Автор: Даниеле Р.В.
Теги: всеобщая история история история россии коммунизм история ссср гражданская война в россии росспэн серия история сталинизма история коммунизма
ISBN: 978-5-8243-1498-4
Год: 2007
Текст
РОБЕРТ В. ДАНИЕЛС
УДК 94(47)(082.1)
ББК 63.3 г
Д17
Редакционный совет серии:
Й. Баберовски (JorgBaberowski), Л. Виола (Lynn Viola),
А. Грациоэи (Andrea Graziosi), А. А. Дроздов,
Э. Каррер д’Анкосс (Helene Carrere d’Encausse),
В. П. Лукин, С. В. Мироненко, Ю. С. Пивоваров,
А. Б. Рогинский, Р. Сервис (Robert Service),
Л. Самуэльсон (Lennart Samuelson), А. К. Сорокин,
Ш. Фицпатрик (Sheila Fitzpatrick), О. В. Хлевнюк
Даниеле Р. В.
Д17 Взлет и падение коммунизма в России / Роберт В. Даниеле ; [пер.
с англ. И. Кожановской]. — М. Российская политическая энцикло-
педия (РОССПЭН) ; Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина»,
2011. — 510 с. — (История сталинизма).
ISBN 978-5-8243-1498-4
Известный американский ученый, специалист по советскому периоду
российской истории Роберт В. Даниеле предлагает читателю глубокое ис-
следование на тему эволюции советской системы и ее идеологии. Автор
анализирует советский опыт (от идеологических предпосылок Октябрьской
революции до горбачевской перестройки и президентства Бориса Ельцина),
показывая, как менялись ключевые идеологические понятия по мере развер-
тывания советской истории. Присущий Дэниелсу взгляд на вещи всегда ори-
гинален, а его оценки, делавшиеся зачастую годы назад, поражают глубиной.
Книга рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся отечествен-
ной историей.
УДК 94(47)(082.1)
ББК 63.3
ISBN 978-5-8243-1498-4
© 2007 by Robert V. Daniels
© Российская политическая
энциклопедия, 2011
ПРЕДИСЛОВИЕ
В конце 1940-х гг., когда я начал изучать историю коммунизма в
России, этому явлению насчитывалось уже тридцать лет, оно было
чрезвычайно сложным и с моральной точки зрения неоднозначным.
К тому времени наиболее бурные, трагические и суровые его годы оста-
лись в прошлом. Задача, которую я ставил перед собой, была двоякой:
объяснить, каким образом нужды управления задали форму власти
на ранней стадии революции, и понять причины устойчивости совет-
ской системы в мое время. Предмет указанного двойственного инте-
реса оказался крайне парадоксальным и противоречивым: я увидел
формирование и конечное исчерпание послереволюционного режима,
который, тем не менее, упорно отказывался признать, что отошел от
собственных революционных идеалов. С самого начала своих штудий
я отметил, что движение советского общества было направлено не к со-
циализму, а к совершенно иному общественному устройству, которое
объяснялось тем не менее непременно в социалистических терминах.
Попытки реформ — от Никиты Хрущева до Михаила Горбачева — под-
черкивали всю сложность, а может быть, и тщетность корректировки
этого, в основе своей ложного, фундамента системы.
Результатом моего стремления разобраться в эволюции феномена
советской власти стала вышедшая в 1960 г. и переработанная затем в
докторскую диссертацию книга «Совесть революции: коммунистиче-
ская оппозиция в Советской России», а также ряд последующих моих
книг, включая такие как «Документированная история коммуниз-
ма» (1960; третье издание — 1993); «Природа коммунизма» (1962);
«Красный Октябрь: большевистская революция 1917 года» (1967);
«Россия — корни конфронтации» (1985) и в 1993 г. — «Конец ком-
мунистической революции»’. Кроме того, в течение этих лет мною
написана серия статей и докладов, развивающих и углубляющих на-
званные исследования. Ныне предлагаемая читателю книга призвана
сделать предыдущие мои работы более доступными, а также высве-
тить их значение, объединив под одной обложкой, — в соответствии
с принципами логики и хронологии (не обязательно совпадающей с
порядком написания отдельных частей). На самом деле это точнее
всего воплощает мой замысел: дать обобщенное изложение саги о со-
ветской власти.
5
За Введением, знакомящим читателя с основными темами со-
ветской истории, следует часть I данной книги, где рассматриваются
идеологические предпосылки большевистской революции и установ-
ления советской власти. В части II анализируется революционный
процесс в России, включая новое осмысление его Львом Троцким.
В части III изложена борьба левой оппозиции против Ленина, а за-
тем и Сталина. В части IV исследуется сталинизм, эта сердцевина со-
ветского режима, а в частях V и VI разбираются последовательные
попытки реформирования системы, завещанной Сталиным своим
преемникам. Наконец, в части VII представлены некоторые постсо-
ветские взгляды на советский опыт в целом.
Публикации и документы, на которых базируются соответствую-
щие главы данной книги, указаны в сносках. Я отредактировал свои
первоначальные тексты, дабы избежать совпадений, облегчить вос-
приятие и акцентировать логические переходы от одного сюжета к
другому. Однако у меня не возникло необходимости переделывать
их или пересматривать собственные оценки — я лишь исправил в
необходимых случаях грамматическое время с настоящего на про-
шедшее. Если и говорить о новых суждениях, то разве что об укре-
плении моего оптимизма в отношении России, который я выражал
в конце 1980-х и подтверждал в конце 1990-х гг.
Надеюсь, этот сборник можно читать как единое целое, как ана-
литическую историю советского опыта — от революции 1917-го и
до коллапса 1991 г. Данная работа не претендует на всеохватность,
поэтому лишь слегка касается общественной жизни, национальных
меньшинств и внешней политики, что не означает принижения зна-
чимости данных сторон советской истории, а просто говорит о сфоку-
сированности моего интереса на политике российского государства и
политической мысли — той области, которую я полагаю решающей с
точки зрения влияния на судьбы советских людей. Надеюсь, что мои
исследования в этой области, при том, что я постарался переработать
их в единое целое, внесут полезный вклад в понимание многообраз-
ного российского прошлого, продолжающего влиять на каждого, кто
родом оттуда.
Трудно перечислить всех друзей и коллег, помогавших мне, де-
лившихся своими соображениями и комментариями, когда я вел
первичные изыскания, положенные в основу данного сборника. Моя
исследовательская и писательская работа получали поддержку бла-
годаря щедрости целого ряда учреждений; в разное время это были
Гарвардский Русский исследовательский центр (ныне Центр Дэви-
са по русским исследованиям), Исследовательская программа по
истории КПСС в Колумбийском университете, Фонд Рокфеллера,
Национальный фонд гуманитарных наук, Фонд Джона Саймона
6
Гуггенхайма, Институт Кеннана (Исследовательский Центр Вудро
Вильсона) и Международный совет по научным исследованиям и об-
менам (IREX). Наряду с этим Университет Вермонта периодически
предоставлял мне продолжительные отпуски. Работая над система-
тизацией и пересмотром своих статей, я получал полезные замеча-
ния от проф. Дэйвида Мейси, проф. Марка фон Хагена и моего сына,
проф. Томаса Л. Даниелса. Моя жена Элис М. Даниеле поддерживала
меня в течение всех лет напряженной работы по созданию отдельных
частей данной книги. Я весьма обязан Джонатану Бренту, Кейт Ше-
пард и Саре Миллер из издательства Йельского университета — за
редактирование и подготовку данного тома, Деборе Смейл из Уни-
верситета Вермонта — за тяжелый труд по приданию моим правлен-
ным работам читаемого вида, и Робину Дюблану — за тщательное
редактирование окончательной версии книги.
Обращаю внимание читателей, что названия населенных пун-
ктов соответствуют времени упоминания (например, Петроград — с
1914-го по 1924 г., но Ленинград — с 1924-го по 1992 г.). Даты приво-
дятся по старому стилю (с 13-дневным отставанием от юлианского
календаря) вплоть до реформы 1 (14) января 1918 г.
Примечания
1 Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in
Soviet Russia. 1960; A Documentary History of Communism. 1960, 1993; The
Nature of Communism. 1962; Red October: The Bolshevic Revolution of 1917.
1967; Russia — The Roots of Confrontation. 1985; The End of the Communist
Revolution, 1993.
I
ВВЕДЕНИЕ
Революция, модернизация, социализм <йкфШе точки1
русской истории нового времени* ? v
С 1991 г. перед историками стоит монументальная задача: от них
ждут ответа на вопрос, в чем причина краха СССР и коммунистиче-
ского режима в России? Хотя более глубокий, но реже поднимаемый
вопрос состоит в том, какова подлинная природа советской системы,
сметенной в конечном итоге с исторической сцены. Без ответа на этот
вопрос, в свою очередь требующий пересмотра целого столетия бур-
ной истории, невозможно понять общественные потрясения в России
самого недавнего прошлого.
Удивительные события 1991 г. способствовали закреплению поч-
ти универсального стереотипа в отношении рухнувшего режима.
И в России, и за границей его считают провалившимся эксперимен-
том длиною в семьдесят четыре года — или чем-то в этом духе. Дан-
ное суждение проистекает из буквального, упрощенного понимания
коммунистической идеологии как определяющего фактора совет-
ской жизни. От сталинистской и неосталинистской пропаганды та-
кой взгляд отличается только заменой знака на отрицательный. Тем
самым всей советской эпохе приписывается историческая однознач-
ность — в смысле прямого, неуклонного следования гибельной рево-
люционной «утопии».
Сегодняшнее общепринятое, но глубоко неисторичное понимание
советского опыта вращается вокруг трех основных проблем. Первая —
это характер русской революции как долговременного процесса и ее
значение — в качестве базовой структуры — для последующего разви-
тия российского общества. Вторая проблема — вызовы модернизации,
* Основой для Введения послужила статья, заказанная Институтом
российской истории Российской академии .наук. В русском переводе она
появилась в коллективном труде «Россия на рубеже XXI века» (Москва:
Наука, 2000) и называлась «Революция, обновление и парадоксы России
в XXI веке». Английский оригинал был впоследствии опубликован как
«Revolution, Modernization, and the Paradox of Twentieth-Century Russia» //
Canadian Slavonik Papers. Sept. 2000.
8
с которыми Россия сталкивалась в течение всего послереволюцион-
ного периода своей истории. И, наконец, третья проблема — характер
послереволюционного социума в России и его взаимосвязь с новыми
общественными тенденциями в мире. Проблема модернизации и со-
циальной трансформации обусловливает, в свою очередь, еще один
аспект проблемы оценки советского опыта: соотношение идеологии и
реальной жизни, непонимание этого соотношения ведет к путанице,
которую коммунистическая доктрина создала вокруг природы совет-
ской системы. Изучив эти базовые факторы советской жизни, мож-
но, вероятно, сделать выводы относительно декларируемых успехов
и поражений революции, а также тех допущений, что сформировали
восприятие постсоветского режима.
Революция — и это очевидно — есть центральный момент истории
России в XX в.; она же — главнейший фактор глобальной истории
данной эпохи. Русским нет нужды напоминать, что революция явля-
ется трагическим опытом. Она трагична не только из-за страданий
людей, втянутых в ее орбиту, но и в силу надежд на лучшее миро-
устройство, которые она порождает, а потом предает. Хотя было бы
неверно просто осуждать эти надежды (вкупе с идеологией, их вы-
ражающей) — за преступления, творившиеся во имя их и их именем.
Это был бы упрощенный подход, знакомая ошибка в понимании ре-
волюции и ее последствий, почти универсальный промах, характер-
ный для посткоммунистического периода. Все бедствия революции
приписываются неправильным идеям революционеров (мышление
которых принято возводить к эпохе Просвещения), а также тому вы-
сокомерию, с каким интеллект пытается переустроить общество. В
действительности революции гораздо более сложны и многомерны,
гораздо глубже встроены в историческое развитие конкретных об-
ществ, и этого не понимают те, кто наивно объясняет феномен рево-
люций опасными идеями или гнусными заговорами. Ирония судьбы
в том, что по мере развертывания революции мало что остается и от
утопического идеализма, и от идей интеллектуалов
Распространенное представление о революции, являющееся одно-
временно и наиболее антиреволюционным, легко для понимания: ре-
волюция есть дело фанатичных заговорщиков, которые захватывают
власть, чтобы навязать утопическую программу не желающему того
обществу, и продолжают действовать с возрастающей жестокостью
до тех пор, пока общество в конце концов не восстает и не свергает
их. Такой картине, на первый взгляд правдоподобной, не хватает уче-
та реальной природы, причин и последствий революции. Революция
не сводится к умышленному захвату власти, хотя он действительно
происходит по мере ее развертывания. Как объективный процесс,
°на, однажды вспыхнув, продолжает развиваться поэтапно, в основе
9
своей — независимо от воли конкретных революционеров, даже если
последним и кажется, что они полностью контролирую ситуацию.
Обычно революция начинается как движение за умеренные ре-
формы, даже если это движение отмечено насилием: таковы кон-
ституционная монархия во Франции в 1789-1791 гг. и Временное
правительство в России в 1917 г.1 Может не быть никаких умышлен-
ных действий или предчувствия неизбежности революции; известное
высказывание Владимира Ленина в январе 1917 г. — ироническая
тому иллюстрация: «Мы, старики, может быть, не доживем до реша-
ющих битв этой грядущей революции»2. Разумеется, те, кто свершил
революцию, имели слабое представление об интенсивности того про-
цесса, который проявит себя позже, когда общество достигнет точ-
ки неразрешимого кризиса. Умеренные эксперименты шаг за шагом
уступали место экстремистским захватам и новому, фанатичному ру-
ководству: якобинской диктатуре 1792-1794 гг. во Франции, а в Рос-
сии — Октябрьской революции, за которой последовала суровость
«военного коммунизма» в годы Гражданской войны. Экстремисты
неизбежно зарываются и либо гибнут, либо вынужденно уходят со
сцены (падение Максимилиана Робеспьера в первой «термидори-
анской» реакции 1794 г.; «новая экономическая политика» в России
1921 г.). Все эти закономерности свидетельствуют о существовании
глубоких общественных сил и потребностей, вызванных к жизни ре-
волюцией и выходящих далеко за пределы конкретных действий ре-
волюционеров.
Следующий этап процесса (после термидорианской реакции) уже
не так хорошо согласуется с принятым представлением о револю-
ции — что, если поразмыслить, более чем понятно. Это вытеснение
или замена термидорианского режима послереволюционной дикта-
турой во главе с агрессивным себялюбцем — неважно, каких идеоло-
гических убеждений, — в руках которого оказались все инструменты
власти. Примеры Наполеона Бонапарта с его армией и Иосифа Ста-
лина с его партийным аппаратом свидетельствуют, что послереволю-
ционная диктатура вбирает в себя худшее от революции и старого
режима. Она может завершиться открытой реставрацией монархии,
как во Франции, или более незаметным сдвигом к консервативным
и националистическим ориентирам, как в случае со сталинизмом по-
сле середины 1930-х гг.3 Этот итог, далекий от революционного уто-
пизма, был разновидностью системы, господствовавшей в России с
конца 1930-х вплоть до 1980-х гг., а потом разрушившейся.
В открыто реставраторской форме или нет, но послереволюци-
онная диктатура может длиться годами, даже десятилетиями, одна-
ко в конечном счете она себя изживает. Преодолевается диктатура
в условиях более мягкого повторении изначальной революционной
10
ситуации — за счет тех общественных сил и потребностей, которые
продолжали вызревать под ее эгидой, а то и активно ими стимулиро-
вались. В некий кризисный момент, обычно связанный с войной или
сменой лидера, система рушится, уступая место движению вспять, в
направлении изначального реформаторского духа революции. Это —
конечная стадия процесса. Речь не о какой-то новой революции, а об
очищении исходной идеи, об умеренном революционном возрожде-
нии, так сказать, примером чему может служить революция 1830 г.
во Франции или инициированная Михаилом Горбачевым в России
«перестройка» конца 1980-хГ
Может показаться, что изложенная схема революционных этапов
сводит роль лидеров, партий и идеологий к роли марионеток, управ-
ляемых космическими силами истории, что эта схема игнорирует
такие аспекты как личная мотивация, выбор и ответственность. Как
сказал первый русский марксист Георгий Плеханов, когда истории
требуется человек, она его находит5. Другими словами, каждая ста-
дия революционного процесса открывает возможности для людей
определенного склада, и кто-то, как правило, оказывается способным
воспользоваться моментом.
Пока тупиковая ситуация, обусловленная конфликтом между
меняющимся обществом и косным режимом не достигнет точки
перелома, у революционеров мало шансов прийти к власти. Без не-
обходимых предварительных условий революционная деятельность
может иметь даже обратный эффект и спровоцировать политиче-
скую реакцию. Когда кризис действительно наступает, именно люди
умеренные, имевшие при старом порядке определенное положение,
получают преимущество и встают у руля. В силу своей умеренно-
сти они определенно терпят неудачу, тогда как взрыв накопленной
социальной напряженности побуждает фанатиков к захвату власти.
Термидорианцы и послереволюционные диктаторы, в свою очередь,
могут лишь соответствовать той роли, которую предлагает им опре-
деленная стадия революции.
Конкретный революционер, тем не менее, способен отвечать за
две вещи. Первое — это характер момента, которым он решит вос-
пользоваться: будет ли данный персонаж умеренным или экстреми-
стом, прагматиком или чудовищем — хотя, если он не выберет роли,
соответствующей текущему этапу, то потерпит неудачу, и кто-то дру-
гой, психологически более отвечающий данному моменту времени,
опередит его в использовании той же самой возможности. Вторая
грань ответственности — в том, как успешный лидер направляет или
подталкивает ход событий, диктуемых данной стадией революции и
пределами его собственной власти. Отдельно взятые лидеры не спо-
собны запустить конкретный процесс, если время для этого не при-
11
шло — как не могут они задержать прилив, если он уже начался, — но
эти люди, безусловно, могут повлиять на форму, выбор времени, дета-
ли того революционного этапа, который они возглавляют.
В критические моменты революционного процесса имеет место из-
вестная неопределенность, зависящая от того, как решится вопрос о
лидерстве. Иногда умеренную революцию способны загасить или по
крайней мере затормозить (если действуют достаточно твердо) силы
старого режима: сравните их слабость во Франции 1789-1791 гг. и их
устойчивость в России 1905-1907 гг. Сложнее остановить движение от
умеренной стадии к экстремизму. Во Франции в 1792-м, а в России —
в октябре 1917-го умеренные были не в состоянии убедить движущие
силы общества — рабочих и крестьян в том, что революция уже состоя-
лась. Решительная власть [умеренных] имеет много общего с устояв-
шейся властью экстремистского этапа, гораздо больше, чем на этапе
захвата власти, когда важнее «кто именно», а не «любой из...» Больше-
вики, например, при совершении Октябрьской революции были куда
менее единодушны, нежели когда вели Гражданскую войну. В октя-
бре, несмотря на требование Ленина немедленно начать вооруженное
восстание, его соратники, включая Троцкого, надеялись на мирный
переворот с помощью Съезда Советов; и только слабость контрмер,
предпринятых правительством Александра Керенского, подтолкнула
большевиков к действию, выдвинув на передний план Ленина с его
идеей насильственного захвата власти, которую он давно отстаивал6.
Делая акцент на организованности и насилии, особенно в Граж-
данскую войну, экстремистский этап революции давал возможность
разным формам радикальной диктатуры, выступающим под проти-
воположными флагами — левых и правых, — бороться за гегемонию7
Если бы решающие военные столкновения закончились по-другому в
августе 1918-го или в октябре 1919 г., Россия могла бы оказаться ско-
рее под властью белой диктатуры, нежели красной, как это случилось
в Испании после гражданской войны 1936-1939 гг. Безусловно, ле-
нинское руководство (как и Троцкого) было важно для защиты ново-
го режима в 1918-1920 гг., но наибольшее значение имели те действия
Ленина, которые определили форму русского термидора. Провозгла-
сив конец военного коммунизма и переход к новой экономической
политике (нэпу), Ленин избежал участи Робеспьера. Термидор в дан-
ном случае происходил скорее как отступление, нежели переворот, и
революционная организация смогла удержаться у власти, сохранив
в неприкосновенности свою идеологию, хотя руководство партии и
вынуждено было признать, что революция сделала шаг назад. Позд-
нее это обстоятельство имело решающее значение для формирования
характера послереволюционной диктатуры в России и для едва ли не
всеобщего ее непонимания.
12
Вообразим себе обратную возможность, более схожую с фран-
цузским сценарием. Ленин остается непреклонным перед лицом
крестьянских восстаний и Кронштадского мятежа. Коалиция не со-
гласных с ним коммунистов, меньшевиков и эсеров, вышедших из
подполья, свергает его и устанавливает режим наподобие нэпа, но не-
достаточно сильный для того, чтобы примирить противоборствующие
общественные интересы и добиться политической и экономической
стабильности. И все взоры обращаются к военным в лице маршала
Михаила Тухачевского. Когда Тухачевский захватывает власть, легко
разглядеть в его послереволюционной диктатуре новый вариант бо-
напартизма. В реальности же, когда Сталин прибрал к рукам партий-
ную организацию и идеологические ярлыки, уцелевшие с момента
революции, созданная им форма бонапартистской послереволюци-
онной диктатуры была почти всюду воспринята неправильно.
Послереволюционная диктатура — это та стадия революционно-
го процесса, когда личность имеет величайшую свободу действий.
В силу своей природы эта стадия предоставляет одному человеку
экстраординарную власть при принятии решений. Личное влияние
Сталина было беспредельным, когда он проводил Россию через «ре-
волюцию сверху», руководствуясь, с одной стороны, собственными
прихотями или неприязнью (ненавистью к крестьянам, ненавистью к
интеллектуалам, ненавистью к своим оппонентам из числа коммуни-
стов), с другой стороны — некими рациональными представлениями
о национальных интересах, не говоря уж о социальном эксперимен-
тировании. И все же базовая структура, на которую ориентировался
Сталин в своих действиях, определялась стадией, достигнутой стра-
ной в ходе революционного процесса. Более того, задачи, с которыми
столкнулся генсек (но не методы, которыми он их решал), были обу-
словлены — вполне объективно — другим фундаментальным процес-
сом, а именно — глобальным вызовом модернизации.
Если процесс последовательной смены стадий определял собой
форму течения революции в России, то вызов модернизации опре-
делял ее основное содержание. Модернизация лежит в основе ре-
волюционного взрыва, в основе противоборства общественных сил,
увлекающих революцию дальше, в основе задач, которые революци-
онное общество вынуждено так или иначе решать. Вне зависимости
от ее провалов и предательств революция принудила Россию к мо-
дернизации.
Что заставляет условия созреть для революции — вопрос, глубо-
ко укорененный в природе современной общественной эволюции.
В сущности, это вопрос изменения общества в соответствии с его
новыми интересами, потребностями, классовыми силами, вошедши-
ми в противоречие с политической системой, которая ограничива-
13
ет себя традицией, и в которой все, даже бюрократический аппарат,
не доверяют прежнему режиму. Система становится уязвимой для
любого сиюминутного кризиса, например экономического, как во
Франции, или военного, как в России, и тот служит спусковым крюч-
ком для политического слома. Модернизация охватывает все формы
общественных изменений, обусловливающих революцию. Ее можно
определить как возникновение модели жизни с опорой на науку, ли-
тературу, индустриализацию, урбанизацию и секуляризацию — что
происходит во всем мире, но в разное время и в разном темпе. Сирил
Блэк характеризовал модернизацию как «одно из великих революци-
онных преобразований человечества... процесс, благодаря которому
исторически развившиеся институты приспосабливаются к быстро-
му изменению функций, что сказывается в беспрецедентном росте
человеческих знаний <...> сопровождающих научную революцию»8.
Модернизацию часто отождествляют с вестернизацией, но это
только потому, что современный образ жизни зародился на западе
Атлантики; однако там модернизация была не менее революционным
вызовом, чем в других обществах, где она принимала форму внешне-
го вызова или образца для подражания.
Естественный ход модернизации на Западе предполагал серии
различающихся между собой стадий. Каждая из них выражала осо-
бую идеологию и предлагала особую модель любому обществу, пыта-
ющемуся воспроизвести результаты уже пройденного другими пути.
На первой стадии, ориентировочно с XVI по XVIII вв., модерниза-
ция чаще всего представляла собой усилие, направленное сверху вниз;
она была скорее делом элиты и правительства, нежели народных масс.
Согласно идеям меркантилизма и просвещенного деспотизма, госу-
дарства берут на себя ответственность за продвижение национальной
торговли, промышленности и технологии — часто посредством моно-
польных привилегий, раздаваемых предтечам современных корпора-
ций. Данная форма модернизации — Модернизация I — это то, с чем
столкнулся Петр Великий во время своих путешествий на Западе, и
что он пытался приспособить для России.
Вторая стадия модернизации, проходившая в либеральной поли-
тической атмосфере Англии, в странах европейской Атлантики и в
Северной Америки в XVIII — начале XIX вв., характеризовалась ин-
дивидуалистическим капитализмом и доктриной невмешательства
государства в экономику (что связывается с именами Джона Локка
и Адама Смита). Эта форма модернизации — Модернизация II была
лишь отчасти усвоена Россией, пока не сменилась (в духе «теории
комбинированного развития» Троцкого) III стадией.
Для этой наиболее поздней фазы — Модернизации III характерно
сосредоточение общественной жизни в крупных бюрократических
14
формах: корпоративных производствах, финансовых объединени-
ях, а также правительствах, университетах, политических партиях,
рабочих организациях и т. д. Еще до русской революции Николай
Бухарин называл эту тенденцию «организованным капитализмом»,
видя в нем «нового Левиафана»9. Как ни странно, воздействие Мо-
дернизации III на общество и классовые отношения никогда не про-
гнозировалось ни либеральной теорией, ни в рамках марксистского
анализа: капиталисты-индивидуалисты в качестве доминирующего
класса были постепенно вытеснены «меритократией», или «новым
классом»: управленцами и спецами. В общем, мир развивался больше
по Максу Веберу, чем по Карлу Марксу10.
Идеологии редко отражали реалии Модернизации III. В англоя-
зычном мире и прежде всего в Соединенных Штатах идеология сво-
бодного рынка, присущая Модернизации II, сохранилась, несмотря
на ее расхождение с новым социально-экономическим устройством,
почти не оспариваемой. На самом деле несоциалистическая демокра-
тическая теория никогда не принимала реалии корпоративной эко-
номики (в рамках Модернизации III) и новые социальные иерархии,
порождаемые ею. Другие идеологические альтернативы, возникав-
шие с конца XIX и до середины XX в. в ответ на такое развитие, были
столь же далеки от понимания сути, хотя успешно апеллировали к
социальным элементам, обиженным или оттесненным на обочину
этой самой тенденцией централизации власти. Социализм — будь то
реформистский социал-демократический вариант или революцион-
ный марксистско-ленинский — базировался на мифе о пролетариа-
те как будущем правящем классе. То была утопия, которую Ленин
пылко отстаивал в «Государстве и революции», но от которой быстро
отказался после Октября (еще до публикации книги). Фашизм, со
своей стороны, предлагал устаревшую утопию мелкой буржуазии и
люмпен-пролетариям, которые оказались обделенными в условиях
модернизации, даже в то время, как он создавал собственную версию
государства-Левиафана. Сенсимонизм, технократическая доктрина
начала XIX в., был бы более подходящей идеологией для выражения
новой организационной тенденции, но его антидемократический ха-
рактер был слишком очевиден для всякого современного ему поли-
тического движения.
Ни одна из этих рискованных идеологий не выжила и не могла по-
служить целенаправленным руководством для постсоветской России.
Фашизм, конечно, был сокрушен военным путем: его эпигоны пред-
ставляют собой нелепый маргинальный элемент. Социализм в своей
крайней, милитаризованной советской форме был дискредитирован
отождествлением с преступлениями сталинизма. «Третий путь» ре-
формистской социал-демократии, или либерализм в духе американ-
15
ского «нового курса» вопреки всякой логике оказался в тени из-за
отказа от советской модели; по большей части он был сведен к чему-
то вроде «капитализма с человеческим лицом». Поэтому, когда для
России после краха сталинистской диктатуры настал момент поиска
руководящей идеи на Западе, единственной альтернативой стала иде-
ология свободного рынка, сто пятьдесят лет как вышедшая из моды,
но исповедуемая даже более убежденно, чем это делают западные ли-
деры и экономисты.
Глобальный процесс модернизации естественно поднимает вопро-
сы русской революции и ее в высшей степени социальной природы.
Вопреки идеологическим постулатам лидеров относительно миссии
пролетариата и задачи построения рабочего государства, русская ре-
волюция послужила мощным ускорителем движения в сторону бю-
рократического общества и власти управленческой меритократии.
Вебер осознавал это еще в самом начале революции11.
Начиная с полемики об использовании «буржуазных спецов»
в годы военного коммунизма и вплоть до сталинской легитима-
ции «трудовой интеллигенции», русский опыт показал, что «новый
класс» служил ключом как к эффективному управлению, так и к вы-
живанию нации. Ленин сам прояснил это вскоре после революции:
«Без руководства специалистов <...> переход к социализму невоз-
можен»12. Гегемонию «нового класса» облегчало и делало неизбеж-
ной разрушительное влияние революции на молодую российскую
буржуазию; организационный вакуум должен был быть заполнен.
Модернизациия III, таким образом, создала социальную основу для
послереволюционной диктатуры в России.
В то же время существовали специфически российские перекосы
в движении к бюрократическому обществу. Увлекаемая революцион-
ным процессом и традиционной нацеленностью лидеров страны на
стандарты государственной власти, ресурсного обеспечения кото-
рых было недостаточно, Россия, опередив Запад, совершила скачок
к самой крайней форме бюрократической организации, а именно — к
тоталитаризму13. Этот скачок был усилен опытом предшествующей
Новому времени российской государственности, давным-давно про-
званной Марксом и Энгельсом «полуазиатской» разновидностью
«восточного деспотизма»14.
В Новое время тоталитаризм является характерной формой по-
слереволюционной диктатуры, хотя выраженность его в каждом
конкретном случае различна. Какие бы сомнения ни высказывались
в отношении «всеобщности» природы русского тоталитаризма, он
в свое время в большей степени, нежели любой другой вид данного
феномена (нацизм, фашизм и др.), являл собой практически полный
политический контроль над обществом15. Причины этого просты; де-
16
спотические традиции, политическая незрелость русского общества
и импульс, данный революцией, на отказ от предшествующих слабых
экономических структур. Это и составляло социальную сущность
сталинизма: подчинение докапиталистических форм хозяйствования
в аграрном секторе, торговле и сфере услуг (т. е. «мелкобуржуазного»
ареала экономики, охватывавшего подавляющее большинство насе-
ления) искусственной и зачастую насильственной бюрократизации.
На всем протяжении сталинской и неосталинской эпохи эти сектора
экономики так и не оправились от подобного обращения с ними, в то
время как на Западе соответствующие сферы деятельности постепен-
но встраивались в централизованную экономику за счет менее раз-
рушительного воздействия рынка.
Кроме того, бюрократическая революция в России осложнялась
открытой политической враждебностью в отношении наиболее зна-
чимых для нового направления развития страны социальных групп.
Технической интеллигенции никогда не было позволено стать «пра-
вящим классом», хотя она явно являлась «доминирующим классом»
(по терминологии Светозара Стояновича)16, заставлявшим функ-
ционировать всю систему. Контролеры от коммунистической партии
никогда не смирялись со своей зависимостью от профессионалов,
даже когда сами растили их и эксплуатировали. Логически вытека-
ющая из этого атмосфера чисток и контроля оказывала постоянное
негативное воздействие на советское общество, особенно в плане его
интеллектуального потенциала — за исключением тех сфер, где го-
сударство предпринимало специальные компенсирующие усилия и
шло на уступки, как, например, в науке, имевшей военное значение.
Таким образом, очевидное в «эпоху стагнации» причины торможения
развития советского общества вплоть до 1985 г. коренились в край-
ностях и перекосах революционного скачка России к бюрократиче-
скому обществу.
Осмысление исторической модели революционного процесса и
общественных сил, лежащих в основе подобных взрывов, показы-
вает, что революции происходят не в силу влияния умозрительных
идеологий, указывающих на незыблемые цели. В то же самое время
идеология так важна для революции, что легко впасть в ошибку, при-
писав ей решающую роль. Этот тезис продолжает господствовать в
большинстве работ, посвященных осмыслению русской революции.
Тогда что же такое идеология, как не руководство к революцион-
ному действию? Если свою словесную форму идеология способна
обрести в мозгу отдельного мыслителя или в недрах отдельной ин-
теллектуальной традиции (что справедливо для марксизма), то мас-
совых приверженцев и свою эмоциональную силу все идеологии, как
и религии, черпают не из провозглашаемых программ и рациональ-
17
пых аргументов. Они выражают и обосновывают гораздо более глу-
бокие устремления и интересы, которые проявляются в доступных,
лежащих на поверхности идеях. Вильфредо Парето выразил этот
парадокс в своей теории «остатков» и «дериваций», где последние
придают исторически изменчивое выражение базовым культурным
потребностям, определяемым первыми17. Соответственно, если некая
конкретная идеология может быть прочно связана с некой данной
революцией, то прохождение этой революции через серию весьма
несхожих этапов приведет к тому, что на каждом этапе содержание
революционной идеологии будет существенно различаться.
Буква идеологии и реальная практика неизбежно расходятся. По
мере того как революция из утопичной и сражающейся превраща-
ется в прагматичную и институциональную, ее идеология становит-
ся менее вдохновляющей, но более инструментальной; она уже не
столько руководство для взятия власти, сколько орудие последней.
Карл Манхейм рассматривал это как естественное развитие любых
политических движений, в которых первоначальный набор экспрес-
сивных убеждений («утопия») превращается в обоснование («идео-
логию») любой системы, к которой данное политическое движение
в конечном счете приходит18. В случае с Россией это изменение
функции идеологии и ее отношения к действительности облегча-
лось за счет тоталитарного контроля, который революция завещала
своим наследникам.
Ни на одной стадии советского режима идеология не обладала той
функцией, которую ей приписывала пропаганда. Бесконечные заяв-
ления коммунистов о «единстве теории и практики» всегда являлись
не более чем фразой. Ленинский захват власти был делом искусного
революционного тактика, который, по словам Альфреда Мейера, пи-
тал «стойкое отвращение к теории, если партия могла действовать»19.
Когда стремление Ленина к насильственной революции встречало со-
противление со стороны серьезных марксистов любого направления,
будь то большевики или меньшевики, видевшие в этом риск граж-
данской войны и катастрофы, Ленин отвечал, цитируя Гете: «Суха
теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет»20. Марксизм позво-
лял Ленину надеяться на всемирный крах капитализма и тем самым
оправдывал игнорирование незрелости России и нанесение первого
удара во имя чаемой мировой революции. Но марксистская теория
мало что давала большевикам по части того, как реально управлять
страной; им приходилось буквально импровизировать, особенно по
ходу Гражданской войны. Истинными приверженцами идеологиче-
ской концепции в их среде были оппозиционеры, которые постоянно
не соглашались с Лениным и с происходившей при нем фактической
эволюцией режима. .Mi
18
Тоталитарное навязывание обществу идеологических догматов,
внедрение идеологии во все сферы жизни и культуры были столь же
необходимы, сколь и трудны — в силу расхождения между теорией и
практикой, расхождения, которое ширилось с каждой последующей
стадией послереволюционного развития СССР. Это несоответствие
обусловливается отчасти уникальной ролью Ленина в революции —
не в смысле его лидерства, что довольно типично для революци-
онного процесса, а в смысле чрезвычайно важности его решения
о переходе к нэпу — своего рода советского термидора 1921 г., когда
вождь спас номинальную власть коммунистической партии за счет
стратегического отступления от политики военного коммунизма.
Все последующие стадии революционного и послереволюционно-
го развития — вплоть до 1985 г. — несли на себе бремя формальной
непрерывности оргструктуры компартии как руководящей силы, а с
другой стороны — бремя декларируемой непрерывности марксистско-
ленинской доктрины как идеологии, легитимизирующей компартию.
Эти обстоятельства сделали одновременно и необходимым, и воз-
можным преодоление нарастающего расхождения между теорией и
практикой — за счет тоталитарного манипулирования идеологией.
Решающей инициативой Сталина в его ревизии идеологии была
теория «социализма в одной стране», впервые провозглашенная в
1924 г.21 Значение ее не в том, верно или неверно она трактовала по-
литические перспективы России в условиях отсутствия мировой
революции; ее значение в целеполагании, а также в том, каким спо-
собом Сталин продвигал данную теорию. Первоначально это был
чисто тактический ход в пику троцкистской оппозиции, имевший
своим итогом не что иное, как извращение идей Ленина и всего пред-
шествующего коммунистического мировоззрения. Как следствие,
эта теория могла поддерживаться лишь при помощи цензуры и по-
литического принуждения. Казус с «социализмом в одной стране»,
таким образом, положил начало применению методов идеологиче-
ского манипулирования и контроля (наиболее сурового в вопросах
марксистской теории), господствовавшим до последнего дня совет-
ского режима. После успеха с «социализмом в одной стране» Ста-
лину было уже сравнительно легко от имени марксизма утвердить
любую новую идеологическую формулу, что он и делал на всем про-
тяжении 1930-х гг.
В силу такого, спускаемого сверху пересмотра декларативная
сталинистская идеология повсеместно и устойчиво создавала иска-
женное представление о сути советской системы — в среде ее друзей,
врагов и прочих. Для людей, выросших в условиях сталинизма и не-
осталинизма, подвергавшихся постоянной обработке официальной
идеологией, естественным было считать, что этот строй непосред-
19
ственно описывался и определялся марксистской теорией. И для
людей за рубежом, не осведомленных относительно советской исто-
рии, естественным было думать точно так же. Отсюда искушение и
в посткоммунистическую эпоху рассматривать последовательность
Маркс-Ленин-Сталин как логическое развитие одной и той же ру-
ководящей идеи.
На вопрос, почему «коммунизм», или «русская революция», или
«семьдесят четыре года советского эксперимента» потерпели крах,
нет простого ответа. Система, рухнувшая в 1991-м, весьма и весь-
ма отличалась от той, которую большевики пытались установить в
1917-м. Она прошла все стадии революционного процесса и была
сформирована с одной стороны историческим наследием России, с
другой — потребностями модернизации. Что менялось менее всего,
так это рамки идеологической легитимизации, за которую держались
последовательно сменявшие друг друга коммунистические лидеры,
придавая иллюзию постоянства тому, что на деле являлось историей
глубоких изменений.
В каком-то смысле русская революция не удалась уже в самом
начале. К середине 1918 г. ростки рабочего контроля и демократии,
рожденные советами, погибли в испепеляющем воздухе Гражданской
войны. Дабы выжить, коммунистический режим возрождал бюрокра-
тические инструменты в госуправлении и экономике — тенденция,
подтверждаемая выражением тщетных протестов со стороны ряда ле-
вых оппозиционных групп: «левых коммунистов», «демократических
централистов», «рабочей оппозиции», отколовшихся от большевист-
ского мейнстрима между 1918 и 1921 гг.22 Нэп покончил с надеждами
на стихийный переход к социализму в контексте мировой революции,
оставив после себя лишь ряд интересных, но политически маргиналь-
ных экспериментов в культуре и социальной политике (модернизм в
искусстве, неструктурированное образование, ответственность обще-
ства в криминологии и т. д.). Все эти начинания были грубо задавле-
ны Сталиным, когда он приступил к замене революционного идеала
на казарменный социализм и приоритет военизированной индустри-
ализации. К концу 1930-х гг., после культурной контрреволюции, ко-
торую он провел под революционным знаменем, Сталин не оставил
ничего от первоначального революционного эксперимента.
У марксистов с независимым складом ума — меньшевиков и троц-
кистов имелись на этот счет свои объяснения и оправдания: русская
революция была незрелой, вызванной к жизни Первой мировой вой-
ной в стране, где не было необходимых материальных предпосылок
для социалистической программы, которую несла в себе революция.
Это верно в отношении России, однако проблема шире. Вспыхивая в
странах, где процесс модернизации является быстрым, но не полным,
20
все революции в той или иной степени преждевременны, и всем им
суждено не оправдать надежд своих первоначальных сторонников.
И тем не менее, если иметь в виду реальные задачи, возложенные на
него историей, советский «эксперимент» отнюдь не назовешь полной
неудачей. Основная его цель состояла в доведении до конца процес-
са модернизации, прерванного революцией, а также в мобилизации
национальных ресурсов ради выживания России и ее способности
конкурировать в мире передовых военных технологий. И вот этого
сталинская послереволюционная диктатура таки достигла — жесто-
ко, неэффективно, не быстрее, чем Соединенные Штаты или Япо-
ния в иные времена, но тем не менее успешно, о чем свидетельствует
выказанная ею мощь в ходе Второй мировой и «холодной» войн.
С помощью тоталитарных методов принуждения и государствен-
ного распределения ресурсов — той «командно-административной
системы», как именовали ее горбачевские реформаторы, — стали-
низм превратил крестьянское по своей природе общество в нацию,
по преимуществу городскую, образованную и технологически изо-
щренную, одним словом — современную. Советская Россия была уже
не докапиталистической, как это зачастую утверждалось в теориях
посткоммунистического «перехода», и не посткапиталистической,
как трактовала марксистско-ленинская доктрина, она была альтерна-
тивой капитализму, параллельной формой модернизации, осущест-
вленной совершенно иными методами. Несомненно, в результате
получилось современное общество особой формы, с отклонением в
сторону военной мощи и пренебрежением повседневными потреби-
тельскими нуждами (за исключением нужд элиты, удовлетворяемых
тайно). Оно было сковано чиновной иерархией, которая поддержи-
валась всеми основными факторами российской истории XX в.: бю-
рократической традицией, потребностями общества нового времени
и тоталитарными методами, порожденными революционным процес-
сом. То был «второй мир» — не третий и еще не первый.
В этой сложной и парадоксальной системе действовала новая диа-
лектика. Тоталитарное государство, приведя российское общество в
современный мир, тем самым посеяло семена собственного разруше-
ния. Послереволюционное большевистское правление породило по-
требности и ожидания (как материального, так и духовного плана),
которые оно не могло удовлетворить, не уничтожая собственный ба-
зис. В этом состояла дилемма, унаследованная архитекторами «пере-
стройки», когда тревожные события периода смены власти открыли
путь к переменам в русле умеренного революционного возрождения.
Чем дольше сохранялась прежняя система, тем слабее делалась ее
поддержка и тем очевиднее становилось, что малейшая трещина мо-
жет развиться до полного коллапса.
21
Примечания
1 Одним из первых, кто сравнил Французскую и русскую революции,
был Альбер Матьез (Mathiez A. Le bolchevisme et le jacobinisme. Paris, 1920.
P. 3-4.)
2 Ленин В. И. Доклад о революции 1905 года. Цюрих, 9 (22) января
1917 г. //Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 328.
3 См.: Timasheff N. S. The Great Retreat: The Growth and Decline of
Communism in Russia. N.Y., 1946; см. далее, гл. 24.
4 См. далее, гл. 30, 33.
5 Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории // Избранные фи-
лософские произведения. Т. 2. М., 1956.
6 См.: Daniels R. V. Red October: The Bolshevik Revolution of 1917. N.Y.,
1967; см. далее, глава 8.
7 Первоначально этот момент был рассмотрен мной в неопубликованной
работе «Left and Right in the Extremist Phase of Revolution», представленной
в Американскую историческую ассоциацию (American Historical Association)
в декабре 1969 г.
в Black С. Е. The Dynamics of Modernization: A Study of Comparative
History. N.Y, 1966. P. 1,7.
9 Бухарин H. И. К теории империалистического государства // Револю-
ция права. Сб. 1. М., 1925. С. 30. См. далее, гл. 5.
10 См.: Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1922. Pt. 3. Кар. 6.
11 См. далее, гл. 12.
12 Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти // Ленин В. И. ПСС.
Т. 36. С. 178.
13 См. далее, гл. 12.
11 Wittfogel К. Oriental Despotism: A Comparative Study of Total Power.
New Haven, 1957. P. 375-376.
15 Cm.: Cleason A. Totalitarianism: The Inner History of the Cold War. N.Y,
1995.
16 Stojanovic S. Marxism and Democracy: The Ruling Class or the Dominant
Class? // Praxis International. July 1981.
17 Pareto V. The Mind and Society. Vol. 3. Theory of Derivations. N.Y., 1935.
IH Mannheim K. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of
Knowledge. N.Y, 1936.
19 Meyer A. G. Leninism. Cambridge, 1957. P. 165.
211 Ленин В. И. Письма о тактике // Ленин В. И. ПСС. Т. 31. С. 134.
21 Сталин И. В. Октябрьская революция и тактика русских коммуни-
стов // Сталин И. В. Соч. Т. 6. С. 362-378; см.: Daniels R. V. The Conscience
of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia. Cambridge, 1960.
P. 250-252, 295-300.
22 Daniels R. V. The Conscience of the Revolution. Chs. 3-5; см. далее,
гл. 34.
ЧАСТЬ I. МАРКСИЗМ И ЛЕНИНИЗМ
Глава 1. МАРКС И ХОД ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ*
Марксизм был одной из самых замечательных систем обществен-
ной мысли, возникших в XIX в. — не в последнюю очередь потому,
что он впитал в себя наиболее выдающиеся исторические и философ-
ские идеи своего времени. То была попытка с научной точки зрения
осмыслить и объяснить всю историю, точнее, всю историю Запада,
как единое целое. Марксизм впитал в себя новые экономические и
технологические вызовы своего века, сделав акцент на условиях по-
вседневной жизни людей. Это был оптимистичный, эволюционный
и цикличный вариант веры в прогресс, дополненный идеей XVIII в.
об обязательном наступлении рая на земле. В целом марксизм попы-
тался применить научный анализ истории как политическое оружие
в борьбе за революционное переустройство общества.
Система взглядов Маркса вовсе не была той монолитной струк-
турой, какой она, как правило, виделась и ее последователям, и ее
критикам. В действительности многие присущие ей моменты нео-
пределенности, неполноты и даже внутренней противоречивости
позволяли по-разному интерпретировать взгляды ее создателя и рас-
ставлять акценты. Не удивительно, что теоретические построения
Маркса имели историческое развитие, включая изменение акцентов
и серьезную эволюцию в интерпретации базовых понятий.
Годы, прошедшие со времени окончания Марксом Берлинского
университета в 1841 г. и до публикации его «Нищеты философии» в
1847 г., были временем его погружения в философию. Именно тогда
он разработал путь от гегельянства к ныне хорошо известной пробле-
ме «отчуждения», и затем (при поддержке Фридриха Энгельса) - к
утверждению приоритета экономических условий, классовой борь-
бы, освободительной роли пролетариата и идеального коммунисти-
* В основу данной главы положено мое эссе «Marxian Theories of Histori-
cal Dynamics» // Sociology and History: Theory and Research / W. J. Cahnman,
X. Boskoff (eds.). Glencoe, Ill.: Free Press, 1964.
23
ческого общества. «Нищета философии» представляет собой первую
зрелую модель его философской системы1.
Второй период, с 1847-го по 1852 г. был отмечен страстью Маркса
к политике. Почти все написанное им в это время было вызвано к
жизни его участием в революционном движении накануне и во время
бурных событий 1848 г. и его интересом к последствиям революции
во Франции и Германии. Его философия по-прежнему подразумева-
ла активность, уделяя большое внимание вопросам политического
лидерства, организации и политической деятельности со стороны как
революционных, так и консервативных сил.
После 1852 г. Маркс засел в Британском музее за изучение эко-
номического развития капитализма, намереваясь доказать неизбеж-
ность его крушения. К 1865 г. он практически завершил работу над
«Капиталом» («Das Kapital»). Первый том книги вышел в 1867 г.,
тогда как второй и третий оставались незавершенными и неопубли-
кованными вплоть до смерти автора. Именно в этот, третий период,
когда Маркс старался вывести естественные законы развития капи-
тализма и пролетарской революции, его творчество более всего при-
близилось к тому детерминистскому облику философского учения,
которое и было воспринято последующими поколениями.
Четвертый Марксов период, слегка перекрывающий третий,
начался в 1864 г. одновременно с вновь возникшим интересом к
активной политической деятельности в рамках Международного то-
варищества трудящихся — I Интернационала. Это и другие течения
в европейском рабочем движении, а также революционный кризис
1870-1871 гг. во Франции почти полностью поглощали его внимание
вплоть до 1872 г. В это время он делал упор на возможности для про-
летариата обрести и удержать государственную власть посредством
демократических процедур.
С 1872 г. творческая деятельность Маркса почти полностью пре-
кратилась (поразительный факт, замалчиваемый большинством его
биографов). Именно в этот, последний период Энгельс создал боль-
шую часть собственных, самостоятельных работ, таких как «Анти-
Дюринг», «Происхождение семьи», «Диалектика природы» и многие
другие. Принято считать, что Энгельс работал в тесном контакте с
Марксом, что все его произведения выражали точку зрения самого
Маркса и были одобрены им, однако, принимая во внимание болез-
ни, депрессию и бездеятельность Маркса, есть основания усомнить-
ся в том, что он действительно сильно влиял на Энгельса. Напротив,
Энгельс разрабатывал собственную, более детерминистскую версию
упомянутой теории, значительно расходившуюся с точкой зрения
Маркса, нацеленной на действие2. Энгельс и его последователи бо-
лее явственно отражали атмосферу механистического сциентизма и
24
эволюционистской веры в прогресс, превалировавших в конце XIX в.
в сознании европейцев. Тем не менее в последние годы жизни, много
лет спустя после смерти Маркса, Энгельс взялся поправить слиш-
ком детерминистский образ марксизма, закрепившийся в социал-
демократических кругах.
Сорок лет после смерти Энгельса в 1895 г. марксизм подвергался
самым разным интерпретациям и претерпевал столь глубокие мета-
морфозы, что самых преданных сторонников коммунизма можно по-
честь за истинных марксистов, только если признать, что марксизм
есть любое исповедание идей, называемых «марксистскими». Основ-
ной теоретический интерес современный марксизм проявляет к про-
блеме соотношения исторической закономерности и роли личности,
а также к отношениям между странами, находящимися на разных
стадиях экономического развития. Эта последняя проблема охваты-
вает собой: неомарксистскую теорию империализма; попытки внести
ясность в проблемы национальности, национальных меньшинств и
международной классовой солидарности; и, наконец, и прежде все-
го — приложение марксистской схемы к России, находившейся на
ранней стадии развития капитализма. В основе большевистской иде-
ологии накануне Октябрьской революции лежал теоретический по-
сыл, что Россия — «наиболее слабое звено» в «цепи империализма», и
что рабочее восстание в ней ускорит приход долгожданной мировой
революции.
Приход марксистов к власти такими способами и в таких услови-
ях, которые вряд ли предвидели их пророки, повлек за собой фунда-
ментальную трансформацию значения и роли марксистской теории,
как ее понимали русские. Возникнув как интеллектуальное творение
отдельных личностей, марксизм сделался официальной основой го-
сударственной политики, а фактически — государственной религией.
Вследствие вынужденных манипуляций с теорией после установ-
ления в 1928 г. единоличной власти Сталина постулаты советского
марксизма не могут всерьез восприниматься как подлинно философ-
ские достижения.
Сутью марксовой концепции истории, той точкой зрения, кото-
рой он придерживался (пусть несколько меняя акценты) с середины
1840-х гг. и до конца своей жизни, является учение об «историче-
ском материализме». Маркс и Энгельс обосновали этот метод, ког-
да в 1845-1846 гг. писали в «Немецкой идеологии»: «Общественная
структура и государство постоянно возникают из жизненного процес-
са определенных индивидов — не таких, какими они могут казаться
в собственном или чужом представлении, а таких, каковы они в дей-
ствительности, т. е., как они действуют, материально производят и,
следовательно, как они действенно проявляют себя в определенных
25
материальных, не зависящих от их произвола границах, предпосыл-
ках и условиях». В противовес господствовавшему в то время фило-
софскому идеализму Маркс и Энгельс провозглашали: «Не сознание
определяет жизнь, а жизнь определяет сознание»3.
Экономические условия и имеющие экономическую направлен-
ность действия составляли, таким образом, основу общественной
структуры и в этом качестве глубочайшим образом влияли на все
иные аспекты существования человека и его деятельности. В сжатом
виде Маркс обрисовал эту модель социальной системы в предисло-
вии к своей работе «К критике политической экономии», опублико-
ванной в 1859 г.: «В общественном производстве своей жизни люди
вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие
отношения — производственные отношения, которые соответствуют
определенной ступени развития их материальных производитель-
ных сил. Совокупность этих производственных отношений составля-
ет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором
возвышается юридическая и политическая надстройка, и которому
соответствуют определенные формы общественного сознания. Спо-
соб производства материальной жизни обусловливает социальный,
политический и духовный процессы жизни вообще»'1.
Представленная Марксом иерархия уровней и отношений между
социальными явлениями впечатляет и до сих пор используется, тогда
как вопрос о преобладающей направленности влияния между уровня-
ми — вверх или вниз — гораздо более спорен. Понимание этого самим
Марксом — предмет дискуссии. Некоторые авторы сводят его исто-
рические построения к чисто технологическому детерминизму, когда
все значительные общественные изменения обусловлены в конечном
счете изменениями способов производства. Но, ясное дело, Маркс
не имел в виду, что человеческое поведение определялось исклю-
чительно экономическими мотивами и интересами; его целью было
выделить те важнейшие потребности и ограничения, которые эконо-
мические условия налагают на всю человеческую деятельность.
Вторым кардинальным принципом Марксова учения об обще-
стве — наряду с упором на экономический базис — была доктрина
классов и классовой борьбы. «История всех до сих пор существовав-
ших обществ была историей борьбы классов», — провозгласили они с
Энгельсом во вступлении к «Коммунистическому манифесту»5. Клас-
сы являлись основными социальными единицами; при этом каждый
был продуктом экономических условий и определенного отношения
к ресурсам и производительным силам, то есть результатом того, вла-
дели ли члены класса собственностью, каким видом собственности,
или как они трудились на владельцев собственности. Каждый тип
общества имеет тенденцию разделяться на два резко противостоя-
26
щих друг другу класса: имущих и неимущих. Эти антагонистические
классы: рабовладельцев и рабов, дворян и крепостных, капиталистов
и пролетариев Маркс рассматривал как главные движущие силы
истории. История любого общества направлялась борьбой классов,
растущим самосознанием и самоопределением подчиненного класса
и конечной революционной битвой между ними.
Классовая борьба, порождаемая условиями производства и вла-
дения собственностью, в свою очередь определяет фундаменталь-
ные черты политической и экономической жизни общества. Само
по себе государство трактуется как продукт классовой борьбы. «Так
как государство возникло из потребности держать в узде противо-
положность классов, — писал Энгельс в «Происхождении семьи»
(1884), — так как оно в то же время возникло в самих столкновени-
ях этих классов, то оно по общему правилу является государством
самого могущественного, экономически господствующего класса,
который при помощи государства становится также политически
господствующим классом и приобретает таким образом новые сред-
ства для подавления и эксплуатации угнетенного класса»6. В силу
того, что правящий класс для поддержания своего господства ис-
пользует политическую власть, классовая борьба вынужденно при-
нимает политическую форму, и победа любого восстающего класса
с неизбежностью зависит от политической революции, которая по
большей части бывает насильственной.
Идеи были для Маркса и Энгельса не менее важным оружием
в классовой борьбе, чем политическая власть, — идеи, отобранные
и пропагандируемые на основе классовых интересов: «Мысли го-
сподствующего класса являются в каждую эпоху господствующими
мыслями... Господствующие мысли суть не что иное, как идеаль-
ное выражение доминирующих материальных отношений <...>
выражение тех отношений, которые и делают один этот класс
господствующим»7 Такое инструментальное использование идей в
интересах определенного класса не считается циничным; правящий
класс постоянно убеждает себя, что идеи, соответствующие его ин-
тересам, являются вневременными и истинно верными. В этом со-
стоит сущность марксовой теории идеологии как системы иллюзий,
когда господство какой-либо правящей группы кажется извечным
и необходимым. Такая судьба постигла и сам марксизм в коммуни-
стических странах: он в гораздо более точном смысле, чем могли
себе представить его основатели, сделался идеологией новой тота-
литарной и бюрократической системы.
Введенное Марксом представление об уровнях социальной жизни
и их взаимодействии описывает структуру общества, взятую в любой
данный момент, — имеется в виду характер конкретной социально-
27
экономической формации с присущим ей способом производства, со-
ответствующими классовыми отношениями, формой собственности,
власти, а также идеями. В историческом времени Маркс различал
целую обойму несхожих социально-экономических формаций, каж-
дая с собственным, присущим только ей обликом — экономическим,
социальным, политическим, идеологическим. Начало данному про-
цессу, как предполагалось, положила первобытнообщинная эконо-
мика племенного строя: с возникновением частной собственности
и разделением на классы она породила ряд классовых образований.
«В общих чертах, — писал Маркс в предисловии к работе “К крити-
ке политической экономии”, - азиатский, античный, феодальный и
современный, буржуазный способы производства можно обозначить
как прогрессивные эпохи экономической общественной формации»8.
В описании буржуазной, или капиталистической, фазы истории, ана-
лиз Маркса приобретал пророческий характер, поскольку он ожидал
неизбежной пролетарской революции и возникновения некоего со-
вершенно нового социалистического общества, основанного на эко-
номике крупного промышленного производства.
Данная схема последовательно сменяющих друг друга обще-
ственных формаций содержит ряд спорных моментов. Прежде всего
Маркс излишне упрощенно трактовал переход от феодализма к ка-
питализму, не понимая всей сложности политического и социального
развития Европы в XIII—XVIII вв. Более общий недостаток схемы
состоит в том, что весьма разные, как предполагается, общественные
системы — азиатская, античная и феодальная сплошь основываются
на одинаковых условиях производства, а именно — на пашенном зем-
леделии. Маркс не заметил, что значительные различия в социальной
организации могут возникнуть и независимо от экономических усло-
вий, например, в силу военных причин.
Историческое развитие от одной общественной стадии к другой
Маркс объяснял действием сил, которые он анализировал в сво-
ей модели социальной структуры. Первоисточником перемен на-
зывалось изменение в технике или производительных силах, что
порождало новые общественные силы и интересы, стремящиеся к
изменению институциональной структуры. Данный пункт сфор-
мулирован также в замечательно кратком изложении философии
Маркса — предисловии «К критике политической экономии»: «На
известной ступени своего развития материальные производствен-
ные силы общества приходят в противоречие с существующими
производственными отношениями, или <...> с отношениями соб-
ственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм
развития производительных сил эти отношения превращаются в их
оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменени-
28
ем экономической основы более или менее быстро происходит пере-
ворот во всей громадной надстройке»9.
Революция, таким образом, является типичной формой перехода
от одной общественно-экономической формации к другой. За модель
революции Маркс взял французский образец — там буржуазный
классовый характер очевиден. Но чем дальше от этой модели отстоит
действительность, предшествуя ей или опережая, тем меньше сраба-
тывает классовый анализ революции по Марксу. Во всяком случае, он
не приписывал революциям никакой надысторической силы, так что
ни один новый класс не мог взойти на вершину, пока к тому не созре-
вали условия: «Ни одна общественная формация не погибает рань-
ше, чем разовьются все производительные силы, для которых она
дает достаточно простора, и новые, более высокие производственные
отношения никогда не появятся раньше, чем созреют материальные
условия их существования в недрах самого старого общества»10.
Большая часть работы Маркса, поглощавшая всю его энергию в
1850-1860 гг. и слишком его изнурившая, чтобы он впоследствии
мог создать еще что-то значительное, была применением его метода
социального анализа к европейскому капитализму. Начав с тезиса
о том, что капиталистическому обществу суждено быть низвергну-
тым восставшим пролетариатом, Маркс целиком отдался попытке
исторически и эмпирически проследить «естественно-исторический
процесс» с его «естественными законами капиталистического про-
изводства <...> тенденциями, действующими и осуществляющими-
ся с железной необходимостью»11. Именно в этом состояла цель его
экономических исследований по трудовой теории стоимости, теории
прибавочной стоимости и капиталистической эксплуатации, а также
по тенденциям капиталистического накопления и прибыли.
В истории развития капитализма Маркс видел эмпирическое
основание для своей теории общественных формаций. Он счи-
тал, что капитализм зарождается в недрах феодальной системы,
но что решающее его развитие происходит в процессе «первона-
чального накопления капитала». Последнее, согласно Марксу,
зиждилось на отъеме собственности у единоличных крестьян и
ремесленников землевладельцами-капиталистами и торговцами-
предпринимателями, которые завладевали ресурсами и рынками
прежнего «мелкобуржуазного элемента». В свою очередь, низведен-
ные до положения неимущего пролетариата, они вынуждены были
работать по найму, получая оплату, позволяющую иметь лишь ми-
нимальный уровень выживания, и обеспечивая капиталистическую
промышленность рабочей силой.
При всех ужасах алчности и эксплуатации, которые Маркс так
наглядно обрисовал, капитализм, с его точки зрения, выполнял не-
29
обходимую прогрессивную роль по развитию новых мощных про-
изводительных сил на основе научных технологий и масштабных
предприятий. Всецело сосредоточенный на трудовой теории стоимо-
сти, Маркс явно недооценил возможности увеличения производитель-
ности труда за счет реинвестирования капитала (с соответствующим
возрастанием рыночной позиции и потенциала благосостояния), зато
в организации крупномасштабного фабричного производства он раз-
глядел источник одновременно эффективности и социальной спло-
ченности — основного условия на пути продвижения к социализму12.
В наиболее важной — и наиболее спорной — части своего иссле-
дования Маркс утверждал, что имманентные законы капиталисти-
ческого развития приведут капитализм в состояние углубляющегося
кризиса, а неспособность системы, основанной на частной собствен-
ности, реализовать промышленный потенциал системы, основанной
на крупномасштабном общественном производстве, будет становить-
ся все более явственной. Два соображения в пользу упомянутого кри-
зиса не являлись убедительными даже в его собственном изложении,
и события вскоре опровергли их (речь идет о законе растущего об-
нищания пролетариата и законе падения доли прибыли, оба они за-
висели от сомнительной опоры на трудовую теорию стоимости и от
уверенности, что заработная плата будет увеличиваться незначитель-
но, едва превышая — если вообще превышая — прожиточный мини-
мум). Маркс допускал, что абсолютное обнищание может и не иметь
места, и в этом случае его предсказания основывались на понятии от-
носительного обнищания, поскольку пролетариат не мог повышать
свое благосостояние теми же темпами, что буржуазия, и пропасть
между ними росла13. Третий пункт, на котором Маркс делал особое
ударение, оказался гораздо более серьезной угрозой для капитализ-
ма. Имеется в виду экономический цикл, с его все более тяжелым воз-
вратом к периодам депрессий.
Величайшая ирония марксовой критики капитализма состоит в
том, что экономическая теория, на которую он потратил большую
часть своих усилий, является в высшей степени сомнительной, тогда
как социологические комментарии, высказанные им вкратце и похо-
дя, отнюдь не обесценились. Наряду с предпринятым экономическим
анализом Маркс наблюдал и революционизирующее воздействие ка-
питализма на общество: неуклонную концентрацию пролетариата во
все более крупных и сознательных коллективах, при том, что сами
капиталистические предприятия срастались друг с другом, образуя
тресты и монополии. Рабочие объединялись в профсоюзы и все в
большей степени приобретали классовое самосознание: «Эта масса
сплачивается, она конституируется как класс для себя. Защищаемые
ею интересы становятся классовыми интересами. Но борьба класса
30
против класса есть борьба политическая»14. В «Манифесте» Маркс
и Энгельс провозглашали: «Таким образом, с развитием крупной
промышленности из-под ног буржуазии вырывается сама основа, на
которой она производит и присваивает продукты. Она производит
прежде всего своих собственных могильщиков»15.
Маркс пребывал в уверенности, что естественным концом капи-
тализма является пролетарская революция и построение бесклассо-
вого коммунистического общества. На последних страницах первого
тома «Капитала» он писал: «Централизация средств производства и
обобществление труда наконец достигают такого пункта, когда они
становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой.
Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности.
Экспроприаторов экспроприируют»16. Безусловно, революция мо-
жет иметь ненасильственную форму и даже проходить постепенно.
Маркс приветствовал любое улучшение ситуации — вроде ограни-
чения британским парламентом продолжительности рабочего дня в
Англии — как победу социалистического принципа, но он ждал того
дня, когда в рамках демократической республики пролетариат при-
дет к власти, уничтожит остатки капиталистической собственности и
начнет реализовывать предположительно неограниченный потенци-
ал обобществленной промышленности.
Восприняв мысль Энгельса, Маркс сознательно опирался в своем
исследовании капитализма и его судьбы на Англию как на «классиче-
ский» пример, охотно признавая, что детали в разных странах могут
различаться17. В сущности, он использовал Англию как веберовский
«идеальный тип». Он не делал попыток применить свой анализ в
качестве универсального закона где-либо вне пределов Западной
Европы и Америки. Когда его русские последователи обратились к
Марксу в 1870-х гг., желая узнать его мнение о своей стране, он от-
казался высказаться, сочтя это попыткой превратить его «историче-
ский очерк <...> в историко-философскую теорию о всеобщем пути,
по которому роковым образом обречены идти все народы»18. В то
время как развитие и участь капитализма были неизбежны повсюду,
где данной системе удавалось утвердиться, ее возникновение само по
себе не являлось неизбежностью, и Россия могла по-прежнему сохра-
нять крестьянскую общину в качестве базиса для непосредственного
перехода к социализму. В противном случае, «если Россия будет про-
должать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г. [в на-
правлении капитализма], то она упустит наилучший случай, который
история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает
все роковые злоключения капиталистического строя»19.
Марксово вйдение истории не представляет собой — как это ча-
сто полагают — однолинейного пути с обязательными этапами. К по-
31
следовательности «античность — феодализм — буржуазный строй»
он выдвинул отчетливую альтернативу в виде понятия «азиатского
общества», где государственное устройство и городская цивилиза-
ция развиваются на экономическом фундаменте деревенской земле-
дельческой общины. Немецко-американский последователь Маркса
К. А. Витфогель развил эту «азиатскую концепцию» в теорию «агро-
административного общества», самым современным проявлением
которого считался ни больше ни меньше как коммунистический ре-
жим Советской России20. Такова точка зрения Витфогеля; марксизм
же, строго говоря, есть исследование капитализма от его зарождения
и до конца; вопрос о том, почему капитализм возникает в определен-
ное время и в определенном месте, остается в стороне.
Подход к истории, примененный Марксом в его экономическом
и социальном анализе, представлял собой философию развития, по-
заимствованную у Гегеля. Для Гегеля диалектический процесс, со-
стоящий из «тезиса», «антитезиса» и «синтеза», служил логическим
развитием «абсолютной идеи», а человеческая история была всего
лишь материальным проявлением последней. Маркс, подобно боль-
шинству своих сверстников — студентов из университетов Германии,
с головой ушел в гегельянство, однако он отвергал философский
идеализм Гегеля и рассматривал диалектику как способ постижения
реалий человеческой истории. «В прямую противоположность не-
мецкой философии, спускающейся с неба на землю, мы здесь подни-
маемся с земли на небо», — писали Маркс и Энгельс в «Немецкой
идеологии»21. Часто цитируемое замечание Маркса гласило, что он
нашел Гегеля стоящим на голове и поставил его на ноги.
По версии Маркса, смысл диалектики состоит в том, что все че-
ловеческое существование находится в постоянном изменении, не
зная вечных истин и установлений; что значение частного зависит от
целого; что изменение, развитие и прогресс происходят посредством
противоречия и конфликта, что в результате приводит к возникно-
вению целостности более высокого порядка. В частности, Маркс по-
нимал классовую борьбу и переход от одной общественной системы
к другой как диалектический процесс, в котором господствующий
класс, рассматриваемый как «тезис», порождает «отрицание» самого
себя в соперничающем классе: он считал, что в ходе революционной
трансформации это приведет к синтезу и завершится более высокой
организацией элементов, в сравнении с прежним порядком22.
Диалектический подход к истории был в лучшем случае этапом на
пути создания науки об обществе. Предположение об историческом
демиурге, задавшем форму универсального хода событий, слабо со-
четалось с подлинно научной системой мышления, которую испове-
довал Маркс. Суть динамического взаимодействия всего комплекса
32
явлений определенной социальной системы действительно переда-
валась — но только в метафизических терминах2’. Диалектический
метод рассматривает непрерывность и постепенность переходов в
социальном процессе сквозь призму четко определенных стадий и
движущих сил, а затем объясняет указанный процесс как диалекти-
ческий конфликт между этими стадиями и силами. Такой подход вы-
дает насильственный конфликт и резкие, революционные перемены
за нормальные явления, что поощряет искаженное, упрощенческое
понимание хода истории и структуры общества. Именно диалекти-
ческий подход заставил Маркса сконцентрироваться на внутренней
механике капитализма, дабы показать неизбежность появления про-
летарского «отрицания», востребованного диалектикой.
Одна из трудностей марксовой теории истории — вопрос о том,
почему действие законов диалектики должно останавливаться по-
сле пролетарской революции. Вероятно, качества, воплощенные в
пролетариате (такие как отчуждение от всякого собственнического
интереса), позволяют ему навсегда положить конец диалектическим
антагонизмам, из которых прежде вырастали социальные перемены.
Такое видение основывается на вере Маркса в пролетариат. Без от-
вета остается вопрос, может ли после пролетарской революции (и ка-
ким образом) продолжаться общественный прогресс?
Маркс никогда так и не подошел к систематической разработ-
ке диалектической философии, которую надеялся написать, так
что Энгельсу выпало — после того как творческий период в жизни
Маркса завершился, — обобщать и защищать диалектический метод.
В трактовке Энгельса диалектический процесс стал несколько бо-
лее автоматическим и имплицитно универсальным — не только для
человеческой истории, но и для мира природы, а также эволюции
последней. В то же самое время Энгельс трансформировал диалекти-
ческую борьбу противоположных сил внутри системы в откровенно
механистичное причинно-следственное взаимодействие, что согла-
совывалось с научным эволюционизмом конца XIX в. и его верой в
неизбежность прогресса. С той поры механистичность взглядов пре-
валировала у большинства марксистов, включая большевиков, еще
долгое время спустя после Октябрьской революции.
Интерпретация диалектического процесса стала предметом
острых философских и политических дискуссий в Советской Рос-
сии в конце 1920-х гг., когда механистическая точка зрения ассо-
циировалась с Николаем Бухариным, а правое крыло коммунистов
Подверглось атаке со стороны новой школы «диалектиков». В ходе
Двух последовательных стадий полемики, каждая из которых регу-
лировалась партийным руководством, официальная советская точка
зрения на диалектику была пересмотрена: была признана доказанной
33
возможность диалектических «скачков», или прерывания постепен-
ности между последовательными фазами общественного развития.
С той поры советский режим считал себя свободным от законов стои-
мости, господствовавших в капиталистической экономике, полагая,
что волен направлять ход экономического развития посредством
продуманного планирования24.
За целостной диалектической концепцией истории и революции у
Маркса скрывалось умозаключение, которое представляется предвзя-
тым. На самом излете своей деятельности как философа он пришел к
необходимости радикальных общественных перемен — поначалу, ви-
димо, в качестве реакции на религию и те условия социального угне-
тения, которые делали необходимым «призрачное счастье», даруемое
верой. «Ближайшая задача философии, — писал Маркс в 1842 г., — со-
стоит — после того как разоблачен священный образ человеческого
отчуждения — в том, чтобы разоблачить самоотчуждение в его несвя-
щенных образах»2"’. Таким образом, великая моральная потребность че-
ловечества состояла в его освобождении от иллюзий и отчуждения.
Для осуществления этого всеобщего освобождения Маркс искал
реальную социальную силу, не имеющую опоры в существующем
строе с его иллюзиями, и такую силу он нашел в новом промышлен-
ном рабочем классе — пролетариате26. Находясь под влиянием фран-
цузских утопистов, он был всецело поглощен идеей отмены частной
собственности на средства производства и посвятил одно из своих
крупных ранних произведений — «Экономическо-философские
рукописи» (1844) критике дегуманизирующих последствий «от-
чуждения», навязанного работодателям и работникам самой капи-
талистической системой производства27. Даже по мере дальнейшего,
более полного, диалектического и детерминистского исследования
капитализма Маркс оставался в душе пылким моралистом, обличав-
шим зло капиталистической эксплуатации: «Но при своем безгранич-
ном слепом стремлении, при своей волчьей жадности к прибавочному
труду капитал опрокидывает не только моральные, но и физические
максимальные пределы рабочего дня <...> сокращением жизни рабо-
чей силы, подобно тому, как жадный сельский хозяин достигает по-
вышения доходности земли посредством расхищения плодородия
почвы»28. Короче говоря, капиталистический мир порочен, пролета-
риат призван разрушить его, а история и экономика — уступить науч-
ным «законам», которые обрисуют, как это «неизбежно» произойдет.
Посредством диалектического анализа капитализма Маркс при-
шел к убеждению, что пролетариат в качестве «отрицания» буржуазии
будет расти численно, организационно и по уровню сознательности.
Под руководством таких философов, как он, пролетариат подгото-
вится к захвату политической власти, когда растущие противоре-
34
чия капиталистической системы в виде увеличения концентрации и
углубления кризиса, подготовят революцию. Задача, поставленная
им перед Союзом коммунистов в 1848 г., заключалась в повсемест-
ном просвещении рабочих и сплочении рабочих партий с целью под-
готовки их к «превращению пролетариата в господствующий класс и
завоеванию демократии». Когда эта стадия будет достигнута, «про-
летариат использует свое политическое господство, чтобы вырвать у
буржуазии шаг за шагом весь капитал», и в конечном счете, «когда в
ходе развития исчезнут классовые различия <...> публичная власть
потеряет свой политический характер». И тогда уже невозможно бу-
дет навязать права собственности или классовую эксплуатацию29
О том, как реально пролетариат захватит власть, не говоря уж о
последующем установлении «диктатуры пролетариата», Маркс ни-
когда не высказывался сколько-нибудь определенно, хотя с течением
времени уделял все больше внимания возможности осуществления
революции демократическими средствами30. «Мы вовсе не отрица-
ем, — заявлял он в Амстердаме в 1872 г., — что имеются страны, такие
как Америка, Англия и — если я правильно понимаю ваши учрежде-
ния — Голландия, где трудящиеся могут достичь своих целей мирны-
ми средствами». Когда Парижская коммуна восстала весной 1871 г.
и на короткое время установила революционный режим, Маркс при-
ветствовал его как подлинный образец рабочего правления. По его
мнению, Коммуна уничтожила все репрессивные функции прежнего
строя и создала новую администрацию с ее должностными лицами,
напрямую ответственными перед демократическим электоратом и
придерживавшимися уровня «зарплат рабочих»31. Энгельс к кон-
цу жизни был весьма тверд в отношении демократических методов:
«Однако история показала, что неправы были и мы <...> Способ борь-
бы, применявшийся в 1848 г., теперь во всех отношениях устарел...»
Уличные бои по большей части вышли из употребления, а всеобщее
избирательное право оказалось наиболее действенным оружием тру-
дящихся. «Ирония всемирной истории ставит все вверх ногами. Мы,
“революционеры”, “ниспровергатели”, мы гораздо больше преуспева-
ем с помощью легальных средств, чем с помощью нелегальных или с
помощью переворота»32.
После революции, согласно Марксу, миссия пролетариата как тако-
вого завершится. С отменой частной собственности и базирующихся на
ней классовых различий пролетариат должен будет прекратить свое су-
ществование как класс, а пролетарское отрицание капиталистического
общества диалектически сменится бесклассовым коммунистическим
обществом. Это не означает просто коллективного владения собствен-
ностью и насильственной уравниловки, которые Маркс отвергал как
«всеобщую частную собственность» и «зависть и жажду нивелирова-
35
ния, [которые] составляют сущность конкуренции», где «категория
рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей». Советская
Россия со всем ее упором на «государственную собственность», похо-
же, оказалась в марксовой категории «грубого коммунизма», который
он называл «всего лишь необычной формой проявления гнусности
частной собственности». Истинный коммунизм, утверждал он, — это
«положительное упразднение частной собственности — этого самоот-
чуждения человека - и в силу этого <.„> подлинное присвоение чело-
веческой сущности человеком и для человека»33.
Маркс не был до такой степени утопистом, чтобы ожидать реше-
ния всех социальных проблем немедленно после революции. В 1875 г.
в «Критике Готской программы» он отмечал, что «буржуазное право»
(т. е. закон) выплаты заработка в соответствии с вложенным трудом
индивида все еще будет необходимо «в первой фазе коммунистиче-
ского общества в том его виде, как оно выходит после долгих мук
родов из капиталистического общества». Только в «высшей фазе ком-
мунистического общества», когда труд станет естественным, а прису-
щее ему разделение уменьшится, когда результат труда станет более
обильным, «лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий
горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем
знамени: «Каждый по способностям, каждому по потребностям!»34
Ленин и его сторонники после 1917 г. заострили это различие между
двумя послереволюционными стадиями и стали использовать тер-
мины «социализм» и «коммунизм» для обозначения более ранней и
более поздней стадий соответственно35. «Социализм» — в этом специ-
фическом смысле — советские власти определили как длительный
«переходный период», и лишь при Никите Хрущеве была официаль-
но провозглашена программа «перехода к коммунизму». Разумеется,
эта фразеология, как и большая часть официальной марксистской
теории в условиях фактически существующего коммунистического
общества, осталась бесплодным схоластическим ритуалом.
Марксова теория пролетарской революции поднимает ряд во-
просов, заставляющих предположить, что его уверенность в победе
пролетариата была скорее актом веры, нежели научным выводом.
Одна такая проблема — это приостановка диалектического процес-
са, предположительно направляемого высшей социальной природой
пролетариата как единственного класса, способного положить конец
классовой борьбе. За этим крылось изначальное увязывание Марк-
сом своей этической мечты с победой пролетариата. Но по логике его
же собственной концепции истории нет никаких оснований ожидать,
что пролетариат займет место буржуазии в качестве нового господ-
ствующего класса. Феодализм, как предполагают, был низвергнут не
крестьянами, которых эксплуатировали дворяне, а капиталистами —
36
новой группой-меньшинством, основывавшейся на новых условиях
производства и новых формах собственности. В пандан с этим сле-
дует искать совершенно иное доминирующее меньшинство, основы-
вающее свою власть на условиях широкомасштабного производства с
тем, чтобы постепенно сменить капиталистов; при этом пролетариат
(или те, кто идет ему на смену в условиях современных технологий)
находится под жестким контролем нового правящего класса. Это то
направление, которое некоторые неомарксисты позднее использова-
ли при исследовании посткапиталистического общества36.
С самого своего появления в начале 1840-х гг. марксизм опирался
на веру в особую миссию и победу пролетариата — или того, что на-
зывалось пролетариатом. При отсутствии такой веры никто не может
называть себя марксистом; при ее наличии — может почти всякий.
Это то стойкое пролетарское чувство, которое обеспечило непрерыв-
ность развития псевдомарксистского коммунистического движения,
несмотря на то даже, что его пролетарское качество в конечном итоге
вылилось в изощренный обман.
Возможно, наиболее трудная проблема для понимания Маркса —
его концепция экономических законов истории и их определяющего
воздействия на остальные аспекты жизни. У иностранных (несовет-
ских) исследователей марксизма этот вопрос постоянно вызывал спо-
ры, тогда как сталинский советский режим в корне изменил подход
к нему, перейдя от крайнего детерминизма к акцентированию роли
политической организации и ее умения вести за собой массы.
Сочинения Маркса 1840-х гг., несмотря на их экономический
уклон, бесспорно, призывали к активности. Экономическая жизнь
для автора являлась формой деятельности (причем наиболее важ-
ной), а экономические условия, формировавшие людей, были в то же
время результатом человеческой деятельности. Старый материализм,
сетовал Маркс, «забывает, что обстоятельства изменяются именно
людьми, и что воспитатель сам должен быть воспитан»37. Доктрина
активного действия служила Марксу метафизическим оправдани-
ем педалирования экономического фактора, поскольку люди были
«авторами и действующими лицами их собственной истории»38, а
их должно было понимать как сформированных конкретным эконо-
мическим и социальным опытом. В «Манифесте» Маркс и Энгельс
постоянно говорят о сознательной политической активности проле-
тариата, который, вооружившись философией, призван сражаться за
собственное освобождение революционным путем.
На более поздних этапах экономических исследований Маркса
Та диалектическая связь между сознательной деятельностью и обще-
ственными условиями, которую он пытался выразить, приобретала
ВСе более выраженный детерминистский оттенок — по крайней мере
37
в том, что касалось формирования пролетариата и краха капитализма.
Маркс все глубже увязал в логическом противоречии между, с одной
стороны, активной революционной деятельностью, а с другой — теми
«научными» законами истории, которые делают приход революции
неизбежным и не зависимым от действий или идей любого конкрет-
ного индивида. Ни сам Маркс, ни кто-либо из его последователей не
поясняли, что они понимают под «законами» истории. Они не раз-
личали — а коммунисты продолжают не различать — условность
законов («если — то»), в которых обычно выражаются положения
естественной науки, и абсолютный «закон» предопределенного хода
событий. И хотя Маркс, вероятно, имел в виду первое, он позволял
своим высказываниям походить на императивные пророчества. Эн-
гельс и социал-демократы понимали пролетарскую революцию как
историческую неизбежность, допускающую только неопределен-
ность сроков и возможность кровопролития. Для последующей марк-
систской ортодоксии сознательные действия пролетариата сами по
себе были продуктом социальных условий, как сам Энгельс указывал
в «Анти-Дюринге»: «...конфликт между производительными силами
и способом производства... существует в действительности, объек-
тивно, вне нас, независимо от воли или поведения даже тех людей,
деятельностью которых он создан. Современный социализм есть не
что иное, как отражение в мышлении этого фактического конфликта,
идеальное отражение его в головах <...> рабочего класса»39.
Несмотря на свою детерминистскую лексику, сам Маркс во мно-
гих случаях признавал роль внеэкономических факторов, в частно-
сти политических выступлений. Его концепция первоначального
накопления капитала, согласно которой налаживание капиталисти-
ческого производства шло за счет лишения индивидуальных произ-
водителей их собственности, предполагает сознательное применение
насилия. «Насилие, — писал он, — является повивальной бабкой вся-
кого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие
есть экономическая потенция»40.
Говоря же о более близких ему реалиях, Маркс в журналистских
комментариях, посвященных политике Франции в 1848-1851 гг„
ввел в оборот понятие «бонапартизм», под коим понимал независи-
мую государственную машину, стоящую над схваткой более или ме-
нее равновесных общественных классов41. Откликаясь на события
Парижской коммуны, Маркс и Энгельс делали основной упор на
политических действиях, которые необходимо предпринять проле-
тариату, чтобы «обеспечить себя от своих собственных депутатов и
чиновников» и не допустить перерождения революционного госу-
дарства «из слуги общества в господина над обществом»42. Подобные
замечания подразумевали, что после пролетарской революции только
38
политическая деятельность определяет, пойдет ли революционное
общество в правильном направлении или подвергнется бюрократи-
ческому перерождению. Бухарин в 1916 г. обрисовал альтернативу
либо как «милитаристский государственный капитализм», либо — в
результате пролетарской революции — как отклонение от хода исто-
рии и разрушение буржуазного государства43.
С этой точки зрения советское общество было результатом про-
летарской революции, пошедшей по неверному пути, обществом, где
революционерам не удалось предотвратить превращение государства
в хозяина общества, в «нового Левиафана». Таким образом, как сфор-
мулировал Сидни Хук: «Более всего социалистическое общество,
которое предрекал Карл Маркс, заинтересовано <...> не в способе
экономического производства, а в политическом проекте, имеющем
решающее значение»44. Подобно тому, как в качестве институцио-
нальной надстройки в условиях феодального общества могут возни-
кать разнообразные социальные и политические системы, точно так
же возможен выбор между разными политическими и экономически-
ми формами — демократическими или тоталитарными, — покоящи-
мися на экономическом фундаменте современного производства.
Маркс никогда не задумывался над двойственностью, присущей
его философии, балансирующей между детерминизмом и волюнта-
ризмом, и его работы давали последователям полную возможность
акцентировать либо одно, либо другое. В 1880-е и 1890-е гг. прио-
ритетным был детерминизм, так что Энгельс считал необходимым
делать определенные оговорки в отношении исторического мате-
риализма. Прежде всего он разъяснял, что экономические законы не
означают исключительно экономической обусловленности действий
индивидов. Тем не менее индивид, обладая полностью свободной
волей, может не быть способным влиять на общественный процесс.
Здесь Энгельс приближался к чему-то вроде современного понима-
ния статистических законов причинности, когда то, что справедливо
для больших чисел, не всегда справедливо для конкретного случая.
Но более значимой для марксистского учения была уступка, сде-
ланная Энгельсом в отношении роли общественной надстройки. Он
отрицал, что экономика является единственным определяющим фак-
тором, и указывал, что «на ход исторической борьбы» политические и
интеллектуальные надстроечные факторы «также оказывают влияние
и во многих случаях определяют преимущественно форму <...> Суще-
ствует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое
Движение как необходимое в конечном счете прокладывает себе до-
рогу сквозь бесконечное множество случайных событий...» Правящие
силы, — как задолго до этого писал Маркс, — способны решительно
Ускорить или затруднить экономическое и общественное развитие:
39
«К чему же мы тогда боремся за политическую диктатуру пролетариа-
та, если политическая власть экономически бессильна?»45
К моменту смерти Энгельса в 1895 г. детерминистская версия клас-
сического марксизма была твердо усвоена социал-демократическими
партиями, особенно в Германии, в качестве официальной теории.
Карл Каутский, главный теоретик немецких социал-демократов, рас-
суждал о неизбежной победе пролетариата. Он по-прежнему говорил
о революции как о резком и решительном перевороте, хотя и надеял-
ся добиться его без применения насилия. Каутский был убежден, что
лучшее, что могут сделать пролетарские лидеры для достижения сво-
ей конечной цели, — это использовать и совершенствовать инстру-
менты политической демократии’6.
Такое «ортодоксальное» смешение марксистского революци-
онного прогноза с мирной политической практикой вызывало
острую критику. Справа — Эдуард Бернштейн порвал с марксо-
вым диалектическим отождествлением желаемого и неизбежного.
Его «ревизионизм», обусловленный неокантианской этикой, трак-
товал социализм как этическую цель, вовсе не гарантированную
какими-либо законами истории, но понимаемую лишь как стремле-
ние, настойчиво реализуемое путем постепенных демократических
преобразований’7 Бернштейновский эволюционный социализм
возобладал — сначала в практике, азатем и в теории — всех западно-
европейских социалистических партий, так что они перестали быть
догматически марксистскими.
До 1917 г. левое крыло марксистов было гораздо менее влия-
тельным, но это сулило в дальнейшем активный пересмотр позиций
марксизма в России. Роза Люксембург в Германии и ряд голландских
марксистов (Антон Паннекук, Герман Гортер), отражая популярный
тогда во многих частях Европы анархо-синдикализм, делали все
больший упор на прямое «массовое действие» и всеобщую забастов-
ку — для активизации пролетарской революции48.
Русская интерпретация марксизма, представленная Георгием Пле-
хановым, была ультрадетерминистской. Плеханов принижал значение
марксовых оговорок касательно роли внеэкономических факторов в
истории и игнорировал его замечания о том, что мировая история не
нуждается в однолинейности. Для Плеханова марксизм был неопро-
вержимой догмой: сначала приход капитализма, затем возникновение
пролетарского социализма (после того как капитализм завершит свою
миссию)49. Ленин следовал за Плехановым в его теоретических воз-
зрениях, хотя и делал ставку на роль дисциплинированной револю-
ционной партии; позиция Ленина отражала идеи, звучавшие в ранних
высказываний Маркса, она также была в чем-то близка волюнтарист-
ской философии русского революционного движения XIX в.50 Для
40
обоснования «авангардной» роли партии Ленин преуменьшал «сти-
хийность» рабочего класса и утверждал — в прямом, хотя и невольном,
противоречии с Марксом, — что «классовое политическое сознание мо-
жет быть принесено рабочему только извне, то есть извне экономиче-
ской борьбы, извне сферы отношений рабочих к хозяевам»51. В 1917 г.
все свои надежды он возлагал на «искусство» восстания52.
Если смотреть на Маркса не как на пророка или Антихриста, а
лишь как на сложную фигуру в истории мысли, то можно признать
его эпохальные (для определенного отрезка времени) достижения в
качестве социального философа и социального критика, — при этом
не подписываясь под какой-либо конкретной его теорией, прогнозом
или политической программой. Наиболее существенным вкладом
Маркса в общественную науку была модель разноуровневых явле-
ний в социальной системе (экономической базы, классовой струк-
туры, политической и идеологической надстройки) и концепция
взаимодействия этих уровней. В этих рамках каждый аспект жизни
можно рассматривать в связи с каждым другим, и ни одним аспектом
не должно пренебрегать. Британский историк Герберт Баттерфилд
писал: «Главный вклад марксистов состоял в том, что они в большей
степени, чем кто-либо научили нас делать нашу историю структури-
рованным предметом исследования»5 ’. В частности, марксова теория
идеологии открывает путь ко всей сфере социологии знания54.
Другая важная составляющая социологии Маркса, его теория по-
следовательной смены классовых обществ, гораздо менее приемле-
ма — за исключением того очевидного в ней, что касается перехода
от феодализма к капитализму. Марксисты-догматики, став пленни-
ками специфических понятий класса и исторического периода, не в
состоянии понять новые тенденции развития — вне марксовой систе-
мы отсчета. Сам же Маркс (и в этом вся ирония) охотно отступал от
собственной схемы, анализируя столь несхожие предметы как фран-
цузская политика и русская крестьянская община. Значение Маркса
непреходяще не из-за дословных формулировок его системы, а из-за
осознания роли экономики и социальных противоречий; этим он с
момента своего появления оказал большее влияние на все западное
обществознание, чем какой-либо другой мыслитель.
Примечания
1 Маркс К. Нищета философии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 4. (В даль-
нишем цитируется по 2-му изданию.)
2 Lichtheim G. Marxism: An Historical and Critical Study. N.Y., 1961.
P- 234-258; Rubel M. The Present State of Marxological Studies (seminar paper).
Harvard University Russian Research Center, 24 Mar. 1961.
41
3 Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 3. С. 24 -25.
1 Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 13. С. 6-7.
5 Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 424.
6 Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государ-
ства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 171.
7 Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 45-46.
8 Маркс К. К критике политической экономии. С. 7.
9 Там же.
10 Там же.
11 Маркс К. Капитал. Т.1. Предисловие к первому изданию // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 6,10.
12 Ср.: Магх К. Capital: A Critique of Political Economy. Vol. 1. Chicago,
1906; N.Y. P. 836.
|3 Маркс К. Наемный труд и капитал // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 6.
С. 446-448.
14 Маркс К. Нищета философии. С. 183.
|5 Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии. С. 436.
16 Маркс К. Капитал. Т. 1. С. 773.
17 Lichtheim G. Op. cit. Р. 58.
18 Маркс К. Письмо в редакцию «Отечественных записок» // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 120.
19 Там же. С. 119.
20 См.: Wittfogel К. A. Oriental Despotism. New Haven, 1957; idem. The
Marxist View of Russian Society and Revolution // World Politics. July 1960.
P. 487-508.
21 Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 25.
22 См., в частности: Магх К. The Poverty of Philosophy. N.Y., 1963. P. 86-89,
100-102,159; Магх K. Capital. P. 837.
23 Cm.: Meyer A. G. Marxism: The Unity of Theory and Practice. Cambridge,
1953. P. 31-39.
24 Wetter G. A. Dialectical Materialism: A Historical and Systematic
Survey of Philosophy in the Soviet Union. N.Y, 1958. P. 130-136; Daniels R. V
The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia.
Cambridge, 1960. P. 360-362.
25 Маркс К. К критике гегелевской философии права // Маркс К., Эн-
гельс Ф. Соч. Т. 1. С. 415.
26 Там же. С. 417-418.
27 Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 42; см. также: Fromm Е. Marx's Concept of Man. N.Y., 1961.
28 Маркс К. Капитал. Т. 1. С. 275.
29 Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии. С. 446-447.
42
10 Цит. по: Landauer К. European Socialism: A History of Ideas and Movements
from the Industrial Revolution to Hitler’s Seizure of Power. Vol. 1. Berkeley, 1959.
P. 133.
31 Маркс К. Гражданская война во Франции // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 17. С. 342.
32 Энгельс Ф. Введение к работе К. Маркса «Классовая борьба во Фран-
ции с 1848 по 1850 г.» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 533, 546.
33 Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 114-116.
34 Маркс К. Критика Готской программы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 19. С. 20.
35 См. Ленин В. И. Государство и революция // Ленин. В. И. ПСС. Т. 33.
С. 91-102.
36 См. далее, глава 12.
37 Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С.2.
38 Маркс К. Нищета философии. С. 138.
39 Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 279.
40 Маркс К. Капитал. Т.1. С. 761.
41 Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Эн-
гельс Ф. Соч. Т. 8. С. 206-207. Ср. идеи современника Маркса, тоже геге-
льянца Лоренца фон Штейна, автора трехтомника «История социального
движения во Франции с 1789 г. до наших дней» (Stein L, von. Geschichte der
Sozialen Bewegung in Frankreich von 1789 bis auf unsere Tage. Leipzig, 1850;
более новое издание: Munich, 1921).
42 Энгельс Ф. Введение к работе К. Маркса «Гражданская война во Фран-
ции» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 199-200.
43 Бухарин Н. И. К теории империалистического государства // Револю-
ция права. Сб. 1. М., 1925. С. 28-31.
44 Hook S. Introduction to: From Hegel to Marx. Ann Arbor, 1962. P. 8-9.
45 Энгельс Ф. Письмо Йозефу Блоху. 21-22 сент. 1890 г. // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 394-395; он же. Письмо Конраду Шмидту. 27 окт.
1980 г. // Там же. С. 420; см. далее, гл. 2.
46 См., напр.: Kautsky К. The Class Struggle. 1891; Chicago, 1910.
47 См. Bernstein E. Evolutionary Socialism: A Criticism and an Affirmation.
N.Y, 1909.
48 См., напр.: Luxemburg R. Reform or Revolution. 1899; N.Y., 1937.
49 См.: Плеханов Г. В. К вопросу о развитии монистического взгляда на
историю // Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. М., 1956.
Т. 1; он же. К вопросу о роли личности в истории // Там же. Т. 2.
’° См. далее, гл. 3.
51 Ленин В. И. Что делать? // Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 79.
52 См. Ленин В. И. Марксизм и восстание // Ленин В. И. ПСС. Т. 34.
С. 24-247.
53 Butterfield Н. History and Human Relations. London, 1951. P. 79.
54 Cm. Mannheim K. Ideology and Utopia. 1929;. N.Y., 1936.
Глава 2. СУДЬБА И ВОЛЯ В МАРКСИСТСКОЙ
ИДЕОЛОГИИ*
।
Марксизм насквозь дуалистичен — вопреки утверждениям его
адептов и критиков, что тут мы имеем дело с «монистической» фило-
софией. Начать хотя бы с дихотомии теории и практики, с научно-
го (или псевдонаучного) анализа и революционного действия. Еще
долгое время спустя после Октябрьской революции все марксисты
были убеждены, что располагают научным доказательством объек-
тивной неизбежности революции, и в то же время с энергией и само-
отверженностью работали в своих партиях ради осуществления этого
события. Налицо логическое противоречие между детерминистской
философией истории и политической практикой, но с точки зрения
психологии мы видим в этом огромный смысл, своего рода «парадокс
предопределения», который марксизм во многом разделял с христи-
анской теологией: люди, убежденные в неизбежном торжестве своего
дела, с тем большей энергией делают все, чтобы оно свершилось. Такое
поведение может смущать, только если принять допущение — необо-
снованное, — что действия этих людей подчиняются определенной
доктрине. Согласно марксистскому или любому другому социоло-
гическому подходу, революционеры настроены особым образом не в
силу воздействия какой-то теории, а под воздействием социальных
обстоятельств. Индивиды, именно таким образом пришедшие в ре-
волюцию, воспринимают марксистский детерминизм как привлека-
тельное логическое обоснование собственным импульсам, которые
продолжают побуждать их к действию. Философия не создает волю к
действию, а лишь усиливает ее. Люди делаются марксистами, потому
что они революционеры, а не наоборот.
Крайний детерминизм легок для восприятия: упор на экономиче-
ский фактор был отличительной чертой марксистской интерпретации
истории, причем до такой степени, что и сторонникам, и противникам
легко было прийти к выводу, что вся теория на том и заканчивается.
«Маркс и я, — признавал Энгельс, — отчасти сами виноваты в том, что
*В основу данной главы положена моя статья «Fate and Will in the Marx-
ian Philosophy of History» (Journal of the History of Ideas. 21.04 1960).
44
молодежь иногда придает большее значение экономической стороне,
чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам,
подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда
находилось время, место и возможность отдавать должное остальным
моментам, участвующим во взаимодействии»1.
В равной степени могло быть воспринято и волюнтаристское по-
нимание марксизма, а в России оно гораздо более соответствовало
революционной действительности. Так, ленинская концепция партии
исходила из того, что без продуманных, организованных действий
правильно мыслящих лидеров — большевиков пролетарская револю-
ция никогда не произойдет. Собственно, большевистская революция
была триумфом всепобеждающей воли одного человека.
Второй пример марксистского дуализма — объективная интер-
претация исторического процесса (вне всякой связи с субъективным
вопросом о том, как можно влиять на этот процесс). Что в большей
степени определяет ход истории или влияет на нее: «материальные
условия», действующие посредством естественных законов неза-
висимо от воли каждого данного индивида, или же идеи, решения и
побуждения определенных индивидов? Являются ли события, свя-
занные с людьми, результатом их коллективной судьбы или индиви-
дуальной воли? История творит личность или личность историю?
Ответ Маркса не был однозначным: человек творит историю и
история творит человека, как он недвусмысленно выразился. По-
этому у марксистов была возможность — в зависимости от личных
пристрастий, политических требований и меняющейся интеллекту-
альной моды последующих поколений — находить в своих священ-
ных текстах желательное для себя истолкование; так они и поступали.
Человек, заинтересованный в теории больше, чем в революционной
деятельности, может охотно предпочесть детерминистскую трактов-
ку теории. Кто-то с противоположными наклонностями (активный
революционер) будет, естественно, находить и подчеркивать тот
аспект марксизма, который приписывает решающую роль сознатель-
ным действиям. В этом итог доктринального развития большевиков.
Боевые марксисты, они отлили свои убеждения в форму такого же
боевого марксизма.
Меньшевики в России и большинство марксистов за рубежом го-
раздо строже придерживались детерминизма, но тут все упирается
в фактор темперамента. На рубеже веков психологические установ-
ки детерминистских убеждений изменились. Если прежде это было
стремление к революциям, то впоследствии детерминизм все больше
и больше становился прибежищем людей, которые в силу характера
Уж никак не были революционерами. Фаталистические коннотации
Исторического материализма служили оправданием, как на то указы-
45
вает большевистская полемика, для уклонения от сознательных ре-
волюционных действий, в то время как социалистическая традиция
все еще делала политически затруднительным для вождей социализ-
ма отказаться от радикальной терминологии. Каутский в Германии и
Плеханов в России — выдающиеся примеры таких умонастроений.
С самого начала бросившие вызов той всецело идеалистической
концепции истории, которая господствовала в их время, Маркс и
Энгельс стали отождествляться с крайней оппозицией. Некоторые
их чрезмерно упрощенные формулировки, в частности в марксовом
«Введении» к «Критике политической экономии», создают впечатле-
ние сугубого экономического детерминизма, однако в других работах
обнаруживаются важные оговорки к этому экстремальному подходу.
Открытое разъяснение упомянутых оговорок было делом прежде все-
го Энгельса — после того как в 1883 г. его старший товарищ скончал-
ся. Эти оговорки можно разнести по трем главным пунктам, которые
в совокупности проясняют изощренную сложность марксистской
философии.
Одна из оговорок касается отношений между экономическими
факторами «базиса» и политическими и интеллектуальными факто-
рами «надстройки». Как объяснял Энгельс в последнем письме, эти
отношения являются отношениями «взаимодействия», где каждая
из сторон влияет на другую, но при этом более сильное, а в конеч-
ном итоге и более самостоятельное, причинное влияние он относил
на счет экономического базиса2. Но если политическая и интеллек-
туальная надстройка может подчас оказаться решающей, то как ви-
делось марксистам значение этих факторов для успеха собственного
движения? Была ли для них пролетарская революция не безусловно
неизбежной, а явлением, подчиняющимся ускорению, моделирова-
нию, замедлению или отклонению в сторону иной линии развития?
До какой степени она являлась неопределенным результатом созна-
тельных действий?
Маркс всегда подчеркивал, что историческая необходимость про-
кладывает себе дорогу через сознательную деятельность. Он не от-
рицал эффективности воли и политической власти, но призывал
объяснять их характер и направленность на основе экономических
факторов и классовой борьбы. Свобода воли — иллюзия: те социаль-
ные и экономические обстоятельства, которые формируют способ
мышления индивидуумов, принуждают их бессознательно хотеть
того, что они делают.
Когда Ленин взялся за обоснование революционного действия,
он резко отошел от марксова отождествления необходимости и воли,
хотя и руководствовался тем, как Маркс подчеркивал значение по-
следней. Ленин считал, что сознательность и продуманные действия
46
не просто не зависят от общественных условий, но решающим обра-
зом воздействуют на них. Сознание, носителем которого являются
особо одаренные личности, должно быть привнесено в исторический
процесс извне, что и определит окончательный успех революции. Ле-
нин заявлял об этом открыто, когда утверждал, что только люди со
стороны способны заронить в рабочих классовое сознание: «Дайте
нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию!»3
Замечания такого рода делались Лениным без малейшего наме-
рения бросить вызов исходным постулатам марксизма, но исключи-
тельно ради сиюминутного оправдания организационно-тактических
мер, которые - по его настоянию — следовало предпринять рево-
люционерам. Тем не менее скрытый посыл ленинских суждений не
ускользнул от ортодоксальных марксистов вроде Плеханова, кото-
рый ухватился за них с намерением опровергнуть. «Спорный вопрос
заключается именно в том, — писал Плеханов, — существует ли та-
кая экономическая необходимость, которая вызывает у пролетариата
“потребность в социализме”, делает его “инстинктивным социали-
стом” и толкает его — даже в том случае, когда он предоставлен “соб-
ственным силам”, — на путь социалистической революции, несмотря
на упорные и беспрерывные усилия буржуазии подчинить его своему
идейному влиянию. Ленин отрицает это вопреки ясно выраженному
мнению всех теоретиков научного социализма. И в этом заключается
его огромная ошибка, его теоретическое грехопадение...»'’ Благодаря
Ленину «большевистский марксизм» на момент прихода партии к
власти сделался крайне непоследовательным. Большая часть партий-
ных вождей, включая и самого Ленина, считали себя последователь-
ными детерминистами, однако их политическая практика во многом
противоречила такому взгляду. И все это подверглось полному пе-
ресмотру, когда политический курс советской власти потребовал от
преемника Ленина корректировки доктринальных установок.
Еще одна оговорка к марксистскому детерминизму — это пони-
мание исторической причинности как явления вероятностного. Дан-
ный аспект теории почти полностью игнорировался, что прискорбно,
поскольку он чрезвычайно интересен. Сущность упомянутого пред-
ставления о вероятности заключается в том, что, признавая свобод-
ный характер за индивидуальными поступками и историческими
случайностями, адепты марксизма все же настаивают на том, что
общая равнодействующая всей совокупности событий (после того
как все возможности проявились, а противоположные величины
взаимоуничтожились) регулируется экономическими факторами и
базовой социальной структурой. Как выразился Энгельс в 1890 г.:
«История делается таким образом, что конечный результат всег-
да получается от столкновений множества отдельных воль, причем
47
каждая из этих воль становится тем, что она есть, опять-таки благо-
даря массе особых жизненных обстоятельств. Таким образом, имеет-
ся бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная
группа параллелограммов сил, из этого перекрещивания выходит
одна равнодействующая — историческое событие. Этот результат
можно опять-таки рассматривать как продукт одной силы, действу-
ющей как целое, бессознательно и безвольно. Ведь то, чего хочет
один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в
конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел.
Таким образом, история, как она шла до сих пор, протекает подобно
природному процессу»5.
Формулировка Энгельса прозвучала бы еще ясней, воспользуйся
мы более современной терминологией, но смысл всего высказыва-
ния, кажется, сомнений не оставляет. То, что хотел выразить автор,
относится к статистической природе законов социальной причинно-
сти. В каждом отдельном случае причинные факторы не действуют с
неизбежностью - на самом деле там может проявиться либо случай-
ность, либо свободная воля. Базисные экономические и социальные
факторы действуют как вероятностные, а решающее значение они об-
ретают по мере того, как накапливается большое число индивидуаль-
ных случаев. В качестве понятных, хотя и ужасных, примеров можно
взять самоубийства или гибель людей в дорожно-транспортных про-
исшествиях: частота такого рода несчастных случаев по всей стране
за год может быть довольно точно предсказана на основе предшеству-
ющего опыта. Помимо определенных, относительно узких пределов
колебаний, показатель подобных событий является неизбежным
следствием всей совокупности социальных обстоятельств. С другой
стороны, за исключением обстоятельств, когда речь идет о явной па-
тологии, никто не в состоянии предвидеть судьбу какого бы то ни
было конкретного человека. Статистический закон, действуя толь-
ко как вероятность, не определяет частные случаи, но может стать
практической достоверностью для общества в целом. Если сравнить
с такими физическими понятиями как неопределенность и простая
статистическая закономерность в поведении атомных частиц, то ана-
логия будет самая прямая.
Еще один смысл высказывания Энгельса можно выявить, если
обратиться к бытующему в современной психологии понятию
бессознательной мотивации. Хотя Энгельса вряд ли назовешь
предшественником Фрейда, чей перечень базовых человеческих по-
буждений выглядит совершенно иначе, сама идея, что людьми могут
управлять силы, которые они не осознают, точно соответствует те-
зису Энгельса относительно «исследования движущих сил, стоящих
за побуждениями исторических деятелей, — осознано ли это или,
48
как бывает очень часто, не осознано»6. Согласно данному подходу,
то, чего люди хотят, обусловлено социальными обстоятельствами
и в подавляющем большинстве случаев этими обстоятельствами
регулируется. Сочетание концепций бессознательной мотивации и
статистической причинности объясняет, каким образом действует
исторический детерминизм, несмотря на повсеместность случайно-
сти и проявление индивидуальной воли.
Такая постановка вопроса, однако же, не годится для сталинист-
ского волюнтаризма. Что происходит с детерминизмом в тех случаях,
когда ход событий не является результатом множества индивидуаль-
ных воль, а продиктован несколькими или даже всего одной конкрет-
ной волей — как в случае с авторитарным политическим лидером?
Разумеется, возможность такой концентрации принимающей ре-
шения власти, вероятно, можно вновь отнести на счет социальной
структуры, на чем настаивал Плеханов: «Личности <...> могут вли-
ять на судьбу общества. Иногда их влияние бывает даже очень значи-
тельно, но как самая возможность подобного влияния, так и размеры
его определяются организацией общества, соотношением его сил»7.
Однако это всего лишь означает, что данный набор обстоятельств
может быть фактором неопределенности для конкретного общества
в конкретное время.
Вкупе с неопределенностью индивидуального действия концеп-
ция взаимовлияния базиса и надстройки позволяет описать в этих
категориях любой вид социальной структуры. Надстройка может
влиять на базис; действие надстройки при определенных обстоятель-
ствах может направляться одним или несколькими индивидуумами;
действия этих индивидуумов не являются жестко предопределенны-
ми. Здесь открывается путь к признанию неопределенности развития
общества, неопределенности, возможно, чреватой серьезными по-
следствиями, — в зависимости от власти и положения, занимаемого
индивидуумами внутри политической надстройки. Таким образом,
из марксистских посылок можно вывести теорию решающей роли
политических форм.
Третьим важным уточнением к марксову детерминизму являет-
ся подчеркивавшееся Энгельсом представление о революции как о
«прыжке к свободе». Одной из черт бесклассового социалистическо-
го общества, которое призвана установить пролетарская революция,
является избавление человечества от определяющего влияния эконо-
мических факторов. Согласно Энгельсу, «то объединение людей в об-
щество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше
природой и историей, становится теперь их собственным свободным
делом... И только с этого момента люди начнут вполне сознательно
сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движе-
49
ние общественные причины будут иметь <.„> те следствия, которых
они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости
в царство свободы»8.
В основе этой пылкой надежды лежит убежденность, что контроль
человека над объективными силами истории может быть установлен
ни чем иным как разумом и волей: «Общественные силы, подобно си-
лам природы, действуют слепо, насильственно, разрушительно, пока
мы не познали их и не считаемся с ними. Но раз мы познали их, поня-
ли их действие, направление и влияние, то только от нас самих зави-
сит подчинять их все более и более собственной воле и с их помощью
достигать наших целей»9
Решения, принимаемые людьми и торжествующие таким образом
над объективными общественными процессами, не являются зара-
нее заданными. Это делает возможной ситуацию абсолютно непред-
сказуемого будущего (при условии, что факторы, ограничивающие
результативность человеческой воли, нейтрализованы). Предпола-
гается, что знаний и социалистической экономической организации
достаточно. Если люди понимают причинно-следственные законы
истории, они могут предвидеть результаты своих действий и обеспе-
чивать те из них, которые действительно соответствуют их намере-
ниям (тем самым избавляясь от слепоты досоциалистического хода
истории). Если воли множества соперничающих индивидуумов заме-
няются одной просвещенной социальной волей, действующей в инте-
ресах коллектива, то эффект от взаимной компенсации и усреднения,
характерный для атомизированного общества, будет преодолен, и ве-
роятностные законы детерминации потеряют свою силу.
Казалось бы, на первый взгляд, что новому социальному поряд-
ку не хватает всего ничего до того, чтобы стать раем для свободного
от ограничений человечества, не стесненного ни природой, ни авто-
ритетом общества. Однако марксистская концепция пренебрегает
ключевым вопросом о решающей роли политической власти и ее ин-
ститутов. Кто анализирует, кто планирует, чья воля осуществляется?
Русская революция породила политические институты, решившие
этот вопрос весьма определенно: диктатура того, кто планирует, и
кто, по сути дела, вообще не отвечает перед обществом, подчиняя все
население личной воле по любому поводу, какой сочтет нужным.
Свобода по Энгельсу, понимаемая как свобода общественного ор-
ганизма нарушать экономическую необходимость или изменять ее
направленность, была в значительной степени достигнута в СССР.
Направляемое диктаторским планированием, развитие советской
экономики было относительно свободно от действий тех сил, ко-
торые статистически обусловлены решениями множества индиви-
дуумов. Предпочтения этого множества мало (если вообще об этом
50
можно говорить) влияли на решения, принимаемые верховной
властью, вот тут уж точно детерминизм уступал дорогу свободной
воле. Свобода выбора для лидеров означает необходимость — поли-
тическую вынужденность для гражданского населения. Таким обра-
зом, игнорирование факторов экономической необходимости чревато
тоталитаризмом.
Точно так же общество, где нет тоталитарного контроля, где ре-
шения принимаются независимо множеством индивидуумов, будет
оставаться так или иначе во власти безличных исторических про-
цессов, которые статистически закономерно обусловливают равно-
действующую в поведении населения. Каждый индивид свободен,
но все вместе они подчиняются давлению социально-экономических
обстоятельств, которые и определяют их вероятностную массовую
реакцию. Если опрос общественного мнения построен на правиль-
ной выборке в несколько тысяч людей, то можно с высокой степенью
точности в масштабах всего государства предсказать ответ всего на-
селения на любой вопрос. Свобода индивидов означает, что общество
будет моделироваться безличными силами, вне контроля со стороны
какого-либо индивида.
Существует, конечно, и промежуточный вариант, хотя проро-
ки марксизма никогда его не изучали. Демократическому обществу
нет нужды скатываться к безвластной анархии. Оно способно иметь
(ив определенной мере имеет) власть, которая представляет коллек-
тивную волю: действует в том или ином направлении, берет на себя
ответственность, обеспечивает управление, является демиургом со-
бытий. Однако, чтобы такие действия были эффективны без тота-
литарной власти, руководство должно иметь надежные сведения об
объективных силах, действующих в обществе, — чтобы можно было
вмешаться должным образом и получить желаемые результаты.
Основной парадокс заключается в том, что противостоящие друг
другу тоталитарные и демократические общества Востока и Запада
были привязаны каждое к своей исторической концепции, которая
имела смысл только для одной из сторон. Диктаторский Советский
Союз сохранял верность формулам детерминистской философии, в
то время как весь его политический опыт был связан с самым что ни
на есть выраженным волюнтаризмом. А западная демократия доро-
жит иллюзиями свободы воли, в то время как главное достоинство ее
системы гарантирует, что безличные силы будут иметь преобладаю-
щее влияние на будущее развитие общества. Сторонники индивиду-
альных свобод, отгораживавшиеся от исторического детерминизма
за его отрицание человеческой свободы, были столь же нелогичны,
как и советские официальные лица, обличавшие «буржуазный иде-
ализм» как угрозу власти коммунистической партии. Ни одна из
51
сторон не смогла противостоять реальному историческому вызову:
найти для общества способы разумно планировать будущее и при
этом сохранять свободу для всех индивидов.
Примечания
1 Энгельс Ф. Письмо Йозефу Блоху. 21-22 сент. 1890 г. // Маркс К., Эн-
гельс Ф. Соч. Т. 37. С. 396.
2Там же. Энгельс Ф. Письмо Конраду Шмидту. 27 окт. 1980 г. // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 416-417, 420-421.
3 Ленин В. И. Что делать? //Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 127.
4 Плеханов Г. В. Рабочий класс и социал-демократическая интеллиген-
ция // Плеханов Г. В. Сочинения. Т. ХШ. М. — Л., 1926. С. 131.
’Энгельс Ф. Письмо Йозефу Блоху. 21-22 сент. 1890 г. С. 395-396.
6 Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой филосо-
фии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 307.
’Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории // Плеханов Г. В.
Избранные философские произведения. М., 1956. Т. 2. С. 22.
8 Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. Т. 20.
С. 295.
9Там же. С. 290.
нгоч.’г
lr'
г
Глава 3. ЛЕНИН КАК РУССКИЙ РЕВОЛЮЦИОНЕР*
-.1
В какой мере Ленин, большевистское движение и советская власть
воплощали собой философию марксизма? Или, напротив, до какой
степени все они являлись продуктом русской истории? Можно дока-
зать, что Ленин радикально трансформировал марксистское учение
(и с точки зрения содержания, и с точки зрения самого духа) в соот-
ветствии с идеями, которых придерживались его предшественники,
русские революционеры. Несмотря на марксистский лексикон боль-
шевиков, русскую революцию произвели согласно русским представ-
лениям и пришли к русскому, по сути, результату — вопреки всем
уловкам терминологии. Это была революция не Маркса, а Ленина.
Ленин, конечно, был марксистом — горячим приверженцем и спо-
собным учеником. Он непосредственно и буквально во всем объеме
усвоил марксистскую доктрину, сделав ее основой своей интеллекту-
альной деятельности и используя как оружие, к которому он обычно
прибегал в своем революционном дискурсе. Тем не менее гораздо лег-
че найти примеры расхождения Ленина с Марксом, нежели указать, в
чем он полностью остался верен духу его учения.
Сегодня, по прошествии времени, мы видим, что между Марксом
и революционным сознанием русских не существовало никаких пре-
град — он ведь был с жаром воспринят революционной интеллиген-
цией. И для Маркса, и для Ленина революция означала социализм
(как его ни определяй), а он был навеян радикальным неприятием
буржуазного мира. Оба считали, что революция будет всемирной,
насильственной и тотальной. Так или иначе, она с необходимостью
должна произойти — хотя здесь, в зависимости от трактовки «не-
обходимости», уже появляется глубокое расхождение. Для русских
социалистическая революция была нравственной необходимостью,
происходящей ради достижения лучшей жизни. Для Маркса это тоже
справедливо, но важнее было нечто другое: научная необходимость,
неизбежный результат неотвратимого действия законов природы.
* В основу данной главы положено мое эссе «Lenin and the Russian Revo-
lutionary Tradition» (Russian Thought and Politics. Harvard Slavic Studies.
Vol. 4 / G. Fischer, M. Malia, H. MacLean (eds.). The Hague: Mouton, 1957).
53
Порой Ленин следовал за Марксом вопреки остальным русским
революционерам. Так, он громко отвергал некоторые традицион-
ные для России идеи, в частности индивидуальный террор и пред-
ставление о крестьянской общине как предтече социализма. И в его
интернационализме, по крайней мере до Первой мировой войны, не
ощущалось русского мессианства: «темный народ» вряд ли являл
собой ту очищенную глину, из которой, как предполагалось, следо-
вало лепить строителя социализма. Тем не менее, когда изучаешь ле-
нинские работы, в каждом повороте его мысли видишь воздействие
российских обстоятельств. Все это естественно, но хотя и объясняет
отход Ленина от сформулированной Марксом программы, однако не
может его оправдать. Недаром Маркс увязывал свой социализм с до-
стижением уровня буржуазной цивилизации.
В этом кроется теоретический тупик для русских марксистов, ко-
торые в данном случае были большими марксистами, чем Маркс. Фе-
одализм, капитализм, социализм — вот последовательность, которую
они считали жестко установленной: inferno, purgatorio, paradiso *, так
сказать, незыблемый божественный порядок вещей. Как тогда бо-
роться за пролетарскую революцию, если судьба следующего поко-
ления будет связана с капиталистами? Как быть и революционером,
и марксистом в России?
Решение Ленина, как и Троцкого и радикальных марксистов в це-
лом, основывалось на теоретической уловке, состоящей в том, чтобы
оправдать и в то же время завуалировать намерение полностью из-
бегнуть капиталистической стадии развития. Для Троцкого это была
идея «перманентной революции», где deus «мировой революции»
должен был появиться ex machina и спасти положение пролетариев
Московии. Ленин был менее последователен в своем уходе от указан-
ной дилеммы. В 1917 г. он был вынужден целиком (за исключением
названия) принять тезис Троцкого — с его призывом к активным дей-
ствиям и уверенностью, что трудящиеся Европы придут на помощь
русской революции. Однако ранее, да и после революции тоже, Ленин
рассчитывал, что именно крестьянство будет тем классом, который
поддержит революционный натиск. Вопреки суровой ортодоксаль-
ной критике, исходившей от сторонников Плеханова, оба вышеназ-
ванных соображения опирались на бытовавшую в России двуединую
веру: в крестьянина как в природного революционера (если пра-
вильно его сориентировать) и в способность России спровоцировать
за границей новый взрыв, к которому иностранцы сами никогда бы
не пришли, не будь славянского воодушевляющего импульса. Вера
большевиков в свою способность вызвать за рубежом спасительный
*Ад, чистилище, рай (прим, пер.)
54
отклик поразительна с любой рациональной точки зрения, не говоря
уж об историческом материализме. Крайнего выражения описанный
подход достиг у левых коммунистов в 1918 г. — там было больше от
Достоевского, чем от Маркса.
Несмотря на все это, для Ленина поддержка крестьян и евро-
пейцев была делом второстепенным. Главной силой являлось ре-
волюционное движение как таковое, сознательная организация
пролетариата. При отсутствии эффективного революционного дви-
жения с участием среднего класса именно эта группировка призвана
была осуществлять революцию: буржуазную революцию, совершен-
ную пролетариатом, социалистическое управление без социализма и
даже без его материальных предпосылок. Взять власть, а затем начать
«построение социализма» при помощи правительственного декре-
та — вот что брезжило в сером послереволюционном рассвете. Царь
Петр, называвший себя Великим, чувствовал бы себя здесь как дома.
Большевистское сознание с его догматизмом производит оттал-
кивающее впечатление — по крайней мере на необращенного. Ленин
выражал свою нетерпимость очень откровенно: «Вопрос стоит толь-
ко так: буржуазная или социалистическая идеология. Середины тут
нет... Поэтому всякое умаление социалистической идеологии, всякое
отстранение от нее означает тем самым усиление идеологии буржуаз-
ной»1. Истина постигается интуитивно, а революционеры убеждают
себя, что обладают исключительным правом на нее. Они озабочены
сохранением ее чистоты, но тем не менее черпают из нее огромную
уверенность в себе. Поэтому выражать сомнение в этой вере становит-
ся преступным. «Неверие в силы и способности нашей революции»,
утверждал Сталин в 1924 г., коренится в «теории “перманентной ре-
волюции” Троцкого», которая представляет собой не что иное как
2
«разновидность меньшевизма» .
Нетерпимость Ленина усиливало понимание им роли теории. Эта
роль была решающей: от правильной идеологии зависело все буду-
щее революции. В случае неудачи с распространением социалисти-
ческой доктрины в ее первозданном виде рабочий класс подпадет под
Духовное влияние буржуазии, и дело революции будет проиграно.
Явно немарксистский смысл приведенного высказывания состоит
в том, что идеи определяют ход истории. Не удивительно поэтому,
что Ленин был так озабочен поддержанием того, что он считал орто-
доксальным марксизмом: «В этой философии марксизма, вылитой из
одного куска стали, нельзя вынуть ни одной основной посылки, ни
одной существенной части, не отходя от объективной истины, не па-
Дая в объятия буржуазно-реакционной лжи»3
Но эхом отзывается прошлое, и до чего же это по-русски — воспри-
Нять на Западе некую доктрину даже более буквально, чем ее пони-
55
мал сам автор! Со своей стороны, Маркс считал, что молодые русские
аристократы «гонятся всегда за самым крайним, что дает Запад. Это
не мешает тем же русским, с поступлением на государственную служ-
бу, делаться негодяями»4. Красноречивый пример такого радикально-
го русского западничества дает нам Н. В. Буташевич-Петрашевский
(известный тем, что в 1848 г. его кружок, в который входил молодой
Достоевский, был арестован): «Наука общественная на Западе нам
сказала свое последнее слово, дала нам те формулы, в которых долж-
но совершиться окончательное развитие человечества... Гений Фурье
освободил нас <...> дал нам подлинное учение»5. Однако в самой по-
пытке столь ревностно следовать некоей идее уже заложена возмож-
ность исказить ее и предать суть. Ленин был искренне убежден, что
нет на свете лучшего марксиста, чем он, - уверенность, которая пре-
дельно облегчила ему переодевание доктрины в новые одежды, дабы
скрыть свои исходные посылки, которые были полностью чужды ей.
Для большинства русских революционеров революция была само-
целью. Не просто инструментом борьбы, но абсолютной ценностью,
неким общественным очищением, доставляющим радость уже самой
возможностью наблюдать его. Рассматривать любое другое решение,
кроме тотального переворота, было безнравственно. Именно здесь
коренится отвращение большевиков к «оппортунизму». Александр
Герцен однажды сказал о «реформаторах», прежде чем сам стал од-
ним из них: «...они, собственно, наводят только понтоны, по которым
увлеченные ими народы переходят с одного берега на другой. Для
них нет среды лучше, как конституционное сумрачное ни то ни се»6.
Для русского сознания революция пришла не просто по велению
богини исторического материализма — на деле ведь не было истин-
ной веры в него. В своей работе «Что делать?» Ленин находил со-
вершенно естественным доказывать (в том знаменитом месте, где
говорится о тред-юнионистском сознании), что внутренний меха-
низм исторического материализма (та «стихийность», которую он
считал столь отвратительной) может — если пустить все на волю
волн, — предотвратить революцию, а не привести к ней7. Он следо-
вал за нигилистом Петром Ткачевым, который писал: «Мы не можем
ждать... Мы утверждаем, что революция в России настоятельно необ-
ходима и необходима именно в настоящее время... Теперь или очень
нескоро, быть может, никогда!» В другой связи Ткачев предостерегал:
«Революционер не подготовляет, а “делает” революцию. Делайте же
ее! Делайте скорее! Всякая нерешительность, всякая проволочка —
преступны»8. А что говорил Ленин в октябре 1917 г.? «Большевики
<...> должны взять власть тотчас... Медлить — преступление. Ибо
мое крайнее убеждение, что если мы будем “ждать” съезда Советов и
упустим момент теперь, мы губим революцию»’.
56
Эмоциональная мощь идеи «революции» — одно из непреходя-
щих явлений русской традиции. Этот первозданный анархизм не
удовольствуется ничем, кроме полного разрушения всякой власти
(«Государство и революция» Ленина читается местами как сочинение
в духе Бакунина), и цена здесь не имеет значения, хотя бы это была
власть худшая, нежели та, что уничтожена. «Отрицание — мой бог»,
восклицал радикальный литератор Виссарион Белинский10. Все со-
средоточивалось на акте восстания — этом эсхатологическом рывке
к Граду Божию. Все Благо, все ценности тускнели перед этим. И ни-
какая человеческая деятельность не могла иметь самостоятельного
значения вне вклада в эту политическую драму Спасения. В этом
исходная посылка философии «гражданского искусства». Ни один
сколько-нибудь возможный вклад в достижение этой цели, даже со
стороны искусства, не должен был остаться без внимания, не должен
был пропасть втуне для общего дела, поскольку результат оставался
негарантированным: или сейчас, или никогда. Все должно было ре-
шить политическое действие. Это — «обусловленный» детерминизм,
тот тип, который полностью чужд Марксу.
Ленин, и это нужно твердо сказать, был именно практиком револю-
ции. Теория служила не более чем средством, подчинявшимся дости-
жению цели, в свою очередь завещанной Ленину русской традицией.
Естественно поэтому, что мысли о революции сосредоточивались у
него преимущественно на тактике — скорее как, нежели почему. И это
как он выразил прежде всего в своей концепции партии.
Партия была сердцевиной большевизма, незаменимым инстру-
ментом революции. Это означало, по Ленину, военную дисциплину
в элитарном корпусе профессиональных революционеров. На самом
деле перед нами какой-то и не русский, и не марксистский, а стран-
ным образом прусский (по его склонности к дисциплине) почитатель
Клаузевица. (Возможно, на воспитание Ленина повлияли поволж-
ские немцы.) Отсутствие упомянутой партии сводило, по его мне-
нию, на нет почти всякую возможность — как для интеллигенции, так
и для рабочих — естественным путем сделаться настоящими револю-
ционерами: иначе рабочие превратятся в тред-юнионистов, а интел-
лектуалы растратят себя в пустых пререканиях «кружковцев».
То «нерусское», чем отличалась ленинская партия, было специ-
ально скроено в ней, дабы компенсировать весьма и весьма русский
недостаток — в смысле организационных способностей и самодис-
циплины. В этом, без сомнения, секрет определенной большевист-
ской привлекательности, а равно и разгадка успешного партийного
Руководства. Такая партия должна была обеспечить и интеллектуа-
лам, и массам то, что им требовалось для успешного осуществления
Революции: единство, дееспособность, волю и надежного проводника
57
правильной теории. Такая партия должна была обеспечить основные
средства достижения цели, которую она одна могла гарантировать:
успех свершения революции. «У пролетариата нет иного оружия в
борьбе за власть, кроме организации, — писал Ленин. — Пролетариат
может стать и неизбежно станет непобедимой силой лишь благодаря
тому, что идейное объединение его принципами марксизма закрепля-
ется материальным единством организации, сплачивающей миллио-
ны трудящихся в армию рабочего класса»11.
В основе ленинской концепции партии лежали определенные до-
пущения, составившие реальный фундамент его философии. Не мо-
жет быть революции без партии, без хорошего лидера и без верной
теории. Массы, предоставленные сами себе, никогда не сделаются
революционной силой. Западные марксисты и большинство лидеров
русской социал-демократии в ужасе отшатывались от диктаторско-
го «бланкизма», который им слышался в ленинских фразах. В гла-
зах европейца, фабрика порождала революцию; в глазах русского,
она грозила задушить ее. Революция, по мысли Ленина, должна быть
привнесена в массы группой самоотверженных и вдохновенных ин-
теллектуалов. Народники могли бы сказать то же самое. И никакой
классовой основой не объяснить бунт этих ощущающих вину перед
народом аристократов: приверженность революции проистекает из
акта сугубо нравственного самоотречения.
Ленинская тенденция к правке Маркса последовательна и оче-
видна. Общее, естественное, экономическое, массовое вытеснено
индивидуальным, нравственным, политическим, своевольным. Эко-
номические условия и массовые движения перестают быть решаю-
щими. Словом, революция есть результирующая морали, воли и
силы. В этом суть русской философии истории.
Взгляд на историю, разделявшийся большинством русских рево-
люционеров XIX в., хотя и не часто выражался в систематизирован-
ном виде, был по сути своей твердым и последовательным. В основе
представлений этой школы «русского субъективизма» лежали неко-
торые идеи в отношении природы общества, впервые ясно сформу-
лированные Петром Чаадаевым. Чаадаев постулировал связь между
иерархией и процессом: «Массы подчиняются известным силам, стоя-
щим у вершин общества. Непосредственно они не размышляют. Сре-
ди них имеется известное число мыслителей, которые за них думают,
которые дают толчок коллективному сознанию нации и приводят ее
в движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть
чувствует, в итоге же получается общее движение»12. Присущая Рос-
сии слабость, унаследованная от ее нецивилизованного прошлого,
состоит в едва ли не полном отсутствии таких творческих мыслите-
лей — вся инициатива была сконцентрирована в государстве: «Самой
58
глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие
свободного почина в нашем социальном развитии»13. Герцен, не-
смотря на свой революционный пыл, также считал массы в общем и
целом пассивными, зависящими от «...откровения, <...> апостолов,
людей, у которых вера, воля, убеждения и сила совпадают воедино»14.
Публицист, придерживавшийся радикальных взглядов, Николай
Чернышевский выражал сходную точку зрения, когда говорил о ред-
ких людях с врожденным интеллектом: «Они — главный источник
энергии... Знания — это та важнейшая энергия, которой политика,
промышленность и все в человеческой жизни подчиняется»15. Массы
были типичной tabula rasa, считались инертными, но восприимчивы-
ми ко всему, что неистовые лидеры могли начертать на чистой доске.
При таких допущениях на государство и реализуемую им поли-
тику ложилась основная ответственность за историческое развитие
России. Чаадаев призывал: «Стоит лишь какой-нибудь властной воле
высказаться среди нас — и все мнения стушевываются, все верования
покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предло-
жена им»16. Прославление Петра Великого было неизбежно, и в этом
Чаадаев усмотрел курьезную, но устойчивую традицию русской по-
литической мысли: мечту о царе-революционере.
От представления об обществе, особенно русском обществе, как
о бестолковом стаде, находящем верное направление только тогда,
когда вдохновенные пастыри берутся командовать им, естественно
было — в открывшейся перспективе настоящей революционной ак-
тивности, — перейти к теории элиты. Герцен говорил: «Массы желают
социального правительства, которое бы управляло ими для них, а не
против них, как теперешнее. Управляться самим — им и в голову не
приходит»17. Для Петра Лаврова существовал «критически мысля-
щий индивидуум», без целенаправленных усилий которого никако-
му прогрессу не справиться с болотом социальной несправедливости.
«Пора бессознательных страданий и мечтаний прошла, — писал он
в своих “Исторических письмах” — Настала пора спокойных, созна-
тельных работников». Связать последних с массами призвана была
партия: «Зерно ее — небольшое число выработанных, обдуманных
энергических людей, для которых критическая мысль нераздельна от
дела»18. Сам Ленин не мог бы требовать большего.
Безусловно, своими явно русскими постулатами Ленин под фла-
гом научной необходимости стремился изменить революционную
стратегию. Но он преуспел в этом не больше, чем некоторые из его
предшественников. Так, Чернышевский пытался подобным же обра-
зом приспособиться к материалистической моде своего времени, но
Не мог обойтись без крайне решительных независимых лидеров, или
«сильных личностей, которые характером своей деятельности дают
59
тот или другой характер неизменному направлению событий <...> и
сообщают своею преобладающею силою правильность хаотическому
волнению сил, приводящих в движение массы»19. Здесь, как и в слу-
чае с Лениным, предопределенность имела своим парадоксальным
следствием стимулирование чувства индивидуальной ответственно-
сти и деятельного начала.
Плеханов в работе, представляющей, быть может, наиболее про-
думанную защиту исторического материализма (не отменяющего
собственных постулатов автора), вынужден был в значительной
степени пойти на поводу у волюнтаристской склонности русских.
Лучшим ответом стало его указание на то, что пределы возможного
индивидуального влияния — наподобие влияния мадам Помпадур в
эпоху Людовика XIV — сами по себе обусловлены характером обще-
ственной системы и потому могут варьироваться20. Вероятно, можно
сказать, что историческому развитию российского общества, каким
оно виделось русским, было определено быть неопределенным.
Там, где незначительное меньшинство просвещенных индиви-
дуумов держит в своих руках будущее, необходимо понять мотивы
желанного для них действия. Однако даже в этом случае русские не
признавали детерминизма. Единственным побуждением к выполне-
нию решительным меньшинством его исторической роли считался
нравственный долг перед революцией, продиктованный совестью
и знанием. Для народника Николая Михайловского свобода нрав-
ственного самоотвержения была настолько жизненно важной, что
при случае требовала даже борьбы с «объективной» необходимо-
стью21. Принцип движения «против течения» — заметная особенность
большевизма, бросающаяся в глаза на протяжении всей его истории.
Как заявлял Сталин: «Нет таких крепостей, которые большевики не
могли бы взять»22. «Народная воля» могла требовать от своих чле-
нов: «Обещайте отдать все духовные силы свои на дело революции
<...> Отдайте всего себя тайному обществу»23. Для тех, кто обладал
соответствующим уровнем сознания, стать революционером было
моральной обязанностью. Этот постулат, в том виде, в каком он изла-
гался у Чернышевского, похоже, произвел неизгладимое впечатление
на молодого Ленина24.
Революция привлекала своих приверженцев как этическая цель,
как благо в чистом виде. Старый строй болен, он умирает — так дра-
матически описывал ситуацию Герцен. Революция и только револю-
ция, принесет свежесть, обновление, новую жизнь25. Для Бакунина
разрушительный импульс есть импульс созидательный: грифельная
доска должна быть вытерта дочиста, отвратительные наросты про-
шлого должны быть удалены. Изначальный радикализм держал в
узде русское революционное движение: система должна уйти! Пой-
60
ти на меньшее чем радикальное решение вопроса, означало предать
революцию. «Всякая политическая революция, не ставящая себе не-
медленной и прямой целью экономическое равенство, — писал Баку-
нин, — является, с точки зрения народных интересов и прав, ни чем
иным как лицемерной и замаскированной реакцией»26.
Удивительно, насколько редко утилитарные соображения фи-
гурируют в размышлениях этих людей, которые были прежде всего
профессиональными социалистами. Некоторые из них приветство-
вали экономический прогресс как шаг, предваряющий установление
нового этического порядка. Это справедливо для людей типа Чер-
нышевского и более ортодоксальных марксистов, которые старались
сделать свое сознание материалистическим. Для других индивидуу-
мов экономический прогресс казался в высшей степени подозритель-
ным: так, Ткачев, Ленин и народники — все боялись, что российский
революционный потенциал может быть растрачен на реформы или
индустриализацию. Сила России — по легенде, восходящей к Чаадае-
ву и Герцену, — в ее страшной отсталости, в том, что'она не знает успе-
хов в прошлом. России нечего терять, кроме своих цепей.
Характер ожидаемой русской революции логически вытекал из тех
эмоций, в которые была облачена революционная идея. Европейских
шагов следовало избегать; буржуазный строй являл собой пропасть
разложения, в которую Россия не должна сорваться — и сможет не
сорваться, если в своем восхождении к общественному совершенству
будет руководствоваться славянскими инстинктами. Парламенты,
конституции, целый спектр либеральных политических ценностей
вынуждены были в России бороться с упорным предубеждением про-
тив всего, что казалось проявлением буржуазного общества. Спраши-
вается, как же тогда марксизм, предсказывавший успех того самого
капитализма, который вызывал столь сильное отторжение, — сумел
сделаться настолько привлекательным для русской интеллигенции?
То была очарованность издалека: Россия смогла переступить через
свой страх перед капитализмом и принять буржуазный строй — в
уверенности, что имущий класс, использовав его поначалу, можно
выбросить затем на свалку истории. Как бы то ни было, ослабление
Пут [самодержавия] позволило чудовищу капитализма воспрять, а
революционерам одержать верх, заняв вскоре решающие позиции у
Кормила государственной власти. В этом и состоял ленинский план.
Ленин был русским революционером до мозга костей, хотя марк-
сизм не сходил у него с языка. Главные исходные посылки револю-
ционеров — предшественников Ленина разделялись и им самим.
Не погрешив против истины, их можно было бы обобщить, следую-
щим образом: история творится идеями, моральными идеями. Идеи
Действенны, когда притягивают к себе добровольное служение про-
61
свещенных индивидов. Нравственное решение и преданность борьбе
имеют ключевое значение. Целью является исторический Армагед-
дон, революция, когда силы Добра ведут свои шеренги в бой против
сил Зла — в решающем сражении за государственную власть. После
этого воцарится блаженный мир социализма.
Религиозное влияние в этой революционной схеме очевидно.
Его разделяет любой апокалиптического склада радикализм, вклю-
чая и марксизм. Дополнением данной доктрины является квази-
религиозная психология русских революционеров, столь часто
описывавшаяся в ее характерных проявлениях вины, искупления,
мученичества, фанатизма и даже аскетизма. Ленинские стандартные
требования к члену социал-демократической партии соответствова-
ли критериям, которые в стародавние времена и в ином обличье были
основой для отбора священников.
Остается отыскать причины исторических побуждений русских
революционеров, попытаться, так сказать, детерминистски объяс-
нить популярность недетерминистской философии. Задача не труд-
ная. Русские мыслители XIX в., безусловно, не отказывали себе в
удовольствии высказаться об обществе, в котором жили. В России
идеи, лидеры, воля, сила, власть действительно решали все или же
гораздо больше значили (по сравнению с совокупностью социаль-
ных факторов), чем это наблюдалось в сложных обществах Западной
Европы. Гипертрофия государства, а также эффективность власти и
насилия заметно присутствуют при почти любом изложении россий-
ской истории.
Здесь можно было бы плодотворно развить мысль, что детермини-
рованность и недетерминированность сами по себе суть производные
от структуры общества. Чем более сложной, децентрализованной или
индивидуалистичной является данная общественная система, тем в
меньшей степени развитие ее как целого зависит от индивидуальных
воль и дискретных центров власти. Справедливо и обратное: чем ме-
нее сложно или более автократично данное общество, чем в большей
степени там политическая власть подавляет организованную обще-
ственную жизнь, тем больше определенные индивидуальные воли и
решения могут воздействовать на ход событий. Вывод парадоксален:
вопреки тому, как осмысляет себя каждая из сторон, демократия су-
ществует там, где действует детерминизм, а тоталитаризм — там, где
применяется философия волюнтаризма.
Из этого следует, что философия русского субъективизма была
точным отражением того, как шло развитие России и во что ему
предстояло вылиться. Позиция критически мыслящих личностей,
берущих на себя задачу подталкивания революции, была букваль-
ным описанием поведения русской интеллигенции. Народные мас-
62
сы на деле были пассивными и отсталыми; при всей способности на
вспышку насилия, у них полностью отсутствовали организующее на-
чало и стойкость. Совершенно естественно было сделать вывод, что
революция — единственный способ преодолеть препятствие в лице
средневековой монархии, которая упорствовала в неприятии всего
передового, и что единственным способом добиться успеха в борь-
бе было противопоставить ей превосходящую силу, превосходящее
руководство и превосходящую организацию. Ленин был прав, ког-
да видоизменил свой марксизм, приспосабливая его к российским
обстоятельствам; по крайней мере его концепции смогли получить
убедительное подтверждение (хоть он, как интеллектуал, и не был
честен перед самим собой). Без сомнения, справедливо считать, что,
если предоставить рабочий класс самому себе, он не станет револю-
ционным. У нас есть пример Западной Европы и Америки. Маркс в
отношении этого прогноза ошибался, а Ленин был прав — прав в той
степени, в какой переставал быть марксистом.
Может ли набор теоретических построений вроде упомянутого во-
люнтаризма русских революционеров, иметь влияние на общество?
Более автократичные общества, такие как дореволюционная Россия,
легче поддаются воздействию подобных идей — если те олицетворя-
ются решительными личностями. В российском случае, по крайней
мере, автократическая политическая реальность постоянно вызыва-
ла к жизни исторические доктрины, поощрявшие индивидуальную
волю, индивидуальную власть и индивидуальные идеи. Ленинская
концепция организации была просто наиболее качественным про-
дуктом среди этих доктрин. В свою очередь, волюнтаристская фило-
софия напрямую нацеливала на захват власти и установление новой
автократии. Взаимоусиление между автократическим обществом и
волюнтаристской философией действительно имело место: совет-
ская власть была столь же могущественной, как и ее предшествен-
ница (если не сказать более); а пышная марксистская фразеология
потеряла в ходе переосмысления большую часть своего детерминист-
ского запала.
Своего апогея это развитие достигло в сталинскую эпоху, когда
с теоретическим наследием обходились уже совершенно свободно.
Те стороны марксизма, которые Ленин стремился приспособить к
своей русской натуре, теперь были отброшены за ненадобностью. Го-
сударство открыто провозглашалось движущей силой общественных
Изменений, и воодушевленные должным образом лидеры в критиче-
ские моменты принимали на себя руководство, поворачивая ход исто-
рии в нужном направлении. «Никогда прежде в истории, — заявлял
Штатный сталинский теолог, — ни одна партия или государство не
Играли <...> столь великой и решающей роли в развитии производи-
63
тельных сил, как та, которую сыграли наша партия и наше советское
социалистическое государство»27 Все это абсолютно верно. Совет-
скую историю и впрямь сотворили ее лидеры и власть государства.
Приведенное высказывание полностью соответствует глубинным го-
сударственническим основам российского общества и волюнтарист-
ской философии русских революционеров
г
Примечания
’ Ленин В. И. Что делать? // Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 39-40.
2 Сталин И. В. Октябрьская революция и тактика русских коммунистов //
Сталин И. В. Соч. Т. 6. С. 378-379.
3Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм // ПСС. Т. 18. С.346.
4 Письмо Людвигу Кугельману. 12 окт. 1868 г. // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Изд. Т. 32. С. 472.
5Цит. по кн.: Дело Петрашевского. М. — Л., 1937-1951. Т. 1. С. 522.
6Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах. Т. 6.
М„ 1955. С. 53-54.
7 Ленин В. И. Что делать? С. 40.
8Ткачев П. Н. Из брошюры «Задачи революционной пропаганды в Рос-
сии (Письмо в редакцию журнала “Вперед!”)» // Революционный радика-
лизм в России: век девятнадцатый. М., 1997. С. 332; он же. «Набат» (Про-
грамма журнала). В набат // Там же. С. 345; см.: Karpovich М. Р. N. Tkachev:
A Forerunner of Lenin // Review of Politics. July 1944. Vol. 6. P. 335-349.
9 Ленин В. И. Письмо в ЦК, МК, ПК и членам Советов Питера и Москвы
большевикам // ПСС. Т. 34. С. 340; он же. Кризис назрел // Там же. С. 283.
’“Белинский В. Г. Письмо к Боткину. 8 сент. 1841 г. // Белинский В. Г.
Полное собрание сочинений. Т. XII. М., 1956. С. 70.
11 Ленин В. И. Шаг вперед, два шага назад // ПСС. Т. 8. С. 403-404.
12 Чаадаев П. Я. Философические письма. Письмо первое // Чаадаев П. Я.
Поли. собр. соч. и избр. письма. Т. 1. М., 1991. С. 329.
13 Он же. Апология сумасшедшего // Там же. С. 527.
14 Герцен А. И. Письма из Франции и Италии. Письмо тринадцатое // Гер-
цен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах. Т. 5. С. 208-209.
15 Чернышевский Н. Г. Цит. по: Masaryk Т. G. The Spirit of Russia: Studies in
History, Literature and Philosophy. London/N.Y., 1919. Vol. 2. P. 28.
’“Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего. С. 534.
17 Герцен А. И. С того берега. С. 124.
18Лавров П. Л. Исторические письма. Пг., 1917. С. ИЗ, 119. Термин «ра-
ботник» у автора подразумевает активного участника революционного дви-
жения или профессионального партийного функционера.
’“Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч. СПб., 1905-1906. Т. 3. С. 645. (Кур-
сив мой. — Р. Д.)
20 Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории // Плеханов Г. В.
М„ 1956. Т. 2.
64
21 Mendel A. N. K. Mikhailovsky and His Criticism of Russian Marxism //
American Slavic and East European Review. Oct. 1955. Vol. 14. P. 339.
22 Сталин И. В. О задачах хозяйственников // Сталин И. В. Соч. Т. 13.
С. 41 (Речь на Первой Всесоюзной конференции работников социалистиче-
ской промышленности. 4 февраля 1931 г.).
23 Из требований устава Исполнительного комитета «Народной воли».
См.: Фигнер В. Н. Запечатленный труд. Воспоминания в двух томах. Т. 1. М.,
1964. С. 208.
2 ,1 Haimson L. The Russian Marxists and the Origins of Bolshevism. Cambridge,
1955. P. 102-103.
25 Герцен А. И. Письма из Франции и Италии. С. 205-208.
26 Бакунин М. А. Письма о патриотизме. Письмо второе // Бакунин М.
Избранные сочинения. Т. IV. П. М., 1920. С. 82.
27 Yudin Р. Е The Prime Source of the Development of Soviet Society. Moscow,
1950. P. 21. Подробнее о пересмотре роли государства см. далее, гл. 5.
.л и ю
•V |
I
к
V' г,
<1
г
Глава 4. БОЛЬШЕВИКИ Й ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ*
Существует общепринятый исторический консенсус относитель-
но природы русской интеллигенции и той особой роли, которую она
сыграла в приближении революции. В XIX в., в условиях самодержа-
вия и классовых предубеждений русский интеллигент, как правило,
был далек от практической деятельности, сосредоточен на той или
иной абстрактной теории и морально отчужден. Такое противодей-
ствие отражало преждевременность вестернизации русского высшего
класса, которая контрастировала с удручающей отсталостью государ-
ственного устройства и экономики. Образованным и чувствительным
русским не к чему было приложить себя, кроме как к теории.
Культурный разрыв между этой теоретизирующей элитой и тру-
дящимися массами оставил долгий след. Например, в устойчивом
делении советского народа на рабочих, крестьян и «трудовую интел-
лигенцию», а также в том удивительном престиже, который имели
академические занятия в России. В 1950-е гг. по Москве ходила по-
говорка, ясно выражавшая живучесть такого деления: «Трудящиеся
много работают и мало думают; интеллигенция много думает и мало
работает».
И если некоторые особенности XIX в. сохранили свою актуаль-
ность, то грубое разделение на интеллектуалов и народ уже не годится,
когда речь заходит о революционной и послереволюционной России.
Только в отсталых, застойных и иерархических обществах наблюдает-
ся более или менее однородная интеллигенция, как это было в России
вплоть до середины XIX столетия. После этого, вследствие модерни-
зации и индустриализации, появились серьезные различия между
разными группировками, все еще одинаково называвшимися интел-
лектуалами. Среди них можно выделить «литературную интеллиген-
цию», «техническую интеллигенцию» и «квази-интеллигенцию».
В XIX в. русская интеллигенция по большей мере состояла из ли-
тературных интеллектуалов. Эта группа включала не только писате-
лей, но и всех, кого интересовало создание идей и их распространение,
* В основу данной главы положена моя статья «Интеллектуалы и русская
революция» (Intellectuals and Russian Revolution // American Slavic and East
European Review. 1961. Vol. 20).
66
кто занимался художественными, литературными, политическими,
научными, философскими или религиозными проблемами, видя
в них самоценность, иными словами, люди — и аудитория, и твор-
цы, — которых больше занимали идеи, нежели повседневные заботы.
Это характерно для дворянской интеллигенции: в России — в XIX в.,
в Западной Европе — вплоть до XVIII столетия, в застойных цивили-
зациях Востока — до начала вестернизации.
Литературная интеллигенция служила почвой для революцион-
ного движения. До отмены крепостного права (1861) критическая
мысль и организованное революционное движение были почти ис-
ключительно уделом приверженцев абстрактной теории. С распро-
странением образования, начиная с середины XIX в., социальная база
интеллигенции укреплялась, появились так называемые разночинцы,
или «люди разного звания». Политическое значение интеллигенции
непрерывно росло на протяжении второй половины XIX в. Интел-
лектуалы — независимо от их социального происхождения — ока-
зались во главе трех больших политических партий, развернувших
свою деятельность в начале 1900-х гг.: социал-демократы — партия
рабочих, социалисты-революционеры — партия крестьян и консти-
туционные демократы — партия среднего класса.
Поскольку социальная база интеллигенции расширилась, она чис-
ленно выросла и обрела новый облик: теперь составляющие ее группы
были по-разному мотивированы. Широкое, несколько расплывчатое,
страстное и человечное мышление старшего поколения интеллек-
туалов вроде Герцена вынуждено соседствовало с доктринерской
псевдонаучной ограниченностью нигилистов и их интеллектуальных
потомков. Перед нами классическое тургеневское разделение на «от-
цов» и «детей», когда приверженность принципам все больше и боль-
ше уступает место приверженности делу или организации.
Квази-интеллигенция возникает как вариант развития для от-
сталых обществ, когда это происходит под влиянием Запада и под
Давлением модернизации. Эта социальная группа состоит из людей,
которые не являются настоящими интеллектуалами с их подлинным
интересом к идеям, для этих людей главное — статус, который дает
образование и интеллект. Подобное случается, когда традиции стра-
ны подвергаются встряске от культурных перемен, заставляющих
Множество людей осознавать для себя возможность социального
Продвижения. Многие представители низшего класса, обладающие
Некоторыми способностями, обращают внимание на то, что пре-
^тиж дается не только богатством, но и интеллектом. А поскольку
огатства у них нет, они стремятся обрести интеллект. Но настоя-
щие интеллектуалы должны либо быть отличными профессионала-
ми своего дела, либо жить за счет иного источника дохода в виде
67
собственности или оплачиваемой работы. Выходящие из низов
квази-интеллектуалы не располагают богатством и при этом гнуша-
ются практической деятельностью. Их потенциал недостаточно вы-
сок, чтобы зарабатывать на жизнь в качестве творческой личности.
И если перед ними не открывается иной возможности, они превра-
щаются в разочарованных и обиженных пролетариев умственного
труда, готовых рекрутов революционного движения. (Описанная
схема подтверждается биографическими данными участников орга-
низации «Народная воля», убийц царя Александра II, среди которых
было непропорционально большое число интеллектуалов-недворян
с Украины и из других приграничных регионов России, где запад-
ное влияние было сильнее, а общество в целом в большей степени
находилось в состоянии брожения)1.
Бунтующая квази-интеллигенция — хорошо знакомая сегодня
сила во многих частях света, особенно в Южной Азии и мусульман-
ском мире. Она стала важным политическим фактором и в России в
конце XIX в., когда ряды интеллигенции пополнили люди этого, но-
вого типа. Спору нет, конечно, многие интеллектуалы-недворяне ста-
ли первоклассными самостоятельными мыслителями (назвать хотя
бы Белинского, Чернышевского, Троцкого), и четкой грани между
подлинными интеллектуалами и всего лишь соискателями статуса не
существовало. С другой стороны, почти болезненный эгоизм таких
революционных студентов из низов как Петр Зайчневский и Сергей
Нечаев означал, что появились реальные квази-интеллектуалы. Уси-
ление в начале 1900-х гг. догматизма в рядах революционных партий
свидетельствует о нарастании роли квази-интеллектуального эле-
мента в их рядах. Тем временем подлинная пишущая интеллигенция
в эти же годы начинает утрачивать интерес к политике, о чем можно
судить по новому религиозному уклону группы «Вехи» и по далеким
от политики модернистским течениям в искусстве.
Событием, которое убедило квази-интеллигенцию в том, что она
является политической силой, было возникновение большевист-
ской партии. Разумеется, Ленин не исключал из своей организации
истинных интеллектуалов — он и себя самого вполне мог считать
представителем пишущей интеллигенции, — но те идеи, которые
он заложил в основание партии, исключительно хорошо соответ-
ствовали мышлению и амбициям квази-интеллигентов. В своей
концепции революционной партии Ленин следовал скорее русской
традиции, чем марксизму, когда не делал ставку на стихийные вы-
ступления масс. Часто полагают, что им он предпочитал интеллек-
туалов, способных придать массам революционный импульс, но это
не совсем так. Он не делал ставку на истинных интеллектуалов —
пишущую интеллигенцию.
68
Ленинские работы изобилуют яростным антиинтеллектуализмом.
К примеру, когда он организовывал свою отдельную большевистскую
фракцию после раскола РСДРП в 1903 г., то критиковал своих оппо-
нентов с использованием таких резких выражений как «психология
неустойчивого интеллигента», «буржуазная интеллигенция, чураю-
щаяся пролетарской дисциплины и организации», «интеллигент-
ская дряблость и неустойчивость», «буржуазно-интеллигентский
индивидуализм», «дряблое хныканье интеллигентов», «жирондист,
тоскующий о профессорах, гимназистах, боящийся диктатуры про-
летариата», «барский анархизм <...> особенно свойственный рус-
скому нигилисту»2. И десять лет спустя позиция Ленина ничуть не
изменилась. В 1914 г., критикуя Троцкого и меньшевиков, он бранил
«зарвавшихся в своем самомнении вождей интеллигентских груп-
пок»3. Во время партийного кризиса в канун Октябрьской револю-
ции, когда Ленин требовал, чтобы Зиновьев и Каменев были изгнаны
из партии, он писал: «Только так можно оздоровить рабочую партию,
очиститься от дюжины бесхарактерных интеллигентиков <...> идти с
революционными рабочими**.
Ленин не доверял рабочим за недостаток сознательности и прези-
рал интеллектуалов за то, что им не хватал о дисциплины. Тогда к какой
же социальной группе он обращался? Об этом никогда не говорилось
напрямую, но имплицитно Ленин обращался к квази-интеллигенции.
Его высказывания позволяли этим людям чувствовать, что они, с
одной стороны, отличаются от рабочих, а с другой — превосходят пи-
шущих интеллектуалов. Он дал им незыблемое изложение простой
доктрины, которой те могли следовать без оглядки. Он дал им дело,
за которое можно бороться, и полное обоснование для испытываемых
ими чувств догматической нетерпимости и враждебности. В других
отсталых странах при поиске квази-интеллектуалов выбор часто
падал на армию как на средство воплощения их предполагаемой
исторической миссии. В России эта роль досталась большевистской
партии. Сущность коммунизма могла бы быть описана как восстание
квази-интеллигенции.
Во время русской революции и сразу после нее не существовало
какого-либо явного политического водораздела между разными груп-
пами интеллигенции. Большевики располагали сильным контин-
гентом настоящих интеллектуалов; наряду с этим идеи революции
пользовались большой симпатией среди пишущих интеллектуалов,
Не состоявших в партии. Однако сопряженность большевиков с реаль-
ной интеллигенцией оказалась постоянным источником разногласий.
Нтагонизм между пишущими интеллектуалами, приверженными
Коммунистическим принципам, и квази-интеллектуалами, привле-
ЧенНыми коммунистической организацией, были главной причиной
69
фракционных противоречий, сотрясавших партию на протяжении
1918-1929 гг.
