и что кроме того для любви должен быть предмет,
а человечество не есть предмет, а только фикция.
Племя, семья, даже государство не выдуманы людьми, но
образовались сами собой, как рой пчел, муравьев, и действительно
существуют. Человек, любящий для своей животной личности семью,
знает, кого он любит: Анну, Марью, Ивана, Петра и т. д. Человек,
любящий род и гордящийся им, знает, что он любит всех гвельфов
или всех гибеллинов; любящий государство знает, что он любит
Францию по берег Рейна, и Пиренеи, и главный город ее Париж, и
ее историю и т. д. Но что любит человек, любящий человечество?
Есть государство, народ, есть отвлеченное понятие: человек; но
человечества, как реального понятия, нет и не может быть.
254

Человечество? Где предел человечества? Где оно кончается
или начинается? Кончается ли человечество дикарем, идиотом,
алкоголиком, сумасшедшим включительно? Если мы проведем черту,
отделяющую человечество, так что исключим низших представителей
человеческого рода, то где мы проведем черту? Исключим ли мы
негров, как их исключают американцы, и индейцев, как их
исключают некоторые англичане, и евреев, как их исключают некоторые?
Если же мы захватим всех людей без исключения, то почему же мы
захватим одних только людей, а не высших животных, из которых
многие выше низших представителей человеческого рода?
Человечество мы не знаем, как внешний предмет, не знаем
пределов его. Человечество есть фикция, и его нельзя любить.
Действительно, очень выгодно бы было, если бы люди могли любить
человечество так же, как они любят семью; было бы очень
выгодно, как про это толкуют коммунисты, заменить соревновательное
направление деятельности людской общинным или
индивидуальное — универсальным, чтобы каждый для всех и все для одного, да
только нет для этого никаких мотивов.
Позитивисты, коммунисты и все проповедники научного братства
проповедуют расширять ту любовь, которую люди имеют к себе и к
своим семьям и к государству, на всё человечество, забывая то, что
любовь, которую они проповедуют, есть любовь личная, которая
могла, разжижаясь, распространиться до семьи; еще более
разжижаясь, распространиться до естественного отечества; которая
совершенно исчезает, касаясь искусственного государства, как Австрия,
Англия, Турция, и которой мы даже не можем себе представить,
когда дело касается всего человечества, предмета вполне
мистического.
«Человек любит себя (свою животную жизнь), любит семью,
любит даже отечество. Отчего же бы ему не полюбить и
человечество? Так бы это хорошо было. Кстати же это самое проповедует и
христианство». Так думают проповедники позитивного,
коммунистического, социалистического братства. Действительно это бы было
очень хорошо, но никак этого не может быть, потому что любовь,
основанная на личном и общественном жизнепонимании, дальше
любви к государству идти не может.
Ошибка рассуждения в том, что жизнепонимание общественное,
на котором основана любовь к семье и к отечеству, зиждется на
любви к личности и что эта любовь, переносясь от личности к
семье, роду, народности, государству, всё слабеет и слабеет и
в государстве доходит до своего последнего предела, дальше
которого она идти не может.
Необходимость расширения области любви несомненна; но вместе
с тем эта самая необходимость расширения ее в действительности
уничтожает возможность любви и доказывает недостаточность
любви личной, человеческой.
И вот тут-то проповедники позитивистического,
коммунистического, социального братства на помощь этой, оказавшейся несос-
255

тоятельной, человеческой любви предлагают христианскую любовь,
но только в ее последствиях, но не в ее основах: они предлагают
любовь к одному человечеству без любви к богу.
Но любви такой не может быть. Для нее нет никакого мотива.
Христианская любовь вытекает только из христианского
жизнепонимания, по которому смысл жизни состоит в любви и служении богу.
Естественным ходом от любви к себе, потом к семье, к роду,
к народу, государству общественное жизнепонимание привело
людей к сознанию необходимости любви к человечеству, не имеющему
пределов и сливающемуся со всем существующим,— к чему-то не
вызывающему в человеке никакого чувства, привело к противоречию,
которое не может быть разрешено общественным жизнепониманием.
Только христианское учение во всем его значении, давая
новый смысл жизни, разрешает его. Христианство признает любовь и к
себе, и к семье, и к народу, и к человечеству, не только к
человечеству, но ко всему живому, ко всему существующему, признает
необходимость бесконечного расширения области любви; но
предмет этой любви оно находит не вне себя, не в совокупности
личностей: в семье, роде, государстве, человечестве, во всем
внешнем мире, но в себе же, в своей личности, но личности божеской,
сущность которой есть та самая любовь, к потребности
расширения которой приведена была личность животная, спасаясь от
сознания своей погибельности.
Различие христианского учения от прежних — то, что
прежнее учение общественное говорило: живи противно твоей природе
(подразумевая одну животную природу), подчиняй ее внешнему
закону семьи, общества, государства; христианство говорит: живи
сообразно твоей природе (подразумевая божественную природу), не
подчиняя ее ничему,— ни своей, ни чужой животной природе, и
ты достигнешь того самого, к чему ты стремишься, подчиняя
внешним законам свою внешнюю природу.
Христианское учение возвращает человека к первоначальному
сознанию себя, но только не себя — животного, а себя — бога,
искры божьей, себя — сына божия, бога такого же, как и отец,
но заключенного в животную оболочку. И сознание себя этим сыном
божьим, главное свойство которого есть любовь, удовлетворяет и
всем тем требованиям расширения области любви, к которой был
приведен человек общественного жизнепонимания. Так, при всё боль
шем и большем расширении области любви для спасения личности,
любовь была необходимостью и приурочивалась к известным
предметам: к себе, семье, обществу, человечеству; при христианском
мировоззрении любовь есть не необходимость и не приурочивается
ни к чему, а есть существенное свойство души человека. Человек
любит не потому, что ему выгодно любить того-то и тех-то, а
потому, что он не может не любить.
Христианское учение есть указание человеку на то, что
сущность его души есть любовь, что благо его получается не оттого,
что он будет любить того-то и того-то, а оттого, что он будет
256

любить начало всего — бога, которого он сознает в себе любовью,
и потому будет любить всех и всё.
В этом состоит основное различие христианского учения от
учения позитивистов и всех теоретиков нехристианского
всемирного братства.
Таковы два главные недоразумения относительно
христианского учения, из которых вытекает большинство ложных суждений о
нем. Одно — что учение Христа поучает людей, как прежние учения,
правилам, которым люди обязаны следовать, и что правила эти
неисполнимы; другое — то, что всё значение христианства состоит
в учении о выгодном сожитии человечества как одной семьи, для
чего, не упоминая о любви к богу, нужно только следовать правилу
любви к человечеству.
Ложное мнение научных людей, что учение о
сверхъестественном составляет сущность христианского учения и что жизненное
учение его неприложимо, вместе с вытекающим из этого ложного
мнения недоразумением и составляет другую причину непонимания
христианства людьми нашего времени.
V
Причин непонимания учения Христа много. Причина и в том,
что люди полагают, что они поняли учение это, когда решили, как
это делают церковники, что оно сверхъестественным способом
передано им; или, как это делают люди научные, что они поняли его,
когда изучили часть тех внешних явлений, которыми оно
выразилось. Причина непонимания — ив недоразумениях о неисполнимости
учения, и о том, что оно должно быть заменено учением о любви
к человечеству, но главная причина, породившая все эти
недоразумения,— та, что учение Христа считается таким учением, которое
можно принять или не принять, не изменяя своей жизни.
Люди, привыкшие к существующему порядку вещей, любящие его,
боящиеся изменить его, стараются понять учение как собрание
откровений и правил, которые можно принять, не изменяя своей
жизни, тогда как учение Христа не есть только учение о правилах,
которым должен следовать человек, но — выяснение нового смысла
жизни, определяющего всю, совсем иную, чем прежняя, деятельность
человечества в тот период, в который оно вступает.
Жизнь человеческая движется, проходит, как жизнь
отдельного человека, возрасты, и каждый возраст имеет соответствующее
ему жизнепонимание, и жизнепонимание это неизбежно усваивается
людьми. Те люди, которые не усваивают соответствующего
возрасту жизнепонимания сознательно, приводятся к этому
бессознательно. То, что происходит с изменением взглядов на жизнь
отдельных людей, то же происходит и с изменением взглядов на жизнь
народов и всего человечества. Если человек семейный продолжает
руководствоваться в своей деятельности ребяческим
жизнепониманием, то жизнь его сделается так трудна ему, что он невольно
9 Заказ 220
257

будет искать иного жизнепонимания и охотно усвоит то, которое
свойственно его возрасту.
То же происходит и теперь в нашем человечестве при
переходе, переживаемом нами, от языческого жизнепонимания к
христианскому. Общественный человек нашего времени приводится самою
жизнью к необходимости отречься от языческого понимания жизни,
не свойственного теперешнему возрасту человечества, и подчиниться
требованиям христианского учения, истины которого, как бы они
ни были извращены и перетолкованы, все-таки известны ему и одни
представляют разрешение тех противоречий, в которых он путается.
Если человеку общественного жизнепонимания кажутся
странными и даже опасными требования христианского учения, то точно
столь же странными, непонятными и опасными представлялись в
давнишние времена дикарю требования учения общественного, когда
еще он не вполне понимал их и не мог предвидеть их последствий.
«Неразумно жертвовать своим спокойствием или жизнью,—
говорит дикарь,— чтобьцзащищать что-то непонятное и неосязаемое,
условное: семью, род, отечество, и, главное, опасно отдавать
себя в распоряжение чуждой власти». Но пришло время для дикаря,
когда, с одной стороны, он, хотя и смутно, но понял значение
общественной жизни, значение главного двигателя ее,
общественного одобрения или осуждения — славы; с другой стороны, когда
страдания его личной жизни стали так велики, что он не мог уже
продолжать верить в истинность своего прежнего понимания жизни
и он принял учение общественное, государственное и подчинился ему.
Точно то же теперь совершается и с человеком общественным,
государственным.
«Неразумно,— говорит человек общественный,— жертвовать
благом своим, своей семьи, своего отечества для исполнения
требований какого-то высшего закона, требующего от меня отречения
от самых естественных и Добрых чувств любви к себе, к своей
семье, к родине, к отечеству, и, главное, опасно отвергать
обеспечение жизни, даваемое государственным устройством».
Но приходит время, когда, с одной стороны, смутное
сознание в душе своей высшего закона любви к богу и ближнему, с
другой — страдания, вытекающие из противоречий жизни, заставляют
человека отречься от жизнепонимания общественного и усвоить
новое, предлагаемое ему, разрешающее все противоречия и
устраняющее страдания его жизни,— жизнепонимание христианское. И
время это пришло теперь.
Нам, пережившим тысячелетия назад уже переход от
жизнепонимания животного, личного, к жизнепониманию общественному, ка
жется, что тот переход был необходим и естествен, а этот — тот,
который мы переживаем теперь эти последние 1800 лет,— и
произволен, и неестествен, и страшен. Но это нам кажется только, потому
что тот переход уже совершен и деятельность его уже перешла
в бессознательную; теперешний переход еще не окончен, и мы
сознательно должны совершить его.
258

Жизнепонимание общественное входило в сознание людей
веками, тысячелетиями, проходило через разные формы и теперь уже
взошло для человечества в область бессознательного,
передаваемого наследственностью, воспитанием и привычкой; и потому оно
кажется нам естественным. Но 5000 лет тому назад оно казалось
людям столь же неестественным и страшным, как им теперь кажется
учение христианское в его настоящем смысле.
Нам кажется теперь, что требования христианского учения о
всеобщем братстве, безразличии народностей, об отсутствии
собственности, о столь.кажущемся странным непротивлении злу
насилием — суть требования невозможного. Но точно таким же казались
тысячелетия тому назад, в более древние времена, требования не
только государственные, но семейные, как, например: требование
того, чтобы родители кормили детей, молодые — старых, чтобы
супруги были верны друг другу. Еще более странными, даже безумными
казались требования государственные: чтобы граждане подчинялись
поставленной власти, платили подати, шли на войну для защиты
отечества и т. д. Нам теперь кажется, что все такие требования
просты, понятны, естественны и не имеют в себе ничего
мистического и даже странного; но пять или три тысячи лет тому назад
эти требования казались требованиями невозможного.
Жизнепонимание общественное потому и служило основанием
религий, что в то время, когда оно предъявлялось людям, оно
казалось им вполне непонятным, мистическим и сверхъестественным.
Теперь, пережив уже этот фазис жизни человечества, нам понятны
разумные причины соединения людей в семьи, общины, государства;
но в древности требования такого соединения предъявлялись во
имя сверхъестественного и подтверждались им.
Патриархальные религии обоготворяли семьи, роды, народы;
государственные религии обоготворяли царей и государства. Даже
и теперь большая часть малообразованных людей, как наши
крестьяне, называющие царя земным богом, подчиняются законам
общественным не по разумному сознанию их необходимости, не потому, что
они имеют понятие об идее государства, а по религиозному чувству.
Точно так же и теперь христианское учение представляется
людям общественного или языческого миросозерцания в виде
сверхъестественной религии, тогда как в действительности в нем нет
ничего ни таинственного, ни мистического, ни сверхъестественного;
а оно есть только учение о жизни, соответствующее той степени
материального развития, тому возрасту, в котором находится
человечество и которое поэтому неизбежно должно быть принято им.
Придет время и приходит уже, когда христианские основы
жизни — равенства, братства людей, общности имуществ,
непротивления злу насилием — сделаются столь же естественными и простыми,
какими теперь нам кажутся основы жизни семейной, общественной,
государственной.
Ни человек, ни человечество не могут в своем движении
возвращаться назад. Жизнепонимание общественное, семейное и госу-
259

дарственное пережито людьми, и надо идти вперед и усвоить
следующее, высшее жизнепонимание, что и совершается теперь.
Движение это совершается с двух сторон: и сознательно,
вследствие духовных причин, и бессознательно, вследствие причин
материальных.
Как очень редко отдельный человек изменяет свою жизнь только
по указаниям разума, а большей частью, несмотря на новый смысл
и новые цели, указываемые разумом, продолжает жить прежнею
жизнью и изменяет ее только тогда, когда жизнь его становится
совсем противоречащей его сознанию и вследствие того
мучительной, точно так же человечество, узнав через своих
религиозных руководителей новый смысл жизни, новые цели, к которым
ему нужно стремиться, долго еще и после этого познания
продолжает в большинстве людей жить прежней жизнью и приводится к
принятию нового жизнепонимания только сознанием невозможности
продолжения прежней жизни.
Несмотря на требования изменения жизни, сознанные,
высказанные религиозными руководителями и принятые разумнейшими
людьми, большинство людей, несмотря на религиозное отношение к
этим руководителям, т. е. веру в их учение, продолжает в
усложнившейся жизни руководствоваться прежним учением, подобно тому как
поступал бы семейный человек, если бы, зная о том, как следует
жить в его возрасте, по привычке и по легкомыслию продолжал бы
жить ребяческою жизнью.
Это-то и происходит в деле перехода человечества от одного
возраста к другому, которое мы переживаем теперь. Человечество
выросло из своего общественного, государственного возраста и
вступило в новый. Оно знает то учение, которое должно быть
положено в основу жизни этого нового возраста, но по инерции
продолжает держаться прежних форм жизни. Из этого
несоответствия жизнепонимания с практикой жизни вытекает ряд противоречий
и страданий, отравляющих нашу жизнь и требующих ее изменения.
Ведь стоит только сличить практику жизни с ее теорией, чтобы
ужаснуться перед тем вопиющим противоречием условий жизни
и нашего сознания, в котором мы живем.
Вся жизнь наша есть сплошное противоречие всему тому, что
мы знаем и что мы считаем нужным и должным. Противоречие это —
во всем: и в экономической, и государственной, и международной
жизни. Мы, как будто забыв то, что знаем, и на время отложив
то, во что мы верим (не можем не верить, потому что это наши
единственные основы жизни), делаем всё навыворот тому, чего
требуют от нас наша совесть и наш здравый смысл.
Мы руководимся в экономических, государственных и
международных отношениях теми основами, которые были годны людям три
и пять тысяч лет тому назад и которые прямо противоречат и
теперешнему нашему сознанию и тем условиям жизни, в которых мы
находимся теперь.
Хорошо было человеку древности жить среди деления людей на
260

рабов и господ, когда он верил, что деление это от бога и что
не может быть иначе. Но разве возможно подобное деление в наше
время?
Человек древнего мира мог считать себя вправе пользоваться
благами мира сего в ущерб другим людям, заставляя их страдать
поколениями, потому что он верил, что люди рождаются разной
породы, черной и белой кости, Яфетова и Хамова отродья.
Величайшие мудрецы мира, учители человечества Платон, Аристотель не
только оправдывали существование рабов и доказывали законность
этого, но даже три века тому назад люди, писавшие о воображаемом
обществе будущего, утопии, не могли представить себе его без
рабов.
Люди древности и даже средних веков верили, точно верили,
что люди не равны, что настоящие люди только персы, только
греки, только римляне, только французы; но ведь нам нельзя уже
верить в это. И те люди, которые в наше время распинаются за
аристократизм и за патриотизм, не верят, не могут верить в то, что они
говорят.
Мы все знаем и не можем не знать, если бы даже мы никогда
и не слыхали и не читали ясно выраженной этой мысли и никогда
сами не выражали ее, мы, всосав это носящееся в христианском
воздухе сознание,— все, всем сердцем знаем и не можем не знать
ту основную истину христианского учения, ту, что мы все сыны
одного отца, все, где бы мы ни жили и на каком бы языке ни
говорили,— все братья и подлежим только одному закону любви, общим
отцом нашим вложенному в наши сердца.
Каковы бы ни были образ мыслей и степень образования
человека нашего времени, будь он образованный либерал какого бы то
ни было оттенка, будь он философ какого бы то ни было толка,
будь он научный человек, экономист какой бы то ни было школы,
будь он необразованный, даже религиозный человек какого бы то
ни было исповедания,— всякий человек нашего времени знает, что
люди все имеют одинаковые права на жизнь и блага мира, что одни
люди не лучше и не хуже других, что все люди равны. Всякий знает
это несомненно твердо всем существом своим и вместе с тем не
только видит вокруг себя деление всех людей на две касты: одну
трудящуюся, угнетенную, нуждающуюся и страдающую, а другую —
праздную, угнетающую и роскошествующую и веселящуюся,—
не только видит, но волей-неволей с той или другой стороны
принимает участие в этом отвергаемом его сознанием разделении людей
и не может не страдать от сознания такого противоречия и участия
в нем.
Будет ли он господином или рабом, человек нашего времени
не может не испытывать постоянного мучительного противоречия
сознания с действительностью и вытекающих из него страданий.
Рабочая масса, большое большинство людей, страдая от
постоянного, поглощающего всю их жизнь, бессмысленного,
беспросветного труда и лишений, страдает больше всего от сознания вопию-
261

щего противоречия того, что есть, с тем, что должно бы быть по
всему тому, что исповедуется ими самими и теми, которые
поставили их в это положение и удерживают в нем.
lOhh знают, что они в рабстве и гибнут в нужде и мраке для
того, чтобы служить похотям меньшинства, держащего их в рабстве.
Они знают и высказывают это. И это сознание не только
увеличивает, но составляет сущность их страдания.;
Древний раб знал, что он раб от природы, а наш рабочий,
чувствуя себя рабом, знает, что ему не надо быть рабом, и потому
испытывает мучения Тантала, вечно желая и не получая того, что
не только могло, но должно бы быть. Страдания для рабочих
классов, происходящие от противоречия между тем, что есть и что должно
быть, удесятеряются вытекающими из этого сознания завистью
и ненавистью.
Рабочий нашего времени, если бы даже работа его и была
много легче работы древнего раба, если бы он даже добился
восьмичасового дня и платы трех долларов за день, не перестанет
страдать, потому что, работая вещи, которыми он не будет
пользоваться, работая не для себя по своей охоте, а по нужде, для прихоти
вообще роскошествующих и праздных людей и, в частности, для
наживы одного богача, владетеля фабрики или завода, он знает, что
всё это происходит в мире, в котором признается не только научное
положение о том, что только работа есть богатство, что
пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность,
казнимая законами, но в мире, в котором исповедуется учение Христа,
по которому мы все братья и достоинство и заслуга человека только
в служении ближнему, а не в пользовании им.
Он знает всё это и не может не страдать мучительно от этого
вопиющего противоречия всего того, что должно бы быть, и того,
что есть. «По всем данным и по всему, что я знаю, что исповедуют
все,— говорит себе рабочий человек,— я бы должен быть свободен,
равен всем другим людям, любим, а я — раб, я унижен и ненавидим».
И он сам ненавидит и ищет средств спастись от своего положения,
свергнуть с себя навалившегося на него врага и самому сесть на
него. Говорят: «Рабочие неправы тем, что они хотят сесть на место
капиталистов, бедные на место богатых». Это неправда: рабочие
и бедные были бы неправы, если бы они этого хотели в том мире,
в котором признаются от бога установленные рабы и господа,
богатые и бедные; но они хотят этого в том мире, в котором
исповедуется учение евангельское, первое положение которого есть сынов-
ность людей богу и потому братство и равенство всех людей. И как
ни стараются люди, нельзя скрыть того, что одно из первых условий
христианской жизни есть любовь не на словах, а на деле.
Еще в большем противоречии и страдании живет человек так
называемого образованного класса. Всякий такой человек если
верит во что-нибудь, то верит если и не в братство людей, то в
гуманность, если не в гуманность, то в справедливость, если не
в справедливость, то в науку, и вместе с тем знает, что вся его
262

жизнь построена на условиях, прямо противоположных всему этому,,
всем положениям и христианства, и гуманности, и справедливости,
и науки.
Он знает, что все привычки, в которых он воспитан, лишение
которых было бы для него мучением, все они могут
удовлетворяться только мучительным, часто губительным трудом угнетенных
рабочих, т. е. самым очевидным, грубым нарушением тех принципов
христианства, гуманности, справедливости, даже научности (я
разумею требования политической экономии), которые он исповедует.
Он исповедует принципы братства, гуманности, справедливости,
научности и не только живет так, что ему необходимо то
угнетение рабочих, которое он отрицает, но так, что вся жизнь его есть
пользование этим угнетением, и не только живет так, но и
направляет свою деятельность на поддержание этого порядка вещей, прямо
противоположного всему тому, во что он верит.
Мы все братья, а между тем каждое утро брат или сестра
выносит мой горшок. Мы все братья, а мне утром необходима сигара,
сахар, зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и
теряют здоровье мои, равные мне, братья и сестры, а я пользуюсь
этими предметами и даже требую их. Мы все братья, а я живу тем,
что работаю в банке или в торговом доме и лавке над тем, чтобы
сделать все нужные моим братьям товары дороже. Мы все братья,
а я живу тем, что получаю жалованье за то, чтобы уличать,
судить и казнить вора или проститутку, существование которых
обусловлено всем складом моей жизни и которых я сам знаю, что надо
не казнить, а исправлять. Мы все братья, но я живу тем, что
получаю жалованье за собирание податей с бедных рабочих для
употребления их на роскошь праздных и богатых. Мы все братья, а я
получаю жалованье за то, чтобы проповедовать людям мнимохристи-
анскую веру, в которую я сам не верю, лишающую их возможности
узнать истинную. Я получаю жалованье как священник, епископ за
то, что обманываю людей в самом важном для них деле. Мы все
братья, но я отдаю бедным свои педагогические, врачебные,
литературные труды только за деньги. Мы все братья, а я получаю
жалованье за то, что готовлюсь к убийству, учусь убивать или
делаю оружие, порох, крепости.
Вся жизнь наших высших классов есть сплошное противоречие,
тем более мучительное, чем чутче нравственное сознание человека.
Человек с чуткой совестью не может не страдать, если он
живет этой жизнью. Одно средство для него избавиться от этого
страдания — в том, чтобы заглушить свою совесть, но, если и
удается таким людям заглушить совесть, они не могут заглушить страх.
Нечуткие и заглушившие совесть люди высших угнетающих
классов если не страдают совестью, страдают страхом и ненавистью.
И им нельзя не страдать. Они знают про ту ненависть против них,
которая живет и не может не жить в рабочих классах, знают, что
рабочие знают, что они обмануты и изнасилованы, и начинают
организовываться, чтобы скинуть с себя угнетение и отплатить угне-
263

тателям. Высшие классы видят союзы, стачки, 1-е мая и чуют ту
беду, которая угрожает им, и страх этот отравляет им жизнь.
Они чуют ту беду, которая угрожает им, и страх, который они
испытывают, переходит в чувство самозащиты и в ненависть. Они
знают, что если на минуту ослабнут в борьбе с угнетаемыми ими
рабами, то сами погибнут, потому что рабы озлоблены и
озлобление это растет с каждым днем угнетения. Угнетающие, если бы
они и желали этого, не могут перестать угнетать. Они знают, что
сами погибнут, как скоро не только перестанут, но ослабеют в
угнетении. Они и делают это, несмотря на мнимые заботы о
благоденствии рабочего, о 8-часовом дне, о запрещении работ
малолетним и женщинам, о пенсиях и вознаграждениях. Всё это обман
или забота о том, чтобы раб был не в силах работать; но раб
остается рабом, и господин, не могущий жить без раба, меньше
чем когда-нибудь готов освободить его.
Правящие классы по отношению рабочих находятся в
положении подмявшего под себя противника и держащего, не выпуская его,
не столько потому, что он не хочет выпустить его, сколько
потому, что он знает, что стоит ему выпустить на мгновение под
мятого, чтобы самому быть сейчас же зарезанным, потому что под
мятый озлоблен и в руке его нож. И потому, будут ли они чутки
или не чутки, наши богатые классы не могут наслаждаться теми
благами, которые они похитили у бедных, как это делали древние,
веровавшие в свое право. Вся жизнь и все наслаждения их отрав
лены укорами совести или страхом.
Таково противоречие экономическое. Еще поразительнее
противоречие государственное.
Все люди прежде всего воспитываются в привычках
повиновения государственным законам. Вся жизнь людей нашего времени
определена государственным законом. Человек женится и разводится,
воспитывает детей, даже исповедует веру (во многих государствах)
сообразно закону. Что же такое этот закон, определяющий всю
жизнь людей? Верят ли люди в этот закон? Считают ли его
истинным? Нисколько. В большинстве случаев люди нашего времени не
верят в справедливость этого закона, презирают его, а все-таки
повинуются ему. Хорошо было людям древности исполнять свои
законы. Они верили, точно верили в то, что закон их (он же большею
частью был религиозный) был единственный истинный закон,
которому должны подчиняться все люди. Но мы? Ведь мы знаем и не
можем не знать, что закон нашего государства не только не есть один
вечный закон, но что это только один из многих законов разных
государств, одинаково несовершенных, а часто и явно ложных
и несправедливых, со всех сторон обсуждавшихся в газетах.
Хорошо было еврею подчиняться своим законам, когда он не
сомневался в том, что их писал пальцем бог; или римлянину, когда он
думал, что их писала нимфа Егерия; или даже когда верили, что
цари, дающие законы,— помазанники божий; или хоть тому, что
собрания законодательные имеют и желание и возможность найти
264

наилучшие законы. Но ведь мы знаем, как делаются законы, мы все
были за кулисами, мы все знаем, что законы суть произведения
корысти, обмана, борьбы партий,— что в них нет и не может быть
истинной справедливости. И потому люди нашего времени не могут
верить тому, чтобы повиновение законам гражданским или
государственным удовлетворяло бы требованиям разумности
человеческой природы. Люди давно уже знают, что неразумно
повиноваться такому закону, в истинности которого может быть сомнение, и
потому не могут не страдать, повинуясь закону, разумность и
обязательность которого не признают.
Не может человек не страдать, когда вся его жизнь вперед
определена законами, которым он должен повиноваться под угрозой
наказания и — разумности, справедливости которых он не только
не верит, но несправедливость, жестокость, неестественность
которых он часто ясно сознает. Мы признаем ненужность таможен
и заграничных пошлин и должны платить их; признаем
бесполезными расходы на содержание двора и многих чинов управления;
признаем вредной проповедь церковную и должны участвовать в
поддержании этих учреждений; мы признаем жестокими и бессовестными
наказания, накладываемые судами, и должны участвовать в них;
признаем неправильным и вредным распределение земельной
собственности и должны подчиняться ему; не признаем необходимости
войск и войн и должны нести страшные тяжести для содержания
войск и ведения войн и т. д.
Но и это противоречие ничто в сравнении с противоречием,
которое в международных сношениях восстало теперь перед людьми
и под угрозой погибели и человеческого разума и человеческой
жизни требует разрешения. Это противоречие христианского
сознания и войны.
Мы, все христианские народы, живущие одной духовной жизнью,
так что всякая добрая, плодотворная мысль, возникающая на
одном конце мира, тотчас же сообщаясь всему христианскому
человечеству, вызывает одинаковые чувства радости и гордости
независимо от национальности; мы, любящие не только мыслителей,
благодетелей, поэтов, ученых чужих народов; мы, гордящиеся подвигом
Дамиана, как своим собственным; мы, просто любящие людей чужих
национальностей: французов, немцев, американцев, англичан; мы,
не только уважающие их качества, но радующиеся, когда
встречаемся с ними, радостно улыбающиеся им, не могущие не только считать
подвигом войну с этими людьми, но не могущие без ужаса подумать
о том, чтобы между этими людьми и нами могло возникнуть такое
разногласие, которое должно бы было быть разрешено взаимным
убийством,— мы все призваны к участию в убийстве, которое
неизбежно, не нынче, так завтра должно совершиться.
Ведь хорошо было еврею, греку, римлянину не только
отстаивать независимость своего народа убийством, но и убийством же
подчинять себе другие народы, когда он твердо верил тому, что
его народ один настоящий, хороший, добрый, любимый богом народ,
265

а все остальные — филистимляне, варвары. Могли верить в это еще
и люди средневековые, могли верить недавно еще в конце прошлого
и в самом начале нынешнего столетия. Но мы, сколько бы ни
раздразнивали нас, мы уже не можем верить в это, и противоречие это
для людей нашего времени так ужасно, что жить, не разрешив его,
стало невозможно.
«Мы живем во время, полное противоречий,— пишет в своем
ученом трактате профессор международного права граф Комаров-
ский.— В печати всех стран постоянно выдвигается всеобщее
стремление к миру, к необходимости его для всех народов. В том же
смысле говорят представители правительств и частные люди, и как
официальные органы, в парламентских речах, в дипломатических
переговорах и даже во взаимных договорах. В то же время, однако,
возвышают правительства ежегодно военную силу страны,
накладывают новые подати, делают займы и оставляют будущим
поколениям как завещание обязанность нести ошибки теперешней
неразумной политики. Какое кричащее противоречие между словами и
делом!
«Конечно, правительства указывают для оправдания этих мер
на исключительно оборонительный характер всех этих расходов и
вооружений, но все-таки остается непонятным для всякого
незаинтересованного человека, откуда можно ожидать нападения, когда
все великие державы единодушно в своей политике преследуют
единственную цель обороны. В действительности же это имеет вид такой,
как будто каждая из держав ждет ежеминутно нападения на себя
других, и последствия этого следующие: всеобщее недоверие и
сверхъестественное напряжение правительств превзойти силу
других держав. Подобное соревнование увеличивает само по себе
опасность войны: народы не могут переносить долго увеличенное
вооружение и рано или поздно предпочтут войну всем невыгодам
настоящего положения и постоянной угрозы. Так что ничтожнейший повод
будет достаточен для того, чтобы во всей Европе загорелся огонь
всеобщей войны. Несправедливо думать, что такой кризис может
излечить нас от давящих политических и экономических бедствий.
Опыт войн, веденных в последние годы, учит нас, что каждая война
только обострила враждебность народов, увеличила тяжесть и
невыносимость давления милитаризма и сделала
политико-экономическое положение Европы только еще печальнее и запутаннее».
«Современная Европа держит под ружьем активную армию в 9
миллионов людей,— пишет Энрико Ферри,— да еще 15 миллионов
армии запасной, расходуя на это 4 миллиарда франков в год.
Вооружаясь всё более и более, она парализует источники
социального и индивидуального благосостояния и легко может быть
уподоблена человеку, который для того, чтобы запастись оружием,
приговаривает себя к анемии, утрачивая вместе с тем и самые силы
свои для пользования тем оружием, которое он запасает и под
бременем которого он, наконец, падает».
То же говорит Чарльс Бут в речи своей, читанной в Лондоне
266

в ассоциации для реформы и кодификации закона народов 26 июля
1887 года. Указав те же цифры 9 миллионов -е чем-то
действительной армии и 17 миллионов запасной и огромные расходы
правительств на содержание этих армий и вооружений, он говорит:
«Цифры эти представляют только малую часть действительной
стоимости, потому что, кроме этих известных расходов военного
бюджета народов, мы должны принять в соображение еще громадные
потери общества вследствие извлечения из него такого огромного
количества самых сильных людей, потерянных для
промышленности и всякого труда, и еще те огромные проценты сумм,
затраченных на военные приготовления и ничего не приносящих.
Неизбежным последствием этих расходов на войну и приготовлений к войне
есть постоянно увеличивающиеся государственные долги. Большая
часть государственных долгов Европы была сделана для войны.
Общая сумма их 4 миллиарда фунтов, или 40 миллиардов рублей,
и долги эти с каждым годом растут».
Тот же Комаровский говорит в другом месте: «Мы живем в
тяжелом времени. Везде слышатся жалобы на застой торговли и
промышленности и вообще на плохое экономическое положение;
указывают на тяжелые условия жизни рабочих классов и на всеобщее
обеднение масс. Но, несмотря на это, правительства доходят в своем
стремлении к поддержанию своей независимости до крайних
пределов неразумного. Везде выдумываются новые подати и налоги,
и финансовое угнетение народов не знает пределов. Если мы
взглянем на бюджеты европейских государств за последние сто лет, то
нас прежде всего поразит постоянно прогрессивный и быстрый рост
их. Чем можем мы объяснить это необыкновенное явление, рано или
поздно угрожающее всем нам неизбежным банкротством?
«Происходит это неоспоримо от расходов, вызываемых
содержанием войска и поглощающих треть и даже половину бюджетов
всех европейских государств. Самое печальное при этом то, что этому
возрастанию бюджетов и обеднению масс не предвидится конца. Что
такое социализм, как не протест против этого крайне
ненормального положения, в котором находится большая часть населения
нашей части света».
«Мы разоряемся,— говорит Frederic Passy в записке,
читанной на последнем конгрессе (1890 г.) всеобщего мира в Лондоне,—
мы разоряемся для того, чтобы иметь возможность принимать
участие в безумных бойнях будущего, или для того, чтобы платить
проценты долгов, оставленных нам безумными и преступными
бойнями прошедшего. Мы умираем с голода для того, чтобы иметь
возможность убивать».
Далее, говоря о том, как смотрит на этот предмет Франция, он
говорит: «Мы верим в то, что 100 лет после обнародования прав
человека и гражданина пришло время признать права народов и
отречься раз навсегда от всех этих предприятий обмана и насилия,
которые под названием завоеваний суть истинные преступления против
человечества и которые, что бы ни думали о них честолюбие монар-
267

хов и гордость народов, ослабляют и тех, которые торжествуют».
«Удивляюсь на религиозное воспитание в нашей стране,—
говорит Sir Wilfrid Lawson на том же конгрессе.— Мальчик ходит
в воскресную школу, и его учат: милый мальчик, ты должен любить
врагов. Если товарищ ударит тебя, ты не должен отплачивать ему,
а стараться любовью исправить его. Хорошо. Мальчик ходит в
воскресную школу до 14—15 лет, а потом друзья его определяют его в
военную службу. Что он будет делать в военной службе? Ведь не
любить врага, а напротив, если он только доберется до него,—
проткнуть его штыком. Таково всё религиозное обучение в этой стране.
Я не думаю, чтобы это был лучший способ исполнения предписаний
религии. Я думаю, что если мальчику хорошо любить врага, то
также это хорошо и взрослому человеку».
Далее: «В Египте 28 000 000 вооруженных людей для
разрешения споров, вместо обсуждения, убиванием друг друга. Таков
принятый христианскими народами способ разрешения споров. Способ
этот вместе с тем очень дорогой, потому что по расчету, который
я читал, народы Европы с 1872 года издержали неимоверную
сумму, 15 миллиардов рублей, на приготовление и разрешение
споров посредством убивания друг друга. Мне поэтому кажется, что при
таком порядке вещей одно из двух положений должно быть
принято: либо то, что христианство не удалось (is a failure), либо то, что
те, которые взялись толковать его, неудачно толковали его».
«До тех пор, пока наши броненосцы не будут разоружены и
армия наша распущена, мы не имеем права называться
христианской нацией»,— говорит Mr. I. Sowet Wilson.
В беседе, возникшей по случаю вопроса об обязательности
проповеди против войны христианских пастырей, Mr. G. D. Bartlett
сказал, между прочим: «Если я хоть сколько-нибудь понимаю
писание,— сказал он,— я утверждаю, что люди только играют с
христианством, если они игнорируют, т. е. умалчивают о вопросе войны.
А между тем я прожил длинную жизнь и едва ли полдюжину раз
слышал от наших пастырей проповедь всеобщего мира. 20 лет тому
назад я в гостиной перед 40 человеками сказал, что война
несовместима с христианством; на меня посмотрели, как на шального
фанатика. Мысль о том, что можно жить без войны, была принята как
непростительная слабость и безумие».
В том же духе высказался католический священник аббат
Дефурни. «Одно из первых предписаний вечного закона,
написанного в совести всех людей,— говорит аббат Дефурни,— есть
запрещение отнятия жизни своего ближнего, пролития крови (без
достаточной причины, не будучи принужденным к тому
необходимостью); это одно из тех предписаний, которое глубже всех других
врезано в сердце человеческом... Но как скоро дело касается войны,
т. е. пролития крови человеческой потоками, так люди нынешнего
времени уже не заботятся о достаточной причине. Те, которые
принимают участие в войнах, и не думают уже спрашивать себя, имеют
ли какое-либо оправдание эти бесчисленные смертоубийства; спра-
268

ведливы ли они, или нет, законны или незаконны, невинны или
преступны, нарушают ли они, или нет главный закон, запрещающий
убивать (без законной причины). Но совесть их молчит... Война
перестала быть делом, зависящим от нравственности. Для военных
нет другой радости в трудах и опасностях, которые они несут, как
та, чтобы быть победителями, другого горя, как то, чтобы быть
побежденными. Не говорите мне о том, что они служат отечеству. Уже
давно великий гений ответил вам словами, вошедшими в
пословицу: «Откиньте справедливость, и что такое государство, как не
большое сборище разбойников? И сборище разбойников разве не
маленькое государство? И шайки разбойников имеют свои законы.
И там сражаются для приобретения добычи и даже для чести...»
«Цель этого учреждения (речь идет об учреждении
международного трибунала) та, чтобы европейские народы перестали быть
народами воров и армии — шайками разбойников, и должен
прибавить — разбойников и воров. Да, армии наши — толпы рабов,
принадлежащих одному или двум правителям или министрам, которые
тиранически, без всякой ответственности, как мы это знаем,
распоряжаются ими...
«Особенность раба в том, что он в руках своего хозяина есть
вещь, орудие, а не человек. Таковы солдаты, офицеры, генералы,
идущие на убиение и на убийство по произволу правителя или
правителей. Рабство военное существует, и это худшее из рабств,
особенно теперь, когда оно посредством обязательной службы
надевает цепи на шеи всех свободных и сильных людей нации, чтобы
сделать из них орудия убийства, палачей, мясников человеческого
мяса, потому что только для этого их набирают и вышколивают...
«Правители, в числе двух, трех, сойдясь в кабинетах, тайно
сговариваются без протоколов, без гласности, и потому без
ответственности, и посылают людей на бойню».
«Протесты против тяжелых для народа вооружений начались не
с нашего времени,— говорит сеньор Е. Г. Монэта.— Послушайте то,
что писал Монтескье в свое время: «Франция (теперь можно
подставить: Европа) погибнет от военных. В Европе
распространилась новая болезнь. Она постигла царей и принуждает их
содержать невозможное количество войск. Болезнь эта сыпная и потому
заразительная, потому что, как скоро одно государство
увеличивает свои войска, тотчас же все другие делают то же. Так что от
этого ничего не получается, кроме общей погибели.
«Каждое правительство содержит столько войска, сколько оно
могло бы содержать, если бы его народу угрожало истребление, и
люди называют миром состояние напряжения всех противу всех. И
потому Европа так разорена, что если бы частные люди были в том
положении, в котором находятся правительства этой части света, то
самым богатым из них было бы нечем жить. Мы бедны, имея
богатства и торговлю всего мира».
«Это писано было почти 150 лет тому назад. Картина, кажется,
написана с настоящего. Изменилось одно — образ правления.
269

Во время Монтескье говорили, что причина содержания больших
войск была в неограниченной власти королей, которые воевали в
надежде увеличить победами свою частную собственность и
прославиться.
«Тогда говорили: «Ах, если бы народы могли избирать тех,
которые имели бы право отказывать правительствам в солдатах и
деньгах, пришел бы конец и военной политике». Теперь почти
во всей Европе представительные правления, и, несмотря на то,
военные расходы и приготовления к войне увеличились в страшной
пропорции.
«Видно, безумие властителей перешло в руководящие классы.
Теперь уже не воюют из-за того, что один король не исполнил
учтивости относительно любовницы другого, как это было при
Людовике XIV; но, преувеличивая почтенные и естественные чувства
национального достоинства и патриотизма и возбуждая
общественное мнение одного народа против другого, доходят, наконец, до
того, что становится достаточным того, чтобы было сказано,— хотя
бы известие и было неверно,— что посланник вашего государства
не был принят главой другого государства, для того чтобы
разразилась самая ужасная и гибельная война из всех тех, которые
когда-либо были. Европа содержит теперь под ружьем больше
солдат, чем во время великих наполеоновских войн. Все граждане,
за малыми исключениями, принуждены на нашем континенте
провести несколько лет в казармах. Строятся крепости, арсеналы и
корабли, производят беспрестанно оружия, которые в самое короткое
время заменяются другими, потому что наука, которая должна бы
была быть направлена всегда на благо человечества, содействует,
к сожалению, делу разрушения, придумывает новые и новые
средства убивать большие количества людей в наиболее короткое
время.
«И для того, чтобы содержать столько солдат и делать такие
огромные приготовления к убийству, расходуются ежегодно сотни
миллионов, т. е. такие суммы, которые были бы достаточны для
воспитания народа и совершения самых огромных работ для
общественной пользы и которые дали бы возможность миролюбиво
разрешить социальный вопрос.
«Европа находится поэтому в этом отношении, несмотря на все
наши научные победы, в таком же положении, в котором она
находилась в самые худшие времена зверских Средних веков. Все
жалуются на это положение, которое не есть война, но и не есть мир, и все
желали бы выйти из него. Главы правительств утверждают, что они
все хотят мира, и между ними происходит соревнование о том, кто
из них сделает самые торжественные миролюбивые заявления. Но
в тот же день, или на другой, они представляют в
законодательном собрании предложение об увеличении вооружений и говорят, что
принимают такие предосторожности именно для того, чтобы
обеспечить мир.
«Но это не тот мир, который мы любим. И народы не обмануты
270

этим. Истинный мир имеет в основе взаимное доверие, тогда как эти
огромные вооружения показывают явное и крайнее недоверие, если
не скрытую враждебность между государствами. Что бы мы сказали
о человеке, который, желая заявить свои дружественные чувства
соседу, пригласил бы его разбирать предлежащие вопросы с
заряженным револьвером в руке?
«Вот это-то вопиющее противоречие между миролюбивыми
заявлениями и военной политикой правительств есть то, что, во что бы
то ни стало, желают прекратить все добрые граждане».
Удивляются на то, что в Европе совершается ежегодно 60 000
самоубийств, только известных, записанных, и то за исключением
России и Турции; но надо удивляться не тому, что самоубийств
совершается так много, а тому, что их так мало. Всякий человек нашего
времени, если вникнуть в противоречие его сознания и его жизни,
находится в самом отчаянном положении. Не говоря о всех других
противоречиях жизни и сознания, которые наполняют жизнь
человека нашего времени, достаточно одного этого последнего военного
положения, в котором находится Европа, и его христианского
исповедания для того, чтобы человеку прийти в отчаяние, усомниться
в разумности человеческой природы и прекратить жизнь в этом
безумном и зверском мире. Противоречие это — военное, заключающее
в себе квинтэссенцию всех других противоречий,— так ужасно, что
жить, участвуя в нем, можно только, если не думаешь о нем, можешь
забыть его.
Как! Мы все христиане, не только исповедуем любовь друг
к другу, но действительно живем одной общей жизнью, одними
ударами бьется пульс нашей жизни, мы помогаем друг другу, учимся
друг у друга, всё больше и больше, ко взаимной радости, любовно
сближаемся друг с другом! В этом сближении — смысл всей жизни,
и завтра какой-нибудь ошалелый глава правительства скажет
какую-нибудь глупость, другой ответит такой же, и я пойду, сам
подвергаясь убийству, убивать людей, не только мне ничего не
сделавших, но которых я люблю. И это'не отдаленная случайность,
а это то самое, к чему мы все готовимся, и есть не только вероятное,
но неизбежное событие.
Достаточно ясно сознать это для того, чтобы сойти с ума или
застрелиться. И это самое и случается, и даже особенно часто между
военными. Стоит только на минуту опомниться, чтобы прийти к
необходимости такого конца. Только этим и объясняется то страшное
напряжение, с которым люди нашего времени стремятся к одурмане-
нию себя вином, табаком, опиумом, картами, чтением газет,
путешествиями, всякими зрелищами и увеселениями. Все эти дела
производятся как серьезные, важные дела. Они действительно важные
Дела. Если бы не было внешних средств отуманивания, половина
людей немедленно перестрелялась бы, потому что жить противоречиво
своему разуму есть самое непереносимое состояние. А в этом
состоянии находятся все люди нашего времени. Все люди нашего времени
живут в постоянном вопиющем противоречии сознания и жизни. Про-
271

тиворечия эти выражаются и в экономических и государственных
отношениях, но резче всего это противоречие в сознании людьми
христианского закона братства людей и необходимости, в которую
ставит всех людей общая воинская повинность, каждому быть
готовым к вражде, к убийству,— каждому быть в одно и то же время
христианином и гладиатором.
VI
Разрешение противоречий жизни и сознания возможно двумя
путями: изменением жизни или сознания. И в выборе из двух,
казалось бы, не может быть сомнения.
Человек может перестать делать то, что он считает дурным, но
не может перестать считать дурным дурное.
Точно так же и всё человечество может перестать делать то,
что оно считает дурным, но не может не только изменить, но и
задержать хоть на время всё уясняющего и распространяющегося
сознания того, что дурно и чего поэтому не должно быть. Казалось
бы, что выбор между изменением жизни и сознания должен бы
быть ясен и не подлежать сомнению.
И потому, казалось бы, неизбежно христианскому
человечеству нашего времени отречься от осуждаемых им языческих форм
жизни и на признаваемых им христианских основах построить свою
жизнь.
Но так бы это было, если бы не было закона инерции, столь же
неизменного в жизни людей и народов, сколько в неодушевленных
телах, выражающегося для людей психологическим законом, так
верно выраженным в Евангелии словами: «И не шли к свету, потому
что дела их были злы». Закон этот состоит в том, что большинство
людей мыслят не для того, чтобы познать истину, а для того, чтобы
уверить себя, что они находятся в истине, чтобы уверить себя в том,
что та жизнь, которую они ведут и которая им приятна и привычна,
и есть та самая, которая сходится с истиной.
Рабство было противно всем тем нравственным началам,
которые проповедовали Платон и Аристотель, а между тем ни тот, ни
другой не видели этого, потому что отрицание рабства разрушало
всю ту жизнь, которой они жили. То же происходит и в нашем
мире.
Разделение людей на две касты, так же как и государственное
и военное насилие, противны всем тем нравственным началам,
которыми живет наш мир, и вместе с тем передовые, образованные
люди нашего времени как будто не видят этого.
Большинство, если не все образованные люди нашего времени
бессознательно стараются удержать прежнее общественное
жизнепонимание, оправдывающее их положение, и скрыть от себя и людей
несостоятельность его и, главное, необходимость усвоения того
христианского жизнепонимания, которое разрушает весь строй
существующей жизни. Они стремятся поддержать порядки, основанные
272

на общественном жизнепонимании, но сами не верят в него, потому
что оно отжито и в него нельзя уже верить.
Вся литература — и философская, и политическая, и изящная —
нашего времени поразительна в этом отношении. Какое богатство
мыслей, форм, красок, какая эрудиция, изящество, обилие мыслей
и какое не только отсутствие серьезного содержания, но какой-то
страх перед всякой определенностью мысли и выражения ее!
Обходы, иносказания, шутки, общие, самые широкие соображения и
ничего простого, ясного, идущего к делу, т. е. к вопросу жизни.
Но мало того, что пишутся и говорятся грациозные ненужности,
пишутся и говорятся прямо гадости, дикости, пишутся и говорятся
самым утонченным образом рассуждения, возвращающие людей
к первобытной дикости, к основам жизни не только языческой, но
даже животной, уже 5000 лет тому назад пережитой нами.
Оно и не может быть иначе. Чураясь жизнепонимания
христианского, нарушающего для одних только привычный, для других
привычный и выгодный порядок, люди не могут не возвращаться назад
к языческому жизнепониманию и к учениям, основанным на нем. В
наше время проповедуется не только патриотизм и аристократизм
так, как он проповедовался 2000 лет тому назад, но самый грубый
эпикуреизм, животность, с тою только разницею, что тогда
проповедующие его люди верили в то, что проповедовали, теперь же сами
проповедующие не верят в то, что говорят, и не могут верить, потому
что то, что они проповедуют, уже не имеет смысла. Нельзя
оставаться на месте, когда почва движется. Если не идешь вперед, то
идешь назад. И странно и страшно сказать — образованные люди
нашего времени, передовые люди своими утонченными
рассуждениями в сущности влекут общество назад, к состоянию даже не
языческому, а к состоянию первобытной дикости.
Ни на чем так не видно это направление деятельности
передовых людей нашего времени, как на отношении их к тому явлению,
в котором в наше время в концентрированной форме выразилась
вся несостоятельность общественного жизнепонимания,— к войне,
к всеобщему вооружению и общей воинской повинности.
Неопределенность, если не недобросовестность отношения к
этому явлению образованных людей нашего времени поразительна.
Отношение к этому в нашем образованном обществе трояко: одни
рассматривают это явление как нечто случайное, возникшее от
особенного политического положения Европы, и считают его
поправимым без изменения всего внутреннего строя жизни народов,
внешними дипломатическими международными мерами. Другие смотрят
на это явление как на нечто ужасное, жестокое, но как на неизбежное
и роковое, как болезнь или смерть. Третьи спокойно и хладнокровно
считают войну явлением необходимым, благодетельным и потому
желательным.
Смотрят люди на предмет различно, но как те, так и другие
и третьи рассуждают о войне как о событии, совершенно не
зависящем от воли людей, участвующих в ней, и потому даже и не до-
273

пускают того естественного вопроса, представляющегося каждому
простому человеку: «Что, мне-то нужно ли принимать в ней участие?»
По мнению всех этих людей, вопросов этого рода даже не существует,
и всякий, как бы он ни смотрел на войну сам лично, должен рабски
подчиняться в этом отношении требованиям власти.
Отношение первых, тех, которые спасение от войн видят в
дипломатических международных мерах, прекрасно выражается
результатом последнего конгресса мира в Лондоне и* статьей и письмами
о войне выдающихся писателей.
Вот результаты конгресса: собрав с разных концов света от
ученых лично или письменно их мнения, конгресс, начав молебствием
в соборе и кончив обедом со спичами, в продолжение 5 дней
выслушал много речей и пришел к следующим решениям.
Во-1-х, конгресс выразил свое мнение о том, что прямым
следствием братства между людьми должно неминуемо быть братство
между народами, признающее тождественность интересов каждого
народа в отдельности.
Во-2-х, конгресс признал, что христианство имеет влияние
на нравственный и политический прогресс человечества, и потому
напомнил проповедникам Евангелия и другим лицам, занимающимся
духовным воспитанием, о необходимости распространения правил
мира и сердечного расположения между людьми. Для этой цели
конгресс определил 3-е воскресенье каждого декабря. В этот день
должно быть особое провозглашение принципов мира.
В-З-х, конгресс выразил желание, чтобы все учителя истории
обращали внимание юношества на страшное зло, которое война
всегда причиняла человечеству, и на то обстоятельство, что в
большинстве случаев войны возникали вследствие весьма незначительных
причин.
В-4-х, конгресс осудил обучение в училищах в виде
физических упражнений — военным приемам и предложил заменить военные
роты, ныне существующие, спасательными ротами. Конгресс далее
выразил желание внушить экзаменационным комиссиям, имеющим
обязанность формулировать вопросы ученикам, необходимость
направлять умы учеников к принципам мира.
В-5-х, конгресс выразил убеждение, что учение о правах
человека требует, чтобы народы дикие и слабые, их собственность
и их свобода находили защиту от несправедливости и
злоупотреблений и чтобы эти народы были ограждаемы от пороков, столь
распространенных между народами, так называемыми
цивилизованными. По мнению конгресса, народы должны были бы для этой цели
действовать заодно. Конгресс выразил свое сердечное сочувствие
заключениям антирабской конференции, заседавшей недавно в
Брюсселе и имеющей задачей улучшение быта африканских дикарей.
В-6-х, конгресс выразил убеждение, что, так как
воинственные предрассудки и предания, которые еще так глубоко коренятся в
некоторых народах, так же как и все те воинственные речи, которые
произносятся в законодательных собраниях некоторыми вожаками
274

общественного мнения и которыми наполнены органы печати,
нередко являются косвенными причинами войны, то желательно бы
было печатать точные сведения об отношениях народов: Для этой
цели конгресс предложил основать международную газету, могущую
ответить вышеизложенным требованиям.
В-7-х, конгресс предложил комитету советовать своим членам
при всех удобных случаях отстаивать проекты объединения весов,
мер, монет, почтовых, телеграфных тарифов и т. д., могущие
способствовать действительному торговому, промышленному и
научному единению народов.
В-8-х, ввиду безграничного нравственного и общественного
влияния женщин конгресс убеждает их оказать свою поддержку
всему тому, что может способствовать миру, ибо иначе на их
ответственности должно лежать в большей мере всякое продолжение
настоящего военного положения.
В-9-х, конгресс выразил надежду о том, что ассоциация
финансовой реформы и другие подобные общества в Европе и Америке
соединятся для обсуждения мер установления справедливых
торговых отношений между государствами путем уничтожения пошлин.
Конгресс выразил мысль о том, что все цивилизованные народы
желают мира и с нетерпением ожидают прекращения всеобщего
вооружения. Эти вооружения, будучи производимы якобы для защиты, в
свою очередь представляют из себя зло, так как поддерживают
недоверие и в то же время являются причиной той всеобщей
экономической неурядицы, которая не позволяет приступить, при
благоприятных условиях, к тем вопросам о труде и нужде, которые должны
были бы быть первые на очереди.
В-10-х, конгресс признал всеобщее разоружение лучшим
ручательством мира и первым шагом к разрешению, ко всеобщему
удовольствию, тех вопросов, которые в настоящее время разъединяют
государства, и выразил желание, чтобы в скором будущем
составился съезд представителей всех государств Европы для
обсуждения мер, могущих вести ко всеобщему постепенному
разоружению.
В-11-х, имея в виду то, что нерешительность какого-нибудь
одного государства могла бы затормозить созвание вышеупомянутого
съезда, конгресс выразил мнение, что то государство, которое
первое решится распустить значительную долю своей армии, окажет
наиважнейшую услугу Европе и человечеству, так как этим самым
заставит другие государства — под давлением общественного
мнения — последовать его примеру. Своим же поступком оно, без
сомнения, не только не ослабит, а лишь усилит естественные условия
защиты своей страны.
В-12-х, имея в виду то, что вопрос о разоружении, так же как
и о мире вообще, зависит в значительной мере от общественного
мнения, конгресс предложил обществам мира, так же как и всем
приверженцам мира, заняться деятельной пропагандой его,
особенно во время парламентских выборов, чтобы убедить избирателей
275

подавать голоса за кандидатов, в программу действия которых
войдут установление мира, разоружение и третейский суд.
В-13-х, конгресс поздравил друзей мира с решением, принятым
международной американской конференцией (Вашингтон, апрель),
которым признается желательным обязательный третейский суд во
всех спорах и других несогласиях, каково бы ни было их
происхождение, исключая тех спорных пунктов, которые могли бы грозить
независимости одной из заинтересованных стран.
В-14-х, конгресс обращает на это решение внимание всех
европейских и американских государственных людей, в надежде, что
в скором будущем подобные договоры будут подписаны остальными
нациями ввиду избежания впредь всех столкновений и в то же время
для примера другим государствам.
В-15-х, конгресс выразил свое удовольствие и по поводу
принятия испанским сенатом (16 июля) законопроекта, разрешающего
правительству ходатайствовать об утверждении договоров,
составленных с помощью третейского суда для разрешения всех
спорных вопросов, исключая тех, которые касаются независимости или
внутреннего управления государств.
Конгресс выразил также свое удовольствие по поводу
принятия решений подобного же содержания норвежским стортингом и
итальянским парламентом в текущем месяце.
В-16-х, конгресс постановил официально обратиться к главным
политическим, религиозным, торговым обществам, рабочим союзам
с просьбой, чтобы эти общества ходатайствовали перед своими
правительствами о принятии необходимых мер для учреждения
особой комиссии, в обязанности которой входило бы решение
международных несогласий ввиду предупреждения войн.
В-17-х, ввиду того, что: 1) цель, преследуемая всеми
обществами мира, состоит в установлении юридического порядка между
народами; что 2) нейтрализация путем международных договоров
составляет шаг к такому юридическому положению и к
уменьшению числа стран, в которых будет возможна война,— конгресс
предложил расширить правила о нейтрализации и выразил желание,
чтобы все договоры о нейтрализации, уже существующие в
настоящее время, оставались и вперед в силе или, в случае нужды, были
дополнены в том смысле, чтобы нейтралитет был распространен
на всё государство или чтобы были уничтожены крепости,
представляющие для всякого нейтралитета скорее опасность, чем
ручательство.
Чтобы были составлены новые договоры (согласные желанию
народов) для установления нейтралитета остальных государств.
В-18-х, секция комитета предложила: 1) чтобы следующие
съезды конгресса мира были назначены либо перед самым заседанием
ежегодной международной конференции, либо тотчас же после него
и в том же городе; 2) чтобы вопрос о международной эмблеме
мира был отложен на неопределенное время.-
Чтобы были приняты следующие решения: 1) Выразить удовлет-
276

ворение по поводу официального предложения со стороны
пресвитерианской церкви в Соединенных Штатах верховным
представителям каждого религиозного общества христианского исповедания
соединиться для общего обсуждения мер, могущих вести к замене
войны международным третейским судом.
2) Выразить от лица конгресса глубокое почтение памяти
Аврелия Саффи, великого итальянского юриста, члена комитета
международного мира и свободы.
3) Чтобы отчеты этого конгресса, подписанные президентом,
были по возможности переданы главам всех цивилизованных
государств авторитетными депутациями.
4) Чтобы организационный комитет был уполномочен сделать
нужные поправки в бумагах и решениях, здесь принятых.
5) Чтобы были приняты следующие решения: а) выразить
признательность президентам всех отдельных заседаний конгресса;
Ь) выразить признательность председателю, секретарям и членам
бюро конгресса; с) выразить признательность членам различных
секций комитета; d) выразить канонику Скотт-Голланд, доктору Ре-
вен Томасу и I. Моргану Гиббону благодарность за их речи перед
открытием конгресса и просьбу доставить копии этих речей для
печати, а также главам собора св. Павла, Сити Темпля и конгрега-
ционной церкви Стамфорд Гиля за пользование этими зданиями для
общественных целей; е) составить благодарственный адрес ее
величеству за разрешение посетить Виндзорский замок, f) и также
выразить признательность лорд-мэру, его супруге, мистеру Пасмор
Эдвардсу и другим друзьям, оказавшим гостеприимство членам
конгресса.
В-19-х, конгресс выразил свою глубокую благодарность
всевышнему за замечательное согласие, господствовавшее на
собраниях конгресса, на которых столько мужчин и женщин самых
разнообразных народностей и вероисповеданий собиралось для тесной
совместной работы, и успешное окончание трудов конгресса.
Конгресс выразил твердую и непоколебимую веру в
окончательное торжество мира и тех принципов, которые отстаивались
на этих собраниях.
Основная мысль конгресса та, что необходимо, во-1-х,
распространять всеми средствами между всеми людьми убеждения о том,
что война очень невыгодна для людей и что мир есть большое
благо, и, во-2-х, действовать на правительства, внушая им
преимущества перед войнами международного судилища и поэтому выгоды
и необходимости разоружения. Для достижения первой цели конгресс
обращается к учителям истории, к женщинам и к духовенству с
советом проповедовать людям каждое 3-е воскресенье декабря зло
войны и благо мира; для достижения второй — конгресс
обращается к правительствам, предлагая им разоружение и замену войны
арбитрацией.
Проповедовать людям зло войны и благо мира! Но ведь зло
войны и благо мира до такой степени известны людям, что, с тех
277

пор как мы знаем людей, самым лучшим пожеланием было
приветствие «мир вам», так что же его проповедовать?
Не только христиане, но все язычники тысячи лет тому назад
знали зло войны и благо мира. Так что совет проповедникам
Евангелия проповедовать о зле войны и благе мира в 3-е воскресенье
декабря совершенно излишен.
Христианин не может не проповедовать этого всегда, во все
дни своей жизни. Если же христиане и проповедники христианства
этого не делают, то на это должны быть причины. И покуда не
будут устранены эти причины, никакие советы не будут действительны.
Еще менее могут быть действительны советы правительствам, чтобы
они распустили войска и заменили их международными
судилищами. Правительства тоже очень хорошо знают всю трудность и
тяжесть собирания и содержания войск, и если, несмотря на то, с
страшными усилиями и напряжением собирают и держат войска, то,
очевидно, не могут поступать иначе и совет конгресса никак не может
изменить этого. Но ученые никак не хотят видеть этого и всё
надеются найти такую комбинацию, при которой (сами) правительства,
производящие войны, ограничили бы сами себя.
«Возможно ли избавиться от войны? — пишет ученый человек.—
Все согласны, что если она разразится в Европе, то последствия ее
будут подобны великим нашествиям варваров. Дело при
предстоящей войне будет идти уже о существовании целых народностей,
и потому она будет кровавая, отчаянная, жестокая.
«Это-то соображение вместе с теми страшными орудиями
истребления, которыми располагает новейшая наука, задерживает
момент объявления войны и удерживает настоящий временный
порядок вещей, который мог бы продолжаться на неопределенное
время, если бы не те страшные расходы, которые давят европейские
народы и угрожают довести народы до бедствий, не меньших тех,
которые произведет война.
«Пораженные этой мыслью, люди разных стран искали
средства остановить или по крайней мере смягчить последствия
страшной бойни, которая угрожает им.
«Таковы вопросы, поставленные на очередь
предполагающимся в скором времени конгрессом в Риме и изданием брошюр о
разоружении.
«К несчастью, несомненно то, что при теперешнем устройстве
большинства европейских государств, удаленных друг от друга и
руководимых различными интересами, совершенное прекращение
войны есть мечта, которой было бы опасно утешаться. Однако
некоторые принятые всеми более разумные законы и постановления при
этих дуэлях между народами могли бы значительно уменьшить
ужасы войны.
«Одинаково утопично рассчитывать на разоружение, которое
почти невозможно, вследствие соображений народного характера,
понятного нашим читателям. (Вероятно, это значит, что Франции
нельзя разоружаться до реванша.) Общественное мнение не готово
278

для принятия проектов разоружения, и, кроме того, отношения
международные не таковы, чтобы можно было принять их.
«Разоружение, потребованное одним народом от другого,
равнялось бы объявлению войны.
«Однако все-таки можно допустить, что обмен взглядов между
заинтересованными народами поможет в известной степени
международному соглашению и сделает возможным значительное
уменьшение военных расходов, давящих теперь европейские народы в
ущерб разрешению социальных вопросов, необходимость которого
чувствуется каждым государством отдельно под угрозой вызвать
внутреннюю войну усилиями предотвратить внешнюю.
«Можно по крайней мере предположить уменьшение огромных
расходов, которые нужны при теперешнем военном устройстве,
имеющем целью возможность в 24 часа захватить владения
противника и дать решительное сражение через неделю после
объявления войны!»
Надобно сделать так, чтобы государства не могли« нападать
вдруг на другие и в 24 часа захватить чужие владения.
Практическую мысль эту выразил Maxime du Camp, и к этому
сводится и заключение статьи.
Предложения M. du Camp следующие:
«1) Дипломатический конгресс должен собираться ежегодно.
«2) Всякая война не может быть объявлена ранее двух
месяцев после события, которое ее вызовет. (Затруднение тут будет
в том, чтобы определять, какой именно incident вызовет войну, так
как при всяком объявлении войны таких incidents очень много и
надо решить, от какого считать два месяца.)
«3) Война не может быть объявлена прежде, чем она не будет
подвергнута голосованию народов, готовящихся к ней.
«4) Военные действия не могут начаться ранее месяца после
объявления войны.
«Не может быть начала война... должны... и т. д.». Да кто же
сделает то, чтобы не могла быть начата война? Кто сделает то,
чтобы должны были люди делать то-то и то-то? Кто заставит державу
дожидаться назначения срока? Все другие. Но все другие суть точно
такие же державы, которых надо умерять и поставлять в границы и
заставить. Кто же будет заставлять? и как? Общественное мнение.
Да если есть общественное мнение, которое может заставить
державу дожидаться назначенного срока, то то же общественное мнение
может заставить державу и вовсе не начинать войны.
Но, отвечают на это, возможно такое уравновешение сил,
pondération des forces, при котором державы будут сами себя
воздерживать. Да ведь это требование и теперь требуется. Это самое был
священный союз, это самое — лига мира и т. п.
Но если все согласятся, отвечают на это. Но если все согласятся,
то и войны не будет, и незачем и верховные судилища, и третейский
суд, и арбитрация.
«Третейский суд, арбитрация заменит войны. Вопросы будут
279

решаться третейским судом, алабамский вопрос решен третейским
судом, о Каролинских островах предложено решить третейским
судом папе. Швейцария, и Бельгия, и Дания, и Голландия — все
подали заявление, что они предпочитают решения третейского суда
войне». Кажется, и Монако заявило то же желание. Досадно только
одно, что Германия, Россия, Австрия, Франция до сих пор не
заявляют того же.
Удивительно, чем могут себя обманывать люди, когда им
нужно обмануть себя.
Правительства согласятся решать свои несогласия третейским
судом и потому распустят войска. Недоразумения России и
Польши, Англии и Ирландии, Австрии и Чехии, Турции и славян,
недоразумения между Францией и Германией разрешатся добровольным
согласием.
Ведь это всё равно, как если бы предложить купцам и банкирам
ничего не продавать дороже цены покупки, а заниматься
распределением богатств без барышей и уничтожить вследствие этого ставшие
ненужными деньги.
Но ведь торговля и банковое дело и состоят только в том, чтобы
продавать дороже, чем покупать, и потому предложение о том, чтобы
не продавать дороже покупной цены и уничтожить деньги, равняет
ся предложению уничтожиться. То же самое и с правительствами
Предложение правительствам не употреблять насилия, а по
справедливости решать недоразумения, есть предложение уничтожиться как
правительство; а на это-то никакое правительство не может
согласиться.
Ученые люди собираются в общества (таких обществ много,
более 100), собираются на конгрессы (такие были недавно в Париже
и Лондоне, теперь будет в Риме), читают речи, обедают, говорят
сп^чи, издают журналы, посвященные этой цели, и во всех
доказывается, что напряжение народов, принужденных содержать
миллионы войск, дошло до крайних пределов и что это вооружение
противоречит всем целям, свойствам, желаниям всех народов, но
что если много исписать бумаги и наговорить слов, то можно
согласовать всех людей и сделать, чтобы у них не было противоположных
интересов, и тогда войны не будет.
Когда я был маленький, меня уверили, что для того, чтобы
поймать птицу, надо посыпать ей соли на хвост. Я вышел с солью к
птицам, но тотчас же убедился, что если бы я мог посыпать соли на
хвост, то мог бы и поймать, и понял, что надо мной смеялись.
То же надо понять и людям, читающим статьи и книги о
третейском суде и разоружении.
Если можно посыпать соли на хвост птице, то значит, что она
не летает, ее и ловить нечего. Если же у птицы есть крылья и она
не хочет быть пойманной, она не даст себе сыпать соли на хвост,
потому что свойство птицы летать. Точно так же свойство
правительства состоит не в том, чтобы подчиняться, а подчинять себе.
И правительство только на столько правительство, на сколько оно
280

может не подчиняться, а подчинять, и потому оно всегда стремится
к этому и никогда добровольно не может отказаться от власти,
а власть дает ему войско, и потому никогда не откажется от войска
и употребления его для войны.
Ошибка зиждется на том, что ученые юристы, обманывая себя
и других, утверждают в своих книгах, что правительство не есть
то, что оно есть,— собрание одних людей, насилующих других, а что
правительства, как это выходит в науке, суть представители
совокупности граждан. Ученые так долго уверяли других в этом, что и
сами поверили в это, и им часто серьезно кажется, что
справедливость может быть обязательна для правительств. Но история
показывает, что от Кесаря и до Наполеона, того и другого, и Бисмарка
правительство есть по существу своему всегда сила, нарушающая
справедливость, как оно и не может быть иначе. Справедливость
не может быть обязательной для человека или людей, которые
держат под рукой обманутых и дрессированных для насилия людей —
солдат и посредством их управляют другими. И потому не могут
правительства согласиться уменьшить количество этих
повинующихся им дрессированных людей, которые и составляют всю их силу
и значение.
Таково отношение одних ученых к тому противоречию, которое
тяготит наш мир, и таковы их средства разрешения его. Скажите
этим людям, что вопрос только в личном отношении каждого
человека к поставленному перед каждым теперь нравственному
религиозному вопросу законности или незаконности участия в общей
воинской повинности, и эти ученые только пожмут плечами и даже не
удостоят вас ответа или внимания. Разрешение вопроса для них
в том, чтобы читать речи, писать книги, избирать президентов, вице-
президентов, секретарей и заседать и говорить то в том городе, то
в другом. От этих разговоров и писаний, по их мнению, случится
то, что правительства перестанут набирать солдат, на которых
зиждется вся их сила, а послушаются их речей и отпустят своих
солдат, останутся беззащитными не только перед своими соседями, но
и перед своими подданными; как разбойники, связавшие
безоружных людей, чтобы ограбить их, услыхав речи о той боли, которую
веревка причиняет связанным, тотчас же развяжут их.
Но есть люди, которые верят в это, занимаются конгрессами
мира, читают речи, пишут книжки, и правительства, разумеется,
выражают этому сочувствие, делают вид, что поддерживают это,
так же, как они делают вид, что они поддерживают общества
трезвости, тогда как большею частью живут пьянством народа; так же,
как делают вид, что поддерживают образование, тогда как сила их
держится только на невежестве; так же, как делают вид, что
поддерживают свободу конституции, тогда как их сила держится только
на отсутствии свободы; делают вид, что заботятся об улучшении
быта рабочих, тогда как на подавленности рабочего основано их
существование; делают вид, что поддерживают христианство, тогда
как христианство разрушает всякое правительство.
281

Для того, чтобы можно было это делать, уже давно
выработались такие заботы о трезвости, которые не могут нарушить пьянства;
такие заботы об образовании, которые не только не мешают
невежеству, но только усиливают его; такие заботы о свободе и
конституции, которые не мешают деспотизму; такие заботы о рабочих,
которые не освобождают их от рабства; такое христианство,
которое не разрушает, а поддерживает правительства.
Теперь прибавилась еще забота о мире. Правительства прямо
цари, которые разъезжают теперь с министрами, решая по одной
своей воле вопросы о том: в нынешнем или будущем году начать
убийство миллионов; цари эти очень хорошо знают, что разговоры
о мире не помешают им, когда им вздумается, послать миллионы
на бойню. Цари даже с удовольствием слушают эти разговоры,
поощряют их и участвуют в них.
Всё это не только не вредно, но полезно правительствам,
отводя глаза людей от самого главного, самого существенного
вопроса: идти или не идти отбывать воинскую повинность каждому
отдельному человеку, призываемому в солдаты?
«Мир скоро вот устроится, благодаря союзам, конгрессам,
по книжкам и брошюрам, а пока идите, надевайте мундир и будьте
готовы угнетать и мучить самих себя для нашей выгоды»,— говорят
правительства. И ученые, составители конгрессов и статей вполне
согласны на это.
Это одно отношение — самое выгодное для правительств и
потому поощряемое всеми умными правительствами.
Другое отношение — это отношение трагическое, людей,
утверждающих, что противоречие стремления и любви к миру людей
и необходимости войны ужасно, но что такова судьба человека.
Люди эти большею частью чуткие, даровитые люди, видят и
понимают весь ужас и всю неразумность и жестокость войны, но по
какому-то странному повороту мысли не видят и не ищут никакого
выхода из этого положения, а, как бы расчесывая свою рану,
любуются отчаянностью положения человечества.
Вот замечательный образец такого отношения к войне
замечательного французского писателя (Мопассана). Глядя с своей яхты
на ученье и стрельбу французских солдат, ему приходят следующие
мысли:
«Война! Стоит подумать об этом слове, и на меня находит
какое-то чувство ужаса и одурения, как если бы мне говорили про
колдовство, инквизицию, как будто мне говорят про дело далекое,
поконченное, отвратительное, уродливое, противоестественное.
«Когда говорят нам про людоедов, мы с гордостью улыбаемся,
чувствуя свое превосходство над этими дикарями. Но кто дикари?
Кто настоящие дикари? Те ли, которые убивают для того, чтобы
съесть побежденных, или те, которые убивают, чтобы убивать,
только чтобы убивать?
«Вот на поляне егеря по команде бегают и стреляют; все они
предназначены на смерть, как стадо баранов, которых мясник гонит
282

по дороге. Упадут они где-нибудь на поляне с рассеченной головой
или с пробитой пулей грудью. И всё это молодые люди, которые
могли бы работать, производить, быть полезными.
«Их отцы старые, бедные их матери, которые в продолжение
20 лет любили, обожали их, как умеют обожать только матери,
узнают через шесть месяцев или через год, может быть, что сына,
большого сына, воспитанного с таким трудом, с такими расходами,
с такою любовью, что сына этого, разорванного ядром,
растоптанного конницей, проехавшей через него, бросили в яму, как дохлую
собаку. И она спросит: зачем убили дорогого мальчика — ее
надежду, гордость, жизнь? Никто не знает. Да, зачем?
«Война! Драться! Резаться! Убивать людей! Да, в наше время,
с нашим просвещением, с нашей наукой, с нашей философией,
существует учреждение особых училищ, в которых учат убивать,
убивать издалека, с совершенством, убивать много людей сразу,
убивать несчастных, жалких людей, ни в чем не виноватых людей,
поддерживающих семьи, и убивать их без всякого суда.
«И самое удивительное — это то, что народ не поднимается
против правительств,— всё равно, в монархии или республике.
Самое удивительное то, что всё общество не взбунтуется при одном
слове «война».
«Да, видно, мы всегда будем жить старыми, ужасными
обычаями, преступными суевериями, кровожадными понятиями наших
предков. Видно, как мы были зверями, так и останемся зверями,
руководимыми только инстинктом.
«Едва ли кто-нибудь, кроме Виктора Гюго, мог бы
безнаказанно кликнуть клич освобождения и истины.
«Силу уже начинают называть насилием и судить ее, сказал он.
Война призывается на суд. Просвещение по жалобе рода
человеческого ведет судебное дело и представляет обвинительный акт
против всех завоевателей и полководцев.
«Люди начинают понимать то, что увеличение преступления не
может быть его уменьшением; что если убийство есть преступление,
то убийство многих не может быть смягчающим обстоятельством;
что если стыдно красть, то захват никак не может быть предметом
прославления.
«Провозгласим же эту несомненную истину, обесчестим войну.
«Напрасный гнев,— продолжает Мопассан,— негодование поэта.
Война уважаема, почитаема теперь более, чем когда-либо.
Искусный артист по этой части, гениальный убийца, г-н фон Мольтке
отвечал однажды депутатам общества мира следующими страшными
словами: «Война свята и божественного установления, война есть
один из священных законов мира, она поддерживает в людях все
великие и благородные чувства: честь, бескорыстие, добродетель,
храбрость. Только вследствие войны люди не впадают в самый
грубый материализм».
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха
День и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась,
283

ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах,
ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя
города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же
скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить
реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью
и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной
головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-
нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена
и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый
грубый материализм.
«Военные люди — главное бедствие мира. Мы боремся с
природой, с невежеством, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить наше
жалкое существование. Ученые посвящают труду всю жизнь для того,
чтобы найти средства помочь, облегчить судьбу своих братьев. И,
упорно трудясь и делая открытие за открытием, они обогащают ум
человеческий, расширяют науку, каждый день дают новые знания,
каждый день увеличивая благосостояние, достаток, силу народа.
«И вот наступает война. В шесть месяцев генералы разрушают
всё то, что творилось в продолжение 20 лет усилия, терпения,
гениальности. И это всё называется не впадать в самый грубый
материализм.
«Мы ее видели, войну. Мы видели, как люди сделались опять
зверями, как они, как шальные, убивали из удовольствия, из страха,
для молодечества, для похвальбы. Мы видели, как, освободившись
от понятий закона и права, они расстреливали невинных,
застигнутых на дороге и показавшихся подозрительными только потому, что
они испугались. Мы видели, как убивали привязанных у дверей
хозяев собак, только чтобы попробовать новый револьвер. Мы видели,
как расстреливали лежавших в поле коров без всякой надобности,
только чтобы пострелять для потехи. И это называется не впадать
в самый безобразный материализм.
«Вступить в страну, зарезать человека, который защищает свой
дом, потому что он одет в блузу и у него нет на голове военной
фуражки; сжигать дома бедняков, которым есть нечего, разбивать, красть
мебель, выпивать вино из чужих погребов, насиловать, женщин на
улицах, сжигать пороху на миллионы франков и оставить после
себя разорение, болезни,— это называется не впадать в самый грубый
материализм.
«Что же, наконец, они сделали, военные люди, какие их
подвиги? Ничего. Что они выдумали? Пушки и ружья. Вот и всё.
«Что оставила нам Греция? Книги, мраморы. Оттого ли она
велика, что побеждала, или оттого, что произвела? Не нападения
персов помешали грекам впасть в самый грубый материализм. Не
нападения же варваров на Рим спасли и возродили его! Что,
Наполеон I продолжал разве великое умственное движение, начатое
философами конца прошлого века?
«Нет, уж если правительства берут на себя право посылать на
смерть народы, то и нет ничего удивительного, что и народы берут
284

на себя иногда право посылать на смерть и свои правительства.
«Они защищаются, и они правы. Никто не имеет права
управлять другими. Управлять другими можно только для блага того, кем
управляешь. И тот, кто управляет, обязан избегать войны; так же
как и капитан корабля — избегать крушения.
«Когда капитан виноват в крушении своего корабля, его судят
и приговаривают, если он окажется виноватым в небрежности и
даже в неспособности.
«Отчего же бы не судить и правительство после каждой
объявленной войны? Если бы только народ понял это, если бы они судили
власти, ведущие их к убийству, если бы они отказывались идти
на смерть без надобности, если бы они употребляли данное им
оружие против тех, которые им дали его,— если бы это случилось
когда-либо, война бы умерла.
«Но это никогда не случится».
Автор видит весь ужас войны; видит, что причина ее в том, что
правительства, обманывая людей, заставляют их идти убивать и
умирать без всякой для них нужды; видит и то, что люди, которые
составляют войска, могли бы обратить оружие против правительства
и потребовать у них отчета. Но автор думает, что этого никогда
не случится и что поэтому выхода из этого положения нет. Он
думает, что дело войны ужасно, но что оно неизбежно, что
требования правительств того, чтобы люди шли в солдаты, так же
неизбежно, как смерть, и что так как правительства всегда будут
требовать этого, то всегда и будут войны.
Так пишет даровитый, искренний, одаренный тем
проникновением в сущность предмета, которое составляет сущность
поэтического дара, писатель. Он выставляет перед нами всю жестокость
противоречия сознания людей и деятельности и, не разрешая его,
признает как бы то, что это противоречие должно быть и что в нем
поэтический трагизм жизни.
Другой, не менее даровитый, писатель (Е. Rod) еще ярче
описывает жестокость и безумие настоящего положения и точно так
же для того, чтобы признать трагизм его, не предлагая и не
провидя из этого положения выхода.
«И для чего что-либо делать и затевать? — говорит он.— И разве
можно любить людей в теперешние смутные времена, когда
завтрашний день одна угроза? Всё, что мы начали, все наши зреющие
мысли, все наши предполагаемые дела, всё то хотя малое добро,
которое мы можем сделать,— разве всё это не будет снесено
готовящейся бурей?
«Земля дрожит повсюду под ногами, и собирающаяся туча не
минует нас.
«Да, если бы страшна была одна революция, которая нас
пугает. Так как я не могу придумать общества, более отвратительно
устроенного, чем наше, то я не боюсь того нового устройства, которое
заменит наше. Если бы мне стало хуже от перемены, я бы утешался
тем, что сегодняшние палачи были жертвами вчера. Я бы переносил
285

худшее, ожидая лучшего. Но не эта отдаленная опасность пугает
меня,— я вижу другую, более близкую, более жестокую, потому что
ей нет никакого оправдания, потому что из нее не может выйти
никакого добра. Каждый день люди взвешивают случайности войны на
завтра. И каждый день эти случайности становятся неизбежнее.
«Мысль отказывается верить возможности катастрофы, которая
представляется на конце века как последствие всего прогресса нашей
эры, а надо привыкать верить.
«В продолжение 20 лет все силы знания истощаются на
изобретение орудий истребления, и скоро несколько пушечных
выстрелов будет достаточно для того, чтобы уничтожить целое войско.
Вооружаются не как прежде несколько тысяч бедняков, кровь
которых покупали за деньги, но теперь вооружены поголовно целые
народы, собирающиеся резать горло друг другу.
«У людей этих сначала крадут их время (забирая их в
солдаты) для того, чтобы потом вернее украсть их жизнь. Чтобы
приготовить их к резне, разжигают их ненависть, уверяя их, что они
ненавидимы. И кроткие, добрые люди попадаются на эту удочку, и
вот-вот бросятся с жестокостью диких зверей друг на друга толпы
мирных граждан, повинуясь нелепому приказанию. И всё бог знает
из-за какого-нибудь смешного столкновения на границе или из-за
торговых колониальных расчетов.
«И пойдут они, как бараны на бойню, не зная, куда они идут,
зная, что они бросают своих жен, что дети их будут голодать, и
пойдут они с робостью, но опьяненные звучными словами, которые им
будут трубить в уши. И пойдут они беспрекословно, покорные и
смиренные, не зная и не понимая того, что они сила, что власть была
бы в их руках, если бы они только захотели, если бы только могли
и умели сговориться и установить здравый смысл и братство, вместо
диких плутень дипломатов.
«И пойдут они до такой степени обманутые, что будут верить,
что резня, убийство людей есть обязанность, и будут просить
бога, чтобы он благословил их кровожадные желания. И пойдут,
топча поля, которые сами они засевали, сжигая города, которые они
сами строили, пойдут с криками восторга, с радостью, с
праздничной музыкой. А сыновья будут воздвигать памятники тем,
которые лучше всех других убивали их отцов.
«Судьба целого поколения зависит от того часа, в который
какой-нибудь мрачный политик даст тот знак, по которому они
бросятся друг на друга.
«Все мы знаем, что лучшие из нас будут подкошены и что дела
наши будут разрушены в зародыше.
«Мы знаем это, содрогаемся от злости и ничего не можем.
Мы пойманы в сеть разных присутственных мест и бумаг с
заголовками, разорвать которую слишком трудно.
«Мы во власти тех законов, которые мы сами понаделали, чтобы
защитить себя, и которые угнетают нас.
«Мы перестали быть людьми и сделались вещами — собствен-
286

ностью вымышленного чего-то, что мы называем государством,
которое порабощает каждого во имя воли всех, тогда как все, взятые
отдельно, хотят как раз противное тому, что их заставляют делать...
«И хорошо, если бы дело шло только об одном поколении. Но
дело гораздо важнее. Все эти крикуны на жалованье, все
честолюбцы, пользующиеся дурными страстями толпы, все нищие духом,
обманутые звучностью слов, так разожгли народные ненависти, что
дело завтрашней войны решит судьбу целого народа. Побежденный
должен будет исчезнуть, и образуется новая Европа на основах
столь грубых, кровожадных и опозоренных такими преступлениями,
что она не может не быть еще хуже, еще злее, еще диче и
насильственнее.
«Так и чувствуешь, что над каждым висит ужасная
безнадежность. Мы мечемся в тупом переулке с направленными на нас
ружьями со всех сторон. Мы работаем, как матросы на корабле,
который тонет. Наше удовольствие — это удовольствие приговоренного
к смерти, которому дают выбрать для себя любое кушанье за четверть
часа до казни. Ужас притупляет нам мысль, и высшее ее
проявление в том, чтобы рассчитать, соображая неясные речи министров,
слова, сказанные царем, выворачивая изречения дипломатов,
которыми наполняют газеты, рассчитать, когда это именно — нынешний
или на будущий год нас будут резать.
«Едва ли можно найти в истории время, в которое жизнь была
бы менее обеспечена и более полна тягостного ужаса».
Указано на то, что сила в руках тех, которые сами губят себя,
в руках отдельных людей, составляющих массы; указано на то,
что источник зла в государстве. Казалось бы, ясно то, что
противоречие сознания и жизни дошло до того предела, дальше которого
идти нельзя и после которого должно наступить разрешение его.
Но автор думает не так. Он видит в этом трагизм жизни
человеческой и, показав весь ужас положения, заключает тем, что в этом
ужасе и должна происходить жизнь человеческая.
Таково второе отношение к войне людей, признающих в ней
нечто роковое и трагичное.
Третье отношение есть отношение людей, потерявших совесть,
и потому и здравый смысл и человеческое чувство.
К таким людям принадлежит Мольтке, суждение которого
выписано Мопассаном, и большинство военных, воспитанных в этом
жестоком суеверии, живущих им и потому часто наивно убежденных,
что война есть не только неизбежное, но и необходимое, даже
полезное дело. Так судят вместе с тем и невоенные, так называемые
ученые, образованные, утонченные люди.
Вот что пишет... знаменитый академик Дусэ на вопрос редактора
о его взгляде на войну:
«Милостивый государь!
«Когда вы спрашиваете у самого миролюбивого из академиков,
сторонник ли он войны, его ответ уже заранее готов: к несчастью,
м. г., вы и сами считаете мечтой миролюбивые мысли, вдохновляю-
287

щие в настоящее время наших великодушных соотечественников.
«С тех пор, как я живу на свете, мне часто приходится
слышать от многих частных людей возмущение против этой ужасающей
привычки международного убиения. Все признают и оплакивают это
зло; но как ему помочь? Очень часто пытались уничтожить дуэли:
это казалось так легко! Так нет же! Все усилия, сделанные для
достижения этой цели, ни к чему не послужили и никогда ни к чему не
послужат.
«Сколько бы ни говорилось против войны и против дуэли на
всех конгрессах мира, надо всеми арбитрациями, всеми договорами,
всеми законодательствами вечно будет стоять несть человека,
которая вечно требовала дуэли, и выгоды народов, которые вечно будут
требовать войны.
«Я тем не менее от всего сердца надеюсь, что конгресс
всенародного мира успеет в своей весьма тяжелой и весьма почтенной
задаче.
«Примите уверение и т. д.
К. Дусэ».
Смысл тот, что честь людей требует того, чтобы они дрались,
а выгоды народов — того, чтобы они разоряли и истребляли друг
друга, попытки же прекращения войн достойны только улыбки.
В том же роде мнение и другого знаменитого человека, Жюля
Кларет и:
«Милостивый государь,— пишет он,— для человека разумного
может существовать лишь одно мнение по вопросу о мире и войне.
«Человечество создано для того, чтобы жить и жить со свободой
усовершенствования и улучшения своей судьбы, своего состояния
путем мирного труда. Всеобщее согласие, которого добивается и
которое проповедует всемирный конгресс мира, представляет из себя,
быть может, только прекрасную мечту, но во всяком случае мечту,
самую прекрасную из всех. Человек всегда имеет перед глазами
обетованную землю будущего, жатва будет поспевать, не опасаясь
вреда от гранат и пушечных колес.
«Только... Да — только!.. Так как миром не управляют
философы и благодетели, то счастье, что наши солдаты оберегают наши
границы и наши очаги и что их оружия, верно нацеленные,
являются нам, быть может, самым лучшим ручательством этого мира, столь
горячо нами всеми любимого.
«Мир даруется лишь сильным и решительным.
«Примите уверение и т. д.
Ж. Кларети».
Смысл тот, что разговаривать не мешает о том самом, чего никто
не намерен и чего никак не должно делать. Но когда дело доходит
до дела, то нужно драться.
А вот еще самое недавнее выражение мнения о значении войны,
высказанное самым популярным романистом Европы — Э. Золя:
288

«Я считаю войну роковою необходимостью, которая является
для нас неизбежною ввиду ее тесной связи с человеческой природой
и всем мирозданием. Мне бы хотелось, чтобы войну можно, было
отдалить на возможно долгое время. Тем не менее наступит момент,
когда мы будем вынуждены воевать. Я становлюсь в данную минуту
на общечеловеческую точку зрения и не делаю никоим образом
намека на наш разлад с Германией, являющийся лишь ничтожным
инцидентом в истории человечества. Я говорю, что война необходима
и полезна, так как она является для человечества одним из условий
существования. Мы всюду встречаем войну, не только между
различными племенами и народами, но также в семейной и частной жизни.
Она является одним из главнейших элементов прогресса, и каждый
шаг вперед, который делало до сих пор человечество,
сопровождался кровопролитием.
«Говорили и до сих пор еще говорят о разоружении, между
тем разоружение нечто невозможное, и если бы даже оно было
возможно, то и в том случае мы должны были бы его отвергнуть.
Только вооруженный народ является могучим и великим. Я убежден, что
общее всемирное разоружение повлекло бы за собой нечто вроде
нравственного упадка, который высказался бы общим бессилием и
воспрепятствовал бы прогрессивному преуспеянию человечества.
Воинственная нация всегда пользовалась цветущими силами.
Военное искусство влекло за собою развитие всех других искусств. Об
этом свидетельствует история. Так, в Афинах и в Риме торговля,
промышленность и литература никогда не достигали такого развития,
как в то время, когда эти города господствовали над известным
тогда миром силою оружия. Чтобы взять пример из более близких
нам времен, вспомним век Людовика XIV. Войны великого короля
не только не задержали прогресса искусств и наук, но даже,
напротив того, как будто помогали и благоприятствовали их
преуспеянию».
Война дело полезное!
Но лучше всего в этом смысле мнение самого даровитого из
писателей этого настроения, мнение академика Вогюэ. Вот что он
пишет в статье о выставке при посещении военного отдела:
«На эспланаде Инвалидов среди экзотических и колониальных
помещений одно строение более строгого стиля выдается из
живописного базара; все эти представители жителей земного шара
примыкают к дворцу войны. Великолепный повод антитез для
гуманитарной риторики; она и не упускает случая плакаться на такие
сближения и утверждать, что это убьет то, что единение народов
через науку и труд победит военные инстинкты. Не будем ей мешать
ласкать надеждой химеру золотого века, который, если бы
осуществился, очень скоро сделался бы веком грязи. Вся история учит нас,
что то сделано этим, что нужна кровь, чтобы ускорить и закрепить
единение народов. Естественные науки в наше время скрепили
таинственный закон, открывшийся Жозефу де Мэстру вдохновением
его гения и обдумыванием первобытных догматов; он видел, как

мир искупляет свои наследственные падения жертвою; науки
показывают нам, как мир совершенствуется борьбой и насильственным
подбором; это утверждение с двух сторон одного и того же декрета,
редактированного в различных выражениях. Утверждение, конечно,
неприятное; но законы мира установлены не для нашего
удовольствия, они установлены для нашего совершенствования. Взойдемте
же в этот неизбежный, необходимый дворец войны, и мы будем
иметь случай наблюдать, каким образом самый упорный из наших
инстинктов, не теряя ничего из своей силы, преобразовывается,
подчиняясь различным требованиям исторических моментов».
Мысль эта именно о том, что доказательство необходимости
войны находится в двух выражениях, по его мнению, двух великих
мыслителей — Мэстра и Дарвина, так нравится Вогюэ, что он еще
раз повторяет ее.
«Милостивый государь, вы спрашиваете моего мнения насчет
успеха всемирного конгресса мира. Я верю так же, как и Дарвин,
что насильственная борьба есть закон природы, управляющий всеми
существами.
«Так же как и Иосиф Мэстр, я верю, что это закон
божественный: два различных названия для одной и той же вещи. Если бы,
паче чаяния, какой-нибудь частице человечества, положим хоть
всему цивилизованному Западу, удалось остановить действие этого
закона, то другие народы, более первобытные, применили бы его
против нас. В этих народах голос природы взял бы верх над голосом
человеческого разума. И они бы действовали успешно, так как
уверенность в мире, я не говорю сам «мир», а «полная уверенность
в мире», вызвала бы в людях развращенность и упадок, более
разрушительно действующие, чем самая страшная война. Я нахожу, что
для войны, этого уголовного закона, нужно делать то же, что и
для остальных уголовных законов: смягчить их, стараться, чтобы
они оказались ненужными, и применять их как можно реже. Но вся
история учит нас тому, что нельзя упразднить этих законов до
тех пор, пока останется на земле двое людей, хлеб, деньги и
между ними женщина.
«Я был бы очень счастлив, если^бы конгресс мне доказал
противное. Но сомневаюсь, чтобы он мог опровергнуть историю,
закон природы и закон бога.
«Примите уверение и т. д.
Э. М. Вогюэ».
Смысл тот, что история, природа человека и бог показывают
нам, что, пока будут два человека и между ними хлеб, деньги и
женщина,— будет война. То есть, что никакой прогресс не
приведет людей к тому, чтобы они сдвинулись с дикого понимания жизни,
при котором без драки невозможно разделить хлеб, деньги (очень
хороши тут деньги) и женщину.
Странны люди, собирающиеся в конгрессы, говорящие речи о том,
как ловить птиц, посыпая им соли на хвост, хотя они не могут не
290

знать, что этого нельзя делать; удивительны те, которые, как
Мопассан, Род и мн. др., ясно видят весь ужас войны, всё
противоречие, вытекающее из того, что люди делают не то, что им нужно,
выгодно и должно делать, оплакивают при этом трагизм жизни и не видят
того, что весь трагизм этот прекратится тотчас же, как только люди
перестанут рассуждать о том, о чем им не нужно рассуждать, начнут
не делать того, что им больно, неприятно и противно делать. Эти
люди удивительны, но люди, которые, как Вогюэ и др., исповедуя
закон эволюции, признают войну не только неизбежной, но полезной
и потому желательной,— эти люди страшны, ужасны своей
нравственной извращенностью. Те хоть говорят, что ненавидят зло и любят
добро, но эти прямо признают то, что добра и зла нет.
Все толки о возможности установить мир вместо вечной
войны — вредное сантиментальничанье болтунов. Есть закон эволюции,
по которому выходит, что я должен жить и действовать дурно.
Что же делать? Я образованный человек и знаю закон эволюции и
потому буду поступать дурно. <С...> Есть закон эволюции, и потому
нет ничего ни дурного, ни хорошего, а надо жить для одной своей
личной жизни, предоставляя остальное делать закону эволюции.
Это есть последнее выражение утонченного образования и вместе
с тем того затемнения сознания, которым заняты образованные
классы нашего времени.
Желание образованных классов как-нибудь удержать свои
излюбленные идеи и основанную на них жизнь дошло до последних
пределов. Они лгут, обманывают себя и других в самых утонченных
формах, только чтобы как-нибудь затемнить, заглушить сознание.
Вместо того чтобы изменить жизнь соответственно сознанию,
они стараются всеми средствами затемнить, заглушить сознание.
Но свет и в темноте светит, и так он начинает светить в наше время.
VII
Образованные люди высших классов стараются заглушать всё
более и более выясняющееся сознание необходимости изменения
настоящего строя жизни, но жизнь, продолжая развиваться и
усложняться в прежнем направлении, усиливая противоречия и
страдания людей, приводит их к тому последнему пределу, дальше
которого идти нельзя. Такой последний предел противоречия, дальше
которого идти нельзя, есть общая воинская повинность.
Обыкновенно думают, что всеобщая воинская повинность и
связанные с нею всё увеличивающиеся вооружения и вследствие того
всё увеличивающиеся подати и государственные долги во всех
народах есть явление случайное, возникшее от некоторого
политического положения Европы, и может быть устранено тоже некоторыми
политическими соображениями, без изменения внутреннего строя
жизни.
Это совершенно несправедливо. Общая воинская повинность
есть только доведенное до своих последних пределов и ставшее оче-
291

видным, при известной степени материального развития,
внутреннее противоречие, вкравшееся в общественное жизнепонимание.
Общественное жизнепонимание ведь состоит в том, что смысл
жизни переносится из личности в совокупность и
последовательность их — в племя, в семью, род или государство.
По общественному жизнепониманию предполагается, что, так
как смысл жизни заключается в совокупности личностей, то личности
сами добровольно жертвуют своими интересами для интересов
совокупности. Так это и было и есть в действительности при
известных формах совокупностей, в семье или племени, безразлично от
того, что чему предшествовало, или в роде и даже в
патриархальном государстве. Вследствие обычая, передаваемого воспитанием
и подтверждаемого религиозным внушением, личности без принуж-,
дения сливали свои интересы с интересами совокупности и
жертвовали своими для общего.
Но чем сложнее становились общества, чем больше они
становились, в особенности чем чаще завоевание было причиной
соединения людей в обществе, тем чаще личности стремились к
достижению своих целей в ущерб общему и тем чаще для ограничения
этих непокоряющихся личностей понадобилось употребление власти,
т. е. насилия.
Защитники общественного жизнепонимания обыкновенно
стараются смешать понятие власти, т. е. насилия, с понятием духовного
влияния, но смешение это совершенно невозможно.
Влияние духовное есть такое воздействие на человека, вслед
ствие которого изменяются самые желания человека и совпадают с
тем, что от него требуют. Человек, подчиняющийся влиянию
духовному, действует соответственно своим желаниям. Власть же, как
обыкновенно понимают это слово, есть средство принуждения
человека поступать противно своим желаниям. Человек, подчиняющийся
власти, действует не так, как он хочет, а так, как его заставляет
действовать власть. Заставить же человека делать не то, что он
хочет, а то, чего он не хочет, может только физическое насилие или
угроза им, т. е. лишение свободы, побои, увечья или легко
исполнимые угрозы совершения этих действий. В этом состоит и всегда
состояла власть.
Несмотря на неперестающие усилия находящихся во власти
людей скрыть это и придать власти другое значение, власть есть
приложение к человеку веревки, цепи, которой его свяжут и
потащат, или кнута, которым его будут сечь, или ножа, топора,
которым ему отрубят руки, ноги, нос, уши, голову, приложение этих
средств или угроза ими. И так это было при Нероне и
Чингисхане и так это и теперь, при самом либеральном правлении, в
американской и французской республике. Если люди подчиняются
власти, то только потому, что они боятся того, что, в случае
неподчинения их, к ним будут приложены эти действия. Все
правительственные требования уплаты податей, исполнения общественных дел,
подчинения себя накладываемым наказаниям, изгнания, штрафы и т. п.,
292

которым люди как будто подчиняются добровольно, в основе всегда
имеют телесное насилие или угрозу его.
Основа власти есть телесное насилие.
Возможность же совершать над людьми телесное насилие
прежде всего дает организация вооруженных людей такая, при которой
все вооруженные люди действуют согласно, подчиняясь одной воле.
Такие собрания вооруженных людей, подчиняющихся одной воле,
составляют войско. Войско всегда и стояло и теперь стоит в основе
власти. Всегда власть находится в руках тех, кто повелевает
войском, и всегда все властители — от римских кесарей до русских
и немецких императоров — озабочены более всего войском,
заискивают только в войске, зная, что если войско с ними, то власть в
их руках.
Вот это-то образование и увеличение войска, необходимого для
поддержания власти, и внесло в общественное жизнепонимание
разлагающее его начало.
Цель власти и оправдание ее состоит в ограничении тех
людей, которые захотели бы достигать своих интересов в ущерб
интересам совокупности. Но приобреталась ли власть образованием
нового войска, наследством или выбором, люди, посредством войска
имеющие власть, ничем не отличались от других людей и потому
точно так же, как и другие люди, были склонны не подчинять свои
интересы интересам совокупности, а, напротив, имея в своих руках
возможность это делать, были более склонны, чем все другие,
подчинять общие интересы своим. Сколько ни придумывали люди средств
для того, чтобы лишить людей, стоящих у власти, возможности
подчинять общие интересы своим, или для того, чтобы передавать
власть только людям непогрешимым, до сих пор не найдено средств
для достижения ни того, ни другого.
Все употребляемые приемы, и божеского благословения, и выбора,
и наследственности, и голосований, и выборов, и собраний, и
парламентов, и сенатов — все эти меры оказывались и оказываются
недействительными. Все знают, что ни один из этих приемов не достигает
ни цели вручения власти только непогрешимым людям, ни препят-
ствования злоупотреблениям ее. Все знают, что, напротив, люди,
находящиеся у власти — будь они императоры, министры,
полицеймейстеры, городовые,— всегда, вследствие того что они имеют власть,
делаются более склонными к безнравственности, т. е. подчинению
общих интересов личным, чем люди, не имеющие власти, как это
и не может быть иначе.
Общественное жизнепонимание оправдывалось только до тех
пор, пока все люди добровольно жертвовали своими интересами
интересам общего; но как скоро явились люди, добровольно не
жертвовавшие своими интересами, и понадобилась власть, т. е. насилие
для ограничения этих личностей, так в общественное
жизнепонимание- и основанное на нем устройство вошло разлагающее его
начало власти, т. е. насилие одних людей над другими.
Для того, чтобы власть одних людей над другими достигала
293

своей цели ограничения людей, стремившихся к личным целям в
ущерб общего, нужно было, чтобы власть находилась в руках людей
непогрешимых, как это предполагается у китайцев или как это
предполагалось в Средние века и теперь для людей, верующих в
святость помазания. Только при этом условии получало свое
оправдание общественное устройство.
Но так как этого нет, а, напротив, люди, имеющие власть,
именно вследствие обладания властью всегда не святы, то общественное
устройство, основанное на власти, не могло уже иметь оправдания.
Если и было время, что при известном низком уровне
нравственности и при всеобщем расположении людей к насилию друг над
другом существование власти, ограничивающей эти насилия, было
выгодно, т. е. что насилие государственное было меньше насилия
личностей друг над другом, то нельзя не видеть того, что такое
преимущество государственности над отсутствием ее не могло быть
постоянно. Чем более уменьшалось стремление к насилию личностей,
чем более смягчались нравы и чем более развращалась власть
вследствие своей нестесненности, тем преимущество это становилось всё
меньше и меньше.
В этом изменении отношения между нравственным развитием
масс и развращенностью правительств и состоит вся история
последних двух тысячелетий.
В самом простом виде дело происходило так: люди жили
племенами, семьями, родами и враждовали, насиловали, разоряли,
убивали друг друга. Насилия эти происходили в малых и больших
размерах: личность боролась с личностью, племя с племенем, семья с
семьей, род с родом, народ с народом. Большие, сильнейшие
совокупности завладевали слабейшими, и чем больше и сильнее
становилась совокупность людей, тем меньше происходило в ней
внутренних насилий и тем обеспеченнее казалась продолжительность жизни
совокупности.
Члены племени или семьи, соединяясь в одну совокупность,
менее враждуют между собой, и племя и семья не умирают, как один
человек, а продолжают свое существование: между членами одного
государства, подчиненными одной власти, борьба кажется еще
слабее, и жизнь государства кажется еще обеспеченнее.
Соединения эти всё в большие и большие совокупности
происходили не потому, чтобы люди сознательно признавали такие
соединения более для себя выгодными, как это описывается в басне о
призвании варягов, а вследствие, с одной стороны, естественного
роста, с другой — борьбы и завоеваний.
Когда завоевание уже совершилось, власть завоевателя
действительно прекращает междоусобия, и общественное жизнепонимание
получает подтверждение. Но подтверждение это только временное.
Внутренние междоусобия прекращаются только в той мере, в
которой увеличивается давление власти над прежде враждовавшими
между собой личностями. Насилие внутренней борьбы,
уничтожаемое властью, зарождается в самой власти. Власть находится в ру-
294

ках людей таких же, как все, т. е. таких, которые всегда или часто
готовы пожертвовать общим благом для своего личного, с тою
только разницею, что люди эти не имеют умеряющей их силы
противодействия насилуемых и подвержены всему развращающему влиянию
власти. И потому зло насилия, переходя в руки власти, всегда
увеличивается и увеличивается и становится со временем больше, чем то,
которое предполагается, что оно уничтожает, между тем как в членах
общества склонность к насилию всё более и более ослабевает и
насилие власти становится всё менее и менее нужным.
Государственная власть, если она и уничтожает внутренние
насилия, вносит всегда в жизнь людей новые насилия и всегда всё
большие и большие, по мере своей продолжительности и усиления.
Так что хотя в государстве насилие власти и менее заметно,
чем насилие членов общества друг над другом, так как оно
выражается не борьбой, а покорностью, но насилие тем не менее существует
и большей частью в сильнейшей степени, чем прежде. И это не
может быть иначе, потому что, кроме того, что обладание властью
развращает людей, расчет или даже бессознательное стремление
насилующих всегда будет состоять в том, чтобы довести
насилуемых до наибольшего ослабления, так как чем слабее будет
насилуемый, тем меньше потребуется усилий для подавления его.
И потому насилие над насилуемым всегда растет до того
последнего предела, до которого оно может дойти, не убивая курицу,
несущую золотые яйца. Если же курица эта не несется, как
американские индейцы, фиджиане, негры, то убиваются, несмотря на
искренние протесты филантропов против такого образа действий.
Лучшим подтверждением этого служит положение рабочих
классов нашего времени, которые собственно суть не что иное, как
покоренные люди.
Несмотря на все притворные старания высших классов
облегчить положение рабочих, все рабочие нашего мира подчинены
неизменному железному закону, по которому они имеют только столько,
сколько им нужно, чтобы быть постоянно побуждаемыми нуждой к
работе и быть в силе работать на своих хозяев, т. е. завоевателей.
Так это всегда было. Всегда, по мере продолжительности и
усиления власти, терялись ее выгоды для тех, которые подчинялись
ей, и увеличивались ее невыгоды.
Так это было и есть, независимо от тех форм правления, в
которых жили народы. Разница только в том, что при деспотической
форме правления власть сосредоточивается в малом числе насилующих
и форма насилия более резкая; при конституционных монархиях и
республиках, как во Франции и Америке, власть распределяется
между большим количеством насилующих и формы ее выражения
менее резки; но дело насилия, при котором невыгоды власти больше
выгод ее, и процесс его, доводящий насилуемых до последнего
предела ослабления, до которого они могут быть доведены для выгоды
насилующих, всегда одни и те же.
Таково было и есть положение всех насилуемых, но до сих пор
295

они не знали этого и в большинстве случаев наивно верили, что
правительства существуют для их блага; что без правительств они
погибли бы; что мысль о том, что люди могут жить без правительств,
есть кощунство, которое нельзя даже и произносить; что это есть —
почему-то страшное — учение анархизма, с которым соединяется
представление всяких ужасов.
Люди верили, как чему-то вполне доказанному и потому не
требующему доказательств, тому, что, так как до сих пор все народы
развивались в государственной форме, то эта форма и навсегда есть
необходимое условие развития человечества.
Так это продолжалось сотни, тысячи лет, и правительства,
т. е. люди, находящиеся во власти, старались и теперь всё более
стараются поддерживать народы в этом заблуждении.
Так это было при римских императорах, так это и теперь.
Несмотря на то, что мысль о бесполезности и даже вреде
государственного насилия всё больше и больше входит в сознание людей,
так это продолжалось бы вечно, если бы правительствам не было
необходимости для поддержания своей власти усиливать войска.
Обыкновенно думают, что войска усиливаются правительствами
только для обороны государства от других государств, забывая
то, что войска нужны прежде всего правительствам для обороны
себя от своих подавленных и приведенных в рабство подданных.
Это нужно было всегда и всё становилось нужнее и нужнее
по мере развивающегося образования в народах, по мере усиления
общения между людьми одной и разных национальностей и стало
особенно необходимо теперь, при коммунистическом,
социалистическом, анархистическом и общем рабочем движении. И правительства
чувствуют это и увеличивают свою главную силу
дисциплинированного войска1.
Недавно в германском рейхстаге, отвечая на запрос о том,
почему нужны деньги для прибавления жалованья унтер-офицерам,
германский канцлер прямо объявил, что нужны надежные унтер-
офицеры для того, чтобы бороться против социализма. Каприви
сказал во всеуслышание только то, что всякий знает, хотя это и
старательно скрывается от народов; он сказал то, почему нанимались
гвардии швейцарцев и шотландцев к французским королям и
папам, почему в России старательно перетасовывают рекрут так,
чтобы полки, стоящие в центрах, комплектовались рекрутами с
1 То, что в Америке злоупотребления власти существуют, несмотря на малое
количество войска, не только не опровергает, но только поддерживает это
положение. В Америке меньше войска, чем в других государствах, и потому нигде нет
меньшего угнетения подавленных классов и нигде не предвидится так близко
уничтожение злоупотреблений правительства и самого правительства. В Америке же в
последнее время, по мере усиления единения между рабочими, слышатся всё чаше
и чаще голоса, требующие увеличения войска, хотя никакое внешнее нападение не
угрожает Америке. Высшие правящие классы знают, что 50 тысяч войска скоро
будет недостаточно, и, не надеясь уже на армию Пинкертона, чуют, что обеспечение
их положения только в усилении войска.
296

окраин, а полки на окраинах — людьми из центра России. Смысл
речи Каприви, переведенной на простой язык, тот, что деньги нужны
не для противодействия внешним врагам, а для подкупа унтер-
офицеров, с тем чтобы они были готовы действовать против
подавленного рабочего народа.
Каприви нечаянно сказал то, что каждый очень хорошо знает,
а если не знает, то чувствует, а именно то, что существующий строй
жизни таков, какой он есть, не потому, что он естественно должен
быть таким, что народ хочет, чтобы он был таков, но потому, что
его таким поддерживает насилие правительств, войско со своими
подкупленными унтер-офицерами и генералами.
Если у рабочего человека нет земли, нет возможности
пользоваться самым естественным правом каждого человека извлекать из
земли для себя и своей семьи средства пропитания, то это не
потому, что этого хочет народ, а потому, что некоторым людям,
землевладельцам, предоставлено право допускать и не допускать к этому
рабочих людей. И такой противоестественный порядок поддерживается
войском. Если огромные богатства, накопленные рабочими,
считаются принадлежащими не всем, а исключительным лицам; если
власть собирать подати с труда и употреблять эти деньги, на что они
это найдут нужным, предоставлена некоторым людям; если стачкам
рабочих противодействуется, а стачки капиталистов поощряются,
если некоторым людям предоставляется избирать способ
религиозного и гражданского обучения и воспитания детей; если некоторым
лицам предоставлено право составлять законы, которым все должны
подчиняться, и распоряжаться имуществом и жизнью людей,— то
всё это происходит не потому, что народ этого хочет и что так
естественно должно быть, а потому, что этого для своих выгод хотят
правительства и правящие классы и посредством физического
насилия над телами людей устанавливают это.
Каждый, если еще не знает того, то узнает при всякой попытке
неподчинения или изменения такого порядка вещей. И потому войска
прежде всего нужны всякому правительству и правящим классам
для того, чтобы поддержать тот порядок вещей, который не только
не вытекает из потребности народа, но часто прямо противоположен
ему и выгоден только правительству и правящим классам.
Войска нужны всякому правительству прежде всего для
содержания в покорности своих подданных и для пользования их трудами.
Но правительство не одно: рядом с ним другое правительство,
точно так же насилием пользующееся своими подданными и всегда
готовое отнять у другого правительства труды его уже приведенных
в рабство подданных. И потому каждое правительство нуждается в
войске не только для внутреннего употребления, но и для
ограждения свой добычи от соседних хищников. Каждое государство
вследствие этого невольно приведено к необходимости друг перед другом
увеличивать войска. Увеличение же войск заразительно, как это еще
150 лет тому назад заметил Монтескье.
Всякое увеличение войска в одном государстве, направленное
297

против своих подданных, становится опасным для соседа и вызывает
увеличение и в соседних государствах.
Войска доросли до тех миллионов, до которых они доросли
теперь, не только оттого, что государствам угрожали соседи; это
произошло прежде всего оттого, что надо подавлять все попытки
возмущения подданных. Увеличение войск происходило
одновременно от двух причин, вызывающих одна другую: войска нужны и против
своих внутренних врагов и для того, чтобы отстаивать свое
положение против соседей. Одно обусловливает другое. Деспотизм
правительства всегда увеличивается по мере увеличения и усиления
войск и успехов внешних, и агрессивность правительств
увеличивается по мере усиления внутреннего деспотизма.
Вследствие этого-то европейские правительства одно перед
другим, всё усиливая и усиливая войска, пришли к неизбежной
необходимости — общей воинской повинности, так как общая воинская
повинность была средством получить наибольшее количество войска
во время войны при наименьших расходах. Германия первая
догадалась сделать это. И как скоро это сделало одно государство, другие
должны были сделать то же. А как скоро это сделалось, сделалось
то, что все граждане стали под ружье для того, чтобы поддерживать
все те несправедливости, которые против них производились;
сделалось то, что все граждане стали угнетателями самих себя.
Общая воинская повинность была неизбежная логическая
необходимость, к которой нельзя было не прийти, но вместе с тем она
же есть последнее выражение внутреннего противоречия
общественного жизнепонимания, возникшего тогда, когда для поддержания его
понадобилось насилие. В общей воинской повинности противоречие
это стало очевидным. В самом деле: ведь смысл общественного
жизнепонимания состоит в том, что человек, сознавая жестокость
борьбы личностей между собою и погибельность самой личности,
переносит смысл своей жизни в совокупности личностей. При общей
же воинской повинности выходит то, что люди, принесши все
требуемые от них жертвы для того, чтобы избавиться от жестокости
борьбы и от непрочности жизни, после всех принесенных жертв
призываются опять ко всем тем опасностям, от которых они думали
избавиться, и кроме того та совокупность — государство, во имя
которой личности отреклись от своих выгод, подвергается опять такой
же опасности уничтожения, какой прежде подвергалась сама
личность.
Правительства должны были избавить людей от жестокости
борьбы личностей и дать им уверенность в ненарушимости порядка
жизни государственной, а вместо этого они накладывают на
личность необходимость той же борьбы, только отодвинув ее от борьбы
с ближайшими личностями к борьбе с личностями других государств,
и оставляют ту же опасность уничтожения и личности и
государства.
Учреждение общей воинской повинности подобно тому, что
случилось бы с человеком, подпирающим заваливающийся дом: стены
298

нагнулись внутрь — поставили подпорки; потолок погнулся —
поставили другие; между подпорками провисли доски — еще поставили
подпорки. Дошло дело до того, что подпорки хотя и держат дом,
но жить в доме от подпорок уже нельзя.
То же с общей воинской повинностью. Общая воинская
повинность разрушает все те выгоды общественной жизни, которые она
призвана хранить.
Выгоды общественной жизни состоят в обеспечении
собственности, труда и содействии совокупному усовершенствованию
жизни — общая воинская повинность уничтожает всё это.
Подати, собираемые с народа для приготовления к войне,
поглощают большую долю произведений труда, которые должно охранять
войско.
Отрывание всех мужчин от обычного течения жизни нарушает
возможность самого труда.
Угрозы войны, готовой всякую минуту разразиться, делают
бесполезными и тщетными все усовершенствования общественной
жизни.
Если прежде человеку говорили, что он без подчинения власти
государства будет подвержен нападениям злых людей, внутренних и
внешних врагов, будет вынужден сам бороться с ними, подвергаться
убийству, что поэтому ему выгодно нести некоторые лишения для
избавления себя от этих бед, что человек мог верить этому, так как
жертвы, которые он приносил государству, были только жертвы
частные и давали ему надежду на спокойную жизнь в неуничтожающем-
ся государстве, во имя которого он принес свои жертвы. Но теперь,
когда жертвы эти не только возросли в десять раз, а обещанные ему
выгоды отсутствуют, естественно каждому подумать, что подчинение
его власти совершенно бесполезно.
Но не в этом одном роковое значение общей воинской
повинности как проявления того противоречия, которое заключается в
общественном жизнепонимании. Главное проявление этого
противоречия заключается в том, что при общей воинской повинности
всякий гражданин, делаясь солдатом, становится поддержи в а тел ем
государственного устройства и участником всего того, что делает
государство и законность чего он не признает.
Правительства утверждают, что войска нужны
преимущественно для внешней обороны, но это несправедливо. Они нужны прежде
всего против своих подданных, и всякий человек, отбывающий
воинскую повинность, невольно становится участником всего насилия
государства над своими подданными.
Для того, чтобы убедиться в том, что каждый человек,
исполняющий воинскую повинность, становится участником таких дел
государства, которые он не признает и не может признавать, пусть
всякий вспомнит только то, что творится в каждом государстве
во имя порядка и блага народов и исполнителем чего всегда
является войско. Все междоусобия династические и различных партий,
все казни, сопряженные с этими смутами, все подавления восста-
299

ний, все употребления военной силы для разогнания скопищ
народа, подавления стачек, все вымогательства податей, все
несправедливости распределения земельной собственности, все стеснения
труда — всё это производится если не прямо войсками, то полицией,
поддерживаемой войсками. Отбывающий воинскую повинность
становится участником всех этих дел, дел в некоторых случаях
сомнительных для него, но во многих случаях прямо противных его
совести. Люди не хотят уйти с той земли, которую они обрабатывали
поколениями; люди не хотят разойтись, как того требует
правительство; люди не хотят платить подати, которые с них требуют;
люди не хотят признать для себя обязательности законов, которые
не они делали; люди не хотят лишиться своей национальности,— и я,
исполняя воинскую повинность, должен прийти и бить этих людей.
Не могу я, будучи участником этих дел, не спросить себя, хороши
ли эти дела? И следует ли мне содействовать исполнению их?
Общая воинская повинность есть для правительств последняя
степень насилия, необходимая для поддержания всего здания; для
подданных же она есть последний предел возможности
повиновения. Это есть тот камень замка в своде, который держит стены и
извлечение которого рушит всё здание.
Пришло время, когда всё усиливающиеся и усиливающиеся
злоупотребления правительств и борьба их между собой сделали то, что
от каждого подданного потребовались такие не только
материальные, но и нравственные жертвы, при которых каждому пришлось
задуматься и спросить себя, могу ли я принести эти жертвы? И во имя
чего должен я приносить эти жертвы? Жертвы эти требуются во
имя государства. Во имя государства требуется от меня отречение
от всего, что только может быть дорого человеку: от спокойствия,
семьи, безопасности, человеческого достоинства. Что же такое это
государство, для которого требуются такие страшные жертвы? И для
чего оно так необходимо нужно?
«Государство,— говорят нам,— необходимо нужно, во-первых,
потому, что без государства я и все мы не были бы ограждены от
насилия и нападения злых людей; во-вторых, без государства мы бы
были дикими и не имели бы ни религиозных, ни образовательных, ни
воспитательных, ни торговых, ни путесообщительных, ни других
общественных учреждений; и, в-третьих, потому, что без государства мы
бы были подвержены порабощению нас соседними народами».
«Без государства,— говорят нам,— мы бы были подвержены
насилиям и нападениям злых людей в нашем же отечестве».
Но кто же эти среди нас злые люди, от насилия и нападения
которых спасает нас государство и его войско? Если три, четыре
века тому назад, когда люди гордились своим военным искусством,
вооружением, когда убивать людей считалось доблестью, были такие
люди, то ведь теперь таких людей нет, а все люди нашего времени
не употребляют и не носят оружия, и все, исповедуя правила
человеколюбия, сострадания к ближним, желают, того же, что и мы,-
только возможности спокойной и мирной жизни. Так что теперь уже
300

нет тех особенных насильников, от которых государство могло
защищать нас. Если же под людьми, от нападения которых спасает
нас государство, разуметь тех людей, которые совершают
преступления, то мы знаем, что это не суть особенные существа, вроде
хищных зверей между овец, а суть такие же люди, как и все мы, и
точно так же не любящие совершать преступления, как и те, против
которых они их совершают. Мы знаем теперь, что угрозы и
наказания не могут уменьшить количества таких людей, а уменьшает
его только изменение среды и нравственное воздействие на людей.
Так что объяснение необходимости государственного насилия
ограждением людей от насильников, если и имело основание три, четыре
века тому назад, теперь не имеет никакого. Теперь скорее можно
сказать обратное: именно то, что деятельность правительств
с своими, отставшими от общего уровня нравственности, жестокими
приемами наказаний, тюрьм, каторг, виселиц, гильотин скорее
содействует огрубению народов, чем смягчению их, и потому скорее
увеличению, чем уменьшению числа насильников.
«Без государства,— говорят еще,— не было бы всех тех
учреждений воспитательных, образовательных, религиозных, путесообщи-
тельных и других. Без государства люди не умели бы учредить
общественных нужных для всех дел». Но этот довод мог иметь
основание тоже только несколько веков тому назад.
Если было время, когда люди были так разобщены между собою,
'так мало были выработаны средства сближения и передачи мыслей,
что они не могли сговориться и согласиться ни в каком общем ни
торговом, ни экономическом, ни образовательном деле без
государственного центра, то теперь уже нет этой разобщенности. Широко
развившиеся средства общения и передачи мыслей сделали то, что
для образования обществ, собраний, корпораций, конгрессов,
ученых, экономических, политических учреждений люди нашего
времени не только вполне могут обходиться без правительств, но что
правительства в большей части случаев скорее мешают, чем
содействуют достижению этих целей.
С конца прошлого столетия едва ли не всякий шаг вперед
человечества не только не поощрялся, но всегда задерживался
правительством. Так это было с уничтожением телесного наказания,
пыток, рабства, с установлением свободы печати и собраний. В
наше же время государственная власть и правительства не только
не содействуют, но прямо препятствуют всей той деятельности,
посредством которой люди вырабатывают себе новые формы жизни.
Решения вопросов рабочего, земельного, политического,
религиозного не только не поощряются, но прямо задерживаются
государственною властью.
«Без государства и правительства народы были бы
порабощаемы соседями».
Едва ли нужно еще возражать на этот последний довод.
Возражение находится в нем самом.
Правительства, как это говорят нам, необходимы со своими
301

войсками для защиты от могущих поработить нас соседних
государств. Но ведь это говорят все правительства друг про друга, и
вместе с тем мы знаем, что все европейские народы исповедуют
одинаковые принципы свободы и братства и потому не нуждаются в
защите друг от друга. Если же говорить о защите от варваров, то для
этого достаточно 0,001 тех войск, которые стоят теперь под ружьем.
Так что выходит обратное тому, что говорится: государственная
власть не только не спасает от опасности нападения соседей, а
напротив, она-то и производит опасность нападения.
Так что для всякого человека, посредством воинской повинности
поставленного в необходимость вдуматься в значение государства,
во имя которого от него требуется жертва его спокойствия,
безопасности и жизни, не может не быть ясным, что для жертв этих нет
уже в наше время никакого основания.
Но мало того, что, рассуждая теоретически, всякий человек
не может не видеть, что жертвы, требуемые государством, не имеют
никакого основания; даже рассуждая практически, т. е. взвешивая
все те тяжелые условия, в которые поставлен человек
государством, всякий не может не видеть, что для себя лично исполнение
требований государства и подчинение себя воинской повинности для
него в большинстве случаев невыгоднее, чем отказ от нее.
Если большинство людей предпочитает подчинение
неподчинению, то это происходит не вследствие трезвого взвешивания выгод
и невыгод, а потому, что к подчинению привлекает людей
гипнотизация, которой они при этом подвергаются. Подчиняясь, люди только
покоряются тем требованиям, которые к ним предъявляются, не
рассуждая и не делая усилия воли; для неподчинения нужно
самостоятельное рассуждение и усилие, на которое не каждый бывает
способен. Если же, исключив нравственное значение подчинения и
неподчинения, сообразоваться только с одними выгодами, то
неподчинение в общем всегда будет выгоднее подчинения.
Кто бы я ни был, человек ли, принадлежащий к достаточным,
угнетающим классам или к рабочим, угнетенным, и в том и в другом
случае невыгоды неподчинения меньше, чем невыгоды подчинения,
и выгоды неподчинения больше выгод подчинения.
Если я принадлежу к меньшинству угнетателей, невыгоды
неподчинения требованиям правительства будут состоять в том, что меня,
как отказавшегося исполнить требования правительства, будут
судить и в лучшем случае или оправдают, или, как поступают у нас
с менонитами,— заставят отбывать срок службы на невоенной
работе; в худшем же случае приговорят к ссылке или заключению в
тюрьму на два, три года (я говорю по примерам, бывшим в России),
или, может быть, и на более долгое заключение, может быть, и на
казнь, хотя вероятие такого наказания очень мало.
Таковы невыгоды неподчинения. Невыгоды же подчинения будут
состоять в следующем: в лучшем случае меня не пошлют на
убийства людей и самого не подвергнут большим вероятиям
искалечения и смерти, а только зачислят в военное рабство: я буду наряжен в
302

шутовской наряд, мною будет помыкать всякий человек, выше меня
чином, от ефрейтора до фельдмаршала, меня заставят кривляться
телом, как им этого хочется, и, продержав меня от одного до пяти
лет, оставят на десять лет в положении готовности всякую
минуту явиться опять на исполнение всех этих дел. В худшем же случае
будет то, что при всех тех же прежних условиях рабства меня еще
пошлют на войну, где я вынужден буду убивать ничего не
сделавших мне людей чужих народов, где могу быть искалечен и убит
и где могу попасть в такое место, как это бывало в Севастополе
и как бывает во всякой войне, где люди посылаются на верную'смерть,
и, что мучительнее всего, могу быть послан против своих же
соотечественников и должен буду убивать своих братьев для
династических или совершенно чуждых мне правительственных интересов.
Таковы сравнительные невыгоды.
Сравнительные же выгоды подчинения и неподчинения
следующие.
Для неотказавшегося выгоды будут состоять в том, что он,
подвергнувшись всем унижениям и исполнив все жестокости,
которые от него требуются, может, не будучи убитым, получить
украшения красные, золотые, мишурные на свой шутовской наряд, может в
лучшем случае распоряжаться над сотнями тысяч таких же, как и
он, оскотиненных людей и называться фельдмаршалом и получить
много денег.
Выгоды же отказавшегося будут состоять в том, что он
сохранит свое человеческое достоинство, получит уважение добрых людей
и, главное, будет несомненно знать, что он делает дело божье, и
потому несомненное добро людям.
Таковы выгоды и невыгоды с обеих сторон для человека из
богатых классов, для угнетателя; для человека же бедного рабочего
класса выгоды и невыгоды будут те же, но с важным прибавлением
невыгод. Невыгоды для человека из рабочего класса, не
отказавшегося от военной службы, будут еще состоять в том, что, поступая
в военную службу, он своим участием и как бы согласием закрепляет
то угнетение, в котором находится он сам.
Но не соображения о том, насколько нужно и полезно для людей
то государство, которое они призываются поддерживать своим
участием в военной службе, еще менее соображения о выгодах и
невыгодах для каждого его подчинения или неподчинения
требованиям правительства решают вопрос о необходимости существования
или уничтожения государства. Решает этот вопрос бесповоротно
и безапелляционно религиозное сознание или совесть каждого
отдельного человека, перед которым невольно с общей воинской
повинностью становится вопрос о существовании или несуществовании
государства.
зоз

VIII
Часто говорят, что если христианство есть истина, то оно должно
бы было быть принято всеми людьми тогда же, когда появилось, и
тогда должно бы было изменить жизнь людей и сделать ее лучшею.
Но говорить так, всё равно что говорить, что если бы зерно было
всхоже, то оно должно тотчас же дать росток, цвет и плод.
Христианское учение не есть законодательство, которое,
будучи введено насилием, может тотчас же изменить жизнь людей.
Христианство есть иное", чем прежнее, новое, высшее понимание
жизни. Новое же понимание жизни не может быть предписано, а
может быть только свободно усвоено.
Свободно же усвоено новое жизнепонимание может быть только
двумя способами: духовным — внутренним и опытным — внешним.
Одни люди — меньшинство — тотчас же, сразу пророческим
чувством указывают истинность учения, отдаются ему и исполняют его.
Другие — большинство — только длинным путем ошибок, опытов и
страданий приводятся к познанию истинности учения и
необходимости усвоения его <...>.
Иногда думается: для чего было нужно то извращение
христианства, которое и теперь более всего другого мешает принятию его
в его истинном значении. А между тем это-то извращение
христианства, приведши людей в то положение, в котором они
находятся теперь, и было необходимым условием того, чтобы большинство
людей могло воспринять его в его истинном значении.
Если бы христианство предлагалось людям в его истинном, а
не извращенном виде, то оно бы не было принято большинством
людей и большинство это осталось бы чуждым ему, как чужды ему
теперь народы Азии. Приняв же его в извращенном виде, народы,
принявшие его, подверглись хотя и медленному, но верному
воздействию его и длинным, опытным путем ошибок и вытекающих из
них страданий приведены теперь к необходимости усвоения его в его
истинном значении.
Извращение христианства и принятие его в извращенном виде
большинством людей было так же необходимо, как и то, чтобы для
того, чтобы оно взошло, посеянное зерно было на время скрыто
землей.
Христианское учение есть учение истины и вместе с тем
пророчество.
Тысяча восемьсот лет тому назад христианское учение открыло
людям истину о том, как им должно жить, и вместе с тем
предсказало то, чем будет жизнь человеческая, если люди не будут так
жить, а будут продолжать жить теми основами, которыми они жили
до него, и чем она будет, если они примут христианское учение и
будут в жизни исполнять его.
Преподав в нагорной проповеди то учение, которое должно
руководить жизнью людей, Христос сказал: «И так всякого, кто
слушает слова мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумно-
304

му, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и
разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот; и он не упал,
потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова
мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному,
который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки,
и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его
великое» (Мф. VII, 24—27).
И вот после 18 веков пророчество совершилось. Не следуя
учению Христа вообще и проявлению его в общественной жизни
непротивлением злу, люди невольно пришли к тому положению
неизбежности погибели, которое обещано Христом тем, которые не последуют
его учению.
Люди часто думают, что вопрос о противлении или
непротивлении злу насилием есть вопрос придуманный, вопрос, который можно
обойти. А между тем это — вопрос, самою жизнью поставленный
перед всеми людьми и перед всяким мыслящим человеком и
неизбежно требующий своего разрешения. Вопрос этот для людей в их
общественной жизни с тех пор, как проповедано христианское учение,
есть то же, что для путешественника вопрос о том, по какой из двух
дорог идти, когда он приходит к разветвлению того пути, по которому
шел. Идти надо, и нельзя сказать: не буду думать и буду идти, как
шел прежде. Прежде была одна дорога, а теперь стало две, и нельзя
идти, как шел прежде, а неизбежно выбрать одну из двух.
Так точно и нельзя сказать с тех пор, как учение Христа стало
известно людям: буду жить, как я жил прежде, не решая вопроса
о противлении или непротивлении злу насилием. Надо неизбежно
при возникновении каждой борьбы решить: противиться или не
противиться насилием тому, что я считаю злом, насилием.
Вопрос о противлении или непротивлении злу насилием возник
тогда, когда появилась первая борьба между людьми, так как
всякая борьба есть не что иное, как противление насилием тому, что
каждый из борющихся считает злом. Но люди до Христа не видали
того, что противление насилием тому, что каждый считает злом,
только потому, что он считает злом то, что другой считает добром, есть
только один из способов разрешения борьбы, а что другой способ
состоит в том, чтобы вовсе не противиться злу насилием.
До учения Христа людям представлялось, что есть только один
способ разрешения борьбы посредством противления злу насилием,
и так и поступали, стараясь при этом каждый из борющихся
убедить себя и "других в том, что то, что каждый считает злом, и есть
действительное, абсолютное зло.
И для этого с древнейших времен люди стали придумывать
такие определения зла, которые бы были обязательны для всех. И за
такие определения зла, обязательные для всех, выдавались то
постановления законов, которые, предполагалось, были получены
сверхъестественным путем, то веления людей или собраний людей,
которым приписывалось свойство непогрешимости. Люди
употребляли насилие против других людей и уверяли себя и других, что наси-
305

лие это они не употребляли против зла, признанного всеми.
Средство это употреблялось с древнейших времен в
особенности теми людьми, которые захватили власть, и люди долгое время
не видали неразумности этого средства.
Но чем дальше жили люди, чем сложнее становились их
отношения, тем более становилось очевидным, что противиться насилием
тому, что каждым считается злом,— неразумно, что борьба от этого
не уменьшается и что никакие людские определения не могут
сделать того, чтобы то, что считается злом одними людьми,
считалось бы таковым и другими.
Уже во времена появления христианства, в том месте, где оно
появилось, в Римской империи для большого числа людей было
ясно, что то, что Нероном и Калигулой считается злом, которому
надо противиться насилием, не может считаться злом другими
людьми. Уже тогда люди начинали понимать, что законы человеческие,
выдаваемые за законы божеские, писаны людьми, что люди не могут
быть непогрешимы, каким бы они ни были облечены внешним
величием, и что ошибающиеся люди не сделаются непогрешимыми
оттого, что они соберутся вместе и назовутся сенатом или каким-
нибудь другим таким именем. Тогда уже это чувствовалось и
понималось многими. И тогда-то и было проповедуемо Христом его учение,
состоящее не в том только, что не надо противиться злу насилием,
а учение о новом понимании жизни, частью или, скорее,
приложением которого к общественной жизни и было учение о средстве
уничтожения борьбы между всеми людьми не тем, чтобы обязать только
одну часть людей без борьбы покоряться тому, что известными
авторитетами будет предписано им, а тем, чтобы никому, следовательно
и тем (и преимущественно тем), которые властвуют, не употреблять
насилия ни против кого ни в каком случае.
Учение это было принято тогда только самым малым числом
учеников, большинство же людей, в особенности все те, которые
властвовали над людьми, и после номинального принятия
христианства продолжало для себя держаться правила противления
насилием тому, что ими считалось злом. Так шло это при римских и
византийских императорах, так продолжалось это и после.
Несостоятельность принципа авторитетного определения того,
что есть зло, и противления ему насилием, уже очевидная в
первые века христианства, стала еще очевиднее при разложении
Римской империи на многие равноправные государства, при их вражде
между собою и при внутренней борьбе, происходившей в
государствах.
Но люди не были готовы для принятия решения, данного
Христом, и прежнее средство определения зла, которому надо
противиться посредством установления обязательных для всех законов,
приводившихся в исполнение силою, продолжало прилагаться. Реши-
телем того, что должно было считать злом и чему противиться
насилием, был то папа, то император, то король, то собрание
выбранных, то весь народ. Но как внутри, так и вне государства
306

всегда находились люди, не признававшие для себя обязательными
ни постановлений, выдаваемых за веление божества, ни
постановлений людей, облеченных святостью, ни учреждений,
долженствовавших представлять волю народа; и люди, которые считали добром то,
что существующие власти считали злом, и таким же насилием,
которое употреблялось против них, боролись против властей.
Люди, облеченные святостью, считали злом то, что люди и
учреждения, облеченные светской властью, считали добром, и
наоборот; и борьба становилась всё жесточе и жесточе. И чем дальше
держались люди такого способа разрешения борьбы, тем очевиднее
становилось, что этот способ не годится, потому что нет и не
может быть такого внешнего авторитета определения зла, который
признавался бы всеми.
Так продолжалось 18 веков и дошло до того, до чего дошло
теперь,— до совершенной очевидности того, что внешнего
обязательного для всех определения зла нет и не может быть. Дошло до
того, что люди перестали не только верить в возможность
отыскания этого общего, обязательного для всех определения, но
перестали верить даже и в необходимость выставления такого
определения. Дошло до того, что люди, имеющие власть, перестали уже
доказывать то, что они считают злом, есть зло, но прямо стали
говорить, что они считают злом то, что им не нравится, а люди,
повинующиеся власти, стали повиноваться ей не потому уже, что
верят, что определения зла, даваемые этой властью, справедливы,
а только потому, что они не могут не повиноваться. Не потому
присоединена Ницца к Франции, Лотарингия к Германии, Чехия к
Австрии; не потому раздроблена Польша; не потому Ирландия и
Индия подчиняются английскому правлению; не потому воюют с
Китаем и убивают африканцев, не потому американцы изгоняют
китайцев, а русские теснят евреев; не потому землевладельцы
пользуются землей, которую они не обрабатывают, и капиталисты
произведениями труда, совершаемого другими, что это — добро, нужно и
полезно людям и что противное этому есть зло, а только потому,
что те, кто имеет власть, хотят, чтобы это так было. Сделалось то,
что есть теперь: одни люди совершают насилия уже не во имя
противодействия злу, а во имя своей выгоды или прихоти, а другие
люди подчиняются насилию не потому, что они считают, как это
предполагалось прежде, что насилие делается над ними во имя
избавления их от зла и для их добра, а только потому, что они не
могут избавиться от насилия.
Если римлянин, средневековый, наш русский человек, каким
я помню его за 50 лет тому назад, был несомненно убежден в том,
что существующее насилие власти необходимо нужно для
избавления его от зла, что подати, поборы, крепостное право, тюрьмы,
плети, кнуты, каторги, казни, солдатство, войны так и должны
быть,— то ведь теперь редко уже найдешь человека, который бы
не только верил, что все совершающиеся насилия избавляют кого-
нибудь от какого-нибудь зла, но который не видел бы ясно, что
307

большинство тех насилий, которым он подлежит и в которых
отчасти принимает участие, суть сами по себе большое и бесполезное
зло.
Нет теперь человека, который бы не видел не только
бесполезности, но и нелепости собирания податей с трудового народа для
обогащения праздных чиновников или бессмысленности наложения
наказаний на развращенных и слабых людей в виде ссылок из одного
места в другое или в виде заключения в тюрьмы, где они, живя в
обеспечении и праздности, только еще больше развращаются и
ослабевают, или не только уже бесполезности и нелепости,
но прямо безумия и жестокости военных приготовлений и войн,
разоряющих и губящих народ и не имеющих никакого объяснения
и оправдания, а между тем эти насилия продолжаются и даже
поддерживаются теми самыми людьми, которые видят их
бесполезность, нелепость, жестокость и страдают от них.
Ведь если 50 лет тому назад богатый, праздный и рабочий,
безграмотный человек оба одинаково были уверены, что их
положение вечного праздника для одних и вечного труда для других
определено самим богом, то теперь уже не только в Европе, но и в
России, благодаря передвижениям населения, распространению
грамотности и книгопечатанию, трудно найти из богачей и из
бедняков такого человека, в которого бы не запало с той или другой
стороны сомнение в справедливости такого порядка. Не только богачи
знают, что они виноваты уже одним тем, что богаты, и стараются
искупить свою вину, как прежде искупали грехи жертвами на
церкви, жертвами на науку или искусство, но и большая половина
рабочего народа прямо признает теперь существующий порядок
ложным и подлежащим уничтожению или изменению. Одни люди,
религиозные, каких у нас в России миллионы, так называемые
сектанты, признают этот порядок ложным и подлежащим
уничтожению на основании понятого в настоящем его смысле евангельского
учения; другие считают его ложным на основании
социалистических, коммунистических, анархических теорий, проникших теперь уже
в низшие слои рабочего народа.
Насилие держится теперь уже не тем, что оно считается
нужным, а только тем, что оно давно существует и так организовано
людьми, которым оно выгодно, т. е. правительствами и правящими
классами, что людям, которые находятся под их властью, нельзя
вырваться из-под нее.
^Правительства в наше время — все правительства, самые
деспотические так же, как и либеральные,— сделались тем, что так
метко называл Герцен Чингис-ханом с телеграфами, т. е.
организациями насилия, не имеющими в своей основе ничего, кроме самого
грубого произвола, и вместе с тем пользующимися всеми теми
средствами, которые выработала наука для совокупной общественной
мирной деятельности свободных и равноправных людей и которые они
употребляют для порабощения и угнетения людей.-v
Правительства и правящие классы опираются теперь не на пра-
308

во, даже не на подобие справедливости, а на такую, с помощью
усовершенствований науки, искусную организацию, при которой
все люди* захвачены в круг насилия, из которого нет никакой
возможности вырваться. Круг этот составляется теперь из четырех
средств воздействия на людей. Средства эти все связаны между
собою и поддерживаются одно другим, как звенья кольцом
соединенной цепи.
Первое, самое старое средство есть средство устрашения.
Средство это состоит в том, чтобы выставлять существующее
государственное устройство (какое бы оно ни было — свободное
республиканское или самое дикое деспотическое) чем-то священным и
неизменным и потому казнить самыми жестокими казнями все попытки
изменения его. Средство это как употреблялось прежде, так
употребляется и теперь неизменно везде, где есть правительства: в России
против так называемых нигилистов, в Америке против анархистов,
во Франции против империалистов, монархистов, коммунаров и
анархистов. Железные дороги, телеграфы, телефоны, фотографии и
усовершенствованный способ без убийства удаления людей навеки в
одиночные заключения, где они, скрытые от людей, гибнут и
забываются, и многие другие новейшие изобретения, которыми
преимущественно перед другими пользуются правительства, дают им
такую силу, что, если только раз власть попала в известные руки
и полиция, явная и тайная, и администрация, и всякого рода
прокуроры, тюремщики и палачи усердно работают, нет никакой
возможности свергнуть правительство, как бы оно ни было безумно и
жестоко.
Второе средство есть средство подкупа. Оно состоит в том, чтобы,
отобрав, от трудового рабочего народа посредством денежных
податей его богатства, распределять эти богатства между
чиновниками, обязанными за это вознаграждение поддерживать и
усиливать порабощение народа.
Подкупленные чиновники эти от высших министров до низших
писцов, составляя одну неразрывную сеть людей, связанных одним
и тем же интересом кормления себя трудами народа, тем более
обогащаемые, чем покорнее они исполняют волю правительств, всегда
и везде, не останавливаясь ни перед какими средствами, во всех
отраслях деятельностей отстаивают словом и делом
правительственное насилие, на котором и основано их благосостояние.
Третье средство есть то, что я не умею назвать иначе, как
гипнотизация народа. Средство это состоит в том, чтобы
задерживать духовное развитие людей и различными внушениями
поддерживать их в отжитом уже человечеством понимании жизни, на
котором и зиждется власть правительств. Гипнотизация эта в
настоящее время организована самым сложным образом и, начиная свое
воздействие с детского возраста, продолжается над людьми до их
смерти. Начинается эта гипнотизация с первого возраста в нарочно
Для того устроенных и обязательных школах, в которых внушают
Детям воззрения на мир, свойственные их предкам и прямо противо-
309

речащие современному сознанию человечества. В странах, где есть
государственная религия, детей обучают бессмысленным кощунствам
церковных катехизисов, с указанием необходимости повиновения
властям; в республиканских государствах их обучают дикому
суеверию патриотизма и той же мнимой обязательности повиновения
правительствам. В более взрослых годах гипнотизация эта
продолжается над людьми поощрением и религиозного суеверия и
патриотического. Религиозное суеверие поощряется устройством на
собранные с народа средства храмов, процессий, памятников, празднеств,
с помощью живописи, архитектуры, музыки, благовоний,
одуряющих народ, и, главное, содержанием так называемого духовенства,
обязанность которого состоит в том, чтобы своими
представлениями, пафосом служб, проповедей, своим вмешательством в частную
жизнь людей — при родах, при браках, при смертях — отуманивать
людей и держать их в постоянном состоянии одурения.
Патриотическое суеверие поощряется устройством правительствами и
правящими классами на собранные с народа средства общественных
торжеств, зрелищ, памятников, празднеств, располагающих людей к
признанию исключительной значительности одного своего народа и
величия одного своего государства и правителей его и к
недоброжелательству и даже ненависти к другим народам. При этом
деспотическими правительствами прямо воспрещается печатание и
распространение книг и произнесение речей, просвещающих народ, и
ссылаются или запираются все люди, могущие пробудить народ от
его усыпления; кроме того, всеми правительствами без исключения
скрывается от народа всё, могущее освободить его, и поощряется
всё, развращающее его, как-то: писательство, поддерживающее
народ в его дикости религиозных и патриотических суеверий,
всякого рода чувственные увеселения, зрелища, цирки, театры и
всякие даже физические средства одурения: как-то: табак, водка,
составляющие главный доход государства; поощряется даже проституция,
которая не только признается, но организуется большинством
правительств. Таково третье средство.
Четвертое средство состоит в том, чтобы посредством трех
предшествующих средств выделять из всех таким образом
закованных и одуренных людей еще некоторую часть людей для того, чтобы,
подвергнув этих людей особенным, усиленным способам одурения
и озверения, сделать из них безвольные орудия всех тех жестокос-
тей и зверств, которые понадобятся правительству. Достигается это
одурение и озверение тем, что людей этих берут в том
юношеском возрасте, когда в людях не успели еще твердо сложиться
какие-либо ясные понятия о нравственности, и, удалив их от всех
естественных человеческих условий жизни: дома, семьи, родины,
разумного труда, запирают вместе в казармы, наряжают в
особенное платье и заставляют их при воздействии криков, барабанов,
музыки, блестящих предметов ежедневно делать известные,
придуманные для этого движения и этими способами приводят их в такое
состояние гипноза, при котором они уже перестают быть людьми.
310

а становятся бессмысленными, покорными гипнотизатору машинами.
Эти-то загипнотизированные, физически сильные, молодые люди
(теперь при общей воинской повинности все молодые люди),
снабженные орудиями убийства, всегда покорные власти правительств
и готовые по его приказанию на всякое насилие, и составляют
четвертое и главное средство порабощения людей.
Этим средством замыкается круг насилия.
Устрашение, подкуп, гипнотизация приводят людей к тому, что
они идут в солдаты; солдаты же дают власть и возможность и
казнить людей, и обирать их (подкупая на эти деньги чиновников),
и гипнотизировать, и вербовать их в те самые солдаты, которые
дают власть делать всё это.
Круг замкнут, и вырваться из него силой нет никакой
возможности.
[^сли некоторые люди утверждают, что освобождение от насилия
или хотя бы ослабление его может произойти вследствие того, что
угнетенные люди, свергнув силою угнетающее правительство,
заменят его новым, таким, при котором уже не будет нужно такого
насилия и порабощения людей, и некоторые люди пытаются делать это,
то эти люди только обманывают себя и других и этим не
улучшают, а только ухудшают положение людей. Деятельность этих людей
только усиливает деспотизм правительств. Попытки освобождения
этих людей дают только удобный предлог правительствам для
усиления своей власти и вызывают усиление ee-j
Если даже и допустить то, что вследствие особенно невыгодно
сложившихся для правительства обстоятельств, как, например, во
Франции в 1870 году, какое-либо из правительств было бы
свергнуто силою и власть перешла бы в другие руки, то эта новая
власть ни в каком случае не была бы менее угнетательной, чем
прежняя, а всегда, напротив, защищая себя от всех озлобленных
свергнутых врагов, была бы более деспотична и жестока, чем
прежняя, как это и было при всех революциях.
Если социалисты и коммунисты считают злом
индивидуалистическое капиталистическое устройство общества, анархисты считают
злом и самое правительство, т. е. и монархисты, консерваторы,
капиталисты, считающие злом социалистическое, коммунистическое
устройство и анархию; и все эти партии не имеют иного, кроме
насилия, средства соединить людей. Какая бы из этих, партий ни
восторжествовала, для введения в жизнь своих порядков, так же как
и для удержания власти, она должна употребить не только все
существующие средства насилия, но и придумать новые. Порабощены
будут другие люди и людей будут принуждать к другому, но будет
не только то же, но более жестокое насилие и порабощение, потому
что вследствие борьбы усилится ненависть людей друг против
друга и вместе с этим усилятся и выработаются новые средства
порабощения.
Так всегда и было после всех революций и всех попыток
революций, всех заговоров, всяких насильственных перемен правительств.
зп

Всякая борьба только усиливает средства порабощения тех,
которые в данное время находятся во власти.
Положение людей нашего христианского мира и в особенности
самые ходячие идеалы их с поразительной убедительностью
доказывают это.
Остается теперь только одна область деятельности людской,
не захваченная правительственной властью,— область семейная,
экономическая, область частной жизни и труда. И эта область
теперь, благодаря борьбе коммунистов и социалистов, уже понемногу
захватывается правительствами, так что труд и отдых, помещение,
одежда, пища людей, всё понемногу, если только исполняется
желания реформаторов, будет определяться и назначаться
правительствами.
Весь длинный 1800-летний ход жизни христианских народов
неизбежно привел их опять к обойденной ими необходимости решения
вопроса принятия или неприятия учения Христа и вытекающего
из него для общественной жизни решения вопроса о противлении
или непротивлении злу насилием, но только с тою разницею, что
прежде люди могли принять и не принять решение, данное
христианством, теперь же это решение стало неизбежно, потому что оно
одно избавляет их от того положения рабства, в котором они, как
в тенетах, запутали сами себя.
Но не одна бедственность положения людей приводит их к этой
необходимости.
Рядом с отрицательным доказательством ложности языческого
устройства шло и положительное доказательство истинности
христианского учения.
Недаром в продолжение 18 веков лучшие люди всего
христианского человечества, внутренним, духовным путем познав истины
учения, свидетельствовали о них перед людьми, несмотря ни на какие
угрозы, лишения, бедствия и мучения. Лучшие люди эти своим
мученичеством запечатлевали истинность учения и передавали его
массам.
Христианство проникало в сознание человечества не одним
отрицательным путем доказательства невозможности продолжения
языческой жизни, но и своим упрощением, уяснением,
освобождением от примешавшихся к нему суеверий и распространением между
всеми сословиями народа.
Восемнадцать веков исповедания христианства не прошли даром
для людей, принявших его, хотя и внешним образом.
Восемнадцать веков эти сделали то, что теперь люди, продолжая жить
языческой жизнью, не соответствующей возрасту человечества, не
только видят уже ясно всю бедственность того состояния, в котором
они находятся, но в глубине души верят (только потому и живут,
что верят) в то, что спасение от этого состояния только в
исполнении христианского учения в его истинном значении. Как и когда
совершится это спасение, все люди думают различно,
соответственно своему умственному развитию и ходячим предрассудкам своей
312

среды, но всякий человек нашего мира признает то, что спасение
наше в исполнении христианского учения. Одни верующие люди,
признающие христианское учение божественным, считают, что
спасение наступит тогда, когда все люди поверят в Христа и
приблизится второе пришествие; другие, также признающие божественность
учения Христа, считают, что спасение это произойдет через церковь,
которая, подчинив себе всех людей, воспитает в них христианские
добродетели и преобразует их жизнь. Третьи, не признающие
Христа богом, считают, что спасение людей произойдет через
медленный, постепенный прогресс, при котором основы жизни
языческой заменятся понемногу основами свободы, равенства, братства,
т. е. христианскими основами; четвертые, проповедующие
общественное переустройство, считают, что спасение произойдет тогда,
когда посредством насильственного переворота люди будут
принуждены к общности имущества, отсутствию правительств,
коллективному, а не индивидуальному труду, т. е. к осуществлению одной
из сторон христианского учения.
Так или иначе, но все люди нашего времени в сознании
своем не только отрицают существующий отживший языческий строй
жизни, но и признают, часто сами не зная этого и считая себя
врагами христианства, то, что спасение наше только в приложении
к жизни христианского учения или части его в его истинном
значении.
Христианство для большинства людей, как и сказал его учитель,
не могло осуществиться сразу, а должно было разрастаться, как
огромнейшее дерево, из мельчайшего зерна. И так оно и
разрасталось и разрослось теперь, если еще не в действительности, то в
сознании людей нашего времени.
Теперь не одно меньшинство людей, всегда понимавших
христианство внутренним путем, признает его в его истинном значении,
но и всё то огромное большинство людей, кажущееся по своей
общественной жизни столь далеко отстоящим от христианства.
Посмотрите на частную жизнь отдельных людей, прислушайтесь
к тем оценкам поступков, которые люди делают, судя друг о
друге, послушайте не только публичные проповеди и речи, но те
наставления, которые дают родители и воспитатели своим
воспитанникам, и вы увидите, что, как ни далека государственная,
общественная, связанная насилием жизнь людей от осуществления
христианских истин в частной жизни, хорошими всеми и для всех без
исключения и бесспорно считаются только христианские добродетели;
дурными всеми и для всех без исключения и бесспорно считаются
антихристианские пороки. Лучшими людьми считаются те, которые
самоотверженно посвящают свою жизнь на служение человечеству и
жертвуют собой для других; худшими считаются себялюбивые,
пользующиеся для своих личных выгод бедствиями ближних.
Если признаются еще некоторыми нетронутыми христианством
людьми идеалы нехристианские: сила, храбрость, богатство, то
это идеалы, переживаемые и разделяемые не всеми и не людьми,
313

признаваемыми лучшими. Всеми же разделяемых, всегда
признаваемых обязательными для всех других идеалов, кроме христианских,
нет.
Положение нашего христианского человечества, если посмотреть
на него извне, с своей жестокостью и своим рабством людей,
действительно ужасно. Но если посмотреть на него со стороны его
сознания, то зрелище представляется совершенно другое.
Всё зло нашей жизни как будто существует только потому, что
оно давно делалось, и люди, которые делают его, не успели, не
научились еще перестать это делать, но все они не желают делать его.
Всё это зло существует по какой-то другой, как будто не
зависимой от сознания людей, причине.
Как ни странно и ни противоречиво это кажется, все люди
нашего времени ненавидят тот самый порядок вещей, который они
сами же поддерживают.
Кажется, Макс Мюллер рассказывает про удивление одного
индейца, обращенного в христианство, который, усвоив сущность
христианского учения, приехал в Европу и увидал жизнь христиан.
Человек этот не мог прийти в себя от удивления перед
действительностью, совершенно противоположной той, которую он ожидал найти
среди христианских народов.
Если мы не удивляемся на то противоречие между нашими
верованиями, убеждениями и поступками, то это происходит только
оттого, что влияния, скрывающие от людей это противоречие,
действуют и на нас. Стоит только взглянуть на нашу жизнь с точки
зрения того индейца, который понял христианство в его истинном
значении без всяких уступок и приспособлений, и на те дикие
зверства, которыми наполнена наша жизнь, чтобы ужаснуться перед
теми противоречиями, среди которых мы живем, часто не замечая
их.
Стоит только вспомнить приготовления к войнам, картечницы,
посеребренные пули, торпеды — и Красный Крест; устройство
одиночных тюрем, опыты электрических казней — и заботы о
благоденствии заключенных; филантропическую деятельность богачей — и их
жизнь, производящую тех бедных, которых они благодетельствуют.
И противоречия эти не происходят оттого, как это может показаться,
что люди притворяются христианами, когда они язычники, а,
напротив, оттого, что людям чего-то недостает или есть какая-то
сила, которая мешает им быть тем, чем они уже чувствуют себя в
своем сознании и чем они действительно хотят быть. Люди нашего
времени не притворяются в том, что они ненавидят угнетение,
неравенство, разделение людей и всякого рода жестокость не только
к людям, но даже к животным,— они действительно ненавидят всё
это, но не знают, как уничтожить это, или не решаются
расстаться с тем, что поддерживает всё это и кажется им необходимым.
В самом деле, спросите порознь каждого человека нашего времени
о том: считает ли он не только похвальным, но достойным
человека нашего времени заниматься тем, чтобы, получая за это
314

несоразмерное с трудами жалованье, собирать с народа — часто
нищего — подати для того, чтобы на эти деньги строить пушки,
торпеды и орудия убийства против людей, с которыми мы желаем
быть в мире и которые этого же самого желают по отношению нас;
или тем, чтобы опять за жалованье посвящать всю свою жизнь
на устройство этих орудий убийства, или на то, чтобы самому
готовиться к убийству и готовить к этому людей? И спросите,
похвально ли, и достойно ли человека, и свойственно ли христианину
заниматься тем, чтобы опять за деньги ловить несчастных,
заблудших, часто безграмотных, пьяных людей за то, что они присваивают
чужую собственность в гораздо меньших размерах, чем мы ее
присваиваем, и убивают людей не так, как это нами принято делать,
и за это сажать их в тюрьмы, мучить и убивать? И похвально
ли, достойно ли человека и христианина опять за деньги
проповедовать в народе вместо христианства заведомо нелепые и вредные
суеверия? Достойно ли человека отнимать у ближнего для своей
прихоти то, что необходимо ему для удовлетворения его первых
потребностей, как это делают большие землевладельцы; или
заставлять его нести сверхсильный, губящий жизнь труд для увеличения
своих богатств, как это делают заводчики, фабриканты; или
пользоваться нуждою людей для увеличения своих богатств, как это
делают купцы? И всякий порознь, в особенности если один будет
говорить про другого, скажет, что нет. И вместе с тем тот же самый
человек, который видит всю гнусность этих поступков, сам, никем не
принуждаемый, даже иногда и без денежной выгоды жалованья,
сам, произвольно, из-за детского тщеславия, из-за фарфоровой
побрякушки, ленточки, галунчика, которые ему позволят надеть, сам
произвольно идет в военную службу, в следователи, мировые судьи,
министры, урядники, архиереи, дьячки, в должности, в которых ему
необходимо делать все эти дела, постыдность и гнусность которых
он не может не знать.
Знаю, что многие из этих людей будут с самоуверенностью
доказывать, что они считают свое положение не только законным,
но необходимым, будут в защиту свою говорить, что власти от бога,
что государственные должности необходимы для блага человечества,
что богатство не противно христианству, что богатому юноше сказано
отдать имение, только если он хочет быть совершен, что
существующее теперь распределение богатств и торговля такими и должны
быть и выгодны для всех и т. п. Но, как они ни стараются
обмануть себя и других, все эти люди знают, что то, что они
делают, противно всему тому, чему они верят, во имя чего они
живут, и в глубине души, когда они остаются одни с своей
совестью, им стыдно и больно вспомнить то, что они делают, особенно
если гнусность их деятельности была указана им. Не может человек
нашего времени, исповедуй он или не исповедуй божественности
Христа, не знать, что участвовать в качестве ли царя, министра,
губернатора, или урядника в том, чтобы продать у бедной семьи
последнюю корову на подати для того, чтобы отдать эти деньги на
315

пушки или на жалованье и пансионы роскошествующим, праздным
и вредным чиновникам; или участвовать в том, чтобы посадить в
тюрьму кормильца семьи за то, что мы сами развратили его, и
пустить семью его по миру; или участвовать в грабежах и убийствах
войн; или во внушении вместо Христова закона диких
идолопоклоннических суеверий; или загнать забежавшую на свою землю корову
человека, у которого нет земли; или с человека, работающего на
фабрике, вычесть за нечаянно испорченный предмет; или содрать
вдвое за предмет с бедного только потому, что он в крайней
нужде; не может не знать ни один человек нашего времени, что
все эти дела — скверные, постыдные и что делать их не надо. И
все они знают это; все они знают, что то, что они делают, дурно,
и ни за что бы не стали делать этого, если бы были в состоянии
противостоять тем силам, которые, закрывая их глаза на
преступность их поступков, влекут их к совершению их.
Ни на чем так поразительно не видна та степень
противоречия, до которой дошла жизнь людей нашего времени, как на том
самом явлении, которое составляет последнее и средство и
выражение насилия,— на общей воинской повинности.
Ведь только оттого, что это состояние всеобщего вооружения
и воинской повинности наступило шаг за шагом, незаметно и что
для поддержания его правительствами употребляются все
находящиеся в их власти средства устрашения, подкупа, одурения
и насилия, мы не видим вопиющего противоречия этого состояния
с теми христианскими чувствами и мыслями, которыми действительно
проникнуты все люди нашего времени.
Противоречие это стало нам так привычно, что мы и не видим
всей ужасающей бессмыслицы и безнравственности поступков не
только тех людей, которые по своей охоте избирают профессию
убийства, как нечто почтенное, но и тех несчастных людей, которые
соглашаются исполнять воинскую повинность, или хотя тех, которые
в странах, где не введена воинская повинность, добровольно отдают
свои труды на наем солдат и приготовления к убийству. Ведь
все эти люди или христиане, или люди, исповедующие гуманность
и либеральность, знают, что, совершая эти поступки, они
становятся участниками, а при личной воинской повинности совершителями
самых бессмысленных, бесцельных, жестоких убийств, и все-таки
совершают их.
Но мало этого, в Германии, там, откуда и взялась общая
воинская повинность, Каприви высказал то, что старательно скрывалось
прежде, то, что люди, которых надо будет убивать, не одни
иноземцы, но свои, те самые рабочие, из которых взято большинство солдат.
И это признание не открыло глаза людям, не ужаснуло их. И
после этого, как и прежде, они продолжают идти, как бараны, в
ставку и подчиняться всему тому, что от них требуют.
Но мало и этого: недавно немецкий император еще точнее
разъяснил значение и призвание воина, отличив, благодарив и
наградив солдата за то, что он убил беззащитного узника, пытавшегося
316

бежать. Благодаря и награждая человека за поступок, всегда
людьми, стоящими на самой низкой степени нравственности,
считающийся самым подлым и низким, Вильгельм показал, что
главная и более всего ценимая властями обязанность солдата
состоит в том, чтобы быть палачом, и не таким, как
профессиональные палачи, убивающие только приговоренных преступников, но
быть палачом всех тех невинных, которых велят убивать
начальники.
Но мало и этого: в 1891 году тот же Вильгельм, enfant
terrible государственной власти, высказывающий то, что другие
думают, разговаривая с какими-то солдатами, публично сказал
следующее, и на другой день тысячи газет перепечатывают эти
слова:
«Рекруты!— говорит он.— В виду алтаря и служителя бога вы
присягнули мне на верность. Вы еще слишком молоды, чтобы
понять истинное значение всего сказанного здесь, но заботьтесь
прежде всего о том, чтобы следовать всегда данным приказаниям и
учениям. Вы присягнули мне на верность, это дети моей гвардии,
значит, что вы теперь мои солдаты, что вы предали себя мне душой
и телом. Для вас существует теперь один враг, а именно тот, кто
мой враг. При теперешних социалистических происках может
случиться, что я прикажу вам стрелять в ваших собственных
родственников, братьев, даже родителей — от чего боже сохрани — и тогда
вы обязаны беспрекословно исполнять мои приказы».
Человек этот высказывает то, что знают, но старательно
скрывают все умные правители. Он говорит прямо, что люди,
служащие в войске, служат ему и его выгоде и должны быть готовы для
его выгоды убивать своих братьев и отцов.
Он прямо, самым грубым словом выражает весь тот ужас
преступления, к которому готовятся люди, поступающие в солдаты,
всю ту пучину унижения, до которой они доходят, обещаясь в
повиновении. Он, как смелый гипнотизатор, пробует степень
усыпления загипнотизированного: приставляет ему к телу
раскаленное железо, тело шипит и дымит, но усыпленный не
просыпается.
Жалкий, ошалевший от власти, больной человек этот своими
словами оскорбляет всё, что может быть святого для человека
нашего времени, и люди — христиане, либералы, образованные люди
нашего времени, все, не только не возмущаются на это
оскорбление, но даже не замечают его. Людям предлагается самое
последнее, крайнее испытание в самой грубой, резкой форме. И люди
как будто не замечают даже того, что это есть испытание, что
им предстоит выбор. Им как будто кажется, что и нет никакого
выбора и что есть только один путь рабской покорности. Казалось
бы, безумные слова эти, оскорбляющие всё то, что человек нашего
времени считает святым, должны бы возмутить людей, но ничего
подобного не случается. Все молодые люди всей Европы год за год
подвергаются этому испытанию и за самыми малыми исключе-
317

ниями все отрекаются от всего, что есть и может быть святого
для человека, все выражают готовность убить своих братьев, даже
отцов по приказанию первого заблудшего человека, наряженного и
обшитую красным и золотом ливрею, и только спрашивают, кого
и когда им велят убивать. А они готовы.
Ведь у каждого дикого есть что-либо святое, за что он
готов пострадать, но не уступить. Но где же это святое у человека
нашего времени? Ему говорят: иди ко мне в рабство, в такое
рабство, при котором придется убивать даже отца родного, и он, очень
часто ученый, прошедший все науки в университете, покорно
подставляет шею под хомут. Его наряжают в шутовской наряд, велят
прыгать, кривляться, кланяться, убивать — он всё покорно делает. И
когда его выпускают, он как встрепанный возвращается в прежнюю
жизнь и продолжает толковать о достоинстве человека, свободе,
равенстве и братстве.
«Да, но что же делать,— часто с искренним недоумением
спрашивают люди.— Если бы все отказались, тогда бы так. А то что ж, я
один пострадаю и никому и ничему не сделаю пользы».
И правда, человеку общественного жизнепонимания нельзя
отказаться. Смысл его жизни — благо его личности. Для его личности
ему лучше покориться, и он покоряется.
Что бы с ним ни делали, как бы ни мучили, как бы ни
унижали его, он будет покоряться, потому что один он ничего не может
сделать, у него нет той основы, во имя которой он мог бы
противостоять насилию один. А соединиться им никогда не дадут те,
которые управляют ими. Говорят часто, что изобретение страшных
военных орудий убийства уничтожит войну; война уничтожит сама
себя. Это неправда. Как можно увеличивать средства избиения
людей, так можно увеличивать средства приведения к покорности людей
общественного жизнепонимания. Пускай их бьют тысячами,
миллионами, разрывают на части,— они все-таки одни, как
бессмысленная скотина, будут идти на бойню, потому что их подгоняют
хлыстом; другие будут идти потому, что им за это позволяют
надеть ленточки и галунчики, и будут даже гордиться этим.
И тут-то с составом людей, одуренных до того, что они
обещаются убивать своих родителей, общественные деятели —
консерваторы, либералы, социалисты, анархисты — толкуют о том, как
устроить разумное и нравственное общество. Да какое же разумное
и нравственное общество можно устроить из таких людей? Как из
гнилых и кривых бревен, как ни перекладывай их, нельзя
построить дома, так из таких людей нельзя устроить разумное и
нравственное общество. Из таких людей может образоваться
только стадо животных, управляемое криками и кнутами пастухов.
Так оно и есть.
И вот, с одной стороны, люди, христиане по имени,
исповедующие свободу, равенство, братство, рядом с этим готовы во имя
свободы к самой рабской, униженной покорности, во имя равенства к
самым резким и бессмысленным, только по внешним признакам.
318

разделениям людей на высших, низших, своих союзников и врагов,
и во имя братства — готовы убивать этих братьев1.
Противоречия сознания и вследствие этого бедственность
жизни дошли до последней степени, дальше которой идти некуда.
Жизнь, построенная на началах насилия, дошла до отрицания
тех самых основ, во имя которых она была учреждена. Устройство
общества на началах насилия, имевшее целью обеспечение блага
личного, семейного и общественного, привело людей к полному
отрицанию и уничтожению этих благ.
Первая часть пророчества совершилась над людьми и
поколениями их, не принявшими учения, и потомки их приведены теперь
к необходимости испытать справедливость второй части его.
IX
Положение народов христианских в наше время осталось столь же
жестоким, каким оно было во времена язычества. Во многих
отношениях, в особенности в порабощении людей, оно стало даже более
жестоким, чем было во времена язычества.
Но между положением людей в то время и в наше время та же
разница, какая бывает для растений между последними днями осени
и первыми днями весны. Там, в осенней природе, внешняя
безжизненность соответствует внутреннему состоянию замирания; весною,
внешняя безжизненность находится в самом резком противоречии
с состоянием внутреннего оживления и перехода к новой форме жизни.
То же и в том внешнем сходстве прежней языческой жизни с
теперешней. Сходство это только внешнее: внутреннее состояние
людей во времена язычества и в наше время совершенно различно.
Там внешнее состояние жестокости и рабства людей было в
полном согласии с внутренним сознанием людей, и каждый шаг вперед
увеличивал это согласие; здесь же внешнее состояние жестокости
и рабства находится в полном противоречии с христианским
сознанием людей, и каждый шаг вперед только увеличивает это
противоречие.
Происходят как бы ненужные, беполезные страдания.
Происходит нечто подобное родам. Всё готово для новой жизни, но жизнь
эта всё еще не появляется.
Положение кажется безвыходным. И оно было бы таковым, если
бы человеку, а потому и всем людям, не была дана возможность
иного, высшего понимания жизни, сразу освобождающего его от всех тех
уз, которые, казалось, неразрывно связывали его.
И таково то, указанное еще 1800 лет тому назад человечеству,
христианское понимание жизни.
1 То, что у некоторых народов, у англичан и американцев, нет еще общей
воинской повинности (хотя у них уже раздаются голоса в пользу ее), а вербовка и
наем солдат, то это нисколько не изменяет положения рабства граждан по
отношению правительств. Там каждый сам должен идти и убивать и быть убитым,
здесь каждый должен отдавать свои труды на наем и приготовление убийц.
319

Стоит человеку усвоить это жизнепонимание для того, чтобы
сами собой распались те цепи, которые, казалось, так неразрывно
сковывали его, и чтобы он почувствовал себя совершенно
свободным, вроде того, как почувствовала бы себя свободной птица в
загороженном кругом месте, когда бы она раскрыла свои крылья.
Говорят об освобождении христианской церкви от государства,
о даровании или недаровании свободы христианам. В этих мыслях
и выражениях есть какое-то странное недоразумение. Свобода не
может быть дарована или отнята у христианина или христиан.
Свобода есть неотъемлемое свойство христианина.
Если же говорится о даровании или отнятии свободы от
христиан, то, очевидно, говорится не о действительных христианах,
а о людях, только называющих себя христианами. Христианин не
может быть свободен потому, что достижение поставленной им для
себя цели никем и ничем не может быть воспрепятствовано или хотя
бы задержано.
Стоит человеку понять свою жизнь так, как учит понимать
ее христианство, т. е. понять то, что жизнь его принадлежит не
ему, его личности, не семье или государству, а тому, кто послал
его в жизнь, понять то, что исполнять он должен поэтому не закон
своей личности, семьи или государства, а ничем не ограниченный
закон того, от кого он исшел, чтобы не только почувствовать
себя совершенно свободным от всякой человеческой власти, но даже
перестать видеть эту власть, как нечто могущее стеснять кого-либо.
Стоит человеку понять, что цель его жизни есть исполнение
закона бога, для того чтоб этот закон, заменив для него все
другие законы и подчинив его себе, этим самым подчинением лишил бы
в его глазах все человеческие законы их обязательности и
стеснительности.
Христианин освобождается от всякой человеческой власти тем,
что считает для своей жизни и жизни других божеский закон
любви, вложенный в душу каждого человека и приведенный к
сознанию Христом, единственным руководителем жизни своей и других
людей.
Христианин может подвергаться внешнему насилию, может быть
лишен телесной свободы, может быть не свободен от своих
страстей (делающий грех есть раб греха), но не может быть не свободен
в том смысле, чтобы быть принужденным какою-либо опасностью или
какою-либо внешнею угрозою к совершению поступка, противного
своему сознанию.
Он не может быть принужден к этому потому, что
составляющие могущественное орудие против людей общественного
жизнепонимания лишения и страдания, производимые насилием, не имеют для
него никакой принудительной силы. Лишения и страдания,
отнимающие у людей общественного жизнепонимания то благо, для
которого они живут, не только не могут нарушить блага христианина,
состоящего в сознании исполнения воли бога, но только могут
усилить его, когда они постигают его за исполнение этой воли.
320

И потому христианин, подчиняясь одному внутреннему,
божественному закону, не только не может исполнять предписания
внешнего закона, когда они не согласны с сознаваемым им божеским
законом любви, как это бывает при правительственных требованиях,
но не может признавать и обязательства повиновения кому и чему
бы то ни было, не может признавать того, что называется
подданством. Для христианина обещание подданства какому бы то ни было
правительству — тот самый акт, который считается основанием
государственной жизни, есть прямое отречение от христианства,
потому что человек, безусловно вперед обещающийся подчиняться тем
законам, которые составляют и будут составлять люди, этим
обещанием самым положительным образом отрекается от христианства,
состоящего в том, чтобы во всех случаях жизни подчиняться
только сознаваемому им в себе божескому закону любви.
Можно было при языческом миросозерцании обещаться исполнять
волю светских властей, не нарушая волю бога, полагаемую в
обрезании, субботе, определенной временем молитве, воздержании от
известного рода пищи и т. п. Одно не противоречило другому.
Но тем-то и отличается христианское исповедание от языческого,
что оно требует от человека не известных внешних
отрицательных действий, а ставит его в иное, чем прежде, отношение к людям, из
которого могут вытекать самые разнообразные, не могущие быть
вперед определенными поступки, и потому христианин не может
обещаться не только исполнять чью-либо другую волю, не зная, в чем
будут состоять требования этой воли, не может повиноваться
изменяющимся законам человеческим, но не может и обещаться что-
либо определенное делать в известное время или от чего-либо в
известное время воздержаться, потому что он не может знать, чего и в
какое время потребует от него тот христианский закон любви,
подчинение которому составляет смысл его жизни. Христианин, обещаясь
вперед безусловно исполнять законы людей, этим обещанием заявил
бы то, что внутренний закон божий не составляет уже для него
единственный закон его жизни.
Христианину обещаться в повиновении людям или законам
людским — всё равно что нанявшемуся к хозяину работнику обещаться
вместе с тем исполнять всё то, что ему прикажут еще и чужие люди.
Нельзя служить двум господам.
Христианин освобождается от человеческой власти тем, что
признает над собой одну власть бога, закон которой, открытый ему
Христом, он сознает в самом себе, и подчиняется только ей.
И освобождение это совершается не посредством борьбы, не
разрушением существующих форм жизни, а только изменением
понимания жизни. Освобождение происходит вследствие того, что,
во-первых, христианин признает закон любви, открытый ему его
учителем, совершенно достаточным для отношений людских и потому
считает всякое насилие излишним и беззаконным, и, во-вторых,
вследствие того, что те лишения, страдания, угрозы страданий и
лишений, которыми общественный человек приводится к необходи-
11 Заказ 220 321