Итогом этой борьбы стала полная победа квази-интеллигенции.
Она нашла себе лидера в лице одного из своих представителей —
Иосифа Виссарионовича Сталина. Сталин, полуобразованный
семинарист, заявил о своей позиции в 1927 г., когда назвал оппо-
зиционеров — сторонников Троцкого «группой мелкобуржуазных
интеллигентов, оторванных от жизни, оторванных от революции,
оторванных от партии, от рабочего класса»5
В 1929 г., одержав под водительством Сталина политическую по-
беду, квази-интеллигенция начала в массовом порядке уничтожать
пишущую интеллигенцию. Вплоть до этого времени в Советской
России — несмотря на политические ограничения, введенные рево-
люцией, — все еще процветала подлинно интеллектуальная жизнь.
Русские интеллектуалы держались на уровне современных тенден-
ций (или даже лидировали) почти во всех областях культуры. После
1929 г. всему этому пришел конец: одной за другой всем сферам ин-
теллектуальной деятельности были навязаны незыблемые партийные
стандарты и тоталитарный контроль. Любую идею, возникшую после
1890-х гг., коммунистическая партия осуждала как «формализм» или
«буржуазный идеализм». По мере того как квази-интеллектуалы из
партийного аппарата наращивали свои и без того огромные возмож-
ности, подлинно интеллектуальные интересы пишущей интеллиген-
ции были полностью выкорчеваны из общественной жизни страны.
Символом этой победы квази-интеллигенции стало непотребное вос-
хваление Сталина во всех доступных областях мыслительной дея-
тельности — как величайшего в истории гения.
Судя по позиции Сталина в этом вопросе, торжество квази-
интеллигенции не означало открытого отказа от интеллектуальности.
Интеллектуальный дискурс был насильственно захвачен и сведен к
тому, что было понятно партийным квази-интеллектуалам, к тому,
что им нравилось или что они считали полезным. Перефразируя
официальное определение «социалистического реализма», можно
сказать, что культура стала интеллектуальной по форме и квази-
интеллектуальной по содержанию. Квази-интеллектуал цепляется за
видимость интеллектуальности, поскольку это то, что дает ему ощу-
щение успеха; отсюда коммунистическая страсть к «теории». Однако
квази-интеллектуал чувствует себя уверенно, только когда теория
становится неоспоримой догмой, и когда исключается конкуренция
со стороны настоящих интеллектуалов. А это достигается посред-
ством политического контроля: пишущие интеллектуалы, если и не
уничтожены, то оттеснены в совершенно иную сферу деятельности.
Они становятся платными пропагандистами, членами обширного
70
нового класса специалистов-экспертов, которых русские условно на-
зывают «технической интеллигенцией».
Эта техническая интеллигенция, как и квази-интеллигенция,
является продуктом особых общественных условий, в данном слу-
чае — подъема современного индустриального и технологического
общества. Техническая интеллигенция — это класс подготовленных
специалистов и профессионалов, положение и доходы которых за-
висят от полученного специального образования и достигнутого
уровня квалификации. Там, где техническая интеллигенция хорошо
развита — как это было в странах Запада, прошедших индустриали-
зацию раньше других, — квази-интеллигенция не является значимой
силой. Здесь статус интеллекта не столь исключительно привлека-
телен, ибо открыты и многие другие пути к успеху. Честолюбивые
люди со скромными способностями могут получить профессиональ-
ную подготовку и место работы в тысячах специализированных от-
раслей и таким образом стать представителями технической, а не
квази- интеллигенции. В развитой стране с хорошей системой обра-
зования и широкими возможностями трудоустройства технической
интеллигенции проблемы революционной квази-интеллигенции не
существует.
В России техническая интеллигенция начинает в небольших коли-
чествах появляться в конце XIX в. Возможности для применения об-
разованных высококвалифицированных кадров начали расширяться
после реформ 1860-х гг., на первых порах главным образом на госу-
дарственной службе и в профессиях, не связанных с производством,
а ближе к рубежу веков также и в промышленности. В политическом
отношении эта растущая техническая интеллигенция склонялась к
либерализму конституционных демократов, хотя так никогда и не
стала заметной действенной силой.
Большевики не уделяли сколько-нибудь большого внимания тех-
нической интеллигенции или ее роли в обществе, пока не оказались
на пороге захвата власти. Ленинские работы 1917 г. на эту тему весь-
ма противоречивы, но, едва оказавшись у власти, вождь резко повер-
нулся к технической интеллигенции (или «буржуазным спецам», как
стали называть сразу же после революции). Этому не было прак-
тической альтернативы, даром что идеологические пуристы в ком-
партии поначалу громко протестовали, утверждая, что происходит
предательство пролетарского идеала. Так называемая пролетарская
Революция в России случилась в стране, где развитие промышлен-
ного капитализма находилось только в начале своего пути, поэтому
одна из основных задач, стоявших перед коммунистами, заключалась
н Продолжении этого развития. Чтобы добиться его, они вынуждены
йли использовать ту немногочисленную техническую интеллиген-
71
цию, которая уже существовала в России, и одновременно готовить
пролетариев, к тому, чтобы они взяли на себя эту функцию. Но в ре-
зультате произошло простое пополнение технической интеллигенции
новыми людьми. Иерархия образования, доходов и благосостояния
сделалась постоянным элементом советской действительности. Не-
которые социологические данные дают основание полагать, что от-
дельные представители или потомки бывших привилегированных
классов на деле имели лучшие возможности — по сравнению с ра-
бочими и крестьянами — для того, чтобы влиться в ряды советской
интеллигенции6.
В послевоенные годы уровень развития технической интелли-
генции в СССР ничем не уступал любой другой стране мира. Этот
слой выделялся даже более резко, поскольку не разделял свой ста-
тус с неинтеллектуальным предпринимательским классом, кото-
рый весьма заметен в капиталистических странах. Единственным
способом добиться успеха в России было получить специальное
образование и место во властных структурах. Для существования
квази-интеллигенции больше не оставалось мотивации.
Тем не менее советское общество несло на себе отпечатки квази-
интеллектуального наследия в менталитете коммунистической
партии. Между партаппаратом и всевозможными техническими спе-
циалистами, которых он контролировал, происходили постоянные
трения, обостряемые, вне всякого сомнения, интеллектуальным рас-
хождением между квази- и технической интеллигенцией. Во времена
Хрущева, однако, это расхождение, по-видимому, ослабело, в особен-
ности благодаря попытке генсека заставить партаппаратчиков овла-
девать техническими знаниями для обеспечения прямого контроля
над экономикой. Партийные чиновники становились всего лишь
управленческим звеном технической интеллигенции.
Роль, отводимая интеллектуалу в России, парадоксальна. Ре-
волюционное движение было детищем старой пишущей интел-
лигенции, тем не менее революция в конце концов уничтожила
своего застрельщика. Власть захватили и удерживали представи-
тели квази-интеллигенции, пытавшиеся силой навязать свой спо-
соб мышления, затронувший все аспекты интеллектуальной жизни
России. Но реальным победителем стала та группа, которая прояви-
ла менее всего инициативы. Техническая интеллигенция была неза-
менима как ключевой класс новейшей промышленной системы, и
советский стиль жизни и мышления постепенно был приспособлен
к интересам именно этого слоя в ущерб квази-интеллектуальным
стандартам сталинистов. Любое государство или корпоративное
предприятие, пренебрегающее эффективным набором, обучением,
использованием и поощрением специалистов, обречено на провал.
Как бы ни был несхож исторический опыт разных индустриальных
обществ, результат их политики по отношению к технической ин-
теллигенции поражает единообразием. В глобальном смысле так
возникает «меритократия».
е 4 1 .i
Примечания <
1 См.: Footman D. Red Prelude: The Life of the Russian Terrorist Zhelyabov.
New Haven, 1945. P. 244-257.
2 Ленин В. И. Шаг вперед, два шага назад //Ленин В. И. ПСС. Т. 8. С. 254,
310, 370, 379, 390.
3 Ленин В. И. О нарушении единства, прикрываемом криками о един-
стве //Ленин В. И. ПСС. Т. 25. С. 193.
4 Ленин В. И. Письмо в Центральный комитет РСДРП(б) //Ленин В. И.
ПСС. Т. 34. С. 426.
5 Сталин И. В. Политический отчет Центрального Комитета XV съезду
ВКП(б) 3 дек. 1927 г. // Сталин И. В. Соч. Т. 10. М., 1949. С. 336.
6 Feldmesser R. A. The Persistence of Status Advantages in Soviet Russia //
American Journal of Sociology. Vol. 59. July 1953. P. 19-27.
Г Ml "1.
Глава 5. ЛЕНИНСКОЕ ВИДЕНИЕ: ГОСУДАРСТВО И
РЕВОЛЮЦИЯ*
Практически всюду книгу Ленина «Государство и революция»
воспринимают как изложение сути его теории революции и проле-
тарской диктатуры. Эту книгу в 1948 г. даже использовали в суде над
лидерами компартии США — как доказательство организованного
ими заговора с целью свержения правительства. И советские коммен-
таторы, и их наиболее яростные противники — все считали, что в этой
работе Ленин формулирует основные положения, исходя из которых
советская действительность видится как их логическое завершение.
Однако на деле «Государство и революция» — произведение, не
соответствующее ни предшествующим ленинским идеям, ни его по-
следующим практическим действиям. Книга высится как памятник
интеллектуальным колебаниям его автора в течение 1917 г. — года ре-
волюции. Тем не менее ленинские идеи, изложенные в «Государстве
и революции», проникнутые идеалистическим, почти утопическим
духом, были использованы как отправная точка для рационального
объяснения последующей эволюции советского государства, эволю-
ции в совершенно ином направлении.
В «Государстве и революции» Ленин впервые представил поли-
тическую программу пролетарской диктатуры, которая должна была
наступить после ожидаемой победы революции. Этот план не был
сложным в принципе, он включал три основных условия упорядоче-
ния новой политической системы: (1) разрушение репрессивного ме-
ханизма буржуазного государства; (2) установление реальной власти
рабочего класса в форме политического представительства, строго
подчиненного воле масс; (3) передача управленческой функции непо-
средственно в руки народа. Ленин обрисовал будущий политический
строй таким образом: «Рабочие, завоевав политическую власть, разо-
бьют старый бюрократический аппарат, сломают его до основания, не
оставят от него камня на камне, заменят его новым, состоящим из тех
же самых рабочих и служащих, против превращения коих в бюро-
* Данная глава основана на моей статье «The State and Revolution: A Case
Study in the Genesis and Transformation of Communist Ideology» // American
Slavic and East European Review. 12. Feb. 1953.
74
кратов будут приняты тотчас меры, подробно разобранные Марксом
и Энгельсом: (1) не только выборность, но и сменяемость в любое
время; (2) плата не выше платы рабочего; (3) переход немедленный
к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы
все на время становились “бюрократами” и чтобы поэтому никто
не мог стать “бюрократом”»1 Таким должно было быть устройство
режима, призванного уничтожить остатки буржуазного правления,
руководить социалистическим переустройством экономики и под-
готовить почву для перехода к коммунистическому обществу и от-
мирания государства.
В рамках такого видения Ленин упоминает партию как состав-
ную часть своей теории революции ровно один раз, да и то лишь кос-
венно2. Тут вряд ли нужно напоминать, что во всех других случаях
партия занимает в его помыслах центральное место. В работе «Что
делать?» он утверждал: «Стихийная борьба пролетариата и не сдела-
ется настоящей “классовой борьбой” его до тех пор, пока эта борьба не
будет руководима крепкой организацией революционеров», то есть
партией3. Для Ленина партия была ключевым элементом революции.
Внутри партии «в отношении идейного и практического руководства
движением и революционной борьбой пролетариата нужна возмож-
но большая централизация <...> Руководить движением должно как
можно меньшее число возможно более однородных групп, искушен-
ных опытом профессиональных революционеров»4 Это далеко от
веры в народные массы, провозглашенной Лениным в 1917 г., и боль-
ше согласуется с его послереволюционной надеждой на «железную
дисциплину», «трудовую повинность», «централизацию управления
хозяйством», где «принцип выборности должен быть заменен прин-
ципом подбора»5 В 1921 г. он резюмировал свою философию одной
фразой: «Диктатура пролетариата невозможна иначе, как через ком-
мунистическую партию»6.
Нельзя понять Ленина, если привычно трактовать большевист-
скую историю как процесс развертывания ленинской стратегии, ко-
торому сопутствовали отклонения в крайности, откалывавшие от
партии часть ее членов. На самом деле через все большевистское дви-
жение почти с самого его зарождения и до политического разгрома
левой оппозиции в 1927 г. проходят две разные идейные и политиче-
ские линии7 Из этих двух линий доминирующей была ленинская —
хорошо известная доктрина и организация, которую основатель
партии развивал до 1917-го и затем после 1918 г. Сталин в конечном
Итоге унаследовал руководство именно этим потоком. Другая тен-
денция была представлена разными самозваными группами левой
оппозиции. И не то чтобы ленинское направление отличалось осо-
и «правизной»; оно скорее характеризовалось своей организацион-
75
ной «твердостью». И ленинское, и левацкое идейные течения были
порождены разделением господствовавшей до революции социал-
демократической ортодоксии на два разных направления, отражаю-
щих организационную жесткость одних и программную левизну
других. Какое-то время многие последователи этих двух направлений
считали, что принадлежат к одному лагерю, — пока после революции
1905 г. между ними не вспыхнули разногласия. Однако ряд будущих
левых оппозиционеров, начиная с Троцкого, оставались вне больше-
вистских рядов вплоть до 1917 г.
Между двумя крылами РСДРП существовали четко выраженные
и последовательные различия в мировоззрении. Левые делали упор
на эгалитаристских и анархистских социальных задачах революции
и настаивали на их быстрой реализации; ленинцы для достижения
своих целей выдвигали на передний план средства борьбы и органи-
зацию власти. Левые были революционными идеалистами, правые —
революционными прагматиками. По своему происхождению левые,
как правило, относились к среднему классу и были интеллектуала-
ми, а ленинцы — пролетариями и крестьянами, не интеллектуалами,
к тому же, похоже, с меньшим опытом эмигрантского пребывания на
Западе. Понятное дело, левые поэтому тяготели к теоретической и
интернациональной перспективе, ленинцы — к практическому и на-
циональному подходу.
В течение многих лет левое направление постоянно проявляло
себя в сменявших друг друга оппозиционных группах: «отзовистов»,
«ультиматистов» и «впередовцев» (1907-1912), «левых большеви-
ков» в годы войны, «левых коммунистов» в 1918 г., «демократических
централистов» и «рабочей оппозиции» в период военного коммуниз-
ма, троцкистов — в 1921 г. и вновь в 1923-1927 гг. Год 1917-й был
особым отчасти из-за революционной ситуации и прилива в партию
небольшевистских левых. Но решающим фактором был сам Ленин,
поскольку его цель — вторая революция заставила его сместиться от
собственно ленинского к левому крылу партии. Вот почему «Апрель-
ские тезисы» Ленина оказались таким потрясением для большин-
ства людей из подпольной большевистской организации. Набирая
обороты, быстрый левый подъем провел партию через 1917 г. и, пре-
одолевая возражения со стороны некоторых бывших ближайших
сподвижников Ленина, обеспечил победу Октября. Идеи «Государ-
ства и революции», рассматриваемые в этом контексте как наиболее
полное выражение левой программы, начинает обретать смысл.
Вплоть до 1916 г. Ленин, как и большинство современных ему
социал-демократов, уделял мало (а то и вовсе не уделял) внимания
проблемам, рассматриваемым в «Государстве и революции», или
в тех работах Маркса и Энгельса, где они были подняты впервые.
76
Совершенно неожиданно в конце 1916-го и в начале 1917 г. он вы-
казал горячий интерес к этому предмету, начал изучать его и делать
записи, что в конечном итоге вылилось в публикацию «Государства и
революции». Такое внезапное фокусирование на теории революци-
онного государства стало для Ленина, по всей видимости, средством,
ускорившим переход к левому течению большевистской мысли.
Основная заслуга в том, что Ленин пришел к новому мышлению,
принадлежит Николаю Бухарину, на тот момент наиболее видному
лидеру левого большевистского крыла. Бухаринское влияние на Ле-
нина было отмечено редактором «Ленинского сборника», изданного
в 1924 г.: «Под псевдонимом “Nota Bene” Н. И. Бухарин поместил в
№ 6 журнала “Интернационал Молодежи” статью по вопросу о го-
сударстве (в которой подверг критике “общепринятое”, на самом
деле каутскианское истолкование учения Маркса о государстве).
Эта именно статья побудила Владимира Ильича ближе заняться
соответствующим вопросом. Из подготовлявшейся Владимиром
Ильичем статьи, о которой он здесь упоминает — выросла его работа
“Государство и революция’’»8. В письме к Александре Коллонтай от
17 февраля 1917 г. Ленин писал: «Я готовлю <„.> статью по вопросу
об отношении марксизма к государству. Пришел к выводам еще резче
против Каутского, чем против Бухарина...»9
Статьей, привлекшей внимание Ленина, стала «Der imperalistische
Raubstaat» («Империалистическое разбойничье государство») —
одна из серии публикаций, в которой Бухарин доказывал, что фунда-
ментальной задачей пролетарской революции является разрушение
существующего буржуазного государства. Логику своей программы
действий Бухарин более глубоко изложил в другой статье, где обна-
родовал то, что по прошествии времени можно рассматривать как по-
разительное пророческое предвидение. Это была работа «К теории
империалистического государства» — сочинение, настолько удачное
в качестве анализа главной общественной тенденции XX в., что с его
фактическим забвением следует немедленно покончить10.
Основная идея упомянутой статьи Бухарина заключалась в том,
что в эпоху империализма из буржуазного общества развивается но-
вая форма политической и социальной организации. Это — милита-
ристский государственный капитализм, в условиях которого, как он
писал, «государственная власть всасывает <...> почти все отрасли про-
изводства; она не только охраняет общие условия эксплуатационного
процесса; государство все более и более становится непосредственным
эксплуататором, который организует и руководит производством, как
коллективный собирательный капиталист»11. Окончательным резуль-
татом данной тенденции будет «Новый Левиафан, перед которым фан-
тззия Томаса Гоббса кажется детской игрушкой» '2.
77
Социализм, по мысли Бухарина, не имеет ничего общего с тота-
литарным бюрократическим государством, чью возможную эволю-
цию он предвидел: «Социализм есть урегулированное производство,
руководимое обществом, а не государством... [Он] есть уничтожение
классовых противоречий, а не обострение их»13. Пролетарская рево-
люция не будет просто повивальной бабкой нового социалистиче-
ского общества, которое должно выбраться из скорлупы общества
капиталистического. Правильней было бы сказать, что существуют
два альтернативных преемника капитализма: либо это милитарист-
ский госкапитализм, где вся сила социальной организации обруши-
вается на пролетариат с целью его эксплуатации и где «рабочий
превращается в раба», либо это социализм. «Теоретически здесь мо-
гут быть два случая: либо рабочие организации, подобно всем орга-
низациям буржуазии, врастут в общегосударственную организацию
и превратятся в простой придаток государственного аппарата, либо
они перерастут рамки государства и взорвут его изнутри, органи-
зуя собственную государственную власть (диктатуру [пролетариа-
та])»14. Перед пролетарской революцией Бухарин ставил ключевую
задачу по форсированию общественного развития в направлении от
госкапитализма к социализму. (К своему несчастью, Бухарин не осо-
знавал, — а когда осознал, было слишком поздно, — что победившая
пролетарская революция может и не справиться с переводом истории
на другие рельсы, а при определенных обстоятельствах фактически
ускорить развитие того Левиафана, которого он так страшился.)
Тактический вывод, который Бухарин делал из анализа текущей
социальной эволюции, был ультрарадикальным: «...повсеместная
атака на господствующих разбойников. В нарастающей революци-
онной битве пролетариат разрушает государственную организацию
буржуазии»15. Ленин вторил этому суждению в «Государстве и рево-
люции»: «Революция должна состоять не в том, чтобы новый класс
командовал, управлял при помощи старой государственной машины,
а в том, чтобы он разбил эту машину и командовал, управлял при по-
мощи новой машины»16.
В таком подходе к старому политическому устройству Бухарин
и Ленин шли по стопам некоторых левых европейских марксистов,
в частности голландского социал-демократа Антона Паннекука,
астронома по профессии и революционного теоретика по призванию.
Паннекук утверждал: «Государственная власть не является простым
нейтральным объектом в борьбе классов, она является оружием и
крепостью буржуазии, сильнейшей опорой, без которой буржуазия
никогда не могла бы удержаться на своем месте»17. Исходя из это-
го, Паннекук настаивает: «Борьба пролетариата не является просто
борьбой против буржуазии за государственную власть как [некий]
объект, но борьбой против государственной власти. Суть этой рево-
78
ЛЮЦИИ состоит в разрушении и ликвидации государственных меха-
низмов силы механизмами силы пролетариата»18.
В основе того значения, которое Паннекук, Бухарин и вслед за ними
Денин придавали революции как действию по разрушению государ-
ства, лежал некий аспект марксистской политической теории, являв-
шийся предметом частого недопонимания. Имеется в виду вопрос о
соотношении государственного механизма и классовой борьбы. При-
нято считать, что позиция марксизма здесь проста: государство есть
не более чем орудие правящего класса для подавления масс и сохране-
ния условий их эксплуатации19. Как писал Бухарин, «с точки зрения
марксизма государство есть не что иное, как наиболее общая органи-
зация господствующих классов, основная функция которой заключа-
ется в охранении и расширении эксплуатации классов угнетенных»20.
В «Государстве и революции» позиция Ленина в этом вопросе совер-
шенно ясна: нет конфликта классов — нет государства21.
Обращение же к оригинальным источникам марксистской теории
государства выявляет иной смысл. Согласно Энгельсу, «государство
<...> никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной
обществу... Государство есть продукт общества... признание, что это
общество запуталось в неразрешимое противоречие с самим собой...
А чтобы <...> классы с противоречивыми экономическими интереса-
ми не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого
стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила,
которая бы умеряла столкновение, держала его в границах “порядка”
И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все
более и более отчуждающая себя от него, есть государство»22. Здесь
Энгельс придает большое значение тому, чего большинство его по-
следователей наделе так никогда и не поняли: классовая борьба объ-
ясняет возникновение государства, но совсем не обязательно — его
последующее существование. Однажды утвердившись, государство
как организация стремится стать собственным raison d'etre и способ-
но существовать все более и более независимо от тех условий, кото-
рые изначально породили его. Конечно же, государство продолжает
играть роль в классовой борьбе: «Публичная власть усиливается по
Мере того, как обостряются классовые противоречия внутри государ-
ства, и по мере того как соприкасающиеся между собой государства
становятся больше и населеннее. Взгляните хотя бы на теперешнюю
Европу, в которой классовая борьба и конкуренция завоеваний взвин-
тили публичную власть до такой высоты, что она грозит поглотить все
общество и даже государство»23. Вот почему Энгельс учитывал такой
особо важный аспект государства нового времени как единичность,
отдельность в анархическом международном сообществе с логически
втекающей из этого потребностью в обороне и/или расширения
ТеРритории. Эта интернациональная роль почти полностью игнори-
79
ровалась в большинстве марксистских суждений о государстве, тем
не менее этот тезис стал ключевым для обоснования советской по-
литики после революции.
Маркс соглашался, что государство может стать общественным
злом вне связи с тем или иным конкретным правящим классом. Он
видел это во Франции, правительство которой до 1848 г. было «ору-
дием в руках господствующего класса. Только при втором Бонапарте
государство как будто стало вполне самостоятельным. Государствен-
ная машина настолько укрепила свое положение по отношению к
гражданскому обществу, что она может теперь иметь во главе шефа
Общества 10 декабря [коричневорубашечников Луи Наполеона Бона-
парта]»24. Позднее Маркс описал бонапартистскую диктатуру Второй
империи как пример государственной власти, становящейся само-
стоятельной в тот момент, когда противоборствующие общественные
классы, в данном случае буржуазия и пролетариат, почти равны по
силе: «...империя была единственно возможной формой правления в
такое время, когда буржуазия уже потеряла способность управлять
нацией, а рабочий класс еще не приобрел этой способности»25.
Представляет интерес марксово упоминание о «руководстве наци-
ей» как об общественной функции, которая должна осуществляться
совершенно независимо от классовой борьбы. Из этого следует, что
классовая теория государства с самого начала предполагала необхо-
димость понимать ее в ограниченном смысле, то есть только с точки
зрения средств, которыми один класс подавляет другой. Признавая
за государственной властью способность стать опасно самостоятель-
ной, Маркс использовал опыт Парижской Коммуны и описал, каким
должен быть порядок действий, обеспечивающий успех пролетарской
революции. В «Гражданской войне во Франции» им прописаны меры,
необходимые для того, чтобы навсегда покончить с угрозой пролета-
риату, исходящей от старых государственных институтов, и чтобы
«вернуть общественному телу все те силы, которые до сих пор пожи-
рал этот паразитический нарост, “государство”, кормящийся за счет
общества и задерживающий его свободное движение»26. Полный демо-
кратический контроль над всеми действиями политиков должен был
обеспечиваться выборностью всех должностных лиц, правом на немед-
ленный их отзыв, ограничением заработной платы всех госчиновников
уровнем зарплаты рабочих, местной и муниципальной автономией в
пределах целесообразного, но прежде всего — заменой всех полицей-
ских и военных формирований национальной гвардией, т. е. организо-
ванным населением, «вооруженным народом»27. Парижская Коммуна,
по мысли Маркса, была, «по сути дела, правительством рабочего клас-
са, результатом борьбы производительного класса против класса при-
сваивающего; она была открытой, наконец, политической формой, при
которой могло совершиться экономическое освобождение труда»28.
80
Энгельс в своем введении от 1891 г. к «Гражданской войне во
франции» пошел даже еще дальше: «Коммуна должна была с само-
го начала признать, что рабочий класс, придя к господству, не может
дальше хозяйничать со старой государственной машиной; что рабо-
чий класс, дабы не потерять снова своего только что завоеванного
господства, должен, с одной стороны, устранить всю старую, доселе
употреблявшуюся против него, машину угнетения, а с другой сторо-
ны, должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и
чиновников, объявляя их всех, без всякого исключения, сменяемы-
ми в любое время». Прежние властные органы «со временем, слу-
жа своим особым интересам, из слуг общества превратились в его
повелителей»29 Поскольку государство не являлось в конечном
счете производным от классовой борьбы, а было (по взятой у Руссо
терминологии Энгельса) «создано» «обществом», «дабы заботиться
о его коллективных интересах», то делать вывод, что с прекращени-
ем классовой борьбы после пролетарской революции государство с
необходимостью отомрет, не было никаких оснований. Оно просто
перестанет быть органом классового подавления, ибо не будет клас-
сов, которые подавляли бы друг друга. Государство все еще будет су-
ществовать и будет продолжать угрожать успешному утверждению
социалистического общества — из-за возможности «превращения
его в хозяина общества». Поэтому пролетариат нуждался в мерах
демократического контроля, которые Маркс описал, и примером
которых предположительно стала Парижская Коммуна30.
Как только Ленин познакомился с описанной программой сокру-
шения буржуазного государства, он, не колеблясь, включил ее в свою
схему революционного процесса. Однако упустил из виду существен-
нейшую логику этого великолепного суждения — защиту общества
от опасной самостоятельности государственной машины и в резуль-
тате допустил, что продуманная программа народного контроля над
тем, как осуществляется политическая власть, была сведена на нет с
приходом к власти большевиков. Ленин не выходил за рамки узкого,
классово-обусловленного понимания государства. Этот простой под-
ход, оправдывающий любые жестокие меры, позднее действительно
взятые на вооружение от имени диктатуры пролетариата (несмотря
на обещанное окончательное отмирание государства), стал обяза-
тельной доктриной коммунистической партии. Соображения про-
ницательных Маркса и Энгельса об очевидных опасных аспектах
политических институтов пребывали в забвении, что устраивавало
коммунистических теоретиков.
В «Государстве и революции» Ленин следовал за Энгельсом, ког-
да говорил о конечном отмирании государства в узком его понима-
Пии: «А раз большинство народа само подавляет своих угнетателей,
т° ‘особой силы" для подавления уже не нужно! В этом смысле го-
81
сударство начинает отмирать. Вместо особых учреждений приви-
легированного меньшинства (привилегированное чиновничество,
начальство постоянной армии), само большинство может непосред-
ственно выполнять это, а чем более всенародным становится самое
выполнение функций государственной власти, тем меньше стано-
вится надобности в этой власти»31. Однако только к государству в
узком смысле - как к инструменту классовых репрессий относи-
лись ленинские сентенции о сломе государства и демократическом
контроле над ним (мерах, на которых настаивали Маркс и Энгельс,
чтобы не допустить превращения государства в широком смысле —
в «хозяина общества»).
Изменение Лениным своей позиции после Октябрьской револю-
ции (возврат к характерному для него упору на прагматику, когда
речь идет о власти) ощущалось даже в «Государстве и революции»,
где он выказал готовность поддержать сильные институциональные
органы управления и сохранить прежний бюрократический и адми-
нистративный персонал. Анархический идеал, рассуждал он, в эко-
номической деятельности оказался утопией в силу реалий развития
производства в индустриальную эпоху: «Возьмите фабрику, желез-
ную дорогу, судно в открытом море, — говорит Энгельс, — разве не
ясно, что без известного подчинения, следовательно, без известного
авторитета или власти невозможно функционирование ни одного из
этих сложных технических заведений, основанных на применении
машин и планомерном сотрудничестве многих лиц?»32 Такая по-
требность с очевидностью ведет к тому, что предпочтение отдается
обученному техническому и управленческому персоналу, унаследо-
ванному от прежнего режима: «Нам нужны хорошие организаторы
банковского дела и объединения предприятий (в этом деле у капи-
талистов больше опыта, а с опытными людьми работа идет легче),
нам нужны в большем и большем, против прежнего, числе инженеры,
агрономы, техники, научно-образованные специалисты всякого рода
<...> мы, вероятно, лишь с постепенностью будем вводить равенство
платы в полном его размере, оставляя на время перехода более вы-
сокую плату для таких специалистов, но мы поставим их под всесто-
ронний рабочий контроль... А организационную форму работы мы не
выдумываем, а берем готовой у капитализма»33.
Несмотря на победу революции, Ленин продолжал попытки увя-
зать узкоклассовое понимание государства — с очевидной необходи-
мостью в нем как в организации и властной структуре, призванной
решать все более сложные вопросы послереволюционного общества.
На Всероссийском съезде советов народного хозяйства (май 1918 г.)
он говорил: «Нет никакого сомнения, что чем дальше будут двигаться
завоевания Октябрьской революции <...> тем больше, тем выше бу-
дет становиться роль советов народного хозяйства, которым предсто-
82
ит одним только из всех государственных учреждений сохранить за
собой прочное место, которое будет тем более прочно, чем ближе мы
будем к установлению социалистического порядка, чем меньше будет
надобности в аппарате чисто административном, в аппарате, ведаю-
щем собственно только управлением. Этому аппарату суждено, после
того как сломлено будет окончательно сопротивление эксплуатато-
ров, после того как трудящиеся научатся организовывать социалисти-
ческое производство, — этому аппарату управления в собственном,
тесном, узком смысле слова, аппарату старого государства суждено
умереть, а аппарату типа Высшего совета народного хозяйства суж-
дено расти, развиваться и крепнуть, заполняя собой всю главнейшую
деятельность организованного общества»34. «Государство», разумеет-
ся, могло отмирать, но «государство» и «отмирание» как взаимосвя-
занные идеи постепенно сходили на нет, дабы устранить все тормоза
для теоретического обоснования нового революционного режима.
После Октябрьской революции партия как институт вновь за-
няла главное место в большевистском сознании, и под воздействием
Гражданской войны большинство членов партии перестали воспри-
нимать «Государство и революцию» всерьез. Местные советы вроде
бы осуществляли меры контроля, предусмотренные большевистской
программой 1917 г., но когда локус реальной политической власти
сместился в сторону партии и ее высших органов, эта функция сове-
тов перешла в латентное состояние. Не будучи зависимым от какого
бы то ни было народного контроля и не являясь орудием классового
господства, советское государство стало-таки «хозяином общества».
Примечания
1 Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 109.
2 Там же. С. 26. Ленин спорит с «оппортунистами» по поводу руководящей
роли марксистов и пишет: «Воспитывая рабочую партию, марксизм воспиты-
вает авангард пролетариата». Термин авангард, кстати, хотя и встречается в
коммунистическом лексиконе, редко появляется на страницах «Государства
и революции». Ленин говорит просто о «пролетариате».
’Ленин В. И. Что делать? //Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 135.
4Ленин В. И. Письмо к товарищу о наших организационных задачах //
ПСС. Т. 7. С. 21.
5IX Съезд РКП(б). Протоколы. М., 1934. С. 520-532.
6Протоколы X Съезда РКП(б). М., 1933. С. 121.
См.: Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition
In Soviet Russia. Cambridge, Harvard University Press, 1960.
“Ленинский сборник. T. II. M., 1924. С. 284 (сн. 7).
“Там же. С. 282-283.
Бухарин написал эту статью в середине 1916 г. с намерением опубли-
к°вать ее в нерегулярно выходившем «Сборнике “Социал-демократа"» под
83
редакцией Ленина, но статья была отвергнута. В конце концов она вышла в
1925 г. в «Революции права», сборник I (М.: Коммунистическая академия).
В примечании к статье Бухарин в качестве объяснения первоначального от-
каза в публикации выдвигает догадку, что редколлегия «не сочла возможным
публиковать ее, потому что поняла, что там высказываются неправильные
взгляды на государство». В противоположность этому Ленин в своем письме
Коллонтай от 17 февраля 1917 г. (Ленинский сборник. Т. II. С. 283) выска-
зался в том смысле, что именно недостаток средств не дал возможности напе-
чатать очередной выпуск «Революции права», в который уже была включена
бухаринская статья. Это может указывать на то, что Ленин двигался в сторо-
ну бухаринской левой позиции быстрее, чем считал сам Бухарин.
11 Бухарин Н. И. К теории империалистического государства // Револю-
ция права. Сб. 1. М., 1925. С. 21.
12 Там же. С. 30. .,.я
13 Там же. С. 26. ,к
14Там же. С. 30. ц
15 Там же. С. 31-32. ’ ’ Д (
16 Ленин В. И. Государство и революция. С. 114-115.
17 Паннекук А. Империализм и задачи пролетариата // Коммунист (Же-
нева). 1915. № 1-2. С. 74. Довольно странно, что идеи Паннекука не привле-
кали внимания Ленина, пока ими не заинтересовался Бухарин.
18 Паннекук А. Действия масс и революция (на нем. яз) // Die Neue Zeit.
1912. 12, 16, 19. Эта статья оказала непосредственное влияние на Ленина в
конце 1916 г., о чем свидетельствуют материалы «Ленинского сборника»
(Т. 14).
19 См., напр.: Carew-Hunt R. N. The Theory and Practice of Communism: An
Introduction. N.Y., 1951. P. 64-65.
20 Бухарин H. И. Указ. соч. С. 7.
21 Ленин В. И. Государство и революция. С. XXIV.
22 Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государ-
ства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 169-170.
23Там же. С. 171.
24 Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Эн-
гельс Ф. Соч. Т. 8. С. 206-207.
25 Маркс К. Гражданская война во Франции // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 17. С. 341.
26 Там же. С. 345.
27 Там же. С. 342. ч..
28 Там же. С. 346.
29 Энгельс Ф. Введение к работе К. Маркса «Гражданская ВОЙВй,В0 Фран-
ции» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 199. ',;:.>>r J
30 Там же. С. 200. 1П,.
31 Ленин В. И. Государство и революция. С. 42.
32 Там же. С. 61.
33 Ленин В. И. Удержат ли большевики государственную власть? // Ле-
нин В. И. ПСС. Т. 34. С. 311-312.
34 Ленин В. И. Речь на I Всероссийском съезде советов народного хозяй-
ства//Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 377-378.
ЧАСТЬ II. БОЛЬШЕВИСТСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Глава 6. РОССИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ*
Революционеров часто обвиняют в том, что они считают: цель
оправдывает средства. Но великие революции, как правило, не начи-
наются согласно целеполаганию. «Революцию нельзя ни сделать, ни
остановить», — отмечал Наполеон, пребывая в заточении на остро-
ве Св. Елены1. Революции происходят в силу сложных причинно-
следственных комбинаций, складывающихся из ситуативных
тенденций, с одной стороны, и пусковых механизмов — с другой; из
слияния отдаленных и непосредственных причин. Преднамеренная
деятельность революционеров обычно совершенно безуспешна, она
приводит лишь к неудачным переворотам и бесполезным актам тер-
рора. В тех редких случаях, когда масштабная революция в самом деле
начинается с организованного переворота (как это было, к примеру, в
Китае в 1911 г.), такая революция может принять направление, дале-
ко выходящее за пределы намерений и ожиданий ее инициаторов. Не-
вольно приходит на ум известное высказывание Фридриха Энгельса:
«Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались
на другой день, что они не знали, что делали — что сделанная револю-
ция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать»2.
Революция не есть событие, она — процесс. Процесс этот длит-
ся в течение некоторого периода времени и проходит определенные
стадии развития. Естественно, все революции разные, но в той или
иной форме они демонстрируют одни и те же характерные фазы. Схе-
матически эти фазы таковы: свержение старого режима; правление
Умеренных; полное или частичное разрушение прежнего институци-
онального устройства; эмоциональная мобилизация и поляризация
населения; борьба за власть между левыми экстремистами и правыми
контрреволюционерами. Это, конечно, модель, ставшая известной из
«Анатомии революции» («Anatomy of Revolution») покойного Крей-
* В основе этой главы лежит моя статья «Что случилось с русской рево-
люцией?» (Whatever Happened to Russian Revolution? // Commentary. Nov.
85
на Бринтона, в свою очередь, заимствовавшего ее из гораздо менее
известной, но новаторской работы историка американской церк-
ви Лайфорда Эдвардса «Естественная истории революции» («The
Natural History of Revolution»/
До известной степени модель Эдвардса-Бринтона работает — и
прекрасно — в отношении множества разных революций. Но в при-
менении к поздним стадиям революции, наступающим после мо-
мента кризиса с его революционным экстремизмом, достигающим
апогея, эта модель нуждается в уточнении. Свержение прежней вла-
сти и эмоциональный подъем народных масс в ходе революции рано
или поздно приводят страну к кризису, способ разрешения которо-
го не является исторически предопределенным. В этой точке нация
может пойти в сторону как левой, так и правой диктатуры или к не-
устойчивому умеренному равновесию, так что имеется широкий диа-
пазон вариантов выхода из кризиса, в котором действия отдельных
индивидов и случайные события способны повлиять на результат
исторического выбора. Это момент, когда сознательный выбор ре-
волюционеров может стать решающим, когда действительно умест-
на моральная оценка, и когда ответственность за упомянутый выбор
действительно можно возложить на конкретных революционеров
или контрреволюционеров.
Победа революционного экстремизма в России стала результа-
том как раз такой неопределенности кризисной ситуации. Успех
большевиков был итогом действия как личностного фактора, так и
непредсказуемых обстоятельств: тут и решительность лидеров, и без-
дарность контрреволюционеров, и бездействие пререкавшихся между
собой партий, поддерживавших Временное правительство, плюс игра
случая и улыбнувшаяся большевикам удача в ходе событий Октября
1917 г. Говорить так — не значит отрицать за народными массами,
находившимися на эмоциональном подъеме (петроградскими рабо-
чими, армейцами и прежде всего крестьянами), роль огромной обще-
ственной силы. Несомненно, только захвативший эти слои населения
революционный процесс обеспечил саму возможность захвата власти
экстремистами. И точно так же тот факт, что Россия была экономи-
чески относительно отсталой и переформированной, значительно
увеличил шансы экстремистов на успех. Экономическая отсталость
гарантировала им широкий отклик со стороны социально неудо-
влетворенных элементов: рабочих, не имевших своих устоявшихся
организаций, солдат, лишенных права на человеческое обращение с
собой, а прежде всего — безземельных и малоземельных крестьян.
История новейшего времени свидетельствует в целом, что револю-
ционный процесс в слаборазвитых странах, где существует большой
разрыв между ожиданиями и удовлетворенностью населения, чаще
86
развивается по «левому» сценарию. В более развитых странах основ-
ной массе населения есть, что терять, и если они и вовлекаются в ре-
волюцию, то на пике кризиса обычно отшатываются вправо.
Но существует один аспект русской революции, который отли-
чает от ее более ранних предшественниц. Речь идет о способности
режима, созданного революционными экстремистами, десятки лет
удерживать власть, избегая открытого термидорианского перево-
рота или реставрации. Конечно, все долгие месяцы Гражданской
войны в России большевики находились на волосок от гибели, но
они довольно быстро приспособились, взяв на вооружение бюро-
кратическую организацию и военные методы управления, и избежа-
ли того решительного краха, который рано или поздно настигал все
послереволюционные диктатуры. С другой стороны, большевики в
то время не институционализировали «перманентную революцию».
Им удавалось сохранять устойчивость своего режима только благо-
даря гибкому реагированию на происходящие события: диктатуре
партии во время Гражданской войны; отступлению к госкапитализ-
му после кризиса 1921 г.; сталинской революции (в виде коллекти-
визации и пятилетних планов), разрешившей противоречия «новой
экономической политики». Благодаря этим ответам на конкретные
социальные и экономические вызовы, советская власть каждый раз
олицетворяла непрерывность развертывания революционного про-
цесса, пусть и в приглушенной форме, без дальнейших явных сло-
мов политической системы.
Нэп знаменовал собой подавление идеалистических настроений
ультралевых и уступку всему населению в виде полусвободной эко-
номики. По сути, если не по форме, он, безусловно, являлся термидо-
ром русской революции. Придя на смену типично экстремистскому
режиму «военного коммунизма», нэп стал своевременным отступле-
нием, предпринятым самим же коммунистическим руководством,
дабы избежать свержения собственной власти. Семью или восемью
годами позже Россия вновь «переключила передачу» без какого-либо
резкого слома в государстве — когда нэп уступил место сталинской
революции. Противники Сталина, чувствуя свою правоту, обличали
«новую фазу бонапартизма». Если выразиться чуть более безлично,
сталинская революция вступила в фазу послереволюционной дикта-
туры, в которой революционные лозунги соединялись с традицион-
ными методами ради мобилизации энергии народа на воплощение в
жизнь великих амбиций диктатора.
В России, разумеется, не было реставрации, сравнимой с возвра-
щением на трон Стюартов или Бурбонов. Однако, если бы в ходе
Второй мировой войны Гитлер оказался искуснее, и правительство
Сталина пало, то в каком-то смысле реставрация вполне могла бы
87
осуществиться. Но даже и без такой возможности в эпоху «вели-
кой чистки» имели место изменения, которые в некотором роде
могут действительно рассматриваться как функциональный ана-
лог реставрации. Эти изменения включали в себя произошедшую
в очередной раз кристаллизацию неизменно иерархичного автори-
тарного общества с консервативными и националистическими нор-
мами в социальной и культурной политике; кроме того, изменения
проявились в полном уничтожении всех бывших революционе-
ров в кульминационный момент репрессий, время так называемой
«ежовщины» (по имени тогдашнего наркома внутренних дел, главы
НКВД Николая Ежова).
Если развитие событий в России легко укладывается в класси-
ческую модель революции, то советский опыт все же отличается от
остальных. В нем, конечно, имели место резкие изменения в поли-
тике и персоналиях, имелось огромное расхождение между первона-
чальными намерениями революционеров и тем, к чему привели их
усилия. Однако устойчивость коммунистического режима позволи-
ла сохраниться некоторым ранним чертам экстремистской диктату-
ры, в частности ее марксистско-ленинской идеологии и привычке
объяснять все, что происходит, в марксистских терминах. В силу
политической непрерывности русская революция передала своим
наследникам легитимность, в некотором роде неполноценную. Это
вынуждало коммунистов для оправдания результатов революци-
онного процесса ссылаться на его изначальный замысел (хоть они
и не совпадали). Отсюда, с одной стороны, навязчивое стремление
советской власти к поддержанию тотального контроля над сферой
общественной жизни, с другой — саморазрушительная жестокость,
которую влекли за собой подобные действия.
Многие авторы различают два основных вида революции. Один,
вплоть до Французской революции или, согласно некоторым вер-
сиям, до русской революции, — представляет собой революцию по-
литическую: созидательную, освободительную, благую. Другой вид,
начавшийся с Французской революции для одних и с русской для
других, являет собой социальную революцию: разрушительную,
репрессивную, дурную4. Эта упрощенная типология признает, что
разные революции олицетворяют собой разные требования, раз-
ные программы и разные движущие силы. Она признает также, что
существует определенная временная последовательность от одной
революции к другой по мере возникновения новых целей, посколь-
ку завершение одной революции становится исходной точкой для
следующей.
Все революции вплоть до Французской включительно были пре-
жде всего религиозными и политическими и имели своей целью
88
достижение свободы совести и политических прав. Согласно марк-
систской терминологии, эти революции назывались «буржуазны-
ми», хотя ни во Франции, ни где бы то ни было еще они не являлись
делом исключительно одного класса. В Европе середины XIX в. ре-
волюционная активность начинает обретать новую наполненность,
предъявляя социальные-экономические требования и бросая вызов
экономическому господству классов, владеющих собственностью.
Это было движение, разумеется, получившее в марксизме наиме-
нование «пролетарской» революции, при том, что ее воплощение в
жизнь не было, как и в случае с буржуазными революциями, делом
одного единственного класса.
Сопротивление рабочего класса и социалистические идеи, со-
ставляющие потенциал революции, если она направлена на слом ка-
питалистической частной собственности, никоим образом не были
исключительно русским явлением, хоть Россия и стала первым ме-
стом, где эти идеи восторжествовали. Они были обречены составить
главный пафос любой революции, какая бы ни произошла в XIX в.
вследствие развития капиталистического производства и появления
его социалистической антитезы. Однако в дореволюционной России
социалистическая мысль была окрашена утопизмом и экстремизмом
русской интеллигенции, часть которой ненавидела прежнюю мест-
ную мелкую буржуазию и кулаков так же сильно, как новую западни-
ческую буржуазию. У либерального капитализма здесь практически
не было сторонников.
Уникальность России в том, что она — родина первой успешной
революции, вдохновленной социалистической идеей. И совершенно
справедливо, что русская революция открыла, как говаривали в СССР,
новую историческую эпоху, став прообразом экономической револю-
ции, направленной на уничтожение частной собственности. Это тот
вид власти, который революция в самом деле свергла в России, при
том, что на прегрешения другой власти, могли смотреть сквозь паль-
цы. Полным устранением капиталистов русский революционный
опыт продемонстрировал свободному миру ту характерную форму
экономической революции, которая назревала для двух поколений
в Европе. В головах многих — как симпатизантов, так и враждебно
настроенных к революции — социализм и Россия означали одно и то
же. И только от установок наблюдателя зависело, считать ли, что со-
циализм красит Россию или что Россия портит социализм.
Большевики крепко усвоили антикапиталистический принцип. Их
антикапитализм подпитывался не только марксистским наследием,
но и многолетней предубежденностью как интеллигенции, так и на-
рода — против «мещанства», или связанного с торговлей социального
слоя. Антикапиталистического принципа придерживались вплоть до
89
крушения советской власти, причем придерживались поразительно
преданно, если иметь в виду изменение почти всех элементов сознания
советских людей. Начиная со времени Сталина и до самого конца, в
СССР не существовало частной собственности на средства производ-
ства. Частный найм одного человека другим означал «эксплуатацию»,
то есть экономическое преступление. Частная торговля — даже такая
как приобретение и последующая перепродажа рубашки или пары
обуви — считалась «спекуляцией», не менее отвратительным правона-
рушением. В этом отношении практика советской действительности
контрастировала даже с восточноевропейскими коммунистическими
странами, где наблюдались разного рода уступки мелкому индивиду-
альному предпринимательству. В Советской России антикапитализм
служил моральным абсолютом. Это было фундаментальное направ-
ление, которого упорно придерживались, но не из политической целе-
сообразности и не из соображений развития экономики или чего бы то
ни было еще, а наперекор абсолютной нецелесообразности и огромным
жертвам, постоянно приносимым из-за бескомпромиссного следова-
ния этому принципу. В своем стремлении к абсолюту антикапитализма
коммунисты шли на немыслимые жестокости, перечеркивая наследие
предшествовавших революций в деле завоевания свободы человека.
Антикапитализм был той самой отличительной чертой русского рево-
люционного экстремизма, которая не ослабевала с годами, сопутствуя
увековечению революционного государства, и естественным образом
вносила свой вклад в утверждение революционной идеологии.
Если говорить в международном плане, то первое время анти-
капитализм являл собой главную притягательную силу русской
революции. По обе стороны земного шара поборники сохранения
статус-кво были потрясены и охвачены паникой при мысли о воз-
действии русской пропаганды и русского примера на их собствен-
ный рабочий класс. Одни государства уступили и позволили своим
нереволюционно настроенным реформаторам «привить на теле по-
литики» малую дозу госсоциализма в форме «общества всеобщего
благосостояния». Другие, в стремлении дать отпор коммунистиче-
скому вызову, избрали силовой путь контрреволюции — иными сло-
вами, фашизм. Но и в том, и в другом случае фокусом политических
дискуссий в западном мире на протяжении 30-40-х гг. XX в. был
основной вопрос, поставленный русской революцией, а именно: во-
прос о сворачивании или лишении власти тех, кто владел собствен-
ностью, над теми, кто не владел ею.
Отдельные аспекты русской революции, характерные для ее ран-
него этапа, вызывали не меньшее неприятие буржуазного мира, но
оказались более эфемерными. Тогда сильны были надежды на новую
эпоху в общественных отношениях: равенство полов, равенство ква-
90
лифицированных и неквалифицированных работников, освобожде-
ние личности от всех ограничений, налагаемых традицией, начиная с
семьи и школы и заканчивая тюрьмой. Но на практике эти утопиче-
ские анархические мечты были вскоре отброшены — к великому разо-
чарованию протестующих групп идеалистов-ультрареволюционеров.
Эти пуристы оказались перед лицом реальности обыденного мира,
усугубленной отсталостью России, разрушениями, принесенными
войной и революцией, и важнейшей идеологической нацеленностью
коммунистов на уничтожение капиталистического производства.
Названные ограничения сделали социальное освобождение скорее
обязанностью, нежели привлекательной задачей, причем не только
для властей. В конце концов, какую ценность может иметь свободное
образование — для неграмотного или открытка с сообщением о разво-
де — для жены крестьянина? Короче говоря, коммунисты уцепились
за революцию экономическую и отказались от революции социаль-
ной. Социальная революция как устойчивый идеал была отброшена,
а возродилась спустя два поколения у западных «новых левых» да
еще - - на короткий срок - в ходе «культурной революции» в Китае.
Отказ русских коммунистов от социальной революции был боль-
ше чем прагматическим маневром. Одной из знаковых черт сталин-
ской революции — советского бонапартизма был систематический
отказ от идеалов социальной свободы и равенства людей, система-
тическое неприятие их на практике, а нередко и на словах. Сталин
обозначил эту новую установку в своей знаменитой ремарке, отвер-
гавшей «уравниловку» как немарксистское явление, а также когда в
очередной раз назвал средствами общественного контроля школу,
семью и закон5. Его социальный консерватизм был в действительно-
сти настолько абсолютен и так твердо усвоен его сумевшими выжить
помощниками и преемниками, что впору искать этому глубокие пси-
хологические и культурные корни. Естественно, встает и более ши-
рокий вопрос: а была ли Россия достаточно зрелой в культурном и
экономическом отношении для того рода революции, которую осу-
ществили большевики?
Вплоть до 1917 г. марксисты всех оттенков соглашались с пророче-
ством создателя теории, в которую они верили: пролетарская револю-
ция произойдет в стране наиболее зрелого капитализма. Это логически
вытекало из тезиса: «Ни одна общественная формация не погибает
раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она
дает достаточно простора»6. Зрелый капитализм, с одной стороны,
должен обеспечить технологический и организационный базис для
обеспечения материального изобилия, необходимого для переориен-
тации поведения людей и перевода его на социалистические рельсы.
С другой стороны, капитализм одновременно должен гарантировать
91
собственную кончину — вследствие далеко зашедших внутренних про-
тиворечий. Но в случае с Россией пролетарская, по идее, революция
совершилась и выстояла в стране, про которую заранее было известно,
что предварительные условия для установления власти рабочих в ней
отсутствуют. Из этой-то аномалии, согласно детерминистским дово-
дам социал-демократов, возражавших коммунистам, и проистекали
все искривления и несправедливости послереволюционного общества,
в котором не было достаточных материальных ресурсов для поддержа-
ния гуманистических устремлений социалистической революции.
В действительности, когда большевики захватили власть, даже
они не претендовали на то, что будут пытаться утвердить социализм
в отдельно взятой России, или что это произойдет немедленно, в сло-
жившихся тогда обстоятельствах. Еще до 1917 г. и Ленин, и Троцкий
попытались обосновать свои надежды, на то, что русский рабочий
класс — вопреки расчетам меньшевиков на историческую эволю-
цию — сумеет сыграть революционную роль. Но если Ленин уповал
на то, что рабочие смогут каким-то образом возглавить буржуазную
революцию (согласно его теории «демократической диктатуры про-
летариата и крестьянства»), то Троцкий полагал, что они используют
свою победу только как временное преимущество (в соответствии
с его теорией перманентной революции). В дальнейшем рабочая
власть должна будет дожидаться либо последующего внутреннего до-
зревания индустриальной фазы капитализма (по Ленину), либо ино-
странной революционной помощи (по Троцкому) — и то, и другое для
поддержки подлинно социалистического плана действий в России.
Когда в 1917 г. произошла революция, и Ленин, и Троцкий мог-
ли объяснить это как результат войны, которая тогда все еще шла.
Они могли также согласиться (до подписания Россией сепаратного
мира с немцами в Брест-Литовске), что величайшее значение этой
войны состоит в том шансе, который она дала им для разжигания ми-
ровой революции на Западе. Значение, придававшееся войне боль-
шевистскими лидерами, сближало их с теми, кто считал, что в годы
полуконституционной Думы (1906-1917) Россия шла по пути ли-
берального капиталистического развития. И теми, и другими толь-
ко война рассматривалась как фактор, породивший революционный
кризис. В этот момент Ленин призвал к вооруженному захвату вла-
сти, говоря, что война предоставляет России уникальную и непо-
вторимую возможность стать застрельщиком мировой революции.
Делая ставку на поддержку революции, которая ей будет оказана
за границей, большевики повели успешную борьбу за власть, но за-
тем оказались выброшены на берег своего бесплодного и одинокого
острова пролетарской революции — вожделенное спасение из-за ру-
бежа так и не реализовалось.
92
Если октябрьское восстание действительно было преждевремен-
ной пролетарской революцией, то тот факт, что оно смогло одержать
победу в условиях, которые тогда существовали в России, немедленно
ставит под сомнение марксистский тезис о том, что революция не мо-
жет произойти раньше, чем полностью разовьется старое общество, а
возможности его развития будут исчерпаны. Однако более широкий
взгляд на важнейшие революции в истории, такие как Английская и
Французская, говорит нам, что Россия вовсе не одинока в своей пре-
ждевременности.
Революция, как правило, не происходит после полного созревания
данной общественной системы (что, безусловно, касается капитализ-
ма). Марксистский тезис о том, что прежняя система должна исчер-
пать свой потенциал, был ошибочным не только в случае с Россией;
он вообще был ошибочным. Революция естественным образом сопро-
вождает модернизацию, более того, она, как правило, происходит не
в конце данного процесса, а в начальной точке его середины, то есть
в период наиболее быстрых перемен и предельной напряженности
между меняющимся обществом и косными институтами. Вопреки
Марксу, революция не есть исключительно сражение поднимающего-
ся нового класса с классом отжившим; революция — это структурный
кризис в ходе развития; она всегда увлекает за собой конгломерат не-
удовлетворенных жизнью социальных элементов, конкретный состав
которых зависит от времени и обстоятельств.
Общества, без каких-либо революционных потрясений успешно
осуществившие переход к зрелому капитализму, выработали, как
представляется, иммунитет к насильственной революции. Есте-
ственней всего революции происходят в тех обществах, где они яв-
ляются «преждевременными» — будь то с точки зрения неполноты
социальных перемен, которые их провоцируют, или неограниченных
желаний, пробуждаемых этими социальными переменами. Момент
наибольшей восприимчивости общества к революции наступает
тогда, когда растущие ожидания людей далеко опережают развитие
ресурсов, призванных эти ожидания удовлетворить. Если революци-
онный переворот происходит именно в такой период, иллюзии отно-
сительно возможности немедленно воплотить устремления каждого,
обретают силу отчаянных поступков. Это то состояние духа, которое
и возносит революционных экстремистов к вершинам власти. К со-
жалению, в реальности революцию не удержать на таком накале. Но-
вые вожди вынуждены исходить из целесообразности и прибегать к
принуждению или же погибнуть, сражаясь. Энгельс видел эту про-
блему: «Самым худшим из всего, что может предстоять вождю край-
ней партии, является вынужденная необходимость обладать властью
в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства
93
представляемого им класса... Он вынужден представлять не свою
партию, не свой класс, а тот класс, для господства которого движе-
ние уже достаточно созрело в данный момент. Он должен в интересах
самого движения отстаивать интересы чуждого ему класса и отделы-
ваться от своего класса фразами, обещаниями и уверениями в том,
что интересы другого класса являются его собственными»7. Постав-
ленные перед таким выбором, экстремисты, как правило, примыкают
либо к тем, кто ориентирован на власть, либо к тем, кто ориентирован
на идею. Идеалисты неизбежно проигрывают; и только те, кто не зна-
ет жалости, проявляя в то же время известную гибкость, имеют шанс
поддержать идею революции.
Энгельс, похоже, не понимал, что захват экстремистами власти
до того, как условия «созрели», — естественный закон революции.
Отсюда неизбежные разочарование и дезориентация сторонников
революции. Условия, создавшие возможность для революционного
действия, априори исключают реализацию революционных устрем-
лений. И наоборот, когда условия достаточны, чтобы удовлетворить
эти устремления, революция не нужна. Ленин был совершенно прав,
когда предупреждал, что вопреки ожиданиям Маркса мирный про-
гресс и экономические достижения непременно ослабят революци-
онную сознательность рабочих и сделают пролетарскую революцию,
в его понимании, навсегда недостижимой.
Вышло так, что революция прервала развитие России на ранней
стадии индустриализации, когда экономическая основа страны все
еще, как ни печально, не была в состоянии обеспечить то справедли-
вое распределение, которого ждали от социализма. Вместо дележа
скудных богатств страны перед революционерами встал более оче-
видный вызов: необходимость подобрать то, что осталось после ка-
питализма, и с помощью политических и экономических институций
социализма возобновить экономический рост. Так оно и происходило
с 1918 г., но в 1924-м эта практика получила теоретическое благосло-
вение Сталина в виде формулы «социализм в одной стране».
В то время перед марксистами встал естественный вопрос: а может
ли послереволюционная большевистская Россия оставаться подлин-
но рабочим государством, если социально-экономическая база для
столь передовой надстройки ей не соответствует? И не эволюциони-
рует ли незаметно советская власть, несмотря на всю свою риторику,
в нечто совершенно иное в смысле ее классовой сущности? Потен-
циальное классовое перерождение коммунистической диктатуры со-
ставляло главный предмет теоретических разногласий в полемике
между «левой оппозицией» и вождями правящей партии в середине
1920-х гг., хотя эти оппозиционеры не решались доводить свою аргу-
ментацию до жестких выводов. Отчасти их проблема состояла в от-
94
сутствии ясной теоретической альтернативы. Если Советский Союз
не был государством рабочих, то чем он являлся на самом деле, при
том, что явно не был капиталистическим? Следуя логике историче-
ского материализма, революция должна дать новую правящую вер-
хушку лидеров, основывающих свою власть на новейших средствах
производства в рамках широкомасштабных промышленных и техни-
ческих объектов. Эти люди, безусловно, должны быть организатора-
ми, управленцами и инженерно-техническими работниками. Именно
такими и были на самом деле те, кто выгадал от русской революции,
будучи сам порожден ею. Данный тип не уникален для России, но
вследствие революционного кризиса в стране, он внедрился во власть
более резко и неприкрыто, чем в странах, чье развитие шло более раз-
меренно, а элементы капитализма сохранились8.
По мере развития революционного процесса правление этого
«нового класса» в Советской России эволюционировало, полностью
оформившись при Сталине, на этапе послереволюционной диктатуры,
когда преемники революционного экстремизма искали пути решения
проблемы недостаточного развития промышленности. Этот «новый
класс» без лишних вопросов поддержал и диктаторские методы, и
антикапиталистически й курс, выкованный в ходе революции, обре-
тя смысл своего существования в специфически советском подходе к
развитию: через посредство бюрократического социализма. Судя по
результатам, этот метод был не более эффективен, чем капитализм в
периоды самого быстрого своего развития. Но советский метод тотали-
тарного социализма избирался не ради оптимального развития, он был
результатом революции, ее данностью, первоначально оформившейся
в коммунистической партии, а затем примененной к проблемам эко-
номического развития, существование каковых прежде не осознавали
или же уклонялись от их решения. Советский тоталитаризм был сред-
ством, созданным Лениным для достижения одной цели — револю-
ции. Вклад Сталина после того как схлынула волна революционного
идеализма, состоял в соединении старых средств — диктатуры и новой
цели — достижения промышленной и военной мощи.
«Новый класс» стал социальной базой русской послереволюци-
онной диктатуры, а марксизм — идеологическим «ложным сознани-
ем», оправдывающим эти меры. С точки зрения культуры, некоторые
из глубоко укорененных и уже устаревших обычаев прежнего режи-
ма ожили вновь и легко интегрировались в систему бюрократиче-
ского социализма. Примечательными в них были автократический
принцип, в соответствии с которым доминирующий класс скорее
служил, нежели управлял, сверхцентрализованное полицейское го-
сударство плюс одержимость чинами и иерархией в рамках единой
властной структуры.
95
Как и другие страны в преддверии революции, Россия в первые годы
XX в. столкнулась с трудностями в виде структурного кризиса разви-
тия; причиной тому стало неразрешимое противоречие между меняю-
щимся обществом и неизменной формой правления. Эта тупиковость
усиливалась необычной культурной раздвоенностью России — резуль-
татом двух столетий вестернизации, затронувшей главным образом
высшие и средние классы, то есть привилегированные, образованные
и владеющие собственностью элементы. Это были те самые люди, про-
тив которых и была направлена основная сила революции, когда та в
конце концов разразилась. Таким образом, в России конфликт полити-
ческий и экономический — между несхожими классовыми элемента-
ми (что характерно для революционного процесса) оказался вдобавок
конфликтом культурным — между менее вестернизированными масса-
ми и более вестернизированными землевладельческими и буржуазны-
ми слоями — «буржуями», как их называли в народе. Правда, большая
часть революционного руководства даже на экстремистской стадии
процесса состояла из вестернизированных интеллигентов, чей полити-
ческий успех, по иронии судьбы, наносил удар по культурным истокам
их собственного самосознания.
В силу специфики культурной стратификации российского обще-
ства накануне революции и вследствие особо жестокого характера
Гражданской войны, начавшейся после захвата власти экстремистами,
русская революция в конечном итоге лишила страну большей части
присущих ей культурных ресурсов западного типа. Эмиграция боль-
шей части прежних землевладельческих и буржуазных элементов (а то
и их физическое уничтожение), а также смещение оставшихся предста-
вителей элиты со статусных позиций (если только они сами не были
революционерами) уничтожили вестернизированный класс носите-
лей культуры. Уцелевший вестернизированный контингент старых
большевиков-интеллигентов вскоре попал в немилость к руководству
партии и в ходе «большой чистки» был фактически вырублен под ко-
рень. Чистки, открывавшие путь к продвижению по службе для тысяч
молодых чиновников, только что вышедших из рабоче-крестьянской
среды, символизировали на тот момент полную победу старорусско-
го культурного слоя над наносным слоем вестернизации, на первый
взгляд характеризовавшим русское общество еще с XVIII в.9
Все это говорит за то, что русская революция была в такой же
степени борьбой культур, в какой она была борьбой классов. Объ-
единив эти две концепции, Михал Рейман (историк из Института
истории социализма в Праге, где он работал до того, как был вы-
нужден эмигрировать после событий 1968 г.) описал русский пере-
ворот как «плебейскую революцию», посредством которой взгляды
и ценности необразованных масс стали господствующими в новом
96
обществе10. Эта концепция плебейской революции, характеризуемая
возрождением узкого, отечественного склада мышления в противо-
вес аристократическому космополитизму, идет дальше — к объяс-
нению послереволюционного режима в России и особенно режима
пострепрессивного, когда молодые новые руководители быстро вы-
двигались из необразованной среды за счет вечерних школ и заочного
обучения, а затем, старея, служили в учреждениях.
Пострепрессивная плебейская элита, если можно позволить себе
такое внутренне противоречивое определение, была антиинтеллек-
туальной, ксенофобской, антисемитской и в значительной степени
великорусско-шовинистической. Прошедшие обучение в узко техни-
ческих рамках западной традиции, представители этой элиты были
одновременно и прагматичны, и догматичны. Они демонстрировали
обычаи и предрассудки, свойственные царистской идеологии офици-
ального православия, хотя и выраженные иным языком. Они нелюбили
свободной игры идей, искусства для искусства; они напыщенно гово-
рили о философии Просвещения и о научной революции, но отвергали
дух независимого критического исследования, лежащего в основе этих
фундаментальных достижений западной культуры. Они ухватились за
возрожденную традицию деспотической власти, славили безгранич-
ное могущество и бесконечную мудрость партии-государства, и они
же вели тонкую игру, выстраивая свою чиновную карьеру по неписан -
ным бюрократическим законам. Тем не менее скромные вкусы «нового
класса» и непосредственность манер располагали к этим людям многих
американцев, которые ощущали в них близкую им демократичность
культуры. Подспудно, несистематически представители «нового клас-
са» уклонялись от признания социальной революции в смысле личного
равенства мужчин и женщин, стариков и молодых, специалистов и не-
специалистов, социально успешных людей и неудачников. В 1960-е гг.
они пришли в ужас от уравнительных экспериментов, проводимых в
Китае их идеологическими «родственниками». За малым исключени-
ем, они не разрешали женам выходить на публику, рассматривали свою
частную жизнь как государственную тайну, а в опере выглядели как
группа парней, засидевшихся в пабе. Их революционный дух — если
он еще присутствовал — был нацелен на борьбу против иностранного
влияния и ощущаемого иностранного превосходства. Возможно, имен-
но в этом состоит объяснение того морализаторского накала, с каким
советский режим отвергал любую форму существования частного ка-
питала — за ним стоял абсолютно чуждый образ жизни.
Каким бы путем ни пошла Россия в рамках последовательных
фаз революционного процесса, она впервые создала прецедент, когда
организация и идеология, приведенные к власти революционными
радикалами, продолжали служить следующим поколениям. В этом
97
смысле фаза послереволюционной диктатуры оказалась усилена
и увековечена в форме, использующей современные средства и ме-
тоды, иначе говоря, в форме тоталитаризма. Революционные экс-
тремисты выступали против капитализма и против иностранного
влияния (в России эти два чувства взаимно усиливали друг друга), и
обе установки были привиты новому режиму, разрушив при этом по-
верхностный вестернизированный социальный слой России и создав
преимущества для невежественных элементов из социальных низов.
Последние в дальнейшем заняли места западников в «новом клас-
се» стратифицированной бюрократии, будучи мобилизованными на
решение проблем преждевременной революции. Они должны были
продолжить экономическое развитие иными средствами, нежели от-
вергнутая капиталистическая система, и они должны были оправдать
это усилие страны, а также собственное привилегированное поло-
жение — в терминах утопии, которая никогда бы не реализовалась
в условиях, заданных русской революцией. В конечном счете ката-
лизатором этой комбинации из политических инструментов и соци-
альных факторов послужили властолюбие и политическая ловкость
одного человека — Иосифа Сталина, чье наследие на протяжении де-
сятилетий подпитывалось за счет структуры и ценностей послерево-
люционного общества, которое он однажды возглавил.
Примечания
'The Mind of Napoleon: A Selection from His Written and Spoken Words.
N.Y., 1956. P. 64.
2Энгельс Ф. Письмо В. И. Засулич. 23 апр. 1885 г.//Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 36. С. 263.
3 Brinton С. The Anatomy of Revolution. N. Y., 1952; Edwards L. P. The Natural
History of Revolution. Chicago, 1927.
i См., наир.: Brogan D. The Price of Revolution. N.Y, 1951.
5 Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 354-356.
6 Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 13. С. 7. См. далее, гл. 27.
’Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 7. С. 422-423.
8 См. выше, гл. 1 и далее, гл. 12.
9См.: Fitzpatrick Sh. Education and Social Mobility in Soviet Union, 1921—
1934. N.Y, 1979.
10Reiman M. Spontaneity and Planning in the Plebeian Revolution //
Reconsiderations on the Russian Revolution. Cambridge, 1976; Октябрьская
революция в контексте российской и советской истории (на чешек, яз.) //
Reiman М. Ruska revoluce. Prague, 1991. S. 276-281.
Глава 7. РЕВОЛЮЦИЯ ИЗНУТРИ. ТРОЦКИЙ И ЕГО
ТЕОРИЯ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПРОЦЕССА*
Лев Троцкий был единственным из революционеров, кто сфор-
мулировал общую теорию сущности революции и сделал это парал-
лельно с собственной политической карьерой. Многое из того, что он
вынужден был сказать, в особенности уже после утверждения совет-
ской власти, носило характер полемики или самооправдания. Тем не
менее он старался серьезно разобраться в тех событиях, участником
которых он стал и которые в конечном счете его уничтожили. При-
знав наличие особенностей у русской революции, Троцкий преодолел
ограниченность своих марксистских взглядов и шаг за шагом пришел
к пониманию революции как длительного процесса.
Такое понимание революции разрабатывалось многими запад-
ными авторами, впечатленными сходством переворота, произошед-
шего в России и событий Великой французской революции. Роберт
Лансинг, американский госсекретарь при президенте Вудро Вильсо-
не, предвидел в России, «во-первых, умеренность; во-вторых, терро-
ризм; в-третьих, восстание против новой тирании и восстановление
порядка с помощью деспотической военной силы»1. Крейн Бринтон
предложил медицинский образ: «Будем рассматривать революции
<...> как своего рода лихорадку... Она развивается неравномерно, то
наступая, то отступая, но приближаясь к кризису, зачастую сопрово-
ждаемому психическим расстройством... В конце концов лихорадка
заканчивается, пациент вновь становится самим собой, в каком-то
отношении даже, может быть, более окрепшим в результате перене-
сенного, получившим по крайней мере на некоторое время иммуни-
тет от подобного рода атак, но, разумеется, он не становится каким-то
новым человеком»2.
В качестве модели революционного процесса теория революции
Маркса совершенно не годится. Марксизм много говорит о рево-
люции как о переходе власти от одного класса к другому, но уделя-
*В основу данной главы положен доклад, представленный на междуна-
родной конференции «Троцкий спустя пятьдесят лет», состоявшейся в Абер-
дине (Шотландия) в августе 1990 г. Доклад опубликован в кн.: «The Trotsky
^appraisal» (Edinburgh, 1992).
99
ет мало внимания теоретическому осмыслению реального процесса
развертывания революции3. Трактовка революции как простой пере-
становки классов опровергается тем, что в каждой конкретной ре-
волюции присутствует смешение общественных групп, интересов и
идей. Еще важнее: классический марксизм упускает из виду сущность
революции как сложного, углубляющегося процесса и не предлагает
какой-либо концепции естественной смены революционных стадий.
Более того, марксизм содержит ошибочное заключение относитель-
но причин, обусловливающих революцию: он видит их в предельном
развитии потенциала предыдущей общественной системы. В итоге
расцвет капитализма воспринимается как предварительное условие
для грядущей революции, которую, не обосновывая это, полагают
«пролетарской».
На самом же деле, как показывает история, революция скорее все-
го является промежуточным этапом модернизации (в применении
к конкретной стране), на котором темп изменений достигает своего
максимума, а народные ожидания выходят за рамки возможностей
государства удовлетворить их. Отнюдь не верна мысль Маркса, буд-
то «человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно
может разрешить»4. Революции неизменно выходят за пределы того,
что им в состоянии обеспечить материальные условия и психологи-
ческое развитие данного общества, и поэтому рано или поздно долж-
ны отступить.
Известный парадокс состоит в том, что на рубеже веков русские
радикалы увлеклись марксизмом с его квази-научными законами о
поступательном развитии в направлении идеального общественно-
го устройства — и это, несмотря на слабую применимость данной
доктрины в стране, явно не готовой к пролетарской революции и со-
циализму. Привлекательность марксизма была не логического, а пси-
хологического свойства; точно так же психологией определялись и
те способы, которыми русские марксисты разного толка решали про-
блему зазора между все еще не доведенной до конца буржуазной ре-
волюцией и окончательной пролетарской революцией. Меньшевики,
включая большинство прежних лидеров социал-демократии, готовы
были играть роль лояльной оппозиции, пока Россия не завершит не-
обходимое капиталистическое развитие — позиция верная с точки
зрения марксизма, но губительная политически, как показали после-
дующие события. Ленин и его большевики, решившие вести рабочих
к власти без промедления, приспособили марксизм к собственным
духовным потребностям, утверждая, что пролетариат будет играть
главную роль в буржуазной революции, перехватив инициативу у
слабого среднего класса, а затем возглавит страну, пока экономиче-
ское развитие будет догонять политическую сферу.
100
Ленин никогда не признавал, что подвергал Маркса ревизии. Но
еще в 1905 г. он рисовал в своем воображении, что рабочие возьмут
на себя лидерство в буржуазно-демократической революции, «ког-
да буржуазия отшатнется и активным революционером выступит
масса крестьянства наряду с пролетариатом», чтобы установить
«революционно-демократическую диктатуру пролетариата и кре-
стьянства»5. По этой формулировке видно, что Ленин начинал осо-
знавать революцию как сложный, многоэтапный процесс, более
того, как процесс, способный довести политический режим до точ-
ки, выходящей за пределы ожидаемых возможностей социально-
экономического развития страны.
Именно Троцкому выпало выразить эту модификацию марксовой
концепции революции в дерзкой новаторской интерпретации слож-
ного революционного процесса в России. То была его знаменитая
теория «перманентной» или «непрерывной революции», как он сам
ее первоначально называл. Он разрабатывал свою концепцию спер-
ва в качестве участника и свидетеля революции 1905 г., а затем, вос-
пользовавшись досугом тюремного заключения, последовавшего за
указанными событиями6. Побуждаемый своим тогдашним другом,
немецким социал-демократом Александром Гельфандом по прозви-
щу Парвус, Троцкий взял на себя задачу оценить общественные силы,
которые проявились в России в ходе неудачного восстания (1905), и
обосновать непосредственную и решающую роль рабочего класса7.
Коротко говоря, теория «перманентной революции» утверждала,
что в России в соответствии с «законом неравномерного развития»
(или «комбинированного развития») революционной силой сде-
лались рабочие, в то время как средний класс все еще колебался,
а крестьянская масса ждала, чтобы ее возглавили. Следовательно,
буржуазная революция в ходе своего непрерывного развития долж-
на привести к тому, что в дело вступит рабочий класс, выдвигаю-
щий социалистические требования. Таким образом, «в революции
начала XX века, которая также является буржуазной по своим не-
посредственным объективным задачам, вырисовывается в ближай-
шей перспективе неизбежность или хотя бы только вероятность
политического господства пролетариата»8. Теория, разработанная
исключительно для России, помогла Троцкому сделать невольное
открытие, что революция по своей природе — разворачивающий-
ся процесс, проходящий через определенные стадии. «Буржуазная
Революция» у Троцкого корреспондировала с бринтоновской уме-
ренной фазой, а «пролетарский переворот» — с фазой экстремизма.
«Прежде всего, — писал Джон Молино, — он осознал, что револю-
ция — это исторический процесс, запустив который однажды, не-
возможно остановиться на полпути»’.
101
Более того, Троцкий почувствовал — по крайней мере в случае
с Россией, — что на какое-то время указанный процесс заведет ра-
дикальных политиков гораздо дальше того предела, который нация
бесконечно бы поддерживала. Конечно, это не было проблемой ис-
ключительно России, таков феномен любой революции: все общества,
охваченные революционным кризисом, демонстрируют «неравно-
мерное развитие». Поэтому — если оставить в стороне внешние фак-
торы — революция неизбежно бывает отброшена на шаг назад, что
Троцкий позже отождествил с термидорианской реакцией. Однако он
надеялся, что поражение российских рабочих будет предотвращено
благодаря dens ex machina * — явлением мировой пролетарской рево-
люции, которая, как он считал, начнется в развитых промышленных
странах благодаря русскому примеру. Такой прогноз придавал непре-
рывной, или перманентной, революции международный масштаб:
«Политическое раскрепощение, руководимое рабочим классом Рос-
сии, поднимает руководителя на небывалую в истории высоту <...>
делает его инициатором мировой ликвидации капитализма»10.
Такое понимание порождалось не марксизмом, а русским мес-
сианством. Тем не менее в 1917 г. оно стало для большевиков ло-
гическим обоснованием для захвата власти. Когда выяснилось, что
прогноз ошибочен, они оказались в уязвимом положении, ибо их
классовая (пролетарская) легитимность зависела от не сбывших-
ся надежд на революцию за рубежом. Согласно теории Троцкого,
неудача с поддержкой революции на Западе означала неизбежное
для России вырождение власти рабочих. Примирение с этим выво-
дом сделалось центральной проблемой позднейших размышлений
Троцкого о революции.
Теория Троцкого о перманентной, или непрерывной, революции
в ее внутреннем, российском, смысле в точности подтвердилась по-
следовательностью революционных событий 1917 г. Это был один из
тех редких примеров в истории, когда теория подтверждается дей-
ствительностью, а действительность, в свою очередь, направляется
усилиями приверженцев теории. Умеренная революция, присущая
буржуазии, способствовала развязыванию революционной активности
рабоче-крестьянских масс и завершилась экстремистском переворо-
том, который те, кто выгадал от него, предпочитали именовать проле-
тарской революцией. Исходя из своей теории, Троцкий в марте 1917 г.
мог предсказать: «Русская революция не остановится. И в дальнейшем
своем развитии она сметет становящихся поперек ее пути буржуазных
либералов, как она сметает сейчас царскую реакцию»".
* Deus ex machina (букв, «бог из машины» - - лат.).
102
Октябрьскую революцию осуществила партия, имплицитно разде-
лявшая исходный постулат о перманентной революции. То, что Ленин
воспринял эту точку зрения, шокировало его сторонников, когда вождь
вернулся в Россию в апреле 1917 г.: «Своеобразие текущего момента в
России, — писал он, — состоит в переходе от первого этапа революции,
давшего власть буржуазии <...> ко второму ее этапу, который должен
дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства»12.
Бухарин докладывал подпольному большевистскому съезду в августе
1917 г.: «Мы будем иметь новый большой подъем революционной вол-
ны <...> на очередь станет объявление революционной войны... Такой
революционной войной мы будем разжигать пожар мировой социали-
стической революции»13. Неверие в это русское мессианство — вот что
стояло за позицией Зиновьева и Каменева, которые были противника-
ми вооруженного захвата власти в октябре 1917 г.14
Соображения скромности не помешали Троцкому сообщить о сво-
ем предвидении, когда вскоре после победы большевиков он писал:
«Защищавшаяся автором [самим Троцким в 1906 г.] точка зрения
может быть схематически сформулирована так: начавшись как бур-
жуазная по своим ближайшим задачам, революция скоро развернет
могущественные классовые противоречия и придет к победе, лишь
передав власть единственному классу, способному встать во главе
угнетенных масс, то есть пролетариату»15. Механизм этого сдвига он
видел в ускоренном изменении общественной психологии, происхо-
дившем вне системы координат классического марксизма: «Значение
революции состоит в быстром изменении умонастроений масс, в том
факте, что <...> все новые и новые слои населения приобретают опыт,
верифицируют (т. е. проверяют) свои вчерашние взгляды, отбрасы-
вают их, вырабатывают новые, бросают прежних лидеров и следуют
за новыми в своем движении вперед»16. И далее Троцкий показывает,
что тот же процесс результирующего «непрерывного движения», или
движения по «восходящей линии», был свойствен и Великой фран-
цузской революции, проявившись там в политике «двоевластия»:
«Благодаря политике двоевластия Французская революция за четы-
ре года достигла своей кульминации»17. В случае с Россией Троцкий
Утверждал, что решающую роль в победе радикальных сил револю-
ции сыграли большевистская партия и ее руководство (включая его
самого), хотя позже признавал, что «самая благоприятная обстановка
Для восстания дана, очевидно, тогда, когда соотношение сил макси-
мально передвинулось в нашу пользу <...> в области сознания». Пар-
тия должна была использовать этот решающий момент, потому что
<<в революции это все быстротечные процессы»18.
На всем протяжении жестокого периода Гражданской войны,
ТеРрора и утопического эксперимента, известного как военный
103
коммунизм, Троцкий рассматривал эту борьбу большевиков как
подтверждение своей теории, а саму теорию — как обоснование рево-
люционной диктатуры. «События, в которых мы теперь участвуем, —
писал он в 1919 г., — и самые методы этого участия были предвидены
в основных своих чертах полтора десятилетия тому назад»19. Крити-
ки большевистского экстремизма, особенно меньшевики и западные
социал-демократы типа Карла Каутского, для Троцкого были пре-
дателями рабочего класса. В своей теории революции он не делал
различия между последовательными классовыми стадиями (от бур-
жуазной к пролетарской) и последовательными революционными
методами (от умеренного к радикальному): «Вопрос о том, кому го-
сподствовать в стране, то есть жить или погибнуть буржуазии, будет
решаться с обеих сторон не ссылками на параграфы конституции, но
применением всех видов насилия»20. Троцкий был убежден, что все,
что предпринимал большевистский режим, вынуждалось обстоятель-
ствами существования рабочей власти в России, которая боролась,
дабы устоять перед натиском всех сил буржуазной реакции, — пока
эта борьба, в свою очередь, не разбудит мировую революцию.
Но, несмотря на большие надежды, которые большевики пита-
ли в 1919 г., мировая революция так и не свершилась. В России же
оформилась мощная оппозиция системе военного коммунизма, осо-
бенно среди крестьянства. Большевистские вожди были вынуждены
пересмотреть не только тактику, но и всю теоретическую основу своего
режима. Вплоть до этого момента мессианские представления о меж-
дународном воздействии их революционного примера позволяли им
уходить от тяжких раздумий о дальнейшем ходе революции. Но Троц-
кий еще 1906 г. недвусмысленно предупредил о том, что случится с
властью рабочих, если мировая революция каким-то образом подведет
их. Оглядываясь назад, он признавал: «Военный коммунизм исчерпал
себя. Сельское хозяйство, а за ним и все остальное, зашло в тупик... Это
был кризис всей системы военного коммунизма»21. Выходом, конечно,
стала «новая экономическая политика», начатая Лениным в 1921 г. по
согласованию со всем партийным руководством, включая Троцкого.
Переход к нэпу сделал первоочередным в повестке дня вопрос о
том, в каком направлении будет развиваться революционный про-
цесс в России после фазы якобинско-большевистского радикализ-
ма. Кое для кого из внешних наблюдателей тенденция была ясна, и
Бринтон, например, писал: «С "новой экономической политикой” в
1921 году начался российский термидор»22. Безусловно, в вышеназ-
ванном «стратегическом отступлении» от апогея революционного
энтузиазма заключалась некая аномалия: к нэпу пришли самостоя-
тельно, а не вследствие государственного переворота. Меньшевики,
включая Юлия Мартова, тут же увидели в этом параллель с терми-
104
дором23. Каутский, публицистика которого представляется более
проницательной, чем его теоретические штудии, даже предсказал
возможность такого, самостоятельно предпринятого, шага. Уже в
1919 г. он писал: «Правительству Ленина угрожает другое девятое
термидора <...> в некотором роде иное... Нет ничего невозможного в
том, что крах коммунистического эксперимента в России сможет рав-
ным образом видоизменить большевиков и спасти их как правящую
партию... Большевики в ходе своего правления развили искусство
приспособления к обстоятельствам до изумительного уровня»24.
Наиболее примечательной чертой советского термидора была не-
способность коммунистического руководства осознать подлинное
значение совершенного ими — несмотря на отождествление себя с
якобинцами (а может, именно вследствие этого). Троцкий, между
тем, признавал в тот момент, что партия пошла на уступки «термидо-
рианским настроениям и тенденциям мелкой буржуазии», хотя сам
он не мог представить настоящий термидор в иной форме, нежели
насильственное свержение открытыми контрреволюционерами вла-
сти партии радикалов, сопровождаемое реставрацией капитализма25.
Он настаивал: «Исторические аналогии с Великой французской Ре-
волюцией (крушение якобинцев!), которыми питаются и утешаются
либерализм и меньшевизм для собственной поддержки и утешения,
поверхностны и несостоятельны»26.
Только когда Троцкий ощутил, что выбывает из кремлевского кру-
га в связи с начавшейся в 1923 г. борьбой за политическое наследство,
он наконец поверил — тогда еще не в реальность термидора, а лишь в
возможность «термидорианских веяний»27. Резко нападая на партий-
ное руководство в конце 1923 г., в частности в серии статей под на-
званием «Новый курс», он призывал сохранять революционный дух
вопреки посягательствам «бюрократизма» и при этом предупреждал:
«Внутренние социальные противоречия революции, которые при
военном коммунизме были механически придавлены <...> при нэпе
неизбежно развертываются и стремятся найти политическое выра-
жение». Отвечая меньшевикам, прогнозировавшим антибольше-
вистский переворот, сравнимый со свержением Робеспьера, Троцкий
настойчиво повторял, что русская революция имеет сильную проле-
тарскую основу, опирается на крестьянство и к тому же получит под-
держку в силу «неизбежного распространения революции» на Европу.
Тем не менее он предостерегал, что возрождение капиталистических
элементов при нэпе может привести «либо к прямому низвержению
рабочей партии, либо к ее постепенному перерождению»28.
Намеки Троцкого на возможность термидорианского перерожде-
ния внутри коммунистического режима край не раздражали его коллег
0 Руководстве партии, и те искали способ так или иначе противодей-
105
ствовать ему — будь то теоретический фронт или прямое политиче-
ское давление. Одним из результатов такой борьбы стала сталинская
теория социализма в одной стране, призванная доказать — при по-
мощи соответствующих цитат из Ленина, — что советской власти не
грозит утрата ее пролетарской чистоты прежде всего потому, что она
не нуждается в мировой революции для удержания своих позиций в
России как подлинно рабочем государстве29. Другой тактикой стало
использование аналогии с Французской революцией для обвинения
Троцкого в том, что как военный комиссар он нес в себе угрозу бона-
партизма. Данное обвинение послужило оправданием для смещения
Троцкого (1925) с этого стратегического поста.
В 1926-1927 гг„ объединившись с Зиновьевым и Каменевым ради
отчаянной схватки со Сталиным и Бухариным, Троцкий на растущие
репрессии в отношении оппозиции отвечал выдвижением все более и
более резких обвинений в адрес партийного руководства. В то же время
он вновь выражал пессимизм относительно развития революционного
процесса. В ноябре 1926 г. он отмечал: «Вслед за революциями в исто-
рии всегда следовали контрреволюции. Контрреволюции всегда от-
брасывали общество назад, но никогда так далеко, чтобы это достигало
исходной точки революции». Соответственно, «в определенном смыс-
ле надежды, порождаемые революцией, всегда преувеличены. Это обу-
словлено механикой классового общества... Завоевания, достигнутые
в борьбе, не соответствуют, и согласно природе вещей не могут прямо
соответствовать, ожиданиям широких отсталых масс». Здесь перед
нами удивительное признание Троцким (как и Энгельсом полувеком
ранее, хотя тот продвинулся дальше), что все революции являются
естественным образом преждевременными в смысле обладания ресур-
сами для выполнения того, что от них ожидают. Опираясь на текущий
политический момент, революция в силах опередить свою исходную
базу: «Пробуждение широких отсталых масс выводит правящие клас-
сы из их привычного равновесия, лишает их как прямой поддержки,
так и доверия и таким образом позволяет революции захватить намно-
го больше того, что она способна в дальнейшем удержать». Рано или
поздно, но движения вспять трудно будет избегнуть: «Разочарование
этих масс, их возвращение к заведенному порядку и никчемности яв-
ляется <...> неотъемлемой частью послереволюционного периода»30.
Этот новый, фаталистический смысл революционного процесса
Троцкий в качестве упрека попытался бросить партийному руковод-
ству, когда занимал уже последнюю линию обороны перед исклю-
чением из партии и изгнанием из Советского Союза. Защищая себя
летом 1927 г. перед лицом просталинской Центральной контрольной
комиссии, он обратился к примеру полного цикла французской ре-
волюционной модели: «В Великой французской революции было
106
две больших главы, одна шла так [показывает вверх], а другая шла
этак [вниз]... Когда глава шла так — вверх, французские якобинцы,
тогдашние большевики, гильотинировали роялистов и жирондистов.
И у нас такая большая глава была, когда и мы, оппозиционеры, вме-
сте с вами расстреливали белогвардейцев и высылали жирондистов
[то есть меньшевиков и социалистов-революционеров]. А потом на-
чалась во Франции другая глава, когда французские устряловцы31 и
полуустряловцы — термидорианцы и бонапартисты из правых яко-
бинцев стали ссылать и расстреливать левых якобинцев — тогдаш-
них большевиков». Излагая свое понимание термидора как простого
отступления, а не поражения, Троцкий заметил: «Думают, что [тер-
мидорианцы] были завзятые контрреволюционеры, сознательные
сторонники королевской власти, и прочее. Ничего подобного! Тер-
мидорианцы были якобинцами, только поправевшими»32. Говоря
марксистским языком, для Троцкого ситуация в России объяснялась
просто: «Термидор <...> есть сползание с рельс пролетарской рево-
люции на мелкобуржуазные рельсы» — при оппортунистическом по-
пустительстве самих революционных руководителей33.
Троцкий принадлежал к категории теоретиков, чьи важнейшие
творческие достижения обусловливались непосредственным воздей-
ствием происходивших вокруг событий. Когда он впервые сформули-
ровал идею «перманентной революции» и затем вплоть до момента,
когда стал осознавать, что революция в упадке, он и не думал распро-
странять свою теорию на другие страны помимо России. И только
неудавшаяся в Китае попытка коммунистов прийти к власти в 1927 г.
(вначале в союзе с националистами Чан Кайши, потом — против них)
побудила Троцкого придать своей теории революционного процесса
черты универсальности. В апреле 1927 г., непосредственно перед тем,
как Чан выступил против китайских коммунистов, Троцкий писал о
«союзе рабочих и крестьян под руководством пролетариата» и предви-
дел «возможность перерастания демократической революции в социа-
листическую», в то время как Советский Союз играл бы роль внешнего
союзника — роль, предназначавшуюся западному пролетариату в пер-
воначальной, российской, версии перманентной революции34. Само со-
бой разумеется, эта ситуация делала перманентную революцию общей
моделью для слаборазвитых и колониальных стран35. Итальянский
ученый Пьер Паоло Поджио комментировал это так: «Согласно Троц-
кому, в России и в целом в отсталых странах захват власти сознатель-
ным организованным пролетариатом <...> пройдет легче и быстрее,
чем в развитых капиталистических странах»36. В 1928 г., используя
Данную концепцию в своем новом, полемическом, определении перма-
нентной революции, Троцкий выразил то, что Лес Эванс и Рассел Блок
определили как «теорию перманентной революции, какой мы ее знаем
107
сегодня — то есть общую теорию о необходимости социалистической
революции в колониальном мире»37.
Новые радикальные отступления, к которым прибег Сталин, раз-
громив Троцкого (включая разрыв вождя с коммунистами правого
толка, а также начатую им ускоренную индустриализацию и коллек-
тивизацию), поставили его критиков в затруднительное положение
теоретического порядка. Первоначально Троцкий был склонен гово-
рить о «сталинской революции» как о «длительном зигзаге влево»,
проделываемом каким-то образом под давлением рабочих и левой
оппозиции, но все еще под воздействием «термидорианской» бюро-
кратии38. «Сталинизм — это керенщина наизнанку, — внушал он, -
это последняя по пути к термидору форма господства пролетариата»39.
К тому времени тенденция, соответствующая периоду нэпа, была для
него ясна: «Период реакции может наступить не только после бур-
жуазной, но и после пролетарской революции. Шесть лет мы живем
в СССР, в условиях нарастающей реакции против Октября и, тем
самым, расчистки путей для Термидора»'10. Своим сторонникам в
Италии Троцкий писал: «Когда мы говорим о термидоре, мы имеем
в виду ползучую контрреволюцию, которая подготовляется замаски-
рованно и совершается в несколько приемов»41.
Еще полдесятилетия спустя Троцкий уже гораздо более уверенно
говорил об обратном ходе русской революции: «Сталин <...> являет-
ся живым воплощением бюрократического Термидора»'12. Оглядыва-
ясь назад из 1935 г., он заключал: «Сейчас нельзя уже не видеть [того
факта], что и в советской революции давно уже произошел сдвиг вла-
сти вправо, сдвиг, совершенно аналогичный термидору, хотя и в более
медленных темпах и замаскированных формах... 1924 год — это и есть
начало советского Термидора»43. Так Троцкий окончательно признал,
что термидор фактически состоялся — не как открытый буржуазный
переворот, а как более мягкий политический сдвиг внутри правящей
партии. Единственной загвоздкой было то, что он настаивал — ради
самооправдания — что этот сдвиг произошел после смерти Ленина,
а стало быть, на три года позже истинного поворотного пункта, при-
шедшегося на 1921 г.
Одновременно с признанием им русского термидора Троцкий был
вынужден признать и возможность следующей революционной фазы,
отличной от термидора, который все же не был явной контрреволю-
цией. Во французской модели — это эпоха бонапартизма. Термидор
в данном контексте был «переходным этапом между якобинством и
бонапартизмом»44. Сталин, естественно, представлял последнюю, бо-
напартистскую, фазу революционного процесса. По мнению Троцко-
го, в России тем самым проявились законы, продемонстрированные
в «последовательности этапов Великой французской революции, во
108
время ее подъема, как и спуска», хотя Лев Давидович по-прежнему
пытался трактовать эти стадии как последовательность разных
классовых элементов: «В чередовании у власти Мирабо, Бриссо,
Робеспьера, Барраса, Бонапарта есть объективная закономерность,
которая неизмеримо могущественнее особых примет самих истори-
ческих протагонистов»45.
Для марксиста у Троцкого было слишком уж недогматичное по-
нимание истории в целом и революции в частности. Оставаясь при-
верженцем традиционных классовых категорий, когда речь шла об
интерпретации политических событий, он тем не менее был в состоя-
нии осмыслить всю сложность такого явления как революция, что
фактически выбивалось из марксистского способа анализа. Троцкий
попытался объяснить разворачивавшиеся на его глазах в России со-
бытия, применив для этого категорию процесса и расширяя его по
мере возникновения новых стадий: «Во всех революциях имеются
некоторые общие черты <...> тенденций термидора, бонапартизма и
реставрации имеются во всякой победоносной революции, заслужи-
вающей этого имени»46. Речь шла не просто об аналогии, хотя Троц-
кий высказывался в понятиях Французской революции; речь шла о
«подчиненности объективной закономерности»47.
Несмотря на постоянные попытки использовать свое понимание
революционного процесса в качестве политического оружия, Троц-
кий не всегда реагировал на новую стадию своевременно. Он не сразу
распознал термидор и установление послереволюционной диктатуры
в России. Однако со временем сумел встроить эти явления в рамки
своей модели. «Сама революция не есть целостный и гармоничный
процесс, — писал он в 1931 г. — Она полна противоречий. Она раз-
вивается не иначе, как делая после двух шагов вперед один шаг на-
зад. Она сама поднимает новый правящий слой, который стремится
закрепить свое привилегированное положение». Это был намек на
теорию «нового класса». В конце концов Троцкий поставил под со-
мнение марксистскую логику в целом: «Периоды идеологической ре-
акции, которая не раз в истории шла параллельно с экономическими
успехами, вызывают необходимость ревизии революционных идей и
методов и создают свою условную ложь»48.
Примечания
1 Lansing R. Е War Memoirs. Indianapolis, 1935. Р. 337-338.
2Brinton С. The Anatomy of Revolution. N.Y., 1952. P. 16-17.
3 Хорошим примером такого невнимания является работа Карла Каутско-
го (Kautsky К. Materialist Conception of History. New Haven, 1988), в которой
революция упоминается часто, но только походя.
109
4 Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч.Т. 13. С. 7.
’Ленин В. И. Две тактики социал-демократии в демократической рево-
люции //Ленин В. И. ПСС. Т. И. С. 49, 89.
’Впервые концепция опубликована под заголовком «Итоги и перспек-
тивы» в кн.: Троцкий Л. Д. Наша революция. СПб., 1906 (пер. на англ, яз.:
Trotsky L. Our Revolution. N.Y., 1918). Менее четкий термин «перманент-
ная» в названии концепции стали использовать позднейшие комментато-
ры, но он прижился, и Троцкий принял его (см.: Knei-Paz В. The Social and
Political Thought of Leon Trotsky. Oxford, 1978. P. 152-153). О более ранних
шагах Троцкого в формулировании этой теории см.: Lowy М. The Theory
of Permanent Revolution // Pensiero e azione di Lev Trockiy. Florence, 1982.
P. 149-154.
7 Cm.: Zeman Z. A. B., Scharlau W. B. The Merchant of Revolution: The Life of
Alexander Helphand (Parvus), 1867-1924. London, 1965. P. 66-68,110-111.
“Троцкий Л. Д. Наша революция (http://society.polbu.ru/trotsky_october/
ch29_iv.html).
’Molyneux J. Leon Trotsky’s Theory of Revolution. N.Y., 1981. P. 59.
'“Троцкий Л. Д. Итоги и перспективы (http://www.1917.com/Marxism/
Trotsky/SA/IP/IP-09-00-00.html); ср.: Lowy М. Op.cit. Т. 1. Р. 154.
"Троцкий Л. Д. Два лица. Внутренние силы русской революции // Но-
вый мир (Нью-Йорк). 17(4) марта 1917. № 938 (http://www.magister.msk.ru/
library/trotsky/trot!228.htm); см. также; Троцкий Л. Д. История русской ре-
волюции. Т. 1. Приложение 2 (http://lib.rus.ec/b/166325/read).
12 Ленин В. И. О задачах пролетариата в данной революции // Ле-
нин В. И. ПСС. Т. 31. С. 114. По мнению Хайнца Шурера, «после февраля
1917 г. Ленин взял на вооружение дерзкую идею о “перманентной револю-
ции” применительно к России, которая бросит зажженный факел в порохо-
вую бочку Западной Европы» (Schurer Н. The Permanent Revolution: Leon
Trotsky // Revisionism: Essays on the History of Marxist Ideas. N.Y., 1962. P. 75.
Cp.: Wistrich R. Trotsky: Fate of a Revolutionary. London, 1979. P. 79-80.
13 VI съезд РСДРП(б) (август 1917 г.). Протоколы. М., 1934. С. 101.
14 Об обращении Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева к ведущим большевист-
ским парторганизациям И (24) октября 1917 г. см.: Ленин В. И. Письмо к
членам партии большевиков // Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 419—422.
'“Троцкий Л. Д. Предисловие 1919 г. к работе «Итоги и перспективы.
Движущие силы революции» (см., напр., в кн.: Троцкий Л. Д. К истории
русской революции. М., 1990. С. 81). Автор цитирует гго кн.: The Permanent
Revolution. N.Y., 1931. Р. 162-163.
'’Trotsky L. From October to Brest-Litovsk. N.Y., 1919. P. 28.
'’Trotsky L. The Permanent Revolution. N.Y., 1931. P. 185-187.
'’Троцкий Л. Д. Уроки Октября (http://www.magister.msk.ru/library/
trotsky/trotl225.htm, раздел «Вокруг Октябрьского переворота»).
'“Троцкий Л. Д. Предисловие 1919 г. к работе «Итоги и перспективы.
Движущие силы революции» (см., напр., в кн.: Троцкий Л. Д. К истории рус-
ской революции. С. 83). Автор цитирует по кн.: Trotsky L. The Permanent
Revolution. P. 163-164.
110
2 0Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм (http://www.magister.msk.ru/
library/trotsky/trotl033.htm. Ч. IV. Терроризм). [Trotsky L. Dictatorship vs.
Democracy: A Replay to Karl Kautsky. N.Y., 1922. P. 54].
21 Троцкий Л. Д. Письмо в Истпарт ЦК ВКП(б). О подделке истории
Октябрьского переворота, истории революции и истории партии // Троц-
кий Л. Д. Сталинская школа фальсификаций (http://www.rwp.ru/index.html)
[Trotsky L. Letter to the Bureau of Party History (21 oct. 1927) // Trotsky L.
The Stalin School of Falsification. N.Y., 1937. P. 29].
22 Brinton C. The Anatomy of Revolution. P. 228.
23 Cm.: Wolin S. The Mensheviks under the NEP and in Emigration //
The Mensheviks: From the Revolution of 1917 to the Second World War. Chicago,
1974. P. 248; Bergman J. The Perils of Historical Analogy: Leon Trotsky on the
French Revolution //Journal of the History of Ideas. Jan.-Apr. 1987. №40.
P. 82.
24 Kautsky K. Terrorism and Communism: A Contribution to the Natural
History of Revolution. London, 1920. P. 214-215.
25 Trotsky L. Social Democracy and the Wars of Intervention in Russia,
1918-1921 (between Red and White). London, 1975. P. 83. [В оригинале: Троц-
кий Л. Д. Между империализмом и революцией (http://www.komintern-
online.com/trotl034.htm. Раздел «Еще раз демократия и советская систе-
ма»)]. См.. Law D. S. Trockij and Thermidor // Pensiero e azione di Lev Trockij.
P. 437.
26 Trotsky L. The New Course. N.Y, 1943. P. 40. [В оригинале: Троцкий Л. Д.
Новый курс (http.7/www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl015.htm. Разд. IV.
Бюрократизм и революция)].
27 Впервые Троцкий сказал об этом — в тех пределах, на которые мог ре-
шиться - в памфлете «Мысли о партии», написанном в начале 1923 г. См.:
Троцкий Л. Задачи XII съезда РКП. М., 1923. С. 54-55.
28Trotsky L. The New Course.P. 39-41.
29 См.: Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition
in Soviet Russia. Cambridge, 1960. P. 248-252.
"Trotsky L. Theses on Revolution and Counterrevolution // Deutscher I.
The Age of Permanent Revolution: A Trotsky Anthology. N.Y, 1964. P. 142.
(Оригинал тезисов относится к ноябрю 1926 г.; первая публикация на англ,
яз. в: Fourth International. Oct. 1941).
31 Ссылка на Н. В. Устрялова, жившего тогда в эмиграции экономиста, ко-
торый приветствовал нэп как возвращение к капитализму.
32 Trotsky L. Speech to the Central Committee and Central Control
Commission [June 1927] // Trotsky L. The Stalin School of Falsification. N.Y.,
1937 P. 143. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Две речи на заседании Центральной
Контрольной Комиссии. Первая речь // Троцкий Л. Д. Сталинская школа
фальсификаций [http://www.1917.eom/Marxism/Trotsky/SSF/T]).
33 Trotsky L. The Real Situation in Russia and the Tasks of the Communist
Party [Opposition Platform of Sept. 1927] // Trotsky L. The Real Situation in
Russia. N.Y, 1928. P. 187. (В оригинале: Проект платформы большевиков-
ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б). XII. Против оппортунизма — за
единство партии. [http://lib.ru/TROCKIJ/Arhiv_Trotskogo_tl.txt]).
111
14 Trotsky L. Class Relations in The Chinese Revolution [3 Apr. 1927] //New
International. Mar. 1938. P. 89. (В оригинале: Троцкий Л.Д. Классовые от-
ношения китайской революции [http://lib.ru/TROCKIJ/Arhiv_Trotskogo_
tl .txt]).
35 См.: Stokes С. The Evolution of Trotsky’s Theory of Permanent Revolution.
Washington, 1982.
36 Poggio P. P. The Historical Peculiarities of Russia in Trotsky’s Analysis and
Perspective (на ит. яз.) // Pensiero e azione di Lev Trockiy. P. 108.
37 Trotsky L. Permanent Revolution; Leon Trotsky on China. N.Y., 1976.
P. 19.
38 Trotsky L. The Defense of the Soviet Republic [7 Sept. 1929] (опублико-
вано в: Militant. 21 Dec. 1929 and 25 Jan. 1930) // Writings of Leon Trotsky.
N.Y., 1978. T. 1. P. 280-284. (В оригинале: Троцкий Л.Д. Защита Советской
республики и оппозиция [http://www.zhurnal.ru/magister/library/trotsky/
trotm254.html]).
39 Ibid. Р. 287.
‘"’Троцкий Л. Д. Что и как произошло? Париж, 1929. С. 15.
41 Trotsky L. Letter to the Italian Left Communists [25 Sept. 1929] // Writings
of Leon Trotsky. T. 1. P. 323. (В оригинале: Троцкий Л. Письмо итальянским ле-
вым коммунистам [http://www.1917.com/Marxism/Trotsky/BO/BO_No_06/
B0-0051.html]).
42Trotsky L. The Terror of Bureaucratic Self-Preservation [2 Nov. 1935] //
Writings of Leon Trotsky. T. 8. P. 119. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Террор бю-
рократического самосохранения [http://www.1917.com/Marxism/Trotsky/
BO/BO_No_45/BO-0430.html]).
43 Trotsky L. The Workers’ State and the Question of Thermidor and
Bonapartism [New International. July 1935] // The Class Nature of the Soviet
State. London, 1968. P. 49. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Рабочее государ-
ство, термидор и бонапартизм [http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/
trotm382.html]).
44 Trotsky L. On the Question of Thermidor and Bonapartism [Nov. 1930] //
Writings of Leon Trotsky. T. 2. P. 71. (В оригинале: Троцкий Л. Д. О терми-
дорианстве и бонапартизме [http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/
trotm288.html]).
45 Trotsky L. The Revolution Betrayed: What Is the Soviet Union and Where
Is It Going? N.Y, 1937 P. 87-88. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Преданная ре-
волюция: Что такое СССР и куда он идет? Гл. 5. Советский Термидор [http://
www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl001.htm#st05]).
46Троцкий Л. Д. Что и как произошло? С. 46. ш
47Trotsky L. The Revolution Betrayed. P. 87. I
4STrotsky L. Foreword // Trotsky L. The Stalin School of Falsification.
P. XXXVIII. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Предисловие // Троцкий Л. Д. Ста-
линская школа фальсификаций [http://www.1917.com/Marxism/Trotsky/
SSF/Introduction.html]).
Ь
’I
'i M.
I
Глава 8. РИСКОВАННАЯ ИГРА БОЛЬШЕВИКОВ*
n
Приход большевиков к власти не был вполне просчитанным, и,
строго говоря, его не назовешь захватом. Было постепенное восхо-
ждение в почти полном политическом вакууме, каким являлась рево-
люционная Россия. Так называемое восстание 25 октября (7 ноября)
на самом деле — всего лишь эпизод в этом процессе, результат осу-
ществления весьма путаных намерений.
Подобно ранним этапам других великих революций в истории,
русская революция, начавшаяся с падения царизма в феврале 1917 г.,
привела к почти полному развалу органов государственной власти.
Как отмечал политолог Кассинелли (С. W. Cassinelli), нормальное
функционирование политической власти практически при любом
режиме зиждется на готовности населения подчиняться — будь то из
страха, по убеждению или из-за апатии1. В подлинно революционной
ситуации это типичное состояние народной покорности меняется на
столь же типичное народное неповиновение.
Каждый недовольный слой общества в России образца 1917 г.
(а поводов для недовольства, причем глубокого, было много) искал
способа избыть свои обиды в отказе от подчинения всему тому, что
еще оставалось от прежней дисциплины и законной силы. Крестья-
не, устав от разговоров о земельной реформе, принялись действовать
проверенным способом: захватывали землю, все еще находившуюся
в руках помещиков, — правда, без насилия к лишаемым собственно-
сти хозяевам. Фабричные рабочие, не сумевшие добиться — в силу
экономического кризиса в стране — реального увеличения своих
* Отчасти в основу данной главы лег мой доклад «Коммунисты берут
власть: Россия, 1917 год» (Communist Seizures of Power: Russia, 1917), пред-
ставленный в декабре 1961 г. на заседании Американской исторической ас-
социации (American Historical Association), отчасти — моя же статья «Риско-
ванная игра большевиков» (The Bolshevik Gamble // Russian Review. 1967.
№ 26. P. 4) и мой очерк «История партии — об Октябрьской революции»
(The Party History on the October Revolution // Kritika. Spr. 1968). Тексты
Двух последних работ приводятся по моей книге Красный Октябрь: Больше-
вистская революция 1917 г. (Red October: The Bolshevik Revolution of 1917.
N.Y., 1967).
113
доходов, бунтовали против соблюдения минимально необходимой
производственной дисциплины, регулярно бастовали, избирали
фабрично-заводские комитеты и оспаривали власть собственников,
а порой и физически изгоняли администрацию с предприятий. От-
каз подчиняться всего разрушительней сказался на армии, где, начи-
ная со знаменитого Приказа № 1, изданного Петроградским советом,
власть офицерского корпуса была разрушена сверху и попрана снизу
до такой степени, что дисциплинированное воинское формирование
почти перестало существовать. Даже у тех групп населения, которые
были кровно заинтересованы в поддержании порядка, — офицер-
ского корпуса в частности и собственников в целом - не было ино-
го выбора, кроме как объединяться в неприятии ненадежной власти
Временного правительства.
С самого начала власть делилась между Временным правитель-
ством и Советами, которые имели под собой не менее законное основа-
ние, чем обычный думский комитет, сформировавший правительство
во главе с премьер-министром князем Георгием Львовым. По части
реального влияния на мятежные массы Советы вскоре взяли верх.
Это не порождало серьезного конфликта, пока Советами руководили
умеренные из числа меньшевиков и социалистов-революционеров
(эсеров), которые с готовностью следовали в фарватере Кабинета ми-
нистров, но потенциал для открытого конфликта был, и заключался
он в возможности прихода к власти в Советах радикалов.
Так и вышло: большевистские экстремисты вскоре добились доми-
нирующего положения в Советах — благодаря тому, что Ленин ориен-
тировался на революционный настрой наиболее ожесточенных групп
избирателей. Вкупе с левыми эсерами большевики оказались един-
ственной партией, готовой безоговорочно поддержать революционные
действия рабочих, крестьян и солдат и выступить против продолже-
ния войны Временным правительством. Другие старые революционе-
ры были полностью во власти тех чувств, которые нахлынули на них
после падения самодержавия; даже большинство большевиков до воз-
вращения Ленина в Россию в апреле 1917 г. не рассматривали проис-
ходящее как возможность развития революционного успеха. В этих
обстоятельствах личность Ленина имела решающее значение — его
энергия и проницательность вкупе с организаторскими способностями
увлекали за собой сторонников вопреки их сомнениям. Именно Ленин
нес ответственность за занятую партией позицию бескомпромиссно-
го противодействия войне, а также поддержки прямых выступлений
народа в социальных конфликтах, происходивших в городе и деревне;
это выделяло большевиков (и их левоэсеровских союзников) из общей
массы как единственную группировку, действительно выражавшую
дух народного неповиновения.
114
Когда общество впадает в состояние революционного хаоса, вряд
ли какой бы то ни было порядок может быть вновь восстановлен иначе,
нежели с помощью жесткой диктатуры. Представители политически
выверенной традиции неэффективны именно в силу своей умеренно-
сти, что признавали впоследствии наиболее объективные из русских
умеренных. Меньшевик Владимир Войтинский, описывая состояние
паралича, которым было охвачено Временное правительство, указы-
вал, что умеренные руководители в Советах могли упредить больше-
вистский лозунг «Вся власть Советам!», только если бы взяли на себя
всю полноту власти2 Майкл Флоринский открыто говорил о суще-
ствовавших на тот момент возможностях: «Если бы <...> Керенский
<...> немедленно заключил мир и передал всю землю крестьянам,
возможно, Ленин никогда бы не пришел в Кремль. Такая программа,
конечно, была большевизмом в 1917 г. <...> Отказ от нее со стороны
умеренных элементов обеспечил триумф их противников»3
Конкретные обстоятельства революции и гениальная способность
Ленина отождествлять себя с социальными группами, которым при-
сущи наиболее мощные проявления недовольства, сделали усиление
большевиков логичным и почти неизбежным. К июню они уже рас-
полагали поддержкой большинства рабочих в крупных городах. С са-
мого начала большевики возглавили движение заводских комитетов,
которые стали основой для формирования «красной гвардии»; от-
ряды последней сослужили им отличную службу в октябрьские дни.
Из месяца в месяц, подчас изо дня в день влияние большевиков в Со-
ветах и солдатских комитетах нарастало, так как заводы и воинские
части пользовались своим правом отзыва депутатов, выказавших
себя слишком умеренными, и вместо них посылали представитель-
ствовать радикалов.
В большинстве революций кризис разрешался силами правых.
В России эту альтернативу олицетворяли частные собственники и во-
енные, которые были убеждены, что Временное правительство должно
уступить место силе, более готовой, чем оно само, решительно распра-
виться с большевиками и Советами. Керенский впоследствии с горе-
чью писал о невольной кооперации заговорщиков справа и слева, в
равной степени стремившихся избавиться от него4 Результатом этого
стала неудавшаяся попытка государственного переворота, предпри-
нятая Верховным главнокомандующим русской армией генералом
Лавром Корниловым в августе 1917 г. — злосчастный эпизод, только
способствовавший росту влияния большевиков. В начале сентября их
партия получила решающее большинство в Петроградском Совете,
этом сердце революции, и избрала Троцкого его председателем.
Хотя контроль над Советами еще не означал завоевания поддерж-
ки по всей стране, он все же отчетливо отражал большевистские на-
115
строения городской России осенью 1917 г., а городское население
было силой, с которой приходилось считаться. Эта революционная
власть была оперативно поддержана на селе благодаря распростране-
нии там левоэсэровских воззваний, в которых одобрялись действия
крестьян по насильственному захвату земли; левые эсеры были за-
одно с большевиками в достижении их цели — установление власти
советов. Опираясь на поддержку левых эсеров, большевики столь
стремительно укрепили свои позиции, что трудно вообразить, что
могло бы помешать Второму съезду Советов провозгласить себя выс-
шим органом государственной власти.
Имея в виду широкую поддержку их политического успеха, труд-
но понять, почему большевики все-таки решились на вооруженное
восстание, ведь оно сулило больше риска, чем преимуществ. В дей-
ствительности решение принадлежало только Ленину, остальные
партийные лидеры уклонялись от него, как могли — совершенно так
же, как они вели себя в апреле, когда Ленин впервые призвал Советы
брать власть в свои руки. Они не в состоянии были понять, что Ленин
настаивал на вооруженном восстании как на самоцели.
Этот «авантюризм», как назвал его Альфред Мейер, был харак-
терен для Ленина на протяжении всей жизни5. Для поддержания
ауры исключительной революционной правоты он занимал столь
крайние позиции, что никто, за исключением безоговорочных по-
следователей, с ним не соглашался. Это стремление быть в полном
одиночестве заставляло Ленина раз за разом порывать с большин-
ством своих товарищей-марксистов: по вопросу о партийной орга-
низации в 1903 г., о сотрудничестве с либералами в 1905 г., о войне
и мире в 1914 г. и о Временном правительстве и Советах в апреле
1917 г. Он действовал одним и тем же образом и когда выступал
против коалиционного правительства в ноябре 1917-го, и когда на-
стаивал на Брест-Литовском мире в 1918-м. Он стремился иметь
монополию на политическую добродетель, невзирая на риск потер-
петь полное поражение.
В сентябре 1917 г., когда Ленин убедился, что большевики взяли
в свои руки руководство Советами, его интуиция тем не менее под-
сказала, что нужно добиваться насильственного переворота. Если он
и говорил о соглашении с меньшевиками и эсерами, то всегда лишь
как об утраченной возможности. Быть может, он хотел подорвать у
других большевиков надежды на именно такую коалицию. На про-
тяжении полутора месяцев, предшествовавших реальному захвату
власти, Ленин делал все возможное, чтобы настоять на отказе от ле-
гитимности, которую приближающийся съезд Советов мог придать
большевистскому перевороту. Он требовал, чтобы партия во что бы
то ни стало захватила власть до того, как соберется съезд. Похоже, он
116
твердо решил запятнать революцию кровью — и все для того, чтоб ни
одна из независимых фигур не рискнула разделить с ним власть.
Но большевистская партия тех дней едва ли была монолитным
инструментом, транслирующим волю Ленина массам и превращаю-
щим замыслы вождя в реальность. На деле большевистская партия,
возможно, самый переоцененный фактор во всей истории 1917 г. Эта
партия почти в одночасье развернулась из секты в массовое движе-
ние; количество ее членов с февраля по август выросло едва ли не в
десять раз. Секретариат состоял из Якова Свердлова и полудюжины
женщин; это все, чем они располагали для поддержания переписки
с провинциальными партийными организациями, не говоря о том,
чтобы дисциплинировать кого бы то ни было. Даже Ленину потребо-
валась пара месяцев, чтобы отговорить некоторых провинциальных
большевиков от намерения вновь объединиться с меньшевиками.
Партия выдерживала сильное давление, но ей хронически не хвата-
ло средств. (В документах, опубликованных 3. Зееманом, отсутству-
ют сведения о немецких деньгах, пришедших к большевикам после
июльских событий6.)
Споры о тактике в верхушке большевистского руководства, раз-
умеется, хорошо известны, особенно то, что касается сопротивления
Зиновьева и Каменева идее вооруженного восстания. Гораздо менее
известно о молчаливом противодействии многих большевистских
лидеров, которые были убеждены, что восстание накануне съезда Со-
ветов — рискованная игра, тогда как победа все равно уже почти в ру-
ках у партии. Ленин дважды настаивал, чтобы Центральный Комитет
принял решение о восстании (10 [23] октября и 16 [29] октября), но
твердая дата не была установлена и решительные действия не пред-
принимались, при том что съезд Советов, который Ленин хотел опе-
редить, планировалось созвать 20-го.
18 октября Всероссийский Центральный исполнительный коми-
тет Советов, все еще руководимый умеренными лидерами, отложил
проведение Второго съезда Советов на пять дней (до 25-го октя-
бря) — из-за задержки с прибытием делегатов в Петроград. Если бы
не этот случайный выигрыш во времени, захвата власти большевика-
ми накануне съезда могло и не случиться.
Подготовка к любому восстанию — это импровизация последних
Минут. Военно-революционный комитет (обычно датируемый 9-м
или 12 октября по старому стилю, когда Петроградский совет при-
нял саму эту идею), не собирался и не начинал действовать вплоть
до 20-го числа. Его очевидной задачей было нацелить Петроградский
гарнизон на защиту от возможного правого переворота. 21 октября
Комитет добился того, что гарнизон признал его в качестве фактиче-
ского военного командования — шаг, который меньшевик Николай
117
Суханов, наблюдавший за событиями, расценивал как реальный за-
хват большевиками власти7. Как минимум происшедшее означало,
что Петроградский Совет осуществляет независимую власть парал-
лельно Временному правительству и в соперничестве с ним. По-
следующие события, по сути, представляли собой маневрирование
в Гражданской войне между упомянутыми двумя центрами власти.
И это уж никак не являлось «переворотом» снизу.
Некоторые источники содержат туманные упоминания о во-
енных планах, разработанных Владимиром Антоновым-Овсеенко
и Военной организацией большевиков, но мы не располагаем дан-
ными о времени составления этих планов или о том, когда пред-
полагалось пустить их в ход и подразумевали ли они в реальности
что-либо большее, нежели защиту установившейся де-факто власти
Советов. Члены Военной организации, понимавшие, что резерви-
сты из Петроградского гарнизона малодушны и ненадежны, отно-
сились к числу самых ярых противников попытки захвата власти до
открытия съезда Советов, как того требовал Ленин. Основанное на
слухах сообщение Джона Рида о том, что Ленин назначил восстание
на 21 октября (дабы совпасть со Съездом), явно ошибочно8. Когда
Центральный Комитет большевиков в отсутствие Ленина собрался
21 октября, там ни слова не было произнесено о восстании; члены
ЦК говорили исключительно об использовании съезда Советов как
средства обретения власти9. В отсутствие свидетельств обратного
представляется, что ЦК проигнорировал ленинское требование о
нанесении удара до начала работы съезда.
Кризис в конце концов разрядился, когда Керенский в ночь с 23-го
на 24 октября решил подавить большевиков и Петроградский совет
силой. Попытки утром 24-го закрыть большевистские газеты и раз-
вести мосты через Неву были восприняты большевиками как первый
удар правительства, намеренного разделаться со съездом силовым
путем, и они призвали своих немногочисленных надежных сторонни-
ков к сопротивлению, которое сами считали безнадежным сдержива-
нием. К удивлению обеих сторон, правительство обнаружило, что не
располагает боеспособными частями, так что Петроград пал за неяв-
кой противника. Тем не менее, когда в 19.00 24 октября собрался Пе-
троградский Совет, Троцкий просто предупредил, что правительство,
если оно продолжит силовые действия накануне открывающегося
завтра съезда Советов, столкнется с сокрушительным противодей-
ствием10. Вплоть до этого момента не было ясного документального
подтверждения, что большевики намеревались захватить власть. Од-
нако незадолго до полуночи 24 октября защитная функция Советов
трансформировалась в наступательную, и силы большевиков были
двинуты на завоевание города Петрограда целиком.
118
Каким образом курс ЦК на созыв съезда Советов превратился в
ленинский курс на захват власти к моменту открытия съезда, остает-
ся неясным, хотя многое в будущей террористической природе совет-
ской власти закладывалось в эти считанные сумбурные часы вечера
24 октября. Хорошо известно, что Ленин, который все еще скрывался
в Выборгском районе Петрограда и не имел никаких известий в тече-
ние дня, направил в штаб большевиков в Смольном письмо, состав-
ленное в резких выражениях, где предупреждал, что можно потерять
все, если немедленно не начать восстание, а не дожидаться завтраш-
него открытия съезда Советов. Но до 1960-х гг. в официальной исто-
рии принято было искажать точную хронологию событий, дабы
представить позицию партии более логичной. Ленинская записка, в
которой он предупреждал, что «промедление смерти подобно», ча-
сто фигурировала при обсуждении диспозиции большевиков утром
24 октября — тем самым внушалась мысль, что директива вождя фак-
тически запустила маховик революции. На деле же он написал эту
записку около 7 часов вечера, не зная о передвижении войск, с помо-
щью которых Военно-революционный комитет уже начал оказывать
сопротивление силам Керенского; некоторые советские эксперты
даже выражают сомнение в том, что записка Ленина была доставле-
на, или что она вообще возымела действие на кого-нибудь". Пред-
положительно резолюция о свержении правительства была принята
на заседании Петроградского городского комитета большевистской
партии 24 октября; единственный источник для воссоздания этого со-
бытия — воспоминания, написанные годы спустя, относит заседание
к 6 часам утра, делая тем самым принятое решение и более ранним,
и более четким по сравнению с решением Центрального Комитета,
который тоже собрался утром, но позднее. Однако это сообщение о
Петроградском комитете является либо фиктивным, либо неверно
датированным, несмотря на включение его в советский официаль-
ный оборот, поскольку это единственный документ, относящийся
к 24 октября, который, как кажется, недвусмысленно подтверждает
точку зрения коммунистов, что партия к этому моменту уже оконча-
тельно решилась на вооруженное восстание.
Вопрос о том, была ли у большевиков назначена дата вооруженного
выступления и если да, то какая, является одной из наиболее интри-
гующих проблем в историографии революции. В 1960-е гг. советские
ученые начали поднимать вопрос об уточнении момента, когда именно
действия большевиков 24 октября, начавшиеся как ответ на правитель-
ственный захват их партийной прессы, фактически переросли в восста-
ние. Это не опровергает гипотезу о том, что за день до открытия съезда
Советов партия еще не назначила время для восстания, даже несмотря
на то, что Ленин потребовал осуществить восстание до съезда. Други-
119
ми словами, получается, что партия следовала именно тем курсом, ко-
торый большинство партийных историков приписывали Троцкому, а
именно: ждать съезда при опоре на революционные войска, готовые его
защитить, а также, воспользовавшись предлогом, свергнуть Временное
правительство, если оно окажет вооруженное сопротивление воле на-
рода, отозвавшего у него власть.
Вот в этом случае советская традиция, указывая на Троцкого,
имела твердую почву под ногами, так как цитировала изложенную
им Петроградскому Совету вечером 24 октября программу вы-
жидательной тактики, которая, без сомнения, отражала позицию
Троцкого в тот момент. Позднее он писал, что скрывал тогда свои
истинные мысли, но более вероятно, что его обман появился уже по-
сле свершившегося события. А вот что официальная история всегда
игнорировала, так это то, что весь Центральный Комитет поддержал
Троцкого, оставив Ленина в изоляции. Отсюда и записка («промед-
ление смерти подобно»), когда Ленин узнал о вооруженной стычке
24 октября, отсюда и его несанкционированный поход в Смольный,
чтобы взять руководство в свои руки.
Ленин был просто одержим возможностью совершить силами
большевистской партии самостоятельный государственный перево-
рот. Не исключено, что его указаний оказалось достаточно - если
они действительно были получены, — чтобы заставить измученных
вождей в Смольном решить, что только немедленное наступление
может спасти Советы. Около полуночи 24 октября в Гельсингфорс
была отправлена телеграмма, призывающая на помощь балтийских
матросов, а в 2 часа ночи 25 октября красногвардейцы последователь-
но заняли большую часть стратегических объектов в Петрограде. Как
утверждает Суханов (и Троцкий с этим соглашается), вся операция
была спешно сымпровизирована, и Суханов отмечает, что настрой
большевиков все еще был недостаточно наступательным, чтоб пред-
принять атаку на Временное правительство в Зимнем дворце, когда
это все еще легко можно было сделать12.
Если даже в действительности большевистские руководители
сами решили действовать более агрессивно, Ленина об этом не из-
вестили. Был уже поздний вечер 24 октября, когда он смог получить
случайное свидетельство о возникшем кризисе. Он сделал вывод, что
восстание следует начать во что бы то ни стало, и с намерением воз-
главить схватку отправился на трамвае в Смольный13. Тогда-то про-
исходящее и приобрело вид спланированной акции.
По всем имеющимся свидетельствам складывается впечатление,
что в момент, когда началось так называемое восстание, свержения
Временного правительства никто не замышлял и не ожидал. Лидер
партии кадетов Павел Милюков понимал это, когдаписал: «И самасо-
120
бой власть падала в его [Троцкого] руки раньше, чем съезд [Советов]
успел собраться и высказаться»14. Если бы вооруженный переворот
не был запущен еще до съезда Советов, велика была бы вероятность
появления широкого коалиционного правительства — ведь даже и
после восстания правительство испытывало сильное воздействие со
стороны правых большевиков, левых меньшевиков и левых эсеров.
Шансы для потенциально однопартийного большевистского режима
соответственно уменьшились бы, хотя Ленин все равно пытался бы
создать подобную диктатуру. Его требование захвата большевиками
власти реализовалось случайно, правда сам он, быть может, никогда
этого не понимал, а его последователи рады были бы забыть. Поэто-
му данный коммунистический миф почти никогда не подвергался
сомнению: считалось, что Октябрьский переворот был «наиболее
тщательно подготовленной революцией в истории».
Некоторые историки, особенно марксистского направления,
утверждают, что Октябрьская революция была результатом чрезвы-
чайно глубоких исторических тенденций, характерных для прошлого
России, хотя советские историки всегда утверждали, греша известной
непоследовательностью, — что потребовался личный гений Ленина,
чтобы заставить неизбежную революцию свершиться. Историография
некоммунистической направленности подает совершенный большеви-
ками государственный переворот главным образом как намеренное и
вредоносное прерывание того, что, как принято думать, являлось есте-
ственным дрейфом России в сторону конституционной демократии.
Успех большевиков — в этом смысле — следует объяснять исключи-
тельной монолитностью их организации, блестящей демагогией и не-
поколебимым стремлением к власти, которое, видимо, было присуще
Ленину и созданному им рабочему «инструменту» — большевистской
партии. Но ни «теория личной воли», ни «теория неизбежности», если
рассматривать каждую из них критически и в свете исторических фак-
тов, не убеждают. Альтернативное объяснение лежит в часто игнори-
руемой области случайного и в отказе от следования постулатам.
Марксистская теория пролетарской революции, на которую дог-
матически ссылались победившие большевики, утверждала, что раз-
витие производительных сил и классового устройства общества рано
или поздно с неизбежностью вытолкнет это общество из феодальной
социальной системы в капиталистическую, азатем (когда последняя
вступит в противоречие с созревшим крупным индустриальным про-
изводством) — в пролетарский социализм и бесклассовое общество.
В применении к России эта схема сразу столкнулась со сложностями,
которые коммунисты разрешили только за счет указания сверху. Пер-
вая сложность состояла в очевидном парадоксе, ибо так называемая
пролетарская революция произошла не в какой-нибудь высокораз-
121
витой стране (как того еще в 1916 г. ожидал даже Ленин), а в России.
Второй, тесно связанной с предыдущей, проблемой был до смешного
короткий срок (восемь месяцев!), отводившийся на долю «буржуаз-
ного» строя в России. Русская революция оказывалась и преждевре-
менной, и укороченной. С точки зрения теории, это серьезный отход
от нормы, что ставит под сомнение либо правоту марксизма, либо ле-
гитимность коммунистической власти.
Марксисты по-разному пытались решить эту проблему. Самый
простой подход демонстрировали меньшевики. Они считали, что на
деле Россия созрела лишь для буржуазного строя, и социал-демократы
призваны играть в его рамках роль лояльной оппозиции. В тщетной
попытке настоять на своем подходе, меньшевики в 1917 г. упустили
шанс возглавить истинно народную революцию.
Более изощренным приложением марксизма к России была «те-
ория перманентной революции» Троцкого, состоявшая в предпо-
ложении, высказанном им в 1905 г., что «неравномерное развитие»
России заставит буржуазную революцию качнуться в сторону непо-
средственного захвата власти пролетариатом. А это, в свою очередь,
вызовет международную пролетарскую революцию и обеспечит
иностранную поддержку, необходимую для выживания русской ре-
волюции. В 1917 г. эта мессианская надежда фактически была офи-
циальной большевистской доктриной, и она поразительным образом
предугадала ход развития событий в России, хотя в том, что касалось
международного прогноза, и не сбылась
Стоит ли удивляться, что в хаосе 1917 г. большевики как наиболее
радикальная сила в стране сумели сыграть на надеждах и страхах лю-
дей и вступить в схватку за власть, воспользовавшись разобщенно-
стью соперников. Уникальность движения, руководимого Лениным,
состояла, однако, в его способности цепко удерживать власть после
государственного переворота, не давая шансов возможному установ-
лению военной диктатуры. Во всем политическом спектре никто — от
крайне правых до большевистской группы Зиновьева и Каменева —
не ожидал, что партия Ленина в состоянии удержаться в одиночку.
На это можно возразить, что успех большевиков был исторически
необходим в ином смысле, отличном от марксистского и состоящем в
потребности нации справиться как раз с теми проблемами отсталости,
которые делали диктатуру пролетариата столь аномальной с точки
зрения марксизма. Модернизация, как указывал Сирил Блэк, стави-
ла практически любую страну мира перед проблемой насильствен-
ных перемен15. Большевики обладали необходимой дисциплиной и
решительностью, чтобы удержать власть в труднейших условиях пе-
реходного периода, и в конечном счете осуществили системную модер-
низацию России диктаторскими методами в рамках государственного
122
социализма. Но это не означает, что они были единственной альтерна-
тивой. Военная диктатура в рамках капитализма, опекаемого патерна-
листским государством (может, что-то вроде Японии накануне Второй
мировой войны), могла бы сделать то же самое. Так или иначе, модер-
низирующая роль не имела никакого отношения к победе большеви-
ков в 1917 г. и очень слабое отношение - к успешному удержанию ими
власти в первые годы существования советского режима. Судя по их
доктрине и программе, большевики были абсолютно не готовы к роли
модернизаторов. Они рассчитывали на мировую революцию, которая
их выручит. Задачу индустриализации социалистическая диктатура
вынуждена была решать наобум и болезненно, в ходе борьбы за насле-
дование руководящей роли в компартии в 1920-е гг.
Последняя из детерминистских теорий («культурная») утверж-
дала, что в силу русской традиции и исходя из русского психо-
культурного наследия ни что иное, кроме диктатуры, не способно
успешно удерживать власть в стране. Неудачный эксперимент Рос-
сии, испробовавшей в 1917 г. все виды демократии — политическую,
промышленную и даже военную, — укрепляет нас в мысли, что рус-
ские склонны колебаться, переходя от пассивного подчинения к пол-
ному и совершенно несостоятельному анархизму. История русского
революционного движения полна примеров нетерпимости к демо-
кратической процедуре и убежденности в том, что народные массы
нуждаются в опеке своих вождей, которые сформируют из них «Хо-
рошее Общество». На это, принимая во внимание обстоятельства
1917 г. (слабость демократических начал, жар революционной лихо-
радки, проявления классовой борьбы, вызов модернизации), можно,
конечно, возразить, что никакой демократический режим в России
не сумел бы устоять против решительных диктаторских действий.
С другой стороны, коммунисты были не единственными претенден-
тами на эту роль. Военная диктатура отреагировала бы на данную си-
туацию гораздо более непосредственно и быстро.
Хотя обстоятельства сделали победу большевиков возможной,
она не была ни неизбежной, ни — исключая кратковременные обсто-
ятельства - - прогнозируемой. Их успех в деле захвата власти через
вооруженное восстание и удержания этой власти в форме однопар-
тийной диктатуры — немыслим без личного авторитета Ленина, его
поистине ницшеанского стремления к власти. С момента возвраще-
ния в Россию в апреле 1917-го он почувствовал, что есть возможность
прийти к власти и править единолично, и с тех пор уже не рассматри-
вал всерьез иной альтернативы. Он был полон решимости добиться
власти через насилие и жестокость, даже если в них не будет необ-
ходимости, дабы окрестить революцию кровью, тем самым загоняя
своих обременительных псевдосоюзников в положение оппозиции,
123
где с ними можно будет разделаться. Без Ленина большевики были
бы совершенно другим радикальным дискуссионным клубом, — если
бы вообще сохранили какое-то отличие от левых меньшевиков.
Ленин был блестящим пропагандистом и мастером лозунга — при-
том, что как ораторы Троцкий и Анатолий Луначарский превосходили
его. Он был способен почувствовать настроение масс и искусно сы-
грать на нем, обещая мир, землю, хлеб и власть Советов. Он знал, как
использовать сиюминутные проблемы и недоразумения с большим
эффектом: например, слухи, распространившиеся в начале октября
1917 г., о том, что правые затевают заговор с целью сдать Петроград
немцам и тем самым задушить революцию. Это не означает, что линия,
проводимая Лениным, представляла собой циничный обман, просто у
него не было оснований не доверять таким слухам. Суть в том, что он
умело использовал предоставлявшиеся ему возможности.
Вполне вероятно, что Ленин с его стремлением к власти, его чув-
ством политического момента и актуального лозунга, с немного-
численной группой преданных соратников (Яковом Свердловым,
Феликсом Дзержинским, Иваном Смилгой в Финляндии), с боль-
шевистской Военной организацией, поддерживаемой Петроград-
ским гарнизоном, мог бы разработать хорошо продуманный заговор
в традициях Огюста Бланки, французского революционера XIX в.
(Отрицание Лениным бланкизма звучало слишком часто.) Иногда
утверждают, что в июльские дни 1917 г. вождь пытался осуществить
тайно подготовленный переворот. Но на деле имеется очень мало
свидетельств в пользу тщательно организованного заговора — что в
июле, что в октябре. Два полка солдат, некоторое число матросов и
пара тысяч необученных красногвардейцев — вот вся военная сила,
на которую могли рассчитывать большевики в момент кризиса, так
что если бы остальные части русской армии не были нейтральны или
парализованы, Ленин никогда бы не имел шанса победить.
С любой рациональной точки зрения, большевистская революция
видится сегодня безрассудной игрой, в которой вряд ли можно было
победить, а еще менее — удержать победу. В этом были убеждены все:
и правые, надеявшиеся, что большевики избавятся от Керенского; и
умеренные, вроде меньшевистских вождей Федора Дана и Ираклия
Церетели, которые, напротив, боялись этого; и те большевики, кото-
рые вместе с Зиновьевым и Каменевым опасались, что обращение к
оружию может привести к гибели большевистской партии. Всякий из
этого широкого спектра полагал (и с полным основанием), что, если
хрупкое демократическое равновесие в России будет подорвано, то
наиболее вероятным исходом явится военная диктатура.
Почему же тогда Ленин воспользовался открывшимся ему шан-
сом? Потому что этот слабый шанс, возникший на гребне революци-
124
онной волны, был для него единственной возможностью установления
личной диктатуры, которой он добивался. У Ленина была собствен-
ная теория сознательного изменения хода истории: «Успех и русской,
и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы». «Про-
медление смерти подобно»16. Другими словами, в соответствии с
марксизмом или нет, но история предоставила Ленину ту единствен-
ную возможность, которая могла никогда больше не повториться.
Это объясняет, почему Ленин предпринял попытку, но не то, по-
чему его рискованная игра действительно увенчалась успехом. Ока-
залось, победа была одержана частью из-за пассивности противника,
частью из-за стечения обстоятельств, на которое никто не мог рас-
считывать. Недовольство народа, которое Ленин прекрасно сумел
использовать, по большей мере было следствием бездействия власти,
в частности неспособности Временного правительства предпринять
существенные шаги для решения вопросов войны и собственности на
землю. Ленин перехватил у Советов их эмоциональный лозунг, по-
скольку меньшевики и социалисты-революционеры (социалисты по
названию), проявляли нежелание выступать против интересов соб-
ственников. Наконец, Ленин эффективно использовал страх перед
правыми, страх, ставший реальным и сильным, когда генерал Корни-
лов попытался устроить путч. В октябре 1917 г. Россия испытывала
панический ужас перед иностранным вторжением и контрреволюци-
ей - совсем как Франция в августе 1792-го. В обоих случаях именно
этот страх побуждал к активности сторонников восстания и парали-
зовал волю умеренных.
Обстоятельства момента действительно давали Ленину оправдан-
ный шанс — пусть и ненадолго. Но он слабо контролировал партию,
а его сторонники, включая Троцкого, готовы были момент упустить.
Они действительно ждали созыва Съезда Советов, то есть придер-
живались курса, который Ленин осуждал как «конституционные ил-
люзии», губительные для того типа революции, который он задумал.
Безусловно, никакого вооруженного восстания одной партии вовсе
бы не было, если бы не еще одно проявление исторической случай-
ности: неосмотрительная попытка Керенского заставить замолчать
большевистскую печать утром 24 октября.
Случайность привела Ленина к власти, и случайность же удержи-
вала его там на протяжении невообразимых дней, последовавших за
этим. Кто мог подумать, что казаки откажутся защищать Временное
правительство? Кто мог предвидеть, что генерал А. В. Черемисов,
командующий Северным фронтом, отменит приказы войскам, ко-
торые должны были прийти на выручку Зимнему дворцу? Кто мог
заранее сказать, что поход генерала Петра Краснова на Петроград
провалится, а в самом городе подошедшие раньше времени юнкера
125
будут разбиты? Никто не мог быть уверен, что большевики победят в
Гражданской войне. Установление советской власти и ее выживание
на первых порах — близко к историческому чуду.
Сознание человека противится той мысли, что великое событие,
хорошо оно или дурно, может зависеть от игры случая. И все же в
истории народов случаются моменты, когда перед ними открываются
две, а то и больше несхожих альтернатив, и когда события политиче-
ской жизни, слова какого-нибудь уполномоченного на переговорах,
траектория нескольких выстрелов способны решить судьбу целых
поколений. Так вот, в России произошла серия таких непрогнозируе-
мых событий, и страна отклонилась от стандартного для Нового вре-
мени курса развития революций, подготовив почву для уникального
явления — коммунизма XX в.
Примечания
1 Cassinelli С. W. Political Authority: Its Exercise and Possession //Western
Political Quarterly. 1961. № 14. P. 645.
2 Woytinsky W. Stormy Passage. N.Y., 1961. P. 358,377.
3 Florinsky M. Russia: A History and an Interpretation. N.Y., 1953. P. 1475—
1476.
4 Напр.: Kerensky A. Russia and History's Turning Point. N.Y, 1965. P. 432-
433. (В оригинале: Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. Гл. 24.
Заключительная стадия борьбы за мою Россию [http://stepanov01.narod.ru/
library /kerensk/chapt20.htm]).
5Meyer A. G. Leninism. Cambridge, 1957. P. 180.
“Zeeman Z. A. B. Germany and the Revolution in Russia. London, 1958.
’Sukhanov N. N. The Russian revolution, 1917. London, 1955. P. 587.
’Reed J. Ten Days That Shook the World. N.Y, 1919. P. 56.
’Протоколы ЦК РСДРП(б). Авг. 1917 — февр. 1918. М., 1958. С. 118.
’“Trotsky L. The History of the Russian Revilution. N.Y, 1932. T. 3. P. 218.
(В оригинале: Троцкий Л. Д. История русской революции. Т. 2. Ч. 2. [http://
www.trotsky.ru/ld-works/histrev2-2.html]).
” По материалам посвященных истории революции конференций 1962 и
1963 гг., опубликованным в кн.: Ленин и октябрьское вооруженное восстание
в Петрограде. М„ 1964.
’’Sukhanov N. N. Op. cit. Р. 614, 620-621; Trotsky L. The History of the
Russian Revilution. T. 3. P. 209.
13 Голиков Г. H. Очерки истории Великой Октябрьской социалистической
революции. М., 1959. С. 282-283.
14 Цит. по: Trotsky L. The History of the Russian Revilution. T. 3. P. 212.
15 Black С. E. The Dynamics of Modernization: A Study in Comparative
History. N.Y, 1966.
’“Ленин В. И. Советы постороннего //Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 384; он
же. Письмо к товарищам большевикам, участвующим на областном съезде
Советов Северной области // Там же. Т. 34. С. 390.
Ч '-.Л.
Глава 9. ЛЕВЫЙ КОММУНИЗМ В ЭПОХУ РЕВОЛЮЦИИ*
Часто недооценивается тот факт, что на ранних этапах революции
многие ее участники искренне и беззаветно верили в коммунисти-
ческую доктрину, в ее идеалы и риторику. Революция, разумеется,
пожирает своих детей, но никто не приносится ею в жертву больше,
нежели самые преданные ее целям люди. Память об этих правовер-
ных тускнеет, но вспомнить об их усилиях и надеждах стоит: это по-
может увидеть последующую эволюцию советского коммунизма в
более ясном свете.
Левый коммунизм, если расширительно пользоваться определе-
нием, восходящим к конкретной политической фракции в 1918 г., был
на протяжении всех созидательных лет коммунизма более или менее
постоянной тенденцией, практически всегда носившей оппозицион-
ный по отношению к властям характер. Такое сопротивление было
возможно благодаря политическому плюрализму, сохранявшемуся в
коммунистической партии после ее победы даже в самый ожесточен-
ный и непредсказуемый период революционной борьбы — в эпоху во-
енного коммунизма (1918-1921). В то время как внешняя оппозиция
мало-помалу была подавлена в первой половине 1918 г., внутрипар-
тийная коммунистическая оппозиция, оспаривавшая предложения
Ленина, оставалась активной и смело заявляла о себе до самого кон-
ца Гражданской войны. Несмотря на всю тщетность, протесты этой
оппозиции важны, ибо документально отражают изменения методов
и сущности зарождающегося советского строя. Более известная всем
борьба за то, кто унаследует власть после Ленина (1920-е гг.), уже не
была столь свободной или глубокой по поднимаемым вопросам как
* В основу данной главы положены две мои работы: статья «Левые комму-
нисты» (Daniels R. V. The Left Communists // Problems of Communism. 1967.
Vol. 16. № 6) и очерк «Коммунистическая оппозиция: от Брест-Литовска до
X съезда партии» (Daniels R. V. The Communist Opposition: From Brest-Litovsk
to the Tenth Party Congress // Critical Companion to the Russian Revolution,
1914-1921. London, 1997). Общим источником для обеих работ послужила
моя книга «Совесть революции: коммунистическая оппозиция в Советской
России» (Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposi-
tion in Soviet Russia. Cambridge, 1960).
127
противоборство времен военного коммунизма. Только после того как
генсек Михаил Горбачев в конце 1980-х открыл путь политическим
реформам, в стране стали возможны дебаты по фундаментальным
проблемам советской власти.
Психологическую основу левого коммунизма составляла док-
тринерская приверженность теории Маркса и идеалистическая вера
в необходимость борьбы за совершенное общество. До революции
такие люди встречались в русской социал-демократии и среди боль-
шевиков, и среди меньшевиков. В большевистском движении пред-
ставители левого крыла выделялись романтической преданностью
утопии, путь к которой они видели в восстании, — отсюда долгое
противостояние большевикам по вопросу об участии в царской Думе.
Левые меньшевики — Федор Дан, Юлий Мартов и другие мыслили в
терминах мировой революции и долгое время отвергали большевизм
как проекцию ленинского стиля полемики и его же принципа дис-
циплины. До 1917 г. оба политические течения были сосредоточены
в российских эмигрантских кругах за рубежом, испытывая сильное
влияние левого крыла западноевропейского марксизма, с его демо-
кратическим и даже анархо-синдикалистским акцентом на массовые
международные выступления.
В течение трех коротких лет после раскола социал-демократи-
ческого движения на большевиков и меньшевиков (1903) отличи-
тельным признаком левых коммунистов было их противодействие
лидерству Ленина. Как мог он оказаться недостаточно «левым», что-
бы удовлетворить революционные аппетиты романтических горячих
голов, которых сам же и привлек в свою большевистскую организа-
цию? Первое разочарование пришло, когда он не оправдал их надежд
на новое вооруженное восстание по образцу подавленного в Москве
в 1905 г. В 1906 г. решение Ленина провести большевистских депута-
тов в Думу, чтобы воспользоваться скромными пропагандистскими
преимуществами этого органа, вызвало возмущение со стороны двух
левых группировок. «Отзовисты» хотели отозвать депутатов, а «уль-
тиматисты» требовали от них более революционного поведения. Обе
группы бросили вызов ленинцам, вступив с ними в ожесточенную по-
лемику не только в России, но и в эмиграции.
Зарождающийся левый коммунизм «отзовистов» и «ультимати-
стов» не был простой вспышкой недовольства со стороны малозна-
чащей группы маргиналов. Оппозицию возглавил второй человек в
ленинской команде, выдающийся врач и философ Александр Богда-
нов (настоящая фамилия — Малиновский; не путать с более поздним
фаворитом Ленина, агентом-провокатором Романом Малиновским).
Богданова поддерживал другой давний соратник Ленина, Леонид
Красин — инженер, превратившийся в изготовителя бомб, а закон-
128
чивший карьеру на посту советского наркома внешней торговли;
среди других имен отметим ведущих большевистских интеллектуа-
лов: писателя Максима Горького, историка Михаила Покровского,
литератора Анатолия Луначарского; сторонниками Богданова были
также многие молодые энергичные большевики, включая таких бу-
дущих звезд как Лев Каменев и Николай Бухарин.
Начав с тактических разногласий, левые перешли к теоретиче-
ским построениям, которые Ленин находил нетерпимыми: это «бо-
гостроительство» Горького, выставлявшего социализм религией, и
утонченная философия познания Богданова, которую тот называл
«эмпириомонизмом». Последняя послужила мишенью для жесто-
кой критики со стороны Ленина на страницах «Материализма и
эмпириокритицизма», одного из наиболее оскорбительных произве-
дений во всем собрании его сочинений. Однако теоретических опро-
вержений Ленину было мало, и летом 1909 г. он созвал заседание
большевистского руководства, на котором с соблюдением формаль-
ной процедуры исключил «левых дураков» из организации, даже не
успевшей еще стать партией. Эта акция послужила вехой в процессе
выработки практики тоталитарного политического контроля, и не в
последний раз левый коммунизм послужит Ленину «наковальней»,
на которой он выкует то, что станет громадным вкладом России в
культуру XX в.
В годы войны новая оппозиция «левых большевиков», видевшая
грядущую революцию тотальной и интернациональной, выступила
под руководством Бухарина, большого идеалиста, верящего в комму-
низм. Но ход войны сам собой заставил Ленина вновь объединиться с
левыми большевиками (старыми и новыми), а также с левыми мень-
шевиками — на общей платформе интернационализма и пораженче-
ства - в надежде увидеть позор царизма. Этот союз, укрепившийся
летом 1917 г. за счет того, что в ряды большевиков влились Троцкий
и большая часть левых меньшевиков, дал массу лидеров, приведших
большевиков к победе, победе, которую многие ближайшие соратни-
ки Ленина старались не допустить и которой страшились. В 1917 г.
большевистскую партию сотрясали постоянные раздоры между тра-
диционными ленинцами и левыми, число которых неуклонно росло,
с их верой в утопию и с их энтузиазмом. Большевистские лидеры ле-
вого толка, впервые проявившие себя в Петрограде в феврале, уже
в марте были смещены Сталиным и Каменевым, но апрельское воз-
вращение в Россию Ленина и его поразивший всех лозунг свержения
Временного правительства, резко покачнули чашу весов в сторону
Левых. К октябрю только сверхосторожная группа под водительством
Зиновьева и Каменева отважилась открыто возражать против воору-
женного восстания, хотя мало нашлось и романтических горячих го-
129
лов, готовых пойти вслед за Лениным, поддержав тактику военного
переворота и диктатуру одной партии. В результате мечта о пролетар-
ской революции осуществилась, скорее случайно, чем по плану.
И левое, и правое крыло большевиков были обеспокоены послед-
ствиями абсолютной власти одной партии. Когда сразу после боль-
шевистского переворота Ленин отказался разделить власть с другими
социалистическими партиями, пять человек из числа правых, вклю-
чая Зиновьева, Каменева и будущего председателя правительства
Алексея Рыкова, в знак протеста временно вышли из состава Цен-
трального Комитета; и несколько недавно назначенных народных
комиссаров так же отказались от министерских портфелей. Нарком
труда Александр Шляпников, член большевистской левой, присо-
единился к раскольникам, в то время как Бухарин, другой стойкий
приверженец левых, надеялся на компромисс, который мог бы спасти
предстоящее Учредительное собрание. Единственным результатом
протестов, о которых шла речь, явились вакансии, позволившие вре-
менно включить в состав Совнаркома левых эсеров.
Если в отношении однопартийной диктатуры левое крыло ком-
мунистов разделяло опасения своих товарищей справа, то в части
противодействия внешнеполитическим акциям нового режима по-
зиция левых была гораздо более решительной. Спустя неделю после
того, как Ленин разогнал Учредительное собрание (январь 1918 г.),
он потряс своих однопартийцев призывом заключить мир с Германи-
ей и временно прекратить революционную войну. При этом критики
справа присоединились к нему, образовав своего рода «совет осто-
рожных», а пуристы из числа левых пребывали в состоянии шока.
Эта перегруппировка сил породила длительную конфронтацию меж-
ду Лениным и левой оппозицией, конфронтацию, которая в той или
иной форме продолжалась до 1921 г., отголоски же были слышны на
протяжении всех 1920-х гг.
Бухарин и другие противники заключения мира в 1918 г. настаи-
вали, что соглашение с Германией поставит крест на исторической
миссии России — распространении социалистической революции по
всему миру, и что тем самым в жертву будет принесена сама возмож-
ность получения поддержки из-за рубежа, а это, как они полагали, яв-
лялось сущностно важным для выживания пролетарской революции
в самой России. Бухарин доказывал, выступая на VII съезде партии в
марте 1918 г.: «Условия мира <...> сводят на нет международное значе-
ние русской революции... Выход есть революционная война с герман-
ским империализмом»1. Он и его соратники готовы были отступать
до Сибири и вести против врага партизанскую войну, одновременно
призывая европейских рабочих свергнуть правительства своих стран
и прийти на помощь революционной России. Если русская рево-
130
люция захлебнется, опасались они, придется идти на компромисс с
буржуазными элементами и переходить к системе государственного
капитализма. «Если бы русская революция подверглась разгрому со
стороны буржуазной контрреволюции, — говорил интернационалист
Карел Радек, — она возродилась бы как феникс, если же она потеряла
бы свой социалистический характер и этим самым разочаровала бы
рабочие массы, то этот удар имел бы в десять раз более грозные по-
следствия для будущего русской и международной революции»2.
Называющая себя «левыми коммунистами», группа Бухарина
набрала четыре голоса против пяти ленинских, когда 28 февраля
1918 г. ЦК большевистской партии принимал судьбоносное реше-
ние по вопросу об условиях мира, выдвинутых Германией; другие
четверо членов ЦК, следуя формуле Троцкого «ни войны, ни мира»,
воздержались. Незначительный перевес голосов у Ленина, ставший
возможным благодаря расколу в рядах левых, обеспечил выживание
революционного государства в России как первейший приоритет
советской внешней политики и отодвинул на второй план значение
мировой революции, отведя ей инструментальную роль, каковую она
сохраняла на протяжении всего периода советской власти.
В своем неприятии мира с Германией левые коммунисты вели пе-
реговоры с левыми эсерами, которые тоже были против заключения
мирного договора с немцами, — и намеревались (что вполне законно
в демократическом государстве) сместить Ленина с поста главы пра-
вительства, сформировать новую правящую коалицию и возобновить
войну. Несмотря на то что левые коммунисты очень быстро отказа-
лись от своей затеи, эти их намерения вменялись Бухарину в вину,
когда в 1938 г. он находился под следствием; при этом бездоказатель-
но утверждалось, что оппозиция планировала убить Ленина.
Получив резкий отпор на VII съезде партии, одобрившем Брест-
Литовский мирный договор, левые коммунисты (возглавляемые
теперь экономистом Валерианом Осинским-Оболенским) переклю-
чились на вопросы внутренней политики. Они были крайне возмуще-
ны новыми шагами Ленина по созданию бюрократической вертикали
в правительстве и на производстве — ценой отказа от революционной
философии, воплощенной в Советах и рабочем контроле, за которые
лидер большевиков сам же ратовал в «Государстве и революции».
К своем недолго выходившем журнале «Коммунист» левые коммуни-
сты предупреждали об «уклонении советской власти и большинства
партии на гибельный путь мелкобуржуазной политики» и грозили,
что «левое крыло партии должно будет стать в положение деловой и
ответственной пролетарской оппозиции»3.
После того как в мае 1918 г. началась Гражданская война, револю-
ция сделала резкий поворот влево, что характеризовалось подавле-
131
нием всех оставшихся некоммунистических партий, стремительной
национализацией частных предприятий и насильственным изъяти-
ем продуктов у крестьянства. Рассматривая Гражданскую войну как
борьбу за немедленное осуществление коммунистической идеи, ле-
вые коммунисты на время влились в партийные шеренги, примирив-
шись с большинством ради бескомпромиссной борьбы за выживание
революции. Принятая на VIII съезде партии программа (март 1919 г.)