мости повиновения, для христианина, при его ином понимании жизни,
представляются только неизбежными условиями существования,
которые он, не борясь против них насилием, терпеливо переносит,
как болезни, голод и всякие другие бедствия, но которые никак не
могут служить руководством его поступков. Руководством поступков
христианина служит только живущее в нем божественное начало,
ничем не могущее быть стесненным или направленным.
Христианин поступает по слову пророчества, приложенного к
его учителю: «Не воспрекословит, не возопиет и никто не слышит
на улицах голоса его. Трости надломленной не переломит и льна
курящегося не угасит, доколе не доставит суду победы» (Мф. XII
19—20).
Христианин ни с кем не спорит, ни на кого не нападает,
ни против кого не употребляет насилия; напротив того, сам
беспрекословно переносит насилие; но этим самым отношением к насилию не
только сам освобождается, но и освобождает мир от всякой
внешней власти.
«Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Иоан.
VIII, 32). Если бы было сомнение в том, что христианство есть
истина, то та полная свобода, ничем не могущая быть стесненной,
которую испытывает человек, как скоро он усваивает христианское
жизнепонимание, была бы несомненным доказательством его
истинности.
Люди в теперешнем своем состоянии подобны отроившимся
пчелам, висящим кучею на ветке. Положение пчел на ветке временное
и неизбежно должно быть изменено. Они должны подняться и найти
себе новое жилище. Каждая из пчел знает это и желает
переменить свое положение и положение других, но ни одна не может этого
сделать до тех пор, пока не сделают этого остальные. Все же не
могут вдруг подняться потому, что одна висит на другой и мешает
ей отделиться от роя, и потому все продолжают висеть. Казалось
бы, пчелам нет из этого положения никакого выхода, как это кажется
людям мирским, запутавшимся в тенета общественного
миросозерцания. Но выхода не было бы пчелам, если бы каждая из пчел не была
отдельно живущим существом, одаренным крыльями. Не было бы
выхода и людям, если бы каждый из них не был живым отдельным
существом, одаренным способностью усвоения христианского жизне
понимания.
Если бы каждая пчела, та, которая может лететь, не
полетела бы, никогда не тронулись бы и остальные и никогда рой не
изменил бы своего положения. И если бы тот человек, который усвоил
христианское жизнепонимание, не стал бы, не дожидаясь других,
жить сообразно с этим пониманием, никогда бы человечество не
изменило своего положения. И как стоит одной пчеле раскрыть
крылья, подняться и полететь и за ней другой, третьей,
десятой, сотой, для того чтобы висевшая неподвижно кучка стала бы
свободно летящим роем пчел, так точно стоит только одному человеку
понять жизнь так, как учит его понимать ее христианство, и начать
322

жить так, и за ним сделать то же другому, третьему, сотому, для
того чтобы разрушился тот заколдованный круг общественной жизни,
из которого, казалось, не было выхода.
Но люди думают, что освобождение всех людей этим способом
слишком медленно, что нужно найти и употребить другое такое
средство, которым можно бы было освободить всех сразу. Вроде того,
как если бы пчелы, желающие подняться и улететь, находили бы,
что слишком долго дожидаться, пока поднимется весь рой по одной
пчеле, а надо найти такое средство, при котором не нужно бы было
каждой отдельной пчеле раскрыть крылья и полететь, а вместе с тем
и рой полетел бы, куда ему надо. Но это невозможно: до тех пор,
пока первая, вторая, третья, сотая пчела свободно не раскроет
свои крылья и не полетит, не полетит и рой и не найдет новой
жизни. Пока не усвоит каждый отдельный человек христианского
жизнепонимания и не станет жить сообразно с ним, не разрешится
противоречие жизни людской и не установится новой формы жизни.
Одно из поразительных явлений нашего времени это — та
проповедь рабства, которая распространяется в массах не только
правительствами, которым это нужно, но теми людьми, которые,
проповедуя социалистические теории, считают себя поборниками свободы.
Люди эти проповедуют, что улучшение жизни, приведение
действительности в согласие с сознанием произойдет не вследствие
личных усилий отдельных людей, а само собой, вследствие
известного, кем-то произведенного насильственного переустройства
общества. Проповедуется то, что людям не надо идти самим своими
ногами туда, куда они хотят и куда им нужно, но что под них
подведется такой пол, по которому они, не идя своими ногами,
придут туда, куда им нужно. И потому все усилия их должны
быть направлены не на то, чтобы идти по мере сил туда, куда
им нужно, а на то, чтобы, стоя на месте, устраивать этот
воображаемый пол.
В экономическом отношении проповедуется теория, сущность
которой в том, что чем хуже, тем лучше, что чем больше будет
скопления капитала и потому угнетения рабочего, тем ближе
освобождение, и потому всякое личное усилие человека освободиться
от давления капитала бесполезно; в государственном отношении
проповедуется, что чем больше будет власть государства, которая
должна по этой теории захватить не захваченную еще теперь
область частной жизни, тем это будет лучше, и что потому надо
призывать вмешательство правительств в частную жизнь; в
политических и международных отношениях проповедуется то, что
увеличение средств истребления, увеличение войск приведут к
необходимости разоружения посредством конгрессов, арбитраций и т. п. И
удивительное дело, косность людей так велика, что люди верят
этим теориям, несмотря на то, что весь ход жизни, каждый шаг
вперед обличает неверность их.
Люди страдают от угнетения, и для избавления их от этого
угнетения советуется людям придумывать общие средства улучшения
323

своего положения, которые будут приложены властью, самим же
продолжать подчиняться власти. И, очевидно, вследствие этого проис
ходит только всё большее увеличение власти и вследствие того
увеличение угнетения.
Ни одно из заблуждений людей не удаляет их столько от той
цели, к которой они стремятся, как именно это. Люди для
достижения поставленной себе цели делают всякие, самые разнообразные
дела, но только не то одно, простое и прямое дело, которое
предстоит каждому. Люди придумывают самые хитрые способы
изменения того положения, которое тяготит их, но только не тот
самый простой, чтобы каждому не делать того самого, что и
производит это положение.
Мне рассказывали случай, происшедший с храбрым становым,
который, приехав в деревню, где бунтовали крестьяне и куда были
вызваны войска, взялся усмирить бунт в духе Николая I, один,
своим личным влиянием. Он велел привезти несколько возов розог и,
собрав всех мужиков в ригу, с ними вместе вошел туда, заперся и
так напугал сначала мужиков своим криком, что они, повинуясь ему,
стали по его приказанию сечь друг друга. И так они секли друг
друга до тех пор, пока не нашелся один дурачок, который не дался
сам и закричал товарищам, чтобы они не секли друг друга. Только
тогда прекратилось сечение, и становой убежал из риги. Вот этому-
то совету дурачка никак не могут последовать общественные люди,
которые, не переставая, секут сами себя и этому самосечению
учат людей как последнему слову мудрости человеческой.
В самом деле, можно ли представить себе более
поразительный пример того, как люди -сами секут себя, чем та покорность,
с которой люди нашего времени исполняют возлагаемые на них те
самые обязанности, которые приводят их в рабство, в особенности
воинскую повинность. Люди, очевидно, порабощают сами себя,
страдают от этого рабства и верят тому, что это так и надо, что это
ничего и не мешает освобождению людей, которое готовится
где-то и как-то, несмотря на всё увеличивающееся и
увеличивающееся рабство.
В самом деле, живет человек нашего времени — кто бы он ни
был (я не говорю про истинного христианина, а про рядового
человека нашего времени), образованный или необразованный,
верующий или неверующий, богатый или бедный, семейный или
несемейный. Живет такой человек нашего времени, работая свою работу или
веселясь своими весельями, потребляя плоды своих или чужих
трудов для себя и для близких, как и все люди, ненавидя всякого
рода стеснения и лишения, вражду и страдания. Живет спокойно
такой человек: вдруг к нему приходят люди и говорят ему: во-1 -х,
обещайся и поклянись нам, что ты будешь рабски повиноваться нам
во всем том, что мы предпишем тебе, и будешь считать
несомненной истиной и подчиняться всему тому, что мы придумаем, решим
и назовем законом; во-2-х, отдай часть твоих трудов в наше
распоряжение; мы будем употреблять эти деньги на то, чтобы держать те-
324

бя в рабстве и помешать тебе противиться насилием нашим
распоряжениям; в-З-х, избирай и сам избирайся в мнимые участники
правительства, зная при этом, что управление будет происходить
совершенно независимо от тех глупых речей, которые ты будешь
произносить с подобными тебе, и будет происходить по нашей воле,
по воле тех, в руках кого войско; в-4-х, в известное время
являйся в суд и участвуй во всех тех бессмысленных жестокостях,
которые мы совершаем над заблудшими и развращенными нами же
людьми, под видом тюремных заключений, изгнаний, одиночных
заключений и казней. И, наконец, в-5-х, сверх всего этого,
несмотря на то, что ты будешь находиться в самых
дружественных сношениях с людьми других народов, будь готов тотчас же,
когда мы тебе велим это, считать тех из этих людей, которых мы
тебе укажем, своими врагами и содействовать лично или наймом
разорению, ограблению, убийству их мужчин, жен, детей, стариков,
а может быть, и твоих одноплеменников, может быть, и родителей,
если это нам понадобится.
Казалось бы, что может ответить на такие требования
всякий неодуренный человек нашего времени?
«Да зачем же я буду делать всё это,-1- казалось бы, с
удивлением должен сказать всякий душевно здоровый человек.— Зачем
я буду обещаться повиноваться всему тому, что мне велят нынче
Салисбюри, завтра Гладстон, нынче Буланже, завтра палата из
таких же Буланже, нынче Петр III, завтра Екатерина, послезавтра
Пугачев, нынче баварский сумасшедший король, завтра Вильгельм?
Зачем я буду обещаться повиноваться им, зная их за дурных или
же пустых людей или вовсе не зная их? Зачем я буду под
видом подати отдавать им плоды своих трудов, зная, что деньги
употребляются на подкуп чиновников, тюрьмы, церкви, войска, на
дурные дела и на мое же порабощение, зачем я буду сечь сам
себя? Зачем я пойду, теряя свое время и отводя себе глаза и придавая
насильникам подобие законности, участвовать в выборах и
притворяться, что я участвую в управлении, когда я знаю очень хорошо,
что управление государством в руках тех, в руках кого войско?
Зачем я пойду в судах участвовать в истязаниях и казнях людей
за то, что они заблуждаются, зная, если я христианин, что закон
мести заменен законом любви, и если я образованный человек, то,
что наказания не улучшают, а только ухудшают людей, которых
им подвергают? И зачем, главное, я из-за того только, что ключи от
иерусалимского храма будут у того, а не у этого архиерея, что в
Болгарии будет князем тот, а не этот немец, и что тюленей
будут ловить английские, а не американские купцы, признаю
врагами людей соседнего народа, с которыми я жил до сих пор и
желаю жить в любви и согласии, и найму солдат или сам пойду
убивать и разорять их и сам подвергнусь их нападению? И зачем,
главное, буду содействовать лично ли, или наймом военной силы
порабощению и убийству своих братьев и отцов? Зачем я буду сечь
сам себя? Всё это мне не нужно, и всё это мне вредно, и всё это
325

со всех сторон безнравственно, подло, скверно. Так зачем же я буду
делать это? Если вы говорите, что без этого мне от кого-то
будет худо, то, во-первых, ничего столь худого, как то худое,
которое вы мне причиняете, если я послушаюсь вас, мне ни от кого
не предвидится; во-вторых, мне совершенно ясно, что если мы сами
не будем сечь себя, то и никто не будет сечь нас. Ведь
правительство — это цари, министры, чиновники с перьями, которые меня ни
к чему, как тот становой мужиков, принудить не могут: поведут
меня насильно в суд, в тюрьму, на казнь не цари и чиновники
с перьями, а те самые люди, которые находятся в таком же
положении, как и я. А им так же бесполезно, и вредно, и неприятно
быть сеченными, как и мне, и потому, по всем вероятиям,
если я им открою глаза, они не только не должны насиловать
меня, но должны сделать то же, что и я.
В-третьих, если бы даже и случилось то, что мне пришлось бы
пострадать за это, то и тогда мне выгоднее быть сосланным
или запертым в тюрьму, отстаивая здравый смысл и добро — то,
что, не нынче-завтра, но через очень короткое время, должно
восторжествовать, чем пострадать за глупость и зло, которые нынче-
завтра должны кончиться. И потому даже и в этом случае выгоднее
рисковать тем, что меня сошлют, запрут в тюрьму и даже казнят, чем
тем, что по моей же вине я проживу, всю жизнь в рабстве у дурных
людей, могу быть разорен вторгнувшимся неприятелем, им
по-дурацки искалечен и убит, отстаивая пушку, или никому не нужный клочок
земли, или глупую тряпку, называемую знаменем.
Я не хочу сечь сам себя и не буду. Мне незачем это делать,
Делайте сами, коли вы этого хотите, я не буду».
Казалось бы, не только религиозное или нравственное
чувство, но самое простое рассуждение и расчет должны бы заставить
каждого человека нашего времени ответить и поступить так. Но нет:
люди общественного жизнепонимания находят, что поступать так не
нужно и даже вредно для достижения цели освобождения людей
от рабства, а надо продолжать, как те мужики станового, сечь
друг друга, утешая себя тем, что то, что мы болтаем в палатах и на
собраниях, составляем союзы рабочих, гуляем 1-го мая по улицам,
делаем заговоры и исподтишка дразним правительство, которое
сечет нас, что это сделает всё то, что мы, всё больше и больше
закабаляя себя, очень скоро освободимся.
Ничто не мешает столько освобождению людей, сколько это
удивительное заблуждение. Вместо того чтобы каждому человеку
направить свои силы на освобождение самого себя, на изменение своего
жизнепонимания, люди ищут внешнего совокупного средства
освобождения и тем всё больше и больше заковывают себя.
Вроде как если бы люди утверждали, что для того, чтобы
развести жар, нужно не то, чтобы разжечь каждый уголь, а то, чтобы
расположить уголья известным образом.
А между тем то, что освобождение всех людей произойдет
именно через освобождение отдельных лиц, становится в последнее
326

время всё более и более очевидным. Освобождение отдельных лиц во
имя христианского жизнепонимания от государственного
порабощения, бывшее прежде исключительным и незаметным явлением,
получило в последнее время угрожающее для государственной
власти значение.
Если в прежнее время, во времена Рима, в Средние века,
случалось, что христианин, исповедуя свое учение, отказывался от
участия в жертвах, от поклонения императорам, богам или в
Средние века от поклонения иконам, от признания папской власти, то
отрицания эти, во-первых, были случайны: человек мог быть
поставлен в необходимость исповедания своей веры и мог прожить жизнь,
не будучи поставлен в эту необходимость. Теперь же этим
испытаниям веры подвергаются все люди без исключения. Всякий человек
нашего времени поставлен в необходимость признать свое участие
в жестокостях языческой жизни или отвергнуть ее. И, во-вторых,
в те времена отказы от поклонения богам, иконам, папе составляли
не существенные для государства явления: сколько бы людей
поклонялось или не поклонялось богам или иконам, или папе,
государство оставалось столь же сильно. Теперь же отказы от
нехристианских требований правительств подрывают под корень самую
государственную власть, потому что на исполнении этих
нехристианских требований зиждется вся власть государства.
Мирские власти были ходом жизни приведены к тому положению,
что для своего поддержания они должны требовать от всех людей
таких поступков, которые не могут быть исполнены людьми,
исповедующими истинное христианство.
И потому в наше время всякое исповедание отдельным
человеком истинного христианства подрывает в самом существенном власть
правительства и неизбежно влечет за собой освобождение всех.
Что, казалось бы, важного в таких явлениях, как отказы
нескольких десятков шальных, как их называют, людей, которые не
хотят присягать правительству, не хотят платить подати,
участвовать в суде и в военной службе? Людей этих наказывают и удаляют,
и жизнь идет по-старому. Казалось бы, нет ничего важного в
этих явлениях, а между тем эти-то явления более всего другого
подрывают власть государства и подготовляют освобождение людей.
Это те отдельные пчелы, которые начинают отделяться от роя и
летают около, ожидая того, что не может задержаться,— чтобы весь
рой поднялся за ними. И правительства знают это и боятся этих
явлений больше всех социалистов, коммунистов, анархистов и их
заговоров с динамитными бомбами.
Наступает новое царствование; по общему правилу и
заведенному порядку требуется, чтобы все подданные присягнули новому
правительству. Делается общее распоряжение. Призывают всех в
в собор для присяги. Вдруг один человек в Перми, другой в Туле,
третий в Москве, четвертый в Калуге объявляют, что они присягать не
будут, и объясняют свой отказ все, не сговариваясь между собой,
одним и тем же, что по христианскому закону клятва запрещена,
327

но что если бы клятва и не была запрещена, то они по духу
христианского закона не могут обещаться совершать те дурные
поступки, которые требуются от них в присяге, как-то: доносить на всех
тех, которые будут нарушать интересы правительства, защищать с
оружием в руках свое правительство или нападать на врагов его.
Их прибывают к становым, исправникам, священникам,
губернаторам, увещевают, упрашивают, угрожают и наказывают, но они
остаются при своем решении и не присягают. И среди миллионов
присягавших живут десятки не присягавших. И их спрашивают:
— Как же вы не присягали?
— Так и не присягали.
— И что же, ничего?
— Ничего.
Подданные государства обязаны все платить подати/ И все
платят, но один человек в Харькове, другой в Твери, третий в
Самаре отказываются платить подать, говоря все, как бы сговорившись,
одно и то же. Один говорит, что он заплатит только тогда, когда
ему скажут, на что пойдут отбираемые от него деньги. Если на
добрые дела, говорит он, то он сам даст и больше того, что от него
требуют. Если же на злые, то не даст добровольно ничего, потому
что по закону Христа, которому он следует, он не может
содействовать злым делам. То же, хотя и другими словами, говорят и другие
и не дают добровольно подати. У тех, у которых есть что взять,
отбирают насильно имущество; тех же, у которых нечего взять,
оставляют в покое.
— Что же, так и не заплатил подать?
— Не заплатил.
— И что же, ничего?
— Ничего.
Учреждены паспорты. Все, отлучающиеся от места жительства,
обязаны брать их и платить за это пошлины. Вдруг в разных местах
являются люди, которые говорят, что брать паспорты не нужно, что
не следует признавать свою зависимость от государства, живущего
насилием, и люди эти не берут паспортов и не платят за них
пошлину. И опять ничем нельзя заставить этих людей исполнять требуемое.
Их запирают в остроги и опять выпускают, и люди живут без
паспортов.
Все крестьяне обязаны исполнять полицейские должности
сотских, десятских и т. п. Вдруг в Харькове крестьянин отказывается
исполнять эту обязанность, объясняя свой отказ тем, что по тому
христианскому закону, который он исповедует, он не может никого
связывать, запирать, водить из места в место. То же заявляет крестьянин
в Твери, в Тамбове. Крестьян ругают, бьют, сажают в
заключение, но они остаются при своем решении и не исполняют противного
своей вере. И их перестают выбирать в сотские, и опять ничего.
Все граждане должны участвовать в суде в качестве
присяжных. Вдруг самые разнообразные люди: каретники, профессора,
купцы, мужики, дворяне, как бы сговорившись, отказываются от
328

этих обязанностей, и не по причинам, признаваемым законом, а
потому, что самый суд, по их убеждению, есть дело незаконное,
нехристианское, которое не должно существовать. Людей этих штрафуют,
стараясь не дать им публично высказать мотивы отказа, и заменяют
другими. Точно так же поступают и с теми, которые на тех же
основаниях отказываются быть на суде свидетелями. И тоже ничего.
Все люди 21-го года обязаны брать жребий. Вдруг один молодой
человек в Москве, другой в Твери, третий в Харькове, четвертый в
Киеве как бы по предварительному уговору являются в
присутствие и заявляют, что они ни присягать, ни служить не будут, потому
что они христиане. Вот подробности одного из первых, с тех пор
как отказы эти стали учащаться, случаев, который мне хорошо
известен1. Во всех других случаях повторялось приблизительно то же.
Молодой человек среднего образования отказывается в Московской
думе. На слова его не обращают внимания и требуют, чтобы он, так
же как и другие, произнес слова присяги. Он отказывается,
указывая на определенное место Евангелия, запрещающее клятву. На
его доводы не обращают внимания и требуют исполнения
приказания, но он не исполняет его. Тогда предполагается, что он сектант
и потому неправильно понимает христианство, т. е. не так, как
понимают оплачиваемые государством священники. И молодого
человека под конвоем отправляют к священникам, чтобы вразумить его.
Священники начинают вразумлять молодого человека, но убеждения
их во имя Христа отказаться от Христа, очевидно, не действуют на
молодого человека, и его возвращают опять в войско, объявляя его
неисправимым. Молодой человек продолжает не присягать и открыто
отказывается от исполнения военных обязанностей. Случай этот не
предвиден законом. Допустить отказ от исполнения требований
начальства нельзя, но и приравнять этот случай простому
неповиновению тоже нельзя. По совещании между собой военные власти
решаются, чтобы избавиться от затруднительного молодого человека,
признать его революционером и отсылают его под конвоем в
управление тайной полиции. Полицейские и жандармы допрашивают
молодого человека, но всё, что он говорит, не подходит ни под одно из
подлежащих их ведению преступлений, и нет никакой возможности
обвинить его ни в революционных поступках, ни в заговорах, так
как он объявляет, что он ничего не желает разрушать, а, напротив,
отрицает всякое насилие и ничего не скрывает, а ищет случая
говорить и делать то, что он говорит и делает, самым открытым образом.
И жандармы, несмотря на отсутствие для них законов, так же как и
духовенство, не находя никакого повода к обвинению молодого
человека, возвращают его опять в войско. Опять совещаются
начальники и решают хотя и не присягавшего молодого человека принять
и зачислить в солдаты. Его одевают, зачисляют и отправляют под
стражею на место размещения войск. На месте размещения войск
начальник части, в которую он поступает, опять требует от молодо-
1 Все подробности как этого случая, так и предшествующих подлинны.
329

го человека исполнения военных обязанностей, и он опять
отказывается повиноваться и при других солдатах высказывает причину
своего отказа, говорит, что он как христианин не может
добровольно готовиться к убийству, запрещенному еще законом Моисея.
Дело происходит в провинциальном городе. Случай вызывает
интерес и даже сочувствие не только в посторонних, но и в офицерах,
и потому начальники не решаются употребить обычную
дисциплинарную меру за отказ в повиновении. Для приличия, однако,
молодого человека запирают в тюрьму и пишут в высшее военное
управление, спрашивая, что делать? С официальной точки зрения отказ
от участия в военной службе, в которой служит сам царь и которая
благословляется церковью, представляется сумасшествием, и потому
из Петербурга пишут, что так как молодой человек должен быть не
в своем рассудке, то, не употребляя еще против него .крутых мер,
отправить его для исследования его душевного здоровья и для
излечения его в дом умалишенных. Его отправляют в надежде, что
он там и останется, как десять лет тому назад было с отказавшимся
в Твери от военной службы другим молодым человеком, которого
мучили в сумасшедшем доме до тех пор, пока он покорился. Но и эта
мера не спасает военное начальство от неудобного молодого
человека. Доктора свидетельствуют его, очень заинтересовываются им и,
разумеется, не найдя в нем никаких признаков душевной болезни,
возвращают опять в войско. Его принимают и, делая вид, что
забыли про его отказ и мотивы его, ему опять предлагают идти на учение, и
опять он при других солдатах отказывается и заявляет о причине
своего отказа. Дело это всё больше и больше обращает на себя
внимание и солдат и жителей города. Опять пишут в Петербург и
оттуда выходит решение перевести молодого человека в войска, стоящие
на окраинах, в места, где войска находятся на военном
положении и где за отказ повиноваться можно расстрелять его, и где дело
это может пройти незаметно, так как в далеком крае этом очень
мало русских и христиан, а большинство инородцы и магометане.
Так и делают. Молодого человека перечисляют в войска, стоящие в
Закаспийском крае, и с преступниками отправляют к начальнику,
известному своею решительностью и строгостью.
Во всё это время, при всех этих пересылках из места в место,
с молодым человеком обращаются грубо, держат его в холоде, голоде
и нечистоте и вообще всячески делают его жизнь мучительною.
Но все эти истязания не заставляют его изменить своему решению.
В Закаспийском крае, когда ему опять предлагают идти в караул с
оружием, он опять отказывается повиноваться. Он не отказывается
идти стоять подле стогов сена, куда его посылают, но
отказывается взять оружие, объявляя, что он ни в каком случае ни против кого
не будет употреблять насилие. Всё это происходит перед другими
солдатами. Оставить такой отказ безнаказанно нельзя, и молодого
человека отдают под суд за нарушение дисциплины. Происходит
суд, и молодого человека приговаривают к заключению в военной
тюрьме на два года. Опять по этапу с преступниками его пересыла-
ззо

ют на Кавказ и там заключают в тюрьму, где он подпадает под
бесконтрольную власть тюремщика. Там его мучают полтора года, но
он все-таки не изменяет своего решения не брать в руки оружия и
всем тем, с кем ему приходится быть в сношениях, объясняет,
почему он этого не делает, и в конце второго года его отпускают на
свободу раньше срока, зачислив, противно закону, содержание в
тюрьме за службу, желая только поскорее отделаться от него.
Точно так же, как этот молодой человек, как бы сговорившись,
поступают и другие люди в разных концах России, и во всех этих,
случаях образ действия правительства тот же робкий,
неопределенный и скрытный. Некоторых из таких людей отправляют в
сумасшедшие дома, некоторых зачисляют в писаря и переводят на
службу в Сибирь, некоторых в лесничие, некоторых запирают в
тюрьмы, некоторых штрафуют. И теперь несколько таких
отказавшихся сидят по тюрьмам не за сущность дела — за отрицание
законности действий правительства, а за неисполнение частных требований
начальства. Так, недавно офицера запаса, не давшего сведения о
своем местопребывании и заявившего о том, что он не будет более
служить военным, оштрафовали за неисполнение распоряжений
власти 30 рублями, которые он тоже отказался заплатить
добровольно. Так, недавно несколько крестьян и солдат, отказавшихся
участвовать в учении и брать в руки ружье, за неповиновение и возражение
посадили под арест.
И случаи отказов этих от исполнения государственных
требований, противных христианству, в особенности отказы от военной
службы, совершаются в последнее время и не в одной России, а
везде. Так, мне известно, что в Сербии люди из так называемой
секты назаренов постоянно отказываются от военной службы и
австрийское правительство уже несколько лет тщетно борется
с ними, подвергая их тюремному заключению. В 1885 году отказов
таких было 130. В Швейцарии, я знаю, что в 1890-х годах в Шильон-
ском замке сидели люди за отказ от исполнения воинской повинности,
не изменившие вследствие наказания своего решения. Такие же
отказы были в Швеции, и точно так же отказывающиеся были
заключены в тюрьмы, и правительство старательно скрывало эти
случаи от народа. Были такие отказы и в Пруссии. Я знаю про унтер-
офицера гвардии, который в 1891 году в Берлине объявил начальству,
что он, как христианин, не будет продолжать службу и, несмотря на
все увещания, угрозы и наказания, остался при своем решении.
Во Франции, на юге ее, возникла в последнее время община людей,
носящих название гинчистов, члены которой отказываются на
основании христианского исповедания от исполнения воинской
повинности и сначала зачислялись в госпитали, но теперь, по мере
увеличения их, подвергаются наказанием за неповиновение, но все-таки
не берут в руки оружия.
Социалисты, коммунисты, анархисты, с своими бомбами,
бунтами и революциями, далеко не так страшны правительствам, как эти
разрозненные люди, с разных стран заявляющие свои отказы,— все
331

на основании одного и того же всем знакомого учения. Всякое
правительство знает, как и чем защищать себя от революционеров, и
имеет на это средства и потому не боится этих внешних врагов.
Но что делать правительствам против тех людей, которые обличают
бесполезность, излишество и вредность всяких правительств и не
борются с ними, а только не нуждаются в них, обходятся без них
и потому не хотят участвовать в них?
Революционеры говорят: «Государственное устройство дурно
тем-то и тем-то, нужно разрушить его и заменить таким-то и таким-
то». Христианин же говорит: «Я ничего не знаю про
государственное устройство, про то, насколько оно хорошо или дурно, и не желаю
разрушать его именно потому, что не знаю, хорошо ли оно, или
дурно, но по этой-то самой причине и не желаю поддерживать его.
И не только не желаю, но не могу, потому что то, что требуется от
меня, противно моей совести».
Противны же совести христианина все обязанности
государственные: и присяга, и подати, и суды, и войско. А на этих самых
обязанностях зиждется вся власть государства.
Враги революционные извне борются с правительством.
Христианство же вовсе не борется, но изнутри разрушает все основы
правительства.
Среди русского народа, в котором, особенно со времени Петра I,
никогда не прекращался протест христианства против государства,
среди русского народа, в котором устройство жизни таково, что люди
общинами уходят в Турцию, в Китай, в необитаемые земли и не
только не нуждаются в правительстве, но смотрят на него всегда
как на ненужную тяжесть и только переносят его как бедствие,
будь оно турецкое, русское или китайское,— среди русского народа
в последнее время стали всё чаще и чаще появляться случаи
христианского сознательного освобождения отдельных лиц от
подчинения себя правительству. И проявления эти особенно страшны
правительству теперь тем, что отказывающиеся часто принадлежат не к
так называемым низшим, необразованным сословиям, а к людям
среднего и высшего образования, и тем, что люди эти объясняют свои
отказы уже не какими-либо мистическими исключительными
верованиями, как это было прежде, не соединяют их с какими-либо
суевериями и изуверствами, как это делают самосожигатели или бегуны,
а причинами своего отказа выставляют самые простые и ясные, всем
доступные и всеми признаваемые истины.
Так, отказываются от добровольной уплаты податей, потому что
подати употребляются на дела насилия: жалованье начальникам,
военным, на устройство тюрем, крепостей, пушек, а они, как
христиане, считают грешным и безнравственным участвовать в этих делах.
Отказывающиеся от общей присяги отказываются потому, что
обещаться в повиновении властям, т. е. людям, предающимся насилиям,
противно смыслу христианского учения; отказываются от присяги в
судах потому, что клятва прямо запрещена Евангелием.
Отказываются от должностей полицейских, потому что при этих должностях при-
332

ходится употреблять насилие против своих братьев и мучить их, а
христианин не может делать этого. Отказываются от участия в суде,
потому что считают всякий суд исполнением закона мести, не
совместимого с христианским законом прощения и любви.
Отказываются от всякого участия в военных приготовлениях и в войске
потому, что не хотят и не могут быть палачами и не хотят готовиться
к палачеству.
Все мотивы этих отказов таковы, что, как бы самовластны ни
были правительства, они не могут открыто наказывать за них. Для
того, чтобы наказывать за такие отказы, надо бесповоротно самим
правительствам отречься от разума и добра. А они уверяют людей,
что властвуют только во имя разума и добра.
Что делать правительствам против этих людей?
В самом деле, правительства могут перебить, переказнить,
перезапереть по тюрьмам и каторгам навечно всех своих врагов,
желающих насилием свергнуть их; могут засыпать золотом половину
людей, которые им нужны, и подкупить их; могут подчинить себе
миллионы вооруженных людей, готовых погубить всех врагов
правительств. Но что могут они сделать против людей, которые, не желая
ничего ни разрушать, ни учреждать, желают только для себя, для
своей жизни, не делать ничего противного христианскому закону
и потому отказываются от исполнения самых общих и потому самых
необходимых для правительств обязанностей?
Если бы это были революционеры, проповедующие насилие,
убийство и совершающие эти дела, то противодействие им было бы
легко: часть их подкупили бы, часть обманули, часть запугали бы;
тех же, которых нельзя ни подкупить, ни обмануть, ни запугать,
выставили бы злодеями, врагами общества, казнили бы или заперли
бы, и толпа одобрила бы действие правительства. Если бы это были
какие-нибудь изуверы, проповедующие какую-нибудь особую веру,
можно бы было, благодаря тем суевериям лжи, которые
примешиваются ими к их учению, опровергнуть и то истинное, что они
исповедуют. Но что делать с людьми, которые не проповедуют ни
революции, ни каких-либо особенных религиозных догматов, а только
потому, что они не желают делать никому зла, отказываются от
присяги, уплаты податей, участия в суде, от военной службы, от
таких обязанностей, на которых зиждется всё устройство
государства? Что делать с такими людьми? Подкупить их нельзя: уже самый
тот риск, на который они добровольно идут, показывает их
бескорыстие. Обмануть тем, что этого требует бог, тоже нельзя, потому
что их отказ основан на ясном, несомненном законе бога,
исповедуемом и теми, которые хотят заставить людей действовать
противно ему. Запугать угрозами еще менее можно, потому что лишения и
страдания, которым они будут подвергнуты за их исповедание,
только усиливают их желание исповедания и в их законе прямо сказано,
что надо повиноваться богу более, чем людям, и не надо бояться тех,
которые могут погубить тело, а того, что может погубить и тело и
душу. Казнить или навечно запереть их тоже нельзя. У людей этих
ззз

есть прошедшее, друзья, образ мыслей и действий их известен, все
их знают за кротких, добрых, смирных людей, и невозможно
выставить их злодеями, которые должны быть устранены для спасения
общества. А казнь людей, признаваемых всеми добрыми, вызовет
защитников, разъяснителей отказа. А стоит только разъясниться
причинам отказа, для того чтобы всем стало ясно, что те причины,
по которым эти христиане отказываются от исполнения
государственных требований, таковы же для всех других людей и что всем уже
надо бы делать то же.
Правительства перед отказами христиан находятся в
отчаянном положении. Они видят, что пророчество христианства
сбывается,— оно разрывает узы скованных и освобождает людей,
находящихся в неволе, и видят, что это освобождение неизбежно должно
уничтожить тех, которые держат других в неволе. Правительства
видят это, знают, что часы их сочтены, и ничего не могут сделать.
Всё, что они могут сделать для своего спасения, это только то,
чтобы отсрочить час своей погибели. Они и делают это, но
положение их все-таки отчаянное.
Положение правительств подобно положению завоевателя,
который желает сохранить город, поджигаемый самими жителями.
Только что он затушит пожар в одном месте, загорается в двух
других; только что он уступает огню, отломает то, что загорелось, от
большого здания,— загорается с двух концов и это здание.
Загорания эти еще редки, но загораются они огнем, который, начавшись
с искры, не остановится до тех пор, пока не сожжет всего.
И вот тут-то, когда правительства перед людьми,
исповедующими христианство, находятся в таком беззащитном положении и
недостает только очень малого для того, чтобы рушилась вся эта
кажущаяся столь могущественной и столькими веками
воздвигавшаяся сила, тут-то общественные деятели проповедуют то, что не
только не надо, но вредно, безнравственно даже каждому
отдельно освобождаться от рабства. Вроде того, как если бы одни люди,
чтобы освободить задержанную в реке воду, долго работая,
прокопали бы уже всю канаву и им нужно бы было только открыть
отверстие, чтобы вода сама устремилась и сделала остальное, и тут-то
пришли бы другие люди и стали бы советовать, что гораздо лучше,
вместо того чтобы спускать воду, устроить над рекой такую машину
с черпаками, которые, вычерпывая воду с одной стороны,
переливали бы ее с другой в тот же пруд.
Но дело зашло уже слишком далеко: правительства чувствуют
уже свою беззащитность и слабость, и пробуждающиеся от
усыпления люди христианского сознания уже начинают чувствовать
свою силу.
«Огонь принес я на землю,— сказал Христос,— и как томлюсь,
когда он возгорится».
И огонь этот начинает возгораться.
334

X
Христианство в его истинном значении разрушает государство.
Так оно было понято и с самого начала, за то был и распят Христос,
и всегда так понималось людьми, не связанными необходимостью
оправдания христианского государства. Только со времени
принятия главами государств номинального внешнего христианства начали
придумываться все те невозможные хитросплетенные теории, по
которым христианство можно совместить с государством. Но для каждого
искреннего и серьезного человека нашего времени не может не быть
очевидной несовместимость истинного христианства — учения
смирения, прощения обид, любви — с государством, с его величанием,
насилиями, казнями и войнами. Исповедание истинного
христианства не только исключает возможность признания государства, но
и разрушает основы его.
Но если так и справедливо то, что христианство
несовместимо с государством, то, естественно, является вопрос: что нужнее
для блага человечества, что больше обеспечивает благо людей:
государственная форма жизни или разрушение и замена ее
христианством?
Одни люди говорят, что нужнее для человечества государство,
что уничтожение государственной формы повлекло бы за собой
уничтожение всего того, что выработало человечество, что государство
как было, так и продолжает быть единственной формой развития
человечества и что всё то зло, которое мы видим среди народов,
живущих в государственной форме, происходит не от этой формы, а от
злоупотреблений, которые могут быть исправлены без
уничтожения, и что человечество, не нарушая государственной формы,
может развиться и дойти до высокой степени благосостояния. И
люди, думающие так, приводят в подтверждение своего мнения
кажущиеся им неопровержимыми и философские, и исторические, и
даже религиозные доводы. Но есть люди, полагающие обратное,
именно то, что, так как было время, когда человечество жило без
государственной формы, то форма эта временная и должно
наступить время, когда людям понадобится новая форма, и что время это
наступило теперь. И люди, думающие так, приводят в
подтверждение своего мнения кажущиеся им тоже неопровержимыми и
философские, и исторические, и религиозные доводы.
Можно написать томы в защиту первого мнения (они уже и
давно написаны и всё еще пишутся), но можно написать (и тоже, хотя
и недавно, но много и блестяще написано) и многое против него.
И нельзя доказать ни того, как это утверждают защитники
государства, что уничтожение государства повлечет за собой
общественный хаос, взаимные грабежи, убийства и уничтожение всех
общественных учреждений и возвращение человечества к варварству;
ни того, как это утверждают противники государства, что люди
уже стали настолько разумны и добры, что не грабят и не убивают
друг друга, предпочитают мирное общение вражде, что сами без по-
335

мощи государства учредят всё то, что им будет нужно, а что поэтому
государство не только не содействует всему этому, а, напротив, под
видом ограждения людей производит на них вредное и
ожесточающее влияние. Нельзя доказать отвлеченными рассуждениями ни того,
ни другого. Еще меньше можно доказать это опытом, так как вопрос
состоит в том, следует или не следует делать опыт. Вопрос о том,
наступило или не наступило время упразднения государства, был
бы неразрешимым, если бы не существовал другой жизненный
способ неоспоримого решения его.
Совершенно независимо от чьего бы то ни было суждения о том,
созрели ли птенцы гнезда настолько, чтобы согнать наседку и
выпустить из яиц птенцов, или еще не созрели для этого,
неоспоримым решителем вопроса будут птенцы, когда они уже, не умещаясь
более в яйцах, начнут пробивать их клювом и сами выходить из них.
То же с вопросом о том, наступило ли или не наступило для
людей время уничтожения государственной формы и замены ее новой.
Если человек, вследствие выросшего в нем высшего сознания, не
может уже более исполнять требований государства, не умещается
уже более в нем и вместе с тем не нуждается более в ограждении
государственной формой, то вопрос о том, созрели ли люди до
отмены государственной формы или не созрели, решается совсем с
другой стороны и так же неоспоримо, как и для птенца,
вылупившегося из яйца, в которое уже никакие силы мира не могут вернуть его,—
самими людьми, выросшими уже из государства и никакими силами
не могущими быть возвращенными в него. '
«Очень может быть, что государство было нужно и теперь
нужно для всех тех целей, которые вы приписываете ему,— говорит
человек, усвоивший христианское жизнепонимание,— знаю только
то, что, с одной стороны, мне не нужно более государство, с
другой — я не могу более совершать те дела, которые нужны для
существования государства. Устраивайте для себя то, что нужно вам
для вашей жизни, я не могу доказывать ни общей необходимости,
ни общего вреда государства, я знаю только то, что мне нужно и не
нужно, что мне можно и нельзя. Я знаю про себя, что мне не нужно
отделение себя от других народов, и потому я не могу признавать
своей исключительной принадлежности к какому-либо народу и
государству и подданства какому-либо правительству; знаю про себя,
что мне не нужны все те правительственные учреждения, которые
устраиваются внутри государств, и потому я не могу, лишая людей,
нуждающихся в моем труде, отдавать его в виде подати на
ненужные мне и, сколько я знаю, вредные учреждения: я знаю про себя,
что мне не нужны ни управления, ни суды, производимые насилием,
и потому я не могу участвовать ни в том, ни в другом; я знаю про
себя, что мне не нужно ни нападать на другие народы, убивая их,
ни защищаться от них с оружием в руках, и потому я не могу
участвовать в войнах и приготовлениях к ним. Очень может быть, что есть
люди, которые не могут не считать всего этого нужным и
необходимым, я не могу спорить с ними, я знаю только про себя, зато
336

несомненно знаю, что мне этого не нужно и что я этого не могу
делать. И не нужно это мне, и не могу я этого делать не потому, что
мне, моей личности так хочется, а потому, что этого не хочет тот,
кто послал меня в жизнь и дал мне несомненный закон для
руководства в этой жизни».
Какие бы доводы ни приводили люди в пользу того, что вредно
упразднить государственную власть и что упразднение это может
породить бедствия, люди, выросшие уже из государственной формы,
уже не могут вместиться в ней. И, сколько бы и какие бы доводы
ни приводили человеку, выросшему из государственной формы, о
необходимости ее, он не может вернуться к ней, не может
принимать участия в делах, отрицаемых его сознанием, как не могут
выросшие птенцы вернуться в скорлупу, из которой они выросли.
«Но если это и так,— говорят защитники существующего строя,—
то все-таки упразднение государственного насилия возможно и
желательно бы было тогда, когда бы все люди стали христианами.
До тех пор, пока этого нет, пока среди людей, только называющихся
христианами, есть люди нехристиане, люди злые, для своей личной
похоти готовые нанести вред другим, упразднение государственной
власти не только не было бы благом для остальных людей, но только
увеличило бы их бедствие. Упразднение государственной формы
жизни нежелательно не только тогда, когда будет малая часть
истинных христиан, но оно нежелательно даже тогда, когда все
будут христианами, но в среде их или вокруг их, в других народах,
останутся нехристиане, потому что нехристиане будут безнаказанно
грабить, насиловать, убивать христиан и сделают их жизнь
мучительною. Будет только то, что злые будут безнаказанно властвовать
над добрыми и насиловать их. И потому государственная власть
не должна быть упразднена до тех пор, пока не уничтожатся
все злые, хищные люди на свете. А так как это, если не никогда, то еще
долго не может быть, то, несмотря на попытки освобождения
отдельных христиан от государственной власти, власть эта для
большинства людей должна быть поддерживаема». Так говорят защитники
государства. «Без государства злые насилуют добрых и властвуют
над ними. Государственная же власть дает возможность добрым
удерживать злых»,— говорят они.
Но, утверждая это, защитники существующего строя уже вперед
решают справедливость того положения, которое им нужно доказать.
Говоря то, что без государственной власти злые властвовали бы над
добрыми, они считают доказанным то, что добрые — это те самые,
которые в настоящее время обладают властью, и злые — те самые,
которые покоряются. Но ведь это-то самое и надо доказать. Ведь
это было бы справедливо только тогда, когда бы в нашем мире
происходило то, что хоть и не происходит, но предполагается в Китае,
именно то, что властвуют всегда добрые и что, как скоро во главе
правительства стоят не более добрые, чем те, над которыми они
властвуют, то граждане обязаны свергать их. Так это
предполагается в Китае, в действительности же этого нет и не может быть, пото-
337

му что для того, чтобы свергнуть власть насилующего
правительства, мало иметь на это право, надо иметь силу. Так что и в Китае
это только предполагается. Но в нашем христианском мире это
даже никогда и не предполагалось. В нашем мире нет даже никакого
основания предполагать, чтобы властвовали более добрые или
лучшие, а не те, которые захватывали власть и удерживали ее
для себя и для своих наследников. Захватывать же и удерживать
власть никак не могут более добрые.
Для того, чтобы приобрести власть и удерживать ее, нужно
любить власть. Властолюбие же соединяется не с добротой, а с
противоположными доброте качествами: с гордостью, хитростью,
жестокостью.
Без возвеличивания себя и унижения других, без лицемерия,
обманов, без тюрем, крепостей, казней, убийств не может ни
возникнуть, ни держаться никакая власть.
«Если упразднить государственную власть, то более злые будут
властвовать над менее злыми»,— говорят защитники
государственности. Но если египтяне покорили евреев, персьГ покорили египтян,
македонцы покорили персов, римляне покорили греков, варвары
покорили римлян, то неужели все те, которые покоряли, были более
добры, чем те, кого они покоряли?
И точно так же в переходах власти в одном государстве от
одних лиц к другим разве всегда власть переходила к более добрым?
Когда свергнут был Людовик XVI-ый и во власть вступил Робеспьер
и потом Наполеон, кто властвовал? Более добрые или более злые?
И когда властвовали более добрые: когда версальцы или коммунары
были во власти? Или когда во главе правительства был Карл I
или Кромвель? И когда царем был Петр III или когда его убили и
царицей стала в одной части России Екатерина, а в другой —
Пугачев. Кто тогда был злой, кто добрый?
Все люди, находящиеся во власти, утверждают, что их власть
нужна для того, чтобы злые не насиловали добрых, подразумевая
под этим то, что они-то и суть те самые добрые, которые ограждают
других добрых от злых.
Но ведь властвовать значит насиловать, насиловать значит
делать то, чего не хочет тот, над которым совершается насилие,
и чего, наверное, для себя не желал бы тот, который совершает
насилие; следовательно, властвовать значит делать другому то, чего
мы не хотим, чтобы нам делали, т. е. делать злое.
Покоряться значит предпочитать терпение насилию.
Предпочитать же терпение насилию значит быть добрым или хоть менее
злым, чем те, которые делают другим то, что не желают себе.
И потому все вероятия за то, что властвовали всегда и теперь
властвуют не более добрые, а,, напротив, более злые, чем те, над
которыми они властвуют. Могут быть злые и среди тех, которые
подчиняются власти, но не может быть того, чтобы более добрые
властвовали над более злыми.
Этого нельзя было предполагать при языческом неточном опре-
338

делении добра; при христианском же ясном и точном определении
добра и зла этого уже никак нельзя думать. Если более или менее
добрые, более или менее злые могут не различаться в языческом мире,
то христианское понятие о добром и злом так ясно определило
признаки добрых и злых, что их нельзя уже смешивать. По учению
Христа, добрые — это те, которые, смиряются, терпят, не противятся злу
насилием, прощают обиды, любят врагов; злые — это те, которые
величаются, властвуют, борются и насилуют людей, и потому, по
учению Христа, нет сомнения о том, где добрые среди властвующих
или покоряющихся и где злые среди покоряющихся или
властвующих. Даже как-то смешно говорить о властвующих христианах.
Нехристиане, т. е. те, которые полагают свою жизнь в мирском
благе, всегда и должны властвовать над христианами, теми,
которые полагают свою жизнь в отречении от этих благ.
И так это всегда было и становилось всё определеннее и
определеннее по мере распространения и уяснения христианского учения.
Чем более распространялось и входило в сознание людей
истинное христианство, тем менее возможно было христианам быть среди
властвующих и тем легче становилось нехристианам властвовать над
христианами.
«Устранение государственного насилия в том случае, если в
обществе не все люди стали истинными христианами, сделает только
то, что злые будут властвовать над добрыми и безнаказанно
насиловать их!» — говорят защитники существующего строя жизни.
«Злые будут властвовать над добрыми и насиловать их».
Да ведь другого никогда ничего не было и не может быть. Так
всегда было с начала мира и так это до сих пор. Злые всегда
властвуют над добрыми и всегда насилуют их. Каин насиловал
Авеля, хитрый Иаков властвовал над доверчивым Исавом, обманувший
его Лаван над Иаковом, Каиафа и Пилат властвовали над Христом,
римские императоры властвовали над Сенеками, Эпиктетами и
добрыми римлянами, жившими в их.время, Иоанн IV с своими
опричниками, пьяный сифилитик Петр со своими шутами, блудница
Екатерина со своими любовниками властвовали над трудолюбивыми
религиозными русскими людьми своего времени и насиловали их.
Вильгельм властвует над немцами. Стамбулов над болгарами, русские
чиновники над русским народом. Немцы властвовали над итальяна-
ми, теперь властвуют над венгерцами и славянами; турки
властвовали и властвуют над славянами и греками; англичане властвуют
над индейцами, монголы над китайцами.
Так что будет или не будет упразднено государственное
насилие, положение.людей добрых, насилуемых людьми злыми, от
этого не изменится.
Пугать людей тем, что злые будут властвовать над добрыми,
никак нельзя, потому что то, чем пугают, есть то самое, что всегда
было, и есть, и не может быть иначе.
Вся языческая история человечества состоит только из тех
событий, посредством которых более злые захватывали власть над ме-
339

нее злыми и, захватив ее, жестокостями и хитростями
поддерживали ее, и выставляя себя блюстителями справедливости, защитни-
ками добрых от злых, властвовали над добрыми. Все перевороты
в истории суть только захватывания власти более злыми и
властвование над добрыми. То, что властвующие говорят, что если не было бы
их власти, то более злые стали бы насиловать добрых, означает
только то, что насильники, находящиеся во власти, не хотят
уступить этой власти другим насильникам, которые хотели бы отнять ее
у них. Говоря же это, властвующие только обличают самих себя.
Они говорят, что их власть, т. е. насилие, нужно для того, чтобы
защищать людей от каких-то других или имеющих еще проявиться
насильников1.
Тем-то и опасно употребление насилия, что как скоро оно
употреблено, так все доводы, которые за себя приводят насильники, не
только с тем же, но с большим основанием могут быть приведены
против них же. Они говорят о бывшем и чаще всего о
воображаемом будущем насилии, а сами, не переставая, совершают
действительное насилие. «Вы говорите, что люди прежде грабили и били, и вы
боитесь, что ограбят и перебьют друг друга, если не будет вашей
власти. Это может быть, может и не быть, но то, что вы губите тысячи
людей в тюрьмах, каторгах, крепостях, ссылках, разоряете миллионы
семей и губите в солдатстве физически и нравственно миллионы
людей,— это не предполагаемое, а действительное насилие, против
которого, по вашему же рассуждению, должно бороться насилием.
И потому те злые, против которых, по вашему же рассуждению,
несомненно нужно употреблять насилие,— это вы сами»,— должны
сказать насильникам насилуемые люди. И люди нехристиане всегда
и говорят, и думают, и поступают так. Если насилуемые более злы, чем
те, которые насилуют их, то они нападают на них и стараются
свергнуть и при удобных обстоятельствах свергают их, или, что самое
обыкновенное, вступают в ряды насилующих и участвуют в их насилиях.
Так что то самое, чем защитники государственности пугают
людей, тем, что если бы не было насилующей власти, то злые
властвовали бы над добрыми, это-то самое, не переставая, совершалось и
совершается в жизни человечества, а потому упразднение
государственного насилия не может ни в каком случае быть причиною
увеличения насилия злых над добрыми.
Если насилие правительственное уничтожится, то насилия будут
совершаться, может быть, другими людьми, а не теми, которыми они
совершались прежде; но сумма насилия ни в каком случае не может
увеличиться оттого, что власть перейдет от одних людей к другим.
«Государственное насилие может быть прекращено только тогда,
1 Поразительно в этом отношении до комизма наивное утверждение русских
властей, насилующих чужие народности: поляков, остзейских немцев, евреев. Русское
правительство душит своих подданных, веками не заботилось ни о малороссах в
Польше, ни о латышах в остзейском крае, ни о русских мужиках, эксплуатируемых
всеми возможными людьми, и вдруг оно становится защитником угнетенных oi
угнетателей, тех самых угнетателей, которых оно само угнетает.
340

когда уничтожатся злые люди среди общества»,— говорят
защитники существующего строя, подразумевая под этим то, что так как злые
люди всегда будут, то насилие никогда не прекратится. И это было
бы справедливо, но только тогда, когда было бы то, что ими
предполагается,— именно, что насилующие суть более добрые и что
единственное средство избавления людей от зла есть насилие. Тогда,
точно, насилие никогда не могло бы прекратиться. Но так как этого
нет, а есть обратное, именно, что не более добрые насилуют злых, а
более злые насилуют добрых и что кроме насилия, никогда не
прекращающего зла, есть другое средство уничтожения насилия, то
утверждение о том, что насилие никогда не прекратится, несправедливо.
Насилие уменьшается и уменьшается и, очевидно, должно
прекратиться, но не так, как представляют это себе некоторые
защитники существующего строя, тем, что люди, подлежащие насилию,
вследствие воздействия на них правительств, будут делаться всё
лучше и лучше (вследствие этого они, напротив, становятся всегда
хуже), а вследствие того, что так как все люди постоянно
становятся лучше и лучше, то и наиболее злые люди, находящиеся во власти,
становясь всё менее и менее злыми, сделаются уже настолько добры,
•что станут неспособны употреблять насилие.
Движение вперед человечества совершается не так, что лучшие
элементы общества, захватив власть, употребляя насилие против тех
людей, которые находятся в их власти, делают их лучшими, как это
думают и консерваторы и революционеры, а совершается, во-первых,
и главное, тем, что люди все вообще неуклонно и безостановочно,
более и более сознательно усваивают христианское
жизнепонимание, и, во-вторых, тем, что, даже независимо от сознательной
духовной деятельности людей, люди бессознательно, вследствие самого
процесса захватывания власти одними людьми и смены их другими,
невольно приводятся к более христианскому отношению к жизни.
Процесс этот совершается так, что худшие элементы общества,
захвативши власть и находясь в обладании ею, под влиянием
отрезвляющего свойства, всегда сопутствующего ей, становясь сами
всё менее и менее жестокими, делаются неспособными употреблять
жестокие формы насилия и вследствие того уступают свое место
другим, над которыми совершается опять тот же процесс смягчения и,
как бы сказать, бессознательного охристианения.
С людьми совершается нечто подобное процессу кипения. Все
люди большинства нехристианского жизнепонимания стремятся к
власти и борются, достигая ее. В борьбе этой наиболее жестокие,
грубые, наименее христианские элементы общества, насилуя
наиболее кротких, чутких к добру, наиболее христианских людей,
выступают посредством своего насилия в верхние слои общества. И тут
над людьми, находящимися в этом положении, совершается то, что
предсказывал Христос, говоря: «Горе вам, богатым, пресыщенным,
прославленным»; совершается то, что люди, находясь во власти и в
обладании последствий власти — славы и богатства, доходя до
известных различных, поставленных ими самими себе в своих желаниях
341

целей, познают тщету их и возвращаются к тому положению, из
которого вышли. Карл V, Иоанн IV, Александр I, познав всю тщету и зло
власти, отказывались от нее, потому что видели уже всё зло ее и были
не в силах спокойно пользоваться насилием как добрым делом, как
они делали это прежде.
Но не одни Карлы и Александры проходят этот путь и признают
тщету и зло власти: через этот бессознательный процесс
смягчения проходит всякий человек, приобретший ту власть, к которой он
стремился, всякий, не только министр, генерал, миллионер, купец,
но столоначальник, добившийся места, которого он желал десять
лет, всякий богатый мужик, отложивший одну-другую сотню рублей.
Через этот процесс проходят не только отдельные люди, но и
совокупности людей, целые народы.
Соблазны власти и всего того, что она дает, и богатства,
почестей, роскошной жизни, представляются достойной целью
деятельности людей только до тех пор, пока она не достигнута, но тотчас,
как скоро человек достигает их, обличают свою пустоту и теряют
понемногу свою притягательную силу, как облака, которые имеют
форму и красоту только издали: стоит только вступить в них, чтобы
исчезло всё то, что казалось в них прекрасным.
Люди, овладевшие властью и богатством, иногда те самые,
которые приобретали власть и богатство, большею же частью
наследники их, перестают уже быть столь жадными к власти и жестокими
к приобретению ее.
Изведав опытом, под влиянием христианского воздействия,
тщету плодов насилия, люди иногда в одном, иногда через несколько
поколений утрачивают те пороки, которые возбуждаются страстью к
приобретению власти и богатства, и, становясь менее жестокими, не
удерживают своего положения и вытесняются из власти другими,
менее христианскими, более злыми людьми и возвращаются в
низшие по положению, но высшие по нравственности слои общества,
увеличивая собой средний уровень христианского сознашА всех
людей. Но тотчас же после них опять худшие, грубейшие, менее
христианские элементы общества поднимаются вверх, подвергаются
вновь тому же процессу, как и их предшественники, и опять через
одно или несколько поколений, изведав тщету плодов насилия и
пропитавшись христианством, спускаются в среду насилуемых и
опять заменяются новыми, менее грубыми, чем прежние,
насильниками, но более грубыми, чем те, которых они насилуют. Так что,
несмотря на то, что власть остается такою же, какою она была, по
внешней форме, с каждой переменой людей, находящихся во власти,
всё больше и больше увеличивается число людей, опытом жизни
приводимых к необходимости усвоения христианского жизнепонимания,
и с каждой переменой, хотя самые грубые и жестокие, менее
христианские из всех и всё менее и менее грубые и жестокие и более
христианские люди, чем прежде бывшие во власти, вступают в
обладание властью.
Насилие выбирает и привлекает к себе худшие элементы обше-
342

ства, перерабатывает их и, улучшая и смягчая, возвращает их назад
обществу.
Таков процесс, посредством которого христианство, несмотря на
употребляемое государственной властью насилие, препятствующее
движению вперед человечества, всё более и более охватывает
людей. Христианство проникает в сознание людей не только несмотря на
употребляемое властью насилие, но посредством его.
И потому утверждение защитников государственного строя о
том, что если упразднить государственное насилие, то злые будут
властвовать над добрыми, не только не доказывает того, чтобы это
(властвование злых над добрыми) было опасно, так как это самое
и происходит, но, напротив, доказывает то, что государственное
насилие, дающее возможность злым властвовать над добрыми, и есть
то зло, которое желательно уничтожить и которое постоянно
уничтожается самою жизнью.
«Но если бы и было справедливо то, что государственное
насилие прекратится тогда, когда обладающие властью настолько
станут христианами, что сами откажутся от нее, и не найдется более
людей, готовых занять их места, и справедливо, что процесс этот
совершается,— говорят защитники существующего порядка,— то
когда же это будет? Если прошло 1800 лет и всё еще так много
охотников властвовать и так мало охотников подчиняться, то нет никакого
вероятия, чтобы это не только случилось очень скоро, а случилось бы
и когда-нибудь.
«Если и есть, как и бывали прежде среди всех людей, такие,
которые предпочитают отказ от власти пользованию ею, то запас
людей, предпочитающих властвование подчинению, так велик, что
трудно представить себе время, когда бы он мог истощиться.
«Для того, чтобы произошел этот процесс охристианения всех
людей, чтобы все люди одни за другими перешли от языческого
жизнепонимания к христианскому и добровольно отказывались бы от
власти и богатства и никто бы не желал пользоваться ими, нужно,
чтобы не только переделались в христианство все те грубые,
полудикие, совершенно не способные воспринять христианство и
следовать ему люди, которых всегда много среди каждого христианского
общества, но и все дикие и вообще нехристианские народы, которых
еще так много вне его. А потому, если и допустить даже, что процесс
охристианения когда-нибудь совершится над всеми людьми, то, судя
по тому, насколько подвинулось это дело в 1800 лет, это будет только
через несколько раз 1800 лет, а потому и нельзя и незачем думать
теперь о невозможном уничтожении власти, а нужно только
стараться о том, чтобы- власть эта была в наилучших руках».
Так возражают защитники существующего строя. И рассуждение
это было бы совершенно справедливо, если бы переход людей от
одного понимания жизни к другому совершался посредством только
одного того процесса, при котором каждый человек отдельно и один за
другим познает опытом тщету власти и внутренним путем постигает
истины христианские.
343

Процесс этот совершается непрестанно, и люди один за другим
переходят этим путем на сторону христианства.
Но переходят люди на сторону христианства не одним только
этим внутренним способом, а еще и другим, внешним способом,
при котором уничтожается постепенность этого перехода.
Переход людей от одного устройства жизни к другому
совершается не постоянно так, как пересыпается песок в песочных часах:
песчинка за песчинкой от первой до последней, а скорее так, как
вливается вода в опущенный в воду сосуд, который сначала только
одной стороной медленно и равномерно впускает в себя воду, а потом
от тяжести уже влившейся в него воды вдруг быстро погружается и
почти сразу принимает в себя всю ту воду, которую он может
вместить.
То же происходит и с обществами людей при переходе от одного
понимания, а потому и устройства жизни, к другому. Люди только
сначала постепенно и равномерно один за другим воспринимают
новую истину внутренним путем и следуют ей в жизни; при известном
же распространении истины она усваивается ими уже не внутренним
способом, не равномерно, а сразу, почти невольно.
И потому несправедливо рассуждение защитников
существующего строя о том, что если в продолжение 1800 лет только малая часть
людей перешла на сторону христианства, то нужно еще несколько раз
1800 лет до тех пор, пока все остальные люди перейдут на его
сторону,— несправедливо оно потому, что при этом рассуждении не
принимается во внимание другой, кроме внутреннего постигновения
истины, способ усвоения людьми новой истины и перехода от одного
склада жизни к.другому.
Другой этот способ усвоения людьми новой открывшейся
истины и переход к новому устройству жизни состоит в том, что люди
усваивают истину не только потому, что они познают ее пророческим
чувством или опытом жизни, а потому еще, что при известной степени
распространения истины люди, стоящие на низшей степени;разви-
тия, принимают ее все сразу, по одному доверию к тем, которые
приняли ее внутренним способом и прилагают ее к жизни.
Всякая новая истина, изменяющая склад человеческой жизни и
двигающая вперед человечество, воспринимается сначала только
самым малым количеством людей, понимающих ее внутренним путем.
Остальные же люди, принявшие по доверию предшествующую
истину, ту, на которой основан существующий строй, всегда противятся
распространению новой истины.
Но так как, во-первых, люди не стоят на месте, а непрерывно
движутся, всё более и более познавая истину и приближаясь к ней
своею жизнью, и, во-вторых, все они по своему возрасту,
воспитанию, породе расположены в постепенной градации от людей,
наиболее способных понимать новые открывающиеся истины внутренним
путем, до людей, наименее способных к этому, то люди, ближе
других стоящие к тем, которые усвоили истину внутренним способом,
одни за другими сначала через длинные промежутки времени, а
344

потом всё чаще и чаще переходят на сторону новой истины, и
количество людей, признающих новую истину, становится всё больше и
больше, и истина становится всё понятнее и понятнее.
А чем больше людей усваивают новую истину и чем истина
понятнее, тем более возбуждается доверие в остальных, на низшей
степени по способности понимания стоящих людей, и тем легче для
них становится постигновение ее и тем большее число усваивает ее.
И так идет движение, всё убыстряясь и убыстряясь, расширяясь и
расширяясь, как ком снега, до тех пор, пока не зарождается при этом
согласное с новой истиной общественное мнение и вся остальная
масса людей уже не поодиночке, а вся сразу под давлением этой силы
не переходит на сторону новой истины и не устанавливается
сообразный с этой истиной новый склад жизни.
Люди, переходящие на сторону новой, дошедшей до известной
степени распространения, истины, переходят на ее сторону всегда
сразу, массами и подобны тому балласту, которым нагружают всегда
сразу для устойчивого уравновесия и правильного хода всякое
судно. Не будь балласта, судно не сидело бы в воде и изменяло бы свое
направление при малейшем изменении условий. Балласт этот,
несмотря на то, что он кажется сначала излишним и даже
задерживающим ход судна, есть необходимое условие правильного движения
его.
То же и с той массой людей, которая всегда не один по одному,
а всегда сразу под влиянием нового общественного мнения
переходит от одного устройства жизни к другому. Масса эта всегда
своей инертностью препятствует быстрым, не проверенным мудростью
людской, частым переходам от одного устройства жизни к другому
и надолго удерживает всякую долгим опытом борьбы проверенную,
вошедшую в сознание человечества истину.
И потому несправедливо рассуждение о том, что если только
малая, самая малая часть человечества усвоила христианскую
истину в продолжение 18 веков, то всё человечество усвоит ее только
через много, много раз 1800 лет, т. е. так еще не скоро, что нам,
живущим теперь, нельзя и думать об этом. Несправедливо потому, что
люди, стоящие на низшей степени развития, те самые народы и люди,
которых защитники существующего строя представляют помехой для
осуществления христианского строя жизни, это самые те люди,
которые всегда сразу массами переходят на сторону истины, принятой
общественным мнением.
И потому перемена в жизни человечества та, вследствие
которой люди, пользующиеся властью, откажутся от нее и из людей,
покоряющихся власти, не найдется более людей, желающих захватить ее,
наступит не тогда только, когда все люди один по одному до
последнего сознательно усвоят христианское жизнепонимание, а тогда,
когда возникнет такое определенное и всем понятное христианское
общественное мнение, которое покорит себе всю ту инертную массу,
не способную внутренним путем усвоять истины и по этому самому
всегда подлежащую воздействию общественного мнения.
345

Общественное же мнение не нуждается для своего
возникновения и распространения в сотнях и тысячах лет и имеет свойство
заразительно действовать на людей и с большою быстротою
охватывать большие количества людей.
«Но если даже и справедливо,— скажут защитники
существующего строя,— то, что общественное мнение, при известной степени
своей определенности и ясности, может заставить инертную массу
людей внехристианских обществ — нехристианские народы — и
людей испорченных и грубых, живущих среди обществ, подчиниться
ему, то какие признаки того, что это христианское общественное
мнение возникло и может заменить действие насилия?
«Нельзя рисковать, отбросив насилие, которым поддерживается
существующий порядок, положиться на неосязаемую и
неопределенную силу общественного мнения, предоставив диким людям вне и
внутри обществ безнаказанно грабить, убивать и всячески
насиловать христиан.
«Если с помощью власти мы насилу отливаемся от
нехристианских элементов, готовых всегда залить нас и уничтожить все успехи
христианской цивилизации, то есть ли, во-первых, вероятие того,
чтобы общественное мнение могло заменить эту силу и обеспечить
нас, а во-вторых, как найти тот момент, в который общественное
мнение стало настолько сильно, что может заменить власть?
Отменить власть и положиться для защиты себя на одно общественное
мнение значило бы поступить так же безумно, как поступил бы
человек в зверинце, который, отбросив оружие, выпустил бы из клеток
всех львов и тигров, положившись на то, что звери в клетках и под
раскаленными прутами казались смирными.
«И потому люди, имеющие власть, поставленные судьбою или
богом в положение властвующих, не имеют права рисковать
погибелью всех успехов цивилизации только потому, что они пожелают
сделать опыт о том, может или не может общественное мнение заменить
ограждение власти, а потому и не должны прекращать насилия».
Французский забытый теперь писатель Alphonse Karr сказал
где-то, доказывая невозможность уничтожения смертной казни:
«Пусть господа убийцы сначала подадут нам пример». И много раз
я потом слыхал повторение этой шутки людьми, которым казалось,
что этими словами выражен убедительный и остроумный довод
против уничтожения смертной казни. А между тем нельзя яснее
выразить всю ложь довода тех, которые считают, что нельзя
правительствам отменить насилие до тех пор, пока люди способны к нему,
как именно этой шуткой.
«Пусть,— говорят защитники правительственного насилия,—
убийцы покажут нам пример, отменив смертоубийство, тогда и мы
отменим его». Но убийцы говорят то же самое, но только с гораздо
большим правом. Убийцы говорят: «Пускай те, которые взялись учить
нас и руководить нами, покажут нам пример отменения
смертоубийства, тогда и мы последуем ему». И они говорят это не для шутки,
а серьезно, потому что действительно таково положение дела.
346

«Мы не можем прекратить насилие, потому что мы окружены
насильниками».
Ничто более этого ложного рассуждения не препятствует в наше
время движению вперед человечества и установлению среди него того
строя жизни, который свойствен уже его теперешнему сознанию.
Люди, обладающие властью, уверены в том, что движет и
руководит людьми только насилие, и потому для поддержания
существующего порядка смело употребляют насилие. Существующий же
порядок держится не насилием, а общественным мнением, действие
которого нарушается насилием.
И потому деятельность насилия ослабляет, нарушает то самое,
что она хочет поддерживать.
Насилие всегда, в лучшем случае, если оно не преследует
одних личных целей людей, находящихся во власти, отрицает и
осуждает в одной неподвижной форме закона то, что большею частью уже
гораздо прежде отрицалось и осуждалось общественным мнением, но
с тою разницею, что, тогда как общественное мнение отрицает и
осуждает все поступки, противные нравственному закону,
захватывая поэтому в свое осуждение самые разнообразные положения,
закон, поддерживаемый насилием, осуждает и преследует только
известный, очень узкий ряд поступков, этим самым как бы
оправдывая все поступки такого же порядка, не вошедшие в его
определение. Общественное мнение уже со времени Моисея считает
корыстолюбие, распутство и жестокость злом и осуждает их. И оно
отрицает и осуждает всякого рода проявления корыстолюбия — не
только приобретение чужой собственности насилием, обманом,
хитростью, но и жестокое пользование ею; осуждает всякого рода
распутство, будь то блуд с наложницей, невольницей, разведенной
женой и даже своей; осуждает всякую жестокость, выражающуюся
в побоях, в дурном содержании, в убийстве не только людей, но и
животных. Закон же, основанный на насилии, преследует только
известные виды корыстолюбия, как-то: воровство, мошенничество
и известные виды распутства и жестокости, как-то: нарушение
супружеской верности, убийства, увечья,— вследствие этого как бы
разрешая все те проявления корыстолюбия, распутства и жестокости,
которые не подходят под его узкое, подверженное лжетолкованиям
определение.
Но мало того, что насилие извращает общественное мнение, оно
производит в людях еще то пагубное убеждение, что движутся люди
не духовной силой, влекущей их к постигновению истины и
осуществлению ее той духовной силой, которая составляет источник всякого
движения вперед человечества, а насилием,— тем самым действием,
которое не только не приближает людей к истине, но всегда
удаляет их от нее. Заблуждение это пагубно тем, что оно заставляет
людей, пренебрегая основной силой своей жизни — своей
духовной деятельностью,— переносить всё свое внимание и энергию на
деятельность насилия поверхностную, праздную и большею частью
вредную.
347

Заблуждение это подобно тому, в котором бы находились люди,
желавшие заставить двигаться паровоз тем, что они руками вертели
бы колеса его, не догадываясь о том, что основная причина
движения его есть расширение пара, а не движение колес. Люди,
которые стали бы руками и рычагами вертеть колеса, только вызвали бы
подобие движения, а между тем изогнули бы колеса, помешав этим
возможности настоящего движения.
То же делают люди, думающие посредством внешнего насилия
двигать людьми.
Люди говорят, что христианская жизнь без насилия не может
установиться потому, что есть дикие народы внехристианского
общества — в Африке, в Азии (некоторые такою угрозою нашей
цивилизации представляют китайцев), и есть такие дикие, испорченные
и, по новой теории наследственности, прирожденные преступники
среди христианских обществ, и что для удержания тех и других людей
от разрушений нашей цивилизации необходимо насилие.
Но те дикие люди и вне и внутри обществ, которыми мы пугаем
себя и других, никогда не покорялись насилию, не покорены им
и теперь.
Народы никогда не покоряли себе других народов одним
насилием. Если народ, покорявший другой, стоял на низшей степени
развития, то всегда повторялось то, что он не вводил насилием своего
устройства жизни, а, напротив, всегда сам подчинялся тому
устройству жизни, которое существовало в покоренном народе. Если чем
покорен или близок к покорению какой-либо из подавляемых силою
народов, то только общественным мнением, а никак не насилием,
которое, напротив, всё больше и больше возмущает народ.
Если покорялись когда люди целыми народами новому
религиозному исповеданию и целыми народами крестились или переходили
в магометанство, то совершались эти перевороты не потому, что
их принуждали к этому люди, обладающие властью (насилие,
напротив, чаще в обратную сторону поощряло эти движения), а;потому,
что принуждало их к этому общественное мнение. Народы же,
которые силою принуждались к принятию вер победителей, никогда
не принимали их.
То же и по отношению тех диких элементов, живущих среди
обществ: ни увеличение, ни уменьшение строгости наказаний, ни
изменение тюрем, ни увеличение полиции не уменьшают и не увеличивают
количества преступлений,— уменьшается оно только вследствие
изменения общественного мнения. Никакие строгости не искоренили
дуэлей и кровомщения в некоторых странах. Сколько бы ни казнили
черкесов за воровство, они продолжают красть из молодечества,
потому что ни одна девушка не пойдет за молодого человка, не
показавшего свою удаль, укравши лошадь или по крайней мере барана.
Если люди перестанут драться на дуэлях и черкесы воровать, то не
из страха перед казнями (страх казни прибавляет прелести
молодечества), а потому, что общественное мнение изменится. То же и во
всех других преступлениях. Насилие никогда не может уничтожить
348

того, что признается общественным мнением. Напротив, стоит
только общественному мнению стать прямо вразрез с насилием, и оно
уничтожает всё действие насилия, как это было и всегда бывает
при всяком мученичестве.
Что бы было, если бы не употреблялось насилия против
враждебных народов и преступных элементов общества, мы не знаем. Но
то, что теперь употребление насилия не покоряет ни тех, ни
других, это мы знаем по продолжительному опыту.
Да и как же покорить силою народы, которых всё воспитание,
все предания, даже религиозное учение ведет к тому, чтобы высшую
добродетель видеть в борьбе с поработителями и в стремлении к
свободе? И как искоренить насилием преступления в среде наших
обществ, когда то, что считается правительствами преступлением,
общественным мнением считается подвигом. Истребить насилием
можно такие народы и таких людей, как это и делается, но покорить
их нельзя.
Решителем всего, основною силою, двигавшею и двигающею
людьми и народами, всегда была и есть только одна невидимая,
неосязаемая сила — равнодействующая всех духовных сил
известной совокупности людей и всего человечества, выражающаяся
в общественном мнении.
Насилие только ослабляет эту силу, задерживает, извращает
и подменивает ее другою, не только не полезною для движения
вперед человечества, но вредною деятельностью.
Для покорения христианству диких людей внехристианского
мира — всех зулусов, и манджуров, и китайцев, которых многие
считают за диких,— и людей диких, живущих в среде христианского
мира, есть только одно, одно средство: распространение среди этих
народов христианского общественного мнения,
устанавливающегося только христианскою жизнью, христианскими поступками,
христианскими примерами. И вот для того, чтобы завладеть теми
людьми, которые остались не покоренными христианству, имея
только это одно, только одно средство, люди нашего времени делают как
раз обратное тому, что может достигнуть цели.
Для покорения христианству диких народов, которые нас не
трогают и на угнетение которых мы ничем не вызваны, мы, вместо
того чтобы прежде всего оставить их в покое, а в случае
необходимости или желания сближения с ними воздействовать на.них только
христианским к ним отношением, христианским учением,
доказанным истинными христианскими делами терпения, смирения,
воздержания, чистоты, братства, любви, мы, вместо этого, начинаем с того,
что, устраивая среди них новые рынки для нашей торговли,
имеющие целью одну нашу выгоду, захватываем их землю, т. е. грабим их,
продаем им вино, табак, опиум, т. е. развращаем их и устанавливаем
среди них наши порядки, обучаем их насилию и всем приемам его,
т. е. следованию одному животному закону борьбы, ниже которого не
может спуститься человек, делаем всё то, что нужно для того, чтобы
скрыть от них всё, что есть в нас христианского. И после этого, послав
349

к ним десятка два болтающих притворный церковный вздор
миссионеров, мы в виде неопровержимого доказательства невозможности
приложения к жизни христианских истин приводим эти наши опыты
обращения диких в христианство.
То же и для тех так называемых преступников, живущих внутри
наших обществ. Для того, чтобы покорить этих людей христианству,
есть только одно-единственное средство: христианское общественное
мнение, которое может быть установлено среди этих людей только
истинным христианским учением, подтвержденным истинным
христианским примером жизни.
И вот для проповедания этого христианского учения и
подтверждения его христианским примером мы устраиваем среди этих
людей мучительные тюрьмы, гильотины, виселицы, казни,
приготовления к убийству, на которые употребляем все свои силы, устраиваем
для черного народа идолопоклоннические вероучения,
долженствующие одурять их, устраиваем правительственную продажу
одурманивающих ядов — вина, табаку, опиума; учреждаем даже
проституцию; отдаем землю тем, кому рна не нужна; устраиваем зрелища
безумной роскоши среди нищеты; уничтожаем всякую возможность
всякого подобия христианского общественного мнения; старательно
разрушаем устанавливающееся христианское общественное мнение и
потом этих-то самых нами самими старательно развращенных
людей, запирая их, как диких зверей, в места, из которых они не могут
выскочить и в которых они еще более звереют, или убивая их,—
этих самых нами со всех сторон развращенных людей приводим в
доказательство того, что на людей нельзя действовать иначе, как
грубым насилием.
Совершается нечто подобное тому, что бывает тогда, когда
заботливые невежественные врачи, поставив выздоравливающего
силою природы больного в самые невыгодные условия гигиены и пичкая
его ядовитыми лекарствами, потом утверждают, что больной не умер
только благодаря их гигиене и лечению, тогда как больной уже
давно бы был совсем здоров, если бы они его оставили в покое.
Насилие, которое выставляется орудием поддержания
христианского устройства жизни, не только не производит этого действия,
а, напротив, оно-то и препятствует общественному устройству быть
тем, чем оно могло и должно бы быть. Общественное устройство
таково, каково оно есть, не благодаря насилию, а несмотря на него.
И потому несправедливо утверждение защитников
существующего строя о том, что если насилие только едва удерживает злые,
нехристианские элементы человечества от нападения на нас, то
упразднение насилия и замена его общественным мнением не оградят
человечества. Несправедливо это потому, что насилие не
ограждает человечества, а, напротив, лишает человечество единственной
возможности действительного ограждения себя установлением и
распространением христианского общественного мнения на
существующее устройство жизни. Только при упразднении насилия
христианское общественное мнение перестанет извращаться, получит возмож-
350

ность беспрепятственного распространения, и люди не будут
направлять свои силы на то, что не нужно им, а направят их на ту
одну духовную силу, которая движет ими.
Но как отбросить очевидное, осязаемое ограждение
городового с пистолетом и положиться на нечто невидимое, неосязаемое —
общественное мнение? Существует ли еще оно, или нет? Главное же,
тот порядок вещей, в котором мы живем, мы знаем. Хорош ли,
дурен ли он, мы знаем его недостатки и привыкли к нему, знаем,
как вести себя, что делать в теперешних условиях; но что будет тогда,
когда мы откажемся от него и положимся на что-то невидимое,
неосязаемое и вполне не известное? И людям представляется
страшной та неизвестность, в которую они вступают, отказавшись от
знакомых порядков жизни.
Но ведь хорошо бояться неизвестности, когда известное нам
наше положение прочно и обеспечено. Но положение наше не только
не обеспечено, но мы несомненно знаем, что стоим на краю погибели.
Если уж бояться, то будем бояться того, что, точно, страшно,
а не того, что мы только предполагаем страшным.
Боясь сделать усилие, чтобы вырваться из губящих нас условий
только потому, что будущее не вполне известно нам, мы похожи на
пассажиров тонущего корабля, которые бы, боясь сесть в лодку,
перевозящую их на берег, забились бы в каюту и не хотели бы
выходить из нее; или на тех овец, которые от страха огня, охватив,-
шего двор, жмутся под сарай и не выходят в открытые ворота.
Разве можно нам, людям, стоящим на пороге ужасающей по
бедственности и истребительности войны внутренних революций, перед
которой, как говорят приготовители ее, ужасы 93 года будут
игрушкой, говорить об опасности, которая угрожает нам от дагомейцев,
зулусов и т. п., которые живут за тридевять земель и не думают
нападать на нас, и от тех нескольких тысяч одуренных нами же и
развращенных мошенников, воров и убийц, число которых не
уменьшается от всех наших судов, тюрем и казней.
Кроме того, страх этот перед упразднением видимого ограждения
полицейского городового есть страх преимущественно городских
людей, т. е. людей, живущих в ненормальных и искусственных условиях.
Люди, живущие в естественных условиях жизни, не по городам, но
среди природы, борясь с нею, живут без этого ограждения и знают,
как мало может оградить их насилие от окружающих их
действительных опасностей. В страхе этом есть что-то болезненное, зависящее
преимущественно от тех ложных условий, в которых многие из нас
живут и выросли.
Доктор-психиатр рассказывал, что однажды летом, когда он
выходил из больницы, душевнобольные сопровождали его до ворот на
улицу. «Пойдемте со мной в город»,— предложил им доктор. Больные
согласились, и небольшая кучка пошла за доктором. Но чем дальше
они подвигались по улице, где происходило свободное движение
здоровых людей, тем более робели и всё ближе и ближе жались к
доктору, задерживая его ход. И наконец, все стали проситься назад
351

в свою больницу, к своему безумному, но привычному образу жизни, к
своим сторожам, побоям, длинным рукавам, одиночникам.
Так же жмутся и тянутся назад к своему безумному строю
жизни, своим фабрикам, судам, тюрьмам, казням, войнам люди,
которых зовет христианство на волю, на свободную, разумную жизнь
будущего, наступающего века.
Люди говорят: «Чем мы будем обеспечены, когда уничтожится
существующее устройство? Какие именно и в чем будут состоять те
новые порядки, которые заменят теперешние? До тех же пор, пока мы
не будем знать, как именно сложится наша жизнь, мы не пойдем
вперед и не тронемся с места».
Требование это подобно тому, которое заявил бы исследователь
новых стран, потребовав подробное описание той страны, в которую
он вступает.
Если бы жизнь отдельного человека при переходе от одного
возраста к другому была бы вполне известна ему, ему незачем бы
было жить. То же и с жизнью человечества: если бы у него была
программа той жизни, которая ожидает его при вступлении в новый
возраст его, то это было бы самым верным признаком того, что оно не
живет, не движется, а толчется на месте.
Условия нового строя жизни не могут быть известны нам,
потому что они должны быть выработаны нами же. Только в том и
жизнь, чтобы познавать неизвестное и сообразовать с этим новым
познанием свою деятельность.
В том жизнь каждого отдельного человека, и в том жизнь
человеческих обществ и человечества.
XI
Положение христианского человечества со своими тюрьмами,
каторгами, виселицами, с своими фабриками, скоплениями капиталов,
с своими податями, церквами, кабаками, домами терпимости, веё
растущими вооружениями и миллионами одуренных людей, готовых,
как цепные собаки, броситься на тех, на кого их натравят хозяева,
было бы ужасным, если бы оно было произведением насилия, но оно
есть прежде всего произведение общественного мнения. А то, что
установлено общественным мнением, не только может им же быть
разрушено, но им же и разрушается.
Сотни миллионов денег, десятки миллионов дисциплинированных
людей, удивительной силы орудия истребления, при доведенной до
последней степени совершенства организации, при целой армии
людей, призванной к тому, чтобы обманывать и гипнотизировать народ,
и всё это подчиненное, посредством электричества, уничтожающего
пространство, людям, считающим такое устройство общества не
только выгодным для себя, но таким, без которого они должны
неизбежно погибнуть, и потому употребляющим все силы своего ума
для поддержания его,— какая, казалось бы, несокрушимая сила.
А между тем стоит только представить себе то, к чему дело
352

идет и чему никто не может воспрепятствовать, что между людьми
установилось с такою же силою и всеобщностью, как и языческое
общественное мнение, общественное мнение христианское и заменило
языческое, что большинство людей так же стыдится участия в
насилии и пользовании им, как стыдятся теперь люди мошенничества,
воровства, нищенства, трусости, и тотчас же само собой, без борьбы
и насилия уничтожается это сложное и кажущееся столь
могущественным устройство жизни. А для того, чтобы это случилось, не нужно,
чтобы вошло в сознание людей что-либо новое, а только чтобы исчез
тот туман, который скрывает от людей истинное значение некоторых
дел насилия, чтобы растущее христианское общественное мнение
пересилило отживающее общественное мнение языческое, допускавшее
и оправдывавшее дела насилия. Нужно только, чтобы людям стало
так же стыдно делать дела насилия, участвовать в них и
пользоваться ими, как стыдно теперь быть и слыть мошенником, вором,
трусом, нищим. А это самое начинает совершаться. Мы только не
замечаем этого, как не замечают люди движения, когда они сами
движутся вместе со всем окружающим.
Правда, устройство жизни в главных чертах остается всё
таким же насильническим, каким оно было 1000 лет тому назад, и не
только таким же, но в некоторых отношениях, особенно в
приготовлениях к войне и в самых войнах, оно представляется даже более
жестоким; но зарождающееся христианское общественное мнение, то
самое, которое при известной степени развития должно изменить всё
языческое устройство жизни, уже начинает действовать. Засохшее
дерево по виду стоит так же твердо, как оно стояло и прежде,—
оно даже кажется тверже, потому что стало жестче,— но оно уже
подтачивается в сердцевине и готовится к падению. То же и с
теперешним насильническим устройством жизни. Внешнее положение
людей то же: такие же одни насильники, другие насилуемые, но уже
не тот взгляд и насилующих и насилуемых на значение и достоинство
положений тех и других.
Люди насилующие, т. е. участвующие в управлении, и люди,
пользующиеся насилием, т. е. богатые, не представляют уже
теперь из себя, как это было прежде, цвета общества и тот идеал
человеческого благополучия и величия, к которому стремились прежде
все насилуемые. Теперь уже, очень часто, ненасилуемые стремятся
к положению насилующих и стараются подражать им, а, напротив,
насилующие часто добровольно отказываются от выгод своего
положения, избирают положение насилуемых и стараются в простоте
жизни уподобиться насилуемым.
Не говоря уже о явно презираемых теперь должностях и
положениях, вроде: шпионов, агентов тайной полиции, ростовщиков,
кабатчиков,— большое количество положений насильников,
считавшихся прежде почетными, вроде полицейских, придворных,
судейских, .административных, духовных, военных, откупщицких,
банкирских, не только не считается всеми желательным, но уже
осуждается известным наиболее уважаемым кругом людей. Есть уже люди,
12 :ьк;, | 220 353

которые добровольно отказываются от этих прежде считавшихся
безукоризненными положений и предпочитают им менее выгодные,
но не связанные с насилием положения.
Но не только правительственные люди, есть уже и такие
богатые люди, которые не по религиозному чувству, как это бывало
прежде, а только вследствие особенной чуткости к зарождающемуся
общественному мнению отказываются от унаследованных состояний,
считая справедливым пользование только тем, что заработано своим
трудом.
Положение участника в правительстве и богача уже не
представляется, как оно было прежде и каково оно теперь среди
нехристианских народов, несомненно почтенным и достойным уважения
положением и благословением божиим. Люди, наиболее чуткие,
нравственные (большею частью они же и наиболее образованные) избегают
этих положений и предпочитают им более скромные, но не зависимые
от насилия положения.
Лучшие молодые люди в том возрасте, когда они еще не
испорчены жизнью и избирают карьеру, предпочитают деятельность
врачей, технологов, учителей, художников, писателей, даже просто
земледельцев, живущих своим трудом, положениям судейским,
административным, духовным и военным, оплачиваемым правительством,
или положению людей, живущих своими доходами.
Большинство памятников, воздвигаемых теперь, воздвигается уже
не государственным деятелям, не генералам и уже никак не
богачам, а ученым, художникам, изобретателям, людям, не имевшим не
только ничего общего ни с правительствами, ни с властью, но
очень часто боровшимся с нею. Воспеваются в поэзии, изображаются
пластическим искусством, почитаются торжественными юбилеями не
столько государственные люди и богачи, сколько ученые,
художники...
Лучшие люди нашего времени стремятся в эти наиболее чтимые
положения, и потому круг, из которого отбираются люди
правительственные и богатые, становится всё меньше и низменнее, так что
по уму, образованию и в особенности по нравственным качествам
уже теперь люди, стоящие во главе управления, и богачи не
составляют, как это было в старину, цвета общества, а, напротив, стоят
ниже среднего уровня.
Как в России и Турции, так в Америке и Франции, сколько
правительства ни переменяют своих чиновников, большинство их
люди корыстные и продажные, стоящие на такой низкой степени
нравственности, что они не удовлетворяют даже и тем низким
требованиям простой неподкупности, которые предъявляются к ним
правительствами. Часто можно слышать теперь наивные сетования
правительственных людей о том, что лучшие люди по какой-то
странной, как им кажется, случайности, всегда находятся во враждебном
им лагере. Вроде того, как если бы люди сетовали, что по какой-то
странной случайности в палачи попадаются всё люди неутонченные и
не особенно добрые.
354