полностью соответствовала духу левых, утверждая «пролетарскую
демократию», «подавление сопротивления эксплуататоров» и «ис-
чезновение со временем всякой государственной власти»4.
Между тем, после того как ноябрьский коллапс в Германии (1918)
привел к ослаблению испытываемого советской властью давления,
между руководством партии и представителями ее левого крыла
возникли новые разногласия. На этот раз очевидный раскол обна-
ружился внутри самого лево-коммунистического движения: между
сторонниками наиболее идеалистической тенденции и поборниками
более прагматического и авторитарного подхода к построению бу-
дущего государства. Троцкий и большая часть левых меньшевиков,
перешедших до того к большевикам, влились в ряды упомянутой
группировки прагматиков и занимали высокие посты в руководстве
партии в годы военного коммунизма.
Что до пуристов, то они вновь оказались в оппозиции. В центре но-
вой дискуссии был вопрос о степени централизации власти и об авто-
ритарных методах правительства Ленина. Фокусом разногласий стала
новая Красная армия, какой ее создал Троцкий: с традиционным воен-
ным командованием и дисциплиной, с привлечением к работе бывших
царских офицеров — «военных специалистов, или «спецов». Такой
подход встретил сопротивление коммунистов, все еще влюбленных
в демократизированную армию образца 1917 г. и в ее партизанскую
тактику, не признающую правил. Возглавляемая левым коммунистом
Владимиром Смирновым и первоначально одобренная Сталиным, эта
«военная оппозиция» на VIII съезде партии (1919) бросила вызов Ле-
нину и Троцкому — особенно по вопросу об отмене выборных партий-
ных комитетов в армии. На секретном заседании съезда более трети
делегатов высказались за их альтернативный вариант.
Вскоре после этого левые во главе с Смирновым, Осинским и Ти-
мофеем Сапроновым сформировали «Группу демократических цен-
тралистов» (точнее, демократических антицентралистов), бросивших
вызов уже всему режиму в целом. Они оспаривали усиливающееся
верховенство Москвы над периферией, главенство исполнительных
структур — над Советами, доминирование партийных органов — над
правительственными и любыми другими всех уровней. Защищая
идеалы равенства и «коллегиального принципа» управления (с по-
132
мощью комитетов), «децисты» были примером крайностей военных
методов управления и тенденции к иерархии личной власти, прони-
зывающей всю политическую и экономическую систему.
Особенно сильными центробежные настроения, взросшие на идее
автономии для этнического меньшинства, были на Украине. Про-
блема нацменьшинств в Российской империи еще до революции
разделила левых и правых большевиков, при том что первые (в осо-
бенности Григорий Пятаков) взывали к «пролетарскому интернацио-
нализму», а вторые (включая Ленина) поддерживали национальное
самоопределение. На практике же, когда левые во главе с Пятако-
вым и децистом Андреем Бубновым добились во время Гражданской
войны контроля коммунистов над Украиной, позиции сменились на
противоположные: левые выступали за децентрализацию, а правые
настаивали на централизме. В апреле 1920 г. Москва потребовала
проведения тотальной чистки выборного украинского руководства и
положила конец этому рассаднику оппозиционности.
Ксередине 1920-х гг.,когдапобедабольшевиковв Гражданской войне
стала очевидной, левая оппозиция вновь активизировалась: во-первых,
в виде уже знакомой группы демократических централистов (деци-
стов), во-вторых, как новая группа (на базе отношения к профсоюзам),
получившая название «рабочей оппозиции». Возглавляемая Шляп-
никовым, Александрой Коллонтай (большевичкой-феминисткой,
первым комиссаром общественного призрения и сторонницей левых
коммунистов в 1918 г.), а также лидером металлургов С. П. Медведе-
вым, «рабочая оппозиция» вернулась к движению 1917 г. «за рабочий
контроль» и призвала профсоюзы самостоятельно налаживать произ-
водство — вне партийного контроля5. Коллонтай осуждала и буржуаз-
ных экспертов, и коммунистов-бюрократов, протестуя против того, что
«рабочий класс как класс <...> играет все меньшую роль в Советской
республике»6. «Рабочая оппозиция» хотела изгнать из партии всех не-
пролетариев и требовала, чтобы должностные лица не менее трех меся-
цев в году занимались физическим трудом.
Высокий градус лево-оппозиционных настроений отличал и IX пар-
тийную конференцию в сентябре 1920 г., когда партийная поддержка
децистов и «рабочей оппозиции» достигла апогея. Почти половина
членов партии в Москве поддержала одну из этих двух групп. IX кон-
ференция приняла знаменательную резолюцию, утверждающую нор-
мы демократии и свободу внутрипартийной критики, призывающую к
Шагам, направленным на обуздание бюрократии и устранение эконо-
мического неравенства.
Все эти решения стали основанием для дискуссии, наиболее раз-
рушительной за всю историю Советской республики, в особенности
в том, что касалось роли профсоюзов при коммунизме, но косвен-
133
но — и в отношении перспектив и методов построения нового обще-
ства в целом. Борьба разрешилась на X съезде партии в марте 1921 г.,
когда левый коммунизм переживал окончательный спад. Разделен-
ные между анархистами и авторитаристами, морально подавленные
Кронштадским мятежом, левые были бессильны остановить Ленина
в его стремлении завершить революцию введением новой экономи-
ческой политики и запрещением внутрипартийной фракционной
деятельности. С этого времени любая серьезная попытка левых про-
тестовать против расхождения марксистских постулатов с жизнью
воспринималась как покушение на суть ленинизма и отдавала крити-
ков во власть неодолимой силы секретариата партии и Центральной
контрольной комиссии.
Тем не менее эхо оппозиции времен военного коммунизма продол-
жало звучать. В марте 1922 г. «рабочая оппозиция» тщетно обраща-
лась к Коминтерну, жалуясь на подавление «рабочей демократии» в
России. В 1923 г. один из них, Гавриил Мясников, организовал новое
антибюрократическое движение под названием «рабочая группа»,
но оно очень скоро было подавлено. Децисты объединились с троц-
кистами на общей платформе «Нового курса», развязав дискуссию
о партийной демократии (декабрь 1923-го — январь 1924 г.) — пер-
вую из серии безрезультатных попыток левой оппозиции 1920-х гг.
не допустить развития страны по тоталитарному сценарию. В 1927 г.
децисты вновь заявили о себе как об как отдельной группе, призывав
восстановить внутрипартийную демократию, но единственное, чего
они добились, это изгнания из партии вместе с троцкистами, произо-
шедшего на XV съезде ВКП(б) в декабре того же года. Большинство
лидеров оппозиционных движений 1918-1921 гг. были ликвидирова-
ны в ходе чисток 1936-1938 гг. — без суда и следствия. Исключением
может считаться Александра Коллонтай, которая выжила и прорабо-
тала советским дипломатом до самой своей смерти в 1952 г.
Быть может, самым необычным и, несомненно, наиболее долго-
вечным из всего, что создали левые коммунисты, была идея рево-
люционной культуры, принадлежавшая Александру Богданову и
уходящая корнями в начало 1900-х гг. Богданов и его последовате-
ли исходили из буквально понятого ими тезиса марксизма о том, что
культура всегда классово ограничена, что истины и ценности одного
класса не имеют значения для другого, и что в силу этого пролета-
риат должен создать собственную, новую культуру, разрушив старые
буржуазные традиции. Хотя в 1917 г. Богданов уже не был членом
большевистской партии, он получил санкцию на организацию вскоре
после революции «пролеткультовского» движения (от слов «проле-
тарская культура») — это была попытка создать пролетарское искус-
ство и пролетарскую литературу силами самих пролетариев.
134
Распущенный компартией в 1921 г., Пролеткульт тем не менее
эхом отозвался в 1923-м, когда возникла организация под названием
«Рабочая правда», имевшая антибюрократическую направленность и
ставившая целью создание новой рабочей партии. Так же как и «Ра-
бочая группа» Мясникова, «Рабочая правда» была быстро разогнана.
Интеллектуальные наследники Богданова, в особенности историк
Покровский и бывший децист Бубнов (в качестве наркома образова-
ния) достигли высшей точки своей карьеры, когда Сталин положил
конец интеллектуальной терпимости, свойственной периоду нэпа, и
быстро заставил левых осуществлять от имени пролетариата жесткий
контроль в большинстве отраслей знания и культуры. Это правление
левых оказалось, однако, недолговечным; к середине 1930-х гг. Сталин
повсеместно подверг их репрессиям, заменив людьми, способными на-
вязать его новые, теперь уже консервативные, культурные стандарты7.
Искренне веря в классовую пролетарскую культуру, левые комму-
нисты утверждали, что она будет достигнута через отказ от всех тра-
диционных институтов принуждения индивида. Так, одновременно с
«отмиранием» государства Коллонтай проповедовала отмирание се-
мьи; П. И. Стучка и Е. Б. Пашуканис отстаивали отмирание права, а
В. Н. Шульгин предвидел отмирание школы. Утопия была уже близ-
ко, но нэп помешал этому, а потом и Сталин взял иной курс.
Принципы левого коммунизма являлись принципами Октябрь-
ской революции. Те, кто вершил революцию и устанавливал новый
строй, были либо сторонниками этой «левизны», либо, как Ленин,
должны были развернуться, чтобы не упустить волну, несущую к
вершине власти. Левый коммунизм творил революцию, он выражал
чувства, сделавшие ее возможной, и свою уникальную сущность он
обрел — через революцию. Падение левого коммунизма означало бы
падение самой революции.
Если посмотреть на биографии лидеров левой оппозиции, то за-
метна несомненная связь этих людей с дореволюционной эмиграци-
ей. Ленин, будучи и сам эмигрантом, использовал их голоса в 1917 г.,
чтобы настоять на принятии собственной радикальной повестки дня,
но впоследствии всегда умел одерживать над ними верх, апеллируя
к участникам дореволюционного русского подполья — обычно рабо-
чим, поднявшимся на нижние и средние уровни послереволюцион-
ной партийной бюрократии. Как правило, это были рабочие, которые
поднялись на нижние или средние уровни партийной бюрократии
после Октября. Обычно нетерпимые к любым теоретическим спорам
и демократическим поползновениям, угрожающим их статусу, эти
аппаратчики обеспечивали авторитарное ядро для возвышения Ста-
лина вплоть до доминирования его в партии и разгрома всех оппози-
ционных групп.
Устойчивый комплекс идей, сложившийся в пору эмигрантского
опыта «левых», переходил от одной ипостаси левого коммунизма к
другой. Его адепты были и полуанархистами-утопистами, с безгра-
ничной верой в рабочий класс. Были они и антиинтеллектуальными
интеллектуалами, или полуинтеллектуалами — особенно когда речь
шла об использовании технической интеллигенции, которой долж-
ны были подчиняться рабочие. (Эту тему на время оживил Сталин,
предпринявший в ходе переворота 1928-1932 гг. показательные суды
против технических специалистов.) Левые были интернационалиста-
ми, мессиански верившими, что русская революция поведет за собой
весь мир; именно эта убежденность заставила их в 1917 г. поддержать
Ленина в его борьбе за власть, и та же убежденность решительно по-
вернула их против него в 1918-м. В общественно-культурной жизни
они хотели полностью освободить личность от тисков буржуазных
нравов и традиций.
Левые коммунисты свято верили в демократический процесс и
политический плюрализм, но только для рабочего класса и (с середи-
ны 1918 г.) только в рамках единственной «пролетарской» партии —
ограничение, имевшее фатальные последствия, как выяснилось
позже. Уже на раннем этапе существования новой коммунистической
системы они уловили ее отход от принципов непосредственной демо-
кратии и эгалитаризма, характерных для 1917 г., к бюрократическому
авторитаризму. Вновь и вновь левые настаивали на принципе пря-
мого участия масс в распоряжении собственной судьбой, в решении
государственных и военных дел, в управлении производством. Им
не нравилась денежная экономика, в которой они усматривали пере-
житок капитализма — левые мечтали о «естественной экономике»
коммунистического равенства. По сути, левые коммунисты всерьез
верили в тот произвольный путь, который вел к утопическому обще-
ству свободных и равных индивидов. С другой стороны, левых мало
интересовало крестьянство, и они не замечали страданий деревни.
Терпя поражение, они тем не менее создавали некую летопись про-
теста, где документально прослеживали, как постепенно советская
система уходила от утопических идей образца октября 1917 г.
Почти по каждому существенному пункту советская власть рано
или поздно отрекалась от принципов левого коммунизма, воплощав-
шего собой в 1917-м самый дух революции. Интернационализм, тот
подлинный интернационализм, который мог рассматривать комму-
нистический строй в России как некое всеобщее достояние, в 1918 г.
был принесен в жертву. Не менее стремительно уходил в прошлое
и принцип коллегиальной демократии, господствовавший в госап-
парате, армии и экономике, хотя его защитники еще несколько лет
пытались вести арьергардные бои. Пролетарская культура умирала
136
в агонии после того как помогла оформиться сталинской диктатуре.
В качестве цели бесклассовое общество свободных и равных граждан
уцелело в России только в партийных программах — как одна из мно-
гих других, по сути ироничных, благочестивых формул.
Многие факторы способствовали поражению левых в период
1918-1921 гг. Немногочисленный рабочий класс России, на который
оппозиция намеревалась опереться, исчез в условиях военного ком-
мунизма. Философия оппозиции, направленная против бюрократии
и технических специалистов, напрямую шла вразрез с технологиче-
скими требованиями жизни и, более того, пренебрегала центристской
направленностью русской политической традиции. За исключением
Москвы и нескольких провинциальных центров, у оппозиции не было
сколько-нибудь значимой социальной базы. Обычно левые делились
на фракции, как, например, троцкисты и бухаринцы — по вопросу о
Брестском мире или как «децисты», «рабочая оппозиция» и троц-
кисты в дискуссии 1920-1921 гг. У оппозиции не было сильных ли-
деров, способных эффективно противостоять Ленину; так, Троцкий
хоть и обладал необходимой харизмой, но проявлял авторитарные
наклонности, к тому же бывал нерешителен в самые ответственные
моменты. Очарованные мифом о диктатуре пролетариата, левые не
сумели (за малым исключением) бросить вызов коммунистической
монополии на власть или оспорить тактику террора, применявшего-
ся против некоммунистов, — пока сами же и не сделались жертвами,
когда система одной партии уплотнилась до системы одной фракции,
а затем и системы одного человека.
Впоследствии, по мере экспансии коммунизма за пределы СССР,
с ним происходили некоторые интересные изменения, по крайней
мере, внешне напоминавшие старые принципы левого коммуниз-
ма. Первой после 1948 г. была попытка югославских коммунистов
разобраться, в какое время в сталинской России эволюция социа-
лизма сбилась с пути; за этим последовал заново открытый и фор-
мально примененный рабочий контроль в виде рабочих комитетов
на производстве. Однако в остальном югославский эксперимент
обращался главным образом к опыту осторожного и постепенного
коммунизма русского нэпа, а не к идеям левого коммунизма. Тито
Действовал скорее как поздний Бухарин из правой оппозиции, чем
Ранний Бухарин из левой.
Куда более поразительное сходство с левым коммунизмом можно
Усмотреть в маоизме коммунистического Китая. После нескольких
лет политики осторожной консолидации общества, напоминающей
советский нэп, Китай впал в серию конвульсивных «революций
сверху», которые причудливо соединили в себе худшее, что было в
Сталинизме, с наиболее экстремальными идеями левого коммунизма.
137
Среди того, о чем мечтали левые в 1918-1921 гг., и что воплотились
в жизни Китая, были сельские коммуны (в России прижившиеся
лишь в виде разрозненных экспериментов), поддержка революци-
онной борьбы и, наконец, «культурная революция», возрождавшая
установки левых коммунистов в отношении пролетарской культуры,
коллегиальной демократии и эгалитаризма (даже применили дру-
гую неиспользованную русскую идею — обязательность физическо-
го труда для чиновников и интеллигенции). По существу, маоисты
предприняли гораздо более серьезную попытку реализовать идеалы
1917 г., чем это получилось в Советской России. Стоит ли упоминать,
о том, что официальный китайский сталинизм не склонен призна-
вать: своей идеологией хунвейбины обязаны левой оппозиции, ста-
ринному врагу Сталина.
Этот дух левого утопизма был заметен также и на Кубе, в рево-
люционные 1960-е. И там, и в Латинской Америке среди привержен-
цев Кастро был популярен сугубо интернациональный аспект левой
идеологии — революционная война и партизанские методы военных
действий (вкупе с принципом народного ополчения), что привлека-
ло наиболее пылких революционеров. И опять-таки не признавалось,
что у этих идей были предшественники; однако данное сходство под-
черкивало разницу в характерах между китайцами и кубинцами, с
одной стороны, и советским руководством с другой.
А любопытно все же, какой оборот могли принять события, если
бы левые коммунисты одержали верх в политической борьбе первых
лет советской власти. Утверждать тут что-то обоснованно представ-
ляется затруднительным, поскольку, чтобы представить себе успех
левых в качестве реальной возможности, нужно учесть несколько об-
стоятельств. С одной стороны, как коммунисты, левые заведомо при-
няли диктатуру одной партии (хотя и боролись с ее проявлениями).
Тем самым они сделались уязвимой мишенью для профессиональных
революционеров из когорты ленинцев, проявлявших куда меньшую
щепетильность, когда требовалось обосновать их собственное пре-
бывание у власти. С другой стороны, различные группировки левых
не способны были объединиться, когда это стоило делать. На каждой
стадии внутрипартийной борьбы значительная часть потенциальной
оппозиции оставалась — по политическим мотивам — с руководством
партии, так было, например, с авторитарными левыми в 1919-1920 гг.
или с зиновьевцами в 1923-м -1924 г. Наконец, обстановка изоляции
и экономической отсталости Советского государства делала убеди-
тельную победу левых маловероятной. Левые коммунисты и сами по-
лагали, что без мировой революции надежда на установление строя, о
котором они мечтали, слишком мала. Что же до революции в границах
России, то здешние условия экономического и культурного развития
138
слишком не соответствовали тому, что марксисты считали необхо-
димым для реализации утопических надежд левых, так что имелись
все основания предполагать, что руководители левых коммунистов
рано или поздно сойдут со сцены. Ведь человеческое равенство не за-
ставит станки вращаться, и пролетарская культура не ликвидирует
неграмотности, а революционные угрозы не способствуют торговле с
капиталистами. С другой стороны, если бы пролетарская революция
быстро распространилась на одну или несколько крупных стран —
таких, скажем, как Германия, — это очень сильно повлияло бы на ха-
рактер всего революционного движения.
В отсутствие потенциальной возможности для новой революции,
русские левые, вероятно, не могли и дальше настаивать на своих иде-
ях. Диктатура одной партии и необходимость политического выжи-
вания в обществе, разрушенном революцией и Гражданской войной,
ослабили анархическую устремленность левых к их туманной мечте.
Лидеры левых коммунистов не выжили бы, не задвинь они свою са-
мобытность в тень и не откажись от нее открыто. Подобную потерю
достоинства уже с самого начала выказали сторонники авторитарных
методов, когда действовали заодно с Лениным в период военного
коммунизма. Что бы там ни говорили, лидеры русской левой были
честными и преданными делу людьми, хотя крайности партийной
диктатуры запятнали и их. Во всяком случае они не были такими же-
стокими и коварными, как те, кто пришел во власть со Сталиным.
„ -з и.
Примечания
‘Бухарин Н. Выступление на Седьмом съезде РКП(б) // VII съезд
РКП(б). Стенографический отчет. М., 1923. С. 40, 42.
2 Радек К. После пяти месяцев // Коммунист. 1918. № 1. С. 3-4.
’Тезисы о текущем моменте // Там же. С. 9.
4 Программа Российской коммунистической партии (большевиков) //
КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 2.
М, 1970. С. 42.
5 См. далее, гл. 13.
6 Коллонтай-А. Рабочая оппозиция. М., 1921 (Kollontai A. The Workers’
Opposition. Chicago, 1921. P. 7.)
7 См. далее, гл. 20.
•'4
Глава 10. РУССКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ.
ЭКСТРЕМИЗМ* и
Каждая великая революция заканчивалась установлением той или
иной диктатуры. Почему же революционный процесс развивается
подобным образом, и как черты его предшествующих этапов влияют
на итоговую диктатуру? В случае с Россией это центральная пробле-
ма для понимания того, что связывает между собой 1917-й и 1928 г.,
почему термидор в виде новой экономической политики закончился
неудачей, и каким образом характер русской революции расчистил
путь сталинизму.
Когда революция уже миновала фазу экстремизма, трудно избе-
жать послереволюционной диктатуры. Опыт экстремистской дикта-
туры и террора становится частью накопленного страной арсенала
политических методов и решений. Революционный опыт подрывает
доверие общества к законности власти, причем, не только к специ-
фической легитимности старого режима, но вообще к возможности
управлять, опираясь на общественное согласие; отныне главным при-
бежищем государства становится та или иная степень насилия — кто
бы ни унаследовал революционную власть. В конечном итоге разру-
шения, принесенные революцией, способствовали восстановлению
стабильности. Идеологическая преемственность тут менее важна: ре-
волюционная доктрина, если и не отбрасывается откровенно, как это
свойственно правым режимам, то всегда подвергается избирательно-
му пересмотру и манипулированию со стороны послереволюционно-
го государства — с самыми разными целями. Все сказанное приводит
* Данная глава основана отчасти на англоязычном оригинале моей ра-
боты «Гражданская война в России в свете сравнительной истории рево-
люции» («The Civil War in Russia in the Light of Comparative History of the
Revolution»), опубликованной в книге «Гражданская война в России: пере-
кресток мнений» (Москва, 1994), отчасти - на моем неопубликованном
докладе «Революционный процесс, русский экстремизм и послереволюци-
онная диктатура» («The Revolutionary Process, Russian Extremism and the
Postrevolutionary Dictatorship»), подготовленном для международной кон-
ференции «Русская революция 1917 года» (The Russian Revolutions of 1917)
в г. Эльгерсбурге (Германия) в марте 1997 г.
140
к тому, что вновь наступают времена насилия, и какой-нибудь деспот-
мегаломан может взять на себя руководство страной. Послереволю-
ционная диктатура доводит роль личности в истории до крайнего
предела, отдавая в распоряжение тирана политические механизмы,
способные превозносить и навязывать обществу любую его прихоть.
При таком руководстве — сильном, но волюнтаристском — после-
революционная диктатура может нанести обществу серьезный урон,
даже когда пытается залечить его прежние раны. Она способна исто-
щить силы общества, затеяв новую рискованную псевдореволюцион-
ную экспансию или, например, войну с собственным народом во имя
некоей высшей пользы государства, или же предприняв то и другое
сразу. Но своей предельной формы послереволюционная диктатура
достигла только в XX в., когда новейшие способы управления, кон-
троля и пропаганды, вкупе с традиционными методами устрашения
и уничтожения населения, сделали возможным феномен тоталита-
ризма — в любой его разновидности и любого уровня. Тоталитаризм,
безусловно, можно назвать специфической формой послереволюци-
онной диктатуры в XX в.
Для русской революции — как и для сходных с ней случаев в исто-
рии — было естественно, если не неизбежно, завершиться некоей
формой постреволюционной диктатуры тоталитарного типа. Однако
было бы неправильным рассматривать тоталитаризм как абсолютную
категорию, объясняющую все на свете, наподобие аристотелевской
сущности, и резко отличную, например, от «авторитаризма». Ярлык
«тоталитаризм» в действительности приложим к целому ряду случа-
ев — по степени нарастания в них степени тотальности: от франкист-
ской Испании и муссолиниевской Италии, от Югославии Тито — до
нацизма и далее к сталинизму. Сам по себе сталинизм требует более
обстоятельного объяснения, будучи воплощением послереволюци-
онной диктатуры в России и не просто тоталитарного, но — в отно-
шении собственного населения — самого экстремального и ужасного
примера такого рода из всех, когда-либо известных (за исключением
разве что некоторых его дальневосточных ответвлений). В частности,
требует объяснения то, каким образом специфически русский опыт
экстремистской фазы революции сказался на характере послеок-
тябрьской диктатуры с ее беспрецедентной жесткостью?
Опыт всех революций свидетельствует, что в каждом обществе
наличествует элемент скрытого экстремизма, который только ждет
своего часа, чтобы активизироваться и выйти на свободу в тот самый
момент, когда слом старого режима откроет возможность для ради-
кальной мобилизации масс. Экстремизм в России в этом смысле имел
°тличие, ибо еще до революции на протяжении десятилетий проявлял
Себя в своеобразной, исполненной рефлексии революционной тра-
141
диции, которая сочетала пламенную риторику с террористическими
актами. Корни такой революционности не в марксизме, они, скорее,
в традиции русского якобинства, которая тянется от восстания дека-
бристов 1825 г. через нигилистов, народников и организацию «Народ-
ная воля» к эсерам-максималистам. Все эти движения основывались
на вере в возможность захвата власти группой заговорщиков, которые
переделают страну — сверху. Русское якобинство повлияло на Ленина
и большевиков по меньшей мере так же, как марксизм, и в этом коре-
нилось главное расхождение между большевиками и меньшевиками1.
Однако якобинство не ограничивалось большевизмом образца 1917 г.,
оно сквозило и в других, менее удачливых кандидатах на роль рево-
люционных экстремистов, — таких как левые эсеры и анархисты. Как
только начавшийся в 1905 г. стихийный революционный процесс начал
набирать силу, некое общественное движение, идейно и психологиче-
ски давно созревшее, чтобы сыграть радикальную роль, уже было го-
тово использовать для этого любую возможность — в отличие от более
ранних революций, в которых рефлектирующий экстремизм возникал
только как ответная реакция на отдельные события. Ни Кромвель, ни
Робеспьер — каждый в ходе своей революции — не знали, что им пред-
назначена роль лидера экстремистов, а Ленин знал.
Русскому якобинству было неуютно в кругу интернационалистов-
эмигрантов, придерживавшихся лево-большевистских или лево-
меньшевистских взглядов (в том числе таких фигур как Богданов
и Троцкий), зато большевики-подпольщики в России восприняли
его автоматически. Подпольщики, олицетворявшие собой, согласно
Михаилу Рейману, «плебейскую революцию», продолжали домини-
ровать в послереволюционном партаппарате вплоть до сталинских
чисток, тогда как «эмигранты» поддерживали сменявших друг друга
левых оппозиционеров, тщетно протестовавших против усиливаю-
щейся бюрократизации советской политической жизни2.
Говоря о Ленине, мы должны признать уникальную роль это-
го человека в истории, в частности его необычайный фанатизм, его
харизму и твердость воли в сочетании с тактической ловкостью и
свободой от сомнений, что позволяло ему не быть рабом доктрины.
Ленин сумел организовать движение, бывшее, если и не идеально
дисциплинированным в 1917 г., то более дисциплинированным, чем
какое-либо другое. Он умел рисковать и не упускать возможности,
как, например, когда заявил в июне 1917-го на I съезде Советов: «Есть
такая партия!», желая править страной без оглядки на других. Не го-
воря уже о той ставке, которую он сделал в Октябре. Захватив власть,
Ленин готов был на любые формы террора и насилия, лишь бы удер-
жать ее; недавние архивные изыскания только подтверждают это3.
В силу того, что руководил революцией именно Ленин, революцион-
142
ный экстремизм проявлялся гораздо более жестко и интенсивно, чем
это могло бы быть. В дальнейшем Ленин выказал достаточно гибко-
сти, чтобы приостановить этот самый революционный экстремизм,
когда подобная жертва понадобилась для спасения революционной
власти завтрашнего дня.
Несомненно, экстремистские действия в ходе Октябрьской ре-
волюции начались благодаря запутанной цепочке обстоятельств,
отчасти абсолютно случайных, что усилило предрасположенность
Ленина к установлению диктатуры. Когда осенью 1917 г. он увидел,
что можно силой захватить власть, используя революционные на-
строения, охватившие рабоче-крестьянские и солдатские массы, и
когда стал понуждать к вооруженным действиям, его тактику осуди-
ло большинство товарищей по партии, расценивших ее как ненуж-
ный и неприемлемый риск. Даже Троцкий придерживался мирного
плана взятия власти съездом Советов, а вооруженные действия до-
пускал лишь в случае поползновений Временного правительства
применить силу при сопротивлении. Так что именно слабая попытка
Керенского подавить петроградские Советы и стала пусковым крюч-
ком для большевистского восстания, которое, как свидетельствуют
сегодня документы, изначально планировалось лишь с оборонитель-
ной целью4. Но для всего мира восстание выглядело (и до сих пор вы-
глядит), как если бы это был военный переворот, которого добивался
Ленин. Сами большевики немедленно приняли эту точку зрения.
В результате между ними и остальными революционными силами,
входившими в Советы (за временным исключением левых эсеров),
пролегла невидимая черта: эти «остальные» считали неприемлемым
то, что толковалось ими как ставка Ленина на насилие и раскол меж-
ду социалистическими партиями.
Судя по историческим прецедентам и зная бескомпромисс-
ный характер Ленина, попытка мирного взятия власти Советами и
создания некоего коалиционного правительства, на что надеялось
большинство большевиков до кризиса 24-25 октября, в конечном
итоге провалилась бы. Однако суть в том, что неожиданные события
Октябрьской революции усилили неизбежный разрыв между ради-
калами и умеренными быстрее и острее, чем это могло случиться при
ином раскладе. Большевикам, по существу, дали возможность управ-
лять страной по их усмотрению (если вообще они должны были ею
править) — обстоятельство, способствовавшее насаждению ленин-
ской дисциплины и применению насилия. Сила сделалась главным
арбитром происходящего сразу же после большевистского переворо-
та, поскольку антибольшевистские элементы — прежде всего юнке-
Ра петроградских училищ и воинские части, вызванные Керенским с
Фронта, — пытались обернуть вспять итоги 25 октября. В этих стол-
143
кновениях, за которыми последовали жестокие бои в ходе московско-
го восстания 28 октября — 2 ноября, революция приняла крещение
кровью, гораздо более серьезное, чем любое кровопролитие при так
называемом штурме Зимнего дворца. Таким образом, ситуация Граж-
данской войны сложилась почти сразу после того, как экстремисты
взяли власть: на политической арене возникли два полюса, враждо-
вавшие не на жизнь, а на смерть, — причем задолго до того как в мае
1918 г. война между коммунистами и антикоммунистами началась
уже в масштабе всей страны.
Все же Ленин не сразу пошел на крайне радикальные меры (если
не считать санкции на захват крестьянами земель и поддержку дви-
жения рабочего контроля). Но его подталкивали два обстоятельства:
продовольственный кризис, доставшийся большевикам в наследство
от царизма и Временного правительства, плюс Гражданская война, на-
чавшаяся весной 1918-го5. Так что именно моментом отчаяния объяс-
няется тот факт, что коммунисты запустили злополучную программу
«военного коммунизма»: «реквизицию» продовольствия у крестьян и
полномасштабную национализацию предприятий6.
Гражданской войной отмечено большинство революций. Обычно
такая война начинается на более ранней стадии, чем в России, будь то
контрреволюционное выступление против первоначального режима
умеренных (как в Англии и Испании) или кампания по захвату вла-
сти, осуществленная радикалами (как в Китае). России являла собой
необычный пример: в ней экстремисты оказались перед лицом широ-
комасштабной гражданской войны уже после того как взяли власть —
когда против них объединились почти все остальные политические
силы, не приемлющие новую правящую партию: от умеренных рево-
люционеров, безоговорочно и повсеместно, до монархистов и прото-
фашистов. Для большевиков в этом смысле выбор был невелик: или
победа любой ценой, или смерть.
Гражданская война в России оставила глубокий след на всей по-
следующей истории коммунистического строя, и сделала это со-
вершенно неожиданным способом. Страхи Зиновьева и Каменева в
канун Октябрьской революции сводились только к тому, что Граж-
данская война могла привести к свержению большевиков. Граждан-
ская война, так сказать, больше, чем сам Ленин, сделала советский
коммунизм ленинским, расчистив при этом путь такому архиверно-
му ленинцу как Сталин.
Начать с того, что Гражданская война довела до конца поляри-
зацию между радикалами-экстремистами и всеми остальными, кого
случайные события Октябрьского переворота вынесли на поверх-
ность политической жизни. До Октябрьской революции и начала
Гражданской войны Ленин не формулировал четко идею об одно-
144
партийной диктатуре как модели послереволюционной власти. Но
стоило такой модели авторитарного государства реализоваться, как
он провозгласил ее непреложной марксистской истиной. Конечно, в
период Гражданской войны в противостоянии между двумя сторона-
ми не было строгого водораздела. Меньшевики пытались оставаться
нейтральными вплоть до 1920 г., пока их не задавили окончательно, а
антикоммунистическое движение страдало от глубокого внутреннего
раскола на умеренных эсеров, доминировавших вначале, и реакцион-
ных авторитаристов, которых было большинство в стане белых с на-
чала 1919 г. до их поражения в 1920-м. Тем не менее события убедили
большевиков в том, что каждый, кто не с ними, тот против них (точ-
ная копия ленинского высказывания еще дореволюционной поры).
В силу этого теория и практика однопартийной диктатуры только
утвердилась. «У большевиков, — считает Шейла Фитцпатрик, —
имелся созидательный опыт, который они черпали в Гражданской
войне. Тот самый созидательный опыт, к которому их подготовили
собственное прошлое и идейные принципы»7.
Непосредственный итог Гражданской войны был поистине пе-
чален в смысле материальных разрушений, людских потерь и иска-
леченных судеб, хотя вряд ли это было хуже, чем участие России в
Первой мировой войне, которое дорого ей обошлось. Экономический
коллапс, сопровождавший Гражданскую войну, нанес серьезный урон
стране в целом, и это было более болезненно, чем что бы то ни было
в ходе войны с Германией. Но куда более серьезными оказались пси-
хологические последствия Гражданской войны, с ее братоубийством
и злобой. Социализм, эта поставленная большевиками цель, требовал
все более жестких средств — по мере того как ставки повышались;
усиливалась и революционная, и контрреволюционная активность;
радикальный идеал трансформировался скорее в систему насилия,
чем свободы. Победившие коммунисты пришли с ощущением — и
это засвидетельствовано многочисленными высказываниями Лени-
на и Троцкого, — что нет ничего, что могло бы ограничить их режим
в применении средств, если понадобится достойно отразить действи-
тельные или предполагаемые угрозы для существующей власти или
ее программы действий.
С точки зрения борьбы за выживание, которую развернула партия
(уже и до того показавшая, что ее выбор — экстремизм), Гражданская
война оказала глубокое воздействие на методы управления страной.
Партия большевиков проявила себя прежде всего как военный орга-
низатор и поборник дисциплины. Внутрипартийный политический
процесс — относительно децентрализованный и демократичный в
1917 г. — неуклонно сжимался по мере того, как система выборных
комитетов уступала место вертикальному принципу управления че-
145
рез назначаемых сверху партийных секретарей. В то же самое время
власть — в условиях реализовавшейся однопартийности — перешла
от структуры номинально правящих Советов (центрального и мест-
ных) к соответствующим партийным органам во главе с Политбюро и
Секретариатом. Все другие общественные образования: профсоюзы,
молодежные организации, культурные и творческие объединения,
наряду с органами гражданской власти служили «приводными рем-
нями», доводящими волю партийного руководства до сведения масс.
Ничто из этих реалий не фигурировало до революции в теоретических
выкладках Ленина или кого-либо другого, разве что встречались не-
значительные выводы. Согласно ленинскому учению, партия рассма-
тривалась как инструмент осуществления революции; Гражданская
же война преобразовала политическую организацию большевиков в
систему управления государством. «Без этого, — утверждал Ленин в
1921 г., — диктатура пролетариата немыслима»8.
Гражданская война придала коммунистической партии черты вое-
низированной организации, оставив на ней к тому же неизгладимый
психологический отпечаток — то, что Роберт Такер называл «культу-
рой военного коммунизма»9. И хотя непосредственное влияние тех
событий, строго говоря, не назовешь «культурным», все же имелся
какой-то постоянный «искажающий эффект», который заставлял
коммунистов рассматривать политическую жизнь как борьбу за вы-
живание, оправдывающую обращение к любым мерам — дисципли-
нарным или боевым (если казалось, что того требует конкретная
ситуация). Единство и фактически непогрешимость правящей пар-
тии, подтвержденные решениями X съезда РКП(б), стали навязчи-
вой идеей, а кроме того — рецептом к установлению тоталитарной
власти, реализованной впоследствии Сталиным. В частности, куль-
тура военного коммунизма сделала впредь невозможным для любого
коммуниста-диссидента поиск политического прибежища вне моно-
литной и единственной партии Ленина.
Какое-то время Гражданская война и культура военного коммуниз-
ма сопровождались бурным взрывом революционных утопий, на-
правленных на то, чтоб в одночасье построить Новый Иерусалим
социализма10. Это выражалось в радикальном эгалитаризме и анти-
рыночной, даже антиденежной, политике военного коммунизма, на
время заменившей материальные стимулы торгашеской, или капита-
листической, экономики — комбинацией из идеологической пропове-
ди, военных приказов и физического насилия, если не сказать террора.
Между 1918-м и 1920 г. почти вся легальная экономическая актив-
ность в городском секторе экономики подверглась национализации, а
экономические отношения с крестьянством видоизменились, перейдя
от привычной денежной основы к сочетанию бартера и грабежа.
146
С точки зрения ортодоксального марксизма, все эти усилия по
тотальному и безотлагательному внедрению социализма были безна-
дежно преждевременными в такой стране как Россия, с ее неразвитой
промышленной базой и преимущественно крестьянским населени-
ем. Менее доктринерский подход к практике социализма, возможно,
в традициях русского народничества, мог бы привести революци-
онных экстремистов к идее социального союза рабочих и крестьян
как основы своего режима, что они запоздало и непоследовательно
попытались осуществить в ходе нэпа. Для немарксиста в принципе
не понятно — помимо практических соображений эффективности
производства и вложения капитала, — почему революционное пра-
вительство не может развивать государственные предприятия, не до-
жидаясь, чтобы для них предварительно вызрела промышленная база
капитализма. В середине двадцатого столетия многие страны «тре-
тьего мира» пытались делать именно это. Но для коммунистического
режима в России марксистская идеология тесно увязывалась с борь-
бой за продовольствие в эпоху Гражданской войны, и это на долгие
годы вперед обусловило мощную антипатию к крестьянству, особен-
но сильно проявившуюся в отношении любой сельскохозяйственной
деятельности вне рамок бюрократического регулирования.
Крестьянство было не единственной классовой проблемой, кото-
рую революционные радикалы сами себе создали. Они столкнулись
с неумолимой логикой организации жизни в новое время, логикой,
подсказывавшей определенную форму правящего (или по меньшей
мере доминирующего) класса бюрократии и специалистов (мерито-
кратии) — вместо пролетариата, бывшего излюбленным объектом
марксистской эсхатологии. Кроме того, идеологическая ангажиро-
ванность коммунистов, плебейская нацеленность на чины и звания
делали их глубоко чуждыми так называемым буржуазным спецам,
которых надлежало привлечь к служению России. Последовал за-
тяжной период натянутых, двойственных отношений со специали-
стами: временами их преследовали, временами поощряли, бывало,
что делали то и другое сразу. В годы Гражданской войны водораздел
в партии проходил между прагматической позицией Ленина, готово-
го использовать труд специалистов, и утопической позицией левых,
признававших их негодной категорией граждан. После отсрочки,
Дарованной нэпом, дух классовой борьбы против специалистов раз-
горелся вновь, обернувшись местью, что и было использовано Стали-
ным в первой фазе проводимой им революции сверху.
Революция часто вспыхивает в ходе антиколониальной борьбы за
национальную независимость. Такая борьба пронизывала русскую
Революцию, так как Российская империя была многонациональным
г°сУдарством, и ее разнообразные меньшинства питали надежды на
147
самоопределение — революционный слом монархии побуждал их к
требованию автономии или полной независимости.
Вообще говоря, в политическом плане движение меньшинств в
России было близко к умеренным партиям Временного правитель-
ства и не симпатизировало большевикам.
Это типичная ситуация; автономистские движения в стране, охва-
ченной революцией, оказываются как бы зажатыми с двух сторон
одновременным централизаторским натиском и радикальных рево-
люционеров, и контрреволюционеров. В этом случае нацменьшин-
ства обречены на неудачу, если силы иностранных интервентов не
сумеют прийти им на помощь, как это сделала Британия для респу-
блик Балтии в 1919-1920 гг.
Когда народ восстает против внешнего управления, внутреннее раз-
межевание в нем обычно идет по линии классовой принадлежности:
одна сторона видит свои преимущества в независимости, другая чув-
ствует себя безопаснее с колониальной властью. В условиях русской
революции классовая и идеологическая принадлежность повсюду раз-
деляла народы одинаковым образом, так как радикальные лидеры и их
неимущие сторонники поддерживали центристский характер совет-
ской власти и выступали против местных движений за независимость,
состоявших прежде всего из так называемых буржуазных национа-
листов. Тем не менее именно сила Красной армии в конечном итоге
надежно закрепила власть коммунистов на Украине, в Белоруссии, За-
кавказье и в Средней Азии, заложив основы образования СССР.
Сепаратизм нацменьшинств соединился с иностранной интервен-
цией, сделав Гражданскую войну в России особенно жестокой. Клю-
чевые революционные центры, особенно на юге (Царицын и Баку,
например) приходилось защищать от последовательно сменявших
друг друга волн наступающего противника: то контрреволюционных
сил, русских по этнической принадлежности, то прямой интервенции
(вначале сил Центральных держав, затем войск Антанты), то сепа-
ратистских движений, не подчинявшихся никому из перечисленных
сил, равно как и коммунистическому Центру России. В то же время
блокада, поддерживаемая Антантой после прекращения огня в ноя-
бре 1918 г., привела к политической и экономической изоляции со-
ветской республики; причем ситуация на контролируемой Советами
территории приближалась к катастрофической.
Гражданская война была всепоглощающей заботой молодого со-
ветского государства. И принятие военных решений более всего
влияло на скатывание коммунистической партии к централизму,
бюрократической иерархии и директивным методам управления,
что в корне противоречило партийным идеалам и дававшимся в
1917 г. обещаниям. Практически каждый большевистский лидер
148
в какой-то момент служил в армии — командиром или комиссаром.
Военная служба была важным каналом социальной мобильности для
амбициозных выходцев из рабоче-крестьянской среды, тех, кто про-
двигался вверх в Красной армии и затем пополнял собой ряды совет-
ских чиновников. К сожалению, они не знали никакой иной политиче-
ской культуры, кроме старорежимных и армейских порядков11.
Наряду с классовой войной против крестьянства и буржуазных
специалистов, а также колониальной войной против сепаратизма
нацменьшинств, русский революционный экстремизм включал в
себя еще и культурную войну, призванную уничтожить «буржуаз-
ное» наследие и создать новый, «пролетарский», стиль жизни и мыш-
ления. Этот порыв отражал предреволюционный ультрарадикализм
Богданова и левых коммунистов. В Гражданскую войну большевики
придали этому движению институциональную форму; и тут особую
известность получил Пролеткульт, возглавлявшийся идеологом дви-
жения — Богдановым12 Подготавливая переход к новой экономиче-
ской политике, Ленин ликвидировал Пролеткульт, видя в нем угрозу
организационной монополии партии, однако сторонники Богданова
продолжали развивать эту линию в самых разных интеллектуальных
сферах. При Сталине они активно предлагали свои услуги, желая с
корнем вырвать любые проявления якобы буржуазного влияния13
Но нужно признаться, власть их оказалась недолговечной ввиду того,
что Сталин в ходе второй фазы послереволюционной диктатуры сме-
нил курс на консервативный, так что многие пролеткультовцы пали
жертвами политических чисток. К тому времени в практической сфе-
ре, включающей и такие вопросы как льготы при вступлении в пар-
тию или зачислении в университет, пролетарский идеал был отринут,
и обновленная после чисток бюрократия вместе с «трудовой интел-
лигенцией» стали определяющей силой в развитии страны.
Оставляя в стороне порождения новой культуры, скажем, что наи-
более необычным аспектом русского революционного экстремизма
был способ, каким он прекращался. Здесь лидерство Ленина игра-
ло решающую роль. В отличие от Робеспьера, которого требовалось
уничтожить, чтобы расчистить путь для первой в истории термидо-
рианской реакции, Ленин был политически дальновиден и доста-
точно гибок, чтобы в период общего кризиса, наступившего после
Гражданской войны, заставить революцию отступить и тем самым
осуществить свой собственный термидор. Данная аналогия не осо-
знавалась. Даже Троцкий, поняв суть происходящего, датировал этот
Момент уже только после смерти Ленина, столкнувшись с лавиной
ортодоксальных обвинений в опорочении, так сказать, чистоты про-
летарского строя14 Тем не менее события 1921 г. очевидным образом
ставят Россию в один ряд с такими прецедентами прошлого как слу-
149
чай с Кромвелем, отказавшимся от пуританских утопий в 1653 г., и
падение Робеспьера в 1794-м. Всякий раз революция достигала того
уровня, который общество было не в состоянии выдержать, и власть
революционеров оказывалась под угрозой. Самобытность Ленина
(проявившаяся даже более явно, чем в 1917 г., когда ради власти он
пустился во все тяжкие) состояла в том, что он приостановил фазу
революционного экстремизма, не затронув при этом систему револю-
ционной власти в лице партии с ее уникальной идеологической леги-
тимацией, которую предоставляла марксистская доктрина.
Победив в войне с белыми, он развязал социальную войну против
двух ключевых классов России: крестьян (численно превосходящих
всех остальных) и специалистов (необходимых в силу их функции).
В то же самое время он ужесточил политический контроль, сделав
своей мишенью как утопистов внутри партии («рабочую оппозицию»
и родственные ей группы), так и уцелевших, критиковавших партию
извне социалистов (особенно эсеров, которых предавали суду, сажа-
ли в тюрьмы или изгоняли из страны).
Благодаря пути, избранному Лениным для разрешения кризи-
са 1921 г., механизмы власти, сформированные революцией и зака-
ленные годами Гражданской войны, сохранились пригодными и для
новых лидеров, и для новых целей, свидетельствующих о режиме по-
слереволюционной диктатуры. Значение Сталина состояло в том, что
он персонифицировал собой совершаемый общественный переход и,
занимая пост генерального секретаря, работал во время нэпа над совер-
шенствованием партии как инструмента контроля; при этом в верхних
эшелонах власти не утихала борьба за право стать преемником Ленина
и определять характер послереволюционного общества. В последую-
щие периоды Сталин внедрял «культуру военного коммунизма», дове-
дя ее до степени, какой даже сам «военный коммунизм» не знал в пору
своего бытования; сперва это делалось организационно, затем идеоло-
гически, манипулируя вынужденным единодушием, затем — воени-
зировав все стороны экономической жизни, что стало отличительной
чертой первой фазы сталинской «революции сверху». Так он усовер-
шенствовал русскую версию тоталитаризма («моноорганизационное
общество», по Т. X. Ригби): за счет приложения революционных мето-
дов и военной организации — к задаче построения нового общества15.
Примечания
1 См. выше, гл. 3.
2 Конкретные данные по всем теченйяй' 'Левой' оппозиции см. s fctt.:
Daniels R. V. The Conscience of the RevolutioBzCominunist Opposition^ Soviet
Russia. Cambridge, 1960. P. 16,49-51. ; t ,
150
3 См., напр.: The Unknown Lenin: From the Soviet Archive. New Haven,
1996.
4 См. выше, гл. 8.
5 См.: Lih L. T. Bread and Authority in Russia, 1914-1921. Berkeley, 1990.
6 Данный тезис оспаривает Рой Медведев. См.: Medvedev R. The October
Revolution. N.Y, 1979.
’Fitzpatrick Sh. The Civil War as a Formative Experience // Bolshevik
Culture. Bloomington, 1985. P. 74.
8 О синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии. Резолюция
X съезда РКП(б) // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций
и пленумов ЦК. Т. 2. М., 1970. С. 222.
9Tucker R. С. Stalinism as Revolution from Above // Stalinism: Essays in
Historical Interpretation. N.Y., 1977. P. 91-93.
"’Cm.: Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life
in the Russian Revolution. N.Y. / Oxford, 1979.
11 Cm.: Hagen M., von. Soldiers in the Proletarian Revolution: The Red Army
and the Soviet Socialist State, 1917-1930. Ithaca, 1990.
12 Cm.: Gorzka G. A.Bogdanov und der russische Proletkult. Frankfurt, 1980;
Maliy L. Culture of the Future: The Proletkult Movement in Revolutionary
Russia. Berkeley, 1990.
'?Sochor Z. A. Revolution and Culture: The Bogdanov — Lenin Controversy.
Ithaca, 1988. P. 212-217.
14 См. выше, гл. 7.
15 См.: Rigby T. H. The Changing Soviet System: Mono-Organizational
Socialism from Its Origins to Gorbachev’s Restructuring. Aldershot/Brookfield,
1990..
J
)
.. , *<•
Глава 11. МИЛИТАРИЗАЦИЯ СОЦИАЛИЗМА , v
В РОССИИ* 1(
'I: /; Ч j;,i
Был ли Советский Союз «социалистическим», как то задумыва-
лось революцией? И если да, то сводится ли социализм исключитель-
но к его советской форме? Великий французский социолог Эмиль
Дюркгейм выдвигал на этот счет более широкую концепцию: «Мы
называем социализмом любую доктрину, которая требует связи всех
экономических функций или некоторых из них <...> с руководящи-
ми и сознательными центрами общества»1. Таким образом, целесоо-
бразнее было бы спросить, социализм какого типа и какого уровня
развился в рамках советского опыта, и какая философская система,
какие исторические обстоятельства способны объяснить его форму.
Если Советский Союз в самом деле представлял собой форму
социализма, то это был тот его вариант, который обуславливался
особыми историческими традициями России, ее революционным
опытом и общемировой тенденцией к развитию административного
общества. Трудно объяснить истинную природу советского социа-
лизма идеологией марксизма, с которой его формально связывали.
Напротив, реальный характер советского социализма определялся
не рабочим классом, а новой формой милитаризованного общества —
как в том, что касается структуры власти, так и в самом духе строя
и его целях. Рассмотреть отличительные черты советского тоталита-
ризма: централизованную командную вертикаль; системы иерархии;
способы мобилизации ресурсов; дисциплину мышления и поступков,
усиленную полицией и цензурой; плюс требование единства нации
перед лицом внешних врагов — все это означает описать стандарт-
ные характеристики любой военизированной организации. Совет-
ская Россия превратилась в гарнизонное государство, где каждый, по
сути, состоял на военной службе. Покойный Корнелиус Касториадис
называл это «стратократией», то есть системой, руководствующейся
* В основу данной главы положена моя работа «Милитаризация со-
циализма в России, 1902-1946 гг.» (Daniels R. V. Militarization of Socialism
in Russia, 1902-1946 [Occasional paper N 200. Kennan Institute for Advanced
Pussian Studies. Washington, 1985]).
152
военными интересами2. Похожим образом маркиз де Мирабо (а до
него, возможно, Вольтер) высказывался о Фридрихе Великом, короле
Пруссии: «Не страна, у которой есть армия», а «армия, у которой есть
страна»3. Для системы, нацеленной на строительство социализма,
это был странный итог, учитывая, что до 1914 г. социализм повсюду
ассоциировался с антимилитаристским, антиимпериалистическим,
антинационалистическим и антиавторитарным подходом. При со-
ветской власти социализм из антитезы милитаризму превратился в
его инструмент, и ресурсы общества были максимально подчинены
военным нуждам и приоритету военных интересов.
Милитаризация социализма в России явно началась с Ленина
и его идеала революционной партии. Военная модель как образец
устройства политической организации и ее деятельности была серд-
цевиной большевизма; Ленин сам говорил об этом в ранних работах,
а также в ходе разъединения с меньшевиками. Партия, с точки зрения
Ленина, должна быть «постоянной армией испытанных бойцов», де-
лающей упор на организованной подготовке к борьбе4.
Маркс и Энгельс, конечно, завещали определенный боевой психо-
логический настрой — он органически присущ их философии клас-
совой борьбы. Энгельс даже называл электорат социал-демократов
«интернациональной пролетарской армией»5. Но и Маркс, и Энгельс
не переносилишоенную модель на организацию будущего социали-
стического общества. И действительно, указывая на то, что Француз-
ская революция 1848 г. имела своим результатом военную диктатуру,
они с горечью предупреждали рабочий класс об опасности бюрокра-
тической власти, неподконтрольной пролетариям6. Они редко (если
вообще когда-либо) использовали выражение «классовая война»,
ставшее советским термином, который, похоже, не был общеупотре-
бителен до Гражданской войны, которая и сделала его больше чем
метафорой.
Завороженность ленинского мышления военной тематикой ска-
зывалась не только на его концепции революционной политической
организации, но и на представлении о способах достижения поли-
тического успеха — как внутри страны, так и на международной
арене. Опыт революции 1905 г. приблизил его к точке зрения Бис-
марка, считавшего, что «великие вопросы в жизни народов реша-
ются только силой»7. В надежде развить первую атаку на царизм,
Ленин писал: «Скрывать от масс необходимость отчаянной, крова-
вой, истребительной войны как непосредственной задачи грядуще-
го выступления значит обманывать и себя, и народ»8. Когда в 1914 г.
вспыхнул международный конфликт, Ленин не удовлетворился ан-
тивоенными призывами, как это делали левые социалисты по всей
Европе. Он провозгласил «поповски-сентиментальными и глупень-
153
кими воздыханиями» заявления о «мире во что бы то ни стало» и
призвал «к превращению современной империалистской войны в
гражданскую войну»9.
Вдохновляясь новыми идеями, Ленин обычно сразу же встраи-
вал их в свое марксистское — как он считал — мировоззрение, не за-
думываясь, что тем самым марксизм переставал быть незыблемым
учением. В этом смысле характерна его увлеченность классиком воен-
ной стратегии, пруссаком Карлом фон Клаузевицем, которого он от-
крыл для себя и прочел в Швейцарии в 1915 г. То, что он почерпнул
от Клаузевица, не сводилось к известной максиме: «Война есть только
продолжение политики другими средствами» (кстати, в дальнейшем
Ленин цитировал ее при каждом удобном случае)10. Эта формула, по-
хоже, укрепила подспудно зревшую в нем убежденность, что политика
должна осуществляться наиболее воинственными методами. Скром-
ные познания Ленина в воинской науке не помешали позднее совет-
ским историкам выставлять его родоначальником советской военной
мысли. Так, по словам А. С. Миловидова и В. Г. Козлова (моногра-
фия 1972 г.), Ленин, будучи «гениальным теоретиком и зодчим ново-
го социалистического мира <...> был вместе с тем самым глубоким
теоретиком по философским вопросам современной войны, армии и
военной науки... В. И. Ленин явился основоположником советской во-
енной науки»". Естественно, трудно было бы ожидать, что Троцкий в
1972 г. получит признание как организатор Красной армии, хотя он и
знал кое-что о войне, имея за плечами опыт корреспондента во время
Балканских войн. Что касается отношения Троцкого к марксистской
военной мысли, то в 1922 г. на одной из своих лекций (оставаясь еще
военным комиссаром) он предостерегал: «Даже если допустить, что
“военная наука” зто наука, невозможно, тем не менее, допустить, что
ее можно создать методами марксизма, поскольку исторический ма-
териализм вовсе не является универсальным методом для всех наук...
Величайшее заблуждение — пытаться выстроить особую область воен-
ных проблем методом марксизма»12. Вероятно, это лучший коммента-
рий, когда-либо сделанный по поводу уровня официальной советской
военной науки.
В 1917 г., когда большинство большевистских лидеров предпочита-
ло избежать жесткого противоборства с Временным правительством
и дождаться Второго съезда Советов, который демократическим голо-
сованием передал бы им власть, — Ленин был одержим возможностью
свергнуть правительство Керенского посредством военного переворо-
та. В директивах, отсылаемых им в штаб ЦК партии с конспиративных
квартир, где он скрывался, Ленин гневно возражал против любого про-
медления. «История сделала коренным политическим вопросом сейчас
вопрос военный»'3. Простая военная операция решила бы исход дела.
154
«Мы можем <...> ударить внезапно... Мы имеем тысячи вооруженных
рабочих и солдат в Питере, кои могут сразу взять и Зимний дворец,
и Генеральный штаб, и станцию телефонов, и все крупные типогра-
фии... Керенский будет вынужден сдаться»'*. Ленина не волновало
логическое противоречие между решительностью военных действий и
философией исторического материализма. Как и должно быть у лю-
бого военного мыслителя, имплицитно его философия являлась не
детерминистской, а волюнтаристской. Он был сторонником волевых
и решительных действий. Партия, считал Ленин, имела уникальный
шанс победить с помощью оружия; такая возможность могла больше
никогда не представиться, если ее упустить. «Ждать — преступление
перед революцией... Промедление смерти подобно»15.
Реальный ход Октябрьской революции выглядел как цепь слу-
чайностей и парадоксов16. Поставленный перед свершившимся
фактом вооруженного захвата власти (чего Ленин и добивался),
съезд Советов резко раскололся. Умеренные меньшевики и эсеры
покинули зал в знак протеста против насильственного низложения
правительства Керенского; так возникла почва для Гражданской
войны и диктатуры одной партии. Нельзя утверждать с определен-
ностью, что подобного результата можно было избежать, однако
события 24-25 октября и последовавшее затем неудачное, но кро-
вавое восстание контрреволюционно настроенных воинских частей
в Петрограде и Москве фактически подвело обе стороны конфликта
к разрешению сложившейся революционной ситуации силой ору-
жия. Таким образом, в силу последовательного развития событий
молодая советская власть моментально оказалась в условиях Граж-
данской войны разделившей Россию на два противостоящих лагеря,
войны, вскоре охватившей всю страну.
Эту ужасную, длившуюся два с половиной года борьбу справедли-
во связывали с милитаризацией коммунистической партии в Совет-
ской России, с террором и безжалостностью, ставшими привычными
для молодой власти, с формированием новой культуры революци-
онного насилия17. Однако у нас нет оснований полагать, что Ленин
предвидел разразившуюся в России Гражданскую войну. Его призыв
«превратить империалистическую войну в войну гражданскую» был
фигурой речи, направленной против чуждого революции пацифиз-
ма, и максимум мог означать желание обернуть всеобщее неприятие
Первой мировой войны на пользу революционной борьбе. Реальный
захват власти произошло намного легче, чем все, включая Ленина,
Могли себе представить, хотя его диссидентствующие сподвижники
Зиновьев и Каменев, возражая против идеи вооруженного восстания,
Предупреждали о риске спровоцировать гражданскую войну. Придя
к власти и столкнувшись с сопротивлением отдельных элементов
155
старой армии, Ленин был готов к самому худшему: «Всякая великая
революция, а социалистическая в особенности, даже если бы не было
войны внешней, немыслима без войны внутренней, т. е. гражданской
войны, означающей еще большую разруху, чем война внешняя»18.
В первые шесть месяцев советской власти политика Ленина в эко-
номической области (в отличие от политической) была относительно
умеренной — в соответствии со старым марксистским тезисом, что
Россия не готова к масштабному социалистическому переустрой-
ству. Пережив в 1917 г. кульминацию в виде массового процесса за-
хвата земель, деревня, к сожалению, находилась уже в состоянии
анархии. Это привело к кризису в снабжении продовольствием и к
насильственной «реквизиции» зерна у крестьян. Первые акты нацио-
нализации в основном ограничивались финансовой системой, но и
частнособственнические права на многие предприятия, по существу,
превращались в фикцию: с одной стороны, из-за распространения ра-
бочего контроля, с другой — из-за запрета, наложенного правитель-
ством на выплату дивидендов. Называя свою политику «одной ногой
в социализм», Ленин высказывался против эксцессов «демократиз-
ма» в промышленности, выступал за сохранение буржуазных специ-
алистов и власти управленцев и ясно выражал свою приверженность
принципу руководства «сверху вниз». «Революция только что раз-
била самые старые, самые прочные, самые тяжелые оковы, которым
из-под палки подчинялись массы. Это было вчера. А сегодня та же
революция и именно в интересах ее развития и укрепления, именно
в интересах социализма, требует беспрекословного повиновения масс
единой воле руководителей трудового процесса»19.
Широкомасштабная Гражданская война стала реальностью только
после восстания Чехословацкого корпуса в мае 1918 г. и начавшейся
вслед за тем иностранной интервенции. Эти кризисы резко радика-
лизировали советскую власть — как в политике, так и в экономике.
В июне и июле везде, за вычетом нескольких областей, любая неком-
мунистическая политическая деятельность была объявлена вне зако-
на, так что однопартийная система стала реальностью. В это же время
под предлогом спасения российской собственности от немецких при-
тязаний была запущена программа широкой национализации, ко-
торая к концу года распространялась уже на каждое ремесленное и
торговое предприятие, превышавшее размером семейную лавку.
Эти стремительные нововведения середины 1918 г., вызванные,
если не сказать затребованные, нуждами войны, внесли гораздо
большую лепту в окончательный облик советского социализма, чем
весь 1917 г. и все десятилетия предшествовавшей ему идеологической
подготовки. Как и в других подобных случаях, Ленин ухватился за
наиболее удобное на тот момент теоретическое обоснование. («Истина
156
не “в системах”», писал он, комментируя Клаузевица20.) В данном слу-
чае моделью ему послужил «военный социализм», практиковавший-
ся Германией в годы Первой мировой войны, — образец мобилизации
экономики бюрократическими средствами; этот способ управления за-
интересовал его, когда он жил в эмиграции в Цюрихе21 В 1918 г. Ленин
сделал свою модель обязательной доктриной для коммунистической
партии, несмотря на то, что левые коммунисты выступали против та-
кой политики. Соглашаясь, что Россия на тот момент нуждалась только
в «государственном капитализме», Ленин в апреле 1918 г. обращался к
ЦИКу Советов с риторическим вопросом: «Что такое государственный
капитализм при Советской власти?.. Мы имеем образец государствен-
ного капитализма в Германии <...> государственный капитализм для
нас спасение»22. В этом же месяце он писал: «Германия. Здесь мы имеем
“последнее слово” современной крупнокапиталистической техники и
планомерной организации, подчиненной юнкерски-буржуазному импе-
риализму. Откиньте подчеркнутые слова, поставьте на место государ-
ства военного, юнкерского, буржуазного, империалистического тоже
государство, но государство иного социального типа, иного классового
содержания, государство советское, то есть пролетарское, и вы полу-
чите всю ту сумму условий, которая дает социализм»23. Другими слова-
ми, поставьте во главе таких лидеров, которые обладают необходимым
уровнем идеологического мастерства — и германская бюрократическая
модель послужит каркасом для русского социализма.
Тем временем, в той борьбе не на жизнь, а на смерть, которая шла
вдоль всех границ России, коммунистическое руководство превра-
тилось в военный штаб, первейшим показателем деятельности ко-
торого стала военная целесообразность и эффективность. Троцкий
начал строительство Красной армии с опорой на традиционное ко-
мандование и дисциплину — к большому неудовольствию пуристов
из «военной оппозиции», которые отстаивали принципы самоуправ-
ления партизанских формирований в духе вольницы 1917-го. После
покушения на жизнь Ленина в августе 1918 г. ЧК получила карт-
бланш на проведение настоящего красного террора. Недавно нацио-
нализированные предприятия поступили в распоряжение Высшего
совета народного хозяйства (ВСНХ) и его разнообразных «главков»
(главных комитетов) в Москве с целью переориентировать остатки
экономики на обеспечение нужд военного времени. Наконец, и сама
коммунистическая партия подверглась серьезной трансформации,
поскольку и организация, и ее членский состав призваны были спо-
собствовать делу победы.
В1917 г., с ростом своей численности и одновременно упадком дис-
циплины на фоне выросшего энтузиазма, партия в части регламента
157
и используемого языка значительно демократизировалась — больше,
чем когда бы то ни было в своей истории. В первые месяцы советской
власти, когда Ленин и его соратники только обживали высшие госу-
дарственные должности, никто и не думал, что партия как институт,
даже при всей ее исключительности, способна стать чем-то большим,
нежели влияющим на умы органом пропаганды. Но с началом серьез-
ной Гражданской войны партия большевиков быстро выдвинулась
на первое место как главный институт власти и управления в стране,
даже более влиятельный, чем номинальное правительство.
В своей новой миссии — мобилизации «красной» России для по-
беды в Гражданской войне — партия вернулась к тому организаци-
онному кредо, которое Ленин выразил еще в работе «Что делать?»
Власть переместилась от государственных институтов — централь-
ных и местных Советов — к партии. Внутри самой партии власть пе-
ретекала от рядовых членов к аппарату, от местного уровня к центру и
от выборных комитетов к назначаемым чиновникам на всех уровнях.
Эти тенденции были закреплены в решениях Восьмого съезда партии
(март 1919 г.). Съезд оформил создание Политбюро и Секретариата
в качестве органов политического и организационного руководства
и провозгласил: «Партия находится в таком положении, когда стро-
жайший централизм и самая суровая дисциплина являются абсолют-
ной необходимостью. Все решения высшей инстанции абсолютно
обязательны для низших... В партии в данную эпоху необходима пря-
мо военная дисциплина»2,1.
В соответствии с новыми, военизированными, формами и обязан-
ностями руководство партии назначало и перемещало людей так, как
считало необходимым, подавляло ростки демократической оппозиции
и превращало номинально выборных местных партийных деятелей
в назначаемых представителей центра. Аппарат профессиональных
партийных чиновников, для обозначения должности которых слу-
жил эвфемизм «секретари», стали решающим элементом партии — в
отличие от обычных ее членов, работавших в других местах, но полу-
чавших указания от партийных чиновников. Фактически партийный
аппарат превратился в новое правительство, находившееся внутри и
за спиной номинально правивших Советов. Этот процесс, завершив-
шийся в 1922 г. назначением Сталина на пост генерального секрета-
ря, сформировал структуру советской власти, сохранявшуюся вплоть
до самого конца.
Ни кто иной как Троцкий довел воинственные принципы военно-
го коммунизма до крайности, причем не только в период Граждан-
ской войны, но и после победы большевиков. «Задача революции, как
и войны, — писал он в своей апологии терроризма, — состоит в том,
чтобы сломить волю врага, заставив его капитулировать»25. В 1920-м,
158
когда враг был побежден, а экономика разрушена, Троцкий хотел ис-
пользовать Красную армию и сами принципы ее организации для вос-
становления транспорта и промышленности. Он открыто призывал
к «милитаризации труда», к «трудовой повинности» и организации
«трудовых армий». «Другого пути к социализму, — утверждал он, —
кроме властного распоряжения хозяйственными силами и средства-
ми страны, кроме централизованного распределения рабочей силы в
зависимости от общегосударственного плана, у нас быть не может»26.
Как проповедник командной экономики Троцкий поистине может
считаться первым сталинистом.
В 1921 г. новая экономическая политика Ленина явилась серьезным
отклонением от курса на милитаризацию советской экономики. Могла
ли модель нэпа существовать и далее — при благосклонном отношении
руководства страны — или она проиграла в силу несовместимости с но-
выми коммунистическими принципами управления? Вопрос, до сих
пор не решенный. Кое в чем милитаризация не только продолжалась
при нэпе, но даже прогрессировала. Хотя промышленность в целом
меньше зависела от команд, спускаемых из центра, на самих предпри-
ятиях переходили к более традиционным способам бюрократического
управления — в соответствии с принципами единоначалия. Под влия-
нием видного полководца Гражданской войны Михаила Тухачевского
Красная армия отошла от территориально-милиционного к строго про-
фессиональному принципу построения. Но ключевым моментом в эти
годы было превращение аппарата коммунистической партии в веду-
щую политическую силу Советского Союза. Переукомплектованный
Сталиным и умело используемый им в ходе борьбы за наследование
руководства партией в 1923 г., аппарат сделался почти совершенным
воплощением изначальной ленинской идеи о партии как корпусе про-
фессиональных дисциплинированных революционеров, действующих
по армейскому образцу, с соблюдением субординации.
Вскоре после смерти Ленина Сталин впервые выступил с теоре-
тическим докладом и, говоря о партии, воспользовался ленинскими
военными метафорами. Партия, говорил он, представляет из себя
«передовой отряд рабочего класса», «боевой штаб», ведущий про-
летариат к захвату и удержанию власти благодаря «единству воли»,
своей «сплоченности и железной дисциплине»27 Борясь с левой оп-
позицией Троцкого и правой оппозицией Бухарина, сталинский пар-
тийный аппарат на практике реализовал все эти принципы, доведя
совершенства монолитность организации, способной проводить в
ясизнь то, что называлось новой фазой классовой борьбы.
В годы коллективизации, индустриализации и чисток, начавших-
Ся после захвата Сталиным власти, генсек намеренно культивировал
милитаристский дух и, приступая к кампании по преобразованию
159
страны, обратился к опыту военного коммунизма. Он возродил все
основные понятия предыдущей эпохи вроде «классовых битв» и
«борьбы с пережитками буржуазного строя» в политике и культуре.
В деревнях зачастую разворачивалась в буквальном смысле классо-
вая война с целью заставить крестьян принять коллективизацию. Тех,
кто отчаянно сопротивлялся, выселяли или уничтожали — по суще-
ству, они ничем не отличались от военнопленных или жертв войны.
Повсеместно употреблялась военная терминология: «ударники» в«
промышленности, «бригады» на селе, «классовая война на историче-
ском фронте» (в связи с нападками на буржуазную культуру).
В политическом плане военный дух утвердился окончательно, ког-
да Сталин сделался «верховным вождем» и стал объектом бесстыдно-
го поклонения, при том что вплоть до 1941 г. он не занимал никаких
государственных постов. Коллективизация сельского хозяйства в
той форме, в какой она проводилась, вызвала протест бухаринцев,
которые называли ее системой «военно-феодальной эксплуатации
крестьянства», возвращающей общество в эпоху крепостничества28.
В городской индустриальный сектор вернулась знакомая еще со вре-
мен Гражданской войны практика централизованного управления:
плавеаменил собой рынок, мелкое предпринимательство было вновь
национализировано, профсоюзам отводилась одна единственная
функция, когда-то предлагавшаяся Троцким: укрепление дисципли-
ны и поощрение растущей производительности труда. Руководство
рабочей силой со стороны государства достигло своего пика в созда-
нии системы Государственных трудовых резервов, которая возникла
незадолго до Великой Отечественной войны и, в сущности, означала
трудовую повинность. Еще одной чертой военизированного социа-
лизма явилось неприкрытое растрачивание советским государством
людских ресурсов на жутких предприятиях Гулага.
Даже плановая экономика при Сталине стала менее научной, ме-
нее сбалансированной, она превратилась в объект, по сути, военного
командования29. Первый пятилетний план пришлось кардинально,
хотя и негласно, переработать, ибо выяснилось, что нехватка всего на
свете делала поставленные задачи нереализуемыми. В жертву были
принесены легкая промышленность и нужды потребителей, тогда как
тяжелой индустрии и энергетической инфраструктуре государство
оказывало существенную помощь. В дальнейшем приоритет тяже-
лой промышленности открыто и постоянно признавался не только
Сталиным, но и его последователями. (Нарушение этого принципа
стало одной из причин, которой воспользовался Никита Хрущев для
отстранения в 1955 г. своего соперника Григория Маленкова.) «По-
строение социализма» (так в течение полувека советская власть на-
зывала свою миссию) утратило все то реальное содержание, которое
160
понималось как общественный прогресс. «Абсолютная власть, — по
наблюдению югославского экономиста Бранко Хорвата, — оказалась
такой же контрреволюционной, как и успешные буржуазные кон-
трреволюции»30. Официальная советская история, по словам корре-
спондента «Вашингтон пост» Даско Додера, «читается как ежегодные
отчеты строительной компании»31.
Когда индустриализация и коллективизация начали набирать
обороты, Сталин обосновывал их, прибегая к терминологии, свой-
ственной Петру Великому, царю, который восхищал его больше
всех. В 1928 г. он призвал положить конец «вековой отсталости на-
шей страны»32, а в 1931-м произнес свою знаменитую речь о том, как
одна за другой иностранные державы били Россию «за отсталость».
«Снижать темпы, — предупреждал Сталин, — это значит отстать.
А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми». Ссылаясь на
классиков марксизма, он продолжал: «В прошлом у нас не было и
не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а
власть у нас, у народа, — у нас есть отечество, и мы будем отстаивать
его независимость»33. Это было сказано еще до сентября 1931 г., когда
маньчжурский инцидент впервые вызвал к жизни призрак агрессии
против СССР со стороны враждебных ему империалистов.
К середине 1930-х гг. (а не только во время Второй мировой вой-
ны) патриотизм как ценность, возрождение воинской доблести доре-
волюционной России стали главными темами советской пропаганды,
что можно наблюдать на примере знаменитого исторического фильма
Эйзенштейна «Александр Невский». «Защита родины! — это высший
закон жизни», писала в 1934 г. «Правда» в своей передовице по слу-
чаю возвращения института смертной казни и возлагаемой на семью
ответственности за государственную измену или дезертирство кого-
либо из ее членов34. Восстановление в вооруженных силах воинских
званий, знаков различия, орденов и медалей (даже тех, что носили
имена царских генералов) завершили собой символическое слияние
традиционного и революционного в военной сфере.
Милитаризация социализма в России осуществлялась не в вакуу-
ме. Она проходила в условиях перманентного интенсивного давле-
ния со стороны враждебных держав, в окружении которых советский
Режим находился с момента своего возникновения, — хотя этой враж-
дебности во многом, конечно же, способствовали и сами коммунисты.
Зарубежные исследования о становлении советской системы, как
Правило, делали упор на исторических, идеологических или личност-
ных факторах, обычно рисуя процесс милитаризации как вызванный
главным образом внутренними причинами. Но мы никогда полно-
стью не поймем, как и почему советская модель социализма приняла
иМенно такую форму, если не рассмотрим те психологические трав-
161
мы и угрозы — реальные или вымышленные, — которые советское
государство испытало на себе, начиная с 1917 г.
Если исходить из положений марксизма, вдохновлявших больше-
виков на захват власти, враждебное международное окружение — не
те условия, при которых социализм в России мог бы существовать,
поскольку считалось, что русская революция сама должна была
разжечь мировую революцию. Провал надежд на то, что миллена-
ристские упования воплотятся в жизнь, породил серьезнейшее не-
доумение относительно идеи «социализма в одной стране». Разве
может одна нация, все еще сравнительно отсталая с точки зрения
развития капиталистического производства, одновременно строить
социализм, развивать свою экономику и сдерживать капиталистиче-
ские державы, которые уже показали, как они склонны реагировать
на вызов революционного социализма, начав интервенцию против
Советского государства вскоре после его рождения?
Решение этой проблемы было тесно связано с политическим три-
умфом Сталина и с его курсом на ускоренную индустриализацию.
Он воспользовался идеей «социализма в одной стране» как пробным
камнем для установления политического контроля над любыми дис-
куссиями по поводу марксистской теории и запросто утверждал, что
отсталость не является препятствием для установления и выживания
социалистической системы. Индустриализация стала скорее след-
ствием, нежели предварительным условием социализма, программой,
которую нужно было реализовывать за счет социалистической орга-
низации национальных ресурсов — ради создания экономического и
военного потенциала страны с целью противостоять «капиталистиче-
скому окружению».
Общеизвестно, каким сильным импульсом для ранней милита-
ризации советской системы стали Гражданская война в России и за-
падная интервенция. Годы нэпа обеспечили передышку от внешнего
давления, а в это время советское государство искало способ обе-
зопасить себя с помощью дипломатии: нормализации отношений и
создания альянсов с такими разноплановыми и временными партне-
рами как Веймарская Германия и китайские националисты. Вопреки
сложившемуся убеждению, вовсе не какие-то серьезные изменения в
международной обстановке повлияли на сталинское решение покон-
чить с нэпом или осуществить революцию сверху. Эти шаги отчасти
явились ответом на внутриэкономические проблемы России, отчасти
отражали тактику последовательной борьбы Сталина с Бухариным.
Желая дискредитировать Бухарина и его наиболее умеренных после-
дователей в зарубежных коммунистических партиях, Сталин выдви-
нул умозрительную концепцию нового мирового революционного
кризиса, обозначив его рубежом так называемого «третьего периода»,
162
о котором он заявил фактически перед началом Великой депрессии,
что только придало веса новой теории.
Подобным же образом в 1931 г. призыв Сталина сосредоточить
усилия на индустриализации страны, чтобы противостоять ино-
странному вторжению, прозвучал накануне того, как тень японского
милитаризма возникла на горизонте, тем самым подтвердив правогу
вождя. Несмотря на большевистскую пропаганду классовой войны,
торговые отношения с внешним миром в годы первой пятилетки
стали для СССР более важными, чем когда-либо прежде. Говоря ко-
ротко, наиболее заметные шаги в направлении милитаризации со-
циализма были предприняты независимо от иностранной угрозы и,
по существу, вопреки элементарным представлениям народа о нрав-
ственности; особенно это касается коллективизации. «Сталинскую
революцию», напротив, следует объяснять суммой различных факто-
ров: послереволюционной политикой, экономическими сложностя-
ми, традицией централизма и личными амбициями.
Как только Сталин осуществил свою революцию, переведя страну
на рельсы командной экономики, в которой все до единого крестьяне
и лавочники рассматривались как рядовые армии социализма, — тут
же иностранная угроза, которая нужна была для оправдания проис-
ходящего, и в самом деле материализовалась. В период репрессий
империалистическая угроза неразрывно связывалась со сталинской
системой политической легитимации: как предлог для расправы с по-
литическими оппонентами и как теоретическое оправдание для не-
состоявшегося отмирания государства. Угроза со стороны «держав
оси» и реальная борьба не на жизнь, а на смерть в годы Великой Оте-
чественной войны, по существу, не повлияли на новую сталинскую
модель социализма, они только лишний раз поддержали ее, оправда-
ли и закрепили на будущие времена. Именно такой вывод Сталин и
сделал в своей знаменитой речи в ходе избирательной кампании фев-
раля 1946 г.: «Наша победа означает <...>, что советский обществен-
ный строй с успехом выдержал испытание в огне войны и доказал
свою полную жизнеспособность». В особенности он ссылался на по-
литику коллективизации и преимущественное развитие тяжелой, а
не легкой промышленности, считая это ключом к победе и будущему
экономическому росту, который виделся ему впереди. «Только при
этом условии можно считать, что наша Родина будет гарантирована
от всяких случайностей»35.
Сталин до такой степени верил в военную конфронтацию с внеш-
ним врагом, что непонятно, способна ли была его система достичь
Чего бы то ни было без международного конфликта. А мог ли Ста-
лин сам создать угрозу, исходящую от противника, если она еще не
возникла? Так получилось, что угрозу не надо было выдумывать.
163
Новую капиталистическую угрозу Сталин усмотрел в речи Уинстона
Черчилля о «железном занавесе», произнесенной в марте 1946 г., ме-
сяцем позже вышеупомянутого выступления Сталина. Ответ не за-
ставил себя ждать, в нем Сталин осудил речь британского политика
как «расовую концепцию» кооперирования англосаксов на мировой
арене и заявил, что «установка господина Черчилля есть установка
на войну, призыв к войне с СССР»36. Так был задан тон целой эпохе
холодной войны в отношениях между Советским Союзом и Западом.
Постоянные предупреждения об «империалистической» угрозе все-
цело подтверждали закономерность существующих институций и
приоритетов милитаризованного социализма.
Советский социализм, сохранявший незыблемую форму со Вто-
рой мировой войны до 1980-х гг., представлял собой — и в смысле
организационной структуры, и в смысле действовавших ценностей и
приоритетов — милитаризованную систему социальных и экономиче-
ских отношений. Благодаря преимуществам своей экономической и
политической системы, утверждалось в издании 1968 г. под названием
«Марксизм-ленинизм о войне и армии», содружество социалистиче-
ских государств может использовать ресурсы, необходимые ему для
удовлетворения потребностей безопасности, в плановом порядке, то
есть гораздо более эффективно, чем капиталистические государства37.
На самом деле система наносила ущерб собственному народу не мень-
ше, чем внешнему миру, культивируя психологию «осажденной крепо-
сти», при которой все личное — потребности, отношения — подчинено
диктату интересов общества, понимаемому в духе военной дисципли-
ны. По утверждению советских теоретиков Миловидова и Козлова,
«экономические отношения социализма в значительной мере повыша-
ют военно-экономические возможности социалистического государ-
ства перед капиталистическим, основанным на частной собственности.
Преимущества социализма, как подчеркивал В. И. Ленин, проистека-
ют из единства целей народа в укреплении обороноспособности стра-
ны, выражающих интересы всего общества, всех его групп»38.
Милитаризованный социализм не сводится к простому «тотали-
таризму», категории, к которой причисляются все самые известные
диктатуры XX в. В частности, в экономической и социальной сфере
советский тоталитаризм зашел гораздо дальше других. Он был более
милитаризован, чем любое хоть сколько-нибудь самостоятельное
коммунистическое государство, и более социалистичен, чем любой
правый тоталитарный режим.
Сталинский милитаризованный социализм не предполагал из-
лишнего влияния на политику со стороны профессиональных во-
енных, что обычно свойственно «милитаризму». Политическое
руководство так хорошо контролировало военных — с одной сторо-
164
ны, а с другой, так полно разделяло их настроения, что не оставалось
места для различий, разве что сугубо практического характера. Если
судить по ощутимой доле представительства в партийном руковод-
стве, то силовые структуры после Второй мировой войны оказались
на третьем месте, опередив профсоюзы39. Согласно Миловидову и
Козлову, «принцип партийности означает, что сам метод организации
обороны социалистического государства должен соответствовать
природе социализма, быть направлен на максимальное использова-
ние возможностей и преимуществ социалистического строя. Именно
в этом состоит существо ленинских указаний о неразделимой связи
“мощи военной и мощи социалистической’’...»40
Милитаризованный социализм был не самоцелью, а скорее поли-
тическим инструментом. То был образчик социальной организации,
похожей на старую структуру — с крепостными и знатью, которая
была наиболее надежным средством поддержания военной мощи и
успешной борьбы с более агрессивными или более продвинутыми
соседями. Данная модель служила также инструментом расширения
русского военного присутствия, будучи навязана в качестве системы
имперского контроля и эксплуатации государств-сателлитов Вос-
точной Европы, подобно тому, как ранее ее навязали советскому кре-
стьянству. Милитаризованный социализм был реакцией сталинской
России на существование во враждебном мире в отсутствие реальных
союзников. Для самосохранения и легитимации советская система
нуждалась в постоянном нагнетании атмосферы внешней угрозы.
Это не только означало нескончаемую изоляцию страны и состоя-
ние стресса у населения, но также провоцировало или поддерживало
враждебность иностранцев, что в любом случае полностью отвечало
политическим нуждам режима.
По глубокому убеждению Сталина, милитаризованный социализм
был эффективной системой (хотя, разумеется, не единственной), на-
правляющей ресурсы слаборазвитой страны на усиление ее военной
мощи и поддержание почти перманентного состояния мобилиза-
ции — для защиты от якобы неослабевающей империалистической
угрозы. Процитируем издание 1968 г.: «Социалистический способ
производства позволяет создать и совершенствовать качественно бо-
лее высокий, наиболее боеспособный тип современной военной орга-
низации, мобилизацию наибольшей массы всех необходимых средств
Для ведения войны, самые высокие морально-боевые качества воору-
женных сил, несокрушимую стойкость и выдержку народных масс
в тылу и на фронте на всем протяжении войны»41. Тем не менее
к 1960-м — 1970-м гг., когда Советский Союз в желании закрепить за
собой статус сверхдержавы достиг высокого уровня индустриализа-
ции ц технологического развития, а также образовательных возмож-
165
ностей, преимущества милитаризованного социализма уже исчерпали
себя. С этого момента все громче становится хор голосов советских
экспертов, призывающих к экономической реформе, материальному
стимулированию, децентрализации, развитию рынка, указывающих
на потенциальную привлекательность моделей, которые разраба-
тывались в те годы в странах Восточной Европы и Китае. Все эти
предложения отражали комплекс нэповских мер, осуществленных
в России еще до того, как Сталин тотально реализовал свой курс на
применение военных форм и методов в гражданском обществе. Нали-
цо удивительная диалектика: успех милитаризованного социализма
разрушил основы всего им же созданного. Революция закончилась,
наступило время эволюции.
Сталинистская система, против которой выступили реформаторы
1980-х гг., была, конечно же, формой социализма, если понимать его в
духе Дюркгейма, но формой своеобразной и никем не предвиденной.
Более того, новый строй был облачен в одежды новой социалистиче-
ской теории, которая радикально отошла от старой традиции, хотя до
начала эпохи Горбачева это расхождение не могло быть признано в
самом СССР. Но что, если бы эта система могла функционировать, не
прибегая к секретности, лжи и террору, которые ассоциируются с по-
литикой Сталина? Тогда можно было бы перебросить мостик между
политической культурой старой России и веберовской бюрократиче-
ской тенденцией современного индустриального общества — в обо-
их случаях мы видим стремление к формированию иерархий в целях
управления публичными функциями общества. Но в первые годы
советской власти ни одна фракция не осознавала эти альтернативы
подобным образом. Левая оппозиция вплоть до 1927 г., а правая оп-
позиция в 1928-м — 1929 г., осуждали «бюрократического монстра»
при каждом удобном случае как извечного врага независимого мыш-
ления и демократической процедуры. Сталин же, использовавший
бюрократический тренд, но не вполне понимавший, с чем имеет дело,
был нетерпим к любому слову правды о своей системе. Он охотно
взял на себя бремя контроля над сознанием граждан, дабы внушить
им, что все, что он делает, соответствует марксизму.
Примечания
’Durkheim Е. Socialism and Saint-Simon. London, 1959. P. 19.
’Castoriadis C. Devant la guerre. Paris, 1981. P. 22.
3 Цит. no kh.: Wheeler-Bennett J. The Nemesis of Power: The German Army
in Politics. N.Y., 1954. P. 7.
4 Ленин В. И. Что делать? //Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 132-133, 171.
5 Энгельс Ф. Введение к работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции
с 1848 по 1850 г.» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 545.
166
6 Маркс К. Гражданская война во Франции // Там же. Т. 17. С. 339-340;
см. выше, гл. 5.
’Ленин В. И. Две тактики социал-демократии в демократической рево-
люции // Ленин В. И. ПСС. Т. 11. С. 123.
8 Ленин В. И. Уроки московского восстания // Там же. Т. 13. С. 372.
9 Ленин В. И. Положение и задачи Социалистического Интернациона-
ла // Там же. Т. 26. С. 41; он же. Война и российская социал-демократия //
Там же. С. 22.
10 Ленинский сборник. Т. XII. М., 1931. С. 387-452.
11 Философское наследие Ленина и проблемы современной войны, М.,
1972. С. 4-5.
12 Trotsky L. Marxism and Military Knowledge [May 1922] // Military
Writings. N.Y., 1969. P. 110-111.
13 Ленин В. И. Письмо И. Т .Смилге 27 сентября (10 октября) 1917 г. //
Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 264.
14 Ленин В. И. Кризис назрел // Там же. С. 281-282.
15 Ленин В. И. Письмо в ЦК, МК, ПК и членам Советов Питера и Москвы
большевикам // Там же. Т. 34. С. 341; он же. Письмо к товарищам больше-
викам, участвующим па областном съезде Советов Северной области // Там
же. С. 390.
" ’См.: Daniels R. V. Red October: The Bolshevik Revolution of 1917. N.Y.,
1967; см. выше, гл. 8.
17 См., напр.: Fitzpatrick Sh. The Civil War as a Formative Experience //
Occasional paper № 134. Kennan Institute for Advanced Pussian Studies.
Washington, 1981.
18 Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти // Ленин В. И. ПСС.
Т. 36. С 195.
19 Там же. С. 200.
20 Ленинский сборник. С. 421.
21 См.: Nove A. Lenin as Economist // Ibid. P. 203.
22 Ленин В. И. Доклад на заседании ВЦИК29 апреля 1918 г. //Ленин В. И.
ПСС. Т. 36. С. 255.
23 Ленин В. И. О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности // Там же.
С. 300.
24 VIII съезд ВКП(б). Резолюция «По организационному вопросу» //
КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 2.
М., 1970. С. 74.
25 Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм. Пг., 1920 ([http://www.magister.
nisk.ru/library/trotsky/trotl033.htm]).
26 Там же.
27 Сталин И. В. Об основах ленинизма // Сталин И. В. Соч. Т. 6. С. 170—
181.
28 Из заявления Николая Бухарина, Алексея Рыкова и Михаила Томского
® Февраля 1929 г. Цит. по: Сталин И. В. Группа Бухарина и правый уклон в
НаШей партии // Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 319.
м Hunter Н. The Overambitious First Soviet Five-Year Plan // Slavic Review.
,973. Vol. 32. P. 2.
167
30 Horvat В. The Political Economy of Socialism: A Marxist Social Theory.
Armonk, 1982. P. 46.
31 Душко Додер (Dusko Doder) В личной беседе. 24 апреля 1984 г.
32 Сталин И. С. Об индустриализации страны и о правом уклоне в
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 248.
33 Сталин И. В. О задачах хозяйственников // Там же. Т. 13. С. 38-39.
34 За родину! // Правда. 9 июня 1934. См. далее, гл. 20.
35 Сталин И. В. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинско-
го избирательного округа г. Москвы 9 февр. 1946 г. // Сталин И. В. Соч. Т. 16.
С. 7, 15-16.
36 Сталин И. В. Ответ корреспонденту «Правды» //Там же. С. 26.
37 См.: Марксизм-ленинизм о войне и армии. М., 1968. С. 259-262.
38 Философское наследие Ленина и проблемы современной войны.
С. 186.
39В 1981 г. маршалы, генералы и адмиралы имели в ЦК 40 мест из 545
(включая кандидатов в члены ЦК и членов Центральной ревизионной ко-
миссии), в то время как представители партийного аппарата имели 211 мест,
а представители центральных и республиканских органов государственной
власти — 179 мест. См. далее, гл. 32.
40Ф илософское наследие Ленина и проблемы современной войны.
С. 385.
41 Марксизм-ленинизм о войне и армии. С. 240.
но
Глава 12. НАСТУПЛЕНИЕ БЮРОКРАТИИ И ОТСТАВАНИЕ ,
ОБЩЕСТВА В ПЕРИОД РЕВОЛЮЦИИ*
Благодаря особой природе русской революции, Россия одним
прыжком опередила весь капиталистический мир по уровню бю-
рократизации своих политических и экономических институтов,
тогда как общество в целом отставало от стран капитализма и даже
регрессировало. Аномалией в обычном теоретическом смысле этого
не объяснишь. Советское общество невозможно отождествить ни с
«первым миром» индустриального капитализма, ни с «третьим ми-
ром», пытающимся выйти из докапиталистического, традиционного
состояния; это определенно «второй мир» — чрезмерно развитый в
одних аспектах и крайне недоразвитый в других. Тяжелым наследием
досталось это противоречие посткоммунистическим реформаторам,
задача которых несравнимо более грандиозна, нежели просто «пере-
ход к рыночной демократии».
Западный капитализм служит естественным мерилом для оценки
характера и уровня развития советской системы — при условии, что
его не будут считать предопределенностью для всякого современного
общества. Но это мерило не статично: динамическое изменение всег-
да являлось сущностью капитализма, хотя классическая и неоклас-
сическая экономическая наука на Западе, призванная объяснить этот
феномен, обычно анализировала его, исходя из нереальных статич-
ных посылок1. На самом деле история капитализма тождественна той
модернизации и трансформации, которые капитализм привносит в
жизнь общества. Сегодня в странах развитого капитализма проис-
ходит новый род революции — без насильственного политического
переворота. Это процесс, описываемый многими авторами, начиная с
Макса Вебера, как переход от буржуазного общества к управленческо-
му, от индивидуализма в экономике и политике — к доминированию
* В основе данной главы — эссе, написанное мной по заказу немецкого
ежегодника «Jahrbuch fiir historische Kommunismusforschung (Berlin: Aca-
demic Verlag)». Работа вышла в свет в 1997 г. в немецком переводе под за-
головком «Burokratischer Fortschritt und gesellschaftlicher Riickstand in der
^ussischen Revolution». Оригинальный англоязычный вариант опубликован
в. Soviet and Post-Soviet Review. 1998. Vol. 25. № 1.
169
иерархических организаций и «преобладанию класса профессиона-
лов и технических специалистов*», по выражению Дэниела Белла2.
В связи с приведенным тезисом имеет смысл прояснить определен-
ные термины. «Бюрократический» и «управленческий», хотя часто и
используются как синонимы, при более точном употреблении различа-
ются так же, как «капиталистический» и «буржуазный»: одно понятие
относится к структуре социальной системы, другое — к соответствую-
щему доминирующему классу и его этосу. Бюрократию и управленцев
обычно относят к «новому классу», хотя Милован Джилас, пустивший
в оборот этот термин, имел в виду исключительно правящую элиту в
рамках коммунистического строя3. Более пригоден для нее термин но-
менклатура — пирамида чиновников (большей частью — администра-
тивных и промышленных), подлежащих партийному утверждению на
должность4. Американский историк экономики Гарольд Перкин на-
звал весь этот современный тренд «профессионализацией»5.
Иногда, особенно в ранних публикациях, «новый класс» ото-
ждествляется с интеллигенцией, однако значение этого термина
меняется, а факты являются предметом спора. В Советском Союзе
термин «интеллигенция» использовался намного шире, чем на За-
паде, распространяясь в целом на класс людей с техническим обра-
зованием и на «белых воротничков» — обширный, многообразный и
внутренне стратифицированный социальный сегмент. Скрытое клас-
совое господство интеллигенции, понимаемой более узко как сегмент
общества, состоящий из образованных представителей умственного
труда и творцов культуры, — подверглось критике в работах целого
ряда авторов — от дореволюционного польского анархиста Яна Ма-
хайского (который предупреждал о «диктатуре интеллектуалов»)
до венгерских диссидентов Дьердя Конрада и Ивана Селеньи (кото-
рые считали, что интеллигенция приспособилась к сталинизму ради
обеспечения своих классовых интересов)6. Но политически интел-
лигенция, понимаемая в более узком смысле, была скорее жертвой,
чем победителем в русском революционном процессе, уступая явно
антиинтеллектуальным элементам в номенклатуре, которые облада-
ли контрольными функциями. Вебер различал при капитализме: «не
имеющих собственности интеллигенцию и специалистов» и «классы,
привилегированные в силу наличия собственности и образования»,
именно этих последних советская система в большей или меньшей
степени заменила партийными бюрократами, просто дав нарождаю-
щейся меритократии нового начальника7.
Понимание этой, происходящей в новейшее время революцион-
ной трансформации затруднялось как марксистскими постулатами
* «Preeminence of professional and technical class».
170
о природе исторических изменений, так и представлениями о со-
временном мире, сформированными идеологией свободного рынка.
Крупнейшие сдвиги — от одной социально-экономической формации
к другой, от господства одного класса к господству другого — проис-
ходят, как правило, не резко, а постепенно и носят противоречивый
характер. На деле представления о четко очерченных социально-
экономических формациях и соответствующей им последовательной
смене одного господствующего класса на другой являются чрезмер-
ными упрощениями, навязываемыми истории. Отсюда следует, что
в упомянутом процессе изменений насильственная политическая ре-
волюция не является неизбежной.
Осмыслить происходящую управленческо-бюрократическую
трансформацию общества, марксистам оказалось сложнее, чем не-
марксистам, критикующим капитализм. И, безусловно, тезис о том,
что пролетариат есть класс, которому суждено заменить буржуазию
в качестве господствующего слоя, являлся, как вскоре выяснилось в
ходе русской революции, одним из наиболее мифологичных положе-
ний марксизма. Это оставляло открытой как проблему определения
правящего класса при коммунизме, так и продолжающееся существо-
вание капиталистического общества. Быть может, первым, кто вы-
сказал предположение, что бюрократия становится новым правящим
классом, был ссыльный троцкист Христиан Раковский8. Что до само-
го Троцкого, то он по-прежнему признавал всего лишь «бюрократи-
ческую деформацию» того, что в его глазах продолжало оставаться
«государством рабочих»: «С марксистской точки зрения, очевидно,
что советская бюрократия не может сама превратиться в новый пра-
вящий класс»9. Другие аналитики, мыслившие в русле марксистской
традиции, всячески старались согласовать видимые факты с теори-
ей классов Маркса, указывая на «коллективную собственность» или
«бюрократический коллективизм» как на основу правления бюро-
кратического класса10.
Нескольким бывшим троцкистам, в частности итальянцу Бруно
Рицци и американцу Джеймсу Бернхему, оставалось только объе-
динить отдельные интуитивные догадки в отношении капитали-
стического и советского общества в единую теорию современной
социальной эволюции, подводящей к правлению бюрократического
класса, — будь то под эгидой коммунизма, фашизма или демократиче-
ского реформизма (социал-демократии или американского «Нового
кУрса»)". Названные авторы констатировали возникновение новой
элиты, приходящей к власти в ходе своего рода «управленческой ре-
волюции» и правящей уже не на основе частной собственности, а в
силу обладания экспертными знаниями и контроля над организаци-
°Нными иерархиями — как общественными, так и частными. Россия
171
в этом смысле была всего лишь наиболее продвинутым образчиком,
«в некотором роде первым профессиональным обществом, — как
писал об этом Гарольд Перкин, — если таковое общество характе-
ризуется ростом доминирования профессиональных элит и вытес-
нением их соперников — землевладельцев и капиталистов», причем
это справедливо, даже если Советы представляли собой всего лишь
«один крайний, заведомо патологический вид профессионального
общества»12.
Идеология никогда не поспевает за этой непривычной классовой
реальностью — что при капитализме, что при коммунизме — даром
что для «управленческой» концепции имелись более ранние источ-
ники. Сен-Симон предвосхитил ее своей верой в «промышленни-
ков», призванных консолидировать либеральную революцию13, со
своей стороны Маркс указал иной путь к идее бюрократического
правления — через ассоциации с «азиатским способом производ-
ства» (понятием, запрещенным при Сталине из-за подозрительных
импликаций). До самого конца советский режим подавал себя как
государство рабочих, предсказанное Марксом; в то же время со-
временный корпоративный капитализм, охватывающий весь мир,
продолжает считать себя системой индивидуальной частной соб-
ственности и свободного рынка, возвещанной Адамом Смитом. От-
бросив ярлыки, скажем, что советская система государственного
социализма не являлась диаметральной противоположностью ка-
питализма, как это всегда утверждали и ее апологеты, и ее враги,
она являлась лишь крайним выражением общего для всех управлен-
ческого тренда развития.
Глядя на русскую революцию с точки зрения всеобщей управлен-
ческой трансформации современного общества, очевидно, что она
не соответствовала самой себе. Поначалу большевики воспринима-
ли тенденцию к созданию бюрократических структур и правлению
«нового класса» исключительно как явление, свойственное позднему
капитализму, ведущее к новому государству — Левиафану, смутные
очертания которого виделись Бухарину. Предполагалось, что социа-
листическая революция покончит с этой линией развития, заменив ее
совместным управлением самих рабочих, но подобная надежда оказа-
лась химерой в силу существования препятствий, каковыми были и
российская отсталость, и то направление, которое повсеместно при-
няла модернизация.
Согласовать русскую революцию с принципами классического
марксизма было трудно всегда. Россия в момент свершения револю-
ции не являлась самой развитой капиталистической страной с самым
зрелым пролетариатом, она представляла собой слаборазвитое, по
большей мере крестьянское общество с докапиталистической авто-
172
кратической властью, которая была дестабилизирована быстрым
развитием капитализма в конце XIX — начале XX столетия. Для
описания сложившегося в стране контраста между островками про-
мышленного капитализма и морем докапиталистических крестьян-
ских хозяйств, Троцкий предложил свой «закон неравномерного
развития», или «комбинированного развития» — прием, примени-
мый к любой развивающейся стране1,1. Ленинская характеристика
России как «самого слабого звена в цепи империализма» подразуме-
вала и большую вероятность антиимпериалистической революции
в России, и ее дестабилизирующее воздействие на более развитые
капиталистические страны (вывод из его механистичной метафоры,
оказавшийся крайне преувеличенным).
Теории Ленина и Троцкого помогают понять, почему открыто
антикапиталистическая по своей направленности революция долж-
на была произойти в России, но они не согласуются с марксистским
тезисом, которого вплоть до середины 1920-х гг. придерживались
даже коммунисты: что Россия сама по себе не готова к социализму.
Неравномерное развитие России вкупе с деформациями, вызванны-
ми войной, могли объяснить взрыв антикапиталистической револю-
ции, но эта революция была, тем не менее, преждевременной — даже
в понятиях ее собственной идеологии. Разумеется, все революции, по
мере того как набирают силу от умеренных начальных стадий до сво-
ей наивысшей точки (насилия с утопическими целями), возбуждают
радикальные устремления — преждевременные, если говорить о го-
товности всего общества поддержать их.
Следствием для России из этого неизбежного расхождения
между революционными целями и социальной реальностью стал
комплекс глубоких противоречий в действиях победивших больше-
виков. Легко было ликвидировать новые институты нарождавшего-
ся капитализма и гораздо труднее восполнить их функции, особенно
для партии, свято верящей в предполагаемую революционную мис-
сию одной социальной группы — пролетариата, слишком слабой и
не подготовленной, чтобы взять на себя роль управления современ-
ным обществом. Оказавшись у власти, Ленин тут же забыл утопизм
своего «Государства и революции» и, опираясь на Троцкого, пришел
к необходимости иметь чиновную иерархию и технически компе-
тентных специалистов.
В то же время коммунистическая власть вынуждена была иметь
Дело с докапиталистическими сегментами российского общества, ко-
торые капитализм не успел еще сконцентрировать до крупных единиц.
В разгар гражданского противостояния при военном коммунизме ре-
волюционное правительство фактически объявило этим элементам
Воину, проводя политику конфискации продовольствия у крестьян
173
и пытаясь национализировать всю торговлю, производство и сферу
обслуживания — вплоть до самых мелких предприятий. Такими ша-
гами коммунисты пытались навязать гипертрофированные принци-
пы внеэкономического руководства сверху, не давая шанса проявить
себя естественному процессу капиталистической концентрации, ко-
торый обеспечил бы «мелкобуржуазным» секторам экономики воз-
можность созреть для обобществления.
С введением нэпа коммунистический режим смягчил свою враж-
дебность, с одной стороны, к докапиталистическому крестьянству и
торговцам, с другой — к посткапиталистической технической интел-
лигенции. То была компромиссная линия в политике, могущая при-
дать Советской России совершенно иной облик, если бы не события
конца 1920-х гг., ознаменовавшие начало послереволюционной дик-
татуры с ее собственной радикальной повесткой дня. В тот момент
Сталин, стремившийся укрепить свой личный контроль над партией
и разбить своих политических соперников из умеренной группы Бу-
харина, мобилизовал остаточные чувства классовой ненависти, ха-
рактерные для первых лет революции, и завершил период термидора
собственной революцией сверху, распространив партийные бюрокра-
тические принципы на общество в целом.
Бухарин, как и Троцкий до него, осознал опасность бюрократиче-
ской тенденции, когда Сталин начал его преследовать. В 1928-1929 гг.
Бухарин опубликовал ряд резких предостережений в отношении чрез-
мерного роста государственного аппарата: «Мы слишком все перецен-
трализовали. Мы должны спросить себя, не должны ли мы сделать
несколько шагов в сторону ленинского государства-коммуны?» - т. е.
идеологического миража из «Государства и революции»15. Цитируя
поклонника Вебера социолога Германа Бенте в связи с общемировой
тенденцией к «организованному капитализму», Бухарин призвал к
«массовому участию» как «основной гарантии против бюрократи-
ческого перерождения кадрового состава»16. Но сталинский вариант
«управленческой» революции было уже не остановить; в нем заклю-
чалась суть послереволюционной диктатуры, которая длилась вплоть
до 1980-х гг.
Элементом, встроенным в сталинскую систему, следует признать
постоянную напряженность между контролерами из партийного ап-
парата и специалистами (технической интеллигенцией) из других
сегментов государства и общества17. Трудно сказать, кто являлся
«правящим классом», если не различать вслед за Парето «правящую
элиту» и «неправящую элиту» или вслед за Светозаром Стоянови-
чем — «правящий класс» и «доминирующий класс»18. Хотя марксист-
ская идеология официально оставалась в силе, тем не менее создание
рая для рабочих вылилось в свою диаметральную противополож-
174
ность. «Так, — предсказывал Вебер в 1917 г., — упразднение частного
капитала попросту будет означать, что администрация национали-
зированных, или обобществленных, предприятий тоже станет бю-
рократизированной... Государственная бюрократия будет править
самостоятельно »1 ’.
Порожденная революцией бюрократическая общественная систе-
ма складывалась не одномоментно, а поэтапно, подчиняясь развора-
чиванию революционного процесса и сопровождаясь ожесточенными
конфликтами в стане революционеров. Это вполне укладывалось в
русскую властную и военную традиции, упроченные к тому же за-
падными заимствованиями, начавшимися со времен Петра Великого.
(Бакунин называл царский режим «кнуто-германской империей»20.)
В то же время, совершаемому коммунистической страной скачку к
бюрократическому управлению не доставало прочной опоры в виде
органически развившегося гражданского общества, даром что для
этого выявился новый ресурс — те крупные корпорации, в которые
отлился нарождающийся русский капитализм, вскормленный в пред-
революционные годы притоком иностранного капитала и расширив-
ший возможности получения людьми технической подготовки.
Как и полагается человеку, написавшему «Что делать?», Ленин
вовсе не был слепо влюблен в стихийные революционные силы, вы-
несшие его на вершину власти. Наряду с утопической мечтой, вы-
сказанной в «Государстве и революции, о том, что каждая кухарка
сможет научиться управлять государством, он напоминал своим по-
следователям о необходимости администрирования и организации;
социализм, по его мнению, был «ничем иным, как государственно-
капиталистической монополией, обращенной на пользу всего народа»2'.
В силу политических причин он вынужден был поддержать воз-
никшее движение за рабочий контроль в промышленности — но ис-
ключительно как инспектирование частных собственников, а не как
форму национализации: «Одной конфискацией ничего не сделаешь,
ибо в ней нет элемента организации»22.
Спустя примерно пять месяцев после прихода к власти, пытаясь
разрешить нарастающие разногласия в партии между утопистами
и прагматиками по поводу способа организации экономики, Ленин
подал в ЦК заявление, в котором предвосхитил будущее полное пе-
рерождение революционного общества в управленческую бюрокра-
тию23. Он продолжал с осторожностью относиться к национализации,
и в то время как левые с воодушевлением призывали рабочих мас-
сово захватывать промышленные объекты, вождь подчеркивал лишь
необходимость восстановить власть администрации и трудовую дис-
циплину (как на корпоративных, так и на государственных пред-
приятиях) — вплоть до «диктаторского управления» на железных
175
дорогах24. Все еще отдавая дань «самостоятельному творчеству» масс,
Ленин напоминал партийному руководству о потребности в «чрезвы-
чайно сложной и тонкой сети новых организационных отношений»,
подкрепленной «самоотверженностью и настойчивостью», а также
«строжайшим и всенародным учетом и контролем за производством
и распределением продуктов». К этому наставлению он добавил при-
знание роли меритократии и необходимость соответствующе оплачи-
вать ее представителей: «Без руководства специалистов различных
отраслей знания, техники, опыта переход к социализму невозмо-
жен»25. Не может такой переход состояться и «без принуждения и
без диктатуры... Революция только что разбила самые старые, самые
прочные, самые тяжелые оковы, которым из-под палки подчинялись
массы. Это было вчера. А сегодня та же революция и именно в ин-
тересах ее развития и укрепления, именно в интересах социализма,
требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководите-
лей трудового процесса»26.
Новая позиция Ленина подверглась ожесточенным нападкам со
стороны революционных пуристов — левых коммунистов, встре-
воженных тем, что воспринималось ими исключительно как «мел-
кобуржуазная политика нового образца», открывающая дорогу
«полному господству финансового капитала»27. Это было только
первое столкновение в череде десятилетних бесплодных протестов
оппозиции, в которых отразилась возникшая напряженность между
революционным идеалом и управленческими потребностями после-
революционного общества и которые документально, шаг за шагом
зафиксировали, как партийное руководство приспосабливалось к
упомянутым потребностям.
Военный коммунизм, сопровождавшийся Гражданской войной, и
широкомасштабная национализация, которой советское правитель-
ство ответило в мае-июне 1918 г., сочетали в себе видимые левые чер-
ты и резко усилившиеся бюрократические тенденции. Как только в
середине 1918 г. удалось подавить конкуренцию со стороны других
социалистических партий, аппарат коммунистической партии заме-
нил номинальное правительство, существовавшее в качестве руко-
водящей власти, и вернулся от рыхлого состояния образца 1917 г. к
ленинской дореволюционной модели конспиративной организации,
исполненной тем, что Роза Люксембург называла «стерильным ду-
хом ночного сторожа»28. Партийный аппарат почти сразу возник как
тоталитарное общество в миниатюре.
В военной и промышленной сфере бюрократические структуры
были быстро восстановлены. Троцкий обещал покончить с возра-
жениями против традиционного военного командования «со всею
беспощадностью»29. Подобный авторитарный подход в особенно-
176
сти вывод об использовании бывших царских офицеров, встретил
ожесточенное сопротивление со стороны «военной оппозиции» на
VIII съезде партии в марте 1919 г. Эти критические выступления
были немедленно осуждены как «мелкобуржуазные»: «Проповедо-
вать партизанство, как военную программу, то же самое, что реко-
мендовать возвращение от крупной промышленности к кустарному
ремеслу», — хотя полемика о том, какие принципы военной организа-
ции предпочтительнее — революционные или общепринятые — про-
должалась вплоть до конца 1920-х гг.30
Одновременно свое несогласие с использованием «спецов» в
промышленности и упразднением рабочего контроля выразили сто-
ронники «демократического централизма» и «рабочая оппозиция»,
которые тщетно пытались поддержать инициированную «левыми
коммунистами» в 1918 г. критику, направленную против использо-
вания управленцев. Вопреки этому экономика была полностью под-
чинена иерархическому управлению посредством системы главков.
Троцкий хотел довести этот принцип до логического конца, предла-
гая создать «трудовые армии», сделать профсоюзы государственной
структурой и использовать «методы принуждения» для выполнения
«единого хозяйственного плана»31, однако после введения нэпа за-
мыслы эти сами собой испарились.
Переход к нэпу в 1921 г. служил признанием, что продвижение но-
вой власти к полностью бюрократизированной экономической систе-
ме с опорой скорее на принуждение, чем на стимулирование, зашло
слишком далеко и осуществлялось слишком быстро. Вследствие об-
стоятельств, порожденных Гражданской войной, разрушением транс-
порта и политикой самого режима, промышленное производство
фактически остановилось, в деревне начались бунты. Отступления
к рыночному социализму и «буржуазному» законодательству было
не избежать. Однако эти уступки не обратили вспять тенденцию к
«управленчеству» на принадлежащих государству предприятиях, в
трестах и многопрофильных хозяйственных конгломератах; послед-
ние остатки революционного экспериментирования с демократией
на производстве были ликвидированы.
Об аналогичных тенденциях «бюрократизма» в государственном
аппарате теперь сокрушалось и само коммунистическое руководство.
Отмечая в одной из своих последних статей, что «политический и со-
циальный переворот оказался предшественником культурному пере-
вороту», Ленин делал упор на «задаче переделки нашего аппарата,
который ровно никуда не годится и который перенят нами целиком
от прежней эпохи»32. Бухарин предостерегал: «Весь экономический
аппарат пролетарского государства не облегчит, а лишь затруднит
Развитие производительных сил... Железная необходимость заставля-
177
ет сломать его»33 (сентенция, которую, безусловно, легче произнести,
чем реализовать).
Несмотря на всю эту обеспокоенность в отношении бюрократии,
никаких действенных мер, чтобы обуздать ее, не было принято. На-
против, Ленин сам не дал покончить с неодолимой властью бюрокра-
тии в партии, когда в 1921 г. предложил X съезду ВКП(б) одобрить
меры по ужесточению дисциплины и запрещению фракционности.
Ту же линию он продолжил и в 1922 г., выдвинув Сталина на долж-
ность генерального секретаря, которому целиком подчинялся пар-
тийный аппарат. Похоже, Ленин считал, что бюрократическая партия,
контролирующая бюрократическое государство, позволит устранить
вредоносность «бюрократизма». Троцкий, который в ходе борьбы за
власть превратился в критика авторитарного режима, своими обра-
щениями в ЦК документально засвидетельствовал, что партия, го-
сударственный аппарат и экономика захвачены номенклатурными
назначенцами.
Сталинская революция сверху конца 1920-х — начала 1930-х гг.
стала триумфом бюрократического принципа. Бюрократическую
организацию навязали сельскому хозяйству, она вновь утвердилась
в таких секторах экономики, как торговля и сфера услуг, не избежа-
ла сходной регламентации и культурная жизнь — и все с огромным
ущербом для производительности и достигнутых результатов в лю-
бой из названных областей, ни одна из которых не была естествен-
ным образом подготовлена к развитым формам администрирования.
По мере того как бюрократический принцип распространялся вглубь
и вширь, прогресс, достигаемый в организационном деле, сводился на
нет социальной и культурной отсталостью чиновников, что проявля-
лось в коррупции, заботе только о собственном благе и безразличии
к лишениям, претерпеваемым простым народом, — отличительные
черты российской бюрократии и до, и после коммунизма, как, впро-
чем, и в советскую эпоху.
В разных секторах общества и в разные периоды времени рево-
люция сверху проявлялась по-разному. В то время как политически
она опиралась на все более жесткий бюрократический контроль над
партийным аппаратом со стороны генерального секретаря, в эконо-
мике она поначалу казалась возвращением к наиболее радикальным
проявлениям эпохи военного коммунизма — с показательными су-
дами над мнимыми промышленными диверсантами, с посылкой ра-
бочих на проведение коллективизации крестьянских хозяйств и с
кампаниями против «буржуазных» интеллигентов где бы то ни было.
От подлинного экономического планирования тогда отказались в
пользу того, что сторонники Горбачева позднее назвали командно-
административными методами, иными словами, в пользу упрощен-
178
ного, казарменного подхода к экономике — с царящим армейским
духом и армейскими приоритетами.
В 1931-1932 гг., столкнувшись с серьезными трудностями при
выполнении пятилетнего плана, промышленную политику вновь из-
менили. Власть управленцев и трудовая дисциплина были восстанов-
лены, а специалисты — реабилитированы34. «Произошла “статусная
революция”, — пишет Моше Левин, — переориентировавшая внима-
ние властей с рабочих на чиновников как носителей государствен-
ного принципа»35. Именно в ходе этого разворота на 180 градусов
Сталин счел возможным объявить о победе социализма и уничто-
жении классовой эксплуатации — горькая ирония для всякого, кто
всерьез воспринимал классическое понимание социализма. Осуждая
уравниловку как «реакционную мелкобуржуазную нелепость»36, он
провозгласил представителей советской меритократии «трудовой
интеллигенцией», отменил партмаксимум (ограничение размера жа-
лованья для членов партии) и завершил все чисто символическими
жестами в сторону рабочих от станка — преимуществом при приеме в
университет и при вступлении в партию. Репрессии явились страш-
ным потрясением, повлекшим за собой стремительное кадровое об-
новление всей бюрократической системы. Это обеспечивало большую
вертикальную мобильность для свежих сил из образованной элиты,
но никак не отменяло факта наличия иерархической и авторитарной
социальной структуры, обряженной в марксистскую социалистиче-
скую терминологию. Пользуясь выражением Карла Манхейма, уто-
пия побуждения превратилась в идеологию легитимации37.
Именно это обстоятельство подвигло наиболее дальновидных
троцкистов на то, чтобы попытаться дать определение совершенно
новой социально-экономической формации, не капиталистической и
не социалистической в традиционном понимании этих слов. Сталин
был по-своему согласен с этим. В 1939 г., по завершении «большой
чистки» он все еще считал нужным осуждать «взгляды, враждебные к
советской интеллигенции и несовместимые с позицией партии», т. е.
то отрицательное отношение к «спецам», которое сам же и культиви-
ровал на первом этапе своей революции сверху. Его интерпретация
являлась чистейшим менеджеризмом: «Остатки старой интеллиген-
ции оказались растворенными в недрах новой, советской, народной
интеллигенции... К старой, дореволюционной интеллигенции, слу-
жившей помещикам и капиталистам, вполне подходила старая тео-
рия об интеллигенции, указывавшая на необходимость недоверия к
ней и борьбы с ней. Теперь эта теория отжила свой век... Для новой
Интеллигенции нужна новая теория, указывающая на необходимость
Дружеского отношения к ней, заботы о ней, уважения к ней и сотруд-
ничества с ней во имя интересов рабочего класса и крестьянства»38
179
Нелегко определить и классифицировать ту социальную си-
стему, которая возобладала в Советском Союзе после закрепления
итогов революции сверху. Если оставить в стороне идеологические
формулы, то легче сказать, чем сталинская система не была: она не
была капитализмом, и в ней не было предпринимательского класса,
по крайней мере на законном основании, но она не была и государ-
ством рабочих в подлинном смысле слова, поскольку многие бывшие
рабочие вошли в состав номенклатуры. Как форма устройства госу-
дарства и общества она была весьма далека от того, что виделось до-
революционным социалистам любой фракционной направленности.
Как писал Рудольф Гильфердинг: «Мы и вообразить не могли, что
политической формой этой “регулируемой экономики”, призванной
заменить капиталистическое производство свободного рынка, может
быть неограниченный абсолютизм»39.
Однако если определять социализм строго как некую систему обще-
ственного контроля над экономическим производством, то сталинизм
соответствует этому основному условию, даже если освободился от
эгалитарных и коммунистических признаков, бывших поначалу глав-
ными в сознании революционеров. Это была форма военизированного
барачного социализма, воплотившего в себе скачок России к «управ-
ленческому» обществу на основе бюрократической иерархии и не эко-
номической, а функциональной стратификации. В высшей степени
своеобразно сталинизм соединил элементы старой русской традиции с
наиболее передовыми элементами современного ему индустриального
общества — в рамках послереволюционного государственного социа-
лизма, узаконенного революционной идеологией и ею же извращенно-
го. В этом заключалась суть советского тоталитаризма.
Социализм и тоталитаризм — не соседствующие категории, хотя
они с очевидностью перекрывают друг друга. Несмотря на то что
тоталитаризм уходит корнями в ленинскую политическую фило-
софию и ее начальное воплощение под ленинским революционным
руководством, он расцвел в России пышным цветом только тог-
да, когда Сталин провел коллективизацию крестьянских хозяйств,
когда он сковал рабочих и подчинил интеллигенцию, распростра-
нив тем самым иерархические принципы партии на все общество
в целом. Напротив, фашизм и нацизм, если оставить в стороне их
корпоративно-государственную риторику, не ввели прямого и все-
объемлющего контроля над частным производством. Таким образом,
сталинская модель оказалась на практике гораздо более тоталитар-
ной, чем у его противников справа, ибо довела развитие бюрократи-
ческого общества до крайнего, возможно, непереносимого предела.
Представление о советской системе как продолжении властно-
бюрократической тенденции, уже действующей в условиях капита-
180
лизма, естественно подразумевает теорию конвергенции, согласно
которой капиталистическому и коммунистическому обществам суж-
дено прийти к некой общей форме, даже если они стартовали с
разных позиций и двигались разными путями. Еще в 1926 г. Джон
Мейнард Кейнс писал о «естественной линии эволюции» от бюро-
кратизированного капитализма к государственному социализму40.
Идея конвергенции была популярна в 1960-1970-е гг., соответство-
вавшие периоду разрядки напряженности между Востоком и Запа-
дом, при этом ее с негодованием отвергали идеологи каждой из двух
систем. Дэниел Белл определял конвергенцию как «общие вопросы»,
но «несхожие ответы»41. Конвергенция не обязательно означала, что
обе системы одинаково благородны сами по себе, или что точка их ко-
нечного схождения будет содержать лучшее от обоих миров — может
быть, и худшее, все зависит от точки зрения.
Теория конвергенции предполагала, что капиталистические си-
стемы продолжат эволюционировать в сторону бюрократизации, све-
дя воедино такие тенденции как олигополистическая концентрация
субъектов рынка, деление на номинальное владение собственностью
и реальное управление ею, регулирующая роль государства и центра-
лизация в прошлом докапиталистических секторов экономики в цеп-
ное подчинение с единой производственной целью. Если говорить о
конвергенции в сфере политики и коммуникаций, то на Западе она вы-
ражалась в нарастающем доминировании высокоцентрализованных
СМИ, что делало возможным для финансового капитала манипули-
рование общественным мнением и электоральным процессом, иными
словами, развивался капиталистический вариант пропагандистского
государства. Конвергенция в сторону усиления управленческой тен-
денции, несомненно, продолжалась в течение длительного времени,
достигнув на Западе фактического обобществления экономической
деятельности в рамках частнособственнических отношений.
Более близкий по времени процесс характеризуется распростра-
нением капиталистической концентрации на прежде индивидуаль-
ные предприятия сельского хозяйства, розничной торговли и услуг,
то есть тех сфер, которые в дореволюционной России носили докапи-
талистический характер и которые коммунистический режим грубо
втащил сразу в посткапиталистическую эпоху. Для России конвер-
генция вылилась в социальную модернизацию населения (посред-
ством урбанизации, образования и использования трудовых резервов
в промышленности), а также в достижение высокотехнологичных ре-
зультатов в науке и на производстве (хотя прежде всего это делалось
в интересах военно-промышленного комплекса государства). Вплоть
До окончания коммунистической эпохи конвергенцию тормозили
Неустранимые дефекты советской системы, такие как сверхцентра-
181
лизация административной власти; напряженность между теми, кто
обладал контрольными функциями, и теми, кто пытался умело делать
свое дело; параноидальный информационный контроль; наконец, не-
лепое применение военных стандартов и методов при планировании
и принятии решений — все, что внесло свой разрушительный вклад
в кризис коммунистической системы 1980-х гг. Опыт капитализма
показывает, что господство бюрократической элиты и манипулиро-
вание общественным мнением не обязательно носят тоталитарный
характер; в действительности они даже более эффективны и более
соответствуют требованиям технологических инноваций, если допу-
скают известные послабления. Неприемлемую критику легко можно
заглушить или проигнорировать.
Вследствие краха коммунистического режима в СССР в 1991 г.
и одновременного возврата Запада к идеологии свободного рынка,
могло показаться, что конвергенция в сторону бюрократического
развития прервалась и что вся историческая модель посткапитали-
стической эволюции сошла на нет. Представление о том, что Россия
совершает «переход к рыночной демократии», подразумевает начало
конвергенции иного рода, поскольку страна меняет вектор движения
ради создания свободно-рыночного капитализма и наверстывания
его достижений. Но подобные заключения не дают достаточно глубо-
ко рассмотреть эволюцию западного общества, а она исподволь про-
должается вопреки его собственной идеологии. Знание об этом могло
бы облегчить кризис, уже второй раз в истории России вызываемый
попытками изменить исходя из теоретических посылок — ход ее
естественного развития.
Россия вошла в посткоммунистическую эпоху, все еще страдая от
чрезмерной бюрократизации и сверхконтроля, а также от недоразви-
тия докапиталистических в прошлом секторов экономики, иными сло-
вами, испытывая трудности и сверху, и снизу на пути к конвергенции с
западным обществом. Извращенное, милитаризованное развитие стра-
ны дало ей, с одной стороны, чрезмерно разросшуюся отрасль тяжелой
промышленности и современное, образованное население, а с другой —
хронические нехватки по части удовлетворения встречной потребно-
сти в товарах и услугах, вплоть до дефицита продовольствия. И все же
посткоммунистическая Россия избрала (в доктринальном отношении)
путь отказа и от «управленческого» тренда, свойственного социальной
эволюции Запада, и от российской конвергенции с ним — в пользу ил-
люзорной модели раннего капитализма, пытающегося отмахнуться от
посткапиталистических черт страны.
Вплоть до периода перестройки и гласности российские экономис-
ты-теоретики, имевшие дело исключительно со сверхбюрократической
советской системой, обладали крайне туманными представлениями
182
о западной экономике. Затем, начиная с так и не осуществленного пла-
на «500 дней» (1990), они внезапно сделали выбор в пользу неоклас-
сической модели свободного рынка, видя в ней панацею от прежнего
кризиса милитаризованной плановой экономики. Привлеченные при
Ельцине в государственный совет теоретики реформ предприняли
согласованное наступление на посткапиталистические институты
России, включая централизованное планирование, госсобственность
на промышленные предприятия, контроль над внешней торговлей и
финансовыми операциями и коллективизированное сельское хозяй-
ство. Эта искусственная, санкционированная государством попытка
заново создать экономические механизмы «чистого» капитализма
действительно удалась (безусловно, в смысле ликвидации сверхбю-
рократического контроля и военных приоритетов, главенствовавших
в советской экономике) вслед за демонтажем тоталитарных порядков
в политической сфере на протяжении 1985-1991 гг. Но предпринятые
реформы разрушили больше, чем исправили, сломав те институты ко-
ординирования системы и установления приоритетов, от которых, как
выяснилось задним числом, зависела советская экономика. Никак не
учитывались правовые, финансовые и культурные основания рыноч-
ной экономики, которые отсутствовали в советской бюрократической
системе. Подобно тому, как коммунисты убили рыночную экономику,
заместив ее сверхбюрократией, посткоммунистические реформаторы,
в свою очередь, в ответ на пороки сверхбюрократии убили ее в надежде,
что волшебная сила рынка займет место регулирующих механизмов,
сдерживавших этого сложноорганизованного, но уязвимого монстра.
Выступая против наследия коммунизма в организации производ-
ства и методах администрирования, реформаторы ельцинской поры
пришли к характерному для «третьего мира» — докапиталистическо-
му — взгляду на рынок, все еще укорененному в русской культуре.
Для среднего русского коммерческий подход означал, скорее, спеку-
ляцию, нежели производственную деятельность. При этом, как ни
удивительно, реформаторы не принимали во внимание длительное
органичное развитие капитализма на Западе и историю политической
борьбы за достижение баланса между рынком и социальной справед-
ливостью. Как пишет Гарольд Перкин, «нерегулируемый свободный
Рынок, рекомендуемый наивными западными советниками, которые,
похоже, не имеют никакого представления о том, как функционирует
их собственная система и как она зависит от саморегулирующейся
культуры, которую они не признают (не осознают?) и еще меньше по-
нимают, — лишь усиливает хаос в стране, которая никогда не знала
системы свободного предпринимательства»42.
Посткоммунистические реформы были фронтальным наступле-
нием на наиболее передовые, управленческие, элементы российской
183
экономики, и последствия этого оказались более разрушительными,
чем что бы то ни было со времен Гражданской войны. Бывший премьер-
министр Егор Гайдар использовал именно эту параллель, когда объ-
яснял крах экономики после 1991 г. в терминах классовой борьбы,
подобно тому, как это делал Бухарин в свое время — но у Бухарина
речь шла об уничтожении буржуазии, а у Гайдара — о ее восстанов-
лении43 На практике значительная часть старой административной
номенклатуры успешно трансформировалась в новую разновидность
паразитического класса спекулянтов и «баронов-разбойников», про-
сто сменивших руководящие посты в социалистической бюрократии
на возможность использовать постсоциалистический хаос в собствен-
ных интересах. «Бывшие первые коммунистические руководители,
оказавшиеся в новой роли, подчас действительно искусно перево-
площаются», — писал журналист «Известий» в 1996 г.44 Представи-
тели более низких звеньев номенклатуры просто сидели на месте и
наблюдали, как их чины растут быстрее, чем прежде.
Докапиталистические в прошлом секторы не преуспели в резуль-
тате демонтажа военизированной плановой экономики. Конечно,
торговля и услуги, предоставляемые состоятельному меньшинству,
расцвели пышным цветом в нескольких городских центрах, созда-
вая поверхностное впечатление процветания, но товары, о которых
идет речь, по большей части ввозились из-за границы, а оплачива-
лись за счет экспорта энергии и сырья. Товарное сельское хозяйство
и собственное производство предметов потребления, далекие от того,
чтобы компенсировать нехватки советской эпохи, резко пришли в упа-
док перед лицом инфляции и потока импорта, ставшего возможным
в результате несвоевременной либерализации экономики. В целом
посткоммунистическая экономика представляет собой хаотичный ре-
зультат политических решений, вдохновленных идеологией (в данном
случае, скорее, антиидеологией), — но лишенных достаточного анали-
тического понимания (а то и вовсе без оного) всех обстоятельств и не-
избежных последствий этих так называемых реформ.
Самой же Россией инспирированный регресс оценивался За-
падом по большей части как проявление универсального процесса,
естественного и по сути неизбежного, трактуемого как «переход к
рыночной демократии». От какого рода системы предположительно
осуществляется указанный переход, сколько-нибудь ясно не анали-
зируется; зачастую этот процесс отождествляется с развитием дока-
питалистических обществ в направлении так называемой западной
модели. «Восток стал Югом», — утверждает Адам Пшеворский45. Под-
линное советское наследие — это не «третий мир», а «второй мир» из-
вращенного бюрократизированного индустриального общества. Вот
оно-то вкупе с эволюционирующей общественной структурой Запа-
184
да, к которой приближалась советская система, — косвенным образом
и оказались отвергнуты. Подобное понимание сделалось самореали-
зующимся пророчеством, поскольку на глазах у России распадаются
ее наиболее передовые социальные и экономические структуры, и
она фактически опускается до уровня страны «третьего мира». (
Примечания
1 См.: Chaudhry К. A. The Myths of the Market and the Common History of
Late Developers // Politics and Society. 21 Sept. 1993; Mulberg J. Social Limits
to Economic Theory. London-N.Y., 1995.
2 Cm.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1921. Pt. 3. Ch. 6;
Mosca G. The Ruling Class. N.Y., 1939; Berle A. A., Means G. C. The Modern
Corporation and Private Property. N.Y, 1933; Wright Mills C. The Power Elite.
N.Y., 1956; Bell D. The Coming of Post-industrial Society: A Venture in Social
Forecasting. N.Y., 1973. P. 14.
3 Djilas M. The New Class: An Analysis of the Communist System. N.Y., 1957.
1 Cm.: Voslensky M. Nomenklatura: The Soviet Ruling Class. Garden City,
1984.
5 Perkin H. The Third Revolution: Professional Elites in the Modern World.
London-N.Y., 1996.
6 Вольский А. (псевд.). Умственный рабочий. Женева, 1904; Konrad G.,
Szelenyi I. The Intellectuals on the Road to Class Power. N.Y., 1979.
7 Weber M. Economy and Society. N.Y., 1968. VI. P. 305.
8 Раковский X. Г. Письмо о причинах перерождения партии и государ-
ственного аппарата (6 авг. 1928 г.) // Бюллетень оппозиции. 1929. № 6. С. 15;
Раковский X., Косиор В., Муралов Н., Каспарова В. Обращение оппозиции
большевиков-ленинцев в ЦК, ЦКК ВКП(б) и ко всем членам ВКП(б) // Там
же. 1930. № 17-18. С. 16.
9 Trotsky L. Preface to: La revolution defiguree // Writings of Leon Trotsky.
N.Y., 1975. Vol. 1. P. 118; idem. Toward Capitalism or toward Socialism // Ibid.
Vol. 2. P. 207. См. далее, гл. 15.
10 Lefort Cl. Elements d’une critique de la bureaucratie. Geneve, 1971. P. 357;
Shachtman M. The Bureaucratic Revolution. N.Y., 1962. P. 62. Ряд таких теорий
рассмотрен в кн.: Hodges D. С. The Bureaucratization of Socialism. Amherst,
1981, — и в кн.: Lane D. The End of Social Inequality? Class, Status and Power
under State Socialism. London, 1982.
"R izzi B. La bureaucratization du monde. Paris, 1939; Burnham J. The
Managerial Revolution. N.Y., 1941.
"Perkin H. The Third Revolution. P. 123.
13 Cm.: Saint-Simon H„ de. Considerations on Measures to Be Taken to End
the Revolution, выдержки из: Saint-Simon H„ de. Selected Writings on science,
Industry and Social Organization. N.Y., 1975. P. 211-213.
"C m.: Dukes P. Introduction to: The Trotsky Reappraisal. Edinburgh, 1992.
P 4-6.
185
15 Бухарин Н. И. Заметки экономиста // Правда. 30 сент. 1928. См.:
Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet
Russia. Cambridge, 1960. P. 354-356.
16 Бухарин H. И. Теория «организованной бесхозяйственности» //
Правда. 30 июня 1929. (В статье цитируется работа: Bente Н. Organisierte
Unwirtschaftlichkeit: Die okonomische Gestalt verbeamteter Wirtschaft und ihre
Wandlung im Zeitalterdesgesamtwirtschatliche Kapitalismus. Jena, 1929).
17 Cm.: Parry A. The New Class Divided: Science and Technology versus
Communism. N.Y., 1966.
18 Pareto V. The Mind and Society. N.Y., 1935. Vol. 3. P. 1423: Stojanovic S.
Marxism and Democracy: The Ruling Class or the Dominant Class // Praxis
International. 1981. № 1. P. 2.
19 Weber M. Parliamentary Government (на нем. яз.) // Wirtschaft und
Gesellschaft. Vol. 3. App. 2. P. 1401-1402. Cp.: Bell D. The Coming of Post-
industrial Society. P. 93.
20 Bakunin M. L’empire knouto-germanique et la revolution social. Leiden,
1981.
21 Ленин В. И. Грозящая катастрофа и как с ней бороться // Ленин В. И.
ПСС. Т. 34. С. 192.
22 Ленин В. И. Удержат ли большевики государственную власть? // Там
же. С. 309.
23 Опубликовано под заголовком: «Очередные задачи Советской власти.
Международное положение Российской Советской Республики и основные
задачи социалистической революции» (Ленин В. И. ПСС. Т. 36).
24 См.: Carr Е .Н. The Bolshevik Revolution. London/N.Y., 1950-1953. Vol. 2.
P. 85-87,109-115, 394-396.
25 Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти. С. 171,175,178.
26 Там же. С. 194, 200.
27 Тезисы о текущем моменте // Коммунист. 1918. № 1. С. 7.
28 Luxemburg R. Leninism or Marxism. Glasgow, 1935. P. 15.
29 Троцкий Л. Д. Труд, дисциплина, порядок (доклад на Московской го-
родской конференции РКП 27 марта 1918 г.) [http://www.magister.msk.ru/
library/trotsky/trotl662.htm].
30 Резолюция VIII съезда ВКП(б) «По военному вопросу» // КПСС в ре-
золюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 2. М., 1970.
С. 62. См.: Hagen М., von. Soldiers in the Proletarian Dictatorship: The Red
Army and the Soviet State, 1917-1930. Ithaca, 1990.
31 Троцкий Л. Д. Тезисы ЦК РКП(б) о мобилизации индустриального
пролетариата, трудовой повинности, милитаризации хозяйства и примене-
нии воинских частей для хозяйственных нужд // Правда. 22 января 1920;
IX Съезд РКП(б). Протоколы. М., 1934. С. 112.
32 Ленин В. И. О кооперации //Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 376-377.
3: ,Бухарин Н. И. Итоги VI конгресса Коминтерна // Правда. 12 сентября
1928 г.
34 См., напр.: Kuromiya Н. Stalin’s Industrial Revolution: Politics and
Workers, 1928-1932. Cambridge, 1988.
186
35 Lewin M. Russia-USSR-Russia: The Drive and Drift of a Superstate. N.Y.,
1995. P. 186.
36 Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 354.
37 См.. Mannheim К. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology
of Knowledge. N.Y., 1936.
’"Сталин И. В. Отчетный доклад на XVIII съезде партии о работе ЦК
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 14. С. 336-337.
39 Hilferding R. State Capitalism or Totalitarian State Economy // Modern
Review. June 1947. P. 270.
40 Keynes J. M. The End of Laissez-Faire. Цит. no: Herman E. S. Corporate
Control, Corporate Power. Cambridge, 1981. P. 9.
41 Bell D. The Coming of Post-industrial Society. P. 112.
42 Perkin H. The Third Revolution. P. 145.
43 Cm.: Daniels R. V. The Riddle of Russian Reform: Is Yeltsin a «Bolshevik
in Reverse»? // Dissent. Fall 1993. P. 492-493; Bukharin N. I. Okonomik der
Transformationsperiode. Hamburg, 1922. S. 55-56.
44 Плутник А. Товарищи первые секретари в роли господ президентов //
Известия. 6 декабря 1996.
45 Przeworski A. Democracy and the Market: Political and Economic
Reforms in Eastern Europe and Latin America. Cambridge, 1991. P. 101. Cm.
также: Schmitter Ph. C., Karl T. L. The Conceptual Travels of Transitologists
and Consolidologists: How Far to the East Should They Go? // Slavic Review.
Spr. 1994.
Глава 13. СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ АЛМГЕРЦАТИВЫ
В ПЕРИОД КРИЗИСА 1921 ГОДА* ,
Социализм, понимаемый очень широко, был сердцем революций
1917 г. В него верили, в нем видели свою цель все, кто тяготел к цен-
тру и левому флангу тогдашнего политического спектра. Но этот со-
циализм служил скорее общей идеей, чем конструктивным понятием.
Русским революционерам, независимо от их партийной принадлеж-
ности, социализм представлялся не столько продуманным комплек-
сом институций, сколько утопией, противостоящей окружающей
действительности, идеальным жизненным устройством, к которому
следовало вести — или подтолкнуть — общество.
Марксизм мало что давал для прояснения смысла социализма. Со-
глашаясь с доктриной естественного хода истории — от капитализма
через социализм к «коммунизму», — марксисты сравнительно мало
задумывались о деталях будущего общества. Перед революцией в Рос-
сии, во время нее и непосредственно после большевики занимались
главным образом вопросами тактики и даже просто политического
выживания; что же до элементарного устройства социалистического
и коммунистического общества, то считалось, что об этом позаботит-
ся сама диалектика истории. «Никаким разработанным планом, за-
думывая новую общественную систему, большевистские лидеры не
руководствовались» — писал Томас Ремингтон. «Они либо следовали
общим представлениям об идеальной системе, либо импровизирова-
ли, действуя в ответ на возникающие конкретные проблемы»1. Почти
до конца периода военного коммунизма, характер социалистического
строя и порядков, установленных большевиками, определялся скорее
политическими и экономическими нуждами момента, нежели долго-
срочной обдуманной программой.
* Данная глава основывается на моем докладе «Социалистические аль-
тернативы в споре о профсоюзах» (Socialist Alternatives in the Trade Union
Controversy), представленном на международной конференции «Россия в
XX веке», проводившейся АН СССР в Москве, в апреле 1990 г. Доклад опу-
бликован на русском языке в кн.: Россия в XX веке. Историки мира спорят
(М.: Наука, 1994. С. 354-365).
188
Лишь после победы в Гражданской войне, когда лидеры коммуни-
стов стали рассматривать свой режим в более длительной перспекти-
ве, начали выстраиваться определенные концепции будущего строя.
Поводом к обсуждению грядущих альтернатив послужила так назы-
ваемая дискуссия о профсоюзах (1920-1921), взбудоражившая ряды
РКП(б). Дискутировались три принципиальные платформы: Ленина,
Троцкого и «рабочей оппозиции», отразившие три фундаментально
различающиеся концепции социализма и три пути к окончательной
цели - коммунизму.
Взгляды различных групп участников дискуссии о профсоюзах,
легко распределить между левым и правым полюсами политической
шкалы — по степени проявленного романтического авантюризма
или осторожного прагматизма. Так, слева располагается «рабочая
оппозиция», оставшаяся верной лозунгу 1917 г. о рабочем контроле
и убежденная в возможности быстрого и непосредственного пере-
хода к коммунизму. Справа, вопреки устоявшейся историографии2,
следует поместить ленинцев. Этих людей кризис военного комму-
низма убедил, что необходимо отступить назад, к государственному
капитализму, и лишь затем возобновить постепенное и осторожное
продвижение к социализму и коммунизму. Центр тогда был занят
троцкистами и чуть более левыми — в сравнении с ними - сторон-
никами платформы Бухарина, примкнувшими к троцкистам в ходе
дискуссии. Позиция троцкистов состояла в возможности быстрого
перехода к социализму, но методами централизации и принуждения,
другими словами, это была модель казарменного социализма.
Каждая фракция в споре о профсоюзах имела свои собствен-
ные корни в революционной традиции и особое, психологически
обусловленное отношение к перспективам строительства социа-
лизма. «Рабочая оппозиция» выражала утопические воззрения,
восходящие к предреволюционной позиции ультралевых (из числа
большевиков и меньшевиков), а также к анархо-синдикалистскому
Движению3. Они были близки клевым коммунистам образца 1918 г.,
восстававшим не только против Брест-Литовского договора, но и
против попыток Ленина ограничить рабочий контроль на произ-
водстве и восстановить управленческую иерархию. Подобно своим
предшественникам, сторонники «рабочей оппозиции» были увере-
ны, что можно легко и быстро прийти к социализму, если дать массам
свободно действовать через институты, ими же самими созданные в
х°Де революции: фабричные комитеты (или поглотившие их про-
фсоюзы) и местные советы. Вера в массы, исповедуемая «рабочей
°ппозицией», повторяла исходные посылки богдановского Пролет-
культа. Ультралевые отвергали политику централизации и принуж-
дения, характерную для военного коммунизма: она противоречила
189
их демократическим и коммунистическим идеалам, которые, со-
гласно их взглядам, могли и должны были напрямую воплощаться в
жизнь, причем безотлагательно.
Те ленинцы 1920-1921 гг., кого в дискуссии о профсоюзах отно-
сили к сторонникам «Платформы десяти», включали в себя больше-
вистских лидеров, испытывавших неизменный скепсис относительно
зрелости масс и опасавшихся трудностей, с которыми предстояло
столкнуться в процессе революционного перехода к социализму. До
1917 г. Зиновьев, Каменев и Рыков были на стороне Ленина, высту-
пая против левых большевиков; накануне Октябрьской революции
они колебались, затем поддержали прагматический Брестский мир
и позицию Ленина в полемике с левыми коммунистами. По мнению
Зиновьева и других, переход к социализму в российских условиях
мог быть исключительно результатом долгого и трудного пути, и по
мере продвижения по нему рабочее государство призвано закреплять
достигнутое. Ленинцы, подобно «рабочей оппозиции», выступали
против политики военного коммунизма, но по противоположной
причине: они просто считали данную систему неэффективной для
России, исходя из той стадии развития, на которой она находилась.
Троцкисты и бухаринцы, занимая серединную позицию в дискус-
сии о профсоюзах, сочетали прямое подталкивание к социализму,
проповедуемое «рабочей оппозицией» на левом фланге, и достаточ-
но реалистическое понимание предстоящих трудностей, исходящее
от ленинцев справа. Их позицию можно усмотреть и в нетерпении
ультралевых перед революцией, и в закаляющем опыте, преподанном
всей партии военным коммунизмом. Небезынтересно, что среди этих
людей мы находим троих деятелей, работавших партийными секрета-
рями в 1919 и 1920 гг.: Николая Крестинского, Евгения Преображен-
ского и Леонида Серебрякова. Исповедуя наиболее бескомпромисс-
ные взгляды на военный коммунизм, изложенные у Троцкого, Бу-
харина, Юрия Ларина и Льва Крицмана4, сторонники «центристы»
отвергали то, что они считали романтическим оптимизмом левых —
так же как и излишнюю осторожность правых. Представляя вы-
нужденные меры как достойные, они предлагали не отказываться от
методов военного коммунизма: централизации, принуждения и ми-
литаризации, поскольку это ускорит быстрый переход к социализму.
Первыми четкую позицию в вопросе о профсоюзах заявили
центристы, когда Троцкий в начале 1920 г. предложил милитаризо-
вать рабочую силу: «Если мы серьезно говорим о плановом хозяй-
стве, — заявил он на IX съезде РКП(б), — рабочая масса не может
быть бродячей Русью. Она должна быть перебрасываема, назначае-
ма, командуема точно так же, как солдаты»5. Такая задача диктует и
функцию профсоюзов: они предназначены «не для борьбы за лучшие
190
условия труда <...> а для того, чтобы организовать рабочий класс в
производственных целях, воспитывать, дисциплинировать»6. Излагая
свою платформу, Бухарин применил выражение, впервые прозвучав-
шее на II съезде профсоюзов в 1919 г.: «огосударствление» профсою-
зов; он назвал это «государственной формой социализма рабочих» и
считал, что вплоть до полного отмирания государства (согласно пред-
сказаниям Маркса) эта форма будет оставаться господствующей7.
Как левая, так и правая платформы («рабочая оппозиция» и ле-
нинцы) сформировались в ответ на жесткий курс Троцкого. А про-
воцирующим моментом послужило предложение Троцкого (летом
1920 г.) слить Наркомат путей сообщения с Союзом железнодорож-
ных рабочих, а также перейти к новому, военизированному, порядку
политического управления железными дорогами — через создание
Центрального комитета транспорта (Цектран). (Ленин ссылался на
эту идею в своем «Завещании» как на пример чрезмерной самоуве-
ренности Троцкого и его «увлечения чисто административной сторо-
ной дела».) На V конференции профсоюзов в ноябре 1920 г. Троцкий
предложил распространить систему Цектрана на весь государствен-
ный сектор экономики, преобразовав союзы из «профессиональных»
в «производственные». Возражения на этот счет он не принял, назвав
их «каутскиански-меныпевистски-эсеровскими предрассудками»8.
Первыми организованный отпор взглядам Троцкого на профсою-
зы и социализм дали ультралевые, опиравшиеся на все еще живую с
1917 г. традицию рабочего контроля и коллегиального управления на
производстве. Даже партийная программа 1919 г. подтверждала этот
подход: «Профессиональные союзы должны прийти к физическо-
му сосредоточению в своих руках всего управления всем народным
хозяйством, как единым хозяйственным целым»9. «Рабочая оппози-
ция» почти дословно воспроизвела это положение в своих январских
тезисах 1921 г.: «Организация управления народным хозяйством
принадлежит всероссийскому съезду производителей, объединяе-
мым в профессиональные и производственные союзы, которые изби-
рают центральный орган управляющий всем народным хозяйством
Республики»10. Александр Шляпников от «рабочей оппозиции» и
Валериан Осинский-Оболенский от группы «демократического цен-
трализма» выдвинули идею «разделения власти» между партией,
Советами и профсоюзами, или, как Осинский называл это, между
«военно-советской культурой», «гражданской советской культурой»
11 «сферой культуры <...> профессионального движения»11. Среди
Перечисленных почетное место принадлежало профсоюзам — как го-
Л°СУ рабочих, строящих новое общество. «Через творчество самого
восходящего класса в лице производственных союзов, — писала Алек-
сандра Коллонтай, — к воссозданию и развитию производительных
191
сил страны, к очищению самой партии от затесавшихся в нее чуждых
ей элементов, к выправлению работы партии путем возвращения к
демократизму, к свободе мнений и критике внутри партии»12.
Позиция ультралевых возмутила и Ленина, и Троцкого — они ви-
дели в ней угрозу политической монополии партийного аппарата.
На IX съезде РКП секретарь партии Крестинский без обиняков на-
звал ультралевых «контрреволюционерами»; их требование полити-
ческой автономии для профсоюзов было отклонено13. Тем не менее
левые под руководством Шляпникова и Коллонтай в течение следу-
ющих двенадцати месяцев наращивали силы, особенно в профсоюзе
металлистов и в крупных индустриальных центрах юга, и формально
выделились в особое течение — «рабочую оппозицию».
Звездным часом для ультралевой оппозиции стала IX партконфе-
ренция, созванная в сентябре 1920 г., когда со всеми непосредствен-
ными военными угрозами советской власти было наконец покончено.
Конференция бурлила: рядовые коммунисты протестовали против
засилья партийной бюрократии; ленинцы и троцкисты временно
уступили лидерство, и это позволило конференции принять заме-
чательную резолюцию «Об очередных задачах партийного строи-
тельства». Критикуя «бюрократизм», этот документ указывал на
необходимость «еще раз и еще раз направить внимание всей партии
на борьбу за проведение в жизнь большего равенства» и призвал к пу-
бликациям, «способным осуществить более систематично и широко
критику ошибок партии и вообще критику внутри партии». Прежде
всего резолюция потребовала «выработать вполне годные практиче-
ские меры по устранению неравенства (в условиях жизни, в размере
заработка, и т. п.) между “спецами” и ответственными работниками с
одной стороны и трудящимися массами с другой стороны. Посколь-
ку это неравенство нарушает демократизм и является источником
разложения партии и понижения авторитета коммунистов»14. Хотя
Шляпников и Коллонтай всегда отвергали обвинения в синдика-
лизме, в платформе «рабочей оппозиции» чувствовался его влияние,
что позволило Михаилу Томскому говорить об их «индустриализме
и синдикализме»15. Это произошло уже после того, как Томский в
ходе профсоюзной дискуссии примкнул к сторонникам Ленина. Об-
винение в «синдикалистском уклоне», якобы отражающем интересы
«мелкобуржуазной стихии», было главным, что предъявлялось «ра-
бочей оппозиции», когда X съезд РКП(б) осудил ее за фракционную
деятельность16.
Собственная группа в рамках дискуссии о профсоюзах оформи-
лась у Ленина лишь постепенно, в течение 1920 г., поскольку главное
партийное руководство было расколото, по-разному относясь к жест-
ким мерам, предложенным Троцким для разрешения национального
192
кризиса, вызванного Гражданской войной. Уже на IX съезде РКП(б)
неизменно осторожные коммунисты типа Рыкова, В. П. Милютина
и В. П. Ногина возражали против милитаризации экономики, даже
несмотря на то, что в вопросе о превращении профсоюзов в инстру-
мент трудовой дисциплины Ленин поддержал позицию Троцкого17.
Однако вскоре возник другой очаг противоречий, связанный с потен-
циальной образовательной и пропагандистской функцией профсою-
зов. Не прекращая бороться с сопротивлением политике возврата на
производстве к единоначалию и использованию буржуазных спецов,
Ленин убедил IX съезд принять следующее постановление: «Про-
фсоюзы должны взять на себя задачу разъяснения широким кругам
рабочего класса всей необходимости перестройки аппарата промыш-
ленного управления в сторону наибольшей эластичности и делови-
тости, что может быть достигнуто лишь переходом к максимальному
сокращению управляющих коллегий и постепенному введению еди-
ноличного управления»18.
Какое-то время Ленин не принимал окончательного решения;
между тем в ЦК усиливались антитроцкистские настроения. Ленин
позволил Троцкому прочно связать методы военного коммунизма с
его именем, а сам тем временем разрабатывал собственный пересмотр
курса и поощрял Зиновьева в его нападках на Троцкого, с которым
тот последовательного враждовал, начиная с 1917 г. Троцкий позже
вспоминал: «Сталин и Зиновьев получили, так сказать, легальную
возможность вынести свою борьбу против меня из-за кулис на сце-
ну»19. Фактический разрыв между Лениным и Троцким произошел
на заседании ЦК в начале ноября 1920 г„ когда голос Ленина стал
решающим, и тезисы Троцкого по профсоюзам были отклонены во-
семью голосами против семи20.
К тому времени, когда дебаты стали центральным пунктом по-
вестки дня VIII съезда Советов (декабрь 1920 г.), Ленин, быстро
продвигаясь в выработке позиции, уже отказался от придания за про-
фсоюзами административный роли в пользу их образовательных и
политических задач, присовокупив к этому и функцию защиты инте-
ресов рабочих: «Мы должны эти рабочие организации использовать
Для защиты рабочих от своего государства и для защиты рабочими
нашего государства»21. Вскоре позиция Ленина нашла свое отражение
в «Платформе десяти», подчеркивавшей такие функции профсоюзов
Как: «школа коммунизма», «производственная пропаганда», «норми-
рование труда» — все, разумеется, под руководством партии. Однако
в Документе по-прежнему говорилось о «непосредственном участии»
профсоюзов «в выработке и осуществлении единого хозяйственного
Плана», и они призывались «принять гораздо более близкое участие в
Организации производства и управления им»22.
193
Предсъездовская полемика в начале 1921 г. стала самой серьезной
со времен Брест-Литовска идейной схваткой в коммунистической
партии. Поначалу победа Ленина отнюдь не казалась предопреде-
ленной. Ленинцы были вынуждены требовать, чтобы делегатов на
X съезд РКП(б) избирали по фракционным платформам — видимо,
надеялись, что личный престиж Ленина обеспечит им исход дела; они
пропихнули это решение через ЦК опять-таки большинством в во-
семь голосов против семи троцкистских23. Эта тактика принесла им
успех, несмотря на отсутствие помощи со стороны Оргбюро и Секре-
тариата партии, которыми все еще руководили троцкисты. Одно за
другим проходили местные партийные собрания (о чем регулярно
сообщала газета «Правда»), и ленинцы на них брали верх над обеими
оппозициями. Призвав к единству партии и к отпору синдикализму,
Ленин повел за собой X съезд и обеспечил принятие знаменитого по-
становления, воплотившего обе его идеи. По этим фундаментальным
политическим вопросам троцкисты присоединились к Ленину; тем
не менее по вопросу о военном коммунизме и о профсоюзах Ленин
решительно отверг их курс. X съезд, по существу, принял «платформу
десяти», осудив идею огосударствления профсоюзов и опасную за-
тею Троцкого с милитаризацией. В следующие месяцы, по мере того
как постепенно разворачивался нэп, и коммунисты признали свое
отступление к государственному капитализму, традиционная роль,
отведенная профсоюзам, стала вполне очевидной. Как постановило
Политбюро в январе 1921 г.: «Одной из самых главных задач профсо-
юзов является всесторонняя и всемерная защита классовых интере-
сов пролетариата и борьба его с капитализмом»24.
Два наиболее систематических обоснования политики военного
коммунизма были предложены Троцким и Бухариным — соответ-
ственно в работах «Терроризм и коммунизм» и «Экономика переход-
ного периода». (Как эти люди, находили время писать теоретические
трактаты, будучи обременены тяжелыми должностными обязан-
ностями да еще в обстановке нескончаемых кризисов Гражданской
войны,— остается загадкой.) Троцкий с маниакальным упорством
отстаивал политику военного коммунизма как единственно верный
путь к социализму, «ибо другого пути <...> кроме властного рас-
поряжения хозяйственными силами и средствами страны, кроме
централизованного распределения рабочей силы в зависимости от
общегосударственного плана, у нас быть не может»25. Он продолжал
настаивать на милитаризации труда, обязательной трудовой повин-
ности и огосударствлении профсоюзов: «... путь к социализму лежит
через высшее напряжение государственности»26. Бухарин выражал
неясный оптимизм, чем-то близкий настроениям «рабочей оппози-
ции», какой она была до перегруппировки сил накануне X съезда. Он
194
предвидел появление «новой системы людских аппаратов», в резуль-
тате «строительства [пролетариатом] своего аппарата». Но в некото-
рых характерных деталях он стал ближе к Троцкому: «Милитаризация
<„> является методом самоорганизации рабочего класса»27. Будучи
талантливым теоретиком, снискавшим славу партийного идеолога
номер один, Бухарин соглашался с использованием буржуазных спе-
циалистов и говорил, что растущий бюрократический аппарат управ-
ления «есть сжатая, уплотненная форма пролетарского управления
промышленностью»28. Согласно взглядам обоих лидеров, система во-
енного коммунизма должна была существовать неопределенно долго,
хотя они все еще упоминали об окончательном достижении социа-
лизма, когда «не будет надобности в резко выраженном милитарном
типе управления» (Бухарин) и «не будет самого аппарата принужде-
ния — государства: оно целиком растворится в производительной и
потребительной коммуне» (Троцкий)29
Для «рабочей оппозиции», напротив, социализм представлял-
ся непосредственным достижением трудящихся (если ему вообще
суждено реализоваться). «Кому строить коммунистическое хозяй-
ство? — спрашивала Коллонтай. — И на чьей стороне классовая ис-
тина — на стороне ли руководящих органов или на стороне здоровых
классовым чутьем рабочих, пролетарских масс?» Это было ближе к
взглядам Розы Люксембург, чем к ленинизму. Коллонтай продолжа-
ла: «Через творчество самого восходящего класса в лице производ-
ственных союзов к воссозданию и развитию производительных сил
страны; к очищению самой партии от затесавшихся в нее чуждых
ей элементов; к выправлению работы партии путем возвращения к
демократизму, к свободе мнений и критике внутри партии»30. «Рабо-
чая оппозиция» — единственная из борющихся фракций, — которая
чувствовала, что у пролетариата могут похитить его революционную
победу точно так же, как буржуазия похитила ее у санкюлотов в рево-
люционной Франции.