Большинство богатых людей точно так же в наше время
составляются уже не из самых утонченных и образованных людей общества,
как это было прежде, а или из грубых собирателей богатств,
занятых только обогащением себя, большею частью нечестными
средствами, или из вырождающихся наследников этих собирателей, не
только не играющих выдающейся роли в обществе, но
подвергающихся в большинстве случаев всеобщему презрению.
Но мало того, что круг людей, из которого отбираются слуги
правительства и богатые люди, становится всё меньше и меньше и
низменнее и низменнее, сами люди эти уже не приписывают тем
положениям, которые они занимают, прежнего значения и часто, стыдясь
их и в ущерб тому делу, которому они служат, не исполняют того,
что они по своему положению призваны делать. Короли и императоры
почти ничем уже не управляют, никогда почти сами не решаются
совершать внутренние изменения и вступать в новые внешние
политические условия, а большею частью предоставляют решение этих
вопросов государственным учреждениям или общественному мнению.
Все обязанности их сводятся к тому, чтобы быть представителями
государственного единства и могущества. Но и эту обязанность они
исполняют всё хуже и хуже. Большинство их не только не держится
в прежнем недосягаемом величии, а, напротив, всё более и более
демократизируется, даже энканальируется, сбрасывая с себя
последний внешний престиж, т. е. нарушая то самое, что они призваны
поддерживать. То же происходит и с военными. Военные люди высших
чинов, вместо того чтобы поощрять грубость и жестокость воинов,
необходимые для их дела, сами распространяют между военным
сословием образование, проповедуют гуманность и часто сами даже
разделяют социалистические убеждения масс и отрицают войну.
В последних заговорах против русского правительства многие из
замешанных были военные. И таких военных заговорщиков становится
всё больше и больше. И очень часто случается, как это было на
днях, что призванные для усмирения жителей военные отказываются
стрелять по ним. Военное молодечество прямо осуждается самими
военными и часто служит предметом насмешек. То же с судьями и
прокурорами: судьи, обязанные судить и приговаривать
преступников, ведут заседания так, чтобы оправдывать их, так что
правительство русское, для осуждения тех лиц, которых ему нужло осудить,
уже никогда не подвергает их обыкновенным судам, а передает так
называемому военному суду, представляющему только подобие суда.
То же и с прокурорами, которые часто отказываются от
обвинений и даже вместо обвинений, обходя закон, защищают тех, кого они
должны обвинять. Ученые юристы, обязанные оправдывать насилие
власти, всё более и более отрицают право наказания и вводят на
место его теории невменяемости и даже не исправления, а лечения
тех, которых называют преступниками. Тюремщики и начальники
каторжников большею частью делаются защитниками тех, кого они
должны мучить. Жандармы и сыщики постоянно спасают тех, кого
они должны губить. Духовные лица проповедуют терпимость, иногда
355

даже отрицание насилия, и более образованные из них стараются
в своих проповедях обходить ту самую ложь, которая составляет
весь смысл их положения и которую они призваны проповедовать.
Палачи отказываются от исполнения своих обязанностей, так что в
России смертные приговоры часто не могут приводиться в исполнение
за отсутствием палачей, так как охотников поступать в палачи,
несмотря на все выгоды, представляемые этим людям, выбираемым из
каторжников, становится всё меньше и меньше. Губернаторы,
исправники, становые, сборщики податей, мытари часто, жалея народ,
стараются найти предлоги для несобирания с народа податей. Богачи не
решаются пользоваться своим богатством только для себя, а
распределяют его на общественные дела. Землевладельцы устраивают
на своих землях больницы, школы, а некоторые из них даже
отказываются от владения землей и передают ее земледельцам или
устраивают на ней общины. Заводчики и фабриканты устраивают
больницы, училища, кассы, пенсии, жилища для рабочих; некоторые
учреждают товарищества, в которых сами становятся равными с другими
участниками. Капиталисты отдают часть своих капиталов на
общественные, образовательные, художественные, филантропические
учреждения. Не в силах расстаться с своими богатствами при жизни,
многие из них после смерти по завещаниям все-таки отказываются
от них в пользу общественных учреждений.
Все эти явления могли бы казаться случайными, если бы они
все не сводились к одной общей причине, как и могло бы казаться
случайным то, что весной на некоторых деревьях начинает наливаться
почка, если бы мы не знали, что причина этого — общая весна
и что если на некоторых деревьях ветви начали мякнуть, то
наверное, то же будет и со всеми.
То же и в проявлении христианского общественного мнения о
значении насилия и того, что основано на нем. Если это
общественное мнение влияет уже на некоторых наиболее чутких людей и
заставляет их каждого в своем деле отказываться от преимуществ,
даваемых насилием, или не пользоваться им, то оно будет влиять и
дальше, и будет влиять до тех пор, пока не изменит всю
деятельность людей и не приведет ее в согласие с тем христианским
сознанием, которое уже живет в передовых людях человечества.
И если теперь уже есть правители, не решающиеся ничего
предпринимать сами своей властью и старающиеся быть как можно более
похожими не на монархов, а на самых простых смертных, и
высказывающие готовность отказаться от своих прерогатив и стать
первыми гражданами своей республики; и если есть уже такие военные,
которые понимают всё зло и грех войны и не желают стрелять ни в
людей чужого, ни своего народа; и такие судьи и прокуроры, которые
не хотят обвинять и приговаривать преступников; и такие духовные,
которые отказываются от своей лжи; и такие мытари, которые
стараются как можно меньше исполнять то, что они призваны делать;
и такие богатые люди, которые отказываются от своих богатств,—
то неизбежно сделается то же самое и с другими правительствами
356

другими военными, другими судейскими, духовными, мытарями и
богачами. А не будет людей, готовых занимать эти положения, не будет
и самих положений и насилия.
Но не этим одним путем ведет общественное мнение людей к
уничтожению существующего порядка и заменению его новым. По
мере того как положения насилия становятся всё менее и менее
привлекательными и всё менее и менее находится охотников
занимать их, всё более и более разъясняется и ненужность их.
Те же в христианском мире правители и правительства, те же
войска, те же суды, те же мытари, то же духовенство, те же богачи
землевладельцы, фабриканты и капиталисты, как и прежде, но совсем
другое уже отношение к ним людей и самих людей к своему
положению.
Всё те же правители, так же ездят на свидания, такие же встречи,
и охоты, и пиры, и балы, и мундиры, и такие же дипломаты, и
разговоры о союзах и войнах; такие же парламенты, в которых так же
разбираются вопросы восточные и африканские, и союзов, и
разрывов, и гомруля, и 8-часового дня. И так же сменяются одни
министерства другими, такие же речи, инциденты. Но людям, видящим,
каким образом одна статья в газете изменяет более положение дел, чем
десятки свиданий монархов и сессий парламентов, всё яснее и яснее
становится, что не эти встречи, и свидания, и разговоры в
парламентах руководят делами людей, а нечто независимое от всего этого и
нигде не сосредоточенное.
Те же генералы, и офицеры, и солдаты, и пушки, и крепости,
и смотры, и маневры, но войны нет год, десять, двадцать лет, и кроме
того всё менее и менее можно надеяться на военных для-усмирения
бунтов, и всё яснее и яснее становится, что поэтому генералы, и
офицеры, и солдаты суть только члены торжественных процессий,—
предметы забавы правителей, большие, слишком дорогостоящие
кордебалеты.
Те же прокуроры, и судьи, и такие же заседания, но становится
всё яснее и яснее, что так как гражданские суды решаются по самым
разнообразным причинам, но только не по справедливости, и что
уголовные суды не имеют никакого смысла, потому что наказания
не достигают никакой допускаемой даже самими судьями цели, то
учреждения эти не представляют никакого другого значения, как
только средство кормления людей, ни на что более полезное не
способных.
Те же священники, и архиереи, и церкви, и синоды, но всем
становится всё яснее и яснее, что люди эти давно уже сами не верят в то,
что проповедуют, и потому не могут уже никого убедить в
необходимости верить в то, во что они сами не верят.
Те же сборщики податей, но они всё менее и менее делаются
способными силою отнимать у людей их имущество, и становится
всё яснее и яснее, что люди без сборщиков податей могут по
добровольной подписке собрать всё, что им нужно.
Те же богачи, но всё становится яснее и яснее, что они могут
357

быть полезны только в той мере, в которой они перестанут быть
личными распорядителями своих богатств и отдадут обществу всё
или хоть часть своего состояния.
Когда же всё это совсем и всем сделается вполне ясным,
естественно будет людям спросить себя: «Да зачем же нам кормить и
содержать всех этих королей, императоров, президентов и членов
разных палат и министерств, ежели от всех их свиданий и разговоров
ничего не выходит? Не лучше ли, как говорил какой-то шутник,
сделать королеву из гуттаперчи?
«И на что нам войска с их генералами, и музыками, и кавале-
риями, и барабанами? На что они нужны, когда войны нет, никто не
желает никого завоевывать, и даже если и есть война, то барышами
от нее не дают воспользоваться другие народы и по своему народу
войска отказываются стрелять?
«И на что такие судьи и прокуроры, которые в гражданских
делах решают не по справедливости, а в уголовных делах сами знают,
что всякие наказания бесполезны?
«И на что такие сборщики податей, которые неохотно собирают
подати, а то, что нужно, собирается и без них?
«И на что духовенство, которое давно уже не верит в то, что оно
должно проповедовать?
«И на что капиталы в частных руках, когда они могут приносить
пользу, только сделавшись общим достоянием?»
А раз спросив себя об этом, люди не могут не прийти к решению
перестать содержать все эти ставшие бесполезными учреждения.
Но мало того, что люди, содержащие эти учреждения, придут
к решению упразднить их, сами люди, занимающие эти положения,
одновременно или еще прежде этого будут приведены к
необходимости отказа от этих положений.
Общественное мнение всё более и более осуждает и отрицает
насилие, и потому люди, всё более и более подчиняясь общественному
мнению, всё менее и менее охотно занимают положения,
поддерживаемые насилием; те же, которые занимают эти положения, всё менее
и менее могут употреблять насилие. Не употребляя же насилия, но
оставаясь в положении, обусловливаемом насилием, люди, занимающие
эти положения, всё более и более становятся ненужными. И
ненужность эта, всё более и более чувствуясь и теми, которые
поддерживают эти положения, и теми, которые находятся в них, сделается,
наконец, такова, что не найдется более людей для того, чтобы
поддерживать эти положения, и таких, которые бы решились
занимать их.
Раз я в Москве присутствовал при спорах о вере, которые
происходили по обыкновению на Фоминой у церкви в Охотном ряду-
Собралась на тротуаре кучка, человек 20, и шел серьезный разговор
о религии. В это же время был какой-то концерт в рядом стоящем
здании дворянского собрания, и полицейский офицер, заметив кучку
народа, собравшуюся у церкви, прислал верхового жандарма с
приказанием разойтись. Офицеру собственно не нужно было, чтобы р^-
358

ходились. Собравшиеся 20 человек никому не мешали, но офицер
стоял тут целое утро, и ему надо было что-нибудь делать. Молодой
малый — жандарм, молодецки подпираясь правой рукой и гремя
саблей, подъехал к нам и строго приказал: «Разойтись! Что собрались?»
Все оглянулись на жандарма, и один из говоривших, скромный
человек в чуйке, спокойно и ласково сказал: «Мы говорим о деле, и нам
незачем расходиться, а ты лучше, молодой человек, слезь да
послушай, о чем говорят. И тебе будет на пользу», и, отвернувшись,
продолжал беседу. Жандарм молча отвернул лошадь и отъехал.
То же самое должно совершиться во всех делах насилия.
Офицеру скучно, ему делать нечего; он, бедный, поставлен в такое
положение, в котором ему необходимо распоряжаться. Он лишен всякой
человеческой жизни, ему можно только смотреть и распоряжаться,
распоряжаться и смотреть, хотя распоряжения его и смотренье ни
для чего не нужны. В таком же положении отчасти уже находятся
и в скором времени вполне будут находиться все эти несчастные
правители, министры, члены парламентов, губернаторы, генералы,
офицеры, архиереи, священники, богачи даже. Им больше ничего нельзя
делать, как только распоряжаться, и они распоряжаются, посылают
своих посланных, как офицер жандарма, для того чтобы мешать
людям, и так как люди, которым они мешают, обращаются к ним же с
просьбами, чтобы они не мешали им, то им кажется, что они
необходимо нужны.
Но приходит время и придет, когда станет всем совершенно
ясно, что они ни на что не нужны, а только мешают людям, и люди,
которым они мешают, скажут им ласково и кротко, как тот
человек в чуйке: «Не мешайте нам, пожалуйста». И все эти посланные и
посылающие должны будут последовать этому доброму совету, т. е.
перестать, подбоченясь, ездить между людьми, мешая им, а слезши с
своих коньков и снявши с себя свои наряды, послушать то, что
говорят люди, и, присоединясь к ним, приняться со всеми вместе за
настоящую человеческую работу.
Приходит время и неизбежно придет, когда все насильнические
учреждения нашего времени уничтожатся вследствие сделавшейся
слишком очевидной для всех ненужности, нелепости, даже
неприличия их.
Должно прийти время, когда с людьми нашего мира,
занимающими положения, даваемые насилием, случится то, что случилось с
королем в сказке Андерсена «О новом царском платье», когда малое
дитя, увидав голого царя, наивно вскрикнуло: «Смотрите, он
голый!» — и все, видевшие это и прежде, но не высказывающие, не
могли уже более скрывать этого.
Сказка в том, что к царю, охотнику до новых платьев,
приходят портные, обещающиеся сшить необыкновенное платье. Царь
нанимает портных, и портные начинают шить, но говорят, что особенное
свойство их платья то, что кто не нужен для своей должности, тот не
может видеть платьев.
Придворные приходят смотреть работу портных и ничего не видят.
359

так как портные водят иголками по пустому месту. Но, помня условие,
все должностные лица говорят, что видят платья и хвалят их. То же
делает и царь. Приходит время процессии, в которой царь пойдет в
новом платье. Царь раздевается и надевает новые платья, т. е.
остается голый и голый идет по городу. Но, помня условие, никто не
решается сказать, что платьев нет, до тех пор, пока малое дитя не
вскрикнуло: «Смотрите, он голый!»
То же должно случиться со всеми занимающими по инерции
положения, давно уже ставшие ненужными, когда первый не
заинтересованный в том, чтобы, по пословице: рука руку моет, скрывать
ненужность этих учреждений, укажет на бесполезность их и наивно
крикнет: «А ведь люди эти уже давно ни на что не нужны».
Положение христианского человечества с его крепостями,
пушками, динамитами, ружьями, торпедами, тюрьмами, виселицами,
церквами, фабриками, таможнями, дворцами действительно ужасно; но
ведь ни крепости, ни пушки, ни ружья ни в кого сами не стреляют,
тюрьмы никого сами не запирают, виселицы никого не вешают,
церкви никого сами не обманывают, таможни не задерживают,
дворцы и фабрики сами не строятся и себя не содержат, а всё делают
это люди. Если же люди поймут, что этого не надо делать, то этого
ничего и не будет.
А люди уже начинают понимать это. Если еще не все понимают
это, то всё понимают передовые люди, те, за которыми идут
остальные. И перестать понимать то, что раз поняли передовые люди,
они уже никак не могут. Понять же то, что поняли передовые,
остальные люди не только могут, но неизбежно должны.
Так что предсказание о том, что придет время, когда все люди
будут научены богом, разучатся воевать, перекуют мечи на орала и
копья на серпы, т. е., переводя на наш язык, все тюрьмы, крепости,
казармы, дворцы, церкви останутся пустыми и все виселицы, ружья,
пушки останутся без употребления,— уже не мечта, а определенная,
новая форма жизни, к которой с всё увеличивающейся быстротой
приближается человечество.
Но когда же это будет?
1800 лет назад на вопрос этот Христос ответил, что конец
нынешнего века, т. е. языческого устройства мира, наступит тогда,
когда (Мф. XXIV, 3—28) увеличатся до последней степени бедствия
людей и вместе с тем благая весть царства божия, т. е. возможность
нового, ненасильнического устройства жизни, будет проповедана по
всей земле.
«О дне же и часе том никто не знает, только отец мой один
(Мф. XXIV, 36)»,—тут же говорит Христос. Ибо оно может
наступить всегда, всякую минуту, и тогда, когда мы не ожидаем его.
На вопрос о том, когда наступит этот час, Христос говорит,
что знать этого мы не можем; но именно потому, что мы не можем
знать времени наступления этого часа, мы не только должны быть
всегда готовы к встрече его, как должен быть всегда готов хозяин,
стерегущий дом, как должны быть готовы девы с светильниками.
360

встречающие жениха, но и должны работать из всех данных нам сил
для наступления этого часа, как должны были работать работники на
данные им таланты (Мф. XXIV, 43; XXV, 1—30). На вопрос, когда
наступит этот час, Христос увещевает людей всеми своими силами
работать для скорейшего наступления его.
И другого ответа не может быть. Знать то, когда наступит день
и час царства божия, люди никак не могут, потому что
наступление этого часа ни от кого другого не зависит, как от самих людей.
Ответ тот же, как ответ того мудреца, который, на вопрос
прохожего: далеко ли до города? ответил: «Иди».
Как мы можем знать, далеко ли до той цели, к которой
приближается человечество, когда мы не знаем, как будет подвигаться к
этой цели человечество, от которого зависит — идти или не идти,
остановиться, умерить свое движение или усилить его.
Всё, что мы можем знать, это то, что мы, составляющие
человечество, должны делать и чего должны не делать для того, чтобы
наступило это царство божие. А это мы все знаем. И стоит только
каждому начать делать то, что мы должны делать, и перестать делать
то, чего мы не должны делать, стоит только каждому из нас жить всем
светом, который есть в нас, для того, чтобы тотчас же наступило
то обещанное царство божие, к которому влечется сердце каждого
человека.
XII
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Я кончал эту двухлетнюю работу, когда 9-го сентября мне
случилось ехать по железной дороге в местность голодавших в прошлом
Году и еще сильнее голодающих в нынешнем году крестьян Тульской
и Рязанской губерний. На одной из железнодорожных станций поезд,
в котором я ехал, съехался с экстренным поездом, везшим под
предводительством губернатора войска с ружьями, боевыми патронами и
розгами для истязаний и убийства этих самых голодающих крестьян.
Истязание людей розгами для приведения в исполнение
решения власти, несмотря на то, что телесное наказание отменено законом
30 лет тому назад, в последнее время всё чаще и чаще стало
применяться в России.
Я слыхал про это, читал даже в газетах про страшные
истязания, которыми как будто хвастался нижегородский губернатор
Баранов, про истязания, происходившие в Чернигове, Тамбове,
Саратове, Астрахани, Орле, но ни разу мне не приходилось, как теперь,
видеть людей в процессе исполнения этих дел.
И вот я увидал воочию русских, добрых и проникнутых хрис-
361

тианским духом людей с ружьями и розгами, едущими убивать и
истязать своих голодных братьев.
Повод, по которому они ехали, был следующий:
В одном из имений богатого землевладельца крестьяне
вырастили на общем с помещиком выгоне лес (вырастили, т. е. оберегали во
время его роста) и всегда пользовались им, и потому считали этот лес
своим или по крайней мере общим; владелец же, присвоив себе этот
лес, начал рубить его. Крестьяне подали жалобу. Судья первой
инстанции неправильно (я говорю — неправильно со слов прокурора
и губернатора, людей, которые должны знать дело) решил дело в
пользу помещика. Все дальнейшие инстанции, в том числе и сенат,
хотя и могли видеть, что дело решено неправильно, утвердили
решение, и лес присужден помещику. Помещик начал рубить лес, но
крестьяне, не могущие верить тому, чтобы такая очевидная
несправедливость могла быть совершена над ними высшею властью, не
покорились решению и прогнали присланных рубить лес работников,
объявив, что лес принадлежит им и они дойдут до царя, но не
дадут рубить леса.
О деле донесено в Петербург министру. Министр доложил
государю, государь велел министру привести решение суда в
исполнение. Министр предписал губернатору. Губернатор потребовал
войско. И вот солдаты, вооруженные ружьями со штыками, боевыми
патронами, кроме того с запасом розог, нарочно приготовленных для
этого случая и везомых в одном из вагонов, едут приводить в
исполнение это решение высшей власти.
Приведение же в исполнение решения высшей власти
совершается убийством, истязанием людей или угрозой того или другого,
смотря по тому, окажут или не окажут они сопротивление.
В первом случае, если крестьяне оказывают сопротивление,
совершается в России (то же самое совершается везде, где только есть
государственное устройство и право собственности) — совершается
следующее: начальник говорит речь и требует покорности.
Возбужденная толпа, большею частью обманутая своими вожаками, ничего
не понимает из того, что говорит чиновничьим, книжным языком
представитель власти, и продолжает волноваться. Тогда начальник
объявляет, что если они не покорятся и не разойдутся, то он
принужден будет прибегнуть к оружию. Если толпа и при этом не
покоряется и не расходится, начальник приказывает заряжать ружья и
стрелять через головы толпы. Если толпа и при этом не расходится,
начальник приказывает стрелять прямо в толпу, в кого попало, и
солдаты стреляют, и по улице падают раненые и убитые люди, и тогда
толпа обыкновенно разбегается, и войска по приказанию начальников
захватывают тех, которые представляются им главными
зачинщиками, и отводят их под стражу.
После этого подбирают окровавленных, умирающих,
изуродованных, убитых и раненых мужчин, иногда женщин, детей; мертвых
хоронят, а изуродованных отсылают в больницу. Тех же, которых
считают зачинщиками, везут в город и судят особенным военным судом
362

И если с их стороны было насилие, приговаривают к повешению.
И тогда ставят виселицу и душат веревками несколько беззащитных
людей, как это делалось много раз в России, как это делается и не
может не делаться везде, где общественный строй стоит на насилии.
Так это делается в случае сопротивления.
Во втором же случае, в случае покорности крестьян,
совершается нечто особенное и специально русское. Совершается следующее:
губернатор, приехав на место действия, произносит речь народу,
упрекая его за его непослушание, и или становит войско по дворам
деревни, где солдаты в продолжение месяца иногда разоряют своим
постоем крестьян, или, удовлетворившись угрозой, милостиво
прощает народ и уезжает, или, что бывает чаще всего, объявляет ему,
что зачинщики за это должны быть наказаны, и произвольно, без
суда, отбирает известное количество людей, признанных
зачинщиками, и в своем присутствии производит над ними истязания.
Для того, чтобы дать понятие о том, как совершаются эти дела,
опишу такое дело, совершенное в Орле и получившее
одобрение высшей власти.
Совершилось в Орле следующее: точно так же, как здесь, в
Тульской губернии, помещик пожелал отнять собственность крестьян,
и точно так же крестьяне воспротивились этому. Дело было в том,
что владелец без согласия крестьян пожелал держать на своей
мельнице воду на том высоком уровне, при котором заливались их луга.
Крестьяне воспротивились этому. Помещик принес жалобу земскому
начальнику. Земский начальник незаконно (как это впоследствии
признано и судом) решил дело в пользу помещика, разрешив ему
поднять воду. Помещик послал рабочих прудить канаву, через
которую спускалась вода. Крестьяне возмутились этим неправильным
решением и выслали своих женщин для того, чтобы помешать рабочим
помещика прудить канаву. Женщины вышли на плотину, перевернули
телеги и прогнали рабочих. Помещик подал жалобу на женщин за
самоуправство. Земский начальник сделал распоряжение о том, чтобы
посадить во всей деревне из каждого двора по одной женщине в
тюрьму («холодную»). Решение было неудобоисполнимое, так как в
каждом дворе было несколько женщин: нельзя было знать, какая
подлежит аресту, и потому полиция не приводила решения в
исполнение. Помещик пожаловался губернатору на неисполнительность
полиции. И губернатор, не разобрав, в чем дело, строго приказал
исправнику немедленно привести в исполнение решение земского
начальника. Повинуясь высшему начальству, исправник приехал в
деревню и со свойственным русской власти неуважением к людям
приказал полицейским забирать из каждого дома по одной женщине.
Но так как в каждом доме было более одной женщины и нельзя
было знать, которая подлежит заключению, начались споры и
сопротивление. Несмотря на эти споры и сопротивление, исправник
приказал хватать женщин по одной из двора, какая попадется, и
вести в место заключения. Мужики стали защищать своих жен и
матерей, не дали их и при этом побили полицейских и исправника. Язи-
363

лось новое страшное преступление: сопротивление власти, и об этом
новом преступлении донесено в город. И вот губернатор, точно так же,
как теперь ехал тульский губернатор, с батальоном солдат с ружьями
и розгами, пользуясь и телеграфами, и телефонами, и железными
дорогами, на экстренном поезде, с ученым доктором, который должен
был следить за гигиеничностью сечения, олицетворяя вполне
предсказанного Герценом Чингис-хана с телеграфами, приехал на место
действия.
У волостного правления стояло войско, отряд городовых с
красными шнурками, на которых висят револьверы, и собранные
должностные лица из крестьян и обвиняемые. Кругом стояла толпа народа
в 1000 или более человек. Подъехав к волостному правлению,
губернатор вышел из коляски, произнес приготовительную речь и
потребовал виноватых и скамейку. Требование это было не понято сначала.
Но городовой, которого губернатор всегда возил с собой и который
занимался организацией истязаний, уже неоднократно совершавшихся
в губернии, объяснил, что это значило скамейку для сечения.
Принесли скамейку, принесли привезенные с собой розги и вызвали
палачей. Палачи уже вперед были заготовлены из конокрадов той же
деревни, так как военные отказались исполнять эту должность.
Когда всё было готово, начальник велел выйти первому из тех
12 человек, на которых указал помещик, как на самых виноватых.
Первый вышедший был отец семейства, уважаемый в обществе
сорокалетний человек, мужественно отстаивавший права общества и
потому пользовавшийся уважением жителей. Его подвели к скамье,
обнажили его и велели ему ложиться.
Крестьянин попробовал молить о пощаде, но, увидав, что это
бесполезно, перекрестился и лег. Двое городовых бросились держать его.
Ученый доктор стоял тут же, в готовности оказать нужную
медицинскую научную помощь. Острожники, поплевав в руки, взмахнули
розгами и начали бить. Оказалось, однако, что скамейка была
слишком узка и трудно было удержать на ней корчившегося истязуемого.
Тогда губернатор велел принести другую скамейку и подмостить
доску. Люди, прикладывая руки к козырьку и приговаривая: «слушаю,
ваше превосходительство», поспешно и покорно исполнили
приказания; между тем полуобнаженный, бледный истязуемый человек,
нахмурив брови и глядя в землю, дрожа челюстью и оголенными но
гами, дожидался. Когда приставлена была другая скамья, его опять
положили, и конокрады начали бить его. Всё больше и больше
покрывались рубцами и кровоподтеками спина, ягодицы, ляжки и даже
бока истязуемого, и за каждым ударом раздавались глухие звуки,
которых не смог.сдержать истязуемый. Из толпы, стоявшей вокруг,
слышались вопли жен, матерей, детей, родных истязуемого и всех тех, ко
торые были отобраны для наказания.
Несчастный, опьяненный властью губернатор, которому
казалось, что он не мог поступить иначе, загибая пальцы, считал удары и,
не переставая, курил папироски, для закуривания которых несколько
услужливых людей всякий раз торопились поднести ему зажженную
364

спичку. Когда дано было более 50 ударов, крестьянин перестал
кричать и шевелиться, и доктор, воспитанный в казенном заведении для
служения своими научными знаниями своему государю и отечеству,
подошел к истязуемому, пощупал пульс, послушал сердце и доложил
представителю власти, что наказываемый потерял сознание и что, по
данным науки, продолжать наказание может быть опасным для его
жизни. Но несчастный губернатор, уже совершенно опьяненный
видом крови, велел продолжать, и истязание продолжалось до 70
ударов, того количества, до которого ему почему-то казалось нужным
довести количество ударов. Когда дан был 70-й удар, губернатор
сказал: «Довольно! Следующего!» И изуродованного человека, с
вспухшей спиной и потерявшего сознание, подняли и снесли и привели
другого. Рыдания и стоны толпы усиливались. Но представитель
государственной власти продолжал истязание.
Так же били 2-го, 3-го, 4-го, 5-го, 6-го, 7-го, 8-го, 9-го, 10-го,
11-го, 12-го,— каждого по 70 ударов. Все они молили о пощаде,
стонали, кричали. Рыдания и стоны толпы женщин всё становились
громче и раздирательнее, и всё мрачнее и мрачнее становились лица
мужчин. Но кругом стояли войска и истязание не остановилось до
тех пор, пока не совершено было дело в той самой мере, в которой
оно представлялось почему-то необходимым капризу несчастного,
полупьяного, заблудшего человека, называемого губернатором.
Чиновники, офицеры, солдаты не только присутствовали при
этом, но своим присутствием участвовали в этом деле и охраняли
от нарушения со стороны толпы порядок совершения этого
государственного акта.
Когда я спрашивал у одного из губернаторов, для чего
производят эти истязания над людьми, когда они уже покорились и
войска стоят в деревне, он с значительным видом человека,
познавшего все тонкости государственной мудрости, отвечал мне, что это
делается потому, что опытом дознано, что если крестьяне не
подвергнуты истязанию, то они опять начнут противодействовать
распоряжению власти. Совершенное же истязание над некоторыми
закрепляет уже навсегда решение власти.
И вот теперь тульский губернатор с чиновниками, офицерами и
солдатами ехал совершать такое же дело. Точно так же, т. е.
убийством или истязанием, должно было привести в исполнение решение
высшей власти, состоящее в том, чтобы молодой малый, помещик,
имеющий 100 тысяч годового дохода, мог получить еще 3000
рублей за лес, мошеннически отнятый им у целого общества голодных
и холодных крестьян, и мог промотать эти деньги в две-три недели
в трактирах Москвы, Петербурга или Парижа. На такое именно
дело ехали теперь те люди, которых я встретил.
Судьба, как нарочно, после двухлетнего моего напряжения мысли
всё в одном и том же направлении, натолкнула меня в первый
раз в жизни на это явление, показавшее мне с полной
очевидностью на практике то, что для меня давно выяснилось в теории,
а именно то, что всё устройство нашей жизни зиждется не на каких-
365

либо, как это любят себе представлять люди, пользующиеся
выгодным положением в существующем порядке вещей, юридических
началах, а на самом простом, грубом насилии, на убийствах и
истязаниях людей.
Люди, владеющие большим количеством земель и капиталов или
получающие большие жалованья, собранные с нуждающегося в
самом необходимом рабочего народа, равно и те, которые, как купцы,
доктора, художники, приказчики, ученые, кучера, повара, писатели,
лакеи, адвокаты, кормятся около этих богатых людей, любят верить
в то, что те преимущества, которыми они пользуются, происходят
не вследствие насилия, а вследствие совершенно свободного и
правильного обмена услуг, и что преимущества эти не только не
происходят от совершаемых над людьми побоев и убийств, как те, которые
происходили в Орле и во многих местах в России нынешним летом
и происходят постоянно по всей Европе и Америке, но не имеют
даже с этими насилиями никакой связи. Они любят верить
в то, что преимущества, которыми они пользуются, существуют сами
по себе и происходят по добровольному согласию людей, а насилия,
совершаемые над людьми, существуют тоже сами по себе и
происходят по каким-то общим и высшим юридическим, государственным
и экономическим законам. Люди эти стараются не видеть того, что
они пользуются теми преимуществами, которыми они пользуются,
всегда только вследствие того же самого, вследствие чего теперь
будут принуждены крестьяне, вырастившие лес и крайне
нуждающиеся в нем, отдать его не оказавшему никакого участия в его
оберегании во время роста и не нуждающемуся в нем богатому
помещику, т. е. вследствие того, что если они не отдадут этот
лес, их будут бить или убивать.
А между тем если совершенно ясно, что орловская мельница
стала приносить больший доход помещику и лес, выращенный
крестьянами, передается помещику только вследствие побоев и убийств
или угроз их, то точно так же должно бы быть ясно, что и все
другие исключительные права богатых, лишающих бедных
необходимого, должны быть основаны на том же. Если нуждающиеся в земле
для пропитания своих семей крестьяне не пашут ту землю, которая
у них под дворами, а землей этой в количестве, могущем
накормить 1000 семей, пользуется один человек — русский, английский,
австрийский или какой бы то ни было крупный землевладелец, не
работающий на этой земле, и если закупивший в нужде у
земледельцев хлеб купец может безопасно держать этот хлеб в своих
амбарах среди голодающих людей и продавать его втридорога тем
же земледельцам, у которых' он купил его втрое дешевле, то
очевидно, что это происходит по тем же причинам. И если не может
один человек купить у другого продаваемого ему из-за известной
условной черты, названной границей, дешевого товара, не заплатив
за это таможенной пошлины людям, не имевшим никакого участия
в производстве товара, и если не могут люди не отдавать
последней коровы на подати, раздаваемые правительством своим чиновни-
366

кам и употреблямые на содержание солдат, которые будут убивать
этих самых плательщиков, то, казалось бы, очевидно, что и это
сделалось никак не вследствие каких-либо отвлеченных прав, а
вследствие того самого, что совершилось в Орле и что может совершиться
теперь в Тульской губернии и периодически в том или другом виде
совершается во всем мире, где есть государственное устройство и есть
богатые и бедные.
Вследствие того, что не при всех насильственных отношениях
людей совершаются истязания и убийства, люди, пользующиеся
исключительными выгодами правящих классов, уверяют себя и других, что
выгоды, которыми они пользуются, происходят не от истязаний и
убийств, а от каких-то других таинственных общих причин,
отвлеченных прав и т. п. А между тем, казалось бы, ясно, что если люди,
считая это несправедливым (как это считают теперь все рабочие),
отдают главную долю своего труда капиталисту, землевладельцу и
платят подати, зная, что подати эти употребляются дурно, то
делают они это прежде всего не по сознанию каких-то отвлеченных
прав, о которых они никогда и не слыхали, а только потому, что знают,
что их будут бить и убивать, если они не сделают этого.
Если же не всякий раз приходится сажать в тюрьму, бить и
убивать людей, когда собирается землевладельцем аренда за землю и
нуждающийся в хлебе платит обманувшему его купцу тройную цену,
и фабричный довольствуется платой пропорционально вдвое меньшей
дохода хозяина, и когда бедный человек отдает последний рубль на
пошлину и подати, то происходит это оттого, что людей уже так много
били и убивали за их попытки не делать того, чего от них требуется,
что они твердо помнят это. Как усмиренный тигр в клетке не берет
мяса, которое ему положено под морду, и не лежит спокойно, а
прыгает через палку, когда ему велят делать это, не потому, что ему
хочется делать это, а потому, что он помнит раскаленный железный
прут или голод, которому он подвергался каждый раз, когда не
повиновался, точно так же и люди, подчиняющиеся тому, что им
невыгодно, даже губительно для них, и что они считают несправедливым,
делают это потому, что они помнят то, что бывало им за
противодействие этому.
Люди же, пользующиеся преимуществами, произведенными
давнишними насилиями, часто забывают и любят забывать то, как
приобретены эти преимущества. А между тем стоит только вспомнить
историю, не историю успехов разных династий властителей, а настоящую
историю, историю угнетения малым числом людей большинства, для
того чтобы увидать, что основы всех преимуществ богатых над
бедными все произошли ни от чего другого, как от розог, тюрем,
каторг, убийств.
Стоит только подумать о том неперестающем, упорном стремлении
всех людей к увеличению своего благосостояния, которым
руководятся люди нашего времени, для того чтобы убедиться, что
преимущества богатых над бедными ничем иным не могли и не могут быть
поддерживаемы.
367

Могут быть угнетения, побои, тюрьмы, казни, не имеющие целью
преимущества богатых классов (хотя это очень редко), но смело
можно сказать, что в нашем обществе, где на каждого достаточного,
по-господски живущего человека приходится 10 измученных работой,
завистливых, жадных и часто прямо с своими семьями страдающих
рабочих, все преимущества богатых, вся роскошь их, всё то, чем
лишним пользуются богатые против среднего рабочего, всё это
приобретено и поддерживаемо только истязаниями, заключениями, казнями.
2
Встреченный мною 9-го сентября поезд, едущий с солдатами,
ружьями, боевыми патронами и розгами к голодным крестьянам
для того, чтобы утвердить за богачом помещиком отнятый им у
крестьян небольшой лес, ненужный ему и страшно нужный крестьянам,
с поразительной очевидностью доказывал, до какой степени
выработалась в людях способность совершать самые противные их
убеждениям и совести дела, не видя этого.
Экстренный поезд, с которым я съехался, состоял из одного
вагона 1-го класса для губернатора, чиновников и офицеров и из
нескольких товарных вагонов, набитых солдатами.
Молодцеватые молодые ребята солдаты в своих новых, чистых
мундирах толпились стоя или спустив ноги, сидя в раздвинутых
широких дверях товарных вагонов. Одни курили, другие толкались,
шутили, смеялись, оскаливая зубы, третьи щелкали семечки,
самоуверенно выплевывая их. Некоторые из них бегали по
платформе к кадке с водой, чтобы напиться, и, встречая офицеров, умеряя
шаг, делали свои глупые жесты прикладывания руки ко лбу и с
серьезными лицами, как будто делали что-то не только разумное, но и
очень важное, проходили мимо них, провожая их глазами, и потом
еще веселее пускались рысью, топая по доскам платформы, смеясь
и болтая, как это свойственно здоровым, добрым молодым ребятам,
переезжающим в веселой компании из одного места в другое.
Они ехали на убийство своих голодных отцов и дедов, точно
как будто на какое-нибудь веселое или по крайней мере на самое
обыкновенное дело.
Такое же впечатление производили и нарядные чиновники и
офицеры, рассыпанные по платформе и зале 1-го класса. У стола,
уставленного бутылками, в своем полувоенном мундире сидел губернатор,
начальник всей экспедиции, и ел что-то и спокойно разговаривал
о погоде с встретившимися знакомыми, как будто дело, на которое
он ехал, было такое простое и обыкновенное, что оно не могло
нарушить его спокойствия и интереса к перемене погоды.
Поодаль от стола, не принимая пищи, сидел жандармский
генерал с непроницаемым, но унылым видом, как будто тяготясь
надоевшей ему формальностью. Со всех сторон двигались и шумели
офицеры в своих красивых, украшенных золотом мундирах: кто, сидя
за столом, допивал бутылку пива, кто, стоя у буфета, разжевывал
368

закусочный пирожок, отряхивал крошки, упавшие на грудь мундира,
и самоуверенным жестом кидал монету, кто, подрагивая на каждой
ноге, прогуливался перед вагонами нашего поезда, заглядывая на
женские лица.
Все эти люди, ехавшие на убийство или истязание голодных
и беззащитных, тех самых людей, которые кормят их, имели вид
людей, которые твердо знают, что они делают то, что нужно делать,
и даже несколько гордятся, «куражатся», делая это дело.
Что же это такое?
Все эти люди находятся в получасе езды от того места, где они,
для того чтобы доставить богатому малому ненужные ему 3000,
отнятые им у целого общества голодных крестьян, могут быть
вынуждены начать делать дела самые ужасные, какие только можно себе
представить, могут начать убивать или истязать так же, как в Орле,
невинных людей, своих братьев, и они спокойно приближаются к тому
месту и времени, где и когда это может начаться.
Сказать, что люди эти, все эти чиновники, офицеры и
солдаты не знают того, что им предстоит и на что они едут,— нельзя,
потому что они готовились к этому. Губернатор должен был сделать
распоряжение о розгах, чиновники должны были покупать березовые
прутья, торговаться и вписывать эту статью в расход. Военные
отдавали, и получали, и исполняли приказания о боевых патронах.
Все они знают, что они едут истязать, а может быть, и убивать своих
замученных голодом братьев и что начнут делать это, может быть,
через час.
Сказать, что они это делают из убеждения, как это обыкновенно
говорят и они сами повторяют,— из убеждения в необходимости
поддержания государственного устройства, было бы несправедливо, во-
первых, потому, что все эти люди едва ли когда-нибудь даже думали
о государственном устройстве и необходимости его; во-вторых, никак
не могут они быть убеждены, чтобы то дело, в котором они участвуют,
служило бы поддержанию, а не разрушению государства, а в-третьих,
в действительности большинство этих людей, если не все, не только
не пожертвуют никогда своим спокойствием и радостью для
поддержания государства, но никогда не пропустят случая воспользоваться
для своего спокойствия и радости всем, чем только можно, в ущерб
государству. Стало быть, не из-за отвлеченного принципа
государства они делают это.
Что же это такое?
Ведь всех этих людей я знаю. Если не знаю лично всех, то
знаю приблизительно их характеры, их прошедшее, образ мыслей.
Ведь у всех их есть матери, у некоторых есть жены, дети. Ведь всё
это большею частью по сердцу добрые, кроткие, часто нежные люди,
ненавидящие всякую жестокость, не говоря уже об убийстве людей,
не могущие многие из них совершать убийства и истязания
животных; кроме того, всё это люди, исповедующие христианство и
считающие насилие над беззащитными людьми гнусным и постыдным
делом. Ведь ни один из этих людей в обыкновенной жизни не только
369

не в состоянии сделать ради своей маленькой выгоды одну сотую
того, что сделал орловский губернатор над людьми, но каждый из
них обидится, если предположат о нем, что он может в частной
жизни совершить что-нибудь подобное.
А между тем вот они в получасе езды от того места, где они могут
быть неизбежно приведены к необходимости делать это.
Что же это такое?
Но не только эти люди, едущие в этом поезде и готовые на
убийства и истязания, но как могли те люди, от которых началось всё дело:
помещик, управляющий, судья и те, которые из Петербурга
предписали это дело и участвуют в нем своими распоряжениями, как могли
эти люди: министр, государь, тоже добрые, исповедующие
христианство люди, как могли они затеять и предписать такое дело, зная
его последствия? Как могут даже не участвующие в этом деле
зрители, возмущающиеся всяким частным случаем насилия, даже
истязанием лошади,— допускать совершение такого ужасного дела? Как
могут они не возмутиться против него, не стать поперек дороги и не
закричать: «Нет, этого, убивать и сечь голодных людей за то, что они
не отдают мошеннически отнимаемое у них последнее достояние,—
этого мы не позволим!» Но не только никто этого не делает, но,
напротив, большинство людей, даже те люди, которые были
заводчиками дела, как управляющий, помещик, судья, и те, которые были
участниками и распорядителями его, как губернатор, министр,
государь, совершенно спокойны и даже не чувствуют укоров совести.
Так же, по-видимому, спокойны и все эти люди, едущие совершать
это злодеяние.
Зрители, казалось бы, ничем не заинтересованные в деле, и те
большею частью скорее с сочувствием, чем с неодобрением, смотрели
на всех тех людей, готовящихся к совершению этого гадкого дела.
В одном со мной вагоне ехал купец, торговец лесом, из крестьян,
он прямо и громко выразил сочувствие тем истязаниям, которые
предполагались над крестьянами: «Нельзя не повиноваться
начальству,— говорил он,— на то — начальство. Вот, дай срок, повыгонят
блох. Небось бросят бунтовать. Так им и надо».
Что же это такое?
Сказать, что все эти люди: подстрекатели, участники,
попустители этого дела такие негодяи, что, зная всю мерзость того, что они
делают, они — одни за жалованье, за выгоды, а другие из-за страха
наказания делают дело, противное своим убеждениям,— тоже никак
нельзя. Все эти люди умеют в известных положениях постоять
за свои убеждения. Ни один из этих чиновников не украдет кошелька,
не прочтет чужого письма, не снесет оскорбления, не потребовав
от оскорбителя удовлетворения. Ни один из этих офицеров не
согласится передернуть в картах, не заплатить карточный долг, выдать
товарища, убежать с поля сражения или бросить знамя. Ни один
из этих солдат не решится выплюнуть причастия или даже съесть
говядины в страстную пятницу. Все люди эти готовы перенести
всякого рода лишения, страдания, опасности скорее, чем согласиться
370

сделать дело, которое они считают дурным. Стало быть, есть в этих
людях сила противодействия, когда им приходится сделать дело,
противное их убеждению.
Сказать, что все эти люди такие звери, что им свойственно
и не больно делать такие дела, еще менее возможно. Стоит только
поговорить с этими людьми, чтобы увидать, что все они, и помещик,
и судья, и министр, и царь, и губернатор, и офицеры, и солдаты
не только в глубине души не одобряют такие дела, но страдают от
сознания своего участия в них, когда им напомнят о значении этого
дела. Они только стараются не думать об этом.
Стоит только поговорить с ними, со всеми участниками этого
дела, от помещика до последнего городового и солдата, чтобы
увидать, что все они в глубине души знают, что это дело дурное и что
лучше бы было не участвовать в нем, и страдают от этого.
Ехавшая с нами в одном поезде либеральная дама, увидав в зале
1-го класса губернатора и офицеров и узнав про цель их поездки,
начала нарочно, громко, так, чтобы они слышали, ругать порядки
нашего времени и срамить людей, участвующих в этом деле. Всем
стало неловко. Все не знали, куда смотреть, но никто не возражал ей.
Едущие в поезде делали вид, что не стоит возражать на такие
пустые речи. Но было видно по лицам и бегающим глазам, что всем
было стыдно. Это же я заметил и на солдатах. И они знали, что
то дело, на которое они ехали,— дурное дело, но не хотели думать
о том, что предстоит им.
Когда лесоторговец, и то, как я думаю, не искренно, а только
для того, чтобы показать свою цивилизованность, начал говорить
о том, как необходимы такие меры, то солдаты, слышавшие его,
все отворачивались от него, делая вид, что не слышат, и
хмурились.
Все эти люди, как те, которые, как помещик, управляющий,
министр, царь, содействовали совершению этого дела, так же как и те,
которые едут теперь в этом поезде, даже и те, которые, не участвуя в
этом деле, видят со стороны совершение его, все знают, что дело это
дурное, и стыдятся своего участия в нем и даже присутствия при нем.
Так зачем же они делали, делают и терпят его?
Спросите об этом и тех, которые, как помещик, затеяли дело,
и тех, которые, как судьи, постановили хотя и формально
законное, но явно несправедливое решение, и тех, которые предписали
исполнение решения, и тех, которые, как солдаты, городовые и
крестьяне, своими руками будут исполнять эти дела: бить и убивать своих
братьев,— все они, и подстрекатели, и пособники, и исполнители,
и попустители этих преступлений, все скажут в сущности одно и то же.
Начальствующие, возбуждавшие, содействовавшие делу и
распоряжавшиеся им, скажут, что делают то, что делают, потому, что
такие дела необходимы для поддержания существующего порядка;
поддержание же существующего порядка необходимо для блага
отечества, человечества, для возможности общественной жизни и
движения прогресса.
371

Люди низших сословий, крестьяне, солдаты, те, которые своими
руками должны будут исполнять насилие, скажут, что они делают то,
что делают, потому, что это предписано высшим начальством, а
высшее начальство знает, что оно делает. То же, что начальство состоит
из тех самых людей, которые и должны быть начальством, и знает,
что делает, представляется им несомненной истиной. Если эти низшие
исполнители и допускают возможность ошибки или заблуждения,
то только в низших начальственных лицах; высшая же власть, от
которой исходит всё, кажется им несомненно непогрешимой.
Хотя и различно объясняя мотивы своей деятельности, и те и
другие, как начальствующие, так и подчиняющиеся, сходятся в том, что
делают они то, что делают, потому, что существующий порядок
есть тот самый порядок, который необходим и должен существовать
в настоящее время и поддерживать который поэтому составляет
священную обязанность каждого.
На этом признании необходимости и потому неизменности
существующего порядка зиждется и то всегда всеми участниками
государственных насилий приводимое в свое оправдание рассуждение
о том, что так как существующий порядок неизменен, то отказ
отдельного лица от исполнения возлагаемых на него обязанностей не
изменит сущности дела, а может сделать только то, что на месте
отказавшегося будет другой человек, который может исполнить дело
хуже, т. е. еще жесточе, еще вреднее для тех людей, над которыми
производится насилие.
Эта-то уверенность в том, что существующий порядок есть
необходимый и потому неизменный порядок, поддерживать который
составляет священную обязанность всякого человека, и дает добрым
и в частной жизни нравственным людям возможность участвовать с
более или менее спокойной совестью в таких делах, как то, которое
совершалось в Орле и к совершению которого готовились люди,
ехавшие в тульском поезде.
Но на чем же основана эта уверенность?
Понятно, что помещику приятно и желательно верить в то, что
существующий порядок необходим и неизменен, потому что этот-то
существующий порядок и обеспечивает ему доход с его сотен и тысяч
десятин, благодаря которому он ведет свою привычную, праздную
и роскошную жизнь.
Понятно тоже, что судья охотно верит в необходимость того
порядка, вследствие которого он получает в 50 раз больше самого
трудолюбивого чернорабочего. Также понятно это для высшего судьи,
получающего 6 и более тысяч жалованья, и для всех высших
чиновников. Только при этом порядке он, как губернатор, прокурор,
сенатор, член разных советов, может получать свои несколько .тысяч
жалованья, без которых он тотчас же погиб бы с своей семьей,
так как, кроме как на том месте, которое он занимает, он, по своим
способностям, трудолюбию и знаниям, не мог бы получать и 0,001
того, что он получает. В том же положении и министр, и государь,
и всякая высшая власть, с тою только разницей, что чем они выше
372

и чем исключительнее их положение, тем им необходимее верить
в то, что существующий порядок есть единственно возможный
порядок; так как вне его они не только не могут получить равного
положения, но должны будут пасть ниже всех других людей. Человек,
поступивший вольным наймом в городовые за 10 рублей жалованья,
которые он получит легко и во всяком другом месте, мало
нуждается в сохранении существующего порядка и потому может и не
верить в его неизменность. Но король или император, получающий
на этом месте миллионы, знающий, что вокруг него есть тысячи
людей, желающих столкнуть его и стать на его место, знающий,
что он нигде на другом месте не получит такого дохода и почета,
знающий в большей части случаев, при более или менее
деспотическом правлении, даже то, что, если его свергнут, его будут еще судить
за всё то, что он делал, пользуясь своей властью,— всякий король
или император не может не верить в неизменность и священность
существующего порядка. Чем выше то положение, на котором стоит
человек, чем оно выгоднее и поэтому шатче и чем страшнее и
опаснее падение с него, тем более верит человек, занимающий это
положение, в неизменность существующего порядка, и поэтому с тем
большим спокойствием совести может такой человек совершать как
будто не для себя, а для поддержания этого порядка дела дурные
и жестокие.
Так это для всех начальствующих людей, занимающих
положения, выгоднее тех, которые они могли бы занять без
существующего порядка, начиная от низших полицейских чиновников до высшей
власти. Все эти люди более или менее верят в неизменность
существующего порядка потому, главное, что он выгоден им.
Но что заставляет крестьян, солдат, стоящих на низшей
ступени лестницы, не имеющих никакой выгоды от существующего
порядка, находящихся в положении самого последнего подчинения и
унижения, верить в то, что существующий порядок, вследствие
которого они находятся в своем невыгодном и униженном
положении, и есть тот самый порядок, который должен быть и который
поэтому надо поддерживать, совершая для этого даже дурные,
противные совести дела?
Что заставляет этих людей делать то ложное рассуждение, что
существующий порядок неизменен и потому должно поддерживать
его, тогда как очевидно, что, напротив, он только оттого неизменен,
что они-то и поддерживают его?
Что заставляет вчера взятых от сохи и наряженных в эти
безобразные, неприличные, с голубыми воротниками и золотыми
пуговицами одежды ехать с ружьями и саблями на убийство своих
голодных отцов и братьев? У этих уже нет никаких выгод и никакой
опасности потерять занимаемое положение, потому что положение их
хуже того, из которого они взяты.
Начальствующие лица высших сословий: помещики, купцы,
судьи, сенаторы, губернаторы, министры, цари, офицеры участвуют в
таких делах, поддерживая существующий порядок, потому что этот
373

порядок выгоден им. Кроме того, они, часто добрые, кроткие люди,
чувствуют себя в состоянии участвовать в таких делах еще и потому,
что участие их ограничивается подстрекательствами, решениями,
распоряжениями. Все эти начальствующие люди не сами делают то,
что они вызывают, решают и приказывают делать. Большею
частью они даже не видят того, как делаются все те страшные дела,
которые ими вызваны и предписаны.
Но несчастные люди низших сословий, не получающие от
существующего порядка никакой выгоды, находящиеся, напротив,
вследствие этого порядка в величайшем презрении, они-то, для поддержания
этого невыгодного для них порядка сами своими руками
вырывающие людей из семей, вяжущие их, запирающие их в тюрьмы,
каторги, стерегущие, стреляющие их,— зачем они это делают?
Что заставляет этих людей верить в то, что существующий
порядок неизменен и что должно поддерживать его?
Ведь всякое насилие зиждется только на них, на этих людях,
которые своими руками бьют, вяжут, запирают, убивают. Ведь если
бы не было этих людей — солдат или полицейских, вообще
вооруженных, готовых по приказанию насиловать, убивать всех тех,
кого им велят, ни один из тех людей, которые подписывают
приговоры казней, вечных заключений, каторг, никогда не решился бы сам
повесить, запереть, замучить одну тысячную часть тех, которых он
теперь спокойно, сидя в кабинете, распоряжается вешать и всячески
мучить только потому, что он этого не видит, а делает это не он,
а где-то вдалеке покорные исполнители.
Ведь все те несправедливости и жестокости, вошедшие в обычай
существующей жизни, вошли в обычай только потому, что есть эти
люди, всегда готовые поддерживать эти несправедливости ъ
жестокости. Ведь если бы не было этих людей, то не только некому было
бы насиловать все эти огромные массы насилуемых людей, но
распоряжающиеся никогда и не решились бы не только предписывать,
но не смели бы и мечтать о том, что они теперь с уверенностью
предписывают. Ведь если бы не было этих людей, готовых по во.пе
тех, кому они подчиняются, истязать, убивать того, кого велят, никто
никогда не решился бы утверждать то, что с уверенностью
утверждают все неработающие землевладельцы, а именно, что земля,
окружающая мрущих от безземелья крестьян, есть собственность
человека, не работающего на ней, и что мошеннически собранные хлебные
запасы должны храниться в целости среди умирающего с голода
населения, потому что купцу нужны барыши, и т. п. Не будь этих
людей, готовых по воле начальства истязать и убивать всякого,
кого велят, не могло бы никогда прийти в голову помещику отнять у
мужиков лес, ими выращенный, и чиновникам считать законным
получение своих жалований, собираемых с голодного народа за то, что
они угнетают его, не говоря уже о том, чтобы казнить, или запирать,
или изгонять людей за то, что они опровергают ложь и проповедуют
истину. Ведь всё это требуется и делается только потому, что все
эти начальствующие люди несомненно уверены, что у них всегда
374

под руками покорные люди, готовые привести всякие их требования в
исполнение посредством истязаний и убийств.
Ведь только оттого совершаются такие дела, как те, которые
делали все тираны от Наполеона до последнего ротного командира,
стреляющего в толпу, что их одуряет стоящая за ними власть из
покорных людей, готовых исполнять всё, что им прикажут. Вся
сила, стало быть, в людях, исполняющих своими руками дела
насилия, в людях, служащих в полиции, в солдатах, преимущественно
в солдатах, потому что полиция только тогда совершает свои дела,
когда за нею стоят войска.
Так что же привело этих-то, не имеющих от этого никакой
выгоды, принужденных своими руками делать все эти страшные дела,
добрых людей, от которыхзависит всё дело, что привело этих добрых
людей в то удивительное заблуждение, при котором они уверились,
что существующий невыгодный, губительный и мучительный для них
порядок и есть тот самый порядок, который и Должен существовать?
Кто ввел их в это удивительное заблуждение?
Не сами же они уверили себя в том, что им нужно делать то,
что не только мучительно, невыгодно и губительно для них и для всего
их сословия, составляющего 0,9 всего населения, но и противно их
совести.
Как же ты будешь убивать людей, когда в законе божьем сказано:
не убий? — много раз спрашивал я у различных солдат и всегда
приводил этим вопрошаемого, напоминая ему то, о чем он хотел бы не
думать, в неловкое и смущенное положение. Он знал, что есть
обязательный закон бога: не убий, и знал, что есть обязательная военная
служба, но никогда не думал, что тут есть противоречие. Смысл
робких ответов, которые я получал на этот вопрос, состоял всегда
приблизительно в том, что убийство на войне и казнь преступников
по распоряжению правительства не включается в общее запрещение
убийств. Но когда я говорил, что такого ограничения не сделано в
божьем законе, и упоминал об обязательном для всех христианском
учении братства, прощения обид, любви, которые никак не могли
согласоваться с убийством, люди из народа обыкновенно
соглашались, но уже с своей стороны задавали мне вопрос: каким же образом
делается то, спрашивали они, что правительство, которое, по их
понятиям, не может ошибаться, распоряжается, когда нужно, войсками,
посылая их на войну, и казнями преступников? Когда же я отвечал
на это, что правительство, распоряжаясь такими делами, поступает
неправильно, собеседник приходил в еще большее смущение и либо
прекращал разговор, либо раздражался на меня.
«Стало быть, нашли такой закон. Я, чай, архиереи не хуже нашего
знают»,— сказал мне на это один русский солдат. И, сказав это,
солдат, очевидно, почувствовал себя успокоенным, вполне уверенный,
что руководители его нашли закон, тот самый, по которому служили
его предки, служат цари, наследники царей и миллионы людей и
служит он сам, и что то, что я ему говорил, была какая-нибудь
хитрость или тонкость вроде загадки.
375

Все люди нашего христианского мира знают, несомненно знают и
по преданию, и по откровению, и по непререкаемому голосу совести,
что убийство есть одно из самых страшных преступлений, которые
только может сделать человек, как это и сказано в Евангелии, и что
не может быть этот грех убийства ограничен известными людьми,
т. е. что одних людей грех убить, а других не грех. Все знают,
что если грех убийства — грех, то он грех всегда, независимо от тех
людей, над которыми он совершается, как грех прелюбодеяния,
воровства и всякий другой, но вместе с тем люди с детства, смолоду
видят, что убийство не только признается, но благословляется всеми
теми, которых они привыкли почитать своими духовными, от бога
поставленными руководителями, видят, что светские руководители их
с спокойной уверенностью учреждают убийства, носят на себе,
гордясь ими, орудия убийства и от всех требуют, во имя закона
гражданского и даже божеского, участия в убийстве. Люди видят, что тут есть
какое-то противоречие, и, не будучи в силах распутать его, невольно
предполагают, что противоречие это происходит только от их
незнания. Самая грубость и очевидность противоречия поддерживает их
в этом убеждении. Не могут они себе представить, чтобы просветители
их, ученые люди, могли с такой уверенностью проповедовать два
кажущиеся столь противоположными положения: обязанность для
людей христианского закона и убийства. Не может себе простой
неиспорченный ребенок, а потом юноша представить, чтобы те люди,
так высоко стоящие в его мнении, которых он считает или
священными, или учеными, для каких бы то ни было целей могли бы так
бессовестно обманывать его. А это-то самое и сделано и, не
переставая, делается над ним. Делается, во-1-х, тем, что всем рабочим
людям, не имеющим времени самим разбирать нравственные и
религиозные вопросы, с детства и до старости, примером и прямым поучением
внушается, что истязания и убийства совместимы с христианством и
что для известных государственных целей не только могут быть
допущены, но и должны быть употребляемы истязания и убийства;
во-2-х, тем, что некоторым из них, отобранным по набору, по воинской
повинности или найму, внушается, что совершение своими руками
истязаний и убийств составляет священную обязанность и даже
доблестный, достойный похвал и вознаграждений поступок.
Общий обман, распространенный на всех людей, состоит в том, что
во всех катехизисах или заменивших их книгах, служащих теперь
обязательному обучению детей, сказано, что насилие, т. е. истязание,
заключения и казни, равно как и убийства на междоусобной или
внешней войне для поддержания и защиты существующего
государственного устройства (какое бы оно ни было, самодержавное,
монархическое, конвент, консульство, империя того или другого Наполеона
или Буланже, конституционная монархия, коммуна или республика)
<,..> не противоречат ни нравственности, ни христианству.
Во всех катехизисах или книгах, употребляемых в школах, ска
зано это. И люди так уверяются в этом, что вырастают, живут и
умирают в этом убеждении, ни разу не усомнившись в нем.
376

Это один обман — общий, обман, производимый над всеми
людьми; другой есть обман частный, производимый над отобранными
тем или другим способом солдатами или полицейскими,
исполняющими нужные для поддержания и защиты существующего строя
истязания и убийства.
Во всех военных уставах сказано теми или другими словами
то, что сказано в русском военном уставе следующими словами
(§ 87): Точно и беспрекословно исполнять приказания начальства
значит: полученное от начальства приказание в точности
исполнить, не рассуждая о том, хорошо оно или нет и возможно ли его
исполнить. Сам начальник отвечает за последствия отданного им
приказания. (§ 88): Подчиненный не должен исполнять
приказания начальника только в том случае, когда он ясно видит, что,
исполняя приказание начальника, он...— невольно думаешь, что будет
сказано: когда ясно видит, что, исполняя приказание начальника,
он нарушает закон бога.
Ничуть не бывало: если он ясно видит, что нарушает присягу, и
верность, и службу государю.
Сказано, что человек, будучи солдатом, может и должен без
исключения совершать все приказания начальника, состоящие для
солдата преимущественно в убийстве, и, следовательно, нарушать
все законы божеские и человеческие, но только не свою верность
и службу тому, кто в данный момент случайно находится в
обладании властью.
Так это сказано в русском военном уставе и точно то же, хотя
и другими словами, сказано во всех военных уставах, как оно и не
может быть иначе, потому что в сущности на этом обмане
освобождения людей от повиновения богу или своей совести и замене этого
повиновения повиновением случайному начальнику основано всё
могущество войска и государства.
Так вот на чем основывается та странная уверенность низших
сословий в том, что существующий губительный для них порядок
есть тот самый, который и должен быть, и что потому они должны
истязаниями и убийствами поддерживать его.
Уверенность эта основывается на сознательном обмане,
совершаемом над ними высшими сословиями.
Оно и не может быть иначе. Для того, чтобы заставить низшие,
самые многочисленные классы людей угнетать и мучить самих
себя, совершая при этом поступки, противные своей совести,
необходимо было обмануть эти низшие, самые многочисленные
классы. Так оно и сделано.
На днях я опять видел открытое совершение этого
бесстыдного обмана и опять удивлялся на то, как беспрепятственно и
нагло совершается он.
В начале ноября, проезжая по Туле, я увидал опять у ворот дома
земской управы знакомую мне густую толпу народа, из которой
слышались вместе пьяные голоса и жалостный вой матерей и жен.
Это был рекрутский набор.
377

Как и всегда, я не мог проехать мимо этого зрелища; оно
притягивает меня к себе какими-то злыми чарами. Я опять вошел в толпу,
стоял, смотрел, расспрашивал и удивлялся на ту
беспрепятственность, с которою совершается это ужаснейшее преступление среди
бела дня и большого города.
Как и все прежние года, во всех селах и деревнях
100-миллионной России к 1-му ноября старосты отобрали по спискам
назначенных ребят, часто своих сыновей, и повезли их в город.
Дорогой шло безудержное пьянство, в котором старшие не
мешали рекрутам, чувствуя, что идти на такое безумное дело, на
которое они шли, бросая жен, матерей, отрекаясь от всего святого только
для того, чтобы сделаться чьими-то бессмысленными орудиями
убийства, слишком мучительно, если не одурманить себя вином.
И вот они ехали, пьянствовали, ругались, пели, дрались,
уродовали себя. Ночь они провели на постоялых дворах. Утром опять
опохмелились и собрались у земской управы.
Одна часть их в новых полушубках, в вязаных шарфах на шеях,
с влажными пьяными глазами или с дикими подбадривающими
себя криками, или тихие и унылые толкутся около ворот между
заплаканными матерями и женами, дожидаясь очереди (я застал
тот день, в который шел самый прием, т. е. осмотр назначенных
в ставку) ; другая часть в это время толпится в прихожей присутствия.
В присутствии же идет спешная работа. Отворяется дверь, и
сторож вызывает Петра Сидорова. Петр Сидоров вздрагивает,
крестится и входит в маленькую комнатку с стеклянною дверью. В этой
комнатке раздеваются призываемые. Только что принятый и
вышедший голым из присутствия рекрут, товарищ Петра Сидорова, с
дрожащей челюстью торопливо одевается. Петр Сидоров уже слышал и
по лицу видит, что тот принят. Петр Сидоров хочет спросить, но
его торопят и велят скорее раздеваться. Он скидывает полушубок,
нога об ногу сапоги, снимает жилет, перетягивает через голову
рубаху и с выступающими ребрами, голый, дрожа телом и издавая
запах вина, табаку и пота, босыми ногами входит в присутствие,
не зная, куда деть обнаженные жилистые руки.
В присутствии висит прямо на виду в большой золотой раме
портрет государя в мундире с лентой и в углу маленький портрет
Христа в рубахе и терновом венке. Посередине комнаты стоит
покрытый зеленым сукном стол, на котором разложены бумаги и
стоит треугольная штучка с орлом, называемая зерцало. Вокруг
стола сидят с уверенным, спокойным видом начальники. Один курит,
другой перелистывает бумаги. Как только Сидоров вошел, к нему
подходит сторож, и его ставят под мерку, толкают под подбородок,
поправляют его ноги. Подходит один с папироской — это доктор,
и, не глядя в лицо рекрута, а куда-то мимо, гадливо
дотрагивается до его тела и меряет, щупает и велит сторожу разевать ему рот,
велит дышать, что-то говорить. Кто-то что-то записывает. Наконец,
ни разу не взглянув ему в глаза, доктор говорит: «Годен!
Следующего!» и с усталым видом садится опять к столу. Опять солдаты
378

толкают малого, торопят его. Он кое-как, поспешая, натягивает
рубаху, не попадая в рукава, кое-как завертывает штаны, портянки,
надевает сапоги, ищет шарф, шапку, подхватывает в охапку
полушубок, и его выводят в залу, отгораживая его скамьей. За этой
скамьей ждут принятые. Такой же, как он, молодой малый из
деревни, но из дальней губернии, уже готовый солдат с ружьем, с примкну-
тым острым штыком караулит его, готовый заколоть его, если бы он
вздумал бежать.
Между тем толпа отцов, матерей, жен, толкаемая городовыми,
жмется у ворот, узнавая, чей принят, чей нет. Выходит один
забракованный и объявляет, что Петруху приняли, и раздается взвизг
Петрухиной молодайки, для которой это слово: «принят», значит
разлука на 4—5 лет, жизнь солдатки в кухарках, в распутстве.
Но вот по улице проехал человек с длинными волосами и в
особенном, отличающемся от всех наряде и, сойдя с дрожек, подходит
к дому земской управы. Городовые расчищают ему дорогу между
толпою. «Приехал «батюшка» приводить к присяге». И вот этот
батюшка, которого уверили, что он особенный, исключительный служитель
Христа, большей частью не видящий сам того обмана, под которым
он находится, входит в комнату, где ждут принятые, надевает
занавеску парчовую, выпростывая из-за нее длинные волосы,
открывает то самое Евангелие, в котором запрещена клятва, берет
крест, тот самый крест, на котором был распят Христос за то, что он
не делал того, что велит делать этот мнимый его служитель, кладет
их на аналой, и все эти несчастные, беззащитные и обманутые
ребята повторяют за ним ту ложь, которую он смело и привычно
произносит. Он читает, а они повторяют: обещаюсь и клянусь
всемогущим богом пред святым его Евангелием... и т. д. защищать, т. е.
убивать всех тех, кого мне велят, и делать всё то, что мне велят те
люди, которых я знаю и которым я нужен только на то, чтобы
совершать те злодеяния, которыми они держатся в своем положении и
которыми угнетают моих братьев. Все принятые ребята бессмысленно
повторяют эти дикие слова, и так называемый «батюшка» уезжает
с сознанием того, что он правильно и добросовестно исполнил свой
долг, а все эти обманутые ребята считают, что те нелепые, не
понятные им слова, которые они только что произнесли, теперь, на
всё время их солдатства, освободили их от их человеческих
обязанностей и связали их новыми, более обязательными солдатскими
обязанностями.
И дело это совершается публично, и никто не крикнет
обманывающим и обманутым: опомнитесь и разойдитесь, ведь это всё
самая гнусная и коварная ложь, которая губит не только ваши
тела, но и души.
Никто не делает этого; напротив, когда всех приняли и надо
выпускать их, как бы в насмешку им, воинский начальник с
самоуверенными, величественными приемами входит в залу, где заперты
обманутые, пьяные ребята, и смело по-военному кричит им: Здорово
ребята! Поздравляю с «царской службой». И они бедные (уже кто-
379

то научил их) лопочат что-то непривычным, полупьяным языком,
вроде того, что они этому рады.
Между тем толпа отцов, матерей, жен стоит у дверей и ждет.
Женщины заплаканными, остановившимися глазами смотрят на
дверь. И вот она отворяется, и выходят, шатаясь и кружась,
принятые рекрута: и Петруха, и Ванюха, и Макар, стараясь не смотреть
на своих и не видеть их. Раздается вой матерей и жен. Одни
обнимаются и плачут, другие храбрятся, третьи утешают. Матери, жены,
зная, что они теперь на три, четыре, пять лет остались сиротами без
кормильца, воют и наголос причитают. Отцы мало говорят, а только
с сожалением чмокают языками и вздыхают, зная, что теперь уж не
видать им выхоженных ими и выученных помощников, а вернутся к
ним уж не те смирные, работающие земледельцы, какими они были,
а большей частью уже развращенные, отвыкшие от простой жизни
щегол и-солдаты.
И вот вся толпа рассаживается по саням и трогается вниз по
улице к постоялым дворам и трактирам, и еще громче раздаются
вместе, перебивая друг друга, песни, рыдания, пьяные крики,
причитания матерей и жен, звуки гармонии и ругательства. Все
отправляются в кабаки, трактиры, доход с которых поступает
правительству, и идет пьянство, заглушающее в них чувствуемое сознание
беззаконности того, что делается над ними.
Две-три недели они живут дома и большею частью гуляют, т. е.
пьянствуют.
В назначенный срок их собирают, сгоняют, как скотину, в одно
место и начинают обучать солдатским приемам и учениям.
Обучают их этому такие же, как они, но только раньше, года два-три
назад, обманутые и одичалые люди. Средства обучения: обманы,
одурение, пинки, водка. И не проходит года, как душевно-здоровые,
умные, добрые ребята становятся такими же дикими существами,
как и их учителя.
— Ну, а если арестант — твой отец и бежит? — спросил я у
одного молодого солдата.
— Могу заколоть штыком,— отвечал он особенным,
бессмысленным солдатским голосом.— А если «удаляется», должон
стрелять,— прибавил он, очевидно гордясь тем, что он знает, что нужно
делать, когда отец его станет удаляться.
И вот когда он, добрый молодой человек, доведен до этого
состояния, ниже зверя, он таков, какой нужен тем, которые
употребляют его как орудие насилия. Он готов: погублен человек, и
сделано новое орудие насилия.
И всё это совершается каждый год, каждую осень везде, по
всей России, среди бела дня и большого города, на виду у всех, и
обман так искусен, так хитер, что все видят его, знают в глубине души
всю гнусность его, все страшные последствия его и не могут
освободиться от него.
380

3
Когда откроются глаза на этот ужасный, совершаемый над
людьми, обман, то удивляешься на то, как могут проповедники
религии христианства, нравственности, воспитатели юношества, просто
добрые, разумные родители, которые всегда есть в каждом
обществе, проповедовать какое бы то ни было учение нравственности
среди общества, в котором открыто признается всеми церквами и
правительствами, что истязания и убийства составляют необходимое
условие жизни всех людей, и что среди всех людей всегда должны
находиться особенные люди, готовые убить братьев, и что каждый из нас
может быть таким же? j
Как же учить детей, юношей, вообще просвещать людей, не
говоря уже о просвещении в духе христианском, но как учить детей,
юношей, вообще людей какой бы то ни было нравственности рядом
с учением о том, что убийство необходимо для поддержания
общего, следовательно, нашего благосостояния и потому законно, и что
есть люди, которыми может быть и каждый из нас, обязанные
истязать и убивать своих ближних и совершать всякого рода
преступления по воле тех, в руках кого находится власть. Если можно и
должно истязать и убивать и совершать всякого рода преступления
по воле тех, в руках кого находится власть, то нет и не может быть
никакого нравственного учения, а есть только право сильного. Оно
так и есть. В сущности такое учение, для некоторых теоретически
оправдываемое теорией борьбы за существование, царствует в
нашем обществе.
И действительно, какое же может быть нравственное учение,
при котором можно допустить убийство для каких бы то ни было
целей? Это так же невозможно, как какое бы то ни было
математическое учение, при котором можно допустить, что 2 равно 3.
Может быть при допущении того, что 2 равно 3, подобие
математики, но не может быть никакого действительного
математического знания. И при допущении убийства в виде казни, войны,
самозащиты может быть только подобие нравственности, но никакой
действительной нравственности. Признание жизни каждого человека
священной есть первое и единственное основание всякой
нравственности.
Учение око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь оттого и отменено
христианством, что это учение есть только оправдание
безнравственности, есть только подобие справедливости и не имеет
никакого смысла. Жизнь^есть величина, не имеющая ни веса, ни меры и не
могущая быть приравнена никакой другой, и потому
уничтожение жизни за жизнь не имеет смысла. Кроме того, всякий закон
общественный есть закон, имеющий целью улучшение жизни людей.
Каким же образом может уничтожение жизни некоторых людей
улучшить жизнь людей? Уничтожение жизни не есть акт
улучшения жизни, но акт самоубийства.
Уничтожение чужой жизни для соблюдения справедливости
поза I

добно тому, что бы сделал человек, когда для того, чтобы
поправить беду, состоящую в том, что он лишился одной руки, он для
справедливости отрубил бы себе и другую.
Но не говоря уже о грехе обмана, при котором самое ужасное
преступление представляется людям их обязанностью, не говоря об
ужасном грехе употребления имени и авторитета Христа для
узаконения наиболее отрицаемого этим Христом дела, как это делается в
присяге, не говоря уже о том соблазне, посредством которого губят
не только тела, но и души «малых сих», не говоря обо всем этом, как
могут люди даже ввиду своей личной безопасности допускалъ то,
чтобы образовывалась среди них, людей, дорожащих своими
формами жизни, своим прогрессом, эта ужасная, бессмысленная и
жестокая и губительная сила, которую составляет всякое организованное
правительство, опирающееся на войско? Самая жестокая, ужасная
шайка разбойников не так страшна, как страшна такая
государственная организация. Всякий атаман разбойников все-таки
ограничен тем, что люди, составляющие его шайку, удерживают хотя долю
человеческой свободы и могут воспротивиться совершенно противных
своей совести дел. Но для людей, составляющих часть правильно
организованного правительства с войском, при той дисциплине, до
которой оно доведено теперь, для таких людей нет никаких преград.
Нет тех ужасающих преступлений, которые не совершили бы люди,
составляющие часть правительства, и войска по воле того, кто
случайно (Буланже, Пугачев, Наполеон) может стать во главе их.
Часто, когда видишь не только рекрутские наборы, учения
военных, маневры, но городовых с заряженными револьверами,
часовых, стоящих с ружьями и налаженными штыками, когда слышишь
(как я слышу в Хамовниках, где я живу) целыми днями свист и
шлепанье пуль, влипающих в мишень, и видишь среди города, где всякая
попытка самоуправства, насилия запрещается, где не разрешается
продажа пороха, лекарств, быстрая езда, бездипломное лечение и
т. п., видишь в этом же городе тысячи дисциплинированных людей,
обучаемых убийству и подчиненных одному человеку,—
спрашиваешь себя: да как же те люди, которые дорожат своею
безопасностью, могут спокойно допускать и переносить это? Ведь, не
говоря о вреде и безнравственности, ничего не может быть опаснее этого.
Что же глядят все, не говорю уже христиане, христианские
пастыри, все человеколюбцы, моралисты, что глядят все те люди,
которые хоть только дорожат своею жизнью, безопасностью,
благосостоянием? Ведь организация эта будет действовать всё так же, в
чьих руках она ни находилась: Нынче власть эта, положим, в руках
сносного правителя, но завтра ее может захватить Бирон,
Елизавета, Екатерина, Пугачев, Наполеон первый, третий. Да и тот
человек, в руках которого находится власть, нынче еще сносный, завтра
может сделаться зверем, или на его место может стать
сумасшедший или полусумасшедший его наследник, как баварский король
или Павел.
Да не только высшие правители: все эти маленькие сатрапы,
382

которые распространены везде, как разные Барановы,
полицеймейстеры, даже становые, ротные командиры, урядники могут
совершить страшные злодеяния прежде, чем успеют их сменить, как это
и бывает беспрестанно.
Невольно спрашиваешь себя: как же допускают это люди, уже не
ради высших правительственных соображений, а ради своей
безопасности?
Ответ на этот вопрос тот, что допускают это не все люди (одни —
большая часть людей — обманутые и подчиненные, и не могут не
допускать чего бы то ни было), а допускают это люди, занимающие
только при такой организации выгодное положение в обществе;
допускают потому, что для этих людей риск пострадать оттого, что во
главе правительства или войска станет безумный или жестокий
человек, всегда меньше тех невыгод, которым они подвергнутся в случае
уничтожения самой организации.
Судья, полицейский, губернатор, офицер будет занимать свое
положение безразлично при Буланже или республике, при Пугачеве
или Екатерине. Потеряет же он свое положение наверное, если
распадется существующий порядок, который обеспечивает ему его
выгодное положение. И потому все эти люди не боятся того, кто
станет во главе организации насилия, они подделаются ко всякому, но
боятся только уничтожения самой организации и потому всегда,
часто даже бессознательно, поддерживают ее.
Часто удивляешься на то, зачем свободные люди, ничем к этому
не принужденные, так называемый цвет общества, поступают в
военную службу в России, в Англии, Германии, Австрии, даже Франции
и ищут случая стать убийцами! Зачем родители, нравственные
люди, отдают детей в заведения, приготовляющие к военному делу?
Зачем матери, как любимые игрушки, покупают детям кивера, ружья,
шашки? (Дети крестьян никогда не играют в солдаты.) Зачем добрые
мужчины и даже женщины, ничем не причастные к военному делу,
восторгаются, разными подвигами Скобелевых и других и
старательно расхваливают их; зачем люди, ничем к этому не
принужденные, не получающие за это жалованья, как в России
предводители, посвящают целые месяцы усидчивого труда на совершение
физически тяжелого и нравственно мучительнейшего дела —
приема рекрут? Зачем все императоры, короли ходят в военных
нарядах, зачем делают маневры, парады, раздают награды военным,
ставят памятники генералам и завоевателям? Зачем люди
свободные, богатые считают честью поступить в лакейские должности
к коронованным особам, унижаются, льстят им и притворяются в
том, что они верят в особенное величие этих лиц? Зачем люди, давно
не верующие в средневековые церковные суеверия и не могущие
верить в них, серьезно и неуклонно притворяются верующими,
поддерживая соблазнительное и кощунственное религиозное
учреждение? Зачем с такою ревностью ограждается невежество народа не
только правительствами, но людьми свободными из высшего
общества? Зачем они с такою яростью нападают на всякую попытку раз-
383

рушения религиозных суеверий и на истинное просвещение народа?
Зачем люди — историки, романисты, поэты, ничего уже не могущие
получить за свою лесть, расписывают героями давно умерших
императоров, королей или военачальников? Зачем люди, называющие
себя учеными, посвящают целые жизни на составление теорий,
по которым выходило бы, что насилие, совершаемое властью над
народом, не есть насилие, а какое-то особенное право?
Часто удивляешься на то, зачем, с какой стати светской
женщине или художнику, казалось бы не интересующимся ни
социальными, ни военными вопросами, осуждать стачки рабочих и
проповедовать войну и всегда так определенно нападать на одну сторону
и защищать другую?
Но удивляешься всему этому только до тех пор, пока не
поймешь, что делается это только потому, что все люди правящих
классов всегда инстинктивно чувствуют, что поддерживает и что
разрушает ту организацию, при которой они могут пользоваться теми
преимуществами, которыми они пользуются.
Светская барыня и не делала рассуждения о том, что если не
будет капиталистов и не будет войск, которые защищают их, то у мужа
не будет денег, а у нее не будет ее салона и нарядов; и художник не
делал такого же рассуждения о том, что капиталисты, защищаемые
войсками, нужны ему для того, чтобы было кому покупать его
картину; но инстинкт, заменяющий в этом случае рассуждение,
безошибочно руководит ими. И точно тот же инстинкт руководит, за
малыми исключениями, всеми людьми, поддерживающими все те
политические, религиозные, экономические учреждения, которые
выгодны для них.
Но неужели люди высших сословий могут поддерживать этот
порядок вещей только потому, что он им выгоден? Не могут эти люди
не видеть того, что этот порядок вещей сам по себе неразумен, не
соответствует уже степени сознания людей и даже общественному
мнению и исполнен опасностей. Не могут люди правящих
классов,— честные, добрые, умные люди из них, не страдать от этих
внутренних противоречий и не видеть опасностей, которыми им угрожает
этот порядок. И неужели люди низших сословий, все миллионы этих
людей могут совершать с спокойным духом все очевидно злые дела,
истязания и убийства, к которым их принуждают, только потому, что
боятся наказаний? И действительно, этого не могло бы быть и ни те,
ни другие не могли бы не видеть неразумности своей деятельности,
если бы особенность государственного устройства не скрывала от
тех и других людей всей неестественности и неразумности
совершаемых ими дел.
Неразумность эта скрывается тем, что при совершении каждого
из таких дел в нем бывает столько подстрекателей, пособников,
попустителей, что ни один из участвующих в деле не чувствует себя
в нем нравственно ответственным.
Убийцы заставляют всех присутствующих при убийстве ударить
уже убитую жертву, с тем чтобы ответственность распределилась
384

между наибольшим количеством людей. Это самое, сложившись в
определенные формы, установилось и в государственном
устройстве при совершении всех тех преступлений, без постоянного
совершения которых немыслимо никакое государственное устройство.
Государственные правители всегда стремятся привлечь наибольшее
количество граждан к наибольшему участию во всех совершаемых
ими и необходимых для них преступлениях.
В последнее время это особенно ярко выразилось через
привлечение граждан в суды в качестве присяжных, в войска в
качестве солдат и в местное управление, в законодательное собрание в
качестве избирателей и представителей.
Через государственное устройство, в котором, как в сплетенной
из прутьев корзине, все концы так спрятаны, что нельзя найти их,
ответственность в совершаемых преступлениях так скрывается от
людей, что люди, совершая самые ужасные дела, не видят своей
ответственности в них.
В старину за совершение злодейств обвиняли тиранов, но в наше
время совершаются самые ужасные, немыслимые при Неронах
преступления, и винить некого.
Одни потребовали, другие решили, третьи подтвердили,
четвертые предложили, пятые доложили, шестые предписали, седьмые
исполнили. Убьют, повесят, засекут женщин, стариков, невинных,
как у нас в России недавно на Юзовском заводе и как это делается
везде в Европе и Америке — в борьбе с анархистами и всякими
нарушителями существующего порядка: расстреляют, убьют, повесят
сотни, тысячи людей, или, как это делают на войнах,— побьют,
погубят миллионы людей, или, как это делается постоянно,— губят
души людей в одиночных заключениях, в развращенном состоянии
солдатства, и никто не виноват.
На низшей ступени общественной лестницы — солдаты с
ружьями, пистолетами, саблями истязают и убивают людей, и этими же
истязаниями и убийствами заставляют людей поступать в солдаты
и вполне уверены, что ответственность за эти поступки снята с них
тем начальством, которое предписывает им их поступки.
На высшей ступени — цари, президенты, министры, палаты
предписывают эти истязания, и убийства, и вербовку в солдаты и
вполне уверены в том, что так как они или от бога поставлены на свое
место, или то общество, которым они управляют, требует от них того
самого, что они предписывают, то они и не могут быть виноваты.
В середине между теми и другими находятся промежуточные
лица, которые распоряжаются истязаниями и убийствами и
вербовкой в солдаты и вполне уверены, что ответственность отчасти
снята с них предписаниями свыше, отчасти тем, что этих самых
распоряжений требуют от них все, стоящие на низших ступенях.
Власть предписывающая и власть исполняющая, лежащая на
двух пределах государственного устройства, сходятся, как два конца,
соединенные в кольцо, и одна обусловливает и поддерживает
другую и все промежуточные звенья.
13 Заказ 220
385

Без убеждения в том, что есть то лицо или те лица, которые
берут на себя всю ответственность совершаемых дел, не мог бы ни
один солдат поднять руки на истязание или убийство. Без
убеждения в том, что этого требует весь народ, не мог бы никогда ни один
император, король, президент, ни одно собрание предписать эти
самые истязания и убийства. Без убеждения в том, что есть лица, выше
его стоящие и берущие на себя ответственность в его поступке, и
люди, стоящие ниже его, которые требуют для своего блага
исполнения таких дел, не мог бы ни один из людей, находящихся на
промежуточных между правителем и солдатом ступенях, совершать те
дела, которые он совершает.
Устройство государственное таково, что, на какой бы ступени
общественной лестницы ни находился человек, степень
невменяемости его всегда одна и та же: чем выше он стоит на общественной
лестнице, тем больше он подлежит воздействию требования
распоряжений снизу и тем меньше подлежит воздействию предписаний
сверху, и наоборот.
Так, в том случае, который был передо мной, каждый из людей,
участвовавших в этом деле, находился тем более под
воздействием снизу требования распоряжений и тем менее под воздействием
приказаний свыше, чем выше было его положение, и наоборот.
Но мало того, что все люди, связанные государственным
устройством, переносят друг на друга ответственность за совершаемые
ими дела: крестьянин, взятый в солдаты,— на дворянина или купца,
поступившего в офицеры, а офицер — на дворянина, занимающего
место губернатора, а губернатор — на сына чиновника или
дворянина, занимающего место министра, а министр — на члена царского
дома, занимающего место царя, а царь опять на всех этих
чиновников, дворян, купцов и крестьян; мало того, что люди этим путем
избавляются от сознания ответственности за совершаемые ими дела,
они теряют нравственное сознание своей ответственности еще и
оттого, что, складываясь в государственное устройство, оно так
продолжительно, постоянно и напряженно уверяют себя и других в том,
что все они не одинаковые люди, а люди, различающиеся между
собою, «как звезда от звезды», что начинают искренно верить в
это. Так, одних людей они уверяют в том, что они не простые,
одинаковые с другими людьми, а люди особенные, которые должны быть
особенно возвеличиваемы, другим же внушают всеми средствами,
что они ниже всех других людей и потому должны безропотно
подчиняться тому, что им предписывают высшие.
На этом-то неравенстве и возвеличении одних людей и
уничтожении других и основывается преимущественно та способность
людей не видеть неразумия существующего порядка жизни и
жестокости и преступности его и того обмана, который совершают одни и
которому подвергаются другие.
Одни, те, которым внушено, что они облечены особенным,
сверхъестественным значением и величием, так опьяняются этим своим
воображаемым величием, что перестают уже видеть свою ответст-
386

венность в совершаемых ими делах; другие люди, те, которым,
напротив, внушается то, что они ничтожные существа,
долженствующие во всем покоряться высшим, вследствие этого постоянного
состояния унижения впадают в странное состояние опьянения
подобострастия и под влиянием этого опьянения тоже не видят значения
своих поступков и теряют сознание ответственности в них.
Серединные же люди, отчасти подчиняясь высшим, отчасти считая себя
высшими, подпадают одновременно опьянению и власти и
подобострастия и от этого теряют сознание своей ответственности.
Стоит только взглянуть при каком-нибудь народе на
опьяненного величием высшего начальника, сопутствуемого своим штатом:
всё это на великолепных, разубранных лошадях, в особенных
мундирах и знаках отличия, когда он под звуки стройной и
торжественной трубной музыки проезжает перед фронтом замерших от
подобострастия солдат, держащих на караул,— стоит взглянуть
на это, чтобы понять, что в эти минуты, находясь в этом высшем
состоянии опьянения, одинаково и высший начальник, и солдат, и все
средние между ними могут совершить такие поступки, которые они
никогда бы не подумали совершить при других условиях.
Но опьянение, испытываемое людьми при таких явлениях, как
парады, выходы, церковные торжества, коронации, суть
состояния временные и острые, но есть другие — хронические, постоянные
состояния опьянения, которые одинаково испытывают и люди,
имеющие какую бы то ни было власть, от власти царя до полицейского,
стоящего на улице, и люди, подчиняющиеся власти и находящиеся
в состоянии опьянения подобострастием, для оправдания этого
своего состояния всегда приписывающие, как это проявлялось и
проявляется у всех рабов, наибольшее значение и достоинство тем,
кому они повинуются.
На этом обмане неравенства людей и вытекающего из него
опьянения власти и подобострастия и зиждется преимущественно
способность людей, соединенных в государственное устройство,
совершать, не испытывая укоров совести, дела, противные ей.
Под влиянием такого опьянения — одинаково власти и
подобострастия — люди представляются себе и другим уже не тем, что
они есть в действительности,— людьми, а особенными, условными
существами: дворянами, купцами, губернаторами, судьями,
офицерами, царями, министрами, солдатами, подлежащими уже не
обыкновенным человеческим обязанностям, а прежде всего и
предпочтительно перед человеческими — дворянским, купеческим,
губернаторским, судейским, офицерским, царским, министерским, солдатским
обязанностям.
Так, помещик, судившийся за лес, сделал то, что он сделал,
только потому, что он представлялся себе не простым человеком,
который имеет такие же права на жизнь, как и все те люди —
крестьяне, живущие с ним рядом, а представлялся себе крупным
собственником и членом дворянского сословия и вследствие этого под
влиянием опьянения власти чувствовал себя оскорбленным притя-
387

заниями крестьян. Только от этого он, невзирая на те последствия,
которые могли возникнуть из его требования, послал прошение о
восстановлении своего мнимого права.
Точно так же судьи, присудившие неправильно лес помещику,
потому только и сделали то, что сделали, что они представляются
себе не просто людьми, такими же, как и все другие, и потому
обязанными во всех делах руководиться только тем, что они считают
правдой, а под опьянением власти представляются себе
блюстителями правосудия, которые не могут ошибаться, и под влиянием же
опьянения подобострастия представляются себе людьми, обязанными
исполнять написанные в известной книге слова, называемые
законом. Точно такими же условными лицами, а не тем, что они суть
на самом деле, под влиянием опьянения власти или
подобострастия, представляются людям и самим себе и все другие участники
этого дела от царя, подписавшего согласие на докладе министра и
предводителя, набиравшего в рекрутском наборе солдат, и
священника, обманывавшего их, до последнего солдата, готовящегося
теперь стрелять в своих братьев. Все они сделали то, что сделали,
и готовятся делать то, что предстоит им, только потому, что
представляются себе и другим не тем, что они суть в действительности,—
людьми, перед которыми стоит вопрос: участвовать или не
участвовать в дурном, осуждаемом их совестью деле, а
представляются себе и другим различными условными лицами: кто — царем-
помазанником, особенным существом, призванным к попечению о
благе 100 миллионов людей, кто — представителем дворянства,
кто — священником, получившим особенную благодать своим
посвящением, кто — солдатом, обязанным присягой без рассуждения
исполнять всё, что ему прикажут.
Только под влиянием опьянения власти и подобострастия,
вытекающих из их воображаемых положений, и могли и могут все
эти люди делать то, что делают.
Не будь у всех этих людей твердого убеждения в том, что звания
царей, министров, губернаторов, судей, дворян, землевладельцев,
предводителей, офицеров, солдат суть нечто действительно
существующее и очень важное, ни один из этих людей не подумал бы
без ужаса и отвращения об участии в таких делах, которые они
делают теперь.
Условные положения, установленные сотни лет назад,
признававшиеся веками и теперь признаваемые всеми окружающими и
обозначаемые особенными названиями и особыми нарядами, кроме
того подтверждаемые всякого рода торжественностью, воздействием
на внешние чувства, до такой степени внушаются людям, что они,
забывая обычные и общие всем условия жизни, начинают смотреть
на себя и всех людей только с этой условной точки зрения и только
этой условной точкой зрения руководствуются в оценке своих и
чужих поступков.
Так, вполне душевно здоровый и старый уже человек, только
оттого, что на него надета какая-нибудь побрякушка или шутовской на-
388

ряд, ключи на заднице или голубая лента, приличная только для
наряжающейся девочки, и ему внушено при этом, что он генерал,
камергер, андреевский кавалер или тому подобная глупость, вдруг
делается от этого самоуверен, горд и даже счастлив, или,
наоборот, оттого, что лишается или не получает ожидаемой
побрякушки и клички, становится печальным и несчастным, так что даже
заболевает. Или, что еще поразительнее, вполне в остальном
здоровый душевно, молодой, свободный и даже обеспеченный человек
только оттого, что он назвался и его назвали судебным
следователем или земским начальником, хватает несчастную вдову от ее
малолетних детей и запирает или устраивает ее заключение в тюрьме,
оставляя без матери ее детей, и всё это из-за того, что эта
несчастная тайно торговала вином и этим лишила казну 25 рублей дохода,
и не чувствует при этом ни малейшего раскаяния. Или, что еще
удивительнее, в остальном разумный и кроткий человек только
оттого, что на него надета бляха или мундир и ему сказано, что он
сторож или таможенный солдат, начинает стрелять пулей в людей, и ни
он, ни окружающие не только не считают его в этом виноватым,
но считают его виноватым, когда он не стрелял; не говорю уже про
судей и присяжных, приговаривающих к казням, и про военных,
убивающих тысячи без малейшего раскаяния только потому, что им
внушено, что они не просто люди, а присяжные, судьи, генералы,
солдаты.
Такое постоянное неестественное и странное состояние людей
в государственной жизни выражается словами обыкновенно так:
«Как человек, я жалею его, но как сторож, судья, генерал,
губернатор, царь, солдат я должен убить или истязать его», точно как
будто может быть какое-нибудь данное или признанное людьми
положение, которое могло бы упразднить обязанности, налагаемые
на каждого из нас положением человека.
Так, например, в настоящем случае люди едут на убийство и
истязание голодных людей и признают, что в споре крестьян с
помещиком — крестьяне правы (это говорили мне все
начальствующие), знают, что крестьяне несчастны, бедны, голодны; помещик
богат и не внушает сочувствия, и все эти люди все-таки едут убивать
крестьян для того, чтобы приобрести этим помещику 3000 рублей,
только потому, что эти люди воображают себя в эту минуту не
людьми — а — кто губернатором, кто чиновником, кто жандармским
генералом, кто офицером, кто солдатом, и считают для себя
обязательными не вечные требования совести человека, а случайные,
временные требования своих офицерских, солдатских положений.
Как ни странно сказать это, единственное объяснение этого
удивительного явления — то, что люди эти находятся в том же
состоянии, в котором находятся те загипнотизированные люди,
которым, как говорят, приказывают воображать или чувствовать себя
в известных условных положениях и действовать так, как бы
действовали те существа, которых они изображают; как, например, когда
загипнотизированному лицу внушено, что он хромой, и он начинает
389

хромать, слепой, и он не видит, что он зверь, и он начинает
кусаться. В таком состоянии находятся не только люди, едущие в этом
поезде, но и все люди, исполняющие свои общественные и
государственные обязанности предпочтительно и в ущерб человеческим.
Сущность этого состояния в том, что люди под влиянием
внушенной им одной мысли не в силах обсуживать своих поступков и
потому делают, не рассуждая, всё то, что в соответствии с
внушенной мыслью предписывается им и на что они наводятся
посредством примера, совета или намека.
Разница между загипнотизированными искусственным способом
и теми, которые находятся под влиянием 'государственного
внушения, состоит в том, что искусственно загипнотизированным
внушено их воображаемое положение вдруг, одним лицом и в самый
короткий промежуток времени, и потому внушение это
представляется нам в резкой, удивляющей нас форме, тогда как людям,
действующим под государственным внушением, их воображаемое
положение внушается им исподволь, понемногу, незаметно, с
детства, иногда не только годами, но целыми поколениями, и кроме того
внушается не одним лицом, а всеми окружающими их.
«Но,— скажут на это,— всегда во всех обществах большинство
людей: все дети, все поглощаемые трудом детоношения,
рождения и кормления женщины, все огромные массы рабочего народа,
поставленные в необходимость напряженной и неустанной
физической работы, все от природы слабые духом, все люди
ненормальные, с ослабленной духовной деятельностью вследствие отравления
никотином, алкоголем и опиумом или других причин,— все эти люди
всегда находятся в том положении, что, не имея возможности
мыслить самостоятельно, подчиняются или тем людям, которые стоят
на более высокой ступени разумного сознания, или преданиям
семейным или государственным, тому, что называется общественным
мнением, и в этом подчинении нет ничего неестественного и
противоречивого».
И действительно, в этом нет ничего неестественного, и
способность людей маломыслящих подчиняться указаниям людей, стоящих
на высшей степени сознания, есть всегдашнее свойство людей, то
свойство, вследствие которого люди, подчиняясь одним и тем же
разумным началам, могут жить обществами: одни — меньшинство —
сознательно подчиняясь одним и тем же разумным началам,
вследствие согласия их с требованиями своего разума; другие —
большинство — подчиняясь тем же началам бессознательно только
потому, что эти требования стали общественным мнением. Такое
подчинение маломыслящих людей общественному мнению не
представляет ничего неестественного до тех пор, пока общественное
мнение не раздвояется.
Но бывают времена, когда открывшаяся сначала некоторым
людям высшая против прежней степень сознания истины,
равномерно переходя от одних к другим, захватывает такое большое
количество людей, что прежнее общественное мнение, основанное
390

на низшей степени сознания, начинает колебаться и новое уже
готово установиться, но еще не установилось. Бывают такие времена,
подобные весне, когда старое общественное мнение еще не
разрушилось и новое еще не установилось, когда люди уже начинают
обсуживать поступки свои и других людей на основании нового
сознания, а между тем в жизни по инерции, по преданию
продолжают подчиняться началам, которые только в прежние времена
составляли высшую степень разумного сознания, но которые теперь
уже находятся в явном противоречии с ним. И тогда люди, с одной
стороны, чувствуя необходимость подчиниться новому
общественному мнению и, с другой стороны, не решаясь отступать от
прежнего, находятся в неестественном, колеблющемся состоянии. И в
таком состоянии находятся по отношению к христианским истинам
не только люди этого поезда, но и большинство людей нашего
времени.
В таком состоянии находятся одинаково и люди высших
сословий, пользующиеся исключительно выгодными положениями, и
люди низших сословий, беспрекословно повинующиеся тому, что им
предписывается.
Одни, люди правящих классов, не имея уже разумного
объяснения занимаемых ими выгодных положений, поставлены в
необходимость для удержания этих положение подавлять в себе
высшие, разумные любовные способности и внушать самим себе
необходимость своего исключительного положения; другие же, низшие
сословия, задавленные трудом и умышленно одуряемые, находятся
в постоянном состоянии внушения, неуклонно и постоянно
производимом над ними людьми высших классов.
Только этим можно объяснить те удивительные явления, которыми
наполнена наша жизнь и поразительным образцом которых
представились мне те, встреченные мною 9-го сентября, знакомые мне,
добрые, смирные люди, которые с спокойным духом ехали на
совершение самого зверского, бессмысленного и подлого
преступления. Не будь в этих людях каким-либо средством усыплена совесть,
ни один человек из них не мог бы сделать одной сотой того, что они
собираются сделать, и очень может быть, что и сделают.
Не то что в них нет той совести, которая запрещает им делать
то, что они собираются делать, как ее, такой совести, не было в
людях даже 400, 300, 200, 100 лет тому назад,— сжигавших на кострах,
пытавших, засекавших людей; она есть во всех этих людях, но только
она усыплена в них; в одних — в начальствующих, в тех, которые
находятся в исключительно выгодных положениях,—
самовнушением, как называют это психиатры; в других, в исполнителях, в
солдатах,— прямым, сознательным внушением, гипнотизацией,
производимой высшими классами.
Совесть усыплена в этих людях, но она есть в них и сквозь то
самовнушение и внушение, которое обладает ими, уже говорит в
них и вот-вот может пробудиться.
Все эти люди находятся в положении, подобном тому, в кото-
391

ром находился бы загипнотизированный человек, которому бы было
внушено и приказано совершить дело, противное всему тому, что он
считает разумным и добрым: убить свою мать или ребенка.
Загипнотизированный человек чувствует себя связанным напущенным на
него внушением, ему кажется, что он не может остановиться, но
вместе с тем, чем ближе он подходит к времени и месту совершен
ния поступка, тем сильнее подымается в нем заглушённый голос
совести, и он всё больше и больше начинает упираться,
корчиться и хочет пробудиться. И нельзя вперед сказать, сделает ли он
или не сделает внушенный ему поступок,— что возьмет верх:
разумное сознание или неразумное внушение. Всё зависит от
относительной силы того или другого.
Точно то же совершается теперь и в людях этого поезда и
вообще во всех людях, совершающих в наше время
государственные насилия и пользующихся ими.
Было время, когда люди, выехав с целью истязания и
убийства, показания примера, не возвращались иначе, как совершив то
дело, на которое они ехали, и, совершив такое дело, не мучились
раскаяниями и сомнениями, а спокойно, засекши людей,
возвращались в семью и ласкали детей,— шутили, смеялись и предавались
тихим семейным удовольствиям. Тогда и людям, пользовавшимся
этими насилиями, и помещикам, и богачам и в голову не
приходило, чтобы те выгоды, которыми они пользуются, имели бы прямую
связь с этими жестокостями. Но теперь уже не то: люди знают уже
или близки к тому, чтобы знать, что они делают и для чего делают
то, что делают. Они могут закрывать глаза, заставлять
бездействовать свою совесть, но с незакрытыми глазами и незаглушенной
совестью они не могут уже — как те, которые совершают их, так и те,
которые ими пользуются,— не видеть того значения, которое имеют
эти дела. Бывает, что люди понимают значение того, что они сделали,
только уже после совершения дела; бывает и то, что они понимают
это перед самым совершением его. Так, люди, распоряжавшиеся
истязаниями в Нижнем-Новгороде, Саратове, Орле, Юзовском
заводе, поняли значение того, что они сделали, только после
совершения дела и теперь мучаются стыдом перед общественным мнением
и перед своей совестью. Мучаются и распорядители и исполнители.
Я говорил с солдатами, исполнявшими такие дела, и они всегда
старательно отклоняли разговор об этом; когда же говорили, то
говорили с недоумением и ужасом. Бывают же случаи, когда люди
опоминаются перед самым совершением дела. Так, я знаю случай с
фельдфебелем, во время усмирения избитым двумя мужиками и
подавшим об этом рапорт, но на другой день, как он увидал
истязания, совершенные над другими крестьянами, упросившим
ротного командира разорвать рапорт и отпустить побивших его
мужиков. Знаю случай, когда солдаты, назначенные расстреливать,
отказывались повиноваться, и знаю много случаев, когда
начальствующие отказывались распоряжаться истязаниями и убийствами.
Так что люди, учреждающие насилия и совершающие их, иногда
392

опоминаются много прежде совершения внушенного им дела, иногда
же перед самым совершением его, иногда и после его.
Люди, едущие в этом поезде, выехали для истязания и
убийства своих братьев, но никто не знает того, сделают или не сделают
они то, для чего они едут. Как ни скрыта для каждого его
ответственность в этом деле, как ни сильно во всех этих людях внушение
того, что они не люди, а губернаторы, исправники, офицеры,
солдаты, и что, как такие существа, они могут нарушать свои
человеческие обязанности, чем ближе они будут подвигаться к месту своего
назначения, тем сильнее в них будет подниматься сомнение о том:
нужно ли сделать то дело, на которое они едут, и сомнение это
дойдет до высшей степени, когда они подойдут к самому моменту
исполнения.
Не может губернатор, несмотря на весь дурман окружающей
обстановки, не задуматься в ту минуту, когда ему придется
отдавать последнее решительное приказание об убийстве или
истязании. Он знает, что дело орловского губернатора вызвало
негодование лучших людей общества, и сам он уже под влиянием
общественного мнения тех кругов, в которых он находится, не раз выражал
неодобрение ему; он знает, что прокурор, который должен был ехать,
прямо отказался от участия в деле, потому что считает это дело
постыдным; знает и то, что в правительстве нынче-завтра могут
произойти перемены, вследствие которых то, чем выслуживались вчера,
может завтра сделаться причиной немилости; знает, что есть пресса,
если не русская, то заграничная, которая может описать это дело и
навеки осрамить его. Он уже чует то новое общественное мнение,
которое отменяет то, что требовало прежнее. Кроме того, он не может
быть вполне уверен в том, послушаются ли его в последнюю минуту
исполнители. Он колеблется, и нельзя предугадать, что он сделает.
То же в большей или меньшей мере испытывают все чиновники
и офицеры, едущие с ним. Все они знают в глубине души, что дело,
которое делается,— постыдно, что участие в нем роняет и марает
человека перед некоторыми людьми, мнением которых они уже
дорожат. Они знают, что прийти к невесте или женщине, перед
которой кокетничаешь, после убийства или истязания беззащитных
людей — стыдно. И, кроме того, они так же, как и губернатор,
сомневаются в том, наверное ли послушаются их солдаты. И как ни
непохоже это на тот уверенный вид, с которым теперь все эти
начальствующие люди движутся по станции и платформе, все они в
глубине души не только страдают, но и колеблются. Даже затем и
напускают они на себя этот самоуверенный тон, чтобы скрыть
внутреннее колебание. И чувство это увеличивается по мере
приближения их к месту действия.
И, как ни незаметно это и как ни странно сказать это, в таком же
положении находится и вся эта масса молодых ребят, солдат,
кажущихся столь покорными.
Все они уже не такие солдаты, какие были прежде, люди,
отказавшиеся от трудовой естественной жизни и посвятившие свою жизнь
393

исключительно разгулу, грабежу и убийству, как какие-нибудь
римские легионеры или воины 30-летней войны, или даже хоть недавние
25-летние солдаты; всё это теперь большею частью люди, недавно
взятые из семей, всё еще полные воспоминаниями о той доброй,
естественной и разумной жизни, из которой они взяты.
Все эти большею частью крестьянские ребята знают, по какому
делу они едут, знают, что помещики всегда обижают их братью,
крестьян, и что поэтому и в этом деле должно быть то же. Кроме
того, большая половина этих людей уже читает книги, и не все
книги такие, в которых восхваляется военное дело, но есть и такие,
в которых доказывается его безнравственность. Среди них служат
часто свободомыслящие товарищи — вольноопределяющиеся и такие
же молодые либеральные офицеры, и среди них уже заброшено зерно
сомнения о безусловной законности и доблестности их
деятельности. Правда, что все они прошли через ту страшную, искусную,
веками выработанную муштровку, убивающую всякую
самодеятельность человека, и так приучены к механическому повиновению,
что при словах команды: Пальба шеренгой!.. Шеренга... Пли!.,
и т. п., у них сами собою поднимаются ружья и совершаются
привычные движения. Но ведь «пли!» будет значить теперь не то, что
забавляться, стреляя в мишень, а значит убивать своих измученных,
обиженных отцов, братьев, которые, вот они, стоят кучей с бабами,
ребятами на улице и что-то кричат, махая руками. Вот они — кто
с редкой бородкой в заплатанном кафтане и лаптях, такой же, как
оставшийся дома в Казанской или Рязанской губернии родитель,
кто с седой бородой, с согнутой спиной, с большой палкой, такой
же, как отцов отец — дед, кто молодой малый в сапогах и
красной рубахе, такой же, каким год назад был он сам, тот солдат,
который должен теперь стрелять в него. А вот и женщина в лаптях и
паневе, такая же, как оставленная дома мать...
Неужели стрелять в них?
И бог знает, что сделает каждый солдат в эту последнюю
минуту. Одного малейшего указания на то, что этого нельзя делать,
главное, что этого можно не делать, одного такого слова, намека будет
тогда достаточно для того, чтобы остановить их.
Все люди, едущие в этом поезде, когда приступят к совершению
того дела, на которое едут, будут в том же положении, в котором был
бы загипнотизированный человек, которому внушено разрубить
бревно, и он, подойдя уже к тому, что ему указано как бревно, и уже
взмахнув топором, сам увидал бы или ему указали бы, что это не
бревно, а его спящий брат. Он может совершить предписанное ему
дело и может очнуться перед совершением его. Так же и все эти
люди могут очнуться или не очнуться. Не очнутся они, и совершится
такое же ужасное дело, какое было в Орле, и усилится в других
людях то самовнушение и внушение, под влиянием которого они
действуют; очнутся они, и не только не произойдет такого дела, но
еще и многие из тех, которые узнают про оборот, который приняло
дело, освободятся от того внушения, в котором они находились,
394

или по крайней мере приблизятся к такому освобождению.
Но не только если все люди, едущие в этом поезде очнутся и
воздержатся от совершения начатого дела, если очнутся и
воздержатся хоть некоторые из них и выскажут смело другим людям
преступность этого дела, то и тогда воздействие этих нескольких людей
может сделать то, что и остальные люди очнутся от того
внушения, под которым они находились, и предполагаемое злодеяние не
будет совершено.
Мало того, если даже хоть несколько людей, не участвующих
в этом деле, но только присутствующих при приготовлениях к нему
или узнавших про совершившиеся уже прежде подобные дела, не
останутся равнодушными, а прямо и смело выскажут свое
отвращение к участникам таких дел и укажут им на всю неразумность,
жестокость и преступность их, то и это не пройдет бесследно.
Так это и было в настоящем случае. Стоило некоторым людям,
участникам и неучастникам этого дела, свободным от внушения,
еще тогда, когда только готовились к этому делу, смело
высказывать свое негодование перед совершившимися в других местах
истязаниями и отвращение и презрение к людям, участвовавшим в
них, стоило в настоящем тульском деле некоторым лицам
выразить нежелание участвовать в нем, стоило проезжавшей барыне и
другим лицам тут же на станции высказать тем, которые ехали в
этом поезде, свое негодование перед совершаемым ими делом, стоило
одному из полковых командиров, от которых требовались части
войск для усмирения, высказать свое мнение, что военные не могут
быть палачами, и благодаря этим и некоторым другим,
кажущимся неважными частным воздействиям на людей, находящихся под
внушением, дело приняло совсем другой оборот, и войска, приехав
на место, не совершили истязаний, а только срубили лес и отдали его
помещику.
Не будь в некоторых людях ясного сознания того, что то, что
они делают,— дурно, и не будь вследствие этого воздействий в
этом смысле людей друг на друга, произошло бы то, что было в Орле.
Будь это сознание еще сильнее и потому количество этих воздействий
больше, чем то, какое было, очень может быть, что губернатор с
войсками не решился бы даже и срубить леса, отдавая его помещику.
Будь это сознание еще сильнее и воздействий этих еще больше, очень
может быть, что губернатор не решился бы даже ехать на место
действия. Будь сознание еще сильнее и воздействий еще больше, очень
может быть, что не решился бы и министр предписывать и государь
утверждать такое решение.
Всё зависит, следовательно, от силы сознания каждым
отдельным человеком христианской истины.
И потому, казалось бы, на усиление в себе и других ясности
требований христианской истины и должна бы была быть
направлена деятельность всех людей нашего времени, утверждающих, что
они желают содействовать благу человечества.
395

4
Но удивительное дело: именно те люди, которые в наше время
более всех других говорят, что заботятся об улучшении
человеческой жизни, и считаются руководителями общественного мнения,
утверждают, что этого-то и не нужно делать и что для улучшения
положения людей существуют другие, более действительные
средства. Люди эти утверждают, что улучшение жизни человеческой
происходит не вследствие внутренних усилий отдельных людей
сознания, уяснения и исповедания истины, а вследствие постепенного
изменения общих внешних условий жизни, и что потому силы
каждого отдельного человека должны быть направлены не на сознание
и уяснение себе и исповедание истины, а на постепенное
изменение в полезном для человечества направлении общих внешних
условий жизни, всякое же исповедание отдельным человеком истины,
несогласной с существующим порядком, не только не полезно, но
вредно, потому что вызывает со стороны власти стеснения,
мешающие этим отдельным людям продолжать их полезную для служения
обществу деятельность. По учению этому все изменения в жизни
человеческой происходят по тем же законам, по которым они
происходят и в жизни животных.
Так что по учению этому все основатели религий, как Моисей
и пророки, Конфуций, Лао-дзи, Будда, Христос и другие,
проповедовали свои учения, а последователи их принимали их не потому,
что они любили истину, уясняли ее себе и исповедовали, а потому,
что политические, социальные и, главное, экономические условия
тех народов, среди которых появились и распространялись эти
учения, были благоприятны для проявления и
распространения их.
И потому главная деятельность человека, желающего служить
обществу и улучшить положение человечества, должна по этому
учению быть направлена не на уяснение истины и исповедание ее,
а на улучшение внешних политических, социальных и, главное,
экономических условий. Изменение же этих политических,
социальных и экономических условий совершается посредством отчасти
служения правительству и внесения в него либеральных и
прогрессивных начал, отчасти содействием развитию промышленности и
распространению социалистических идей и, главное,
распространением научного образования.
По этому учению важно не то, чтобы исповедовать в жизни ту
истину, которая открылась тебе, и вследствие этого неизбежно
быть вынужденным осуществлять ее в жизни или по крайней мере не
совершать поступков, противных исповедуемой истине: не служить
правительству и не усиливать его власть, если считаешь власть
эту вредною, но пользоваться капиталистическим строем, если
считаешь этот строй неправильным, не высказывать уважения
разным обрядам, если считаешь их вредным суеверием, не
участвовать в судах, если считаешь их устройство ложным, не служить сол-
з%

датом, не присягать, вообще не лгать, не подличать, а важно то,
чтобы, не изменяя существующих форм жизни и, противно своим
убеждениям, подчиняясь им, вносить либерализм в существующие
учреждения: содействовать промышленности, пропаганде
социализма и успехам того, что называется науками, и распространению
образования. По этой теории можно, оставаясь землевладельцем,
купцом, фабрикантом, судьей, чиновником, получающим
жалованье от правительства, солдатом,офицером, быть при этом не
только гуманным человеком, но даже социалистом и
революционером.
Лицемерие, имевшее прежде одну религиозную основу в учении
о падении рода человеческого, об искуплении и о церкви, в этом
учении получило в наше время новую научную основу и вследствие
этого захватило в свои сети всех тех людей, которые уже не могут
по степени своего развития опираться на лицемерие религиозное.
Так что если прежде только человек, исповедующий церковное
религиозное учение, мог, признавая себя при этом чистым от всякого
греха, участвовать во всех преступлениях, совершаемых
государством, и пользоваться ими, если он только при этом исполнял
внешние требования своего исповедания, то теперь и все люди, не
верящие в церковное христианство, имеют такую же твердую светскую
научную основу для признания себя чистыми и даже
высоконравственными людьми, несмотря на свое участие в государственных
злодеяниях и пользование ими.
Живет не в одной России, но где бы то ни было — во Франции,
Англии, Германии, Америке — богатый землевладелец и за право,
предоставляемое им людям, живущим на его земле, кормиться с
нее,сдирает с этих большею частью голодных людей всё, что только
он может содрать с них. Право собственности на землю этого
человека основывается на том, что при каждой попытке угнетенных
людей без его согласия воспользоваться землями, которые он
считает своими, приходят войска и подвергают людей,
захватывающих эти земли, истязаниям и убийствам. Казалось бы, очевидно,
что человек, живущий так, есть злое и эгоистическое существо и
никак не может считать себя христианином или либеральным
человеком. Казалось бы очевидным, что первое, что должен сделать
такой человек, если он хочет хоть сколько-нибудь приблизиться к
христианству или либерализму, состоит в том, чтобы перестать
грабить и губить людей посредством поддерживаемого
правительством убийствами и истязаниями его права на землю. Но так бы
это было, если бы не было метафизики лицемерия, которая
говорит, что с религиозной точки зрения владение или невладение
землей — безразлично для спасения, а с научной точки зрения —
то, что отказ от владения землей был бы бесполезным личным
усилием и что содействие благу людей совершается не этим путем, а
постепенным изменением внешних форм. И вот этот человек,
нисколько не смущаясь и не сомневаясь в том, что ему поверят, устроив
земледельческую выставку, общество трезвости или разослав через
397

жену и детей фуфайки и бульон трем старухам, смело в семье, в
гостиных, в комитетах, печати проповедует евангельскую или
гуманную любовь к ближнему вообще и в особенности к тому рабочему
земледельческому народу, который он, не переставая, мучит и
угнетает. И люди, находящиеся в том же положении, как и он, верят ему,
восхваляют его и с ним вместе с важностью обсуждают вопросы
о том, какими бы еще мерами улучшить положение того
рабочего народа, на ограблении которого основана их жизнь,
придумывая для этого всевозможные средства, но только не то одно, без
которого невозможно никакое улучшение положения народа, и
именно то, чтобы перестать отнимать у этого народа необходимую ему
для пропитания землю.
Поразительнейшим примером такого лицемерия были заботы
русских землевладельцев во время последнего года о борьбе с
голодом, который они-то и произвели и которым они тут же
пользовались, продавая не только хлеб по самой высокой цене, но
картофельную ботву по 5 рублей за десятину на топливо мерзнущим
крестьянам.
Или живет купец, вся торговля которого, как и всякая
торговля, основана на ряде мошенничеств, посредством которых,
пользуясь невежеством и нуждой людей, у них покупаются предметы
ниже их стоимости и, пользуясь невежеством же, нуждой и
соблазном, продаются назад выше стоимости. Казалось бы, очевидно,
что человек, вся деятельность которого основана на том, что на
его же языке называется мошенничеством, если только эти же
дела совершаются при других условиях, должен бы стыдиться
своего положения и никак уже не может, продолжая быть купцом,
выставлять себя христианином или либеральным человеком. Но
метафизика лицемерия говорит ему, что он может слыть
добродетельным человеком, продолжая свою вредную деятельность:
религиозному человеку нужно только верить, а либеральному
нужно только содействовать изменению внешних условий —
прогрессу промышленности. И вот этот купец (который часто кроме
того совершает еще и ряд прямых мошенничеств, продавая дурное
за хорошее, обвешивает, обмеривает или торгует исключительно
губящими жизнь народа предметами, как вино, опиум) смело
считает себя и считается другими, если только он прямо не
обманывает в делах своих сотоварищей по обману, т. е. свою братью —
купцов, то считается образцом честности и добросовестности. Если
же он истратит 0,001 из украденных им денег на какое-нибудь
общественное учреждение: больницу, музей, учебное заведение, то
его считают еще и благотворителем того народа, на обмане и
развращении которого основано всё его благосостояние; если же он
пожертвовал часть украденных денег на церковь и бедных,— то
и примерным христианином.
Или живет фабрикант, доход которого весь составляется из
платы, отнятой у рабочих, и вся деятельность которого основана
на принудительном, неестественном труде, губящем целые поко-
398

ления людей; казалось бы, очевидно, что прежде всего, если
человек этот исповедует какие-нибудь христианские или либеральные
принципы, ему нужно перестать губить для своих барышей
человеческие жизни. Но по существующей теории он содействует
промышленности, и ему не нужно, даже было бы вредно для людей
и общества, прекращать свою деятельность. И вот человек этот,
жестокий, рабовладелец тысяч людей, устроив для искалеченных
на его работе людей домики с двухаршинными садиками, и кассу,
и богадельню, больницу, вполне уверен, что он этим с излишком
заплатил за все те погубленные и губимые им физически и
духовно человеческие жизни, спокойно, гордясь ею, продолжает свою
деятельность.
Или живет правитель или какой бы то ни было гражданский,
духовный, военный слуга государства, служащий для того, чтобы
удовлетворить свое честолюбие или властолюбие или, что чаще
всего бывает, для того только, чтобы получить собираемое с
изнуренного, измученного работой народа жалованье (подати, от
кого бы ни шли, всегда идут с труда, т. е. с рабочего народа), и если
он, что очень редко бывает, еще прямо не крадет
государственные деньги непривычным способом, то считает себя и считается
другими, подобными ему, полезнейшим и добродетельнейшим
членом общества.
Живет какой-нибудь судья, прокурор, правитель и знает, что
по его приговору или решению сидят сейчас сотни, тысячи
оторванных от семей несчастных в одиночных тюрьмах, на
каторгах, сходя с ума и убивая себя стеклом, голодом, знает, что у
этих тысяч людей есть еще тысячи матерей, жен, детей,
страдающих разлукой, лишенных свиданья, опозоренных, тщетно
вымаливающих прощенья или хоть облегченья судьбы отцов, сыновей,
мужей, братьев, и судья и правитель этот так загрубел в своем
лицемерии, что он сам и ему подобные и их жены и домочадцы
вполне уверены, что он при этом может быть очень добрый и
чувствительный человек. По метафизике лицемерия выходит, что он
делает полезное общественное дело. И человек этот, погубив сотни,
тысячи людей, проклинающих его и отчаивающихся благодаря
его деятельности в вере в добро и бога, с сияющей,
благодушной улыбкой на гладком лице идет к обедне, слушает Евангелие,
произносит либеральные речи, ласкает своих детей, проповедует
им нравственность и умиляется перед воображаемыми
страданиями.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их
жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью,
которая тем или другим способом, теми или другими пиявками
высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый
ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней
замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств,
видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен,
больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители
399

этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою
роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими
угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы
нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и
вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они
все очень озабочены благом того народа, который они, не
переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на
богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над
христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи
обученные люди на все лады, в ризах и без риз, в белых
галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все
отрицают всею своею жизнью. И, делая всё это, люди эти так
входят в свою роль, что серьезно верят, что они действительно то
самое, чем притворяются.
Всеобщее лицемерие, вошедшее в плоть и кровь всех сословий
нашего времени, дошло до таких пределов, что ничто уже в этом
роде никого уже не возмущает. Недаром гипокритство значит
актерство, и притворяться — играть роль можно всякую. Такие
явления, как то, что наместники Христа благословляют в порядке
стоящих убийц, держащих заряженное на своих братьев ружье,
на молитву; что священники, пастыри всяких христианских
исповеданий всегда так же неизбежно, как и палачи, участвуют в
казнях, своим присутствием признавая убийство совместимым с
христианством (на опыте в Америке во время убийства
электричеством присутствовал пастор),— все такие явления никого уже
не удивляют.
Недавно была международная тюремная выставка в
Петербурге, где выставляли орудия истязаний: кандалы, модели
одиночных заключений, т. е. орудия пытки худшие, чем кнуты и
розги, и чувствительные господа и дамы ходили осматривать это и
весожлись этим.
Никого не удивляет и то, как либеральная наука доказывает,
рядом с признанием равенства, братства, свободы людей,
необходимость войска, казней, таможен, цензуры, регламентации
проституции, изгнания дешевых работников, запрещений эмиграции,
необходимости и справедливости колонизации, основанной на
отравлении, ограблении и уничтожении целых пород людей,
называемых дикими, и т. п.
Говорят о том, что будет тогда, когда все люди будут
исповедовать то, что называется христианством (т. е. различные
враждебные между собой исповедания), когда все будут сыты и
одеты, будут все соединены друг с другом с одного конца света до дру
гого телеграфами, телефонами, будут сообщаться воздушными
шарами, когда все рабочие проникнутся социальными учениями
и когда рабочие союзы соберут столько-то миллионов членов и
рублей и все люди будут образованы, все будут читать газеты, знать
все науки.
Но что же может произойти полезного и доброго от всех этих
400

усовершенствований, если при этом люди не будут говорить и
делать то, что они считают правдой?
Ведь бедствия людей происходят от разъединения.
Разъединение же происходит оттого, что люди следуют не истине, которая
одна, а лжам, которых много. Единственное средство соединения
людей воедино есть соединение в истине. И потому, чем
искреннее люди стремятся к истине, тем ближе они к этому соединению.
Но как же могут люди соединиться в истине или хотя бы
приблизиться к ней, если они не только не высказывают ту истину,
которую знают, но считают, что этого не нужно делать, и
притворяются, что считают истиной то, что не считают истиной.
И потому никакое улучшение положения людей невозможно
до тех пор, пока люди будут притворяться, т. е. сами от себя
скрывать истину, до тех пор, пока не признают того, что единение их,
а потому и благо их возможно только в истине, и потому не будут
ставить выше всего другого признание и исповедание истины, той
истины, которая открылась им.
Пусть совершатся все те внешние усовершенствования, о
которых могут только мечтать религиозные и научные люди; пусть
все люди примут христианство и пусть совершатся все те
улучшения, которых желают разные Беллами и Рише со
всевозможными добавлениями и исправлениями, но пусть при этом останется
то лицемерие, которое есть теперь; пусть люди не исповедуют ту
истину, которую они знают, а продолжают притворяться, что
верят в то, во что не верят, и уважают то, чего не уважают, и
положение людей не только останется то же, но будет становиться
всё хуже и хуже. Чем будут сытее люди, чем больше будет
телеграфов, телефонов, книг, газет, журналов, тем будет только
больше средств распространения несогласных между собой лжей и
лицемерия и тем больше будут разъединены и потому
бедственны люди, как это и есть теперь.
Пусть совершатся все эти внешние изменения, и положение
человечества не улучшится. Но пусть только каждый человек
сейчас же в своей жизни по мере сил своих исповедует ту правду,
которую он знает, или хотя по крайней мере пусть не защищает ту
неправду, которую он делает, выдавая ее за правду, и тотчас же в
нынешнем 93-м году совершились бы такие перемены к
освобождению людей и установлению правды на земле, о которых мы не
смеем мечтать и через столетия.
Недаром единственная не кроткая, а обличительная и
жестокая речь Христа была обращена к лицемерам и против
лицемерия. Развращает, озлобляет, озверяет и потому разъединяет
людей не воровство, не грабеж, не убийство, не блуд, не подлоги,
а ложь, та особенная ложь лицемерия, которая уничтожает в
сознании людей различие между добром и злом, лишает их этим
возможности избегать зла и искать добра, лишает их того, что
составляет сущность истинной человеческой жизни, и потому стоит
на пути всякого совершенствования людей.
401

Люди, не знающие истины и делающие зло, возбуждая в
других сострадание к своим жертвам и отвращение к своим
поступкам, делают зло только тем, над кем они совершают его, но люди,
знающие истину и делающие зло, прикрытое лицемерием,
делают зло и себе и тем, над кем его совершают, и еще тысячам и
тысячам других людей, соблазняемых той ложью, которою они
стараются прикрыть совершаемое ими зло.
Воры, грабители, убийцы, обманщики, совершающие дела,
признаваемые злом ими самими и всеми людьми, служат примером
того, чего не нужно делать, и отвращают людей от зла. Люди же,
делающие те же дела воровства, грабежа, истязаний, убийств,
прикрываясь религиозными и научными либеральными
оправданиями, как это делают все землевладельцы, купцы, фабриканты
и всякие слуги правительства нашего времени, призывают
других к подражанию своим поступкам и делают зло не только тем,
которые страдают от него, но тысячам и миллионам людей,
которых они развращают, уничтожая для этих людей различие
между добром и злом.
Одно состояние, нажитое торговлей предметами, необходимыми
для народа или развращающими народ, или биржевыми
операциями, или приобретением дешевых земель, которые потом дорожают
от нужды народной, или устройством заводов, губящих здоровье
и жизни людей, или посредством гражданской или военной службы
государству, или какими-либо делами, потворствующими
соблазнам людей,— состояние, приобретаемое такими делами не только
с разрешения, но с одобрения руководителей общества,
скрашенное при этом показною благотворительностью, без сравнения
более развращает людей, чем миллионы краж, мошенничеств,
грабежей, совершенных вне признанных законом форм и
подвергающихся уголовному преследованию.
Одна казнь, совершенная не находящимися под действием
страсти, достаточными, образованными людьми, с одобрения и с
участием христианских пастырей, выставляемая как нечто
необходимое и даже справедливое, развращает и озверяет людей больше,
чем сотни и тысячи убийств, совершенных людьми рабочими,
необразованными, да еще в увлечениях страсти. Казнь такая,
какую предлагал устроить Жуковский, такая, при которой люди
испытывали бы даже, как предлагал Жуковский, религиозное
умиление, была бы самым развращающим действием, которое
только можно себе представить. (См. VI том полн. собр. соч.
Жуковского.)
Всякая, самая короткая война с сопровождающими
обыкновенно войну тратами, истреблениями посевов, воровствами,
допускаемым развратом, грабежами, убийствами, с
придумываемыми оправданиями необходимости и справедливости ее, с
возвеличением и восхвалением военных подвигов, любви к знамени, к
отечеству и с притворством забот о раненых и т. п. — развращает в
402

один год людей больше, чем миллионы грабежей, поджогов, убийств,
совершаемых в продолжение сотни лет одиночными людьми под
влиянием страстей.
Одна, степенно ведомая в пределах приличия роскошная жизнь
благопристойной, так называемой добродетельной семьи,
проедающей, однако, на себя столько рабочих дней, сколько достало
бы на прокормление тысяч людей, в нищете живущих рядом с этой
семьей,— более развращает людей, чем тысячи неистовых оргий
грубых купцов, офицеров, рабочих, предающихся пьянству и
разврату, разбивающих для потехи зеркала, посуду и т. п.
Одна торжественная процессия, молебствие или проповедь с
амвона или кафедры лжи, в которую не верят проповедующие,
производит без сравнения более зла, чем тысячи подлогов и
фальсификаций пищи и т. п.
Говорят о лицемерии фарисеев. Но лицемерие людей нашего
времени далеко превосходит невинное сравнительно лицемерие
фарисеев. У тех был хоть внешний религиозный закон, из-за
исполнения которого они могли не видеть своих обязанностей
по отношению своих близких, да и обязанности-то эти были
тогда еще неясно указаны; в наше же время, во-первых, нет такого
религиозного закона, который освобождал бы людей от их
обязанностей к близким, всем без различия (я не считаю тех грубых
и глупых людей, которые думают еще и теперь, что таинства или
разрешение папы могут разрешать их грехи); напротив, тот
евангельский закон, который в том или другом виде мы все
исповедуем, прямо указывает на эти обязанности, и кроме того эти самые
обязанности, которые тогда в туманных выражениях были высказаны
только некоторыми пророками, теперь уже так ясно высказаны, что
стали такими труизмами, что их повторяют гимназисты и
фельетонисты. И потому людям нашего времени, казалось бы, уж
никак нельзя притворяться, что они не знают этих своих
обязанностей.
Люди нашего времени, пользующиеся держащимся насилием
порядком вещей и вместе с тем уверяющие, что они очень любят
своих ближних и совсем не замечают того, что они всей своей
жизнью делают зло этим ближним, подобны человеку, непрестанно
грабившему людей, который бы, будучи, наконец, захвачен с
поднятым ножом над отчаянным криком зовущей себе на помощь
жертвой, уверял бы, что он не знал, что то, что он делал, было неприятно
тому, кого он грабил и собирался резать. Ведь как нельзя этому
грабителю и убийце отрицать того, что у всех на виду, так
точно нельзя, казалось бы, теперь уже и людям нашего времени,
живущим на счет страданий угнетенных людей, уверять себя и
других, что они желают добра тем людям, которых они, не
переставая, грабят, и что они не знали того, каким образом
приобретается ими то, чем они пользуются.
Нельзя уж нам уверять, что мы не знали про те 100 тысяч
человек в одной России, которые сидят всегда по тюрьмам и катор-
403

гам для обеспечения нашей собственности и спокойствия, и что
мы не знаем про те суды, в которых мы сами участвуем и которые
по нашим прошениям приговаривают покушающихся на нашу
собственность и безопасность людей к тюрьмам, ссылкам и
каторгам, в которых люди, нисколько не худшие, чем те, которые их
судят, гибнут и развращаются; что мы не знали того, что всё, что
мы имеем, мы имеем только потому, что это добывается и
ограждается для нас убийством и истязаниями. Нельзя нам
притворяться, что мы не видим того городового, который с заряженным
револьвером ходит перед окнами, защищая нас в то время, как мы
едим вкусный обед или смотрим новую пьесу, и про тех солдат,
которые сейчас же выедут с ружьями и боевыми патронами туда,
где будет нарушена наша собственность.
Ведь мы знаем, что если мы доедим свой обед, и досмотрим
новую пьесу, и довеселимся на бале, на катанье, скачке или охоте,
то только благодаря пуле в револьвере городового и в ружье
солдата, которая пробьет голодное брюхо того обделенного, который
из-за угла, облизываясь, глядит на наши удовольствия и тотчас
же нарушит их, как только уйдет городовой с револьвером или не
будет солдата в казармах, готового явиться по нашему первому
зову.
И потому как человеку, пойманному среди бела дня в
грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся на грабимого
им человека не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и не угрожал
зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять себя и
других, что солдаты и городовые с револьверами находятся
около нас совсем не для того, чтобы оберегать нас, а для защиты от
внешних врагов, для порядка, для украшения, развлечения и
парадов, и что мы и не знали того, что люди не любят умирать от
голода, не имея права вырабатывать себе пропитание из земли,
на которой они живут, не любят работать под землей, в воде, в
пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам на разных фабриках и
заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
Казалось бы, невозможно отрицать того, что так очевидно. А между
тем это-то самое и делается.
И хотя и есть среди богатых живые люди, каких я, к счастью,
встречаю всё чаще и чаще, особенно из молодых и женщин, которые
при напоминании о том, как и чем покупаются их удовольствия,
не стараясь скрыть истину, схватываются за голову и говорят:
«Ах, не говорите об этом. Ведь если так, то жить нельзя»; хотя и
есть такие искренние люди, которые, хотя и не могут избавиться
от него, видят свой грех, огромное большинство людей нашего
времени так вошло в свою роль лицемерия, что уж смело отрицает
то, что режет глаза всякому зрячему.
«Всё это несправедливо,— говорят они:— никто не
принуждает народ работать у землевладельцев и на фабриках. Это дело
свободного договора. Крупная собственность и капиталы
необходимы, потому что организуют работу и дают ее рабочему клас-
404

су. Работы же на фабриках и заводах совсем не так ужасны, как
вы их представляете. И если есть некоторые злоупотребления на
фабриках, то правительство и общество принимают меры к тому,
чтобы устранить их и сделать труд рабочих еще более легким и
даже приятным. Рабочий народ привык к физическим работам и
пока ни на что другое не способен. Бедность же народа
происходит совсем не от землевладения, не от угнетения капиталистов,
а от других причин: она происходит от необразования, грубости,
пьянства народа. И мы, правительственные люди,
противодействующие этому обеднению мудрым управлением, и мы,
капиталисты, противодействующие этому распространением полезных
изобретений, мы, духовенство,— религиозным обучением, а мы,
либералы,— устройством союзов рабочих, увеличением и
распространением образования, этим путем, не изменяя своего
положения, увеличиваем благосостояние народа. Мы не хотим, чтобы все
были бедны, как бедные, а хотим, чтобы все были богаты, как
богатые. То же, что людей будто бы истязают и убивают для того,
чтобы заставить их работать на богатых, есть софизм; войска
посылаются против народа только тогда, когда народ, не понимая
своей выгоды, бунтует и нарушает спокойствие, нужное для
всеобщего блага. Так же необходимо и обуздание злодеев, для
которых устроены тюрьмы, виселицы, каторги. Мы сами бы
желали упразднить их и работаем в этом направлении».
Лицемерие в наше время, поддерживаемое с двух сторон:
guasi-религией и £шш-наукой, дошло до таких размеров, что
если бы мы не жили среди него, то нельзя бы было поверить, что
люди могут дойти до такой степени самообмана. Люди дошли в
наше время до того удивительного положения, что так огрубело
сердце их, что они глядят и не видят, слушают и не слышат и не
разумеют.
Люди уже давно живут жизнью, противной их сознанию.
Если бы не было лицемерия, они не могли бы жить этой жизнью. Этот
противный их сознанию строй жизни продолжается только
потому, что он прикрыт лицемерием.
И чем больше увеличивается расстояние между
действительностью и сознанием людей, тем больше растягивается и
лицемерие. Но и лицемерию есть пределы. И мне кажется, что мы в
наше время дошли до этого предела.
Каждый человек нашего времени с невольно усвоенным им
христианским сознанием находится в положении, совершенно
подобном положению спящего человека, который видит во сне, что он
должен делать то, чего, как он знает это и во сне, он не должен
делать. Он знает это в самой глубине своего сознания, и все-таки
как будто не может изменить своего положения, не может
остановиться и перестать делать то, чего, он знает, ему не должно
делать. И, как это бывает во сне, положение его, становясь всё
мучительнее и мучительнее, доходит, наконец, до последней степени
напряжения, и тогда он начинает сомневаться в действительнос-
405

ти того, что представляется ему, и делает усилие сознания, чтобы
разорвать то наваждение, которое сковывает его.
В таком же положении находится средний человек нашего
христианского мира. Он чувствует, что всё то, что делается им самим
и вокруг него, есть что-то нелепое, безобразное, невозможное и
противное его сознанию, чувствует, что положение это
становится всё мучительнее и мучительнее и дошло уже до последней
степени напряжения.
Не может этого быть: не может быть того, чтобы мы, люди
нашего времени, с нашим вошедшим уже в нашу плоть и кровь
христианским сознанием достоинства человека, равенства людей, с
нашей потребностью мирного общения и единения народов,
действительно жили бы так, чтобы всякая наша радость, всякое
удобство оплачивалось бы страданиями, жизнями наших братии и
чтобы мы при этом еще всякую минуту были бы на волоске от того,
чтобы, как дикие звери, броситься друг на друга, народ на народ,
безжалостно истребляя труды и жизни людей только потому, что
какой-нибудь заблудший дипломат или правитель скажет или
напишет какую-нибудь глупость другому такому же, как он,
заблудшему дипломату или правителю.
Не может этого быть. А между тем всякий человек нашего
времени видит, что это самое делается и это самое ожидает его. И
положение становится всё мучительнее и мучительнее.
И как человек во сне не верит тому, чтобы то, что ему
представляется действительностью, было бы точно действительностью, и
хочет проснуться к другой, настоящей действительности, так
точно и средний человек нашего времени не может в глубине души
верить тому, чтобы то ужасное положение, в котором он
находится и которое становится всё хуже и хуже, было бы
действительностью, и хочет проснуться к настоящей действительности, к
действительности уже живущего в нем сознания.
И как стоит человеку во сне только сделать усилие сознания
и спросить себя: да не сон ли это? для того, чтобы мгновенно
разрушилось казавшееся ему таким безнадежным положение и он
проснулся бы к спокойной и радостной действительности, точно так
же и современному человеку стоит только сделать усилие
сознания, усомниться в действительности того, что ему представляет
его собственное и окружающее его лицемерие, и спросить себя:
да не обман ли это? чтобы он почувствовал себя тотчас же
перешедшим так же, как и проснувшийся человек, из
воображаемого и страшного мира в настоящую, спокойную и радостную
действительность.
И для этого человеку не нужно делать никаких подвигов и
поступков, а нужно сделать только внутреннее усилие сознания.
406

5
Но может ли человек сделать это усилие?
По существующей и необходимой для лицемерия теории
человек не свободен и не может изменить своей жизни.
«Человек не может изменить своей жизни, потому что он не
свободен; не свободен же он потому, что все поступки его
обусловлены предшествующими причинами. И что бы ни делал человек,
существуют всегда те или другие причины, по которым человек
совершил те или другие поступки, и потому человек не может быть
свободен и изменять сам свою жизнь»,— говорят защитники
метафизики лицемерия. И они были бы совершенно правы, если бы
человек был существо бессознательное и неподвижное по
отношению истины, т. е., раз познав истину, всегда бы оставался на
одной и той же степени познания ее. Но человек — существо
сознательное и познающее всё большую и большую степень истины, и
потому, если человек и не свободен в совершении тех или других
поступков, потому что для каждого поступка существует
причина, самые причины этих поступков, заключающиеся для
сознательного человека в том, что он признает ту или другую истину
достаточной причиной поступка, находятся во власти человека.
Так что человек, не свободней в совершении тех или других
поступков, свободен в том, на основании чего совершаются
поступки. Вроде того как машинист на паровозе, не свободный в том,
чтобы изменить уже совершившееся или совершающееся
движение паровоза, свободен в том, чтобы вперед определить его
будущие движения.
Что бы ни делал сознательный человек, он поступает так, а не
иначе только потому, что он или теперь признает, что истина в том,
что должно поступать так, как он поступает, или потому, что он
когда-то прежде признал это, теперь же только по инерции, по
привычке поступает так, как он это признал должным прежде.
В том или другом случае причиной его поступка было не
известное явление, а признание известного положения истиной и
вследствие того признание того или другого явления
достаточной причиной поступка.
Ест ли человек, или воздерживается от пищи, работает или
отдыхает, бежит от опасности или подвергается ей, если он
сознательный человек, он поступает так, как поступает, только потому,
что теперь считает это должным, разумным: считает, что истина
состоит в том, чтобы поступать так, а не иначе, или уже давно
прежде считал это.
Признание же известной истины или непризнание ее зависит
не от внешних, а от каких-то других причин, находящихся в
самом человеке. Так что иногда при всех внешних, казалось бы,
выгодных условиях для признания истины один человек не признает
ее, и, напротив, другой при всех самых невыгодных к тому
условиях без всяких видимых причин признает ее. Как это и сказано
407

в Евангелии: «и никто не придет ко мне, если отец не привлечет его
к себе» (Иоан. VI, 44), т. е. что признание истины, составляющее
причину всех явлений жизни человеческой, не зависит от
внешних явлений, а от каких-то внутренних свойств человека, не
подлежащих его наблюдению.
И потому человек, не свободный в своих поступках, всегда
чувствует себя свободным в том, что служит причиной его поступков,—
в признании или непризнании истины. И чувствует себя
свободным не только независимо от внешних, происходящих вне его
событий, но даже и от своих поступков.
Так, человек, совершив под влиянием страсти поступок,
противный сознанной истине, остается все-таки свободным в
признании или непризнании ее, т. е. может, не признавая истину, считать
свой поступок необходимым и оправдывать себя в совершении его
и может, признавая истину, считать свой поступок дурным и
осуждать себя в нем.
Так, игрок или пьяница, не выдержавший соблазна и
подпавший своей страсти, остается все-таки свободным признавать
игру и пьянство или злом, или безразличной забавой. В первом
случае он, если и не тотчас избавляется от своей страсти, тем
больше освобождается от нее, чем искреннее он признает истину; во
втором же он усиливает свою страсть и лишает себя всякой
возможности освобождения.
Точно так же и человек, не выдержавший жара и, не спасши
своего товарища, выбежавший из горящего дома, остается
свободным (признавая истину о том, что человек с опасностью
своей жизни должен служить чужим жизням) считать свой
поступок дурным и потому осуждать себя за него или (не признавая
эту истину) считать свой поступок естественным, необходимым и
оправдывать себя в нем. В первом случае — в том, когда он
признает истину, несмотря на свое отступление от нее, он готовит
целый ряд неизбежно имеющих вытечь из такого признания
самоотверженных поступков; во втором случае готовит целый ряд
противоположных первым эгоистических поступков.
Не то чтобы человек был свободен всегда признавать или не
признавать всякую истину. Есть истины, давно уже признанные
или самим человеком, или переданные ему воспитанием,
преданием и принятые им на веру, следование которым стало для него
привычкой — второй природой, и есть истины, только неясно,
вдалеке представляющиеся ему. Человек одинаково несвободен в
непризнании первых и в признании вторых. Но есть третий род
истин, таких, которые не стали еще для человека бессознательным
мотивом деятельности, но вместе с тем уже с такою ясностью
открылись ему, что он не может обойти их и неизбежно должен так
или иначе отнестись к ним, признать или не признать их. По
отношению этих-то истин и проявляется свобода человека.
Всякий человек в своей жизни находится по отношению к
истине в положении путника, идущего в темноте при свете впереди
408

двигающегося фонаря: он не видит того, что еще не освещено
фонарем, не видит и того, что он прошел и что закрылось уже
темнотою, и не властен изменить своего отношения ни к тому, ни к
другому; но он видит, на каком бы месте пути он ни стоял, то, что
освещено фонарем, и всегда властен выбрать ту или другую сторону
дороги, по которой движется.
Для каждого человека есть всегда истины, не видимые ему,
не открывшиеся еще его умственному взору, есть другие истины,
уже пережитые, забытые и усвоенные им, и есть известные
истины, при свете его разума восставшие перед ним и требующие
своего признания. И вот в признании или непризнании этих-то истин
и проявляется то, что мы сознаем своей свободой.
Вся трудность и кажущаяся неразрешимость вопроса о
свободе человека происходит оттого, что люди, решающие этот
вопрос, представляют себе человека неподвижным по отношению
истины.
Человек несомненно несвободен, если мы представим себе его
неподвижным", если мы забудем, что жизнь человека и человечества
есть только постоянное движение от темноты к свету, от низшей
степени истины -к высшей, от истины, более смешанной с
заблуждениями, к истине, более освобожденной от них.
Человек был бы несвободен, если бы он не знал никакой
истины, и точно так же не был бы свободен и даже не имел бы понятия
о свободе, если бы вся истина, долженствующая руководить его
в жизни, раз навсегда, во всей чистоте своей, без примеси
заблуждений была бы открыта ему.
Но человек не неподвижен относительно истины, а постоянно,
по мере движения своего в жизни, каждый отдельный человек,
так же как и всё человечество, познает всё большую и большую
степень истины и всё больше и больше освобождается от
заблуждений. И потому люди всегда находятся в трояком отношении к
истине: одни истины так уже усвоены ими, что стали
бессознательными причинами поступков, другие только начинают
открываться им, и третьи, хотя и не усвоены еще ими, до такой степени
ясности открыты им, что они неизбежно так или иначе должны
отнестись к ним, должны признать или не признать их.
И вот в признании или непризнании этих-то истин и свободен
человек.
Свобода человека не в том, что он может независимо от хода
жизни и уже существующих и влияющих на него причин
совершать произвольные поступки, а в том, что он может,
признавая открывшуюся ему истину и исповедуя ее, сделаться
свободным и радостным делателем вечного и бесконечного дела,
совершаемого богом или жизнью мира, и может, не признавая эту
истину, сделаться рабом ее и быть насильно и мучительно влекомым
туда, куда он не хочет идти.
Истина не только указывает путь жизни человеческой, но
открывает тот единственный путь, по которому может идти жизнь
409

человеческая. И потому все люди неизбежно, свободно или не
свободно пойдут по пути истины: одни — сами собою совершая
предназначенное им дело жизни, другие — невольно подчиняясь
закону жизни. Свобода человека в этом выборе.
Такая свобода, в таких узких пределах, кажется людям столь
ничтожною, что они не замечают ее; одни (детерминисты)
считают эту долю свободы столь малою, что вовсе не признают ее;
другие, защитники полной свободы, имея в виду свою воображаемую
свободу, пренебрегают этой кажущейся им ничтожной степенью
свободы. Свобода, заключенная между пределами незнания
истины и признания известной степени ее, кажется людям не
свободою, тем более, что, хочет или не хочет человек признать
открывшуюся ему истину, он неизбежно будет принужден к
исполнению ее в жизни.
Лошадь, запряженная вместе с другими в воз, не свободна не
идти впереди воза. И если она не везет, воз будет бить ее по
ногам, и она пойдет туда же, куда пойдет воз, и будет невольно
везти его. Но несмотря на эту ограниченную свободу, она свободна
сама везти воз или быть влекомой им. То же и с человеком.
Велика ли, невелика ли эта свобода в сравнении с той
фантастической свободой, которую мы бы хотели иметь, свобода эта
одна несомненно существует, и свобода эта есть свобода, и в этой
свободе заключается благо, доступное человеку.
И мало того, что свобода эта дает благо людям, она же есть
и единственное средство совершения того дела, которое делается
жизнью мира.
По учению Христа человек, который видит смысл жизни в той
области, в которой она несвободна, в области последствий, т. е.
поступков, не имеет истинной жизни. Истинную жизнь, по
христианскому учению, имеет только тот, кто перенес свою жизнь в ту
область, в которой она свободна,— в область причин, т. е.
познания и признания открывающейся истины, исповедания ее, и
потому неизбежно следующего,— как воз за лошадью, исполнения ее.
Полагая жизнь свою в делах плотских, человек делает те
дела, которые всегда находятся в зависимости от
пространственных и временных, вне его находящихся причин. Он сам даже
ничего не делает, ему только кажется, что делает он, но в
действительности творятся все те дела, которые ему кажется, что он
делает, через него высшею силою, и он не творец жизни, а раб ее;
полагая же жизнь свою в признании и исповедании
открывающейся ему истины, он, соединяясь с источником всеобщей жизни,
совершает дела уже не личные, частные, зависящие от условий
пространства и времени, но дела, не имеющие причины и сами
составляющие причины всего остального и имеющие бесконечное,
ничем не ограниченное значение.
Пренебрегая сущностью истинной жизни, состоящей в
признании и исповедании истины, и напрягая свои усилия для
улучшения своей жизни на внешние поступки, люди языческого жиз-
410

непонимания подобны людям на пароходе, которые бы для того,
чтобы дойти до цели, заглушили бы паровик, мешающий им
разместить гребцов, и в бурю старались бы, вместо того чтобы идти
готовым уже паром и винтом, грести не достающими до воды
веслами.
Царство божие усилием берется, и только делающие усилие
восхищают его,— и это-то усилие отречения от изменений
внешних условий для признания и исповедания истины и есть то
усилие, которым берется царство божие и которое должно и может
быть сделано в наше время.
Стоит людям только понять это: перестать заботиться о делах
внешних и общих, в которых они не свободны, а только одну
сотую той энергии, которую они употребляют на внешние дела,
употребить на то, в чем они свободны, на признание и исповедание той
истины, которая стоит перед ними, на освобождение себя и
людей от лжи и лицемерия, скрывавших истину, для того чтобы без
усилий и борьбы тотчас же разрушился тот ложный строй жизни,
который мучает людей и угрожает им еще худшими бедствиями,
и осуществилось бы то царство божие или хоть та первая ступень
его, к которой уже готовы люди по своему сознанию.
Как бывает достаточно одного толчка для того, чтобы вся
насыщенная солью жидкость мгновенно перешла бы в кристаллы, так,
может быть, теперь достаточно самого малого усилия для того,
чтобы открытая уже людям истина охватила бы сотни, тысячи,
миллионы людей,— установилось бы соответствующее сознанию
общественное мнение, и вследствие установления его изменился бы
весь строй существующей жизни. И сделать это усилие зависит
от нас.
Только бы каждый из нас постарался понять и признать ту
христианскую истину, которая в самых разнообразных видах со всех
сторон окружает нас и просится нам в душу; только бы мы
перестали лгать и притворяться, что мы не видим эту истину или
желаем исполнять ее, но только не в том, чего она прежде всего
требует от нас; только бы мы признали эту истину, которая зовет нас,
и смело исповедовали ее, и мы тотчас же увидали бы, что сотни,
тысячи, миллионы людей находятся в том же положении, как и мы,
так же, как и мы, видят истину и так же, как и мы, только ждут от
других признания ее.
Только бы перестали люди лицемерить, и они тотчас же
увидали бы, что тот жестокий строй жизни, который один
связывает их и представляется им чем-то твердым, необходимым и
священным, от бога установленным, уже весь колеблется и
держится только той ложью лицемерия, которой мы вместе с подобными
нам поддерживаем его.
Но если это так, если справедливо, что от нас зависит
разрушить существующий строй жизни, имеем ли мы право разрушать
его, не зная ясно того, что мы поставим на его место? Что будет
с миром, если уничтожится существующий порядок вещей?
411

«Что будет там, за стенами оставляемого нами мира?»1
Страх берет — пустота, ширина, воля... Как идти, не зная
куда, как терять, не видя приобретений!..
«Если Колумб так рассуждал, он никогда не снялся бы с
якоря. Сумасшествие ехать по океану, не зная дороги, по океану, по
которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой —
вопрос. Этим сумасшествием он открыл новый мир. Конечно, если
бы народы переезжали из одного готового hotel garni в другой,
еще лучший,— было бы легче, да беда в том, что некому
заготовлять новых квартир. В будущем хуже, нежели в океане —
ничего нет,— оно будет таким, каким его сделают обстоятельства и
люди.
«Если вы довольны старым миром,— старайтесь его
сохранить, он очень хил и надолго его не станет; но если вам
невыносимо жить в вечном раздоре убеждений с жизнью, думать одно
и делать другое, выходите из-под выбеленных средневековых
сводов на свой страх. Я очень знаю, что это нелегко. Шутка ли
расстаться со всем, к чему человек привык со дня рождения, с чем
вместе рос и вырос. Люди готовы на страшные жертвы, но не на те,
которые от них требует новая жизнь. Готовы ли они пожертвовать
современной цивилизацией, образом жизни, религией, принятой
условной нравственностью? Готовы ли они лишиться всех плодов,
выработанных с такими усилиями, плодов, которыми мы
хвастаемся три столетия, лишиться всех удобств и прелестей нашего
существования, предпочесть дикую юность образованной
дряхлости, сломать свой наследственный замок из одного удовольствия
участвовать в закладке нового дома, который построится, без
сомнения, гораздо лучше после нас?» (Герцен, т. V, стр. 55).
Так говорил почти полстолетия тому назад русский писатель,
своим проницательным умом уже тогда ясно видевший то, что
видит теперь уже всякий самый мало размышляющий человек нашего
времени: невозможность продолжения жизни на прежних основах
и необходимость установления каких-то новых форм жизни.
С самой простой, низменной, мирской точки зрения уже ясно,
что безумно оставаться под сводом не выдерживающего своей
тяжести здания и надо выходить из него. И действительно, трудно
придумать положение, которое было бы бедственнее того, в
котором находится теперь христианский мир с своими
вооруженными друг против друга народами, с своими постоянно
неудержимо возрастающими для поддержания всё растущих этих
вооружений податями, со всё разгорающейся ненавистью рабочего
сословия к богатому, с висящим надо всеми дамокловым мечом
войны, всякую секунду готовым и необходимо долженствующим
рано или поздно оборваться.
Едва ли какая-либо революция может быть бедственнее для
большой массы народа постоянно существующего порядка или
1 Слова Герцена.
412

скорее беспорядка нашей жизни с своими обычными жертвами
неестественной работы, нищеты, пьянства, разврата и со всеми
ужасами предстоящей войны, имеющей поглотить в один год
больше жертв, чем все революции нынешнего столетия.
Что будет с нами, со всем человечеством, если каждый из нас
исполнит то, что требует от него бог через вложенную в него
совесть? Не будет ли беды оттого, что, находясь весь во власти
хозяина, я в устроенном и руководимом им заведении исполню то,
что он мне велит делать, но что мне, не знающему конечных
целей хозяина, кажется странным?
Но даже не этот вопрос: «что будет?» тревожит людей,
когда они медлят исполнить волю хозяина, их тревожит вопрос, как
жить без тех привычных нам условий нашей жизни, которые мы
называем наукой, искусством, цивилизацией, культурой. Мы
чувствуем для себя лично всю тяжесть настоящей жизни, мы видим и
то, что порядок жизни этой, если будет продолжаться, неизбежно
погубит нас, но вместе с тем мы хотим, чтобы условия этой нашей
жизни, выросшие из нее: наши науки, искусства, цивилизации,
культуры, при изменении нашей жизни остались бы целы. Вроде
того, как если бы человек, живущий в старом доме, страдающий
от холода и неудобств этого дома и знающий кроме того то, что
дом этот вот-вот завалится, согласился бы на перестройку его
только с тем, чтобы не выходить из него: условие, равняющееся
отказу от перестройки дома. «А что, как я выйду из дома, лишусь на
время всех удобств, а новый дом не построится или построится
иначе и в нем не будет того, к чему я привык?»
Но ведь когда есть материал, его строители, то все вероятия
за то, что новый дом построится лучше прежнего, а вместе с тем
есть не только вероятие, но несомненность того, что старый дом
завалится и задавит тех, которые останутся в нем. Удержатся ли
прежние, привычные условия жизни, уничтожатся ли они,
возникнут ли совсем новые, лучшие, нужно неизбежно выходить из
старых, ставших невозможными и губительными, условий нашей
жизни и идти навстречу будущему.
«Исчезнут науки, искусства, цивилизации, культуры!»
Да ведь всё это суть только различные проявления истины —
предстоящее же изменение совершается только во имя
приближения к истине и осуществления ее. Так как же могут исчезнуть
проявления истины вследствие осуществления ее? Они будут иные,
лучшие и высшие, но никак не уничтожатся. Уничтожится в них
то, что было ложно; то же, что было от истины, то только более
процветет и усилится.
6
Одумайтесь, люди, не веруйте в Евангелие, в учение о благе.
Если не одумаетесь, все так же погибнете, как погибли люди,
убитые Пилатом, как погибли те, которых задавила башня Силоамс-
413

кая, как погибли миллионы и миллионы людей, убивавших и
убитых, казнивших и казненных, мучащих и мучимых, и как глупо
погиб тот человек, засыпавший житницы и собиравшийся долго жить и
умерший в ту же ночь, с которой он хотел начинать жизнь.
«Одумайтесь, люди, и веруйте в Евангелие»,— говорил Христос
1800 лет тому назад и говорит еще с большей убедительностью
теперь,— предсказанною им и совершившеюся теперь бедственностью
и неразумностью нашей жизни, дошедшей теперь до последних
пределов бедственности и неразумия.
Ведь теперь, после стольких веков тщетных стараний
языческим устройством насилия обеспечить нашу жизнь, казалось бы,
не может не быть очевидным для всякого, что все направленные
к этой цели усилия вносят только новые опасности в жизнь и
личную и общественную, но никак не обеспечивают ее.
Ведь, как бы мы ни назывались, какие бы мы ни надевали на
себя наряды, чем бы и при каких священниках ни мазали себя,
сколько бы ни имели миллионов, сколько бы охраны ни стояло по нашему
пути, сколько бы полицейских ни ограждали наше богатство, сколько
бы мы ни казнили так называемых злодеев-революционеров и
анархистов, какие бы мы сами ни совершали подвиги, какие бы ни
основывали государства и ни воздвигали крепости и башни от Вавилонской
до Эйфелевой,— перед всеми нами всегда стоят два неотвратимые
условия нашей жизни, уничтожающие весь смысл ее: 1) смерть,
всякую минуту могущая постигнуть каждого из нас, и 2) непрочность
всех совершаемых нами дел, очень быстро, бесследно
уничтожающихся. Что бы мы ни делали: основывали государства, строили
дворцы и памятники, сочиняли поэмы и песни,— всё это не надолго и
всё проходит, не оставляя следа. И потому, как бы мы ни скрывали
это от себя, мы не можем не видеть, что смысл жизни нашей не
может быть ни в нашем личном плотском существовании,
подверженном неотвратимым страданиям и неизбежной смерти, ни в каком-
либо мирском учреждении или устройстве.
Кто бы ты ни был, читающий эти строки, подумай о твоем
положении и о твоих обязанностях — не о том положении
землевладельца, купца, судьи, императора, президента, министра,
священника, солдата, которое временно приписывают тебе люди, и не о
тех воображаемых обязанностях, которые на тебя налагают эти
положения, а о твоем настоящем, вечном положении существа,
по чьей-то воле после целой вечности несуществования
вышедшего из бессознательности и всякую минуту по чьей-то воле
могущего возвратиться туда, откуда ты вышел. Подумай о твоих
обязанностях: не о тех воображаемых обязанностях твоих
землевладельца к своему имению, купца к капиталу, императора,
министра, чиновника к государству, а о тех настоящих твоих
обязанностях, которые вытекают из твоего настоящего положения
существа, вызванного к жизни и одаренного разумом и любовью. То ли
ты делаешь, что требует от тебя тот, кто послал тебя в мир и к
которому ты очень скоро вернешься? То ли ты делаешь, что он хо-
414

чет от тебя? То ли ты делаешь, когда, будучи землевладельцем,
фабрикантом, ты отбираешь произведения труда бедных, строя
свою жизнь на этом ограблении, или, будучи правителем, судьей,
насилуешь, приговариваешь людей к казням, или, будучи
военным, готовишься к войнам, воюешь, грабишь, убиваешь?
Ты говоришь, что так устроен мир, что это неизбежно, что ты
не по своей воле делаешь это, но принужден к этому.— Но разве
это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой
отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы
в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще
более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что
только при признании равенства всех людей, при служении их друг
другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного
людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум,
исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и
чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным,
сложным рассуждениям принужден делать всё прямо
противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом,
должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или
чтобы, будучи императором или президентом, был принужден
командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц,
или чтобы, будучи правительственным чиновником, был
принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для
того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи
судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать
заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли
истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира,— чтобы ты,
всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от
своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле
чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
Не может этого быть.
Если и говорят тебе люди, что всё это необходимо для
поддержания существующего строя жизни, а что существующий строй
с своей нищетой, голодом, тюрьмами, казнями, войсками,
войнами необходим для общества, что если бы этот строй нарушился,
то наступят худшие бедствия, то ведь это говорят только те,
которым выгоден этот строй жизни, все же те, их в 10 раз больше,
которые страдают от этого строя жизни, все думают и говорят
обратное. И ты сам в глубине души знаешь, что это неправда, что
существующий строй жизни отжил свое время и неизбежно
должен быть перестроен на новых началах и что потому нет никакой
нужды, жертвуя человеческими чувствами, поддерживать его.
Главное же то, что если бы и допустить, что существующий
строй необходим, почему ты именно чувствуешь себя обязанным,
попирая все лучшие человеческие чувства, поддерживать его? Кто
тебя приставил нянькой этого разрушающегося строя? Ни
общество, ни государство, ни все люди никогда не просили тебя о том,
чтобы ты поддерживал этот строй, занимая то место землевла-
415

дельца, купца, императора, священника, солдата, которое ты
занимаешь; и ты знаешь очень хорошо, что ты занял, принял свое
положение вовсе не с самоотверженною целью поддерживать
необходимый для блага людей порядок жизни, а для себя: для
своей корысти, славолюбия, честолюбия, своей лени, трусости. Если
бы ты не желал этого положения, ты не делал бы всего того, что
постоянно нужно делать, чтобы удерживать твое положение.
Попробуй только перестать делать те сложные, жестокие, коварные
и подлые дела, которые ты, не переставая, делаешь, чтобы
удерживать свое положение, и ты сейчас же лишишься его. Попробуй
только перестать, будучи правителем или чиновником, лгать,
подличать, участвовать в насилиях, казнях; будучи священником,
перестать обманывать; будучи военным, перестать убивать;
будучи землевладельцем, фабрикантом, перестать защищить свою
собственность судами и насилиями, и ты тотчас лишишься того
положения, которое, ты говоришь, навязано тебе и которым ты
будто бы тяготишься.
Не может быть того, чтобы человек был поставлен против
своей воли в положение, противное его сознанию.
Если ты находишься в этом положнии, то не потому, что это
необходимо для кого-то, а только потому, что ты этого хочешь. И
потому, зная, что это положение прямо противно и твоему сердцу,
и твоему разуму, и твоей вере, и даже науке, в которую ты веришь,
нельзя не задуматься над вопросом о том, то ли ты делаешь, что
тебе должно делать, если остаешься в этом положении и, главное,
стараешься оправдать его?
Ведь можно было бы рисковать ошибиться, если бы ты имел
время увидать и поправить свою ошибку и если бы то, во имя чего
ты так рискуешь, имело бы какую-нибудь важность. Но когда ты
знаешь наверное, что ты всякую секунду можешь исчезнуть без
малейшей возможности ни для себя, ни для тех, кого ты
вовлечешь в свою ошибку, поправить ее, и знаешь, кроме того, что, что
бы ты ни сделал во внешнем устройстве мира, всё это очень скоро
и так же наверно, как и ты сам, исчезнет, не оставив следа, то
очевидно, что не из-за чего тебе рисковать такой страшной ошибкой.
Ведь это так просто и ясно, если бы только мы лицемерием не
затемняли себе несомненно открытую нам истину.
«Делись тем, что у тебя есть, с другими, не собирай богатств,
не величайся, не грабь, не мучай, не убивай никого, не делай
другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали»,— сказано не 1800,
а 5000 лет тому назад, и сомнения в истине этого закона не могло
бы быть, если бы не было лицемерия: нельзя бы было, если не
делать этого, то по крайней мере не признавать, что это всегда
нужно делать и что тот, кто не делает этого, делает дурно.
Но ты говоришь, что есть еще общее благо, для которого
можно и должно отступить от этих правил: для общего блага можно
убивать, истязать, грабить. Лучше погибнуть одному человеку,
чем всему народу, говоришь ты, как Каиафа, и подписываешь од-

ному, и другому, и третьему человеку смертный приговор,
заряжаешь ружье на этого долженствующего для блага общего
погибнуть человека, сажаешь его в тюрьму, отбираешь у него его
имущество. Ты говоришь, что ты делаешь эти жестокие дела
потому, что ты чувствуешь себя человеком общества, государства,
обязанным служить ему и исполнять его законы,
землевладельцем, судьей, императором, военным. Но ведь, кроме твоей
принадлежности к известному государству и вытекающих из того
обязанностей, у тебя есть еще принадлежность к бесконечной жизни
мира и к богу и вытекающие из этой принадлежности обязанности.
И как твои обязанности, вытекающие из твоей
принадлежности к известной семье, обществу, всегда подчиняются высшим
обязанностям, вытекающим из принадлежности к государству, так
и твои обязанности, вытекающие из твоей принадлежности к
государству, необходимо должны быть подчинены обязанностям,
вытекающим из твоей принадлежности к жизни мира, к богу.
И как неразумно было бы срубить телеграфные столбы для
того, чтобы обеспечить отопление семейства или общества и
увеличить благосостояние его, потому что это нарушит законы,
соблюдающие благо государства, точно так же неразумно, для того
чтобы обеспечить государство и увеличить благосостояние его,
истязать, казнить, убить человека, потому что это нарушает
несомненные законы, соблюдающие благо мира.
Обязанности твои, вытекающие из твоей принадлежности к
государству, не могут не быть подчинены высшей вечной
обязанности, вытекающей из твоей принадлежности к бесконечной
жизни мира или к богу, и не могут противоречить им, как это и
сказали 1800 лет тому назад ученики Христа (Деян. Ап. IV, 19):
«Судите, справедливо ли слушать вас более, чем бога» и (V, 29) :
«Должно повиноваться больше богу, нежели человекам».
Тебя уверяют, что для того, чтобы не нарушился вчера
устроенный несколькими людьми в известном уголке мира постоянно
изменяющийся порядок, ты должен совершать поступки
истязаний, мучений, убийств отдельных людей, нарушающие вечный,
установленный богом или разумом неизменный порядок мира.
Разве может это быть?
И потому не можешь ты не задуматься над твоим
положением землевладельца, купца, судьи, императора, президента,
министра, священника, солдата, связанным с угнетениями,
насилиями, обманами, истязаниями и убийствами, и не признать
незаконности их.
Я не говорю, что, если ты землевладелец, чтобы ты сейчас же
отдал свою землю бедным, если капиталист, сейчас бы отдал свои
деньги, фабрику рабочим, если царь, министр, служащий, судья,
генерал, то чтобы ты тотчас отказался от своего выгодного
положения, если солдат (т. е. занимаешь то положение, на котором
стоят все насилия), то, несмотря на все опасности отказа в
повиновении тотчас бы отказался от своего положения.
14 Заказ 220
417

Если ты сделаешь это, ты сделаешь самое лучшее, но может
случиться — и самое вероятное — то, что ты не в силах будешь
сделать этого: у тебя связи, семья, подчиненные, начальники, ты
можешь быть под таким сильным влиянием соблазнов, что будешь
не в силах сделать это,— но признать истину истиной и не лгать
ты всегда можешь. Не утверждать того, что ты остаешься
землевладельцем, фабрикантом, купцом, художником, писателем
потому, что это полезно для людей, что ты служишь губернатором,
прокурором, царем не потому, что тебе это приятно, привычно, а
для блага людей; что ты продолжаешь быть солдатом не потому,
что боишься наказания, а потому, что считаешь войско
необходимым для обеспечения жизни людей; не лгать так перед собой
и людьми ты всегда можешь, и не только можешь, но и должен,
потому что в этом одном, в освобождении себя от лжи и
исповедании истины состоит единственное благо твоей жизни.
И стоит тебе сделать только это и само собой неизбежно
изменится и твое положение.
Одно, только одно дело, в котором ты свободен и всемогущ, дано
тебе в жизни, все остальные вне твоей власти. Дело это в том,
чтобы познавать истину и исповедовать ее.
И вдруг, оттого что такие же, как и ты, жалкие, заблудшие
люди уверили тебя, что ты солдат, император, землевладелец, богач,
священник, генерал,— ты начинаешь делать очевидно,
несомненно противное твоему разуму и сердцу зло: начинаешь истязать,
грабить, убивать людей, строить свою жизнь на страданиях их,
и главное,— вместо того, чтобы исполнять единственное дело
твоей жизни — признавать и исповедовать известную тебе истину,—
ты, старательно притворяясь, что не знаешь ее, скрываешь ее от
себя и других, делая этим прямо противоположное тому
единственному делу, к которому ты призван.
И в каких условиях ты делаешь это? Ты, всякую минуту
могущий умереть, подписываешь смертный приговор, объявляешь
войну, идешь на войну, судишь, мучаешь, обираешь рабочих,
роскошествуешь среди нищих и научаешь слабых и верящих тебе
людей тому, что это так и должно быть и что в этом обязанность
людей, рискуя тем, что в тот самый момент, как ты сделал это,
залетит в тебя бактерия или пуля и ты захрипишь и умрешь и навеки
лишишься возможности исправить, изменить то зло, которое ты
сделал другим и, главное, себе, погубив задаром один раз в
целой вечности данную тебе жизнь, не сделав в ней то одно, что ты
несомненно должен был сделать.
Ведь, как это ни просто, и как ни старо, и как бы мы ни
одуряли себя лицемерием и вытекающим из него самовнушением,
ничто не может разрушить несомненности той простой и ясной
истины, что никакие внешние усилия не могут обеспечить нашей
жизни, неизбежно связанной с неотвратимыми страданиями и
кончающейся еще более неотвратимой смертью, могущей наступить
для каждого из нас всякую минуту, и что потому жизнь наша не
418

может иметь никакого другого смысла, как только исполнение
всякую минуту того, что хочет от нас сила, пославшая нас в жизнь
и давшая нам в этой жизни одного несомненного руководителя:
наше разумное сознание.
И потому сила эта не может хотеть от нас того, что
неразумно и невозможно: устроения нашей временной, плотской жизни,
жизни общества или государства. Сила эта требует от нас того,
что одно несомненно, и разумно, и возможно: служения царствию
божию, т. е. содействия установлению наибольшего единения
всего живущего, возможного только в истине, и потому признания
открывшейся нам истины и исповедания ее, того самого, что
одно всегда в нашей власти.
«Ищите царствия божия и правды его, а остальное
приложится вам». Единственный смысл жизни человека состоит в служении
миру содействием установлению царства божия. Служение же
это может совершиться только через признание истины и
исповедание ее каждым отдельным человеком.
«И не придет царствие божие приметным образом, и не скажут:
вот оно здесь или вот оно там. Ибо вот: царствие божие внутри
вас есть».