Сторонникам Ленина достаточно было утверждать, что советская
власть есть рабочее государство, гарантирующее переход к социализ-
му, вне зависимости от того, как долго продлится этот процесс. Посто-
янными приоритетами Ленина в экономике, начиная с 1918 г., были
верховенство партийного контроля и восстановление обычной систе-
мы управления посредством администрации и технических специа-
листов — то есть как раз то, что внушало такое отвращение «рабочей
оппозиции». К 1921 г. Ленин и его сторонники отказались от обоих
своих тезисов: и о готовности страны к социализму (в пику «рабочей
оппозиции»), и о якобы социалистическом характере методов, к кото-
рым они прибегли в годы военного коммунизма (что не разделялось
троцкистами). Во всем, что не касалось диктаторского государства,
195
ленинцы готовы были принять новый вид плюрализма — с относи-
тельно независимыми функциями руководителей производства, про-
фсоюзов и любых других общественных организаций или групп с их
собственными интересами, включая и интеллигенцию. В действи-
тельности фракция возвращалась к старому представлению Ленина о
«демократической диктатуре пролетариата и крестьянства», согласно
которому передовая партия призвана удерживать власть, пока страна
не созреет до перехода к социализму31. Это сделалось основной идео-
логией нэпа.
Разнообразие революционных группировок и борьба их пред-
ставлений о путях развития страны отнюдь не является уникаль-
ным свойством русской революции и коммунистов. Всякая великая
революция порождала разногласия, причем не только в отношении
принципиальной поддержки или отвержения ее базовых целей, но и
в рамках конкретизации целей революции и темпов их реализации.
Когда революция набирает силу, и умеренные партии остаются на
обочине, власть переходит к тем, кто больше других полон решимо-
сти реализовать революционные цели любыми средствами, включая
диктатуру и гражданскую войну. Но вскоре разногласия возникают
и среди этих преданных революционеров — в силу фундаменталь-
ных различий в человеческой психологии. Выраженные идеалисты и
утописты («бешеные» и эбертисты в ходе Французской революции,
«рабочая оппозиция» и «децисты» в России) убеждены, что доста-
точно освободить массы и возбудить в них энтузиазм — и те сумеют
осуществить революционный идеал. Серединное положение занима-
ют революционеры, близкие по духу к Робеспьеру: опьяненные боем
и ощущением власти, они верят, что насилием сумеют преодолеть
любые препятствия (цитируя более позднее известное высказывание
Сталина — «Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы
взять»32). Между тем, более осторожные деятели, приходят к заклю-
чению, что революция рискует погибнуть, если не отступит, поэтому
они пытаются возобновить движение вперед, но постепенно — таким
было настроение правого крыла якобинцев, тех, что свергли Робе-
спьера. Тут, конечно, Октябрьская революция в России и Француз-
ская революция отличались важными деталями. Во Франции лидер
воинственного центра был свергнут и обезглавлен девятого терми-
дора; в России главный вождь примкнул к правому крылу револю-
ции и, если можно так выразиться, совершил собственный термидор,
предоставив Троцкому нести ответственность за эксцессы военного
коммунизма и террора.
Ни во французском, ни в российском случае термидорианская
реакция не означает, конечно, отказа от целей революции — только
от эксцессов насилия. Нужно отдать должное Ленину: он проявил
196
необыкновенную политическую проницательность и мастерство ли-
дера радикальной революции, сумевшего понять, что настало время
перегруппировки сил; он оказался способен сам возглавить это от-
ступление и сохранить власть за своей партией вместо того, чтобы
разделить судьбу Робеспьера. Этот стратегический маневр (даже
больше, чем октябрьская победа) стал самым поразительным при-
мером воздействия личности Ленина на революционный процесс в
России (в остальном вполне безличный). У Ленина была гибкость,
которой Троцкий, будучи скорее идеологом, не обладал.
Модели социализма, очерченные или только подразумевавшиеся
тремя фракциями в период дискуссии о профсоюзах, впоследствии
неоднократно сравнивались по тому или иному пункту — как в ходе
дальнейшего развития СССР, так и в международном коммунисти-
ческом движении. В Югославии в 1950-е гг. полусиндикалистский
идеал «рабочей оппозиции» возродился в доктрине «рабочего само-
управления», хотя напрямую исторические корни этого явления не
признавались. Так, Милован Джилас говорит, что идея самоуправле-
ния пришла ему в голову, когда он перечитывал Маркса в поисках
аргументов против сталинизма (на волне советско-югославского
разрыва в 1948 г.). Эдвард Кардель, один из самых горячих энтузиа-
стов идеи самоуправления, в 1930-е гг. учился в Москве и в это время
вполне мог познакомиться с историей русских ультралевых33.
Позиция Ленина в дискуссии о профсоюзах (его далекое от док-
тринерства признание, что в недостаточно развитой стране на пути
кардинальных общественных преобразований возникают долго-
временные трудности) впоследствии не раз воспроизводилась
всюду, где появлялись прагматично настроенные коммунисты-
реформаторы, и не в последнюю очередь — в Советском Союзе при
Горбачеве. Интересно, что учившиеся в СССР студенты из стран
третьего мира с радикальными режимами отмечали в 1970-х — на-
чале 1980-х гг., что модель ленинского нэпа с его рыночным социа-
лизмом и ограниченным государственным вмешательством больше
подходит для условий «суперотсталости», нежели сверхцентрали-
зованная система Сталина34.
Что сказать о предположении, будто сталинская «администра-
тивно-командная система» — это реанимированная модель военно-
г° коммунизма и идеи Троцкого о милитаризованном социализме?
В 1928—1929 гг. бухаринцы открыто обвиняли Сталина в том, что
порвал с нэпом и обратился к методам военного коммунизма.
озРодившийся дух классовой борьбы и истерический настрой по
°тношению к буржуазным специалистам (начиная с «шахтинского
^ела», когда ряд горных инженеров в Донецком угольном бассейне
1Ли обвинены в «саботаже») — все напоминало взгляды ультрале-
197
вых времен военного коммунизма. Роберт Такер считает, что «куль-
тура военного коммунизма» сохранялась в среде новых сталинских
аппаратчиков 1920-х гг. и вновь возникла на политической сцене в
1930-х, став доминирующей силой35. (Возможно, это объясняет, по-
чему бывшие лидеры «рабочей оппозиции» поддержали Сталина
против троцкистско-зиновьевской оппозиции, но не объясняет ту
судьбу, которую большинство из них в последствии имели несча-
стье разделить.) Сталинские меры централизованной мобилизации
и принуждения наглядно воскрешают центристскую позицию троц-
кистов в дискуссии о профсоюзах. К тому времени, однако, Троцкий
уже отверг методы принуждения, высказываясь в пользу финансо-
вого планирования, при этом он последовательно критиковал то,
какими способами сталинисты проводили индустриализацию и
коллективизацию36.
Троцкий, возможно — самая трудная для понимания фигура сре-
ди крупных коммунистических вождей. В дореволюционные годы и
во время пребывания в оппозиции после 1923 г. он сопротивлялся
безоговорочному централизму и дисциплине, которые обычно ассо-
циируют с ленинизмом, однако же с самой Октябрьской революции
и до Кронштадтского мятежа он был самым безжалостным и автори-
тарным из революционеров. Правда, он утверждал, что был провоз-
вестником нэпа, предлагая Центральному Комитету в феврале 1920 г.
прекратить безвозмездную реквизицию продовольствия у крестьян.
Но, потерпев в этом неудачу, как Троцкий сам же и рассказывает в
автобиографии, он настоял, чтобы военные методы применялись еще
более системно37. Психологически отношение Троцкого к власти ме-
нялось в зависимости от того, находился ли он у власти сам. Его тра-
гедия состояла в том, что он был слишком крупной фигурой, чтобы
дать подчинить себя Ленину или любому другому индивиду, партии
или доктрине, но все же слишком маленьким человеком, чтоб обхо-
диться без политической легитимности, которую ему обеспечивала
лояльность к такому индивиду, партии или доктрине. В этом про-
тиворечии коренятся его поражения в ходе роковой политической
борьбы 1923-1927 гг.
Примечания
1 Remington Th. Е Building Socialism in Bolshevik Russia: Ideology and
Industrial Organization, 1917-1921. Pittsburgh, 1984. P. 49.
2См., напр.: Deutscher I. Stalin: A Political Biography. N.Y.-London, 1949.
P. 222-223.
3Cm.: Williams R. C. The Other Bolsheviks: Lenin and his Critics, 1904-1914.
Bloomington, 1984. P. 85-93.
4 См., напр.: Крицман Л. Героический период русской революции. М.-Л-,
1926.
198
5IX съезд РКП(б): Протоколы. М., 1934. С. 100.
“Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм. М., 1920. (Гл. VIII. Вопросы ор-
ганизации труда). См.: http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl033.
htm).
’Второй всероссийский съезд профессиональных союзов. Стено-
графический отчет. М., 1919. Т. 1. С. 97; Bukharin N. I. Okonomik der
Transformationsperiode. Hamburg, 1922. S. 86; Платформа «О задачах и
структуре Профсоюзов» // X съезд РКП(б); Протоколы. М., 1933. Прил. 16.
С. 802.
“Троцкий Л.Д. Профессиональные союзы и их дальнейшая роль //
X съезд РКП(б): Протоколы. М., 1933. Прил. 10. С. 789.
’Программа Российской коммунистической партии (большевиков) //
КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 2.
М., 1970. С. 51.
10 КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК.
С. 221.
11IX съезд РКП(б). С. 564 (сн. 32), 123-124.
12Коллонтай А. Рабочая оппозиция. М., 1921. [mhtml:http://www.
praxiscenter.ru/files/rabochaya=20oppozitsiya.mht],
13IX съезд РКП(б). С. 44.
14 Резолюция IX Всероссийской партийной конференции «Об очередных
задачах партийного строительства» // КПСС в резолюциях и решениях съез-
дов, конференций и пленумов ЦК. С. 189-195.
,5Х съезд РКП(б). С. 371-372.
16 Резолюция X съезда РКП(б) «О синдикалистском и анархистском
уклоне в нашей партии» // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конфе-
ренций и пленумов ЦК. С. 221.
’’Ленин В. И. Письмо к организациям РКП о подготовке к партийному
съезду //Ленин В. И. ПСС. Т. 40. С. 143.
18 Резолюция IX съезда РКП(б) «По вопросу о профсоюзах и их организа-
ции» // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов
ЦК. С. 168.
’’Троцкий Л.Д. Моя жизнь. (Гл. XXXVIII. Переход к нэпу и мои от-
ношения с Лениным [http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl026.
htm#st36]).
20Х съезд РКП(б). С. 825 (сн. 1).
21 Ленин В. И. О профессиональных союзах, о текущем моменте и об
ошибках тов. Троцкого // Ленин В. И. ПСС. Т. 42. С. 208.
22 «О роли и задачах профессиональных союзов». Проект постановления
X съезда РКП(б), внесенный группой «Десяти» // X съезд РКП(б). Прил.
31- С. 688. Этими десятью были: Ленин, Зиновьев, Каменев, Сталин, Том-
ский, Михаил Калинин, Ян Рудзутак, А. Л. Лозовский, Г. И. Петровский и
Ф- А. Артем (Сергеев).
21X съезд РКП(б). С. 837 (сн. 1).
^Принято в качестве резолюции XI съезда РКП(б) «Роль и задачи про-
фсоюзов в условиях новой экономической политики» // КПСС в резолюци-
ях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. С. 319.
199
25 Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм.
26 Там же.
27 Бухарин Н. И. Экономика переходного периода. М., 1920. С. 68, 70,119.
28Там же. С. 119.
29Там же. С. 122; Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм.
30 Коллонтай А. Рабочая оппозиция.
31 См.: Ленин В. И. Две тактики социал-демократии в демократической
революции //Ленин В. И. ПСС. Т. 11. С. 71—77.
32Сталин И. В. О задачах хозяйственников: Речь на Первой Всесоюз-
ной конференции работников социалистической промышленности // Ста-
лин И. В. Соч. Т. 13. С. 41.
33 Djilas М. The Unperfect Society: Beyond the New Class. N.Y., 1969. P 220-
223. Cp.: Denitch B. The Legitimation of a Revolution. New Haven, 1976. P. 152—
153; Rusinow D. The Yugoslav Experiment, 1948-1974. Berkeley/Los Angeles,
1977. P. 50-51.
34См., напр.: Мирский Г. И. Третий мир: общество, власть, армия. М.,
1976.
35Tucker R. С. Stalinism as Revolution from Above // Stalinism: Essays in
Historical Interpretation. N.Y, 1976.
36Cm.: Day R. B. Leon Trotsky and the Politics of Economic Isolation.
Cambridge, 1973. P. 182-185.
37Троцкий Л. Д. Моя жизнь. (Гл. XXXVIII. Переход к нэпу и мои от-
ношения с Лениным [http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl026.
htm#st36]). И £/ 1; • 1 /; Ч’ЛЛ-ч’ J г.
/1< Г /•fi d in:. Г * 1 л 1
lv. • ,н ‘п.Л • *1 > f '1 Г( I 1 ' *,!>* м-‘ ш
I
.$1.
-I' • "Я,
Глава 14. «ЛЕВАЯ ОППОЗИЦИЯ» И ЭВОЛЮЦИЯ ,
КОММУНИСТИЧЕСКОГО РЕЖИМА*
л
Примечательным явлением середины 1920-х гг. в Советском Со-
юзе была развернувшаяся тогда дискуссия между руководством ком-
мунистической партии и протестными группировками, известными
под общим названием «левой оппозиции»; дежурным ярлыком для
обозначения содержания подобной полемики служило выражение
«борьба за власть». Эти оппозиционные движения периода нэпа от-
ражали процесс постепенного восхождения Сталина к вершинам
власти, поэтому они суть ключ к пониманию эволюции сталинского
коммунизма и тех спорных вопросов, которые все еще появляются,
когда речь заходит об истории советской системы. С разгромом «ле-
вой оппозиции» основание для альтернативного развития исчезло,
и специфическая, сталинистская форма правления, сочетавшая пар-
тийную коммунистическую бюрократию и марксистско-ленинскую
идеологию, начала укрепляться на долгую перспективу.
Рассказать о «левой оппозиции» — значит рассказать об отчаян-
ной борьбе за возможность удержать эволюционирующую комму-
нистическую систему в максимальной близости к первоначальному
направлению, заданному революцией. Эта борьба потерпела пораже-
ние (а возможно, была обречена на него) в силу исторических обстоя-
тельств и законов общественного развития, о которых оппозиционеры
имели лишь смутное представление. Но и будучи разгромленными,
оппозиционеры оставили замечательные образцы теоретической ана-
литики и демонстрацию практических протестных действий, которые
свидетельствовали, что в Советской России совершался переход от ре-
волюционной диктатуры к бюрократическому деспотизму. Оппозици-
онеры слабо представляли, почему это происходит, и еще меньше — как
с этим бороться, зато они распознали зловещие очертания преемника
Революции — тоталитаризма. В этом состоит непреходящее значение
трагической хроники «левой оппозиции» и ее ярких заявлений про-
* В основе данной главы — англоязычный оригинал моего очерка «Левая
°ппозиция и развитие советского коммунизма» (Die linke Opposition und die
ntwicklung des Sowjetkommunismus // Sozialismusdebatte. Berlin, 1978).
201
тестного и аналитического свойства: они зафиксировали для грядущих
поколений всего мира природу сталинистской трансформации и то из-
вращение духа октября 1917 г., которое она собой представляла.
Языком «левой оппозиции», естественно, был марксизм. Логика и
представления этих людей полностью зиждились на его постулатах.
По иронии судьбы оппозиционеры были в конечном счете осуждены
за антимарксистский уклон — притом, что одной из причин их пора-
жения было следование букве марксистских догматов. Они не сумели
найти выход из противоречий, присущих марксистскому движению в
момент, когда необходимо удержать власть в слаборазвитой стране —
такой,как Россия.
Будучи завзятыми марксистами, оппозиционеры считали себя все-
го лишь исполнителями законов истории, которые, естественно, по-
нимались ими как действующие с неотвратимостью и в направлении
желанных для марксистов целей. Они не брались решать проблему
противоречия между детерминизмом и волюнтаризмом в марксизме,
зато героически боролись за установление диктатуры пролетариата,
которую в то же самое время считали неизбежной. Им не хватало
теоретического багажа, чтобы задаться вопросом, могут ли законы
истории действовать в неверном направлении. Как предупреждали
еще до революции ревизионисты-неокантианцы, нравственная цель
и объективное общественное развитие могут и не совпадать. После
революции это объективное общественное развитие стало задвигать
в тень прежнюю цель — достижение рабочей демократии.
Даже с точки зрения марксизма надежды, питаемые «левой оппо-
зицией», трудно назвать обоснованными. Вплоть до 1917 г. маркси-
сты всех оттенков признавали, что Россия не готова к социализму как
они его понимали, даже если бы какие-то особые обстоятельства вре-
менно вытолкнули пролетариат на вершину власти. Это затруднение
дало повод к дискуссии по вопросу о «социализме в одной стране»,
когда Сталин, воспользовавшись несколькими выдернутыми из Лени-
на цитатами, заявил, что отсталость и изоляция России не являются
препятствием для немедленного строительства социализма. Оппози-
ционеры были убедительны в своей логике, но проигрывали полити-
чески, поскольку пытались продемонстрировать, что сталинский тезис
не соответствует тому пониманию марксизма, которого на тот момент
придерживались все ведущие светила российской социал-демократии.
Пытаясь доискаться истины и колеблясь, оппозиционеры тем не ме-
нее стали доказывать, что руководство партии во главе со Сталиным
превращает марксизм в идеологическое обоснование не пролетарско-
го общества, а некой разновидности того, что выдвигается самими
российскими условиями, то есть чего-то вроде деспотической власти
управленцев. А раз так, оппозицию надо было заставить замолчать.
202
Уходившая корнями во фракционные расколы дореволюцион-
ного социал-демократического движения в России и в постоянные
разногласия времен Гражданской войны, левая оппозиция «кри-
сталлизировалась» в обстановке запутанных отношений между
членами коммунистического руководства, когда последние месяцы
болезни Ленина, растянувшейся с мая 1922 г. до его смерти в ян-
варе 1924-го, создали атмосферу полной неопределенности. Хотя
номинально Политбюро и считалось коллективным руководите-
лем, Зиновьев открыто стремился занять место Ленина. Чтобы до-
стичь этого, он должен был нейтрализовать Троцкого — очевидного
наследника, если иметь в виду все сделанное им в годы революции
и Гражданской войны, а также его авторитет в обществе. «Мы ре-
шительно придерживались мнения, что один и только один человек
имел право на этот пост, потому что он был на голову выше своих
товарищей-претендентов и мог рассчитывать на наше неколебимое
доверие, — вспоминал один из членов партии. — Этим человеком
был Троцкий»1. Много было написано о личной неприязни Троцкого
и Сталина, но это уже отчасти реакция постфактум. Куда более оче-
видными были вечные стычки между Троцким, ярким индивидуа-
листом, и Зиновьевым, постоянной тенью Ленина, соперничество,
начавшееся до революции и обострившееся, когда Троцкий затмил
Зиновьева в качестве «большевика номер два» в 1917 г.
Чтобы изолировать Троцкого в Политбюро, Зиновьев организо-
вал так называемую «тройку», в которую входил он сам, его alter ego
Каменев и генеральный секретарь Сталин при поддержке остальных
его членов (Рыкова и Томского), а также Бухарина — как кандида-
та в члены Политбюро. В течение наполненной интригами зимы
1922-1923 гг. вопросы промышленного развития, международной
торговли, цен на зерно, национальных меньшинств, а прежде все-
го — личный разрыв Ленина со Сталиным — все это давало Троц-
кому прекрасную возможность вернуть себе прежние позиции, но
он не видел удобного политического повода для выступления про-
тив «тройки». Он самоустранился даже тогда, когда на XII съезде
партии в апреле 1923 г. его друзья открыто критиковали Сталина
за его роль в оказании давления на коммунистов Советской Грузии.
Возможно, Троцкий рассчитывал на союз со Сталиным против Зи-
новьева — отсюда его фактический отказ от проведения по просьбе
Ленина антисталинской кампании, притом, что накануне съезда у
Него разгорелся конфликт со Сталиным из-за судьбы ленинской
Критики партийного руководства2.
Тем временем общая позиция в вопросах экономики и политики
свела ультралевых с умеренно левыми, тогда как бывшие участники
гРуппы «демократического централизма» и кое-кто из «рабочей оп-
♦ 203
позиции» объединили свои силы с теперь уже ослабленными троцки-
стами, желая бросить вызов политике руководства партии в момент
смены лидера. Троцкий начал атаку в октябре 1923 г., направив пись-
мо в Центральный Комитет с резкой критикой бюрократизации
партии3. Этот внезапный удар был вскоре подкреплен «Заявлением
сорока шести» — одним из самых убедительных предупреждений
(против близоруких ошибок и репрессивных мер), которые когда-
либо делались за всю историю оппозиции4. Подписавшие документ
троцкисты Преображенский и Пятаков, а также «демократические
централисты» Осинский и Сапронов явно вдохновлялись Троцким,
если не напрямую действовали под его руководством.
Эти протесты наталкивались на жесткую закулисную реакцию
партийного руководства, осуждавшего такую критику как появле-
ние фракционности, которое потенциально нарушало постановление
X съезда партии5. Исторические прецеденты из опыта других стран
давали участникам антитроцкистского объединения некоторые осно-
вания опасаться, что Троцкий мог использовать свой контроль над
Красной армией для попытки совершить переворот6. Чтобы упре-
дить такое развитие событий, сторонников Троцкого (включая ге-
роя Октября Владимира Антонова-Овсеенко) сместили с постов в
военно-политическом руководстве, превратив последнее в инстру-
мент подрыва влияния оппозиционеров в вооруженных силах.
Руководство партии открыто и публично заявило, что дает добро
на проведение широкомасштабной реформы — решение, воплотив-
шееся в резолюции Политбюро от 5 декабря о «новом курсе»7 Это
давало Троцкому возможность попытаться связать руководство обе-
щанием реформ, что он и сделал в своем открытом письме от 8 дека-
бря под названием «Новый курс»8. В то время Троцкий был болен
нераспознанной формой лихорадки (из-за чего, кстати, его не оказа-
лось в Москве в момент смерти Ленина), и тогда Преображенский по-
старался следовать духу письма, возглавив в московской партийной
организации кампанию за демократизацию.
Этот вызов спровоцировал начатое руководством партии откры-
тое шельмование оппозиции, которое продолжалось вплоть до созыва
XIII партконференции в начале января 1924 г. То был первый партий-
ный конклав, на котором сталинский аппарат методично запрещал оп-
позиционную деятельность, и где был провозглашен вердикт, которому
предстояло эхом отзываться при каждом последующем осуждении
инакомыслия: оппозиция есть проявление фракционности, нарушаю-
щее постановление X съезда в отношении подобных группировок, и
как таковая оппозиция неизбежно представляет интересы, враждебные
рабочему классу, поскольку, как было заявлено, только коммунистиче-
ская партия, по определению, может говорить от имени пролетариата.
204
После своего январского поражения в 1924 г. троцкисты несколь-
ко месяцев не предпринимали серьезных попыток сопротивления
официальному хору, воспевавшему единство партии и обличавшему
оппозиционную «ересь». Затем, в октябре 1924 г., Троцкий возобно-
вил полемику, опубликовав эссе «Уроки Октября», где он поставил в
один ряд поражение коммунистов в Германии в 1923 г. и малодушный
поступок Зиновьева и Каменева в 1917-м9. Резкий выпад Троцкого на
какое-то время вновь толкнул эту пару в объятья Сталина и Бухари-
на, и они сошлись в неистовом обличении зла троцкизма и мировой
революции, отныне признававшихся главной ересью. Троцкого же в
итоге лишили в январе 1925 г. его последней влиятельной должно-
сти — поста народного комиссара обороны.
Стоит ли удивляться, что Троцкий, имея за плечами такой опыт,
предпочел тактику выжидания, когда в середине 1925 г. между
Сталиным-Бухариным и Зиновьевым-Каменевым вновь устано-
вились открыто напряженные отношения. Осознав, что Сталин
переиграл их в ходе укрепления своего контроля над партийным ап-
паратом, Зиновьев и Каменев взяли теперь на вооружение кое-какие
аргументы «левой оппозиции» и направили их против Сталина:
слишком большие затраты по ублажению крестьян и пренебрежение
интересами рабочих, проблема партийной демократии и теоретиче-
ские вопросы государственного капитализма и «социализма в одной
стране». Трудно не усмотреть в этой стадии полемики чисто конъ-
юнктурный политический маневр. До той поры Зиновьев и Каменев
никогда не ассоциировались с «левой оппозицией» и в своем сопро-
тивлении Сталину опирались главным образом на контролируемую
ими партийную организацию Ленинградской области; при этом они
прибегали к бюрократическим манипуляциям не менее регулярно,
чем Сталин на остальной территории страны. Так или иначе в де-
кабре 1925 г. эту «ленинградскую оппозицию» ждало унизительное
поражение на XIV съезде партии — последнем вплоть до 1980-х гг.,
когда открыто звучал голос несогласных. Троцкисты тогда не сделали
ни малейшей попытки высказаться в поддержку зиновьевцев, хотя те
использовали многое из их собственных аргументов.
После XIV съезда руководству партии уже не составило труда
убрать зиновьевцев из их ленинградской вотчины. Сам Зиновьев был
настолько потрясен случившимся, что решился на союз с Троцким,
своим давним врагом, которого сам же активно помогал громить в
1923 и 1924 гг. Весной 1926 г., не без колебаний, троцкисты согласи-
лись на примирение с Зиновьевым — после того как тот признал, что
вся кампания против троцкизма была ни чем иным как политической
стряпней, и что левые справедливо предупреждали о бюрократиза-
ции партии. Троцкий, со своей стороны, смягчил теорию «перманент-
205
ной революции». Так что Сталин назвал это соглашение «взаимной
амнистией»10.
На тот момент блок «объединенной оппозиции» выглядел стран-
ной политической комбинацией, поскольку включал в себя большин-
ство самых видных на момент революции сподвижников Ленина из
разных фракций — «правой», «левой» и «ультралевой» и даже его
вдову, Надежду Крупскую. В течение следующих полутора лет блок
вел яростную кампанию против руководства РКП(б), так что это вре-
мя стало периодом наиболее интенсивной фракционной полемики за
всю историю коммунистического движения. К концу 1927 г. крити-
ки Сталина были близки к тому, чтобы обвинить его в предательстве
диктатуры пролетариата, и намеревались создать нечто вроде новой
партии, дабы бороться с ним от имени рабочего класса и мирового
социализма.
Первый кризис относится к лету 1926-го, когда оппозиция впер-
вые с 1923 г. выступила с систематическим изложением своих прин-
ципов — с так называемым «Заявлением тринадцати», где осуждался
бюрократический крен в партии, объяснявшийся пренебрежением к
нуждам пролетариата и беднейшего крестьянства11. В ответ Зино-
вьев был исключен из Политбюро, а Каменев снят с должности гла-
вы Наркомата торговли. Очевидно, что руководство удерживалось
от принятия санкций в отношении Троцкого, надеясь расколоть не-
давно сформированный блок. Когда же оппозиционеры, несмотря
на это, продолжили энергичную критику, их осудили за фракци-
онный раскол, а Троцкого с Каменевым исключили из Политбюро,
оставив его тем самым полностью во власти руководства партии.
В это же время Зиновьев вынужденно уступил место председателя
Коминтерна Бухарину. Попытка оппозиции в декабре передать свое
дело на рассмотрение в Коминтерн окончилась безрезультатно: все
зарубежные сторонники Троцкого были разобщены. Под давлением
происходящего бывшие члены «рабочей оппозиции», так же как и
Крупская, отреклись от недавнего инакомыслия и помирились со
Сталиным.
Весной 1927 г. в центре внутрипартийной полемики в Советской
России оказались перипетии революционного процесса в Китае.
Когда китайской Националистической партии при поддержке ком-
мунистов удалось возродить революционное движение 1911 г., эта
страна стала такой же важной для русских, какой была Германия в
1918-1923 гг.; в ней видели потенциальную площадку для прорыва
в интернациональной борьбе с империализмом. Затем, когда Чан
Кайши выступил против своих коммунистических союзников и про-
вел кровавые репрессии в апреле 1927 г., российские оппозиционе-
ры поспешили возложить ответственность за крах своих ожиданий
206
на «оппортунистичность» самой идеи о возможности «социализма
в одной стране»12. Вскоре после этого, когда оппозиция сослалась на
нагнетание военной напряженности в отношениях с Великобритани-
ей как на основание для замены руководства партии, Сталин и Буха-
рин обвинили ее в изменнической тактике, угрожающей партийному
единству и государственной безопасности. Между тем оппозиция
лишилась еще одного составного элемента из левого крыла - быв-
ших членов группы «демократического централизма», по-прежнему
руководимой Сапроновым; эти люди отвергали сложившийся состав
партийного руководства еще более бескомпромиссно и, несмотря на
свою ничтожную численность, пытались идти собственным путем в
качестве отдельной партии13.
Когда партийное руководство с запозданием назначило сроки
проведения XV съезда, «объединенная оппозиция» выдвинула еще
одну платформу, которой суждено было стать последним серьезным
обвинительным документом, еще раз подробно доказывавшим неспо-
собность руководства партии осуществить рабочую демократию и со-
циализм в мировом масштабе14. Документ этот был запрещен, равно
как и оппозиционные митинги и демонстрации. Сталин исключил
Троцкого и Зиновьева и из Центрального Комитета, и из партии, а
их оставшихся сторонников вывел из Центрального Комитета и Цен-
тральной контрольной комиссии.
На этом этапе скрепы целесообразности, удерживавшие вместе
троцкистское и зиновьевское крылья оппозиции, окончательно распа-
лись. В лице Каменева, выражавшего взгляды последних, зиновьевцы
отреклись от оппозиции как от подобия второй партии и сдались на
милость руководства, тогда как троцкисты отказались уступать по-
зиции. На тот момент съезд относился ко всем оппозиционным эле-
ментам одинаково, изгоняя их из партии, однако троцкистов ждала
более суровая мера в виде депортации с принудительным поселением
в Сибири или Средней Азии. Это означало, что в СССР больше нет
возможности для легального политического самовыражения.
История борьбы оппозиции со сталинско-бухаринским руковод-
ством дает богатый материал для суждения об эволюции советской
власти и о том, каковы были альтернативные варианты развития.
На протяжении всего этого периода со стороны оппозиции звучала
тема партийной демократии, которая парировалась руководством
РКЦ(б), обвинявшим оппозиционеров во фракционности и наруше-
нии партийного единства. Периодически всплывали фундаменталь-
ные вопросы о природе советской системы — какой она виделась с
марксистской точки зрения, — а также проблемы термидора, государ-
ственного капитализма и «социализма в одной стране». Фактически
все наиболее значимые сюжеты возникавшие в дальнейшем в ходе
207
эволюции советской системы, были предварительно обозначены в
эти последние годы открытой фракционной борьбы.
В плане экономической политики фундаментальный вопрос со-
стоял в том, куда должен был привести нэп и как к нему относиться:
как к долгосрочной «эволюции» или как к ограниченной во време-
ни переходной «тактике». Дальнейшее развитие нэпа подразумевало
большие уступки крестьянству и мелким предпринимателям по ча-
сти налогов, цен и правовых ограничений их деятельности. Это, по
утверждению оппозиции, угрожало экономическим интересам про-
летариата как подлинной социальной опоры режима. Взамен оппо-
зиционеры поднимали на щит требование индустриального развития
на основе государственного планирования — дабы вовлечь как можно
больше народа в расширение пролетарской основы государства.
В этой идее содержится двойная ирония. Во-первых, для маркси-
стов, убежденных, что социально-экономический базис определяет
политическую надстройку, было бы логической несообразностью
предположить, что (1) чаемая ими форма правления может быть ра-
бочим государством при отсутствии достаточной базы в виде рабо-
чего класса, и что (2) политические действия этого так называемого
рабочего государства способны создать упомянутую базу. Во-вторых,
взятая на себя революционерами задача некапиталистической ин-
дустриализации никогда не рассматривалась ни в Святом Писании
марксизма, ни в ранних политических заявлениях Советской власти.
И только под давлением аргументов политического и социального
плана, выдвинутых оппозицией, была развернута дискуссия на эту
животрепещущую тему.
В последние годы, пока еще велась внутрипартийная борьба, в спо-
рах об экономике доминировали вопросы проведения грандиозной
индустриализации. Оппозиция, представленная в первую очередь
Преображенским, выступала за решительное, осознанное ускорение
индустриализации, финансируемое за счет принудительных сбере-
жений от налогообложения («первичное социалистическое накопле-
ние») — вместо капиталистического накопления или инвестиций из-за
рубежа. Главным выразителем взглядов партийного руководства был
Бухарин; он уже сделал хорошую мину при плохой игре, когда в связи
с нэпом переместился с левых позиций вправо и тем добился места в
ленинском Политбюро. По словам Троцкого, Бухарин отстаивал так-
тику «рыночного социализма»15 Последняя означала более плавное
и менее напряженное развитие промышленности за счет накопления
прибыли госпредприятиями, поскольку они удовлетворяют потре-
бительский спрос и косвенно стимулируют тяжелую индустрию,
направляя финансовые ресурсы на расширение своих мощностей.
Очевидное сходство такого механизма с привычным капитализмом
208
вызвало протесты оппозиции против «государственного капитализ-
ма», который они отождествляли с «термидором» и понимали как
долговременный отказ от борьбы за дело пролетариата.
В этом смысле оппозиция открыто давала понять, что режим, воз-
главляемый Сталиным и Бухариным, рискует утратить свое качество
пролетарского государства. Эти выпады самым непосредственным
образом привели к наиболее острым за весь период фракционной
борьбы идеологическим спорам — к дискуссии о возможности «соци-
ализма в одной стране». Это не было, как нередко думают, дискуссией
между сторонниками наступления мировой революции и теми, Кто
хотел бы укрыться за «крепостными стенами» России. В теории и ру-
ководство партии, и оппозиция придерживались доктрины мировой
революции; тем не менее, когда в октябре 1923 г. надежды на комму-
нистическую революцию в Германии рухнули окончательно, все они
поддержали необходимые меры по нормализации положения совет-
ского государства в мире, а также по поиску зарубежных союзников
и торговых партнеров. Не утихали споры вокруг предположительно
имевших место грубых просчетов руководства при проведении внеш-
ней политики, в частности в отношении альянса с лейбористской
партией Великобритании в 1924-1926 гг. и с Гоминьданом в Китае —
с 1922-го по 1927 г. Однако фундаментальным вопросом оставалась
доктринальная дилемма, возникавшая в связи с изолированным по-
ложением пролетарского государства в условиях отсталого общества.
Что сулило длительное запаздывание мировой революции выжива-
нию диктатуры пролетариата в России и чистоте ее замысла?
В этих обстоятельствах положения теории Троцкого о перманент-
ной революции сыграли роль будоражащего политического фактора.
В 1917 г. большая часть РСДРП(б) молчаливо или открыто разделя-
ла концепцию перманентной революции в качестве руководящего
догмата, но для победивших большевиков та же идея была источни-
ком крайней неопределенности — до свершения мировой революции,
призванной обеспечить им поддержку извне. Брест-Литовский мир-
ный договор, против заключения которого выступали более сведу-
щие в теории партийцы из числа большевиков, видя в нем отказ от
решающей возможности стимулировать мировую революцию, обо-
значил базовый приоритет, соблюдавшийся с той поры на практике:
выживание советского государства на территории России. На прак-
тике «социализм в одной стране» стал реальностью уже с 1918 г.
Выживание советского государства в условиях международной изо-
ляции поставило тогда перед марксистами теоретический вопрос в
Духе перманентной революции: сумеет ли советская власть на деле
сохранить себя как государство рабочих или ей суждено подспудно
трансформироваться в иную форму политического режима, заплатив
209
тем самым за выживание в стране с подавляющим крестьянским и
мелкобуржуазным населением. «Левая оппозиция» не могла устоять
перед искушением и указала именно на такой вариант вырождения
как на реальную или потенциальную угрозу в условиях пронэповско-
го, прокрестьянского и потенциально термидорианского руководства
в лице Сталина и Бухарина. Так что именно ради защиты себя самого
и партийного руководства от подобных идеологических нападок со
стороны загнанных в угол соперников Сталин в ноябре 1924 г. гром-
ко заговорил о своем доктринальном выборе в пользу «социализма в
одной стране»16.
Суть его заявления состояла в том, что ни отсталость, ни силы
капиталистического окружения не могут помешать строительству
социализма в России, оказавшейся в одиночестве. В качестве авто-
ритета Сталин ссылается на строки, написанные Лениным в 1915 г.,
где тот говорит, что «возможна победа социализма первоначально
в немногих или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической
стране»17 Теория «перманентной революции» Троцкого, согласно
Сталину, отражала «недооценку крестьянства» и «отсутствие веры»
в революционный потенциал России, иными словами, меньшевист-
скую ересь. Однако, как указал Каменев на открытом партийном
форуме в 1926 г., Ленин имел в виду не Россию, а одну из более разви-
тых капиталистических стран, которая могла быть готова повести за
собой остальных18. Сталин — ради собственных целей — фактически
вырвал высказывание Ленина из контекста, заявив, что в нем гово-
рится о возможности для России построить социализм в одиночку.
Этот, казалось бы, схоластический спор по поводу «перманент-
ной революции» и «социализма в одной стране» оказался в высшей
степени важным как показатель сталинского метода, которому тот
следовал всю оставшуюся жизнь и который состоял: (1) в поиске
политического оправдания за счет манипулирования теорией, (2) в
склонности («схоластической» в самом буквальном смысле слова)
находить такое оправдание скорее в авторитетных текстах, нежели
в эмпирических фактах19 Однако, чтобы таким путем достичь цели,
Сталин должен был полностью запретить любое независимое обсуж-
дение марксистских текстов и доктрин. Меры, которые он предпри-
нял с целью предотвращения критических выпадов, сделали его в
дальнейшем более уязвимым для критики и потребовали еще более
жестких мер к подавлению оппозиционных взглядов. И с тех пор
именно возможность критики изнутри движения и с марксистских
позиций была наиболее нетерпимой для советского режима.
Как только концепция «социализма в одной стране» приобрела
доктринальный вес и сделалась обязательной, возможность крити-
чески соотнести ее с первоначальным пониманием того же самого
210
у Маркса и даже у Ленина была исключена. Сталин теперь с легкостью
менял тактику по своему усмотрению, перетолковывая марксистскую
доктрину так, чтобы она выглядела подтверждением любой его новой
политической акции как единственно правильного применения истин-
ного вероучения. Сталин начал практиковать эти манипуляции при
каждом удобном случае и в самых разных сферах: в экономике, праве,
культуре, внешней политике, в ходе ликвидации своих врагов — сра-
зу, как только сделался бесспорным хозяином партии в 1928-1929 гг.
Поскольку ревизия марксизма продолжалась, невозможно было вну-
треннюю политику сталинского режима рассматривать в увязке с
теоретическими принципами, так как интерпретация теории служила
объектом постоянных манипуляций по прихоти политической вла-
сти — с единственной целью: приспособить теорию к изменениям по-
литики и обстоятельств. Соответственно, стало невозможно говорить
об идеологической обусловленности советской политики — что внеш-
ней, что внутренней; идеология создавалась, чтобы подстраиваться
под политику вместо того, чтобы направлять ее. Сталинистский склад
мышления, ведущий начало от эпохи приверженности концепции «со-
циализма в одной стране» и сохранявшийся до конца брежневского
периода, подразумевал не теоретическое обоснование политики, а по-
литическое обоснование теории.
В то время как со стороны Сталина манипулирование коммунисти-
ческой теорией (окрашенное смесью цинизма и самооправдания) было
свободно от любых логических и политических ограничений, «левая
оппозиция» не выходила за рамки логической связи между политикой
и идеологическими доводами, стремясь побить сталинистов оружием
теории. Оппозиционеры всегда настаивали на своей ленинской орто-
доксии, никогда не оспаривая ни однопартийную систему, ни даже
запрет на фракционность, они лишь возражали против того, чтобы
их собственную критическую деятельность, основанную, как они по-
лагали, на подлинном понимании интересов рабочих, рассматривали
как фракционную. Они пытались заработать политический капитал на
неудачах руководства во внешней политике, отрицая при этом, что за-
интересованы в подрыве тактических успехов этой политики. Самое
же главное, левые были глубоко непоследовательны в оценке эконо-
мического потенциала советского государства. С одной стороны, они
яростно нападали на концепцию «социализма в одной стране» и отри-
цали возможность построения его в отдельно взятой России, считая
эту концепцию искусственной, немарксистской и неосуществимой.
С другой стороны, призывали советскую власть действовать гораздо
более решительно и быстро, дабы расширить индустриальный фун-
дамент социализма. Иными словами, их ответ на недостаток ресурсов
Для построения социализма состоял в утверждении о необходимости
211
строить его еще быстрее, пока недостаток ресурсов не успел социально
и политически окончательно подорвать силы нации.
Это противоречие в экономических взглядах «левой оппозиции»,
или «дилемма Преображенского», по образному выражению эко-
номиста Александра Эрлиха, походила на «выбор между смертель-
ной болезнью и практически неизбежной смертью на операционном
столе»20. В этом логическом тупике акцент делался на дореволюци-
онном понимании социализма, на том, что социализм невозможен
в слаборазвитой стране, такой, как Россия, — во всяком случае не в
условиях ее международной изоляции. Преображенский только и
мог, что обращаться к исходным посылкам «перманентной револю-
ции» в надежде «опереться в дальнейшем на материальные ресурсы
других социалистических стран»21.
Под влиянием этих споров Сталин и Бухарин подкорректирова-
ли свою экономическую линию в сторону синтеза рыночного и пла-
нового подходов. Тот же XV съезд, на котором «левую оппозицию»
исключили из партии, проголосовал за разработку пятилетнего
плана развития промышленности. Но Сталин с Бухариным вскоре
разошлись, при этом каждый придерживался только одного аспекта
«дилеммы Преображенского». В то время как Бухарин выступал за
постепенность и ненасильственный подход в рамках планового хо-
зяйства, Сталин сделал ставку на ударную программу индустриали-
зации. Произведя в 1928 г. свой поразительный «левый поворот», он
взял на вооружение все аргументы, выдвинутые «левой оппозицией»
в части индустриальной политики, крестьянской политики и внеш-
ней политики (но не в отношении проблемы партийной демократии
или «социализма в одной стране») и в экстремальной форме претво-
рил их в жизнь. Таков был по иронии судьбы политический вклад
левых уже после их политической гибели.
Последний акт борьбы со Сталиным, трансформировавшим
советскую политику в бонапартистском духе, проходил на фоне
официально декларируемого партийного единства; порвав с Буха-
риным, Рыковым и Томским — своими идейными союзниками по
нэпу, Сталин не оставил им иной возможности, кроме безнадежного
сопротивления. «Левая оппозиция», разгромленная и рассеянная, в
полном смятении наблюдала за сталинским «левым поворотом» и
разрывом с «правой оппозицией». Некоторые сторонники Троцкого
во главе с Пятаковым и Крестинским расценили жесткую позицию
Сталина по отношению к крестьянству и индустриализации как
подтверждение доводов «левой оппозиции» и один за другим нача-
ли «капитулировать», стремясь вернуться в партию и во власть на
различные административные должности. Радеки Преображенский
предприняли этот шаг в 1929 г., незадолго до того как Троцкий, про-
212
должавший осуждать режим личной власти Сталина, был изгнан из
Советского Союза — мера наиболее необычная из всего, что пред-
принималось против «левой оппозиции». Между тем Бухарин сбли-
зился с зиновьевцами и, похоже, главным образом из сострадания к
ним, поскольку ничего, кроме дополнительных неприятностей, ког-
да несколько месяцев спустя их контакты были обнаружены, пра-
вые из этих контактов не вынесли.
Что касается экономической политики, то «правая оппозиция»
вполне могла представлять более реалистичную альтернативу стали-
низму, чем «левые», исповедуя, как она это и делала, нэп и тактику по-
степенных реформ в направлении социализма, индустриализации и
культурной модернизации. У «правых» — в интеллектуальном плане
— не должно было быть иллюзий относительно мировой революции.
С другой стороны, в том, что касалось политических вопросов: пар-
тийной демократии и бюрократизации лидеры «правых» фатально
ошибались, поддерживая сталинский аппарат в его борьбе с «левыми»
до тех пор, пока не уничтожили всякую возможность защитить ту или
иную форму критики (включая и их собственную). Бухарин проявлял
не меньшую, чем другие, фанатичность в своих обличительных речах
против «левых», когда говорил о якобы исходящей от них фракцион-
ной угрозе коммунистическому режиму, пока с запозданием не осознал,
какую опасность представлял собой Сталин. Он доверительно призна-
вался Каменеву: «Разногласия между нами и Сталиным во много раз
серьезнее всех бывших у нас разногласий с вами»22. Годом позже Буха-
рин и его сподвижники один за другим были смещены со всех руково-
дящих политических постов, и началась «сталинская революция». Все,
что случилось потом и с «правыми», и с «левыми» оппозиционерами,
было резким низвержением с вершин власти: разоблачение, исключе-
ние, арест, суд, физическое уничтожение, забвение.
Закат всей коммунистической оппозиции — правой, левой и уль-
тралевой можно без труда объяснить в простых терминах: разоб-
щенность, нерешительность, тактические ошибки, неясность цели.
В частности, весь опыт их наступлений и отступлений, их капитуля-
ции перед партийной дисциплиной, сменявшейся новыми резкими
нападками на руководство, оказывал дезориентирующее и демора-
лизующее воздействие на потенциальных сторонников. Эти ошибки
коренились в важнейшей ложной посылке, а именно: в усвоенном
ими ленинском мифе об одной-единственной монолитной партии,
осуществляющей диктатуру пролетариата. Ни одна из группировок
не готова была следовать логике своего оппозиционного положения
и оспаривать монополию партии — как бы сильно ни пытались они
Расширить возможности внутрипартийной фракционной борьбы.
Создать независимую организацию и отстаивать многопартийную
213
демократию — такое действие было бы для них меньшевистской
ересью, от которой все они шарахались, хотя именно в этом грехе их
же постоянно и обвиняли. На деле же достоинством «левой оппози-
ции» можно считать то, что она действительно была очень близка к
меньшевикам в этом вопросе. В конечном счете «левые» ничего бы
не потеряли, а возможно, даже многое и приобрели, если бы открыто
заявили о такой позиции. Это соответствовало бы базовой полити-
ческой ориентации «левой оппозиции», начиная с дореволюционных
времен. Как показали события, своим поражением оппозиция была
в равной мере обязана как принятию ею однопартийной концепции,
так и действиям партийной бюрократии, которую оппозиция вполне
справедливо отвергала.
Ну а помимо этого, могли бы программы, представленные раз-
личными группами оппозиции, иметь успех при другом стечении об-
стоятельств? Желание «левых» обуздать экономику, зиждившуюся
на крестьянской собственности, и подтолкнуть индустриализацию,
возродив одновременно дух рабочей демократии 1917 г., было неосу-
ществимо, и это показала «дилемма Преображенского». Во всякой ре-
волюции трудно поддерживать первоначальный дух идеалистического
самопожертвования. В России, особенно после милитаризующего вли-
яния Гражданской войны на все политические институты страны,
представление о рабочей демократии было совершенно химерическим.
Тот пролетариат, от имени которого осуществлялась диктатура, был
по большей мере новым, неквалифицированным рабочим классом,
вышедшим из среды крестьянства после того, как революционный
пролетариат образца 1917-го был либо перебит, либо вырос до уровня
бюрократии, либо рассеялся в годы экономического кризиса, вызван-
ного военным коммунизмом. Несмотря на призывы оппозиции, про-
мышленные рабочие 1920-х гг. твердо держались власти партийного
аппарата; «ленинский призыв», в 1924-м разбавивший партию сотня-
ми тысяч новых членов из числа рабочих, фактически означал утрату
оппозицией всякой возможности склонить на свою сторону сколько-
нибудь значительную часть рядовых членов партии.
«Крестовый поход» против партийной бюрократии ради спасения
социализма, затеянный «левой оппозицией», искавшей опору в рабо-
чей демократии эпохи индустриализации, в условиях России был со-
вершеннейшим донкихотством. Социализм в его прежнем смысле, то
есть понимавшийся как справедливое распределение наличествующих
в изобилии товаров, был невозможен без достижения более высоко-
го уровня экономического развития, а последний — без правящего
класса чиновников (если не сказать капиталистов), которые могли бы
оказывать необходимое давление на массы и использовать энергию на-
рода для роста производства. Заслуга «правой оппозиции» состояла
214
в попытке умерить амбиции этого правящего класса — и в смысле со-
циализма, и в смысле производства, — дабы избежать формирования
тоталитарной бюрократии, на каковую возможность указывало само
сочетание поставленных задач. Напротив, талант Сталина проявился
в том, чтобы осознать, что проблема производства успешно решается
средствами социализма — в смысле централизованного государствен-
ного планирования и контроля — при условии отказа от прежнего иде-
ала, связанного исключительно с распределением (что не затрагивает
Энгельсовых «стадий и перспектив развития»)23.
В условиях, когда сталинисты предприняли пересмотр декларируе-
мых целей советского социализма, существование оппозиции и даже
память о ней сделались чувствительной угрозой для идеологического
самооправдания режима. В последние месяцы борьбы с «объединенной
оппозицией» руководство пошло на переписывание всей истории пар-
тии ради того, чтобы выставить лидеров оппозиции злобными агента-
ми контрреволюции. Депортацией Троцкого Сталин создал внешнюю
мишень для ненависти и обвинений, что позволяло дискредитировать
любые сомнения в отношении правящего режима. (Аналогичная де-
портация Александра Солженицына в более близкие к нам времена
служила сходной цели.) Крайним извращением фактов, касающихся
оппозиции, — кульминацией чего стали абсурдные обвинения в госу-
дарственной измене на показательных процессах 1936,1937 и 1938 гг.,—
сталинский режим вверг страну в подлинно невротическое состояние.
Подобно невротику, коммунистическая партия при Сталине создава-
ла навязчивые мифы о собственном прошлом, уходя от объяснения
противоречий текущего момента, и с сильнейшим беспокойством реа-
гировала на попытки, будь то изнутри или извне, докопаться до исто-
рической правды. Проводимая Хрущевым десталинизация и кампания
по реабилитации 1956 г., возвращение из небытия имен сталинистов
и сгинувших в ходе репрессий военных, остановились, так и не дойдя
до пересмотра роли оппозиции и ее критики Сталина (хотя Хрущев
все же признал, что смертные приговоры 1936-1938 гг. были чрезмер-
ны). Все, что Сталин успел совершить до 1934 г., включая разгром оп-
позиции, программы индустриализации и коллективизации, а также в
Целом систему манипулирования идеологией, было заново подтверж-
дено Хрущевым и поддержано Брежневым.
Примечания
1 Barmine A. One Who Survived. N.Y., 1945. Р. 212.
2См.: Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition
in Soviet Russia. Cambridge, 1960. P. 183-186,205-206; Обращение Льва Троцко-
го ко всем членам ЦК РКП (16 апр. 1923 г.) // Коммунистическая оппозиция
215
в СССР. 1923-1927. Бенсон, 1988. Т. 2. С. 53; Trotsky L. Stalin: An Appraisal of
the Man and His Influence. N.Y., 1946. P. 362-363. В 1990-е гг. советский исто-
рик Виктор Данилов обнародовал обращение Троцкого к руководству партии
в октябре 1923 г., в котором тот объяснял, почему не взял на себя роль замести-
теля Ленина: оказалось, из опасения, что его «еврейское происхождение» бу-
дет использовано антисемитски настроенными врагами советской власти. См.:
Данилов В. П. Мы начинаем познавать Троцкого // Экономика и организация
промышленного производства. 1990. №1. С. 57; Конспект заключительных
речей тт. Троцкого и Сталина на совместном заседании Пленумов ЦК и ЦКК
РКП(б) с представителями десяти пролетарских парторганизаций 26 октября
1923 г. // Вопросы истории КПСС. 1990. № 5. С. 36.
3См. далее, гл. 15.
4 Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 1. С. 83-88. Пер. на англ, яз.:
Carr Е. Н. The Interregnum. N.Y., 1954. Р. 367-373.
5 Резолюция объединенного пленума ЦК и ЦКК «О внутрипартийном по-
ложении» (25 октября 1923 г.) // КПСС в резолюциях и решениях съездов,
конференций и пленумов ЦК. М., 1954. Т. 1. С. 767-768.
6 Согласно Антону Антонову-Овсеенко, сыну Владимира Антонова-
Овсеенко, сторонник Троцкого Н. И. Муралов, в то время командовавший
Московским военным округом, был готов вмешаться в события. См. доклад
А. В. Антонова-Овсеенко «Троцкий как военный руководитель» на между-
народном симпозиуме, посвященном Троцкому, в Вуппертале (Германия)
в марте 1990 г. (Antonov-Ovseyenko А. V. Trotsky as a Military Leader. Paper
presented at the International Trotsky Symposium. Wuppertal, Germany. Mar.
1990).
’Правда. 7 декабря 1923.
8Trotsky L. The New Course. N.Y., 1943. P. 89-98.
’Trotsky L. The Lessons of October. N.Y, 1937.
1 0Сталин И. В. О социал-демократическом уклоне в нашей партии. До-
клад на XV Всесоюзной конференции ВКП(б) 1 дек. 1926 г. // Сталин И. В.
Соч. Т. С. 236. См.: Daniels R. V. The Conscience of the Revolution. P. 273-275.
11 См.: Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 2. С. 11-24.
12 См.: Trotsky L. The Chinese Revolution and the Theses of Comrade Stalin
(7 May 1927) // Problems of the Chinese Revolution. N.Y, 1932.
|3 См.: «Заявление пятнадцати» (27 июня 1927 г.), опубликованное во
Франции: Avant Thermidor: Revolution et contrerevolution dans la Russie des
Soviets — Platforme de 1’Opposition de Gauche dans le parti Bolchevique. Lyon,
1928.
14 Опубликовано Троцким в США: The Real Situation in Russia. N.Y., 1928.
15 Day R. Leon Trotsky and the Politics of Economic Isolation. Cambridge,
1973. P. 183.
'“Сталин И. В. Октябрьская революция и тактика русских коммуни-
стов // Сталин И. В. Соч. Т. 6. С. 358-401.
17 Lenin to the Organizations of the RCP(B) on thp Question of the Agenda
of the Party Congress [2 Mar. 1920; in Russian], in Ninth Party Congres. App. 2.
P. 473 (Ленин В. И. О лозунге Соединенных Штатов Европы // Ленин В. И-
ПСС. Т. 26).
216
18 Каменев Л. Выступление на XV Всесоюзной конференции ВКП(б) //
Правда. 5 ноября 1926.
19 См.: Blakeley Th. J. Soviet Scholasticism. Dordrecht, 1951.
20 Erlich A. The Soviet Industrialization Controversy. Cambridge, 1960. P. 59.
21 Преображенский E. А. Хозяйственное равновесие в системе СССР //
Вестник Коммунистической академии. 1927. Кн. XXII. С. 70.
“Каменев Л. Запись разговора с Бухариным [И July 1928; копия в архиве
Троцкого, Гарвардский университет, док. Т-1897], отрывки в пер. на англ. яз.
приведены в кн.: Daniels R. V. A documentary History of Communism in Russia.
3ed. Hanover, N.H., 1993. P. 164.
23 См. далее, гл. 19.
»'Й ;t пни!1 I
Ю, ul 1
.,<,p
V-i
"Л.'ИУИ’П
К l 'JjjL
Глава 15. ТРОЦКИЙ О ДЕМОКРАТИЙ
И БЮРОКРАТИИ*
Троцкий был человеком непостижимо парадоксальным: реши-
тельный противник ленинизма в дореволюционный период, самый
страстный его поборник в годы революции и Гражданской войны,
наконец — дух зла в политической теологии послереволюционного
режима. И все же многим он рисовался лишь как распорядитель на
революционных церемониях или командующий в Гражданскую войну,
как глашатай мировой революции и сталинист еще до Сталина, может
быть, заслуживший свою участь. Подобные представления о нем упу-
скают многое, что характеризовало подлинного Троцкого, как если бы,
скажем, впечатления о Ленине или Бухарине основывались только
на их деятельности в эпоху «военного коммунизма» без учета после-
дующей эволюции обоих. Политические взгляды Троцкого серьезно
изменились в ходе разгоревшейся в 1923 г. борьбы за наследование
власти — хотя и не настолько, чтобы перестать быть лояльным доктри-
не, приковавшей его к жертвенному алтарю Сталина. Оказавшийся в
ловушке собственной твердой приверженности марксизму-ленинизму,
и в силу постигшей его в середине жизни горькой политической судь-
бы, Троцкий был поистине протагонистом той поистине греческой тра-
гедии, что разворачивалась на советской сцене.
Троцкого 1920-х и 1930-х гг. нельзя понять в полной мере, не об-
ратившись к его дореволюционным взглядам. Его споры с Лениным
хорошо известны. Именно Троцкий писал еще в 1904 г. о ленинской
модели партии: «Эти методы приводят, как мы еще увидим, к тому, что
партийная организация замещает собою партию, ЦК замещает партий-
ную организацию, и, наконец, “диктатор” замещает собою ЦК...»1
Это предупреждение насчет ленинского централизма не означа-
ло, что автор теории «перманентной революции» в своей револю-
* В основу данной главы положен текст доклада, подготовленного мной
для международного симпозиума по Троцкому (International Trotsky Sympo-
sium), состоявшегося в Вуппертале (Германия) в марте 1990 г. Доклад опу-
бликован на немецком языке в материалах симпозиума (Daniels R. V. Leo
Trotzki: Kritiker und Verteidiger der Sowjetgesellschaft. Mainz, 1993).
218
ционной горячности был хоть сколько-нибудь менее предан идее.
В период между революциями 1905 и 1917 гг. Троцкий примыкал к
радикальному социал-демократическому направлению, в которое
входили и левые меньшевики, и левые большевики. На тот момент,
когда он вступил в ряды большевиков летом 1917 г. вместе с такими
представителями левых меньшевиков как Радек и Раковский, чис-
ленно растущая ленинская партия находилась в организационном
смысле на низшей точке, так что пришедшие радикальные демократы
вполне могли увидеть в ней рациональное и подходящее средство для
выражения своего революционного энтузиазма.
Шесть лет спустя РКП(б) уже имела за спиной закаливший ее
опыт Гражданской войны и превратилась из массового революци-
онного движения в дисциплинированный управленческий орган,
осуществляющий монополию власти в новом революционном го-
сударстве. Троцкий изменился, как и большая часть партии, по-
скольку обстоятельства заставили его командовать революционной
армией и применять самые ужасные средства в борьбе с контрре-
волюцией, борьбе не на жизнь а на смерть. После 1921 г. история
совершила новый поворот, и Троцкий едва не оказался исклю-
ченным из коллективного руководства, в которое входили старые
соратники Ленина, в то время как их революционный вождь был
сражен смертельной болезнью. Осенью 1923 г. уже не Троцкий вре-
мен Гражданской войны, а Троцкий — представитель старой ради-
кальной демократии решился выступить против этого партийного
руководства и нарушенной им рабочей демократии, считавшейся
коммунистической нормой.
Та актуальная демократическая повестка дня, которую Троцкий
выдвинул осенью 1923 г., задала направление для его политической
деятельности — на всю оставшуюся жизнь. Первым и наиболее раз-
вернутым публичным выступлением в заявленном критическом
русле стало его письмо «Новый курс» (с прилагаемыми статьями),
опубликованное в декабре 1923 г. сначала в «Правде», а затем отдель-
ной брошюрой2. Еще раньше, когда вражда Троцкого с коллегами по
Политбюро только начинала разворачиваться за кулисами политиче-
ской сцены, он ясно сформулировал свою критическую позицию в от-
ношении бюрократизации партии и нарушений рабочей демократии,
уже проявившихся к тому моменту. Фактически Троцкий никогда не
совершенствовал формулировок тех обвинений, которые предъявил
Центральному Комитету в своем письме от 8 октября 1923 г.: «Этот
режим <...> гораздо дальше от рабочей демократии, чем режим самых
жестких периодов “военного коммунизма”. Бюрократизация партий-
ного аппарата достигла неслыханного развития применением мето-
дов секретарского отбора»3.
219
В то время как эти тревожные обвинения вновь прозвучали в «За-
явлении сорока шести», противники Троцкого предприняли маневр
и, чтобы выиграть время и занять выгодную позицию, позволили ему
сформулировать свой реформистский манифест. Он был фактически
подтвержден Политбюро в резолюции от 5 декабря 1923 г., где гово-
рилось о наличии «целого ряда отрицательных тенденций» и звучало
предупреждение об «опасности утери перспектив социалистического
строительства в целом и мировой революции», а также о «бюрокра-
тизации партийных аппаратов и возникающей отсюда угрозе отрыва
партии от масс»4.
Добившись этого признания, Троцкий переоценил свои силы,
опубликовав письмо о «Новом курсе», где предостерегал против
не названных поименно «консервативно настроенных товарищей»,
руководствующихся «насквозь бюрократическим недоверием к
партии», которые могут попытаться уклониться от выполнения ре-
золюции 5 декабря. Заявляя о своей победе, он утверждал: «Партия
должна подчинить себе свой аппарат, ни на минуту не переставая
быть централизованной организацией». Пресловутая попытка
найти квадратуру круга. «Демократия и централизм представля-
ют собой две стороны в строительстве партии, — старался объяс-
нить Троцкий. — Задача состоит в том, чтобы эти две стороны были
уравновешены наиболее правильным, то есть наиболее отвечающим
обстановке путем». Он не смущаясь, уличал коллег в недобросо-
вестности: «Сейчас [бюрократы] также формально готовы принять
новый курс “к сведению”, т. е. бюрократически свести его на нет» —
точка зрения понятная, если учесть, что Троцкий призывал к чистке
партаппарата5. Это сразу вызвало поток нападок на Троцкого с обви-
нениями в якобы фракционной нелояльности к партии — движение,
достигшее кульминации месяц спустя, на XIII партийной конфе-
ренции, которая осудила деятельность Троцкого. Так завершилось
наиболее серьезное выступление оппозиции против бюрократиче-
ской направленности советской системы. Никакого дальнейшего
углубления аргументации «левой оппозиции» в защиту демократии
не произошло. До 1927 г., когда Троцкий и его товарищи были окон-
чательно задавлены, они лишь воспроизводили ту политическую
линию, которую устно и письменно заявили в 1923 г., когда еще
только шли к своему печальному поражению.
XIII съезд партии в мае 1924 г., первый после смерти Ленина,
стал удобным случаем для знаменитого покаяния Троцкого: «Това-
рищи, никто из нас не хочет и не может быть правым против своей
партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия
есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату
для разрешения его основных задач». Но в этих словах, произнесен-
220
иых в ударной концовке длинного обращения к делегатам, где вновь
упор делался на опасности бюрократии и необходимости активно
поддерживать рабочий класс как общественную силу, — явно звучал
сарказм. И тут же Троцкий сделал оговорку к своему публичному по-
каянию: «...я, с своей стороны, считаю, что я выполняю только свой
долг члена партии, который предупреждает свою партию о том, что
считает опасностью... Не только у отдельного члена партии, но даже у
самой партия могут быть отдельные ошибки...»6
По мере того как критика Троцким бюрократической тенденции
становилась все более острой, его вйдение этой проблемы шири-
лось, а понимание углублялось. До перехода в открытую оппозицию
бюрократия казалась ему проблемой главным образом механизма
управления, обусловленного наследием прошлого в виде старых ка-
дров и привычек еще царского времени. Весной 1923 г., давая оценку
последним ленинским статьям о бюрократических сбоях в работе и
культурной отсталости, он сетовал на «государственный аппарат, ко-
торый, не к ночи будь сказано <...>, немногим отличается от старого
царского аппарата». Речь шла о «бюрократизме», волоките, мелких
дрязгах, уклонении от ответственности и наплевательском отноше-
нии к людям — вещах, привычно относимых на счет старого бюрокра-
тического аппарата — «чиновников». Однако Троцкий по-прежнему
верил, что партия, будучи здоровой новой организацией бдительных
трудящихся, в конце концов преодолеет эти пережитки дореволюци-
онной эпохи7.
Но что заставило Троцкого уйти в оппозицию в 1923 г. (или по
крайней мере, что совпало с изменением его позиции), — так это при-
шедшее ощущение, что бюрократия уже основательно подчинила
себе и партию. В приложении к своим статьям о «Новом курсе» он
предупреждал о губительном влиянии бюрократических привычек
на членов партии, работавших в госаппарате, и объяснял «бюрокра-
тизм» «неоднородностью общества, различием как повседневных,
так и основных интересов различных групп населения <...>, некуль-
турностью широких масс». Все это может «поставить революцию
под угрозу». Однако спасение Троцкий по-прежнему связывает с
партией, невзирая на ширящуюся в ней практику бюрократических
назначений снизу доверху: «Будучи добровольной [szc] организацией
авангарда, лучших, активнейших, наиболее сознательных элементов
рабочего класса, партия в несравненно большей степени, чем госап-
парат, может оградить себя от тенденций бюрократизма»8. Троцко-
му никогда не приходило в голову, что общество с высоким уровнем
культуры тоже (если не больше) может быть подвержено бюрократи-
ческим формам организации, о чем вслед за Максом Вебером говорит
Вся современная социология. Единственным теоретическим источни-
221
ком для Троцкого был Маркс, в частности идея о том, что бюрократия
способна обрести временную самостоятельность в качестве посред-
ника между противоборствующими классами9. На предупреждение
Энгельса относительно управленческих органов бюрократического
государства, которые становятся «господами над обществом», Троц-
кий, кажется, никогда не ссылался10.
Когда в 1925 г. наступил черед Зиновьева и Каменева попасть
под безжалостное колесо сталинского аппарата, Троцкий призвал
чуму на оба бюрократических дома — и в Москве, и в Ленинграде.
«Ленинградская оппозиция» была для него в лучшем случае «бю-
рократическим извращенным выражением политической тревоги
наиболее передовой части пролетариата»". После того как он сформи-
ровал блок «объединенной оппозиции» с Зиновьевым и Каменевым в
1926 г., Троцкий вновь вернулся к теме неспособности коммунистов
развить промышленность и в короткие сроки увеличить численность
рабочего класса: «Бюрократизация партии является <...> выражени-
ем нарушенного и нарушаемого в ущерб пролетариату социального
равновесия... Совершенно ясно, что изменение режима в сторону ра-
бочей демократии неотделимо от изменений хозяйственного курса
в сторону действительной индустриализации и выправления линии
партийного руководства в сторону его действительной интернацио-
нализации»12.
В конце советского периода своей деятельности Троцкий от-
казывался говорить, что политический режим в России утратил
свое основополагающее марксистское качество. «Наше государство
пролетарское, хотя и с бюрократическим извращением», — все еще
утверждал он в ноябре 1926 г., после того как его самого, Зиновьева
и Каменева изгнали из Политбюро13. В сентябре 1927 г. оппозицион-
ная платформа связывала рост бюрократии с прокулацкой, антирабо-
чей линией, которую левые приписывали партийному руководству.
В стране устанавливалось господство «многочисленного слоя под-
линной бюрократии», способствовавшего «советскому термидору»14.
Рабочие, недавно пополнившие ряды бюрократии, сливались, по
мнению Троцкого, с классовым врагом: «Пролетарская часть госап-
парата, которая раньше резко отделялась от кадров старой буржуаз-
ной интеллигенции и не доверяла им, в последние несколько лет сама
все больше и больше отходит от рабочего класса и по своему образу
жизни приближается к буржуазной и мелкобуржуазной интеллиген-
ции, становясь все более восприимчивой к враждебным классовым
влияниям»15.
Разрыв Сталина в 1928 г. с правым, бухаринским, крылом партии
мало повлиял на образ мыслей Троцкого, даже несмотря на то, что
многие его сторонники капитулировали. Троцкого теперь гораздо
222
больше волнует опасность «бонапартистского» переворота в инте-
ресах мелкой буржуазии: «Чем дальше заходит сталинский режим,
тем больше это выглядит как генеральная репетиция бонапартиз-
ма... Находясь в безнадежном положении, эта власть соскальзывает
от пролетариата к буржуазии... Сталинизм — это керенскиизм, дви-
жущийся слева направо»|б.Однако Троцкий все еще воображает, что
его группа способна «мобилизовать пролетарское ядро партии» на
спасение государства рабочих от «монархистско-бонапартистского
принципа», навязываемого бюрократическими и мелкобуржуазны-
ми термидорианцами17.
В те несколько недель, что предшествовали его высылке из СССР,
Троцкий намеревался изложить проблему бюрократии более система-
тически, но на деле оставил только фрагменты задуманной работы18.
«Бюрократия, — продолжал настаивать он, — никогда не бывает са-
мостоятельным классом», даже если она «чересчур возвышается над
обществом, включая и тот класс, который обслуживает»19. Троцкого
связывала с традиционным марксовым определением класса весьма
тонкая нить, та нить, которую его друг Раковский как раз тогда окон-
чательно порывал.
Раковский, болгарин из Румынии, примкнувший к большевикам
и занимавший пост премьер-министра Советской Украины, был от-
правлен в Астрахань, что совпало с высылкой Троцкого в Алма-Ату.
Вместе с горсткой таких же, как и он, ссыльных Раковский попытал-
ся дать собственное объяснение общественной природы сталинизма:
«Когда класс захватывает власть, известная часть этого класса пре-
вращается в агентов самой власти. Таким образом возникает бюро-
кратия. В социалистическом государстве, где нет капиталистического
накопления, т. е. где оно не позволено для членов правящей партии,
упомянутая дифференциация является сначала функциональной, но
потом превращается в социальную. Я не говорю классовую, а соци-
альную. Я имею в виду, что социальное положение коммуниста, ко-
торый имеет в своем распоряжении автомобиль, хорошую квартиру,
регулярный отпуск и получает партмаксимум, отличается от положе-
ния того же коммуниста, работающего на угольных шахтах, где он по-
лучает от 50 до 60 рублей в месяц»20.
Вплоть до этого момента Раковский в принципе не выходил за
рамки концепции Троцкого, но через какое-то время он и его группа
заняли качественно новую позицию: «На наших глазах оформился
и дальше оформляется большой класс правящих»2'. Здесь в зачаточ-
ном виде присутствовала теория «нового класса», воспринятая в
дальнейшем и развитая другими марксистами или экс-марксистами,
такими как Бруно Рицци, Джеймс Бернхем, Милован Джилас, Ру-
дольф Баро, Михаил Восленский22. Раковский еще пытался, при-
223
бегая к новым определениям старых понятий, натужно подгонять
открывшуюся ему истину под марксистскую социологическую тер-
минологию: «Объединяющим моментом этого своеобразного класса
является та же своеобразная форма частной собственности, а именно
государственная власть»23. В конечном счете существование «левой
оппозиции» было оправдано если уж не политической победой, то
этим теоретическим прорывом: «Оппозиция 1923-1924 гг. предвиде-
ла громадный вред для пролетарской диктатуры, проистекающий от
извращения партийного режима. События вполне оправдали ее про-
гноз: враг пролез через бюрократическое окно»24.
Высылка за границу не привела к немедленному изменению вос-
приятия Троцким сталинского режима, который все еще непостижи-
мым образом виделся ему «государством рабочих», — как бы сильно
ни было оно извращено «бюрократическими деформациями» и как
бы ни грозила ему открытая буржуазная контрреволюция. Теперь он
признавал, что послереволюционная усталость привела к «несомнен-
ному снижению непосредственной массовой активности», в то время
как «партия искусственно растворялась в полусырой массе» новых
членов. Эта уязвимость позволяла бюрократии все больше и больше
присваивать себе власть и становиться самостоятельной: «Чиновник
все больше проникается убеждением, что Октябрьская революция со-
вершилась именно для того, чтобы сосредоточить в его руках власть
и обеспечить ему привилегированное положение». В свою очередь,
бюрократы «стремятся к мирному термидорианскому сползанию
на рельсы буржуазного общества»25. Троцкий все еще помыслить не
мог о какой-либо социополитической альтернативе, помимо проле-
тариата и буржуазии: «Советская власть <...> все больше подпадает
под влияние буржуазных интересов... Не только государственный, но
также и партийный аппарат становится если не сознательным прово-
дником, то по крайней мере действенным проводником буржуазных
представлений и ожиданий»26.
По мере того как год за годом его жизнь проходила в изгнании,
Троцкий постепенно все более и более погружался во фракционные
распри и доктринальную казуистику, характерную для коммунистов,
живших вне пределов СССР. Несмотря на трагическое развертыва-
ние сталинского эксперимента с «революцией сверху», Троцкий не
менял твердой марксистской конструкции своих взглядов. Конечно,
это он писал весной 1930 г.: «Бюрократия выработала многие черты
господствующего класса, и именно так воспринимается значитель-
ной частью трудящихся масс». Но поспешил добавить: «С точки зре-
ния марксизма совершенно ясно, что советская бюрократия не может
превратиться в новый господствующий класс»27 Этот вывод позво-
лял ему надеяться, что его сторонники еще смогут как-то побудить
224
«пролетарское ядро партии реформировать режим в борьбе против
плебисцитарно-бонапартистской бюрократии»2*. Между тем сама
эта бюрократия, надеющаяся постепенно свести на нет революцию,
«чувствует себя с 1928 года обманутой своим вождем» и ставит Ста-
лина перед необходимостью «открытого и циничного установления
плебисцитарно-личного режима», направленного против «десятков
тысяч старых большевиков и сотен тысяч молодых потенциальных
большевиков, [которые] поднимутся в минуту опасности»29.
К 1933 г., вопреки всем своим прежним заявлениям о неприятии
разъединения коммунистических партий, Троцкий решил, что настал
момент покончить с единством Коммунистического Интернационала
и создать из своих последователей в разных странах новое движение.
Но при любом раскладе будущий Интернационал сделает «защиту
государства рабочих от империализма и контрреволюции» одним из
своих кардинальных принципов30. Троцкий не переставал считать,
что Москва все еще представляет диктатуру пролетариата (хотя и
«больную диктатуру»)31. «Бюрократия», заявлял он теперь, не может
быть классом, потому что она «не занимает самостоятельной пози-
ции в процессе производства и распределения. У нее нет самостоя-
тельных источников собственности». Это был пункт марксистской
догмы, все еще мешавший ему разглядеть сталинистскую действи-
тельность. «Самых больших квартир, самых сочных стейков и даже
роллс-ройсов еще недостаточно, чтобы превратить бюрократию в
самостоятельный правящий класс». Короче говоря, «мы вынужде-
ны иметь дело не с классовой эксплуатацией в научном смысле этого
слова, а с социальным паразитированием»32 Это тонкое различение не
меняет вывода Троцкого: «В конечном счете удушение рабочей демо-
кратии есть результат давления классовых врагов посредством рабо-
чей бюрократии»33. Следовательно, «бюрократию можно принудить
передать власть в руки пролетарского авангарда только силой». Но
даже при этом, по мнению Троцкого, большая опасность гражданской
войны исходит от затаившихся сил буржуазной контрреволюции3,1.
Троцкий обобщил свое исследование советского общества в кни-
ге «Преданная революция: что такое СССР и куда он идет?», кото-
рая была написана в Норвегии в 1936 г. и опубликована в 1937-м на
английском, французском и испанском языках35. Он вновь повторил
свой тезис о том, что советский режим еще не является социалисти-
ческим, а лишь «подготовительным, или переходным, от капита-
лизма к социализму»; но это все-таки рабочее государство по своей
Метафизической сути36. И хотя бюрократия, у которой «нет ни акций,
ни облигаций», по-прежнему не соответствует определению правя-
щего класса, Троцкий в конце концов доходит до того, что называет ее
«бесконтрольной корпорацией, чуждой социализму». Теперь он со-
225
глашается, что бюрократия уже осуществила «советский термидор»37.
Сталинский режим был «вариацией бонапартизма, нового, еще не
виданного в истории типа», и осуществлялся он способом, который
сам Троцкий называл «тоталитарным»38. Только новая пролетарская
революция может вернуть Советский Союз на социалистический
путь — «мирного выхода из кризиса нет»39.
Теперь Троцкий наконец отказался от ленинского тезиса, соглас-
но которому у рабочего класса может быть только одна представляю-
щая его легитимная политическая партия. Он заявил, что подавление
большевиками остальных партий вскоре после Октябрьской револю-
ции затевалось лишь как «временное зло», но к несчастью привело
к «бюрократическому самовластью». Отсюда его ключевое новое
понимание: «Классы разнородны... Один и тот же класс может вы-
делить несколько партий»90. О ВКП(б): «Правящая партия СССР
есть монопольная политическая машина бюрократии»41. Несколько
месяцев спустя Троцкий вновь повторил эти выводы, завершая свою
теоретическую одиссею, причем в выражениях пророческих, если
иметь в виду восточноевропейские революции 1989 г.: «Необходимо
подготовить арену для двух партий <...>, возможно, трех или четы-
рех. Необходимо сокрушить диктатуру Сталина... Если этот новый
политический переворот окажется успешным, массы с таким опытом
никогда не допустят диктатуры одной партии, одной бюрократии»42.
В последний год своей жизни, потрясенный, с одной стороны, ста-
линскими репрессиями, а с другой — ересью о «новом классе», вы-
сказываемой некоторыми его последователями, Троцкий все чаще
задумывается над тем, что демократический пролетарский социа-
лизм может и не являться естественным следствием революции по
Марксу. Если бы оказалось, что пролетариат страдает «врожденной
неспособностью стать правящим классом», то необходимо было бы
признать, что «в своих фундаментальных чертах нынешний СССР
является предтечей нового эксплуататорского режима в мировом
масштабе»43. Но Троцкий не мог принять возможность такой пер-
спективы, конечно же, не мог: это бы перечеркнуло идеалы всей его
жизни. Вот комментарий Баруха Кней-Паза: «По крайней мере, он
оставался социалистом из моральной убежденности, если уж не из
“научной” уверенности»44.
Большая часть того, что Троцкий сумел опубликовать или иным
способом распространить, в ходе борьбы за власть, не было услыша-
но или было выдвинуто против него же самого как повод для еще бо-
лее тяжких обвинений в еретических идеях. Мог Троцкий не знать,
что его утомительные обличения, несмотря на убедительность всех
отсылок к собранию сочинений Ленина, мало, а то и вовсе не по-
влияют на его врагов, которые приняли политическое решение уни-
226
чтожить его? На деле многие выступавшие от имени руководства
партии, получали удовольствие от травли Троцкого, как это нагляд-
но демонстрируют дошедшие до нас материалы обсуждений45. Дру-
гое объяснение состоит в том, что Троцкий на самом деле говорил
и писал не в тщетной надежде убедить своих врагов, а просто, что-
бы зафиксировать факты, оправдывающие его, — для собственного
удовлетворения и для потомков.
С этой целью Троцкий отчаянно боролся, доказывая, что, не-
смотря на дореволюционные расхождения с Лениным, в 1917-м
он стал лояльным большевиком и с тех пор неуклонно следовал за
Лениным. Его роковой ошибкой было согласие в 1921 г. на запрет
партийных фракций как на бесспорный принцип, тем самым Троц-
кий поставил себя в положение, когда приходилось доказывать, что
он — не то, что он есть на самом деле. Он мог лишь пытаться отри-
цать, что его личная оппозиционная активность является подпадаю-
щей под запрет фракционной деятельностью; в то же время Троцкий
заявлял, что «аппаратный режим с абсолютной необходимостью по-
рождает из себя фракции»46. И тем не менее оппозиционеры провоз-
глашали: «Всеми силами мы будем бороться против двух партий,
ибо диктатура пролетариата требует как своего стержня единой
пролетарской партии»47. Таким образом, Троцкий и его сторонники
отвергали именно то, в чем нуждалась страна. Они упорно не виде-
ли и не отстаивали истинную логику своей позиции, состоявшую в
том, чтобы говорить, что партийный бюрократизм свидетельствует
об ошибочности ленинской централистской организационной идеи,
и что следует разрешить свободу фракций, а еще лучше — свободу
многопартийности, дабы эффективно бороться с бюрократической
тенденцией развития. Ни разу ни сам Троцкий, ни его сторонники
не предложили никакой конкретной демократической процедуры,
призванной учитывать — при рассмотрении политических альтер-
натив и выборе руководителей — голоса рядовых членов партии, не
говоря уж о беспартийных массах.
Троцкий не сумел понять, что пролетариат не был новым револю-
ционным классом, порожденным индустриальным обществом. Не
смог он увидеть и того, что буржуазия, вопреки распространенному
мнению, не является в послереволюционную эпоху реальным пре-
тендентом на социальное доминирование. Эту роль уверенно при-
своила себе (что некоторые сторонники Троцкого в конечном итоге
осознали) сама бюрократия —государственная и партийная в Совет-
ском Союзе, правительственная и корпоративная в капиталистиче-
ских странах. Таким образом, волну социальной эволюции оседлали
те. кто освоился в бюрократической реальности — вне зависимости от
того, какими лозунгами они успокаивали другие элементы общества,
227
полагавшие, что революция принадлежит им. Единственными двумя
возможностями было — в чем мир убедился на многих недавних при-
мерах — либо позволить бюрократической реальности господствовать
авторитарно от имени некой опровергнутой революционной догмы,
либо подчинить бюрократическую реальность демократическим ме-
ханизмам ограничения и контроля, которые излишне уверенные в
себе теоретики имеют обыкновение отвергать как «буржуазные».
Примечания
1 Троцкий Л. Наши политические задачи. Женева, 1904. С. 54.
2 Правда. И дек. 1923; англоязычная версия: Trotsky L. The New Course.
N.Y., 1943; переиздано на русском яз.: Троцкий Л. Д. Новый курс // Молодой
коммунист. 1989. № 8.
3 Trotsky L. The New Course. P. 54.
4 Правда. 7 дек. 1923. Об обстоятельствах принятия данной резолюции
см.: Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in
Soviet Russia. Cambridge, 1960. P. 222-223. Иногда эта резолюция приписы-
вается Центральному Комитету.
5 Trotsky L. The New Course. P. 89-98. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Новый
курс. См.: http://www.marxists.org/russkij/trotsky/1924/newc.htm).
6 ХП1 съезд РКП(б). Стенографический отчет. М„ 1924. С. 166-168; Leon
Trotsky. The Challenge of the Left Opposition. N.Y., 1975-1981. Vol. 1. P. 161-
162.
’ Троцкий Л. Задачи XII съезда РКП(б). М., 1923. С. 24.
8 Троцкий Л. Д. Бюрократизм и революция (конспект непрочитанного до-
клада). Впервые опубликовано в его памфлете «Новый курс» в 1923 г. См.:
http://www.1917.com/Marxism/Trotsky/Trotsky-NC/nc0006.html.
9 Ср.: Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта// Маркс К., Эн-
гельс Ф. Соч. Т. 8. С. 206-207; Маркс К. Гражданская война во Франции //
Там же. Т. 17. С. 341. См. выше, гл. 1 и 5.
10 Энгельс Ф. Введение к работе К. Маркса «Гражданская война во Фран-
ции» //Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 199-200.
11 Троцкий Л. Д. Блок с Зиновьевым (к дневнику) (9 дек. 1925 г.) // Ком-
мунистическая оппозиция в СССР, 1925-1927. Т. 1. Бенсон, 1988. С. 154. См.:
http://thelib.ru/books/avtor_neizvesten/kommunisticheskaya_oppoziciya_v_
sssr_19231927_tom_l-read.html.
12 Троцкий Л. Д. В Политбюро (6 июня 1926 г.) //Там же. С. 235-238. См.:
http://thelib.ru/books/avtor_neizvesten/kommunisticheskaya_oppoziciya_v_
sssr_19231927_tom_l-read.html.
13 Троцкий Л. Д. Речь на XV конференции ВКП(б) (1 ноября 1926 г.) //
Правда. 6 ноября 1926.
14 «Проект платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду
ВКП(б) (Кризис партии и пути его преодоления)» (сентябрь 1927 г.) // Ком-
мунистическая оппозиция в СССР. Т. 4. С. 139, 151.
228
15 Trotsky L. At a New Stage (на нем. яз.) // Die Fahne des Kommunismus.
21 und 28 Dez. 1927 (в кн.: Leon Trotsky: The Challenge of the Left Opposition.
N.Y., 1975-1981. Vol. 2. P. 490-491).
l6 Trotsky L. Who Is Leading the Comintern Today? // Militant. 15 Aug. and
30 Nov. 1928 (в kh: Leon Trotsky: The Challenge of the Left Opposition. Vol. 2.
P. 490-491). (В оригинале: Кто руководит ныне Коминтерном? — Прим,
пер.)
17 Trotsky L. Our Differences with the Democratic Centralists (11 Nov. 1928)
(на фр. яз.) // Contre le courant. 6 mai 1929 (в кн.: Leon Trotsky: The Challenge
of the Left Opposition. Vol. 3. P. 294; idem. The Crisis in the Right-Center Bloc
(Nov. 1928) (на фр. яз.) // Contre le courant. 22 mars 1929 (в кн.: Leon Trotsky:
The Challenge of the Left Opposition. Vol. 3. P. 328).
18 Trotsky L. Marxism and the Relation between Proletarian and Peasant
Revolution (Dec. 1928), Trotsky Archive (в кн.: Leon Trotsky. The Challenge
of the Left Opposition. Vol. 3. P. 347-351); idem. Philosophical Tendencies of
Bureaucratism (Dec. 1928). Trotsky Archive (в кн.: Leon Trotsky. The Challenge
of the Left Opposition. Vol. 3. P. 389-409).
19 Leon Trotsky. The Challenge of the Left Opposition. Vol. 3. P. 391.
20 Раковский X. Письмо о причинах перерождения партии и государствен-
ного аппарата (6 авг. 1928 г.) // Бюллетень оппозиции. 1929. № 6. С. 15.
21 Раковский X., Косиор В., Муралов Н., Каспарова В. Обращение оппо-
зиции большевиков-ленинцев в ЦК, ЦКК ВКП(б) и ко всем членам ВКП(б)
(апр. 1930 г.) // Бюллетень оппозиции. 1930. № 17-18. С. 16.
22 Ср.: Rizzi В. La bureaucratization du monde. Paris, 1939; Burnham J.
The Managerial Revolution. N.Y., 1941; Djilas M. The New Class: An Analysis of
the Communist System. N.Y., 1957; Bahro R. Die Alternative: Zur Kritik des real
existierenden Sozialismus. Koln, 1977; Voslensky M. Nomenklatura: The Soviet
Ruling Class. Garden City, 1984.
23 Раковский X., Косиор В., Муралов Н., Каспарова В. Указ. соч. С. 16.
24 Раковский X., Косиор В., Окуджава М. Тезисы (август 1929 г.) // Бюл-
летень оппозиции. 1929. № 7. С. 9.
25 Троцкий Л. Д. Что и как произошло? Париж, 1929. С. 39, 41, 45.
26 Trotsky L. Предисловие к кн.: La revolution defiguree. Paris, 1929. (Цит.
no: Writings of Leon Trotsky. Vol. 1. P. 118.
27 Троцкий Л. Д. К капитализму или к социализму? //Бюллетень оппози-
ции. 1930. № И. С. 9.
28 Троцкий Л. Д. К XVI съезду ВКП(б) // Бюллетень оппозиции. 1930.
№ 12-13. Как ни странно, комментируя заявление Раковского и его едино-
мышленников (1930 г.), в котором, помимо прочего, бюрократия характе-
ризуется как новый класс, Троцкий совершенно обходит этот момент. См.:
Trotsky L. Introduction to the Rakovsky Declaration (22 Oct. 1930) // Militant.
15 Jan. 1931. Цит. no: Writings of Leon Trotsky. Vol. 3. P. 49-50.
2Э Троцкий Л. Д. Что дальше? (К кампании против правых) // Бюллетень
оппозиции 1930. № 17. С. 23.
30 Trotsky L. Declaration of the Bolshevik-Leninist Delegation at the
Conference of Left Socialist and Communist Organizations (Paris, 17 Aug.
1933) // Militant. 23 Sept. 1933. Цит. no: Writings of Leon Trotsky. Vol. 4. P. 42.
229
31 Trotsky L The Soviet Union and the Fourth International. N.Y., 1934. Цит.
no: Writings of Leon Trotsky. Vol. 6. P. 104.
32 Ibid. P. 112-113.
33 Trotsky L. Declaration of the Bolshevik-Leninist Delegation at the
Conference of Left Socialist and Communist Organizations. P. 43.
34 Trotsky L. The Soviet Union and the Fourth International. P. 104.
35 Trotsky L. The Revolution Betrayed: What Is the Soviet Union and Where
Is It Going? Garden City, 1937. Cp.: Day R. B. Democratic Control and the
Dignity of Politics — An Analysis of The Revolution Betrayed // Comparative
Economic Studies. 1987. Vol. 29. № 3. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Преданная
революция: что такое СССР и куда он идет? CM.:http://www.magister.msk.ru/
Iibrary/trotsky/trotl001.htm#st06. — Прим. пер.).
36 Trotsky L. The Revolution Betrayed. P. 47.
37 Ibid. P. 149, 255. ,C
38 Ibid. P. 278, 279.
39 Ibid. P. 287. ,
40 Ibid. P. 266, 267. (FA у
41 Ibid. P. 270.
42 Trotsky L. Statement to the Preliminary Commission of Inquiry, John Dewey,
Chairman // The Case of Leon Trotsky: Report of Hearings on the Charges Made
against Him in the Moscow Trials. N.Y., 1937. P. 440-441.
43 Trotsky L. The USSR and War // In Defense of Marxism. N.Y., 1942. P. 9.
44 Knei-Paz B. The Social and Political Thought of Leon Trotsky. Oxford,
1978. P. 426.
45 См., напр.: Архив Троцкого. Док. Т2992 // Коммунистическая оппози-
ция в СССР. Т. 4. С. 52-67; Троцкий Л. Д. Речь на объединенном пленуме ЦК
и ЦКК (6 авг. 1927) (Trotsky L. Speech to the Joint Plenum of the CC and the
CCC [6 Aug. 1927] // Leon Trotsky. The Challenge of the Left Opposition. Vol. 2.
P. 270-290 ).
46 Троцкий Л. Д. В Политбюро (6 июня 1926 г.).
47 Проект платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду
ВКП(б) (Кризис партии и пути его преодоления)» (сентябрь 1927 г.). Ав-
тор цитирует этот документ по его переводу на англ, яз.: Trotsky L. The Real
Situation in Russia and the Tasks of the Communist Party // Trotsky L. The Real
Situation in Russia. N.Y., 1928. P. 95, 124. Русский оригинал см.: http://lib.ru/
HISTORY/FELSHTINSKY/trotskyl.txt.
‘ill
Глава 16. «ЛЕВАЯ ОППОЗИЦИЯ» КАК АЛЬТЕРНАТИВА
СТАЛИНИЗМУ*
Западные историки, как и советские авторы первых лет «гласно-
сти», видят в Троцком и троцкизме не альтернативу сталинизму, а его
предтечу. С этой точки зрения, Сталин победил в чисто личностной
борьбе за роль лидера. Подобная интерпретация не учитывает, что
«левую оппозицию», если сравнивать ее с ленинистским и стали-
нистским руководством коммунистической партии, отличали особые
источники и особые исходные посылки; к тому же следует принять во
внимание, как развивалось это движение в течение первого послере-
волюционного десятилетия.
В период с 1923-го до 1927 г. «левая оппозиция» пыталась изменить
направление государственной политики, которую считала губитель-
ной по отношению к целям большевистской революции. Могли ли эти
цели осуществиться в условиях тогдашней Советской России, сказать
сегодня, безусловно, трудно, но ясно одно: крах «левой оппозиции»
означал устранение единственной политической силы, действительно
стремившейся в ближайшем будущем достичь целей революции. С пре-
кращением деятельности «левой оппозиции» в 1927 г. и вплоть до от-
каза от неосталинизма в конце 1980-х революционно-метафизическое
объяснение действительности служило только для оправдания суще-
ствования властей и их политики, которая весьма далеко отклонилась
от первоначально намеченного рубежа.
Что же отличало «левый» большевизм, до- и послереволюцион-
ный, от линии, представляемой Лениным? Начать с того, что «левые»
были скорее движением исключительно интеллигентов-эмигрантов,
которые в большей степени были подвержены влиянию западных
Демократических идей, нежели подпольщики в России. Интелли-
генты, побывавшие в эмиграции, в 1920-е гг. составляли ядро «левой
оппозиции»1. Молотов использовал этот факт против «левых», когда
* В основе данной главы — доклад под тем же названием, подготовлен-
ный для советско-американской конференции «Политические альтернативы
в период нэпа» (Москва, АН СССР. Октябрь 1989 г.). Опубликован в: Slavic
Review. 1990. Vol. 50. № 2.
231
их изгоняли из партии в 1927 г.: «Писать статьи и говорить речи еще
далеко недостаточно для того, чтобы быть пролетарским революцио-
нером до конца»2, — язвительно заметил он.
С тех самых пор, как еще до революции возвысилась фигура Бог-
данова, «левые» усвоили почти мистическую веру в пролетариат и
его интернациональную солидарность. В то же время они в меньшей
степени, чем Ленин были склонны прибегать к приказным методам
и насаждать дисциплину, будь то руководство большевистской пар-
тией до революции или руководство советским государством в даль-
нейшем. В вопросах стратегии «левые» были более идеалистичны, а в
тактике — менее осторожны (даже «авантюристичны») по сравнению
с теми (как правило, представителями российского подполья), кто
проявлял большую практическую заинтересованность в организации
и большую осторожность в вопросах тактики, что и подталкивало их
в большинстве случаев к сплочению вокруг Ленина. Эти характерные
особенности объясняют, почему «левые» больше всего расходились с
Лениным до революции, самым горячим образом поддержали его в
1917 г. и крайне резко критиковали в последующие месяцы. Коротко
говоря, в одной и той же партии соперничали две разных психологии:
одна — более утопичная, другая — более авторитарная.
В идеологическом плане «левая оппозиция» отличалась искрен-
ней, даже догматической верой в достоинства и миссию рабочего
класса. Ленинское высказывание из работы «Что делать?», где гово-
рится: «Исключительно своими силами рабочий класс в состоянии
выработать лишь сознание тред-юнионистское», — никогда не при-
нималось левым течением в большевизме. Эти люди были убеждены,
что Октябрьская революция создала государство рабочих - несмотря
на общеизвестную слабость промышленного пролетариата в России
и его фактическое распыление в годы военного коммунизма3. Новая
экономическая политика, с характерными уступками мелкобуржуаз-
ным инстинктам крестьян и нэпманов, была для «левых» в лучшем
случае неизбежным злом, тактикой, которая, как они надеялись, не
продлится долго.
Приверженность идеалам рабочего класса и осознание того тяже-
лого положения, в котором пролетарский идеал фактически оказался
в послереволюционной России, лежат в основе всех остальных аспек-
тов мировоззрения «левой оппозиции» и ее программ. Если исходить
из посылок, выводы делались логичные. Страх перед социальным ве-
сом крестьянских масс был правомерен, независимо от того, имело
ли смысл называть их мелкобуржуазными. И столь же правомерен
был страх перед уступками партийного руководства, способными
привести к затягиванию и углублению нэпа в ущерб городским ра-
бочим. Быть может, более странным, хотя по-прежнему логичным,
232
было смотреть на мировую революцию как на спасение и связывать
будущие надежды на социалистическую Россию с успехами комму-
нистического движения за рубежом — согласно теории Троцкого о
перманентной революции.
Более сомнительной представляются рассуждения «левых» в за-
щиту идеи ускоренной индустриализации ради упрочения социальной
базы мнимо рабочего государства — за счет превращения большего ко-
личества крестьян в рабочих. «Свое руководящее положение, — писал
Троцкий в 1923 г., — рабочий класс может, в последнем счете, сохра-
нить и укрепить не через аппарат государства, не через армию, а через
промышленность, которая воспроизводит самый пролетариат»4. Этот
социологический аргумент призывает коммунистическое государство
создавать собственную классовую опору — при том, что в классиче-
ском марксизме таковая опора рассматривается как результат эконо-
мического развития, естественным следствием которого становится
государство рабочих. В то же время, согласно «левым», с бюрократиче-
скими тенденциями в партии и государстве необходимо бороться, дабы
максимально усиливать роль «рабочей демократии» и удерживать курс
государственного корабля в социалистическом направлении.
По иронии судьбы, у «левой оппозиции» не было сколько-нибудь
эффективной поддержки со стороны рабочих. Партаппарат контроли-
ровал рабочих-коммунистов лучше, чем любую другую часть партии.
После 1923 г. даже утописты из «рабочей оппозиции» предпочитали
поддерживать партийное руководство. Активная же поддержка «ле-
вых» шла прежде всего со стороны интеллигенции и студенчества,
сосредоточенных, естественно, в Москве.
Из всех вопросов, поднятых оппозицией, проблема индустриали-
зации обозначилась раньше других и ожесточенно дебатировалась на
протяжении всего периода нэпа. Социальные устремления «левых»
требовали ускоренной индустриализации, более быстрой, чем та, что
могла быть достигнута под действием рыночных сил. Почти все недо-
статки общественного и политического устройства нэповской России
приписывались «отставанию промышленности от хозяйственного
развития страны в целом» и, соответственно, «понижению удельного
веса пролетариата в обществе» и «снижению политического и куль-
турного самочувствия пролетариата как правящего класса»5.
Троцкий выдвинул идею системного, планового экономического
развития еще в 1923 г. в своих «Тезисах о промышленности», под-
готовленных для XII съезда партии: «Только развитие промышлен-
ности создает незыблемую основу пролетарской диктатуры... Вся
вообще государственная деятельность должна на первое место ста-
вить заботу о планомерном развитии государственной промышлен-
ности». Этот документ интересен как в отношении предостережений
233
Троцкого, так и тем, какое значение придается в нем планированию.
Промышленность и сельское хозяйство будут развиваться сбаланси-
рованно; промышленность зависит от сельского хозяйства, но госу-
дарственная промышленность не должна отставать, чтобы «частная
индустрия <...> не поглотила бы или рассосала государственную».
Он продолжил с оговоркой, вполне уместной даже по отношению к
дотируемой и обремененной долгами государственной промышлен-
ности брежневской эпохи: «Победоносной может оказаться толь-
ко такая промышленность, которая дает больше, чем поглощает».
Планирование должно быть всесторонним, но точным в своих ме-
тодах: «Главкократическое администратирование сменяется хозяй-
ственным маневрированием»6. В 1924 г. Троцкий пророчески пишет
об «объективных пределах» темпов развития промышленности:
«...уровень крестьянского хозяйства, оборудование самой промыш-
ленности, наличные оборотные средства, культурный уровень страны
и пр.» В силу этого, заключал он, «попытка искусственно перескочить
через эти пределы, конечно, отомстила бы за себя жестоко, ударив од-
ним концом по пролетариату, другим - - по крестьянству»7.
Промышленное развитие продолжало быть основным предметом
полемики между «левыми» и партийным руководством вплоть до
окончательного подавления троцкистов. Преображенский отстаивал
тезис «левых» о том, что промышленность не может ждать, пока ры-
ночные механизмы потребительского спроса стимулируют ее рост, она
требует прямых вложений капитала, аккумулированного за счет сель-
скохозяйственного сектора посредством государственного налогообло-
жения — «первоначального социалистического накопления», как он
это называл, перефразируя марксово «первоначальное капиталистиче-
ское накопление». Полагая, что сельское хозяйство будет оставаться в
частных руках, Преображенский открыто предлагал эксплуатировать
его до тех пор, пока социалистическая система не разовьет все свои
естественные преимущества над капитализмом8.
Когда в 1926 г. возникла «объединенная оппозиция» троцкистов и
зиновьевцев, они вновь забили тревогу по поводу отставания в разви-
тии государственной промышленности и жаловались в «Заявлении
тринадцати» (но напрасно, поскольку их декларация не могла быть
опубликована), что резолюция XIV съезда партии об индустриали-
зации — документ, провозглашавшийся в сталинистской историогра-
фии началом великого движения по пути индустриализации — не
проводилась в жизнь. Тем не менее партийное руководство, представ-
ленное Бухариным и Рыковым, склонялось к чему-то вроде система-
тического планирования, на котором настаивали «левые». По иронии
судьбы, резолюция о принятии первого пятилетнего плана, которую
Рыков внес на рассмотрение XV съезда ВКП(б), была принята одно-
временно с исключением «левых» из партии.
234
Проблема индустриализации была неотделима от вопроса о сель-
ском хозяйстве и крестьянстве. Как «левые», так и «правые» виде-
ли в крестьянстве одновременно и проблему, и источник движения
к социализму; идейные соперники расходились в том, как справить-
ся с этой проблемой и как использовать этот источник. Сторонни-
ки обеих позиций в ходе дебатов исходили из того, что крестьянство
мелкобуржуазно по своим инстинктам и является угрозой для ра-
бочего государства, при этом понимали они эту угрозу по-разному.
«Правые» опасались крестьянского восстания и ратовали за уступки
аграриям, которые способствовали бы успеху сельского хозяйства, —
пока длительная и постепенная культурная революция не подготовит
крестьян к социализму; во многом именно такой подход отстаивал
Ленин в своих последних статьях. «Пролетариату нужно будет по-
сле своей победы, — заявлял Бухарин в 1924 г., — ужиться во что бы
то ни стало с крестьянством», а шире — с крестьянами, живущими в
условиях колониализма повсюду в мире. «Поэтому мы должны идей-
но ликвидировать троцкизм <...>, ибо вопрос о рабоче-крестьянском
блоке есть центральный вопрос»9.
В отличие от них «левые» опасались уступок кулацкому капита-
лизму и влияния мелкобуржуазных настроений внутри пролетарско-
го государства. Зиновьевец П. А. Залуцкий предупреждал в 1925 г.,
что эти тенденции могут, если с ними не бороться, привести к «совет-
скому термидору»10. (Ни одна фракция не сумела понять, что на деле
«советский термидор» уже произошел с введением нэпа, отличаясь
в случае России только способностью революционной партии удер-
жать власть за счет отказа от утопической экстремистской программы
военного коммунизма.) С точки зрения «левых», термидорианским и
мелкобуржуазным тенденциям необходимо давать отпор с позиций
интересов рабочего класса, который заставил бы крестьянство пла-
тить. Преображенский писал: «Государственное хозяйство не может
обойтись без отчуждения части прибавочного продукта деревни и ре-
месла <...>, без вычетов из капиталистического накопления в пользу
накопления социалистического»".
После создания «объединенной оппозиции» в 1926 г. Троцкий
сам поднял антисталинскую тему. Он обвинял Сталина, говоря, что
«Дальнейшее развитие бюрократического режима ведет фатально к
единовластию» и прямо ссылался на предостережение относитель-
но генсека, сделанное Лениным в «Завещании». В середине 1927 г.
Троцкий, Зиновьев и Каменев заявили об «узурпации верховных
прав партии», а сам Троцкий указал на «грандиозное несоответствие
между идейными ресурсами Сталина и тем могуществом, которое со-
средоточил в его руках партийно-государственный аппарат»12. Когда
Троцкого исключали из Центрального Комитета в октябре 1927 г., он
235
вновь напомнил о ленинском «Завещании» и заявил, что «грубость
и нелояльность, о которых писал Ленин, уже не просто личные каче-
ства; они стали качествами правящей фракции... Основная черта ны-
нешнего курса в том, что он верит во всемогущество насилия — даже
по отношению к собственной партии»13.
Реакция партийного руководства была неистовой: «единство», «же-
лезная дисциплина» и «идеологическая чистота» были провозглашены
главными политическими добродетелями, а «левая оппозиция» была
обвинена в антиленинской ереси. «Мы все, ленинцы, — говорил Буха-
рин, — представляли себе дело таким образом, что пролетарская дик-
татура в нашей стране может быть обеспечена лишь при руководящей
роли нашей партии, которая должна быть, во-первых, единственной
партией в нашей стране, то есть исключать легальное существование
других партий, и, во-вторых, единой по своему строению партией, вну-
тренняя структура которой исключает самостоятельные и автономные
группы, фракции, организованные течения и т. д.»и Сталин, оправды-
вая свою репутацию грубияна, с презрением говорил об «оппозиции,
ковыляющей за нашей партией, как дряхлый старик, с ревматизмом в
ногах, с болью в пояснице, с мигренью в голове, — оппозиции, сеющей
кругом пессимизм и отравляющей атмосферу болтовней о том, что ни-
чего у нас с социализмом в СССР не выйдет». На XV съезде партии он
вынес окончательный приговор: «Оппозиция <...> начисто рвет с ле-
нинской организационной установкой, становясь на путь организации
второй партии, на путь организации нового Интернационала... Оппо-
зиция скатилась к меньшевизму»15.
Сталинско-бухаринское руководство, в психологическом от-
ношении авторитарное и нетерпимое, поощряло самые грубые и
оскорбительные нападки на инакомыслящих в партии и эффективно
подавляло любое свободное мнение, любую политическую самостоя-
тельность вне бюрократической системы подчинения. Утверждалось,
что политические различия суть проявление различий классовых, и,
поскольку партия и ее генеральная линия по определению выражают
интересы пролетариата, всякое отклонение автоматически является
антипролетарским, пробуржуазным и, следовательно, запретным.
Никто, даже в оппозиции, не спрашивал, почему пролетариат, по-
добно буржуазии в рамках парламентской системы, не может быть
представлен двумя или несколькими партиями. Напротив, если по-
зволить кому бы то ни было ставить под сомнение пролетарскую
правоту руководства, предупреждал Бухарин, то будет «необходимо
рано или поздно прийти к идее ниспровержения советской власти —
ни больше ни меньше»16. При всей его популярности после 1985 г. в
качестве новой советской культовой фигуры Бухарин не может быть
освобожден от ответственности за свою роль в формировании и прин-
236
ципа, и практики функционирования монолитной партии, жертвой
которой в скором времени стал и он сам.
Какова вероятность того, что Троцкий и «левая оппозиция», если
бы одержали верх в борьбе за власть стали бы неизбежно действовать
так же, как сталинисты? Представление о Троцком как о протостали-
нисте основывается главным образом на его деятельности в период
военного коммунизма, включая и его приверженность идее милита-
ризации труда. Но о «левой оппозиции» образца 1920-х гг. нельзя
судить по Троцкому эпохи военного коммунизма, это не лучше, чем
пытаться понять Ленина или Бухарина, исходя исключительно из
их позиции того же времени. Все три лидера по-разному изменились
под влиянием неудачи политики военного коммунизма и перехода к
нэпу. Троцкий и его сторонники вернулись к более искренним демо-
кратическим взглядам, каких они придерживались до 1917 г. И пред-
полагать, что победа Сталина над Троцким мало что меняла — значит
отрицать уникальное личностное влияние первого и произвольность,
а то и параноидальность его решений, наложивших отпечаток на ха-
рактер советской власти17.
Многие из наиболее отличительных черт сталинского правле-
ния — его кампании против буржуазных специалистов, начавшиеся
с «шахтинского дела», его высокомерный антиинтеллектуализм и
догматизация марксизма, проводимые им репрессии — полностью
противоречили образу мышления Троцкого. Троцкий осуждал сплош-
ную коллективизацию и «планоманию» и ввел в обращение хорошо
известный ныне термин «рыночный социализм» для обозначения
механизма, призванного сделать экономический план саморегули-
рующимся18. Несмотря на сходство некоторых сталинских методов
с идеей милитаризации экономики в период военного коммунизма,
Троцкий позднее отверг подобные политические меры как уступку
отсталости изолированного социалистического государства19.
Изначальное сходство между сталинской экономической про-
граммой и соответствующей программой оппозиции было очевидно
многим троцкистам, которые в виду этого соглашались «капитули-
ровать» и сотрудничать с генеральным секретарем. Преображенский,
например, заявлял в апреле 1929 г.: «Политика партии не отклони-
лась вправо после XV съезда, как это изображала оппозиция <...> но,
напротив, в некоторых существенных пунктах серьезно продвину-
лась вперед, на правильную дорогу», что, по его мнению, представля-
ло «огромную моральную победу для взглядов оппозиции»20.
В любом случае спекуляции на тему о том, как бы действовали
Троцкий и его сподвижники, если бы оказались на месте сталини-
стов, не слишком плодотворны. Важнее рассмотреть истинные пози-
ции «левых», которых те придерживались в качестве альтернативы
237
курсу Сталина-Бухарина — вплоть до 1927 г. Конечно, для «левых»
индустриализация являлась более высоким приоритетом, чем для
бухаринцев, но они никогда не имели в виду тех ударных методов
планирования или того жестокого выкорчевывания крестьянства, ко-
торые предпринял Сталин. Что касается международного резонанса,
то практические различия между обоими лагерями были преувели-
чены. Независимо от того, что думал Троцкий по поводу трудностей,
проистекавших для русского социализма от отсутствия мировой ре-
волюции, на практике он ничуть не больше Сталина или Бухарина
готов был пойти на риск войны или потери выгод от внешней торгов-
ли с капиталистами.
Наиболее резко «левая оппозиция» расходилась со сталинизмом в
вопросе о демократизации и бюрократизации партии. Здесь «левые»
предвидели наиболее серьезный урон. Они оценивали Сталина как
беспринципного узурпатора власти и считали, что опасность исходит
от его партийного аппарата, в котором сконцентрировалась власть.
Они протестовали против новой доктрины, требующей единства по-
литических убеждений, — до тех пор, пока в конце концов не пали ее
жертвой.
Опыт «левой оппозиции» по-прежнему важен, если мы пытаемся
понять общественно-политические условия, сделавшие сталинизм
возможным. Даже если критика со стороны оппозиции была тщет-
ной, она документально зафиксировала тоталитарную тенденцию в
советской политической жизни. Предостережения «левых» (как пра-
вило, не обнародованные), показывают тем не менее, что в середине
1920-х гг. сталинскую диктатуру и опасные последствия его правле-
ния можно было предвидеть. При том что оппозиционеры не могли в
полной мере понять те общественные силы, которые способствовали
упрочению сталинизма, они ясно осознавали наличие в советской по-
литической жизни бюрократического сдвига, который использовал
Сталин. Учитывая все это, критика левыми партийного руководства
на протяжении 1920-х гг. по-прежнему заслуживает изучения и до-
верия как значительная веха в понимании сталинизма.
Примечания
1 Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in
Soviet Russia. Cambridge, 1960. P. 50-51 — co ссылкой на биографии вождей
революции в «Энциклопедическом словаре» (М.-Пг., 1925-1928. Приложе-
ния к тт. 41-43).
2 Молотов В. М. Речь на открытии курсов уездных партийных работни-
ков при ЦК ВКП(б) 2 окт. 1926 г. // Правда. 5 окт. 1926.
3См.: Fitzpatrick Sh. The Bolsheviks’ Dilemma: Class, Culture and Politics in
the Early Soviet Years // Slavic Review. 1988. Vol. 47. P. 599-613.
238
‘'Троцкий Л. Д. Тезисы о промышленности (6 марта 1923 г.) // Коммуни-
стическая оппозиция в СССР, 1923-1927. Т 1. Бенсон, 1988. С. 35.
53аявление 13-ти (июль 1926г.) // Коммунистическая оппозиция в
СССР, 1923-1927. Т. 2. С. 13.
6Троцкий Л. Д. Тезисы о промышленности. С. 35-36, 39.
’Троцкий Л.Д. Наши разногласия (ноябрь 1924 г.) // Коммунисти-
ческая оппозиция в СССР, 1923-1927. Т. 1. (http://lib.ru/HISTORY/
FELSHTINSKY/oppoz 1 .txt).
8Преображенский Е. А. Новая экономика. М., 1926. С. 92-94.
9 Правда. 28 дек. 1924.
IOXIV съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1926. С. 230-232.
11 Преображенский Е. А. Указ. соч. С. 99.
'’Троцкий Л. Д. В Политбюро (6 июня 1926 г.) // Коммунистическая оп-
позиция в СССР, 1925-1927. Т. 1.; он же. Тезисы к XV партийной конферен-
ции (19 сентября 1926 г.) // Там же. Т. 2; Троцкий Л. Д. и др. Заявление по
поводу речи тов. Молотова о «повстанчестве» оппозиции //Там же. Т. 4; Троц-
кий Л. Д. Речь на Президиуме ИККИ. 27-28 сент. 1927 г. // Троцкий Л. Д.
Архив в 9-ти томах. Т. 1. (http://lib.ru/TROCKIJ/Arhiv_Trotskogo_tl.txt).
l3Trotsky L. Speech to the Central Committee (23 Oct. 1927) // The Real
Situation in Russia. N.Y., 1928. P. 7. (Цит. по: Троцкий Л. Д. Речь по вопросу об
исключении Зиновьева и Троцкого из ЦК ВКП(б) // Коммунистическая оп-
позиция в СССР, 1925-1927. Т. 4. (http://lib.ru/HISTORY/FELSHTINSKY/
oppoz4.txt).
'“'Бухарин Н. Доклад на собрании актива ленинградской организации
ВКП(б) // Правда. 3 авг. 1926.
15 Сталин И. В. Заключительное слово по докладу на VII расширенном
пленуме ИККИ // Сталин И. В. Соч. Т. 9. С. 150; он же. Политический отчет
ЦК XV съезду ВКП(б) // Т. 10. С. 346.
16 Бухарин Н. Там же.
17 Один советский специалист по данной теме в частной беседе в апреле
1990 г. высказался следующим образом: «Сталин был не параноик, а бан-
дит».
18 Day R. В. Leon Trotsky and the Politics of Economic Isolation. Cambridge,
1973. P. 182-185.
19 Ibid. P. 186.
20 Preobrazhensky E. Statement «To All Comrades regarding the Opposition»
(в оригинале: Ко всем товарищам по оппозиции) (Апр. 1929) // Trotsky
Archive.
ф-
:‘Ч
ЧАСТЬ IV. СТАЛИНИЗМ 1'
Глава 17. ОСНОВЫ СТАЛИНИЗМА*
•> > f i
Слово «сталинизм» при Сталине не употреблялось, хотя прила-
гательное «сталинский» фигурировало часто (в связи с прославле-
нием его побед). Сам вождь всегда настаивал — и то же делали его
преемники, — что система, построенная им, есть воплощение социа-
листического общества, предсказанного Марксом и Энгельсом. Это
утверждение не оспаривалось не только левыми сталинистского
толка, но и большинством правых комментаторов, которые охотно
ссылались на ужасы сталинизма как на доказательство пагубности
марксистской доктрины или даже социализма как такового.
Левым силам вне России отказаться от сталинизма долгое время
мешали идеологические обязательства по отношению к марксизму.
До тех пор пока они верили, что сталинский режим в России — это
реализация научного социализма, для них как для сторонников со-
циальной справедливости и классового равенства было естественно
не придавать значения определенным искажениям, относя их на счет
злополучных российских обстоятельств, и проявлять солидарность
с первой социалистической страной на земном шаре. Таким образом,
марксистский идеологический фасад был жизненно важен для Ста-
лина, стремившегося привлечь зарубежных сторонников на защиту
интересов Советского Союза.
Очевидное практическое расхождение сталинизма с марксист-
скими ожиданиями — прежде всего в том, что касалось бюрокра-
тической иерархии и тоталитарного государства — указывало на
серьезные недочеты марксистской теории истории. В своей первона-
чальной форме марксизм не разъяснял, что социалистическая рево-
люция возможна в сравнительно отсталой стране, подобной России.
В марксистской теории не учитывалось, что неудовлетворенные по-
требности развития и обороны страны окажут воздействие на еще не-
* Эта глава впервые увидела свет в виде статьи «The Legacy of Stalinism» в
итальянском ежегоднике «Socialismo/Storia» № 1: «Ripensare il 1956» (Rome:
Lerici, 1987).
240
зрелый социалистический строй. Теоретики марксизма исходили из
сомнительной веры в способность пролетариата к самоуправлению.
За исключением некоторых предостережений относительно влияния
старой государственной бюрократии, марксизм не сумел распознать
новую всеобщую посткапиталистическую тенденцию, суть которой в
том, что независимо от отношений собственности власть осуществля-
ет административный аппарат правительства и корпораций.
Есть и другая теория — о вредоносном идеологическом влиянии
марксизма; она вошла в моду в последние годы. Среди прочих име-
ются в виду рассуждения американского католика и политического
философа Эрика Фогелина о том, что приверженность марксистов их
политической доктрине, одновременно детерминистской и утопиче-
ской, была формой «гностицизма», или ереси высокомерия, неумо-
лимо ведшей к колоссальным преступлениям сталинизма1 Согласно
такому вйдению, мечта Маркса предопределила итоги сталинского
периода не потому, что коммунистическая утопия была неизбежной,
а потому, что она была невозможной.
Проблема данной аргументации состоит в том, что экономиче-
ский детерминизм Маркса подменяется здесь постфактум разновид-
ностью философского детерминизма, утверждающего, что именно
марксистские идеи, несмотря на их ошибочность взятые на воору-
жение русскими революционерами, полностью или по большей мере
несут ответственность за сталинизм. Крайнюю позицию занимают
некоторые консервативные мыслители (Дж. Л. Талмон, например),
для которых ужас сталинизма, или «тоталитарная демократия», есть
неотъемлемая часть вообще традиции рационалистического измене-
ния общества — начиная с эпохи Просвещения2. Но философский
детерминизм далек от реальности, полагая, что людьми движет в
большей степени логика их убеждений, а не глубинные ценности или
обстоятельства жизни. Он не в состоянии объяснить позицию тех
марксистов и социал-демократов, которые отвергают революционное
насилие. Он не берет в расчет мощь исторических обстоятельств, ко-
торые обусловили усилия революционеров-марксистов, начавших с
России. Он недооценивает индивидуальные психологические склон-
ности, способные довести фанатичных приверженцев данной док-
трины (можно сослаться на христианство, не только на марксизм) до
таких форм поведения, которые абсолютно противоречат первона-
чальному духу их символа веры.
Когда рассмотрены уже все данные, нет смысла пытаться тракто-
вать сталинизм либо как победоносное воплощение марксизма, либо
как неистовство фанатиков, не способных достичь своей вожделен-
ной цели. Сталинизм означал сознательный отказ от марксистского
проекта и прагматичное приятие послереволюционной российской
241
действительности; при этом возможности диктатуры служили для пе-
ретолкования учения Маркса и использование его в качестве орудия
пропаганды и легитимации власти. Не осталось ни одного подлин-
ного идеологического императива. Марксизм можно было заставить
выглядеть оправданием сталинизма, но служить политической уста-
новкой и средством объяснения реальности он уже не мог.
Сталинизм является порождением не идеологии, а исторических
обстоятельств как таковых. Вне опыта революции сталинизм не мог
бы существовать. Ни его природу, ни его достижения невозможно по-
нять, не рассматривая это явление целиком, в историческом контек-
сте революционной России.
Политическая структура сталинизма сложилась в раннюю эпоху
революционного экстремизма, в ходе Гражданской войны и военного
коммунизма в России. Под влиянием ленинского принципа демокра-
тического централизма, в условиях однопартийной системы, а также
борьбы не на жизнь, а на смерть с войсками внутренней контррево-
люции и интервенцией Антанты, коммунистическая партия обрела,
в сущности, военные черты — как по форме, так и по духу. Это была,
по выражению Роберта Такера, «культура “военного коммунизма"» —
психологический источник той воинственности и авторитарности,
которая в 1920-е гг. привлекла к Сталину партийную бюрократию3.
В годы нэпа, когда революционный пыл масс потерял былой накал,
Сталин создавая себе опору в партийном аппарате, совершенствуя
систему номенклатурных чинов и должностей, и в конечном счете
установил личный контроль над Центральным Комитетом и Полит-
бюро. К концу 1920-х гг., подчинив себе единственный эффективный
орган власти, Сталин занимал положение, сравнимое с Наполеоном
Бонапартом, который, командуя армией, мог реализовать этот потен-
циал для установления режима единоличной власти, назревавшего в
послереволюционных условиях его страны.
Если иметь в виду революционный процесс в целом, то споры об
ответственности Маркса за Ленина, а Ленина за Сталина по большей
части теряют свой смысл. Как завершающая фаза революции стали-
низм в России вполне естественно опровергает то, что предсказывал
Маркс, и нарушает его указания. Благодаря номинальному сохране-
нию коммунистической партии и марксистских догматов, Сталин
сумел совершить контрреволюцию, набросив на нее при этом рево-
люционные одежды.
Несмотря на то что Сталин искусно приспособился к затухающим
фазам революции, на нем лежит личная ответственность за итого-
вую модель послереволюционной России. В этот период у диктатора,
который воспользовался ожившей потребностью нации в верхов-
ном авторитете, есть широкая возможность навязать народу свои
242
взгляды — производное его специфических особенностей. Подобно
другим лидерам, неожиданно выдвигающимся на передний план в
такие моменты революционного процесса, Сталин был себялюбцем-
оппортунистом. Он явно был движим желанием компенсировать соб-
ственную физическую неполноценность и испытанные в прошлом
унижения за счет уничтожения всех своих прежних врагов, перепи-
сывания истории, отождествления себя с мощью и престижем рус-
ской нации («истинно русского настроения обрусевшего инородца»,
по выражению Ленина4), прославления себя как корифея всех наук и
превращения интеллектуальной жизни страны в жалкую пародию.
Наиболее бесспорным достижением сталинизма, тем успехом,
который заставил Хрущева согласиться с его ценой — эксцессами,
совершенными Сталиным до 1934 г., — был запуск механизма ин-
дустриализации на основе государственного планирования. Воору-
женный мощью тоталитарного государства и командной экономики,
Сталин сумел направить ресурсы России на чрезвычайное по своим
темпам индустриальное строительство, которое страна осуществляла
в течение двух первых пятилеток. Таким образом он заложил эконо-
мическую базу противостояния германскому натиску в годы Второй
мировой войны, а позже — возможности бросить вызов Соединенным
Штатам в военном противоборстве эпохи холодной войны.
Эти успехи были куплены страшной ценой; речь не только об эко-
номике и непосредственных человеческих страданиях, но также о
непрекращающейся институциональной деформации советского об-
щества. Основание сталинского подхода к модернизации было каким
угодно, только не современным; по сути, перед нами воспроизводство
крепостного права. В этом Сталин был похож на Петра Великого, чьи
«западные» реформы опирались на еще большее принуждение и не-
свободу. Советская промышленность, реорганизованная Сталиным,
приобрела военизированные черты — будь то командные отношения
центра с отдельным предприятием или строгая дисциплина, навязан-
ная трудящимся. Профсоюзы превратились в дополнительный орган
Давления сверху, а Государственные трудовые резервы, действовав-
шие с конца 1930-х гг. и до смерти Сталина, свелись к системе трудо-
вой мобилизации. В сельскохозяйственном секторе — через механизм
Насильственного насаждения коллективных хозяйств и узаконенно-
го ограничения на свободу передвижения — советское крестьянство
Подверглось тому, что Бухарин назвал «военно-феодальной эксплуа-
тацией», когда государство могло прибирать к рукам выращенное
Зерно, пуская его на нужды города и армии и оплачивая импортное
оборудование для индустриальной гонки5 Столь беспощадна была
Эта система коллективного хозяйства, что нормы поставок могли
быть таковы, что власть принудительно взыскивала даже со страдаю-
243
щих от засухи украинских крестьян, что породило искусственный,
не признававшийся властью голод 1932-1933 гг., потери от которого
насчитывали несколько миллионов человек. То была низшая точка
падения, но влияние, оказанное сталинизмом на сельское хозяйство
и сектор потребительских товаров и услуг в советской экономике, так
и осталось регрессивным до самого конца режима.
Сталинский метод индустриализации был действительно эф-
фективным способом достижения целей модернизации и создания
конкурентоспособного государства, хотя это и не было единствен-
ной альтернативой — тут можно сослаться на Японию, чей экономи-
ческий рост в те же годы был вполне сравним с советским, или на
программу развития рыночного социализма (в рамках «новой эконо-
мической политики»), за которую тщетно ратовал Бухарин. В самом
деле, долгосрочный рост, возможно, был бы более значительным, по-
следуй Советский Союз программе Бухарина с ее постепенностью, а
не сталинским ударным методам.
Выбор метода индустриализации основывался у Сталина вовсе
не на рациональных экономических расчетах или предвидении. Это
было политическое решение, созревшее в 1928-1929 гг., когда он бо-
ролся с «правой оппозицией» и искал повод, чтоб осудить Бухарина
и его друзей как уклоняющихся от генеральной линии партии. На
самом деле «правая оппозиция» всего лишь защищала продуманные
методы планирования, отработанные за годы нэпа. Сталин просто
повышал задания по темпам индустриализации и коллективизации,
пока невозможность дальнейшего ускорения не заставила «правую
оппозицию» громко высказаться на этот счет, после чего она была
осуждена и политически уничтожена. Вследствие этого эпизода Ста-
лин стал убежденным приверженцем командных методов руковод-
ства и в промышленности, и в сельском хозяйстве. Благодаря чисто
политической ситуации он нащупал новую логическую альтернативу
развития России, хотя она не была ни самой гуманной, ни самой эко-
номически целесообразной.
Данный подход к модернизации, выработанный Сталиным из
чисто политических соображений, до известной степени, похоже,
оправдал себя впечатляющими результатами промышленного роста
и технологических достижений, причем не только в 1930-е гг., но и
начиная со Второй мировой войны — до начала 1970-х. Если гово-
рить об экономике, то кризис сталинизма продолжался вплоть до
конца брежневского периода, когда показатели роста упали до самых
низких показателей, технологический разрыв с капиталистическими
державами увеличился, а тщета надежд советских потребителей спо-
собствовала росту антисоциальных явлений и падению общественной
морали. Сталинская экономика — как один из вариантов развития —
244
хорошо работала на начальном и среднем этапе индустриализации,
по отношению же к новым экономическим вызовам более поздних
десятилетий она сделалась контрпродуктивной.
В наиболее критических комментариях, особенно у англоязыч-
ных авторов, сталинизм по-прежнему описывается в рамках концеп-
ции тоталитаризма. В отношении данного термина в академических
кругах бытует некоторая путаница с явной тенденцией ограничивать
«тоталитарную модель» периодом, предшествующим осуждению
личных преступлений Сталина. Это ошибка. Если у тоталитариз-
ма в принципе имеются родовые черты, то о нем можно говорить и
в применении к послесталинской системе, несмотря на ее функцио-
нальные отличия и наличие предполагаемых «групп интересов» во
властных кругах.
В великом море литературы о тоталитаризме явление это было
правильно описано, но плохо объяснено. К примеру, Карл Йоахим
Фридрих и Збигнев Бжезинский проанализировали все, что роднит
фашистские, нацистские и коммунистические режимы, но единствен-
ное, чем они объясняли их возникновение, был простой идеологиче-
ский фанатизм6. Тоталитарная модель, как правило, лишена самого
главного — ощущения исторической ситуации и действующих в ней
факторов, благодаря которым тоталитарные режимы становятся воз-
можными, то есть контекста революции.
Тоталитаризм левых (сталинизм) есть прямое и естественное по-
рождение революции. Тоталитаризм правых — результат успешной
контрреволюционной борьбы с реальной или потенциальной рево-
люцией. Но в любом случае всякое средство принуждения, доступ-
ное этому режиму и усиленное современной технологией, — будь то
вооружение, слежение, учет и регистрация — используется для сохра-
нения власти и контроля над обществом. Тоталитаризм — характер-
ная для двадцатого века форма послереволюционной диктатуры, вне
зависимости от того, пришла она справа или слева.
Много верного есть в представлении, что в тоталитаризме «край-
ности сходятся». По мере того как правые революционизируются, а
левые сползают в традиционализм, различия между двумя тоталита-
ризмами сводятся к оттенкам и риторике. Только левацкая фразео-
логия сталинизма скрывала, насколько последний психологически
приблизился к более открытому признанию авторитарных принци-
пов правых. Партия, задуманная Лениным как орудие революции, в
течение 1920-х гг. была превращена в постоянно действующий меха-
низм автократического правления. Механизм этот работал посред-
ством бюрократической структуры партийного аппарата, нацеленной
на слежку и контроль над всеми сторонами жизни общества. После
Истории борьбы с «левой оппозицией» склад ума «аппаратчиков» ха-
245
растеризовался жестким акцентом на единстве, единодушии и под-
чинении воле лидера. Сталинизм выказал те же авторитарные черты
личности, что были описаны Эрихом Фроммом и Теодором Адорно
в отношении нацистского режима7 Посредством тщательно разра-
ботанной коммунистической партией системы отбора и подготовки
кадров те же черты утвердились в советской властной номенклату-
ре. В конце жизни Сталин открыто использовал элементы идеологии
правого толка, в частности великорусский национализм и антисеми-
тизм, которые в годы его правления сделались основным источником
довольно устойчивого политического энтузиазма
Полнотой контроля (прежде всего над экономической жизнью)
сталинский тоталитаризм далеко превзошел своих двойников — пра-
вых. Тут помогли русские традиции централизма и подчинения, сде-
лавшие такую крайность возможной, когда того потребовали нужды
индустриализации и обороны. Полностью тоталитаризм в России
установился только тогда, когда Сталин, употребив власть своей пар-
тии, провел коллективизацию сельского хозяйства, милитаризацию
городской экономики и деспотически подчинил все сферы культур-
ной и интеллектуальной жизни. Последовавший за этим террор да-
леко превзошел любые формы насилия, совершенные тоталитарной
властью справа по отношению к собственным гражданам, и сравним
по масштабу и абсурду с гитлеровскими кампаниями геноцида про-
тив других народов.
Сталинский террор сделался возможен благодаря тоталитаризму.
Однако он не был органически присущ данной системе. Не случайно
послесталинские реформы* в полной мере сохранили тоталитарный
характер советской политики и общественной жизни.
При том чудовищном терроре и лишениях, на которые обрек народ
его режим, Сталину удавалось смягчать происходящее или уходить
от правды жизни, провозглашая, что социалистическая цель достиг-
нута. В умах многих сталинизм получал бесспорную легитимность,
поскольку ассоциировался с чувством социальной справедливости,
которое слышится в слове социализм всем левым, всему рабочему
движению и антиимпериалистам большинства стран. С официаль-
ной, сталинистской точки зрения, Советская Россия представляла со-
бой первое в мире социалистическое общество, ту путеводную звезду,
за которой надеялись последовать все другие народы.
На каких же заслугах основывалась советская претензия на то,
чтобы считаться не просто одной из форм социализма, а его высшим
достижением? Утверждение, что Советская Россия — синоним со-
циализма, потому что она является воплощением пролетарской ре-
* Автор имеет в виду отказ от террора (прим, ред.)
246
волюции, представляло собой миф, решительно оспаривавшийся в
среде левых некоммунистами или антисталинистами. После того как
Хрущев в 1956 г. начал кампанию по десталинизации, никто из на-
ходившихся вне круга дисциплинарного воздействия Москвы, уже
не защищал тезис о том, что Россия проложила единственно верный
путь к социализму. Многие антисталинисты продолжали утверждать,
что Советский Союз вовсе не является социалистическим государ-
ством, скорее он - - некая форма «этатизма», по выражению сторон-
ников Тито в Югославии, или «бюрократического государственного
капитализма», а равно «тоталитарной государственной экономики»,
как назвал однажды это явление Рудольф Хильфердинг8.
Понятно, что приведенные формулировки — попытка лишить Сове-
ты той политической легитимности, которую мог бы им придать ярлык
«социалистический», но это критика на основе мелких смысловых при-
дирок. Если социализм и подлежит какому-то простому, работающему
определению, то это должен быть принцип общественного контроля
над экономической деятельностью, причем организованный любым
способом и в рамках любой политической системы. Советская система
могла быть отвратительна в политическом или этическом отношении,
но все же это была система социализма, основанная на общественном
контроле над экономической деятельностью — настоящем, полном и
бескомпромиссном контроле. Совершенство почти тотальной системы
общественной экономики было очевидным достижением сталинизма.
Законодательство, введенное после ликвидации нэпа, оставалось в
силе вплоть до «перестройки», запрещая всякое частное предпринима-
тельство (кроме приусадебных участков и семейной деятельности) и
назначая уголовное наказание за любую частную торговлю — как «спе-
куляцию» и любой частный наем работника — как «эксплуатацию».
Сталинская программа модернизации (1930-е гг.) всегда офици-
ально подавалась как «построение социализма». Согласно Сталину,
стадия «социализма», или то, что Маркс называл «первой стадией
коммунизма», была достигнута к 1936 г., когда вождь провозгласил
новую конституцию, основанием для этого считалась ликвидация в
стране эксплуататорских классов. В дальнейшем советские теорети-
ки придумывали разные условные категории для описания прогресса
страны: «совершенствующийся социализм», или «подготовка базиса
Для перехода к коммунизму», а ближе к концу - - «развитой социа-
лизм», или «реальный социализм». Все эти формулировки служили
для того, чтобы снять вопрос о марксовой высшей стадии «комму-
низма», - утопии, которую ни Сталин, ни его последователи вовсе не
намеревались осуществлять.
Согласимся, сталинизм преуспел в насаждении крайней формы
социализма, чего не скажешь об изменении человеческой природы
247
в соответствии с коллективистским идеалом «нового советского чело-
века». В стремительном развитии тяжелой промышленности и воен-
ного потенциала сталинский социализм добился очевидного успеха,
хотя в конечном счете для него настало время упадка. В остальном:
в сельском хозяйстве и потребительских отраслях — торговле, про-
мыслах, сфере услуг — сталинский социализм фактически привел
к катастрофе, и его регрессивное влияние все еще не преодолено.
Обобществляя сельское хозяйство и национализируя малый бизнес,
Сталин показал, что не станет ждать, пока капитализм или даже ры-
ночный социализм помогут осуществить процесс «первоначального
капиталистического накопления» (а ведь это мог быть более прогрес-
сивный в экономическом смысле путь). Что касается промышленного
строительства и обобществления мелких предприятий, то сталинизм
здесь выступал не продолжением капитализма, а альтернативой ему,
вытесняя капиталистический способ концентрации ресурсов для
развития страны и используя для этого всю мощь государственно-
го принуждения. Сталинский социализм произвел фундаменталь-
ную переориентацию как своих целей, так и методов, отказавшись
от традиционного социалистического стремления к справедливому
распределению материальных ценностей в пользу сосредоточения
экономики на максимальном росте производства, прежде всего в ин-
тересах государства и его военной мощи.
Опыт России показывает, что социализм будущего, который
долгое время рисовался идеалистам, не является исторически не-
избежным. Изменив даже присущему России духу абсолютной де-
мократии, вырвавшемуся наружу в 1917 г., сталинизм сформировал
систему бюрократического государственного социализма (срав-
нимого с наиболее современной на тот момент тенденцией капи-
тализма к усилению организационных форм), систему, усиленную
политическими механизмами тоталитаризма и движимую стрем-
лением к модернизации и государственной мощи. Возможно, всего
этого трудно было избежать, учитывая бремя исторического насле-
дия России и необходимость успешно конкурировать и даже выжи-
вать в современном мире. Но для дела социальной справедливости
в общемировом масштабе было подлинной трагедией, что именно
Россия из всех других стран стала местом первого в мире величай-
шего социалистического начинания.
Продолжая громогласно прибегать к революционной риторике
пролетарского интернационализма, сталинизм на деле повернулся
спиной к внешнему миру, хотя этот разворот какое-то время при-
крывался тем, что Сталин — с начала эпохи народного фронта и до
конца Второй мировой войны — следовал договорной дипломатии и
дипломатии союзов. Он реабилитировал русский национализм, куль-
248
F
тивировал шпиономанию для оправдания политических репрессии и
осуждал любую форму иностранного влияния. Подводя внушитель-
ное основание под российскую имперскую мощь, Сталин противо-
поставил Россию не только миру капиталистическому, но и миру
революционному, если тот не контролировался СССР. Советская
Россия вернулась к ксенофобии, которая коренилась в самых глубо-
ких слоях российской политической культуры, а с приходом Сталина
к власти вышла на поверхность.
Стержнем сталинской внешней политики служило максимальное
обеспечение безопасности и влияния советского государства. Марк-
систская идеология, хоть на нее и ссылались догматически при обо-
сновании каждого шага Советского Союза на международной арене,
потеряла свое значение руководящей силы; так же обстояло дело и во
внутренней политике. Опираясь на идеологические институты вну-
три страны и Коминтерн на международной арене, Сталину удавалось
так ловко манипулировать марксистскими задачи и категориями, что
целые общественные системы удавалось переквалифицировать из
реакционных в прогрессивные и наоборот — в зависимости от того,
случилось ли их правительствам оказаться союзниками или против-
никами СССР. Даже коммунистическую Югославию можно было
одним росчерком сталинского пера превратить из социалистической
в фашистскую. Что в международных отношениях, что во внутрен-
ней политике, любой, кто был вне досягаемости его армии и поли-
ции, становился для Сталина потенциальным врагом. Иностранные
коммунисты, ставшие жертвами репрессий (даже лидер венгерский
революции Бела Кун), с прискорбием убедились в этом в конце
1930-х гг.; то же самое произошло с длинной чередой национальных
коммунистических лидеров, пришедших к власти в Восточной Евро-
пе по окончании Второй мировой войны.
Если и был у Сталина один несомненный принцип во внешней
политике, так это русский национализм, опиравшийся, как того тре-
бовали обстоятельства, на марксистско-ленинскую лексику. В ходе
испытаний, которым подвергся сталинизм в годы Второй мировой
войны, русский национализм сделался лейтмотивом пропаганды.
Марксизм-ленинизм, возродившийся после войны, слился с русским
национализмом и стал идеологией противостояния сверхдержав из
лагеря «социализма» и лагеря «империализма». То была атмосфера
глухой изоляции страны от внешних контактов любого рода — что
весьма странно для режима, претендующего служить всему миру об-
разцом будущего политического устройства. Страх перед возмож-
ностью заразиться, оказаться незащищенным — чувство, далекое от
какого бы то ни было интернационального революционного дове-
рия, - вот что определяло восприятие Сталиным внешнего мира.
249
Одним из наиболее примечательных достижений сталинизма
было превращение международного революционного движения в
инструмент обслуживания интересов СССР Это стало возможным
только в силу установления Москвой контроля сталинского типа над
деятельностью иностранных компартий, включая подбор для них
руководителей, выработку политической тактики и необходимость
идейного признания за Советами их руководящей роли. Требова-
ние такого подчинения впервые прозвучало в ленинских «Двадца-
ти одном условии» (1920), однако не было реализовано вплоть до
«большевизации» Коминтерна в середине и конце 1920-х гг. Атакуя
вначале сторонников российских ультралевых, затем сторонников
Троцкого, затем сторонников Бухарина, Сталину удалось к 1930 г.
изгнать из движения практически всех изначальных основателей
различных компартий. В дальнейшем коминтерновские партии (за
исключением Китая, что примечательно) в общем и целом оказались
надежными защитниками и советских идеологических требований, и
зигзагообразной линии советской внешней политики — от единого
фронта и беспорядочных поисков союзников в 1920-е гг. к третьему
периоду обновленной революционной риторики (1928-1934), народ-
ному фронту и коллективной безопасности, а также к пакту с Гитле-
ром и Великой Отечественной войне. Ирония состоит в том, что это
было то самое время, когда Сталин изнутри превращал Советский
Союз в консервативный тоталитарный режим и топил последние,
едва тлеющие угли подлинно революционных чувств в им же органи-
зованных контрреволюционных репрессиях.
С позиций государственно-политических интересов России в пер-
вые послевоенные годы сталинизм добился невероятных успехов на
международной арене. Российская мощь заполнила вакуум, в кото-
ром оказалась Восточная Европа после краха нацистской Германии,
тем самым вобрав в сферу советского влияния практически все те
страны, которые в девятнадцатом веке как рассматривались пансла-
вистами объект доминирования России. Но не только это: Сталин су-
мел навязать своим новым восточноевропейским сателлитам модель
тоталитарного социализма, сложившуюся в России под его эгидой.
Это было противоестественное достижение — не только потому, что
оно представляло собой силовое чужеродное навязывание по отно-
шению к национальной жизни Восточной Европы, но и потому, что
сталинская модель отражала специфически русское наследие авто-
кратии, отсталости и революции. Как только Хрущев ослабил сталь-
ную хватку сталинизма, стало естественно, если не неизбежно, ждать,
что реакция против нее острее всего будет в Восточной Европе, осо-
бенно в тех более развитых и продвинутых странах, которые лучше
известны как центрально-европейские.
250
Проект Сталина в Восточной Европе был только одним аспектом
той миссии, которую он взял на себя ради поддержания равновесия
с Соединенными Штатами в послевоенном противостоянии двух
сверхдержав. Его успехи в этом направлении были значительными,
но не безоговорочными. Сталин явно потерпел неудачу в попытке ис-
пользовать западных коммунистов для предотвращения сплочения
НАТО — союза, который он же и спровоцировал против себя; кроме
того, он не сумел удержать большую часть Германии от присоедине-
ния к западному миру. Из-за того, что он руководствовался исходной
посылкой «холодной войны» о враждебности внешнего мира, он не
мог понять, что именно его собственная контрпродуктивная такти-
ка политического и военного давления стала причиной подлинной
враждебности, с которой он столкнулся. Той же исходной посылкой
объясняется и провал его, выглядящей весьма недальновидной, по-
пытки использовать в своих интересах национализм колониальных
или молодых независимых государств, тогда как его преемники пре-
успели в этом больше. Поскольку Россия развивалась в непосред-
ственной увязке со стоящими перед ней национальными задачами,
оказалось, что больше никому в мире сталинизм не подходит — раз-
ве что из-под палки. Поддержание лояльности к Советскому Союзу
со стороны других стран коммунистического лагеря и их партий
достигалось исключительно при помощи комбинирования разного
рода хитроумных и силовых приемов. Когда Хрущев в 1956 г. своей
кампанией десталинизации разрушил магические чары, тяготевшие
над страной, эти союзники были готовы отринуть сталинистскую
модель и отвергнуть советский диктат в отношении собственной
исторической судьбы.
В своей наиболее крайней форме сталинизм оказался слишком
жесток даже для той страны, которая его породила. Лавина терро-
ра, подавление культуры и ксенофобия, проистекавшие в первую
очередь из особенностей личности (если не сказать безумия) Стали-
на, не пережили его смерти. С другой стороны, структурные черты
сталинизма, отразившие исторический опыт и потребности после-
революционной России, оказались неуязвимыми для серьезного ре-
формирования в интересах другого поколения. Эти черты включали
с очевидностью всю организацию плановой экономики, с ее промыш-
ленностью и коллективизированным сельским хозяйством, аппарат
политического контроля и социальную систему бюрократической
иерархии, с ее кадрами, продвигающимися по лестнице номенкла-
турных чинов, чтобы на том или ином уровне принять участие в от-
правлении властных полномочий.
Повсюду в мире хрущевские реформы приветствовали как де-
сталинизацию. Но в самом Советском Союзе эти реформы, покон-
251
чив с наиболее разрушительными и деморализующими эксцессами
сталинизма, на деле привели к тому, что сталинская система стала
более приемлемой и более крепкой. За пределами Советского Сою-
за результаты десталинизации были куда более серьезными. После
сигнала, которым послужил «секретный доклад» Хрущева, власть
сталинизма над умами — как в восточноевропейских правительствах,
так и в западных компартиях — рухнула, со всеми вытекающими по-
следствиями. Без той суровости, что была у Сталина, будь то в его
идеологических требованиях или готовности прибегнуть к насилию,
Москва не могла далее сохранять свое политическое доминирование
в международном коммунистическом движении, чем она пользо-
валась на протяжении жизни целого поколения. Год 1956-й стал не
только годом кризиса сталинизма, но и годом его конца как значи-
мого политического явления в тех землях, куда не могли дотянуться
штыки Советской армии.
• 11
Примечания i г
1 См.. Voegelin Е. From Enlightenment to Revolution. Durham, N.C.: Duke
University Press, 1975.
2 Cm.: Talmon J. L. The Origins of Totalitarian Democracy. L.: Seeker &
Warburg, 1952.
3 См. выше, гл. 10.
4 Ленин В. И. К вопросу о национальностях или об «автономизации» [30—
31 дек. 1922 г.] // Письмо съезду. М.: Госполитиздат. 1956. С. 22.
’Платформа Николая Бухарина, Алексея Рыкова и Михаила Томского,
представленная в Политбюро [9 февр. 1929 г.]. Цит. по: Сталин И. В. Пра-
вый уклон в ВКП(б) (апр.1929 г.) // Сталин И. В. Соч. Т. 12. М.: Институт
Маркса-Энгельса-Ленипа. 1946-1953. С. 3-4.
6 Friedrich С. J., Brzezinski Z. К. Totalitarian Dictatorship and Autocracy.
Cambridge: Harvard University Press, 1956.
7 Cm.: Fromm E. Escape from Freedom. N.Y., 1941; Adorno T. W. et al.
The Authoritarian Personality. N.Y., 1950.
8 См., напр.: Horvat B. The Political Economy of Socialism: A Marxist Social
Theory. Armonk, N.Y, 1982; Hilferding R. State Capitalism or Totalitarian State
Economy // Modern Review. June 1947.
ЫН v
t-'
,b
1.
J
li* '‘H:.
H'.f
Глава 18. СТАЛИНИЗМ КАК ПОСЛЕРЕВОЛЮЦИОННАЯ
ДИКТАТУРА* w й.щщ.
Как отметил в связи с Французской революцией Франсуа Фюре,
революционный опыт изобилует парадоксами и неожиданностями —
«грандиозное событие, принявшее скверный оборот»1 Ничто в дей-
ствительности не происходит в соответствии с намерениями людей,
полагающих, что они руководят процессом на каждом его этапе; еще
менее — в соответствии с их самооправданиями. Как сказал Гегель,
мы творим историю слепо и осознаем значение наших действий лишь
тогда, когда уже слишком поздно повлиять на последствия. Это вер-
но даже в отношении марксистов, которые считали, что претворяют в
жизнь научные законы истории.
Послереволюционная диктатура, признавалась «бонапартизмом»
многими авторами, начиная с Троцкого. Явление это сочетает в себе
элементы революции и старого режима, будучи, как правило, более
системным, деспотическим и «современным» после хаоса и фанатиз-
ма первых этапов революции. По терминологии М. Вебера, такое раз-
витие представляет собой «рутинизацию харизмы (Veralltaglichung
des Charisma), отвечающую современным экономическим потребно-
стям и с неизбежностью ведущую к «бюрократизации»2 В двадцатом
веке, с его новейшими средствами контроля и принуждения, послере-
волюционная диктатура приняла институциональную форму тотали-
таризма. Тоталитарная модель не должна быть полностью отвергнута:
ее необходимо понять как историческую концепцию, ограниченную
послереволюционным контекстом. В этом, суженном смысле тотали-
тарная модель вполне закономерна и объяснима.
Естественно, послереволюционная диктатура различается в де-
талях в зависимости от времени и места. Она может выступать под
знаменем революции и левых сил или же под знаменем контрре-
волюции и правых сил. В любом случае за идеологией скрывается
* В основе этой главы — английский оригинал моего доклада «Lo Stali-
n>smo come dittatura postrivoluzionaria» на конференции «The Age of
Stalinism», организованной Институтом Грамши и Университетом Урбино.
Доклад опубликован в кн.: L’eta della Stalinismo. Rome, 1991.
253
истинная интегрирующая функция послереволюционного поли-
тического режима, поскольку он сочетает и революционные, и до-
революционные символы, а также формы власти и доминирующие
социальные элементы — в тоталитарной социополитической струк-
туре. Те, кто предпочитает гегелевский язык, увидят здесь синтез
тезиса (старый режим) и антитезиса (революционный режим), но
этот синтез наносит ущерб революционным ценностям, причем го-
раздо быстрее и в большей степени, нежели обычно признавали тео-
ретики марксизма.
Послереволюционная диктатура использует тот исторический
момент, когда народный энтузиазм, вдохновленный утопией, уже
растратил свои силы в терроре, гражданских распрях или войне, а
обществу остались только опустошенность и цинизм; когда страст-
ное желание народа вернуться к порядку и легитимной власти пере-
вешивает его преданность идеалам революции. Это термидорианское
умонастроение дает возможность сильной личности, контролирую-
щей некий наиболее эффективный властный институт, возникший в
ходе революции, стать единоличным диктатором. В случае с Кром-
велем и Бонапартом то была революционная армия. В случае со
Сталиным — аппарат революционной партии. Но и там, и там сило-
вая опора диктатуры, пришедшей на смену распаду прежних обяза-
тельств и ценностей (как традиционных, так и революционных), дает
послереволюционной диктатуре экстраординарные возможности для
индивидуального лидерства и влияния на общество. Таким образом,
конкретный характер любой данной послереволюционной диктату-
ры оказывается уникальным и непредсказуемым.
Если что и отличало послереволюционную диктатуру в России
(скопированную последующими коммунистическими революция-
ми), так это поддерживаемая Сталиным организационная и идео-
логическая преемственность между революционной эпохой и его
собственным политическим режимом. Сталин сам был выходцем из
партийного аппарата эпохи революционного экстремизма, и он сде-
лал этот аппарат опорой своего послереволюционного правления.
В то же время он настаивал на формальном следовании революцион-
ной идеологии, которую теперь называли «марксизм-ленинизм». Это
было принципиально важно для легитимации его правления внутри
страны и пропаганды режима за ее пределами. Сталин сумел исполь-
зовать марксистско-ленинскую идеологию для этих целей, потому
что обладал властью, позволявшей ему истолковывать смысл док-
трины в нужном ключе и таким образом заставить ее служить новой
общественной структуре, которую он возглавил. Другими словами,
он превратил марксизм в идеологическую систему «ложного созна-
ния» в изначальном, марксистском понимании этого термина3.
254
Отличительными чертами сталинской послереволюционной дик-
татуры были ее социальная база в виде бюрократии и культурный кон-
серватизм. В любой революции социальный сегмент, возникающий
в ходе революционного процесса и становящийся доминирующим
элементом общества, не совпадает с теми, кто внес основной вклад в
разжигание огня революции на ее экстремистской стадии. В русской
революции рабочие и крестьяне послужили орудием для прорыва
экстремистской партии к власти, увидели многих своих сынов под-
нявшимися до высокого ранга при новом режиме, но так никогда и не
осуществили власть класса* как таковую. Вместо этого наследником
лишенных собственности помещиков и буржуазии, бывших домини-
рующей общественной силой в стране, стала новая партийная и госу-
дарственная бюрократия, иначе говоря, «новый класс». Именно он,
разросшийся и усложнившийся, сделался фундаментом, инструмен-
том послереволюционной диктатуры и выигравшим от нее классом.
О его положении можно судить по отказу Сталина от ориентации на
всеобщее равенство и по его же концепции трех «общественных сло-
ев» — рабочих, колхозников и «трудовой интеллигенции», составив-
ших номинально бесклассовое социалистическое общество.
Наряду с установлением господства «нового класса» сталинская
послереволюционная диктатура повсюду отменила революцион-
ный эксперимент — начиная с образования и трудовых отношений
и кончая криминалистикой и семейным правом4. Все это было за-
менено (от имени марксизма) весьма традиционалистскими норма-
тивными установками, призванными возложить на индивида бремя
дисциплины и личной ответственности при решении любого рода
общественных и экономических проблем. Разрекламированный
«новый советский человек» был всего лишь подобием искусствен-
но навязанной протестантской этики, заново сформулированной
марксистским языком. В культурной жизни навязывание абсолют-
ного авторитета партии сопровождалось соответствующей переори-
ентацией с революционных норм на традиционалистские, включая
подавление модернизма во всех видах искусства как «дегенератив-
ного буржуазного формализма». Современные теории подверглись
осуждению даже в таких научных областях как физика и биология.
Наиболее же примечательным во всем этом возвращении Сталина
к консервативным моделям стало использование им русского на-
ционализма. В духе нового национализма антинационалистическая
марксистская история была отвергнута, с Русской православной
Церковью заключили соглашение, а внешнюю политику освободили
От идеологических препон.
* Автор имеет в виду рабоче-крестьянскую власть (прим. ред.).
255
Как всякий послереволюционный диктатор Сталин привнес в
государственную политику собственный стиль и особенности сво-
ей личности. Им руководило всего лишь стремление к личной сла-
ве, а также мстительность по отношению к прежним соперникам и
предполагаемым врагам — хотя психоаналитики могли бы выявить
в тайниках его психики и более глубокие корни поведения. Что про-
изводит впечатление на рядового историка — так это то, как заботил
Сталина немедленный, сиюминутный успех, будь то внутренние или
международные дела; как ловко и хитро он маневрировал, достигая
одну скромную цель за другой. Вопреки тому, как рисовал его образ
Троцкий, Сталин не был невежествен в вопросах теории; он искусно
манипулировал идеологическими аргументами и историческими при-
мерами, чтобы запутать своих оппонентов и оправдать собственную
позицию, что и было впервые продемонстрировано в ходе дискуссии
о возможности построения социализма в одной стране. Личные при-
страстия Сталина (культурный консерватизм и русофилия) отчет-
ливо проявляются в его политических предпочтениях, равно как и
присущая ему необычная тяга к идеологическому обоснованию сво-
их решений, глубокая неприязнь и неуважение к подлинно интеллек-
туальной деятельности и элементарный антисемитизм.
Был ли Сталин душевнобольным? Если и так, на что намекают его
российские критики, начиная с Хрущева, то это не был просто деспот,
одержимый манией величия. Это был тип личности, призванный к
власти послереволюционной ситуацией. Безумен или нет, но Ста-
лин явно не считался с общепринятыми этическими нормами, хотя
большевистская традиция уже и до него пришла к выводу, что эти со-
ображения должны быть отброшены как мешающие классовой борь-
бе. Поскольку один выгодный аморальный поступок влек за собой
другой, Сталин сплел из преступлений и лжи паутину такого мас-
штаба, какого не знало Новое время. Судя по всему, в нем развилась
параноидальная подозрительность: повсюду он видел врагов и потен-
циальные заговоры, хотя это в природе любого деспотизма — порож-
дать оппозицию, обреченную на форму тайного сговора. Так что если
страх Сталина и был необоснован, то только по причине отсутствия
эффективной оппозиции его своенравному правлению — именно это
вызывает удивление, а вовсе не страх тирана. Подозрения деспота от-
носительно врагов имеют тенденцию превращаться в сбывающиеся
пророчества.
Историческая роль Сталина была велика, даже более велика, чем
та, что приписывалась ему льстецами. Приверженный быстрому ма-
неврированию и быстрому решению проблем, прикрывающий каж-
дый свой шаг казуистикой идеологического обоснования, он создал
политический режим, максимально отвечавший глубинным вызовам
256
советского общества. Так, он приспособился к послереволюционной
потребности России в стабильности и власти; к вызовам модерни-
зации и военной самодостаточности; к универсальной тенденции
бюрократического оформления современной политической и эко-
номической жизни; наконец, он использовал потенциал российской
традиции «православия, самодержавия, народности» как способ ре-
гулирования этих потребностей. Все эти вызовы и сталинские ответы
на них были сущностными составляющими процесса послереволю-
ционного синтеза в России.
Но этот синтез был осуществлен исключительно за счет ста-
линского руководства — его личными действиями и решениями.
Одной из особенно тягостных его черт была приверженность бук-
ве марксистско-ленинской ортодоксии и навязывание всепро-
никающего и отупляющего контроля в интеллектуальной жизни
(ради поддержания собственного идеологического авторитета). То
была лишь одна грань его маниакального стремления к тотальному
контролю, посредством которого восстанавливалась (но в гораздо
большем масштабе) царистская традиция автократического центра-
лизма и который способствовал становлению самой крайней фор-
мы тоталитаризма из всех, возникших в революционном двадцатом
веке. Наконец, Сталин лично создал атмосферу террора и насилия,
ставшую причиной неописуемых страданий для людей и урона для
страны в целом.
Предположение, что любой другой коммунистический вождь,
Троцкий например, с неизбежностью вел бы себя точно так же, яв-
ляется попыткой отвлечь внимание от худших сторон сталинизма.
Утверждать, что кто-то еще мог пойти тем же путем, что и Сталин,
значит считать, что личность Сталина, его жажда власти и легитим-
ности, его патологическая склонность к преступлению не имели ни-
какого значения. Это противоположная крайность, если иметь в виду
ошибочность позиции Хрущева, относившего все зло эпохи Сталина
исключительно на счет личных качеств генсека. В случае с послерево-
люционной Россией нельзя недооценивать роль личности во власти,
как нельзя и возлагать исключительную ответственность на безлич-
ную систему или абстрактный закон истории.
Сталинская послереволюционная диктатура не сразу обрела свой
законченный вид. Как и в других революциях, она формировалась
Поэтапно, по мере того как вождь отвечал на вызовы, с которыми
он сталкивался, а затем разрешал проблемы, порожденные уже его
собственными ответами. Под прикрытием идеологической пре-
емственности в стране, вышедшей из революции, Сталин утвердил
такие реалии, которые в других случаях исходили от открыто кон-
трреволюционных режимов или монархических реставраций. Зача-
257
стую сила личного воздействия Сталина описывается как революция
сверху — когда всемогущий вождь навязывает насильственные и
разрушительные перемены стране, которой управляет5. Обычно упо-
минаемые российские прецеденты: это Петр Великий, направивший
нацию по западной культурной орбите, дабы восстановить военную
конкурентоспособность страны, или Иван Грозный, сокрушавший
независимость знати, чтобы придать нации силу абсолютной авто-
кратии. Признав сходство с ними, Сталин заставил официальных
историков вернуть обоих царей-революционеров в пантеон нацио-
нальных героев.
Строго говоря, революция сверху — неправильный термин, если
слово «революция» означает насильственное свержение политиче-
ской системы. Однако этот термин имеет вполне приемлемый мета-
форический смысл — как радикальное и насильственное изменение
политики, навязанное правителями. Первые годы всевластия Ста-
лина — эпоха первого пятилетнего плана (1929—1932), несомненно,
были временем революции в этом смысле6. То была форма сталин-
ской послереволюционной диктатуры на первом ее этапе.
Черты этой сталинской революции сверху хорошо известны. В эко-
номической сфере — это тотальное обобществление собственности и
милитаризация населения при помощи коллективизации крестьян-
ства, уничтожения частного коммерческого предпринимательства
«нэпманов», учреждения всеобъемлющего централизованного плани-
рования вместо рыночного социализма эпохи нэпа, подчинения прав
промышленного пролетариата и профсоюзов нуждам государства
(ради увеличения производства и добавочной стоимости). В свою оче-
редь, новые экономические институции требовали более обширного
бюрократического контроля и иерархического распределения вла-
сти — от вождя вниз, через партийный аппарат. В то же самое время
контроль сверху был распространен на все другие организационные
общественные институты и сферы деятельности, включая культур-
ную и интеллектуальную жизнь. Вот почему вполне можно сказать,
что советская система стала тоталитарной в начале 1930-х гг.
Ряд авторов считает эти годы периодом культурной революции,
иногда подразумевая при этом политический переворот 1960-хгг.
в Китае7 Да, Сталин действительно сумел использовать какие-то
остатки идейного пыла и ощущения классовой борьбы у более мо-
лодых интеллигентов и рабочих, а возможно, и у бедных крестьян и
использовать эти чувства в кампаниях против «кулаков», «саботаж-
ников» и «буржуазной культуры» в целом. Однако в случае со Ста-
линым культурная революция не стала делом новой общественной
силы из низов, которую лидер просто спустил с цепи — как это сде-
лал Мао Цзэдун. Скорее речь шла о манипулировании культурой как
258
инструментом пропаганды и контроля — для усиления тоталитарных
устремлений послереволюционной диктатуры.
Глубинной потребностью государства, ради которой и проводи-
лись все эти кампании, была, конечно, модернизация. Безусловно,
Сталин начал предпринимать задуманное не в полностью неразвитом
обществе, а можно сказать, в той важной точке, на которой промыш-
ленное развитие царской России было прервано Первой мировой
войной и революцией. Это не является основанием утверждать, что
сталинские методы модернизации были самыми эффективными, или
что они были рационально просчитаны. Многое свидетельствует о
том, что свои ключевые решения 1928 г., положившие начало «ста-
линской революции», вождь принял, не располагая сколько-нибудь
ясной концепцией новой эпохи в политике, а лишь проделав ряд ко-
ньюнктурных политических маневров, призванных обеспечить по-
беду над бухаринской фракцией «умеренных» в партии. По иронии
судьбы, иностранная угроза в лице фашистского империализма, на
которую обычно ссылаются, дабы оправдать сталинские тоталитар-
ные способы ускоренной модернизации, — материализовалась тогда,
когда эта программа уже два или три года как была запущена. Кро-
ме того, еще большой вопрос, действительно ли сталинские методы
обеспечили стране наилучшие позиции для сопротивления внешней
агрессии, когда та в конце концов разразилась в 1941 г.
Борьба, по-видимому, присуща самой природе послереволюци-
онной диктатуры. Если политический режим недостаточно силен,
чтобы направить революционный империализм против внешнего
мира, как это сделали Бонапарт и Гитлер, он обращается против соб-
ственного народа или беззащитных меньшинств в его среде. Сталин
объявил войну крестьянству, силой загнав его — под прикрытием со-
циалистических лозунгов и классовой борьбы со всеми, кого призна-
ли кулачеством, — в некое подобие крепостного права. Тем не менее
коллективизация имела рациональную, хотя и бесчеловечную, цель,
а именно — использовать сельское хозяйство для финансирования
ускоренной индустриализации. В этом и заключались сталинские ме-
тоды, делавшие борьбу самоцелью и истреблявшие предполагаемых
врагов миллионами, что было иррационально, а в конечном счете и
контрпродуктивно. Анализ экономических данных того периода по-
казывает, что насильственная коллективизация ослабила советское
сельское хозяйство до такой степени, что аграрный сектор превра-
тился фактически в потребителя ресурсов, а не в источник прибыль-
ной эксплуатации8.
Наличие у сталинской послереволюционной диктатуры второго
этапа признается не всеми. Начиная с 1931 г. Сталин использовал
Свою, теперь уже неограниченную, возможность влияния на полити-
259
ку и идеологию, дабы решительно поменять социальную, культурную
и интеллектуальную линии поведения, отбросив ультрарадикаль-
ные эксперименты и заменив их повсеместно традиционалистскими
ценностями и нормами. Вся эта деятельность прикрывалась орто-
доксальной марксистско-ленинской фразеологией и признанием
за новой, консервативной линией «марксистской» направленности,
тогда как за прежними идеями, выдвигавшимися от имени марксиз-
ма, — буржуазной и контрреволюционной направленности. Коротко
говоря, последовавший за революцией сверху (1929-1931) период
1932-1936 гг. был временем контрреволюции сверху, изменившей
состав послереволюционного синтеза с преобладания революцион-
ных — на доминирование традиционных элементов.
Смена Сталиным курса на консервативный имела во многом праг-
матические причины; здесь вновь отразились глубинные потребно-
сти послереволюционного общества, перед которым все еще маячил
вызов модернизации. Как показывает сталинский лозунг «Кадры
решают все!», вождь признавал необходимость для современного
индустриального общества бюрократической организации и власти
элиты, равно как и созвучность всего этого русской традиции бю-
рократического централизма. Он смело выступил против идейного
наследия эгалитаризма, когда заявил в 1934 г.: «...уравниловка, урав-
нение, нивелировка потребностей и личного быта членов общества
<...> не имеет ничего общего с марксизмом, ленинизмом»9. Ощуще-
ние им правоты доктрины было таково, что он мог провозгласить от-
мену классов и одновременно распространять как постоянную норму
большую разницу в уровне зарплат рабочих и служащих, разницу,
которую скрепя сердце впервые сочли допустимой в годы нэпа (дабы
компенсировать ответственность руководителя и поощрять высокую
производительность). В образовательной политике внезапно воз-
никли новые веяния, когда радикальное экспериментирование в духе
либертарианства подверглось в 1931-1932 гг. осуждению и было за-
менено комбинацией из возрожденного традиционного академизма
для элиты и практической грамотности вкупе с профобучением —
для широких масс. Партийный максимум как ограничение денеж-
ного дохода был отменен, и преимущества пролетариев в получении
образования и партийном членстве на деле уступили место предпо-
чтениям по отношению к отпрыскам элиты. Все эти шаги отражали
послереволюционное приспособление Сталина к социальной реаль-
ности в виде «нового класса», к внезапно возникшей гегемонии бюро-
кратического слоя.
Приняв условия функционирования стратифицированного ин-
дустриального общества, Сталин отказался практически от всех
революционных достижений за предшествующие пятнадцать лет
260
в области общественных экспериментов и культурных инноваций.
Ведущей идеей досталинской общественной мысли было «отмира-
ние», отмирание всех без исключения общественных институтов,
связанных с принуждением, — в духе утопии Руссо. Не только госу-
дарство, как предполагали, было обречено уйти в небытие, но и за-
кон, и школа, и, по мнению некоторых, семья. Теперь, в 1930-е гг., все
эти институты были восстановлены в правах как подлинные столпы
социалистического общества. Традиционный левацкий подход к де-
виациям и неудачам отдельной личности как к следствию неблаго-
приятных общественных условий и классовой обездоленности были
отринуты в пользу философии личной ответственности и практи-
ки принудительной дисциплины. Нация была восстановлена и как
историческая категория, и как средоточие лояльности. Все эти шаги
воплощали собой, по сути, консервативный социальный контроль,
сторонником которого был, к примеру, Эдмунд Бёрк, хотя он должен
был бы прийти в ужас от деспотического российского способа уста-
новления такого рода власти.
В это же самое время художественные эксперименты в модер-
нистском духе, по части которых Россия и до, и после революции,
считалась международным лидером, были отвергнуты, а им на смену
пришли самые что ни на есть общепринятые формы — что-то вроде
«советского викторианства», если можно так выразиться. Очень мо-
жет быть, полагают некоторые авторы, что этот поворот вспять в сфе-
ре культурных стандартов отражал вкусы детей рабочих и крестьян,
недавно пополнивших собой ряды бюрократии, а также личные вку-
сы Сталина и его окружения10.
На первом этапе сталинской послереволюционной диктатуры
международная обстановка не была решающим фактором. В течение
так называемого «третьего периода Коминтерна» Сталину приходи-
лось прилагать особые усилия, чтобы восстанавливать коммунистов
Друг против друга — с сиюминутной целью подорвать влияние своих
врагов из бухаринского лагеря. Что касается практических вопросов,
то в период первой пятилетки торговля между СССР и капиталисти-
ческими странами значительно выросла, и это в то время как Сталин
вздыбливал нацию барабанными лозунгами: либо догнать, либо по-
терпеть поражение (что не раз случалось с Россией в прошлом). На
втором этапе сталинизма международные угрозы явно были уже бо-
лее серьезными, поскольку опасность со стороны японского, а затем
и германского экспансионизма стала реальностью. Это новое обстоя-
тельство, очевидно, способствовало идеологическому развороту Ста-
лина на сто восемьдесят градусов в сторону русского национализма
Как источника массовой поддержки, а также отходу в 1933-1935 гг.
От Революционной риторики в пользу традиционной дипломатии со-
261
юзов (установление дипломатических отношений с Соединенными
Штатами, членство в Лиге наций, доктрина коллективной безопас-
ности и курс на народный фронт для Коминтерна).
С точки зрения истории, в сталинской контрреволюции сверху нет
ничего удивительного. Сущность послереволюционной диктатуры
состоит в синтезе нового и старого, революционного и традиционно-
го, с последующим отбором нужного из соответствующего источника,
что позволяет действовать в русле непосредственной политической
целесообразности, отражая, однако, в целом потребности общества,
подвергшегося перенапряжению и ломке за годы революции. Опять-
таки повторимся, что самым необычным в послереволюционной роли
Сталина было то, что ему удалось революционной ортодоксальной
фразой прикрыть грандиозную трансформацию самого характера и
принципов своего режима.
В некоторых случаях послереволюционная консолидация обще-
ства доходила до реставрации монархии, когда, например, военный
разгром (Бонапарт) или смерть вождя (Кромвель) предоставляли
возможность явным контрреволюционерам взять под контроль госу-
дарство. Те не могли отменить наиболее фундаментальные измене-
ниями, произведенные революцией с институциями, общественными
ценностями и той комбинацией классовых элементов, которая стала
доминирующей в обществе. Однако эти люди на деле производили
большие перемены в составе руководящей элиты, а также во внешних
символах власти и веры, тем самым все дальше сдвигая тенденции
революционного синтеза в сторону консерватизма.
Хотя Россия не переживала откровенной реставрации, нечто по-
добное можно было бы представить себе в случае, если бы Гитлер
в 1941 г. умнее воспользовался политическими методами ведения
войны и сверг бы сталинский режим. Тем не менее в отношении ка-
дрового состава и символики Сталин зашел почти так же далеко,
как какие-нибудь монархисты. «Большая чистка», ознаменовавшая
собой третий период сталинской послереволюционной диктатуры,
опустошила кадровый состав старых большевиков. Практически все
сколько-нибудь видные фигуры старше тридцати пяти в партийных,
государственных или военных структурах, иными словами, все, кто в
силу возраста (за исключением членов Политбюро и нескольких по-
мощников по идеологии) помнил революцию, были уничтожены или
отправлены на медленную смерть в лагеря. (Важно, что сходная судь-
ба постигла большинство эмигрантов из числа иностранных комму-
нистов, искавших в СССР убежища от фашистских диктаторов у себя
на родине.) Однако «новый класс», находившийся на более низком,
чем руководящий слой, уровне, просто был восполнен (разумеется,
за счет «крестьянских сынов», сделавших его менее интеллектуаль-
262
ным, зато более близким к народу), и его бюрократический склад
ума вкупе со стремлением к чинам и привилегиям стали еще более
явственными. Навязчивое чинопочитание, вызывающее ассоциации
с дореформенной царской Россией, утвердившееся в руководстве
партии, проявлялось в неписаных, но твердых правилах, согласно
которым — от сталинских времен до горбачевских — членство в По-
литбюро и Центральном Комитете даровалось на основании бюро-
кратического ранга и исполняемой функции".
Параллельно с проводившимися им репрессиями Сталин делался
объектом официальной лести и прославлялся как всезнающий всемо-
гущий правитель; ничего подобного не было до того в истории монар-
хической России, да и почти нигде больше. Чины и иерархия были
восстановлены самым наглядным образом, начиная от армейских зва-
ний и униформы для дипломатов и кончая служебными лимузинами
и привилегией лечиться в кремлевской больнице. Государственные
трудовые резервы и принудительный труд узников ГУЛАГа были
равносильны восстановлению крепостного права в промышленном
секторе (как и в сельскохозяйственном), что напоминало подход к
модернизации Петра Первого. Национальные меньшинства, первые
жертвы коллективизации и репрессий, вынуждены были уступить —
как делали это столетиями и до революции — главенству великорос-
сов и русификации своей истории и культуры. Скрытый, а позднее и
явный антисемитизм стал отличительным признаком нового режи-
ма — как был им и для старого.
Другие символические шаги в сторону национальной традиции
были сделаны в ходе или сразу после Второй мировой войны — «Ве-
ликой Отечественной войны Советского Союза». Коминтерн был
упразднен, а с ним не стало и гарантии на революцию за рубежом;
«Интернационал» в качестве государственного гимна заменили гим-
ном Советского Союза; с православной церковью был достигнут
компромисс, хотя и не в полном объеме, поскольку Сталин распола-
гал собственной ортодоксией в форме марксизма-ленинизма как го-
сударственной религии. Что характерно, революционное название
«народный комиссар» уступило место реакционному — «министр».
Торжественно отмечая капитуляцию Японии, Сталин приветство-
вал возвращение территорий, утраченных Россией в 1905 г. - в той
самой войне, во время которой он, будучи хорошим большевиком,
выступал тогда за поражение царского правительства. Все, что было
тУт необычного, — если сравнивать Сталина с его имперскими пред-
шественниками, — сводится к использованию интернациональной
Революционной идеологии и наличию международного движения,
Лояльного к Москве в силу той же идеологии, как инструментов для
3аЩиты или продвижения интересов Российской империи.
263
Революционный процесс, как показывает история, никогда не за-
вершается послереволюционной диктатурой или контрреволюцией
или даже восстановлением монархии. Там остается еще один особый
шаг, когда нация сбрасывает бремя послереволюционного консерва-
тизма и наконец приходит к спокойным, свободным от фанатизма
способам выражения своего изначального революционного устрем-
ления. Это умеренное революционное возрождение, представляю-
щее собой окончательное достижение государственной стабильности
на основе принципов и методов, характерных для первой, умерен-
ной, стадии революционного процесса, но уже без тех страстей и
той поляризации, которые почти всегда дестабилизируют ситуацию
умеренной на тот момент политики, открывая дорогу жестокой дик-
татуре, — либо левых, либо правых12.
С этой точки зрения, Михаил Горбачев олицетворял как раз та-
кой финальный поворот в череде событий, запущенных Октябрьской
революцией. Реформы Никиты Хрущева могут рассматриваться как
ранняя, неудачная попытка дать ход этому умеренному революцион-
ному возрождению. В таком случае эпоху «застоя» между Хрущевым
и Горбачевым можно трактовать как искусственное продление после-
революционной диктатуры со всеми вытекающими последствиями в
виде разочарования и деморализации советского общества.
Хрущев никогда не выступал против послереволюционной дик-
татуры в смысле ее институциональных или доктринальных основ;
похоже, он был той самой «белой вороной» настоящим правовер-
ным коммунистом. Явно он отвергал третью фазу сталинизма с ее
репрессиями и культом личности и действительно смягчал вторую
послереволюционную фазу сталинизма, двигаясь к более эгалитар-
ному идеалу, например, своими новациями по части образования (не-
медленно провалившимися) или в своей политикой в области труда
и заработной платы (в итоге нанесшей ущерб советской экономике).
Вне всяких сомнений, Хрущев воспринимал всерьез предсказанный
переход к подлинному коммунизму (в отличие даже от действитель-
ных авторов его партийной программ)13. Горбачев же, напротив, кри-
тиковал все фазы сталинизма.
Ни Хрущев, ни Горбачев не посягнули на реальную гегемонию
«нового класса». Что именно в конечном счете, как представляется,
произошло с горбачевским умеренным революционным возрож-
дением, так это отчетливое смещение элементов влияния внутри
самого доминирующего слоя — с частичным ослаблением партийной
бюрократии и позиции «крестьянских сынов» при одновременном
раскрепощении творческой интеллигенции. В то время как после-
революционная диктатура отвечала общественной потребности в
стабильности и власти для осуществления экономического разви-
264
тия и модернизации, умеренное революционное возрождение было
ответом зрелому обществу, которое требовало высвобождения своих
творческих сил. Хрущевская попытка реформ была непродуманной
и, возможно, преждевременной для России; горбачевская — давно на-
зревшей.
Ь'.А {
Примечания 'и--” И.!П
1 Цит. по: New York Times. 13 Mar. 1989.
2 Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1976. T. 1. S. 157. См. так-
же: Gerth H. H., Wright Mills C. From Max Weber: Essays in Sociology. N.Y.,
1958. P. 54.
эСм. далее, гл. 20.
1 См. далее, гл. 22.
5 См., напр.: Tucker R. С. Stalinism as a Revolution from Above // Stalinism:
Essays in Historical Interpretation. N.Y., 1977.
“Первый пятилетний план официально был принят съездом Советов в
мае 1929 г., но задним числом отнесен к октябрю 1928 г., чтобы включить уже
действовавший план на 1928-1929 гг. в так называемые контрольные цифры.
Когда Сталин в конце 1932 г. провозгласил пятилетний план выполненным
за четыре года, формально этот план действовал лишь три года и восемь ме-
сяцев - пример главенства иррациональных пропагандистских целей над ра-
циональными экономическими расчетами.
7См.: Cultural Revolution in Russia, 1928-1931. Bloomington, 1978. Esp. 1.
’Cm.: Millar J. R. Mass Collectivization and the Contribution of Agriculture
to the First-Five Plan // Slavic Review. 1974. № 33; Hunter H. Soviet Agriculture
with and without Collectivization // Slavic Review. 1988. № 47.
’Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 354-355.
10 См., напр.: Dunham V. In Stalin’s Time: Middle-Class Values in Soviet
Fiction. Cambridge, 1976; Medvedev R. A. Let History Judge: The Origins and
Consequences of Stalinism. N.Y., 1989. P. 686-688.
11 См. далее, гл. 27.
12 См. далее, гл. 30,33.
13 По личному сообщению Анатолия Бутенко (Москва, сентябрь 1988 г.).
Глава 19. ОТ СОЦИАЛИЗМА РАСПРЕДЕЛИТЕЛЬНОГО
К СОЦИАЛИЗМУ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОМУ*
От всех других форм социализма марксистский социализм отли-
чало представление о том, как он должен был возникнуть, а именно:
как естественное следствие исторических законов классовой борьбы
и революции, которые, как Маркс считал, были им открыты. Что же
касается специфических черт будущего социалистического строя, то
Маркс всегда сознательно избегал в этом определенности; он мало что
добавил к целям и чаяниям социалистов-утопистов предшествовавше-
го поколения. Марксов социализм был утопичен, но с одним отличием:
более ранний идеал (отсутствие государственной машины, коллекти-
визм и абсолютно справедливое распределение) подкреплялся в нем
теорией социально-экономического развития. Маркс был первым фи-
лософом в истории, который ввел в свои построения — как важнейшее
понятие — экономическое развитие посредством технического про-
гресса и индустриализации, которое за счет увеличения способности
общества к наращиванию производства в итоге должно приблизить
к реальности исполнение извечной мечты о победе над бедностью.
Суровая правда (по большей мере ускользавшая от внимания утопи-
стов, предшественников Маркса) состояла в том, что при ограничен-
ной производительности труда в доиндустриальном обществе никакое
перераспределение богатств узкого привилегированного слоя не мог-
ло сколько-нибудь значительно повлиять на бедность подавляющего
большинства населения. Перераспределение могло лишь подорвать
позиции класса — носителя культуры, зато его не допустила бы ни одна
группа, обладающая энергией и силой, достаточными, чтобы уберечь
себя от низведения до среднего уровня бедности.
Согласно марксизму, ключевая функция экономического развития
есть создание материальных предпосылок для эффективного пере-
распределения богатств во имя справедливости. Указанная функция
не была задачей социалистического этапа, считалось, что это сугубо
* В основу этой главы положена моя статья «К вопросу о дефиниции “со-
ветский социализм”» (Toward a Definition of Soviet Socialism // New Politics.
1962. Vol. 1.Р.4.
266
капиталистическая работа. Марксистский закон тут однозначен: со-
циализм с непреложностью следует за капитализмом, и тем самым
капитализм должен ему предшествовать. Там, где капитализм не впи-
сался в рамки своей «прогрессивной» роли, там нет необходимого
основания для социализма в виде должного развития производитель-
ных сил и лишенного собственности рабочего класса. Несомненно,
Маркс отклонялся от собственной схемы, когда допускал, что Рос-
сия, на основе традиционного для нее общинного сельского хозяй-
ства, способна «перепрыгнуть» через капитализм непосредственно в
социализм — при условии, что одновременно международный успех
социализма обеспечит для этого благоприятную обстановку. Россий-
ские последователи Маркса (как меньшевики, так и большевики)
были более ортодоксальны, чем их пророк и настаивали на обяза-
тельности подготовительной функции капитализма1.
Великий парадокс марксизма в том, что пролетарская социали-
стическая революция, которую предвидел Маркс, так и не произошла
в более развитых индустриальных странах, там, где он ее ожидал, а
вместо этого состоялась в России, где экономическая трансформация
капитализма все еще находилась на ранней стадии. В 1917 г. (и это
признают все школы русского марксизма) России удручающе недо-
ставало промышленной зрелости и преобладания пролетариев, столь
потребных социализму. Именно по этой причине меньшевики и даже
правое крыло большевиков противились попытке осуществить «со-
циалистическую» революцию за спиной «буржуазной демократии»
Временного правительства. Большевики выводили свое обоснование
захвата власти из учения Троцкого о перманентной революции, со-
гласно которому восстание рабочего класса в России станет толчком
для социалистической революции в более развитых странах Запада.
Когда надежды 1917-1919 гг. на великую всемирную революцию по-
степенно угасли в начале 1920-х, социалистический и якобы проле-
тарский режим российских коммунистов оказался в подвешенном
состоянии, фактически не имея большей части той промышленной и
пролетарской основы, которая, как предполагалось, служила для него
предварительным условием.
История теоретических кульбитов, проделывавшихся советски-
ми лидерами с целью увязать свою власть и практические действия с
Марксистскими постулатами, естественно подводит к главному вопро-
су: а можно ли в каком бы то ни было реальном смысле рассматривать
советский коммунизм как пролетарский социализм, предсказанный
Марксом? Или это совсем иное явление, полностью вне марксизма,
претендующее лишь на его ярлык и, по сути, использующее марксизм
как «идеологию» или «суррогатное сознание» на службе совершенно
Другого общественного строя?
267
Русская революция, как и большая часть достижений коммуни-
стов, были не следствием многочисленности пролетариата и зрелости
промышленности, а результатом тягот раннего этапа индустриализа-
ции и отчуждения интеллигенции. Это особенно характерно для стран,
расположенных за пределами Западной Европы и Северной Амери-
ки, коммунистическое движение в них, как правило, становилось от-
ветом на вызов вестернизации. Честолюбивые устремления адептов
этих движений были устремлениями антизападных, подверженных
вестернизации националистов, которым антикапиталистическая и
антиимпериалистическая фразеология марксистского социализма
давала в руки неотразимое теоретическое оружие. И неважно, что
страны, о которых идет речь, не созрели для марксистской револю-
ции, а может, даже не вступили в буржуазную фазу; притягательность
такой революции носит скорее психологический, нежели логический
характер. Марксизм, как правило, достигал своей наибольшей силы
в период, когда фаза самой быстрой трансформации в стране толь-
ко начиналась (Германия конца XIX в., России начала XX в., Азия
второй четверти того же столетия)2. Марксистская революция, или
точнее революция вестернизированной интеллигенции, вооружен-
ной марксистской «идеологией», в сущности, опиралась на возмож-
ность увести общественное развитие в сторону от капитализма — к
революционному социализму. Такой социализм не был преемником
капитализма, он был его альтернативой, которая, возможно, и не
осуществилась бы, если б капитализму дали время развиться как
следует. Упомянутое отклонение произошло, по всей вероятности, в
силу разных обстоятельств, как то: отсутствие свободного демокра-
тического развития, предваряющего индустриализацию; слишком
быстрая (насколько позволяет иностранный капитал) индустриа-
лизация; но прежде всего — тяжелая антиколониальная борьба или
военное поражение традиционных правительств, как в случае с Ки-
таем и Россией.
Когда такой революционный режим приходил к власти, он вы-
нужденно сталкивался с проблемами экономического развития,
которые встали бы и перед капитализмом, не будь он преодолен. По-
скольку новый режим исповедовал социалистические принципы, то
для решения задачи экономического развития он начал применять
именно социалистические формы экономической организации и
контроля. И тогда возник совершенно новый вид социалистического
идеала — не социализм справедливого перераспределения, а то, что
лучше всего можно было бы выразить термином «производственный
социализм». Задачей производственного социализма было проделать
работу капитализма по аккумулированию капитала и развитию про-
изводительных сил общества. Это, принципиально иное, экономи-
268
ческое содержание социализма в СССР и лежало в основе печальной
истории предательства коммунистами идеалов демократии и равен-
ства и создания ими того, что хорошо выражается словами «бюрокра-
тический государственный капитализм».
То, что произошло в Советской России, стало моделью для всего
международного коммунистического движения. Уже в 1918 г. Ленин
боролся с левым крылом коммунистов за восстановление принципа
иерархии в управлении промышленностью и армией. В 1920 г. Троцкий
предлагал военизировать труд рабочих и деятельность профсоюзов,
дабы создать механизм, способный мобилизовать усилия, необходи-
мые России в ее тяжелейшем экономическом положении. В начале
1920-х гг. Троцкий и Преображенский позаимствовали модель про-
мышленного планирования у германского социализма военного вре-
мени и впервые в мире утвердили принцип планового промышленного
развития в социалистическом государстве. Новизна данной идеи под-
тверждается тем сопротивлением, которое она встретила со стороны
политических оппонентов Троцкого, вдохновлявшихся Бухариным,
который настаивал, что развитие может происходить только в форме
капиталистического стимулирования (даже госпредприятий) — за
счет рыночного спроса. Преображенский откровенно добавлял прин-
цип «первоначального социалистического накопления» — сознатель-
ной эксплуатации социалистическим государством своего населения
(особенно крестьян) с целью выжать все излишки, необходимые для
формирования промышленного капитала3.
Теория нового производственного социализма, разработанная
троцкистами, ждала только одного: чтобы господствующая полити-
ческая сила в стране взяла ее на вооружение. Именно это и произо-
шло в 1928 г., когда Сталин, разгромив троцкистскую оппозицию,
воспользовался ее идеями и ополчился на осторожных бухаринцев.
Интенсивная индустриализация, последовавшая затем в рамках пя-
тилетних планов, обеспечивала как динамически, так и структурно
фундамент коммунистической экономики, что продолжалось всю
брежневскую эпоху. Развитие советской экономики базировалось
на диктатуре государства как в сфере накопления капитала (посред-
ством налогов, обязательных сельхозпоставок, контроля зарплат и
выгод от монопольной госторговли), так и в направлении этого ка-
питала (с помощью системы централизованного планирования) на
создание и оборудование объектов тяжелой промышленности. Соб-
ственность на них и важнейшие производственные решения, фикси-
руемые планами, были, естественно, в руках государства, при этом
индивидуальное предпринимательство находилось под полным за-
претом, невзирая на его эффективность и стимулирующее воздей-
ствие. Помимо собственности и планирования существовали, однако,
269
потребности эффективного производства, и они очень быстро заста-
вили советскую власть прибегнуть почти ко всем известным капита-
листическим, вернее бюрократическим, формам, каковые способны
предъявить и корпоративный капитализм, и госпромышленность:
это управленческая иерархия и индивидуальная ответственность —
вместо рабочего контроля и комитетского управления, что являлось
первоначальным идеалом коммунистов; различия в зарплатах, пре-
мии и сдельная оплата труда; жесткая производственная дисциплина
и полностью денежная, с учетом убытков и прибылей система. Совет-
ское предприятие мало чем отличалось от капиталистической корпо-
рации — за исключением мотива выгоды, замененного на выполнение
плана, и отсутствия серьезных переговоров между рабочими и адми-
нистрацией.
Сталинистская система, бесспорно, была формой социализма,
если понимать его широко, как социальный контроль над экономиче-
ской деятельностью. Тот особый вид социального контроля, который
отличал данную систему, представлял собой всеохватную бюрократи-
ческую иерархию в тоталитарном государстве. В качестве цели этот
социализм поставил перед собой не справедливое распределение, а
развитие промышленного производства и мощь государства. Его мож-
но легко представить как единую капиталистическую корпорацию
в масштабе национального государства, где вся страна — одно гра-
дообразующее предприятие (безусловно, предусматривающее стра-
хование и пенсии), а все граждане (держатели акций) подвергаются
манипулированию со стороны менеджеров на искусно подготовлен-
ных собраниях4. Добавьте к этому, конечно, восточные политические
привычки русского деспотизма, а также квазирелигиозные требова-
ния теоретического доктринерства, которое система унаследовала
от марксизма, лежащего в ее основе, и вот вам неотъемлемые черты
сталинистского общества.
Данное описание советского социализма было бы неполным
без упоминания об особом направлении ранней социалистической
мысли, удивительным образом проявившемся в ходе развития со-
ветского общества. Речь о доктрине французского утописта Анри де
Сен-Симона, в чьих сочинениях первой четверти XIX в. обрисована
модель нового индустриального общества: организованного, иерар-
хичного, научно и технически просвещенного, наполненного заботой
о благосостоянии рабочих5. Социализм Сен-Симона был откровенно
элитарным, карьера в нем открывалась для технически одаренных
людей (некая форма «меритократии», если хотите), а акцент на врож-
денном послушании и пропаганде добродетели имел сильный тота-
литарный подтекст. Парадокс, однако, состоит в том, что социализм
русских последователей Маркса на практике соответствовал более
270
всего как раз учению этого предтечи, которого марксисты на словах
отвергали. Взгляды Сен-Симона на грядущие формы индустриаль-
ного общества были столь точны, что создали для тоталитаризма
индустриального периода гораздо более подходящую «идеологию»,
нежели та, которую от имени Маркса утвердили русские.
Некоторые неотроцкистские аналитики пытались соединить марк-
систскую концепцию классовой борьбы с разновидностью взглядов
Сен-Симона на бюрократическое индустриальное общество. Люди
вроде Джеймса Бернхема и Милована Джиласа, с их понятиями
«управленческой революции» или «нового класса», позициониро-
вали советский социализм в качестве нового типа классового обще-
ства, принявшего эстафету от буржуазии6. С точки зрения спасения
классового анализа Маркса, то была сомнительная попытка, зато та-
ким образом реально выявилась непролетарская природа сталинской
системы. Речь шла о форме общества, соответствовавшего по своей
функции раннему капитализму, а потому заимствовавшего и преу-
множавшего бюрократические институты зрелого капитализма.
Как таковой советский социализм достиг выдающихся успехов в
решении поставленной задачи: проведение ускоренной индустриали-
зации и создание самодостаточного военного потенциала. Это не зна-
чит, однако, что того же самого невозможно было достичь, используя
принцип капиталистического рынка — как в Японии или имперской
Германии. Советская система была не единственной альтернативой
развития, хотя она и работала. А вот чего советский социализм не
мог предложить, так это сколько-нибудь существенного прогресса в
движении к свободе, а также уравнительной справедливости, бывшей
идеалом социалистов в XIX в.
Казалось, что, когда индустриальное преобразование СССР в
основном завершится, за ним последует некая либерализация, с
большим простором для демократических процедур и идеалов ра-
венства. В этом состояла главная надежда неомарксистов, которые
считали, что индустриальное общество означает демократию, и что
экономические успехи советского тоталитарного строя являлись
для него, так сказать, засеванием почвы семенами собственного раз-
рушения. В действительности же устойчивая демократия есть про-
дукт доиндустриальных торговых обществ Западной Европы XVII
и XVIII вв. Там, где индустриализация началась без предваритель-
но сложившейся либеральной политической основы, то есть вне се-
вероатлантического сообщества, демократия оказалась не способна
обеспечить сколько-нибудь надежное существование. Далекое от
закладывания основ демократии развитие советской экономики по-
влекло за собой глубокую бюрократизацию политической и эконо-
мической жизни.
271
Даже когда «первоначальное социалистическое накопление», а с
ним и оправдание применения средств диктатуры ушли в прошлое,
бюрократические структуры коммунистической партии и советско-
го государства продолжали жить своей особой жизнью, и на протя-
жении десятилетий после смерти Сталина не было силы, способной
бросить им достойный вызов. Системы власти — вопреки мнению
Маркса — способны воспроизводить себя еще долгое время спустя
после того, как исчезнут сами условия, вызвавшие их к жизни. Ев-
ропейский феодализм длился почти тысячу лет, уже выполнив свою
функцию по восстановлению порядка и преодолению анархии Тем-
ных веков. Сходным образом и бюрократическая иерархия сталин-
ского социализма, вплоть до своего внезапного коллапса, оказалась
трудноустранимой.
Примечания
1 См.: Маркс К. Письмо в редакцию «Отечественных записок». Ок. ноября
1877 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 116-121; Маркс К., Энгельс Ф.
Предисловие ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистиче-
ской партии». 21 января 1882 г. // Там же. С. 304-305; Энгельс Ф. Письмо
Н. Ф. Даниэльсону. 24 февр. 1893 г. // Там же. Т. 39. С. 32-35.
2См.: Ulam A. The Unfinished Revolution. N.-Y., 1960. P. 6-10.
An Exposition,
3Cm.: Erlich A. The Soviet Industrialization Debate. Cambridge, 1960.
1 Cm.: Meyer A. G. USSR Incorporated // Slavic Review. 1961. Vol. 20. P. 3.
2 См., например: The Doctrine of Saint-Simon:
1828-1829. Boston, 1958.
6 См. выше, гл. 12.
First Year,
4
лш- w>:it
К J?
V .11-
l:W<
I-
Wi
T.J ••
•• Ч*',
o.-l
h
Глава 20. СТАЛИНСКАЯ КУЛЬТУРНАЯ
КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ* 1
г.
Русская загадка — это по большей части продукт стереотипных
представлений, в которые внешний мир привычно втискивал наблю-
даемые факты советской действительности. Не последним среди по-
добных априорно неадекватных положений было то, что советское
правительство в своей деятельности руководствуется жесткой идео-
логической схемой. Однако и жесткость идеологии, и следование ей
на деле весьма проблематичны.
Нигде в Советской России перемены не были столь остры, как в
сфере идеологии и интеллектуального труда. Все подобные измене-
ния в разных областях умственной деятельности не оставались не-
замеченными за границей, но обычно такого рода осведомленность
проявляли лишь специалисты, знатоки отдельных дисциплин1.
Между тем в развитии различных сфер культуры выявились по-
разительные аналогии, образующие некую модель, которая позволя-
ет предположить, как и почему возникли данные изменения, и что
именно в новом характере советского общества они вскрывают.
При Сталине советское общество превратилось в устойчивую,
хотя и весьма напряженную структуру, требующую дисциплиниро-
ванных, послушных людей, тех, кто обеспечит лучшие шестеренки
для военно-промышленной машины. Поскольку этот новый порядок
продолжал подавать себя как истинное воплощение того, что задумал
Маркс, нужно было навязать обществу радикальный пересмотр идео-
логии, дабы оправдать существующую реальность и объяснить отход
от прежних революционных чаяний2.
С момента прихода Сталина к власти советская система раз-
вивалась по большей части вне рамок марксистской социологии.
Вместо того чтобы определять базовую форму общества и пути его
развития, экономика зависела от государства как главного двигате-
ля истории. Роль лидеров и прежде всего — самого диктатора стала
* Основой данной главы послужила моя статья «Советская мысль в
1930-е годы: попытка интерпретации» (Soviet Thought in the 1930s: An Inter-
pretive Sketch // Indiana Slavic Studies. 1956. № 1).
273
решающей: государству отныне предстояло развиваться по команде
сверху. Для отражения этой новой реальности и была должным об-
разом пересмотрена идеология. Прежние лидеры революции, под-
державшие Сталина, но, видимо, не обладавшие нужной для такого
маневрирования циничной гибкостью, были ликвидированы. При
этом режим настаивал, что новая идеология является единственно
верным пониманием марксизма, и что любые другие версии суть
контрреволюционная измена.
До 1929 г. интеллектуальная жизнь в Советской России протека-
ла в условиях значительной свободы. Продолжали работать многие
дореволюционные деятели культуры. Партия признавала ограничен-
ность своей компетенции в сферах, не относящихся к политике, хотя
и поощряла ученых-марксистов. «Я за <...> общее руководство и за
максимум конкуренции» — заявлял Бухарин в бытность свою глав-
ным теоретиком партии’. С внешним миром поддерживались ши-
рокие контакты. Советская наука и искусство в целом не отставали
от мирового уровня; модернистские новации, аналогичные зарубеж-
ным, и различные интеллектуальные течения оживляли российский
интеллектуальный и культурный пейзаж. Партийная доктрина, до-
минировавшая в общественных науках (хотя и не слишком жестко),
характеризовалась радикальным марксистским экономическим и
экологическим детерминизмом, а также механистическим взглядом
на природу, историю и личность — идеи, не слишком расходившиеся
с интеллектуальной модой других стран.
В социальной политике партия в период нэпа продолжала про-
возглашать идеалы революции, хотя на практике они размывались.
Социальная реформа сдерживалась, с одной стороны, острым осозна-
нием культурной отсталости России, с другой - утверждением более
или менее традиционного бюрократического стиля управления в гос-
структурах и промышленности. Особенно не вязалась с революцион-
ными идеалами ситуация в промышленности: 1921 г. поставил крест
на рабочем контроле над фабриками, неравенство в доходах нарас-
тало. По-прежнему прилагались значительные усилия для реализа-
ции таких революционных идеалов как обучение детей на принципах
педоцентризма, равенство прав мужчин и женщин, антирелигиозная
пропаганда, а также соблюдение партийного максимума (потолка в
денежных доходах членов партии).
Установление диктатуры Сталина создавало определенный кон-
текст для предстоящих перемен в культурной и интеллектуальной
жизни. Вся оппозиция в партии была разгромлена, а партийная
доктрина возвысилась до уровня абсолютного, обязательного и
единственного символа веры. Партийность (как духовная состав-
ляющая) и служение партии были привнесены в интеллектуальную
274
деятельность в качестве высших критериев ее истинности и цен-
ности. Широкое наступление было предпринято против беспар-
тийных, а также коммунистов, «отклонившихся» от линии партии,
в особенности традиционных марксистов с детерминистскими и
механистическими взглядами, которых теперь причисляли к буха-
ринской оппозиции. Их труды запрещались, они лишались работы,
а зачастую арестовывались как контрреволюционеры. Этими ре-
прессиями руководили члены партии, бывшие авторитарными ли-
дерами в разных областях культуры и ставившие власть превыше
интеллектуальной честности; будучи наделены партийными полно-
мочиями, они подавляли любые проявления инакомыслия. Такими
были Михаил Покровский в исторической науке, А. Б. Залкинд в
психологии и Л. Л. Авербах в литературе (а позже — Т. Д. Лысенко в
биологии). Все эти действия подавались как проявление классовой
борьбы «на идеологическом фронте», «на историческом фронте» и
т. д. Во имя классовой борьбы культурная жизнь в стране Советов
была пронизана милитаристской риторикой.
После того как в интеллектуальной сфере утвердилась систе-
ма партийного доминирования и контроля, а в каждой отрасли на-
метился кризис, указанную систему использовали для насаждения
радикальных изменений в идеологии и политике. Навязывание экс-
тремистского толкования марксизма разрушало одну область культу-
ры за другой. В литературе и искусстве не создавалось почти ничего
стоящего; студентам-историкам не разрешалось изучать хронологию
событий; психологам не давали воспользоваться большей частью
имевшегося у них материала; никто не принимал всерьез юридиче-
ское образование. Как только режим осознал, что насаждавшиеся им
«пролетарское» мышление и политика не самый выгодный способ
достижения поставленных целей, от экстремистского марксизма эпо-
хи первой пятилетки благополучно отказались во всех областях куль-
туры. Люди же, которые исповедовали такие взгляды и внедряли их
от имени партии, были изобличены как антимарксисты и изменники
и во многих случаях ликвидировались. На смену революционным
интеллектуальным новшествам неожиданно пришел откровенный
традиционализм, который провозглашался единственно верным по-
ниманием марксистских принципов. Контрольные механизмы, пу-
щенные в ход при насаждении экстремистского марксизма, были
Развернуты в прямо противоположном направлении. Под маркой
«социалистического реализма», «советского гуманизма», «диалек-
тического материализма» (в противоположность «вульгарному эко-
номическому материализму» и тому подобным ярлыкам) по приказу
партии стал активно навязываться обществу традиционализм. Более
того, если экстремистский марксизм в 1929-1932 гг. провалился, то
275
традиционализм в интеллектуальной сфере, будучи под строгим кон-
тролем, удовлетворял практическим целям режима.
Перемена, о которой идет речь, с удивительной последовательно-
стью происходила в целом ряде областей культуры. В литературе и
искусстве 1932-1934 гг. об этом свидетельствует ликвидация РАППа
(Российской организации пролетарских писателей) и аналогичных
союзов в других сферах художественного творчества, а также утверж-
дение принципа социалистического реализма. Для историков сдвиг
ознаменовался возвращением к традиции преподавания с опорой на
хронологию событий и реабилитацией прошлого России; за этим в
1936 г. последовало отречение от Покровского (уже после его смерти)
как от анти марксиста. Потом настал черед юриспруденции — с падени-
ем Е. Б. Пашуканиса и отказом от его теории отмирания права (1936-
1937). Психология постепенно отходила от доктрины решающего
влияния среды, на передний план выступали индивидуальная воля и
ответственность (1936). Политическая теория питалась сталинскими
заявлениями, самое четкое из которых появилось в 1939 г. В нем гово-
рилось, что государство должно быть главным инструментом построе-
ния коммунистического общества и защиты от капиталистического
окружения, и что оно не отомрет, пока не решены эти задачи.
Параллельно шли изменения в социальной политике. Полагая
пролетарский энтузиазм и открытое принуждение недостаточными
стимулами для достижения поставленных целей, режим все шире ис-
пользовал такие традиционные кирпичики социального порядка как
прославление государства и законности, поощрение статусных раз-
личий, дифференциацию доходов в качестве мотивации активной
деятельности; ставку на традиционную авторитарную семью и полу-
чение образования — чтобы выработать в людях самостоятельность
и покладистость как качества, необходимые новому, индустриально-
бюрократическому, строю жизни. Патриотизм был реабилитирован
как важная составляющая лояльности к государству, и даже с рели-
гией власть де-факто примирилась, когда православная церковь в от-
вет на некоторую терпимость к себе стала поощрять политическую
верность режиму.
Модель изменений в культурной и социальной политике замеча-
тельна своей последовательностью. Она красноречиво свидетельству-
ет об истинной природе, интересах и побуждениях сталинистского
государства, того типа государства, которому в наибольшей степени
подходила принятая в 1930-х гг. политика в интеллектуальной и со-
циальной сфере. Однако перемены не проясняли, чего действительно
хочет партия (и прежде всего Сталин), а именно: искоренения рево-
люционных традиций и замены их некими принципами консерватиз-
ма, что облегчило бы управление государством и экономикой. Но эту
276
цель нельзя было провозглашать открыто, ибо стабильность режима и
восприятие его за рубежом зависели как раз от поддержания страной
революционных традиций. Поэтому партия была вынуждена громко
заявлять о своей приверженности марксизму, отвергая при этом и
объявляя немарксистским все, что не устраивало в марксовом насле-
дии. Эта подмена содержания при неизменности прежних ярлыков
сильно смущала советскую интеллигенцию, многие годы посвятив-
шую всестороннему изучению марксизма. Эти люди не понимали,
что требуется; им не могли сказать об этом напрямую, а сами они едва
ли бы разобрались, так как заведомо считали существующий строй
подлинным воплощением марксизма. Поэтому официальное осуж-
дение труда интеллигенции воспринималось как гром среди ясного
неба, как нечто совершенно непостижимое. Только методом проб и
ошибок можно было пытаться узнать, какое произведение осудят, а
какое одобрят.
В 1920-е гг. в литературе, как и в других сферах культуры, суще-
ствовал широкий простор для творчества. Хотя некоторые экстре-
мистские литературные объединения и защищали принцип прямого
партийного контроля над литературой, партия не применяла офици-
альных санкций ни к одному литературному течению. Ленин, Троц-
кий и Бухарин разделяли умеренную позицию критика-марксиста
Александра Воронского: «Ни одно литературное течение, школа или
группа не должны выступать от имени партии»4. Однако в 1929 г. пар-
тия развязала руки группе Авербаха — марксистам крайнего толка,
которые стали навязывать писателям жесткие утилитарные стандар-
ты пропагандистского «пролетарского» письма. Те, кто сопротив-
лялся, отстаивая свободу творчества, или, например, марксистская
группа В. Ф. Переверзева, утверждавшая, что писать по-пролетарски
могут только пролетарии, осуждались. Атака на переверзевцев за их
«вульгарный экономический детерминизм»5 иллюстрирует новую
волюнтаристскую философию с ее упором на субъективные факторы
вроде энтузиазма отдельных личностей. Политическая преданность
могла перевесить «объективные условия», в том числе и классовую
принадлежность.
Этот дух борьбы за партийность, против любого несогласия
или идеи искусства для искусства по-боевому выразил драматург
В. М. Киршон на XVI съезде партии в 1930 г.: «Мы должны перехо-
дить к решительному наступлению, безжалостно уничтожая буржу-
азную идеологию». И далее: «Любой либерализм, любое внимание к
эстетическому языку, могущему быть направленным против нас, есть
прямая помощь классовому врагу... Вся цель нашей деятельности и
нашей работы состоит в борьбе за построение социализма»6 Даже
знаменитый пролетарский поэт Владимир Маяковский не избежал
277
нападок, что стало для него ударом и явно подтолкнуло к самоубий-
ству в 1930 г.7
Активная политизация литературы при РАППе привела к ран-
нему кризису. То было начало второй фазы культурной революции,
когда под маской марксизма усиленно проводились традиционалист-
ские идеи. Убедившись, что под диктатом РАППа литература чахнет,
партийное руководство в 1932 г. упразднило эту организацию, а ее
лидеров сделало козлами отпущения за гибельную политику, про-
водившуюся от имени партии. И Авербах, и Киршон, и другие пали
жертвами «большой чистки». Тем самым от экстремистской «про-
летарской» политики 1929-1932 гг. открестились как от «антимарк-
систской», партия же оставалась непогрешимой.
Новая официальная линия в литературе — социалистический реа-
лизм вскоре распространилась и на другие виды искусства. Вначале ее
значение слабо определялось, и только когда отдельных художников
подвергали критике за их «несоответствие», становились ясны тради-
ционалистские предпочтения режима. Один наблюдатель — вопреки
своим политическим симпатиям — отметил такое «парадоксальное
развитие»: «Это факт, что новые революционные политические идеи
сталкиваются с реакционными стилистическими принципами в ис-
кусстве. То же самое правительство, которое мужественно ведет го-
сударственный корабль по неизведанным водам социалистического
бытия, повелевает своим художникам оставаться в тихих гаванях»8.
В других областях художественного творчества все происходило
во многом так же, как в литературе. Все искусства прошли через пе-
риод пролетарской пропаганды, начавшийся в 1929 г. Во всех затем
произошел более или менее резкий переход от революционного со-
держания к традиционализму соцреализма: в театре и кино в 1932 г.,
в музыке — в 1932-1933-м, в архитектуре — примерно в 1935-м. Даже
балет строго придерживался линии партии’
Социалистическому реализму были свойственны ярый национа-
лизм (что отвечало возрождению националистической пропаганды и
историографии); почтительное отношение к классике (что отвечало
реабилитации прошлого России); скорее эмоциональный, чем анали-
тический подход к проблемам; потрафление вкусам публики. Соцреа-
лизм, по мнению историка литературы Глеба Струве, был «реакцией на
то, что огульно, а значит, бессмысленно называлось “буржуазным фор-
мализмом” Это словосочетание применялось для оценки всех экспе-
риментов с формой и техникой... Те, кто управлял самым “передовым”
государством в мире, вдруг превратились в консерваторов и стали косо
смотреть на все революционные эксперименты в искусстве»10.
Позитивная философия соцреализма содержала то, что изна-
чально Максим Горький понимал как оптимистический взгляд на
278
индивида, идеализирующий «нового советского человека»". Позд-
нее писатель призывал создавать «монументальные произведения,
где во весь рост встает человек нашей эпохи, человек сталинского
типа, творец пятилеток; произведения, в которых будет показано,
как формировалась его душа, как крепло его сознание, обогащенное
и вооруженное учением Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина»12. Па-
раллелизм новой концепции личности в литературе, психологии и
истории был очевиден.
В условиях тоталитарного государства этот новый индивидуализм
по большей части касался лидеров и создавался для лидеров - для
тех, кто, бесспорно, «творил историю». Что до масс, то социалисти-
ческий реализм в искусстве, похоже, был призван примирять людей
с режимом, вчуже удовлетворять их стремление к власти и желание
самостоятельно распоряжаться своей судьбой; соцреализм стимули-
ровал жажду масс участвовать в любых затеях государства. Новатор-
ство в искусстве было невозможно, но поскольку стиль, к которому
теперь все сводилось, был эстетически значим и таил в себе заряд
большой жизненной энергии, художественное творчество все-таки
продолжало развиваться.
В исторические исследования и преподавание истории прин-
цип партийности и ортодоксальный марксизм внедрились внезап-
но и резко. Покровский, профессиональный историк и член партии
с большим стажем, руководитель Коммунистической академии и
Института красной профессуры, член Центральной контрольной
комиссии партии, установил в исторической науке настоящую дик-
татуру, положив конец довольно широкой свободе, которой поль-
зовались беспартийные историки в годы нэпа. На протяжении
1929-1931 гг. немарксистская историческая наука была выведена
под корень, а все важнейшие должности в ней заняли партийцы с
советским образованием13
Тот тип исторического мышления, который именем партии на-
саждал Покровский, отличался предельным экономическим детер-
минизмом, резко антинациональным подходом к прошлому России и
в высшей степени абстрактным толкованием истории, зажатой в рам-
ки классовой борьбы и общественно-экономических формаций, где
конкретный индивид — всего лишь инструмент неких безличных сил.
Согласно доктрине партийности, история есть просто оружие классо-
вой борьбы. Такой вещи как объективность не существует, поскольку
вся наука — классовая, и ученый не может остаться в стороне от борь-
бы. Сам Сталин задавал здесь тон, называя «гнилым либерализмом»
любую форму неприятия партийных принципов в качестве аксиом14.
Вскоре после смены курса в литературе и искусстве властям стало
очевидно, что та линия в истории, которую вплоть до своей смерти
279
в 1932 г. проводил Покровский, нуждается в корректировке. В 1934 г.
ЦК партии и Совет Народных Комиссаров постановили: «Препода-
вание истории <...> поставлено неудовлетворительно... Вместо пре-
подавания гражданской истории в живой, занимательной форме с
изложением важнейшихсобытий в их хронологической последователь-
ности, с характеристикой исторических деятелей учащимся преподно-
сят абстрактные определения общественно-экономических формаций,
подменяя таким образом связное изложение истории отвлеченными
социологическими схемами15. Еще одно решительное постановление
(от января 1936 г.) приписывало все эти недостатки тлетворному влия-
нию идей исторической школы Покровского16. Подобно РАППу в ли-
тературе, дух Покровского стал козлом отпущения за бессмысленный
экстремизм и педагогические провалы недавней партийной политики
в области истории. Называя взгляды Покровского отклонением от ис-
тины и «вульгарным экономическим материализмом»-, руководство
осудило крайний релятивизм историка: «Всякая теория в классовом
обществе партийна, служит орудием борьбы того или иного класса. Но
именно отсюда вытекает, что не всякая теория ложна, субъективна, что
теперь только марксизм последовательно отстаивает объективную ис-
тину, т. е. подлинную науку»17.
Поскольку партийные чиновники настаивали на сохранении
старой марксистской терминологии, им было довольно сложно
вытравлять из работ советских историков следы влияния школы
Покровского. Конкурс на лучший учебник (1936-1937) продемон-
стрировал столь плачевное состояние дел, что первую премию вовсе
не присуждали; книге А. В. Шестакова досталась всего лишь вторая
премия, и тем не менее этот учебник стал вехой на пути возвращения
к традиции — нарративному изложению национальной политиче-
ской истории18. Более всего впечатлял новый акцент: роль великих
людей (Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина), которые якобы в силу
исключительного понимания исторических законов обеспечили про-
летариату дальновидное руководство, залог его победы. Еще в 1934 г.
Сталин покончил со старой марксистской моделью, сделав упор на
решающую роль партии и советского государства. «Именно <...> от
их работы зависит теперь все или почти все», а не от «так называемых
объективных условий»19.
Нигде догматический детерминизм традиционного марксизма
не расходился с действительностью до такой степени, как в области
теории права. По словам Пашуканиса, человека номер один в совет-
ской юриспруденции вплоть до его падения в 1937 г., право считалось
явлением исключительно буржуазного общественного порядка. По-
добно государственной власти, пролетариат должен использовать
его как временную меру в борьбе с пережитками старого общества;
280
затем право отомрет. Самое замечательное в этой теории было то,
что ее принимали всерьез: гражданское право игнорировалось, юри-
дические вузы и впрямь дышали на ладан из-за отсутствия интереса
к предмету20. Понятия вины и наказания отвергались как несущие в
себе немарксисткое представление о личной ответственности21
Подобно тому как в годы первой пятилетки имел место сдвиг от
философского детерминизма к волюнтаризму, точно так же праву
было противопоставлено динамичное понятие плана, и Пашуканису
пришлось приспосабливаться, начав подчеркивать роль государства
и планирования в построении социализма22. А в 1936 г., с принятием
новой конституции, революционное понимание права было неожи-
данно полностью отвергнуто. Сталин потребовал «стабильности за-
конов» и назвал идею отмирания права разрушительной. Пашуканис
пытался каяться в ошибках, но безуспешно; в начале 1937 г. он впал
в немилость и вынужден был уступить место главы советской юри-
дической науки своему бывшему помощнику Андрею Вышинскому.
Теперь «революционная законность» уже не подразумевала подчине-
ние права политической целесообразности, а понималась как строгое
соблюдение законов. Кодексам обычного права, а также дореволюци-
онным профессорам-юристам был возвращен их прежний статус23.
Преступление, наказание и понятие индивидуальной вины вернулись
в качестве правовых принципов. Нормы определения ответственно-
сти для психопатов и несовершеннолетних серьезно ужесточились24.
Пока советское руководство было заинтересовано в революци-
онных переменах, оно рассматривало право как препятствие для
осуществления полновластия партии и реализации ее полити-
ки. Когда же главной заботой сделалась стабильность, право в его
наиболее традиционных формах (с ярлыком «социалистическое»,
разумеется) было возвращено, дабы подкрепить авторитет государ-
ства и способствовать воспитанию в гражданах чувства личной от-
ветственности. В этом отношении право коррелировалось с новой
линией развития в политической теории, психологией, семейной
политикой и образованием.
Изменения в политической теории шли параллельно со сдвигом в
юриспруденции. От первоначального взгляда на пролетарское госу-
дарство как на неизбежное зло, которое в результате революционных
преобразований отомрет, партия повернула на 180 градусов, начав
превозносить государство как высшую форму социальной органи-
зации и великую творческую силу25. Еще в 1924 г. Сталин расширил
ленинское положение о ведущей роли партии, распространив его не
только на подготовку и осуществление революции, но и на установле-
ние послереволюционного социалистического порядка. Для Сталина
Уже тогда главную роль в «обеспечении организации социалисти-
281
ческого производства» играли не основополагающие э1<°номические
факторы, а идеологическое партийное воспитание масс' •
В годы первой пятилетки Сталин более явственно спРеДелял по-
ложительные черты советского государства. Возможн0’ он Не ЧУВ’
ствовал иронии в проделанном им «диалектическом» зигзаге, судя по
тому, что говорил на XVI съезде партии в июне 1930 С «Мы за от-
мирание государства. И мы вместе с тем стоим за усил<ние Диктату-
ры пролетариата, представляющей самую мощную и саиУю могучую
власть из всех существующих до сих пор государственн,1Х властей» .
Точно так же в 1934 г. он призывал к «усилению класс>воя борьбы»
ради построения бесклассового общества28. Так Стал411 пришел к
коренной ревизии марксистской теории государства и Р°ли полити-
ческих факторов в истории, утверждая их превосходс’во над «объ-
ективными условиями». И, конечно, не случайно имс1Н0 в том же
году, отказавшись от социологического уклона школы Покровского,
власти пришли к реабилитации традиционной историк
В сталинской конституции 1936 г. было официг1ЬНО провоз-
глашено, что с классовой эксплуатацией в стране по<ончено > эт0
не означало смягчения суровостей диктатуры пролет1Риата и шло
вразрез с самым основным положением марксизма, чР социальные
конфликты обусловлены классовой враждой. С начал™ чисток по-
литическую оппозицию стали характеризовать скорее8 моральных,
чем в социологических терминах: «подонки челове<еского Р°Да>>>
«белогвардейские козявки», «вероломные наемники иностранных
разведок», «троцкистско-бухаринские изверги», одни> словом, пар-
шивые овцы, повинные чуть ли не в первородном грех*
В 1939 г. Сталин вновь занимается приведением официальной
теории в соответствие с очевидной перманентностью с'ветскои госу-
дарственной машины, тем более что на ней лежит отвественность за
оборону страны. Вопреки мнению Маркса и Энгельса, осударство не
отомрет даже при «коммунизме», если тогда еще буде' существовать
«капиталистическое окружение». «Нельзя распрост'анять общую
формулу Энгельса о судьбе социалистического госуд'Рства вообще
на частный и конкретный случай победы социализма в 'Диои- отдель-
но взятой стране», — объяснял генсек31.
Иногда Сталин находил уместным открыто критиксзать учителей,
особенно когда речь шла о его теории социализма в 6Н0И отдельно
взятой стране. Еще в 1926 г., отвечая на нападки левой’ппозиции, он
заявлял: «Энгельс <...> приветствовал бы нашу рево.'°пию' говоря:
“К черту все старые формулы, да здравствует победоРсная револю-
ция в СССР!”»32 В действительности вовсе не капиалистическим
окружением обуславливалась необходимость сохран>,|Ь государство
даже на стадии коммунизма, наоборот, в идейном смь ле продолже-
282
ние существования государства требовало, чтобы продолжалась и бо-
язнь капиталистического окружения.
До 1931 г. советская педагогическая мысль, как и другие отрасли
знания, отличалась большим разнообразием. Ресурсов для обеспече-
ния образовательных нужд огромной страны не хватало; всеобщего
обязательного начального образования не удавалось достичь вплоть
до 1937 г.33 Ленин между тем считал образование важным орудием
диктатуры пролетариата в смысле распространения влияния рабоче-
го класса и подготовки населения (особенно отсталого крестьянства)
к социализму34. Такая политическая ангажированность отличала со-
ветское образование всегда, вне зависимости от направленности по-
литического заказа.
Ленин, хотя и одобрял идею «самомотивации» (самодеятель-
ности) детей в школе, но в сравнении со многими советскими спе-
циалистами в сфере образования был относительно консервативен35.
Анатолий Луначарский, нарком просвещения до 1929 г., продвигал
прогрессивные методы обучения, бывшие в то время популярными
на Западе. Ректор Педагогического института им. Маркса и Энгельса
В. Н. Шульгин был главным поборником теории «неорганизованно-
го», или «спонтанного», обучения, согласно которой организованное
образование — только временная мера; в дальнейшем, когда школа
отомрет вместе с государством, ее роль будет выполнять «социали-
стическая среда»36. Хотя многие руководители просвещения, включая
Н. К. Крупскую, находили эту доктрину слишком анархистской, со-
ветское образование в годы нэпа руководствовалось представлением
о том, что люди от природы добры, и что личность развивается спон-
танно. Идеальным методом считалось «учиться, делая»; формальное
обучение и дисциплину надлежало сводить к минимуму37.
Толчок, данный первой пятилеткой, и отказ от механистиче-
ского понимания марксизма не могли не повлечь за собой резких
изменений в образовательной доктрине. Уже был сформулирован
альтернативный подход, согласно которому государство виделось
«целеполагающей организацией», сознательно использующей фор-
мальное обучение, чтобы противостоять «неорганизованному» вли-
янию на ребенка38. Задавшись целью приспособить образование к
насущным нуждам экономического развития, партийное руковод-
ство выпустило осенью 1931 г. серию декретов, на основании кото-
рых подвергли нападкам «левых оппортунистов» с их доктриной
отмирания школы; лишили Шульгина его педагогического инсти-
тута; раскритиковали прогрессивные методы обучения; восстано-
вили раздельное преподавание традиционных предметов (за счет
обучения трудовым навыкам), а также вернулись к старомодным
представлениям о дисциплине и оценках39. От прогрессивной
283
теории обучения отказались по тем же основаниям, что и от механи-
стической философии: она противоречила сознательному запросу
властей на изменение облика нации.
Новые установки в образовании тесно соотносились с перемена-
ми, официально предписывавшимися советской психологической
науке, где в 1930-1931 гг. на место механистической и детерминист-
ской ориентации также пришел более целевой и волюнтаристский,
менее биологизированный подход40. В учебных заведениях — поми-
мо акцента на сознательность и волю — восстанавливали роль ав-
торитетов. Как требовал Сталин, государство теперь действовало
командными методами, добиваясь своих целей вопреки отсутствию
достаточных материальных условий. Практические результаты в
деле распространения знаний, а также воспитания личности, подчи-
няющейся общественной дисциплине, становились нормой образова-
тельного процесса.
Тенденция возврата к формальному, «дисциплинированному» об-
учению продолжилась в 1932-1934 гг., распространяясь и на высшее
образование, тогда как идеи «левого уклона» по-прежнему подверга-
лись атакам41. Июльским декретом 1936 г. упразднили «педологию»
(психологию детского развития), поскольку в ней делался акцент на
«фатальной обусловленности» личности со стороны наследственно-
сти и окружающей среды и не принимались в расчет якобы огром-
ные возможности обучения в ходе непосредственного формирования
личности42. Последней мерой стала ликвидация в 1937 г. школьного
политехнического обучения и возврат формального образования в
целом к преподаванию традиционных дисциплин43. В итоге переме-
ны в образовательной политике отражали признание растущего со-
циального разрыва между интеллигенцией и массами и на практике
означали отказ от все еще прокламируемого идеала: стирания грани
между умственным и физическим трудом.
Во время революции институт семьи был такой же мишенью для
большевиков, как и образование в нем видели часть авторитар-
ного наследия прошлого. Среди первых декретов советского пра-
вительства находим секуляризацию брака, утверждение полного
равенства мужчин и женщин, ограничение родительской власти над
детьми, легализацию абортов и автоматический развод супругов
в случае требования одной из сторон. Много говорилось в защиту
свободной любви (вспомним пример Александры Коллонтай), хотя
Ленин относился к этому критически. Считалось, что семья в кон-
це концов отомрет, разве что останутся полностью неформальные
союзы. В согласии с этой теорией, Гражданский кодекс 1927 г. юри-
дически приравнял незарегистрированные браки к официально за-
регистрированным.
284
Нападки на традиционные семейные узы усилились в годы пер-
вой пятилетки. Из-за всеобщей трудовой повинности члены семьи
могли разлучиться и не соединиться вновь. Революционный отказ от
буржуазной культуры иногда порождал нечто вроде коммунистиче-
ского аскетизма, когда достоинством считались неряшливость и от-
каз от удовольствий44.
Официальная смена парадигмы общественных ценностей произо-
шла весьма неожиданно, в 1935-1936 гг., когда власти метнулись из
одной крайности в другую45. Несомненно, побудительной причиной
к тому стало социальное неблагополучие, порожденное ускоренной
индустриализацией и коллективизацией: падение рождаемости, вы-
сокий процент разводов, высокий уровень преступности среди не-
совершеннолетних и т. п. Но власть, запараллелив эти проблемы с
ущербом от экстремальных революционных концепций в литерату-
ре, истории и праве, воспользовалась ими как предлогом для принци-
пиального отказа от прежней либертарианской семейной политики.
Отныне семью превозносили уже как оплот социалистического об-
щества: «Так называемая “свободная любовь” и беспорядочность по-
ловой жизни насквозь буржуазны»46. Утверждалось викторианское
отношение к женскому целомудрию. Решающим шагом стало поста-
новление от 27 июня 1936 г., которым аборты разрешались не ина-
че как по медицинским показаниям, развод становился возможным
только по суду, и за это взималась плата; многодетным семьям уста-
навливались пособия.
Принятие постановления сопровождалось шквалом официальных
комментариев, оправдывавших новую политику и осуждавших преж-
ние взгляды, когда неформальные семейные отношения считались
допустимыми: «Утверждения о том, что социализм несет отмирание
семьи <...> играют лишь на руку тем носителям пережитков капита-
лизма в сознании людей, которые пытаются прикрыть свои эксплуата-
торские поступки пустозвонной “левацкой фразой”...»47 В некоторых
заявлениях высказывался совсем уж традиционалистский взгляд на
семью: «Государство не может существовать без семьи... Лишь тог-
да, когда брак заключается в расчете на его пожизненность <...> он
становится полноценным для советского социалистического обще-
ства и государства <...> “свободная любовь” и беспорядочность по-
ловой жизни <...> ничего общего не имеют ни с социалистическими
принципами, ни с этикой и нормами поведения советского человека...
Полнокровной и полноценной для советского социалистического
общества семья становится только при условии рождения детей <...>
только при наличии подлинного счастья материнства и отцовства»48.
Изменилось на противоположное и отношение к власти родителей:
«Молодежь должна уважать старших, особенно своих родителей»49
285
Троцкий, находившийся в ссылке, отреагировал резко: «Вместо того
чтобы открыто сказать: мы оказались еще слишком нищи и невеже-
ственны для создания социалистических отношений между людь-
ми, эту задачу осуществят наши дети и внуки, вожди заставляют не
только склеивать заново черепки разбитой семьи, но и считать ее, под
страхом лишения огня и воды, священной ячейкой победоносного со-
циализма. Трудно измерить глазом размах отступления!»50
Менялась семейная политика, а с ней менялись и принятые нормы
общественного поведения. Вновь вернулись все обычные буржуазные
развлечения, даже танцы и модная одежда — к вящему удовольствию
населения51. Эти изменения отражали растущее социальное расслое-
ние, которому способствовали и отход от принципа уравнительности,
и внезапно появившиеся у новой привилегированной прослойки —
чиновничества повышенные материальные запросы.
По мнению Николая Тимашеффа, советский режим попросту по-
жертвовал одним из непопулярных элементов революции, «одним из
самых неприятных, почти непереносимых аспектов коммунистиче-
ского эксперимента. Правительство ничего не уступило, а приобрело
очень многое»52. Троцкий считал это термидорианским предатель-
ством революционного гуманизма. Рудольф Шлезингер видел в этих
переменах естественный итог послереволюционной стабилизации, а
Алекс Инкелес полагал, что «развитие советской политики в обла-
сти семьи красноречиво подтверждает значение этого института как
центрального элемента для эффективного функционирования того
типа социальной системы, который в целом характерен для западной
цивилизации»53.
Что касается религии, то там советская политика менялась не
так скоро и не в таком объеме, как в других областях. Гонения на ре-
лигию, начавшиеся вместе с революцией, усилились во время кол-
лективизации и первой пятилетки благодаря деятельности Союза
воинствующих безбожников. Однако к 1936 г. уже допускались яв-
ные послабления в виде символических уступок церкви, таких как
прекращение антирелигиозных демонстраций и восстановление вос-
кресенья в качестве дня отдыха. Сталинская конституция восстанав-
ливала духовенство в гражданских правах54. О живучести религии
говорят официальные данные, согласно которым в 1937 г. половину
населения страны все еще составляли верующие55. Как и в традицио-
налистской социальной политике, в православной вере режим увидел
мощный инструмент укрепления дисциплины и преданности народа
(особенно в годы Великой Отечественной войны).
Враждебное отношение к религии, равно как и идеалы равенства,
были прочно укоренены в российской революционной традиции.
Однако вскоре после прихода к власти большевики поняли, что без
286
преференций в оплате труда специалистов и без традиционной бю-
рократической системы не обойтись. Тем не менее к 1920 г. было до-
стигнуто почти полное равенство (больше, правда, вынужденное, чем
запланированное), поскольку инфляция и нехватка продовольствия
привели городское население к единому уровню потребления — кар-
точной системе. Разницы между низшей и высшей зарплатой завод-
ских рабочих практически не существовало. А во время нэпа уровень
оплаты труда рабочих и служащих стал различаться, достигнув к
1928 г. вполне капиталистических пропорций; однако личные доходы
членов партии ограничивались партмаксимумом56. Приверженность
идеалу всеобщего равенства пока еще эффективно сдерживала даль-
нейшую дифференциацию доходов.
В начале ускоренной индустриализации власть пыталась опирать-
ся на пропаганду и революционный пыл «строителей социализма»,
но вскоре пришлось подключать денежные стимулы взамен иссякаю-
щего энтузиазма. В 1931 г. Сталин открыто осудил «левацкую урав-
ниловку», подчеркнув роль материальных стимулов в повышении
квалификации и производительности труда работников. Участникам
совещания руководителей промышленности он заявил: «Кто строит
теперь тарифную систему на “принципах” уравниловки, без учета
разницы между трудом квалифицированным и трудом неквалифи-
цированным, тот рвет с марксизмом, рвет с ленинизмом»57. Соответ-
ственно, в 1929 г. партийный максимум ослаб, а впоследствии и вовсе
тихо сошел на нет58.
К 1934 г. Сталин, «сделав из нужды добродетель», отказался от тя-
готившей его марксистской идеи всеобщего равенства и прибег к пере-
оценке понятий. «Всякому ленинцу известно, - сказал он, — если он
только настоящий ленинец, что уравниловка в области потребностей
и личного быта есть реакционная мелкобуржуазная нелепость, достой-
ная какой-нибудь первобытной секты аскетов, но не социалистическо-
го обществ, организованного по-марксистски». Лозунг «Каждому — по
потребностям» подразумевал неравенство, поскольку потребности у
людей разные; они, безусловно, весьма разнятся у рабочего и у чиновни-
ка высокого ранга. А сталинский лозунг «Кадры решают все!» выделил
из всего населения разряд хорошо обученных и хорошо оплачиваемых
Управленцев59. Различия в зарплате и материальные стимулы к труду
набирали силу, окутанные таинственным сиянием стахановского дви-
жения, начатого в 1935 г. Отмена карточек и официальное разреше-
ние пользоваться материальными благами (1934-1935) сделали еще
эффективнее такой стимул к ударному труду и росту производитель-
ности как дифференциация доходов. Статусные различия и власть
бюрократии усиливались; руководители с широкими полномочиями и
0гРомной ответственностью стали нормой в промышленности. Начали
287
открыто демонстрироваться внешние атрибуты власти, часто напоми-
нающие дореволюционную Россию.
Отдельная тема — перемены в армии. В 1935 г. восстановили тра-
диционную систему офицерских званий (кроме генералов), ввели
новое звание — маршала; звание генерала вернулось позже, в 1939 г.
Дисциплина и субординация, подчинение старшему по званию все
больше становились самоцелью60. В соответствии с установкой на воз-
рождение патриотизма и национальных традиций после 1934 г. геро-
ическими примерами стали служить царские военачальники (в честь
них даже учредили именные медали). К концу Второй мировой вой-
ны погоны, подчинение политработников военным командирам (по-
сле нескольких неудачных попыток), учреждение гвардейских частей
и, наконец, переименование Красной армии в Советскую завершили
перестройку военной сферы на традиционалистских началах.
Тенденция к тому, чтобы доходы и статус граждан дифференци-
ровались, дополнилась в 1930-х гг. отказом от политической и соци-
альной дискриминации интеллигенции как таковой и одновременно
увеличением разрыва между классом административно-технических
специалистов и рабоче-крестьянской массой. Примирение со ста-
рой интеллигенцией произошло, как и многие другие политические
изменения этого периода, по сигналу Сталина (1931), поскольку
жаркие классовые битвы первой пятилетки уступили место более
прагматическим соображениям61. С этого момента уже не классовая
принадлежность, а способности и квалификация (наряду с полити-
ческой лояльностью) стали критериями для отбора надежных ка-
дров. Образовательный ценз на основе социального происхождения
отменили в 1934 г.62
В 1936-м, накануне обнародования новой конституции, было офи-
циально провозглашено, что социализм, определявшийся теперь как
уничтожение классовых антагонизмов, в стране построен. Советское
общество отныне считалось состоящим из трех социальных «слоев»,
или «неантагонистических классов»: рабочих, крестьян и «советской
интеллигенции»63. Тогда же конституция отменила поражение в по-
литических правах для представителей бывших правящих классов.
Таким образом, к 1936 г. возвращение социального лидерства классу
образованных специалистов было теоретически обосновано и каса-
лось как дореволюционного поколения, так и тех, кто получил образо-
вание уже при советской власти. Сталин называл их «большевиками
без партбилетов»64. А вскоре пришло и политическое признание: не-
гативное отношение к интеллигенции и предпочтение пролетариев
прекратилось в комсомоле в 1936 г., а в самой партии — в 1939-м65.
На XVIII партконференции в феврале 1941 г. Георгий Маленков
резко осудил практику рассмотрения социального происхождения
288
в ущерб техническим и личностным качествам при назначении пар-
тийных и государственных чиновников66.
По мере того как рос политический и экономический статус об-
разованного класса, водораздел между интеллигенцией и массами
становилась все отчетливей и жестче. К 1941 г. академическое обра-
зование стало главным условием социального продвижения, напри-
мер, чтобы стать руководителем в промышленности, нужен был не
опыт квалифицированного рабочего, а диплом технического инсти-
тута67. «Соединение умственного и физического труда» долгое время
было дежурным пунктом Программы коммунистической партии, что
находило отражение в судорожных попытках увязать традиционное
преподавание с привитием навыков ручного труда, но на практике
этот идеал не срабатывал. И в 1937 г. производственное обучение
полностью отделили от академического68.
Допущение социального неравенства, как и другие политические
сдвиги при Сталине, отвечало практическим нуждам индустриали-
зации, которые никогда надлежащим образом не анализировались
теоретиками социализма и — по крайней мере в России — сделали
прежний идеал неработающим. Таким образом, коммунистическая
система превратилась в нечто совершенно иное, о чем никогда не го-
ворилось, но что проявлялось на практике, в частности, жестко орга-
низованная система социального неравенства. Привилегированный
слой квалифицированных и преданных делу руководителей прибли-
жался по своему статусу к правящему классу, и режим должен был к
нему приспособиться, дабы эта группа людей продолжала нормально
функционировать.
Почему же, после всех зигзагов в идеологии и политике 1930-х гг.
власти упорно продолжали говорить от лица революции? Почему по-
прежнему навязывали гражданам такую доктрину, которая требова-
ла полного контроля над мыслью и словом, доктрину, приведшую к
интеллектуальному застою и всеобщей неудовлетворенности? Есть
несколько аспектов для объяснения этого феномена:
1. На вопрос, почему высшее руководство сохраняло веру в орто-
доксальный марксизм, ответить невозможно. Да это и не важно для
анализа советской политики, потому что практические соображения
в ней неизменно превалировали, а идеология перетолковывалась
столько раз, сколько нужно было для оправдания того или иного кур-
са. Возможно, советские лидеры в самом деле верили, что ведут чело-
вечество к великой цели — коммунизму, но этой абстрактной вере не
дозволялось вставать на пути конкретных интересов режима (таких
Как власть и стабильность). Даже если бы вера угасла, руководство
ни за что не призналось бы, что столь долгое время оно действовало
Либо ошибочно, либо цинично.
289
2. Определенной политической поддержкой режим был обязан
именно революционной идеологии. Она морально оправдывала же-
стокий стиль осуществления власти и поддерживала убеждение, что
то, что делает правительство, не может не быть правильным. Време-
нами режим получал большую поддержку от идеологически моти-
вированного энтузиазма трудящихся69. Идеология противоречила
неприглядной реальности и тем дезориентировала потенциальных
оппонентов режима70. Наконец, идеология, похоже, послужила глав-
ной мотивацией к появлению фанатических личностей, игравших
важную роль в руководящих органах партии71.
3. Идеология помогала контролировать образование, а с него на-
чиналась культурная деятельность. Сталинистская система нужда-
лась в суровой, авторитарной форме изложения целей государства,
дабы направленно воздействовать на умы граждан. Официальная
идеология, будучи подправленной и пересмотренной, служила необ-
ходимым стандартом и направляющим ориентиром.
4. За рубежом сталинистское государство пользовалось поддерж-
кой главным образом у тех, кто ассоциировал советский строй с соб-
ственными революционными устремлениями. Поэтому советскую
реальность нужно было скрывать прежде всего от поклонников Совет-
ского Союза, сводя к минимуму контакты страны с внешним миром.
Идеологические или политические изменения в СССР, если они про-
исходили слишком резко, могли вызвать замешательство за границей,
ибо иностранным компартиям, не находящимся у власти, в этом слу-
чае грозил идейный раскол. Такая уязвимость зачастую способствова-
ла ренегатству и текучести кадров в некоторых компартиях.
5. Сталинизму нужен был внешний враг, чтобы оправдывать
переносимые людьми лишения и жесткий контроль, вводимый под
маркой строительства мощного государства. Наличие врага стиму-
лировало патриотические чувства, служившие опорой режиму, и по-
зволяло объявлять инакомыслящих агентами иностранных держав.
Враждебность международного окружения помогала минимизиро-
вать контакты с внешним миром, что, в свою очередь, было необходи-
мо для сдерживания недовольства и воспрепятствования свободному
проникновению в страну вредных идей.
Наконец, состояние конфликта было нормой для милитаризован-
ного сознания, для сталинистской политики. Сталинский режим — и
в этом он не был одинок - не мог представить себе политику иначе
как борьбу с врагами. Марксистско-ленинская идеология служила
поискам врага и усиливала враждебность с обеих сторон. Не будь
идеологии, для конфликта между Востоком и Западом было бы мало
оснований. Таков парадокс этой, далекой от советской реальности
идеологии, насаждавшейся с большим упорством, чтобы создать
290
ощущение противостояния и внешней угрозы. Это требовалось ста-
линскому режиму для поддержания внутренней стабильности.
Кульбиты официальной советской идеологии в 1930-е гг. — свиде-
тельство того, что после революции режим поменял свою сущность.
Комплекс изменений, затронувших самое сердце партийной идеоло-
гии — ее систему целеполагания, не может быть описан просто как
серия тактических маневров или стратегических зигзагов. Не было
у сталинской системы лучшего средства для выражения социальных
целей, чем марксистско-ленинская идеология, но ее свели всего лишь
к объяснению постфактум действий властей. У сталинистов не было
звезды-ориентира, не было фундаментальных принципов, которые
оставались бы неизменными. Так что как его ни называть, но сталин-
ский режим не представлял собой движения, пришедшего к власти в
1917 г. И данным фактом должен руководствоваться всякий, кто ре-
шит установить, чем же был этот режим на самом деле.
Примечания /,?
'Имеются примечательные исключения. См.: Timasheff N. S. The Great
Retreat: The Growth and Decline of Communism in Russia. N.Y.: Dutton, 1946;
Berman H. J. Justice in Russia. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1950;
Bauer R. A. The New Man in Soviet Psychology. Cambridge, Mass.: Harvard
University Press, 1952; Mehner K. Stalin vs. Marx. London: Allen & Unwin,
1952.
2 О соображениях относительно психологических функций советской
социальной политики см.: Bauer R. A. The New Man; Adorno T. W. et al.
The Authoritarian Personality. N.Y.: Harper, 1950; Fromm E. Escape from
Freedom. N.Y: Farrar & Rinehart, 1941; Reich W. The Mass Psychology of
Fascism. N.Y: Orgone Institute Press, 1946.
3Цит. no: Borland H. Soviet Literary Theory and Practice during the First
Five-Year Plan, 1928-1932. N.Y: King’s Crown, 1950. P. 13.
4 Ibid. P.14. Общий очерк о состоянии искусства в двадцатых — начале
тридцатых годов см.: Eastman М. Artists in Uniform. N.Y: Knopf, 1934.
5 Fiske J. C. Dostoevsky and the Soviet Critics, 1947-1948// American Slavic
and East European Review. 1950. Vol. 9. № 1. P. 45.
6Цит. no: Borland H. Literary Theory. P. 33-34.
7 Cm.: Struve G. Soviet Russian Literature, 1917-1950. Norman: University of
Oklahoma Press, 1951. P. 172.
"London K. The Seven Soviet Arts. New Haven: Yale University Press, 1938.
P.61.
’Ibidem.
13Struve G. Soviet Russian Literature. P. 242.
11 См.: Горький A. M. Доклад о советской литературе // Первый всесоюз-
ный съезд советских писателей. 1934 г. Стенографический отчет. М., 1934.
С. 17.
291
12Литературная газета. 23 марта 1946.
''Aron Р. The Impact of the First Five-Year Plan on Soviet Historiography
(unpublished seminar paper. Russian Research Center. Harvard University, 1950);
Максимович E. Ф. Историческая наука в СССР и марксизм-ленинизм // Со-
временные записки. Париж, 1936. № 62.
“Сталин И. В. О некоторых вопросах истории большевизма: Письмо в
редакцию журнала «Пролетарская революция» // Сталин И. В. Соч. Т. 13.
С. 86, 98.
15 Известия. 16 мая 1934.
"’Текст постановления см. в: Историк-марксист. 1936. № 1. С. 3-5.
|7 Каммари М. Д. Теоретические корни ошибочных взглядов М. Н. По-
кровского на историю // Под знаменем марксизма. 1936. № 4. С. 7.
18 Милюков П. Величие и падение М. Н. Покровского // Современные
записки. Париж. С. 384. Книга Шестакова была переведена на английский
язык под названием: A Short History of the USSR (Moscow, 1938).
’’Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 366.
20 См. Berman H.J. Justice in Russia. P. 35-37.
21 См. Berman H., Hunt D. H. Criminal Law and Psychiatry: The Soviet
Solution // Stanford Law Review. 1950. Vol. 12. № 6. P. 635.
22 Berman H. Justice in Russia. P. 30-33.
23 Ibid. P. 43 50.
2 ,1 Ibid. P. 4; Berman H., Hunt D. H. Criminal Law and Psychiatry. P. 635.
25 См. выше, гл. 5.
26 Сталин И. В. Об основах ленинизма // Сталин И. В. Соч. Т. 6. С. 112.
27 Сталин И. В. Политический отчет ЦК XVI съезду ВКП(б) // Ста-
лин И. В. Соч. Т. 12. С. 369.
28 Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б).
С. 350.
29 См. Сталин И. В. О проекте Конституции Союза ССР: Доклад на Чрез-
вычайном VIII Всесоюзном съезде Советов 25 ноября 1936 г. // Сталин И. В.
Соч. Т. 14. С. 122.
30 См.: История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков).
Краткий курс. М., 1938. С. 331-332.
31 Сталин И. В. Отчетный доклад на XVIII съезде партии о работе ЦК
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 14. С. 333.
32 Сталин И. В. Заключительное слово по докладу «О социал-демократи-
ческом уклоне в нашей партии» иа XV Всесоюзной конференции ВКП(б) //
Сталин И. В. Соч. Т. 8. С. 303.
33 Shore М. J. Soviet Education. N.Y.: Philosophical Library, 1947. P. 189.
34 bid. P. 138-141; Ленин В. И. Странички из дневника // Ленин В. И.
ПСС. Т. 45. С. 363-368.
35 Shore М. J. Soviet Education. Р. 144.
36 Ibid. Р. 155.
37 Bauer R. A. The New Man in Soviet Psychology. P. 43.
“Shore M. J. Soviet Education. P. 136-161. i /
“Ibid. P. 172-174, 191-192; Timasheff N. S. Great Retreat P.213-214;
Bauer R. A. The New Man in Soviet Psychology. P. 45. \
292
110 Bauer R. A. New Man in Soviet Psychology. P. 94-96.
41 TimasheffN. S. Great Retreat. P. 214-218.
12 Bauer R. A. New Man in Soviet Psychology. P. 124; Shore M. J. Soviet
Education. P. 176-179.
43Shore M. J. Soviet Education. P. 193-195.
44TimasheffN. S. Great Retreat. P. 195.
43 Тексты законов и массу любопытных советских комментариев см. в:
Changing Attitudes in Soviet Russia: The Family in the USSR. London, 1949.
Это собрание источников, наглядно подтверждающих на документальной
основе сдвиги в социальной политике государства.
46 Правда. 28 мая 1936.
47 Вольфсон С. Я. Социализм и семья // Под знаменем марксизма. 1936.
№ 6. С. 64
4|4Бошко В. Понятие брака в советском социалистическом семейном пра-
ве // Социалистическая законность. 1939. № 1. С. 55-56.
49 Комсомольская правда. 4 июня 1935. Цит. по: Timasheff. Great Retreat,
Р. 202.
“Trotsky L. The Revolution Betrayed. N.Y., 1937. P. 151-152. (В оригинале:
Троцкий Л. Д. Преданная революция. Гл. 7. Семья, молодежь, культура. См.:
http://wwwmagister.msk.rU/Iibrary/trotsky/trotl001.htm#st07).
51 Timasheff N. S. Great Retreat. Р. 317-318.
52 Ibid. Р. 317.
“Changing Attitudes in Soviet Russia. P. 22; Inkeles A. Family and Church
in the Postwar USSR // Annals of the American Academy of Political and Social
Science. May 1949. P. 38.
34 Cm. TimasheffN. S. Great Retreat. P. 228-229.
“Timasheff N. S. Religion in Soviet Russia. London, 1943. P. 65.
56Cm.: Moore B. Soviet Politics: The Dilemma of Power. Cambridge, 1950.
P. 183.
’’Сталин И. В. Новая обстановка — новые задачи хозяйственного строи-
тельства: Речь на совещании хозяйственников 23 июня 1931 г.//СталинИ. В.
Соч.Т. 13. С. 57.
18 Мооге В. Soviet Politics. Р. 185, 445 (note 99).
39 Сталин И. В. Речь в Кремлевском дворце на выпуске академиков Крас-
ной Армии 4 мая 1935 г. // Сталин И. В. Соч. Т. 14. С. 61-62.
“’Это признает апологет строя. См.: Schlesinger R. The Spirit of Post-war
Russia. London, 1947. P. 123-124.
61 См.: Сталин И. В. Новая обстановка - новые задачи хозяйственного
строительства. С. 69-73.
62 См.: Schlesinger R. The Spirit of Post-war Russia. P. 40.
“Сталин И. В. О проекте Конституции Союза ССР. С. 122-124.
64 Schlesinger R. The Spirit of Post-war Russia. P. 40.
65 Fainsod M. How Russia is Ruled. Cambridge, 1953. P. 226, 246.
66 Маленков Г. M. О задачах партийных организаций в области промыш-
ленности и транспорта (Доклад на XVIII всесоюзной партийной конферен-
ции)//Правда. 16февр. 1941.
293
67 Inkeles A. Social Stratification and Mobility in the Soviet Union // American
Sociological Review. Vol. 15. № 4.1950. P. 477.
“Shore M. J. Soviet Education. P. 193-195.
“Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б).
С. 354; Fainsod М. The Komsomols: A Study of Youth under Dictatorship //
American Political Science Review. V. 45. № 1. 1951.
70 Cm. Beck F. [псевдоним] and Godin W. [псевдоним]. Russian Purge and
the Extraction of Confession. N.Y., 1951.
71 Ibidem; cp.: Dicks H. Observations on Contemporary Russian Behavior //
Human Relations. Vol. 5. № 2.1952. P. 130-131.
Глава 21. СОЦИАЛИЗМ И РОССИЙСКАЯ
ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА* *
В 1970-е гг. при анализе советской проблематики широкоупо-
требительным сделалось понятие «политической культуры». В нем
присутствовало осознание того, что глубины прошлого мощно притя-
гивают к себе поверхностные слои настоящего, и это понимание бла-
готворно повлияло на адекватность восприятия советской системы
со всеми ее свойствами и проявлениями.
Но общих слов о российских традициях и национальном характере
недостаточно для демонстрации того, каким образом культурное на-
следие отдаленного прошлого способно воздействовать на политиче-
ские реалии настоящего. Одна из лучших на данный момент попыток
конкретно определить существо российской политической культуры,
а также объяснить ее влияние на послереволюционный Советский
Союз принадлежит Эдварду Кинану1. Кинан высветил несколько по-
разительных параллелей между старыми, допетровскими моделями
политического поведения и советским modus operandi. Сходство их
в самом деле настолько велико, что трудно поверить, будто Кинан,
реконструируя облик средневековой русской политики, не держал в
голове советский строй. Во всяком случае сходство этих двух эпох
предполагает, что стародавние обычаи впечатляющим образом сохра-
нились в послереволюционном мышлении.
Того, кто изучает культуру в собственном смысле слова, т. е.
антропологически, преемственность, обнаруженная Кинаном в
российской политике, нисколько не удивит. Культура, если вос-
пользоваться определением Эдварда Тайлора, данным более ста лет
назад (а лучшего с той поры не появилось), является «тем сложным
целым, которое складывается из знаний, верований, искусства, нрав-
ственности, законов, обычаев и любых других навыков и привычек,
Усвоенных человеком как членом общества»2. Переходящие из по-
коления в поколение - - путем изучения или постепенного освое-
* В основе данной главы — моя работа «Российская политическая культу-
ра и постреволюционный тупик» (Daniels R. V. Russian Political Culture and
the Postrevolutionary Impasse // Russian Review. 1987. Vol. 16. № 2).
295
ния — культурные традиции меняются нелегко, разве что только
поверхностно.
Понятие политической культуры вошло в обиход в 1960-е гг. бла-
годаря работам таких политологов как Габриэль Альмонд и Лусиан
В. Пай и главным образом в связи с изучением проблем политиче-
ской модернизации стран «третьего мира»3. Применять указанное
понятие в отношении России и Советского Союза начали в 1970-е гг.
британские политологи, в числе которых были Арчи Браун и Стивен
Уайт4. По большей части эти исследования основывались на узком,
или субъективистском, понимании политической культуры, когда все
сводится к выражению политических мнений, — в отличие от широ-
кого, или бихевиористского, понимания, присущего антропологам5.
Антропология выделяет «открытую» и «закрытую», или «эксплицит-
ную» и «имплицитную», культуры, тем самым признавая в ней такие
аспекты, которые глубинно определяют скрытый смысл народного
поведения и народных обычаев, а также то, как сам народ объясняет
их6. Здесь уместно вспомнить Вильфредо Парето с его идеей разли-
чения «остатков» и «производных», то есть, с одной стороны, прин-
ципов, лежащих в основе поведения и воплощающих имплицитную
культуру, с другой — более вариабельных форм их открытого выра-
жения на сознательном, вербальном, уровне7
Россия являет собой крайний случай управления обществом за
счет неосознанных политических традиций. Кинан пишет: «Прочные
глубинные структуры этой культуры не нашли систематического
выражения ни в юридических, ни в описательных кодификациях»8.
Отсюда вывод, что узкий подход к политической культуре в данном
случае просто не годится (даже если признать, что без применения
научной методики политическая культура и ее влияние окажутся еще
менее познаваемыми).
Политологи неправомерно сузили значение политической куль-
туры в одном смысле и в то же время допустили сомнительное рас-
ширение в другом, включив в политическую культуру формальную
идеологию, или «официальную политическую культуру»’ Офици-
альная доктрина может служить или не служить серьезным руковод-
ством в политике революционного правительства, но подводить эту
формальную идеологию под концепцию культуры было бы натяжкой.
Разумеется, существовала культура (или субкультура) коммунисти-
ческого руководства и бюрократии, так же, как в старину существо-
вала судебная культура, но для правильного понимания этого уровня
культуры важно отличать его от формальной идеологии и не равнять
их друг с другом. Например, диктатура пролетариата — это идеоло-
гия, а не культура, зато авторитаризм с его ставкой на насилие — и
впрямь аспекты культуры. Та же история с социализмом, который
296
следует отличать от его русской культурной подосновы в виде анти-
патии к частному предпринимательству и возложения ответственно-
сти за все на государство.
Распространенная ошибка в случае с Советами — полагать, что
идеология в СССР представляла собой устойчивый, неизменяемый
культурный фактор. Поначалу, примеряя понятие политической
культуры к советской действительности, ситуацию понимали как
усилия коммунистического режима по внедрению в сознание лю-
дей предположительно новой и навсегда заданной официальной
культуры — взамен старой10. На самом деле все было скорее наобо-
рот. Ключом к пониманию роли русской политической культуры
при Сталине и после него служит признание того, что оперативное
значение идеологии зачастую радикально менялось, когда сами со-
бытия требовали от верхов прагматичного ответа или пересмотра
теории (например, вопросов русского национализма или социально-
экономической структуры общества). Эта, пересмотренная, идео-
логия была отражением старой политической культуры, только в
новом обличье. Мэри Мак-Оли приводит убедительную цитату
по этому поводу из Льва Копелева, литературоведа-диссидента:
«Подлинная идеология сталинистов, которая все еще жива сегод-
ня <...> есть идеология авторитарной бюрократической партийной
дисциплины, великодержавного шовинизма, беспринципного праг-
матизма... По своей истинной сущности сталинистская идеология
значительно дальше отстоит и от старого большевизма и даже еще
дальше от всех разновидностей марксизма, старых и новых, нежели
от некоторых современных консервативных национальных и рели-
гиозных идеологий»’1.
Следование более широкому пониманию культуры, включающему
в себя и неосознанные поведенческие проявления, тоже сулит слож-
ности. Одна из них в том, что культура рассматривается как некая
данность, вневременная и неподвластная историческим переменам;
другая сложность состоит в том, что отдельная национальная куль-
тура представляется уникальным, ни с чем не сравнимым явлением.
Согласно Кинану, русская культура возникла довольно неожидан-
но, во второй половине XV в., и далее уже шла своим неповтори-
мым путем, серьезно не изменяясь (если не считать «помрачения»
1890-1930-х гг.) — вплоть до брежневских времен. Трудно согласить-
ся при этом с имплицитным тезисом автора, что все случившееся до
и после правления Ивана Ш, имело гораздо менее значимые послед-
ствия. Да и не была российская политическая культура такой уж уни-
кальной, как это видится Кинану. Многое из того, о чем он говорит,
если вдуматься, — всего лишь русский вариант традиционного обще-
ства как такового, с определяющей для политики ролью родственных
297
отношений, наследственной сословной принадлежностью и потреб-
ностью верить в того, кто воплощает собой власть.
Для преодоления указанных недостатков, требуется более исто-
ричный подход к политической культуре и культуре вообще. Поли-
тическая культура одновременно и непрерывна, и изменчива; она
постоянно впитывает новый исторический опыт как самого общества,
так и его взаимодействия с другими; между тем отжившие элементы
культуры распадаются, видоизменяются или же вымываются, подоб-
но геологическим отложениям. Так что описать специфическую по-
литическую культуру конкретной страны — задача весьма сложная.
Прежде всего не всегда перед лицом нового готовы исчезнуть самые
древние, глубинные элементы культуры. Как замечает Кинан, в рос-
сийской политической культуре именно более новые, заимствован-
ные у Запада элементы, сильнее всего были ослаблены в результате
революционных потрясений12.
По многим политическим параметрам советская власть, как пер-
чатка, пришлась впору старой конструкции российского государства.
В смысле централизации, желания контролировать все сверху дони-
зу, сосредоточения политической власти на вершине и особого стиля
распоряжения этой властью, в роли, которую играет идеологическая
легитимация строя, — во всем проницательному наблюдателю броса-
ется в глаза совпадение Москвы новой с Москвой старой. Кто только
из числа зарубежных визитеров, дипломатов, журналистов не отме-
чал мрачное сходство советских обычаев с обычаями царской России
(любовь к секретности, например, изоляция иностранцев)13. Стивен
Уайт, политолог, выделяющийся из профессионального мейнстрима
своим историческим чутьем, говорит без обиняков: «Корни совет-
ской политической культуры - в многовековом историческом опыте
самодержавия»14. Кинан, в отличие от других политологов, тоже бе-
рет за отправную точку прошлое, а не настоящее. В поисках истоков
или аналогий он не проецирует существующую политическую схему
на досоветские времена, он идет напрямую в прошлое, находит суще-
ствующие с тех времен явления очевидной непрерывности, и они уже
говорят сами за себя. Кинан избегает определенных искажений, про-
истекающих из современного взгляда на вещи, его же собственный
взгляд на мышление XVI в. оказывается весьма убедительным.
Московия среди государств раннего периода нового времени всег-
да выделялась высокой степенью централизма и отсутствием огра-
ничений (со стороны закона или обычного права) деспотической
власти царя. Кинан пишет о страхе россиян перед распадом государ-
ства, если власть останется у местных правителей, а также о значении
для русских идеи некоей фигуры в центре, отвечающей абсолютно за
все15. Отсюда до неосталинизма и мечты о крепком хозяине не так
298
уж и далеко. «России нужен сильный самодержец» — писал эмигрант
Юрий Глазов. «На деле Сталин ничем не отличался от любого силь-
ного монарха допетровской России»16. Кинан, без сомнения, прав,
когда видит в слиянии дворцовой и крестьянской субкультур основу
вечной параноидальной потребности русских контролировать и быть
под контролем, дабы не допустить «хаоса»17. Тут уместно вспомнить
характерные призывы избегать паники, передававшиеся по радио,
когда умер Сталин или в дни после смерти Брежнева.
Уникальное воздействие, которое в России оказывали друг на дру-
га в старое и новое время режим и народ, хорошо описал Пьеро Остел-
лино, долгое время проработавший московским корреспондентом
газеты «Corriere della sera»: «Власть предвидит подъем недовольства
и действует так, чтоб народ смирился со своей ролью при сложив-
шемся порядке вещей, не смел вообразить никакой альтернативы и в
конце концов принял этот порядок как естественный и неизменный...
Насилие со стороны системы, охватывающее собой все <...> начинает
считаться неизбежным, а в силу привычки и допустимым»18.
Но самое любопытное из непреходящих явлений и параллелей
между Московией и Советским Союзом можно усмотреть в том, что
там было принято умалчивать. И тот и другой строй были приверже-
ны секретности и в отношении политических решений, и выработки
политики в целом, и того, кто этой политикой занимается (по прин-
ципу «из избы сору не вынеси»)19. В глазах общественности — как
своей, так и иностранной — решения всегда должны были выглядеть
анонимными, принятыми без споров и борьбы внутри олигархии20.
Бесплотный дух демократического централизма! Самым пикантным
в изложении Кинана выглядит описание олигархической политики
соперничающих кланов или клиентельских групп: и в старину, и в
советские времена все прикрывалось мифом о монолитном полити-
ческом единстве21. Картина времен Московии несет в себе порази-
тельное сходство с разработанным теоретиками-кремленологами об-
разом бюрократического соперничества в среде высших партийных
вождей и их приспешников (Seilschaften*, или «карабкающиеся
команды» — по аналогии с командой альпинистов, идущих в одной
связке)22. Власть распределяется по концентрическим кругам, рас-
ходящимся от Кремля; в Советском Союзе ее институты — это По-
литбюро, ЦК партии, а также номенклатура более низкого ранга.
Интерпретация советской политики в терминах «групповые интере-
сы», «конфликтная модель», «партиципаторная бюрократия» отра-
жает сохранное состояние старорусского способа борьбы за власть:
Seilschaft (нем.) — «связка», группа альпинистов, связанных веревкой
(прим, ред.)
299
через близость к правящему дому, всегда под эгидой преданности,
сплоченности и подчинения23.
Одним из главных приоритетов как старой московской, так и со-
ветской политической культуры было сохранение принципов этой
культуры (подлинных правил игры) в тайне. «Кому надо знать, эти
правила, знали, а кому не надо, тех держали в неведении», — поясняет
Кинан24. При Сталине сложился комплекс неписаных, но на удивле-
ние строгих правил (Грейми Джил называет их «конвенциями») для
занятия должностей в ЦК чиновниками определенного ранга. Эти
правила — свидетельство неизбывной, идущей еще от старорусской
культуры царского двора, жажды высоких должностей и началь-
ственного положения25. Такого рода базовые, пусть и неосознаваемые,
традиции высвечивают истинную роль идеологии для обеих эпох: не
утверждение действующих принципов или целей, но плотная дымо-
вая завеса, чтобы отвлечь внимание от того, как на самом деле дела-
лись дела, «задекорировать и спрятать сущностные черты системы»26.
Разумеется, ни Россия, ни коммунизм не были одиноки, играя в иде-
ологические прятки, их различала только степень вовлеченности в
игру. Подытоживая, скажем, что формальную идеологию не следует
смешивать с политической культурой, зато способ применения идео-
логии для политической культуры фундаментален.
Наряду с параллелями в политическом процессе между Моско-
вией и Советской Россией существовала не менее очевидная пре-
емственность: соотношение сферы политики и общества в целом.
Главное здесь — гипертрофия государства и согласие с этим обще-
ства, на что не раз указывали дореволюционные историки. Как
заметил Ален Безансон, «развитие посредством принуждения и за-
мещение государством гражданского общества составляли историче-
скую оригинальность России»27 Такие исходные посылки влекли за
собой религиозную (или квазирелигиозную), оправдывавшую авто-
ритаризм, идеологию; политически навязывалось одно, единственно
верное, философское учение (так было в марксизме, так было в пра-
вославии); складывался своего рода литургический, оперирующий
шаблонными формулами, публичный дискурс — вне зависимости от
его философского наполнения. И еще многие специфические черты
советского правления — начиная с отсутствия представления о до-
стойной отставке руководителя и заканчивая затворничеством жен
вождей — можно было бы возвести к Московскому царству (уж ско-
рее к нему, чем к Карлу Марксу).
Другая неосознаваемая черта преемственности русской политиче-
ской культуры — это ксенофобия по отношению к соседним этниче-
ским группам и иностранцам, в частности стремление доминировать,
где это возможно, а где нет — проявление страха и подозрительности.
300
Эдвард Аллворт пишет, что этнические русские видят в пригранич-
ных меньшинствах своего рода буфер между собой и зарубежьем и
из-за этого буфера смотрят на остальной мир «с подозрительностью
аутсайдеров, с завистью, провинциальной ограниченностью, нетерпи-
мостью, а главное — с бездумным, слепым патриотизмом»28. Обычные
сетования эмигрантов на то, что коммунизм якобы принципиально
не подходит России, свидетельствует о непонимании ими сути про-
блемы29. России удалось придать коммунизму русское лицо лучше,
чем самому коммунизму — сделать Россию коммунистической.
Но как бы ни впечатляло очевидное сходство в политической
культуре России старой, царской и России вчерашней, необходимо
еще объяснить, каким образом эти культурные комплексы смогли
выдержать революционные катаклизмы двадцатого века. Если по-
пытаться в полной мере оценить природу революционного процесса,
ответ окажется не столь труден, как того можно было ожидать.
Великая революция, как правило, ощущает себя крестовым похо-
дом против всякого зла, доставшегося в наследство от историческо-
го прошлого народа; революция торит путь к идеальному обществу
будущего. Тем не менее эта грандиозная ломка — не просто заговор
с целью навязать обществу новую, чуждую идеологию (данный кон-
сервативный взгляд разделял Александр Солженицын); революции
происходят вследствие затяжного кризиса в социальном развитии
нации, в случае России — кризиса, вызванного резким подъемом про-
мышленного производства в конце XIX в. Если старый строй может
пасть благодаря случайному стечению обстоятельств, запускающих
соответствующий процесс, то череда бурных событий вслед за крахом
традиционной власти — это уже, можно сказать, неумолимый закон
истории: неумелая попытка «умеренных» управлять страной; захват
власти радикальными фанатиками, которым противостоят не менее
фанатичные контрреволюционеры; трудности воплощения в жизнь
утопических чаяний, поиски компромисса и восстановления власти;
наконец, послереволюционная диктатура сильной личности, умею-
щей воспользоваться ситуацией и сплавить воедино старые методы
с новой риторикой. В этом смысле реанимация старорусских поли-
тических традиций при Сталине не только понятна, но и совершенно
закономерна.
Революция способна изменить культуру, особенно ее внешние
черты, правда, не всегда так, как задумывали революционеры. Ре-
волюция выпускает на волю силы перемен, порожденные предше-
ствующим ходом развития нации, и может быстро привести к смене
Устоявшихся политических и культурных норм. Изменения могут
быть столь радикальны, что имплицитная культурная система может
их и не выдержать; этим объясняется сила послереволюционной ре-
301
акции, как правило, наблюдаемой, а также возрождение старых (осо-
знанных или неосознанных) культурных форм. Происходит что-то
вроде «возвращения вытесненного». После Первой мировой войны,
когда Центральная Европа пребывала в хаосе, австрийский психоа-
налитик Карл Федерн написал книгу под названием «Общество без
отца». В ней он предостерегал от иррациональных поисков суррогата
власти, способного вдохнуть жизнь в людей, внезапно лишившихся
прежнего объекта своей преданности30. В этом смысле не так уж пара-
доксально выглядят слова одного европейского наблюдателя, назвав-
шего советский режим «ненаследственной монархией»31.
Если принять во внимание обстоятельства революционного кри-
зиса, то случившаяся в политической жизни России первой четвер-
ти XX века «аберрация», как называл ее Кинан, перестанет казаться
загадкой. Перед революцией в России шли стремительные измене-
ния в сторону западных моделей экономики, общественной жизни,
образа мыслей и политической практики. На уровне культуры эти
изменения происходили сверху вниз, менее всего затрагивая рабоче-
крестья некую массу. В то же время революционное движение, привед-
шее к коммунистической диктатуре, усвоило, под новыми ярлыками,
множество старорусских форм, таких как тактика заговора, идеоло-
гический тоталитаризм (включая религию в виде антирелигии), ан-
тикапитализм. Так что социализму несложно было приноровиться к
старорусским традициям, учитывая, что выстраивался он вокруг де-
спотического государства.
По сути, революция и ее последствия нанесли сокрушитель-
ный удар (политический и демографический) — по западно-
ориентированным социальным слоям, являвшимся носителями
культуры. Таков был эффект от «плебейской», по выражению Майк-
ла Реймана, революции32. В политическую жизнь вошли архаичные,
ни разу не формулировавшиеся нравы, привнесенные управлен-
цами постреволюционного призыва — «крестьянскими сынами»,
по выражению Теодора Шанина; их представляли сначала бывшие
большевики-подпольщики, группировавшиеся вокруг Сталина в
1920-е гг., а затем выдвиженцы, пришедшие на место жертв чисток
1930-х гг.33 «При каждом последующем кризисе, — отмечал Джек
Грей, — существовал выбор, и каждый раз предпочтение отдавалось
решению, органичному, скорее для опыта царского времени... Рус-
ской политической культуре нечем было оградиться от воссоздания
автократии, готовой контролировать мысли граждан, удерживающей
власть с помощью тайной полиции и не терпящей никакой конкури-
рующей силы в обществе»34. Этот процесс зафиксирован в официаль-
ных решениях коммунистической партии, особенно отчетливо — в
резолюции VIII съезда «По организационному вопросу» и в резолю-
302
ции X съезда «О единстве партии». С возвышением Сталина и раз-
громом прозападной левой оппозиции коммунистическая партия, с
ее духом племенной сплоченности, культом вождя и садистическим
преследованием инакомыслия, превратилась в новое воплощение по-
литического примитивизма, все еще скрыто присутствующего в со-
временных обществах (о чем свидетельствуют другие разновидности
тоталитаризма). В общем, революционный опыт России говорит об
отрицательных результатах попытки изменить страну слишком ра-
дикально и слишком быстро, когда это противоречит глубинным по-
литическим традициям народа.
С точки зрения культуры, сталинистский режим был триумфом
скрытых форм русской политической традиции, заглушенных было
вестернизацией конца XIX — начала XX в., но мстительно оживших,
как только динамика революционного цикла позволила обернуться
назад. При Сталине Россия испытала на себе синтез новых институ-
тов и нового языка — со старыми методами и старыми ценностями,
что характерно для послереволюционного этапа развития. В результа-
те парадоксальным образом миру явилась реинкарнированная старая
Россия, которую так хорошо описал Копелев. Сталинизм повлек за со-
бой разворот от оптимистичного революционного взгляда на челове-
ческую природу, требовавшего лишь освободить человека от всех этих
институтов принуждения, которые должны «отмереть», к укорененно-
му в русской традиции пессимистическому взгляду, согласно которо-
му человека нужно наказывать, подгонять и принуждать, что под силу
только всемогущему государству. Такая направленность действовала
при Сталине во всех областях общественной теории и политической
практики — от образования и трудовых отношений до уголовного
права. Партийные чистки, возносившие сыновей крестьян на освобо-
дившиеся должности уничтоженных «западников», поддерживали эту
культурную контрреволюцию новыми чиновничьими кадрами.
То, что в постреволюционных фазах произошел возврат к старин-
ной русской политической традиции, вполне согласуется со взглядом
Кинана на фазу назревания и свершения революции, которую он счи-
тал отступлением от исконной линии в сторону вестернизации. Мож-
но пойти еще дальше и утверждать, хотя это будет более спорно, что
советский тоталитаризм был не только совместим с русской полити-
ческой культурой, но что последняя служила ему мощной опорой.
Силу и живучесть советского тоталитаризма, если подходить с по-
зиций культуры, можно объяснить соотнесенностью произошедшей
революции с лежащей в ее основании спецификой русской полити-
ческой традиции. Элементы этой традиции, жившие в сознании и
тех, кто правил, и тех, кем правили, и подталкивавшие Россию после
Революции к крайнему тоталитаризму, включали в себя сильнейшую
303
традицию централизации при отсутствии осознания индивидуаль-
ных, местных или групповых прав в противовес центральной вла-
сти; боязнь хаоса и неприятие публичного выражения недовольства;
осторожность и самоотстраненность в вопросах, считающихся ком-
петенцией центральной власти; наконец, сверхразвитую ксенофо-
бию. Парадокс сталинизма объясняется исключительно в терминах
культуры, и суть его — в комбинации, с одной стороны, идеологии
оптимизма, интернационализма и технологического могущества,
восходящих к эпохе Просвещения, с другой — глубоко мизантропи-
ческого и даже параноидального отношения к человеческому мате-
риалу собственной страны.
Если установившийся после революции режим, известный как
сталинизм, был столь прочно укоренен в глубинных слоях россий-
ской политической культуры, то каковы могут быть перспективы
демократизации данной системы? В частности, могло ли реформист-
ски настроенное руководство, сплотившееся вокруг Горбачева, пре-
успеть в навязывании перемен, если они шли вразрез с вековыми
политическими устоями? Рассказ Кинана об устойчивых формах
политической жизни в России звучит зловещим контрапунктом к
ключевым идеям горбачевской реформы. Децентрализация вместо
централизации, гласность вместо замалчивания, радикальная реор-
ганизация вместо консервативной осторожности, призывы брать на
себя инициативу вместо уклонения от инициативы, отказ от тезиса
о непогрешимости партии вместо успокоительной уверенности в ее
правоте — невозможно было выбрать для перестройки идеи более не-
совместные с привычками и ожиданиями россиян. Нетрудно понять,
отчего призыв Горбачева к новой революции был встречен без энту-
зиазма, а воплощение его в жизнь умышленно затягивалось, причем
недовольные находились не только среди чиновников, но и во всех
слоях советского общества.
В 1980-е гг. страна разрывалась между двумя возможностями.
Одна заключалась в старой политической культуре — традиции ав-
тократии, — возрожденной при Сталине и укрепившейся в эпоху
Брежнева. Вторая возможность — культурное вливание периода
начавшейся вестернизации, достигшее своей кульминации на фоне
всеобщего подъема 1917 г. и в отдельных аспектах поддержанное
вербально тем же самым сталинистским режимом, который стал во-
площением консервативного авторитаризма старой России. Горбачев
попытался значительно, если не полностью, сдвинуть центр равно-
весия назад, в сторону западной ориентации. Но если политическая
культура сумела размыть даже то, что являлось сутью революции, то
можно ли было надеяться, что реформатор-одиночка, сколь угодно
могущественный, сумеет изменить основы системы?
304
На самом деле не только реформаторские усилия Горбачева ока-
зались безуспешными в свете культурного наследия (до сих пор, по-
хоже, живого для России), но и не раз высказывавшаяся надежда на
разрядку напряженности в мире, если только Советский Союз из-
менится, т. е. отречется от марксистской идеологии, — представля-
ется безнадежно глупой. Россия такова, какова она в политическом
поведении (и на международной арене, и у себя дома); причины на
то гораздо глубже, чем язык идеологии. Смена такого языка, если
верить Кинану, была бы (а возможно, уже стала) всего лишь новым
видом прикрытия для той глубоко сидящей враждебности к самим
себе и к другим, которая, по-видимому, и составляет политическую
природу русских.
Примечания 1
’См.: Keenan Е. Muscovite Political Folkways // Russian Review. 1986.
Vol. 15. № 2.
2Tylor E. Primitive Culture [1871], цит. no: Tucker // Political Science
Quarterly. 1973. Vol. 88. № 2. P. 173. (Перевод дан по: Тайлор Э. Б. Первобыт-
ная культура. М., 1989. С. 18).
3См.: Political Culture and Political Development. Princeton, 1965;
Almond G. A., Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in
Five Nations, and Analytical Study. Boston, 1965.
4 Cm.: Brown A. H. Soviet Politics and Political Science. London, 1974;
Political Culture and Political Change in Communist States. N.Y., 1977; White S.
Political Culture and Soviet Politics. N.Y., 1979.
5 Эти две концепции политической культуры сопоставляют Такер и Мэри
Маколи, см.: Tucker R. С. Culture, Political Culture, and Communist Society.
P. 176-177; McAuley M. Political Culture and Communist Politics: One Step
Forward, Two Steps Back // Political Culture and Communist Studies. London,
1984. P. 14.
"Linton R. The Cultural Background of Personality. N.Y., 1945. P. 38;
Kluckhohn C., Kelly W. H. The Concept of Culture // Kluckhohn C. Culture and
Behavior; Collected Essays. Glencoe, 1962. P. 62-63.
’Pareto V. The Mind and Society. Vol. 2, 3. N.Y., 1935.
8 Keenan E. Muscovite Political Folkways. P. 116.
9 Cm. Brown A. H. Soviet Politics and Political Science (введение); White S.
The USSR; Patterns of Autocracy and Industrialism // Political Culture and
Political Change in Communist States. P. 14—15,35-38; Almond G. Communism
and Political Culture Theory // Comparative Politics. 1983. Vol. 15. № 2. P. 131.
'"См., напр.; Barghoorn F. Soviet Russia; Orthodoxy and Adaptiveness //
Political Culture and Political Development.
"Kopelev L. A Lie is Conquered Only by Truth (в оригинале: Копелев Л.
Ложь победима только правдой) // Samizdat Register. Vol. 1. London, 1977.
P. 227 (цит. no: McAuley M. Political Culture and Communist Politics. P. 32-33).
12 Keenan E. Muscovite Political Folkways. P. 169.
305
13 См., напр.: Custin’s Eternal Russia: A New Edition of Journal for Our Time.
Miami, 1976.
11 White S. The USSR: Patterns of Autocracy and Industrialism. P. 25.
15 Keenan E. Muscovite Political Folkways. P. 135-138, 141-142.
16Glazov Y. The Russian Mind since Stalin’s Death. Dordrecht, 1985. P. 222.
l7Keenan E. Muscovite Political Folkways. P. 125-131.
l8Ostellino P. In che cosa credono I russi? Milano, 1982. P. 17.
19 Keenan E. Muscovite Political Folkways. P. 119.
20Ibid. P. 127-128.
21 Ibid. P. 118.
22 Cm. Jozsa G. Political Seilshaften in the USSR // Leadership Selection and
Patron-Client Relations in the USSR and Yugoslavia. London, 1983.
23Cm.: Conflict and Authority [discussion with Carl Linden, T. H. Rigby and
Robert Conquest] // Problems of Communism. 1963. Vol. 12. № 5 и продолже-
ние: How Strong is Khrushchev? // Ibid. № 6; Interest Groups in Soviet Politics.
Princeton, 1970; см. также далее, гл. 26 наст, издания.
24 Keenan Е. Muscovite Political Folkways. P. 145.
25 Ibid. P. 133-134. См. далее, гл. 27; Daniels R. V. Evolution of Leadership
Selection in the Central Committee, 1917-1927 // Russian Officialdom: The
Bureaucratization of Russian Society from the Seventeenth to the Twentieth
Century. Chapel Hill, 1980; Gill G. Institutionalization and Revolution: Rules
and the Soviet Political System // Soviet Studies. 1985. Vol. 26. № 2.
26 Keenan E. Muscovite Political Folkways. P. 145.
27Besan<;on A. Soviet Present and Russian Past // Encounter. 1978. Vol. 50.
№ 3. P. 87.
28Allworth E. Ambiguities in Russian Group Identity and Leadership of the
RSFSR // Ethnic Russia in the USSR. N.Y, 1980. P. 34.
29 Более свежий пример см. в: Yuri Lyubimov, Director in Exile //Washington
Post. 10 Mar. 1985.
30Federn K. Zur Psychologie der Revolution: Die vaterlose Gesellschaft.
Leipzig und Wien, 1919.
" Alberto Ronchey // Corriere della sera. 12 Mar. 1985.
32Reiman M. Spontaneity and Planning in the Plebian Revolution //
Reconsiderations on the Russian Revolution. Cambridge, 1976.
33Теодор Шанин (Theodore Shanin), в личном разговоре. 1985. См.:
Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet
Russia. Cambridge, 1960. P. 304-311; Firzpatrick Sh. Stalin and the Making of
the New Soviet Elite, 1928-1939 // Slavic Review. 1979. Vol. 38. № 3.
34 Gray J. Conclusions // Political Culture and Political Change in Communist
States. P; 260. <>
Глава 22. ИДЕОЛОГИЯ СТАЛИНИЗМА КАК ЛОЖНОЕ
СОЗНАНИЕ*
Вера в марксизм — вдохновляющую идею и руководящий план
построения советского социализма, начиная с революции 1917 г., —
вот главный миф сталинизма. Когда в конце 1980-х в Советском
Союзе и Восточной Европе отказались от прежних ортодоксальных
взглядов, то многие интеллектуалы в России и за рубежом собъявили
марксизм банкротом.
Это заключение страдает ошибкой исходной посылки. Вовсе не
марксизм потерпел неудачу при Брежневе, ибо не марксизмом ру-
ководствовался Советский Союз на протяжении более чем полуве-
ка. И не Горбачев, а Сталин положил конец господству марксизма,
подвергнув ревизии самый смысл данной теории и физически лик-
видировав всех заметных фигур, кто серьезно верил в нее. Осталась
только твердая скорлупа обязательных публичных формул — новая
государственная религия, использующая язык марксизма для при-
дания легитимности возрожденной традиции русского деспотизма
и для поддержания лояльности тех в стране и за рубежом, кто еще
продолжал верить в букву доктрины. То, что выдвигалось в идейном
смысле Горбачевым и его соратниками по перестройке, не было от-
речением от марксизма, но означало освобождение его от омертвелой
оболочки сталинистской догмы.
Несмотря на свою привлекательность и до, и после революции,
марксистская теория никогда не отвечала российским условиям; куда
лучше революционному движению подошел бы русский популизм с
его идеей непосредственного перехода от крестьянской общины к со-
циализму под руководством целеустремленной интеллектуальной
элиты. Тем не менее марксизм оказался чрезвычайно притягательным
для России: дух научного предвидения, говорившего о неизбежности
* В основе данной главы — мой доклад под тем же названием, представ-
ленный на Коллоквиуме Фельтринелли (Кортона, Италия, апрель 1989 г.) и
впервые опубликованный в материалах этого коллоквиума. См.: Daniels R.
Stalinist Ideology as False Consciousness // Il mito dell’URSS: La cultura
occidental e 1’Uione Sovietica. Milano, 1990.
307
осуществления коммунистической утопии, отвечал эмоциональным
потребностям тех людей во всех слоях общества переходного этапа,
которые ощущали себя утратившими почву (deracine*), ибо были
отчуждены и от собственной традиционной культуры, и от мощных
капиталистических центров Запада.
Марксизм, понимаемый как учение о неизбежности коммунизма и
«приведенный к власти» своими российскими приверженцами, стано-
вился, таким образом, верой, оправдывающей экстремистский рево-
люционный режим, в котором отсутствовала большая часть условий,
при которых положения доктрины могли стать хоть в какой-то степе-
ни реалистичными. Марксизм не предлагал никакой программы для
законодательного оформления социализма, поэтому не существует
эмпирических критериев, чтобы судить об успешности или провале
эксперимента. На каждом шагу Ленин, его ближайшие помощники
и последователи импровизировали в политике, руководствуясь за-
дачей собственного политического выживания или с целью обеспе-
чить победу своей группировки. А марксизм всего лишь набросил
на эти прагматические действия покров священного долга и самоо-
правдания. Официальное изложение теории все больше приобретало
защитно-догматический характер, по мере того как требования прак-
тической целесообразности все дальше уводили советский режим от
подлинной веры в марксизм, какой она была до революции.
Укрепляя личную власть, Сталин выказал себя мастером по части
того, как в ходе фракционной борьбы можно манипулировать идеоло-
гическими истинами. Особенно это касается дискуссии 1924-1925 гг.
о возможности построения социализма в одной стране. Данный эпи-
зод продемонстрировал, что партийное руководство способно заново
перетолковывать марксистскую теорию или даже выдвигать заведо-
мо ошибочные ее интерпретации, внедряя эти новые истины в ши-
рокий публичный дискурс. Более того, утверждалось, что новейшие
объяснения теории соответствуют как раз тому, что марксизм всегда
имел в виду с самого начала. В конце концов все это было кодифи-
цировано в «Кратком курсе» — настольной книге коммунистов всего
мира. «Всякое независимое исследование считалось неуместным. —
писал итальянский еврокоммунист Джузеппе Боффа. На практике
основная задача ученого состояла в истолковании работ Сталина и
комментировании их в нужном духе»1.
Подобные догматические притязания на истину исключали пу-
бличное признание расхождений между изначальными положениями
марксизма и их последующими интерпретациями, так же как исключа-
ли и любую возможность корректировки последних за счет сравнения
* d6racine {фр.) — буквально «лишенный корней» (прим.ред.).
308
с первыми. И поскольку толкование теории было прерогативой поли-
тической власти, изначальные марксистские положения утратили для
этой власти всякую силу — даже в качестве основного руководства к
действию. Не было никакой возможности призвать руководство к объ-
яснениям по поводу идеологии. Марксизм, короче говоря, стал тем, чем
считал его Сталин в тот или иной момент. Марксистская идеология
как таковая сделалась наиболее чувствительной и наиболее охраняе-
мой сферой из всех дискутировавшихся вопросов советской жизни.
Парадоксальным образом функция марксистской идеологии как
средства политического контроля и интеллектуальной дисциплины
делалась все более заметной по мере того, как самостоятельное значе-
ние марксизма и его руководящая роль все больше ослабевали. Ино-
странных наблюдателей это приводило в сильное замешательство.
До самой перестройки Советский Союз во всех областях жизни был
пропитан марксистской риторикой, однако система в целом включа-
ла в себя такие институции и такие общественные ценности, которые
имели к марксизму разве что самое поверхностное отношение.
Разгромив левую и правую оппозицию, Сталин предпринял еще
два существенных шага для укрепления политического контроля над
содержанием идеологии. Первым делом в апреле 1929 г. была про-
ведена II всесоюзная конференция марксистско-ленинских научно-
исследовательских учреждений, призвавшая умножить усилия «по
внедрению методологии Маркса, Энгельса и Ленина в различные
области специального знания». В резолюции по итогам работы кон-
ференции ее участники предостерегали как относительно «...отрыто
враждебных марксизму-ленинизму идейных течений, так и различ-
ных ревизионистских отклонений от него», которые «подчас рядятся
в марксистские одежды, выступают под флагом специального зна-
ния, либо извращают Маркса, Энгельса и Ленина, прикрываясь не-
правильно истолкованными цитатами из их сочинений»2. Другими
словами, право политического руководства на определение доктри-
нальной истины отныне должно было распространяться на все сферы
интеллектуальной и культурной жизни.
Вторым шагом Сталина стало его письмо, направленное в 1931 г. в
журнал «Пролетарская революция» в связи с дискуссией о последо-
вательности взглядов Ленина в предреволюционный период. Сталин
поставил общепринятый догмат выше исторического исследования:
«Вопрос о том, был Ленин настоящим большевиком или не был та-
ковым, нельзя превращать в предмет дискуссии»3. Идеологическая
линия могла меняться, как это часто и происходило, но при этом со-
блюдался твердый принцип: заявления, сделанные вождем от имени
Партии, должны были быть последним словом в любой области мыс-
ли или деятельности.
309
Наиболее характерные поправки к марксизму, последовательно
введенные Сталиным, хорошо известны: это отказ от эгалитаризма,
возвеличивание государства (вместо курса на его отмирание), воз-
рождение национализма, непризнание современной культуры и соци-
ального эксперимента. Для оправдания политических чисток Сталин
выдвинул печально известный постулат об усилении классовой борь-
бы по мере приближения краха буржуазии* Одновременно он отка-
зался от политики преимущественно пролетарского набора в вузы и в
партию, как это практиковалось до середины 1930-х гг. С другой сто-
роны, безусловно закрепив в собственности такую форму социализма
как общественное производство, Сталин довел его — по русской тра-
диции — до крайней степени бюрократического огосударствления.
Если на деле сталинизм не был воплощением диктатуры проле-
тариата, то какую социальную систему он собой представлял в дей-
ствительности? Продвижение по социальной лестнице, доступное в
1930-х гг. для детей из рабоче-крестьянской семей, не делало проле-
тариат как таковой правящим классом, оно лишь позволяло отдель-
ным индивидуумам выбиться из пролетарской (или крестьянской)
среды и занять место в рядах бюрократической иерархии. То был
классический пример «циркуляции элит» по Парето, когда можно
обновить и заменить правящий класс, но невозможно положить ко-
нец правлению этого класса4. В то же время понимание бюрократии,
или «нового класса», как правящей элиты представляет определен-
ные трудности. И из них первейшая для марксиста та, что в данном
случае «верхи» образуются не на основе владения собственностью, а
скорее на базе общественной функции. Это несоответствие породило
множество надуманных попыток со стороны критиков сталинизма
доказать, что советская бюрократия на самом деле контролировала
госсобственность в личных интересах и эксплуатировала массы ради
личной выгоды5.
Более серьезная проблема заключается в том, что «новый класс»
нельзя рассматривать как одну гомогенную социальную группу.
Была ли она интеллигенцией? В целом чиновничеством? Партийной
номенклатурой? Или включала всех образованных работников, за-
нятых умственным трудом: служащих, «советскую интеллигенцию»?
На самом деле все это — элементы сложной социальной системы, в
которой, как и при современном капитализме, трудно провести гра-
ницы между классами и разделить общество на два противостоящих
лагеря: эксплуататоров и эксплуатируемых. Существует исторически
* Автор имеет в виду сталинский тезис об обострении классовой борьбы
по мере продвижения к социализму, прозвучавший в выступлении Сталина
на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 г. (прим.ред.).
310
устоявшееся разделение (особенно в России) на творческую и техни-
ческую интеллигенцию наряду с «квазиинтеллигенцией» развиваю-
щихся стран6.
В России квазиинтеллигенция была основным носителем боль-
шевистского сознания с его грубым догматизмом и футуристической
приверженностью всему новому. Это и стало главной чертой комму-
нистической номенклатуры. Творческая интеллигенция восприни-
мала революцию двойственно и критиковала действительность в той
мере, в какой это допускалось в условиях партийного диктата. Влия-
тельная на заре советской эпохи, она сильно пострадала от чисток и
ожила только после смерти Сталина, сделавшись в итоге самым рья-
ным сторонником реформ при Хрущеве и Горбачеве. Техническая
интеллигенция, либо равнодушная, либо враждебная по отношению
к революции, оказалась, по сравнению с другими слоями общества,
в наибольшем выигрыше. Невероятно увеличившаяся благодаря по-
слереволюционной установке на образование, охватывавшая мил-
лионы людей, если включить профессионалов среднетехнического
звена и служащих, пользовавшаяся до самого конца сталинской эпо-
хи широкими возможностями социальной мобильности, открытыми
для амбициозных выходцев из народа, техническая интеллигенция
превратилась в становой хребет советского общества.
Однако где в этой путаной иерархии социальных элементов от-
ыскать правящий класс? Тут уместно вспомнить проводимое Све-
тозаром Стояновичем (а до него обозначенное Антонио Грамши)
различение «правящего» и «господствующего» класса7 Господству-
ющий класс — это тот сектор общества, чья деятельность, интересы
и мировоззрение более всего влияют на общий характер системы;
правящий класс — сектор, где фактически сосредоточена власть,
осуществление которой, однако, не должно затрагивать положения
господствующего класса. Согласно такому подходу, господствую-
щим классом в Советском Союзе была интеллигенция в целом — как
творческая, так и техническая, а правящим классом, безусловно, но-
менклатура, точнее, партийный аппарат плюс члены партии, занима-
ющие ответственные посты в правительстве, армии и во всех других
официальных общественных институтах.
Великий парадокс сталинистской системы заключался в привер-
женности идеологии бесклассового общества при одновременном
формировании новой социальной иерархии. История знает массу
примеров, когда революция уступает место термидорианской ре-
акции, поскольку класс, занявший благодаря социальному перево-
роту доминирующее положение, закрепляет свою победу, однако до
Русской революции не было случая, чтобы возглавившая переворот
партия и ее революционная идеология сохраняли свои позиции и
311
дальше — на стадиях термидора и бонапартизма. Уникальным до-
стижением Ленина стало приспособление партии к условиям спада
революционной волны и удержание власти именем революции, не-
смотря на то, что та закончилась. Этот ленинский маневр задал его
последователям жесткую линию поведения, и они крепко держались
за словесные идеологические формулы, равно как и за диктатуру пар-
тии. Так что ситуация, при которой положение «нового класса» было
обременено доктриной марксизма, служившей его легитимации, яв-
лялась, по существу, исторической случайностью.
Тем не менее Сталин не имел выбора: идеология марксизма была
для него данностью, которую он принужден был использовать как от-
правную точку в легитимации своей диктатуры, хотя эта теория го-
раздо сильнее расходилась с действительной ситуацией в Советском
Союзе, нежели фашистская или либеральная идеологии — с условия-
ми соответствующих обществ. Разумеется, Сталин и его окружение
очень ловко использовали марксизм, ни в коей мере не позволяя ему
вставать на пути того, что они считали своими подлинными интереса-
ми. Когда власть Сталина над страной окрепла еще сильнее, никто из
групп влияния: ни господствующая интеллигенция, ни правящая но-
менклатура уже не думал о бесклассовом обществе. После 1920-х гг.
бесклассовое общество перестало быть насущной задачей режима.
Утверждения, что оно уже построено, только приглушали обеспоко-
енность относительно реального достижения этой цели.
Если это отвечало интересам правящего и господствующего клас-
сов, то как столь далекая от реальности революционная идеология
продолжала существовать? Тут марксистская модель общества дей-
ствительно становится релевантной, особенно с позиций теории
Маркса об идеологической надстройке. В то время как идеологиче-
ские системы — правовые, философские, религиозные отражают и
обосновывают, согласно Марксу, классовую структуру общества и
интересы правящего класса, они не обязательно напрямую и не обя-
зательно точно соответствуют социальной реальности. Напротив,
идеологические системы могут отставать от действительности или
быть навязываемы обществу политической властью, несмотря на то,
что противоречат объективным условиям. В любом случае они вы-
полняют свою функцию в данной общественно-экономической фор-
мации, а именно: служат средством легитимации и самоуспокоения
правящего и господствующего слоев общества.
Кто же из всех разнообразных элементов советского «нового клас-
са» оказывался в выигрыше от навязывания стране ложного обще-
ственного сознания в виде марксистской идеологии? Определенно
не творческая интеллигенция, она как раз больше всех пострадала от
системы идеологического контроля. Совершенно очевидно, что ис-
312
комый элемент — номенклатура, пользующаяся привилегиями и осу-
ществляющая власть от имени диктатуры пролетариата. Во вторую
очередь и уже опосредованно — это техническая интеллигенция и в
широком смысле «белые воротнички» (по крайней мере в том, что
касается получения образования, определенного социального стату-
са и жизни в городах, хотя зарплата этой категории граждан не всегда
была выше, чем у промышленных рабочих). В целом в выигрыше ока-
зались те слои населения, которые поднялись и заполнили социаль-
ный вакуум, созданный революцией. Марксизм в качестве ложного
сознания, таким образом, до конца эпохи сталинизма и годы спустя
служил средством поддержания как интересов, так и положения пра-
вящего и части господствующего классов; при этом творческая ин-
теллигенция оказалась в роли дезорганизованной, но потенциально
динамичной оппозиции. Сила творческой интеллигенции, ее тради-
ционная независимость и приверженность истинному «сознанию»
подтвердились в годы перестройки, когда она быстро взяла на себя
лидирующую роль в реформах.
В работах советологов тезис об идеологии как ложном сознании
часто упоминается, но редко исследуется или применяется. Карл
Манхейм возводил истоки подобного понимания к античной истории
и древнему богословию8. Император Наполеон писал об «идеологии»
в уничижительном духе, отвергая либеральных французских мыс-
лителей — Антуана Дестюта де Траси и его школу идеологов (в сущ-
ности, философов психологического направления) как «бесплодных
мечтателей»9. Гегель утверждал, что человеческое сознание обречено
быть «ложным», или «несовершенным», поскольку люди не в состоя-
нии понять свою истинную роль в истории, пока не увидят ее в ретро-
спективе10.
Маркс сделал понятие идеологии важным элементом своей со-
циальной модели исторического материализма; еще в «Немецкой
идеологии» (1846) он утверждал, что социальная реальность в фор-
ме классов и классовой борьбы ответственна за выработку идей и то
влияние, которое они могут иметь: «Мысли господствующего класса
являются в каждую эпоху господствующими мыслями <...> всякий
новый класс, который ставит себя на место класса, господствовавшего
До него, уже для достижения своей цели вынужден представить свой
интерес как общий интерес всех членов общества, т. е., выражаясь аб-
страктно, придать своим мыслям форму всеобщности, изобразить их
как единственно разумные, общезначимые»11. Маркс, однако, никог-
да не обозначал свой подход к идеологии через столь жесткий термин
как «ложное сознание». На самом деле так выразился Энгельс и то
всего в одном из своих последних писем. «Идеология — это процесс,
который совершает так называемый мыслитель, хотя и с сознанием, но
313
с сознанием ложным, — писал Энгельс немецкому социал-демократу
и ученому Францу Мерингу. — Истинные движущие силы, которые
побуждают его к деятельности, остаются ему не известны, в против-
ном случае это не было бы идеологическим процессом». Фраза звучит
интригующе — как предвосхищение фрейдовского «бессознательно-
го». Далее Энгельс фокусирует внимание на «буржуазной иллюзии
о вечности и абсолютном совершенстве капиталистического произ-
водства»; огромная ошибка — рассматривать философию свободной
конкуренции, исповедовавшуюся в XVIII в. физиократами и Адамом
Смитом, «не как отражение в области мышления изменившихся эко-
номических фактов, а как достигнутое наконец истинное понимание
неизменно и повсюду существующих фактических условий»12. Никто
и вообразить не мог, что социализм, в свою очередь, сможет превра-
тить собственную идеологию в ложное сознание, которое будет выда-
вать сиюминутные интересы правящей элиты за вечные истины.
Еще долгое время спустя после русской революции марксисты
мало интересовались смыслом ложного сознания. Плеханов, говоря
о частом расхождении между мысленным представлением о произ-
водительных силах и реальным их состоянием, отсылает к опыту
Французской революции, в которой капиталистическое неравенство
победило под знаменем универсальных принципов свободы и равен-
ства13. Эдуард Бернштейн отмечал, что социал-демократы нередко
действовали вопреки собственной теории, ио он недооценивал устой-
чивость словесных формул, когда говорил: «Теория или декларация
принципа, которые не позволяют на каждой стадии развития обра-
щать внимание на действительные интересы трудящихся классов,
всегда будут отброшены»N. Александр Богданов, несомненно, самый
оригинальный из российских марксистов, занял крайне релятивист-
скую позицию, и в ней уже содержались мысли о марксистской иде-
ологии, которые четверть века спустя выскажет Антонио Грамши;
«...всякие данные идеологические формы», пусть и играющие по-
зитивную роль, «могут иметь лишь исторически-преходящее, но не
объективно-надысторическое значение... Марксизм заключает в себе
отрицание безусловной объективности какой бы то ни было истины»,
и сам марксизм тут не является исключением15. Но до 1917 г. никто не
понимал, что можно систематически придерживаться ложного или
обманчивого представления о реальности ради оправдания постбур-
жуазного социального порядка.
Еще в 1919 г. Карл Каутский утверждал, что из-за однопартийной
диктатуры и незрелости российского пролетариата большевистский
эксперимент движется к цезаризму и фактической контрреволю-
ции16. Австрийский левый социалист Отто Бауэр почувствовал ту
же тенденцию почти так же скоро: в 1921 г. он писал о «разновид-
314
ности технократии, гегемонии инженеров, о руководстве экономи-
кой и о государственной бюрократии»17. К 1930 г., когда сталинская
новая революция была в разгаре, Каутский уже называл советскую
систему новым видом феодальной иерархии во главе с коммунисти-
ческой бюрократией, или «новым классом» (Каутский первым при-
менил этот термин к советской системе), классом, который правил
страной посредством контроля над госсобственностью18. Но стали-
нистскую систему все еще не ассоциировали с «идеологическим»
использованием марксизма.
Дьердь Лукач пользовался термином «ложное сознание», но лишь
для описания узкого кругозора рабочего, не умевшего подняться до
ясного вйдения общественной ситуации в целом19. Весьма волюнта-
ристское прочтение Лукачем марксизма-ленинизма — с упором на
применение силы и пониманием исторического материализма как
инструмента классовой борьбы — приближалось к тому, что взял на
вооружение Сталин. Возможно, этим и объясняется, почему кни-
га Лукача «История и классовое самосознание» (Geschichte und
Klassenbewusstsein) подверглась в СССР столь резкому осуждению:
его версия идеологии была недостаточно ложной для целей советско-
го руководства. Между тем Лукач оказал прямое влияние на Карла
Манхейма, предложившего более общую теорию идеологии. Как пи-
шет об этом влиянии Моррис Уотник, «именно лукачевское, крайне
инструментальное понимание марксизма <...> привело Манхейма к
мысли, что все социальные и политические доктрины, считающиеся
научными, имеет смысл рассматривать как “экзистенциально детер-
минированные”, т. е. как рациональные объяснения групповых ин-
тересов (главным образом классовых), каковые объяснения, чтобы
эффективно служить интересам классов, должны “подправить” ре-
альные обстоятельства общественной жизни»20.
Первый опыт приложения теории идеологии к советской системе
находим у А. Грамши. В начале «Тюремных тетрадей» в своих крити-
ческих комментариях к бухаринскому «Историческому материализ-
му» Грамши пишет: «Значение, которое термин ’’идеология” приобрел
в марксистской философии, имплицитно содержит негативное оце-
ночное суждение», достигая в его крайней форме «утверждения, что
всякая идеология есть “чистейшая” видимость, бесполезная, глупая
и т. п.»21 (Такой взгляд, к слову, близок к пониманию идеологии в
Соединенных Штатах, где гордятся тем, что они совершенно деидео-
логизированное общество; на самом же деле ложное идеологическое
сознание, например, миф о конкурентном капитализме по Адаму
Смиту, глубоко укоренено в американском национальном сознании.
Соединенные Штаты отнюдь не пришли к «концу идеологии», они
настолько идеологизированны, что даже не осознают этого.)
315
Далее Грамши говорит о двух значениях, которые он видит в по-
нятии «идеология». Это может быть либо «необходимая надстройка
над определенной структурой», либо «произвольные измышления
определенных индивидов». Затем он делает замечательный по тому
времени вывод: «Если философия практики [марксизм] утверждает
теоретически, что всякая “истина”, считавшаяся вечной и абсолют-
ной, имела практическое происхождение и представляла “условную”
ценность (в силу историчности всякого мировоззрения), то все же
очень трудно заставить людей “практически” усвоить, что указанное
толкование справедливо также и для самой философии практики».
Грамши имел в виду позицию Бухарина, но, сам того не зная, пред-
восхитил сталинизм. «В результате даже философия практики имеет
тенденцию стать идеологией в худшем смысле этого слова, то есть
сделаться догматической системой абсолютных и вечных истин»22.
Троцкий, находившийся в эмиграции, более резко, чем Грамши,
критиковал сталинизм в том, что касалось конкретной социальной
политики, в области же теории — меньше. «Сталинский бонапартизм»
был, «во всей его противоречивости, переходным режимом между ка-
питализмом и социализмом», в нем «под знаменем социализма <...>
бюрократия <...> тщательно прикрывает реальные отношения города
и деревни абстракциями социалистического словаря»23. Бруно Рицци
пошел дальше и довел мысли Троцкого до логического конца, утверж-
дая, что Советский Союз не был «ни буржуазным, ни пролетарским»
государством, но попал под власть класса бюрократии, которая экс-
плуатировала массы посредством контроля над коллективной соб-
ственностью24. Джеймс Бернхем, полностью порвав с марксизмом,
заявил, что СССР представляет собой «новую разновидность обще-
ства — управленческую — и новый порядок власти и привилегий:
не капиталистический и не социалистический». Это был лишь один
пример общемировой тенденции, чью легитимацию обслуживали
разные идеологии: «ленинизм-сталинизм, фашизм-нацизм и гораз-
до более примитивный Новый курс». Бернхем здесь четко выразил
смысл понятия ложного сознания: «Ленинизм-сталинизм (больше-
визм) не есть научная гипотеза, это великая социальная идеология,
обосновывающая интересы новых правителей и делающая эти инте-
ресы приемлемыми для сознания масс»25.
Милован Джилас выразился о функции идеологии даже еще яснее:
«Так называемая социалистическая собственность — это маскиров-
ка для действительного собственника: политической бюрократии...
Обещание идеального мира укрепляло веру в новый класс и сеяло
иллюзии в массах». Ложное сознание, полагает Джилас, это слабость
человеческой натуры: «Всякая идеология и всякое мнение пытают-
ся представить себя в качестве единственно верных и цельных»26.
316
Дьердь Конрад и Иван Селеньи даже обращают «ложное сознание»
против самого класса интеллектуалов: «Во все эпохи интеллектуалы
описывали себя идеологически в соответствии со своими частными
интересами <.„> дабы вне зависимости от контекста выдавать их за
общие интересы человечества» и тем самым «сохранить монополию
на свою роль в обществе»27.
Наиболее последовательно понятие сталинистского ложно-
го сознания разрабатывалось в трудах югославских социологов-
теоретиков, группировавшихся вокруг объединения «Праксис» и
имплицитно следовавших в фарватере Троцкого и Джиласа. Велько
Корач, исходя из критики югославами советской бюрократии и «эта-
тизма», писал в 1964 г. о сталинизме и «главенстве технократии» как
о результате попытки построить социализм в отсталой стране. «Это
привело к абсолютизации политики и трансформации ее в особую
мифологию и теологию... Во имя марксизма Сталин искажал идеи
Маркса, превращая их в закрытую систему догм и делая себя един-
ственным и полновластным интерпретатором этих догм»28. Более
близкий к официальным кругам теоретик Найдан Пашич назвал ста-
линистскую идеологию «прагматическо-бюрократической ревизией
и догматизацией марксизма, доведенной до крайности»29. Стоянович
дополнил эту мысль: «В процессе перерождения Октябрьской рево-
люции развилась новая классовая система — этатизм, который до сих
пор успешно преподносится идеологией как социализм. На истин-
ных марксистах лежит обязанность прорваться сквозь завесу этого
мифа — к реальному этатистскому строю»30. В другой связи Стояно-
вич писал: «Через идеологию миром правят те, кто обладает властью
давать названия социальным явлениям»31. Бранко Хорват говорил
о «теологическом социализме <...> замаскированном под науку», и
тоже оценивал его как следствие попытки построить социализм в
отсталой стране. «Научная идеология обосновывает и, соответствен-
но, действенно защищает определенные интересы», то есть этатист-
скую контрреволюцию32. Загорка Голубович выражается еще прямее:
«Особое место и роль принадлежат сталинистской идеологии, кото-
рая является необходимой и неотъемлемой частью сталинистского
порядка, ибо посредством идеологии сохраняется легитимность и
обосновывается положение правящего класса»33.
Взгляды итальянского еврокоммуниста Боффы очень близки
к позиции югославов. В своей «Истории Советского Союза» он за-
ключает: «Идеологическая ортодоксия представляла сознание, или,
если угодно, “ложное сознание", всего правящего слоя советского
общества»3,1. Это означает, утверждал он позднее, что «на практике
марксистская теория была для Сталина <...> инструментом власти,
которым он небрежно манипулировал в моменты политического вы-
317
зова. Теоретическая сторона заботила Сталина только в той степени,
в какой она служила оправданию практики»35.
Советские критики марксистской ориентации, подобно югослав-
ским коллегам, имели склонность описывать сталинистскую идео-
логию в религиозных терминах. Рой Медведев, отмечая, что Сталин
«маскировал свою власть ультрареволюционными фразами», пишет:
«С обожествлением Сталина <...> общественное сознание людей при-
обрело элементы религиозной психологии. Восприятие реальности
было искажено». Мелкая буржуазия и выродившаяся бюрократия
«предпочитают догматизм, который освобождает их от необходимо-
сти думать»36. Позднее Медведев сожалел о «догматизации марксиз-
ма» и заявлял: «СССР — последнее великое религиозное государство
на земле»37. В годы перестройки эту религиозную аналогию даже
публично высказывали — как в самой стране, так и в Восточной Ев-
ропе. Советский автор В. Чубииский в предисловии к первому из-
данию в СССР книги Артура Кестлера «Слепящая тьма» говорил об
«идолопоклонническом образе мыслей», свойственном сталинщине,
а польский писатель Збигнев Сафьян называл язык сталинизма «ма-
гическим» и «литургическим»: «В годы сталинизма реальность маги-
чески кодировалась, и это не имело ничего общего с реальностью. Раз
сказано, значит так и должно быть»38.
Представление о сталинизме как ложном идеологическом созна-
нии требует некоторого уточнения. Манхейм различал в идеологии
две разновидности: «партикулярную» и «тотальную». Идеология в
тотальном смысле обозначает «характерные черты и составляющие
целостной структуры сознания данной эпохи или данной группы».
В партикулярном смысле идеология — это идеи, «более или менее со-
знательно фальсифицирующие ситуацию <...> в широком спектре —
от откровенной лжи до полуосознанного и невольного утаивания; от
расчетливых попыток одурачить других до самообмана»39. Мысль
Грамши о различении «необходимой надстройки» и «произвольных
сочинений» была подхвачена Мартином Зелигером, противопоста-
вившим, с одной стороны, «ограничительную концепцию» идеологии
(включая марксистский подход) с «особыми <...> экстремистскими
системами взглядов и партиями», а с другой — «охватывающую кон-
цепцию», которая включает «все системы политических взглядов»40.
В широком смысле идеология, таким образом, простирается доволь-
но далеко, охватывая привычные категории культуры в антрополо-
гии и системы взглядов в психологии, — в той мере, в какой любая из
них соприкасается с областью политики41.
Обе вышеупомянутые разновидности идеологии приложимы к
советскому сталинистскому мышлению. Манипулятивные ухищре-
ния отдельной личности либо группы людей соответствуют «пар-
318
тикулярному» (равно «произвольному», или «ограничительному»)
смыслу идеологии, сформированной не без самообмана и обеспечи-
вающей режиму политическое прикрытие и уверенность в себе. В то
же время, когда сталинская версия марксизма была навязана всему
обществу взамен любых независимых форм политического мышле-
ния (даже марксистского), она приняла на себя «охватывающую»
роль «тотальной» идеологии, или «необходимой надстройки», хотя и
представляла собой эрзац. Таким образом, сталинизм расширил про-
извольное ложное сознание, выведя его за пределы индивидуального
мышления и распространив на мыслительную жизнь всего общества.
Как заметил Рудольф Баро в своей монографии о бюрократическом
коммунизме, «партийная организация сегодня — это структура, ак-
тивно продуцирующая ложное сознание в массовом масштабе»42.
В конце концов Лукач после XX съезда партии разглядел истин-
ную природу сталинистской идеологии. Он писал: «В условиях соз-
данной Сталиным централизации интеллектуальной жизни, ни одна
теория не могла утвердиться, пока по меньшей мере не получала его
санкции... Сталинская беспринципность в этом доходила до того, что
если было нужно, он переиначивал теорию». Лукач одним из первых
осознал служебный характер идеологии при сталинизме: «Принци-
пы были упрощены и опошлены в угоду потребностям практики (ча-
сто сугубо умозрительным)... Поскольку Сталин хотел любой ценой
поддерживать преемственность и “цитировать" Ленина, то не только
факты, но сами ленинские тексты подвергались искажению... Для
Сталина, прикрывавшегося партийностью, первейшее значение име-
ла агитация. Ее потребности и определяли <...> что должна говорить
наука и как»43.
Такое положение вещей не осталось незамеченным советскими ис-
следователями, которым перестройка позволила наконец сказать все,
что они хотели. Татьяна Заславская говорила о «ложном обществен-
ном сознании», которое «все еще отражало высокую цель революции
и питало энтузиазм массы», в то время как «формы» «сложного клуб-
ка общественных отношений» «чаще всего противоречили содержа-
нию», а именно «косвенной эксплуатации номенклатурным слоем
остальной массы населения»44.
Благодаря тому, что произвольные идеологические утверждения
сталинизма внушались людям на протяжении всей жизни, боль-
шинство советского политического класса искренне усваивало их
(за неимением лучшего), формируя мировоззрение; при этом любое
открытое выражение собственных критических способностей ис-
ключалось. Ложное сталинистское сознание не было естественным
Порождением классовой структуры общества, как полагали отцы-
°снователи марксизма; скорее оно было принудительно навязано
319
партией-государством чиновничеству, которое относилось к офици-
альной идеологии двояко — со смесью цинизма и самообмана (про-
порции могли различаться). Показателем того, насколько глубоко
советская идеология укоренилась в сознании данной социальной
группы, стала сила консервативного сопротивления перестроечному
«новому мышлению».
Оглядываясь на историю, заметим, что идеологическую над-
стройку общества невозможно целиком и автоматически относить
на счет ложного сознания. Реальность куда сложнее. До Сталина
теоретики, если и касались вопросов ложного сознания, то всегда
видели в нем результат более-менее естественного развития данной
общественно-экономической формации. Зачастую так и бывает,
однако степень разрыва между идеологией и реальностью может
широко варьироваться. И при Сталине, например, этом лидере кон-
трреволюции, исповедовавшем революционную идеологию и наде-
ленном властью выбирать и насаждать любую систему убеждений,
соотношение было иным. Тут государство насаждало ложное созна-
ние, иными словами, лгало на официальном уровне и внедряло это
сознание в умы столь эффективно, что до самого конца оно остава-
лось частью мировоззрения значительной доли образованных слоев
советского общества.
Примечания ,'r'*V
’о-..
1 Boffa G. Storia dell’Unione Sovietica. Milano, 1976. Vol. 1. P. 613. «Крат-
кий курс» был издан на английском под названием: History of the Communist
Party of the Soviet Union (Bolsheviks): Short Course. N.Y., 1939.