Если бы нам был дан выбор: умереть или жить вечно,
то, внимательно обдумав то, что значит не видеть конца
бедности, зависимости, болезней, скуки, или того, чтобы
воспользоваться богатством, властью, удовольствиями,
здоровьем только для того, чтобы вследствие
превратностей судьбы испытать ее противоположное, никто бы
не знал, на что решиться. Природа избавляет нас от
необходимости выбирать, делая смерть необходимой.
Избранные мысли Лабрюйера
(перевод с французского Л. Н. Толстого)

ВСТУПЛЕНИЕ
редставим себе человека, которого
единственным средством к жизни была бы
мельница. Человек этот — сын и внук мельника
и по преданию твердо знает, как надо во
всех частях ее обращаться с мельницей,
чтобы она хорошо молола. Человек этот, не зная
механики, прилаживал, как умел, все части
мельницы так, чтобы размол был спорый,
хороший, и человек жил и кормился.
Но случилось этому человеку
раздуматься над устройством мельницы, услыхать кое-
какие неясные толки о механике, и он стал наблюдать, что от
чего вертится.
И от порхлицы до жернова, от жернова до вала, от вала
до колеса, от колеса до заставок, плотины и воды дошел до
того, что ясно понял, что всё дело в плотине и в реке. И
человек так обрадовался этому открытию, что вместо того, чтобы, по-
прежнему, сличая качество выходящей муки, опускать и поднимать
жернова, ковать их, натягивать и ослаблять ремень, стал
изучать реку. И мельница его совсем разладилась. Стали мельнику
говорить, что он не то делает. Он спорил и продолжал
рассуждать о реке. И так много и долго работал над этим, так горячо
и много спорил с теми, которые показывали ему неправильность
его приема мысли, что под конец и сам убедился в том, что
река и есть самая мельница.
На все доказательства неправильности его рассуждений такой
мельник будет отвечать: никакая мельница не мелет без воды;
следовательно, чтоб знать мельницу, надо знать, как пускать воду,
надо знать силу ее движения и откуда она берется,—
следовательно, чтобы знать мельницу, надо познать реку.
Логически мельник неопровержим в своем рассуждении.
Единственное средство вывести его из его заблужения состоит в том,
чтобы показать ему, что в каждом рассуждении не столько
важно само рассуждение, сколько занимаемое рассуждением место,
т. е. что для того, чтобы плодотворно мыслить, необходимо знать,
о чем прежде надо мыслить и о чем после; показать ему, что
разумная деятельность отличается от безумной только тем, что
разумная деятельность распределяет свои рассуждения по
порядку их важности: какое рассуждение должно быть 1-м, 2-м, 3-м,
10-м и т. д. Безумная же деятельность состоит в рассуждениях
без этого порядка. Нужно показать ему и то, что определение
этого порядка не случайно, а зависит от той цели, для которой
и производятся рассуждения.
422

Цель всех рассуждений и устанавливает порядок, в котором
должны располагаться отдельные рассуждения, для того чтобы
быть разумными.
И рассуждение, не связанное с общей целью всех
рассуждений, безумно, как бы оно ни было логично.
Цель мельника в том, чтобы у него был хороший размол, и эта-то
цель, если он не будет упускать ее из вида, определит для него
несомненный порядок и последовательность его рассуждений о
жерновах, о колесе, плотине и о реке.
Без этого же отношения к цели рассуждений, рассуждения
мельника, как бы они ни были красивы и логичны, сами в
себе будут неправильны и, главное, праздны; будут подобны
рассуждениям Кифы Мокеевича, рассуждавшего о том, какой
толщины должна бы быть скорлупа слонового яйца, если бы слоны
выводились из яиц как птицы. И таковы, по моему мнению,
рассуждения нашей современной науки о жизни.
Жизнь есть та мельница, которую хочет исследовать человек.
Мельница нужна для того, чтобы она хорошо молола, жизнь нужна
только затем, чтобы она была хорошая. И эту цель
исследования человек не может покидать ни на одно мгновение безнаказанно.
Если он покинет ее, то его рассуждения неизбежно потеряют свое
место и сделаются подобны рассуждениям Кифы Мокеевича о том,
какой нужен порох, чтобы пробить скорлупу слоновых яиц.
Исследует человек жизнь только для того, чтобы она была
лучше. Так и исследовали жизнь люди, подвигающие вперед
человечество на пути знания. Но, рядом с этими истинными
учителями и благодетелями человечества, всегда были и теперь есть
рассудители, покидающие цель рассуждения и вместо нее
разбирающие вопрос о том, отчего происходит жизнь, отчего
вертится мельница. Одни утверждают, что от воды,— другие, что от
устройства. Спор разгорается, и предмет рассуждения
отодвигается всё дальше и дальше и совершенно заменяется чуждыми
предметами.
Есть старинная шутка о споре жидовина с христианином.
Рассказывается, как христианин, отвечая на запутанные тонкости
жидовина, ударил его ладонью по плеши так, что щелконуло, и
задал вопрос: от чего щелконуло? от ладони или от плеши? И спор
о вере заменился новым неразрешимым вопросом.
Что-то подобное с древнейших времен рядом^с истинным
знанием людей происходит и по отношению к вопросу о жизни.
С древнейших времен известны рассуждения о том, отчего
происходит жизнь? от невещественного начала или от различных
комбинаций материи? И рассуждения эти продолжаются до сих пор,
так что не предвидится им никакого конца, именно потому, что
цель всех рассуждений оставлена и рассуждается о жизни
независимо от ее цели; и под словом «жизнь» разумеют уж не
жизнь, а то, отчего она происходит, или то, что ей сопутствует.
Теперь не только в научных книжках, но и в разговорах, го-
423

воря о жизни, говорят не о той, которую мы все знаем,— о жизни,
сознаваемой мною теми страданиями, которых я боюсь и
которые ненавижу, и теми наслаждениями и радостями, которых я
желаю; а о чем-то таком, что, может быть, возникло из игры
случайности по некоторым физическим законам, а может быть,
и от того, что имеет в себе таинственную причину.
Теперь слово «жизнь» приписывается чему-то спорному, не
имеющему в себе главных признаков жизни: сознания страданий и
наслаждений, стремления к благу.
«La vie est l'ensemble des fonctions, qui resistent à la mort.
La vie est l'ensemble des phénomènes, qui se succèdent pendant un
temps limité dans un être organise». «Жизнь есть двойной процесс
разложения и соединения, общего и вместе с тем непрерывного.
Жизнь есть известное.сочетание разнородных изменений,
совершающихся последовательно. Жизнь есть организм в действии. Жизнь
есть особенная деятельность органического вещества. Жизнь есть
приспособление внутренних отношений к внешним».
Не говоря о неточностях, тавтологиях, которыми наполнены
все эти определения, сущность их всех одинакова, именно та,
что определяется не то, что все люди одинаково бесспорно
разумеют под словом «жизнь», а какие-то процессы, сопутствующие
жизни и другим явлениям.
Под большинство этих определений подходит деятельность
восстанавливающегося кристалла; под некоторые подходит деятельность
брожения, гниения, и под все подходит жизнь каждой отдельной
клеточки моего тела, для которых нет ничего — ни хорошего, ни дур
ного. Некоторые процессы, происходящие в кристаллах, в
протоплазме, в ядре протоплазмы, в клеточках моего тела и других тел,
называют тем словом, которое во мне неразрывно соединено с
сознанием стремления к моему благу.
Рассуждение о некоторых условиях жизни, как о жизни, всё
равно, что рассуждение о реке, как о мельнице. Рассуждения эти,
может быть, для чего-нибудь очень нужны. Но рассуждения эти
не касаются того предмета, который они хотят обслуживать. И
потому все заключения о жизни, выводимые из таких рассуждений,
не могут не быть ложны.
Слово «жизнь» очень коротко и очень ясно, и всякий понимает,
что оно значит. Но именно потому, что все понимают, что оно
значит, мы и обязаны употреблять его всегда в этом понятном всем
значении. Ведь слово это понятно всем не потому, что оно очень
точно определено другими словами и понятиями, а, напротив,
потому, что слово это означает основное понятие, из которого
выводятся многие, если не все другие понятия, и поэтому для
того, чтобы делать выводы из этого понятия, мы обязаны
прежде всего принимать это понятие в его центральном,
бесспорном для всех значении. А это-то самое, мне кажется, и было
упущено спорящими сторонами по отношению к понятию жизни.
Случилось то, что основное понятие жизни, взятое в начале не в его
424

центральном значении, вследствие споров о нем всё более и
более удаляясь от основного, всеми признаваемого центрального
значения, потеряло наконец свой основной смысл и получило другое,
несоответствующее ему значение. Сделалось то, что самый центр,
из которого описывали фигуры, оставлен и перенесен в новую
точку.
Спорят о том, есть ли жизнь в клеточке или в протоплазме
или еще ниже, в неорганической материи? Но прежде чем
спорить, надо спросить себя: имеем ли мы право приписывать понятие
жизни клеточке?
Мы говорим, например, что в клеточке есть жизнь, что
клеточка есть живое существо. А между тем основное понятие
жизни человеческой и понятие той жизни, которая есть в клеточке,
суть два понятия, не только совершенно различные, но и не
соединимые. Одно понятие исключает другое. Я открываю, что мое
тело всё без остатка состоит из клеточек. Клеточки эти, мне
говорят, имеют то же свойство жизни, как и я, и суть такие же
живые существа, как и *я; но себя я признаю живым только
потому, что я сознаю себя со всеми клеточками, составляющими
меня, одним нераздельным живым существом. Весь же я без
остатка, мне говорят, составлен из живых клеточек. Чему же я
припишу свойство жизни — клеточкам или себе? Если я допущу,
что клеточки имеют жизнь, то я от понятия жизни должен
отвлечь главный признак своей жизни, сознание себя единым
живым существом; если же я допущу, что я имею жизнь, как
отдельное существо, то очевидно, что клеточкам, из которых
состоит всё мое тело и о сознании которых я ничего не знаю, я
никак не могу приписать того же свойства.
Или я живой и во мне есть неживые частицы, называемые
клеточками,— или есть сонмище живых клеточек, а мое сознание
жизни не есть жизнь, а только иллюзия.
Мы ведь не говорим, что в клеточке есть что-то такое, что
мы называем брызнь, а говорим, что есть «жизнь». Мы говорим:
«жизнь», потому что под этим словом разумеем не какой-то *, а
вполне определенную величину, которую мы знаем все одинаково
и знаем только из самих себя, как сознание себя с своим телом
единым, нераздельным с собою, и потому такое понятие неот-
носимо к тем клеточкам, из которых состоит мое тело.
Какими бы исследованиями и наблюдениями ни занимался
человек, для выражения своих наблюдений он обязан под каждым
словом разуметь то, что всеми одинаково бесспорно
разумеется, а не какое-либо такое понятие, которое ему нужно, но никак не
сходится с основным, всем известным понятием. Если можно
слово «жизнь» употреблять так, что оно обозначает безразлично:
и свойство всего предмета, и совсем другие свойства всех
составных частей его, как это делается с клеточкой и животным,
состоящим из клеточек, то можно также употреблять и другие слова,—
можно, например, говорить, что так как все мысли из слов, а слова
425

из букв, а буквы из черточек, то рисование черточек есть то же,
что изложение мыслей, и потому черточки можно назвать
мыслями.
Самое обычное явление, например, в научном мире — слышать
и читать рассуждения о происхождении жизни из игры
физических, механических сил.
Да едва ли не большинство научных людей держится этого...
затрудняюсь, как сказать... мнения не мнения, парадокса не
парадокса, а скорее шутки или загадки.
Утверждается, что жизнь происходит от игры физических и
механических сил,— тех физических сил, которые мы назвали
физическими и механическими только в противоположность понятию
жизни.
Очевидно, что неправильно прилагаемое к чуждым ему понятиям
слово «жизнь», уклоняясь далее и далее от своего основного
значения, в этом значении удалилось от своего центра до того, что
жизнь предполагается уже там, где, по нашему понятию,
жизни и быть не может. Утверждается подобное тому, что есть такой
круг или шар, в котором центр вне его периферии.
В самом деле, жизнь, которую я не могу себе представить
иначе, как стремлением от зла к благу, происходит в той области,
где я не могу видеть ни блага, ни зла. Очевидно, что центр
понятия жизни перестановлен совсем. Мало того, следя за
исследованиями об этом чем-то, называемом жизнью, я вижу даже, что
исследования эти и не касаются почти никаких известных мне
понятий. Я вижу целый ряд новых понятий и слов, имеющих
свое условное значение в научном языке, но не имеющих ничего
общего с существующими понятиями.
Известное мне понятие жизни понимается не так, как все
понимают его, и выводные из него понятия тоже не сходятся с
обычными понятиями, а являются новые, условные понятия,
получающие соответствующие выдуманные названия.
Человеческий язык вытесняется все более и более из
научных исследований, и вместо слова, средства выражения
существующих предметов и понятий, воцаряется научный воляпюк,
отличающийся от настоящего воляпюка только тем, что настоящий
воляпюк общими словами называет существующие предметы и
понятия, а научный — несуществующими словами называет
несуществующие понятия.
Единственное средство умственного общения людей есть слово,
и для того, чтобы общение это было возможно, нужно
употреблять слова так, чтобы при каждом слове несомненно вызывались у
всех соответствующие и точные понятия. Если же можно
употреблять слова как попало и под словами разуметь, что нам
вздумается, то лучше уж не говорить, а показывать всё знаками.
Я согласен, что определять законы мира из одних выводов
разума без опыта и наблюдения есть путь ложный и ненаучный,
т. е. не могущий дать истинного знания; но если изучать явления ми-
426

pa опытом и наблюдениями, и вместе с тем руководствоваться
в этих опытах и наблюдениях понятиями не основными, общими
всем, а условными, и описывать результаты этих опытов словами,
которым можно приписывать различное значение, то не будет
ли еще хуже? Самая лучшая аптека принесет величайший вред,
если ярлыки на банках будут наклеиваться не по содержанию,
а как удобнее аптекарю.
Но мне скажут: наука и не ставит себе задачей исследования
всей совокупности жизни (включая в нее волю, желание блага
и душевный мир); она только делает отвлечение от понятия жизни
тех явлений, которые подлежат ее опытным исследованиям.
Вот это было бы прекрасно и законно. Но мы знаем, что это
совсем не так в представлении людей науки нашего времени. Если
бы было прежде всего признано понятие жизни в его
центральном значении, в том, в котором все его понимают, и потом было
бы ясно определено, что наука, сделав от этого понятия
отвлечение всех сторон его, кроме одной, подлежащей внешнему
наблюдению, рассматривает явления с одной этой стороны, для которой
она имеет свойственные ей методы исследования, тогда бы было
прекрасно и было бы совсем другое дело: тогда и место, которое
заняла бы наука, и результаты, к которым бы мы приходили на
основании науки, были бы совсем другие. Надо говорить то, что
есть, а не скрывать того, что мы все знаем. Разве мы не знаем,
что большинство опытно-научных исследователей жизни вполне
уверены, что они изучают не одну только сторону жизни, а всю
жизнь.
Астрономия, механика, физика, химия и все другие науки
вместе, и каждая порознь, разрабатывают каждая подлежащую ей
сторону жизни, не приходя ни к каким результатам о жизни
вообще. Только во времена своей дикости, т. е. неясности,
неопределенности, некоторые науки эти пытались с своей точки зрения
охватить все явления жизни и путались, сами выдумывая новые
понятия и слова. Так это было с астрономией, когда она была
астрологией, так было и с химией, когда она была алхимией.
То же происходит и теперь с той опытной эволюционной наукой,
которая, рассматривая одну сторону или некоторые стороны жизни,
заявляет притязания на изучение всей жизни.
Люди с таким ложным взглядом на свою науку никак не
хотят признать того, что их исследованиям подлежат только
некоторые стороны жизни, но утверждают, что вся жизнь со всеми
ее явлениями будет исследована ими путем внешнего опыта.
«Если, говорят они,— «психика» (они любят это неопределенное слово
своего воляпюка) неизвестна еще нам, то она будет нам известна».
Исследуя одну или несколько сторон жизненных явлений, мы узнаем
все стороны; т. е., другими словами, что если очень долго и
усердно смотреть на предмет с одной стороны, то мы увидим
предмет со всех сторон и даже из середины.
Как ни удивительно такое странное учение, объяснимое только
427

фанатизмом суеверия, оно существует и, как всякое дикое
фанатическое учение, производит свое гибельное влияние, направляя
деятельность человеческой мысли на путь ложный и праздный.
Гибнут добросовестные труженики, посвящающие свою жизнь на
изучение почти ненужного, гибнут материальные силы людей,
направляясь туда, куда не нужно, гибнут молодые поколения,
направляемые на самую праздную деятельность Киф Мокеевичей,
возведенную на степень высшего служения человечеству.
Говорят обыкновенно: наука изучает жизнь со всех сторон.
Да в том-то и дело, что у всякого предмета столько же сторон,
сколько радиусов в шаре, т. е. без числа, и что нельзя изучать
со всех сторон, а надо знать, с какой стороны важнее, нужнее,
и с которой менее важно и менее нужно. Как нельзя подойти
к предмету сразу со всех сторон, так нельзя сразу и со всех сторон
изучать явления жизни. И волей-неволей устанавливается
последовательность. Вот в ней-то и всё дело. Последовательность же эта
дается только разумением жизни.
Только правильное разумение жизни дает должное значение
и направление науке вообще и каждой науке в особенности,
распределяя их по важности их значения относительно жизни. Если
же разумение жизни не таково, каким оно вложено во всех нас,
то и самая наука будет ложная.
Не то, что мы назовем наукой, определит жизнь, а наше
понятие о жизни определит то, что следует признать наукой. И
потому, для того, чтобы наука была наукой, должен быть
прежде решен вопрос о том, что есть наука и что не наука, "а для
этого должно быть уяснено понятие о жизни.
Скажу откровенно всю свою мысль: мы все знаем основной
догмат веры этой ложной опытной науки.
Существует материя и ее энергия. Энергия движет, движение
механическое переходит в молекулярное, молекулярное
выражается теплом, электричеством, нервной, мозговой деятельностью. И все
без исключения явления жизни объясняются отношениями энергий.
Всё так красиво, просто, ясно и, главное, удобно. Так что если
нет всего того, чего нам так хочется и что так упрощает всю
нашу жизнь, то всё это надо как-нибудь выдумать.
И вот вся моя дерзкая мысль: главная доля энергии, страстности
деятельности опытной науки зиждется на желании выдумать всё то,
что нужно для подтверждения столь удобного представления.
Во всей деятельности этой науки видишь не столько желание
исследовать явления жизни, сколько одну, всегда присущую
заботу доказать справедливость своего основного догмата. Что
потрачено сил на попытки объяснений происхождения органического
из неорганического и психической деятельности из процессов
организма? Не переходит органическое в неорганическое: поищем
на дне моря — найдем штуку, которую назовем ядром, монерой.
И там нет; будем верить, что найдется,— тем более, что к
нашим услугам целая бесконечность веков, куда мы можем спи-
428

хивать всё, что должно бы быть по нашей вере, но чего нет
в действительности.
То же и с переходом из органической деятельности в
психическую. Нет еще? Но мы верим, что будет, и все усилия ума
употребляем на то, чтобы доказать хоть возможность этого.
Споры о том, что не касается жизни, именно о том, отчего
происходит жизнь: анимизм ли это, витализм ли, или понятие
еще особой какой силы, скрыли от людей главный вопрос
жизни,— тот вопрос, без которого понятие жизни теряет свой смысл, и
привели понемногу людей науки,— тех, которые должны вести
других,— в положение человека, который идет и даже очень торопится,
но забыл, куда именно.
Но, может быть, я и умышленно стараюсь не видеть тех
огромных результатов, которые дает наука в теперешнем ее
направлении? Но ведь никакие результаты не могут исправить ложного
направления. Допустим невозможное,— то, что всё, что желает
познать теперешняя наука о жизни, о чем утверждает (хотя и
сама не веря в это), что всё это будет открыто: допустим, что всё от-.
крыто, всё ясно как день. Ясно, как из неорганической материи
зарождается через приспособление органическое; ясно, как физические
энергии переходят в чувства, волю, мысль, и всё это известно
не только гимназистам, но и деревенским школьникам.
Мне известно, что такие-то мысли и чувства происходят от таких-
то движений. Ну, и что ж? Могу ли я или не могу руководить
этими движениями, чтобы возбуждать в себе такие или другие мысли?
Вопрос о том, какие мне надо возбуждать в себе и других мысли
и чувства, остается не только нерешенным, но даже незатронутым.
Знаю я, что люди науки не затрудняются отвечать на этот
вопрос. Решение этого вопроса им кажется очень просто, как
просто всегда кажется решение трудного вопроса тому человеку,
который не понимает его. Решение вопроса о том, как устроить
жизнь, когда она в нашей власти, для людей науки кажется
очень просто. Они говорят: устроить так, чтобы люди могли
удовлетворять своим потребностям; наука выработает средства, во-
первых, для того, чтобы правильно распределять удовлетворение
потребностей, а во-вторых, средства производить так много и легко,
что все потребности легко будут удовлетворены и люди тогда
будут счастливы.
Если же спросишь, что называется потребностью и где
пределы потребностей? то на это также просто отвечают: наука —
на то наука, чтобы распределить потребности на физические,
умственные, эстетические, даже нравственные, и ясно определить,
какие потребности и в какой мере законны и какие и в какой
мере незаконны.
Она со временем определит это. Если же спросить, чем
руководствоваться в определении законности и незаконности
потребностей? то на это смело отвечают: изучением потребностей. Но слово
«потребность» имеет только два значения: или условие существо-
429

вания, а условий существования каждого предмета бесчисленное
количество и потому все условия не могут быть изучены, или
требование блага живым существом, познаваемое и определяемое
только сознанием и потому еще менее могущее быть изученным
опытной наукой.
Есть такое учреждение, корпорация, собрание, что ли, людей
или умов, которое непогрешимо, и называется наука. Оно всё
это определит со временем.
Разве не очевидно, что такое решение вопроса есть только
перефразированное царство Мессии, в котором роль Мессии играет
наука, а что для того, чтобы объяснение такое объясняло что-нибудь,
необходимо верить в догматы науки так же бесконтрольно, как
верят Евреи в Мессию, и что и делают правоверные науки,—
с тою только разницей, что правоверному Еврею, представляющему
себе в Мессии посланника Божия, можно верить в то, что он
всё своей властью устроит отлично; для правоверного же науки по
существу дела нельзя верить в то, чтобы посредством внешнего
изучения потребностей можно было решить главный и
единственный вопрос о жизни.
Глава I.
ОСНОВНОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ
Живет всякий человек только для того, чтобы ему было
хорошо, для своего блага. Не чувствует человек желания себе блага,—
он и не чувствует себя живущим. Человек не может себе представить
жизни без желания себе блага. Жить для каждого человека
всё равно, что желать и достигать блага; желать и достигать
блага — всё равно, что жить.
Жизнь чувствует человек только в себе, в своей личности,
и потому сначала человеку представляется, что благо, которого он
желает, есть благо только его личности. Ему сначала кажется,
что живет, истинно живет только он один. Жизнь других существ
представляется ему совсем не такою, как своя,— она
представляется ему только подобием жизни; жизнь других существ
человек только наблюдает и только из наблюдений узнает, что они
живут. Про жизнь других существ человек знает, когда хочет
думать о них, но про себя он знает, ни на секунду не может
перестать знать, что он живет, и потому настоящей жизнью
представляется каждому человеку только своя жизнь. Жизнь других
существ, окружающих его, представляется ему только одним из
условий его существования. Если он не желает зла другим, то
только потому, что вид страдания других нарушает его благо.
Если он желает добра другим, то совсем не так, как себе,—
не для того, чтобы было хорошо тому, кому он желает добра,
430

а только для того, чтобы благо других существ увеличивало благо
его жизни. Важно и нужно человеку только благо в той жизни,
которую он чувствует своею, т. е. своё благо.
И вот, стремясь к достижению этого своего блага, человек
замечает, что благо это зависит от других существ. И, наблюдая и
рассматривая эти другие существа, человек видит, что все они, и люди,
и даже животные, имеют точно такое же представление о жизни,
как и он. Каждое из этих существ точно так же, как и он, чувствует
только свою жизнь и свое благо, считает только свою жизнь
важною и настоящею, а жизнь всех других существ только
средством для своего блага. Человек видит, что каждое из живых
существ точно так же, как и он, должно быть готово, для своего
маленького блага, лишить большего блага и даже жизни все
другие существа, и в том числе и его, так рассуждающего человека. И,
поняв это, человек невольно делает то соображение, что если
это так,— а он знает, что это несомненно так,— то не одно и не
десяток существ, а все бесчисленные существа мира, для
достижения каждое своей цели, всякую минуту готовы уничтожить его
самого,— того, для которого одного и существует жизнь. И, поняв
это, человек видит, что его личное благо, в котором одном он
понимает жизнь, не только не может быть легко приобретено им,
но, наверное, будет отнято от него.
Чем дальше человек живет, тем больше рассуждение это
подтверждается опытом, и человек видит, что жизнь мира, в которой
он участвует, составленная из связанных между собою личностей,
желающих истребить и съесть одна другую, не только не может
быть для него благом, но будет, наверное, великим злом.
Но мало того: если даже человек и поставлен в такие выгодные
условия, что он может успешно бороться с другими личностями,
не боясь за свою, очень скоро и разум и опыт показывают ему,
что даже те подобия блага, которые он урывает из жизни, в виде
наслаждений личности, не — блага, а как будто только образчики
блага, данные ему только для того, чтобы он еще живее
чувствовал страдания, всегда связанные с наслаждениями. Чем дольше
живет человек, тем яснее он видит, что наслаждений всё становится
меньше и меньше, а скуки, пресыщения, трудов, страданий всё
больше и больше. Но мало и этого: начиная испытывать ослабление
сил и болезни и глядя на болезни и старость, смерть других
людей, он замечает еще и то, что и самое его существование,
в котором одном он чувствует настоящую, полную жизнь, каждым
часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости,
смерти; что жизнь его, кроме того, что она подвержена тысячам
случайностей уничтожения от других борющихся с ним существ и всё
увеличивающимся страданиям, по самому свойству своему есть
только не перестающее приближение к смерти, к тому состоянию, в
котором вместе с жизнью личности наверное уничтожится всякая
возможность какого бы то ни было блага личности. Человек
видит, что он, его личность — то, в чем одном он чувствует жизнь,
431

только и делает, что борется с тем, с чем нельзя бороться,— со
всем миром; что он ищет наслаждений, которые дают только
подобия блага и всегда кончаются страданиями, и хочет удержать
жизнь, которую нельзя удержать. Человек видит, что он сам, сама
его личность,— то, для чего одного он желает блага и жизни,—
не может иметь ни блага, ни жизни. А то, что он желает иметь:
благо и жизнь, имеют только те чуждые ему существа, которых
он не чувствует и не может чувствовать и про существование
которых он знать и не может и не хочет.
То, что для него важнее всего и что одно нужно ему, что — ему
кажется — одно живет по-настоящему, его личность, то гибнет,
то будет кости, черви — не он; а то, что для него не нужно, не
важно, что он не чувствует живущим, весь этот мир борющихся и
сменяющихся существ, то и есть настоящая жизнь, то останется
и будет жить вечно. Так что та единственно чувствуемая
человеком жизнь, для которой происходит вся его деятельность,
оказывается чем-то обманчивым и невозможным, а жизнь вне его,
нелюбимая, нечувствуемая им, неизвестная ему, и есть единая
настоящая жизнь.
То, чего он не чувствует, то только и имеет те свойства,
которые он один желал бы иметь. И это не то — что так
представляется человеку в дурные минуты его унылого настроения — это
не представление, которое можно не иметь, а это, напротив, такая
очевидная, несомненная истина, что если мысль эта сама хоть раз
придет человеку или другие хоть раз растолкуют ему ее, то он
никогда уж не отделается от нее, ничем не выжжет ее из своего
сознания.
ГЛАВА II.
ПРОТИВОРЕЧИЕ ЖИЗНИ СОЗНАНО ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ
С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН.
ПРОСВЕТИТЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ОТКРЫВАЛИ ЛЮДЯМ
ОПРЕДЕЛЕНИЯ ЖИЗНИ, РАЗРЕШАЮЩИЕ ЭТО
ВНУТРЕННЕЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ, НО ФАРИСЕИ
И КНИЖНИКИ СКРЫВАЮТ ИХ ОТ ЛЮДЕЙ
Единственная представляющаяся сначала человеку цель жизни
есть благо его личности, но блага для личности не может быть;
если бы и было в жизни нечто, похожее на благо, то жизнь,
в которой одной возможно благо, жизнь личности, каждым
движением <...> неудержимо влечется к страданиям <...>.
И это так очевидно и так ясно, что всякий мыслящий
человек, и молодой и старый, и образованный и необразованный,
всякий видит это. Рассуждение это так просто и естественно, что оно
представляется всякому человеку разумному и с древнейших времен
было известно человечеству.
432

«Жизнь человека, как личности, стремящейся только к своему
благу, среди бесконечного числа таких же личностей,
уничтожающих друг друга и самих уничтожающихся, есть зло и
бессмыслица, и жизнь истинная не может быть такою». С древнейших
времен сказал себе это человек, и это внутреннее противоречие
жизни человека с необычайной силой и ясностью было выражено
и Индийскими, и Китайскими, и Египетскими, и Греческими, и
Еврейскими мудрецами, и с древнейших времен разум человека
был направлен на познание такого блага человека, которое не
уничтожалось бы борьбой существ между собою, страданиями
и смертью. В большем и большем уяснении этого несомненного,
ненарушимого борьбою, страданиями и смертью блага человека
и состоит всё движение вперед человечества с тех пор, как мы
знаем его жизнь.
С самых древних времен и в самых различных народах
великие учителя человечества открывали людям всё более и более
ясные определения жизни, разрешающие ее внутреннее
противоречие, и указывали им истинное благо и истинную жизнь,
свойственные людям. А так как положение в мире всех людей
одинаково и потому одинаково для всякого человека противоречие его
стремления к своему личному благу и сознания невозможности его,
то одинаковы, по существу, и все определения истинного блага и
потому истинной жизни, открытые людям величайшими умами
человечества.
«Жизнь — это распространение того света, который для блага
людей сошел в них с неба», сказал Конфуций за 600 лет до Р. X.
«Жизнь — это странствование и совершенствование душ,
достигающих всё большего и большего блага», сказали брамины того
же времени. «Жизнь — это отречение от себя для достижения
блаженной нирваны», сказал Будда, современник Конфуция. «Жизнь —
это путь смирения и унижения для достижения блага», сказал Лао-
Дзи, тоже современник Конфуция. «Жизнь — это то, что вдунул
Бог в ноздри человека, для того, чтобы он, исполняя его закон,
получил благо», говорит Еврейская мудрость. «Жизнь — это
подчинение разуму, дающее благо человеку», сказали стоики. «Жизнь —
это любовь к Богу и ближнему, дающая благо человеку», сказал
Христос, включая в свое определение все предшествующие.
Таковы определения жизни, которые за тысячи лет до нас,
указывая людям вместо ложного и невозможного блага личности
действительное, неуничтожимое благо, разрешают противоречие
человеческой жизни и дают ей разумный смысл. Можно не
соглашаться с этими определениями жизни, можно предполагать, что
определения эти могут быть выражены точнее и яснее, но нельзя не
видеть того, что определения эти таковы, что признание их,
уничтожая противоречие жизни и заменяя стремление к
недостижимому благу личности другим стремлением — к неуничтожаемому
страданиями и смертью благу, дает жизни разумный смысл.
Нельзя не видеть и того, что определения эти, будучи теоретически
433

верны, подтверждаются и опытом жизни и что миллионы и миллионы
людей, признававшие и признающие такие определения жизни, на
деле показывали и показывают возможность замены стремления к
благу личности другим стремлением к благу такому, которое не
нарушается страданиями и смертью.
Но кроме тех людей, которые понимали и понимают
определения жизни, открытые людям великими просветителями
человечества, и живут ими, всегда было и есть огромное большинство
людей, которые в известный период жизни, а иногда во всю свою
жизнь, жили и живут одной животной жизнью, не только не
понимая тех определений, которые служат разрешением противоречия
человеческой жизни, но не видя даже и того противоречия ее,
которое они разрешают. И всегда были и теперь есть среди этих
людей еще такие люди, которые вследствие своего внешнего
исключительного положения считают себя призванными руководить
человечеством и сами, не понимая смысла человеческой жизни, учили
и учат других людей жизни, которой они не понимают: тому, что
жизнь человеческая есть не что иное, как личное
существование.
Такие ложные учители существовали во все времена и
существуют и в наше время. Одни исповедуют на словах учения тех
просветителей человечества, в преданиях которых они воспитаны, но,
не понимая их разумного смысла, обращают эти учения в
сверхъестественные откровения о прошедшей и будущей жизни людей
и требуют только исполнения обрядов. Это учение фарисеев в
самом широком смысле, т. е. людей, учащих тому, что сама в себе
неразумная жизнь может быть исправлена верою в другую жизнь,
приобретаемую исполнением внешних обрядов.
Другие, непризнающие возможности никакой другой жизни,
кроме видимой, отрицают всякие чудеса и всё сверхъестественное и
смело утверждают, что жизнь человека есть не что иное, как
его животное существование от рождения и до смерти. Это учение
книжников,— людей, учащих тому, что в жизни человека, как
животного, и нет ничего неразумного.
И те и другие лжеучители, несмотря на то, что учения и тех
и других основаны на одном и том же грубом непонимании
основного противоречия человеческой жизни, всегда враждовали и
враждуют между собой. Оба учения эти царствуют в нашем мире и,
враждуя друг с другом, наполняют мир своими спорами,— этими
самыми спорами скрывая от людей те определения жизни,
открывающие путь к истинному благу людей, которые уже за тысячи лет
даны человечеству.
Фарисеи, не понимая того определения жизни, которое дано
людям теми учителями, в преданиях которых они воспитаны,
заменяют его своими лжетолкованиями о будущей жизни и вместе
с тем стараются скрыть от людей определения жизни других
просветителей человечества, выставляя их перед своими учениками в
самом их грубом и жестоком извращении, полагая тем поддер-
434

жать исключительный авторитет того учения, на котором они
основывают свои толкования.*
Книжники же, и не подозревая в фарисейских учениях тех
разумных основ, на которых они возникли, прямо отрицают всякие учения
о будущей. жизни и смело утверждают, что все эти учения не
имеют никакого основания, а суть только остатки грубых обычаев
невежества, и что движение вперед человечества состоит в том,
чтобы не задавать себе никаких вопросов о жизни, выходящих
за пределы животного существования человека.
Глава III.
ЗАБЛУЖДЕНИЯ КНИЖНИКОВ
И удивительное дело! То, что все учения великих умов
человечества так поражали людей своим величием, что грубые люди
придавали им большей частью сверхъестественный характер и
признавали основателей их полубогами,— то самое, что служит главным
признаком значительности этих учений,— это самое обстоятельство
и служит для книжников лучшим, как им кажется, доказательством
неправильности и отсталости этих учений. То, что незначительные
учения Аристотеля, Бэкона, Конта и других оставались и остаются
всегда достоянием малого числа их читателей и почитателей и по
своей ложности никогда не могли влиять на массы и потому не
подверглись суеверным искажениям и наростам, этот-то признак
незначительности их признается доказательством их истинности.
Учения же Браминов, Будды, Зороастра, Лаодзы, Конфуция, Исайи,
Христа считаются суевериями и заблуждениями только потому,
что эти учения переворачивали жизнь миллионов.
То, что по этим суевериям жили и живут миллиарды людей,
потому что даже и в искаженном виде они дают людям ответы
на вопросы об истинном благе жизни, то, что учения эти не
только разделяются, но служат основой мышления лучших
людей всех веков, а что теории, признаваемые книжниками,
разделяются только ими самими, всегда оспариваются и не живут иногда
и десятков лет и забываются так же быстро, как возникают, не
смущает их нисколько.
Ни в чем с такою яркостью не выражается то ложное
направление знания, которому следует современное общество, как то
место, которое занимают в этом обществе учения тех великих
учителей жизни, по которым жило и образовывалось и продолжает
* Единство разумного смысла определений жизни других просветителей
человечества не представляется им лучшим доказательством истинности их учения, так как
оно подрывает доверие к тем неразумным лжетолкованиям, которыми они заменяют
сущность учения.
435

жить и образовываться человечество. В календарях значится, в
отделе статистических сведений, что вер, исповедуемых теперь
обитателями земного шара,— 1000. В числе этих вер предполагаются
Буддизм, Брамаизм, Конфуцианство, Таосизм и Христианство.—
Вер 1000, и люди нашего времени совершенно искренно верят в это.
Вер 1000, все они вздор,— что их изучать? И люди нашего времени
за стыд считают, если они не знают последних изречений
мудрости Спенсера, Гельмгольца и других, то о Браминах, Будде,
Конфуции, Менции, Лао-дзы, Эпиктете, Исайи иногда знают имена,
а иногда и того не знают. Им и в голову не приходит, что вер,
исповедуемых в наше время, вовсе не тысяча, а только три:
китайская, индийская и еврейско-христианская (с своим отростком
магометанством), и что книги этих вер можно купить за 5 руб.
и прочесть в две недели, и что в этих книгах, по которым жило
и теперь живет всё человечество, за исключением 0,07 почти
неизвестных нам, заключена вся мудрость человеческая, всё то, что
сделало человечество таким, какое оно есть. Но мало того, что
толпа не знает этих учений,— ученые не знают их, если это не
их специальность; философы по профессии не считают нужным
заглядывать в эти книги. Да и зачем изучать тех людей, которые
разрешали сознаваемое разумным человеком противоречие его
жизни и определяли истинное благо и жизнь людей? Книжники,
не понимая того противоречия, которое составляет начало
разумной жизни, смело утверждают, что так как они его не видят,
то противоречия и нет никакого, а что жизнь человека есть только
его животное существование.
Зрячие понимают и определяют то, что видят перед собой,—
слепой тыкает перед собою палкой и утверждает, что и нет ничего,
кроме того, что показывает ему ощупь палки.
Глава IV.
УЧЕНИЕ КНИЖНИКОВ
ПОД ПОНЯТИЕ ВСЕЙ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА
ПОДСТАВЛЯЕТ ВИДИМЫЕ ЯВЛЕНИЯ ЕГО ЖИВОТНОГО
СУЩЕСТВОВАНИЯ И ИЗ НИХ ДЕЛАЕТ ВЫВОДЫ
О ЦЕЛИ ЕГО ЖИЗНИ
«Жизнь — это то, что делается в живом существе со времени
его рождения и до смерти. Родится человек, собака, лошадь, у
каждого свое особенное тело, и вот живет это особенное его тело,
а потом умрет; тело разложится, пойдет в другие существа, а
того прежнего существа не будет. Была жизнь и кончилась жизнь;
бьется сердце, дышат легкие, тело не разлагается, значит жив
человек, собака, лошадь; перестало биться сердце, кончилось
дыхание, стало разлагаться тело — значит умер, и нет жизни. Жизнь
.436

и есть то, что происходит в теле человека, так же как и животного,
в промежуток времени между рождением и смертью. Что может
быть яснее?» Так смотрели и всегда смотрят на жизнь самые
грубые, невежественные люди, едва выходящие из животного
состояния. И вот в наше время учение книжников, называющее себя
наукой, признает это самое грубое первобытное представление о
жизни единым истинным. Пользуясь всеми теми орудиями внешнего
знания, которые приобрело человечество, ложное учение это
систематически хочет вести назад людей в тот мрак невежества, из
которого с таким напряжением и трудом оно выбивалось столько
тысяч лет.
Жизнь мы не можем определить в своем сознании, говорит это
учение. Мы заблуждаемся, рассматривая ее в себе. То понятие о
благе, стремление к которому в нашем сознании составляет
нашу жизнь, есть обманчивый призрак, и жизнь нельзя понимать
в этом сознании. Чтобы понять жизнь, надо только наблюдать
ее проявления, как движение вещества. Только из этих наблюдений
и выведенных из них законов мы найдем и закон самой жизни,
и закон жизни человека.*
И вот ложное учение, поставив под понятие всей жизни
человека, известной ему в его сознании, видимую часть ее —
животное существование,— начинает изучать эти видимые явления
сначала в животном человеке, потом в животных вообще, потом
в растениях, потом в веществе, постоянно утверждая при этом,
что изучаются не некоторые проявления, а сама жизнь.
Наблюдения так сложны, так многообразны, так запутанны, так много
времени и усилия тратится на них, что люди понемногу забывают
о первоначальной ошибке признания части предмета за весь
предмет и под конец вполне убеждаются, что изучение видимых свойств
вещества, растений и животных и есть изучение самой жизни,
той жизни, которая познается человеком только в его сознании.
Совершается нечто подобное тому, что делает показывающий
что-нибудь на тени и желающий поддержать то заблуждение, в
котором находятся его зрители.
* Наука настоящая, знающая свое место и потому свой предмет, скромная
и потому могущественная, никогда не говорила и не говорит этого.
Наука физики говорит о законах и отношениях сил, не задаваясь вопросом о том,
что есть сила, и не пытаясь объяснять сущность силы. Наука химии говорит об
отношениях вещества, не задаваясь вопросом о том, что есть вещество, и не
пытаясь определять его сущности. Наука биологии говорит о формах жизни, не
задаваясь вопросом о том, что есть жизнь, и не пытаясь определять ее сущности.
И сила, и вещество, и жизнь принимаются истинными науками не как предметы
изучения, а как взятые за аксиомы из другой области знания точки опоры, на
которых строится здание каждой отдельной науки. Так смотрит на предмет истинная
наука, и эта наука не может иметь вредного, обращающего к невежеству, влияния
на толпу. Но не так смотрит свой предмет ложное мудрствование науки. «И
вещество, и силу, и жизнь мы изучаем; а если мы изучаем их, то мы можем и познать
их», говорят они, не соображая того, что они изучают не вещество, не силу,
не жизнь, а только отношения и формы их.
437

«Не смотрите никуда,— говорит показывающий,— кроме как на
ту сторону, где появляются отражения, и главное, не глядите
на самый предмет; ведь предмета и нет, а есть только отражение
его».
Это самое и делает потворствующая грубой толпе ложная наука
книжников нашего времени, рассматривая жизнь без главного
определения ее, стремления к благу, открытого только в сознании
человека.* Исходя прямо из определения жизни независимо от
стремления к благу, ложная наука наблюдает цели живых существ и,
находя в них цели, чуждые человеку, навязывает их ему.
Целью живых существ представляется при этом внешнем
наблюдении — сохранение своей личности, сохранение своего вида,
воспроизведение себе подобных и борьба за существование, и эта
самая воображаемая цель жизни навязывается и человеку.
Ложная наука, взявшая за исходную точку отсталое
представление о жизни, при котором не видно то противоречие жизни
человеческой, которое составляет главное ее свойство,— эта мнимая
наука в своих последних выводах приходит к тому, чего требует
грубое большинство человечества,— к признанию возможности
блага одной личной жизни, к признанию для человека благом одного
животного существования.
Ложная наука идет дальше даже требований грубой толпы,
которым она хочет найти объяснение,— она приходит к утверждению
того, что с первого проблеска своего отвергает разумное
сознание человека, приходит к выводам о том, что жизнь человека,
как и всякого животного, состоит в борьбе за существование
личности, рода и вида.**
Глава V.
ЛЖЕУЧЕНИЯ ФАРИСЕЕВ И КНИЖНИКОВ НЕ ДАЮТ
НИ ОБЪЯСНЕНИЙ СМЫСЛА НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ,
НИ РУКОВОДСТВА В НЕЙ; ЕДИНСТВЕННЫМ
РУКОВОДСТВОМ ЖИЗНИ ЯВЛЯЕТСЯ ИНЕРЦИЯ
ЖИЗНИ, НЕ ИМЕЮЩАЯ РАЗУМНОГО ОБЪЯСНЕНИЯ
«Жизнь определять нечего: всякий ее знает, вот и всё, и
давайте жить», говорят в своем заблуждении люди, поддерживаемые
ложными учениями. И не зная, что такое жизнь и ее благо, им
кажется, что они живут, как может казаться человеку, несомому
по волнам без всякого направления, что он плывет туда, куда
ему надобно и хочется.
* См. прибавление первое в конце книги: О ложном определении жизни.
** См. 2-е прибавление.
438

Родится ребенок в нужде или роскоши и получает воспитание
фарисейское или книжническое. Для ребенка, для юноши не
существует еще противоречия жизни и вопроса о ней, и потому ни
объяснение фарисеев, ни объяснение книжников не нужны ему
и не могут руководить его жизнью. Он учится одним примером
людей, живущих вокруг него, и пример этот, и фарисеев и
книжников, одинаков: и те и другие живут только для блага личной
жизни, и тому же поучают и его.
Если родители его в нужде, он узнает от них, что цель жизни —
приобретение побольше хлеба и денег и как можно меньше работы,
для того, чтобы животной личности было как можно лучше.
Если он родился в роскоши, он узнает, что цель жизни —
богатство и почести, чтобы как можно приятнее и веселее проводить
время.
Все знания, которые приобретает бедный, нужны для него только
ради того, чтобы улучшить благосостояние своей личности. Все
знания науки и искусств, которые приобретает богатый несмотря на все
высокие слова о значении науки и искусств, нужны ему только
для того, чтобы побороть скуку и провести приятно время. Чем
дольше живет и тот и другой, тем сильнее и сильнее всасывается
в них царствующий взгляд людей мира. Они вступают в брак,
заводятся семьей, и жадность к приобретению благ животной жизни
усиливается оправданием семьи: борьба с другими ожесточается
и устанавливается (инерция) привычка жизни только для блага
личности.
Если и западет тому или другому, бедному или богатому,
сомнение в разумности такой жизни, если тому и другому
представится вопрос о том, зачем эта бесцельная борьба за свое
существование, которое будут продолжать мои дети, или зачем эта
обманчивая погоня за наслаждениями, которые кончаются
страданиями для меня и для моих детей, то нет почти никакого
вероятия, чтобы он узнал те определения жизни, которые давным-давно
даны были человечеству его великими учителями, находившимися,
за тысячи лет до него, в том же положении. Учения фарисеев
и книжников так плотно заслоняют их, что редкому удается
увидать их. Одни — фарисеи — на вопрос о том: «зачем эта
бедственная жизнь?» — отвечают: «жизнь бедственна и всегда была и
должна быть такою; благо жизни не в ее настоящем, а в ее
прошедшем — до жизни, и будущем — после жизни». И Браминские,
и Буддийские, и Таосийские, и Еврейские, и Христианские
фарисеи говорят всегда одно и то же. Жизнь настоящая — зло, и
объяснение этого зла в прошедшем — в появлении мира и
человека; исправление же существующего зла — в будущем, за
гробом. Всё, что может сделать человек для приобретения блага,
не в этой, но в будущей жизни, это верить в то учение,
которое мы преподаем вам,— исполнять обряды, которые мы
предписываем.
И сомневающийся, видя на жизни всех людей, живущих для
439

личного блага, и на жизни самих фарисеев, живущих для того
же, неправду этого объяснения, не углубляясь в смысл их ответа,
прямо не верит им и обращается к книжникам. «Все учения о
другой какой-то жизни, чем та, какую мы видим в животной,
есть плод невежества, говорят книжники. Все твои сомнения в
разумности твоей жизни суть праздные мечтания. Жизнь миров, земли,
человека, животного, растения имеет свои законы, и мы изучаем
их, мы исследуем происхождение миров и человека, животных и
растений, и всего вещества; мы исследуем и то, что ожидает миры,
как остынет солнце и т. п., и что было и будет с человеком
и со всяким животным и растением. Мы можем показать и
доказать, что всё так было и будет, как мы говорим; наши
исследования, кроме того, содействуют улучшению благосостояния
человека. О жизни же твоей, с твоим стремлением к благу, мы ничего тебе
сказать не можем, кроме того, что ты и без нас знаешь: живешь,
так и живи, как получше».
И сомневающийся, не получив на свой вопрос никакого
ответа ни от тех, ни от других, остается, как и был прежде, без
всякого руководства в жизни, кроме побуждений своей личности.
Одни из сомневающихся, по рассуждению Паскаля, сказав себе:
«а что как правда всё то, чем пугают фарисеи за неисполнение
их предписаний», исполняют в свободное время все предписания
фарисеев (потери не будет, а выгода может быть большая), а другие,
соглашаясь с книжниками, прямо отрицают всякую другую жизнь
и всякие религиозные обряды и говорят себе: «не я один, а все так
жили и живут,— что будет, то будет». И это различие не дает
ни тем, ни другим никакого преимущества: и те и другие
остаются без всякого объяснения смысла их настоящей жизни.
А жить надо.
Жизнь человеческая есть ряд поступков от вставанья до постели;
каждый день человек должен не переставая выбирать из сотни
возможных для него поступков те, которые он сделает. Ни учение
фарисеев, объясняющее тайны небесной жизни, ни учение
книжников, исследующее происхождение миров и человека и
делающее заключение о будущей судьбе их, не дает такого руководства
поступков. А без руководства в выборе своих поступков человек не
может жить. И вот тут-то человек, волей-неволей, подчиняется уже не
рассуждению, а тому внешнему руководству жизни, которое всегда
существовало и существует в каждом обществе людей.
Руководство это не имеет никакого разумного объяснения, но
оно-то и движет огромным большинством поступков всех людей.
Руководство это есть привычка жизни обществ людей, тем сильнее
властвующая над людьми, чем меньше у людей понимания
смысла своей жизни. Руководство это не может быть определенно
выражено, потому что слагается оно из самых разнообразных, по
времени и месту, дел и поступков. Это: свечки на дощечках
родителей для Китайцев; это — паломничество к известным местам
магометанина,— известное количество молитвенных слов для Индей-
440

ца; это — верность своему знамени и честь мундира для военного,
дуэль для светского человека, кровомщение для горца; это —
известные кушанья в известные дни, известного рода воспитание
своих детей; это — визиты, известное убранство жилищ, известные
празднованья похорон, родин, свадеб. Это: бесчисленное количество
дел и поступков, наполняющих всю жизнь. Это — то, что
называется приличием, обычаем, а чаще всего долгом и даже
священным долгом.
И вот этому-то руководству, помимо объяснений жизни
фарисеев и книжников, и подчиняется большинство людей. Везде вокруг
себя с детства человек видит людей, с полною уверенностью и
внешнею торжественностью исполняющих эти дела, и, не имея
никакого разумного объяснения своей жизни, человек не только
начинает делать такие же дела, но этим делам старается
приписать разумный смысл. Ему хочется верить, что люди, делающие
эти дела, имеют объяснение того, для чего и почему они делают
то, что делают. И он начинает убеждать себя, что дела эти имеют
разумный смысл и что объяснение их смысла если и не вполне
известно ему, то известно другим людям. Но большинство других
людей, не имея также разумного объяснения жизни, находятся
совершенно в том же положении, как и он. Они делают эти дела
только потому, что им кажется, что другие, имея объяснение этих
дел, требуют их от них. И так, невольно обманывая друг
друга, люди всё больше и больше не только привыкают делать
дела, не имеющие разумного объяснения, но привыкают
приписывать этим делам какой-то таинственный, непонятный для них
самих смысл. И чем меньше они понимают смысл исполняемых
ими дел, чем сомнительнее для них самих эти дела, тем больше
приписывают они им важности и тем с большей
торжественностью исполняют их. И богатый и бедный исполняют то, что
делают вокруг них другие, и дела эти называют своим долгом,
священным долгом, успокоивая себя тем, что то, что делается так
давно, таким большим количеством людей и так высоко ценится ими,
не может не быть настоящим делом жизни. И до глубокой
старости, до смерти доживают люди, стараясь уверить себя, что если они
сами не знают, зачем они живут, то это знают другие — те самые,
которые точно так же мало знают это, как и те, которые на них
полагаются.
Приходят в существование, родятся, вырастают новые люди и,
глядя на эту сутолоку существования, называемую жизнью, в
которой принимают участие старые, седые, почтенные, окружаемые
уважением люди, уверяются, что эта-то безумная толкотня и есть
жизнь, и другой никакой нет, и уходят, потолкавшись у дверей ее.
Так, невидавший никогда собрания человек, увидав теснящуюся,
шумящую, оживленную толпу у входа и решив, что это и есть
самое собрание, потолкавшись у дверей, уходит домой с помятыми
боками и с полной уверенностью, что он был в собрании.
Прорезываем горы, облетаем мир; электричество, микроско-
441

пы, телефоны, войны, парламент, филантропия, борьба партий,
университеты, ученые общества, музеи... это ли не жизнь?
Вся сложная, кипучая деятельность людей с их торговлей,
войнами, путями сообщения, наукой, искусствами есть большей частью
только давка обезумевшей толпы у дверей жизни.
Глава VI.
РАЗДВОЕНИЕ СОЗНАНИЯ В ЛЮДЯХ НАШЕГО МИРА
«Но истинно, истинно, говорю вам: наступает время и настало
уже, когда мертвые услышат глас сына Божия и, услышав,
оживут». И время это приходит. Сколько бы ни уверял себя человек
и сколько бы ни уверяли его в этом другие, что жизнь может
быть благою и разумною только за гробом или что одна личная
жизнь может быть благою и разумною,— человек не может верить
в это. Человек имеет в глубине души своей неизгладимое
требование того, чтобы жизнь его была благом и имела разумный
смысл, а жизнь, не имеющая перед собой никакой другой цели,
кроме загробной жизни или невозможного блага личности, есть зло
и бессмыслица.
Жить для будущей жизни? говорит себе человек. Но если та
жизнь, тот единственный образчик жизни, который я знаю,— моя
теперешняя жизнь,— должна быть бессмысленной, то это не только
не утверждает меня в возможности другой, разумной жизни, но,
напротив, убеждает меня в том, что жизнь по существу своему
бессмысленна, что никакой другой, кроме бессмысленной жизни, и быть
не может.
Жить для себя? Но ведь моя жизнь личная есть зло и
бессмыслица. Жить для своей семьи? Для своей общины? Отечества,
человечества даже? Но если жизнь моей личности бедственна и
бессмысленна, то так же бессмысленна й жизнь всякой другой
человеческой личности, и потому бесконечное количество собранных
вместе бессмысленных и неразумных личностей не составят и одной
блаженной и разумной жизни. Жить самому, не зная зачем, делая
то, что делают другие? Да ведь я знаю, что другие, так же как
и я, не знают сами, зачем они делают то, что делают.
Приходит время, когда разумное сознание перерастает
ложные учения, и человек останавливается посреди жизни и требует
объяснения.*
Только редкий человек, не имеющий сношений с людьми других
образов жизни, и только человек, постоянно занятый
напряженной борьбой с природой для поддержания своего телесного
существования, может верить в то, что исполнение тех бессмыслен-
* См. 3-е прибавление в конце книги.
442

ных дел, которые он называет своим долгом, может быть
свойственным ему долгом его жизни.
Наступает время и наступило уже, когда обман, выдающий
отрицание — на словах — этой жизни, для приготовления себе
будущей, и признание одного личного животного существования за
жизнь и так называемого долга за дело жизни,— когда обман
этот становится ясным для большинства людей, и только
забитые нуждой и отупевшие от похотливой жизни люди могут еще
существовать, не чувствуя бессмысленности и бедственности своего
существования.
Чаще и чаще просыпаются люди к разумному сознанию, оживают
в гробах своих,— и основное противоречие человеческой жизни,
несмотря на все усилия людей скрыть его от себя, со страшной
силой и ясностью становится перед большинством людей.
«Вся жизнь моя есть желание себе блага», говорит себе
человек пробудившийся,— «разум же мой говорит мне, что блага этого
для меня быть не может, и что бы я ни делал, чего бы ни
достигал, всё кончится одним и тем же: страданиями и смертью,
уничтожением. Я хочу блага, я хочу жизни, я хочу разумного
смысла, а во мне и во всем меня окружающем — зло, смерть,
бессмыслица. Как быть? Как жить? Что делать?» И ответа нет.
Человек оглядывается вокруг себя и ищет ответа на свой вопрос
и не находит его. Он найдет вокруг себя учения, которые
ответят ему на вопросы, которых он и не делает себе, но ответа
на вопрос, который он ставит себе, нет в окружающем мире. Есть
одна суета людей, делающих, сами не зная зачем, дела, которые
другие делают, сами не зная зачем.
Все живут, как-будто и не сознавая бедственности своего
положения и бессмысленности своей деятельности. «Или они безумны,
или я,— говорит себе проснувшийся человек. Но все не могут быть
безумны, стало быть, безумен-то я. Но нет,— то разумное я,
которое говорит мне это, не может быть безумно. Пускай оно будет одно
против всего мира, но я не могу не верить ему».
И человек сознает себя одним во всем мире с теми страшными
вопросами, которые разрывают его душу. А жить надо.
Одно я, его личность, велит ему жить.
А другое я, его разум, говорит: «жить нельзя».
Человек чувствует, что он раздвоился. И это раздвоение
мучительно раздирает его душу.
И причиною этого раздвоения и страдания ему кажется его
разум.
Разум, та высшая способность человека, необходимая для его
жизни, которая дает ему, нагому, беспомощному человеку, среди
разрушающих его сил природы,— и средства к существованию
и средства к наслаждению,— эта-то способность отравляет его
жизнь.
Во всем окружающем мире, среди живых существ, свойственные
этим существам способности нужны им, общи всем им и содейству-
443

ют их благу. Растения, насекомые, животные, подчиняясь своему
закону, живут блаженной, радостной, спокойной жизнью. И вдруг
в человеке это высшее свойство его природы производит в нем
такое мучительное состояние, что часто,— всё чаще и чаще в
последнее время,— человек разрубает Гордиев узел своей жизни,
убивает себя, только бы избавиться от доведенного в наше время
до последней степени напряжения мучительного внутреннего
противоречия, производимого разумным сознанием.
Глава VII.
РАЗДВОЕНИЕ СОЗНАНИЯ ПРОИСХОДИТ ОТ
СМЕШЕНИЯ ЖИЗНИ
ЖИВОТНОГО С ЖИЗНЬЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ
Человеку кажется, что пробудившееся в нем разумное сознание
разрывает и останавливает его жизнь только потому, что он
признает своей жизнью то, что не было, не есть и не могло быть его жизнью.
Воспитавшись и выросши в ложных учениях нашего мира,
утвердивших его в уверенности, что жизнь его есть не что иное,
как его личное существование, начавшееся с его рождением,
человеку кажется, что он жил, когда был младенцем, ребенком; потом
ему кажется, что он не переставая жил, будучи юношей и
возмужалым человеком. Он жил, как ему кажется, очень давно, и всё время
не переставая жил, и вот вдруг дожил до того времени, когда ему
стало несомненно ясно, что жить так, как он жил прежде, нельзя,
и что жизнь его останавливается и разрывается.
Ложное учение утвердило его в мысли, что жизнь его есть период
времени от рождения до смерти; и, глядя на видимую жизнь
животных, он смешал представление о видимой жизни с своим
сознанием и совершенно уверился в том, что эта видимая им жизнь
и есть его жизнь.
Пробудившееся в нем разумное сознание, заявив такие
требования, которые неудовлетворимы для жизни животной, указывает
ему ошибочность его представления о жизни; но въевшееся в него
ложное учение мешает ему признать свою ошибку: он не может
отказаться от своего представления о жизни, как животного
существования, и ему кажется, что жизнь его остановилась от
пробуждения разумного сознания. Но то, что он называет своей
жизнью,— то, что ему кажется остановившимся, никогда и не
существовало. То, что он называет своей жизнью, его существование от
рождения, никогда и не было его жизнью; представление его о
том, что он жил всё время от рождения и до настоящей минуты,
есть обман сознания, подобный обману сознания при сновидениях:
до пробуждения не было никаких сновидений, они все сложились
в момент пробуждения. До пробуждения разумного сознания не было
444

никакой жизни, представление о прошедшей жизни сложилось при
пробуждении разумного сознания.
Человек жил как животное во время ребячества и ничего не
знал о жизни. Если бы человек прожил десять месяцев, он бы
ничего не знал ни о своей, ни о какой бы то ни было жизни; так
же мало знал бы о жизни, как и тогда, когда бы он умер в
утробе матери. И не только младенец, но и неразумный взрослый,
и совершенный идиот не могут знать про то, что они живут и живут
другие существа. И потому они и не имеют человеческой жизни.
Жизнь человеческая начинается только с проявления
разумного сознания,— того самого, которое открывает человеку
одновременно и свою жизнь, и в настоящем и в прошедшем, и жизнь
других личностей, и всё, неизбежно вытекающее из отношений
этих личностей, страдания и смерть,— то самое, что производит
в нем отрицание блага личной жизни и противоречие, которое, ему
кажется, останавливает его жизнь.
Человек хочет определять свою жизнь временем, как он
определяет видимое им существование вне себя, и вдруг в нем
пробуждается жизнь, не совпадающая с временем его плотского
рождения, и он не хочет верить тому, что то, что не определяется
временем, может быть жизнью. Но сколько бы ни искал человек во
времени той точки, с которой бы он мог считать начало своей
разумной жизни, он никогда не найдет ее*.
В своих воспоминаниях он никогда не найдет этой точки, этого
начала разумного сознания. Ему представляется, что разумное
сознание всегда было в нем. Если же он и находит нечто подобное
началу этого сознания, то он находит его уже никак не в своем
плотском рождении, а в области, не имеющей ничего общего с этим
плотским рождением. Он сознает свое разумное происхождение вовсе
не таким, каким ему видится его плотское рождение. Спрашивая
себя о происхождении своего разумного сознания, человек
никогда не представляет себе, чтобы он, как разумное существо, был
сын своего отца, матери и внук своих дедов и бабок,
родившихся в таком-то году, а он сознает себя всегда не то, что сыном, но
* Нет ничего обыкновеннее, как слышать рассуждения о зарождении и
развитии жизни человеческой и жизни вообще во времени. Людям, рассуждающим так,
кажется, что они стоят на самой твердой почве действительности, а между тем нет
ничего фантастичнее рассуждений о развитии жизни во времени. Рассуждения
эти подобны тому, что бы делал человек, который, желая измерять линию, не
откладывал бы меру от той одной известной ему точки, на которой он стоит, а на
бесконечной линии брал бы на различных от себя неопределенных расстояниях
воображаемые точки и от них бы измерял пространство до себя. Разве не то же
самое делают люди, рассуждая о зарождении и развитии жизни в человеке? В
самом деле, где взять на этой бесконечной линии, каковою представляется развитие —
из прошедшего — жизни человека, ту произвольную точку, с которой можно начать
фантастическую историю развития этой жизни. В рождении или зарождении ребенка,
или его родителей, или еще дальше в первобытном животном и протоплазме, в
первом оторвавшемся от солнца куске? Ведь все рассуждения эти будут самые
произвольные фантазии — измерения без меры.
445

слитым в одно с сознанием самых чуждых ему по времени и месту
разумных существ, живших иногда за тысячи лет и на другом
конце света. В разумном сознании своем человек не видит даже
никакого происхождения себя, а сознает свое вневременное и вне-
пространственное слияние с другими разумными сознаниями, так
что они входят в него и он в них. Это-то пробудившееся в
человеке разумное сознание и останавливает как будто подобие жизни,
которое заблудшие люди считают жизнью: заблудшим людям
кажется, что жизнь их останавливается именно тогда, когда она
пробуждается.
Глава VIII.
РАЗДВОЕНИЯ И ПРОТИВОРЕЧИЯ НЕТ,
ОНО ЯВЛЯЕТСЯ ТОЛЬКО ПРИ ЛОЖНОМ УЧЕНИИ
Только ложное учение о человеческой жизни, как о
существовании животного от рождения до смерти, в котором
воспитываются и поддерживаются люди, производит то мучительное
состояние раздвоения, в которое вступают люди при обнаружении в них
их разумного сознания.
Человеку, находящемуся в этом заблуждении, кажется, что
жизнь раздваивается в нем.
Человек знает, что жизнь его одна, а чувствует их две.
Человек, перекрутив два пальца и между ними катая шарик, знает, что
шарик один, но чувствует их два. Нечто подобное происходит с
человеком, усвоившим ложное представление о жизни.
Разум человека ложно направлен. Его научили признавать
жизнью одно свое плотское личное существование, которое не
может быть жизнью.
С таким ложным представлением о воображаемой жизни он
взглянул на жизнь и увидал их две — ту, которую он воображал
себе, и ту, которая действительно есть.
Такому человеку кажется, что отрицание разумным сознанием
блага личного существования и требование другого блага есть
нечто болезненное и неестественное.
Но для человека, как разумного существа, отрицание
возможности личного блага и жизни есть неизбежное последствие
условий личной жизни и свойства разумного сознания, соединенного
с нею. Отрицание блага и жизни личности есть для разумного
существа такое же естественное свойство его жизни, как для птицы
летать на крыльях, а не бегать ногами. Если не оперившийся
птенец бегает ногами, то это не доказывает того, чтобы ему
несвойственно было летать. Если мы вне себя видим людей с непробудив-
шимся сознанием, полагающих свою жизнь в благе личности, то
это не доказывает того, чтобы человеку было несвойственно жить
разумной жизнью. Пробуждение человека к его истинной, свойст-
446

венной ему жизни происходит в нашем мире с таким болезненным
напряжением только от того,/что ложное учение мира старается
убедить людей в том, что призрак жизни есть сама жизнь и что
проявление истинной жизни есть нарушение ее.
С людьми в нашем мире, вступающими в истинную жизнь,
случается нечто подобное тому, что бы было с девушкой, от которой
были бы скрыты свойства женщины. Почувствовав признаки
половой зрелости, такая девушка приняла бы то состояние, которое
призывает ее к будущей семейной жизни, с обязанностями и
радостями матери, за болезненное и неестественное состояние,
которое привело бы ее в отчаяние.
Подобное же отчаяние испытывают люди нашего мира при
первых признаках пробуждения к истинной человеческой жизни.
Человек, в котором проснулось разумное сознание, но который
вместе с тем понимает свою жизнь только как личную,
находится в том же мучительном состоянии, в котором находилось бы
животное, которое, признав своей жизнью движение вещества, не
признавало бы своего закона личности, а только видело бы свою
жизнь в подчинении себя законам вещества, которые
совершаются и без его усилия. Такое животное испытывало бы мучительное
внутреннее противоречие и раздвоение. Подчиняя себя одним
законам вещества, оно видело бы свою жизнь в том, чтобы лежать
и дышать, но личность требовала бы от него другого: кормления
себя, продолжения рода,— и тогда животному казалось бы, что
оно испытывает раздвоение и противоречие. «Жизнь, думало бы
оно, в том, чтобы подчиняться законам тяжести, т. е. не двигаться,
лежать и подчиняться происходящим в теле химическим процессам,
а вот я делаю это, еще надо двигаться, питаться, искать самца
или самку».
Животное страдало бы и видело бы в этом состоянии
мучительное противоречие и раздвоение. То же происходит и с человеком,
наученным признавать низший закон своей жизни, животную
личность, законом своей жизни. Высший закон жизни, закон его
разумного сознания, требует от него другого; вся же окружающая
жизнь и ложные учения удерживают его в обманчивом сознании,
и он чувствует противоречие и раздвоение.
Но как животному для того, чтобы перестать страдать, нужно
признавать своим законом не низший закон вещества, а закон
своей личности и, исполняя его, пользоваться законами вещества для
удовлетворения целей своей личности, так точно и человеку
стоит признать свою жизнь не в низшем законе личности, а в
высшем законе, включающем первый закон,— в законе, открытом ему
в его разумном сознании,— и уничтожится противоречие, и
личность будет свободно подчиняться разумному сознанию и будет
служить ему.

Глава IX.
РОЖДЕНИЕ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ В ЧЕЛОВЕКЕ
Рассматривая во времени, наблюдая проявление жизни в
человеческом существе, мы видим, что истинная жизнь всегда
хранится в человеке, как она хранится в зерне, и наступает время,
когда жизнь эта обнаруживается. Обнаружение истинной жизни
состоит в том, что животная личность влечет человека к своему
благу, разумное же сознание показывает ему невозможность
личного блага и указывает какое-то другое благо. Человек
вглядывается в это, в отдалении указываемое ему, благо и не в силах видеть
его, сначала не верит этому благу и возвращается назад к
личному благу; но разумное сознание, которое указывает так
неопределенно свое благо, так несомненно и убедительно показывает
невозможность личного блага, что человек опять отказывается от
личного блага и опять вглядывается в это новое, указываемое ему
благо. Разумное благо не видно, но личное благо так несомненно
уничтожено, что продолжать личное существование невозможно,
и в человеке начинает устанавливаться новое отношение его
животного к разумному сознанию. Человек начинает рожаться к
истинной человеческой жизни.
Происходит нечто подобное тому, что происходит в
вещественном мире при всяком рождении. Плод родится не потому, что он
хочет родиться, что ему лучше родиться и что он знает, что хорошо
родиться, а потому, что он созрел и ему нельзя продолжать
прежнее существование; он должен отдаться новой жизни не столько
потому, что новая жизнь зовет его, сколько потому, что
уничтожена возможность прежнего существования.
Разумное сознание, незаметно вырастая в его личности,
дорастает до того, что жизнь в личности становится невозможною.
Происходит совершенно то же, что происходит при
зарождении всего. То же уничтожение зерна, прежней формы жизни, и
проявление нового ростка; та же кажущаяся борьба прежней
формы разлагающегося зерна и увеличение ростка,— и то же
питание ростка за счет разлагающегося зерна. Различие для нас
рождения разумного сознания от видимого нами плотского
зарождения в том, что, тогда, как в плотском рождении мы видим во
времени и в пространстве, из чего и как и когда и что рождается из
зародыша, знаем, что зерно есть плод, что из зерна при известных
условиях выйдет растение, что на нем будет цвет и потом плод
такой же, как зерно (в глазах наших совершается весь круговорот
жизни),— рост разумного сознания мы не видим во времени, не
видим круговорота его. Не видим же мы роста разумного сознания
и круговорота его потому, что мы сами совершаем его: наша жизнь
есть не что иное, как это рождение того невидимого нам
существа, которое рождается в нас, и потому-то мы никак не можем
видеть его.
448

Мы не можем видеть рождения этого нового существа, нового
отношения разумного сознания к животному, так же как зерно
не может видеть роста своего стебля. Когда разумное сознание
выходит из своего скрытого состояния и обнаруживается для нас
самих, нам кажется, что мы испытываем противоречие. Но
противоречия нет никакого, как нет его в прорастающем зерне. В
прорастающем зерне мы видим только, что жизнь, бывшая прежде
в оболочке зерна, теперь уже в ростке его. Точно так же и в
человеке с проснувшимся разумным сознанием нет никакого
противоречия, а есть только рождение нового существа, нового
отношения разумного сознания к животному.
Если человек существует, не зная, что другие личности живут,
не зная, что наслаждения не удовлетворяют его, что он умрет,—
он не знает даже и того, что он живет, и в нем нет противоречия.
Если человек увидал, что другие личности — такие же, как и
он, что страдания угрожают ему, что существование его есть
медленная смерть: если его разумное сознание стало разлагать
существование его личности, он уже не может ставить свою жизнь
в этой разлагающейся личности, а неизбежно должен полагать
ее в той новой жизни, которая открывается ему. И опять нет
противоречия, как нет противоречия в зерне, пустившем уже росток
и потому разлагающемся.
Глава X.
РАЗУМ ЕСТЬ ТОТ СОЗНАВАЕМЫЙ ЧЕЛОВЕКОМ ЗАКОН,
ПО КОТОРОМУ ДОЛЖНА СОВЕРШАТЬСЯ ЕГО ЖИЗНЬ
Истинная жизнь человека, проявляющаяся в отношении его
разумного сознания к его животной личности, начинается только
тогда, когда начинается отрицание блага животной личности.
Отрицание же блага животной личности начинается тогда, когда
пробуждается разумное сознание.
Но что же такое разумное сознание? Евангелие Иоанна
начинается тем, что Слово, «Logos» (Логос — Разум, Мудрость,
Слово), есть начало, и что в нем всё и от него всё; и что потому разум —
то, что определяет всё остальное — ничем не может быть
определяем.
Разум не может быть определяем, да нам и незачем
определять его, потому что мы все не только знаем его, но только разум
один и знаем. Общаясь друг с другом, мы вперед уверены,—
больше чем во всем другом — в одинаковой обязательности для
всех нас общего этого разума. Мы убеждены, что разум и есть та
единственная основа, которая соединяет всех нас, живущих, в
одно. Разум мы знаем вернее и прежде всего, так что всё, что мы
знаем в мире, мы знаем только потому, что это познаваемое
нами сходится с законами этого разума, несомненно известными нам.
15 Заказ 220
449

Мы знаем и нам нельзя не знать разума. Нельзя, потому что
разум — это тот закон, по которому должны жить неизбежно
разумные существа — люди. Разум для человека тот закон, по
которому совершается его жизнь,— такой же закон, как и тот закон
для животного, по которому оно питается и плодится,— как и тот
закон для растения, по которому растет, цветет трава, дерево,—
как и тот закон для небесного тела, по которому движутся земля
и светила. И закон, который мы знаем в себе, как закон нашей
жизни, есть тот же закон, по которому совершаются и все внешние
явления мира, только с тою разницею, что в себе мы знаем этот
закон как то, что мы сами должны совершать,— во внешних же
явлениях как то, что совершается по этому закону без нашего
участия. Всё, что мы знаем о мире, есть только видимое нами, вне нас
совершающееся в небесных телах, в животных, в растениях, во
всем мире, подчинение разуму. Во внешнем мире мы видим это
подчинение закону разума; в себе же мы знаем этот закон как то,
что сами должны совершать.
Обычное заблуждение жизни состоит в том, что подчинение
нашего животного тела своему закону, совершаемое не нами, но
только видимое нами, принимается за жизнь человеческую,
тогда как этот закон нашего животного тела, с которым связано
наше разумное сознание, исполняется в нашем животном теле так
же бессознательно для нас, как он исполняется в дереве, в
кристалле, в небесном теле. Но закон нашей жизни — подчинение
нашего животного тела разуму — есть тот закон, который мы нигде
не видим, не можем видеть, потому что он не совершился еще, но
совершается нами в нашей жизни. В исполнении этого закона, в
подчинении своего животного закону разума, для достижения
блага, и состоит наша жизнь. Не понимая того, что благо и жизнь
наша состоят в подчинении своей животной личности закону
разума, и принимая благо и существование своей животной
личности за всю нашу жизнь, и отказываясь от предназначенной нам
работы жизни, мы лишаем себя истинного нашего блага и истинной
нашей жизни и на место ее подставляем то видимое нам
существование нашей животной деятельности, которое совершается
независимо от нас и потому не может быть нашей жизнью.
Глава XI.
ЛОЖНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ ЗНАНИЯ
Заблуждение, что видимый нами, на нашей животной
личности совершающийся, закон и есть закон нашей жизни, есть
старинное заблуждение, в которое всегда впадали и впадают люди.
Заблуждение это, скрывая от людей главный предмет их познания,
подчинение животной личности разуму для достижения блага
жизни, ставит на место его изучение существования людей,
независимо от блага жизни.
450

Вместо того, чтобы изучать тот закон, которому, для
достижения своего блага, должна быть подчинена животная личность
человека, и, только познав этот закон, на основании его изучать все
остальные явления мира, ложное познание направляет свои
усилия на изучение только блага и существования животной
личности человека, без всякого отношения к главному предмету знания —
подчинению этой животной личности человека закону разума, для
достижения блага истинной жизни.
Ложное познание, не имея в виду этого главного предмета
знания, направляет свои силы на изучение животного
существования прошедших и современных людей и на изучение условий
существования человека вообще, как животного. Ему
представляется, что из этих изучений может быть найдено и руководство для
блага жизни человеческой.
Ложное знание рассуждает так: люди существуют и
существовали до нас; посмотрим, как они существовали, какие
происходили во времени и пространстве изменения в их существовании,
куда направляются эти изменения. Из этих исторических изменений
их существования мы найдем закон их жизни.
Не имея в виду главной цели знания — изучения того
разумного закона, которому для его блага должна подчиняться
личность человека,— так называемые ученые этого разряда самой
целью, которую они ставят для своего изучения, изрекают
приговор о тщете своего изучения. В самом деле: если существование
людей изменяется только вследствие общих законов их
животного существования, то изучение тех законов, которым оно и так
подчиняется, совершенно бесполезно и праздно. Знают или не
знают люди о законе изменения их существования, закон этот
совершается точно так же, как совершается изменение в жизни кротов
и бобров вследствие тех условий, в которых они находятся. Если
же для человека возможно знание того разумного закона,
которому должна быть подчинена его жизнь, то очевидно, что
познание этого закона разума он нигде не может почерпнуть, кроме как
там, где он и открыт ему: в своем разумном сознании. И потому,
сколько бы ни изучали люди того, как существовали люди, как
животные, они никогда не узнают о существовании человека ничего
такого, чего само собой не происходило бы в людях и без этого
знания; и никогда, сколько бы они ни изучали животного
существования человека, не узнают они того закона, которому для блага
его жизни должно быть подчинено это животное существование
человека.
Это один разряд праздных людских рассуждений о жизни,
называемых историческими и политическими науками.
Другой разряд особенно распространенных в наше время
рассуждений, при которых уже совершенно теряется из вида
единственный предмет познания, такой: рассматривая человека, как
предмет наблюдения, мы видим, говорят ученые, что он так же
питается, растет, плодится, стареется и умирает, как и всякое животное:
451

но некоторые явления — психические (так они называют их) —
мешают точности наблюдений, представляют слишком большую
сложность, и потому, чтобы лучше понять человека, будем
рассматривать его жизнь сперва в более простых проявлениях,
подобных тем, которые мы видим в лишенных этой психической
деятельности животных и растениях. Для этого мы будем
рассматривать жизнь животных и растений вообще. Рассматривая же
животных и растения, мы видим, что во всех них проявляются общие
всем им еще более простые законы вещества. А так как законы
животных проще, чем законы жизни человека, а законы растений
еще проще, а законы вещества'еще проще, то и исследования
надо основывать на самом простом — на законах вещества. Мы
видим, что то, что происходит в растении и животном, то
происходит точно так же и в человеке, говорят они, а потому мы
заключаем, что всё то, что происходит в человеке, и объяснится нам из
того, что происходит в самом простом, видимом нам и
подлежащем нашим опытам мертвом веществе,— тем более, что все
особенности деятельности человека находятся в постоянной
зависимости от сил, действующих в веществе. Всякое изменение вещества,
составляющего тело человека, изменяет и нарушает всю его
деятельность. А потому, заключают они, законы вещества суть
причины деятельности человека. Соображение же о том, что в
человеке есть нечто такое, чего мы не видим ни в животных, ни в
растениях, ни в мертвом веществе, и что это-то нечто и есть
единственный предмет познания, без которого бесполезно всякое
другое, не смущает их.
Не приходит им в голову, что если изменение вещества в теле
человека нарушает его деятельность, то это доказывает только
то, что изменение вещества есть одна из причин, нарушающих
деятельность человека, но никак не то, что движение вещества есть
причина деятельности человека. Точно так же, как вред вынутия
земли из-под корней растения доказывает, что земля может быть
и не быть везде, а не то, что растение есть только
произведение земли. И они изучают в человеке то, что происходит и в
мертвом веществе, и в растении, и в животном, предполагая, что
уяснение законов явлений, сопутствующих жизни человека, может
уяснить им самую жизнь человека.
Чтобы понять жизнь человека, т. е. тот закон, которому для
блага человека должна быть подчинена его животная личность,
люди рассматривают: или историческое существование, но не жизнь
человека, или несознаваемое человеком, но только видимое ему
подчинение и животного, и растения, и вещества разным законам,
т. е. делают то же, что бы делали люди, изучающие положение
неизвестных им предметов для того, чтобы найти ту неизвестную цель,
которой им нужно следовать.
Совершенно справедливо то, что знание видимого нам прояв
ления существования людей в истории может быть поучительно
для нас; что точно так же может быть поучительно для нас и изу-
452

чение законов животной личности человека и других животных,
и поучительно изучение тех законов, которым подчиняется само
вещество. Изучение всего этого важно для человека, показывая
ему, как в отражении, то, что необходимо совершается в его
жизни; но очевидно, что знание того, что уже совершается и видимо
нами, как бы оно ни было полно, не может дать нам главного
знания, которое нужно нам,— знания того закона, которому должна
для нашего блага быть подчинена наша животная личность. Знание
совершающихся законов поучительно для нас, но только тогда,
когда мы признаем тот закон разума, которому должна быть
подчинена наша животная личность, а не тогда, когда этот закон
вовсе не признается.
Как бы хорошо дерево ни изучило (если бы оно могло изучать)
все те химические и физические явления, которые происходят в
нем, оно из этих наблюдений и знаний никак не могло бы
вывести для себя необходимости собирать соки и распределять их на
рост ствола, листа, цветка и плода.
Точно так же и человек, как бы он хорошо ни знал закон,
управляющий его животною личностью, и те законы, которые
управляют веществом, эти законы не дадут ему ни малейшего
указания на то, как ему поступить с тем куском хлеба, который у
него в руках: отдать ли его жене, чужому, собаке или самому съесть
его,— защищать этот кусок хлеба или отдать тому, кто его просит.
А жизнь человеческая только и состоит в решении этих и
подобных вопросов.
Изучение законов, управляющих существованием животных,
растений и вещества, не только полезно, но необходимо для
уяснения закона жизни человека, но только тогда, когда изучение это
имеет целью главный предмет познания человеческого: уяснение
закона разума.
При предположении же о том, что жизнь человека есть только
его животное существование, и что благо, указываемое разумным
сознанием, невозможно, и что закон разума есть только призрак,
такое изучение делается не только праздным, но и губительным,
закрывая от человека его единственный предмет познания и
поддерживая его в том заблуждении, что, исследуя отражение
предмета, он может познать и предмет. Такое изучение подобно тому,
что бы делал человек, внимательно изучая все изменения и
движения -тени живого существа, предполагая, что причина движения
живого существа заключается в изменениях и движениях его тени.