2 Резолюция II всесоюзной конференции марксистско-ленинских научно-
исследовательских учреждений (апрель 1929) «О современных пробле-
мах философии марксизма-ленинизма // Под знаменем марксизма. 1929.
№5. С. 7.
3 Сталин И. В. О некоторых вопросах истории большевизма // Ста-
лин И. В. Соч. Т. 13. С. 85.
4 См. Pareto V. The Mind and Society. N.Y., 1935. Vol. 3. P. 1421-1432.
5 Антон Паннекук (Pannekoek A. De Arbeidersraden. Amsterdam, 1946) и
Бруно Рицци (Rizzi В. La bureaucratization du monde. Paris, 1939) одними
из первых выдвинули этот аргумент. Более современную версию см. в кн.:
Voslensky М. Nomenklatura: The Soviet Ruling Class. N.Y, 1984. P. 112-118.
6 См. выше, гл. 4.
7 Stojanovic S. Marxism and Democracy: The Ruling Class or the Dominant
Class? // Praxis International. 1981. Vol. 6. № 12; Gramsci A. Notes on Italian
History // Selections from the Prison Notebooks of Antonio Gramsci. N.Y., 1971 -
P. 104-105. Парето тоже чувствовал это различие, когда писал о «правящих и
не правящих элитах» (The Mind and Society. P. 1423).
320
“Mannheim К. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of
Knowledge. N.Y., 1936. P. 70-71.
’Ibid. P. 71-72.
I 0Cm. Lichtheim G. The Concept of Ideology and Other Essays. N.Y., 1967.
P. 15.
” Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Т. 3.
С. 45-47.
12 Энгельс Ф. Письмо Францу Мерингу от 14 июля 1893 г. //Там же. Т. 39.
С. 83-84. Ср.; Rader М. Marx’s Interpretation of History. N.Y., 1979. P. 42.
13 Плеханов Г. В. К вопросу о развитии монистического взгляда на исто-
рию. М„ 1940. С. 36.
l4 Bernstein Е. Evolutionary Socialism. N.Y., 1961. Р. 205.
15 Богданов А. А. Эмпириомонизм. М. 2003. С. 217. Ср.: Sochor Z. Revolution
and Culture: The Bogdanov-Lenin Controversy. Ithaca, N.Y., 1988. P. 68-72.
16 Cm. Salvador! M. L. Karl Kautsky and the Socialist Revolution, 1880-1938.
London, 1979, особенно C. 261.
l7 Bauer O. Kapitalismus und Sizialismus nach dem Weltkrieg. Wien, 1921.
P. 154. Цит. no: Buci-Glucksman Ch. L’Austro-marxisme // L’URSS vue de
gauche. Paris, 1982. P. 90.
18 Salvador! M. L. Karl Kautsky and the Socialist Revolution. P. 288-292;
Kautsky K. Dec Bolschewismus in der Sackgasse. Berlin, 1930. S. 65-69; idem.
The Prospects for Socialism in Russia [на нем. яз.] // Die Gesellschaft. 1931.
Vol. 8. № 2. S. 437-438.
19 Cm. Bottommore T. Class Structure and Social Consciousness. London,
1971. P. 52.
20 Watnick M. George Lukacs: An Intellectual Bigraphy // Soviet Survey.
July-Sept. 1958. P. 63.
21 Gramsci A. Problems of Philosophy and History // Selections from the
Prison Notebooks of Antonio Gramsci. P. 376.
22 Gramsci A. Some Problems in the Study of the Philosophy of Praxis //Ibid.
P. 406-407.
23 Trotsky L. The Revolution Betrayed: What Is the Soviet Union and Where
Is It Going? N.Y, 1937. P. 238, 244-245, 255. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Пре-
данная революция. Что такое СССР и куда он идет? [http://www.magister.
msk.ru/library/trotsky/trotl001.htm#st09]).
24 Rizzi В. La bureaucratisation du monde. P. 29-35.
25 Burnham J. The Managerial Revolution. N.Y, 1941. P. 65, 185.
26 Djilas M. The New Class: An Analysis of the Communist System. N.Y., 1957.
P 47,124.
27 Konrad G., Szelenyi I. The Intellectuals on the Road to Class Power. N.Y,
1979. P. 14.
28 Korac V. Socialism in Underdeveloped Countries // Praxis. 1964. № 2-3.
P 301.
29 Pa$ic N. The Essence and Meaning of the Struggle of the Yugoslav
Communists against Stalinism [на сербско-хорватском яз.] // Socijalizm
(Belgrad). 1969. Vol. 12. № 5. P. 634.
30 Stojanovic S. Izmedju ideala i stvarnosti. Belgrad, 1969. P. 13.
321
31 Stojanovic S. Marxism and Democracy. P. 106.
32 Horvat B. The Political Economy of Socialism: A Marxist Social Theory.
Armonk, N.Y., 1982. P. 28-29, 43-46.
33 Golubovic Z. Staljinizam i Socijalizam. Belgrad, 1982. P. 283.
34 Boffa G. Storia dell’Unione Sovietica. Vol. 2. P. 595.
35 Boffa G. Il fenomeno Stalin nella storia del XX secolo: Le interpretazioni
dello Stalinismo. Roma-Bari, 1982. P. 259-260.
36 Medvedev R. Let Historyjudge: The Originsand Consequences of Stalinism.
N.Y., 1971. P. 362, 363, 375, 418.
37 Medvedev R. On Soviet Dissent: Interviews with Piero Ostellino. N.Y.,
1980. P. 88, 146.
38 Нева. Ленинград. 1988. № 7. С. 117; Zbigniew S. Цит. no: New York Times.
15 July 1988.
39 Mannheim K. Ideology and Utopia. P. 55-56.
40 Seliger M. Ideology and Politics. N.Y, 1976. P. 14.
41 Cm. Ricoeur P. Lectures on Ideology and Utopia. N.Y, 1986, особенно
C. 119-120, 254-258.
42 Bahro R. The Alternative in Eastern Europe. N.Y, 1978. P. 247.
43 Lukacs G. Reflections of the Cult of Stalin // Marxism and Human
Liberation: Essays in History, Culture, and Revolution by Georg Lukacs. N.Y,
1973. P. 66-69.
44 Заславская T. И. Перестройка как социальная революция // Известия.
23 декабря 1988.
’-U '
т
I
л;
Глава 2|> БЫЛ ЛИ СТАЛИН КОММУНИСТОМ?*
!
В свете того, что известно о Сталине, спросим себя: а был ли он
действительно коммунистом? Вопрос может показаться абсурдным.
Был ли Великий инквизитор действительно христианином? Тут не
просто семантическое копание в тонкостях, которыми Сталин мог
отличаться от родоначальников большевистского движения. Вопрос
в том, проистекало ли с неизбежностью зло, олицетворяемое Стали-
ным и сталинизмом, из самой сути этого движения или же оно было
привнесено личностью, одержимой манией величия, человеком, ко-
торый, будучи подталкиваем жесткими обстоятельствами, узурпиро-
вал движение и развернул его совсем в ином направлении, нарядив,
тем не менее, в привычные словесные одежды?
Так конкретный человек или система? Этот вопрос давно нахо-
дится в центре историографических споров о Сталине и сталинизме.
После антисталинистской революции, достигшей своей кульминации
в 1991 г., данный вопрос приобрел непосредственно практическое
значение. Какова была истинная природа режима, против которого
восстали русские и другие народы, находившиеся под властью ком-
мунистической партии? И как сможет ответ на этот вопрос повлиять
на политический выбор и ориентацию новых правительств, если они
решат избрать для себя иную судьбу?
Антикоммунисты левого толка и близкие им по духу сторонники
перестройки в СССР всегда рассматривали сталинизм как преступле-
ние перед революцией и предательство марксистских идеалов, и так
уже скомпрометированных эксцессами ленинской поры. Считается,
что Сталин сумел захватить рычаги власти, созданные большевист-
ской революцией, и с их помощью изменил естественный ход истории
в духе, свойственном его лживой и жестокой натуре. А его привержен-
ность марксизму, да и самому социализму служила лишь камуфляжем
при установлении им режима нового восточного деспотизма.
* В основе данной главы — моя статья под тем же названием: Daniels R. V.
Was Stalin Really a Communist? // Soviet and Post-Soviet Review. 1995. Vol. 20.
bfe 2. p з
323
Противоположная точка зрения сводится к тому, что корни ста-
линизма нужно искать в злодеяниях ленинизма, марксизма или Про-
свещения (на выбор). Это — философский детерминизм; из которого
следует, что Сталин и сталинизм являются продуктом утопических
теорий с их стремлением к сознательному переустройству мира. Рос-
сийский политолог Александр Ципко писал: «Социализм как раз и
является тем уникальным в истории обществом, которое строится
сознательно, на основе теоретического плана... Уже сейчас видно,
что дефекты конструкции — это не только отступления Сталина от
первоначального проекта социализма <...> но это еще и отступления
теоретической мысли от жизни...»1 А вывод таков: любая попытка
неумело изменить статус-кво, любая еретическая затея социальной
инженерии неизбежно приведут к скатыванию в тоталитаризм.
Менее субъективистским представляется взгляд, согласно ко-
торому сталинизм естественным образом сложился в ходе револю-
ционного процесса — вопреки отсталости России и независимо от
намерений людей, совершивших революцию. Сталин был, таким
образом, чем-то вроде Бонапарта или Гитлера a la russe, то есть
деспотом, готовым, желающим и способным воспользоваться от-
крывшимися перед ним возможностями, когда подлинно револю-
ционный дух уже пошел на спад.
Всесторонняя оценка места Сталина в истории, требует сочетания
всех вышеперечисленных подходов. Революционный процесс, движу-
щийся от коллапса старого режима через неэффективный либерализм
к радикальному фанатизму, а затем — к укреплению завоеванного и к
синтезу нового со старым на базе деспотизма, имеет неизменную объ-
ективную природу. Проявляется она в том, что в социальной динами-
ке доминирует вероятность, неподвластная контролю какого бы то
ни было индивида, а также, как правило, какой бы то ни было груп-
пировке людей, мнящих себя рулевыми исторического процесса. Но
отдельные лидеры, их пристрастия и идеи, их тактические решения все
же могут оказать большое влияние на форму и ход революционного
процесса в конкретной стране. Ленин и ленинизм сильно повлияли на
русскую революцию, сделав ее суровее. Более того, они повлияли на
способность коммунистической партии (с ее организацией и идеоло-
гией), усвоившей жестокость на этапе революционного экстремизма,
удерживать власть и на протяжении последующих стадий: термидори-
анской реакции и послереволюционной диктатуры.
Сталин вписался в эту картину в качестве решительного челове-
ка, захватившего после смерти Ленина бразды правления в ключевом
властном звене коммунистической партии — ее аппарате и вознесше-
го себя до положения диктатора. В этой роли он имел возможность
навязывать соратникам свою волю и прихоти, добиваясь при этом со-
324
единения революционного духа со старорежимными методами прав-
ления. От русского революционного движения Сталин унаследовал
тоталитаристскую концепцию государственного социализма, но вся
его практическая деятельность приближала государственный строй
скорее к характерным для царской России формам бюрократического
централизма, к милитаристской этике и представлению о кабинетно-
должностной элите (пресловутый «новый класс») — и все на фоне
марксистско-ленинской мифологии о «коммунизме» и «отмирании
государства». Сталинский социализм с его акцентом на производстве
(в ущерб идее справедливости) не был историческим наследником
капитализма, он был ему альтернативой, альтернативой, понадобив-
шейся, когда в соревновании с капитализмом СССР лицом к лицу
столкнулся с более сложными вызовами постиндустриальной эпохи.
Сталинская реакция на спад революционного процесса и трудно-
сти, возникшие перед Россией в связи с проблемами модернизации
и развития, не была единственно возможным вариантом политиче-
ского режима. Здесь сыграла свою роль его личность и прежде все-
го — макиавеллиевская жажда захватить как можно больше власти,
уничтожив прежних соратников в партийном руководстве. Имен-
но этим он руководствовался при разрыве с группой Бухарина и
при принятии радикального экономического курса в 19281929 гг.
Данное решение ни в коем случае не являлось единственным для
России, но оно сработало, так как соблюдалось твердое следование
избранному курсу и необходимое единомыслие в обществе. Раз при-
няв решение, Сталин был способен на нечеловеческую жестокость
при проведении его в жизнь.
Был ли Сталин фанатиком или, как выразился Джордж Кеннан,
«преступником невероятных масштабов»?2 Или между этими край-
ностями вовсе нет различия? Сталин, безусловно, мастерски мани-
пулировал марксистско-ленинской доктриной для оправдания своих
деяний. Своим современникам он казался не более чем оппортуни-
стом и манипулятором лозунгами. Бухарин, например, писал в 1928 г.:
«Он меняет теорию в зависимости от того, кто должен быть удален в
настоящий момент», а Дьердь Лукач прокомментировал так: «Бес-
принципность Сталина <...> дошла до того, что он, если ему нужно,
меняет самую теорию»3. Тем не менее есть все основания считать, что
Сталин должен был верить (и других заставлял уверовать) в свою
правоту, когда в очередной раз приступал к разного рода идеологи-
ческим маневрам. Очевидно, ему необходимо было ощущение без-
условной идеологической легитимности (возможно, это шло от его
православного религиозного образования) - как бы далеко он ни от-
ходил реально от первоначального духа революционного движения.
Эта потребность постоянно увязывать жесткую теорию с изменчивой
325
практикой — при том, что предполагаемая зависимость практики от
теории переставлялась местами — шаг за шагом подводила Сталина
к тоталитарному контролю над всеми сферами мышления, культуры
и публичного выражения мнения. Но этого было недостаточно для
такой извращенной личности, и его неумолимо несло к параноидаль-
ному кошмару чисток, а равно к режиму бесстыдной лести по отно-
шению к себе как величайшему гению во всех областях человеческой
деятельности.
«Сталинская революция» была в равной степени результатом и об-
стоятельств, и индивидуальности, определенного процесса и опреде-
ленного склада личности. Прямая ответственность большевистских
предшественников Сталина здесь не так очевидна, если помнить о
манипуляциях, которые он проделал с их идеологическим наследием.
Конечно, поднявшаяся волна фанатизма и насилия, моральная опу-
стошенность, характерные для периода большевистской республики
и Гражданской войны, явно подготовили почву для сталинских ме-
тодов и дали ему в руки готовый инструмент власти — партийный
аппарат. Однако чем дальше продвигался Сталин в насаждении но-
вой революции сверху, тем меньше в сталинизме оставалось от боль-
шевистского наследия (от которого сохранилась собственно одна
марксистско-ленинская риторика), и тем больше на передний план
его построений выдвигался русский элемент.
Многое из той разноголосицы, которая существует до сих пор,
когда речь заходит об исторической роли Сталина, можно устранить,
если признать наличие в сталинской революции двух фаз: «револю-
ции сверху» и последовавшей вслед за ней (сверху же), в сущности,
контрреволюции. Первая фаза, протекавшая с 1928-го по примерно
1932 г., была временем сталинской «культурной революции», как не-
которые назвали ее, кивая на Мао Цзэдуна. В эти годы Сталин уси-
ленно перестраивал советскую экономику, вводил тоталитарный
контроль во все сферы жизни — все это в атмосфере догматического
марксизма и нового обострения классовой борьбы против мнимых
врагов в виде интеллигенции и кулачества.
Труднее распознать вторую, контрреволюционную, фазу энер-
гичного переустройства Сталиным советской жизни, когда он одно
за другим отвергал большинство базовых положений марксизма,
большинство течений в революционной культуре и социальной по-
литике, крепко держась при этом за революционную лексику. Эта
грандиозная смена направления довольно легко осуществилась, бла-
годаря государственной монополии на средства массовой информа-
ции и авторитету партии, ставшему решающим в любом мыслимом
деле, — принцип, установленный Сталиным еще в первой фазе «рево-
люции сверху». Таким образом, он по-прежнему мог провозглашать
326
исключительную правоту марксизма-ленинизма и объявлять кон-
трреволюционерами и врагами народа всех, кто придерживался бо-
лее ранних версий провозглашенной истины. Под прикрытием этой
дымовой завесы. Сталин отказался от идеала всеобщего равенства, от
политических привилегий пролетариата, от примата экономики над
политикой, от признания социальной обусловленности девиантно-
го поведения и от духа эксперимента в культуре и образовании. Он
сделал ставку на дисциплину как принцип, обязательный повсюду,
начиная с завода и кончая семьей. Он стал приверженцем русского
национализма, националистически ориентированной истории и ру-
сификации советских нацменьшинств.
Одновременно с этим Сталин подготовил и запустил кампанию
преследования прежнего руководства коммунистической партии,
что до сих пор не поддается разумению. Это была война против
старых большевиков, сопровождаемая показательными судебными
процессами и вынужденными признаниями бывших соперников
Сталина — членов различных оппозиционных внутрипартийных
групп. Эта чистка сопровождалась масштабным, хотя и негласным,
уничтожением большинства тех, кто реально поддержал его в борь-
бе за власть в 1920-е гг. и даже в ходе «революции сверху» начала
1930-х. Хрущев в своем «секретном докладе» 1956 г. уделил особое
внимание этим репрессиям против сталинистов и привел статисти-
ку по большинству членов ЦК и делегатов XVII съезда, исчезнув-
ших в годы террора. Чего Хрущев не заметил, так это отчетливой
возрастной границы подпавших под чистку аппаратчиков: ими
были занимавшие важные посты люди старше тридцати пяти лет
(т. е. родившиеся до 1902 г. и которым было больше пятнадцати лет
во время революции), за исключением нескольких близких друзей
Сталина и всего состава Политбюро.
Истинный смысл «великой чистки», равно как и произведен-
ного Сталиным переворота в социальной и культурной политике,
старательно скрывался от большинства наблюдателей при помощи
демонстрации идеологической преемственности. Если отрешиться
от ярлыков, то в руководстве страны произошла почти такая же ре-
волюция, как в 1917 г. Сталин уничтожил больше коммунистов, чем
все фашистские диктаторы вместе взятые. С точки зрения классики
революционного процесса, сталинизм пошел дальше бонапартизма.
В конечном счете сталинская контрреволюция привела страну прак-
тически к реставрации империи.
Подобное видение вновь поднимает старый вопрос о том, была
ли какая-то сущностная разница между коммунизмом и фашизмом,
Между Сталиным и Гитлером. Фашизм, как и сталинизм, прихо-
дил к власти только после революции (в Германии и Испании) или
327
в ситуации, близкой к революционной (в Италии). Фашизм, как и
сталинизм, действовал как послереволюционная (или контрреволю-
ционная) диктатура: посредством тоталитарных методов, типичных
для любой послереволюционной диктатуры XX в. Различие между
коммунизмом и фашизмом лежало в плоскости их идеологий и в том,
какими путями они приходили к власти, а также в том, насколько они
приближались к «идеальному типу» тоталитарности. Сталинизм воз-
ник из революции левого толка и лицемерно придерживался левой
идеологии; фашизм имел открыто антиреволюционный характер и
еще более открыто действовал с антидемократических и национали-
стических позиций. В силу своей зависимости от идеологии, а также
перенесения в социализм традиций русской бюрократии сталинизм
оказался более тоталитарен, нежели любой из его соперников правого
толка. Однако в содержании социальной и культурной политики (не
исключая и антисемитизм) различий между этими двумя система-
ми — после того как Советская Россия вошла в контрреволюционную
фазу сталинизма — становилось все меньше. В свете этого советско-
нацистский пакт 1939 г. не был таким уж оскорблением принципов
каждой из сторон, как казалось в то время.
Великой аномалией русской революции, воплотившейся в ста-
линизме, стала непрерывность существования коммунистической
партии как института и официальная приверженность марксистско-
ленинской идеологии на всех этапах — как подъемах, так и спадах — ре-
волюционного процесса. Именно эта непрерывность так озадачивала
и смущала многих исследователей феномена коммунизма. Даже рос-
сийские реформаторы посткоммунистической эпохи оказались не
способны четко отделить изменяющуюся советскую реальность от
нескончаемой идеологической иллюзии. Разумеется, сама по себе
институциональная и идеологическая непрерывность была продук-
том выдающихся способностей Ленина как организатора револю-
ции, сумевшего привести политическую организацию к власти, где
она устояла, выдержав семьдесят лет кризисов, резких политических
разворотов и смен руководства. Решающим с точки зрения револю-
ционного процесса был не захват Лениным власти в 1917 г. (любой
фанатик смог бы это сделать), а его способность удерживать власть
в годы Гражданской войны, осуществить собственный термидор в
1921-м и не быть уничтоженным прагматиками, как это случилось с
Робеспьером. С той поры революционные качества партии пришлись
кстати на службе у сталинской послереволюционной диктатуры и, в
сущности, обеспечивали тоталитарное правление на протяжении по-
следующих трех десятилетий после смерти вождя. Вот так Советская
Россия осуществила аномальное и дисфункциональное продление
послереволюционной диктатуры.
328
Как и почему все это в результате пришло к концу? Ни одна рево-
люция, точнее ни одна постреволюционная диктатура или режим ре-
ставрации, не длятся вечно. Рано или поздно пережитое диктатурой
потрясение возвращает народ к его революционным истокам. Такое
«умеренное революционное возрождение» усваивает революцион-
ные идеалы (в случае с Россией это демократия, самоопределение и
демократический социализм) - без крайностей террора и насилия.
Именно в этом направлении Советская Россия и начала двигаться в
период хрущевской «оттепели», хотя сам Хрущев, к сожалению, не
стал ее последовательным лидером, да и партийный аппарат был еще
слишком силен. Умеренное революционное возрождение, которое
могло тогда состояться, не реализовалось. В результате страна при-
нуждена была вынести еще одно поколение ставшей уже анахро-
низмом авторитарной власти, с ее циничной легитимацией в форме
псевдомарксизма (при том, что имевший место экономический про-
гресс мог поспорить масштабами с моральным разложением).
Когда же безвыходное положение в экономике и смена поколений
в партийном руководстве открыли наконец дорогу умеренному рево-
люционному возрождению в форме перестройки, было уже слишком
поздно. Горбачев искал политические и экономические лекарства,
все дальше и дальше заглядывая в советскую историю, чуть ли не до
Октябрьской революции. Однако эта попытка повернуть вспять вы-
пущенные на волю силы, в особенности самоопределение наций, сме-
ла в конечном счете самого Горбачева, а с ним и последние остатки
приверженности режима «социалистическому выбору» Октября. Так
что его преемникам досталась задача поиска новых ориентиров среди
завалов советской истории.
Теперь из исторической трактовки коммунистического экспе-
римента вытекали непосредственно политические выводы. Если
сталинизм и «брежневизм» рассматривались как логическое вопло-
щение Октябрьской революции, как ее «социалистический выбор»,
«эксперимент» длиной в семьдесят лет, тогда любое учреждение или
политическое действие, ассоциирующееся с ярлыком «социализм»,
следовало отбросить как наследие эпохи преступного безумия. Если
же система, демонтированная в 1985-1991 гг„ считалась порожде-
нием сталинской послереволюционной диктатуры и проводимой им
замаскированной контрреволюции, то советский досталинский опыт
воспринимался как практическое руководство к действию, наподо-
бие отношения Горбачева к нэпу.
После падения Горбачева пришедшее ему на смену руководство не
Рассматривало сталинизм и его альтернативы под таким углом зре-
ния. За исключением идеи возврата к монархии и фигуры премьер-
министра Петра Столыпина (никто не поминает Керенского!), новый
329
режим оказался не способен найти в родных сюжетах ничего вдох-
новляющего. Эта добровольная интеллектуальная слепота помогает
лучше понять страстное увлечение русских западной либеральной
утопией девятнадцатого века. К сожалению, эта страсть не предот-
вратила реванша русской политической культуры, не остановила
упорного скатывания назад, к вековым привычкам и авторитарным
упованиям, на которых вырос и сам Сталин.
Примечания
1 Ципко А. С. Истоки сталинизма // Наука и жизнь. 1988. № 11. С. 48-49.
1 Kennan G. F. Russia and the West under Lenin and Stalin. Boston, 1961.
P. 254.
'Каменев Л. Запись разговора с Бухариным [И July 1928; копия в архиве
Троцкого, Гарвардский университет, док. Т-1897], отрывки в пер. на англ. яз.
приведены в кн.: Daniels R. V. A documentary History of Communism in Russia
(3ed.). Hanover, N.H., 1993. P. 164; Lukacs G. Reflections on the Cult of Stalin //
Marxism and Human Liberation: Essays on History, Culture, and Revolution by
Georg Lukacs. N.Y., 1973. P. 66.
i<;-r
ЧАСТЬ V. РЕФОРМЫ В ПРОТИВОВЕС
БЮРОКРАТИИ. ОТ ХРУЩЕВА ДО БРЕЖНЕВА
Глава 24. ХРУЩЕВ И ПАРТАППАРАТ*
В вакууме власти, образовавшемся после смерти Сталина, про-
сматривалась определенная параллель с тем, как все происходило
после смерти Ленина. Как и в случае с Лениным, вместе со Стали-
ным ним ушла большая часть власти — власти того, кто неуклонно
вел советское государство через «вторую революцию» (коллективи-
зации и ускоренной индустриализации) и дальше, к относительной
стабильности тоталитарного порядка; власти человека, уничтожав-
шего любого политического лидера, если тот не был полностью за-
висим от него; власти человека, все более и более прославляемого
на протяжении двух десятилетий как новый пророк марксистской
веры и величайший интеллект за всю историю человечества. Полное
преемство власти Сталина потребовало бы восстановления такой
же, как у него, личной диктатуры. Однако невозможно было повто-
рить работу Сталина по созданию механизма партийного единства
и дисциплины, ликвидации старых большевиков-оппозиционеров и
выруливания режима на позиции окончательной послереволюци-
онной стабилизации.
* Данная глава базируется отчасти на моей статье «Преемственность Со-
ветской власти: Ленин и Сталин» (The Soviet Succession: Lenin and Stalin //
Russian Review. July 1953), отчасти — на моем очерке «Хрущев и Горбачев:
сходство и различие» (Khrushchev and Gorbachev — Similarity and Differ-
ence // Reform in Modern Russian History. Progress or Cycle? Washington and
Cambridge, 1995 [no материалам конференции в Кеннановском институте
углубленного изучения России. Май 1990 г.]) и отчасти - на еще не опубли-
кованном тексте доклада, представленного мной на конференции славистов
Среднего Запада (Mid-West Slavic Conference), состоявшейся в Коламбусе,
Огайо, в марте 1966 г.: «Хрущев и партийные секретари» (Khrushchev and
the Party Secretaries), построенного на классификации всей совокупности
Данных о назначениях и отставках республиканских и областных партийных
секретарей с 1953 по 1961 гг.
331
В последние несколько лет жизни Сталина были сделаны два су-
щественных изменения в устройстве партии и руководстве государ-
ством — только для того, чтобы быть отмененными сразу же после
смерти вождя. Первым шагом стало отстранение в 1949 г. видных
членов Политбюро от прямых министерских обязанностей, что ото-
двигало их на шаг в сторону от потенциально имевшегося личного
политического механизма. Полицейские функции уже были в зна-
чительной степени разделены между Министерством внутренних
дел (МВД) и Министерством государственной безопасности (МГБ).
О втором изменении объявили на XIX съезде партии в октябре 1952 г.:
Политбюро из одиннадцати человек упразднялось и заменялось Пре-
зидиумом ЦК, состоящим из двадцати пяти человек. Это изменение
явно было задумано с целью разбавить и тем самым ослабить высший
орган коллективного руководства партии. В то же время Маленков
был фактически объявлен прямым наследником Сталина, о чем сви-
детельствовал тот факт, что ему поручили выступить с политическим
докладом съезду — функция, которую с 1925 г. всегда выполнял Ста-
лин. Похоже, Сталин стремился обеспечить четкую передачу власти
преемнику посредством назначения конкретного человека и ослабле-
ния способности его партнеров осуществлять де-факто коллективное
руководство.
Если таково было намерение Сталина, то тут он не вполне преу-
спел. Маленков был не в состоянии помешать своим коллегам снова
получить прямой контроль над их сферами влияния в советской ад-
министративной машине — Берия, Молотов, Николай Булганин и
Анастас Микоян вернули себе свои министерства (соответственно:
внутренних дел, иностранных дел, военное и торговли), а два поли-
цейских ведомства снова объединились под началом Берии. Кроме
того, Маленков не имел опоры в партийной организации; но был
другой человек в высших партийных кругах, единственный член
нового Президиума, занятый полноценной партийной работой, и
единственный (помимо Маленкова) член Секретариата - Никита
Хрущев. Известную роль могло сыграть и то, что Хрущев оказал-
ся в ситуации, больше всего напоминавшей ту, в которой находился
Сталин в 1924 г.
В конечном счете ключом к любому случаю преемственности
власти в СССР служил «круговорот власти». Имея полномочия на-
значать на должности и распоряжаться аппаратом Секретариата ЦК,
советский лидер контролировал подбор партийных секретарей на об-
ластном и районном уровнях. Через этих людей он мог манипулиро-
вать номинально демократическим составом комитетов и партийных
конференций на местах. Имея такую опору власти, он режиссировал
партийные съезды в масштабе страны, обеспечивая автоматическое
332
и единодушное одобрение списка ЦК партии, который он сам со-
ставлял. Конфигурация этого списка предполагаемых членов была
тщательно продумана в соответствии с тем, что Горбачев называл
«списком назначений», и что являлось набором секретных правил, по
которым места в Центральном комитете предоставлялись различным
функциональным сегментам государственной бюрократии, исходя
из степени их важности1. Таким образом, со временем генеральный
секретарь мог контролировать весь круг власти в пределах системы
и диктовать состав ЦК, который, в свою очередь, утвердил бы его в
качестве генерального секретаря. Это была система, созданная Ста-
линым и неизменно применявшаяся всякий раз, когда открывалась
возможность преемственности на высшем посту в СССР.
Путь Хрущева к вершине власти — через контроль над Секрета-
риатом компартии — был практически тем же, что и разработанный
Сталиным в 1920-е гг., когда должность генерального секретаря сде-
лалась исходным пунктом диктатуры. Когда Хрущев 13 марта 1953 г.
ушел с поста первого секретаря обкома Московской области, сменив
Георгия Маленкова на посту секретаря ЦК КПСС, он унаследовал
центральный и местный аппарат секретарей, в большинстве случа-
ев бывших креатурой Сталина и Маленкова. Вне всякого сомнения,
Секретариат ЦК вверили Хрущеву потому, что он был человеком,
которого меньше всего боялись его коллеги по Президиуму. Чтобы
достичь личного контроля над партией, он вынужден был взяться за
опасную задачу по перестройке всего аппарата, с новыми людьми, ло-
яльными к нему.
Первым шагом Хрущева к этой цели было твердой рукой устано-
вить контроль над Секретариатом ЦК, через который проходили все
назначения в провинции. Он должен был побороть Секретариат, где
помимо него было еще четыре человека: Михаил Суслов, Петр По-
спелов, Семен Игнатьев и Николай Шаталин — группа, возникшая в
результате закулисной перестановки, устранившей (за исключением
Суслова и самого Хрущева) всех девятерых секретарей, занимавших
эти посты при Сталине. Сторонние наблюдатели часто приписывали
Суслову большую влиятельность, возможно даже как лидеру неоста-
линистской группировки. Его реальная карьера, однако, свидетель-
ствует о том, что он был либо близким помощником Хрущева, либо
не слишком приметной фигурой агитпропа и выжил на высоком
посту за счет того, что хорошо выполнял свою функцию и не пред-
ставлял никакой угрозы. То же можно было сказать и о Поспелове,
также специалисте по идеологии. Из двух других, может быть, более
могущественных коллег Хрущева, Игнатьев, бывший министр МВД,
причастный к провокации с «делом врачей», был отправлен на пери-
ферию (как и Шаталин двумя годами позже).
333
К 1955 г. Хрущев демонтировал Секретариат как партийную колле-
гию высшего уровня. Он держал подчиненный Секретариату профес-
сиональный штат под пристальным личным контролем и использовал
его как необходимый инструмент вмешательства в дела областных
комитетов партии и персональных перестановок в них, что гарантиро-
вало реализацию его собственных амбиций. После этого он мог при-
ступить к восстановлению коллегии секретарей высшего звена уже на
собственных условиях, выведя всех (за вычетом себя самого и Сусло-
ва) за рамки Президиума ЦК. Это существенное разделение двух орга-
нов, вне всякого сомнения, помогло Хрущеву утвердить свой личный
контроль над партийной организацией, в то время как политические
вопросы по-прежнему решались коллективным руководством. Здесь
снова действовала та же модель возвышения, что и у Сталина.
Впервые возможность установить личную власть над перифери-
ей появилась у Хрущева после падения Берии в июне 1953 г., реаль-
ным провозвестником которого стало увольнение в том же месяце, но
раньше Берии первого секретаря ЦК компартии Украины Леонида
Мельникова. В течение следующих восьми месяцев партийное ру-
ководство Казахстана и трех республик Закавказья было полностью
переназначено. Но если Казахстан вступил в период хронической
нестабильности, то новое кавказское руководство оказалось впол-
не приемлемым для Хрущева — настолько, что первый секретарь
грузинского ЦК В. П. Мжаванадзе, занявший свой пост в сентябре
1953 г., сохранял его в течение всей эры Хрущева.
С. А. Товмасян, назначенный в декабре 1953 г. первым секретарем
ЦК КП Армении, находился на своем посту до 1961 г.; Д. Мустафаев
в Азербайджане держался на должности первого секретаря ЦК КП с
марта 1954-го по 1959 г. Украина при А. И. Кириченко (с июня 1953-го
по декабрь 1957-го) явно сделалась для Хрущева надежной, а соседняя
Молдавия попала в этот разряд в начале 1954 г., при новом первом се-
кретаре 3. Т. Сердюке.
В конце 1953 г. Хрущев предпринял первую важную перестановку
в рамках РСФСР, сняв с должности первого секретаря обкома Ле-
нинградской области В. М. Андрианова. Удаление Андрианова из Ле-
нинграда (после чего он исчез и, возможно, умер), расценивалось как
решительное поражение, ожидающее вскоре Маленкова, и указывало
на дальнейшую направленность советской политики. Преемник быв-
шего хозяина Ленинграда сделался в хрущевскую эпоху ключевой
фигурой — это был Фрол Козлов, второй секретарь Андрианова, при-
нявший область на следующие четыре года, пока его не перевели на
руководящую работу в центр.
Быстро развивая одержанную в Ленинграде победу, Хрущев пере-
нес свое внимание на другие области РСФСР. Задача добиться их
334
подконтрольности была труднодостижимой, поскольку дело при-
ходилось иметь с пятьюдесятью одним областным и территориаль-
ным секретарем (Москва и Ленинград не в счет) вкупе с двенадцатью
секретарями автономных республик РСФСР. Хрущев предпочитал
иметь дело с одним большим регионом сразу. Он начал с областей к
западу и югу от Москвы, где проблема сельского хозяйства, его излю-
бленная тема, была наиболее актуальной. В промежутке между дека-
брем 1953 г. и февралем 1954-го он снял с должности в этом регионе
пятерых секретарей, а остальных разогнал — кого куда. Одновремен-
но ради ослабления других секретарей в областях Центрального Чер-
ноземья из уже существующих было нарезано пять новых областей
(плюс создана Магаданская область на Дальнем Востоке), и руково-
дить ими стали назначенцы Хрущева.
Эффективность хрущевских смещений подтверждалась тем фак-
том, что шестнадцати членам ЦК КПСС (помимо покойного Берии)
не удалось номинироваться в Верховный Совет в марте 1954 г. Можно
только предполагать, что эти люди — главным образом «павшие» се-
кретари — потеряли право голоса в Центральном комитете вследствие
утраты своих постов, которые и обеспечивали им ранг уровня ЦК.
Очередной шаг Хрущев сделал на своей прежней подведом-
ственной территории — в Московской области. Когда он стал пер-
вым секретарем ЦК в масштабах всей страны, МК КПСС был отдан
прежнему члену Президиума и Секретариата ЦК Н. А. Михайлову,
предположительно человеку Маленкова. Хрущев нашел противовес
Михайлову в МГК КПСС, возглавлявшемся с 1952 г. И. В. Капитоно-
вым и Екатериной Фурцевой в качестве второго секретаря. В январе
1954-го Хрущев переместил Капитонова на должность второго секре-
таря обкома Московской области, под руководство Михайлова; ма-
дам Фурцева при этом унаследовала руководство городом. Михайлов
оказался между двух огней: Секретариатом ЦК сверху и человеком
Хрущева снизу, так что через два месяца он был снят и направлен, как
это часто делалось, на дипломатическую работу (в данном случае —
послом в Польшу). Капитонов принял должность первого секретаря
МК КПСС и находился на ней до 1959 г.
Было очевидно, что смена секретарей в начале 1954 г. — это един-
ственное, в чем нуждался Хрущев для обеспечения перевеса над Ма-
ленковым в парторганизации. В последующие полтора года, когда он
манипулировал темой индустриализации, чтобы ускорить отставку
Маленкова с поста премьера, и еще несколько месяцев спустя после
этого Хрущев был весьма осмотрителен в отношениях с партийны-
ми организациями. И большинство тех немногих замен секретарей
обкомов, которые он предпринял в этот период, означали продви-
жение должностного лица на некий более ответственный пост. Но
335
осенью 1955 г., имея уже реорганизованный Секретариат, готовящий
XX съезд КПСС, Хрущев смело двинулся широким фронтом. В тече-
ние пяти месяцев (с октября 1955-го по февраль 1956 г.) он снял с по-
стов в общей сложности дюжину обкомовских секретарей, главным
образом на севере европейской части России, не упустив из виду и
такие ключевые позиции как города Горький, Сталинград и Сверд-
ловск. Еще в десяток обкомов в этот период пришли новые назначен-
цы Хрущева, тогда как прежние секретари переводились на другую
работу. Но и в том, и в другом случаях их, как правило, замещали вто-
рые секретари партийных комитетов соответствующих областей. Тем
не менее пять российских обкомов были отданы людям, переведен-
ным с повышением с Украины.
Когда открылся XX съезд, счет Хрущева (по числу обкомовских
секретарских должностей, занятых его назначенцами) был впечат-
ляющим: тридцать восемь из первоначальных пятидесяти трех обла-
стей и территорий РСФСР плюс семь новых областей. Оставшиеся
пятнадцать находились либо на периферии страны, либо в областях
не очень значимых, где секретари имели ранг всего лишь кандидатов
в члены ЦК. Обкомовские секретари, конечно же, были людьми, кон-
тролировавшими отбор делегатов на съезд от области, и сами были
в этом ряду первейшими кандидатами на избрание в ЦК. Они обе-
спечили Хрущеву политическую базу, позволившую начать процесс
десталинизации, направленный против его соперников из прежнего
коллективного руководства партии, и в конечном счете вызвать их на
бой, который они не смогут выиграть.
Изменения в составе ЦК, одобренные XX съездом, показывают,
до какой степени Хрущев успел на тот момент преобразовать совет-
ское руководство. Из 125 членов последнего сталинского ЦК только
80 были переизбраны (плюс маршал Георгий Жуков, бывший членом
ЦК с июля 1953 г.). Пятеро, начиная с 1952 г., умерли; шестерым по-
низили статус до кандидата в члены ЦК или до члена Центральной
ревизионной комиссии. Баланс был таков: 34 человека понижены
напрямую (10 правительственных чиновников и 24 партаппаратчи-
ка) — в этом отразилась проведенная Хрущевым чистка. Лишились
своих постов шестеро первых секретарей в союзных республиках,
15 секретарей российских обкомов и трое чиновников центрального
аппарата.
В новом Центральном комитете КПСС, избранном в 1956 г. и рас-
ширенном с 8 до 133 человек, должны были быть заполнены 52 ме-
ста, причем львиная их доля выделялась партийному аппарату, дабы
ликвидировать пробелы в его представительстве. Все тридцать шесть
членов нового Центрального комитета были новичками в высшем
руководстве: 12 чиновников, поднявшихся до вершин из централь-
336
ного и республиканских правительств и 24 партийных секретаря. Из
41 места в ЦК, занятого секретарями обкомов из РСФСР, 20 было
заполнено новыми людьми. В промежутке между 1952-м и 1956 г. те-
кучка среди ста десяти прежних кандидатов в члены ЦК была еще
больше: семеро были понижены до уровня Центральной ревизионной
комиссии, а сорок пять вовсе лишились своего статуса. Шестьдесят
восемь новоназначенных кандидатов весомо представляли в центре
те обкомовские назначения, какие предпринял Хрущев на областном
и союзно-республиканском уровне.
Несмотря на перемены в составе ЦК, которых он добился на
XX съезде, своих соперников по Президиуму Центрального коми-
тета Хрущев решил пока не трогать. Секретариат ЦК был расширен
с шести человек до восьми за счет включения Леонида Брежнева и
хозяйки Москвы Фурцевой. В то же время был создан новый орган с
функцией партийной исполнительной власти в Российской федера-
ции — Бюро Центрального Комитета по делам РСФСР. Сам Хрущев
взял на себя номинальное председательство в этой группе, поручив
Николаю Беляеву оперативную работу заместителя председателя.
Каждый член нового Секретариата ЦК был одновременно членом
или кандидатом в члены Президиума ЦК или же членом Бюро ЦК
по РСФСР.
После XX съезда, когда соперничество с Маленковым и Моло-
товым переходило в решающую стадию, Хрущев уже имел прочную
опору среди областных секретарей РСФСР. Теперь, впервые с нача-
ла 1954 г., он вновь занялся национальными республиками, сделав
ставку на замену вторых секретарей: пятерых из них (в Прибалтике,
Белоруссии и Грузии) вместе с первым секретарем ЦК компартии
Таджикистана Б. Г. Гафуровым в июле — декабре 1956 г. под благо-
видным предлогом перевели на должности в правительстве. Затем
настал черед автономных республик внутри РСФСР, чьих лидеров
Хрущев долгое время не трогал. В течение первой половины 1957 г.
он перевел или уволил первых секретарей в семи из этих двенадца-
ти административно-территориальных единиц, в основном на Сред-
ней Волге.
Не станем подробно описывать здесь историю кризиса 1957 г.,
связанного с «антипартийной группой». Хрущеву бросило вызов
большинство Президиума ЦК, но он раздавил их, подобно ореховой
скорлупе, прибегнув к помощи Секретариата и Центрального коми-
тета КПСС. Места оппозиционеров в Президиуме были переданы
членам хрущевского Секретариата. (Среди последних Дмитрий Ше-
пилов был единственным, кто примкнул к заговору; пришлось усту-
пить свое членство старому теоретику Отто Куусинену.) После июня
1957 г. каждый из восьми членов Секретариата ЦК являлся одновре-
337
менно и членом Президиума ЦК (кроме пропагандиста Поспелова,
ставшего «кандидатом в члены»). Эти секретари теперь составляли
почти абсолютное большинство Президиума, в котором насчитыва-
лось пятнадцать человек. Доминирование секретарей в руководстве
партией было закреплено в декабре того же года, когда Хрущев на-
значил двух оставшихся членов Президиума (Кириченко и Н. Г. Иг-
натова) на должности в Секретариате, а узбекского лидера Нуритдина
Мухитдинова сразу в оба этих органа. Президиум, в котором десять
из пятнадцати членов в одно и то же время составляли Секретариат,
стал ничем иным как увеличенным отражателем звука. Секретариат
ЦК служил для Хрущева главным исполнительным органом во всех
политических начинаниях, оставаясь таковым до тех пор, пока ход
событий в 1960 г. не начал разворачиваться против него.
С лета 1957 г. до осени 1959-го структура коммунистической пар-
тии была необычайно устойчивой. Хрущев был явно на коне, и его
поддержка казалась такой же гарантированной, как у Сталина на
начало 1930-х гг. Суммарные изменения в составе партаппарата, ко-
нечно же, были значительны: к середине 1959 г. в РСФСР двадцать
восемь из шестидесяти одного секретаря обкома, находившихся у
власти на момент XX съезда, были переведены на другую работу или
понижены в должности (включая восемь из пятнадцати партийцев,
переизбранных со сталинских времен). Продолжающиеся переста-
новки конца 1959-го — начала 1960 г. привели к тому, что со времени
XX съезда более чем в половине областей сменились секретари пар-
тийных комитетов.
Первый признак новых трений в партийном руководстве появился
во второй половине 1959 г., когда накопившиеся проблемы — включая
китайский вопрос, непродуманную реформу образования и провал
затеи с освоением целинных земель — сделали Хрущева уязвимым
для серьезной критики. Первый удар он отбил в своей собственной
организации, сделав козлом отпущения Беляева, работавшего пер-
вым секретарем ЦК компартии Казахстана и одновременно бывшего
членом Секретариата ЦК КПСС. Но за переводом Беляева в Став-
ропольский край в ноябре 1959 г. последовал перевод Кириченко в
январе 1960 г. из Секретариата ЦК в Ростовскую область. (Оба были
понижены в одно время, тем же летом.) Между тем с июля 1959 г. по
февраль 1960-го отделались от двух других первых секретарей ком-
партий союзных республик (имеются в виду И. Д. Мустафаев, рабо-
тавший в Азербайджане с 1954 г. и Я. Э. Калнберзин, работавший в
Латвии еще с 1940 г.), а шестерых вторых секретарей заменили (азер-
байджанского, узбекского, киргизского, латвийского и подряд двоих
армянских). Явные неосталинисты — Брежнев, Суслов и Козлов,
прервав налаженный Хрущевым круговорот власти, забрали у него
I 338
функцию контроля над назначениями. С этого времени противники
Хрущева только усиливали свой контроль над партийным аппаратом,
предоставив лидеру КПСС разбираться (спотыкаться? барахтать-
ся?) с уровнем военно-политической стратегии. Этим разрушением
«круговорота», возможно, кое-что объясняется в сумасбродном по-
ведении Хрущева и «безрассудных планах» последних лет его прав-
ления, когда он пытался перехитрить неосталинистскую оппозицию,
проникшую внутрь вышеназванной системы, которую он уже реаль-
но не контролировал.
В мае 1960 г., когда, по совпадению, разразился скандал со шпион-
ским самолетом У-2, в высшем партийном руководстве СССР прои-
зошел ряд загадочных изменений, которые сегодня по большей части
могут быть истолкованы в духе высказываний Роберта Конквеста,
расценившего тогда это как накат политической волны антихрущев-
ской направленности2 Секретариат ЦК был сокращен наполови-
ну, Бюро по РСФСР полностью от него отделено. Остались только
пять человек из числа членов старого Секретариата: Хрущев, Сус-
лов, Брежнев (вскоре освобожденный), Куусинен и Мухитдинов —
все члены Президиума ЦК. Фрол Козлов, считавшийся восходящей
звездой, был назначен одновременно в состав и Секретариата, и Пре-
зидиума Центрального комитета. Теперь секретари в общей сложно-
сти представляли только пятерых из пятнадцати членов Президиума,
который был тем самым восстановлен в качестве органа, самостоя-
тельно определяющего политический курс. Из семи экс-секретарей
пятеро понизили свой статус, будучи отправлены в правительство, а
двое (Кириченко и Беляев) были преданы политическому забвению.
При новом раскладе сил в верхушке партии зимой 1960-1961 гг.
началась самая большая со времен Сталина решительная переста-
новка кадров. С октября по апрель не менее двадцати российских
областей и две автономные республики получили новых первых се-
кретарей — большей частью посредством понижения в должности их
предшественников. Так, первые секретари ЦК компартий Армении,
Таджикистана, Киргизии и Молдавии были передвинуты. На Украи-
не сменилось около половины первых секретарей обкомов. Неудач-
ники и в РСФСР, и в союзных республиках в целом представляли
собой ранних хрущевских назначенцев периода 1953-1956 гг. К весне
1961 г. все, кроме четырех обкомовских первых секретарей, назначен-
ных Хрущевым в 1953-1956 гг., были переведены на другую работу
или понижены в должности. (Когда, как раз перед XXII съездом,
главы калужского и пензенского обкомов — последняя сталинская
креатура — были сняты с давно занимаемых ими постов, это ознаме-
новало некий исторический рубеж. Но в Эстонии, Литве и Дагестане
Назначенцы Сталина все еще занимали свои должности.)
339
Усиливающееся ослабление Хрущева было закреплено переста-
новками в Центральном комитете, одобренными на XXII съезде пар-
тии в октябре 1961 г. ЦК был расширен за счет 42 новых членов, и
его численность дошла до 175 человек. Пятьдесят пять старых чле-
нов были сняты; трое понижены до кандидатов, семеро умерли. Всего
107 членов нового ЦК вошли в него впервые или выдвинулись из ка-
тегории кандидатов. В общем из 71 партчиновника в старом ЦК толь-
ко 32 продолжали вести партийную работу, сохраняя свой статус, в
то время как в новый состав ЦК было введено 55 новых партийных
секретарей. Из 40 секретарей от РСФСР 28 были новичками. Укра-
инский контингент резко возрос с приходом в ЦК одиннадцати че-
ловек из команды Николая Подгорного в Киеве и областях. Другим
примечательным изменением было увеличение военного предста-
вительства с 6 до 13. Ряды бывших кандидатов в члены ЦК (122 че-
ловека) были даже еще более решительно перетасованы: 26 из них
выросли до полных членов и только 31 сохранил статус кандидата
(плюс трое понижены в должности, а трое подняли свой статус, пе-
рейдя из Центральной ревизионной комиссии; 8 человек умерло, и
57 уволено). С учетом доведения общего количества кандидатов до
155 человек, оставалось место для 114 совершенно новых кандидатов
в члены ЦК.
После XXII съезда драматические перемены произошли также в
Секретариате ЦК. Назначенца Хрущева Мухитдинова понизили в
должности, а пятерых новых членов добавили: бывшего руководителя
госбезопасности Александра Шелепина, агитатора и пропагандиста
Леонида Ильичева, Бориса Пономарева, заведовавшего Международ-
ным отделом ЦК, и первых секретарей московского и ленинградского
обкомов (П. Н. Демичева и И. В. Спиридонова). Легко предположить,
что силы, противостоящие Хрущеву, сосредоточивались в Секрета-
риате и только ждали возможности перейти в лобовую атаку.
Если все так и было, то обширная реорганизация партийной струк-
туры, объявленная Хрущевым как раз год спустя, в ноябре 1962 г.,
имела смысл с политической точки зрения, даже если выглядела
безумием с точки зрения административной. Разделение большин-
ства российских обкомов партии на городские и сельские, каждый со
своим собственным первым секретарем, казалось, обеспечивало Хру-
щеву механизм, позволяющий заново овладеть структурой власти и
подобрать кадры из своих людей. Возможно, такой ход предотвращал
его потенциальное падение. Ясно, что это не устраивало оппонентов.
То был один из первых, осужденных и подвергшихся ревизии после
свержения Хрущева его шагов, когда большинству первых секрета-
рей, работавших до 1962 г., вернули полный контроль над соответ-
ствующими областями.
340
Впрочем, суждения о политическом падении Хрущева, высказан-
ные здесь, носят умозрительный и предварительный характер. И все
же существуют реальные факты назначений и отставок партийных
секретарей, в чем находит свое отражение политика в отношении
центральной структуры советской власти. Наличие этой информа-
ции не позволяет рисовать образ некоей однородной, монолитной
политической рутины. Гораздо более совместима с этими данными
«конфликтная модель» советской политики, в частности образец
конфликта, восходящего к прошлому, к годам предполагаемого всев-
ластия Хрущева. По-видимому, он был побежден той же тактикой
секретарских отставок и назначений, которая и его самого вывела на
первую позицию в высшем руководстве.
Примечания
1 См. далее, гл. 32. J'!" ' 1 ’’
2 Conquest R. Power andPoJicytttbS URSSr'The Study 6FSoviet Dynasties.
London, 1961. P. 390-392.' ‘ '
г
•n ’:<!
41 l A'i'i in
i,!i щ rr/-'/ гчМг
Г?: '
).U .dr-'C':
.1
1 .-Г’
Глава 25. ХРУЩЕВ И ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ*
Вплоть до 1980-х гг., словно сговорившись, и опыт прошлого, и
сложившиеся институты, и культура — все держало политическую
жизнь СССР в тисках послереволюционного деспотизма. Наряду с
этим в советском обществе происходили значимые события, время
от времени оживлявшие и противоположные элементы российской
традиции. Эти последние воплощались прежде всего в русской ин-
теллигенции, в представителях, если угодно, прозападного «уклона»,
характерного, по мнению Эдварда Кинана, для рубежа эпох1.
Интеллигенция в России и перед революцией, и после нее являлась
ключом к реформам. Она была главным сторонником реформ при Хру-
щеве, хотя ни сам он, ни интеллигенция не обладали в ту эпоху нужной
стойкостью для успешного осуществления фундаментальных перемен.
Позднее, предвосхитив переход от Брежнева к Горбачеву, интеллиген-
ция проявила себя с большей силой — как решающая социальная опо-
ра реформ. В союзе с политическим руководством страны она несла
в себе потенциал осуществления нового эпохального поворота в куль-
турных и институциональных устоях России.
Больше двух столетий отношения между интеллигенцией и рос-
сийским государством складывалось не гладко. Государство боялось
интеллигенции и подавляло ее, но в то же время нуждалось в ней и
вынуждено было взращивать ее. Как воплощение общенационально-
го сознания и общенационального прогресса, интеллигенция являла
собой приверженность идеалам и культурному творчеству, которое
увековечивало ее, несмотря на любые политические перевороты и
бедствия. «Мы жертвуем собой без всякой надежды, — писал Алек-
сандр Герцен. — День действия, может быть, еще далеко для нас; день
сознания, мысли, слова уже пришел»2. Интеллигенция противостоя-
ла государству, хотя ее силы были, увы, незначительны; тем не менее
* В основе данной главы — мой доклад «Критически настроенная интел-
лигенция и провал реформ» (Critical Intelligentsia and the Failure of Reform),
подготовленный для международной конференции, организованной Фон-
дом Фельтринелли и Институтом Грамши во Флоренции в октябре 1986 г.
Доклад опубликован в материалах этой конференции (Il XX Congresso del
Pcus. Milano, 1988).
342
она всегда был источником политических перемен в России. «Я не
пытаюсь какой-либо одной причиной, — сказал живущий в эмигра-
ции физик и издатель Валерий Чалидзе, — объяснять многочислен-
ные трагедии, постигшие Россию за эти два века, но эта рознь, это
непонимание интеллигенции и власти — несомненно, одна из важных
причин многих трагедий. Я не думаю, что гармоничное развитие рос-
сийского общества в будущем возможно без преодоления этого двух-
векового конфликта»3.
Исторически интеллигенция возникла как воплощение влияния
Запада — его научных, литературных и политические течений, кото-
рые со времен Петра Великого формировали сознание образованного
сословия в России. Представители этого сословия обрели опреде-
ленный престиж как в глазах государства, так и народа, поскольку до
конца XIX в. торговой буржуазии, с которой можно было бы конкури-
ровать за влияние, не существовало, к этой ситуации страна вернулась
уже после революции. В России интеллигенция была единственным
источником руководства нацией — вне связи с государственной вла-
стью как таковой. «Интеллектуалы, творческий сегмент интеллиген-
ции», согласно эмигрантскому социологу Владимиру Шляпентоху,
были «основной группой, сопротивлявшейся мифологической дея-
тельности политической элиты»4. По словам Бориса Шрагина, «рос-
сийский интеллигент — это зрячий среди слепых»5.
Термин «интеллигенция» требует некоторого уточнения. В до-
революционной России под ним понимали тот особый социальный
слой, который жил идеями, будь то люди, создающие их, или воспри-
нимающая идеи публика. Советское словоупотребление распростра-
няло значение на весь класс белых воротничков: «Те, кто зарабатывает
на жизнь без ручного труда», по словам американского литератур-
ного обозревателя Кэтрин Фойер6. Один из первомайских лозунгов
включал интеллигенцию в число трех составных элементов советско-
го общества: «Да здравствует нерушимый союз рабочего класса, кол-
хозного крестьянства и народной интеллигенции!»7 В этом, широком,
смысле интеллигенция, или «служащие» (то есть белые воротнички),
включала в себя многие миллионы семей, относящиеся к разным уров-
ням социальной пирамиды (одну четвертую всей рабочей силы, если
цитировать доклад Брежнева от 1981 г.8). Понимаемая столь широко,
советская интеллигенция включала разнообразные и несхожие со-
циальные элементы, начиная с привилегированной номенклатурной
бюрократии, различных специалистов управленческого и инженерно-
технического профиля до гигантской армии конторских служащих,
работающих во всех ответвлениях административно-хозяйственного
аппарата. Сверху донизу в описанной иерархии ключом к статусу и
личному успеху было образование.
343
В стороне от этой пирамиды, во многом так же, как в годы цариз-
ма, находилась творческая интеллигенция, охватывавшая ученых,
писателей, художников и тех немногих людей из мира истории, фи-
лософии, социологии, кто демонстрировал достаточно независимо-
сти, чтобы оправдывать свою принадлежность к этой группе, а не к
функционерам режима. Вновь цитируя Фойер, назовем этот класс
«завсегдатаями библиотек»’.
Могла ли творческая интеллигенция действовать как обще-
ственная сила? Разумеется, она всегда обладала особым влиянием в
России, безотносительно к силе своего влияния или личной незави-
симости. Интеллигенция походила в этом на церковь, владеющую не
силой оружия или денег, а силой веры, истины и убеждения. Комму-
нистические власти ясно осознавали эту силу, когда старались кон-
тролировать мыслителей! и писателей. Как выразился Солженицын,
«советскую власть, вне всякого сомнения, могла бы взломать только
литература. Режим был забетонирован до такой степени, что ни воен-
ный переворот, ни политическая организация, ни линия забастовоч-
ных пикетов не в состоянии свалить его или проделать брешь. Только
писатель-одиночка мог бы сделать это»10.
Когда наконец стало возможным послереволюционное реформи-
рование, именно творческая интеллигенция, единственная из всех
элементов советского общества, проявила в этом заинтересованность
и понимание, став лидирующей силой, требующей фундаментальных
перемен. Но это был тонкий и чувствительный социальный слой, иска-
леченный политическим давлением и отсутствием свободного доступа
к своей потенциальной массовой аудитории. Десятки лет суровых ре-
прессий и официальной лжи при Сталине привели творческую интел-
лигенцию в состояние крайней усталости и деморализации, особенно
это сказалось на исторической науке, обществознании и теоретиче-
ском мышлении. Естествознание, огражденное строгостью присущих
ему методов, пострадало меньше, хотя тень лысенковщины в генети-
ке угрожающе росла. В условиях СССР критические умы всегда чув-
ствовали себя безопасней в естественных науках, так что не случайно
диссиденты уровня Андрея Сахарова, Александра Солженицына и бра-
тьев Медведевых вышли из естественнонаучной или математической
среды. Однако именно поле литературы в силу традиции и вечно при-
сущего ей динамизма оставалось источником энергии реформ — пока
реформы все еще были возможны — и политического инакомыслия,
когда за годами оттепели последовали очередные заморозки.
Если критически настроенная интеллигенция являлась соци-
альным воплощением импульса к послереволюционной рефор-
ме, то естественным противником реформ выступала чиновная
партийно-государственная номенклатура вместе с ее приспешника-
344
ми — карьеристами интеллектуальных профессий. Охраняя устои
послереволюционного общества, партийная бюрократия была кров-
но заинтересована в системе управления, которая, с одной стороны,
делала ее необходимой, а с другой — подтверждала ее роль в системе.
Существовала естественная напряженность между этим правящим
классом политических контролеров и всеми теми, кто пытался внести
свой вклад в общественную жизнь, используя личный творческий по-
тенциал или знания. Так же естественно, как критически настроенная
интеллигенция являлась силой, стоявшей за послесталинской рефор-
мой, партийная бюрократия выступала за неподлежащее реформиро-
ванию статус-кво.
Понятие правящего класса как бюрократическо-управленческой
интеллигенции не удовлетворяло тех, кто отмечал, что советская ин-
теллигенция, большая ее часть, трудилась, страдая от вмешательства
со стороны партийного аппарата. В политическом отношении класс
интеллигенции явно делился на две ветви: меньшую, обладавшую
властью, и гораздо большую, имевшую специализированные функ-
ции. Это различение соответствует делению, проводимому Светоза-
ром Стояновичем между «правящим классом» и «доминирующим
классом», делению, которое он применяет к капиталистическому, а
равно и к социалистическому обществу". В советском случае правя-
щим классом являлась контролируемая партией номенклатура, в то
время как доминирующим классом, осуществляющим неполитиче-
скую гегемонию ценностей и стиля работы, была интеллигенция в ее
различных ипостасях.
Между указанными классами существовала культурная, а так-
же функциональная напряженность: правящий класс, достав-
шийся от сталинизма, или номенклатура, с типичным для нее
рабоче-крестьянским происхождением, унаследовала культурный
облик революционной квазиинтеллигенции, но осталась глубоко
враждебной к доминирующему классу грамотных и творческих лю-
дей. Правящий класс воплощал вновь ожившую старую русскую
политическую культуру, настроенную против «вестернизации», тра-
диции, поддерживавшейся доминирующим классом интеллигенции.
В то же самое время правящий класс был носителем официальной
идеологии (ложного сознания), узаконивающего и господство пар-
тии, и социальное доминирование интеллигенции.
Соперничество между правящим и доминирующим классами в
Целом шло на равных, хотя и отличалось асимметричностью. Власти
Партии-государства, полиции и цензуры интеллигенция могла проти-
вопоставить лишь власть над числами и свою незаменимость. На всем
Протяжении войны, революции, чисток интеллигенция сохраняла
и передавала свои традиции — и через семью, и через официальное
345
образование. Перед реформаторами стоял вопрос: достигло ли совет-
ское общество той стадии развития, когда доминирующий класс мог
бы оформиться в правящий или заменить его собой до такой степени,
чтобы страна получила режим более созвучный ее истинным потреб-
ностям и ресурсам.
Под прикрытием марксистско-ленинской риторики при Сталине
в середине 1930-х революционная интеллигенция была раздавлена и
унижена также, как буржуазная интеллигенция в 1918-1921 и 1929—
1932 гг. Затем настал черед физического истребления в ходе сталин-
ских чисток массы людей из числа интеллектуальной и политической
элиты страны. Творческой интеллигенции как группе сталинизм на-
нес ущерб, сумев навязать несвойственный ей ригоризм, в котором
строй нуждался для самоутверждения, не говоря уж об абсурдном
прославлении личности Сталина, на котором вождь с годами настаи-
вал все больше и больше. «Внутри каждого из нас сидит догматик, —
писал советский романист Чингиз Айтматов, — каждый из нас был в
какой-то степени “контужен” эпохой сталинизма — отучен думать и
действовать без санкции сверху»12.
У технической интеллигенции при Сталине дела шли неплохо, в
ее ряды вливались сотни тысяч новых, обученных при советской вла-
сти управленцев и инженеров, чьи интересы защищало официальное
неприятие принципа эгалитаризма и отказ от льгот для пролетариев
в образовании и политической жизни. Между тем прошедший чист-
ки правящий класс, обновленный свежим пополнением из рабочего
класса и крестьянства, впитал в себя старую российскую политиче-
скую культуру: скрытность, авторитаризм, нативизм и антиинтеллек-
туализм. Сталин получил то, о чем его предшественники-самодержцы
только мечтали: класс специалистов, воплощающих в себе западные
технологии, но без того творческого, а значит таящего угрозу, мышле-
ния, которое отношения с Западом всегда стимулировали.
Такое положение дел не могло продолжаться вечно: модернизация
превратила Советский Союз в более сложное общество, с честолю-
бивыми устремлениями, и корни интеллигенции вновь начали на-
полняться жизнью. В том исключительном несоответствии, какое
сложилось между советской идеологией и реальностью, между по-
слереволюционным режимом и его революционными истоками, за-
ключалось неразрешимое противоречие. Ко времени смерти Сталина
прогресс, связанный с модернизацией, способствовал созреванию
Советского Союза для фундаментальных реформ. С этого времени
главной социальной силой, естественным образом связанной с делом
реформ, была интеллигенция.
При жизни Сталина реформы были немыслимы, но с его смертью
перед Россией немедленно открылась дверь к запоздалому возвраще-
346
нию в лоно демократической революции. Но, учитывая вездесущность
контролирующих органов, доставшихся от Сталина, и практическую
слабость общественных элементов, поддерживающих перемены, во-
прос о том, состоится реформа или будет задушена, все еще зависел
от политики высшего руководства, а также причуд и тактики тех, кто
желал стать наследником сталинской власти.
Стимул к реформированию проявился сразу после смерти Ста-
лина — вслед за тем, как его преемники провозгласили принцип кол-
лективности руководства, ограничили тактику террора и пошли на
экономические уступки потребителям и крестьянам. В интеллектуаль-
ной жизни сами писатели - с «величайшим обновленческим порывом»,
по выражению французского ученого Изабель Эсмен — немедленно
выдвинули требование творческой свободы как непременного условия
культурного возрождения13. Фактически то была «оттепель», резкое
смягчение культурного климата, термин, позаимствованный у Эрен-
бурга из названия его заурядного, но своевременного нового романа14.
Поначалу культурная оттепель не ассоциировалась с личностью
Хрущева. Если кто и выделялся как давний сторонник культурного
обновления, так это Маленков в течение его двухлетнего пребывания
на посту председателя Совета министров. Именно такой ситуация
виделась советским интеллектуалам, которые в докладе Маленкова
на последнем при жизни Сталине съезде партии усматривали даже
поддержку линии реформ, когда тот призывал литературу и искус-
ство «сжечь все непотребное, гнилое и умирающие, все, что тормозит
наш прогресс»15. Роберт Конквест в своем глубоком исследовании,
посвященном политике преемственности власти, заключает: «Мы с
большой долей вероятности можем связывать Маленкова с времен-
ным покровительством оттепельной тенденции»16.
Поначалу, в ходе борьбы против Маленкова за власть, Хрущев
придерживался консервативных позиций по всем вопросам, причем
в делах культуры не меньше, чем в экономике и внешней политике.
Одним из первых сигналов, свидетельствующих о том, что позиции
Маленкова пошатнулись, стало заседание президиума Союза писа-
телей в августе 1954-го, когда либеральный журнал «Новый мир»
подвергся резкой критике за чуждое идейное содержание, а его глав-
ный редактор Александр Твардовский был снят с должности17. Давно
ожидавшийся II съезд советских писателей в декабре 1954 г. (спустя
Два десятилетия после I съезда) подтвердил эту промежуточную кон-
сервативную оценку журнала резкой атакой на мнимые политические
ошибки Эренбурга (хотя, желая соблюсти равновесие, Твардовского
и избрали в президиум съезда)18
К началу 1955 г. Хрущев был уже достаточно силен, чтобы бро-
сить открытый вызов Маленкову и вынудить его уступить место
347
председателя Совета министров Николаю Булганину. Имея за пле-
чами эту победу, Хрущев занял либеральную позицию по всем вопро-
сам — международным и внутренним (что ранее сам же ставил в пику
Маленкову) — и продолжил подготовку к показательному XX съез-
ду, намеченному на февраль 1956 г. Могло показаться, что Хрущев
способен принимать или отвергать нечто, просто исходя из полити-
ческой целесообразности; это напоминало слова, сказанные Бухари-
ным о Сталине задолго до того: «Он меняет теорию в зависимости
от того, кто должен быть удален в настоящий момент»19. Эта черта в
Хрущеве проявилась вновь, когда в начале 1960-х он попал под огонь
неосталинистской оппозиции. Но сегодня важнее то, что он признал
целесообразность вступления на путь реформы, понимая ее то ли как
долгосрочный вклад в будущее развитие России, то ли просто как
способ спровоцировать своих старых соперников-сталинистов в По-
литбюро раскрыть карты и заставить помериться с ним силой.
Сколько-нибудь заметно тема интеллигенции не фигурировала на
XX съезде, он был отмечен иными политическими сенсациями: во-
просами мирного сосуществования, культа личности и реабилитации
некоторых жертв сталинских репрессий. В своем, продолжавшемся
целый день, публичном докладе съезду Хрущев посвятил интеллек-
туальной жизни очень короткий отрезок, сделав банальное замеча-
ние: «Наши литература и искусство во многом еще отстают от жизни,
от советской действительности». Проводя разграничительную линию
между либерализмом и консерватизмом, он предупредил: «Партия
вела и впредь будет вести борьбу против неправдивого изображения
советской действительности, против попыток лакировать ее или, на-
оборот, охаивать и порочить то, что завоевано советским народом»20.
Более прямо на мрачное интеллектуальное наследие сталинизма ука-
зал в своем выступлении, предвосхитившем секретный доклад Хру-
щева, Анастас Микоян; он сетовал, что теоретическое знание привело
к «отставанию от жизни», и жаловался на «обстановку, созданную
для научной и идеологической работы»21. Даже Михаил Шолохов —
известный писатель, которому поручили приветствовать съезд, и ко-
торый не был замечен в либерализме, обрушился на секретаря Союза
писателей, поддержав обвинения Хрущева и Микояна: «За послед-
ние годы в пагубном прорыве находится наша проза...»22
Если на самом съезде вопросы культуры были затронуты лишь
вскользь, то в целом воздействие кампании десталинизации на ин-
теллектуальную жизнь носило электризующий характер. Рядовые
советские граждане считали, что страна сделала качественный рывок
к свободе. Литератор Эдит Франкель комментировала происходя-
щее следующим образом: «То был период необыкновенной энергии.
Двадцатый съезд породил великие надежды, подпитывавшиеся в по-
348
следующие месяцы реабилитациями и другими свидетельствами на-
ступившей либерализации. То было время вытаскивать рукописи из
ящиков, время засесть за писание, — о чем немыслимо было подумать
всего несколько месяцев назад»23 Как писал Солженицын, «мы стали
выныривать из черных бездонных вод — и гораздо раньше, чем я ожи-
дал, — выныривать в нашу собственную жизнь»24.
В первые месяцы после XX съезда новый настрой (на интеллекту-
альное освобождение) имел сильную официальную поддержку. Жур-
нал «Вопросы философии», приводя поразительный пример, отсылал
к известной резолюции ЦК РКП(б) от 1925 г., направленной против
партийного диктата в области литературных жанров, осуждал «пре-
вращение взглядов отдельных лиц в “руководящие идеи”» и утверж-
дал принципы «свободного соревнования» и «свободы творчества»
в искусстве25. Писатели спешили издать новые произведения, новые
журналы и новые переводы; вышел в том числе и полемический ро-
ман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», который правди-
вым рассказом о советском изобретателе, загубленном бюрократами,
возбудил страстные споры либералов и консерваторов26. Несмотря
на подъем, вызванный десталинизацией, ни политическое лидерство
Хрущева, ни освобождение интеллектуальной жизни вовсе не га-
рантировались. Сторонники жесткого сталинистского курса все еще
сопротивлялись новой тенденции. Хрущев, между тем, искал компро-
мисса и маневрировал, пока эта борьба не достигла кризисной точки
в июне 1957 г. После того как Хрущев подавил попытку сталинистов
сместить его и лишил «антипартийную группу» Молотова, Мален-
кова, Кагановича и «примкнувшего к ним Шепилова» всех властных
полномочий, политический климат в СССР снова начал теплеть. На-
чиная с этого момента — если не считать незначительных подъемов и
падений (в особенности негодования по поводу Нобелевской премии
Бориса Пастернака) — условия постепенно улучшались все время,
пока Хрущев в политическом отношении пребывал на подъеме.
Знаменательной вехой явилось восстановление Твардовского в
июле 1958 г. в должности главного редактора «Нового мира». Затем
ему было поручено выступить на XXI съезде КПСС (конец января —
начало февраля 1959 г.). Речь Твардовского, в которой писатель осу-
дил серость большей части современных произведений и воздал хвалу
индивидуальности (причем не только автора, но и читателя), была,
быть может, важнейшим документом эпохи «оттепели» в интеллек-
туальной жизни СССР. Твардовский даже попрекнул комсомольско-
го босса (позже — главу КГБ) Владимира Семичастного, известного
своей приверженностью сталинизму: «Быть может, товарищ Семи-
частный, произнесший здесь очень хорошую речь, услышав, с каким
пристрастием я говорю о личных библиотеках советских писателей,
349
обличит меня в апологии личной собственности и поставит слова:
“моя книга”, “моя библиотека” в один ряд со словами: “моя автома-
шина”, “моя дача” Но я готов утверждать, что с этой “пережиточной”
формой собственности мы можем вступать в коммунизм смело и без-
боязненно (смех, аплодисменты)»27.
Вообще годы с 1959 по 1962 были золотым веком советской интел-
лектуальной жизни. Хрущев в мае 1959-го по собственному почину
явился на III съезд писателей, желая задать тон снижению давления
в интеллектуальной сфере и снять с должности секретаря Союза пи-
сателей консерватора Алексея Суркова28. Звезда Твардовского про-
должала всходить; на XXII съезде КПСС в 1961 г. ему не только было
вновь поручено выступить с докладом, но он сделался кандидатом в
члены ЦК. Между тем вышли в свет замечательные работы. Мемуа-
ры Эренбурга, публиковавшиеся в «Новом мире» начиная с августа
1960 г., были приравнены на Западе к секретному докладу Хрущева
как разоблачение культурных преступлений сталинизма29. Памятная
атака Евгения Евтушенко на антисемитизм — поэма «Бабий Яр» —
появилась в очень официальном издании, «Литературной газете»,
незадолго до XXII съезда30. Годом позже настал черед самой сенсаци-
онной публикации за всю эпоху оттепели: в «Новом мире» с личного
разрешения Хрущева напечатали повесть Солженицына «Один день
Ивана Денисовича» — о жизни заключенных в лагере.
Возможно, таким образом Хрущев намеревался нанести удар по
неосталинистам в руководстве партии31. И все же этого было недоста-
точно, чтобы удержать уходящую из-под его ног политическую почву.
Эра оттепели да и сама возможность длительной реформы советской
политической и интеллектуальной жизни быстро близилась к неуте-
шительному и удручающему концу.
Говоря об эпохе Хрущева, следует задаться вопросом не о том, по-
чему реформа была начата, а почему она провалилась. О Хрущеве
поэт Андрей Вознесенский вспоминал: «Я долго не мог уразуметь,
как в одном человеке сочетались и добрые надежды 60-х годов, мощ-
ный замах преобразований, и тормоза старого мышления, и купец-
кое самодурство»32. Со времени своего восхождения в 1955 г. Хрущев
упрямо боролся с тем историческим анахронизмом, каким являлся
сталинизм, пытаясь возродить изначальный революционный дух и
отвергая личный деспотизм Сталина. Однако он был осторожен и не-
последователен и не решался признать за интеллигенцией ключевую
роль в переменах, хотя та реагировала на оттепель с энтузиазмом и
обновленной творческой энергией.
При всей страсти, с какой он нападал на Сталина и отказывался от
прежде резкой критики в адрес интеллигенции, Хрущев не преуспел
в радикальном изменении структуры Советской власти и даже не
350
сделал попытки к этому. Интеллигенция все так же зависела от по-
литического руководства и переменчивых ветров внутрипартийной
борьбы. Решающей силой в обществе по-прежнему оставалась кон-
сервативная бюрократия.
Не способствовало перспективам реформы и то, что руководящая
часть бюрократии была относительно молода: она начала поднимать-
ся по лестнице власти только после чисток 1930-х гг., устранивших
в большинстве своем старшее поколение коммунистов, стоявших у
новой поросли на пути. Если десталинизация исходила от верхуш-
ки старших соратников Сталина — от Маленкова нерешительно, а от
Хрущева и Микояна более настойчиво, — то их младшие коллеги по-
коления Суслова, Козлова, Косыгина и Брежнева, родившиеся после
1900 г., относились к числу тех, кто был непосредственно заинтересо-
ван в Сталине и сталинизме. Их рабоче-крестьянское происхождение
и узкопрофессиональное образование сделали из этих неосталинист-
ских представителей «плебейской революции» (по терминологии
Михала Реймана) готовый хор, вторящий антиинтеллектуализму
Сталина33. Они не были заинтересованы в изменении правил игры,
зато предвкушали, как смогут долгие годы, постепенно старея, оста-
ваться на своих постах.
Когда возглавляемое Хрущевым реформистское руководство
проявило нерешительность и молодые представители сталинистской
бюрократии одержали верх, дело реформы было обречено дожи-
даться прихода следующего поколения. Против номенклатуры и ее
оружия — полиции, цензуры интеллигенция была беспомощна и не
могла оказать прямого сопротивления. Ее представителям (тем, кто
был смелее и независимее других) оставалось только прибегнуть к
своего рода интеллектуальной партизанской войне. Здесь — отправ-
ная точка диссидентского движения со всеми его разнообразными те-
чениями, которыми был отмечен советский ландшафт страны после
падения Хрущева.
Сегодня очевидно, что Хрущев никогда не упивался величием
своей личной власти, хотя внешние наблюдатели и приписывали ему
это после 1957 г. Он был вынужден постоянно бороться с консервато-
рами в руководстве партии, включая даже молодых людей, которых
сам изначально и выдвинул. Его политика в вопросах культуры всег-
да обусловливалась именно этим обстоятельством, хотя и не имела
какой-то определенной направленности. Временами он придержи-
вался либеральной линии, чтобы спровоцировать или сбить с тол-
КУ Консерваторов, а в какие-то моменты пытался умиротворить их,
подтверждая незыблемость руководящей роли партии. Говорят, на
заседании Центрального комитета в ноябре 1962 г. он сказал: «Я вы-
СтУпаю за большую свободу выражения, поскольку этого требует
351
уровень, достигнутый нами в экономике и технике. Но некоторые из
моих товарищей по Президиуму считают, что мы должны проявлять
осторожность. Ясно, что придется какое-то время подождать, прежде
чем двигаться вперед дальше»34.
Давление неосталинистов во главе с Сусловым и Козловым уже в
1959-1960 гг. хорошо объясняет некоторые «сумасбродные проекты»
Хрущева и его резкий переход к конфронтационной внешней поли-
тике после инцидента с «У-2» в мае 1960 г. В вопросах культуры, од-
нако, он счел возможным и уместным придерживаться либерального
курса вопреки мнению своих оппонентов, пока разрушительные со-
бытия, начавшиеся в декабре 1962 г., не положили этому конец.
Роль «У-2» в советской интеллектуальной жизни сыграла выстав-
ка современной живописи, открывшаяся 1 декабря 1962 г. в москов-
ском Манеже (бывшем императорском зале для верховой езды прямо
у Красной площади). Хрущев, у которого все еще саднило в душе от
конфуза с ракетами в истории с «кубинским кризисом», обошел вы-
ставку и разразился вульгарной тирадой в адрес абстрактной живо-
писи, которую включили в экспозицию (впервые со времени прихода
Сталина к власти). «Это просто мазня... Судя по этим экспериментам,
я думаю, вы — педерасты, и за это можете получить десять лет... Госпо-
да, мы объявляем вам войну»35. То, что последовало за этим в прессе
и на встречах высшего руководства с интеллигенцией, являло собой
поток обвинений в либеральной ереси, адресованный всем видам ис-
кусств и затрагивавший многие произведения, опубликованные со-
всем недавно и официально разрешенные. Хор неосталинистской
ортодоксов достиг крещендо, когда Хрущев выступил на важной
встрече с творческой интеллигенцией в марте 1963 г. Теперь он на-
рочито призывал остановить десталинизацию и резко обрушивался
на тех писателей, в особенности Эренбурга и Евтушенко, которых
ранее поддерживал за разоблачение злодеяний прошлого. «Печать и
радио, литература и живопись, музыка, кино, театр — острое идейное
оружие нашей партии, — утверждал Хрущев в лучшем ждановском
стиле. — И она заботится о том, чтобы это ее оружие было всегда в
боевой готовности, метко разило врагов»36.
Несмотря на эти тревожные сигналы, либеральную интелли-
генцию ждала еще одна отсрочка. В середине апреля 1963 г. второй
секретарь ЦК КПСС Фрол Козлов перенес сердечный приступ,
устранивший его с политической арены и в конце концов оказавший-
ся фатальным. Избавленный на время от давления консерваторов,
Хрущев вновь изменил свою культурную политику, как, впрочем, и
внешнюю, так что либеральные взгляды могли соперничать с орто-
доксальными еще в течение нескольких месяцев. Твардовский фак-
тически вел кампанию за получение Солженицыным Ленинской
352
премии, хотя это шло вразрез с тем, чего хотел или что был способен
осуществить Хрущев. Когда партия наложила на награду вето, Твар-
довский сказал Солженицыну на немецком, сообщая плохие новости:
«Das ist alles. Ich sterbe»* Солженицын воспринял это как начало
конца Хрущева-«Человека»37.
Неосталинистский заговор против Хрущева в октябре 1964-го
быстро привел к развязке. Поначалу интеллигенция не разглядела в
этом мрачных последствий, а именно — фундаментального отказа от
целой эпохи оттепели в интеллектуальной жизни. Моментом истины
стал арест 8 сентября 1965 г. двух молодых, одаренных творческим
воображением писателей — Андрея Синявского и Юлия Даниеля
по обвинению в публикации антисоветской литературы на Западе и
«клевете на советский строй». Суд над ними и приговор символизи-
ровали для всего мира победу официального неосталинизма над со-
ветской интеллектуальной жизнью; в этих условиях предстояло жить
следующему поколению граждан СССР. Для интеллигенции эпоха
надежд, символом которой был XX съезд, завершилась, началась пол-
ная патетики эпоха подпольного диссидентства.
Примечания
'Keenan Е. Muscovite Political Folkways // Russian Review. 1986. Vol. 15.
№ 2. См. выше, гл. 21.
2 Герцен А. И. Русский народ и социализм. Открытое письмо Жюлю Миш-
ле // Герцен А. И. Соч. в 2-х тт. Т. 2. М., 1986. С. 176, 178.
эЧалидзе В. Сахаров и русская интеллигенция // Вестник Российской
Академии Наук. 1993. Т. 63. № 12. С. 1120.
4 Shlapentokh V. Soviet Public Opinion and Ideology: Mythology and
Pragmatism in Interaction. N.Y, 1986. P. 45.
’Shragin B. The Challenge of the Spirit. N.Y, 1978. P. 153.
6Feuer K. Russia’s Young Intellectuals // Encounter. 1957. Vol. 8. № 2. P. 10.
’Правда. 19 апреля 1987.
’Брежнев Л. И. Отчетный доклад ЦК КПСС XXVI съезду КПСС //
Правда. 24 февраля 1981.
9Feuer К. Op. cit. Р. И.
10 Solzhenitsyn A. The Oak and the Calf: Sketches of Literary Life in the Soviet
Union. N.Y, 1980. P. 10.
" Stojanovic S. Marxism and Democracy: The Ruling Class or the Dominant
Class? // Praxis International. 1981. Vol. 1. № 2.
12 Огонек. 1987. № 26.
13 Esmein I. Chronological View of Relations between the Intellectuals and the
Party in the USSR before and after the Fall of Khrushchev (на фр. яз.) // Cahiers
du monde russe et sovietique. 1965. № 6. P 561.
Это конец. Я умираю (нем.) (прим. ред.).
353
14 Эренбург И. Г. Оттепель. М., 1956.
l5 Current Soviet Policies. N.Y., 1953. Р. 115. *
16 Conquest R. Power and Policy in the USSR: The Study of Soviet Dinastics.
London, 1961. P. 248.
17 Gibian G. Interval of Freedom: Soviet Literature during the Thaw.
Minneapolis, 1960. P. 9.
lsIbid. P. 11-12.
19 Каменев Л. Запись разговора с Бухариным [11 July 1928; копия в архиве
Троцкого, Гарвардский университет, док. Т-1897], отрывки в пер. на англ. яз.
приведены в кн.: Daniels R. V. A documentary History of Communism in Russia
(3 ed.). Hanover, N. H., 1993. P. 164.
20 Хрущев H. С. Отчетный доклад ЦК КПСС XX съезду партии //
XX съезд КПСС. Стенографический отчет. Т. 1. М., 1956. С. 116-117.
21 XX съезд КПСС. Стенографический отчет. Т. 1. С. 322,327.
22 Там же. С. 581.
23 См. Frankel Е. R. Novy Mir: A Case Study in the Politics of Literature,
1952-1958. Cambridge, 1981. P. 78.
24 Solzhenitsyn A. The Oak and the Calf. P. 9. (В оригинале: Солжени-
цын А. И. Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни. [http://lib.
ru/PROZA/SOLZHENICYN/telenok.txt]).
25 Назаров Б. А., Гриднева О. В. К вопросу об отставании драматургии и
театра // Вопросы философии. 1956. № 5. С. 85-91.
26 Gibian G. Op. cit. Р. 13-15; Дудинцев В. Д. Не хлебом единым. М., 1957.
27 XX съезд КПСС. Стенографический отчет. Т. 1. М., 1959. С. 562.
28 Правда. 24 мая 1959; Hingley R. The Soviet Writers Congress // Soviet
Survey. July-Sept. 1959. P. 14-16.
29 Benno P. The Political Aspect // Soviet Literature in the Sixties. London,
1965. P. 181.
30 Литературная газета. 19 сентября 1961.
31 Rothberg A. The Heirs of Stalin: Dissidence and the Soviet Regime, 1953-
1970. Ithaca, N.Y., 1972. P. 56-57, 394-395. , (i(,
32 Огонек. 9 февраля 1987. ! < ,,
33 См. выше, гл. 6, и далее, гл. 28.
34 Рассказано Мишелем Татю, западным дипломатом. CM.:Tatu М. Power
in the Kremlin from Khrushchev to Kocygin. N.Y, 1969. P. 306.
35 Johnson P. Khrushchev and the Arts: The Politics of Soviet Culture,
1962-1964. Cambridge, 1965. P. 7-9. Записи хрущевских замечаний впервые
появились в «Энкаунтере» (Encounter. 1963. Vol. 28. № 4. Р. 102-103). Джон-
сон, которую поддержал Ротберг (Rothberg A. The Heirs of Stalin. P. 62, 396.
Note 3), высказала предположение, что вся история с Мацежем была либо
провокацией консерваторов, либо тщательно подготовленным маневром са-
мого Хрущева.
36 Правда. 10 марта 1963.
37 Solzhenitsyn A. The Oak and the Calf. P. 70-72.-
Глава 26. ПАДЕНИЕ ХРУЩЕВА И ПРИХОД К ВЛАСТИ
ПАРТИЦИПАТОРНОЙ БЮРОКРАТИИ*
Изучение советской политики всегда было осложнено специфиче-
скими проблемами. Речь шла об изучении системы, базировавшейся
на приверженности догматической идеологии, которой при этом ма-
нипулировали, дабы скорее скрывать, чем афишировать важнейшие
политические реалии. Советская практика диссонировала с советской
теорией, начиная уже с самой революции, особенно если вспомнить
ультрадемократический идеал бесклассового общества и тоталитар-
ную бюрократическую действительность. Официальные советские
формулировки и научные работы не являлись прямым отражением
советской реальности. Поэтому советскую политику следовало изу-
чать не напрямую, а строя логические выводы и предположения на
основе лукавых заявлений и тех крох информации, которые доходи-
ли до зарубежного исследователя. Это искусство угадайки, которым
занимались высокообразованные специалисты, и было тем, что вы-
разительно именовалось «кремленологией».
Кремленологию можно определить как оккультную науку, дедук-
тивным методом определявшую то, что происходило в Кремле, поль-
зуясь любыми обрывками информации, просачивавшимися на свет
божий. Такие способы анализа были чреваты определенного рода по-
грешностью, как, например, выводы на основании анализа порядка,
в каком советские сановники выстраивались на вершине мавзолея
Ленина — отнюдь не смехотворный способ узнать, какая иерархия
* Данная глава построена отчасти на лекции, прочитанной в Карлтонском
университете (Carleton University) в 1968 г. и опубликованной под заголов-
ком «Советская политическая жизнь после Хрущева» (Soviet Politics since
Khrushchev // The Soviet Union under Brezhnev and Kosygin. N.Y., 1971), a
отчасти — на моем докладе «Партиципаторная бюрократия и советская по-
литическая система» (Participatory Bureaucracy and the Soviet Political Sys-
tem), представленном на симпозиуме Вашингтонской секции Американской
ассоциации содействия изучению славистики (American Association for the
Advancement of Slavic Studies) в апреле 1971 г. и опубликованном в материа-
лах данного симпозиума (Analisys of the 24th Party Congress and 9th Five-Year
Plan. Mechanicsville, Md., 1971).
355
складывается в их среде. Когда в ноябре 1967 г. новый министр обо-
роны маршал А. А. Гречко появился рядом с генеральным секретарем
ЦК КПСС Брежневым и премьер-министром Косыгиным, то мож-
но было бы подумать, что это означает усиление влияния военных.
Но такой вывод был бы ошибочным: на ежегодном параде военный
министр всегда занимал это почетное место. На той же трибуне один
из членов Политбюро Петр Шелест и вовсе отсутствовал. Значило ли
это, что его сняли? Нет, он наблюдал военный парад в Киеве; оказы-
вается, он был единственным нерусским членом Политбюро и уехал
домой, на Украину, на ноябрьские праздники. Однако ранее произо-
шел памятный случай, когда отсутствие оказалось весьма значимым:
июньским вечером 1953 г. Лаврентий Берия не появился в опере ря-
дом со своими коллегами, тем самым мир получил первый сигнал,
что он подвергся репрессиям.
Тем не менее, несмотря на неизбежный процент ошибок, глубоко
иерархическое сознание советских людей и страсть к соблюдению ха-
рактерного порядка старшинства среди высших чиновников были по-
стоянным и зримым источником информации о позициях отдельных
лидеров и внутрикремлевских отношениях. Когда в торжественных
случаях перечислялись высшие советские чиновники, то в каждой
должностной позиции их фамилии давались в алфавитном порядке,
однако впереди непременно шли члены Политбюро (даже без указа-
ния на таковое членство). Кандидаты в члены Политбюро следовали
вторыми, затем — партийные секретари, не входившие в Политбюро,
и, наконец, остальные должностные лица. Когда «Правда» 8 ноября
1967 г. поместила Юрия Андропова в начало второго алфавитно-
го ряда в списке, проницательному читателю стало ясно, что этому
партийному секретарю, недавно возглавившему тайную полицию, те-
перь присвоен статус кандидата в члены Политбюро, несмотря на то
что открыто об этом не сообщалось.
Ценой больших усилий собранные сведения позволяли сделать
значимые выводы о статусе чиновников более низкого ранга и о
различных политических приоритетах. Существовал курьезный со-
ветский обычай детально, с полным набором титулов перечислять
всех членов официальной группы, которая приезжала в аэропорт
для встречи прибывающих в страну зарубежных лидеров. О важно-
сти, придаваемой той или иной стране, можно было судить по соста-
ву встречающей группы. Поездки в аэропорт накануне ноябрьских
праздников 1967 г. для встречи делегаций зарубежных компартий
были особенно интересны из-за большого количества «прибытий» в
течение одного дня. О восьми таких встречах сообщала «Правда» от
2 ноября — о каждой отдельно и в соответствующем стиле:
356
1 ноября в Москву на празднование 50-летия Великой Октябрь-
ской социалистической революции по приглашению ЦК КПСС, Пре-
зидиума Верховного Совета и Совета Министров СССР прибыла
партийно-государственная делегация Чехословацкой Социалистиче-
ской Республики, во главе с Первым секретарем Центрального комитета
Коммунистической партии Чехословакии, Президентом Чехословацкой
Социалистической Республики тов. А, Новотным. В состав делегации
входят член Президиума ЦК КПЧ, Председатель правительства ЧССР
тов. Й. Ленарт, член Президиума ЦК КПЧ, Председатель Националь-
ного собрания ЧССР тов. Б. Лаштовичка, член Президиума ЦК КПЧ,
Председатель Словацкого национального совета тов. М. Худик, Секре-
тарь ЦК КПЧ тов. В. Коуцкий.
В аэропорту Внуково чехословацких товарищей встречали: Гене-
ральный секретарь ЦК КПСС тов. Л. И. Брежнев, член Политбюро ЦК
КПСС, Председатель Совета Министров СССР тов. А. Н. Косыгин, член
Политбюро ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета
СССР тов. Н. В. Подгорный, член Политбюро ЦК КПСС, первый за-
меститель Председателя Совета Министров СССР тов. К. Т. Мазуров,
член ЦК КПСС, заместитель Председателя Совета Министров СССР
тов. Л. В. Смирнов, член ЦК КПСС, министр тяжелого, энергетического
и транспортного машиностроения СССР тов. В. Ф. Жигалин, член ЦК
КПСС, главный редактор газеты «Правда» тов. М. В. Зимянин, член
ЦК КПСС, заместитель министра обороны СССР Маршал Советского
Союза тов. Н. И. Крылов, кандидат в члены ЦК КПСС, заведующий от-
делом ЦК КПСС тов. П. К. Сизов, член Центральной ревизионной ко-
миссии КПСС, первый заместитель заведующего отделом ЦК КПСС
тов. К. В. Русаков, заместитель министра иностранных дел СССР
тов. Л. Ф. Ильичев и другие. Делегацию встречали также сотрудники по-
сольства ЧССР в СССР.
Отчет о прибытии польской делегации помещен следом на той же
заницс и в том же формате вкупе с соответствующим пассажем о
Znne встречающих:
В аэропорту Внуково польских товарищей встречали: Генеральный
секретарь ЦК КПСС тов. Л. И. Брежнев, член Политбюро ЦК КПСС,
Председатель Совета Министров СССР тов. А. Н. Косыгин, член Полит-
бюро ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР
тов. Н. В. Подгорный, член Политбюро ЦК КПСС, первый заместитель
Председателя Совета Министров СССР тов. Д. С. Полянский, член ЦК
КПСС, заместитель Председателя Совета Министров СССР тов. И.Т. Но-
виков, член ЦК КПСС, министр транспортного строительства СССР
тов. Е. Ф. Кожевников, член ЦК КПСС, первый заместитель министра
обороны СССР Маршал Советского Союза тов. И. И. Якубовский, кан-
357
дидат в члены ЦК КПСС, министр гражданской авиации СССР маршал
авиации тов. Е. Ф. Логинов, кандидат в члены ЦК КПСС, заместитель
министра иностранных дел СССР тов. В. С. Семенов, член Центральной
ревизионной комиссии КПСС, первый заместитель заведующего отделом
ЦК КПСС тов. К. В. Русаков, первый заместитель заведующего отделом
ЦК КПСС тов. И. П. Ястребов и другие.
Делегацию встречали также сотрудники посольства ПНР в
СССР.
Ритуал воспроизводился и воспроизводился, поступали анало-
гичные сообщения о прибытии болгар, румын, югославов, монголов,
северных корейцев и венгров. (Северные вьетнамцы приехали днем
ранее, албанцы не были приглашены, китайцы отказались приехать, а
кубинцам не удалось прислать делегацию высокого ранга.) Эта забав-
ная практика репортажей «Правды» о каждой встрече — с указанием
полных имен и должностей всех участников без ссылки на вышепри-
веденные сообщения с теми же персоналиями на той же странице —
была свидетельством того, что советская пресса озабочена не столько
новостями, сколько чем-то вроде журналистского церемониала, всего
лишь воздающего каждому советскому лидеру и каждому правитель-
ству страны-сателлита надлежащую степень уважения в печати.
Ясно, конечно, что правительства всех государств-сателлитов вы-
соко оценивали присутствие Брежнева и Косыгина в группе встре-
чающих. (Выезжали ли Брежнев и Косыгин в аэропорт на каждый
отдельный прилет или оставались там и встречали всех по мере при-
бытия, не сообщалось.) В каждой такой группе находились предста-
вители военного ведомства, однако они менялись, так что ни один
маршал не мог претендовать на то, чтобы оказаться в центре внима-
ния. Каждая группа включала министра той или иной отрасли, ко-
торую тщательно выбирали так, чтобы она соответствовала наиболее
характерной, по мнению советского руководства, сфере хозяйствен-
ной деятельности страны-сателлита (вроде нефтедобычи у румын
или рыболовства у северных корейцев). Некий до той поры неиз-
вестный персонаж «первый заместитель заведующего отделом ЦК
КПСС тов. К. В. Русаков» мелькал на каждой из упомянутых встреч,
сообщая тем самым важную, но нигде не публикуемую информацию
о том, что он является одним из ведущих функционеров отдела ЦК
КПСС по связям с блоком коммунистических партий.
Разумеется, всегда существовал риск ошибиться в выводах, сде-
ланных на базе таких сообщений. Когда министра обороны Родиона
Малиновского не оказалось среди тех, кто встречал его коллег, при-
бывших из стран-сателлитов на конференцию в 1966 г., можно было
подумать, что его собираются увольнять; на самом деле несчастный
был болен и скончался несколькими месяцами спустя. Всякий раз, ког-
358
да приходилось пользоваться предположениями (а иного выхода и не
было), требовалось оговаривать причину этого и до известной степени
снижать уровень достоверности информации. Некоторые увлекающи-
еся комментаторы писали так, будто они лично установили подслуши-
вающее устройство в зале заседаний Политбюро и могли сообщить о
каждом произнесенном там слове. Это было безответственно, но по-
скольку предположение применялось осознанно и являлось в совет-
ских условиях отслеживания новостей максимумом того, о чем можно
было узнать, не использовать его было невозможно.
В таких обстоятельствах не удивительно обилие разногласий среди
экспертов. Существовало две школы логических построений на осно-
ве предположений, названных Карлом Линденом «тоталитарной мо-
делью» и «конфликтной моделью»1. Тоталитарная модель описания
советской политики исходила из предположения, что едва лишь но-
вый лидер прочно утверждался на высшем посту коммунистической
партии, власть оказывалась стабильной и неделимой. Конфликтная
же модель предполагала, что за фасадом партийной дисциплины не
прекращалась борьба либеральной и бюрократической группировок.
Обе интерпретации имели свои достоинства, хотя каждая модель
отличалась большей убедительностью для какой-то конкретной эпо-
хи: тоталитарная — для сталинской, конфликтная - для хрущевской.
Так, вполне убедительным примером служит существование анти-
хрущевской консервативной оппозиции, возглавлявшейся с 1960-го
по 1963 г. секретарем ЦК Фролом Козловым; эти люди завуалирован-
но выражали свои претензии в форме заявлений по таким вопросам
как лоббирование производства стали в противовес развитию хими-
ческой промышленности или оценка прегрешений «антипартийной
группировки» Молотова — Маленкова (1957 г.).
Более заметным признаком возобновившейся «сейсмической»
активности внутри советского политического монолита явился рост
текучести кадров среди секретарей обкомов в период с конца 1959-го
до середины 1961 г. В частности, смещение ставленников Хрущева
(Кириченко и Беляева) послужило знаком того, что влияние оппо-
зиции растет. Сегодня для нас очевидно, что враги Хрущева резко
изменили политический кругооборот на уровне Секретариата ЦК и
использовали право назначения на высокие партийные должности
против него самого, точно так же, как он делал это ранее. Благодаря
заменам и расширению его состава Центральный комитет, избранный
XX съездом партии в октябре 1961 г., больше чем наполовину состоял
из новых членов; практически все они пережили падение Хрущева в
1964 г. и были утверждены на своих постах XXIII съездом в 1966 г.
Они явно поддерживали новую группировку, отобравшую у Хрущева
в 1959-м или 1960 г. право назначений.
359
дидат в члены ЦК КПСС, министр гражданской авиации СССР маршал
авиации тов. Е. Ф. Логинов, кандидат в члены ЦК КПСС, заместитель
министра иностранных дел СССР тов. В. С. Семенов, член Центральной
ревизионной комиссии КПСС, первый заместитель заведующего отделом
ЦК КПСС тов. К. В. Русаков, первый заместитель заведующего отделом
ЦК КПСС тов. И. П. Ястребов и другие.
Делегацию встречали также сотрудники посольства ПНР в
СССР.
Ритуал воспроизводился и воспроизводился, поступали анало-
гичные сообщения о прибытии болгар, румын, югославов, монголов,
северных корейцев и венгров. (Северные вьетнамцы приехали днем
ранее, албанцы не были приглашены, китайцы отказались приехать, а
кубинцам не удалось прислать делегацию высокого ранга.) Эта забав-
ная практика репортажей «Правды» о каждой встрече — с указанием
полных имен и должностей всех участников без ссылки на вышепри-
веденные сообщения с теми же персоналиями на той же странице —
была свидетельством того, что советская пресса озабочена не столько
новостями, сколько чем-то вроде журналистского церемониала, всего
лишь воздающего каждому советскому лидеру и каждому правитель-
ству страны-сателлита надлежащую степень уважения в печати.
Ясно, конечно, что правительства всех государств-сателлитов вы-
соко оценивали присутствие Брежнева и Косыгина в группе встре-
чающих. (Выезжали ли Брежнев и Косыгин в аэропорт на каждый
отдельный прилет или оставались там и встречали всех по мере при-
бытия, не сообщалось.) В каждой такой группе находились предста-
вители военного ведомства, однако они менялись, так что ни один
маршал не мог претендовать на то, чтобы оказаться в центре внима-
ния. Каждая группа включала министра той или иной отрасли, ко-
торую тщательно выбирали так, чтобы она соответствовала наиболее
характерной, по мнению советского руководства, сфере хозяйствен-
ной деятельности страны-сателлита (вроде нефтедобычи у румын
или рыболовства у северных корейцев). Некий до той поры неиз-
вестный персонаж «первый заместитель заведующего отделом ЦК
КПСС тов. К. В. Русаков» мелькал на каждой из упомянутых встреч,
сообщая тем самым важную, но нигде не публикуемую информацию
о том, что он является одним из ведущих функционеров отдела ЦК
КПСС по связям с блоком коммунистических партий.
Разумеется, всегда существовал риск ошибиться в выводах, сде-
ланных на базе таких сообщений. Когда министра обороны Родиона
Малиновского не оказалось среди тех, кто встречал его коллег, при-
бывших из стран-сателлитов на конференцию в 1966 г., можно было
подумать, что его собираются увольнять; на самом деле несчастный
был болен и скончался несколькими месяцами спустя. Всякий раз, ког-
358
да приходилось пользоваться предположениями (а иного выхода и не
было), требовалось оговаривать причину этого и до известной степени
снижать уровень достоверности информации. Некоторые увлекающи-
еся комментаторы писали так, будто они лично установили подслуши-
вающее устройство в зале заседаний Политбюро и могли сообщить о
каждом произнесенном там слове. Это было безответственно, но по-
скольку предположение применялось осознанно и являлось в совет-
ских условиях отслеживания новостей максимумом того, о чем можно
было узнать, не использовать его было невозможно.
В таких обстоятельствах не удивительно обилие разногласий среди
экспертов. Существовало две школы логических построений на осно-
ве предположений, названных Карлом Линденом «тоталитарной мо-
делью» и «конфликтной моделью»1. Тоталитарная модель описания
советской политики исходила из предположения, что едва лишь но-
вый лидер прочно утверждался на высшем посту коммунистической
партии, власть оказывалась стабильной и неделимой. Конфликтная
же модель предполагала, что за фасадом партийной дисциплины не
прекращалась борьба либеральной и бюрократической группировок.
Обе интерпретации имели свои достоинства, хотя каждая модель
отличалась большей убедительностью для какой-то конкретной эпо-
хи: тоталитарная — для сталинской, конфликтная — для хрущевской.
Так, вполне убедительным примером служит существование анти-
хрущевской консервативной оппозиции, возглавлявшейся с 1960-го
по 1963 г. секретарем ЦК Фролом Козловым; эти люди завуалирован-
но выражали свои претензии в форме заявлений по таким вопросам
как лоббирование производства стали в противовес развитию хими-
ческой промышленности или оценка прегрешений «антипартийной
группировки» Молотова — Маленкова (1957 г.).
Более заметным признаком возобновившейся «сейсмической»
активности внутри советского политического монолита явился рост
текучести кадров среди секретарей обкомов в период с конца 1959-го
до середины 1961 г. В частности, смещение ставленников Хрущева
(Кириченко и Беляева) послужило знаком того, что влияние оппо-
зиции растет. Сегодня для нас очевидно, что враги Хрущева резко
изменили политический кругооборот на уровне Секретариата ЦК и
использовали право назначения на высокие партийные должности
против него самого, точно так же, как он делал это ранее. Благодаря
заменам и расширению его состава Центральный комитет, избранный
XX съездом партии в октябре 1961 г., больше чем наполовину состоял
из новых членов; практически все они пережили падение Хрущева в
1964 г. и были утверждены на своих постах XXIII съездом в 1966 г.
Они явно поддерживали новую группировку, отобравшую у Хрущева
в 1959-м или 1960 г. право назначений.
359
Тряска Секретариата в мае 1960 г., совпавшая по времени с ин-
цидентом с «У-2», была первым явным свидетельством того, что
расстановка сил меняется не в пользу Хрущева. Последовал период
напряженного и неустойчивого маневрирования, когда у оппозиции
имелось достаточно влияния, чтобы сдерживать Хрущева, но, по-
видимому, недостаточно, чтобы оспорить его формальное лидерство.
Хрущев явно сохранял главенствующую роль в вопросах внешней
политики и идеологии и, вероятно, намеренно провоцировал оппози-
цию, выводя ее из политического равновесия. Это может помочь объ-
яснить кажущиеся импульсивными причуды хрущевской внешней
политики 1960-1963 гг. с ее виражами — от «берлинского ультима-
тума» и «кубинского ракетного кризиса» к договору о запрете ядер-
ных испытаний и открытому разрыву с китайцами. Идеологически
авантюрная Программа партии 1961 г. и причудливые эксперименты
Хрущева с партийной структурой в 1962-м можно объяснить сход-
ным образом. Последнее было немедленно отменено его преемника-
ми в 1964 г.
Отстранение Хрущева, произошедшее, по-видимому, сразу как
только оппозиция мобилизовала силы и набралась храбрости сме-
стить его, послужило своего рода водоразделом в советской вну-
тренней политике. Впервые за всю историю России, начиная с
норманнского князя Рюрика, общепризнанный лидер страны был
снят согласно правилам представительской процедуры. Раз был
снят, следовательно (и естественно) был и должен был быть сни-
маем и, соответственно, его преемник у кормила власти тоже будет
снят тем же способом. В кругообороте власти советской системы
произошло фундаментальное изменение: реальный контроль теперь
не переходил к высшему руководителю, а перетекал от высших кол-
лективных органов — по кругу — через партийную структуру. Выс-
ший руководитель был только представителем группы, не более чем
первым среди равных, и пребывание его в должности зависело от
поддержки этой группы.
Устроив дело так, что занятие руководящих должностей зависело
от доверия Центрального комитета КПСС, советская политическая
практика сильно продвинулась к своего рода миниатюрной парла-
ментарной системе, сложившейся на вершине огромной партийно-
бюрократической пирамиды. Центральный комитет можно было
приравнять к парламенту, Политбюро — к кабинету, а генерально-
го секретаря — к премьер-министру (не путать с реально правящим
премьер-министром, который был только вторым номером в руковод-
стве партии). По сравнению с настоящей парламентарной системой
существовала, конечно, громадная разница: все вопросы и процедуры
скрывались здесь под маской общественного единодушия, и «парла-
360
мент» вместо того, чтобы быть ответственным перед электоратом,
де-факто назначался «премьер-министром» или «кабинетом». Тем не
менее, поскольку описанная система продолжала действовать, она, ка-
залось, допускала и дальнейшие изменения — уже по нисходящей по-
литической линии, когда каждый член «парламентарного» ЦК искал
для усиления собственного положения поддержку уровнем ниже, сре-
ди собственных «избирателей». Представляется, что подобная практи-
ка могла распространиться на областные и местные парткомы, так что
партия могла все более и более становиться форумом для выражения
множественных интересов в сложной системе советской бюрократии.
Если что и изменилось в рамках партийного устройства, так это
то, что возник новый род политической силы, что-то вроде партици-
паторной бюрократии. В действительности данное явление знакомо
любому, кто сталкивался с практикой западных органов власти, кор-
пораций или университетов, однако в политической теории оно не
признается в качестве модели для политической системы в целом.
Принято считать, что бюрократическая структура есть система, в
которой влияние передается только сверху вниз, тогда как влияние
снизу вверх характерно только для демократической партийной
системы. Но любая бюрократическая организация не может функ-
ционировать исключительно сверху вниз; средства воздействия:
информация, советы, рекомендации, проблемы, жалобы — все они
должны направляться наверх, иначе высшее руководство не сумеет
принять обоснованного решения, от которого зависит жизнь всей ор-
ганизации. Проблемы управления сложной экономикой, основанной
на современных технологиях, с предельной ясностью показали со-
ветским лидерам, что им следует позволить этому обратному потоку
течь свободно; их главной заботой было удерживать его в рамках орг-
структуры коммунистической партии.
Понятие партиципаторной бюрократии основывается на призна-
нии сложности характера больших организаций и взаимодействия
индивидуальных влияний, направленных как вверх, так и вниз, ко-
торые могут иметь место внутри подобных структур. Существует
обширная литература по социологии современных организаций, где
делается акцент на многочисленности ограничений, с которыми в
силу сложности структуры вынужден считаться руководитель, на
власти экспертов и специалистов (благодаря их квалификации), а
также на потребности в максимальной автономии для отдельных
подразделений организации, если это нужно для их выживания2.
Наряду с этим у подчиненных возникают неизбежные жалобы, про-
исходят конфликты, на которые организация обязана реагировать,
если намерена поддерживать необходимую производительность и
эффективность.
361
Специфическим дефектом сталинистского режима было его не-
желание делиться полномочиями и воспринимать точную инфор-
мацию; вместо этого власть пыталась действовать силой и террором.
Никакая действительно современная организация не может управ-
ляться таким способом. Исходя из одной только экономической
целесообразности было ясно, что СССР не может возвратиться к
сталинистским методам. Наличие партиципаторной бюрократии
означало, что в послесталинский период процесс выработки полити-
ческих решений стал сложным и непрогнозируемым. Оно означало,
что специалисты-эксперты и местные чиновники обладали как из-
вестной безопасностью, так и влиянием. Оно означало, что у рядовых
чиновников имелась определенная возможность воздействовать на
высшее руководство или по крайней мере, что уязвимы были и те, и
другие. Это предполагает, что в рамках бюрократической структуры
существовали способы, позволявшие самым разным индивидуумам и
группировкам влиять на ситуацию.
С точки зрения модели партиципаторной бюрократии, ЦК КПСС
был краеугольным камнем всей советской системы. И функцио-
нально, и географически в его составе были собраны все элементы
советской властной структуры. Заседания ЦК обеспечивали стране
единственный политический форум, непрерывный и универсальный.
Наконец, он представлял собой основной институциональный про-
тивовес индивидуальному бюрократическому диктату в сталинской
манере. Короче говоря, именно Центральный комитет позволял бю-
рократии быть партиципаторной.
Сам состав Центрального комитета создавал несколько довольно
очевидных предпосылок, обеспечивавших его роль долевого предста-
вительства. Начать с того, что членством в Центральном комитете —
за малым исключением — обладали те, кто занимал руководящие
должности в той или иной бюрократической структуре государства,
прежде всего в партийном аппарате, затем в советах, в военных и
прочих учреждениях, начиная от профсоюзов и до Академии наук.
Каждое значимое учреждение было представлено в ЦК в строгом со-
ответствии с приписывавшейся ему советской системой ценностей
важностью.
Последовательное наблюдение за тем, как проходят съезды КПСС,
со всей очевидностью показывает, что членство в Центральном коми-
тете обеспечивалось отнюдь не индивидуальным отбором. ЦК был по
существу собранием должностных лиц из разных профессиональных
категорий: к 1970-м годам это были 200 или более важнейших в стра-
не должностей; за ними следовали приблизительно 150 высокопо-
ставленных лиц, соответствовавших более низкому рангу «кандидата
в члены ЦК»; затем шли 70 или 80 менее важных особ, занимавших
места в Центральной ревизионной комиссии (которая являлась по-
ощрительной категорией для должностных лиц, не полностью со-
ответствовавших Центральному комитету). Человек автоматически
становился членом Центрального комитета (строго определенного
ранга), если занимаемая им должность предусматривала представи-
тельство в ЦК КПСС. Таково было правило советской политики, со-
блюдавшееся неукоснительно.
Из этого неписанного, но тем не менее строгого правила формиро-
вания состава Центрального комитета следовало, что человек, крепко
сидящий на своей должноси, будет уверен и в своем членстве в ЦК;
кроме того, его невозможно было лишить членства в Центральном
комитете без того, чтобы уволить с работы, соответствовавшей уров-
ню ЦК Соответственным образом, человек, потерявший работу и не
нашедший другую такую же (уровня ЦК), почти всегда не попадал в
состав Центрального комитета на следующем съезде (разве что ему
полагалась особенно почетная отставка). В целом увязывание долж-
ности с рангом Центрального комитета затрудняло высшему руковод-
ству возможность перетасовывать и пополнять состав Центрального
комитета по своему усмотрению, не порождая тем самым беспорядка
в организациях, партийно-правительственных структурах или где бы
то ни было еще, когда это затрагивало их руководство. В то время как
отдельных индивидов всегда можно было сместить властью Секрета-
риата ЦК, массовые изменения делались все более и более затрудни-
тельными, а пребывание в должности любого отдельно взятого члена
ЦК, соответственно, становилось достаточно прочным.
С точки зрения вероятности переизбрания членов Центрального
комитета, от съезда к съезду наблюдалась следующая тенденция: 63 и
50 % — при Хрущеве; 80 и 78 % — на первых двух съездах при Бреж-
неве. Стабильности послехрущевского руководства на уровне По-
литбюро в полной мере соответствовала вышеприведенная картина
стабильности состава ЦК КПСС, что ярко контрастировало с внутри-
партийной борьбой и схватками в руководстве партии, последовав-
шими за смертью Ленина и Сталина. Брежнев не брал на себя роль
советского руководителя на манер Сталина или Хрущева, он скорее
работал с имеющимся материалом, позволяя себе, — может быть, в
силу необходимости — являться представителем и отражением суще-
ствующей бюрократической иерархии, а не создателем нового поли-
тического механизма, им самим придуманного.
Конечно, известная возможность влиять на расширение состава
Центрального комитета у руководства была и реализовывалась на
каждом съезде. Однако даже тут действовать напрямую было затруд-
нительно, поскольку упомянутое расширение состава ЦК достига-
лось главным образом за счет повышения статуса должностей, прежде
363
считавшихся «кандидатскими», а тем самым и повышения статуса их
обладателей. Стабильность положения этих людей тоже возрастала:
процент «кандидатов», либо продвинутых выше, либо оставленных
на прежних позициях, с 1956-го по 1961 г. упал с 53 до 48 %, зато в
период с 1966-го по1971 г. этот же показатель вырос с 64 до 67 %.
Был ли Брежнев так же уязвим для снятия с должности, как Хру-
щев, или он нашел для себя более надежную опору? Нет ничего,
что бы свидетельствовало об изменении равновесия сил, явленного
в 1964 г. Центральный комитет укрепил свои позиции больше, чем
когда-либо прежде. Брежнев не предпринимал явных шагов для са-
моутверждения, скорее всего потому, что не мог этого сделать в усло-
виях укрепления власти ЦК. Из этого следует, что власть высшего
руководителя была жестко ограничена бюрократическим органом,
для которого он являлся всего лишь избранным представителем.
Члены Центрального комитета, каждый в отдельности, по-
прежнему зависели от Секретариата с его правом перемещать или
смещать их с должностей, соответствовавших рангу ЦК. С другой
стороны, и генеральный секретарь чрезвычайно зависел от любой со-
гласованной оппозиции внутри Центрального комитета. Если бы он
начал использовать свое право увольнять, тем самым угрожая опреде-
ленному количеству членов ЦК, он, по всей вероятности, вызвал бы
общее сопротивление центрального партийного органа, что серьезно
подорвало бы его собственные шансы удержаться на посту. Другими
словами, член Центрального комитета и генеральный секретарь были
взаимоуязвимы и взаимозависимы.
Учитывая, что Центральный комитет в своих властных полномо-
чиях обладал известной долей самостоятельности, легко предполо-
жить, что обсуждение и решение членами этого партийного органа
ключевых вопросов должно было включать гораздо больше компро-
миссов и учета интересов конкретных персон, чем это требовалось
обществу. Реальный политический процесс в СССР, вероятно, скла-
дывался где-то между официально провозглашаемым демократиче-
ским централизмом и официальной же видимостью монолитного
единства. В Центральном комитете, следовательно, должна была
существовать хоть какая-то возможность представления взглядов и
интересов всех тех избирателей, чьи руководители состояли в ранге
члена ЦК КПСС.
Согласно этой логике, отношения между членом ЦК и его элек-
торатом (областным или в профессиональной сфере) могли нести в
себе определенное сходство с отношениями между высшим руково-
дителем партии и ее Центральным комитетом. Первый секретарь об-
кома или министр имел дело либо с подчиненными партработниками,
либо с функционерами более низких уровней иерархии, в чьем дове-
364
рии и сотрудничестве он нуждался для достижения успеха в работе:
это уменьшило бы степень его уязвимости перед угрозой, исходящей
от верхов. И та же причина побуждала бы его при обсуждении про-
блем в Центральном комитете представлять интересы, взгляды, реко-
мендации и жалобы своих подчиненных. Такое выражение интересов
«снизу» могло касаться не только партийных взглядов, но и позиции
разнообразных институтов: правительственных, промышленных, во-
енных, профсоюзных, образовательных и пр. — всех тех, что были
представлены в структуре областных и местных комитетов партии.
Возможно, этот процесс представительского участия реализовался
бы до самого низа партийной иерархии, и партийная бюрократия
смогла бы сделаться довольно эффективным каналом передачи на-
верх всякого рода идей и чаяний низов.
Насколько далеко эта партиципаторная бюрократия зашла бы
в своем реальном развитии, можно, разумеется, только гадать. Она
была, по-видимому, силой, которая ощущалась верхами, являясь
фактором устойчивости и непрерывности, позволявшим осущест-
влять постепенные перемены в ответ на нужды, ощущавшиеся на бо-
лее низких уровнях властной структуры, в то время как относительно
стабильная руководящая группировка поддерживала свой статус-кво
от съезда к съезду.
Власть партии и ее монопольное положение в советской управлен-
ческой структуре оставались главным препятствием на пути свобод-
ного расширения представительской функции бюрократии внутри
советского общества. При том, что партийные бюрократы и так сово-
купно обладали властью, они явно намеревались увековечить ее как
институт и, следовательно, узаконить свою власть над страной, ко-
торой они управляли. Власть партийного аппарата в действительно-
сти не служила какой-либо высокой цели: она была самоцелью. Даже
тогда, когда это оказывалось экономически или технологически не-
рациональным, контрольную функцию партии продолжали утверж-
дать как главнейший политический приоритет. Контролеры должны
были сохранять контроль, дабы остаться контролерами.
Как орган, прежде всего ориентированный на поддержание кон-
трольных функций для контролеров, партийный аппарат имел тен-
денцию привлекать в свои ряды особого рода людей: энергичных и
честолюбивых, не самых интеллигентных, не слишком принципиаль-
ных, готовых приспосабливаться ради участия в осуществлении власти.
В аппарате 1960-х гг. все еще доминировали люди, родившиеся между
1905 г. и Октябрьской революцией, те, кто поднялись из «низов» и
после сталинских чисток заняли высшие партийно-бюрократические
позиции. Как правило, это были антиинтеллектуалы, декларативные
приверженцы строгих норм в поведении, люди мещанских взглядов.
365
Они сохранили сталинистскую привычку манипулировать идеологи-
ей, чтобы оправдывать все действия собственного режима, при этом
требовали подчинения от рядовых членов партии, сами же официаль-
но декларировали единодушие. Они утверждали, что представляют
высшую форму демократии в мире; они обеспечили появление моно-
лита тоталитаризма; их реальное положение в партийном руководстве
можно было бы назвать срединным.
Между партийным аппаратом и определенными сегментами совет-
ского общества, особенно интеллигенцией, нарастала напряженность.
Подобно властям царской России, советской власти приходилось бо-
роться с крайне недовольной оппозицией в лице молодых представите-
лей образованного класса, что нашло свое отражение главным образом
в литературе. Но существовал и новый тип участника оппозиции — это
молодые ученые; примером может служить физик Павел Литвинов,
внук Максима Литвинова. Из-за безраздельного партийного контро-
ля над гуманитарными и общественными науками наиболее интелли-
гентные, творческие и чувствительные люди делали выбор в пользу
естественных наук. Почти всегда иностранные студенты, учившиеся в
СССР, независимо от своей специальности находили самых близких
друзей среди студентов-естественников — там, где лучшие советские
умы находили приют относительной свободы и безопасности.
Очевидно, что научная и техническая интеллигенция была крайне
важна для партийного руководства в его стремлении усилить между-
народное влияние Советского Союза. В отличие от царского режима
советское правительство серьезно зависело от интеллигенции, видя в
ней залог прогресса сложных отраслей промышленности и науки, что
вынуждало обращаться с учеными и инженерами с соответствующей
осторожностью. Словом, советская интеллигенция стала некой со-
циальной силой, выделенной Дж. К. Гэлбрейтом в качестве ведущей
силы современного общества — «техноструктуры», то есть организо-
ванного интеллекта, повсюду заменяющего землю и капитал в каче-
стве решающего фактора экономической жизни3
Психологически партийный аппарат был так же далек от техно-
структуры, как царская бюрократия от тургеневских нигилистов.
Существуя ради поддержания контроля только в собственных ин-
тересах, партийная бюрократия с функциональной точки зрения
являлась анахронизмом. Она нуждалась в культивировании и ис-
пользовании интеллигенции, но при этом не могла предоставить ей
ни свободы, ни власти: она вселяла в интеллектуалов надежду, и она
же потом разочаровывала их. Таков был новый вид советской классо-
вой борьбы; таков был материал, из которого делаются революции.
Хрущев отреагировал на этот конфликт усилением роли партии.
Он последовательно наращивал партийный контроль над чиновника-
366
ми в системе управления и на производстве, а равно и над творческой
интеллигенцией. Именно в этом, возможно, состояло практическое
значение доктрины «отмирания государства», которую он оживил в
1961 г. Государство могло сойти на нет, но партия — никогда, и един-
ственной перспективой, которую предлагал Хрущев, являлось вечное
доминирование в советской жизни профессиональных партийных
секретарей. Это было слишком даже для его преемников, которые
быстро отказались от хозяйственных функций, навязанных партии
Хрущевым, и перестали говорить об отмирании государства.
Группе коммунистических лидеров, сместивших Хрущева в
1964 г., удалось обеспечить стране удивительно стабильное руко-
водство. Из одиннадцати человек, составлявших Политбюро в кон-
це правления Хрущева, семеро в начале 1970-х все еще сохраняли за
собой посты. Если учесть, что из четверых «убывших» один человек
скончался (Козлов), а двое с почестями были отправлены в отстав-
ку (Микоян и Шверник), то в итоге только сам Хрущев и был снят.
В Центральном комитете, как отмечалось ранее, произошли относи-
тельно небольшие изменения; обновление кадрового состава ЦК на
XXIII съезде (1966 г.) дало всего 46 новых членов из 195, это гораздо
меньше, чем на XXII (1961 г.) или на XX съезде (1956 г.). (XXI съезд в
1959 г. не переизбирал состав Центрального комитета.) А вот в Секре-
тариате ЦК произошли некоторые потенциально значимые переме-
ны. Когда Брежнев принял от Хрущева должность Первого секретаря
ЦК (ей вскоре вернули название «Генеральный секретарь», как при
Сталине), то от Подгорного избавились, назначив его на почетный
пост главы государства. Чуть позже Шелепина понизили, направив
его возглавлять профсоюзы. Номером два в партии оказался Андрей
Кириленко, близкий товарищ Брежнева по Украине 1940-х — нача-
ла 1950-х гг. Все эти эпизоды дополняют картину сосредоточения
контроля над партией в руках Генерального секретаря Брежнева (по
крайней мере на тот момент). Кадровые перестановки в КГБ в 1967 г.,
когда шелепинского протеже Семичастного сменил партийный се-
кретарь Андропов, усилили ощущение, что Брежнев, используя пар-
таппарат, твердо встал у руля КПСС.
Если говорить о более отдаленных перспективах, то здесь возни-
кают серьезные вопросы. Могла бы партийная бюрократия сохранить
себя после того, как нужда в ней отпала — наподобие феодальных ба-
ронов в Средние века, которые на столетия вперед увековечили свою
власть в качестве паразитического правящего класса уже после того,
как их первоначальная функция защитников исчерпала себя? Или
тенденция к формированию режима партиципарной бюрократии не-
пременно позволила бы сегментам управленческого и интеллекту-
ального класса участвовать в принятии решений и контролировать
367
общественный процесс, тем самым способствуя эволюции в духе
плюрализма? Неизбежными были конфликты: с одной стороны,
между претендентами на лидерство, связанными с различными эле-
ментами в «техноструктуре» и занимавшими различные позиции по
важным вопросам, а с другой — между партийной структурой в целом
и стремлениями «техноструктуры» как таковой к более свободному
и эффективному участию в жизни страны. Существовало две основ-
ных возможности: партийная бюрократия могла вновь подтвердить
свою политическую монополию и вернуться к сталинскому террору,
заплатив за это регрессом и падением общественной морали; другая
возможность — оставить дверь открытой для своего рода ползучего
конституционализма, способного постепенно, но глубоко преобразо-
вать советскую систему.
Примечания
1 Linden С. Khrushchev and the Soviet Leadership. Baltimore, 1966.
2 См., напр.: Thompson V. A. Modern Organization: A General Theory. N.Y.,
1961.
’Galbraight J. K. The New Industrial State. N.Y., 1967. y
Г 'IV 't: ...'Ul- 4(i;
./(•i . rcJ*4>; -H/b
.1: H1
'-I*'"
'.b .Ф' JO
1 C.H Д-
4 <’ •t* < -
9^
k
Г] ’ rj,l 1 /If
4 1 4 f '4-
J
< ->
t .,*1
Глава 27. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
КАК БЮРОКРАТИЧЕСКАЯ ЭЛИТА*
В 1960-х и 1970-х гг. множество кремленологических работ, в ко-
торых отразилась революционная мода на бихевиористские исследо-
вания, было посвящено анализу Центрального комитета КПСС как
институционально закрепленной элиты1. В хорошем бихевиорист-
ском стиле, со скрупулезными статистическими выкладками в этих
работах детально анализировались полученное членами ЦК образо-
вание, этапы предшествующей карьеры, а равно и пути попадания в
высший партийный орган (через «выборы» или «кооптацию»)2. При
этом взвешивалось относительное «представительство» таких функ-
циональных структур как партийный аппарат, правительственная
бюрократия, армия, интеллигенция и т. п., а также различных гео-
графических областей и социальных групп в составе Центрального
комитета3. Однако почти никогда (или только косвенно, да и то в ред-
ких случаях) эта исследовательская школа фактически не выявляла
конкретный состав Центрального комитета и тот номенклатурный
перечень должностей, которые подразумевали членство в нем4.
Членство в ЦК достигалось, разумеется, не свободными выбо-
рами или случайными назначениями. Один-единственный список
предлагаемых членов, выносившийся на каждом партсъезде и голо-
совавшийся единогласно, в порядке рутины, при внимательном рас-
смотрении показывает, что в каждом случае его составляли весьма
тщательно, в соответствии с системой неписаных (или по крайней
мере негласных) правил. За исключением считанных случаев эти
правила (уходящие корнями в первые годы сталинского правления)
гарантировали статус члена Центрального комитета обладателям
элитных бюрократических должностей (партийных, государствен-
ных, военных, с вкраплениями статусных фигур из других секторов
общества — профсоюзов, академических структур, культуры и т. д.)5.
* Данная глава основывается на моем очерке «Занимаемая должность и
статус элиты: Центральный комитет КПСС» (Office Holding and Elite Status:
The Central Committee of the CPSU // The Dynamics of Soviet Politics. Cam-
bridge, 1976).
369
Стоит отметить, что в партийном и государственном аппарате под-
линной основой элитарного статуса являлось назначение на одну из
руководящих должностей в центральной и областной администра-
ции. Для этой категории автоматическое членство в Центральном
комитете, следовавшее за назначением, было скорее внешним при-
знаком статуса, а не его источником.
Поскольку членство в ЦК определялось предшествующим на-
значением на должность, соответствовавшую рангу ЦК, то из этого
вытекает, что состав ЦК определялся не на данном съезде, а на про-
тяжении всего периода, прошедшего с момента предыдущего съезда,
когда и принимались решения о снятии, назначении или оставлении
конкретных людей на конкретных местах работы уровня ЦК. За ма-
лым исключением, состав Центрального комитета был всего лишь от-
ражением тех решений по составу элиты, которые просто оглашались
в ходе формальной процедуры выборов во время следующего съезда6.
То, как на самом деле принимались такие решения, было, разумеется,
одним из величайших секретов советской политики; надо полагать,
все происходило на уровне Политбюро, с участием или по рекоменда-
циям ответственных деятелей Секретариата ЦК КПСС.
Решения другого типа могли приниматься в более тесном взаимо-
действии с самим съездом; речь идет о наделении дополнительных
должностей статусом, соответствующим ЦК (или же о шагах в этом
направлении), и о возможности изменять квоты отраслевого и терри-
ториального представительства. Такие решения, очевидно, принима-
лись в довольно ограниченном контексте — в условиях длительной
стабильной ситуации, при том, что перемены происходят только в
сторону повышения, но не понижения статуса должностей (за ред-
ким исключением) и устойчивого расширения численного состава
Центрального комитета (см. табл. 27.1).
Таблица 27.1
Расширение состава Центрального комитета
XIX съезд (1952) XX съезд (1956) XX П съезд (1961) XXIII съезд (1966) XXIV съезд (1971)
Полные члены 125 133 175 195 241
Увеличение - 6,4% 31,6% 11,4 % 24,6 %
Кандидаты в члены 110 122 156 165 155
Увеличение - 10,9% 27,9% 5,8% -6,1 %
Центральная реви- зионная комиссия 37 63 65 79 81
Увеличение - 70,3% 3,2% 21,5% 2,5%
370
Данная тенденция означала постоянное снижение порога для
членства в ЦК КПСС, для кандидатского статуса и для членства в
Центральной ревизионной комиссии (ЦРК) — по мере того, как на
каждом последующем съезде должностям более низкого уровня
придавался элитарный статус. Таким образом, на протяжении мно-
гих лет продолжалось своего рода постепенное обесценение статуса
члена Центрального комитета. Это распространение вширь высо-
кой статусности основывалось, как показывают факты, на придании
большей значимости разным должностным категориям, стоявшим
ниже в табели о рангах, а не на личностных особенностях людей, ко-
торым случилось занимать такие должности. Анализ сведений о том,
за счет кого пополнялся ЦК в период между 1966-м и 1971 г., делает
критерий статусной должности весьма очевидным. Единственными
важными сферами, в которых те, кто принимал решения, похоже,
оставляли за собой свободу действий, были: (1) цифры расширения
существующих категорий членства в ЦК — с вынесением вопроса на
утверждение съезда; (2) конкретное распределение дополнительно
созданных мест — по разным функциональным отраслям, представ-
ленным в Центральном комитете.
Широко распространенное мнение, что Центральный комитет
строился по пропорциональному принципу, дабы «представлять»
интересы различных отраслей хозяйства и территорий, подтвержда-
лось реальной советской практикой. Однако это пропорциональное
представительство в своей основе подразумевало не индивидов, а
должностные категории Согласно неписаному закону за каждой от-
раслевой иерархической структурой и за каждой союзной республи-
кой (а часто и областью) резервировалось некое количество мест в
Центральном комитете — исходя из статуса и значимости, приписы-
ваемым данному ведомству или региону. Эти места, в свою очередь,
жестко закреплялись за высшими статусными должностями данного
ведомства или региона. Кандидатуры обладателей этих должностей,
независимо от их личностных характеристик, затем получали при-
знание на партийном съезде в ходе выборов в ЦК7
Точный смысл статусных различий обнаруживается, когда об-
ращаешься к распределению мест в ЦК КПСС согласно представ-
ленным там группам. На XXIV съезде партии в 1971 г. партийному
аппарату — с точки зрения функционального представительства, —
естественно, принадлежала львиная доля мест — 99 из 241 (41 %),
госчиновники в тот год немного отставали от них — 76 мест (32 %).
Соответственно, вместе эти две иерархические структуры, партийная
и государственная, насчитывали около трех четвертей состава ЦК.
Малочисленные делегации представляли иные ведомственные ка-
тегории: военных (20 чел., или 8 % в 1971 г.); дипломатов (19 чел.,
371
или 7 % — в основном бывших партийных секретарей, работавших
в «странах народной демократии»); сектор науки и культуры (8 чел.,
или 3 %); органы с полицейскими функциями (2 чел.: председатель
КГБ Юрий Андропов и глава недавно учрежденного союзного МВД
Н. А. Щелоков); профсоюзы (2 чел.: председатель ВЦСПС Александр
Шелепин и секретарь ВЦСПС В. И. Прохоров. Все это шло в порядке
убывания величины и статуса каждой группы. В рамках партийной
и государственной групп соблюдался принцип территориального
представительства, причем места в ЦК скрупулезно делились между
должностными позициями в центре и на местах, исходя из значения
как должности, таки региона. В таблице 27.2 показано распределение
мест по различным функциональным областям в 1966 и 1971 гг.
Из числа партийных чиновников членство в Центральном коми-
тете — помимо мест, предназначенных для Секретариата с его аппара-
том (в 1971 г. их было 20) — получали, в соответствии с масштабом их
полномочий, местные партсекретари. Полновесным званием члена
ЦК КПСС обладали первые секретари тридцати двух из пятидесяти
пяти областей и краев РСФСР, включая все наиболее населенные и
важные из них, плюс первые секретари семи крупнейших из пятнад-
цати автономных республик РСФСР. Этот список включал также
первого и второго секретарей Московского горкома партии, первого
секретаря Ленинградского горкома и второго секретаря обкома Ле-
нинградской области, что отражало особое значение, придававшееся
этим двум центрам8. Наряду с этим статус члена ЦК полагался первым
секретарям компартий остальных четырнадцати союзных республик
СССР, их вторым секретарям, а также отдельным первым секретарям
обкомов — в количестве, соразмерном значению данной республики.
В 1971 г. в дополнение к первым секретарям соответствующих респу-
блик было выделено двенадцать мест для Украины, пять для Казах-
стана, два для Белоруссии, одно — сверх нормы — для Узбекистана и
одно для Туркмении (что являлось очевидной аномалией).
В рамках госаппарата большая часть мест в Центральном коми-
тете (58) предназначалась министерствам и другим госучреждениям
уровня общесоюзного правительства. Семь мест было закреплено
за правительством РСФСР, включая одно место уровня Политбюро
для премьер-министра. Еще несколько мест было зарезервировано за
премьер-министрами наиболее значимых союзных республик (Укра-
ины, Казахстана, Белоруссии, Узбекистана и Грузии) и за председате-
лями президиумов Верховных Советов первых из четырех указанных
республик, а также Эстонии (по непонятным причинам). Завершает
список глава одной из областных администраций Украины — случай
явно аномальный.
372
Система пропорционального представительства, подтверждаемая
распределением мест в Центральном комитете среди партийных и
государственных чиновников, убедительно говорит в пользу суще-
ствования сложной матрицы неявных, но прекрасно ощущавшихся
статусных отношений, характерных для советской политической си-
стемы. Эти отношения имели место не только между индивидами,
но и между должностными категориями, различавшимися по рангу
и демонстрировавшими его с высокой степенью постоянства и пред-
сказуемости, независимо от того, кто был конкретным обладателем
данной должности. Разностатусное членство в ЦК КПСС создавало
ранговые различия, которые неизменно и чутко распознавались лю-
быми отраслевыми и территориальными структурами, а равно и в
должностной иерархии с ее очевидным делением на выше- и ниже-
стоящих чиновников.
Таблица 27.2
Распределение мест в ЦК КПСС в 1966 г. (в скобках) и 1971 г.
Полные члены Кандидаты в члены Центральная ревизионная комиссия Всего
Партийный аппарат (86) 99 (69) 68 (30) 26 (185) 1193
Центральный (18) 20 (13) 11 (15) 114 (46) 445
РСФСР (38) 43 (36) 33 (8) 6 (82) 882
Другие республики (30) 36 (20) 24 (7) 6 (57) 666
Госаппарат (87) 114 (75) 63 (35) 35 (197) 2212
Центральный (41) 58 (30) 22 (И) 19 (82) 999
РСФСР (7) 7 О) 8 (4) 1 (20) 116
Другие республики (Ю) 11 (16) 16 (Ю) 7 (36) 334
Армия (14) 20 (17) 12 (4) 3 (35) 335
Полиция (1) 2 (1) — — 1 (2) 55
Дипломаты (14) 16 (2) 3 (6) 4 (22) 223
Другие секторы (И) И (7) и (8) 7 (26) 229
Профсоюзы (3) 2 (4) 4 (3) 3 (Ю) 99
Наука/культура (8) 8 (2) 6 (5) 4 (15) 118
Разное — 1 (1) 1 — — (1) 22
Представители тру- дящихся (8) 16 (13) 12 (6) 9 (27) 337
373
Окончание таблицы 27.2
Полные члены Кандидаты в члены Центральная ревизионная комиссия Всего
Отставные лидеры (3) 1 (1) 1 - - (4) 22
Принадлежность не выяснена — - — - - 4 — 44
Всего (195) 241 (165) 155 (79) 81 (439) 4477
Точное и постоянное соблюдение этих ранговых различий стано-
вится еще более очевидным, когда начинаешь анализировать про-
порциональное распределение мест для кандидатов в члены ЦК и
членов ЦРК.
Среди членов Центрального комитета имелись две небольшие ка-
тегории, к которым правило должностного представительства не при-
менялось. Одна — это отставные сановники, бывшие руководители, в
основном уровня Политбюро, те, кому удалось избежать попадания в
число той или иной «антипартийной группы». (В 1971 г. только один
человек, Микоян, оставался в этой категории на уровне Центрального
комитета.) Другая группа состояла из «заслуженных рабочих», руко-
водителей производства, доярок и пр., кого, по-видимому, выдвигали
в Центральный комитет, дабы придать ему вид народного представи-
тельства. Шестнадцать таких представителей было избрано в 1971 г.
(заметный рост, между прочим, по сравнению с восемью в 1966 г.).
Включение в эту группу не зависело ни от занимаемой должности,
ни, насколько можно понять, от личной известности, а исключитель-
но от того, что избранному повезло попасть в эту социальную кате-
горию. Для нее продолжал применяться описанный выше принцип
рекрутирования, так что этих «представителей трудящихся» (кото-
рым еще нужно подобрать термин) распределяли по хозяйственным
секторам и регионам страны, приблизительно соотносясь с их важ-
ностью. Из шестнадцати представителей трудящихся в 1971 г. все, за
исключением двух украинцев, представляли РСФСР. Четверо из них
были директорами заводов (включая Магнитогорский комбинат, ре-
гулярно получавший место в ЦК); десятеро (из них две женщины)
были рабочими в промышленности или строительстве; и только двое,
председатель колхоза и бригадир, олицетворяли собой сельскохо-
зяйственный сектор. Трудно отнести представителей трудящихся к
влиятельным персонам, и действительно на каждом съезде их спеши-
ли поменять на кого-то из их товарищей, принадлежавших к тем же
слоям общества, что было причиной текучести этих кадров, гораздо
более высокого уровня, чем в Центральном комитете в целом.
374
Правило резервирования мест для определенных должностей
точно так же применялось и к более низким уровням Центрального
комитета, определяя отбор кандидатов в члены ЦК и членов ЦРК.
Последняя, будучи ведомственным курьезом и несмотря на функции
доверительного характера, которые она могла осуществлять, прежде
всего не являлась тем, чем называлась. Ее состав свидетельствовал о
том, что она была чем-то вроде поощрительной премии для катего-
рии госслужащих, чьи должности не дотягивали до ранга кандида-
та в члены ЦК. Что касается ЦРК, то можно говорить о трех разных
рангах (плюс два сверхранга: члена Политбюро и кандидата в чле-
ны Политбюро) в институционально оформленной советской эли-
те. Чтобы предоставить обладателям должностей соответствующий
статус, должностные категории с замечательным мастерством рас-
пределялись по уже упомянутым рангам элиты. Статусный прин-
цип соблюдался повсюду: в различных ведомственных иерархиях, в
территориальных подразделениях СССР, а также между людьми но-
минально разного ранга в конкретных ведомствах. Здесь возникает
занятная аналогия с дореволюционной системой чинов, устанавлива-
ющей соответствие между рангом и бюрократической должностью.
Сведенные в таблицу сведения о членстве в Центральном коми-
тете демонстрируют то постоянство, с которым руководствовались
статусом и соображениями представительства при формировании
институционально определяемой элиты советского общества. Боль-
шое количество мест всех трех уровней Центрального комитета
предоставлялось действующей бюрократии — в соответствии с тем,
насколько значимой она считалась. Союзные республики и отдель-
ные области были представлены (если вообще получали предста-
вительство) в том количестве и ранге, которые соответствовали их
значимости: в меньшем количестве или на более низких уровнях —
когда их бюрократия имела меньший вес. Там, где данное террито-
риальное образование получало право на определенное количество
мест для своего партийного или государственного аппарата, статус-
ные уровни Центрального комитета всегда распределялись согласно
относительному должностному рангу чиновников, которых следова-
ло включить в состав ЦК: первый секретарь шел наравне со вторым
или перед ним, председатель правительства — впереди или наравне с
председателем Президиума Верховного Совета и т. д. В то же время
главенство партии над госструктурами неизменно соблюдалось: пер-
вый секретарь компартии республики или первый секретарь обкома
всегда был равен или шел впереди соответствующего главы испол-
нительной власти. Таблицы 27.3 и 27.4 иллюстрируют действие ста-
тусной матрицы в двух конкретных случаях: одном простом (когда
города имели представительство в ЦК КПСС) и другом, довольно
375
сложном (в случае с союзными республиками). Обратите внимание
на последовательное снижение ранга, прослеживаемое как горизон-
тально (слева направо), через должностную иерархию, так и сверху
вниз, через неофициальную иерархию городов и республик.
Когда обнаруживаются отдельные отклонения от логичной ма-
трицы статусных отношений, это свидетельствует о наличии какого-
то дополнительного принципа, об указании на представительство
определенных социальных категорий. И очевидно, что «представи-
тели трудящихся» были не единственными, кто играл эту роль. Так,
заметнее всего были пять человек (из них две женщины), которые,
похоже, представляли более низкое звено партаппарата и, в свою
очередь, были распределены, исходя из ценности республик (трое от-
даны РСФСР, включая одного нерусского; один Украине и один Ка-
захстану).
Таблица 27.3
Статусная матрица. Города с представительством в ЦК КПСС, 1971 г.
Город Первый секретарь Председатель, Исполнитель- ный комитет Второй секретарь Третий секретарь Четвертый секретарь
Москва Политбюро ЦК ПК Кандидат Кандидат
Ленинград ЦК Кандидат ЦРК - —
Киев Кандидат - - - -
Новоси- бирск Кандидат — — — —
Днепрод- зержинск (символ) Кандидат — — — —
Примечание: ЦК — Центральный комитет; Кандидат — кандидат в члены
ЦК; ЦРК - Центральная ревизионная комиссия.
Таблица 27.4
Статусная матрица. Союзные республики, 1971 г.
Первый секретарь Председатель Совет Министров Второй секретарь Председатель, Президиум Первый за- меститель пред- । седателя Совета министров Третий секретарь
РСФСР Нет Политбюро Нет ЦК ЦК (2) Нет
376
Окончание таблицы 27.4
Первый секретарь Председатель Совет Министров Второй секретарь 1 Председатель, Президиум Первый за- меститель пред- седателя Совета министров 1 Третий секретарь
Украина Политбюро Кандидат в члены Политбюро цк ЦК Кандидат ЦК
Казахстан Политбюро ЦК цк ЦК Кандидат ЦРК
Узбекистан Кандидат в члены Политбюро ЦК ЦК ЦК ЦРК —
Белоруссия Кандидат в члены Политбюро ЦК цк ЦК — —
Грузия Кандидат в члены Политбюро ЦК Кандидат ЦРК — —
Латвия ЦК Кандидат Кандидат Кандидат — —
Молдавия ЦК Кандидат Кандидат Кандидат - -
Таджики- стан ЦК Кандидат Кандидат Кандидат - —
Туркмения ЦК Кандидат ЦК ЦРК — -
Азербайд- жан ЦК Кандидат Кандидат ЦРК - —
Киргизия ЦК Кандидат Кандидат ЦРК - -
Эстония ЦК Кандидат ЦРК цк — -
Литва ЦК Кандидат ЦРК Кандидат - -
Армения ЦК Кандидат ЦРК ЦРК - -
Тува(ав- тономная область) ЦК - — — — —
В отношении большинства членов Центрального комитета пред-
ставляется, что все их реальное влияние базировалось на чиновной
Должности, на которую они были назначены, а не на производном
От нее статусе ЦК КПСС. Из этого следует, что влияние конкретных
людей было так или иначе прямо пропорционально важности за-
377
нимаемой ими должности. Многочисленные члены ЦК — предста-
вители трудящихся, многие представители народов СССР, другие
символические фигуры и, возможно, большинство представителей
технических министерств не могли рассматриваться в качестве «по-
литических тяжеловесов». Следовательно, взятый в целом Централь-
ный комитет не может рассматриваться как орган коллективного
руководства, все члены которого в основе своей равны. Если и суще-
ствовал какой-то действующий коллективный орган, то это должна
была быть численно меньшая группа внутри ЦК, занимавшая влия-
тельные позиции (и, вероятнее всего, удерживавшая их длительное
время). Расширение состава Центрального комитета с уклоном в
сторону знаковых фигур и представителей трудящихся, влияние
которых было незначительно, вероятно, ослабляло влияние ЦК, но
усиливало позиции предполагаемого руководящего ядра, насчиты-
вавшего человек двадцать-тридцать вдобавок к тем двадцати пяти,
что составляли Политбюро, группу кандидатов в члены Политбюро
и Секретариат ЦК.
Вне связи с политическим влиянием Центрального комитета в
целом, членство в ЦК, основанное на должностных рангах, давало
индивиду гарантию пребывания в должности, а всему органу — га-
рантию стабильности. Существующая бюрократическая традиция
по крайней мере затрудняла возможность внезапного, по чьему-
либо капризу, смещения или понижения в должности большого
числа людей, так как правила игры обычно требовали, чтобы чинов-
ников кто-то сразу заменил на их постах. Подобные должностные
перестановки повлекли бы за собой проблемы взаимоотношений с
теми, кого представляли эти чиновники: территориальными или от-
раслевыми структурами; могла пострадать и эффективность систе-
мы в целом. Вероятно, по соображениям удобства, если не сказать
благодушия, некоторые члены ЦК, пребывавшие на министерских
постах или в национальных республиках, сохраняли свои должно-
сти и высокий ранг необычайно долго: министр железнодорожного
транспорта — с 1948 г., первый секретарь ЦК компартии Литвы — со
времени поглощения республики Советским Союзом в 1940 г. (оба
стали членами Центрального комитета в 1952-м). Конечно, высшее
руководство имело власть над Центральным комитетом и могло
снять любое должностное лицо с поста, обеспечивавшего ему член-
ство в ЦК, но если бы такая власть применялась слишком широко и
резко, угрожая тем самым институту «членства» в целом, то думает-
ся, ЦК мог использовать свое законное право и потребовать смеще-
ния руководства, как это произошло в случае с Хрущевым в 1964 г.,
поскольку высшее руководство партии и ее элита в лице ЦК были
взаимоуязвимы и взаимозависимы.
378
В дополнение к этим практическим ограничениям (в плане снятия
с должности), право высшего руководства распоряжаться членством
в ЦК было еще более ограничено: во-первых, при замене выбывших
и, во-вторых, при отборе тех, кого руководство могло бы добавить,
расширяя состав ЦК во время съезда. Неписаные правила системы
требовали заменить выбывшего члена ЦК человеком, который за-
нял должность своего предшественника, подразумевавшую член-
ство в ЦК, и за малым исключением, когда речь шла о более низких
статусных уровнях, этому принципу следовали неукоснительно.
Фактически решение о приеме в ЦК нового члена обеспечивалось в
том момент, когда честолюбивый чиновник получал назначение на
должность, ассоциируемую с членством в ЦК, возможно, за годы до
того, как очередной съезд официально утвердит статус новенького.
При том, что могло казаться, будто расширение Центрального ко-
митета (значительное в 1961 и 1971 гг.) позволяло партийным лиде-
рам укомплектовывать его по собственному выбору, ряд неписаных
правил и ожиданий в связи со статусом ЦК и должностным рангом
сильно ограничивали возможности руководства при заполнении но-
вых вакансий. Здесь все пересиливал практический опыт и традиции,
определявшие назначения новых членов всех трех уровней ЦК — из
числа обладателей следующего разряда должностей (в соответствии
с рангом или значимостью территории внутри каждой ведомствен-
ной иерархии). Когда на съезде руководство принимало решение
расширить Центральный комитет, оно в значительной степени было
ограничено при выборе новых членов в каждом разряде: это должны
были быть лица, занимавшие такие должности, которые более всего
подходили бы для повышения статуса. Следовательно, если руко-
водство желало ввести или продвинуть определенную группу новых
людей, оно должно было позаботиться о том, чтоб задолго до съезда
эти люди были назначены на должности соответствующего ранга или
такие, которые годились для обоснованного повышения их статуса.
Но здесь руководство снова могло столкнуться с политическими и
практическими проблемами, если бы попыталось сделать слишком
много чересчур быстрых замен в бюрократических структурах, имев-
ших для него жизненно важное значение. В этом, возможно, кроется
институциональное объяснение стабильности брежневской элиты.
Принцип формирования ЦК на основе занимаемой должности и
очевидные правила распределения мест, представительства и состав-
ления списка кандидатов, определявшие состав главного партийного
органа, добавляют убедительности концепции «групп интересов», ко-
торая применяется при объяснении советской политики. Необходи-
мо иметь в виду, конечно, что советские «группы интересов» не были
Разновидностью тех независимых частных групп давления, которые
379
хорошо знакомы плюралистическому обществу, они больше соот-
ветствовали конкуренции ведомственных интересов, каковая про-
слеживается внутри государственных чиновных структур. Разница
заключается в том, что в СССР вся общественная система представ-
ляла собой бюрократизированные структуры, поголовно включенные
в какую-либо категорию и интегрированные посредством разного
уровня комитетов партии — от Центрального до местных.
Все это так, и тем не менее в рамках советской системы разноо-
бразная отраслевая бюрократия все же продвигала свои специфиче-
ские политические интересы; так что через представительство в ЦК
КПСС эти бюрократические структуры, а также местные ответвления
наиболее крупных из них имели свой голос (или, по крайней мере,
«ухо») в центральных партийных органах, осуществлявших процесс
принятия решений. Далее представительство этих отраслевых и тер-
риториальных групп в зависимости от их значимости твердо соблю-
далось согласно неписаным правилам членства в ЦК КПСС и, вне
всякого сомнения, было предметом вожделения для самых разных
бюрократических структур. По уровню и количеству представителей
в Центральном комитете можно было судить об официально призна-
ваемой важности каждой из отраслевых и территориальных «групп
интересов» в советском обществе. Любая попытка ощутимо изменить
описанный принцип представительства имела бы серьезные послед-
ствия для эффективного функционирования системы.
Примечания
1 Gehlen М. Р., McBride М. The Soviet Central Committee: An Elite Analysis//
American Political Science Review. 1968. № 62. P. 1232-1241; Donaldson R. H.,
Waller D. J. The 1956 Central Committees of the Chinese and Soviet Communist
Parties: A Comparative Analysis of Elite Composition and Change (доклад,
представленный на заседании Американской политологической ассоциации
[American Political Science Association] в Лос-Анджелесе в сентябре 1970 г.).
2 См., напр.: Donaldson R. Н. The 1971 Soviet Central Committee:
An Assessment of the New Elite // World Politics. 1972. № 14; Fleron E
Representation of Career Types in Soviet Political Leadership // Political
Leadership in Eastern Europe and the Soviet Union. Chicago, 1970; Gehlen M. P.
The Soviet Apparatchiki // Gehlen M. P., McHale V. E., Mastro J. H. The Central
Committee of the CPSU: Analysis of Composition and Long-Term Trends (до-
клад, представленный на заседании Американской политологической ассо-
циации в Лос-Анджелесе в сентябре 1970 г.).
3См.: Fleron Е Towards a Reconceptualization of Political Change in the
Soviet Union // Communist Studies and the Social Sciences. Chicago. 1969.
P. 235; Conquest R. Power and Policy in the USSR: The Study of Soviet Dynasties.
London, 1961. P. 35; Donaldson R. H., Waller D. J. Op. cit. P. 2; Brzezinski Z.,
Huntington S. P. Cincinnatus and the Apparatchik // World Politics. 1963. № 6.
380
4 Весомым исключением служат аналитические отчеты, подготовленные
для радио «Свобода» Кристианом Девелем (Christian Deuvel) и его сотруд-
никами. См., напр.: Who Has the «Right» to Election to the Leading Organs of
the Party at the 24th Congress of the CPSU? // Radio Liberty Research. 25 Feb.
1971. Другим исключением является Д. П. Хаммер (См.: Hammer D. Р. USSR:
The Politics of Oligarchy. Hinsdale, Ill., 1974. P. 190).
5См. выше, гл. 26. Сведения о правилах продвижения и пониже-
ния в должности приведены в магистерской диссертации П. Д. Коберна
(Coburn Р. D. The Central Committee of the Communist Party of the Soviet
Union: Patterns and Politics, 1952 to 1971 (master’s thesis). University of
Vermont, 1975. P. 25- 30).
6Вопреки Мак-Хейлу и Мастро (McHale V. Е., MastroJ. Н. Op. cit. P. 5), не
избрание в Центральный комитет давало элитарный статус, а назначение на
должность уровня Центрального комитета, гарантировавшее последующее
избрание туда.
7 Есть все основания полагать, что тот же принцип формирования состава
на основе занимаемой должности и статусного представительства пронизы-
вал сверху донизу всю систему партийных комитетов на республиканском,
областном и местном уровнях. См.: Hammer D. Р. Op. cit. Р. 154.
8 Статус Москвы, логически вытекавший из рангового принципа ЦК
КПСС, свидетельствовал одновременно и о высоком статусе членства в ЦК,
и о познавательной ценности понятия статуса. Так, в 1971 г. первый секре-
тарь Московского горкома (В. В. Гришин) был членом Политбюро; первый
секретарь обкома Московской области (В. И. Конотоп) был просто членом
ЦК, как и второй секретарь Московского горкома (Л. И. Греков). Второй се-
кретарь обкома Московской области (В. С. Папутин) был только кандидатом
в члены ЦК. Третий и четвертый секретари Московского горкома Р. Ф. Де-
ментьева (представлявшая женщин) и В. М. Ягодкин, были кандидатами в
члены ЦК; третий секретарь обкома Московской области вообще не обладал
цековским статусом. Из этого следовало, что партийная администрация го-
рода не могла подчиняться партийной администрации области и фактиче-
ски имела независимый и более высокий, нежели область, статус. Напротив,
в Ленинграде, несмотря на то, что его представительство соответствовало
статусу второго по важности центра страны, распределение мест ясно пока-
зывало, что этот город был вторичен по отношению к области (членами ЦК
были первый и второй секретари обкома Ленинградской области, но только
первый секретарь горкома; второй секретарь горкома был всего лишь членом
Центральной ревизионной комиссии). Более того, можно отметить, что Ле-
нинградская область, включающая в себя Ленинград, имела более высокий
статус (два действительных члена ЦК), чем Московская область, не вклю-
чавшая столицу (лишь один действительный член ЦК).
ЧАСТЬ IV. ГОРБАЧЕВ И КОНЕЦ
КОММУНИСТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ
Глава 28. ПОКОЛЕНЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ*
XXVII КПСС, прошедший в конце февраля — начале марта
1986 г., знаменовал собой конец эпохи. Советский Союз пережил не
только беспрецедентную череду замен в высшем руководстве, когда
менее чем за два с половиной года один за другим умерли три лидера
государства, наряду с этим в стране сменилось целое поколение бю-
рократической элиты. Эти события, однако, еще не означали кризи-
са советской политической системы. Реальные механизмы власти в
коммунистической партии действовали без сбоя, что и было с новой
силой подтверждено событиями 1982-1986 гг.
Живучесть этой структуры управления, несмотря на годами длив-
шуюся сумятицу в среде руководства, вызывает ряд вопросов отно-
сительно характера политического механизма советской власти. Где
находилось средоточие реальной власти, и что было ее фундаментом?
Как запускался ее механизм, и как передавались сигналы? Как соот-
носились номинальные и реальные структуры власти? Как повлиял
приход во власть нового поколения, когда практика сталинизма уже
ушла в прошлое? Легко было уйти в другую крайность — в противовес
претензиям советской конституции — и взять на вооружение упро-
щенную тоталитарную модель, согласно которой вся власть исходит
от человека, стоящего наверху. И почти так же легко было — когда со
временем этот образ разрушился — переусердствовать, недооценив
никуда не исчезнувшие элементы тоталитаризма в системе.
С 1953 г. советская политическая система была скорее олигархи-
ческой, нежели личностной. И вопреки «тоталитарной модели» ре-
альная политика творилась на верхних этажах советской иерархии1.
Однако политическая жизнь там маскировалась и изолировалась,
вынуждая прятать открытые противоречия и демонстрировать об-
* В основу данной главы положен мой очерк «Политические процессы
и поколенческие изменения» (Political Processes and Generational Change //
Political Leadership in the Soviet Union. London, 1989), использованный с раз-
решения Palgrave Macmillan.
382
ществу видимость монолитного единства. Политическая активность
советской элиты, включая ее бюрократические распри, продавлива-
ние чьих-то особых интересов, заключение соглашений и коалиций,
а также реальное голосование на самом высоком уровне — больше
походила на политическую борьбу внутри крупных структур на За-
паде (государственной бюрократии, корпораций, университетов,
церкви), нежели на ту электоральную политику, которая до сих пор
составляет самую широкую, объединяющую форму политического
процесса в демократических странах. В то же время «старорусская»
политическая культура — народные представления и чаяния (не-
высказанные или по крайней мере невысказанные публично) от-
носительно того, как должно управляться государство, продолжали
влиять на особые формы бюрократической жизни, скрытые за офи-
2
циальными регламентами
В сравнении с тем социально-политическим беспорядком, кото-
рый с короткими передышками длился от Первой мировой войны
до периода репрессий, Советский Союз после конца 1930-х жил в
условиях чрезвычайной стабильности и устойчивости своих инсти-
тутов. Даже ужасающие испытания Второй мировой войны, а также
ее последствия сравнительно мало затронули сформировавшуюся
структуру сталинистского государства и общества. Будучи отраже-
нием этой устойчивости и, в свою очередь, способствуя ей, советское
руководство являло собой примечательный поколенческий феномен:
бразды правления находились в руках одной-единственной возраст-
ной когорты, которая обрела их, потому что косвенно выгадала от
массовых репрессий и стала группой, постепенно старевшей на своих
постах, пока законы биологии не расправились с ней в 1980-е гг.3
Малоизвестным фактом сталинских репрессий, особенно ежов-
щины, или массовой чистки в рядах сталинских чиновников, была их
возрастная обусловленность. За исключением членов Политбюро и
еще нескольких дружков Сталина4 фактически все значимые фигу-
ры советской общественной жизни, чей возраст в 1937 г. превышал
тридцать семь лет, были убраны с политической сцены. Этот крите-
рий проявляется в том никак иначе не объяснимом факте, что впо-
следствии в советском руководстве уровня Центрального комитета
не было почти никого, кто родился бы ранее 1900 г. (Для военных
предельным годом рождения был 1897.) Среди 125 полноправных
членов последнего сталинского ЦК в 1952 г. лишь 27 человек, или
22 % (главным образом действующие или бывшие члены Политбю-
ро, военнослужащие или теоретики), родились ранее 1900 г.; средний
возраст составлял всего лишь 49 лет5 С другой стороны, из всех тех
членов ЦК, чей год рождения известен, только семеро родились по-
сле 1912 г., таким образом, в 1952 г. им было меньше сорока.
383
Эта странная концентрация ровесников в послевоенном руковод-
стве ясно показывает, что Сталин при назначении на посты жертв
репрессий — на всех бюрократических уровнях — обратился к моло-
дым кадрам. Их взлет в образовавшемся после чисток вакууме был
поистине молниеносным. Хорошо известен пример Алексея Косы-
гина, родившегося в 1904 г.: всего за два года он вырос от директо-
ра предприятия до заместителя премьера. Карьерный рост Леонида
Брежнева (1906 г. р.) был чуть менее впечатляющим: за то же время
он из инженера-производственника стал заместителем партийного
руководителя области.
Стоило этим молодым людям, невольно выгадавшим от репрес-
сий, заполнить освободившиеся места в бюрократической элите, как
сама среднестатистическая продолжительность жизни обеспечила
им беспрецедентные сроки пребывания на должности. Более того,
лидеры этой когорты заботились о том, чтобы приходившая в слу-
чае необходимости смена относилась примерно к той же возрастной
категории. Если не возникало физической потребности в более мо-
лодых людях, то ровесники, естественно, гораздо больше отвечали
таким критериям назначения на должность как знакомство и благо-
надежность. В результате поколение, отмеченное определенными ка-
чествами благодаря отбору и полученному опыту, доминировало на
советской политической сцене без малого полвека.
Это пострепрессивное поколение «выпуска 38-го года» отличалось
особыми свойствами. Прежде всего — возрастным ограничителем чи-
сток. Как правило, эти люди являли собой плод сталинских усилий
по отбору в начале 1930-х гг. способных и надежных молодых людей
в качестве потенциальных кандидатов на пополнение партийного и
государственного аппарата. По сути, это были «выдвиженцы», опи-
санные Шейлой Фитцпатрик, то есть дети и внуки крестьян, прошед-
шие ускоренные курсы инженерной или агитпроповской подготовки,
позволявшей расставлять их на более ответственные посты6. Пред-
ставляется, что выдвиженцев как тип характеризовали авторитар-
ность, антиинтеллектуализм, ксенофобия и антисемитизм. Они явно
усвоили то, что Эдвард Кинан назвал «сплавом» защитной политиче-
ской культуры русской деревни и полупараноидальной, однако праг-
матичной политической культуры русской бюрократии7 Наконец,
неизгладимый след оставили в них полученные в пору становления
травмы от массовых репрессий и от Второй мировой войны — так что
их можно назвать «выжившими» во всех смыслах этого слова.
Благодаря отбору по принципу молодости, пострепрессивное руко-
водство обладало потенциалом исключительно долгого пребывания на
своих постах. Этот демографический факт служил основой необычай-
ной стабильности и неспешного обновления, которые демонстрирова-
ло советское руководство на уровне состава Центрального комитета,
384
особенно после того, как ушли в прошлое потрясения первых после-
сталинских лет В таблице 28.1 представлены численные показатели
сменяемости последовательных составов Центрального комитета за
период с 1952-1956 гг. и по 1981-1986 гг. Эти цифры свидетельствуют
о чрезвычайно низкой степени сменяемости советской бюрократиче-
ской элиты в промежутке между 1961-м и 1981 г., в особенности, когда
речь идет о членах ЦК, и до того являвшихся носителями одного из
трех престижных рангов этого высшего партийного органа.
Таблица 28.1
Сменяемость и стабильность элиты в составе ЦК КПСС
1956 1961 1966 1971 1976 1981 1986
Уровень члена ЦК 133 175 195 241 287 319 307
Сохранившие прежний статус на уровне члена ЦК 79 (59,4 %) 66 (37,7%) 139 (71,3%) 149 (61,8%) 201 (70,0%) 230 (72,1 %) 172 (56,0 %)
Кандидаты в члены ЦК и члены ЦРК, сохранившие или повысившие свой статус 94 (70,8 %) 97 (55,4 %) 170 (87,2 %) 195 (80,9 %) 251 (87,5 %) 278 (87,1 %) 215 (70,0 %)
Уровень кандидата в члены ЦК 122 155 165 155 139 151 170
Уровень члена ЦРК 63 65 79 81 85 75 83
Общая числен- ность (в трех уровнях ЦК) 318 395 439 477 511 545 560
Общее число со- хранивших преж- ний статус (в трех уровнях ЦК) 174 (54,7 %) 158 (40,0%) 277 (63,1 %) 313 (65,6 %) 369 (72,2 %) 392 (71,9%) 304 (54,3%)
Не удивительно, что замедленность ротации неуклонно подводи-
ла руководящий орган в целом к тому возрасту, когда обновление уже
не поспевало за временем. Таблица 28.2 демонстрирует, как средний
возраст членов Центрального комитета за этот период постоянно рос,
Увеличиваясь на год каждые два календарных года. Обновление не
происходило даже тогда, когда это, казалось бы, могло следовать из
показателей сменяемости; ни на одном съезде возраст не был решаю-
щим критерием для отставки, и замена, как правило, производилась
из состава кандидатов в члены ЦК и из Центральной ревизионной
Комиссии, которые были не намного моложе своих одряхлевших
385
предшественников. В результате получается, что в среднем люди, на-
ходившиеся в ЦК с 1952 по 1981 гг. (на протяжении без малого трех
десятилетий), родились в интервале всего лишь четырнадцати лет,
соответственно с 1904-го по 1918 г., и биологически представляли со-
бой одно поколение, ограниченное, так сказать, двумя указанными
вехами. Это значит, что в среднем члены ЦК 1981 г. имели за плеча-
ми тот же самый исходный опыт, что и последний сталинский ЦК
1952 г: репрессии в отношении тех, кто был старше их по возрасту,
когда сами они переходили из комсомола в партию; участие в Вели-
кой Отечественной войне; вхождение во властную номенклатуру в то
время, когда Сталин был еще жив и тиранил страну.
Таблица 28.2
Старение Центрального комитета
1952 1956 1961 1966 1971 1976 1981 1986
Обладатели статуса члена ЦК 125 133 175 195 241 287 319 307
Год рождения (в среднем) 1904 1906 1908 1909 1913 1915/16 1918 1924
Средний возраст 48 50 53 56 58 60,5 63 62
Сохранившие статус от прежнего состава ЦК — 79 66 139 149 201 230 172
Год рождения (в среднем) — 1903 1906 1909 1911 1914 1916 1923
Средний возраст — 53 55 57 60 62 63 63
Новички и те, кто по- высил свой статус — 54 109 56 92 86 89 136
Год рождения (в среднем) — 1908 1910 1912 1918 1921 1923 1930
Средний возраст — 48 51 54 53 55 58 56
Сохранявшие статус вплоть до 1981 г. 12 19 51 82 150 231 — —
Год рождения (в среднем) 1906/7 1905 1911 1911 1914 1917 - —
Средний возраст в 1981 г. 74,5 76 70 70 67 65 — —
Естественные последствия такого старения руководства были
общепризнаны в исследованиях, посвященных советской политиче-
ской жизни. Чиновничий корпус пострепрессивного периода был,
в силу своего происхождения, опыта и бюрократической косности,
консервативным и исполненным защитных рефлексов. При стол-
кновении с новыми проблемами и возможностями современного
386
общества советские чиновники сопротивлялись нововведениям или
саботировали их, цепляясь за проверенные бюрократические методы
и идеологические формулы. Конечно, свежая кровь отчасти все же
вливалась в руководство: неуклонное расширение состава ЦК делало
возможным приход туда известного количества более молодых и луч-
ше образованных людей без того, чтобы пропорционально отсеивать
старшие когорты. Тем не менее, как показывает возрастной состав
ЦК, в подавляющей своей части эта свежая кровь все больше старела
и уставала по мере приближения к уровню полновесного членства в
Центральном комитете. И только делом времени было, когда болез-
ни, недееспособность или смерть ослабят хватку этого пострепрес-
сивного поколения. Именно это и произошло в промежутке между
кончиной Брежнева и XXVII съездом.
Изучение политической жизни советской элиты, ее структуры и
практической реализации, влиявших на описываемую таинственную
сферу человеческого поведения, облегчается тем, что нам известно о
способе, каким коммунистическая партия выделяла свою руководя-
щую элиту. Речь как раз идет о Центральном комитете партии, вкупе
с кандидатами в члены ЦК и членами ЦРК8.
Уже с конца 1920-х гг. членство в этих группах предоставлялось
почти исключительно в силу высоких должностных позиций в пар-
тийном и государственном аппарате и армии, притом, что небольшие
квоты отводились руководящей верхушке профсоюзов, дипломати-
ческого корпуса, культуры и науки. После того как людей назначали
на должность, соответствовавшую рангу Центрального комитета, их
автоматически принимали в ЦК на ближайшем партийном съезде
(причем они, по имеющимся сведениям, посещали заседания ЦК с
момента своего судьбоносного, назначения)9. И, напротив, если че-
ловек уходил на пенсию или его смещали с элитной должности, не
назначая на другую, он почти всегда выбывал из Центрального коми-
тета уже на следующем съезде (хотя такие люди до поры еще присут-
ствовали на заседаниях в качестве, так сказать, «мертвых душ»).
Тонко проработанное соотношение отраслевого и регионального
статуса при формировании Центрального комитета подчеркивает ту
всегдашнюю приверженность рангу и старшинству, которая, похоже,
глубоко внедрилась в русскую политическую культуру. Этот специ-
фический подход свидетельствует (если нужны еще доказательства)
о том, что список членов ЦК, единогласно утверждаемый на каждом
партсъезде, тщательно готовился центральным руководством, ибо
в нем должны были найти отражение те назначения и увольнения,
которые произошли со времени предыдущего съезда, а также долж-
но было сохраниться необходимое соотношение (включая уровень
представительства) для всех отраслевых иерархических структур и
территорий.
387
Центральный комитет, избранный в 1981 г. на XXVI съезде (по-
следнем из состоявшихся при Брежневе), отражал сложившийся
порядок предпочтений при распределении мест. Если сложить вме-
сте все три уровня: полноправных членов, кандидатов в члены ЦК
и членов ЦРК (в общей сложности 545 человек), то 211 (39 %) из
них принадлежали к партаппарату, 179 (33 %) — к госслужащим (цен-
тральных и республиканских органов), 40 (7 %) — к военнослужащим,
6 — к органам милиции, 21 были послами (как правило, из бывших
крупных партийных функционеров), И — работниками профсою-
зов, 22 —представителями культуры и науки, 4 — главами различных
общественных организаций и 51 (9 %) — представителями трудящих-
ся. В территориальном отношении парт- и госструктуры отчетливо
различались по статусу, как показано в таблице 28.3, в соответствии
со значимостью представляемой ими республики и определенным
превосходством партийного представительства над государственно-
административным. Несмотря на резкое увеличение показателя сме-
няемости состава ЦК, новый список, утвержденный XXVII съездом
в 1986 г., почти не отличался по представительским пропорциям, от-
мечавшимся в 1981 г. Таблица 28.4 демонстрирует степень постоян-
ства с 1981-го по 1986 г. в распределении мест полноправных членов
ЦК, несмотря на существенное сокращение государственных долж-
ностей, соответствующих рангу Центрального комитета. В категории
«представителей трудящихся» наблюдался отчетливый рост, практи-
чески полностью объяснявшийся увеличенной квотой для женщин
из РСФСР. Но в основном система должностного представительства,
т. е. статусного представительства в ЦК, исправно соблюдалась новым
горбачевским руководством, несмотря на приверженность реформам
в других сферах. Статусные матрицы, представленные в таблице 28.5,
свидетельствуют о том, что негласные правила все еще действовали,
и партийный центр уделял большое внимание степени престижности
каждого должностного назначения. 1
Таблица 283
Территориальное представительство партийно-государственных структур
в элите ЦК
Территория Партийный аппарат Госаппарат
1981 1986 1981 1986
Центр 63 49 123 124
РСФСР 80 87 26 18
Союзные республики 68 77 35 35
Украина 24 25 6 7
Казахстан 14 16 3 3
388
Окончание таблицы 28.3
Территория Партийный аппарат Госаппарат
1981 1986 1981 1986
Узбекистан 6 6 3 3
Белоруссия 5 7 3 4
Грузия 2 2 2 1*
Азербайджан 2 2 2 2
Латвия 2 2 2 2
Киргизия 2 2 2 1*
Молдавия 2 2 2 2
Литва 2 2 2 2
Таджикистан 2 2 2 2
Армения 2 2 2 2
Туркмения 2 2 2 2
Эстония 2 2 2 2
Примечание: Цифры включают полноправных членов ЦК, кандидатов в
лены ЦК и членов Центральной ревизионной комиссии.
* Цифра не включает вакантные позиции, по-видимому, заполненные уже
юсле съезда.
। ।
Таблица 28.4
Распределение мест полноправных членов ЦК. 1981 и 1986 гг.
1981 1986 Изменение доли
Всего 319(8) 100% 307(11) 100%
Партийный аппарат 140(1) 43,9 % 135(1) 44% -5 (+0,2 %)
Центр 33 10,3% 33(1) 10,7% —
РСФСР 66(1) 20,7% 63 20,5% -3
Союзные республики 41 12,9% 39 12,7% -2
Госаппарат 101(2) 31,7% 84 27,4% -17 (-13,6%)
Центр 81 25,4% 69 22,5% -12
РСФСР 10 3,1% 9 2,9% -1
Союзные республики 10 3,1% 6 2,0% -4
Другие 78(5) 88(10) - + 10
Армия 23 7,2% 24 7,8% + 1 (+5,6%)
Полиция 5 1,6% 5 1,6% —
Профсоюзы 5 1,6% 4 1,3% -1
Дипкорпус 13 4,1% И 3,6% -2
389
Окончание таблицы 28,4
1981 1986 Изменение доли
Наука и культура И 3,4% 10 3,3% -1
Общественные организации 2(2) 0,6% 3(2) 1,0% +1
Представители трудящихся 19(2) 6,0% 27 (8) 8,8% +8 (+46,7%)
РСФСР 15(2) 4.7% 22 (8) 7,2% + 7
Союзные республики 4 1,3% 5 1,6% + 1
Отставные сановники 0 0% 4 1,3% +4
Примечание’. В скобках указано число женщин.
Таблица 28.5
Статусные матрицы: представительство союзных республик в ЦК КПСС.
1981 и 1986 гг.
Республика 1-й секр. 2-й секр. Председатель Совета министров Председатель президиума Верховного совета 1-й зам. Председателя Совета министров Другие
198 1
Украина ПБ ЦК цк ЦК ЦК ЦК (14), канд. (8)
Казахстан ПБ ЦК ЦК ЦК ЦРК ЦРК (4)
Белоруссия Канд, в ПБ ЦК цк ЦК ЦРК ЦК (6), канд. (5)
Узбекистан Канд, в ПБ ЦК ЦК ЦК ЦРК ЦК, канд. (2)
Грузия Канд, в ПБ ЦК Канд. ЦРК - ЦК, канд. (2), ЦРК
Азербайджан Канд, в ПБ Канд. Канд. ЦРК — -
Латвия ЦК Канд. Канд. ЦРК - -
Киргизия ЦК Канд. Канд. ЦРК - -
Молдавия ЦК Канд. ЦРК Канд. - -
Литва ЦК Канд. ЦРК Канд. - —
Таджикистан ЦК Канд. ЦРК Канд. - -
Армения ЦК Канд. ЦРК Канд. - -
390
Окончание таблицы 28.5
Ре^дгублика 1-йсекр. 1 2-й секр. Председатель Совета министров Председатель президиума Верховного совета 1-й зам. Председателя Совета министров Другие
Эстония ЦК Канд. Канд. ЦКа — —
Туркмения ЦК Канд. ЦРК Канд. — —
1986
Украина ПБ ЦК ЦК ЦК ЦК цк (13), канд. (10)
Казахстан ПБ ЦК ЦК Канд. ЦРК ЦК(13), канд. (7)
Белоруссия Канд, в ПБ ЦК ЦК ЦК ЦК ЦК (2), канд. (3)
Узбекистан ЦК ЦК Канд. ЦК ЦРК Канд. (4)
Грузия ЦК ЦК Ь ЦРК — —
Азербайджан ЦК Канд. Канд. ЦРК — —
Латвия ЦК Канд. Канд. ЦРК — —
Киргизия ЦК Канд. Ь ЦРК — —
Молдавия цк Канд. Канд. ЦРК — —
Литва ЦК Канд. Канд. ЦРК - -
Таджикистан ЦК Канд. Канд. ЦРК - —
Армения ЦК Канд. Канд. ЦРК - —
Эстония ЦК Канд. Канд. ЦРК - -
Туркмения ЦК Канд. ЦРК Канд. - -
Л В виде исключения бывшему 1-му секретарю ЦК компартии Эстонии,
Кебину, было разрешено сохранить за собой место в ЦК после того, как он
был переведен на должность Председателя президиума Верховного совета
Эстонии.
11 В таблице не учтены вакантные места, по-видимому заполненных после
съезда.
Более явно, хотя и менее жестко, тот же принцип статуса в зави-
симости от должности проводился и в Политбюро. Логика действия
такого принципа станет ясна, когда мы расположим места в Полит-
бюро — в каждом «съездовском» году — в соответствии с рабочими
должностями тех, кто эти места занимал. В таблице 28.6 показано,
что членство в Политбюро тесно увязывалось с высокими партийно-
государственными должностями; равным образом из этой таблицы
391
выявляется удивительная стабильность представляемых должностей,
особенно в том, что касается статуса кандидата в члены Политбюро и
полноправного члена. Столь же отчетливо видна в брежневскую эпо-
ху и замечательная длительность пребывания конкретных персон на
должностях ранга Политбюро. Исключений совсем немного: недол-
гий триумф должности председателя Центрального совета профсо-
юзов, когда ее использовали для того, чтобы отодвинуть Шелепина
от борьбы за власть, и необычно высокий статус министра культуры,
когда эту должность занимал бывший член Секретариата Петр Де-
мичев Доминирование партийного аппарата над государственным, а
также иерархичность в представительстве союзных республик, столь
очевидные в случае с ЦК, в миниатюре воспроизводятся и на уровне
Политбюро10.
Таблица 28.6
Должностное представительство в Политбюро. 1966-1986 гг.
Должность 1966 1971 1976 1981 1986
Партаппарат
Генеральный секретарь Брежнев Брежнев Брежнев Брежнева Горбачев
Секретариат Суслов Суслов Суслов Суслов Лигачев
Кириленко Кириленко Кириленко Кириленко Зайков
Шелепин Кулаков Устиновь Черненко (Долгих)
(Устинов) (Устинов) (Пономарев) Горбачев —
(Демичев) (Демичев) — (Пономарев)
Председатель ЦРК Пельше Пельше Пельше Пельше Соломенцев
1 -й секр. ЦК Украины Шелест Шелест Щербицкий Щербицкий Щербицкий
1-й секр. ЦК Казахстана (Кунаев) Кунаев Кунаев Кунаев Кунаев
1-й секр. Московского горкома партии - Гришин Гришин Гришин (Ельцин)
1-й секр. Ленинградского горкома партии - - Романов Романов (Соловьев)
1-й серк. ЦК Белоруссии (Машеров) (Машеров) (Машеров) (Киселев) (Слюньков)
1-й секр. ЦК Узбекистана (Рашидов) (Рашидов) (Рашидов) (Рашидов) -
392
Окончание таблицы 28.6
Должность 1966 1971 1976 1981 1986
1-й секр. ЦК Грузии (Мжаванад- зе) (Мжаванад- зе) - (Шевар- днадзе) -
1-й секр. ЦК Азербайджана - - (Алиев) (Алиев) -
Госаппарат
Председатель Совета министров Косыгин Косыгин Косыгин Тихонов Рыжков
Председатель Президиума Верховного совета Подгорный Подгорный Подгорный (Кузнецов)" Громыко
1-й зам. Пред Совмина Мазуров Мазуров Мазуров — Алиев
Полянский Полянский — - -
Предсовмипа РСФСР Воронов Воронов (Соломен- цев) (Соломен- пев) Воротников
Предсовмина Украины (Щербиц- кий) Щербицкий - - -
Министр обороны - - Гречко1’ Устинов (Соколов)
Министр иностранных дел - - Громыко Громыко Шеварднад- зе
Председатель КГБ - (Андропов) Андропов Андропов Чебриков
Председатель Госплана - - - - (Талызин)
Министр культуры - - (Демичев) (Демичев) (Демичев)”
Председатель Президиума профсоюзов (Гришин) Шелепин - - -
Всего членов П(6) 14(5) 15(5) 14(7) 12(7)
Примечания: Кандидаты указаны в скобках.
“Кузнецов был 1-м заместителем Председателя президиума Верховного
Зовета, когда Брежнев был Председателем. Демичеву предоставили этот
гост вскоре после XXVII съезда партии.
ь Гречко умер сразу после XXV съезда и был заменен Устиновым.
Сравнение Политбюро образца 1986 г. с более ранними годами по-
казывает, что, несмотря на радикальную смену высшего руководства,
393
происшедшую в переходный после Брежнева период, Горбачев про-
должал придерживаться устоявшихся норм предоставления член-
ства в Политбюро, а равно и в ЦК КПСС. Ни в чем он не отступил
от существующей практики, за исключением того, что понизил ста-
тус неславянских республик и ввел в состав нового главу Госплана
(должность, не имевшую представительства с 1950-х гг.). Притязания
высших должностных лиц страны на статус члена Политбюро были к
тому времени столь сильны, что лидер мог лишь совсем немного под-
корректировать ранги.
Традиция формирования состава Политбюро и Центрального ко-
митета на основании должностного ранга конкретных лиц служила
консервирующим и стабилизирующим элементом советской полити-
ческой жизни. И это тоже способствовало политическому долголетию
«пострепрессивного поколения». В условиях соблюдения традиции
должностного представительства никакие изменения в ЦК или По-
литбюро не были возможны без того, чтобы не лишить конкретную
персону ее бюрократической власти, которая и обеспечивала соответ-
ствующий ранг. Резкая смена в руководящих органах потребовала бы
и соответствующей чистки высшего эшелона чиновничества. В отсут-
ствие террористического режима в духе Сталина подобная кампания
быстро бы привела к образованию противодействующей коалиции в
лице аппаратчиков, и власть лидера оказалась бы под угрозой. Ме-
нее рискованным выходом было просто дожидаться, когда нужные
персоны уйдут в мир иной или впадут в старческий маразм. Одна-
ко возрастной состав пострепрессивного поколения делал сколько-
нибудь масштабную «генеральную уборку» невозможной до тех пор,
пока уход всей когорты целиком не создал отличные условия для
кадровых изменений. Преемники Брежнева смогли воспользоваться
предоставившимся случаем для новых назначений в партийном и го-
сударственном аппарате и переформатировали состав Центрального
комитета, направив в него своих новых ставленников. Эта возмож-
ность имела решающее значение для создания новой опоры едино-
личного руководства и поддержки политических решений.
По-своему забавно, что именно эпоха правления пострепрессив-
ного поколения приверженцев Сталина оказалась временем, когда
Советская Россия ближе всего подошла к осуществлению принципа
коллективного руководства. И хотя основу брежневского правления
составила консервативная реакция на эксцессы хрущевских реформ,
своим истоком оно имело чуждое сталинизму низложение верховно-
го вождя. А это, в свою очередь, подразумевало сменяемость преем-
ников данного лидера, что вряд ли назовешь сталинской идеей.
В соответствии с этой фундаментальной переменой советская по-
литическая система после 1964 г. регулировалась своего рода равно-
394
весием власти и консенсусом, сложившимся между несколькими
политическими уровнями, включающими Генерального секретаря,
высший слой партократии (т. е. Политбюро) и широкий круг правя-
щей бюрократии на уровне Центрального комитета. Это не означало
демонтажа центральной власти или отступления от принципа пар-
тийного контроля, как можно было бы подумать с позиции преувели-
чения интересов отдельных групп. А вот что, кажется, закрепилось,
так это процесс представительства и уравновешивания интересов
отраслевой бюрократии, интересов, которыми продолжали руковод-
ствоваться, прикрываясь главенствующей ролью партии и партий-
ными решениями. Это — не что иное как система «партиципаторной
бюрократии»11.
Стабильность была отличительной чертой брежневской эпохи.
Ротация власти замедлилась, членство в элите на основе обладания
определенной должностью было подтверждено, а партиципаторная
бюрократия привнесла свойственную высшим чиновникам заинте-
ресованность в сохранении статус-кво и в процесс формирования
политики. Более того, для естественной смены руководства воз-
можности были ничтожны, если учесть, что средний возраст членов
ЦК в 1966 г. составлял только 56 лет. Неписаные правила совет-
ской политической деятельности: путь служебного продвижения,
представительские выплаты, право на определенный статус, увязка
занимаемой должности со степенью престижа — все они были се-
рьезнейшим образом отрегулированы.
В этих обстоятельствах не приходится удивляться, что эпоху
Брежнева отличала стабильность руководства, со всей очевидностью
подтверждаемая высоким процентом переизбраний членов ЦК — си-
туация, ставшая ответом на беспорядочность хрущевской эпохи (см.
табл. 28.1 и табл. 28.7). Тем не менее стабильность не означала, что
одна и та же группа лидеров держалась на своих постах до гробовой
доски. Отмечаемое в 1966 г. необычное постоянство состава, отраз-
ившее сплоченность новой когорты, пришедшей в ЦК в 1961-м, не
помешало в дальнейшем равномерной, хотя и скромной, ротации. От-
части благодаря периодическому расширению этого органа (главным
образом за счет повышения ранга должностей с уровня, соответство-
вавшего кандидату, до уровня полноправного члена ЦК) в 1971-м,
1976-м и 1981 гг. новые члены составляли 37 %, 30 % и 28 % соот-
ветственно от составов ЦК КПСС этих лет. Из-за увеличения чис-
ленности и кадровых перестановок большинство членов ЦК всегда
представляли те, кто находился там лишь первый или второй срок
(даже в 1981 г., когда «старшекурсникам» не хватило всего одного
места, чтобы получить большинство). Зато много больше половины
новых членов в промежутке между 1966-м и 1981 гг. отрабатывали
395
один и более сроков — сначала кандидатами в члены ЦК или членами
ЦРК — в противоположность тому, что подавляющее большинство
вновь пришедших в 1956-м, 1961-м и затем уже 1986-м гг. наделялись
высшим «цековским» статусом напрямую.
При подборе кадров в брежневскую эпоху, вопреки распростра-
ненному мнению, не полностью исключалось продвижение более мо-
лодых людей. Средний возраст новых членов ЦК, получивших свой
статус напрямую, без предварительного пребывания в ранге канди-
датов или членов ЦРК, находился в диапазоне 49-53 лет (на каждом
съезде вплоть до 1981 г.) и лишь в 1986 г. этот возраст увеличился до
55 лет. Однако эти люди не имели того политического веса тех, кто
поднялся с более низкого уровня и был ближе по возрасту к старожи-
лам в каждом из составов ЦК. В целом, если брать средний год рожде-
ния тех, кто впервые избирался в ЦК в 1961-м и в 1981 г., то разница
составит десять лет, тогда как между двумя этими призывами про-
легает 20 лет (см. табл. 28.2). Те, кого можно было бы счесть молоды-
ми, были недостаточно многочисленны, а новые когорты в среднем
были не столь и молоды, чтобы предотвратить неуклонное увеличе-
ние среднего возраста членов ЦК в целом вплоть до 1981 г. В то же
самое время между «старожилами» и более молодыми людьми из
новых призывов образовался и нарастал возрастной разрыв. Разброс
средневозрастных показателей между самым старым и самым моло-
дым квартилями ЦК составлял вилку от 57 до 49 лет в 1961 г. (то есть
8 лет) и от 70 до 55 лет в 1981 г. (15 лет). Важно отметить, что начи-
ная с 1961 г. контингент членов ЦК из числа сотрудников партаппа-
рата постоянно был на 3-4 года моложе среднецековского возраста12,
в то время как представители государственных и военных структур
обычно в среднем превышали его. Но все равно средний возраст пар-
таппаратчиков в ЦК увеличивался с той же скоростью, что и у всех
остальных его членов — от 49,5 лет в 1961 г. до 59 в 1981-м.
>. Таблица 28.7
«Долгожители» в ЦК КПСС (по мере вступления новых когорт)
Год вхождения 1952 1956 1961 1966 1971 1976 1981 1986
1952 125а 79 40 36 23 15 12 3
1956 — 54 27 23 18 13 7 4
1961 — — 108 85 69 57 38 13
1966 — — — 51 40 35 29 10
1971 — — — - 91 81 67 32
396
Окончание таблицы 28.7
Год вхождения 1952 1956 1961 1966 1971 1976 1981 1986
1976 - - - - - 86 77 50
1981 - - - - - - 89 60
1986 - - - - - - - 135
Всего членов 125 133 175 195 241 287 319 307
“ Ситуация 1939 г. и более раннего времени не рассматривается; все члены
ЦК 1952 г. расцениваются как впервые вошедшие в состав этого органа.
О реальной политической жизни, протекавшей на высших этажах
власти в СССР, очень мало что можно было узнать, так что прихо-
дилось прибегать к умозрительным заключениям. Существовал еще
один неписаный закон советской политической жизни (согласно Ки-
нану, также укорененный в старой русской политической культуре),
который требовал сдерживать любые публичные проявления инди-
видуальных особенностей и разногласий среди руководства13. Тем не
менее представляется, что в высших кругах системы имел место са-
мый настоящий политический процесс — с соглашениями, угрозами,
созданием коалиций, — разворачивавшийся как в горизонтальном,
так и в вертикальном направлении для принятия кадровых решений
и выработки политической линии1'1.
Где в этой византийской системе было место доминирующей и ре-
шающей силы — еще один вопрос, на который нет четкого ответа. По
сравнению со сталинскими временами, в брежневский период власть
переместилась от отдельных личностей — к группам и от верхнего
уровня — вниз, хотя насколько далеко, сказать трудно. Безусловно,
Центральный комитет играл активнейшую роль, действуя через тер-
риториальную и отраслевую бюрократию, возглавляемую членами
ЦК, и выступая высшим арбитром в любой схватке за власть, веду-
щейся наверху. Можно предположить, что такое же делегирование
права на принятие решений шло далее вниз, когда министры и секре-
тари обкомов обеспечивали себе базу поддержки и предотвращали
раздоры, способные подорвать их позиции в глазах высокого началь-
ства. В результате взаимная уязвимость партийного лидера и чинов-
ной олигархии, вероятно, вела к вовлечению нижестоящих уровней
бюрократии в реальный политический процесс, поскольку те, кто за-
нимал более высокое положение, маневрировали, стремясь получить
поддержку снизу. В этом не было электорального политического со-
перничества в привычном западном смысле, зато просматривается
397
аналогия с поведением бюрократии, свойственным любой иерархи-
чески организованной структуре современного общества.
Смерть Леонида Брежнева в ноябре 1982 г. означала уход и цело-
го поколения, доминировавшего в высшем руководстве страны. Вре-
мя в конце концов настигало этих «пострепрессивных» наследников
сталинизма, по мере того как смерть и старческая немощь открывали
дорогу настоящей поколенческой революции, невиданной со времен
предвоенных чисток. Кризис, порождаемый биологическими преде-
лами жизни, нигде не проявлялся столь явственно, как в ситуации
с высшим должностным лицом государства, поскольку передача его
функций — сперва одному, а потом другому представителю старшего
поколения — была сведена на нет смертью обоих и в конечном сче-
те способствовала приходу человека, который был на двадцать лет
младше своих покойных предшественников.
Поколенческие соображения, несомненно, присутствовали в тех
удивительных поворотах политического штурвала, которые привели
к тройной попытке унаследовать власть от Брежнева. Чтобы оспо-
рить его выбор, а это был Константин Черненко, Юрию Андропову
пришлось добиваться поддержки Политбюро и ЦК за счет выдвиже-
ния вопросов дисциплины и реформирования, суливших перемены в
стране'5. К 1981 г., благодаря ограниченному, но неуклонному попол-
нению Центрального комитета более молодыми людьми, в особенно-
сти пришедшими из партаппарата, там собралось значительное число
влиятельных фигур, которых не могла не раздражать стагнация по-
литической жизни при Брежневе, и которых отвращала перспектива
иметь то же самое, только в большей степени - при Черненко. Севе-
рин Биалер замечал по этому поводу: «Новое поколение <...> скеп-
тически настроено по отношению к основным претензиям советской
пропаганды, касающимся преимуществ системы. В узком кругу они не
скрывают своей неприязни к старшему поколению и отсутствия ува-
жения к нему»16. Подобные настроения — вкупе с еще более явными
проявлениями военной и политической поддержки — помогают объ-
яснить победу такой темной лошадки как Андропов вслед за его по-
разительным возвышением до уровня Секретариата ЦК за несколько
месяцев до кончины Брежнева. Если такая трактовка верна, то успех
Андропова являлся крупной победой партиципаторной бюрократии,
то есть власти, зиждившейся на согласии пусть не правящей верхуш-
ки, но по крайней мере некоторых важных начальственных фигур.
Непредсказуемое избрание Андропова, а вслед за ним Черненко и
Горбачева указывает на реальную политическую борьбу, которая, ве-
роятно, происходила за кулисами кремлевской сцены в период трой-
ственной смены лидера. В то время как, вопреки общему мнению,
существовал четкий механизм преемственности на посту генераль-
398
ного секретаря (Политбюро делало выбор, Центральный комитет
его утверждал), конкретная личность преемника определялась не по
какой-то автоматической формуле. Скорее это был результат полити-
ческих маневров в среде властных бюрократических руководителей и
поддерживающих их структур — все той же партиципаторной бюро-
кратии. Конечно, существовало некое ограничение, еще одно неписа-
ное правило, состоявшее в том, что генерального секретаря следовало
избирать из числа трех или четырех человек, бывших одновременно
членами Политбюро и Секретариата ЦК. Тем не менее возможности
маневрирования позволяли честолюбивым членам Политбюро, при
опоре на поддерживающие их структуры, добиваться места в Секре-
тариате (как это сделал Андропов в 1982 г. и Григорий Романов в
1983-м), дабы обеспечить себе позицию для борьбы за власть.
По воле случая трижды повторившиеся одна за другой ситуации
с вакантной должностью генерального секретаря подчеркнули зна-
чение подлинного, изменчивого политического расклада на вершине
системы, а также реальную возможность войти в нее снизу, когда пре-
тенденты на руководящую должность вынуждены бороться за под-
держку нижестоящих чиновников. Таким образом, конечный локус
власти представляется еще дальше продвинутым в нижние уровни
иерархической структуры, которую следует рассматривать как со-
ставную олигархию. Трудно было представить, что данная тенденция
может быть вскоре изменена просто за счет утверждения более устой-
чивого руководства в лице Горбачева.
Став главным лицом в государстве, Андропов запустил очередной
механизм круговорота власти, инициируя отставки и производя но-
вые назначения «уровня ЦК». Делалось это не в стиле «все или ни-
чего», чтобы не спровоцировать чиновного возмущения, способного
подорвать позиции генсека; Андропов действовал шаг за шагом, по
мере появления вакансий. Политбюро он не трогал совершенно, за
исключением тех случаев, когда в дело вмешивалась смерть. При
консервативном Черненко обновление по понятным причинам за-
медлилось до едва различимого уровня, но старт движению было
уже дан. На базе начатого Андроповым Горбачев смог возобновить
и ускорить «круговорот» сразу по вступлении в должность генсека
в марте 1985 г. Он стал проводить быстрые и радикальные замены
на должностях уровня ЦК в партийном и государственном аппарате.
В промежутке между XXVI и XXVII съездами из всех поддающихся
датировке замен, происшедших на должностях уровня ЦК, 27 произ-
ведено при Андропове, всего 10 — за тринадцать месяцев пребывания
Черненко на своем посту и 57 — в первый же горбачевский год. Взяв
такой разгон, Горбачев сумел завершить «круговорот» и приняться за
Политбюро как таковое, вытеснив из него своими людьми тех членов
399
(Романова, хозяина Москвы Виктора Гришина, председателя Совета
министров Николая Тихонова), которые наиболее явно противостоя-
ли ему. После этого путь был открыт, и он мог обновить ЦК на пред-
стоящем съезде в невиданных за четверть века масштабах.
XXVII съезд партии явно признал лидерство Горбачева, а также
его курс на реформы — как средство выхода из ситуации, которая сло-
жилась вследствие неудачного опыта трех попыток передачи власти.
Избранием нового Центрального комитета, ни на одном из уровней
которого не оставалось «пострепрессивных» руководителей, съезд
завершил поколенческий переворот. В то же время, однако, он под-
твердил преемственность тех форм политической жизни, которыми
Советский Союз отличался с момента прихода Сталина во власть.
Богатый материал в поддержку вышесказанного дает сам состав
Центрального комитета 1986 г., избранный единогласно, как это было
принято, на основании одного-единственного списка, выдвинутого в
последний день работы съезда. По-прежнему при отборе членов ЦК
преобладающим остается критерий должностного представительста,
а при распределении мест — политическая значимость той или иной
отраслевой бюрократии или территории страны. Действие «круго-
ворота власти», способствовавшее смене поколений и одновременно
поддержке лидирующих позиций Горбачева и команды реформато-
ров, серьезно сказалось на количестве андроповских и горбачевских
ставленников, одержавших победу на выборах в ЦК: 135 из 307 пол-
ноправных членов.
По ряду показателей ЦК 1986 г. выбивается из русла тенденций,
действовавших в предыдущие десятилетия. Прежде всего числен-
ный состав его был сокращен с 319 до 307 человек — впервые за всю
историю советской власти. Вероятно, новое руководство решило
положить конец нараставшему обесценению статуса члена ЦК, ко-
торое виделось результатом расширения членства со 125 человек в
1952 г. до максимума в 319 человек в 1981-м, хотя сокращение 1986 г.
и было компенсировано увеличением количества кандидатов в чле-
ны ЦК со 151 в 1981 г. до 170 человек, т. е. больше чем когда бы то
ни было. Определенные символические изменения произошли и в
пропорциях представительства: в частности, существенно выросло
число делегируемых трудящихся, понижен статус ряда министерств
союзного подчинения (их новые руководители получили всего лишь
ранг кандидатов в члены ЦК), а также демонстративно урезано пред-
ставительство среднеазиатских республик. Впервые ряду отставных
сановников — не только маршалам и высшим должностным лицам
государства — разрешено было оставлять за собой места в ЦК (чтобы
удаление их с занимаемых постов прошло более мягко в сравнении с
прежней практикой). Речь идет о бывшем премьер-министре Тихоно-
ве, бывшем председателе Госплана Н. К. Байбакове и отправленном
400
в отставку партийном секретаре и идеологе Борисе Пономареве. Дру-
гого секретаря (Ивана Капитонова) перевели в Центральную реви-
зионную комиссию на пост ее нового председателя с персональным
статусом, более-менее эквивалентным членству в ЦК.
Увеличение квоты на трудящихся, притом, что представительство
от властных структур сократили, являлось очевидным признаком того,
что руководство нуждалось в более популярном имидже. Более того,
оно рассчитывало покончить с впечатлением, будто не допускает в
свою среду женщин: их число в составе ЦК возросло с 8 из 319 (2,5 %)
в 1981 г. до 12 из 307 (4 %) в 1986 г. Однако это увеличение произошло
главным образом в категории «представители трудящихся» и не озна-
чало серьезного притока женщин на властные должности. В отноше-
нии национальностей Горбачев подал еще более определенный сигнал
в направлении русской и славянской гегемонии, что проявилось и в
соответствующих предпочтениях для «представителей трудящихся»,
и в тщательно продуманном снижении представительства среднеази-
атских республик как в партийном, так и государственном секторах.
Более впечатляющим был приход людей не просто новых, но за-
метно более молодых. Состав ЦК 1986 г. отразил самую значительную
в процентном отношении смену кадров начиная с 1961 г. и впервые с
1952 г. продемонстрировал реальное снижение среднего возраста сво-
их членов. Остатки «пострепрессивного» поколения в основном были
удалены со сцены: из 195 членов первого брежневского ЦК (85 из ко-
торых еще оставались на своих местах в 1981-м) в 1986 г. сохранилось
только 30, едва дотягивая до десятой доли списочного состава. Свои
места сохранили лишь три человека из последнего сталинского ЦК
1952 г. (секретарь ЦК Михаил Зимянин, отставник Байбаков и на-
ходящийся на грани отставки первый зам. председателя Президиума
Верховного Совета СССР В. В. Кузнецов) и лишь четверо из тех, кто
пополнил состав ЦК в 1956 г. (Андрей Громыко, хозяин Казахстана
Д. А. Кунаев, Пономарев и председатель Комитета народного контро-
ля А. М. Школьников) (см. табл. 28.7).
Реорганизация Центрального комитета и обновление его пред-
ставительских квот оказываются еще более поразительными, если
рассматривать их по отраслевым категориям. Молодость и свежесть
заметнее всего отличали представителей партаппарата, где и была
сконцентрирована власть. Новые назначения сдвинули средний год
рождения в данной группе на семь лет: с 1922-го на 1929 г., при этом,
абсолютный ее возраст уменьшился на два года (хотя от прежнего
контингента этих людей отделяло пять лет). Главы союзных мини-
стерств, объект масштабных кадровых перестановок, демонстрирова-
ли резкое снижение среднего возраста: с 66 лет в 1981 г. до 61 года,
но все равно оставались в среднем на четыре года старше, чем группа
партийных функционеров. В других группах сохранялся приблизи-
401
тельно прежний возраст — за исключением руководителей культуры
и образования, чей возраст фактически увеличился.
Сам по себе XXVII съезд не имел судьбоносного значения. Но он
зафиксировал на тот момент личный триумф Горбачева, одержавше-
го верх над любыми возможными группировками более возрастных
противников. Это была победа новой генерации бюрократов: они
обеспечили себе успех, дождавшись демографической революции,
которая была неизбежна. В свою очередь, это открыло дорогу потен-
циальным политическим переменам, еще только предсказанным зву-
чавшими на съезде речами, но способным изменить лицо страны так,
как в то время об этом можно было только догадываться.
XXVII съезд дал Горбачеву возможность энергично продолжить
«круговорот власти» посредством кадровых назначений и попытать-
ся усилить свой личный контроль над Политбюро. Вопрос экономи-
ческой реформы мог стать хорошей наковальней, где из-под молота
кузнеца могли появиться задуманные перемены. Реформа же, в свою
очередь, должна была двигаться через посредство кадровых измене-
ний, ради нее и осуществленных. На том этапе истории России, с но-
выми людьми и новыми задачами, Горбачев действительно мог стать
масштабной фигурой.
Но неопределенность сохранялась. Имелся ведь еще памятный
урок свержения Хрущева. Традиции должностного представитель-
ства в ЦК и партиципаторной бюрократии — хоть они и ограничивали
степень глубины и быстроты действий генсека — следовало уважать
из страха вызвать чиновный мятеж, способный в целом поставить
под угрозу позиции генерального секретаря. Положение Горбачева
было деликатным: ему нужно было продолжать властный кругово-
рот, чтобы сделать свое влияние более весомым, чем у Брежнева, в то
же время он не мог проводить перемены и слишком энергично, что-
бы не спровоцировать нечто вроде согласованного контрнаступления
партиципаторной бюрократии, которое в свое время сгубило Хруще-
ва. Политическая жизнь советских верхов, казалось, по-прежнему за-
висела от взаимодействия реальных политических игроков — людей
из плоти и крови, соперничающих за сладкий плод власти.
Примечания
*См.: Rigby Т. Н. The Soviet Political Executive, 1917—1986 // Political
Leadership in the Soviet Union; Miller J. H. Putting Clients in Place; The Role
of Patronage in Cooption into the Soviet Leadership // ibid. См. также выше,
гл. 26.
2 См.: White S. Political Culture and Soviet Politics. N.Y., 1979, особенно
гл. 2,3; см. также: WhiteS. The USSR: Patterns of Autocracy and Industrialism //
Political Culture and Political Change in Communist States. N.Y., 1977. См. так-
же выше, гл. 21.
402
3 Этот поколенческий феномен описан в кн.: Bialer S. Stalin’s Successors:
Leadership, Stability and Change in the Soviet Union. Cambridge, 1980. P. 59-
61,86-89. Джерри Хоуг (Hough J. Soviet Leadership in Transition. Washington,
1980. P. 37-60) различает четыре поколения, точнее, субпоколения в после-
военном советском руководстве, исходя из несхожести их опыта в отношении
репрессий и войны: «брежневское поколение», родившееся в 1900-1909 гг. и
больше других выигравшее от чисток; медленнее продвигавшаяся, но лучше
образованная когорта 1910-1918 гг. р.; группа военного времени, рожденная
в 1919-1925 гг., которую также отличал недостаток образованности; послево-
енное поколение, рожденное после 1925 г., подлинная элита в смысле образо-
вания, при этом меньше пострадавшая от сталинизма. «Пострепрессивное»
поколение, о котором идет речь у автора, соответствует в классификации
Хоуга прежде всего первой группе и затем — второй.
4 См.: Rigby Т. Н. Was Stalin a Disloyal Patron? // Soviet Studies. 1986.
Vol. 37. № 3.
5 Эти расчеты предполагают, что те девять членов одного созыва, чей год
рождения не известен, распределялись поровну выше и ниже медианного
значения. Если бы они в большинстве своем были моложе, их медианный
возраст составил бы 48 лет. Возраст практически каждого действительного
члена ЦК в последующих когортах известен. Время года при подсчете меди-
анного возраста не учитывается. Медианный возраст в этом анализе исполь-
зуется вместо среднего как более показательное отражение разницы между
старшими и более молодыми индивидуумами.
f i Fitzpatrick Sh. Stalin and the Macking of the New Elite, 1928-1929//Slavic
Review. 1979. Vol. 38. № 3. P. 377-402.
7 Keenan E. Muskovite Political Folkways // Russian review. 1986. Vol. 45.
№ 2. P. 167-169.
8 См. выше, гл. 27.
9 По информации, полученной от Ристо Баяльского (Risto Bajalski), мо-
сковского корреспондента белградской «Политики» (Politika), в сентябре
1988 г.
"’Более пространное обоснование данного утверждения см. в кп.:
Kress J. Н. Representation of Positions on the CPSU Politburo // Slavic Review.
1980. Vol. 39. № 2. P. 218-238.
11 См. выше, гл. 26.
I2C. Биалер (Bialer S. Stalin’s Successors. P. 122-123) отмечает удивитель-
но большое количество молодых (сорокалетних) первых секретарей обко-
мов.
11 Keenan Е. Op. cit. Р. 170.
14 См.: Miller J. Н. Op. cit.
15См.: Brown A. Andropov: Discipline and Reform? // Problems of
Communism. Jan. — Feb. 1983.
16 Bialer S. The Political System // After Brezhnev: Sources of Soviet Conduct
in the 1980s. Bloomington, 1983. P. 23.
Глава 29. РЕФОРМЫ И ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ*
Через два десятилетия после краха реформ, проходивших под
эгидой Никиты Хрущева, у Советского Союза появилась еще одна
благоприятная возможность. На этот раз шанс для перемен предста-
вился не просто из-за кончины лидера, приверженного культурной
ортодоксии и контролю над интеллигенцией, а в силу ухода с полити-
ческой арены целого поколения руководителей, воспитанных в духе
сталинской послереволюционной практики идейного оправдания
своей политики. Одновременно с Брежневым, Андроповым, Чернен-
ко и их ровесниками партийно-государственные бюрократы, которые
со времен Второй мировой войны в целом как группа постепенно
старились на своих высоких постах, быстро начали умирать один за
другим или просить об отставке в силу возраста и нетрудоспособ-
ности. Горбачев победил в марте 1985 г. и стал генеральным секрета-
рем ЦК КПСС не просто как символ молодого обновления, но как
представитель новой генерации, стоящей у штурвала советского го-
сударственного корабля. Опираясь на иную политическую культуру
и апеллируя к неосуществленным заветам революции, он делал все
возможное, чтобы полностью изменить традиционные для России
отношения между власть предержащими и интеллигенцией. Видимо,
он осознал, что освобождение интеллигенции от диктата государства
есть ключ к реформам и прогрессу в стране, и что только свободная
интеллигенция может сделать его перестройку необратимой.
Годы брежневского руководства на деле были временем противо-
речивого развития отношений между советской бюрократией и ин-
теллигенцией. Конечно, неосталинизм политически господствовал
более четверти века после того, как сам Сталин уже сошел со сцены.
Но столкнувшись, как и царская бюрократия, с необходимостью мо-
дернизации и силовой внешней политики, неосталинистская бю-
рократия не могла не посеять семян собственной гибели. Наиболее
заметной для внешнего мира трещиной в советском монолите была
конфронтация между бюрократией и творческой интеллигенцией,
* В основу этой главы положен англоязычный оригинал моей статьи:
Il potere е 1’intellighentsia // Transizione. Bologna. Oct. 1988.
404
характерная для брежневской эпохи и усугубившаяся к ее концу. Как
правило, представители бюрократии назначались в официальные
учреждения, призванные руководить интеллектуальной деятель-
ностью, особенно в союзы писателей или союзы работников других
творческих профессий. Подавление творческой индивидуальности,
начиная с простой цензуры или отказа публиковать произведение и
кончая арестом, судом и тюрьмой или ссылкой, положило конец от-
носительной «оттепельной» свободе 1950-х — начала 1960-х гг. и по
существу загнало представителей новой волны творческих исканий
в подполье. В лучших сталинистских традициях Брежнев говорил
на XXIII съезде КПСС в марте 1966 г.: «Мы неизменно руковод-
ствуемся принципом партийности искусства, классового подхода к
оценке всего, что делается в области культуры»'. Для поэта Андрея
Вознесенского брежневский режим означал «крушение иллюзий»2.
Поворотным пунктом стали арест Синявского и Даниэля в сентя-
бре 1965 г., судебный процесс над ними и тюремное заключение в
январе-феврале 1966 г.
Возобновления политических репрессий оказалось недостаточно
для поддержания сдерживающего влияния «социалистического реа-
лизма» на художественную форму. «За последние два десятилетия, —
писал историк литературы Деминг Браун в 1978 г., — было так много
посягательств на эту доктрину в реальной практике, что она стала
фактически неработающей... Социалистический реализм <...> был по
большей части заменен критическим реализмом»3. Писателям, не вы-
ходившим за пределы предписываемых границ, зачастую удавалось
повлиять на политику государства, как это было с движением за со-
хранение исторических памятников или с успешным в конечном сче-
те протестом против поворота сибирских рек в Среднюю Азию.
К концу брежневской эпохи самые разнообразные силы противо-
действовали сохранению власти неосталинистской бюрократии.
Модернизация, ширящиеся ряды интеллигенции, необходимость
опираться на ее экспертное мнение — все это делало постоянное и
мелочное политическое вмешательство контрпродуктивным, если не
сказать невозможным. Революционный язык терял всякую убеди-
тельность, а поколение, воспринимавшее его, умирало один за дру-
гим. Старая гвардия погрязла в безверии, коррупции и страхе перед
переменами. Интеллигенция, со своей стороны, ощущала, как гаснут
ее надежды и воодушевление, и включилась в общую погоню за ма-
териальным успехом или просто в борьбу за выживание. И все же в
стойкой традиции интеллигенции еще сохранялся потенциал пере-
мен, и теперь его восприняла новая, более современная плеяда ру-
ководителей страны, поднявшаяся из недр бюрократии. К 1980-м гг.
имелись все основания считать, что давняя дихотомия, разделяющая
405
бюрократию и интеллигенцию в культурном и политическом отно-
шении, может быть преодолена.
Набирающим силу контрапунктом к росту советской интелли-
генции в 1960-е и 1970-е гг. стала «научно-техническая революция».
Для советской власти она означала новую оценку интеллигенции,
которая отныне приветствовалась как источник прогресса и могу-
щества нации. Согласно Суслову, игравшему роль главного идеоло-
га советского режима, «современная научно-техническая революция
открывает перед обществом невиданные возможности в использова-
нии науки для освоения и защиты сил природы и решения социаль-
ных проблем <...> и в то же время она выступает как материальная
подготовка для коммунистической цивилизации»4. Таким образом,
«научно-техническая революция» стала догматом официальной
веры, притом что в полном объеме последствия НТР никогда доско-
нально не анализировались. Сирил Блэк назвал это «самым важным
событием в советской идеологии, начиная с 1917 года»5.
Вера в науку и технические новшества как в силы прогресса и со-
вершенствования человеческой природы была присуща советской
власти с самого начала: ее несла в себе квазиинтеллигенция рево-
люционной эпохи, получившая это наследство от интеллигенции
XIX века. Взгляды на науку у бюрократии и интеллигенции практи-
чески совпадали.
Осознание происходящей в науке и технике «революции» при-
шло вскоре после смерти Сталина. В 1955 г. премьер-министр Бул-
ганин, имея в виду перспективы ядерной энергетики, говорил: «Мы
стоим на пороге новой научно-технической и промышленной рево-
люции, далеко превосходящей по своему значению промышленные
революции, связанные с появлением пара и электричества»6. Научно-
техническую революцию Хрущев, среди прочих экстравагантных
обещаний, включил в программу партии 1961 г. Вопиющее навязы-
вание научным выводам пресловутой партийности закончилось, хотя
Хрущев вплоть до своего падения продолжал покровительствовать
шарлатанским биологическим теориям Трофима Лысенко. «Шаг за
шагом сталинистское единство науки и идеологии было ликвидиро-
вано», — отмечал Александр Вучинич7. В результате ученые и иные
специалисты стали обретать самостоятельность и влияние: это про-
явилось как в масштабах их профессиональных дискуссий, так и в
возможности давать оценку сотрудникам и должностным лицам на-
учных учреждений8. Джерри Хоуг отмечал «постепенное расширение
открытых политических дебатов, ведущихся теми, кто желает рабо-
тать в рамках системы»9.
В материальном аспекте, по словам Эжена Залески, в послеста-
линские десятилетия наблюдалось «грандиозное расширение со-
406
ветских научных и опытно-конструкторских разработок», а также
учебно-образовательной базы для их обеспечения10. Открытие но-
вых университетов и институтов обеспечило быстрый численный
рост технической интеллигенции и поддержание уровня социальной
мобильности, которая имела место в Советской России с 1920-х гг.:
возможность подняться из гущи народа и через получение образо-
вания повысить свой статус, сделавшись частью класса квалифици-
рованных специалистов и служащих. Советская статистика, какой
бы ни была ее точность, позволяет приблизительно представить
себе параметры упомянутого роста: в 1959 г. было выпущено 37 тыс.
инженеров, в 1965-м — 170 тыс.11 Общее число специалистов, по-
лучивших высшее образование, составляло в 1950 г. 177 тыс. чел.,
в 1960-м — 343 тыс. чел., в 1970-м — 631 тыс. (итоговая цифра на
тот момент равнялась примерно 7 млн чел.)12. Согласно Вучиничу,
за период 1947-1960 гг. количество научных работников удвоилось,
за 1960-1966 гг. удвоилось еще раз — причем за счет основательного
снижения качества13. «При развитии высшего образования на воору-
жение был взят массовый подход — сетовал В. Г. Афанасьев, впослед-
ствии главный редактор газеты «Правда». — Многие университеты,
созданные поспешно по формальным соображениям престижа <...>
оказались в чрезвычайно трудной ситуации»14.
К 1970-м гг. этот быстрый рост в сфере подготовки специалистов,
стимулировавшийся как стремлением государства к независимости
от зарубежных источников знания, так и страстным желанием со-
ветской молодежи с помощью образования достичь статуса интел-
лигенции, привел к переизбытку квалифицированных кадров по
сравнению с тем, что могла потребить советская экономика. Жорес
Медведев ссылался на «гипертрофированность» и «избыточность»
советских научных учреждений15. Афанасьев возражал против «рас-
суждений об избытке специалистов высшей квалификации», но
признавал, что «желание намного превышает потребность», благо-
даря «высокому престижу, которым пользуются профессии интел-
лектуального труда». В результате «при известном (с точки зрения
актуальных потребностей общества) избытке специалистов высшей
квалификации имеет место нехватка рабочих, особенно квалифици-
рованных»16. Это-то обстоятельство и вызвало к жизни неудавшуюся
хрущевскую реформу образования 1958 г. и еще одну, предпринятую
уже при Черненко; обе имели целью ограничить пополнение класса
интеллигенции и нацелить советскую молодежь на занятие рабочих
мест в производственной сфере. Соперничество за интеллигентский
статус могло также способствовать дискриминации лиц еврейской
национальности (или даже тех, чьи предки частично были евреями)
при приеме на работу в интеллектуальной сфере. Тем не менее, при-
407
держиваясь вековой традиции интеллектуальной деятельности, евреи
по-прежнему были представлены в научных учреждениях в гораздо
большей пропорции, чем их доля в населении страны в целом17, хотя
бюрократия, как писал один самиздатский автор, не любила «про-
нырливость» и считала евреев «вообще слишком пронырливыми»18.
Несмотря на рост численности и жизненно важный характер дея-
тельности, интеллигенция в целом не добилась для себя в 1960-е
1970-е гг. удовлетворительных условий жизни — ни материальных,
ни политических. В то время как нескольких выдающихся ученых
и конформистски настроенных артистов поощряли демонстративно
высокими доходами и соответствующими привилегиями, рядовая
масса профессиональных кадров — инженеры, врачи, учителя и им по-
добные — зарабатывала едва ли больше, чем промышленные рабочие,
и меньше, чем шахтеры и водители, — несмотря на весьма затратное
обучение. В результате сближения уровня оплаты труда в 1960-е гг.,
когда была повышена заработная плата работников физического тру-
да, оклады научных сотрудников всего на 50 % превышали среднюю
зарплату рабочих; для инженеров превышение составило только 10
%19. Татьяна Заславская, ведущий теоретик перестройки, так описы-
вает ситуацию прошлого: «Зарплата <...> научных и других творче-
ских работников не менялась с 1950-х годов... Здесь нашла отражение
недальновидная политика регулирования зарплаты, не учитывающая
того, что в основе научно-технического прогресса лежит прежде все-
го труд ученых и инженеров»20. С течением времени привлекатель-
ность интеллигентского статуса все больше и больше падала и уже
не компенсировала недостаточные доходы, а обстоятельства жизни:
стесненные жилищные условия, стояние в очередях, рыскание в по-
исках самого необходимого, которые большинство интеллигенции
разделяло с более простыми гражданами, с очевидностью способ-
ствовали той деморализации, которая неуклонно нарастала на всем
протяжении брежневского правления. Указанные обстоятельства
породили проблему пополнения кадров интеллигенции в целом. По-
рой недовольные интеллектуалы делали выбор в пользу физического
труда, при этом низкие доходы более чем возмещали им обретенную
личную независимость.
Существовали и другие помехи для творческой деятельности в со-
ветской науке, технике и образовании — они выражались в том, что в
интеллектуальную жизнь проникала чиновная культура. Интеллек-
туальная работа в СССР была организована на принципах иерархии
и централизации, с выстраиванием крутой пирамиды для оценки ка-
чества, престижа и наград. С точки зрения географии, безусловным
центром считалась Москва, вторым шел Ленинград; за малым ис-
ключением, назначение на работу вне этих городов воспринималось
408
советскими интеллектуалами как административная ссылка. Разуме-
ется, особые наукограды (многие из них — вокруг Москвы, плюс зна-
менитый Академгородок, построенный для Сибирского отделения
Академии наук близ Новосибирска) предоставляли исследователям
более хорошие условия жизни и деятельности. Такие поселения сти-
мулировали распределение вширь научных разработок высокого
уровня, но они же одновременно и изолировали научную интелли-
генцию от обычных жителей провинции.
Мания секретности, обуревавшая должностных лиц, продолжа-
ла препятствовать обмену идеями, причем не только с зарубежным
миром, но даже с коллегами-соотечественниками. Связь между на-
учными учреждениями и практической сферой, между исследовате-
лями и преподавателями, между фундаментальными разработками и
прикладными задачами производства искусственно ограничивалась
в силу организационной негибкости и традиционно узкой специали-
зации. Организация интеллектуальной жизни в Советском Союзе
напоминала пчелиные соты, где коммуникация между отдельными
ячейками зависела от пронизывающих их сверху донизу бюрократи-
ческих проводящих каналов. Такие контакты были чрезмерно услож-
нены, и это стимулировало «близкородственное спаривание», когда
институты брали на работу собственных выпускников. Советские
ученые, трудившиеся в одной и той же отрасли, жившие в одном и
том же городе, но принадлежавшие к разным учреждениям, сплошь и
рядом просто не знали друг друга.
Теория и теоретические дисциплины, прежде всего математика
и физика, в интеллектуальном отношении были традиционно силь-
ной стороной России; соответственно они пользовались большим
престижем по сравнению с прикладными исследованиями. В этой
пристрастности, а также относительной защищенности данной сфе-
ры деятельности от политического давления кроется причина того,
почему наиболее творческих и критически настроенных личностей
влекло к теоретическим наукам, которые вследствие этого стали, на-
чиная с 1960-х гг., рассадником некоторых наиболее дерзких проявле-
ний инакомыслия. В России, как отмечал физик-эмигрант Валентин
Турчин, всегда наблюдалась особая тяга к науке со стороны «опреде-
ленного типа личности, нуждающейся в существовании высшей цели
<...> иными словами, религиозного типа человека»21.
Смогла ли научно-техническая революция оказать серьезное вли-
яние на политическую жизнь в СССР? Официально утверждалось,
что это явление будет только способствовать строительству комму-
низма. С другой стороны, многие наблюдатели на Западе считали,
что потребность в техническом обновлении и информационном пото-
ке заставит советскую бюрократию ослабить свой централизованный
409
контроль и, как выразился Эрик Хоффман, «расширить и углубить
участие экспертной элиты на всех этапах и уровнях принятия реше-
ний»22. Это старая проблема изменений в способе производства (в
данном случае речь о высоких технологиях «постиндустриальной»
эпохи): они порождают давление, ведущее к изменениям в политиче-
ской и экономической надстройках. Это означало передачу все боль-
шего и большего влияния в руки интеллигенции.
Политическая напряженность и культурная несовместимость, ха-
рактерные для советской бюрократии и интеллигенции (по крайней
мере творческого слоя последней), драматически проявились в дви-
жении инакомыслия, которое оформилось вслед за падением Хру-
щева и завершением послесталинской «оттепели». Эмигрировавший
из СССР диссидент Андрей Амальрик подсчитал, что из более чем
семисот человек, подписавших заявления протеста в 1968 г., только
6 % составляли рабочие, а остальные представляли гуманитарную и
техническую интеллигенцию23. Активные диссиденты были по пре-
имуществу молодыми людьми, и среди них выделялись дети жертв
сталинских репрессий. Среди открыто диссидентских организаций
единственными, кто получил народную поддержку, были те, что но-
сили религиозный или национальный характер (особенно в респу-
бликах Прибалтики и среди крымских татар)24. В самом широком
смысле диссидентство было результатом неразрешенности противо-
речий между меняющимся обществом и застывшей политической
системой, между интеллигенцией как классом, доминирующая роль
которого возрастает, и бюрократией как правящим классом, защища-
ющим свои позиции. Как и в XIX в., диссидентство поднялось на поч-
ве класса, который государство наделило привилегиями и в котором
нуждалось; в то же время, в силу образованности и знания традиции,
этот класс пришел к культивированию независимого мышления.
Кроме того, как и в XIX в., основным проводником инакомыс-
лия в брежневскую эпоху была литература. Писатели, наделенные в
СССР необычным престижем (по сравнению с Западом и особенно
североамериканскими обществами), вновь взяли на себя роль голо-
са и совести народа — постольку, поскольку могли предложить свои
мысли вниманию читающей публики. Литературные произведения,
которые не соответствовали партийным требованиям к официаль-
ным публикациям, распространялись частным образом, в виде зна-
менитого «самиздата». Самиздат обычно изготавливали, печатая под
копирку множество машинописных экземпляров рукописи, а те, в
свою очередь, могли быть скопированы и размножены друзьями; в
чем-то это походило на передачу знаний монахами-переписчиками в
средние века. Не составляло большого труда тайно вывезти рукописи
за рубеж и дать возможность опубликовать их там либо по-русски,
410
либо в переводе. В этом случае говорили о «тамиздате». Материалы
«самиздата» и «тамиздата» транслировались на Советский Союз за-
падными радиостанциями, охватывавшими уже гораздо более широ-
кую аудиторию, несмотря на усилия советских властей глушить эти
передачи. Радиотрансляции, в свою очередь, дали начало магнитизда-
ту — записи радиопередач на магнитофоны и распространению их на
пленке (практика, быстро освоенная для записи тех видов популярной
музыки, которые не одобрялись властями). Более смелые проявления
диссидентства включали литературные конференции, поэтические
чтения и настоящие политические демонстрации. За последние обяза-
тельно приходилось расплачиваться полицейскими репрессиями.
Судебный процесс над Синявским и Даниэлем вызвал широкую
серию протестов интеллигенции, которая увидала в нем шаг в сто-
рону возможной реабилитации Сталина. В день Конституции СССР,
5 декабря 1965 г., на Пушкинской площади в Москве состоялась пер-
вая из множества кратковременных демонстраций, когда две сотни
сотрудников родного для Синявского Института мировой литерату-
ры им. Горького собрались, чтобы выразить протест против арестов и
потребовать открытого суда. Сам этот суд и вынесенный Синявскому
с Даниэлем приговор вызвали беспрецедентную волну обращений,
подписанных ведущими деятелями литературы и учеными (включая
Андрея Сахарова, который впервые проявил тогда свое политическое
инакомыслие) и направленных в адрес XXIII съезда КПСС. Возмож-
но, эти действия помогли предотвратить реабилитацию — в полном
смысле слова — Сталина, но власти, не колеблясь, ужесточили закон
против инакомыслия, добавив к Уголовному кодексу пресловутые
статьи 190-1 и 190-3, поставившие вне закона соответственно рас-
пространение «политической клеветы» и проведение несанкциони-
рованных демонстраций. Это не остановило Александра Гинзбурга
(уже успевшего в конце 1950-х гг. подвергнуться репрессиям за по-
пытку выпустить первый самиздатовский журнал) от составления и
распространения неофициальной стенограммы процесса над Синяв-
ским и Даниэлем. За это «преступление» он был арестован в январе
1967 г. вместе с писателем Юрием Галансковым, который досадил
КГБ тем, что подготовил в самиздате литературную антологию «Фе-
никс — 66». Эти аресты вызвали новую демонстрацию на Пушкин-
ской площади, организованную группой, в состав которой входили
поэт Владимир Буковский (уже ставший жертвой двухгодичного
заключения в психиатрической больнице) и математик Александр
Есенин-Вольпин, сын известного в 1920-е гг. поэта Сергея Есенина.
Неизбежным результатом указанной акции стали новые аресты и су-
дебные процессы и углубляющееся чувство отчуждения в широких
кругах интеллигенции.
411
На этой стадии Александр Солженицын, чьи романы «Раковый
корпус» и «В круге первом» были запрещены к публикации и вы-
теснены в русло самиздата, взялся выразить протест против усиле-
ния несвободы интеллигенции. Лишенный возможности выступить
на IV съезде писателей в мае 1967 г., Солженицын с жаром начал
активную эпистолярную баталию с руководством Союза писателей,
но — безрезультатно. Буковский и другие участники январской де-
монстрации 1967 г. в августе были преданы суду; Буковский за свое
стойкое, вызывающее поведение получил три года лагерей. Затем в
январе 1968 г. были осуждены за уже знакомое преступление — анти-
советская клевета — Гинзбург и Галансков, ставшие поводом для упо-
мянутого протеста.
Эти события вызвали еще более широкие протесты, примечатель-
ные участием в них потомков старых большевиков: физика Павла
Литвинова, внука наркома иностранных дел Максима Литвинова и
историка Петра Якира, сына репрессированного командарма Крас-
ной армии Ионы Якира, а также диссидента, генерал-майора Петра
Григоренко. Якир и его друзья в открытом письме в адрес Междуна-
родной коммунистической конференции, проходившей в то время в
Будапеште, предостерегали: «Вот уже нескольких лет как зловещие
признаки реставрации сталинизма проявляются в жизни нашего об-
щества... Мы не гарантированы от того, что 1937 год не обрушится
на нас снова»25. «Хроника текущих событий», фиксировавшая акции
диссидентов и репрессии властей, начала выходить в самиздате с
апреля 1968 г., как раз в то время, когда Сахаров занял ведущее по-
ложение в диссидентском движении благодаря распространению его
эссе «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интел-
лектуальной свободе»; в нем рассматривались злодеяния сталинизма
и звучал призыв к фундаментальным политическим реформам26. Ни
один из этих вызовов, обращенных к властям, не сподвиг их отказать-
ся от эскалации кампании угроз, обысков и арестов в отношении ина-
комыслящих интеллектуалов.
Конфронтация между правящим режимом и диссидентами обо-
стрилась после советского вторжения в Чехословакию в августе
1968 г.; тогда было покончено с политической эволюцией, затеянной
прозападными коммунистами Праги и Братиславы, эволюции, так
похожей на реформы, которых добивались советские интеллиген-
ты. Григоренко и его друзья немедленно распространили заявление
протеста, и 25 августа, через четыре дня после вторжения, группа де-
монстрантов во главе с Павлом Литвиновым и женой Юлия Даниэля
Ларисой Богораз вышла на Красную площадь — чтобы тут же быть
избитыми и арестованными КГБ. Участники акции немедля, в октя-
бре, были отданы под суд и приговорены к различным срокам ссылки
412
в Сибирь. Сходные протестные акции в Ленинграде и других област-
ных центрах были подавлены не менее сурово.
В течение двух последующих лет удавка режима неуклонно сжи-
малась на шее диссидентски настроенной интеллигенции. Наиболее
известными репрессивными действия властей стали арест Григоренко
(за поддержку крымских татар), исключение Солженицына из Сою-
за писателей (за публикацию «Ракового корпуса» в Италии), снятие
Твардовского с должности главного редактора «Нового мира», арест
Амальрика (за публикацию эссе «Просуществует ли Советский Союз
до 1984 года?») и кратковременное заключение Жореса Медведева
в клинике для душевнобольных (за публикацию его исследования о
«лысенковщине»)27 Несмотря на преследования и репрессии, дисси-
дентское движение продолжало привлекать новых сторонников и по-
степенно приобретало все более организованную и последовательную
форму. В мае 1969 г. «Инициативная группа по защите прав человека
в СССР», включая Якира, попыталась обратиться в ООН с рассказом
о положении советских диссидентов. В марте 1970 г. Андрей Сахаров,
историк Рой Медведев и физик Валентин Турчин выпустили обраще-
ние к советскому руководству с призывом демократизировать поли-
тическую систему. В октябре того же года Сахаров вместе с физиками
Валерием Чалидзе и Андреем Твердохлебовым, воспользовавшись
законом о свободном объединении авторов, создали «Комитет прав
человека в СССР», который Людмила Алексеева назвала «первым
независимым объединением [диссидентов] с парламентской проце-
дурой и правилами членства»28. Демократическое движение собира-
лось последовательно проводить в жизнь то, о чем мечтала советская
интеллигенция.
Если бы власти продолжали придерживаться прежней тактики,
им грозило оказаться между двух огней: с одной стороны требова-
ния диссидентов, с другой — потенциальные затруднения, которы-
ми в период «разрядки» была чревата внешняя политика; поэтому в
1973 г. советское государство сменило подход. Теперь он состоял в
том, чтобы обезглавить диссидентское движение, разрешив наиболее
видным его членам эмигрировать за границу (а то и депортировав их
силой) и лишив советского гражданства. Эта тактика впервые была
использована против одной из первых жертв неосталинистских ре-
прессий — поэта Иосифа Бродского, освобожденного из тюрьмы и
высланного за границу в 1972 г. В течение последующих двух лет це-
лый ряд видных диссидентов был выпущен из СССР или принужден
к отъезду, среди них Чалидзе, Синявский, Литвинов, бард Александр
Галич и виолончелист Мстислав Ростропович. Жорес Медведев был
лишен советского гражданства, когда находился в Англии с научным
визитом в 1973 г. Наиболее скандальным случаем применения мето-
413
да принудительной высылки стала история с Солженицыным, вы-
зывающее поведение которого (заранее подготовленная публикация
за границей «Августа 1914» и открытое «Письмо вождям Советского
Союза», которое он написал и распространил осенью 1973 г.) стало
уже совершенно нестерпимым для властей. В марте 1974 г. он был
схвачен и посажен в самолет, летевший в Западную Германию — что-
бы начать в изгнании еще более прославившую его карьеру.
Несмотря на попытку властей устранить руководство демократи-
ческого движения, оно с легкостью находило новых последователей,
особенно после Хельсинкских соглашений августа 1975 г. и обещания
всех подписавших этот документ, включая Советский Союз, уважать
фундаментальные права человека. Весной 1976 г. Сахаров и еще один
физик, член-корреспондент Академии наук Юрий Орлов, основали
Московскую Хельсинкскую наблюдательную группу, призванную
принуждать власти в СССР к соблюдению взятых на себя обяза-
тельств. Этот их шаг положил начало целой серии сходных акций
в союзных республиках и среди религиозных общин. Солженицын,
используя гонорары от своих публикаций на Западе, организовал
«Русский общественный фонд помощи преследуемым и их семьям»
(в Москве им заведовал Александр Гинзбург), а в январе 1977 г. было
объявлено о создании «Рабочей комиссии по расследованию ис-
пользования психиатрии в политических целях». Эта деятельность
свидетельствовала о наличии в брежневскую эпоху высоко организо-
ванного открытого диссидентства.
В первые месяцы 1977 г. под предлогом взрыва в московском ме-
тро, приписанного «террористам», власти начали активно громить
Хельсинкское движение. Орлов, Гинзбург и Анатолий Щаранский (к
тому времени главный поборник права евреев на эмиграцию) были
среди тех, кого арестовали. Игнорируя Белградскую конференцию
конца 1977 г., посвященную соблюдению Хельсинкских соглашений
(по словам Людмилы Алексеевой, «первую международную встре-
чу на правительственном уровне, на которой Советский Союз был
обвинен в нарушениях прав человека»), власти упорно продолжали
проводить судебные процессы и новые аресты. Алексеева объясняла
это так: «Дилемма, стоявшая перед советским правительством, была
вполне очевидна: либо оно утрачивает престиж на Западе, или теряет
контроль над собственными гражданами. Правительство предпочло
пожертвовать своим престижем»29
К 1980 г. движение за права человека в Советском Союзе удалось
подавить, во всяком случае как организованное явление. Тем не менее
режим смягчил свои методы, предпочитая высылку за границу и по-
мещение в клинику для душевнобольных традиционным наказаниям
в виде судебных процессов и тюремного заключения. Некоторые дис-
414
сиденты, в том числе Буковский в 1976 г. и Гинзбург в 1980 г. (а также
Щаранский в 1985 г.), даже были обменены на арестованных совет-
ских агентов или отбывавших заключение западных коммунистов.
Другие представители интеллигенции, вытесненные в эмиграцию в
последние годы брежневского правления, включали в себя таких из-
вестных людей как Амальрик, романист Василий Аксенов, сатирик
Владимир Войнович и скульптор Эрнст Неизвестный. К Сахарову в
конце концов применили особую меру — внутреннюю ссылку в «за-
крытый» город. В 1980 г. его принудительно переселили в промыш-
ленный центр, город Горький, под неусыпный надзор КГБ с целью
устранить возможность контактов с западной прессой и лишить дис-
сидентское движение его признанного лидера.
В первые годы правления Брежнева наличие общих целей — ин-
теллектуальной свободы и выживания в условиях репрессий давало
диссидентски настроенной интеллигенции прочное ощущение един-
ства и сплоченности. В дальнейшем, особенно в свободных услови-
ях эмиграции, у них выявились острые политические разногласия.
Резко обозначились три основные тенденции, олицетворявшиеся
фигурами соответственно Солженицына, Сахарова и Роя Медве-
дева. На правом фланге Солженицын представлял обращение к
традиционной русской культуре и религии, с авторитарными и анти-
западническими акцентами, которые очень скоро отвратили от него
большинство людей в последней стране, давшей приют изгнаннику —
в Соединенных Штатах. Его философия недалеко ушла от филосо-
фии славянофилов XIX в. Центр был представлен Сахаровым, чья
защита демократии и прав человека привела его в лагерь западного
либерализма, во многом схожего с кругом идей «западников» сере-
дины XIX в. Левое крыло диссидентов было представлено Роем Мед-
ведевым, принимавшим социалистические постулаты революции
и стремившимся реформировать систему изнутри, по существу, это
идея «социализма с человеческим лицом». Так же, как и в дореволю-
ционное время, ожесточенные споры и борьба, разразившиеся между
сторонниками названных несхожих точек зрения, разрушили всякое
подобие единого фронта против советского политического режима.
В дальнейшем оппозицию привело в замешательство появление (воз-
можно, не без некоторого поощрения со стороны бюрократических
структур) ультраправых великорусских шовинистических идей. Дан-
ное течение вышло на поверхность после 1985 г. в виде организации
«Память», внешне ориентированной на охрану культурных и архи-
тектурных памятников прошлого, а на деле открыто исповедовавшей
конспирологическое, ультранационалистическое и антисемитское
мировоззрение, короче говоря, русский фашизм. По существу, дви-
жение «Память» было аналогично существовавшей в конце XIX в.
415
«официальной» ветви славянофильства, представленной такой фи-
гурой как Федор Достоевский.
В условиях цензуры и политических преследований движение
интеллигентского инакомыслия так никогда и не сумело донести
свои взгляды до народных масс настолько широко, чтобы те стали
им симпатизировать. Не принадлежавшие к интеллигенции россия-
не, как правило, отвергали диссидентов, считая их антипатриотами и
жалобщиками, а то и прогоняли как замаскированных евреев. Пока
Россия переживала столкновение несовместимых культур, бюрокра-
тия продолжала навязывать свои ценности, культивируя присущий
малообразованным массам авторитаризм и ксенофобию. Страна тем
временем терпела невосполнимый ущерб от потери талантливых
творческих людей — как из-за «утечки мозгов» в результате эмигра-
ции или предательства, так и вследствие молчания и деморализации
блестящих умов, остававшихся в стране. Раньше или позже, но бюро-
кратия оказалась бы не в состоянии, при сохранении своей архаичной
политической культуры, поддерживать международное положение
России иначе как за счет военной мощи.
Неужели бюрократическая культура не могла сохранить себя,
продолжая пополнять свои ряды молодежью, разделяющей миро-
воззрение старших? Нет, без применения новых репрессий и набора
новых людей из числа наименее образованных и наименее вестер-
низированных слоев российского общества (как это делал Сталин в
1930-е гг.) — не могла. Не желая повторения подобного катаклизма,
бюрократия при замещении вакансий все больше и больше использо-
вала отпрысков своего же класса, предварительно проводя их через
горнило образования; в среде относительно молодой политической
элиты резко возросло число обладателей вузовских дипломов. Вслед-
ствие этого новый ресурс политического класса мог сделаться более
привлекательным за счет добавления толики интеллигентности.
Михаил Горбачев — всего лишь наиболее известный представитель
этого более молодого и менее ограниченного эшелона правящей эли-
ты. К тому моменту, как в ноябре 1982 г. Брежнев умер, основа для
мощной реформаторской коалиции уже сложилась, между тем про-
цесс старения руководства давал уникальную возможность изменить
направленность развития страны.
Первым решительным шагом в сторону реформ было успешное
вхождение главы КГБ Юрия Андропова в состав Секретариата ЦК
в мае 1982 г., что дало ему возможность — как члену Политбюро и
одновременно Секретариата — бросить вызов очевидному преемни-
ку Брежнева Константину Черненко и бороться за партийное лидер-
ство, как только Брежнев сойдет со сцены. Несмотря на то что он сам
был представителем пострепрессивного поколения и пользовался
416
доверием, с 1967 г. возглавляя тайную полицию и противодействуя
диссидентам, Андропов сумел стать олицетворением курса на преодо-
ление застоя. Когда в возрасте 76 лет Брежнев скончался, Андропов
эффективно задействовал культурные, поколенческие и аппаратные
силы, заинтересованные в реформах таким образом, что Политбюро
выдвинуло, а Центральный комитет утвердил его в качестве нового
Генерального секретаря ЦК КПСС.
Вопреки бытовавшему на Западе мнению о либерализме Андро-
пова, он был скорее намерен дисциплинировать население, нежели
либерализовать порядки, а борьба с инакомыслящей интеллигенцией
в бытность его генсеком даже усилилась. Особенно преследовали ев-
реев и неофициальные общественные организации, отслеживавшие
ситуацию, а знаменитый режиссер экспериментального Театра на
Таганке Юрий Любимов вынужден был отправиться в добровольное
изгнание в Италию. Черненко, ставший секретарем по идеологии,
предлагал еще жестче контролировать литературу и искусство —
несмотря на его же суровую критику «формализма, догматизма и
инерции» в партийной пропаганде. Тем не менее кое о чем из планов
руководства можно было судить по тому, как Андропов осуждал дог-
матизм и бесплодность официальной экономической теории и обще-
ственных наук.
Смерть Андропова в феврале 1984 г. и приход ему на смену не менее
пожилого и немощного, зато глубоко консервативного Черненко яви-
лись горьким разочарованием для многих советских интеллигентов,
которые сочли, что шансы на проведение реформ в одночасье утраче-
ны. Краткое пребывание Черненко в должности Генерального секре-
таря действительно замедлило андроповские реформы, однако вскоре
стало ясно, что Горбачев и другие реформаторы смирились с коман-
дой Черненко лишь на время. Им удалось возвести своего человека до
уровня фактически второго лица после генсека, оставив позади канди-
дата, которого более всего опасались сторонники реформ — бывшего
первого секретаря Ленинградского горкома партии Григория Романо-
ва. Когда со смертью Черненко в марте 1985 г. период его немощного
правления завершился, Горбачев сумел добиться в Политбюро незна-
чительного перевеса над представителями брежневского консерватиз-
ма и решительно направил страну на путь реформ30. Интеллигенция и
представляемая ею культура получили невиданный с 1920-х гг. шанс
стать ведущей общественной силой в стране.
Большая часть правителей России видели в интеллигенции скорее
помеху, чем поддержку — как бы сильно они не нуждались в услугах
этого слоя граждан. При Горбачеве отношения переменились. Чтобы
сделать страну конкурентоспособной и облегчить ее модернизацию,
избавив от тисков сталинистской бюрократии, а равно проявлений
417
старой русской политической традиции, новые реформаторы обрати-
лись к интеллигенции не только как к людскому ресурсу, способному
обеспечить прогресс, но и как к главной общественной силе, поддер-
живающей реформаторов в их решимости изменить политический
курс страны.
Первый год пребывания Горбачева на посту генсека не был особо
значимым с точки зрения культуры; его приоритетом была консолида-
ция политической власти. Он убрал из высшего руководства Романо-
ва, а с ним и других неосталинистов и произвел самую значительную за
последние 25 лет смену состава Центрального комитета. К весне 1986 г.
реформаторы, похоже, твердо контролировали ситуацию.
В том, что касается интеллигенции, решающим поворотным мо-
ментом для Горбачева стало событие, наступившее вскоре после
XXVII съезда. Потрясенный катастрофой Чернобыльского ядерного
реактора и осознающий масштабы сопротивления его реформам, все
еще прочно укорененного в низовых структурах парт- и госаппарата,
он решил, что должен пойти на политический союз с интеллигенци-
ей. Он заключил соглашение, или, по словам корреспондента газе-
ты «Унита» Джульетте Кьезы, «пакт, молчаливый, но тем не менее
эффективный», дабы заручиться поддержкой и влиянием интелли-
генции в деле проведения реформ — в обмен на ослабление поли-
тических ограничений интеллектуальной свободы31. На специально
созванной встрече с писателями в июне 1986 г., в речи, ставшей хо-
рошо известной, хотя ее официальный текст остался неопубликован-
ным32, Горбачев, откровенно говоря о своей озабоченности, жаловался
на сопротивление, которое встречают проводимые им экономические
реформы, и высказал совершенно необычный в устах советского ли-
дера тезис: «Перестройка идет очень плохо. У нас нет оппозиции. Как
же тогда мы можем себя проверить? Только посредством критики и
самокритики. Главное, посредством гласности», то есть открытости.
«Не может быть общества без гласности». Хотя он и поспешил огово-
риться, предупредив: «Демократия без границ — это анархия», — но
сделал свое обращение к интеллигенции предельно ясным: «Цен-
тральному комитету требуется поддержка. Вы даже представить не
можете, до какой степени мы нуждаемся в поддержке такой силы как
писатели». По мнению Роя Медведева, «новая атмосфера в культур-
ной жизни СССР» сложилась благодаря «позитивным изменениям в
руководящей групировке КПСС»33.
В мае 1986 г. на съезде Союза кинематографистов поистине про-
изошел переворот, когда делегаты изгнали прежнего секретаря Льва
Кулиджанова и избрали вместо него прогрессивного кинорежиссера
Элема Климова. Говорят, один из членов СК тогда крикнул: «Это
наша Польша, наша Чехословакия!»34 Произошедшее немедленно по-
418
ссорило киносоюз с Госкомитетом по кинематографии, во главе кото-
рого стоял консервативный Филипп Ермаш, отправленный вскоре в
отставку.
В июне вслед за встряской в кинематографе разразился поток
критических выступлений на VIII съезде писателей. Ораторы жа-
ловались, что система контроля разрушила в них дух творчества, и
ратовали за публикацию книг, долгое время бывших под запретом.
Либерально, хотя и не диссидентски настроенные писатели, такие как
Евтушенко и Вознесенский, оказались в первых рядах. Вознесенский
говорил: «На культуру наступает бездуховность»35. В унисон с Сою-
зом кинематографистов и Союз писателей сместил своего секретаря
Георгия Маркова в пользу Владимира Карпова, главного редактора
«Нового мира», некогда сидевшего в тюрьме при Сталине. Те же про-
цессы доминировали и в театре, когда в декабре 1986 г. был образован
Союз театральных деятелей.
Наряду с указанными переменами в головных творческих союзах
реформаторы пришли к руководству (или получили поддержку) в
редакциях целого ряда газет и журналов. Еженедельники «Москов-
ские новости» и «Огонек» превратились в регулярные печатные
органы реформ, работавшие с энтузиазмом и подававшие пример
освещения в прессе общественных проблем, т. е. гласности, почти
в западном стиле. Главным редактором «Нового мира» стал рома-
нист Сергей Залыгин, не состоявший в партии и еще за год-два до
этого не имевший возможности напечататься. «Печать станет спо-
собом демократического контроля, не контроля со стороны властей,
а контроля с помощью демократических институтов», — говорил
известный журналист и теоретик Федор Бурлацкий (на тот момент
возглавлявший сектор философии Института общественных наук
при ЦК КПСС)36. Предварительная цензура книг была официаль-
но отменена — исключение делалось только для военных секретов.
«Народ наш, — говорил Вознесенский, — имеет право читать все и
самостоятельно судить обо всем»37.
Главной опорой Горбачева в этом новом подходе к интеллигенции
был Александр Яковлев — в прошлом партийный функционер, кури-
ровавший культуру, и дипломат, ставший в 1985 г. главой Отдела про-
паганды ЦК, а в 1987-м — членом Политбюро. Яковлев высказывался
еще более недвусмысленно, чем Горбачев в продвижении идеи глас-
ности и в своих нападках на «догматизм» и «авторитарное мышле-
ние, возводимое в политический, нравственный и интеллектуальный
принцип»38. Среди других реформаторов, занявших к 1989 г. выс-
шие идеологические посты, были новый министр культуры, новый
глава Отдела культуры ЦК, новый директор Института марксизма-
ленинизма и новый главный редактор журнала «Коммунист» (пар-
419
тийного теоретического органа, выходившего раз в две недели) Иван
Фролов, специалист по системному анализу, заменивший консерва-
тивно и националистически настроенного Ричарда Косолапова.
На первых порах Горбачев противился пересмотру болезненных
вопросов советской истории. «Если мы начнем ввязываться в про-
шлое, — говорил он, выступая перед писателями в июне 1986 г., —
мы уничтожим всю нашу энергию... Мы постигнем прошлое. Мы все
расставим по местам. Но сейчас мы направили всю нашу энергию
вперед»39 Тем не менее гласность была воспринята многими писате-
лями, экономистами и — более осторожно — некоторыми историка-
ми как приглашение вновь вглядеться в так и не решенную проблему
сталинизма. Анонсировались планы публикации книг, постановки
фильмов и пьес, давно находившихся под запретом — даже пастер-
наковского «Доктора Живаго». Сам Пастернак был посмертно вос-
становлен в Союзе писателей в феврале 1987 г. Роман Анатолия
Рыбакова «Дети Арбата» (опубликованный в нескольких номерах
журнала «Дружба народов» в 1987 г.) и фильм Тенгиза Абуладзе «По-
каяние» (вышедший на экраны Москвы в январе 1987 г.) напрямую
или символически обращались к террору сталинской эпохи, в то вре-
мя как пьеса Михаила Шатрова «Брестский мир» (журнал «Новый
мир», апрель 1987 г.) более или менее объективно вновь возвращала
к жизни ленинский период и ленинских соратников, впоследствии
репрессированных: Троцкого, Бухарина, Зиновьева.
К началу 1987 г. Горбачев явно уже убедился, что темные уголки
советской истории не скроешь от прожектора гласности. Выступая на
январском 1987 г. пленуме ЦК, он говорил, что корни сложившейся
ситуации уходят далеко в прошлое, а вскоре после этого на встрече с
журналистами признавал: «...Забытых имен, белых пятен ни в исто-
рии, ни в литературе не должно быть... Не надо отодвигать в тень тех,
кто революцию делал... Историю надо видеть такой, как она есть. Все
было, были ошибки — и тяжелые, — но страна шла вперед»40 Исто-
рики говорили о необходимости пересмотреть роль Хрущева и Бреж-
нева, а равно и Сталина; ожили слухи о предстоящей реабилитации
Бухарина, чья ставка на постепенность экономических преобразова-
ний в 1920-е гг. явно перекликалась с горбачевской программой пере-
стройки.
Разворот Горбачева в сторону интеллигенции подразумевал и вос-
приимчивость к творчеству эмигрировавших интеллектуалов. Ан-
дрей Тарковский, режиссер долгое время запрещавшегося к показу
исторического фильма «Андрей Рублев», уехал в Италию в 1984 г.
и снял там в высшей степени патриотическую ленту «Ностальгия».
После смерти Тарковского в декабре 1986 г. его стали превозносить в
советской печати, а «Ностальгию» решили показать в Москве. Юрий
420
Любимов, прославившийся Театром на Таганке, и другие мастера,
уехавшие за границу, включая Ростроповича и танцора Михаила Ба-
рышникова, отвергли предложение вернуться. Пианист Владимир
Горовиц, из числа старой эмиграции, посетил страну и был встре-
чен как герой, а картины Марка Шагала были привезены в страну и
выставлены здесь — хотя самого художника к тому времени уже не
было в живых. Но самым показательным шагом в череде этих при-
мирительных действий было освобождение в декабре 1986 г. Андрея
Сахарова из «внутренней ссылки» в Горький и его возвращение к
активной жизни в Москве. Ряд других находившихся в заключении
диссидентов, включая Анатолия Корягина — лидера борьбы с кара-
тельной психиатрией, выпустили на свободу и разрешили эмигриро-
вать в начале 1987 г. Диссиденты и в Советском Союзе, и за границей
разделились в оценке этих действий властей: одни считали, что Гор-
бачев на самом-то деле не изменил систему, другие указывали, что он
произносит то самое, за что их когда-то арестовывали. Продолжавши-
еся случаи преследования активистов религиозных и националисти-
ческих движений, а также неофициальной Группы за установление
доверия между СССР и США (Trust Group) давали основания для
поддержки скептиков.
Консервативная оппозиция, о которой неустанно предупреждал
Горбачев, отчетливо проявилась на культурном фронте в 1987 г. — это
был ответ на все шокирующие новации предыдущего года. Главным
поборником ограничения гласности и неподконтрольности был вто-
рой человек в партии — Егор Лигачев, которого считали воплоще-
нием политического и интеллектуального консерватизма. Лигачев
предупреждал: «Концентрироваться на одном лишь отрицании — это
только часть правды»; он настоятельно советовал не торопиться с пу-
бликацией ранее запрещенных произведений («порой оценки, давае-
мые им, преувеличены») и отстаивал «государственный контроль над
сферой культуры». Вскоре после этого Лигачев предлагал редколле-
гии «Советской культуры» настаивать на большем присутствии «со-
41
циализма» в газете и давать отпор «демократическим эксцессам»
Консервативные деятели культуры, то есть те, кто олицетворял
собой партийный контроль, энергично откликнулись на лигачевскую
инициативу. Возглавляемые Юрием Бондаревым националистиче-
ски настроенным писателем, они создали себе опору в лице Союза
писателей РСФСР, который противостоял либеральному уклону
Союза писателей СССР. Новый главный редактор журнала «Комму-
нист» Фролов лишился своего поста в мае [1987], а в июне главный
редактор «Известий» предостерегал Союз журналистов от излишне
вольного понимания гласности и говорил об опасности переоценки
семидесятилетней истории. Он настаивал, чтобы публикации всех
421
ранее запрещенных писателей сопровождались критическими ком-
ментариями. Именно в этой атмосфере противоречивых настроений,
повеявших справа, ультранационалистическое общество «Память»,
якобы посвятившее себя охране исторических памятников, выступи-
ло как шовинистическое и антисемитское политическое движение,
одержимое идеей сионистско-масонского заговора, коротко говоря —
как группировка фашиствующих интеллигентов.
Горбачев и его сторонники из числа интеллектуалов, безусловно,
отдавали себе отчет в том, насколько сильно сопротивление рефор-
мам. Анатолий Бутенко, теоретик-обществовед, видный поборник
перестройки и один из авторов утопической хрущевской програм-
мы 1961 г., напомнил о судьбе реформ в тот период: «...Как раз те
силы, которые не дали до конца осуществиться решениям XX съез-
да КПСС <...> фактически прервали процесс обновления нашей
жизни, не хотят перемен и сейчас тормозят их»42. По иронии судь-
бы именно неосталинисты, пытавшиеся бороться с реформаторами
и отстаивавшие принцип монолитности партийного руководства,
разделили партию, создав больше плюрализма, чем когда бы то ни
было в СССР с 1920-х гг.
После того как в 1986 г. линия водораздела определилась, Горба-
чев стал постоянно говорить о том, что необходимо сделать реформы
«необратимыми», давая понять, что без этого они могут действи-
тельно обратиться вспять. Как заявлял драматург Шатров на съезде
театральных деятелей в декабре 1986 г.: «История дает нам сегодня
еще один шанс. И наша святая обязанность этот шанс не упустить,
сделать все, что в силах каждого, чтобы процесс демократизации стал
действительно необратимым»43.
В 1980-е гг. невозможно было предугадать политическую судьбу
горбачевского руководства и выдвинутой ими программы реформ.
Но существовали обстоятельства, которые никуда бы не делись, были
общественные тенденции: люди требовали политических перемен и
поддержки их несмотря ни на что. Советское общество, как и весь мир,
шло по пути модернизации и усложнения, что делало интеллигенцию
как носителя образования и экспертных знаний важнейшим социаль-
ным слоем — вне зависимости от того, в каком институциональном
контексте ей приходится действовать. Спустя три десятилетия после
попытки реформ, исходившей от Хрущева, советскому обществу все
труднее было функционировать и развиваться в условиях отсутствия
свободы у интеллигенции. В этом смысле сама жизнь делала горба-
чевскую перестройку необратимой.
Однако в реформаторских усилиях периода Горбачева присут-
ствовала и определенная парадоксальность, не чуждая русской
истории. Инициатива реформ исходила от государства, и границы
422
реформ задавало оно же. В случае неудачи ответственность за террор
или стагнацию ложилась на высшую власть в государстве. Желая из-
бавиться от зла стагнации в условиях тоталитарной системы управ-
ления, Горбачев просто предпринял очередную попытку оживить
общество путем политических указаний. Поэтому при виде стремле-
ния такого руководства «демократизировать» систему уместен был
определенный скепсис. Самым значительным последствием реформ
могло стать то, в чем власти несомненно усматривали всего лишь ин-
струмент достижения страной прогресса, а именно — в мобилизации
потенциала интеллигенции и в ее энтузиазме. Были все основания
считать, что, выйдя из этого кризисного, переходного, периода, ин-
теллигенция сделается независимой и неутомимой, способной выве-
сти наконец Россию к действительно современной цивилизации.
Примечания
1 Правда. 30 марта 1966.
2 Огонек. 1987. № 9.
3 Brown D. Soviet Russian Literature since Stalin. Cambridge, 1978. P. 18-19.
4 Суслов M. А. Наша эпоха — эпоха торжества марксизма-ленинизма. До-
клад на годичном собрании АН СССР 17 марта 1976 г. // Вестник Академии
наук СССР. 1976. № 5. С. 25.
5 Black С. R. New Soviet Thinking // New York Times. 24 Nov. 1978.
6 Правда. 17 июля 1955.
7 Vucinich A. Empire of Knowledge: The Academy of Sciences of the USSR,
1917-1970. Berkeley, 1984. P. 359, 361.
’Zaleski E. et al. Science Policy in the USSR. Paris, 1960. P. 571.
’Hough J. E, Fainsod M. How the Soviet Union Is Governed. Cambridge,
1979. P. 286.
10 Zaleski E. et al. Op. cit. P. 561.
11 Medvedev Z. A. Soviet Science. N.Y., 1978. P. 67.
12 Afanasiev V. G. The Scientific and Technological Revolution: Its Impact on
Management and Education. Moscow, 1975. P. 294.
l3 Vucinich A. Op. cit. P. 294.
14 Afanasiev V. G. Op. cit. P. 295.
15 Medvedev Z. A. Op. cit. P. 196-198.
16 Афанасьев В. Г. Научно-техническая революция, управление, образова-
ние. М., 1972. С. 386-390.
17 Campbell R. W. Soviet Scientific and Technological Education. McLean,
1985. P. 31.
18 Цит. no: Popovsky M. Manipulated Science: The Crisis of Science and
Scientists in the Soviet Union. N.Y, 1979. P. 142-143.
19 Campbell R. W. Op. cit. P. 29,46.
20 Интервью c T. И. Заславской // Аргументы и факты. 28 марта — 3 апре-
ля 1987. С. 5.
423
21 Turchin V. Scientists among Soviet dissidents // Survey. 1978. Vol. 22.
№ 12. P. 87.
22 Hoffmann E. Technology, Values and Political Power in the Soviet Union:
Do Computers Matter? // Technology and Communist Culture: The Socio-
Cultural Impact of Technology under Socialism. N.Y, 1977. P. 399.
23 Amalrik A. Will the Soviet Union Survive until 1984? N.Y., 1970. P. 15.
24 Cm.: Alexeyeva L. Soviet Dissent: Contemporary Movements for National,
Religious and Human Rights. Middletown, 1985. P. 293-294.
25 Цит. no: Rothberg A. The Heirs of Stalin: Dissidence and the Soviet Regime,
1953-1970. Ithaca, N.Y, 1972. P 211.
26 Sakharov A. Progress, Coexistence and Intellectual Freedom. N.Y., 1968.
27 Medvedev Z. A. The Rise and Fall of T. D. Lysenko. N.Y, 1969.
28 Alexeyeva L. Op. cit. P. 293-294.
29 Ibid. P. 344-345.
30 Слухи о решении Политбюро, принятом пятью голосами против четы-
рех, были подтверждены в статье драматурга Михаила Шатрова (Огонек.
26 января 1986).
31 Medvedev R., Chiesa G. L’URSS che cambia. Roma, 1987. P. 266.
32 Запись Горбачевской речи ходила в самиздате. См. «Беседу членов СП
СССР с М. С. Горбачевым» // Архив Самиздата (Радио «Свобода»), № 5785.
Краткое изложение появилось в «Правде» 21 июня 1986 г. Отдельные вы-
держки в переводе на англ. яз. см. в кн.: A Documentary History of Communism
in Russia. Hanover, N. H., 1993. P. 339-341.
33 Medvedev R. The Second, Contested Thaw (на ит. яз.) // Rinascita. Roma.
8 Nov. 1986. P. 6.
34Newsweek. 9 June 1986.
35Литературная газета. 2 июля 1986.
36 На пресс-конференции по случаю встречи на высшем уровне в Рейкья-
вике.
37 Литературная газета. 25 февраля 1987.
38 Яковлев А. Н. Речь на собрании интеллигенции в Душанбе // Правда.
10 апреля 1987.
39 Архив самиздата. № 5785. С. 5.
40 Правда. 17 января 1987; 14 февраля 1987. ,
41 Правда. 5 марта 1987; Советская культура. 7 июля 1987.
42 Интервью с Анатолием Бутенко // Московская правда. 7 мая 1987.
43 Правда. 7 декабря 1986.
Глава 30. ШАНС ДЛЯ ГОРБАЧЕВА
Зденек Млынарж, секретарь по идеологии ЦК КПЧ, деятель
«Пражской весны» 1968 г. и товарищ Горбачева по университетскому
общежитию в начале 1950-х, заметил однажды в ту пору, когда пере-
стройка набирала ход, что было бы политически рискованно для дела
реформ в Советском Союзе пересматривать проблемы прошлого1.
Горбачев начинал, говоря то же самое. Однако никакое подлинное
и надежное реформирование советской системы невозможно было
осуществить без фундаментального пересмотра отношения этой си-
стемы к историческому прошлому, ее породившему, включая и такую
первопричину, как революция 1917 г.
В конечном счете советский режим пришел к тому, чтобы реа-
лизовать самую позднюю стадию жизненного цикла всякой рево-
люции. Созданный Сталиным после 1917 г. синтез революционной
риторики, традиционных ценностей и тоталитарных методов, эта его
амальгама из социализма, национализма и бюрократии, оставались
фундаментом советского политического строя до самого конца. Но
этот надолго утвердившийся порядок не был финальной фазой рево-
люционного процесса в России. Некоторые исторические параллели,
в частности с Англией 1688 г. и Францией 1830 г„ позволяли пред-
положить, что тут имеется потенциал для новых и глубоких реформ.
Революционный опыт не завершен, пока у нации есть возможность
свергнуть послереволюционную диктатуру (или реставрированную
монархию) и приступить к умеренному революционному возрож-
дению, вернувшись при этом к исходным принципам революции, но
уже без экстремизма и фанатизма.
Вся логика революционного процесса указывала, что рано или
поздно подобный финальный этап в Советской России наступит.
В этом случае исторические параллели взывали к отказу от наследия
сталинизма, к возвращению первых надежд и энтузиазма 1917 г. с его
демократическим, многопартийным, децентрализованным, основан-
* В основе данной главы — английский оригинал моей статьи «11 risveglio
del rivoluzionario russo» (Rinascita [Roma], 14 Feb. 1987), перепечатанной в
кн.: Mlynarzh Z. et al. Il progetto Gorbaciov. Roma, 1987.
425
ном на всеобщем представительстве социализме. То была супердемо-
кратическая Россия первых Советов, которые Ленин приветствовал
в «Государстве и революции», но которые сменились однопартийной
диктатурой, после того как большевики, насильственно захватившие
власть, похоронили все надежды на создание правительства социали-
стических партий.
Возможность возвращения Советского Союза к революционным
началам не являлась всего лишь гипотетическим историческим суж-
дением. Реальное понуждение к такому обновлению раз за разом вы-
казывали происходившие в Восточной Европе попытки отвергнуть
сталинскую систему (Польша и Венгрия — в 1956 г., Чехословакия —
в 1968 г. и вновь Польша — в 1980-м). В меньшей степени то же самое
проявилось в Югославии после начала 1950-х гг. и в Китае при Дэн
Сяопине в 1980-е гг.
Для самой России первым шансом умеренного революционного
возрождения стала смерть Сталина. Культурная «оттепель» и хрущев-
ская кампания по десталинизации были важными шагами к реализа-
ции этого шанса. Но Хрущеву не удалось разрушить сталинистскую
систему управления, ибо он свел все к ее крайностям; не удалось ему
подготовить и социальную базу реформ (людей с независимым до-
ходом), подобную той, какую подготовила английская аристократия
в 1688 г. или французская буржуазия в 1830-м. Потенциал для этого
в СССР был — в лице культурной и технической интеллигенции, но
последняя не обладала ни независимостью, ни организацией, способ-
ной повлиять на партию или оказать сопротивление полиции, ког-
да в один прекрасный момент их патрон оказался не у дел. Хрущев
оставил нетронутой послереволюционную диктатуру, в определен-
ной степени смягченную и осовремененную, дискредитированную
во внешнем мире, но оставшуюся неизменной по своей сути внутри
страны. В 1980-х гг., после смерти Брежнева и его непосредственных
преемников, после прихода во власть совершенно нового поколения
вновь возникла историческая возможность избавить страну от ее по-
слереволюционного бремени и вернуть подлинный дух 1917 г., его
«социализм с человеческим лицом».
Был ли Горбачев тем лидером, который намеревался или был спо-
собен мобилизовать имеющиеся общественные силы и осуществить
те самые реформы, которых требовала логика революции?^ своих
речах, призывая к «радикальной перестройке» и гласности, он ясно го-
ворил, что убежден в необходимости определенных фундаментальных
перемен. «Я бы поставил знак равенства между словами “перестрой-
ка” — “революция”», — заявил он в Хабаровске в июле 1986 г.2 Его рево-
люционные шаги простирались от разрешения на избрание либералов
руководителями литературного и кинематографического сообществ
426
до освобождения Андрея Сахарова из ссылки. Общаясь с рабочими в
Краснодаре в сентябре 1986 г., Горбачев заявил: «Если бы сейчас мы
отступили от начатого, разочарование у нашего народа было бы боль-
шим. И это бы сказалось на всем. Этого нельзя допустить»3.
Поначалу период восхождения Горбачева весьма напоминал эпоху
Хрущева. На этот раз напряженные отношения между реформистски
настроенной интеллигенцией и ставшей анахронизмом партийной
бюрократией были еще явственней. Горбачев это отчетливо созна-
вал, судя по необычным словам, прозвучавшим из его уст на встрече
с писателями в июне 1986 г. Он откровенно призвал интеллигенцию
помочь ему сломить инерцию «административного слоя — аппарата
министерств и партийного аппарата, — который не хочет перемен» и
тем самым расчистить путь для «перестройки» советского общества.
Говорят, он сказал: «Общество созрело для резкого разворота». «Если
мы отступим, общество не согласится возвращаться назад. Мы долж-
ны сделать процесс необратимым. Если не мы, то кто? Если не сей-
час, то когда?» Имея в виду западных советологов, он предупреждал:
«Наши враги <...> пишут об аппарате, который свернул шею Хруще-
ву, и об аппарате, который свернет шею новому руководству»4.
Парадоксальным образом переход от сталинского деспотизма к
коллективному руководству усложнил для реформистски настро-
енного лидера задачу осуществления перемен сверху. Взаимная уяз-
вимость Генерального секретаря и представителей бюрократии в
Политбюро и Центральном комитете подтверждалась не раз: это и
падение Маленкова в 1955 г., и эпизод с чудом избежавшим той же
участи Хрущевым в 1957 г., и его же реализовавшееся свержение в
1964 г. Брежнев никогда не отваживался угрожать интересам бюро-
кратии. Разумеется, Горбачев мог воспользоваться новообретенной
властью и ускорить поколенческое обновление бюрократии, начатое
Андроповым в 1982-1983 гг. Однако, если бы лидер партии попро-
бовал зайти слишком далеко или действовать слишком быстро, из-
меняя политику или кадровый состав в интересах реформ, и если бы
Политбюро и Центральный комитет сумели своевременно сплотить-
ся, лидер мог быть смещен и заменен другой фигурой. Второй секре-
тарь ЦК Лигачев, протеже Андропова, бывший на десять лет старше
Горбачева, загодя намекал, что в случае чего мог бы стать объединяю-
щей фигурой для консерваторов.
Хотя в политическом плане историческое наследие России не
способствовало реформам, экономически оно делало их своим импе-
ративом. Сталинистская система экономики была преждевременно
навязана относительно отсталому обществу, в котором капитализм не
успел в полной мере выполнить свою функцию развития промышлен-
ного потенциала страны. Еще более серьезным, хотя и не столь широко
427
признанным, является тот факт, что русский капитализм не успел за-
вершить в стране концентрацию и модернизацию мелкобуржуазных
секторов экономики: сельского хозяйства, торговли, сферы услуг, что
могло бы сделать их пригодным объектом для обобществления. Грубая
национализация в 1918 г. и ее повторение (вкупе с коллективизацией
сельского хозяйства) в 1929-м, когда Сталин покончил с нэпом, от-
бросили эти слаборазвитые секторы экономики к такому состоянию,
от которого они не смогли оправиться даже к 1980-м гг. Эта ошибка,
состоящая в преждевременной национализации докапиталистических
отраслей экономики, была — где раньше, где позже - осознана и учте-
на в большинстве коммунистических стран, сохранявших известную
самостоятельность по отношению к СССР (таких как Югославия,
Польша, Венгрия, Китай). К 1986 г. намеки на шаги в том же направле-
нии предпринимались уже и в самом Советском Союзе.
В то время как в своих доиндустриальных секторах советская эко-
номика страдала от революционной поспешности, в индустриальном
секторе она страдала от такого анахронизма как русская традиция цен-
трализации, возобновленная сталинистской командной экономикой и
принявшая крайние формы. Цену этому, сказавшуюся в подавлении
инициатив и новаторства, в конце концов осознали при Горбачеве,
когда экономический рост в стране прекратился, а технологический
-разрыв с Западом неуклонно ширился. Известный «Новосибирский
доклад» (1983 г.) Татьяны Заславской возлагал вину за это на «отста-
вание системы производственных отношений и отражающего ее госу-
дарственного механизма управления экономикой от уровня развития
производительных сил». То государственное управление, которое
практикуется с 1930-х гг., отмечала Заславская, отражает «преоблада-
ние административных методов <...> над экономическими, и центра-
лизованных — над децентрализованными»5. Горбачев предупреждал
(в своей хабаровской речи в июле 1986 г.): «Не будет никакого про-
гресса, если мы станем искать ответы на новые вопросы в экономике и
технологии в опыте 1930-х, 1940-х, 1950-х или даже 1960-х и 1970-х го-
дов». (Он подчеркнуто не коснулся 1920-х гг. и нэпа, ибо то были уро-
ки децентрализации.) Здесь проходила линия «фронта», разделявшая
современно мыслящую команду Горбачева и брежневских консервато-
ров. Проблема, о которой идет речь, не исчезла бы — вне зависимости
от судьбы руководства партии, нацеленного на реформы.
Над всеми аспектами реформ — политическими и экономически-
ми витал вопрос о том, как соотносится советский строй с исповедуе-
мой им идеологией и собственной подлинной историей. Поскольку
СССР был послереволюционным государством, продолжающим цеп-
ко держаться за революционную идеологию и революционную ми-
фологию, необходимые ему для собственной легитимации, советская
власть вынуждена была контролировать все каналы культурного и
428
интеллектуального самовыражения, способные посеять сомнения
относительно претензий власти на прочную связь с революционным
прошлым. Подобная необходимость, усиленная присущей Сталину
манией, и сделалась основанием для создания системы оглупляющих
предписаний, охвативших все виды художественного творчества,
исторических исследований и теоретической мысли. Это было так,
как если бы вся страна подверглась воздействию всеобщего истори-
ческого невроза с характерным требованием репрессий или мифоло-
гизацией самой же властью ею созданной версии событий — все для
того, чтобы удовлетворить психологическую потребность в твердой и
заботливой правящей элите. Цена, заплаченная за это нацией и ска-
завшаяся в утрате творческой потенции и в интеллектуальной апа-
тии, была немыслимой.
И оказалось, что все это было не нужно. Можно было, как показали
западноевропейские левые, переосмыслить свое идеологическое на-
следие и сбросить бремя исторического и философского догматизма.
По поводу горбачевского «урока правды», прозвучавшего с трибуны
XXVII съезда КПСС, Джузеппе Боффа заметил: «Мы, итальянские
коммунисты, старались говорить эту правду все эти годы»6. Тогдаш-
ний генеральный секретарь Итальянской коммунистической партии
Энрико Берлингуэр пошел еще дальше, произнеся свою знаменитую
фразу: «Та движущая сила, которую породила Октябрьская револю-
ция, иссякла»7
Реформы в духе умеренного революционного возрождения, про-
исходившие в Советской России, не означали отказа от социализ-
ма. Социализм, суть которого состояла в свержении власти частной
собственности над людьми, — был душой русской революции, пусть
даже эта душа кажется многим критикам погибшей. Все, что требова-
лось от реформ, указывал 3. Млынарж, это пересмотреть отношение
к тому бюрократическому централизованному социализму в русском
стиле, который сохранялся еще со сталинских времен, будто был
единственно возможным проявлением идеала. Совершенно очевид-
но, что такой новый подход и был целью Горбачева.
История борьбы коммунистов за антибюрократический социализм
богата прецедентами: это и «рабочая оппозиция» в России в 1921 г., и
нечто похожее, но в ограниченном виде — в Югославии после 1950 г.,
и в Китае — в разных вариантах во время «культурной революции» и
после нее, не говоря уже о «новых левых» в Западной Европе в 1968 г.
Испанский коммунист реформистского толка Сантьяго Каррильо
полагал, что «прогресс социалистического движения в развитых ка-
питалистических странах может помочь советскому обществу и со-
ветским коммунистам преодолеть тот тип государства <...> которое
<...> стремится поставить себя выше собственного общества и выше
обществ других стран, тот тип государства, которое тяготеет к при-
429
нуждению <...> и [это поможет] добиться успеха в превращении его
в подлинную демократию трудящихся»8. Иными словами, традици-
онное советское представление о том, что первая социалистическая
страна показывает путь всем остальным, следует отбросить.
На практике же, несмотря на увещевания европейских левых,
фундаментальная реформа, основанная на подлинном возвращении
к революционным началам, была, видимо, политически невозмож-
на в Советском Союзе, поскольку она требовала такого пересмотра
исторического прошлого, который вызывал дополнительное полити-
ческое сопротивление и тем самым делал успех реформ менее веро-
ятным. Но существовали и скрытые обстоятельства, еще не вполне
обозначившиеся на поверхности советской действительности: вызовы
современного общества с его проблемами и нуждами; противоречие
между существующим режимом и его революционными истоками;
нетерпение новой генерации в руководстве. Китай в 1980-е гг. пока-
зал, насколько быстро и каким удивительным образом великая нация,
живущая в марксистско-ленинской традиции, способна измениться
под давлением подобных обстоятельств. Разумеется, более приемле-
мыми были попытки реформ, предпринятых в Восточной Европе, од-
нако из-за силового вмешательства СССР эффект от их воздействия
оказался обескураживающим. Но если бы любые сравнимые рефор-
мы предпринял сам Советский Союз, то не было бы внешней силы,
готовой осуществить против него интервенцию.
Примечания
“Mlynarzh Z. The Crossroads of Political Reform (на ит. яз.) // Rinascita.
8 Nov. 1986.
2 Горбачев M. С. Речь на совещании актива Хабаровской краевой партий-
ной организации 31 июля 1986 г. // Правда. 2 августа 1986.
’Горбачев М. С. Беседа с жителями Краснодара 18 сентября 1986 г. //
Правда. 19 сентября 1986.
4 Беседа членов Союза писателей СССР с М. С. Горбачевым // Архив
Самиздата. № 7585. С. 1,6.
5Zaslavskaya Т. The Novosibirsk Report // Survey. 1984. Vol. 38. № 1. P. 88-
89. (В оригинале: Заславская T. И. О совершенствовании производственных
отношений социализма и задачах экономической социологии [http://www.
unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/zaslavskaya_manifest.html]).
“L'unita. 8 marzo 1986.
’Берлингуэр Э. Выступление на итальянском телевидении 15 декабря
1981.
“Carrillo S. Eurocommunism and the State. Westport, 1978. P. 172.
,n
Глава ^Ь ГОРБАЧЕВ И ИСТОРИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ*
К концу 1980-х гг. всем, кроме самых закоренелых скептиков, ста-
ло очевидно, что реформы, начатые в СССР Михаилом Горбачевым,
выражают не просто желание подремонтировать советскую систему —
они являются попыткой фундаментально переориентировать то, что
сделалось политически и экономически отжившей структурой. Мог-
ла ли такая попытка удаться вопреки сопротивлению консерваторов
да с учетом экономического кризиса в стране и брожения в народе —
это уже другой вопрос, как и то, каким образом и почему Горбачеву
вообще удалось предпринять столь радикальные реформы.
Он явно не представлял себе всю программу реформ сразу. Не-
сомненно, ее формулирование происходило только шаг за шагом, в
ответ на события и возникавшие проблемы. Первоначально пере-
стройка действительно была не более чем попыткой подправить
режим, хотя, как рассказывал сам Горбачев, этому предшествовало
серьезное обсуждение с интеллектуалами, критиковавшими старую
брежневскую систему1. Какое-то время это было не более чем повто-
рением андроповской программы действий: внедрение дисциплины,
материального стимулирования, а также ускорение экономического
развития в рамках прежней системы.
Примерно через год после своего назначения на пост генсе-
ка Горбачев, похоже, решился на еще одно важное отступление от
советских порядков и сделал упор на понятии «гласность». Есть
множество свидетельств, в том числе и самого Горбачева, что он
столкнулся с серьезным сопротивлением в партийном аппарате и
в среде высших чиновников, руководивших экономикой страны,
которые противились даже скромным, в духе Андропова, рефор-
мам, осуществлявшимся на тот момент. Парадоксальным образом
* В основу данной главы положена моя статья, подготовленная для выхо-
дящей при поддержке Фонда Джона М. Олина «Серии ключевых проблем»
(Olin Foundation Critical Issues Series), изданной Центром русских иссле-
дований (Russian Research Center) при Гарвардском университете (Harvard
University) в октябре 1988 г. Варианты статьи были опубликованы в следую-
щих изданиях: Global Economic Policy. Vol. 2. № 1; Reforming the Ruble: Mon-
etary Aspects of Perestroika. N.Y., 1990; History Teacher. May 1990.
431
факт смягчения деспотизма сталинского типа затруднял лидеру-
реформисту проведение его решений сверху; то, как повела себя бю-
рократия перед лицом чернобыльской катастрофы, — лишнее тому
подтверждение. Столкнувшись с трудностями такого рода, Горба-
чев обратился к интеллигенции как социальной базе реформ и снял
ограничения с журналистов и писателей, так как считал, что они,
наряду с носителями компетентного мнения, суть инструмент про-
талкивания реформ. Тем не менее ему не нравилось, когда его соб-
ственные реформаторские усилия приравнивали к хрущевским, ибо
к тому времени он понимал, что уже втянулся в фундаментальную
перетряску всей советской системы.
К сожалению, гласность не уничтожила экономические и политиче-
ские препятствия, стоявшие на пути горбачевской программы реформ.
В экономике, следуя советам либералов, таких как Абель Аганбегян
(директор Института экономики и организации промышленного про-
изводства в Новосибирске), Леонид Абалкин (директор Института
экономики в Москве) и Николай Шмелев (старший научный сотруд-
ник Института США и Канады в Москве), он быстро пришел к вы-
воду, что материального стимулирования и выступлений с докладами
в рамках старой структуры недостаточно. Необходимо было расши-
рить смысл перестройки, включив в нее совершенно новую модель
социализма, возвращающую к нэпу и в нем черпающую вдохновение.
Функции союзных министерств и планирующих органов должны
были сократиться, уступая место рыночным отношениям в экономи-
ке, а доля индивидуальных предприятий и кооперативов постоянно
бы увеличивалась. Такой подход принес свои плоды и среди прочего
породил закон о предприятиях*, вступивший в силу в январе 1988 г.
Вскоре Москва покрылась сетью кооперативных ресторанов, предла-
гавших «западное» обслуживание и «западные» же цены. Сельскому
хозяйству предстояла радикальная реорганизация за счет разукрупне-
ния колхозов и создания семейных и численно небольших трудовых
коллективов на договорной основе — реформа, к осуществлению кото-
рой Горбачев приступил весьма энергично. Промышленность, избира-
тельно и с учетом возможностей роста, перенацеливалась на переход к
хозрасчетной деятельности и самофинансированию.
В политическом отношении гласность и расширительное понима-
ние перестройки встречали нарастающее сопротивление, причем не
только в партийном аппарате и у госчиновников, но также и у «си-
них воротничков» — промышленных рабочих. Даже с теми замена-
* Имеется в виду Закон СССР «О государственном предприятии (объе-
динении)», принятый на седьмой сессии Верховного Совета СССР одиннад-
цатого созыва 30 июня 1987 г. (прим. ред.).
432
ми, которые он произвел, став генеральным секретарем, Горбачев не
обеспечил себе твердого большинства в Политбюро и Центральном
комитете для реализации следующей, более смелой, концепции ре-
форм. Новый раскол наметился и в Политбюро, и — по нисходящей —
в остальной части партии: не между брежневцами и реформаторами,
поскольку первые были дискредитированы и удалены из ЦК, а между
реформаторами ранними, в стиле Андропова, и реформаторами сме-
лого, горбачевского, типа. «Развертывается огромного накала борь-
ба “за” и “против” <...> перестройки», — утверждала в начале 1987 г.
Татьяна Заславская2. Даже когда Горбачев возвышал молодых партап-
паратчиков, они, столкнувшись с перспективой радикальных перемен
и сокращения подчиненного им аппарата, делались осторожными.
Несомненно, ряд членов Политбюро и множество должностных лиц
более низкого ранга, не афишируя своего мнения о реформах, молча
тормозили их или же шли за Горбачевым без всякого энтузиазма.
К 1987 г. неоконсервативное крыло партии сплотилось вокруг
второго секретаря ЦК Лигачева с его зацикленностью на социа-
листической морали и якобы положительной стороне сталинской
эпохи3. Почти год этой группировке удавалось поддерживать неу-
стойчивое политическое равновесие с горбачевскими реформато-
рами — начиная с октября 1987 г., когда был снят Борис Ельцин,
возглавлявший московскую партийную организацию, и вплоть до
чистки в Политбюро 30 сентября 1988 г. Все это время Горбачев не
отваживался на значительные подвижки в идеологической сфере,
что было особенно заметно в ноябре 1987 г, когда он воздержался
от углубленной критики сталинизма в ходе своего пространного
доклада на тему истории, приуроченного к семидесятой годовщине
большевистской революции.
Точкой апогея в натиске консерваторов, как предствляется, стало
опубликованное в «Советской России» в марте 1988 г. так называе-
мое «письмо Нины Андреевой», в котором отметалась возможность
антисталинской пропаганды4. Взяв паузу, горбачевцы ответили оппо-
нентам в форме редакционной статьи в газете «Правда», где осужда-
лось и письмо Андреевой, и те, кто его инспирировал, пустив в ход
«манифест антиперестроечных сил»5. Но это не уменьшило ощуще-
ния мощи консервативного натиска.
В ответ на вызов противников реформ Горбачев стремится расши-
рить опору своей власти, для чего избирает новую стратегию. Чтобы
ускорить продвижение программы реформ, он наметил провести в
июне 1988 г. Всесоюзную партийную конференцию — первый тако-
го рода промежуточный мини-съезд с 1941 г., но партийный аппарат
препятствовал ему в деле отбора депутатов, так как республиканская
и областная бюрократия предпочитала пользоваться отработанным
433
методом формирования списков, который обеспечивал преобладание
консерваторов на конференции. Форсируя события, Горбачев при-
нял важнейшее решение: покончить с привычной практикой и, дабы
избежать участи Хрущева, напрямую обратиться к рядовым членам
партии посредством истинно партийных выборах, бросив тем самым
вызов аппаратчикам6. Это вызвало сильнейшее раздражение, дохо-
дившее до публичных проявлений, когда некоторые местные чинов-
ники отменяли результаты партийных выборов. Но хотя Горбачеву
и удалось заполучить делегатские мандаты для нескольких рефор-
мистски настроенных интеллектуалов, которых избрали вне связи
с их номенклатурными должностями, ставшими уже необходимым
условием отбора кандидатов, он не достиг своей цели7. Большинство
делегатов конференции были продуктом старой системы — умелого
манипулирования отбором, когда значение имеет только занимаемая
чиновником должность. На XIX партийной конференции звучала
необычная разноголосица независимых мнений — неслыханное с на-
чала 1920-х гг. явление для собраний коммунистов, и Горбачев полу-
чил необходимые ему резолюции в отношении конституционных и
экономических реформ, однако в главном — в вопросе о власти, или
кардинального изменения состава ЦК, на что он первоначально на-
деялся, прогресса не наблюдалось.
Эту неудачу компенсировало намерение Горбачева передать ре-
альную власть и ответственность (как в центре, так и на местах) от
партии как таковой — укрепившейся президентской власти (которая
вскоре перешла к нему самому) и иерархии советов (центральных и
местных). Новую структуру власти много критиковали и советские
интеллектуалы (в особенности Андрей Сахаров), и зарубежные ком-
ментаторы — на том основании, что конституция наделяла одного
индивида слишком большой властью, несмотря на все разговоры о
демократизации8. С другой стороны, это смещение власти давало го-
сударству реальный политический статус, которого у него не было со
времен Гражданской войны. Уменьшив свою зависимость от партап-
парата, не заслуживавшего доверия, Горбачев мог лучше противосто-
ять последующим атакам со стороны консерваторов.
По ходу проведения реформ и борьбы против консервативных на-
падок Горбачев постепенно отказывался от всех привычных марксист-
ских категорий — начиная с «пролетариата» — в пользу более высоких
«гуманистических» ценностей и «социалистического плюрализма»9.
Сторонникам Горбачева разрешалось посягать на исконно монополь-
ное положение партии в средствах массовой информации и интел-
лектуальной жизни; сотрудники Института марксизма-ленинизма
заявляли, что отказались от прежней роли идеологических кон-
тролеров и теперь вместо этого просто проявляют «инициативу»
434
в рамках «обычной интеллектуальной жизни»10. Предвидя в 1989 г.
драматические события в Восточной Европе, кое-кто из окружения
Горбачева открыто проводил аналогию с Чехословакией периода
«Пражской весны». «Обе реформы основаны на одном и тот же прин-
ципе», — говорил корреспондент «Известий», работавший в Праге во
время советского вторжения11. Все это означало конец марксистско-
ленинско-сталинской догмы — и как системной доктрины, и как сред-
ства навязывания интеллектуального конформизма.
Один из элементов догматического мышления еще некоторое
время сохранялся в культе Ленина. Но теперь сам ленинский образ
подвергся изменению — посредством привычного выборочного ци-
тирования — с тем, чтобы затушевать фанатичного Ленина эпохи ре-
волюции и Гражданской войны и выделить прагматичного Ленина,
который импровизировал в первые месяцы пребывания у власти и ко-
торый, уже будучи больным, высказался до конца в своих последних,
предостерегающих и даже пессимистичных работах 1922-1923 гг.12.
Ленин этих коротких эпизодов, таким образом, экстраполировался
на всего человека в целом, создавая его облагороженный образ. Ле-
нин с трудом узнал бы себя в этом портрете: он обнаружил бы, что
наиболее важные его мировоззренческие постулаты, включая главен-
ство (якобы наличествующих) классовых ценностей, классовые кри-
терии морали, уравнивание партийных задач с исторической миссией
пролетариата, а также монополия партии на любые общественно-
политические дискуссии, — все это выхолощено.
Так или иначе к 1989 г., докапываясь до причин трагедии, пере-
житой страной в годы сталинизма, некоторые советские публицисты
уже открыто задавались вопросом о характере ленинской революции
и об ответственности Ленина за диктатуру и террор, которые после-
довали за ней13. Второй после Горбачева человек в перестроечной
команде, Александр Яковлев, произнес примечательную речь по слу-
чаю двухсотлетия Великой французской революции, в которой он
превозносил демократию и права человека, но предостерегал против
жестокого фанатизма, олицетворявшегося Робеспьером и якобин-
цами, а расширительно — и большевиками: «Нельзя не сказать, что
и в Октябрьской революции остро проявилась идеализация терро-
ра. Фактически верно, что он был навязан контрреволюцией. Но и
в среде революционеров немало было тех, кто самозабвенно верил
в насилие — в его очищающую силу, кто прямо обращался к опыту
якобинцев, усматривал в повторении 1793 года благо, спасение для
страны и народа... Жестоко пришлось расплачиваться за эти заблуж-
дения, за аморализм псевдореволюционности»14.
Во внешней политике Горбачев и его сторонники поставили под со-
мнение несколько наиболее фундаментальных постулатов советской
435
идеологии, включая непримиримое противостояние с капитализмом,
классовый подход в международных отношениях и национально-
освободительную миссию «третьего мира»15. «Ядром нового мышле-
ния, — писал Горбачев в 1987 г., - является признание приоритета
общечеловеческих ценностей и еще точнее — выживания челове-
чества... Мы сочли далее невозможным оставить <...> определение
мирного сосуществования государств с различным общественным
строем как “специфической формы классовой борьбы”»16. Неискрен-
нее поведение Сталина во внешней политике и его преступления
против собственного народа в конце концов стали признаваться тем,
чем и являлись на самом деле — «гегемонистскими великодержав-
ными амбициями», по словам одного из советских ученых17 «Новое
мышление» зашло настолько далеко, что признало: советская оборо-
нительная доктрина и даже поддержание Советским Союзом превос-
ходства в обычных вооружениях были на деле контрпродуктивными
и способствовали враждебному отношению со стороны иностранных
государств18. К 1989 г. «новое мышление» уже привело к отказу от
«брежневской доктрины» в отношении Восточной Европы и при-
нятию (если не сказать поощрению) советской стороной той экс-
траординарной цепной политической реакции, которая сваливала в
бывших странах-сателлитах одно коммунистическое правительство
за другим. Прекратив глушение радиопередач, смягчив контроль за
въездом и выездом граждан (даже эмигрирующих из страны), пред-
ложив иностранным фирмам организовывать в СССР совместные
предприятия и предприняв шаги к конвертируемости рубля, Совет-
ский Союз преодолел значительное расстояние — если не весь путь -
к тому, чтобы превратиться в современное государство.
Учитывая глубину осуществлявшихся им перемен, не удивитель-
но, что Горбачев возбуждал опасения — и даже хуже того — среди пар-
тийных работников, которых всю жизнь учили требовать от людей
дисциплины и послушания. Тем не менее он, по-видимому, одержал
верх в долгом противостоянии с консерваторами, когда 30 сентября
1988 г. успешно совершил дворцовый переворот — «сентябрьскую
революцию», как называли это некоторые советские интеллектуалы.
Прибегнув к старинному методу тайного сговора, практиковавшему-
ся в Московской Руси, Горбачев нанес упреждающий удар по своим
противникам, дабы подорвать их влияние, но при этом не пытаясь
их уничтожить. Он понизил статус Лигачева, переведя его на тради-
ционно менее значимую позицию в Секретариате: ответственного за
сельское хозяйство (чем прежде занимался сам). Тем временем новый
секретарь по идеологии, Вадим Медведев, объявил, что ведутся пои-
ски прогрессивной, эклектичной модели социализма: «Вырабатывая
социалистическую перспективу, формулируя современную концеп-
436
цию социализма, нельзя отвлекаться и от опыта человечества в це-
лом, в том числе и в несоциалистической части мира... По сути дела,
сейчас у нас в стране предпринимается историческая попытка созда-
ния существенно новой системы власти и управления»19.
Вслед за удавшимися конституционными изменениями лета и
осени 1988 г. Горбачев подготовил и следующий шаг по созданию
властной опоры, независимой от партийного аппарата. Поощряя со-
стязательность выборов при созыве нового Съезда народных депу-
татов и разрешив предвыборную агитацию (в той степени, в какой
можно было принудить к этому сопротивлявшихся чиновников на
местах), Горбачев распахнул дверь для подлинного, пусть и несо-
вершенного, демократического процесса. В глазах многих советских
[; граждан то был поворотный момент, с которого они вдруг начали
1 ощущать себя свободными. (Горбачева резко критиковали за то, что
! он зарезервировал треть состава участников съезда, 750 мест, за «об-
щественными организациями», в том числе 100 мест — за высшим
партийным руководством плюс символическими представителями
рабочих и крестьян, но на самом деле такое распределение мест по
отраслевым квотам расширяло возможности стать делегатами съез-
да ведущим интеллектуалам, писателям и ученым, включая Ан-
дрея Сахарова и Роя Медведева.) Результаты голосования 26 марта
1989 г. были поразительными: десятки радикальных критиков режи-
ма и реформаторов — избраны; официальные кандидаты во многих
местах потерпели поражение; некоторые местные начальники, при-
нявшие участие в выборах по прежней схеме, с одним кандидатом в
списке, — побеждены кандидатом «против всех», поскольку более
половины участников голосования вычеркнули их имена. Один со-
ветский редактор, бывший в восторге от результатов выборов, ска-
зал: «Нашими будущими национальными праздниками будут 1 мая,
7 ноября и 26 марта!»20
Последующие события подтвердили этот демократический им-
пульс. В мае и июне 1989 г. государственное телевидение на весь Со-
ветский Союз вело прямые трансляции заседаний Съезда народных
депутатов, превратив их в такое зрелище политической полемики,
какого Россия никогда не знала — исключая реформы первых лет
после 1905 г. Когда Съезд — в соответствии с обновленной консти-
туцией — избрал для осуществления текущей законотворческой дея-
тельности новый Верховный совет из числа своих делегатов, многих
постигло мгновенное разочарование, ибо провинциальные консер-
ваторы, составлявшие большинство съезда, не допустили в высший
орган власти многих самых известных реформаторов. Тем не менее
вопреки ожиданиям Верховный совет начал функционировать как
самый настоящий парламент, переписывая и даже отклоняя зако-
437
нодательные инициативы правительства, а порой и отказываясь
утвердить новые министерские назначения. Произошли серьезные
изменения в характере власти и в том, как сместился ее локус; это
сказывалось даже на поведении некоторых консервативно настроен-
ных коммунистов, когда они сами попадали в ситуацию настоящей
правовой ответственности.
На фоне всего этого эмоционального подъема в значительной
мере недооцененными оказались последующие шаги Горбачева, пред-
принятые с целью вырвать из рук консерваторов контроль над демо-
рализованным партийным аппаратом. В апреле 1989 г. он добился
отставки многочисленных «мертвых душ» в Центральном комите-
те — тех, кто был смещен с бюрократических должностей, когда-то
обеспечивавших им членство в ЦК, и насколько позволяли правила,
продвинул туда массу новых людей. Затем в сентябре того же года он
вновь нанес удар — уже на уровне Политбюро, — сместив многолет-
него руководителя Украины Владимира Щербицкого, бывшего главу
КГБ Виктора Чебрикова и председателя Комитета партийного кон-
троля при ЦК КПСС Михаила Соломенцева, поставив на их места
сторонников реформ. Шансов организовать консервативный перево-
рот внутри аппарата ЦК, казалось, не оставалось.
Но если поверхностные поначалу горбачевские реформы перерос-
ли в стремление изменить курс советского общества, то как подобный
поворот стал возможен в доктринерских и тоталитарных условиях
политической жизни СССР? Более того, какие выводы из горбачев-
ской «революции» следуют для общего понимания советского опыта,
рассматриваемого как развивающийся исторический феномен?
Если политика Горбачева действительно представляла фунда-
ментальный сдвиг в существующей системе, то из этого следует,
что тоталитарная модель, предполагающая неизменное сохранение
деспотической власти, неверна. История свидетельствует: в каж-
дом конкретном случае тоталитарная система имела свои начало и
конец; она никогда не была незыблемой — вопреки известной тео-
рии, сформулированной Джин Киркпатрик21. Коллапс, постигший
в Восточной Европе коммунизм сталинистского образца (сразу, как
только исчезла угроза советского вторжения), — отправил эту точку
зрения в мусорный ящик академической истории. Но даже еще рань-
ше, до драматической осени 1989 г., коммунистические страны явля-
ли множество примеров смягчения или разложения тоталитаризма.
Югославию и Венгрию к 1980-м гг. уже нельзя было назвать иначе
как «авторитарными». Чехословакия в 1968-м продемонстрировала
возможность демонтажа тоталитаризма изнутри, а Польша в годы
«Солидарности» (1980-1981 гг.) показала, что его можно свергнуть
и снизу, если общество настроено достаточно решительно. Даже
438
в Советском Союзе, когда назрел момент, тоталитаризм исчез точно
так же — не потребовался даже шок военного поражения, как в случае
с концом нацизма в Германии и фашизма в Италии.
Перечисление того, что было подвергнуто Горбачевым ревизии
в сталинизме (и даже в ленинизме), показывает, насколько быстро
и далеко он продвинулся в направлении демонтажа тоталитарно-
го контроля его структуры и психологии. В духе современного
нэпа, ознаменованного реабилитацией Бухарина, Горбачев и его со-
ветники отвергли сталинскую модель планируемой из центра и бю-
рократически управляемой экономики, назвав ее, по выражению
Заславской, которое та использовала в «Новосибирском докладе», —
«тормозом»22. Пойдя еще дальше, они бросили вызов изначальному
ленинскому предубеждению против мелкобуржуазного предпри-
нимательства. Горбачев призывал к «демократизации» и «массово-
му участию» в управлении промышленностью, причем в терминах,
весьма напоминающих полусиндикалистскую философию «рабочей
оппозиции» 1920-1921 гг. Он стремился к социалистическому идеа-
лу, но пытался найти ему новое истолкование, которое бы коренным
образом изменило его характер.
В политическом аспекте Горбачев поставил под сомнение фунда-
ментальнейшие основы советской системы, а именно роль и струк-
туру коммунистической партии. Он отказался от идеалов «железной
дисциплины» и «монолитного единства», которые Ленин сначала на-
саждал в ходе Гражданской войны, а затем в 1921 г. утвердил в злос-
частной резолюции антифракционной направленности, принятой
X съездом РКП(б). Горбачев выступал против того, чтобы аппарат
доминировал в партии, как это повелось с 1920-х гг.; при этом его ар-
гументы были почти теми же самыми, какие использовал Троцкий,
когда протестовал против становления аппаратной политики при
Сталине. Он отвергал прямое административное воздействие пар-
тийного аппарата на государственную власть в лице советов, которые
еще с эпохи Гражданской войны стали главенствующей формой; он
высказывал доводы в пользу разделения властей, что звучало на удив-
ление схоже с аргументами левой оппозиции, боровшейся против
ленинской идеи централизма. О непартийных организациях теперь
говорилось, что вместо того, чтобы служить «приводными ремнями»
воли партии, они должны выражать интересы стоящих за ними групп
населения и вступать с партией в плюралистический диалог23.
Мартовские выборы 1989 г. при всей их ограниченности не имели
прецедента в Советском Союзе, если не считать избрания в 1917 г.,
всего несколько недель спустя после захвата большевиками власти,
Учредительного собрания, впрочем, вскоре разогнанного. Эта уступ-
ка таила в себе возможность продвижения в сторону плюралисти-
439
ческой и действительно многопартийной политической системы,
какой коммунистическая Россия так и не видала с момента начала
Гражданской войны летом 1918 г. Наряду с этим фундаментальным
политическим сдвигом Горбачев отказался от того, что решающее
слово в делах культуры и интеллектуальной жизни принадлежит
коммунистической партии, — правило, навязанное Сталиным в тот
же знаковый период начала 1930-х гг. В самом начале 1990-х гг. он
убедил Центральный комитет отказаться от закрепленного конститу-
цией монопольного права КПСС на власть, сам же тем временем до-
бивался новых властных полномочий и стал президентом. Эти новые
преобразования, подобно гласности, ставили под вопрос не только
сталинское достижение в виде господства аппарата над партией, но и
ленинский принцип гегемонии коммунистической партии в целом —
в политической жизни страны.
Многие аспекты этой жизни подверглись при Горбачеве столь же
глубокому пересмотру. Во внешней политике он смягчил конфрон-
тационный подход Советского Союза в отношениях с зарубежными
странами, что являлось отличительной чертой поведения СССР со
времени большевистской революции. Рискуя получить масштабный
политический взрыв и ответную реакцию русских националистов,
он проявлял терпимость к росту активности национальных мень-
шинств, стремившихся к самовыражению, и призывал остановиться
только в тех случаях, когда движение за независимость или взаимная
ненависть между различными меньшинствами угрожали выйти из-
под контроля. Он говорил о правовом государстве, государстве, где
правит закон; он обещал обуздать тайную полицию и уважать закон-
ные права личности — нечто такое, о чем не слыхивали со времени
революции24.
Согласно логике заявленной приверженности демократизации и
соблюдению законов, Горбачев должен был позволить национальным
меньшинствам в СССР, долгое время угнетавшимся и когда-то за-
воеванным русскими царями, выразить их стремление к самоуправ-
лению и даже к независимости. Но национальные чувства оказались
ахиллесовой пятой всего процесса реформ. Дать меньшинствам демо-
кратию — и их требованием номер один станет отделение от Союза,
что неизбежно создаст угрозу государственной безопасности и вызо-
вет ответные действия русских националистов. Хотя самоопределе-
ние в теоретическом смысле признавалось правом еще при Ленине
(другое дело, насколько оно им было).
Суммируя политические шаги Горбачева, можно сказать, что он
все время вел страну назад — не просто к досталинской эпохе, а к са-
мым первым месяцам ленинского правления: еще до Гражданской
войны, до попытки обобществить всю экономику, до навязывания
440 £
тотальной политической монополии коммунистической партии. Тог-
да, еще до тяжелого и закаливающего опыта Гражданской войны и
«военного коммунизма», был короткий период — с Октябрьской
революции до весны 1918 г., — когда облик новой советской власти
был значительно более сдержанным и плюралистичным, и когда ре-
волюционная политика была еще чрезвычайно децентрализованной
и спонтанной. На заре революции Ленин предупреждал своих после-
дователей: «Социализм не создается по указам сверху. Его духу чужд
казенно-бюрократический автоматизм»25. В 1980-х гг. вся разница со-
стояла в том, что Горбачев руководил этим возвращением к исходным
формам власти советов снизу доверху — в политически стабильной
системе, где отсутствовали и фанатизм, и революционная страсть, и
полнейший хаос, когда-то дестабилизировавшие самый ранний вари-
ант советского эксперимента.
Существует ли какое-то иное объяснение удивительной трансфор-
мации советской политической сцены при Горбачеве, помимо доброй
воли и здравого смысла того, кто эту трансформацию осуществил?
Была ли присуща послереволюционной диктатуре и ее тоталитарно-
му воплощению некая логика, предопределявшая, что изнурительная
фаза исторического опыта, пройденная страной, должна закончить-
ся? Похоже, умеренный вариант революционного возрождения стал
естественным разрешением этого процесса26.
Но можно ли применять к Советской России концепцию умерен-
ного революционного возрождения? Представляется, что периоды
и хрущевских, и горбачевских реформ дают к тому основание. Хру-
щев — с его осуждением сталинских преступлений, смягчением псев-
дореволюционного партийного диктата в интеллектуальной сфере, с
его потугами на уравнительность — двигался в сторону умеренного
революционного возрождения. К сожалению, ему не удалось по-
ставить под сомнение ни экономические устои тоталитаризма, сло-
жившиеся в первые годы правления Сталина, ни соответствующие
политические институты аппаратного правления, сформировавшие-
ся и того раньше. В результате при Хрущеве умеренное возрождение
не состоялось. Он не сумел создать независимую — не зависящую от
партийного аппарата — социальную базу реформ, а аппарат, следуя
собственным интересам, остался верен принципам сталинской дик-
татуры. Конечно, Хрущева естественным образом поддерживала ин-
теллигенция, но она физически оставалась во власти консерваторов.
Аппарату совсем несложно было подавлять независимо мыслящих
людей или загонять их в подполье после того, как единое политиче-
ское пространство при Хрущеве начало дробиться.
Учитывая, что брежневское поколение сошло со сцены, а память
о прецеденте хрущевских реформ никуда не исчезла, вторая попыт-
441
ка умеренного революционного возрождения выглядела не про-
сто логичной, но предсказуемой27. В этом заключается подлинное
историческое значение горбачевской перестройки. Глядя на общую
перспективу русской революции и долгого периода послереволю-
ционных мучений, пережитых страной, перестройка выглядит как
принципиально новый шаг, открывающий качественно новую эпоху
в истории Советского Союза. Горбачев называл это «революцией».
В определенном смысле так и было, хотя, если понимать революцию
более широко, перестройка представляла собой всего лишь послед-
нюю фазу этого длительного и трудного процесса.
Умеренное революционное возрождение России при Горбачеве
не сразу стало необратимым. Как показывает история, «умеренное
возрождение» — это трудное время, когда ослабление прежних огра-
ничений приводит к активизации — как слева, так и справа — против-
ников компромиссной линии. А если учесть, что партийный аппарат
еще сохранял остатки политической силы, то развернутая Горбаче-
вым кампания демократизации вполне могла прерваться, как в свое
время прервались хрущевские реформы. Советские интеллектуалы
прекрасно чувствовали такую опасность.
Естественно, перестройка Горбачевым советской системы имела
свои пределы. У него не было ни намерения, ни возможности превра-
щать Советский Союз в еще одну капиталистическую страну. Прежде
всего он строго держался за концепцию социализма, пытаясь в то же
время наполнить последний новым содержанием. Его целью, как он
постоянно повторял, являлось ниспровержение бюрократического,
централизованного, идущего в русле русской традиции социализма
сталинистского образца и восстановление гуманистического социа-
лизма, изначально инспирировавшего революцию, а с ним и вос-
становление демократического наследия более ранних революций,
имевших место на Западе.
При оценке горбачевского СССР и горбачевской же модели социа-
лизма существует известный риск впасть в крайность. С одной сторо-
ны, признавая за Горбачевым успех в продвижении к политическим
ценностям, которые ныне разделяются большинством населения на
Западе, легко зайти слишком далеко и принять желаемое за действи-
тельное. С другой стороны, есть наблюдатели, считающие возможным
отрицать, что в России имели место фундаментальные перемены, или
что такие перемены могли быть устойчивыми; тем самым эти наблю-
датели не давали себе труда переосмыслить прежние, когда-то обосно-
ванные, а на сегодняшний день устаревшие, посылки и стереотипы.
Устойчивые или нет, но горбачевские реформы стали новым мас-
штабным интеллектуальным вызовом для западной советологии. Все
базовые модели, будь то в экономике (командная система), политиче-
442
ском строе (тоталитаризм), поведении на международной арене (два
полюса «холодной войны»), в идеологической системе (марксистско-
ленинская ортодоксия) — все растаяло на глазах. Это были модели,
на которых многие западные советологи строили свою карьеру, т. е.
они столкнулись с вызовом своему устоявшемуся способу восприя-
тия Советского Союза. В известном смысле это напоминало вызов, с
которым столкнулись и советские консерваторы, когда выяснилось,
что вся их ментальная оснастка устарела.
Осознание необходимости переосмыслить свой предмет не озна-
чало, что все предшествующие концепции были лишены смысла или
не имели отношения к делу. Советский Союз, каким он был осмыслен,
сделался историей, но как история по-прежнему существовал. Сама
по себе картина отжившего советского строя сохраняла не меньшую
значимость для новых процессов современной жизни страны, чем лю-
бой другой элемент в русском историческом наследии. Этот строй стал
отправной точкой затеянных Горбачевым перемен, и он же позволял
предвидеть, сколько серьезных преград и сколько неопределенности
встретится на пути идущей новым курсом России. Но старая модель
была всего лишь историей, историей, имевшей начало и конец.
Примечания ?
1 Горбачев М. С. Речь на встрече с деятелями науки и культуры («Наращи-
вать интеллектуальный потенциал перестройки») // Правда. 8 января 1989.
2 Заславская Т. И. Вопросы теории: перестройка и социология // Правда.
6 февраля 1987.
3 См.: Taubman Ph. Envoys See Signs of Kremlin Rifts // New York Times.
23 Dec. 1987; Kaiser R. G. Red Intrigue: How Gorbachev Outfoxed His Kremlin
Rivals //Washington Post. 12 June 1988; Лигачев E. К. Речь на XIX конферен-
ции КПСС (1 июля 1988 г.) // Правда. 2 июля 1988.
4 Андреева Н. Не могу поступиться принципами // Советская Россия.
13 марта 1988.
5 Принципы перестройки: революционность мышления и действия //
Правда. 5 апреля 1988.
6 Горбачев намекнул на такой шаг еще на январском пленуме ЦК в январе
1987 г. См. его доклад «О перестройке и кадровой политике партии» (Правда.
28 января 1987). Ср.: Taubman Ph. Gorbachev, Citing Party’s Failures, Demands
Changes //New York Times. 30 Jan. 1988.
7 Cm.: Radio Liberty Research. RL238/88 (5 июня 1988 г.), RL 237/88
(8 июня 1988 г.) и RZ.242/88 (10 июня 1988 г.).
“ См.: Sakharov A. Press conference in Boston (7 Nov. 1988) // New York
Times. 8 Nov. 1988.
’Горбачев M. С. Выступление на встрече с руководителями средств мас-
совой информации и творческих союзов (10 июля 1987 г.)//Правда. 15 июля
1987. Ср.: Radio Liberty Research. RL280/87 (16 July 1987).
443
10 Из личной беседы с сотрудниками Института марксизма-ленинизма
(сентябрь 1988 г.).
11 Krivosheyev V. August, 1968 // Moscow News. 28 Aug. 1988.
12 См., наир.: Читая Ленина: Больше демократии // Правда. 22 апреля
1988; см. также: Keller В. Kremlin Reinterprets and Re-emphasizes the Legacy of
Lenin //New York Times. 10 May 1987.
13 Из числа наиболее значительных см. серию статей Александра Ципко
«Истоки сталинизма» //Наука и жизнь. 1988. № 11-12; 1989. № 1-2; Ольсе-
вич Ю. Мост в XXI век // Правда. 12 октября 1989.
14 Яковлев А. Н. Великая Французская революция и современность // Со-
ветская культура. 15 июля 1989. С. 3.
15 См., наир., интервью с В. И. Дашичевым: Дороги, которые нам выбира-
ют // Комсомольская правда. 19 июня 1988.
16 Горбачев М. С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для
всего мира. М., 1987. С. 149-150.
17 Дашичев В. И. Восток — Запад: в поисках новых отношений. О приори-
тетах советской внешней политики //Литературная газета. 18 мая 1988.
18 См., напр.. Кондрашов С. Н. Обычные силы... // Известия. 2 апреля
1988.
19 Медведев В. А. Современная концепция социализма // Правда. 5 октя-
бря 1988.
20 Из беседы с Леном Карпинским (апрель 1989 г).
21 Kirkpatrick J. Dictatorships and Double Standards // Commentary. 1979.
Vol. 68. № 5.
22 Zaslavskaya T. The Novosibirsk Report // Survey. 1984. Vol. 38. № 1. P. 99,
106. (В оригинале: Заславская T. И. О совершенствовании производственных
отношений социализма и задачах экономической социологии [http://www.
unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/zaslavskaya_manifest.html]).