Глава XII.
ПРИЧИНА ЛОЖНОГО ЗНАНИЯ ЕСТЬ
ЛОЖНАЯ ПЕРСПЕКТИВА,
В КОТОРОЙ ПРЕДСТАВЛЯЮТСЯ ПРЕДМЕТЫ
Истинное знание состоит в том, чтобы знать, что мы знаем то,
что знаем, и не знаем того, что не знаем, сказал Конфуций.
Ложное же — в том, чтобы думать, что мы знаем то, чего не знаем, и
не знаем того, что знаем; и нельзя дать более точного определения
того ложного познания, которое царствует среди нас. Ложным
знанием нашего времени предполагается, что мы знаем то, чего
мы не можем знать, и что мы не можем знать того, что одно только
мы и знаем. Человеку с ложным знанием представляется, что он
знает всё то, что является ему в пространстве и времени, и что он
не знает того, что известно ему в его разумном сознании.
Такому человеку представляется, что благо вообще и его
благо есть самый непознаваемый для него предмет. Почти столь же
непознаваемым предметом представляется ему его разум, его
разумное сознание; несколько более познаваемым предметом
представляется ему он сам как животное; еще более познаваемыми
предметами представляются ему животные и растения, и наиболее
познаваемым представляется ему мертвое, бесконечно
распространенное вещество.
Нечто, подобное происходит с зрением человека. Человек
всегда бессознательно направляет свое зрение преимущественно на
предметы, наиболее отдаленные и потому кажущиеся ему самыми
простыми по цвету и очертаниям: на небо, горизонт, далекие
поля, леса. Предметы эти представляются тем более определенными
и простыми, чем более они удалены, и, наоборот, чем ближе
предмет, тем сложнее его очертания и цвет.
Если бы человек не умел определять расстояние предметов,
не смотрел бы, располагая предметы в перспективе, а признавал
бы большую простоту и определенность очертаний и цвета
предмета большей степенью видимости, то самым простым и видимым
для такого человека представлялось бы бесконечное небо, потом
уже менее видимыми предметами представлялись бы для него
сложные очертания горизонта, потом еще менее видимыми
представлялись бы ему еще более сложные по цветам и очертаниям дома,
деревья, потом еще менее видимым представлялась бы ему своя
движущаяся пред глазами рука и самым невидимым
представлялся бы ему свет.
Разве не то же самое и с ложным познанием человека? То, что
несомненно известно ему,— его разумное сознание — кажется
ему непознаваемым, потому что оно не просто, а то, что несомненно
непостижимо для него — безграничное и вечное вещество,— то
454

и кажется ему самым познаваемым, потому что оно по отдалению
своему от него кажется ему просто.
Ведь это как раз наоборот. Прежде всего и несомненнее всего
всякий человек может знать и знает то благо, к которому он
стремится; потом так же несомненно он знает тот разум, который
указывает ему это благо, потом уже он знает свое животное,
подчиненное этому разуму, и потом уже видит, но не знает, все другие
явления, представляющиеся ему в пространстве и времени.
Только человеку с ложным представлением о жизни кажется,
что он знает предметы тем лучше, чем точнее они определяются
пространством и временем; в действительности же мы знаем вполне
только то, что не определяется ни пространством, ни временем —
благо и закон разума. Внешние же предметы мы знаем тем менее,
чем менее в познании участвует наше сознание, вследствие чего
предмет определяется только своим местом в пространстве и
времени. И потому, чем исключительнее предмет определяется
пространством и временем, тем он менее познаваем для человека
(понятен человеку).
Истинное знание человека кончается познанием своей
личности, своего животного. Это свое животное, стремящееся к благу
и подчиненное закону разума, человек знает совершенно особенно
от знания всего того, что не есть его личность. Он действительно
знает себя в этом животном, и знает себя не потому, что он есть
нечто пространственное и временное (напротив: себя, как
временное и пространственное проявление, он никогда познать не может),
а потому, что он есть нечто, долженствующее для своего блага быть
подчиненным закону разума. Он знает себя в этом животном, как
нечто независимое от времени и пространства. Когда он
спрашивает себя о своем месте во времени и пространстве, то ему прежде
всего представляется, что он стоит посредине бесконечного в обе
стороны времени и что он центр шара, поверхность которого
везде и нигде. И этого-то самого, вневременного и внепространствен-
ного себя, человек и знает действительно, и на этом своем я
кончается его действительное знание. Всё, что находится вне этого своего
я, человек не знает, но может только наблюдать и определять
внешним условным образом.
Отрешившись на время от знания самого себя как разумного
центра, стремящегося к благу, т. е. вневременного и внепространст-
венного существа, человек может на время условно допустить, что
он есть часть видимого мира, проявляющаяся и в пространстве
и во времени. Рассматривая себя так, в пространстве и во
времени, в связи с другими существами, человек соединяет свое
истинное внутреннее знание самого себя с внешним наблюдением себя
и получает о себе представление, как о человеке вообще, подобном
всем другим людям; по этому условному знанию себя человек
получает и о других людях некоторое внешнее представление, но не
знает их.
Невозможность для человека истинного знания людей происхо-
455

дит уже и оттого, что таких людей он видит не одного, а сотни,
тысячи, и знает, что есть, и были, и будут такие люди, которых
он никогда не видал и не увидит.
За людьми еще дальше от себя человек видит в пространстве
и времени животных, отличающихся от людей и друг от друга.
Существа эти были бы совершенно непонятны для него, если бы он
не имел знания о человеке вообще; но имея это знание и отвлекая
от понятия человека его разумное сознание, он получает и о
животных некоторое представление, но представление это еще
менее для него похоже на знание, чем его представление о людях
вообще. Животных самых разнообразных он видит уже
огромное количество, и чем больше их количество, тем, очевидно, менее
возможно для него познание их.
Далее от себя он видит растения, и еще увеличивается
распространенность в мире этих явлений, и еще невозможнее для
него знание их.
Еще далее от себя, за животными и растениями, в
пространстве и времени, человек видит неживые тела и уже мало или совсем
не различающиеся формы вещества. Вещество он понимает уже
меньше всего. Познание форм вещества для него уже совсем
безразлично, и он не только не знает его, но он только воображает
себе его,— тем более, что вещество уже представляется ему в
пространстве и времени бесконечным.
Глава XIII.
ПОЗНАВАЕМОСТЬ ПРЕДМЕТОВ УВЕЛИЧИВАЕТСЯ
НЕ ВСЛЕДСТВИЕ ПРОЯВЛЕНИЯ ИХ В ПРОСТРАНСТВЕ
И ВРЕМЕНИ, А ВСЛЕДСТВИЕ ЕДИНСТВА ЗАКОНА,
КОТОРОМУ ПОДЧИНЯЕМСЯ МЫ И ТЕ ПРЕДМЕТЫ,
КОТОРЫЕ МЫ ИЗУЧАЕМ
Что может быть понятнее слов: собаке больно; теленок
ласков — он меня любит; птица радуется, лошадь боится, добрый
человек, злое животное? И все эти самые важные понятные
слова не определяются пространством и временем; напротив: чем
непонятнее нам закон, которому подчиняется явление, тем точнее
определяется явление временем и пространством. Кто скажет, что
понимает тот закон тяготения, по которому происходит движение
земли, луны и солнца? А затмение солнца самым точным
образом определено пространством и временем.
Вполне знаем мы только нашу жизнь, наше стремление к
благу и разум, указывающий нам это благо. Следующее по
достоверности знание есть знание нашей животной личности,
стремящейся к благу и подчиненной закону разума. В знании нашей живот-
456

ной личности уже являются пространственные и временные
условия, видимые, осязаемые, наблюдаемые, но недоступные
нашему пониманию. Следующее за этим по достоверности знание есть
знание таких же животных личностей, как и мы, в которых мы
узнаем общее с нами стремление к благу и общее с нами разумное
сознание. Насколько жизнь этих личностей сближается с
законами нашей жизни, стремления к благу и подчинения закону
разума, настолько мы знаем их; насколько она проявляется в
пространственных и временных условиях, настолько мы не знаем их.
И так знаем мы больше всего людей. Следующее по
достоверности знание есть наше знание животных, в которых мы видим
личность, подобно нашей стремящуюся к благу, но уже чуть узнаем
подобие нашего разумного сознания, и с которыми мы уже не
можем общаться этим разумным сознанием. Вслед за
животными мы видим растения, в которых мы уже с трудом узнаем
подобную нам личность, стремящуюся к благу. Существа эти и
представляются нам преимущественно временными и
пространственными явлениями и потому еще менее доступны нашему знанию.
Мы знаем их только потому, что в них видим личность,
подобную нашей животной личности, которая так же, как и наша,
стремится к благу и подчиняет проявляющемуся в ней закону
разума вещество, в условиях пространства и времени.
Еще менее доступны нашему знанию предметы безличные,
вещественные; в них мы уже не находим подобия нашей личности,
не видим вовсе стремления к благу, а видим одни временные и
пространственные проявления законов разума, которым они
подчиняются.
Истинность нашего знания не зависит от наблюдаемости
предметов в пространстве и времени, а напротив: чем наблюдаемее
проявление предмета в пространстве и времени, тем менее оно
понятно для нас.
Наше знание о мире вытекает из сознания нашего стремления
к благу и необходимости, для достижения этого блага,
подчинения нашего животного разуму. Если мы знаем жизнь животного,
то только потому, что мы и в животном видим стремление к благу
и необходимость подчинения закону разума, который в нем
представляется законом организма.
„ Если мы знаем вещество, то. мы знаем его только потому, что,
несмотря на то, что благо его нам непонятно, мы всё-таки видим
в нем то же явление, как и в себе,— необходимость подчинения
закону разума, управляющего им.
Познание чего бы то ни было для нас есть перенесение на
другие предметы нашего знания о том, что жизнь есть стремление к
благу, достигаемое подчинением закону разума.
Не себя мы можем познавать из законов, управляющих^
животными, но животных мы познаем только из того закона, который
знаем в себе. И тем менее можем познавать себя из законов
своей жизни, перенесенных на явления вещества.
457

Всё, что знает человек о внешнем мире, он знает только
потому, что знает себя и в себе находит три различные отношения к
миру: одно отношение своего разумного сознания, другое
отношение своего животного и третье отношение вещества, входящего
в тело его животного. Он знает в себе эти три различные
отношения и потому всё, что он видит в мире, располагается перед ним
всегда в перспективе трех отдельных друг от друга планов: 1)
разумные существа; 2) животныя и растения и 3) неживое вещество.
Человек всегда видит эти три разряда предметов в мире,
потому что он сам в себе заключает эти три предмета познания. Он
знает себя: 1) как разумное сознание, подчиняющее животное; 2) как
животное, подчиненное разумному сознанию, и 3) как вещество,
подчиненное животному.
Не из познаний законов вещества, как это думают, мы можем
познавать закон организмов, и не из познания закона организмов
мы можем познавать себя, как разумное сознание, но наоборот.
Прежде всего мы можем и нам нужно познать самих себя, т. е. тот
закон разума, которому для нашего блага должна быть
подчинена наша личность, и тогда только нам можно и нужно познать и
закон своей животной личности, и подобных ей личностей, и, еще
в большем отдалении от себя, законы вещества.
Нужно нам знать, и мы знаем только себя. Мир животных — для
нас уже отражение того, что мы знаем о себе. Мир вещественный
уже есть как бы отражение от отражения.
Нам кажутся особенно ясными законы вещества потому
только, что они для нас однообразны; однообразны же они для нас
потому, что особенно далеки от сознаваемого нами закона нашей
жизни.
Законы организмов кажутся нам проще закона нашей жизни
тоже от своего удаления от нас. Но и в них мы только наблюдаем
законы, а не знаем их, как мы знаем закон нашего разумного
сознания, который должен быть нами исполняем.
Ни то, ни другое существование мы не знаем, а только видим,
наблюдаем вне себя. Только закон нашего разумного сознания
мы знаем несомненно, потому что он нужен для нашего блага,
потому что мы живем этим сознанием; не видим же его потому, что
не имеем той высшей точки, с которой бы могли наблюдать его.
Только если б были существа высшие, подчиняющие наше
разумное сознание так же, как наше разумное сознание подчиняет
себе нашу животную личность и как животная личность
(организм) подчиняет себе вещество,— эти высшие существа могли
бы видеть нашу разумную жизнь так, как мы видим свое
животное существование и существование вещества.
Жизнь человеческая представляется неразрывно связанной
с двумя видами существования, которые она включает в себя:
существование животных и растений (организмов) и существование
вещества.
Жизнь свою истинную человек делает сам, сам проживает ее;
458

но в тех двух видах существования, связанных с его жизнью,—
человек не может принимать участия. Тело и вещество, его
составляющее, существуют сами собой.
Эти виды существования представляются человеку как бы
предшествовавшими, прожитыми жизнями, включенными в его жизнь,—
как бы воспоминаниями о прежних жизнях.
В истинной жизни человека эти два вида существования
представляют для него орудие и материал его работы, но не самую
работу его.
Человеку полезно изучать и материал и орудие своей работы.
Чем лучше он познает их, тем лучше он будет в состоянии
работать. Изучение этих включенных в его жизнь видов
существования — своего животного и вещества, составляющего животное,
показывает человеку, как бы в отражении, общий закон всего
существующего — подчинение закону разума и тем утверждает его
в необходимости подчинения своего животного своему закону, но
не может и не должен человек смешивать материал и орудие своей
работы с самой своей работой.
Сколько бы ни изучал человек жизнь видимую, осязаемую,
наблюдаемую им в себе и других, жизнь, совершающуюся без его
усилий,— жизнь эта всегда останется для него тайной; он
никогда из этих наблюдений не поймет эту несознаваемую им жизнь и
наблюдениями над этой таинственной, всегда скрывающейся от
него в бесконечность пространства и времени жизнью никак не
осветит свою истинную жизнь, открытую ему в его сознании и
состоящую в подчинении его совершенно особенной от всех и самой
известной ему животной личности совершенно особенному и
самому известному ему закону разума, для достижения своего
совершенно особенного и самого известного ему блага.
Глава XIV.
ИСТИННАЯ ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ НЕ ЕСТЬ ТО,
ЧТО ПРОИСХОДИТ В ПРОСТРАНСТВЕ И ВРЕМЕНИ
Жизнь человек знает в себе как стремление к благу,
достижимому подчинением своей животной личности закону разума.
Иной жизни человеческой он не знает и знать не может. Ведь
животное человек признает только тогда живым, когда вещество,
составляющее его, подчинено не только своим законам, но и
высшему закону организма.
Есть в известном совокуплении вещества подчинение высшему
закону организма,— мы признаем в этом совокуплении вещества
жизнь; нет, не начиналось или кончилось это подчинение,— и нет
уже того, что отделяет это вещество от всего остального вещества,
в котором действуют одни законы механические, химические, фи-
459

зические,— и мы не признаем в нем жизни животного.
Точно так же и подобных нам людей и самих себя мы тогда
только признаем живыми, когда наша животная личность, кроме
подчинения своему закону организма, подчинена еще высшему
закону разумного сознания.
Как скоро нет этого подчинения личности закону разума, как
скоро в человеке действует один закон личности, подчиняющий
себе вещество, составляющее его, мы не знаем и не видим
человеческой жизни ни в других, ни в себе, как не видим жизни
животной в веществе, подчиняющемся только своим законам.
Как бы ни были сильны и быстры движения человека в бреду,
в сумасшествии или в агонии, в пьянстве, в порыве страсти даже,
мы не признаем человека живым, не относимся к нему, как к
живому человеку, и признаем в нем только возможность жизни. Но
как бы слаб и неподвижен ни был человек,— если мы видим, что
животная личность его подчинена разуму, то мы признаем его
живым и так и относимся к нему.
Жизнь человеческую мы не можем понимать иначе, как
подчинение животной личности закону разума.
Жизнь эта обнаруживается во времени и пространстве, но
определяется не временными и пространственными условиями,
а только степенью подчинения животной личности разуму.
Определять жизнь временными и пространственными условиями — это
всё равно, что определять высоту предмета его длиной и
шириной.
Движение в высоту предмета, движущегося вместе с тем и в
плоскости, будет точным подобием отношения истинной жизни
человеческой к жизни животной личности, или жизни истинной
к жизни временной и пространственной. Движение предмета к
верху не зависит и не может ни увеличиться, ни уменьшиться от его
движения в плоскости. То же и с определением жизни
человеческой. Жизнь истинная проявляется всегда в личности, но не зависит,
не может ни увеличиться, ни уменьшиться от такого или другого
существования личности.
Временные и пространственные условия, в которых находится
животная личность человека, не могут влиять на жизнь истинную,
состоящую в подчинении животной личности разумному сознанию.
Вне власти человека, желающего жить, уничтожить,
остановить пространственное и временное движение своего
существования; но истинная жизнь его есть достижение блага подчинением
разуму, независимо от этих видимых пространственных и
временных движений. В этом-то большем и большем достижении блага
через подчинение разуму только и состоит то, что составляет жизнь
человеческую. Нет этого увеличения в подчинении,— и жизнь
человеческая идет по двум видимым направлениям пространства
и времени, и есть одно существование.^Есть это движение в
высоту, это большее и большее подчинение разуму,— и между двумя
силами и одной устанавливается отношение и совершается боль-
460

шее или меньшее движение по равнодействующей, поднимающей
существование человека в область жизни.
Силы пространственные и временные — силы определенные,
конечные, несовместимые с понятием жизни; сила же стремления
к благу через подчинение разуму есть сила, поднимающая в
высоту,— сама сила жизни, для которой нет ни временных, ни
пространственных пределов.
Человеку представляется, что жизнь его останавливается и
раздваивается, но эти задержки и колебания суть только обман
сознания (подобный обману внешних чувств). Задержек и
колебаний истинной жизни нет и не может быть: они только нам
кажутся при ложном взгляде на жизнь
Человек начинает жить истинной жизнью, т. е. поднимается
на некоторую высоту над жизнью животной, и с этой высоты
видит призрачность своего животного существования, неизбежно
кончающегося смертью, видит, что существование его в плоскости
обрывается со всех сторон пропастями, и, не признавая, что этот
подъем в высоту и есть сама жизнь, ужасается перед тем, что он
увидал с высоты. Вместо того чтобы, признав силу, поднимающую
его в высоту, своей жизнью, итти по открывшемуся ему
направлению, он ужасается перед тем, что открылось ему с высоты, и
нарочно спускается вниз, ложится как можно ниже, чтобы не видать
обрывов, открывающихся ему. Но сила разумного сознания опять
поднимает его, опять он видит, опять ужасается и, чтоб не видеть,
опять припадает к земле. И это продолжается до тех пор, пока он
не признает наконец, что для того, чтобы спастись от ужаса перед
увлекающим его движением погибельной жизни, ему надо понять,
что его движение в плоскости — его пространственное и
временное существование — не есть его жизнь, а что жизнь его только в
движении в высоту, что только в подчинении его личности закону
разума и заключается возможность блага и жизни. Ему надо понять,
что у него есть крылья, поднимающие его над бездной, что, если бы
не было этих крыльев, он никогда и не поднимался бы в высоту
и не видал бы бездны. Ему надо поверить в свои крылья и лететь
туда, куда они влекут его.
Только от этого недостатка веры и происходят те кажущиеся
странными сначала явления колебания истинной жизни,
остановки ее и раздвоения сознания.
Только человеку, понимающему свою жизнь в животном
существовании, определяемом пространством и временем,
кажется, что разумное сознание проявлялось временами в животном
существовании. И глядя так на проявление в себе разумного
сознания, человек спрашивает себя, когда и при каких условиях
проявлялось в нем его разумное сознание. Но сколько бы ни
исследовал человек свое прошедшее, он никогда не найдет этих времен
проявления разумного сознания: ему всегда представляется, что
его или никогда не было, или оно всегда было. Если ему
кажется, что были промежутки разумного сознания, то только потому,
461

что жизнь разумного сознания он не признает жизнью. Понимая
свою жизнь только как животное существование, определяемое
пространственными и временными условиями, человек и
пробуждение и деятельность разумного сознания хочет измерять тою же
меркой: он спрашивает себя — когда, сколько времени, в каких
условиях я находился в обладании разумным сознанием? Но
промежутки между пробуждениями разумной жизни существуют
только для человека, понимающего свою жизнь, как жизнь животной
личности. Для человека же, понимающего свою жизнь в том, в чем
она и есть,— в деятельности разумного сознания, не может быть
этих промежутков.
Разумная жизнь есть. Она одна есть. Промежутки времени
одной минуты или 50 000 лет безразличны для нее, потому что для
нее нет времени. Жизнь человека истинная — та, из которой он
составляет себе понятие о всякой другой жизни,— есть
стремление к благу, достигаемому подчинением своей личности закону
разума. Ни разум, ни степень подчинения ему не определяются
ни пространством, ни временем. Истинная жизнь человеческая
происходит вне пространства и времени.
Глава XV.
ОТРЕЧЕНИЕ ОТ БЛАГА ЖИВОТНОЙ ЛИЧНОСТИ
ЕСТЬ ЗАКОН ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ
Жизнь есть стремление к благу. Стремление к благу есть жизнь.
Так понимали, понимают и всегда будут понимать жизнь все
люди. И потому жизнь человека есть стремление к человеческому
благу, а стремление к человеческому благу и есть жизнь
человеческая. Толпа, люди не мыслящие, понимают благо человека в
благе его животной личности.
Ложная наука, исключая понятие блага из определения
жизни, понимает жизнь в животном существовании, и потому благо
жизни видит только в животном благе и сходится с заблуждением
толпы.
В том и другом случае заблуждение происходит от смешения
личности, индивидуальности, как называет наука, с разумным
сознанием. Разумное сознание включает в себя личность. Личность
же не включает в себя разумное сознание. Личность есть свойство
животного и человека, как животного. Разумное сознание есть
свойство одного человека.
Животное может жить только для своего тела — ничто не
мешает ему жить так; оно удовлетворяет своей личности и
бессознательно служит своему роду и не знает того, что оно есть
личность; но' разумный человек не может жить только для своего
тела. Он не может жить так потому, что он знает, что он личность,
462

а потому знает, что и другие существа — такие же личности, как
и он, знает всё то, что должно происходить от отношений этих
личностей.
Если бы человек стремился только к благу своей личности,
любил только себя, свою личность, то он не знал бы, что другие
существа любят так же себя, как не знают этого животныя; но если
человек знает, что он личность, стремящаяся к тому же, к чему
стремятся и все окружающие его личности, он не может уж
стремиться к тому благу, которое видно, как зло, его разумному сознанию,
и жизнь его не может быть уже в стремлении к благу личности.
Человеку только кажется иногда, что его стремление к благу
имеет предметом удовлетворение требований животной личности.
Обман этот происходит вследствие того, что человек принимает то,
что он видит происходящим в своем животном, за цель
деятельности своего разумного сознания. Происходит нечто подобное
тому, что бы делал человек, руководясь в бдящем состоянии тем,
что он видит во сне.
И тогда-то, если этот обман поддерживается ложными учениями,
и происходит в человеке смешение личности с разумным сознанием.
Но разумное сознание всегда показывает человеку, что
удовлетворение требований его животной личности не может быть его
благом, а потому и его жизнью, и неудержимо влечет его к тому
благу и потому к той жизни, которая свойственна ему и не
умещается в его животной личности.
Обыкновенно думают и говорят, что отречение от блага
личности есть подвиг, достоинство человека. Отречение от блага
личности — не достоинство, не подвиг, а неизбежное условие
жизни человека. В то же время, как человек сознает себя личностью,
отделенной от всего мира, он познает и другие личности
отделенными от всего мира, и их связь между собою, и призрачность
блага своей личности, и одну действительность блага только такого,
которое могло бы удовлетворять его разумное сознание.
Для животного деятельность, не имеющая своей целью благо
личности, а прямо противоположная этому благу, есть отрицание
жизни, но для человека это как раз наоборот. Деятельность
человека, направленная на достижение только блага личности, есть
полное отрицание жизни человеческой.
Для животного, не имеющего разумного сознания,
показывающего ему бедственность и конечность его существования, благо
личности и вытекающее из него продолжение рода личности есть
высшая цель жизни. Для человека же личность есть только та
ступень существования, с которой открывается ему истинное благо
его жизни, не совпадающее с благом его личности.
Сознание личности для человека — не жизнь, но тот предел,
с которого начинается его жизнь, состоящая всё в большем и
большем достижении свойственного ему блага, независимого от блага
животной личности.
По ходячему представлению о жизни, жизнь человеческая есть
463

кусок времени от рождения и до смерти его животного. Но это не
есть жизнь человеческая; это только существование человека как
животной личности. Жизнь же человеческая есть нечто, только
проявляющееся в животном существовании, точно так же, как
жизнь органическая есть нечто, только проявляющееся в
существовании вещества.
Человеку прежде всего представляются видимые цели его
личности целями его жизни. Цели эти видимы и потому кажутся
понятными.
Цели же, указываемые ему его разумным сознанием, кажутся
непонятными, потому что они невидимы. И человеку сначала
страшно отказаться от видимого и отдаться невидимому.
Человеку, извращенному ложными учениями мира,
требования животного, которые исполняются сами собой и видимы, и на
себе и на других, кажутся просты и ясны, новые же невидимые
требования разумного сознания представляются противоположными;
удовлетворение их, которое не делается само собой, а которое надо
совершать самому, кажется чем-то сложным и неясным. Страшно
и жутко отречься от видимого представления о жизни и отдаться
невидимому сознанию ее, как страшно и жутко было бы
ребенку рожаться, если бы он мог чувствовать свое рождение,— но
делать нечего, когда очевидно, что видимое представление влечет
к смерти, а невидимое сознание одно дает жизнь.
Глава XVI.
ЖИВОТНАЯ ЛИЧНОСТЬ ЕСТЬ ОРУДИЕ ЖИЗНИ
Никакие рассуждения ведь не могут скрыть от человека той
очевидной, несомненной истины, что личное существование его
есть нечто непрестанно-погибающее, стремящееся к смерти, и что
потому в его животной личности не может быть жизни.
Не может не видеть человек, что существование его личности от
рождения и детства до старости и смерти есть не что иное, как
постоянная трата и умаление этой животной личности, кончающееся
неизбежной смертью; и потому сознание своей жизни в личности,
включающей в себя желание увеличения и неистребимости
личности, не может не быть неперестающим противоречием и
страданием, не может не быть злом, тогда как единственный смысл
его жизни есть стремление к благу.
В чем бы ни состояло истинное благо человека, для него
неизбежно отречение его от блага животной личности.
Отречение от блага животной личности есть закон жизни
человеческой. Если он не совершается свободно, выражаясь в
подчинении разумному сознанию, то он совершается в каждом
человеке насильно при плотской смерти его животного, когда он от
464

тяжести страданий желает одного: избавиться от мучительного
сознания погибающей личности и перейти в другой вид
существования.
Вступление в жизнь и жизнь человека подобна тому, что
совершается с лошадью, которую хозяин выводит из конюшни и
впрягает. Лошади, выходящей из конюшни и увидавшей свет и
почуявшей свободу, кажется, что в этой-то свободе и жизнь, но ее
впрягают и трогают. Она чует за собой тяжесть, и, если она думает,
что жизнь ее в том, чтобы бегать на свободе, она начинает биться,
падает, убивается иногда. Но если она не убьется, ей только два
выхода: или она пойдет и повезет, и увидит, что тяжесть не
велика и езда не мука, а радость, или отобьется от рук, и тогда
хозяин сведет ее на рушильное колесо, привяжет арканом к стене,
колесо завертится под ней, и она будет ходить в темноте на одном
месте, страдая, но ее силы не пропадут даром: она сделает свою
невольную работу, и закон исполнится и на ней. Разница будет
только в том, что первая будет работать радостно, а вторая
невольно и мучительно.
«Но для чего же эта личность, от блага которой я, человек,
должен отречься, чтобы получить жизнь?» говорят люди,
признающие свое животное существование жизнью.
Для чего дано человеку это сознание личности, противящейся
проявлению истинной его жизни? На вопрос этот можно ответить
подобным же вопросом, который могло бы сделать животное,
стремящееся к своим целям сохранения своей жизни и рода.
«Зачем, спросило бы оно, это вещество и его законы —
механические, физические, химические и другие, с которыми я должно
бороться, чтобы достигнуть своих целей?» «Если мое призвание,
сказало бы животное, есть осуществление жизни животного,'то
зачем все эти преграды, которые я должно одолевать?»
Нам ясно, что вся материя и ее законы, с которыми борется
животное и которое оно подчиняет себе для существования
личности животного, суть не преграды, а средства для достижения им
своих целей. Только переработкой материи и посредством ее
законов животное и живет. Точно то же и в жизни человека.
Животная личность, в которой застает себя человек и которую он
призван подчинять своему разумному сознанию, есть не преграда,
но средство, которым он достигает цели своего блага: животная
личность для человека есть то орудие, которым он работает.
Животная личность для человека — это лопата, которая дана
разумному существу для того, чтобы ею копать и, копая, тупить ее и
точить, тратить, а не отчищать и хранить. Это талант, данный ему
для прироста, а не для хранения. «И кто хочет жизнь свою
сберечь, тот потеряет ее. И кто потеряет жизнь свою ради Меня, тот
обретет ее».
В этих словах сказано, что сберечь нельзя то, что должно
погибнуть и не переставая погибает,— а что только отрекаясь от
того, что погибнет и должно погибнуть, от нашей животной личнос-
16 Заказ 220 465

ти, мы получаем нашу истинную жизнь, которая не погибает и не
может погибнуть. Сказано то, что истинная жизнь наша
начинается только тогда, когда мы перестаем считать жизнью то, что
не было и не могло быть для нас жизнью — наше животное
существование. Сказано то, что тот, кто будет беречь лопату,
которая есть у него для приготовления себе пищи, поддерживающей
жизнь, тот, сберегши лопату, потеряет пищу и жизнь.
Глава XVII.
РОЖДЕНИЕ ДУХОМ
«Должно вам родиться снова», сказал Христос. Не то чтобы
человеку кто-нибудь велел родиться, но человек неизбежно
приведен к этому. Чтобы иметь жизнь, ему нужно вновь родиться в
этом существовании — разумным сознанием.
Человеку дано разумное сознание с тем, чтобы он положил жизнь
в том благе, которое открывается ему его разумным
сознанием. Тот, кто в этом благе положил жизнь, тот имеет жизнь; тот же,
кто не полагает в нем жизни, а полагает ее в благе животной
личности, тот этим самым лишает себя жизни. В этом состоит
определение жизни, данное Христом.
Люди, признающие жизнью свое стремление к благу
личности, слышат эти слова и не то, что не признают, а не понимают, не
могут понимать их. Им кажутся эти слова или ничего
незначащими, или значащими очень мало, означающими некоторое
напущенное на себя сентиментальное и мистическое, так они любят
называть, настроение. Они не могут понимать значение этих слов,
выражающих объяснение недоступного им состояния, как не
могло бы сухое, непроросшее семя понимать состояния семени
отсыревшего и уже наклюнувшегося. Для сухих зерен то солнце,
которое в словах этих светит на рождающееся к жизни семя, есть
только незначащая случайность — несколько большее тепло и
свет, но для наклюнувшегося семени оно есть причина рождения
к жизни. Точно так же для людей, не доживших еще до
внутреннего противоречия животной личности и разумного сознания, свет
солнца разума есть только незначащая случайность,
сентиментальные, мистические слова. Солнце приводит к жизни только тех,
в ком зародилась уже жизнь.
О том же, как зарождается она, почему, когда, где, не только
в человеке, но и в животном и растении, никто никогда не узнал.
О зарождении ее в человеке Христос сказал, что никто этого не
знает и не может знать.
И в самом деле: -что же может знать человек о том, как
зарождается в нем жизнь? Жизнь есть свет человеков, жизнь есть жизнь,—
начало всего; как же может знать человек о том, как она зарож-
466

дается? Зарождается и погибает для человека то, что не живет,
то, что проявляется в пространстве и времени. Жизнь же
истинная есть, и потому она для человека не может ни зарождаться,
ни погибать.
Глава XVIII.
ЧЕГО ТРЕБУЕТ РАЗУМНОЕ СОЗНАНИЕ
Да, разумное сознание несомненно, неопровержимо говорит
человеку, что при том устройстве мира, которое он видит из своей
личности, ему, его личности, блага быть не может. Жизнь его есть
желание блага себе, именно себе, и он видит, что благо это
невозможно. Но странное дело, несмотря на то, что он видит
несомненно, что благо это невозможно ему, он всё-таки живет одним
желанием этого невозможного блага,— блага только себе.
Человек с проснувшимся (только проснувшимся), но не
подчинившим еще себе животную личность разумным сознанием,
если он не убивает себя, то живет только для того, чтобы
осуществить это невозможное благо: живет и действует человек только
для того, чтобы благо было ему одному, чтобы все люди и даже
все существа жили и действовали только для того, чтобы ему
одному было хорошо, чтобы ему было наслаждение, для него не
было страданий и не было смерти.
Удивительное дело: несмотря на то, что и опыт свой, и
наблюдение жизни всех окружающих, и разум несомненно показывают
каждому человеку недостижимость этого, показывают ему, что
невозможно заставить другие живые существа перестать любить
самих себя, а любить только его,— несмотря на это, жизнь каждого
человека только в том, чтобы богатством, властью, почестями,
славой, лестью, обманом, как-нибудь, но заставить другие существа
жить не для себя, а для него одного,— заставить все существа
любить не самих себя, а его одного.
Люди делали и делают всё, что могут, для этой цели и вместе
с тем видят, что они делают невозможное. «Жизнь моя есть
стремление к благу», говорит себе человек. «Благо возможно для меня
только, когда все будут любить меня больше, чем самих себя, а все
существа любят только себя,— стало быть, всё, что я делаю для
того, чтобы их заставить любить меня, бесполезно. Бесполезно, а
другого ничего я делать не могу».
Проходят века: люди узнают расстояние от светил,
определяют их вес, узнают состав солнца и звезд, а вопрос о том, как
согласить требования личного блага с жизнью мира, исключающего
возможность этого блага, остается для большинства людей таким
же нерешенным вопросом, каким он был для людей за 5000 лет
назад.
467

Разумное сознание говорит каждому человеку: да, ты можешь
иметь благо, но только если все будут любить тебя больше себя.
И то же разумное сознание показывает человеку, что этого быть
не может, потому что они все любят только себя. И потому
единственное благо, которое открывается человеку разумным
сознанием, им же опять и закрывается.
Проходят века, и загадка о благе жизни человека остается для
большинства людей тою же неразрешимою загадкой. А между тем
загадка разгадана уже давным-давно. И всем тем, которые
узнают разгадку, всегда удивительным кажется, как они сами не
разгадали ее,— кажется, что они давно уже знали, но только
забыли ее: так просто и само собою напрашивается разрешение
загадки, казавшейся столь трудной среди ложных учений нашего мира.
Ты хочешь, чтобы все жили для тебя, чтобы все любили тебя
больше себя? Есть только одно положение, при котором желание
твое может быть исполнено. Это такое положение, при
котором все существа жили бы для блага других и любили бы
других больше себя. Тогда только ты и все существа любимы бы
были всеми, и ты в числе их получил бы то самое благо, которого ты
желаешь. Если же благо возможно тебе только тогда, когда все
существа любили бы других более себя, то и ты, живое существо,
должен любить другие существа более себя.
Только при этом условии возможны благо и жизнь человека,
и только при этом условии уничтожается и то, что отравляло жизнь
человека,— уничтожается борьба существ, мучительность
страданий и страх смерти.
В самом деле, что составляло невозможность блага личного
существования? Во-первых, борьба ищущих личного блага
существ между собой; во-вторых, обман наслаждения, приводящий
к трате жизни, к пресыщению, к страданиям, и, в-третьих — смерть.
Но стоит допустить мысленно, что человек может заменить
стремление к благу своей личности стремлением к благу других существ,
чтобы уничтожилась невозможность блага и благо представлялось
бы достижимым человеку. Глядя на мир из своего
представления о жизни, как стремления к личному благу, человек видел в
мире неразумную борьбу существ, губящих друг друга. Но стоит
человеку признать свою жизнь в стремлении к благу других, чтобы
увидать в мире совсем другое: увидать рядом с случайными
явлениями борьбы существ постоянное взаимное служение друг другу этих
существ,— служение, без которого немыслимо существование
мира.
Стоит допустить это, и вся прежняя безумная деятельность,
направленная на недостижимое благо личности, заменяется
другою деятельностью, согласной с законом мира и направленной к
достижению наибольшего возможного блага своего и всего мира.
Другая причина бедственности личной жизни и
невозможности блага для человека была: обманчивость наслаждений
личности, тратящих жизнь, приводящих к пресыщению и страдани-
468

ям. Стоит человеку признать свою жизнь в стремлении к благу
других, и уничтожается обманчивая жажда наслаждений; праздная
же и мучительная деятельность, направленная на наполнение
бездонной бочки животной личности, заменяется согласной с
законами разума деятельностью поддержания жизни других существ,
необходимой для его блага, и мучительность личного страдания,
уничтожающего деятельность жизни, заменяется чувством
сострадания к другим, вызывающим несомненно плодотворную и самую
радостную деятельность.
Третья причина бедственности личной жизни была — страх
смерти. Стоит человеку признать свою жизнь не в благе своей
животной личности, а в благе других существ, и пугало смерти
навсегда исчезает из глаз его.
Ведь страх смерти происходит только от страха потерять
благо жизни с ее плотской смертью. Если же бы человек мог
полагать свое благо в благе других существ, т. е. любил бы их больше
себя, то смерть не представлялась бы ему тем прекращением
блага и жизни, каким она представляется человеку, живущему
только для себя. Смерть для человека, живущего для других, не
могла бы представляться ему уничтожением блага и жизни, потому
что благо и жизнь других существ не только не уничтожаются
жизнью человека, служащего им, но очень часто увеличиваются и
усиливаются жертвою его жизни.
Глава XIX.
ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ТРЕБОВАНИЙ РАЗУМНОГО СОЗНАНИЯ
«Но это не жизнь», отвечает возмущенное заблудшее
человеческое сознание. «Это отречение от жизни, самоубийство».— Ничего
этого не знаю, отвечает разумное сознание,— знаю, что такова
жизнь человека — и другой нет и быть не может. Знаю
более того,— знаю, что такая жизнь есть жизнь и благо, и для
человека, и для всего мира. Знаю, что при прежнем взгляде на мир
жизнь моя и всего существующего была злом и бессмыслицей; при
этом же взгляде она является осуществлением того закона
разума, который вложен в человека. Знаю, что наибольшее, до
бесконечности могущее быть увеличиваемым, благо жизни каждого
существа может быть достигнуто только этим законом служения
каждого всем и потому всех каждому.
«Но если это и может быть законом мыслимым, это не есть
закон действительности», отвечает возмущенное заблудшее
сознание человека. «Теперь другие не любят меня больше себя, и
потому и я не могу любить их больше себя и для них лишаться
наслаждений и подвергаться страданиям. Мне дела нет до закона
разума; я себе хочу наслаждений и себе хочу избавления от
страданий. Но теперь существует борьба существ между собою, и ес-
469

ли я один не буду бороться, другие задавят меня. Мне всё равно,
каким путем мысленно достигается наибольшее благополучие всех,—
мне нужно теперь наибольшее мое действительное благо»,
говорит ложное сознание.
— Ничего не знаю про это,— отвечает разумное сознание.
Знаю только, что то, что ты называешь своими наслаждениями,
только тогда будет благом для тебя, когда ты не сам будешь брать, а
другие будут давать их тебе, и только тогда твои наслаждения будут
делаться излишеством и страданиями, какими они делаются теперь,
когда ты сам для себя будешь ухватывать их. Только тогда ты
избавишься и от действительных страданий, когда другие будут тебя
избавлять от них, а не ты сам, — как теперь, когда из страха
воображаемых страданий ты лишаешь себя самой жизни.
Знаю, что жизнь личности, жизнь такая, при которой необходимо,
чтобы все любили меня одного и я любил бы только себя, и при
которой я мог бы получить как можно больше наслаждений и избавиться
от страданий и смерти, есть величайшее и не перестающее страдание.
Чем больше я буду любить себя и бороться с другими, тем больше
будут ненавидеть меня и тем злее бороться со мной; чем больше я
буду ограждаться от страданий, тем они будут мучительнее; чем
больше я буду ограждаться от смерти, тем она будет страшнее.
Знаю, что, что бы ни делал человек, он не получит блага до
тех пор, пока не будет жить сообразно закону своей жизни. Закон
же его жизни не есть борьба, а, напротив, взаимное служение
существ друг другу.
«Но я знаю жизнь только в своей личности. Мне невозможно
полагать свою жизнь в благе других существ».
— Ничего не знаю этого,— говорит разумное сознание, знаю
только то, что моя жизнь и жизнь мира, представляющиеся мне
прежде злой бессмыслицей, представляются мне теперь одним разумным
целым, живущим и стремящимся к одному и тому же благу, чрез
подчинение одному и тому же закону разума, который я знаю в себе.
«А мне невозможно это!» говорит заблудшее сознание,— и
вместе с тем нет человека, который не делал бы этого самого
невозможного, в этом самом невозможном не полагал бы лучшего блага своей
жизни.
«Невозможно полагать свое благо в благе других существ»,
а между тем нет человека, который бы не знал состояния, при
котором благо существ вне его становилась его благом. «Невозможно
Полагать благо в трудах и страдании для другого», а стоит человеку
отдаться этому чувству сострадания,— и наслаждения личности
теряют для него смысл, и сила жизни его переходит в труды и
страдания для блага других, и страдания и труды становятся для него
благом. «Невозможно жертвовать своей жизнью для блага других»,
а стоит человеку познать это чувство, и смерть не только не видна
и не страшна ему, но представляется высшим доступным ему
благом.
Разумный человек не может не видеть, что если допустить мыс-
470

ленно возможность замены стремления к своему благу стремлением
к благу других существ, то жизнь его, вместо прежнего неразумия
ее и бедственности, становится разумною и благою. Он не может
не видеть и того, что, при допущении такого же понимания жизни
и в других людях и существах, жизнь всего мира, вместо прежде
представлявшихся безумия и жестокости, становится тем высшим
разумным благом, которого только может желать человек,— вместо
прежней бессмысленности и бесцельности, получает для него
разумный смысл: целью жизни мира представляется такому человеку
бесконечное просветление и единение существ мира, к которому
идет жизнь и в котором сначала люди, а потом и все существа,
более и более подчиняясь закону разума, будут понимать (то,
что дано понимать теперь одному человеку), что благо жизни
достигается не стремлением каждого существа к своему личному
благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа
к благу всех других.
Но мало того: допустив только возможность замены стремления
к своему благу стремлением к благу других существ, человек не
может не видеть и того, что это-то самое постепенное, большее
и большее отречение его личности и перенесение цели деятельности
из себя в другие существа и есть всё движение вперед человечества
и тех живых существ, которые ближе к человеку. Человек не может
не видеть в истории, что движение общей жизни не в усилении
и увеличении борьбы существ между собою, а, напротив, в
уменьшении несогласия и в ослаблении борьбы; что движение жизни только
в том, что мир, из вражды и несогласия, через подчинение разуму
приходит всё более к согласию и единству. Допустив это, человек не
может не видеть, что люди, поедавшие друг друга, перестают
поедать; убивавшие пленных и своих детей, перестают их убивать;
что военные, гордившиеся убийством, перестают этим гордиться;
учреждавшие рабство, уничтожают его; что люди, убивавшие
животных, начинают приручать их и меньше убивать; начинают питаться
вместо тела животных, их яйцами и молоком; начинают и в мире
растений уменьшать их уничтожение. Человек видит, что лучшие
люди человечества осуждают поиски за наслаждениями, призывают
людей к воздержности, а самые лучшие люди, восхваляемые
потомством, показывают примеры жертвы своим существованием для
блага других. Человек видит, что то самое, что он допустил только по
требованиям разума, то самое и совершается действительно в мире
и подтверждается прошедшею жизнью человечества.
Но мало и этого: еще сильнее и убедительнее, чем разум и история,
это самое, совсем из другого как будто источника, показывает
человеку стремление его сердца, влекущее его, как к
непосредственному благу, к той самой деятельности, которую указывает ему
его разум и которая в сердце его выражается любовью.
471

Глава XX.
ТРЕБОВАНИЕ ЛИЧНОСТИ КАЖЕТСЯ
НЕСОВМЕСТНЫМ С ТРЕБОВАНИЕМ
РАЗУМНОГО СОЗНАНИЯ
И разум, и рассуждение, и история, и внутреннее чувство — всё
казалось бы, убеждает человека в справедливости такого понимания
жизни; но человеку, воспитанному в учении мира, всё-таки кажется,
что удовлетворение требований его разумного сознания и его чувства
не может быть законом его жизни.
«Не бороться с другими за свое личное благо, не искать
наслаждений, не предотвращать страдания и не бояться смерти! Да это
невозможно, да это отречение от всей жизни! И как же я отрекусь
от личности, когда я чувствую требования моей личности и разумом
познаю законность этих требований?» — говорят с полною
уверенностью образованные люди нашего мира.
И замечательное явление. Люди рабочие, простые, мало
упражнявшие свой рассудок, почти никогда не отстаивают требований
личности и всегда чувствуют в себе требования, противоположные
требованиям личности; но полное отрицание требований разумного
сознания и, главное, опровержение законности этих требований
и отстаивание прав личности встречается только между людьми
богатыми, утонченными, с развитым рассудком.
Человек развитой, изнеженный, праздный всегда будет
доказывать, что личность имеет свои неотъемлемые права. Человек же
голодающий не будет доказывать, что человеку нужно есть,— он знает,
что все это знают и что этого ни доказать, ни опровергнуть нельзя:
он только будет есть.
Происходит это от того, что человек простой, так называемый
необразованный, всю жизнь свою работавший телом, не извратил
свой разум и удержал его во всей чистоте и силе.
Человек же, всю жизнь свою мысливший не только о ничтожных,
пустячных предметах, но и о таких предметах, о которых
несвойственно думать человеку, извратил свой разум: разум не
свободен у него. Разум занят несвойственным ему делом, обдумыванием
своих потребностей личности,— развитием, увеличением их и-
придумыванием средств их удовлетворения.
«Но я чувствую требования моей личности, и потому эти
требования и законны»,— говорят так называемые образованные люди,
воспитанные мирским учением.
И нельзя им не чувствовать требований своей личности. Вся
жизнь этих людей направлена на мнимое увеличение блага личности.
Благо же личности представляется им в удовлетворении
потребностей. Потребностями же личности они называют все те условия
существования личности, на которые они направили свой разум.
Потребности же сознанные,— такие, на которые направлен разум,—
472

всегда вследствие этого сознания разрастаются до бесконечных
пределов. Удовлетворение же этих разросшихся потребностей
заслоняет от них требование их истинной жизни.
Так называемая наука об обществе в основу своих
исследований ставит учение о потребностях человека, забывая то неудобное
для этого учения обстоятельство, что потребностей у всякого
человека или нет никаких, как их нет у человека, убивающего себя или
морящего голодом, или, буквально, их бесчисленное количество.
Потребностей существования животного человека столько,
сколько сторон этого существования, а сторон столько же, сколько
радиусов в шаре. Потребности пищи, питья, дыхания, упражнения
всех мускулов и нервов; потребности труда, отдыха, удовольствия,
семейной жизни; потребности науки, искусства, религии,
разнообразия их. Потребности, во всех этих отношениях,'ребенка, юноши,
мужа, старца, девушки, женщины, старухи; потребности Китайца,
Парижанина, Русского, Лапландца. Потребности, соответствующие
привычкам пород, болезням...
Можно перечислять до конца дней, не перечислив всего, в чем
могут состоять потребности личного существования человека.
Потребностями могут быть все условия существования, а условий
существования бесчисленное множество.
Потребностями называют однако только те условия, которые
сознаны. Но сознанные условия, как только они сознаны, теряют
свое настоящее значение, и получают всё то преувеличенное
значение, которое дает им направленный на них разум, и заслоняют
собою истинную жизнь.
То, что называют потребностями, т. е. условия животного
существования человека, можно сравнить с бесчисленными способными
раздуваться шариками, из которых бы было составлено какое-нибудь
тело. Все шарики равны одни с другими и имеют себе место и не
стеснены, пока они не раздуваются,— и все потребности равны и
имеют место, и не ощущаются болезненно, пока они не сознаны. Но
стоит начать раздувать шарик, и он может быть раздут так, что
займет больше места, чем все остальные, стеснит другие и сам
будет стеснен. То же и с потребностями: стоит направить на одну
из них разумное сознание, и эта сознанная потребность занимает
всю жизнь и заставляет страдать всё существо человека.
Глава XXI.
ТРЕБУЕТСЯ НЕ ОТРЕЧЕНИЕ ОТ ЛИЧНОСТИ,
А ПОДЧИНЕНИЕ ЕЕ РАЗУМНОМУ СОЗНАНИЮ
Да, утверждение о том, что человек не чувствует требований
своего разумного сознания, а чувствует одни потребности личности,
есть ничто иное, как утверждение того, что наши животные похоти,
на усиление которых мы употребили весь наш разум, владеют нами
473

и скрыли от нас нашу истинную человеческую жизнь. Сорная трава
разросшихся пороков задавила ростки истинной жизни.
Да как же и не быть этому в нашем мире, когда прямо
признавалось и признается теми, которые считаются учителями других, что
высшее совершенство отдельного человека есть всестороннее
развитие утонченных потребностей его личности, что благо масс в том,
чтобы у них было много потребностей и они могли бы удовлетворять
их, что благо людей состоит в удовлетворении их потребностей.
Как же могут люди, воспитанные в таком учении, не
утверждать того, что требований разумного сознания они не чувствуют,
а чувствуют одни потребности личности? Да как же им и чувствовать
требования разума, когда весь разум их без остатка ушел на
усиление их похотей, и как им отречься от требований своих похотей,
когда эти похоти поглотили всю их жизнь?
«Отречение от личности невозможно», говорят обыкновенно эти
люди, нарочно стараясь извратить вопрос и, вместо понятия
подчинения личности закону разума, подставляя понятия отречения от нее.
«Это противоестественно, говорят они, и потому невозможно».
Да никто и не говорит об отречении от личности. Личность для
разумного человека есть то же, что дыхание, кровообращение для
животной личности. Как животной личности отречься от
кровообращения? Про это и говорить нельзя. Так же нельзя говорить
разумному человеку и об отречении от личности. Личность для разумного
человека есть такое же необходимое условие его жизни, как и
кровообращение — условие существования его животной личности.
Личность, как животная личность, и не может заявлять и не
заявляет никаких требований. Требования эти заявляет ложно
направленный разум — разум, направленный не на руководство
жизнью, не на освещение ее, а на раздутие похотей личности.
Требования животной личности всегда удовлетвори мы. Не может
человек говорить, что я буду есть или во что оденусь? Все эти
потребности обеспечены человеку так же, как птице и цветку,
если он живет разумною жизнью. И в действительности, кто, думающий
человек, может верить, чтобы он мог уменьшить бедственность
своего существования обеспечением своей личности?
Бедственность существования человека происходит не от того,
что он — личность, а от того, что он признает существование своей
личности — жизнью и благом. Только тогда являются противоречие,
раздвоение и страдание человека.
Страдания человека начинаются только тогда, когда он
употребляет силу своего разума на усиление и увеличение до бесконечных
пределов разрастающихся требований личности для того, чтобы
скрыть от себя требования разума.
Отрекаться нельзя и не нужно отрекаться от личности, как и
от всех тех условий, в которых существует человек; но можно и
должно не признавать эти условия самою жизнью. Можно и должно
пользоваться данными условиями жизни, но нельзя и не должно смотреть
на эти условия, как на цель жизни. Не отречься от личности, а от-
474

речься от блага личности и перестать признавать личность жизнью:
вот что должно сделать человеку для того, чтобы возвратиться к
единству, и для того, чтобы то благо, стремление к которому
составляет его жизнь, было доступно ему.
С древнейших времен учение о том, что признание своей жизни
в личности есть уничтожение жизни и что отречение от блага
личности есть единственный путь достижения жизни, было
проповедуемо великими учителями человечества.
«Д*а, но это что же? Это будизм?» говорят на это обыкновенно
люди нашего времени. «Это нирвана, это состояние на столбу!»
И когда они сказали это, людям нашего времени кажется, что они
самым успешным образом опровергли то, что все очень хорошо
знают и чего скрыть ни от кого нельзя: что жизнь личная бедственна
и не имеет никакого смысла.
«Это будизм, нирвана», говорят они, и им кажется, что
этими словами они опровергли всё то, что признавалось и признается
миллиардами людей и что каждый из нас в глубине души знает очень
хорошо,— именно, что жизнь для целей личности губительна и
бессмысленна и что если есть какой-нибудь выход из этой
губительности и бессмысленности, то выход этот несомненно ведет через
отречение от блага личности.
То, что так понимала и понимает жизнь большая половина
человечества,— то, что величайшие умы понимали жизнь так же,— то,
что никак нельзя ее понимать иначе, нисколько не смущает их. Они
так уверены в том, что все вопросы жизни если не разрешаются
самым удовлетворительным образом, то устраняются телефонами,
оперетками, бактериологией, электрическим светом, робуритом и т. п.,
что мысль об отречении от блага жизни личной представляется им
только отголоском древнего невежества.
А между тем несчастные не подозревают того, что самый грубый
индеец, стоящий годы на одной ноге во имя только отречения от
блага личности для нирваны,— без всякого сравнения более живой
человек, чем они, озверевшие люди нашего современного,
европейского общества, летающие по всему миру по железным дорогам и при
электрическом свете показывающие и по телеграфам и телефонам
разглашающие всему свету свое скотское состояние. Индеец этот
понял то, что в жизни личности и жизни разумной есть противоречие, и
разрешает его как умеет; люди же нашего образованного мира не
только не поняли этого противоречия, но даже и не верят тому, что оно
есть. Положение о том, что жизнь человеческая не есть
существование личности человека, добытое тысячелетним духовным трудом
всего человечества,— положение это для человека (не животного)
стало в нравственном мире не только такой же, но гораздо более
несомненной и несокрушимой истиной, чем вращение земли и
законы тяготения. Всякий мыслящий человек, ученый, невежда, старик,
ребенок понимают и знают это; скрыто это только от самых диких
людей в Африке и в Австралии и от одичавших обеспеченных людей
в Европейских городах и столицах. Истина эта стала достоянием
475

человечества, и если человечество не возвращается назад в своих
побочных знаниях механики, алгебры, астрономии, тем более в
основном и главном знании определения своей жизни оно не может итти
назад. Забыть и стереть с сознания человечества то, что оно вынесло
из своей жизни многих тысячелетий — уяснение тщеты,
бессмысленности и бедственности личной жизни — невозможно. Попытки
восстановления допотопного дикого взгляда на жизнь, как на личное
существование, которыми занята так называемая наука нашего
европейского мира, только очевиднее показывают рост разумного
сознания человечества, показывают до очевидности, как выросло уже
человечество из своего детского платья. И философские теории
самоуничтожения, и практика разрастающихся в страшной пропорции
самоубийств показывают невозможность возвращения человечества
к пережитой ступени сознания.
Жизнь, как личное существование, отжита человечеством, и
вернуться к ней нельзя, и забыть то, что личное существование человека
не имеет смысла, невозможно. Что бы мы ни писали, ни говорили,
ни открывали, как бы ни усовершенствовали нашу личную жизнь,
отрицание возможности блага личности остается непоколебимой
истиной для всякого разумного человека нашего времени.
«А всё-таки вертится». Дело не в том, чтобы опровергать
положения Галилея и Коперника и придумывать новые Птоломеевы
круги,— их уж нельзя придумать,— а дело в том, чтобы итти
дальше, делать дальнейшие выводы из того положения, которое
вошло уже в общее сознание человечества. То же и с положением
о невозможности блага личности, высказанным и Браминами, и
Буддой, и Лаодзы, и Соломоном, и Стоиками, и всеми истинными
мыслителями человечества. Не скрывать от себя надо это положение,
не обходить его всеми способами, а смело и явно признать его и
делать из него дальнейшие выводы.
Глава XXII.
ЧУВСТВО ЛЮБВИ ЕСТЬ ПРОЯВЛЕНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
ЛИЧНОСТИ, ПОДЧИНЕННОЙ РАЗУМНОМУ СОЗНАНИЮ
Жить для целей личности разумному существу нельзя. Нельзя
потому, что все пути заказаны ему; все цели, к которым влечется
животная личность человека,— все явно недостижимы. Разумное
сознание указывает другие цели, и цели эти не только достижимы, но
дают полное удовлетворение разумному сознанию человека; сначала,
однако, под влиянием ложного учения мира, человеку
представляется, что цели эти противоположны его личности.
Как ни старается человек, воспитанный в нашем мире, с
развитыми, преувеличенными похотями личности, признать себя в своем
разумном я, он не чувствует в этом я стремления к жизни, которое
он чувствует в своей животной личности. Разумное я как будто со-
476

зерцает жизнь, но не живет само и не имеет влечения к жизни.
Разумное я не чувствует стремления к жизни, а животное я должно
страдать, и потому остается одно — избавиться от жизни.
Так недобросовестно разрешают вопрос отрицательные философы
нашего времени (Шопенгауэр, Гартман), отрицающие жизнь и
всё-таки остающиеся в ней, вместо того, чтобы воспользоваться
возможностью выйти из нее. И так добросовестно разрешают этот
вопрос самоубийцы, выходя из жизни, не представляющей для них
ничего, кроме зла.
Самоубийство представляется им единственным выходом из
неразумия человеческой жизни нашего времени.
Рассуждение пессимистической философии и самых
обыкновенных самоубийц такое: есть животное я, в котором есть влечение
к жизни. Это я с своим влечением не может быть удовлетворено;
есть другое я, разумное, в котором нет никакого влечения к жизни,
которое только критически созерцает всю ложную жизнерадостность
и страстность животного я и отрицает ее всю.
Отдайся я первому,— я вижу, что живу безумно и иду к
бедствиям, всё глубже и глубже погружаясь в них. Отдайся я второму,
разумному я,— во мне не остается влечения к жизни. Я вижу, что
жить для одного того, для чего мне хочется жить, для счастия
личности,— нелепо и невозможно. Для разумного же сознания и
можно бы жить, да незаяем и не хочется. Служить тому началу,
от которого я исшел,— Богу. Зачем? У Бога, если Он есть, и без
меня найдутся служители. А мне зачем? Смотреть на всю эту игру
жизни можно, пока не скучно. А скучно,— можно уйти, убить себя.
Так я и делаю.
Вот то противоречивое представление жизни, до которого
дожило человечество еще до Соломона, до Будды и к которому хотят
возвратить его ложные учители нашего времени.
Требования личности доведены до крайних пределов неразумия.
Проснувшийся разум отрицает их. Но требования личности так
разрослись, так загромоздили сознание человека, что ему кажется, что
разум отрицает всю жизнь. Ему кажется то, что если откинуть из
своего сознания жизни всё то, что отрицает его разум, то ничего не
останется. Он не видит уже того, что остается. Остаток,— тот
остаток, в котором есть жизнь, ему кажется ничем.
Но свет во тьме светит, и тьма не может объять его.
Учение истины знает эту дилемму — или безумное существование,
или отречение от него — и разрешает ее.
Учение, которое всегда и называлось учением о благе, учение
истины, указало людям, что вместо того обманчивого блага,
которого они ищут для животной личности, они не то, что могут получить
когда-то, где-то, но всегда имеют сейчас, здесь, неотъемлемое от
них, действительное благо, всегда доступное им.
Благо это не есть нечто, только выведенное из рассуждения,
не есть что-то такое, что надо отыскивать где-то, не есть благо,
обещанное где-то и когда-то, а есть то самое знакомое человеку
477

благо, к которому непосредственно влечется каждая неразвращенная
душа человеческая.
Все люди с самых первых детских лет знают, что, кроме блага
животной личности, есть еще одно, лучшее благо жизни, которое
не только независимо от удовлетворения похотей животной
личности, но, напротив, бывает тем больше, чем больше отречение от
блага животной личности.
Чувство это, разрешающее все противоречия жизни
человеческой и дающее наибольшее благо человеку, знают все люди. Чувство
это есть любовь.
Жизнь есть деятельность животной личности, подчиненной закону
разума. Разум есть тот закон, которому для своего блага должна
быть подчинена животная личность человека. Любовь есть
единственная разумная деятельность человека.
Животная личность влечется к благу; разум указывает человеку
обманчивость личного блага и оставляет один путь. Деятельность
на этом пути есть любовь.
Животная личность человека требует блага, разумное сознание
показывает человеку бедственность всех борющихся между собою
существ, показывает ему, что блага для его животной личности
быть не может, показывает ему, что единственное благо,
возможное ему, было бы такое, при котором не было бы ни борьбы с другими
существами, ни прекращение блага, пресыщения им, не было бы
предвидения и ужаса смерти.
И вот, как ключ, сделанный только к этому замку, человек r
душе своей находит чувство, которое дает ему то самое благо, на
которое, как на единственно возможное, указывает ему разум. И
чувство это не только разрешает прежнее противоречие жизни, но
как бы в этом противоречии и находит возможность своего
проявления.
Животные личности для своих целей хотят воспользоваться
личностью человека. А чувство любви влечет его к тому, чтобы
отдать свое существование на пользу других существ.
Животная личность страдает. И эти-то страдания и облегчение
их и составляют главный предмет деятельности любви. Животная
личность, стремясь к благу, стремится каждым дыханием к
величайшему злу — к смерти, предвидение которой нарушало всякое
благо личности. А чувство любви не только уничтожает этот страх, но
влечет человека к последней жертве своего плотского существования
для блага других.

Глава XXIII.
ПРОЯВЛЕНИЕ ЧУВСТВА ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО ДЛЯ
ЛЮДЕЙ, НЕ ПОНИМАЮЩИХ СМЫСЛА СВОЕЙ ЖИЗНИ
Всякий человек знает, что в чувстве любви есть что-то
особенное, способное разрешать все противоречия жизни и давать
человеку то полное благо, в стремлении к которому состоит его жизнь.
«Но ведь это чувство, которое приходит только изредка,
продолжается недолго, и последствием его бывают еще худшие страдания»,
говорят люди, не разумеющие жизни.
Людям этим любовь представляется не тем единственным
законным проявлением жизни, каким она представляется для разумного
сознания, а только одною из тысячей разных случайностей,
бывающих в жизни,— представляется одним из тех тысячей разнообразных
настроений, в которых бывает человек во время своего
существования: бывает, что человек щеголяет, бывает, что увлечен наукою или
искусством, бывает, что увлечен службой, честолюбием,
приобретением, бывает, что он любит кого-нибудь. Настроение любви
представляется людям, не разумеющим жизни,— не сущностью жизни
человеческой, но случайным настроением — таким же независимым от его
воли, как и все другие, которым подвергается человек во время своей
жизни. Даже можно часто прочесть и услыхать суждения о том,
что любовь есть некоторое неправильное, нарушающее правильное
течение жизни,— мучительное настроение. Нечто подобное тому, что
должно казаться сове, когда восходит солнце.
Чувствуется, правда, и этими людьми то, что в состоянии
любви есть что-то особенное, более важное, чем во всех других
настроениях. Но, не понимая жизни, люди эти не могут и понимать любви,
и состояние любви представляется им таким же бедственным и таким
же обманчивым, как и все другие состояния.
Любить?., но кого же?
На время не стоит труда,
А вечно любить невозможно...
Слова эти точно выражают смутное сознание людей, что в
любви — спасение от бедствий жизни и единственное нечто, похожее на
истинное благо, и вместе с тем признание в том, что для людей,
не понимающих жизни, любовь не может быть якорем спасения.
Любить некого, и всякая любовь проходит. И потому любовь могла
бы быть благом только тогда, когда было бы кого любить и был бы
тот, кого можно любить вечно. А так как этого нет, то и нет спасения
в любви, и любовь такой же обман и такое же страдание, как и всё
остальное.
И так, и не иначе, как так, могут понимать любовь люди, учащие
и сами научаемые тому, что жизнь есть не что иное, как животное
существование.
479

Для таких людей любовь даже не соответствует тому понятию,
которое мы все невольно соединяем со словом «любовь». Она не есть
деятельность добрая, дающая благо любящему и любимому. Любовь
очень часто в представлении людей, признающих жизнь в животной
личности,— то самое чувство, вследствие которого для блага своего
ребенка одна мать отнимает у другого голодного ребенка молоко его
матери и страдает от беспокойства за успех кормления; то чувство,
по которому отец, мучая себя, отнимает последний кусок хлеба
у голодающих людей, чтобы обеспечить своих детей; это то чувство,
по которому любящий женщину страдает от этой любви и заставляет
ее страдать, соблазняя ее, или из ревности губит себя и ее; то чувство,
по которому бывает даже что человек из любви насильничает
женщину; это то чувство, по которому люди одного товарищества
наносят вред другим, чтобы отстоять своих; это то чувство, по
которому человек мучает сам себя над любимым занятием и этим же
занятием причиняет горе и страдания окружающим его людям; это
то чувство, по которому люди не могут стерпеть оскорбления
любимому отечеству и устилают поля убитыми и ранеными, своими и
чужими.
Но мало и этого, деятельность любви для людей, признающих
жизнь в благе животной личности, представляет такие затруднения,
что проявления ее становятся не только мучительными, но часто и
невозможными. «Надо не рассуждать о любви,— говорят
обыкновенно люди, не понимающие жизни,— а предаваться тому
непосредственному чувству предпочтения, пристрастия к людям, которое
испытываешь, и это-то и есть настоящая любовь».
Они правы, что нельзя рассуждать о любви, что всякое
рассуждение о любви уничтожает любовь. Но дело в том, что не рассуждать
о любви могут только те люди, которые уже употребили свой
разум на понимание жизни и отреклись от блага личной жизни;
те же люди, которые не поняли жизни и существуют для блага
животной личности, не могут не рассуждать. Им необходимо рассуждать,
чтобы предаваться тому чувству, которое они называют любовью.
Всякое проявление этого чувства невозможно для них без
рассуждения, без разрешения неразрешимых вопросов.
В самом деле, люди предпочитают своего ребенка, своих друзей,
свою жену, своих детей, свое отечество всяким другим детям, женам,
друзьям, отечествам и называют это чувство любовью.
Любить вообще значит желать делать доброе. Так мы все
понимаем и не можем иначе понимать любовь. И вот я люблю своего
ребенка, свою жену, свое отечество, т. е. желаю блага своему
ребенку, жене, отечеству больше, чем другим детям, женам и отечествам.
Никогда не бывает и не может быть, чтобы я любил только своего
ребенка, или жену, или только отечество. Всякий человек любит
вместе и ребенка, и жену, и детей, и отечество, и людей вообще.
Между тем условия блага, которого он по своей любви желает
различным любимым существам, так связаны между собой, что вся-
480

кая любовная деятельность человека для одного из любимых существ
не только мешает его деятельности для других, но бывает в ущерб
другим.
И вот являются вопросы — во имя какой любви и как
действовать? Во имя какой любви жертвовать другою любовью, кого
Любить больше и кому делать больше добра,— жене или детям, жене
и детям или друзьям? Как служить любимому отечеству, не
нарушая любовь к жене, детям и друзьям? Как, наконец, решать
вопросы о том, насколько можно мне жертвовать и моей личностью,
нужной для служения другим? Насколько мне можно заботиться
о себе для того, чтобы я мог, любя других, служить им? Все эти
вопросы кажутся очень простыми для людей, не пытавшихся дать
себе отчета в том чувстве, которое они называют любовью; но они
не только не просты, они совершенно неразрешимы.
И недаром законник поставил Христу этот самый вопрос: кто
ближний? Отвечать на эти вопросы кажется очень легко только
людям, забывающим настоящие условия жизни человеческой.
Только если бы люди были боги, как мы воображаем их, только
тогда они бы могли любить одних избранных людей; тогда бы только
и предпочтение одних другим могло быть истинною любовью. Но
люди не боги, а находятся в тех условиях существования, при
которых все живые существа всегда живут одни другими, пожирая
одни других, и в прямом и в переносном смысле; и человек, как
разумное существо, должен знать и видеть это. Он должен знать,
что всякое плотское благо получается одним существом только в
ущерб другому.
Сколько бы ни уверяли людей суеверия религиозные и научные о
таком будущем золотом веке, в котором всего всем будет довольно,
разумный человек видит и знает, что закон его временного и
пространственного существования есть борьба всех против каждого,
каждого против каждого и против всех.
В той давке и борьбе животных интересов, которые составляют
жизнь мира, человеку невозможно любить избранных, как это
воображают люди, не понимающие жизни. Человек, если он любит хотя и
избранных, он никогда не любит только одного. Всякий человек
любит и мать; и жену, и ребенка, и друзей, и отечество, и даже всех
людей. И любовь не есть только слово (как все согласны в этом),
но есть деятельность, направленная на благо других. Деятельность
же эта не происходит в каком-нибудь определенном порядке, так что
сначала заявляются человеку требования его самой сильной любви,
потом менее сильной и т. д. Требования любви заявляются
беспрестанно все вместе, без всякого порядка. Сейчас пришел голодный
старик, которого я немножко люблю, и просит еды, которую я берегу
на ужин мною любимым детям; как мне взвесить требований сейчас-
ной менее сильной любви с будущими требованиями более сильной
любви?
Эти самые вопросы и были поставлены законником Христу:
«Кто ближний?» В самом деле, как решить, кому нужно служить и в
481

какой мере: людям или отечеству? отечеству или своим приятелям?
своим приятелям или своей жене? своей жене или своему отцу?
своему отцу или своим детям? своим детям или самому себе?
(чтобы быть в состоянии служить другим, когда это понадобится).
Ведь всё это требования любви, и все они переплетены между
собою, так что удовлетворение требованиям одних лишает человека
возможности удовлетворять других. Если же я допущу, что озябшего
ребенка можно не одеть, потому что моим детям когда-нибудь
понадобится то платье, которого у меня просят, то я могу не
отдаваться и другим требованиям любви во имя моих будущих детей.
Точно то же и по отношению к любви к отечеству, избранным
занятиям и ко всем людям. Если человек может отказывать
требованиям самой малой любви настоящего во имя требования самой
большой любви будущего, то разве не ясно, что такой человек, если бы он
всеми силами и желал этого, никогда не будет в состоянии взвесить,
на сколько он может отказывать требова-ниям настоящего во имя
будущего, и потому, не будучи в силах решить этого вопроса, всегда
выберет то проявление любви, которое будет приятно для него, т. е.
будет действовать не во имя любви, а во имя своей личности. Если
человек решает, что ему лучше воздержаться от требований
настоящей, самой малой любви во имя другого, будущего проявления
большей любви, то он обманывает или себя, или других, и никого не
любит кроме себя одного.
Любви в будущем не бывает; любовь есть только деятельность в
настоящем. Человек же,не проявляющий любви в настоящем, не
имеет любви.
Происходит то же, что при представлении о жизни людей, не
имеющих жизни. Если бы люди были животныя и не имели бы разума,
они бы и существовали как животныя, не рассуждали бы о жизни;
и животное существование их было бы законное и счастливое. То же
и с любовью: если бы люди были животныя без разума, то они любили
бы тех, кого любят: своих волчат, свое стадо, и не знали бы, что
они любят своих волчат и свое стадо, и не знали бы того, что
другие волки любят своих волчат и другие стада своих товарищей по
стаду, и любовь их была бы — та любовь и та жизнь, которая
возможна на той степени сознания, на которой они находятся.
Но люди — разумные существа, и не могут не видеть, что
другие существа имеют такую же любовь к своим и что потому эти
чувства любви должны придти в столкновение и произвести нечто
не благое, а совершенно противное понятию любви.
Если же люди употребляют свой разум на то, чтобы
оправдывать и усиливать то животное, неблагое чувство, которое они
называют любовью, придавая этому чувству уродливые размеры, то это
чувство становится не только не добрым, но делает из человека —
давно известная истина — самое злое и ужасное животное.
Происходит то, что сказано в Евангелии: «Если свет, который в тебе —
тьма, то какова же тьма?» Если бы в человеке не было ничего,
кроме любви к себе и к своим детям, не было бы и 0,99 того зла,
482

которое есть теперь между людьми. 0,99 зла между людьми
происходит от того ложного чувства, которое они, восхваляя его,
называют любовью и которое столько же похоже на любовь, сколько
жизнь животного похожа на жизнь человека.
То, что люди, не понимающие жизни, называют любовью, это
только известные предпочтения одних условий блага своей личности
другим. Когда человек, не понимающий жизни, говорит, что он любит
свою жену или ребенка, или друга, он говорит только то, что
присутствие в его жизни его жены, ребенка, друга увеличивает благо
его личной жизни.
Предпочтения эти относятся к любви так же, как существование
относится к жизни. И как людьми, не понимающими жизни, жизнью
называется существование, так этими же людьми любовью
называется предпочтение одних условий личного существования другим.
Чувства эти — предпочтение к известным существам, как,
например, к своим детям или даже к известным занятиям, например,
к науке, к искусствам мы называем тоже любовью; но такие чувства
предпочтения, бесконечно разнообразные, составляют всю
сложность видимой, осязаемой животной жизни людей и не могут быть
называемы любовью, потому что они не имеют главного признака
любви — деятельности, имеющей и целью и последствием благо.
Страстность проявления этих предпочтений только показывает
энергию животной личности. Страстность предпочтения одних людей
другим, называемая неверно любовью, есть только дичок, на котором
может быть привита истинная любовь и дать плоды ее. Но как дичок
не есть яблоня и не дает плодов или дает плоды горькие вместо
сладких, так и пристрастие не есть любовь и не делает добра людям
или производит еще большее зло. И потому приносит величайшее
зло миру и так восхваляемая любовь к женщине, к детям, к друзьям,
не говоря уже о любви к науке, к искусству, к отечеству, которая
есть нечто иное, как предпочтение на время известных условий
животной жизни другим.
Глава XXIV.
ИСТИННАЯ ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ПОСЛЕДСТВИЕ ОТРЕЧЕНИЯ
ОТ БЛАГА ЛИЧНОСТИ
Любовь истинная становится возможной только при отречении
от блага животной личности.
Возможность истинной любви начинается только тогда, когда
человек понял, что нет для него блага его животной личности. Только
тогда все соки жизни переходят в один облагороженный
черенок истинной любви, разрастающийся уже всеми силами ствола
дичка животной личности. Учение Христа и есть прививка этой любви,
как Он и сам сказал это. Он сказал, что Он, Его любовь, есть та
483

одна лоза, которая может приносить плод, и что всякая ветвь, не
приносящая плода, отсекается.
Только тот, кто не только понял, но жизнью познал то, что
«сберегший душу свою потеряет её, а потерявший душу свою ради
Меня, сбережет её», — только кто понял, что любящий душу свою
погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь
вечную, только тот познает истинную любовь.
«И-кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня.
И кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня.
Если вы любите любящих вас, то это не любовь, а вы любите врагов,
любите ненавидящих вас».
Не вследствие любви к отцу, к сыну, к жене, к друзьям, к добрым
и милым людям, как это обыкновенно думают, люди отрекаются от
личности, а только вследствие сознания тщеты существования
личности, сознания невозможности ее блага; и потому вследствие
отречения от жизни личности познает человек истинную любовь
и может истинно любить отца, сына, жену, детей и друзей.
Любовь есть предпочтение других существ себе — своей
животной личности.
Забвение ближайших интересов личности для достижения
отдаленных целей той же личности, как это бывает при так называемой
любви, не выросшей на самоотречении, есть только предпочтение
одних существ другим для своего личного блага. Истинная любовь,
прежде чем сделаться деятельным чувством, должна быть известным
состоянием. Начало любви, корень ее, не есть порыв чувства,
затемняющий разум, как это обыкновенно воображают, но есть самое
разумное, светлое и потому спокойное и радостное состояние,
свойственное детям и разумным людям.
Состояние это есть состояние благоволения ко всем людям,
которое присуще детям, но которое во взрослом человеке возникает
только при отречении и усиливается только по мере отречения
от блага личности. Как часто приводится слышать слова: «мне
ведь всё равно, мне ничего не нужно», и вместе с этими словами
видеть нелюбовное отношение к людям. Но пусть попробует всякий
человек хоть раз, в минуту недоброжелательности к людям, искренно,
от души сказать себе: «мне всё равно, мне ничего не нужно»,
и только, хоть на время, ничего не желать для себя, и всякий
человек этим простым внутренним опытом познает, как тотчас же,
по мере искренности его отречения, падет всякое
недоброжелательство и каким потоком хлынет из его сердца запертое до тех
пор благоволение ко всем людям.
В самом деле, любовь есть предпочтение других существ себе —
ведь мы все так понимаем и иначе не можем понимать любовь.
Величина любви есть величина дроби, которой числитель, мои
пристрастия, симпатии к другим,— не в моей власти; знаменатель же,
моя любовь к себе, может быть увеличен и уменьшен мною до
бесконечности, по мере того значения, которое я придам своей животной
личности. Суждения же нашего мира о любви, о степенях ее — это
48<1

суждения о величине дроби по одним числителям, без
соображения их знаменателей.
Истинная любовь всегда имеет в основе своей отречение от
блага личности и возникающее от того благоволение ко всем людям.
Только на этом общем благоволении может вырасти истинная любовь
к известным людям — своим или чужим. И только такая любовь
дает истинное благо жизни и разрешает кажущееся противоречие
животного и разумного сознания.
Любовь, не имеющая в основе своей отречения от личности и,
вследствие его, благоволения ко всем людям, есть только жизнь
животная и подвержена тем же и еще большим бедствиям и еще
большему неразумию, чем жизнь без этой мнимой любви. Чувство
пристрастия, называемое любовью, не только не устраняет борьбы
существ, не освобождает личность от погони за наслаждениями
и не спасает от смерти, но только больше еще затемняет жизнь,
ожесточает борьбу, усиливает жадность к наслаждениям для себя
и для другого и увеличивает ужас перед смертью за себя и за другого.
Человек, который жизнь свою полагает в существовании
животной личности, не может любить, потому что любовь должна
представляться ему деятельностью, прямо противоположною его жизни.
Жизнь такого человека только в благе животного существования,
а любовь прежде всего требует жертвы этого блага. Если бы даже
человек, не понимающий жизни, и захотел искренно отдаться
деятельности любви, он не будет в состоянии этого сделать до тех пор, пока
он не поймет жизни и не изменит всё свое отношение к ней.
Человек, положивший свою жизнь в благе животной личности,
всю жизнь свою увеличивает средства своего животного блага,
приобретая богатства и сохраняя их, заставляет других служить
его животному благу и распределяет эти блага между теми лицами,
которые были более нужны для блага его личности. Как же ему
отдать свою жизнь, когда жизнь его еще поддерживается не им
самим, а другими людьми? И еще труднее ему выбрать, кому из
предпочитаемых им людей передать накопленные им блага и
кому служить.
Чтобы быть в состоянии отдавать свою жизнь, ему надо прежде
отдать тот излишек, который он берет у других для блага своей
жизни, и потом еще сделать невозможное: решить, кому из людей
служить своей жизнью? Прежде, чем он будет в состоянии любить,
т. е., жертвуя собою, делать благо, ему надо перестать ненавидеть,
т. е. делать зло, и перестать предпочитать одних -людей другим
для блага своей личности.
Только для человека, не признающего блага в жизни личной и
потому не заботящегося об этом ложном благе и чрез это
освободившего в себе свойственное человеку благоволение ко всем людям,
возможна деятельность любви, всегда удовлетворяющая его и
других. Благо жизни такого человека в любви, как благо растения в
свете, и потому, как ничем незакрытое, растение не может спрашивать
и не спрашивает, в какую сторону ему расти и хорош ли свет, не
485

подождать ли ему другого, лучшего, а берет тот единый свет,
который есть в мире, и тянется к нему,— так и отрекшийся от
блага личности человек не рассуждает о том, что ему отдать из отнятого
от других людей и каким любимым существам и нет ли какой
еще лучшей любви, чем та, которая заявляет требования,— а отдает
себя, свое существование той любви, которая доступна ему и
есть перед ним. Только такая любовь дает полное удовлетворение
разумной природе человека.
Глава XXV.
ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ЕДИНАЯ И ПОЛНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
ИСТИННОЙ ЖИЗНИ
И нет иной любви, как той, чтобы положить душу свою за дру-
ги свои. Любовь — только тогда любовь, когда она есть жертва
собой. Только когда человек отдает другому не только свое время, свои
силы, но когда он тратит свое тело для любимого предмета, отдает
ему свою жизнь — только это мы признаем все любовью и только в
такой любви мы все находим благо, награду любви. И только тем,
что есть такая любовь в людях, только тем и стоит мир. Мать,
кормящая ребенка, прямо отдает себя, свое тело в пищу детям,
которые без этого не были бы живы. И это — любовь. Так же точно
отдает себя, свое тело в пищу другому, всякий работник для блага
других, изнашивающий свое тело в работе и приближающий себя
к смерти. И такая любовь возможна только для того человека,
у которого между возможностью жертвы собой и теми существами,
которых он любит, не стоит никакой преграды для жертвы <С..>
«Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот
еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете и нет
в нем соблазна. А кто ненавидит брата своего, тот находится во
тьме и во тьме ходит и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила
ему глаза... Станем любить не словом или языком, но делом и
истиною. И вот почему узнаем, что мы от истины и успокаиваем
сердца наши... Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы
имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем,
как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх,
потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви».
Только такая любовь дает истинную жизнь людям.
«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою
твоею и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая
заповедь».
Вторая же, подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого
себя», сказал Христу законник. И на это Иисус сказал: «Правильно
ты отвечал, так и поступай, т. е. люби Бога и ближнего и будешь
жить».
Любовь истинная есть самая жизнь. «Мы знаем, что мы перешли
486

от смерти в жизнь, потому что любим братьев», говорит ученик
Христа. «Не любящий брата пребывает в смерти». Жив только тот,
кто любит.
Любовь по учению Христа есть сама жизнь; но не жизнь
неразумная, страдальческая и гибнущая, но жизнь блаженная и
бесконечная. И мы все знаем это. Любовь не есть вывод разума, не есть
последствие известной деятельности; а это есть сама радостная
деятельность жизни, которая со всех сторон окружает нас и
которую мы все знаем в себе с самых первых воспоминаний детства до тех
пор, пока ложные учения мира не засорили ее в нашей душе и
не лишили нас возможности испытывать ее.
Любовь — это не есть пристрастие к тому, что увеличивает
временное благо личности человека, как любовь к избранным лицам
или предметам, а то стремление к благу того, что вне человека,
которое остается в человеке после отречения от блага животной
личности.
Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть
раз испытанного, и чаще всего только в самом раннем детстве,
когда душа не была еще засорена всей той ложью, которая
заглушает в нас жизнь, того блаженного чувства умиления, при
котором хочется любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и
злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного —
чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы, и еще больше
хочется того, чтобы самому сделать так, чтоб всем было хорошо <...>
Это-то и есть, и эта одна есть та любовь, в которой жизнь
человека.
Любовь эта, в которой только и есть жизнь, проявляется в душе
человека, как чуть заметный, нежный росток среди похожих на
нее грубых ростков сорных трав, различных похотей человека,
которые мы называем любовью. Сначала людям и самому человеку
кажется, что этот росток, — тот, из которого должно вырастать
то дерево, в котором будут укрываться птицы, — и все другие ростки
всё одно и то же. Люди даже предпочитают сначала ростки сорных
трав, которые растут быстрее, и единственный росток жизни глохнет
и замирает; но еще хуже то, что еще чаще бывает: люди слышали,
что в числе этих ростков есть один настоящий, жизненный,
называемый любовью, и они вместо него, топча его, начинают воспитывать
другой росток сорной травы, называя его любовью. Но что еще
хуже: люди грубыми руками ухватывают самый росток и кричат:
«вот он, мы нашли его, мы теперь знаем его, возрастим его.
Любовь! Любовь! высшее чувство, вот оно!» и люди начинают
пересаживать его, исправлять его и захватывают, заминают его так,
.что росток умирает, не расцветши, и те же или другие люди говорят:
всё это вздор, пустяки, сентиментальность. Росток любви, при
проявлении своем нежный, не терпящий прикосновения, могущественен
только при своем разроете. Всё, что будут делать над ним люди,
только хуже для него. Ему нужно одного, — того, чтобы ничто не
скрывало от него солнца разума, которое одно возращает его.
487

Глава XXVI.
СТАРАНИЯ ЛЮДЕЙ,
НАПРАВЛЕННЫЕ НА НЕВОЗМОЖНОЕ УЛУЧШЕНИЕ СВОЕГО
СУЩЕСТВОВАНИЯ, ЛИШАЮТ ИХ ВОЗМОЖНОСТИ ЕДИНОЙ
ИСТИННОЙ ЖИЗНИ
Только познание призрачности и обманчивости животного
существования и освобождение в себе единственной истинной жизни
любви дает человеку благо. И что же делают люди для достижения
этого блага? Люди, существование которых состоит в медленном
уничтожении личности и приближении к неизбежной смерти этой
личности и которые не могут не знать этого, всё время своего
существования всячески стараются, — только тем и заняты, чтобы
утверждать эту гибнущую личность, удовлетворять ее похотям и
тем лишать себя возможности единственного блага жизни — любви.
Деятельность людей, не понимающих жизни, во всё время их
существования направлена на борьбу за свое существование, на
приобретение наслаждений, избавление себя от страданий и
удаление от себя неизбежной смерти.
Но увеличение наслаждений увеличивает напряженность
борьбы, чувствительность к страданиям и приближает смерть. Чтобы
скрыть от себя приближение смерти — одно средство: еще
увеличивать наслаждения. Но увеличение наслаждений доходит до своего
предела, наслаждения не могут быть увеличены, переходят в
страдания, и остается одна чувствительность к страданиям и ужас всё
ближе и ближе среди одних страданий надвигающейся смерти.
И является ложный круг: одно — причина другого и одно
усиливает другое. Главный ужас жизни людей, не понимающих жизни,
в том, что то, что ими считается наслаждениями (все наслаждения
богатой жизни), будучи такими, что они не могут быть
равномерно распределены между всеми людьми, должны быть отнимаемы
у других, должны быть приобретаемы насилием, злом,
уничтожающим возможность того благоволения к людям, из которого
вырастает любовь. Так что наслаждения всегда прямо противупо-
ложны любви и чем сильнее, тем противуположнее. Так что, чем
сильнее, напряженнее деятельность для достижения наслаждений,
тем невозможнее становится единственно доступное человеку
благо — любовь.
Жизнь понимается не так, как она сознается разумным
сознанием — как невидимое, но несомненное подчинение в каждое
мгновение настоящего своего животного закону разума, освобождающее
свойственное человеку благоволение ко всем людям и вытекающую
из него деятельность любви, а только как плотское существование
в продолжение известного промежутка времени, в определенных
и устраиваемых нами, исключающих возможность благоволения
ко всем людям, условиях.
Людям мирского учения, направившим свой разум на устройство
488

известных условий существования, кажется, что увеличение блага
жизни происходит от лучшего внешнего устройства своего
существования. Лучшее же внешнее устройство их существования зависит
от большего насилия над людьми, прямо противоположного любви.
Так что, чем лучше их устройство, тем меньше у них остается
возможности любви, возможности жизни.
Употребив свой разум не на то, чтобы понять — одинаково
для всех людей равное нолю благо животного существования, люди
этот ноль признали величиною, которая может уменьшаться и
увеличиваться, и на мнимое это увеличение, умножение ноля
употребляют весь остающийся у них без приложения разум.
Люди не видят того, что ничто, ноль, на что бы он ни был
помножен, остается тем же, равным всякому другому — нолем,
не видят, что существование животной личности всякого человека
одинаково бедственно и не может быть никакими внешними
условиями сделано счастливым. Люди не хотят видеть того, что ни одно
существование, как плотское существование, не может быть
счастливее другого, что это такой же закон, как тот, по которому
на поверхности озера нигде нельзя поднять воду выше данного
общего уровня. Люди, извратившие свой разум, не видят этого и
употребляют свой извращенный разум на это невозможное дело,
и в этом невозможном поднимании воды в разных местах на
поверхности озера — в роде того, что делают купающиеся дети, называя
это варить пиво, — проходит всё их существование.
Им кажется, что существования людей бывают более и менее
хорошие, счастливые; существование бедного работника или
больного человека, говорят они, дурное, несчастливое; существование
богача или здорового человека хорошее, счастливое; и они все силы
разума своего напрягают на то, чтобы избежать дурного,
несчастливого, бедного и болезненного существования и устроить себе
хорошее, богатое и здоровое, счастливое.
Вырабатываются поколениями приемы устройства и поддержания
этих разных, самых счастливых жизней, и программы этих
воображаемых, лучших, как они называют свое животное существование,
жизней передаются по наследству. Люди одни перед другими
стараются как можно лучше поддержать ту счастливую жизнь, которую
они наследовали от устройства родителей, или сделать себе новую,
еще более счастливую жизнь. Людям кажется, что, поддерживая
свое унаследованное устройство существования или устраивая себе
новое, лучшее по их представлению, они что-то делают.
И поддерживая друг друга в этом обмане, люди часто до того
искренно убеждаются в том, что в этом безумном толчении воды,
бессмысленность которого очевидна для них самих, и состоит
жизнь,— так убеждаются в этом, что с презрением отворачиваются
от призыва к настоящей жизни, который они не переставая слышат:
и в учении истины, и в примерах жизни живых людей, и в своем
заглохшем сердце, в котором никогда не заглушается до конца
голос разума и любви.
489

Совершается удивительное дело. Люди, огромное количество
людей, имеющих возможность разумной и любовной жизни,
находятся в положении тех баранов, которых вытаскивают из
горящего дома, а они, вообразив, что их хотят бросить в огонь, все
силы свои употребляют на борьбу с теми, которые хотят спасти их.
Из страха перед смертью люди не хотят выходить из нее, из страха
перед страданиями люди мучают себя и лишают себя единственно
возможных для них блага и жизни.
Глава XXVII.
СТРАХ СМЕРТИ ЕСТЬ ТОЛЬКО СОЗНАНИЕ
НЕРАЗРЕШЕННОГО ПРОТИВОРЕЧИЯ ЖИЗНИ
«Нет смерти», говорит людям голос истины. «Я есмь воскресение
и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий
и верующий в Меня не умрет во век. Веришь ли сему?»
«Нет смерти», говорили все великие учителя мира, и то же говорят,
и жизнью своей свидетельствуют миллионы людей, понявших смысл
жизни. И то же чувствует в своей душе, в минуту прояснения
сознания, и каждый живой человек. Но люди, не понимающие жизни,
не могут не бояться смерти. Они видят ее и верят в нее.
«Как нет смерти?» с негодованием, с злобой кричат эти люди. —
«Это софизм! Смерть перед нами; косила миллионы и нас косит.
И сколько ни говорите, что ее нет, она всё-таки останется. Вот она!»
И они видят то, про что они говорят, как видит душевнобольной
человек то привидение, которое ужасает его. Он не может ощупать
это привидение, оно никогда еще не прикасалось к нему; про
намерение его он ничего не знает, но он так боится и страдает от этого
воображаемого привидения, что лишается возможности жизни.
Ведь то же и с смертью. Человек не знает своей смерти и никогда
не может познать ее, она никогда еще не прикасалась к нему, про
намерение ее он ничего не знает. Так чего же он боится?
«Она никогда еще не схватывала меня, но она схватит, я знаю
наверное — схватит и уничтожит меня. И это ужасно», говорят люди,
не понимающие жизни.
Если бы люди с ложным представлением о жизни могли
рассуждать спокойно и мыслили бы правильно на основании того
представления, которое они имеют о жизни, они бы должны были
придти к заключению, что в том, что в плотском существовании моем
произойдет та перемена, которую я называю смертью, нет ничего
ни неприятного, ни страшного.
Я умру. Что же тут страшного? Ведь сколько разных перемен
происходило и происходит в моем плотском существовании, и я не
боялся их? Отчего же я боюсь этой перемены, которая еще не
наступала и в которой не только нет ничего противного моему разуму
и опыту, но которая так понятна, знакома и естественна для меня,
что в продолжении моей жизни я постоянно делал и делаю сообра-
490

жения, в которых смерть, и животных, и людей, принималась
мною, как необходимое и часто приятное мне условие жизни. Что же
страшно?
Ведь есть только два строго логические взгляда на жизнь: один
ложный — тот, при котором жизнь понимается как те видимые
явления, которые происходят в моем теле от рождения и до смерти, а
другой истинный — тот, при котором жизнь понимается как то невидимое
сознание ее, которое я ношу в себе. Один взгляд ложный, другой
истинный, но оба логичны, и люди могут иметь тот или другой, но ни
при том, ни при другом невозможен страх смерти. *
Первый ложный взгляд, понимающий жизнь, как видимые
явления в теле от рождения и до смерти, столь же древен, как и мир.
Это не есть, как думают многие, взгляд на жизнь, выработанный
материалистической наукой и философией нашего времени; наука
и философия нашего времени довели только это воззрение до
последних его пределов, при которых очевиднее, чем прежде, стало
несоответствие этого взгляда основным требованиям природы
человеческой; но это давнишний, первобытный взгляд людей, стоящих на
низшей ступени развития: он выражен и у Китайцев, и у Буддистов,
и у Евреев, и в книге Иова, и в изречении: «земля еси и в землю пой-
деши».
Взгляд этот в своем теперешнем выражении такой: жизнь — это
случайная игра сил в веществе, проявляющаяся в пространстве и
времени. То же, что мы называем своим сознанием, не есть жизнь,
а некоторый обман чувств, при котором кажется, что жизнь в этом
сознании. Сознание есть искра, вспыхивающая на веществе, при
известном его состоянии. Искра эта вспыхивает, разгорается, опять
тухнет и под конец совсем потухает. Искра эта, т. е. сознание,
испытываемое веществом в продолжение определенного времени
между двух временных бесконечностей, есть ничто. И несмотря
на то, что сознание видит само себя и весь бесконечный мир и судит
само себя и весь бесконечный мир, и видит всю игру случайностей
этого мира, и главное, в противоположность чего-то не случайного,
называет эту игру случайною, сознание это само по себе есть только
произведение мертвого вещества, призрак, возникающий и
исчезающий без всякого остатка и смысла. Всё есть произведение вещества,
бесконечно изменяющегося; и то, что называют жизнью, есть только
известное состояние мертвого вещества.
Таков один взгляд на жизнь. Взгляд этот совершенно логичен.
По этому взгляду разумное сознание человека есть только
случайность, сопутствующая известному состоянию вещества; и потому то,
что мы в своем сознании называем жизнью, есть призрак.
Существует только мертвое. То, что мы называем жизнью, есть игра смерти.
При таком взгляде на жизнь смерть не только не должна быть
страшна, но должна быть страшна жизнь — как нечто
неестественное и неразумное, как это и есть у Буддистов и новых пессимистов,
Шопенгауэра и Гартмана.
Другой же взгляд на жизнь такой. Жизнь есть только то, что
491

я сознаю в себе. Сознаю же я всегда свою жизнь не так, что я
был или буду (так я рассуждаю о своей жизни), а сознаю свою
жизнь так, что я есмь — никогда нигде не начинаюсь, никогда нигде
и не кончаюсь. С сознанием моей жизни не соединимо понятие
времени и пространства. Жизнь моя проявляется во времени, пространстве,
но это только проявление ее. Сама же жизнь, сознаваемая мною,
сознается мною вне времени и пространства. Так что при этом взгляде
выходит наоборот: не сознание жизни есть призрак, а всё
пространственное и временное — призрачно. И потому временное и
пространственное прекращение телесного существования при этом взгляде
не имеет ничего действительного и не может не только прекратить,
но и нарушить моей истинной жизни. И смерти при этом взгляде не
существует.
Ни при том, ни при другом взгляде на жизнь страха смерти не
могло бы быть, если бы люди строго держались того или другого.
Ни как животное, ни как разумное существо человек не может
бояться смерти: животное, не имея сознания жизни, не видит смерти,
а разумное существо, имея сознание жизни, не может видеть в смерти
животной ничего иного, как естественного и никогда
непрекращающегося движения вещества. Если же человек боится, то боится
не смерти, которой он не знает, а жизни, которую одну знает и
животное и разумное существо его. То чувство, которое выражается
в людях страхом смерти, есть только сознание внутреннего
противоречия жизни; точно так же, как страх привидений есть только
сознание болезненного душевного состояния.
«Я перестану быть — умру, умрет ъсё то, в чем я полагаю свою
жизнь», говорит человеку один голос; «я есмь», говорит другой
голос, «и не могу и не должен умереть. Я не должен умереть, и я
умираю». Не в смерти, а в этом противоречии причина того ужаса,
который охватывает человека при мысле о плотской смерти: страх
смерти не в том, что человек боится прекращения существования
своего животного, но в том, что ему представляется, что умирает то,
что не может и не должно умереть. Мысль о будущей смерти есть
только перенесение в будущее совершающейся смерти в настоящем.
Являющееся привидение будущей плотской смерти не есть
пробуждение мысли о смерти, но, напротив — пробуждение мысли о жизни,
которую должен иметь и не имеет человек. Это чувство, подобное
тому, которое должен испытывать человек, пробудившийся к жизни
в гробу, под "землею. Есть жизнь, а я в смерти, и вот она, смерть!
Представляется, что то, что есть и должно быть, то уничтожается.
И ум человеческий шалеет, ужасается. Лучшее доказательство того,
что страх смерти есть не страх смерти, а ложной жизни, есть то,
что часто люди убивают себя от страха смерти.
Не оттого люди ужасаются мысли о плотской смерти, что они
боятся, чтобы с нею не кончилась их жизнь, но оттого, что плотская
смерть явно показывает им необходимость истинной жизни, которой
они не имеют. И от этого-то так не любят люди, не
понимающие жизни, вспоминать о смерти. Вспоминать о смерти для них всё
492

равно, что признаваться в том, что они живут не так, как того
требует от них разумное сознание.
Люди, боящиеся смерти, боятся ее оттого, что она представляется
им пустотою и мраком; но пустоту и мрак они видят потому, что
не видят жизни.
Глава XXVIII.
ПЛОТСКАЯ СМЕРТЬ
УНИЧТОЖАЕТ ПРОСТРАНСТВЕННОЕ ТЕЛО И ВРЕМЕННОЕ
СОЗНАНИЕ, НО НЕ МОЖЕТ УНИЧТОЖАТЬ ТОГО,
ЧТО СОСТАВЛЯЕТ ОСНОВУ ЖИЗНИ: ОСОБЕННОЕ
ОТНОШЕНИЕ К МИРУ КАЖДОГО СУЩЕСТВА
Но и люди, не видящие жизни, если бы они только подходили
ближе к тем привидениям, которые пугают их, и ощупывали бы их,
увидали бы, что и для них привидение — только привидение, а не
действительность.
Страх смерти всегда происходит в людях оттого, что они
страшатся потерять при плотской смерти свое особенное я, которое — они
чувствуют — составляет их жизнь. Я умру, тело разложится, и
уничтожится мое я. Я же это мое есть то, что жило в моем теле
столько-то лет.
Люди дорожат этим своим я; и полагая, что это я совпадает
с их плотской жизнью, делают заключение о том, что оно должно
уничтожиться с уничтожением их плотской жизни.
Заключение это самое обычное, и редко кому приходит в голову
усомниться в нем, а между тем заключение это совершенно
произвольно. Люди, и те, которые считают себя матерьялистами, и те, которые
считают себя спиритуалистами, так привыкли к представлению
о том, что их я есть то их сознание своего тела, которое жило
столько-то лет, что им и не приходит в голову проверить
справедливость такого утверждения.
Я жил 59 лет, и во всё это время я сознавал себя собою в своем
теле, и это-то сознание себя собою, мне кажется, и была моя жизнь.
Но ведь это только кажется мне. Я жил ни 59 лет, а 59 000 лет,
ни 59 секунд. Ни мое тело, ни время его существования нисколько
не определяют жизни моего я. Если я в каждую минуту жизни спрошу
себя в своем сознании, что я такое? я отвечу: нечто думающее и
чувствующее, т. е. относящееся к миру своим совершенно особенным
образом. Только это я сознаю своим я, и больше ничего. О том,
когда и где я родился, когда и где я начал так чувствовать и думать,
как я теперь думаю и чувствую, я решительно ничего не сознаю.
Мое сознание говорит мне только: я есмь; я есмь с тем моим
отношением к миру, в котором я нахожусь теперь. О своем рождении, о
своем детстве, о многих периодах юности, о средних годах, об очень
недавнем времени я часто ничего не помню. Если же я и помню
кое-что или мне напоминают кое-что из моего прошедшего, то я
493

помню и вспоминаю это почти так же, как то, что мне рассказывают
про других. Так на каком же основании я утверждаю, что во всё
время моего существования я был всё один я? Тела ведь моего одного
никакого не было и нет: тело мое всё было и есть
беспрестанно текущее вещество — через что-то невещественное и невидимое,
признающее это протекающее через него тело своим. Тело мое всё
десятки раз переменилось; ничего не осталось старого: и мышцы,
и внутренности, и кости, и мозг — всё переменилось.
Тело мое одно только потому, что есть что-то невещественное,
которое признает всё это переменяющееся тело одним и своим.
Невещественное это есть то, что мы называем сознанием: оно одно
держит всё тело вместе и признает его одним и своим. Без этого
сознания себя отдельным от всего остального я бы ничего не знал
ни о своей, ни о всякой другой жизни. И потому при первом
рассуждении кажется, что основа всего — сознание — должно бы быть
постоянное. Но и это несправедливо: и сознание не постоянно.
В продолжение всей жизни и теперь повторяется явление сна,
которое кажется нам очень простым потому, что мы все спим
каждый день, но которое решительно непостижимо, если признавать
то, чего нельзя не признавать, что во время сна иногда совершенно
прекращается сознание.
Каждые сутки, во время полного сна, сознание обрывается
совершенно и потом опять возобновляется. А между тем это-то
сознание есть единственная основа, держащая всё тело вместе
и признающая его своим. Казалось бы, что при прекращении
сознания должно бы — и распадаться тело, и терять свою отдельность;
но этого не бывает ни в естественном, ни в искусственном сне.
Но мало того, что сознание, держащее всё тело вместе,
периодически обрывается и тело не распадается, — сознание это кроме того
еще и изменяется так же, как и тело. Как нет ничего общего в
веществе моего тела, каким оно было десять лет назад и теперешним,
как не было одного тела, так и не было во мне одного сознания.
Мое сознание трехлетним ребенком и теперешнее сознание так же
различны, как и вещество моего тела теперь и 30 лет тому назад.
Сознания нет одного, а есть ряд последовательных сознаний,
которые можно дробить до бесконечности.
Так что и то сознание, которое держит всё тело вместе и признает
его своим, не есть что-нибудь одно, а есть нечто прерывающееся
и переменяющееся. Сознания, одного сознания самого себя, как
мы обыкновенно представляем себе, нет в человеке, так же как
нет одного тела. Нет в человеке ни одного и того же тела, ни одного
того, что отделяет это тело от всего другого, — нет сознания
постоянно одного, во всю жизнь одного человека, а есть только
ряд последовательных сознаний, чем-то связанных между собой, — и
человек всё-таки чувствует себя собою.
Тело наше не есть одно, и то, что признает это переменяющееся
тело одним и нашим, не сплошное во времени, а есть только ряд
переменяющихся сознаний, и мы уже очень много раз теряли и свое
494

тело и эти сознания; теряем тело постоянно и сознание теряем
всякий день, когда засыпаем, и всякий день и час чувствуем в себе
изменения этого сознания и нисколько не боимся этого. Стало быть,
если есть какое-нибудь такое наше я, которое мы боимся потерять
при смерти, то это я должно быть не в том теле, которое мы называем
своим, и не в том сознании, которое мы называем своим в известное
время, а в чем-либо другом, соединяющем весь ряд
последовательных сознаний в одно.
Что же такое это нечто, связывающее в одно все
последовательные во времени сознания? Что такое это:то самое коренное и
особенное мое я, не слагающееся из существования моего тела
и ряда происходящих в нем сознаний, но то основное я, на которое,
как на стержень, нанизываются одно за другим различные
последовательные во времени сознания? Вопрос кажется очень глубоким
и премудрым, а между тем нет того ребенка, который не знал
бы на него ответа и не высказывал бы этого ответа 20 раз на день.
«А я люблю это, а не люблю этого». Слова эти очень просты, а
между тем в них-то и разрешение вопроса о том, в чем то особенное я,
которое связывает в одно все сознания. Это-то я, которое любит это,
а не любит этого. Почему один любит это, а не любит этого,
этого никто не знает, а между прочим это самое и есть то, что
составляет основу жизни каждого человека, это-то и есть то, что
связывает в одно все различные по времени состояния сознания
каждого отдельного человека. Внешний мир действует на всех людей
одинаково, но впечатления людей, поставленных даже в совершенно
торжественные условия, до бесконечности разнообразны, и по числу
получаемых и могущих быть дробимыми до бесконечности
впечатлений, и по силе их. Из впечатлений этих слагается ряд
последовательных сознаний каждого человека. Связываются же все эти
последовательные сознания только потому, почему и в настоящем
одни впечатления действуют, а другие не действуют на его сознание.
Действуют же или не действуют на человека известные впечатления
только потому, что он больше или меньше любит это, а не любит
этого.
Только вследствие этой большей или меньшей степени любви
и складывается в человеке известный ряд таких, а не иных сознаний.
Так что только свойство больше или меньше любить одно и не любить
другое — и есть то особенное и основное я человека, в котором
собираются в одно все разбросанные, прерывающиеся сознания. Свойство
же это, хотя и развивается и в нашей жизни, вносится нами уже
готовое в эту жизнь из какого-то невидимого и непознаваемого нами
прошедшего.
Это особенное свойство человека в большей или меньшей степени
любить одно и не любить другое обыкновенно называют характером.
И под словом этим часто разумеется особенность свойств каждого
отдельного человека, образующаяся вследствие известных условий
места и времени. Но это несправедливо. Основное свойство человека
более или менее любить одно и не любить другое не происходит
495

от пространственных и временных условий, но, напротив,
пространственные и временные условия действуют или не действуют на
человека только потому, что человек, входя в мир, уже имеет весьма
определенное свойство любить одно и не любить другое. Только
от этого и происходит то, что люди, рожденные и воспитанные в
совершенно одинаковых пространственных и временных условиях,
представляют часто самую резкую противоположность своего
внутреннего я.
То, что соединяет в одно все разрозненные сознания,
соединяющиеся в свою очередь в одно наше тело, есть нечто весьма
определенное, хотя и независимое от пространственных и временных
условий, и вносится нами в мир из области внепространственной и
вневременной; это-то нечто, состоящее в моем известном,
исключительном отношении к миру, и есть мое настоящее и действительное я.
Себя я разумею, как это основное свойство, и других людей, если я
знаю их, то знаю только, как особенные какие-то отношения к миру.
Входя в серьезное душевное общение с людьми, ведь никто из нас
не руководствуется их внешними признаками, а каждый из нас
старается проникнуть в их сущность, т. е. познать, каково их
отношение к миру, что и в какой степени они любят и не любят.
Каждое отдельное животное: лошадь, собаку, корову, если я знаю
их и имею с ними серьезное душевное общение, я знаю не по внешним
признакам, а по тому особенному отношению к миру, в котором
стоит каждое из них, — по тому, что каждое из них, и в какой степени,
любит и не любит. Если я знаю особые различные породы животных,
то, строго говоря, я знаю их не столько по внешним признакам,
сколько по тому, что каждая из них — лев, рыба, паук —
представляют общее особенное отношение к миру. Все львы вообще любят
одно, и все рыбы другое, и все пауки третье; только потому, что
они любят разное, они и разделяются в моем представлении, как
различные живые существа.
То же, что я еще не различаю в каждом из этих существ его
особенного отношения к миру, не доказывает того, чтобы его не было,
а только то, что то особенное отношение к миру, которое составляет
жизнь одного отдельного паука, удалено от того отношения к
миру, в котором нахожусь я, и что потому я еще не понял его, как
понял Сильвио Пеллико своего отдельного паука.
Основа всего того, что я знаю о себе и о всем мире, есть
то особенное отношение к миру, в котором я нахожусь и вследствие
которого я вижу другие существа, находящиеся в своем особенном
отношении к миру. Мое же особенное отношение к миру
установилось не в этой жизни и началось не с моим телом и не с рядом
последовательных во времени сознаний.
И потому может уничтожиться мое тело, связанное в одно моим
временным сознанием, может уничтожиться и самое мое временное
сознание, но не может уничтожиться то мое особенное
отношение к миру, составляющее мое особенное я, из которого создалось
для меня всё, что есть. Оно не может уничтожиться, потому что
496

оно только и есть. Если бы его не было, я бы не знал ряда
своих последовательных сознаний, не знал бы своего тела, не знал бы
своей и никакой другой жизни. И потому уничтожение тела и
сознания не может служить признаком уничтожения моего
собственного отношения к миру, которое началось и возникло не в этой жизни.
Глава XXIX.
СТРАХ СМЕРТИ ПРОИСХОДИТ ОТ ТОГО, ЧТО ЛЮДИ
ПРИНИМАЮТ ЗА ЖИЗНЬ ОДНУ МАЛЕНЬКУЮ,
ИХ ЖЕ ЛОЖНЫМ ПРЕДСТАВЛЕНИЕМ ОГРАНИЧЕННУЮ
ЧАСТЬ ЕЕ
Мы боимся потерять при плотской смерти свое особенное я,
соединяющее и тело и ряд сознаний, проявляющихся во времени, в
одно, а между тем это-то мое особенное я началось не с" моим
рождением, и потому прекращение известного временного сознания не
может уничтожить того, что соединяет в одно все временные
сознания.
Плотская смерть действительно уничтожает то, что держит тело
вместе,— сознание временной жизни. Но ведь это случается с нами
беспрестанно и каждый день, когда мы засыпаем. Вопрос в том,
уничтожает ли плотская смерть то, что соединяет все
последовательные сознания в одно, т. е. мое особенное отношение к миру? Для
того же, чтобы утверждать это, надо прежде доказать, что это-то
особенное отношение к миру, соединяющее в одно все
последовательные сознания, родилось с моим плотским существованием, а
потому и умрет с ним. А этого-то и нет.
Рассуждая на основании своего сознания, я вижу, что
соединявшее все мои сознания в одно — известная восприимчивость к
одному и холодность к другому, вследствие чего одно остается, другое
исчезает во мне, степень моей любви к добру и ненависти к
злу,— что это мое особенное отношение к миру <;...;> не есть
произведение какой-либо внешней причины, а есть основная причина всех
остальных явлений моей жизни.
Рассуждая же на основании наблюдения, сначала мне
представляется, что причины особенности моего я находятся в особенностях
моих родителей и условий, влиявших на меня и на них; но, рассуждая
по этому пути дальше, я не могу не видеть, что если особенное мое я
лежит в особенности моих родителей и условий, влиявших на них,
то оно лежит и в особенности всех моих предков и в условиях их
существования — до бесконечности, т. е. вне времени и вне
пространства,— так что мое особенное я произошло вне пространства
и вне времени, т. е. то самое, что я и сознаю.
В этой и только в этой вневременной и внепространственной
основе моего особенного отношения к миру, соединяющей все
памятные мне сознания и сознания, предшествующие памятной мне
17 Заказ 220 497

жизни (как это говорит Платон и как мы все это в себе чувствуем) ; —
в ней-то, в этой основе, в особенном моем отношении к миру и
есть то особенное я, за которое мы боимся, что оно уничтожится
с плотской смертью.
Но ведь стоит только понять, что то, что связывает все
сознания в одно, что то, что и есть особенное я человека, находится
вне времени, всегда было и есть, и что то, что может прерываться,
есть только ряд сознаний известного времени,— чтобы было ясно,
что уничтожение последнего по времени сознания, при плотской
смерти, так же мало может уничтожить истинное человеческое
я, как и ежедневное засыпание. Ведь ни один человек не боится
засыпать, хотя в засыпании происходит совершенно то же, что при
смерти, именно: прекращается сознание во времени. Человек не
боится того, что засыпает, хотя уничтожение сознания совершенно
такое же, как и при смерти, не потому, что он рассудил, что он
засыпал и просыпался, и потому опять проснется (рассуждение это
неверно: он мог тысячу раз просыпаться и в тысячу первый не
проснуться),— никто никогда не делает этого рассуждения, и
рассуждение это не могло бы успокоить его; но человек знает, что его
истинное я живет вне времени и что потому проявляющееся
для него во времени прекращение его сознания не может нарушить
его жизни.
Если бы человек засыпал, как в сказках, на тысячи лет, он
засыпал бы так же спокойно, как и на два часа. Для сознания
не временной, но истинной жизни миллион лет перерыва во времени
и восемь часов — всё равно, потому что времени для такой жизни нет.
Уничтожится тело,— уничтожится сознание нынешнего дня.
Но ведь к изменению своего тела и замене одних временных
сознаний другими человеку пора бы привыкнуть. Ведь эти перемены
начались с тех пор, как себя помнит человек, и происходили не
переставая. Человек не боится перемен в своем теле и не только
не ужасается, но очень часто только и желает ускорения этих
перемен, желает вырасти, возмужать, вылечиться. Человек был
красным куском мяса, и сознание его всё состояло в требованиях
желудка; теперь он бородатый, разумный мужчина или женщина,
любящая взрослых детей. Ведь ничего нет похожего ни в теле, ни
в сознании, и человек не ужасался тех перемен, которые привели
его к теперешнему состоянию, а только приветствовал их. Что же
страшного в предстоящей перемене? Уничтожение? Да ведь то, на чем
происходят все эти перемены,— особенное отношение к миру,—
то, в чем состоит сознание истинной жизни, началось не с рождения
тела, а вне тела и вне времени. Так как же может какое бы то
ни было временное и пространственное изменение уничтожить
то, что вне его? Человек уставится глазами в маленькую,
крошечную частичку своей жизни, не хочет видеть всей ее и дрожит
об том, чтоб не пропал из глаз этот крошечный излюбленный
им кусочек. Это напоминает анекдот о том сумасшедшем, который
вообразил себе, что он стеклянный, и, когда его уронили, сказал:
498

дцинь! и тотчас же умер. Чтоб иметь жизнь человеку, надо брать
ее всю, а не маленькую часть ее, проявляющуюся в пространстве
и времени. Тому, кто возьмет всю жизнь, тому прибавится, а тому, кто
возьмет часть ее, у того отнимется и то, что у него есть.
Глава XXX.
ЖИЗНЬ ЕСТЬ ОТНОШЕНИЕ К МИРУ.
ДВИЖЕНИЕ ЖИЗНИ ЕСТЬ УСТАНОВЛЕНИЕ НОВОГО,
ВЫСШЕГО ОТНОШЕНИЯ, И ПОТОМУ СМЕРТЬ
ЕСТЬ ВСТУПЛЕНИЕ В НОВОЕ ОТНОШЕНИЕ
Жизнь мы не можем понимать иначе, как известное отношение
к миру: так мы понимаем жизнь в себе и так же мы ее понимаем
и в других существах.
Но в себе мы понимаем жизнь не только как раз существующее
отношение к миру, но и как установление нового отношения к
миру через большее и большее подчинение животной личности
разуму, и проявление большей степени любви. То неизбежное
уничтожение плотского существования, которое мы на себе видим,
показывает нам, что отношение, в котором мы находимся к миру, не есть
постоянное, но что мы вынуждены устанавливать другое.
Установление этого нового отношения, т. е. движение жизни, и уничтожает
представление смерти. Смерть представляется только тому человеку,
который, не признав свою жизнь в установлении разумного
отношения к миру и проявлении его в большей и большей любви,
остался при том отношении, т. е. с тою степенью любви, к одному и
нелюбви к другому, с которыми он вступил в существование <...>
Смерть и видна и страшна только такому человеку. Всё
существование такого человека есть одна неперестающая смерть. Смерть
видна и страшна ему не только в будущем, но и в настоящем, при
всех проявлениях уменьшение животной жизни, начиная от
младенчества и до старости, потому что движение существования от
детства до возмужалости только кажется временным увеличением
сил, в сущности же есть такое же огрубение членов, уменьшение
гибкости, жизненности, не прекращающееся от рождения и до смерти.
Такой человек видит перед собой смерть постоянно, и ничто не
может спасти его от нее. С каждым днем, часом положение такого
человека делается хуже и хуже, и ничто не может улучшить его.
Свое особенное отношение к миру, любовь к одному и нелюбовь
к другому, такому человеку представляется только одним из условий
его существования; и единственное дело жизни, установление нового
отношения к миру, увеличение любви представляется ему делом
ненужным. Вся жизнь его проходит в невозможном: избавиться от
неизбежного уменьшения жизни, огрубения, ослабления ее,
устарения и смерти.
499

v Но не то для человека, понимающего жизнь. Такой человек
знает, что он внес в свою теперешнюю жизнь свое особенное
отношение к миру, свою любовь к одному и нелюбовь к другому
из скрытого для него прошедшего. Он знает, что эта-то любовь
к одному и нелюбовь к другому, внесенная им в это его
существование, есть самая сущность его жизни; что это не есть случайное
свойство его жизни, но что это одно имеет движение жизни,— и он в
одном этом движении, в увеличении любви, полагает свою жизнь.
Глядя на свое прошедшее в этой жизни, он видит, по памятному
ему ряду своих сознаний, что отношение его к миру изменялось,
подчинение закону разума увеличивалось и увеличивалась не
переставая сила и область любви, давая ему всё большее и большее
благо независимо, а иногда прямо обратно пропорционально
умалению существования личности.
Такой человек, приняв свою жизнь из невидимого ему
прошедшего, сознавая постоянное непрерываемое возрастание ее, не только
спокойно, но и радостно переносит ее и в невидимое будущее.
Говорят: болезнь, старость, дряхлость, впадение в детство есть
уничтожение сознания и жизни человека. Для какого человека?
Я представляю себе, по преданию, Иоанна Богослова, впавшего от
старости в детство. Он, по преданию, говорил только: братья,
любите друг друга! Чуть двигающийся столетний старичок, с
слезящимися глазами, шамкает только одни и одни три слова: любите друг
друга! В таком человеке существование животное чуть брезжится,—
оно всё съедено новым отношением к миру, новым живым существом,
неумещающимся уже в существовании плотского человека.
Для человека, понимающего жизнь в том, в чем она
действительно есть, говорить об умалении своей жизни при болезнях и
старости и сокрушаться об этом — всё равно, что человеку,
подходящему к свету, сокрушаться об уменьшении своей тени по мере
приближения к свету. Верить же в уничтожение своей жизни,
потому что уничтожается тело, всё равно, что верить в то, что
уничтожение тени предмета, после вступления предмета в сплошной свет,
есть верный признак уничтожения самого предмета. Делать такие
заключения мог бы только тот человек, который так долго смотрел
только на тень, что под конец вообразил себе, что тень и есть
самый предмет.
Для человека же, знающего себя не по отражению в
пространственном и временном существовании, а по своему возросшему
любовному отношению к миру, уничтожение тени пространственных и
временных условий есть только признак большей степени света.
Человеку, понимающему свою жизнь, как известное особенное
отношение к миру, с которым он вступил в существование и которое
росло в его жизни увеличением любви, верить в свое уничтожение
всё равно, что человеку, знающему внешние видимые законы мира,
верить в то, что его нашла мать под капустным листом и что тело
его вдруг куда-то улетит, так что ничего не останется.

Глава XXXI.
ЖИЗНЬ УМЕРШИХ ЛЮДЕЙ НЕ ПРЕКРАЩАЕТСЯ
В ЭТОМ МИРЕ
Но еще более, не скажу с другой стороны, но по самому существу
жизни, как мы сознаем ее, становится ясным суеверие смерти.
Мой друг, брат, жил так же, как и я, и теперь перестал жить
так, как я. Жизнь его была его сознание и происходила в условиях
его телесного существования; значит, нет места и времени для
проявления его сознания, и его нет для меня. Брат мой был, я
был в общении с ним, а теперь его нет, и я никогда не узнаю,
где он.
«Между ним и нами прерваны все связи. Его нет для нас, и
нас также не будет для тех, кто останется. Что же это, как не
смерть!» Так говорят люди, не понимающие жизни; люди эти видят
в прекращении внешнего общения самое несомненное доказательство
действительной смерти. А между тем ни на чем яснее и очевиднее,
чем на прекращении плотского существования близких людей, не
рассеивается призрачность представления о смерти. Брат мой умер,
что же сделалось? Сделалось то, что доступное моему наблюдению
в пространстве и времени проявление его отношения к миру исчезло
из моих глаз и ничего не осталось.
«Ничего не осталось»,— так бы сказала куколка, кокон, не
выпустивший еще бабочку, увидав, что лежавший с ним рядом кокон
остался пустой. Но кокон мог бы сказать так, если бы он мог
думать и говорить, потому что, потеряв своего соседа, он бы уже
действительно ничем не чувствовал его. Не то с человеком. Мой
брат умер, кокон его, правда, остался пустой, я не вижу его в той
форме, в которой я до этого видел его, но исчезновение его
из моих глаз не уничтожило моего отношения к нему. У меня
осталось, как мы говорим, воспоминание о нем.
Осталось воспоминание — не воспоминание его рук, лица, глаз,
а воспоминание его духовного образа.
Что такое это воспоминание? такое простое и, как кажется,
понятное слово! Исчезают формы кристаллов, животных,— воспоминания
не бывает между кристаллами и животными. У меня же €сть
воспоминание моего друга и брата. И воспоминание это тем живее,
чем согласнее была жизнь моего друга и брата с законом разума,
чем больше она проявлялась в любви. Воспоминание это не есть
только представление, но воспоминание это есть что-то такое, что
действует на меня и действует точно так же, как действовала
на меня жизнь моего брата во время его земного существования.
Это воспоминание есть та самая его невидимая, невещественная
атмосфера, которая окружала его жизнь и действовала на меня и
на других при его плотском существовании, точно так же, как
она на меня действует и после его смерти. Это воспоминание
501

требует от меня после его смерти теперь того же самого, чего оно
требовало от меня при его жизни. Мало того, воспоминание это
становится для меня более обязательным после его смерти, чем
оно было при его жизни. Та сила жизни, которая была в моем брате,
не только не исчезла, не уменьшилась, но даже не осталась той же,
а увеличилась и сильнее, чем прежде, действует на меня.
Сила его жизни после его плотской смерти действует так же
или сильнее, чем до смерти, и действует как всё истинно живое.
На каком же основании, чувствуя на себе эту силу жизни точно
такою же, какою она была при плотском существовании моего
брата, т. е. как его отношение к миру, уяснявшее мне мое отношение
к миру, я могу утверждать, что мой умерший брат не имеет более
жизни? Я могу сказать, что он вышел из того низшего отношения
к миру, в котором он был как животное и в котором я еще
нахожусь,— вот и всё; могу сказать, что я не вижу того центра
нового отношения к миру, в котором он теперь; но не могу отрицать
его жизни, потому что чувствую на себе ее силу. Я смотрел в
отражающую поверхность на то, как держал меня человек;
отражающая поверхность потускнела. Я не вижу больше, как он меня
держит, но чувствую всем существом, что он всё точно так же держит
меня и следовательно существует.
Но, мало того, эта невидимая мне жизнь моего умершего брата
не только действует на меня, но она входит в меня. Его особенное
живое я, его отношение к миру становится моим отношением к миру.
Он как бы в установлении отношения к миру поднимает меня
на ту ступень, на которую он поднялся, и мне, моему особенному
живому я, становится яснее та следующая ступень, на которую он
уже вступил, скрывшись из моих глаз, но увлекая меня за собою.
Так я сознаю для себя жизнь уснувшего плотскою смертью брата
и потому не могу в ней сомневаться; но и наблюдая действия
этой исчезнувшей из моих глаз жизни на мир, я еще несомненнее
убеждаюсь в действительности этой исчезнувшей из моих глаз жизни.
Человек умер, но его отношение к миру продолжает действовать
на людей, даже не так, как при жизни, а в огромное число раз
сильнее, и действие это по мере разумности и любовности
увеличивается, и растет, как всё живое, никогда не прекращаясь и не
зная перерывов.
Христос умер очень давно, и плотское существование Его было
короткое, и мы не имеем ясного представления о Его плотской
личности, но сила Его разумно-любовной жизни, Его отношение к
миру — ничье иное, действует до сих пор на миллионы людей,
принимающих в себя это Его отношение к миру и живущих им. Что же
это действует? Что это такое, бывшее прежде связанным с плотским
существованием Христа, составляющее продолжение и разрастание
той же Его жизни? Мы говорим, что это не жизнь Христа, а
последствия ее. И сказав такие, неимеющие никакого значения слова,
нам кажется, что мы сказали нечто более ясное и определенное,
чем то, что сила эта есть сам живой Христос.— Ведь точно так
502

могли бы сказать муравьи, копавшиеся около жёлудя, который
пророс и стал дубом: жёлудь пророс и стал дубом и раздирает
почву своими кореньями, роняет сучья, листья, новые жёлуди,
заслоняет свет, дождь, изменяет всё, что жило вокруг него. «Это
не жизнь жёлудя», скажут муравьи,— «а последствия его жизни,
которая кончилась тогда, когда мы сволокли этот жёлудь и бросили
его в ямку».
Мой брат умер вчера или тысячу лет тому назад, и та самая
сила его жизни, которая действовала при его плотском
существовании, продолжает действовать во мне и в сотнях, тысячах,
миллионах людей еще сильнее, несмотря на то, что видимый мне центр
этой силы его временного плотского существования исчез из моих
глаз. Что же это значит? Я видел свет от горевшей передо мной
травы. Трава эта потухла, но свет только усилился: я не вижу
причины этого света, не знаю, что горит, но могу заключить, что
тот же огонь, который сжег эту траву, жжет теперь дальний лес
или что-то такое, чего я не могу видеть. Но свет этот таков,
что я не только вижу его теперь, но он один руководит мною и
дает мне жизнь. Я живу этим светом. Как же мне отрицать его?
Я могу думать, что сила этой жизни имеет теперь другой центр,
невидимый мне. Но отрицать его я не могу, потому что ощущаю ее,
движим и живу ею. Каков этот центр, какова эта жизнь сама в
себе, я не могу знать,— могу гадать, если люблю гадание и не боюсь
запутаться. Но если я ищу разумного понимания жизни, то
удовольствуюсь ясным, несомненным и не захочу портить ясное и
несомненное присоединением к нему темных и произвольных гаданий.
Довольно мне знать, что если всё то, чем я живу, сложилось из жизни
живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому
всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший свою
животную личность разуму и проявивший силу любви, жил и живет
после исчезновения своего плотского существования в других
людях,— чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже никогда более
не мучило меня.
На людях, оставляющих после себя силу, продолжающую
действовать, мы можем наблюдать и то, почему эти люди, подчинив свою
личность разуму и отдавшись жизни любви, никогда не могли
сомневаться и не сомневались в невозможности уничтожения жизни.
В жизни таких людей мы можем найти и основу их веры в непрек-
ращаемость жизни и потом, вникнув и в свою жизнь, найти и в
себе эти основы. Христос говорил, что Он будет жить после
исчезновения призрака жизни. Он говорил это потому, что Он уже тогда, во
время своего плотского существования, вступил в ту истинную
жизнь, которая не может прекращаться. Он жил уже во время
своего плотского существования в лучах света от того другого
центра жизни, к которому Он шел, и видел при своей жизни, как
лучи этого света уже освещали людей вокруг Него. То же видит и
каждый человек, отрекающийся от личности и живущий разумной,
любовной жизнью.
503

Какой бы тесный ни был круг деятельности человека — Христос
он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша,
женщина,— если он живет, отрекаясь от личности для блага других,
он здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру,
для которого нет смерти и установление которого есть для всех
людей дело этой жизни.
Человек, положивший свою жизнь в подчинение закону разума
и в проявление любви, видит уж в этой жизни, с одной стороны,
лучи света того нового центра жизни, к которому он идет, с
другой, то действие, которое свет этот, проходящий через него,
производит на окружающих. И это дает ему несомненную веру в неума-
ляемость, неумираемость и в вечное усиление жизни. Веру в
бессмертие нельзя принять от кого-нибудь, нельзя себя убедить в
бессмертии. Чтобы была вера в бессмертие, надо, чтобы оно было,
а чтобы оно было, надо понимать свою жизнь в том, в чем она
бессмертна. Верить в будущую жизнь может только тот, кто сделал
свою работу жизни, установил в этой жизни то новое отношение к
миру, которое уже не умещается в нем.
Глава XXXII.
СУЕВЕРИЕ СМЕРТИ ПРОИСХОДИТ ОТ ТОГО,
ЧТО ЧЕЛОВЕК СМЕШИВАЕТ СВОИ РАЗЛИЧНЫЕ
ОТНОШЕНИЯ К МИРУ
Да, если взглянуть на жизнь в ее истинном значении, то
становится трудным понять даже, на чем держится странное суеверие
смерти.
Так, когда разглядишь то, что в темноте напугало тебя, как
привидение, никак не можешь опять восстановить того призрачного
страха.
Боязнь потери того, что одно есть, происходит только от того,
что жизнь представляется человеку не только в одном известном ему,
но невидимом, особенном отношении его разумного сознания к миру,
но и в двух неизвестных ему, но видимых ему отношениях: его
животного сознания и тела к миру. Всё существующее
представляется человеку: 1) отношением его разумного сознания к миру, 2)
отношением его животного сознания к миру и 3) отношением его тела
к миру. Не понимая того, что отношение его разумного сознания
к миру есть единственная его жизнь, человек представляет себе
свою жизнь еще и в видимом отношении животного сознания
и вещества к миру и боится потерять свое особенное отношение
разумного сознания к миру, когда в его личности нарушается прежнее
отношение его животного и вещества, его составляющего, к миру.
Такому человеку кажется, что он происходит из движения
вещества, переходящего на ступень личного животного сознания. Ему
кажется, что это животное сознание переходит в разумное, и что
504

потом это разумное сознание ослабевает, переходит опять назад в
животное, и под конец животное ослабевает и переходит в мертвое
вещество, из которого оно взялось. Отношение же его разумного
сознания к миру представляется ему при этом взгляде чем-то
случайным, ненужным и гибнущим. При этом взгляде оказывается
то, что отношение его животного сознания к миру не может
уничтожиться,— животное продолжает себя в своей породе; отношение
вещества к миру уже никак не может уничтожиться и вечно;
а самое драгоценное — разумное сознание его — не только не вечно,
но есть только проблеск чего-то ненужного, излишнего.
И человек чувствует, что этого не может быть. И в этом —
страх смерти. Чтобы спастись от этого страха, одни люди хотят
уверить себя в том, что животное сознание и есть их разумное
сознание и что неумираемость животного человека, т. е. его породы,
потомства, удовлетворяет тому требованию неумираемости
разумного сознания, которое они носят в себе. Другие хотят уверить себя,
что жизнь, никогда прежде не существовавшая, вдруг появившись
в плотском виде и исчезнув в нем, опять воскреснет во плоти и
будет жить. Но верить ни в то, ни в другое невозможно для людей,
не признающих жизнь в отношении разумного сознания к миру.
Для них очевидно, что продолжение рода человеческого не
удовлетворяет неперестающему заявлять себя требованию вечности
своего особенного я; а понятие вновь начинающейся жизни
заключает в себе понятие прекращения жизни, и если жизни не было
прежде, не было всегда, то ее не может быть и после.
Для тех и других земная жизнь есть волна. Из мертвого
вещества выделяется личность, из личности разумное сознание —
вершина волны; поднявшись на вершину, волна, разумное сознание
и личность спускаются туда, откуда они вышли, и уничтожаются.
Жизнь человеческая для тех и других есть жизнь невидимая.
Человек вырос, созрел, умер, и после смерти ничего для него уже
быть не может,— то, что после него и от него осталось: или потомство,
или даже его дела, не может удовлетворять его. Он жалеет себя,
боится прекращения своей жизни. В то же, что эта его жизнь,
которая началась здесь на земле в его теле и здесь же кончилась,
что эта жизнь его самого опять воскреснет, он не может верить.
Человек знает, что если его не было прежде и он появился
из ничего и умер, то его, особенного его, никогда больше не будет
и быть не может. Человек познает то, что он не умрет, только
тогда, когда он познает то, что он никогда не рожался и всегда
был, есть и будет. Человек поверит в свое бессмертие только
тогда, когда он поймет, что его жизнь не есть волна, а есть
то вечное движение, которое в этой жизни проявляется только
волною.
Представляется, что я умру, и кончится моя жизнь, и эта мысль
мучает и пугает, потому что жалко себя. Да что умрет? Чего
мне жалко? Что я такое с самой обыкновенной точки зрения?
Я прежде всего плоть. Ну что же? за это я боюсь, этого мне
505

жалко? Оказывается, что нет: тело, вещество не может пропасть
никогда, нигде ни одна частичка. Стало быть, эта часть меня
обеспечена, за эту часть бояться нечего. Всё будет цело. Но нет,
говорят, не этого жалко. Жалко меня, Льва Николаевича, Ивана
Семеныча... Да ведь всякий уж не тот, каким он был 20 лет тому
назад, и всякий день он уж другой. Какого же мне жалко? Нет,
говорят, не то, не этого жалко. Жалко сознания меня, моего я.
Да ведь это твое сознание не было всегда одно, а были разные:
было иное год тому назад, еще более иное десять лет назад
и совсем иное еще прежде; сколько ты помнишь, оно всё шло
изменяясь. Что же тебе так понравилось твое теперешнее сознание,
что тебе так жалко потерять его? Если бы оно было у тебя всегда
одно, тогда бы понятно было, а то оно всё только и делало, что
изменялось. Начала его ты не видишь и не можешь найти, и вдруг ты
хочешь, чтобы ему не было конца, чтобы то сознание, которое теперь в
тебе, оставалось бы навсегда. Ты с тех пор, как помнишь себя, всё
шел. Ты пришел в эту жизнь, сам не зная как, но знаешь, что пришел
тем особенным я, которое ты есть, потом шел, шел, дошел до
половины и вдруг не то обрадовался, не то испугался и уперся и
не хочешь двинуться с места, итти дальше, потому что не видишь
того, что там. Но ведь ты не видал тоже и того места, из которого
ты пришел, а ведь пришел же ты; ты вошел во входные ворота
и не хочешь выходить в выходные.
Вся жизнь твоя была шествие через плотское существование:
ты шел, торопился итти и вдруг тебе жалко стало того, что
совершается то самое, что ты, не переставая, делал. Тебе страшна
большая перемена положения твоего при плотской смерти; но ведь
такая большая перемена совершилась с тобой при твоем рождении,
и из этого для тебя не только не вышло ничего плохого, но,
напротив, вышло такое хорошее, что ты и расстаться с ним не
хочешь.
Что может пугать тебя? Ты говоришь, что тебе жалко того
тебя, с теперешними чувствами, мыслями, с тем взглядом на мир,
с теперешним твоим отношением к миру.
Ты боишься потерять свое отношение к миру. Какое же это
отношение? В чем оно?
Если оно в том, что ты так ешь, пьешь, плодишься, строишь
жилища, одеваешься, так или иначе относишься к другим людям и
животным, то ведь всё это есть отношение всякого человека, как
рассуждающего животного, к жизни, и это отношение пропасть
никак не может; таких было, и есть, и будет миллионы, и порода
их сохранится наверное так же несомненно, как каждая частица
материи. Сохранение породы с такой силой вложено во всех
животных и потому так прочно, что бояться за него нечего. Если ты
животное, то тебе бояться нечего, если же ты вещество, то ты
еще более обеспечен в своей вечности.
Если же ты боишься потерять то, что не есть животное, то
ты боишься потерять свое особенное разумное отношение к миру,—
506

то, с которым ты вступил в это существование. Но ведь ты знаешь,
что оно возникло не с твоим рождением: оно существует независимо
от твоего родившегося животного и потому не может зависеть
и от смерти его.
Глава XXXIII.
ЖИЗНЬ ВИДИМАЯ ЕСТЬ ЧАСТЬ БЕСКОНЕЧНОГО
ДВИЖЕНИЯ ЖИЗНИ
Мне жизнь моя земная и жизнь всех других людей
представляется так:
Я и всякий живущий человек — мы застаем себя в этом мире с
известным, определенным отношением к миру, с известной степенью
любви. Нам кажется сначала, что с этого отношения нашего к миру
и начинается наша жизнь, но наблюдения над собой и над другими
людьми показывают нам, что это отношение к миру, степень любви
каждого из нас не начались с этой жизнью, а внесены нами
в жизнь из скрытого от нас нашим плотским рождением
прошедшего; кроме того, мы видим, что всё течение нашей жизни здесь есть
ничто иное, как неперестающее увеличение, усиление нашей любви,
которое никогда не прекращается, но только скрывается от наших
глаз плотской смертью.
Видимая жизнь наша представляется мне отрезком конуса,
вершина и основание которого скрываются от моего умственного взора.
Самая узкая часть конуса есть то мое отношение к миру, с которым
я впервые сознаю себя; самая широкая часть есть то высшее
отношение к жизни, до которого я достиг теперь. Начало этого
конуса — вершина его — скрыта от меня во времени моим
рождением, продолжение конуса скрыто от меня будущим, одинаково
неведомым и в моем плотском существовании и в моей плотской смерти.
Я не вижу ни вершины конуса, ни основания его, но по той части
его, в которой проходит моя видимая, памятная мне жизнь, я
несомненно узнаю его свойства. Сначала мне кажется, что этот отрезок
конуса и есть вся моя жизнь, но по мере движения моей истинной
жизни, с одной стороны, я вижу, что то, что составляет основу моей
жизни, находится позади ее, за пределами ее: по мере жизни я
живее и яснее чувствую мою связь с невидимым мне прошедшим;
с другой стороны, я вижу, как эта же основа опирается на невидимое
мне будущее, я яснее и живее чувствую свою связь с будущим
и заключаю о том, что видимая мною жизнь, земная жизнь моя,
есть только малая часть всей моей жизни с обоих концов ее —
до рождения и после смерти — несомненно существующей, но
скрывающейся от моего теперешнего познания. И потому прекращение
видимости жизни после плотской смерти, так же как невидимость
ее до рождения, не лишает меня несомненного знания ее
существования до рождения и после смерти. Я вхожу в жизнь с известными
507

готовыми свойствами любви к миру вне меня; плотское мое
существование — короткое или длинное — проходит в увеличении этой
любви, внесенной мною в жизнь, и потому я заключаю несомненно,
что я жил до своего рождения и буду жить, как после того
момента настоящего, в котором я, рассуждая, нахожусь теперь, так
и после всякого другого момента времени до или после моей
плотской смерти. Глядя вне себя на плотские начала и концы
существования других людей (даже существ вообще), я вижу, что одна жизнь
как будто длиннее, другая короче; одна прежде проявляется и
дольше продолжает быть мне видима, другая позже проявляется
и очень скоро опять скрывается от меня, но во всех я вижу
проявление одного и того же закона всякой истинной жизни —
увеличение любви, как бы расширение лучей жизни. Раньше или позже
опускается завеса, скрывающая от меня временное течение жизни
людей, жизнь всех людей всё та же одна жизнь и всё так же, как
и всякая жизнь, не имеет ни начала, ни конца. И то, что человек
дольше или меньше жил в видимых мною условиях этого
существования, не может представлять никакого различия в его истинной жизни.
То, что один человек дольше проходил через открытое мне поле
зрения или другой быстро прошел через него, никак не может
заставить меня приписать больше действительной жизни первому и меньше
второму. Я несомненно знаю, что если я видел проходящим мимо
моего окна человека, скоро ли, или медленно,— всё равно я
несомненно знаю, что этот человек был и до того времени, когда я
увидал его, и будет продолжать быть и скрывшись из моих глаз.
Но зачем же одни проходят быстро, а другие медленно? Зачем
старик, засохший, закостеневший нравственно, неспособный, по
нашему взгляду, исполнять закон жизни — увеличение любви — живет,
а дитя, юноша, девушка, человек во всей силе душевной работы,
умирает,— выходит из условий этой плотской жизни, в которой, по
нашему представлению, он только начинал устанавливать в себе
правильное отношение к жизни?
Еще понятны смерти Паскаля, Гоголя; но — Шенье, Лермонтов
и тысячи других людей с только что,, как нам кажется, начавшейся
внутренней работой, которая так хорошо, нам кажется, могла быть
доделана здесь?
Но ведь это нам кажется только. Никто из нас ничего не знает
про те основы жизни, которые внесены другими в мир, и про то
движение жизни, которое совершилось в нем, про те препятствия
для движения жизни, которые есть в этом существе, и, главное,
про те другие условия жизни, возможные, но невидимые нам, в
которые в другом существовании может быть поставлена жизнь
этого человека.
Нам кажется, глядя на работу кузнеца, что подкова совсем
готова — стоит только раза два ударить,— а он сламывает ее и
бросает в огонь, зная, что она не проварена.
Совершается или нет в человеке работа истинной жизни, мы не
можем знать. Мы знаем это только про себя. Нам кажется, что
508

человек умирает, когда этого ему не нужно, а этого не может быть.
Умирает человек только тогда, когда это необходимо для его блага,
точно так же, как растет, мужает человек только тогда, когда ему
это нужно для его блага.
И в самом деле, если мы под жизнью разумеем жизнь, а не
подобие ее, если истинная жизнь есть основа всего, то не может
основа зависеть от того, что она производит: — не может причина
происходить из следствия,— не может течение истинной жизни
нарушаться изменением проявления ее. Не может прекращаться
начатое и неконченное движение жизни человека в этом мире от
того, что у него сделается нарыв, или залетит бактерия, или в него
выстрелят из пистолета.
Человек умирает только от того, что в этом мире благо его
истинной жизни не может уже увеличиваться, а не от того, что у
него болят легкия, или у него рак, или в него выстрелили, или
бросили бомбу. Нам обыкновенно представляется, что жить плотской
жизнью естественно и неестественно погибать от огня, воды,
холода, молнии, болезней, пистолета, бомбы; — но стоит подумать
серьезно, глядя со стороны на жизнь людей, чтобы увидать, что
напротив: жить человеку плотской жизнью среди этих гибельных
условий, среди всех, везде распространенных и большей частью
убийственных, бесчисленных бактерий совершенно неестественно.
Естественно ему гибнуть. И потому жизнь плотская среди этих
гибельных условий есть, напротив, нечто самое неестественное в
смысле материальном. Если мы живем, то это происходит вовсе не
от того, что мы бережем себя, а от того, что в нас совершается
дело жизни, подчиняющее себе все эти условия. Мы живы не потому,
что бережем себя, а потому, что делаем дело жизни. Кончается
дело жизни, и ничто уже не может остановить неперестающую
гибель человеческой животной жизни,— гибель эта совершается, и
одна из ближайших, всегда окружающих человека, причин плотской
смерти представляется нам исключительной причиной ее.
Жизнь наша истинная есть, ее мы одну знаем, из нее одной
знаем жизнь животную, и потому, если уж подобие ее подлежит
неизменным законам, то как же она-то — то, что производит это
подобие,— не будет подлежать законам?
Но нас смущает то, что мы не видим причин и действий нашей
истинной жизни так, как видим причины и действия во внешних
явлениях: не знаем, почему один вступает в жизнь с такими
свойствами своего я, а другой с другими, почему жизнь одного
обрывается, а другого продолжается? Мы спрашиваем себя: какие были
до моего существования причины того, что я родился тем, что я
есмь? И что будет после моей смерти от того, что я буду так или
иначе жить? И мы жалеем о том, что не получаем ответов на эти
вопросы.
Но жалеть о том, что я не могу познать теперь того, что
именно было до моей жизни и что будет после моей смерти,— это
всё равно, что жалеть о том, что я не могу видеть того, что за
509

пределами моего зрения. Ведь если бы я видел то, что за пределами
моего зрения, я бы не видал того, что в его пределах. А мне ведь,
для блага моего животного, мне нужнее всего видеть то, что вокруг
меня.
Ведь то же и с разумом, посредством которого я познаю. Если
бы я мог видеть то, что за пределами моего разума, я бы не
видал того, что в пределах его. А для блага моей истинной жизни
мне нужнее всего знать то, чему я должен подчинить здесь и
теперь свою животную личность для того, чтобы достигнуть блага
жизни. И разум открывает мне это, открывает мне в этой жизни тот
единый путь, на котором я не вижу прекращение своего блага.
Он показывает несомненно, что жизнь эта началась не с
рождением, а была и есть всегда,— показывает, что благо этой жизни
растет, увеличивается здесь, доходя до тех пределов, которые уже не
могут содержать его, и только тогда уходит из всех условий,
которые задерживают его увеличение, переходя в другое
существование.
Разум ставит человека на тот единственный путь жизни,
который, как конусообразный расширяющийся туннель, среди со всех
сторон замыкающих его стен, открывает ему вдали несомненную
неконечность жизни и ее блага.
Глава XXXIV.
НЕОБЪЯСНИМОСТЬ СТРАДАНИЙ ЗЕМНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ
УБЕДИТЕЛЬНЕЕ ВСЕГО ДОКАЗЫВАЕТ ЧЕЛОВЕКУ ТО,
ЧТО ЖИЗНЬ ЕГО НЕ ЕСТЬ ЖИЗНЬ ЛИЧНОСТИ,
НАЧАВШАЯСЯ РОЖДЕНИЕМ И КОНЧАЮЩАЯСЯ
СМЕРТЬЮ
Но если бы человек и мог не бояться смерти и не думать о
ней, одних страданий, ужасных, бесцельных,— ничем не
оправдываемых и никогда не отвратимых страданий, которым он
подвергается, было бы достаточно для того, чтобы разрушить всякий
разумный смысл, приписываемый жизни.
Я занят добрым, несомненно полезным для других делом, и
вдруг меня схватывает болезнь, обрывает мое дело и томит, и мучает
меня без всякого толка и смысла. Перержавел винт в рельсах
и нужно, чтобы в тот самый день, когда он выскочит, в этом поезде,
в этом вагоне ехала добрая женщина-мать, и нужно, чтобы раздавило
на ее глазах ее детей. Проваливается от землетрясения именно то
место, на котором стоит Лиссабон или Верный, и зарываются
живыми в землю и умирают в страшных страданиях — ничем
невиноватые люди. Какой это имеет смысл? Зачем, за что эти и тысячи
других бессмысленных, ужасных случайностей страданий,
поражающих людей?
510

Объяснения рассудочные ничего не объясняют. Рассудочные
объяснения всех таких явлений всегда минуют самую сущность
вопроса и только еще убедительнее показывают неразрешимость его.
Я заболел оттого, что залетели туда-то такие-то микробы; или
дети на глазах матери раздавлены поездом потому, что сырость
так-то действует на железо; или Верный провалился оттого, что
существуют такие-то геологические законы. Но ведь вопрос в том,
почему именно такие-то люди подверглись именно таким-то ужасным
страданиям и как мне избавиться от этих случайностей страдания?
На это нет ответа. Рассуждение, напротив, очевидно
показывает мне, что закона, по которому один человек подвергается, а
другой не подвергается этим случайностям, нет и не может быть
никакого, что подобных случайностей бесчисленное количество и
что потому, что бы я ни делал, моя жизнь всякую секунду подвержена
всем бесчисленным случайностям самого ужасного страдания.
Ведь если бы люди делали только те выводы, которые
неизбежно следуют из их миросозерцания,— люди, понимающие свою
жизнь как личное существование, ни минуты не оставались бы жить.
Ведь ни один работник не стал бы жить у хозяина, который
нанимая работника, выговаривал бы себе право всякий раз, как это
ему вздумается, жарить этого работника живым на медленном огне,
или с живого сдирать кожу, или вытягивать жилы, и вообще делать
все те ужасы, которые он на глазах нанимающегося без всякого
объяснения и причины проделывает над своими работниками. Если
бы люди действительно вполне понимали жизнь так, как они говорят,
что ее понимают, ни один, от одного страха всех тех
мучительных и ничем необъяснимых страданий, которые он видит вокруг себя
и которым он может подпасть всякую секунду, не остался бы жить
на свете.
А люди, несмотря на то что все знают разные легкие средства
убить себя, уйти из этой жизни, исполненной такими жестокими
и бессмысленными страданиями, люди живут; жалуются, плачутся на
страдания и продолжают жить.
Сказать, что это происходит оттого, что наслаждений в этой
жизни больше, чем страданий, нельзя, потому что, во-первых, не
только простое рассуждение, но философское исследование жизни
явно показывают, что вся земная жизнь есть ряд страданий, далеко
не выкупаемых наслаждениями; во-вторых, мы все знаем и по себе
и по другим, что люди в таких положениях, которые не представляют
ничего иного, как ряд усиливающихся страданий без возможности
облегчения до самой смерти, всё-таки не убивают себя и держатся
жизни.
Объяснение этого странного противоречия только одно: люди
все в глубине души знают, что всякие страдания всегда нужны,
необходимы для блага их жизни, и только потому продолжают
жить, предвидя их или подвергаясь им. Возмущаются же они
против страданий потому, что при ложном взгляде на жизнь,
требующем блага только для своей личности, нарушение этого блага,
511

не ведущее к очевидному благу, должно представляться чем-то
непонятным и потому возмутительным.
И люди ужасаются перед страданиями, удивляются им, как чему-
то совершенно неожиданному и непонятному. А между тем всякий
человек возрощен страданиями, вся жизнь его есть ряд страданий,
испытываемых.им и налагаемых им на другие существа, и, казалось,
пора бы ему привыкнуть к страданиям, не ужасаться перед ними и
не спрашивать себя, зачем и за что страдания? Всякий человек,
если только подумает, увидит, что все его наслаждения покупаются
страданиями других существ, что все его страдания необходимы для
его же наслаждения, что без страданий нет наслаждения, что
страдания и наслаждения суть два противоположные состояния,
вызываемые одно другим и необходимые одно для другого. Так что же
значат вопросы: зачем, за что страдания? — которые задает себе
разумный человек. Почему человек, знающий, что страдание
связано с наслаждением, спрашивает себя: зачем? за что страдание,
а не спрашивает себя: — зачем? за что наслаждения?
Вся жизнь животного и человека, как животного, есть
непрерывная цепь страданий. Вся деятельность животного и человека,
как животного, вызывается только страданием. Страдание есть
болезненное ощущение, вызывающее деятельность, устраняющую это
болезненное ощущение и вызывающую состояние наслаждения. И
жизнь животного и человека, как животного, не только не
нарушается страданием, но совершается только благодаря страданию.
Страдания, следовательно, суть то, что движет жизнь, и потому есть
то, что и должно быть; так о чем же человек спрашивает, когда
он спрашивает, зачем и за что страдание?
Животное не спрашивает этого.
• Когда окунь вследствие голода мучает плотву, паук мучает
муху, волк овцу, они знают, что делают то, что должно быть и
совершается то самое, что должно быть; и потому, когда и окунь, и
паук, и волк подпадают таким же мучениям от сильнейших их,
они, убегая, отбиваясь, вырываясь, знают, что делают всё то, что
должно быть, и потому в них не может быть ни малейшего сомнения,
что с ними и случается то самое, что должно быть. Но человек,
занятый только залечиванием своих ног, когда ему их оторвали
на поле сражения, на котором он отрывал ноги другим, или
занятый только тем, чтобы провести наилучшим образом свое время
в одиночной синей тюрьме, после того как он сам прямо или
косвенно засадил туда людей, или человек, только заботящийся о том,
чтобы отбиться и убежать от волков, разрывающих его, после
того как он сам зарезал тысячи живых существ и съел; — человек
не может находить, что всё это, случающееся с ним, есть то самое,
что должно быть. Он не может признавать случающегося с ним тем,
что должно быть, потому что, подвергшись этим страданиям, он не
делал всего того, что он должен был делать. Не сделав же всего
того, что он должен был сделать, ему кажется, что с ним и
случается то, чего не должно быть.
512

Но что же, кроме того, чтобы убегать и отбиваться от волков,
должен делать человек, разрываемый ими? — То, что свойственно
делать человеку, как разумному существу: сознавать тот грех,
который произвел страдание, каяться в нем и познавать истину.
Животное страдает только в настоящем, и потому деятельность,
вызываемая страданием животного, направленная на самого себя
в настоящем, вполне удовлетворяет его. Человек же страдает не
в одном настоящем, но страдает и в прошедшем, и в будущем, и
потому деятельность, вызываемая страданиями человека, если она
направлена только на настоящее животного человека, не может
удовлетворить его. Только деятельность, направленная и на причину,
и на последствия страдания, и на прошедшее, и на будущее,
удовлетворяет страдающего человека.
Животное заперто и рвется из своей клетки, или у него сломана
нога и оно лижет больное место, или пожирается другим и
отбивается от него. Закон его жизни нарушен извне, и оно направляет
свою деятельность на восстановление его, и совершается то, что
должно быть. Но человек — я сам или близкий мне — сидит в
тюрьме; или я сам или близкий мне лишился в сражении ноги, или
меня терзают волки: деятельность, направленная на побег из тюрьмы,
на лечение ноги, на отбивание от волков, не удовлетворит меня,
потому что заключение в тюрьме, боль ноги и терзание волков
составляют только крошечную часть моего страдания. Я вижу
причины своего страдания в прошедшем, в заблуждениях моих и
других людей, и если моя деятельность не направлена на причину
страдания — на заблуждение и я не стараюсь освободиться от него,
я не делаю того, что должно быть, и потому-то страдание и
представляется мне тем, чего не должно быть, и оно не только в
действительности, но и в воображении возрастает до ужасных,
исключающих возможность жизни, размеров.
Причина страдания для животного есть нарушение закона
жизни животной, нарушение это проявляется сознанием боли, и
деятельность, вызванная нарушением закона, направлена на устранение
боли; для разумного сознания причина страдания есть нарушение
закона жизни разумного сознания; нарушение это проявляется
сознанием заблуждения, Треха, и деятельность, вызванная нарушением
закона, направлена на устранение заблуждения — греха. И как
страдание животного вызывает деятельность, направленную на боль,
и деятельность эта освобождает страдание от его мучительности,
так и страдания разумного существа вызывают деятельность,
направленную на заблуждение, и деятельность эта освобождает страдание
от его мучительности.
Вопросы: зачем? и за что?, возникающие в душе человека при
испытывании или воображении страдания, показывают только то, что
человек не познал той деятельности, которая должна быть вызвана
в нем страданием и которая освобождает страдание от его
мучительности. И действительно, для человека, признающего свою жизнь
в животном существовании, не может быть этой, освобождающей
513

страдание деятельности, и тем меньше, чем уже он понимает свою
жизнь.
Когда человек, признающий жизнью личное существование,
находит причины своего личного страдания в своем личном
заблуждении,— понимает, что он заболел оттого, что съел вредное, или
что его прибили оттого, что он сам пошел драться, или что он
голоден и гол оттого, что он не хотел работать,— он узнает, что
страдает за то, что сделал то, что не должно, и за тем, чтобы
вперед не делать этого и, направляя свою деятельйость на
уничтожение заблуждения, не возмущается против страдания, и легко и
часто радостно несет его. Но когда такого человека постигает
страдание, выходящее за пределы видимой ему связи страдания
и заблуждения,— как, когда он страдает от, причин, бывших всегда
вне его личной деятельности или когда последствия его страданий
не могут быть ни на что нужны ни его, ничьей другой личности,—
ему кажется, что его постигает то, чего не должно быть, и он
спрашивает себя: зачем? за что? и, не находя предмета, на который
бы он мог направить свою деятельность, возмущается против
страдания, и страдание его делается ужасным мучением. Большинство
же страданий человека всегда именно такие, причины или следствия
которых — иногда же и то, и другое — скрываются от него в
пространстве и времени: болезни наследственные, несчастные случайности,
неурожаи, крушения, пожары, землетрясения и т. п., кончающиеся
смертью.
Объяснения о том, что это нужно для того, чтобы преподать
урок будущим людям, как не надо предаваться тем страстям,
которые отражаются болезнями на потомстве, или о том, что надо
лучше устроить поезда или осторожнее обращаться с огнем,—
все эти объяснения не дают мне никакого ответа. Я не могу
признать значения своей жизни в иллюстрации недосмотров других
людей; жизнь моя есть моя жизнь, с моим стремлением к благу,
а не иллюстрация для других жизней. И объяснения эти годятся
только для разговоров и не облегчают того ужаса перед
бессмысленностью угрожающих мне страданий, которые исключают
возможность жизни.
Но если бы даже и можно было понять кое-как то, что, своими
заблуждениями заставляя страдать других людей, я своими
страданиями несу заблуждения других; если можно понять тоже очень
отдаленно то, что всякое страдание есть указание на заблуждение,
которое должно быть исправлено людьми, в этой жизни, остается
огромный ряд страданий, уже ничем не объяснимых. Человека
в лесу одного разрывают волки, человек потонул, замерз или
сгорел или просто одиноко болел и умер, и никто, никогда не
узнает о том, как он страдал, и тысячи подобных случаев. Кому
это принесет какую бы то ни было пользу?
Для человека, понимающего свою жизнь как животное
существование, нет и не может быть никакого объяснения, потому что
для такого человека связь между страданием и заблуждением
514

только в видимых ему явлениях, а связь эта в предсмертных
страданиях уже совершенно теряется от его умственного взора.
Для человека два выбора: или, не признавая связи между
испытываемыми страданиями и своей жизнью, продолжать нести
большинство своих страданий, как мучения, не имеющие никакого
смысла, или признать то, что мои заблуждения и поступки,
совершенные вследствие их,— мои грехи, какие бы они ни были,—
причиною моих страданий, какие бы они ни были и что мои
страдания суть избавление и искупление от грехов моих и других
людей каких бы то ни было.
Возможны только эти два отношения к страданию: одно то,
что страдание есть то, чего не должно быть, потому что я не
вижу его внешнего значения, и другое то, что оно то самое, что
должно быть, потому что я знаю его внутреннее значение для моей
истинной жизни. Первое вытекает из признания благом блага моей
отдельной личной жизни. Другое вытекает из признания благом
блага всей моей жизни прошедшего и будущего в неразрывной
связи с благом других людей и существ. При первом взгляде,
страдания не имеют никакого объяснения и не вызывают никакой
другой деятельности, кроме постоянно растущего и ничем
неразрешимого отчаяния и озлобления; при втором, страдания вызывают
ту самую деятельность, которая и составляет движение истинной
жизни,— сознание греха, освобождение от заблуждений и
подчинение закону разума.
Если не разум человека, то мучительность страдания волей-
неволей заставляют его признать то, что жизнь его не умещается
в его личности, что личность его есть только видимая часть всей
его жизни, что внешняя, видимая им из его личности связь причины
и действия не совпадает с той внутренней связью причины и
действия, которая всегда известна человеку из его разумного
сознания.
Связь заблуждения и страдания, видимая для животного только
в пространственных и временных условиях, всегда ясна для
человека вне этих условий в его сознании. Страдание, какое бы то
ни было, человек сознает всегда как последствие своего греха,
какого бы то ни было, и покаяние в своем грехе, как избавление
от страдания и достижение блага.
Вся жизнь человека с первых дней детства ведь состоит только
в этом: в сознании через страдание греха и в освобождении себя
от заблуждений. Я знаю, что пришел в эту жизнь с известным
знанием истины, и что чем больше было во мне заблуждений, тем
больше было страданий моих и других людей, чем больше я
освобождался от заблуждений, тем меньше было страданий моих и
других людей и тем большего я достигал блага. И потому я знаю, что чем
больше то знание истины, которое я уношу из этого мира и которое
мне дает мое, хотя бы последнее, предсмертное страдание, тем
большего я достигаю блага.
Мучения страдания испытывает только тот, кто, отделив себя
515

от жизни мира, не видя тех своих грехов, которыми он вносил стра- •
дания в мир, считает себя невиноватым и потому возмущается
против тех страданий, которые он несет за грехи мира.
И удивительное дело, то самое, что ясно для разума, мысленно,—
то самое подтверждается в единой истинной деятельности жизни,
в любви. Разум говорит, что человек, признающий связь своих
грехов и страданий с грехом и страданиями мира, освобождается
от мучительности страдания; любовь на деле подтверждает это.
Половина жизни каждого человека проходит в страданиях,
которых он не только не признает мучительными и не замечает, но
считает своим благом только потому, что они несутся как
последствия заблуждений и средство облегчения страданий любимых людей.
Так что чем меньше любви, тем больше человек подвержен
мучительности страданий, чем больше любви, тем меньше мучительности
страдания; жизнь же вполне разумная, вся деятельность которой
проявляется только в любви, исключает возможность всякого
страдания. Мучительность страдания — это только та боль, которую
испытывают люди при попытках разрывания той цепи любви к
предкам, к потомкам, к современникам, которая соединяет жизнь
человеческую с жизнью мира.
Глава XXXV.
СТРАДАНИЯ ТЕЛЕСНЫЕ СОСТАВЛЯЮТ НЕОБХОДИМОЕ
УСЛОВИЕ ЖИЗНИ И БЛАГА ЛЮДЕЙ
«Но всё-таки больно, телесно больно. Зачем эта боль?»
спрашивают люди. «А затем, что это нам не только нужно, но что нам
нельзя бы жить без того, чтобы нам не бывало больно», ответил
бы нам тот, кто сделал то, что нам больно, и сделал так мало больно,
как только было можно, а благо от этого «больно» сделал так
велико, как только было можно. Ведь кто не знает, что самое
первое ощущение нами боли есть первое и главное средство и
сохранения нашего тела и продолжения нашей животной жизни, что
если бы этого не было, то мы все детьми сожгли бы для забавы
и изрезали бы всё свое тело. Боль телесная оберегает животную
личность. И пока боль служит обереганием личности, как это
происходит в ребенке, боль эта не может быть тою ужасающею
мукой, какою мы знаем боль в те времена, когда мы находимся
в полной силе разумного сознания и противимся боли, признавая
ее тем, чего не должно быть. Боль в животном и в ребенке
есть очень определенная и небольшая величина, никогда не
доходящая до той мучительности, до которой она доходит в существе,
одаренном разумным сознанием. В ребенке мы видим, что он плачет
от укуса блохи иногда так же жалостно, как от боли, разрушающей
внутренние органы. И боль неразумного существа не оставляет
никаких следов в воспоминании. Пусть каждый постарается вспомнить

свои детские страдания боли, и он увидит, что у него об них не
только нет воспоминания, но что он даже и не в силах восстановить
их в своем воображении. Впечатление наше при виде страданий
детей и животных есть больше наше, чем их страдание. Внешнее
выражение страданий неразумных существ неизмеримо больше
самого страдания и потому в неизмеримо большей степени вызывает
наше сострадание, как это можно заметить при болезнях мозга,
горячках, тифах и всяких агониях.
В те времена, когда не проснулось еще разумное сознание и
боль служит только ограждением личности, она не мучительна;
в те же времена, когда в человеке есть возможность разумного
сознания, она есть средство подчинения животной личности разуму
и по мере пробуждения этого сознания становится всё менее и менее
мучительной.
В сущности, только находясь в полном обладании разумного
сознания, мы можем и говорить о страданиях, потому что только
с этого состояния и начинается жизнь и те состояния ее, которые
мы называем страданиями. В этом же состоянии ощущение боли
может растягиваться до самых больших и суживаться до самых
ничтожных размеров. В самом деле, кто не знает, без изучения
физиологии, того, что чувствительность имеет пределы, что, при
усилении боли до известного предела, или прекращается
чувствительность — обморок, отупение, жар, или наступает смерть.
Увеличение боли, стало быть, очень точно определенная величина, не
могущая выйти из своих пределов. Ощущение же боли может
увеличиваться от нашего отношения к ней до бесконечности и
точно так же может уменьшаться до бесконечно малого.
Мы все знаем, как может человек, покоряясь боли, признавая
боль тем, что должно быть, свести ее до нечувствительности,
до испытания даже радости в перенесении ее. Не говоря уже о
мучениках, о Гусе, певшем на костре,— простые люди только из
желания выказать свое мужество переносят без крика и дергания
считающиеся самыми мучительными операции. Предел увеличения
боли есть, предела же уменьшения ее ощущения нет.
Мучения боли действительно ужасны для людей, положивших
свою жизнь в плотском существовании. Да как же им и не быть
ужасными, когда та сила разума, данная человеку для уничтожения
мучительности страданий, направлена только на то, чтобы
увеличивать ее?
Как у Платона есть миф о том, что Бог определил сперва
людям срок жизни 70 лет, но потом, увидав, что людям хуже от этого,
переменил на то, что есть теперь, т. е. сделал так, что люди
не знают часа своей смерти,— так точно верно определял бы
разумность того, что есть, миф о том, что люди сначала были сотворены
без ощущения боли, но что потом для их блага сделано то, что
теперь есть.
Если бы боги сотворили людей без ощущения боли, очень скоро
люди бы стали просить о ней; женщины без родовых болей рожали
517

бы детей в таких условиях, при которых редкие бы оставались
живыми, дети и молодежь перепортили бы себе все тела, а взрослые
люди никогда не знали бы ни заблуждений других, прежде
живших и теперь живущих людей, ни, главное, своих заблуждений,—
не знали бы, что им надо сделать в этой жизни, не имели бы разумной
цели деятельности, никогда не могли бы примириться с мыслью
о предстоящей плотской смерти и не имели бы любви.
Для человека, понимающего жизнь как подчинение сьоей
личности закону разума, боль не только не есть зло, но есть
необходимое условие, как его животной, так и разумной жизни. Не
будь боли, животная личность не имела бы указания отступлений
от своего закона; не испытывай страданий разумное сознание,
человек не познал бы истины, не знал бы своего закона.
Но вы говорите, скажут на это, про страдания свои личные,
но как же отрицать страдания других? Вид этих страданий — вот
самое мучительное страдание, не совсем искренно скажут люди.
Страдание других? Но страдания других,— то, что вы называете
страданиями,— не прекращались и не прекращаются. Весь мир
людей и животных страдает и не переставал страдать. Неужели мы
только сегодня узнали про это? Раны, увечья, голод, холод, болезни,
всякие несчастные случайности и, главное, роды, без чего никто из нас
не явился на свет,— ведь всё это необходимые условия
существования. Ведь это — то самое, уменьшение чего, помощь чему и
составляет содержание разумной жизни людей,— то самое, на что
направлена истинная деятельность жизни. Понимание страданий личностей
и причин заблуждений людских и деятельность для уменьшения их
ведь есть всё дело жизни человеческой. Ведь затем-то я и
человек — личность, чтобы я понимал страдания других личностей, и
затем-то я — разумное создание, чтобы в страдании каждой
отдельной личности я видел общую причину страдания — заблуждения, и
мог уничтожить ее в себе и других. Как же может материал
его работы быть страданием для работника? Всё равно, как пахарь
бы сказал, *что непаханная земля — его страдание. Непаханная
земля может быть страданием только для того, кто хотел бы видеть
пашню вспаханною, но не считает своим делом жизни пахать ее.
Деятельность, направленная на непосредственное любовное
служение страдающим и на уничтожение общих причин страдания —
заблуждений — и есть та единственная радостная работа, которая
предстоит человеку и дает ему то неотъемлемое благо, в котором
состоит его жизнь.
Страдание для человека есть только одно, и оно-то и есть
то страдание, которое заставляет человека волей-неволей
отдаваться той жизни, в которой для него есть только одно благо.
Страдание это есть сознание противоречия между греховностью
своей и всего мира и не только возможностью, но обязанностью
осуществления не кем-нибудь, а мной самим всей истины в жизни
своей и всего мира. Утолить это страдание нельзя ни тем, чтобы,
участвуя в грехе мира, не видать своего греха, ни еще менее тем,
518

чтобы перестать верить не только в возможность, но в обязанность
не кого-нибудь другого, но мою — осуществить всю истину в моей
жизни и жизни мира.— Первое только увеличивает мои страдания,
второе лишает меня силы жизни. Утоляет это страдание только
сознание и деятельность истинной жизни, уничтожающие
несоразмерность личной жизни с целью, сознаваемой человеком. Волей-
неволей человек должен признать, что жизнь его не ограничивается
его личностью от рождения и до смерти и что цель, сознаваемая им,
есть цель достижимая и что в стремлении к ней — в сознании
большей и большей своей греховности и в большем и большем
осуществлении всей истины в своей жизни и в жизни мира и
состоит и состояло и всегда будет состоять дело его жизни,
неотделимой от жизни всего мира. Если не разумное сознание, то
страдание, вытекающее из заблуждения о смысле своей жизни,
волей-неволей загоняет человека на единственный истинный путь
жизни, на котором нет препятствий, нет зла, а есть одно, ничем
ненарушимое, никогда не начавшееся и не могущее кончиться, все
возрастающее благо.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Жизнь человека есть стремление к благу, и то, к чему он
стремится, то и дано ему.
Зло в виде смерти и страданий видно человеку только, когда
он закон своего плотского животного существования принимает за
закон своей жизни. Только тогда он, будучи человеком, спускается
на степень животного,— только тогда он видит смерть и страдания.
Смерть и страдания, как пугалы, со всех сторон ухают на него
и загоняют на одну открытую ему дорогу человеческой жизни,
подчиненной своему закону разума и выражающейся в любви.
Смерть и страдания суть только преступления человеком своего
закона жизни. Для человека, живущего по своему закону, нет
смерти и нет страдания.
«Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я
успокою вас».
«Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня: ибо Я кроток
и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим».
«Ибо иго Мое благо и бремя Мое легко» (От Мат.: Гл. И).
Жизнь человека есть стремление к благу; к чему он стремится,
то и дано ему: жизнь, не могущая быть смертью, и благо, не
могущее быть злом.
Прибавление 1-е.
Обыкновенно говорят: мы изучаем жизнь не по сознанию своей
жизни, а вообще вне себя. Но ведь это всё равно, что сказать:
мы рассматриваем предметы не глазами, но вообще вне себя.
Предметы мы видим вне себя потому, что мы видим их в своих
519

глазах, и жизнь мы знаем вне себя потому только, что мы ее знаем
в себе. И видим предметы мы только так, как мы их видим в своих
глазах, и определяем мы жизнь вне себя только так, как мы ее
знаем в себе. Знаем же мы жизнь в себе, как стремление к
благу. И потому, без определения жизни как стремления к благу,
нельзя не только наблюдать, но и видеть жизнь.
Первый и главный акт нашего познания живых существ тот,
что мы много разных предметов включаем в понятие одного живого
существа и это живое существо исключаем из всего другого. И
то и другое мы делаем только на основании всеми нами одинаково
сознаваемого определения жизни, как стремления к благу себя,
как отдельного от всего мира существа.
Мы узнаем, что человек на лошади — не множество существ и
не одно существо, не потому, что мы наблюдаем все части,
составляющие человека и лошадь, а потому, что ни в голове, ни в ногах,
ни в других частях человека и лошади мы не видим такого отдельного
стремления к благу, которое мы знаем в себе. И узнаем, что
человек на лошади не одно, а два существа, потому что узнаем в
них два отдельные стремления к благу <...>•
Только поэтому мы узнаем, что есть жизнь в соединении всадника
и лошади, что есть жизнь в табуне лошадей, что есть жизнь в
птицах, в насекомых, в деревьях, в траве. Если же бы мы не знали,
что лошадь желает себе своего и человек своего блага, что того блага
себе желает каждая птица, козявка, дерево, трава, мы не видели
бы отдельности существ, а не видя отдельности, никогда не могли
бы понять ничего живого: и полк кавалеристов, и стадо, и птицы,
и насекомыя, и растения — всё бы было как волны на море, и весь
мир сливался бы для нас в одно безразличное движение, в котором
мы никак не могли бы найти жизнь.
Если я знаю, что лошадь, и собака, и клещ, сидящий на ней,—
живые существа, и могу наблюдать их, то только потому, что у
лошади, и собаки, и клеща есть свои отдельные цели,— цели, для
каждого, своего блага. Знаю же я это потому, что таковым,
стремящимся к благу, знаю себя.
В этом стремлении к благу и состоит основа всякого познания
о жизни. Без признания того, что стремление к благу, которое
чувствует в себе человек, есть жизнь и признак всякой жизни,
невозможно никакое изучение жизни, невозможно никакое
наблюдение над жизнью. И потому наблюдение начинается тогда, когда уже
известна жизнь, и никакое наблюдение над проявлениями жизни не
может (как это предполагает ложная наука) определить самую
жизнь.
Люди не признают определения жизни в стремлении к благу,
которое они находят в своем сознании, а признают возможность
знания этого стремления в клеще, и на основании этого
предполагаемого, ни на чем неоснованного знания того блага, к которому
стремится клещ, делают наблюдения и выводы даже о самой
сущности жизни.
520

Всякое мое понятие о внешней жизни основано на сознании
моего стремления к благу. И потому, только познав, в чем мое
благо и моя жизнь, я буду в состоянии познать и то, что есть
благо и жизнь других существ. Благо же и жизнь других существ,
не познав свою, я никак не могу знать.
Наблюдения над другими существами, стремящимися к своим,
неизвестным мне, целям, составляющим подобие того блага,
стремление к которому я знаю в себе, не только не могут ничего
уяснить мне, но наверное могут скрыть от меня мое истинное
познание жизни.
Ведь изучать жизнь в других существах, не имея определения
своей жизни, это всё равно, что описывать окружность, не имея
центра ее. Только установив одну непоколебимую точку как центр,
можно описывать окружность. Но какие бы фигуры мы ни рисовали,
без центра не будет окружности.
Прибавление 2-е.
Ложная наука, изучая явления, сопутствующие жизни, и
предполагая изучать самую жизнь, этим предположением извращает
понятие жизни; и потому, чем дольше она изучает явление того,
что она называет жизнью, тем больше она удаляется от понятия
жизни, которое она хочет изучать.
Сначала изучаются животныя млекопитающиеся, потом другие,
позвоночные, рыбы, растения, кораллы, клеточки,
микроскопические организмы, и дело доходит до того, что теряется различие
между живыми и неживыми, между пределами организма и
неорганизма, между пределами одного организма и другого. Доходит до
того, что самым важным предметом исследования и наблюдения
представляется то, что уже не может быть наблюдаемо. Тайна
жизни и объяснение всего представляется в запятых, живчиках, не
видных уже, а скорее предполагаемых, нынче открываемых, а завтра
забываемых. Объяснение всего предполагается в тех существах,
которые содержатся в микроскопических существах, и тех, которые
еще и в этих... содержатся, и т. д. до бесконечности, как будто
бесконечная делимость малого не есть бесконечность такая же, как и
бесконечность великого. Тайна откроется тогда, когда будет
исследована вся бесконечность малого до конца, т. е. никогда. И люди
не видят того, что представление о том, что вопрос получает
разрешение в бесконечно малом, есть несомненное доказательство того,
что вопрос поставлен неправильно. И эта последняя стадия
безумия — та, которая явно показывает совершенную утрату смысла
исследований,— эта-то стадия и считается торжеством науки;
последняя степень слепоты представляется высшей степенью зрячести.
Люди зашли в тупик и тем явно обличили перед собой ложь того пути,
по которому они шли; и тут-то нет пределов их восторгам. Еще
немного усилить микроскопы, и мы поймем переход из
неорганического в органическое и органического в психическое, и вся тайна
жизни откроется нам.
521

Люди, изучая тени вместо предметов, забыли совсем про тот
предмет, тень которого они изучали, и всё дольше и дольше
углубляясь в тень, пришли к полному мраку и радуются тому, что
тень сплошная.
Значение жизни открыто в сознании человека, как стремление
к благу. Уяснение этого блага, более и более точное определение
его, составляет главную цель и работу жизни всего человечества,
и вот, вследствие того, что работа эта трудна, т. е. не игрушка,
а работа, люди решают, что определение этого блага и не может
быть найдено там, где оно положено, т. е. в разумном сознании
человека, и что поэтому надо искать его везде,— только не там,
где оно указано.
Это вроде того, что бы делал человек, которому дали на записке
точное указание того, что ему нужно, и который, не умея прочесть
её, бросил бы эту записку и спрашивал бы у всех встречных, не
знают ли они того, что ему нужно. Определение жизни, которое
неизгладимыми буквами, в его стремлении к благу, начертано в
душе человека, люди ищут везде, только не в самом сознании
человека. Это тем более странно, что всё человечество, в лице
мудрейших представителей своих, начиная с греческого изречения,
гласившего: «познай самого себя», говорило и продолжает говорить
совершенно обратное. Все учения религиозные суть не что иное,
как определения жизни, как стремления к действительному,
необманному благу, доступному человеку.
Прибавление 3-е.
Всё яснее и яснее слышится человеку голос разума; человек
чаще и чаще прислушивается к этому голосу, и приходит время и
пришло уже, когда голос этот стал сильнее, чем голос,
призывающий к личному благу и к обманному долгу. С одной стороны,
становится всё более и более ясным, что жизнь личности с ее
приманками не может дать блага, с другой стороны, то, что уплата
всякого долга, предписываемого людьми, есть только обман,
лишающий человека возможности уплаты по единственному долгу
человека — тому разумному и благому началу, от которого он исходит.
Тот давнишний обман, требующий веры в то, что не имеет разумного
объяснения, уже износился, и нельзя возвратиться к нему.
Прежде говорили: не рассуждай, а верь тому долгу, что мы
предписываем. Разум обманет тебя. Вера только откроет тебе
истинное благо жизни. И человек старался верить и верил, но сношения
с людьми показали ему, что другие люди верят в совершенно
другое и утверждают, что это другое дает большее благо человеку.
Стало неизбежно решить вопрос о том, какая — из многих — вера
вернее; а решать это может только разум.
Человек и всегда познает всё через разум, а не через веру.
Можно было обманывать, утверждая, что он познает через веру, а
не через разум; но как только человек знает две веры и видит
людей, исповедующих чужую веру так же, как он свою, так он
522

поставлен в неизбежную необходимость решить дело разумом.
Буддист, познавши магометанство, если он останется Буддистом,
останется Буддистом уже не по вере, а по разуму. Как скоро ему
предстала другая вера и вопрос о том, откинуть ли свою или
предполагаемую,— вопрос решается неизбежно разумом. И если он,
узнав магометанство, остался Буддистом, прежняя слепая вера в
Будду уже неизбежно зиждется на разумных основаниях.
Попытки в наше время влить в человека духовное содержание
через веру помимо разума — это всё равно, что попытки питать
человека помимо рта.
Общение людей показало им ту, общую им всем, основу
познания, и люди уже не могут вернуться к прежним заблуждениям —
и наступает время и наступило уже, когда мертвые услышат голос
Сына божия и, услышав, оживут.
Заглушить этот голос нельзя, потому что голос этот не
чей-нибудь один голос, а голос всего разумного сознания человечества,
который высказывается и в каждом отдельном человеке, и в лучших
людях человечества, и теперь уже в большинстве людей.

ИЗБРАННЫЕ МЫСЛИ ЛАБРЮЙЕРА
(Перевод с французского Л. Н. Толстого)
Есть вещи, посредственность в которых невыносима: поэзия,
музыка, живопись, публичная речь.
Есть люди, которые, прочтя книгу, передают из нее некоторые
места, смысла которых они не поняли и которые они извращают
еще более тем, что прикладывают своего. Так что приводимые ими
места суть не что иное, как выражение их собственных мыслей. Они
осуждают эти свои мысли, и все согласны с ними, но это нисколько
не делает худшими те места из книги, которые они будто бы
приводят.
— Что вы думаете о такой-то книге? — Что же думать? книга
дурна,— говорит г-н А.— Это такая плохая книга, что о ней и
говорить не стоит.— Но вы читали ее? — Нет, я не читал, но мне говорили
г-жа Б. и Д.,— но он не прибавляет того, что и г-жи Б. и Д. тоже
не читали ее.
Мне случилось прочесть ему мое сочинение. Он слушает. Как
только я кончил, он начинает говорить мне о своем.— Ну а об вашем
он что же думает? — Я ведь сказал вам: он говорит о своем.
Есть много людей, которые кажутся важными только по имени.
Когда вы их очень близко видите, они — ничто, они внушают
уважение только издалека.
Так же, как мы всё более и более привязываемся к тем людям,
которым мы сделали добро, мы всё больше и больше ненавидим
тех, кого мы обидели.
Люди реже краснеют от своих поступков, чем от своих слабостей,
своего тщеславия.
Гордость и надутость достигают в обществе обратной цели,
если цель их — уважение людей.
Самые важные вещи надо говорить как можно проще. Ничто так
не портит их, как высокопарность.
Двумя средствами возвышаются люди в обществе: своими
достоинствами и глупостью людей.
Из того же источника гордости, вследствие которого люди
горделиво возвышаются над другими, те же люди униженно ползают
перед теми, кто выше их.
524

У раба только один хозяин, у честолюбца столько же, сколько
есть людей, нужных ему для успеха.
Есть люди, которых успех постигает вдруг, как неожиданный
случай. В первую минуту они удивлены, озадачены, но понемногу
они осваиваются и признают себя достойными своего успеха... И как
будто уверенные в том, что глупость и счастье не могут не быть
вместе, что нельзя быть в одно и то же время дураком и счастливым,
они уверяют себя, что они умны, и не только позволяют себе, но
считают себя обязанными говорить при всяком случае и о всяком
предмете и при каких бы то ни было людях.
Есть много случаев в жизни, когда правда и простота достигают
цели лучше, чем всякая хитрость.
Пристрастие народа к сильным мира так слепо и восхищение
перед их движениями, звуками голоса, наружностью так всеобще,
что если бы сильные мира догадались быть еще и добрыми, их
обоготворили бы.
Сильные мира пренебрегают людьми только умными. Люди умные
презирают сильных мира, у которых только есть власть; добрые
люди жалеют и тех и других, если у них есть власть или ум без
добродетели.
Есть много властвующих, которые, если бы они узнали своих
подчиненных и самих себя, устыдились бы своего положения.
Слабые ненавидят друг друга за то, что вредят друг другу.
Сильные мира ненавистны слабым за то зло, которое они им делают, и за
то добро, которого они не делают им. Слабые делают сильных
ответственными за свою беспомощность, бедность, за все свои несчастия.
Надо молчать о сильных мира. Говорить о них хорошо есть что-то
вроде лести, говорить о них дурно, пока они живы — опасно, и
подло, когда они умерли.
Когда приходится изменять что-либо в республике, то надо
сообразоваться не столько с самым делом, сколько со временем.
Есть времена, когда нет ничего такого, чего нельзя бы было делать
над народом — он всё снесет, и есть другие времена, когда ясно, что
нельзя достаточно быть осторожным с ним. Вчера вы могли отнять у
города его права, привилегии, свободы, нынче и подумать нельзя
переменить его вывески.
Как жаль, что мы живем недостаточно долго, чтобы пользоваться
уроками своих ошибок!
Партийность, принадлежность к партии, унижает людей даже
больших.
Ни на чем так не видно того, что тщеславие есть порок,
постыдный как на том, что оно не смеет показываться и скрывается под
видом противоположной пороку добродетели.
Ложная скромность — это последняя уловка тщеславия. Она
делает то, что тщеславный не кажется таковым, а, напротив,
заслуживает похвалу за добродетель, противоположную его пороку. Это
тонкая ложь.
Скромность часто смешивают с другим свойством, которое уни-
525

жает человека в его собственных глазах и есть высшая добродетель'
смирения. Человек по своей природе высоко и горделиво думает
о себе и только о себе. Скромность научает человека поступать так,
чтобы никто не страдал от этой гордости. Это внешняя добродетель,
она научает человека поступать с другими так, как будто он не
считает их ни за что.
Смирение — другое.
Ненависть так упорна, что главный признак близости смерти
больного — это примирение.
Человек большого ума не бывает одинаков: иногда он более, иногда
менее умен, иногда он в ударе, иногда нет. Если он благоразумен, то
в таком состоянии он мало говорит, не пишет, не старается нравиться.
Нельзя ведь петь с насморком. Надо подождать, пока вернется голос.
Но не то с глупцом. Он автомат, он машина, пружина. Гири тянут,
и он движется, вертится, и всегда в одном направлении, и всегда ровно.
Он однообразен и никогда не изменяет себе. Кто его видел хоть раз,
видел его таким, какой он всегда. Он раз навсегда определен своей
природой. Менее всего видишь в нем его душу: она не проявляется, она
покоится.
Притворство в движениях и речи очень часто есть следствие
праздности и равнодушия. Сильная привязанность или важныедела большей
частью возвращают человека к естественности.
Приписыватьсвоим врагам то, что несправедливо, говорить
неправду для того, чтобы им повредить, значит мстить самому себе и играть
в руку врагам.
Если люди не доходят в делании добра до того предела, до
которого они могли бы дойти, то причина этого только их ложное
воспитание.
Ничто так не похоже на искреннее убеждение, как дурное
упрямство. От этого партии, школы, ереси.
Труднее всего хвалить именно то, что более всего достойно
похвалы. Набожный человек восхваляет не святого, но набожного.
Если красивая женщина одобряет красоту другой, то знайте, что она
знает, что она лучше хвалимой. Если поэт хвалит стихи другого поэта,
можно быть уверенным, что стихи эти плохие.
Бывают люди, вследствие своего ума достигающие знаменитости
в какой-нибудь отрасли, но не имеющие достаточно ума, чтобы
воздержаться от суждений о предметах, неизвестных им. И часто
знаменитый человек представляется глупцом.
Хорошо быть, но не хорошо слыть философом.

СОДЕРЖАНИЕ
Что такое религия и в чем сущность ее? . 15
Христианское учение ... 49
Религия и нравственность . 113
Закон насилия и закон любви 133
Царство божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как
новое жизнепонимание . . 190
О жизни 421

Учебное издание
Толстой Лев Николаевич
ИЗБРАННЫЕ ФИЛОСОФСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Зав. редакцией Н. П. Семыкин
Редактор Л. И. Льняная
Младший редактор И. Г. Антонова
Художественный редактор Е. Л. Афанасьева
Технический редактор Н. Н. Бажанова
Корректор А. А. Баринова