23 См.: Горбачев М. С. Доклад на XIX Всесоюзной конференции КПСС
(28 июня 1988 г.) // Правда. 29 июня 1988.
24 Ibidem.
” Ленин В. И. Заседание ВЦИК4 (17) ноября 1917 г. Ответ на запрос ле-
вых эсеров //Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 57.
26 См. выше, гл. 30 и далее, гл. 32.
27 См.: Daniels R. V. Russia — The Roots of Confrontation. Cambridge, 1985.
P. 363-365.
> Ц>,' Л'.-: ' 'Я'/
f VxY/i
(I
Глава 32. СОВЕТСКИЙ ФЕДЕРАЛИЗМ И РАСПАД СССР*
Крах коммунистической партии Советского Союза и распад в
1991 г. самого этого Союза обычно рассматриваются и бывшими совет-
скими республиками, и Западом как триумф демократии и националь-
ного самоопределения. Такой взгляд в лучшем случае есть чрезмерное
упрощение. Распад Советского Союза - - это прежде всего поражение
федерализма. Советский федерализм и всегда-то был мнимым, но об-
стоятельства эпохи перестройки способны были разрушить даже наи-
лучшим образом задуманный федеративный эксперимент.
Колоссальным препятствием для успеха федерализма в СССР
был сам изначальный мотив для создания номинально федеративной
структуры. Им стало многообразие этнического состава страны — на-
следия нескольких столетий экспансии и завоеваний, совершавших-
ся Российской империей. Всякий раз, как российский центр бывал
ослаблен в результате революционных событий или демократических
реформ (в 1905-м, 1917 г. и вновь в годы перестройки), непременным
ответом меньшинств было стремление добиться независимости. Для
них демократия означала прежде всего возможность избавиться от
власти России, но подобная перспектива, в свою очередь, порождала
сомнения относительно демократичности русских, коль скоро резуль-
татом должны были стать демонтаж империи и выпадение России из
ряда крупнейших мировых держав. Национальный вопрос всегда был
ахиллесовой пятой демократических реформ в Российской империи.
В противоположность открыто декларируемому централизму
самодержавного государства Советская власть в первые годы свое-
го существования попыталась учесть многонациональный характер
страны и приняла (на бумаге) федеративную систему государствен-
* Текст данной главы первоначально был подготовлен как доклад для
конференции, проводившейся Университетом Хофстра (Hofstra) в апреле
1992 г. и посвященной государственным структурам в Соединенных Штатах
и странах бывшего СССР. Доклад был опубликован в материалах конферен-
ции (Government Structures in the USA and the Sovereign States of the For-
mer USSR: Power Allocation among Central, Regional and Local Governments.
Westport, Conn., 1996). В этой книге воспроизводится с разрешения Green-
wood Publishing Group, Inc., Westport, Conn.
445
ного устройства. Однако все административные единицы в Союзе —
что русские, что принадлежавшие меньшинствам — находились под
властью абсолютно централизованной диктатуры коммунистической
партии, члены которой, руководившие союзными республиками или
другими административно-территориальными подразделениями, на-
значались партийным руководством в Москве и подчинялись ему же.
То есть федеративная структура СССР, закрепленная в «сталинской
конституции» 1936 г., была полной профанацией. Принято было ука-
зывать, что газеты в Советском Союзе печатались на 140 языках, но
во всех них говорилось одно и то же.
Как бы то ни было, в ходе перестроечных реформ бутафорский
федерализм в СССР сменился живым. Союзные республики и более
мелкие национально-территориальные образования стали той поли-
тической формой, посредством которой заявили о себе сепаратист-
ские силы нацменьшинств. Еще одним способом компенсировать
самосознание нацменьшинств являлось группирование всех граждан
СССР, независимо от места проживания, в соответствии с их нацио-
нальной принадлежностью и фиксация данной принадлежности во
внутренних паспортах граждан. Такая этническая концепция граж-
данства имела потенциально взрывные последствия, как и федера-
тивная структура Союза, когда демократизация дала свободу для
выражения местного самосознания.
Есть одно излюбленное руководством КПСС представление, все
еще считающееся само собой разумеющимся, когда сегодня люди
оглядываются на советскую эпоху: это представление о том, что Со-
ветский Союз был подлинно многонациональным государством, от-
личным от его русской составляющей. На самом же деле центр всегда
был русским — и при империи, и при Советах, и позднее. В том, что
касается властных отношений между национальностями, Советский
Союз являлся всего лишь обновленным вариантом Российской им-
перии. Правда, Иосиф Сталин, диктатор с 1929-го по 1953 г., был
грузином, а не русским (хоть Ленин и обвинял его в том, что он ис-
поведует великорусский шовинизм русифицированных инородцев).
Сталин причислял себя к русскому большинству; начиная с 1930-х гг.
поощрял возрождение русского национализма, насаждал русифика-
цию меньшинств и подвергал репрессиям их лидеров — даже комму-
нистов, обвиняя тех в «буржуазном национализме».
Нельзя говорить о «крахе» СССР. Русский центр остался невре-
дим. То, что случилось в последние годы, было не крахом, а скорее
борьбой за власть, происходившей в центре, и ослаблением контроля
со стороны этого центра над нерусской периферией. Точно так же оба
указанных процесса просматривались ив1917г.,и оба они перепле-
тались — и тогда, и вновь, уже в последнее время.
446
Никогда в российской политической практике не осознавался
фундаментальный принцип федерализма: распределение неравных
полномочий между разными уровнями государственного управле-
ния (не путать с разделением властей между законодательными, ис-
полнительными и судебными органами на любом уровне). Всякий
раз, когда носитель более низкой юрисдикции мог претендовать на
самостоятельность по отношению к юрисдикции более высокого по-
рядка, как это было в 1917 г. и повторилось после 1989-го, он старался
настаивать на неограниченном «суверенитете», предъявлял права на
всю общественную собственность в пределах своих границ и открыто
игнорировал все органы власти, стоящие над ним. Подобная позиция
союзных республик после 1989 г. привела к так называемой «войне
законов», когда республики приостанавливали на своей территории
действие союзного законодательства, если оно их не устраивало. Ни
союзное правительство, ни республики не имели никакого представ-
ления об ограничениях, которые накладывает на них принцип разде-
ления полномочий, то есть юрисдикции разных уровней.
Силы национализма и сепаратизма, длительное время подавляв-
шиеся со стороны меньшинств, вырвавшись на свободу в ходе поли-
тических реформ в СССР вполне способны были сокрушить любую
систему федерализма. Вместе с тем, однако, в структуре федерализма,
унаследованного горбачевскими реформаторами от своих предше-
ственников, имелись некие слабости, проистекавшие из того, что совет-
ский федерализм изначально создавался как система, призванная идти
навстречу национальным меньшинствам, но при этом не подвергать
опасности власть русского центра. Признаком основных компонен-
тов федерации, т. е. союзных республик, стало не деление на примерно
равные территориальные единицы, а этничность (исходя из языко-
вого критерия). Тем самым одна РСФСР заведомо превосходила все
остальные компоненты. Любая система представительства в централь-
ных органах управления либо давала русским преимущество (если
критерием служила численность), либо нелепым образом принижала
их (если речь шла о республике), хотя вплоть до горбачевских реформ
это затруднение никак не ощущалось, поскольку Верховный Совет в
Москве только формально числился органом представительства (от
населения — в одной палате, от национальностей — в другой). В 1991 г.
все могло бы сложиться совершенно иначе, если бы в Москве не си-
дело параллельное правительство РСФСР и российская часть страны
не делилась бы на регионы (десять — двенадцать из них с легкостью
приходят на ум), по значимости и потенциалу примерно соответство-
вавшие отдельным национальным республикам. Тогда могло бы и не
возникнуть вопроса о ликвидации союзного правительства, даже если
бы некоторые республики в конечном счете решили выйти из Союза.
447
Подъем национализма в республиках, последовавший за рефор-
мой избирательной системы 1989 г., быстро изменил характер про-
блемы федерализма, сделав ее скорее проблемой конфедерации (это
в лучшем случае). Конечно, в семантическом плане различие между
федерацией и конфедерацией не является на деле столь уж острым.
Но требования, выставлявшиеся нерусскими республиками: своя ва-
люта, свои вооруженные силы, независимость от законодательной
деятельности союзного парламента — еще до августовского путча
подталкивали обсуждение условий договора в сторону крайней кон-
федеративное™.
Такая направленность ясно проступала в Союзном договоре,
наконец-то составленном в марте 1991 г. и в основном принятом в
апреле в Новоогаревском соглашении, известном как «девять плюс
один» (девять республик и Союз)'. Этот договор, намеченный к офи-
циальному подписанию на 21 августа, но сорванный разразившимся
20 августа путчем, имел целью заменить принудительный договор
1922 г. об образовании СССР и обеспечить основу для нового со-
юзного устройства. Язык соглашения акцентирует права республик,
«суверенных государств», которые «обладают всей полнотой госу-
дарственной власти» и «сохраняют право независимо решать все
вопросы своего развития». Но в том, как распределялись властные
полномочия между союзным центром и республиками, Союзный до-
говор был чудовищно расплывчат. Проект его определял естествен-
ную сферу союзной компетенции в виде обороны, государственной
безопасности, внешней политики, коммуникаций, космической про-
граммы, при этом республикам было обещано участие в выработке
политики в каждой из перечисленных областей, тогда как бльшая
часть властных полномочий в экономике и социальной политике от-
давались в руки «СССР <„> совместно с республиками». Затем, как
бы в качестве компенсации, говорилось: «Республиканские законы
имеют приоритет во всех вопросах, за исключением тех, что находят-
ся в союзной юрисдикции». Предполагалось, что новый Конституци-
онный суд будет утрясать все это в случае возникновения споров.
Ставки в борьбе за федеративное или конфедеративное устрой-
ство росли в силу общественного характера советской экономики,
при котором и вся промышленность, и все природные ресурсы нахо-
дились в собственности государства. Если бы республикам удалось
добиться преобладания своих полномочий, это сосредоточило бы
собственность на экономические ресурсы внутри их границ. Ясной
формулы, определяющей, какая именно собственность должна (если
вообще должна) остаться под контролем союзного правительства,
не существовало. При том, что советская экономика действительно
являлась в высшей степени интегрированной и централизованной,
448
новая система жестоко пострадала бы (а так и случилось) от неза-
висимости республик. Вообще-то внутри любого экономического
организма (будь то плановый или рыночный), если он действует как
неразрывное целое, говорить о значительных экономических полно-
мочиях на более низких властных уровнях, нереально. Если бы, как
того требовали советские республики, государственные образования
более низкого уровня заполучили действительный контроль над сво-
ими экономиками, это поставило бы крест (как оно и случилось) на
функционировании всей советской экономики как единого целого.
Возможно, разграничение между федерацией и конфедерацией
проходит по линии предоставления субъектам государства права на
отделение. Разумеется, согласно сталинской конституции союзные
республики имели право на отделение, но все, кто воспринимал это
всерьез, подвергались репрессиям. Новые власти прибалтийских ре-
спублик, избранные демократическим путем в 1990 г. и настроенные
антикоммунистически, начали форсировать вопрос об отделении, но
Горбачев отказался открыто его рассматривать. Он ссылался на слож-
ность процесса выхода из СССР, поскольку это требует проведения
общесоюзного референдума, и давал понять, что сделает все в рамках
демократизированной им системы (а то и выйдя за эти рамки), чтобы
удержать республику от выхода. Такое отношение подвигло его на то,
чтобы отдать приказ о военных и экономических санкциях (или смо-
треть сквозь пальцы на них) — против сепаратистов в Грузии (1989 г.)
и Литве (1990 г. и начало 1991 г.) Он отвечал на требования «суве-
ренитета» обвинениями в фашистских тенденциях, в стремлении к
«сверхразобщенности и хаосу», в «яростных попытках дискредити-
ровать государственно-властные институты, которые воплощают в
себе идею союзного федеративного государства»2. Страх перед сепа-
ратизмом, которому его же собственные реформы и открыли дорогу,
был, без сомнения, важнейшим фактором наблюдаемого зимой 1990—
1991 гг. дрейфа Горбачева в сторону партии консерваторов.
В Новоогареве, в ходе внезапного возвращения к курсу реформ
Горбачев согласился с формулировками, утверждавшими право ре-
спублик на отделение или на независимость — в случае, если они
откажутся подписать договор3. Интересно, что девять республик,
поставивших свои подписи в Новоогареве, были славянскими и му-
сульманскими, и коммунисты в них вместе с бывшими коммунистами
оставались у власти даже после августовского путча; а шесть респу-
блик, не подписавших договор, были не славянскими и не мусуль-
манскими, и руководили ими (за исключением Молдавии) бывшие
диссиденты-антикоммунисты. В любом случае перспектива факти-
ческого или возможного распада Союза на основании договора стала
проклятием для коммунистических консерваторов и обозначилась
449
как главный пункт в программе участников августовского заговора
против Горбачева: «...межнациональная и гражданская конфронтация,
хаос и анархия, которые угрожают жизни и безопасности граждан Со-
ветского Союза, суверенитету, территориальной целостности, свободе
и независимости нашего отечества... Над нашей великой родиной на-
висла смертельная опасность <...> развал государства»4. Но сам Гор-
бачев так и не смирился с развалом Союза: «Я твердо выступал <...>
за сохранение союзного государства, целостности страны, — сказал
он в заявлении о сложении своих полномочий 25 декабря 1991 г. —
События пошли по другому пути. Возобладала линия на расчленение
страны и разъединение государства, с чем я не могу согласиться»5.
Сохранение Союза, достаточно сомнительное в силу сепаратизма
национальных окраин и одновременно слабости любой концепции
федерализма, осложнялось появлением после 1990 г. и чисто по-
литических соображений. Последние подразумевали два момента:
один — институциональный, другой — личностный. Под институ-
циональным моментом понимается существование необъятной Рос-
сийской республики (основной составляющей СССР) с Москвой
в качестве своей столицы, являвшейся одновременно и столицей
Союза в целом. До тех пор пока правительства союзных республик,
включая и Россию, были всего лишь придатком КПСС, где домини-
ровали русские, такое деление не создавало проблем. Но после того
как Горбачев в 1989 г. осуществил демократизацию, в Москве соз-
дался потенциал для «двоевластия», по ленинскому выражению, а
значит, и для непременной борьбы за власть между союзным и рос-
сийским правительствами.
Потенциальный институциональный конфликт быстро пере-
рос в личное политическое соперничество, когда бывший первый
секретарь московского горкома партии Борис Ельцин, вернувшись
из политического небытия, бросил вызов Горбачеву, своему бывше-
му начальнику. Ранее, в 1985 г., Ельцина ввели в новое горбачев-
ское руководство, поручив очистить московскую парторганизацию,
скандально погрязшую в коррупции; однако действуя на этой ниве,
Ельцин вызвал гнев партийных консерваторов. С санкции Горбаче-
ва в июне 1987 г., когда тот в который уже раз предпринял тактиче-
ское отступление, потрафляя консерваторам, Ельцину не дали стать
членом Политбюро ЦК. Этот переломный момент, упускаемый из
виду фактически во всех описаниях соперничества между Ельци-
ным и Горбачевым, объясняет и вызывающее поведение Ельцина в
отношении Горбачева осенью 1987 г., и, в свою очередь, то униже-
ние, которому Горбачев подверг своего бывшего соратника. Ельцин
постоянно ссылался на 1987 г. как на точку отсчета, с которой Горба-
чев «начал сбиваться с правильного пути» и «стал <...> обманывать
450
народ»6. Все данные, начиная с этого времени, наводят на мысль, что
у Ельцина было твердое намерение поквитаться.
Тем не менее в духе своей новой программы демократизации
Горбачев вынужден был дать возможность Ельцину свободно вы-
ступать и баллотироваться на выборах делегатов Съезда народных
депутатов в марте 1989 г„ когда Ельцин одержал триумфальную по-
беду, призывая к ускорению реформ. Годом позже, после серии еще
более демократичных выборов в союзных республиках, радикальные
реформаторы выдвинули Ельцина кандидатом на пост председателя
только что демократизированного Верховного Совета РСФСР. Гор-
бачев рьяно агитировал против своего соперника, но не предпринял
никаких шагов, которые бы шли вразрез с новой конституцией, что-
бы остановить его.
Став во главе РСФСР, Ельцин старательно подрывал власть
Горбачева как президента Союза. Его тактика была проста: поддер-
живать требования «суверенитета» со стороны всех союзных ре-
спублик, включая собственную, и тем самым ограничивать власть
союзного правительства, усиливая полномочия собственной альтер-
нативной власти в Москве. И не имело значения, что для России
быть «суверенной» по отношению к Союзу, в котором доминирова-
ли русские, означало быть суверенной по отношению к самой себе,
т. е. явный абсурд. Российский «суверенитет» в рамках прежней
структуры Союза мог означать только отсутствие российского пре-
восходства над другими республиками. Подлинная интрига заклю-
чалась в том, какое русское правительство и с каким из двух русских
лидеров одержит верх. Ельцин ради победы готов был тогда пойти
на разрушение русского Центра, существовавшего благодаря уси-
лиям союзного правительства Горбачева. Этот процесс начал раз-
виваться задолго до августовского путча и стал непосредственной
причиной того окончательного коллапса общесоюзной власти, ко-
торый последовал за попыткой переворота.
После провала августовского путча Ельцин незамедлительно при-
ступил к ликвидации союзного государства, в то время как Горбачев
пытался поддержать в нем гаснущую жизнь, возрождая проект нового
Союзного договора. Но его надежду окончательно перечеркнул нало-
говый вопрос, который — при условии, что ясности с разделом феде-
ративных полномочий по-прежнему не имелось — трактовался таким
образом, что доходы государства следовало передавать республикам,
а те потом, как считалось, разделят между собой общесоюзные траты,
включая и вооруженные силы. Будучи без преувеличения банкротом,
Горбачев бессилен был помешать тому, что Ельцин физически захва-
тил и министерства, и имущество союзного правительства, включая и
сам Кремль. Итогом стало подписание в декабре 1991 г. Беловежского
451
соглашения между Россией, Украиной и Белоруссией — документа,
известившего о роспуске Советского Союза. Это был поистине госу-
дарственный переворот, ничуть не меньший, чем тот, что совершили
коммунисты в октябре 1917 г., формально он опередил оставшиеся
девять субъектов СССР в реализации их прав, хотя в реальности ни-
кто из них и не возражал.
Существует любопытное сходство между событиями 1917 г., кото-
рые вызвали к жизни коммунистический режим, и событиями 1991 г.,
которые положили ему конец. Временное правительство Керенского
в условиях двоевластия противостояло Петроградскому Совету, ко-
торый контролировался большевиками, — совсем как общесоюзное
правительство Горбачева противостояло ельцинскому российскому
правительству и радикальным реформаторам. Еще до того как боль-
шевики начали действовать, Керенский фактически полностью утра-
тил доверие народа, и поддерживавшие его перетекли кто к левым,
кто к правым — точно так же, как утратил свою поддержку Горбачев.
Параллель просматривается даже в том, как августовский путч по-
литически ослабил Горбачева, а неудавшийся правый мятеж генерала
Корнилова в августе 1918 г. равным образом нанес ущерб Керенско-
му. После попытки государственного переворота Ельцину было так
же легко воспользоваться ситуацией, как и Ленину, когда тот, как он
сам выразился, нашел власть валявшейся на дороге и подобрал ее.
По иронии судьбы, когда Ельцин избавился от Горбачева и от
Союза, он сам лицом к лицу столкнулся с теми же побуждениями
и проблемами. Под эгидой Содружества независимых государств
он надеялся сохранить некое подобие русского влияния на бывший
Союз с упором на минимальные признаки конфедерации: армию, ва-
люту, внешнюю политику. Он считал само собой разумеющимся, что
российское государство должно унаследовать положение СССР на
международной арене, включая посольства за рубежом, договорные
обязательства и место в Совете безопасности ООН. Кроме того, он
настолько далеко зашел, отстаивая суверенитет республик в пику
Горбачеву, что теперь для них не существовало ограничений, в осо-
бенности для Украины с ее требованием полной экономической не-
зависимости и выделения доли от Вооруженных сил Содружества.
В то же самое время в Российской Федерации Ельцин столкнулся с
сепаратистскими движениями среди народов относительно меньшей
численности (в частности, у татар и чеченцев), действовавших анало-
гично тем, кто бросили вызов Горбачеву в пределах Союза в целом.
По отношению к подобным движениям в рамках Российской Фе-
дерации Ельцин оказался даже более непреклонным централистом,
чем Горбачев. Его Федеративный договор между российским прави-
тельством и подконтрольными народами-субъектами (автономными
452
республиками) натолкнулся на те же проблемы, что и горбачевский
Союзный договор.
Ельцинская позиция после распада СССР дает определенное
основание считать, что отстаивание суверенитета союзных респу-
блик было для него делом столь же целесообразным, сколь и принци-
пиальным. Постоянно не соблюдались им принципы федерализма и в
отношениях с управляемыми российскими регионами, хотя те во мно-
гих случаях тоже претендовали на полномочия местного самоуправ-
ления — задолго до переворота. Ельцин немедленно отреагировал
на августовский путч, направив в регионы личных представителей,
чтобы навязать свою власть местным коммунистам, которые, как ни
странно, в целях политического выживания надеялись использовать
свои «права штатов». К сожалению, ельцинские методы напоминают
историку те приемы, которые Иосиф Сталин использовал при созда-
нии аппарата личной власти в 1920-е гг.
Все происходившее в СССР в 1991 г. взывало к федеративному
решению. Подлинный федерализм, реальный в условиях демонтажа
коммунистической диктатуры, мог дать нацменьшинствам полный
простор для культурного самовыражения. Наряду с этим можно
было бы избежать раскалывающего общество представления о граж-
данстве, основанном на этничности, а не на территории, принципе,
подразумевающем второсортное гражданство для более мелких на-
циональных подразделений, которые имеются в каждом этническом
образовании в силу исторического смешения наций. Федерализм
мог бы сохранить общесоюзную экономику, не добавляя к эконо-
мическим бедам страны еще и барьеры между крайне зависящими
друг от друга регионами. Он позволил бы институтам местной де-
мократической власти складываться более последовательно и бо-
лее конструктивно. Избежали бы мучительных проблем с разделом
вооруженных сил СССР и одновременно постарались бы так или
иначе сохранить ответственный контроль над запасами ядерного
оружия; предотвратили бы крах Советского Союза, несмотря на все
его недостатки, — как более влиятельной и менее беспокойной дер-
жавы на международной арене.
Побольше бы прозорливости во всем — и ситуация могла быть
иной. Если бы Горбачев на раннем этапе перестройки был более гибок
в отношении национальностей, если бы Ельцин не решил использо-
вать РСФСР как средство борьбы с Горбачевым, если бы кое-кто из
бывших партийных руководителей в других республиках не уступил
политическому давлению, желая перещеголять бывших диссидентов-
националистов, то федеративный или конфедеративный, но Союз
можно было сохранить — по крайней мере с такими важнейшими
прерогативами как оборона, денежная система и внешняя политика.
453
В отсутствие же всего этого демократизированный Союз был пустым
делом, и советские республики — каждая в отдельности — остались
один на один справляться и друг с другом, и с внешним миром в весь-
ма неблагоприятных обстоятельствах.
Примечания
1 См. Проект «Договора о Союзе Суверенных Республик» (опубликован в
«Правде» и «Известиях» от 9 марта 1991г.).
2 Горбачев М. С. Доклад на сессии Верховного Совета СССР 16 ноября
1990 г.
3 Известия. 25 апреля 1991 г.
4 Обращение к советскому народу Государственного комитета по чрезвы-
чайному положению в СССР (опубликован в «Правде» и «Известиях» от
20 августа 1991 г.).
5 Горбачев М. С. Я покидаю свой пост с тревогой, но и с надеждой. Высту-
пление президента СССР по телевидению 25 декабря 1991 г.
6 Newsweek. 30 Dec. 1991. Р. 21; Morrison J. Boris Yeltsin: From Bolshevik to
Democrat. N.Y., 1991. P. 290.
.«.К.
j
I
ЧАСТЁ VII. ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ: ОСМЫСЛЕНИЕ
СОВЕТСКОГО ОПЫТА
Глава 33. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПРОЦЕСС И УМЕРЕННОЕ
РЕВОЛЮЦИОННОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ*
Поразительная череда событий в России, последовавших за при-
ходом Горбачева к власти в 1985 г. и начавшейся вскоре перестрой-
кой, породила множество интерпретаций с самых разных позиций.
Что происходит? Новая революция, как заявлял сам Горбачев? Кон-
трреволюция, как утверждали некоторые твердолобые коммунисты?
«Переход к демократии» по латиноамериканскому образцу, как на-
деялись западные организации, предоставлявшие помощь? Или но-
вое Смутное время, торящее дорогу новому авторитаризму и новому
царю, как полагали пессимистично настроенные русские либералы?
Политическую жизнь России начиная с 1985 г. невозможно понять в
полной мере, если отрешиться от извилистого революционного опы-
та страны, уходящего корнями к 1917 г. В свою очередь, саму русскую
революцию следует рассматривать как один из примеров сложного,
но узнаваемого явления, вырвавшегося на поверхность истории мно-
гих, таких непохожих стран.
Революционный процесс не заканчивается с установлением после-
революционной диктатуры или даже с реставрацией монархии. Как
правило, наступает момент — и таким была «Славная революция»
1688 г. в Англии в период реставрации, а также революция 1830 г. во
Франции периода реставрации, — когда послереволюционный авто-
ритаризм оказывается свергнутым. Подобного рода очищение можно
наблюдать в тех странах, где революция перерождается в откровен-
но контрреволюционную диктатуру. Стремясь в этот момент начать
все сначала, нация вновь обращается к принципам наиболее ранней,
* В основу данной главы положена моя статья «Революционный процесс,
умеренное революционное возрождение и посткоммунистическая Россия»
(The Revolutionary Process, Moderate Revolutionary Revival and Post-Commu-
nist Russia // De Russie et d’ailleurs: Feux croises sur I’histoire. Paris: Institut
d’Etudes Slaves, 1995).
455
либеральной стадии своей революции, делая упор на личной свободе
и представительной власти. Эта финальная стадия революционного
процесса есть умеренное революционное возрождение, когда стране
удается, так сказать, начать революцию заново, без фанатизма и по-
ляризации, которые подорвали первоначальную попытку реформ,
направив революционный процесс в сторону диктатуры и граждан-
ской войны.
Концепция умеренного революционного возрождения требует не-
которых разъяснений относительно общественных сил, стоящих за
революционным процессом, и того политического наследия, которое
он завещает потомкам. Как правило, всякая великая революция, являя
собой кризисный момент развития, высвобождает в обществе такое
стремление к социальным переменам, которое опережает все то, что
данная страна, с ее уровнем развития или степенью модернизации,
способна поддерживать в течение долгого времени — отсюда неизбеж-
ность отступления и консолидации под революционной либо контрре-
волюционной эгидой. Но со временем общественное развитие вновь
обгоняет этап политического синтеза, каким является всякий после-
революционный режим. Окончательный провал французского экспе-
римента 1830 г. приводит к выводу, что если умеренное возрождение
пытается повернуть время слишком далеко вспять (в случае с Фран-
цией — к 1789-му вместо 1792 г.), то его шансы на успех уменьшаются.
Это могло бы стать уроком для посткоммунистической России.
Поначалу развитие революции в России полностью соответство-
вало англо-французской модели: умеренная фаза, представленная
сначала неудавшейся революцией 1905 г., затем Февральской рево-
люцией и Временным правительством, потом экстремистская фаза,
начатая Октябрьской революцией и продолженная годами Граждан-
ской войны и военного коммунизма. С этого времени реальный ход
событий в России принял необычный оборот. Установление однопар-
тийной диктатуры и принципа централизма, унаследованного со вре-
мен военного коммунизма, вкупе с «распадом общественной жизни
<...> цинизмом, двойной моралью, безверием», как пишет Александр
Яковлев, создали условия для честолюбивого послереволюционного
диктатора1.
Иосиф Сталин стал тем человеком, который воспользовался этой
возможностью после того, как Ленин сделал его генеральным секре-
тарем партии, а затем заболел и уже не мог исправить свою ошибку.
Опираясь внутри партии на аппарат личной власти, Сталин достиг
функционального сходства с Бонапартом, командовавшим револю-
ционной армией. Партия была тем инструментом, который позволил
ему с успехом претендовать на роль послереволюционного диктатора
и начать свою «революцию сверху».
456
Естественно, Сталин декларировал себя продолжателем дела Ле-
нина. В начале 1930-х он, казалось, возрождал эпоху военного комму-
низма — его дух и методы. А еще он подчинил страну деспотическому
и эксплуататорскому режиму, превосходившему все, что России вы-
пало испытать при царизме, и с помощью чиновной иерархии скон-
центрировал в своих руках абсолютную власть. Таким образом, с
точки зрения модели революционного процесса, Сталин привел
Советский Союз к стадии послереволюционной диктатуры, когда
беспринципному себялюбцу, завладевшему главными рычагами вла-
сти, удалось увязать прежние автократические способы правления с
революционной мифологией и объявить войну мнимым врагам на-
рода. Для Сталина вплоть до Второй мировой это были внутренние
враждебные силы: буржуазные спецы, «мелкая буржуазия» в лице
крестьянства, бывшие соперники из числа коммунистов и, наконец,
люди из его собственного политического аппарата.
СССР не перешел, конечно, подобно Англии и Франции, от «бо-
напартистской» фазы послереволюционной диктатуры к открытой
реставрации монархии. Нечто подобное можно было бы вообразить,
представив себе, что Адольф Гитлер в 1941 г. провел в России поли-
тическую кампанию не менее удачно, чем свой военный «блицкриг»,
и, дабы вывести Россию из войны, спонсировал в ней контрреволю-
ционное правительство.
Но хотя реставрации и не произошло, оценка подлинного характе-
ра сталинской общественно-политической системы, включая отмену
им большинства социальных и культурных стандартов, завоеванных
революцией, и введение общенациональной символики, несомненно,
способствовала бы признанию позднего сталинизма фактическим
эквивалентом реставрации монархии. Естественно, русская револю-
ция отличалась от своих предшественниц деталями каждой фазы — в
силу многих случайных свойств, связанных с ее лидерами, сроками
и историческими обстоятельствами. Но имелись и более значитель-
ные различия программного и идеологического характера, различия
в фундаментальных общественных ценностях, отличавшие револю-
цию в России от ее «буржуазных» предшественниц.
Русская революция была первой в своем роде, вдохновлявшей-
ся определенной миссией: изменение экономического порядка ради
реализации ценностей экономического равенства и братства, иными
словами — социализма в самом широком смысле. Социализм был
источником воинственной самоуверенности большевиков и того
вынужденного самооправдания, к которому прибегали все после-
дующие формы коммунистических режимов, будь то в России или
любом другом месте. Нелегко было перестать в него верить, даже ког-
да в 1980-е гг. забрезжила перестройка: реформаторское мышление
457
Горбачева ограничивалось одним условием — необходимостью со-
хранения некой формы экономических координат, которые бы он мог
по-прежнему называть социалистическими. «Я сохранил верность и
преданность социалистической идее», — говорил он на встрече с де-
легатами шахтеров уже в апреле 1991 г.2
Когда, расправляясь с соперниками в партийном руководстве,
Сталин в 1928-1929 гг. покончил с нэпом, он внедрил в стране новую,
специфическую модель социализма на основе полностью национали-
зированной, или коллективизированной, экономики с централизо-
ванным планированием и бюрократическим управлением. Если это и
был «казарменный социализм», то казарменный социализм в увязке
с иерархией чинов и привилегий на военный манер и к тому же до-
полненный гигантскими штрафбатами для неприспособленных. Это
был конец прежнего революционного идеала и конец его искренних
приверженцев.
Благодаря живучести сталинистской модели социализма и ин-
тенсивности пропаганды, не делающей различия между целью
революции и этой моделью, для большей части внешнего мира ото-
ждествление социализма со сталинизмом стало аксиомой. Так счи-
тали и приверженцы социалистического идеала, для которых в силу
этого сталинизм был привлекателен, и враги социализма, для которых
сталинизм был доказательством беззакония нового строя. Междуна-
родные левые были разобщены и растеряны, тогда как международ-
ные правые вплоть до Второй мировой войны активно использовали
коммунистическую угрозу. Постоянные допущения относительно
тождественности сталинистской модели и социалистического идеала
в конечном итоге привели к тому, что крушение модели утянуло за
собой и идеал. «Мы сами, — писал Яковлев, — премного усердство-
вали, чтобы деформировать облик и ценности социализма»3. С пол-
ным основанием можно сказать, что историческое отождествление с
русской революцией, с трагической тяжестью ее аморального опыта
было худшим из того, что могло случиться с социализмом.
Со времен Сталина и до начала перестройки Советская Россия,
кажется, больше не испытывала каких-либо фундаментальных пере-
мен. Результатом стало замораживание революционного процесса на
стадии послереволюционной диктатуры с атрибутами реставрации; в
годы хрущевских, ограниченных и беспорядочных, реформ наблюда-
лось всего лишь легкое оттаивание. Эпоха брежневской реакции, как
представляется, подтвердила предположение о неколебимости тотали-
таризма. И все же анализ параллельно развивающихся революцион-
ных процессов в других странах должен был бы еще до 1985 г. поднять
вопрос о том, наступит ли в конечном счете для русской революции
стадия умеренного революционного возрождения. Непосредственно
458
перед приходом к власти Горбачева автор этих строк отмечал: «На се-
годняшний день революционный цикл в России давно созрел для но-
вого витка, уводящего от сталинского консерватизма к возрождению
ранних революционных надежд на свободу и равенство»4. В более ши-
рокой перспективе эпоха перестройки, безусловно, встала на свое ме-
сто как заключительная стадия революционного процесса в России5.
Теоретически возможность перемен в России обеспечивалась
смертью послереволюционного диктатора, а в реальности — смер-
тью двух стариков*, быстро сменивших один другого. Следующий
преемник, Горбачев, опиравшийся на более молодое поколение
руководителей и намеревавшийся вывести страну из эпохи за-
стоя, начал двигаться как бы назад во времени, чтобы постепенно
демонтировать послереволюционный режим. Он выступил против
сталинской экономической системы централизованного планиро-
вания, поставив под сомнение всю историю пятилетних планов и
коллективизации, и попытался претворить что-то вроде рыночно-
го социализма — по типу того, который в 1920-е гг. способствовал
экономическому восстановлению страны. Идя еще глубже вспять,
Горбачев усомнился в главном ленинском предубеждении — против
мелкобуржуазного предпринимательства, особенно в сфере обслу-
живания и сельском хозяйстве, национализация которых везде ока-
залась нецелесообразной и контрпродуктивной. Он по-прежнему
придерживался идеала социализма, полагал неприкосновенной
фигуру Ленина, но позволял весьма свободно переосмысливать со-
циализм и сам превозносил такого не похожего на себя прежнего
Ленина периода его предсмертных работ 1923 г.
К 1987 г. сопротивление бюрократии вынудило Горбачева вы-
ступить против власти сталинистского партийного аппарата. Это
подвело его к необходимости оспорить уже саму суть ленинской по-
литической системы: монолитную дисциплину коммунистической
партии и ее контроль над всеми институтами советского общества.
Чтобы бороться с консерваторами из аппарата ЦК, Горбачеву при-
шлось распрощаться с принципом единства, навязанным Лениным
партии в 1921 г., когда был введен запрет на фракционную деятель-
ность. Отвергнув непосредственное доминирование партии над го-
сударственными органами в лице советов и пригласив непартийные
организации вступить в плюралистический диалог с партией вместо
того, чтобы играть роль всего лишь «приводных ремней» для пере-
дачи партийной воли, он пошел против того режима власти, который
сложился еще со времен Гражданской войны6.
* Речь об Андропове и Черненко, непосредственных предшественниках
Горбачева на посту генерального секретаря ЦК КПСС (прим. ред.).
459
Другие шаги, предпринятые Горбачевым в 1989-м и 1990 г., шли
вразрез уже с принципами самой большевистской революции. Допуск
организованной оппозиции к участию в выборах 1989 г. и отказ в 1990 г.
от зафиксированной в конституции ведущей роли коммунистической
партии полностью сдвинули политическую реальность в СССР назад
к 1917 г., к демократическим выборам в злополучное Учредительное
собрание, т. е. к моменту, когда новорожденная Советская власть еще
не была сугубо однопартийным предприятием. А. Яковлев публично
осудил «идеализацию террора» большевиками7.
Подобное чувство неприятия революционного экстремизма озна-
чало, что горбачевские реформаторы полностью приемлют путь уме-
ренного революционного возрождения. На XXVIII съезде КПСС
Горбачев заявил: «На смену сталинской модели социализма прихо-
дит гражданское общество свободных людей... На смену атмосфере
идеологического диктата пришли свободомыслие и гласность, ин-
формационная открытость общества»8.
Явная трудность приложения к горбачевской эпохе понятия уме-
ренного революционного возрождения состоит в огромном проме-
жутке времени, пришедшемся на послереволюционную диктатуру.
Однако это перестанет быть таким уж затруднением, если мы оценим
эпоху Хрущева как неполную, нерешительную и в конечном счете-
неудавшуюся попытку осуществить умеренное революционное воз-
рождение тридцатью годами ранее. Возможно, перестройка пробуди-
ла бы больше идеализма и меньше цинизма, если бы была успешно
проведена в хрущевские времена. Падение Хрущева и вызванную
этим приостановку фундаментальных реформ можно объяснить от-
части неудачным руководством, отчасти абсолютной неповоротливо-
стью сталинской бюрократической системы, отчасти же отсылкой к
глубоким корням, которые сталинистский и неосталинистский режи-
мы сумели пустить в авторитарной почве российской политической
культуры. Признавая, что послереволюционная диктатура чрезмерно
долго держалась в СССР, легче разглядеть нарастание противоречий
между модернизирующимся обществом и негибкой властью, которые
и подорвали брежневский режим.
Умеренное революционное возрождение не гарантирует немед-
ленного и прочного установления свободы и демократии, так же
как и не предопределяет, какой именно набор задач и ценностей из
первоначальной умеренной фазы революции будет востребован и
воспроизведен. Англия прошла сквозь длившиеся годами политиче-
ские распри между королевской властью и парламентом, распри, по-
родившие первую двухпартийную систему — прокоролевских тори и
пропарламентских вигов, только затем, в первой половине XVIII в.,
главенство парламента окончательно утвердилось. При этом необ-
460
ходимо было подавлять периодически возникавшие заговоры и вос-
стания сторонников абсолютизма — якобитов. Франция пережила
череду особо беспорядочных последствий эпохи умеренного револю-
ционного возрождения, так как нерешенный в стране классовый кон-
фликт излился в революционных событиях 1848 г., а за ними начался
полновесный цикл новой революции, принявшей при Луи Наполеоне
Бонапарте характер «революции правых» — по большей части в духе
Германии и Испании XX в. Конец этому положила только расправа
над Парижской коммуной, предшествовавшая возрождению умерен-
ной революции в форме Третьей республики.
В России умеренное революционное возрождение протекало ни-
чуть не глаже. Горбачевский реформаторский эксперимент, шаг за
шагом подводивший к установлению в 1989 г. полуконституцион-
ного управления государством, был роковым образом нарушен на-
ступлением экономического кризиса и этнического сепаратизма.
Попытка государственного переворота в августе 1991 г. была серьез-
ней, чем реакционные действия в любой другой стране, пережившей
аналогичную стадию развития. Но даже в этом случае речь не шла
о перспективе восстановления «коммунизма», т. е. неосталинизма —
настолько разрушительным было воздействие умеренного револю-
ционного возрождения на прежнюю систему убеждений.
Августовский путч имел своим неожиданным последствием тот
факт, что умеренное возрождение России было отнесено назад, к бо-
лее раннему этапу революции. Горбачев рассматривал вопросы несо-
стоятельности послереволюционной диктатуры постепенно и дошел
в этом попятном движении до поворотного пункта, каким является
октябрь 1917 г. (в смысле развития демократии и децентрализован-
ного социализма). Его преемник Борис Ельцин, проводивший бо-
лее радикальные реформы, ориентировался даже не на поворотный
момент, каким был февраль 1917-го, а на полуконституционный
царский режим, сложившийся после революции 1905 г., и отвергал
любые проявления социализма, поощряя ничем не ограниченный ка-
питализм и власть управляемой демократии (это в лучшем случае).
Этот скачок России от умеренного революционного возрож-
дения назад, к столь далекому и относительно консервативному
ориентиру, связан со спецификой долго длившейся сталинистской
эпохи, все еще сохранявшей идейную связь с первоначальной рево-
люцией. В сознании многих единственным способом избавиться от
череды травм, нанесенных ленинизмом и сталинизмом, было отвер-
гнуть все порожденные ими институты и политические принципы,
даже их словесные ассоциации, включая любой намек на социализм
или простое русское слово «совет» в отношении органа местного са-
моуправления.
461
Но, похоже, ничто из этого не смогло положить конец политиче-
ским пертурбациям и «качаниям маятника», пока Россия искала нор-
мальную, нереволюционную форму существования.
Примечания
‘Яковлев А. Н. Великая Французская революция и современность// Со-
ветская культура. 15 июля 1989.
2 Горбачев М. С. Выступление на встрече с представителями шахтеров
страны 3 апреля 1991 г. // Правда. 6 апреля 1991; Известия. 6 апреля 1991.
3Яковлев А. Н. Указ. соч.
Daniels R. V. Russia — The Roots of Confrontation. Cambridge, 1985.
P. 363.
5 См. выше, гл. 30.
6 См.: Горбачев М. С. Доклад на XIX Всесоюзной конференции КПСС
(28 июня 1988 г.) // Правда. 29 июня 1988.
’Яковлев А. Н. Указ. соч.
8 Горбачев М. С. Политический отчет ЦК КПСС XXVIII съезду и задачи
партии (3 июля 1990 г.) // Правда. 4 июля 1990.
а; -'Ц'
)
•I
ин
I-
Глава 34. КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ОППОЗИЦИЯ
И ПОСЛЕСТАЛИНСКАЯ РЕФОРМА*
Действительно ли история коммунистической оппозиции, какой
она сложилась в первые двенадцать лет Советской власти, имеет се-
годня какое-то значение? Важен ли опыт тогдашних оппозиционных
движений для процесса увязывания воедино демократической поли-
тики, социальной справедливости и реалий российской жизни? Или
же с крахом СССР и отменой положения о руководящей роли партии
история этой борьбы стала всего лишь антикварной диковиной, не
имеющей отношения к тем спорам о посткоммунистическом разви-
тии, которые ведутся в России?
Если рассмотреть все волны критики внутри большевистской/
коммунистической партии, когда решениям и политическим дей-
ствиям Ленина и его преемников оказывалось сопротивление, то оп-
позиционеров можно назвать отщепенцами истории.
Тем не менее их судьба важна для понимания советской основы,
на которой зиждется посткоммунистическая Россия. Судьба оппози-
ции свидетельствует о пути, по которому в ответ на складывавшиеся
обстоятельства шло развитие советской системы, об альтернативах,
возникавших по ходу этого развития; о тех разноплановых лично-
стях, которые способствовали формированию ее непростой истории.
Мучительные усилия оппозиции высвечивают весь многоэтапный
революционный процесс, породивший и сформировавший коммуни-
стическую власть. В противном случае лексическая неизменность
коммунистической идеологии могла бы скрыть глубокое расхожде-
ние между теорией и практикой, характерные для советской систе-
мы. Сам факт существования оппозиции заставляет усомниться в
идеологической аксиоме относительно одного-единственного — ста-
линского — способа правильно истолковывать Ленина и ленинизм;
* В основе данной главы — англоязычный оригинал моей статьи «Комму-
нистическая оппозиция и революционный процесс в посткоммунистической
перспективе» (Die Kommunistische Opposition und der revolutionare Prozess
in post-kommunistische Perspecktive // Ausblicke auf das vergangene Jahrhun-
dert: Die Politik der internationale Arbeiterbewegung von 1900 bis 2000. Ham-
burg, 1996).
463
точно так же, как существование меньшевиков заставляет усомнить-
ся в аксиоме, что имелся только один способ правильного понимания
Маркса, а именно — ленинский.
Вблизи оппозиционная деятельность может показаться чередой
беспомощных протестов со стороны разочарованных идеалистов,
вечных неудачников в непрерывной борьбе за лидерство и власть.
Однако с большей временной дистанции и в сравнении с другими
революциями эта оппозиция смотрится как естественный феномен
революционного процесса. Беды оппозиции даже лучше свидетель-
ствуют о развертывании последнего, нежели заявления официально-
го руководства.
Движение от одной революционной фазы к другой происходит за
счет действия общественных и психологических факторов, которые
революционные вожди стремятся контролировать, борясь за власть.
Но их представления о том, что они делают, обычно туманны, абстрак-
тны и неверны; это отмечал Энгельс, говоривший о революционерах-
победителях, которые «не понимали, что они делали»1. Именно это
неизбежное расхождение между целями и результатами и порождает
протестные течения внутри революционного лагеря на каждом этапе
развертывания революции, разжигая борьбу за власть.
Ленин на каждом шагу встречал сопротивление левых идеалистов.
Еще в апреле 1918 г. они предупреждали об «уклонении советской
власти и большинства партии на гибельный путь мелкобуржуазной
политики... Рабочий класс перестанет быть руководителем, гегемоном
социалистической революции»2. Военный коммунизм, с его террором
и казарменным социализмом, вновь выявил характерное расхожде-
ние между идеологами-утопистами и прагматиками, стремящими-
ся к власти, расхождение, отражавшее несовместимость теории и
практики. Утопистами были в России сторонники демократического
централизма и рабочей оппозиции, протестовавшие против центра-
лизаторских, бюрократических и антиэгалитаристских тенденций в
коммунистическом руководстве. «Мы против чрезмерного расшире-
ния понятия милитаризации, мы против слепого подражания армей-
ским порядкам», — заявлял лидер «демократических централистов»
Валериан Осинский, отстаивая «коллегиальный принцип» и роль
«местных органов, которые отвечают за все частные сферы работы
на местах»3. Выступая от имени «рабочей оппозиции», Александра
Коллонтай защищала «рабочий контроль» и осуждала «единоличие»
и «недоверие по отношению к рабочему классу», характерное для ру-
ководства партии. Она предостерегала: «Бюрократизм — наш враг,
наш бич и величайшая опасность для жизненности самой коммуни-
стической партии»4 Эти радикальные идеалисты были эквивалентом
«бешеных» и эбертистов Великой французской революции, ради-
464
кальных якобинцев, опиравшихся на парижских рабочих, или левел-
леров, если взять более раннюю, Английскую, революцию. Несмотря
на их безрезультатность, протесты оппозиции высветили быструю
эволюцию советской власти в направлении, прямо противоположном
радикальным устремлениям 1917 г.
1921 г. не всегда признается за точку отсчета «коммунистического
термидора», хотя последний и был осуществлен самими же правящи-
ми экстремистами, так что обошлось без отстранения революционной
партии от власти и без отказа от ее идеологических постулатов. Это
как если бы Робеспьер, предвидя свое возможное свержение в 1794 г.,
сам отменил террор и Республику добродетели или, вернее, если бы
более гибкий (наподобие Ленина) Дантон выжил и осуществил праг-
матический разворот, направленный против Робеспьера (Троцкого).
Реакция на нэп была сдержанной отчасти потому, что большин-
ство коммунистов сознавали, что для удержания власти им необхо-
димо отступить, а отчасти потому, что Ленин связал руки оппозиции,
продавив на X съезде РКП(б) в марте 1921 г. решение, запрещающее
фракционную деятельность в партии. Тем самым экономические по-
слабления нэпа (термидора) Ленин дополнил политическим ужесто-
чением, которое позднее обеспечило Сталину власть над партией, а
в результате страна сделала очередной широкий шаг к тоталитариз-
му. Возобновились разногласия на высшем уровне только в связи с
болезнью и смертью Ленина; они продолжались все время, пока шла
открытая борьба за власть, вызванная упомянутыми причинами.
Троцкий, находившийся в центре полемики вплоть до 1927 г., вы-
ступал против того, что рассматривалось им как нереволюционное,
прокрестьянское осуществление нэпа. В то же время, изменив точку
зрения, которой он придерживался, будучи у власти в годы военно-
го коммунизма, Троцкий протестовал против эволюции государства
в сторону бюрократизации и иерархического устройства, против
сопутствующей этому угрозы установления режима личной власти
Сталина. Таким образом, бурные дискуссии 1923-1927 гг. свиде-
тельствовали о сохранении — пусть и ограниченной — возможности
публичных дебатов в руководстве; в то же время они усугубляли со-
пряженные с нэпом проблемы в экономике, и разногласия на этот
счет в среде марксистов.
Можно ли назвать Троцкого первым «сталинистом», как это ча-
сто делают? Такое мнение, сводящее на нет общеизвестную взаимную
ненависть Сталина и Троцкого (завершившуюся только с изгнанием
и убийством последнего), идет от образа Троцкого, который утвер-
дился в период военного коммунизма: как крайнего милитариста и
апологета террора. Но если бы Троцкий в самом деле был предтечей
Сталина, особенно учитывая его роль в годы военного коммунизма,
465
то не могло бы быть и Ленина с его позицией 1921 г.; опять же труд-
но было бы объяснить дальнейшую неуклонную оппозиционность
Троцкого по отношению к Сталину. Ответ здесь прост: Троцкий из-
менился — точно так же, как Ленин и Бухарин, а также большинство
коммунистических вождей, — когда революция стала проходить через
последовательные фазы, и когда собственная властная позиция Троц-
кого рухнула5 Ленин незадолго до смерти пришел к необходимости
рассматривать нэп как долгосрочный период культурной модерниза-
ции: «...Достигнутым считать только то, что вошло в культуру, в быт,
в привычки... Вреднее всего здесь было бы спешить... Нам <...> не
хватает цивилизации для того, чтобы перейти непосредственно к со-
циализму»6. Не стоит верить и в то, что Сталин был последователен
на протяжении долгих лет, как пыталась внушить официальная исто-
рия; по свидетельству Бухарина, «он меняет программные установки
в зависимости от того, кого хочет погубить»7.
Эта ремарка возникла в финале истории оппозиции — в ходе
борьбы 1928-1929 гг. между Сталиным и правой оппозицией. Как
и большая часть партийного руководства, проводившего политику
нэпа, правые являлись партией термидора, хотя и сердились, ког-
да их так называли. Они делали все возможное, дабы приспособить
марксизм и пролетарские убеждения к реалиям крестьянской по
преимуществу страны. В отличие от них Сталина больше интересо-
вало, как использовать экономические трудности нэпа для усиления
личной власти. Совершив внезапный «левый поворот» в 1928 г., он
позаимствовал у троцкистов (не признаваясь в этом) и преувеличил
критику ими нэпа, а одновременно завершил процесс установления
диктатуры в партии, чему троцкисты тщетно сопротивлялись.
Факты, говорящие о том, что правая оппозиция сопротивлялась
проводимой Сталиным революции сверху и энергичной реализации
им проекта тоталитарного государства, имеют особое значение для
историографии Советского Союза. Был ли Сталин, по существу, про-
должателем дела Ленина, или он совершил фундаментальный разрыв
с большевистской традицией? Разумеется, никто не может сказать,
что сталинизм не связан с ленинизмом; оба они представляли собой
последовательные стадии одной и той же революции, и Сталин об-
учился своим политическим методам не где-нибудь, а в ленинской
школе экстремизма. Тем не менее, хотя он с успехом применял ор-
ганизационное наследие партии, в области экономической политики
ему приходилось импровизировать, если возникали проблемы (кре-
стьянство и обеспечение зерном, роль спецов, экономическое пла-
нирование и темпы развития), которые можно было использовать,
чтобы обыграть своих оппонентов и заклеймить их как антипартий-
ных уклонистов. Именно в ходе борьбы с правой оппозицией Сталин
466
обратился к специфическим программам коллективизации, ударной
индустриализации, командному стилю руководства (вместо реаль-
ного планирования) и к постановочным судебным процессам над
специалистами8. Стивен Коэн подметил, что в 1927 г. «сталинисты
только начинали нащупывать собственные подходы»9. Михал Рей-
ман вторил ему: «Сталин 1926 года — это не Сталин 1929-го: ни по
характеру политики в целом <...> ни по характеру предлагаемых им
практических решений»10.
В 1928-1929 гг., в условиях реализации новой программы Стали-
на, «термидор», с его относительными послаблениями в экономике
и частной жизни, уступил дорогу послереволюционной диктатуре.
Противодействие такому развитию событий, после разгрома группы
Бухарина в 1929 г., сводилось к отдельным всплескам и выглядело
расплывчатым, будучи направлено главным образом против край-
ностей сталинской политики, а не против его принципов. Ряд бес-
полезных «платформ», критиковавших необдуманность действий
Сталина, создавались либо бывшими бухаринцами (платформа
М. Н. Рютина), либо напуганными происходящим сталинистами
(платформа С. И. Сырцова и В. В. Ломинадзе), однако по большей
части их действия способствовали разжиганию пропагандистской
кампании Сталина против вредителей. Умеренные смотрели на Сер-
гея Кирова, первого секретаря Ленинградского горкома партии, в
котором видели несомненного наследника Сталина, как на полити-
ческую альтернативу, но Киров еще до того, как был убит в декабре
1934 г., отказался участвовать в антисталинских акциях. Вне зависи-
мости от масштаба сопротивления его власти, Сталин расправился с
противниками посредством беспрецедентного террора 1935-1938 гг.,
направив его в первую очередь против недобитых оппозиционеров
1920-х гг., но очень скоро превратил репоессии в войну с тем самым
чиновничеством, которое поддержало и его самого на пути к власти,
и его «революцию сверху».
Между отказом России в 1985-1991 гг. от послереволюционного
режима и первыми действиями коммунистической оппозиции мог-
ло бы и не прослеживаться прямой связи. Установление сталинского
террора и последовавшие затем десятилетия деспотических порядков
фактически искоренили традицию сопротивления (за исключением
рассказов о злодеяниях). И все же критика со стороны оппозиции и
отстаивавшиеся ею альтернативы развития, став фактом истории и
будучи теперь очищены от сталинистского опорочивания, сделались
теми ключевыми ориентирами, на которые равнялись и которыми
мерили успех реформ в ходе перестройки.
Перестройка была своего рода путешествием в прошлое, посколь-
ку Горбачев предпринял ликвидацию вначале сталинского, а затем
467
и ленинского наследия. Там где Хрущев всего лишь осудил престу-
пления Сталина против сталинистов, взяв под защиту все действия
диктатора до 1934 г., Горбачев отверг «сталинскую революцию»
безоговорочно, с самого ее начала в 1928 г., включая насильствен-
ную коллективизацию, национализацию мелких предприятий и
«командно-административный» подход к управлению экономикой.
Поощряемый такими советниками как Абел Аганбегян, Горбачев
воспринял философию, сходную с той, что исповедовала правая оп-
позиция, и в поисках собственной политической модели пошел еще
дальше — назад, к рыночному социализму нэпа". Официальная реа-
билитация Бухарина в 1988 г. стала логической кульминацией этих
шагов. Когда Горбачев затем перешел к политическим реформам, он
подверг сомнению основные принципы ленинской партии: принцип
назначения на должности — сверху вниз, запрет внутрипартийных
фракций, принудительное следование марксистской ортодоксии
и, наконец, политическая монополия коммунистической партии в
целом. Это возвращение к прошлому сопровождалось половодьем
публикаций исторического и документального плана, посвященных
оппозиции; впервые с 1920-х гг. подлинные сведения о ней смогли
увидеть свет12. Ельцину оставалось только отвергнуть Октябрьскую
революцию и практику даже смягченного социализма; это вызыва-
ло интерес к советской истории, а также альтернативам, которые она
предоставляла и соответственно отбрасывала. Троцкий, не получив-
ший при Горбачеве полной и открытой реабилитации, вновь потуск-
нел — как один из отвергнутых архитекторов коммунизма.
Является ли в наши дни оппозиция, о которой идет речь, чем-то
большим, нежели скопище обветшалых идей, частично, может, и при-
менимых сегодня, но в большинстве своем — нет? Или в прошлом
оппозиция предлагала реальную историческую альтернативу? Были
ли оппозиционеры обречены или все-таки могли в той или иной фор-
ме одержать верх и не дать Советской России продолжить ее роковой
путь к тоталитаризму?
Ответ зависит от того, какое течение оппозиции имеется в виду и
на какой стадии революционного процесса. Если говорить в целом,
то радикальная альтернатива была маловероятной: слишком глубоко
внедрил Ленин авторитарные привычки, свойственные экстремист-
ской диктатуре, и слишком хорошо Сталин подходил для роли после-
революционного диктатора. Но если касаться степеней и деталей, то
нет ничего в истории, что было бы раз и навсегда зафиксировано, и аль-
тернативное руководство с альтернативной политикой в этом случае
могло бы знаменовать огромное различие — в гуманитарном смысле.
У первой волны оппозиционеров 1918-1921 гг., утопически ра-
товавших за децентрализацию и коммуну, шансов было мало, если
468
не сказать, вовсе не было. Такого рода движения никогда не имели
успеха ни в одной революции, а кроме того, против них сработали авто-
ритарные рефлексы российской политической культуры. Левая оппо-
зиция 1920-х гг., возглавлявшаяся Троцким, была более реалистичной,
но понимание ею рабочей демократии портила догма однопартийно-
сти, к тому же троцкисты не предлагали практического способа реали-
зации собственной программы ускоренной индустриализации.
Наиболее очевидным кандидатом на роль успешной альтернативы
сталинизму была программа правой оппозиции. Бухаринская такти-
ка постепенности и поддержки крестьянства была бы реалистичным
подходом к будущему страны, если бы обстоятельства, связанные с
выбором руководства и внутриполитической борьбой, сложились
иначе. К несчастью, бухаринцам мешала их преданность партийной
дисциплине и идеологической ортодоксии — принципам, унаследо-
ванным от Ленина и ловко использованным Сталиным. Если бы став-
ка троцкистов на демократию и их недоверие к Сталину можно было
соединить с экономическим прагматизмом бухаринцев, оппозиция
имела бы потрясающий шанс. На деле только одна значимая фигура
в рядах несогласных объединяла собой указанные точки зрения — это
Григорий Сокольников, народный комиссар финансов, — но он остал-
ся в одиночестве. Пока еще можно было что-то сделать, троцкистов и
бухаринцев фатально разделяли теоретические вопросы; сегодня их
разногласия видятся вполне преодолимыми, а то и вовсе незначи-
тельными. По словам немецких исследователей Теодора Бергмана и
Герта Шефера, «политическая трагедия состоит в том, что слишком
долго “левые" считали свои теоретические расхождения с Бухариным
и др. более серьезным делом, чем становление сталинского деспотиз-
ма, и в то время как “правые” заключали союз со Сталиным, “левые”
боролись с ними — пока не стало слишком поздно»13. Бухарин будто
внезапно проснулся, когда в июле 1928 г. заявил Каменеву: «Разно-
гласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших
у нас разногласий с вами». Но Троцкий был непреклонен: «Со Стали-
ным против Бухарина? — Да. С Бухариным против Сталина? — Ни-
когда!»14 Мечта о государстве рабочих таяла. Бухаринцы смирились с
этим, тогда как троцкисты продолжали отстаивать свой идеал.
Существовала, правда, еще одна возможность, о которой ни разу
до сих пор не говорилось в литературе. Предположительно Сталин
и сам мог счесть более целесообразным придерживаться в экономи-
ке «постепеновской» тактики правой оппозиции (т. е. линии нэпа),
продолжая при этом укреплять свою личную власть в политике. Если
бы это произошло, конкретная форма послереволюционной диктату-
ры в России могла быть гораздо менее губительной. Сталин мог бы
избежать тех жестокостей и экономических потрясений, которые
469
сопровождали коллективизацию, ускоренную индустриализацию
и известные всем репрессии. Страна оказалась бы в гораздо более
сильной позиции для ведения войны с Германией15. Но в этом случае
Сталин не был бы Сталиным — психически больной личностью, при-
чинившей столько бессмысленного горя и без того уже исстрадав-
шейся стране.
Ну, а что если бы напротив,Троцкий на самом деле одолел Ста-
лина?16 Общепринятым является ответ — основанный опять же на
восприятии Троцкого времен Гражданской войны, - что не было
бы никакой разницы. Сказать так — значит имплицитно отрицать
роль личности в истории, а трудно даже вообразить себе двух более
разных людей, чем Троцкий и Сталин: один — яркий интеллектуал,
другой хитрый практик. Троцкий, разумеется, смог бы сыграть
роль послереволюционного диктатора, нового Бонапарта, и враги
постоянно обвиняли его в наличии таких амбиций. Однако помимо
личных качеств, следует учитывать и то, в какое время и при каких
обстоятельствах человек берет на себя руководство. Сталин уста-
новил диктатуру над партией, пользуясь закулисными маневрами
и политиканствуя; при этом он занимался уничтожением сперва
левой, а потом правой оппозиции. Карьера Троцкого во власти до-
стигла наивысшей точки раньше, в первые месяцы 1923 г., когда
Ленин безуспешно пытался убедить его выступить против Сталина.
Избери он этот путь вместо того, чтобы роковым образом медлить
на протяжении шести месяцев, по большей части в нервических пе-
реживаниях по поводу антисемитизма, он вполне мог бы победить,
ведь партия не была еще сцеплена тем строгим единством и обску-
рантизмом в идеологии, которыми в дальнейшем ее сковал Сталин.
Хотя Троцкий и был решительно настроен в пользу индустриально-
го развития, вряд ли он взял бы на вооружение сталинскую насиль-
ственную коллективизацию, неудовлетворительное планирование,
кампании против спецов или культивирование невежества. Ни
Троцкий, ни Бухарин никогда бы не стали проводить ничего по-
хожего на сталинскую псевдореволюционную внешнюю полити-
ку «третьего периода» или попустительствовать приходу Гитлера,
что стало еще одним результатом политических маневров Сталина
против бухаринцев. Но так или иначе, как любят напоминать нам
трезвомыслящие историки, история не имеет сослагательного на-
клонения. Мы можем учиться у нее, вдохновляться ею, внимать ее
предостережениям, но мы не можем изменить ее.
В бессилии оппозиции есть особая знаковость. При всей их
принципиальности и идейном пыле оппозиционеры бились против
некоторых наиболее фундаментальных тенденций современного
общества, а также против специфических условий России. В то вре-
470
мя как сами они видели свои трудности в том, что компартию воз-
главляет недостойное руководство, их протесты только подчеркнули
наличие факторов, неумолимо работающих против оппозиции. Речь
не только о естественном развертывании революционного процесса
в направлении авторитаризма и компромисса с прошлым, но еще и о
привычке высокомерно командовать и угрюмо покоряться, привыч-
ке, заложенной веками российской истории, которая проходила под
знаком концентрированного деспотизма.
Левая оппозиция всегда стремилась к прямой демократии и кол-
лективному принятию решений, но она позволила себе замкнуться в
рамках ленинской однопартийности и представления, что демократия
существует только для рабочего класса, проигнорировав тем самым
предостережение Розы Люксембург: «Свобода только для тех, кто
поддерживает правительство, только для членов одной партии, сколь
бы многочисленными они ни были, — это никакая не свобода»17 Все
оппозиционные группы не меньше самого руководства, которое они
критиковали, испытывали страх и подозрительность в отношении
громады крестьянского населения России. Оппозиционеры различа-
лись между собой только представлениями о тактике борьбы с кре-
стьянской угрозой: уступать ли, сдерживать или наступать; о том же,
чтоб признать за сельским населением равный политический статус,
вопрос даже не стоял. С тех пор как Ленин во имя монолитного един-
ства и железной дисциплины подавил ультралевых в 1921 г., никто не
отваживался напрямую оспаривать эти принципы, хотя на практике
оппозиция порой нарушала их; так что в конечном счете всякий оп-
позиционер бывал беззащитен перед ленинской логикой Сталина.
Идеал, сформированный оппозицией в XIX в. и подразумевав-
ший минимум властных и статусных различий в обществе, был в
дальнейшем разрушен тенденцией XX в. к установлению власти
чиновников и экспертов (корпоративных или государственных),
необходимых для управления жизнью общества. Начиная с 1918 г.
левая оппозиция, какие бы формы она ни принимала, подвергала
постоянной и резкой критике использование труда буржуазных
спецов, а также бюрократизацию власти и экономики. Когда Ста-
лин боролся с правой оппозицией, усиливая свою организационную
хватку и проведя начиная с 1928 г. серию кампаний и показатель-
ных судебных процессов, он тоже эксплуатировал враждебность к
специалистам, дабы возложить на управленцев и инженеров вину за
срыв своей программы. Однако в итоге он только усиливал тенден-
цию к созданию общества бюрократов-управленцев, а проводимые
им чистки вели всего лишь к замене персонала и устрашению его на
всех уровнях должностной и функциональной иерархии — ничуть
ее не уменьшая, зато исключая всякую альтернативу.
471
Ни одна страна не может обойтись без того, чтобы не учитывать
свои исторические традиции при выработке политики, особенно во
времена кризисов. Даже коммунисты видели свое прошлое в домарк-
систской революционной традиции России. Естественно, разные
политические партии и движения находят разные грани в прошлом
своей страны и пользуются ими как источником вдохновения и леги-
тимации своих действий. Действительно, зачастую именно последо-
вательный исторический опыт порождает различные партии и точки
зрения, закладывая большую часть их эмоционального импульса.
В сегодняшней России коммунистическая и националистическая
оппозиция не затрудняются поиском своей легитимации в сложив-
шейся традиции: они просто считают своим без малого все российское
прошлое — и самодержавное, и сталинистское. Коммунисты практиче-
ски утопили свое марксистское самосознание в купели ирредентист-
ского русского национализма, и легкость, с которой произошло это
странное превращение, лишь подчеркивает подлинные ориентиры,
на которые они равнялись многие десятилетия. В случае с демократа-
ми поиски подходящего российского прошлого оказались посложнее.
Горбачев и коммунисты-реформаторы повернули взоры назад, к эко-
номике нэпа и дототалитарной политике 1917-1918 гг., иными слова-
ми, к платформам разного рода коммунистических оппозиционеров..
Более радикальные реформаторы из окружения Ельцина, полностью
отвергавшие советский опыт и связанную с ним революционную тра-
дицию, мало что могли почерпнуть для себя в русском историческом
контексте. Подобно интеллектуалам-западникам в XIX в. они оборо-
тились к Западу и к западным идеям, которые ощущали как наиболее
враждебные российской действительности; отсюда страстная увле-
ченность русских социалистической утопией в XIX в. и утопией сво-
бодного рынка — в наши дни. Как ни странно, никто из реформаторов
не стал ссылаться на правительство Керенского 1917 г. или на партии,
его поддерживавшие: в конечном счете все это были неудачники.
Каковы уроки из поражения той оппозиции для сегодняшней
России? Номинально Горбачев и Ельцин совместными усилиями
развернули страну к доленинской, универсальной демократии, хотя
традиция и не давала к этому почти никаких оснований. На практике
же при Ельцине авторитаризм центра и власть партийных боссов в
провинции вкупе с общей политической апатией вернули страну на-
зад, к ее старым политическим привычкам.
Важнейшие вопросы 1920-х гг.: накопление основных фондов и ин-
дустриализация более не актуальны; вместо этого сталинская сверх-
индустриализация и чрезмерное развитие тяжелой промышленности
поставили Россию перед необходимостью конверсии, обновления
и повышения эффективности производства, которыми оппозиции
472
никогда не приходилось заниматься. Иное дело планирование и эко-
номические отношения: история оппозиции (в особенности правой)
позволяет выделить целый ряд степеней экономической социализа-
ции, которые страна может выбрать, и высвечивает разницу между нэ-
повскими ориентировочными планами и косвенным управлением — с
одной стороны, а с другой — милитаризованным командным управле-
нием и распределением, ставшими синонимом планирования в эпоху
сталинизма. Фундаментальная проблема, заключавшаяся в борьбе за
рабочую демократию на производстве против бюрократического ад-
министрирования и отстранения рабочих от принятия решений, эта
центральная для оппозиции 1918-1921 гг. задача, по-прежнему ждет
своего решения. В то же время номенклатура как класс, с самого на-
чала сделавшийся мишенью оппозиции, по-прежнему господствует в
средних слоях общества, разве что приобрела новую политическую
окраску. К сожалению, после короткой эйфории 1991 г. и обществен-
ное мнение, и политическая мысль в России производят впечатление
эмоциональной усталости и безотчетной апатии.
На этом унылом интеллектуальном фоне традиция коммунисти-
ческой оппозиции, будучи очищена от ошибок ленинизма (вроде
исключительности одной партии и одного класса), все еще могла
бы кое-что предложить в качестве точки отсчета. В материалах оп-
позиции отчетливо выражена надежда, что демократический прин-
цип, в самом широком смысле слова, осуществится во всех сферах
жизни, включая мир труда. Благодаря грандиозным социально-
экономическим переменам в стране, реализованным при советской
власти, представление о рабочем классе как носителе демократи-
ческой реформы в известной мере обрело правдоподобие, если не
сказать обоснованность. В настоящее время рабочие составляют
огромный невостребованный потенциал российского общества, и
со стороны демократической левой альтернативы было бы разумно
претендовать на их лояльность для совместной борьбы с неофа-
шистски настроенными правыми и полуфашистски настроенными
коммунистами. Крестьянство, которое в политическом плане силь-
но переоценивалось всеми фракциями семьдесят лет назад, сегод-
ня выглядит даже еще более слабым и деморализованным. Сейчас
рно политически представлено главным образом уцелевшей кол-
хозной бюрократией и неокоммунистами. Если бы в этой ситуации
правая оппозиция взяла на себя защиту подлинных кооперативов,
это составило бы реальную альтернативу имеющимся планам раз-
вития, будь то в отношении колхозов и агробизнеса или экономиче-
ски ошибочного курса на парцеллизацию земли, тем самым правые
продолжили бы процесс как раз в том месте, где был грубо оборван
ход новой экономической политики. Точно так же демократическая
473
левая традиция могла бы предложить интеллигенции позитивное
видение будущего вместо существующего ценностного вакуума.
Если России суждено самой выбраться из нынешнего тупика и за-
няться разрешением современных проблем социально-экономической
жизни, ей придется внимательно вглядеться в собственный опыт кон-
ца XIX — начала XX столетия с их как либеральными, так и револю-
ционными идеями. Опыт оппозиции следует вернуть общественному
сознанию, так же, как и дореволюционных конституционалистов, как
деятельность земств (местного самоуправления): они суть кладезь
идей, надежд и предостережений в отношении централизации власти,
разрыва между властной элитой и простым народом, методов дости-
жения приемлемой жизни и той цены, которая платится за это. Ничто
из этого опыта не может применяться слепо (к чему весьма склонны
фанатики и утописты). К протестной мысли, как до-, так и послере-
волюционной, следует подходить избирательно, но она — единствен-
ный накопленный Россией ресурс для построения гуманной модели
будущего.
Примечания
1 См. выше, гл. 6.
2Тезисы о текущем моменте // Коммунист. 1918. № 1. С. 7.
31Х съезд РКП(б). Протоколы. М., 1934. С. 131.
'’Kollontai A. The Workers’ Opposition. Chicago, 1921. P. 32-33. (В ори-
гинале: Коллонтай А. М. Рабочая оппозиция. М., 1921 [mhtml:http://www.
praxiscenter.ru/files/rabochaya=20oppozitsiya.mht]).
5 См. выше, гл. 19.
6 Ленин В. И. Лучше меньше, да лучше // Ленин В И. ПСС. Т. 45. С. 390,
404.
7 Каменев Л. Запись разговора с Бухариным [ 11 July 1928; копия в архиве
Троцкого, Гарвардский университет, док. Т-1897], отрывки в пер. на англ. яз.
приведены в кн.: Daniels R. V. A documentary History of Communism in Russia
(3d ed.). Hanover, N.H, 1993. P. 164.
8 Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in
Soviet Russia. Cambridge, 1960. P. 348-360,495 (ch. 32).
9 Cohen S. E Bukharin and the Bolshevik Revolution: A Political Biography,
1888-1938. N.Y., 1971. P. 267
10 Reiman M. The Birth of Stalinism: The USSR on the Eve of the «Second
Revolution». Bloomington, 1987. P. 119.
11 Cm.: Aganbegyan A. The Economic Challenge of Perestroika. Bloomington,
1987. P. 119.
12 См, напр.: Из архивов партии: Внутрипартийные дискуссии 1920-х гг.
Дискуссия 1923 г. // Известия ЦК КПСС. 1990. № 5-7; Горинов М. М. Аль-
тернативы и кризисы в период нэпа. К вопросу о социально-экономических
проблемах внутрипартийной борьбы в 20-е годы // Вопросы истории
474
КПСС. 1990. № 1; Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура:
Субъективные заметки об истории советского общества. М., 1992.
13 Bergmann Т, Schafer G. Trotzki und Bucharin // Leo Trotzki: Kritiker und
Verteidiger der Sowjetgesellschaft. Mainz, 1993. S. 253.
14 Каменев Л. Указ, соч.; Deutscher I. The Prophet Unarmed: Trotsky, 1921 —
1929. London, N.Y., 1959. P. 315.
15 Cm.: Hunter H. The Overambitious First Soviet Five-Year Plan // Slavic
Review. June 1973: Hunter H., Szyrmer J. M. Testing Early Soviet Economic
Alternatives // Slavic Review. Summer 1991.
16 По крайней мере один современный российский историк рассмотрел
такую возможность всерьез. См.: Роговин В. Была ли альтернатива? «Троц-
кизм»: взгляд через годы. М., 1992.
17 Luxemburg R. The Russian Revolution. N.Y, 1940. P. 44.
1
Глава 35. ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ*
Движется время, а с ним движется и история. Прошлое никогда не
стоит на месте. Значит ли это, что некое эпохальное и удивительное
событие требует для своего осмысления пересмотра истории, подво-
дящей к его появлению? Не обязательно — если такая история соз-
давалась как открытая, восприимчивая к любым вероятностям, а не
просто демонстрирующая неизбежность прежней схемы развития в
духе «виговской интерпретации истории»** В реальных условиях,
разумеется, неожиданные перемены могут побудить к осознанию по-
тенциальных возможностей в прошлом, того, что стандартное кон-
цептуальное мышление могло игнорировать. Но равным образом
при такого рода пересмотрах постфактум существует возможность
переусердствовать в ревизии предшествующей истории и критике ее
действующих лиц.
На ум приходят три основания, по которым перемены в настоя-
щем порождают новое восприятие прошлого. Одно — это новая ин-
формация о минувших событиях, которая может вскрыться, когда
обнаруживаются или выходят на свет спрятанные старые документы,
когда открываются тайны государственных архивов или становятся
доступны личные записки и воспоминания. Второй мотив для пере-
смотра истории — новое видение, которое дается позднейшим раз-
витием событий. История выглядит совсем иначе, когда известен
ее итог: прошедшие события приобретают новую окраску; победи-
тели оказываются побежденными, а побежденные — победителями;
малоизвестные люди, движения, страны оказываются на авансцене,
а прежде доминировавшие исторические фигуры могут выглядеть
* Текст данной главы отчасти взят из моих заметок «Меняет ли настоя-
щее будущее?» (Does the Present Change the Past? //Journal of Modern His-
tory. 1998 Vol. 70.), отчасти — из моего обзорного очерка «Советский Союз в
постсоветской перспективе» (The Soviet Union in Post-Soviet Perspective //
Journal of Modern History. 2002. Vol. 74).
** Whig history — термин, применяемый (зачастую уничижительно)
для характеристики взгляда на историю как на неумолимое поступательное
движение прогресса, ведущее лишь ко все большей свободе и просвещению
(прим. пер.).
476
утратившими свое значение. Третий мотив для переосмысления
истории — стремление понять разворачивающиеся на глазах со-
бытия. Новое настоящее требует объяснения с позиций свободы от
тех исторических схем, которые, возможно, стали стереотипными и
упрощенными. Крайние позиции тут занимает философия постмо-
дернизма, утверждающая, что вся история — как, в сущности, и во-
обще знание — есть социально обусловленный конструкт, зависящий
от интересов и потребностей настоящего момента; таким образом ре-
визионизму открывается зеленая улица.
Трудно отыскать более отчетливый пример усиленного пересмотра
истории, чем крушение коммунистического режима в СССР (1991 г.)
и развал Российской империи. Потенциальное влияние этих событий
на понимание российской истории было колоссальным в каждом из
трех аспектов исторической ревизии. Океаны документальных мате-
риалов хлынули из прежде закрытых хранилищ. Все советское про-
шлое предстало в новом свете, как только сделался очевидным его
финал. И крах 1991 г. выдвинул перед историей новую задачу: содей-
ствовать объяснению этого потрясающего события.
Одним из ведущих представителей упрощенного, прямолиней-
ного взгляда на советскую историю является Дмитрий Волкогонов.
Интеллектуал в рядах Советской армии, дослужившийся до звания
генерал-полковника и возглавлявший в 1980-е гг. систему военных
комиссариатов, Волкогонов обратился к историческим исследова-
ниям и неожиданно обрел международную известность, написав
четырехтомную биографию Сталина, опубликованную в 1990-е гг.
Продолжением этой работы стали биографии Троцкого и Ленина,
а затем — уже посмертно изданная - история советской системы в
целом, написанная в виде очерков о семи главных лидерах страны:
Ленине, Сталине, Хрущеве, Брежневе, Андропове, Черненко и, нако-
нец, Горбачеве1.
В процессе всей этой работы, ставшей возможной благодаря
имевшейся у него привилегии доступа к недавно открытым архи-
вам, Волкогонов пережил трансформацию собственных взглядов.
«В течение многих лет я был ортодоксальным марксистом, - - пишет
он, — и лишь в конце жизни, после долгой и мучительной внутренней
борьбы, сумел освободиться от химеры большевистской идеологии»2.
Но идеология, даже отрицаемая, осталась для Волкогонова ключом
к пониманию как самого советского эксперимента, так и его краха:
«На протяжении семи десятилетий <...> Советский Союз следовал
по пути, намеченному Лениным», под руководством вождей, которые
были «стиснуты одним и тем же прокрустовым ложем большевист-
ских догматов» и которые «славили массы, класс, коллектив», не-
смотря на то, что сами они представляли правление «партократии»3.
477
Вследствие крушения СССР, а также собственных, несомненно ис-
кренних убеждений. Волкогонов пришел к пониманию советской си-
стемы как неумолимого следования коммунистической утопии — по
крайней мере до прихода к власти Горбачева (1985 г.), который, с точ-
ки зрения автора, заслуживает доверия, поскольку освободил страну
от прежних оков, хотя, возможно, и пытался спасти саму систему. Тип
волкогоновской антикоммунистической идеологии был, разумеется,
хорошо известен на Западе (особенно среди неспециалистов), при-
чем задолго до краха Советской власти. Оселком здесь служит соот-
ношение между ленинской революцией и последующим влиянием
Сталина на новую систему. Для Волкогонова ответ прост: «Система,
разработанная Лениным, построена Сталиным и партией»4.
Волкогонов не смог бы осуществить свои исследования, не поль-
зуйся он засекреченными долгое время архивами. Как показывает
Ричард Пайпс в документальном сборнике «Неизвестный Ленин»,
архивные материалы высвечивают беспощадную жестокость осно-
вателя советского государства5. Они подчеркивают патологическое
равнодушие Сталина к страданиям, которые породил его режим, под-
черкивают мелочность и старческую глупость Брежнева и Черненко.
Но эти документальные разоблачения не открыли пока ничего тако-
го, что представлялось бы важным и о чем объективные наблюдатели
еще не знали бы или не догадывались.
Для представлений французов об СССР разоблачение советско-
го прошлого (в первую очередь в трудах Александра Солженицына)
было подобно землетрясению, и случилось оно задолго до крушения
Советского Союза и до «пути в Дамаск»*, пройденного Волкогоно-
вым в архивах. Нация, особенно в лице своих интеллектуалов долгое
время симпатизировавшая Советам и оправдывавшая их, испытала
серьезный шок, когда лишилась иллюзий относительно того, что
представляет собой воплощение марксизма по-советски. Слишком
поздно французские публицисты кардинально пересмотрели в «Чер-
ной книге коммунизма» свою оценку феномена советской власти и ее
последствий для судеб мира6.
Для Стефана Куртуа, автора-составителя «Черной книги», для
Мартина Малиа, написавшего предисловие к ее английскому из-
данию, так же, как и для Волкогонова, все сводится к утопической
идеологии ленинизма, вынуждающей коммунистов совершать пре-
ступления хуже нацистских, поскольку они стремятся уничтожить
* Имеется в виду новозаветный сюжет, согласно которому гонителю хри-
стиан Савлу, шедшему в Дамаск, явился Христос, и потрясенный Савл уве-
ровал в него, сделавшись ревностным проповедником — апостолом Павлом
(прим. пер.).
478
всех, кто мешает им в реализации проекта классовой борьбы. Лич-
ности, культура, обстоятельства не так важны, как злобная сила,
которую высвобождает специфическая философия революции.
Данный тезис не учитывает значимых различий между разного рода
режимами, верными знамени марксизма-ленинизма, не учитывает
и эволюции — к лучшему или худшему — в рамках любого из них.
Примечательно, что не дается объяснения почти прекратившемуся
уголовному насилию (в отличие от чисто авторитарных репрессий) в
Советском Союзе после смерти Сталина и в Китае после смерти Мао
Цзедуна.
Более тонкий взгляд в той же «Черной книге» представлен статьей
Николя Верта, посвященной советской тирании в периоде 1917-го по
1956 г. В чисто практических целях завершая свой рассказ хрущев-
ским осуждением Сталина, Верт дает понять, что власть безумной
личности более повинна в преступлениях коммунизма, нежели офи-
циальная идеология, которая, по крайней мере формально, сохраняла
свою силу в России еще три десятилетия, а в Китае номинально пра-
вит и до сих пор.
В другой работе, подводящей итоги советского опыта, профес-
сор Манфред Хильдермайер из Геттингенского университета зада-
ется вопросом: «Почему советский социализм потерпел неудачу?»7
Социалистическая идеология, культурное обнищание России и не
подкрепленные международные амбиции — все они равно повинны.
Таким образом, позиция Хильдермайера в непрекращающихся спо-
рах о роли марксистской идеологии в противовес российской тради-
ции и борьбы за личную власть состояла в том, чтобы соединить все
эти факторы вместе. Он полагал, что социалистическая теория опре-
деляла советскую практику: это было «стремление к утопии» (точ-
но так же думал и Волкогонов). Что до оставшегося в наследство от
Ленина сталинизма — то это вопрос, на который у Хильдермайера не
было столь же простого ответа. Говорить о том, кто несет ответствен-
ность, — сам ли Сталин или созданное им окружение — все равно,
что спорить о «курице и яйце». Русская традиция окрасила советское
общество в привычные тона: с одной стороны, централизованного то-
талитарного государства, с другой — социальной безответственности.
Вопреки идеалу «социалистического человека» «люди уклонялись от
своих общественных и гражданских обязанностей». Теория и практи-
ка с неизбежностью разошлись, и советский социализм превратился
в «живую ложь»8.
Другой исследователь опыта Советской власти, Роберт Сервис из
Лондонского университета, подчеркивал постоянное «несоблюдение
административных правил и беспорядок»9. Притом, что он учитывал
особенности высших руководителей, учитывал силу российской тра-
479
диции и обстоятельств, притом, что отдавал дань идеологии и ее зака-
ту («коммунизм — это юный бог, потерпевший неудачу»), более всего
Сервис сосредоточился на импровизационности действий советских
лидеров, поскольку те боролись с проблемами, вызванными пред-
ыдущими импровизациями (либо их собственными, либо их пред-
шественников). У него по большей части не сложилось отчетливого
представления о грандиозном советском проекте, которым никто ре-
ально не руководил. В ключевом вопросе о том, как соотносятся Ста-
лин и Ленин, Сервис занял компромиссную позицию: «Ленинские
базовые элементы были сохранены... Определенные элементы суще-
ственно изменены». Ленинская «централизованная идеократическая
диктатура» возникла в дыму Гражданской войны, когда большевики
«с головой ушли в свои авторитарные концепции с целью выработать
меры, способные помочь им удержаться у власти. У Сталина не было
заранее составленного плана, отличного от «системы его предрассуд-
ков и амбиций», нацеленных на достижение «личной диктатуры» и
«мощного индустриального государства»10.
Воссозданная Сервисом история хаоса, импровизационности и
противоречий в развитии СССР (в духе американской школы изу-
чения советского общества) доводится автором до времени падения
Горбачева и гибели Советской власти. Притом что советская систе-
ма была внутренне противоречивой, горбачевские попытки реформ,
выглядевшие как серия импровизаций без какого-либо направляю-
щего плана, роковым образом подорвали режим и ускорили его крах.
Однако с развалом Советского Союза и приходом во власть Бориса
Ельцина импровизационность и привычка реагировать на проблемы,
созданные собственными руками, не прекратились. В смысле хаоса
единство с советским прошлым по-прежнему налицо.
Для Рональда Суни из Чикагского университета советский фено-
мен не был «экспериментом» в идеологическом смысле (вопреки за-
головку его недавней книги), а был всего лишь «грубой модернизацией
отсталого аграрного общества»". Однако идеология породила у боль-
шевиков «приверженность собственному историческому видению»,
которое делало невозможным постановку вопроса об отказе от власти,
но в то же время не давало и «заранее разработанного плана»12.
По мнению Суни, существовало фундаментальное расхождение
между революцией Ленина и революцией Сталина. Сталин был
творцом тоталитаризма; «партия Сталина возвела принуждение в
принцип, заменив им убеждение». Сталинская система была «из-
вращенной имитацией подлинной общественной собственности,
когда страной управляет властная элита из партийных вождей и
чиновников-бюрократов» (формулировка, близкая к хильдермайе-
ровской «живой лжи»). Но все это могло быть написано и на полвека
480
раньше. Разубедившись в идеологической интерпретации, Суни су-
мел распознать начало конца сталинской революции сверху в боль-
шинстве общественно-культурных явлений, о которых писал Николя
Тимашефф в книге «Великое отступление», вышедшей в 1946 г. Ко-
нечный крах не был неизбежен, но, как и все большие революционные
изменения в ходе советской истории, он стал результатом политиче-
ской борьбы. Этот крах явился следствием «программы либерализа-
ции <...> инициированной сверху», программы, «быстро вышедшей
из-под контроля своих инициаторов»13.
Наиболее реальной основой для пересмотра истории служат, есте-
ственно, архивы — будь то прежде засекреченные фонды или недав-
но обнаруженные материалы. В случае с тоталитарным обществом,
каким был СССР, и так охваченный манией секретности, объем до-
кументальных источников, сокрытых от истории, просто ошеломля-
ет. Исследователям теперь могут понадобиться десятилетия, чтобы
освоить все материалы, ставшие доступными (отчасти — с момента
горбачевской гласности конца 1980-х, но главным образом — после
падения власти КПСС в 1991 г.).
И все же воздействие этой приливной волны исторических сенса-
ций не составило эпохи. Прежде всего напластования сокрытых исто-
рических данных снимали, подобно луковице Пера Гюнта, по одному,
так что глубоко запрятанная сердцевина официальной секретности
даже еще не открылась. При Хрущеве резко расширился доступ к ар-
хивной информации, которая перестала считаться секретной в силу
срока давности или своей аполитичности. Это вызвало на Западе
взрыв исследований по истории советского общества и породило ре-
визионистскую школу Шейлы Фитцпатрик, Моше Левина и многих
других, находивших советское общество менее тоталитарным, чем это
считалось в теории. При Горбачеве упор был сделан на то, чтобы более
честно взглянуть на уже известные эпизоды политической истории
СССР, особенно на роль таких вождей оппозиции как Троцкий и Бу-
харин и на политические споры внутри коммунистической партии в
первые годы Советской власти. Начиная с 1991 г. архивные сенсации
и вовсе сместили фокус внимания в сторону политической истории,
причем акцент делался на преступления и грубые ошибки всех совет-
ских коммунистических лидеров, последовательно сменявших друг
друга. Писатели, такие как Волкогонов и Верт, более других работав-
шие с этим материалом, создали впечатление о тоталитаризме как о бо-
лее жестоком строе, а не менее, как то доказывали ревизионисты. Но по
крайней мере в общих чертах все это было известно уже десятки лет.
Организация советских архивов зиждилась на представлении
о степени их политической ценности; это помогает объяснить и из-
бирательность подхода при рассекречивании архивов. Самым круп-
481
ным по своим размерам являлся Центральный государственный
архив Октябрьской революции и социалистического строительства
(ЦГАОР), возникший в 1960-е гг. и ставший для Запада основным ис-
точником исследований по социально-экономической истории СССР.
Гораздо более ограниченным, если не полностью закрытым, был Цен-
тральный партийный архив при Институте марксизма-ленинизма
(ныне Российский центр хранения и изучения документов новейшей
истории, РЦХИДНИ*), а также военные архивы, архивы служб без-
опасности и Министерства иностранных дел. Особняком в этом ряду
стоял сверхсекретный архив ЦК КПСС.
Новая Российская архивная служба под руководством Рудольфа
Пихои, старого друга Ельцина, обещала широкомасштабное рассе-
кречивание исторических источников, хранившихся в этих архивах,
хотя наиболее секретные материалы (включая большую часть доку-
ментов Политбюро) уже оказались перенесены Горбачевым в прези-
дентский архив** Этот последний, будучи унаследован Ельциным,
открывал информацию исключительно выборочно и в политических
целях (примером могут служить документы, свидетельствующие об
ответственности СССР за массовое убийство польских офицеров в
Катыни в ходе Второй мировой войны). Доступ к президентскому
архиву был уникальным преимуществом Волкогонова. Но после по-
литического кризиса 1993 г. доступ к архивам на всех уровнях был
постепенно ограничен, а самого Пихою под благовидным предлогом
убрали с должности в 1996 г.
Тем временем различные американские издатели и учреждения
предприняли весьма смелые проекты по воспроизведению и переводу
советских архивных материалов. Уже в 1992 г. Библиотека Конгресса
устроила выставку более чем трехсот документов, ставших доступны-
ми с разрешения российских властей и иллюстрировавших советскую
историю, начиная с 1917-го по 1991 г.; данное собрание в конечном сче-
те было опубликовано в 1997 г.14 Издательство Йельского университета
в 1995 г. начало выпуск документальной серии «Анналы коммунизма»,
включив туда тщательное исследование катастрофы 1930-х гг. («Путь
к террору»)15. Не меньший интерес в последние десятилетия представ-
ляет и всплеск мемуарных публикаций на русском языке, хотя пере-
ведены были лишь наиболее заметные авторы16.
* В 1999 г. РЦХИДНИ (до 1991 г. — Центральный партийный архив при
ЦК КПС — ЦПА) был объединен с центром хранения документов молодеж-
ных организаций, ЦХДМО (до 1992 г. — центральный архив — РГАСПИ
(Российский государственный архив социально-политической истории)
(прим. ред.).
** Архив Президента РФ (АП РФ) (прим. ред.).
482
Великая ирония, однако, состоит в том, что вся эта в изобилии
показанная тайная изнанка советского режима мало что привнесла
в уже сложившуюся у осведомленных наблюдателей картину сущ-
ности, эволюции и проявления коммунистической системы. Детали,
разумеется, производят сильное впечатление, и именно это делает
Волкогонова, Верта и даже такие издания как «Неизвестный Ленин»
или «Сенсации советских архивов», захватывающим чтением. Любо-
му человеку на Западе, если только он не ослеплен идеологическими
установками, хорошо известно, что Ленин представлял собой целе-
направленного фанатика; приводимые же документы лишь деталь-
но демонстрируют, насколько кровожадным он стал под влиянием
Гражданской войны в России. Равным образом хорошо известно,
что Сталин был кровавым тираном; и архивные документы тут —
дополнительная иллюстрация к тому, насколько глубоко он входил
в детали управления тоталитарным механизмом. И лишь в сфере
международной политики документальные разоблачения нарушают
сложившийся баланс мнений в давнем споре зарубежных наблюдате-
лей, уводя от теории мировой революции к картине того, чем в худ-
шем случае являлась агрессивная мания секретности17 Тем не менее
марксистско-ленинская догма продолжала владеть умами советских
руководителей до самого конца. Вне зависимости от степени цинизма
каждого из них, отмечает Джеффри Хоскинг, «даже в частной пере-
писке между собой они использовали тот же язык и излагали те же
мысли, что и в своих публичных выступлениях»18.
Второй способ, каким более поздние события способны влиять на
восприятие прошлого — это новая перспектива, которую они дают,
подчас резко меняя представление историков о том, что является
важным, естественным, а что проблематичным в более ранних свиде-
тельствах. Известный пример такого рода — распространение в запад-
ном историческом сознании сведений, почерпнутых из не-западной
традиции. Другой пример — взрыв гендерных исследований, про-
кладывающих путь успешному развитию женского общественного
движения. Бывает, что некие потрясающие события, вроде Великой
французской революции или внезапного начала Первой мировой
войны могут утвердить новые фундаментальные вехи во всеобщем
восприятии истории и установить новую периодизацию, из которой
исходит наше настоящее.
Советская история — характерный пример того, как известные со-
бытия способны подвести черту под длительным отрезком прошлого,
позволяя тем самым увидеть и оценить это прошлое в целом. Поли-
тический крах 1991 г. по-новому высветил многие грани режима и его
истории: социально-экономическую слабость системы, скрытое не-
довольство масс, растущее самосознание национальных меньшинств,
483
составлявших половину империи. Крах коммунистической власти
показал одновременно и бремя, и конечность тоталитаризма (если
еще отважиться использовать этот критикуемый термин).
Тем не менее значительные расхождения в интерпретации исто-
рии советской власти, теперь уже получившей свою оценку, сохра-
няются. Чем же на самом деле было то, что закончилось в 1991 г.?
Было ли это, в сущности, то самое животное, которое явилось миру
в 1917 г., или под конец оно превратилось в нечто фактически, если
не буквально, совершенно иное? Была ли советская система принци-
пиально неизменной данностью или она — развивающееся явление,
которое постоянно изменяло свою природу, в соответствии с этапами
своей истории? После краха 1991 г. общепринятым стало говорить о
Советском Союзе как о «семидесятилетием эксперименте, который
провалился». Десятилетия попыток понять эволюцию советской
системы как результат сложного взаимодействия факторов субъек-
тивного и объективного порядка нашли себе опору в разоблачениях
и новом видении советского прошлого, ставших в России возможны-
ми при Горбачеве. С той поры новая ортодоксальная убежденность
в несостоятельности марксизма овладела на Западе умами ученых,
а равно публицистов, угрожая сделать эволюционный подход к со-
ветской истории маргинальным направлением. В этом смысле новые'
события скорее ослабили, чем усилили понимание конкретного исто-
рического явления.
После крушения СССР данная проблематика подверглась даже
большей политизации, чем до него. Ортодоксия новая возвращает-
ся к гораздо более старой, согласно которой советский опыт опре-
деляется и направляется, если не сказать полностью объясняется,
марксистско-ленинской идеологией. Здесь перед нами антиидеоло-
гия, которую часто брали на вооружение бывшие «истинно верую-
щие» вроде Волкогонова и которая отвергает социализм даже в виде
разнообразных его нюансов, отрицая какие-либо значимые различия
между социализмом, ленинизмом и сталинизмом. В то же время по-
нятие «тоталитаризм» отождествляется здесь со всем советским
прошлым, и не особо учитывается, что он развивался, пройдя через
начало, апогей и постепенное разложение. Такие лишенные истори-
зма взгляды используются в политических целях, служа обоснова-
нием как для России, с ее посткоммунистическим экспериментом по
созданию экономики свободного рынка, так и для Запада, поощряю-
щего этот курс.
Похоже, русские (свидетельством тому — пример Волкогонова)
больше, чем ученые других стран, подпали под власть этой новой
простоты объяснения, а раньше по понятным причинам находились
484
в тисках простоты старой, советской. Стефан Куртуа во вступитель-
ной статье к «Черной книге коммунизма» исходил из той же посыл-
ки, ставшей ответной реакцией на то, что он назвал «самообманом»
французских левых”. Однако принесенные режимом бедствия, разво-
рачивавшиеся на разных этапах советской саги, различались и по ха-
рактеру, и по своей тяжести. Приведенный пример особо показателен,
так как дает четкое представление о том, что западная историография
с ее построениями несет ответственность перед своими российскими
коллегами, а равно и перед широкой общественностью на Западе.
Так или иначе все, кто пишет о русской истории, вынуждены об-
ращаться к проблеме российской национальной идентичности, или к
«русской идее», по выражению Николая Бердяева, который сделал ее
основой русского политического лексикона. Однако определений того,
что есть «русская идея», великое множество. Была ли советская эпоха
неким искажением «нормального» развития России в направлении со-
временной государственности? Была ли советская идентичность чем-
то привнесенным извне для русской национальной идентичности?
Есть ли у историков основания повторять вслед за правительством
Ельцина, что посткоммунистическая Россия каким-то образом отвое-
вала свою «независимость» от неслыханного по масштабам советского
принуждения? Ведь в действительности СССР, бывший реинкарна-
цией Российской империи, просто подвергся деколонизации. Гораздо
более адекватно, хотя это сложнее для понимания, видеть в советском
опыте (революционном и послереволюционном) явление, уходящее
корнями в российское прошлое, а также потребность страны в мо-
дернизации. На фоне таких исторических проблем ответы на данные
вопросы имели колоссальные политические последствия для ельцин-
ской России, включая распад Советского Союза, принятие в качестве
политической модели позднего самодержавия (в комплекте с Думой),
а также отказ от советских достижений, начиная наукой и образовани-
ем и кончая тяжелой промышленностью.
Противоположностью новым перспективам, которые открывают-
ся, когда перемены в настоящем позволяют увидеть прошлое в новом
свете, является пересмотр прошлого ради объяснения самых послед-
них событий. Для России это означает прежде всего крушение власти
коммунистической партии и распад — читай деколонизация — Со-
ветского Союза.
Все стороны теперь вынуждены согласиться, что советская систе-
ма оказалась гораздо слабее, чем это представлялось раньше. «Тота-
литарная школа» резко изменила свой подход и от уверенности, что
система не уступит никому, кроме внешней силы, пришла к убежден-
ности, что именно присущие системе слабости, отмечаемые на всем
485
протяжении пути, начиная с 1917 г„ обусловили ее конечную гибель.
Для Волкогонова довольно было сказать, что крах системы обуслов-
лен идейным происхождением «большевизма Ленина» и его доктри-
ной жестокой классовой борьбы; конец режима стал близок, когда
«апатичное» руководство само утратило веру в идею20. Таким образом,
у Волкогонова его собственный разрыв с идеологией марксизма слу-
жит моделью разрушения власти. Хильдермайер считает, что корни
глубинной слабости системы — в «политическом решении» Сталина,
давшем старт его безрассудным пятилетним планам, вследствие чего
«застой был заранее предопределен»21. Другие авторитетные авторы
придерживаются той точки зрения, что если бы не ослабление ре-
жима, вызванное реформаторским руководством Горбачева, система
могла бы жить еще десятки лет.
Зато реже обращают внимание на то, как долго сумела просуще-
ствовать советская власть, если учесть все ее уязвимые места, рас-
крывшиеся благодаря разоблачениям в период краха режима и в
последующие годы. Чудо победы во Второй мировой войне гораз-
до больше нуждается в объяснении, нежели итоговое крушение со-
ветской системы: каким образом этот режим сумел противостоять
бешеному натиску нацистов и в результате в течение полувека поль-
зоваться статусом сверхдержавы, притом что сталинское общество
было отсталым, бедным и абсолютно, неоправданно жестоким, о чем
свидетельствуют все новые документы? Имели место достижения,
такие как система социального обеспечения, подъем культуры, поо-
щрение карьерного роста и кадровые перестановки ради укрепления
дисциплины. Имела место готовность нести непомерные потери по
воле режима, который уже был военизированным и который видел в
победе оправдание своей суровости, как заявил Сталин в своей зна-
менитой речи на «предвыборном» собрании в феврале 1946 г.
Помимо этих вопросов, существует и другая проблема, требую-
щая объяснения: почему посткоммунистические реформы в России
не смогли привести ни к стабильной демократии, ни к всеобщему
экономическому процветанию. Задача эта не менее трудна, чем объ-
яснение причин коллапса коммунизма, особенно если иметь в виду
краткость исторической перспективы для осмысления последних со-
бытий. Более того, интерпретация самого недавнего прошлого так же
политизирована и противоречива (что у русских, что у иностранцев),
как и оценки, касающиеся долгосрочного советского эксперимента.
Экспертам трудно достичь согласия даже в определении того, что
произошло, не говоря уже о том, почему.
В свете вышесказанного — как события 1991 г. заставили историков
изменить их представления о советском прошлом? Как на пересмотр
486
взглядов повлияли недавно опубликованные исследования и источни-
ки? На удивление, существенного влияния они не оказали. Несмотря
на новейшую документальную базу, несмотря на завершение советской
эпохи, вызванное событиями 1991 г., основные направления в интер-
претации и споры вокруг них кардинально не изменились.
Незначительно изменились лишь акценты. Новые архивные и
мемуарные документы подталкивают опять в сторону более тради-
ционной политической истории, с необходимостью фокусируясь
на конкретных лидерах, от которых данные материалы и исходят.
Наибольшее внимание уделяется тем уязвимым местам советской
власти, от которых она страдала всегда, в частности неэффективной
экономике и напряженности в отношениях с нацменьшинствами,
которые сыграли решающую роль в развале системы. Тоталитар-
ная модель, которая теперь отдается на откуп историкам, должна
быть сначала изменена с учетом развития и гибели коммунизма в
СССР. Мы должны осознать диалектику модернизации, вскрытую
историками-обществоведами типа Моше Левина, как взаимодей-
ствие власти и общества. Наконец нам нужно научиться смягчать
догматизм, сформированный, видимо, наблюдением за историче-
скими событиями, которые нас ужасают, отвращают и озадачива-
ют, смягчать, даже если еще не выработан консенсус в отношении
определяющих факторов (индивидуальных и общественных), а
также неизменной сущности советской власти и ее изменчивого
существования. Трагедия и парадокс этой, прежде всего интригую-
щей, главы человеческой истории по-прежнему служит вызовом
всем тем, кто отважится заняться этой темой или кто не в силах от
нее оторваться.
Примечания
'Volkogonov D. Autopsy for an Empire: The Seven Leaders Who Built the
Soviet Regime. N.Y., 1998.
2 Ibid. P. XXVI.
3 Ibidem.
4 Ibid. P. 84.
5 Pipes R. The Unknown Lenin: From the Soviet Archive. New Haven, 1996.
6 Courtois S. et al. The Black Book of Communism: Crimes, Terror, Repression.
Cambridge, 1999.
7 Hildermeier M. Geschichte der Sowjetunion, 1917-1991: Entstehung und
Niedergang des ersten sozialistishen Staates. Munchen, 1998.
“Ibid. P. 1081, 1088.
’Service R. A History of Twentieth-Century Russia. Cambridge, 1997.
P. XXV.
487
10 Ibid. Р. 167, 99, 171, 189.
11 Suny R.G. The Soviet Experiment: Russia, Soviet Union and the Successor
States. N.Y., Oxford, 1998. P. 505.
12 Ibid. P. 57, 231, XV, 484.
13 Ibid. P. 231, XV, 484; cp.: Timasheff N. S. The Great Retreat: The Growth
and Decline of Communism in Russia. N.Y., 1946.
14 Revelations from the Russian Archives: Documents in English Translation.
Washington, 1997.
15 The Road to Terror: Stalin and the Self-Destruction of the Bolsheviks,
1932-1939. New Haven, 2000. См. также: Сталинское Политбюро в 1930-е гг.:
Сб. док. М., 1995.
16 В частности, см.: Molotov Remembers: Conversations with Felix Chuev.
N.Y, 1993.
17 Эта мысль высказана, среди прочих, в кн.: Zubov V, Pleshchev С. Inside
the Kremlin’s Cold War: From Stalin to Khrushchev. Cambridge, 1996; Mastny V.
The Cold War and Soviet Insecurity: The Stalin Years. N.Y., 1996.
l“ Hosking G. Times Literary Supplement. 28 Jan. 2000. q
19 Courtois S. et al. Op. cit. P. 30. '
20 Volkogonov D. Op.cit. P. XXIV-XXV, 531. "h ''' '
21 Hildermeier M. Op. cit. P. 425,428.
,( Aid!, I’i k.! I i '
•»l I
'j- .;i<
"9 ? MJ..
\r
MJ . (,?tc I’li
1
I
И| 'У
Глава 36. ВЕЛИЧАЙШАЯЦЕОЗ^ИДАННОСТЬ
И ИЗУЧЕНИЕ СССР*
Когда в 1991 г. произошел крах коммунизма, не сделало ли это не-
состоятельной ту отрасль академических исследований, называемых
«советологией», которая не сумела предсказать столь эпохальное со-
бытие? Положительный ответ в данном случае допускают даже те,
кто сам практиковал эти оккультные знания, а теперь изо всех сил
старается откреститься от них. Однако вопрос этот далеко не про-
стой. Его следует разбить на ряд более конкретных вопросов, что-
бы разобраться, как 1991 г. повлиял на изучение русской/советской
истории? Чем была прежде «советология»? Чем в реальности был
«коммунизм», и чем он на сегодня является, исходя из факта своего
«крушения»? Наконец, была ли неудача с предсказанием чем-то из
ряда вон выходящим по сравнению с другими сюрпризами, препод-
носимыми человеческой историей?
Советология, конечно, никогда не была наукой как таковой, тем
более не была она монолитной системой научных знаний, как, похо-
же, полагают некоторые из ее критиков. Она просто занималась пред-
метным изучением Советского Союза с позиции хорошо известных
академических дисциплин: истории, экономики, географии, порой
социологии и антропологии, но прежде всего политологии. Однако
общеупотребительно под словом советология стали понимать более
узкий подход, прежде всего политологический, сфокусированный
на политике и поведении кремлевского руководства. Здесь имеется
в виду многократно осмеянная практика «кремленологии», состояв-
шая в интерполяции фактов, что вызывалось необходимостью как-то
восполнять скудость объективных данных (метод, напоминающий
средневековую историю). , i( ..
* В основу данной главы положен мой очерк «Советское общество и
американская советология: успешные исследования?» (Soviet Society and
American Soviet Studies: A Study in Success?) (Rethinking the Soviet Collapse:
Sovietology, the Death of Communism and the New Russia. London, N.Y., 1998).
489
Если определять советологию как изучение современного исследо-
вателю руководства СССР, то с падением коммунистического режима
советологи оказывались в затруднительном положении, ибо, как гово-
рил Майкл Кокс, им «нечего стало делать»1. Но ученые-политологи,
разумеется, способны уступить прежнюю эпоху историкам, а новую
оставить за собой. Недавно они взялись за «транзитологию» — с це-
лью описать, сравнить и проанализировать политические режимы,
претерпевающие «переход к демократии»2. Между тем время не сто-
ит на месте, и этот предмет политологии тоже неумолимо уходит в
прошлое; впрочем, историкам (включая многих сотрудников факуль-
тетов политологии, создавших ряд великолепных трудов по совет-
ской истории) следовало бы научиться по-настоящему поддерживать
жизнь в старушке советологии.
Некоторые комментаторы запротестовали, поскольку считали,
что включение советской тематики в предмет исследования тради-
ционных дисциплин означает допущение, что Советский Союз как
таковой являлся «нормальным» объектом изучения и, стало быть,
не слишком отличался от Запада. Это наводит критиков на мысль об
определенной моральной глухоте советологов, если не о фактической
слабости тоталитаризма. Возможно, такая критика есть отголосок хо-
лодной войны, последний упрек в адрес общественной науки, избе-
гающей давать оценки.
Принимая во внимание, что в 1950-е гг. политический климат в
США носил характер антикоммунистической истерии, можно ска-
зать, что ширившаяся область исследований, посвященных СССР, в
целом осталась в своих подходах замечательно объективной. Такое
утверждение может показаться неправдоподобным молодежи, рабо-
тающей в данной сфере и выросшей на спорах вокруг сторонников
холодной войны и теории тоталитаризма. Но, как однажды заметил
Роберт Бирнес, «специалисты по России и Восточной Европе ни-
когда не чувствовали такого давления, какому подвергались те, кто в
1940-е и 1950-е гг. изучал Дальний Восток и особенно Китай»3.
Изрядно критиковавшуюся тоталитарную модель не назовешь
всего лишь пропагандистским детищем времен холодной войны.
Впервые этот термин в положительном смысле ввел в обращение Бе-
нито Муссолини, и еще до Второй мировой войны он стал привыч-
ным обозначением для нацистских и коммунистических диктатур.
Марксисты антисталинского толка, от Троцкого до Рудольфа Гиль-
фердинга, прибегали к понятию «тоталитаризм», чтобы отличать ста-
линизм от социализма4. Ханна Арендт в первые годы холодной войны
активно популяризировала эту концепцию, которая сделалась пред-
490
метом многочисленных дискуссий среди широкой общественности5.
Однако, будучи уточнена Карлом Фридрихом и Збигневом Бжезин-
ским, упомянутая концепция действительно предложила приемле-
мый и работающий образ сталинского режима, несмотря на явную
слабость в том, что касалось происхождения и национальных особен-
ностей коммунистической системы6. Другие трактовки, в частности
принадлежащая Мерлу Файнсоду, придерживались более историч-
ного и эволюционного взгляда на особенности тоталитаризма стали-
нистского типа7
Советологические исследования не подпитывали истерию полити-
ков, боявшихся коммунистической экспансии, скорее, они помогали
гасить эти страхи, опираясь на эмпирические знания о старых и но-
вых проблемах системы. Труды в духе «коммунистического генплана
по установлению мирового господства» были в основном свойствен-
ны неспециалистам, зачастую даже не ученым. Если у советологов
и имелись некие серьезные интеллектуальные расхождения, то они
сводились к интерпретации роли марксистско-ленинской идеологии:
все ли еще она служила руководством к действию или просто задним
числом обосновывала те или иные интересы властей? Но в целом, к
запоздалому недовольству критиков и справа, и слева, советология
старалась быть свободной от оценок.
Нового интеллектуального уровня исследования, посвященные
СССР, достигли в 1960-1970 гг., когда тоталитарная модель была
подвергнута сомнению, и фокус научного интереса сместился в сто-
рону изучения положения советских людей (как правило, русских) и
имевшихся в стране общественных движений. Этот сдвиг иногда при-
писывали политическому влиянию «новых левых» или ослаблению
холодной войны в период разрядки. В действительности же мнимое
влияние холодной войны на научные интересы было преувеличено
новым поколением. Возможно, более весомыми оказались измене-
ния в подходе, наблюдавшиеся в основных дисциплинах (особенно
в социальной истории), а также открытие доступа к тем советским
архивам, которым в СССР не придавали большого политического
значения. В любом случае советология не создала какой-то особой
научной дисциплины, уникального метода или единой системы умо-
заключений. Вопреки мнению ее критиков, советология в принципе
ничем не отличалась от мобилизации научных экспертов на изучение
любого другого экзотического места на Земле.
Принято считать, что коммунизм был утопическим экспериментом
на основе коварной теории марксизма-ленинизма; он игнорировал че-
ловеческую природу, но жестоко навязывался несчастному населению,
491
пока в конце концов советская империя оказалась неспособной выдер-
живать борьбу за мировое господство. Говорят, идейная преданность
своей труднодостижимой цели и подвигла коммунистических вождей
на создание тоталитарной системы со всеми ее ужасами, что шло в пан-
дан с тоталитаризмом утопистов правого толка в Центральной Европе
(а может, и в подражание ему). Таково, с точки зрения доктрины, про-
исхождение тоталитаризма, подразумевающее определенный идеоло-
гический детерминизм: плохие результаты — всего лишь следствие
дурных идей и не зависят от исторических обстоятельств. Поэтому
возникшая в результате система и не могла быть изменена в своих сущ-
ностных чертах; ее можно было только свергнуть извне или же (воз-
можность, которую никто не рассматривает) она могла разрушиться
изнутри, и ей на смену пришло бы нечто совершенно иное. В свете это-
го горбачевская перестройка виделась бесполезной попыткой спасти
коммунистическую систему, не отказываясь от ее декларируемой сущ-
ности, тогда как ельцинский режим, пришедший на смену рухнувшей
власти, считался совершенно новой точкой отсчета.
Подобная картина, при всей ее популярности, не выдерживает се-
рьезной критики. Советский опыт, начиная с революции, свидетель-
ствует о пережитой обществом глубокой трансформации, знавшей ряд
весьма отличных друг от друга стадий и отразившей в себе традиции
и обстоятельства жизни в России, равно как и амбиции, навязчивые
идеи и, как правило, непродуманные решения, которые принимались
последовательно сменявшимися политическими лидерами. Вообще
говоря, чем глубже знакомишься с деталями, вникаешь в развитие
любой общественной системы, тем меньше модели типа тоталитариз-
ма согласуются с фактами, тем меньше они способны вскрыть нечто
такое, что невозможно распознать напрямую. Сказанное не означа-
ет, что советская действительность не подпадала под тоталитарную
модель, но данная теория не учитывала ни сложности развития, ни
конечный распад этого тоталитарного государства.
Другая формулировка, требующая пересмотра — это так называе-
мый крах коммунизма. «Крах» есть простой и понятный образ того,
что в действительности было сложным, постепенным и все еще не
завершившимся процессом перемен в обществе (или обществах) Со-
ветского Союза. Более того, выражение «крах» затемняет наличие
элементов преемственности в новых политических режимах, наличие
там проблем.
Ключом к пониманию упомянутого опыта перехода была после-
довательность событий в политическом центре, событий, в сущно-
сти непредсказуемых, которые подорвали авторитет и легитимность
492
диктатуры коммунистической партии. Демократизация и децентра-
лизация, процессы, запущенные Горбачевым в 1988 1989 гг„ быстро
сделались необратимыми. Ко времени XXVIII съезда в 1990 г., более
чем за год до своего проигрыша в августовском путче, партия уже
представляла собой пустую оболочку. В последние месяцы существо-
вания СССР государственное управление, пожалуй, не было столь
персонализированным, как это стало в дальнейшем характерно для
большинства государств (включая и Россию), пришедших на смену
Советскому Союзу. Если что и оказалось ближе всего к внезапному
краху, так это идеологическое обоснование официального марксизма-
ленинизма, но он уже давно превратился всего лишь в форму литур-
гии — в него уже никто не верил, кроме тех немногих, кто в настоящее
время составляет осколочные нераскаявшиеся компартии. (Говорят,
Брежнев сказал как-то брату, что вера в это учение существует толь-
ко для доверчивых народных масс’.) Истинной идеологией комму-
нистов были русский национализм и великодержавная спесь, и эта
идеология присутствует фактически в неослабном виде у большей
части политического спектра России.
Командная экономика и принципы государственного социализма
продержались несколько дольше, притом, что усилия Горбачева по
реформированию и внедрению новых экономических стимулов под-
рывали реальное функционирование системы. Ельцин — как прези-
дент Российской Федерации, находившийся в оппозиции к Горбачеву
с середины 1990 г., выступал за более радикальный разрыв с эконо-
мическим прошлым, что и осуществил сразу после распада СССР.
Однако к коллапсу привели не столько сами по себе экономические
перемены, сколько тот факт, что новые принципы внедрялись сверху,
от лица политического руководства — история для России типичная.
Глубокий экономический упадок наступил не при коммунизме, а при
том режиме, который пришел ему на смену.
Соединение, с одной стороны, травмирующих политических пере-
мен в стране, а с другой — сознательных действий национальных ли-
деров и привело к кризису советских республик и ликвидации Союза.
Ельцину и его сторонникам происходящее виделось утверждением
независимости России (а также других республик) — от враждебной
национальным интересам советской диктатуры. Но это абсурд: СССР
всегда являлся обновленной версией Российской империи, и Россия
была его стержнем. Правильней было бы видеть в распаде Союза по-
спешную деколонизацию, движимую притязаниями национальных
меньшинств на независимость сразу, как только Москва начала де-
мократизироваться. Альтернативное российское правительство Ель-
493
цина в Москве лишь поддерживало и ускоряло это движение, желая
подорвать позиции Горбачева. Фактически независимость колоний, о
которых идет речь, и формальный распад Российской империи прои-
зошли с легкостью — после того, как августовский путч парализовал
союзное правительство. Зато в рамках юрисдикции Российской Фе-
дерации сепаратистские устремления менее крупных национальных
меньшинств не вызвали у Ельцина сочувствия.
Называть события 1991 г. «революцией» — метафорическое преу-
величение, даже если кажется, что данное понятие сохраняет чистоту
тоталитарной модели, то есть системы, которая оставалась неколеби-
мой, пока неожиданно не рухнула. Не было стремительного и ярост-
ного разрушения властных структур по всей стране, как в 1917 г. Все
элементы так называемого краха коммунизма начали проявляться
постепенно, вопреки тоталитарной модели, и ни один из элементов
еще не оформился полностью, что противоречит упрощенному пред-
ставлению о переходе к рыночной демократии. Одним словом Рос-
сия — это все еще Россия, с ее проблемами и навязчивыми идеями,
коренящимися отчасти в коммунистическом прошлом, отчасти в по-
литической культуре, которая намного старше этого прошлого, а от-
части в уникальной цепи событий, которые привели к ликвидации
советской системы управления.
Если так называемый крах коммунизма разложить на составные
элементы, то очевидно, что любая попытка предсказать этот коллапс
была невыполнимой задачей. Точный прогноз политических событий
в мире, который по природе своей лишен определенности, выходит за
пределы требований любой общественной науки, исключая лишь ква-
зирелигиозные доктрины, такие как марксизм (который, несмотря на
все свои претензии, даже русскую революцию не смог предсказать).
Тем не менее, рассматривая характерные элементы трансформации
советского пространства в российское (1985-1991 гг.), поражаешься
тому, сколько ясного понимания обнаруживают труды советологов,
когда речь в них идет об изменениях, стрессовой обстановке и слабо-
стях режима, отличавших к тому времени Советский Союз.
Признаки надвигающегося кризиса, быть может, более всего были
очевидны западным экономистам. Им было ясно, что методы команд-
ной экономики, безусловно, эффективные как один из возможных
подходов при экстенсивном развитии, сделались контрпродуктив-
ными, когда ограниченность ресурсов и преимущества зарубежных
технологий вынудили СССР перейти к интенсивному развитию.
Устойчивое снижение показателей экономического роста в
1960-1980 гг. сделало невозможным одновременное удовлетворе-
494
ние запросов потребителей, нужд армии и экономики, требовавшей
значительных капиталовложений; к тому же вызов информацион-
ного общества сталкивался с российской привычкой к секретности
в официальной жизни, а «серая» экономика разлагала все общество
в целом. Эти проблемы, конечно, были очевидны и советским рефор-
маторам, людям, которые при Горбачеве предпринимали попытки
разрушить прежнюю экономику с целью децентрализовать ее и пре-
вратить в рыночную, что, в свою очередь, подготовило почву для ре-
ального экономического перелома при Ельцине.
Советологи и специалисты по социальной истории давно уже от-
давали себе отчет в истинно диалектическом противоречии между
социальной модернизацией, поощрявшейся советской властью, и
косным, неадекватным поведением самой этой власти. Налицо типич-
ный рецепт революции. Образованное городское население с его ра-
стущими нуждами требовало улучшения материального положения
и личной свободы, в то же время разочарование, вызванное контро-
лем со стороны партии, подрывало моральное состояние общества.
Критики внутри страны, включая и ее верхи, сами указывали на сла-
бые места советского строя в части материального стимулирования и
справедливого распределения доходов.
Исследования советологов частенько критиковали за невнимание
к национальным меньшинствам, однако и в этой области прибли-
жение кризиса давно уже не было секретом для специалистов. Со-
ветская пропаганда, твердившая о «сближении», если не «слиянии»
национальностей, была чрезвычайно неубедительной. Несмотря на
значительное этническое смешение за счет внутренних миграций и
межэтнических браков, было ясно, что внешняя видимость единства
советского народа поддерживалась только тайной полицией, и что
малейшая демократизация в центре станет сигналом для тех сил на
периферии, которые борются за национальную независимость9.
Историки и политологи видели признаки неизбежных пере-
мен в советской политической системе, хотя истинная глубина этих
перемен и застала их врасплох. Прежде всего анализ принадлеж-
ности советского руководства к тому или иному поколению указы-
вал на значительный разрыв, ожидавшийся в момент, когда кадры
сталинистов-консерваторов, состарившихся на своих постах за годы,
прошедшие со времен чисток 1930-х, сойдут со сцены. Политологи
отмечали, что слабеют тоталитарный характер дисциплины и власть
идеологии, что формируются групповые политические интересы,
возникают островки самостоятельности для профессионалов — и все
это под личиной согласия с линией партии. Кстати говоря, советоло-
495
гию за это понимание ею происходящего осуждал кое-кто из тех за-
щитников тоталитарной модели, кто впоследствии обличал мнимую
несостоятельность советологических прогнозов.
В целом наблюдения западных славистов и советологов в различных
дисциплинах были замечательно верными и проницательными в том,
что касалось определения конкретных элементов кризиса, сразившего
Советский Союз. Их суждения заходили настолько далеко, насколько
вообще могли заходить выводы ученых-обществоведов, действующих
ответственно и не прибегающих к необоснованным предположениям.
Вот чего нельзя было точно предвидеть — в силу характера самого
предмета исследования — так это, как упомянутые элементы кризи-
са, достигнув крайней точки, реализуются в политике, где решающее
значение могут иметь поступки руководящих персон и влияние слу-
чайных событий. В этом смысле непредвиденные обстоятельства и не-
определенность, присущую альтернативным направлениям развития,
никогда нельзя исключить. Прежде всего августовский путч 1991 г.,
широко прогнозировавшийся и вряд ли удививший своими консерва-
тивными интенциями, имел совершенно неожиданные последствия:
во-первых, позорный провал, а во-вторых, фатальную дестабилизацию
власти, которую он безуспешно пытался узурпировать.
По мере того как с 1986-го по 1991 г. в СССР разворачивались ре-
формы и углублялся кризис, западная наука полностью настроилась
на новую ситуацию. И вновь экономика, самая реалистичная из обще-
ственных наук, была наиболее точна и проницательна по части нужд
и нехваток в СССР — превосходя в этом знании само советское ру-
ководство. Советологи, занимавшиеся культурой и СМИ, следили за
развитием гласности, введенной Горбачевым, и без труда предсказали
ее возможные последствия. В политической жизни и особенно в том,
что касалось внешней политики, советология отставала, фактически
не сумев с должной серьезностью и достаточно быстро воспринять
горбачевское «новое мышление». Если в специальности, о которой
мы говорим, и был общий недостаток, то он состоял не в понимании
сути, а в излишней осторожности, возможно, диктуемой постоянным
влиянием видных адептов тоталитарной модели, настаивавших, что
коммунистическая система никогда не сможет кардинально изме-
ниться изнутри. Представления, что демократизация и примирение с
Западом действительно могут быть реализованы в ходе перестройки,
отклонялись большинством как «горбимания».
Что касается национального вопроса, то тут события подтверди-
ли реальность перестроечных перемен, поскольку националисты на
местах немедленно воспользовались возможностями, возникшими
496
в силу ослабления центра, а действия русских консерваторов служи-
ли ответом на угрозы целостности империи. Как указывали двое ав-
торитетных исследователей темы нацменьшинств, «в каждом аспекте
советской политики имеется национальная составляющая... В эпоху
реформ национальный вопрос бросает советским лидерам самый се-
рьезный из всех вызовов»10. Горбачев оказался между двух огней и
реагировал на ситуацию противоречиво, а вот решение Ельцина раз-
ыграть против соперника националистическую карту было в высшей
степени предсказуемо, если иметь в виду личную неприязнь этих двух
людей. С другой стороны, поистине удивительной оказалась терпи-
мость, с которой СССР отнесся к падению коммунистических режи-
мов в Восточной Европе. Здесь имели место события, в ряде случаев,
прежде всего в Восточной Германии и Чехословакии, действительно
доведшие власть до коллапса. Несомненно, именно впечатления от
событий 1989 г. в странах бывшего советского блока придали смысл
«коллапса» и событиям 1991 г. уже в самом Советском Союзе.
Несмотря на впечатляющий список своих достижений, совето-
логия пришла в состоянии шока, когда в СССР произошли полити-
ческие потрясения 1989-1991 гг. Многие известные политические
комментаторы (одни, зная советологию изнутри, большинство дру-
гих — со стороны), ухватившись за случившееся, целиком осудили
практику советологии как не представляющую ценности, раз она «не
сумела предсказать» непредсказуемую гибель коммунистического
режима. Многие специалисты-«полевики», захлестнутые ширящей-
ся в СМИ критикой советологии, поддались известному настроению
и принялись бить себя в грудь, раскаиваясь в профессии.
Реальные кризисные ситуации 1989-го и 1991 г., обусловленные,
так сказать, индивидуальными особенностями личностей и непред-
виденными обстоятельствами, не могли быть точно спрогнозированы,
какие бы модели или прецеденты ни привлекались для этого. Истори-
кам эта истина должна была бы быть понятнее, чем тем обществове-
дам, которые прилагают столько усилий, чтобы представить события
закономерными. То, что произошло, было одинаково неожиданно как
для политических деятелей в Советском Союзе и Восточной Европе,
так и для наблюдателей из остального мира. К сожалению, присты-
женная своей мнимой неудачей с предсказанием краха коммунизма,
советология (а сейчас уже постсоветология) в основном сама же и по-
зволила соблазнить себя демократическими и националистическими
заявлениями режимов, пришедших на смену СССР, в то время как
собственные, крайне ценные, прогностические способности остава-
лись без применения.
497
Начиная с 1992 г., американская советология, точнее, то, что спеш-
но переименовали в «российские, восточноевропейские и евроази-
атские исследования», погрузилась в состояние пессимистической
переоценки ценностей. Она потеряла уверенность в значимости сво-
их исследований. Она потеряла чувство объединяющего контекста,
которое обеспечивалось самой географией распространения комму-
нистических режимов. Она обнаружила, что финансовая поддержка
при подготовке специалистов, проведении исследований и опублико-
вании их начинает иссякать. Вероятно, нам больше не нужно «знать
своего врага»? Те, кто в русле общественных наук специализировался
на советской тематике, по мере утраты ощущения собственной вос-
требованности вернулись каждый к ведущей тематике соответствую-
щих дисциплин (как правило, умозрительных, статистических и узко
американских), так что еще вопрос, сумеют ли они воспроизвести
свой профессиональный опыт на почве российских и восточноевро-
пейских исследований. И все это — в то время как фактическая по-
требность в изучении бывшего коммунистического пространства,
имеющиеся к тому возможности и научный талант более не привле-
кают общество. Профессия слависта в Соединенных Штатах суще-
ствует по остаточному принципу.
Американской постсоветологии, столкнувшейся с тем, что ее адеп-
ты оказываются дезориентированы в профессии, грозит опасность в
очередной раз поддаться соблазну упрощенных подходов, а это может
снизить ее аналитические и прогностические возможности в сравне-
нии с доперестроечным периодом. Политология демонстрирует об-
манчиво универсальные тенденции. Исторические исследования в
этой сфере отданы на откуп модному мейнстриму: социальной исто-
рии и гендерным разработкам — в ущерб политической истории ком-
мунистических режимов, которые сегодня получают столь интересное
документальное обоснование на базе недавно открывшихся архивов.
Экономика, некогда ведущая дисциплина в советологии, списала со
счетов плановую экономику как синоним сталинизма и скатилась на
позиции упрощенческих, банальных рассуждений о том, что постком-
мунистические экономики — почти «нормальны», а если нет, то они
должны стать таковыми посредством «шоковой терапии»".
В этих обстоятельствах есть ли у постсоветологии какое-то буду-
щее? Прежде всего ей необходимо осознать, что привело ее к заблуж-
дению относительно постсоветского развития. Она была слишком
скептична по отношению к Горбачеву и слишком доверчива к Ель-
цину, слишком сдержанна по отношению к возможности реформ под
эгидой коммунистов (тем более к их успеху), слишком некритична
498
по отношению к реформам в радикальном, посткоммунистическом
варианте. Как большинство ее адептов раньше, советология тракто-
вала сменяющие друг друга режимы слишком буквально: считалось,
что Горбачев был все-таки коммунистом, поэтому на самом деле из-
мениться не мог; Ельцин же был антикоммунистом (несмотря иден-
тичный Горбачеву факт биографии), поэтому любое его действие
следовало считать легитимным.
Второе, что требуется от постсоветологии, это акцент на том, что
пережитый коммунистический опыт все еще сохраняет свое влияние.
Безусловно, коммунизм из сферы приложения дисциплин, изучаю-
щих современность, перешел в область дисциплин исторических. Тем
не менее он все еще сообщает единство — в смысле опыта и условий —
всем странам бывшего советского блока, как бы ни были несхожи ли-
нии их постсоветского развития.
Третье. Постсоветологии следует быть осмотрительной с упро-
щенческими или жесткими парадигмами. В этом заключался наибо-
лее очевидный изъян советологии, какой она была в период до краха
коммунизма, с ее пристрастием к бойким формулам, таким как тота-
литаризм, или готовым разъяснениям, вроде марксистской идеоло-
гии. Сегодня взяты на вооружение новые броские словосочетания:
«переход к демократии», «рыночная экономика», «национальное
самоопределение» — все без нужного критического осмысления их
значения и того, как они соотносятся с фактическими событиями.
Несмотря на то, что стремление советологии не давать политических
оценок (в духе современных общественных наук) было дискредити-
ровано бывшими рыцарями холодной войны, постсоветологии не-
обходимо вновь строго придерживаться этого стандарта, по крайней
мере в том, что касается различения желаемого и действительного.
И, наконец, советологи, будучи специалистами в разных дисци-
плинах, нуждаются в сохранении сознания своей общности, чтобы
можно было по-прежнему учиться друг у друга, как это имело место
в прошлом. Существует потребность в понимании своеобразия пост-
коммунистического региона в целом, не говоря уже об отдельных
странах, — в отличие от тех глобальных обобщений, которые пред-
лагаются традиционными научными направлениями. В противном
случае экспертные знания об этом регионе исчезнут из поля зрения,
осев в мейнстриме основных научных направлений, а на поверхно-
сти останутся лишь самые предварительные работы по российской и
восточноевропейской тематике, а именно: немногочисленные языко-
ведческие труды и история древностей. Это было бы печальным за-
вершением одного из наиболее впечатляющих направлений научных
достижений за последние сто лет.
499
Примечания
’Сох М. The End of the USSR and the Collapse of Soviet Studies //
Coexistence. 1995. Vol. 31. № 1.
2 Schmitter Ph. C., Karl J. L. The Conceptual Travels of Transitilogists and
Consolidologists: How Far to the East Should They Attempt to Go? // Slavic
Review. 1994. Vol. 53. № 1. P. 173.
3 Byrnes R. F. USA: Work at the Universities // Survey. Jan. 1964. №50.
P.62.
4 Cm.: Hilferding R. State Capitalism or Totalitarian State Economy // Modern
Review. 1947.
5 Arendt H. The Origins of Totalitarianism. N.Y., 1951.
6 Friedrich C., Brzezinski Z. Totalitarian Government and Autocracy.
Cambridge, 1956.
7 Fainsod M. How Russia Is Ruled? Cambridge, 1953.
8 Brezhneva L. The World I Left Behind: Pieces of a Past. N.Y., 1995. P. 162.
9 Cm.: Daniels R. V. Russia — The Roots of Confrontation. Cambridge, 1985.
P. 365; Motyl A. Will the Non-Russian Rebel? State, Ethnicity and Stability in
the USSR. Ithaca, 1987.
10 The Nationalities Factor in Soviet Politics and Society. Boulder, 1990.
P. 305.
” Millar J. R. Rethinking Soviet Economic Studies (Ford Foundation
Workshop Series — Rethinking Soviet Studies) // Kennan Institute for Advanced
Russian Studies. Washington. 23 Oct. 1992.
UbU'p
1 г .q.. .-
''tin 'i
I|>
u"i,.j1';'
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Абалкин Л. И. — 432
Абуладзе Т. — 420
Авербах Л. Л. — 275, 277, 278
Аганбегян А. Г. — 432,468
Адорно Т. — 246, 457
Айтматов Ч. — 346
Аксенов В. П. — 415
Алексеева Л. М. — 413, 414
Аллворт Э. — 301
Альмонд Г. — 296 у
Амальрик А. А. — 410, 413, 415
Андрианов В. М. — 334
Андропов Ю. В. — 356, 367, 372, 393,
398, 399, 404, 416, 417, 427, 431,
433, 459, 477
Антонов-Овсеенко В. А. — 118, 204,
216
Арендт X. — 490 i
Артем (Сергеев) Ф. А. — 199
Афанасьев В. Г. — 407, 423 w,.
Байбаков Н. К. — 400,401 (
Бакунин М. А. — 57, 60, 61, 65,175
Баро Р. — 223, 319
Барышников М. Н. — 421
Баттерфилд Г. — 41
Бауэр О. — 314
Безансон А. — 300 1
Белинский В. Г. — 57, 64, 68
Белл Д. - 170,181
Беляев Н. И. — 337-339, 359
Бенте Г. — 174
Бергман Т. — 469
Бердяев Н. А. — 485
Берия Л. П. — 332, 334, 335, 356
Бёрк Э. —
Берлингуэр Э. —
Бернхем Дж. — 171,223, 271,316
Бернштейн Э. — 40, 314
Бжезинский 3. — 245, 490
Биалер С. — 398, 403
Бирнес Р. Ф. — 490
Бисмарк О., фон — 153
Блок Р — 107
Блэк С. - 14,122, 406
Богданов А. А. - 128, 129, 134, 135,
142,149, 232,314, 321
Богораз Л. И. — 412
Бонапарт Л. Н. — 80, 461
Бонапарт Н. — 10, 109, 242, 254, 259,
262, 324, 456, 470
Бондарев Ю. В. — 421
Боффа Дж. — 308, 317, 429
Браун А. — 296
Браун Д. — 405
Брежнев Л. И. — 215, 299, 304, 307,
337-339, 342, 343, 351, 353, 356-
358, 363, 364, 367, 384, 387, 388,
392-395, 398, 402, 404, 405, 415-
417, 420, 426,427,477, 478, 493
Бринтон К. — 85, 86, 99,104
Бродский И. А. — 413
Бубнов А. С. — 133,135
Буковский В. К. — 411, 412,415
Булганин Н. А. — 332,348, 406
Бурлацкий Ф. И. — 419
Буташевич-Петрашевский Н. В. —
56
Бутенко А. П. — 265, 422, 424
Бухарин Н. И. - 14, 22,39,43, 77-79,
83, 84,103,106,129-131,137,139,
159, 162, 167, 172, 174, 177, 184,
186, 189-191, 194, 195, 200, 203,
205-210, 212, 213, 217, 218, 234-
239, 243, 244, 250, 252, 269, 274,
277, 316, 325, 330, 348, 354, 420,
439, 466-470, 474, 481
Вебер М. - 15, 16, 169, 170, 174, 175,
221,253
Верт Н.-479, 481,483
Вильсон В. — 7, 99
501
Витфогель К. — 32
Вознесенский А. А. — 350, 405, 419
Войнович В. Н. — 415
Войтинский В. С. — 115
Волкогонов Д. А. — 477-479, 481—
486
Вольтер Ф.-М. — 153
Воронский А. К. — 277
Восленский М. С. - 223
Вучинич А. С. — 406, 407
Вышинский А. Я. — 281
Гайдар Е. Т. — 184
Галансков IO. Т. — 411, 412 ..
Галич А. А. — 413 ' .г'
Гафуров Б. Г. — 337 '
Гегель Г. В. Ф. - 32, 253, 313
Герцен А. И. - 56, 59-61, 64, 65, 67,
342, 353
Гильфердинг Р. — 180, 490
Гинзбург А. И. — 411, 412, 414, 415
Гитлер А. - 87,250,259,262,324,327,
457, 470
Глазов Ю. С. — 299
Гоббс Т. — 77
Голубович 3. — 317
Горбачев М. С. - 5, 11, 128, 166, 178,
197, 264, 304, 305, 307, 311, 329,
331, 333, 342, 392, 394, 398-402,
404, 416-444, 449-455, 457, 459-
462, 467, 468, 472, 477, 478, 480-
482, 484, 486,492-494, 496, 498
Горовиц В. С. — 421
Гортер Г. — 40
Горький (Пешков А. М.) М. - 129,
278, 291
Грамши А. — 253, 311, 314-316, 318,
342
Грей Дж. — 302
Гречко А. А. — 356,393
Григоренко П. Г. — 412, 413
Гришин В. В. - 381, 392, 393,400
Громыко А. А. — 393, 401
Гэлбрейт Дж. К. — 366
Дан Ф. И. - 124, 128
Данилов В. П. — 216
Даниэль Ю. М. — 405, 411,412
Дантон Ж.-Ж. — 465
Демичев П. Н. — 340,392, 393
Дестют де Траси А. — 313
Джил Г. — 300
Джилас М. - 170, 197, 223, 271, 316,
317
Дзержинский Ф. Э. — 124
Додер Д. - 161,168
Достоевский Ф. М. — 55, 56, 416
Дудинцев В. Д. — 349, 354
Дэн Сяопин — 426
Дюркгейм Э. — 152,166
Евтушенко Е. А. — 350, 352, 419
Ежов Н. И. — 88
Ельцин Б. Н. — 183, 392, 433, 450-
453, 461, 468, 472, 480, 482, 485,
493, 494, 496, 498
Ермаш Ф. Т. — 419
Есенин С. А. — 411
Есенин-Вольпин А. С. — 411
ь-
Жигалин В. Ф. — 357
Жуков Г. К. - 336
Зайчневский П. Г. — 68
Залески Э. — 406
Залкинд А. Б. — 275
Залуцкий П. А. — 235 . ।
Залыгин С. П. — 419
Заславская Т. И. — 319, 322, 408,4J23,
428, 430, 433, 439, 443, 444
Зееман 3. А. Б. — 117
Зелигер М. — 318
Зимянин М. В. — 357,401
Зиновьев Г. Е. - 69,103,106,110,117,
122, 124, 129, 130, 144, 155, 190,
193, 199, 203, 205-207, 222, 228,
235, 239, 420
502
Иван III — 297
Иван Грозный — 258
Игнатов Н. Г. — 338
Ильичев Л. Ф. — 340,357
Инкелес А. — 286
Каганович Л. М. — 349
Калинин М. И. — 199
Калнберзин Я. Э. — 338
Каменев Л. Б. - 69,103,106,110,117,
122, 124, 129, 130, 144, 155, 190,
199, 203, 205-207, 210, 213, 217,
222, 235, 330, 354, 469,474, 475
Капитонов И. В. — 335, 401
Кардель Э. — 197
Каррильо С. — 429
Карпов В. В. — 419 ,
Кассинелли К. — ИЗ ' ’
Касториадис К. — 152 JC '
КастроФ. — 138
Каутский К. - 40, 46, 77, 1(Й,
-109,314,315 '
Кейнс Д. М. - 181 11
Кеннан Дж. — 7, 325
Керенский А. Ф. — 12, 115, 118, 11^
124-126, 143, 154; 155, 329, 452,
472 !
Кестлер А. - 318
Кинан Э. 295-300, 302-305, 342,
384, 397
Кириленко А. — 367, 392
Кириченко А. И. - 334, 338;339,359
Киркпатрик Дж. — 438
Киров С. М. — 467
Киршон В. М. — 277, 278
Клаузевиц К., фон — 57, 154, 157
Климов Э. Г. — 418
Кней-Паз Б. — 226
Кожевников Е. Ф. - 357
Козлов В. Г. — 154,164,165
Кокс М. — 490
Коллонтай А. Ф. — 77, 84, 133-135,
139, 191, 192, 195, 199, 200, 284,
464, 474
Конквест Р. — 339, 347
Конрад Д. — 170, 317
Копелев Л. 3. — 297, 303, 305
Корач В. — 317
Корнилов Л. Г. - 115, 125, 452
Корягин А. И. — 421
Косолапов Р. И. — 420
Косыгин А. Н. — 351, 356-358, 384,
393
Коуцкий В. — 357
Коэн С. — 467
Красин Л. Б. — 128 ./
Краснов П. Н. — 125
Крестинский Н. Н. — 190, 192, 212
Критсман (Крицман) Л. Н. — 190,
198
Кромвель О. - 142,150, 254, 262
Крупская Н. К. - 206, 283
Крылов Н. И. — 357
Кузнецов В. В. — 393, 401
Кулиджанов Л. А. — 418
Кун Б. - 249
Кунаев Д. А. — 392, 401
Куртуа С. — 478, 484
Куусинен О. — 337, 339
Кьеза Дж. — 418
Лавров П. Л. — 59, 64,115
Лансинг Р. - 99
Ларин Ю. Я. - 190
Лаштовичка Б. — 357
Левин М. - 149, 481,487
Ленарт Й. — 357
Ленин (Ульянов) В. И. — 6, 9, 12,
15, 16, 18, 19, 22, 36, 40, 41, 43,
46, 47, 52-61, 63, 64, 68, 69, 71,
73-79, 81-84, 92, 94, 95, 100,
101, 103-106, 108, 110, 114-137,
139, 142-147, 149, 150, 153-159,
164, 166-168, 173, 175-178, 186,
189-200, 202-206, 210, 211, 216,
218-220, 226, 227, 231, 232, 235-
237, 242, 243, 245, 252, 269, 277,
503
279, 280, 283, 284, 292, 308, 309,
312, 319, 324, 328, 331, 363, 426,
435, 439-441, 444, 446, 452, 456,
457, 459, 463-466, 468-471, 474,
477-480, 483, 485
Лигачев Е. К. - 392, 421, 427, 432,
433, 436, 443
Линден К. - 359
Литвинов М. М. — 366, 412
Литвинов П. М. — 366, 412, 413
Логинов Е. Ф. — 358, 391
Лозовский А. Л. — 199
Ломинадзе В. В. — 467
Лукач Д.-315,319,325 о
Луначарский А. В. — 124,129^'283<
Лысенко Т. Д. — 275, 406 г
Львов Г. Е. — 114 чме,-
Любимов Ю. П. — 417, 420 < ;з-
Люксембург Р. — 40,176, 196,471'
Маколи М. — 305
Маленков Г. М. — 160, 288, 293,332-
335,337,347-349,351,427 в
Малиа М. — 478
Малиновский Р. В. — 128
Малиновский Р. Я. — 358
Манхейм К. - 18,179, 313, 315,318
Мао Цзедун — 258, 326, 479
Марков Г. М. — 419
Маркс К. - 15, 16, 19, 23-46, 52-58,
63, 64, 75-77, 80-82, 84, 93, 94,
98-101, 110, 128, 153, 166, 167,
171, 172, 191, 197, 211, 222, 226,
228, 240-242, 247, 252, 266, 267,
270-273, 279, 280, 282, 300, 309,
312,313,317, 321,464
Мартов Ю. О. — 104, 128
Махайский Я. — 170
Маяковский В. В. — 277
Медведев В. А. — 436, 444
Медведев Ж. А. — 344, 407, 413
Медведев Р. А. — 151, 318, 344, 413,
415,418,437
504
Медведев С. П. — 133 в
Мейер А. — 18,116
Мельников Л. Г. — 334
Меринг Ф. — 314, 321
Мжаванадзе В. П. — 334, 393
Микоян А. И. - 332, 348, 351, 367,
374
Миловидов А. С. — 154, 164, 165
Милюков П. Н. — 120, 292
Милютин В. П. — 193
Мирабо О. Г. — 109, 153
Михайлов Н. А. — 335
Михайловский Н. К. — 60
Млынарж 3. — 425, 429
Молино Дж. — 101
Молотов В. М. - 231, 238, 239, 332,
337, 349,359
Мурадов Н. И. — 185, 216, 229
Муссолини Б. — 490
Мустафаев И. Д. — 334, 338
Мухитдинов Н. А. — 338-340
Мясников Г. И. — 134, 135
Неизвестный Э. И. — 415 у-,
Нечаев С. Г. — 68
Новиков И. Т. — 357
Новотный А. — 357
Ногин В. П. — 193
Орлов Ю. Ф. — 414 ...
Осинский-Оболенский ,В.
132,191,204,464
Остелл ино П. — 299
Ь'
Пай Л. — 296 ч
Пайпс Р. - 478
Паннекук А. — 40, 78, 79, 84, 320
Парвус (Александр Гельфанд) — 101
Парето В. - 17, 174, 296, 310, 320
Пастернак Б. Л. — 349, 420
Пашич Н. — 317
Пашуканис Е. Б. — 135, 276, 280, 281
Переверзев В. Ф. — 277
Перкин Г, - 170, 172,183
Петровский Г. И. — 199
Пихоя Р. Г. — 482
Плеханов Г. В. - 11, 22, 40, 43, 46, 47,
49, 52, 54, 60, 64,216,314, 321
Подгорный Н. В. - 340, 357, 367, 393
Поджио П. П. — 107
Покровский М. Н. - 129, 135, 275,
276, 279, 280, 282, 292
Полянский Д. С. — 357, 393
Пономарев Б. Н. - 340,392, 401
Поспелов П. Н. — 333, 338
Преображенский Е. А. — 190, 204,
208, 212, 214, 217, 234, 235, 237,
239, 269
Прохоров В. И. — 372
Пшеворский А. — 184
Пятаков Г. Л. — 133, 204, 212
Радек К. — 139
Раковский X. — 171, 185, 219, 223,
.229
Рейман М. - 96, 142, 302, 351, 424,
467
Ремингтон Т. — 188
Ригби Т. X. - 150 Г
Рид Д. - 118
Рицци Б. - 171, 223,316, 320
Романов Г. В. — 392, 399, 400, 41t,
418
Ростропович М. Л. - 413, 421
Рудзутак Я. Э. - 199
Русаков К. В. — 357,358 31’
Рыбаков А. Н. — 420
Рыков А. И. - 130,167,190,193,203,
212, 234, 252
Рютин М. Н. — 467
Сапронов Т В. — 132, 204, 207
Сафьян 3. — 318
Сахаров А. Д. — 344, 353, 411-415,
421,427, 434, 437
Свердлов Я. М. — 117, 124
Селеньи И. — 170,317
Семенов В. С. — 358
Семичастный В. Е. — 349, 367
Сен-Симон А., де - 172, 270, 271
Сервис Р. — 479, 480
Сердюк 3. Т. — 334
Серебряков Л. П.- 190
Синявский А. Д. — 353,405, 411, 413
Смилга И. Т. — 124, 167
Смирнов Л. В. — 132, 357
СмитА,- 14,172,314,315
Сокольников ЕЯ, — 469
Солженицын А. И. — 215, 301, 344,
349, 350, 352-354,412-415,478
Соломенцев М. С. — 392, 392,438
Спиридонов И. В. — 340
Сталин (Джугашвили) И. В. — 6, 10,
J 13, 19, 20, 25, 55, 60, 64, 65, 70, 73,
75, 87, 90, 91, 94, 95, 98, 106, 108,
.! 129, 132, 135, 136, 138, 139, 144,
146, 147, 149, 150, 158-168, 172,
,( 174, 178-180, 187, 193, 196-203,
205, 206, 207, 209-213, 215, 216,
218, 222, 225, 226, 231, 235-240,
242-252, 254-263, 265, 269, 272-
274, 276, 279-282, 284, 287-289,
292-294, 297, 299-304, 307-312,
315, 317-320, 323-327, 330-334,
338, 339, 344, 346-348, 350-352,
363, 367, 383, 384, 386, 394, 400,
404, 406, 401, 416, 419, 420, 425,
426, 428, 429, 436, 339-441, 446,
453, 456-458, 465-471, 477-480,
483, 486
Столыпин П. А. — 329
Стоянович С. — 17, 174,311, 317,345
Струве Г. П. — 278
Стучка П. И. — 135
Суни Р. — 480,481
Сурков А. А. — 350
Суслов М. А. - 333, 334, 338, 33$
351,352, 392,406,423
Суханов Н. Н. — 118,120
Сырцов С. И. — 467
505
Тайлор Э. — 295, 305
Такер Р.- 146, 198, 242,305
Талмон Дж. Л. — 241
Тарковский А. А. — 420
Твардовский А. Т. — 347, 349, 350,
352, 353,413
Твердохлебов А. Н. — 413
Тимашефф Н. — 286,481
ТитоИ. Б.- 137,141,247 1
Тихонов Н. С. — 393, 400
Ткачев П. Н. — 56, 61, 64
Товмасян С. А. — 334
Томский М. П. — 167, 192, 199, 203,
212
Троцкий Л. Д. — 6, 12, 14, 54, 55, 58,
69, 70, 76, 92, 99, 101-112, 115,
118, 120-122, 124-126, 129, 131,
132, 137, 142, 143, 145, 149, 154,
157-160, 167, 171, 173, 174, 176,
177, 178, 186, 189-200, 203-210,
212, 215-231, 233-235, 237-239,
250, 253, 256, 257, 267, 269, 277,
286, 293, 316, 317, 321, 330, 354,
420, 439, 465, 466, 468-470, 474,
475, 477, 481,490
Тухачевский М. Н. — 13,159
Уайт С. - 296, 298
Уотник М. — 315
Устрялов Н. В. — 111
Файнсод М.— 491
Федерн К. — 302
Фитцпатрик Ш. — 145, 384,481
Флоринский М. Ф. — 115
Фогелин Э. — 241
Фойер К. — 343, 344
Франкель Э. — 348
Фрейд 3. — 48
Фридрих Великий — 153
Фридрих К. — 245,490
Фролов И. Т — 420, 421
Фромм Э. — 246
506
Фурцева Е. А. — 335, 337
Фюре Ф. — 253 ‘
Хильдермайер М. — 479,486
Хорват Б, - 161,317
Хоскинг Г. — 483
Хоуг Дж. — 403, 406
Хоффман Э. — 410
Хрущев Н. С. - 5,36,72,160,215,243,
247, 250-252, 256, 257, 264, 265,
311, 327, 329, 331-342, 347-355,
359, 360, 363, 364, 366, 367, 378,
402, 404, 406, 410, 420, 422, 426,
427, 434, 441, 460, 468, 477, 481
Худик М. — 357
Хук С. — 39
'И..
Церетели И. Г. — 124
Ципко А. С. — 324, 330, 444
Чаадаев П. Я. — 58, 59, 61, 64
Чалидзе В. Н. — 343, 353, 413
Чан Кайши — 107, 206
Чебриков В. М. — 393, 438
Черемисов А. В. — 125
Черненко К. У. — 392, 398, 399, 404,
407,416,417, 459,477, 478
Чернышевский Н. Г. — 59-61, 64, 68
Черчилль У. — 164
Чубинский В. В. — 318
Шагал М. 3. — 421
Шанин Т. — 302, 306
Шаталин Н. Н. — 333
Шатров М. Ф. — 420, 424
Шверник Н. М. — 367
Шелепин А. Н. — 340, 367,392,393
Шелест П. Е. — 358, 392
Шепилов Д. Т. — 337, 349
Шестаков А. В. — 280, 292
Шефер Г. — 469
Школьников А. М. — 401
Шлезингер Р. — 286
Шляпентох В. Э. — 343
Шляпников А. Г. - 130, 133,191,192
Шмелев Н. П. - 432
Шолохов М. А. — 348
Шрагин Б. И. - 343
Шульгин В. Н. - 135, 283
Щаранский А. Б. — 414, 415
Щелоков Н. А. — 372
Щербицкий В. В. — 392, 392, 438
Эйзенштейн С. М. — 161
Энгельс Ф. - 16, 23-27, 31-33, 35,
37-44,46-50, 52, 64, 75, 76, 79, 81,
82, 84, 85, 93, 94, 98, 106, 110, 153,
166, 222, 228, 238, 240, 252, 272,
279, 280, 282, 283, 309, 313, 314,
321,354,429,464
Эренбург И. Г. — 347, 350, 352, 354
Эсмен И. — 347
ЯкирИ. Э.-412
Якир П. И.-412, 413
Яковлев А. Н. - 419, 424, 435, 444,
456, 458, 460, 462
Якубовский И. И. — 357
Ястребов И. П. — 358
ОГЛАВЛЕНИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ .. 5
ВВЕДЕНИЕ ..8
ЧАСТЬ I. Марксизм и ленинизм 23
Глава 1. Маркс и ход исторического развития 23
Глава 2. Судьба и воля в марксистской идеологии 44
Глава 3. Ленин как русский революционер 53
Глава 4. Большевики и интеллигенция 66
Глава 5. Ленинское видение: государство и революция 74
ЧАСТЬ П. Большевистская революция 85
Глава 6. Россия и революция 85
Глава 7. Революция изнутри. Троцкий и его теория
революционного процесса 99
Глава 8. Рискованная игра большевиков............. 113
Глава 9. Левый коммунизм в эпоху революции 127
Глава 10. Русский революционный экстремизм 140
Глава И. Милитаризация социализма в России 152
Глава 12. Наступление бюрократии и отставание общества
в период революции 169
Глава 13. Социалистические альтернативы
в период кризиса 1921 года 188
Глава 14. «Левая оппозиция» и эволюция
коммунистического режима 201
Глава 15. Троцкий о демократии и бюрократии 218
Глава 16. «Левая оппозиция» как альтернатива сталинизму 231
ЧАСТЬ IV. Сталинизм 240
Глава 17. Основы сталинизма 240
Глава 18. Сталинизм как послереволюционная диктатура 253
Глава 19. От социализма распределительного
к социализму производительному 266
Глава 20. Сталинская культурная контрреволюция 273
509
Глава 21. Социализм и российская политическая культура .. 295
Глава 22. Идеология сталинизма как ложное сознание 307
Глава 23. Был ли Сталин коммунистом? 323
ЧАСТЬ V Реформы в противовес бюрократии.
От Хрущева до Брежнева 331
Глава 24. Хрущев и партаппарат 331
Глава 25. Хрущев и интеллигенция................... 342
Глава 26. Падение Хрущева и приход к власти
партиципаторной бюрократии 355
Глава 27. Центральный комитет как бюрократическая
элита 369
ЧАСТЬ IV. Горбачев и конец коммунистической системы 382
Глава 28. Поколенческая революция 382
Глава 29. Реформы и интеллигенция 404
Глава 30. Шанс для Горбачева 425
Глава 31. Горбачев и исторический поворот 431
Глава 32. Советский федерализм и распад СССР 445
ЧАСТЬ VII. После падения: осмысление советского опыта 455
Глава 33. Революционный процесс и умеренное
революционное возрождение 455
Глава 34. Коммунистическая оппозиция
и послесталинская реформа... 463
Глава 35. Прошлое и настоящее 476
Глава 36. Величайшая неожиданность и изучение СССР 489
Указатель имен 501
4
Научное издание
История сталинизма
Даниеле Роберт В.
ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ
КОММУНИЗМА В РОССИИ
Ведущий редактор Е. Ю. Кандрашина
Редактор В. Т. Веденеева
Художественный редактор А. К. Сорокин
Художественное оформление П. П. Ефремов
Технический редактор М. М. Ветрова
Выпускающий редактор И. В. Киселева
Компьютерная верстка Е. Н. Мартемьянова
Л. Р. № 066009 от 22.07.1998. Подписано в печать 20.12.2010.
Формат 60x90/16. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная.
Усл. печ. л. 32. Тираж 1500 экз. Заказ № 10134
Издательство «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН)
117393 Москва, ул. Профсоюзная, д. 82. Тел.: 334-81-87 (дирекция);
Тел./Факс: 334-82-42 (отдел реализации)
Отпечатано с готовых файлов заказчика в ОАО «ИПК
«Ульяновский Дом печати». 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14